Автор: Иванов А.
Теги: история бывшего ссср история государства жизнь политика ф.э. дзержинский
ISBN: 985-401-034-1
Год: 1994
Текст
^ИЗВЕСТНЫЙ
ДЗЕРЖИНСКИЙ
факты и вымыслы
МИНСК
ВАЛЕВ
1994
ББК 63.3(2)6—8
И 20
УПК 947
Художники А. А. Шуплецов, А. А. Аринушкин
Охраняется законом об авторском праве. Воспро-
изведение всей книги или любой ее части, а также
реализация тиража запрещается без письменного раз-
решения издателя. Любые попытки нарушения закона
будут преследоваться в судебном порядке.
Иванов А.
И 20 Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы:
Худож. А. А. Шуплецов, А. А. Аринушкин.— Мн.:
Вал ев, 1994.— 544 с.
ISBN 985-401-034-1.
Книга А. Иванова посвящена жизни человека чье влияние
на историю государства трудно переоценить. Созданная им
машина, которой общество работает даже сейчас, когда отка-
зывают самые надежные рычаги. Тем более странно, что боль-
шинству населения России практически ничего неизвестно о
жизни этого великого человека. Книга должна понравиться
самому широкому кругу читатед^ и ка до домохозяйки.
Г*—Л
ББК 63.3(2)6—8
© А. Иванов, 1994
ISBN 985-401-034-1 © Оформление А. А. Шуплецов, 1994.
ОТ АВТОРА
«Блаженны те, кто открывает уши для слов умер-
ших..,') — утверждал Леонардо да Винчи. Я скоро умру.
Мне уже под семьдесят... Число символическое: по
библейским наблюдениям это — предел человеческой
жизни. Немногие за этот рубеж переваливают. Поэто-
му мало надежды, что мне удастся извлечь из своей
обширной памяти все то, что имеет личный, а также
и более общий интерес. Надо было раньше приняться
за это дело, но все не выходило: работа и повседневные
заботы мешали. Для этого надо свободное время, со-
средоточенность и спокойствие духа. Ничего этого
у меня не было,— всегда я была занята двумя, тремя
и более делами. Нет этих благоприятствующих усло-
вий и сейчас, но время не ждет, смерть не за горами,
и как-никак надо приниматься: что сделаю, то
сделаю.
Лично я придаю большое значение мемуарной лите-
ратуре: поскольку речь идет о личных переживаниях —
она освежает факты и события с внутренней, субъек-
тивной стороны, придает им личный смысл и оценку,
которых, для полноты картины, нельзя игнорировать;
а поскольку дело касается фактов, лиц и событий
внешних, то точное и умелое их воспроизведение
или описание лицом, достаточно беспристрастным,
наблюдательным и поставленным в выгодные условия
для наблюдения — представляют значительной цен-
ности материал для общественной истории своего
времени — в большем или меньшем объеме. Но солнце
отражается и в малой капле воды, а истина — ив ма-
леньких людях и событиях.
Как я живу?
Живу, окруженная книгами, как сторож кладбищен-
3
ского колумоария, ген- захоранивают урны; стоит мне
протянуть руку, и я коснусь праха чьего-то чужого
опыта; огромная исповедальня, наполненная какофо-
нией смерти, мертвый хор, что вопиет и взывает
в пустыне времени, причитает и скулит, хихикает,
брюзжит, шепчет, кричит и стонет, умоляет выслу-
шать его ради избавления от вечных мук... Dixi, et
anima теа salvavil*
Однако, чтобы спасти свою душу, недостаточно
просто выговориться. Нужно, чтобы тебя кто-то
выслушал.
Мой выбор остановился на Феликсе Дзержинском
по многим причинам. Его жизнь полна парадоксов.
В своих многочисленных письмах и дневниках он оста-
вил множество ценных данных, бросающих яркий свет
на его характер и образ жизни. Сверх того, благодаря
с одной стороны почитанию, возбужденному им в своих
соотечественниках-коммунистах, с другой стороны —
ненависти, возбужденной им среди эмиграции и всего
прогрессивного человечества, о нем накопилось много
биографических данных. А самую большую роль в выбо-
ре сыграла моя личная встреча с Дзержинским.
Я начала свои воспоминания 27 февраля 1968 года.
В этот день скончалась Софья Дзержинская (в девиче-
стве Мушкат). Известие о ее смерти побудило меня
взяться за перо.
Берлин, 1968 г.
Гертруда Стаф.
Я «*амл я тем облегчил душу.
МОЯ ВСТРЕЧА С ДЗЕРЖИНСКИМ
В сентябре 1918 года мне было 14 лет. Мы с мамой
жили в Швейцарии, в Берне. Круг наших знакомых был
ограничен: в основном эмигранты из Польши (как и мы
с мамой). Мне часто доводилось бывать в семье Стефана
и Марии Братманов. Стефан работал первым секретарем
в недавно открывшейся в Щвейцарии советской дипло-
матической миссии. Там же работала Софья Дзержин-
ская.
Я в ту пору совсем не думала о политике, можно
сказать,— вообще мало думала. Но была наблюда-
тельна.
Мы сидели за вечерним чаем в меблированной ком-
натке маленького пансиона, где вместе с Братманами
жила Софья Дзержинская с сыном Ясиком. Неожиданно
за окном послышалась мелодия из оперы Гуно «Фауст».
В тот момент меня удивил не свист, а то, как насторожи-
лась Дзержинская. Мне трудно описать выражение ее
лица... На нем ясно прочитывалось, что в следующую
секунду произойдет что-то невообразимое. Так и случи-
лось.
— Феликс! Это Феликс! — крикнула Зося и броси-
лась в прихожую открывать дверь.. Стефан и Мария
удивленно переглянулись, не понимая, в чем дело.
В следующую минуту Софья Сигизмундовна, плача
от счастья, ввела в комнату пожилого мужчину. Он был
страшно худ и наголо брит. Братманы едва узнали
Феликса. Не было ни пышных волос на голове, ни усов,
ни знакомой «козлиной» бородки.
Появление Дзержинского в Берне было для Братма-
нов полной неожиданностью. После минутного замеша-
тельства они горячо обнялись и расцеловались.
— Как ты мог здесь очутиться?
Феликс Эдмундович приложил палец к губам и тихо
произнес:
— Перед вами Феликс Доманский. А прибыл вполне
законным путем, у меня здесь дела в советской миссии.
Братманы вскоре удалились в свою комнату. Феликс
Эдмундович долго всматривался в спящего Ясика, и
5
Софья Сигизмундовна видела, как он взволнован и рас-
троган. На меня не обращали внимания, я незаметно
у шла.
Утром Ясик с громким плачем спрятался от Дзер-
жинского.
— Ясик, дорогой мой, подойди же обними своего
папу! — звала Софья Сигизмундовна.
— Это не мой папа, мой папа Дерлинский,— твер-
дил Ясик.
Мальчик знал отца только по фотографиям, и поэто-
му с трудом удалось уговорить его подойти к бритому
дяде, так непохожему на сложившийся в детской голове
образ.
А меня напугало отсутствие передних зубов у Дзер-
жинского. Мелодия из «Фауста» оказалась старым
условным сигналом, которым Зося и Фелек извещали
друг друга о приходе.
Ясик признал отца. А когда Феликс вручил сыну
привезенный из Берлина металлический конструктор
«Мекано», тут уж радости Ясика не было предела. Еще
бы, это была первая дорогая игрушка в его жизни, да
к тому же подаренная отцом.
Всей семьей они уехали из сырого, сумрачного Берна
в Лугано, славившийся здоровым климатом и чудесными
видами. Представляю, как Дзержинский заново пережи-
вал счастье своего второго свадебного путешествия (о
первом, что было в Татрах, они вспоминали с Зосей
у Братманов).
Счастье и отдых недолговечны. В конце октября
Дзержинский выехал из Швейцарии через Берлин в Мо-
скву.
5 ноября германское правительство порвало дипло-
матические отношения с Советской Россией и выслало
из Германии советское посольство. 9 ноября отрекся от
престола Вильгельм II. Монархия в Германии пала.
11 ноября революция в Австро-Венгрии привела к
падению монархии Габсбургов.
Напуганное революциями в Германии и Австрии,
швейцарское правительство выслало советскую дипло-
матическую миссию. Разрешено было выехать только
тем, у кого были дипломатические паспорта.
6
Той же ночью у Софьи Сигизмундовны и Марии
Братман полиция произвела обыск. Перед домом поста-
вили людей, совершенно открыто следивших за каждым
их шагом. Софья Сигизмундовна осталась без работы,
оборвалась связь с Феликсом.
Я никогда больше не видела Дзержинского. Может
новая встреча произойдет, но уже не в этом, а в ином
мире. Ждать осталось недолго.
Моя мать тяжело заболела, я ухаживала за ней, день
и ночь молила Пана Бога, чтобы Он послал ей здоровье.
Болезнь матери, страх потерять единственного близкого
человека изменили меня. Я стала много думать о смерти
и бессмертной душе, управляющей всеми поступками
человека. Тогда же мне случайно попалась в руки книга
о путешествии души святой Феодоры. Книга была на
русском языке, я с трудом читала ее, но сюжет был
созвучен моим собственным мыслям.
Преподобная Феодора рассказывала о разделении
души и тела: «Трудно, конечно, описать болезнь телес-
ную и те мучения и страдания, какие переносит умираю-
щий... как люта разлука души и тела, особенно же для
таких грешников, как я! Когда настал час моей смерти,
я вдруг увидела множество злых духов, которые, став
у одра моего, вели возмутительные разговоры и зверски
посматривали на меня... Вдруг я увидела двух ангелов
в образе светлых юношей: весьма благообразных, по-
крытых золотыми одеждами... Они приблизились к одру
моему и стали по правой стороне... Вот наконец пришла
и смерть. Она налила чего-то в чашу, ... поднесла мне
испить и затем, взяв нож, отсекла мне голову... Смерть
исторгла мою душу, которая быстро отделилась от тела,
подобно тому, как птица быстро отскакивает от руки
ловца, если он выпускает ее на свободу.
...Ангелы приняли меня на руки свои, и мы начали
отходить на небо. Оглянувшись назад, я увидела тело
свое лежащим неподвижно, бездушным и бесчувствен-
ным, как обыкновенно лежит одежда, когда кто-то, раз-
девшись, бросит ее и потом, став перед нею, смотрит на
нее... Святые ангелы взяли меня от земли, направились
вверх, на небеса, восходя как бы по воздуху...» Это была
смерть.
7
Бог послал моей матери здоровье, но я продолжала
думать о смерти. Я слушала разговоры об ужасах ЧК
и красном терроре, самые бессмысленные убийства были
связаны с именем «красного палача» Феликса Дзержин-
ского. И каждый раз, когда я слышала это имя, начинала
звучать мелодия из «Фауста». Она звучала только для
меня. Никто не знал, что я видела Феликса.
А председатель ВЧК писал в то же время своей
сестре Альдоне: «...Я остался таким же, каким был, хотя
для многих нет имени страшнее моего.
Любовь сегодня, как и раньше, она все для меня,
я слышу и чувствую в душе ее песнь. Песнь эта зовет
к борьбе, к несгибаемой воле, к неутомимой работе.
И сегодня помимо идеи — помимо стремления к спра-
ведливости — ничто не определяет моих действий».
Мне трудно было представить, как Дзержинский
убивает. Мне казалось, что лишать жизни ближнего
может только безумец. Но был ли Дзержинский безу-
мен?
Древние философы склонны были видеть два типа
«неразумия» — сумасшествие и неведение. Быть без ума
может и здоровый человек, когда он производит какие-
то конкретные, недостаточно обдуманные, «странные»
действия. Причем здесь многое зависит и от того, кто
называет человека безумным, ибо наши суждения быва-
ют субъективными и однобокими.
Кого считать умным, а кого, наоборот, без ума? Или
вообще безумным, если вкладывать в это слово уже иной
смысл — свидетельство той или иной патологии? Любой
однозначный ответ на эти вопросы неполон и неверен.
Основные закономерности и границы в окружающем нас
мире симметричны и в конце концов поддаются разгад-
ке, когда мы раскрываем простое в сложном. В идеале,
наверное, надо стремиться к простоте, всем понятной
четкости в объяснении и психической нормы, и болезни.
Однако это не всегда возможно.
Имеются достаточно четкие определения тех или
иных противоположных качеств или явлений, например
черное — белое, холодное — горячее, мокрое — сухое и
т. д. Но не все измеряется противоположными понятия-
ми. Как между двумя полюсами находится весь земной
8
шар, так между черным и белым, холодным и горячим,
мокрым и сухим заключено неисчислимое количество
оттенков.
Я много читала, стремилась связать прочитанное
с окружающей меня действительностью. Я все хотела
осмыслить по-своему, анализ жизненных ситуаций при-
носил мне удовлетворение. Я познакомилась с Бронис-
лавой Орса-Койдановской — мудрой, много пережившей
женщиной. К ней обращались за советом и помощью
в спорных или сложных делах, ибо она умела разбирать-
ся в них, отличать существенное от мелочей, имела дар
говорить последовательно и убедительно и умела подой-
ти к человеку с нужной или наиболее чувствительной
и податливой стороны. Это искусство подхода не каждо-
му дано: нужна психологическая догадливость и нужна
методичность. Она вас долго, молча, выслушивала, ино-
гда задавала вопросы, нащупывала почву, вникала в
сущность дела и затем уже излагала свое мнение —
коротко, веско и внушительно. Иногда она говорила
долго, как бы стараясь внушить, втолковать, «загово-
рить» человека, приводила примеры из книг, «от писа-
ния», и из житейского опыта. Орса-Койдановская прихо-
дилась Феликсу Дзержинскому дальней родственницей
(сестра жены брата). Родство не кровное, однако...
Она знала будущего представителя ВЧК еще мальчи-
ком. В то время его отец и мать часто спорили между
собой на тему, кем будет Фелек, когда вырастет: поэтом
или священником. Мать была уверена, что священни-
ком, отец — поэтом. В одном они приходили к согла-
сию — их сын будет помогать людям, будет врачевать
заблудшие души.
Разговоры с ^Орса-Койдановской подогревали мой
интерес к личности Дзержинского. Я увлекалась психо-
анализом, методом «свободного ассоциирования». Я меч-
тала погрузить в гипнотическое состояние кого-нибудь
из своих знакомых, заставить их припомнить те пережи-
вания и конфликты, которые когда-то испытывались
ими, а затем были на длительное время забыты. Мама
называла мой интерес «неприличным и недостойным».
А меня интересовали мотивы, которые управляют людь-
ми. Я читала «Этику» Спинозы.
9
Поведение человека, писал Спиноза, движет стрем-
ление к самосохранению. Последнее является могучей
побудительной, мотивационной силой, заложенной при-
родой в каждом существе. Спиноза развивал идею о том,
что страсти души рождаются из стремления тела к само-
сохранению, формулируя движущее начало человече-
ского поведения. Это начало — влечение, т. е. психиче-
ское состояние, выражающее неосознанную или мало
осознанную потребность (мотив) человека. По учению
Спинозы, «это стремление, когда оно относится... вместе
и к душе, и к телу, оно называется влечением (appeti-
tus), которое поэтому есть ни что иное, как самая сущ-
ность человека».
Осознанная потребность превращается в конкретное
желание: «Желание есть влечение с сознанием его».
Аффектом Спиноза называл как состояние человеческой
души, имеющей смутные или ясные идеи, так и свя-
занное с этим состояние человеческого тела. Отсюда
аффект, являющийся одновременно душевным и телес-
ным состоянием,— есть выражение стремления человека
к самосохранению. Основных аффектов, переживаемых
человеком, учит Спиноза, три: удовольствие или ра-
дость, неудовольствие или печаль, и желание или вожде-
ление. В действительности же, по мнению Спинозы,
существует бесчисленное множество сугубо индивиду-
альных аффектов (чревоугодие, пьянство, разврат, ску-
пость, честолюбие и т. п.), которые, возникнув в резуль-
тате тех или иных причин, могут слагаться друг с другом
разными способами, образуя все новые разновидности
аффектов, страстей. Спиноза различает аффект и
страсть: любая страсть есть, безусловно, аффект, но не
всякий аффект есть страсть. Страстью являются лишь
пассивные аффекты, которые связаны со смутными иде-
ями, возникающими на основе чувственного познания,.
Аффекты-страсти могут заполнить все сознание челове-
ка, так что он будет бессилен противиться им, будет
в рабстве у страстей. «Под аффектами я разумею .состоя-
ния, которые увеличивают или уменьшают способность
самого тела к действию, благоприятствуют ей или огра-
ничивают ее, а вместе с тем и идеи этих состояний».
Положительные аффекты увеличивают способность те-
10
ла к действию, а души — к познанию. Спиноза писал
о телесной сущности любых аффектов, т. е. мотивов
в современном понимании. Без чувств, аффектов, считал
Спиноза, не может быть человеческого поведения, оно
всегда имеет аффективную составляющую.
Учение Спинозы о роли аффектов в человеческой
деятельности интересно сравнить с аналогичным выска-
зыванием В. И. Ленина: «...Без «человеческих эмоций»
никогда не бывало, нет и быть не может человеческого
искания истины».
Объектом моего внимания стал Феликс Дзержин-
ский — человек странный и парадоксальный. Что руко-
водило его действиями? Что переживал сам «красный
палач» и близкие ему люди? Кем он был? Маньяком?
Поэтом? Поляком? Потомком Чингисхана? Извращен-
цем? Романтиком коммунизма? Несчастным или сча-
стливым? Чтобы разобраться в этом я решила изучить
жизнь Дзержинского от его первого дня на нашей земле
(дня рождения), до последней смертной минуты. Навсег-
да образ Дзержинского в моем сознании остался нераз-
рывно связанным со смертью и мелодией из «Фауста».
Скоро, совсем скоро я снова услышу эту мелодию, она
известит меня о приходе смерти.
НЕОФИТ
Да помилует нас Всемогущий Бог и,
отпустив грехи наши, да приведет к жиз-
ни вечной. Аминь.
Разрешительная молитва священника,
ЛЕЛЕК
В жизни каждого человека есть критические момен-
ты, которые влияют на судьбу. К таким критическим
моментам для Дзержинского отношу историю с Рузей
Патерковской, о которой поведала мне Орса-Койданов-
ская.
Рузя Патерковская была сердечной подругой Альдо-
ны — старшей сестры Феликса. Не так красива, как
смела и предприимчива. Ее отец служил управляющим
в имении Завойских. Расстояние между домом Дзержин-
ских и ее дрмом было около версты, поэтому соседки
часто отведывали одна одну пешком, а Рузя часто даже
ночевала у приятельницы. Фелек, которому было 11 лет,
не обращал на нее никакого внимания. Она на него
тоже. Однажды в саду Феликс случайно увидел, как
Рузя увлеченно целуется с его самым старшим братом
Станиславом, который приехал домой на каникулы.
Полный горячего возмущения и открытого презрения,
Лелек (так называли его родители) стал отворачиваться
при встрече от панны. Она заметила это вскоре. Начала
задевать мальчика, немного иронично и свысока при
каждом удобном случае. Он не убегал от нее, только
хмуро молчал. Рузя восприняла это, как новую забаву,
игру и преследовала его. В конце концов, поймала Леле-
ка возле кладовой, схватила за голову, прислонила
к стене и стала целовать. Он сражался, как раненый лев,
в его глазах потемнело, он ударил панну коленом в жи-
вот... Рузя упала без сознания. Плача от злости, один-
надцатилетний Феликс ударил ее в бок ботинком. Он не
раз повторит это движение в своей жизни. Придя в себя,
Рузя представила это событие в ином свете: Лелек
накинулся на нее и неизвестно чего хотел.
12
Феликс не стал разоблачать обман и оправдываться
Отец бил его кожаным ремнем» браг Станислав весе
лился. Лелек хотел утопиться от злости в реке» но она
была слишком мелкая. Только промочи?! одежду.
г)го был первый сексуальный опыт Фелека» первый
физический контакт с человеком» не принадлежащим
к семье Дзержинских.
Но в образовании невротических симптомов прини-
мает участие не одно травмирующее впечатление» а це-
лый ряд их.
Больше всех Дзержинский любил свою старшую се-
стру Альдону. Об этом он откровенно рассказал Со-
фье Мушкат (будущей жене) в Кракове в 1910 году:
«Домашние снисходительно улыбались. Они не догады
вались» как сильно и глубоко было мое чувство. )то
была чистая» настоящая любовь, может быть, даже не
лишенная полового оттенка. Я чувствовал красоту ее
рук, прелестный изгиб шеи, и меня очаровывал ее чуд-
ный контральтный голос. Меня прельщала ее манера
деликатно есть, и я восхищался, глядя, с каким изяще-
ством она владела ножом и вилкой,— искусство высшего
порядка, которое мне долго не давалось. Я смотрел, как
Альдона режет мясо, и детский экстаз проходил. Спаз-
матический клубок откатывался, и я испытывал успоко-
ение сладостного довольства, прильнув щекой к ее высо-
кой груди».
Все картины, связанные с Альдоной, оставили яркий
след в памяти младшего брата. Он помнил все. Или
почти все. «В воскресенье утром мы все, чистые и сияю-
щие стояли перед костелом.
Должно быть, шла последняя неделя августа, погода
постепенно менялась, свет становился другим, на холмах
за моим окном появились поблекшие деревья с малень-
кими желтеющими пятнышками, а здесь, перед косте-
лом, с реки дул свежий ветер, женщины прихода, подни-
мавшиеся по ступеням крыльца, прижимали к ногам
подолы платьев. Пока мы стояли в ожидании, мой лет-
ний костюм приятно продувало ветром, правда, приче-
ска взлохматилась, а бриолиновая корочка кое-где нару-
шилась.
Альдона держала поля большой шляпы, под которой
13
прягала от меня глаза. На ее руках были белые кру-
жевные перчатки, доходившие ей только до запястий.
Когда, наконец, началась служба, я оказался на одной из
передних скамей рядом с Альдоной, где, собственно,
и хотел оказаться. Она меня словно не замечала, чем
вызывала во мне одновременно и признательность, и же-
стокие страдания. Я старательно листал молитвенник.
Лицо ее под широкополой шляпой горело в мягком
свете, падавшем от витражей, такой ее вид делал мою
роль мальчишки-защитника более естественной и благо-
родной. Не отрывая от нее глаз, я мысленно рисовал
себе все. что сделаю с ней, и, должен сознаться, мне
доставляли удовольствие гадкие садистские картин-
ки, порожденные моим горьким мальчишеским смире-
нием».
Я нарушила последовательность повествования, го-
воря о критических моментах. Начнем с начала. Феликс
Дзержинский родился 11 сентября 1877 года в имении
своих родителей — Дзержинове. Главная роль в семье
принадлежала Хелене Дзержинской. Отец умер, когда
ей было 32 года. На руках осталось семь детей. Старшей,
Альдоне,— двенадцать, младшему, Владиславу,— не-
многим более года. Хозяйничать в крохотном имении
Дзержинове некому, пришлось сдать землю в аренду за
42 рубля в год. Эти 42 рубля да скудная вдовья пенсия —
вот и весь доход. Спасибо родственникам — помогали.
В детстве ему казалось естественным, что кто-то из
братьев и сестер постоянно гостит у бабушки или у дру-
гих родственников, потом он понял, что «в гости» мама
собирала их от нужды. Тетя Зося ни разу ни словом, ни
взглядом не упрекнула его, но один раз довелось случай-
но услышать, как одна ее гостья говорила: «Эдмунду не
следовало заводить такую семью, если он не мог ее
прокормить». Неужели и до мамы доходили эти ужасные
пересуды?
Мать рассказывала уже повзрослевшим детям исто-
рию своего замужества.
«Вашего отца привел в наш дом старый сапожник,
шивший обувь для нашей семьи. Эдмунд случайно по-
встречался с ним на улице, когда после окончания Пе-
тербургского университета приехал в Вильно искать
14
работу. Вакансий в виленских гимназиях не оказалось,
и Эдмунд не знал, что же делать дальше.
«Я вижу, студент ищет работу, а что он умеет де-
лать?» Эдмунд рассказал, кто он, и поведал о своих
трудных обстоятельствах. «Я могу вас проводить к про-
фессору Янушевскому, он как раз ищет учителя матема-
тики для своей дочери, но сначала пану учителю надо
привести себя в порядок»,— сказал старик, критически
оглядывая дыру и отставшую подметку на левом бо-
тинке «пана учителя». Эдмунд признался со стыдом, что
у него нет денег, чтобы заплатить за починку. «Ниче-
го,— ответил добрый гений в лапсердаке,— я сам почи-
ню, а деньги отдадите, когда будут».
Диплом и скромность Эдмунда понравились моей
матери, и со следующего дня он уже начал давать уроки.
Прошло время, мы полюбили друг друга и поженились».
Часто вспоминались Феликсу и чудесные вечера в
Дзержинске, когда под мерный шум вековых сосен вся
семья собиралась вокруг матери. Музицировали, декла-
мировали стихи любимых поэтов, а затем Хелена рас-
сказывала детям о польском восстании 1863 года, звер-
ски подавленном русскими войсками, о непомерных на-
логах и контрибуциях, взимаемых властями с населения.
В 11 лет Дзержинский, на радость матери, твердо
решил стать священником. Он хотел избавить от сквер-
ны весь мир, а в первую очередь — самого себя. Я думаю,
не последнюю роль в его решении сыграли сны. Повто-
ряющиеся, бесконечные. Сны, которые никому нельзя
доверить. Никому, кроме чистого листа бумаги. Эти сны
доверял Дзержинский своему дневнику в одиночной
камере павильона № 10 Варшавской цитадели. Часть
дневника (по просьбе самого Дзержинского) сохраня-
лась в частном архиве графа Богдана Якса-Роникера
в Варшаве. Два кошмара тревожили одинокий сон Фе-
ликса: ужас смерти и страх запрещенного секса. Секс
всегда ассоциировался со смертью...
«Мои сны повторяются... Сначала она целовала мои
ребра и белую мальчишескую грудь, гладила бедра,
ласкала, обсасывала мочки ушей и рот, и все это она
делала так, словно ничего другого ей и не хотелось; она
издавала короткие звуки от одобрения или удоволь-
15
ствия, будто комментируя свои действия; я слышал вздо-
хи, бессловесные шепотки самой себе; она постепенно
пожирала меня, съедала и выпивала, и совсем не для
!ого, чтобы возбудить меня. Я ждал, что она, наконец,
обнаружит и эту часть моего тела, но она все медлила
и медлила, и мне, в конце концов, стало нестерпимо
больно; я думал, что сойду с ума, ужасно начинал нерв-
ничать,..».
Кого видел во сне Феликс, который в 1908 году был
далеко не мальчишкой?
ГИМНАЗИСТ
Не все знают, что в 1-й Виленской гимназии Дзер-
жинский учился вместе с Пилсудским. Делить им было
нечего, Пилсудский был старше. Известный француз-
ский политик Херриот, который в 1922 году посетил
Варшаву и Москву, в своих позднейших воспоминаниях
об этом путешествии цитирует то, что рассказал ему
Пилсудский о Дзержинском. «Выделялся он среди уче-
ников деликатностью и скромностью. Достаточно высо-
кого роста, щуплый, оставлял впечатление аскета, лицо,
как с иконы... Жестокий или нет, на этот вопрос ответит
история...»
Слетали листки с календаря, что висел над пись-
менным столом в маленькой комнатке Феликса в доме
бабушки на Поплавах, где он жил вместе с семьей своей
тетки Софьи Пиляр. Дни складывались в недели, недели
в месяцы, а все как будто бы оставалось по-прежнему.
Феликс по утрам ходил в гимназию, вечерами и ночами
занимался самообразованием, видел сны...
Первые сомнения — парадоксально, но факт — заро-
дились у него, когда дядя-ксендз отговаривал его посвя-
тить себя служению господу. Ксендз напирал на его
неподходящий характер, но Феликсу показалось, что
дядюшка сам не очень верит в Бога и боится, чтобы и он
не проник в его тайну.
«И осталось еще одно, что я сохранил напоследок,
поскольку именно в этом источник моей памяти; собы-
тие это совсем не оправдывает мальчишку, каким я был,
а лишь задерживает на какое-то время его изгнание
с небес. При одном воспоминании об этом я падаю на
колени и благодарю Бога за дарованный мне разум
и радость бытия, я возношу Ему хвалу за мою жизнь
и тяготы моего существования. Весной 1894 года в косте-
ле Святой Анны, я пообещал себе, Богу, Божьей Матери,
всем ангелам и святым, что буду творить добро и прино-
сить счастье. Ведь Феликс — значит «счастливый».
Этот, 1894 год Дзержинский, считал переломным
в своей жизни: он окончательно порвал с религией. Как
это было мучительно и трудно — отречься от Бога, оли-
цетворявшего для него любовь, правду, добро. Но он
нашел новую веру.
Весной 1924 г. у Дзержинского состоялся разговор
с другом сына Ясика — Володей. Владимир Владимиро-
вич Овсеенко запомнил его на всю жизнь. К нему, тогда
совсем юному комсомольцу, Феликс Эдмундович неожи-
данно обратился с вопросом:
— Скажите, Володя, во что коммунист должен ве-
рить?
Вопрос Володе показался странным. Как комсомолец
он, конечно, был ярым атеистом, распевал с товарищами
«Мы на небо залезем, разгоним всех богов» и не верил
ни в Бога, ни в черта. Уж не разыгрывает ли его Феликс
Эдмундович? Володя замялся, не зная, что ответить.
— В коммунизм он должен верить, я так считаю. Не
только по книгам, но всем своим существом коммунист
должен быть уверен в победе революции,— сказал Фе-
ликс Эдмундович.
И по тому, как он сказал, Володя понял, что это
очень серьезно. Вера в «коммунизм» требовала жертв.
Сменить веру в Бога на веру в «коммунизм» — то же
самое, что продать душу дьяволу.
Фауст не затронут моральной проблемой: можно
быть одновременно высокомерно-смелым и дьявольски
низким, если ты в силах расколоть надвое свою лич-
ность, то можешь чувствовать себя «на шесть тысяч
футов по ту сторону добра и зла».
В 1895 году ученик 1-й Виленской гимназии Феликс
Дзержинский вступил в ряды литовской социал-демо-
Когда продаешь .тушу дьяволу, приходится платить.
У Феликса Дзержинского умерла мать. Теперь уже
ничто не удерживало Феликса в ненавистной гимназии.
Но стоит ли уходить за несколько месяцев до оконча-
ния? В конце концов, аттестат зрелости тоже мог приго-
диться революционеру. Сомнения разрешились внезап-
ным взрывом, который, впрочем, давно назревал.
Феликс шел по коридору гимназии, когда его внима-
ние привлекла кучка гимназистов, сгрудившихся у вы-
вешенного на стене объявления. Подойдя ближе, Феликс
прочел: «Настоящим доводится до сведения господ гим-
назистов, что разговаривать в классах, коридорах и
иных помещениях вверенной мне гимназии разрешается
только на русском языке. Виновные в нарушении сего
предписания будут строго наказываться». Объявление,
написанное рукой учителя русской словесности Рака,
подписал директор.
Кровь бросилась Феликсу в голову. Он сорвал объ-
явление и в следующую минуту ворвался в учительскую.
Несколько преподавателей сидели вокруг большого
овального стола, пили чай, разговаривали, просматрива-
ли тетради.
Глаза Феликса остановились на Раке. Он швырнул
на стол перед ним листок бумаги.
— Вот ваше предписание,— высоким, прерываю-
щимся от волнения голосом говорил, почти кричал Дзер-
жинский,— вы сами готовите борцов за свободу! Неуже-
ли вы не понимаете, что национальное угнетение ведет
к тому, что из ваших учеников вырастут революцио-
неры?!
Феликс встал на путь революционера-профессиона-
ла. Впереди была конспирация. Он переселился от тети
Зоси к сестре Альдоне. Тогда же у Феликса появилась
привычка разговаривать с фотографией матери.
«Милая моя мамочка,— обращался к ней, как к жи-
вой, Феликс,— ты и не подозревала, как твои слова
повлияли на то, что я избрал тот путь, по которому
сейчас иду. Уже тогда мое сердце и мозг чутко восприни-
мали всякую несправедливость, всякую обиду, испыты-
ваемую людьми, и я ненавидел зло».
Ои общался с фотографией больше, чем с живой
18
пани Хеленой. Альдона очень быстро отреагировала на
это. Феликс заметил и понял смятение сестры. Чтобы
освободить ее от страха и развязать руки себе, он с са-
пожником Францем Корчмариком снял комнату на За-
речной улице. Комнатушка была маленькая, под
крышей.
Эта мансарда на рабочей окраине вполне устраивала
Феликса. Он вел занятия в кружках ремесленных и фаб-
ричных учеников и тут, на Заречной, был действительно
«ближе к массе».
Яцек — такая подпольная кличка была у него те-
перь — уже не мог довольствоваться ролью пропаганди-
ста, он хотел стать организатором масс, не только знать,
но и вести их на борьбу. А еще лучше — на смерть. Он
создал подпольную типографию в Заречье, а в Сне-
пишках и за железнодорожной станцией наладил раз-
множение листовок на гектографе. Верным помощником
ему был рабочий Вацлав Бальцерович и Андрей Гульби-
нович. Они вместе писали листовки, печатали, а когда
наступала ночь, расклеивали на улицах города.
Дзержинский и Гульбинович были неразлучны. Фе-
ликса и Андрея сблизила и общая революционная рабо-
та, и любовь к поэзии. Так считал Феликс. Сохранилось
письмо Вацлава Бальцеровича, которое содержит инте-
ресную информацию. Письмо датировано 5 мая 1896 го-
да, адресовано Казимиру (вероятно, другу Бальцерови-
ча). «Милый Казик! Меня постиг тяжелый удар. Гульби-
нович невыносим. Когда он видит человека талантливого
или умного, который в чем-то искусней или красно-
речивей других, он не может не влюбиться в него.
А Дзержинский даровит. Он похитил лучшую часть
души Андрея. Я не могу быть уверен в себе, пока Фелек
в Вильно. Я утратил душевный покой и, знаю, пройдет
немало дней, пока я приду в себя».
Андрей писал стихи и часто читал их товарищам.
Феликс с детства хорошо знал и ценил польскую и рус-
скую поэзию. Он тоже писал стихи, но считал их слабы-
ми и не предавал огласке. Зато Гульбинович посвятил
Дзержинскому стихотворение «Пара голубков».
Им, бедным, сердца не увлечь
Красою черт своих.
19
Как не сумел его увлечь
Холодный этот стих.
(перевод с польского)
/Андрей пользовался маленькой походной библиоте-
кой Феликса.
Яцек, дай почитать,— говорил Андрей, листая
томик Некрасова. Он впервые столкнулся с этим поэтом,
и стихи ему понравились.
— Возьми, пожалуйста, совсем. На память. Однако
нам пора. Не забудь, что после кожевников надо побы-
вать еще у железнодорожников.
Но дороге юноши обсуждали предстоящее выступле-
ние Яцека. Гульбинович подсказывал Феликсу примеры
из собственной жизни.
Вот и пустырь, а за ним рабочие казармы, где в одной
из каморок их ждут. Внезапно им преградили путь
четверо парней. В нос ударил специфический резкий
запах кожи, Дзержинский ощутил сильный удар. Голова
наполнилась звоном. Ударил широкоплечий кривой па-
рень. И тут остальные набросились на Яцека и Андрея.
Били молча. Гульбинович упал. Его пнули раз, другой
и оставили в покое. Их наняли бить Яцека.
К удивлению кривого и всей его шайки, худенький
и хлипкий на вид «студент» не просил пощады и не
старался удрать. Он стал спиной к забору и яростно
дрался. Получая и нанося удары, Феликс думал только
об одном: во что бы то ни стало удержаться на ногах.
Знал, если упадет — пропал, затопчут.
Словно в тумане, Феликс увидел, как один из напа-
давших выхватил нож, Дзержинский упал, обливаясь
кровью. Нападающих как водой смыло.
Пришедший в себя Гульбинович кое-как перевязал
Феликсу голову и с помощью прохожих довел до дома,
где жил доктор Домашевич.
К счастью, Домашевич оказался дома. Он обработал
и зашил раны Феликеа и уложил его на несколько дней
в пастель.
Дзержинского не оставляла мысль: кто и почему так
жестоко поступил с ним? Он не верил, что напали вот
так просто, ии с того ни с сего.
Ответ принес тот же Гульбинович. Один ив социал-
2»
демократов, работавший на кожевенном заводе у Гольд-
штейна, рассказал, как кривой, пьяный вдребезги, по-
хвалялся в корчме, что так отделал какого-то «сту-
дента», что тот теперь и дорогу к заводу забудет.
А гуляет он на деньги, которые получил от хозяина.
Когда Феликс немного окреп, он снова появился
у кожевников. Влияние социал-демократов на заводе
росло. Гольдштейн понял, что потратился зря, и как
человек практичный, повторять эксперимент не стал,
а поехал к полицмейстеру. Они долго о чем-то разгова-
ривали и остались довольны друг другом.
Друг Дзержинского, поэт и слесарь Андрей Гульби-
нович, вспоминал: «До появления у нас Яцека мы были
очень слабы. Он начал читать нам брошюры, и разъ-
яснять нам их. В числе прочитанных тогда брошюр
помню: «Кто чем живет? », «Умственная работа и маши-
ны», «Эрфуртская программа», и др. Однажды рабочие
нам сообщили, что какой-то подлец донес начальству,
что некий Якуб (кличка Дзержинского тех времен)
ведет агитацию среди железнодорожников. На нелегаль-
ном собрании мы решили, что нужно сменить псевдоним
Якуба. Предложили заменить Якуб на Яцек. Дзержин-
ский согласился, и с тех пор мы его все время называли
Яцеком. Яцек был юношей пламенным, быстро загораю-
щимся. На собраниях он не выступал с длинными реча-
ми или докладами. Говорил кратко и ясно. Он всей
душой отдавался делу и любил, чтобы другие тоже
отдавались. Яцек был моложе меня на три года — мне
тогда было 22, Яцеку — 19. Как-то мы шли вместе
ночью и разговаривали. Я ему говорю:
— Почему ты так не бережешь себя, так растрачива-
ешь свои силы? Нужно немного поберечь себя, иначе
потеряешь здоровье.
— Чего уж там,— отвечает,— здоровье мое неку-
дышнее. Врачи сказали, что у меня хронический бронхит
и порок сердца, что жить мне осталось не больше се-
ми лет.
Я похолодел от этих слов. Я очень любил его.
Мы праздновали 1 Мая 1896 года в Каролинском
лесу. Нас, рабочих, собралось там 49 человек. Перед
собравшимися выступили Яцек и я. Мы пели революци-
21
энные песни, а на высоком шесте развевалось красное
знамя с лозунгом. Потом рабочие подхватили Яцека
и меня и начали нас качать. Яцек за это отругал товари-
щей, но никто не обиделся. Его все очень любили».
Уже после Октябрьского переворота, когда Гульби-
новича и Дзержинского разделила граница, Андрей пи-
сал: «Я часто мечтал: скоплю денег на дорогу и махну
в Москву, чтобы увидеть Яцека, хотя бы издали. Как он
выглядит, такой же стройный и подвижный, как когда-
то? Насколько состарился? Жадно просматривал я каж-
дый номер «Гудка», настойчиво искал его портрет или
статьи, расспрашивал красноармейцев, не видел ли кто
из них его, не слышал ли кто его выступлений. И вот
однажды в газете «Гудок» я увидел его фотографию. Он
стоял на трибуне с поднятой рукой...»
23 января 1923 года Дзержинский писал Гульбинови-
чу в Вильно: «Дорогой товарищ! Не раз вспоминая свои
первые шаги на революционном пути, вспоминаю и Вас,
Андрей, нашего поэта и моего проводника в глубину
рабочей жизни... Помню, как пьяные кожевники нас
избили, когда мы возвращались из Султанишек.
Если бы Вы захотели написать мне о Вашей жизни —
я был бы очень Вам благодарен. Ведь я сохранил Вас
в своей памяти как очень близкого человека-товарища.
Обнимаю Вас крепко. Ваш Яцек».
Хорошо помнил Дзержинский и своего второго по-
мощника — Бальцеровича. Он вспоминал: «Работал
вместе с рабочим Бальцеровичем, тогда еще молодым
парнем. Кажется это он убил провокатора «Рафалка»
(Моисеева). Вместе с ним мы печатали, а потом раскле-
ивали прокламации, иногда до самого утра».
Вацлав Бальцерович был боевиком, входил в группу
защиты. Кроме наказания и уничтожения провокаторов
эта группа боролась со штрейкбрехерами — их выгоня-
ли с предприятий.
Уже в молодые годы среди друзей Дзержинского
были убийцы с паталогическими наклонностями.
Друзья решили отправить Дзержинского в Ковно.
С помощью Бальцеровича Феликс готовился к отъ-
езду. Оставаться в Вильно было опасно. Дважды он
с трудом уходил от филеров. Из тюрьмы арестованные
22
товарищи сообщили, что жандармы на допросах уси-
ленно интересуются Яцеком. Поэтому руководство пар-
тии приняло решение направить Дзержинского в Ковно,
где Яцека не знали. В то время в Ковно не было социал-
демократической организации, и Дзержинскому поруча-
лось ее создать. Это было несомненным признанием
организаторских способностей молодого революционера.
Феликс и гордился порученным заданием, и волновал-
ся — справится ли?
В комнату один за другим вошли Бальцерович, Гуль-
бинович, Грабар и еще несколько социал-демократов,
решивших устроить Феликсу небольшие проводы.
Стульев на всех не хватило. Придвинули стол к кро-
вати. Начались, как водится, тосты с пожеланиями доб-
рого здоровья, успехов в революционной работе.
На вокзал Феликс шагал один. В вагон просколь-
знул, когда поезд уже тронулся. Забился в угол, подаль-
ше от окна, чтобы кто-нибудь из знакомых, случайно
оказавшихся среди толпы провожающих, не увидел, не
узнал. Прощай, Вильно!
ПЕРЕПЛЕТЧИК
«Я устроился на работу в переплетную мастерскую
и весьма бедствовал. Не раз текли слюнки, когда прихо-
дил на квартиру рабочих, и в нос ударял запах блинов
или чего-то другого. Иногда приглашали меня рабочие
поесть, но я отказывался, уверяя, что уже ел, хотя в же-
лудке было пусто». Так вспоминал эти времена Дзер-
жинский.
Работая переплетчиком, Феликс научился оформ-
лять нелегальные документы, прятать их незаметно в
переплетах книг, в рамках невинных картинок и фото-
графий. Паспорта, деньги для побегов и нелегальной
работы в этих тайниках пересылались по почте. В ма-
стерской Феликс крал бумагу, краски и другие материа-
лы, необходимые для гектографирования листовок и
прокламаций.
«Переплетчик» — партийный псевдоним Дзержин-
ского в Ковно.
23
-- Так вот, ротмистр. Я совершенно убежден, что
господин Дзержинский и «Переплетчик» — одно и то же
лицо. Соблаговолите сделать засаду и прихлопнуть это-
го молодчика с поличным.
Начальник Ковенского жандармского управления
полковник Шаншилов бросил взгляд на календарь —
16 июля 1897 года.
На следующий день, вечером, в сквере у военного
собора на лавочке сидел паренек. На вид ему можно
было дать лет 15—16. По одежде и въевшимся в кожу
металлической пыли и ссадинам на руках нетрудно было
определить, что это рабочий-металлист, вероятно уче-
ник слесаря. Парень явно нервничал, поминутно ози-
рался.
Ровно в семь тридцать на скамейку подсел «Пере-
плетчик», весело поздоровался. У связного дрожали гу-
бы. Он попытался выдавить ответную улыбку, но ничего
не получилось.
— Михась, что случилось? Почему у тебя такой
взволнованный вид?
Не успел Дзержинский закончить свой вопрос, как
увидел, что к ним бегут полицейские и филеры в штат-
ском. Мысль заработала с лихорадочной быстротой.
Привести их за собой он не мог, в этом Феликс был
абсолютно уверен. Значит, его предал Михась.
— Иуда! — крикнул Феликс, замахиваясь для удара.
Но в тот же момент оказался в руках полицейских.
Изъятые при обыске на квартире у Дзержинского
вырезки из газет и других официальных изданий со
статьями по рабочему вопросу мало его беспокоили.
Нелегальные брошюры, находившиеся при нем, тоже не
волновали: Феликс твердо решил ни при каких обстоя-
тельствах не говорить, от кого они были получены и ко-
му предназначались. Хуже было то; что в руки жандар-
мов попала его памятная книжка, дневник и список при-
надлежащих ему книг. Литературы было мало, и он запи-
сывал, какую книгу и кому он дал читать.
Опасения Дзержинского были не напрасны. Около
года велось следствие. Шаншилову удалось арестовать
по его делу 12 человек. У некоторых из них при обыске
нашли книги Феликса. Он проклинал себя за неосто-
рожность.
Альдона узнала об аресте брата из газет. Написала
ему в тюрьму письмо. В нем было все: горечь, отчаяние
и горячее сочувствие. Она умоляла его раскаяться, бро-
сить «юношеские заблуждения».
«Ты называешь меня «беднягой»,— читала она от-
ветное письмо от брата,— крепко ошибаешься. Правда,
я не могу сказать про себя, что доволен и счастлив, но
это ничуть не потому, что я сижу в тюрьме. Я уверенно
могу сказать, что гораздо счастливее тех, кто «на воле»
ведет бессмысленную жизнь. И если бы мне пришлось
выбирать: тюрьма или жизнь на свободе без смысла,
я избрал бы первое, иначе и существовать не стоило бы...
Тюрьма страшна лишь для тех, кто слаб духом». Далее
Феликс сообщал, что благодаря заботам старшего брата
Станислава он имеет книги и все необходимое, и... давал
советы Альдоне, как воспитывать сына Рудольфика.
«Нет, Фелек все такой же. Он неисправим».
10 июня 1898 года начальник ковенской тюрьмы
Набоков объявил Дзержинскому о том, что «государь
император высочайше повелеть соизволил» выслать его
под гласный надзор полиции на три года в Вятскую
губернию.
Альдоне удалось узнать, что партия каторжан и
ссыльных, с которой Дзержинскому предстояло следо-
вать по этапу к месту ссылки, отправляется из ковен-
ской тюрьмы 1 августа, и она решила проводить брата.
Всю ночь до рассвета прождала она вместе с другими
женщинами у ворот тюрьмы. Наконец в окружении
конвойных показалась партия заключенных. Большин-
ство из них было заковано в кандалы.
Феликс шел с гордо поднятой головой. Альдона бро-
силась к нему, но конвойный солдат грубо оттолкнул
ее. Альдона заплакала и тут услышала голос брата:
— Успокойся, не плачь, видишь, я силен.
МАРГАРИТА НИКОЛЕВА
Ссыльных везли на пароходе. Среди других полити-
ческих Дзержинский был самым молодым и одиноким.
Во время прогулок по палубе он познакомился с молодой
25
и симпатичной женщиной — Маргаритой Федоровной
Николевой. Они ловили каждую минуту, чтобы быть
вместе. Маргарита помогла Феликсу выдержать этап
и благополучно добраться до Вятки. Там ее передали под
гласный надзор полиции и разрешили свободно передви-
гаться по городу. Феликса посадили в тюрьму.
Николевой определили местом ссылки уездный горо-
док Нолинск, и она при очередном свидании посоветова-
ла Дзержинскому проситься туда же, чтобы быть вместе.
Расконвоированную Николеву отправили в Нолинск
первой, а Феликс остался в Вятке ждать решения гу-
бернатора Клингенберга. Губернатор принял его, долго
беседовал и удовлетворил его ходатайство.
Пароходик, на котором должны были отправить
Дзержинского в Нолинск, застрял где-то из-за мелко-
водья, и тогда он вновь обратился к губернатору с про-
шением расконвоировать его и разрешить отправиться
в Нолинск за свой счет, без конвоя, и это было ему
разрешено.
Маргарита встречала пароходик с Дзержинским на
пристани Нолинска. На виду у всего населения городка,
высыпавшего на берег, она бросилась к Феликсу. И тут
же сообщила ему, что с жильем уже все уладила — жить
они будут в одном доме.
Нолинск. Все здесь чужое. И природа, и дома, и лю-
ди. Приспособиться к новой жизни было трудно. Феликс
отводил душу в письмах к Альдоне, в которых однако
ни словом не упоминал о Николевой.
«...Дорога была чрезвычайно «приятная»,— писал
он — если считать приятными блох, клопов, вшей и
т. п. По Оке, Волге, Каме и Вятке я плыл пароходом.
Неудобная это дорога. Заперли нас в так называемый
«трюм», как сельдей в бочке. Недостаток света, воздуха
и вентиляции вызывал такую духоту, что, несмотря на
наш костюм Адама, мы чувствовали себя как в хорошей
бане. Мы имели в достатке также и массу других удо-
вольствий в этом духе...»
Когда Альдона вновь и вновь перечитывала эти стро-
ки, написанные таким знакомым ей мелким, угловатым
почерком, она ясно представляла себе, какие физиче-
ские и моральные муки пришлось пережить Феликсу.
26
«Я нахожусь теперь в Нолинскс, где должен пробыть
три года, если меня не возьмут в солдаты и не сошлют
служить в Сибирь на китайскую границу, на реку Амур
или еще куда-либо. Работу найти здесь почти невозмож-
но, если не считать здешней махорочной фабрики, на
которой можно заработать рублей 7 в месяц...»
«Костюм Адама?», «Вши?», «Нолинск, Нолинск!» —
Альдона с трудом разыскала его на карте.
«Население здесь едва достигает 5 тысяч жителей,—
продолжала она читать.— Несколько ссыльных из Мо-
сквы и Питера, значит, есть с кем поболтать, однако
беда в том, что мне противна болтовня, а работать так,
чтобы чувствовать, что живешь, живешь не бесполезно,
здесь негде и не над кем».
Альдона вспоминает, как, получив это письмо, она
немедленно написала брату. Одно за другим отправила
два письма. Постаралась вложить в них всю свою лю-
бовь, боль и опасения за его судьбу. Снова она умоляла
Феликса стать «благоразумным», жить, как все.
И вот его ответ. «Дорогая Альдона! Ты совсем не
понимаешь и не знаешь меня. Ты знала меня ребенком,
подростком, но теперь, как мне кажется, я могу уже
называть себя взрослым, с установившимися взглядами
человеком, и жизнь может меня лишь уничтожить, по-
добно тому, как буря валит столетние дубы, но никогда
не изменит меня. Я не могу ни изменить себя, ни изме-
ниться. Мне уже невозможно вернуться назад. Условия
жизни дали мне такое направление, что то течение,
которое захватило меня, для того только выкинуло меня
на некоторое время на безлюдный берег, чтобы затем
с новой силой захватить меня и нести с собой все дальше
и дальше, пока я до конца не изношусь в борьбе,
т. е. пределом моей борьбы может быть лишь могила...
Однако вернусь к делу: я сказал, что ты не знаешь меня.
Ты говоришь: «Вы не признаете семьи, чувство ваше
сильнее ко всем вообще, нежели к отдельным людям,
составляющим семьи». Итак, ты говоришь, что я не
признаю семьи. О, ты глубоко ошибаешься. Я говорю
лишь, что сегодняшняя форма семьи приносит почти
исключительно плохие результаты. Почти для всех
классов общества она приносит сегодня лишь страдания,
27
а не облегчение, не радость. Прежде всего возьмем
пример из жизни рабочего класса. Я знаю семью,—
а таких тысячи,— в которой и отец и мать работают на
табачной фабрике (здесь в Нолинске) с 6 часов утра до
8 часов вечера. Что могут получить дети от семьи, по-
ставленной в такие условия? Питаются они плохо, над?-
зора за ними нет; а как только подрастут, они нередко
должны взяться за работу раньше, чем за букварь, чтобы
прокормить самих себя. Скажи, что может дать им
семья?
Беру другую общественную группу — крестьян:
здесь семья еще отчасти сохранила почву под ногами, но
чем дальше, тем последняя все больше ускользает. Боль-
шей частью крестьянин вынужден теперь искать побоч-
ные заработки, так как земля слишком часто не может
его прокормить, и чем дальше, тем эти побочные зара-
ботки становятся все более важной частью его бюджета.
Он должен помогать семье, поддерживать ее, а не она
его; понятно, что при таких условиях и крестьянская
семья должна постепенно разрушаться.
Перейду теперь к классу богатых. Здесь прежде всего
бросается в глаза то, что семья возникает почти исклю-
чительно из коммерческих побуждений; во-вторых, рас-
путная женщина в семье клеймится ужасным позором,
в то время как распутник-мужчина — обычное явление.
Мужчине у нас разрешается все, а женщине — ничего.
Так разве можно считать примерными эти семьи, в кото-
рых женщине-рабыне противопоставляется деспот-муж-
чина, где коммерческие цели играют доминирующую
роль? А каково может быть здесь отношение детей
к родителям? Тут, правда, могут иметь место более
теплые взаимоотношения, так как родители содержат
своих детей, учат их угождают им, дают средства к жиз-
ни; но нельзя сказать, чтобы их взгляды во всем сходи-
лись. Жизнь идет вперед, она изменяется, и особенно
быстро теперь. Дети вырастают в совершенно иной ат-
мосфере, чем вырастали их родители, поэтому выраба-
тываются в них другие убеждения, идеи и т. д., и это
является причиной антагонизма между отцами и детьми.
Теперешняя семья может удовлетворить и частично
удовлетворяет лишь имущие классы. Поэтому-то они не
28
могут и не хотят понимать критики сегодняшней семьи
с точки зрения неимущих. Им ведь хорошо и хорошо
потому, что другим плохо: их семья может существовать,
лишь уничтожая другие, а именно рабочие семьи.
Итак, видишь Альдона, что я борюсь и боролся не
против семьи вообще, а против теперешней ее формы.
Жизнь разрушает семью, отнимает все ее положитель-
ные стороны и для подавляющего большинства челове-
чества оставляет лишь отрицательные. Семья же зажи-
точных классов с ее проституцией противна. Не в самой
семье дело — меня интересует благосостояние эксплуа-
тируемых классов, на котором зиждется семья, мораль,
умственное развитие и т. д. Что же касается чувства, то
могу сказать тебе: жизнь наша такова, что требует,
чтобы мы преодолевали наши чувства и подчиняли их
холодному рассудку...
Я слышал, что в Вильно были аресты по поводу
памятника «вешателя». Напиши мне об этом, все, что
знаешь.
Целую вас четверых. Феликс».
Альдона перечитывала письма Феликса. Письма
длинные, а о себе, о своей жизни, здоровье пишет мало,
несколько скуповатых строк. В последнем письме мимо-
ходом обронил: «У меня пышная трахома». Можно ли
вылечить ее там, в Нолинске? Еще ослепнет, чего добро-
го. «Ах, Феликс, Феликс! Сколько волнений и горя ты
уже причинил. И сколько причинишь еще». Она негодо-
вала на Феликса и восхищалась им. Почему этот мало-
понятный и далекий Феликс ей ближе и дороже других?
Маргарита была старше Феликса на три года. Она
родилась в семье сельского священника из села Безлес-
ное Балашовского уезда Саратовской губернии. Отец ей
дал хорошее домашнее воспитание, он был образован-
ным и терпимым человеком. Маргарите удалось посту-
пить на Бестужевские курсы в Петербурге. Это был
питомник бунтарских идей и женского свободомыслия.
Маргарита была дружна с семьей Короленко. А красота
и ум открыли ей доступ в среду молодых марксистов. Ее
арестовали на третьем году обучения.
В Нолинске Феликс и Маргарита были постоянно
вместе. Жить было сложно, хотя ссыльному Дзержин-
29
скому и ссыльной Николевой выдавалось по одному
рублю пятьдесят копеек в месяц на питание и по четыре
рубля на жилье. Они объединили свои финансы и кое-
как перебивались.
В дневнике Дзержинский обозначал свою возлюблен-
ную одной большой буквой «М»: «Как это М. может со
мной дружить? Разве я такой ловкий актер? Мне ка-
жется, что рано или поздно, мы не то что поссоримся,
а она, узнав меня, прямо прогонит меня. Так должно
случиться. А теперь для нас полезно не рвать своих
товарищеских отношений».
Маргарита заставила его прочитать «Капитал», тру-
ды английского философа Стюарта Милля, произведе-
ния российских демократов. Они вместе читали «Фа-
уста» Гете.
Дзержинский выделялся среди ссыльных. Он был
одет в темный, сильно поношенный костюм,, рубашку
с мягким отложным воротником, бархатный шнурок
повязан вместо галстука. Дом, где жили Феликс и Нико-
лева, был своеобразным центром ссыльных.
Так повелось: кто оказывался при деньгах, приносил
к Николевой фунт дешевой колбасы, связку баранок или
кулек конфет. Бывало, что какой-нибудь «богач» с гор-
дым видом вытаскивал из кармана и бутылку вина., Но
так как никто этих приношений заранее не заказывал,
то иногда получалось, что не хватало заварки или саха-
ру. А без хорошего чая и вечер не вечер.
Все уже расселись, когда в дверях появился молодой
человек. Его воспаленные глаза щурились от света
лампы.
— Господа, позвольте представить вам нашего това-
рища: Феликса Эдмундовича Дзержинского,— говорила
Николева вновь прибывшим, усаживая Феликса рядом
с собой.
Все, кто впервые видел Джержинского, обращали
внимание на его глаза.
— Что с вашими глазами?
— Проклятая грязь,— отвечал Феликс,— профессио-
нальная болезнь табачников. Глаза чешутся от табач-
ной пыли, рабочие трут их грязными руками. И вот
зо
результат: большинство рабочих нашей фабрики больны
трахомой. Я тоже.
— Бог знает, что вы говорите. Зачем же вы пошли
на эту фабрику?
— Ну, во-первых, надо где-то хлеб зарабатывать,
а вы знаете, что в Нолинске найти работу трудно, а во-
вторых, там я среди рабочих и могу хоть чем-нибудь
быть им полезен.
В жизни политических ссыльных всегда было место
для эротики. Лучшая подруга Николевой Катя Дьяконо-
ва уже здесь, в ссылке, вышла замуж за социал-демокра-
та, родила ребенка. У политических хватало свободного
времени.
Как писал Овидий в «Лекарстве от любви»: «Празд-
ность рождает любовь и, родив, бережет и лелеет; Празд-
ность — почва и корм для вожделенного зла».
А кроме того: «Как хорошо уметь угашать женское
пламя,
Как хорошо не бывать низкого чувства
рабом».
Всякая любовь в известной мере — ситуация палача
и жертвы. Большинство женщин подсознательно жаждут
порабощения, вплоть до насилия.
Любой половой акт — в каком-то смысле проекция
убийства, как бы кощунственно это не звучало. Мужчи-
на остается девственником, пока не убьет возлюблен-
ную, то есть не доведет обладание до логического конца.
Библейское грехопадение состояло именно в запрет-
ном совокуплении. Половой акт был табуирован не
случайно: применительно к нему в Библии употреблялся
глагол «познать». Можно говорить о греховности всякого
познания, но познание сексуальное есть еще и грубое,
чисто физическое вторжение в мир другого существа.
В сексе почти невозможно солгать, и оттого во всяком
половом акте есть нечто от дознания, от выпытывания
сокровенного. Половой акт — покушение на независи-
мость личности, на ее свободу.
Многие последователи Фрейда видят в сексе еще и...
стремление к смерти. Стремясь проникнуть в женщину,
мужчина как бы стремится к своему началу. Это отчет-
31
ливей всего отразилось в языке: во многих языках табу-
ированное слово, означающее «конец всему», произво-
дится от обозначения женского полового органа.
Философ Иммануил Кант никогда не знал женщин.
Именно с этим современники связывали его долголетие
и исключительную работоспособность. Существуют ле-
генды о том, что однажды испытав себя в сексе, созда-
тель «Критики чистого разума» охарактеризовал поло-
вой акт как хаос беспорядочных телодвижений.
Гоголь прожил всю жизнь девственником. Исследо-
ватели мотивируют это патологиями его развития или
последствиями родовой травмы. Сам же Гоголь в одном
из писем объяснял свое воздержание тем, что боялся
испытать слишком сильную страсть, которая испепелила
бы его, лишив творческой способности и самой возмож-
ности жить дальше.
Известно, что Ницше воздерживался от секса всю
жизнь, хотя и погиб от наследственного сифилиса. Такая
чистота способствовала особой логичности и богатству
его мысли. Он часто испытывал состояние «экстатиче-
ских прозрений», которые, разумеется, были бы куда
реже, если бы с экстазом свободной мысли соперничал
экстаз сексуального наслаждения.
Феликсу в 1899 году было 22 года — подходящее
время для начала половой жизни. Во всяком случае —
на творческом потенциале революционера это не сказа-
лось.
Но если бы все сводилось к физиологии! Критерием
самооценки для большинства личностей является интен-
сивность занятий любовью, их частота и продолжитель-
ность. Между тем именно эта область жизни наиболее
капризна и непредсказуема. Известны случаи само-
убийств только из-за того, что партнер отказал в поло-
вом акте, или этот акт не состоялся по физиологическим
причинам. Всякий мужчина испытывает подсознатель-
ный страх своей неполноценности — попросту говоря,
он слишком много ставит на эту карту. Отсюда неизбеж-
ное разочарование по достижении цели, ведущее к кон-
фликту с партнером и с самим собой, «комплекс Жюль-
ена Сореля» из романа Стендаля «Красное и черное» —
вспомним, как герой в ужасе спрашивает себя «И это
все?!»
32
КАЙ
В Нолинске Дзержинскому удавалось соединить пол-
ноценный секс с политикой и пропагандой среди рабо-
чих. Первое никого не волновало, второе не могло не
обеспокоить местные власти. Феликса вызвали к ис-
правнику.
— Позвольте узнать, господин Дзержинский, — лицо
исправника сохраняло учтивость, с какой целью вы
устроились работать на махорочную фабрику?
— Это что — допрос? — запальчиво спросил Фе-
ликс.
— Пока нет. Вы же знаете, что состоите под надзо-
ром полиции. Вот я и интересуюсь, как живут, чем
дышат мои подчиненные. По долгу службы, так сказать.
— Извольте, господин исправник. Цель простая —
заработать на свое существование,— пожимая плечами,
ответил Дзержинский.
— Странно, странно,— исправник взял у писаря бу-
магу и как бы в задумчивости побарабанил пальцами.—
Если вы действительно нуждаетесь в заработке, то зачем
же подбивать других бросать работу?
Дзержинский молчал.
— Не позволю! — вдруг заорал исправник, хлопая
ладонью по столу. Стоявший рядом писарь вздрогнул от
неожиданности.
— Забываешься,— переходя на «ты», продолжал
кричать исправник,— тебя сюда прислали наказание
отбывать, а не людей мутить! Чтоб духу твоего на фаб-
рике не было!
— Не смей мне «тыкать»,— бледный от возмущения
отвечал Дзержинский,— что касается работы, прошу не
указывать. Где хочу, там и работаю. Да и откуда вам
известно, о чем я говорю с рабочими? — Феликс попы-
тался заставить исправника приоткрыть свои карты.
— Нам многое известно, молодой человек. Известно,
например, что вы здесь собираетесь сил набираться,
чтобы быть готовыми бунтовать, когда «настанет вре-
мя».— Не выйдет! — опять повысил голос исправник.
Он почти дословно цитировал строки из пфследнего
письма Феликса к Альдоне.
2 А. Иванов
33
«Как он смеет читать мои письма?!» — эта мысль
заслонила все. Самообладание оставило его.
— Мерзавец, негодяй! — вскипел Дзержинский.—
Он читает мои письма!
— Господа! Будьте свидетелями, как ссыльный
Дзержинский оскорбляет меня при исполнении служеб-
ных обязанностей.
Он решил выслать Феликса Дзержинского на
500 верст севернее Нолинска, в село Кайгородское Сло-
бодского уезда. Туда же его превосходительство «спра-
ведливости ради» распорядился выслать и Александра
Ивановича Якшина — его друга.
В 1933 году в Варшаве была издана книга «Красный
палач», посвященная Дзержинскому. В ней дается иная
версия событий. Ошибочная и возмутительная. Автор
утверждает, что Николева была вдовой, сосланной в Си-
бирь за участие в деятельности религиозной секты,
запрещенной в России. Кроме того, автор неправильно
воспроизводит фамилию возлюбленной Феликса, назы-
вая ее Николаевой. В книге «Красный палач» утвержда-
ется, что ссыльные Лебедев, Якшин, Дзержинский и Ни-
колева готовили покушение на губернатора Клинген-
берга, который должен был посетить Нолинск. Стрелять
должен был Дзержинский. Неожиданно перед самым
приездом губернатора Дзержинского без видимых при-
чин сослали вместе с Якшиным в село Кайгородское.
Покушение провалилось. Феликс был в отчаянии. При-
чину провала автор видит в том, что планы ссыльных
выдала Николева. Кроме того, в книге можно прочитать
о том, что Николева состояла в интимных отношениях
не только с Дзержинским, но и с исправником, а также
и с самим губернатором. Дзержинский, узнав обо всем
этом, якобы был даже удовлетворен: он был уверен, что
Николева любит только его, кроме того, если бы он убил
губернатора, его бы повесили. Такая версия событий
в Нолинске представляется мне надуманной. Во-первых,
в маленьком городке Нолинске нельзя было утаить связь
с жандармом или исправником, не говоря уже о губерна-
торе. Женщина, имеющая такие связи не могла пользо-
ваться доверием политических ссыльных. Во-вторых,
слишком большой диапазон приемлемости — от ссыль-
кого до губернатора. Тем более, что губернатор нахо-
дился в Вятке. В третьих, все сведения про Николеву —
ошибочные. Автор не имел достаточной информации.
А самое главное, я в этом уверена, такая нимфоманка
и провокаторша (если бы Николева была таковой), не
сумела бы дожить в Советском Союзе до 1957 года. Она
бы не пережила Феликса на 31 год, не настолько мягкое
у него было сердце.
Я не случайно так подробно остановилась на книге
«Красный палач». Относительно этого издания я имею
особое мнение. Я изложу его в последующих главах.
Я стремлюсь к объективности. Как писал Дзержинский
Николевой в письме от 4 января 1899 года: «Читаю
«Фауста», хотя не могу как следует понять его: видно
надо знать ту историческую эпоху Германии, из которой
взят сюжет. «Я тоже стремлюсь понять своего Фауста —
Феликса Дзержинского.
«Разве действительно я неравнодушен? Мне хочется
видеть ее серьезные, добрые глаза — спорить с ней. Нет,
это не то. Как жаль, что она не мужчина. Мы могли бы
быть друзьями, и нам жилось бы хорошо. Как в жизни,
право, не могу сказать, но здесь в ссылке, мы, поддержи-
вая друг друга, могли бы с огромной пользой прожить
это время.
Женщин же я право боюсь. Я нанял квартиру и буду
жить с Александром Ивановичем. Положим, внутренне
я не желал этого. Выпито, однако, так, что я согласился
жить вместе и теперь напопятный идти не могу. Согла-
сился же потому, что не хотел портить хороших отноше-
ний с Александром Ивановичем. Мне неловко было
отказать и показать, что я эгоист. Как досадно на самого
себя за это, но как ни заставляю себя не выставлять себя
лучшим, однако всегда как бы невзначай хвалю самого
себя». Так писал Дзержинский в своем дневнике в день
приезда в Кайгородское.
— Вот и приехали,— говорил Якшин, вылезая из
саней у здания кайгородского правления.
Из избы вышли жандарм, сопровождавший их от
Нолинска, и кайгородский урядник. Урядник хмуро
оглядел ссыльных, и, помусолив карандаш, расписался
в книге, протянутой ему жандармом.
35
Жандарм захлопнул книгу, засунул ее за пазуху
и подошел к саням.
Н\. господа хорошие, скидайте полушубки. Я их
обратно в Нолинск повезу,- сказал он.
Якшин начал раздеваться.
Что вы делаете, Александр Иванович? Мы же
замерзнем здесь без полушубков,— возразил Дзержин-
ский. Сам он стоял совершенно спокойно, будто и не
слышал, что говорит жандарм.
А, черт с ним! Пусть подавятся,— Якшин снял
свой полушубок и кинул его в сани.
Пусть в таком случае давятся вашим, а мне
он самому нужен,— спокойно сказал Феликс и напра-
вился к избе.— Скажи исправнику — Дзержинский
не отдал.— И Феликс скрылся в волостном прав-
лении.
В селе Кайгородское Феликс не забыл Николеву.
Из письма от 10 января 1899 года: «Вчера сюда
приходила почта, я так надеялся, что получу от Вас
письмо и не получил. Вот уже прошло около трех не-
дель. Но я сам ведь виноват, что не написал на Слобод-
ское. Вы обещали мне написать, получив уже мое. Я от-
правил отсюда первое — 28 декабря. В Слободское оно
пришло 2 января, а к Вам — около 5-го. Завтра оно
непременно должно быть. Так хочется знать, что с Вами,
что слышно, как чувствуете себя, успешно ли идут
занятия? Одним словом, как Вам живется.
Село здесь немалое, будет до ста дворов. Лежит
в яме, так что только после того, как подъедешь к нему
вплотную, становится видным. Лес тянется с двух сто-
рон, версты две от села. Большой лес подальше. Как
хорошо шляться по нему, зимой только по дороге. В нем
вырубили только лучшие деревья. Кругом же Кая все
болота. Теперь это ничего, но летом, с конца мая до
половины июля, масса комаров, прямо миллиарды, как
говорят. Придется маяться порядочно, чтобы привык-
нуть к ним, надо будет ходить в сетках. Зато весной,
говорят, можно охотиться на уток, лебедей, хотя послед-
них, по суеверию, здесь не стреляют. Полагают, что кто-
нибудь подохнет в хозяйстве или помрет в семье того,
кто убил. Но, может быть, окажется то же, что с медве-
зб
дями и волками. А все-таки жаль, не придется испытать
сильных ощущений.
Встретили мы сегодня похороны — сразу четырех
хоронили. Везли их на худеньких лошадках, в санях, на
гробах сидели мужики, покойников везли из церкви.
Сзади ехали на других санях провожающие родные.
Попа не было. Встретили мы его катающимся с дьякона-
ми. Народу было совсем мало, и не получилось впе-
чатления, что это везут люди своих матерей и родных
хоронить. Мы провожали их. Ямы не были еще выры-
ты — земля замерзла почти на два аршина. Поднялась
ругань, что не приготовили работники вовремя. Не было
ни слез, ни жалоб на жизнь свою. Воспользовавшись
минутой, мы спросили их, почему нет попа? «Да где
нам,— ответили они,— платить по десять рублей...»
И действительно, поп здешний совсем разоряет народ.
За свадьбу берет не меньше пятнадцати рублей, да еще
тридцать аршин холста, водку, табаку, крендели. За
отпевание — два-пять рублей, за крестины — один
рубль. Дерет, одним словом, неимоверно. Жаловались не
раз уж на него, да ничего не выходит. Стал еще больше
драть. Никто, абсолютно никто не уважает здешнего
попа — пьяница прегорький, деньги всегда вперед берет.
Наконец опустили гроб. Стали засыпать землей —
никто и теперь не заплакал, не застонал, не заохал.
А у нас обыкновенно чуть не в истерику падают наши
чувствительные люди, когда засыпают землей. Нет здесь
того пошлого притворства казаться лучше и чувстви-
тельнее, без которого у нас и шагу не ступить...
Зарывши могилу все... уселись на ней (некоторые,
конечно, из-за недостатка места стояли около нее) и на-
чали поминать умерших. Здешний напиток — брагу, ва-
рят из ржи... Эта брага хмельная, вот и стали угощаться
ею, закусывали блинами да рыбой. Должно быть, еще от
язычества сохранился этот обычай. Звали всех, кто
только был, да мы отказались...
Более зажиточные ханжи приходят к нам и давай
говорить, что православная вера — единственная вер-
ная, да православные что-то не стараются, что вера
падает, что «не поступаем мы по евангелию. Ох!.. Народ
ты темный, грехи наши тяжкие!» Надоели порядочно
37
этим прими ганием. Дали мы раз острастку, чтобы не
жаловались нам...
Здесь и инструменты-то употребляются еще перво-
бытные, например, вместо кос — какие-то косули коро-
тенькие, соки вместо плугов, и как земство ни бьется,
ничего поделать скоро нельзя, а все вводится понемногу,
а что будет, когда всюду введется? Есть польская посло-
вица: «Пока солнце взойдет, роса глаза выест». Так и
тут. Например, взять бани здешние! Черные, грязные,
негде раздеваться, низенькие — жалеют дрова, а лес за
бесценок под рукой, да и свой есть. И как им не тол-
куй — усмехаются, да и только. Белоручкам, думают, не
нравится. В таких банях ревматизм можно схватить,
а простудиться того легче, да и вымыться порядком
нельзя, а они говорят, что для них и так хорошо, что
деды их так мылись».
Через месяц Дзержинский напишет Николевой:
«Я боюсь за себя. Не знаю, что это со мной делается.
Я стал злее, раздражителен до безобразия». Далее были
и такие строки: «Кай — это такая берлога, что минутами
невозможно устоять не только против тоски, но даже
и отчаяния...»
Был в селе Кайгородском у Феликса ручной медведь
Мишка. Но про медведя позднее.
Маргарита Феродовна взволновалась. Прибежала с
этим письмом к Дьяконовой. Они тут же написали про-
шение к губернатору о разрешении ссыльной Маргарите
Николевой выехать в село Кайгородское для свидания
с больным Феликсом Дзержинским.
Разрешение было получено только в июне, и Нико-
лева, нагруженная книгами, журналами, письмами и
всякой снедью, отправилась в дальний путь.
В Кайгородском Маргарита Федоровна пробыла не-
долго. Феликс напугал ее. «Физическая любовь есть
проекция убийства». Он много говорил о провокаторах
и смертной казни. В какое-то мгновение Николевой
показалось, что рассуждения о казни приносят ему боль-
шую радость, чем ее присутствие.
Когда-то властелины устраивали изредка эффектные
спектакли: вот все готово для казни, вот уже народ
затаил дыхание, чтобы получше услышать удар топора,
38
но тут галопом мчиться курьер с помилованием от
государя, или сам монарх милостиво машет платочком,
останавливая палача. И смерть отступает...
Дзержинский сказал, что целиком посвятит себя ре-
волюции. Вернувшись в Нолинск, Маргарита рыдала на
плече подруги Кати.
— Феликс заявил мне, что не может здесь искать
счастья, когда миллионы мучаются и страдают. Вот так
мы и выяснили наши отношения,— закончила грустно
Маргарита Федоровна.— И он был искренен. Он хочет
целиком отдать себя революции. Я буду помнить его всю
жизнь...
В августе 1899 года Дзержинский совершил свой
первый успешный побег из ссылки.
Николева отбыла свой срок до конца, до последнего
дня. Она возвратилась в Россию, отошла от революци-
онной борьбы, преподавала литературу в школе, жила
в Ленинграде. Когда пришлось эвакуироваться из осаж-
денного Ленинграда, она выбрала Пятигорск, там рабо-
тала научным сотрудником в музее «Домик М. Ю. Лер-
монтова». Написала книгу «Михаил Юрьевич Лермон-
тов— жизнь и творчество», изданную в 1956 году.
Маргарита Николева умерла в 1957 на 84-ом году
жизни. После ее смерти нашли шкатулку с письмами от
Дзержинского. Она не оставила ни воспоминании, ни
публикаций о Феликсе. Она молчала.
ВЕЛИКОМУЧЕНИК
Я жил недолго, но жил.
F. Е. D.
ВАРШАВА — ВИЛЬНЯ
В Варшаве Феликс посетил концерт. Молодой пиа-
нист начал игру каскадом сильных аккордов, затем
выделил основную тему сонаты и стал извлекать из нее
потоки музыки. «Звуки так властно ворвались мне в ду-
шу, что, странно сознаться, впав в некое восторженное
состояние, я твердил себе: «Вот как надо жить — как он
играет». Надо сразу же — сильно и смело — заявить
свою идею, ввести ее в литые, чеканные фразы и, сломив
инерцию, пустить строку на гибкой ритмической волне,
чтоб мысль все время жила и билась, выражая себя то
в аргументе, то в образе, то в шутке, то в действии,
чтобы люди были в твоей власти.
Пианист все играл, и мне уже казалось, что мы с ним
трудимся вместе, и это он фиксирует мысль, но не слова-
ми, а звуками. Под его сильными, быстрыми пальцами
лепятся фразы, рождаются вопросы и ответы, и вслед за
долгим и упорным раздумьем медленного пассажа сле-
дует решительный и точный вывод...»
Феликс любил искусство, а «искусство требует
жертв». Революция тоже требует, любое правое дело
требует жертв. В театре жизни — все настоящее, жертвы
тоже.
Театр двулик, одно его лицо — сцена, оно полно
движений, страстей. Мы неотрывно смотрим на его ме-
няющиеся черты и сменой своих душевных волнений их
отражаем.
Так рождается второе лицо театра. Переведите на
минуту свой взор со сцены в зал, и оно явится перед
вами, многоликое и одновременно единое. Прислушай-
тесь к дыханию зала: в напряженной тишине чуть уло-
вимым ввдохом выразит себя печаль и громовым хохо-
том ~~ вмелье, и тут же вновь воцарится благоговейная
тишина.
40
Бегло заглянув в лицо зала, вы опять устремили взор
на сцену, вы снова со всеми. Народ, наполняющий
огромный амфитеатр, разделяет ваше нетерпеливое
ожидание, вы сливаетесь с ним в одном чувстве.
Состояние это поразительно: тысячная толпа, по-
движная и шумная, если ее предоставить самой себе,
замерла под воздействием театра. Но покой этот —
только внешний, в душе зрителя творится такое, чего
он в жизни не переживал. И эти его потрясения будут
тем больше, чем сильнее была его сосредоточенность,
чем серьезней, полней было его вхождение в искусство.
Но живопись прекрасней театра, она безмолвна, не-
подвижна... Она мертва, и в то же время дает волю фан-
тазии. В «Тайной вечере» Леонардо запечатлен самый
драматический момент притчи: Христос говорит своим
ученикам: «Один из вас меня предаст». Это могучие
натуры, и сила их до сих пор была направлена на разум-
ную и добрую цель. Но сейчас они приведены в смяте-
ние, они столь поражены и испуганы услышанным, что
ясно понимаешь: эта весть о человеческом предатель-
стве разрушила их веру в гармонию.
Всеобщая смятенность особенно явственно выделя-
ется рядом со спокойной центральной фигурой. Христос,
потрясенный, одновременно сдержан и в чем-то даже
радостен. Его душевное спокойствие — от сознания, что
предаст его один из учеников, но все остальные оста-
нутся неотступно верными. Происходит как бы одновре-
менное разрушение и трагическое обретение гармонии.
Новой гармонии. Гармонии смерти.
В Варшаве Феликс пробыл три месяца, потом он
отправился в Вильно. Варшавский поезд прибыл в Виль-
но рано утром. Феликс решил совместить приятное
с полезным: полюбоваться на знакомые места, а заодно
еще раз проверить, нет ли за ним наблюдения. Весь день
он бродил по городу, отдавшись воснвминаниям детства
и юности. Что представлял собою любимый Феликсом
город? Ответ можно найти в романе Максима Горецкого
«Виленские коммунары», рукопись которого сохраняется
в Центральной научной библиотеке Академии наук Лит-
вы (г. Вильнюс) в отделе рукописей и редкой книги,
сигнатура F 21-405 Macej Miska. Wiieeskija kamunary
41
Raman chronika narys 1923. Горецкий пишет, что в нача-
ле века «Вильно, этот старинный, большой и красивый
город, экономический центр целого края и культурный
пуп всея Литвы и Беларуси, было однако, обычным
«губернским городом» царской России.
От вокзала до Завальной улицы тягалась на худых,
измученных клячах неуклюжая и убогая конка.
На Юровском проспекте погуливали с тихим гонором
польские паны в кунтушиках; позванивали шпорами
с рисовкой молодые русские офицерики; модно кутались
в дорогие шубы проститутки первого разряда; проплы-
вали в тяжелой, солидной, как та же конка, форме
с кукардами, петлицами, пуговицами, русские чиновни-
ки; пробегали на рандеву гимназистки и гимназисты; все
было как следует...
Много было ресторанов, кафе, баров как в центре так
и по всему городу, а больше всего было очень хороших
пивных в рабочих гнездах, на окраинах. А сколько тех
гостиниц по самой разной цене, и очень больших, ши-
карных и самых скромных, доступных! А номеров и ноч-
лежек, столовок и закусочных! Одних публичных домов,
тоже по самой разной цене, был целый квартал на За-
речье... Гуляй душа, были бы деньги!
С высокой красивой замковой горы каждый день
стреляла пушка. На Острой Браме, как и теперь, гремел
орган, и просто на улице, на голой брусчастке, молились
и расстилались перед Маткой Боской Остробрамской
люди самых разных сословий, даже русские, если кого-
то прижала беда. Проходя через Острую Браму, под
святыней, как и теперь, все снимали шапку — и эллин,
и еврей... Попробуй не снять, так слетит! И даже русское
начальство за этим смотрело!
А как красиво стояла на Кафедральной площади
пышная, чугунная Екатерина Великая, гордо выставив
высокую грудь. На площади, которая называлась Уни-
верситетской, хоть университет давным-давно закрыли,
стоял сутуловатый чугунный Муравьев, скромно опира-
ясь на тросточку, но казалось каждому, кто хоть немного
интерем>вался историей, что он тебя этой тросточкой
сейчас так свистнет — не устоишь».
В Вильно очень трудно было работать из-за отсут-
42
ствия социал-демократической литературы. Феликс вы-
тащил из тайника экземпляр брошюры Розы Люксем-
бург «Независимость Польши и рабочее дело», да еще
у одного старого социал-демократа нашлось два комп-
лекта «Справа работнича» - вот и все. Недостаток ли-
тературы пришлось восполнить широкой устной агита-
цией и собственным творчеством.
Дзержинский торжествовал. Он добился решения об
объединении социал-демократического «Рабочего союза
Литвы» с польскими социал-демократами. Рабочий союз
Литвы был создан в 1896 году революционными рабочи-
ми и частью интеллигентов, стоявших на интернациона-
листических позициях. Они откололись от Литов-
ской социал-демократической партии, недовольные
половинчатостью и непоследовательностью се про-
граммы.
В начале января 1900 года в Минске должен был
состояться съезд «Рабочего союза Литвы», и Дзержин-
ский отправился туда.
Как и предполагал Феликс, идея объединения с поль-
скими социал-демократами была здесь горячо поддержа-
на. Съезд подтвердил решения декабрьского совещания.
В избранный на съезде Центральный комитет во-
шли Ф. Дзержинский, М. Козловский и С. Трусевич
(К. Залевский).
На декабрьском совещании и на съезде подготовка
программы Социал-демократии Королевства Польского
и Литвы (СДКПиЛ) — так предполагалось называть
новую, объединенную партию — была возложена на
варшавский «Рабочий союз социал-демократии». В фев-
рале намечалось провести объединенный съезд.
Такие радостные вести привез Дзержинский в Вар-
шаву. Всего несколько дней понадобилось ему, чтобы
составить и издать проект программы. За основу он взял
программу социал-демократии Королевства Польского,
а необходимые дополнения были давно им обдуманы
и выстраданы.
Казалось все шло как нельзя лучше, когда на Дзер-
жинского обрушился постоянно ожидаемый и все-таки
всегда неожиданный провал.
23 января 1900 года на квартире у сапожника Граци-
43
ана Маласевича Феликса Эдмундовича Дзержинского
арестовала полиция. Вместе с ним были арестованы еще
девять человек.
ЮЛИЯ ГОЛЬДМАН
Дзержинский очутился в одиночной камере № X па-
вильона Варшавской цитадели. Утешала только одна
мысль: он арестован, но агитаторы его на свободе.
Арест Дзержинского лишь немного отдалил подго-
товленное им объединение социал-демократии Польши
и Литвы в единую партию. Оно состоялось в августе
1900 года на съезде в Отвоцке.
В ожидании суда Феликса перевели в Седлецкую
тюрьму.
В Седлецкой тюрьме Феликс писал много писем,
в них находила выход его энергия. Тюрьма постепенно
отнимала жизнь. Только после двухлетнего пребывания
в ней на положении подследственного ему объявили
приговор — пять лет ссылки в Сибирь.
В Седлецкой тюрьме состоялось неожиданное сви-
дание.
— Сестра приехала,— объявил надзиратель.
«Альдона, милая»,— думал Феликс, ловя себя на том,
что идет слишком быстро и надзиратель едва поспевает
за ним.
Он открыл дверь в комнату для свиданий и... остол-
бенел. Перед ним за барьером, разделившим комнату на
две части, стояла Юлия Гольдман.
С Юлией он познакомился еще в Вильно, через ее
братьев Михаила и Леона, принимавших участие в рабо-
те социал-демократической организации. В то время
Юлия только искала свой путь в революцию и была где-
то на перепутье между Бундом и социал-демократами.
Перед отъездом в Ковно Феликс недолгое время жил
у Гольдманов. Орса-Кайдановская встречалась с ним
в ту пору в Вильно. Дом Гольдманов стоял в тихом
уголке в конце Бернардинской улицы. Он не был обне-
сен забором, к нему можно было подойти с любой сторо-
ны. Тесно, бедно, но зато безопасно. Семья Гольдманов
44
состояла из четырех человек. Двух братьев Михаила
я Леона, и двух сестер — Юлии и Мани. Все четверо
жили в одной большой комнате. Когда Леона не было
в Вильно (он занимался коммерцией и часто ездил
в Варшаву), его кровать предоставляли Дзержинскому.
Сначала Феликс не мог понять: как можно спать
в одной комнате с двумя молодыми женщинами. Его
волновала Юлия — бледная брюнетка с горячими глаза-
ми. Феликс по-своему решил проблему, придумал такой
способ: приходил домой поздно, заходил в темную ком
нату, не зажигая света раздевался и ложился спать. Если
панны были еще на ногах, он в нужный момент выходил
в сени, чтобы они могли спокойно раздеться и выклю
чить свет. Утром мужчины вставали затемно, когда жен-
щины еще спали.
По ночам Феликс волновался. Из темноты до него
доносилось дыхание женщин, он нервами чувствовал их
присутствие. Их вздохи будили воображение. Он не мог
заснуть.
Сразу по приезду в Ковно Феликс неожиданно для
самого себя получил письмо от Юлии, в котором она
сообщала, что часто вспоминает Феликса, хочет знать,
как он живет. Она написала первая, узнав конспира-
тивный адрес от виленских социал-демократов.
В отношениях с женщинами Дзержинский был всегда
пассивной стороной. Даже его будущая жена Зося пер-
вой начала дарить ему цветы. Он сам осознавал это,
когда писал в своем дневнике: «Женщин же я право
боюсь...» Но в то же время: «Человек без чувства —
труп».
Письма иногда доносили до него в Кайгородское кое-
какие сведения о Юлии. Она пошла по его пути, стала
социал-демократом, агитатором среди рабочих. В дале-
кой ссылке Феликс мало вспоминал о Гольдман. Он
забыл, что живет в Вильно девушка, и что в ее становле-
нии и он сыграл не последнюю роль.
Юлия нашла его в Седлецкой тюрьме. Началась
переписка. И Фел*икс заметил, что с особым нетерпени-
ем ждет ее писем, радуется им и тоскует, когда их дол-
го нет.
И вот она сама, живая Юлия, стоит перед ним, и
45
большие ее глаза лучатся радостью. Но что это? Седая
прядь серебрится в ее пышных черных волосах.
— Феликс, не узнал? Это же я, Юлия, твоя двою-
родная сестра,— услышал он наигранно веселый голос.
— Юлия! Как ты выросла за эти годы, не сразу
и узнаешь,— подхватил игру Феликс.
Они стояли. Юлия не могла наглядеться на Феликса.
А разговор не клеился. В комнате сидел надзиратель.
Говорить при нем о том, что волновало их, было нельзя.
Приходилось объясняться намеками.
— Наши родные живут плохо,— говорила «сест-
ра»,— кто болеет, а кто уехал искать работу.
И Феликс понимал, что «родные» — это социал-де-
мократы, «болеют» — сидят в тюрьме, «уехали» — вы-
сланы или сосланы. Затем следовали приветы и поклоны
от «родственников» и «знакомых» — товарищей по пар-
тии, называемых, разумеется, по кличкам или именам.
Это значит — живы, здоровы, работают.
Ему хотелось услышать от Юлии, как она жила и как
живет сейчас, чем дышит, о чем думает. Но перед бди-
тельным взором надзирателя стояла «двоюродная се-
стра», что могла она рассказать о революционерке
Юлии Гольдман?
— Свидание окончено — возвестил надзиратель, а
они ничего так и не успели сказать друг другу.
Юлия не пропускала ни одного свидания. Чтобы
быть ближе к Феликсу, она переехала из Вильно в
Седльце. Конечно, без разрешения полиции: и теперь
значилась в рубрике «преступников, скрывшихся из-под
надзора».
Возвращаясь с очередного свидания, Дзержинский
метался по камере под напором чувств, обуревавших
его. Он любит, и он любим. Счастье переполняло его.
Но — проклятие палачам! — Они с Юлией не могут
даже сказать в полный голос о своей любви. Юлия хочет
разделить с ним ссылку, но и это невозможно. Разве
может он позволить, чтобы ради него она бросила дело,
которому посвятила жизнь! Феликс сам попросил Юлию
не приходить больше к нему. Они поклялись найти друг
друга, как только он вырвется на свободу.
Постепенно Феликс стал успокаиваться.
46
Феликс Дзержинский и Юлия Гольдман встретились
в 1902 году в эмиграции в Швейцарии.
На столе стояла ваза с розами. Одна была красная,
другая - желтая. Обе — искусственные. Господину
Дзержинскому розы очень нравились. Славно, что такое
существует. Розы — зимой, искусственные розы! вер
гелось у него в голове. Феликс любил фотографии,
искусственные цветы и не совсем здоровых женщин.
У Юлии Гольдман — туберкулез. Поэтому Феликс, ко-
нечно, не мог жениться на ней. Он уедет в Италию.
Разве он не мечтал, не грезил об этом с того самого дня,
когда впервые, совсем малышом, загляделся на виды,
висевшие по стенам. А потом, когда Альдона рассказала
ему об Италии, ему еще пуще захотелось там побывать.
Ах, поехать бы туда вдвоем! Она была бы его гидом, его
Беатриче! (Альдона подарила ему миниатюрного Данте
из библиотеки отца, где на гравированном фронтисписе
была изображена Беатриче). Поехать в Италию с Альдо-
ной — несбыточная мечта. Поздно.
А вот и суп в большой супнице, белое сухое вино.
Феликс ломает хлеб и первый кусок — Юлии, она дер-
жит его на ладони, точно щедрый дар — так оно отчасти
и выходит. Юлия — ходячий мертвец. У Феликса тоже
туберкулезный процесс.
Вот она: губы пухлые, навыворот, глаза карие и все-
гда как бы смеются, но вообще на лице написано удивле-
ние, какой-то вопрос, будто она о чем-то всех спрашива-
ет, да вот ответа не получает. Еще у Юлии большие
груди, которые покачиваются в такт ее шагам. Их не
в силах замаскировать даже свободная синяя блузка,
которую носит она. При этом у нее была осиная талия
и ладные ноги.
Поразительно, как она вдруг резка в движениях.
Ладошка, перевернутая кверху, доверчиво затихает на
скатерти среди крошек, когда Феликс ласково гладит
ее. «Спать буду, как убитая»,— она заглядывает ему
в глаза с почтением. Огромная, ослепительная постель.
Умереть-уснуть. Такая прохладная ослепительная по-
стель, дальше — обвал, сплошной огонь, разбегающийся
по всей коже, Юлины губы в его волосах, на его груди,
руки под его спиной, тела познают, понимают друг
друга, и легкий стон, и горячее дыхание... Это невозмож-
но, невыносимо. И, наконец, сон-смерть в шепоте по-
следних ласк. И, наконец, сон-смерть... Жизнь для них
начиналась в ту пору, которая после ужина.
Ночью повышается температура, учащается пульс,
выступает обильный пот: все признаки лихорадочного
состояния, пик которого наступает в момент оргазма,
после чего падает температура. Столь резкие перепады,
особенно по несколько раз за ночь, характерны для
болезненного состояния, когда организм борется с ин-
фекцией. Эти резкие скачки из одного состояния в дру-
гое, да еще с повторами, укорачивают жизнь. Трудно
сказать, на сколько именно. Секс противопоказан ту-
беркулезным больным.
Негативные физиологические последствия половой
жизни бледнеют перед ее метафизическими драмами.
В сознании активного партнера (пол здесь не принципи-
ален) секс есть кратчайший путь к обладанию. Духовная
близость как бы необязательна: все решает плоть. Эта
иллюзия обладания любимым существом ведет к его
подсознательному порабощению, к особому типу отно-
шений раба и повелителя.
Феликс часто просыпался ночью. «Я в ужас приходил
от плача Юлии во сне. Это случалось довольно часто:
вдруг она завоет каким-то диким, нечеловечьим голо-
сом, как голодная волчица, переливисто, иногда с каки-
ми-нибудь бессмысленными словами. Я просыпался и
дрожал от страха. Юлия рассказывала свой сон, кото-
рый вызывал этот плач, а я долго не мог успокоиться
и заснуть.
Иногда под влиянием возбужденного воображения,
я рисовал в потемках разные образы и как-то нарисовал
такую краснокожую, цвета вареного рака, пасть, кото-
рая стала у меня перед глазами расти и я, испугавшись
своего собственного создания, громко закричал. Вспом-
нилось детство в Дзержинове.
Однажды было такое видение. Я спал на лежанке.
Ночь была лунная, и когда я проснулся, лунный свет
падал на устье печки, которая была неподалеку от моих
ног. Проснувшись, я некоторое время любовался не-
обычными световыми эффектами. Как вдруг я вижу в
лунном свете Альдону, которая уже уехала в Вильно
навсегда. Стоит она у печки и заплетает косу и улыба-
ется мне, и ее белые, как чеснок, зубы сверкают в лун-
ном свете. Я нисколько не испугался этого видения
и долго любовался им. Все виделось явственно, как не
могло быть видимо при лунном свете. Я даже играл со
своей иллюзией или галлюцинацией, закрывая и откры-
вая веки. Когда я прищуривал веки, она приближалась
ко мне, все заплетая косу, а когда открывал, то она
удалялась к печке. Чего мне было бояться, когда мать
почти рядом равномерно дышала? Но я повернул голову,
чтобы взглянуть на мать, и вдруг — о, ужас! — вижу,
что другая мать стоит у моей постели на коленях и смот-
рит на меня. И я вижу даже мелкие веснушки на ее лице.
Тут я не выдержал и громко закричал. И то, и другое
видения исчезли, а мать, проснувшись, стала меня успо-
каивать.
Утром я рассказал в чем было дело. Но на сей раз
никаких мистических объяснений не было предложено.
Мать на это взглянула вполне рационалистически: «Гли-
сты. Надо дать отвар цитвору с медом».
Феликс Дзержинский посвящал Юлии Гольдман сти-
хи, написанные в лучших традициях польской романти-
ческой поэзии. Стихи, как и часть дневника Феликса,
сохранились в частном архиве графа Богдана Яксы-
Роникера в Варшаве. Для тех, кто знает польский,
привожу фрагмент в оригинале:
Со пос z cicha idzie ku mnie
Bezcieles’nie i bezszumnie
Tajemnicza jakas’ zjawa
I nademna milczkiem stawa
Pocalunek niesiesz w darze...
Czemu dar ten mi nie wskaze,
Czy i serce niesiesz w dani,
Czy drwisz moze, zimna pani?
F. E. D.
я попробовала сама перевести его на немецкий
язык.
Каждую ночь приходит ко мне
Бестелесное и бесшумное.
49
Гаиистееиное видение
Надо мной стоит в молчанья.
Поцелуй приносит в дар,
Этот дар мне не укажет:
То ли сердце преподносишь?
Иль смеешься, холодная пани?
F. Е. D.
Холодная, безраздельно принадлежащая одному ему
пани — идеал. Она ничего не попросит, никому не рас-
скажет, не расцарапает спину в порыве страсти. Она —
вершина на которую можно молиться и служить. Монб-
лан духа!
Сколько бы мы ни стеснялись высоких слов, в душе
нашей, в глубине нашего сознания романтика жива,
неистребима, как неистребимо чувство прекрасного, из-
вечное стремление к справедливости, к совершенствова-
нию жизни и самих себя. Недаром же мы так бесконечно
дорожим каждой строкой Мицкевича, испытываем по-
трясение, любуясь Сикстинской мадонной. «Мы не мо-
жем обойтись без романтики,— писал В. И. Ленин.—
Лучше избыток ее, чем недостаток. Мы всегда симпати-
зировали революционным романтикам, даже когда были
несогласны с ними».
Смерть... Никто не может сказать, когда это начина-
ется: но гладкие, мягко округленные линии на горизонте
внезапно изменяются; красный и коричневый цвета,
сверкающие, раскаленные краски лесной листвы неожи-
данно принимают какой-то своеобразный оттенок, поля
тускнеют и увядают, отливают охрой; пейзаж делается
непривычным, притихшим, блеклым, и не знаешь, чем
это объяснить.
Это те же горные цепи, те же леса, те же поля и луга,
что и прежде; вот оно — белое шоссе, протянувшееся
в бесконечную даль, и золотой свет поздней осени все
еще льется на землю, как золотистое вино,— и все-таки
что-то невидимое и неслышное пришло издалека; огром-
ное, торжественное и мощное, оно вдруг здесь, рядом,
и затеняет собою все.
Это те темные и тонкие кресты, покосившиеся и
очень усталые, они торчат из травы, просквоженные
бесконечными ветрами, изнуренные проплывающими
50
над ними дождевыми облаками,— кресты санатория в
Швейцарии.
Нигде в мире нет такого безмолвия, ибо оно оглу-
шительный, окаменевший крик. И нет в нем кладбищен-
ского покоя; ибо из огромного числа закончившихся
здесь усталых, обессиленных жизней лишь немногие
были истинно молодыми и вдохновленными; именно тут
внезапно разбилась, расщепилась на атомы великая
сила, которая светилась в их глазах, позволяла им
дышать и видеть, пригибаться; именно тут, в судорогах
напряженнейшей самозащиты жизнь была вожделенной,
ее словно бы ласкали, в нее верили более страстно
и дико, более пламенно и одержимо, чем когда-либо
прежде; и на эту отчаянную, предельно собранную волю,
на этот клокочущий водоворот деятельности, муки, на-
дежды, страха, жажды жизни обрушилась болезнь.
И тогда самое выносливое и хрупкое из всего, что
есть,— а именно жизнь — истекало кровью, и великая
тьма простерлась над сотнями мужчин и женщин.
В течение вечера и всей ночи, до крайности взбудо-
раженный, он говорил с Юлией так, точно хотел удер-
жать что-то такое, что грозило ускользнуть от него,—
рассуждал о молодости, о цели жизни. Все время он
говорил только о ней, и все-таки ей не раз показалось,
что вовсе не она занимает его мысли.
Юлия Гольдман умирала на руках у Дзержинского.
Каждый умрет — смерть не страшна, но долго лежать —
вот мука. И Юлия мучилась. Среди своих страданий она
то погружалась в какой-то другой мир, то выныривала
из него. А тот другой мир был болезненно странный.
И ничем не могла Юлия оборониться от того мира,
только одними глазами. И потому она ими — блестящи-
ми, измученными ловила свет, падающий из окна. Не
отводила глаз, боялась, что веки сомкнутся, и она стрем-
глав ринется в невиданный мир. Она изо всех сил стара-
лась не отрывать взгляд от окна и не поддавалась смер-
ти. Веки со страшной тяжестью приподнялись над глаза-
ми. Она видит Феликса и вновь опрокидывается
в пропасть.
Феликс сидел у постели больной, лишь изредка вы-
ходя из спальни.
51
Доктора,- простонала Юлия, почувствовав, что
силы покидают ее. Феликс бросился за доктором, посто-
янно наблюдавшим за больной. Он явился немедленно,
захвати с собой шприц и эфир.
Доктор, это уже смерть?
Успокойтесь, госпожа Гольдман! Это не смерть,
эго ваш друг Феликс. Вы еще будете жить очень долго...
Доктор отозвал Дзержинского в соседнюю комнату
и сказал: «Агония».
Скоро все было кончено. У постели трупа остался
Феликс. Юлия была холодна, неподвижна и всецело
принадлежала ему. Любовь, естественно умершая, ни-
когда не возвращается.
Известно, что Феликс Дзержинский был откровенен
со своей женой. Но в своих воспоминаниях Дзержинская
ни слова не написала про Юлию Гольдман. Упомянула
только про Марию Гольдман — родную сестру возлюб-
ленной Дзержинского.
Любимые женщины Дзержинского или слишком рано
умирали, или очень долго жили.
НА СВОБОДЕ
С июня 1902 года по май 1905 года Феликс Дзержин-
ский был на свободе.
После возвращения из Швейцарии он принял новый
псевдоним «Юзеф» — старые все были известны поли-
ции,— а своим постоянным местопребыванием избрал
Краков. Этот польский город входил тогда в состав
Австро-Венгрии и был расположен недалеко от русской
границы.
Краков — старинный сумрачный город, где жизнь
течет медленно, давление у всех пониженное и посто-
янно хочется виать. Доминанта города — Вавельский
замок, резиденция и усыпальница польских королей.
Пройдет время и на Вавеле обретет вечный покой прах
бывшего соученика Дзержинского — Юзефа Пилсудско-
го. Есть нечто жуткое на Вавеле, и лишь привычки при-
тупляют это ощущение. В каждом саркофаге скрывается
как бы эссенция живого человека. Короли обратились
52
в бесплотные тени, плоть их — в летучий прах. В каком
бы настроении ни пришел сюда человек, величайшие
короли разделят с ним его настроение. Если он задум-
чив — к нему придут короли мысли, если он грезит —
короли мечты. Общество мертвых может оказаться на-
столько притягательным, что человек станет редко ду-
мать о живых. Погрузившись в наследие мертвецов,
можно никогда не узнать собственных мыслей и чувств.
Прекраснее всего, когда мудрость мертвецов и их при-
мер, дают силу и терпение, чтобы пережить тяжкие дни
нашей собственной жизни.
В Кракове Дзержинский нашел своего старого друга,
зубного врача Бронислава Кошутского.
Кошутский сквозь сон услышал стук в дверь. По-
смотрел на часы: кого это принесло в такую рань? Еще
и шести нет. Стук повторился. На этот раз более настой-
чиво. Бронислав встал, накинул белый врачебный халат,
открыл дверь и... оказался в объятиях Дзержинского.
— Пусти, чертушка! Хоть бы разделся сначала,—
говорил смеясь Бронислав.
Пальто на Дзержинском намокло, со шляпы, съехав-
шей на затылок, капало. В 1903 году январь в Кракове
стоял гнилой, часто моросил дождь.
Кошутский с интересом разглядывал друга. Как он
возмужал! Совсем непохож на того худенького, нежного
юношу, который восемь лет назад с таким пылом отстаи-
вал социал-демократические идеи на съезде учениче-
ских кружков в Варшаве.
Несколько месяцев, проведенных Дзержинским в
Швейцарии и Закопане, в санатории «Братской помо-
щи», куда Кошутский устроил Феликса под видом уча-
щегося зубоврачебного училища Юзефа Доманского,
благотворно сказались на его здоровье. Дзержинский
загорел, кожа уже не обтягивала скулы, как после побе-
га из ссылки, и вообще он хорошо отдохнул и окреп.
Работа ждала его здесь, в Кракове. И Юзеф с голо-
вой уходит в дела Заграничного комитета. Много време-
ни и сил занимает издание «Червоного штандара» и
«Пшеглёнда». Чтобы освоить технику печатного дела,
Юзеф даже поступил корректором в одну из краковских
типографий.
53
«Штандаром» рабочие восхищены, он уже завоевал
себе авторитет. «Пшеглёнд» своей серьезностью и глу-
биной мысли возбуждает уважение и прочищает головы
нашей интеллигенции»,— писал Дзержинский Цезарине
Войнаровской, представительнице социал-демократии
Польши и Литвы в Международном социалистическом
бюро.
Жил Дзержинский с Кошутским на улице Флориан-
ской при концелярии Народного Университета име-
ни А. Мицкевича, где Кошутский работал секретарем.
Они много говорили о будущем. Светлом будущем для
всех людей и каждого в отдельности, о том времени,
когда они женятся, познакомят своих жен.
Однажды в комнату, где Дзержинский правил мате-
риалы «Червоного штандара», ворвался Кошутский.
— Феликс, я женюсь!
— Поздравляю, Бронислав. От души поздравляю!
Глаза Феликса светились.
— Скажи, Бронислав, это правда, что счастье прида-
ет человеку силы, уверенность в себе?
— Конечно, я сейчас горы смогу свернуть! — вос-
кликнул Кошутский.
— Вот и прекрасно. Повезешь очередной транспорт
в Варшаву.
Кошутский был явно озадачен таким неожиданным
оборотом дела. Но как тут откажешься.
— Ты будешь храбр, как лев, и мудр, как змий, ведь
тебе сейчас никак нельзя провалиться,— напутствовал
Бронислава Дзержинский.
Конечно нельзя. И действительно, все обошлось
вполне благополучно. Счастливый жених с радостью
доложил об этом Дзержинскому, вернувшись из Вар-
шавы.
Новая вспышка туберкулеза выбивает Феликса из
строя. И снова партия направляет Дзержинского в
Швейцарию.
В Женеве Феликс встретил Марысю Войткевич.
Встреча была неожиданной. Оба очень обрадовались. На
Феликса так и пахнуло юношескими воспоминаниями:
гимназический кружок, Заречье, печально известное
своими публичными домами, и юная Марыся, помогав-
54
шая ему клеить листовки. А Марыся с болью в сердце
смотрела на него: изнуренный, ссутулившийся, с пере-
сохшими от лихорадки губами, как непохож этот се-
годняшний Юзеф на того Виленского стройного юношу
с нежным лицом и здоровым румянцем во всю щеку.
Марыся училась в Женевском университете, жила
скромно, по-студенчески.
Феликс оглядел комнату. Посмотрел в окно на горы,
поморщился.
— Тебе что-то не нравится? — спросила Марыся,
перехватывая его взгляд.
•— Здесь хорошо, прекрасно,— ответил Феликс,— но
эти горы... Куда ни посмотришь, взор везде встречает
препятствие. Кругом горы, и кажется, что ты отрезан от
жизни, от родины, от братьев, от всего мира.
— Но зачем же, Феликс, так мрачно?
Он посмотрел на нее как-то странно и ничего не
ответил. Налил из кувшина, стоявшего на столе, в ста-
кан молока, с удовольствием выпил. Захотелось пить
и Марысе.
— Что ты делаешь?! — закричал Феликс, вырывая
у нее из рук свой стакан.— Мне приходится умирать,—
сказал он, подчеркивая слово «приходится»,— а вам-то
жить!
Только теперь страшная догадка — «чахотка» — по-
трясла Марысю. Но она старалась взять себя в руки.
— Чепуха, Феликс. Ты обязательно выздоровеешь.
И не смей даже думать о смерти,— Марыся сказала это,
как могла, спокойно и твердо.
Феликс взглянул на нее с благодарностью. Он пони-
мал, что ничего другого она и сказать не могла. Но
важно было не что сказано, а как сказано. Ему, человеку
мужественному, претили сюсюканье и соболезнование,
он если и нуждался в поддержке, то именно в той форме,
в какой это сделала Войткевич.
Швейцария... Здесь все напоминало Феликсу о Голь-
дман. Только теперь умирающим был он — Феликс.
А ухаживала за ним Марыся. Любовь заново творит
окружающим его мир. Все сущее полно для него прибли-
жающейся смерти и значения. Природа проникнута
мыслью. Каждая птичка в ветвях дерева поет для его
55
души, для его сердца. И он почти понимает ее язык.
Облака обращают к нему свои лица. Деревья в лесу,
трава, которую колышет ветерок, цветы, что поднимают
над ней свои головки, обладают разумом; и он почти
боится доверить им секрет, который, как ему кажется,
они так хотят выведать.
Природа одаривает покоем и сочувствием. Он вновь
начинает писать стихи. Предсмертные стихи, полные
горечи прощания с земным миром.
Вместе с Марысей они посетили могилу Гольдман.
И они любили друг друга все дни. Он так никогда
и не смог вспомнить, открылась ли ему истина в этот
момент, когда он любовался горными вершинами или
позже, когда они с Марысей, насладившись любовью
лежали в постели и вспоминали Андрея Гульбиновича
и глядели на маленькую зеленую звездочку в окне.
Прозрение пришло внезапно, в неуловимый миг душев-
ное недомогание и темная дымка тумана исчезли, появи-
лась уверенность. Он понял: в любви его больше всего
волновала близость смерти (своей или чужой).
Месяц упорного лечения, чистый горный воздух и
молоко («побольше молока») сделали свое дело, ка-
верны зарубцевались. Но обрушилась новая беда — Ма-
рыся Войткевич заболела туберкулезом. Но случилось
чудо — она выздоровела, что случалось очень редко
с таким диагнозом. Вышла замуж за Глеба Кржижанов-
ского, революционера, автора песни «Варшавянка»
(Вихри враждебные веют над нами...). Прожила до глу-
бокой старости, написала воспоминания о своих встре-
чах с Дзержинским в подвале виленского костела Бер-
нардинцев (там была нелегальная типография).
«Таинственность обстановки заставляла нас бдитель-
но следить за каждым движением, прислушиваться к
каждому вздоху. Нервы были напряжены. Лицо Фелик-
са, целиком поглощенного делом, было вдохновенным».
Но много о чем в своих восиоминаниях Мария Войтке-
вич-Кржижановская умолчала.
Съезд польских социал-демократов состоялся нака-
нуне II съезда РСДРП.
Дзержинский едва сдерживал волнение, когда съезд
приступил к обсуждению вопроса об отношении к
56
РСДРП. Ведь сейчас от решения съезда зависело, вопло-
тится ли в жизнь его многолетняя мечта. Мечта, выно-
шенная и выстраданная в тюрьмах и ссылке, убеждение,
утвердившееся в тесном общении с рабочими Варшавы.
Феликс читает проект резолюции. Проект, в состав-
лении которого принимал горячее участие и он сам.
«Желательно иметь совместную социал-демократиче-
скую организацию для всего Российского государства.
Это главная задача данного момента и имеет основное
значение, в отношении которого организационные фор-
мы составляют вопрос деталей.
Дзержинский привстал, приготовился считать голо-
са, но не пришлось: резолюция была принята едино-
гласно. Так же единогласно съезд избрал Барского,
Ганецкого и Дзержинского делегатами на II съезд
РСДРП.
Но уже на следующий день его ждал неприятный
сюрприз. В Брюссель на съезд РСДРП поехали только
Барский и Ганецкий. Съезд пригласил от социал-демо-
кратии Польши и Литвы двух делегатов.
— Не огорчайтесь, Юзеф,— улыбаясь, говорила Ро-
за Люксембург.— Примите мои искренние поздравления
с избранием вас в члены Главного правления партии
и приступайте скорее к исполнению своих новых обя-
занностей.
Несколько дней Дзержинский провел в Берлине в бе-
седах с Люксембург, Тышкой, Мархлевским. Они по-
дробно ввели его в круг дел и забот Главного правления.
Затем Главное правление поручило ему объехать ряд
стран и городов в Западной Европе, где проживали
польские и литовские социал-демократы, выяснить их
положение, оживить работу секций. «Это время я ски-
тался по всей Европе»,— писал Дзержинский Альдоне
в декабре 1903 года.
Польские и литовские демократы жили везде.
И, конечно, в Париже. Там он увлекся Лизой. Это была
жизнерадостная девушка и скорее напоминала Рузю
Патерковскую. Но две вещи выделяли ее: во-первых,
тесная близость к партийной организации и, во-вторых,
ее поэтический дар, заставлявший ее воспринимать мно-
гое шире и глубже. Лиза писала стихи, переводила
Верлена.
Во время «эскапад» по историческим местам Парижа
Лиза освещала их своей улыбкой, проявлением своего
таланта. Вот так было при посещении музея Клюни.
В центре Парижа, сохранился этот по внешнему виду
ничем не замечательный домик. Входили в ворота, и тут
же охватывала чисто музейная обстановка. Еще во дворе
можно было видеть много музейных редкостей, в частно-
сти,— трофеи Крымской войны. А затем входили в зал...
и — это был действительно зал средневекового замка.
Почти во всю его длину стояли тяжелые дубовые некра-
шеные столы с изрезанными всякими надписями крыш-
ками, с такими же тяжелыми дубовыми скамьями и
огромнейшим камином, в котором, вероятно, можно бы-
ло зажарить целого теленка... И вот они сидели за этими
столами и старались себе представить, как это было
тогда... И Лиза стала рассказывать Феликсу, какие это
были рыцари...
По вечерам они встречались у Лизы возле камина.
Проводили там большую часть вечера. У Лизы было-
тепло — а это зимой главное. А иной раз бывал и ро-
скошный ужин — выходили на улицу к соседнему углу,
где стояла жаровня для каштанов,— на всех улицах
Парижа, в особенности в бедных районах, стояли по
вечерам эти жаровни. Закутанные француженки, обыч-
но старухи, жарили каштаны. Какое удовольствие было
держать в озябших руках эти теплые пакеты и знать, что
сейчас вернешься домой, и горячие каштаны согреют
желудки...
Однажды, зайдя к Лизе, Феликс встретил у нее
незнакомого юношу. Он уже по некоторым признакам
научился тогда распознавать голодных и бездомных
людей. Юноша сутулился, грел озябшие руки и от
сладости тепла почти не обратил внимания на то, как
знакомила его с Феликсом Лиза. По тем же мелким
признакам Феликс понял, что для него и Лизы все кон-
чено. Он был рад. Это была радость освобождения.
В памяти от этой любви остался только образ средневе-
кового рыцаря.
Периодически в Берлине Феликс встречался с Розой
Люксембург — основоположницей польской социал-де-
58
мократии. Именно с ней он говорил о своей решимости
отдать жизнь за социализм.
- Но вы же больны!
— Пусть! Пусть мне недолго осталось жить. Но
никто не может помешать мне отдать последние свои
силы борьбе за дело социализма.
— Дзержинский хочет показать себя великомучени-
ком,— съязвил Тышка.— Он, видите ли, жизнь свою не
жалеет для социализма. Не то что некоторые эгоисты.
Феликс весь сжался от обиды. Он нс находил слов
для ответа, закусил губу и едва сдержался.
— Не обижайтесь, Феликс.— Он почувствовал на
плече горячую руку Розы.— Товарищ Иогихсс бывает
жестковат в спорах, даже жесток, но только для пользы
дела. Не обижайтесь,— еще раз повторила она,— и пой-
мите, что ваша жизнь принадлежит партии, и вы не
вправе единолично распоряжаться ею.
Она нарочно сказала не Тышка, а Иогихес, назвала
подлинную его фамилию, желая подчеркнуть полное
доверие к Дзержинскому. Он понял и оценил это. Мяг-
кий голос Розы и прикосновение руки действовали успо-
каивающе. Дзержинский был вспыльчив, но отходчив.
— Ну как? — спросила Роза, когда Феликс ушел.—
Что касается меня, то, признаюсь, я готова влюбиться
в Дзержинского.
МАРШ ШОПЕНА.
ДЕТСТВО СОФЬИ МУШ КАТ
В одном из писем Карла Маркса к жене есть одно
чрезвычайно интересное место; он пишет о портрете
своей жены: «Как ни плох твой портрет, он прекрасно
служит мне, и теперь я понимаю, почему даже «мрачные
мадонны» самые уродливые изображения Богоматери,
могли находить себе ревностных почитателей, и даже
более многочисленных почитателей, чем хорошие изоб-
ражения».
Портрет — символ того, что важно для любящего
в предмете его страсти. Попробуем воссоздать портрет
жены «железного Феликса», воспользовавшись ее воспо-
минаниями «В годы великих боев». (1964 г.)
59
Софья Мушкат родилась в 1882 г. в Варшаве в доме
на Краковском предместье около Дворцовой площади
с чудесным видом на Вислу. Ее отец Сигизмунд Мушкат
тринадцатилетним подростком принимал участие в вос-
стании 1863 года. Доставлял боеприпасы и еду скры-
вавшимся в лесах повстанцам. После восстания работал
приказчиком в книжном магазине в Варшаве. Сам на-
учился читать, писать и говорить по-немецки.
Мать Саломея-Станислава, урожденная Либкивд,
была воплощением доброты. Она заботилась не только
о муже и детях, но и своих сестрах и братьях, которые
были старше ее, а также и об их семьях. Она имела
приятный голос и часто пела. Возможно, что именно ее
пение зародило у Зоей горячее желание учиться музыке.
Когда ей исполнилось семь лет, она начала брать уроки
игры на рояле.
Одним из первых произведений, которые она играла,
была специально обработанная для детей прелюдия Шо-
пена. Эту прелюдию позднее в польской школе она пела
с подругами в хоре:
Наклонив головку,
Загрустил вьюнок,
И журчит, и шепчет
Чистый ручеек.
Светит месяц в небе,
Звездочки горят,
Над водой склонившись,
Розы тихо спят.
В семь лет Зоею отдали в только что открытый,
в Варшаве второй по счету частный детский сад. Но
в 1891 году счастливое детство кончилось. На 37-ом году
жизни Саломея-Станислава умерла во время родов.
Отец с Софьей и сыном Станиславом переселились на
Маршал ковскую (дом 148), в квартиру тетки Дороты,
которая за год до этого овдовела и осталась одна с семью
детьми.
По воскресеньям к тете часто приходили гости, и тог-
да ее старший сын Бенедикт Герц (позднее он стал
баснописцем), прекрасно игравший на скрипке, под
аккомпанемент фортепьяно исполнял разные классиче-
ские произведения. Чаще всего он играл траурный марш
60
Шопена» Кто-нибудь из гостей проникновенно деклами-
ровал иод звуки этой музыки волнующие стихи польско-
го поэга Корнеля Уейского, специально написанные им
для шопеновского марша. Софья Мушкат на всю жизнь
запомнила эти строфы:
Сколько звона! Где так звонят?
Шум в ушах ужасный!..
И куда ксендзы шагают с
згой песней страшной?
Предо мною, как в тумане,
очень близко дороги...
Как темно мне!., и как больно...
О, как черны дороги!
Я иду, плыву, как спящий,
Двигаюсь безвольно,
Только в сердце так щемяще,
так ужасно больно.
В мозг впились и в сердце клещи,
Острые, кривые...
Звонят, звонят все зловещей,
Воронье крикливо...
А, и музыка!., я слышу, хорошо играют...
Слезы жгут, потом скупые по лицу стекают...
Каждый раз, когда Софья слышала эту изумитель-
ную музыку и стихи, ей казалось, что она идет за гробом
матери, и, притаившись за тяжелой оконной портьерой,
заливалась горючими слезами.
Через год после смерти матери отец женился вто-
рично, семья уехала от тетки Дороты. Женился отец на
художнице Каролине Шмурло, дочери известного (в то
время уже покойного, профессора Августина Шмурло)
специалиста по древнегреческому и латинскому языкам,
переводчика «Илиады» и «Одиссеи» Гомера на польский
язык.
Мачеха была очень красива. Софья и Станислав
встретили ее с открытым сердцем, ожидая ласки и люб-
ви. Каролина по-своему взялась за воспитание своих
еврейских пасынка и падчерицы. Она заставляла их
молиться по утрам и вечерам, ходить в костел. По-
своему она любила их, особенно, когда видела, что они
поддаются перевоспитанию.
В сентябре 1891 года Софья поступила в подготови-
тельный класс частной шестиклассной женской школы
Ядвиги Сикорской.
61
Русские чиновники проводили в Польше русифика-
торскую политику, и даже в частных школах требовали
вести преподавание на русском языке. Но это не выпол-
нялось. В частной школе Сикорской преподавание ве-
лось на польском нелегально. Когда приходил инспек-
тор, поднималась невероятная паника. Начальница^ учи-
теля, а так же ученики боялись, что заметив что-нибудь
недозволенное, он закроет школу. Торопливо собира-
лись все польские учебники и тетради и прятались
в спальни. Несколько десятков учениц, главным образом
из кресов (окраин), т. е. Литвы, Беларуси, Западной
Украины, жили в школьном пансионе, на том же этаже,
где размешались классы. Там поспешным образом пря-
тали все «недозволенное», все польское.
Учебников по таким предметам, как зоология, бота-
ника, всеобщая история, география, на польском языке
не было. Преподавание тайком велось по-польски, а
учебники были русские. Ими почти не пользовались.
Географию и историю Польши вообще не изучали. С ис-
торией Польши, историей польских королей девочек
нелегально знакомила начальница Ядвига Сикорская на
уроках рукоделия. В 5-ом классе нелегально, до начала
уроков, в 8 часов утра, ученицы приходили в школу для
прослушивания лекций профессора Владислава Смолен-
ского о разделах Польши и их последствиях.
Большое влияние на учениц частной школы Сикор-
ской имел ксендз Гралевский, иезуит, человек очень
образованный, прекрасный оратор. Свои уроки по исто-
рии костела он иллюстрировал репродукциями картин.
Но что — репродукции! Когда ксендз Гралевский гово-
рил, перед глазами девочек представали живые кар-
тины.
...Через марево времени видятся затемненные про-
сторы мрачного средневекового замка и устрашающие
лучами света силуэты — то ли людей, то ли привиде-
ний... Фигуры движутся будто не по своей воле, а как
заведенные гигантские куклы. Слышны их голоса —
зычные, отчетливые, протяжные, то ли с человеческими
интонациями, то ли обертонами каких-то неведомых
органных труб. Из кого состоял этот хоровод теней?
Так бывает ночью в грозу: белый сумасшедший вспо-
62
лох, и на миг все становится неправдоподобно четким,
ярким, а затем погружается в кромешную тьму. И ты не
знаешь — было ли увиденное реальностью или какой-то
галлюцинацией...
Отец Ян мог увлечь своих слушательниц, имел боль-
шое влияние на девичьи умы. Во время поста он доводил
их до религиозного экстаза. Этому способствовала атмо-
сфера школы. В одном из самых просторных классов
устанавливался алтарь, утопающий в цветах. Все сердца
бились в едином ритме. Только в общем биении пуль-
са — истинный ритм. Только истинный ритм порождает
веру, а вера — главный стимул воображения. Запах цве-
тов и ладана, полумрак, тишина, голос проповедника,
страстный шепот молитв, а затем песнопения — все это
вызывало необычное настроение.
Во время поста в 1898 году Софья Мушкат впервые
услышала слово «социализм» от своей школьной подру-
ги Софьи Смосарской. Муж ее сестры Людвиг Куль-
чицкий находился в то время в Сибири. Зося Смосарская
не смогла объяснить, что такое «социализм». Мушкат
решила поинтересоваться значением этого слова у ксен-
дза Матушевского, который иногда навещал ее мачеху.
Священник осенил себя и девочку крестным знамением.
— Откуда у тебя, дитя мое, такие мысли? — в ужасе
спросил он.
— Социалисты,— сказал он,— это выродки обще-
ства, это дети сатаны!
Зося не поверила.
После гимназии Смосарская вовлекла ее в нелегаль-
ное учительское общество. Каждая из участниц выбира-
ла для изучения тему, а потом делала доклад. В этот
период Софью Мушкат очень волновал женский вопрос.
Она выбрала тему для доклада «Мужчина и женщина».
Прочитала известную книгу Августа Бебеля «Женщина
и социализм» и многое поняла.
63
КОНСПЕКТ КНИГИ АВГУСТА БЕБЕЛЯ
«ЖЕНЩИНА И СОЦИАЛИЗМ»,
НАПИСАННЫЙ СОФЬЕЙ МУШКАТ.
Глава «Женщина как половое существо».
Из всех естественных потребностей человека поло-
вая потребность, после потребности есть и пить, самая
сильная. Потребность продолжить род есть высшее вы-
ражение «воли к жизни». Эта потребность глубоко зало-
жена в каждом нормально развитом человеке, и в зрелом
возрасте удовлетворение ее является существенным
условием его физического и духовного здоровья. Лютер
прав, когда говорит: «Кто хочет сопротивляться есте-
ственной потребности и не делать того, что желает
и должна делать природа, тот подобен тому, кто хотел
бы, чтобы природа не была природой, чтобы огонь не
жег, вода не мочила, человек не ел, не пил, не спал».
Эти слова должны быть написаны над дверьми наших
церквей, где так ревностно проповедуют против «гре-
ховной плоти».
Заповедью человека, которую он обязан выполнить
по отношению к самому себе, если он желает нормально
развиваться и быть здоровым, является то, чтобы он не
пренебрегал в упражнении ни единым членом своего
тела и не отказывал бы в удовлетворении ни единой
своей естественной потребности. Каждый член должен
выполнять функции, для которых его предназначила
природа, под опасением в противоположном случае по-
вредить организму.
Из этого следует, что знакомство со свойствами по-
ловых органов так же необходимо, как знакомство со
свойствами всех остальных органов, и человек должен
оказывать уходу за ними одинаковое внимание.
Снабженный точными знаниями своей физиологиче-
ской природы, человек на многие жизненные условия
будет глядеть иными глазами. Само собой, тогда было
бы устранено зло, мимо которого в настоящее время
общество проходит молча и с чувством священного стра-
ха, но которое почти в каждой семье заставляет обра-
щать на себя внимание.
Нельзя удивляться, что половое воздержание в эре-
64
лом возрасте у обоих полов нередко так влияет на нер-
вную деятельность и на весь организм, что вызывает
тяжелые заболевания, а при известных условиях ведет
к сумасшествию и самоубийству. Конечно, половая по-
требность не у всех натур дает себя чувствовать одина-
ково сильно, для ее обуздания можно также многое сде-
лать воспитанием и самообладанием, особенно избегая
всякого возбуждения, вызванного соответствующими
разговорами, чтением, алкоголем и прочим. В общем,
это возбуждение как будто бы меньше замечается у жен-
щин, а иногда у женщин существует даже известное
отвращение к половому акту. Но это только незначи-
тельное меньшинство, у которых подобное состояние
вызывается физическим и психологическим предраспо-
ложением.
Половая потребность ни нравственна, ни безнрав-
ственна, она только естественна.
ЧЕРНАЯ МАДОННА
ДЛЯ РЫЦАРЯ РЕВОЛЮЦИИ
Польские социал-демократы использовали Софью
Мушкат по-разному. Например, на ее имя поступали
партийные письма. Эти письма поступали из Кракова
или Берлина и предназначались для членов Главного
Правления СДКПиЛ (Социал-Демократическая партия
Королевства Польского и Литвы), находившихся в Вар-
шаве, т. е. для Юзефа (Ф. Дзержинского), Миколая
(Якова Фюретенберга, в СССР — Ганецкий), а также
Мартина. Софья Мушкат была своеобразным почтовым
ящиком, а кроме того научилась играть «Интернацио-
нал» на рояле.
Конспиративная почта, приходившая на Зосин адрес,
фиктивные письма, между строчками которых затем
вписывались конспиративные партийные тексты. Так
как Зосин почерк тогда еще не был известен цензуре, ей
поручали также подписывать адреса на конвертах для
этих писем. В конспиративных письмах Зося давала
волю своей фантазии. Писать можно было, что хочешь.
Главное не это, а то что между строк — партийные
3 А. И панов
65
сообщения. Одно такое сообщение получил Феликс
Дзержинский. Пробежав основной текст рассеянным
взором он был сначала озадачен, а потом заинтересован
и взволнован. В письме было продолжение конспекта
книги «Женщина и социализм».
«Кант говорит: «Лишь вместе мужчина и женщина
составляют полного и цельного человека, один пол до-
полняет другой». Шопенгауэр заявляет: «Половая по-
требность есть самое совершенное выражение воли к
жизни, вместе с тем концентрация всех желаний... Выра-
жение воли к жизни концентрируется в половом акте,
а этот акт есть ее самое решительное выражение». А еще
задолго до него Будда говорил: «Половая потребность
острее крика, которым укрощают диких слонов; она
горячее пламени, она подобна стреле, вонзающейся в
дух человека».
Феликс Дзержинский запомнил этот незнакомый
царской цензуре почерк.
Друзья по партии дали Софье Мушкат конспира-
тивную кличку Чарна (Черная), которой она пользова-
лась до весны 1907 г. Придумала кличку Ванда Краль.
Ванда в течение нескольких лет болела базедовой
болезнью. Она разошлась с мужем, который поспешил
уехать на Дальний Восток. Ванда отдавала в распоряже-
ние партии свой двухэтажный дом. Она жила со своей
трехлетней дочуркой Ядей и домашней работницей, со-
чувствующей социал-демократам. Таким образом, во
всем доме не было никого постороннего, и его можно
было использовать для партийных целей.
В мезонине размещалась небольшая нелегальная
партийная типография. Там жил и Винценты Матушев-
ский, известный в подполье под именем Мартин. Пропи-
сан он был для конспирации дворником. Мартин печатал
листовки, а Ванда держала корректуру.
Домик Ванды был удобен и надежен. Вечерами из
столовой доносились звуки рояля — хозяйка дома раз-
влекала гостей. Гостями были партийные активисты.
Некоторые из них, бездомные, с чужими паспортами,
а то и вовсе без паспортов, оставались ночевать. Спали
в столовой на кушетке, на столе, кому не хватало «спаль-
ных мест», устраивались просто на полу. Неудиви-
66
тельно, что, приехав в конце 1904 года в Варшаву,
Дзержинский направился сюда. Где же, как не у Ванды
Краль, можно быстрее и лучше сориентироваться в об-
становке?
Ванда встретила его радушно, как старого знакомого.
Они и в самом деле успели хорошо узнать друг друга во
время неоднократных наездов Юзефа из Кракова в Вар-
шаву.
— А где же ночлежники? — спросил Юзеф, осмат-
ривая пустую столовую.
— Ах! Мой «отель» терпит убытки! Сегодня никто
не ночевал,— с притворным огорчением отвечала Ванда.
Услышав веселые голоса, спустился сверху Мартин.
Дзержинский был рад приезду в Варшаву и ясному
морозному январскому утру, радовался предстоящей ра-
боте и встрече с товарищами по партии, был в ударе
и так и сыпал шутками. А вокруг, зараженные его бод-
ростью и весельем, улыбались все: Ванда, Мартин и дом-
работница, зашедшая в столовую к хозяйке. Даже Ядя,
трехлетняя дочурка Ванды, ничего еще не понимавшая,
и та поддалась общему настроению.
— Дядя Юзеф приехал! Дядя Юзеф приехал! —
кричала Ядя. Она прыгала вокруг взрослых и весело
смеялась.
Феликс подхватил девочку на руки и закружил по
комнате. В следующую минуту Ядя оказалась уже у него
на шее, а сам дядя Юзеф скакал вокруг стола.
Дзержинский вдруг посерьезнел. Осторожно разжал
руки Яди, крепко ее расцеловал и поставил на пол.
— Вы очень любите детей, Юзеф?
— Не знаю, как вам это объяснить, Ванда. Часто мне
кажется, что даже мать не любит детей так горячо, как я.
Кажется, что я никогда не сумел бы так полюбить
женщину, как их люблю... В особенно тяжкие минуты я
воображаю, что я взял какого-то ребенка, подкидыша,
и ношусь с ним, и нам хорошо...
Дзержинский помолчал, потом вздохнул и невесело
закончил:
— Но это лишь мечты. Я не могу себе этого позво-
лить, я должен странствовать все время, а с ребенком не
мог бы.
67
За завтраком разговаривали о приближающейся ре-
волюции. Война с Японией обострила все противоречия
общественной жизни в России. В стране назревал рево-
люционный кризис. Близкое дыхание революции чув-
ствовалось и в Варшаве.
— Ав этот раз вы надолго к нам? — обратилась
Ванда к Юзефу.
— Надолго. Сейчас, когда мы, безусловно, на пороге
больших событий, мое место здесь, среди вас, а в Крако-
ве и без меня обойдутся. Кстати, Ванда, не найдется ли
у вас местечка, где бы я мог работать?
И местечко в «отеле», конечно, нашлось.
После завтрака Мартин поднялся в свой мезонин. Его
властно тянула к себе маленькая печатная машинка,
называемая «стукалкой».
В дверь тихо постучали. Домработница подошла и
что-то шепнула хозяйке. В комнату вошла Софья Муш-
кат.
Вот что она вспоминала позднее: «В один из мо-
розных дней конца января или начала февраля 1905 го-
да, принесла Ванде полученную мною корреспонденцию
и застала у нее в залитой солнцем столовой высокого,
худощавого незнакомого товарища. Светлый шатен с ко-
ротко стрижеными волосами, круглым, бледным лицом
без бороды, с огненным взглядом проницательных серо-
зеленых глаз стоял передо мной.
Это был Юзеф, которого в тот день я увидела впер-
вые. Но еще до этой встречи я слышала о нем от Ванды
и других товарищей. Я слышала легенды о его револю-
ционной страстности, неиссякаемой энергии, о его муже-
стве и героических побегах из ссылки.
Юзеф поздоровался со мной крепким рукопожатием.
Меня удивило, что он, как хороший хозяин, знает обо
мне, о той скромной партийной работе, которую я тогда
выполняла. Он посмотрел на меня пристально, и мне
показалось, что он насквозь меня видит. Он знал мою
фамилию и, как оказалось, до своего приезда в Варшаву
несколько раз присылал из Кракова письма на мой
адрес.
Я отдала Юзефу принесенную почту и, согласно
68
треоованиям конспирации сразу ушла, взволнованная
и обрадованная встречей с ним.
В другой раз, придя к Ванде, я снова застала у нее
Юзефа, но с ним тогда не виделась. Он задремал в ма-
ленькой комнатке рядом со столовой после бессонной
ночи, проведенной за работой. Позднее я узнала, что
в тот период своей бурной партийной деятельности
в первой пол вине 1905 года Юзеф не раз работал и ноче-
вал в этой комнатушке».
Они оба запомнили эту встречу.
МОРГ БОЛЬНИЦЫ МЛАДЕНЦА ИИСУСА
— Я тоже хочу на демонстрацию,— твердила Софья
Мушкат накануне 1 мая 1905 года.
— Мало ли что ты хочешь. А партия поручает тебе
более важную работу. Будешь помогать товарищу Мань-
ке размножать на гектографе обращение к солдатам, —
отрезал Матушевский.
Пришлось подчиниться и с самого раннего утра вме-
сте с Манькой Ашкеназы корпеть над гектографом.
А в это время в Варшаве разыгрались кровавые
события.
Социал-демократы призвали рабочий класс Польши
и Литвы встретить Первомай мощными политическими
демонстрациями. «Этот май,— писалось в листовке, вы-
пущенной Главным правлением СДКПиЛ,— должен
быть последним, который нас и наших русских братьев
застает в политическом рабстве... Настает последний
бой с самодержавием, и победа уже близка».
Утром 1 мая рабочий район Воля и прилегающие
к нему улицы Холодная, Грибная, Вронья, Сенная, Же-
лезная и площадь Витковского были заполнены рабочи-
ми. Они строились в колонны и с красными знаменами
и социал-демократическими лозунгами двигались к цен-
тру города.
Дзержинский и Матушевский ходили от колонны
к колонне, беседовали с руководителями и рабочими.
— Ого! Приближается к двадцати тысячам. Такого
Варшава еще не видела,— с гордостью говорил Дзер-
69
минский, делая пометку в записной книжке.
Колонны уже шли по Иерусалимским аллеям, когда
путь им преградили шеренги солдат. Стрелять стали
сразу боевыми патронами. И тут же из переулков в кон-
ном строку с шашками наголо бросились на демонстран-
тов драгуны. Стреляли, рубили саблями, топтали ло-
шадьми безоружных рабочих, их жен, даже детей, кото-
рых отцы и матери захватили полюбоваться на мирную
демонстрацию.
Командовал кровавой расправой царский офицер
поляк, ротмистр граф Пшездецкий.
А Чарна и Манька продолжали спокойно работать.
В своем подвале они не слышали выстрелов. День уже
клонился к вечеру, когда Манька сняла с гектографа
последнюю листовку.
Чарна, довольная, что поручение выполнено, отпра-
вилась домой. На Маршал ковской ее встретила тишина.
Все лавки и магазины были закрыты, никакого движе-
ния. Посреди мостовой валялся опрокинутый трамвай-
ный вагон. Лишь вдали виднелся конный жандармский
патруль.
