г ^/УУ/у:У/УЛУу-
t .
ро:
.*•• •••• ■• .-.V ■•• ч • ■
ф и . .()>;•• и и
1 -А /
ч^- 1
1—OJ;
ЕЖ
I vd—
Ч- \ • 1
и То 1 (
о t « *■ ’
10^1
rrcd
\ГУРРЕ
Я
/
у
А .Н .-. Д:
ХАВ$Я\
\j \ бораН\
> )
4^3
/ ,f рщ / \-
-ген,^Ч
легч
м
■ //понотЛ
■ ■ ■J/ ! & .'Д
Г/ Г ./l н
-9
ч
y'-vj
• ■■ /лУ ■ *r
J Jy ©Какамега
Аден х
1
~\^ЛУИЯ $
Накуру^ ^ioV
1 ^
I
, О чоЭмбИ \
V Ньери ; <Ч/Ж| ч
V.
> ГИИУИЮ
\,-е^
у®НАЙРОБИч ч I
\ )) Л \1_
./ -*■ а- ,
$Vr
çy ||рГарисса
\
; ■ т, •'. А1
И . . .3
и
и
tn Ч,
)\ о V
60НИ \
лЬл,<^Е
°)т №
EH=H=a=VF=V1=r,=K=Vt=V<=
V
60 о ^■».1
60
J20'km


ИСТОРИЯ
СТРАН
АФРИКИ
Редакционная коллегия
Ан. А. Громыко (ответственный редактор) А. Б. Давидсон, P. Н. Исмагилова,
А. Б. Летнев, Д. А. Ольдерогге,
А. С. Покровский, Л. Н. Прибытковский, Г. Б. Старушенко, В. А. Субботин


И. И. Филатова
ИСТОРИЯ
КЕНИИ
в новое и новейшее время
Главная редакция восточной литературы Москва 1985


ББК.бЗ.З(Об) Ф 51
Редактор тома А. Б. ДАВИДСОН
В монографии рассматриваются основные этапы истории Кении. Проанализированы проблемы заселения ее территории и этногенеза, уровень развития и социальный характер цивилизации восточноафриканского побережья. Большое внимание автор уделяет особенностям английской колониальной политики, процессам становления национально-освободительной борьбы. Исследуются социально-экономическая политика руководства независимой Кении, проблемы современной идеологической и политической борьбы, развития культуры.
0504030000-086
Ф 35-85
013(02)-85
© Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1985.


ВВЕДЕНИЕ
Круг вопросов, рассматриваемых в этой книге, ее структура, хронологические рамки и периодизация подчинены замыслу серии «История стран Африки в новое и новейшее время».
Кения — восточноафриканская страна, впервые появившаяся на картах в конце XIX в. Слово «Кения» произошло от местного названия второй по высоте снежной вершины Африки — горы Кения (5199 м), расположенной в центре страны. Территория Кении составляет 583,6 тыс. кв. км, население — более 17 млн. человек. Почти посередине страну пересекает экватор, но далеко не везде здесь царит тропическая жара. Климат чрезвычайно разнообразен. Обширные районы на севере, северо-востоке и юге занимают пустыни и полупустыни. С севера на юг тянется ровная плоская засушливая, покрытая травами и редколесьем рифтовая долина — Рифт-Вэлли. С обеих сторон она окаймлена нагорьями. В восточной части нагорий находятся хребет Абердэр (высшая точка — 3999 м над уровнем моря) и гора Кения. Климат нагорий — умеренный, влажный, приближающийся к среднеевропейскому. На юго-западе, в районах, примыкающих к оз. Виктория, климат типично экваториальный: жаркий с постоянно выпадающими дождями. Севернее озера на западной границе Кении расположен потухший вулкан Элгон (4321 м). На побережье Индийского океана жаркий и влажный климат с резко выраженными сухими и дождливыми сезонами.
Территорию Кении населяют народы, объединяемые лингвистами в три большие группы: банту (гикуйю, эмбу, меру, кам- ба, суахили, миджикенда, гусии, луйя и др.), нилотскую (луо, календжин, масаи, туркана, доробо и др.) и кушитскую (сомали и оромо). Бантуязычные народы занимают юго-восточную и центральную часть страны, из них только луйя и гусии живут в Западной Кении, к северу и югу от глубоко врезающегося в территорию Кении залива Винам (Кавирондо) оз. Виктория. Народы нилотской языковой общности живут в засушливых северо-западных (туркана) и южных (масаи) районах, занимают территорию вокруг залива Кавирондо (луо), восточную часть центральных нагорий и Рифт-Вэлли (календжин). Кушитоязычные народы живут в северо-восточной части страны.
На территории Кении не было обнаружено крупных месторождений важных полезных ископаемых, после провозглашения независимости здесь не проводились радикальные преобразова¬
5


ния, не было пока ни междоусобных войн, ни переворотов — одним словом, всего того, что обычно привлекает внимание исследователей. И все же не случайно Кения — одна из самых изученных стран Африки. В доколониальную эпоху ее территория стала местом столкновения крупных миграционных потоков, анализ которых был необходим для восстановления картины этногенеза народов всего региона. На восточноафриканском побережье существовала самобытная суахилийская цивилизация, формационная принадлежность которой вызывала споры.
Многих исследователей привлекала специфика проблем истории Кении в колониальные годы, когда она стала «страной белого человека», «белой», т. е. поселенческой, колонией. Это -способствовало более глубокому, чем во многих других странах Тропической Африки, проникновению элементов капиталистических отношений в ее общественную структуру, наложило отпечаток на национально-освободительную борьбу, в том числе на возникновение и ход одного из немногих в Тропической Африке вооруженных антиколониальных восстаний (May May), а также в большой мере определило характер курса, избранного руководством страны после провозглашения независимости. Со циологов привлекали особенности общественной структуры Кении, которую неоколонизаторы попытались превратить в «витрину капиталистического развития» в Африке, экономистов — феномен высоких темпов экономического роста, превысивших за четверть века не только общеафриканские, но и средние мировые показатели, политологов — перипетии ее внутриполитической борьбы.
Главная тема этой монографии — трансформация африканских обществ Кении в новое и новейшее время. В той или иной степени эта тема позволяет затронуть все перечисленные выше основные проблемы истории страны. Кроме того, в соответствии с замыслом серии автор стремился обобщить новый материал по отдельным периодам и проблемам и дать его марксистский анализ, а также ознакомить читателя с основными достижениями мировой, прежде всего национальной, историографии по Кении.
Источники по истории Кении в новое и новейшее время многочисленны и разнообразны. Те из них, которыми удалось воспользоваться автору, можно разделить на несколько групп.
1. 	Свидетельства древнегреческих, а также средневековых арабских и португальских авторов, бывавших на кенийском побережье или обобщавших дошедшие до них сведения. Эта группа источников дает нерегулярные и порой трудноинтерпрети- руемые, но очень ценные сведения о возникновении и развитии суахилийских городов, их населении, экономическом, социальном и политическом устройстве, культуре, архитектуре. В сочетании с данными археологии, палеолингвистики и устной тра¬
6


диции они помогают восстановить целостную картину форми- рования и развития суахилийской цивилизации .[122; 123].
2. Исторические хроники и литературные произведения, созданные в городах восточноафриканского побережья. Хроники на арабском (автор пользовался английскими переводами) и суахили i[126], бытовавшие в городах побережья как в устной, так и в письменной форме, представляли собой собрания легенд и преданий устной традиции, династических списков,, комментариев рассказчиков и составителей. Они дают богатый материал по социальной структуре, экономическому развитию, хозяйственному устройству обществ восточноафриканского побережья, из них можно почерпнуть сведения о внутриполитических событиях и борьбе против иноземных завоевателей. Произведения суахилийской литературы, прежде всего тензи и ма- шаири, позволяют представить миропонимание жителей городов, их культуру [133].
3. Материалы устной традиции. За последние четверть века кенийские историки провели большую работу по сбору исторических преданий народов своей страны, их критическому анализу и осмыслению. Сейчас уже стали очевидны богатые и пока не до конца использованные возможности этого источника, позволившего уточнить многие факты и обогатить наши представления о прошлом кенийских народов.
В этой работе автор использовал доступные ему отрывки преданий, приведенных в работах кенийских историков (например, [544; 545; 551; 561; 562; 565; 571; 589; 590; 641] и др.), а также отдельные публикации/[132; 134 и др.], в основном в качестве иллюстративного материала, поскольку публикации эти носят отрывочный, несистематический характер.
4. Официальные публикации английского правительства, парламента, учреждений и ведомств Великобритании, а также кенийской колониальной администрации. Эти разнообразные по» содержанию и характеру документы (колониальные и статистические отчеты, доклады комиссий английского парламента и правительства, «синие» и «белые» книги и т. д.) дают бога.- тый материал по самым разным вопросам политической и экономической истории страны. Ценные сведения содержат, напри мер, официальные документы о восстании Мубарака [36], истории создания первого в Кении резервата (масайского) [44], а также колониальные отчеты за первые годы существования протектората [38; 39; 42; 45; 46; 48—56]. Статистические данные об экономике колонии и ежегодные обзоры важнейших политических событий содержатся в колониальных отчетах за более поздние годы [57]. Для характеристики экономического развития и социальной структуры Кении были важны отчеты департамента сельского хозяйства колонии j[75; 76] и сельскохозяйственные переписи [79; 80; 81].
Ценнейшим документом по системам землепользования африканских народов в доколониальные и колониальные годы и
7


по истории земельного ограбления африканцев Кении является трехтомный отчет комиссии, исследовавшей в 1931 г. проблему землепользования в Кении и опросившей десятки свидетелей (комиссия М. Картера) [70]. Важный источник по истории национально-освободительного движения как в межвоенный период, так и особенно в 40—50-е годы,— составленный по поручению парламента «Исторический обзор происхождения и развития May May» — так называемый отчет Ф. Корфилда [62]. Его составитель пользовался документами африканских политических организаций, стенограммами их митингов, информацией спецслужб, материалами африканской прессы. Некоторые сведения, приведенные Корфилдом, устарели, другие были намеренно искажены, однако документ содержит и данные, все еще остающиеся уникальными.
Авторы и составители этой группы документов — апологеты, •столпы и защитники колониализма, отсюда — крайний субъективизм в трактовке событий. Документы составлялись, однако, для практических нужд колониальной администрации, иногда — для служебного пользования, поэтому многие содержащиеся в них факты близки к действительности.
5. Официальные документы правительства и правительственных учреждений независимой Кении. Это прежде всего программа ее социально-экономического развития «Африканский социализм и его применение к планированию в Кении» [87]. Документ дает развернутое обоснование капиталистической ориентации, избранной руководством страны. Для характеристики экономического развития и социальной структуры независимой Кении важны планы экономического развития |[88], экономические и статистические обзоры i[85; 86].
6. Документы и материалы политических партий и других общественных организаций Кении, а также Великобритании, международных организаций, банков и т. д. Прежде всего это документы основных политических партий страны if97; 102; 106; 107; 113; 114; 119; 120], являющиеся ярким свидетельством острой идеологической борьбы в Кении как до, так и после провозглашения независимости. В эту же группу входят материалы английских общественных организаций о нарушении гражданских прав в Кении, особенно в годы восстания May May J91; 92; 95; 98; 101; 111; 116; 118].
Для характеристики состояния экономики Кении, а также методов проникновения в нее иностранного капитала были важны отчеты об экономическом и социальном положении Кении, в разное время составлявшиеся Международным банком реконструкции и развития, комитетами Организации Объединенных Наций и другими международными организациями [99; 100; 109; 121].
7. Свидетельства очевидцев и современников, мемуары, дневники и труды путешественников нового и новейшего времени, работы лидеров и участников общественно-политических орга¬
8


низаций. Эти источники многочисленны и разнообразны как по качеству, так и по позициям авторов. Труды и мемуары путешественников и миссионеров Г. Джонстона |[ 190], Л. Крапфа (198], Ч. Нью [226], Дж. Томсона [244], Л. Хёнеля [178] и других дают богатые, хотя и не всегда точные сведения этнографического и исторического характера. Ценный источник по проникновению европейцев во внутренние районы и установлению английского колониального господства — дневники и мемуары строителей английской колониальной империи в Восточ- пой Африке, таких, как Ф. Лугард >[210], Р. Мейнерцхаген [221], Дж. Портал [234], а также Д. Бойес f[ 148].
В работах колониальных чиновников Е. Грига [169], Ч. Дун- даса |[ 160, 161], У. Макгрегор Росса i[214], Ф. Митчела [222], Ч. Элиота {163] обсуждались конкретные события истории страны, эффективность тех или иных форм колониальной эксплуатации. Книги поселенцев — Б. Кренворта [156; 157] г
Э. С. Грогана [170], Дж. Липскомба ,[207; 208] и многих других отличает такая тенденциозность и грубая апология расизма, что они годятся в основном для характеристики взглядов самой поселенческой общины. Поток воспоминаний участников подавления May May (например, [173; 174]) дает немало примеров жестоких расправ над повстанцами. Мемуары М. Бланделла, поселенческого лидера 50—60-х годов [147], и близкой к нему по взглядам С. Вуд [252] содержат подробности идеологической обработки африканских политических лидеров перед провозглашением независимости. Выделяются — не по взглядам авторов, в этом смысле они типичны, но по художественным достоинствам — мемуары, переписка и публицистические произведения двух писательниц с мировыми именами, вышедших из поселенческих кругов Кении,— К. Бликсен (псевдоним— И. Динсен) ([159] и Э. Хаксли [181 —186].
Наиболее важны в этой группе источников воспоминания и труды африканцев — участников национально-освободительного движения в Кении. Первой была опубликована в 1934 г. книга студента восточноафриканского колледжа Макерере П.Г. Mo- кери «Африканец говорит от имени своего народа» |[223]. Ее автор выступил только против «поселенческого» колониализма в Кении, но все же критиковал царившие в колонии порядки. В 1938 г. вышла работа Дж. Кениаты «Лицом к горе Кения» [194], написанная под руководством известного представителя социальной антропологии Б. Малиновского. Кениата не только поднял голос в защиту культурных ценностей своего народа, но и в доступной для английской читающей публики форме обосновал совершенно необычную для нее в те годы мысль о том, что в доколониальные времена жизнь африканце» Кении была не хуже, а лучше, чем при колониализме.
Следующие работы появились лишь в 50-х годах. Это были переведенные на русский язык книги П. М. Коинанге ([136] и М. Гикару [135]. В них говорилось о подавлении восстания
9