Софья свернула на Иерусалимские аллеи и быстро
пошла в сторону Железной улицы в надежде, что там
она может встретить демонстрантов. И тут у себя под
ногами она увидела пятна засохшей крови. Кое-где
кровь еще не успела высохнуть и стояла маленькими
лужицами.
«Стало ясно, что тут разыгралась страшная трагедия.
Пятна крови вели также к пролому в заборе. Я по-
шла туда. В глубине пустыря стоял сарай, по всей види-
мости склад досок. В самом сарае на земле тоже были
следы крови. Около сарая мне встретился какой-то рабо-
чий. От него я узнала, что на Иерусалимских аллеях
расстреляли демонстрацию, что среди демонстрантов
много убитых, еще больше раненых. Убитых увезли
в морг при больнице младенца Иисуса на улице Теодора.
Я поспешила туда.
У дверей прозектория стояли полицейские, но входя-
щих впускали беспрепятственно. По-видимому, им было,
важно установить личности убитых, а это могли сделать
родные и знакомые.
70
Страшное зрелище предстало перед моими глазами.
Вдоль стен лежали трупы мужчин и женщин, людей
разного возраста, был тут даже трупик ребенка. Среди
убитых я не увидела ни одного знакомого лица. Но, как
оказалось позднее, были убиты и наши товарищи: актив-
ный член молодежной социал-демократической органи-
зации 19-летний Мечислав Вышемирский, который шел
во главе колонны с красным знаменем, и партийные
активисты Кароль Шонер, 18-летний рабочий-гравер,
и 50-летний Зыгмунд Кемпа, котельщик. Всего было
убито 50 и ранено около 100 человек; расстрелом руко-
водил офицер поляк граф Пшездецкий, который вскоре
был убит пулей мстителя».
В морге Зося встретила товарища Юзефа. Дзержин-
ский задумчиво рассматривал трупы. О чем говорили
ему остекленевшие глаза еще недавно живых товари-
щей? Зося была рада встретить живую родственную
душу. Из морга они вместе направились на квартиру
к Ванде. По дороге молчали.
Юзеф выпил чашку молока. Не раздеваясь, пова-
лился на кровать и тут же уснул, едва успев распоря-
диться созвать вечером Варшавский комитет.
По предложению Дзержинского Варшавский комитет
назначил на 4 мая всеобщую забастовку протеста. Не-
смотря на многочисленные аресты, забастовка прошла
блестяще. Встали заводы и фабрики, остановились трам-
ваи, закрылись магазины и даже банки.
На следующий день рабочие Варшавы читали ли-
стовку-обращение Главного правления СДКПиЛ: «На
царский террор ответим усилением революционной борь-
бы». Прокламация призывала рабочий класс, весь
народ к «массовой мести — массовому террору».
— Но ведь наша партия против террора? — обрати-
лась Ванда к Юзефу.
— Против индивидуального — да, но мы призываем
сейчас к массовому. По сути дела, к началу партизан-
ских действий против царского правительства и его
аппарата власти. Это как бы промежуточный этап меж-
ду стачкой и вооруженным восстанием,— пояснил Дзер-
жинский.
И социал-демократия Польши и Литвы призвала
71
рабочий класс готовиться к вооруженному восстанию.
Но как его готовить — никто толком не знал и не умел.
И потому, когда 22 июня 1905 года в Лодзи вспыхнуло
восстание, и рабочие вышли на баррикады, оказалось,
что партийная организация города не была готова к ру-
ководству восстанием.
Дзержинский и Барский от имени Главного правле-
ния выпустили листовку с призывом к рабочим всех
городов вооружиться и выйти на улицы. Листовка назы-
валась «Улица должна принадлежать рабочим». Но было
уже поздно. Восстание в Лодзи было подавлено.
Состоялось заседание Варшавского комитета с уча-
стием представителей Главного правления Барского,
Ганецкого и Дзержинского. Настроение у всех было
подавленное. Невольно перед каждым вставал роковой
вопрос: а нужно ли было браться за оружие?
— Нужно! — со всей категоричностью заявил
Юзеф.— Я горжусь тем, что честь первой попытки вос-
стания, первой массовой баррикадной борьбы с само-
державием принадлежит польскому пролетариату
Лодзи!
50 убитых во время первомайской демонстрации по-
ложили начало бесконечной череды жертв «романтика
коммунизма». Встреча стала залогом будущего семейно-
го счастья и взаимопонимания.
ЛЮБОВЬ К ПРИРОДЕ
Конспиративная квартира Ванды Краль была прова-
лена. Провалил ее, по свидетельству Софьи Мушкат,
кобель, который принадлежал семье хозяйки.
Это был большой пес очень редкой в ту пору в Вар-
шаве закопанской породы с длинной белой шерстью
в темных подпалинах. Собака была очень привязана
к Ванде и ее социал-демократическим жильцам. Когда
друг хозяйки Мартин не вернулся домой после провала
конференции в лесу возле деревни Дембы, собака нача-
ла искать его след. Она бежала за ним до самой Варша-
вы, куда арестованных увезли на подводах. А когда их
заперли в Павлак, пес отправился домой на улицу
72
Проста. Жандармы обратили внимание на собаку и пой-
дя за ней, выследили квартиру Ванды.
Феликс вырос на лоне природы. Его жена Зося впер-
вые увидела подснежники в начале мая 1907 года, когда
принимала участие в Варшавской межрайонной конфе-
ренции СДКПиЛ. Вид этого леса с массой белых цветов
ночных фиалок, их одуряющий запах навсегда остался
у нее в памяти.
Феликс часто вспоминал сосновые леса Налибокской
пущи, речку Уссу, в которой удил рыбу и ловил раков.
Музыка леса для него была «силой и гимном жизни».
Софья Мушкат свидетельствовала: «Необычайно лю-
бил природу Юзеф. Я приносила ему вечером с прогул-
ки огромные букеты полевых и лесных цветов. Он при-
нимал их с радостью и за неимением ваз развешивал на
стенах, наслаждаясь запахом».
«Юзеф любил животных и птиц. С детства в течение
всей своей жизни он не позволил никому обижать
их. С горечью и жалостью рассказывал он, как ему
однажды пришлось собственноручно застрелить медве-
дя, которого сам выдрессировал. Это было в 1899 году во
время пребывания Юзефа в ссылке в Вятской губернии
в селе Кайгородском. Крестьяне подарили ему медве-
жонка. Он был веселым, игривым, очень забавным.
Юзеф научил его служить, танцевать, удить рыбу. Юзеф
вместе с ссыльным Якшиным брал медвежонка с собой
в лодку, когда ездил на рыбную ловлю. В подходящем
месте Юзеф приказывал медвежонку: «Мишка, лови
рыбку!»
Мишка понимал, что значат эти слова, и — бултых
в воду! А через минуту вылезал со щукой или судаком
в пасти. Но, когда он подрос, начали проявляться крово-
жадные инстинкты: Мишка стал душить кур, бросился
на корову и поранил ее. Юзеф посадил его на цепь, но
Мишка сделался еще злее, начал бросаться на людей,
наконец на самого Юзефа. Не было другого выхода —
пришлось медведя застрелить.
В селе Кайгородском, чтобы заглушить мучительную
тоску по родным местам, по партийной работе, Юзеф
занялся охотой. Он рассказывал мне, что как-то уча-
ствовал в охоте на медведя. Охотился он на диких птиц.
73
Однажды отправился с товарищем на озеро, где было
много диких уток. В тот момент, когда их лодка подплы-
ла к небольшому островку, заросшему камышом, из
зарослей поднялись и пролетали над головами охотни-
ков два больших лебедя. Юзеф выстрелил, и один лебедь
упал на островок. Это была самка, а самец улетел. Но
через минуту он вернулся, начал кружиться над местом,
где лежала самка. Юзеф выстрелил в него, но промах-
нулся. Тогда лебедь поднялся ввысь, сделал несколько
кругов и в отчаянии камнем бросился вниз в озеро,
разбившись насмерть. Лебедей достали, зажарили и съе-
ли, поделившись с живым еще тогда Мишкой.
Юзеф рассказывал об этом с волнением, изумляясь
и восхищаясь лебединой верностью.
А может и правда, Дзержинский не был жесток.
Может он был частью природы, как утверждал он сам
в одном из писем к родным: «Я сам помню из времен
моего детства эти минуты невыразимого блаженства,
когда, например, положив голову на колени Альдоны,
я слушал по вечерам шум леса, кваканье лягушек,
призывный крик дергача и смотрел на звезды, которые
так мерцали, точно это были живые искорки... Минуты
подлинного счастья, когда природа так меня поглощала,
что я почти не чувствовал своего существа, а чувствовал
себя частицей этой природы, связанной с ней органиче-
ски, будто я сам был облаком, деревом, птицей». Если
Дзержинский действительно был частицей природы, то
его нельзя назвать жестоким. Природа не знает добра
и зла, а тем более — милосердия.
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ЛЕНИНЫМ
На улицах Стокгольма весной 1906 года прохожие
часто слышали русскую речь. Особенно много русских
попадалось вблизи Народного дома. И не удивительно:
сюда, на IV съезд Российской социал-демократической
рабочей партии, съехались 112 делегатов с решающим
голосом, представлявших 57 местных организаций, да
еще 22 делегата с совещательным. Кроме них, были
делегаты от социал-демократии Польши и Литвы, Бун-
74
да, Латышской социал-демократической партии и Фин-
ляндской рабочей партии. Словом, съехались социал-
демократы из всех частей Российской империи.
Очередное заседание съезда еще не началось. В про-
сторном фойе Народного дома, который шведские соци-
ал-демократы любезно предоставили в распоряжение
своих русских товарищей, у большого окна стоял Фе-
ликс Эдмундович Дзержинский и с любопытством на-
блюдал за делегатами, которые прохаживались по залу
или собирались группами, оживленно разговаривая и
жестикулируя.
Феликс заметил, что делегаты группируются, как
правило, по своим прежним функциям: большевики с
большевиками, меньшевики с меньшевиками. И та, и
другая фракции вышли на съезд со своими платформа-
ми, каждая яростно отстаивала свои взгляды на движу-
щие силы революции, на тактику, по-своему оценивая
обстановку.
Дзержинский уже знал, что среди делегатов съезда
преобладают меньшевики. На 46 большевиков приходи-
лось 62 меньшевика. Это неизбежно сказывалось и на
принятых решениях: проходили предложенные меньше-
виками. «Трудно ожидать, чтобы съезд в таких условиях
выработал действительно четкую революционную ли-
нию, да и объединение будет, видно, чисто формаль-
ным, слишком велика пропасть...»
Его размышления прервал веселый голос:
— Здравствуйте, товарищ!
Перед Дзержинским стоял худощавый, крепко сби-
тый паренек лет двадцати двух — двадцати четырех.
Вздернутый нос и пшеничный чуб надо лбом придавали
лицу его задиристое выражение, но слегка прищуренные
глаза доброжелательно улыбались.
— Говорят, вы из Польши,— продолжал он.— А я из
Донбасса. Есть такой город Луганск, может, слышали?
— Ну как же, слышал. А я действительно из Поль-
ши. Меня зовут Юзеф Доманский,— представился Дзер-
жинский. Паренек из Донбасса ему как-то сразу понра-
вился, и лицо Феликса осветилось доброй улыбкой.
— А меня Володя. Владимир Антимеков,— отреко-
мендовался, в свою очередь, новый знакомый.— С чем
75
же вы, товарищи поляки, пожаловали на наш съезд?
— Чтобы объединиться с российской социал-демо-
кратией.
— Ну, это известно из повестки дня. А вот с каких
позиций будете объединяться? С большевистских или
меньшевистских?
Это начинало походить на допрос, Дзержинский от-
ветил сухо:
— Делегация социал-демократии Польши и Литвы
ознакомлена со съездовскими документами и целиком
поддерживает платформу большевиков.
— Вот это здорово. Это по-нашему, по-рабочему,—
воскликнул Володя, и лицо его снова просияло.
— Прошу прощения,— перебил их беседу подошед-
ший Барский,— пойдем, Юзеф, я представлю тебя Вла-
димиру Ильичу.
Ленин сидел за столом президиума и что-то быстро
писал в развернутом блокноте. Когда Барский и Дзер-
жинский подошли, он встал и вышел из-за стола.
— Здравствуйте, здравствуйте,— говорил Ильич,
протягивая руку Дзержинскому.— Очень рад с вами
познакомиться, товарищ Юзеф!
Владимир Ильич часто председательствовал на засе-
даниях съезда, неоднократно выступал, и поэтому Дзер-
жинский успел хорошо изучить его лицо, движения,
жесты, манеру говорить. И сейчас Феликсу казалось, что
знает он Ильича давно, и что встретились они вовсе не
впервые, а как добрые друзья после долгой разлуки.
— Ну, как вам наш съезд? — спрашивал Владимир
Ильич.— Меньшевики-то каковы. Мартынов договорил-
ся до открытого отрицания гегемонии пролетариата в
революции! Что вы на это скажете? — Ленин слегка
прищурился и немного отодвинулся, как бы для того,
чтобы лучше видеть собеседника. Его поза, выражение
лица — все говорило о живейшем интересе.
— Скажу, что это — прямо предательство! — запаль-
чиво не задумываясь ни на минутку, ответил Дзер-
жинский.
— Суровая оценка, но, пожалуй, правильная.— Ле-
нин обратился к Барскому.
— Не знаю, понимает ли это сам Мартынов, но
76
объективно Юзеф прав. Отдавать руководящую роль
в революции буржуазии — это предательство по отно-
шению к рабочему классу, к самой революции,— под-
держал Дзержинского Барский.
— А их думская тактика? — снова вмешался в раз-
говор Дзержинский.— Видеть в Думе какой-то «общена-
циональный политический центр», способный на борьбу
с самодержавием,— это же обман рабочего класса. Уве-
ряю вас, Владимир Ильич, что все организованные рабо-
чие в Польше отнеслись отрицательно к этой тактике.
— Мне кажется, что и у русских рабочих меньшеви-
ки не найдут поддержки,— продолжал он.— Я только
что беседовал с товарищем Антимековым из Донбасса...
— Как, как вы сказали? Антимековым? — прервал
его Владимир Ильич и вдруг весело, заразительно рас-
хохотался. Он смеялся, весь откинувшись назад, повто-
ряя время от времени.
— А-а-антимеков... А-а-антимеков...
Затем достал платок и вытер уголки глаз.
— Не обижайтесь на меня, ради Бога, дорогой Фе-
ликс Эдмундович. Так ведь вас зовут, товарищ Юзеф?
Вы разговаривали с Климом Ворошиловым. Замечатель-
ный товарищ, твердый большевик! Так вот, вы, веро-
ятно, слышали, что нас, большевиков, для краткости
называют «беками», а меньшивиков — «меками». Вот
Клим и придумал: раз он «бек», значит, против «меков»,
«Антимеков». Это же замечательно! — и Ленин снова
рассмеялся. Теперь вместе с ним смеялись Дзержинский
и Барский.
Условия слияния социал-демократии Польши и Лит-
вы с РСДРП были подробно разработаны и состояли из
10 пунктов. Когда голосование окончилось, из-за стола
президиума поднялся Ленин. От имени съезда он выска-
зал искреннее пожелание, чтобы «это объединение по-
служило наилучшим залогом дальнейшей успешной
борьбы».
Съезд окончен. Скорый поезд мчал Дзержинского,
Барского и Ганецкого в Берлин. Феликс отвернулся
к окну, задумался. Ленин. Простота. Его влекло к Иль-
ичу. Особенно импонировало Дзержинскому в Ленине
сочетание могучей мысли с талантом организатора-
практика.
По свидетельству Ганецкого, Ленин с первой же
встречи увидел в Дзержинском настоящего революцио-
нера-большевика.
Они оба поняли, что отныне принадлежат друг другу.
Дзержинский был не одинок в своих чувствах к Ле-
нину. Ильич уже в ту пору был неподлежащим никакой
критике партийным божеством. Среди большевиков су-
ществовало религиозное преклонение перед ним.
А. Н. Потресов, еще в 1894 г. знавший Ленина, вме-
сте с ним организовавший «Искру», позднее в течение
первой и второй революции ненавидевший Ленина, по-
знавший в годы его диктаторства тюрьму, нашел в себе
достаточно беспристрастности, чтобы спустя 23 года по-
сле смерти Ленина, написать о нем следующие строки в
«Die Gesellschaft»: «Никто, как он, не умел так заражать
своими планами, так импонировать своей волей, так
покорять своей личностью, как этот, на первый взгляд,
такой невзрачный и грубоватый человек, по-видимому,
не имеющий никаких данных, чтобы быть обаятельным.
Ни Плеханов, ни Мартов, ни кто-либо другой не облада-
ли секретом излучающего, прямо гипнотического воз-
действия на людей, я бы сказал, господства над ними».
Один из участников II съезда РСДРП (1903), боль-
шевик Николай Вольский (псевд. Н. Валентинов) эмиг-
рировал в Швейцарию и близко сошелся с Лениным
в Швейцарии. Валентинов приводил доказательство не
только духовной, но и физической привлекательности
вождя. «Беседуя с Лениным, я понял, откуда у него такая
крепко сложенная фигура, бросившаяся в глаза при
первой встрече с ним. Он был настоящий спортсмен
с большим вкусом по всей гамме спорта. Оказалось, что
он умел хорошо грести, плавать, ездить на велосипеде,
кататься на коньках, проделывать разные упражнения
на трапеции и на кольцах, стрелять, охотиться и, как
я мог убедиться, ловко играть на бильярде. Он мне
поведал, что каждой утро полуголый, он проделывает не
менее 10 минут разные гимнастические упражнения.
Среди них на первом месте, разведение и вращение рук,
приседания, сгибание корпуса с таким рассчетом, чтобы,
не сгибая ног, коснуться пола пальцами вытянутых рук.
— Эту систему упражнений я сам себе установил
78
уже много лет. Не гимнастирую только, когда работаю
ночью, чувствую себя усталым. В этом случае, как
показал опыт, гимнастика не рассеивает усталость, а ее
увеличивает.
Здоровье надо беречь и ценить. Быть физически
здоровым, выносливым — вообще благо, а для револю-
ционеров — обязанность».
У Ленина и Дзержинского было много общего. Они
обладали революционной страстностью, энергией,
склонностью к массовым уничтожениям людей во имя
собственных иллюзий и удовлетворения. Но была между
ними и существенная разница: при их первой встрече
в 1906 году Ленин был абсолютно лысым, а Дзержин-
ский обладал романтической шевелюрой.
ЗА ДЕНЬ ДО АРЕСТА
Дзержинский не узнавал себя. С момента ареста его
охватила какое-то странное спокойствие, совершенно не
соответствующее тюремным стенам. Странно, но в од-
ном только сознании «я существую» он находил удов-
летворение. Внутри все как бы застыло. Но не угасло.
Он чувствовал, как в глубине души что-то накопляется,
чтобы вспыхнуть, когда настанет для этого момент.
«Буду вести в тюрьме правильную жизнь, чтобы не
отдать палачам свои силы. Я все выдержу и вернусь»,—
настойчиво внушал он самому себе.
Лишенный возможности привычного бурного дейст-
вия, Дзержинский окунулся в воспоминания.
Невольно мысль прежде всего возвращалась к аре-
сту. Последние дни он много работал вместе с Софьей
Мушкат над изданием литературы к первомайскому
празднику. Все было готово, отпечатано, разослано на
места. Можно было уезжать из Варшавы, чтобы избе-
жать массовых арестов, проводимых охранкой среди
революционеров под Первое мая. Накануне отъезда он
зашел на квартиру к Софье Мушкат.
Впоследствии она вспоминала: «В этот период
Юзеф несколько раз заходил ко мне на квартиру на
улице Хмельной, дом 50, главным образом по вопросам
79
печати, так как я тогда делала корректуру «Червоного
Штандара» и прокламаций СДКПиЛ, и Юзеф следил за
подготовкой партийных изданий к 1 мая. В последний
раз Юзеф пришел ко мне 15 апреля, довольный, что все
издания к 1 мая — специальный номер «Червоного
Штандара» и листовки, призывающие к забастовке,—
были уже не только отпечатаны, но и разосланы на
места. Оставалось только распространить их на заводах,
фабриках и мастерских. Юзеф пришел попрощаться,
намереваясь уехать из Варшавы, чтобы не попасть в ру-
ки полиции, которая обычно перед 1 мая устраивала
массовые облавы на революционеров».
— А у вас есть новый паспорт? — спросила она.
— У меня есть все, что надо,— ответил он и рассме-
ялся.
Ей никогда не приходилось слышать подобного сме-
ха. В нем звучали жестокость и угроза. Она снова взгля-
нула в глаза мужчины. И подумала, что он читает ее
мысли. На щеках ощутила тепло, теперь уже боялась
своего состояния и Феликса. Это было что-то новое. Он
осматривал комнату. Разглядывал буфет, фарфор за
стеклом, фотографии в рамках, а потом осмотрел пунцо-
вые портьеры на окнах, обивку стульев, скатерть из
бархата на столе. Его глаза были пусты, лишены любо-
пытства, а ей казалось, что когда он смотрел на узорча-
тый кафель печи и гипсовые завитушки на потолке, то
делал это, как если бы раздевал ее, как если бы разгля-
дывал ее грудь, живот, голые плечи. Что с тобой про-
исходит, Софья, подумала она, это же чудовище, жесто-
кое и необузданное! И она не заблуждалась. Он был
жесток и необуздан, некоторые считали его чудовищем.
Но ведь она хотела именно такого, такого ждала, к соб-
ственному возмущению и ужасу. Они молчали. И когда
он остался с ней на долгие годы жизни, им также нечего
было сказать друг другу. Оставались мужчиной и жен-
щиной в каждом мгновении — и более ничем! Но в тот
день он не остался. У него были свои мрачные дела
на самом краю света, где уже нет людей, а только
звери и призраки. Он погасил сигарету, встал со сту-
ла, рослый, худой, с пятном крови на клеенчатом
плаще.
80
— Я уж пойду,— произнес он и скривил губы в
улыбке.
- Но, может, все-таки...— сказала она.
Он отрицательно качнул головой.
- - Мало времени, уважаемая пани. Всегда мало вре-
мени!
Надел на голову кепку, козырек натянул глубоко па
лоб. Его лицо изменилось, теперь он выглядел менее
угрожающе, тень козырька как бы прикрывала его по-
роки.
Она проводила его до дверей. У порога сказала:
— На лестнице нет света.
— Ничего, не пропаду,— ответил он.
Подала ему руку. Он поднес ее к губам и поцеловал.
Захлопнула за ним дверь, прислонилась к стене, дышала
часто и взволнованно. Ощущала на руке влагу его губ,
и это наполняло ее дрожью. Слышала удаляющиеся
шаги по лестнице. Ненавижу его, подумала она. Чудови-
ще! Какое унижение...
На следующий день Феликс планировал зайти к Ра-
домскому, руководившему центральной партийной тех-
никой (настоящая его фамилия была Цецербаум). Тор-
говый служащий, очень ловкий, изобретательный, он
умел вовремя явиться в легальную типографию, где
нелегально печатался «Червоный Штандар», быстро и
незаметно вывезти весь тираж на партийный склад, без
задержки разослать литературу в провинцию, развести
ее в указанные места в Варшаве. Радомский рассказы-
вал Зосе, что «первые экземпляры отпечатанных пар-
тийных изданий он всегда посылает по почте варшав-
скому генерал-губернатору, чтобы тот знал, что, несмот-
ря на аресты и разгром организации, мы живем
и действуем».
Много позднее (уже после смерти Дзержинского)
Радомский приехал в Советский Союз и работал на
ответственном посту в таможне. Софья вспоминала: «Он
говорил мне, что в 1908 году жил одно время в Варшаве
вместе с Юзефом. Когда ему удавалось быстро и хорошо
выполнить какое-нибудь трудное поручение Юзефа, тот
в восторге хватал его в охапку, прижимал к себе, цело-
81
вал и кружился с ним по комнате, весело напевая. Ра-
домский горячо любил Юзефа».
Радо.мский был мало начитан, плохо разбирался в
партийной стратегии, но был до мозга костей предан
партии и товарищу Юзефу.
Феликс собирался встретиться с Радомским, но не
пришел к нему. Обеспокоенный Радомский прибежал
к Мушкат узнать, не у нее ли случайно Юзеф. Его там
не было. Вскоре выяснилось, что Юзеф по пути к Радом-
скому зашел на Главный почтамт на Варейской площа-
ди. При выходе из здания почты 16 апреля 1908 года он
был арестован.
Трамвай грохотал по мосту. Внизу текла река. По
песчаной отмели правого берега шел одинокий человек
с удочкой в руке, направляясь к каменной дамбе. По-
следний, кто не отказался от надежды.
ГАНКА
В мрачных стенах X павильона Варшавской цитаде-
ли писал Дзержинский свой «Дневник заключенного».
Друзья и подруги Феликса имели возможность читать
этот дневник в «Пшегленде социаль-демократычном».
Расцвел на страницах «Дневника заключенного»
редкий цветок платонической любви. Обратимся к пер-
воисточнику и попробуем рассказать об этом чувстве
словами самого Феликса.
В первые дни после ареста Дзержинский думал о
смерти. Не удивительно, ведь в Варшавской цитадели
почти каждый день вешали политических.
«По временам в ночной тиши, когда человек лежит,
но еще не спит, воображение подсказывает ему какие-то
движения, звуки, подыскивает для них место снаружи,
за забором, куда ведут заключенных, чтобы заковать их
в цепи. В такие моменты я поднимаюсь, прислушиваюсь,
и чем больше вслушиваюсь, тем отчетливее слышу, как
тайком, с соблюдением строжайшей осторожности пи-
лят, обтесывают доски. «Это готовят виселицу»,— мель-
кает в голове, и уже нет сомнений в этом. Я ложусь,
натягиваю одеяло на голову... Это уже не помогает.
82
Я все больше и больше укрепляюсь в убеждении, что
сегодня кто-нибудь будет повешен. Он знает об этом.
К нему приходят, набрасываются на него, вяжут, заты-
кают ему рот, чтобы не кричал. А может быть, он не
сопротивляется, позволяет связать себе руки и надеть
рубаху смерти. И ведут его и смотрят, как хватает его
палач, смотрят на его предсмертные судороги и, может
быть, циническими словами провожают его, когда зары-
вают его труп, как зарывают падаль.
Неужели те жандармы, которые стерегут нас, неуже-
ли тот вахмистр, всегда любезный, с глазами с поволо-
кой, неужели тот предупредительный начальник, кото-
рый, входя ко мне, снимает фуражку,— неужели они, те
люди, которых я вижу, могут присутствовать при этом
и принимать в этом участие... Привыкли. А как же
чувствуют себя те, кто идет на виселицу? В душе подни-
мается страшный бунт. Неужели нет уже спасения?
Сразу перейти к небытию, перестать существовать, идти
собственными ногами, видеть собственными глазами все
приготовления и чувствовать прикосновение палача.
Страшный бунт сталкивается с холодной, неизбежной
необходимостью и не может с ней примириться, не
может понять ее. Но, в конце концов, обреченный идет
спокойно на смерть, чтоб раз уже покончить, перестать
терзаться.
Я наткнулся на несколько слов, написанных на стене
одним из приговоренных: «Иосиф Куницкий, арестован
вместе с женой на улице в городе Вильно 6 июня
1907 года, приговоренный в Сувалках Виленским во-
енным судом к смертной казни за убийство шпиона и за
принадлежность к боевой организации литовской соци-
ал-демократии, привезенный в Варшаву 19 февраля
1908 года для приведения приговора в исполнение. Пи-
шу 3 марта 1908 года». Почти три месяца прошло с мо-
мента объявления ему приговора до того, как им были
написаны эти строки, и все это время он, вероятно,
проводил в одиночестве, терзаемый жаждой жизни.
Рядом со мной мальчик постучал мне, что он не трус,
но что он не хочет погибнуть за деньги. Я чувствую по
тому, как он стучит, что должно твориться в его душе.
Хотя, вероятно, его оправдают...»
83
Но вскоре мысли Феликса принимают иное направ-
ление.
«10 мая, 1908 год.
Уже два дня рядом со мной сидит восемнадцати-
летняя работница, арестованная четыре месяца тому
назад. Поет. Ей разрешают петь. Это у нее было столк-
новение с жандармом; после этого ее перевели сюда.
Молодая, напоминает ребенка. Мучается она страшно.
Ей скучно. Стучит мне, чтобы я прислал ей веревку, что
она повесится. При этом она добавляет, что веревка
должна быть непременно от сахара, чтобы сладко было
умирать. Она так нервно стучит и с таким нетерпением,
что почти ничего нельзя понять, и тем не мецее она все
время зовет меня своим стуком; видно, места себе найти
не может. Недавно она мне вновь простучала: «Дайте
совет, что делать, чтобы мне не было так тоскливо».
У нее постоянные столкновения с жандармами. Жи-
вая, как ребенок, она не в состоянии ни переносить, ни
примириться с господствующим здесь режимом. В тот
самый момент, когда я писал эти слова было понятно:
она еще ребенок, не может жить в камере без каких бы
то ни было впечатлений, когда и взрослые, уже не раз
пережившие одиночное заключение, теряют порой рав-
новесие.
16 мая. 1908 год.
Весна в полном разгаре. Все плодовые деревья по-
крыты белыми цветами и зелеными листьями. День
становится длиннее, в воздухе чувствуется уже лето, на
солнце в саду жарко, а в камере все более и более душно.
Ганка ужасно страдает, не поет, присмирела. Она
узнала, что вчера ее брат приговорен к смерти. Вечером
она мне простучала: «Сегодня, может быть его повесят,
разрешат ли мне попрощаться с ним? Я остаюсь одна-
одинешенька. А может быть, они выполнят свою угрозу
и меня тоже повесят. А он такой молодой. Ему всего
21 год». Что мне было сказать ей на это? Я простучал ей,
что она несчастное дитя, что мне жаль ее, что мы дол-
жны перенести все. А она ответила мне, что не знает,
стоит ли теперь жить. Когда эта ужасная смерть похи-
84
щает кого-нибудь из наших близких, нельзя освободить-
ся от этой мысли, убежать, забыть: постоянно эта мысль
возвращается, и стоишь у пропасти ужаса, становишься
беспомощным, бессильным, безумным.
Женщин здесь много. Я вижу их на прогулке, слышу
их голоса и из других коридоров. Они часто спорят
с жандармами, хохочут и громко разговаривают. Им
здесь хуже, чем нам, хотя жандармы с ними, кажется,
ведут себя сдержаннее и не запрещают им заслонять
«глазок». Эта сдержанность вызвана не человеколюби-
ем. Они просто боятся скандалов. Они, очевидно, избега-
ют раздражать женщин, чтобы не вызвать вмешатель-
ства заключенных-мужчин, и не группируют их в особом
коридоре, потому что одна женщина скандалит больше,
чем все мужчины. Жандармы тогда не могли бы спра-
виться с ними.
Из девяти женщин, которые гуляют в той части
садика, на которую выходит мое окно, только три ведут
себя спокойно. Две молодые ходят, всегда держась за
руки. Они — польки. Третья, тоже молодая, серьезная
и выдержанная,— еврейка. Остальные неестественно
хихикают, шумят, разговаривают с Ганкой, которая ни-
как не может подчиниться режиму. Сегодня опять по
этому поводу была неприятная сцена. Ганка взобралась
на стол, разговаривала или, вернее, выкрикивала от-
дельные слова двум гуляющим женщинам. Они отвечали
ей и сами что-то рассказывали. Жандарм раза два пре-
дупредил их, чтобы прекратили эти разговоры, но они не
обращали на это внимания. Взбешенный, он подошел
к окну Ганки, обнажил шашку и начал ругаться. Это не
помогло. Они не обращали на это внимания. После этого
я постучал Ганке, что сержусь на нее за то, что она из-за
пустяков подвергает себя оскорблениям. Она ответила,
что больше не будет, но час спустя уже забыла об этом
обещании.
18 мая 1908 г.
Она перестала петь, постучала жандарму и пошла
в уборную. По пути она постучала в дверь моей камеры,
а на обратном пути кашлянула и остановилась возле
двери своей камеры и потребовала, чтобы жандарм от-
85
крыл дверь, так как у нее болит рука (по слухам, во
время одного из прежних столкновений она хватила
жандарма кувшином, а он ранил ее руку шашкой). По
существующим здесь правилам и по установившемуся
обычаю двери должен открывать заключенный, а не
жандарм. Вызвано это опасением, чтобы заключенный
не мог напасть на жандарма, когда он наклонится, чтобы
открыть дверь; здесь авансом предполагают, что каждый
заключенный — это кровожадный убийца и преступник,
поэтому-то жандарм-ключник, например, не имеет пра-
ва входить в камеру заключенного. Поэтому жандарм
потребовал, чтобы она сама открыла дверь. «Все рав-
но,— ответила она,— у меня рука болит, открыть дверь
я не могу и буду все время стоять здесь». Жандарм
пригрозил ей, что он позвонит начальству, и тогда ей
хуже будет.
«Мне все равно»,— последовал ответ с ее стороны.
Когда жандарм, по-видимому, колеблясь принять реши-
тельные меры и желая ее напугать, направился к звонку,
она подошла к камере на другой стороне коридора,
в которой сидели какой-то молодой офицер и еще один
заключенный, и начала с ними разговаривать. Взбе-
шенный жандарм сердито открыл дверь, крича: «Ну, ты,
иди, я тебе открыл!» После этого он долго ворчал и в
полголоса крикнул: «Курва!» Я бросился к двери, начал
стучать и кричать: «Жандарм!» Он не откликался и по-
дошел, когда я позвал его уже в третий раз. Я резко
напустился на него. Он сначала заявил, что это не мое
дело, а когда я сказал, что слышал, как он крикнул
«курва»,— начал оправдываться, говоря что он открыл
бы двери, но она уже не один раз устраивала такие
штуки, и, когда жандармы нагибались, чтобы отодвинуть
засов, она заезжала им в морду.
Эта девушка — полуребенок, полусумасшедшая —
устроит когда-нибудь большой скандал. Уже в этот раз
все были сильно взволнованы ее плачем и возней с жан-
дармом. Когда она заходит в уборную, она карабкается
на окно и кричит гуляющим товарищам: «Добрый день!»
А когда в связи с этим входит в уборную жандарм, она
устраивает скандал.
1 мая во время прогулки она кричала: «Да здравству-
86
ет революция!» И произносила другие революционные
возгласы и пела «Красное знамя». Все были взволнова-
ны и колебались, петь ли и поддержать ли ее в этих
революционных возгласах. Никто не желал показаться
трусом, но для того, чтобы петь, каждый должен был
насиловать себя: такая бесцельная, не известно для чего
затеянная демонстрация не могла вызвать сочувствия.
Тюрьма молчала.
Вечером кто-то сверху постучал: «Сегодня вечером
будем демонстрировать пение». Но самый этот стук был
очень осторожным, часто прерывался из опасения, чтобы
жандарм не заметил. И пения не было.
По временам эта девушка вызывает гнев. Ее смех,
пение, столкновения с жандармами вносят в нашу жизнь
нечто постороннее, чуждое, а вместе с тем дорогое,
желанное, но не здесь.
31 мая 1908 г.
Ганке вчера был вручен обвинительный акт. Она
обвиняется в восьми покушениях, в руководстве боевой
дружиной, в роговском нападении, покушении на Скало-
на и т. п. Говорят, что ее ждет виселица. Скалой сказал,
что не отменит смертного приговора: она и так слишком
долго живет.
3 июня 1908 г.
Вчера опять восемь человек было приговорено к
смерти. Сегодня Ганку вызвали в канцелярию, откуда
она вскоре вернулась возбужденная, хохочущая. Началь-
ник предложил ей на выбор: или предать — и тогда ее
приговорят только к пожизненной каторге или быть пове-
шенной. Он говорил ей, что она молода и красива. В от-
вет она расхохоталась ему в лицо и выбрала виселицу.
Теперь она все считает дни, сколько ей еще осталось
жить, старается спать как можно меньше, часто не
может уснуть и целыми ночами бродит по камере. Иной
раз вырвется у нее из груди слово смертельного утомле-
ния и отчаяния: «Почему они пьют без конца нашу
кровь!»
Весь день лежала Ганка без сил, время от времени
стуча легонько в стенку, чтобы убедиться, что я близко;
87
когда я откликнулся, она стучала мне: «Я вас очень
люблю». Дорогое дитятко. Отделенный от тебя мертвой
стеной, я чувствую каждое твое движение, каждый шаг,
каждый порыв души. Неужели же ей так и суждено
умереть в полном одиночестве, и никто не приласкает
ее, никто ей приветливо не улыбнется? И нет во мне
мужества убеждать ее идти в лазарет, где у нее и за
стенкой не будет никого близкого. А может быть, и не
умрет она, такая молодая и сильная, полная жизни.
6 сентября 1908 г.
Сегодня я убедился, что, к сожалению, мои подозре-
ния были обоснованы. Оказывается, Ганка была в Твор-
ках (дом для умалишенных) и оттуда была увезена
прушковскими социал-демократами, а когда ее после
этого арестовали, она выдала тех, которые ее освободи-
ли: сама ездила с жандармами и указывала квартиры
освободившихся товарищей. Здесь она сидит под вы-
мышленной фамилией, тщательно скрывая свою под-
линную фамилию (Островская). Почему она предавала?
Кто ее знает: может быть ее избивали, а возможно, что
она действительно сумасшедшая. Теперь она уже не-
сколько дней сидит в коридоре надо мной. Сегодня я обо
всем этом уведомил других. Я обязан был это сделать...
Возможно, что вначале она попытается защищаться, ут-
верждать, что все это ложь. Она, вероятно, будет бороть-
ся хотя бы за щепотку доверия. Но заслуженный удел
ее — позор, самый тяжелый крест, какой может выпасть
на долю человека.
Я иногда вижу на прогулке провокаторов. Двое из
них производят кошмарное впечатление: глаз не подни-
мают, лица — словно бледные маски отъявленных пре-
ступников — застывшие, неподвижные, с печатью от-
вержения на лбу.
Таким был конец платонической любви — бледного
цветка, который расцвел в мрачных стенах Варшавской
цитадели в 1908 году. Любимая девушка оказалась про-
вокатором и истеричкой.
Любопытны имеющиеся в древности сведения об
истерии. В папирусе из Кахун (около 1900 года до н. э.)
у женщин отмечаются эмоциональная неуравновешен-
88
ность и всем знакомые отклонения истерической при-
роды. Сам термин «истерия» дал позже Гиппократ (по-
гречески hystera — матка). В то время господствовали
представления о блуждающих в теле (в буквальном
смысле) органах, а матка, по мнению египетских врачей,
была и вовсе независимым организмом. Ее перемещения
вверх и ее голод будто бы обусловливали истерию.
Исходя из этого, и строилась врачебная тактика. Поло-
вые органы женщины и нижнюю часть живота смазыва-
ли и окуривали благовониями, чтобы «привлечь» матку.
Одновременно заболевшую заставляли вдыхать зловон-
ные средства и принимать внутрь вещества с отврати-
тельным вкусом, чтобы «отогнать» матку на место.
НАСТОЯЩИЙ ПРОВОКАТОР
В 1908 году Дзержинский был близок к раскрытию
«провокации века». Я беру эти слова в кавычки ибо нам,
пережившим Вторую мировую войну, ясно, что Азеф
был не самым великим провокатором XX столетия...
Свидетельство раздумий Феликса — письма, пере-
данные из одиночной камеры Варшавской цитадели.
«Друг по партии», взявшийся за переброску письма на
волю оказался провокатором, и копия письма попала на
стол директора департамента полиции Максимилиана
Трусевича.
Письмо было скатано в папироску, которую следова-
ло обронить у входа в суд, когда создастся обычная
в таких случаях толчея. В письме Дзержинский обра-
щался к «сестре».
«Дорогая, когда я последний раз тебя видел, ты
обещала узнать все, что можно о толстяке (Г. С.— так
Дзержинский называл Азефа). Судьба нашего толстого
любимца так тревожит меня! Ведь его невинные шало-
сти могут принести беду десяткам окружающих его
юношей... Не пугай его, не вздумай говорить с ним,
взывая к здравому смыслу: шалуны (Г. С.— провокато-
ры), ступив раз на стезю забубенной жизни, вспять
вернуться не могут. Если бы ты написала мне что-то
о нем, я бы, возможно посоветовавшись с соседями по
89
несчастью, людьми высоко интеллигентными и мнрго-
знаюгцими, мог дать тебе какой-то совет даже из Зтого
ужасного, сырого, уничтожающего человека каземата...
Думаю, что ты уже получила ответ от Владека (Г. С.—
Владек — Владимир Бурцев, охотник за провокатора-
ми), он подобен лекарю, знает исток и пересеченность
всех недугов. Можешь сослаться на меня, хотя, думаю,
моя фамилия ему не очень-то понравится, ибо он всегда
враждовал с моими друзьями...
Пошли ему фотографию дяди Герасима (Г. С.—
Герасимов — начальник Петербургской охраны), наше-
го кучера. Я бы тоже хотел получить фотографию дяди
Герасима, чтобы затем отправить ее Анджею (Г. С.—
А. Турганинов — бывший чиновник царской охраны,
перешедший во вражеский лагерь).
И пожалуйста, не страшись за меня. Несмотря на
ужасные условия в Десятом павильоне, я чувствую себя
неплохо, ибо знаю, что обвинять меня не в чем. Судить
за идею? Возможно ли такое в двадцатом веке?! Хотя
в нашей империи возможно все. Но это ненадолго. Все
трещит и рушится, дни террора сочтены, так или иначе.
Мысль бессмертна — в отличие от плоти.
Целую тебя моя бесценная сестрица, целуй братьев
и деток.
Береги себя, мой верный и нежный друг. Ты всегда
в моем сердце. Твой Юзеф
Не надо быть великим философом, чтобы понять что
письмо это адресовано не Альдоне, а друзьям по партии.
Письма к любимой сестре Альдоне Феликс не подписы-
вал кличкой.
Разоблачил Азефа Бурцев, правдоискатель, охотник
за шпионами и провокаторами.
В мае 1908 года Владимир Львович Бурцев, редактор
журнала «Былое», заявил центральному комитету пар-
тии эсеров, что имеет основание подозревать Азефа
в провокации.
Такое же заявление, по его словам, было им сделано
еще осенью 1907 года П. П. Крафту и членам северного
летучего боевого отряда Карлу Траубергу и Кальвино-
Лебединцеву.
Одновременно с этим Бурцев сообщил о своих подо-
зрениях еще нескольким товарищам — членам партии
социалистов-революционеров.
Об Азефе уже давно ходили недобрые слухи.
Еще в 1902 году, когда Азеф работал в Петербурге,
партийный пропагандист студент Крестьянинов обвинил
его в провокации. Обвинение было рассмотрено судом
чести, членами которого были писатели Пешеходов,
Анненский и Гуковский. Суд признал обвинение несо-
стоятельным и отпустил Азефа с извинениями.
Слухи не прекратились. В августе 1905 г. в централь-
ный комитет было доставлено упомянутое уже мною
однажды анонимное письмо. Оно содержало указание на
провокаторскую роль Азефа.
Азеф состоял членом партии с самого ее основания.
Он знал о покушении на харьковского губернатора кня-
зя Оболенского (1902 г.) и принимал участие в приго-
товлениях к убийству уфимского губернатора Богдано-
вича (1903 г.). Он руководил с осени 1903 г. боевой
организацией и в равной степени участвовал в следую-
щих террористических актах: в убийстве министра внут-
ренних дел Плеве, в убийстве великого князя Сергея
Александровича, в покушении на петербургского гене-
рал-губернатора Трепова, в покушении на киевского
губернатора Клейгельса, в покушении на нижегородско-
го губернатора барона Унтербергера, в покушении на
московского губернатора адмирала Дубасова, в покуше-
нии на офицеров Семеновского полка генерала Мина
и полковника Римана, в покушении на заведующего
политическим розыском Рачковского, в убийстве Геор-
гия Гапона и в трех покушениях на царя.
Лидер партии эсеров Борис Савинков вспоминал:
«Азеф уехал на юг Франции. Я предложил Бурцеву
ознакомить меня с содержанием обвинений и выслу-
шать биографию Азефа. Бурцев охотно согласился на
это. Он рассказал мне следующее.
В 1906 году к нему в Петербург, в контору редакции
журнала «Былое», явился чиновник особых поручений
при варшавском охранном отделении И. Е. Бакай. Бакай
сперва предложил Бурцеву некоторые секретные доку-
менты для напечатания, а затем указал ему приметы
91
и имена ряда секретных полицейских сотрудников в
польской социалистической партии. Этими разоблачени-
ями Бакай приобрел доверие Бурцева. О партии социа-
листов-революционеров Бакай сообщил следующее:
«Пользуясь совершенно секретными сведениями де-
партамента полиции, я имею возможность констатиро-
вать, что главнейшие обыски и аресты среди революцио-
неров, произведенные в течение последних двух лет,
явились почти исключительно результатом «агентурных
сведений», т. е. провокации. Аресты Штифтаря, Грон-
ского, участников готовившейся экспроприации у Бир-
жевского моста, аресты в типографии «Мысль» Вене-
диктовой и Мамаевой в Кронштадте, участников гото-
вившегося заговора на цареубийство в 1907 году,
поголовный арест оппозиционной фракции соц.-револю-
ционеров в Москве, аресты в Финляндии северной ле-
тучки (Карла и др.), а также обнаружение готовящегося
покушения на Щегловитова (арест Лебединцева, Распу-
тиной и др.),— все это случилось благодаря провокации,
и искать причины этих провалов вне ее бесполезно.
Мне не удалось убедить Бурцева в ошибочности его
выводов.
Зная об этих моих с Бурцевым переговорах, Азеф
писал мне:
...Я не вижу выхода из создавшегося положения
помимо суда. Не совсем понимаю твою мысль, что мы
ничего не выиграем. Неужели и после разбора, критики
и опровержения «фактов», Бурцев еще может стоять на
своем? Я понимаю, когда у него была отговорка, что его
не слушали и не разбирали его «материала».
В другом письме он писал:
«Слушаюсь твоего совета не думать об этом грязном
деле. Хотя признаюсь, что трудно не думать. Так или
иначе, но лезет в голову вся эта грязь...»
В начале октября Бурцев известил меня, что у него
есть новое уличающее Азефа сведение. Он под честным
словом просил меня никому об этом сведении до суда не
сообщать. Поэтому центральный комитет до судебного
разбирательства с ним ознакомлен не был.
Бывший директор департамента полиции сенатор
Алексей Александрович Лопухин, знакомый Бурцева
92
еще по Петербургу, приехал в октябре месяце за грани-
цу. Бурцев встретил его в поезде между Кельном и Бер-
лином. Бурцев просил Лопухина сообщить ему, действи-
тельно ли Азеф состоял на службе в полиции, и не имел
ли Лопухин с ним дела в бытность свою директором
департамента?
После долгого колебания и настойчивых просьб Бур-
цева Лопухин на оба вопроса ответил утвердительно.
Он сообщил, что дважды встречался с Азефом по
служебным делам.
Рассказ Лопухина не заставил меня заподозрить Азе-
фа. Мое доверие к последнему было настолько велико,
что я бы не поверил даже доносу, написанному его
собственной рукой: я бы считал такой донос подделкой.
Однако сообщение Лопухина было мне непонятно. Я не
видел цели у Лопухина обманывать Бурцева. Я не мог
допустить также мысли, что он участвует в полицейской
интриге, если такая интрига в действительности суще-
ствует: бывший директор департамента полиции едва
ли мог унизиться до роли мелкого провокатора. Я скло-
нился к мысли, что произошло печальное недоразуме-
ние: Лопухин принял за Азефа кого-либо из многочис-
ленных секретных сотрудников полиции. Как бы то ни
было, для меня было ясно, что рассказ Лопухина должен
произвести большое впечатление на судей. Я боялся, что
суд окончится неполным обвинением Бурцева и даже
его оправданием. Такой исход был бы тяжелым ударом
для партии и для боевой организации.
Уверенный в честности Азефа, уверенный, что мы
имеем дело с недоразумением, я опять стал просить
Чернова и Натансона отказаться от суда. Мои настояния
не увенчались успехом.
Суд был назначен на конец октября в Париже.
Суд чести, как я говорил выше, состоял из избранных
центральным комитетом, с согласия Бурцева, Г. А. Лопа-
тина, кн. П. А. Кропоткина и В. Н. Фигнер. Представи-
телями от партии были: В. М. Чернов, М. А. Натансон
и я. Суд начался в конце октября и происходил сперва
в помещении библиотеки имени Лаврова (50, rue Lho-
mond), а затем на моей квартире (32, rue La Fontaine).
Первые заседания были посвящены докладу Бурце-
93
ва. Он взял слово для обвинения и повторил то, что
рассказал мне в частных беседах со мною: бессилие
боевой организации и многочисленные аресты послед-
них лет, в частности казнь Зильберберга и Сулятицкого,
аресты 31 марта 1907 г. и аресты членов северного
летучего боевого отряда (Карл Трауберг и др.), уже
давно убедили его в существовании в центральных уч-
реждениях партии и даже, быть может, в самом централь-
ном комитете провокатора. Путем исключения он
обратил внимание на Азефа.
Во время суда Азеф жил на юге Франции. Его, види-
мо, тревожили обвинения Бурцева, и он писал мне
письма, в которых не скрывал своей тревоги. Я находил
объяснение этой тревоги в его оскорбленном чувстве
собственного достоинства.
Так он писал мне от 21 октября:
«...Ход или постановка дела мне несколько непонят-
ны. Обвинение ведь могло бы быть сформулировано так.
Имел ли Бурцев право на основании всего того, что он
имеет, распространять и т. д. Я представлял себе весь
ход гораздо быстрее. Он выкладывает все,— это рас-
сматривается и решается, имел право он или нет. При
чем тут допрос Бакая и свидетелей, живущих вне Пари-
жа? Но вам там, конечно, виднее. Уверен в одном, что
вы все маху не дадите. Пожалуй, послушаюсь тебя и с
приездом еще подожду».
После прений собрание постановило: расследование
об Азефе продолжать, подготовляя одновременно его
убийство при условии наименьших для партии потерь.
Было решено убить Азефа вне пределов Франции,
например, на территории Италии. Аргунов и бывший
член петербургской военной организации — А. (псевдо-
ним) выехали в Италию с целью нанять там уединенную
виллу. Чернов и я должны были под каким-либо предло-
гом привезти на эту виллу Азефа.
Я был несогласен с решением собрания. Я считал,
что Азеф во что бы то ни стало должен быть убит, и ви-
дел, что дальнейшее расследование обеспечивало ему
легкую возможность бегства; я был убежден, что в Ита-
лию он не поедет. Исполняя поручение центрального
комитета, я принял участие в обсуждении плана убий-
94
ства в Италии, но лично для меня вопрос стоял иначе —
я спрашивал себя: не обязан ли я вопреки мнению цент-
рального комитета убить Азефа под свою личную ответ-
ственность? Я решил этот вопрос отрицательно: я не
считал возможным в эту минуту быть причиной раскола
в партии. Кроме того, я хотел знать мнение Карповича,
ближайшего сотрудника и друга Азефа. Карпович во-
преки ожиданию приехал в Париж уже после того, как
Азеф бежал.
Пока шли переговоры в Италии, т. В. проводил
расследования в Берлине. По получении от него теле-
граммы центральный комитет решил немедленно при-
ступить к допросу Азефа. Он сделал это из опасения, что
Азеф узнает о поездке В. и бежит. Произвести допрос
должны были Чернов, Николай и я. Было постановлено,
что убивать Азефа мы не имеем ни в коем случае права.
Постановление это равнялось решению освободить
Азефа. Но я считаю, что центральный комитет поступил
неправильно. Была сделана ошибка значительно рань-
ше: Азефа нужно было немедленно убить после нашего
свидания с Лопухиным, когда виновность его уже не
подлежала сомнению. Но колебания в самом централь-
ном комитете, с одной стороны (Натансон), и колебания
боевиков (Николай, Лапина идр.) — с другой, не позво-
ляли центральному комитету решиться на эту меру.
С этого момента центральный комитет оставил путь
революционных решений и вступил на дорогу формаль-
ного суда, защиты и слова. Дорога эта неизбежно приво-
дила к допросу Азефа, а следовательно, и к его бегству:
центральный комитет не имел права платить за смерть
Азефа арестом единственного теоретика партии Черно-
ва, без Чернова же допрос был немыслим.
Как бы то ни было, Азеф мог чувствовать себя в бе-
зопасности.
Вечером 5 января 1909 г. Чернов, Николай и я позво-
нили у квартиры Азефа в доме № 245 по Boulevard
Raspail.
Дверь нам открыл сам Азеф. Он провел нас в край-
нюю комнату, свой кабинет. Он сел за стол у окна. Мы
втроем загородили ему выход из комнаты.
Азеф спросил:
95
— В чем дело, господа?
Чернов ответил:
— Вот прочти новый документ.
И он передал Азефу саратовское от 1907 г. письмо.
Азеф побледнел.
Он долго читал письмо. Мне показалось, что он
только делает вид, что читает его: он выигрывал время,
чтобы спокойно выслушать нас.
Все еще очень бледный, он наконец обернулся к нам.
Он спросил:
— Ну, так в чем же, однако, дело?
Чернов медленно сказал:
— Нам известно, что 11 ноября старого стиля ты
в Петербурге был у Лопухина.
Азеф не удивился. Он ответил очень спокойно:
— Я у Лопухина не был.
— Где же ты был?
— Я был в Берлине.
— В какой гостинице?
— Сперва в «Furstenhof’e», затем в меблированных
комнатах «Керчь».
— Нам известно, что ты в «Керчи» не был.
Азеф засмеялся:
— Смешно... Я там был.
— Ты там не был.
— Я был... Впрочем, что это за разговор?..— Азеф
выпрямился и поднял голову.— Мое прошлое ручается
за меня.
Тогда я сказал:
— Ты говоришь, твое прошлое ручается за тебя.
Хорошо. Расскажи нам подробности покушения на Дуба-
сова.
Азеф ответил с достоинством:
— Покушение 23 апреля было неудачно потому, что
Шиллеров пропустил Дубасова. Было трое метальщи-
ков: Борис Вноровский — на Тверской, Владимир Вно-
ровский — на Воздвиженке, Шиллеров — на Знаменке.
Я был в кофейне Филиппова.
Я сказал:
— Это неправда. Мы допросили Владимира Вноров-
ского. Было только двое метальщиков: Борис Вноров-
96
скин и Шиллеров. Дубасов проехал мимо Владимира
Вноровского, но у того не было бомбы.
Азеф пожал плечами:
Не знаю. Было так, как я говорю.
Я сказал:
— Кроме того, ты накануне покушения не пришел
на свидание к метальщикам.
Азеф ответил:
— Нет, я пришел.
Я. Значит, Вноровский сказал неправду?
Азеф. Нет, Вноровский не может сказать неправды.
Я. Значит, ты говоришь неправду.
Азеф. Нет, я говорю правду.
Я. Где же объяснение?
Азеф. Не знаю.
Я. Ты говоришь, был в кофейне Филиппова?
Азеф. Да.
Я. Ты попал в полицейское оцепление?
Азеф. Нет.
Я. Аргунову ты говорил, что ты попал в оцепление,
но представил приставу иностранный паспорт, и тебя
отпустили.
Азеф. Я этого Аргунову не говорил.
Я. Значит, Аргунов сказал неправду?
Азеф. Нет.
Я. Значит, ты говоришь неправду.
Азеф. Нет, я говорю правду.
Я. Где же объяснение?
Азеф. Не знаю... Но какое же заключение ты выво-
дишь?
Я. Ты по меньшей мере проявил небрежность, грани-
чащую с преступлением. За такую небрежность ты
удалил бы из организации любого из ее членов. Твоя
ссылка на твое прошлое неуместна.
Азеф опять пожимает плечами. Он волнуется. Он
говорит:
— Дайте же мне возможность защищаться!
Чернов. Мы спрашиваем и ждем ответа. Зачем ты
ездил в Берлин?
Азеф. Я желал остаться один. Я устал. Я хотел
отдохнуть.
4 А. Иванов
97
Чернов. Видел ли ты в Берлине кого-либо из партий-
ных людей?
Азеф. Нет.
Чернов. А из непартийных?
Азеф. Я не желаю на этот вопрос отвечать.
Чернов. Почему?
Азеф. Он не относится к делу.
Чернов. Об этом судить не тебе.
Азеф. Я член центрального комитета и не вижу,
чтобы все здесь присутствующие были ими.
Я. Мы действуем от имени партии.
Чернов. Значит, ты отказываешься отвечать на этот
вопрос?
Азеф. Нет. Я скажу: я не видел никого.
Чернов. Почему ты переселился в «Керчь»?
Азеф. В «Керчи» дешевле.
Чернов. Так ты переехал из-за дешевизны?
Азеф. Была и еще причина.
Чернов. Какая?
Азеф. Этот вопрос не относится к делу.
Чернов. Ты не желаешь отвечать?
Азеф. Хорошо. Запишите: я переехал только из-за
дешевизны.
Чернов. В какой комнате ты жил в «Керчи»?
Азеф. В № 3.
Чернов. Опиши подробно этот номер.
Азеф. Кровать налево от входа, покрыта белым по-
крывалом, с периною, стол круглый, покрыт плюшевой
скатертью, около стола два кресла темно-зеленого плю-
ша, у умывальника зеркало, ковер на полу темного
цвета.
Чернов. Кого ты видел в «Керчи»?
Азеф. Что за вопрос?.. Ну, хозяина, посыльного,
горничную, лакея...
Я. Скажи, как ты понял мои слова, когда я говорил
тебе, что некто, имени которого я назвать не могу, ска-
зал Бурцеву, что ты служишь в полиции, и разрешил
сообщить это мне. Понял ты так, что именно некто
разрешил мне сказать, или так, что Бурцев решился на
это самостоятельно?
98
Азеф. Конечно, я понял так, что некто разрешил
сказать только тебе.
Чернов. Некто — Лопухин. Он не называл фамилии
Савинкова. Он позволил Бурцеву сказать одному рево-
люционеру, по его, Бурцева, выбору. Бурцев выбрал
Павла Ивановича (меня).
Азеф. Ну?
Чернов. Ну, а ты вошел к Лопухину со словами: вы
разрешили сказать Савинкову...
Азеф. Я не понимаю... Вы должны производить рас-
следование серьезно.
Чернов. Прошу выслушать далее. Лопухин не назвал
фамилии Савинкова. Ты понял со слов Павла Иванови-
ча, что он эту фамилию назвал. Павел Иванович такого
толкования в свои слова вложить не мог, ибо не слышал
его от Бурцева... Значит...
Азеф бледнеет. Но он говорит еще спокойно:
— Ну, Бурцев мог сказать Бакаю. Бакай понял не-
верно и сказал Лопухину... Впрочем, я ничего не знаю.
Чернов. Бурцев не говорил Бакаю, и Бакай не гово-
рил Лопухину. Как объяснить, что Лопухин на расстоя-
нии угадал, что ты понял Павла Ивановича так, как
никто понять не мог,— что он, Лопухин, назвал фами-
лию Савинкова?
Азеф волнуется:
— Что за вздор. Я ничего понять не могу.
Чернов. Тут нечего понимать. Ты сказал Лопухину:
вы позволили сообщить Савинкову, сообщите тому же
Савинкову, что вы ошиблись.
Азеф встает из-за стола. Он в волнении ходит по
комнате.
Чернов. Мы предлагаем тебе условие — расскажи
откровенно о твоих сношениях с полицией. Нам нет
нужды губить твою семью. Дегаев и сейчас живет в Аме-
рике.
Азеф продолжает ходить по комнате взад и вперед.
Он курит папиросу за папиросой.
Чернов. Принять предложение в твоих интересах.
Азеф не отвечает. Молчание.
Чернов. Мы ждем ответа.
99
Азеф останавливается перед Черновым. Он говорит,
овладев собой:
— Да... Я никогда ни в каких сношениях с полицией
не состоял и не состою.
Чернов. Как же ты объяснишь себе все обвинения?
Интрига полиции?
Азеф. Не знаю...
Чернов. Ты не желаешь рассказать о своих сноше-
ниях?
Азеф. Я в сношениях не состоял.
Чернов. Ты ничего не желаешь добавить к своим
ответам?
Азеф. Нет. Ничего.
Чернов. Мы дадим тебе срок подумать.
Азеф ходит по комнате. Он опять останавливается
против Чернова и смотрит ему прямо в глаза. Он говорит
дрожащим голосом:
— Виктор. Мы жили столько лет душа в душу. Мы
работали вместе. Ты меня знаешь... Как мог ты прийти
ко мне с таким... с таким гадким подозрением.
Чернов говорит сухо:
— Я пришел. Значит я обязан был прийти.
Я. Мы уходим. Ты ничего не хочешь добавить?
Азеф. Нет.
Чернов. Мы Даем тебе срок: завтра до 12 часов. Ты
можешь обдумать наше предложение.
Азеф. Мне нечего думать.
Я. Завтра в 12 часов мы будем считать себя сво-
бодными от всех обязательств.
Азеф. Мне нечего думать.
Мы ушли. Вслед за нами во втором часу ночи Азеф
вышел на улицу в сопровождении своей жены и скрылся.
Описание «Керчи» и комнаты в ней было сделано
Азефом неверно. Не оставалось сомнения, что он если и
был там, то мимоходом и недолгое время.
23 декабря 1908 года Центральный комитет партии
эсеров выпустил следующее извещение:
«Центральный комитет партии с.-р. доводит до све-
дения партийных товарищей, что инженер Евгений Фи-
липпович Азеф, 38 лет (партийные клички: «Толстый»,
«Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич»), состоявший
юо
членом партии с.-р. с самого основания» неоднократно
избиравшийся в центральные учреждения партии, состо-
явший членом б. о. и ЦК, уличен в сношениях с русской
политической полицией и объявляется провокатором.
Скрывшись до окончания следствия над ним, Азеф ввиду
личных качеств является человеком крайне опасным
и вредным для партии. Подробные сведения о провока-
торской деятельности Азефа и ее разоблачении будут
напечатаны в ближайшем времени».
Впоследствии по делу Азефа центральный комитет
выпустил следующий листок:
«1) История деятельности Азефа в партии такова:
еще студентом одного из немецких политехникумов
Азеф во второй половине 90-х годов примыкает к загра-
ничной революционной группе, именующейся союзом
русских социалистов-революционеров и издающей газе-
ту «Русский Рабочий».
В июле 1899 г. Азеф едет в Россию и по рекоменда-
ции «Союза русских социалистов-революционеров»
вступает в Москве в «северный союз с.-р» (основанный
Аргуновым, Павловым, Селюк и др), издавший два пер-
вых номера «Революционной России». После ареста
томской типографии «Союза» руководители его, опаса-
ясь своего ареста, передают Азефу все связи и полномо-
чия на продолжение дела. Они поручают ему закончить
переговоры об объединении с южными группами с.-р.,
образовавшими партию социал-революционеров.
В 1901 году Азефу вместе с другим членом северного
союза Г. А. Гершуни окончательно удается оформить
слияние «южных» и «северных» социал-революционеров
в объединенную партию. Ближайшее участие принимает
Азеф также в разрешении вопроса о центральном органе
партии, каковым признается «Революционная Россия»,
о приглашении в состав редакции его, Гоца и Гарденина,
о превращении в партийный террористический орган
«Вестника русской революции», редактируемого Тарасо-
вым, и заключении федеративного союза с «Аграрно-
социалистической лигой». В то же время Азеф участвует
в выработке плана кампании организованного террора,
началом которого должно было служить готовившееся
убийство Сипягина.
101
С 1902 года Азеф работает в Петербурге одновре-
менно как член ЦК и пет. ком. Он организует транспорт
партийной литературы через Финляндию, совершает
объезды организаций. Наряду с этим он вместе с Гершу-
ни обсуждает планы террористических предприятий:
вторичного покушения на князя Оболенского и покуше-
ния на Богдановича. Гершуни назначает его своим бли-
жайшим помощником по руководству б. о.
По данным киевской охраны, после ареста Гершуни
Азеф в мае 1903 года едет за границу. Здесь он продол-
жает заведовать организованным им совместно с Гер-
шуни большим транспортом литературы в комнатных
ледниках. Но главные усилия его направлены на разре-
шение вопроса о пользовании взрывчатыми веществами
как новой технической основы террористической борьбы
партии.
С января 1904 года Азеф во главе расширенной
боевой организации (куда вошли Каляев, Сазонов, По-
котилов, Швейцер и др.) готовит террористическую ра-
боту против Плеве. В то же время он участвует в обще-
партийной работе и организует в России динамитную
мастерскую.
После убийства Плеве Азеф уезжает за границу, где
находится до июня 1905 г. За границей он снова работа-
ет над разрешением вопроса о технических средствах
террористической борьбы и организует транспорт лите-
ратуры в бочках с салом (через Прибалтийский край).
В ноябре 1904 г. Азеф, снова пополнив б. о., разделяет ее
на три отряда, отправляемые: 1) в Москву против вели-
кого князя Сергея Александровича (попытка оканчива-
ется успехом); 2) в Петербург против Трепова и 3) в Ки-
ев против Клейгельса. Наряду с этим, летом 1905 года
Азеф принимает участие в организации массовой пере-
правы оружия в Россию (пароход «Джон Крафтон»).
С середины 1905 года Азеф в России. Он занят новым
пополнением состава б. о., необходимым после ареста
петербургской группы. Но скоро террористическую ра-
боту в Петербурге пришлось прекратить, а Азефу —
уехать за границу, так как за организацией системати-
чески следят. Инициатива в раскрытии полицейского
наблюдения принадлежит Азефу».
102
Впоследствии Азеф прислал в центральный комитет
следующее письмо:
«7 января 1909 года.
Ваш приход в мою квартиру вечером 5 января и
предъявление мне какого-то гнусного ультиматума без
суда надо мной, без предоставления мне какой-либо
возможности защититься против возведенного полицией
или ее агентами гнусного на меня обвинения возмутите-
лен и противоречит всем понятиям и представлениям
революционной чести и этики. Даже Татарову, рабо-
тавшему в нашей партии без году неделю, дали возмож-
ность выслушать все обвинения против него и защи-
щаться. Мне же, одному из основателей партии с.-р. и
вынесшему на своих плечах всю ее работу в разные
периоды и поднявшему, благодаря своей энергии и на-
стойчивости, в одно время партию на высоту, на кото-
рой никогда не стояли другие революционные организа-
ции,— приходят и говорят: «Сознавайся — или мы тебя
убьем». Это ваше поведение будет, конечно, историей
оценено. Мне же такое ваше поведение дает моральную
силу предпринять самому, на свой риск все действия для
установления своей правоты и очистки своей совести,
запятнанной полицией и вами. Оскорбление такое, как
оно нанесено мне вами, знайте, не прощается и не забы-
вается. Будет время, когда вы дадите отчет за меня
партии и моим близким. В этом я уверен. В настоящее
время я счастлив, что чувствую силы с вами, господа, не
считаться.
Моя работа в прошлом дает мне эти силы и подымает
меня над смрадом и грязью, которой вы окружены те-
перь и забросали меня, Иван Николаевич.
Я требую, чтобы это письмо мое стало известным
большому кругу с.-р.».
Обвинение, предъявленное к Бурцеву, отпадало само
собою. Суд чести закончился.
Мысль о том, что такие, как Азеф не столько борются
с революцией, сколько ее провоцируют, часто появля-
лась у представителей департамента полиции. Провока-
ция была жизнью Евно Азефа. Он вербовал, руководил,
строил планы, подавал идеи, посылал на смерть, убивал.
юз
Словом, провоцировал (производное от английского гла-
гола «to provok», т. е. «побуждать»).
Не Дзержинский разоблачил Азефа, но придет вре-
мя и Председатель ВЧК по-своему разберется с террори-
стом Борисом Савинковым. Савинков станет жертвой
провокации Феликса Дзержинского.
ВОЛШЕБНЫЙ ОСТРОВ
Еще 25 апреля 1909 года судебная палата приговори-
ла Феликса к лишению всех прав состояния и ссылке
в Сибирь на вечное поселение. Затем последовала обыч-
ная в таких случаях судебная волокита: направление
приговора на утверждение в Петербург. Обратно он
возвратился в Варшаву в начале августа.
«Я уже скоро распрощаюсь с X павильоном,— писал
Дзержинский в дневнике 8 августа 1909 года.— 16 меся-
цев я провел здесь, и теперь мне кажется странным, что
я должен уехать отсюда, или, вернее, что меня увезут
отсюда, из этого ужасного и печального дома. Сибирь,
куда меня сошлют, представляется мне как страна
свободы, как сказочный сон, как желанная мечта». До-
писав до этого места, Феликс улыбнулся. Он уже был
в Сибири и не боялся ее. Пусть думают судьи, что запря-
тали его туда на «вечное поселение», он-то не собира-
ется там оставаться.
Последние листы дневника Дзержинский вынес из
X павильона сам, когда отправился по этапу в очеред-
ную ссылку.
В середине ноября 1909 года ссыльнопоселенец села
Тасеевского скрылся в неизвестном направлении. Фе-
ликс бежал в Вильно к своей единственной, любимой
Альдоне.
В Вильно по Полоцкой улице шел одинокий путник.
Лицо его было скрыто высокой серой папахой, надвину-
той на голову по самые брови, и поднятым воротником
тулупа. У одного из домов путник остановился и внима-
тельно осмотрелся — улица была пустынна. Он позво-
нил. Дверь открылась, и луна осветила женщину сред-
них лет, с удивлением оглядывающую позднего гостя.
104
— Разве ты не узнаешь меня, Альдона? Впускай же
скорей!
В следующую минуту с криком «Фелек!» Альдона
кинулась обнимать брата.
Вошли в комнату. И Феликс перешел в объятия
Станислава.
Всю ночь проговорил Феликс с сестрой и братом.
Утром Альдона послала своего младшего сынишку в
аптеку за краской для волос.
— У меня появилось много седых волос, хочу их
покрасить,— ответила она на вопросительный взгляд
сына.
Тонио обернулся быстро. И тут ему пришлось еще
раз удивиться: мама вместо своих начала красить воло-
сы дяде Феликсу.
— У дяди тоже много седых волос,— сказала мама,
улыбаясь,— но ты, Тонио, уже большой и не должен
никому об этом говорить.
Работа еще не была окончена, когда раздался резкий
звонок. Так могли звонить только чужие. Станислав
проверил черный ход — свободно! И Тонио увел дядю
к реке, не забыв захватить и краску. Все это не заняло
и минуты. И потому не успел звонок повториться, как
Альдона уже открывала дверь.
В дом ворвались жандармы.
— Нам известно, что у вас скрывается ваш брат
Дзержинский Феликс Эдмундович. Покажите, где он? —
потребовал офицер.
— Как он мог здесь оказаться, когда я только вчера
получила от него письмо из Сибири,— сказала Альдона,
протягивая конверт.
Офицер посмотрел на штемпель и сунул письмо
в карман. Жандармы осмотрели дом, разумеется, никого
не нашли и удалились.
К ночи Дзержинский покинул Вильно.
Станислав и Альдона были напуганы вторжением
жандармов и рады, что Феликсу удалось на этот раз
избежать ареста. Но больше всех был доволен Тонио.
Его прямо-таки распирало от гордости. Не всякому маль-
чишке доведется спасать от жандармов своего дядю!
Жаль только, что никому нельзя об этом рассказать.
105
В конце декабря 1909 года Дзержинский благопо-
лучно добрался до Берлина. И там узнал, что его тю-
ремный дневник обогнал хозяина. По решению Главного
правления в «Пшегленде» уже началась публикация
дневника. Дневник остался в Берлине, а его автор на-
правился в Италию — страну детской мечты.
Феликс в Вечном городе. Он счастлив Римом. Моло-
дой революционер движется по галереям Ватикана.
В нишах белые скульптурные фигуры и бюсты... В одной
из галерей посчастливилось идти вдоль стены с настежь
распахнутыми окнами, выходившими в папские сады.
Боже! Что за сады! Тишиной и прохладой дышат зеле-
ные лужайки, великолепны деревья, вековые и мудрые,
чего только не повидавшие пинии, сосны, кипарисы,
оливы, журчат фонтаны, порхают птицы райского об-
личья, и — ни единого человека на бархатистых лужай-
ках! Ах, туда бы! В тень, в зелень! В прохладу!
В Риме Дзержинский ел спагетти, пил белое вино,
любовался куполом Святого Петра. Но Вечный город со
своими святынями не мог помочь Феликсу обрести утра-
ченную веру. Душа была продана дьяволу. В Сикстин-
ской копелле, закинув голову, он рассматривал «Страш-
ный суд». Затекла шея.
Сюда, в Италию, Дзержинского направила партия.
Как восемь лет назад, после побега из Верхоленска, так
и сейчас Роза Люксембург настояла на отдыхе и лече-
нии. А Мархлевский сказал:
— Поезжайте-ка, Феликс, на Капри. Лучшего зим-
него курорта для легочных больных в Европе не найде-
те; не зря же Горький там обосновался.
Вот так и оказался Феликс Дзержинский на вилле
у Алексея Максимовича Горького.
Горький встретил гостя ласково. Его приезду он не
удивился — видимо, о предстоящем визите Дзержинско-
го на вилле «Спинола» уже знали. И ждали его.
Горький широким жестом пригласил Дзержинского
войти в дом.
Кабинет писателя был весь заставлен полками с кни-
гами. На большом столе лежали груды своих и чужих
рукописей.
И Горький принялся подробно расспрашивать Дзер-
106
минского о его работе в подполье, об арестах и тюрьмах.
Особенно его интересовали побеги. («Прямо роман. Са-
дись да пиши...») Узнав, что в Варшавской цитадели
Дзержинский вел дневник и что этот дневник опублико-
ван в «Ншегленде», Алексей Максимович сказал:
— Обязательно попрошу Мархлевского прислать
мне. Жаль, нет русского перевода.
Они проговорили несколько часов и расстались весь-
ма довольные друг другом.
— Заходите ко мне почаще, не стесняйтесь,— напут-
ствовал радушный хозяин своего нового знакомого.
Дзержинский снял комнату в недорогом пансионе
недалеко от виллы «Спинола». С этого дня все три
недели пребывания Дзержинского на Капри он почти
ежедневно встречался с Горьким.
По утрам в распахнутое окно Феликс смотрел на
вечнозеленые деревья и кустарники, растущие вокруг
пансиона, вдыхал полной грудью воздух, пропитанный
запахом моря, и к нему приходило состояние тихого
блаженства. После сырых и мрачных казематов Варшав-
ской цитадели и мытарств по вонючим этапам ему
казалось, что он попал в настоящий райский уголок.
В первый же по-весеннему теплый день Дзержинский
нанял лодку и отправился в знаменитый Голубой грот.
Феликс был потрясен и очарован открывшимся ему
зрелищем. Да это же волшебный мир! Вода, стены,
лодка, весла, лица, руки — все лазурное!
Ближе к вечеру Дзержинский пришел к Горькому,
рассказал о своих впечатлениях.
— Ну волшебства тут, конечно, никакого нет,—
улыбнулся в усы Алексей Максимович.— Солнечный
свет падает в грот сквозь толщу воды, и все предметы
получают лазурный оттенок. А мы с вами восхищаемся
чудом природы. И очень хорошо, что не потеряли такой
способности.
— А вы знаете, Алексей Максимович, чего мне боль-
ше всего не хватало в тюрьме? Живого общения с при-
родой! Хлебным мякишем я прилеплял к стенке цветные
открытки и картинки, вырванные из журналов. Жалкие
копии! Но, глядя на них, я уносился в мыслях в свои
родные края или в неведомые страны. Иногда в моей
107
камере появлялись настоящие, живые цветы, и тогда
я был безмерно счастлив.
Беседа потекла по руслу воспоминаний. Горький
рассказал Дзержинскому несколько историй из своей
жизни.
Это было в начале 1900 года в Нижнем. Явилась
к А. М. девица лет 20 с лишним, но несмотря на молодые
годы сильно поблекшая и с внешностью далеко не вы-
игрышной. Она сообщила ему, что принадлежит к числу
так называемых погибших созданий и что она, тяготясь
такого рода жизнью, которая выпала ей на долю, решила
покончить с собой. Приняла яд, но в больнице ее спасли,
вылечили. А потом полиция предала ее суду за покуше-
ние на самоубийство. Суд приговорил ее к церковному
покаянию на какой-то срок. Она была сильно возмущена
таким приговором.
— Ведь нелепо,— говорила она,— я, веселой жизни
девица, прикреплена к церкви, должна ходить изо дня
в день слушать какие-то обедни, всенощные и прочую
чепуху, молиться, бить поклоны, каяться, а в чем —
и сама не знаю. Просто комедия, ни для кого не нужная.
Помогите мне избавиться от этого дурацкого наказания.
Такова была приблизительно ее речь. В беседе с ней,
выяснилось, что зовут ее Женя (это псевдоним, звали же
ее Клавдия Гросс), что она дочь управляющего имением,
училась, окончила гимназию, умеет шить и белье и
платья, вышивать и прочее. Она рассказала ему свою
историю, как она «дошла до жизни такой».
Алексей Максимович заинтересовался этим не но-
вым, но все же незаурядным типом. Избавил от церков-
ного покаяния. Поселил Женю у себя и купил в магази-
не Зитера ножную швейную машинку со всеми принад-
лежностями — все, как следует.
Чтобы увеличить ее средства на первоначальное об-
разование, а может быть и по другим соображениям,
Алексей Максимович предложил ей написать свою исто-
рию, написать правдиво, ничего не приукрашивая. Она
написала вполне грамотно, складно и занятно, но насчет
правдивости задача, очевидно, оказалась непосильной:
история в решающих моментах сильно отзывалась заим-
ствованием из французских бульварных романов.
108
Горький так все и оставил, как было написано, но
снабдил рассказ своим предисловием, где отмечал, что
это говорит она правду, это приукрашивает, а это сочи-
няет или просто врет.
Рассказ носил заглавие «Исповедь падшей», Алексей
Максимович послал его в газету «Северный курьер».
Рассказ был напечатан и оплачен.
Пока длилась вся эта процедура с обращением пад-
шей, прошло более месяца. Женя жила у Горького,
держала себя вполне прилично. Иногда шила на маши-
не, а больше нянчилась и играла с маленьким осироте-
лым мальчиком Шуриком — племянником Екатерины
Павловны, жены Горького. И хорошо нянчилась. И хоро-
шо играла. Кормилице Маше и кухарке Женя дала
понять, что Алексей Максимович влюблен в нее и все
эти хлопоты предпринимает из любви к ней.
Однажды утром в двери постучали. На стук вышла
Екатерина Павловна. Она увидела субъекта гнусного
вида со спитой физиономией.
— Я агент сыскного отделения,— и показывает кар-
точку, на которой сзади написано, что чины полиции
обязаны оказать ему содействие.
— Я хочу провести обыск в квартире Пешкова,— го-
ворит он далее.
— По какому поводу и где ваши полномочия?
Он подло улыбнулся и говорит:
— У него жила проститутка такая-то. Сегодня но-
чью в гостинице Дугарева она у гостя украла золотые
часы, бумажник и скрылась.
— Как! Вы посмеете здесь, в доме известного писа-
теля, искать краденое?
Переговорив с полицейским сыщик ответил:
— Я знаю, что ее здесь нет,— и отказался от обыска.
Дзержинский вспоминал случаи из тюремной жизни,
про то, как передавал листки своего дневника на волю.
Делал он это по-разному: через заключенных и жандар-
мов.
Комната свиданий помещалась напротив канцеля-
рии, и в коридоре Дзержинский проходил мимо двух
наказанных жандармов. Они стояли рядом, вытянувшись
в струнку, с обнаженными шашками в руках, на полшага
109
от стены и не смели ни опереться, ни отдохнуть. Так они
должны были простоять два часа. И вероятно, стояли
уже давно, Дзержинский определил это по их изму-
ченному виду. В глазах одного он заметил блеск ненави-
сти, в глазах другого — мертвый животный страх.
Наказанные жандармы не новость. За всякий пустяк
их сажают в карцер или заставляют стоять под шашкой.
И Дзержинский, наверное, не обратил бы на них внима-
ния, если бы не одно обстоятельство: тот, с ненавистью
в глазах, был ему знаком, это он как бы нечаянно устро-
ил ему в туалете свидание с заключенным-радомчани-
ном, а потом, когда отводил в камеру, лукаво посмеи-
вался в усы.
Начальство не сумело выбить из него все человече-
ское. И в первый же день, когда Ковальчук (так звали
жандарма) заступил на дежурство в его коридоре, Фе-
ликс заговорил с ним и убедился, что был прав в своих
предположениях.
Жандарм по службе повседневно соприкасался с за-
ключенными и всегда мог оправдать свое общение с
ними.
Несколько листков дневника улетело на волю из
X павильона Варшавской цитадели.
А потом на печи в уборной нашли браунинг и патро-
ны. Пошли слухи, что кто-то из заключенных готовил
побег.
Алексей Максимович рассказал, как попало ему от
Владимира Ильича, когда он приезжал на Капри в
1908 году. Тогда вышли «Очерки по философии марк-
сизма» Базарова, Богданова и компании. (Ленин назвал
их очерками против философии марксизма.) Горькому
понравилась мысль сделать из социализма новую рели-
гию. Да и сами-то Богданов, Луначарский всегда импо-
нировали Алексею Максимовичу. Вот он попытался уго-
ворить Ленина не выступать против них публично.
Владимир Ильич отчитал его за то, что поддался идеа-
лизму.
Как-то Горький увел Дзержинского на вершину Мон-
те-Соляро. Нельзя, уверял он, жить на Капри и не по-
смотреть закат солнца с этой горы.
Они медленно поднимались по огромной, в несколько
по
сот ступеней лестнице, вырубленной в скалах. Оста-
навливались, беседовали.
Горький взял с собой на вершину бутылку вина.
Мадера оказалась на славу, как и обещал. Возможно, что
именно эта бутылка вина и сообщила некий золотой
ореол их беседе; а быть может и так, что красноречие
собутыльника заставляло Феликса, весьма скромного
потребителя вин, подносить к губам каждую новую
рюмку, словно он пил нектар. Он вдруг обнаружил, что
был большей частью внимательным слушателем. При-
том не было ощущения, что он не сумел вволю выска-
заться. Но каждое произнесенное слово подхватывалось
собеседником и омывалось в волнах столь живительного
воображения, что начинало сверкать подобно пыльному
камушку, брошенному в быстро текущий ручей. Внима-
тельно слушая Феликса, Горький умел повернуть рас-
сказ под новым углом, подвести к неожиданным выво-
дам, и будничный, мало чем примечательный факт вдруг
превращался в подобие брызжущего огнем ограненного
хрусталя. Духовный мир Горького оказался несметно
богатым, оставляя далеко позади и познания, и круг
мыслей Феликса. Но его непритворная страсть к обще-
нию, радушие и прямота в обращении с товарищем
говорили о щедрой готовности делиться своими сокрови-
щами. Нет, не в вине была магия, не бутылка мадеры
придала их беседе подобие волшебного сна; вернее будет
сказать, что каждая капля мадеры — превосходной ста-
рой мадеры, как позднее выяснил Феликс,— была как
бы освящена волшебством их беседы.
Вид с Монте-Соляро оказался действительно чудес-
ным, превзошел все ожидания Феликса. Весь остров
лежал как на ладони, а вдалеке виднелся итальянский
берег. В туманной дымке просматривался Неаполь и ку-
рился конус Везувия.
И вновь красота природы увлекла Дзержинского,
заслонила все горести и заботы. Отпылал закат, повеяло
холодом. Пора домой. Феликс Эдмундович молча благо-
дарно пожал руку Горькому.
По дороге назад говорили вновь о провокаторах.
Горького эта проблема интересовала со стороны психо-
логической, как и проблема проституции. Писатель все
ill
примерял на себя. Дзержинского эта проблема тревожи-
ла с чисто практической стороны. Провокаторы —
огромная опасность для партии. Почти все, кто из поль-
ской социал-демократии сейчас в тюрьмах и на каторге,
выданы провокаторами. Он считал, что в партии надо
обязательно организовать что-то вроде следственного
отдела, иначе люди будут гибнуть за награды провока-
торам. Делясь своими мыслями с Горьким, Феликс, одна-
ко, умолчал о том, что он уже давно занимается выявле-
нием провокаторов и даже здесь, на Капри, работает над
материалами по этому вопросу, присланными ему из
Главного правления. И Горький, и Дзержинский воспри-
нимали социализм как новую религию со своим симво-
лом веры, ритуалами, святыми, мучениками и Страш-
ным судом. Страшный суд при социализме вершит не
Бог, а люди. Говорили о красном знамени, призывающем
к борьбе за социализм. Знали ли они, что красный цвет:
«...1) кровь животных..., 2) кровь последа при родах,
кровь матери; 3) кровь всех женщин, т. е. менструальная
кровь; 4) кровь убийства; сюда же относится кровь при
обрезании, а также красное украшение в обрядах очище-
ния от убийства человека, льва, леопарда или буйвола;
5) кровь колдовства — ведомство связано с некрофа-
гией; 6) красные вещи обладают силой... Красные вещи
относятся к двум категориям: они могут одновременно
приносить добро и зло. Красное при всей его двузначно-
сти, при всей своей способности нести добро, тем не
менее сильно «связывается с агрессивностью и плотски-
ми желаниями. Оно символизирует убийство и свежева-
ние животных, а также всякий мучительный тяжелый
труд.
На Капри Дзержинский узнал, что его друг Горький
тоже побывал в тюрьме. Он был арестован 11 января
1905 года, находился в Петропавловской крепости, в от-
дельной камере Трубецкого бастиона, обвинялся в напи-
сании воззвания, призывавшего к борьбе с самодержа-
вием.
Арестами Феликса интересовалась только сестра
Альдона и друзья по партии. При аресте Горького во
всей России и за границей началась энергичная кампа-
ния за освобождение Горького. И уже в середине февра-
112
ля он был освобожден под залог в 10 000 рублей. Деньги
внесла М. Ф. Андреева. Вот так. Женщины любили
Дзержинского, но выкупать из тюрьмы за такую сум-
му — не выкупали.
А может быть и выкупили бы, если бы имели деньги?
Нет. Все-таки нет. Я думаю, революционного писателя
можно было выкупить, а революционера-практика —
никогда. Дзержинский был опасен, жесток и конкретен,
его нельзя было ни купить, ни выкупить, ни продать. Да
и не так Дзержинский был воспитан. Польская шляхта
(пусть даже мелкопоместная) не продавалась актрисам-
самоучкам за 10 000 рублей.
Горький никогда не любил охоты.
— Ведь жалко же их убивать, черт возьми, зверей
этих! Ведь, например, медведь (показал, как медведи
сосут водку из бутылки, обняв лапами; как ходят, какие
милые, никогда не нападают на человека, если не тро-
нуть, какие мохнатые...)
— Ведь медведь, он удивительно милый человек.
Ну, как тут ни вспомнить ручного медведя Мишку —
первую жертву, расстрелянную в селе Кайгородском.
Мне довелось читать воспоминания Владислава Хо-
дасевича. Это тот человек, который по словам Горько-
го, «сделал из злости ремесло», утверждал, что слухи об
оргиях на итальянской вилле Горького преувеличены.
Все сводилось к невинным шуткам, вечерам с шампан-
ским, домашними фейерверками, поездками на велоси-
педе, объясняет Ходасевич.
Мне, выросшей в среде эмигрантов, известно иное.
Может это были не оргии, а просто — времяпровожде-
ние?
На вилле «Спинола» всегда было много гостей. Здесь
Дзержинского ждал приятный сюрприз. Узнав, что он
любит музыку, Мария Федоровна пригласила Варвару
Кузьминичну Риолу, замечательную пианистку, жив-
шую на Капри, и та играла Шопена специально для
Феликса. Закрыв глаза, он вслушивался в знакомые
мелодии и на их волнах уносился в далекое детство,
в милое сердцу Дзержиново.
Вновь пили мадеру
из
— Человек — это звучит гордо! — повторял Горь-
кий слова героя своей пьесы.
— Может и гордо,— скептически заметила пиани-
стка.— Но вы, Алексей Максимович, на мой взгляд,
губите дар данный вам Богом.
— Что Вы хотите сказать? — спросил Горький.
Дзержинский молчал, он любил сначала присмот-
реться и прислушаться, а уж потом принять участие.
— Я хочу сказать, что незачем пытаться делать из
социализма новую религию. Я хочу сказать, что ваше
желание стать пролетарским писателем абсурдно.
Неожиданно Горький, этот огромный мужчина-ребе-
нок, заплакал. Он сидел на черном венском кресле,
и слезы ручьями лились по щекам. Мария Федоровна
и Феликс кинулись утешать писателя. Алексей Макси-
мович промычал что-то невнятное в адрес обидчицы
и утешителей, взял недопитую бутылку мадеры и уда-
лился в спальню. Оставшиеся коротали вечер. Феликс
заговорил о польской литературе, читал «Оду вольно-
сти» Адама Мицкевича. Андреева волновалась, посмат-
ривая в сторону спальни, куда удалился Горький. Нако-
нец, не выдержала, встала и пошла туда. Вскоре верну-
лась и, попросив прощения, позвала Феликса помочь
ей. Феликс увидел Бога-человека лежащим на ковре без
малейшего движения и признаков жизни. Рядом лежала
пустая бутылка из-под мадеры. Андреева предложила
Феликсу перенести Горького на диван.
— У Алексея Максимовича туберкулезный процесс,
ночь на холодном полу может оказаться губительной для
него. Феликс поднял Бога-человека и перетащил на
диван. На ковре в том месте, где лежал писатель, рас-
плылось большое, темное, мокрое и теплое пятно. Фе-
ликс сделал вид что ничего не заметил и отправился
провожать пианистку.
«...Здесь так очаровательно, так сказочно красиво,
что я до сих пор не могу выйти из состояния «восторга»
и смотрю на все, широко раскрыв глаза,— писал он
Тышке 11 февраля 1910 года.— Ведь здесь так чудесно,
что я не могу сосредоточиться, не могу себя заставить
корпеть за книгой. Я предпочитаю скитаться и слушать
Горького, его рассказы, смотреть танец тарантеллы Ка-
114
родины и Энрико, мечтать о социализме, как о красоте
и могучей силе жизни, чем вникать в меко-беко-отзови-
стско-ликвидаторско-польские ортодоксальные споры и
вопросы.
С Горьким,— писал далее Феликс,— довольно часто
встречаюсь, посещаю его, иногда хожу с ним на прогул-
ку. Он произвел на меня громадное впечатление своей
простотой, своей жизненностью и жизнерадостностью...
Он поэт пролетариата — выразитель его коллективной
души и, быть может, жрец Бога-народа...»
На этом месте Тышка, читавший это только что
полученное письмо, усмехнулся: «Сам-то ты, братец,—
тоже поэт пролетариата. А вот за «Бога-народа» тебе от
Ильича здорово досталось бы, попади ему в руки эти
строки».
В Венеции, в неприметной на вид церквушке, почти
что часовенке, о которой ни слова не было сказано
в туристском путеводителе, у Феликса Дзержинского
открылись глаза.
Он долго стоял озадаченный (он мог теперь в этом
признаться) тем, что сначала он принял за скованность
в позах и жестах изображенных на фресках людей,
детски-наивным, как ему показалось в ту пору, тщани-
ем, с каким было выписано их платье, одежда (сколь по-
иному смотрелись благородные складки на полотнах
великих художников) и простодушным, словно лишен-
ным экспрессии выражением юных лиц (даже в седобо-
родых старцах присутствовало нечто младенческое). Но
вдруг вниманием Феликса завладело одно лицо на кар-
тине — круглощекая скуластая девушка с широко поса-
женными глазами в узорной, унизанной жемчугом сетке
на волосах. Постойте, так это же Атьдона, в точности
Альдона! Но кто бы посмел назвать ее теперь некраси-
вой! На картине она выглядела несравненной принцес-
сой из сказки. И в какой волшебной стране проводила
она свои дни! Ее окружали гибкие юноши, круглолицые
с капризными губками девушки, румяные старцы, чер-
ные от глянца арапы, диковинные птички и кошечки,
кролики, щиплющие траву. И все это общество распола-
галось на золоченых террасах, под розовыми и голубыми
арками. Гирлянды из лавра ниспадали с балконов цвета
115
слоновой кости, купола церквей и минареты вырисовы-
вались на фоне летнего моря. Этот невиданный мир
захватил, пленил Феликса, и он не печалился более ни
о благородных одеждах, ни о человеческих ликах с запе-
чатленными страстями, ни о темном, как сажа, колорите
полотен; забыл обо всем, чем готовился восхититься.
Забыл даже о рафаэлевом «Преображении», хотя до того
твердо знал, что это величайшая картина на свете.
Именно в Италии подавленная сексуальность Фе-
ликса получила частичное освобождение.
ПАНИ САБИНА
В тот период Феликс мало писал друзьям по партии,
тем более — о делах, подчиняясь категорическому за-
прету, наложенному на него врачами. Исключение со-
ставляла только Сабина Файнштёйн. Феликс написал ей
из Берлина, из Цюриха, с Капри...
Сабина жила в крохотной швейцарской деревеньке
Лиизе, около Цюриха. Еще из Берлина Феликс послал
Сабине открытку. Она ответила, и переписка, прерван-
ная тюрьмой, ссылкой, просто временем, которое про-
шло с тех пор, как они познакомились, возобновилась.
В письмах Феликс называл Сабину своей госпо-
жой — Пани, и неизменно писал это слово с прописной
буквы. Делился с нею мыслями, впечатлениями, всем,
что сотворяет духовный мир человека. Так доверительно
и откровенно пишут лишь в дневнике, зная, что он не
попадет в чужие руки, да женщине, с которой связывает
большая дружба.
Письмо первое:
«Час назал был у врача Миакалиса. Профессор сам
болен чахоткой. А я совершенно здоров! Только истоще-
ние, я похудел и измучен. Анализ ничего не показал.
Советовал поехать в Рапалло, но не возражает и против
Кардоны. Речь идет только о покое, о регулярном образе
жизни, о питании. Я уеду завтра или послезавтра, самое
позднее. Поеду через Швейцарию, посещу мою Пани
(можно?). Заеду на день-два в Цюрих.
Я еще не решил, куда мне ехать. Решу по дороге.
116
Меня влечет море. Мне кажется, когда я его увижу,
забуду обо всем, найду новые силы. Как во сне, все
сейчас переплелось — Десятый павильон, дорога, това-
рищи. Потом изгнание, кладбищенская тишина лесов,
покрытых снегом. Обратный путь. Сестра и ее дети...
Потом снова товарищи давние. Они ждали меня...»
Письмо второе:
«В пути. Берлин — Цюрих.
Я уже еду, а куда — сам не знаю. Со вчерашней ночи
ношусь с мыслью о Капри. Опасаюсь ехать в Рапалло.
Там нет никого, кто бы дал совет, как подешевле устро-
иться. Я написал вчера в Париж, чтобы мне дали какой-
то адрес на Капри. Ответа буду ждать в Цюрихе, Впро-
чем, не знаю, может, лучше бы остаться в Швейцарии.
В Цюрихе буду ждать писем, решу в последний момент.
Хотел бы заглянуть к моей Пани, если она не возражает
против этого — прошу написать мне несколько слов.
Роза Люксембург советовала мне ехать в Мадерне. Она
жила там за шесть-семь франков в день, но для меня это
дорого.
Довольно об этом. Еду на Капри! Будет море и голу-
бое итальянское небо».
Письмо третье:
«Цюрих.
Поздняя ночь. Сижу у знакомого, который называ-
ется Верный. Он такой и есть на самом деле. Он мягок,
как женщина, тонкий, молодой и полон энтузиазма.
Мучения последнего времени словно бы совершенно его
не коснулись.
Только что вернулись домой из лесу в Цюрихсберге.
Было весело. Видели Альпы, горы, озеро и город внизу
при заходе солнца. Блеск пурпура вечерней зари, потом
ночь, туман, встающий над долинами. Спутники понра-
вились мне своим юношеским задором. Не было речи ни
о мучениях, ни об отсутствии сил, чтобы жить. Каждый
готов выполнить свое предназначение.
Утром получил письмо. Признаюсь, не ждал такого
ответа. Что-то подсказывало мне — увижу мою Пани.
Ну что ж, раз так — не поеду. Двинусь прямо к морю...»
Письмо четвертое:
«В дороге.
117
Что за прелесть — какая чудесная дорога! Каждое
мгновение открывается что-то новое — прекрасные ви-
ды, все новые краски. Озера, зелень спящих лугов,
серебристый блеск снега, леса, сады. Вытянувшиеся вет-
ви обнаженных деревьев, снова скалы, горы. И вдруг —
тоннель, словно бы затменье для того, чтобы подержать
в напряжении, в ожидании нового подарка. Без конца
слежу за всем и все впитываю в себя. Хочу все видеть,
забрать в свою душу. Если сейчас не впитаю величия
этих скал и этого озера, не возьму, не перейму их красо-
ту,— никогда уж не вернется моя весна.
Еду один. Временами принять этого не могу. Охваты-
вает смятенье. Нет, нет! Весна вернется!.. О весне мне
говорят горы, озера, скалы, зеленые луга. Вернется
весна, вернется! Зацветут долины и холмы, и благодар-
ственная песня вознесется к небу, и осанна достигнет
сердец наших. Достигнет!
Дорога вьется змейкой по склонам гор, над долина-
ми, над озерами и уносит меня в страну чудес. Я еду на
Капри. Получил письмо от Горького. На один день
задержусь в Милане. Оттуда напишу».
Письмо пятое:
«Болонья — Рим.
Я видел заход солнца, оно ложилось спать. Я видел
краски неба, которые словно всегда предчувствовал, по
которым тосковал, но которых никогда не видел в реаль-
ности. Глубокая голубизна неба была наполнена се-
ребром, пурпуром, золотом. И облака, плывущие издале-
ка, и горы, укутанные фиолетом. А где-то вдали —
совершенно необозримая плоская Ломбардская долина,
сбегающая к Адриатике.
И снова я думал о тебе, мечтал о том, чтобы совер-
шилось чудо. Хочу освободить дремлющие во мне силы.
Потому и бегу я к солнцу, к морю.
Если бы ты могла прислать мне, хотя бы на время,
свою фотографию...»
Письмо шестое:
«Рим.
Сижу в ресторане на веранде. Передо мной Вечный
город. Его холмы, развалины. Столько цветущих деревь-
ев, столько тепла, зелени! Не верится, что это зима, что
118
это не сон. А небо такое ласковое, такой покой всюду.
Там, внизу, еврейское кладбище — тихие елки, кипари-
сы. Меня очаровала моя сказка, которую, может быть,
я сам придумал, и я хочу так мечтать без конца».
Письмо седьмое:
«Капри.
Я пишу сейчас только открытку. Здесь настолько
красиво, что кажется невероятным то, что я здесь задер-
жался, что у меня есть здесь собственная комната, что
я могу без конца смотреть на море и скалы. Что они —
моя собственность! Мои на целую вечность — на месяц.
Целые сутки я был у Горького. Разве это не сон?! Обыч-
но представлял его издалека, а теперь видел вблизи.
Сейчас думал о его первых произведениях...
Может быть, хорошо, что я не остался в Швейцарии.
Быть может, оставаться вечным странником в погоне за
мечтой и есть мое предначертание. Быть может, здесь,
в общении с неодолимо влекущим меня морем, я сумею
возродить свои силы.
У меня комната с большим балконом, с чудесным
видом на море в обрамлении двух гигантских скал.
Я питаюсь в приличном ресторане — обед и ужин. На
завтрак — молоко и фрукты. Все это у меня есть. Пока
здесь довольно холодно. Идет дождь, но скоро все это
изменится, выйдет солнце».
Письмо восьмое:
«Капри.
Я сижу, гляжу на море, слушаю ветер, и все глубже
пронизывает меня чувство бессилия, и грусть все больше
въедается в мою душу. Горестные мысли — что любовь
моя ни тебе, ни мне не нужна. Сейчас ты такая далекая
и чужая. Как это море — постоянно новое и неизве-
данное, любимое и неуловимое. Я люблю, и я здесь один.
Сегодня я не способен высказать свои чувства, хотя
любовь переполняет всю мою душу, все ее уголки.
Жажда твоей любви сама материализуется в чувство,
которого ты не можешь мне дать.
Что мне делать? Прекратить борьбу, отречься, поста-
вить крест на любви, устремить всю мою волю в другом
направлении? Уйти совершенно я не хочу. А словам
любви не разрешу больше подступать к горлу. Буду
119
писать о том, как живу, что делаю. Хочу и от тебя, хоть
временами, получать словечко, известие, что ты есть,
что ты улыбаешься».
Письмо девятое:
«Капри.
Прекрасное море, как в волшебной сказке, которую
слышал когда-то в детские годы... Многоэтажные нави-
сающие скалы недвижимо стоят на страже, а рядом
с ними постоянно живет море... Постоянно изменяются
его краски и настроение, и мелодичная нежная музы-
ка моря превращается вдруг в бешено пенящиеся про-
клятья. Оно постоянно другое, постоянно влечет...
Я каждый день прихожу в изумление, будто вижу его
в первый раз. Не могу ни понять, ни узнать его. Оно
встает предо мной, как вечная тайна, как моя собст-
венная жизнь, как та, которую люблю и которая
не моя...
До сих пор не могу ни понять, ни осознать моря. Его
нельзя ни понять, ни похитить. И ты — как это море,
переменчивое и неразгаданное, волнующее, как святы-
ня. Я чувствую красоту моря и его грозы, стремлюсь
к красоте этой, хочу жить ею...
Но — стоп... Я чувствую на себе кандалы, которые
заставляют меня молчать. А я должен бы громко кри-
чать, что эти самые кандалы отравляют радость, отни-
мают у глаз наших силу и возможность воспринимать
красоту. Вспомни — когда-то мы возвращались с тобой
из Отцовска, от твоего дяди. Я глядел в твои глаза и,
может быть, ревновал. Мы стояли у окна вагона и смот-
рели в летнее ночное небо. Так и сегодня я говорю: кто
видит небо, кто море видит, не может не любить. Для
собственного счастья человек должен видеть других
свободными.
Я писал тебе, что познакомился здесь с Горьким.
Пришел к нему с большой любовью за то, что он умеет
зажигать людей, умеет высекать из себя искры, которые
велят ему слагать песни могущества и красоты жизни.
Я хотел выразить ему любовь мою, хотел, чтобы он ее
почувствовал, но не сумел сблизиться.
Прихожу к нему накоротке и ухожу от него с какой-
то грустью. Как далеко от привычной жизни должен он
120
сейчас жить. Ему, вероятно, плохо от этого ощущения...
Сейчас читаю его «Исповедь». Она напоминает мне
старые вещи и очень нравится. Вообще читаю мало,
отрываюсь от книги, чтобы посмотреть на море. Много
хожу, лазаю по скалам. Голова не кружится, когда
гляжу в пропасть. И только ночью я падаю, падаю...
Тогда становится страшно. А в общем-то поправля-
юсь — восстанавливаю силы».
Письмо десятое:
«Капри.
Здесь я познакомился с молодым польским поэтом...
Стихоплет без поэзии в душе... Чтобы не потерять ниче-
го «от своей индивидуальности», он ничего не читает
и ничему не учится. Представляю себе его произведения.
Когда моя Пани возвращается? Где я могу ее встре-
тить? На обратном пути хочу задержаться в Риме на
день-два. И в Генуе. Может быть, еще в Медиолане,
чтобы бросить последний взор на чудеса Италии.
Посылаю свою фотографию, сделанную Франей в
Цюрихе. Решетка, на которую я опираюсь, это символ:
вечный странник, для которого самое подходящее место
за решеткой... Моя улыбка — это, может быть, радость
от разрешенной загадки. Радость и страдание, вечная
борьба, движение — это и есть диалектика жизни, сама
жизнь. Сейчас я настроен не только философски. Чув-
ствую огромный прилив жизненной энергии.
Уже ночь. Тихо. Сквозь открытое окно слышу не-
устанный шум моря, словно отдаленный топот шагаю-
щих людей. И снова слышу голос в душе — что с ними,
с этими людьми, я должен идти на долю и недолю.
Когда я вижу Горького, то приписываю и ему то, что
болит у меня самого. И этими мучениями я должен
поделиться с тобой, как и всем тем, чем я живу.
Получил от Кубы письмо. Очень хорошее, сердеч-
ное... Мне снова приходит мысль, что он также, как моя
Пани, как многие иные, ценит меня за мою искренность,
за то, что делает меня похожим на ребенка. Знаю, что не
могу быть твоим сказочным принцем. А может быть,
тебе подойдет Куба? Готов на все, лишь бы ты была
счастлива. Но ты и его не любишь...
Отсюду поеду в Нерви. Говорят, там необычайно
121
буйная растительность. Есть там товарищ, у которого
хочу узнать некоторые подробности того, что было после
моего отъезда из «Замка» — тюрьмы. Все это так и не
уходит из моего сердца».
Письмо одиннадцатое:
«И вот я уже не один — с Горьким. Наступило какое-
то мгновение, разрушившее то, что нас разделяло. Не
заметил, когда это случилось. Из общения с Горьким, из
того, что вижу его, слышу, много приобретаю. Вхожу
в его, новый для меня, мир. Он для меня как бы продол-
жение моря, продолжение сказки, которая мне снится.
Какая в нем силища! Нет мысли, которая не занимала
бы, которая не захватывала бы его. Даже когда он каса-
ется каких-то отвлеченных понятий, обязательно заго-
ворит о человеке, о красоте жизни. В словах его слышна
тоска. Видно, как мучит его болезнь и окружающая его
опека.
Позавчера были на горе Тиберио, видели, как танце-
вали тарантеллу. Каролина и Энрико исполняли сва-
дебный танец. Они без слов излили мне историю их
любви. Не хватает слов, чтобы передать то, что я пере-
жил. Какое величайшее искусство! Гимн любви, борьбы,
тоски, неуверенности и счастья. Танец длился мгнове-
ния, но он и сейчас продолжает жить во мне, я до сих пор
вижу и ощущаю его. Смотрел, зачарованный, на святы-
ню великого божества любви и красоты. Танцевали они
не ради денег, но ради дружбы с тем, гостем которых
я был. Ради Горького. И в свой танец они вложили
столько любви!
Потом Каролина говорила, что готова разорвать на
куски тех, кого они должны развлекать танцами, чтобы
заработать немного денег. А Энрико через переводчика
все убеждал меня: Криста замучили потому, что он
был социалистом, а ксендзы — сплошные пиявки и жу-
лики...
А два дня назад я сидел над кипой бумаг, разбирался
в непристойных действиях людей, приносящих нам вред.
В делах провокаторов, проникших к нам. Как крот,
я копался в этой груде и сделал свои выводы. Отврати-
тельно подло предавать товарищей! Они предают, и с
этим должно быть покончено.
122
Ночь уже поздняя. Сириус, как живой бриллиант,
светит напротив моего окна. Тишина. Даже моря сегодня
не слышно. Все спит и во сне вспоминает о карнавале.
Вечером было столько музыки, смеха, пения, масок,
ярких костюмов. Если бы ты была здесь, если бы мы
могли вместе пережить эти дивные мгновенья, отрав-
ленные моим одиночеством!»
Письмо двенадцатое:
«Капри.
Утром пришло письмо от Пани, и весь день хожу
радостный. Увидел новую прелесть моря, неба, скал
и деревьев, детей, итальянской земли... В душе пропел
тебе благодарственный гимн за слова твои, за боль
и муку твою, за то, что ты такая, какая есть, что ты
существуешь, за то, что ты так мне нужна. Мне всегда
казалось, , что я тебя знаю, понимаю твою языческую
душу, страстно желающую наслаждения и радости. Ты
внешне тихая и ласковая, как это море, тихое и глубо-
кое, привлекающее к себе вечной загадкой. Море само
не знает, чем оно является — небом ли, которое отража-
ет золотистые волны, звездой ли, горящей чистым све-
том, или солнцем, которое сжигает и ослепляет. Или
оно — отражение той прибрежной скалы, застывшей и
неподвижной. Но море отражает жизнь. Оно само му-
чится всеми болями и страданиями земли, разбивает
грудь свою о скалы и никак не может себе найти, не
может познать, потому что не в силах не быть самим
собой. Вот такая и ты...
Я хочу быть хоть маленьким поэтом для тех, кото-
рым жажду добыть луч красоты и добра».
Письмо тринадцатое:
«Капри.
Ужасно не люблю, не переношу трагедий, которые
мне чужды. Потому что, пока живу, ощущаю лживость
трагедий. Больше всяких мучений, всякой боли, боюсь
неправды. Неправда убивает в нас смысл жизни и чело-
веческую тоску. Я знаю, что ужасно трудно сказать
правду. Ежедневно она кажется другой, и понять ее раз
и навсегда невозможно.
Я провел последние минуты у Горьких. Принес им
цветы... Мне было хороша Я не думал о том, что
123
уезжаю, радовался тому, что слышу, вижу, тому, что
я не чужой для них».
Письмо четырнадцатое:
«Неаполь.
Сижу в кафе. Только что приехал, а поезд отправля-
ется дальше только вечером. Погода неважная, и, может
быть, поэтому мне грустно. Жалко расставаться с остро-
вом. Я прощался с ним, пока он не исчез в тумане. Хоро-
шо мне было там с Горьким. Как-то я с ним сжился,
подружился. Прощался с ними весело. Красный домик
на горе, как орлиное гнездо, прилепившееся к скале, все
удалялся, пока не исчез в дымке. Мне сделалось грустно.
Пожалуй, уж никогда не вернутся золотые минуты,
которые я там провел.
Две последние ночи Сириус опять не давал мне
заснуть. Он все разгорался и гас, чтобы снова засверкать
еще более сильным блеском...
Пришла в голову мысль — в апреле поехать в Поль-
шу. Там обязательно нужен кто-то подходящий. Не
знаю, почему Сириус натолкнул меня на эту мысль,
и вдруг все прояснилось во мне. Я хочу жить, хочу
действовать, хочу проявить свой порыв в Деле. Мою
любовь и чувство красоты, которое увожу с Капри, от
Горького, хочу превратить в деяния. Мне немножко
грустно, но я радуюсь, что возвращаюсь к работе, к по-
вседневной жизни.
У меня есть опасение, что мои товарищи слишком
сентиментальны, что они захотят навязать мне покой,
ненужный и бесполезный. А ведь мои мысли — не ре-
зультат смятенья, это — служение Делу...
Снова пишу. Несколько часов бродил по Неаполю.
Осматривал какие-то удивительные деревья с неизве-
стными мне именами. Они похожи на часовни, опле-
тенные гирляндами. Осматривал витрины магазинов,
дорогие камни с яркой игрой красок, флорентийские
изделия из этрусской глины, золотые, серебряные укра-
шения. Все вызывает мое восхищение, приковывает
взор. Италия — это прекрасная, чудесная страна.
Итальянцы вообще мне очень нравятся своей живо-
стью, веселым нравом. На улицах полно детей, полно
шума, смех, плач, пение, улыбки, по которым можно
124
узнать душу народа — простую, искреннюю, сердечную.
Мы объяснялись исключительно улыбками, и нам было
хорошо. В них есть что-то от неба и моря, от цветов
и садов, среди которых они живут, хотя они грязные,
крикливые и ужасно бедные».
Письмо пятнадцатое:
«Неаполь — Рим.
Вчера был в Лазурном гроте. Поехал с немцами,
с которыми познакомился в ресторане и последнее время
вместе с ними странствовал. Хотели поехать утром, но
кто-то сказал, что после обеда освещение в гроте краси-
вее. Мы поехали. К сожалению, хозяин лодки сказал,
что надо было поехать как раз утром. Но откладывать
нельзя было — через день я уже уезжал. Хотел быть
в гроте и посмотреть на чудеса. Море было неспокойно.
Я смотрел на величественные скалы, нависшие над
нами, ласкал рукой прозрачную воду и, как обычно,
в мыслях был далеко-далеко.
Мы плыли дальше. С одной стороны был колоссаль-
ный остров, с другой — Неаполитанский залив, с вели-
колепной, высеченной в скалах панорамой Сорренто,
Везувия, Неаполя.
Через полчаса итальянец показал нам небольшой
провал в скалах... Это был грот. Нам пришлось лечь на
дно лодки. Сунули головы под скамейки, чтобы италья-
нец, сам лежа над нами, мог протянуть лодку. И вот мы,
наконец, оказались в гроте. Я приподнялся и замер.
Скрытый где-то в глубинах свет проходил сквозь тем-
ную толщу воды. Наверху и в углах грота притаилась
темнота, побежденная, бессильная, навеки прикованная
к скале. От воды исходила удивительная побеждающая
сила. Вода была прозрачна, и сквозь нее все было отчет-
ливо видно. Она словно бы жила, говорила, осознавая
свое могущество, восторгаясь собой.
Мы почувствовали, что здесь мы чужие. Мой спутник
не выдержал и захотел возвратиться. Я хотел остаться
еще, меня приковало это чудо, я был полон восторга, но
не протестовал. Никогда не забуду этих мгновений —
это было венцом волшебной приснившейся мне сказки,
какое-то удивительное прощание с чудесной, таинствен-
ной природой Италии.
125
Сейчас я еду. Куда? Бороться за счастье, красоту
и радость жизни.
Два последние года измучили меня, оставили после
себя такую усталость. Несколько недель, проведенные
здесь, придали мне новые силы.
Пора заканчивать. Поезд мчится, мчится. Ужасно
трясет. Пишу бессвязно, видимо потому, что полон како-
го-то внутреннего жара и необъяснимой, непонятной
радости. Пишу все это затем, чтобы создать иллюзию,
будто рассказываю все тебе, будто ты со мной и слу-
шаешь мои слова».
Письмо шестнадцатое:
«Нерви.
Здесь собралась нас тройка из Десятого павильона.
Мы — противники, стоим на разных политических пози-
циях, но весело смеемся, беседуем, вспоминаем... Из
Нерви поеду в окрестности Ниццы. В мыслях уже возни-
кают дела.
Здесь чудесно, в Нерви. Солнечный, теплый день.
Много деревьев — стройных кипарисов, эвкалиптов, це-
лые рощи апельсиновых, лимонных деревьев, пальмы.
И море здесь ближе. Может быть, другое, но такое же
прекрасное, такое же манящее».
Письмо семнадцатое:
«Генуя — Милан.
Я покидаю Италию. Моря уже не видно, а такое
прекрасное оно было, залитое солнцем.
Еду по Миланской равнине. Лунная ночь. Широкие
просторы, залитые ласковым светом. Это последний
аккорд моих переживаний, моих мечтаний, моих ро-
мантических настроений. Еду с мыслью и надеждой, что
снова оживу и вновь стану деятельным. По поводу
здоровья я написал письмо доктору, но порвал на куски
и выбросил в море.
Сейчас я прощаюсь с чудесной страной, страной
мечтаний. Послезавтра буду в Берне... Потом, если
согласятся на выезд в Петербург, заеду в Берлин.
Понравились ли Вам цветы, Пани? Мы послали их от
нас с Ксендзом и от Адама. Хотелось бы получить от Вас
несколько слов, однако не могу сообщить адреса. Не
знаю, где буду.
126
Вел здесь себя безрассудно — забыл о деньгах. По-
этому из Менагери пришлось идти пешком и всю ночь
провести под открытым небом...
Днем бродил с Ксендзом и его девушкой по горам.
Впрочем, не устал. Чувствую себя хорошо, даже весел.
Поезд приближается к Милану. Крепко жму руку
Пани».
На этом обрываются швейцарские письма Феликса
к Сабине Фанштейн. В Швейцарии они так и не встрети-
лись. Феликс понял, что пережитое на Капри, казавшее-
ся ему большим и глубоким чувством, было только
воспоминанием, словно бы далеким сном. Об этом и на-
писал он Сабине из Кракова, уже погруженный в по-
вседневную жизнь подпольщика, в борьбу, вновь захва-
ченный своим Делом:
«То что произошло со мной, напоминает судьбу ябло-
ни, которая стоит за моим окном. Недавно она вся была
усеяна цветами — белыми, пахучими, нежными. Но вот
налетел вихрь, сорвал цветы, бросил на землю... Яблоня
стала бесплодной. Но ведь будет еще весна, много
весен».
Эта бесплодная любовь зародилась в октябре
1906 года в Варшаве. Сабина, как в свое время Юлия
Гольдман, была сестрой друга по партии Здислава Леде-
ра (Фанштейна). В книгах про Дзержинского, изданных
в Советской России, ее называют Сабина Ледер. Это
неправильно. Ледер — партийная кличка ее брата, фа-
милия — Фанштейн.
Дзержинский приехал в Варшаву в связи с провала-
ми в организации — все руководство было арестовано.
Знакомство состоялось в квартире на Маршалковской.
(Брат Сабины был арестован во Вроцлаве.)
СНОВА МУШКАТ
Феликс заскучал на Капри. Бесплодная любовь к Са-
бине на фоне красот Италии и чувственности италь-
янцев была губительна дня нервов и утомляла. А еще он
понял, как сам отстал от партийной жизни. И все красо-
ты, которыми он там восхищался, сразу потускнели
127
и стали ненужными. Почувствовал себя уже не Фе-
ликсом, а Юзефом, загорелся «лихорадкой работы» (так
сам он определил свое состояние).
Дзержинский заспешил в Берн.
Вскоре он писал своей любимой сестре Альдоне (пос-
ле замужества — Булгак).
«А. Э. Булгак
(Берлин) 1 марта
1910 г.
Дорогие мои!
Так давно я не писал вам. Я странствовал по свету.
Вот уж месяц, как я уехал с Капри; был в итальянской
и французской Ривьере, в Монте-Карло и даже выиграл
10 франков; затем любовался в Швейцарии Альпами —
могучей Юнгфрау и другими снежными колоссами, горя-
щими заревом при закате солнца. Так прекрасен мир!
И тем более сжимается мое сердце, когда подумаю об
ужасах человеческой жизни, и я должен опять возвра-
щаться с вершин в долины, в норы. Через пару дней буду
в Кракове, где поселюсь на постоянное жительство.
Оттуда пришлю тебе свой адрес. Крепко, горячо целую
всех вас.
Ваш брат Феликс».
В самый канун нового, 1910 года в Краков приехала
Софья Мушкат. В эмиграции она оказалась не по своей
воле. 29 сентября 1909 года Мушкат была арестована
в Варшаве у себя на квартире и пробыла в тюрьме на
Спокойной улице три месяца. Но так как при аресте
никаких улик найдено не было, то все дело кончилось
тем, что ее выслали за границу.
Несколько недель Богдана (так теперь звали Софью
Мушкат в партии) провела у своей старой подруги
Ванды Краль в Грефенберге, набираясь сил после
тюрьмы.
Но делать ей в этом курортном городке было нечего,
Богдана перебралась в Краков и поселилась у Софьи
Фиал конской, в районе Дембники.
Фиалковская очень обрадовалась появлению Богда-
ны в Кракове. Девушки с удовольствием вспоминали
совместную подпольную работу в девятьсот пятом. То-
гда Фиалковская, она же Клара, после побега из тюрь-
128
мы скрывалась на квартире у Зоей Мушкат. Незабывае-
мое время!
Во второй половине марта в Краков приехал и Дзер-
жинский. Это была последняя суббота марта. Вечером
в дверь квартиры Фиалковской раздался стук. Пришел
Богоцкий.
— Ну, хозяйки,— сказал Сергей Юстинович, лукаво,
улыбаясь,— готовьте пироги, встречайте завтра дорого-
го гостя.
— Кого бы это? Не томите, умираю от любопыт-
ства! — в тон ему спросила Клара.
— Придет Юзеф, просил предупредить.
— Как Юзеф? Разве он не в ссылке?! — послыша-
лось горячее восклицание Мушкат.
Богоцкий внимательно посмотрел на нее. Девушка
густо покраснела.
Впрочем, Сергей Юстинович сделал вид, что не заме-
тил ни волнения, ни смущения Богданы, и повернулся
к Кларе.
— Мы с ним возвратились только вчера. Юзеф при-
шел ко мне в Союз помощи заключенным. Он бежал из
Сибири еще в конце прошлого года, успел побывать на
Капри у Горького, в Берлине, а теперь приехал к нам,
в Краков, на постоянную работу. Да что я,— спохва-
тился Богоцкий,— зачем я вам все это рассказываю?
Завтра сами его обо всем расспросите.
Наутро девушки с особой тщательностью принялись
убирать и как могли приукрашивать свое скромное жи-
лище. С нетерпением ждали они Дзержинского, который
появился, как всегда, точно в назначенное время.
Весна в этом году выдалась ранняя и теплая. Он был
в одном костюме и без шляпы. А вслед за ним через
открытую дверь в комнату хлынули лучи солнца.
Мушкат вспомнилась их первая встреча в Варшаве
на квартире у Ванды. Тогда тоже Юзеф стоял залитый
солнечными лучами.
Здроваясь, Дзержинский назвал Зоею «товарищ Чар-
на», именем, под которым запомнил ее по 1905 году, и ей
это понравилось.
— Рад, очень рад встретить тебя здесь, товажишка
Зося,— говорил Феликс, крепко пожимая ее руку.
5 А. Иванов
129
Софья Мушкат вспоминала:
«Однажды в воскресенье, через несколько дней после
его приезда в Краков, Юзеф пришел к нам с Кларой на
Дембники. Он был весел и оживлен. На лице его еще
был загар — результат месячного пребывания в Италии.
Клару часто навещал молодой товарищ портной За-
конник (Владислав Громковский, эмигрировавший, как
и мы, в Краков). Узнав, что к нам собирается прийти
Юзеф, Громковский тоже пришел, чтобы его увидеть.
В нашей скромной комнатке не хватало стульев,
и Юзеф вместе с Законником сидели обнявшись на
одном стуле. Законник, как зачарованный, смотрел на
Юзефа, которого он тогда видел впервые, но о котором
так много слышал от товарищей.
Юзеф с интересом рассказывал нам о волшебной
природе Капри и с еще большим восхищением — о «пев-
це пролетариата», как он называл Максима Горького».
Попробуем представить напряжение, нарастающее
в маленькой комнатке квартиры в Дембниках. Феликс
был центром внимания двух молодых женщин и одного
мужчины. Он притягивал к себе, завораживал. Трудно
было предположить, что под маской загорелого стра-
стного революционера скрывается холодная шизоидная
натура. Самой яркой чертой шизоидной личности явля-
ется расщепление мышления, аффекта и воли. Именно
это расщепление заставило в свое время выбрать термин
«шизофрения» — от греч, «shizo», расщеплять и
«phren» — душа.
Дзержинский использовал обращенное на него вни-
мание, чтобы произвести благоприятное впечатление.
Эгоизм (или даже нарциссизм) был чертой характера
Дзержинского, важной для понимания его жизни и дея-
тельности. Феликс отдавал себе отчет о наличии этой
черты, о чем свидетельствует запись в дневнике:
«Как досадно на самого себя за то, что всегда как бы
невзначай хвалю самого себя». (1898).
Феликс еще ощущал на своей коже солнце Италии.
Он видел, что Мушкат смотрит на него, как загипноти-
зированная. Феликс очаровывал своим рассказом не
только слушателей, но и самого себя. И в атмосфере
общей очарованности, в облике 28-летней Зоей он стал
130
выявлять черты прекрасные, яркие, нездешние, обещаю-
щие наслаждение, до боли близкое и знакомое.
Она напоминала Феликсу «холодную пани» — Юлию
Гольдман.
Дзержинский попросил Мушкат помочь ему привести
в порядок партийный архив. А уже прощаясь сказал ей:
— Спасибо! Я провел у вас чудесный вечер. Жаль
только, что не оказалось рояля. Мне так хотелось послу-
шать музыку. Помнишь, как тогда, у Ванды? Ты превос-
ходно играла!
Когда Богдана пришла на следующий день к Дзер-
жинскому, она застала ею сидящим на полу среди раз-
бросанных по всей комнате газет, журналов и брошюр.
— Полюбуйся, какой хаос оставил мне в наследство
Збигнев. Я буду требовать привлечения его к партийной
ответственности за преступное отношение к хранению
партийного архива,— голос Юзефа дрожал от возму-
щения.
Богдана села на предложенный ей стул. Она очень
устала. Юзеф жил за городом, в Лобзове, на улице
Петра Расола, в доме № 13.
— Это квартира Даниеля Эльбаума,— пояснил
Юзеф.— Ты должна его знать. Если не как Эльбаума, то
как Вицека. Я поселился у него сразу же, как приехал из
Берлина.
— Я знаю Эльбаума. После VI съезда СДКПиЛ он
занимался связью между Главным правлением и органи-
зацией в Польше.
— Вот и прекрасно! Не можешь же ты не знать
хозяина квартиры, куда будешь приходить ежедневно.
Богдана осмотрела комнату. Повсюду — на столе,
полу, подоконниках и стульях — лежали различные из-
дания СДКПиЛ, ППС-левицы и «революционной» фрак-
ции ППС, 1-го «Пролетариата» и ППС-«Пролетариата»,
издания РСДРП — большевиков и меньшевиков, а так-
же эсеров и анархистов. Перед ней лежал богатейший
архив литературы польских и русских революционных
для того времени партий. Но в каком виде! Все было
смешано и перепутано. Она только сейчас поняла, какая
колоссальная работа ей предстоит.
— Прошу тебя, товарищ Чарна, разобрать всю эту
131
свалку по наименованиям, годам и номерам,— говорил
между тем Дзержинский.
Тон был сухой, официальный. Разговор шел о деле.
Никто и не догадывался, что Феликс все еще ощущал
на своей коже солнце Италии, что в нем все еще жил
азарт игрока, выигравшего в Монте-Карло 10 франков.
Вместе с Фиалковской Зося часто теперь гуляла
в окрестностях Кракова. По воскресеньям они забира-
лись куда-нибудь подальше: на Паненьскйе скалы, где
было полно фиалок, или на Беляны и в Тынец, там
в зарослях сирени утопали живописные руины монасты-
ря, основанного еще Болеславом Храбрым. Попытки
девушек увезти за город и Юзефа оканчивались обычно
безрезультативно. Всегда находилась срочная работа,
которую он никак не мог бросить. Лишь изредка по
вечерам им удавалось вытащить его ненадолго на окраи-
ны самого Кракова, в парк Иордана или на Вавель.
Феликс просто боялся ехать с девушками за город.
Но на этот раз это была не боязнь женщин, Феликс
боялся за самого себя. Скитания по Европе, а особенно
волшебный остров Капри изменили его. В сознании,
размягченном солнцем Италии, стали возникать фанта-
зии, где две девушки выступали не только в роли друзей
по партии. Он боялся себя и своих фантазий.
Единственная ежедневная прогулка Юзефа заключа-
лась в посещении Главного почтамта в Кракове. Он сам
относил туда партийную корреспонденцию. Но что это
была за прогулка! Всегда в спешке, по пыльным улицам,
в жаре и духоте.
Тогда, чтобы чем-то восполнить его добросовестное
отречение от загородных прогулок, Зося стала прино-
сить Юзефу охапки полевых цветов. Как он радовался
им и за неимением ваз развешивал по стенам.
С квартирой Эльбаума Юзефу все же пришлось
расстаться. Приятный вид из окон был единственным ее
достоинством. Во всех же других отношениях она была
неудобна, близко болото, тучи малярийных комаров.
В мае 1910 года Юзеф переехал на улицу Коллон-
тая 4, квартира 8, поближе к вокзалу и почте. Туда же
Мушкат перевезла свой архив. Квартира была во флиге-
ле на втором этаже. На дверях табличка: «Пшегленд
132
социал -демократичны». Две комнаты занимали Ганец-
кий и какие-то неизвестные Зосе товарищи, а в малень-
кой проходной кухоньке оборудовал свою спальню и ра-
бочий кабинет секретарь Главного правления товарищ
Юзеф. У стены кухни, выполнявшей функции «кабине-
та», стоял маленький письменный столик и этажерка
с книгами, а «спальню» представлял коротенький ди-
ванчик, на котором, свернувшись калачиком и подложив
под голову за неимением подушки газеты, спал Дзер-
жинский. Но так как это была все же кухня, то обста-
новку дополняли табурет с тазом, ведро с водой и на
плите примус с чайником.
Зато архив разместился теперь превосходно. Для
него в одной из комнат вдоль всей стены сделали стелла-
жи и закрыли их ситцевыми занавесками. Совсем близко
от «спальни» Феликса. Эта близость приятно волновала
Зоею.
В глубине двора на улице Коллонтая находилась
уборная, снабженная эмалированной табличкой с над-
писью «Ключ у дворника». Информация была неверная.
Уже давно замок на уборной проржавел, и снаружи
дверь запиралась на крючок. В течение дня здесь было
оживленно, уборной пользовались торговки с ближай-
шего базара, а также один еще онанист в пенсне и ко-
телке. Однако вечером, когда базар закрывался, сюда
никто не заглядывал, так как у жителей дома на каждом
этаже было по два клозета. Исключение составляли
жильцы квартиры № 8.
В уборной Феликс часто автоматически вспоминал
Софью Мушкат и ее рассказ про первый арест. В этом
повествовании уборная играла заметную роль. Феликс
запомнил это потому, что ему самому претило рассужде-
ние о таких вещах. Говорить об уборных ему не позволя-
ло воспитание, о них он мог только молча думать.
133
РАССКАЗ СОФЬИ МУШКАТ
ОБ АРЕСТЕ В УБОРНОЙ
И ЗАКЛЮЧЕНИИ В РАТУШЕ
31 декабря 1906 года вечером, накануне Нового года,
мы собрались на биржу за Мокотовской заставой, на
улице Далекой, в доме № 4. Это был большой дере-
вянный двух- или трехэтажный угловой дом, окру-
женный забором. Биржа проходила на первом этаже
в маленькой комнатке одного рабочего. Комнатка эта
была одновременно и кухней.
Собралось нас около 30 человек. У столика, осве-
щенного керосиновой лампочкой, была толкучка. Каж-
дый торопился поскорее решить свой вопрос с предста-
вителем районного правления и уйти домой после цело-
го дня утомительной работы: канун Нового года, нужно
успеть забежать в магазины, закупить продукты. На
следующий день, в Новый год, все магазины будут
закрыты.
На столике лежала тетрадь, куда записывались все
заявки, все вопросы, которые нужно решить, партийные
клички товарищей, которым поручалось выполнение
того или иного задания.
Предусмотрительная хозяйка разожгла огонь в пли-
те, чтобы в случае необходимости можно было сжечь все
нелегальное. Перед домом на улице дежурил по поруче-
нию матери двенадцатилетний сынишка хозяев, охраняя
нас от внезапной опасности.
Работа биржи была в полном разгаре, когда вдруг
вбежал этот мальчишка с пронзительным криком: «По-
лиция!» Все сорвались с места, выбежали через сени во
двор. Мы надеялись, что нам удастся выскочить на
улицу и, пользуясь темнотой, скрыться. Но мы были со
всех сторон окружены. Полиция и солдаты уже входили.
Мы разбежались по двору во все стороны. Одни, в том
числе и я, побежали к какой-то деревянной будке, кото-
рая оказалась уборной, другие вбежали по лестнице на
верхний этаж, третьих полиция схватила во дворе, когда
они пытались проскочить на улицу.
В комнате-кухне полиция, кроме хозяев, не застала
никого. Хозяйка, не потерявшая присутствия духа, успе-
134
ла бросить в огонь нашу тетрадку с опасными записями
и пометками. Многие из них были сделаны моей рукой.
Но в комнате все же остались «вещественные доказа-
тельства», указывающие на то, что здесь только что
было много народу: в углу около дверей на полу лежало
свыше десятка пар галош. В спешке никто не подумал
о галошах, хотя в Варшаве, как обычно в эту пору, снег
сменился слякотью и грязью. Хозяйка, занятая уничто-
жением нелегальщины, или не заметила, или же не
успела спрятать галоши.
Не найдя никого из нас в комнате, полиция и шпики
разбежались по всему двору, обыскали каждый уголок,
всех нас обнаружили и привели обратно в помещение,
где проходила биржа. Сколько же было смеха, несмот-
ря на то, что обстановка была вовсе не из веселых,
когда мы увидели на полу... кучу предательских
галош.
Милая наша хозяйка взглядом дала нам понять, что
тетрадь наша сгорела дотла, пока полиция гонялась по
двору за нами. А это было важнее всего, так как всякую
имевшую при себе нелегальную бумажку: листовку,
квитанцию об уплате членских взносов, записку или
конспиративный адрес — каждый постарался уничто-
жить или проглотить прежде, чем был схвачен.
Обыскав всех присутствующих, записав фамилии,
имена и адреса, нас отвели в полицейский участок,
а оттуда в тюрьму в Ратушу.
Это был мой первый арест. Помню, что в течение
нескольких часов я не могла освоиться с мыслью, что не
попаду домой, что там отец, вернувшись с работы, чтобы
встретить Новый год в кругу семьи, будет напрасно меня
ждать и беспокоиться, теряясь в догадках, что со мной
случилось. Не желая волновать отца, постоянно преду-
преждавшего моего старшего брата Станислава, чтобы
он не занимался политикой, я ничего не говорила в
семье о моей принадлежности к СДКПиЛ и о партийной
работе. Мой арест и обыск, который жандармы, несом-
ненно, сделают в нашей квартире ночью, будут для отца
как гром среди ясного неба. Эти мысли терзали меня
неустанно. Из участка, где мы встретили Новый,
1907 год, запертые в железной клетке, я послала с одним
135
из солдат отцу маленькую записку, сообщая о случив-
шемся и успокаивая его.
В Ратушу нас привели поздно ночью. Не помню
водили ли нас сначала, как это обычно делалось, на
предварительный допрос в охранку, которая помещалась
в том же здании, или же сразу в тюрьму. Помню только,
что около трех или четырех часов ночи я оказалась
вместе с несколькими своими товарищами-женщинами
в довольно широком, темном, холодном и нестерпимо
вонючем тюремном коридоре. Отвратительная надзира-
тельница с треском захлопнула за нами железные двери,
напоминая этим, что мы за решеткой. Снова обыскав
нас, она вышла.
В этом вонючем, темном, холодном коридоре мы
провели ночь. Утром опять явилась надзирательница
и отперла нам камеру. Из камеры пахнуло еще более
отвратительной вонью. Этот смрад преследовал нас все
время, пока мы находились в Ратуше. Камера была
рассчитана человек на 30, а сидело нас там свыше
100 человек: уголовные и проститутки вместе с полит-
заключенными.
Камера была неописуемо грязна. Годами ее никто не
убирал. Стены, ободранные и облезлые, были покраше-
ны до половины в черный цвет. Потолок и верхняя часть
стен, когда-то белых, были темно-серыми от грязи. Окна
с решетками, почти полностью закрытые снаружи же-
стяными козырьками, были так грязны, пропускали так
мало света, что в нескольких шагах от окна ничего не
было видно. По вечерам, бесконечно длинным, камера
освещалась одной маленькой керосиновой коптилкой,
помещенной в коридоре над дверью. Свет от нее проса-
чивался через грязное оконце величиной с тетрадку.
Отовсюду свисала черная от копоти паутина. Дощатый
пол был черен от грязи. Посреди комнаты находились
нары — единственная мебель, не считая параши, сто-
явшей у дверей. Ночью камера не отпиралась и в убор-
ную не выпускали. Нары имели форму огромного стола,
разделенного посередине чем-то вроде вешалки. На на-
рах были разложены в два ряда грязные тюфяки, в кото-
рых солома годами не менялась. Спали по обе стороны '
«вешалки» головами друг к другу.
136
Нары были рассчитаны только на 30 человек. Когда
мы вместе с Камельгар, молодой швеей, пришли в каме-
ру, там находилось уже свыше 70 человек. Политиче-
ских среди них было всего человек 10. Все политические
занимали места на нарах друг около друга, ближе к
окну. Там же поместились и мы. Спали в такой тесноте,
что на спину лечь было невозможно. Лежали боком,
вплотную друг к другу, как селедки в бочке. Нельзя
было и повернуться на другой бок. Если кто-нибудь
хотел подняться или хотя бы пошевелиться, то волей-
неволей будил всех остальных. Нары и вся камера были
полны клопами, хватало и других паразитов.
И все же мы на нарах были в привелигированном
положении. Камера ежедневно заполнялась все больше
и больше. Вновь прибывшие уже не могли втиснуться на
нары и вынуждены были спать на соломенном тюфяке
прямо на грязном полу, кишащем паразитами, мышами
и даже крысами. Вещи некуда было положить. Обувь на
ночь прятали под сенником в изголовье, чтобы не
украли.
В Ратуше не было двора, куда заключенные могли
выходить на прогулку. Поэтому прогулок вовсе не было.