May May и нарушении элементарных человеческих прав в Кении. В 60-х годах начали публиковать свои труды лидеры, боровшиеся за независимость конституционными средствами и вставшие у кормила власти после провозглашения независимости. Это сборник первых речей Кениаты, произнесенных им после возвращения на политическую арену i[196], и его вторая книга «Страдание без горечи» ([197]. Обе работы пронизаны одной мыслью: всем жителям Кении, к какой бы расе они ни принадлежали, какое бы социальное положение ни занимали и по какую сторону баррикад ни находились в годы восстания, нужно забыть былую вражду и простить друг друга во имя лучшего будущего. Тот же призыв к социальному миру — в книгах Т. Мбойи, лидера правого крыла Национального союза африканцев Кении, прежде всего в его программной работе «Свобода и после» ,[218].
Со второй половины 60-х годов начали выходить работы критиков складывавшегося в Кении режима и курса ее социально-политического развития. Это мемуары бывших лидеров левого крыла Национального союза африканцев Кении, основавших затем оппозиционный Союз народа Кении: О. Одинги «Еще не ухуру» [229] («ухуру» на суахили — свобода) и Б. Каггиа «Корни свободы» [191]. Главное расхождение авторов двух направлений африканской мемуарно-публицистической литературы заключалось в разном решении вопроса о том, какой должна быть независимая Кения. Но их позиции четко прослеживаются и в отношении к ретроспективе национально-освободительного движения, в частности к восстанию May May, ставшему лакмусовой бумажкой для проверки идейных позиций исследователей, писателей, политических деятелей. Мбойя, не осудив прямо восстание, все же подчеркнул свою приверженность к «мирным» средствам борьбы, что в кенийских условиях означало нежелание отождествить себя с восставшими. Одинга выразил солидарность с идеалами восстания и высоко оценил его роль в национально-освободительной борьбе.
Выступления первых оппозиционеров были подхвачены публицистическими произведениями Нгуги ва Тхионго: «Заключенный. Тюремный дневник писателя» [227] и «Дуло пера. Сопротивление репрессиям в неоколониальной Кении» |[228], работой .Дж. Карими и Ф. Очиенга «Наследование Кениате» [192], книгой анонимных авторов «Независимая Кения» [187]. Все эти работы, вышедшие в последние годы, содержат наблюдения авторов, их размышления о дальнейших судьбах страны, факты, (свидетельствующие об уродливом характере неоколониального развития Кении, эксплуататорской сущности установленного в лей режима.
На протяжении всего периода независимого развития страны выходили воспоминания участников движения и повстанцев May May. Эту серию работ открыла книга Дж. М. Кариуки «Заключенный May May» [193]. За ней последовали воспоминания
*0


Ч/к. Вамвейи «Борец за свободу» [250], X. К- Вачанги «Мечц Кириньяги. Борьба за землю и свободу» /[248], В. Итоте «Генерал May May» [188], Н. Кабиро «Человек посередине» [215], М. Мату «Городской партизан» [247], К. Нджамы (в соавтор- гтпе с Д. Барнеттом) «May May изнутри» [143]. Большинства н а них объединяет гордость за борьбу и свою роль в ней, горечь поражения, недоумение по поводу призыва Кениаты «заныть и простить». Эти мемуары вносят ценный вклад в восстановление полной и объективной картины самой яркой страницы национально-освободительной борьбы.
8. Материалы прессы. Событиями в Кении на протяжении мсей ее истории интересовались крупнейшие органы буржуазной печати, такие, как лондонские «Таймс», «Экономист», «Фай- неншл тайме», «Гардиан», «Обсервер», нью-йоркские «Тайм» » «Ньюс уик» и др. Они давали подробные подборки материалов о событиях в стране. Наибольшим подспорьем в работе над. этой монографией оказались материалы прессы по независимому периоду. Обычно буржуазная пресса освещает события и факты с позиций защиты неоколониального курса страны. Однако порой в ней проскальзывают материалы разоблачительного* характера. Так, тиражи номеров «Таймс», посвященных доходам! клана Кениаты [292, 10, 17.V1I1. 1975], были конфискованы на кенийской таможне и распространение их в стране запрещено.
Из английских периодических изданий по Африке оказались наиболее полезными хорошо осведомленный еженедельник «Ист Африка энд Родезия», публиковавший, в частности, в 60-е годы некоторые документы политических партий Кении, а также «Африка конфиденшиэл», «Африкен бизнес», «Нью африкен».
Большой фактический материал можно почерпнуть в кенийских газетах «Ист африкен стандард» (с 1974 г. «Стандард»), «Дейли нейшн», «Кения уикли ньюс» и еженедельнике «Уикли ревью». Почти вся кенийская пресса контролируется иностранным капиталом — отсюда ее в целом пронеоколониальные позиции. Однако она все же сохраняет еще демократические традиции времен борьбы за независимость и отражает порой рост недовольства общественности страны правящим режимом. Так, по политическим причинам был уволен главный редактор газеты «Стандард» Дж. Гитии; в 1983 г. по тем же причинам Национальный союз африканцев Кении купил газету «Найроби тайме» и превратил ее в центральный орган правящей партии [297а, 1983—1984, с. 460].
Среди источников этой группы важное место занимают периодические издания коммунистических партий: газета английской коммунистической партии «Дейли уоркер» (затем «Мор- нинг стар»), уделяющая большое внимание африканским проблемам, журнал Южно-Африканской коммунистической партии «Африкен комьюнист», где всегда можно найти политически заостренную оценку событий.
9. Художественные произведения кенийских авторов, как аф-
М