Вместо этого открывали на час двери камеры и разреша-
ли гулять по коридору. Гнилой, отравленный зло-
вониями воздух камеры изнурял, доводил до головокру-
жения и тошноты. Ни в одной из тюрем, в которых мне
позднее пришлось сидеть в Варшаве и России, не было
такого пропитанного зловониями воздуха, как тогда в Ра-
туше. Но самым страшным местом была уборная. Туда
просто невозможно было войти. Весь пол на несколько
дюймов был покрыт нечистотами! Мы не ели по несколь-
ку дней, чтобы до минимума ограничить необходимость
посещения этой клоаки. Нетрудно также представить
себе, как выглядели коридор и камера в связи с таким
состоянием этой уборной.
Меня освободили из Ратуши совершенно неожиданно
в результате хлопот матери одной из моих учениц —
Ротмиль. Добиться этого ей удалось благодаря следую-
щим обстоятельствам. Мои «работодатели» Ротмили воз-
вращались как-то из-за границы в одном купе с тогдаш-
ним оберполицмейстером Варшавы Мейером. Мейер за
137
границей растратил все деньги (возможно, и казенные)
и был без гроша. Не знаю, попросил ли сам Мейер денег
взаймы у Ротмиля или последний предложил ссудить
незадачливого игрока, но только Ротмиль выручил обер-
полицмейстера в тяжелую минуту. Мейер в знак благо-
дарности за данные ему взаймы 100 или 200 рублей
обещал Ротмилю выполнить любую его просьбу. Так вот
жена Ротмиля, которая, конечно, ничего не знала о моей
принадлежности к СДКПиЛ и относилась ко мне очень
хорошо, отправилась к Мейеру и уверила его, что я «не
виновата», что попала случайно. А так как ни при мне,
ни у меня дома во время обыска ничего нелегального
найдено не было, Мейер, видимо, поверил Ротмилям
и велел выпустить меня из тюрьмы.
Дзержинскому тоже довелось сидеть в Ратуше.
Вот что об этом в своих воспоминаниях пишет Крас-
ный: «Трудно описать, что творилось в те времена
(1906—1907 гт.) в знаменитой варшавской Ратуше.
В камере, где было места всего на 10 человек, сидело
60 и больше. Люди спали попеременно. Ложились по
очереди. Были избранники судьбы, которым удавалось
провести ночь, сидя на параше. Канцелярия и камеры
для женщин в Ратуше размещались на втором этаже,
общие мужские камеры были на втором этаже, на
третьем помещались небольшие камеры и одиночки...
Товарищ Дзержинский немедленно после прибытия
в тюрьму наладил связь с товарищами из женского
отделения. Они сидели в худших, чем мы, условиях
(худшие условия заключались в том что они сидели
вместе с уголовными, в то время как политзаключен-
ные-мужчины, которых было значительно больше, сиде-
ли хоть и на одном этаже с уголовниками, но в разных
камерах).
Он ходил на кухню за обедом, таскал ведра с водой,
таким образом по пути связывался с товарищами.
Но через несколько дней Ф. Э. Дзержинского, меня
и трех бундовцев перевели на третий этаж. Это было
результатом хлопот товарищей, находившихся на свобо-
де. На третьем этаже в Ратуше сидела «аристократия».
Тех заключенных, которых там держали, считали очень
опасными, поэтому Дзержинскому не разрешили больше
138
ходить на кухню, и связь с остальными товарищами бы-
ла прервана.
«Мы увидели страшно грязную камеру. Грязь залеп-
ляла окно, свисала со стен, а с пола ее можно было
лопатой сгребать. Начались рассуждения о том, что
нужно вызвать начальника, что так оставлять нель-
зя и т. д., как это обычно бывает в тюремных разго-
ворах.
Только Дзержинский не рассуждал о том, что делать:
для него вопрос был ясен и предрешен. Он начал перего-
воры с надзирателем Сергеевым, потребовал горячую
воду, щетку и тряпку. Сергеев стал торговаться: можно,
дескать, мыть и холодной водой, а щетки вообще нет.
Все же Дзержинский настоял на своем. Прежде всего он
снял сапоги, засучил брюки до колен, пошел за водой,
принес щетку. Через несколько часов в камере все: пол,
двери, стены, окно — было чисто вымыто. Дзержинский
работал с таким самозабвением, как будто уборка эта
была важнейшим партийным делом. Помню, что всех
нас удивила не только его энергия, но и простота, с ка-
кой он работал за себя и других».
Дальше Красный вспоминает, что, когда через неко-
торое время их перевели в следственную тюрьму Па-
виак, «Дзержинский организовал там школу, разделен-
ную на 8—10 групп. Преподавали там всё, начиная с
азбуки и кончая марксистской теорией в зависимости от
научной подготовки. Этой школой он был занят по 5—
6 часов в день, следил, чтобы ученики и лекторы собира-
лись в определенное время и в определенном месте,
чтобы учеба проводилась регулярно. Сам себя он назы-
вал инспектором.
Это была очень сложная работа. Школа держалась
не только благодаря авторитету Дзержинского, но и бла-
годаря его организаторским способностям и энергии».
В организации школы ярко проявилось стремление
Дзержинского в любых условиях подчинять себе окру-
жающих, его жажда власти и контроля.
В письме от 14 февраля 1899 года Дзержинский
писал:
«Друг друга можно узнать только в жизни, видя, как
реагирует человек на известные жизненные явления.
139
Надо чувствовать душой, что цель, дорога, будущность,
мысли, чувства одни и те же».
Дзержинский и Мушкат были действительно род-
ственными душами, у них были «мысли, чувства одни
и те же». Была у них и общая склонность к некрофи-
лии (любви к мертвому). Некрофилы имеют особую
склонность к дурным запахам, в основе своей восходя-
щим к запаху разлагающейся плоти. Это свойство про-
является в двух формах:
1) В откровенном удовольствии от запаха уборной
или плоти, в привычке посещать дурно пахнущие места.
2) В вытеснении этой склонности, результатом кото-
рого является навязчивое желание избавиться от дурно-
го запаха и грязи. Эта форма проявляется в навязчивом
стремлении к чистоте.
Как бы то ни было, дурной запах небезразличен
у некрофила. У многих представителей этого типа выра-
жается в привычной гримасе: они как будто все время
к чему-то принюхиваются. Такое выражение лица мож-
но разглядеть на фотографиях Дзержинского и его жены
Софьи.
КАК ВЫЙТИ ЗАМУЖ
ЗА СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТА
Для того, чтобы выйти замуж за социал-демократа
надо первым делом вступить в партию. Потом найти
себе дело, заняться им. Стать необходимой. Затем надо
выбрать правильную позицию — заниматься партийной
работой в непосредственной близости от социал-демо-
крата, за которого хочешь замуж. Софья Мушкат все
время находилась подле Дзержинского, она разбирала
архив, а Феликс за стеной разрабатывал планы борьбы
с провокаторами.
Теперь у него был коротенький диванчик и стул,
оставшийся от венского гарнитура, этажерка с книгами
и хлипкий столик у окна для еды и работы. На плиту,
застеленную газетами, водрузили примус, а рядом по-
ставили табурет с тазом и кувшин для умывания. За
водой ходили на лестничную площадку к водопроводно-
му крану над тяжелой чугунной раковиной.
140
Феликс остался доволен, когда, вымыв пол, осмотрел
свое жилище. За окном росла высокая цветущая яблоня,
которая, как часть обстановки, вписывалась в интерьер:
когда рамы бывали распахнуты, зеленые ветви дерева
колыхались совсем рядом, чуть не над столом.
Все, казалось бы, хорошо — можно работать. Но че-
го-то хотелось, что-то волновало.
Потребовалось немало времени, чтобы разобрать
комплекты нелегальных газет, всевозможные докумен-
ты, папки и все это водрузить на полки рядом с кухней.
Но работы с архивом было еще непочатый край. Кроме
того, Зося оказалась незаменимой помощницей — она
диктовала для газеты статьи, которые Феликс переписы-
вал симпатическими чернилами или просто лимонным
соком. Статьи отправляли в Варшаву, в нелегальную
типографию, откуда они возвращались в Краков отпеча-
танными на страницах нелегального «Червоного штан-
дара».
В тот вечер Феликс допоздна сидел за столом у окна,
думал, писал.
Зося подошла, обняла за плечи:
— О чем ты думаешь?
— Да все о провалах... Надо самому ехать в Россию.
Наша защитная сеть пока ничего не стоит. Мы создали
комиссию по делам провокаций, и пока никаких резуль-
татов.
— Но тебя же могут выследить, арестовать...
— Нет, со мной им труднее. У меня опыт,— Феликс
поднял голову и посмотрел в глаза Зосе.— Знаешь,
у железнодорожных строителей есть неписаный закон
чести. Когда инженер построит мост, когда происходят
его испытания и через мост сначала пускают груженый
состав, без людей, только с балластом, инженер стано-
вится под мостом, иногда с сыном, с женой, чтобы под-
твердить свою уверенность в том, что путь безопасен...
Я должен поехать сам, чтобы стать под мостом, который
мы строим.
— Тогда и я поеду с тобой, буду стоять рядом,—
сказала Зося.
Феликс посмотрел в глаза Зосе, его лицо осветилось
мягкой, благодарной улыбкой.
141
— Я всегда мечтал встретить такого друга, как ты,—
сказал он.
Софья была у цели. Упорство в желаниях чаще всего
бывает вознаграждено. Особенно если подойти к делу
с умом, разработать тактику и стратегию. Софья Муш-
кат оставила подробные воспоминания об исполнении
своей мечты, которые я привожу полностью:
«Через несколько дней после Августовской обще-
польской конференции СДКПиЛ Юзеф, измученный
непомерной работой, обратился в Главное Правление
с просьбой предоставить ему недельный отпуск. Еще
в июне, когда мы с Кларой вернулись из Стасиковки,
Юзеф говорил мне, что хотел приехать к нам хотя бы на
один денек. Но сделать этого он не смог. Теперь он
предложил мне совместный поход в Татры. Я знала уже
дорогу к Морскому Оку и могла быть проводником туда.
Товарищи советовали нам от Морского Ока перейти
через хребет Рысы на другую сторону, дали небольшую
карту и указали, по какому пути вернуться в Закопана.
Мы приняли этот план и начали готовиться в дорогу. На
этот раз у меня был рюкзак, который я отдолжила у
Клары. Но специальной альпинистской обуви не было
ни у меня, ни у Юзефа.
Во время нашего похода в горы Юзефа в Кракове
замещал Мартин (Тлустый).
Мы выехали из Кракова утром 28 августа. Юзеф,
который систематически недосыпал, заснул, сидя у окна
вагона третьего класса. Его разбудил громкий и непри-
ятный разговор рядом сидящих пассажиров. В то время
польские реакционеры развязали в печати травлю соци-
ал-демократов. В числе этих реакционеров был и Ан-
джей Немоевский — редактор и издатель так называемой
«Мысли неподлеглой» («Независимой мысли»), атеист,
считавшийся прогрессивным деятелем. Один из наших
попутчиков-пассажиров с пылом повторял клеветниче-
ские нападки Немоевского на СДКПиЛ и некоторых ее
членов. Услышав это, Юзеф вскочил, словно кипятком
ошпаренный, и дал такой отпор клеветнику, что тот
вынужден был замолчать и перейти в другое отделение
вагона.
Приехав в Закопанэ, Юзеф зашел на минутку к се-
142
стре Юлиана Мархлевского, которая там жила, и одол-
жил у нее трость-топорик. В тот же день мы отправились
пешком в Гонсеницовы гали. Мы добрались до них еще
засветло. Там мы встретили брата нашего партийного
товарища Марии Братман, в то время еще молодого
паренька Генриха Ляуера, позднее видного деятеля
КПП (Брандта). Переночевав в убежище, мы намерева-
лись утром двинуться дальше, но задержались в Гонсе-
ницовых галях еще на сутки и только утром следующего
дня, обойдя озеро Чарны Став, начали восхождение на
Заврат. Дорога была легче, чем в прошлый раз, потому
что снега уже не было, синие пятна-указатели отчетливо
виднелись, железные скобы, вбитые в гранитные скалы,
были обнажены и доступны. Поэтому мы без труда
поднялись на перевал. И снова взорам открылся чу-
десный вид на пять Польских озер. Погода была замеча-
тельная, горный воздух чист и упоителен. Мы спусти-
лись к озерам. Около них кружилось много птиц. В Юзе-
фе проснулся охотник. Он жалел, что у него не было
двухстволки. Мы продолжали восхождение. Снова ноч-
лег в убежище в Ростоке и дальше путь к Морскому Оку.
Мы немного свернули с дороги, чтобы увидеть водопады
Мицкевича. Они очень понравились Юзефу. Очарован-
ный красотами природы, он мыслями оторвался от бес-
покоивших его партийных дел. Я сознательно не каса-
лась их за все время нашей экскурсии, чтобы дать отдых
его мозгу и нервам. К Морскому Оку подошли вечером,
когда уже стемнело. Мы ощущали приятную усталость
и были голодны. Расположились на отдых в убежище,
вскипятили чай на спиртовке, которую взяли с собой,
и принялись изучать дальнейший маршрут на карте. Но
негостеприимные горы подшутили над нами. Уже когда
мы подходили к Морскому Оку, небо нахмурилось, а
ночью начался дождь. Погода испортилась. На другой
и на третий день лил проливной дождь. О подъеме на
высокие и крутые горы Рысы не могло быть и речи.
В первый день, несмотря на дождь, мы все же поднялись
к озеру Чарны Став. Но Чарны Став был весь окутан
туманом. На следующий день мы совершили прогулку
в противоположную сторону долины, которую пересекал
горный поток. Он так стремительно и бурно катил по
143
каменному дну горного ущелья, что воды совсем не было
видно — одна сплошная белая пена. Подойдя к потоку,
мы увидели большое стадо косуль во главе с крупным
самцом. Они, видимо, шли на водопой к потоку. Заметив
нас, вожак на секунду остановился, повернул свою кра-
сивую голову, украшенную ветвистыми рогами, дал дви-
жением головы сигнал об опасности, повернулся и с бы-
стротой молнии умчался. За ним мгновенно понеслось
все стадо и исчезло в зарослях.
Мы стояли, очарованные этой волшебной картиной,
жалея, что спугнули красивых быстроногих животных.
Вечером мы вместе написали открытку сестре Фе-
ликса Альдоне, которой он, занятый работой, давно не
писал.
Утром на следующий день шел мелкий дождь, все
кругом заволокло таким туманом, что, стоя на берегу
прекрасного Морского Ока, совсем не видно было озера.
О восхождении на Рысы и дальнейшем пути в горы
нечего было и думать, тем более что близился к концу
и недельный отпуск Юзефа. Не было другого выхода,
как вернуться по шоссе от Морского Ока в Закопанэ. Мы
так и сделали. Денег, чтобы нанять лошадей, у нас не
было... Поэтому мы пошли пешком. Тридцать километ-
ров по шоссе до Закопанэ мы прошагали за 6 часов.
Однако идти пришлось все время в таком густом тумане,
что стоило только одному из нас отойти в сторону на
несколько шагов, как мы уже не видели друг друга.
Разумеется, не видели мы и живописных окрестностей
у дороги, по которой шли.
Переночевав в каком-то домике на окраине Закопа-
нэ, мы поездом вернулись в Краков.
Дождь и туман несколько испортили нашу вылазку
в горы, но, несмотря на это, она доставила нам много
радости. Ее можно назвать нашим свадебным путеше-
ствием.
Мы вернулись в Краков загоревшие от солнца и вет-
ра, бодрые, отдохнувшие, окрепшие и помолодевшие на
несколько дней.
Мне в жизни пришлось видеть много красивых мест,
совершать чудесные экскурсии. Прекрасна сибирская
природа, виды на Лене, замечательны Альпы и швейцар-
144
ские озера, великолепны Крым, Кавказ. Но ничто не
произвело на меня такого сильного впечатления, нигде
я так не чувствовала живительного действия воздуха, ни
одна картина природы, ни одна прогулка не запали так
глубоко в душу и память, как живописные виды Татр
и походы в эти горы.
Через несколько дней после возвращения в Краков
я переехала к Юзефу. Мартин уехал из Кракова на
отдых и освободил комнатку, которую он занимал в
квартире, где жил Юзеф. Мы с Юзефом перебрались
в эту комнатку. Вся наша обстановка состояла из двух
железных кроватей и маленького столика у окна».
Тот год выдался знойный, и яблоня за окном, опусто-
шенная ураганом, вдруг вновь зацвела в конце лета...
Феликс радовался, видя в этом доброе предзнамено-
вание.
Началось все с будничной повседневной истории —
с архивов, которые в беспорядке свалили в редакции...
СЕМЕЙНЫЕ ЛЕГЕНДЫ
В Татрах Дзержинский много говорил. Он рассказы-
вал о себе и своей семье: о дяде-ксендзе, братьях, се-
страх, смерти отца и матери.
В 1895 году Феликс последний раз видел свою
мать — Хелену. Было это в Варшавской клинике. Он
еще учился в гимназии в Вильне. На каникулах Дзер-
жинский отправился в Варшаву. Феликс взял билет
в вагон 3-го класса. Было тесно и душно.
Дзержинский не мог позволить себе роскошь ехать во
2-м классе. Но не потому, что не было денег. Родные его
кормили, обували и одевали. Кроме того, уже с 15 лет он
давал уроки и имел свои деньги. Однако из своего зара-
ботка Феликс почти ничего не тратил на себя, а помогал
нуждающимся товарищам. Теперь же все заработанные
деньги отдавал на нужды социал-демократической орга-
низации. Купить билет 2-го класса для Дзержинского
было бы равносильно тому, что взять и истратить на
свои прихоти энную сумму из партийной кассы.
Тетя Зося, сестра и все родные и близкие знали, что
Феликс поехал в Варшаву навестить больную мать,
лежавшую в одной из варшавских клиник. Так оно
145
и было. Дзержинский всегда, как только представлялась
возможность, делал вид что стремится в Варшаву пови-
дать пани Хелену. Но на этот раз у Феликса было в Вар-
шаве дело, о котором никто из родных не знал. Там
собирался тайный съезд нелегальных ученических орга-
низаций Королевства Польского. Такие съезды проводи-
лись в Варшаве ежегодно, но в 1895 году на съезд впер-
вые были приглашены делегаты от некоторых городов,
расположенных вне пределов Королевства Польского.
Феликс Дзержинский был избран делегатом от объ-
единенной организации ученических кружков города
Вильни.
С вокзала Вильни Феликс поехал прямо в больницу.
До открытия съезда оставалось несколько часов, и он
радовался, что успеет наговориться с матерью да еще
побродить по городу, собраться с мыслями перед засе-
данием.
Пани Хелена, извещенная о приезде сына, постара-
лась сделать все, что возможно в больничных условиях,
чтобы произвести на него хорошее впечатление. Она
шутила, уверяла его, что ей уже почти хорошо, и что
следующий раз Феликс сможет взять ее из больницы.
А он видел, что ей плохо, но тоже говорил, что она
заметно поправилась, и что он рад ее выздоровлению.
Так мать и сын лгали друг другу.
Пани Хелена умерла в январе 1895 года. Возвра-
тившись с похорон, Феликс заперся в своей комнате,
упал ничком на кровать и долго лежал так, не раздева-
ясь и не зажигая огонь. Он чувствовал страшную уста-
лость во всем теле и внутреннюю опустошенность. Фе-
ликс думал о матери. Не о живой, энергичной и веселой,
а той, что лежала в гробу — холодная, неподвижная,
незнакомая, безопасная.
Между Феликсом и матерью никогда не было отчуж-
денности, но говорить о подлинной близости бессмыс-
ленно. Привязанность к реальной матери выражалась
у него как привязанность к крови, к земле, нации, а в ко-
нечном счете — хаосу и смерти. Основным материнским
символом для него стала Партия.
Он был снедаем изнутри непомерным честолюбием,
необыкновенным стремлением к власти и контролю над
146
окружающими. Будучи от природы наделен огромной
жизненной энергией, он находился в постоянном напря-
жении и был неспособен к тихим радостям. Он был ни на
кого не похож, всегда сам по себе, всегда верен своей
единственной Мадонне — Партии, которой он молился
и служил.
По семейному преданию, поведанному мне Орса-
Койдановской, Феликс родился недоношенным. Это был
седьмой ребенок в семье, нельзя сказать, что его ждали
с нетерпением. Пана Эдмунда больше волновало состоя-
ние здоровья жены.
— Тебе надо ехать к маме! — беспокоился Эд-
мунд.— Ведь совсем мало осталось времени!
— Рано еще. Не волнуйся, ведь это у меня седьмой
ребенок, я справлюсь. Главное, не простудить малыша,
как тех двух — умерших,— печально отвечала Хелена.
К вечеру пани Хелена очень уставала, хотелось лечь,
отдохнуть, а надо заботиться об ужине — накормить
Эдмунда и детей. Занятая делом, Хелена не заметила
открытый люк погреба и соскользнула в пустоту...
— Хеля! Хелена! Что с тобой? — в отчаянии звал ее
Эдмунд.
Но ответить Хелена была не в состоянии, потеряла
сознание. Пани Хелену подняли из погреба, заботливо
уложили в постель, напоили мятой.
— Мне совсем хорошо,— успокаивала она Эдмунда.
А ночью начались роды. Ребенок громким голосом за-
явил о своем появлении на свет — здоровый и сильный
мальчик, да еще в «рубашечке».
— Счастливый! — сказала пани Хелена, и улыбка
осветила ее измученное лицо.— Счастливый! Сынок
мой — Феликс.
«Феликс» — значит счастливый, таково значение
этого имени. А еще оно напоминает о бессмертной птице
Фениксе, вновь и вновь возрождающейся из пепла.
Две женщины изначально управляли Феликсом —
мать, от которой он зависел, и сестра, любимая до
безумия.
«Помнишь,— писал Феликс Альдоне,— как ты учила
меня по-французски и раз несправедливо хотела поста-
вить меня в угол? Помню эту сцену, как сегодня! Тебе
147
показалось, что я перевернул листы и какое-то слово
списал. Из-за этого ты поставила меня в угол. Но я ни за
что не хотел идти, потому что ты несправедливо меня
обидела. Пришла мама и своей добротой убедила меня
стать в угол».
Так две самые близкие женщины несправедливо по-
ставили маленького Фелека в угол. Фелек не подчи-
нился сестре, которую воспринимал как женщину. Фе-
лек подчинился матери, которая была для него символом
власти (именно она, а не рано умерший отец).
Этот момент очень важен для нас, если мы хотим
понять динамику личности Дзержинского в целом и в
особенности в той области, которая относится к бессоз-
нательному. Любовь и страх, влечение и несправедливое
наказание, полученное от женщин, слились воедино
в сознании Феликса. Его страхи и подавленная в раннем
возрасте сексуальность имели роковые последствия
для неисчислимого количества жертв железного инкви-
зитора.
Не ищите Дзержиново, этот живописный уголок на
карте Полыни. Его там нет. Дзержиново находится на
карте Белорусской Советской Республики. Да и не было
Дзержиново никогда в настоящей Польше, это были
«кресы» — окраины. Моя мама всегда отмечала, что
«кресовые поляки» — не поляки вовсе, что истинная
национальность людей с кресов требует своего исследо-
вания. И очень мудрого исследователя, потому что наци-
ональность на Родине Дзержинского всегда зависила от
политической ситуации.
Условия для этого, что называется идеальные: снача-
ла идеологи Речи Посполитой целое столетие им вдалб-
ливали, что они «поляки малые», а кто особенно поста-
рается, станет и полноценным. Затем, в 1772, 1793,
1795 годах, следовали одна за другой акции соседних
держав, взявших на себя функции жандармов Европы,
в ходе которых' народ тоже сортировали, будто стадо
овец, С 1842 года в официальных правительственных
документах Российской империи присоединенные земли
стали неким Северо-Западным краем, а после кровавой
бани 1863—1864 годов было официально ликвидировано
даже само «наречие» тутошнего народа. Так что знаме-
на
литому в будущем академику Евфимию Федоровичу
Карскому недаром пришлось начинать свое подвижниче-
ство с памятной речи «О так называемых барбаризмах
в русском языке». Он произнес её 21 августа 1886 года
во Второй виленской гимназии. В гимназии, ибо уни-
верситет в «крае» был давно закрыт, чтоб никаких
«филоматов» и «филаретов» больше не появлялось
(правда, эту заразу успел подхватить не только сын
шляхтича из-под Ивенца Феликс Дзержинский). Все
склонное к радикальному умствованию тщательно выпа-
лывалось, как пырей на грядках, и препровождалось
если не в охлаждающую горячие головы Сибирь, то во
«внутренние» губернии империи, включая, впрочем, Ка-
зань и Туркестан, с тем дальновидным расчетом, что во
втором-третьем поколении ссыльный элемент потеряет
свою взрывчатость и ассимилируется. Взамен же в
«край» исправно поставлялся тот самый кондовый рос-
сийский чиновник. Это для поддержания на должном
уровне идеи и сути самодержавия. В 1917 году этот
элемент еще себя покажет. Для утверждения же осталь-
ных компонентов знаменитой триединой формулы бла-
годенствия империи направлялись горластые и прожор-
ливые молодые «батюшки». Вместе с чиновниками они,
верховодя также и в церковно-приходских школах,
усердствовали не только по части «православия и народ-
ности», но и по искоренению «барбаризмов» в наречии
«тутошней» паствы, которая, казалось, уже и без того
навеки запамятовала свое родовое имя.
Но кто же они? Литовцы тоже выделяли их как на-
род, называли — гудами, гудасами. Только в современ-
ной энциклопедии мы найдем название «балтрусы».
А ведь не сразу пришли к согласию: быть единым наро-
дом и, не отдавая предпочтения какому-либо племени по
праву, скажем, старшинства, так себя и именовать — бе-
лорусами. Многотомная монография Е. Ф. Карского «Бе-
лорусы» сделала ученого этнографа и языковеда знаме-
нитым в университетах Европы и — парадокс — членом
Российской имперской академии.
Эта до сих пор во многом загадочная сущность наци-
онального! Ее то считали, как прудонисты, малознача-
щей чепухой, то порождением капитализма, которое
149
вместе с ним изживет себя. Лишь теперь начинают
признавать, что это не так. Вообще похоже, что рассмат-
риваемое явление как-то очень тесно связано с инстинк-
том выживания человечества, которое как вид заинтере-
совано в возможно большем числе «популяций».
Итак, инстинкт сохранения общности людей, коль уж
они почувствовали себя национальным организмом,—
сила, оказывается, огромная и в чем-то сродни револю-
ционной. Марксисты-ленинцы с самого возникновения
своей партии очень серьезно принимали ее в расчет.
Только тот, кто хорошо представлял скрытые возможно-
сти и значение национальной энергии, мог включить
в свою программу пункт, который поначалу смутил даже
некоторых союзников российских марксистов-ленинцев.
Право наций на самоопределение... Параграф девятый
в Программе. Причем под «самоопределением наций»
четко разумелось «государственное отделение их от чу-
женациональных коллективов... образование самостоя-
тельного государства». И когда на Втором съезде
РСДРП во время обсуждения этого вопроса представи-
тели польских социал-демократов Варшавский и Ганец-
кий предложили, мотивируя это заботой о будущем
мощи государства, заменить самоопределение культур-
ной автономией «всем нациям, входящим в состав госу-
дарства», съезд решительно возразил. Ибо это было, по
определению ленинцев, самой прочной гарантией того,
что рабочие всех национальностей дружно откликнутся
на призыв «к интернациональному единству их классо-
вой борьбы». Ограничиваться правом только «свободно-
го культурного самоопределения» наций, указывали ле-
нинцы, значит, идти на поводу «практицизма» буржуа-
зии, значит «впадать в оппортунизм». Да ведь это
«право» зафиксировала даже партия кадетов в одиннад-
цатом параграфе своей программы. Однако недоверия
«инородцев» (которые в тогдашней России составляли
большинство населения — 57 процентов) к великорус-
ской нации, которая якобы добивается преимуществ
только яля себя, этим куцым «правом» не рассеять,
а значит, национальные окраины империи на активные
и всеобщие революционные действия не подвигнуть.
Только «исключительно свободный, братский союз
150
рабочих и трудящихся масс всех наций, ... детально
разработанные гарантии прав национального меньшин-
ства — такова программа революционного пролетариа-
та»,— посчитал необходимым подчеркнуть В. Ленин бо-
лее чем через десять лет, в совершенно иных уже исто-
рических условиях, 10 апреля 1917-го.— Пора сбросить
грязную рубаху, пора надеть чистое белье»...
Вот так, когда Ленин с Дзержинским «сбросили гряз-
ную рубаху» и «надели чистое белье», началась крова-
вая баня всех наций и народностей, не исключая сооте-
чественников Феликса — белорусов.
Негласной столицей для земляков Феликса была не
Москва и не Варшава, а Вильня.
Итак, в Вильню! Название этого славного города
волновало многие молодые сердца еще с 15-го столетия.
Сюда устремлялись те, кто жаждал добиться почестей
при великокняжеском дворе или состояния, занимаясь
торговлей, и те, кто хотел усовершенствоваться в
ремесленном мастерстве или получить знания, чтоб по-
нять, почему бытие рода человеческого столь несовер-
шенно и не противоречит ли это всевышним установле-
ниям, если его попытаться улучшить. Виленский уни-
верситет еще в середине века давал духовную пищу
своим питомцам, не различая особо — кто из них лит-
вин, кто русин, а кто поляк. Во избежание того, чтобы
какая-либо национальная группа получила преимуще-
ства, знания излагались на языке, на который не претен-
довал больше ни один из живущих народов,— на латы-
ни. К ней, правда, ловко пристроился Ватикан, но это не
помешало воспользоваться латынью также Джордано
Бруно, Копернику, Эразму Роттердамскому, Николаю
Гусовскому, Казимиру Лыщинскому и многим еще.
Затем времена для Вильни наступили не самые свет-
лые, но слава университетского города все-таки продол-
жала воздействовать на его духовную жизнь. Иногда
держаться помогают даже воспоминания.
Жила тут также память о Кастусе Калиновском. Вот
Лукишская площадь, где не только многотысячная тол-
па — камни мостовой и стены старинных зданий навеки
вобрали в себя последние слова борца за свободу своего
народа и поэта. Верные люди, рискуя собой, вынесли на
151
волю из тюремного каземата прощальное письмо, где
Калиновский завещал: «Воюй, народ, за свое человече-
ское и народное право, за свою веру, за землю свою
родную!» На эшафот шел смело, на палачей глядел
презрительно. При чтении приговора, когда его назвали
дворянином крикнул: «У нас нет дворян, у нас все
равны!»
Отказ от дворянства (шляхетства) был традицион-
ным явлением в этом дивном крае. Отказался от него
и Дзержинский. Только во имя чего? Во имя смерти
миллионов. Не успел провести массовые уничтожения
в своем любимом городе — Вильни. Не дожил. Это сде-
лали без Феликса.
Трогательную историю, относящуюся к поре Вилен-
ской юности поведал Феликс Софье Мушкат.
«Однажды Юзеф рассказал мне, что, будучи гимна-
зистом, он влюбился в ученицу находящейся неподалеку
женской гимназии. Они обменивались записками. Пи-
сьмоносцем был, не подозревая об этом, ксендз, который
преподавал закон Божий в обеих гимназиях. Записки
Феликс и предмет его любви клали в галоши ксендза.
Так продолжалось до тех пор, пока этот способ перепис-
ки не был раскрыт».
Этот эпизод свидетельствует о том, что уже в раннем
возрасте Феликс имел склонность к конспирации и ри-
скованным играм на грани разоблачения. Опять любовь
и наказание, желание и страх быть разоблаченным.
Средневековый и тем не менее столь парадоксальный
дух Феликса, наверное, не поставит нам в вину то, что
мы, стремясь постичь его сущность, бросим взгляд на
небо.
Солнце Дзержинского стояло в знаке Девы, согласно
старой традиции — это хороший знак для расчетливого
убийцы. Самый трезвый тип из всего Зодиака. Ему
доступен тонкий и острый анализ. Известно, что Девы
неутомимо, умело реализуют свои планы, умеют предви-
деть опасности и избегать их; стремясь к покою, живут
приматом натуры над культурой, они постоянно мечта-
ют о жизни обеспеченной, о целях, которых не достига-
ют. Проявляют реализм и живое понимание конкретной
ситуации, не добиваются незаслуженных милостей, при-
152
вилсгий или денежных вознаграждений, часто очень
длительно ищут здравый смысл своих и чужих поступ-
ков, за что платят монотонностью жизни, скукой, погру-
женностью в трусливый эгоизм. Надежно и эффективно
действуют, с большой ловкостью приспосабливаются
к изменяющимся условиям, чрезвычайно реалистичны,
самокритичны, недоверчивы и осторожны, имеют боль-
шое чувство ответственности, обладают живым умом,
изысканностью поведения. Имеют женский ум, терпение
и наблюдательность, любят родной дом; у них преобла-
дает чувство порядка и справедливости, с детства зало-
жено стремление к импульсивному правдолюбию. Их
педантичность, щепетильность и пуританство приобре-
тают форму мании и навязчивых идей. Любовное пове-
дение характеризуется тактом, чувствительностью, они
не слишком откровенны, сдержанно относятся к чужой
назойливости; если кем-то увлекаются, то ведут себя
мягко, ясно. Свои идеалы свободы, новаторство, изобре-
тательность проявляют в условиях близких к ощущению
дома, даже на любовные отношения распространяют
рамки здравого рассудка и трезвого чувства, от партне-
ров требуют верности. Буйная эмоциональность, боль-
шая восприимчивость, проявление нерешительности в
переломных моментах жизни, побуждение к действиям,
не совсем понятным и не очень рациональным. Их ак-
тивности присуща последовательность, ограниченные
жизненные силы и посредственное здоровье, богатая
и сильно развитая нервная система, имеют превосход-
ство психических функций над самотическими. Необы-
чайно обидчивы и злопамятны. Склонны воспринимать
живых людей, как механизмы, которыми можно управ-
лять.
Да, их было семь человек выросших в семье шляхти-
ча Эдмунда Дзержинского. Каждый пошел своей доро-
гой. Альдона — любящая жена и мать, отдала все свои
силы семье и младшим братьям. Ядвига имела «золотое
сердце»... Братья — Станислав, Казимир, Игнатий, Вла-
дислав горячо любили Феликса. Они всегда старались
помочь брату. Давали ему свои паспорта, другие доку-
менты. Они скрывали его от полиции, навещали в тюрь-
мах, носили передачи, добывали нужную ему литерату-
153
ру, всегда делились деньгами, как бы ни были скудны их
средства. Но Феликсу, как всякому эгоисту, было мало.
Не случайно он об этом писал Альдоне в своем первом
письме из Нолинска:
«Почему пока только я один из всей нашей семьи,
вступил на этот путь? Как хорошо было бы, чтобы все.
О, тогда бы ничто не мешало нам жить, как братья, даже
больше и больше, чем братья...»
Да, каждый пошел своей дорогой. И только дорога
Феликса вела прямиком в Ад.
Старшего брата Станислава убили бандиты в
1917 году в Дзержиново. Казимир и Владислав Дзер-
жинские приняли ужасную смерть во время второй ми-
ровой войны. Во время оккупации фашистами Беларуси
Казимир Дзержинский был расстрелян как брат «крас-
ного палача». Вместе с ним была расстреляна и его жена
Люция. Владислав тоже расплатился за брата. Схва-
ченный фашистами в Лодзи как брат Дзержинского,
он выдержал все муки, пытки гестапо и был зверски
умерщвлен.
Так все преступления против человека соединяются
в длинную, бесконечную цепь. Каждое преступление
влечет за собой чудовищное продолжение, месть.
А началось все с того, что в сентябре 1877 года Хеле-
на Дзержинская упала в погреб. Феликс успел пережить
смерть перед самым появлением на свет. Провидение
хотело подарить ему смерть вместо рождения. За не-
сколько часов до появления на свет он уже летел в без-
донную черную яму, в пустоту, в Ад. Летел вместе
с матерью. И мать существовала для него не как уютный
дом-утроба, а как гроб-утроба. Феликс был зависим от
матери, он боялся ее, как боялся ее заместителей'—
женщин. Феликсу казалось, что они несут ему смерть,
и он готов был подарить смерть миру, всем людям...
О ЧЕМ НЕ РАССКАЗАЛ ФЕЛИКС
СОФЬЕ МУШКАТ
Феликс не рассказал Софье Мушкат о своем посеще-
нии психиатра. Было это в Швейцарии, куда Феликс
154
приехал в поисках Панны Сабины. Феликс всерьез был
обеспокоен своим психическим состоянием. Он стал со-
мневаться в своей нормальности.
Психические заболевания узнаются по расстройству
восприятия, мышления, эмоциональных и эффективных
реакций, судорожным припадкам и некоторым другим
как явным, так и не очень бросающимся в глаза наруше-
ниям. Однако появление у человека отдельных симпто-
мов еще не свидетельствует о болезненной патологии.
Немецкий психиатр В. Гризенгер в конце прошлого
века подчеркивал, что «существенный процесс сумасше-
ствия, составляющий действительно болезненное состоя-
ние, заключается главным образом в том, что известные
настроения, чувства, волнения, суждения, решения, воз-
никают изнутри вследствие болезни душевного органа,
тогда как в здоровом состоянии наши волнения, решения
вызываются только достаточными внешними побужде-
ниями и потому находятся всегда в некоторой связи
с внешним миром».
Любое восприятие невозможно без органов чувств.
Первая ступенька при этом — ощущение, благодаря ко-
торому человек судит об отдельных свойствах и каких-
то качественных сторонах предмета, например говорит,
что камень тяжелый, вода холодная, лимон кислый и
т. д. Совокупность нескольких ощущений позволяет
определить предмет в целом. В течение сознательной
жизни каждый из нас постоянно последовательно вбира-
ет что-то из окружающего. Часть из этого «что-то»
остается в памяти в виде представлений.
У психически здорового человека восприятие вызы-
вается только реально существующими причинами. Бо-
лезненные изменения извращают анализ поступающей
информации или вообще сводят ее на нет. Прямое след-
ствие этого — искаженное узнавание предмета или яв-
ления. Скажем, в шуме дождя человеку слышатся разго-
воры, висящее на вешалке пальто становится похожим
на спрятавшегося злоумышленника и т. д. Это то, что
врачи называют иллюзией.
Само по себе иллюзорное восприятие может встре-
чаться у вполне здоровых людей при утомлении, страхе,
плохой освещенности. У психически больных иллюзии
155
обычно сопровождают целый комплекс переживаний.
Если больной постоянно думает о том, что за ним следят,
он видит в электрической лампочке направленный на
него аппарат, излучающий «проникающие» лучи, стето-
скоп в кармане врача принимает за пистолет и т. п.
Наиболее характерный признак расстройства мыш-
ления — бредовые идеи. Бред — это суждение, не со-
ответствующее, противоречащее действительности и
искаженно отражающее ее.
Конечно, не соответствующие действительности,
ошибочные заключения могут встречаться у каждого из
нас, и некоторые из них мы с убежденностью отстаива-
ем. Но заблуждения здоровых людей, неправильно поня-
тые ими факты можно исправить путем дополнительных
аргументов или расширения их кругозора, приобретения
новых знаний. Это ни в коей мере не является бредом.
Болезненное же суждение опирается на «кривую логи-
ку», которую нельзя изменить ни убеждением, ни дока-
зательствами, ни любыми другими способами.
Как и любые проявления болезненного процесса,
бред не бывает «застывшим», навсегда установившимся
и редко встречается, как говорят, в чистом виде. Бредо-
вые идеи возникают в тесной связи с другими психиче-
скими отклонениями постепенно или остро (в зависимо-
сти от заболевания) и развиваются вместе с ними.
Л. Н. Толстой в «Записках сумасшедшего» приводит
яркое и образное описание мечущегося в страхе и тоске
человека: «Всю ночь я страдал невыносимо; опять мучи-
тельно разрывалась душа с телом. Я живу, жил, я дол-
жен жить, и вдруг — смерть, уничтожение всего. Зачем
же жизнь?.. Умереть?.. Убить себя сейчас же? Боюсь.
Дождаться смерти, когда придет? Боюсь еще хуже.
Жить, стало быть. Зачем? Чтобы умереть? Я не выходил
из этого круга. Я брал книгу, читал, на минуту забы-
вался, и опять тот же вопрос и ужас. Я ложился в по-
стель, закрывал глаза,— еще хуже... Сердце колотилось,
руки, ноги дрожали. Смерть здесь? Не хочу. Зачем
смерть? Что смерть?»
Дзержинский боялся смерти и провокаторов. Смерти
он боялся и желал всегда, ожидание смерти соединялось
с возможностью провокаций.
156
В одиночной камере X павильона Варшавской цита-
дели Феликс натягивал на голову одеяло. Глухой стук
топоров проникал в камеру, не давал уснуть. Он знал,
что это означает: во дворе строили виселицу. Воображе-
ние подсказывало, как на смертника набрасываются жан-
дармы, вяжут, затыкают рот, чтобы не кричал...
Часто по ночам слышался зловещий стук топоров,
потом прекратился. Но не потому, что некого стало
вешать. Наоборот. Смертные приговоры следовали один
за другим, и уже не было ни времени, ни смысла разби-
рать виселицу после очередной казни.
Вешали ночью. Тюремные власти старались вешать
тихо, без шума. Но коридор с камерами смертников
помещался напротив камеры, где сидел Дзержинский,
и он все равно слышал скрежет отодвигаемых засовов
и звуки шагов. И знал, кого повели на казнь.
Из камеры в камеру заключенные передавали но-
вость: охранка подослала в X павильон новых шпионов.
Называли даже цифру — шесть человек. В среде заклю-
ченных тоже есть еще не разоблаченные провокаторы.
Администрация часто меняла сокамерников. Теперь
цель этой постоянной перетасовки стала ясна: дать воз-
можность неразоблаченным шпикам узнать как можно
больше.
Чувство самосохранения заставляло заключенных
делиться друг с другом своими подозрениями. Иногда
провокатора удавалось обнаружить. Некоторые из них
уж очень топорно работали. Например, одна из заклю-
ченных называла себя Юдицкой, письма получала как
Жебровская, а жандармы называли ее Кондрацкой. Она
призналась, что получала от охранки 15 рублей в месяц.
Были провокаторы, которых разоблачали по их поведе-
нию на предварительном следствии и в суде.
Но простучать в стенку соседу или передать ему
записку со своими сомнениями и подозрениями нетруд-
но, а вот собрать воедино все факты, проанализировать
их, а затем гласно заклеймить предателя — на это спо-
собны были немногие. Эту задачу взял на себя Дзер-
жинский.
И не раз во время прогулки заключенные слышали
его голос:
157
— Товарищ! Гуляющий с тобой — известный мерза-
вец, провокатор.
На следующий день провокатор уже гулял в одино-
честве, а вскоре и вовсе исчезал из поля зрения. Охран-
ка убирала из тюрьмы своего провалившегося агента.
Кандалы, казни, гнетущая атмосфера ожидания ре-
шения собственной судьбы, тюремная тишина, которую
лишь сильнее подчеркивали звуки, доносившиеся
извне,— все это давило на узников павильона, подтачи-
вало здоровье, разрушало психику.
К шпионажу тайному, через подсаженных провока-
торов, прибавлялась слежка явная: обыски в камере,
подглядывание через глазок, подслушивание.
«Если бы нашелся кто-нибудь, кто описал бы весь
ужас жизни этого мертвого дома, кто бы воспроизвел то,
что творится в душе находящегося в заключении героя,
а равно и подлых, обыкновенных людишек, что творится
в душах приговоренных, которых ведут к месту казни,—
тогда бы жизнь этого дома и его обитателей стала вели-
чайшим оружием и ярко светящим факелом в дальней-
шей борьбе»,— писал в тюремном дневнике Феликс
Дзержинский.
Описание «мертвого дома» и просто «мертвый дом»
могут быть оружием только в борьбе с жизнью. А «ярко
светящимся факелом» «мертвый дом» может быть лишь
в случае удачного поджога. Но привести к повреждению
рассудка «мертвый дом может».
В своем докладе на 2-ом конгрессе психоаналитиков
в Нюрнберге в 1910 г. Фрейд сравнивал психотерапевти-
ческие осознания патогенных переживаний с магиче-
ским заклятием духов: «...Психоневрозы представляют
собой искаженные заменой удовлетворения влечения,
существование которых больной вынужден скрывать
перед собой и перед другими. Их существование основа-
но на этом искажении и непонимании. Эти болезненные
состояния не могут существовать, когда загадка их раз-
решается, и разрешение их принимается больными. Едва
ли найдется нечто подобное в медицине; только в сказ-
ках говорится о злых духах, сила которых пропадает,
как только назовешь их по их настоящему имени, кото-
рое они держат в тайне».
158
Переживания пациента, которые в результате вытес-
нения не могут быть выражены им во внешней или
внутренней речи (т. е. осознаны), находят искаженное
выражение в невротических симптомах. Отсюда: поиск
утраченного в речи пациента смысла составляет самую
суть созданного Фрейдом метода психоанализа. Поэтому
Фрейд выдвигает формулу «исцеление через осознание».
Феликс, вытянувшись на кушетке психиатра расска-
зывал свой сон. Повторяющийся сон. Снились похороны.
Долгий погребальный обряд. К месту последнего приста-
нища покойного провожали отряды солдат и ксендзов,
по пути следования в придорожных костелах служили
мессы. Переходы происходили ночью. Процессия тяну-
лась медленно через обширное пространство. Палатки,
которые разбивали на стоянках, участие солдат, упо-
добляли эту процессию военным переходам. От всего
веяло слиянием религиозного и военного духа. Костел,
где происходило отпевание был украшен аллегорически-
ми фигурами и живописью. Посередине стоял катафалк
с балдахином. На катафалке — саркофаг. В саркофа-
ге — гроб. Саркофаг, литый из серебра с подставками
в виде львиных лап. Было в нем отверстие — окошко.
Но страшно подойти и заглянуть в лицо усопшего. Возле
окошка табличка с надписью: «Я все выдержу и вер-
нусь!» В ногах, на торцевой шестигранной стенке —
металлическая пластина с буквами F. Е. D. А на втором
торце — портрет человека с бледным, холодным лицом
аскета и яростным взглядом раскосых глаз, обращенных
на входящих в костел. Еле заметно шевелились хоругвы,
богато расшитые золотом и серебром, украшенные кру-
жевами и галунами.
На хоругвах написана дата смерти, но она отливает
золотом, мерцает в сумраке костела. Ее не прочитать,
как и не разглядеть лица усопшего...
Чем мог помочь доктор Жане Феликсу? Ничем.
В этом сне ясно прослеживалось стремление Дзержин-
ского к смерти. В данном случае своей смерти.
Доктор был последователем Фрейда, но чем можно
помочь человеку, рожденному не для жизни, а для
смерти?
Жизнь есть сон. А что есть сон?
159
Трактовка сновидений Фрейдом полностью совпада-
ет с их интернритацией Платоном как исполнения жела-
ний. Платоновское учение об Эросе (гр. Eros — Бог
любви) как могущественной побудительной силе, поня-
тие о реминисценции (смутное воспоминание), теория
воспоминания (диалог «Федон») совпадает с психоана-
литическими концепциями Фрейда. Миф Платона о воз-
нице-разуме, пытающемся править колесницей, в кото-
рую впряжены дикий, необузданный черный конь (вож-
деление, чувственность) и белый конь (пылкость,
мужество), устремленный к возвышенным целям (диа-
лог «Федр»), совпадает с представлениями Фрейда об
извечной тайной войне между скрытыми в глубинах
психики индивида бессознательными психическими си-
лами и сознанием с его нормами социальной жизни.
Психические заболевания многообразны. Но в каж-
дом случае требуются особые лечебные методы. И чем
раньше они применяются, тем больше возможностей
вернуть человеку здоровье. Именно поэтому необычные
перепады настроения, изменения характера, излишняя
подозрительность, непонятность поступков должны вы-
зывать настороженность как самого заболевающего че-
ловека, так и его родных и близких. При этом не следует
торопиться с выводами. Немецкий психиатр Э. Крепе-
лин писал в начале нашего столетия: «Обыватель скло-
нен видеть причину помешательства в случайном собы-
тии, душевном волнении, неудаче, в физическом недомо-
гании, переутомлении и т. п. Напротив того, клиниче-
ское учение учит, что влияние подобных внешних
причин незначительно. Очень часто первые проявления
начинающегося помешательства ошибочно считаются
его причиной».
Какой-либо одной причины, вызывающей психиче-
ские болезни, нет и не может быть. Они бывают врож-
денными и приобретенными, полученными после трав-
матических повреждений головного мозга или вслед-
ствие перенесенных инфекций, обнаруживаются в самом
раннем детстве или в преклонном возрасте. Одни из
причин уже выяснены наукой, другие пока еще точно не
известны, но предполагаются. Исходя из этого различно
и лечение.
160
Среди причин психических заболеваний — внутри-
утробные травмы, болезни матери в период беременно-
сти, а как следствие — «уродство» новорожденного.
В результате нервная система, головной мозг «строятся»
неправильно.
Феликсу было предложено лечение гипнозом. Он
отказался наотрез. В гипнотическом трансе могут нару-
шиться все принципы конспирации.
На пути из Швейцарии Феликс на две недели задер-
жался в Берлине, где каждый день встречался с членами
Главного правления, обсуждал с ними предстоящую
работу. Когда основные вопросы были решены, Феликс
самым решительным образом заговорил о защите под-
полья от провокаторов и агентов охранки.
Ни в Петербург, ни в Польшу Главное правление
решило Феликса не посылать. Ему предстояло возвра-
титься в Краков и занять там пост секретаря Главного
правления польских социал-демократов, совместив это
с ведением финансовых дел в организации.
В это время Феликс самым решительным образом
поднял вопрос о действительной защите подполья от
провокаторов, стремящихся проникнуть в организацию.
Феликс постоянно ощущал их присутствие на себе и сво-
их товарищах. И Феликс Дзержинский принял вызов
провокаторов, взяв на себя всю тяжесть борьбы с ними.
Мог ли думать тогда Дзержинский, что не пройдет
и десятка лет, как он станет во главе Всероссийской
Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюци-
ей, что именно тогда ему пригодится накопленный им
опыт по охране революционного подполья от провока-
торов...
Перед его отъездом собрались на квартире у Яна
Тышки. Роза пришла, как обычно, позже, занятая в ре-
дакции, и мужчины сами позаботились о еде. Они спу-
стились в соседний локаль и вернулись нагруженные
кружками с пивом, горячими сосисками на бумажных
тарелках. Ели механически, не замечая, что едят, что
пьют, поглощенные разговором.
— Я внимательно изучил эти документы,— говорил
Дзержинский.— Я читал материалы на Капри, у меня
было время подумать. Должен сказать: провалы в орга-
6 А. Иванов
161
низании, в том числе и мой арест, связаны с какой-то
большой провокацией. Вот смотрите...
Он подробно изложил обстоятельства последних про-
валов в партии.
Все это верно,— подтвердил Барский,— но мы не
можем сказать конкретно, кто виновен в моем, предпо-
ложим, аресте.
— Согласен,— сказал Феликс.— Именно для того,
чтобы доказательно изобличать провокаторов, мы и дол-
жны выработать четкие методы борьбы с предателями.
Мы же не можем проникнуть в охранное отделение
и проверить там наши подозрения, нужны иные пути.
Эти пути Феликс будет искать до конца жизни.
Донесения секретных агентов чаще всего были точ-
ны. В отличие от малограмотных сообщений большин-
ства секретных агентов, донесение Фиалки было написа-
но хорошим слогом. Написанное в Варшавское охранное
отделение донесение Фиалки касалось членов Главного
правления, прибывших для работы в Краков:
«Кроме Юзефа (Дзержинского), стали известны Ку-
ба — Ганецкий, Ксендз — Арон Рубинштейн, пропаган-
дист Мартин — Круглолобый, с глубокой морщиной на
переносице, и Адам, человек лет тридцати двух, высокий
брюнет, усы английской стрижки. Настоящие фамилии
двух последних не установлены. Три недели назад Га-
нецкий выезжал в Варшаву, Мартин посещает Лодзь,
Ченстохов и Домбровский бассейн.
В Кракове говорят о предстоящем съезде Российской
социал-демократической партии. Время и место его пока
неизвестно. Фиалка».
При всей своей мнительности Феликс не знал, что за
ним следит Фиалка.
Борьба с провокаторами подобна борьбе с ночными
кошмарами.
ПОТЕРЯ СВЯЗИ
Софья Мушкат вспоминала:
«Характерной чертой Юзефа была его строгая кон-
спиративность. Он тщательно соблюдал принцип, что
162
о конспиративных делах должны знать только те лица,
которых ото непосредственно касается, которым полага-
ется знать это для работы. И даже самый близкий, самый
достойный доверия товарищ, если вопрос не касался его
работы, не должен был знать об этом. В переписке
с товарищами у него был для каждого свой особый ключ
для зашифровки наиболее конспиративных текстов и
слов, написанных химическим способом. Эти слова он
зашифровывал сам. Так, например, в переписке с Вацло-
вом (Копець) он пользовался ключом «Матка Боска
Ченстоховска» («Ченстоховская Божья Матерь»), а в
письмах к Олеку, рабочему Домбровского угольного
бассейна, ключом были слова из популярной народной
песни «Когда будет солнце и хорошая погода». Поэтому
о способах пересылки в Королевство Польское материа-
лов для «Червоного Штандара» или прокламаций знал
только тот, кому они были предназначены.
Однажды поздно ночью мы с Юзефом закончили
переписывать материал в очередной номер «Червоного
Штандара». Затем я увидела, что Юзеф что-то мастерит
из куска картона. Не подозревая, что он занят конспира-
тивной работой, я напомнила ему о сне. Юзеф ничего не
ответил и продолжал свою работу с картоном.
Чем он тогда был занят, я узнала только в конце
ноября 1910 года, когда собиралась уезжать в Королев-
ство Польское для выпуска очередного номера «Черво-
ного Штандара» и когда материалы для этого номера
были предназначены мне».
Зося вошла в комнату. Феликс сидел в глубокой
задумчивости, лицо осунулось, посерело. С тех пор как,
вернувшись из Закопанэ, она переселилась к нему на
улицу Коллонтая, Зося не видела его таким расстро-
енным и озабоченным.
— Что с тобой Феликс? Случилось что-нибудь
плохое?
— В Варшаве арестован Юлиан Гем боре к, который
поехал туда как доверенное лицо Главного правления.
В июле арестовали Вицена, Романа, Эрнеста и других
товарищей. Бронислав должен был их заменить и во г
только месяц сумел продержаться на свободе, да и то.
наверное, лишь потому, что полиция хотела выследить,
с кем он связан.
163
— Почему ты так думаешь?
— Провал Бронислава — результат провокации. Во
время обыска у него на квартире сотрудник охранки
сразу же подошел к тайнику и вынул много нелегальных
бумаг. А об этом тайнике знали только несколько
человек. Понимаешь, Зося, весь ужас положения? Про-
вокатор должен сидеть в самом сердце Варшавской орга-
низации, а мы его не знаем. При таком положении все
наши усилия обречены на провал!
— Но ведь можно же что-то сделать, чтобы найти
этого подлеца?
— Не так это просто. По поручению Главного прав-
ления я, как только приехал в Краков, сразу же органи-
зовал комиссию по выявлению провокаторов. После
каждого провала мы собирали подробные сведения о
том, как он происходил, о лицах, так или иначе прича-
стных к нему, а результатов пока никаких. Все больше
и больше набирается лиц, которых можно подозревать,
но не о ком пока мы не можем сказать твердо — это
провокатор! Чтобы завершить эту работу, я должен сам
поехать в Варшаву, а на все мои просьбы Главное прав-
ление отвечает отказом. Это возмутительно! Когда си-
дишь тут, складывается впечатление, что только даром
ешь хлеб. Неужели они не понимают, какая это мука!
— Успокойся, Феликс. Ты слишком строг к своим
товарищам из Главного управления. А они просто не
хотят рисковать тобой. Ты же прекрасно знаешь, что
даже при случайном аресте, даже если против тебя не
будет никаких улик, то все равно только за побег с веч-
ного поселения тебе грозит каторга.
— Уж лучше провал, чем такое положение,— отве-
тил раздраженно Дзержинский.
Зося решила отвлечь Феликса от мрачных мыслей.
— Мы будем сейчас работать, или мне заняться
архивом? — спросила она.
— Будем работать. Надо срочно подготовить мате-
риал для «Червоного Штандара». Вот только освобожу
место за столом,— ответил Феликс.
В комнатке, которую чета Дзержинских заняла после
отъезда из Кракова Тлустого, бывшего помощника Юзе-
фа, стояли две железные кровати, а между ними у ок-
164
на — письменный столик, перекочевавший туда из кух-
ни, да стул — вот и вся обстановка. Одежда висела на
стене под ситцевой занавеской («свадебный подарок»
Клары).
Юзеф с разрешения бюро Главного правления при-
влек Богдану к работе в качестве своего помощника,
и теперь, кроме архива, она занималась распространени-
ем за границей легального социал-демократического
журнала «Млот», помогала вести корреспонденцию с
подпольными социал-демократическими организациями
в Королевстве Польском.
Ночью, когда Зося уже давно спала крепким сном,
Феликс заделывал в паспарту материалы для «Червоно-
го Штандара», маскируя их под репродукцией с Ма-
донны Рафаэля. А думал о том, что нашел в Софье
Мушкат свой идеал жены-революционера — друга жиз-
ни, единомышленника, соратника по борьбе.
Аресты в Королевстве Польском все продолжались.
Особенно много революционеров было арестовано поли-
цией в середине сентября. Ожидался приезд в Польшу
царя Николая II. Охранка лютовала. Наступил момент,
когда всякая связь с Варшавой из Кракова была по-
теряна.
И вновь Дзержинский пишет Тышке 16 сентября
1910 года: «Вижу, что другого выхода нет,— придется
самому ехать туда...»
— Наверное, опять не разрешат,— сказал, показы-
вая это письмо Зосе.
— А что, если все же поехать мне? Сейчас, не от-
кладывая? — спросила Зося.— Эльбаума или Гемборе-
ка я, конечно, заменить не могу, но восстановить связь
между Главным правлением и Варшавой, думаю,
сумею.
— Ни в коем случае! Поедешь, но только не сейчас.
Ехать нелегально, когда до окончания срока твоей вы-
сылки за границу осталось меньше двух месяцев, было
бы просто непростительной глупостью. Ты вернешься
в Варшаву, но в ноябре, вполне официально.
Дзержинский еще в августе получил согласие Глав-
ного правления на направление Богданы в Варшаву
с материалами «Червоного Штандара». «Она очень пунк-
165
туальна и охотно выполняет любую работу»,— писал
он тогда в 1'лавное правление.
Это было до их «свадебного путешествия». Теперь,
ко/ ла известие об аресте и провалах сыпались одно за
др> /им, ему нс очень хотелось отпускать ее. Но что было
делать? Не мог же он написать Тышке: «В связи с тем,
что Богдана стала моей женой, прошу в край ее не
направлять. Пусть моя жена живет здесь, в безопас-
ности».
Нет. Никогда он так не мог бы поступить, и никогда
она не простила бы ему этого. Придется ей все же ехать,
а ему се отправлять. Как бы ни было тяжело... Садо-
мазохизм чистейшей воды.
28 ноября 1910 года Дзержинский провожал жену.
Они гуляли в дальнем углу платформы, и Феликс в по-
следний раз проверял, все ли Зося хорошо запомнила:
— Твоя новая кличка?
— Ванда.
Зося взяла эту кличку в честь Ванды Краль, при-
влекшей ее к работе в партии.
— Ключ для шифра?
— «Души человечьи вечно одиноки».
Эти строки из стихотворения А. Ланге в качестве
ключа к шифру выбрала Зося. Дзержинский считал, что
если она сама предложит ключ, то лучше его запомнит;
никаких пометок при себе у нее не должно быть.
Вначале предполагалось, что Зося поедет в Варшаву
на короткий срок, только для издания очередного номера
«Червоного Штандара». Обстановка заставила Юзефа
поставить перед ней более широкие задачи: подыскать
новые, «чистые» адреса, заняться корректурой подполь-
ных листовок и прокламаций, поддерживать связь с ти-
пографией.
— Тебе придется пробыть в Варшаве месяца два-
три, пока не подыщешь замены,— говорил Юзеф.
А Зося в это время мучительно думала: сказать или
не сказать о том, что она ждет ребенка, их маленького
Ясика, о котором так мечтал Феликс. Решила не гово-
рить. Все равно уже ничего нельзя было изменить, зачем
же доставлять ему лишние волнения. Вернется через два
месяца, и тогда они вместе будут радоваться и ждать
166
своего первенца. Партийное задание — важнее будуще-
го ребенка.
Ее арестовали 27 декабря 1910 года вместе с другими
участниками узкого собрания партийного актива Вар-
шавской организации.
На Гурчевской улице, в доме, где жили рабочие
предприятий Вавельберга, сошлись члены Варшавского
комитета: Стах — Эдвард Соколовский и Тадеуш —
Франтишек Сошинский, а также Ванда — Софья Муш-
кат, Марыся — Стефания Пшедецкая и представитель
Главного правления Сэвэр — Эдвард Прухняк.
Основным вопросом, ради которого Люциан созвал
это собрание, было перераспределение работы в связи
с возвращением в Варшаву из эмиграции Марыси. Кроме
того, по предложению постоянно находившихся в то
время в Варшаве членов Главного правления: Яна —
Иосифа Уншлихта и Чеслава — Якова Ганецкого пред-
полагалось обсудить статью «Подлинное или мнимое
единство», помещенную в № 179 «Червоного Штанда-
ра», с которой многие члены партии не были согласны.
Всех пятерых обыскали и под усиленным конвоем
доставили на Театральную площадь, в охранку, поме-
щавшуюся в здании ратуши. Арестованных сразу же
разъединили, чтобы исключить возможность сговора.
Прошло много часов томительного ожидания, и нако-
нец Софью Мушкат вызвали на допрос.
Жандармский ротмистр со скучающим видом зада-
вал обычные в таких случаях вопросы: имя, фамилия,
возраст, род занятий, адрес и т. п. В кабинете сидели еще
два жандармских офицера, и их молчаливое присутствие
действовало беременной Зосе на нервы.
Покончив с выяснением личности задержанной, жан-
дарм как-то загадочно посмотрел на Зоею, открыл ящик
письменного стола и быстрым движением положил перед
ней маленькие странички, исписанные дорогим ей по-
черком Юзефа, порванное паспарту с Мадонной Рафаэ-
ля и конверт с адресом Франтишки Гутовской.
Этого-то она боялась больше всего. Оправдались
худшие ее опасения. Зося с трудом заставила себя под-
нять голову и взглянуть в лицо жандарма. Оно светилось
злорадным торжеством. Двое других хищно впились
в нее глазами.
167
Вид врагов, готовых праздновать свою победу, вы-
звал прилив ненависти и придал сил. Нет, она не доста-
вит им удовольствия увидеть ее ошеломленной «веще-
ственными доказательствами». Зося еще не знала, как
попало письмо Феликса в руки жандармов, но твердо
решила отвести удар от Франтишки.
— Эти рукописи принадлежат мне. Гутовская. не
имела ни малейшего понятия о содержании конверта,—
сказала Зося, стараясь говорить как можно спокойнее.
— Кто автор рукописей? — быстро спросил рот-
мистр.
Зося назвала первую пришедшую в голову вымыш-
ленную фамилию.
— Ну что вы, мадам Дзержинская, как можно не
узнать почерк своего мужа? Даже нам он отлично изве-
стен,— рассмеялся жандарм.
Ротмистр держал в руках ее старый паспорт на имя
«девицы Мушкат», отобранный у нее при аресте. Почему
же он назвал ее Дзержинской? Впрочем, Зоею это осо-
бенно не удивило — ведь в Кракове они оформили свой
брак в ратуше, да и все знали их как мужа и жену.
Отрицать было бессмысленно, говорить с жандарма-
ми о своих отношениях с Юзефом противно. Зося мол-
чала.
— Не хотите отвечать? Не надо. На этот вопрос
ответит экспертиза. В нашем распоряжении достаточно
образцов почерка вашего мужа. Кому вы должны были
передать эти рукописи? — быстро, резко, как удар хлы-
ста, прозвучал новый вопрос.
— Я не буду отвечать,— твердо сказала Зося.
— Ах, тоже не хотите! Ну ничего, вы уже ответили
на главный вопрос, признали, что содержимое конверта,
присланного из Кракова на адрес Франтишки Гутов-
ской, принадлежит вам. Позднее вам придется ответить
и на другие вопросы.
С этими словами ротмистр вызвал конвоира и отпра-
вил Зоею в камеру.
— Как видите, господа, знание психологии своих
противников себя оправдало. Я был убежден, что Муш-
кат будет выгораживать Гутовскую и признает всю эту
нелегальщину своей собственностью.
168
— А наш старый знакомый на этот раз проиграл,—
самодовольно добавил ротмистр, доставая из ящика сто-
ла еще один документ. Это было письмо Дзержинского,
которое жандарм Зосе не показал.
В этом-то и заключался хитрый ход, который приме-
нила старая ищейка, чтобы вырвать нужное признание
у арестованной. Дело в том, что в своем письме с указа-
нием по оформлению № 180 «Червоного Штандара»
Юзеф обращался к якобы мужчине. Он предусмотрел
так: если паспарту с Мадонной попадет в руки жандар-
мов, то это письмо даст Зосе возможность отрицать, что
оно и приложенные к нему материалы предназначались
ей. Но Зося не знала о существовании такого письма
и не могла воспользоваться им для своей защиты.
Софья Мушкат и Франтишка Гутовская сидели в од-
ной камере женской тюрьмы «Сербия». Камера была
маленькая, сырая и полутемная. Свет проникал только
через пробитое под потолком маленькое зарешеченное
окошко, вдобавок закрытое снизу и с боков жестяным
заслоном. Но женщины были поглощены работой и дав-
но перестали обращать внимание на эти неудобства. Они
были заняты делом, совершенно, казалось бы, несовме-
стимым с тюремной обстановкой: шили приданое для
будущего ребенка Зоей.
Собственно, беременность и послужила причиной
перевода ее в «Сербию» из X павильона Варшавской
цитадели, куда Софья Мушкат была заключена вместе
с Люцианом, Стахом, Тадеушем и Марысей после перво-
го допроса в охранке. Адвокат Зоей Соколовский хода-
тайствовал об освобождении ее под залог, мотивируя
тем, что пребывание ее в тюрьме может плохо отразить-
ся на ребенке, но получил отказ. С трудом удалось ему
добиться перевода Зоей в женскую тюрьму, где надзира-
телями работали женщины, да и другие заключенные
могли как-то помочь молодой матери.
В «Сербии» ее ждал сюрприз. Когда Зося вошла
в камеру, на шею к ней бросилась Франтишка.
— Это я во всем виновата! — выкрикивала она
сквозь истеричные рыдания.
Когда Гутовская наконец обрела способность связно
говорить, перед Зосей постепенно вырисовалась такая
169
картина: 27 декабря утром Франка получила письмо из
Кракова. Вместо того чтобы сразу же разорвать и сжечь
конверт со своим адресом и отнести на квартиру Мушкат
только паспарту, она принесла туда нераспечатанный
конверт. По инструкции, не застав дома Зоею, ей надо
было оставить паспарту и немедленно уйти, а Франка
уселась в столовой за стол и принялась писать письмо,
в котором просила разъяснить не понятые ею места из
нелегальной брошюры «Чего мы хотим», полученной от
Мушкат.
За этим занятием ее и застали жандармы.
— Плохо дела, Франка. Понимаешь, что ты надела-
ла? Уничтожь ты конверт и уйди вовремя от меня, на
паспарту с Мадонной никто из жандармов и внимания,
вероятно, не обратил бы, а теперь в руках у них доказа-
тельства твоей и моей вины, а главное, из-за твоего
легкомыслия сорвано издание партийного органа и на-
рушена связь с Главным правлением.
В ответ новые слезы и рыдания.
В X павильоне камеры были просторнее, светлее
и суше и кормили лучше, чем в «Сербии», однако трех-
месячное одиночное заключение там было для Мушкат
куда более тяжелым. Чего только не передумала и не
пережила она в X павильоне. Только через месяц после
ареста ей разрешили свидание с отцом. Свидание прохо-
дило через две сетки, рядом с Зосей сидел жандармский
ротмистр и немедленно прерывал разговор, как только
он начинал выходить за рамки семейных дел. Сигизмунд
Мушкат был подавлен новым арестом дочери. X павиль-
он — это не шутка! Старик совсем не был доволен тем,
что его дочери оказана такая «честь». Из-за ареста
дочери Мушкат потерял работу и поссорился с женой.
Обычно тихий, надломленный нуждой, старик в ответ на
ее упреки на этот раз твердо заявил, что не бросит Зоею
в беде, хлопнул дверью и ушел жить к сестре.
В тюрьме Зося много читала. В одной из книг она
обнаружила едва заметные точки над буквами и прочла:
«Феликс Дзержинский, социал-демократ, 1909 г.». Со-
вершеннейшая случайность. И все-таки как приятно
получить в тюрьме такой неожиданный привет от люби-
мого человека.
170
Рядом сидел член ППС Свирский. От него она уз-
нала, что в ее камере в 1909 году сидел Дзержин-
ский.
— Понимаешь, Франка, Свирский не знал, что я же-
на Юзефа. Тем приятнее мне было слышать от него,
каким боевым и мужественным был Юзеф. Одно созна-
ние того, что я сижу в той же камере, что и он, дышу тем
же воздухом, читаю те же книги, вселяло в меня бод-
рость, придавало новые силы,— говорила Зося.
Феликс узнал об аресте жены от Кубэ (Ганецкого
Якуба).
.— В Варшаве есть провокатор, это несомненно. Все
руководители проваливаются, типографии — нет, рай-
оны — нет,— говорил Дзержинский.
— Уншлихт того же мнения,— говорил Ганецкий.—
Я думаю, что он до сих пор не арестован только потому,
что не поддерживает никакого контакта непосредствен-
но с Варшавской организацией, а встречается только
с отдельными вполне надежными лицами.
Острое беспокойство за судьбу Варшавской органи-
зации, волнение за судьбу Зоей побудили Дзержинского
написать в Главное правление о том, что с 1 января
1911 года он начинает ликвидировать свои дела в Крако-
ве, чтобы выехать в Королевство Польское.
И опять последовал отказ. Тышка пригрозил своим
уходом из Главного правления партии, если Юзеф не
будет с ним считаться.
И все-таки... Узнав из письма Сигизмунда Мушката
о беременности Зоей, Дзержинский не выдержал и ки-
нулся в Варшаву.
9 апреля отец пришел на очередное свидание.
— Зосенька, у меня для тебя интересная новость.
Вчера к нам на квартиру приходил брат Феликса. Такой
представительный, интересный. Феликс просил разу-
знать все о тебе. Мы проговорили больше часа. Очень
приятный человек.
— Папа, опиши мне его поподробнее.
Женское чутье не обмануло. Она засыпала отца
вопросами и по мере ответов все более убеждалась: да,
конечно, это был сам Феликс. Необходимость конспира-
ции заставила его выдавать себя за брата.
171
В письме Феликса, полученном на следующем свида-
нии, ее догадка подтвердилась.
«За мой неожиданный визит у матушки мне здорово
влетело»,— читала Зося и тут же переводила условный
код: «матушка»,— Варшава, «влетело» — от Главного
правления.
«Впрочем, все это глупости,— читала она дальше,—
только бы ты была сильной и все перенесла».
ЯСИК — СЫН ФЕЛИКСА
В книге «Красный палач» приводится мысль, что
Ясик не был сыном Феликса. Более того, там говорится
о том, что уже в 1909 году у Софьи Мушкат был сын.
Как же так? А 1910 год в Кракове?! А свадебное путеше-
ствие в Татры?
Сын Феликса Ясик родился в 1911 году в Варшав-
ской тюрьме.
Чтобы лучше представить все обстоятельства, свя-
занные с его рождением, обратимся к воспоминаниям
матери — Софьи Мушкат (Дзержинской).
«В тюрьме «Сербия» по моей и Франки Гутовской
просьбе нас поместили в одну камеру. Я старалась
помочь Франке поднять ее теоретический и политиче-
ский уровень. Мы читали легально изданные в 1905—
1907 революционных годах труды Маркса и Энгельса
в польском переводе «От утопии к науке», «Наемный
труд и капитал», книгу К. Каутского «Экономическое
учение К. Маркса», а для отдыха — польскую художе-
ственную литературу. Непонятные места в научных
трудах я объясняла Франке, а потом задавала вопросы,
чтобы проверить, хорошо ли она поняла и усвоила
прочитанное.
Во время общей прогулки политических заключен-
ных я обычно проводила беседы на политические темы
для нескольких товарищей, интересовавшихся этими
вопросами.
Коротали мы время, занимаясь и полезным рукоде-
лием — сшили приданое для моего будущего малыша.
Мачеха прислала мне материал для приданого, в том
172
числе и шерсть кремового цвета, из которой под руко-
водством Франки я крючком связала две теплых коф-
точки. Они оказались спасительными в условиях хо-
лодной сырой камеры.
Питание в «Сербии» было очень плохое и недоста-
точное. Отец в связи с моим положением добился разре-
шения приносить мне обеды. Вблизи «Сербии» жил ста-
рый член СДКПиЛ Ян Росол. Старичок доставлял неко-
торым заключенным в «Павиак» и в «Сербии» обеды из
находившегося поблизости дешевого ресторана. Он и ме-
ня снабжал обедами, которые, разумеется мы съедали
вместе с Франкой, физически слабой, нервной и мало-
кровной.
Примерно в середине мая, как я уже упомянула,
привезли в «Сербию» из X павильона социал-демократ-
ку Розу Каган и поместили ее в камеру рядом с нашей.
Вскоре оказалось, что Каган психически больна. Целы-
ми часами и днем и ночью колотила она табуреткой
в дверь или пела трагическим голосом душераздираю-
щие песни. Это создавало совершенно невыносимую
обстановку.
Мы вызвали начальника тюрьмы и потребовали пе-
ревода Каган в психиатрическую лечебницу. Но тю-
ремные власти не торопились, и Каган оставалась в
«Сербии» почти до конца июня.
Однажды, когда мы выходили на прогулку, она нача-
ла выкрикивать клеветнические обвинения, назвав и
мою фамилию, и чуть не столкнула меня с лестницы.
Это было 21 июня, а на следующий день меня перевели
в тюремный лазарет, помещавшийся одним или двумя
этажами выше, где у меня 23 июня рано утром родился
сын Ян.
Лазарет состоял из двух или трех палат и ванной
комнаты. Меня положили в одну из этих палат, довольно
просторную и солнечную комнату с двумя обычными
окнами с матовым стеклом хотя и за решетками, но без
железных заслонов, как в камерах. Окна выходили на
Дзельную улицу. Когда для проветривания палаты их
открывали, я видела противоположную сторону улицы
и идущих людей. Видела я также небосвод, акацию,
маленький садик, ребятишек, играющих во дворе дома
напротив.
173
Ребенок родился преждевременно. Был он таким ху-
деньким и слабеньким, что все открыто говорили о том,
чго он жить не будет. На третий день после рождения
у него начались судороги, и я думала, что он умирает.
Только через несколько дней пришел тюремный
врач, но, не входя даже в палату и не взглянув на ре-
бенка, бросил: «В тюрьме не место для детей».
Судороги повторились на девятый день. Ребенок был
слаб, а помощи — ниоткуда и совета ни от кого. Офици-
альным путем послала я письмо своему отцу, сообщая
о болезни Ясика. Не помню точно, через сколько дней
после родов неожиданно разрешили мачехе прийти ко
мне в лазарет. Мачеха ужаснулась, увидев худобу мла-
денца. Но ребенок так ей понравился, что она нарисова-
ла его нежный профиль. Я уже писала, что мачеха моя
была художницей. Рисунок этот послали Феликсу в Кра-
ков. К сожалению, он не сохранился.
Мачеха принесла с собой небольшую записку от
Феликса, которую она незаметно для караулившей нас
надзирательницы передала мне. >
Эта записочка Феликса, уже знавшего о состоянии
нашего малыша, ободрила меня. Он выражал уверен-
ность, что Ясик, несмотря ни на что, будет жить и вы-
растет здоровым.
Через несколько дней после моих родов в палату
привели роженицу — уголовную, убившую свою пятн-
или семилетнюю дочь и приговоренную за это к 12 годам
каторги. В течение двух дней она беспрерывно шагала
взад и вперед по палате и, загадывая, сопровождала
каждый свой шаг словами «изменят, не изменят» (приго-
вор) и. когда получалось «не изменят», в отчаянии
ломала руки.
Я следила за каждым ее шагом и дрожала от страха,
когда она подходила к колыбели моего сокровища, бо-
ясь, чтобы она не сделала ему чего-нибудь плохого.
А она все ходила и ходила до последней минуты,
и только успела лечь, как раздался крик ее ребенка.
Родилась девочка, на удивление крупный и упитанный
ребенок, несмотря на долгие месяцы, проведенные ма-
терью в тюрьме.
Меня удивило отношение этой преступницы к ро-
174
дившемуся ребенку — глубина ее любви и нежности.
Я не могла понять, как женщина, которая убила своего
первого ребенка, систематически истязая его до тех пор,
пока не замучила до смерти, может любить второго
ребенка.
Оказалось, что первый ребенок был внебрачным,
и семья ее или муж так донимали ее попреками по пово-
ду этого несчастного ребенка, что она решила его убить.
После трех недель пребывания в лазарете, 14 июля
1911 года, меня перевели в маленькую камеру, в отделе-
ние, где сидели уголовные, так как наше отделение
ремонтировалось. Я оказалась совершенно оторванной
от товарищей. А через несколько дней я вернулась со
своим малышом в ту камеру, где сидела раньше. Она
показалась мне еще более мрачной, темной и сырой, чем
прежде. Мы опять были в камере вместе с Франкой. Она
с величайшей нежностью относилась к моему сынишке.
Я была рада, что снова не одна, что вижусь с товари-
щами, могу с ними общаться. В лазарете за все время
только один раз Франке разрешили меня навестить.
Снова я начала ходить на свидания с отцом и полу-
чать через него письма от Феликса.
Но для Ясика пребывание в тюрьме было вредным.
Через несколько дней он простудился и начал кашлять
и чихать.
У меня не было никакого опыта по уходу за грудны-
ми детьми, поэтому я попросила отца достать мне какое-
нибудь книжное пособие и в точности придерживалась
советов этой книги. В тюрьме не с кем было посовето-
ваться. Тюремный врач, как я уже сказала, не смотрел
даже на ребенка, и каждый раз, когда я его вызывала,
он, стоя на пороге, только поучал меня, что в тюрьме не
место для детей.
Между тем, несмотря на то, что я тщательно выпол-
няла все книжные указания по уходу за ребенком, у него
все время болел животик. Нас постигла еще новая беда:
у меня не стало хватать молока.
Встал вопрос о прикармливании. А в тюремных усло-
виях это было нелегко. Варить Яснку и греть .молоко
было не на чем. Держать в камере спиртовку даже
с сухим спиртом не разрешалось. Не помню уже, кто
175
посоветовал мне варить на маленькой (кухонной) керо-
синовой лампочке, которая освещала камеру.
Для этого отец принес мне жестяной кружок, кото-
рый надевался на ламповое стекло. На кружок этот
ставился горшочек с водой и геркулесом или молоком.
Такая керосинка была не из удобных. Во-первых, лам-
почка из-за недостаточного притока воздуха часто чади-
ла, наполняя помещение вонью и копотью. Во-вторых,
если я на минуту отрывалась от горшочка, чтобы занять-
ся Ясиком, закипевшая овсянка заливала пламя, и лам-
почка гасла. Вечером в темноте трудно было и ребенка
перепеленать, и лампочку очистить и снова зажечь.
Все же кое-как я со всем этим справлялась и три
раза в день прикармливала сынишку. Но такое питание
для трехмесячного ребенка было не очень подходящим,
и его изо дня в день сильно мучили боли в желудке
и кишечнике. Бедняжка вечером плакал и кричал по
нескольку часов, я же была совершенно беспомощна,
носила его на руках и заливалась горькими слезами.
Я искала совета в пособии для молодых матерей, но не
нашла там ничего. Книжка не была рассчитана на ре-
бенка, растущего в тюрьме. Снова вызвала я тюремного
врача, надеясь, что, может быть, плач младенца тронет
его, но он, как обычно, с порога камеры бросил мне свое:
«В тюрьме не место для детей» и, не дав никакого совета,
не сказав больше ни слова, ушел.
Более человечной оказалась надзирательница. Она
заходила в камеру, советовала дать ребенку чай, сделать
компресс на животик.
В книжке прочла я и другие советы, но они были
неподходящими. Тогда я убедилась в том, что слепо
придерживаться книжных указаний без учета практики
нельзя. Мой сын страдал из-за тюремных условий и
моей неопытности, и меня в такие вечера охватывало
отчаяние.
Зато, когда Ясик был сыт и здоров, он своей улыбкой
и лепетом доставлял мне столько радости, что она возна-
граждала за полные муки и отчаяния вечера. В тяжелой
тюремной обстановке, в мертвой вечерней тишине смех
ребенка был ясным солнечным лучиком, напоминая о
радостях жизни.
176
Около 24 июня 1911 года дело мое перешло из жан-
дармского отделения в прокуратуру Варшавской судеб-
ной палаты. А 14 августа меня с Ясиком и Франку Гу-
товскую повезли в тюремной карете на Медовую улицу
в Судебную палату, где нам вручили обвинительное
заключение.
Мне предъявили обвинение по 102 параграфу
(1 часть) в принадлежности к СДКПиЛ и ее Варшавско-
му комитету, а также в том, что я занималась изданием
«Червоного Штандара» и принимала участие в партий-
ных собраниях и т. д.
Гутовскую обвинили в принадлежности к СДКПиЛ,
хотя на самом деле она еще не была членом партийной
организации, а, давая согласие на использование своего
адреса для материалов в «Червоны Штандар», оказала
лишь первую услугу партии.
На второй день после получения обвинительного
заключения я выписала отрывки из него и на пер-
вом же свидании с отцом передала для пересылки
Феликсу.
Акт обвинения меня очень обеспокоил и взволновал,
так как из него явствовало, что в самом ядре варшавской
организации была провокация. К этому же выводу при-
шел и Юзеф, ознакомившись с отрывками из моего
обвинительного заключения. Обеспокоенный этим, он
писал Тышке, что в Варшаве, несомненно, имеется про-
вокатор.
В моем письме Феликсу от 15 августа или в одном из
последующих писем я химическим способом сообщила
ему, кто из товарищей, не присутствовавших на собра-
нии на Гурчевской улице, мог знать, что там будет
обсуждаться статья из № 179 «Червоного Штандара».
Партийные клички этих товарищей я зашифровала на-
шим условным шифром. До сих пор не знаю, проявил ли
Феликс это место моего письма и получил ли эти мои
данные.
2 сентября 1911 года меня поставили в известность,
что суд надо мной и над Гутовской состоится 26 сентяб-
ря. Но его затем отложили почти на два месяца.
В связи с приближением срока суда, который мог
приговорить меня к ссылке на поселение в Сибирь,
177
я и Феликс стали обдумывать, что делать с Ясиком,
когда наступит время моей отправки.
Мачеха не была в состоянии взять на себя заботу
о моем ребенке. У моей подруги Софьи Смосарской-
Гарабашевской у самой был грудной ребенок. Она рабо-
тала зубным врачом и не имела возможности взять
к себе Ясика.
Феликс очень хотел взять Ясика к себе и ради этого
поселился даже в Кракове вместе с молодыми супругами
Братманами, надеясь, что Мария Братман, которая
в октябре также родила сына, сможет заботиться и о на-
шем малыше. Но Марилька с большим трудом справля-
лась со своим ребенком, нечего было и думать, чтобы
она могла взять еще и нашего.
Другие мои родственники и друзья, которые, возмож-
но, и могли бы взять на себя эту заботу, боялись, что
такой слабый ребенок может умереть.
В одном из своих писем к моему отцу Феликс писал,
что мать его друга Бернштейна, которая жила где-то
в деревне в Королевстве Польском и очень любила
Феликса, готова была взять к себе нашего сына, но через
несколько недель она сообщила, что, к сожалению, сде-
лать этого не может.
Ясик в течение всего судебного процесса вел себя
очень прилично, только во время грозной речи прокуро-
ра, которая продолжалась полчаса, начал попискивать,
а потом громко кричать. Судья стал нервничать и звонил
все яростнее. А в публике начали смеяться по поводу
этого протеста маленького узника.
К моему ужасу, прокурор требовал ссылки на вечное
поселение в Сибирь не только для меня, но и для Бутов-
ской, что было невероятной подлостью и жестокостью
царских судебных властей.
Не помню, как защищали нас адвокаты: Скоков-
ский — меня, а Штерлинг — Франку.
Возмущенная требованием прокурора сослать в Си-
бирь на поселение Франку, я не отказалась от последне-
го слова и, когда мне его предоставили, снова со всей
категоричностью заявила, что Франка не была членом
партии, и что она не знала содержания конверта, при-
сланного из Кракова на ее адрес для меня.
178
Но царский суд руководствовался лишь ненавистью
к революционерам и желанием мстить. Он приговорил
нас обоих к лишению всех прав состояния и к ссылке на
вечное поселение в Сибирь. Мой приговор не удивил
меня нисколько, я не ждала более мягкого, но приговор
Франки был для нас всех как гром среди ясного неба.
Можно было предполагать если не освобождения ее
после 11 месяцев пребывания в тюрьме, то в самом
худшем случае — год заключения в крепости или адми-
нистративной ссылки на определенный срок, и не в Си-
бирь, а в глубь европейской части России. Приговор был
тем более тяжел для Франки, что она была больна.
Франка и ее мать приняли приговор в ужасном
отчаянии. Я была тоже страшно подавлена.
Во время первого же свидания с отцом, я просила его
вызвать к Франке ее защитника адвоката Штерлинга.
Он пришел на следующий же день, но отсоветовал ей
подавать аппеляцию. По его мнению, это нс изменило
бы приговора к лучшему, а только продлило бы срок ее
пребывания в тюрьме.
Мой отец, подготовленный мной к тому, что меня
ждет поселение в Сибири, принял этот приговор хотя
и с большой болью, но довольно спокойно.
Этот старый человек, которому тогда был 61 год,
страдавший тяжелой сердечной болезнью и в связи с мо-
им арестом уже несколько месяцев бывший без работы
писал Феликсу 26 ноября 1911 года об этом процессе
и о царских судебных властях: «...Смехотворное и жал-
кое впечатление производил этот кичащийся своей силой
судебный аппарат с семью судьями, мечущимся в ярости
прокурором, секретарем и судебным исполнителем про-
тив двух слабых, худеньких женщин с грудным мла-
денцем под стражей солдат с обнаженными саблями
в руках».
В тот же день в Судебной палате слушалось дело еще
двух членов СДКПиЛ: Юлиана Гемборека (Бронислава)
и Даниеля Эльбаума (Вицека). Их также приговорили
к ссылке на вечное поселение в Сибирь.
В коридоре Судебной палаты я увиделась с ними
впервые после длительного перерыва. Мы обменялись
лишь несколькими словами. Они на минутку вошли
179
в комнату, где мы находились с Франкой, чтобы посмот-
реть на Ясика. Но поговорить нам не удалось, так как их
увели в другую комнату.
Меня с Франкой и ребенком продержали в Судебной
палате до 7 часов вечера, до конца разбора дела Бро-
нислава и Вицека, после чего всех пятерых в одной
тюремной карете отвезли сначала нас в «Сербию», а за-
тем мужчин в расположенную рядом тюрьму «Павиак».
Отец сразу же после суда отправил Феликсу теле-
грамму с сообщением о приговоре. Феликс в своем
ответе успокаивал отца, писал что приговор не так
суров; хорошо уже то, что мы знаем, что будет дальше,
и что теперь следует заняться вопросом устройства
ребенка в связи с предстоящим выездом этапом в Си-
бирь, а также подготовкой к дороге.
А 23 марта, когда в «Сербию» привезли много новых
женщин из-за тифа, вспыхнувшего в тюрьме Ратуши,
Франка перебралась в мою камеру, и нам снова вместе
было так же хорошо, как раньше.
Мое одиночество в тюрьме скрашивалось памятью
обо мне товарищей, письмами и открытками, прихо-
дившими от них. Постоянно писала мне очень любившая
меня и Ясика Ванда Краль, хотя лично его и не знала.
Она все еще болела и лечилась на курорте в Грэфенбер-
ге. Я писала ей часто. Большую радость доставила мне
полученная в конце декабря 1911 года из Берлина от-
крытка, написанная коллективно Феликсом, Барским
и его женой.
Получала я письма и открытки от моей старой знако-
мой со времен революции 1905—1907 годов Марты (На-
талии Смолинской), от Ирены Фридэ, которую я знала
по Кракову, и от других товарищей.
По мере приближения моего отъезда на поселение
все больше тревожило меня, Феликса и мою семью
будущее Ясика. Беспокоил нас вопрос, куда его опреде-
лить, кому доверить, чтобы он был окружен заботливым
уходом и находился по возможности в наиболее гигиени-
ческих условиях. Брать мне его с собой было просто
немыслимо. По совету доктора Корчака Ясика помести-
ли в только что открытые частные ясли, хозяйкой кото-
рых была, по-видимому, знакомая Корчака — пани Са-
вицкая.
180
15 февраля 1912 года наступил тяжелый день расста-
вания с Ясиком.
Всю ночь я не спала, ребенок был нездоров и плакал,
но откладывать больше было нельзя. Я уже договори-
лась с мачехой на этот день и не имела возможности
сообщить ей, чтобы она не приезжала за ребенком.
Мачеха наняла карету и вместе с пани Савицкой прие-
хала за Ясиком в «Сербию».
Условия в детском доме Савицкой по сравнению
с «Сербией» были идеальные: нормальная, светлая, сол-
нечная, теплая комната, постоянный детский врач Рош-
ковский, няня. Но в первый же день его сразу накормили
манной кашей на молоке, чего он у меня никогда не ел,
и у него начались судороги. После этого он страшно
ослаб. Доктор Рошковский и вызванный по моей и Фе-
ликса просьбе доктор Корчак заявили, что судороги эти
не были опасны, что они вызваны рахитом и нервным
состоянием ребенка и что, когда ребенок окрепнет, это
пройдет. Так оно и произошло. Можно себе представить
мой испуг и мои страдания, когда я узнала о болезни
ребенка, а также мое постоянное беспокойство о нем.
Доктор Корчак сказал, что ребенка обязательно нуж-
но прикармливать грудным молоком. Дорогая моя под-
руга Зося Гарабашевская нашла какую-то женщину,
мать четырехмесячного ребенка, которая за деньги со-
гласилась два раза в день приходить к Ясику и кормить
его грудью.
Адвокат Скоковский за несколько недель до моего
отъезда добился разрешения, чтобы Зося Гарабашевская
приходила в «Сербию» лечить мне зубы. Таким образом,
Зося несколько раз в неделю приезжала в «Сербию» со
своими инструментами в комнату для свиданий, около
канцелярии. Во время этих медицинских сеансов никто из
тюремных властей не присутствовал, только время от
времени в комнату заглядывала надзирательница или
помощник начальника. Поэтому мы пользовались каж-
дой подходящей минутой для разговора без свидетелей.
Эти визиты Зоей Гарабашевской продолжались почти до
самого моего отъезда.
Перед отправкой в Сибирь меня посетили в обычный
день свиданий (через две решетки) несколько человек,
181
которых я нс видела со дня моего ареста. Это был близ-
кий мне товарищ Самуил Лазоверт, моя тетка Анна
Лянды, дочь адвоката Христовского Паулина, с которой
в 1906 1908 годах мы вместе жили на квартире Зоей
Гарабашевской, а также мать находившегося в Сибири
на поселении Франтишека Горского. Пришла ко мне на
свидание также сестра моей мачехи Августа Рышовская.
Из Варшавы нас увезли 26 марта около часа ночи.
В субботу, воскресенье и понедельник 23—25 марта
1912 года у меня были три свидания с семьей в канцеля-
рии без решеток. 23 марта ко мне пришли отец, мачеха
и госпожа Савицкая с Ясиком. Это было мое последнее
с ним свидание перед отъездом в Сибирь.
Так как мы были лишены всяких прав, то к нам
относились во время этапа как к каторжным. Нам не
разрешалось ехать в собственном белье, одежде и обуви.
Выдали нам по одной рубашке из грубого, нестираного
серого холста и что-то вроде уродливых халатов из
серого солдатского сукна, а на ноги — так называемые
коты — грубая обувь, похожая на ночные туфли, но из
очень твердой кожи и сделанная не по размеру ноги.
Мне достались такие большие коты, что при каждом
шаге они слетали с ног. На голову, несмотря на мороз,
выдали только белую тонкую ситцевую косынку. На
всех этих вещах стоял тюремный штамп, и заключенный
отвечал за их сохранность вплоть до момента прибытия
на место поселения, после чего мог с ними делать что
угодно. Кроме этих вещей разрешалось брать с собой,
и то не всегда, в зависимости от настроения и милости
или немилости конвойного офицера 12 с половиной
фунтов собственных вещей: одну смену белья, малень-
кую подушечку и шерстяное одеяло — все это серого
или белого цвета, да еще немного чаю и сахару. Денег
с собой можно было взять всего только 99 копеек.
Личные деньги заключенного, сданные в канцеля-
рию, тюремные власти пересылали лишь на место посе-
ления, так что ни в пути, ни в какой-нибудь пересыль-
ной тюрьме пользоваться ими было нельзя. Впрочем, на
место поселения они поступали иногда только через
полгода.
По пути этапом ссыльнопоселенцам выдавали по
182
10 копеек кормовых на день. На эти деньги конвойный
покупал на станциях хлеб и кипяток.
Все эти правила хорошо знал Феликс, который в
1909 году, как лишенный всех прав состояния, совершил
тяжелый путь этапом на вечное поселение в Енисейскую
губернию, в Канский уезд, откуда бежал уже через
неделю после прибытия в назначенное ему место — село
Тасеево.
Зная условия этапа, Феликс в письмах отцу давал
советы и подробные указания, что и как делать, чтобы
дорога была менее мучительной. Он советовал кроме
дозволенных 99 копеек взять тайком с собой несколько
рублей, зашив их старательно куда-нибудь в белье или
одежду.
Он не ограничился только советами, а купил мне
в Берлине и прислал с оказией отцу две тонкие шерстя-
ные рубашки и кусок шелкового полотна на рубашку
с указанием, что в пути и в пересыльных тюрьмах она
будет спасать меня от вшей, от которых там невозможно
уберечься.
Пользуясь швейными способностями Франки и до-
статочным временем, оставшимся до отправки, мы пере-
шили оба чудовищных халата из солдатского сукна на
юбки и кофты наподобие жакетов, так что наша одежда
не производила такого отталкивающего впечатления.
Когда мы прибыли в Москву в пересыльную тюрьму,
находившиеся там товарищи — ссыльнопоселенки —
удивлялись, что в Варшаве выдают такие красивые
костюмы.
В швы юбок или жакетов мы зашили по нескольку
рублей. Вынуть их и воспользоваться ими мы могли
лишь в Иркутской тюрьме.
В этой одежде с белыми косынками только не на
голове,, а на шее тюремные власти сфотографировали
нас».
Орлинга, место пожизненной ссылки Софьи Мушкат,
считалось волостным центром. Унылое это было место.
Три десятка деревянных, почерневших от старости до-
мов расположились на огромной поляне в излучине
Лены. Ни одного деревца, ни садиков, ни огородов возле
домов. Единственная улица утопала в непролазной
грязи.
183
За два рубля в месяц Зося сняла маленькую комна-
тушку в доме волостного писаря. Хозяин «слыл либера-
лом», что не мешало ему напиваться до одури и зверски
избивать свою жену и детей.
Почти три месяца продолжались скитания Зоей по
этапам. Увезли из Варшавы в конце марта, а в Орлингу
прибыли в середине июня. Многое изменилось за это
время.
Пришло письмо от отца. Старый Мушкат сообщал,
что это он забрал Ясика от пани Савицкой — там ма-
лыш все время болел — и отправил его к своему брату
в белорусское местечко Клецк. Дядя Мариан был опыт-
ным врачом-терапевтом, жена его Юлия, обремененная
четырьмя своими детьми, окружила Ясика заботливым
уходом. Сигизмунд Мушкат пожелал сам присматривать
за внучком и тоже перебрался к брату в Клецк. Мальчик
начал постепенно поправляться. Старик писал о Ясике
подробно, зная, как это важно для матери. И у Зоей
невольно наворачивались слезы радости, когда она чита-
ла, что у сына прорезался первый зуб или о том, как он
говорит «ма», когда ему показывают ее фотографию.
ФОТОГРАФИЯ ФЕЛИКСА
«После суда я написала Феликсу письмо, в котором
просила прислать мне его фотографию. Отец от моего
имени тоже просил его об этом, указав, что фотографию
не следует наклеивать на картон, чтобы можно было при
свидании просунуть ее обычным путем через дырочку
в железной сетке.
Феликс был тогда в Берлине, но вскоре вернулся
в Краков, где наш товарищ Стефан Братман, очень
хороший фотограф-любитель, сделал замечательный
снимок.
Феликс согласился прислать мне свою фотографию
потому, что он находился тогда за границей и в случае
поездки на подпольную работу намеревался изменить
свою внешность: сбрить бороду и усы, перекрасить воло-
сы, как это он и раньше делал. Кроме того, в охранке
184
и так имелись его снимки, сделанные в разное время при
многократных его арестах.
После того, как приговор по моему делу вошел
в силу, во второй половине декабря Феликс прислал эту
фотографию моему отцу. Но она все же была наклеена
на тонкий картон, поэтому свернуть ее трубочкой и про-
сунуть через дырочку в сетке было невозможно.
Не было другого выхода — пришлось передать ее
через канцелярию, что я и попросила отца сделать. Отец
получил на это согласие начальника тюрьмы, и вот
однажды принесли в камеру дорогую мне фотографию.
Я не в состоянии описать той радости, которую мне
доставила фотография, притом снятая специально для
меня. Конечно, я показала ее Ясику. Он протянул к фо-
тографии ручонки, но, разумеется, не мог представить
себе живого человека и не понимал еще, что значит
отец. Радость, однако, была недолгой. Помощник на-
чальника тюрьмы, взяточник и прислужник охранки,
недовольный тем, что снимок был мне вручен официаль-
ным путем, а не через него за взятку, из мести донес
охранке о передаче мне фотографии моего мужа.
Через два дня в «Сербию» явились два охранника
с намерением произвести у меня в камере обыск, но,
видимо, начальник тюрьмы возражал против этого.
Представителей охранки выручила подлая надзиратель-
ница. Она ворвалась в мою камеру. Фотография стояла
на столике. Не говоря ни слова, мерзавка схватила ее и,
несмотря на мои протесты, унесла из камеры, заперев,
как обычно, двери на ключ.
Я была в отчаянии и потребовала, чтобы меня отвели
к начальнику тюрьмы, который ведь сам разрешил пере-
дать мне фотографию. Но, несмотря на мои настойчивые
требования, этого не было сделано. Наконец через не-
сколько дней без всяких объяснений мне вернули фото-
графию. Однако я догадалась, что ее взяли для того,
чтобы переснять для охранки. Догадка моя подтверди-
лась. Как оказалось, охранники, каким-то образом узнав
уже, кто является моим мужем, принесли с собой в «Сер-
бию» клише старых снимков Феликса, сличили их с при-
сланной мне фотографией и, удостоверившись, что это
он, послали фотографию в охранку, чтобы ее там пере-
сняли.
185
После Великой Октябрьской социалистической рево-
люции. когда в Москве был организован Польский ком-
мунистический архив, его руководитель Красный (Юзеф
Ротштадт), собирая материалы из бывших царских ар-
хивов России, получил из ряда русских губернских горо-
дов копии этой фотографии Феликса, присланной мне
в 1911 году в «Сербию». Копии очень хорошие, только
несколько меньшего формата, чем сама фотография.
Оригинал фотографии Феликса перед переводом ме-
ня из «Сербии» в пересыльную тюрьму для отправки
этапом я отдала на хранение отцу при последнем свида-
нии с семьей. После побега из Сибири и встречи с отцом
я получила ее обратно. Она была со мной все годы
в эмиграции в Кракове, Закопанэ, Вене и в Швейцарии,
а в 1919 году я привезла ее в Москву. Она хранится
у меня до сегодняшнего дня, и я берегу ее как зеницу
ока. Но фотография эта была плохо проявлена, выцвела
в рамке на столе и нуждается в реставрации. Поэтому
я заменила ее, вставив в рамку одну из тех копий, кото-
рые в свое время были сделаны в охранке.
Эта копия, сделанная фотографом-специалистом и в
течение многих лет пролежавшая в темноте среди цар-
ских архивных документов, сохранилась так хорошо, что
один молодой советский художник — бывший беспри-
зорник Костюков нарисовал с нее акварелью большой
портрет Феликса Эдмундовича. Портрет в целом хорош,
только художнику не удалось передать так, как на
фотографии, мечтательного, как бы устремленного в
светлое будущее взгляда. Выражение глаз на портрете
слишком острое. Правда, точно передать настоящее вы-
ражение глаз Феликса Эдмундовича — дело нелегкое».
Мог ли этот мечтательный взгляд видеть будущее?
Коммунистический рай с подвалами ВЧК, с трупами
людей, неугодных режиму? Мог ли в ту пору Феликс
представить себя на посту председателя ВЧК, в роли
думающей гильотины? Великий Инквизитор был еще
молод, все было в будущем...
186
ПОБЕГ
Зося ежедневно приходила на почту, и каждый раз
пожилой почмейстер, приветливо улыбаясь, шутливо
отвечал:
— Пишут вам, барышня, еще пишут.
Наконец он с торжественным видом вручил ей книгу,
присланную отцом. Старую, потрепанную книгу Павла
Адама «Сила». А вслед за этой бандеролью пришли одно
за другим два письма от Феликса. В первом он иносказа-
тельно сообщал о расколе в партии. «Ты не знаешь и не
сможешь понять того, что тут происходит,— писал он,—
а то, что происходит, так ужасно, что если только жить
одним этим сегодняшним днем, то надо умереть». Слова
эти словно ножом по сердцу резанули. Зося живо пред-
ставила себе, как должен был тяжело переживать Фе-
ликс раскол в социал-демократии Польши и Литвы,
чтобы написать ей такое.
Во втором письме Феликс советовал ей внимательно
прочитать книгу Адама, уверял, что она придаст ей
«много сил». Зося тщательно исследовала книгу. Ни
наколки в тексте, ни. следов тайнописи не обнаружила.
Потертая картонная обложка также не имела никаких
внешних следов, внушающих подозрение. А между тем
Зося догадалась: именно здесь, в переплете, спрятан
паспорт на чужое имя. Да, Феликс большой специалист
на такие вещи! Как ни велико было желание взглянуть
на «свой» новый паспорт, решила обложку не портить до
получения денег. Так было спокойнее.
Приближался конец навигации на Лене. Зося нерв-
ничала. Лишь за два дня до прибытия в Орлингу по-
следнего парохода сто рублей, необходимые для побега,
были получены.
Зося уложила свои вещи, вынула из переплета пас-
порт. Молодец Феликс! Паспорт оказался не «липовый»,
а самый настоящий. Зося вызубрила все данные, содер-
жащиеся в паспорте, и научилась расписываться так, как
расписывалась настоящая хозяйка паспорта.
...Густой протяжный гудок известил о прибытии па-
рохода. Вперед пошел ссыльнопоселенец социал-демо-
крат Львов. Надо было посмотреть, не угрожает ли Зосе
187
опасность быть задержанной. Предосторожность оказа-
лась нелишней. Мимо стоявшего на берегу Львова про-
следовал на пароход не кто иной, как орлингский уряд-
ник. человек, обязанный следить за тем, чтобы все
ссыльнопоселенцы были на месте.
Путь пароходом был отрезан, но и оставаться в Ор-
линге было нельзя. Дожидаться, пока встанет Лена,
бессмысленно. Для поездки на санях не было ни денег,
ни теплой одежды. Оставалась одна возможность —
ехать на почтовой лодке. Нашлась и попутчица, какая-
то женщина из Томска, приезжавшая в Орлингу в гости
и теперь возвращавшаяся домой. Она и вела все перего-
воры с почтой.
Это путешествие было незабываемым для Софьи
Дзержинской.
«Почтовую лодку тащили на канатах две лошади,
шедшие гуськом одна за другой по узкой тропинке
берегом Лены. На одной из лошадей сидел почтовый
работник, второй почтальон сидел на лодке у руля.
Местами тайга так близко подходила к реке, что
лошади не могли пройти по берегу. Тогда сидящий на
передней лошади человек направлял их в реку, и они
шли по воде до места, где снова можно было выйти на
берег. Мы плыли на лодке двое или трое суток, восхища-
ясь видами Лены. В первую же ночь ударил мороз,
и тайга стала неузнаваемой. Еще совершенно свежие
зеленые листья на деревьях и кустах сразу пожелтели
и покраснели. Освещенные солнцем, они были очень
красивы. У нас в Польше листья на деревьях вянут
постепенно, морщатся прежде чем пожелтеют, и никогда
не имеют такого свежего вида, за исключением клена.
Тут все деревья еще были полны соков и сохранили
свою свежесть, изменив только цвет листьев. Никогда не
забуду я эту картину берегов Лены в золотом и ярко-
красном одеянии».
До Иркутска ехали на почтовых лошадях и повозках,
без всякого сиденья.
«Это было связано с тем, что в сибирских условиях
путники брали с собой сундуки и постели, которые
клали в повозки и сидели на них. Так же сделала и моя
попутчица. Она сидела в этой повозке на своем сундуке
188
и мягкой постели. Я же не имела ни сундука, ни постели,
ни даже чемодана, а всего лишь небольшую кучку вещей
в холстине. Холстина с обоих концов стягивалась и завя-
зывалась тесемкой, а посередине затягивалась на пуго-
вицы и имела пришитую ручку из того же холста. Поэ-
тому в повозке я сидела почти на дне, и меня немило-
сердно трясло, переворачивая все внутренности».
Ранним утром 28 августа Зося покинула Орлингу.
После долгих мытарств добралась наконец до Москвы,
а затем приехала в Люблин к своему старшему брату
Станиславу. В Клецк ехать было нельзя. Если в Орлииге
обнаружили побег, то искать ее будут прежде всего
в Варшаве или Клецке, где жил ее ребенок.
Перед отъездом за границу она не могла даже при-
жать к груди своего сына!
Она не знала, где сейчас Феликс, и написала ему на
старый краковский адрес. Ответ пришел быстро. Но не
от Феликса. Стефан Братман прислал адрес Франтишки
Ган в Домброве-Гурничей. «Значит, Ган даст мне про-
ходное свидетельство для переезда через границу. А Фе-
ликс, вероятно, где-то здесь, в Польше».
Зося немедленно выехала в Домброву. Ган приняла
ее сердечно, оставила ночевать. Она не знала, кто такая
Зося,— та жила под чужим именем,— знала только, что
Зося товарищ по партии, которому она должна помочь
перебраться через границу.
— Знаете,— сказала Ган,— партию постигло боль-
шое несчастье: арестовали Эдмунда.
— А кто такой Эдмунд?
— Вы не знаете? Не может быть! Нет такого челове-
ка в нашей партии, который бы не знал Эдмунда.
— И все-таки я его не знаю,— настаивала Зося,
а у самой уже смутно шевелилось беспокойство: «Может
быть, Юзеф сменил свою подпольную кличку?»
— Быть этого не может. У него жена в Сибири
и маленький сынишка, который родился в тюрьме.
У Зоей перехватило дыхание. Франтишка Ган сразу
поняла, кто перед ней. Она бросилась к Зосе, нежно
обняла ее и заплакала первая. Женщины долго не могли
успокоиться.
А утром Зося отправилась в Бендзии. Туда за ней
приехал Лазовсрт. Вряд ли она одна, без его помощи,
добралась бы до Кракова. Софья Мушкат точно окаме-
нела, все делала механически. В голове назойливо воро-
чалась только одна мысль: «Каторга, каторга, каторга».
За что судьба так несправедлива к ней? И чтобы узнать
об этом, ей понадобилось бежать из ссылки и проделать
тысячи верст.
В Кракове ее ждала открытка из Варшавы от Фе-
ликса: «Моя дорогая! Со мной случилось несчастье.
Я сильно заболел. Пожалуй, не скоро уже тебя увижу.
Целую тебя и маленького Ясика от всего сердца».
Подобно тому, как в письмах из Нолинска Феликс
поучал сестру Альдону в вопросах воспитания сына
Рудольфика, он начал письменно воспитывать своего
сына Ясика.
«В современном интеллигенте — два обособленных,
почти не соприкасающихся друг с другом мира: мир
мысли и мир действий, тончайший идеализм и грубей-
ший материализм. Современный интеллигент совершен-
но не видит ни окружающей его действительной жизни,
ни своей собственной. Не видит, потому что не желает
видеть. Слезы при виде игры на сцене — и полное рав-
нодушие, а то и жесткий кулак на практике, в жизни.
Вот поэтому-то так важно внушить Ясику отвращение
и омерзение ко лжи и комедиантству, весьма распро-
страненным среди детей, берущих пример с нашего
общества, а также защищающихся от власти взрослых.
Это последнее ему не угрожает, ибо он имеет тебя. Но
лжи, источником которой являются социальные условия,
устранить нельзя, и ограждать Ясика от этих условий не
следует. Он должен познать и осознать их, чтобы про-
никнуться чувством отвращения ко лжи... Не тепличным
цветком должен быть Ясь. Он должен обладать всей
диалектикой чувств, чтобы в жизни быть способным
к борьбе во имя правды, во имя идеи. Он должен в душе
обладать святыней более широкой и более сильной, чем
святое чувство к матери или к любым, близким, дорогим
людям. Он должен суметь полюбить идею,— то, что
объединит его с массами, то, что будет озаряющим
светом в его жизни... Это святое чувство сильнее всех
других чувств, сильнее своим моральным наказом: «Так
190
тебе следует жить и таким ты должен быть!»
Феликс обращал также внимание на то, что для
воспитания в ребенке чувства долга нужны соответству-
ющие общественные условия. И он снова возвращается
к мысли, что самой подходящей средой для Ясика была
бы среда пролетариата, где «растет, крепнет и распро-
страняется, как непреодолимая сила, наша идея, без
лицемерия, без противоречий между словом и делом».
Феликс заявляет, что он не аскет, но что тот, кто
борется за свободу и социализм, должен уметь отказать-
ся от материальных благ. «Надо обладать внутренним
сознанием необходимости идти на смерть ради жизни,
идти в тюрьму ради свободы и обладать силой пережить
с открытыми глазами весь ад жизни, чувствуя в своей
душе взятый от этой жизни великий, возвышенный гимн
красоты, правды и счастья».
Так фанатики нового времени придумали свой
Рай — светлое будущее, ради которого готовы были
мучиться сами, обрекать на мучения своих детей и му-
чить тех, кто не воспринял новой религии — социа-
лизма.
Аресту Дзержинского предшествовали события, по-
влекшие за собой раскол социал-демократии Польши
и Литвы.
По инициативе Якуба Ганецкого, Иосифа Уншлихта
и Винценты Матушевского в Варшаве в декабре 1911 го-
да была созвана межрайонная конференция. Конферен-
ция осудила статью «Подлинное или мнимое единство»,
обещавшую рабочим, перешедшим в СДКПиЛ из ППС
левицы, пропорциональное представительство в партий-
ных комитетах, потребовала созыва краевой конферен-
ции и широкой дискуссии в «Червоном Штандаре» по
вопросу об отношении СДКПиЛ к ППС-левице.
Краевую конференцию предлагалось созвать не в
обычном составе, а с двойным представительством от
местных межрайонных конференций. Этим решением
оппозиция намеревалась обеспечить себе большинство
на краевой конференции.
Участники конференции справедливо упрекали
Главное правление за то, что оно не информирует пар-
тийные организации о внутрипартийном положении в
РСДРП.
191
Разумеется, никто не мог бы оспаривать право мест-
ных организаций критиковать Главное правление на
своих собраниях и конференциях, если бы они проходи-
ли в рамках устава партии. Но Варшавский комитет не
сообщил заранее Главному правлению о созыве конфе-
ренции. А Главное правление отказалось признать пра-
вомочной конференцию, созванную без его ведома и без
участия его представителя, и не утвердило Варшавский
комитет, избранный на этой конференции. Однако Вар-
шавский комитет, не подчинился решению Главного
правления и продолжал свою работу. Сторонники Глав-
ного правления (по-польски Зажонда глувнего) получи-
ли название — «зажондовцев», а его противники, рас-
кольники,— «разломовцев».
Дзержинский хотел сплотить партию, предотвратить
раскол. Ради этого он жертвовал собой и воссоединени-
ем с семьей.
Кому-то действительно надо было ехать. И он был
самым подходящим. Но все знали, что в случае провала
Юзефу грозит каторга, понимали, что их решение может
обернуться приговором, и колебались.
— Я напишу письмо. Оно избавит вас от ответ-
ственности.
Всю ночь просидел Феликс. Под утро «Письмо к то-
варищам» было готово.
«Товарищи! Я еду в страну вопреки настойчивому
желанию Главного правления, чтобы я отказался от
своего намерения. Я еду, несмотря на то, что на меня
в Варшаве охранка, хорошо осведомленная о моем при-
бытии, постоянно устраивает охоту, и у меня есть осно-
вание предполагать, что теперь охота на меня начнется
с удвоенным рвением. Но я думаю, что если вообще
может быть оздоровлена Варшавская организация и со-
хранена от разлагающего влияния... дезорганизаторов,
то успешнее всего мог бы это сделать я при моем знании
местных условий и людей.
К сожалению, я более чем уверен, что из этой по-
ездки я не вернусь...»
Добавив еще несколько крепких выражений в адрес
лидеров «разлома», Феликс закончил письмо словами:
«Прощайте, товарищи из Главного правления. Я был
192
горд и счастлив, что в течение последних лет мог рабо-
тать в тесном контакте с вами — теми немногими това-
рищами; которые стояли во главе нашей партии, зало-
жили ее основы.
Призываю вас, товарищи, оставайтесь несгибаемо,
как до сих пор, на страже интересов партии...
Прощайте, ваш Юзеф.
4 апреля 1912 года.
P.S. Прошу напечатать в случае моего ареста».
Как и желал Дзержинский, после его ареста письмо
было опубликовано. Главное правление сопроводило его
своим послесловием:
«Он ехал на верную каторгу... Вы его знаете. Везде
он был первым, где самая тяжелая работа, самая боль-
шая ответственность, самая страшная опасность. Как
организатор, агитатор, партийный руководитель он в
любое время делал все, что требовала польза дела: от
самых мелких, простых технических функций до широ-
чайшей инициативы политической мысли. С железной
силой и огненной страстью восстанавливал он разгром-
ленные врагом или доведенные до развала из-за собст-
венной расхлябанности товарищей партийные организа-
ции...
Молодость, здоровье и личную жизнь он целиком
положил на алтарь партии. Сила и слава СДКПиЛ была
и есть единственная цель его жизни и с его деятельно-
стью неразрывно связана».
В одной из передач узник X павильона Феликс Дзер-
жинский обнаружил маленький комочек папиросной
бумаги с текстом этой публикации. Прочел, поморщил-
ся, точно кислятину проглотил. «Уж очень смахивает на
некролог, а я, дорогие товарищи, умирать не собираюсь».
Да, он был уверен, что рано или поздно, но жандар-
мы его выследят. И все-таки поехал и не раскаивается
в этом. Ему удалось установить своеобразный «рекорд».
Сменил партийную кличку с Юзефа на Эдмунда, жил по
паспорту Владислава Пташинского, а в городе его знали
как австрийского подданного Леопольда Белецкого, лов-
ко путал следы, обманывал филеров и продержался на
воле почти пять месяцев.
Любящие сердца не воссоединились. Освобождение
7 А. Иванов
193
жены совпало с арестом мужа. Неизменной осталась
идея и ее представительство на грешной земле — Пар-
тия. Партия — мать. Партия, требующая жертв и самоот-
речения. Партия карающая и награждающая. Партия да-
рует жизнь, она же и лишает жизни.
В письме от 24 июня Феликс пишет о глубоком
влиянии, оказанном на него рассказами матери о нацио-
нальном и религиозном преследовании поляков, бело-
русов и литовцев властями. Это определило его реше-
ние стать революционером. Каждое насилие, о котором
он слышал, например Крожи (местечко в Литве, где
в 1893 году царская полиция и казаки устроили массо-
вую резню населения за отказ признать православную
церковь), принуждение гимназистов говорить по-русски,
ходить в церковь в табельные дни, система шпионажа
в гимназии, он ощущал как насилие, совершенное над
ним лично. И Феликс добавляет: «И тогда-то я вместе
с кучкой моих ровесников дал (в 1894 году) клятву
бороться со злом до последнего дыхания. Уже тогда мое
сердце и мозг чутко воспринимали всякую несправедли-
вость, всякую обиду, испытываемую людьми, и я ненави-
дел зло. Но идти мне пришлось ощупью... Но у Ясика —
ты и все мы, ему не придется идти ощупью, и он обретет
свою святыню как наследие от нас».
3. Млынарский в своих воспоминаниях о Феликсе
Дзержинском, с которым в 1914—1915 годах сидел в Ор-
ловской губернской тюрьме, сообщает со слов Феликса,
что клятву свою в 1894 году он дал вместе с горсточкой
одноклассников в день вступления на престол Николая
II, когда царские власти заставляли студентов и уча-
щихся старших классов Виленской гимназии принести
присягу в верности царю.
ФОТОГРАФИЯ ЯСИКА
Следствие тянулось ужасно медленно. Полковник
Иваненко, а затем судебный следователь 1-го участка
Варшавского уезда Грудинин — ему прокурор поручил
производство предварительного следствия — не торопи-
лись. Опасный государственный преступник крепко-на-
194
крепко заперт в X павильоне Варшавской цитадели.
Феликс признал себя виновным в побеге с места
вечного поселения и в проживании в Варшаве по чужому
виду на жительство. Не отрицал он и своей принадлеж-
ности к социал-демократии Королевства Польского и
Литвы, однако заявил, что являлся рядовым членом
партий и никогда не состоял ни членом Главного правле-
ния, ни членом Варшавского комитета. Впрочем, Дзер-
жинский как всегда, вообще отказался давать показания
о своей практической работе в партии.
— Докапывайтесь сами, а я вам помогать не наме-
рен,— заявил он Иваненко.
Допросы кончились, будущий приговор — каторга —
не вызывал сомнений, решение бежать с этапа при
первой же возможности принято, оставалось ждать суда.
Ну что ж, тоже не впервой. И Феликс коротал долгие
тюремные дни за чтением и размышлениями.
И, как всегда, когда ему вспоминались личные встре-
чи с Лениным, в груди у него потеплело. Перед ним
встало утомленное, осунувшееся лицо Ильича. Вот он,
немного прищурив глаз, что придавало всему лицу лука-
вое, хитроватое выражение, протягивает ему через стол
записку. В ней Ильич продолжает их разговор о том, что
в подлинно революционной партии не может быть места
оппортунистам и, в частности, меньшевикам-ликвидато-
рам, группировавшимся вокруг газеты «Голос социал-
демократа». Эта записка запечатлелась в памяти Фе-
ликса, как на фотопластинке. Маленький листик бумаги,
а на* нем четким ленинским почерком написано: «Дого-
вор Ленина с Юзефом. «Это необходимо сделать!» —
восклицание Юзефа на вопрос, необходимо ли исклю-
чить голосовцев из партии. II. VI.II» и подпись «Ле-
нин». В свободном от текста правом нижнем углу
Дзержинский приписал тогда: «Но как?» — расписался
«Юзеф» и вернул Ленину.
Ответом на его вопрос было решение совещания
о созыве Пленума ЦК РСДРП и Всероссийской обще-
партийной конференции. Они-то и должны были выпол-
нить задачу очищения партии от ликвидаторов.
Ленина и Дзержинского объединял общий интерес
к «чисткам». В 1917 году в статье «Как организовать
195
соревнование» Ленин раскроет значение этого слова:
«Тысячи форм и способов практического учета и контро-
ля за богатыми, жуликами и тунеядцами должны быть
выработаны и испытаны на практике самими коммуна-
ми, мелкими ячейками в деревне и в городе. Разнообра-
зие здесь есть ругательство жизненности, порука в до-
стижении общей, единой цели: очистки земли россий-
ской от всяких вредных насекомых, от блох-жуликов, от
клопов-богатых и прочее, и прочее. В одном месте поса-
дят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдю-
жины рабочих, отлынивающих от работы, как отлынива-
ют от работы многие наборщики в Питере, особенно
в партийных типографиях. В другом — поставят чистить
сортиры. В третьем — снабдят их по отбытии карцера
желтыми билетами, чтобы весь народ следил до их
исправления, как за вредными людьми. В четвертом —
расстреляют на месте одного из десяти, виновных в ту-
неядстве. В пятом — придумают комбинацию разных
средств...»
Исполнителем этой «очистительной» программы бу-
дет Феликс — соратник Ленина. Условия, созданные в
Варшавской цитадели были совсем мягкими по сравне-
нию с Ленинской программой «исправления», но Феликс
страдал.
В тюрьме Дзержинский заново переживал все свои
невзгоды. Он метался по камере — четыре шага от
двери к окну, четыре обратно, пытаясь физической уста-
лостью заглушить свое волнение и тоску.
— Ну что ты мечешься? Сядь, успокойся,— уговари-
вал его сокамерник Длугошовский.
— Не могу примириться с политикой Тышки по
отношению к Ленину. Я ведь тоже, как член Главного
правления, несу за нее ответственность,— с горечью
отвечал Дзержинский.— И больше всего меня удручает,
что отсюда, из тюрьмы, никак не могу влиять на это!
Два письма Феликса, присланные нелегально, при-
шли в Краков почти одновременно. Первое — Зосе. Он
писал о том, что 12 мая 1914 года варшавский окружной
суд за побег с поселения приговорил его к трем годам
каторги. «Дело слушалось не более 20—30 минут вместе
с совещанием судей и чтением приговора». Второе пись-
196
мо было к Флориану — Стефану Братману, заменивше-
му его в Кракове. Условный знак указывал’ что письмо
содержит тайнопись и двойной код.
Флориан поручил заняться расшифровкой письма
Зосе и своей жене, члену СДКПиЛ Марии Братман.
Две недели корпели Зося и Мария над этим письмом.
Оно содержало соображения Феликса и установленные
им факты провокации в партийных организациях
СДКПиЛ в Королевстве Польском.
— Поражаюсь, какой сизифов труд, какая выдержка
и изобретательность потребовались Феликсу, чтобы в
тюремных условиях зашифровать письмо и переписать
его химическим способом,— удивлялась Мария.
— Ты плохо его знаешь,— отвечала Зося,—если
нужно для дела, он и не на такое способен. Его воля,
энергия, трудоспособность просто неисчерпаемы. Я убе-
дилась в этом еще здесь, в Кракове, когда помогала ему
готовить материалы для «Червоного Штандара» и вести
переписку с партийными организациями в крае.
Три года — не так уж много. Если бы только три! Но
Зося знала, что впереди у Феликса еще суд и еще приго-
вор. Сколько дадут тогда? Как долго ей придется ждать?
Счастье, что теперь с ней ее Ясик; спасибо тете Юлии —
привезла, без него было бы труднее.
Уложив ребенка, Зося доставала и перечитывала
письма Феликса из тюрьмы.
«...Тюрьма мучает и очень изнуряет, но это сейчас
цена жизни, цена права на лучшую радость, возможную
теперь для людей свободных, и мука эта преходящая,
она ничто, в то время, как радость эта всегда жива, она
высшая ценность».
А вот к Ясику:
«Дорогому сыночку Ясику Дзержинскому в Кракове
в собственные руки».
Зося взглянула на спящего сына и улыбнулась.
«Папа не может сам приехать к дорогому Ясику
и поцеловать любимого сыночка и рассказать сказки,
которые Ясик так любит. Поэтому папа пишет Ясику
письмо с картинкой и в письме целует Ясика крепко-
крепко и благодарит за письма. Пусть Ясик будет хоро-
шим, здоровым и послушным и поцелует дорогую ма-
197
мочку от Фелека и обнимет ее...
здоров и вернется».
и скажет, что Фелек
Зося взяла в руки исполненный Длугошовским силу-
эт Феликса. Зося верила, что Феликс сбежит с каторги
и они с Ясиком увидят его даже раньше, чем она думает.
Сокамерник Феликса — Длугошовский после Ок-
тябрьского переворота издавал в Варшаве газету «Валь-
ка», где поместил часть «Дневника заключенного», на-
писанного Феликсом в X павильоне Варшавской цитаде-
ли в 1908—1909 годах. Дневник этот был в 1909—
1910 годах напечатан в органе СДКПиЛ «Пшегленд
социаль-демократичны». Перепечатка в Польше дневни-
ка Ф. Э. Дзержинского свидетельствовала о том, что он
не изменил своего отношения к Феликсу, в то время
занимавшего пост председателя ВЧК.
Сидя в X павильоне в одной камере (№ 12) с Фе-
ликсом, Длугошовский 25 ноября 1913 года написал
стихотворение «Ясику, сыну Фелека». Это стихотворе-
ние Феликс переписал своим мелким, бисерным почер-
ком и нелегально переслал в Краков 21 января
1914 года.
Привожу здесь это стихотворение.
ЯСИКУ, СЫНУ ФЕЛЕКА
На стене у Фелька сын
С фотоснимков смотрит трех,
держит мякиш их тюремный...
Гляжу на первый — просто смех...
На втором — сосредоточен,
будто хочет мир познать,
в глазках же застыли слезы...
и младенца взор отцу
все сказал о муках родов
одинокой заключенной...
Третий снимок — тень решетки,
но с улыбкою лукавой,
хоть и в камере, ребенок.
Крошка заключенный!
Из чрева матери
он в жизнь вошел, и вновь отец
в тюрьме его тут держит пред собою...
и хоть смеется он, но видно, что в могиле
тюремный свет увидел белый,
закованный решетками неволи.
198
Отец на сына смотрит часто...
Как только оторвется снимок*
опять его приклеит хлебом,
пускай портрет висит и смотрит...
Здесь каждая стена в крови,
но ран не видно в белом камне,
хоть и звучит, как бы живая,
воспоминаньем ночи мрачной,
легендой о веревке смертной
прошедших дней и настоящих,
больших надежд и горьких слез.
Отец о Ясике мечтает,
когда с ним встретится — не знает...
Малютка Ясик веселит нас,
смеется, все ему ничто!
Не знает он, что здесь творилось,
какие страшные злодейства
свершались тайно и незримо
и что здесь факелы пылали
живых сердец в тиши ночей...
А слезы матери по капле
долбили долго камень этот,
пока не родилась Психея
и ожила, мечтой согрета.
Отец приклеил бы и кровью
к груди своей, а не к стене,
чтоб не расстаться с милым сыном...
В тюрьме родился Ясик...
В глазенках светится насмешка,
и смотрит долго и влюбленно
отец на малыша родного.
Я знаю слово станет делом,
но прежде кровь еще прольется,
а крошка Ясик, может быть,
прочтет на этой самой стенке
отца фамилию, где ныне
его рукой портрет приклеен.
Малютка узник!., смейся, смейся
над нами, над людскою злобой,
живи, да будешь не повешен
иначе как отца рукою
на стенке камеры тюремной
(она омыта кровью муки):
довольно крови...
Я слышу ночью Феликс стонет,
и шорох будит, точно слышит
он, как стучит сердечко сына
со стенки, где висит портрет...
Во сне и то отец страдает,
и грудь сжимается тоской,
199
а сердце сердца сына ищет
и, кажемся, издалека
он слышит голосок желанный...
Малышка ты, смешной товарищ,
тебе наследство ог отца
оставлено в стенах тюремных...
Ищи же, Ясик...
отца соратник, хоть далеко,
на плечи высоко поднимет
(верзила он, признайся, Феликс)
и от отца тебя обнимет...
Когда-нибудь меня поближе
узнаешь, мальчик, ты, пожалуй...
и крепко друг тебя обнимет.
Написано в камере № 12 утром 25 ноября 1913 года.
ОПЫТНЫЙ ЗАКЛЮЧЕННЫЙ
Феликса в первые же дни войны перевели из X па-
вильона в Мокотовскую каторжную тюрьму. Тут у него
отобрали все личные вещи, надели арестантский халат
и шапку, заковали в кандалы. Вскоре всех политических
заключенных эвакуировали в глубь России.
Отправили внезапно. Никто из заключенных не
успел получить от родных продукты на дорогу. Ехали
впроголодь, но в вагоне царило бодрое настроение. То
в одном, то в другом конце вагона раздавалось:
— Вы слышали, в Баку была всеобщая забастовка!
— У нас в Лодзи рабочие построили баррикады, как
в девятьсот пятом!
— А что делается в Петербурге! Огромные митинги
и демонстрации. Полиция стреляла в рабочих.
Надеялись, что, как и в 1905-м, война приведет
к революции.
На станциях из окон арестантских вагонов неслись
революционные песни:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
По вагону бегал начальник конвоя.
— Прекратить пение!!!— иступленно кричал офи-
цер.
200
Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело...
Еще громче взвивалась «Варшавянка» — любимая
песня Марыси Войткович и Феликса.
— Не давать им жрать! Они у меня по-другому
запоют! — распорядился начальник конвоя.
Заключенных лишили скудной тюремной пищи.
— Товарищи, не сдавайтесь! — призывал Дзержин-
ский.— Это произвол и беззаконие!
Пение продолжалось и на следующих стоянках.
Вечером пожилой заключенный упал без сознания.
Лицо пепельно-серое, дыхание еле заметно. «Голодный
обморок»,— сразу определил Феликс.
— Вызови, братец, начальника конвоя,— обратился
Дзержинский к часовому, дежурившему по коридору.
Солдат подошел к купе начальника, затем вернулся.
— Их благородие велели передать: «Пусть,— гово-
рит,— все подыхают с голоду».
На третий день Дзержинский заявил, что если на-
чальник не явится немедленно, то на первой же оста-
новке он выбьет окно и расскажет людям, как обраща-
ются с заключенными.
Угроза подействовала. Дверь отворилась, и на пороге
в окружении солдат появился грузный, уже немолодой
офицер конвойной стражи.
— Мы требуем выдачи положенной нам пищи!
— Че-е-го?! «Требуем»? — лицо офицера побагрове-
ло.— Нет, вам никаких поблажек и не будет!
— Мы будем протестовать! — заяви.! Дзержинский.
— Попробуйте только, прикажу стрелять!
Феликс почувствовал, как вся кровь бросилась ему
в голову, стало трудно дышать. Он рванул ворот рубахи:
— Стреляйте!
Их взгляды скрестились. Наступило гробовое молча-
ние. Первым не выдержал начальник конвоя. Повернул-
ся и ушел из вагона. Облегченно вздохнули и солдаты,
и заключенные, сгрудившиеся вокруг высокой, натяну-
той, как струна, фигуры Юзефа.
Через час заключенным прислали хлеб, селедку и
махорку.
На пятый день поезд с заключенными из Варшавы
201
прибыл в Орел. Раздалась команда «Выходи!» Вокруг
колонны встали конвойные солдаты с обнаженными
шашками у плеча. Последняя проверка и... «Шагом
марш!».
В Орловской губернской тюрьме, куда доставили
узников из Варшавы, заключенные содержались в ужас-
ных условиях. Даже такой «опытный арестант», как
Феликс Дзержинский, прошедший сквозь многие тюрь-
мы Российской империи, и то не видел ничего подобного.
Камера была рассчитана на тридцать арестантов,
а находилось в ней около семидесяти. В тюрьму из
Орловского каторжного централа перевели надзирате-
ля Козленкова, «прославившегося» своим зверским об-
ращением с заключенными. К голоду, тесноте и грязи
прибавилось грубость и издевательства.
Однажды на утренней проверке Козленков объявил:
— При появлении начальника тюрьмы будете его
приветствовать: «Здравия желаем, ваше благородие». Да
смотрите чтоб громко и весело!
— Мы не будем выполнять это требование,— отве-
тил Дзержинский.
Спустя некоторое время явился начальник. В ответ
на его приветствие — гробовое молчание. Начальник
тюрьмы резко повернулся и вышел. В камеру ворвался
Козленков с другими надзирателями. За «неподчинение
начальству» вся камера переводилась на карцерное по-
ложение в сырое, неотапливаемое помещение, где не
было даже тюфяков.
— Их благородие приказали лишить вас прогулок,
а спать будете на голых нарах и на каменном полу, пока
не научитесь вежливости.
Чаша терпения переполнилась. Собрали собрание.
Председательствовал Дзержинский.
— Шуметь, бить стекла, как предлагает товарищ
Млынарский, неразумно. Использовав военное положе-
ние, начальник тюрьмы объявит это «бунтом» и устроит
кровопролитие. Объявим голодовку. Но кто не готов ее
выдержать, пусть уйдет.
Феликс не мог забыть голодного обморока заклю-
ченного. Он жаждал продолжения.
Отказались присоединиться к голодовке и попросили
202
взять их из камеры четверо заключенных. Остальные
поддержали Юзефа.
Явился начальник тюрьмы. Сурово, исподлобья огля-
дел камеру. Сухо распорядился:
— Каторжника Дзержинского заковать в кандалы
и поместить в башню.
— На каком основании? Дзержинский даже не вхо-
дит в тройку по предъявлению наших требований,—
обратился к начальнику Лещинский.
— Кончайте голодовку, а я отменю свое распоря-
жение.
— Товарищи! Не уступать ни на шаг. Пусть мои
кандалы станут для вас стимулом к дальнейшей борь-
бе,— послышался звонкий голос Дзержинского, и все
увидели, как он твердым шагом направился из камеры.
Заработал вовсю тюремный «телеграф». Камера за
камерой присоединялась к голодовке. К вечеру третьего
дня голодала уже вся тюрьма. К прежним требованиям
прибавилось новое: «Расковать Дзержинского».
Наутро от голода и истощения умерло четверо за-
ключенных. Губернские власти всполошились. В тюрьму
примчался прокурор. Он признал требования заклю-
ченных законными. Голодовка прекратилась.
С ликованием встретили сокамерники возвративше-
гося Дзержинского.
Как трудно бывает распознать человека, одержимого
манией. Как часто люди склонны видеть святого в мань-
яке. Между тем еще древнегреческий врач Соран описал
все приметы мании.
Задолго до наступления мании «можно отметить не-
которые предвестники приближающейся беды: тяжесть
в голове, потеря аппетита или, наоборот, прожорливость
и вздутие живота; далее — учащение пульса, ослабле-
ние зрения, искры в глазах, плохой сон с тягостными
сновидениями, тревожное состояние, недоверчивость,
раздражительность по ничтожным поводам... На высоте
болезни появляется бред то веселого, то печального
содержания, с идеями бессмысленного чванства или ре-
бяческими страхами. Фразил, сын Пифагора, думал, что
ему принадлежат все суда, стоявшие в Пирее. Ученик
грамматики Артемидор, увидев растянутого на песке
203
крокодила, вдруг вообразил, что гад съел его руку и но-
гу. Некоторые больные уверяют, что они превратились
в воробьев, петухов и глиняные сосуды; считают себя
ораторами, трагическими актерами, а третьи, потрясая
пучком соломы, заявляют, что держат в руках скипетр
мира, или же, как новорожденные дети, кричат и просят-
ся на руки к матери. Попадаются и такие, которые
боятся выпускать мочу из опасения вызвать потоп.
Уже внешний вид этого рода больных указывает на
расстройство душевной деятельности: они поражают
пристальным и беспокойным взглядом своих кровью
налитых глаз, их красным цветом, вздутыми жилами. Во
всем организме заметны напряжения, исходящие от го-
ловы».
Часто человек, одержимый манией, обладает опреде-
ленным магнетизмом, который притягивает людей.
В своих воспоминаниях Млынарский рассказывал,
что из всех заключенных «самым привлекательным,
в первые же минуты завоевавшим симпатию всех нас,
был Ф. Дзержинский. Этот обаятельный, скромный, про-
стой в обращении с окружающими человек был поисти-
не человеком большого сердца.
Больше всего Феликса Эдмундовича тянуло к моло-
дым рабочим нашей камеры... и особенно из лодзинских
ткачей. И мы, молодежь, чувствовали к нему такое
доверие и такую привязанность, что обращались к нему
со всеми сомнениями, горестями, недоуменными вопро-
сами.
Феликс Эдмундович всегда внимательно выслуши-
вал нас, давал советы, тактично разъяснял нам наши
ошибки. Дзержинский всегда занимал по идеологиче-
ским вопросам твердую и принципиальную позицию.
Половинчатости, соглашательства, беспринципности
Феликс Эдмундович органически не выносил.
Всегда после задушевной беседы с Дзержинским я
чувствовал, что приобрел что-то ценное, новое, и мне
становилось легче переносить тюремные тяготы.
Наш старший товарищ постоянно был деятельным
и никогда не падал духом. Своей бодростью, оптимиз-
мом, неугасимой верой в светлое будущее он заражал
нас всех.
204
ф. Дзержинский организовал в камере две группы из
лодзинских ткачей и сам занимался с ними... Кроме того,
по вечерам на нарах он читал нам лекции на политиче-
ские темы и по естествознанию с явным атеистическим
уклоном...»
Администрация решила как можно скорее отделаться
от беспокойного заключенного. Как только был снят
карантин, наложенный на тюрьму в связи с тифом,
и разрешены этапы, его сразу же перевели в Орловскую
каторжную тюрьму, или, как ее называли, «централ».
«В Орловской каторжной тюрьме бьют за все. Бьют
за то, что ты здоров, бьют за то, что больной, бьют за то,
что ты русский, бьют за то, что еврей, бьют за то, что
имеешь крест на шее, бьют за то, что не имеешь его» —
так год назад говорил с трибуны IV Государственной
думы депутат-большевик Г. И. Петровский.
ЛАЗАРЬ РИВИН —
БУДУЩИЙ НАЧАЛЬНИК ОРШАНСКОЙ ЧК
Побег из Орловского централа был нелегким, вернее,
почти невозможным.
Орловский централ пользовался страшной репута-
цией. Не случайно в наказание из Шлиссельбургского
централа были высланы в Орел за организацию голо-
довки и «строптивость» многие мужественные револю-
ционеры. Но политические заключенные твердо верили,
что нет таких крепостей, откуда не мог бы бежать рево-
люционер. Закованные в ручные и ножные кандалы,
находящиеся под недремлющим оком надзирателей, по-
литкаторжане Орловского централа в самых тяжелых
условиях все же детально обдумывали и разрабатывали
план побега, стремились на волю.
В целях конспирации к организации побега было
привлечено ограниченное число каторжан. Только хоро-
шо проверенные, твердые люди, сознательно идущие на
смертельный риск, были вовлечены в подготовку побега.
Несмотря на молодость, меня тоже включили в их число.
Сколько раз обдумывался план побега, сколько раз
воображение воссоздавало картины его! Вот их, бессроч-
205
ных, ведут на прогулку... Они спускаются по лестнице...
Здесь, именно в этом месте, можно осилить охрану! Да,
надо рассчитать так, чтобы на каждого надзирателя
приходилось несколько каторжан. Ведь скованные по
рукам и ногам кандалами политкаторжане должны оси-
лить здоровенных, специально подобранных в надзира-
тели верзил, обладающих большой физической силой
и оружием. Оружием! А чем будут действовать заклю-
ченные? Ведь надо лишить аргусов возможности поднять
тревогу. Далее надо нескольким немедленно переодеться
в их одежду, предварительно сбив кандалы;, и под видом
надзирателей и конвоя провести остальных каторжан
через двор в контору, что возле входных ворот. Там
предстоит тоже непростое дело — осилить тюремщиков,
обезоружить их, предупредить возможность тревоги.
В конторе находится склад оружия — винтовки, ре-
вольверы и боеприпасы к ним, хватит на всех... Это так,
но каким же оружием осилить тюремщиков, когда они
поведут заключенных на прогулку? Предположим, ре-
вольверы достанут, передадут с воли. Но где их спря-
тать? А главное — выстрелы поднимут на ноги всю
охрану, явятся воинские части. Ведь каждый пост в
централе связан сигнализацией с конторой, а контора —
с тюремной инспекцией, губернатором, полицмейстером,
начальником гарнизона. Нет, огнестрельное оружие р*
годится, только холодное поможет узникам!
Мой сопроцессник Гасель Расин сидел в одном кор-
пусе со срочными каторжанами, которые работали в сле-
сарной, кузне и других мастерских. И, готовясь к побегу,
политкаторжане обратились к нему с просьбой изгото-
вить для них холодное оружие: ножи, кинжалы.
— Хорошо,— последовал через несколько дней от-
вет Расина,— я переговорил с кем надо. Наши «мастера»
согласны изготовить для вас прочные и острые ножи
и кинжалы. Дело за наличными деньгами.
Перед отправлением на каторгу мои близкие переда-
ли мне немного продуктов, которые разрешалось иметь
при себе, в том числе и сахар-рафинад. Но некоторые
его куски были поистине волшебными. Это была настоя-
щая ювелирная работа! В середине куска аккуратно
выпилено отверстие. В этом гнездышке находилась зо-
206
лотая пятирублевка, тщательно залитая парафином, ко-
торый был аккуратно засыпан сахарной пудрой. Кусок
как кусок, и комар носа не подточит.
В первое время моего пребывания в общей камере
я сам чуть было не попался на собственную удочку.
Один из политкаторжан, армянин по национальности,
сильно заболел. Его трясло, мучил кашель. Ему хотелось
сладкого горячего питья. Он попросил у меня пару
кусков рафинада.
— Бери! Сахар у меня в сумке,— сказал я.
Армянин взял несколько кусков и налил себе в круж-
ку горячий кофе. Заключенные в это время как раз
покупали в тюремной лавочке суррогат «Гималайское
жито». Тщательно размешав сахар, он стал пить. Вдруг
что-то застучало, звякнуло в кружке. Не было предела
удивлению, когда на дне оказалась золотая монета.
Взволнованный армянин обратился ко мне, спрашивая,
откуда появились деньги? Я не знал его достаточно
хорошо и предусмотрительно сделал непроницаемое
лицо.
— Вот так золотая рыбка! — воскликнул я.— На-
верное, компания, выпускавшая в продажу «Гималай-
ское жито», по примеру компании, производящей гильзы
«Катык», вкладывает в какую-нибудь тысячную коробку
деньги — золотые пятирублевки, стараясь заманить по-
купателей возможностью премии,— попытался успоко-
ить я больного.
Армянин хитро прищурил глаза и попросил меня
взять на счастье пятирублевку. Его огромные кавказские
глаза засветились скрытым юмором. Я отказался: ведь
это его и только его деньги — ведь они оказались в его
кружке!
— Спасибо,— сказал дрогнувшим голосом больной
узник,— они мне сейчас очень кстати!
Я тогда сильно переволновался. Правда, больной
вызывал симпатию и доверие, но в тюрьмах бывало
всякое. Однако все сошло благополучно — больной то-
варищ оказался хорошим человеком.
Через верных людей Расин получил от меня несколь-
ко кусков рафинада, а с ними и две золотые пятирублев-
ки. Они должны были превратиться в оружие, с которым
207
политкаторжане вступят в решительную борьбу за свою
свободу. Главное — все провести внезапно и в полной
тишине, без единого выстрела, без криков, с максималь-
ной быстротой. Иначе единоборство с тюремщиками
принесет смерть. Правда, вооружившись узники могут
долго продержаться в централе-крепости. Но в конце
концов, окруженные со всех сторон вооруженными до
зубов врагами, каторжане неизбежно погибнут в нерав-
ной борьбе.
Еще и еще раз взвешивали мы каждую деталь по-
бега.
9 августа 1910 года, в памятный для всех заклю-
ченных централа день, бессрочников из нашей камеры
вывели, как обычно, в коридор, понукая окриками, вы-
строили парами на прогулку. Впереди, в середине и по-
зади нас находились вооруженные надзиратели. Узники,
звеня кандалами, начали спускаться с четвертого этажа
вниз по лестнице. Вот уже входные двери в корпус.
Вдруг снаружи раздался выстрел. Тюремщики приказа-
ли заключенным остановиться и погнали их обратно
наверх. Надзиратели выхватили револьверы и теснили
их в коридор, заталкивая в камеры.
Узники были в недоумении. Что случилось? А тем
временем во дворе раздавались уже многочисленные
выстрелы, послышался шум, крики. За стенами корпуса
шла трудная и жестокая борьба каторжан с тюремщика-
ми. Но этого нам не дано было увидеть... Запертые
в камерах, мы не могли знать, как развиваются события.
Из окон камеры четвертого верхнего этажа главного
корпуса, правда, была хорошо видна хлопкотрепальня.
Там, за тюками спресованного хлопка, лежали, спря-
тавшись от пуль тюремщиков, безоружные заключен-
ные.
Обреченные на бездействие, запертые в камерах,
узники не могли помочь своим товарищам, по которым
палили из револьверов озверевшие надзиратели.
Только спустя некоторое время удалось узнать по-
дробности этой кровавой расправы.
В хлопкотрепальне каторжане находились в очень
тяжелых условиях. Они работали с утра до позднего
вечера, дыша хлопковой пылью, вредной для их исто-
208
щенного тюрьмой организма, страдали от дикого про-
извола и садистского преследования, избиения и различ-
ных издевательств надзирателей. Самым страшным сре-
ди этой своры палачей был маленького роста плюгавый
надзиратель Ветров. Своими изощренными издеватель-
ствами он вызывал всеобщую и глубокую ненависть
у каторжан, работавших на хлопкоочистительных ма-
шинах. В это время как раз прошел слух, что Ветров за
свою верноподданническую деятельность и рвение пере-
водится начальством на более высокую должность в дру-
гую тюрьму. Заключенные решили не дать ему возмож-
ности ускользнуть от справедливого возмездия. Катор-
жане тайком обсуждали, как наказать Ветрова.
Любимым орудием у Ветрова был толстый, смочен-
ный водой канат, которым он хлестал работавших на
хлопке каторжан. Его удары валили человека с ног,
оставляли глубокие рубцы, рассекая кожу. 9 августа
Ветров подошел к одному из каторжан, работавших на
хлопкоочистительных машинах и стал бить его канатом.
После нескольких ударов заключенный упал замертво.
Тогда товарищ избиваемого выхватил у работавшего
невдалеке старика-колесника топор и с одного удара
зарубил надзирателя Ветрова. Потом каторжанин бы-
стро выхватил из кобуры револьвер убитого и выстрелил
в надзирателя Андреева, находившегося на посту около
ворот мастерских.
Раненый Андреев свалился через калитку на другой
двор. Каторжане, работавшие в мастерской, воспользо-
ваться оружием надзирателя Андреева не смогли.
Прогремевший выстрел поднял тревогу. Появились
надзиратели. Открылась ожесточённая перестрелка.
В револьвере, отнятом у Ветрова, кончились патроны.
Политкаторжанам нечем было защищаться. Двое полит-
каторжан были убиты тюремщиками наповал.
По тревоге явилась дежурившая в централе воинская
часть. Начальник централа потребовал открыть огонь по
каторжанам, находившимся во дворе мастерских. Одна-
ко офицер не решился дать команду стрелять. Он моти-
вировал отказ тем, что не видит бунта и не может стре-
лять по безоружным заключенным.
Тогда на расправу ринулись надзиратели. Многие
209
каторжане, работавшие в этот день на хлопке, были ими
убиты или тяжело ранены. Старший надзиратель Захар
Козленков приказал ни в чем не повинному старику-
колеснику Юдину встать на колени. И когда тот выпол-
нил его приказание, Козленков дважды выстрелил из
револьвера. Юдин тут же скончался.
И потянулись дни допросов, избиений, карцеров...
Тюремщики пытались состряпать дело для суда. Были
отобраны 17 заключенных, фактически не имевших ни-
какого отношения к событиям 9 августа, которых тю-
ремное начальство старалось изобразить зачинщиками
«бунта». Тюремщики думали, что зачинщики будут по-
вешены. Однако даже царский суд не нашел возможным
их осудить. Зачинщиками «бунта» были признаны уби-
тые надзирателями каторжане.
После этого случая тюремный режим стал еще более
строгим. Была установлена неусыпная слежка за ка-
торжанами. Побег отодвинулся на неопределенный срок.
Спустя некоторое время, меня вдруг вызвал к себе
старший надзиратель Козленков. В его конторке находи-
лись помощник начальника тюрьмы Анненков и неско-
лько надзирателей.
Анненков был щуплый, хилый человек небольшого
роста. Славился он тем, что обкрадывал казну и заклю-
ченных где только мог, наживался на питании, одежде,
топливе, старался добраться до денег каторжан, находя-
щихся на хранении в канцелярии.
Анненков взял что-то со стола своими холеными
пальцами и поднял руку к моему лицу. Я увидел, как
блеснула золотая монета.
— Что это такое, а? — спросил он.
— Деньги,— спокойно сказал я.
— А какие деньги?
— Золотые,— все так же спокойно пояснил я, одна-
ко внутри у меня все похолодело: неужели кто-то пре-
дал?
— Ах ты, сукин сын; каким невинным ягненком
прикидываешься! Говори, где взял деньги? Зачем давал?
— Никаких я денег не брал и не давал. Первый раз
вижу эти деньги. Они же ваши, не мои. Ваше благоро-
дие. Они у вас, а не у меня.
210
Анненков рассвирепел. Взвизгивая, захлебываясь и
брызгая слюной, закричал:
— Будешь говорить?! Сознавайся, собака!
— Мне нечего говорить,— настаивал я.
По словам Анненкова я понял, что ему в сущности
ничего не известно. От сердца немного отлегло.
Надзиратели, разъярившись, накинулись на меня.
Они обрабатывали огромными кулаками лицо, грудь,
спину. Захар Козленков изо всех сил нанес удар между
лопатками медным наконечником ножен. Из горла у ме-
ня хлынула кровь. Кровь хлынула из разбитого носа,
трещали от ударов зубы. Куртка и штаны были все
в крови. Помутилось в голове. Тюремщики тяжелыми
ударами начали кидать меня один к другому, точно
футбольный мяч. А я старался опереться о стену, удер-
жаться на ногах. Знал: упаду — они затопчут насмерть
коваными сапогами... Удары вызывали нестерпимую
боль, тошноту, резали, точно ножом, внутренности...
Наконец мучители утомились и потащили меня, еле
живого, истекающего кровью, в темный карцер.
Койка, продукты мои были обысканы, но нигде ника-
ких денег надзиратели не нашли. Если бы они только
знали, что в своих же руках держали золотые пяти-
рублевки, пристроенные в кусках сахара и преспокойно
лежавшие на дне холщового мешочка!
Как же попала золотая монета-пятирублевка, «золо-
тая рыбка», к Анненкову?
Была поздняя ночь. Надзиратель осторожно загля-
нул в глазок одной из общих камер. На нескольких
койках отсутствовали заключенные. Тогда он тихими
шагами отошел от двери, а затем быстро затребовал
дежурного из конторы с ключами. И вот внезапно щелк-
нул замок, широко раскрылась дверь камеры. В ней
стояло несколько надзирателей. Около параши, так,
чтобы не было видно через глазок, сидели на полу в
кружке каторжане и дулись в карты. Это были уго-
ловники, отчаянные картежники. Против некоторых ле-
жали кучками продукты: сахар, табак. Перед одним из
картежников лежала золотая пятирублевка. Онемевшие
на мгновение от неожиданности каторжане быстро бро-
сились в стороны. Но кошачьи глаза надзирателей сразу
211
остановились на столь редкой добыче — золотой пяти-
рублевке. Избивая заключенных, тюремщики стали до-
пытываться, чьи это деньги. Один из картежников со-»
знался, что деньги принадлежат ему. Однако говорить,
откуда он взял деньги, не стал.
Надзиратели всех игравших в карты потащили в
карцер. После долгих побоев еле живой уголовник при-
знался, что дал ему эту монету «один жид» из его каме-
ры, и указал на Расина.
Последний категорически отказался: денег у него
никаких не было, и он никому ничего не давал. А заклю-
ченный якобы указывает на него потому, что они как-то
с ним поругались. Во время ссоры он будто бы пообещал
Расину: «Ты меня еще попомнишь».
Тогда принялись за уголовника. И наконец он пока-
зал, что, возможно, эту пятирублевку Расин получил от
другого «жида» — бессрочника, своего сопроцессника.
Так добрался до меня его благородие Анненков.
Избитый уголовник умер в тюремной больнице от
нанесенных ему увечий. А я, несмотря на повторяющие-
ся избиения, старался держаться крепко и вместе с Раси-
ным все время отрицал какое-либо отношение к «золо-
той рыбке». Долго по этому делу находился я сначала
в темном, а потом в светлом карцере.
Однажды дверь карцера раскрылась, и меня вызвали
в коридор — его превосходительство инспектор тюрьмы
фон Кубе производил очередное посещение заключен-
ных. Весь избитый, с лицом в кровоподтеках и синяках,
я стоял перед ним по стойке «смирно». Начальство
брезгливо взглянуло на заключенного и, указав мизин-
цем на одеревеневшую от засохшей крови одежду, спро-
сило:
— Что это еще такое?
Я начал жаловаться фон Кубе, что меня избили,
и кровь — результат нанесенных побоев. Фон Кубе во-
просительно взглянул на помощника начальника тюрь-
мы. Тот, вытянувшись во фрунт, быстро доложил:
— Не извольте сомневаться, Ваше превосходитель-
ство,— врет! Это он сам расцарапался и вымазал ру-
башку!
Фон Кубе согласно кивнул головой. Ироническая
212
усмешка заиграла на его злых губах, блеснула в бес-
цветных глазах. Он повернулся ко мне спиной и пошел
дальше.
Одиночка стала моим постоянным местом житель-
ства...
Я уже к ней привык, к этой узкой, тесной, мрачной
одиночке. Высоко, близко к потолку, маленькое оконце
с решеткой. Как жалеет оно узнику солнца! Я старался
быть изобретательным: крепкая глиняная параша дава-
ла возможность дотянуться до окошка. И, хотя кандалы
ограничивали действия заключенного, я, рассчитав каж-
дое движение скованных рук и ног, бесшумно перетаски-
вал к стене парашу и взбирался на нее как можно бы-
стрее и осторожнее. И замирал, напряженно прислуши-
ваясь: не слышно ли в коридорчике кошачьих шагов
надзирателя?.. В любую минуту может открыться гла-
зок, и недремлющее око тюремщика зафиксирует «пре-
ступление». А тогда неминуемое избиение, карцер.
Когда обострившийся слух отмечал полную тишину,
я, прижимаясь к стене, подтягивался и распрямлялся,
насколько позволяли кандалы. Вот грудь упирается в
подоконник. Скованные руки настойчиво продвигаются
вперед, преодолевая покатую, скользкую поверхность.
Тюремная архитектура предусмотрительна! Однако в
конце концов мне все же удается выглянуть в окошко,
и я вижу на противоположной каменной стене отблеск
багряных лучей заходящего солнца. Несколько секунд
я смотрю, как зачарованный, на это богатство красок, и
мне начинает казаться, что эти блики — живые соз-
дания.
Но надо торопиться. Риск предприятия увеличива-
ется с каждой минутой. И все же я не могу не взглянуть
во двор. Для этого надо подтянуться еще чуть-чуть.
Несмотря на режущую боль от впивающегося в запястье
железа наручников, я выглядываю во двор. Мне видна
его небольшая часть, вымощенная булыжниками, а так-
же часовой с винтовкой. В этот момент он не смотрит
в мою сторону. Это удача. Ведь часовой может застре-
лить заключенного за нарушение установленных правил
поведения. Он получит за это три рубля.
Но хватит испытывать судьбу! Я бросаю прощал ь-
213
ный взгляд на отблески солнца и осторожно спускаюсь
вниз. Быстро парашу на место! Напряжение постепенно
ослабевает. Руки и ноги ноют, но я счастлив: я видел
солнце, небо!
У стены прикреплен небольшой железный столик.
Такой же, как и в вагонах — откидывается. Рядом со
«столом» такого же типа откидная «табуретка». Я уса-
живаюсь на нее, и мне хорошо, я отдыхаю. Но долго на
этой железке не посидишь.
Как хотелось бы сейчас прилечь, отдохнуть, но это
невозможно.
У другой стены одиночки помещалась «кровать» за-
ключенного — то есть брезент, натянутый на железную
трубу, с жесткой подушкой из соломы, одеялом из грубо-
го арестантского сукна. Однако эта «модная» тогда в
централе «койка» не загромождала днем ограниченных
в метраже «апартаментов». Она с раннего утра откиды-
валась к стенке и захлопывалась на запор. Заключенный
не имел возможности пользоваться «койкой» в дневное
время. Только вечером во время проверки «кровать»
открывалась ключом тюремного надзирателя.
Если заключенного наказывали светлым карцером,
то «столик» и «табуретка» закрывались — они склады-
вались и опускались к стене.
В централе в одиночках полы были заасфальтирова-
ны. И после подъема заключенные должны были до
блеска натирать этот асфальтированный пол. Таким,
как я, бессрочным каторжанам, это было особенно мучи-
тельно: мы носили кандалы на руках и ногах. Надо было
ползать на коленях и, ухватившись скованной рукой за
суконку, поддерживая другой рукой замок от наручни-
ков, бесконечно тереть до блеска асфальт.
Некоторые из каторжан освобождались от этой мучи-
тельной работы, изыскивая различные средства. Один из
товарищей шепнул мне, когда мы находились в бане, что
надо хорошенько намазать асфальт керосином, после
этого нельзя будет никакими силами натереть его до
блеска.
Хотя это было рисковано, но я все же решился.
В Орловском централе электричества не было, каме-
ры ночью освещались керосиновыми лампами. Ранним
214
утром я намазал суконку керосином, взятым из лампоч-
ки, тщательно протер асфальт одиночки,.. После подъ-
ема начал, как обычно, ползать на коленях, натирая пол
изо всех сил. Но все было напрасно — блеска не получа-
лось. Заглядывавший несколько раз в глазок надзира-
тель не мог понять, почему, несмотря на явное «приле-
жание» заключенного, асфальт все же не блестит.
Сначала он дал мне по уху, подозревая скрытое
нерадение, потом решил проверить лично, как обстоит
дело. Однако, как надзиратель ни старался, блеска не
получилось. Тюремщику пришлось признать «особое
свойство» асфальта в этой одиночке. И я наконец был
освобожден от мучительной процедуры натирки пола
в камере.
Через несколько дней меня перевели в другую оди-
ночку. И здесь повторилось то же самое. И опять я был
освобожден от работы «полотера»...
Казенные харчи были весьма скудными. Утром —
кипяток и черный хлеб с кострой. Обед — бурда... Очень
плохо было тем, кто не получал посылок с воли, не имел
своих денег на хранении в канцелярии для выписки
продуктов из тюремной лавчонки. Здесь можно было
выписать за 2 рубля 50 копеек на каждые две недели
табак, сахар, сало, селедку, белый хлеб, бублики и т. п.
Лавочник своими доходами делился с тюремным на-
чальством, и оно глядело сквозь пальцы на бойкую
торговлю. Поэтому нередко удавалось выписать продук-
тов более, чем на 2 рубля 50 копеек.
Мои родные часто привозили мне лук и чеснок. Это
был настоящий праздник. Лук и чеснок, спасали от
цинги, и не только меня, но и моих товарищей: нам все-
таки удавалось передавать их заболевшим.
Тюремные надзиратели злобно ругались, когда в ка-
мере нестерпимо пахло «проклятым» луком и чесноком,
но поскольку не в одной инструкции не было сказано
о запрещении потреблять лук либо чеснок, то они бес-
сильны были что-либо сделать.
Слушая брань раздраженных тюремщиков, мы в ду-
ше вдоволь потешались над ними.
Дни шли за днями, год за годом. Но я не мог сми-
риться с тем, что тюремная камера навсегда останется
215
моим уделом. Я верил — все-таки жажда жизни неист-
ребима,— что вырвусь когда-нибудь из этого каменного
мешка. А значит, необходимо сохранить мускулы, физи-
ческую силу. И каждый день я пускался в «путеше-
ствие^, мерил быстрыми шагами длину своей одиночки.
И думал, думал, думал.
Мне во многом надо было разобраться. Я был «изъят
из жизни» в пору юности, когда человек интенсивно
познает окружающий мир, природу, общество, когда
формируются взгляды человека, его принципы, миро-
воззрение. Мне так хотелось учиться. И вот тюрьма...
Мысли мои снова и снова возвращались к событиям
недавних лет.
В 18 лет я, не успев еще как следует опериться,
вступил в эсеровскую организацию в Бобруйске. В нашу
организацию сумел проникнуть Моисей Голесник. Он
оказался провокатором. Из-за него многие получили
в «подарок» ссылку в Сибирь, тюрьму, каторгу, наконец,
виселицу! Он умело маскировался, умело увертывался.
Однако подпольщики незаметно и зорко наблюдали за
ним и сумели-таки разоблачить Голесника.
Мне поручили уничтожить провокатора, и я стал
боевиком. Тщательно обдумав каждый шаг, я подгото-
вил алиби: пошел на свадьбу, где долго мозолил глаза
пировавшим, а потом незаметно ушел...
Но тогда подпольщики не знали еще, что, кроме
Моисея Голесника, был еще один провокатор, который
неотступно следил за ними. И поэтому, несмотря на
алиби, Виленский окружной суд приговорил меня к
смертной казни через повешение.
После вынесения приговора адвокат предлагал мне
цианистый калий, чтобы я мог умереть более легкой
смертью, чем на виселице. Но я отказался от такой
услуги.
На пятнадцатый день после вынесения приговора
мне объявили, что командующий Виленским военным
округом заменил некоторым осужденным смертную
казнь бессрочной каторгой, в том числе как несовершен-
нолетнему и мне. Очевидно, командующий решил, что
слишком большое количество смертных приговоров не-
благоприятно повлияет на общественное мнение.
216
В Орловском централе я узнал цену людям, познако-
мился со стойкими и верными делу революции товари-
щами, стал понимать, что эсеры чужды народу, что их
партия не может освободить народ от эксплуатации
и рабства.
Когда-то я мнил себя участником революционного
подвига во имя народа. Но жизнь показала, что недоста-
точно с риском для жизни наказывать и уничтожать
царей, губернаторов, Путиловых, зильберштейиов... На
их место придут другие. Надо уничтожить существую-
щий строй. А терроризм, исповедуемый партией эсеров,
оборачивается своего рода находкой для властей в их
борьбе с революцией.
Однако такая переоценка ценностей была сложна
и мучительна — то, во что верил, оказалось мифом.
И великое счастье, что не раз судьба посылала мне
светлый луч во тьме: встречи с прекрасными людьми,
беззаветными борцами за дело рабочего класса — боль-
шевиками. Они приносили волнующие вести с воли,
несли ленинское слово. Это были неповторимые встречи,
которые в будущем определили мой жизненный путь
в рядах ленинской партии.
...Я без конца быстро шагаю по камере. Вдруг откры-
вается глазок, и вездесущий надзиратель заглядывает ко
мне. Он раздражен: звон кандалов каторжанина надоел
ему.
— Ты что, взбесился? Хватит бегать, кому гово-
рят! — кричит зло тюремщик.
Но я не обращаю на него внимания и продолжаю
вышагивать: инструкция не запрещает ходить по каме-
ре. Глазок с сердитым стуком закрывается. Я знаю,
«строптивому» заключенному обязательно еще раз при-
помнят его «крамольное» поведение. А пока что надзи-
ратель направляется крадущимися шагами к следующей
камере.
Тюремное начальство жаждало доходов. В связи с
этим «частная инициатива» различного сорта дельцов,
желающих воспользоваться рабским трудом каторжан,
встречала благосклонное отношение администрации.
Кроме того, заключенные Орловского централа, как
каторжане, должны были трудиться «в поте лица свое-
217
го*. Мастерские же имели, по сравнению с общим коли-
чеством заключенных, небольшие размеры. Использовать
рабочую силу всех каторжан не имели возможности.
И начальство централа принимало самые различные
подряды, по которым давались работы и бессрочникам
в одиночные камеры. Так, например, одно время они
шили соломенные колпачки на бутылки. Заключенный
должен был специальным крючком прошить суровыми
нитками заготовку колпака, а затем сшить стороны
заготовки. Как будто просто и легко. Но каждый пучок
соломы приходилось вертеть, встряхивать, прилажи-
вать... И вся камера наполнялась едкой пылью, крошка-
ми перетертой соломы.
Работа начиналась с 6 утра и продолжалась 10—
12 часов. Если кто-либо не выполнял установленной
нормы, то надзиратель избивал заключенного.
Я, как многие узники, начал кашлять от вредной для
легких соломенной пыли.
Однажды на прогулке один из политкаторжан шеп-
нул мне, что надо потуже затягивать шов суровых ниток,
и тогда, может быть, удастся освободиться от непри-
ятной работы. Я так и сделал.
На следующий день явился надзиратель, весь крас-
ный от злости, и стал вопрошать, почему принятые
вчера колпаки сегодня уже оказались никуда не годны-
ми, почему вся солома распалась. Я глубокомысленно
стал рассуждать о том, что в этом, очевидно, виновата
плохая солома. Тюремщик, выслушав мои рассуждения,
сорвал злость, жестоко избив меня, однако я не унялся,
продолжал затягивать нитки туже, и они резали солому.
Через некоторое время, видя, что от меня нет проку,
а только порча материала, надзиратели мне перестали
давать эту работу. Однако тут же появилась новая.
Подрядчики дали тюремной администрации заказ обо-
драть заготовленные ими перья. Так как для этой рабо-
ты не нужны были инструменты и станки, то она пошла
в одиночные камеры. Одиночки наполнились грязными
и пыльными перьями и пухом: заключенные драли перья
на подушки и матрацы. И опять я задыхался в тесной
одиночке, работал, не разгибаясь, по 12 часов в день,
с раннего утра, пока наконец не сообразил, что для
218
избавления от едкой пыли надо сбрызнуть перья водич-
кой...
Меня начали опять избивать, но в конце концов
я освободился-таки и от этой работы.
В одиночке по соседству со мной сидел славный
парень — матрос, осужденный на бессрочную каторгу за
участие в восстании на корабле. Мы подружились, при-
вязались друг к другу, постоянно умудрялись перестуки-
ваться, встречались в бане и на прогулках.
В каторжной тюрьме, когда чувствуешь пусть даже
за стеной, близкого человека, друга, совсем по-иному
живется. Все кажется проще и легче.
Но вот однажды в тягучей тишине, которая так
мучительна для обострившегося слуха, раздались шаги
нескольких человек. Тюремщики вошли в соседнюю
камеру к матросу. По долетевшим звукам я понял, что
его сейчас куда-то уведут. А через минуту в подтвержде-
ние своих догадок я услышал, как матрос уже выходил
вместе с надзирателями из камеры.
Да, здесь, в Орловском централе, узники никогда не
знали, не предполагали, как сложится их жизнь в бли-
жайшие дни и минуты! Они находились во власти своих
врагов, которые, пока заключенные живы, распоряжа-
лись ими, как заблагорассудится...
Вот опять в коридоре послышались шаги. Может
быть, матрос вернулся? Я прислушался, как звенят кан-
далы на идущем по коридору. Нет, это другой! Тот шел
тяжелее. А у нового соседа шаг был легче, точно юноши.
Вошли. Еще одна, две, три минуты — звякнул замок
закрываемой двери. И опять шаги удаляющегося надзи-
рателя. Рядом со мной уже находился «новенький».
Я забегал в своей клетке, насколько позволяли кан-
далы, мучительно переживая уход своего товарища,
тоска навалилась на меня, хотя, право же, за эти долгие
годы, которые успел провести в Орловском централе,
пора уже было и привыкнуть к произволу тюремщиков.
Был 1915 год — второй год мировой войны. Там, за
стеной централа, новые события, новые дела, все бурли-
ло, а в одиночке...
Да, шли и проходили тяжелые годы неволи и ка-
торги... Но сердце оставалось все тем же — сердцем
219
бунтаря. Я не мог смириться. И мысли мои, душа бы-
ли вольны. Я верил в будущее. В борьбу и победу
народа. И рвался в гущу событий. Потому-то и
выжил.
Многие крепкие физически, богатыри ростом и си-
лой, погибли, потеряв веру, сломленные морально. Та-
кова история смерти Ивана Павловича Криволева, бога-
тыря, осужденного за участие в восстании на 20 лет
каторги. В этом же была причина гибели здоровяка
Розина. А вот Батюта, солдат-пехотинец, тоже осужден-
ный на 20 лет каторги за участие в восстании в своей
части, выжил, несмотря на тяжелый туберкулез легких.
Он крепко держался, обладал большой душевной силой,
не давал себя сломить. Он все сильнее ненавидел тю-
ремщиков, все искуснее вступал с ними в единоборство,
стараясь сохранить жизнь, веру в победу...
Через некоторое время слух мой уловил, как чья-то
рука стуком негромко, но быстро, призывала к беседе,
к знакомству. Я насторожился. Новый сосед спрашивал,
кто я, как меня зовут, за что отбываю каторгу, на сколь-
ко осужден. Я отмалчивался. Не струсил, о нет! Но опыт
тюремной жизни заставлял очень часто сдерживаться
в излияниях, в душевных порывах. Ведь к нам не раз
подсаживали провокаторов и шпионов.
Но с другой стороны одиночки меня приглашает
«поговорить» находящийся там знакомый политкатор-
жанин. Он сообщает мне, что новый сосед, польский
социал-демократ Феликс Дзержинский,— человек, до-
стойный доверия, выдающийся революционер. Его сроч-
но перевели из орловской губернской тюрьмы в Орлов-
ский централ, в одиночный корпус. (Впоследствии я уз-
нал, что «срочный» перевод Дзержинского был связан
с его героической повседневной борьбой с тюремщиками
в губернской орловской тюрьме и особенно в связи
с организацией голодовки заключенных).
Я представил себе дюжего поляка большой физиче-
ской силы, плечистого, крупного, со спортивной фигу-
рой: о тренированности говорила его легкая поступь...
С большим интересом начал я с ним «разговор» —
перестукивание через стенку. Узнал, что Дзержинский
прибыл этапом из Польши. Из Варшавы их эвакуирова-
220
ли в связи с наступлением германских и австро-венгер-
ских войск на территорию Польши.
Я спросил у Дзержинского, есть ли у него с собой
какие-либо продукты? И сказал, что могу поделиться
с ним своими припасами. Дзержинский сердечно побла-
годарил и простучал, что очень признателен за внима-
ние, но у него все есть.
Утром под лязг открываемых дверей и протяжную
команду тюремщиков: «Выходи!» мы встретились с
Дзержинским, совершая очередной рейс с парашей в
уборную.
Это было очень важное для заключенных времод.
Можно было за считанные минуты перемолвиться
словом, передать что-нибудь тайно от надзирателей друг
другу- Но все это надо было делать крайне умело и осто-
рожно. Любая неосмотрительность чревата была неотв-
ратимым и жестоким избиением. И еще в эти минуты
одиночные узники могли просто видеть друг друга, а это
было едва ли не самым главным.
Нет, этот не был атлетом, как я предполагал. Прав-
да, он был высок. Но болезненная бледность, покры-
вавшая все его волевое лицо, худоба, показывали, как
истощены тюрьмой его физические силы. Это был тяже-
лобольной человек. Когда он попадал в более осве-
щенное место, лицо его, казалось, просвечивалось на-
сквозь. Грубого покроя тюремная одежда — брюки и
куртка — висела на нем, усугубляя впечатление общей
худобы. Однако эта серая, казенная одежда узников,
имеющая своим назначением нивелировать всех заклю-
ченных, убивать их индивидуальность, превращать в се-
рое пятно, все же не была властна над ним. Каким жар-
ким огнем горели его глаза. В них чувствовалась огром-
ная сила воли. Обострившиеся черты лица подчеркива-
ли, что перенесенные страдания еще больше усилили
в этом человеке ненависть к поработителям, еще крепче
закалили его внутренние душевные силы. Несмотря на
все пережитое, этот человек продолжал высоко и гордо
нести свою голову. Высокий лоб мыслителя, волевой
профиль выделяли его лицо из толпы заключенных,
и я почувствовал, что по его зову без колебаний готов
идти на любую опасность.
221
Вместе с тем, глядя в лицо этого человека, я понял,
что ему очень и очень трудно бездействовать в тюрьмах
и особенно сейчас, здесь, в Орловском централе.
Звеня кандалами, мы шли один за другим по коридо-
ру. Возле раковины умывальника удалось улучить мо-
мент и незаметно от надзирателя переброситься слова-
ми:
— Продукты есть? Могу поделиться,— вновь сказал
я Дзержинскому.
Исхудалое лицо его осветила улыбка.
— Спасибо, друг! Я всем обеспечен,— твердо отве-
тил он. Его огромные глаза с благодарностью смотрели
на меня. Я почувствовал, как дорога ему дружеская
забота.
Когда уголовник принес мне кипяток, я спросил —
есть ли у соседа свои продукты?
— Хлебает только казенные,— последовал ответ.
На следующее утро я в уборной передал Дзержин-
скому немного сахару, который, хочешь не хочешь, ему
пришлось быстро взять и спрятать в одежду, иначе
надзиратель заметил бы наше общение, и в результате
обоих постигло бы жестокое наказание.
Когда мы вернулись в одиночки, Дзержинский начал
быстро стучать в стенку. Он с беспокойством спрашивал,
как у меня с питанием, не ущемил ли я себя, поделив-
шись с ним.
Я «рассказал» Дзержинскому, что нахожусь в цент-
рале уже давно, что с воли постоянно посылают деньги,
и я имею возможность выписывать продукты, что часто
делюсь с другими заключенными. Тогда Дзержинский
успокоился и от души поблагодарил меня.
Каждое утро я старался по возможности передать
ему что-нибудь из продовольствия: сало, колбасу, сахар
и т. д. Однажды даже удалось сунуть ему селедку.
На прогулке мы, к сожалению, оказались далеко друг
от друга. Нас выводили гулять парами, выстроив по
росту, и я находился в другом конце колонны. Кроме
того, Феликс Эдмундович с бессрочниками гулял редко.
Как правило, бессрочников выводили на прогулку и в
баню отдельно от других каторжан. Но были случаи,
когда срочные каторжане, по каким-либо причинам не
222
гулявшие и не посещавшие баню в установленные часы
и дни, присоединялись к бессрочным. Встречи наши во
время прогулок были редкими еще и потому, что тю-
ремщики всячески старались ущемить непокорного уз-
ника Дзержинского и часто лишали его прогулок. А ино-
гда Феликс в связи с тяжелым состоянием здоровья
у него был туберкулез легких — и сам не имел
возможности воспользоваться прогулкой.
Встречи с Дзержинским имели для моей жизни реша-
ющее значение. Я стал чекистом.
ПЛЕМЯННИЦА ДЗЕРЖИНСКОГО
Самая странная история, услышанная мною от Орсы-
Койдаиовской, касается племянницы Феликса Зоей
Дзержинской.
Впервые Феликс «познакомился» со своей племянни-
цей в 1907 году, когда ей было всего год. Зося—дочь
брата Владислава. В 1907 году Дзержинский скрывался
от охранки у родителей жены Владислава — Софьи на
хуторе Выленги, что на Люблинщине. Маленькая Зося
делала свои первые шаги, держась за железную руку
Феликса.
В письме от 29 августа 1916 года Феликс писал брату
Владиславу: «Я уже не умею по-настоящему смеяться
или плакать. И вместо этого есть раздражение и нер-
возность. И я чувствую, что если позволил бы себе дать
выход раздражению, то мог бы выть как собака или
впасть в истерику. Бессилие, ненужность... Но мой мозг
дает мне покой — я должен все пережить, что мне суж-
дено до самого конца. Иначе быть не может. И я споко-
ен. И хотя не знаю, что меня ожидает, и хотя не знаю —
есть ли это смерть души при жизни или только самообо-
рона души, но моя мысль грезит, рисует образы
будущего, которые его увенчают...
...И маленькую Зоею поцелуй от дяди. Вижу ее как
живую в Выленгах. Была такой живой, но слишком
маленькие ножки в стопе...»
При отсутствии психических расстройств человек
должен быть, по мысли Сенеки, высказанной в самом
223
начале нашей эры, полезен максимально многим людям;
если это невозможно, то хотя бы немногим; если это
невозможно, то хотя бы своим ближним; если даже и это
невозможно, то самому себе. Американский психолог
Джезоф, используя отчасти знаменитую формулу Гора-
ция, предлагает определять душевное здоровье как со-
стояние, при котором человек доволен собой, правильно
относится к другим и способен противостоять жизнен-
ным неурядицам.
Для объективных измерений тепла и холода суще-
ствуют термометры, света и темноты — стандартные
единицы освещенности. А в области психической дея-
тельности человека? Тут отдать предпочтение какому-
то одному (или даже нескольким) критерию, пытаясь
с его помощью сравнивать людей, утверждая, что пер-
вый из них умный, второй — глупый, третий — полно-
ценный, а четвертый — сумасшедший, было бы непро-
стительно. Многогранные возможности человеческой
психики развиваются то в одном направлении, а то
в совершенно противоположном. Бывают талантливые
музыканты, которые не могут решить элементарную
математическую задачу; в то же время выдающиеся
математики, удерживающие в памяти тысячи сложней-
ших формул, не в состоянии правильно запомнить ни
одну музыкальную фразу. Кто из них умнее? Сравнивая
музыкальные и математические способности, этого ска-
зать нельзя.
Где же тот термометр, где та стандартная единица
меры, пользуясь которыми можно судить об уме челове-
ка? Их нет и в принципе быть не может.
Представление о психических нарушениях многими
связывается с нелепыми действиями человека, сопро-
вождающимися возбуждением и агрессией. Тогда не
возникает сомнений, норма это или безумие. Однако
многообразие патологий далеко не исчерпывается толь-
ко бурным и всем заметным проявлением. Непонятные,
неуместные суждения, упрямство и неприятие возраже-
ний, эмоциональная холодность, без видимых причин
постоянно печальное настроение, чрезмерная, несвой-
ственная ранее веселость, неоправданная подозритель-
ность — вот далеко не полный перечень совсем не «буй-
224
ных» черт психических заболеваний, могущих стать
опасными для окружающих. «Небуйные» внешне психи-
ческие расстройства не бросаются в гла’за каждому
встречному.
К счастью, Феликс не имел противоестественных
склонностей к маленьким детям, ибо могло случиться
непоправимое. Маленькая Зося была влюблена в своего
дядю. Ради него она была готова на все. Опа, забыв
о своем женском предназначении, старалась во всем
походить на своего дядю — несгибаемого революционе-
ра, сына партии с железной волей и ласковой рукой. Она
с маниакальной настойчивостью наблюдала за дядей:
как он стелет свою постель, чистит одежду, пришивает
пуговицы. Она приставала к нему с вопросами в самое
неподходящее время, стремясь любым способом обра-
тить на себя внимание. Можете себе представить совсем
еще молодую паненку, которая бегает, как собачка за
родным дядей и во всем ему подражает?
Обычно дальнейшая судьба таких юных обожатель-
ниц незавидна. У них в значительной степени подавля-
ется женственность. Травмированная женственность со-
здает почву для многочисленных комплексов, ответст-
венных за патологические искажения в развитии жен-
щины.
Хорошая могла получиться пара. Невротик-мужчи-
на, отождествляющий себя с матерью, несущей смерть
и невротик-девочка, отождествляющая себя с дядей-
чекистом. Маленькую Зоею привлекали страдания дяди-
мученика, его кандалы и гноящиеся раны. Она видела
его в Бутырской тюрьме, куда приезжала вместе с ма-
терью.
В начале августа Дзержинского перевели в Бутыр-
скую пересыльную тюрьму. Туда к нему на свидание
пришла Софья Дзержинская, жена младшего из братьев
Дзержинских — Владислава.
Вид у Феликса Эдмундовича плохой. Надрывно каш-
ляет, хватаясь за грудь и морщась от боли.
— Феликс, почему ты прихрамываешь?
— А, пустяки, под кандальным кольцом образова-
лась рана, вот и беспокоит.
В комнате происходило свидание сразу у нескольких
8
д. Иванов
225
человек. С тоял сильный шум. Разговаривать было труд-
но, каждый старался перекричать соседа. Но был в этом
шуме и свой плюс — надзиратель не мог вникать в раз-
говоры заключенных со своими посетителями.
У Софьи была старшая сестра Станислава. Она была
замужем за братом Феликса — Игнатием.
— Ты еще не забыл, Феликс, наши Выленги? —
спросила Софья.
— Как же я могу забыть место, где нашли счастье
мои братья.
Появление Софьи Викторовны разбудило много вос-
поминаний. Феликс говорил, как хорошо он себя чув-
ствовал на хуторе у ее отца, старого железнодорожника
Виктора Сила-Новицкого, и как старалась откормить его
после тюрьмы заботливая хозяйка.
Глаза Феликса лихорадочно блестели. Софья Викто-
ровна видела, что он совсем больной, и старалась скрыть
свое беспокойство. Плеврит и загноение раны свалили
Дзержинского. Его положили в тюремную больницу при
Таганской тюрьме. Пробыл в больнице больше месяца.
Подлечили немного и опять в Бутырки.
В больнице врачи вынесли заключение: «Нуждается
в снятии с него ножных оков». Но у тюремной админи-
страции было на этот счет свое мнение. В тюремной
анкете Феликса Дзержинского значилось: «Требует осо-
бо бдительного надзора», и кандалы с него стали сни-
мать только в декабре 1916 года, да и лишь «на время
работ в военнообмундировочной мастерской».
Днем работа. Вначале подручным, затем на ножной
швейной машине в тюремной мастерской. Вечерами спо-
ры с сокамерниками. Их было двенадцать. И ни один не
верил в близкую победу революции.
Вскоре Феликс заболел, и его увезли в больницу при
Таганской тюрьме. Из больницы 30 августа Феликс
в письме успокаивал жену, что болезнь его неопасна
(растяжение мышц на ноге), вызвана, по-видимому,
кандалами. В больнице Феликса навестила сестра Ядви-
га. Она говорила потом, что от кандалов и сырости
в тюремном подвале у Феликса открылась тяжелая рана
на ноге, грозившая заражением крови. В справке, со-
ставленной врачом тюремной больницы, было сказано,
226
что каторжанин Феликс Дзержинский болен «экссуда-
тивным плевритом правой стороны», в связи с чем не-
обходимо снять с него ножные кандалы.
Любовь к дяде и дядиным страданиям привели ма-
ленькую Зоею к отказу от женской роли.
Но есть ли проблема? В чем она? И есть ли на свете
сами женщины? Конечно, теория вечной женственности
еще не потеряла сторонников. «Даже в России,— шепчут
они,— женщины остаются женщинами». Но другие —
а порой и те же самые — сведущие люди вздыхают:
«Женщины исчезают, женщин больше нет». Так что есть
ли еще женщины, останутся ли они и впредь, хорошо это
или плохо, какое место они занимают в мире — неизве-
стно. «Куда девались женщины?» — вопрошал недавно
один периодический журнал. Но прежде всего, что такое
женщина? «Tola mulier in, utero» (лат.— Вся женщи-
на — это матка.), говорят иные. Между тем о некоторых
женщинах знатоки категорически заявляют: «Это не
женщины», хотя у них, как и у всех прочих, имеется
матка. Общепризнано, что в породе людей существуют
самки; сегодня, как и в прошлом, они составляют почти
половину человечества, и все-таки нам говорят: «Жен-
ственность под угрозой», нас заклинают: «Будьте жен-
щинами! Станьте женщинами!» Выходит, не каждая
человеческая самка — женщина, и, чтобы быть таковой,
она должна обладать некой таинственной и находящейся
ныне под угрозой субстанцией, именуемой женственно-
стью. Что же, женственность вырабатывается яичника-
ми? Или пребывает в эмпиреях платонизма? А чтобы
вызвать ее с небес на землю, достаточно надеть шурша-
щую юбку до пола?
Многие женщины прилагают все старания, чтобы
стать образцом женственности, но никому и никогда не
удавалось явить собой этот образец. Женственность
принято расписывать в мерцающе-туманных выражени-
ях, напоминающих речи гадалки. Во времена святого
Фомы Аквинского она считалась таким же неотъемле-
мым свойством ее носительниц, как снотворное действие
мака. Но концептуализм устарел — биология и социоло-
гия отрицают существование незыблемых и постоянно
закрепленных признаков, определяющих тот или иной
227
человеческий тип, например, женщину, еврея, негра;
характер они рассматривают всего лишь как результат
воздействия среды. Если сейчас нет женщины, то только
потому, что никогда и не было. Так, может быть, слово
«женщина» лишено содержания? Именно это упорно
отстаивали просветители, рационалисты, номиналис-
ты: по их мнению, какой-то части людей дали такое
название чисто произвольно. На самом же деле женщи-
ны, как таковой, не существует. Особенно дорога эта
мысль американкам, так что, если какая-нибудь отста-
лая особа еще считает себя женщиной, подруги советуют
ей обратиться к психоаналитику, чтобы избавиться от
этого комплекса. Разумеется, говоря абстрактно, мы
ВСе — представители человеческого племени, но каждый
человек характеризуется своими особенностями. Можно
отрицать существование вечной женственности, негри-
тянской души, еврейского характера, но это не отменяет
существования евреев, негров, женщин; подобное отри-
цание не решает проблему, а лишь уводит в сторону.
Ясно, что ни одна женщина не может всерьез отвергать
принадлежность к своему полу. Несколько лет тому
назад известная женщина-писатель не позволила печа-
тать свой портрет в фотопубликации, посвященной пи-
сательницам,— она желала, чтобы ее поместили среди
мужчин, но, чтобы добиться этой привилегии, употреби-
ла влияние мужа. Женщины, причисляющие себя к муж-
чинам, чересчур настойчиво требуют, чтобы к ним отно-
сились как к мужчинам и не обделяли мужскими права-
ми. Помню одну юную троцкистку, очень хрупкую
особу, которая, выступая перед толпой митингующих,
старательно колотила по трибуне кулаками,— она не
признавала своей женской слабости, но делала это ради
того, чтобы стать на равных с одним товарищем по
борьбе, в которого она была влюблена. Нарочито вызы-
вающая манера поведения американок доказывает, что
они не могут отделаться от сознания своей женской сути.
Что уж там, стоит посмотреть вокруг, чтобы убедиться,
что человечество делится на две категории, явным обра-
зом отличающиеся друг от друга одеждой, лицом, телом,
улыбкой, походкой, интересам и занятиями. Может
быть, эти отличия искусственные, может, им предстоит
22S
исчезнуть. Но факт есть факт: на сегодняшний день они
существуют совершенно неоспоримо.
Итак, признаки самки еще не определяют женщину,
мы отказываемся также определять ее, прибегая к «веч-
ной женственности», но при этом признаем, что женщи-
ны все же есть, пусть даже это явление временное. Так
что же такое, спрашивается, женщина?
Сам вопрос подсказывает мне первый ответ. Показа-
тельно уже то, что я его задаю. Мужчине не пришло бы
в голову писать книгу об особом положении, которое
занимают его соплеменники. Определяя себя, я прежде
всего должна сказать: «Я женщина», и все другие ха-
рактеристики наложатся на этот фон. Мужчина никогда
не станет описывать себя в первую очередь как предста-
вителя своего пола: он человек, значит мужчина, это
само собой разумеется, и если в гражданских регистра-
ционных книгах, анкетах и документах рубрики «пол:
мужской/женский» выглядят симметричными, то это
только формальность. Два пола относятся друг к другу
не так, как электрические полюса: мужчина — это одно-
временно положительное и нейтральное начало, во
французском языке понятия «человек» и «мужчина»
обозначаются одним словом «homme», специфическое
значение латинского «vir» (муж) поглощено термином
«homo» (человек). Женщина же — начало отрицатель-
ное, суждения о ней имеют характер оговорок, ее каче-
ства как стоят особняком и никак не соотносятся с муж-
скими.
Меня бесит, когда в разговоре на отвлеченную тему
я вдруг слышу от собеседника: «Вы так думаете, потому
что вы женщина». Единственное, что я могу возразить,
это: «Я так думаю, потому что это правда», отведя тем
самым упрек в субъективности, но ни в коем случае
нельзя сказать: «А вы думаете иначе, потому что вы
мужчина».
Зося с детства любила дядины страдания, которые
культивировались в семье Дзержинских. Феликс в кан-
далах приобрел для нее ореол святого. Она тоже хотела
жертвовать собой во имя чего-то великого. И в конце
концов стала жертвой любви к дяде и коммунистической
морали.
229
Она перечитывала дядины письма и находила в них
то, что хотела найти — интерес к себе, намеки на при-
влекательность. Прочитав про «маленькие ножки в сто-
пе...», она стала мечтать о том, чтобы они не росли вовсе.
Вот удивится дядя, скажет: «А ножки-то в стопе совсем
не выросли...» И будет перебирать ее чистенькие паль-
чики ласковой рукой.
Кстати, китайцы имеют обыкновение искусственно
уменьшать величину и изменять форму женской ноги,
чтобы обеспечить дочерям лучшие партии. Они достига-
ют этого путем сгибания маленьких пальцев ноги, тугого
бинтования и другими способами. Маленькая ножка
возбуждает у китайцев сильное эротическое чувство.
Высказывалось и другое суждение: будто пристрастив-
шиеся к опиуму мужчины из небесной империи по при-
чине слабости организма не в состоянии получать друго-
го удовольствия, кроме как наслаждаться прикосновени-
ями к миниатюрным башмачкам.
Это был формальный психоз. Ребенок мог говорить
только о своем дяде. Со всеми знакомыми и незнакомы-
ми. Она фантазировала: представляла, как организовы-
вает Феликсу побег, как будет ухаживать за ним, обмы-
вать гнойные раны, забинтовывать, ездить с ним в чер-
ном автомобиле. Упаси Бог, она не представляла
реальных сексуальных контактов. Она хотела быть по-
лезной и всегда рядом. Но, если бы у Феликса возникло
желание, стоило бы только протянуть руку... В своем
отце она отыскивала черты сходства с его'братом.
Долгие годы не видела Зося дяди, но преданно люби-
ла его. А потом на ее долю выпало большое счастье:
в годы юности (от четырнадцати до двадцати лет) посто-
янно видеть дядю, подолгу жить в его семье, чувствовать
горячее участие и внимание. Она наблюдала, чтобы
потом писать воспоминания (была уверена, что будет
этим заниматься). Вот одно из наблюдений племянницы
Дзержинского: «Как ни любили дядя Феликс и тетя Зося
сына Ясика, а он уже с детства понял, что главное в
семье все-таки не он, а постоянная забота о судьбе
Родины, неуемная страсть и боль за общее дело трудя-
щихся — построение социализма. И Ян рос хорошим
коммунистом».
230
Племянница Дзержинского тоже стала «хорошим
коммунистом» (если такие бывают). Может ли женщина
быть «настоящим коммунистом»? Бывает ли «настоящий
коммунист» женщиной? Эти вопросы загоняют меня
в тупик, я не могу представить себя в роли праведной
коммунистки.
На мой взгляд, замечание Бебеля о сходстве в поло-
жении женщин и пролетариата, ошибочно. Ничего обще-
го. Пролетарии говорят о себе «мы», негры тоже. Тем
самым заявляя о себе как субъекте и полагая «иными»
буржуа или белых. Женщины же никогда, если не счи-
тать чисто декларативных акций вроде конгрессов, не
говорят о себе «мы». Повторяя за мужчинами собира-
тельное «женщины», они не полагают себя полнокров-
ным субъектом. Пролетарии совершили революцию в
России, негры — борются на своей земле; женская же
активность — лишь видимость реальных действий; они
добились только того, что соизволили уступить им муж-
чины, ничего не взяли сами, все только получили из
чужих рук. А дело в том, что у женщин нет практиче-
ской возможности сплотиться в единую силу и противо-
поставить себя мужчинам. У них нет своего особого про-
шлого, истории, религии, нет трудовой солидарности
и общих интересов, как у пролетариев, нет даже мест,
где они жили бы обособленно, и потому нет таких об-
щин, какие сложились в негритянских кварталах Аме-
рики, в еврейских гетто, в рабочем предместье Сен-Дени
или на заводах Рено.
Женщины живут вместе с мужчинами, с некоторыми
из них — с отцом или с мужем — они связаны общно-
стью жилища, работы, экономических или социальных
интересов куда теснее, чем с другими женщинами.
Женщины из буржуазной среды солидарны с мужчи-
нами-буржуа, а не с работницами, белые женщины —
с белыми мужчинами, а не с негритянками. Пролетариат
мог бы задаться целью истребить правящие классы;
какой-нибудь фанатичный еврей или негр мог бы леле-
ять мечту овладеть секретом атомной бомбы и оставить
от всего человечества одних евреев или негров; женщи-
не же никогда не взбредет в голову уничтожать мужчин.
Узы, связывающие ее с угнетателем, не сравнимы ни
231
с какими другими. Ведь разделение полов — это биоло-
гическая данность, а не факт человеческой истории. Их
антогонизм возник на заре общественного mitsein и до
сих пор общества не разрушил. Пара «мужчина — жен-
щина» изначальна и неразрывна, обе ее половины проч-
но спаяны друг с другом; расщепление общества по
полам невозможно. Такова существенная особенность
женщины: она Иное внутри целого, состоящего из двух
необходимых друг другу начал.
Казалось бы, эта обоюдная необходимость должна
облегчить ее освобождение: когда Геракл прядет шерсть
у ног Омфалы, он скован своим желанием, почему же
Омфала не сохранила власть над ним надолго? Медея,
чтобы отомстить Ясону, убила его детей — эта жестокая
легенда доказывает, что женщина могла бы использо-
вать как могучее оружие и привязанность мужчины
к потомству. Аристофан в «Лисистрате» в шутку изобра-
зил содружество женщин, решивших общими усилиями
обратить в свою пользу потребность, которую испытыва-
ют в них мужчины, но это всего лишь комедия. Есть
также легенда, рассказывающая, что пленные сабинянки
в наказание похитителям упорствовали в целомудрии,
однако мужчины, с помощью такого чудодейственного
средства, как вожжи, сломили их сопротивление. Биоло-
гическая потребность — сексуальное влечение и стрем-
ление к продолжению рода,— ставящая мужчин в зави-
симость от женщин, не сделала женщин социально сво-
бодными. Ведь и раб связан с хозяином взаимной
экономической необходимостью, но это не освобождает
раба. Потому что хозяин не осознает свою потребность
в рабе как зависимость, он уверен в своем праве удов-
летворять ее, не задумываясь, посредством кого или чего
это делается; и напротив, раб, зависимый, терзаемый
страхом и надеждой, ощущает потребность в хозяине
как внутреннюю необходимость, и, хотя нужда одинако-
во насущна для обеих сторон, она оборачивается в поль-
зу угнетателя и против угнетенного. Именно этим объ-
ясняется, например, почему освобождение рабов про-
исходило столь медленно. Итак, женщина всегда была
если не рабом, то вассалом мужчины.
Долгожданная встреча племянницы с дядей про-
232
изошла в 1920 году в Харькове, когда Дзержинский был
начальником тыла Юго-Западного фронта.
Сотрудники управления тыла поражались работоспо-
собности и неиссякаемой энергии, которую носил в себе
этот физически измученный человек.
— Аккумулятор какой-то! — говорил Мармузов, на-
чальник штаба тыла.
В Харькове жили жена брата Владислава Софья
Дзержинская с дочерью Зосей. В первые дни после
приезда в Харьков он привел их к себе на работу и долго
с ними разговаривал.
В одно из воскресений Дзержинский в сопровожде-
нии своего курьера Григория Сорокина отправился к
родственникам.
В подъезде им встретилась пожилая женщина. Она
с трудом тащила полное ведро с водой.
— Хорошая примета! — приветливо улыбнулся ей
Дзержинский.— Вы не знаете, где тут живут Дзержин-
ские?
Женщина оказалась соседкой Софьи Викторовны —
активная участница революционного движения, человек
от природы сдержанный, она неожиданно для себя разго-
ворилась с Феликсом, рассказал ему о себе — таково
было его умение говорить с людьми, располагать их
к себе.
Когда Розалия Моисеевна нагнулась за ведром,
Дзержинский опередил ее.
— Позвольте, я помогу вам, а вы покажете нам
дорогу.
И они отправились вверх по лестнице. По дороге
Розалия Моисеевна продолжала рассказывать. Феликс
узнал от нее о том, как трудно сводить концы с концами
Софье.
Сорокин несколько раз пытался отобрать ведро у
Дзержинского.
— Господи! Да нельзя же вам такую тяжесть,— чуть
не плача, умолял он.
— Нет, голубок! Теперь уже поздно! Надо быть
галантным и вовремя догадаться помочь женщине,—
смеялся Феликс. Все были в восхищении, чего Феликс
и добивался.
233
Софьи Викторовны и Зоей не оказалось дома. Когда
они вернулись, то нашли на двери записку: «Был у вас,
но увы! не застал вас. Ваш Феликс».
Несколько дней спустя явился Сорокин. Принес Со-
фье Викторовне письмо от Дзержинского.
«Дорогая Зося! Прости, что сам не захожу, но совер-
шенно не хватает времени. Посылаю своего Сорокина,
это мой курьер и одновременно друг, который здесь обо
мне заботится. Не могу простить себе, что я не догадался
до сих пор спросить тебя, в каких условиях вы живете.
Очень прошу тебя, скажи Сорокину, я был бы сча-
стлив, если бы мог вам в чем-то помочь! Сорокин знает
Ядвисю (сестра Ф. Э. Дзержинского, проживавшая в то
время в Москве) и жену мою, и он сможет рассказать
тебе о их жизни и моей.
Сердечно обнимаю вас обеих.
Ваш Феликс».
Вместе с письмом Сорокин передал материал на
белье.
А потом был семейный обед у Феликса. Хозяйничать
он попросил племянницу, а сам беседовал с Софьей.
Вспоминали молодость, потом «Бутырки», куда Софья
Викторовна приходила его навещать, расспрашивал о ее
жизни в Харькове. Дзержинского интересовали эконо-
мические вопросы: как растут цены, много ли пере-
купщиков-спекулянтов, что везут крестьяне и что пред-
почитают: продавать за деньги или выменивать, и на что
преимущественно, и какие деньги предпочитают — сов-
знаки или царские кредитки?
Появление на Украине грозного председателя ВЧК
повергло в бешенство и растерянность население.
Феликс рассказал Софье Викторовне и Зосе, что
спустя несколько дней после его приезда, ранним утром,
когда он вышел из машины у подъезда ЧК, к нему под-
скочила молодая женщина: он ожидал услышать какую-
нибудь просьбу, hg, увидев озлобленное лицо, понял,
в чем дело. А она уже целилась в упор из револьвера. Не
спуская с нее взгляда, он мгновенно отвел голову в сто-
рону. Это его и спасло. Вероятно, взгляд Феликса обла-
дал магнетизмом.
— Она, конечно, расстреляна? — спросила Софья
234
Викторовна. Ее потрясло его мужество и самообладание.
— Нельзя быть «добреньким» для всех, в том числе
и для этой истерички. Будет проведено следствие
выявление связи этой группы заговорщиков и шпионов.
Враг есть враг, он коварен и опасен. Но я очень прошу,
не говорить ничего Софье Сигизмундовне. Не волнуй-
те ее.
Дзержинский обратил внимание на матерчатые само-
дельные туфли на ногах племянницы.
На следующий день Сорокин вручил Зосе пару доб-
ротных полуботинок. Дядя Феликс отказался от ордера
и остался в старых сапогах, чтобы купить туфли пле-
мяннице. Племянница была на седьмом небе от счастья.
Зося подружилась с дядей. Нет-нет да и забежит
к нему. Иногда на службу, чаще домой. Феликс жил
тогда в доме ЦК КП (б) и ВУЦИК, где занимал две
небольшие комнаты в общей квартире.
Дядя Феликс держался с ней на равных, и это очень
нравилось Зосе. Она чувствовала себя у него непринуж-
денно, взрослой и самостоятельной девушкой.
Однажды Зося принялась благодарить его за по-
дарки.
— Вам бы самим пригодились эти деньги,— повто-
ряла она слова, услышанные дома.
— Почему ты говоришь «пригодились бы»? Но ведь
мне как раз уже и пригодились. Они использованы мной
по моему желанию и очень удачно: тебе куплена хоро-
шая одежда, и я этому рад.
Феликс задумался, пристально посмотрел на Зоею
и быстро спросил:
— Деньги. Ты хотела бы иметь много денег? Копить
их? Они тебе нравятся?
Зося отрицательно помахала головой.
— Нет, я не люблю деньги. Из-за них моя мама
всегда так много работала, когда шила людям.
— Любовь к деньгам! — сказал с отвращением Дзер-
жинский.— Сколько зла они принесли и приносят лю-
дям! Скопидомство! Любители денег готовы ради нажи-
вы на любую подлость, преступление...
В этот момент он был похож на монаха-франци-
сканца. Деньги были безразличны великому Чекисту, он
235
шел на преступление ради идеи, бредовой по своей сути.
Идея оправдывала все, даже право распоряжаться чужи-
ми жизнями, которые даны людям Паном Богом.
В Харьков приехала из Москвы Софья Сигизмундов-
на. Ее попросил приехать Феликс. Сам попросил, видно
очень соскучился в разлуке. Хотелось бы увидеть и Яси-
ка, но боялся, что поездка и харьковские условия жизни
плохо отразятся на все еще болезненном мальчике. Со-
фья Сигизмундовна оставила Ясика на подмосковной да-
че в Тарасовке на попечении домработницы Елены
Ефимцевой. Присмотреть за мальчиком обещала и жена
Демьяна Бедного, семья которого жила на одной даче
с Дзержинскими. Ясик был не против, он привык к тому,
что за ним присматривали чужие люди.
Феликс к приезду жены сам навел в своей комнате
образцовый порядок, принес продукты, чтобы было чем
угостить с дороги.
— Ты узнаешь и полюбишь свою тетю,— говорил он
помогавшей ему племяннице.— У нее чуткое сердце, она
любит людей. Всегда старается быть полезной и внима-
тельной к людям...
Нельзя сказать, что «маленькая Зося» радовалась
приезду «большой Зоей». Ей было так хорошо с дядей.
Типичная история: влюбиться в идеал и затем обнару-
жить его неверность, впереди была «ночь разочарова-
ния». Однажды, в разговоре с Орса-Койдановской, Зося
припомнила как дядя пел ей песню про любовь, и вместе
с этим воспоминанием у нее вырвался крик разочарова-
ния и отчаяния:
-- И все это было ложью!
В других случаях тоже наблюдалось — хотя и в иной
форме — подобное «цепляние за вымысел», за то, что их
взаимное влечение — реальный факт. Та же идея выра-
зилась в многочисленных книжках, написанных «ма-
ленькой Зосей» про «святого великомученика» дядю, про
дядю «неподкупного стража», «рыцаря революции».
Книги Софьи Дзержинской, посвященные бесстраш-
ному Феликсу не имеют чисто документального, мему-
арного характера, они скорее напоминают художествен-
236
нос произведение. В них зачастую описаны события,
происшедшие задолго до рождения самой Зоей или собы-
тия, в которых она не участвовала. Вот где можно было
дать волю фантазии, встретиться с очевидцами и обсу-
дить все подробно!
Кроме всего, оставила племянница Дзержинского
удивительно «трогательные» воспоминания. Позволю
себе процитировать их. Есть в этих записках что-то
больное, смертельно больное, напоминающее об эпиде-
мии чумы. Когда под воздействием заразы становятся
зыбкими моральные нормы, порядок рушится, ориенти-
ры меняются, все становится возможным, ибо пришла
восточная чума — «красная чума». Болезнь приводит
к странному состоянию сознания, позволяет видеть бе-
лое в черном и наоборот.
«Феликс Эдмундович всегда интересовался, как и
чем мы, комсомольцы, помогаем чекистам. Не раз рас-
спрашивал об этом, давал советы, требовал, чтобы во
избежание ошибок каждый случай, каждая операция до
и после были обсуждены и детально разработаны
коллективно. «Надо накапливать опыт»,— говорил он.
«Нельзя допускать случайности в успехе». «Надо пред-
видеть самые различные ситуации, стечение обстоя-
тельств...»
...В Харькове, на углу Пушкинской и Технологиче-
ской улиц, под № 58/1, стоял массивный четырех-
этажный дом — общежитие ВУЧК. Чекисты занимали
здесь то меньшую, то большую комнату, в зависимости
от состава семьи. А в двух больших залах жили при-
езжие с переферии и молодые несемейные сотрудники.
Позднее появились пограничники, прибывшие в коман-
дировки из различных районов Украины, и сотрудники
из пограничного управления.
В 1921 году мы тоже переселились в общежитие
чекистов. Моя мама работала в ВУЧК и ОГПУ с 1921 по
1931 год. Была награждена именными часами и грамо-
той «За верность делу революции и проявленную энер-
гию». По обстоятельствам того времени маме как со-
труднику органов безопасности необходимо было нахо-
диться ближе к работе.
Хорошо помню широкий вход парадного подъезда
237
и крутоватую каменную лестницу с деревянными поли-
рованными перилами. По ней легкими шагами, несмотря
на больное сердце, неоднократно поднимался Феликс
Дзержинский. Квартирные двери на лестничных пло-
щадках не запирались, и он, толкнув створку, входил
в широкий, затемненный коридор и стучался в дверь
комнаты под номером 24.
Как-то в 1923 году Дзержинский приехал в Харьков.
К нам он пришел вместе с председателем ВУЧК —
ГПУ Украины Василием Николаевичем Манцевым.
— Часа через два я за вами приеду, Феликс Эдмун-
дович,— сказал Манцев, видимо, продолжая прерванный
разговор.
— С половиной,— поправил Дзержинский, снимая
коричневую кубанку и вешая ее на гвоздик.
Веселый и оживленный, Он пришел в комнату и сразу
же начал расспрашивать маму о работе, детально инте-
ресовался недостатками, взаимоотношениями между лю-
дьми. (Мама по роду была связана с многими управле-
ниями и отделами).
— Ты опять, Феликс, будешь говорить Манцеву? —
спросила мама.
— Обязательно. Посажу вот на этот стул, спеши не
спеши он, все ему выскажу... Пусть знает, пусть исправ-
ляет!
Взгляд Феликса остановился на подоконнике, где
лежала гимнастерка.
— Это я тут одному пограничнику обшлага подши-
ла,— несмело сказала я.
Дядя взял протянутую гимнастерку, внимательно
посмотрел на обшлага и сказал серьезно.
— Совсем хорошо!
Я была польщена. Уж он-то знал толк в этом. Ведь
когда-то в швейной мастерской в Бутырках работал.
...Я часто посещала дядю в Москве. Он всегда был
рад нашим встречам, всегда находил для них время. Но
дома нас часто отвлекали от беседы домашние. Поэтому,
когда я просила у дяди Феликса- совета, он, взглянув
значительно, по-заговорщицки говорил: «Приходи се-
годня после шести в ОГПУ».
Я не раз бывала у него и в ВСНХ, но чаще всего
238
в ВЧК — ОГПУ и очень полюбила его кабинет. Время
меняло мебель — письменный стол, стулья, другими ста-
новились телефоны, но здесь всегда был Дзержинский.
И теперь я зримо представляю, как, загоревшись
чем-либо, дядя Феликс быстро шагал по кабинету, ино-
гда останавливаясь у окон, глядел на Лубянскую пло-
щадь или в маленький переулок слева. Поэтому, про-
езжая по площади Дзержинского, я всегда с большим
волнением нахожу окна его кабинета и пристально смот-
рю на подъезд, через который он ежедневно шел на
работу...»
А сколько еще людей смотрело на этот подъезд
с иными чувствами? Как на преддверие ада?
ПРЕДЧУВСТВИЕ СВОБОДЫ
«Зацепившись» за юную посетительницу Бутырской
тюрьмы, я сделала невольный экскурс в будущее. Вер-
немся в 1916 год.
Феликса уже не страшили тюрьмы. Он привык, как
привыкает человек ко всему. Об этом свидетельствует
его «Дневник заключенного». Тюрьма дарила эмоции,
которых нельзя получить на воле.
«И если мы здесь тоскуем по цветам, то здесь же мы
научились любить людей, как любим цветы. Именно
здесь, где нет отчаянной борьбы за кусок хлеба, здесь,
где всплывает на поверхность то, что там по необходи-
мости было скрыто в глубине человеческой души. И поэ-
тому мы любим это место нашей казни, ибо здесь мы
уяснили себе, что борьба, которая нас сюда привела,
является также борьбой и за наше личное счастье, за
освобождение от навязанного нам насилия, от тяготею-
щих над нами цепей!»
Феликс писал сестре Альдоне в посланном нелегаль-
но письме: «настоящий праздник души — слияние чело-
веческих чувств. Сегодня, когда кругом посеяно столько
ненависти, когда столько людей брошено друг против
друга,— может быть в сердце не одного человека... про-
снется жажда любви, братания. Так тяжело здесь сидеть
теперь — бесполезным и бездеятельным, когда там гораз-
239
до хуже, чем здесь, ибо кажется мне, что скоро зло будет
побеждено, и что мои силы и мысли могли бы пригодить-
ся. Будет объявлена война войне, и она навсегда устра-
нит источники ненависти. Поэтому-то сегодня моя
мысль бежит ко всем, кого я люблю и кому хотел бы дать
счастье, которое питается уверенностью, что любовь
победит и будет хозяином земли... Можно ли предста-
вить себе что-либо более чудовищное, чем эта бойня?
Я думаю только о ней!»
Можно. Красный террор, организованный Дзержин-
ским был более чудовищным.
Феликс думал о бойне, он уходил от реальности
в свои фантазии. «Навсегда устранить источники нена-
висти» можно только в случае полного уничтожения
человечества. «Любовь победит и будет хозяином зем-
ли». Дзержинский боялся назвать вещи своими именами.
Эту фразу можно истолковать: «Смерть победит и будет
хозяином земли». Иначе, чем объяснить зверства ЧК?
Победой любви на земле?
К счастью, чаще всего безумцам не удается вопло-
тить свои фантазии в жизнь. Но бывают иные случаи,
для этого нужен определенный талант и благоприятное
стечение обстоятельств.
Немецкий психолог Эрих Фромм (1900—1950), кото-
рый с приходом в Германии к власти нацистов, эмигри-
ровал в США писал: «Можно попытаться изменить ре-
альность, воплотив свои грандиозные фантазии. Чаще
всего такой выход оказывается возможным для полити-
ческих лидеров в периоды общественных кризисов. Если
они обладают способностью увлекать за собой массы
и являются достаточно трезвыми, чтобы суметь эти
массы организовать, они могут заставить реально со-
ответствовать их мечтам. Нередко демагог, стоящий по
ту сторону границы, за которой уже начинается психоз,
спасает себя от безумия, заставляя считать «нормальны-
ми» идеи, которые еще вчера расценивались как «бред».
Тем самым он руководствуется в своей политической
борьбе не только жаждой власти, но также стремлением
спастись от безумия».
В 1916 году Дзержинский был в предчувствии пере-
240
мен, свободы и власти. Интуиция не обманывала его. Не
все обладают столь обостренной чувствительностью, со-
камерники в Бутырской тюрьме не поддерживали ожи-
даний Феликса, спорили с ним.
— Да неужели вы не видите: голод в городах, волне-
ния в деревне, неповиновение приказам и массовое де-
зертирство на фронте? Разве все это не создает непо-
средственную революционную ситуацию? — говорил
Феликс.
— Вы знаете, Дзержинский, недавно мне передали
с воли отрывок из поэмы одного футуриста. Я заучил его
наизусть. Вот послушайте.
Анархист К. встал посреди камеры и продекламиро-
вал:
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через годы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
главою голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас — его предтеча...
— Ну, дальше уже не интересно. Шестнадцатый год
кончается, а где революция? Ошибся один «предтеча»,
и вы ошибаетесь.
— Кто этот поэт?
— Маяковский.
— К сожалению, не знаю такого поэта. Но человек
он, безусловно, умный. Хотите пари: если в 1917 году не
будет революции, я весь свой заработок отдаю вам, а что
поставите вы? — спросил Дзержинский.
— Ставлю свою свободу. Если вы выиграете, считай-
те меня своим «рабом». Я полностью признаю ваше
руководство и торжественно обязуюсь вам подчинять-
ся,— ответил К. с галантным поклоном.
Они ударили по рукам, взяв в свидетели всю камеру.
Софья Мушкат (Дзержинская) вспоминала:
241
«Почти в каждом своем письме он пользовался таки-
ми выражениями, как, например, «приближается день
нашей встречи» (он был приговорен к 6 годам каторги
и обязательно после этого вечному поселению в Сиби-
ри), «придет весна», «настанет лучшая жизнь».
В письме 31 декабря 1916 года он писал: «Вот уже
пришел последний день и 16-го года, и хотя не видно
еще конца войны — однако мы все ближе и ближе ко
дню радости. Я так уверен в этом... Что даст нам 17-й
год, мы не знаем, что душевные силы наши сохранятся,
а ведь это самое главное... Я так уверен, что вернусь...»
Из 12 заключенных, с которыми Феликс сидел в Бу-
тырках в одной камере, только он один верил в неизбеж-
ность близкой революции, писал В. Мицкевич-Капсукас
со слов самого Феликса, записанных в 1922 году в по-
езде по пути из Тбилиси в Москву. С некоторыми това-
рищами своей камеры Феликс даже побился об заклад
по этому поводу, обязуясь, в случае если проиграет,
отдать товарищу весь свой тюремный заработок.
А. И. Микоян впоследствии описал ведущий эпизод:
«Когда Дзержинский работал в ВСНХ, к Феликсу Эд-
мундовичу в присутствии тов. В. И. Межлаука пришел
человек, про которого Дзержинский сказал:
— Вот пришел мой «раб».
Оказалось, что это бывший эсер тов. К., теперь уже
член нашей партии, с которым Дзержинский сидел ког-
да-то в Бутырской тюрьме. Тов. К. тогда не видел ника-
кого просвета в мраке реакции, начал терять веру в ре-
волюцию, находился во власти упадочных настроений.
А Дзержинский горел, как всегда.
Он чувствовал всем своим существом, что приближа-
ется победа революции.
— Я убежден,— сказал Дзержинский тогда тов.
К.,— что не позднее чем через год (это было в 1916 го-
ду) революция победит.
— Не может быть,— отвечал К.
— Ну, давай пари.
—'- Давай.
И вот, когда революция победила, даже несколько
раньше, чем через год, Феликс Дзержинский при встре-
чах называл этого товарища рабом.
242
Этот маленький эпизод,— добавляет А. И. Микоян,—
яркая иллюстрация к характеристике Дзержинского как
великого революционера, революционный дух которого
не могли погасить ни тюрьма, ни ссылка, ни каторга».
В вышеупомянутом письме от 31 декабря 1916 года
Феликс снова писал мне: «Кажется, теперь можно пере-
писываться с родиной, может быть, теперь у тебя есть
известия о жизни наших родных... (Дзержинский име-
ет в виду партийных товарищей в Польше.— Г. С.)
Верно ли, что и теперь у них ужасно тяжелая,
жизнь?»
Большую радость доставляли Феликсу в тюрьме и на
каторге письма от семьи и товарищей, письма от сына
и сообщения о нем, а особенно фотографии. Ясик посы-
лал ему свои картинки-вырезки и раскраски, а также
продиктованные мне письма, которые я записывала до-
словно.
Получив одно из таких произведений Ясика, Феликс
писал мне, что когда он увидел картинки-вырезки, сде-
ланные собственными руками Ясика, то его залила вол-
на несказанной любви и нежности, и он выражал горя-
чее пожелание, чтобы Ясик, когда вырастет, был «ясным
лучом — умел сам любить и быть любимым».
В другом письме Феликс желает Ясику, чтобы он
умел хорошо работать, чтобы работа доставляла ему
радость и радовала других, чтобы он был для других
примером. (Письмо от 4 марта 1917 года).
Но тюремные власти мучили политкаторжан всяки-
ми способами, издевались даже над их отцовскими чув-
ствами.
В Бутырках Феликсу не дали фотографию нашего
сына, которую я ему послала, и не позволили взглянуть
на нее, хотя он расписался в почтовом извещении о по-
лучении. «Здесь,— писал мне Феликс в письме от 4 мар-
та 1917 года,— в камере карточек нельзя держать —
даже малого сына, но я надеялся, что мне дадут хотя бы
один день поглядеть на нее».
Весть о Февральской революции в России застала
меня в Цюрихе. Мы узнали о ней из швейцарских газет.
Было в них также упомянуто об освобождении полит-
заключенных. Некоторое время, однако, я не знала,
243
освобожден ли Феликс. Но уже сама надежда, что он на
свободе была невыразимо радостной.
Первую весть об освобождении Феликса я получила
только 10 апреля 1917 года от одной знакомой с детских
лет — Функ. Она жила тогда в Берлине и прислала мне
в Цюрих коротенькую телеграмму: «Ваш муж свободен».
Через несколько дней я получила от нее открытку,
датированную тем же числом — 10 апреля, следующего
содержания: «...я только что прочитала в «Реформе»
(Речь идет о краковской газете «Нова реформа».—
Г. С.), что Феликс Дзержинский, находившийся в за-
ключении в Москве, освобожден в первые дни револю-
ции».
Освобождение осуществилось 14 марта 1917 года.
Уже с утра 14 марта по городу распространился слух,
что будут освобождать заключенных. К тюрьмам встре-
тить политических заключенных спешили их родствен-
ники и знакомые, делегации московских предприятий,
просто любопытные.
У Бутырок часам к трем скопилась порядочная тол-
па. Пришли рабочие авиационного завода «Дуке», та-
бачной фабрики «Ява», кондитерской фабрики «Сиу»,
кинофабрики братьев Патэ, ближайшего трамвайного
депо.
К воротам тюрьмы, непрерывно сигналя, медленно
продвигался сквозь толпу грузовик с вооруженными сол-
датами и рабочими.
Командир в сопровождении нескольких бойцов, со-
скочивших с грузовика, прошел в тюрьму. Минут три-
дцать — сорок томительного ожидания, и из проходной
показались первые заключенные. Толпа встретила их
восторженными криками. Есть мнение, что тюрьму осво-
бождали студенты и женщины, но оно ошибочно.
Последними покидали тюрьму каторжане. Какое-то
время ушло на снятие кандалов.
В арестантской одежде, с полупустой котомкой за
плечами, изможденный, но сияющий от счастья, шел
Феликс Дзержинский. Рядом — товарищ по заключе-
нию, коренастый латыш Ян Рудзутак.
Появление каторжан вызвало новый взрыв оваций.
Освобожденных несли на руках. Чьи-то руки подхвати-
244
ли и Дзержинского. В следующую минуту он оказался на
грузовике. Рабочие, солдаты, студенты и освобожденные
политзаключенные стояли в кузове, тесно прижавшись
друг к другу. Хорошо, что он у борта. Все будет видеть,
и не так душно.
— Куда мы едем? — спросил Феликс Эдмундович
стоявшего рядом студента.
— На заседание Московского Совета рабочих депу-
татов!
Автомобиль медленно пробирался среди ликующей
толпы. Проехали Малую Дмитровку, обогнули Стра-
стный монастырь и выехали на Тверскую. Чем ближе
к центру, тем гуще становилась толпа. На Скобелевской
площади митинг. Дзержинского и его товарищей в тю-
ремной одежде шумно приветствуют. Гак польский со-
циал-демократ окунулся в дикую стихию русской рево-
люции. Заключенный вышел на свободу, чтобы превра-
тить в тюрьму всю страну. Специалисты утверждают,
что люди, бывшие в заключении долгое время, не могут
адаптироваться и естественно влиться в жизнь общества.
Жизнь Феликса Дзержинского подтверждает это наблю-
дение.
Феликс Эдмундович произносит короткую, взволно-
ванную речь. Первую речь на свободе после долгих лет
тюрьмы. Как много хочется сказать, но машина трога-
ется и медленно пробирается дальше.
И вот уже здание Городской думы, где идет заседа-
ние Московского Совета, и Дзержинский, все еще в аре-
стантской одежде, выступает перед депутатами москов-
ских фабрик и заводов.
Окончилось заседание. На улице Феликс неожиданно
встретил К.
— Вы куда?
— Яс вами, Феликс Эдмундович!
— Ну, нам не по пути. Я иду в Московский комитет
большевиков, а вы анархист.
— Да, но вы выиграли пари. Теперь я ваш раб и обя-
зан следовать за своим господином. Я хочу стать боль-
шевиком.
— Тогда пошли,— сказал Дзержинский.
В Московском комитете К. заявил о своем разочаро-
245
вании в анархизме и желании вступить в партию боль-
шевиков. И после поручительства Дзержинского был
принят.
Поздним вечером, едва держась на ногах от устало-
сти, Феликс остановился в Кривом переулке у дома
N9 8 и постучал в дверь.
— Войдите,— раздался женский голос.
— Принимаете? — спросил Дзержинский.
В следующий момент он уже обнимал бросившихся
к нему сестру и племянницу.
На следующий день Ядвига Эдмундовна принесла
брату из Польского комитета помощи беженцам костюм
и пальто.
— Теперь я чувствую себя по-настоящему свобод-
ным человеком,— говорил Дзержинский, сбрасывая аре-
стантскую одежду на пол и демонстрируя следы от
кандалов. Он был готов к претворению в жизнь своих
созревших в тюрьме грандиозных фантазий.
ВЕЛИКИЕ СОБЫТИЯ
Великие события порождают устойчивые мифы.
В 1917 г., использовав нерешительность, некомпетент-
ность или бездействие соперников, большевики взялись
за дело и с потрясающей легкостью встали во главе
русской революции.
Этот дерзкий акт, противопоставленный нерешите-
льности других политиков, положил начало другой ле-
генде о том, что большевистское руководство, в противо-
положность другим политическим партиям, было спло-
ченной, однородной, единомыслящей группой. Миф этот,
хотя он и не верен, много лет оставался в силе среди
исследователей революции.
Хотя само руководство, особенно в моменты бурных
внутренних разногласий, не устает повторять, что пар-
тия некогда отличалась «единой психологией и единой
идеологией», неясно, почему эта легенда так долго суще-
ствовала. История дооктябрьского большевизма, кото-
рый сам есть продукт фракционности внутри русского
марксизма, или социал-демократического движения,
246
полна бесконечных препирательств по фундаменталь-
ным вопросам, особенно между Лениным и его соратни-
ками по руководству. Даже решение взять власть мо-
жет служить прекрасным примером партийной разоб-
щенности: оно было встречено в штыки многими
старейшими ленинскими соратниками, включая видней-
ших — Григория Зиновьева и Льва Каменева.
В коридоре и аудиториях Петроградского женского
медицинского института толпились совсем необычные
для его стен люди. Преобладали мужчины — старые
и молодые. Грубые рабочие куртки и сапоги перемежа-
лись солдатскими шинелями и штатскими пальто.
В вестибюле перед лекционным залом девушки-ме-
дички и курсантки-бестужевки регистрировали делега-
тов, прибывших на VII (Апрельскую) конференцию Рос-
сийской социал-демократической рабочей партии боль-
шевиков.
— Вы, товарищ, от какой организации? — спросила
девушка-регистратор.
— От Московской!
Не успел Дзержинский зарегистрироваться, как сра-
зу оказался в объятиях старых товарищей. Тут были его
однодельцы Иосиф Уншлихт и Софья Пшедецкая,
успевшие вернуться из Сибири, соратник по подполью
Эдвард Прухняк, Юлиан Лещинский — с ним вместе
голодали в Орловской тюрьме — и многие другие.
— Ну, Юзеф, тебя не сразу узнаешь. Остригся наго-
ло, без бороды,— говорил Прухняк.
— Должна сказать, что солдатская шинель, фуражка
и сапоги тебе очень к лицу,— вмешалась Пшедецкая,—
но откуда они у тебя? Насколько мне известно, ты ни-
когда в армии не служил.
— Дело в том,— отвечал Дзержинский,— что Мо-
сковский комитет ввел меня в комиссию по восстановле-
нию большевистских организаций в армии и созданию
Красной гвардии. Мне приходится часто выступать пе-
ред солдатами; вот товарищи и одели меня соответству-
юще. Переодели, чтобы признали за своего.
Беседу прервал звонок, приглашающий делегатов
в зал.
Феликс Дзержинский с напряженным вниманием
247
вслушивался в доклад Ленина о текущем моменте. Вла-
димир Ильич развивал идеи, заложенные им в Апрель-
ских тезисах. Смущал только вопрос о «контроле» Сове-
тов за Временным правительством.
Дзержинский хотел осуществлять контроль над Вре-
менным правительством, если оно уже существует. И не
только над Временным правительством, он хотел конт-
ролировать все. Ибо власть есть контроль. Он сидел
низко опустив голову. Исхудавшее лицо, обтянутое жел-
той кожей, покрылось красными пятнами. В ушах звуча-
ли слова резолюции.
Сквозь тяжелые раздумья Дзержинский услышал,
как кто-то громко произнес его фамилию. Шло выдви-
жение кандидатур в члены Центрального Комитета. Он
чувствовал страшный упадок сил. Вот когда сказалась
по-настоящему тюрьма, а после освобождения огромная
перегрузка — эмоциональная и физическая, ежедневные
выступления на митингах и участие в различных собра-
ниях и конференциях. Снова открылся процесс в легких.
Нет, сейчас он не в состоянии принимать на себя такую
ответственную обязанность.
Дзержинский выступил с самоотводом: .
— Прошу товарищей учесть, что я недавно вышел
из тюрьмы, болен и не чувствую себя годным для той
интенсивной работы, которая предстоит членам Цент-
рального Комитета.
Вид Дзержинского был убедительнее за его слова.
Конференция удовлетворила его просьбу.
Л. Френкель вспоминает: «Долгие годы пребывания
в тюрьме истощили его организм. Он не был в состоянии
перенести всех волнующих впечатлений, которые несли
с собой первые лихорадочные дни революции. Силы его
были подорваны, он не выдержал огромного нервно-
го и физического напряжения и тяжело заболел.
Особая комиссия Красного Креста, занимавшаяся
оказанием помощи товарищам, освобожденным из тю-
рем и возвращавшимся с мест ссылок из Сибири, органи-
зовала интернаты и временные санатории, в которых
измученные люди смогли бы отдохнуть. В один из таких
временных санаториев, который находился в доме быв-
шего начальника полиции города Москвы в Сокольниче-
248
ском районе, был помещен и Дзержинский. Напротив
фасада этого дома находился Ботанический сад, так что
отдыхающие свободное от процедур время могли прово-
дить на свежем воздухе. Во время пребывания в упомя-
нутом импровизированном санатории Феликс Дзержин-
ский и товарищи были окружены большим вниманием
и чуткой заботой. Времена были трудные, поэтому моби-
лизовали все доступные средства, чтобы оказать необхо-
димую помощь и вернуть товарищам здоровье».
Вернуть Дзержинскому психическое здоровье не уда-
лось. Амбициозный неврастеник остался амбициозным
неврастеником. Но весь ужас в том, что такие люди
нуждаются в покое. Вместо покоя Феликс получил
власть.
В первые дни революции встретилась с Дзержинским
Екатерина Пешкова (первая жена Горького М.), которая
работала тогда в бюро помощи амнистированным. Вот,
что она рассказывала: «Феликс Эдмундович среди дру-
гих заключенных выделялся своей фигурой, независи-
мостью и непритязательностью. Другие просили, а он
ничего не просил, хотя по его лицу было видно, как он
устал, измучился в тяжелейших условиях каторжной
тюрьмы, и как он нуждается в длительном отдыхе и ле-
чении. Я видела тогда его впервые».
Находясь на отдыхе в Сокольниках, он писал жене
в Швейцарию: «Теперь уже несколько дней я отдыхаю
почти в деревне, за городом в Сокольниках, так как
впечатления и горячка первых дней свободы и револю-
ции были слишком сильны, и мои нервы, ослабленные
столькими годами тюремной тишины, не выдержали
возложенной на них нагрузки. Я немного захворал, но
сейчас, после долгих дней отдыха в постели, лихорадка
совершенно прошла, и я чувствую себя вполне хорошо.
Врач также не нашел ничего опасного, и, вероятно, не
позже чем через неделю я вернулся опять к жизни.
А сейчас я использую время, чтобы заполнить пробе-
лы в моей осведомленности (о политической и партий-
ной жизни) и упорядочить мои мысли...
Я уже с головой ушел в свою стихию...»
Между падением царизма в феврале 1917 г. и боль-
шевистским захватом власти в Петрограде в октябре
249
Россия пережила социальную революцию снизу, не имев-
шую себе равных в современной истории. Накопившие
в нескольких поколениях ненависть к привилегирован-
ным слоям, к эксплуатации и репрессиям, революциони-
зированные тремя годами войны и воспламененные вне-
запным падением царизма массы — рабочие, солдаты
и крестьяне — захватывали помещичьи усадьбы, гарни-
зоны, крупные имения. Утомленные войной, жаждавшие
земли и социального равноправия, они стихийно совер-
шали народный переворот против самодержавия без
контроля со стороны каких-либо политических партий.
К лету 1917 года все традиционные формы политиче-
ской иерархической власти и привилегий развалились
под натиском, принимавшим все более насильственные
формы. На местах возникли новые народные децентра-
лизованные институты — местные Советы, выбиравшие
по всей стране представителей, и высшие Советы, рабо-
чие комитеты на предприятиях, солдатские комитеты
в армии, крестьянские комитеты в деревнях, которые
принялись делить поместья.
В то время, как настроение народа с каждым месяцем
становилось все более радикальным и бурным, новое,
Временное правительство в Петрограде проводило поли-
тику умеренности и законности. Правительству, возник-
шему как коалиция консервативных и либеральных по-
литиков, противостоял слева в качестве социалистиче-
ской, но лояльной оппозиции Петроградский Совет,
руководимый социалистами-революционерами и мень-
шевиками. Весной под давлением происходивших в
стране событий Временное правительство было преобра-
зовано в коалицию либеральных демократов и умерен-
ных социалистов из Советов и стало возглавляться соци-
алистом-демократом Александром Керенским. Однако,
несмотря на новый состав, правительство продолжало
требовать порядка и дисциплины, осуждало революци-
онные волнения, настаивало на продолжении войны
с Германией — либо до победного конца, либо до мира,
достигнутого путем переговоров,— и оттягивало реше-
ние важнейших социальных проблем, в особенности
вопроса о земле, до созыва Учредительного собрания,
который намечался на конец года.
250
В разгар революции снизу режим умеренности, либе-
ральный, социалистический или какой-нибудь иной, не
имел шансов удержаться. Теснимое теми же социальны-
ми и военными проблемами, которые опрокинули само-
державие, и находясь в течение девяти месяцев во вла-
сти кризисов, Временное правительство стало наконец
их жертвой. Перед своим падением в 1917 г. оно не
пользовалось никакой поддержкой народа, не располага-
ло достаточными войсками для поддержания порядка
в городах, не было способно остановить захват земель,
руководить военными действиями и хотя бы как-то со-
противляться большевистскому перевороту 25 октября,
осуществленному небольшими силами.
Это же острое несоответствие между уверенностью
властей и народным радикализмом привело к банкрот-
ству тех социалистов, которые поддержали правитель-
ство; они превратились в защитников закона и порядка
и этим изолировали себя от собственных бушующих
избирателей.
К сентябрю и меньшевистское влияние в важнейших
Советах обеих столиц было заменено большевистским.
Мы не будем здесь останавливаться на периоде голо-
вокружительного успеха большевизма в 1917 г., когда
партия, еще в феврале насчитывающая 24 тысячи чле-
нов и обладавшая небольшим влиянием, в октябре стала
массовой организацией, в которую входили 350 тысяч
человек. Подчеркну лишь, что утверждение, будто пар-
тия была в 1917 г. непредставительным узурпатором
власти, есть заблуждение. Большевикам помогли, ко-
нечно, нерешительность и некомпетентность соперни-
ков, ленинская решимость и способность сплотить свою
партию на боевых позициях и просто удача. Но также
верно и то, что партия была единственно весомой поли-
тической силой, систематически в течение всего 1917 го-
да поддерживавшей все радикальные настроения масс
и явившейся их выразителем. Будучи до конца в мень-
шинстве (на выборах в Учредительное собрание в но-
ябре они получили лишь около 25 % голосов), больше-
вики не могли подталкивать революцию снизу или
управлять ею, но они одни поняли ее направление
и потому выстояли.
251
НА ПУТИ К ТРИУМФУ
Жена Дзержинского вспоминала:
«У меня в то время еще не было ясного представле-
ния, хочет ли Феликс, чтобы я поехала в Россию. В тю-
ремных письмах, как я уже выше указывала, он совето-
вал мне постараться вернуться в Варшаву, что я и дела-
ла, но безрезультатно.
Из письма Феликса от 31 марта можно было заклю-
чить, что он сам при первой возможности вернется
в Варшаву. Несмотря на это, я решила поехать в Россию.
Я бросила все уроки и записалась в число тех, кто
должен был первым эшелоном ёхать в Россию. Я взяла
Ясика из детского дома в Унтер-Эгери, где он снова
находился уже некоторое время, и стала готовиться к отъ-
езду. Но в последний момент Ясик тяжело заболел
ангиной. Температура у него поднялась до 40 градусов,
и поехать с этим поездом мы не смогли. С товарищами-
поляками, уезжавшими в Россию, я послала Феликсу
письмо, немного шоколада и маленький подарок от Яси-
ка. Это была цветная коробочка из папье-маше, в кото-
рой, как потом оказалось после моего приезда в Россию,
Феликс держал табак, скручивая из него папиросы-
самокрутки.
Так я снова осталась без уроков и средств к жизни.
Один из лучших уроков, оставленных мною в связи
с подготовкой к отъезду, был уроком музыки в очень
богатой помещичьей русской семье, бежавшей в связи
с войной из России в Швейцарию. Жила она в большом
доме на склоне Цюрихберга. Обращаться в эту семью
для возобновления урока было бесцельно. Реакционно
настроенные родители моего ученика были возмущены
моим намерением выехать в революционную Россию,
и они не доверили бы мне больше обучения своего сына.
Через некоторое время я все же получила урок музы-
ки у певицы Рейн.
После долгого перерыва, 25 июля, я наконец получи-
ла открытку от Феликса от 10 июня, а через несколько
дней, 29 июля, открытку, написанную им раньше —
21 июня 1917 года. Феликс сообщал, что в тот же день
выезжает на месяц в Оренбургскую губернию на лече-
252
ние кумысом, чтобы поправить свое подорванное здо-
ровье. Он советует мне приехать в Россию, где в случае,
если его еще не будет в Москве, займется мной и Ясиком
наш товарищ Бронислав Весоловский. Но возможности
выехать тогда в Россию не было. Новый поезд с полит-
эмигрантами в Россию был организован лишь в декабре
1917 года, и я опять записалась на выезд. Но так же, как
и в прошлый раз, Ясик снова тяжело заболел, и опять
я не могла выехать.
Открытку от 10 июня Феликс писал уже из Оренбур-
га. Состояние его здоровья было, видимо, очень плохое
и настроение мрачное. У него был такой тяжелый упа-
док сил, что, как он писал мне, при встрече я увижу
лишь его «тень». Он рассчитывал пробыть в оренбург-
ских степях 6 недель. Писал, что с нетерпением ждет
нашего приезда и что найти для меня работу и женщину
для присмотра за Ясиком в Москве будет нетрудно.
Феликс сообщал также, что с момента выхода из тюрь-
мы он еще не получил от меня ни слова. Я же писала
ему много раз, пользуясь посредничеством товарища
Гранта (Кунце) из Копенгагена. Феликс не получил
даже моего письма, отправленного из Стокгольма одним
из товарищей, выехавшим ив Швейцарии первым эше-
лоном в Россию. Он, по-видимому, после приезда в Рос-
сию лично сообщил Феликсу об этом письме. Лишь
вернувшись в Москву в июле, Феликс застал там не-
сколько моих открыток и писем.
В открытке от 18 июля он ставит меня в известность,
что в тот же день должен выехать на несколько дней
в родное Дзержиново (Дом в Дзержиново, в котором
Феликс провел свое детство, был разрушен во время
второй мировой войны. Теперь там находится обелиск
и небольшой филиал музея Дзержинского.— Г. С.), где
бандиты с целью грабежа убили его старшего брата
Станислава, а оттуда поедет в Петроград.
В следующей открытке от 7 августа 1917 года Фе-
ликс сообщает мне подробности убийства брата: «Банди-
ты с целью грабежа убили брата Стася. Он не мучился,
удар кинжала угодил прямо в сердце. Они явились в дом,
прося позволить переночевать. Теперь дом стоит пустой.
Все со страху разбежались. Через 25 лет я снова был
253
дома. Остался только дом и воспоминания минувших
дней». В этой же открытке он извещает меня, что уже
два дня находится в Петербурге и что его избрали в
Центральный Исполнительный Комитет Советов. В той
же открытке Феликс добавляет: «В настоящее время
условия настолько трудные, что, может быть, и хорошо,
что вы не приехали. Нужно ждать конца войны».
Интересные подробности о своем пребывании в Дзер-
жинове Феликс сообщил в письме от 17 сентября
1917 года, своей племяннице Манюсе (дочери Альдоны):
«Дзержиново сейчас разграблено и пусто. Бедный Стась
пал жертвой трусости других. Знакомые давали ему на
хранение ценности. Грабители знали об этом. Знали
также, что у него есть оружие и собака, и что он бы
отразил всякое открытое нападение. Поэтому они при-
менили хитрость. Попросили накормить ужином и дать
ночлег, а потом убили его. Совершить грабеж не успели,
так как горничная выскочила в окно и ее брат, аренда-
тор из пекарни бросился на помощь. Наиболее ценные
и памятные вещи я отвез к Метеку, а рояль — в Рудню».
Это было последнее посещение Феликсом Дзержин-
ским родных мест.
Он вновь приехал в Петроград на VI съезд
РСДРП(б) в конце июля 1917 года.
Феликс шел с вокзала и не узнавал Петроград. Куда
девались шумные апрельские демонстрации и митинги?
По притихшим улицам разъезжают казаки, поигрывая
нагайками; сумрачные лица прохожих.
В газетах, наклеенных на афишных тумбах, прочел
постановление Временного правительства об аресте и
привлечении к суду Ленина «за государственную из-
мену».
Еще в Москве Феликс узнал о расстреле Временным
правительством 4 июля демонстрации, проходившей под
лозунгами: «Вся власть Советам», «Долой министров-
капиталистов!», «Хлеба, мира, свободы!» Сейчас он рас-
спрашивал руководителя «военки» (Военная организа-
ция при ЦК РСДРП (б) — Г. С.) Николая Ильича Под-
войского — с вокзала Дзержинский прошел прямо к не-
му — о подробностях этих событий и обстановке в Пи-
тере.
254
- Уже рано утром 5 июля юнкера разгромили нашу
типографию «Труд» и редакцию «Правды». Ленин неза-
долго до налета заезжал в «Правду». Просто чудом они
его нс захватили! Разоружают рабочих и революционно
настроенные полки, арестовали председателя Центро-
балта Павла Дыбенко и Антонова-Овсеенко, нашего
представителя в Гельсингфорсе. Сидит в «Крестах»,—
рассказывал Николай Ильич своим характерным округ-
лым говорком, сильно напирая на букву «о».
— Я знаю Антонова-Овсеенко по девятьсот пятому.
Мы вместе работали тогда в Варшавской военно-рево-
люционной организации. Но, насколько мне помнится,
последнее время он не был большевиком,— заметил
Дзержинский.
— По возвращении из Парижа Антонов примкнул
было к «межрайонцам». Но «Штык» — человек дейст-
вия. Пока Троцкий торгуется и вырабатывает условия
объединения, Антонов явился к нам в ЦК и попросил
принять его в партию без всяких условий.
— Но что же с Ильичем? — нетерпеливо спрашива-
ет Дзержинский.
— Свердлов успел увезти его с Широкой, от Елиза-
рова, на другую квартиру. И как раз вовремя. Нале-
тевшие юнкера арестовали было Крупскую и Елизарова,
но, впрочем, их вскоре отпустили. Сейчас Ленина уже
в Петрограде нет. Кадетские и меньшевистско-эсеров-
ские газеты травят Ильича, требуют его явки в суд,—
продолжал Подвойский.— Вечером 7 июля состоялось
узкое совещание членов ЦК по этому вопросу. Постано-
вили: явку в суд Ильичу не разрешать. Сталин заявил:
«Юнкера до тюрьмы не доведут, убьют по дороге». И что
вы думаете? На следующий день к нам в «военку» явля-
ется солдат-вестовой из штаба округа и рассказывает,
что командующий войсками генерал Половцев именно
так и инструктировал командира отряда, созданного для
поисков Ленина,— «расстрелять на месте».
— Ну нет, мы им Ленина не отдадим! — Феликс
даже вскочил и заходил по комнате.
...На станции Разлив Дзержинского встретил токарь
Сестрорецкого завода Саша Емельянов. Яков Михайло-
вич Свердлов так точно описал его, что Феликс сразу
255
узнал в этом высоком, тонком семнадцатилетнем рабо-
чем своего провожатого. Обменялись паролем и отзы-
вом — без этого Саша не повел бы незнакомого челове-
ка к Ленину. По пути Дзержинский пробовал заговорить
с Сашей, но тот отделывался короткими ответами. Он
весь проникся важностью порученного ему дела и бо-
ялся, как бы не сболтнуть чего-нибудь лишнего.
Так, почти в полном молчании, прошли версты четы-
ре — пять. Между деревьев показалось озеро, заросшее
у берегов камышом, невдалеке обычный крестьянский
дом.
Чтобы надежнее укрыть Ленина, отец Саши рабочий-
большевик Николай Александрович Емельянов по пору-
чению партии арендовал за озером Разлив сенокосный
участок. Там, в шалаше, под видом финского косца
и жил Ленин.
Все так же молча переплыли озеро. Саша указал
Дзержинскому тропинку к шалашу, сам остался у лодки.
От костра поднялся и пошел навстречу коренастый
мужчина в синей, выцветшей от солнца косоворотке.
«Неужели это Ленин?» Смущал не столько гладко вы-
бритый подбородок, как походка. Стремительную ленин-
скую походку Дзержинский не мог спутать ни с какой
другой, а этот идет солидно, тяжело ступая на пятку.
— Здравствуйте, дорогой Феликс Эдмундович! —
весело приветствовал его еще издали Ленин.
«Он, Ильич! Внешность изменил, даже походку, а го-
лос-то, голос с мягкой картавинкой, его»,— Дзержин-
ский ускорил шаг.
— Пойдемте в мой «рабочий кабинет»,— говорил
Владимир Ильич, крепко пожимая руку Дзержинского.
Они прошли на маленькую полянку, со всех сторон
скрытую густым кустарником.
О местопребывании Ленина знал очень узкий круг
лиц. В Разливе из членов ЦК у него изредка бывали
только Свердлов, Орджоникидзе и Сталин.
Ленин забросал Дзержинского вопросами о том, что
происходит в Петрограде, о настроениях рабочих, сол-
дат. Внимательно, слегка склонив набок голову, слушал
он рассказ Феликса о его беседах с крестьянами и солда-
тами во время поездки на родину. Наконец, исчерпав все
вопросы, заговорил сам.
С огромным вниманием, стараясь не упустить ни
одного слова, слушал Феликс Ленина. Ленин говорил
о том, что двоевластие кончилось. Власть контрреволю-
ционной буржуазии может быть свергнута теперь только
силой! Эту новую линию, линию на вооруженное восста-
ние должен провозгласить VI съезд партии большевиков.
Слова вождя, захватили и взволновали Дзержинско-
го. Перед ним раскрылся крутой поворот в тактике
большевиков. Если Ильич ставит в порядок дня воору-
женное восстание, значит, и впрямь подошел срок. При-
ближался момент, достижению которого Дзержинский
посвятил всю свою жизнь. Внешне он оставался сдер-
жанным и спокойным, но разве можно было не волно-
ваться!
А Ленин уже перешел к вопросам практическим. Его
интересовало, могут ли большевики рассчитывать на
поддержку польских и литовских социал-демократов?
— Вполне,— не задумываясь, твердо ответил Дзер-
жинский.— Мы рассматриваем себя как неотъемлемую
часть большевистской партии и поступим так, как решит
съезд.
— Спасибо. А теперь у меня к вам просьба,— сказал
Ленин,— сегодня же передать Свердлову и Сталину, что
я жду их завтра утром. Непременно. Мы должны обсу-
дить доклады, которые они от имени ЦК представят
съезду. Время не ждет.
Феликс распрощался с Лениным и пустился в обрат-
ный путь.
Дул сильный, порывистый ветер. Дзержинский стал
переходить с кормы на нос, потерял равновесие и упал
в воду. Вслед перевернулась и лодка. К счастью, было
неглубоко. Когда они с Сашей, промокнув до нитки,
вытащили лодку на берег, их встретил Николай Алек-
сандрович Емельянов.
— Прошу ко мне в дом. Обсушитесь, обогрейтесь.
— Не могу,— ответил Дзержинский, выжимая одеж-
ду и выливая воду из сапог,— я очень спешу.
О происшествии Емельянов рассказал Ленину.
— Как же вы его не удержали,— закричал Ленин.—
Вы знаете, кто это так спешил выполнить мое поруче-
ние? Феликс Эдмундович Дзержинский — вернейший
человек!
9 А. Иванов
257
Ленин готовился нанести удар и взять власть в свои
руки. Он был отличный игрок. Еще ребенком Володя
научился играть в бильярд и потом играл ловко, уве-
ренно, со всеми приемами опытного игрока.
Настаивая на том, что русская революция уже дви-
жется от своей буржуазной фазы «ко второму ее этапу,
который должен дать власть в руки пролетариата и бед-
нейших слоев крестьянства», Ленин требует: «Никакой
поддержки Временному правительству», ни его военным
усилиям, ни его внутренней политике, какова бы она ни
была. Он призывает к разрушению существующего госу-
дарства, «устранению полиции, армии, чиновничества»,
созданию «революционного правительства» Советов,
«государства-коммуны», которое одно могло вести «ре-
волюционную войну» против всех империалистических
держав. Социал-демократам, которые относились к его
предложениям как к разнузданному анархизму или
«безумству сумасшедшего», советовалось прочесть «что
говорил Маркс и Энгельс о типе государства, необходи-
мого пролетариату». Апрельские тезисы сжато и ярко
предвосхитили работу Ленина «Государство и револю-
ция», написанную в августе и сентябре, и провозгласили
его политическую программу 1917 г.: «Долой Временное
правительство! Вся власть Советам!»
Выводы Ленина провозгласили необходимость вос-
стания и социалистической революции и, хотя он лишь
вскользь затрагивал вопрос о сроках их проведения,
ввергли большинство большевистских руководителей «в
состояние расстройства и замешательства». Как вспоми-
нал Бухарин через семь лет: «Часть нашей собственной
партии, и притом немалая часть нашей собственной
партии, увидела в этом чуть ли не измену обычной
марксистской идеологии!» Неуверенность, робость, мол-
чаливое принятие парламентской демократии после
многих лет борьбы с самодержавием и буквальное про-
чтение марксизма, который внушал, что социальные
условия в крестьянской России не созрели для пролетар-
ской или социалистической революции, были причиной
того, что многие старые большевистские руководители
без энтузиазма и даже открыто враждебно отнеслись
к ленинскому призыву к восстанию. Их сопротивление
258
включало как публичную оппозицию ближайших со-
ратников, в том числе Зиновьева, Каменева, Рыкова
и Ногина, гак и широко распространенные и постоянные
«колебания... верхушки нашей партии, страшившейся
борьбы за власть». Для подготовки социалистической
революции Ленин должен был сначала революционизи-
ровать свою собственную партию; тяжелой борьбой за
это он был занят, начиная с апреля до заключительного
момента в октябре.
В конце концов, он смог достичь этого, использовав
не только огромную способность к убеждению, но и со-
действие и помощь тех, кто ранее был в стороне от
высшего партийного руководства.
VI съезд РСДРП (б) проходил полулегально в Пет-
рограде, на Выборгской стороне, под охраной воору-
женных красноармейцев. Ленина не было, но съезд из-
брал его своим почетным председателем.
По вопросу о явке Ленина на суд докладывает Ор-
джоникидзе. «Мы ни в коем случае не должны выдавать
товарища Ленина» — таков основной тезис и заключи-
тельное слово докладчика.
Первым берет слово Дзержинский.
— Я буду краток,— говорит он.— Товарищ, который
выступал передо мной, выразил и мою точку зрения. Мы
должны ясно и определенно сказать, что хорошо сделали
те товарищи, которые посоветовали товарищу Ленину
не арестовываться. Мы должны ясно ответить на травлю
буржуазной прессы, которая хочет расстроить ряды ра-
бочих. Травля против Ленина — это травля против нас,
против партии, против революционной демократии.
Основу мифа о сплоченной, единомыслящей партии
составляло мнение, что большевики будто бы пришли
к власти, имея продуманную, хорошо разработанную
программу преобразования российского общества. Оже-
сточенные дискуссии внутри партии в течение последу-
ющих двенадцати лет отчасти явились следствием того,
что положение было как раз обратным. На самом деле
они захватили власть без продуманной (и тем более
единодушно одобряемой) программы того, что они счи-
тали своей существенной задачей и предпосылкой социа-
лизма — индустриализации, модернизации отсталой
259
крестьянской России. Как социалисты и марксисты,
большевики хотели преобразовать общество, построить
социализм. Однако это были желания и надежды, а не
реальные планы или экономическая программа.
При отсутствии Ленина, с основным докладом высту-
пал Николай Бухарин. И именно Николай Бухарин
написал манифест революции, главный документ съезда.
На этом съезде Феликса избрали в ЦК большевист-
ской партии, членом которой он был до самой смерти.
В письме от 17 октября 1917 года Феликс писал жене:
«Не могу и не хочу много писать о себе, ибо я мало ценю
свою работу, ее производительность; быть может причи-
на тут в том, что я согласился войти в Центральный
Комитет партии — взялся за обязанности, превышаю-
щие мои силы». В конце письма Феликс благодарит
Ясика за первое письмецо, написанное его собственной
рукой. Это была открытка от 27 августа 1917 года с на-
рисованными на ней детьми. Ясик написал печатными
буквами по-польски: «Дорогой папочка, я тебя очень
люблю и целую. Ясик». Открытку эту Феликс хранил до
самой смерти в своем кабинете на Лубянке, в сейфе.
ТРИУМФ
Существует несколько причин, почему больше-
визм — движение, опиравшееся на теорию, пришел к
власти без логически последовательной программы эко-
номической и социальной революции. Перед 1917 годом
партия сосредоточилась почти исключительно на поли-
тической борьбе против царизма, а не на казавшихся
отдаленными проблемах социалистического устройства.
Февральское восстание оказалось неожиданным для
партийных руководителей, которые затем в оставшиеся
перед Октябрем месяцы обсуждали в основном вопросы
борьбы за власть, а не перспективы ее использования.
Во-вторых, традиционный марксизм содержал мало от-
правных точек для размышлений о послереволюци-
онном развитии. Сам Маркс вообще отклонял попытку
делать конкретные предположения относительно после-
капиталистического раэввтия, и это стало традицией,
260
которую соблюдали его последователи. В-третьих, Ле-
нин очень критически относился к обсуждению проблем
будущего. Он предпочитал совет Наполеона: «On s’tnga-
ge et puis... on voit!» (Ввяжемся в бой, а там будет вид-
но), признавая позднее, что большевики действовали
в 1917 г. именно так.
Было создано Политическое бюро ЦК из 7 человек
во главе с Лениным.
По иронии судьбы решение о вооруженном восстании
было принято на квартире меньшевика Н. Н. Суханова,
ярого противника восстания. Сам Суханов был в отъ-
езде, а его жена Т. К. Суханова (Флаксерман), больше-
вичка, по просьбе Свердлова предоставила квартиру для
заседания ЦК.
На улице лил мелкий, но сильный осенний дождь.
Порывы ветра бросали в лицо брызги. Настоящий ок-
тябрь.
Дзержинский видел, как Ленин поднял воротник
своего старенького «подбитого ветром» демисезонного
пальто. В следующую минуту Феликс уже сбросил свой
плащ и накинул его на плечи Ленина.
— Позвольте, что вы делаете? Я же не ребенок,—
протестовал Ленин, пытаясь снять плащ.
— Никаких отговорок! Извольте надеть, иначе я вас
не выпущу.
Дзержинский подмигнул верному телохранителю Ле-
нина Эйно Рахья — помоги, мол, что тот и сделал с пре-
великим удовольствием. Они одели Ильича, не обращая
внимания на его негодование.
Вернуть плащ Дзержинскому Эйно так и не успел —
навалились дела поважнее. (Плащ был оставлен Лени-
ным на квартире Э. А. Рахья, где он провел ночь с 10 на
11 октября 1917 года. После смерти Э. А. Рахья его
жена Л. П. Парвиайнен переслала плащ Крупской Н. К.,
а та музею Ленина — Г. С.)
Подготовку восстания в Петрограде Ленин взял под
свой личный контроль.
15 октября он вызвал к себе Дзержинского.
Феликс по дороге тщательно проверял* нет ли «хво-
ста», и появился на Сердобольской улице у квартиры
Фофановой, только убедившись в отсутствии наблю-
дения.
В щель сквозь приоткрытую, оставшуюся на цепочке
дверь показалось настороженное лицо неизменного
Эйно Рахья. В прихожей Рахья, предварительно снова
заперев дверь на все засовы, помог Дзержинскому снять
пальто. Карманы Эйно оттопыривались от двух револь-
веров и гранат. Да, несладко пришлось бы непрошеным
гостям от встречи с этим молчаливым финном. Рахья
обладал еще и недюжинной силой.
Ильич был одет по-домашнему: без пиджака, в туф-
лях-шлепанцах и без парика. Таким он показался Фе-
ликсу еще проще и роднее.
В Октябрьском перевороте Дзержинский принимал
участие как член Военно-революционного комитета.
Каковы были герои Октября? Попробуем предста-
вить и обратимся для этого к дневникам Ивана Бунина.
Вот что писал Бунин в июне 1918 года:
«Бог шельму метит... Современная уголовная антро-
пология определила: у огромного числа так называемых
«прирожденных преступников» — бледные лица, боль-
шие скулы, грубая нижняя челюсть, глубоко сидящие
глаза.
Как ни вспомнить после этого Ленина?
А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно
ассиметричными чертами лица среди этих красноармей-
цев и вообще среди русского простонародья. И как раз
именно из них, из этих самых русичей, издревле слав-
ных своей антисоциальностью, давших столько «удалых
разбойников», столько бродяг, бегунов, а потом хитров-
цев, босяков, как раз из них и вербовали мы красу,
гордость, надежду русской социальной революции. Что
ж дивиться результатам?»
Ранние фотографии Феликса имеют мало общего
с приведенным выше описанием. Только скулы, нет
ассиметричности, грубой челюсти. Утонченное, нервное
лицо, аристократический нос, тонкие, высокомерно под-
жатые губы, задумчивый взгляд. Лицо поэта, а не убий-
цы. У каждого поэта своя Муза. Музой Дзержинского
была Смерть. Это она меняла облик юноши-поэта. Лицо
Дзержинского пережило много перевоплощений. Разло-
жите перед собой на столе фотографии Феликса в хро-
нологическом порядке, вы увидите, как менялся чело-
262
век. На протяжении жизни он все больше приближался
к описанному Буниным типу. Более того, с годами он
все более становился похожим на Ленина: скулы стали
совсем татарскими, появились залысины и козлиная
бородка, лицо сделалось одутловатым.
В итоге на фотографиях 1926 года Феликса можно
принять за родного брата Владимира Ленина. Кто знаег,
если бы смерть от сердечного приступа не оборвала
жизнь Феликса, может, перевоплощение могло б завер-
шиться, и Дзержинский превратился бы в вождя?
Шла первая ночь восстания.
В причудливом свете костров, среди кипевшего во-
круг оживления Феликс увидел улыбающегося Эйно.
Рядом с ним в порыжевшем пальтишке стоял пожилой
рабочий.
Подвязанная платком щека, видно, зубы мучили,
и надвинутая на глаза кепка скрывали лицо.
— Вот, товарищ начальник,— докладывал часовой,
хочет пройтить, а пропуска нет. Вот этот,— солдат
ткнул пальцем в Рахья,— говорить «Ленин», а мне сум-
нительно.
— Пропустите, я знаю этих товарищей,— распоря-
дился Дзержинский. Он отвечал перед ЦК за безопас-
ность штаба революции, и вся охрана Смольного была
подчинена ему.
— Владимир Ильич, разве так можно! Борьба в раз-
гаре, вас могли схватить юнкера,— говорил Дзержин-
ский, провожая Ленина на третий этаж в комнаты Воен-
но-революционного комитета.
— Мое место теперь здесь. Кончилась конспира-
ция,— Ленин сорвал с головы платок и кепку, сунул
в карман пальто, а пальто бросил на стул.
Его окружили товарищи.
Дзержинский вышел, вызвал командира красногвар-
дейской дружины Путиловского завода М. Ф. Еремеева.
— Здесь Ленин,— сказал, указывая на дверь,— ва-
ша дружина будет нести караул. Вы лично будете ответ-
ственным за жизнь вождя революции.
— Путиловцы не подведут,— ответил Еремеев.
В помещение ВРК уже спешили Свердлов, Сталин,
Бубнов.
263
Дзержинский пошел на центральный пункт связи.
Это его боевой пост. ВРК поручил ему связь с районами
и частями столичного гарнизона. Здесь непрерывно
бьется пульс восстания. То в хорошем, уверенном темпе,
то с перебоями, лихорадочно. Сотни самокатчиков и пе-
ших курьеров спешат в Смольный и из Смольного.
Каждое новое донесение требует немедленного действия,
быстрых решений.
ЦК решил, как того настойчиво требовал Ленин,
начать восстание 24 октября; ликвидацию правительства
и захват власти завершить, не дожидаясь открытия
съезда Советов.
Но не дремали и враги большевиков. Командующий
округом Полковников все еще надеялся, что быстрым,
упреждающим ударом он сможет выполнить свой план:
отрезать Смольный от рабочих районов и захватить
штаб восстания, очистить полки гарнизона от комисса-
ров ВРК и большевиков, а затем разоружить Красную
гвардию.
Ударной силой были офицерские училища. Полков-
ников не сомневался, что хорошо вооруженные и вы-
муштрованные юнкера без особого труда разобьют крас-
ногвардейцев.
Ранним утром юнкерами захвачена редакция и типо-
графия газеты «Рабочий путь». Однако, когда команды
юнкеров прибыли, чтобы развести мосты, те уже были
под охраной сильных отрядов красногвардейцев и сол-
дат. Только Николаевский мост был захвачен и разведен
юнкерами, да и тот у них отбили моряки с подошедшего
крейсера «Аврора».
Гасло и вновь загоралось электричество в Смольном.
Дважды переходила из рук в руки телефонная станция.
Только к вечеру удалось захватить вокзалы.
Утром 24-го на экстренном заседании между члена-
ми Центрального Комитета были распределены обязан-
ности. Ко всем уже имеющимся Феликс получил еще
одну: установить надежный контроль над почтой и теле-
графом. Дзержинский оправдал себя на новой долж-
ности.
Без единого выстрела, правительственная охрана
телеграфа превратилась в революционную.
264
Вскоре во все города и районы необъятной России
телеграфные провода разнесли весть о начале воору-
женного восстания в Петрограде.
Утром 25 октября ВРК передал через Главный теле-
граф написанное Лениным воззвание «К гражданам Рос-
сии». Страна узнала о свержении Временного прави-
тельства и переходе государственной власти в руки
органа Петроградского Совета рабочих и солдатских
депутатов — Военно-революционного комитета.
Революция подобна чуме, она расплавляет рамки
общества, дарит свободу и осознание близкой смерти.
Люди приходят в неистовство; сын, дотоле послушный
и добродетельный, убивает своего отца, воздержанный
извращенно совокупляется со своими близкими. Сладо-
страстный превращается в невинного. Скупец пригорш-
нями бросает свое золото из окон. Воин-герой поджигает
город, ради спасения которого он в другое время по-
жертвовал бы собой. Щеголь надевает лучшее пальто
и идет гулять в места, где складывают трупы. Каждый
в свой черед впадает в иступление в поисках свободы.
Но ясно, что свободных и независимых от других и от
общества в целом людей нет, хотя многие стремятся
к манящей, мифически недостижимой полной независи-
мости. Получая самостоятельность в решении тех или
иных вопросов и возможность осуществления опреде-
ленных планов, человек одновременно с этим приобре-
тает новый, порой более тяжкий, хотя внешне и не
всегда видимый, груз зависимости. В новой «системе»,
якобы дающей более высокий уровень самостоятельно-
сти, неизбежно появляется моральная, служебная, фи-
нансовая, правовая ответственность за новое положение
в жизни и в обществе. И вместо, казалось еще недавно,
неограниченных возможностей для действий человек
обнаруживает себя накрепко связанным различными
обязательствами и запретами с еще более широким, чем
ранее, кругом людей, прямо или косвенно ограничиваю-
щих его время и действия. Абстрактной свободы во
взаимоотношениях и взаимодействии нет, она всегда
зависима.
Завоевать свободу невозможно, можно только завое-
вать принципиально новую несвободу.
265
25 октября в 10 часов 45 минут вечера в Смольном
открылся II Всероссийский съезд Советов рабочих и
солдатских депутатов.
А решающий штурм Зимнего все задерживался. То
запаздывал десант моряков из Кронштадта, то вдруг
артиллеристы из Петропавловской крепости заявили,
что снаряды у них не подходят к пушкам.
Несколько раз матросы и красногвардейцы накаты-
вались на узорчатые ворота Зимнего, несколько раз
волна атакующих откатывалась обратно, встреченная
пулеметным огнем. Наконец заговорили пушки Петро-
павловки, ударила «Аврора». Последний яростный
штурм. Зимний взят. Министры арестованы. Керенского
нет, сбежал еще утром.
Съезд Советов провозглашает переход всей власти
в руки Советов. Меньшевики и правые эсеры в знак
протеста покидают съезд.
Привезенный в свое время Дзержинским из Негоре-
лого в Петроград телеграфист Михаил Новиков вспоми-
нал: «В день Октябрьского восстания на мою долю
выпало чрезвычайное счастье: я одним из первых пере-
дал по телеграфу о том, что в Петрограде установлена
власть Советов. 26 октября (8 ноября) мною были пере-
даны декреты о мире, о земле, постановление II Все-
российского съезда Советов об образовании первого в
мире рабоче-крестьянского правительства во главе с
Владимиром Ильичем Лениным».
Дзержинскому было 40 лет, когда сбылась его мечта.
Из этих сорока, двадцать два он отдал борьбе за ее
исполнение. За эти двадцать два года его шесть раз
арестовывали, трижды ссылали, и трижды он бежал из
ссылки и снова бросался в омут борьбы за власть. Куба
(Якуб Гонецкий) утверждал: «После революции мы ви-
дим его таким же, каким он был в годы подпольной
работы. Здесь замечается лйшь значительно больший
размах его работы. Из вождя нелегальной партии он
становится руководителем рабоче-крестьянского госу-
дарства. Он работает бок о бок с Лениным». Именно
к этому «размаху» стремился Дзержинский всю жизнь,
он получил власть над миллионами жизней, которой мог
воспользоваться по своему усмотрению.
266
Смерть всегда убавляет Человечество. Мы этого не
замечаем — нас, наверное, слишком много. Рождение
нового человека всегда праздник для Человечества, но
оно также не замечает этого: такие праздники — обы-
денность жизни. Но это с точки зрения Человечества.
А с позиции мамы, папы, дедушки, бабушки каждый
ребенок — продолжение рода и своего, и всего Челове-
чества. Если смерть ставит точку на жизненном пути, то
рождение открывает его.
Каждый человек проносится по земле со скоростью
70—80 лет за жизнь. Кто больше. Кто меньше. При этом
каждый жизненную дорогу проезжает разную. Бывают
аварии, катастрофы. Тогда количество лет трагически
уменьшается. Вначале жизнь идет по нарастающей ли-
нии, затем — по увядающей. При этом люди проходят
по жизни разный путь. Кто-то мчится как бы в свобод-
ном полете, подгоняемый ветром событий. Кто-то пыта-
ется идти навстречу ветру и порой раскрепощенной
мыслью открывает и для себя, и для окружающих еще
неизвестную истину. Кто-то чуть-чуть заглатывает жиз-
ненный воздух. Кто-то наоборот, до конца дней полной
грудью вдыхает жизненные события. Кто-то лишь на-
блюдатель и созерцатель. Кто-то борец.
От большинства наших дел мало что остается Чело-
вечеству, но все же остается — дети после родителей,
выстроенный дом, созданная машина, написанная кни-
га... Все это обновленная стартовая площадка для после-
дующего поколения. Однако есть созидатели мыслей,
дел, поступков, за которыми, как светящийся след за
пролетевшей кометой, несется благодарная память мно-
гих потомков.
Есть разрушители мыслей, дел, поступков, жизней. За
ними несутся стоны и проклятья. А у меня эти люди
вызывают недоумение: «Во имя чего?» Или они продали
душу дьяволу, и их повелитель требует от них кровавой
жертвы? Или эти люди злы на своих матерей за то, что
дали им жизнь и ненавидят весь мир. Может это те
люди, которым лучше было не родиться?
II Всероссийский съезд Советов прошел. Победно
и мощно звучал «Интернационал». Гимн коммунистов
стал гимном восставшего плебса.
267
С ъезд образовал первое Советское правительство —
Совет Народных Комиссаров во главе с Лениным.
Дзержинский избран во Всероссийский Исполнитель-
ный Комитет Советов. А ВЦИК избрал его в состав
Президиума, членом которого Дзержинский остался до
конца жизни.
По окончании съезда Дзержинский и Свердлов про-
водили Ленина и его жену Надежду Константиновну
Крупскую на квартиру к Бонч-Бруевичу.
Новый глава правительства великой страны не имел
еще своего угла и ехал отдохнуть после трех бессонных
ночей к старому товарищу по партии, будущему управ-
ляющему делами Совнаркома.
Царства создаются и разрушаются. Подпольные вож-
ди захватывают дворцы. В дворцах устраиваются балы,
а правят на этих балах Смерть и Красная Чума.
Иван Бунин в «Окаянных днях» писал:
«Я взглянул вокруг, на этот Петербург... «Правиль-
но, шабаш». Но в глубине души я еще на что-то наде-
ялся и в полное отсутствие правительства все-таки еще
не совсем верил.
Не верить, однако, было нельзя.
Я в Петербурге почувствовал это особенно живо:
в тысячелетнем и огромном доме нашем случилась вели-
кая смерть, и дом был теперь растворен, раскрыт на-
стежь и полон несметной праздной толпой, для которой
уже не стало ничего святого и запретного ни в каком из
его покоев. И среди этой толпы носились наследники
покойника, шальные от забот, распоряжений, которых,
однако, никто не слушал. Толпа шаталась из покоя
в покой, из комнаты в комнату, ни на минуту не переста-
вая грызть и жевать подсолнухи, пока еще только погля-
дывая, до поры до времени помалкивая. А наследники
носились и без умолку говорили, всячески к ней подла-
живаясь, уверяли ее и самих себя, что это именно она,
державная толпа, навсегда разбила «оковы» в своем
«священном гневе, и все старались внушить и себе, и ей,
что на самом-то деле они ничуть не наследники, а так
только — временные распорядители, будто ею же самой
на то уполномоченные.
Я видел Марсово Поле, на котором только что совер-
268
шили, как некое традиционное жертвоприношение рево-
люции, комедию похорон будто бы павших за свободу
героев. Что нужды, что это было, собственно, издева-
тельство над мертвыми, что они были лишены честного
христианского погребения, заколочены в гроба почему-
то красные и противоестественно закопаны в самом
центре города живых! Комедию проделали с полным
легкомыслием и, оскорбив скромный прах никому неве-
домых покойников высокопарным красноречием, из края
в край изрыли и истоптали великолепную площадь,
обезобразили ее буграми, натыкали на ней высоких
голых шестов в длиннейших и узких черных тряпках
и огородили ее дощатыми заборами, на скорую руку ско-
лоченными и мерзкими не менее шестов своей дикар-
ской простотой.
Я видел очень большое собрание на открытии вы-
ставки финских картин. До картин ли было нам тогда!
Но вот оказалось, что до картин. Старались, чтобы
народу на открытии было как. можно больше, и собрался
«весь Петербург» во главе с некоторыми новыми мини-
страми, знаменитыми думскими депутатами, и все про-
сто умоляли финнов послать к черту Россию и жить на
собственной воле: не умею иначе определить тот вос-
торг, с которым говорили речи финнам по поводу «зари
свободы, засиявшей над Финляндией». И из окон того
богатого особняка, в котором происходило все это и ко-
торый стоял как раз возле Марсова Поля, я опять глядел
на это страшное могильное позорище, в которое превра-
тили его.
А затем я был еще на одном торжестве в честь все
той же Финляндии,— на банкете в честь финнов, после
открытия выставки. И, Бог мой, до чего ладно и много-
значительно связалось все то, что я видел в Петербурге,
с тем гомерическим безобразием, в которое вылился
банкет! Собрались на него все те же — весь «цвет рус-
ской интеллигенции», то есть знаменитые художники,
артисты, писатели, общественные деятели, именно посол
франции. Но над всеми возобладал поэт Маяковский.
Я сидел с Горьким и финским художником Галленом.
0 начал Маяковский с того, что безо всякого приглаше-
ния подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал
269
есть с наших тарелок и пить из наших бокалов. Галлен
глядел на него во все глаза — так, как глядел бы он,
вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту
банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся. Мая-
ковский это заметил.
— Вы меня очень ненавидите? — весело спросил он
меня.
Я безо всякого стеснения ответил, что нет: слишком
было бы много чести ему. Он уже было был раскрыл
свой корытообразный рот, чтобы еще что-то спросить
меня, но тут поднялся для официального тоста министр
иностранных дел, и Маяковский кинулся к нему, к сере-
дине стола. А там он вскочил на стул и так похабно
заорал что-то, что министр оцепенел. Через секунду,
оправившись, он снова провозгласил:
«Господа!» Но Маяковский заорал пуще прежнего.
И министр, сделав еще одну и столь же бесплодную
попытку, развел руками и сел. Но только что он сел, как
встал французский посол. Очевидно, он был вполне
уверен, что уже перед ним-то русский хулиган не может
не стушеваться. Не тут-то было! Маяковский мгновенно
заглушил его еще более зычным ревом. Но мало того,
к безмерному изумлению посла, вдруг пришла в дикое
и бессмысленное неистовство вся зала: зараженные Мая-
ковским, все ни с того ни с сего заорали и себе, стали
бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать,
выть, визжать, хрюкать и — тушить электричество.
И вдруг все покрыл истинно трагический вопль какого-
то финского художника, похожего на бритого моржа.
Уже хмельной и смертельно бледный, он, очевидно,
потрясенный до глубины души этим излишеством свин-
ства, и желая выразить свой протест против него, стал
что есть силы и буквально со слезами кричать одно из
немногих русских слов, ему известных:
— Много! Многоо! Многоо!
И еще одно торжество тогда случилось в Петербур-
ге — приезд Ленина. «Добро пожаловать!» — сказал ему
Горький в своей газете. И он пожаловал — в качестве
еще одного притязателя на наследство. Притязания его
были весьма серьезны и откровенны. Однако его встре-
тили на вокзале почетным караулом и музыкой и позво-
270
лили затесаться в один из лучших петербургских домов,
ничуть, конечно, ему не принадлежащий.
«Много»? Да как сказать? Ведь шел тогда у нас пир
на весь мир, и трезвы-то на пиру были только Ленин
и Маяковский.
Одноглазый Полифем, к которому попал Одиссей
в своих странствиях, намеревался сожрать Одиссея. Ле-
нин и Маяковский (которого еще в гимназии пророчески
назвали Идиотом Полифемовичем) были оба тоже до-
вольно прожорливы и весьма сильны своим одноглазием.
И тот, и другой некоторое время казались всем только
площадными шутами. Но недаром Маяковский назвался
футуристом, то есть человеком будущего: полифемское
будущее России принадлежало несомненно им, Маяков-
ским, Лениным. Маяковский утробой почувствовал, во
что вообще превратится вскоре русский пир тех дней,
и как великолепно заткнет рот всем прочим трибунам
Ленин с балкона Кшесинской: еще великолепнее, чем
сделал это он сам на пиру в честь готовой послать нас
к черту Финляндии!