риканцев, так и европейцев. Романы и пьесы Нгуги ва Тхионго [312—316; 323—327], М. Мванги [308—311; 322], Л. Киберы <[319], Ч. Мапгуа -[320; 321] и других писателей страны затрагивают социальные вопросы, посвящены таким наболевшим и нерешенным проблемам кенийской действительности, как человеческие судьбы в восстании May May, роль восстания в истории и сегодняшней жизни страны, маленький человек в жестоком мире нищеты и эксплуатации. Произведения кенийских писателей помогли автору понять направление духовных поисков прогрессивной африканской интеллигенции. Кроме того, они дали конкретный материал по становлению и развитию общественной мысли и национальной культуры в стране. Колониальная литература, связанная с поселенческой средой — романы Н. К. Стрендж [333], Р. Руарка [328; 329], Э. Хаксли [318],— дала представление о мире повседневного расизма, социальной и национальной ненависти.
Изучение истории Кении началось в середине XIX в. публикацией хроник восточноафриканского побережья и материалов этнографического характера, собранных европейскими путешественниками и миссионерами. С конца прошлого века эти сведения начали обобщаться социальной антропологией и историографией. Внутренние районы были полем деятельности антропологов, поскольку считалось, что их жители находятся на «этнографическом уровне развития» <[632, с. 21]. Города побережья удостаивались внимания историков, однако представители колониальной историографии полагали, что цивилизация побережья была создана не местным населением, а выходцами из стран Востока, в первую очередь арабами. В обоих случаях, таким образом, африканские народы были сочтены «неисторическими». Б. Малиновский объявил, например, что африканская история представляет собой в лучшем случае «неадекватную мифологию» |[632, с. 20]. Подобная точка зрения с незначительными модификациями доминировала в колониальной европейской историографии до середины 50-х годов.
Однако изучение отдельных черт культуры, верований и социальной организации африканских народов антропологами (чаще всего — любителями из колониальных чиновников) все же шло. Были опубликованы работы X. Ламберта [499], К-Г. Линд ■блома [509], Г. Хантингфорда [465—467; 469], С. У. Хобли [176] и др. Собранные данные интерпретировались в этих исследованиях в расистско-колониальном ключе, свидетельства «прогресса» считались привнесенными с севера в соответствии с европоцентристской концепцией истории и хамитской теорией. В основу этногенеза были положены заимствования и смешение в ходе миграций, скотоводы считались более развитой со циальной общностью, чем земледельцы, население было разде лено на «племена» с четко выраженными и отличными от других «племен» чертами культуры, быта, психологии, хозяйственного и социального устройства.
12


По истории восточноафриканского побережья было опубли- мтаио несколько сборников документов и обобщающие труды С X. Штиганда «Страна зинджей» [243] и Дж. Штрандеса • Португальцы, немцы и англичане в Восточной Африке» (1899 г.). Наиболее подробно история восточноафриканского побережья была изложена в двух хорошо документированных работах Р. Купленда «Восточная Африка и ее завоеватели»
| ИЗ] и «Эксплуатация Восточной Африки» [414]. В них автор обобщил обширный материал, однако города побережья остались для него дальней периферией арабского мира, а их история— цепью завоеваний, закономерным завершением которой была английская колонизация.
В 20—30-е годы, с укреплением колониального режима, в колониальной историографии появилась еще одна тема — описание деяний белого человека в Африке. Поселенцы и администрация представлялись в этих работах носителями экономического, социального и политического прогресса, африканцы выступали лишь как объект исторического процесса. Сопротивление установлению колониального господства замалчивалось, уровень социального развития африканцев принижался. К научным трудам такого рода относятся биография лидера поселенческой общины лорда Дэламера [470] и история Ассоциации кенийских фермеров i[471] Э. Хаксли, книга американского историка М. Дилли, посвященная политической борьбе внутри европейской общины .[417], и др.
Все эти направления колониальной историографии межвоенных лет получили дальнейшее развитие в 40—60-е годы. Так, традиции М. Дилли были продолжены Дж. Беннетом '[388], который в работе под названием «Политическая история Кении» фактически обошел молчанием крупнейшее событие этой истории — восстание May May и лишь слегка затронул становление африканских политических партий. В духе и на базе трудов Купленда и работ социальных антропологов были написаны вышедшие во второй половине 50-х — начале 60-х годов обобщающие труды по истории Восточной Африки К. Ингема [473], Р. Рёйша [602], 3. Марша и Г. Кингснорта [520].
В первой половине 60-х годов появились два тома оксфордской «Истории Восточной Африки». Первый из них вышел под редакцией Р. Оливера и Г. Метью в 1963 г., второй — под редакцией В. Харлоу и Е. М. Чилвер в 1965 г. Патриарх национальной историографии Кении Б. Огот писал о первом томе: «Впервые была сделана серьезная попытка написать историю Восточной Африки, а не ее завоевателей... Более широко, чем до сих пор, использовались данные археологии и устной традиции... Ее («Истории».— И. Ф.) появление стимулировало дискуссию вокруг вопросов методологии и содержания, результатом которой стали более детальные исследования по отдельным группам и регионам» {571а, с. XV—XVI].
Оксфордская «История Восточной Африки» действительно
13


стала важным событием в развитии историографии Восточной Африки, однако все же вряд ли правомерно называть ее «скачком в новую историографию», как это сделал Б. Огот [571а,. с. XV]. Историк и сам нашел повод для серьезной критики: отметил возрождение «хамитского мифа» Г. Хантингфордом, «традиционность» трактовки истории побережья Г. С. П. Фримен-Гренвиллом и Дж. Греем.
К этому можно многое добавить. В работе бросается в глаза субъективизация и психологизация «племен». М. Кьевьет- Хемфил писала, например, что гикуйю «традиционно... горды и агрессивно враждебны по отношению к внешнему вмешательству» |[486, с. 415]. У «нило-хамитов» и «хамитов», сообщал Дж. Миддлтон, «не было иных амбиций, кроме того, чтобы их оставили в покое и дали возможность красть и пасти скот и верблюдов» |533, с. 335]. Доколониальная история отдельных районов выглядела цепью набегов, переселений, войн: «В районе Кавирондо нанди и кипсигис... нападали на племена Ньян- зы... Кейо вытеснялись с пастбищ на нагорья, а туген занимали более низкие районы к югу и востоку от холмов Камасия. Луо, страдающие от набегов кипсигис и нанди, уходили к северу и к югу от долины Ньяндо...» и т. д. [486, с. 418—419].
Немногим лучше обстояло дело и с изучением работорговли, колониального раздела и колониального периода в истории Кении. Дж. Грей в разделе об истории конца XIX в. подчеркивал роль французской и арабской работорговли, а англичан представлял борцами за «гуманизм» [447]. В статьях Дж. Флинта и М. Кьевьет-Хемфил доказывалось, что Великобритания не собиралась вступать в борьбу за колонии, но ее подтолкнули другие великие державы. В то же время установление колониального господства рассматривалось как естественное развитие и следствие предыдущих событий [431; 486]. К. Райли относил ухудшение качества африканских пастбищ в колониальные годы исключительно за счет увеличения численности стад в результате борьбы европейских ветеринаров с эпизоотиями [649, с. 236]. Он же писал, что гикуйю немало получили от установления колониального господства: были прекращены их войны с масаями, они заняли масайские пастбища и потому не страдали от истощения почв до начала 30-х годов [649, с. 255].
Перечисленные примеры свидетельствуют о том, что оксфордская «История» является плотью от плоти колониальной историографии. Однако она готовилась и публиковалась в тот период, когда новые тенденции начали набирать силу, и ее авторы не могли не подпасть под их влияние.
Развитие «новой» историографии началось со второй половины 50-х годов. Она не представляла собой единого течения исторической мысли, но ей все же были свойственны некоторые общие черты и сходные цели. Видные африканские историки — танзанийцы А. Тему и Б. Сваи, посвятившие анализу «новой» историографии специальную работу [632], сформулиро-
14


пали ее новые (по сравнению с историографией колониальной) черты так: «Постколониальные историки-африканисты утверждали, что у Африки было прошлое, достойное изучения»; «они хотели показать способность доколониальных африканских обществ к „рациональной" реакции на внешние и внутренние гтимулы трансформации»; «в доколониальном периоде они показали, каким чудом была Африка»; «они также показали ипо тонкость африканской инициативы в колониальную эпоху» (в понятие «инициативы» включалось и сопротивление колониальным захватам) /[632, с. 21—23].
Тему и Сваи считают, что «постколониальная историография Африки была идеологическим ответом своей предшественнице», «идеологической альтернативой колониальной историографии» || 632, с. 18—19]. В то же время они подчеркивают, что «на концептуальном уровне африканистика остается частью буржуазной историографии, несмотря на все попытки доказать обратное» )f632, с. 99].
Достижения «новой» историографии в исследовании истории Кении несомненны. В 1968 г. была издана коллективная монография «Замани. Обзор истории Восточной Африки» >[376], представлявшая собой первую попытку переосмыслить историю региона, прежде всего доколониальную. Кенийские ученые издали ряд монографий по доколониальной истории отдельных пародов. Эти труды были написаны ими на обширной Источниковой базе, в том числе материалах устной традиции. Б. Огот посвятил свою монографию доколониальной истории луо [571], В. Р. Очиенг — истории гусии [565], Г. Муриуки — гикуйю [544], X. А. Мванзи — кипсигис [551], Дж. Осого {590] и Г. С. Вере [641] —луйя.
«Новая» историография не была творением только истори- ков-африканцев. Во второй половине 60-х — начале 70-х годов появились написанные с антиколониальных позиций работы М. П. К. Сорренсона {618; 619] об истории белого поселения в Кении, К- Розберга и Дж. Ноттингема >[604], а также Р. Бей- генхейса {401] о May May, Д. П. Гаи и Дж. Макослана {444] о колониальном законодательстве в Кении. Зарубежные историки занимались также и сбором устной традиции и описанием доколониального прошлого кенийских народов. Дж. Фадиман записывал предания меру [429], А. Т. Матсон — нанди {523 Т. Спиар — миджикенда [620], P. X. Блэкберн — доробо 394 Дж. Саттон — календжин /[626], К. Джексон — камба {474^ А. Джекобе — масаи [476]. В 1976 г. был опубликован сборник «Кения до 1900 г.» [394 и др.], суммировавший собранные сведения о доколониальной истории народов центральных районов страны.
Важным вкладом в развитие «новой» историографии стала публикация сборников докладов, зачитанных на конференциях Исторической ассоциации Кении — «Хадиф». Кроме тем по доколониальной истории в них освещались различные проблемы
15


национально-освободительного движения f437; 524: 542J, «реакции» африканцев на колониальное господство {458], социальной трансформации африканских обществ как в доколониальную, так и в колониальную эпоху If453; 487; 489]. Эти публикации во многом изменили характер изучения истории Кении, особенно доколониальной. Пафосом «новой» историографии была устная традиция, позволившая значительно обогатить доколониальную историю некоторых народов страны и продвинуть изучение истории национально-освободительной борьбы [580; 630: 631] и становления национального самосознания [381; 382; 561].
Но именно большой ролью устной традиции в «новой» историографии объяснялись и многие ее минусы. Как пишут Тему и Сваи, «проблема африканской истории была низведена до вопроса о данных устной традиции...» [632, с. 99]. Уже в начале 70-х годов выяснилось, что «новая» историография не свободна и от других недостатков. Если «колониальная историография отрицала существование африканского прошлого, чтобы идеализировать колониальную эпоху», то «африканская постколониальная историография вместо этого искажала прошлое в угоду прославлению доколониальной эпохи, а по аналогии — и постколониальной эры» |[632, с. 64].
Раздувание роли африканской «инициативы» в колониальный период приводило к тому, что европейские колонизаторы оказывались в тени и как бы не участвовали в происходивших событиях. Ставшая классической книга «Миф о May May», написанная английскими исследователями К. Розбергом и Дж. Ноттингемом [604], трактует антиколониальное движение как совершенно самостоятельное, вырванное из колониального контекста явление. А. Тему в статье об освобожденных рабах подчеркивает их популярность в африканской среде и роль в создании миссий во внутренних районах, отрешившись от того факта, что они были проводниками колониального влияния [631, с. 63].
В решении многих проблем истории Африки «новая» историография несла на себе родимые пятна «старой». Так, в статье Г. Ходжеса «Реакция африканцев на европейское господство в Кении», помещенной в одном из сборников «Хадиф», доказывается, что все тенденции социальной и политической трансформации африканских обществ в колониальную эпоху существовали в доколониальные времена и что колонизация лишь ускорила уже шедшие процессы [458, с. 87—92, 100]. Некоторые кенийские историки, в том числе Дж. Осого г[590] и Г. С. Вере {641], настойчиво оправдывали колониальных вождей. Другие вторили колониальной историографии в субъективизации действий «племен». Так, С. К. арап Нгени писал, объясняя феномен сопротивления нанди колонизаторам: «Нанди в душе были очень воинственным народом, и молодежь отчасти видела в сопротивлении спорт» [556, с. 114]. Почти укладывается в рамки