В мире была тогда Пасха, весна, и удивительная
весна, даже в Петербурге стояли такие прекрасные дни,
каких не вспомнишь. А надо всеми моими тогдашними
чувствами преобладала безмерная печаль. Перед отъ-
ездом был я в Петропавловском соборе. Все было на-
стежь: и крепостные ворота, и соборные двери. И всюду
бродил праздный народ, посматривая и поплевывая се-
мечками. Походил и я по собору, посмотрел на царские
гробницы, земным поклоном простился с ними, а выйдя
на паперть, долго стоял в оцепенении: вся безграничная
весення Россия развернулась перед моим умственным
взглядом. Весна, пасхальные колокола звали к чувствам
радостным, воскресным. Но зияла в мире необъятная
могила. Смерть была в этой весне, последнее цело-
вание...
«Разочарования,— говорил Герцен,— мир не знал до
великой французской революции, скепсис пришел вме-
сте с республикой 1792 года».
Что до нас, то мы должны унести с собой в могилу
разочарование величайшее в мире».
271
ТРИУМФ СМЕРТИ ГЛАЗАМИ ДЕТЕЙ
В 1924 году в Праге была издана брошюра, в которой
собраны воспоминания 500 русских гимназистов — от
6 до 22 лет,— волею судьбы попавших в Чехию из Рос-
сии после революции.
12 декабря 1923 года всем учащимся русской гимна-
зии в Моравской Тржебове было предложено написать
о том, что произошло с ними, начиная с 1917 года и кон-
чая поступлением в гимназию. Получилась книга, кото-
рая была издана «Педагогическим Бюро по делам сред-
ней и низшей русской школы за границей». В предисло-
вии к ней историк-богослов В. Заньковский писал:
«Одна ли детская душа глядит из этого своеобразно-
го узора воспоминаний, мыслей, переживаний? Их часто
наивные, неумелые речи, их простодушные замечания
не красноречивее ли многотомных мемуаров. Не запе-
чатлено ли в них непосредственное звучание нашей
эпохи — во всей жути ее диссонансов, ее горькой дей-
ствительности, ее трагического смысла? Да, печатаемые
ниже документы далеко превосходят их скромное назва-
ние «Детские воспоминания».
И чем старше дети, тем мрачнее воспоминания:
— Видя мамины страдания, даже маленькие мои
братишки переставали плакать и говорили: мама, мы не
хотим есть, это мы так.
— Бедная старушка Москва, сколько ужасов пере-
жили мы на твоих когда-то тихих переулках.
— Не видел я в эти годы ни ласки, ни привета и жил
совсем, совсем один.
— Видел я 18 переворотов, эх, если бы помнилось
только хорошее.
— Для меня самое лучшее было бы зачеркнуть со-
всем эти годы и никогда о них не вспоминать.
— Сколько обезображенных трупов я видел в Рос-
сии, даже лошади боялись.
— Мы привыкли тогда к выстрелам и начинали
бояться тишины.
— Как бы хотелось, чтобы пережитое в России было
только сном.
272
— Иногда кажется мне, что тихой и мирной жизни
в России никогда не было.
И в заключение такое жуткое по краткости резюме
девочки 6-го класса:
— Я видела войну, чуму, голод.
Ее подруга пишет так:
— Боже. Как ужасно, что дана такая тема. Прихо-
дится рыться в том, что я так старалась забыть. Эти годы
убили во мне всю беспечность, всю жизнерадостность.
Помню, как, сидя всю ночь напролет за работой, я меч-
тала о визе как о чем-то невероятном и сказочном.
Один из 5-классников заканчивает свои воспомина-
ния вопросом:
— За что все хотели нас убить в России?
Годы революции.
Революцию хорошо знают все. Не забыли о ней
упомянуть и малыши, правда, у одного из них это «рево-
люзия». Своеобразно представление о революции у
младших:
— В один прекрасный день начались выстрелы.
— Революция — это когда никто не спал.
— Тогда забастовала прислуга.
— Когда весь день все ходили по улицам и, приходя
домой, без слов засыпали.
— Когда появились красные ленточки.
— Мне очень понравился Невский с революцией, но
нас увели в подвал.
— Я играла с учителем в гостиной, услышала пес-
ни — это была революция.
Глухая провинция внушила иные мысли:
— Настоящей революции у нас не было, а только
грабеж и обыски.
Начиная с 5-го класса знают больше:
— Революция — это когда папы не было дома, а ма-
ма не знала, что ей делать.
Этот факт отмечается постоянно. Да, тогда у детей
папы не было. Он был там, где еще гремели пушки,
расстилались удушливые газы и неслись по небу стоны
раненых. Революция — это прежде всего отсутствие ве-
стей от кормильца семьи, беспокойство оставшихся, со-
273
знание одиночества, заброшенности, беспомощности.
Дети пишут:
— Папа все время находился под неприятельскими
пулями.
— Тогда начались трудные дни, шалости исчезли,
я по ночам молилась за папу.
Рядом полудетским почерком выведено:
— У нас в доме революции не боялись, боялись
только одного, что Германия покорит Россию.
Интересен разговор старика крестьянина ночью в
степи со своим сыном:
— Отец долго меня расспрашивал, что случилось
в городе, а я все говорил. Потом он обернулся: «Ты
у меня ученый — что будэ?» А я не знал. Он помолчал
да и говорит: «Запомни, сын, добра не будэ». Скоро его
и убили дезертиры.
Есть еще два отзыва о родителях, тоже покойных:
— Моя покойная мама сразу сказала: много весе-
лятся, а потом будут плакать.
— Мой убитый папа всегда говорил: смотри — крас-
ный цвет — кровавый, берегись. Я его слова на всю
жизнь запомнил.
Две девочки 5-го класса хорошо помнят вести о рево-
люции и так передают свои впечатления:
— Я читала Светлячек в своей уютной детской. На
меня бессмысленно таращили глаза фарфоровые куклы,
когда пришел папа с кипой газет и сказал: революция.
Скоро вырубили мой любимый лес.
— Пришли крестьяне и стали распределять комнаты
после нашей смерти. Я каждый день думала, что такое
смерть. Это что-то темное, но не страшное, тихое, но
беспросветное.
Я был очень мал и не понимал, что от этого
странного, мудреного слова «революция» придется по-
ехать так далеко. Тогда у нас в доме все радовались.
Записи старших классов кратки, но выразительны.
Некоторые сообщают об охватившем их близких радо-
стном настроении при первых вестях о перевороте:
— У нас радовались. Мы кричали в гимназии «ура».
Наши ученики мечтали о каком-то рае, где все будут
блаженствовать.
274
— Было сперва всем весело. Вначале мы пережива-
ли сильные и красивые моменты, но они потускнели
и изгладились сейчас из памяти.
Многие отмечают, что скоро наступило разочарова-
ние. Часто в тетрадях встречаются фразы:
— Очень скоро стало плохо.
— Началась больная жизнь.
— Скоро нам самим пришлось жить «на ноже».
— Когда мы радовались, то начали почему-то кри-
чать долой нашему старику директору. Он заплакал,
и никто не сказал нам, что мы поступили подло и гадко.
— Мне было 14 лет, но скоро я понял, что револю-
ция — это такое событие, которое заставляет и малень-
ких детей своими силами пробивать дорогу в жизнь.
— С первых дней революции и нам, детям, стало
тяжело, но я утешалась тем, что в жизни нужно пробо-
вать не только сладкие плоды.
— Я скоро увидел, как рубят людей. Папа сказал
мне: «Пойдем, Марк, ты слишком мал, чтобы это ви-
деть».
— Жизнь как-то сразу у нас покачнулась, и все
покатилось по наклонной плоскости.
— Мне, 14-летнему тогда мальчику, скоро пришлось
столкнуться с действительностью, то есть начать самому
размышлять о своем куске хлеба.
— Скоро начала литься русская кровь, мои близкие
умирали без стона, без проклятий, без жалоб.
— Я уцелел один из всей семьи.
— Вот более длинная выписка из тетради 6-клас-
сницы:
— Я так узнала революцию. В маленький домик
бросили бомбу. Я побежала туда. Все осыпалось. В углу
лежала женщина. Рядом — ее сын с оторванными нога-
ми. Я сразу сообразила, что нужно делать. Я послала
маленького брата за телегой, перевязала раненых, как
могла, и увидела рядом большой короб. Открыла. Там
была масса маленьких цыплят. Боже, что это за пре-
лесть! Я успела их погладить и всех перецеловала.
Эта же девочка так резюмирует свои переживания
в первый год революции:
— Самое ужасное в революции — раненые. Их ни-
275
когда не кормили. Приходилось нам, детям, собирать им
деньги на хлеб.
Тяжелые воспоминания остались у детей и от школь-
ной жизни в эти годы:
— Я учился мало, все ездил за картофелем в село за
46 верст.
— В школу ходил без толку, служил. Учиться при-
ходилось дома, рано при лучине.
— Придешь в училище, тебе говорят: нет дров,
уходи.
— У нас ученики партами топили печь.
— Старшие выгнали учителя с вечера, учиться не
хотели, на уроках говорили о продовольствии.
— У нас часто приходили красноармейцы разгова-
ривать с барышнями-буржуйками.
— Учения никакого не было.
— Было много грязи, и не было никакого порядка.
— Редкий день в школе проходил без крупных пота-
совок.
— Один наш ученик подставил ногу бывшему ди-
ректору, тот упал, его не наказали, это меня очень
удивило.
— С уроков у нас можно было уходить сколько
угодно.
— Наш старый директор мыл в новой школе полы.
— Старик математик пас коров, а нас учили какие-
то дураки.
— Об учении никто не думал. Часто во время уроков
приходили и кричали: «На заседание!» Я был делегатом.
Председателем у нас был новоиспеченный коммунист,
ученик 8-го класса. Он непрерывно звонил, кричал «то-
варищи» и теребил свою морскую фуражку. Его никто
не слушал. Часто дело доходило до драки. Тогда часть
делегатов за буйство выгоняли, а они ломились в дверь...
Польза от гимназии была одна: давали обедать.
Похлебку, сушеную воблу, по куску хлеба.
Я стал вести себя с учителями как следует, меня
исключили из комсомола.
Закон Божий запретили и так про него выража-
лись, что я стал по вечерам забираться в угол нашей
комнаты и читать Евангелие...
Смерть и страдания.
276
Каждый день оставил прочный след даже в головах
так беззаботно играющих сейчас Малышей. Последние
годы жизни в России — центральная часть всех воспо-
минаний. Многие не забудут их до последнего вздоха на
земле.
Малыши повествуют эпически-спокойно:
— Все стало бесплатно, и ничего не было.
— Пришел комиссар, хлопнул себя плеткой по сапо-
гу и сказал: «Чтобы вас не было в три дня». Так у нас
и не стало дома.
— А нас семь раз выгоняли из квартир.
— Они пришли, а когда ушли, мы не узнали своего
дома.
— У нас было много вещей, и их нужно было пере-
носить самим. Я была тогда очень маленькая и обрадо-
валась, когда большевики все отобрали.
В эти годы на слабенькие плечи даже маленьких
детей свалилось непосильное бремя. Вот что помнят
первоклассники, тогда 7—8-летние дети:
— И пошли мы искать работу. Ходили и нашли
комнату. Нам сказали вытаскивать солому из тюфяков
больных, и стали мы работать каждый день.
— Я была очень маленькой и все играла. Папа
и мама работали, и тяжело было зарабатывать на квар-
тирную хозяйку. Потом взяли меня помогать.
— Я стал ходить по деревням и пасти скот.
— Я пасла коров и лошадей, хотя и не умела.
— Папы не было, мама все болела, я был тогда
хозяином дома. Ходил на базар и уже все умел.
— Жили мы в поисках хлеба.
— Я отдан был в деревню на полевые работы, кото-
рые были мне совсем не по силам.
— Брат чистил ботинки, отец служил, а я был по-
сыльным.
— А я сам продавал.
Другие «торговцы», уже теперь ученики 3-го класса,
помнят больше о начале своей коммерческой карьеры:
— Торговал тогда я на базаре. Стоишь, ноги за-
мерзли, есть хочется до тошноты, но делать нечего.
— Когда и вторая сестра заболела тифом, пошел
я продавать газеты.
277
И, как припев, почти все добавляют:
— Мы тогда голодали, все голодали, хлеба у нас не
было, ели, как и другие, мерзлую картошку; мы тоже
пропадали с голоду и т. д.
Профессий более взрослых и не перечислишь. Почти
каждый ухитрялся быть кем угодно; тетради старших
классов так и пестрят перечислениями самых разно-
образных занятий: был рабочим, санитаром, писарем,
писал вывески, служил в чайной, работал у рыбаков, чи-
стил на улице сапоги, возил на базар картофель, торго-
вал, был разносчиком, работал где попало, делал что
угодно и т. д...
О голоде взрослые почти не упоминают. Только один
объяснил причину этого молчания:
— Голод описывать нечего, он хорошо известен те-
перь почти всем русским.
Но все эти лишения еще не самое страшное из того,
что пережили эти дети. Им пришлось вплотную столк-
нуться со смертью. Смерть была всюду. Некоторые даже
к ней привыкли. Все удивительно скупы на слова, опи-
сывая самое страшное: смерть, страдания близких и
свои. Чаще всего лаконические фразы:
— Нашего отца расстреляли, брата убили, зять сам
застрелился.
— Оба брата мои погибли.
— Мать, брата и сестру убили.
— Отца убили, мать замучили голодом.
— Пришла мама из больницы и сказала: «Вы теперь
сиротки, папа ваш умер».
— На улице я прочел список расстрелянных, там
был мой отец.
Дядю увели, потом нашли в одной из ям, их там
было много.
Умер папа от тифа, и стали мы есть гнилую
картошку.
— Моего дядю убили, как однофамильца, сами так
и сказали.
Я поняла, что такое революция, когда убили
моего милого папу.
— Было нас семь человек, а я остался один.
Папа был расстрелян, за то, что был доктором.
278
— Умер папа от брюшного тифа, в больницу не
пустили, и стала наша семья пропадать.
— Отца расстреляли, потому что были близко от
города какие-то войска.
— У нас дедушка и бабушка умерли с голоду, а дядя
сошел с ума.
— За этот год я потерял отца и мать.
— Когда папа умер, я сама не могла ходить. А в
страстной четверг умерла и мама.
— Умер последний близкий мне человек — брат.
Я осталась одна на улице.
— Было темно, когда мы добрались до шхуны. Отец
пошел за хлебом. Кругом стреляли. Вот когда я его
видел в последний раз.
— Папа приехал с войны, но не было радости, в этот
день умер дедушка, и начались великие несчастья.
— Пришло известие, что папу убили, и все мы
горько плакали.
— Папа долго голодал, а умер в больнице. Теперь
я узнал, что и сестра давно уже умерла.
— Доктор сказал, что моей маленькой сестре нужно
ехать на юг, а папе нужно было в Хабаровск, она и
умерла.
— Брата четыре раза водили на расстрел попугать,
а он и умер от воспаления мозга.
— Я получил от сестры письмо с траурной каймой,
она писала, что я мал, чтобы узнать, как умер мой отец.
Теперь я знаю, что его замучили.
— Я был маленький мальчик и то лицом к лицу
столкнулся со смертью.
— Мы полгода питались крапивой и какими-то ко-
реньями.
— У нас было, как всюду, повелительное «открой»,
грабительские обыски, болезни, голод, расстрелы.
— Было очень тяжело. Мама из красивой, всегда
нарядной сделалась очень маленькой и очень доброй.
Я полюбил ее еще больше.
— Видел я в 11 лет и расстрелы, и повешение, утоп-
ление и даже колесование.
— Все наши реалисты погибли. Домой не вернулся
никто. Убили и моего брата.
279
С реди записей не поразят и такие признания:
- За эти годы я так привык к смерти, что теперь она
не производит на меня никакого впечатления.
Я ходил в тюрьму, просил не резать папу, а заре-
зать меня.
— Приходил доктор и, указывая на маму, спраши-
вал: «Еще не умерла?» Я лежал рядом и слышал это
каждый день, утром и вечером.
— Я видел горы раненых, три дня умиравших на
льду.
— Моего папу посадили в подвал с водой. Спать там
было нельзя. Все стояли на ногах. В это время умерла
мама, а вскоре и папа умер...
— Папа, немного взволнованный, сказал, что его
увозят проверить паспорт. Мама успела благословить
его маленькой иконой. Утром мама так плакала, что
я догадался, что папу убили. Я долго не верил этому
страшному известию.
— Папа поздно ночью пришел из казарм. Я понял,
что он не спит. Скорее оделся и пошел к нему. У папы
были чужие глаза. Он попросил поднять его. Я сказал:
«Папа, ты тяжелый». Он помолчал и говорит: «Николай,
слушай маму». Набрал полную грудь и умер.
— За папой пришли махновцы. Мама захотела пой-
ти с ними. Они сказали, что Махно женщин не любит,
она просила и пошла. Папу увели, а ее посадили в ком-
нату. Мама долго там просидела, а потом пришел махно-
вец и сказал, что папу уже убили. Мама и мой малень-
кий брат (ему теперь 5 лет) долго искали папу, но не
нашли.
Одна из семиклассниц тоже скупо рассказывает о не-
известном 15-летнем герое, так погибшем в ЧК:
— Его родители скрывались. Голод заставил послать
сына в город за хлебом. Он был узнан и арестован. Его
мучили неделю: резали кожу, выбивали зубы, жгли веки
папиросами, требуя выдать отца. Он выдержал все, не
проронив ни слова. Через месяц был найден его неверо-
ятно обезображенный труп. Все дети нашего города
ходили смотреть.
Одна из учениц, тоже старших классов, дает краткое
описание чрезвычайки:
280
— ЧК помещалось в доме моих родителей. Когда
большевиков прогнали, я обошла неузнаваемые комна-
ты моего родного дома. Я читала надписи расстрелян-
ных, сделанные в последние минуты. Нашла вырванную
у кого-то челюсть, теплый чулочек грудного ребенка,
девичью косу с куском мяса. Самое страшное оказалось
в наших сараях. Все они доверху были наполнены рас-
терзанными трупами. На стене погреба кто-то выцара-
пал последние слова: «Господи, прости».
— Это было время, когда кто-то все время кричал
«ура», кто-то плакал, а по городу носился трупный
запах.
— В эти годы все сорвалось, было поругано. Люди
боролись со старым, но не знали, куда идти, не знали,
что с ними будет. Да кто и теперь приютит больное
русское сердце?
— Днем нас убивали, а под покровом ночи предава-
ли земле. Только она принимала всех. Уходили и чи-
стые, и грязные, и белые,и красные, успокаивая навсегда
свои молодые, но состарившиеся сердца. Души их шли
к Престолу Господнему. Он всех рассудит.
НА ПИРУ БОГОВ
В прошлом (1967) году мне в руки попал любопыт-
ный сборник «Из глубины». Сборник включал практиче-
ски всю русскую философию своего времени. Он был
сверстан, но остановлен в 1918 году цензурой, в связи
с объявлением «красного террора». В 1921 году он был
самовольно выпущен рабочими типографии и немедлен-
но конфискован. Сохранившиеся считанные экземпляры
просочились на Запад, более сорока лет сборник ждал
своего часа. Этот час настал в 1967 году — в год пятиде-
сятилетия Октября. Сборник был издан в Париже. Книга
эта должна была выйти в 1918 году — кстати, тогда же,
когда вышел на Западе первый том знаменитого шпенг-
леровского «Заката Европы». Я восприняла этот сбор-
ник, как вещий голос, прозвучавший «на закате» России.
Написать свою статью в форме пяти диалогов побу-
дило С. Булгакова именно многословие российского об-
281
щественного сознания. Вернее той его части (сознание
«свергнутых и поверженных»), которая после Октября
1917 года, означавшего «начало конца» полувекового
периода гласности, в одночасье превратилась из офици-
ально не контролируемого сознания сперва в «полу-
разрушенное», а вскоре — всего за несколько месяцев,
ушедших на подготовку сборника «Из глубины»,— и в
полностью запрещенное.
О духе либерального многословия, господствовавше-
го на страницах булгаковских диалогов (и столь же
диалогически выдержанного заключения к ним), свиде-
тельствовал, предупреждая читателя, уже перечень уча-
стников дискуссии: Общественный деятель и Известный
писатель. Боевой генерал и Советский богослов, Дипло-
мат и Беженец. Это был как бы «моментальный снимок»
общественной дискуссии — спора о русской революции,
столь же внезапно начавшейся в феврале, сколь и стре-
мительно завершившейся в октябре 1917 года, вылив-
шись в гражданскую войну. «Вертикальный разрез» рас-
тянутых во времени попыток понять причины случивше-
гося, его значение и смысл, предпринятых — в ситуации,
напоминающей интеллектуальный пир во время чумы,—
теми самыми людьми, которым предстояло (о чем еще не
подозревали) стать первыми, хотя и далеко не последни-
ми, жертвами новой власти.
Каждый диалог имеет свою тему, которая очерчива-
ется с такой однозначностью, какая вполне может быть
резюмирована одним словом, «ключевым» для диалога.
Первый диалог — «Россия», второй — «Революция»,
третий — «Народ», четвертый — «Интеллигенция», пя-
тый — «Церковь». Причем тема каждого последующего
диалога возникает в предыдущем, но не «снимается»
в последующем на гегелевский манер, а как бы сопри-
сутствует в нем, питая вновь возникшую тему, создавая
ее фон и обеспечивая объемность ее видения.
Я хочу процитировать, использовать для подтверж-
дения своих мыслей о русской революции и ее вождях,
фрагмент третьего и четвертого диалога.
«Беженец. Вы посмотрите только, какие агенты на-
пущены были на Россию: германство с его удушливыми
глазами, революция с душой Азефа, Распутин,— все
282
ведь это силы, и по-своему подлинные. И все они стре-
мятся засыпать родники воды живой, совершить духов-
ный подлог. Вообще происходит явная духовная прово-
кация. А уж это ясно без слов, кому пролагается теперь
дорога в мире. Насчет же провокации я приведу вам
один пример, маленький, но показательный: вы, может
быть, читали поэму А. Блока «Двенадцать», вещь прон-
зительная, кажется, единственно значительная из всего,
что появлялось в области поэзии за революцию. Так вот,
если оно о большевиках, то великолепно; а если о боль-
шевизме, то жутко до последней степени. Ведь там эти
12 большевиков, растерзанные и голые душевно, в кро-
ви, «без креста», в другие двенадцать превращаются.
Знаете, кто их ведет?
Нежной поступью надвыожной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз
Впереди — Исус Христос
Генерал. Ну и хватил! Вообще отличаются теперь
наши поэты и художники, совсем в придворных пиит
превратились, которые стараются получше угодить но-
вому хозяину. Никакого вопроса же я тут не вижу:
просто приврал для красного словца: viel lugen die
Dichter (поэты много врут), ведь это про них Ницше
припомнил старое слово Гезиодовское. Страшное ко-
щунство, свидетельствующее о босячестве духовном!
Беженец. Не так это просто. Высокая художествен-
ность поэмы до известной степени ручается и за ее
прозорливость. Может быть, и впрямь есть в больше-
визме такая глубина и тайна, которой мы до сих пор не
умели понять? Но дальше спросил я себя: насколько же
вообще простирается ясновидение вещего поэта? Есть ли
он тайнозритель, который силой поэтического взлета
способен увидеть грядущего Господа? И довольно было
лишь поставить этот вопрос, как пелена спала с глаз,
и я сразу понял, что меня так волновало и тревожило
в стихотворении, как нечто подлинное, но вместе и
страшное. Поэт здесь не солгал, он видел, как видел
и раньше — сначала Прекрасную Даму, потом оказав-
шуюся Снежной Маской, Незнакомкой, вообще совер-
283
шенно двусмысленным и даже темным существом, около
которого загорелся «неяркий пурпурно-серый круг».
И теперь он кого-то видел, только, конечно, не Того,
Кого он назвал, но обезьяну, самозванца, который во
всем старается походить на оригинал и отличается ка-
кой-нибудь одной буквой в имени, как у гоголевской
панночки есть внутри лишь одно темное пятно. И за-
метьте. что это явление «снежного Исуса» не радует,
а пугает. На этот счет еще В. Соловьев писал одной
своей мистической корреспондентке, что, если «изве-
стное явление не производит непосредственно никакого
движения духовных чувств», и «впечатление остается,
так сказать, головным, а не сердечным», то «это очень
важный признак, давно замеченный церковными специ-
алистами по этой части». Специалисты же прямо об этом
говорят, что к известному явлению следует относиться,
так сказать, с методологическим недоверием, потому что
нередко после крестного знамения или молитвы в нем
обнаруживается вдруг петушья нога. Поэтическая ве-
ществ сослужила здесь плохую службу, но само это
приключение в высшей степени показательно для той
духовной провокации, которою мы окружены.
Писатель. Зато уже революционные Чичиковы хло-
почут, чтобы сбывать мертвые души, да под шумок
и Елизавету Воробья за мужчину спустить. Довелось
мне прочесть такое рассуждение, где 12 большевиков
прямехонько в 12 апостолов превращаются, они-то де
настоящее христианство и покажут, а вот то было не-
удавшееся. Да, покажут, только снежное, с ледяным
сердцем и холодной душой. Для меня вообще перетряхи-
вание этого старья на тему о сближении христианства
и социализма давно уже потеряло всякий вкус.
Генерал. А мне, признаться, даже дико слушать вся-
кие эти рассуждения о духрвном смысле социализма,
потому что никакого духовного содержания я в нем не
признаю. Во всей буржуазно-капиталистической циви-
лизации самая буржуазная вершина — это социалисти-
ческое вероисповедание господ социал-буржуев, откры-
то провозглашающих единственным началом жизни —
брюхо. Социализм есть глубочайшее духовное падение
и убожество, это — яд буржуазного строя, вошедший
284
вовнутрь, отравивший души. «Классовый интерес», жад-
ность и злоба, как единственный рычаг человеческих
отношений, да это хуже каннибализма.
Общественный деятель. Но разве можно отрицать
в настоящем, европейском социализме великое искание
правды, предчувствия новой жизни, священный гнев?
Все это, кажется, так очевидно, что не нуждается в дока-
зательствах. Ведь это у нас только все так извращено
и опоганено.
Генерал. Да, показали себя теперь господа социали-
сты около казенного пирога, отлично знаем, что означа-
ет «классовая мораль». Единственное утешение во всей
этой мерзости в том, что маски сорваны, и ложь обличе-
на. Нужно быть идиотом или мертвецом духовным, что-
бы староверчески твердить зады и умиляться при мысли
о том, как добрый русский народ вступит в приугото-
ванный ему социалистический рай. Хорошо, что этот
народ взял в свои руки социалистическую дубину да
и хватил наших Маниловых по безмозглым башкам.
Писатель. Да, социализм решительно есть какая-то
бредовая, навязчивая идея у русской интеллигенции.
И посмотрите даже теперь: при всей растерянности,
ошеломленности все эти фракции все-таки лепечут о со-
циализме, ведут междуфракционную грызню и искренно
думают, что вся беда лишь в том, что власть попала не
к ним, а к другим: вот они бы устроили согласно про-
грамме своей партии и социалистический рай незамед-
лительно бы наступил. Об этом их газеты пишут, их
профессора и литераторы лекции читают. Право, такой
глупостью и самодовольством веет от всей этой непо-
движности бездарной. Они не замечают, что социализм
их идейно разбился вдребезги и провалился окончатель-
но, споры их отстали от жизни гораздо более, нежели
состязание о том, ходить ли посолонь или обсолонь,
двоить или троить алл ил у ию.
Светский богослов. Нашему девственному народу
был в лошадиной дозе впрыснут в кровь яд социализма.
Неудивительно, что он впал от него в такое бешенство,
что требуется смирительная рубашка...»
Перед глазами стоят разгромленные винные склады
и плавающие в вине трупы опившихся солдат. В карма-
285
нах у них листовки с адресами складов и призывами
к грабежу и погромам. Шайки бандитов, терроризирую-
щих по ночам город. Наглые физиономии чиновников.
И так гневно и страстно звучит речь Феликса.
Теперь борьба грудь с грудью, борьба не на жизнь,
а на смерть!.. Наша комиссия вызвана к жизни чрезвы-
чайными обстоятельствами, потому и предлагается от-
метить это в самом ее названии. Мы должны послать на
этот фронт, самый опасный и самый жестокий, реши-
тельных, твердых, на все готовых для защиты завоева-
ний революции товарищей!
Доклад закончен. Дзержинский читает проект поста-
новления. Споров не возникает. Проект утвержден.
В протокол заседания Совета Народных Комиссаров
от 7 декабря 1917 года усталая рука секретаря внесла
торопливую запись:
«Постановили:
9. Назвать комиссию Всероссийской Чрезвычайной
комиссией при Совете Народных Комиссаров по борьбе
с контрреволюцией и саботажем и утвердить ее...
Задачи комиссии: 1) пресекать и ликвидировать все
контрреволюционные и саботажные попытки и действия
по всей России, с какой стороны бы они ни исходили;
2) предание суду революционного трибунала всех сабо-
тажников и контрреволюционеров и выработка мер
борьбы с ними; 3) комиссия ведет только предваритель-
ное расследование, поскольку это нужно для пресе-
чения;
4) комиссия разделяется на отделы:
— информационный,
— организационный (для организации борьбы с
контрреволюцией по всей России и филиальных отде-
лов),
— отдел борьбы.
Комиссия сконструируется окончательно завтра. По-
ка действует ликвидационная комиссия В. Р. Комитета.
Комиссии обратить в первую голову внимание на
печать, саботаж и т. д. правых с.-p., саботажников и ста-
чечников.
Меры — конфискация, выдворение, лишение карто-
чек, опубликование списков врагов народа и т. д.».
2Я6
— Теперь остается назначить председателя создан-
ной Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Надо было
найти на этот пост хорошего пролетарского якобинца! —
с этими словами Ленин посмотрел на Дзержинского.
И все головы повернулись в его сторону.
Сказал Ленин — нужен якобинец. Как во времена
Великой французской революции. Такой же страстный
революционер, решительный и непримеримый к врагам
народа. Только пролетарский.
И сейчас же было названо имя Феликса Дзержинско-
го. Назначение состоялось.
Был председатель ВЧК, но не было ни комиссии, ни
ее аппарата. Из членов комиссии, утвержденных Сов-
наркомом на заседании 7 декабря, остались в ВЧК толь-
ко Петерс, Ксенофонтов и Евсеев. Остальные в ближай-
шие же дни получили другие назначения. Нужда в кад-
рах была невероятно велика, и слишком мало было
подходящих людей.
Дзержинскому пришлось туго. Все уже были куда-то
назначены. Если старый подпольщик давал согласие на
работу в ЧК, его приходилось «вырывать» через ЦК.
Помогал Свердлов. Неожиданно пришлось столкнуться
с трудностями совсем другого рода.
— Понимаешь,— рассказывал Дзержинский Сверд-
лову,— предлагаю товарищу работать в ЧК. Старый
революционер, вместе в тюрьме сидели. И вдруг он мне
заявляет: «Вы знаете, я готов умереть за революцию, но
вынюхивать, выслеживать — извините, я на это не спо-
собен!» Я — способен, рабочие-подпольщики Петерс,
Ксенофонтов, Евсеев способны, а этот интеллигент, ви-
дите ли, «не способен»! И не он один так заявляет.
ИНКВИЗИТОР
Достойно гибели все то, что существует.
Георг Вильгельм Фридрих Гегель
РОЖДЕНИЕ ЧУДОВИЩА
Сплотившиеся вокруг Ленина октябрьские демагоги,
авантюристы, спекулянты, всесветовые шпионы, шахер-
махеры с подмоченной биографией, преступники и ду-
шевно больные довольно быстро распределили государ-
ственные портфели, размещаясь в хоромах Кремля и в
национализированных аристократических особняках.
Инженер-купец Красин рвал промышленность: жуиры
и ерники, как Луначарский, занялись театром, балетом,
актрисами; Зиновьев и Троцкий напролом полезли к
властной карьере; не вполне уравновешенного Чичерина
успокоили ролью дипломата; Крестинского — финанса-
ми; Сталина — армией; а скелету с хитрым подмиргива-
нием глаз, поместившемуся за ширмой на Лубянке,
Дзержинскому, в этом хаосе октября отдали самое цен-
ное — жизни.
Дзержинский принял кресло председателя ВЧК.
Дзержинского не приходилось уговаривать взять на
себя ответственность за кровь всероссийского террора.
Его ближайший помощник, чекист Лацис свидетельству-
ет: «Феликс Эдмундович сам напросился на работу по
ВЧК».
Теперь «веселые чудовища» большевизма, жившие
в непокидающем их страхе народных восстаний, поку-
шений, заговоров, участники авантюры во всемирном
масштабе могли уже спать спокойно. Они знали, кому
вручена неограниченная власть над населением. На
страже их жизней встало в достаточной мере «страшное
чудовище» — «лев революции», в когти которого непри-
ятно попасться.
«Дзержинский — облик суровый, но за суровостью
этой таится огромная любовь к человечеству, и она-то
и создала в нем эту непоколебимую алмазную суро-
вость»,— писал известный скандальными театральными
288
похождениями пошляк Луначарский. «В Дзержинском
всегда было много мечты, в нем глубочайшая любовь
к людям и отвращение к насилию»,— писал прожжен-
ный циник Карл Радек. «Дзержинский с его тонкой
душой и исключительной чуткостью ко всему окружаю-
щему, с его любовью к искусству и поэзии, этот тонкий
и кристальный Дзержинский стал на суровый жесткий
пост стража революции»,— писал алкоголик, захудалый
провинциальный врач, ставший наркомздравом, Семаш-
ко. Кто только восторженно ни писал о «нежном и беспо-
щадном, мягком и суровом, храбрейшем из храбрых
вожде кожаных курток», верховном хранителе коммуни-
стической революции. Ганецкие, Гуковские, Козлов-
ские — писала вся банда темных дельцов, облепивших
пирог ленинской власти.
В разгар революции все призабыли, что «пролетар-
ский якобинец» имел шляхетское происхождение. Зато
он имел трудовую биографию: работа в переплетной
мастерской, на табачной фабрике в Нолинске, на швей-
ной машине в Бутырках. Так 7 декабря 1917 года Дзер-
жинский возглавил ВЧК. Не все знают, что еще раньше
(в середине ноября 1917 года) Совет Народных комисса-
ров утвердил Дзержинского членом коллегии вновь со-
зданного Народного комиссариата внутренних дел
(НКВД).
В этот период предметом особой заботы Дзержинско-
го как члена коллегии НКВД и члена ВРК было созда-
ние новой милиции. Старая милиция, организованная
Временным правительством, воспринимала поддержку
общественного порядка по-своему (действия большеви-
ков могли расцениваться ею как беспорядки). 28 октября
1917 года был издан циркуляр НКВД об упразднении
старой милиции и создании новой.
По вопросу об отношении к старой милиции намети-
лось две точки зрения. Командующий Петроградским
военным округом Антонов-Овсеенко считал необходи-
мым полностью упразднить институт милиции, а охрану
общественного порядка осуществлять путем «всеобщего
вооружения». Более того, он издал приказ об упраздне-
нии милиции. Дзержинский на заседании ВРК 19 ноября
выступил против приказа Антонова-Овсеенко, расценив
10 А. Иванов
289
его как вмешательство в компетенцию Комиссариата
Внутренних дел. Он высказался против ликвидации ми-
лиции. 19 ноября Дзержинский переписал постановле-
ние ВРК о реорганизации охраны Петрограда, в котором
говорилось:
I. Предложить всем районным Советам назначить
комиссаров во все комиссариаты, где таковых не име-
ется;
2. Отстранить от должности всех милиционеров, не
подчиняющихся Советской власти;
3. Организовать при Петроградском Совете рабочих
и солдатских депутатов комиссию по организации охра-
ны города из представителей районных Советов, цент-
ральной комендатуры рабочей Красной гвардии, с вре-
менным участием избранных от союза милиционеров
товарищей. Таким образом, постановление ВРК под-
тверждало возможность частичного использования ста-
рого аппарата милиции.
22 ноября Совет Народных Комиссаров на своем
заседании обсудил доклад Ф. Дзержинского о реоргани-
зации охраны и поддержании порядка в Петрограде.
Дзержинский предложил ликвидировать Петроградское
градоначальство и создать новый советский орган. Осу-
ществление этой задачи Дзержинский рекомендовал по-
ручить Клименту Ворошилову.
Ворошилов был тем человеком, к которому обра-
тился Дзержинский после создания ВЧК.
В поисках помещения для ВЧК Дзержинский пришел
в дом, занимаемый ранее петроградским градоначальни-
ком. Дверь открыл благообразный бородатый швейцар.
— Могу я видеть товарища Ворошилова? — спросил
Дзержинский.
— Так точно-с. Господин-товарищ Ворошилов в ка-
бинете его превосходительства господина градоначаль-
ника.
Феликс с любопытством посмотрел на швейцара —
этакий осколок империи,— но ничего не сказал и пошел
дальше. Швейцар почтительно подсказывал дорогу.
Из-за письменного стола поднялся комиссар Петро-
града Климент Ефремович Ворошилов.
— Здравствуйте, Феликс Эдмундович, рад вас ви-
290
деть,— говорил Ворошилов, и его туповатое лицо свети-
лось радушной улыбкой.
— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Антиме-
ков,— отвечал, также улыбаясь, Дзержинский.
Ему очень нравился этот луганский слесарь своим
примитивным характером, чистосердечностью, неизмен-
ной жизнерадостностью и удалью, сквозившей во всем
его облике и поведении.
— А, не забыли, значит, Антимекова,— уже весело
хохотал Ворошилов.
— Вот что, уважаемый градоначальник, то бишь
комиссар,— все еще в полушутливом тоне начал Фе-
ликс,— давайте работать вместе. Приспособим к нашим
нуждам бывшую тюрьму градоначальства, организуем
свою пролетарскую охрану.
— Согласен, Феликс Эдмундович, тем более что
и помещение бывшего градоначальства наполовину пу-
стует. Сюда не одну, а три наших комиссий поместить
можно, и еще место останется.
— Вот и отлично. А я поставлю вопрос перед ЦК
о вводе вас в состав ВЧК. Тогда контакт в работе ВЧК
и органов охраны порядка будет и организованно за-
креплен.
На следующий день в кармане у Ворошилова лежало
подписанное Дзержинским удостоверение ВЧК.
Уходя от Ворошилова, Феликс разговорился со швей-
царом. Григорий Кириллович Сорокин работал в градо-
начальстве много лет. На вопрос, почему же он не бро-
сил работу вместе со всеми служащими градоначальства,
Сорокин, поглаживая бороду, степенно ответил:
— Как же можно. Кабы я свой пост бросил, весь дом
растащили бы. И вам, господа начальники, извиняюсь,
сидеть бы не было на чем.
Такая приверженность служебному долгу понрави-
лась Дзержинскому.
— Григорий Кириллович, хотите работать со мной?
Я председатель ВЧК Дзержинский.
Сорокин согласился. Ему тоже понравился Дзержин-
ский. Старик распознал в нем начальника. С этого
момента Сорокин стал курьером председателя ВЧК.
Григорий Кириллович привел в ВЧК и троих своих
291
дочерей. Майю и Ольгу определили курьерами, а шу-
струю Настю — телефонисткой.
Постоянное общение с Дзержинским сделало Соро-
кина глубоко преданным рабом. Единственно, чего не
смог добиться Дзержинский,— это приучить курьера к
обращению «товарищ». Ему Сорокин говорил «господин
председатель», а к остальным чекистам, избегая слова
«товарищ», обращался попросту «голубок», почему и к
нему накрепко приклеилась кличка «Голубок».
ВЧК начала свою работу с очень маленьким штатом,
человек двадцать, не более. Председатель ВЧК и члены
коллегии сами ходили на обыски и аресты, сами допра-
шивали арестованных. Впрочем, при таком маленьком
штате невозможно было точно разграничить обязанно-
сти сотрудников. Первая девушка, пришедшая на работу
в ВЧК, восемнадцатилетняя работница-большевичка
Паша Путилова, была секретарем и делопроизводите-
лем, а когда надо, выполняла роль следователя по спеку-
лятивным делам и ездила на обыски. Когда надо —
удовлетворяла интимные потребности своих коллег.
Феликс вызвал Путилову.
— Напишите, пожалуйста, письмо в штаб Красной
гвардии. Сообщите о том, что в ВЧК организуется под-
отдел по борьбе с саботажем в банках и попросите при-
слать для борьбы в этом подотделе 5—10 товарищей-
красногвардейцев.
— Товарищ Дзержинский, можно, я напишу, чтобы
ребят почестнее прислали? Банк все-таки.
— Правильно, товарищ Путилова! Берите карандаш
и пишите: «5—10 товарищей-красногвардейцев, сознаю-
щих великую свою миссию революционеров, недоступ-
ных ни подкупу, ни развращающему влиянию золота».
«Станет немного легче, обязательно пошлем Пашу
учиться»,— решил Дзержинский.
Кто мог знать, что спустя несколько месяцев чекисты
найдут в Яковлевском женском монастыре зверски изу-
родованный труп Прасковьи Ивановны Путиловой. Кто
убил девушку? Враги советской власти или дружки-
чекисты?
Германская армия наступала. Остатки старой армии
не смогли оказать серьезного сопротивления. Немцы
292
начали наступление 18 февраля, прошло пять дней,
а они уже захватили всю Латвию и Эстонию, значитель-
ную часть Украины, города Двинск, Минск, Полоцк,
Псков. Реальным было взятие Петрограда.
21 февраля 1918 года Совет Народных Комиссаров
принял написанный Лениным декрет-воззвание «Социа-
листическое отечество в опасности!». Всем Советам и ре-
волюционным организациям вменялось в обязанность
«защищать каждую позицию до последней капли крови».
Декрет предусматривал конкретные меры для отпора
врагу и установления железной дисциплины и порядка
в тылу создавшейся Красной Армии. Пункт 8 декрета
гласил: «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы,
хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские
шпионы расстреливаются на месте преступления».
Дзержинский прочел декрет членам коллегии.
— Товарищи! Речь идет о коренном изменении прав
и обязанностей ВЧК. До сих пор на нас возлагался
только розыск и дознание. Вопрос о наказании преступ-
ников решался в народных судах и революционных
трибуналах, куда мы передавали свои материалы. Те-
перь, поскольку именно ВЧК ведет борьбу с названными
в декрете преступлениями, она наделяется теми кара-
тельными функциями, которые в нем предусмотрены.
Беспощадно уничтожать врагов революции. И это дол-
жны делать мы.
Дзержинский посмотрел на суровые лица товарищей.
Да, трудно сразу осмыслить такой крутой поворот. Но он
не сомневался — коммунисты-чекисты волю партии и
Советского правительства выполнят.
— В Петрограде — мы. А по всей стране как? В боль-
шинстве губерний чрезвычайные комиссии еще не
организованы.
Это Петерс. Он ведал орготделом ВЧК.
— Обратимся к местным Советам. Это обращение
подтолкнет дело создания наших органов на местах.
— Надо бы и к населению обратиться, объявить
о новых правах ВЧК, предложил Ксенофонтов.
Подготовить эти документы коллегия поручила
Дзержинскому вместе с Петерсом и Ксенофонтовым.
За составление проекта объявления принялся Ксено-
293
фонтов. За текст обращения к Советам взялись Дзер-
жинский и Петерс.
Спустя некоторое время Ксенофонтов читал свой
проект: «Всероссийская Чрезвычайная комиссия по борь-
бе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией при
Совете Народных Комиссаров доводит до сведения всех
граждан, что до сих пор комиссия была великодушна
в борьбе с врагами народа, но в данный момент, когда
гидра контрреволюции наглеет с каждым днем, вдохнов-
ляемая предательским нападением германских контрре-
волюционеров, когда всемирная буржуазия пытается
задушить авангард революционного интернационала —
российский пролетариат, Всероссийская Чрезвычайная
комиссия не видит других мер борьбы с контрреволюци-
онерами, шпионами, спекулянтами, громилами, хулига-
нами, саботажниками и прочими паразитами, кроме бес-
пощадного уничтожения на месте преступления...»
— Подожди,— сказал Петерс,— все правильно, но
что-ты здорово закрутил: «гидра», «паразиты». Так офи-
циальные документы не пишут.
— Пусть остается так. Иван Ксенофонтович написал
по-своему, по-рабочему. А мы, Яков Христофорович,
обращаемся главным образом к рабочим,— сказал Дзер-
жинский.— Но нужно обязательно добавить, что мы
действуем не самочинно, а «основываясь на постановле-
нии Совета Народных Комиссаров».
— «...а потому объявляет,— продолжал чтение Ксе-
нофонтов,— что все неприятельские агенты и шпионы,
контрреволюционные агитаторы, спекулянты, организа-
торы восстаний и участники в подготовке восстания для
свержения Советской власти — все бегающие на Дон
для поступления в контрреволюционные войска кале-
динской и корниловской банды, продавцы и скупщики
оружия для отправки финляндской белой гвардии, кале-
динско-корниловским... войскам для вооружения контр-
революционной буржуазии Петрограда будут беспощад-
но расстреливаться отрядами комиссии на месте пре-
ступления».
С поправками объявление ВЧК и появилось 23 фев-
раля в «Известиях ЦИК».
Там же была опубликована и радиограмма ВЧК всем
294
Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
ВЧК подробно информировала Советы о положении,
создавшемся вследствие германского наступления, о
раскрытых контрреволюционных заговорах и просила
беспощадно расстреливать «всех уличенных в той или
иной форме в участии в контрреволюционном заговоре».
Давался более четко сформулированный и ограничен-
ный перечень преступлений, влекущих за собой рас-
стрел. «Хулиганы, саботажники и прочие паразиты» из
перечня были исключены.
В самом начале своего существования Коллегия ВЧК
демонстрировала великодушие. Например, после ликви-
дации монархического «Русского собрания» во главе
с убийцей Распутина Пуришкевичем, ВЧК не применило
высшей меры наказания к Пуришкевичу, он был приго-
ворен к 4 годам. Не был расстрелян и охотник за прово-
каторами Бурцев. Его просто выдворили в Трубецкой
бастион Петропавловской крепости.
С. Урылов, работавший под непосредственным нача-
лом «железного Феликса» вспоминал: «Мне были изве-
стны очень характерные для Феликса Эдмундовича слу-
чаи великодушия. Один из работников Казанской же-
лезной дороги поспорил с друзьями, что он сумеет
вызвать для себя машину самого «грозного Дзержин-
ского».
К удивлению веселой компании машина была пода-
на. Но вместо прогулки по городу, как обусловлено было
спором, отчаянный спорщик, к своему ужасу, был достав-
лен в ВЧК и предстал перед самим Дзержинским. Нужно
только себе представить, какой жалкий вид имел этот
человек! У него буквально тряслись поджилки. Но Фе-
ликс Эдмундович понял, что перед ним один из простач-
ков и встретил его шутливыми словами.
— Так это вы Дзержинский? А я думал, что Дзер-
жинский это я.
Бедняга готов был провалиться сквозь землю. Он
клялся, что никогда больше не позволит себе такого
проступка.
— Хорошо, верю,— сказал Дзержинский и тут же
его отпустил».
Вот такие сцены, достойные постановки в театре
295
устраивал Председатель ВЧК. Это особый театр, реаль-
ный театр подавления и жестокости. Феликс наслаждал-
ся пол но гой власти... И совершенно ошибочно слову
«жестокость» придают смысл кровавой суровости, бес-
причинного и бескорыстного стремления причинить фи-
зическую боль. Такое отождествление жестокости с пыт-
ками составляет лишь малую часть всей проблемы.
Жестокость вовсе не синонимична пролитой крови, за-
мученной плоти, распятому врагу. Муки бывают не
только физические, как и удовольствие, как влечение...
В добавление к асексуальной некрофилии (любви,
стремлению к смерти) Дзержинский может служить
примером садистского типа личности. Черты садиста
в его характере были несколько смазаны, но должность
Председателя ВЧК способствовала их развитию и вы-
явлению. Во всем, что писал, говорил и делал Дзержин-
ский, просматривается стремление властвовать над сла-
быми. Выражение сочувствия и тот особый дружеский
тон, который можно найти в его письмах,— все это было
сплошным обманом, свойственным совершенно холод-
ным натурам. Добротой и участием Дзержинский маски-
ровал жестокость и холодность, создавая у других и са-
мого себя впечатление, что он не тот, кем является на
самом деле, или что он чувствует то, чего на самом деле
не чувствовал. В случае с «простачком» с Казанской
железной дороги Дзержинский наслаждался ужасом, ис-
пытанным жертвой. «Простачок» был убит морально,
а окружающие поверили в великодушие своего началь-
ника. «Простачку» после неудачной шутки довелось
встретиться с Князем Смерти и остаться в живых, поте-
ряв способность шутить и смеяться до конца жизни.
Я. Петерс вспоминал: «Подбирать сотрудников для
аппарата было чрезвычайно тяжело... Когда мы перешли
из Смольного в помещение бывшего градоначальства на
Гороховой, 2, то весь аппарат ВЧК состоял из несколь-
ких лиц; канцелярия находилась в портфеле Дзержин-
ского, а касса сперва 1000 рублей, а потом 10000 рублей,
которые были получены для организации ВЧК и храни-
лись у меня, как казначея, в ящике стола. Первое время
на работу в ВЧК приходилось брать исключительно
коммунистов. Рассчитывать на беспартийную интелли-
296
генцию не приходилось. И даже не всех коммунистов из
тех, кого мы намечали, удавалось вовлечь в работу
ВЧК... Гражданская война еще не научила понимать
логику борьбы между пролетариатом и буржуазией. Не-
приятно было идти на обыски и аресты, видеть слезы на
допросах, особенно тем товарищам, которые сами еще
недавно были на допросах у жандармов и полиции... Не
все усвоили, что пусть мы и победили, но, чтобы удер-
жаться у власти, должны беспощадно бороться, не оста-
навливаясь ни перед какими трудностями и не поддава-
ясь никакой сентиментальности... И порой Дзержинско-
му приходилось уговаривать товарищей идти на работу
в ВЧК».
Как показывает анализ дел, заведенных ВЧК в этот
период, около 70 процентов наиболее серьезных нападе-
ний и грабежей, сопровождающихся убийствами, совер-
шалось «интеллигентными лицами», в большинстве быв-
шими офицерами.
В конце февраля 1918 года ВЧК арестовала в Пет-
рограде князя Эболи, действовавшего под видом сотруд-
ника ВЧК и его любовницу. На квартире при аресте
у него было найдено большое количество драгоценно-
стей, награбленных в Зимнем дворце, а также различные
штампы, бланки ВЦИК, ВЧК, Народного комиссариата
иностранных дел и других советских учреждений.
Коллегия ВЧК единогласно постановила князя Эболи
за грабеж и дискредитацию советских учреждений рас-
стрелять. Дзержинский первым поставил свою подпись
на этом первом смертном приговоре ВЧК. Вместе с ним
расстреляли и любовницу.
— Помните, товарищи, как мы мечтали о том, что
пролетарская революция сможет обойтись без смертной
казни,— говорил Дзержинский,— а теперь сама жизнь,
неумолимая борьба классов сказала: нет, не может! Мы
будем применять смертную казнь во имя счастья мил-
лионов рабочих и крестьян!
Петроградский период ВЧК знаменовался трудностя-
ми организации аппарата. Тем не менее до приезда
в Москву в марте 1918 года, ВЧК твердо стала на ноги,
имела около 120 сотрудников, выработанные методы
борьбы и завоеванное имя, от которого всех бросало
в дрожь.
ВЧК — ЛЮБИМОЕ ДЕТИЩЕ ФЕЛИКСА
Дзержинский постоянно напоминал: «Чекистом мо-
жет быть лишь человек с холодной головой, горячим
сердцем и чистыми руками». Он хотел, чтобы таким
видели его современники и потомки.
Чувство собственного достоинства было у Дзержин-
ского с детства. Гордость и амбициозность составляли
основу характера. С ними никак не сочетались доносы
и сотрудничество с властями. Совершим небольшой
экскурс в прошлое, в следственную тюрьму «Павиак»
в Варшаве.
К Дзержинскому пришел незваный гость — жандарм-
ский полковник Иваненко. Уселся посреди камеры на
принесенный жандармом стул, снял фуражку — голова
у него оказалась круглая и наголо бритая,— расстегнул
ворот мундира, достал гребенку и расчесал пышные усы.
Движения у полковника были неторопливые, уверенные,
а маленькие глазки его, пока он проделывал все эти
манипуляции, внимательно рассматривали Дзержин-
ского.
Феликс при появлении начальства встал, как полага-
лось, но тут же и опустился на табуретку, едва уселся
полковник. Он тоже рассматривал непрошеного гостя,
прикидывая в уме, зачем тот явился.
— Здравствуйте, господин Дзержинский, давненько
мы с вами не виделись,— пророкотал Иваненко. Его бас,
грохотавший на допросах, сейчас слался бархатом, ни
дать ни взять, старый друг, а не кровный враг сидит
перед тобой.
— Да, давненько,— сухо согласился Дзержинский,—
и, откровенно говоря, не могу сказать, чтобы я соску-
чился.
Иваненко сдержанно посмеялся: видишь, мол, хотя
я и жандарм, а могу ценить юмор, даже в устах заклю-
ченного. Затем все с тем же участием в тоне полковник
принялся расспрашивать Феликса о жизни: хороша ли
камера, не беспокоят ли соседи, не ущемляет ли в чем
тюремная администрация. Постепенно он перевел разго-
вор на поражение революции и «бесперспективность»,
а следовательно, «бессмысленность» борьбы. Тут Ива-
298
ненко чуть не прослезился, говоря о загубленных «на-
прасно» молодых жизнях, томящихся в тюрьме, на ка-
торге и в ссылке — «вот, например, как вы».
Дзержинскому надоели эти жандармские откровения.
— Скажите, господин полковник, зачем вы ко мне
пришли? — спросил он в упор.
Иваненко ответил не сразу.
— Хотите откровенно? Хочу узнать, не разочарова-
лись ли вы в своих убеждениях?
— Напрасно надеетесь,— сказал Феликс,— но по-
звольте и мне спросить: не слышали ли вы когда-либо
голоса своей совести, не чувствуете хоть изредка, что вы
защищаете злое дело?
Маленькие глазки Иваненко стали колючими.
— Советую вам подумать над нашим разговором,—
сказал он, оставив без ответа вопрос Феликса, и вышел
из камеры.
Спустя несколько дней Дзержинского вызвали в кан-
целярию. Там, в одном из кабинетов, оставили наедине
с Иваненко.
Дзержинский почувствовал волнение, изнутри под-
нялась мелкая противная дрожь.
На этот раз Иваненко сделал вид, что прибыл по
делу.
— Я приехал сообщить вам, что ваше дело передано
в военный суд. Обвинительный акт вам уже направлен.
Да вы не волнуйтесь. Военные суды теперь часто выно-
сят приговоры менее суровые, чем судебная палата,—
доброжелательным тоном говорил Иваненко.
Дзержинский знал, что это заведомая ложь.
Сквозь охватившую его тревогу и беспокойство —
Дзержинский и сам не мог объяснить свое состояние —
до него доходили вопросы полковника: есть ли книги,
как кормят, о чем он думает...
— Что касается меня,— говорил Иваненко,— то я
устроил бы в тюрьме театр.
И наконец, вот оно:
— Почему бы вам, господин Дзержинский, не со-
трудничать с нами? Тогда ваш приговор может быть
значительно смягчен.
— Это грусно, гнусно! Как вы смеете!
299
Феликсу казалось, что он кричит. Но горло от нена-
висти н омерзения перехватили спазмы, и голос был
едва слышен.
— Бее сначала так говорят, а потом соглашаются,—
хладнокровно сказал полковник.
А в своем дневнике Феликс записал:
«Уже поздно. Я хочу хотя бы здесь вести правильную
жизнь, чтобы не отдать им своих сил. А я чувствую, что
у меня столько сил, что мне кажется — я все выдержу
и вернусь. Но если даже я не вернусь, этот дневник
дойдет, быть может, до моих друзей, и у них будет хоть
частичка моего «я», и у них будет уверенность, что я был
спокоен, что я знал их в момент тишины, печали и радо-
стных дум, и что мне хорошо настолько, насколько здесь
может быть хорошо в тишине и одиночестве с мыслями
о весне, о природе, о них; здесь, где иногда царит такая
тишина, что можно вообразить себе, как живую, улыбку
друзей...
Вчера и сегодня мною овладело какое-то беспокой-
ство, дрожь, тревога... Отчего? Не знаю. Но мысли не
могут сосредоточиться и бьются, и мечутся, как ло-
скутья, гонимые ветром...
Сегодня опять был у меня полковник. Когда я его
увидел, я весь задрожал, словно почувствовал против-
ное, скользкое прикосновение змеи к своему телу. Он
пришел с тем, чтобы любезно сообщить, что мое дело
передано в военный суд, и что обвинительный акт уже
послан мне. Он выражал сожаление, что мое дело изъято
из Судебной палаты, и уверял меня, что военные суды
весьма часто выносят больше оправдательных пригово-
ров и менее суровые приговоры, чем Судебная палата.
Он расспрашивал, есть ли у меня книги, как меня здесь
кормят, уверял, что устроил бы в тюрьме театр. А когда
я вновь спросил его, не заговорила ли в нем когда-либо
совесть, он с сочувствием и соболезнованием в голосе
ответил, что я не в себе.
Во время этого непродолжительного разговора я чув-
ствовал, что по мне как бы ползет змея, опоясывает меня
и ищет, за что зацепиться, чтобы овладеть мной. Я не
опасался, что не выдержу этого испытания. Я чувство-
вал только физическое отвращение и испытывал ощу-
300
щение, обыкновенно предшествующее рвоте. Я возвра-
тился в свою камеру, чувствуя, что у меня сейчас не
хватает сил на обычное мое спокойствие... Я почувство-
вал на себе грязь, человеческую грязь... Зло, словно
раскаленными железными клещами, рвет и жжет живое
тело живого человека и ослепляет его. Оно заслоняет
весь мир, чтобы каждую частичку, каждое дыхание,
каждый атом наполнить болью — ужасной болью. «Без-
умие и ужас» — так назвал войну Андреев; но жизнь —
это нечто во сто раз худшее; вся жизнь, не только жизнь
здесь, в казематах.
Ежедневно заковывают в кандалы по нескольку че-
ловек. Когда меня привели в камеру, в которой я уже
когда-то, семь лет тому назад, сидел, первый звук, какой
я услышал, был звон кандалов. Он сопровождает каждое
движение закованного. Холодное, бездушное железо на
живом человеческом теле. Железо, вечно алчущее тепла
и никогда не насыщающееся, всегда напоминающее не-
волю».
Парадокс: подследственный превратился в следовате-
ля, жертва — в палача. Человек, из которого холодное,
бездушное железо вытянуло все человеческое тепло, сам
стал «железным». Советские карательные органы широ-
ко опирались на доносчиков, секретных сотрудников,
провокаторов и шпионов. При этом «железный Феликс»
не чувствовал «физического отвращения и ощущения,
обыкновенно предшествующего рвоте». В основе каждо-
го раскрытого ВЧК дела лежал донос. Разоблачить орга-
низацию «Союз защиты Родины и свободы», во главе
которой стоял Борис Савинков, помогла молодая медсе-
стра, которая донесла на своего любовника.
Офицер, член организации «Союза», расслабившись
в постели, похвастался своей возлюбленной, что в Мо-
скве готовится восстание, что местом тайных встреч
бывших офицеров является одна из московских больниц.
Следуя, понятным только одной ей соображениям, де-
вушка на следующий день, расслабившись в постели
командира латышских стрелков, поделилась информа-
цией. Возможно, она думала, что о восстании принято
говорить в постелили не видела принципиальной разни-
цы между офицером Белой гвардии и латышом, охраня-
ющим Кремль.
Я на собственном опыте убедилась, что есть люди,
которым постельные разговоры о политике приносят
больше удовольствия, чем секс.
Командир латышских стрелков, охранявших Кремль,
немедленно передал эти сведения в ВЧК Дзержинскому.
Феликс поручил Петерсу и Лацису срочно заняться
этим делом. Постепенно, шаг за шагом чекисты стали
разматывать весь клубок организации. Личным приме-
ром Феликс учил оперативных работников ВЧК прони-
цательности, умению вести следствие, по крупицам со-
бирать и анализировать, казалось на первый взгляд не
связанные и малозначительные факты и материалы,
которые впоследствии давали ключ к раскрытию за-
конспирированной организации.
«Переплетчику», хорошо знакомому на практике с
основами и принципами конспирации, удавалось успеш-
но раскрывать заговоры. На этом пути широко применя-
лись провокаторы и провокации. Не зря Феликс посвя-
тил столько времени изучению их повадок. В деле «Сою-
за защиты» тоже была использована провокация. При
аресте одной группы в Москве чекисты обратили внима-
ние на необычно странный вид визитных карточек, най-
денных с деньгами. Карточки были причудливыми ли-
ниями разрезаны на части. Установили, что половина
карточки служила пропуском для курьеров «Союза за-
щиты». Она прикладывалась к другой половине, имев-
шейся у членов организации в другом городе.
Проинструктированные Дзержинским чекисты от-
правились с таким «пропуском» в Казанский филиал
организации. Прибывших из центра «москвичей» госте-
приимные хозяева усадили за стол, начали угощать чаем
с булками и вместе обсуждать планы выступления. Но
какова же была растерянность собрания, когда послы-
шалась команда: «Довольно комедии. Руки вверх!» Два
чекиста направили свои маузеры на заговорщиков. Мне
эта операция напоминает предательское убийство брата
Феликса — Станислава. Тогда убийцы тоже напроси-
лись на ужин к шляхтичу.
Софья Мушкат-Дзержинская: «В конце мая 1918 года
при непосредственном участии Дзержинского была раз-
облачена и ликвидирована крупная контрреволюцион-
на
ная организация «Союз защиты Родины и свободы», во
главе которой стоял правоэсеровский главарь Борис
Савинков. В нее входили наряду с правыми эсерами,
царскими офицерами и генералами народные социали-
сты, левые эсеры, кадеты и меньшевики. Все они стави-
ли своей целью свержение Советской власти. Одна часть
этой организации была связана с правительством Ан-
танты, финансировалась ими и имела разветвления —
филиалы в Казани, Ярославле, Рязани, Челябинске
и других городах. Другая часть организации была связа-
на с германским послом Мирбахом и ожидала помощи от
Германии.
«Союз защиты Родины и свободы» был разоблачен
благодаря бдительности двух рядовых советских людей:
рабочего завода «Каучук» Нифонова и медицинской
сестры. Нифонов сообщил в ВЧК о том, что частную
лечебницу в доме № 1 по Молочному переулку, где он
жил, часто посещали какие-то подозрительные люди, не
похожие на больных. Медицинская сестра Иверской
больницы (Покровская община) рассказала командиру
латышкого стрелкового полка в Кремле, что в Москве
ожидается восстание, о чем предупредил ее лежащий
в больнице, влюбленный в нее юнкер Иванов, умоляя
покинуть на это время Москву. Латышский стрелок
сообщил об этом в ВЧК.
Раскрытием этой организации и всем следствием
руководил Ф. Э. Дзержинский, который, по словам Пе-
терса, лично расшифровал найденные у заговорщиков
весьма сложные шифры и документы, в том числе доне-
сение Деникину о существовании в Москве контррево-
люционной организации». Зося знала про все эти собы-
тия по рассказам коллег своего мужа. Сама она в это
время была в Швейцарии.
Постепенно ВЧК становилась самодавлеющим орга-
ном, а работники разлагались, пользуясь огромными
правами и неограниченной властью. Дошло до того, что
сам Председатель ВЧК Дзержинский был арестован! Это
был последний арест Феликса, осуществленный его же
коллегами. Это было в июле 1918 года.
6 июля около 3-х часов дня левые эсеры — сотрудни-
ки ВЧК — Блюмкин и Андреев с документами, подпи-
зоз
санными председателем ВЧК Дзержинским, проникли
в здание немецкого посольства и убили немецкого посла
Мирбаха. Совершив этот провокационный акт, убийцы
скрылись в особняке в Трехсвятительском переулке,
у Покровских ворот, где размещался штаб одного из
отрядов ВЧК, которым командовал Попов.
Вначале все разыгрывалось как по нотам. Блюмкин
убил графа Мирбаха. Дзержинский приехал в отряд
Попова, чтобы арестовать убийцу, и сам был арестован
вместе с сопровождающими его чекистами. Вслед за ним
мятежники арестовали председателя Моссовета Смидо-
вича, захватили здание ВЧК на Большой Лубянке, 11 и
арестовали находившихся там в этот момент большеви-
ков-чекистов. Сделать это было совсем нетрудно: охрану
здания ВЧК нес отряд Попова. Из членов коллегии ВЧК
мятежникам удалось захватить только Лациса, осталь-
ные находились в Большом театре, на съезде. Затем
левые эсеры захватили Главный почтамт и разослали во
все концы несколько сумбурных телеграмм с извещени-
ем о захвате власти. Дали несколько орудийных выстре-
лов по Кремлю, и отправились на съезд предъявлять
свои условия «деморализованным» большевикам.
А дальше у левых эсеров все пошло, как любил
выражаться курьер ВЧК старик Сорокин, «наперекос».
Узнав об аресте Дзержинского, Ленин предупредил
мятежников, что если хоть один волос упадет с его
головы, они заплатят тысячью своих голов, и приказал
Петерсу немедленно арестовать всю левоэсеровскую
фракцию съезда вместе со Спиридоновой. В районах
Москвы были мобилизованы все коммунисты, созданы
рабочие отряды. Эсеровские боевые дружины и пикнуть
не успели, как были разоружены. Не оправдались на-
дежды мятежников и на Покровские казармы. Ни одна
часть Московского гарнизона не присоединилась к мя-
тежу.
Оказавшись без своей «богородицы» — так рабочие
прозвали Спиридонову — ЦК левых эсеров, заседавших
в отрядах Попова, погряз в бесконечных словопрениях:
развивать ли наступление на Кремль и Большой театр
или ограничиться самообороной.
Тем временем прибывшие из лагерей части Красной
304
Армии заняли исходные позиции и начали стягивать
кольцо вокруг района, занятого мятежниками.
Как только первые снаряды разорвались во дворе
особняка, где размещался штаб Ионова, члены ЦК ле-
вых эсеров, переодевшись в светское платье, стали ухо
дить.
Подлые трусы и изменники убегают! кричал
им вслед Дзержинский, стоя у окна помещения, в кото-
ром помещались арестованные.
7 июля мятеж был ликвидирован.
Вернулись в ВЧК Лацис и арестованные вместе с
Дзержинским чекисты Беленький, Трепало» и Хруста-
лев. Сам он после освобождения направился прямо в
Кремль.
Возвратившихся из плена чекистов окружили това-
рищи, начались расспросы.
— Нас разоружили силой,— рассказывал Белень-
кий, поглаживая свои пышные усы. — Феликса Эдмундо-
вича схватили за руки Прошьян и Саблин и объявили
арестованным. Феликс Эдмундович пришел в ярость.
«Отдайте мне ваш револьвер», — говорит Попову. Тот
опешил. «Зачем?» — спрашивает. «Я вас расстреляю как
изменника!» — заявляет Феликс Эдмундович, да так по-
смотрел, что Попов вылетел из комнаты, как пробка.
— А я решил отоспаться как следует, делать-то все
равно нечего,— басил бородатый великан Лацис, чело-
век большого мужества и необыкновенного хладнокро-
вия.— Только улегся, как в комнату входит Карелин,
сообщает о том, что Спиридонова отправилась на съезд,
и заявляет Дзержинскому: «Вы будете за нее заложни-
ком». И знаете, что ответил Феликс Эдмундович? —
Лацис хитро прищурился и, потомив немного собеседни-
ка, продолжал: — «В таком случае вам надо заранее
меня расстрелять, потому что, если Спиридонову аресту-
ют, я первый потребую, чтобы ее ни в коем случае не
освобождали»,— вот что он ответил!
— А когда ее »се-таки арестовали, вбегает Попов,
пьяный, трясет маузером, кричит: «За Марию снесу пол-
Кремля, пол-Лубянки, полтеатра!» Феликс Эдмундович
даже разговаривать с ним не стал, повернулся спиной
и так и стоял, пока тот бесновался,— добавил Трепалов.
305
В то же время, как чекисты восхищались мужеством
своего председателя, Дзержинский прохаживался со
Свердловым по приемной Председателя Совнаркома.
— Никогда, Яков, мне не было так тяжело, как
сейчас. Так опростоволосился. Александрович не давал
никакого повода сомневаться в его честности, а оказался
хуже Азефа (член ЦК партии эсеров, крупный провока-
тор царской охранки.— Г. С.),— с горечью говорил
Дзержинский —Лучше бы они меня расстреляли, это
было бы полезно для революции.
Свердлов нежно обнял Дзержинского за плечи:
— Нет, дорогой Феликс, хорошо, очень хорошо, что
они тебя не расстреляли. Ты еще немало поработаешь на
пользу революции.
На заседании ЦК Феликс доложил известные ему
факты по делу об убийстве Мирбаха и мятеже левых
эсеров и обратился с просьбой об отставке.
— Пожалуй, товарищ Дзержинский прав,— сказал
Ленин,— после того, как его заместитель и ряд других
работников ВЧК оказались причастными к убийству
Мирбаха и мятежу, ему неудобно оставаться председате-
лем ВЧК. Мы должны освободить его от этого поста,
хотя бы на время следствия...
В ВЧК товарищи встретили появление Дзержинского
восторженными возгласами. Каждый стремился крепко
пожать ему руку, сказать что-нибудь приятное. Но лицо
его оставалось суровым, губы крепко сжаты, и не отве-
тил он на приветствие товарищей своей улыбкой.
Молча прошел в кабинет, пригласил членов кол-
легии.
— Товарищи, я подал в отставку и не буду больше
вашим руководителем.
— Это невозможно! — перебил его Петерс.— Вы же
не виноваты в том, что в ЧК оказались эсеры.
— Вопрос решен,— строго ответил Дзержинский,—
и вы, Яков Христофорович, назначены исполняющим
обязанности председателя ВЧК.
Наступило тягостное молчание. Никто не ожидал
такого известия. Но разлука «железного Феликса» с
ВЧК была недолгой. Они не могли друг без друга.
22 августа 1918 года Дзержинский вновь назначен
председателем ВЧК.
306
12 активных участников восстания были расстреля-
ны по приговору ВЧК. Феликс назвал бунт левых эсеров
«Петушиным восстанием».
ГЕРОЙ «ПЕТУШИНОГО ВОССТАНИЯ»
Он был принят в Чрезвычайную Комиссию по реко-
мендации ЦК левых эсеров «как специалист по раскры-
тию заговоров». Когда этот человек успел заслужить
столь высокую репутацию? Известно, что Блюмкин уча-
ствовал в организации 1-го Одесского добровольческого
железного (на эпитеты тогда не скупились) и Матрос-
ского революционного пулеметного отрядов, был реко-
мендован на пост начальника штаба 3-й Украинской
армии, державшей фронт от устья Днестра до Дубоссар.
Затем его отзывают в Москву, где он, по-видимому,
занимается охраной ЦК партии левых эсеров.
Блюмкин проработал в ВЧК всего месяц и небе-
зуспешно. Я имею в виду дело Мирбаха-австрийского.
Роберт Мирбах — офицер 37-го пехотного полка ав-
стрийской армии, попал в русский плен, содержался в
лагере, но был особожден после ратификации Б реет-Ли-
товского договора. Готовясь к возвращению на родину,
он проживал в одной из московских гостиниц. Неожи-
данно жившая там же шведская актриса Ландстрем кон-
чает жизнь самоубийством, как решили чекисты, «в свя-
зи с ее контрреволюционной деятельностью». В ходе на-
чавшегося следствия были задержаны все подозритель-
ные постояльцы. Среди них и обладатель известной фа-
милии — Р. Мирбах.
ВЧК обратилась к датскому консульству, представ-
лявшему тогда интересы Австро-Венгрии с запросом.
15 июня консульство поручило своему представителю
Евгению Янейка вступить в переговоры с ЧК по делу
арестованного офицера австрийской армии графа Мир-
баха, а 17 июня удостоверило, что согласно письменному
сообщению германского посольства, Р. Мирбах «в дей-
ствительности состоит членом семьи, родственной гер-
манскому послу графу Мирбаху, поселившейся в Ав-
стрии». 26 июня из Малого Харитоньевского переулка,
307
где размещалось консульство, в адрес ВЧК ушло оче-
редное послание» Консул Гакстгаузен обращался «с по-
корнейшей просьбой не отказать в сообщении, согласна
ли комиссия освободить из-под ареста австрийского во-
еннопленного графа Марбаха при условии гарантии со
стороны консульства в том, что упомянутый граф Мир-
бах по первому требованию впредь до окончания след-
ствия явится в ЧК».
Тем временем Блюмкин с головой ушел в это дело,
просиживая над допросами свидетелей ночи напролет.
Ему удалось склонить Р. Мирбаха к сотрудничеству,
в результате чего в несгораемый ящик для хранения
особо важных документов легло следующее обязатель-
ство:
«Я, нижеподписавшийся, венгерский подданный, во-
еннопленный офицер австрийской армии Роберт Мир-
бах, обязуюсь добровольно, по личному желанию доста-
вить Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе
с контрреволюцией секретные сведения о Германии и о
Германском посольстве в России.
Все написанное здесь подтверждаю и добровольно
буду исполнять.
Граф Роберт Мирбах».
Объяснить происхождение этого документа нетрудно.
Очевидно, Мирбах, -желая поскорее выпутаться из не-
приятной ситуации, сразу же объявил о своем родстве.
Блюмкин же понял, что удача сама плывет ему в руки.
Всеми правдами, а скорее, неправдами, он добился от
Мирбаха искомого заявления, «искренность» которого
выдает дважды упоминаемая «добровольность». Видимо,
Мирбах считал, что важнее всего, вырваться на свобо-
ду — пусть даже ценою подписания «липового» заявле-
ния. Эта игра была шита белыми нитками, и Блюмкин
легко ее разгадал: хотя сваю готовность послужить делу
мировой революции австриец удостоверил 10 июня, но
и 26 он все еще находился под стражей.
До своего ареста он, видимо, не раз бывал в герман-
ском посольстве и должен был располагать интересую-
щими чекистов сведениями. Как вспоминал Лацис:
«Блюмкин дней за десять до покушения хвастался, что
эеа
у него на руках полный план особняка Мирбаха, и что
его агенты дают ему все, что угодно, что ему таким
образом удастся получить связи со всей немецкой ори-
ентацией».
Июнь 18-го остался памятен Блюмкину и крупней-
шим «проколом». Когда ВЧК по неясным причинам
арестовала искусствоведа Пусловского, с ходатайством
за него к Блюмкину обратился Осип Мандельштам.
Блюмкин же, пребывающий всей душой в мире револю-
ционно-террористической романтики и воображающий
себя Сен-Жюстом, не упустил случая расхвастаться, как
мальчишка. Его откровения возмутили Мандельштама,
он обратился — через Ларису Рейснер и ее мужа, Федо-
ра Раскольникова — с жалобой к Дзержинскому. В сво-
их показаниях следственной комиссии по делу о мятяже
левых эсеров Дзержинский писал:
«За несколько дней, может быть, за неделю до поку-
шения я получил от Раскольникова и Мандельштама...
сведения, что этот тип в разговорах позволяет себе
говорить такие вещи: «Жизнь людей в моих руках,
подпишу бумажку — через два часа нет человеческой
жизни. Вот у меня сидит гражданин Пусловский, поэт,
большая культурная ценность, подпишу ему смертный
приговор», но если собеседнику нужна его жизнь, он ее
«оставит» и т. д. Когда Мандельштам, возмущенный,
запротестовал, Блюмкин стал ему угрожать, что если
тот кому-нибудь расскажет о нем, то он будет мстить.
Эти сведения я тотчас же передал Александровичу,
чтобы он взял от ЦК объяснения и сведения о Блюмкине
для того, чтобы предать его суду. В тот же день на собра-
нии комиссии было решено по моему предложению нашу
контрразведку распустить и Блюмкина пока оставить
без должности. До получения объяснений от ЦК левых
эсеров я решил о данных против Блюмкина не доклады-
вать. Блюмкина я ближе не знал и редко с ним виделся».
Насколько можно судить, решение «распустить
контрразведку» реализовано не было. Да и дальность
знакомства Дзержинского с Блюмкиным сомнительна.
Так, нагрянув в отряд Попова в поисках убийцы Мнрба-
ха, Дзержинский обнаружил удивительную осведомлен-
ность в подробности туалета Блюмкина, «вычислив» его
309
по забытой на столе шапке. На это обратил внимание
американский историк Ю. Фельштинский, но в отличие
от него я не думаю, что в усиленном открещивании
Дзержинского от Блюмкина есть нечто указывающее на
причастность ВЧК к покушению. Скорее всего здесь
присущее всем служащим на свете стремление защитить
«честь мундира». Блюмкин «бросил тень» на ВЧК, поэ-
тому ее сотрудники, как по команде, стали вспоминать
все его прегрешения. Лацис припомнил даже, что он
Блюмкина «особенно недолюбливал и после первых жа-
лоб на него со стороны его сотрудников решил его от
работы отдалить». Однако забыл разъяснить, что же
помешало ему исполнить это благое намерение.
Склонность к циничной броваде, от которой он не
мог избавиться до самого своего конца, сослужила
Блюмкину дурную службу. Впрочем, за ним всегда тя-
нулся шлейф фантастических историй и ошеломляющих
подробностей: если он желал на каждом шагу ставить
своих биографов в тупик, то мы должны признать, что
своего он добился.
...Пассажирский лайнер в Средиземном море. Де-
вочка, расшалившись, падает за борт. Секунда — и чер-
нобородый араб прыгает в воду. Девочка спасена, а в
арабе плывущие в Константинополь советские торгпре-
ды с изумлением узнают своего бывшего сослужив-
ца. (Из анкеты Оргбюро ЦК, явствует, что в 1926 году
Блюмкин некоторое время работал в Наркомвнешторге
начальником отдела организации торговли.— Г. С.)
...В 1967 году А. Солженицын, со слов М. П. Якубови-
ча, записывает, что так называемое предсмертное пись-
мо Савинкова на самом деле сочинено Блюмкиным,
который, развлекая его вечерами в камере, сумел «войти
в манеру речи и мысли Савинкова». Блюмкин сам якобы
шепнул об этом Якубовичу, но тот, разумеется, не пове-
рил.
Владислав Ходасевич вспоминал, как Алексей Тол-
стой, вздумав весной 1918-го справить свои именины,
зазвал к себе, что называется, всю Москву. «Собралось
человек сорок, если не больше. Пришел и Есенин. При-
вел бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет при-
слушивался к разговорам. Порой вставлял словцо —
310
и не глупое. Это был Блюмкин, месяца через три убив-
ший графа Мирбаха, немецкого посла. Есенин с ним,
видимо, дружил. Была в числе гостей поэтесса К., при-
глянулась она Есенину. Захотел щегольнуть — и про-
стодушно предложил поэтессе:
— А хотите поглядеть, как расстреливают? Я это
вам через Блюмкина в одну минуту устрою».
Не вдаваясь в дискуссии по поводу того, бывал ли
сам Есенин на подобных «экскурсиях», напомним, что
хотя левые эсеры вошли в ВЧК в январе 1918 года,
Блюмкин стал чекистом в конце мая или в начале июня.
Мог ли он устроить «в одну минуту» демонстрацию
расстрела? Мне это кажется маловероятным. Во-первых,
весной 18-го расстрелы в ВЧК были еще скорее исклю-
чением, чем правилом. Во-вторых, левые эсеры относи-
лись к ним резко отрицательно, несмотря на то, что,
следуя логике межпартийного блока, принимали в них
участие. В-третьих, судя по литературе, обстановка,
в которой производились смертные казни, совершенно
исключала присутствие посторонних наблюдателей.
Жаль, что Ходасевич не упомянул о реакции Блюмкина
на шокирующее заявление своего друга.
Утром 4 июля Блюмким сдал папку с делом Мирба-
ха-австрийского, не догадываясь, как скоро она ему
понадобится. Закончилось первое заседание V съезда
Советов, на котором вполне выяснилось, что большеви-
ки отнюдь не намерены хоть в чем-то переменять свою
политику. ЦК левых эсеров подтвердил свое поста-
новление от 24 июня — смертный приговор Вильгельму
фон Мирбаху был подписан.
Перед вечерним заседанием съезда Блюмкин был
приглашен «для политической беседы» Марией Спири-
доновой. Она сообщила ему о принятом решении, потре-
бовав предоставить в распоряжение ЦК все имеющиеся
у него сведения о графе Мирбахе. Блюмкин понял, что
пробил его час. Вместо информации он предъявил собст-
венную готовность стать исполнителем акта. Правда,
предварил ее двумя вопросами. Во-первых, не представ-
ляет ли убийство Мирбаха угрозы для советского посла
в Германии? Во-вторых, гарантирует ли ЦК, «что в его
задачу входит только убийство германского посла?»
311
Получив на оба вопроса удовлетворительные ответы,
Блюмкин попросил несколько часов для выработки пла-
на покушения.
Поздним вечером на заседании Центрального Коми-
тета план был принят, а покушение назначено на зав-
тра. Однако «5 июля акт не мог состояться из-за того,
что в такой короткий срок нельзя произвести надлежа-
щих приготовлений». Дело отложили, и Мирбах получил
неожиданный подарок судьбы — еще один день жизни.
Всего несколько месяцев прошло с тех пор, как
Ленин констатировал, что у большевиков и левых эсе-
ров — партнеров по правительственной коалиции — «по
большинству вопросов вырабатываются решения едино-
гласно», как он называл левых эсеров «сторонниками
социализма» и отмечал «громадную преданность рево-
люции, обнаруженную целым рядом членов этой партии,
которые проявляли всегда очень много инициативы и
энергии». К июню же кризис в отношениях двух партий
стал неоспоримым фактом.
Разумеется, противоречия между большевиками и
левыми эсерами никоим образом не сводимы к «трижды
похабному» Брест-Литовскому миру. Они много шире
захватывают собой огромную область социальных и по-
литических проблем. Приходиться лишь гадать, как
долго межпартийное противостояние вудерживалось бы
в рамках парламентских процедур, когда бы в роковой
для себя час Мирбах не решил сойти в парламентскую
приемную.
Трещины в отношениях между сотрудничавшими
партиями превратились в пропасть после того, как в
мае — июне 1918-го были приняты декреты о продо-
вольственной диктатуре и комитетах бедноты. Левые
эсеры полагали, что необходима гибкая политика цен,
большевики же слепо уверовали в таинство силы, с по-
мощью которой надеялись взять хлеб и спасти социа-
лизм, который существовал пока лишь в их головах. Как
заметил философ С. Булгаков, «у нас сначала измышля-
ется фантастическая орбита, а затем исчисляются мни-
мые от нее отклонения». Выступая на V съезде Советов
с отчетом Совнаркома Ленин горячо и, безусловно, иск-
ренне заключил: «Тысячу раз будет неправ тот, тысячу
312
раз ошибается тот, кто позволит себе хоть на минуту
увлечься чужими словами и сказать, что это — борьба
с крестьянством, как говорят иногда неосторожные или
невдумчивые из левых эсеров. Нет, это борьба с ничтож-
ным меньшинством деревенских кулаков». Задним чис-
лом добросовестный характер ленинского* заблуждения
подтверждается его заявлением на VIII съезде
РКП (б) в марте 1919 г., когда он вынужден был при-
знать, что «сплошь и рядом по неопытности советских
работников, по трудности вопроса удары, которые пред-
назначались для кулаков, падали на среднее крестьян-
ство».
Вот против этих-то ударов и восставали всей душой
левые эсеры. Но, скорее всего, ошибочно всю совокуп-
ность фактов, толкнувших большевиков на отчаянные
и крайне непопулярные меры, отозвавшиеся судорогой
крестьянских восстаний, левоэсеровские теоретики сво-
дили к германскому колену, поставленному на грудь
революционной России. И переход от власти Советов
к власти исполкомов (системе «красных губернаторов»)
и разгон сельских Советов с последующим насаждени-
ем комбедов, где верховодили Игнашки Сопроновы и
деды Щукари — все это левыми эсерами сводилось
к Бресту. Как писал Б. Камков, «капитуляция вовне
неминуемо влечет за собой капитуляцию внутри». «Мир-
бах не позволит!» — эту очень характерную реплику,
раздавшуюся со скамей левой оппозиции, зафиксировал
стенограф во время выступлений Ленина на V съезде
Советов.
Убийством Мирбаха левые эсеры рассчитывали либо
сорвать мирную передышку и в войне с Германией вновь
сомкнуться с большевиками (по крайней мере — с их
левым крылом), либо продемонстрировать бессилие гер-
манского империализма, тем самым подвигнув россий-
ское крестьянство на тотальное против него восстание.
Внеочередное выступление на съезде наркоывоенмо-
ра Троцкого заставило левых эсеров поспешить с терро-
ристическим актом. Металлически-звенящим голосом,
в тоне, не оставляющем сомнения в серьезности намере-
ний, он зачитал приказ по армии, согласно которому
объявлялся вне закона всякий, кто пытался во фроято-
313
вой полосе спровоцировать немцев. Этим, слабо возрази-
ла Спиридонова, «партия левых эсеров приговаривается
к расстрелу». Похоже, именно приказ Троцкого послу-
жил запалом к бомбе, разорвавшейся через день в по-
сольском особняке.
На следующий день после того, как Достоевский
задал риторический, казалось бы, вопрос: стоит ли гар-
мония мира слезы ребенка? — был найден и ответ: сто-
ит — если это слеза моего ребенка. С самого своего
зарождения русский террор был терзаем проблемой
«права на убийство». Да, этот сановник виновен, и его
устранение есть благо для миллионов, но вправе ли один
человек отнять жизнь другого? По замечанию историка
Бориса Николаевского, «старик Кант был бы, конечно,
безмерно удивлен, если бы смог, встав из могилы,
узнать, что его нравственный закон нередко играл роль
того категорического императива, который заставлял
многих русских террористов начала XX века брать в
свои руки динамитные бомбы».
Эсеровский террор идет от оскорбленного чувства.
Оскорбленного за народ, как за обесчещенную сестру.
Теракт есть персонификация народного возмущения,
и террорист воспринимает то, что он должен сделать
одновременно как священный долг и как тяжкий грех.
Поэтому казнящего и казнимого соединяет тесная, мож-
но сказать, интимная связь, поэтому террорист часто
оставляет свою жизнь вместо отнятой — вспомним Ка-
ляева, Сазонова, Донского. Многие из террористов-ин-
теллигентов, говорит тот же Николаевский, «больше
думали о том, как они умрут, чем о том, как убьют
другого. Последнее... было тяжелой необходимостью,
первое — радостным подвигом».
Борис Донской отказался от спасительного побега,
ссылаясь на евангельскую притчу о пшеничном зерне,
что принесет много плода лишь в том случае, когда
умрет. «Благослови меня, мама,— писал он в последнем
письме,— мне хорошо, будто в синее небо смотрю».
Письмо попало не в Рязанскую губернию, а к немецким
следователям. Они были в растерянности: как может сын
просить материнского благословения на убийство?
Различия между террором массовым, большевист-
314
ским и индивидуальным, эсеровским, конечно, глубже,
чем разница между убийствами, так сказать, штучными
и групповыми. Большевистский террор идет от доктри-
ны; в схеме большевиков не было места для человека, он
исчезал, становился фантомом, растворялся под именем
«классового врага». Большевистский террор технологи-
чен: один ведет следствие, другой арестовывает, третий
выносит приговор, четвертый конвоирует, пятый, нако-
нец, приводит приговор в исполнение. Он технологичен
и уже потому — как ни странно звучит этот эпитет
применительно к террору — бесчеловечен.
Большевистский террор — это террор победителей,
опасающихся упустить завоеванное. Эсеровский — тер-
рор побежденных, не находящих иного способа выразить
свое возмущение и ярость. Показательно, например, что
Исполнительный Комитет «Народной воли» 10 сентября
1881 г. (всего через шесть месяцев после убийства Алек-
сандра II) послал сочувственную телеграмму американ-
скому народу по случаю смерти президента Гарфильда,
убитого анархистом Ч. Гито, и выразил убеждение, что
«в стране, где свобода личности дает возможность че-
стной идейной борьбы, где свободная народная воля
определяет не только закон, но и личность правите-
лей — в такой стране политическое убийство как сред-
ство борьбы — есть проявление того же духа деспотиз-
ма, уничтожение которого в России мы ставим своей
задачей. Диспотизм личности и деспотизм партии одина-
ково предосудительны, и насилие имеет оправдание
только тогда, когда оно направляется против наси-
лия»...
Разумеется, и левые эсеры, унаследовав этот подход,
решились на убийство Мирбаха, только придя к выводу,
что иных средств протеста в их распоряжении уже нет.
Однако здесь крылось трагическое заблуждение: ресур-
сы мощной легальной партии были далеко еще не исчер-
паны. Она могла бороться за голоса избирателей, оппо-
нировать большевикам во ВЦИК и на съездах Советов
и т. п. Влияние ее росло день ото дня. Продолжай боль-
шевики свою «башибузукскую», по словам Ленина, по-
литику в деревне, трудно поручиться, что они выиграли
бы и следующие выборы. Сохрани левые эсеры терпение
315
и выдержку, перед ними открывались бы неплохие перс-
пективы. Увы, они дрогнули, сорвались в отчаянии.
Объятия, в которых душила Германия революционную
Россию, им показались нестерпимыми. Что бы ни стояло
за покушением, это было ложным шагом, и его послед-
ствия левым эсерам пришлось испытать на себе уже
через час после того, как доктор посольства установил,
что Мирбах мертв.
В ночь на 6-е июля террористы не спали. Еще и еще
раз в уме проигрывались детали покушения, возможные
к нему препятствия. Думали ли они о побеге? На этот
вопрос Блюмкин отвечает — нет. «Я знал, что наше
деяние может встретить порицание и враждебность пра-
вительства, и считал необходимым и важным отдать
себя, чтобы ценою своей жизни доказать нашу полную
искренность, честность и жертвенную преданность инте-
ресам Революции... Кроме того, наше понимание того,
что называется этикой индивидуального террора, не
позволяло нам думать о побеге. Мы даже условились,
что если один из нас будет ранен и останется, то другой
должен найти в себе волю застрелить его... Если мы
ушли из посольства, то в этом виноват непредвиденный,
иронический случай». Даже через три года Блюмкин
продолжает терзаться совершенным им «отступле-
нием от правил». Узнав, что Эренбург едет в Париж,
где, возможно, встретится с Савинковым, Блюмкин
просит узнать его, как Борис Викторович смот-
рит на уход с акта. «Я не понял»,— признается Эрен-
бург.
Несомненно, бессонной ночью Блюмкину не раз яв-
лялся Мирбах. В последний раз они могли видеть друг
друга 5-го июля, на заседании съезда Советов. В то
время как делегаты — левые эсеры, потрясая кулаками,
выкрикивали проклятия в адрес Германии, граф «высо-
кий, прямой, сухой, восседал в дипломатической ложе
с видом человека, попавшего в зверинец, но настолько
хорошо воспитанного, чтобы не обнаружить своего пре-
зрения даже перед обезьянами». Возможно, их взгляды
на минуту встретились, но Мирбаху не суждено было
отличить своего убийцу в гуще беснующИх делегатов.
Зато Блюмкин хорошо разглядел его: граф был для
316
Блюмкина лицом одушевленным, он ненавидел графа
и страстно желал его смерти.
Остаток ночи был посвящен устройству личных дел,
подведению, возможно, итогов жизни. Блюмкин пишет
прощальное письмо:
« У сажаемый товара щ!
Вы, конечно, удивитесь, что я пишу это письмо вам, а не
кому-нибудь иному. Встретились мы с вами только один
раз. Вы ушли из партии, в которой я остался. Но, не-
смотря на это, в некоторых вопросах вы мне ближе, чем
многие из моих товарищей по партии. Я, как и вы, ду-
маю, что сейчас речь идет не о программных вопросах,
а о более существенном: об отношении социалистов
к войне и миру с германским империализмом. Я, как
и вы,— прежде всего, противник сепаратного мира с
Германией, и думаю, что мы обязаны сорвать этот по-
стыдный для России мир каким бы то ни было способом,
вплоть до единоличного акта, на который я решился...
Но кроме общих и принципиальных моих, как социа-
листа, побуждений, на этот акт меня толкают и другие
побуждения, которые я отнюдь не считаю нужным скры-
вать — даже более того, я хочу их подчеркнуть осо-
бенно. Я — еврей, и не только не отрекаюсь от принад-
лежности к еврейскому народу, но горжусь этим, хотя
одновременно горжусь и принадлежностью к российско-
му народу. Черносотенцы-антисемиты, многие из кото-
рых сами германофилы, с начала войны обвиняли евреев
в германофильстве и сейчас возлагают на евреев ответ-
ственность за большевистскую политику и за сепарат-
ный мир с немцами. Поэтому протест еврея против
предательства России и союзников большевиками в
Брест-Литовске представляет особенное значение. Я как
еврей и как социалист, беру на себя совершение акта,
являющегося этим протестом.
Я не знаю, удастся ли мне совершить то, что я заду-
мал. Еще меньше я знаю, останусь ли я жив. Пусть это
мое письмо к вам, в случае моей гибели, останется
документом, объясняющим мои побуждения и смысл
задуманного мною индивидуального действия. Пусть те,
кто со временем прочтут его, будут знать, что еврей-
317
социалист не побоялся принести свою жизнь в жертву
протеста против сепаратного мира с германским импери-
ализмом и пролить кровь человека, чтобы смыть ею по-
зор Брест-Литовска.
Жму крепко вашу руку
и шлю вам сердечный привет.
Ваш...
Пути документов неисповедимы. Ю. Фелыптинский,
первый публикатор письма, сообщает, что оно извлечено
из Бахметьевского архива Колумбийского университета
(Нью-Йорк) в копии, в свою очередь, воспроизведенной
рукою Г. А. Алексинского с другой копии. Кому адресо-
вано письмо, установить невозможно, но характерно, что
не товарищам по партии или членам ЦК, а стороннему
человеку. Блюмкин принадлежал к партии, полное наи-
менование которой — «партия левых социалистов-рево-
люционеров (интернационалистов)». Смешно было бы
в ней различать эллина и иудея, но вот жизнь подходит
к роковой черте, и ее герой, подобно герою «Иудейской
войны» Фейхтвангера, не раз отрекавшемуся от своих
национальных корней, да так и не отрекшемуся, вспоми-
нает, кто он. Ему трудно согласиться с ролью слепого
оружия ЦК, однако и невозможно заявить об этом своим
товарищам по партии. Доверяясь бумаге, он оставляет
это на потом, на после смерти.
Следует отдать должное деликатности адресата (ес-
ли до него дошло письмо). Но отчего сам Блюмкин,
оставшись в живых, не вспоминал об этом письме?
Наверное, по той же причине, по которой Ленский,
закончись дуэль благополучно, вероятно, изорвал бы
написанное им в ночь перед поединком. У Блюмкина не
было письма под рукой, поэтому он просто вычеркнул
его из памяти.
6 июля Блюмкин пошел к Лацису и взял у него дело
Мирбаха — на время, сделать несколько выписок. За-
тем — в канцелярию, где пишбарышня привычно выда-
ла ему бланк комиссии. В своем кабинете Блюмкин сел
за «ундервуд» и отбил следующий текст:
«Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе
с контрреволюцией уполномочивает ее члена, Николая
318
Андреева войти непосредственно в переговоры с госпо-
дином германским послом в России графом Вильгельмом
Мирбахом по делу, имеющему непосредственное отно-
шение к самому господину германскому послу».
Подпись секретаря ВЧК Ксенофонтова подделал сам
Блюмкин, подпись Дзержинского — Прош Прошьян, ко-
торый исполнял в подготовке акции роль, так сказать,
технического директора. Печать к «мандату» приложил
Вячеслав Александрович, заместитель Дзержинского.
Он же черкнул записку в гараж с приказом предоставить
в распоряжение Блюмкина автомобиль: только после
этого Блюмкин сообщил ему о потаенном смысле этих
приготовлений.
Сев в автомобиль, Блюмкин отправился к себе в гос-
тиницу «Элит», где переоделся, и двинулся к Прошьяну,
проживавшему в первом доме Советов; у Прошьяна его
дожидался Андреев. Дать последние указания, вручить
Блюмкину бомбу и револьверы было делом нескольких
минут. Можно только догадываться, что делают люди,
когда все приготовления к убийству закончены: садятся
«на дорожку», говорят «ни пуха, ни пера», молча обни-
маются?
...Около четырнадцати часов два молодых человека
с одинаковыми портфелями вышли из подъезда первого
дома Советов и уселись в машину. Кроме шофера, пола-
гавшего, что предстоит обычное задание, в ней нахо-
дился так и оставшийся безымянным черноморский мат-
рос из отряда Попова. Вооруженный бомбой, он понима-
юще кивнул двум террористам. Блюмкин наклонился
к шоферу и твердым голосом приказал: «Вот вам кольт
и патроны, езжайте тихо, у дома, где остановимся, не
прекращайте все время работы мотора, если услышите
выстрел, шум, будьте спокойны». Привыкший ничему не
удивляться, шофер молчаливо повиновался. Машина,
несущая смерть, тронулась.
Через 15 минут молодые люди, в которых, как не
преминул бы заметить Валентин Катаев, было «нечто
троцкое, чернокожаное», стояли у двери посольства. На
знак вышел немец-швейцар. Блюмкин долго объяснялся
с ним на плохом немецком языке. Наконец, понял, что
господа обедают. Их усадили на диванчик и попросили
подождать.
Вскоре к ним вышел советник посольства граф Бас-
ссвлтц. Ознакомившись с мандатами, он поклонился
и ушел Почти сейчас же вслед за ним появились стар-
ший сове!ник Рицлер и переводчик Мюллер.
Вы от Дзержинского?
- Да.
— Пожалуйста.
Гостей провели в гостиную и усадили в кресла.
Ссылаясь на текст мандата, Блюмкин настаивал на
личном свидании с графом Мирбахом. После небольшой
дискуссии доктор Рицлер направился на второй этаж —
в кабинет посла.
Разговор с графом Мирбахом длился не более 5 ми-
нут и до того момента, пока доктор Рицлер не предло-
жил прекратить переговоры с тем, чтобы дать пись-
менный ответ через заместителя наркоминдел Карахана.
Николай Андреев, до сих пор не принимавший участия
в разговоре, спросил: наверное господа желают знать,
какие меры будут приняты по делу Роберта Мирбаха.
Очевидно, это был сигнал к открытию боевых действий,
ибо тотчас Блюмкин со словами: «Это я вам сейчас
покажу» опустил руку в портфель, выхватил револьвер
и выстрелил сначала в Мирбаха, затем в Мюллера
и Рицлера.
Далее показания участников и свидетелей драмы
расходятся:
Блюмкин. Они упали. Я прошел в зал.
Мюллер. Мы были так поражены, что остались си-
деть в креслах.
Блюмкин. В это время Мирбах встал и, согнувшись,
направился в зал, за мной. Подойдя к нему вплотную,
Андреев ва пороге, соединяющем комнаты, бросил себе
и ему под ноги бомбу. Она не взорвалась.
Рицлер. Граф Мирбах вскочил, бросился в большой
зал, куда за ним последовал спутник делегата (Блюмки-
на), между тем как тот под прикрытием мебели продол-
жал стрелять в нас, а потом кинулся за графом.
Блюмкин. Тогда Андреев толкнул Мирбаха в угол
(тот упал) и стал извлекать револьвер... Я поднял ле-
жавшую бомбу и с сильным разбегом швырнул ее. Те-
перь она взорвалась необычайно сильно. Меня отшвыр-
320
нуло к окнам, которые были вырваны взрывом.
Мюллер. Последовал взрыв первой бомбы, брошен-
ной в зал со стороны окон... Оглушительный грохот
раздался вследствие падения штукатурки стен и оскол-
ков разгромленных оконных стекол. Вероятно, отчасти
вследствие давления воздуха, отчасти инстинктивно
доктор Рицлер и я бросились на пол. После нескольких
секунд мы бросились в зал, где граф Мирбах, обливаясь
кровью из головной раны, лежал на полу; в некотором
отдалении от него лежала невзорвавшаяся бомба.
Блюмкин. Я увидел, что Андреев бросился в окно.
Механически и инстинктивно подчиняясь ему, его дей-
ствию, я бросился за ним. Когда прыгнул, сломал ногу.
Андреев уже был на той стороне ограды, на улице са-
дился в автомобиль. Едва я стал карабкаться по ограде,
как из окна начали стрелять. Меня ранило в ногу, но
все-таки я перелез через ограду, бросился на панель
и дополз до автомобиля.
Мюллер. Выбежавшие из дверей подъезда слуги
крикнули страже стрелять, но последняя стала стрелять
слишком поздно и этим дала возможность скрыться
безнаказанно убийцам.
Б. Бажанов, бежавший на Запад секретарь Сталина,
полагает (ссылаясь на рассказ Биргера, двоюродного
брата Блюмкина), что дело было вовсе не так: «Когда
Блюмкин и сопровождавшие его были в кабинете Мир-
баха, Блюмкин бросил бомбу и с чрезвычайной поспеш-
ностью бросился в окно, причем повис штанами на
железной ограде в очень некомфортабельной позиции.
Сопровождающий его матросик не спеша ухлопал Мир-
баха, снял Блюмкина с решетки, погрузил в грузовик
и увез. Опровергать Бажанова нет надобности; замечу
только, что каким бы ни было его отношение к террору,
но вид ползущего по асфальту и истекающего кровью
человека очень мало напоминает комическую картину,
нарисованную канцеляристом.
Террор — удел молодых. Балмашев застрелил Сипя-
гина в двадцать. Двадцать восемь было Каляеву, когда
он взорвал коляску великого князя Сергея Александро-
вича. Плеве был сражен рукой двадцатипятилетнего
Сазонова. Совсем юной девушкой Спиридонова откры-
11 А. Иванов
321
вает огонь по ротмистру Луженовскому. Сколько лет
было Савинкову, когда он вместе с Азефом возглавил
Боевую Организацию социал-революционеров? Гершу-
ни — в момент ареста? Донскому, метнувшему начи-
ненный динамитом термос под ноги Эйхгорну?
Отходящую эпоху, как старую дворнягу, ищущую
уединения, чтобы тихо околеть, неутомимо преследова-
ли мальчишки — наивно-нетерпеливые, злобно-востор-
женные, сосредоточенно-самоотверженные. «Вы не буде-
те стрелять,— говорит герой Джека Лондона.— Чтобы
убить человека, необходимо мужество... Нажимайте силь-
нее... курок еще и до половины не дошел. Ну-ка по-
пробуйте убить человека. Сделайте в нем дыру величи-
ной с кулак, чтобы его мозг брызнул на ваш пол. Вот что
значит убить человека...» Но эти мальчики хорошо зна-
ли, как это больно — умирать, и они не ведали пощады.
В их глазах таился мрак ожесточения. «Угрюмо-тусклый
огонь», сказал бы Тютчев.
Возражая тем, кто сравнивал русских террористов
с древними христианскими мучениками, А. Изгоев, один
из авторов «Вех», заметил, что среди христианских му-
чеников было много людей зрелого и пожилого возраста,
в то время как среди современных ему революционеров,
кончающих жизнь на эшафоте, люди, перешагнувшие
рубеж 35—40 лет — исключение. Причины этого он
находил в различном душевйом типе тех и других.
В христианстве преобладало стремление научить чело-
века с достоинством встречать смерть. Революциона-
ризм побуждал человека искать смерть — во имя Рево-
люции.
Изгоев уловил весьма характерное: в обществе
сложился критерий левизны, согласно которому левее
тот, кто ближе к смерти, чья работа опаснее не для
существующего порядка вещей, а для самого индивида.
Социал-революционер много ближе к виселице, чем
социал-демократ. «И вот это обстоятельство и оказывает
магическое влияние на душу наиболее чутких предста-
вителей русской интеллигентной молодежи. Оно завора-
живает их ум и парализует совесть: все освящается, что
заканчивается смертью, все дозволено тому, кто идет на
смерть...»
322
Казалось бы, гибелью был насыщен сам воздух эпо-
хи. «Открыть окно,— молвил Пастернак,— что жилы
отворить». Мальчики шли в революцию, вспоминал
Мандельштам, «с тем же чувством, с каким Николенька
Ростов шел в гусары: то был вопрос влюбленности
и чести. И тем и другим казалось невозможным жить не
согретыми славой своего века, и те и другие считали не
возможным дышать без доблести»; Кстати, и сам Осип
Мандельштам пятнадцатилетним ездил в Райволу —
проситься в террор (правда, по малолетству получил
отказ).
Террор — удел молодых. Лейтенанту Мюллеру
Блюмкин показался лет 30—35, поэту Шершеневи-
чу — сорокалетним. Между тем 6 июля 1918 года Блюм-
кину не исполнилось еще и двадцати.
«Я не знал, куда мы едем. У нас не было заготовлен-
ной квартиры, мы были уверены, что умрем. Нашим
маршрутом руководил шофер из отряда Попова. Мы
были взволнованны и утомлены. У меня мелькнула
усталая мысль: надо в комиссию, «заявить»,— вспоми-
нал Блюмкин.
Когда автомобиль № 27-60 прибыл в отряд Попова,
обнаружилось, что Блюмкин не способен самостоятельно
передвигаться: он был ранен в ногу, ниже бедра, к этому
прибавились надлом лодыжки и разрыв связок. Матросы
на руках перенесли его в штаб, где ему предстояло
прежде всего стать неузнаваемым. Его пышная шевелю-
ра была острижена, борода сбрита, офицерский френч
сменился солдатской гимнастеркой — в таком виде его
встретили служащие лазарета, находившегося через до-
рогу.
Дзержинский, прибывший в отряд Попова с требова-
нием выдать Блюмкина, не подозревал, что в двадцати
метрах от него на том же настаивал Блюмкин. Тогда он
был уверен, что большевики не посмеют казнить его за
убийство представителя германского империализма. На-
верное, узнав о расстреле без суда и следствия своего
товарища по партии, заместителя председателя ВЧК
Александровича, он переменил бы свою точку зрения.
Левоэсеровские чекисты слишком явственно ощуща-
ли гнев и ярость Дзержинского, чтобы положиться на его
323
беспристрастность, и потому отказались выдать Блюм-
кина. Помимо прочего такая выдача противоречила бы
всем традициям террора: не случайно Ю. Саблин на
допросе с негодованием отверг упрек «в укрывательстве
от ареста Блюмкина»: «На столь циничный призыв...
я не считаю возможным что бы то ни было отвечать».
Утром 7 июля, когда по особняку в Трехсвятитель-
ском переулке стала палить артиллерия Вацетиса, «мя-
тежники», многие из которых не понимали смысла про-
исходящего, бросились врассыпную. Тут было не до
Блюмкина (забыли даже о сидящих в подвале аресто-
ванных большевиках). Его вместе с другими ранеными
отвезли в 1-ю городкую больницу, где он назвался
Григорием Беловым — красноармейцем, сражавшимся
с поповцами. В те дни в больнице был установлен стро-
жайший режим: в Москве шла настоящая охота за бег-
лыми левыми эсерами, и под страхом расстрела была
запрещена выписка больных с огнестрельными ранения-
ми. Однако Блюмкину 9 июля удалось совершить по-
бег — с помощью, как он их назвал, «внепартийных
друзей, извещенных случайно о моем пребывании в
больнице». Через день он был уже за пределами Москвы.
Конец июля и весь август он под фамилией Авербах
пробыл в Рыбинске. Затем, превратившись в гражданина
Вишневского, переехал в Кимры. Никто бы не узнал
в скромном чиновнике уездного комиссариата земледе-
лия грозу германского посольства. Только в сентябре
Блюмкину удалось связаться с Прошьяном и сообщить
о своей готовности отправиться на оккупированную нем-
цами Украину для продолжения террористической ра-
боты. Прошьян предложил ему перебраться под Петро-
град и ждать отправки. Однако в октябре, без ведома
ЦК, он приезжает в Москву, чтобы поторопить события:
на Украине — война, он не может оставаться в позиции
безучастного созерцателя. За два дня до первой годов-
щины Октября Блюмкин уже в Белгороде,, на пороге
Скоропадчины.
«По ряду причин,— оговаривается он в своих показа-
ниях Киевской губчека,— мне нельзя еще говорить о
ней (т. е. о подпольной работе,— Г. С.) легально, по-
дробно. Скажу только следующее: я был членом боевой
324
организации партии и работал по подготовке нескольких
террористических предприятий против виднейших гла-
варей контрреволюции. Такого рода деятельность про-
должалась до свержения гетмана. При правительстве
директории, в период диктатуры кулачества, офицерства
и сечевых стрелков, я работал для восстановления на
Украине Советской власти. По поручению партии орга-
низовал совместно с коммунистами и другими партиями
на Подолии ревкомы и повстанческие отряды, вел совет-
скую агитацию среди рабочих и крестьян, был членом
нелегального Совета рабочих депутатов Киева — сло-
вом, посильно я служил революции». Девушка, ставшая
в последствии женой поэта Мандельштама, несколько
раз встречала его, «мелькавшего, исчезавшего, конспи-
ративного», в крохотной украинской деревеньке; было
это при Петлюре.
В апреле 1919 года Киев был занят красными, и
Блюмкин решает нанести визит своим бывшим колле-
гам. Что послужило мотивом этой явки? Прежде всего,
преобладающее непонимание истинного, как казалось
Блюмкину, значения акта над Мирбахом, которое он
хотел разъяснить с той самой минуты, когда перед
левоэсеровским ЦК встал вопрос, выдавать его или не
выдавать? Это желание еще более усилилось, когда
была развернута широкая кампания по дискредитации
левых эсеров и их лидеров. «Гнусное предательство»,
«азефовщина», «иезуитизм» — эти выражения советской
и партийной печати по адресу недавних союзников были
если не самыми мягкими, то наверняка самыми распро-
страненными.
Явившись в Киевскую губчека, он настаивает: мяте-
жа не было, восстания не было — была самооборона
революционеров, волею трагических обстоятельств по-
павших в безысходный тупик. Он уверяет, что ни он, ни
Андреев «ни в коем случае не согласились бы совершить
убийство германского посла в качестве повстанческого
сигнала». Он совершенно исключает возможность того,
что за спиною террористов ЦК вел свою потаенную
интригу: «Мне доверяли в партии, я был близок к ЦК
и знаю, что подобного действия он не мог совершить».
Свои объяснения, почему он решил явиться в КГЧК
325
с тем, что меньше всего напоминает «повинную», Блюм-
кин завершает в энергичных выражениях: «До сих пор я,
один из непосредственных участников этих событий, не
мог в силу партийного запрета явиться к Советской
власти, довериться ей и выяснить, в чем она видит мое
преступление против нее. Я, отдавши себя социальной
революции, лихорадочно служивший ей в пору ее мир-
ного наступательного движения, вынужден был оста-
ваться в стороне, в подполье. Такое состояние для меня
не могло не явиться глубоко ненормальным, принимая
во внимание мое горячее желание реально работать на
пользу Революции. Я решил явиться в Чрезвычайную
комиссию... чтобы подобное состояние прекратить».
Блюмкин не кается, не бьет себя в разочарованную
грудь, он вовсе не отказывается от того, что сделал,
думал и думает. Было бы ошибкой, заявляет он, рассмат-
ривать его приход как отказ от теракта, «равно как
и отказ от моего эсеровского понимания революции
и Советской власти. Я по-прежнему остаюсь членом
партии левых социал-революционеров, по-прежнему
расхожусь во многом в политике Советской власти, и
именно это побуждает меня вполне честно рассеять все
то запутанное, трагическое положение, которое созда-
лось благодаря отказу ЦК выдать меня в результате
убийства Мирбаха...» И демонстративно подписывается:
«Член партии левых социалистов-революционеров».
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ВЧК
Автобиография:
«Родился в 1877 г. Учился в гимназии в г. Вильне.
В 1894 г., будучи в 7-м классе гимназии, вхожу в соци-
ал-демократический кружок саморазвития; в 1895 г.
вступаю в литовскую социал-демократию и, учась сам
марксизму, веду кружки ремесленных и фабричных уче-
ников. Там меня в 1895 г. и окрестили Яцеком. Из гим-
назии выхожу сам, добровольно в 1896 г., считая, что за
верой должны следовать дела, и надо быть ближе к массе
и с ней самому учиться. В 1896 же году прошу товари-
щей посылать меня в массы, не ограничиваясь кружка-
326
ми. В то время у нас в организации шла борьба между
интеллигенцией и рабочими верхушками, которые тре-
бовали, чтобы их учили грамоте, общим знаниям и т. д.,
а не совались не в свое дело, в массы. Несмотря на это,
мне удалось стать агитатором и проникать в совершенно
нетронутые массы на вечеринки, в кабаки, там, где
собирались рабочие.
В начале 1897 г. меня партия послала как агитатора
и организатора в Ковно — промышленный город, где
тогда не было социал-демократической организации и
где недавно провалилась организация ППС. Здесь при-
шлось войти в самую гущу фабричных масс и столкнуть-
ся с неслыханной нищетой и эксплуатацией, особенно
женского труда. Тогда я на практике научился организо-
вывать стачку.
Во второй половине того же года меня арестовывают
на улице по доносу рабочего-подростка, соблазнившего-
ся десятью рублями, обещанными ему жандармами. Не
желая обнаружить своей квартиры, называюсь жандар-
мам Жебровским. В 1898 г. меня высылают на три года
в Вятскую губернию — сначала в Норильск, а затем,
в наказание за строптивый характер и скандал с поли-
цией, а также за то, что стал работать набойщиком на
махорочной фабрике, высылают на 500 верст дальше на
север, в село Кайгородское. В 1899 г. на лодке бегу
оттуда, так как тоска слишком замучила. Возвращаюсь
в Вильню. Застаю литовскую социал-демократию веду-
щей переговоры с ППС об объединении. Я был самым
резким врагом национализма и считал величайшим гре-
хом, что в 1898 г., когда я сидел в тюрьме, литовская
социал-демократия не вошла в единую Российскую со-
циал-демократическую рабочую партию, о чем и писал
из тюрьмы к тогдашнему руководителю социал-демо-
кратии д-ру Домашевичу. Когда я приехал в Вильню,
старые товарищи уже были в ссылке — руководила сту-
денческая молодежь. Меня к рабочим не пустили, а по-
спешили сплавить за границу, для чего свели меня
с контрабандистами, которые и повезли меня в еврей-
ской «балаголе» по Вилкомирскому шоссе к границе.
В этой «балаголе» я познакомился с одним пареньком,
и тот за десять рублей в одном из местечек достал мне
327
паспорт. Доехал тогда до железнодорожной станции,
взял билет и уехал в Варшаву, где у меня был один
адрес бундовца.
В Варшаве тогда не было социал-демократической
организации. Только ППС и Бунд. Социал-демократиче-
ская партия была разгромлена. Мне удалось завязать
с рабочими связь и скоро восстановить нашу организа-
цию, отколов от ППС сначала сапожников, затем целые
группы столяров, металлистов, кожевников, булочников.
Началась отчаянная драка с ППС, закончившаяся не-
изменно нашим успехом, хотя у нас не было ни средств,
ни литературы, ни интеллигенции. Прозвали рабочие
тогда меня Астрономом и Франком.
В феврале 1900 г. на собрании меня уже арестовали
и держали сперва в Ч павильоне Варшавской цитадели,
затем в Седлецкой тюрьме.
В 1902 г. выслали на пять лет в Восточную Сибирь.
По дороге в Вилюйск летом того же года бежал на лодке
из Верхоленска вместе с эсером Сладкопевцевым. На
этот раз поехал за границу — переправу мне устроили
знакомые бундовцы. Вскоре после моего приезда в Бер-
лин, в августе месяце была созвана наша партийная —
Социал-демократии Польши и Литвы — конференция,
где было решено издать «Червоны Штандар». Поселя-
юсь в Кракове для работы по связи и содействию партии
из-за кордона. С того времени меня называют Юзефом.
До января 1905 г. езжу от времени до времени для
подпольной работы в Русскую Польшу, в январе пере-
езжаю совсем и работаю в качестве члена главного
правления Социал-демократии Польши и Литвы. В июле
арестовывают на собрании за городом, освобождает ок-
тябрьская амнистия.
В 1906 г. делегируют меня на Объединительный
съезд в Стокгольм. Вхожу в ЦК РСДРП в качестве
председателя от Социал-демократии Польши и Литвы.
В августе — октябре работаю в Петербурге. В конце
1906 г. арестовывают в Варшаве и в июне 1907 г. осво-
бождают под залог.
Затем снова арестовывают в апреле 1908 г., судят по
старому и новому делу два раза, оба раза дают поселе-
ние и в конце 1909 г. высылают в Сибирь — в Тасеево.
328
Побыв там семь дней, бегу и через Варшаву еду за
границу. Поселяюсь снова в Кракове, наезжая в Русскую
Пол мну.
В НИЛ г. переезжаю в Варшаву, 1 сентября меня
арестовывают, судят за побег с поселения и присуждают
к трем годам каторги. В 1914 г., после начала войны,
вывозят в Орел, где и отбыл каторгу; пересылают в Мо-
скву, где судят в 1916 г. за партийную работу периода
1910—1012 годов и прибавляют еще шесть лет каторги.
Освободила меня Февральская революция из Москов-
ского централа. До августа работаю в Москве, а в авгу-
сте делегирует Москва на партсъезд, который выбирает
меня в ЦК. Остаюсь для работы в Петрограде.
В Октябрьской революции принимаю участие как
член Военно-революционного комитета, а затем, после
его роспуска, мне поручают организовать орган борьбы
с контрреволюцией — ВЧК (7/XII 1917 г.), Председа-
телем которого меня назначают.
Феликс Дзержинский».
Помните, в детстве Фелек был очень религиозен
и хотел стать ксендзом. Но его дядя, сам будучи католи-
ческим священником, отговорил его от этого намерения,
мотивируя, что Феликс мальчик очень живой, обладает
слишком горячим темпераментом. Темперамент, не под-
ходящий для ксендза, подошел председателю ВЧК. От
религиозности остался фанатизм, аскетизм, стремление
жертвовать собой и другими во имя великой цели, кото-
рая «оправдывает средства».
Феликс ради этой цели не щадил себя и других. Он
спал прямо в своем кабинете на жесткой кушетке. Что
это был за сон?
Понаблюдайте за спящей кошкой. У нее часто шеве-
лятся уши, и только послышится шуршание, напомина-
ющее шорох мыши, как она немедленно вскакивает.
Интересны наблюдения за огромными моллюсками
с большими головами и восемью щупальцами-ногами,
живущими в Италии. Опускаясь на дно аквариума и ло-
жась спать, моллюск окутывает голову семью щупаль-
цами, а восьмую «ногу» поднимает вверх. Она напомина-
ет часового, охраняющего спящее подразделение. Заку-
329
тайную голову можно трогать и подталкивать — мол-
люск не двигается; если же притронуться к восьмому
щупальцу, он сразу пробуждается и отплывает в сторо-
ну. «Сторожевой пункт» мозга — необходимое охрани-
тельное приспособление всего живого.
Террор, как и любое занятие, утомляет, отнимает
силы и энергию.
Был тот ранний предутренний час, который так лю-
бил Дзержинский. Утомившись за день, умолкали теле-
фоны; ушли на короткий отдых оперативные сотрудни-
ки, а комиссары ВЧК еще не вернулись с ночных опера-
ций. Тихо. Можно наконец распрямить усталое тело,
походить по кабинету, подумать. Можно написать пись-
мо самому близкому другу и товарищу Зосе и маленько-
му Ясику, которых не видел уже восемь лет. Можно лечь
на солдатскую кровать, что стоит тут же в кабинете, за
ширмой, и помечтать перед сном.
Дзержинский стал чудовищем, его имя упоминалось
не иначе как с эпитетом «красный палач».
А он, с трудом отрывая минуты от своего и без того
короткого сна, писал в Швейцарию жене:
«...Обо мне ты, может быть, имеешь искаженные
сведения из печати и, может быть, уже не стремишься
так ко мне. Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь
солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш
дом. Некогда думать о своих и о себе. Работа и борьба
адская. Но сердце мое в этой борьбе осталось живым,
тем же самым, каким было и раньше. Все мое время —
это одно непрерывное действие...
Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя
воля — бороться и смотреть раскрытыми глазами на всю
опасность грозного положения и самому быть беспо-
щадным...
Физически я устал, но держусь нервами, и чуждо мне
уныние. Почти совсем не выхожу из моего кабинета —
здесь работаю, тут же в углу за ширмой стоит моя кро-
вать.
Адрес мой: Лубянка, 11».
Дзержинский не был грубым, он был скорее утончен-
ным, как истинный Инквизитор. Он разбирался в людях
и использовал это в своей работе. Председатель ЧК имел
330
огромный простор для экспериментов над людьми. Инте-
ресное воспоминание о Дзержинском оставил великий
певец Федор Шаляпин:
«Мне случилось увидеть и самого знаменитого из
руководителей ЧК Феликса Дзержинского» На этот раз
я не искал встречи с ним, а он пожелал увидеть меня.
Я думаю, что он просто желал подвергнуть меня допрос-
су, но из внимания, что ли^ ко мне, избрал форму интим-
ной беседы.
...И вот получаю я однажды приглашение на чашку
чая к очень значительному лицу, и там находится Дзер-
жинский. Дзержинский произвел на меня впечатление
человека сановитого, солидного, серьезного и убежден-
ного. Говорил с мягким польским акцентом. Когда я при-
гляделся к нему, я подумал, что это революционер
настоящий — фанатик революции. В деле борьбы с
контрреволюцией для него, очевидно, не существует ни
отца, ни матери, ни сына, ни святого духа. Но в то же
время у меня не получилось от него впечатления про-
стой жестокости. Дзержинский держался поразительно
тонко. В первое время мне долго не приходила в голову
мысль, что меня допрашивают.
— Знаете ли вы Ш.? Какое впечатление он на вас
производит? и т. д. и т. п.
Ш. отделался легкой карой».
Что можно назвать легкой карой? Долго не мучился?
Или остался жить? Шаляпин не знал о любви Феликса
к опере Гуно «Фауст». Жестокость, даже самая утончен-
ная, имеет корни в толпе. Она вырастает из бурных
волнений больших масс, которые часто взаимопротиво-
речивы и конвульсивны. Такая жестокость всегда может
найти оправдание в толпе — ведь и Дзержинский с кол-
легами защищал народные честь и достоинство, завоева-
ния революции.
Феликс был создан для смерти. Он мог или умирать
сам, или лишать жизни близких. Третьего варианта не
было. Феликс не мог без тюрем. Он мог или сам сидеть
в тюрьме, или садить туда своих штатных или мнимых
врагов. В «Дневнике заключенного» Дзержинский пи-
сал:
«Тюрьма сделала то, что наше дело стало для меня
331
чем-то ощутимым, реальным, как для матери ребенок,
вскормленный ее плотью и кровью... Тюрьма лишила
меня очень многого: не только обычных условий жизни,
без которых человек становится самым несчастным из
несчастных, но и самой способности к плодотворному
умственному труду... Сколько лет тюрьмы, в большин-
стве случаев в одиночном заключении, не могли пройти
бесследно. Но когда я в своем сознании, в своей душе
взвешиваю, что тюрьма у меня отняла и что она мне
дала,— то хотя я и не могу сказать, что объективно
перевесило бы в глазах постороннего наблюдателя, но
я не проклинаю ни своей судьбы, ни многих лет тюрьмы,
так как знаю, что это нужно для того, чтобы разрушить
другую огромную тюрьму, которая находится за стенами
этого ужасного павильона».
За стенами павильона была жизнь, которую Феликс
ненавидел. Он воевал не против русских, не против
царизма, не против провокаторов, не против врагов
революции, он сражался с жизнью. Не любил грязи, не
любил крови, растерзанной плоти. Он любил чистоту
и порядок.
29 августа 1918 г. Зосе Дзержинской через советскую
миссию в Швейцарии с дипломатическим курьером было
отправлено письмо:
«В постоянной горячке я не могу сегодня сосредото-
читься, анализировать и рассказывать. Мы — солдаты
на боевом посту и я живу тем, что стоит передо мною,
ибо это требует сугубого внимания и бдительности,
чтобы одержать победу. Моя воля — победить, и, не-
смотря на то, что весьма редко можно видеть улыбку на
моем лице, я уверен в победе той мысли и движения,
в котором я живу и работаю. Это дает мне силы.
Я думаю о вас, хотелось бы, чтобы ваш приезд не
совпал с моментом наивысшего напряжения борьбы».
Семья Дзержинского находилась в эмиграции. Сына
Ясика он еще не видел ни разу (только на фотографи-
ях). О своей жизни в Швейцарии Софья Мушкат (Дзер-
жинская) оставила подробные воспоминания.
«В Швейцарии существовал закон всеобщего обяза-
тельного обучения детей с шестилетнего возраста.
Школьный год начинался 1 апреля и продолжался до
332
конца июля, затем были двухмесячные каникулы. В сен-
тябре школьные занятия снова возобновились.
Климат в Цюрихе не был здоровым. Весной там
бушевал горный ветер, так называемый фэн. По не-
скольку дней и ночей он непрерывно свирепствовал
с такой силой, что весь дом дрожал, хлопали окна, и ве-
тер гулял по комнате. После такого вихря всегда насту-
пала длительная слякоть. Весной все время попеременно
то вихри, то дожди или снег. Зимой в хорошую погоду
город был окутан густым белым туманом, который рас-
сеивался лишь к часу-двум дня. Только тогда появля-
лось яркое, лучистое солнце, но ненадолго. Цюрихский
климат вредно отражался на здоровье Ясика, и он часто
болел ангиной с очень высокой температурой.
1 апреля 1918 года, согласно швейцарским законам,
Ясик и его товарищ Янек, сын Стефана и Марии Браг-
ман, поступили в первый класс цюрихской школы на
Университетской улице, недалеко от дома, где мы жили.
Обоим уже исполнилось по шесть лет. В первых классах
детей учили читать и писать по-немецки, а одновре-
менно приучали говорить по-немецки. Это было хорошо
для Ясика и Янека, так как они уже у нашей хозяйки
фрау Бюрги в Унтер-Эгери немного научились говорить
по-немецки.
Детей в первом классе было много — около 50 чело-
век. Учеба начиналась утром в 8 часов и кончалась в 11.
К моему удивлению, учитель первого класса в беседе
со мной заявил, что Ясик и Янек выделяются среди
учеников своего класса своим умственным развитием.
Ясик охотно ходил в школу и был доволен, но с воз-
мущением рассказывал мне, что учитель ходил с боль-
шой линейкой, которой бил детей по головам.
В Цюрихе я посещала лекции в университете по
педагогике как вольнослушательница. Ходила я также
некоторое время на практические занятия студентов
педагогического факультета, которые проводились в
специально предназначенной для этого школе.
Летом 1918 года в Цюрихе свирепствовала сильная
эпидемия гриппа, называвшегося тогда испанкой. Забо-
левали ею главным образом мужчины, причем пого-
ловно все. Были дни, когда на улицах Цюриха почти не
333
видно было милиционеров — все были больны гриппом.
В квартире, где я снимала комнату, также болели все
мужчины. Я боялась за Ясика и по совету врача увезла
его в детский санаторий курорта Рейфельден. Но вскоре
я получила сообщение, что Ясик заболел. Я немедленно
поехала в Рейфельден, где узнала, что и там свирепству-
ет испанка. Был даже смертельный случай. Оказалось
однако, что Ясик болен не гриппом, а ветряной оспой.
Я хотела остаться и ухаживать за ним днем и ночью,
но в санатории мест для матерей не было, и владельцы
санатория не разрешили мне там остаться. Оплачивать
же номер в гостинице я не могла, у меня не было на это
средств. Пришлось уехать в страшной тревоге.
После выздоровления Ясика я его взяла к себе, но,
опасаясь, чтобы он в Цюрихе не подхватил грипп, отвез-
ла его в детский дом в Унтер-Эгери. Сама же поехала
в Берн, где мне предложили работу в Советской миссии
секретарем советника миссии. Я приступила к этой
работе в начале сентября.
Непосредственным моим начальником в Советской
миссии был старый большевик, советник миссии Шклов-
ский, давно уже живший в Берне. Секретарем миссии,
как я уже упоминала, был Стефан Братман-Бродовский.
Вторым секретарем был Любарский. Отделом печати мис-
сии заведовал старый большевик Сергей Петропавлов-
ский. В миссию поступало большое количество писем,
работы было много. Зато вечера были свободные. По
воскресеньям мы совершали чудесные прогулки в окре-
стности Берна, откуда были видны высокие снежные
вершины Альп, в том числе Юнгфрау.
Вскоре в Берн приехала также Мария Братман и по-
лучила работу в Советском Красном Кресте. Вместе
с Братманами мы сняли две меблированные комнаты
у одной швейцарки, жившей тем, что сдавала внаем
комнаты и обслуживала жильцов. Я взяла Ясика к себе.
Одновременно Марилька взяла также Янека, который
длительное время находился в детском доме в Унтер-
Эгери. В Берне мальчики снова начали ходить в школу.
В то время получила я от Феликса письмо, от него
веет большой усталостью:
«Тихо сегодня как-то у нас в здании, на душе какой-
jt
334
то осадок, печаль, воспоминания о прошлом, тоска. Се-
годня — усталость, может быть,— не хочется думать о
делах, хотелось бы быть далеко отсюда и ни о чем, ни
о чем не думать, только чувствовать жизнь и близких
около себя... Так солдат видит сон наяву в далекой
и чужой стране... Так тихо и пусто здесь в моей комна-
те — и чувствую тут близость с вами. Как когда-то там
в тюрьме. Я сейчас все тот же. Мечтаю. Хотелось бы
стать поэтом, чтобы пропеть вам гимн жизни и любви...
Может, мне удастся приехать к вам на несколько дней,
мне необходимо немного отдохнуть, дать телу и мыслям
отдых и вас увидеть и обнять. Итак, может быть, мы
встретимся скоро, вдали от водоворота жизни, после
нескольких лет, после стольких переживаний. Найдет ли
наша тоска то, к чему стремились.
А здесь — танец жизни и смерти, момент поистине
кровавой борьбы, титанических усилий...»
Вот так в своем кабинете на Лубянке й минуты оди-
ночества железный инквизитор чувствовал «какой-то
осадок, печаль, тоску. Эту тоску вызвала «кровавая
борьба» — основное «жизненное обстоятельство» Фе-
ликса к тому моменту.
Устранив чрезвычайные или «обыденные» психот-
равмирующие обстоятельства или справившись с ними,
человек возвращается к обычному уровню своей психи-
ческой активности, может произойти «прорыв» адапта-
ционного барьера, что ведет в конце концов к невротиче-
ским нарушениям.
Еще с середины 17 века наряду с психическими
болезнями описывались случаи «простой нервности»,
«невропатии», «нервной кахексии» и т. д. Шотландец
Келлен в 1776 году объединил все проявления повы-
шенной нервности термином «неврозы». Этим термином
он обозначил расстройства ощущений и движений, кото-
рые не сопровождаются лихорадкой и не зависят от
местного поражения какого-либо определенного органа,
а обусловлены общим страданием.
Неврастения — это, выражаясь словами Бирда, пер-
вого ее исследователя, сказанными около ста лет назад,
«легкая возбудимость и быстрая истощаемость нервных
функций». Дословно этот термин означает «нервную
335
слабость». Человек начинает замечать несвойственную
ему прежде быструю утомляемость, потерю спокойствия
и внутренней уравновешенности, затруднения при рабо-
те, требующей сосредоточенного внимания и усидчиво-
сти. Усталость и одновременное возбуждение лишают
его четкости и свежести мысли, что необходимо для
продуктивной и целенаправленной деятельности. Тянет
в спасительный сон, который не наступает,— будоража-
щие воспоминания «отпугивают» его. Повышенная воз-
будимость и невозможность обуздать наступающее раз-
дражение — вот основная характеристика неврастени-
ческого состояния.
У таких людей утрачивается пропорциональность
между силой раздражителя (незначительная неприят-
ность) и интенсивностью реакции и аффекта (выра-
женная «нервная» вспышка). Они ранимы, крайне чув-
ствительны к обидам, не выдерживают сколько-нибудь
горячих споров, плохо переносят яркий свет и шум.
У некоторых из них появляется необоснованное беспо-
койство по поводу мнимого тяжелого и неизлечимого
заболевания или уродства. Это беспокойство часто
сопровождается упорными жалобами на недомогание,
боли, неприятные ощущения в различных частях тела.
Красочное описание ипохондрии у короля Христофо-
ра приводит А. Франс в новелле «Рубашка»: «...она под
действием врачебного ухода беспрестанно видоизменя-
ется, облекаясь в самые странные, самые грозные фор-
мы: то это ястреб желудочной язвы, то змей воспаления
почек; то она внезапно явит желтый лик разлития жел-
чи, то обнаружит румяные щеки чахотки, то судорожно
вцепится в горло страшной дланью удушительницы,
вызывая мысль о перерождении сердца; она призрак
всех болезней, угрожающих человеческому телу, пока
она не поддастся воздействию медицины и, признав себя
пораженной, не пустится в бегство, приняв свой истин-
ный облик — обезьяны болезней».
Неврастеники осознают свою нервную «ущербность».
Этим объясняется их неуверенность в себе, внутреннее
напряжение и тревога. Иногда они жалуются на плохую
память, однако проверка этого не подтверждает.
Что же представляло собой здание на Лубянке, в ко-
336
тором тосковал рыцарь революции? Сохранилось свиде-
тельство очевидцев (правда, более позднего периода,
когда ЧК была переименована в ГПУ, и уже существова-
ла мощная империя — Советский Союз).
«Весь Союз советских республик живет под знаком
«соцсоревнования» и «ударничества».
Так, наверное, работают и агенты ГПУ — учрежден
ния, которое большевики называют «меч революции».
Работают наперегонки, кто из них больше рассмотрит
дел, кто будет иметь на своей совести больше жертв,
чтобы только больше, чтобы сурово, чтобы безжалостно.
На жалость они не смотрят как на добрую черту —
наоборот, это недостаток, это буржуазное наследие.
На одной из главных улиц Москвы (Лубянка) в доме
№ 11 кипит жизнь днем и ночью. Автомобили приезжа-
ют и отъезжают; в гараже стоят автомобили с заве-
денными моторами... Знал я этот ужасный дом по рас-
сказам моих товарищей, которым доводилось там быть.
Это сердце советского террора, страшное учреждение
ОГПУ (Объединенное Государственное Политическое
Управление). Оттуда — с Лубянки, ГПУ своими щупаль-
цами страшного полипа, которого породила револю-
ция, который вырос на теле несчастных народов Союза
советских республик, охватывает шестую часть света,
простирается дальше — через пограничные столбы, че-
рез моря, реки, океаны — везде, где смерть имеет свою
жатву, везде, где льется человеческая кровь...
А в подвалах этого дома на Лубянке ужасающая
тишина. По коридорам ходят в войлочных тапках чеки-
сты-надсмотрщики. Шагов не слышно. Не слышно чело-
веческого голоса. Только слышно время от времени
сухое щелканье пальцев, что значит — дорога свободна.
Тот, кого ведут по коридору, не должен встречаться
с товарищем по неволе. Конвой щелканьем сообщает
страже, что кого-то ведет, а стража тоже отвечает,
сообщая одновременно на следующие посты.
Когда кого-нибудь берут из камеры на допрос или
навсегда, происходит процедура полная таинственности.
Открывается дверь, и агент шепотом спрашивает, чья
фамилия начинается с такой-то и такой-то буквы. Потом
уже шепотом вопросы: имя, отчество. Наконец тихие,
337
полные таинственности слова «пожалуйте со мной» —
и снова тишина.
Только по коридору разлетается сигнальный треск
пальцев. Шепотом говорят между собой люди, брошен-
ные в подвалы Лубянки, стараясь предвидеть, какая
судьба их ожидает от рук господ их жизни и смерти,
охваченных энтузиазмом «ударничества» и «соцсорев-
нования».
Я, как уже говорил, был осужден заочно
коллегией ОГПУ на десять лет Соловецкого лагеря,
значит оторвали меня от жизни навсегда. После такого
срока мне пришлось бы ехать на поселение в Печерскую
тундру или Норильский край и, пробыв там несколько
лет, если бы не умер от голода, цинги, тифа или если бы
меня снова не арестовали, мне было бы разрешено
переменить место, переехать в край с более мягким
климатом — на Родину, на Беларусь, мне уже не разре-
шат вернуться никогда. Никогда!»