колониальной историографии оценка некоторыми иоториками- коиийцами восстания May May. В. Р. Очиенг и Б. Е. Кипкорир писали, например: «May May — определенно не националистическое движение... (У него) не было национальной программы... Поэтому важно правильно оценить May May как дело в основном гикуйю» ([280, т. V, 1977, № 2, с. 303]. Б. Огот тоже недвусмысленно отказался ассоциировать May May с кенийским национализмом [280, т. V, 1977, № 2, с. 172].
Так являлась ли в конечном итоге «новая» историография той «историографической революцией», которой называли ее в момент расцвета? Вряд ли можно ответить на этот вопрос точнее, чем это сделали Тему и Сваи: «Революция в изучении Африки была предназначена для того, чтобы удержать африканистику в русле буржуазной историографии. В этом отношении декларированный ею разрыв с колониальной историографией — миф, но миф полезный для создания иллюзии независимости...» J632, с. 98]. «Идеологическое» противостояние колониальной и «новой» историографии — это в конечном итоге противостояние колониальной и неоколониальной тенденций в историографии.
Испытав разочарование в «новой» историографии, молодые историки-африканисты как в Европе, так и в Африке начали искать новые темы, методику и методологию работы. Направление их поисков в Кении отразила позиция, занятая в дискуссии о характере May May Маиной ва Киньятти {280, т. V, 1977,. № 2, с. 287—311], оценки и размышления, содержащиеся в работе Дж. Карими и Ф. Очиенга [192] и книге «Независимая Кения» {187]. Они вобрали в себя критический анализ политических событий в стране, элементы общенационального патриотизма, антиимпериализма, классового подхода к анализу политических проблем.
В Европе и Америке поиски пошли в направлении, впервые указанном социологом и политологом К. Лейсом. Его монография «Слаборазвитость в Кении. Политическая экономия неоколониализма, 1964—1977» [508], опубликованная в 1975 г., открыла дискуссию о характере социальной трансформации африканских обществ в колониальную и независимую эпохи, форм неоколониальной зависимости. Она была подхвачена такими авторами, как С. Ленгдон («Многонациональные корпорации в политической экономии Кении» |[501]), Г. Китчинг («Классовые и экономические изменения в Кении. Формирование африканской мелкой буржуазии 1905—1970» {491]),
Н. Свейнсон («Развитие корпоративного капитализма в Кении 1918—1977» [629]), А. Клейтон и Д. Севидж («Правительство и труд в Кении, 1895—4963» [407]), Р. Сендбрук («Пролетариат и африканский капитализм. Пример Кении, 1960—1972» [613]).
Авторы этих работ стоят на различных идейных позициях, однако во многом их объединяет интерес к марксизму: они цитируют труды Маркса, некоторые критикуют марксистскую тео¬
2 Эак. 654
17


рию, другие «развивают» ее. Наиболее претенциозно делает это Г. Китчинг. Осудив и «отвергнув» работы историков-марксистов по проблемам классообразования в развивающихся странах J491, с. 438], Китчинг в сущности подменяет анализ этого вопроса элементами буржуазной теории стратификации. Приписав Марксу идею о том, что до появления монополии не существует эксплуатации {491, с. 443], он утверждает, что если отбросить эксплуатацию Африки европейским капиталом, то ни в колониальной, ни в постколониальной Африке эксплуатации «в марксистском смысле этого слова» не существовало и не существует {491, с. 427]. Колониализму и его воздействию на африканские общества этот «марксист» уделяет столь мало внимания, что, знакомясь с описанием в его работе «исключительных возможностей» 1491, с. 279] для развития «мелкой буржуазии» в Кении межвоенных лет, читатель может просто забыть, что речь идет о колонии.
Монография Г. Китчинга довольно типична для современной англо-американской историографии: богатство привлеченного материала и стремление оправдать неоколониализм (а то и колониализм) и переложить на самих африканцев вину за те трудности, которые переживает их общество. Главный вопрос, занимающий умы авторов этой новейшей литературы,— характер и судьбы неоколониальной элиты и всей неоколониальной социальной структуры. Но этот вопрос остается нерешенным, да вряд ли он и может быть решен при отсутствии обоснованных критериев оценки.
Проблемы истории Кении привлекают внимание историков- марксистов (см., например, /[336; 450]). Советская историография этой страны довольно богата. Она ведет свою традицию с начала 30-х годов, когда первые советские африканисты И. И. Потехин и Ю. Юг написали работы о колониальной эксплуатации и колониальном управлении в Африке )[369; 373]. В 50—60-е годы несколько работ посвятила расовой дискриминации и колониальному угнетению народов Кении P. Н. Исмагилова [348, 349]. Большой вклад в изучение суахилийской цивилизации внес ленинградский ученый В.М. Ми- сюгин 1[361—364]. Отдельные проблемы этнографии и экономического развития, национально-освободительного движения, процессов социальной дифференциации, общественной структуры и внутриполитической борьбы в Кении подробно изучались H. М. Гиренко [339], А. М. Глуховым {340; 341], Л. А. Демки- ной [343], Ю. М. Ивановым [346], К. П. Калиновской [350], Н. Д. Косухиным [353], Л. Л. Кругловым [355], Д. Б. Малышевой {357], И. Б. Маценко [359]. Особое место среди советских исследований по Кении принадлежит работам, написанным с использованием уникальных материалов, собранных исследователями во время пребывания в стране, а также их бесед с участниками и очевидцами событий. Это — книги и статьи Л. С. Владимирова [337; 338], посвященные национально-осво¬
18


бодительному движению и проблемам выбора пути, С. Ф. Кулика о характере и роли африканизации в Кении, а также о> культуре страны [356; 356а], А. М. Пегушева о различных фор- мпх национально-освободительной и внутриполитической борьбы |[354; 366—368].
Некоторые труднодоступные материалы, использованные в монографии, были предоставлены автору С. Ф. Куликом, литературоведом и переводчиком африканской литературы В. Б. Рам- ICCOM, профессором Берлинского университета Г. Штёккером, а также кенийскими исследователями В. Р. Очиенгом, Мосони- ком арап Кориром и Османом Варфой. В процессе подготовки рукописи автору многое дали консультации Д. А. Ольдерогге, /1. Е. Куббеля, В. М. Мисюгина, Г. А. Нерсесова (1923—1982), Г. И. Потехиной (1926—1979), а также коллег из Института Африки АН СССР, Института всеобщей истории АН СССР» Института стран Азии и Африки при МГУ.


Глава I
ЗАСЕЛЕНИЕ ТЕРРИТОРИИ КЕНИИ
«Мы вышли из Шунгвайи...»
Археологические находки последних десятилетий свидетельствуют о том, что Восточная Африка некогда была одним из очагов формирования человека. Знаменитый археолог и антрополог Л. Лики считал, что климат и рельеф этого региона в древности создали идеальные условия для его развития. Возраст остатков первобытного человека, найденных Лики в Олду- вайском ущелье на севере Танзании,— около 1 750 000 лет. А находки, сделанные Р. Лики восточнее оз. Рудольф, продлили историю человечества до 3 млн. лет.
За последние годы в Кении было найдено много остатков скелетов людей каменного века, животных, которые их окружали, орудий, которыми они пользовались. Но между ранними этапами развития человечества в этом районе и периодом, когда можно хотя бы приблизительно проследить процесс заселения Восточной Африки отдаленными предками современных народов, существует огромный временной разрыв. Об этом периоде известно очень мало.
Данные археологии, результаты лингвистических исследований и радиокарбонного анализа, относящиеся ко времени появления предков современных народов, тоже довольно неполны и противоречивы. Исследования затруднены и недавним господством хамитской теории в буржуазной историографии. Все социальные и культурные достижения народов Восточной Африки последователи этой теории объясняли влиянием высокоразвитых «хамитов» — скотоводов, мигрировавших в эти районы с севера и северо-востока. Советский африканист Д. А. Ольдерогге опроверг хамитскую теорию еще в 1949 г. [257, 1949, № 3, с. 156—170]. Теперь она осуждена не только у нас, но и на Западе.
И все же теория эта не канула в Лету бесследно. Большинство современных исследователей по-прежнему считают миграции с севера основным ферментом социального и культурного развития в Восточной Африке. Одиозные «хамиты» были заменены другими этническими или лингвистическими группами, но существо проблемы от этого изменилось мало. Роль бантуязыч-
20


ных земледельцев, а также охотников и собирателей доробо в процессе этногенеза народов Восточной Африки до сих пор недооценивается. Важность миграций преувеличивается в ущерб анализу воздействия определенных климатических и демографических факторов на характер формирующихся этнических групп.
Это осознают сейчас уже многие историки, в первую очередь носточноафриканцы (см., например, {551, с. 22—24, 29; 570, с. 1, 8]). Анализ новых источников, прежде всего устной традиции, зачастую позволяет им восполнить пробелы, уточнить, а порой и опровергнуть сложившиеся представления. Но, к сожалению, данных для воссоздания полной и точной картины формирования современных этнических групп на территории Восточной Африки пока недостаточно.
Заселение внутренних районов
Первые жители внутренних районов Восточной Африки — охотники и собиратели — заселили нагорья Кении около 10 тыс. лет назад. Что это были за люди — неизвестно. Некоторые из них принадлежали, по-видимому, к бушменоидному типу, особенно на юге Восточной Африки. В других районах, возможно, жили охотники и собиратели иного физического облика [627, с. 85—86]. Нынешние народы кенийских и танзанийских нагорий рассказывают о карликах, обитавших в давние времена в здешних лесах. Может быть, лесные жители Кении — доробо — осколок этого древнейшего населения страны ,[551, с. 31].
Земледельцы и скотоводы появились в Восточной Африке около 1000 г. до н. э. [627, с. 86]. Захоронения их обычно нахо дят под невысокими каменными пирамидками, которые встречаются в Рифт-Вэлли и на окружающих нагорьях. В захоронения клали горшочки с пищей, украшения. Видимо, люди, похороненные под пирамидками, не были знакомы с металлом. Они разводили коз и овец, выращивали сорго и просо, но занимались и охотой. Можно предположить, что это они построили известные ирригационные сооружения, остатки которых до сих пор сохранились в Кении и Танзании (оросительные каналы, дамбы, резервуары для воды, источники в скалах в более засушливых районах).
Религиозные верования первых земледельцев и скотоводов были связаны, видимо, с культом предков, о чем свидетельствуют захоронения (трупы мазали охрой, по-особому их укладывали). Таких захоронений очень много, и все они примерно одинаковы. Поэтому предполагают, что у народа, их создавшего, не было имущественной дифференциации (627, с. 87—88].
Некоторые ученые называют первых земледельцев и скотоводов Восточной Африки азанийцами, но название не объясняет их происхождения. Многие лингвисты считают, что эти люди го¬
21


ворили на языках южнокушитской группы. Есть свидетельства того, что они мигрировали с эфиопских нагорий .[424, с. 162; 468, с. 65; 627, с. 88]. Однако «кушитскую» версию оспаривают, прослеживая ее «хамитские» корни [551, с. 22—26, 29], и приводят веские аргументы, опровергающие «северное» происхождение земледельцев и скотоводов {597, с. 71]. Один из подводных рифов «кушитской» теории — те же лингвистические данные, которыми оперируют и ее сторонники: между некоторыми языками южнокушитской группы и языками банту много общего, причем сходная лексика встречается там, где заимствования крайне редки — в названиях частей тела [424, с. 162—163].
Есть и попытки «компромиссного» решения спора о приоритете в заселении Восточной Африки. Американский ученый К. Эрет считает, что «южные кушиты» пришли на территорию Западной Кении в I тысячелетии н. э., но когда точно, неизвестно: до банту, вместе с ними или после них {423, с. 3]. Банту, таким образом, с не меньшим правом, чем кушиты, могут претендовать на роль первых земледельцев и скотоводов Восточной Африки. У этой гипотезы тоже есть слабые стороны, и все же одно совершенно ясно: попытка просто заменить «хамитов» кушитами бесплодна.
Век железа в Восточной Африке начался в I тысячелетии н. э. Но даже в XIX в. железными орудиями пользовались далеко не все восточноафриканские народы |[627, с. 89]. Еще недавно считалось, что искусство плавки железа было привнесено в Восточную Африку с севера, из Мероэ. Сейчас предполагают, что его принесли с юга, юго-запада и запада банту. Еще один возможный источник искусства обработки железа во внутренних районах Восточной Африки — побережье Индийского океана [627, с. 90].
Расселение в Восточной Африке народов, говоривших на ни- лотских языках и языках банту, было сложным и длительным и происходило на протяжении тысячелетия (1—2 тыс. лет назад) неравномерными волнами. Чаще всего миграции были медленными и постепенными. Они растягивались на столетия и обычно представляли собой процесс мирного проникновения, длительных контактов, взаимовлияния и смешивания различных групп. Это, конечно, не исключает столкновений и завоеваний, но никак не походит на непримиримую вражду, постоянные бесцельные войны между «скотоводами-нилотами» и «земледельца- ми-банту», которыми колониальная историография еще так недавно заполняла белые пятна в доколониальной истории восточноафриканских народов.
Лингвистическая общность банту формировалась, возможно, в лесах излучины Конго, куда их предки мигрировали из центральных районов нынешнего Камеруна. Здесь протобанту научились выращивать просо и сорго, изготовлять железные орудия и оружие. Между 400 и 1000 г. н. э. протобанту распространились в районы с влажным климатом, в том числе в Меж-
22