Книга, которую я цитирую попала мне в руки в
1936 году. Я прочла ее на французском языке. И каково
было мое удивление, когда в предисловии я прочитала,
что книга эта переведена на семь языков с... белорусско-
го языка! Языка земляков Дзержинского. А я то думала,
что этот язык существует только в устной форме, что
это простонародное наречие! Автор книги Франтишек
Алехнович — актер, драматург, одна из жертв своего
соотечественника — Дзержинского. Эта книга имела
эффект взрыва бомбы, она рассказала о практическом
воплощении «идеалов» революции. Сегодня, зная нравы
ГПУ, мы понимаем, что публикация такой книги не
могла остаться без мести. Франтишеку Алехновичу был
вынесен заочный смертный приговор. 3 марта 1944 г., во
время работы над воспоминаниями, Ф. Алехнович был
убит в своей квартире подосланным агентом. Он был
убит в Вильне — любимом городе Феликса Дзержинско-
го. И похоронили его почему-то на Виленском проте-
стантском кладбище на Погулянке, хотя он был истин-
ным католиком, как и все мы.
К тем, кто не воспринимал «идеалы революции» —
порождение воспаленных умов вождей, относились, как
к безумцам. Их или уничтожали, или помещали в не-
338
мыслимые условия лагерей, заставляли работать «во
благо социализма». Это напоминало средневековую
«охоту на ведьм».
Примечательным документом является послание па-
пы Иннокентия VIII, в котором рекомендовалось «ра-
зыскивать и привлекать к суду людей, добровольно
и сознательно отдавшихся во власть дьявола». Два доми-
никанских монаха Яков Шпрингер и Генрих Инстито-
рис, операясь на папскую буллу как на юридическую
санкцию, начали энергично истреблять «ведьм». В 1487
году они опубликовали «Молот ведьм», названный так
потому, что в нем перечислялись все способы, как их
опознавать и сокрушать.
Недалеко от католиков ушли и протестанты. Лютер,
один из основателей протестантского вероисповедания,
писал в XVI веке: «По моему мнению, все умалишенные
повреждены в рассудке чертом. Если же врачи приписы-
вают такого рода болезни причинам естественным, то
происходит это потому, что они не понимают, до какой
степени могуч и силен черт».
Под розгами и пытками заподозренные в связях
с чертом «признавались» в этом. Характерен случай,
происшедший с некоей Анной Кезерин в 1629 году
в городе Нейбурге. У молодой женщины безо всяких на
то причин развились безысходная печаль и тоска. Она
перестала ходить на свадьбы, не посещала знакомых,
непрерывно плакала. (В настоящее время это состояние
без особого труда было бы расценено как депрессивное.)
И вот однажды 12 «ведьм» и «колдунов», перед тем как
взойти на костер, показали, что Анна Кезерин тоже
ведьма. Ее схватили, посадили на цепь, допрашивали,
п в конце концов она призналась во всех предъявленных
ей обвинениях. Только перед казнью на исповеди Анна
Кезерин отреклась от всего и потом, умирая, слезно
просила, чтобы после нее больше никого не сжигали. По
Приблизительным подсчетам известного отечественного
певр°патолога профессора Блуменау, в Европе с XIV по
кОнец XVII века было сожжено до 9 миллионов
«ведьм». Общество стремилось избавиться от обузы,
рорясь с безумием, люди уничтожали безумцев»
Массовое истребление больных в Западной Европе
339
в xyi XVII веках постепенно сменялось другим, не
менее жестоким методом, в основе которого лежало
полнейшее равнодушие к их судьбе: «Приверженцев
дьявола» и «припадочных» собирали в специальные уч-
реждения, где условия их существования были хуже
тюремных. Одним из первых учреждений такого рода
был лондонский Бедлам (убежище для сумасшедших),
возникший при Вифлиемском монастыре. Более пяти
веков прошло с тех пор, но слово «бедлам» прижилось,
осталось и в русском языке, обозначая беспорядок, хаос,
«сумасшедший дом». В сохранившихся до наших дней
гравюрах, рисунках, картинах изображены сцены из
«жизни Бедлама»: маленькие комнатки без печей, без
какой бы то ни было мебели, с дырами в стенах. Голые,
опутанные цепями и в большинстве своем прикованные
к стенам люди. «Врачи»-надзиратели вооружены только
одним «медикаментом» — плетью. Отношение к боль-
ным ярко иллюстрируется тем, что по праздничным
дням англичане могли посещать смотровые площадки
Бедлама и дразнить несчастных. Число посетителей
доходило до 40 тысяч в год.
Во Франции дело обстояло нелучше. В 1653 году
один из пороховых заводов Парижа «переоборудовали»
в своеобразный приют, за которым сохранилось прежнее
название — Сальпетриер (селитровый завод). По доку-
ментальным записям можно судить, каково там было
больным. Они не получали еды и свежего воздуха. За
незначительную плату их показывали любопытным. Ле-
чение же состояло в тех же пытках — часто применя-
лись телесные наказания, «пациентов» длительное вре-
мя держали вверх ногами, катали, «как колесо», прово-
дили кровопускание и т. п.
В конце XVIII и начале XIX столетия, прежде
всего в Германии, считалось, что каждый человек — сам
хозяин своей воли, больше ни от чего она не зависит,
а раз так, то только сам человек обладает полной свобо-
дой выбора между добром и злом. Неправильное, неле-
пое поведение безнравственно потому, что люди, мол,
сами встали на порочный путь зла. Отсюда вывод: их
надо не лечить, а наказывать.
Цепи, кандалы, смирительные рубашки, особая «гру-
340
ша», которой затыкали рот, чтобы нельзя было кусаться
и плеваться, ледяной душ, сбивающий с ног, лишение
пищи, карцер — вот далеко не полный перечень изощ-
ренных «лечебных методов», распространенных в разви-
тых европейских странах еще 150 лет назад.
Подобное происходило в постреволюционной России.
Разница в том, что к власти пришли безумцы. И они
проделывали подобные вещи с нормальными людьми.
«Одержимыми» и «вредными» считались люди, не вос-
принявшие дьявольской философии. Или воспринявшие
ее по-своему. Были созданы идеалы (революции, социа-
лизма, коммунизма), которые требовали веры и жертв.
За созданием идеалов, следовало внушение...
Внушение всегда близко к вере, создающей иллюзию
познания и реальности. Верующий принимает веру как
действительность, хотя она и недоступна познанию.
Можно обратиться к далеким, не очень еще забытым
и буквально сегодняшним событиям: массовые выступ-
ления людей, различные демонстрации, погромы, эпиде-
мии кликушества, демонстрации в центре Москвы, клей-
мящие осужденных «врагов народа» на процессах 37-го
года, митинги против «врачей-убийц» 52-го года, некото-
рые современные многотысячные сборища, религиозные
фанатические выступления... Что это — результат осоз-
нанной, логически осмысленной и возвышающей чело-
века мыслительной деятельности? Или что-то иное, воз-
никшее вследствие внушения «кого-то». Думаю, аль-
тернативного, взаимоисключающего ответа на эти во-
просы нет. И то, и другое имеет место. Бехтерев,
например, справедливо замечал, описывая еврейский
погром, что его кто-то всегда готовит. Но когда погром
начинается, действует «психология толпы», основанная
на взаимовнушении. В этих случаях можно наглядно
убедиться, как непосредственно среда влияет на челове-
ка. «Толпа людей», «сборище», нередко превращается
в одну «огромную личность», в которой «психическая
инфекция» всех подчиняет общей идее и заставляет
действовать как «единое целое». При этом толпа «подоб-
на лавине» — чем дальше она катится, тем грознее
и опаснее становится. Общность интересов сплачивает,
возбуждает толпу, устраняет страх у ее членов. Главное.
341
что обьединяет многих людей в лавинообразную «еди-
ную личность»,— высокая или, наоборот, низменная
цель. Разобраться в характере цели каждому «вступаю^
щему в толпу» сложно* а порой и невозможно. Но в «тол-
пе» человек хотя и не является «среднестатистической
единицей», находится в определенной системе и вынуж-
ден подчиняться ее законам. Правда, у него сохраняется
возможность восстать против цели, которую ни осознал
и не разделяет. Однако это под силу лишь тем, кто
оправился от внушенной безответственности, кто обла-
дает созидательной силой убеждения и мужеством.
История преподносит нам примеры огромной внуша-
ющей силы не только идей* которые активна завоевыва-
ют народные массы и делают единомышленниками мил-
лионы, но и слепой веры в силу непогрешимости гения
своего лидера.
РОБЕРТ БРЮС ЛОККАРТ
О том, как ВЧК во главе с Феликсом Дзержинским
раскрыла «заговор послов», следует поговорить подроб-
но. В «деле Локкарта» Феликс вновь выступает как
мастер провокации. Хотя в этом случае он имел достой-
ных и опытных противников.
Человек, прибывший из Петрограда и введенный
в кабинет Локкарта капитаном Кроми, был опытным
секретным агентом Георгием Релинским, рожденным
в России, а теперь — английским подданным, многим
известным под именем Сиднея Рейли. Он родился в
1874 году вблизи Одессы, незаконный сын матери-поль-
ки и некоего доктора Розенблюма, который бросил мать
с ребенком* после чего очень скоро она вышла замуж за
русского полковника. Учение он бросил и начал вести
авантюрную жизнь, ища опасностей, выгоды и славы.
Уже в 1897 году мы видим его агентом британской
разведки, куда он причалил после немалых приключе-
ний и путешествий. Его послали в Россию. Он женился
на богатой вдове, видимо, ускорив с ее помощью смерть
ее мужа; в 1899 году у него был короткий роман с авто-
ром «Овода» Э. Л. Войнич, после чего он перешел на
342
постоянную работу в Интеллидженс сервис. В это время
он переменил фамилию и благодаря прекрасному зна-
нию иностранных языков мог выдавать себя за прирож-
денного британца, во Фрашщи сходить за француза,
а в Германии — за немца. Вплоть до войны 1914 года он,
в основном, жил в России, был со многими знаком,
бывал повсюду и водил дружбу с известным журнали-
стом и редактором «Вечернего времени» Борисам Суво-
риным, сыном издателя «Нового времени», владельца
крупного издательства в Петербурге. Он был активен
в банковских сферах, знал крупных петербургских дель-
цов, знаменитого международного миллионера, ворочав-
шего всеевропейским вооружением, грека по рождению,
сэра Базиля Захарова, строившего военные корабли
и продававшего их и Англии, и Германии одновременно.
Рейли также имел близкое касательство к петербург-
ской фирме Мендроховича и Лубенского, которая зани-
малась, главным образом, экспортом и ишюртом ору-
жия. В 1911 году Мендрохович расстался с польским
графом Лубенским и взял себе другого компаньона,
известного в петербургских кругах директора одной из
железных дорог России, человека с большими связями,
Э. П. Шубергского. Фирма Мандро также закупала
всякое военно-морское снаряжение для России, и Рейли
несколько раз перед Первой войной побывал в США, где
при закупках получал большую комиссию. Последнюю,
самую крупную он, однако, получить не успел из-за
Февральской революции. Позже, уже в 1923 году он
подал на своих американских контрагентов в суд. Но
дело проиграл.
Рейли разводов не признавал, но был женат три раза.
Последним браком Рейли женился в 1916 году на испан-
ке Пепите Бобадилья. В это время он жил в Германии,
ездил в США, Париж и Прагу. Паспортов у него было
достаточно для всех стран, воюющих и нейтральных.
Затем в 1918 году английское правительство послало его
снова в Россию, здесь он должен был поступить в распо-
ряжение некоего Эрнеста Бойса, установить контакты
с капитаном Кромм, а также с главой французской
секретной службы Вертемом и корреспондентом «Фига-
ро» Рене Маршаном; эти два последних были ему пред-
343
ставлены в Американском консульстве в Москве фран-
цузским консулом полковником Гренаром.
В эти годы Рейли, судя по фотографиям, был высоко-
го роста, черноволос, черноглаз, слегка тяжеловат, с
крупными чертами самоуверенного, несколько надмен-
ного лица. Он не ограничился Вертемоном и Кроми, но
немедленно начал устанавливать самостоятельные связи
с оставшимися в Москве и Петрограде представителями
союзных и нейтральных государств, расставляя сети для
улавливания полезных ему информаторов, иностранных
и русских, стараясь сблизиться с такими людьми, как
Каламатиано, грек, работавший на секретную службу
США (глава американского Красного креста Робинс был
вне пределов досягаемости), как англичане Джордж
Хилл и Поль Дюкс, который еще до войны работал
в Москве, и, конечно, Брюс Локкарт. Все эти лица в то
время имели каждый свои связи с русскими антибольше-
вистскими группами в самых различных слоях населе-
ния: от офицерства до духовенства и от купечества до
актрис.
Позже, когда Рейли после трех лет бешеной скачки
по Европе и встреч с Деникиным в Париже и с Керен-
ским в Праге, замышляя почти единолично свергнуть
большевиков и посадить в Кремле Бориса Савинкова,
был застрелен советскими пограничниками при перехо-
де финско-русской границы под Белоостровом в ноябре
1925 года («Известия» от сентября 1927 года дают невер-
ную дату: июнь 1927-го), Пепита выпустила о нем
книгу, включив в нее, кроме своих о нем воспоминаний,
краткую автобиографию самого Рейли-Релинского, ко-
торая, весьма возможно, тоже была написана ею самой.
Вся книга не стоит бумаги, на которой она напечатана,
но кое-что можно узнать о Рейли из писем к Пените,
часть которых приведена целиком и даже в факсимиле.
От всей книги тем не менее остается впечатление, что
Пепита была не только не умна, но и совершенно несве-
дуща в русских делах, путая Зиновьева с Литвиновым
и называя белогвардейца-террориста Георгия Радкеви-
ча, бросившего бомбу в здание ВЧК на Лубянке, «госпо-
дином Шульцем» только потому, что он был женат на
террористке Марии Шульц. Из книги можно также вы-
344
вести заключение, что сам Рейли, несмотря на свою
сверхъестественную самоуверенность, был полностью
разобщен с русской реальностью, с послереволюцион-
ной, созданной обстоятельствами действительностью,
утверждая, что контрреволюцией занимаются только
слабоумные дураки и что надо «действовать», то есть
бить по ВЧК.
В действительности летом 1918 года члены англий-
ской и французской секретной службы и кое-кто из
американского и даже скандинавских консульств рабо-
тали в одном направлении, устанавливая связь с генера-
лами будущей белой армии — с одной стороны и эсера-
ми — с другой и держа постоянный контакт как в Мо-
скве, так и вне Москвы с остатками русской либеральной
буржуазии. Денежные фонды из Европы приходили че-
рез Локкарта, и он распределял их отчасти по своему
усмотрению, отчасти согласно распоряжениям Ллойд
Джорджа, который давал их Локкарту на основании его
же, Локкарта, шифрованных телеграмм. Среди получате-
лей, как позже стало известно, были не только Б. Са-
винков и генерал Алексеев, но и сам патриарх Тихон.
Но неверно будет сказать, что Локкарт один был получа-
телем и распорядителем денег, часть которых шла и от
бегущих на юг русских промышленников и дельцов,
помещиков, домовладельцев, крупных заводчиков, тех,
кто сохранил еще золото, валюту, царские и керенские
деньги — эти последние все еще имели относительную
ценность. Локкарт был не один. Начиная с весны в этом
помогал ему Рейли, который получал самостоятельные
суммы из Лондона и который ухитрялся находить пути
получения немалых сумм из США и Франции, а также
от Масарика, озабоченного судьбой чешского легиона,
сформированного в Сибири. Только в 1948 году были
опубликованы документы, из которых видно, что Масса-
рик с помощью Рейли, Локкарта и других агентов в то
время замышлял убийство Ленина.
Локкарт, отбросив все свои старые колебания, был до
такой степени под впечатлением от Рейли, появившего-
ся в Москве, что к середине июня он решил, что Рей-
ли — именно тот нужный ему человек, которого ему не
хватало: целеустремленный и твердый, с готовым пла-
345
ном и безграничной уверенностью, что будущее в его
руках.
Рейли, несомненно, был человеком незаурядным, и
даже на фотографиях лицо его говорит об энергии
и известной «мании», которая в этом человеке кипела
всю жизнь. Были ли это уже тогда зачатки сумасшедшей
мании величия или гипнотическая сила, скрытая в нем?
Она выливалась в его словах и заставляла людей, вовсе
не склонных к благотворительности, давать ему огром-
ные денежные суммы или людей, лучше его понимаю-
щих положение в России, выслушивать его и заражаться
его энтузиазмом. Несомненно, в нем была сила убежде-
ния (он, кстати, видимо, никогда не терпел неудач
с женщинами), и, когда заговаривал о возможности
открыть союзному десанту путь с севера на Москву,
люди слушали его, и проект его безумного, рискованного
плана становился если не реальностью, то во всяком
случае, идеей, таившей в себе потенциал, на которую
можно решиться.
Локкарт в июне-июле был уже вполне твердо убеж-
ден, что антибольшевистский десант не только нужен, но
что он и возможен. И не только он откроет генералу
Пуллю путь на Москву (а попутно и на Петроград), но
в конце концов и на Украину, где германская армия
методически занимает хлебные территории в предвиде-
нии близкого урожая, решив завладеть русским зерном
для прокормления своих дивизий на западном фронте
и разбить союзников. Генералам, формирующим или
уже сформировавшим «белые» части, остается только
присоединиться к тем, кто придет им навстречу. А потом
легко будет броситься в Сибирь на соединение с чехами.
Главное было — взять Москву, арестовать главарей и
идти вперед, идти вместе со всеми, объединенным^ од-
ной целью: не дать сговориться генералам белой армии
с германским генеральным штабом. Этот план должен
был быть осуществлен немедленно, земля под заговор-
щиками горела: чехи требовали помощи, Алексеев, Кор-
нилов на юге, Семенов в Китае развивали свои действия.
Сидней Рейли был привезен Кроми из Петрограда
в мае 1918 года и введен в круг людей, составлявший
теперь внутренний круг «наблюдателей». Они все —
346
и англичане, и французы — принадлежали к консуль-
ствам, бывшим или еще существующим, к военным
миссиям, к «обозревателям». Поль Дюкс, глава британ-
ской иностранной разведки, Эрнест Бойс, один из двух
начальников (другой был Стивен Аллен) британской
секретной службы в России, Хилл и Локкарт к концу
июля сблизились и с Лавернем, и с Гренаром из фран-
цузской военной миссии, и все вместе — с Рейли, полно-
стью доверяя ему. Его идея, его план импонировали
Локкарту, он не забывал собственные прошлые колеба-
ния. Все части управления теперь были известны и вста-
ли на свои места. Картина стала ясной: в день, когда
в Архангельске начнется массовый десант, то есть не
сегодня-завтра (он произошел 2 августа), дороги назад
не будет. Необходимо мгновенно соединенными уси-
лиями придать этому факту двусторонний смысл, то есть
извлечь из него двойные выгоды: как для Англии, так
и для России.
Рейли был на 13 лет старше Локкарта, и его манера
подавлять собеседника своим авторитетом, его знание
России, ее языка, ее населения с первой минуты встречи
сыграли роль в отношении Локкарта к нему. Локкарт, не-
смотря на занимаемое им высокое положение, часто
чувствовал себя на своем посту недостаточно зрелым,
недостаточно опытным и серьезным человеком. 31 год —
и вот он начальник людей, из которых многие опытнее
его; ответственный представитель Великобритании, хоть
и не официальный, в революционной России, сотрудник
секретной службы правительства его величества!
С начала августа все возможные каналы, ведущие
в Лондон, закрылись. Он теперь был лишен контакта не
только со своим центром, он не получал оттуда даже
обычных, всем доступных новостей. Локкарт не знал,
что в это время в Лондоне царила полная неразбериха
в русских делах. К. Д. Набоков, первый секретарь цар-
ского посольства до и после февральской революции,
ставший временно исполняющим обязанности посла,
а после Октября смещенный со своей должности, но все
еще не изгнанный из здания посольства (Литвинов жил
на частной квартире), позже писал в своих воспомина-
ниях:
347
«Весной 1918 года в Москву был послан особый
представитель английского правительства, прежде
управлявший генеральным консульством в Москве,
Г. Локкарт. Насколько мне известно, инструкции, ему
данные, можно пожалуй, сравнить только с заданием
разрешить квадратуру круга. Нужно было, по соображе-
ниям практическим, иметь «око» в Москве, следить за
деятельностью большевиков и немцев и по мере возмож-
ности ограждать интересы англичан в России. Не имея
официального звания, тем не менее вести официальные
переговоры с Троцким. Ясно, что это было выполнимо
только при условии сохранения дружеских отношений с
советской властью. Локкарт, по-видимому, добросове-
стно работал над той неразрешимой задачей с Чичери-
ным и Ко и в то же время имел тесные сношения с орга-
низациями, работавшими для свержения Ленина и Троц-
кого».
Контакта с Лондоном не было, и контакт с француза-
ми в Москве становился все труднее и опаснее: 2 авгу-
ста, когда союзные дипломаты выехали из Вологды
в Архангельск навстречу десанту, оставшиеся потеряли
с уехавшими свой дипломатический «канал», а 3-го
числа 18 членов французской миссии в Москве — то
есть почти полный состав ее — были арестованы. И те-
перь никто не мог сказать Локкарту, какой численности
был десант в Двинской губе, сколько было людей: 12 ты-
сяч, 20 или 35? И каково было их вооружение, и каковы
были планы британского генерального штаба? Единст-
венное, что доходило до него в это время, были эти
тяжелые, внушительных размеров пакеты — пачки бу-
мажных денежных знаков, скользящих вниз в своей
ценности, которым он вел аккуратную, строго секретную
отчетность.
План Рейли теперь был совершенно готов: он имел
верных, как он говорил, людей, военных, для которых он
хотел добыть у английского дипломатического агента
охранные грамоты и пропуска в Архангельск, а также
письмо генералу Пуллю; в этом письме Локкарт должен
был сообщить Пуллю, что латышские части готовы
к измене, и что их командный состав, состоящий из
своих же латышей, проведет без труда союзную армию
348
из Архангельска в Москву и арестует в Кремле глава-
рей, Ленина и Троцкого. Локкарт сказал Рейли, что
должен, прежде чем согласиться на это, видеть его
верных латышей и только тогда, посоветовавшись с бли-
жайшими своими сотрудниками, он решит, давать ли им
письмо и пропуск. И, если он почувствует, что они
заслуживают доверия, он вручит цм полностью ту сумму
(огромную, конечно), которую они потребуют. Рейли на
это ответил, что он уже подготовил встречу, и что двое
военных из латышского полка, который считается наи-
более преданный Кремлю и из которого, между прочим,
набирается кремлевская охрана, будут у Локкарта в на-
значенный день и час.
Если подытожить все происшедшее с мая месяца до
конца августа на территории прежней России, то карти-
на будет настолько чудовищной, что найти ей аналогии
даже в Смутное время будет нелегко: начавшееся движе-
ние чехов так разрослось, что чехи теперь грозились
перейти Волгу — они были под Саратовом. Локкарт
имел верные сведения, что их было 45 тысяч человек.
Позже в своих воспоминаниях он довел эту цифру до
80 тысяч и писал, что Лондон требовал у него добиться
у Ленина позволения вывести эту армию из России на
франко-германский фронт. Для Локкарта стать спасите-
лем чехословаков стало его тайной амбицией; спустя
несколько лет эти чувства вылились в горячую любовь
к чехословацкому народу и дружбу с его вождями.
Кроме чехословацкой угрозы было двухнедельное
ярославское восстание (с 6 до 21 июля), которое, несмот-
ря на жестокие меры с трудом было подавлено; Савин-
ков действовал на северо-востоке от Москвы в организо-
ванном им «Союзе защиты Родины и свободы»; в это же
время главнокомандующий Красной армии в этом рай-
оне Муравьев перешел на сторону контрреволюции и те-
перь грозил открыть фронт и дать дорогу чехам на
Москву; белые финны массами шли записываться в доб-
ровольцы, чтобы соединиться с союзными войсками,
высадившимися в Архангельске, где выгружалось воору-
жение, и вооруженные части уже начали продвижение
к югу, встречая крайне слабое сопротивление. В эти же
дни англичане, двигаясь от Персидского залива, вошли
349
в пределы Кавказа и заняли Баку (4 августа). Среди
этих событий были и другие осложнения: 30 июля в Кие-
ве был убит один из двух командующих немецкими
войсками на оккупированной Украине фельдмаршал
Эйхгорон и в знак протеста немецкий посол Гельферих,
заменивший Мирбаха, выехал из Москвы в Берлин.
За последние три месяца стало ясно: Германия так
или иначе найдет способ соседствовать с большевист-
ской Россией, но союзники к этому отнюдь не готовы
и в Лондоне сейчас далеко не все сознают, что не немцы,
но англичане и французы в данный момент — первые
враги Ленина и Троцкого. Ни после убийства Мирбаха,
ни после убийства Эйхгорна отношения двух стран не
дали заметной трещины, и сближение между Москвой
и Берлином медленно, но верно развивались в течение
всего лета. Что касается Японии, то она по-прежнему
занимала Владивосток и ждала первого знака, чтобы
двинуться на запад. Франция же начала разрабатывать
свой план занятия юга России и готовила крейсера,
чтобы послать их через Дарданеллы в Черное море. Она
по-прежнему оставалась другом Временного правитель-
ства и заботилась о том, чтобы русские займы, разуме-
ется, не признаваемые большевиками, не разорили бы
дотла мелких французских держателей, когда-то с та-
ким энтузиазмом откликнувшихся на них. К этому надо
добавить, что с начала лета Людендорф пошел в наступ-
ление, и французская армия, истощенная четырьмя го-
дами окопной войны и страшными потерями, из послед-
них сил противостояла его натиску.
Локкарт, еще в апреле уверявший Ллойд Джорджа,
что интервенция должна разделить большевиков с нем-
цами, теперь в корне изменил свою.идею борьбы и ве-
личайшим злом считал уже не немцев, а самих больше-
виков. Шифр был выкраден и раскрыт, и Локкарт пони-
мал, что, как следствие этого, по распоряжению
Дзержинского за ним теперь следят. Он стал особенно
осторожен. За конспираторами савинковской группы, за
всеми, так или иначе связанными с союзными кон-
сульствами, было установлено наблюдение. Это могло
значить, что и приезд Рейли в Россию, и его частые
наезды из Петрограда в Москву были далеко не тайной
350
для ВЧК, несмотря на то, что Рейли гримировался,
переодевался и умел заметать свои следы, как никто
другой.
Люди вокруг Локкарта теперь обещали ему скорую
контрреволюцию. Его начал вдохновлять план, его вдох-
новляла опасность, его вдохновляли мечты о будущем.
Связи с Лондоном больше не было. Было ли то след-
ствием надзора за ним и его сотрудниками или это было
естественным результатом оккупации окраинных земель
России и немецкого присутствия на Украине, в Прибал-
тике и в Финляндии? Этого он не знал. К середине
августа белая армия, организованная на юге, начала
действия. Эта армия в надежде на французских интер-
вентов и с деньгами, полученными из Франции (для
начала 270 000 рублей), начала свои операции удачами
в Донецком бассейне при поддержке замученного вой-
ной и голодом населения. Недостаток продуктов в Мо-
скве, ощущавшийся еще весной, стал в августе чрезвы-
чайно острым. Атмосфера в столице накаливалась все
больше. В день первых схваток в районе Белого моря
японцы, узнав об этом из телеграмм, объявили, что у них
семь дивизий готовы для посылки чехословакам. После
этого был устроен налет на остатки французского кон-
сульства в Москве и на Юсуповский дворец в Архан-
гельске, в свое время предоставленный дипломатам.
Казалось, что Кремль начинает войну с интервентами
в самом центре столицы.
Отношения с Рейли постепенно вошли в новую фазу.
Теперь Локкарт и он действовали в полном согласии
друг с другом, причем каждый имел возможность само-
стоятельно выдавать кому требуется денежные суммы.
«200 000 выдано вчера,— зашифровал Локкарт.— Се-
годня выдаю полмиллиона». Бывали дни, что он не
выходил из своего кабинета и принимал различных
людей; некоторые приходили и уходили с черного хода.
Наконец, 15 августа в квартиру вошли двое военных.
Это были латыши, знакомые Рейли. Они назвали себя:
полковник Берзин и подпоручик Шмидхен. Они сказали,
что приехали к Локкарту с письмом от Кроми, который
в Петрограде познакомил их с Рейли, а затем послал
в Москву. Они знали, что капитан Кроми до Октябрь-
351
ской революции был атташе английского посольства
и был оставлен в Петрограде для наблюдения за Кронш-
тадтом флотом: англичане опасались, как бы он не
попал в руки немцев, занимавших южный берег Фин-
ского залива. Оба латыша еще в июле пришли к Кроми,
объявив себя членами боевой антибольшевистской орга-
низации. Когда Кроми познакомил латышей с Рейли,
оба решили, что и Берзину, и Шмидхену необходимо
увидеть Локкарта. Ни Кроми, ни Рейли не подумали, что
перед ними предстали чекисты.
Говорил больше Берзин. Молодой худощавый Шмид-
хен больше молчал. Теперь, когда союзники продвига-
ются к центру России, они считали, что, если Локкарт
согласится дать им письмо к генералу Пуллю, они прой-
дут в Архангельск и сообщат главнокомандующему, что
латышские полки в Москве и Петрограде воинственно
настроены против большевиков и готовы взбунтоваться
немедленно, если у них будет уверенность в помощи
союзников. Латышские войска, которые будут посланы
для защиты Москвы (и Петрограда), немедленно откро-
ют фронт, установят контакт с союзной армией и пове-
дут ее на столицу. Латыши, сказали они оба, только
и ждут этой минуты, чтобы затем вернуться к себе
в Латвию, а так как прямого пути в Прибалтику нет, они
готовы на все, лишь бы союзники взяли Москву и покон-
чили с вождями революции, чтобы им самим решать
судьбу своей родины. Они, видимо, были озабочены,
отойдет ли Латвия к Германии или ей дадут стать само-
стоятельной. Они не сразу потребовали денег, они пока
требовали лишь письмо к Пуллю или даже несколько
писем для верности, а деньги просили для сохранности
передать Рейли, который в это время находился в Мо-
скве.
Локкарт не дал им ответа. Он велел им прийти на
следующий день. После их ухода он созвал небольшое
совещание: присутствовали Лавернь и Гренар (часть
французов в это время уже жила в поезде на запасном
пути одного из московских вокзалов, настолько они
были уверены, что не сегодня-завтра они тронутся либо
через Сибирь, либо северным путем к себе на родину).
Присутствовал также Хикс, но не Поль Дюкс, глава
352
британской разведки, назначенный в Россию после
Февральской революции и остававшийся еще в России.
Было единогласно решено дать латышам рекоменда-
тельные письма к Пуллю, где объяснить положение
и готовность латышских полков перейти на сторону
союзников. Кроме того, так как Локкарт к этому време-
ни уничтожил шифр, который все равно не был тайной
для ВЧК, и тем самым никаких контактов с внешним
миром у него не было, решено было постепенно гото-
виться к отъезду из Москвы на север. Локкарт не торо-
пился с выполнением этого второго решения, он еще не
знал, как поступить со своей возлюбленной Мурой:
выехать ей вместе с дипломатами официально было
невозможно, ей бы никто не выдал нужных бумаг — ни
ВЧК, ни Наркоминдел. Выехать же на свой страх и риск,
с возможностью быть арестованной по дороге властями,
повстанцами, немцами, красными или белыми было бы
чистым безумием.
На следующий день Берзин и Шмидхен в присут-
ствии Гренара и Рейли получили рекомендательные
письма и сумму денег. Рейли собирался прочно сидеть
в Москве и держать заговорщиков под контролем.
Но прошло несколько дней, и до Локкарта дошли
сведения, что в Архангельск из Мурманска пришло
только 1200 человек морской пехоты (Садуль называет
цифру в 35 000). Вероятно, цифра, полученная Локкар-
том, была более верной — его источники были более
надежны. Он немедленно осознал, что этого совершенно
недостаточно для похода на Москву, даже с помощью
изменивших большевикам латышских полков. Ему стало
ясно, что союзные части попадут в ловушку, и из всей
этой заманчивой идеи ничего не выйдет. Срочно было
решено отказаться от всякой деятельности в этом на-
правлении.
Но Рейли так легко не сдался. Он был обуреваем
жаждой деятельности, его бешеная энергия, его тщесла-
вие и неукротимость помогли ему немедленно предло-
жить другой план — внутреннего переворота. Не воен-
ными действиями, но внутрикремлевским бунтом ла-
тышской охраны предлагал положить он конец власти
большевиков.
12 А. Иваной
353
Больше всего на свете он верил в подкуп и считал,
что подкупленные через Берзина и Шмидхена латыш-
ские власти под его, Рейли, командованием ворвутся во
внутренние помещения Кремля, арестуют правительство
и убьют (а может он сам убьет) Ленина. Савинков же
в это время, ожидая только знака, войдет со своими
людьми в Москву и объявит военную диктатуру. На
выработку этого плана, говорил Рейли, ему нужно около
двух недель. Но Локкарт, внимательно выслушав его,
категорически отказался от этого плана. Вслед за ним
отказался и Лавернь, и Гренар, и Хикс. Но и это не
смутило Рейли, он готов был единолично совершить
переворот. Он в эти дни явно чувствовал себя последним
наполеонидом. Пусть они уезжают все. Он один оста-
нется в России! И он бросился в Петроград, надеясь там
найти себе союзника в капитане Кроми.
На самом деле ни Берзин, ни Шмидхен не были
главарями латышского заговора. Они были выбраны
с осторожностью и посланы в Петроград к Кроми. Они
вошли к нему в доверие и вернулись в Москву за новыми
директивами. Дзержинский велел им установить кон-
такт с Локкартом и Лавернем, добиться рекомендатель-
ных писем и денег (которые позже могли стать и, несо-
мненно, стали уликой). Письма к Пуллю должны были
помочь Берзину и Шмидхену добраться до Архангель-
ска, где от них требовалось довести до сведения главно-
командующего, что большевистские части готовы к из-
мене, и тем самым заманить Пулля в западню.
Всего два свидания были у них с Локкартом, и Рейли,
видимо, сейчас же потерял их след. Его информаторы не
могли найти их. В здании ВЧК в конце августа напряже-
ние дошло до крайней степени, события — как мы уви-
дим — самых последних дней августа месяца разыгра-
лись с такой силой, что председателю ВЧК пришлось
срочно расстаться с «заговором Локкарта», как тогда
в СССР называли заговор Рейли, и перепоручить все
дело одному из своих двух помощников. Оба были латы-
ши, один был Петерс, другой был Лацис. Дзержинский
решил посвятить первого в тайну Хлебного переулка.
Но что сталось с Берзиным и Шмидхеном (которого
Рейли и некоторые другие знали под именем Буйкиса)?
354
Только через сорок лет стало известно, как они закончи-
ли свою жизнь и как различно повернулась их судьба.
Полковник Эдуард Платонович Берзин... продолжал
бороться с контрреволюцией как верный слуга органов
государственной безопасности вплоть до 1932 года, ког-
да он был отправлен на Колыму и там до 1937 года
руководил Дальстроем. В 1937 году он наконец собрался
в Москву в отпуск. Его провожали торжественно, с му-
зыкой и флагами... Но он не доехал даже до Владивосто-
ка — его сняли с парохода в Александровске, арестовали
и услали на Крайний Север, где он был расстрелян,
когда пришел его черед.
Шмидхен дожил в Москве до глубокой старости... Он
на всю жизнь остался жить (под фамилией Буйкиса)
в том же переулке, в той же квартире, которая была ему
дана Дзержинским в 1918 году за успешную провока-
цию. Несмотря на это, о нем никто ничего не знал до
начала 1960-х годов, и он считался советскими истори-
ками, видимо по недоразумению,сообщником Локкарта,
о чем можно прочесть в некоторых советских публика-
циях. Напечатан доклад чекиста К. А. Петерсона, кото-
рому Дзержинским и Петерсом было поручено выбрать
верных людей из латышей-чекистов для провоцирова-
ния «заговора Локкарта». Доклад был адресован Я. М.
Свердлову, бывшему в то время председателем В ЦИКа.
Из этого доклада ясно, что Петерсон прекрасно спра-
вился со своей задачей, он выбрал полковника Берзина,
посоветовав ему, в свою очередь, выбрать себе помощни-
ка и «притвориться разочарованным в большевиках», и,
так сказать, благословил его на дело спасения родины
и революции от козней Антанты. Локкарт в этом докла-
де назван «сэром» (хотя этим титулом он был награжден
много позже).
700 000 рублей были якобы получены Берзиным от
Рейли и переданы, как было условлено, целиком самому
Петерсу, препроводившему их позже Дзержинскому.
Сумма эта, между прочим, была по совету Петерсона
истрачена в дальнейшем на пропаганду среди латыш-
ских стрелков, на помощь инвалидам и семьям стрелков,
павших во время Октябрьской революции в Москве,
и даже на открытие небольшой продуктовой лавки при
355
латышской дивизии, где служил Берзин.
В 1965 году Буйкис-Шмидхен, живший инкогнито
в своем переулке, был полуофициально реабилитирован:
к нему пришел советский репортер и сказал ему, что
пора о нем рассказать молодому советскому поколению,
никогда о его скромном подвиге не слышавшему. Ин-
тервью было дано. Оно не обошлось без проклятий по
адресу Троцкого, который, как Шмидхен объяснил, «ра-
болепствовал перед Локкартом» и заказывал для него
«роскошные обеды». Меню обедов состояло, по словам
Шмидхена, из щей с капустой с «жирным мясным нава-
ром» и отбивных телячьих котлет с жареным картофе-
лем, «которого было очень много», а также из «огромно-
го торта» — этот торт мы потом еще вспомним.
Шмидхен в этом интервью, между прочим, сказал,
что не то Петерсон, не то Петерс (старик, видимо, путал
две фамилии) предложил ему тогда повторить «подвиг
Ивана Сусанина», что он и сделал. Он говорил, что
Локкарт был так важен, что сам Ллойд Джордж «гулял
с ним по улицам, держа его под локоть». Книгу мемуаров
Локкарта (1932) Шмидхен называет не «Воспоминания
британского агента», а «Буря над Россией» и сообщает,
что жена Локкарта помогала мужу в шпионстве ценой
того, что стала любовницей одного жившего в Москве
«бедного французского профессора». Дело Корнилова
старик Шмидхен называет «мятеж Керенского — Крас-
нова» и путает даты.
Но вернемся к Дзержинскому, который в разгар дела
должен был передать его в руки Петерса. Дзержинский
после убийства в июле графа Мирбаха настолько был
подавлен, вернее, травмирован, что тогда же, 8 июля,
подал в отставку, считая себя недостойным и дальше
быть председателем ВЧК. Он считал, что недосмотрел не
только в смысле самого факта убийства немецкого по-
сла, но и в том, что убийца, Блюмкин, был на службе
в его учреждении. Он до 22 августа продолжал быть
в полной нервной подавленности, когда наконец вернул-
ся в должность. Петерс, заменявший его в течение шести
недель, успел за это время познакомиться с делом Лок-
карта и Рейли...
Петерс узнал немедленно о первом и втором посеще-
356
нии Локкарта латышами и через день — о новом плане
Рейли. Эго последнее обстоятельство свидетельствует,
что он имел информатора среди узкого круга ближай-
ших сотрудников Локкарта. Не успел Петерс решить,
какие шаги предпринять, как 30 августа утром глава
Петроградского отдела ВЧК Урицкий был застрелен
Леонидом Каннегиссером. Это произошло в тот момент,
когда Урицкий входил в свое учерждение. Каннегиссер
был студентом Петроградского университета, поэтом,
писавшем стихи о своем герое — Керенском — на белом
коне. А вечером того же дня Дора Каплан (позже
советские историки стали называть ее Фанни Каплан.—
Г. С.) стреляла в Ленина в Москве и тяжело ранила его.
Дзержинскому пришлось срочно выехать в Петроград
после выстрела Каннегиссера. Ночью с 30-го на 31-е во-
оруженные чекисты ворвались в английское посольство
на набережной, и, когда капитан Кроми на парадной
лестнице с револьвером в руке встретил их, они тут же
застрелили его.
Петерс в эти дни,как заместитель Дзержинского, был
в Москве, и в связи с покушением на Ленина им были
приняты меры против замешанных в контрреволюци-
онный заговор союзных представителей. В ночь с 31 ав-
густа на 1 сентября, в половине четвертого, он приказал
арестовать живших в Хлебном переулке англичан.
В квартиру Локкарта вошел отряд под начальством
коменданта Кремля Малькова. Они произвели тщатель-
ный обыск в квартире, а затем арестовали и увезли на
Лубянку Локкарта, Хикса и Муру. Петерс предпринял
эти шаги, так как, замещая в июле-августе Дзержинско-
го на посту председателя ВЧК, он хорошо был знаком
с делом. На Лубянке оказались и другие. В ту ночь
Лубянка была одной из двух некремлевских цитаделей
в столице, другой был отель «Метрополь», где одно
время в эти годы помещался Наркоминдел и заседал
ВЦИК.
В этот год Петерсу было 32 года. Судя по фотографи-
ям, это был худощавый щеголеватый шатен, скуластый,
с сильным подбородком и живыми, жестокими глазами...
Скуластость его была типичной и для русского, и для
латышского крестьянского мальчика, но, что было не
357
совсем обычно, было в нем какое-то отнюдь не мужиц-
кое, а очень даже европейское изящество. Известны три
его фотографии, на первой, снятой лондонской полицией
в день его ареста в 1909 году, он напряжен и страшен; на
второй, надписанной им и подаренной Локкарту на па-
мять, он почти красив со своими несколько длиннее
обычного волнистыми волосами и внимательным взгля-
дом из-под прямых бровей; на третьей, 1930 года, он
снят смеющимся, в волосах видна первая седина, под
глазами мешки, и лицо с какой-то слегка кривой улыб-
кой, открывающей нехорошие зубы, чем-то неприятно
и даже слегка отталкивающее. Он носил белую рубашку
и солдатскую гимнастерку, кожаную куртку, черные
брюки-галифе, высокие, хорошо начищенные сапога. На
поясе у него постоянно висел маузер, а другой лежал на
его письменном столе. Его прошлое было крайне не-
обычно.
Он был женат, как и Литвинов, на англичанке.
В Латвии, где он родился, он принадлежал к социал-
демократической рабочей партии, к большевистскому ее
крылу. Он был арестован в 1907 году и просидел полто-
ра года в тюрьме; когда его выпустили, он бежал в Лон-
дон, где женился и стал работать гладильщиком в опто-
вом деле подержанного платья. Он хорошо говорил по-
английски. Вокруг него собралась группа молодых
большевиков, членов латышского социал-демократиче-
ского лондонского клуба, готовящих экспроприацию
большого ювелирного дела, им нужны были деньги для
печатания революционных брошюр, которые они потом
перевозили в Ригу. Цель их была — добиться для Лат-
вии самостоятельности. В эти годы вооруженные нападе-
ния на ювелирные магазины, банки, почтовые отделения
были в большом ходу. Петерс с десятком товарищей,
среди которых были его двоюродный брат и зять, и с
двумя-тремя женщинами смело пошел на это.
Ему не впервые было действовать на революционном
поприще, у него в это время был уже некоторый опыт,
а «дело Сидней-стрит (1903)» вошло в криминальную
историю Англии; оно несколько напоминает ограбление
банка в США, в котором была замешана Патриция
Херст: сначала вооруженное нападение, стрельба, взлом
358
(в случае Сидней-стрит — даже бурение стен), затем,
когда убежище убийц было открыто полицией,— спла-
нированная атака на них пешей и конной — в американ-
ском случае моторизованной — полицией, после чего от
здания, где укрывались преступники, остались одни ды-
мящиеся стены.
В мае 1917 года Петерс стремительно выехал в Рос-
сию, оставив в Англии жену и маленькую дочь. Он
с первого дня приезда стал продвигаться с одной долж-
ности па другую и очень скоро стал правой рукой
Дзержинского. В его стойкости, жестокости и силе была
некоторая сентиментальность, он производил впечатле-
ние фанатика. Теперь, на утро после ночного ареста
Локкарт был введен в его кабинет. Локкарт увидел
перед собой лицо исключительной строгости и непо-
движности, острые глаза, плотно сомкнутый рот и длин-
ные, «как у поэта», каштановые волосы. Советский
историк бледно, вяло и неточно описывает арест Лок-
карта: «Дома у Локкарта в это время была любовница.
Он и Хикс заперлись в кабинете. Они шептались до
самой полуночи. В час ночи Локкарт на цыпочках,
стараясь не смотреть на дверь, за которой поджидала
очередная подруга сердца, перешел в свою спальню и
свалился в кровать.
Пока Локкарт одевался, чекисты подняли Хикса и
любовницу хозяина квартиры Муру. Она приехала из
Петрограда и уже несколько дней жила здесь.
В столовой стояли вазы, доверху наполненные фрук-
тами. Посреди стола стоял огромный бисквитный торт.
Все было подготовлено в честь Муры, но оставалось
нетронутым. К шести часам утра обыск был закончен.
Локкарта, Хикса и Муру увезли на Лубянку».
А вот как описывает ту же ночь советский мемуа-
рист, комендант Кремля МальковУ «Было около двух
часов ночи. Без труда отыскав нужный подъезд, мы,
освещая себе дорогу зажигалками — на лестнице стояла
кромешная тьма, света, конечно, не было,— поднялись
на пятый этаж (Хлебный пер., 19). Поставив на всякий
случай своих помощников несколько в стороне, так,
чтобы, когда дверь откроется, их из квартиры не было
бы видно, я энергично постучал в дверь, звонки в боль-
359
шинеi вс московских квартир не работали. Прошло ми-
нуты две-три пока после первого стука за дверью не
послышались чьи-то шаркающие шаги. Загремел ключ,
брякнула цепочка, и дверь слегка приоткрылась. В при-
хожей горел свет, и в образовавшуюся щель я увидел
знакомую мне по путешествию из Петрограда в Москву
секретаршу Локкарта.
Попробовал потянуть дверь на себя, не тут-то было.
Секретарша предусмотрительно не сняла цепочку, и
дверь не поддавалась. Тогда я встал таким образом,
чтобы свет из прихожей падал на меня, и, дав секре-
тарше возможность рассмотреть меня со всех сторон, как
мог любезнее поздоровался с ней и сказал, что мне
необходимо видеть господина Локкарта. Секретарша не
повела и бровью. Сделав вид, что не узнает меня, она
ломаным русским языком начала расспрашивать, кто
я такой, и что мне нужно. Вставив ногу в образовавшую-
ся щель, чтобы дверь нельзя было захлопнуть, я катего-
рически заявил, что мне нужен сам господин Локкарт,
которому я и объясню цель своего позднего визита.
В прихожей появился помощник Локкарта — Хикс.
Увидев меня через щель, он изобразил на своей бесцвет-
ной физиономии подобие улыбки и скинул цепочку.
— Мистер Манков! — так англичане меня назва-
ли.— Чем могу быть полезен?
Я немедленно оттеснил Хикса и вместе со своими
спутниками вошел в прихожую. Не вдаваясь в объясне-
ния с Хиксом я потребовал проводить меня к Локкарту.
— Но позвольте, мистер Локкарт почивает. Я дол-
жен предупредить его.
— Я сам предупрежу,— заявил я таким решитель-
ным тоном, что Хикс, поняв, как видно, в чем дело,
отступил в сторону и молча указал на дверь, ведущую
в спальню Локкарта. Все четверо: мои помощники, я и
Хикс — вошли в спальню. Мы Оказались в небольшой
узкой комнате, обстановка которой состояла из двух
удобных мягких кресел, карельской березы платяного
шкафа, того же дерева, что и шкаф, туалетного столика,
уставленного изящными безделушками, и широкой отто-
манки, покрытой свисающим до пола большим красным
ковром. Пушистый расписной ковер лежал на полу.
360
Кровати в комнате не было. Локкарт спал на оттоманке,
причем спал так крепко, что не проснулся, даже когда
Хикс зажег свет. Я был вынужден слегка тронуть его за
плечо. Он открыл глаза.
- О! Мистер Манков?!
- Господин Локкарт, по постановлению ВЧК вы
арестованы. Прошу вас одеться. Вам придется следовать
за мной. Вот ордер на арест.
Надо сказать, что ни особого недоумения, ни какого-
либо протеста Локкарт не выразил. На ордер он только
мельком глянул, даже не удосужился как следует про-
честь его. Как видно, арест не явился для него неожи-
данностью.
Чтобы не стеснять Локкарта, пока он будет одевать-
ся, и не терять даром времени, я сообщил ему, что вы-
нужден произвести обыск в квартире, и, бегло осмотрев
спальню, вышел со своим помощником и Хиксом в сосед-
нюю комнату, смежную со спальней,— кабинет Лок-
карта.
В ящиках стола оказалось множество различных
бумаг, пистолет и патроны. Кроме того, там была весьма
значительная сумма русских царских и советских денег
в крупных купюрах, не считая «керенок». Ни в шкафу,
ни где-либо в ином месте я больше ничего не нашел.
Ничего не обнаружилось и в других комнатах, хотя мы
тщательно все осмотрели, прощупали сиденья и спинки
мягких кресел, кушеток и диванов, простучали стены
и полы во всех комнатах. Искали внимательно, но, как
и предупреждал Петерс, деликатно: не вскрыли ни одно-
го матраца, ничего из мягкой мебели».
Этот кремлевский комендант издал свои мемуары
в 1967 году. Интересно, как почти 50 лет спустя
он вспоминает о дальнейшем пребывании Локкарта в
тюрьме:
«Локкарт постоянно ныл и брюзжал. То ему не
нравилось питание (а обед ему носили из той самой
столовой, где питались наркомы, ну да обеды были
действительно неважные, только лучших тогда в Кремле
не было), то он просил свидания со своей сожительни-
цей, некоей Мурой, коренной москвичкой, то настаивал
на встрече с кем-либо из иностранных дипломатов. На
361
такие просьбы я ему отвечал, что это дело не мое, пусть
обращается к Дзержинскому или Петерсу...»
Есть и третье свидетельство об этой ночи — самого
Локкарта:
«В пятницу 30 августа Урицкий был убит Канне-
гиссером, а вечером того же дня эсерка, молодая еврей-
ская девушка Дора Каплан стреляла в Ленина. Одна
пуля попала в легкое, над сердцем. Другая попала
в шею, близко от главной артерии...
Я узнал об этом через полчаса после покушения.
Хикс и я сидели поздно, тихим шепотом обсуждая собы-
тия и раздумывая, как они отзовутся на нашем собст-
венном незавидном положении.
Мы легли в час ночи. Я крепко спал. В половине
четвертого я проснулся от грубого голоса, который при-
казывал мне встать. Когда я открыл глаза, я увидел
направленное на меня дуло револьвера. Человек десять
вооруженных людей находились в моей спальне. Глав-
ный из них был мне знаком. Это был Мальков, бывший
комендант Смольного. Я спросил его, что все это бе-
зобразие значит. «Без вопросов! — сказал он грубо.—
Одевайтесь немедленно. Вы отправляетесь на Лубянку,
дом 11». Такая же группа людей была у Хикса, и, пока
мы одевались, большинство вторгшихся к нам начали
взламывать столы и разбрасывать вещи, ища компроме-
тирующие документы. Как только мы были готовы, Хикс
и я были втолкнуты в автомобиль с вооруженными
чекистами с обеих сторон и увезены в ВЧК».
Локкарт и Хикс ждали в пустом помещении на Лу-
бянке до 9 часов утра. Муру увезли. В 9 часов пришел
Петерс. Локкарт поздоровался с ним, как со старым
знакомым: втроем с Робинсом они провели очень инте-
ресный день четыре с половиной месяца тому назад,
когда Петерс повез их полюбоваться, как прошлой но-
чью были ликвидированы анархисты. Остатки особняков
еще дымились, и кровь была не смыта с тротуаров.
Операция, проделанная Троцким, показалась тогда Лок-
карту и блестящей, и жуткой в своей жестокости. «Глав-
ные квартиры» и «гнезда» бесчинствующих оголтелых
разбойников держали тогда в страхе всю Москву и были
ликвидированы ввиду скорого приезда германского по-
зы
ела. Чистка столицы в честь именитого гостя. Теперь он
и Петерс были в новых ролях — арестованного и тю-
ремщика.
Петерс пришел объявить ему, что и он, и Хикс сво-
бодны. Позже выяснилось, что это было сделано после
телефонного разговора с Чичериным. Они вернулись
домой. Муры не было. Прислуга была взята и тоже еще
не вернулась.
Хотя это и было воскресенье, Локкарт пошел в гол-
ландское посольство, чтобы передать дела английского
представительства главе голландской легации. Он пола-
гал, что его, Хикса и французов вышлют, и боялся
думать о том, что будет с Мурой, и как он расстанется
с ней. От голландского представителя он узнал о том,
что случилось в Петрограде накануне вечером: о гибели
Кроми и об арестах остальных служащих посольства.
В подавленном состоянии Локкарт пошел к Уордвеллу,
заменявшему теперь Робинса (уехавшего через Японию
в США) в должности главы американского Красного
Креста. Уордвелл обещал ему свидеться с Чичериным
и всячески помочь ему, и, хотя это обещание ничего
конкретного не сулило, Локкарт, поговорив с ним, по-
чувствовал себя спокойно. Газеты были полны отчетов
о здоровье Ленина. Обе пули были извлечены.
Локкарт вернулся домой. Улицы были пусты, на
углах стояли вооруженные красноармейцы. Квартира
была пуста. Ночь он провел без сна и утром решил
отправиться в Наркоминдел и повидать Карахана. Он
был принят тотчас же. Он прямо спросил, есть ля что-
нибудь в ВЧК против Муры. Карахан обещал справиться
и помочь. Этот день был днем рождения Локкарта. Они
обедали вдвоем с Хиксом.
Во вторник 3 сентября газеты были полны «загово-
ром Локкарта», где он был обвинен во взрывах мостов,
намерении убить Ленина и других преступлениях» Убий-
ство Кроми тоже было описано во всех подробностях.
Говорилось, между прочим, что он стрелял первым.
«Англо-французские бандиты» и их глава Рейли (исчез-
нувший, за которым началась охота) были объявлены
врагами народа, которым должна была быть уготована
казнь.
363
«Известия» писали:
«Заговор Союзных империалистов против Советской
России.
Сегодня, 2 сентября ликвидирован заговор, руково-
димый англо-французскими дипломатами во главе с на-
чальником британской миссии Локкартом, французским
консулом Лавернем и др., направленный на организа-
цию захвата при помощи подкупа частей советских
войск Совета народных комиссаров и провозглашения
военной диктатуры в Москве.
Вся организация, построенная по строго заговорщиц-
кому типу, с подложными документами и подкупами,
раскрыта.
Между прочим, найдены указания, что в случае удав-
шегося переворота должна была быть опубликована
поддельная тайная переписка русского правительства
с правительством Германии и сфабрикованы поддельные
договоры в целях создания подходящей атмосферы для
возобновления войны с Германией.
Заговорщики действовали, прикрываясь дипломати-
ческим иммунитетом (неприкосновенность) и на основа-
нии удостоверений, выдававшихся за личной подписью
начальника британской миссии в Москве г. Локкарта,
многочисленные экземпляры которых имеются ныне в
руках ВЧК.
Установлено, что через руки одного из агентов Лок-
карта, лейтенанта английской службы Рейли за послед-
ние полторы недели прошло 1 200 000 рублей на подкуп.
Заговор обнаружен благодаря стойкости тех коман-
диров частей, к которым заговорщики обратились с
предложением подкупа.
На конспиративной квартире заговорщиков был аре-
стован один англичанин, который после того, как был
доставлен в ВЧК, назвал себя английским дипломатиче-
ским представителем Локкартом.
После установления личности арестованного Лок-
карта он был немедленно освобожден.
Следствие энергично продолжается».
С утра Локкарт возобновил свое хождение по Мо-
скве. В это утро он узнал, что в Петрограде было аресто-
вано около 40 англичан. Сначала он пошел в американ-
364
ское консульство, где люди очень серьезно отнеслись
к происходящему. Там допускали возможность, что Рей-
ли был провокатором на службе у ВЧК. Локкарт знал,
что это было не так. Идти к себе домой у него не было
желания. Он опять зашел к Карахану. Ему показалось,
что на этот раз замнаркоминдела был менее внимателен.
И тогда он принял решение: идти на Лубянку, там до-
биться свидания с Петерсом и узнать у него о судьбе
Муры.
Когда он вошел и просил провести его к Петерсу,
человек с маузером как-то странно посмотрел на него.
Локкарта ввели в кабинет, и он прямо начал с того, что
сказал Петерсу, что заговора никакого не было, а если
допустить, что он был, Мура ничего не могла знать об
этом. Он попросил освободить ее сейчас же. Петерс
стоял и терпеливо слушал его. Он обещал, что примет во
внимание то, что он сейчас услышал, а затем, посмотрев
на Локкарта, не скрывая в глазах радости, сказал:
— Вы меня спасли от хлопот. Мои люди вас ищут.
У меня есть ордер на ваш арест. Все ваши английские
и французские друзья уже сидят под замком.
И Локкарт был отведен в камеру.
2 сентября правительство Ленина отправило прави-
тельству его величества в Лондон следующую ноту:
«Официальное сообщение о ликвидации заговора
против советской власти, руководимого англо-француз-
скими дипломатическими представителями.
2 сенбября 1918 г.
Сегодня 2 сентября ликвидирован заговор, руководи-
мый англо-французскими дипломатами, во главе с на-
чальником британской миссии Локкартом, французским
генеральным консулом Гренаром, французским генера-
лом Лавернем и др., направленный на организацию
захвата при помощи подкупа частей советских войск
Совета народных комиссаров и провозглашения военной
диктатуры в Москве».
Далее шло слово в слово то, что было напечатано
в «Известиях». В ответ на эту ноту 7 сентября была
получена ответная нота английского министра ино-
странных дел Бальфура:
365
«Нота британского министра иностранных дел Чиче-
рину.
Сентябрь 6, 1918 г.
Мы получили информацию, что возмутительное на-
падение было совершено на британское посольство в
Петрограде, что помещение было частично разграблено
и частично разрушено, и что капитан Кроми, который
пытался защитить посольство, был убит и его тело
изуродовано до неузнаваемости. Мы требуем немедлен-
ного удовлетворения: жестокого наказания всех ответ-
ственных за это безобразие и техг кто в нем участвовал.
Если русское советское правительство не даст нам
полнейшего удовлетворения и насилие над британскими
подданными будет продолжаться, британское правитель-
ство будет считать каждого члена русского правитель-
ства ответственным за происходящее и примет меры
к тому, чтобы все правительства цивилизованного мира
признали их индивидуально ответственными и тем са-
мым вне закона и в случае необходимости не дали бы им
убежища на своей территории.
Вам уже было послано извещение г. Литвиновым
о том, что правительство его, величества готово сделать
все, что возможно, для немедленного возвращения пред-
ставителей Великобритании в Англию и отъезда пред-
ставителен русского советского правительства в Лондо-
не — в Москву. Гарантии были даны в случае обмена
тех и других на русско-финской границе. Г. Литвинову
будет разрешено покинуть пределы Англии, как только
британские представители будут вне пределов России.
До нашего сведения дошло^ что 29 августа был издан
декретг что все британские подданные от 18 до 40 лет
будут арестованы и что официальные представители
Великобритании уже арестованы по ложному обвинению
в заговоре против советского правительства.
В виду этого правительство его величества считает
нужным подвергнуть г. Литвинова и его сотрудников
превентивному аресту до тех пор, пока британские пред-
ставители и все остальные арестованные британские
подданные не будут освобождены и доставлены на фин-
скую границу с гарантией свободного перехода ее.
Бальфур».
Мура была где-то близко, в том же подвале, может
быть, но Локкарт не знал, где именно, и спрашивать
было не у кого, и вообще некого было больше просить
о чем бы то ни было. Он слышал и видел много в первые
же дни. Людей тащили на смерть, людей били, В первый
же вечер в коридоре он увидел молодую женщину, он
узнал ее, это была Дора Каплан. Ее вели куда-то. Он
понимал, что в датском и норвежском посольстве, где
у него были друзья, думают о нем и по возможности
предпринимают шаги, но какие?
Через несколько дней сидения к нему в камеру при-
шел Петерс. Он принес ему две книги для чтения: рус-
ский перевод последнего романа Уэллса «Мистер Брит-
линг пьет нашу до дна» и «Государство и революция»
Ленина. Он не сел ни на стоявший здесь табурет, ни на
койку, но постоял у окна и сказал, что все французы
и прочие «коллеги» Локкарта посажены в Бутырки в об-
щую камеру, только он один сидит здесь в одиночке,
а затем, как уже бывало прежде, поговорил гга свои
темы: об Англии, о дочери, о своем долге перед партией,
о капитализме, который загнивает, о том, что сам он
очень чувствителен, и его что-то щиплет за сердце,
когда он подписывает смертные приговоры. И потом,
помолчав, перешел к роману Локкарта и Муры. Эта
тема, как показало дальнейшее, тоже была одной из его
любимых.
Они оба стояли у окна, когда во дворе, внизу под
ними, красноармейцы образовали два тесных ряда и
между ними прошли три фигуры, три старика, толстые,
лысые и, видимо, больные. Локкарт узнал Щегловитова,
Хвостова и Белецкого...
— Куда они иду^? — спросил Локкарт.
— На тот свет,— ответил ему Петерс.
Официальные цифры первых месяцев «красного тер-
рора: (август-сентябрь) общеизвестны: репрессировано
было на территории России всего 31 489 человек. Среди
них: расстреляно 6185, посажено в тюрьмы — 14 829,
сослано в лагеря — 6407 и взято заложниками —
4068. Это был ответ ВЧК на выстрел Каплан.
8 сентября Петерс вызвал к себе Локкарта, прислав
за ним стражу. «Мы переводим вас в Кремль,— сказал
он,— в аппартаменты Белецкого». Это не предвещало
ничего хорошего — Лубянка считалась как-то надежнее.
В тот же вечер его перевезли. Это была небольшая
квартира в Кавалерском корпусе (ныне разрушенном),
чистая и удобная. Здесь когда-то жили фрейлины импе-
ратриц. К его ужасу и отвращению, к нему на второй
день подсадили Шмидхена. К этому он не было готов.
Шмидхен пытался говорить с ним, но Локкарт не проро-
нил ни слова. Мысль о Муре не давала ему покоя. За-
ложники. Попала ли она в их число? Что ей поставлено
в вину? Как и где ее допрашивают? И кто? Пытают ли
ее? Наконец Локкарт попросил чернил и бумагу, перо
нашлось. Он решил написать просьбу об ее освобожде-
нии, как и об освобождении его русской прислуги. По-
вредить это не могло. И бумага ушла к Петерсу.
Через день Шмидхена убрали, и Петерс пришел
опять. Вид у него был довольный, почти счастливый;
Петерс тогда узнал то, что мы знаем теперь, и что Лок-
карт тогда не знал и узнал позже от Карахана: их всех
выдал Рене Маршан, корреспондент «Фигаро». Его донос
заставил Петерса произвести в тот же день массовые
аресты среди подданных союзных держав.
Через три дня Петерс пришел опять. Решение судьбы
Локкарта, сказал он, будет принято, и Локкарта отдадут
в руки Революционного трибунала, где Крыленко его
будет обвинять в измене. Но Муру, добавил он, по прось-
бе Локкарта он решил освободить. Она даже получит
разрешение приносить ему пищевые пакеты и книги,
табак и белье, несмотря на то, что редактор «Известий»
Стеклов всюду говорит, что Локкарта и Лаверня давно
пора расстрелять. После этого, весьма довольный ходом
дел, Петерс согласился взять записку к ней у Локкарта,
если он напишет ее по-русски. Он был в ровном, спокой-
ном и добродушном настроении, намекал, что Мар-
шан — полностью «наш» человек, и обещал дать распо-
ряжение страже, чтобы Локкарта отпускали ежедневно
на двухчасовую прогулку по кремлевскому двору.
Все было правдой: и прогулки, и чистое белье, и кни-
ги, которые он получал. И даже длинное письмо от
Муры, которое пришло запечатанным, с печатью ВЧК.
Надпись на конверте была сделана самим Петерсом:
368
«Доставьте это письмо в запечатанном виде. Оно было
прочтено мною. Петерс». Когда через десять лет Лок-
карт писал об этом, он назвал Петерса «странным чело-
веком^.
Шесть дней он не мылся, не брился, не менял белье.
Теперь он, несмотря на тяготевшую над ним угрозу
Ревтрибунала, чувствовал себя почти счастливым. Он
раскладывал пасьянсы — Мура прислала ему колоду
карт, она подумала обо всем: о вечном пере, о блокнотах
и носовых платках... Особенно его тронул ее выбор книг,
и действительно этот выбор говорит много о ее вкусах
и интересах в это время: здесь были Фукидид и Ранке,
Шиллер, Стивенсон, Роста, Зудерман, жизнь и перепи-
ска Маколея, Киплинг, Карлейль, «Против течения»
Ленина и Зиновьева, и Уэллс.
В его коридоре появилась женщина. Нет, это была не
Мура. Это была Мария Спиридонова, левая эсерка. Он
молча поклонился ей, когда они встретились, и она
ответила ему. Она была больна и нервна, с черными
тенями под глазами и выглядела намного старше своих
лет. Тут же на прогулке он увидел генерала Брусилова.
Он гулял, тяжело опираясь на палку. Впоследствии он
был выпущен на свободу и реабилитирован.
22 сентября в кремлевскую квартиру Локкарта во-
шел Петерс, улыбаясь и держа за руку Муру. Сегодня
был день его, Петерса, рождения, и он решил сделать
Локкарту сюрприз: он сказал, что больше всего на свете
любит делать подарки, даже больше, чем их получать.
Он сел, Мура стояла за его стулом. Три недели тому
назад ее схватили и посадили, и он освободил ее. Теперь
она пришла освободить его — он это почувствовал, но
еще не мог объяснить, почему это так. Но что было всего
необычайнее в их дальнейшей истории, это то, что до
конца жизни они оба в полном согласии друг с другом —
без слов понятом или условленном? — создали миф о
том, что в конце концов он спас ее, это звучало более
естественно, этому было легче поверить: он был дипло-
мат с дипломатическим иммунитетом. Но правда была
в том, что у него никогда не было дипломатического
иммунитета, потому что он не был дипломатом, а был
только неофициальным «наблюдателем» в стране, пра-
369
вительство которой было в то время не признано Анг-
лией. Она, урожденная графиня Закревская и вдова
крупного балтийского помещика, графа Бенкендорфа,
оказалась на свободе через неделю после своего ареста,
не была ни расстреляна, ни брошена на десять лет в под-
валы Бутырской тюрьмы, ни сослана на Соловки, но
вышла из заключения невредимой, если не под руку
с Петерсом, то за руку с ним. Миф о ее тюремном заклю-
чении, угрожавшем ей казнью, и миф о его иммунитете
никогда никем не подвергались сомнению и не были
положены под микроскоп ни близкими, ни далекими.
Они естественно выросли из фактов: молодая русская
аристократка, дважды графиня, была дружна с «англий-
ским агентом», и «английский агент» спас ее, когда на
самом деле она, становясь все старше, говорила о том,
как Горький спас ее — не упоминая, что это произошло
три года спустя, и в Петрограде, а не в Москве в 1918 го-
ду. А Локкарт подлежал суду Революционного трибуна-
ла по делу о «заговоре Локкарта», власти требовали его
немедленного расстрела, и действительно он был приго-
ворен к нему, но позже, заочно, когда уже был в Англии.
И Локкарт знал, что благодаря Муре он был освобожден,
и был благодарен ей, чему доказательством служат их
дальнейшие отношения. Но это дела далекого будущего,
под другими небесами, среди других, непредвиденных
обоими обстоятельств, и о них будет речь впереди.
Петерс сидел, она стояла за ним, и он опять говорил
о своем революционном прошлом и долге перед партией,
вспоминая геройские времена Сидней-стрит и ужасы
царского времени. Она, незаметно для Петерса и все
время глядя поверх его головы, через копну его кашта-
новых волос в глаза Локкарту, осторожно вложила зара-
нее приготовленную записку в одну из книг, лежавших
у него под рукой. Он с ужасом смотрел, как она это
делает, и высчитывал угол зеркала, висевшего между
ней и Петерсом, и книгой, куда была вложена записка.
Но Петерс, не замечая ничего, продолжал рассказывать
о своих геройских подвигах с пятнадцати лет на пользу
социализма. И после того, как Петерс увел ее, Локкарт
бросился к тому Карлейля.
Это была «История французской революции». Запи-
370
ска была короткая: «Ничего не говори. Все будет хоро-
шо». В эту ночь он не спал, он бродил по комнате. Он
думал о том, куда его ведет его дорога, потому что те-
перь он твердо знал: из Кавалерского корпуса москов-
ского Кремля дорога поведет в мир ответственностей,
конфликтов и перемен. Он не закончит здесь свои дни,
он вернется к себе в Англию.
У Горького был рассказ, я слышала его в устной
передаче. Его невозможно найти в полном собрании
сочинений, он, вероятно, никогда не был записан, а если
и был, то был уничтожен, потому что ни в «Заметках»,
ни в «неоконченных произведениях» его нет. Он в
1923 году в Саарове рассказал его домашним, как он это
часто делал, вечером за чайным столом.
Рассказ должен был называться «Графиня». Чекист,
кровожадный фанатик, преданный партии, безжалост-
ный и жестокий, арестовывает людей, расстреливает их,
но ему все мало — он хочет, чтобы в руки ему попалась
графиня, настоящая, одна из тех, о которых он читал
в книгах или знал понаслышке. Но графини нет. Име-
ются жены министров, есть жена губернатора, й он ждет,
он знает: графиня будет, будет для него, ее приведут
к нему. Наступает день (в разгаре «красного террора»),
он сидит у себя в кабинете, подписывает смертные
приговоры, курит и думает о величии происшедшего.
И вдруг открывается дверь и входит его помощник,
обмотанный пулеметными лентами, с маузером на поясе.
Стирая с лица пот, в шапке набекрень, он говорит че-
кисту:
— Иди, твою привели!
Чекисты любили аристократок...
Окончить историю «заговора Локкарта» можно не-
ожиданно — воспоминанием Софьи Мушкат-Дзержинс-
кой о коротком отпуске, проведенном Феликсом Дзер-
жинским осенью 1918 года в Швейцарии. «В Лугано мы
совершали замечательные прогулки и катались на лод-
ке. Феликс очень любил грести и садился на веслг,
а я управляла рулем. Мы сфотографировались на берегу
озера, затем на подвесной дороге поднялись на вершину
ближайшей горы, где провели несколько часов.
Однажды произошел неприятный случай. В тот мо-
371
мент, когда мы на пристани в Лугано садились в лодку,
тут же рядом с нами, с правой стороны пристал парохо-
дик, на палубе которого рядом с трапом стоял... Локкарт,
английский шпион. В Советской России он занимал
высокий дипломатический пост и был организатором
ряда контрреволюционных заговоров против Советской
власти. Незадолго до этого он был арестован в Москве,
и Дзержинский лично допрашивал его. Как официально-
го дипломата его не подвергли заслуженному наказа-
нию, но выслали за пределы Советского государства.
Феликс узнал его сразу. Об этой встрече он сказал
мне, когда мы уже отплыли от пристани. Английский же
шпион, к счастью не узнал Феликса: так была изменена
его внешность. При этом врагу даже в голову не могло
прийти, что председатель ВЧК находился в Швейцарии».
Феликс и Роберт Брюс были одинаково утомлены
«заговором» и выбрали для отдыха Швейцарию, которая
подарила им покой.
КОЛЛЕГИ ФЕЛИКСА
В то время, как в послеоктябрьском хаосе большин-
ство отраслей государственного управления пребывало
в состоянии полной разрухи, карательный аппарат ново-
го государства, коммунистическая тайная полиция орга-
низовалась с необычайной стремительностью.
Этим Кремль был всецело обязан вождю ВЧК.
Не обладавший никакими талантами, многолетний
сиделец Дзержинский как начальник тайной полиции
оказался незаменимым. В каторжанине-революционере
открылось перворазрядное полицейское дарование, со-
единенное к тому же с чудовищной работоспособностью.
Стоя во главе ВЧК, Дзержинский не только террором
превратил всю Россию в один сплошной чекистский
подвал, он в лице учреждения создал еще и небывалую
в мире академию шпионажа и провокации, где сплелся
былой опыт царских охранных отделений со всей азе-
форщиной революционного подполья.
Дзержинский превзошел бессмертного шефа жандар-
мов А. X. Бенкендорфа. Политическая полиция Наполе-
372
она Ш должна была бы завидовать организации ВЧК»
Террором, шпионажем, доносами Дзержинский отнял
у страны возможность не только говорить, но думать,
чувствовать, ненавидеть.
Историограф ВЧК Лацис прав, когда пишет с востор-
гом: «Счастьем нашей революции было назначение
председателем ВЧК Ф. Э. Дзержинского. Организация
ВЧК и ее работа настолько тесно связаны с его именем,
что нельзя говорить о них отдельно. Товарищ Дзержин-
ский создал ВЧК, он ее организовал, он ее преобразовал.
Волеус громленный человек немедленного действия, не
отступающий перед препятствиями, подчиняющий все
интересам революции, забывающий себя,— вот каким
товарищ Дзержинский стоял долгие годы на этом посту,
обрызганном кровью».
«Говорить о Дзержинском-чекисте — это значит пи-
сать страшную историю ВЧК.
В декабре 1917 года в Петербурге, на Гороховой, 2,
в помещении градоначальства, вся канцелярия ВЧК бы-
ла еще в портфеле Ф. Дзержинского, а касса — в карма-
не казначея Якова Петерса. Дзержинский еще сам ездил
на обыски и аресты. Но в начале 1918 года в Москве, где
Дзержинский под свою опричнину занял на Лубянке
грандиозные дома страховых обществ с обширнейшими
подвалами и погребами — «Якорь», «Саламандра», «Рос-
сия»,— ВЧК превратилось уже в мощную кровавую ор-
ганизацию, которая в процессе революции захватила
безоговорочную власть над страной.
В 1918 году руководимая Дзержинским ВЧК была
уже государством в государстве, и Лубянка фактически
властвовала над Кремлем. Это был коммунистический
«центр центров».
Если сопоставить различные эпохи террора, можно
удивляться, насколько терроризм в своих методах не дал
никакого «прогресса». Еще у Торквемады были кон-
центрационные лагеря под названием «домов покаяния»,
были истребление неугодной литературы, трибуналы.
В инструкциях по подбору членов инквизиционных три-
буналов писалось то же, что писал Дзержинский в ин-
струкциях по подбору своих сотрудников. Там указыва-
лось, что в инквизиционные трибуналы надо назначать
373
людей «чистой нравственности, магистров или бакалав-
ров богословия». А у Дзержинского: «Карательный аппа-
рат революционной власти должен представлять кри-
стально чистый институт народно-революционных су-
дей», и чекисты должны «заботливо выбираться из
состава партии и состоять из идейно чистых и в своем
прошлом незапятнанных людей».
Есть рассказы, как Дзержинский уговаривал «кри-
стальных коммунистов» идти в ВЧК. Он понимал, ко-
нечно, что неприятно производить обыски, допрашивать,
видеть слезы, подписывать смертные приговоры и при
случае самому расстреливать, но ведь все делается во
имя коммунизма и во славу его. Всякое отталкивание от
ЧК в Дзержинском вызывало ярость, и именно он выбро-
сил знаменитый лозунг: «Каждый коммунист должен
быть чекистом».
Дзержинский был фанатиком — да! Но не надо пред-
полагать, что в его фанатизме была хоть какая-нибудь
доля наивности, как это часто бывает. Практик револю-
ции, прошедший бесовскую школу подполья, грязи, тю-
рем, Дзержинский, разумеется, не верил в существова-
ние пролетарских ангелов в образе чекистов, исправля-
ющих заблудших сынов буржуазии.
Больше чем фанатиком Дзержинский был «хитрой
бестией». И речи о «кристальной чистоте» чекистов
оставлялись, разумеется, для^ истории. Подбор членов
коллегии ВЧК, начальников Особых отделов и чекистов-
следователей Дзержинский начал не с госпожи Круп-
ской и не с барышни Ульяновой, а совсем с других,
примитивно-кровожадных, циничных, бесхребетных ни-
зовых партийных фигур всяческих проходимцев. Калей-
доскоп имен: Петерс, Лацис, Эйдук, Ягода, Агранов,
Атарбеков, Бела Кун, Саенко, Фельдман, Вихман, Бо-
жий говорит о чем угодно, но только не о «жажде
бесклассового общества».
«ВЧК — лучшее, что дала партия»,— утверждал
Дзержинский. Если это лучшее, то где же худшее?
Когда-то Бакунин советовал французам при захвате
революционной власти «разбудить в народе дьявола»
и «разнуздать самые дурные страсти». Этого же мнения
был Нечаев. Так действовал в 1917 году и Дзержинский.
474
Дзержинский взломал общественную преисподнюю,
выпустив в ВЧК армию патологических и уголовных
субъектов. Он прекрасно понимал жуткую силу своей
армии. Но, желая расстрелами в затылок создавать
немедленный коммунизм, Дзержинский уже в 1918 году
стремительно раскинул по необъятной России кровавую
сеть чрезвычаек: губернские, уездные, городские, воло-
стные, сельские, транспортные, фронтовые, железнодо-
рожные, фабричные, прибавив к ним «военно-революци-
онные трибуналы», «особые отделы», «чрезвычайные
штабы», «карательные отряды».
Из взломанного «вооруженным сумасшедшим» соци-
ального подвала в эту сеть хлынула армия чудовищ
садизма. С их помощью Дзержинский превратил Россию
в подвал чека и, развивая идеологию террора в журна-
лах своего ведомства «Ежедневник ВЧК», «Красный
меч», «Красный террор», руками этой жуткой сволочи
стал защищать коммунистическую революцию.
Дантонисты говорили о Робеспьере, что если б ему
и Сен-Жюсту предоставить свободу действий, то «от
Франции осталась бы пустыня с какими-нибудь два-
дцатью монахами». К этому во главе своей армии чеки-
стов шел и Дзержинский, веривший в террор как в прин-
цип, в террор как систему.
Вглядеться в облик чекистов, окружавших Дзержин-
ского в борьбе за идеалы мирового Октября,— стоит.
Эти бойцы коммунизма должны быть особенно инте-
ресны, ибо они ведь, по словам Дзержинского, «бойцы
передовой линии огня».
Первыми неизменными помощниками Дзержинского
в ВЧК были члены коллегии ВЧК Петерс и Лацис.
Человек с гривой черных волос, вдавленным прова-
ленным носом, с челюстью бульдога, большим узкогу-
бым ртом и щелями мутных глаз, Яков Петерс — правая
рука Дзержинского. В чекистской форме, кожаной курт-
ке — Петерс появился в Петербургском Совете рабочих
депутатов, где были еще социалисты, последние встре-
тили его бешеными криками: «Охранник!» Но Петерс не
смутился. «Я горжусь быть охранником трудящихся»,—
отвечал он с наглостью. А всего через два года, после
многих кровавых бань, данных Петерсом русскому про-
375
летариату, этот проходимец, прибыв в тамбовскую гу-
бернию усмирять крестьян, взволнованных коммунисти-
ческими поборами, отдал краткий приказ: «Провести
к семьям восставших беспощадный красный террор, аре-
стовывать в семьях всех с 18-летнего возраста, не счи-
таясь с полом, и если будут продолжаться волнения,—
расстреливать их как заложников, а села обложить чрез-
вычайными контрибуциями, за неисполнение которых
конфисковать земли и все имущество».
Вот он — «охранник трудящихся».
Октябрьская революция сделала этого проходимца
одной из всесильных фигур тайной коммунистической
полиции. Как всякий вельможа и сановник, Петерс стра-
дает, конечно, зудом к некоторой позе. Поэтому не
только у Троцкого, но и у Петерса есть свои «историче-
ские» фразы. Петерс сказал: «Каждому революционеру
ясно, что революция в шелковых перчатках не дела-
ется». Петерс угрожал: «Всякая попытка контрреволю-
ции поднять голову встретит расправу, перед которой
побледнеет все, что понимается под красным террором».
Эта правая рука Дзержинского, Петерс, палач де-
сятка городов России, вписал самые кровавые страницы
в летопись коммунистического террота. Он залил кро-
вью Дон, Петербург, Киев, он обезлюдил расстрелами
Кронштадт, зверствовал в Тамбове.
Вторым членом коллегии ВЧК, левой рукой Дзер-
жинского был Мартин Судрабс, латыш, прогремевший
по России под псевдонимом Лацис. Этот люмпен-проле-
тарий, высший чиновник террора, как и Петерс, вышел
из-под половиц большевистского подполья, где ходил
под кличкой «Дядя». В своей кровожадности он соперни-
чает с Петерсом, причем этот малограмотный урод стра-
дает страстью не только к позе, но и к писанию.
При своем вступлении в ВЧК в 1917 году Лацис,
одновременно ставший «товарищем министра внутрен-
них дел», о своих государственных задачах заявил так:
«Все перевернуть вверх ногами!» И философию своего
террора этот убийца формулировал с готтентотской про-
стотой: «ВЧК — самая грязная работа революции.
Это — игра головами. При правильной работе полетят
головы контрреволюционеров, но при неверном подходе
376
к делу мы можем проиграть свои головы... Установив-
шиеся обычаи войны, выраженные в разных конвенциях»
по коюрым пленные не расстреливаются и прочее, все
это только смешно: вырезать всех раненых в боях против
тебя - вот закон гражданской войны».
И, следуя этому закону, Лацис залил кровью Велико-
россию и Украину. «ЧК— это не следственная комис-
сия, не суд и не трибунал. Это боевой орган, действую-
щий по внутреннему фронту. Он не судит врага, а разит.
Не милует, а испепеляет всякого... Не ищите на след-
ствии материала и доказательств того, что обвиняемый
действовал словом и делом против советской власти.
Первый вопрос, который вы должны ему предложить,-
к какому классу он принадлежит, какого образования,
воспитания, происхождения или профессии. Эти вопро-
сы должны определить судьбу обвиняемого. В этом
смысл и сущность «красного террора». А при обсужде-
нии в Москве вопроса о прерогативах ЧК эти террори-
стические положения Лациса один из чекистов, Мизи-
кин, еще более упростил: «К чему даже эти вопросы
о происхождении, образовании? Я пройду к нему на
кухню и загляну в горшок, если есть мясо — враг наро-
да, к стенке!»
Третьим членом коллегии ВЧК при Дзержинском
был латыш Александр Эйдук, о палаческой деятельно-
сти которого даже коммунисты отзываются с отвраще-
нием. Ненормально развитый широкий лоб, белесые
глаза, бледное лицо, перебитая рука — весь вид Эйдука
вполне отвечал его страшной репутации. Этот высший
чиновник террора особенно хорош в описании бывшего
торгпреда в Латвии Г. А. Соломона, к которому в Москве
Эйдук был приставлен Дзержинским:
«Как-то Эйдук засиделся у меня до 12-ти ночи. Было
что-то спешное. Мы сидели у письменного стола. Вдруг
с Лубянки донеслось: «Заводи машину!» И вслед за тем
загудел мотор грузовика. Эйдук застыл на полуслове.
Глаза его зажмурились как бы в сладкой истоме, и ка-
ким-то нежным и томным голосом он удовлетворенно
произнес, взглянув на меня:
— Наши работают.
— Кто? Что такое?
377
— Наши. На Лубянке...— ответил Эйдук, сделав ука-
зательным пальцем правой руки движение, как бы под-
нимая и спуская курок револьвера.— Разве вы не зна-
ли? — с удивлением спросил он.— Ведь каждый вечер
в это время «выводят в расход».
— Какой ужас,— не удержался я.
— Нет... хорошо...— томно, с наслаждением в голо-
се, точно маньяк в сексуальном экстазе, произнес
Эйдук,— это кровь полирует...»
От Петерса, Лациса, Эйдука начальник Особого от-
дела ВЧК доктор М. С. Кедров отличался не своим
зверством, а интеллигентностью и утонченностью. Высо-
кий брюнет с матовым цветом кожи, тонкими чертами
умного лица, этот медик, юрист, музыкант, ставший
начальником Особого отдела ВЧК, на своем посту про-
явил совершенно изощренный садизм.
Сын известного московского нотариуса, человек бо-
гатый, Михаил Кедров окончил ярославский Демидов-
ский лицей, а позднее в Бернском и Лозаннском уни-
верситетах изучал медицину. В Ярославле он появился
в великолепно сшитом мундире, при шпаге — красивый
студент-белоподкладочник. Впрочем, главным занятием
студента Кедрова была музыка, он готовился стать пиа-
нистом-виртуозом. Но вдруг вместо Бетховена студент
неожиданно увлекся большевизмом. Мундир сменился
блузой под пролетария, Бетховена и Баха заменил
Маркс. И все было бы ничего, если бы Кедров не начал
обнаруживать признаки душевного заболевания.
Над ним тяготела наследственность: старший брат,
скрипач, умер психически больным в костромской пси-
хиатрической больнице. Странности Кедрова первона-
чально обнаруживались в охватившей его патологиче-
ской жадности. Эта жадность доходила до того, что
богатый человек Кедров лишал своих детей пищи. Он
так точно распределял «количество калорий» между
ними, что дети кричали и плакали, а жена умоляла
друзей повлиять на мужа, чтобы он прекратил эти
«научные опыты».
К моменту Октябрьской революции Кедров был, ве-
роятно, уже совсем психически больным человеком. Тем
не менее или, может быть, именно поэтому он стал
378
одним из высших чиновников террора в ведомстве Дзер-
жинского. Здесь М. Кедрову принадлежит введение пре-
словутых «семи категорий», на которые делились все
арестованные: седьмая категория означала немедленный
расстрел, шестая — смертники второй очереди, пятая —
третьей. Так же аккуратно, как он делил «порции» меж
детьми, Кедров делил теперь арестованных перед рас-
стрелом.
В 1919 году Дзержинский отправил доктора М. С. Кед-
рова усмирять Север России. И здесь, в Архангель-
ске, полупомешанный садист в роли начальника Особого
отдела ВЧК дал волю своим кровавым инстинктам.
Обращая Север России к коммунизму, хорошо знающий
историю Кедров пародировал нантские убийства. Вблизи
Холмогор он сажает на баржу более 1000 человек, обви-
ненных в контрреволюции, и призывает открыть по ним
пулеметный огонь. Эту казнь доктор Михаил Кедров
наблюдает с берега.
Больная фантазия биологического родственника
маркиза де Сада и в то же время всемогущего чиновника
террора, в руки которого были отданы сотни тысяч
людей, дошла до того, что Кедров завалил тюрьмы
детьми 8—14-летнего возраста как «шпионами буржуа-
зии». И по приказу этого же охваченного безумием
человека чекисты, под предлогом все той же классовой
борьбы со шпионажем буржуазных детей, расстреливали
их, шедших в гимназию.
Правда, утонченная натура эстета Кедрова износи-
лась быстро на этой «мокрой» работе. Пианист-виртуоз,
чьей игрой на рояле восторгался Ленин, Кедров был,
конечно, не так толстокож, как люмпен-пролетарий
Эйдук и Лацис, которым убийства «полируют кровь»
в течение восемнадцати лет.
После фантастически-кровавого покорения Севера
России карьера Кедрова внезапно оборвалась. Говорят,
что с кровавых подмостков Кедров сошел драматически,
будучи как душевнобольной помещен в сумасшедший
дом. Но со временем он, видимо, оправился, ибо на
XX съезде партии Хрущев рассказал, как Лаврентий Бе-
рия арестовал, пытал и убил Кедрова как «низкого из-
менника Родины».
379
Из тюрьмы на Лубянке Кедров писал в ЦК умоляю-
щие письма: «Мои мучения дошли до предела. Мое
здоровье сломлено... Беспредельная боль и горечь пере-
полняют мое сердце». Но, поссорившись, ганстеры обыч-
но друг к другу беспощадны. И Берия пустил Кедрову
пулю в затылок.
В то время, как на Севере России действовал Михаил
Кедров, на Кавказе действовал также славившийся по-
трясающими массовыми расстрелами полномочный
представитель Дзержинского, «уполпред ЧК» Георгий
Атарбеков. Этот кавказец, прозванный в народе «рыжим
чекистом», по своей жестокости выделялся даже среди
чекистов. Он лично убил своего секретаря у себя в каби-
нете. В Пятигорске с отрядом чекистов он шашками
зарубил около ста схваченных им заложников, среди
которых известного генерала Рузского сам зарезал кин-
жалом.
В Армавире, при отступлении Красной Армии, толь-
ко чтобы «хлопнуть дверью», Атарбеков расстрелял не-
сколько тысяч заложников, находившихся в подвалах
армавирской чека. И в том же Армавире, задержав на
вокзале эшелон с ехавшими грузинами-офицерами, вра-
чами, сестрами милосердия, возвращавшимися после
войны к себе на родину. Атарбеков, несмотря на то, что
эшелон имел пропуск советского правительства, прика-
зал вывести всех ехавших на площадь перед вокзалом
и из пулеметов расстрелял поголовно всех.
В Екатеринодаре, когда туда подступил десантный
отряд генерала Врангеля, Атарбеков в отместку расстре-
лял арестованных находившихся в камерах екатерино-
дарской чека, в которых было до двух тысяч заклю-
ченных, в громадном большинстве ни в чем неповинных.
На Кавказе из города в город, из аула в аул, как
кровавые легенды, плыла молва о делах «рыжего чеки-
ста», «усмирителя Северного Кавказа» Атарбекова.
Его жестокость вызвала даже протесты в Москве .
среди рядовых коммунистов. Атарбеков неоднократно
получал предупреждения от ЦК партии, но эти попытки
как-то вмешаться в «деятельность» Атарбекова вызыва-
ли ярость Дзержинского: председатель ВЧК не терпел
вмешательства в работу своего ведомства.
380
Когда в 1925 году Атарбеков, летевший вместе с че-
кистами А. Мясникьяном и С. Могилевским, разбился
при падении аэроплана, коммунистеческая печать писа-
ла о нем: «Его жизнь была полна сплошного героизма,
борьбы, успехов и побед».
Атарбеков на юге. Кедров на севере. В садизме
с ними соперничал действовавший на Украине щуплень-
кий человечек с подергивающимся лицом маньяка и бле-
стящими белками бегающих глаз, знаменитый чекист,
малограмотный столяр Саенко. Наиболее жуткие стра-
ницы в книгу былей украинского террора вписал имен-
но он.
В Харьковской тюрьме одно имя «Саенко» наводило
на заключенных мертвенный ужас. «Саенко в тюрь-
ме» — и этого достаточно, чтобы в предсмертном страхе
замерли заключенные.
В 1919 году террор отдал в его руки тысячи людей,
повинных только в своем происхождении, социальном
положении, культуре, уме и некоммунистических убеж-
дениях. Тех, кого облюбовал Саенко для казни, он
убивал шашкой или расстреливал из нагана на глазах
заключенных.
Один из заключенных рассказывает, как Саенко вхо-
дил в тюрьму, как осматривал их, обычно обещая «под-
брить», как уводил из камер на «допросы» и с этих
«допросов» возвращались уже не люди, а израненные
тени. «Допросов» Саенко многие не выдерживали.
Саенко на «допросах» вонзал шашку на сантиметр
в тело полуголого допрашиваемого и начинал вращать
ее в ране, причем «допросы» были публичными, в при-
сутствии начальника Особого отдела Якимовича и сле-
дователя Любарского. Увы, это не средневековые ле-
генды, не восполенные «художественные» вымыслы Са-
да и Гюисмана,— это террор Дзержинского, это его
система: разбуженным в народе дьяволом охранить дик-
татуру коммунистической партии. Недаром же после
шашечных расправ во дворе тюрьмы окровавлены# Са-
енко входил в камеры, обращаясь к заключенным с
«классовым» обоснованием своего террора: «Видите эту
кровь? То же получит каждый, кто пойдет против меня
и рабоче-крестьянской власти!»
381
По занятии Харькова белыми во дворе харьковской
тюрьмы, в бывшей кухне, обращенной Саенко в засте-
нок, кроме прочих орудий «допроса» были найдены
пудовые гири. Пол кухни был покрыт соломой, густо
пропитанной кровью, стены испещрены пулевыми выбо-
инами, окруженными брызгами крови, частицами мозга,
обрывками кожи с волосами. Вскрытие вырытых
107 трупов обнаружило перелом ребер, перебитые голе-
ни, отрубленные головы, прижигания раскаленным же-
лезом. У одного из трупов голова оказалась сплющенной
в плоский круг, что, вероятно, было произведено пудо-
выми гирями, а некоторые вырытые трупы были в таком
виде, что харьковские врачи не могли понять, что с ними
делал Саенко.
Комендант чека Саенко был бы прекрасным заплеч-
ных дел мастером времен дыб и испанских сапог. Но
патологический столяр и в двадцатом веке пригодился
Дзержинскому, хотя после того, как этот щупленький
человечек от своих неистовств сошел с ума, чекисты
просто «шлепнули» его — вывели в расход. Саенко сде-
лал Дзержинскому дело. На посту коменданта чека его
место занял другой, «здоровый» чиновник террора.
Таких, как Саенко, вовсе не так мало в любом обще-
стве. Дзержинский при коммунистической диктатуре
имел их в изобилии. Не совсем схож, но не менее зверо-
подобен Шульман, комендант грузинской чека, изве-
стный в Тифлисе под прозвищем «комендант смерти».
О нем рассказывал бывший чекист Думбадзе.
Низкорослый, полный, с толстыми короткими ногами
и особенно толстыми икрами, на которые сапоги налеза-
ли с трудом, с красным одутловатым лицом, опущенны-
ми книзу рыжими усами и такими же рыжими свисаю-
щими бровями, «комендант смерти» Шульман имел го-
лубые глаза. У себя в комендатуре, в спокойном
состоянии, его глаза поражали всякого своей безжизнен-
ностью. Но во время казней эти глаза становились
ужасны тем, что в них не было ничего человеческого, это
были глаза бешеного зверя, для которого не было ника-
ких преград, ни моральных, ни физических.
Шульман был страшен не только заключенным, но
даже и чиновникам террора. Перед казнями, чтобы со-
382
здать в себе необходимое кровожадное настроение, он
наркотизировал себя всеми возможными способами. И,
дойдя до полного умопомрачения, убивал обреченных.
Вот одно из описаний расправы Шульмана, на че-
кистском жаргоне называемой «шлепалкой»:
«В глухую ночь в катенных коридорах подвальной
тюрьмы, бряцая оружием, появился комендант чека Шу-
льман с нарядом красноармейцев. Они стали выводить
из камер обреченных. Жалкие, полуодетые несчастные
автоматически исполняли распоряжения палачей. Точно
взвинчивая себя, Шульман обращался с осужденными
подчеркнуто грубо. Вывели 118 человек, подлежащих
казни. Всех повели во внутренний двор ЧК, где их ждало
несколько грузовиков. Палачи привычно и быстро сни-
мали с жертв остатки одежды, связывали им руки и
сбрасывали в грузовики. Грузовики тронулись... На ме-
сте казни, оцепленном чекистами, были заранее заго-
товлены ямы. Приговоренных выстроили шеренгами.
Шульман и его помощник с наганом в руках пошли
вдоль шеренги, стреляя в лоб приговоренным, время от
времени останавливаясь, чтобы зарядить револьвер. Не
все покорно подставляли головы. Многие бились, пыта-
лись отступить, плакали, кричали, просили пощады.
Иногда пуля Шульмана только ранила их, раненых
сейчас же добивали чекисты выстрелами и штыками,
а тем временем убитых сбрасывали в ямы. Вся эта сцена
человеческой бойни продолжалась не менее трех часов».
Меж коммунистами Дзержинским и Шульманом, ко-
нечно, есть разница. Но в сущности эта разница только
«конституций». Разумеется, лично физически убивать
людей так, как убивал Шульман, Дзержинский не мог.
Это подтверждает характерный для состояния нервной
системы председателя ВЧК рассказ его бывшего помощ-
ника левого эсера Александровича.
В 1918 году, когда отряды чекистов состояли сплошь
из матросов, один такой матрос вошел в кабинет Дзер-
жинского в совершенно пьяном виде. Аскет Дзержин-
ский сделал ему замечание, но пьяный внезапно обло-
жил Дзержинского матом, вспомнив всех его родителей.
Дзержинский затрясся от злобы, не помня себя, выхва-
тил револьвер и, выстрелив, уложил матроса на месте.
383
Но тут же с Дзержинским случился приступ падучей.
Для непосредственного убийства Дзержинский был,
конечно, слишком «ломок». Для этого необходимы те
«рукастые» коммунисты, которых требовал найти для
защиты своей диктатуры Ленин. Их-то и возглавил
«хрупкий» Дзержинский в своем лубянском кабинете,
росчерком пера убивавший десятки людей.
Не слыхавший о Марксе Шульман и не читавший
Маркса Дзержинский были механизмами одного и того
же террористического конвейера, на который диктату-
рой коммунистической партии был брошен народ.
Трудно сказать, какой тип чиновников террора вы-
зывает большее отвращение: фактические ли убийцы,
Эйдуки, Шульманы, Саенки, или верхушечная «интел-
лигентская» головка ЧК.
Для кабинетного окружения Дзержинского очень ти-
пичен председатель петербургской ЧК Моисей Урицкий,
злобное, трусливое создание, крохотный, по-утиному
переваливающийся на кривых ногах человек с круглень-
ким лицом без растительности, визгливым голосом и
глазами, застывшими в тупо-ироническом самодовольст-
ве. Этот уродец, мещанин города Черкассы, до револю-
ции комиссионер по продаже леса, в 1918 году стал
безжалостным поставщиком подвалов петербургского
чека.
При Дзержинском состоял, а у Сталина дошел до
высших чекистских постов кровавейший следователь
ВЧК Яков Агранов, эпилептик с бабьим лицом. Выходец
из Царства Польского, он убил многих известных обще-
ственных деятелей и замечательных русских ученых:
профессора Тихвинского, профессора Волкова, профес-
сора Лазаревского, Н. Н. Щепкина, братьев Астровых,
К. К. Черносвитова, Н. А. Огородникова и многих дру-
гих. Профессора В. Н. Таганцева, нежелавшего давать
показания, он пытал, заключив его в пробковую камеру,
и держал его там 45 дней, пока путем пытки и провока-
ции не добился нужных показаний. Агранов уничтожил
цвет русской науки и общественности, посылая людей на
расстрел за такие вины, как «по убеждениям сторонник
демократического строя» или «враг рабочих и крестьян»
(с точки зрения убийцы Агранова). Это же кровавое
384
ничтожество является фактическим убийцей замеча-
тельного русского поэта Н. С. Гумилева.
Среди головки ВЧК знаменит и неудавшийся венгер-
ский Ленин — коммивояжер Бела Кун. Ему вместе с че-
кистами Фельдманом и достойной особой монографии
фурией коммунистического террора Р. С. Залкинд, про-
славившейся под псевдонимом «Землячка», Дзержин-
ским была поручена террористическая расправа в Кры-
му 1920 года.
Здесь Бела Кун выдумал следующий способ массо-
вых казней. Под угрозой расстрела он приказал на
территории Крыма всем военнослужащим и военнообя-
занным явиться на регистрацию. Эта регистрация по
плану Бела Куна была регистрацией смерти. По состав-
ленным полным спискам, вписаться в которые спешили
все под страхом расстрела, Бела Кун начал вести рас-
стрелы. Бойня шла месяцами. 28 ноября «Известия вре-
менного севастопольского ревкома» опубликовали пер-
вый список расстрелянных из 1634 человек, 30 ноября —
второй список из 1202 человек. За неделю только
в Севастополе Бела Кун расстрелял более 8000 человек,
а такие расстрелы шли по всему Крыму, пулеметы
работали день и ночь.
По официальным коммунистическим данным, Бела
Кун с Землячкой расстреляли в Крыму до 50 000 чело-
век, причем столь обильную жатву чекистского бешен-
ства остроумец Бела Кун в печати весело называл так:
«...товарищ Троцкий сказал, что не приедет в Крым до
тех пор, пока хоть один контрреволюционер останется
в Крыму».
Поэт Максимилиан Волошин, в доме которого в Кры-
му жил Бела Кун, об этом времени написал свои изве-
стные стихи о терроре:
Правду выпытывали из-под попей,
В шею вставляли фугасы,
«Шили погоны», «кроили лампасы»,
«Делали однорогих чертей».
По уродству, моральному идиотизму, изуверству, па-
тологии, уголовщине армию чиновников террора, навер-
бованных Дзержинским в социальной и моральной пре-
исподней, нет возможности описать. Здесь и «усмири-
13 А. Иванов
385
течь Одессы» грузин Саджая, действовавший под
псевдонимом «доктор Калиниченко», о террористичес-
ких «причудах» которого в памяти одесситов остались
были, похожие на кровавые небылицы. Здесь парижский
студент, сын буржуазной еврейской семьи Вихман, до
революции бело-розовый, «скромный как барышня», а в
годы революции из «барышни» превратившийся в дико-
го председателя ЧК, которого за садистские казни не-
винных людей впоследствии расстреляли даже сами
большевики. Здесь председатель кунгурской чека Голь-
дин, открыто заявлявший, что «для расстрела нам не
нужно ни доказательств, ни допросов, ни подозрений.
Мы находим нужным — и расстреливаем, вот и все!»
Здесь — кончивший жизнь самоубийством следователь
ВЧК Миндлин, ведший допрос не иначе, как наставляя
наган в лицо обвиняемого. Здесь и чекисты бонвиваны-
аристократы, следователь московской ЧК барон Пиляр
фон Пильхау и ленинградской — правовед Рончевский,
допрашивающий арестованных необычайно галантно,
вставляя в речь французское слово и отправляя людей
к стенке с необычайным наплевательством, но, конечно,
тоже из жажды интегрального коммунизма. Здесь и
алчный тупой подвальный палач ЧК, плечистый беле-
сый детина Панкратов с озверелыми глазами на красном
от беспрерывного пьянства лице, перед «работой» полу-
чавший стакан водки и комиссарский обед, а после
работы в подвалах ЧК выбивавший из еще не окоченев-
шего рта расстрелянных золотые коронки, в то вре-
мя, как тремя этажами выше, у рычага машины всерос-
сийского убийства, в своем кабинете неустанно работал
Феликс Дзержинский, белой нервной рукой подписы-
вавший смертные приговоры.
Знаток женской души Мирабо когда-то говорил
эмиссарам парижского мятежа, что «если женщины не.
вмешиваются в дело, то из этого ничего не выйдет».
В ВЧК женщины густо вмешивались, Землячка — в
Крыму, Конкордия Громова — в Екатеринославле.
«Товарищ Роза» — в Киеве, Евгения Бош — в Пензе,
Яковлева и Елена Стасова — в Петербурге. Бывшая
фельдшерица Ревекка Мейзель-Пластинина — в Архан-
гельске. Надежда Островская — в Севастополе, эта су-
386
хонькая учительница с ничтожным лицом, писавшая
о себе, что у «нее душа сжимается, как мимоза, от всяко-
го резкого прикосновения», была главным персонажем
чека в Севастополе, когда расстреливали и топили в
Черном море офицеров, привязывая к телам груз. Изве-
стно, что опустившемуся на дно водолазу показалось,
что он — на митинге мертвецов. В Одессе действовала
также чекистка венгерка Ремовер, впоследствии при-
знанная душевнобольной на почве половой извращенно-
сти, самовольно расстрелявшая 80 арестованных, при-
чем даже большевистское правосудие установило, что
эта чекистка лично расстреливала не только подозрева-
емых в контрреволюции, но и свидетелей, вызванных
в чека и имевших несчастье возбудить ее больную чув-
ственность. Но стоит ли говорить о смерти 80 человек,
тем доставивших сексуальное удовольствие коммуни-
стке Ремовер? Совершается коммунистическая револю-
ция, и сам Ленин сказал: «Лес рубят — щепки летят».
Московская следовательница-чекистка Брауде, соб-
ственными руками расстреливавшая «белогвардейскую
сволочь», при обыске самолично раздевала не только
женщин, но и мужчин. Побывавшие у нее на личном
обыске социалисты пишут: «Приходилось недоумевать,
что это? Особая бездушная машина или разновидность
женщины-садистки»?
Вся эта сеть чиновников террора Дзержинского за-
канчивалась безвестными, но не менее жуткими провин-
циальными и деревенскими фигурами. Какой-то полтав-
ский чекист «Гришка-проститутка», одесский чекист по
кличке «Амур», туркестанский чекист, бывший цирко-
вой артист Дрожжин, екатеринославский безграмотный
чекист Трепалов, ставивший против фамилии не понра-
вившихся ему арестованных «рас», что означало «в рас-
ход»; неведомая бакинская «чекистка Любка», рыбин-
ская «чекистка Зинка»; какая-то захолустная Теруань де
Мерикур, прозванная «Мопсом», о которой в истории
осталось только то, что она, как и Теруань, одевалась
в короткие мужские брюки и ходила с двумя наганами за
поясом, своими зверствами заставляя дрожать населе-
ние; в сентябрьские убийства в Париже воображение
парижан потряс зверствами палач-негр Делорм, приве-
387
зонный в Париж Фурнье-американцем, но у Дзержин-
ского мы знаем среди белых чекистов черного одесского
палача — негра Джонсона.
За этими фигурами чекистской мелочи стоят уже
совершенно молчаливые животнообразные статисты па-
лачи-китайцы и отряды латышей, причем о последних
ни кто иной, как сам Петерс пишет, что большинство из
них «не понимало русского языка».
Вот армия передовых бойцов мирового Октября,
фельдмаршалом которой стал Феликс Дзержинский. Он
связал эту армию своеобразной железной дисциплиной,
окружив чекистов паутиной чекистской же провокации
и шпионажа. Конечно, из этого уголовно-патологическо-
го отребья в рай бесклассового общества если и верил,
то, разумеется, только Дзержинский. Известно, что за
гробом умерших чекистов Дзержинский всегда шел,
хороня солдат своей армии под звуки революционного
траурного марша — «Вы жертвою пали в борьбе роко-
вой, в любви беззаветной к народу».
Неуместен вопрос, знал ли Дзержинский, что он
«работает» руками садистов и отбросов уголовного ми-
ра? Он сам констатировал, что в ЧК «много грязного
и уголовного элемента». Но Дзержинский не шеф Армии
спасения. Ленин говорил: «Партия не пансион благо-
родных девиц, иной мерзавец потому-то и ценен, что он
мерзавец». Слышавший на третьем этаже неистовый
шум заведенных во дворе моторов, Дзержинский был
того же мнения. В этой кровавой кооперации разница
меж чекистами была только разницей этажей. Тем-то
и страшна душа Дзержинского, что он не витал в эмпи-
реях, а всегда был человеком самой низкой «морально-
сти», и «аморальности» для Дзержинского не возникало:
морально все, что укрепляет власть коммунистической
партии.
Может быть, уголком своей дворянской души Дзер-
жинский и презирал особенно отвратительных палачей.
Зато он понимал, что именно ужасом их работы он
загипнотизировал страну и отсветом этой крови рентге-
низирует души своих подданных, которые в представле-
нии Дзержинского стали только карточками, внесенны-
ми в чекистскую картотеку.
388
К тому же ведь гибли враги? И важно, чтоб они
гибли. А спрессовывает ли им Саенко перед смертью
головы или гуманно разворачивает затылок из нагана,
это председателю ВЧК в высокой степени неинтересно.
В крайнем случае, переставшего быть нужным того или
другого палача он объявит сумасшедшим, и того истре-
бят, «выведут в расход», а на его место поставят другого.
Вульгарно было бы делать из Дзержинского порочно-
мелодраматическую нереальную фигуру кровопийцы.
Гораздо страшнее то, что директор этого «театра ужа-
сов» Дзержинский был совершенно нормальный комму-
нист.
С 1917 года, с момента организации ВЧК, авторитет
Дзержинского в правительстве и в партии всегда был
непререкаем. Там, «наверху», было понятней, чем где бы
то ни было, значение роли Дзержинского. Глава ВЧК
был главным персонажем революции. Это он гекатомба-
ми трупов удержал власть коммунистической партии
над народом. Это его победа.
Для главарей коммунизма в терроре характерна пол-
ная беспощадность. В то время, как от терроризма Мара-
та отстранялись даже самые верные якобинцы, в то
время, как и Робеспьер, и его враги, одновременно
пугаясь террора, пытались как-то умерить и утишить
его, среди головки Кремля никогда ни один не возвысил
голоса против террора.
Наоборот. Трусливая и кровожадная олигархия
Кремля всегда заискивала перед ЧК и перед Дзержин-
ским. Верховный вождь Ленин появлялся в чекистских
клубах, читал доклады, одаряя любезностью Дзержин-
ского; Зиновьев, Троцкий, Сталин — все поддерживали
Дзержинского, благодаря его только за то, что истори-
чески всю кровь террора Дзержинский покрыл своим
именем.
Вот что писал о терроре Троцкий: «Устрашение явля-
ется могущественным средством политики, и надо быть
лицемерным ханжой, чтоб этого не понимать. Трудно
обучать массы хорошим манерам. Они действуют поле-
ном, камнем, огнем, веревкой!» О, разумеется, Троцкий
тогда не предполагал, что через несколько лет (после
того, как Сталин применил к нему это самое «полено»)
389
< н 1чдс1 )hhjhic.h>ho просить демократические прави-
тельства Европы о «праве убежища». Впрочем, те, кого
Троцкий должен был бы при наступлении мировой рево-
люции поставить к стенке, ведут себя вполне воспи-
танно, охраняя «генералиссимуса» приставленными к
нему специальными полицейскими.
Дантона в Кремле не нашлось. Тут спора о пределах
крови не возникало. Да, пожалуй, и возникнуть не
могло. Массовый террор по захвату власти у ленинских
марксистов был всегда предусмотрен, с террором тут не
фальшивили; не мог он вызвать дантонистских проте-
стов и потому, что в мировоззрении этих последователей
исторического материализма личность никогда не игра-
ла роли.
Эта доктрина в терроре Дзержинского оказалась
страшнее всякой гильотины якобинства. Умея «беречь
ужас» красного террора, большевики длят его беско-
нечно.
НАЧАЛО КРАСНОГО ТЕРРОРА
Человек находит оправдание для худших своих по-
ступков. Самые ужасные деяния всегда имеют «логиче-
ские» обоснования, придуманные еще до совершения
преступления. В этих случаях действует «логика убий-
цы». Убийца всегда прав перед самим собой, жертва
всегда виновата иначе и не была бы жертвою.
Вспомним случай с ручным медведем Мишкой, рас-
стрелянным Феликсом в селе Кайгородском. Помните:
«когда он подрос, начали проявляться кровожадные ин-
стинкты: он стал душить кур, бросался на корову и пора-
нил ее. Юзеф посадил его на цепь, но Мишка сделался
еще злее, начал бросаться на людей и наконец на самого
Юзефа. Не было другого выхода — пришлось медведя
застрелить!» А может другой выход был? Может не надо
было садить Мишку на цепь и ждать пока он оконча-
тельно озвереет? Его, наверное, можно было отпустить
в тайгу, на волю? Так подумал бы человек, который
любит жизнь. Но тот, кто любит смерть, всегда найдет
оправдание для убийства.
390
Советские историки любят обращать внимание на то,
что «после победы Октябрьской революции Советская
власть в течение 8 месяцев не прибегала к расстрелам по
суду ИЛИ без суда своих политических противников.
Ленин, Советское правительство сурово осуждали от-
дельные факты самосудов над представителями старой
власти (убийство матросами двух бывших министров
Временного правительства, находившихся в Петропав-
ловской крепости, убийство в Могилеве генерала Н. Н.
Духонина)».
Во-первых, это неправда. Во-вторых — смешно. Вы-
ходит, Советская власть восемь месяцев вынашивала
расстрелы, а на девятый родила... Значит, красный тер-
рор был законнорожденным, кровным порождением Ок-
тябрьского переворота.
По официальной версии «покушение на Ленина было
последней каплей, переполнившей чашу терпения». Но
чем был Ленин для «трудящихся»?
М. Горький в «Несвоевременных мыслях» писал:
«Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его
шкуре, на его крови производит только некий опыт,
стремиться довести революционное настроение до по-
следней крайности и посмотреть — что из этого выйдет?
Конечно, он не верит в возможность победы пролета-
риата в России при данных условиях, но, может быть,
надеется на чудо. Рабочий класс должен знать, что чудес
в действительности не бывает, что его ждет голод, пол-
ное расстройство промышленности, разгром пролетариа-
та, длительная кровавая анархия, а за нею — не менее
кровавая и мрачная реакция.
Вот куда ведет пролетариат его сегодняшний вождь,
и надо понять, что Ленин не всемогущий чародей, а
хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни
жизни пролетариата.
Рабочие не должны позволять авантюристам и бе-
зумцам взваливать на голову пролетариата позорные,
бессмысленные и кровавые преступления, за которые
будет расплачиваться не Ленин, а сам же пролетариат».
«Ленин — «вождь» и «русский барин», не чуждый
некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие
сословия, а потому он считает возможным проделать
391
с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный
на неудачу.
Измученный и разоренный войной народ уже запла-
ти/? за этот опыт тысячами жизней и принужден будет
заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его.
Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба
догмы, и его приспешников — рабов. Жизнь во всей ее
сложности, не ведома Ленину, он не знает народной
массы, не жил с ней, но он по книжкам узнал, чем можно
поднять эту массу на дыбы, чем всего легче разъярить ее
инстинкты. Рабочий класс для Лениных — то же, что для
металлистов руда. Возможно ли при всех данных усло-
виях отлить из этой руды социалистическое государ-
ство? По-видимому — невозможно; однако, отчего не
попробовать? Чем рискует Ленин, если опыт не удастся?
Он работает, как химик в лаборатории, с той разницей,
что химик пользуется мертвой материей, но его работа
дает ценный для жизни результат, а Ленин работает над
живым материалом и ведет к гибели революции».
В 1917 году Горький был очень мудрым — все пони-
мал. Куда потом делась эта мудрость, и какая цена
заплачена за ее исчезновение? Горькому были не чужды
благородные поступки. А может это были поступки
с расчетом на будущее? Может на революционных скач-
ках он ставил на разных лошадей?
В 1918 году в квартире Горького одна из больших
комнат, выходящих четырьмя окнами на улицу, была
занята князем Гавриилом Константиновичем Романовым
и его женой, бывшей балериной Анастасией Рафаилов-
ной Нестеровской (и их бульдогом). Андреева и Горький
в полном смысле слова спасли от расстрела Гавриила,
сына К. Р., президента Академии художеств, позже все
его родичи были расстреляны во дворе Петропавловской
крепости, и среди них историк Николай Михайлович,
а брат его погиб в шахте в Алапаевске вместе с братом
царя и сестрой царицы. Анастасия Нестеровская, на
брак князя с которой царь категорически не давал своего
согласия, венчалась без согласия царя, и брак считался
морганатическим. Она в прямом смысле, не иносказа-
тельно бросилась в ноги Урицкому, когда летом 1918 го-
да Гавриила арестовали. Ей помог чекист Бокий, заме-
392
низший Урицкого, которой перевел князя из подвала
Гороховой улицы в больницу. Доктор Манухин, лечив-
ший Горького, привез Нестеровскую к Андреевой, и она
через Бокия помогла спасти обоих.
Эго было в канун убийства Урицкого, и Нестеров-
екая знала в Петрограде только одно верное место —
квартиру Горького,— где ее мужа не арестуют. Опа
перевезла его туда. Вот что она позже написала:
«Горький встретил нас приветливо и предоставил
нам большую комнату в четыре окна, сплошь заставлен-
ную мебелью.
Здесь началась наша новая жизнь. Я выходила из
дома редко. Муж ни разу не вышел. Обедали мы за
общим столом с Горьким и другими приглашенными.
Бывали часто заведомые спекулянты, большевистские
знаменитости и другие знакомые. Я видела у Горького
Луначарского, Стасову, хаживал Шаляпин. Чаще всего
собиралось общество, которое радовалось нашему горю
и печалилось нашим радостям. Нам было в этом обще-
стве тяжело.
В то время Андреева была назначена управляющей
всеми театрами Петрограда, и я, пользуясь ее положени-
ем, начала хлопотать о получении разрешения на выезд
в Финляндию. Подала также через Финляндское бюро
прошение в Сенат о позволении нам выехать в Фин-
ляндию.
Дни тянулись, и мы оба томились. Я изредка ходила
на нашу квартиру и выносила некоторые вещи —
платье, белье. Выносить было запрещено, и потому я на-
девала на себя по несколько комплектов белья мужа и
других вещей. В один из моих визитов на квартиру я уз-
нала, что ее реквизируют, а обстановку конфискуют.
Муж в это время болел, а затем слегла я.
Оправившись после испанки, я снова начала
письменно хлопотать о разрешении на выезд и об осво-
бождении также Великого князя Дмитрия Константино-
вича из тюрьмы. Я добилась того, что доктор Манухин
осмотрел его в тюрьме и нашел его здоровье сильно
пошатнувшимся.
М. Ф. Андреева рекомендовала нам бросить все хло-
поты об отъезде и лучше начать работать в России. Мне
393
они предлагала начать танцевать, а мужу заняться пере-
водами.
В эти мучительные дни, полные огорчения и отча-
янья. мой муж получил повестку из ЧК с приказанием
явиться по делу. Что за дело? Мы не знали. Муж был так
слаб, что о выходе из дома не могло быть и речи. Вместо
него хотела идти я. Спросила совета у М. Ф. Андреевой.
— Я справлюсь у Зиновьева, в чем дело,— ответила
она,— едемте со мной.
У гостиницы «Астория», где жил Зиновьев, я в авто-
мобиле ждала М. Ф. Андрееву более часа. Когда она
вернулась, я боялась сросить об результате. Наконец
после продолжительного молчания, когда мы отъехали
довольно далеко, она заговорила:
— Ну, можете ехать в Финляндию. Сегодня получе-
но разрешение: ввиду тяжелого состояния здоровья ва-
шего мужа выезд разрешен. Дано уже распоряжение
о выдаче всех необходимых для вас документов. В Чрез-
вычайку можете не явиться, Зиновьев туда сам по-
звонил.
Радости моей не было конца. Я поспешила обрадо-
вать мужа. Затем поехала в Финляндское бюро, и там,
на наше счастье, было получено разрешение на выезд
в Финляндию.
Для того, чтобы получить выездные документы, я дол-
жна была явиться в Министерство иностранных дел. Оно
помещалось в Зимнем дворце. Когда я туда вошла, меня
поразило необычайное количество крестьян, запрудив-
ших лестницы и залы. Дворец представлял картину
полного разрушения: дорогая мебель почти вся полома-
на, обивка порвана, картины лучших мастеров проды-
рявлены, статуи, вазы разбиты. Весь этот наполнивший
дворец люд приехал со всей России на какие-то лекции.
Мы собрали вещи, попрощались с родными и знако-
мыми. Приходила милая, симпатичная Б., которую
я искренне полюбила. Со стороны Горького и его жены
мы видели полное внимание и желание помочь. Как мы
им благодарны! Накануне отъезда, когда я получила
в долг деньги, я расплатилась со своей прислугой. До
последнего момента нас преследовали постоянные труд-
ности, из которых главная была, что мы не имели пись-
394
менного разрешения ЧК на выезд, но все иронию благо-
получно. 1 1 ноября 1918 года в 5 часов угра я с больным
мужем, моя горничная и бульдог, с которым мы никогда
не расставались, поехали на вокзал. От волнения ехали
молча. На вокзале я подошла к кассе и спросила биле гы
до Белоострова. К моему изумлению, мне выдали их
беспрепятственно. Радоваться я все-таки еще боялась.
Муж был очень слаб. Пришлось долго ждать разре-
шения сесть в поезд. Наконец мы заняли места. Вагон
наполнился солдатами, и мне все казалось, что эти
солдаты посланы, чтобы убить моего мужа. Эти моменты
были, пожалуй, самые тяжелые из всех, пережитых
нами. Поезд тронулся.
Приехали в Белоостров. Более часа ожидали в буфе-
те. Наконец нас вызвали.
— Где ваш паспорт? — спросил комиссар.
— Наши паспорта остались в ЧК,— ответила я.
Пока он не снесся по телефону с Гороховой, мне
казалось, что все потеряно: нас могли отослать обратно,
нас могли арестовать. Это были ужасные моменты. Но
вот нас попросили в различные комнаты, раздели, обы-
скали, затем осмотрели багаж и мы получили разреше-
ние выехать в Финляндию.
Лошадей не было. Больного мужа усадили в ручную
тележку. Дошли до моста, на котором с одной стороны
стояли солдаты финны, а с другой — большевики.
После некоторых переговоров финны взяли наш
багаж.
В это время строгий комиссар, который только что
почти глумился над нами, подошел ко мне и я услышала
шепот:
— Очень рад был быть вам полезным...
Я растерялась. Комиссар скрылся. В ту минуту мне
показалось, что он не сносился по телефону с Гороховой
и выпустил нас без разрешения этого учреждения, и что
вся его грубость была напускная.
В Финляндии мы остановились в санатории близ
Гельсингфорса, где восстановили здоровье, но мысли
наши были и всегда оставались на нашей дорогой роди-
не, на долю которой выпало столько страданий».
Так, в ручной тележке и с бульдогом в руках, Гаври-
395
ила вывезли из Советской России» Финские власти при-
няли его за паралитика. Счастью Нестеровской не было
конца. В Париже она стала портнихой.
Эго было до начала террора, тогда еще можно было
спастись.
Кстати, сын Горького от Екатерины Пешковой Васи-
лий был членом партии большевиков с 1917 года. Он
хорошо знал Дзержинского и Петерса, у которых рабо-
тал в ВЧК сначала инструктором всеобуча, потом разъ-^
ездным курьером. Скоро после этого Максим выехал за
границу, где стал дипкурьером между Берлином, Ита-
лией и теми европейскими странами, которые имели
отношения с Кремлем.
Горький считал в этот период своей жизни, что то,
что должно было бы целиком восприниматься большеви-
ками как дружеская и конструктивная критика одного из
их среды, воспринималось ими как враждебные выпады;
террор ужаснул его, потому что был реальностью, а
Горький, как он любил говорить, не любил реальности,
а любил золотые сны и иллюзии, от которых слезы
набегали ему на глаза, и сжималось горло. Он, как это
ни странно звучит, принимая во внимание его отрицание
всякой мистики, считал, что если верить иллюзиям изо
всех сил, они перестанут быть иллюзиями и станут
каким-то колдовским образом, действительностью уже
хотя бы потому, что человек есть Бог и все может, если
захочет, потому что у него есть разум. А разум, он был
в этом абсолютно непоколебим, разум всесилен, надо
только развивать его, поднимать его, питать его. Но как
сочетать этот обоготворенный разум, этот коллективный
и потому бессмертный разум с фактом разгона Учреди-
тельного собрания? С расстрелами в Петропавловской
крепости? С бессудной ликвидацией тысяч заложников
после убийства Урицкого? Возможно, что в молодые
голы Горький был или начинал становиться фанатиком,
и несомненно тоже, что в старости, около 1930 года, он
им стал, но в эти первые годы Советской власти он
фанатиком не был.
Секретарь вошел молча в кабинет Дзержинского
и положил на стол телеграмму.
«В Петрограде убит Урицкий».
396
Дзержинский прочитал, потер лоб ладонью. Потом
взглянул на секретаря. Секретарь хорошо знал это мгно-
венное выражение глаз Железного Феликса: инфан-
тильное, непонимающее. Это выражение появлялось в
глазах Дзержинского тогда, когда совершалось что-то
непонятное его уму.
Зазвонил телефон.
Дзержинский взял трубку.
— Да, Владимир Ильич. Хорошо.
Повесил трубку и сказал секретарю:
— Еду в Петроград.
В Петрограде в Смольном ему дали другую теле-
грамму.
Он долго читал ее, не веря своим глазам, ему каза-
лось, что он сошел с ума, что это дикий, страшный сон.
В Москве тремя выстрелами тяжело — может быть
смертельно — ранен Ленин.
Ленин при смерти.
В Ленина стреляли.
Вчера он слышал голос Ленина, а позавчера Ленин,
весело посмеиваясь глазами, говорил с ним вот так,
совсем близко...
Еще и еще раз он прочитал телеграмму. Потом
спросил:
— Когда едет поезд в Москву?
И, не дослушав ответа, пошел на вокзал. Ему говори-
ли о специальном вагоне, он не слушал. За его спиной
была солдатская котомка, фуражку он низко надвинул
на глаза. Он шел в расстегнутой шинели, и в больших,
со сбитыми каблуками болотных сапогах. И никто не
видел, какое выражение было в его глазах — там, под
низко надвинутым козырьком фуражки: может быть,
опять инфантильное выражение непонимания.
В Ленина? Стрелять в Ленина?
Для Дзержинского это было святотатством. Выстрел
в Ленина — позорнейшее деяние, достойное жестокого
наказания.
Надо отметить, что Дзержинский не был сторонни-
ком индивидуального террора. Почему? Может он счи-
тал, что «цель не оправдывает средства», т. е. работы
много, а труп один. Кто знает? Среди друзей и коллег
397
Феликса были профессиональные убийцы, но сам он до
революции расстрелял только ручного медведя. Хотя,
опя1ь же, кто знает, может ходил он на дело с Гульбино-
вичем и убили они мелкого провокатора в Вильне в рай-
оне Замковой горы? А может и не было этого.
Массовый террор был организован Дзержинским и
Лениным как индустриальный процесс. Они сами не
наблюдали агонии своих жертв, только отдавали при-
казы.
В Нижегородский Совдеп... 9.08.18.
«В Нижнем, явно, готовится белогвардейское восста-
ние. Надо напрячь все силы, составить тройку диктато-
ров..., навести тотчас массовый террор, расстрелять и
вывести сотни проституток, спаивающих солдат, быв-
ших офицеров... Ни минуты промедления... Надо дей-
ствовать вовсю: массовые обыски. Расстрелы за хране-
ние оружия. Массовый вывоз меньшевиков и нена-
дежных...
Ваш Ленин»,
«Пенза. Губисполком
Копия Евгении Богдановне Бош
Необходимо... произвести беспощадный массовый
террор... Сомнительных запереть в концентрационный
лагерь вне города. Экспедицию (карательную.— Г. С.)
пустите в ход. Телеграфируйте об исполнении.
Предсовнаркома Ленин.
9.08.18.»
«12.08.18.
Пенза Губисполком. Бош.
Получил вашу телеграмму. Крайне удивлен отсут-
ствием сообщений о ходе и исходе подавления кулацкого
восстания пяти волостей. Не хочу думать, что вы про-
явили промедление или слабость при подавлении и при
образцовой конфискации всего имущества и особенно
хлеба...»
Телеграмма в Саратов Пайкесу:
«...Расстреливать заговорщиков и колеблющихся, ни-
кого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты.
Ленин».
22.08.18.
398
Сталину в Царицын:
«...Будьте беспощадны против левых эсеров и изве-
щайте чаще. Повсюду необходимо подавить беспощадно
этих жалких и истеричных авантюристов...». 7.07.18.
Шляпникову в Астрахань:
«Налягте изо всех сил, чтобы поймать и расстрелять
астраханских спекулянтов и взяточников. С этой сво-
лочью надо расправиться так, чтобы все на годы запом-
нили». 12.12.18.
«Нельзя не арестовать, для предупреждения загово-
ров, всей кадетской и околокадетской публики... Пре-
ступно не арестовать ее». 18.09.19.
Конечно, сам Ленин лично не расстреливал, но ему,
по моему глубокому убеждению, была свойственна не
только революционная жестокость, но и личная агрес-
сивность. Приведу два примера из воспоминаний оче-
видцев.
Все мы с детства знаем деда Мазая и то, как он спа-
сал зайцев, застигнутых половодьем, как он собирал их
в лодку, а потом выпускал на сухом месте. Но вот жен-
щина в своих воспоминаниях рассказывает, как охо-
тился ее муж. На маленьком островке спасались застиг-
нутые шугой, ледяным крошевом зайцы. Охотник сумел
добраться в лодке до островка и вместе с другими стрел-
ками набил столько зайцев, что лодка наполнилась
тушками до самого борта. Способность испытывать
охотничье удовольствие от убийства попавших в беду
зверьков нисколько не удивила автора воспоминаний.
Женщина эта — Н. К. Крупская, а дело происходило
в Шушенском.
Ошибочна была сама идея: путем насилия, концлаге-
рей, расстрелов, обманов, уморения голодом построить на
земле счастливую жизнь, светлое будущее. Светлое бу-
дущее на крови миллионов, на муках, на смерти детей,
на слезах. Ленин был готов уничтожить 90 % населения,
чтобы оставшиеся 10 % жили при коммунизме. И это
в стране Достоевского, Толстого, Чехова, Короленко.
Вспомни определение Лениным диктатуры:
«...Понятие диктатуры означает ни что иное, как
399
ничем не ограниченную, никакими законами, никакими
абсолютно правилами не стесненную, непосредственно
на насилие опирающуюся власть».
Думали ли мы, отменяя в России всякую законность
в 1917 году, что мы ее отменяем и для себя? — писа-
ла Н. Я. Мандельштам.
То есть было уничтожено правовое государство, по-
праны всякие права человека.
Миллионы расстрелянных. Зверски уничтожена цар-
ская семья, население посажено на голодный паек, раз-
руха, насильственное изъятие церковных ценностей, со-
провождающееся массовыми расстрелами, заложники во
всех городах с последующими неизбежными расстрела-
ми, полное и неоднократное изъятие хлеба у крестьян,
голод, людоедство, тиф, гражданская война, разбазари-
вание национальных ценностей, катастрофическое паде-
ние жизненного уровня.
Известный прозаик Валентин Катаев вспоминает это
время в книге «Трава забвения», которая была издана
в 1967 году в Москве.
«Что касается Петьки Солосьева, то он, будучи офи-
цером, оказался замешанным в контрреволюционном
заговоре, и я прочел его имя в списке расстрелянных,
наклеенном на афишную тумбу. Быть может, это именно
о нем какой-то тюремный остряк сочинил куплеты на
мотив очень известной в то время сентиментальной
песенки Вертинского «Три юных пажа покидали навеки
свой берег родной».
Три типа тюрьму покидали:
эсер, офицер, биржевик.
В глазах у них слезы сверкали,
и где-то стучал грузовик.
(Тогда расстреливали в гараже. Включенный двига-
тель грузовика заглушал выстрелы и крики. Прием,
широко распространенный в Советское вре^ия).
Один выходил на свободу,
удачно минуя гараж;
Он продал казенную соду
и чей-то чужой экипаж.
Другой про себя улыбался,
когда его в лагерь вели;
Он сбытом купюр занимался
400
от шумного света вдали.
А третий был штабс-капитаном,
он молча поехал в гараж,
и там был наказан наганом
за Врангеля и шпионаж.
Кто хочет быть штабс-капитаном,
тот может поехать в гараж!»
Для Дзержинского и других организаторов террора
страсть к разрушению была доминирующим мотивом.
Их целью было превращение живой материи в неживую,
разрушать все и вся, часто даже самого себя (не щадя,
доводя, до нервного истощения и голодных обмороков).
Их главным врагом была сама жизнь.
Для того чтобы воочию представить ужас послерево-
люционного насилия, нужно «не отворачиваясь» прочи-
тать сборник документальный данных «Черная книга»
(«Штурм небес») Этот сборник свидетельств, составлен-
ных А. А. Валентиновым, появился (на английском
и немецком языках) в 1924 году. Есть в сборнике и более
чем наивные страницы (например, глава «Развращение
подрастающего поколения», где именно комсомольским
ячейкам приписывается незаслуженная слава главного
участия в физическом развращении молодежи). Но са-
мое потрясающее впечатление производит глава «Очерк
гонений в период гражданской войны», детально описы-
вающая ужасные судьбы священнослужителей, а также
глава «Дело святейшего патриарха Тихона». Публика-
ция, подобная этой,— истинное противоядие против на-
силия, которое, охватив толпу, приводит к самым чудо-
вищным последствиям. К архиепископу Донскому и Но-
вочеркасскому Митрофану ворвались «четверо грязных,
со зверскими лицами матросов, в шапках, с папиросами
в зубах», награбили, что могли — серебро, белье, сапо-
ги,— и хотели уже уйти, а мальчишка лет 17 заявил:
«Я без него не пойду. Я его арестовываю». Красноармеец
в письме домой пишет: «Мне тоже пришлось пристре-
лить попа одного. А теперь мы еще ловим этих чертей
и бьем, как собак». Архиепискому Пермскому Андрони-
ку сначала вырезали щеки, выкололи глаза, обрезали
нос и уши и так водили по городу, а затем сбросили
в реку. В Харькове священника Дмитрия вывели на
кладбище, раздели донага; когда же он начал освящать
401
себя крестным знамением, то отрубили ему правую руку.
Б Херсонской губернии священника распяли на кресте.
Достойно внимания то, что Софья Мушкат-Дзержин-
ская заканчивает свои сентиментальные революционные
воспоминания о муже-герое своим приездом в Москву.
«Рассказывая дальше о работе Феликса в СССР,
я буду опираться на его речи и статьи, опубликованные
в печати, а также на его письма ко мне, на архивные
материалы и воспоминания товарищей, Работавших
с ним.
Личных воспоминаний о работе Феликса в СССР
у меня нет, ибо я работала в иной области. О своей
работе в СССР я буду упоминать лишь отрывочно».
Заявление, более чем странное. Девять лет Зося была
в разлуке с мужем и находила, что писать. Она не виде-
ла Феликса, но думала о нем, имела сведения о горячо
любимом муже, хранила его фотографии, которые пока-
зывала сыну... Мечтала о встрече.
И, наконец, семья воссоединилась. Они вместе: Фе-
ликс, Ясик, Зося. Они живут в одной квартире, но воспо-
минания обрываются.
В своем рассказе о муже Софья Мушкат опирается
«исключительно на его речи и статьи, на архивные
материалы и воспоминания товарищей, работавших с
ним»? Чем можно объяснить такой поворот? Тут возни-
кает опорное слово «РАБОТА». Софья Мушкат-Дзер-
жинская пишет:
«Личных воспоминании о работе Феликса в СССР
у меня нет, ибо я работала в иной области».
Перед нами своеобразное отречение, если не от му-
жа, то от его страшной работы. Зося не могла не видеть,
что Феликс — поэт и романтик — губит людей в неогра-
ниченном количестве.
Не нужно говорить в оправдание кровавого, людоед-
ского террора, что он был вызван обстановкой, что это
требовала обстановка, что это была не просто жесто-
кость, но революционная жестокость, жестокость для
блага народа, что это были вынужденные меры.
Обстановка не с неба свалилась. Она была создана
насильственным захватом власти, страны. Не было бы
захвата власти — не было бы и обстановки.
402
Приехав в Москву, Зося ждала встречи с любимым
человеком, отцом Ясика. Она встретилась с чудовищем.
Граф Богдан Якса-Роникер утверждал, что у Дзержин-
ского было два лица — дружелюбное и устрашающее
и что оба они были настоящими. Когда говорят, что
в каком-то человеке сидит два человека, сменяющих
друг друга, как Джекиль и Хайд, предполагается, что
оба являются подлинными. Но теория двойственной лич-
ности поразительно и опасно наивна.
Кто не встречал людей, которые обманывают не
только словами, но и всем своим поведением, манерой
держаться, интонацией, жестами? Многие люди умеют
искусно представлять персонаж, которым они хотят ка-
заться. Они так мастерски играют роль, что нередко
вводят в заблуждение людей проницательных и психо-
логически искушенных. Дзержинский мог играть благо-
родного рыцаря и даже не осознавать в тот момент, что
это всего лишь роль. Дзержинскому нравилась эта роль
не только потому, что он хотел кого-то обмануть. Она
была ему навязана ситуацией, в которой он рос. Разру-
шительные, смертоносные тенденции были подавлены
до 1917 года. Феликс вынужден был казаться добро-
сердечным. Должность председателя ВЧК сняла с него
ограничение, стремление превращать живое в неживое
вырвалось наружу. В 1919 году Зося увидела подлинное
лицо своего мужа и ужаснулась. Ужаснулась так, что
предпочитала не думать, не говорить, не писать о его
«работе». «Работать в другой области».
Трудно было не заметить, что Дзержинский, после
Октябрьского переворота, стал опасным оружием в ру-
ках Ленина. Самые абсурдные затеи вождя он выполнял
вдохновенно и успешно. Старый большевик И. Рудченко
вспоминает свою встречу с Лениным, на которой присут-
ствовал Дзержинский.
Когда Дзержинский вышел из кабинета, Ленин дал
ему блестящую характеристику. Вождь русской револю-
ции в затруднительных ситуациях говорил: «Ну, надо,
значит, поручить Дзержинскому — он сделает».
Чем объяснить привязанность Дзержинского к Лени-
ну? Ленин проигрывал ему во всем: в быстроте реакции,
образованности, культуре, умении общаться с людьми,
403
жизненном опыте, в отсутствии детей и шевелюры...
Ненависть Ленина к культуре не вызывает сомнения. Он
был антикультурный в своей основе. Об этом свидетель-
ствует в своих воспоминаниях уже знакомый нам ко-
мендант Кремля П. Мальков. Партийные боссы посто-
янно отчитывали П. Малькова за беспорядки в Кремле:
Свердлов за сугробы снега, Ленин за «безобразия».
«Вышел Владимир Ильич. Он был весел, шутил,
смеялся. Когда я подошел, Ильич приветливо поздоро-
вался со мной, поздравил с праздником, а потом вне-
запно шутливо пригрозил пальцем.
— Хорошо, батенька, все хорошо, а вот это безобра-
зие так и не убрали. Это уже нехорошо.— И указал на
памятник, воздвигнутый на месте убийства великого
князя Сергея Александровича.
Я сокрушенно вздохнул.
— Правильно,— говорю,— Владимир Ильич, не
убрал. Не успел, рабочих рук не хватает.
— Ишь ты, нашел причину! Так, говорите, рабочих
рук не хватает? Ну, для этого дела рабочие руки най-
дутся хоть сейчай. Как, товарищи? — обратился Ильич
к окружающим. Со всех сторон его поддержали дружные
голоса.
— Видите? А вы говорите, рабочих рук не хватает.
Ну-ка, пока есть время до демонстрации, тащите ве-
ревки.
Я мигом сбегал в комендатуру и принес веревки.
Владимир Ильич ловко сделал петлю и накинул на
памятник. Взялись за дело все, и вскоре памятник был
опутан веревками со всех сторон.
— А ну, дружно! — задорно командовал Ленин.
Ленин, Свердлов, Аванесов, Смидович, другие члены
ВЦИК и Совнаркома и сотрудники правительственного
аппарата впряглись в веревки, налегли, дернули, и па-
мятник рухнул на булыжник.
— Долой его с глаз, на свалку! — продолжал распо-
ряжаться Ленин.
Десятки рук подхватили веревки, и памятник загре-
мел по булыжнику к Тайницкому саду.
Владимир Ильич,— продолжает Мальков,— вообще
терпеть не мог памятников царям, великим князям,
404
всяким прославленным генералам... По предложению
Ленина в И) 18 году в Москве были снесены памятники
Александру И в Кремле. Александру III возле храма
Христа Спасителя, генералу Скобелеву... Мы снесем
весь этот хлам, заявлял он».
И снесли, и воздвигли множество каменных идолов
памятников самим себе — Ленину, Дзержинскому. По
свидетельству графа Богдана Якса-Роникера, Дзержин-
ский любил скульптуры. Он всегда был против уничто-
жения памятников, ему легче было уничтожить лишнюю
сотню людей. Памятники восхищали Феликса — они
были совершенными и мертвыми, ими можно было лю-
боваться до бесконечности.
В Ленине Феликс наше замену рано умершему отцу,
личность, на которую можно возложить ответственность
за совершенные злодеяния и остаться с чистыми руками.
Что представляет собой массовый, официальный,
благославленный главой государства террор?
Вдумаемся... Ночь, выстывший дом, перепуганные
дети, дрожащая жена, цепляющаяся за сапоги палачей,
готовая на любое унижение, старая мать — и подозрева-
емый в пособничестве эсерам (только что прозвучал
выстрел Каплан) человек. Как стреляли? В затылок?
В сердце? В лоб? Что он сказал, что подумал перед
смертью? Что стало с его детьми?
Зачем, ради чего убивают людей? Главный ответ,
который впрямую никогда не звучал, я все-таки рискну
высказать. Им это нравится. Убийство, как наркотик.
Почему? Психологи говорят о самоутверждении соб-
ственого «эго», медики толкуют о переизбытке адрена-
лина, требующего выхода в агрессии, и с ними трудно
спорить.
Но даже не это главное. Конечно, история ничему не
учит, но она хотя бы показывает. Как только налажен-
ное государственное устройство дает трещину, на сцену
выступают люди с ружьями (мушкетами, шпагами, ме-
чами и т. д.). Куда проще отнять, чем сделать; поделить,
чем вырастить; взять штурмом, чем созидать годами.
% понимаю, что подобные рассуждения не новы. Но.
к сожалению, история повторяется.
Многие чекисты, которые верили в чистоту идеи не
405
выдержали испьиания красным террором. После уча-
сгич в массовых казнях некоторые сотрудники ЧК кон-
чили жизнь самоубийством, другие впоследствии страда-
ли психозом и другими тяжелыми психическими рас-
сгройсшами. И это не удивительно... Чья нервная
система могла вынести такое...
В Киеве, например, расстреливаемых заставляли ло-
житься ничком в кровавую массу, покрывавшую пол,
стреляли в затылок и размозжали череп. Заставляли
ложиться одного на другого, еще только что пристре-
ленного. Выпускали намеченных к расстрелу в сад
и устраивали там охоту на людей. И отчет киевских
сестер милосердия регистрирует такие факты. В, «лун-
ные, ясные летние ночи», «холеный, франтоватый» ко-
мендант губ. ЧК Михайлов любил непосредственно сам
охотиться с револьвером в руках за арестованными,
выпущенными в голом виде в сад. Французская писа-
тельница Одетта Кён, считающая себя коммунисткой
и побывавшая по случайным обстоятельствам в тюрьмах
ЧК в Севастополе, Харькове и Москве, рассказывает
в своих воспоминаниях со слов одной из заключенных
о такой охоте за женщинами даже в Петрограде (она
относит этот, казалось бы, маловероятный факт к
1920 г.!!) В той же камере, что и эта женщина, было
заключено еще 20 женщин контрреволюционерок.
Ночью за ними пришли солдаты. Вскоре послышались
нечеловеческие крики, и заключенные увидели в окно,
выходящее во двор, всех этих 20 женщин, посаженных
на дроги. Их отвезли в поле и приказали бежать, га-
рантируя тем, кто прибежит первым, что они не будут
расстреляны. Затем они были все перебиты...
В Брянске, как свидетельствует С. М. Волковский
в своих воспоминаниях, существовал «обычай» пускать
пулю в спину после допроса. В Сибири разбивали голо-
вы «железной колотушкой»... В Одессе — свидетельст-
вует одна простая женщина в своих показаниях — «во
дворе ЧК под моим окном поставили бывшего агента
сыскной полиции. Убивали дубиной или прикладом.
Убивали больше часа. И он все умолял пощадить».
В Екатеринославе некий Валявка, расстрелявший сотни
«контрреволюционеров», имел обыкновение выпускать
406
«по десять-пятнадцать человек в небольшой, специаль-
ным забором огороженный двор». Затем Валявка с двумя-
тремя товарищами выходили на середину двора и откры-
вали стрельбу.
В том же Екатеринославе председатель ЧК «тов.
Трепал о в», ставил против фамилий, наиболее ему не
понравившихся, сокращенную подпись толстым каран-
дашом «рас», что означало — расход, т. е. расстрел;
ставил свои пометки, так что трудно было в отдельных
случаях установить, к какой собственно фамилии отно-
сятся буквы «рас». Исполнители, чтобы не «копаться»
(шла эвакуация тюрьмы), расстреливали весь список
в 50 человек по принципу: «вали всех».
Петроградский орган «Революционное Дело» сооб-
щал такие подробности о расстреле 60 по Таганцевскому
делу.
«Расстрел был произведен на одной из станций Ири-
новской ж. д. Арестованных привезли на рассвете и за-
ставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова,
приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли
о помощи. Часть обреченных была насильно столкнута
в яму, и по яме была открыта стрельба.
На кучу тел была загнана и остальная часть и убита
тем же манером. После чего яма, где стонали живые
и раненые, была засыпана землей».
Вот палачи московские, которые творят в специально
приготовленных подвалах с асфальтовым полом с жело-
бом и стоком для крови свое ежедневное кровавое дело.
Три палача: Емельянов, Панкратов, Жуков, все члены
российской коммунистической партии, живущие в до-
вольстве, сытости и богатстве.
Они, как и все вообще палачи, получают плату
поштучно: им идет одежда расстрелянных и те золотые
и прочие вещи, которые остались на заключенных. Они
выламывают у своих жертв золотые зубы, собирают
золотые кресты...
С. С. Маслов рассказывает о женщине-палаче, кото-
рую он сам видел. «Через 2—3 дня она регулярно по-
являлась в Центральной Тюремной больнице Москвы
(в 1919 г.) с папиросой в зубах, с хлыстом в руках и ре-
407
вольвером без кобуры за поясом. В палаты, из которых
заключенные брались на расстрел, она всегда являлась
сама. Когда больные, пораженные ужасом, медленно
собирали свои вещи, прощались с товарищами или при-
нимались плакать каким-то страшным воем, она грубо
кричала на них, а иногда, как собак, била хлыстом... Это
была молоденькая женщина... лет 20—22». Были и дру-
гие женщины-палачи в Москве. С. С. Маслов как старый
деятель вологодской кооперации и член Учредительного
собрания от Вологодской губ., хорошо осведомленный
о вологодских делах, рассказывает о местном палаче
(далеко не профессионале) Ревекке Пластининой (Май-
зель), когда-то скромной фельдшерице. Она собственно-
ручно расстреляла 100 человек. В Вологде чета Кедро-
вых — добавляет Е. Д. Кускова, бывшая в это время там
в ссылке — жила в вагоне около станции... В вагонах
проходили допросы, а около вагонов — расстрелы. При
допросах Ревекка била по щекам обвиняемых, орала,
стучала каблуками, иступленно и кратко отдавала при-
казы: «К расстрелу! К стенке!» «Я знаю до десяти случа-
ев,— говорит Маслов,— когда женщины добровольно
«дырявили затылки». О деятельности в Архангельской
губ. весной и летом 1920 г. этой Пластининой-Майзель,
которая была женой знаменитого Кедрова, сохранились
и такие воспоминания:
«После торжественных похорон пустых, красных
гробов началась расправа Ревекки со старыми партий-
ными врагами. Она была большевичка. Эта безумная
женщина, на голову которой сотни обездоленных мате-
рей и жен шлют свое проклятие, в злобе превзошла всех
мужчин ВЧК. Она вспоминала все маленькие обиды
семьи мужа и буквально распяла эту семью, а кто остал-
ся не убитым, тот был убит морально. Жестокая, исте-
ричная, безумная, она придумала, что белые офицеры
хотели привязать ее к хвосту кобылы и пустить лошадь
вскачь. Уверовав в свой вымысел, она едет в Соловецкий
монастырь и там руководит расправой! Вместе со своим
новым мужем Кедровым. Дальше она настаивает на
возвращении всех арестованных комиссией Эйдука из
Москвы, и их по частям увозят на пароходе в Холмого-
ры, усыпальницу русской молодежи, где, раздев, убива-
408
ют их на баржах и топят в море. Целое лето город сто-
нал под гнетом террора».
Как ни обычна «работа» палачей — наконец, челове-
ческая нервная система не может выдержать. И казнь
совершают палачи преимущественно в опьяненном со-
стоянии — нужно состояние «невменяемости», особенно
в дни, когда идет действительно своего рода бойня
людей. В Бутырской тюрьме, даже привычная к расстре-
лу администрация, начиная с коменданта тюрьмы, все-
гда обращалась к наркотикам (кокаин и пр.). Когда
приезжал так называемый «комиссар смерти» за своими
жертвами и надо было вызывать обреченных из камер.
«Почти в каждом шкафу — рассказывает Нилостон-
ский про Киевские чрезвычайки — почти в каждом ящи-
ке нашли мы пустые флаконы из-под кокаина, кое-где
даже целые кучи флаконов».
В состоянии невменяемости палач терял человече-
ский образ.
«Один из крупных чекистов рассказывал — передает
авторитетно свидетель — что главный (московский) па-
лач Мага, расстрелявший на своем веку не одну тысячу
людей, как-то закончив «операцию» над 15—20 челове-
ками, набросился с криком «раздевайся, такой-сякой» на
коменданта тюрьмы Особого Отдела ВЧК Попова, из
любви к искусству присутствовавшего при этом расстре-
ле. «Глаза, налитые кровью, весь ужасный, обрызганный
кровью и кусочками мозга, Мага был совсем невмяняем
и ужасен» — говорил рассказчик. «Попов струсил, бро-
сился бежать, и только счастье, что своевременно подбе-
жали другие чекисты и скрутили Мага»...
И все-таки психика палача не всегда выдерживала.
В отчете сестер милосердия Красного Креста рассказы-
вается, как иногда комендант ЧК Авдохин не выдержи-
вал и исповедывался сестрам. «Сестры, мне дурно, голо-
ва горит... Я не могу спать... меня всю ночь мучают
мертвецы»... «Когда я вспоминаю лица членов ЧК: Авдо-
хина, Терехова, Осмолова, Никифорова, Угарова, Абна-
вера или Гусига, я уверена,— пишет одна из сестер,—
что это были люди ненормальные, садисты, кокаини-
сты — люди, лишенные образа человеческого». В России
в последнее время в психиатрических лечебницах заре-
409
гистрирована как бы особая «болезнь палачей», она
приобретает массовый характер — мучаящая совесть и
давящие психику кошмары захватывают десятки винов-
ных в пролитии крови.
Одно время ГПУ пыталось избавиться от этих су-
масшедших путем расстрела их, и несколько человек
таким способом были избавлены от кошмара душивших
их галлюцинаций.
Просмотрите протоколы Деникенской комиссии и вы
увидите, высшие чины ЧК, не палачи по должности,
в десятках случаев производят убийства своими руками.
Одесский Вихман расстреливает в самих камерах по
собственному желанию, хотя в его распоряжении было
шесть специальных палачей. Атарбеков в Пятигорске
употреблял при казни кинжал. Ровер в Одессе убивает
в присутствии свидетеля некоего Григорьева и его две-
надцатилетнего сына... Другой чекист в Одессе «любил
ставить свою жертву перед собой на колени, сжимать
голову приговоренного коленями и в таком положении
убивать выстрелом в затылок». Таким примерам нет
числа...
Смерть стала слишком привычна. Мы говорили уже
о тех циничных эпитетах, которыми сопровождают
обычно большевистские газеты в сообщениях о тех или
иных расстрелах. Такое упрощенно-циничной становит-
ся вся вообще терминология смерти: «пустить в расход»,
«разменять», «идите искать отца в Могилевскую губер-
нию», «отправить в штаб Духонина», Буль «сыграл на
гитаре», «больше 38-ми я не смог запечатать», т. е. соб-
ственноручно расстрелять, или еще грубее: «нацокал»,
«отправить на Машук — фиалки нюхать»; комендант
Петроградской ЧК громко говорит по телефону жене:
«Сегодня я везу рябчиков в Кронштадт».
Также упрощенно и цинично совершается, как много
раз уже отмечали, и самая казнь. В Одессе объявляют
приговор, раздевают и вешают на смертника дощечку
с номером. Так по номерам и вызывают. Заставляют еще
расписываться в объявлении приговора. В Одессе неред-
ко после постановления о расстреле обходили камеры
и собирали биографические данные для газетных со-
общений. Эта «законность» казни соблюдается в Петрог-
410
раде, где о приговорах объявляется в особой «комнате
для приезжающих». Орган центрального комитета ком-
мунистической партии «Правда» высмеивал сообщения
английской печати о том, что во время казни играет
оркестр военной музыки. Так было в дни террора в
1918 г. 'Гак расстреливали в Москве «царских мини-
стров», да не их одних. Тогда казнили на Ходынском
поле и расстреливали красноармейцы. Красноармейцев
сменили китайцы. Позже появился как бы институт
наемных палачей — профессионалов, к которым от вре-
мени до времени присоединялись любители-гастролеры.
Ряд свидетелей в Деникинской комиссии рассказыва-
ют о расстрелах в Николаеве в 1919 г. под звуки духов-
ной музыки. В Саратове расстреливают сами заключен-
ные (уголовные) и тем покупают себе жизнь. В Турке-
стане — сами судьи. Утверждают свидетели теперешних
уже дней, что такой же обычай существует в Одессе в
губернском суде — даже не ЧК. Я не умею дать ответа
на вопрос, хорошо или плохо, когда приводит казнь в
исполнение тот, кто к ней присудил... К 1923 г. относит-
ся сообщение о том, как судья В. непосредственно сам
убивает осужденного: в соседней комнате раздевают и
тут же убивают... Утверждают, что в Одессе в ЧК в
1923 г. введен новый, усовершенствованный способ рас-
стрела. Сделан узкий, темный коридор с ямкой в середи-
не. С боков имеются две бойницы. Идущий падает в яму
и из бойниц его расстреливают, причем стреляющие не
видят лица расстреливаемого.
Не могу не привести еще одного описания расстрелов
в московской ЧК, помещенного в № 4 нелегального
бюллетеня левых с.-р. Относится это описание к тому
времени, когда «велись прения о правах и прерогативах
ЧК и Рев. Трибуналов», т. е. о праве ЧК выносить смерт-
ные приговоры. Тем характернее картины, нарисован-
ные пером очевидцев:
«Каждую ночь, редко когда с перерывом, водили
и водят смертников «отправлять в Иркутск». Это ходкое
словечко у современной опричнины. Везли их прежде на
Ходынку. Теперь ведут сначала в № 11, а потом из него
в № 7 по Варсонофьевскому переулку. Там вводят
осужденных — 30—12—8—4 человека (как придет-
411
ся> — на 4-й этаж. Есть специальная комната, где разде-
вают до нижнего белья, а потом раздетых ведут вниз по
лестницам. Раздетых ведут по снежному двору, в задний
конец, к штабелям дров и там убивают в затылок из
нагана.
Иногда стрельба неудачна. С одного выстрела чело-
век падает, но не умирает. Тогда выпускают в него ряд
пуль; наступая на лежащего, бьют в упор в голову или
грудь.
10—11 марта Р. Олеховскую, приговоренную к смер-
ти за пустяковый поступок, который смешно карать
даже тюрьмой, никак не могли убить. 7 пуль попало
в нее, в голову и грудь. Тело трепетало. Тогда Кудряв-
цев (чрезвычайник из прапорщиков, очень усердство-
вавший, недавно ставший «коммунистом») взял ее за
горло, разорвал кофточку и стал крутить и мять шейные
хрящи. Девушке не было 19 лет.
Снег на дворе весь красный и бурый. Все забрызгано
кругом кровью. Устроили снеготаялку, благо — дров
много, жгут их на дворе и улице в кострах полсаженями.
Снеготаялся дала жуткие кровавые ручьи.
Ручей крови перелился через двор и пошел на улицу,
перетек в соседние места. Спешно стали закрывать
следы. Открыли какой-то люк и туда спускают этот
темный страшный снег, живую кровь только что живших
людей!..»
Болшевики гордо заявляют: «у нас гильотины нет».
Не знаю, что лучше: казнь явная или казнь в тайниках,
в подвалах, казнь под звук ревущих моторов, чтобы
заглушить выстрелы... Пусть ответят на это другие...
На фоне Октября поднявшись над партией и страной,
вождь ВЧК вырастал в жуткую и страшную фигуру,
похожую на думающую гильотину. С созданием ВЧК
фактическая власть переходила в руки Дзержинского.
Кроме Дзержинского, никто не влиял на Ленина. «Ленин
стал совсем невменяем, и если кто имеет на него влия-
ние, как это «товарищ Феликс», Дзержинский, еще боль-
ший фанатик и, в сущности, хитрая бестия, запугиваю-
щая Ленина контрреволюций, и тем что она сметет нас
всех и его в первую очередь. А Ленин, самый настоящий
трус, дрожащий за свою шкуру. И Дзержинский играет
412
на этой струнке»,— свидетельствует такой авторитет,
как народный комиссар Л. Б. Красин.
На фоне террора силуэты Ленина и Дзержинского
хорошо заштрихованы в воспоминаниях одною бывшего
народного комиссара, «невозвращенца», в 1918—20 го-
дах занимавшего видный пост среди верхушки больше-
виков:
«Фигуры Ленина и Дзержинского особенно запомни-
лись мне на одном из заседаний Совнаркома. Не помню,
чтоб Дзержинский просидел когда-нибудь заседание це-
ликом. Но он очень часто входил, молча садился и так
же молча уходил среди заседания. Высокий, неопрятно
одетый, в больших сапогах, грязной гимнастерке, Дзер-
жинский в верхушке большевиков симпатией не пользо-
вался. Он внушал к себе только страх, и страх этот
ощущался даже среди наркомов.
У Дзержинского были неприятные прозрачные глаза.
Он мог длительно «позабыть» их на каком-нибудь пред-
мете или на человеке. Уставится и не сводит стеклянные
с расширенными зрачками глаза. Этого взгляда побаи-
вались многие.
Помню, в 1918 году Дзержинский пришел однажды
на заседание Совнаркома, где обсуждался вопрос о снаб-
жении продовольствием железнодорожников. Он сел не-
подалеку от Ленина. Заседание было в достаточной
степени скучным. Но время было крайне напряженное,
были дни террора.
Обычно Ленин во время общих прений вел себя
в достаточной мере бесцеремонно. Прений никогда не
слушал. Во время прений ходил. Уходил. Приходил.
Подсаживался к кому-нибудь и, не стесняясь, громко
разговаривал. И только к концу прений занимал свое
обычное место и коротко говорил:
— Стало быть, товарищи, я полагаю, что этот вопрос
надо решить так! — Далее следовало часто совершенно
не связанное с прениями «ленинское» решение вопроса.
Оно всегда тут же без возражений и принималось.
На заседаниях у Ленина была еще привычка перепи-
сываться короткими записками. В этот раз очередная
записка пошла к Дзержинскому: «Сколько у нас в тюрь-
мах злостных контрреволюционеров?» В ответ от Дзер-
413
минского к Ленину вернулась записка: «Около 1500».
Ленин прочел, что-то хмыкнул, поставил возле цифры
крест и передал ее обратно Дзержинскому.
Далее произошло странное. Дзержинский встал и,
как обычно, ни на кого не глядя, вышел из заседания. Ни
на записку, ни на уход Дзержинского никто не обратил
никакого внимания. Заседание продолжалось. И только
на другой день вся эта переписка вместе с ее финалом
стали достоянием разговоров, шепотов, пожиманий пле-
чами коммунистических сановников. Оказывается,
Дзержинский всех этих «около 1500 злостных контрре-
волюционеров» в ту же ночь расстрелял, ибо «крест»
Ленина им был понят, как указание.
Разумеется, никаких шепотов, разговоров, качаний
головами этот «крест» вождя и не вызвал бы, если б он
действительно означал указание на расправу. Но, как
мне говорила Фотиева:
— Произошло недоразумение. Владимир Ильич во-
все не хотел расстрела. Дзержинский его не понял.
Владимир Ильич обычно ставит на записке крест как
знак того, что он прочел и принял, так сказать, к све-
дению».
Так, по ошибочно понятому «кресту» ушли на тот
свет «около 1500 человек». Разумеется, о «таком пустя-
ке» ни с Лениным, ни с Дзержинским никто бы не осме-
лился говорить. Как Дзержинский, так и Ленин могли
чрезвычайно волноваться о продовольственном поезде,
не дошедшем вовремя до назначенной станции. Но казнь
людей, даже случайная, не пробуждала в них никакого
душевного движения. Гуманистические охи были «не
департаментом» Ленина и Дзержинского.
В вопросах борьбы с «врагами народа» меры Дзер-
жинского были непререкаемы. В то время, как первона-
чально предполагалось дать ВЧК функции «только пред-
варительного следствия», Дзержинский настоял на об-
ратном, на присвоении ВЧК права непосредственной
расправы на основе только «классового правосознания
и революционной совести». И право расстрела за ним
было признано.
Дзержинский пленял верхушку октябрьских демаго-
гов и преступников тем, что по их собственному выраже-
414
нию он «не растерял за всю свою жизнь ни одного атома
своих социалистических убеждений и своей социалисти-
ческой веры». Да, в кругу жадной до сытости своры
Дзержинский был страшен именно тем, что в революции
был искренен. «Презренный! Крови, вечно крови, вот
что ему надо!» — кричал Дантон о Марате.
Напросившийся на пост главы ВЧК, взявший в руки
«разящий меч революции», Дзержинский так характери-
зовал свою задачу: «Я нахожусь в огне борьбы».
В кабинете Дзержинского перебывали политические
противники всех оттенков: меньшевики, монархисты,
народники, демократы, духовные лица. Иногда это раз-
влечение варьировалось, и Дзержинский появлялся на
допросах людей, которых ВЧК старалась опутать сетями
и сделать своими агентами-провокаторами. О такой
встрече с Дзержинским рассказывает финн Седерхольм:
«На допросе, кроме Мессинга, в кабинете был еще
высокий господин средних лет с болезненным лицом,
очень скромно и корректно одетый в штатский костюм.
Вероятно, заметив мой пристальный взгляд, он, чуть
улыбнувшись сказал:
— Не узнаете? Моя фамилия Дзержинский.
Маленькая бородка, которую он чуть пощипывал
пальцами, еще больше подчеркивала болезненную худо-
бу его лица, и он близоруко щурился от света лампы.
Держался он чуть сгорбившись и длинными белыми
пальцами свободной руки барабанил по столу.
Глухим голосом с мягкими ударениями Дзержинский
сказал мне:
— Ложь вам не поможет. Она никому еще не помога-
ла. Я случайно здесь, и мне товарищ Мессинг про вас
говорил. Хочу на вас посмотреть. Сознавайтесь, и мы все
ликвидируем тихо. Понимаете? Тихо.
— Меня вам не удастся ликвидировать тихо. Будет
большой скандал. О моем расстреле будут кричать все
газеты за границей.
Сверх всякого ожидания Дзержинский улыбнулся,
а Мессинг угодливо, из симпатии к своему начальству
засмеялся.
— Вы нас не поняли. При чем тут расстрел? Наобо-
рот. Мы хотим дать вам возможность при известных
415
условиях выйти на свободу. Вся эта история будет тихо
ликвидирована. Понимаете? Хотите? — проговорил
Дзержинский»,
Сравнивая Дзержинского с террористами Великой
французской революции, Робеспьером и Маратом, надо
сказать, что по интеллекту, кругозору Дзержинский
был, конечно, не чета «адвокату из Арраса», хотя и Ро-
беспьер долгое время слыл человеком посредственным,
а многие, знавшие его, за эту посредственность Робеспь-
ера даже «презирали». Но кровавый глава коммунисти-
ческого террора Дзержинский был, конечно, человеком
куда меньшего формата. Он никогда не мог быть не
только философом и вождем революции, каковую роль
взял на себя Ленин, но не мог быть даже и вождем собст-
венной партии.
И все же в Дзержинском было нечто от Робеспьера.
В какой-то плоскости они были «биологически сходны-
ми» экземплярами, родственными по душевному строю,
по душевной конституции. Та же поражающая узость
жизнепонимания, та же абсолютная вера в священность
своих идей, та же нетерпимость к инакомыслию.
«В нем было нечто от священника и сектанта, невы-
носимая претензия на непогрешимость, тщеславие узкой
добродетели, тираническая привычка обо всем судить по
мерке своего собственного сознания, а по отношению
к индивидуальному страданию ужасающая сухость серд-
ца человека, одержимого идеей, который кончает мало-
помалу тем, что смешивает свою личность со своей
верой, интересы своего честолюбия с интересами своего
дела»,— характеризует Робеспьера Хорее.
А вот Дзержинский в характеристике Менжинского:
«Дзержинский был не только великим террористом, но
и великим чекистом. Он не был никогда расслабленно-
человечен».
Все идет по кругу, история повторяется, выдумать
что-нибудь новое невозможно. Даже неинтересно...
416
КРАСНЫЙ ТЕРРОР И ФЕЛИКС
Дзержинский сменил в тюремных канцеляриях порт-
реты Николая II на портреты Ленина, но тюремная
тоска от этого не уменьшилась. Стало хуже.
Сидя уже в красной тюрьме, социалистка А. Измаило-
вич, пробывшая при самодержавии 11 лет на Нерчин-
ской каторге, на клочках бумаги вела, как в свое время
Феликс, в коммунистическом «доме лишения свободы»
тюремный дневник: «Была самодержавная монархия.
Стала Советская Социалистическая Республика, а тюрь-
ма та же. Разве только грязнее. Да места стало мало. Но
по существу решительно никакой разницы. И даже сте-
ны расписаны так же. Вот картинка: расстрел. Несколь-
ко фигур, уродливо, по-детски нарисованных, выстрои-
лись в ряд, а другой ряд фигур стреляет в них из винто-
вок. Это не поэтический вымысел. Отсюда недавно ушли
на расстрел шесть человек. Под картинкой типичная
надпись: «попал прямо в...» И от этого цинизма картина
делается жуткой».
В это время Дзержинский жил в кабинете ВЧК. «Он
не имел никакой личной жизни. Сон и еда были для него
неприятной необходимостью, о которой он никогда не
помнил. Обед, который ему приносили в кабинет, чаще
всего уносили обратно нетронутым. Он беспрерывно
рылся в бумагах, изучал отдельные дела и с особым
интересом занимался личным допросом арестованных.
Происходило это всегда ночью. По-видимому, из долгой
своей тюремной практики Дзержинский знал, что ночью
психика человека не та, что днем. В обстановке ночной
тишины сопротивляемость интеллекта несомненно по-
нижается, и у человека, стойкого днем, можно вырвать
признание ночью»,— пишет бывший член коллегии ВЧК
Другов.
По своему педантичному характеру этот человек
с картонной душой оказался исключительно талантли-
вым тюремщиком. Дзержинский самолично входил во
все мелочи своего тюремного ведомства. По опыту пре-
красно знал быт тюрьмы. И теперь писал в кабинете
ВЧК не лирический дневник о «клейких листочках»
и «звоне кандалов», а «инструкцию для производства
14 А. Иванов
417
обысков»: «Обыск производить внезапно, сразу во всех
камерах и так, чтобы находящиеся в одной не могли
предупредить других. Забирать всю письменную литера-
туру. главным образом небольшие листки на папиросной
бумаге и в виде писем. Искать тщательно на местах, где
стоят параши, в оконных рамах, в штукатурке. Все
забранные материалы аккуратно складывать в пакеты,
надписывая на каждом фамилию владельца».
Совершенно сознательно, с холодным спокойствием,
уже залитый кровью Дзержинский «грудью» защищал
свое детище — ВЧК — от всяких протестов, еще раз
беря на себя всю растленность своего террора, число
жертв которого надо теперь исчислять миллионами.
Эдуард Эррио в своей книге относит Дзержинского
к тем, «кого ни золото всех тронов мира, ни человече-
ские соображения не могут отклонить от предначерта-
ний цели». Золото? Верно. Марата оно тоже не интересо-
вало. Но для того, чтобы французы могли отчетливо
понять деятельность Дзержинского, они должны, вспом-
нив великую Французскую революцию, представить, во
что превратилась бы Франция, если бы в течение 18 лет
фактическая власть в стране принадлежала Марату и
маратистам.
Перед подвалом ЧК, ужасом массовых харьковских,
уральских, московских, киевских, архангельских, сибир-
ских, петербургских, донских, кронштадских, одесских
казней убийства в монастыре кармелитов, в тюрьме
Форс и гильотина Гревской площади кажутся только
небольшими театральными постановками.
Созданная Дзержинским ВЧК по праву занимает
первое место в истории всех терроров, ее кровавая слава
переживет не одно поколение. Этой «чести» у Дзержин-
ского не отнять.
Поднятый Дзержинским массовый террор в 1918 —
1920 годах захлестывал Россию. В тюрьмах сидели оди-
наково монахи, адвокаты, священники, помещики, учи-
теля, спекулянты, рабочие, интеллигенты, крестьяне.
Террор свирепствовал в столицах и в провинции,
переходя в бешеную бойню там, где народ оказал малей-
шее сопротивление. Напрасно думать, что жертвами
красного террора были «купцы и помещики», террор
418
Дзержинского был «всеобъемлюща и в «чрезвычайках»
аристократы умирали так же, как рабочие и крестьяне,
так же, как интеллигенты.
Иллюстрацией тому служит судьба астраханских ра-
бочих, когда в марте 1919 года, доведенные до отчаяния
разорением гражданской войны, они попробовали было
начать волнения в коммунистическом государстве. Тре-
бования стоявших в очереди за осьмушкой хлеба в день
волновавшихся рабочих были минимальны: просили
дать право свободной ловли рыбы и свободной закупки
хлеба.
В ответ раздался окрик коммунистического началь-
ства — «прекратить волынку и дать максимум производ-
ства!» Рабочие настаивают. По Астрахани пронеслись
тревожные гудки. Заводы стали вдруг замирать. Озлоб-
ленными, негодующими толпами рабочие сошлись на
грандиозный десятитысячный митинг, чтобы требовать
от коммунистов все того же права голодной Астрахани
свободно закупать хлеб и свободно ловить рыбу.
Это не собрание буржуазии, аристократов, интелли-
генции. Это митинг рабочих, опасная волна снизу, это
встревоженные массы просят хлеба. И в штабе коммуни-
стов у председателя ВЦИК Мехоношина и захместителя
Дзержинского чекиста Чугунова при первых же донесе-
ниях о волнении рабочих родился тот самый не покида-
ющий большевистскую диктатуру страх поднимающейся
народной расправы. Этот страх коммунистическая
власть заливает кровью.
Мехоношин и Чугунов выслали на митинг комисса-
ров-чекистов, требуя немедленно разойтись, прекратить
волнения и встать за станки. Комиссары-чекисты вышли
не одни, с ними вооруженные отряды. Приказ: в случае
сопротивления «контрреволюционеров» открыть огонь
и подавить волнения в корне.
Митинг гудел, волновался. В царское время не под-
чинялись разгону, не хотели подчиниться и тут. Но на
случай всех противоправительственных волнений чи-
новникам своего ведомства Дзержинский разослал ко-
роткие инструкции. И согласно им в шуме, гомоне деся-
титысячного митинга раздался внезапный залп отрядов
чекистов, смешавшийся с треском пулеметов. Митинг
419
дрогнул, люди повалились на землю. И вдруг, вскаки-
вая, всей массой рабочие хлынули под пулями врассып-
ную с криками — «стреляют! стреляют!»
Бегущие кричали: «Бежать из города!» Знают, как
подавят чекисты волнения. Но куда бежать? Бездо-
рожье. Волга вскрылась.
«Бежать! Хоть к белым! Все равно расстреляют!
Жены, дети, да куда же бежать?!» — кричали скопивши-
еся у церкви рабочие. Но вот дальний орудийный вы-
стрел. Близится свист, жужжание — и купол церкви
с грохотом рушится на столпившихся. Толпа кинулась
врассыпную, падают раненые, убитые. Картечью усми-
ряют толпу в городе коммунисты, а за собравшимися за
город поскакали карьером конные, окружают, бьют, го-
нят назад, в Астрахань.
К ночи волнение подавлено. В темноте покорившие
«контрреволюцию» чекисты Мехоношина и Чугунова
начали расправу — расстрелы схваченных рабочих. Ра-
бочих грузили на баржи, на пароходы, стоявшие на
Волге. Наибольшие зверства, перед которыми меркнут
«нанские нуаяды» Каррье, происходили на пароходе,
носившем имя великого русского писателя — «Н. В. Го-
голь».
Что же удивляться, красный террор не шутит. Чекис-
ты выполняют директиву Дзержинского: «расправиться
беспощадно».
С пароходов, барж трупы сбрасывали в воду. Некото-
рых связывали за руки и за ноги, некоторым привязыва-
ли камни. С «Н. В. Гоголя» в Волгу свалили 180 трупов
бунтовщиков-рабочих. «Кожаными куртками» руково-
дил комендант ЧК, бывший бандит Чугунов. По его
приказам чекисты и на суше расстреливали бунтовав-
ших, увозя в грузовиках трупы, второпях, по разгиль-
дяйству теряя трупы на улицах. Это, конечно, непоря-
док, и Чугунов отдал приказ: «Под страхом расстрела
запрещаю растеривание трупов по дороге».
На третий день террора в каждом доме Астрахани
лились слезы, раздавались вопли, но это неважно, «в ре-
волюции гибнут люди, это дело самое обыкновенное»,—
говорил Дзержинский.
Два месяца под чекистской расправой жила Астра-
420
хань, где чекисты давали рабочим урок, что пора-де
кончать дурацкие демократические бредни о «свободе»:
урок обошелся в четыре тысячи расстрелянных.
Но хоть в Астрахани воцарилась тишина, как в
мертвецкой, чекистам недостаточно только крови, нужна
еще демонстрация покорности. Астрахань запестрела
приказом: «Всем рабочим и работницам под страхом
расстрела, ареста, увольнения и отобрания карточек
явиться в 10 часов утра в назначенные пункты на похо-
роны жертв революции».
Конница из латышей, мадьяров, калмыков сгоняла
рабочих на похороны нескольких убитых в свалке чекис-
тов. И рабочие, двигаясь понурой толпою за чекистски-
ми гробами, закутанными в кумач, пели «Вы жертвою
пали в борьбе роковой».
Очевидцы рассказывали, что в этой процессии разда-
вался плач навзрыд. Астрахань безропотно покорилась.
«Вы исполнили ваш революционный долг и железной
рукой, не дрогнув, раздавили восстание. Революция вам
этого не забудет»,— в речи к своим чекистским войскам
говорил кремлевский проконсул Мехоношин.
Те же кровавые расправы над рабочими повторялись
в Сормове, Коломне, Коврове, Нижнем Новгороде: на
Урале, в Ижевске и Воткинске, рабочие с оружием
в руках попробовали восстать против коммунистов, но
были беспощадно подавлены, о чем рассказывал в своих
воспоминаниях рабочий И. Уповалов.
Та же картина в Казани, где шестьдесят представи-
телей рабочих были расстреляны за требование восьми-
часового рабочего дня, пересмотра тарифных ставок
и удаления свирепствовавших мадьярских отрядов.
Еще большие кровавые расправы шли в 1920 году
в Баку, когда в Азербайджан вступила Красная Армия;
под Баку прославился остров Нарген, куда свозили аре-
стованных и где их расстреливали чекисты.
В той же покорности замер Тифлис, когда вместе
с войсками туда въехали чиновники Дзержинского про-
изводить «революционную расправу». Тут кровавой из-
вестностью пользовалось место за грузинским универси-
тетом «Ваке», куда свозили чекисты всех схваченных.
В процессиях на место массовых казней, как рассказыва-
421
ет бывший чекист Думбадзе, обычно впереди на малень-
ком форде ехал комендант ЧК, а за ним двигались грузо-
вики, наполненные до краев полуголыми, в одном белье,
связанными между собой людьми. На бортах автомоби-
ля, свесив ноги, сидели чекисты с винтовками в руках.
Гул моторов пронзал могильную тишину улиц, по кото-
рым на казнь двигалась эта процессия.
Те же расправы в Поволжье, в Саратове, где чи-
новник ведомства Дзержинского чекист Озолин даже не
отрицал факта пыток арестованных и где жители не
забудут пригородного оврага у Монастырской слободки,
куда возили по ночам чекистские грузовики арестован-
ных, где выводили их со скрученными назад руками,
ставили на край оврага и расстреливали, сбрасывая
трупы на дно. Тут пытали члена Учредительного собра-
ния И. И. Котова, перебив ему руки и ноги.
Та же расправа на Украине, в Харькове, где действо-
вали чекисты Фельдман и Португейс, и в Киеве, где
погибло до двенадцати тысяч человек, где действовала
всеукраинская ЧК во главе с Лацисом и Шварцом и губ-
чека во главе с Дехтяренко, Лифшицем и Шварцманом.
Когда белые заняли Киев, место работы чиновников
Дзержинского представилось в следующем виде: весь
цементный пол большого гаража, где производились
расстрелы, был залит сгустившейся от жары кровью,
смешанной в ужасающую массу с мозгом, черепными
костями, клочьями волос.
Тот же террор в Сибири, в Туркестане, на севере
России, на юге, в Крыму. На всем беспредельном про-
странстве шла поднятая Дзержинским всероссийская
робеспьериада, осуществляемая руками большевистско-
го охлоса, на который оперся в терроре Дзержинский.
Над всероссийским ужасом открытого апофеоза убий-
ства горели его лихорадочные глаза, глаза изувера и де-
магога.
По многочисленным свидетельствам, взгляд Дзер-
жинского трудно было переносить. Один «старый спец»
так описывает встречу с Дзержинским в Кремле в каби-
нете Рыкова:
«Дзержинский, сидя в углу, как случайный, посто-
ронний человек, не отводил глаз, смотрел на меня.
422
Уверяю вас, я не трус, я видел опасность и смерть во
многих случаях моей жизни, при допросах ЧК, но тут
под этим ледяным взглядом змеиных глаз мне стало не
по себе. Было трудно сосредоточиться, было трудно
держать в порядке нить мыслей, следить за выражения-
ми Рыкова и ему отвечать. Мне казалось, что холодные
зрачки пронизывают меня насквозь, подобно лучам
рентгена, и, пронизав, уходят куда-то в каменную
стену».
Давайте обратимся к прошлому...
Накануне мировой войны, 29 апреля 1914 года, Вар-
шавский окружной суд слушал дело лишенного всех
прав состояния ссыльно-поселенца Дзержинского и при-
говорил: «Бывшего дворянина Ошмянского уезда Вилен-
ской Губернии ссыльно-поселенца Феликса Дзержин-
ского, 35 лет, обратить в каторжные работы на три года
с правом воспользоваться милостями, указанными в
ст. 18 XVIII отд. высочайшего указа 21 февраля
1913 года в порядке, изложенном в ст. 27 того же указа».
Вместе с другими приговоренными к каторге Дзер-
жинский должен был отправиться в Великороссию, в из-
вестный суровостью режима Орловский централ. Но
с отправкой не торопились, хотя и началась уже мировая
война. Только готовясь сдать немцам Варшаву, царское
правительство начало эвакуацию тюрем.
Дзержинского повезли в Орел. Едучи по железной
дороге, арестанты переговаривались о событиях, расска-
зывали, что в Варшаве во время мобилизации рабочие
будто бы прошли по улицам с лозунгами: «Да здравству-
ет революция!» Некоторые из ехавших питали далекие
надежды, большинство же находилось в полном упадке
сил.
Пересыльный Дзержинский, вспоминая эту поездку
из Варшавы в Орел, рассказывает, что в дороге их плохо
кормили, некоторые от недоедания падали в обморок,
и часть арестованных потребовала у конвоя пищи и та-
бака. Среди требовавших особой резкостью выделялся
Дзержинский. Он даже вызвал начальника конвоя, и
когда тот заявил, что в случае какого бы то ни было
бунта прикажет стрелять, стоявший перед ним бледный,
возбужденный Дзержинский вдруг резким движением
423
разорвал на себе рубаху и, выставляя вперед голую
грудь» закричал:
—- Можете стрелять! Сколько угодно! Не боимся
ваших угроз! Стреляйте, если хотите быть палачами, мы
от своих требований не откажемся!
Эффектная сцена. Искренняя. Тишина. Прошла ми-
нута, другая. Дзержинский и начальник конвоя смотре-
ли друг на друга. И вот начальник конвоя повернулся,
вышел из вагона, и час спустя арестанты получили
требуемую еду и махорку.
Это было в 1914 году.
Через четыре года, когда начальником всех россий-
ских тюрем оказался Дзержинский, другой пересыль-
ный, социалист Карелин, рассказывает, как под давле-
нием генерала Деникина, наступавшего на Харьков,
чекисты эвакуировали арестованных в Москву.
Эвакуация производилась по приказанию Дзержин-
ского. В поезде — Чрезвычайная комиссия, трибунал
и разнообразные арестованные: мужики-мешочники,
харьковские спекулянты, несколько профессоров-залож-
ников, студенты и офицеры, обвиняемые в контрреволю-
ции. Настроение ехавших было паническое, ибо их вез
к Дзержинскому знаменитый чиновник террора, комен-
дант харьковской ЧК столяр Саенко. Где уж тут было
предъявлять требования. Быть бы живу!
В одну из ночей стали отпирать вагоны. На фоне
освещенной двери вагона, в котором ехал Карелин,
стоял сам Саенко со свитой, среди которой выделялся
матрос Эдуард, славившийся тем, что в ЧК, беззаботно
смеясь и дружески разговаривая с заключенными, умел
аристократически «кончить» его выстрелом в затылок.
Появление Саенко вызвало мертвую тишину. Аресто-
ванные затаили дыхание.
Обведя всех мутным взглядом воспаленных глаз,
всегда бывший под кокаином, Саенко закричал:
Граждане, сдавайте часы, кольца, деньги! У кого
найду хоть рубль — застрелю, как собаку!
Тишина сменилась возней: все отдали.
А теперь выходи трое! — выкрикнул Саенко фа-
милии.— Да скорей, не тяни нищего за...!
Вызванные выпрыгнули. Дверь заперлась. Звон по-
424
ворачиваемого в замке ключа, удаляющиеся шаги и не-
сколько выстрелов: очередных вывели в расход.
Так по пути к Дзержинскому почти каждую ночь по
своему усмотрению приговаривал к смерти, вызывал
и расстреливал арестованных чекист Саенко. Когда ж
один из вызванных не пошел, уперся, схватился за
решетку, за спинку скамьи, Саенко на глазах у всех стал
бить его кинжалом, и арестованного, окровавленного,
кричащего диким животным криком, чекисты вытащили
из вагона и расстреляли.
Есть известный предел героизму и эффектным же-
стам. На скотобойне их уже не бывает. Никому из
арестованных в голову не пришло бы тогда перед Са-
енко разорвать рубаху и что-нибудь выкрикнуть. Да
и бессмысленно: террор Дзержинского чужд сентимен-
тальностям.
Не пощадили и 16 монахов Лубенского мужского
Мгарского монастыря: монахи были расстреляны 5 авгу-
ста 1919 года. Лубенским окружным судом после заня-
тия г. Лубны войсками Деникина было проведено рас-
следование по факту убийства. Трупы монахов, а также
поврежденные иконы монастырской церкви были сфото-
графированы Ошером Абрамовичем Колодным. Из два-
дцати четырех монахов осталось в живых семь, из них
почти все были ранены, некоторые тяжело.
Из показаний иеромонаха Иллариона, 67 лёт:
«...Всех монахов отправили на станцию железной
дороги Лубны, на станции тоже продержали более часу
времени и объявили им, что они отправляются на работы
в с. Лазорки. От станции Лубны по Пирятинской дороге
монахов сопровождали семь человек: два верховых и
пять пеших. Против экономии Климовой и деревни
Круглики их нагнал и остановил отряд кавачерии и
обоз, и тут послышался голос комиссара Бакая, который
скомандовал: «Разделить по восемь». Монахов раздели-
ли на три партии по восемь человек, в первую партию
отделены настоятель и показатель. Настоятель начат
умолять о пощаде, но к нему подошел Бакай и прогово-
рил: «Довольно тебе обманывать нас». И тут он выстре-
лил из револьвера в упор, от чего настоятель поватился
на землю, а в остальных, и в показателя в том числе, по
425
команде Бакая, дали залп из винтовок большевики.
Показателя пуля пробила насквозь, и он повалился на
землю вместе с другими, но через некоторое время
пришел в чувство, ползком добрался до канавы при
дороге, но тут он услышал, что по дороге следует второй
отряд большевиков... Сидя под кустом, он видел, как
большевики этого отряда добивали выстрелами еще сто-
навших монахов и грабили их одежду. Таким образом
большевики поступили и с остальными двумя группами
монахов...»
Апогеем красного террора была зима 1920 года, ко-
гда Москва замерзала без дров, квартиры отапливались
чем попало, мебелью, библиотеками; голодные люди
жили в шубах, не раздеваясь, и мороженая картошка
казалась населению столицы верхом человеческого
счастья.
В зимние ночи этого года, в жуткой их темноте
колеблющимся светом маячили грандиозные электриче-
ские фонари на Большой Лубянке. Сюда к Дзержинско-
му, в квартал ЧК, без устали свозили «врагов» револю-
ции. Здесь, в мерзлых окровавленных подвалах, в эту
зиму от количества казней сошел с ума главный палач
ЧК латыш Мага, расстреляв собственноручно больше
тысячи человек.
Вождь террора Дзержинский проводил на Лубянке
дни и ночи. Работать спокойно было не в его характере,
да и не такова была эта кровавая работа. Дзержинский
работал по ночам. Палачи — тоже. Ночью вся Лубянка
жила бурной, взволнованной жизнью. «Я себя никогда
не щадил и не щажу»,— говорил о себе сорокалетний
Дзержинский.
Про эту «беспощадность к себе» рассказывает и его
помощник, чекист Лацис: «В ЧК Феликс Эдмундович
везде жаждал действовать сам; он сам допрашивал аре-
стованных, сам рылся в изобличающих документах, сам
устраивал арестованным очные ставки и даже спал тут
же, на Лубянке, в кабинете ЧК, за ширмой, где была
приспособлена для него кровать».
К тому же председатель ЧК был «аскетом». Тот же
палач Лацис сентиментально вспоминает: когда в го-
лодную зиму 1920 года главе террора вместо конины
426
курьер приносил более вкусные блюда, Дзержинский
ругался, требуя, чтобы ему давали «обычный обед со-
трудника ЧК». Но чекисты «из любви» обманывали
вождя террора, ибо «усиленная работа расшатывала
изнуренный организм Феликса Эдмундовича, и уход за
ним был необходим».
По стране проносился террор. Страна голодала, голо-
дали и чекисты. В доме на Лубянке большими праздни-
ками считали те дни, когда в столовой подавали суп
с кониной или рагу из конины.
Обедал Дзержинский Вместе со всеми — в столо-
вой — и сердился, когда ему подавали отдельно в ка-
бинет.
— Я не барин,— говорил он,— успею сходить по-
обедать.
Но часто не успевал и оставался голодным. В такие
дни чекисты старались накормить его получше — не
тем, что было в столовой.
Один чекист привез как-то восемь больших картофе-
лин, а другой достал кусок сала. Картошку почистили,
стараясь шелуху срезать потоньше. Эту шелуху сварили
отдельно и съели — тот чекист, что привез картошку,
и тот, который достал сало. А очищенные картошки
порезали и поджарили на сале.
От жареного сала по коридору шел вкусный запах.
Чекисты выходили из своих комнат, нюхали воздух
и говорили:
— Невозможно работать. Такой запах, что кружится
голова.
Постепенно все узнали, что жарят картошку для
Дзержинского. Один за другим люди приходили на кух-
ню и советовали, как жарить.
— Да разве так надо жарить,— ворчали некото-
рые.— Нас надо было бы позвать, мы бы научили.
— Жарят правильно,— говорили некоторые.
— Нет, неправильно,— возражали третьи.
А повар вдруг рассердился и сказал:
_____ Уходите отсюда все. Двадцать лет поваром слу-
Жу___картошку не зажарю. Уходите, а то я нервничаю.
Наконец картошка изжарилась. Старик курьер понес
ее так бережно, будто это была не картошка, а драго-
427
ценность или динамит, который может взорваться.
— Что это? — спросил Дзержинский.
Кушанье,— ответил курьер.
- Я вижу, что кушанье,— сердито сказал Дзержин-
ский,— да откуда картошку взяли? И сало. Это что за
сало? Лошадиное?
— Зачем лошадиное,— обиделся курьер.— Не лоша-
диное, а свиное.
Дзержинский удивленно покачал головой, взял было
уже вилку, но вдруг спросил:
— Вы хорошо знаете поэзию Пушкина?
Повар пожал плечами.
— Вы знаете, что разгулявшееся по всей России зло
терпит поражение не от добра, но от более мощного,
в конце концов, даже абсолютного зла. Этой теме, между
прочим посвящено гениальное стихотворение Пушкина,
которое большинство современников не знает:
Как с дерева сорвался предатель ученик,
Диявол прилетел, к лицу его приник,
Дунул жизнь в него, взвился со своей добычей смрадной
И бросил труп живой в гортань гиенны гладкой...
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Прияли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И сатана, привстав, с веселием на лике
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь, лобзавшие Христа.
Дзержинский снова взял вилку и стал есть картошку
со свиным салом.
Дзержинский любил поэзию. О стихах же самого
Феликса Троцкий говорил, что они были «из рук вон
плохи». Но «любовь к изящному» жила в чекисте Дзер-
жинском на протяжении всей его жизни. Эта черта
присуща не только ему, вельможе-чекисту, но многим
персонажам красного террора. В. Р. Менжинский — лю-
битель персидской лирики и автор декадентских рома-
нов, правда, не увидевших света. Кончивший жизнь в су-
масшедшем доме, самолично расстреливавший аресто-
ванных начальник Особого отдела ВЧК доктор М. С.
Кедров — знаток музыки и пианист-виртуоз. Заливший
Армению кровью чекист А. Ф. Мясникьян — автор труда
«О значении поэзии Ов. Туманяна». Следователь пе-
тербургской ЧК Озолин — «поэт», к нему не кто-нибудь,
428
а сам Блок, преодолевая отвращение, приходил хлопо-
тать за схваченных ЧК литераторов. И даже просто
заплечных дел мастер Эйдук, и тот напечатал стихи
в тифлисском сборнике «Улыбка Чека»:
Нет большей радости, нет лучших музык,
Как хруст ломаемых жизней и костей.
Вот отчего, когда томятся наши взоры
И начинает бурно страсть в груди вскипать,
Черкнуть мне хочется на вашем приговоре
Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»
Я думаю, при подписании многочисленных смертных
приговоров подобные эмоции мог пережить и Дзержин-
ский. Но столь вульгарных стихов он, конечно, не писал.
Под охраной матросских маузеров, в куреве, в плев-
ках, в шуме, в неразберихе событий, среди «страшных»
и «веселых чудовищ» большевизма, кого в минуту от-
кровенности сам Ленин определял: «у нас на 100 поря-
дочных 90 мерзавцев»,— после многих речей, «пламенея
гневом», выступал октябрьский инквизитор.
Феликс Дзержинский говорил о терроре, о путях
спасения заговорщической революции. В его изможден-
ном лице, лихорадочно блестящих глазах, заостренных
чертах чувствовался фанатик. Он говорил трудно, не-
правильным русским языком и сильным польским ак-
центом и неправильными ударениями. Говорил волну-
ясь, торопясь, словно не сумеет, не успеет сказать всего,
что надо.
— Революции всегда сопровождаются смертью, это
дело самое обыкновенное! И мы должны применить
сейчас все меры террора, отдать ему все силы! Не ду-
майте, что я ищу форм революционной юстиции, юсти-
ция нам не к лицу! У нас не должно быть долгих разго-
воров! Сейчас борьба грудь с грудью, не на жизнь, а на
смерть,— чья возьмет?! И я требую одного — организа-
ции революционной расправы! — криком заканчивал
свою речь изможденный, насквозь больной человек, по-
хожий на переодетого в солдатское платье монаха.
Менжинский писал:
«Он не был никогда расслаблено-человечен. Он ни-
когда не позволял своим личным качествам брать верх
над собой при решении того или иного дела. Наказание
как таковое он отрицал принципиально — как буржу-
429
азный подход. На меры репрессии он смотрел только как
на средство борьбы, причем все определялось данной
политической обстановкой и перспективой дальнейшего
развития революции. Презрительно относясь ко всякого
рода крючкотворству и прокурорскому формализму,
Дзержинский чрезвычайно чутко относился ко всякого
рода жалобам на ЧК по существу. Для него важен был
не тот или иной, сам по себе, человек, пострадавший зря,
не сентиментальные соображения о пострадавшей чело-
веческой личности, а то, что такое дело являлось явным
доказательством несовершенства чекистского аппарата.
Политика, а не человечность как таковая — вот ключ
его отношения к чекистской работе».
Мне думается, что эта «сухость сердца» Робеспьера
и Дзержинского не благоприобретена, она законна у
обоих, она выросла на природной душевной оскопленно-
сти. Дзержинский и Робеспьер не знали и не могли знать
органических радостей жизни и опьянения ее наслажде-
ниями. Их натурам все это было чуждо.
«Честный до пуританства, щепетильный в делах,
целомудренный, равнодушный к удовольствиям, суро-
вый в принципах и педантичный в речах, с узким умом
и холодной душой» — вот Робеспьер в характеристике
Луи Мадлена. А вот Дзержинский в характеристике
друзей-коммунистов: «В его усталом лице, вдохновлен-
ных глазах, острых красивых чертах лица чувствовался
какой-то аскетизм. Для революционеров он не призна-
вал никакой личной жизни, ни любви к природе, ни
к красоте, принося себя всецело на службу партии.
В отношении к самому себе он применял это с полной
строгостью и безоговорочностью... Занимая ответствен-
ные государственные посты, он в личной жизни оста-
вался образцом скромности. Не потому, что он не хотел
щеголять этим, а потому, что был до революции в тюрь-
ме и ссылке, потому, что ему было приятно быть именно
таким».
Прекрасная и отчетливая характеристика! Бедность
или даже игра в бедность были одинаковой потребно-
стью Дзержинского и Робеспьера. У Ромена Роллана на
суде трибунала Дантон, великий жизнелюб, человек
органических страстей, даже в революции словно искав-
430
шин только чувственного наслаждения стремительно-
стыо ее бега и разряженностью ее воздуха, бросает
о Робеспьере уничтожающие слова:
«Презренное лицемерие грозит заразить весь народ...
Достаточно, чтобы человек обладал скверным желудком
и атрофированными чувствами, достаточно, чтобы вы
называли его «неподкупным», и прозвище это освобож
дает его и от мужества, и от ума. Я презираю эти не-
мощные добродетели!»
Но разве не похожи «кусок сыра» и «узкая кровать»
Робеспьера на «кусок конины» и «кровать за ширмой»
Дзержинского?
Дзержинский жил только в ВЧК, только в терроре,
другой жизни у него не было. По собственному гордому
признанию, Дзержинский в годы революции «ни разу не
побывал в театре и кинематографе, если не считать
просмотра фильма о похоронах Ильича». Это даже мно-
го аскетичнее Робеспьера, ибо глава Конвента, любя
трагические декламации, вместе со своей возлюбленной
Элеонорой Дюпле посещал все же классические пред-
ставления во «Французском театре».
Для двух правителей-террористов, Робеспьера и
Дзержинского, при всей их разнице обще и то, что оба
были чужды народу. Людям из масс, часто близким
к земле, даже при жестокости не чужда отходчивость
и усталость. Для того же, чтоб выдержать роль «главы
террора», нужны наживные, абстрактные представле-
ния, некая наследственная «культура» и наследственная
психическая утонченность. Недаром сменивший Дзер-
жинского на посту вождя ВЧК, столь же родовитый
поляк Менжинский писал о своем предшественнике
как о «несравненном психологе» и «моральном та-
ланте»: «Ф. Э. Дзержинский воздействовал не только
ужасом, но глубоким пониманием всех зигзагов
человеческой души. Тот, кто стал черствым,—
не годится больше для работы в ЧК, говорил Дзержин-
ский. Черствый чекист был в его глазах негодным не из-
за жестокости, а как своего рода заржавленный инстру-
мент, как человек, ставший неспособным к такой
психологической работе».
«Принципом демократического правительства явля-
431
ется доородетель, а средством, пока она не установит-
ся, - террор», — говорил в конце 93-го года Робеспьер,
желавший гильотиной переделать французов в общест-
во, полное добродетели.
«Пролетарское принуждение во всех своих формах,
начиная от расстрелов, является методом выработки
коммунистического человека из материала капитали-
стической эпохи» — вот как понимал сущность своего
террора Дзержинский.
И, увлеченные этой весьма проблематичной «лю-
бовью к дальнему», ни Робеспьер, ни Дзержинский не
хотели замечать живых трагедий, разыгрываемых 26-ю
миллионами французов и 150-ю миллионами русских.
Они не видели их. Им даже в голову не приходило ша-
рахнуться от террора, как шарахнулся от него Дантон,
ибо для этого надо было иметь человеческое сердце.
Правда, сердца этих террористов были разные. В то
время, как бесстрастная логика и отвлеченные выводы
утопавшего в идеях Робеспьера делали его сухим и без-
жизненным, Дзержинский горел, он был воспламенен
изуверством ненависти, походя гораздо больше на Мара-
та. Любовь Дзержинского к революции, как и у Марата,
была порождена ненавистью.
Еще юношей Дзержинский писал в тюрьме: «Я не
умею наполовину ненавидеть. Я не умею отдать только
половину души. Я не могу отдать всю душу или ничего
не отдать». Этой ненавистью Дзержинский и был одер-
жим. В ребенке она жила в желании, надев «шапку-
невидимку», перебить всех москалей, в юноше — в тю-
ремной клятве «мстить», в председателе ВЧК — в жут-
кой беспощадности расправы.
«Я революционер, а не дикий зверь. Обратитесь
к Марату»,— говорил Дантон. Охваченный ненавистью
ко всему в мире, Марат был живым кровавым бредом
революции. В нем, как и в Дзержинском, революци-
онный энтузиазм дошел до конвульсий. И они оба,
Дзержинский и Марат, олицетворяли в себе смутные
кровавые инстинкты человеческой черни. Это не фило-
софские размышления Робеспьера. Это — нож, револь-
вер, пулемет.
«Марат был вечно воспламенен. Марат был непре-
432
рывным взрывом»,— говорил Ламартин. И словно спи-
сывая у Ламартина, Троцкий пишет: «Дзержинский был
человеком взрывчатой страсти. Его энергия поддержива-
лась в напряжении постоянными электрическими разря-
дами. По каждому вопросу, даже второстепенному, он
загорался, тонкие ноздри дрожали, глаза искрились,
голос напрягался, нередко доходя до срыва. Несмотря на
высокую нервную нагрузку, он не знал периодов упадка
или апатии, он как бы всегда находился в состоянии
высшей мобилизации, и Ленин сравнивал его с горячим
конем». Пламенный революционер возглавил армию са-
дистов и извращенцев. Этот факт неоспорим, ибо сохра-
нилось бесчисленное множество документальных и
устных свидетельств. Князь Н. Д. Жевахов. Воспомина-
ния. Королевство С. X. С., 1927. т. 2 (Н. Д. Жевахов —
тов. Обер-Прокурора св. Синода; воспоминания охваты-
вают март 1917 — январь 1920 г.)
«В Киеве чрезвычайка находилась во власти латыша
Лациса. Его помощниками были изверги Авдокин, «това-
рищ Вера», Роза Шварц и др. девицы. Здесь было пол-
сотни чрезвычаек, но наиболее страшными были три, из
которых одна помещалась на Екатерининской ул.,
№ 16, другая — на Институтской ул., № 40 и третья —
на Садовой ул., № 5... В одном из подвалов чрезвычай-
ки, точно не помню какой, было устроено подобие те-
атра, где были расставлены кресла для любителей кро-
вавых зрелищ, а на подмостках, т. е. на эстраде, которая
должна была изображать собою сцену, производили
казни.
После каждого удачного выстрела раздавались крики
«браво», «бис» и подносились бокалы шампанского. Роза
Шварц лично убила несколько сот людей, предваритель-
но втиснутых в ящик, на верхней площадке которого
было проделано отверстие для головы. Но стрельба
в цель являлась для тех девиц только шуточной забавой
и не возбуждала уже их притупившихся нервов. Они
требовали более острых ощущений... выкалывали игла-
ми глаза, или выжигали их папиросой, или же забивали
под ногти тонкие гвозди. В Киеве шепотом передавали
любимый приказ Розы Шварц... когда уже нельзя было
заглушить душераздирающих криков истезаемых. «За-
433
лей ему глотку горячим оловом, чтобы не визжал, как
поросенок...» И этот приказ выполняли с буквальной
точностью».
«Применялись в киевских чрезвычайках и другие
способы истязания. Так, например, несчастных втиски-
вали в узкие деревянные ящики и забивали их гвоздями,
катая ящик по полу».
В Москве был «садист Орлов, специальностью кото-
рого было расстреливать мальчиков, которых он вытас-
кивал из домов, или ловил на улицах».
«В Одессе: Вера Гребенщикова лично застрелила
700 человек. Использовали линейный корабль «Синоп»
и крейсер «Алмаз». Приводимых на борт «Синопа» и
«Алмаза» прикрепляли железными цепями к толстым
доскам и медленно постепенно продвигали, ногами впе-
ред, в корабельную печь...»
Чекисты Ямбурга на кол посадили офицеров
Нарвского флота.
В Киеве жертву клали в ящик с разлагающимися
трупами, потом объявляли, что похоронят заживо. Ящик
зарывали, через полчаса отрывали и... тогда производи-
ли допрос. Удивительно ли, что люди действительно
сходили с ума?
В показаниях киевской сестры милосердия Медведе-
вой зафиксирована редкая по своему цинизму сцена.
«У чекистов была масса женщин. Они подходили к жен-
щине только с точки зрения безобразий. Прямо страшно
было. Сорин любил оргии. В страстную субботу в боль-
шом зале бывш. Демченко происходило следующее. По-
мост. Входят две просительницы с письмами. На помосте
в это время открывается занавес, и там три совершенно
голые женщины играют на рояле. В присутствии их он
принимает просительницу.
Дзержинский имел прямое отношение к этим звер-
ствам, он был шефом и хозяином всех садистов, дьяво-
лов в человеческом образе — чекистов.
Юношеские портреты председателя ВЧК чрезвычай-
но схожи с портретом юного Рафаэля: Дзержинский был
хрупок, женственен и строен.
Но уже с детства этот нежный малокровный дворян-
ский ребенок отличался необузданной вспыльчивостью,
434
капризами воли и бурным темпераментом. Живой, как
ртуть.
Дзержинский воспитывался в строгом католицизме.
Впечатлительный, нервный и страстный Феликс и тут
был «крайне левым»: «До 16 лет я был фанатически
религиозен»,— писал о себе Дзержинский, уже будучи
чекистом, и сам вспоминал из своей юности чрезвычайно
интересный эпизод.
— Как же ты представляешь себе Бога? — спросил
однажды Феликса старший брат, студент Казимир.
— Бога? Бог — в сердце! — указал Феликс на
грудь.— Да, в сердце! — страстно заговорил он,— а если
я когда-нибудь пришел бы к выводу, как ты, что Бога
нет, то пустил бы себе пулю в лоб! Без Бога я жить не
могу...
Странно было бы тогда предположить, что этот рели-
гиозный юноша-католик через 20 лет станет знамени-
тым чекистом, садистом, чудовищем...
Высокий, светлый, тонкий, с горящими глазами, с ча-
сто появляющейся в углах рта не допускающей возраже-
ний саркастической усмешкой, с аскетическим лицом,
обличающим сильную волю, пронзительно-резким, бо-
лезненно-вибрирующим голосом, юноша Дзержинский
уже тогда не видел ничего, кроме «проповеди рево-
люции».
«В нем чувствовался фанатик,— вспоминает его
сверстник-большевик,— настоящий фанатик револю-
ции. Когда его чем-нибудь задевали, вызывали его гнев
или возбуждение, его глаза загорались стальным блес-
ком, раздувались ноздри и чувствовалось, что это на-
стоящий львенок, из которого вырастет большой лев
революции».
«Лев революции» — это часто встречающееся в ком-
мунистической литературе именование Дзержинского
мне кажется не случайным и характерным. В католиче-
ской литературе времен инквизиции вы найдете то же
самое определение великого инквизитора Торквема-
ды — «лев религии».
И вот когда большевистская революция разлилась по
стране огнем и кровью, сорокалетний Дзержинский,
человек больной, вывихнутой души и фанатической
435
затемненности сознания, растерявший уже многое из
человеческих чувств, пришел к пределу политического
изуверства — к посту коммунистического Торквемады.
Он был вполне согласен с фразой Ленина — «пусть
90 процентов русского народа погибнут, лишь бы 10 про-
центов дожили до мировой революции».
КУЛЬТУРНЫЙ ТЕРРОР
Дзержинский демонстративно стремился связать дея-
тельность ЧК с моралью. «Чекист,— говорил он,— это
три слова, начинающиеся на букву «ч»,— честность,
чуткость, чистоплотность. Душевная конечно...» Этот
афоризм Дзержинского широко известен, известно так-
же, что из перечисленных «ч» только одно могло иметь
отношение к чекистам — «чуткость». Морали у них не
могло быть, только чуткость и быстрая реакция, как
у сторожевых плохо накормленных псов, которые не
столько охраняют, сколько стремятся урвать лишний
кусок мяса. И готовы перегрызть за него глотку.
Вместо храма счастья на земле воцарилась деспотия
и лилась невинная кровь. Ну, а зерна ненависти, бро-
шенные в российскую почву, дали чудовищные плоды.
Были истреблены основные слои населения — носители
культуры, ее становой хребет, размыты вековые тради-
ции, устои быта, мораль; почти уничтожена церковь,
разрушены и осквернены тысячи национальных свя-
тынь, оставшиеся очаги духовной жизни взяты под же-
сткий контроль.
Все это имело тягчайшие последствия для культур-
ного достояния — и первым актом его истребления стала
национализация. Но чем бы большевистская власть ни
пыталась оправдать повальное насильственное изъятие
культурных ценностей в «общественное пользование»,
по существу это был насильственный акт их отчуждения
от общества в пользу правящей бюрократии. Из Госфон-
дов в личное пользование некоторых новых вельмож
забирались картины и драгоценности, дорогие сервизы
и бронза, старинная мебель и ковры. Еще в 20-е годы
многие руководители (к примеру, Енукидзе) купались
436
в роскоши и заявляли, что живут не хуже царских са-
новников.
Приведем хотя бы такие факты. Из сотен помещичь-
их и дворянских усадеб, принятых на счет как памятни-
ки культуры, сотен частных собраний, отмеченных
охранными грамотами, уцелели единицы! Почти все
либо загублено и распродано, либо гниет и пылится
в запасниках (в экспозиции музеев попало немногое).
Разорены десятки тысяч храмов и монастырей, которые
были очагами духовности и играли неоценимую роль
в нравственном воспитании народа. Часто национализа-
ция переходила в откровенный грабеж, а «обобществ-
ленные» памятники культуры варварски эксплуатиро-
вались.
Особую роль во всем этом играла ВЧК. Один из
главных организаторов и идеологов красного терро-
ра М. И. Лацис в ноябре 1918 года писал: «Мы не ведем
войны против отдельных лиц... Мы истребляем буржуа-
зию как класс. Не ищите на следствии материала и до-
казательства того, что обвиняемый действовал делом
или словом против советской власти. Первый вопрос,
который вы должны ему предложить, какого он про-
исхождения, воспитания, образования и профессии. Эти
вопросы и должны определить судьбу обвиняемого.
В этом смысле и сущность красного террора». Этими же
критериями определялось и отношение к культуре. На
складах ВЧК были накоплены гигантские залежи про-
изведений искусства, антиквариата, драгоценностей,
судьба которых до сих пор неизвестна.
В Юсуповском дворце на Мойке чекисты нашли
уникальные сокровища: серебряную статую на тему
крещения Руси весом 86 пудов, золотой сервиз из
96 предметов, фамильную коллекцию Фаберже и прочее.
В другом дворце было найдено замурованное в стену
ценнейшее собрание миниатюр великого князя Николая
Михайловича, а в Москве в доме Голицына на Ново-
Басманной ВЧК обнаружила 13 пудов золотой и 10 пу-
дов серебряной посуды большой художественной и исто-
рической ценности. Но где все это? Серебряная статуя
и драгоценная посуда Юсуповых и Голицыных бесслед-
но исчезли; почти все изделия Фаберже ныне в частных
437
коллекциях, а собрание миниатюр было впоследствии
продано в антикварном магазине на углу Невского про-
спекта и улицы Бродского. Так причем здесь народ
и сбережение культуры!?
По сути, сплошная национализация была совершен-
ным в государственных масштабах уголовным преступ-
лением, разорившим сотни тысяч культурных очагов
и подорвавшим устои культуры. Не случайно ее не
приняло большинство интеллигенции и коллекционеров,
за что некоторые (например, ГТ. П. Вейнер — редактор-
издатель журнала «Старые годы», член совета Русского
музея и Эрмитажа) поплатились жизнью. И именно
национализация культурных ценностей сделала возмож-
ной их распродажу.
Следующим убийственным шагом стала идеологиче-
ская селекция культуры по «классовому признаку», с
подразделением ее на «нужную» (которую стоило леле-
ять и оберегать) и «классово чуждую» (произведения
которой можно было уничтожать и продавать). Она
была своего рода следствием ленинской теории «двух
культур». В сталинские времена «вражескую культуру»
просто метили, вывешивая в залах музеев плакаты:
«Искусство в услужении коронованных дегенератов и
церкви» (Сурбаран, Веласкес), «Дебюты французского
империализма» (Сезанн), «Зала буржуазной гнили»
(Пикассо) и т. п. Но так было и раньше!
Ленин писал: «Может великорусский марксист при-
нять лозунг национальной, великорусской культуры?
Нет... Наше дело — бороться с господствующей, черно-
сотенной и буржуазной национальной культурой вели-
короссов...»
Отсюда поразительная избирательность их поведе-
ния: они запрещают вывоз одной-единственной картины
Боттичелли (все-таки классика) и приговаривают к
уничтожению или продаже величайшие реликвии Ал-
мазного фонда, православной церкви и миллионы па-
мятников культуры, изъятых у бывших имущих классов!
Ведь даже дворцы пригородов Петрограда, думается,
были открыты как музеи из идеологических соображе-
ний: позлить любознательный народ роскошью царской
жизни. А когда надобность в этом отпала — их стали
438
нещадно грабить и распродавать. В сущности, ортодок-
сальные большевики отличались от пролеткультовцев
только тем, что последние предлагали отвергнуть всю
прошлую культуру, а они только часть (в прошлом
и настоящем). Поэтому предпосылки трагедии культуры
лежали не только в сфере экономики и политики, но
и в самой философии большевизма, в идеологии и прак-
тике его рядовых сторонников, функционеров и вождей.
Ну, а форма реализации предпосылок — будь то де-
портация за рубеж светил философской мысли, взрыв
храма Христа Спасителя и Главного монумента Боро-
динского поля, или национализация культурных ценно-
стей для использования их в практических целях —
зависела от времени и обстоятельств...
А теперь, сделав необходимую преамбулу, приступим
к анализу. Итак, что послужило толчком для продажи
национальных сокровищ, и когда она началась? Если
окинуть беглым взглядом деятельность большевиков до
середины лета 1918 года, то все, что делалось ими в об-
ласти культуры: национализация частных коллекций
и музеев, экспроприация имущества отдельных лиц,
отмена права наследования и т. д.— все это можно
совместить с марксистской программой из 10 пунктов,
изложенной в Коммунистическом манифесте и, на пер-
вый взгляд, подозрений не вызывает. По мнению иссле-
дователей деятельности советских органов охраны па-
мятников, забота о памятниках искусства и старины
в РСФСР в первые месяцы Советской власти ограничи-
валась решением «прежде всего двух проблем»:
1) спасением художественно-исторического имуще-
ства императорской семьи, находившегося в дворцах
Петрограда, его окрестностей и Москвы, а также в кон-
фискуемых помещичьих имениях;
2) поспешное создание новых и реорганизация ста-
рых музеев.
Но, как свидетельствуют факты, была и третья проб-
лема, куда более важная для новой власти. Вспомним
три документа осени 1918 года.
19 сентября. Декрет о запрещении вывоза и продажи
за границу предметов особого художественного и исто-
рического значения. Вчитаемся в его первый пункт:
439
«Воспретить вывоз из всех мест Республики и продажу
за границу, кем бы то ни было, предметов искусства
и старины без разрешений, выдаваемых Коллегией по
делам музеев и охране памятников искусства и старины
в Петрограде и Москве при Комиссариате народного
просвещения или органами, Коллегией на то уполномо-
ченными. Комиссариат по внешней торговле может да-
вать разрешение на вывоз за границу памятников стари-
ны и художественных произведений только после пред-
варительного заключения и разрешения Комиссариата
народного просвещения».
В чем криминал? Да в том, что Наркомвнешторгу
предоставлено право вывозить за границу памятники
культуры, хотя и с разрешения Наркомпроса, а также
в том, что формальное разрешение требовалось и позже,
когда вовсю шла торговля «культурным товаром»,—
а стало быть истоки «делового партнерства» указанных
ведомств восходят к этому документу!
5 октября. Декрет о регистрации, приеме на учет
и охранение памятников искусства и старины, находя-
щихся во владении частных лиц, обществ и учреждений.
Уникальность его в том, что впервые в мировой истории
брались под государственную охрану и учет все па-
мятники культуры, кому бы они ни принадлежали. Но
когда читаешь декрет, создается впечатление, что речь
идет не о культуроохранительной акции, а о срочном
подсчете ресурсов, материальных ценностей страны.
Ведь не ради музеефикации понадобился тотальный
учет ценностей, когда судьба Советской власти висела
на волоске! Тут присутствуют иные государственные
интересы — отсюда строгость мер ответственности (как
и в декрете от 19 сентября). Этот закон открыл дорогу
работе экспертных и конфискационных комиссий.
И, наконец, 21 ноября 1918 года декретом Совнарко-
ма при ВСНХ была образована Комиссия использования
материальных ресурсов (переданная в марте 1921 года
в СТО), в задачи которой входило: установление общего
товарного фонда Республики; установление и определе-
ние размеров специальных фондов, предназначенных
для промышленного потребления, для распределения
среди населения, для экспорта и для образования госу-
440
дарственного резерва; составление планов использова-
ния товарных ресурсов страны. Эта комиссия являлась
высшей инстанцией по распределению материальных
ресурсов, и в ее ведении находились все экспортные
фонды, включая, очевидно, и антикварный. А через два
месяца появилось письмо Красина и возникла Эксперт-
ная Комиссия Горького.
А теперь припомним некоторые события рубежа лета
и осени 1918 года. Это был кульминационный момент
гражданской войны: вокруг Москвы сжималось кольцо
белых армий; в коалиции левых эсеров и большевиков
произошел трагический раскол; 30 августа совершено
покушение на Ленина, в ответ на которое ВЦИК объ-
явил беспощадный массовый террор против всех врагов
Революции; 2 сентября Советская республика была пре-
вращена в военный лагерь, а 5 сентября вышло поста-
новление о красном терроре, где декларировалась не-
обходимость массовых расстрелов и изолирования клас-
совых врагов в концентрационных лагерях. Ожесточе-
ние борьбы достигло предела. И вот в это время
произошли два события, которые могли оказать решаю-
щее влияние на судьбу национальных сокровищ.
...В начале 1918 года, в связи с возникшей опасно-
стью наступления германских войск, советское прави-
тельство дало указание сосредоточить в кладовых Ка-
занского банка ценности из тех районов страны, которые
могли оказаться под угрозой захвата. В мае в Казань
были доставлены золото, серебро, платина, ценные бу-
маги, хранившиеся в Москве, Тамбове, Самаре, ранее
вывезенные из Петрограда. Это собрание ценностей
получило название Золотого запаса РСФСР (входили
в него только ценности царской России или к ним при-
плюсовались ценности, изъятые после революции, мне
выяснить не удалось). 7 августа Казань захватили чехо-
словацкие и белогвардейские войска, и оказавшийся
в их руках золотой запас был переведен сначала в Сама-
ру, затем в Уфу, а в октябре 1918 года — в Омск, к адми-
ралу Колчаку. В связи с отсутствием учетной доку-
ментации точная стоимость вывезенных из Казани цен-
ностей неизвестна, но проведенной в мае 1919 года по
распоряжению Колчака проверкой общая номинальная
441
стоимость их исчислялась в 651.532.117 руб. 86 коп. Из
згой суммы на закупки оружия, содержание армии и чи-
новничьего аппарата Колчаком было израсходовано
11,5 тыс. пудов золота (около 242 млн. золотых рублей).
12 ноября 1919 года вместе с бежавшим на поезде Кол-
чаком вышел из Омска и эшелон с золотым запасом,
который был остановлен в конце декабря в Нижнеудин-
ске восставшим гарнизоном. По Куйтунскому соглаше-
нию от 7 февраля 1920 года между правительством
РСФСР и командованием Чехословацкого корпуса, в об-
мен на свободный проезд во Владивосток белочехи выда-
ли представителям иркутского ВРК Колчака и Золотой
запас России: 18 вагонов, содержащих 5143 ящика и
1678 мешков с золотом и другими ценностями номиналь-
ной стоимостью 409.625.870 руб. 86 коп. 3 мая 1920 года
он был помещен в кладовые Казанского банка.
Теперь о втором событии. Как известно, 3 марта
1918 года в Брест-Литовске был подписан мирный дого-
вор между Советской Россией и Четверным союзом во
главе с Германией,— тогда же в марте, одобренный VII
экстренным съездом партии и ратифицированный Чрез-
вычайным IV Всероссийским съездом Советов. Догово-
ром, помимо прочего, предусматривалось восстановле-
ние невыгодного для России торгового договора с Герма-
нией от 1904 года с изменениями в пользу Германии.
В начале июля на V съезде Советов левые эсеры попыта-
лись сорвать договор, но у них ничего не вышло, и с
10 июня он окончательно вступил в силу. Вследствие
этого, 27 августа между сторонами было заключено
финансовое соглашение, насчет которого Совет Народ-
ных Комиссаров 19 сентября постановил: «Для покрытия
вызываемых означенным соглашением расходов внести
в общегосударственную роспись расходов РСФСР на
июль-декабрь 1918 года, особым номером, по чрезвычай-
ному отделу росписи, восемьсот шестьдесят три миллио-
на шестьсот двадцать пять тысяч рублей на производ-
ство причитающихся Германии от Российской республи-
ки, согласно параграфа 1 ст. 3 Русско-Германского
финансового соглашения 27 августа 1918 г., платежей».
Итак, 7 августа большевиками был утерян государ-
ственный золотой запас, а через двадцать дней они
442
подписали финансовый договор на сумму, значительно
превышающую его размеры (!). Известно, что стоимость
захваченного в Казани золота составляла примерно по-
ловину доставшегося большевикам золотого запаса Рос-
сии. Но это все равно намного меньше суммы финансо-
вого соглашения, а ведь Германия никогда не подписала
бы его, зная, что большевики неплатежеспособны.
Далее. 5 октября Совнарком утвердил два поста-
новления:
1) об ассигновании 20 млн. рублей Наркомату земле-
делия в счет сметы на второе полугодие 1918 года на
покупку огородных семян в Дании;
2) об условиях закупки в Германии 100 тыс тонн
угля и кокса для Петрограда, с разрешением для уплаты
фрахта «немедленно вывезти в Берлин в распоряжение
генерального консула Советской Республики золота в
слитках на сумму 5 млн. марок и приготовить к вывозу
остальную сумму до 10 млн. марок золота... из расчета
не ниже 4200 германских марок за 1 килограмм чистого
золота». Элементарный подсчет показывает, что только
Германии причиталось более 3,5 тонн чистого золота
в слитках. Тогда намечались и другие сделки. Стало
быть, золото или ценности у большевиков были — ив
огромных размерах! Откуда?! И здесь надо вспомнить
документ, который я упоминала и текст которого теперь
привожу полностью.
Декрет о конфискации имущества низложенного
Российского императора
и членов императорского дома
1. Всякое имущество, принадлежащее низложенному
революцией российскому императору Николаю Алек-
сандровичу Романову, бывшим императрицам Александ-
ре и Марии Федоровнам Романовым и всем членам
бывшего российского императорского дома, в чем бы оно
не заключалось и где бы оно ни находилось, не исключая
и вкладов в кредитных учреждениях как в России, так
и за границей, объявляется достоянием Российской Со-
циалистической Федеративной Республики.
2. Под членами бывшего российского императорского
дома подразумеваются все лица, внесенные в родослов-
443
ную книгу бывшего российского императорского дома:
бывший наследник цесаревич, бывшие великие князья,
великие княгини и великие княжны и бывшие князья,
княгини и княжны императорской крови.
3. Все лица и учреждения, знающие о месте нахожде-
ния имущества, указанного в статье 1-й настоящего
декрета, обязаны в двухнедельный срок со дня опубли-
кования настоящего декрета представить соответствен-
ные сведения в Народный комиссариат внутренних дел.
За умышленное несообщение указанных в настоящей
статье сведений виновные подлежат ответственности,
как за присвоение государственного достояния.
4. Уполномоченные Российской Социалистической
Федеративной Республики за границей обязаны немед-
ленно по опубликовании настоящего декрета приложить
все старания к получению сведений о месте нахождения
имущества лиц, указанных в 1-й статье декрета. Нахо-
дящиеся за границей российские граждане обязаны
представить известные им сведения о местонахождении
имуществ, указанных в статье 1-й декрета, соответ-
ственным уполномоченным Российской Социалистиче-
ской Федеративной Республики.
5. Указанные в статье 1-й имущества, находящиеся
в пределах Российской Социалистической Советской
Федеративной Республики, кроме денежных ценностей,
поступают в ведение Комиссариата внутренних дел.
Денежные ценности сдаются в доход казны — в казна-
чейства или учреждения Народного банка, находящиеся
же за пределами Республики, в том числе и в загра-
ничных банках, поступают в ведение соответственных
уполномоченных Российской Социалистической Феде-
ративной Республики.
Председатель Совета Народных Комиссаров
Вл. Ульянов (Ленин)
Управляющий делами Совета Народных Комиссаров
Влад. Бонч-Бруевич
Секретарь Совета
Н. Горбунов
Москва. Кремль. 13 июля 1918 г.
444
Это интересный документ. Обратим внимание на
дату. Декрет вышел сразу после окончания работы
V съезда Советов и накануне убийства в Екатеринбурге
и Алапаевске семьи Николая П и членов царской фами-
лии. Последняя запись в дневнике царя датирована
этим числом. Известно, что у убитых были изъяты все
ценности: с императрицы и дочерей снято около полнуда
(!) бриллиантов, вшитых в специальные нагельные кор-
сеты, а кроме того, изъято множество редких жемчуж-
ных ожерелий и золотых вещей. Все это было закопано
в Алапаевске и в 1919 году доставлено в Москву.
Вспомним обстановку тех июльских дней. Это были,
пожалуй, самые критические дни в истории большевист-
ского движения, когда решался вопрос «быть или не
быть». Троцкий в своем «Дневнике» писал: «По суще-
ству решение было не только целесообразным, но и не-
обходимым... Казнь царской семьи нужна была не просто
для того, чтобы напугать, ужаснуть, лишить надежды
врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные
ряды, показать, что впереди полная победа или полная
гибель». Вероятно, руководство партии дискутировало
тогда варианты на случай, если белые армии займут
Москву и Петроград, включая уход партийной гвардии
в подполье и развязывание длительной вооруженной
и конспиративной борьбы. Но для этого нужны средства.
Обстановка в Поволжье была крайне неспокойной, и на-
дежды на Казань таяли с каждым днем. Но под руками
были огромные ценности, находившиеся в царских и ве-
ликокняжеских хранилищах и дворцах обеих столиц!
И в этом свете выход декрета от 13 июля (как и убий-
ство владельцев сокровищ) представляется законо-
мерным.
Вопрос о взаимосвязи этого декрета с той ситуацией
и с убийством царской фамилии — особый. Нам же здесь
важен факт, что после потери половины золотого запаса
в руках РКП (б) оказались крупные ценности, которые
могли послужить гарантией подписания русско-герман-
ского финансового соглашения. Но восемьсот шестьде-
сят миллионов — сумма гигантская!—да еще прочие
расходы... Ц вот появляется запрет на вывоз культурных
ценностей из страны (декрет от 19 сентября), начина-
445
ется их всеобщая регистрация и учет (декрет от 5 октяб-
ря), а за ними — конфискация и отбор в Антикварный
экспортный фонд. Крах кайзеровской Германии в ноябре
ничего не значил — машина была пущена и набирала
ход.
И, наконец, приведу еще один документ. Это письмо
Петроградской ВЧК в петроградскую Художественную
комиссию по охране памятников искусства и старины от
21 августа 1918 года за № 8066. В нем говорится: «Чрез-
вычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и спе-
куляцией доводит до Вашего сведения, что согласно
постановления комиссия от 31 марта с. г. за доставление
сведений о местонахождении благородных металлов и
изделий установлена в пользу осведомителей премия
в размере 5 % с общей суммы стоимости их, каковые
проценты Чрезвычайная Комиссия и имеет получить от
Художественной комиссии. Председатель Г. Бокий».
Любопытная бумага. И подпись под ней знакомая.
Выходит, уже с марта 1918 года ВЧК начала охоту за
драгоценностями! Ясно, что не для музеефикации. Инте-
ресно, что той весной в Петрограде небывало расцвела
торговля произведениями искусства, которые скупались
представителями иностранных антикварных фирм. Газе-
та «Петроградский голос» 20 марта писала: «За все
время существования Петрограда не было в нем таких
распродаж имущества, какие происходят теперь. Распро-
даются богатейшие специальные библиотеки по законо-
ведению, медицине, архитектуре и т. п., распродаются
целые галереи картин, редкие коллекции, обстановка,
утварь и пр... Есть ли покупатели? Да, есть, но исключи-
тельно — в лице комиссионеров, действующих по пору-
чениям из Берлина, Лондона, Нью-Йорка и городов
других государств. Все, что покупается, будет в свое
время вывезено за границу...»
Что скрывалось за той вспышкой антикварных тор-
гов: стихия и обыденная нужда в деньгах или это была
кем-то умело организованная акция? Случайно ли, что
охота за драгоценностями началась сразу после того, как
был подписан и ратифицирован Брестский мир? Ответы
на эти вопросы еще предстоит найти. Но, учитывая все
вышесказанное, можно достоверно предположить, что
446
идея широкомасштабного использования культурных
ценностей в экономических или иных целях возникла
летом 1918 года,— хотя истоки ее могли появиться еще
весной — в момент подписания Брсст-Литовского мир-
ного договора...
19 октября 1919 года газета «Хелъсингер Саномаг»
писала: «Поток драгоценных камней, принадлежащих
русским, продолжает наводнят нашу страну. Предметы
роскоши и ценности доставляются через границу как
белыми, так и красными русскими, в большинстве слу-
чаев беспошлинно. Белые привозят предметы роскоши,
чтобы существовать на вырученные от продажи деньги,
красные же, чтобы получить финские деньги для про-
пагандистских целей. Обмен драгоценностей на деньги
оказался сравнительно легким, несмотря на финансовый
кризис. Торговцы ценностями, запасы которых давно
уже стали предметом удивления, говорят, что и зажи-
точные лица в последнее время помещали свои налич-
ные средства в драгоценные камни, которые не могут
быть обложены налогами. Упорно ходят слухи, что не-
которые наши банковские учреждения якобы предло-
жили значительные услуги русским, давая большой
кредит под залог драгоценных камней и прочих цен-
ностей. Утверждают что в подвалах некоторых банков
сейчас находятся прямо-таки сказочные сокровища, все
полученные в залог за выданные русским средства».
Но кто, в конечном счете, владел богатствами? Вот
записка Ленина от 14 марта 1922 года Н. П. Горбунову:
«Тов. Горбунов! Сообщите, пожалуйста, тов. Радченко,
что я лично был бы за. Но дать золото может лишь
Политбюро, куда и надо внести скорее (кажется, через
золотую комиссию?) и обстоятельнее мотивировать».
К этому времени Ленин как глава правительства уже не
распоряжался золотом! А это значит, что финансовая
власть окончательно перешла в руки партийной вер-
хушки, что создало предпосылку возникновения тотали-
тарного строя. В равной мере это относится и к золоту,
и к изъятым ценностям вообще.
Суммируем, что это были за ценности.
1. Имущество династии Романовых.
2. Вещи, находившиеся в брошеных квартирах, особ-
447
няках, усадьбах, в ломбардах, антикварных лавках, юве-
лирных фабриках и мастерских.
3. Ценности, изымавшиеся у контрабандистов, анар-
хистов, уголовников, жертв красного террора и у людей,
попавших в немилость советской власти.
4. Имущество эмигрантов на основании декрета СНК
от 19 ноября 1920 года «О конфискации всего движимого
имущества граждан, бежавших за пределы Республики
или скрывающихся до настоящего времени», которым
предписывалось «предметы, имеющие особую художе-
ственную и историческую ценность», сдать Наркомпро-
су, а «все остальное имущество таких граждан обратить
в товарный фонд республики и передать в распоряжение
Народного комиссариата внешней торговли и других
Наркоматов по принадлежности».
5. Предметы обихода и личные драгоценности оста-
льных категорий граждан на основании декретов от
16 апреля, 13 июля и 16 сентября 1920 года.
6. Были изъяты значительные музейные ценности,
хотя первоначально это не предусматривалось. Так в
1920—1922 годах только из дворцового и фондового
имущества Детскосельских и Павловских дворцов-музе-
ев в Госфонд было выделено: 55 пудов 24 фунта 74 зо-
лотника 45 долей серебра, 5 фунтов 55 лотов 18 долей
золота, 3 доли платины, 6 фунтов 71 золотник бронзы
и 4189 драгоценных камней. В числе изъятых из музеев
в Госхран оказались русские коронные драгоценности,
а также собрание личных императорских драгоценно-
стей и иностранных даров, хранившиеся в Галерее дра-
гоценностей Эрмитажа и в музеях Кремля.
И, наконец, были конфискованы необъятные и бес-
ценные по своей историко-культурной значимости со-
кровища церкви. 16 февраля 1922 года Президиум
ВЦИК принял постановление: «Приступить немедленно
к изъятию ценностей из храмов всех вероисповеда-
ний»,— и поручил Наркомюсту срочно разработать
инструкцию по проведению постановления в жизнь.
23 февраля вышел декрет об этом, а 12 марта Ленин
шлет телеграмму В. М. Молотову: «Немедленно пошлите
от имени Цека шифрованную телеграмму всем губкомам
о том, чтобы делегаты на партийный съезд привезли
448
с собой возможно более подробные данные и материалы
об имеющихся в церквях и монастырях ценностях и о хо-
де работ по изъятию их».
Как видим, изъятие ценностей и их продажа носили
тотальный характер. И говорить о морали можно было
лишь для того, чтобы прикрыть свою аморальность.
Княжне Екатерине Александровне Мещерской дове-
лось встретиться с Феликсом Дзержинским в то время,
когда ВЧК занималось изъятием культурных ценностей.
Княжна Мещерская рассказывала:
«В 1917 году моя мать сказала: «Что бы нас ни ожи-
дало, Родины своей я никогда не оставлю».
Владелица трех имений и двух дворцов (еще до того,
как большевики взяли власть), мама тут же, через князя
Львова, обратилась к Керенскому с просьбой, чтобы ей
дали вагон для спасения нашей картинной галереи,
которая находилась во дворце «Веселый Подол» в Пол-
таве. Не одно столетие Мещерские собирали западную
живопись, и для полноты коллекции не хватало двух-
трех имен художников конца девятнадцатого века. Жем-
чужиной галереи была «Мадонна» Сандро Ботичелли,
на международной выставке в Париже она была отмече-
на премией и оценена в полтора миллиона рублей.
Таким образом, еще при Временном правительстве маме
удалось привезти в Москву ценнейшие произведения
живописи и спасти их от всякого рода неожиданностей.
Тревога матери была не напрасной: Украина назвала
себя «самостийной» и приняла гетманство. Маме присла-
ли украинский паспорт в красивой обложке, похожей на
вышитый рушник, куда была вписана и я, тринадцати-
летняя ее дочка. С этим документом владелица бесцен-
ных сокровищ могла попасть в любую страну и вряд ли
стала бы там приживалкой. Но мать моя была пламен-
ной патриоткой, и девиз рода Мещерских «Вера, долг
и честь» сопровождал ее до конца жизни.
Так как наш дом на Тверской улице после смерти
отца было тяжело содержать, стали снимать квартиру
в доме моей крестной — графини Милорадович, предок
которой был правой рукой Кутузова. Именно его запе-
чатлел художник на известной картине «Совет в
Филях».
15 А. Иванов
449
Привезенным в особых раздвижных рамах, товарня-
ком, 17 огромным картинам в нашей небольшой кварти-
ре на Поварской не хватило бы стен, тем более что и они
были заняты портретами, коллекционным фарфором.
Мама упросила наших друзей Прянишниковых разве-
сить привезенные шедевры в гостиной особняка по Ста-
роконюшенному переулку, дом 36.
Время было тревожное, в Москве безобразничали
анархисты.
Полотно Ботичелли мы зашили и спрятали.
И вдруг маму арестовали, привезли на Лубянку,
и сам Феликс Эдмундович Дзержинский предъявил ей
для подписи бумагу о приговоре: «Бывшая княгиня Ме-
щерская Е. П. за спекуляцию народной собствен-
ностью...»
— Я ничего общего с торговлей не имею,— удиви-
лась мама.
— Вы продали в Германию «Мадонну» Ботичелли.
— И не думала продавать.
— Где ж она?!
— Дайте листок бумаги и карандаш,— попросила
подозреваемая и написала мне свою, ставшую знамени-
той, записку: «Китти, отдай Ботичелли. Мама».
— А почему же вы сразу не принесли сюда Боти-
челли?
— Я не знала, что нужно ее нести именно сюда.
Свои картины я привезла среди белого дня и, не таясь,
развесила их по стенам, у моих друзей, в Староконю-
шенном. Я ждала, что меня вызовет или пришлет за
картинами нарком по искусству Анатолий Васильевич
Луначарский.
— Ну, что же, раз вы уже решили остаться с нами,
то привыкайте. Если будут у вас какие-нибудь затрудне-
ния, обращайтесь прямо ко мне,— сказал Дзержинский,
пожимая маме руку.
Так оно и вышло: каждый раз, когда нас арестовыва-
ли, он тут же нас освобождал. Правда, прожил Феликс
Эдмундович, к сожалению, не долго...
Моя мать, пламенная и горячая, вспоминала Дзер-
жинского всегда двумя словами: «Рыцарь... Джентель-
мен!» А я запомнила взгляд его пытливых серьезных
450
глаз, сдержанность речи и легкий, но заметный польский
акцент».
Роль благородного рыцаря Дзержинский исполнял с
неизменным успехом, обманывая окружающих и самого
себя.
ГРАФ БОГДАН ЯКСА-РОНИКЕР
Уже несколько раз в своем анализе личности Фе-
ликса Дзержинского я обращалась к книге «Красный
палач», которая вышла в Варшаве в 1932 году. Я много
раз читала и перечитывала эту книгу, которая всякий
раз смущала меня, парализовала работу мысли, удивля-
ла и возмущала. На обложке и в предисловии указан
автор — граф Богдан Якса-Роникер, философ, литера-
тор, драматург... Мне трудно поверить написанному...
Я знала этого человека. Встреча с ним была корот-
кой, но чрезвычайно яркой. Всю жизнь воспоминание об
этой встрече жило в глубине моей души. Мне никогда
и никому не приходилось рассказывать об этом. Встреча
с графом Роникером оставила в моей душе такой след,
такую тайну, что мне не хотелось обсуждать ее с кем-
либо. Упрощать... Даже наедине с собой, я боялась
прикасаться к этому, ибо всякий раз переживала все по-
новому, соизмеряя чувства с прошедшим временем, сво-
им возрастом и мироощущением. Но теперь, когда жизнь
прожита, и мне под семьдесят, можно почти спокойно, без
трепета говорить об этом. Говорить уже не с кем, все
умерли, и вот я пишу...
1924 год. Поезд «Варшава — Берлин». Навестив на-
ших родных в Варшаве, я возвращалась домой. В Берли-
не меня ждала мама. Я думала о своем... Была в купе
одна. На одной из остановок, кажется, это была еще
территория Польши, в купе постучали, я вздрогнула...
Проводник представил нового пассажира.
Это был мужчина лет пятидесяти, элегантно одетый,
с необычайно тонкими чертами лица и усталым прони-
цательным взглядом. Дверь купе закрылась.
— Граф Богдан Якса-Роникер!
— Гертруда,— представилась я.
Граф поставил свой саквояж на полку, снял пальто
451
и сел напротив, внимательно взглянул на меня. На его
лице мелькнула легкая улыбка. Я внутренне сжалась,
почувствовала себя неловко, растерялась, не зная как
дальше весги себя. «Этот человек вторгся в мое одиноче-
ство», подумала я. И снова поймала на себе усталый
взгляд графа.
- Я нарушил ваше одиночество? — граф как-будто
прочитал мои мысли.
«Неужели все мои мысли бывают написаны на ли-
це?» — ужаснулась я.— Всегда думала, что читать чу-
жие мысли — моя привилегия.
— Не удивляйтесь и не пугайтесь, я хорошо знаю
жизнь и людей, это соответствует моему возрасту...—
с грустью заметил попутчик.
Я смелее взглянула на своего соседа по купе. До сих
пор не могу объяснить и описать своих чувств. От этого
необычного человека исходила такая внутренняя сила,
такое обаяние, что хотелось говорить с ним, ощущать на
себе его проницательный взгляд. Наверное он тоже
ощутил что-то подобное, во всяком случае, мне хочется
так думать.
Каждое новое сказанное слово было шагом навстречу
близости...
Граф рассказал историю своей жизни. Про годы
проведенные в Берлине, где он изучал философию. Про
Краков (этот город мы любили одинаково). В 1911 году
графа несправедливо обвинили в убийстве Станислава <
Хшановского. Суд признал его виновным. Графа Богда-
на Якса-Роникера заключили в следственную тюрьму
«Павиак» в Варшаве. Там он встретился с Дзержинским.
После первой мировой войны дело было пересмотрено,
граф оправдан. Независимая Польша делала только
первые шаги. Но вместо того, чтобы включиться в поли-
тическую жизнь, Богдан Якса-Роникер неожиданно для
всех уехал в послереволюционную Россию под чужой
фамилией. Что влекло графа на встречу опасностям
и возможной гибели?
Влечение — обязательная ступенька к осуществле-
нию любого волевого процесса. Вторая ступенька —
своеобразное обсуждение, так называемая борьба моти-
вов. Наиболее простые действия совершаются обычно
452
как бы автоматически, «без рассуждений». Например,
захотел кто-то встать со стула и подойти к окну —
поднялся и подошел. Совершенно иначе обстоит дело
при сложных ситуациях. После взвешивания всех «за»
и «против» появляется определенная установка, разра-
батывается схема потенциального поведения. Завершаю-
щая часть волевого акта — исполнение. Чем труднее
препятствие, которое стоит на пути, тем больше нужно
воли для его преодоления.
Возможно, граф хотел испытать свою волю. Возмож-
но, еще не была забыта незаслуженная обида — неспра-
ведливое заключение. Во время этого испытания, в янва-
ре 1918 года он вновь встретился с Дзержинским. Об
этих встречах граф рассказал мне в купе поезда
«Варшава — Берлин».
«Осенью 1912 года я встретил в Варшавской тюрьме
в отделе для политических своего хорошего знакомого
социолога Зигмунта Геринга. Он сидел вместе с другим
заключенным в соседней камере. Втроем мы каждый
день прогуливались в тюремном дворе. Меня заинтере-
совал товарищ Геринга, я стал к нему присматриваться.
Он выглядел на лет 30. Среднего роста. Нервное
лицо. Над глазами брови — не такие как у всех, а словно
две точки. Но особенно меня поразила его улыбка. Она
менялась в зависимости от того, кому он улыбался. Если
друзьям — то лицо его было даже приятным, но если
тюремным надзирателям — становилось страшно.
Звали его Феликс Дзержинский. Революционер,
международный социал-демократ, пять раз осужденный
русскими судами; три раза бежал из Сибири. Сейчас он
ожидал нового суда.
Как-то перед Рождеством Дзержинский передал мне
большой бумажный сверток и попросил, чтобы я на
несколько дней спрятал его у себя, потому что скоро
должен был быть обыск. После обыска Дзержинского
и Геринга сразу же перевели в цитадель. У меня не было
возможности держать бумаги в своей камере, и я пере-
дал их через «своего» тюремщика домой. К тому же,
Дзержинский не говорил, как с ними поступить. Так
бумаги Дзержинского оказались в моих руках. Это были
исключительно рукописи Дзержинского: фрагменты
45Л
дневника и стихи, написанные им в тюрьме.
Вторая наша встреча произошла при других обстоя-
тельствах. В январе 1918 года я жил в Петрограде с чу-
жим паспортом (как Вильгельм Шмидт). Я перебрался
через линию фронта, чтобы присмотреться к новым
российским порядкам. Хотелось знать правду, чтобы
потом написать. Узнал я много, но это чуть не стоило
мне жизни.
В самом конце февраля (23 или 24) ко мне ночью
ворвались чекисты, обыскали мою скромную комнату на
Таврической, ничего не нашли, но все равно забрали
меня с собой в страшную тюрьму на Гороховой.
Большевистская тюрьма осталась тем же царским
учреждением! Только теперь там было еще хуже. Ранее
власть была центральной, иерархической, теперь же
каждый «достойный доверия человек» вел следствие по-
своему, каждый тюремщик вводил свои порядки. Кто
хотел, брал себе право экзекуции — сам выносил приго-
вор и сам же его исполнял. Приживались наказания, не
предусмотренные ни одним кодексом: официально изби-
вали, не давали еды и воды, приковывали к стене, дер-
жали людей на полу из решеток, на морозе и т. д., втиха-
ря убивали, и это называлось — «высшей мерой соци-
альной защиты».
Мой процесс долго не затянулся. От следователя (им
был Лацис), который смотрел на меня, как на неживое
существо без определенной ценности, знал, что я граф
и немецкий шпег, когда я стал ему перечить, комиссар
сказал, что не слышит моих слов, написал что-то по-
русски и дал мне, чтобы я подписал. За мной стояли двое
латышских богатырей с револьверами в руках. Чувство-
вал, что должен подписать, иначе сразу убьют. Подписал
протокол тремя буквами FED, а рядом нарисовал рыбу
и птицу.
— Что это? — пронзительно закричал комиссар и
стукнул рукой по бумаге.
Послушный чекист направил на меня свой револьвер
и уставился в глаза своему командиру, которому стоило
только моргнуть.
— Передайте это товарищу Дзержинскому,— по-
спешливо сказал я, попробовав отвести голову от ре-
454
вольвера,— в моем присутствии он вам объяснит...—
А у самого в мыслях: выстрелит или нет?..
Комиссар разозлился, это, видимо, нарушало его
планы, но сдержался, и впервые посмотрел на меня, как
на живого человека.
Теперь должен объяснить, что случилось.
В тюрьме меня бросили в большой зал, где сидело
несколько десятков мужчин и женщин. На местном
жаргоне это называлось — «собачник» — псарня. Может
потому, что люди там выли от отчаяния. Когда кого-то
из нас вызывали, каждый думал, что идет на смерть.
Из разговоров я узнал, что возглавляет местную
новую полицию, ВЧК — «Чека», некто Дзержинский,
поляк. Один из заключенных даже описал его — это был
мой знакомый Дзержинский! И я сразу же понял, что
только он сможет меня спасти.
Но для этого я должен был увидеть его. Писать?
Просить? Скандалить? Оставалось одно — заинтриго-
вать моих палачей, чеМ-то таким, что не смогут разга-
дать, тогда они просто побоятся убить меня. Дзержин-
ский имел такую большую власть, что все перед ним
трепетали, для всех он был таким чудовищем, что,
казалось, после одного разговора с ним обычный чело-
век должен умереть сам по себе.
Интрига сработала. Через два часа меня отконвоиро-
вали в кабинет, где за письменным столом сидел че-
ловек.
Это был — Феликс Дзержинский.
Перед ним лежал мой протокол с рыбой и птицей. Не
здороваясь Дзержинский заговорил по-русски голосом,
в котором отсутствовали интонации.
— Что это значит? — посмотрел мне в глаза.— Для
вас запутано, а для меня просто..., У вас тайное донесе-
ние? — и, не ожидая ответа, к чекистам: — Оставьте нас
одних...— а когда вышли, на польском: — Донос, что
я получаю бумаги, отмеченные тайными знаками, уже
пошел к самому Ленину, какая-то FED — федерация,
что ли...— я хотел вставить слово, но движением он
остановил меня: — Знаю... инициалы... мои буквы... Глу-
пость! Если они смогут доказать, что вы не Шмидт, то от
смерти ничто не спасет. Должны пройти испытание. Вас
455
будут пугать. Больше мы не увидимся...— хлопнул в ло-
дони. Вбежали чекисты. Подождите, пока не подтвер-
дятся ваши слова,— снова перешел на русский.— Вы-
вести, - сухо приказал подначаленым.
FED — это были инициалы: Феликс Эдмундович
Дзержинский, а рыба и птица — условные знаки, кото-
рыми подписывали свои письма Геринг и Дзержинский
в царских тюрьмах.
Мне пришлось пережить две ужасные недели. И кто-
то видимо отдавал специальные приказы, чтобы меня не
оставляли в покое.
Я сидел то в одиночке, то в «псарне». Неизвестно
откуда в моей одиночной камере взялся сосед. Утвер-
ждал, что он поляк, к тому же хорошо говорил на немец-
ком. Только через несколько дней выяснилось, что он
провокатор. 48 часов он не давал мне ни на минуту
уснуть. Наконец, чуть живой падаю на нары. Сплю. Мой
сосед расталкивает меня и кричит: «Вставайте, граф
Роникер, вас выпускают на волю»...
Просыпаюсь и остатки воли использую для того,
чтобы спросить: «Кого выпускают на волю?»
Вскакиваю, рядом стоит комиссар. Кивнув головой,
злобный выходит из камеры. Только он вышел, я что
было силы, бью в морду соседу... Он полетел в самый
далекий угол головой вперед, и брызнула кровь. Выбе-
жал, не сказав ни слова, за комиссаром, и больше я его
не видел.
На следующий день меня вызывают на допрос. Заво-
дят в пустую комнату. Жду. Из-за дверей слышны дикие
крики — видимо, кого-то пытают. Целый час я ничего не
слышал кроме криков, стонов и ударов — очевидно, то
же ждет и меня. Наконец, дверь открывается и зовут
меня. Захожу. В самом углу комнаты на стуле сидит
полуживой, окровавленный мужчина. Лицо настолько
распухло, что не видно глаз. На полу много крови. Ря-
дом стоит основной «оператор», мужик, счастливый, как
слон, на одежде и руках тоже кровь.
Комиссар обращается ко мне: — Вы граф Роникер...
лучше сразу сознаться... или будем бить до смерти...
— Убить можете... Может, даже, от боли скажу, что
я граф, ио вы же прекрасно знаете, что это ложь...
456
Слон с места пошел на меня. У него в руке блеснул
толстый железный прут. Таким приспособлением можно
убить и быка.
— Даю пять минут на размышления,— говорит ко-
миссар и выходит.
Около получаса смотрим друг на друга, слон и я,
чувствую, что тому так и хочется побыстрее добраться
до графской шкуры...
Тут входит какой-то тип: — Вы граф Роникер, отве-
чайте?..
— Нет,— кричу на всю комнату.
Тип выдерживает красноречивую паузу.
— Тогда зачем его сюда привели! Вернуть в камеру!
И так продолжалось каждый день и не было уве-
ренности, что это может благополучно для меня закон-
читься. Самое ужасное произошло позже.
— Выходи с вещами,— вызвали меня однажды ве-
чером.
С вещами — на тюремном жаргоне означало: на
смерть.
Выхожу, меня ведут в камеру смертников. Грязь
и духота невыносимы. Осужденные в ожидании смерти
обычно болеют, а камеры не убирают никогда. На стенах
везде кровь, видимо тех, кто сопротивлялся, убивали на
месте.
Поздно ночью за мной приходят, ведут во двор.
Большая площадь, в стороне сложены трупы, от них
идет ужасный запах. Меня ведут к стене, дают лопату:
— Копай себе могилу,— приказывают, а когда я не
подчиняюсь, бьют рукояткой маузера в затылок. Я чуть
не упал. Сознание отключилось. Кто-то толкает меня: —
начинай копать иначе сразу убьют...
Беру лопату. Слева и справа от меня какие-то люди
уже копают. Что оставалось делать? Ночь холодная,
я легко одет, дрожу как лист... Начал копать и вскоре
вырыл яму себе по грудь. Чекисты начали насмехаться
надо мной, словно я хочу прокопать землю насквозь,
и заставили помочь какому-то старику, который чуть
держался на ногах. Я копал, а он вытирал пот со лба
и пристально смотрел на меня. Наконец тихо прого-
ворил:
457
— Благодарю!.. Кто вы?.. Я князь Волконский...
Сказал, что не слышу его. Что я мог ответить?
Зажгли фонари. Приближалась последняя минута.
Князь Волконский стал вслух молиться.
Вызвали двоих сразу. Каждому определили чекиста.
Волконский пошел первым. Когда подошла моя очередь,
я заметил, что один чекист что-то шепнул другому.
— Граф Роникер! — крикнул один из них.
Я не пошевелился. Зачем? Торопить события?
— Становись!..— выкрикнул над моим ухом и толк-
нул меня вперед, к могиле.
Я сделал несколько шагов и увидел направленный
мне в грудь револьвер.
— Я не Роникер,— протестовал, но слабым голосом.
Был уверен, что пришел конец. И тут слышу:
— Роникер, вы помилованы!..
Никогда в жизни мне не было так тяжело сдержать
себя, но сдержался.
— Стреляй! — прозвучала команда.
Все казалось мне комедией. Когда расстреливали
других, то никаких команд не давали. Смерть сразу же
после помилования — идиотизм даже для большевиков.
Прозвучал выстрел, и я сделал несколько шагов назад.
— А... значит, вы граф Роникер,— сказал один
чекист.
— Сколько раз должен вам повторять, каменные
лбы, что я никакой не граф... А если собрались убивать
невинных людей, то выбирайте таких исполнителей,
которые умеют стрелять. Жалко времени.
— Я вам уже говорил, Шмидт,— отозвался тот же
комиссар,— что вы помилованы... Идите в канцелярию,
подпишите протокол и забирайте вещи...
Так окончилась эта трагикомедия.
В канцелярии узнал — следствие доказало, что я не
Роникер, а расстрелять меня собирались только за то,
что я слишком умный, но справедливый революционный
комитет взял во внимание то, что я немец (недавно было
подписано соглашение в Бресте между Россией и Герма-
нией), и подарил мне жизнь при условии, что я стану
коммунистом.
Из-за формальности — была ночь! — меня не выпу-
458
стили из тюрьмы; я должен был спать в своей камере.
Меня разбудил свет электрического фонарика. Надо
мной стоял Дзержинский.
— Пойдем,— позвал меня и пошел первым, я за ним.
Наконец Дзержинский остановился перед закрытой
дверью, открыл ее своим ключом. В комнате ничего не
было, кроме топчана, стола, стула и электрической лам-
пы. Комната была похожа на тюремную камеру, или
келью монаха, если бы не три телефона, которые стояли
на столе, а рядом лежали два маузера.
— Садитесь,— сказал на польском.— Я не мог вас
отпустить, не побеседовав по-человечески... Испытание
вы прошли. Постарайтесь к нам больше не попадаться,
больше спасать не буду. Захотелось графу посмотреть на
большевиков! Безумство! Ну и что! Нравится?.. Не
очень? Величайший эксперимент в мире, о таком даже
на Марсе не снилось. Напишите про коммунизм, но что-
нибудь достойное, можно критиковать, но только осто-
рожно. А то пишут про нас — одни глупости, только
ложь. А вы должны знать, кто о нас пишет злобно,
к тому рано или поздно мы доберемся, от нас не спря-
чешься... Даже на Марсе... А мои бумаги, помните я от-
дал вам на хранение? Уничтожили?
— Нет, хранятся у меня в Варшаве, в любое время
к вашим услугам...
— Ах!.. Так... и мои стихи тоже... Теперь я их уже не
пишу, нет времени. И не для кого... Кто знает — может,
понадобятся те бумаги, когда приеду в Варшаву строить
коммунизм... Береги их... Что, пан, не рад?
Я возразил... что ничего не имею против, чтобы он
приехал в Варшаву.
— Зачем обманывать? Пан еще боится меня?
Я, честно говорю, и сам плохо себя чувствую... Никогда
не пью ничего кроме горячей воды. Но сегодня сделаю
для вас исключение — напьемся... По-польски.— При-
нес пыльную бутылку испанского Хереса и две рюмки.
— Пей, пан,— сказал Феликс,— из царских подва-
лов, и не отравленое,— налил себе тоже.
Того ночного разговора не забуду никогда.
Он вспоминал свою жизнь от самого начала — воло-
сы становились дыбом.
459
Позже, чтобы подтвердить сказанное, он потянул
пеня в тюремный коридор и приказал тюремщику от-
крыть одну камеру. Вошли. Дзержинский разбудил че-
ловека, который спал там.
— Слушай,— обратился он к нему на русском,—
узнаешь меня?
Заключенный, испуганно кивнул головой, мол, да.
— Правильно делаешь, что боишься, сейчас убью
тебя...— Ударил его в живот ногой, револьвер блеснул
в его руке. Выстрел, и заключенный присел в ужас-
ных конвульсиях.
— Смотри, пан,— обратился ко мне Дзержинский,—
как царский слуга подыхает...— В этом вся прелесть,
я умею так стрелять, что каждый будет умирать в муче-
ниях на моих глазах... знаю самые болезненные места...
А убить могу кого захочу, без суда и следствия, безнака-
занно... Месть — это роскошь богов, и я здесь бог
Мести...
Вернулись в его комнату, чтобы допить бутылку.
Я чуть держался на ногах, не мог глотать... Бешенство
или фанатизм? Сатанизм или сумасшествие? В любом
случае — бесконечная трагедия.
— Можешь, пан, опубликовать то, что сегодня от
меня услышал, если у тебя хватит сил повторить это.
Еще никогда я не был так искренен. Сегодня исключе-
ние. Может—in vino veritas. Публикуй, только не при
моей жизни. Долго ждать не придется. Вельможи рево-
люции существуют недолго, они убивают друг друга.
Меня тоже убьют, или я сам себя убью... Сердце не
выдержит... Одно только утешает, что я войду в исто-
рию... Жизнь — глупость, но эксперимент интересный.
Если бы я был уверен, что большевизм продержится на
земле, убивал бы людей в десять, в сто раз больше...—
и дальше посыпались слова полные отчаянья... Нако-
нец: — Достаточно сентиментов, возвращайся, пан, в ка-
меру. Светает. Отпустят тебя через два-три часа. Воз-
вращайся сразу на родину. Попроси в новом немецком
консульстве новый паспорт, дадут — для выезда больше
ничего и не надо. Мы после Бреста везде делаем им
исключения... Поклонись, пан, Польше от меня, я ее уже
никогда не увижу...
460
- Пам Феликс! — жалобно сказал я. Брось, пан,
все здесь глухомань и мерзость, пригодишься нам,
возвращайся со мной в Варшаву...
Рассмеялся в ответ своим циничным смехом. Возвра-
щался прежний Дзержинский... Это остудило меня.
Я молча удалился. Через два часа я уже был на улице».
Вот что я услышала в купе поезда Варшава -
Берлин.
Но ото еще не все...
Случилось так, что встретившиеся случайно (воз-
можно, ото была воля провидения) люди вдруг почув-
ствовали себя родными, и появилось влечение двух
одиноких, одинаково желающих близости. В купе поезда
Варшава Берлин возник маленький мир, принадлежа-
щий только им. И физическая близость стала вершиной
этого микромира. Это был хрупкий, непрочный мирок,
возникший на жизненной дороге двух людей, дороги
сложной, запутанной и часто не совсем понятной. Мне
хотелось ощущать эту внутреннюю силу, которую я по-
чувствовала в своем попутчике... Но был Берлин, был
перрон, на котором меня встречала мама, которая не
должна была ни о чем догадаться... Тогда я еще не
осознавала, что больше не увижу графа. С годами это
осознание вылилось в боль, к которой я боялась прикос-
нуться...
Память предохраняет от ошибок, от повторений, хотя
в мире вообще и в жизни каждого в частности многое —
и хорошее, и плохое — повторяется многократно. Для
большинства людей то, что они видят и ощущают, ка-
жется единственным и неповторимым. Это не самооб-
ман, это истина, но истина индивидуальная. А с точки
зрения исторической памяти? Во многих случаях повто-
рение. Из них складывается наш общечеловеческий
опыт.
Без памяти не было бы жизни.
Книга «Красный палач» имеет эпиграф, взятый из
Спинозы: «Не плакать, не смеяться, а только понимать...»
Я тоже хочу понять происхождение этой книги, ибо
первые главы полностью совпадают с тем, что я услыша-
ла от графа Богдана Якса-Роникера в купе поезда Вар-
шава — Берлин. Но все остальное, начиная с главы
461
«Дзержинский в Польше», напоминает дешевую беллет-
ристику, рассчитанную на человека, который ничего не
знает о Дзержинском, для которого Феликс не личность,
а абстрактный литературный герой... Мне кажется, что
только первые главы принадлежат перу Роникера, а все
остальное дописано людьми, которым в целях пропа-
ганды выгодно было писать про «красного палача».
В этой части книги масса фактических ошибок и некото-
рые из них я разбирала выше (см. главы «Маргарита
Николева»,. «Ясик — сын Феликса»).
Если человек что-то увидел или познал, то он связан
с этим навсегда, причем независимо от своего желания.
Вероятно, ни одно из событий, в которых приходилось
участвовать не исчезает бесследно.
Память — путеводитель человека во времени. Благо-
даря ей мы ощущаем время и себя в нем. В моей душе до
последнего дня будет жить воспоминание о встрече
с графом Богданом Якса-Роникером.
ЗОСЯ В КРЕМЛЕ
7 ноября 1918 года в Люблине возникло народное
правительство с галицийским социал-демократом До-
шинским во главе. Это правительство просуществовало
неделю и было заменено правительством Морачевского.
Декретом этого правительства 28 ноября Юзеф Пилсуд-
ский был провозглашен «начальником государства»,
т. е. по существу диктатором Польши...
После создания в Польше правительства Морачев-
ского в Швейцарию прибыло его представительство.
Софья Дзержинская обратилась к нему с просьбой раз-
решить вернуться в Варшаву. Но польские власти отка-
зали жене «рыцаря революции» в праве вернуться на
Родину, разрешив поехать в Польшу только 7-летнему
Ясику. Ехать без мамы Ясик не мог. Семье Дзержинско-
го не оставалось ничего другого, как терпеливо ждать
случая выезда в Москву. Такой случай представился
в середине января 1919 года.
Представитель советского Красного Креста Сергей
Багоцкий при помощи швейцарских социал-демократов
462
получил разрешение отправить из Швейцарии через
Германию в Россию большое число русских военноплен-
ных, бежавших из Германского плена в Швейцарию.
Был организован специальный эшелон, которым отправ-
лялись на Восток 500 военнопленных.
С этим эшелоном выехала также небольшая группа
политэмигрантов из России — коммунистов и членов
других партий.
Софья Дзержинская вспоминала: «Везли нас в не-
удобных швейцарских вагонах, не приспособленных к
длительным поездкам, с короткими скамейками на два
сидячих места. Поэтому всю дорогу, продолжавшуюся
свыше двух недель, невозможно было лечь и отдохнуть.
Вагоны были запломбированы, поезд на станциях
нигде не останавливался. Германские социал-демокра-
тические власти, точно также, как власти императора
Вильгельма II, боялись коммунистической заразы. Поль-
ское буржуазное правительство не дало, видимо, разре-
шения на проезд нашего эшелона кратчайшим путем
через Польшу. Поэтому мы ехали через Пруссию до
Кенигсберга, а оттуда в Белосток и дальше, в сторону
Минска.
Мы благополучно добрались до Минска. Там перено-
чевали в совершенно пустом, без всякой мебели, вокза-
ле, на голом полу, но счастливые тем, что мы на совет-
ской земле.
Из Минска товарищ Петропавловский послал теле-
грамму Дзержинскому, сообщая о прибытии эшелона
с русскими пленными и нами.
На следующий день в Минске нам подали уже рус-
ский состав, а швейцарский вернулся обратно.
Мы продолжали двигаться вперед очень медленно,
пропуская военные эшелоны. От Смоленска движение
пошло быстрее»;
Труден был путь Зоей и Ясика в запломбированных
вагонах из Швейцарии в Кремль.
— Феликс Эдмундович! Эшелон подходит к Москве.
Пора встречать,— доложил Беленький, улыбаясь в свои
пышные усы.
— Сейчас, сейчас,— откликнулся Дзержинский, то-
ропливо собирая и пряча в сейф смертные приговоры,
лежавшие на столе.
463
Через несколько минут автомобиль председателя
ВЧК остановился у Александровского вокзала, и Дзер-
жинский быстрым шагом направился к поезду, доста-
вившему из Швейцарии в Москву группу русских воен-
нопленных и политэмигрантов.
— Зося, Ясенька мой, вот мы и опять вместе,—
говорил Феликс, обнимая жену и сына.
— Товарищ Беленький, проводите их в кабинет на-
чальника ОРТЧК (отделение районной транспортной
чрезвычайной комиссии), а я должен заняться прибыв-
шими военнопленными и политэмигрантами.
Беленький взял багаж Дзержинских, и они пошли
в транспортную ЧК, первую Чека, с которой пришлось
столкнуться Зосе. Свой конструктор «Мекано» Ясик нес
сам. Он никому не пожелал доверить подарок отца.
Спустя некоторое время в кабинете появился Дзер-
жинский.
— Ну вот и все в порядке,— весело сказал Фе-
ликс.— Политэмигрантов разместили в Третьем Доме
Советов, а военнопленные до отправки по домам пожи-
вут в Покровских казармах. А теперь домой!
Дзержинский схватил самый большой чемодан, взял
за руку Ясика и заспешил к машине. Рядом шел началь-
ник ОРТЧК и тщетно пытался вырвать чемодан из его
рук.
— Оставьте, я сам,— сердился Феликс.
— Не надо, товарищ,— сказала Софья, мягко каса-
ясь руки чекиста,— он не отдаст.
Автомобиль промчался по Тверской и через Тро-
ицкие ворота въехал в Кремль.
— Вот, Зосенька, и наша квартира,— говорил Дзер-
жинский, распахивая дверь в просторную комнату с дву-
мя высокими окнами на втором этаже кавалерского
корпуса.
В комнате было все необходимое для жизни: три
кровати, стол, шкаф, стулья, даже маленький старинный
диванчик с резной спинкой.
Феликс сразу же ушел на работу, обещав скоро
вернуться, а Софья стала разбирать вещи и осваиваться
на новом месте. Дверь из комнаты Дзержинских вела
прямо в столовую Совета Народных Комиссаров. Слы-
464
шалея звон посуды и голоса столующихся, в комнату
проникал специфический «столовский» запах.
«Узнаю Феликса,— вздохнула Софья,— никогда он
не был практичен в личной жизни».
Феликс появился, по ее понятиям, страшно поздно,
а по его — очень рано, не было и двенадцати ночи.
Софья ни одним словом не обмолвилась о беспоко-
ившей ее столовой — не могла же она в самом деле
после долгой разлуки омрачать встречу такими пустяка-
ми.
Ясик, намаявшись за дорогу, крепко спал. А Софья
и Феликс проговорили почти до утра и все не могли
наговориться.
— Об убийстве Розы Люксембург и Карла Либкнех-
та мы узнали в пути. Какая подлость! Всю дорогу я не
могла прийти в себя.
— Ты знаешь, Зося, как я любил и уважал Розу,—
после продолжительного молчания начал Дзержинс-
кий.— Мне пришлось пережить смерть многих товари-
щей, но не одна из них не потрясла меня так сильно, как
ее смерть.
Феликс умолк. Лунный свет, лившийся в высокие
окна кавалерского корпуса, освещал резкие складки на
его лице, плотно сжатый рот, взгляд, устремленный
ввысь, и страдальческий излом бровей.
Прошло несколько минут, и Феликс снова заговорил:
— Роза была организатором и идейным руководите-
лем социал-демократии Польши и Литвы. Ей вместе
с Либкнехтом принадлежит честь создания Коммунисти-
ческой партии Германии. «Орлом» назвал ее Владимир
Ильич. Я повесил портрет Розы у себя в служебном
кабинете. Она всегда будет для меня примером пре-
данности делу рабочего класса и интернационализма.
— Феликс, когда я думаю о Розе, то в голове не
укладывается, как могло произойти, что ее убийцами
стали социал-демократы?!
— Ты еще увидишь, Зосенька, как наши «социали-
сты» — меньшевики и эсеры помогают белым генералам
вешать и расстреливать рабочих,— устало ответил Фе-
ликс. Зосе предстояло увидеть не только это, но и то, что
ее Феликс тоже успел стать бездушным убийцей —
профессионалом.
465
Постепенно жизнь налаживалась. Дзержинскому да-
ли в Кремле небольшую, но вполне приличную двух-
комнатную квартиру. Ясик стал ходить в школу. Маль-
чик вырос в Швейцарии среди поляков-политэмигран-
тов, хорошо говорил по-польски, неплохо объяснялся на
французском и немецком, но совершенно не знал рус-
ского языка. Ему помогал сын Якова Свердлова — Анд-
рей, или Ада, как его звали тогда в семье. А Софья
с помощью Клавдии Тимофеевны быстро освоилась
с незнакомой и потому порой непонятной московской
жизнью.
Только к одному она долго не могла привыкнуть: они
с Ясиком мало видели Феликса. Забежит на несколько
минут — и обратно на работу, а то и вовсе не появляется
по несколько дней, только по телефону звонит, узнает,
все ли здоровы, не нужно ли чего-нибудь. Умом понима-
ла: время такое, Чека и ночью вынуждена работать,
а вот привыкнуть никак не могла.
Легко понять радость Софьи, когда однажды в вос-
кресенье Феликс пригласил ее вместе пойти в Большой
театр.
Софья достала и привела в порядок свое единствен-
ное выходное платье, привезенное из Швейцарии, взя-
лась было за одежду Феликса, но, как всегда, услышала:
«Я сам».
Феликс надел шинель вместо халата и, подшучивая
над своим видом, тщательно вычистил и отутюжил гим-
настерку и галифе, навел глянец на сапоги...
В радостном, приподнятом настроении вошли они
в ложу Большого театра. Дзержинский с любовью ис-
подволь наблюдал за Зосей. Для нее, варшавской кон-
серваторки, впервые попавшей в Большой театр, этот
день был настоящим праздником. Он смотрел на ее
счастливое лицо и мысленно давал слово почаще достав-
лять ей такое удовольствие.
К концу второго акта в ложу вошел Беленький.
Стараясь не шуметь, он что-то прошептал на ухо Дзер-
жинскому.
— Прости, Зося, я должен ехать на работу.
Потускнел праздник. Исчезло радостное настроение.
Софье Сигизмундовне стало грустно в театре.
466
Трудо быть женой профессионального революционе-
ра-подпольщика. Оказывается, быть женой чекиста не
легче.
Несмотря ни на что, Софья Дзержинская была до-
вольна своей жизнью. Об этом говорят ее воспоминания:
«Зима в тот год была исключительно хороша: морозная
и солнечная. За весь февраль не было ни одного пасмур-
ного дня, температура держалась постоянная — 20 гра-
дусов мороза. Я была восхищена московской зимой с ее
туманами даже в хорошие дни. Москва имела тогда
необычный вид. Почти все магазины из-за отсутствия
товаров были закрыты, витрины забиты досками, было
видно, как бегают крысы в поисках съедобного. На
улицах вдоль домов тянулись высокие валы обледенело-
го снега. Даже в Кремле горы снега были так высоки,
что закрывали весь первый этаж. Тротуары были покры-
ты толстым слоем льда. Движения, кроме пешеходного,
на улицах почти не было. Изредка лишь проходили
трамваи, переполненные людьми. Сесть в такой трамвай
было невозможно. Легковых машин было очень мало
и из-за их малого количества и нехватки бензина ими
пользовались лишь ответственные партийные и государ-
ственные работники для служебных целей».
Комендант Кремля П. Мальков вспоминал: «Зимой
1918—1919 годов свирепые вьюги не раз заметали
Кремль, наваливая такие сугробы снега, что по Кремлю
нельзя было ни пройти, ни проехать. Расчищать снег
было некому, рабочих не хватало. Пришлось использо-
вать на уборке снега штат комендатуры, швейцаров,
семьи рабочих.
Однажды, когда несколько суток неистовствовала
отчаянная метель, Яков Свердлов, с трудом добравшись
от своей квартиры до ВЦИК, вызвал меня:
— Ну, товарищ комендант, что будем делать?
— Прямо не знаю, Яков Михайлович. И так на ноги
все поставлено, а не справляюсь...
— Да, трудновато, только, товарищ Мальков, вы про
жен наших ответственных товарищей забыли, надо их
тоже привлечь. Кое-кто из них не работает, вот и пусть
снег чистят. В случае чего, сошлитесь на меня. Пусть уж
я буду в ответе.
467
В Кремле тогда жило много ответственных работни-
ков. У большинства жены были старыми членами пар-
тии и, конечно, работали. Но были и такие, которые
нигде не работали. Их вполне можно было использовать
на уборке снега, и я поспешил воспользоваться советом
Якова Михайловича. Не все,однако, приняли мое пред-
ложение с энтузиазмом. Кое-кто начал отказываться,
а некоторые попытались попросту улизнуть. Тогда я со-
ставил список тех, кого считал возможным мобилизо-
вать на расчистку снега, и дал команду на посту у Тро-
ицких и Спасских ворот не выпускать из Кремля ни
пешком, ни на машине.
Софья Сигизмундовна Дзержинская только что прие-
хала в Москву и еще не начала работать, однако ее
и в список не включил (может, побоялся.— Г. С.). Ниче-
го не подозревая, она спокойно ушла из Кремля. А вско-
ре раздался звонок Феликса Эдмундовича.
— Товарищ Мальков, я только сейчас узнал, что вы
жен товарищей ставите на уборку снега и тех, кто отка-
зывается не выпускаете из Кремля. Это верно?
— Верно, Феликс Эдмундович. Только Софью Си-
гизмундовну я выпустил...
— Вот-вот. По этому поводу я звоню. Я не понимаю,
почему, если все работают, моя жена должна быть осво-
бождена от этой работы? Считаю ваше решение совер-
шенно неправильным. Если бы Софья Сигизмундовна
знала, она бы никогда не ушла из Кремля. Прошу вас
впредь моей семье не предоставлять никаких привиле-
гий.
Мелкий эпизод, а в нем весь Феликс Дзержинский,
с суровой требовательностью к себе.
Дзержинский не гнушался никакой работой, если она
могла принести пользу революции. Часами разбирал он
сложные шифры перехваченной вражеской переписки;
складывал по клочкам, обрывкам документов; принимал
личное участие в операциях отрядов ВЧК; допрашивал
задержанных; выезжал на фронты гражданской войны;
вел борьбу с детской беспризорностью, выступал на
рабочих и солдатских митингах».
Обратимся вновь к воспоминаниям жены Дзержин-
ского*.
468
«Чтобы иметь возможность работать, я отдала Ясика
в детский сад (кажется, в Швейцарии он учился в школе
и делал большие успехи.— Г. С.). Там он в течение
нескольких недель настолько овладел русским языком,
что свободно понимал и мог говорить.
В течение всего 1919 года Феликс работал целыми
днями и ночами в своем кабинете на Большой Лубянке,
11, заходя лишь наскоро пообедать, и то не всегда,
в кремлевскую столовую и заглядывая на минутку к
нам. Мы с ним мало виделись. Раза два я была у Фе-
ликса в кабинете на Лубянке. Это была небольшая
комната с одним окном, выходящим во двор. Большой
письменный стол стоял прямо против входа. На неболь-
шой этажерке стояла в деревянной рамке фотография
5-летнего Ясика с грустным, задумчивым личиком. Эту
фотографию я послала Феликсу в тюрьму. Она всегда
была с ним и стояла у него в кабинете до последней
минуты его жизни. Старая большевичка М. Л. Сулимова
говорила мне, что зайдя однажды по делу к Феликсу
Эдмундовичу, она увидела эту фотографию и стала ее
рассматривать. Феликс, заметив это, объяснил: «Я так
мало бываю дома, так редко вижу сына».
На стене позади письменного стола висела в плюше-
вой рамке фотография Розы Люксембург, а также пла-
кат с надписью: «Дорога каждая минута». Феликс сам
умел использовать каждую минуту для работы и требо-
вал, чтобы приходившие к нему товарищи отнимали
у него не больше времени, чем это необходимо для
решения вопроса, по которому они пришли.
По решению VIII Всероссийской конференции
РКП (б), состоявшейся 2—4 декабря 1919 года, были
организованы из коммунистов части особого назначения
(ЧОН). Все коммунисты и комсомольцы были обязаны
входить в ЧОН для того, чтобы обучиться владеть ору-
жием.
Мы, члены партийной организации, в которую я вхо-
дила собирались два-три раза в неделю на военные
занятия на Страстном бульваре. Там нас знакомили
с устройством винтовки и проводили с нами строевые
занятия (для того, чтобы представить Софью Мушкат-
469
Дзержинскую, марширующей в строю, надо увидеть
хотя бы одну ее фотографию — Г. С.).
После определения Ясика в детский сад я начала
работать в Народном комиссариате просвещения снача-
ла инструктором в школьном отделе национальных ме-
ньшинств в качестве заведующей польским подотделом.
Отделом национальных меньшинств Наркомпроса руко-
водил Феликс Кон. Наркомпрос помещался тогда на
Зубовском бульваре. В 1919 и последующих годах не
хватало топлива. В квартирах и советских учреждениях
было холодно. В Наркомпросе, где я работала до весны
1920 года, было так холодно, что замерзали чернила.
Приходилось сидеть в зимних пальто и невозможно
было выдержать больше нескольких часов. Это, конечно,
отражалось на работе.
Снабжение населения продуктами питания было тог-
да очень плохим. По карточкам выдавали по четверти
фунта (100 граммов) ржаного хлеба, часто с соломой.
В государственных учреждениях для работников были
организованы столовые, но обеды там были плохие.
О мясе не могло быть и речи. В Кремлевской столовой,
которая снабжалась лучше, чем другие столовые, обеды
состояли главным образом из пшенной каши. В Нар-
компросе кормили кислыми щами, изредка сушеной
воблой, поэтому уже при входе в здание в нос ударял
запах кислой капусты.
Лето 1919 года наша семья провела в Москве. Только
раза два или три мы вдвоем с Феликсом выезжали на
воскресенье в Сокольники, где несколько руководящих
работников МЧК жили на небольшой даче. Ясика мне
удалось на короткий срок поместить в летнюю колонию
для детей сотрудников ВЧК в Пушкино под Москвой».
Бедный, рожденный в тюрьме Ясик! Рос без отца, на
чужбине. Родная мать постоянно сдавала его то в дет-
ские дома, то в колонии. Но Ясик рос хорошим коммуни-
стом, вступил в партию в 28 лет. Окончил Военно-
инженерную Академию. Несколько лет работал по спе-
циальности. Затем был направлен на работу в Ко-
минтерн. С 1945 года и до конца жизни находился на
партийной работе в аппарате ЦК КПСС. Скончался
2 октября 1960 года, похоронен на Новодевичьем клад-
бище в Москве.
470
Родители Ясика жертвовали собой во имя большой
и неясной цели. Отец Ясика жертвовал жизнями многих
людей во имя все той же цели... Что же это за цель?
Всеобщее счастье и справедливость? Смерть и разруше-
ние? Цель эта жила у четы Дзержинских в подсознании
там, где сосредоточены вечные влечения, мотивы, стрем-
ления, смысл которых определяется инстинктами и не-
доступен сознанию.
Эта область психики неоднократно описывалась в
художественной литературе. Так, главный персонаж ро-
мана А. С. Грина «Бегущая по волнам» Томас Гарвей
очарован и пленён Несбывшимся и — вопреки всему —
упрямо стремится к нему: «Я вспомнил мои разговоры
с ним о власти Несбывшегося... Переезжая из города
в город, из страны в страну, я повиновался силе более
повелительной, чем страсть или мания.
Рано или поздно, под старость или в расцвете лет,
Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь
понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди
своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым
днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стара-
ясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся?
Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протя-
нуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелька-
ющие черты?
Ясик стал жертвой своих родителей и Несбывшего-
ся... Но никто не знает точного числа жертв его отца.
А начиналось все с бессознательного... С проблем Фе-
ликса, который мог умереть не родившись.
Бессознательное не отделено от сознания какой-то
непроходимой стеной. Процессы, начинающиеся в бес-
сознательном, имеют часто свое продолжение в созна-
нии, и, наоборот, многое сознательное вытесняется нами
в подсознательную сферу. Существует постоянная, ни на
минуту не прекращающаяся живая связь между обоими
сферами нашего сознания — сознательным и бессозна-
тельным. Бессознательное влияет на наши поступки,
обнаруживается в нашем поведении, и по этим следам
и проявлениям мы учимся распознавать бессознательное
и законы, управляющие им.
Фрейд называет две формы проявления бессозна-
471
тельного it изменения действительности, которые ближе
к искусству, чем сон и невроз, и указывают на детскую
игру и фантазию наяву. «Несправедливо думать,— пи-
шет он,— что ребенок смотрит на созданный им мир
несерьезно; наоборот, он относится к игре очень серь-
езно, вносит в нее много одушевления. Противоположе-
ние игре не серьезность, но — действительность. Ребе-
нок прекрасно отличает, -несмотря на все увлечения,
созданный им миф от действительного и охотно ищет
опоры для воображаемых объектов и отношений в осяза-
емых и видимых предметах действительной жизни...
Поэт делает то же, что и играющее дитя, он создает мир,
к которому относится очень серьезно, то есть вносит
много увлечения, в то же время резко отделяя его от
действительности». Когда ребенок перестает играть, он
не хочет, однако, отказаться от того наслаждения, кото-
рое ему доставляла игра. Но так как он не может найти
в действительности источник для этого удовольствия, то
игру ему начинают заменять сны наяву или те же фан-
тазии, которым придается большинство людей в мечтах,
воображая осуществление своих часто любимых эроти-
ческих или каких-либо иных влечений. ... Вместо игры
он теперь фантазирует. Он строит воздушные замки,
творит то, что называют «снами наяву». Фрейд отмеча-
ет, что в фантазиях могут быть мучительные пережива-
ния, которые тем не менее доставляют удовольствие.
Это во-первых. Во-вторых, ребенок никогда не стыдится
своих игр и не скрывает своих игр от взрослых, «а взрос-
лый стыдится своих фантазий и прячет их от других, он
скрывает их как свои сокровенные тайны и охотнее
признается в своих проступках, чем откроет свои фанта-
зии. Возможно, что он вследствие этого считает себя
единственным человеком, который имеет подобные фан-
тазии, и не имеет представления о широком представле-
нии подобного творчества среди других. В-третьих,
Фрейд считает, что неудовлетворенные желания — по-
будительные стимулы фантазии. Каждая фантазия, как
сновидение,— это осуществление желания, корректив
к неудовлетворяющей действительности. Поэтому
Фрейд полагает, что в основе поэтического творчества,
так же как в основе сна и фантазий, лежат неудовлетво-
472
ренные желания, часто такие, которых мы стыдимся,
которые мы должны скрывать от самих себя и которые
поэтому вытесняются в область бессознательного.
Подведем итог представлению Фрейда о бессозна-
тельном. Психика, по Фрейду, образуется из трех «сло-
ев» — бессознательного, подсознательного и сознания.
Бессознательное — это глубинный фундамент психики,
определяющий всю сознательную жизнь человека и да-
же судьбы личностей и целых народов. Бессознательные
влечения к наслаждению и смерти (инстинкт агрес-
сии) — смысловое содержание всех эмоций и пережива-
ний. Подсознательное (или предсознательное) — это
особая пограничная область между сознанием и бессоз-
нательным. В эту область прорываются бессознательные
влечения и здесь же особая психическая «инстанция»,
порожденная общественной жизнью человека, его
«сверх-Я» (или совесть), подвергает их строгой цензуре
(«цензуре» сознания). Сознание, по мнению Фрейда,—
это поверхностное проявление психики на стыке с внеш-
ним миром и зависит оно прежде всего от бессознатель-
ных сил.
Коммунизм был главной фантазией Феликса Дзер-
жинского, его жены Зоей и их сына Ясика. И если бы
только их... Как хорошо было бы, если бы эта фантазия
так и оставалась в глубинах подсознания.
ТРАНСПОРТИРОВКА НА ТОТ СВЕТ
(продолжение рассказа графа Богдана Якса-Роникера)
Не буду описывать своих приключений после выхода
на свободу в Петрограде. Очень тяжелое было время,
смерть угрожала мне на каждом шагу. Наконец удалось
познакомиться с благородным человеком, Эдвардом Са-
вицким, служащим на железнодорожной станции Гомель
(Беларусь). Он приезжал в столицу к своей нареченой.
Посочувствовав моему бедственному положению, он за-
брал меня с собой в Гомель. Устроил на должность
кладовщика. Имел я дело и «паек», который был очень
скудный, но выдавался регулярно.
Тут я встретился с Дзержинским в третий раз. Ветре-
473
ча эта происходила при обстоятельствах странных и, на
первый взгляд, малоправдоподобных. Я вынужден по-
дробно рассказать об этом варварско-кровавом эпизоде.
Моя должность, как и все железнодорожное управле-
ние в Гомеле, как, в конечном счете, все в то время, была
необычайно тупой. Человек, который привык к нормаль-
ным жизненным отношениям, никогда не мог бы принять
такой порядок.
Можно ли вообразить себе крупную, узловую же-
лезнодорожную станцию, на которую поезда приходят
и отходят, когда кому нравится: машинисту, кондуктору,
начальнику станции, местным властям? Один раз поезд
с пассажирами стоял трое суток, т. к. жена машиниста
должна была рожать, а он не хотел ее оставить. Чтобы
быть уверенным, что без него никто не пустит состав, он
выкрутил какую-то гайку, и никто не мог определить,
какую именно.
Не везде и не всегда надо было платить за билет.
Цена билета была высокой. Трусливый буржуй приобре-
тал билет конспиративно, через посредника, боясь офи-
циально подойти к кассе. Пред кассой торговались с кас-
сиром о цене на билет, как на базаре. Большевик с ре-
вольвером в руках получал билет бесплатно. В конце
месяца все платили дороже, чем в начале, потому что
в конце месяца нужны бЬити деньги для зарплаты персо-
налу. О возможности перевозки товаров не могло быть
и речи. Железнодорожные склады стояли открытыми,
а вещи, которые доставлялись на вокзал, были явно
краденые.
Государственного порядка не было. Каждая станция
жила своей жизнью, руководствуясь собственными инте-
ресами.
Мы в Гомеле жили, как на тихом острове, посреди
бурного океана.
Наш начальник станции Иванов был в близких дру-
жеских отношениях с главным комиссаром города, Пре-
славским, швагер которого Улиткин был у нас помощни-
ком начальника. Что еще надо?* Сам комиссар был поля-
ком по происхождению, был когда-то офицером драгу-
нов, потом помощником городского полицмейстера.
Настроения в Гомеле были достаточно консерватив-
474
ными. Например, владельца окрестных поместий графа
Пашкевича никто не выгонял из его городского дворца.
Во всяком случае — не трогал.
Попы ходили свободно по улицам, у многих жителей
в комнатах безнаказанно находились иконы и портреты
царской семьи. Беднота ютилась в предместьи Белица
и за рекой Сож, сидела тихо, как мышь под метлой, мало
знала о всероссийских революционных свободах. Про-
дукты покупали на местном базаре. Никто не ждал от
завтрашнего дня неожиданностей.
Провидцы, или просто пессимисты постоянно повто-
ряли, что беспорядки на железной дороге не могут
продолжаться долго, но никто не обращал внимания на
такие слова. Да и что мы сами могли поделать? Доходи-
ли до нас глухие вести, что Москва устраивает пробные
карательные налеты, для устранения этих беспорядков.
Но нам казалось, что Россия большая, что нашу боковую
линию Минск — Бахмач это несчастье не заденет.
Вдруг — гром с ясного неба!
Наш телеграфист Олоненко (человек идеальный как
ни посмотри, хоть, похоже, не умел телеграфировать),
помню как сейчас, влетает 25 сентября 1918 года в каби-
нет начальника, который играет в карты. Олоненко был
бледный, как труп, с телеграфной лентой в руке, язык
у него заплетался. Телеграмма из Курска сообщала, что
от Самары, Пензы едет бронепоезд, локомотив и три
вагона, полные чекистов. Требуется, чтобы персонал
каждой станции стоял на перроне во время проезда бро-
непоезда. Бронепоезд может не остановиться, а где оста-
новится, там издает «кровавый манифест».
Начальник Иванов не поверил Олоненко. Назвал его
«Ослоненко», но проверить телеграмму не мог, т. к. сам
ничего не понимал в телеграфе. На всякий случай,
однако, вызвал нас всех (многих служащих в тот день
совсем не было на работе). Собрав всех, кто был на служ-
бе, Иванов дал приказ: кассиру — продавать билеты по
нормальной цене; своему помощнику — составить по-
стоянное расписание поездов; мне — проверить исправ-
ность семафоров... Ко всем отсутствующим послал ста-
рого пенсионера Матвея, чтобы все завтра были на своих
рабочих местах. На склады повесили замки, побелили
475
уборные... Притащили с улицы Румянцева владельца
ресторана Шановича, которого обязали моментально
укомплектовать буфет с водкой (хоть было известно, что
Шанович — владелец отеля и кинематографа, хозяин
купеческого клуба и буржуй проклятый).
Помощник начальника Улиткин, которому предска-
зывали большую политическую карьеру, предложил
держать Шановича под ключом, а в последнюю минуту,
когда поезд будет подходить, расстрелять его... Тогда
«свежий, окровавленный» труп контрреволюционера на
перроне будет «украшать» вокзал, свидетельствовать
о преданности гомельского железнодорожного персонала
советской идее. Но это предложение не было принято
(еще одно свидетельство консервативности гомельчан).
Одна надежда, что в Гомеле бронепоезд не остано-
вится. Человек всегда надеется на лучшее...
За час до ожидаемого приезда все мы выстроились
на перроне, с христианской готовностью принять пулю
на служебном посту. Ждали четыре часа без движения.
Наконец издалека показался сизый дымок, все ближе
и ближе... Тяжелый бронепоезд остановился на нашей
станции. С противным скрежетом открылась дверца ва-
гона. Я чуть не крикнул — первым вышел Дзержинский!
За ним вышли чекисты — люди похожие на дьяволов.
Все узнали Дзержинского. Ужас охватил служащих
станции Гомель. Поняли: «Это смерть приехала!» На-
чальник Иванов подходит к Дзержинскому и пытается
ему рапортовать.
— Не надо! — отстраняет его презрительным движе-
нием Дзержинский?
Часть чекистов окружила своего коменданта кольцом
охраны, другие через вокзал выбежали в город. Дзер-
жинский, не обращая внимания на выстроившийся пер-
сонал станции, вполголоса распоряжается среди своих.
Через минуту все было организовано — стол и кресло
(для Дзержинского) и ряд лавок. Одновременно чекисты
пригнали несколько десятков человек, пойманных в го-
роде на улице Замковой и тех, кого вытащили из двух
привокзальных отелей — «Золотой Котвицы» и «Метро-
поля». На лицах людей было выражение осужденности
и уверенности, что пришел их смертный час.
476
Через толпу новоприбывших и чекистов проталкива-
лись люди во главе с низеньким человечком с большой
шапкой на голове. На шапке была огромная красная
звезда. Человечек смело подошел к Дзержинскому и ^со-
общил:
— Я, товарищ, комиссар города Преславский. А это
мой отряд. С коммунистическим приветом!
Он протянул руку Дзержинскому. Но, вместо того,
чтобы в свою очередь подать свою, Дзержинский молча
склонился над ним и стал холодно, свысока рассматри-
вать. Последствия были немедленны. Местный комиссар,
объятый внезапным, диким страхом, сдернул с головы
шапку, которая сразу выпала из рук. Преславский попя-
тился назад. В соответствующем настроении были и все
его люди. Дзержинский спокойно сел в кресло за столом,
положил на стол наган и красную папку с документами.
Г. С.— Когда я слушала рассказ графа, то не могла
избавиться от аналогий с инквизицией. «Устройство
инквизиции,— пишет Г. Ч. Ли в книге «История инкви-
зиции в средние века»,— было настолько же просто,
насколько целесообразно в достижении цели. Она не
стремилась поражать умы своим внешним блеском, она
парализовала их террором. Ужасная власть, предостав-
ленная инквизитору, становилась еще более ужасной
благодаря растяжимости понятия «преступление», выра-
жавшегося в противодействии инквизиции; это преступ-
ление было плохо квалифицировано, но преследовалось
оно с неослабеваемой энергией».
Двое чекистов подвели к Дзержинскому одного из
только что задержанных на улицах Гомеля человека.
— Кто ты? — спросил Дзержинский.
— Здешний житель,— ответил задержанный дрожа-
щим голосом. Дзержинский небрежным жестом подозвал
местного комиссара, стоявшего в стороне со своими
людьми, и спросил:
— Кто он?
На это комиссар ответил:
— Так точно... Домовладелец, был гласным...
Лицо Дзержинского ужасно перекривилось. Его
улыбка с голыми деснами была зловещей.
— Замолчи,— буркнул и сделал едва заметный жест
рУ«ой- 477
Чекисты, которые все время, не отрываясь, смотрели
в лицо своему шефу, как на икону, поняли этот жест.
Они схватили и поволокли этого пожилого пана через
толпу людей к стенке. Раздался выстрел, крик. Все
поняли что это значит — расстрел. Комиссар Преслав-
ский, бледный, как стена, хотел отодвинуться подальше.
— Стоять тут,— рявкнул Дзержинский.— Следую-
щий.
Чекисты подвели второго задержанного — типичного
рабочего.
— Ты кто?
— Рабочий кирпичного завода.
Преславский подтвердил.
— Пустить его... Садись, товарищ,— сказал Дзер-
жинский и показал на деревянную лавку.
Рабочий важный и удовлетворенный расселся на
первой лавке. Дзержинский делал проверку задержан-
ных. И всегда одно и то же, в зависимости от социально-
го типа: либо посылал на смерть, либо усаживал на
лавку. Один за одним слышались приговоры и пред-
смертные крики.
Количество людей на лавке тоже росло. Среди них
было три женщины — две старые швеи и одна молодая,
похожая на уличную проститутку.
Дзержинский встал из-за стола и подошел к служа-
щим станции, все еще стоящим в одной шеренге. Смерть
по очереди подошла к нам.
Молча осмотрел чиновников, на меня, похоже, не
обратил внимания. Лицо его имело отсутствующее выра-
жение. Нельзя было понять его мыслей и намерений.
Под его взглядом люди просто приседали. Один из них,
помощник кассира с исторической фамилией Бирон,
глядя на великого коммуниста упал на колени.
Дзержинский крикнул на него:
— Стоять не умеешь? Сейчас уложим! Под стену
его...
Чекисты поволокли его с протяжным воем. Так нача-
ли нас убивать. Когда расстреляли несчастного, Дзер-
жинский вернулся на свое место за столом. К нему
подвели начальника станции.
— Фамилия?
478
_ Иванов,— ответил он мертвым голосом,— началь-
ник станции, чиновник шестого класса, награжден
крестом...
Ты, крестом? Каждый кавалер своего креста. -
дзержинский обратился к сидящим на лавке.— Какие
имеете к нему претензии?
Голос с лавки:
— Не отправляет вовремя поезда.
— Не отправляет? Отправить его самого в расход.
Следующий.
Через минуту мы услышали (те, кто еще способен
был слышать), как выстрелом из пистолета убили чело-
века. Следующим был помощник начальника Улиткин.
— Я, коммунист,— доложил он вместе со своей фа-
милией.
— Коммунист?... Не значит товарищ... Что имеете
против него? — на лице Дзержинского играла улыбка.
Старая баба сглотнула слюну и сказала:
— Покою не дает девчатам.
— Ей,— заржал рабочий кирпичного завода.
— Имеет право — коммунист,— улыбнулся Дзер-
жинский.— Дать ему пулю-девку.
Улиткин сомлел, поволокли без жизни. Раздался
выстрел. Дзержинский был безучастный, как фигура из
воска. Подвели следующего.
— Я Филипов, кассир,— докладывает голосом до-
носчика.— Родственник товарища Крупской, жены Ле-
нина. Можете проверить.
Дзержинский, как не слышит.
— Имеете к нему претензии?
Рабочий густым басом:
— Не дает сдачу.
— Не дает? А еще родственник Крупской. Выдать
ему самому...
Жест рукой, и приговор исполнен.
— Савицкий, помощник телеграфиста.
— Савицкий,— голос Дзержинского изменился,—
читали Мицкевича?
— Читал.
— А что вам кажется самым лучшим?
— «Пан Тадеуш».
479
— К вагону с ним.
Чекисты повели Савицкого к вагону.
— Следующий!
— Олоненко, телеграфист.
— Что имеете против него?
Тишина. Молчание. Олоненко глупо улыбается.
— Ничего не имеете против? Идеал? Идеалов нам не
надо. Под стену его.
И Олоненко пристрелили, как бешеного пса.
Отчаяние меня охватило дикое. Пришла моя оче-
редь.
Смотрит на меня Дзержинский, и нет в его взгляде
ни удивления, ни сочувствия, ничего... Равнодушие и
смерть.
— Кем были до революции? — интонация безуча-
стная, как и по отношению к другим.
Я ни с того ни с сего выпалил:
— Свинопасом! — умирать, так умирать.
А Дзержинский солидно ответил на это:
— Хорошо. Именно такие нам и нужны. В вагон
с ним!
Из больницы бронепоезда я наблюдал за дальнейшей
расправой. Из сидящих на лавках и своих чекистов
Дзержинский назначил нового начальника станции, по-
мощника, телеграфиста и т. п.
К новоизбранным чиновникам он обратился с такой
речью:
«Держитесь твердо, товарищи, мировой пролетариат
призвал вас к работе во имя Родины. Каждый должен
исполнить свой долг. Исполнить в совершенстве. Кто
что-нибудь не будет уметь, пусть учится у коллег...
И помните, что вы работаете и ради самих себя.
Через 2—3 месяца, я снова приеду к вам».
Легко представить, с какими чувствами слушали его
речь. Дзержинский обратился к комиссару города, кото-
рый весь дрожал от страха:
— Вам так холодно? Почему вы дрожите? Ничего
это пройдет. Я хотел попросить вас дать мне достойных
людей для замены чекистам, которых я оставляю в Го-
меле.
— Слушаюсь!
480
— Еще... Я помню, что в вашем городе должен быть
памятник всаднику на коне?
— Был,— ответил Преславский,— в парке. Такой
белогвардеец в рубашке, хоть сейчас на расстрел.—
Преславский хотел выглядеть остроумным.— Там много
таких поврежденных статуй. Может и этот уже поломан.
— Поломан? — возмутился Дзержинский.— Тор-
вальдсен! Разобраться и сохранить!
— Слушаюсь!
— Тебе тоже не мешало бы пустить пулю в лоб,—
сказал Дзержинский и направился в вагон.
Через несколько минут поезд отправился, оставив за
собой напуганных до смерти людей и гору трупов у сте-
ны вокзала, под расписанием поездов.
Это все совершалось на моих глазах в Европе, в XX
веке, в одном из западных городов новой Российской
империи — Советской России.
Бронепоезд двигался в сторону Минска. Я стал чеки-
стом. В Минске, при выходе из. вагона, мои глаза встре-
тились с взглядом Дзержинского. Никакого выраже-
ния — как будто мы не были знакомы. В Минске у Дзер-
жинского был ряд дел, связанных с местным ЧК. Нас
гостеприимно поместили в казарме на Благовещенской.
Дзержинский жил там же, но в маленькой отдельной
комнатке.
В час ночи меня разбудили. Мне приказано было
одеться, взять оружие и явиться к Дзержинскому. Он
работал по ночам, наверное, подписывал заочные смерт-
ные приговоры. Вместе со мной вызвали Савицкого.
Дзержинский оторвал взгляд от своих бумаг:
— Сейчас вы должны будете проверить посты на
нашей западной границе по реке Неман. Конно. Испол-
нять тихо. Сдать мне рапорт. Если часовых не будет на
местах, разыскать и отправить ко мне.
Я выходил из кабинета последним. Дзержинский
остановил меня, первый раз посмотрел выразительно
мне в глаза:
— Надеюсь, больше мы с вами тут не увидимся,—
сказал он и вновь склонился над своими бумагами.
За Неманом была Польша. Я обратился к Савицко-
му, предложил ему вместе бежать на Родину. Он отка-
1b А. Иванов
481
зался. В Гомеле у него оставалась молодая беременная
жена Таня. Я не настаивал. На рассвете я перебрался
с конем через Неман. Это был уже другой мир. Я испол-
нил волю Дзержинского — больше мы не встретились.
Р. С.— Я поняла из этого рассказа, что у Дзержин-
ского беспощадность сочеталась с сентиментальностью.
С позиций нашего времени его можно было назвать
«сентиментальным фашистом». Это сочетание характер-
но для многих диктаторов, обладающих неограниченной
властью.
22 июня 1919 года ВЦИК опубликовал декрет «Об
изъятии из общей подсудности в местностях, объявлен-
ных на военном положении», в подготовке которого
деятельное участие принимал Дзержинский. В декрете
перечислялись наиболее опасные преступления (при-
надлежность к контрреволюционной организации и уча-
стие в заговоре против Советской власти, государствен-
ная измена, шпионаж, диверсии, бандитизм и др.), изы-
мавшиеся из общей подсудности. Чрезвычайным ко-
миссиям предоставлялось «право непосредственной рас-
правы (вплоть до расстрела)» за перечисленные в декре-
те «доказанные преступные действия».
На следующий день Дзержинский разослал приказ
всем губчека.
«...С изданием настоящего декрета,— писал он,— на
ЧК возложены более чем когда-либо тяжелые задачи —
очистка Советской республики от всех врагов рабоче-
крестьянской России... Все явные и скрытые враги Со-
ветской России должны быть на учете ЧК и при малей-
шей попытке повредить революции должны быть
наказаны суровой рукой...
Вместе с этим ВЧК считает нужным указать, что
суровое наказание ждет всех тех, кто вздумает зло-
употреблять представленными ЧК правами. За примене-
ние прилагаемого декрета к каким-либо лицам в коры-
стных целях виновные будут расстреляны. Ответствен-
ность за правильность проведения приложенного декре-
та возлагается на местные коллегии ЧК в целом и на
председателей в частности».
Дзержинский разбирал утреннюю почту. В письме,
присланном из Петрограда, говорилось о том, что член
482
коллегии губчека Д. Я. Чудин вступил в интимную связь
с некой Свободиной-Сидоровой. За «любовь» приходи-
лось платить. И Чудин по ходатайствам Свободиной-
Сидоровой освободил из-под ареста ее сожителя спеку-
лянта Дрсйцера, а затем спекулянтов Эменбскова, Вар-
шанского, Розенберга, с которых Свободина-Сидорова
получила за свое заступничество перед ЧК крупные
взятки.
Дзержинский пригласил Петерса:
— Яков Христофорович, вы недавно вернулись из
Петрограда. Что вы можете сказать о Чудине?
— Коммунист, хороший работник, отлично действо-
вал, когда мы проводили массовые операции в Петрогра-
де в период мятежа на Красной Горке.
— Прочтите это,— Дзержинский передал Петерсу
письмо.
— Невероятно! — воскликнул Петерс, ознакомив-
шись с его содержанием.— А вы не допускаете, Феликс
Эдмундович, что это клевета?
— К сожалению, похоже на правду. Много конкрет-
ных данных, которые легко проверить. Клеветники так
не поступают.
И Дзержинский отправился в Петроград, чтобы лич-
но разобраться с этим делом.
Чудин молча сел на предложенный стул, прочел
письмо, взглянул в глаза Дзержинского и сразу отвел
свои.
Феликс испытующе посмотрел на Чудина. Готовясь
к этой встрече, он все еще надеялся, что Чудин возму-
тится и опровергнет обвинения, но в его мимолетном
взгляде Дзержинский не прочел ничего, кроме тоски.
— Правда?
— Правда,— ответил Чудин.
— Оружие на стол!
Чудин покорно снял ремень с кобурой, положил
перед Дзержинским.
Феликс почувствовал отвращение к этому человеку
с посеревшим лицом и опустившимися плечами. Начи-
нала душить тяжелая волна гнева. Но вспылить, разря-
диться гневом нельзя. Перед ним сидел коллега, и слу-
жебный долг повелевал быть с ним «гораздо вежливее,
483
чем даже с близким человеком» (Дзержинский помнил
свои инструкции).
Усилием воли Дзержинский заставил себя продол-
жать допрос.
Пока Дзержинский допрашивал Чудина, были аре-
стованы Свободина-Сидорова и освобожденные Чуди-
ным спекулянты. Показания обвиняемых и всеми обсто-
ятельствами дела вина Чудина была установлена с пол-
ной несомненностью. Комиссия в составе трех членов
ВЧК и трех членов Петроградской губчека под председа-
тельством Дзержинского единогласно постановила: Д. Я.
Чудина расстрелять вместе с любовницей и спекулян-
тами.
В приговоре Дзержинский записал: «...вина Чудина
усугубляется еще тем, что он, состоявший несколько лет
в рядах Коммунистической партии и занимавший такой
ответственный пост, как пост члена Чрезвычайной ко-
миссии, не мог не понять, как предательски он нарушает
интересы партии и злоупотребляет доверием своих това-
рищей по ЧК».
Приговор подписан и объявлен обвиняемому. Увели
Чудина, разошлись по своим делам члены комиссии.
Дзержинский остался один.
Тяжело подписывать смертный приговор, брать на
себя ответственность за лишение человека жизни.
Вдвойне тяжело приговорить к высшей мере наказания
того, кто еще вчера был твоим товарищем по партии, по
работе...
Да, трудна работа чекиста, и соблазны встречаются
перед ним на каждом шагу. Тогда, когда чекист сам
голодный, находит при обыске запрятанное продоволь-
ствие или драгоценности, или когда сулят ему крупные
взятки, или, наконец, вот так, как получилось у Чудина.
Надо бы написать по этому поводу хорошее письмо всем
чрезвычайным комиссиям.
И Дзержинский тут же, пока не прошла острота
мыслей, набрасывает черновик:
«...Чтобы чекист мог выполнить свои обязанности
и оставаться твердым и честным на своем пути, для
этого необходима постоянная товарищеская поддержка
и защита со стороны председателя, членов коллегии,
484
заведующих отделами и т. п. Чекист может только тогда
быть борцом за дело пролетарское, когда он чувствует'
на каждом шагу себе поддержку со стороны партии
и ответственных перед партией руководителей. Но, с
другой стороны, слабые на искушения товарищи не
должны работать в ЧК...
Чтобы выполнять свои обязанности для революции,
чтобы быть в состоянии защищать и оказывать под-
держку своим сотрудникам в их тяжелой борьбе, для
этою ЧК должна беспощадно и неуклонно отбрасывать
от себя слабых и наказывать жестоко совершивших
преступление».
Будучи комиссаром путей сообщения, Дзержинский
вызвал к себе сотрудника полномочного представитель-
ства ВЧК по Сибири Чайванова.
— На станции Петропавловск сгрудилось много по-
ездов. Нет топлива. Железнодорожные пути занесены
снегом и захламлены. Ликвидировать пробку поручается
вам.
И Дзержинский вручил Чайванову мандат, в котором
говорилось, что «предъявителю сего предоставляется
право принимать любые меры, необходимые для ударно-
го вывоза в Европейскую Россию продовольственных
грузов», и что невыполнение его приказаний «влечет
ответственность по всей строгости революционных зако-
нов».
— Ясно, товарищ нарком, разрешите выполнять?!
— Подождите минуточку,— остановил его Фе-
ликс.— Вы получили большие права, но у вас ничего не
выйдет, если люди не поймут ваших прав, вашего зада-
ния. Не отрывайтесь от людей, опирайтесь на коллек-
тив...
Чайванова сменил комиссар Омской дороги Дмитрий
Сверчков.
— Товарищ Дзержинский! Машинист, член нашего
учкпрофсожа (профсоюза), закончил опыт, который вы
ему поручили. Он 48 часов маневрировал на паровозе,
стараясь экономить топливо.
— А результат? — быстро спросил Дзержинский.
В связи с нехваткой топлива его этот опыт чрезвычайно
интересовал.
485
— Оказалось, что топлива требуется гораздо мень-
ше, чем проектируется по норме, разработанной специа-
листами.
— Замечательно! Мы положим этот опыт в основу
вычислений новых норм расхода топлива.
— Феликс Эдмундович, может, нам наградить как-
нибудь парня? Ведь почти двое суток с паровоза не
слеза-1?
— А он партийный?
- Да.
— Тогда не нужно. Он исполнил свой партийный
долг.
Когда я читала о том, что в 1921 году, по предложе-
нию Ленина Дзержинский был назначен народным ко-
миссаром путей сообщения с сохранением на посту ВЧК
и НКВД, я всегда вспоминала рассказ графа Роникера
о зверствах на Гомельском вокзале. Дзержинский был
сведущ только в одной транспортировке — на тот свет.
И знал один путь сообщения — от жизни к смерти.
В дороге было написано и шутливое письмо к сыну:
«Дорогой мой Ясик!
Поезд везет меня из Омска в Новониколаевск, тря-
сет, поэтому буквы моего письма становятся похожими
на твои. Они качаются в разные стороны и шлют тебе
поцелуй и привет. Я чувствую себя хорошо — работы
у меня много. А ты что делаешь? Хорошо ли учишься
и играешь ли?.. Поцелуй от меня маму 14 с половиной
раз, а сам будь здоров. Целую тебя крепко. До свидания.
Твой папа».
Софья положила это письмо на стул, рядом с кро-
ватью Ясика. Пусть прочтет сразу, как проснется.
СМЕРТЬ ВОЖДЯ
«Охлаждение между Лениным и Дзержинским нача-
лось тогда, когда Дзержинский понял, что Ленин не
считает его способным на руководящую хозяйственную
работу,— пишет Троцкий,— это и толкнуло Дзержин-
ского на сторону Сталина. Со смертного одра Ленин
направлял свой удар против Сталина и Дзержинского...»
486
Но — поздно. В кремлевской склоке вождей ставка
Дзержинского оказалась правильной. Паралич Ленина
прогрессировал. На пятом году революции Ленин уже
лишился речи, а на шестом умер. Дзержинскому выпала
честь хоронить вождя.
Софья Сигизмундовна пришла с работы, проверила
уроки Ясика, поужинала вместе с сыном, уложила спать
и принялась приводить в порядок его одежду. Мальчик
есть мальчик — то придет с оторванными пуговицами,
то пятно где-нибудь посадит.
Около полуночи пришел Феликс. На нем лица не
было. Молча опустился на стул, даже фуражку не снял
и замер, словно окаменел. Софья Сигизмундовна испу-
галась. Что с ним? Никогда она не видела своего мужа
в таком угнетенном состоянии.
— Феликс, что с тобой?
— Владимир Ильич умер,— ответил Феликс, не ме-
няя позы.
— Что ты говоришь, Феликс?
— Ленин умер,— глухо повторил Дзержинский.
Софья Сигизмундовна заплакала.
Ночью экстренно собрался Пленум ЦК. Он принял
обращение ЦК РКП (б) «К партии. Ко всем трудящим-
ся». Президиум ЦИК СССР образовал комиссию по
организации похорон Владимира Ильича Ленина. Пред-
седателем комиссии назначен Дзержинский.
Шесть суток непрерывного действия. Поток делега-
ций в Горки, траурный поезд с телом Ильича из Горок
в Москву, девятьсот тысяч людей, прошедших перед
гробом Ленина в Доме Союзов, подготовка Мавзолея
и сами похороны — все требовало глубоко продуманной
организации, четкого выполнения принятых решений.
Феликс хорошо обдумал похоронный обряд вождя.
Он был исполнен в духе средневековой Польши и вклю-
чал в себя целый ряд запрограммированных действий,
складывавшихся в единое целое. Похороны Ленина живо
. напоминают о сильной власти средневековья над душой
их организатора — Дзержинского.
Как выглядел средневековый польский обряд похо-
рон? Он назывался «рошра funebris».
В траурной церемонии должны были участвовать
487
близкие и далекие родственники покойного, друзья, дол-
жностные лица, десятки, а то и сотни представителей
духовенства. Чтобы такая масса народа могла собрать-
ся..., а хозяева дома могли бы заранее подготовиться
к приему, требовалось время, в течение которого надо
было произвести работы в костеле, построить катафалк
и пр.
Иногда давались специальные распоряжения относи-
тельно захоронения сердца — его предпочитали поме-
щать в каком-либо костеле, любимом при жизни.
К месту последнего успокоения покойного провожа-
ли отряды солдат и ксендзов, по пути следования в при-
дорожных костелах служили мессы. Летом переходы
происходили ночью. «Кондукт» (так называлась погре-
бальная процессия) тянулся медленно через обширные
пространства. Палатки, которые разбивали на стоянках,
участие солдат уподобляли эту процессию военным пе-
реходам. От всего этого веяло слиянием религиозного
и военного духа. В костеле при отпевании верх брало
светское начало: до нас дошло много церковных сочине-
ний, авторы которых резко выступают против потоков
панегирического красноречия и излишней роскоши на
похоронах.
Похороны заканчивались пиршеством с театральны-
ми выступлениями, богослужения перемежались охота-
ми и приемами.
«Pompa funebris» включает в себя несколько обяза-
тельных элементов. Костел, где происходило отпевание,
должен был быть украшенным согласно определенной
программе, источником каковой часто был, как указыва-
ют специалисты, трактат К. Менестрие, изд. в 1683 г. в
Париже. Избиралась ведущая тема «кончетто», которая
должна была быть воплощена в различных видах искус-
ства, характеризуя личность умершего, его происхожде
ние, деяния. Для этого применялись... статуи, персони-
фицирующие добродетели покойного, картины, девизы^
эмблемы, изображения героических деяний, отдельные
стихотворные инскрипции и т. п. Во всех этих програм-
мах велика была роль литературы — обильные цитаты
из античных авторов перемежались с творениями мест-
ных панегиристов и строками священного писания.
488
По представленной программе делалось все убран-
ство костела, фасада, алтаря, стен. В результате появля-
лась своего рода кулисная декорация... Особую роль
играл катафалк. Он мрг быть различных типов: излюб-
ленным был катафалк с балдахином, центрическое зда-
ние, обелиск, пирамида.
Декор собора делался по рисункам и проектам при-
дворных магнатских художников руками местных масте-
ров. В него входило много скульптур: аллегорические
фигуры, резьба прикладного характера (как фигурные
подставки под гроб, которые делали то в виде львиных
лап, то в форме птиц или геральдических животных).
Вспомните похороны вождя! Они были исполнены
в духе «ротра funebris» с любовью к смерти. Только
отряды ксендзов были заменены на отряды чекистов,
костел на колонный зал Дома Союзов.
А самое жуткое, конечно, мумия Ленина и его по-
смертная маска.
Посмертную маску вождя доверили изготовить ску-
льптору Сергею Меркурову, который в свое время учил-
ся в Академии художеств в Мюнхене, работал в Париже.
Скульптор оставил воспоминания.
«Ночь с 21/1 на 22/1 1924 года.
Мороз. Пурга. Лес. Измайлово.
Вечер.
Работаю в полушубке. Холодно. В большое окно
студии стучит ветер. Слышно, как кругом в лесу кряхтят
и стучат старые сосны.
Задребезжал телефон.
— Что ты делаешь?
— Работаю.
— Что так поздно?
— Какое «поздно», ведь только 8 часов.
— А ты будешь все время в мастерской?
— Что, прикажешь в такой мороз и пургу в лес
идти?
— Ну, прости! Работай.
Через пять часов опять звонок.
— Ты все работаешь?
- Да!
— Прости, мы здесь в Совете поспорили, хотим
489
проверить: скажи, пожалуйста, что нужно, чтобы снять
чью-нибудь маску?
— Четыре кило гипса, немного стеариновой мази,
метр суровых ниток и руки хорошего мастера.
— Все?
— Все!
— Спасибо. Прости за беспокойство. Ты все будешь
работать и никуда не уйдешь?
— Нет, не уйду.
Пурга в лесу бушует.
Закрываю ставни. Собака жмется к печи.
Снова дребезжит телефон.
— Сейчас за тобой будет автомобиль. Приезжай
в Совет, ты нужен.
Через час стук в двери. Автомобиль у опушки леса.
Не добрались.
— Одевайся. Едем. Ты нужен по делу. Узнаешь
в Совете.
Как был в полушубке, вышли. Дошли до автомобиля.
Приехали в Московский Совет.
Мертвые комнаты. Неестественная тишина. Огни
потушены. Темно. Кое-где горят дежурные лампочки.
В одном из углов большой комнаты два товарища во
всем кожаном. За поясом оружие. Ждут меня.
— Вот ты поедешь с ними.
— Куда?
— А туда, куда надо. Приедешь и узнаешь!
Автомобиль подан. Я прощаюсь.
— Итак, до завтра!
В автомобиле. По бокам два товарища в кожаном.
Мой полушубок мало спасает меня от холода. Автомо-
биль идет по Замоскворечью. Мы у Павелецкого вокза-
ла. Нас встречает человек десять — в штатском пальто.
Под пальто замечаю военную форму. Мелькает мысль:
если вопрос касается меня, то десять человек для ме-
ня слишком много, могли обойтись двумя-тремя. Зна-
чит, я отпадаю. Мысли совершенно отказываются ра-
ботать.
Ко мне подходят.
— Вам придется довольно долго ехать в автодрези-
не. Будет холодно. Наденьте еще вот эту шинель.
490
я в автодрезине. С двух сторон два товарища в кожа-
ном. Последние распоряжения.
Все закрывается кругом. Замахали сигнальными ог-
нями, засвистело, загудело, и мы понеслись в ночную
мглу. Только на станциях и полустанках нас встречали
зелеными огнями, и мы неслись дальше. Наконец,
красный огонь. Мы останавливаемся. Предлагают выхо-
дить.
Платформа. Ночь. Мороз. Трудно дышать. Мгла.
— Товарищи, а что теперь?
— Нам приказано доставить вас на эту платформу
и ждать дальнейших распоряжений. Больше мы ничего
не знаем.
Хожу по платформе. Мгла. Через четверть часа око-
ло платформы вырисовываются силуэты саней. Предла-
гают сесть в сани. Едем дальше. Освещенные ворота.
Часовой в тулупе. Пропускает нас. Шагаю через двор —
не узнаю двора. Я уже в помещении. Кто-то в форме
ГПУ докладывает по телефону:
— Приехал Меркуров.
Меня вводят в полутемную комнату и предлагают
сесть. Сажусь в угол, в глубокое кресло. В это время
открывается дверь: в просвете два женских силуэта —
направляются к другим дверям. Открывают двери в
большую комнату; там много света, и, к моему ужасу,
я вижу лежащего на столе Владимира Ильича... Меня
кто-то зовет.
Все так неожиданно — так много потрясений, что
я как во сне.
У изголовья Владимира Ильича стоит Надежда Кон-
стантиновна. Она крепится. Но безмерное горе задави-
ло ее.
В противоположной стене полуоткрыты двери в тем-
ную комнату. В дверях застывшая в горе Мария Иль-
инична.
Слышу тихий голос Надежды Константиновны: «Да,
вы собирались лепить бюст Владимира Ильича, ему все
было некогда позировать и вот теперь... маску...»
В комнате я нахожу все, что мне нужно для снятия
маски.
Подхожу к Владимиру Ильичу, хочу поправить голо-
491
ву — склонить немного набок. Беру ее осторожно с двух
сторон: пальцы просовываю за уши, к затылку, чтобы
удобнее взять за шею. Шея и затылок еще теплые.
Ильич лежит на тюфяке и подушке. Но что же это
такое?! Пульсируют сонные артерии! Не может быть!
Артерии пульсируют! У меня страшное сердцебиение.
Отнимаю руки. Прошу увести Надежду Константи-
новну.
Спрашиваю у присутствующего товарища, кто кон-
статировал смерть.
— Врачи.
— А сейчас есть кто-нибудь из них?
— А что случилось?
— Позовите мне кого-нибудь.
Приходит.
— Товарищ, у Владимира Ильича пульсирует сон-
ная артерия вот здесь, ниже уха.
Товарищ нащупывает. Потом берет мою руку, отки-
дывает край тюфяка от стола и кладет мои пальцы на
холодный стол. Сильно пульсируют мои пальцы.
— Товарищ, нельзя так волноваться — пульсирует
не сонная артерия, а ваши пальцы, Будьте спокойны.
Сейчас вы делаете очень ответственную работу.
Слова возвращают меня к реальности.
Маска — исторический документ чрезвычайной важ-
ности. Я должен сохранить и передать векам черты
Ильича на смертном одре. Я стараюсь захватить в фор-
му всю голову, что мне почти удается. Остается незасня-
тым только кусок затылка, прилегающий к подушке.
В темных дверях неподвижно стоит Мария Ильи-
нична.
За время работы она не вздрогнула. Я чувствую ее
застывший взгляд.
В голове у меня мелькает художник Каррьер с его
полотнами в полутенях — в полумраке.
Наконец к четырем часам утра работа готова.
Меня торопят. Приехали профессора для вскрытия.
Последний прощальный взгляд.
492
В Комиссию ЦИК по организации похорон В. И. Ленина
Скульптор С. Д. Меркуров
Заявление
По поручению Л. В. Каменева мной была снята
гипсовая маска В. И. Ленина в Горках в день смерти
в 4 часа утра. Тогда же я снял слепки кистей рук, правой
и левой. Правая кисть была сведена, поэтому я принуж-
ден был спять ее в сжатом виде. После осмотра этих
работ Л. В. Каменев поручил мне отлить и отпанировать
слепки для следующих товарищей: I. И. К. Крупской,
2. М. И. Ульяновой, 3. А. И. Елизаровой-Ульяновой,
4. Г. М. Кржижановскому, 5. Л. Б. Красину, 6. Ф. Э.
Дзержинскому, 7. В. В. Куйбышеву, 8. А. Д. Цурюпе,
9. ЦК РКП, 10. И. В. Сталину, И. М. П. Томскому,
12. Л. Д. Троцкому, 13. Г. Е. Зиновьеву, 14. Л. Б. Ка-
меневу, 15. А. И. Рыкову, 16. Я. Э. Рудзутаку,
17. В. М. Молотову, 18. М. И. Калинину, 19. Н. И. Бу-
харину, 20. МК РКП. Теперь мной выполняется эта
работа, и по мере исполнения маски доставляются выше-
указанным товарищам. Оригинал задерживался мной,
так как мне необходимо было делать с него клеевую
форму для отливки.
В настоящее время работа по отливке закончена,
и маска и кисти рук доставлены в Институт В. И. Ле-
нина.
Довожу до сведения Комиссии, что мной начаты по
своей инициативе работы по выполнению означенной
маски из мрамора, а также начат бюст, и я приступил
к предварительным работам по исполнению гранитной
фигуры В. И. Ленина.
26.02.1924 г., Москва.
22 января в Горках профессором Абрикосовым про-
изведено вскрытие тела, продолжавшееся почти 5 часов.
В результате его появился акт о патолого-анатомиче-
ском состоянии умершего. Немедленно опубликованный
в газетах, он произвел на многих шокирующее впе-
чатление. Этот акт говорит решительно обо всем, что
в болезненном или здоровом состоянии находилось внут-
ри Ленина. Все было вскрыто. Ничто не оставлено без
493
анализа. Обо всем и всех изъянах дан самый детальный
отчет — о головном мозге, покрове черепа, сердце, лег-
ких, брюшной полости, селезенки, ночках, мышечной
системе. Никаких анатомических секретов, все показа-
но. Этот анатомический акт был напечатан одновре-
менно с выражением чувств любви, скорби, почтения
к умершему.
О похоронах Ленина оставила воспоминания и Софья
Мушкат-Дзержинская. Она тоже любила похороны,
марш Шопена был для нее любимой с детства музыкой.
Софья воспитывалась в тех же традициях, что и Феликс.
Она знала толк в похоронах.
«Никогда не забуду тяжелых январских дней, когда
непрерывно днем и ночью тысячи и тысячи людей стоя-
ли на трескучем морозе на улицах Москвы, согреваясь
у костров, в ожидании доступа в Колонный зал Дома
Союзов, чтобы взглянуть на дорогое лицо и отдать
последний долг безвременно ушедшему от нас вождю,
отцу и другу».
25 января 1924 года Дзержинский как председатель
комиссии по похоронам В. И. Ленина разослал по радио
всем республикам, областям, губисполкомам СССР, Рев-
военсовету, ВСНХ и всем Наркоматам Союза Распоря-
жение, согласно которому 27 января в 16 часов по мо-
сковскому времени в момент опускания гроба В. И. Ле-
нина был произведен одновременный военный солют по
всей территории СССР. На фабриках и заводах СССР
в течение трех минут раздавались траурные гудки; рабо-
та на всех предприятиях и движение на транспорте были
приостановлены на 5 минут.
О смерти великого вождя вместе с советским народом
скорбили трудящиеся всего мира; в день похорон рабо-
чие многих капиталистических стран остановили на
5 минут работу.
Не забыть той минуты, когда боевые соратники и
друзья под гром артеллерийских залпов внесли останки
Владимира Ильича на вечный покой в Мавзолей.
По желанию народа правительство приняло решение
о бальзамировании тела В. И. Ленина. Это было поруче-
но группе ученых во главе с акад. В. П. Воробьевым.
Дзержинский, являвшийся членом комиссии по увекове-
494
чению памяти Ленина, всемерно помогал ученым в их
трудной и ответственной работе. Об этом ярко написал
принимавший непосредственное участие в сохранении
тела В. И. Ленина проф. В. И. Збарский в своей брошюре
«Мавзолей Ленина».
Первые дни В. П. Воробьеву и В. И. Збарскому при-
ходилось круглые сутки непрерывно работать в Мавзо-
лее. Без сна и отдыха они настолько переутомились, что
едва держались на ногах. Узнав об этом, Дзержинский
вызвал к себе проф. Збарского и взял с него слово, что
он и акад. Воробьев будут поочередно отдыхать.
В тот же день Феликс распорядился проложить к
Мавзолею трамвайные рельсы и провода, что и было
сделано в течение одной ночи. На следующий день возле
Мавзолея появился специально оборудованный вагон
трамвая с постелями, умывальными принадлежностями,
электрическими плитами и т. д. В этом вагоне ученые
отдыхали и получали горячую пищу.
После месяца трудной работы над консервацией те-
ла В. И. Ленина акад. Воробьев уехал на несколько дней
в Харьков. В его отсутствие проф. Збарскому показа-
лось, что на лице Владимира Ильича появились некото-
рые изменения.
В 2 часа ночи проф. Збарский направился в ОГЛУ
и из комнаты секретаря Дзержинского, срочно вызвал по
телефону акад. Воробьева, потребовал его немедленного
приезда. По словам В. И. Збарского, он был крайне
взволнован, разговаривая с В. П. Воробьевым. Когда
разговор был окончен, и Збарский повернулся, он с
изумлением увидел перед собой Феликса Дзержинского.
— Что с вами? — спросил Дзержинский.— На вас
лица нет. Разве так можно волноваться?
Он пригласил профессора Збарского в свой кабинет
и в течение двух часов разговаривал с ним, успокаивая
его.
«Я ушел успокоенный,— рассказывает Збарский.—
Вспоминая много раз ту ночь, я вижу перед собой чу-
десного Феликса Эдмундовича».
И в течение всей трудной работы ученых в Мавзолее
Дзержинский продолжал оказывать им помощь. «Он это
выполнял с такой чуткостью,— вспоминал В. И. Збар-
495
ский,— с таким тактом, что удачными результатами
нашей работы мы во многом обязаны ему».
Броня Орса-Койдановская — прелестное юное созда-
ние, племянница моей покойной приятельницы Орсы-
Койдановской, с детства испытывала интерес к личности
Ленина. Может быть, мое мнение ошибочно (дай Бог),
но мне этот интерес казался странным. Вы можете
представить благовоспитанную польскую девочку, кото-
рая живет в Берлине и без стеснения на каждом шагу
цитирует стихи советских поэтов. Что-то вроде строк
Николая Полетаева:
Портретов Ленина не видно:
Похожих не было и нет.
Века уж дорисуют, видно,
Недорисованный портрет.
Перо, резец и кисть не в силах
Весь мир огромный охватить,
Который бьется в этих жилах
И в этой голове кипит.
У нее был свой особый блокнотик, куда она выписы-
вала эти стишки и украшала вырезками из журналов
и своими собственными рисунками. Похоже, она завидо-
вала московским пионерам, которые могут посещать
мавзолей и заглядывать в саркофаг вождя. Я обращала
внимание ее тетки и родителей на нездоровое увлечение
девочки. Бронислава приходила в отчаяние, когда ей не
давали делать вырезки про Ленина.
— Пани Гертруда,— говорила она мне,— вы собира-
ете материал про Феликса Дзержинского, почему мне
нельзя интересоваться Лениным. Я хочу написать про
него книгу, когда вырасту.
— Дитя мое,— отвечала я ей,— мне есть что сказать
в оправдание... Во-первых,я встречалась с Дзержинским,
и до сих пор не могу забыть эту встречу. Во-вторых,
я жила в то время, о котором пишу. Мое время поймало
меня в западню, я живу только прошлым. Я не могу
принять настоящего времени, в этом мое несчастье.
В-третьих, я могу признаться, что увлечение психоана-
лизом и историей, фактически испортило мне жизнь.
Если бы предоставилась такая возможность, я бы прожи-
ла ее по-иному. Надо любить жизнь, а не смерть! Не
прошлое, а будущее!
496
Я надеюсь, что интерес Брониславы к Ленину вре-
менный, возрастной. Я верю, что жизнь Брониславы
будет счастливой, она встретит достойного человека,
создаст семью и забота о детях поможет забыть о вожде
пролетариата и его жутком саркофаге.
Эту главу я закончу выписанными из блокнота Бро-
ниславы Орсы-Койдановской словами Сергея Есенина.
И вот он умер...
Плач досаден.
Не славят музы голос бед.
Из меднолающих громадин
Салют последний даден, даден.
Того, кто спас нас, больше нет.
Его уж нет, а те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь:
«Ленин умер!»
Их смерть к тоске не привела.
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела...
Вот так, «еще суровей и угрюмей творить дела»
Ленина остался Дзержинский со своей дьявольской дру-
жиной — чекистами. Есенин верно отметил этот момент,
не зря он дружил с чекистом Блюмкиным.
Ненадолго пережил Феликс свой идеал. Без «ду-
ховной поддержки» Ленина он прожил всего два года.
ЭСЕРЫ
Обвинения социалистам-революционерам (эсерам)
были предъявлены другой социалистической и револю-
ционной партией, вместе с которой до 1917 года они
боролись с царским режимом,— большевиками. Октябрь
17-го развел их по разные стороны баррикад (впрочем,
группа левых эсеров «продержалась» с большевиками
чуть дольше—до весны 1918 года). Последовательно
свергнув поддерживаемое эсерами Временное правите-
льство и разогнав демократически избранный парла-
мент — Учредительное собрание, в котором сторонники
народовластия эсеры занимали больше половины мест,
497
большевики, декларируя, как известно, власть Советов,
установили диктатуру своей партии.
В 1918 году эсеры начали вооруженную борьбу про-
тив Советского правительства, закончившуюся скоро
и безуспешно. Удары на эсеров сыпались буквально со
всех сторон, так, например, немалую «услугу» Советско-
му правительству оказал адмирал Колчак, свергнув в
ноябре 1918 года в Омске правительство Директории,
в котором эсеры играли важную роль. Гражданская
война превращалась в войну «красных» и «белых», и
эсеры почли за лучшее отказаться от противостояния
посредством вооруженной борьбы, и обратились к иной
тактике, провозгласив мирную политическую оппози-
цию. Их целью было «организовать трудящиеся массы»,
дабы заменить большевистскую диктатуру правитель-
ством, основанным на принципах народовластия. Однако
большевики уже вошли во вкус, раскрутили маховик
репрессий и не собирались терпеть никакой, даже «мир-
ной» оппозиции.
Кроме всего прочего существовали эсеровские цент-
ры за границей. В Париже жил и работал Борис Са-
винков — «великий террорист».
Под руководством Дзержинского органы ГПУ наме-
тили провести операцию под условным названием «Син-
дикат» для установления связи с Савинковскими цент-
рами в Париже, в Варшаве и Вильне через якобы суще-
ствующую антисоветскую организацию. Дзержинский
ставил своей целью выманить Бориса Савинкова из
Парижа на территорию Союза, где «великий террорист»
попадет прямиком в кровавые лапы ГПУ.
Летом 1922 года при нелегальном переходе советско-
польской границы был задержан один из видных деяте-
лей «Союза защиты Родины и свободы» Шешеня, на-
правлявшийся на территорию Советского Союза в каче-
стве эмиссара Савинкова для установления связи
с ранее посланными в Москву и Смоленск Зекуновым
и Герасимовым. Пройдя психическую и физическую
обработку в кабинетах и подвалах Лубянки, Шешеня
дал подробнейшие показания о «Союзе», выдал изве-
стные ему явки, сообщил, что был личным адъютантом
Савинкова. На основании показаний Шешени были за-
498
держаны Зекунов и Герасимов. После проведенного
следствия упорствующий и нераскаявшийся еретик Ге-
расимов был расстрелян. Зекунов под пытками отрекся
от «ереси», т. е. принадлежности к «Союзу» и инквизито-
ры из ГПУ предоставили ему возможность «очиститься».
Возможность «очиститься» получил и Шешеня.
Коллеги Феликса имели неограниченную власть над
телом и душой своих жертв, они не только калечили
тела, но и растлевали души своих многочисленных
жертв.
Чекисты решили использовать Зекунова и Шешешо
для проникновения в зарубежные савинковские центры.
Учитывая, что Шешеня был близким родственником
видного деятеля «Союза» Фомичева, чекисты отправили
к последнему Зекунова, с рекомендательным письмом
Шешени. В письме говорилось, что Зекунов — надеж-
ный человек, на которого можно во всем положиться,
и что в Москве Шешене удалось познакомиться с людь-
ми, якобы состоявшими в одной «эсеровской организа-
ции», членом которой являлся и Зекунов. «Органы»
были уверены, что об этой организации Фомичев немед-
ленно сообщит своему шефу Савинкову.
Поездка Зекунова в Вильню (любимый город Фе-
ликса Дзержинского) прошла успешно. Фомичев с дове-
рием принял агента и просил добыть документы, с кото-
рыми можно было ехать в Москву. Люди, которые
пользуются кинжалом убийцы в качестве политического
инструмента, не проявляли брезгливости в использова-
нии фальшивок с политической целью.
Из Вильни Зекунов с обманутым Фомичевым напра-
вйлся в Варшаву, где Зекунов встретился с руководите-
лями областного комитета «Народного союза защиты
Родины и свободы».
Учитывая благоприятные условия, сложившиеся для
проникновения в зарубежные организации Дзержинский
и Менжинский решили отправить в Варшаву вместе
с Зекуновым чекиста Федорова под видом одного из
активных деятелей антисоветской организации. В Вар-
шаве Федоров передал руководителям областного коми-
тета «Союза» доклад Шешени о «проделанной работе».
Варшавский областной комитет решил вступить в пере-
499
говоры с московской организацией и послать туда своего
представителя Фомичева.
В Москве Фомичеву представили «руководителей
организации (в их роли выступили сотрудники ГПУ);
причем при этом создавалась видимость, что на сближе-
ние с «НЗСР и С» организация идет лишь в силу обще-
признанного авторитета Савинкова.
Куда девались честь и достоинство Дзержинского?
Куда девалась его ненависть к провокаторам? Хитрость
и расчетливость советского инквизиторе! не знала преде-
ла. Он как будто бы подписал чужой кровью пакет
с дьяволом, который освободил его от мук совести.
Один из присутствующих на совещании чекистов
вспоминал: «Встреча несколько охладила оптимистиче-
ское настроение Фомичева. Он увидел, что организация
идет на контакт неохотно. Представитель организации
откровенно заявил Фомичеву, что он не видит в са-
винковской организации реальной силы, а слияние двух
неравных сил едва ли целесообразно. Тогда Фомичев
логическим ходом событий принужден был заявить: «Да-
вайте встретимся с Борисом Викторовичем Савинковым,
а там видно будет». Эта установка создала для нас
чрезвычайно выгодное положение, ибо предложение о
поездке в Париж выдвигали не мы, а противная сто-
рона».
Вспомните, что первый раз Дзержинский был аресто-
ван при участии провокатора.
11 июня 1923 года Федоров в сопровождении Фоми-
чева выехал в Париж. После прибытия в Париж 14 июля
1923 года состоялась первая встреча Федорова и Фоми-
чева с Борисом Савинковым у него на квартире, на
улице Де Любек № 32. Он очень радушно принял Федо-
рова, подробно расспрашивал о положении дел в России.
На одной из последующих встреч Савинков предста-
вил своих ближайших помощников: полковника Павлов-
ского, супругов Деренталь и известного разведчика Сид-
нея Рейли.
В августе 1923 года Павловский прибыл из Парижа
в Польшу, 17 августа перешел советско-польскую гра-
ницу. 16 сентября 1923 года ночью явился на квартиру
к Шешене. Вел себя крайне настороженно, в разговоре
500
пытался выяснить, не являются ли сообщения о «москов-
ской организации» уловкой ГПУ (интуиция не обманы-
вала опытного конспиратора).
О прибытии эмиссара Савинкова начальник контр-
разведывательного отдела ГПУ И. А рту зов поставил
в известность Дзержинского. Было принято решение
арестовать Павловского (за ум, проницательность и
близость к разгадке большевистской провокации). На
следующий день его пригласили через Шешеню на квар-
тиру одного из сотрудников ГПУ, выступающего в роли
члена московской организации, где и арестовали.
Павловский отказывался давать показания. Допросы
вел сам Дзержинский в свойственной ему манере - не
повышая голоса, не подвергая оскорблениям, он призы-
вал жертву к покаянию, смирению и сотрудничеству.
«Беседы» с Дзержинским были психологической подго-
товкой к предстоящим испытаниям-пыткам. Какими бы-
ли пытки? Если попытаться сформулировать коротко, то
получится вариант — «физические и психические истя-
зания были изощренными. Они зависели от степени
извращенности фантазии следователя и вынуждали
жертву давать показания».
ЧК, как и средневековая инквизиция, стремилась
окутать покровом тайны все свои преступления. Ее
сотрудники давали строжайший обет соблюдать ее сек-
реты. Того же требовали и от жертв (если те оставались
в живых, соглашаясь на сотрудничество). Старый че-
кист Б. Алтайский (выбирать партийные псевдонимы
соответственно местам ссылки было, вероятно, модным)
вспоминал, как Дзержинский не уставал внушать своим
коллегам: «Основа всему — тайна. Знает один — полная
гарантия успеха. Двое — может быть. Трое...» Произно-
ся «трое» Дзержинский делал многозначительный
взгляд и замолкал.
. Что делали с полковником Павловским в подвалах
Лубянки, известно только Дзержинскому и непосред-
ственным мучителям — следователям. Воля полковника
была сломлена, он согласился на сотрудничество с орга-
нами. Он превратился в предателя, в живого мертвеца.
Был такой способ убийства в ЧК, когда человек переста-
вал существовать как личность.
501
В письмах на имя Савинкова и других видных деяте-
лей «Народного союза защиты Родины и свободы» Пав-
ловский писал о своей успешной работе в Москве, отри-
цательно отзывался о зарубежных работниках «Союза»,
считая их деятельность бесперспективной. В одном из
писем Философову Павловский писал:
«Дорогой дедушка!
Вы, должно быть, удивляетесь, что от меня столько
времени не было писем, но сами знаете, что приходится
ждать оказии, с которой можно прислать.
Я устроился пока здесь, но думаю в скором времени
съездить на юг, где я нашел своих родственников, где
можно погостить и кое-что подработать.
Как поживают наши друзья? Хочется скорее уви-
деться со всеми вами, но, к сожалению, здесь столько
работы и столько возможностей, что мне никак не вы-
браться сейчас.
Я думаю, что у вас там совсем пропала вера во все,
сужу это по себе, когда я обретался в ваших непролаз-
ных болотах. Здесь же я чувствую себя совершенно
иначе. Жизнь здесь бьет полным ключом. Работы непо-
чатый край».
Письма Павловского сыграли огромную роль в плане
создания перед Савинковым видимости жизненности
«московской организации» и ее активной «антисовет-
ской» деятельности. Чтобы окончательно убедить Са-
винкова в необходимости приезда в Москву и возглавить
«контрреволюционную работу», в апреле 1924 года за
границу был вновь командирован Федоров. Он должен
был сообщить лидеру «НСЗР и С», что в «организации»
якобы выявились два диаметрально противоположных
течения — так называемые «активисты», выступавшие
за организацию террористических актов, бандитизма,
мятежей, и «накописты» — сторонники медленного на-
копления сил, тщательного изучения противника.
16 апреля 1924 года Федоров прибыл в Варшаву, где
доложил руководителям варшавского областного коми-
тета «НСЗР и С» Философову, Шевченко и Арцыбашеву
о возникших разногласиях в организации, объяснил при-
чину задержки Павловского. Затем Федоров уехал в Па-
риж для встречи с Савинковым.
502
В это время Савинков находился в Лондоне, где вел
переговоры с представителями английской разведки о
финансировании его организации. В ожидании его воз-
вращения Федоров встретился в Париже с Сиднеем
Рейли, проявлявшим усиленный интерес к положению
в Советской России. Позднее Федоров рассказывал, что
английский разведчик явно стремился как можно боль-
ше узнать о «московской организации» «НСЗР и С»
и в осторожной форме давал понять, что он не прочь
приехать в подходящий момент в Москву.
28 апреля состоялась встреча Федорова с прибывшим
из Лондона Борисом Савинковым. Федоров подробно
рассказал ему о разногласиях между «накопистами»
и «активистами», которые якобы принимают угрожаю-
щие размеры и могут привести к расколу всей органи-
зации.
29 и 30 апреля состоялись очередные встречи, на
которых Савинков проявил озабоченность создавшейся
ситуацией и выдвинул предложение о посылке в Москву
кого-либо из видных заграничных членов ЦК «Союза».
Однако, перебирая всех своих приближенных, он не мог
остановить свой выбор на ком-либо из них и заявил,
что для руководства организацией в России необходим
приезд его самого. При этом Савинков заметил, что,
перед тем как выехать, он должен прежде всего иметь на
это согласие московских руководителей «НСЗР и С»,
и что за ним должен приехать Павловский. Чувствова-
лось, что он сильно обеспокоен длительным отсутствием
своего лучшего помощника.
После успешно проведенных переговоров с Савинко-
вым Федоров 18 мая возвратился в Москву и доложил
о результатах поездки Артузову.
Руководство контрразведывательного отдела ОГПУ
совместно с принимавшими участие в операции чекиста-
ми Федоровым, Сыроежкиным и другими составило план
дальнейших мероприятий по выводу Савинкова на со-
ветскую территорию.
Чтобы рассеять всякие подозрения у Савинкова и по-
казать, что Павловский не арестован, а находится на
свободе и действует в составе «московской организа-
ции», было принято решение показать его прибывшему
503
из Варшавы Фомичеву. Принимая это решение, чекисты
шли на большой риск, так как окончательно еще не
были уверены в Павловском. Но иного выхода не было.
Нужно было перехитрить Савинкова. После соответ-
ствующей подготовки Павловский встретился с Фомиче-
вым на инсценированном заседании организации 21 мая
1924 года. Помещение, где проходило заседание, тща-
тельно охранялось. Павловский убедился, что малейший
неосторожный шаг с его стороны, настораживающий
Фомичева, может привести впоследствии к его гибели.
Поэтому, спасая жизнь, он хорошо сыграл свою роль.
В начале заседания Федоров огласил декларацию
Бориса Савинкова членам ЦК «НСЗР и С» и сделал
отчет о своей поездке. Выступавший на заседании Пав-
ловский согласно данному ему заданию высказал «свою
просьбу», чтобы его оставили для работы в России.
После обсуждения Фомичев согласился с доводами Пав-
ловского.
31 мая на «квартире Павловского» состоялась новая
встреча Фомичева, на которой присутствовал и Федоров.
Как и на первой встрече, Павловский вел себя непри-
нужденно, шутил, острил по поводу боязни отдельных
членов «Народного союза защиты Родины и свободы»
ехать для работы в Советскую Россию, высоко отзы-
вался о работе «московской организации». Перед самым
уходом Фомичев отозвал Павловского в сторону и что-то
шепнул ему на ухо. Павловский отвечал: «Хорошо»,
«Хорошо», «Все сделаем».
Однако проведенные чекистами мероприятия только
на некоторое время оттягивали выезд Павловского за
границу. Необходимо было найти такую причину, кото-
рая давала бы возможность отложить выезд Павловско-
го на более продолжительное время. После обсуждения
этого вопроса было принято решение инсценировать
ранение Павловского на юге России во время «нападе-
ния его отряда» на поезд с целью ограбления. 10 июня
1924 года Фомичеву показали полученную из Ростова
телеграмму о «ранении Павловского». На следующий
день в сопровождении сотрудника контрразведыватель-
ного отдела ОГПУ Фомичев выехал в Ростов. Здесь они
не застали «раненого Павловского». Им сообщили, что
504
его направили в Москву. Во время этой поездки Фомиче-
ву в Минеральных Водах организовали встречу с на-
чальником «партизанских» отрядов «Султан-Гиреем»,
в роли которого выступал сотрудник ОГПУ. Султан-
Гирей действительно существовал, и его отряды дейст-
вовали в горах Карачая, совершали нападения на испол-
комы местных Советов, вступали в вооруженные столк-
новения с отрядами ОГПУ.
По возвращению Фомичева в Москву ему организо-
вали свидание с «раненым» Павловским. Убедившись
в невозможности выезда Павловского за границу, Фоми-
чев через Варшаву возвратился в Париж. Вместе с ним
поехал Федоров.
Это была последняя командировка за границу, орга-
низованная органами ОГПУ. Все необходимые меры по
обеспечению приезда Савинкова в Советский Союз были
предприняты. Теперь все зависело от того, как Савинков
воспримет длительную задержку Павловского в Москве,
не вызовет ли это у него подозрений, насколько убеди-
тельными окажутся доводы о необходимости его приезда
в СССР. Для большей убедительности Федорову вручи-
ли письмо Павловского, в котором тот писал Савинкову,
что не может приехать из-за ранения, и настоятельно
предлагал ему выехать в Москву для руководства орга-
низацией.
Прибыв в Париж, Федоров имел с Савинковым
несколько встреч, в ходе которых в самых ярких красках
обрисовал обстановку в Москве и работу «московской
организации». Рассказы Фомичева и Федорова о ране-
нии Павловского как причине его задержки видимо,
успокоили Савинкова, и он решил ехать в Москву.
12 августа 1924 года по прибытии из Парижа в Вар-
шаву Савинков поставил в известность о своем решении
Философова, Арцыбашева и Шевченко.
В Варшаве остановились в малозаметной гостинице,
где Савинков с помощью грима несколько изменил свою
внешность. 15 августа вместе с четой Деренталь и Фо-
мичевым с фальшивыми паспортами на имя В. И. Степа-
нова он перешел польско-советскую границу.
На границе их встретили Федоров, выехавший из
Варшавы на день раньше, и ответственные сотрудники
505
ОГПУ Пил яр, Пузицкий и Крикман. Пиляр выступал
в роли командира пограничной заставы, «сочувствовав-
шего» «организации». А Пузицкий и Крикман как члены
«московской организации».
За несколько километров до Минска все переоделись
в заранее приготовленные новые костюмы. В целях
конспирации вся группа разделилась на три подгруппы.
Савинкова и Любовь Деренталь сопровождал Пузицкий,
А. Деренталь — Федоров, а Фомичева — Крикман.
Первые две группы должны были независимо друг
от друга двигаться в Минск и встретиться на Захарьев-
ской улице в доме № 33 в заранее подготовленной
квартире.
Третья группа должна была остановиться в одной из
гостиниц Минска, где их ожидал прибывший туда Ше-
шеня.
При входе в предместье города между 6 и 7 часами
утра 16 августа 1924 года Борис Савинков резко изме-
нился по сравнению с тем, каким он был в пути на та-
чанке среди тихих трактов. Он сделался замкнутым,
более официальным и настороженным.
Нанятый на одной из площадей Минска экипаж
быстро покатил по главной улице мимо зданий ЦК Ком-
партии Белоруссии и полномочного представительства
ОГПУ. Не доезжая двух домов до квартиры, экипаж
остановился. Когда Пузицкий расплачивался с извозчи-
ками, мимо проехал в пролетке пограничник и почему-
то внимательно посмотрел в сторону группы.
Заметил это Савинков или нет, а может быть, в нем
вспыхнул инстинкт старого конспиратора и подпольщи-
ка, но он выпрямился, приподнял голову, приоткрыл рот
и, пронзительно взглянув на своего проводника, протяж-
но, отчеканивая каждое слово, спросил: «А куда мы
идем?» Пузицкий ответил: «В одну квартиру». Он при-
поднял с тротуара чемоданчик, повернулся и направился
в парадное дома № 33.
Поднимаясь по лестнице, Савинков опять спросил:
«А кто живет в этой квартире? Свои?» — «Конечно,
свои»,— последовал ответ.
Как только Савинков и супруга Дикгофа-Деренталя
вошли в квартиру, они сразу же были арестованы.
506
Так была закончена тщательно разработанная опе-
рация «Синдикат».
В 1923 году в Париже Борис Савинков под литера-
турным псевдонимом В. Ропшин написал повесть «Конь
Вороной». Профессиональный террорист искал спасения
в литературе! Предисловие к своей книге Савинков
писал уже в тюрьме: «Я описывал либо то, что пережил
сам. либо то, что мне рассказывали другие. Эта повесть
не биографична, но она не измышление».
«Великий террорист» писал:
«5 августа 1923 г.
Не убий... Мне снова вспоминаются эти слова. Кто
сказал их? Зачем?.. Зачем неисполнимые, непосильные
для немощных душ заветы? Мы живем «в злобе и зави-
сти, мы гнусны и ненавидим друг друга». Но ведь не мы
раскрыли книгу, написанную «внутри и отвне». Но ведь
не мы сказали: «Иди и смотри»... Один конь — белый,
и всаднику даны лук и венец. Другой конь — рыжий,
и у всадника меч. Третий конь — бледный, и всаднику
имя смерть. А четвертый конь — вороной, и у всадника
мера в руке. Я слышу, и многие слышат: «Доколе, вла-
дыка святой и истинный, не судишь и не мстишь живу-
щим на земле за кровь нашу?»
«6 августа 1923 г.
Цветут липы. Земля обрызгана бледно-желтыми, ду-
шистыми лепестками. Зноем томится лес, дышит земля-
никой и медом. Неторопливо высвистывает свою песню
удод, неторопливо скребутся поползни в сосновой коре,
и звонко в тающих облаках, кричит невидимый ястреб.
Днем — бестревожная жизнь, ночью — смерть. Ночью
незаметно шелохнется трава и зашуршит листьями
орешник. Что-то жалостно пискнет... Жалкий то, пред-
смертный, писк. Я знаю: в лесу опять совершилось
убийство».
В повести «Конь Вороной» нашла выражение мечта
Савинкова об убийстве начальника ВЧК и горечь разо-
чарования.
507
«77 марта. 1923 г.
Да, дядя Федя был прав: надо «сматывать удочки».
Я вышел вечером на Тверскую. Я шел без мыслей, без
цели: я задыхался в своей коробке. Внизу, на площади,
меня догнала машина».— «Товарищ, стой!.. Руки
вверх!»... Я успел вынуть браунинг: я всегда ношу его
в рукаве. Я поднял правую руку и, не знаю зачем, стал
стрелять. Я не видел людей,— я видел черные тени.
Я нажимал на курок, пока не щелкнул последней пулей
затвор. Тогда я очнулся... Я огляделся. Было пусто
и очень темно. На мостовой, на мокром снегу, лежало
три человека. Стучал мотором оставленный грузовик.
Я свернул в переулок... Итак, начальник Вечека не
будет убит.
Ах, коммуния, коммуния моя!
Ах, и рожа-то вся подлая твоя!»
Между Дзержинским и Савинковым было много об-
щего. Это общее и составляло основу, фундамент их
натуры. Главным в жизни Бориса Савинкова была борь-
ба. Срочные переезды, слежка, конспиративные кварти-
ры, телеги, поезда, пролетки, зимний возок, автомобили,
грим, динамит в картонных коробках из-под тортов,
неизменный браунинг в рукаве, шифрованные телеграм-
мы, неприкаянная жизнь — вот неотьемлимые атрибуты
его судьбы — романтический маскарад, за которым все-
гда стояла кровь убиенных и кровь убивавших, сла-
гавших головы ради идеи, ради цели, достижение кото-
рой казалось возможным только через насилие, борьбу
кровавую, террор. Не было вечных заповедей, они оказа-
лись попраны, растоптаны, забыты на время ради глав-
ной цели, ради борьбы за счастье России. Слова выстра-
данные, но... плюс изначально подменялся минусом:
основное — волевой рывок в будущее, пускай по-рос-
сийски кровавый, пускай безоглядный, пускай... Борьба
была средством существования...
Борис Викторович Савинков родился в семье «интел-
лигентного и честного», как позднее вспомнит мать,
провинциального варшавского судьи 19 (!) января
1879 года. Едва поступив в Петербургский университет,
уже в 1898 году, вслед за арестованным старшим братом,
508
он попадет в тюрьму. Попадает ненадолго, в отличие от
брага, наказанного жестоко: ссылка в далекую сибир-
скую глухомань, где в конце концов, не выдержав одино-
чества и впав в тяжелую депрессию, он покончил жизнь
самоубийством.
Отец, признанный в провинции заступник «унижен-
ных и оскорбленных», человек чести и долга, получив
известие об аресте сыновей, оказался навсегда выбитым
из колеи привычной жизни. Не в силах смириться с не-
соответствиями и жестокостями века, не перенеся тяже-
лых нравственных переживаний, он сошел с ума и вско-
рости скончался.
Борис, будущий «великий террорист», после первого
ареста не отступился от начатого — уже в 1902 он попа-
дает в ссылку в Вологду по делу санкт-петербургской
социал-демократической группы. Но с «эсдеками» ему
не по пути. Тогда же, вероятно, осознает он свою «мис-
сию» — он призван для ДЕЛА!
Бежав из ссылки, он скоро оказывается в Женеве
в штаб-квартире эсеров, где «скромно, но твердо» за-
являет Азефу, что «хочет работать в терроре». Провока-
тор, лидер партии эсеров — одна из самых отвратитель-
ных и загадочных фигур русского освободительного дви-
жения: шпион охранки, безжалостно отправлявший на
заведомую гибель своих «сотоварищей», и вместе с тем,
руководитель и мозговой трест эсеров — Азеф, человек
проницательный, исключительно умный и волевой, су-
мел разгадать в сидящем перед ним молодым революци-
онере нужного человека.
Савинков организует убийства министра внутренних
дел В. К. Плеве и московского генерал-губернатора
великого князя Сергея Александровича. Он проявляет
чудеса конспирации, своей железной волей выковывает
ядро, а по сути партию в партии — группу «боевиков-
террористов», действующую сплоченно, активно, тайно,
порой самовольно, без разрешения женевского центра,
выносящую смертные приговоры руководителям царско-
го правительства, готовящую покушение на самого им-
ператора. Он отправляет на смерть «бомбистов», и они
идут убивать, идут, готовые к собственной смерти. Их
письма из тюрьмы полны сознания правоты выполнения
509
долга и... любви к пославшему их на смерть Борису
Савинкову. Он обладал не просто даром убеждения, он,
вероятно, ощущал себя пророком, вершителем судеб
России и чувство это умел передать и передавал шед-
шим за ним. Он был честен и непримирим, его аскетиче-
ская, почти безумная вера ломала, подчиняла, покоряла
людей.
Арестованный в 1906 году, он ждет в одиночке смерт-
ной казни. Не здесь ли впервые задумывается он о на-
прасно пролитой крови? Террор себя не оправдал, рево-
люция идет на убыль... Ему удается бежать. В 1907 году
из-за разногласия с руководством он выходит из партии
эсеров. Натура творческая, истинно одаренная, он в го-
ды смятений, поисков оправдания содеянному становит-
ся писателем. В 1909 году выходит его повесть «Конь
бледный», схожая по основной идее с «Конем вороным».
Разочарование; усталость гнетут автора.
27 августа 1924 года, после ареста в Минске, Борис
Савинков предстал перед Военной коллегией Верховно-
го суда СССР. Его слова повергли в транс мировую
общественность.
— Я,— заявил он,— признаю безоговорочно Совет-
скую власть и никакую другую. И каждому русскому-
человеку, который любит родину свою, я, прошедший
всю эту кровавую и тяжкую борьбу с вами, я отрицав-
ший вас, как никто, я говорю ему: если ты... любишь
свой народ, то преклонись перед рабочей и крестьянской
властью и признай ее без оговорок.
Он признал власть. Признал, потому что подчинился,
раздавленный был силой сильнее его, и он, всю жизнь
уважавший по-настоящему только силу, сдался перед
очевидным, раскрывшимся ему еще в моменты работы
над «Конем вороным».
Военная коллегия вынесла ему смертный приговор,
вскоре, учитывая «чистосердечное раскаяние», заменен-
ный десятью годами тюремного заключения. Дзержин-
скому было жаль «брата по духу».
В тюрьме он работал — писал статьи, рассказы, пре-
дисловие к повести, вышедшей затем в государственном
издательстве «Прибой», посылал письма бывшим сото-
варищам, призывая их покончить с ненужной, обре-
510
ценной борьбой. Он опять каялся, теперь уже публично,
честно, но... перенести десять лет бездействия он не мог.
Дзержинский, видимо, очень хотел, чтобы прослав-
ленный своими подвигами эсер, террорист Савинков,
заманенный ГПУ в 1924 г. из Польши на советскую
территорию, не сидел в тюрьме, а на свободе нес по-
лезную работу. С явным расчетом на сенсацию, Дзер-
жинский с улыбкой, в апреле 1925 года, говорил кое-
кому в ВСНХ, в том числе Межлауку и Савельеву:
— Догадайтесь, что это за человек, которого в сущ-
ности нужно было бы расстрелять еще в прошлом году,
и которого вы скоро можете увидеть у нас в ВСНХ?
Догадайтесь! Не знаете? Так я вам скажу. Это — Са-
винков. Хочу посадить его в главную бухгалтерию
ВСНХ в роли самого маленького счетовода. Он мне
говорил, что хочет работать, что примется за любую
работу, посмотрим, что из этого выйдет?
Намерение Дзержинского не осуществилось. Полит-
бюро категорически высказался против освобождения
Савинкова.
7 мая 1925 года, через восемь месяцев после вынесе-
ния приговора, он обратился к Дзержинскому с письмом,
требуя немедленного освобождения. Этот документ во
многих отношениях характерен для 1925 года вообще,
а не только для кающегося террориста. Савинков хотел
работать в советском хозяйстве, как уже в нем «честно»
работали десятки тысяч людей, прежде бывших убеж-
денными противниками октябрьской революции. Вот это
письмо:
«Гражданин Дзержинский!
Я знаю, что вы очень занятый человек, но я все-таки
вас прошу уделить мне несколько минут внимания.
Когда меня арестовали, я был уверен, что может быть
только два исхода. Первый, почти несомненный — меня
поставят к стене, второй — мне поверят и, поверив,
дадут работу. Третий исход, т. е., тюремное заключе-
ние, мне казался исключением: преступления, которые
я совершил, не могут караться тюрьмою, «исправлять»
меня уже не нужно. Меня исправила жизнь. Так был
поставлен вопрос в беседах с гр. Менжинским, Артузо-
511
вым и Пиляром: либо расстреливайте, либо дайте воз-
можность работать, я был против вас, теперь я с вами.
Быть «серединка на половинку», ни «за», ни «против»,
т. е. сидеть в тюрьме или сделаться обывателем, я не
могу. Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду
помилован, и что мне дадут возможность работать.
Я ждал помилования в ноябре, потом в январе, потом
в феврале, потом в апреле. Итак, вопреки всем беседам
и всякому вероятию, третий исход оказался возможным.
Я сижу и буду сидеть в тюрьме, когда в искренности
моей едва ли остается сомнение и когда я хочу одного:
эту искренность доказать на деле. Я помню наш разго-
вор в августе. Вы были правы: недостаточно разочаро-
ваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить
красных. С тех пор прошло немало времени. Я многое
передумал в тюрьме и мне не стыдно сказать — многому
научился. Я обращаюсь к вам, гражданин Дзержин-
ский,— если вы верите мне, освободите меня и дайте
работу, все равно какую, пусть самую подчиненную.
Может быть, и я пригожусь: ведь когда-то и я был под-
польщиком и боролся за революцию. Если вы мне не
верите, то скажите мне это, прошу вас, ясно и прямо,
чтобы я в точности знал свое положение.
С искренним приветом
Б. Савинков.»
Но тюремная администрация, принявшая письмо,
разубедила узника, сказав, что помилование невозмож-
но. Дзержинский к тому времени не имел былого полно-
властия. Любимое детище ВЧК породило ГПУ, которое
готово было съесть своего создателя, но не успело...
Тогда, воспользовавшись отсутствием оконной ре-
шетки в комнате, где он находился по возвращении
с прогулки, Борис Викторович Савинков выбросился из
окна пятого этажа во двор и разбился насмерть.
ОБОЛОЧКА
Дзержинский был красив и в детстве и в юности.
После Октября, его облик начал фантастически ме-
няться...
512
Скульптор Шеридан, родственница Уинстона Чер-
чилля, написала в своих воспоминаниях, что никогда ей
не доводилось лепить более прекрасную голову, чем
голова Дзержинского.
«А руки,— писала Шеридан,— это руки великого
пианиста или гениального мыслителя. Во всяком случае,
увидев его, я больше никогда не поверю ни одному слову
из того, что пишут у нас о господине Дзержинском».
Но это были руки гениального маньяка день и ночь
подписывающего смертные приговоры. Работа была дей-
ствительно изнуряющая. Из-под пера Дзержинского
смертные приговоры шли сотнями. «Дзержинский под-
писывал небывало большое количество смертных приго-
воров, никогда не испытывая при этом ни жалости, ни
колебаний»,— пишет бывший член коллегии ВЧК Дру-
гое. А после взрыва в Леонтьевском переулке Дзержин-
ский перешел к бессчетным массовым казням.
Странно, как при такой занятости, уже с ног до
головы кровавый, Дзержинский нашел-таки время стать
моделью заморской леди? Как и почему, может быть,
даже выйдя прямо из подвалов ЧК, он поехал позиро-
вать?
Психологическая разгадка, вероятно, несложна. Мы
знаем, по свидетельству историков, что бедный кабинет
Максимилиана Робеспьера был все-таки украшен... соб-
ственными изображениями карандашом, резцом, кистью.
И в зале Кремля сеанс состоялся. Утонченная леди даже
запечатлела этот сеанс в своих воспоминаниях:
«Сегодня пришел Дзержинский. Он позировал спо-
койно и очень молчаливо. Его глаза выглядели, несо-
мненно, как омытые слезами вечной скорби, но рот его
улыбался кротко и мило. Его лицо узко, с высокими
скулами и впадинами. Из всех черт его нос как будто
характернее всего. Он очень тонок, и нежные бескров-
ные ноздри отражают сверхутонченность. Во время ра-
боты и наблюдения за ним в продолжение полутора
часов он произвел на меня странное впечатление. Нако-
нец его молчание стало тягостным, и я воскликнула:
«У вас ангельское терпение, вы сидите так тихо!» Он
ответил: «Четверть моей жизни, одиннадцать лет...» Он
имел в виду годы заключения.
17 А. Иванов
513
Несмотря на занятость, Дзержинский позировал ху-
дожникам, делал вид, что уступает их просьбам и жела-
ниям. Мотив простой — он позирует не для себя, он
позирует для народа, для революции.
Телефоны на столе — какая их масса, ширма, за
ширмой кровать, покрытая простым солдатским одея-
лом, шкаф, шинель висит на крючке...
— Я очень занят,— как сквозь сон услышал худож-
ник, желающий получить заказ на портрет советского
инквизитора,— очень. Может быть, можно как-нибудь
обойтись без портрета?
В голосе Дзержинского звучала почти мольба. Глаза
же смотрели вежливо, холодно и внимательно.
— Ваш портрет необходим для выставки,— произнес
художник,— категорически необходим.
— Мне некогда позировать.
— Я постараюсь вас мало беспокоить и поскорее
закончить.
Он говорил, совершенно не надеясь на успех, только
для того, чтобы не уходить из кабинета, чтобы запом-
нить еще складки гимнастерки, странную улыбку. Кста-
ти, почему он улыбается? Длинные пальцы, глаза с крас-
ными жилками, любопытные, внимательные...
— А может быть можно не рисовать меня?
— Нет, нельзя.
— Неужели так необходим портрет?
— Нет, нельзя...
Дзержинский внезапно рассмеялся. Вероятно, худож-
ник сказал что-нибудь невпопад?
— Какими сердитыми глазами вы смотрите на ме-
ня,— сказал Дзержинский.
Сейчас у него совершенно другое выражение лица.
Но над чем он смеется? Впрочем, это неважно. Важно
запомнить это выражение, только запомнить, все осталь-
ное неважно! Но вдруг художник услышал слова,
странные и совершенно неожиданные:
— Хорошо. Приходите сюда и работайте. Только
я тоже буду все время работать. Позировать мне неко-
гда. Мы оба будем работать, каждый по своей части,
и постараемся не мешать друг другу. Идет?
Это была полная победа. Выйдя из кабинета, ху-
514
дожник прошел мимо секретаря, высоко подняв голову.
На следующее утро художник получил лошадь и на
извозчике перевез в секретариат тяжелый мольберт,
ящик с красками, подрамник с холстом, коробку с ки-
стями и многое другое, необходимое для работы.
— Все или еще поедете? — спросил секретарь, нео-
добрительно оглядывая инвентарь художника.
— Все,— сухо ответил художник.
Пока Дзержинского не было, он выбрал себе место
в кабинете, установил мольберт, поставил ящик с кра-
сками и сел на стул покурить. Вошел секретарь, спро-
сил:
— В полной боевой готовности?
— Да, — коротко ответил художник.
Приехал Дзержинский, поздоровался и молча сел
работать. Художник сидел, не двигаясь, изучая цвет
лица, костюм, приглядываясь к рукам. Компоновал, об-
думывал, решал, но в этот день так ничего и не решил
и тихонько, не прощаясь, чтобы не мешать, вышел.
На следующее утро секретарь сказал ему, кивнув на
совершенно чистое полотно:
— Я вижу — вы здорово поработали вчера?
В это утро художник взял в руку уголь и стал набра-
сывать на холсте контуры будущего портрета. Работа не
удавалась. Порой он встречался с Дзержинским глазами,
и тогда ему казалось, что в глазах Феликса Эдмундови-
ча мелькает лукавый огонек. Казалось, Дзержинский
говорил: «Что? Трудно?» Так прошло несколько дней.
Осень стояла погожая, тихая, солнечная, окна в кабине-
те постоянно держали открытыми, тишину нарушал
только секретарь, телефонные звонки да звук работаю-
щего во дворе грузовика.
Дзержинский сидел за своим письменным столом
почти всегда в одной и той же позе — наклонившись над
бумагами, с карандашом в руке. На худое лицо падали
тени от ресниц. Много курил. Однажды, закуривая,
спросил у художника:
— Вас не раздражает?
— Что?
.— Табак. То, что я курю.
— Я ведь сам курю, Феликс Эдмундович.
515
Почему же я не видел вас с папиросой? Курите,
пожалуйста, не стесняйтесь.
Уже шла работа красками. Как-то, досадуя на то, что
Дзержинский слишком низко опустил голову над бума-
гами, художник попросил:
Посмотрите на меня.
Дзержинский поднял голову. В глазах мелькнуло
удивление.
— Одну только минуту смотрите на меня,— с моль-
бой и отчаянием в голосе сказал художник.
Секунду Дзержинский смотрел серьезно, потом вдруг
засмеялся и сказал:
— Когда вам понадобится, вы мне говорите, пожа-
луйста. Я буду на вас смотреть...
Но когда художник попросил, чтобы Дзержинский
посидел в такой позе, которая нужна была для портрета,
Феликс почти с ужасом воскликнул:
— Позировать?
— Только минуту,— попросил художник.
Позировать ему было некогда; позируя, он чувство-
вал себя неловко.
— Ну, давайте я специально для вас посижу,— пред-
ложил он однажды,— хотите? Только недолго. Как надо
сидеть?
Рассердился и тотчас же засмеялся:
— Беда мне с вами.
Зазвонил телефон. Дзержинский взял трубку, долго
слушал молча, потом заговорил;
— Все это враки,— сказал он,— вздор, несерьезная
чепуха. Я вчера сам был на городской станции в этом...
в этом... как его...
— В «Метрополе»,— подсказал художник.
— Да, в «Метрополе». Это чистейшее безобразие, то,
что там происходит. Желающие ехать записываются
у одного из предприимчивых пассажиров, потом прихо-
дят на перекличку вечером, к десяти часам, потом утром,
часов в пять. Совершеннейшее безобразие.
Он еще помолчал, потом крикнул в трубку:
— Враки! Я сам пробыл там полночи, а вы ничего не
знаете. Тот, кто записывает очередь, получает пять
процентов стоимости билета, это я точно знаю, это мне
516
доподлинно известно. Я стоял в хвосте и все узнал. Так
что извольте поручить кому-либо из ТОГГ1У выяснить
всю постановку дела, только без шума. И пусть доложат
мне, надо это все упорядочить...
Положив трубку, он закурил, потом сказал худож-
нику:
— Надоело. Попадется такой работник — хлебнешь
с ним горя.
Уезжая домой, он спросил художника:
— Отвезти вас?
— Пожалуйста, если вам по пути.
Он снял с вешалки шинель, оделся и подождал ху-
дожника. Бледное лицо Дзержинского выглядело уста-
лым, он то и дело закрывал глаза и, когда спускались по
лестнице мимо напряженно глядящих часовых спраши-
вал:
— Очень устаете? Это, наверное, очень трудно —
рисовать? И похудели вы за это время. Главное — чего
волноваться? Портрет у вас получается отлично.
С этого дня Дзержинский по утрам заезжал за ху-
дожником, а вечерами отвозил его домой. Как-то по
пути домой зашла речь о живописи. Художник спросил,
рисовал ли Дзержинского кто-нибудь.
— Рисовал,— сказал Дзержинский,— был один, ри-
совал. Только не дорисовал. Я ему перестал позировать.
Знаете, почему?
— Почему? — спросил художник.
— Потому, что он стал у меня просить железнодо-
рожные билеты. Все у него жена куда-то ездила. Ну,
вот... он, бывало, порисует немного и билет попросит.
А я билетами не распоряжаюсь. Так он меня и не дори-
совал...
Когда проезжали через Арбатскую площадь Дзер-
жинский спросил:
— Это что за здание? — и показал рукой на ресто-
ран «Прага».
Художник сказал, что это очень противный недавно
открытый ресторан дореволюционного пошиба.
— Ничего не поделаешь,— ответил Дзержинский.—
Нам эти пивные и рестораны оплачивают 50 процентов
расходов. Такая, знаете, штука... Однажды Дзержинский
517
предложил художнику билеты на концерт.
— Спасибо, не пойду.— сказал художник.
— Работа у меня идет отвратительно, поеду домой,
подумаю. Какие уж тут концерты! Мне посторонние
впечатления будут только мешать.
Дзержинский улыбнулся одними губами.
— Что же делать тем, которые всю жизнь очень
заняты? — спросил он.
— Не знаю,— сказал художник.
Два последних дня Дзержинский позировал по часу.
На прощание он дал слово позировать художнику как-
нибудь потом, специально для профиля. Но попрощаться
не успели. Зазвонил телефон, и Дзержинский взял труб-
ку. А секретарь в это время уже выносил из кабинета
мольберт, ящики...
— Пожили, пора и честь знать,— говорил он, прово-
жая художника.— Смотрите, какую вы нам грязь раз-
вели...
И нельзя было понять, серьезно он говорит или
шутит, этот секретарь.
В молодости Дзержинского очень волновали пробле-
мы нравственности.
В письме к Маргарите Николевой от 11 января
1899 года он писал: «...Я надеялся, есть теория, задачей
которой является объяснение, как придерживались и
придерживаются всевозможных нравственных понятий,
почему и как эти понятия видоизменяются. Думал найти
объяснение объективных причин этих видоизменений
и как они отражаются на субъектах. Теория о нрав-
ственности... не должна быть догматичной, т. е. выстав-
ляющей известные нравственные понятия за верные,
а другие за ошибочные. Я ждал определения нравствен-
ности...» Человеку, у которого нет собственной морали,
трудно понять законы человеческой жизни.
Волновала Феликса и мотивация человеческих по-
ступков. Об этом свидетельствует письмо от 1 февраля
1899 г. все к той же Маргарите Николевой; «Корнем
всего есть чувство, т. е. мотив. Всякое живое чувство
проявляется в известных поступках, но не всегда те же
поступки суть следстсвия этого чувства. Возьмем, на-
518
пример, такой поступок, как спасение утопающего: один
бросится спасать потому, что он не может отнестись
спокойно к страданиям утопающего, он альтруист. Дру-
гой же бросится на помощь из-за честолюбия, чтобы
получить медаль, или из-за браварства, если люди на
него смотрят. Он не альтруист.
Один и тот же поступок может вызываться самыми
разнообразными мотивами, в засисимости от того, какие
ожидаются последствия этого поступка. Один поступок
может иметь массу самых разнообразных последствий,
а потому и мотивы бывают самые разнообразные, начи-
ная от высоко альтруистических, с массой переходных
мотивов, не относящихся ни к альтруистическим, ни
к эгоистическим. Нельзя совершенно разграничить аль-
труизм и эгоизм, провести между ними резкую демарка-
ционную линию. Но крайние члены, они очень отлича-
ются один от другого, именно: какой мотив, какие чув-
ства побуждают человека. Но общего между ними очень
много — люди всегда поступают из личных побуждений,
как это очень хорошо высказал Милль. Другие этого не
сознают, но нельзя же бессознательность считать выше
сознательного отношения к своим поступкам. И в этом
смысле можно сказать, что они всегда делают для себя,
для удовлетворения своих инстинктов, своих понятий
долга, своих чувств (четыре раза «своих» подчеркнуто
Дзержинским — Г. С.) и вообще удовлетворения своей
натуры. Не надо думать, что люди сознают свои мотивы.
Очень часто приводят в доказательство, что поступок
данного человека альтруистичен, что он не обдумывал
его, что он сам не знает о причине его, что он иначе
поступить не мог, но тут происходит только недоразуме-
ние. Ведь что-нибудь да должно быть в человеке, что
заставило его поступить так, а не иначе, должен же быть
какой-нибудь хотя и бессознательный, чисто инстинк-
тивный мотив данного поступка. А ведь инстинктивной
может быть не только любовь, но и честолюбие, но
и бравада и очень многие чувства, ничего общего с со-
страданием не имеющие.
Вследствие этой, очень часто встречающейся инстин-
ктивности поступков и приписывают это несчастному
альтруизму, который, если бы имел небесных и земных
519
покровителей, то воззвал бы о мщении. Чтобы понять
эти мотивы, необходимо поставить себя во всевозмож-
ные условия, и, сопоставив поступки и условия их можно
тогда только говорить что-либо положительное о моти-
вах личности, и кто он таков: альтруист, эгоист или ни
то ни другое.
Я высказал свой взгляд и расписался уже слишком.
Должно быть, с этим вопросом можно считать поконче-
ным, тем более, что о нем столь много говорилось, уж до
пресыщения».
Итак, в молодости Дзержинский понял, что все, без
исключения, поступки совершаются людьми для «удов-
летворения своей натуры». Значит, все зависит от «нату-
ры», от того, что ей надо для «удовлетворения».
Теория «страсть — удовлетворение» изложена в 1863
году И. М. Сеченовым в «Рефлексах головного мозга»*
«...Страсть,— пишет Сеченов,— с точки зрения своего
развития, принадлежит к отделу усиленных рефлексов.
Начало страсти лежит... в элементарных чувственных
наслаждениях ребенка».
Одновременно с развитием страстных психических
образований, пишет Сеченов, появляются желания.
Разбирая желания, Сеченов пишет, что желание «яв-
ляется каждый раз, когда страстный рефлекс остается
без конца, без удовлетворения... Желание есть, конечно,
ни чтс иное, как страстная сторона мысли». Отсюда
Сеченов заключает: «...Желание, как ощущение имеет
всегда более или менее томительный, отрицательный
характер; напротив, ощущения, сопровождающие по-
ступок, т. е. удовлетворение страстного желания, имеют
всегда яркий, положительный характер».
И. М. Сеченов различает желание и хотение: «Если
ь сознании, в форме мысли, дан почти бесстрастный
психический рефлекс, то страстную, стремительную сто-
рону его к концу, т. е. к удовлетворению страсти, я назо-
ву хотением. Я хочу сделать то-то. При ясно выражен-
ной страстности та же сторона рефлекса пусть будет
желание». По Сеченову, бесстрастное хотение — акт
самой воли, по своей мощи он безграничен. Вместе с тем,
как мы видели из определения, хотение имеет, по Сече-
нову, рефлекторную природу: «Определенными внешни-
520
ми влияниями вызываются последовательно ряды ассо-
циированных мыслей, и конец рефлекса высекает логи-
чески из сильнейшей».
Рассуждая дальше о соотношении хотения и жела-
ния, Сеченов делает вывод о том, что бесстрастное
хотение, каким бы независимым от внешних влияний ни
казалось, оно в сущности так же зависит от них, как
любое ощущение. Там, где причина, лежащая в основе
хотения, неуловима,— результат хотения не имеет ха-
рактера силы. Наоборот, в борьбе с сильным и стра-
стным желанием, из которого бесстрастное хотение вы-
ходит победителем, в основе последнего, по мне-
нию И. М. Сеченова, лежит или мысль с очень
страстным субстратом, или мысль очень крепкая от
частоты повторения рефлекса, т. е. привычка.
Страстью Дзержинского была смерть, он удовлетво-
рил свою натуру, став председателем ВЧК. И тогда в его
привычку вошло лишать людей жизни. Анализ характе-
ра Дзержинского будет неполным, если мы упустим из
виду, что этот терзаемый страстями человек имел внеш-
нюю оболочку. Он мог быть дружелюбным, обходитель-
ным, сдержанным, жестоким, холодным и т. д. Во всех
ролях он был великолепен. И не только потому, что он
был великолепный актер, но и по той причине, что ему
нравилась сама роль. Для него важно было обманывать
свое ближайшее окружение, скрывая всю глубину своей
страсти к смерти, прежде всего обманывать себя.
Кто взялся бы утверждать, что в поведении Дзержин-
ского не было ни одного доброго элемента, что в нем
вовсе отсутствовала благонамеренность? Мы должны
допустить, что такие элементы в нем были, ибо, навер
ное, нс бывает людей, в которых нет ни крупицы любви
и добра. Вместе с тем то, что было в нем доброго, могло
быть только элементом покрывавшей его личность обо-
лочки.
Любовь Дзержинского к детям, на первый взгляд, не
вызывает сомнения. Его жена вспоминала:
«Летом 1910 года я наглядно убедилась в том, как
горячо Юзеф любит детей. Много раз заставала я его
работающим за письменным столиком, а из соседней
комнаты за прикрытой дверью слышались детские голо-
521
са или детский смех. Оказывается, Юзеф собирал в свою
квартиру детвору бедноты, населявшей этот дом, и орга-
низовал для них у себя нечто вроде детского сада: позво-
лял им бегать, шуметь, устраивать из стульев трамваи
или поезда, делал для них простые игрушки из спи-
чечных коробков и из каштанов. Однажды я застала его
в таком виде: он сидел за письменным столом и работал.
На коленях у него был малыш, что-то сосредоточенно
рисовавший, а другой, вскарабкавшись сзади на стул
и обняв Юзефа за шею, внимательно смотрел, как он
пишет.
Я спросила Юзефа, не мешают ли ему эти малыши,
не мешает ли шум ребятишек, играющих в соседней
комнате. Он ответил, что ничуть не мешают, что голоса
и смех детей доставляют ему радость, а эти малыши
около него сидят тихо: знают, что нельзя мешать рабо-
тать. В хорошую погоду детишки играли во дворе. В сля-
коть же приходили на квартиру к своему взрослому
Другу.
На любовь Юзефа дети отвечали любовью: когда он,
возвращаясь из города, появлялся в воротах дома, ребя-
тишки бежали ему навстречу с криком:
— Наш дядя идет!
Уцепившись за его руки, они провожали «своего
дядю» через весь двор до самых дверей квартиры».
Но не надо забывать, что любовь к детям — замеча-
тельная черта, которую очень часто эксплуатируют по-
литики. А может рядом с детьми он вспоминал свое
детство и эти воспоминания смягчали сердце «железного
Феликса».
О своих взглядах на воспитание он писал сестре
Альдоне:
«Дети невинны, когда совершают зло или добро; они
поступают согласно своим желаниям, поступают так,
как любят, как чувствуют,— в них нет еще фальши.
Розга, чрезмерная строгость и слепая дисциплина — это
проклятые учителя для детей. Розга и чрезмерная стро-
гость учат лицемерию и фальши, учат чувствовать и же-
лать одно, а говорить и делать другое из-за страха. Розга
может только причинить им боль, и если душа их нежна,
если боль эта будет заставлять их поступать иначе, чем
они хотят, то розга превратит их со временем в рабов
своей собственной слабости, ляжет на них тяжким кам-'
нем, который вечно будет давить на них и сделает из них
людей бездушных, с продажной совестью, неспособных
перенести никакие страдания. И будущая их жизнь,
полная гораздо более тяжких страданий, чем боль от
розги, неизбежно превратится в постоянную борьбу меж-
ду совестью и страданием, и совесть будет уступать.
Розга действует только короткое время. Когда дети
подрастают и перестают бояться ее, вместе с ней исчеза-
ет и совесть, и дети становятся испорченными, лжецами,
которых каждый встречный может толкнуть на путь
испорченности, разврата, ибо розги, физического нака-
зания они бояться не будут, а совесть их будет молчать.
Розги и телесное наказание для ребят это проклятие для
человечества. Запугиванием можно вырастить в ребенке
только низость, испорченность, лицемерие, подлую тру-
сость, карьеризм. Страх не научит детей отличать добро
от зла. Кто боится боли, тот всегда поддается злу. Аль-
дона, ты помнишь, наверное, мое большое упрямство,
когда я был ребенком? Только благодаря ему, а также
благодаря тому, что меня не били, у меня есть сегодня
силы бороться со злом несмотря ни на что. Не бейте
своих ребят!»
И все же, говоря о воспитании, Дзержинский рассуж-
дал в первую очередь о розгах. А позднее он будет
целый народ подвергать боли, ведь «кто боится боли,
всегда поддается злу». А может в окружении детей
Феликс чувствовал себя невинным? Ведь «дети невинны,
когда совершают зло или добро; они поступают согласно
своим желаниям, поступают так, как любят, как чув-
ствуют...»
Где театр, а где настоящая жизнь?
Только в тех случаях, когда эмоции, слова и дела
совпадают, можно думать об искренности и правдивости
человека, вызывающих сопереживания других людей,
захватывающих их и влекущих вслед. С этой точки
зрения легко, например, отличить хорошего актера,
«вжившегося» в исполняемую роль, от плохого, фор-
мально ее заучившего и играющего технически гра-
мотно, но без вдохновения, оратора, говорящего «свои
523
мысли», от человека, вышедшего на трибуну с трафа-
ретными рассуждениями. С этих же позиций не трудно
понять, почему один человек может привлечь внимание
тысяч других, заставить их идти за собой, смеяться или
плакать, страдать или негодовать. Всмотритесь в лица
людей, следящих в зрительном зале за ходом спектакля
или слушающих музыку, и вы увидите, что вслед за
актерами, мастерство которых отличается естественной
гармоничностью собственных переживаний исполняе-
мых произведений, «их» эмоции, «их» настроения по-
являются у слушателей и зрителей. В таких случаях
прощаются, или точнее, не замечаются возникающие
упущения, недостатки вокальных данных, изменяя то-
нальность исполняемой мелодии. И бывает наоборот —
отличный голос, прекрасная мелодия, все исполнено на
высоте, а эмоционального контакта со зрителями нет.
Поэтому зал равнодушен, радость, печаль, гнев или
страдания актера не дошли до зрителей, улетучились
вместе с правильно и красиво сказанными им словами
или по всем правилам исполненной песней. Слушатели
остались равнодушными. Актеры — актерами, а в обы-
денной жизни? Просто вокруг нас? Посмотрите на эмо-
ции окружающих — ив радости, и в горе, и в моно-
тонности каждодневья. Что вы увидели? Один постоянно
подавлен, другой возбужден, третий равнодушен. Но
есть и иная мера, иной подход к оценке. Один человек
картинно криклив, многословен, другой тих, его слезы
не видны, он даже бунтует так, чтобы не мешать другим.
Третий живет отталкивающим других, но рационально
приятным ему холодным рассудком. Наконец, есть и еще
одно измерение. Задайтесь вопросом: «Где у окружаю-
щих вас людей жизнь настоящая, а где она скрыта ма-
ской или масками?» У одного вы увидите сплошной
карнавал, позы, у другого — повторение чужих мыслей
и поведения и лишь у третьего, возможно,— личную
независимость и творческую искру. Но ведь каждый из
этих людей не страдает, в большинстве своем они нра-
вятся себе и уверены, что живут настоящей, правильной
жизнью. Не мешайте им. Попробуйте лишь «для себя»
это учитывать, строя свои взаимоотношения с ними.
Чужие эмоции можно вызвать только с участием собст-
венных.
524
Как объяснить, например, тот факт, что чекисты
писали стихи? При этом их шеф — Дзержинский оста-
вался для них авторитетом, главным поэтом. Это видно
из следующего эпизода:
Дзержинский осторожно постучался и вошел. Дела-
фар читал свои стихи. Против него в кресле сидел моло-
дой человек.
Появление Дзержинского заставило Делафара пре-
рвать декламацию.
— Знакомьтесь, это Дзержинский,— представил Де-
лафар Феликса своему гостю.
— Равич Николай Александрович.
— Продолжайте, пожалуйста,— сказал Феликс,
устраиваясь в углу дивана.
Делафар начал читать сначала.
Равич посматривал на Дзержинского. Тот слушал
внимательно, подперев рукой голову. Лишь когда Дела-
фар, увлекшись, начал отбивать такт кулаком по столу,
Дзержинский мягко улыбаясь, встал и переставил сто-
явшие на нем кружки на окно.
Делафар покосился на кружки, уплывшие из-под
рук, его лицо с правильными чертами покрылось ру-
мянцем смущения, но он продолжал декламировать.
— Ну как? — спросил Делафар, закончив послед-
нюю строфу.
Вопрос относился к обоим, но смотрел он своими
голубыми глазами на Дзержинского, его приговора
ждал.
Поэму юноша посвятил мировой революции. Победа
ее изображалась скорой и довольно безболезненной,
легкой.
Стихи были неважные, рыхловаты. Чувствовалось
влияние модных в то время символистов, но обижать
молодого пылкого автора не хотелось, и поэтому Феликс
начал издалека. Этот юноша напоминал ему Гульбино-
вича.
Как вспоминал потом Равич, Дзержинский сказал:
— Революционер должен мечтать, но конкретно, о
вещах, которые из мечты превращаются в действитель-
ность. Все мы мечтали, что пролетариат захватит
власть. Эта мечта осуществилась. И все мы мечтаем
525
о том, что, победив своих классовых врагов, создадим
могучее социалистическое государство, которое откроет
человечеству путь к коммунизму. Вот над осуществле-
нием згой грандиозной задачи придется работать и нам,
и, вероятно, нашим детям. А стихи... По-моему непло-
хие. И, заметив, ч то Делафар, видимо, неудовлетворен
ответом, добавил: Они подкупают искренностью, но
наивны немного... Такие стихи писал один мой знако-
мый в Вильне. Узнать бы, где он теперь...
Вошел член коллегии ВЧК Фомин, пожилой рабочий
с моржовыми усами. Тяжело опустился в кресло напро-
тив Равича.
— Почему вы не спите, Василий Васильевич? —
обратился к нему Дзержинский.
— Уснешь с этим кудлатым,— ворчливо отвечал
Фомин, потирая свою круглую, как шар, бритую наголо
голову,— каждую ночь стихи читает.
В дверь просунулась голова в матросской фуражке,
на широкой ленте, опоясывавшей околыш, золотыми
буквами сияла надпись: «Стерегущий».
— А мне можно послушать? — В комнате появился
Илюша Фридман в бушлате и широченных клешах.
Было ему всего двадцать два года от роду, но выглядел
Илюша еще более юным. Борода и усы, к его неудоволь-
ствию, росли плохо, а глуповатые, озорные глаза и при-
пухшие губы придавали лицу полудетское выражение.
Все это, впрочем, ничуть не мешало молодому комиссару
ВЧК показать особую, «морскую» удаль на операциях.
За беспощадность к жертвам, да веселый нрав «товари-
щи» прощали ему и морскую форму, и склонность приу-
красить немного свои заслуги.
— Новые читал? Понравились? — тихо спрашивал
у Делафара Илья.
— Стихи дрянь. Не понравились,— грустно отвечал
автор.
Вслед за Фридманом пришло еще несколько чеки-
стов, прослышав, что у Делафара можно послушать
Дзержинского.
Разговор перешел на общие темы.
Делафар говорил о Великой французской револю-
ции, восторгался якобинцами. Феликс, сам в молодости
526
основательно изучивший ее историю, мягко, чтобы не
обидеть пылкого юношу, вносил свои пои ранки в его
оценки Марата, Робеспьера и других революционеров
той эпохи.
От французской революции перешли к своей. Неза*
мегпо Феликс перевел беседу на тему о том, каким
должен быть чекист.
Чекист должен быть честнее и чище любого. Он
должен быть, как кристалл, прозрачным, говорил
Дзержинский внимательно слушавшим его товари-
щам. - Я бы сущность чекиста выразил формулой из
трех «Ч»: честность, чуткость, чистоплотность.
— Это, конечно, ясно, но какая разница, чуткий
я или нечуткий, лишь бы бил контру без пощады.
Дзержинский взглянул на Фомина. В глазах у того
хитринка. И не поймешь сразу, для себя он задал вопрос
или для набившейся в комнату молодежи.
— Не знаю, Василий Васильевич, как бы это получ-
ше объяснить. Нечуткий, черствый человек — это своего
рода заржавленный инструмент. Он не сможет правиль-
но определить, кто враг, а кто просто заблудший чело-
век. Будет рубить сплеча, не разбираясь, и этим только
пятнать наше имя и вредить революции.
Когда руки по локоть в крови, остается одно — не
запятнать имя. Отдавая жестокие приказы, Дзержин-
ский был убежден, что намерения его благородны, и что
он просто исполняет свой долг. Он упорно вытеснял из
своего сознания собственное стремление к смерти, избе-
гая таким образом необходимости глядеть в лицо под-
линным мотивам своих действий.
К числу очевидных способностей Дзержинского от-
носится умение влиять на людей, производить на них
впечатление. Он был игроком. Он играл жизнями своих
соотечественников и своей собственной жизнью. Многие
коллеги были чрезвычайно поражены той гуманной сфе-
рой, которую Дзержинский создавал в узком кругу,
покровительством, которое он оказывал сослуживцам,
его готовностью смеяться вместе со всеми. Все свои роли
Дзержинский умел играть хорошо. Но это были роли,
всего лишь роли... Это был театр... Игра со своими
правилами...
527
Он говорил негромким и спокойным голосом с выдер-
жанными интонациями.
Чекисты слушали, затаив дыхание.
— Вопросы есть?
На все вопросы, даже на самые незначительные, он
подробно отвечал. Потом весь план обсуждался, и Дзер-
жинский внимательно выслушивал все предложения.
— Это верно,— иногда говорил он,— вы правы.
Или:
— Это неверно. Если мы пойдем на это, все дело
может сорваться.
И объяснял почему.
А потом в качестве примеров рассказывал одно,
другое, третье дело из чекистской практики...
Дело поджигателей Рязанского вокзала.
Дело с эшелоном из Саратова. Этот эшелон с продо-
вольствием для голодающего Петрограда саботажники
не приняли в Петрограде и отправили назад в Саратов.
Или история «Общества борьбы с детской смертно-
стью». Хорошее название для контрреволюционной ор-
ганизации, в которой пудами хранился динамит и аммо-
нал, были пулеметы, винтовки, гранаты.
А «Союз учредительного собрания»?
А «Белый крест», «Все для родины»?
И каких только не было названий! Даже «Черная
точка».
Спокойно и серьезно говорил Дзержинский о том, что
было правильно в распутывании дела, а что было непра-
вильно, где медлили и где торопились, как нужно было
поступать и как поступали. Он еще и еще продумывал
старые дела. На них учил людей трезвому спокойствию
и энергичной находчивости для предстоящей работы.
Иногда во время такой беседы вдруг звонил телефон.
Дзержинский брал трубку.
— Да,— говорил он,— слушаю. Здравствуйте, Вла-
димир Ильич.
В кабинете становилось так тихо, что было слышно,
как дышат люди. Дзержинский говорил с Лениным. Его
бледное лицо слегка розовело. А чекистам в такие мину-
ты казалось, что Ленин говорил не только с Дзержин-
ским, но через него и со всеми.
528
Нередко после совещания Дзержинский находил на
своем столе два куска сахару, завернутые в папиросную
бумагу, или пакетик с табаком, или в бумаге ломоть
серого хлеба.
В стране был голод, и Дзержинский недоедал так же,
как и все. Было стыдно принести ему просто два куска
сахару: вдруг еще рассердится. И чекисты оставляли па
столе свои подарки.
Но он не сердился.
Он разворачивал бумагу, в которой аккуратно были
завернуты два кусочка сахару, и грустная улыбка по-
являлась на его лице.
За глаза чекисты называли его отцом.
— У отца нынче совещание,— говорили они.
Или:
— Отец вызывает к себе.
Или:
— Отец поехал в Кремль к Ленину.
Иногда по ночам Феликс ходил из комнаты в комна-
ту здания ЧК.
В расстегнутой шинели, в старых сапогах, слегка
покашливая, он входил в кабинет молодого следователя.
Следователь вставал, допрашиваемого начинал бить оз-
ноб, как от страшного холода.
— Сидите, пожалуйста,— говорил Дзержинский и
садился сам.
Несколько секунд он пытливо всматривался в лицо
своего собеседника, а потом спрашивал:
— На что жалуетесь?
— Ни на что, Феликс Эдмундович,— отвечал следо-
ватель.
— Неправда. У вас жена больна. И дров нет. Я знаю.
Следователь молчал.
— И Петька ваш один дома с больной матерью,—
продолжал Дзержинский.— Так?
Вынув из кармана маленький пакетик, Дзержинский
весело говорил:
— Это сахар. Тут целых два куска. Настоящий бе-
лый сахар, не какой-нибудь там меляс или сахарин. Это
будет очень полезно вашей жене. Возьмите. А с дровами
мы что-нибудь придумаем.
529
Часа два он ходил от работника к работнику. И никто
не бывал забыт в такие обходы. Он разговаривал с на-
чальниками отделов и с машинистками, с комиссарами
и с курьерами, и для всех у него находилось бодрое
слово, приветливая улыбка, веселое «здравствуйте».
— Отец делает докторский обход,— говорили че-
кисты.
Вот такую привлекательную оболочку демонстриро-
вал время от времени своему ближайшему окружению
«железный Феликс» — жестокий холодный человек, не-
навидевший людей и саму жизнь.
СМЕРТЬ ИНКВИЗИТОРА
Советские карательные органы, как и средневековая
инквизиция, действовали из «благочестивых побужде-
ний». Они были «вынуждены» карать, мучить, прибегать
к террору. Они стремились внушить и доказать всему
миру, что эти кары не зло, а «спасительное лекарство»...
Итак, как писал Г. Лонгфелло в своей поэме, посвя-
щенной первому испанскому великому инквизитору:
В Испании, от страха онемелой,
Царили Фердинанд и Изабелла,
Но властвовал железною рукой
Великий инквизитор над страной...
Он был жесток, как повелитель ада,
Великий инквизитор Торквемада.
Торквемада считался подлинным творцом и идеоло-
гом испанской инквизиции. Судя по всему, Дзержин-
ский, как и Торквемада, не любил людей, не доверял им,
и считал себя инструментом божественного провидения
со спокойной совестью истреблял их.
И Дзержинский, и Торквемада внешне отличались
скромностью и простотой нравов, но под этой лицемер-
ной оболочкой скрывалось неограниченное честолюбие,
жажда славы, неуемная страсть к власти.
У попавших в адскую машину ЧК (ГПУ) были нич-
тожные шансы на спасение. Участь жертв была заранее
предрешена. Невиновность доказать невозможно... Да
и какую невиновность? Невиновность по отношению
к дьявольскому тоталитарному режиму? Для этого само-
530
му надо быть чертом. Методы работы с задержанными
и обвиняемыми у инквизиции и ЧК (ГПУ) были сход-
ны - жертвы всегда были виновны.
Иезуит Фридрих Шпе, исповедовавший сотни ведьм,
прошедших через застенки инквизиции в Вюрсбурге,
писал в 1631 году в своем трактате: «Если обвиняемая
вела дурной образ жизни, то, разумеется, это доказыва-
ло ее связи с дьяволом; если же она была благочестива
и вела себя примерно, то ясно, что она притворялась,
дабы своим благочестием отвлечь от себя подозрение
в связи с дьяволом и в ночных путешествиях на шабаши.
Если она обнаруживает на допросах страх, то ясно, что
она виновна: совесть выдает ее. Если же она, уверенная
в своей невиновности держит себя спокойно, то нет
сомнений, что она виновна, ибо, по мнению судей, ведь-
мам свойственно лгать с наглым спокойствием. Если она
защищается и оправдывается против возводимых на нее
обвинений, это свидетельствует о ее виновности; если же
в страхе и отчаянии от чудовищности возводимых на нее
поклепов она падает духом и молчит, это уже прямое
доказательство ее преступности... Если несчастная жен-
щина на пытке от нестерпимых мук дико вращает глаза-
ми, для судей это значит, что она ищет глазами своего
дьявола; если же она с неподвижными глазами остается
напряженной, это значит, что она видит своего дьявола
и смотрит на него. Если она находит в себе силу перено-
сить ужасы пытки, это значит, что дьявол ее поддержи-
вает, и что ее необходимо терзать еще сильнее. Если она
не выдерживает и под пыткой испускает дух, это значит,
что дьявол умертвил ее, дабы она не сделала признаний
и не открыла тайны».
Итак, палач всегда прав, а жертва виновна. Но
приходит время, к палачам приходит Смерть, и они
оказываются бессильными...
Смерть пришла и к Феликсу Дзержинскому. Софья
Мушкат-Дзержинская оставила воспоминания о смерти
мужа — советского инквизитора.
«В июле 1926 года состоялся пленум ЦК и ЦКК
ВКП(б). Феликс был болен. Еще в конце 1924 года
у него был первый приступ грудной жабы. Врачи потре-
бовали, чтобы он ограничил свою работу до четырех
531
часов в день, но он категорически отверг это требование
и по-прежнему продолжал работать 16—18 часов в
сутки.
3:1 несколько недель перед пленумом ЦК и ЦКК он
начал тщательно готовиться к нему, подбирая материа-
лы и цифры для опровержения лживых данных о поло-
жении народного хозяйства, распространяемых троцки-
стско-зиновьевской оппозицией.
По воскресеньям, будучи на даче за городом, вместо
отдыха он сидел над бумагами, проверял представляе-
мые ему отделами ВСНХ таблицы данных, лично под-
считывал целые столбцы цифр (он, как и раньше, не
чурался никакой черной работы). Я помогала ему в
этом.
В последнее воскресенье перед смертью Феликс сра-
зу после обеда вернулся с дачи в Москву и работал
в ОГПУ до поздней ночи, готовясь к своему выступле-
нию на пленуме. В понедельник, как и всегда, в 9 часов
утра он был уже на работе, а потом на заседании прези-
диума ВСНХ, где выступил с речью по вопросу о конт-
рольных цифрах промышленности на 1926—27 год.
В этот день я увиделась с ним лишь в 2—3 часа ночи,
когда он страшно усталый вернулся домой.
На следующий день, 20 июля 1926 года, он встал
в обычное время и к 9 часам утра уехал в ОГПУ, чтобы
взять недостающие ему материалы. Он ушел из дома без
завтрака, не выпив даже стакана чаю. Обеспокоенная
этим, я позвонила в ОГПУ секретарю Феликса В. Герео-
ну и попросила организовать для Феликса завтрак, но
его самочувствие было, по-видимому, настолько плохое,
что он отказался что-либо взять в рот. И так, совсем
натощак, он направился в Большой Кремлевский дворец
на очередное заседание пленума.
В 12 часов он выступил на пленуме с большой пла-
менной речью, посвященной исключительно хозяйствен-
ным вопросам. Но как раз по этим вопросам троцкист-
ско-зиновьевская оппозиция направляла свои нападки
на ленинское руководство Центрального Комитета. Это
была его последняя речь. В ней он резко критиковал
троцкистов и зиновьевцев, мешавших партии в ее сози-
дательной работе. Дзержинский горячо отстаивал линию
532
партии, которая была единственно правильной. Оппози-
ционеры прерывали его, бросали реплики, пытаясь вы-
вести из равновесия, но Феликс, приводя факты, продол-
жал разоблачать их антиленинскую линию, изобличать
их антипартийную деятельность.
В этой речи он произнес знаменательные слова,
правдиво характеризующие его: «...вы знаете отлично,
моя сила заключается в чем? Я не щажу себя... никогда.
И поэтому вы здесь все меня любите, потому что вы мне
верите. Я никогда не кривлю своей душой; если я вижу,
что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь
на них».
Этими словами он невольно дал не только верную
характеристику себе, но и отношения к нему партии.
Речь свою Феликс закончил словами, направленными
против оппозиции: «...все те данные, и все те доводы,
которые здесь приводила наша оппозиция, основаны не
на фактических данных, а на желании во что бы то ни
стало помешать той творческой работе, которую Полит-
бюро и пленум ведут».
Присутствующий на июльском пленуме ЦК и ЦКК
член ЦК Чехословацкой компартии Б. Шмераль так
описал эту последнюю речь Феликса Эдмундовича: «Он
говорил с большой энергией, абсолютно деловито, но со
страстной горячностью, когда он в своей речи касался
интересов партии. Последнюю фразу... он произнес
твердо и почти с торжественной серьезностью. На по-
верхностного наблюдателя он мог произвести впечатле-
ние крепкого, здорового человека. Но от тех, которые
особенно внимательно присматривались, не ускользну-
ло, что он часто судорожно прижимал левую руку к
сердцу. Позже он обе руки начал прижимать к груди...
Мы знаем, что свою последнюю большую речь он про-
изнес, несмотря на большие физические страдания. Это
прижимание обеих рук к сердцу было сознательным
жестом сильного человека, который всю свою жизнь
считал слабость позором и который перед самой смертью
не хотел, пока он не закончит своей последней речи,
показать, что физически страдает, не хотел казаться
слабым».
Я со своей стороны думаю, что главной причиной
533
того, что Феликс, несмотря на сильную физическую
боль, довел свою речь до конца, было чувство партийно-
го долга, стремление высказать все, что он считал не-
обходимым для разоблачения оппозиции.
Еще за несколько дней до выступления на пленуме
ЦК и ЦКК у Феликса было несколько сердечных при-
ступов, о которых он, однако, никому ничего не говорил.
Об этом стало известно лишь после смерти Феликса
из сделанных им в блокноте записей. Эти записи он
сделал, по-видимому, потому, что после пленума хотел
показаться профессору. До пленума он избегал врачей,
боясь, что они запретят ему выступление.
Во время речи на пленуме ЦК и ЦКК у Феликса
повторился тяжелый приступ грудной жабы. Он с трудом
закончил свою речь, вышел в соседнюю комнату и при-
лег на диван.
Здесь он оставался несколько часов, отсылая врачей
и вызывая к себе из зала заседания товарищей, расспра-
шивая их о дальнейшем ходе прений и выдвигая новые
факты и аргументы против оппозиции, которые сам не
успел привести.
Спустя три часа, когда закончилось заседание и сер-
дечный приступ у Феликса прошел, он с разрешения
врачей поднялся и медленно по кремлевским коридорам
пошел в свою квартиру, находившуюся в корпусе против
Большого Кремлевского дворца рядом с Оружейной па-
латой.
Я в это время работала в агитпропе ЦК ВКП(б), где
руководила Польским бюро. Надеясь встретиться с Фе-
ликсом в кремлевской столовой во время перерыва в за-
седаниях пленума ЦК и ЦКК, я раньше обычного пошла
в столовую, находившуюся тогда в Кремле в несуще-
ствующем уже сейчас так называемом кавалерском кор-
пусе. (Сын наш был тогда на даче.) Феликса там не
было, и мне сказали, что обедать он еще не приходил.
Вскоре в столовую пришел Я. Долецкий (руководитель
ТАССа) и сказал мне, что Феликс во время речи почув-
ствовал себя плохо; где он находился в данный момент,
Долецкий не знал. Обеспокоенная, я побежала домой,
думая, что Феликс вернулся уже на нашу квартиру.
Но и здесь его не было. Я позвонила в ОГПУ секре-
534
тарю Феликса В. Гереону и узнала от него, что у Фе-
ликса был тяжелый приступ грудной жабы, и что он
лежит еще в одной из комнат Большого Кремлевского
дворца. Не успела я закончить разговор с Гереоном, как
открылась дверь в нашу квартиру и в столовую, в кото-
рой я в углу говорила по телефону, вошел Феликс,
а в нескольких шагах за ним сопровождавшие его
А. Я. Беленький и секретарь Феликса по ВСНХ С. Редене.
Я быстро положила трубку телефона и пошла навстречу
Феликсу. Он крепко пожал мне руку и, не произнося ни
слова, через столовую направился в прилегающую к ней
спальню. Я побежала за ним, чтобы опередить его и при-
готовить ему постель, но он остановил меня обычными
для него словами: «Я сам». Не желая его раздражать,
я остановилась и стала здороваться с сопровождающими
его товарищами. В этот момент Феликс нагнулся над
своей кроватью, и тут же послышался необычный звук:
Феликс упал без сознания на пол между двумя кроватя-
ми.
Беленький и Редене подбежали к нему, подняли
и положили на кровать. Я бросилась к телефону, чтобы
вызвать врача из находившейся в Кремле амбулатории,
но от волнения не могла произнести ни слова. В этот
момент вошел в комнату живший в нашем коридоре
Адольф Барский и, увидев лежащего без сознания Фе-
ликса, вызвал по другому телефону врача. Почти мо-
ментально пришел кремлевский врач Л. А. Вульман,
сделал Феликсу инъекцию камфоры, но было уже слиш-
ком поздно. Феликс был уже мертв. Это произошло
20 июля 1926 года в 16 часов 40 минут. Ему не исполни-
лось еще 49 лет.
В обращении ЦК и ЦКК ВКП(б) «Ко всем членам
партии. Ко всем рабочим. Ко всем трудящимся. К Крас-
ной армии и флоту» от 20 июля 1926 года говорилось:
«Товарищи!
Сегодня партию постиг новый тяжелый удар. Скоро-
постижно скончался от разрыва сердца товарищ Дзер-
жинский, гроза буржуазии, верный рыцарь пролетариа-
та, благороднейший борец коммунистической револю-
ции, неутомимый строитель нашей промышленности,
535
вечный труженик и бесстрашный солдат великих боев.
Товарищ Дзержинский умер внезапно, придя домой
после своей речи как всегда страстной — на плену-
ме Центрального Комитета. Его больное, в конец пере-
труженное сердце отказалось работать, и смерть сра-
зила его мгновенно. Славная смерть на передовом
посту!
Да здравствует коммунизм!
Да здравствует наша партия!»
На другой день после смерти Дзержинского начались
коммунистические славословия в обязательно-елейном
тоне и причитания плакальщиков в честь умершего
вождя. Тут были и фальшь, но тут была и искренность.
Вместе с Дзержинским сама партия схватилась за серд-
це: ушел наиболее яркий воплотитель полицейской дик-
татуры коммунизма. В лице Дзержинского из коммуни-
стической машины выпал важный винт. Это был тип
идеального коммуниста, к тому же гениальный чекист.
Он был абсолютно равнодушен к интересам страны,
народа, ко всему, кроме одного,— диктатуры своей пар-
тии, то есть — диктатуры коммунистической аристокра-
тии. А об этом стоило плакать.
Максим Горький плакал: «Нет, как неожиданна, не-
своевременна и бессмысленна смерть Дзержинского.
Черт знает что!» Троцкий написал почти что стихотво-
рение в прозе: «Законченность его внешнего образа
вызывала мысль о скульптуре, о бронзе. Бледное лицо
его в гробу под светом рефлекторов было прекрасно.
Горячая бронза стала мрамором. Глядя на этот откры-
тый лоб, на опущенные веки, на тонкий нос, очерченный
резцом, думалось: вот застывший образ мужества и вер-
ности. И чувство скорби переливалось в чувство гордо-
сти: таких людей создает и воспитывает только проле-
тарская революция. Второй жизни никто ему дать не
может. Будем же в нашей скорби утешать себя тем, что
Дзержинский жил однажды». И как во времена испан-
ской инквизиции поэты спасались от подозрений
соответствующими посвящениями своих стихов, так
и во времена коммунистической инквизиции нашлись
поэты, посвятившие стихи смерти «гениального че-
киста».
536
Один из них, Николай Асеев, оплакал Дзержинского
так:
Время, время! Не твое ли зверство
Не дает ни сил, ни дней сберечь!
Умираем от разрыва сердца
Чуть прервав, едва окончив речь!
К гробу вождя чекисты понесли венки; лучший из
них, бесспорно, был привезен тульским ГПУ, венок был
сделан из винтовок, револьверов и скрещенных шашек.
Правящая же партия среди прочего материала вы-
бросила на газетные столбцы жуткую цитату из самого
Дзержинского: «Если б пришлось начать жизнь снова,
я бы начал ее так же». И утверждая в потомстве память
о пролитой крови, страшную в сознании народа
ЛУБЯНСКУЮ площадь коммунистическое правитель-
ство переименовало в площадь Дзержинского.
Его товарищи по ордену «Серпа и молота» давно
канонизировали главу террора как «коммунистического
святого» и, вспоминая о нем, не щадят нежнейших
названий, чтоб охарактеризовать его душу: «рыцарь
любви», «голубиная кротость», «золотое сердце», «неска-
занно красивое духовное существо», «обаятельная чело-
веческая личность». А поэт Маяковский даже посвятил
вдохновителю всероссийского убийства такие строки:
Юноше, обдумывающему житье,
Решающему — сделать бы жизнь с кого? —
Скажу не задумываясь: «Делай ее
С товарища Дзержинского!»
Дзержинский умер, отдав все свои силы любимому
детищу — ВЧК (ГПУ). Детище оказалось на редкость
жизнестойким.
В чем секрет долговечности этого учреждения, одно
название которого внушало ужас всему цивилизованно-
му миру? В чем причина его возникновения? Кем были
его руководители — «жертвами долга», фанатиками, го-
товыми пойти на самые чудовищные преступления, что-
бы защитить революцию от мнимых или подлинных
врагов, или бездушными чиновниками, послушно вы-
полнявшими приказания? Я искала ответы на эти вопро-
сы. Нашла ли — не знаю. На любой вопрос существует
множество ответов... Все в этом мире относительно. Есть
537
только одна конечная, абсолютная истина — СМЕРТЬ.
Но и эта истина подвергается сомнению в китайском
афоризме: рождение — уже не начало, а смерть — еще
не конец. Все относительно...
Берлин, 1968 год.
Научно-популярное издание
Иванов Анатолий
НЕИЗВЕСТНЫЙ ДЗЕРЖИНСКИЙ
ФАКТЫ И ВЫМЫСЛЫ
Ответственный за выпуск Л?. Г. Хацкевич
Сдано в набор 9.08.94. Подписано в печать 31.08.94. Формат
84ХЮ8’/з2. Бумага типографская. Гарнитура Тип Таймс. Печать
высокая с ФПФ. Усл. печ. л. 28,53. Уел. кр.-отт. 28,98. Тир. 30 ОООэкз.
Заказ 1176.
Фирма «Валев», Лицензия Л В № 216. 220746, Минск, пр. Маше-
рова, 23—415.
Минский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат
МППО им. Я. коласа. 220005, Минск, ул. Красная, 23.