пюрье и на побережье Индийского океана. Здесь они начали выращивать бананы и ямс. Уже в нынешнем тысячелетии банту заняли засушливые местности, меньше подходившие для ведения земледельческого хозяйства [277, 1966, № 3, с. 361—376].
Территории Западной Кении первые группы банту достигли еще до 500 г. н. э. Они проникали сюда с запада и юго-запада но суше и по оз. Виктория. Селились они к северу, а возможно, и к югу от залива Кавирондо и на прибрежных островах [ 563, с. 9—10].
Установлено, что от этих первых переселенцев банту ведут свое происхождение некоторые кланы современных луйя. Но как далеко продвинулись они на восток, когда впервые заселили плодородные нагорья Центральной Кении и какую роль сыграли и становлении других кенийских народов,— пока не ясно. Видимо, справедливо предположение о том, что уже в первые века нашей эры (до нилотов) банту занимали западную часть нагорий и были активными участниками формирования многих линг- нистических общностей Западной Кении. Некоторые исследователи утверждают, что первые группы банту заселили всю территорию к западу от горы Кения [551, с. 34—36]. Эта гипотеза возвращает нас к загадке первых земледельцев и скотоводов. К сожалению, устная традиция народов банту не дает на нее ответа.
С начала XVI в., тесня банту, на побережье залива Кавирондо начали проникать первые группы нилотоязычных луо. Родина нилотских языков — Южный Судан |[626, с. 35]. Образ жизни и культура нынешних луо сложились в районе к югу от впадения Бахр-эль-Газаля в Нил. Луо мигрировали несколькими группами и шли разными путями, но всегда через территорию Межозерья [408, с. 149—150; 563, с. 21—22].
Первая большая группа — джока-джок (джока-рамоги), по преданиям, достигла территории нынешней провинции Ньянза около 15 поколений назад, т. е. примерно между 1490 и 1600 г. [563, с. 23]. Вторая — джока-овини появилась в Ньянзе, видимо, в конце XVI — начале XVII в. Третья — джока-омоло обосновалась там примерно между 1540 и 1600 г. Четвертая группа — суба представляла собой конгломерат разрозненных групп различной этнической принадлежности, мигрировавших по озеру. Лишь позже они восприняли язык и культуру луо [563, с. 21—23].
Устная традиция описывает первую волну миграций как медленное и мирное проникновение. По-видимому, полукочевники- луо селились на территориях, еще не занятых земледельцами, жившими тогда в плодородных прибрежных районах. Новые переселенцы вынуждены были стать более воинственными: вся земля была занята. В рассказах о второй и третьей волнах миграций постоянно упоминаются сражения, завоевания, подчинение и поглощение банту (луо называли их джока-комбеком- бе). Некоторые кланы вынуждены были бороться чуть не за
23


Миграция нилотов и банту в Восточную Африку


каждую пядь земли, на которой теперь живут. Войны продолжались почти два века, примерно с 1590 до 1790 г. [563, с. 24- 26, 28].
К началу нового времени луо заселили всю территорию к северу от залива Кавирондо. Около семи поколений назад, т. е. приблизительно между 1730 и 1760 г. они двинулись на юг через залив Кавирондо. Другая датировка миграции луо в нынешнюю Южную Ньянзу— 1750—1800 гг. \[408, с. 156]. Это переселение тоже не было мирным: луо вытесняли и поглощали местное бантусское население. Постепенно они заняли все равнинные территории вокруг залива.
Отступая под натиском луо на север, юг и восток, кланы банту, жившие вокруг залива Кавирондо, сталкивались с другими группами нилотов, двигавшимися им навстречу,— тесо, карам- джонг, календжин, а также масаями. Борьба за территорию стала равнозначна для них борьбе за выживание [563, с. 32— 33]. Набеги нилотов вынуждали банту совершенствовать и укреплять свою военную организацию, и они смогли отстоять свое существование.
Банту, вытесненные луо с побережья залива Кавирондо на север и восток, стали важным элементом в формировании некоторых кланов луйя и гусии. В преданиях других кланов луйя говорится, что они происходят из страны Мисри. Мисри — название древнего Египта на семитских языках. «Исход из Египта» — сюжет, типичный для мусульманских преданий. В этноге- нетических легендах кенийских народов он встречается часто, но происхождение его не объяснено. Возможно, он был заимствован из арабо-суахилийских преданий и наложился на местные. Сейчас исследователи считают, что единственное место, по описаниям подходящее для роли мифического «Египта»,— район оз. Рудольф. Возможно, предки кланов, претендующих на столь необычное происхождение, мигрировали из этого района в Восточную Уганду. Оттуда с конца XVI в. примерно по 1733 г. в страну луйя переселилась большая группа банту |[643, с. 190]. Первоначально они остановились в Ньянзе, но после появления луо двинулись дальше. Скитания своих предков в местах, населенных теперь луо, во многих кланах луйя хорошо помнят. Банту, оставшиеся в Ньянзе, переняли язык и отчасти культуру луо [563, с. 11].
Но банту были далеко не единственным этнообразующим элементом для луйя. Возможно, что северную часть их страны первыми заселили нилотоязычные календжин (в конце XVI — начале XVII в.), и некоторые кланы луйя ведут свое происхождение от них. Примерно в последней четверти XVI — первой полог ине XVII в. другая группа нилотов — нанди (к тому времени они выделились из единой общности календжин) и масаи — пришла в страну луйя с востока. Они бантуизировались и утратили свои языки и культуру.
Последняя волна переселенцев в страну луйя была снова
25


>
бантусской: в XVIII в. несколько групп банту мигрировали в разные районы Западной Кении из Восточной Уганды. Долгий процесс миграций в страну луйя завершился лишь к началу второй половины XIX в. [643, с. 190—191]. Но это не означает,
26


что тогда же завершился и процесс этногенеза луйя. Неоднородность этнических корней этого народа сказывалась еще долгое время, и не случайно европейцы даже в 20—30-е годы XX в. не признавали луйя единым народом и называли их просто «банту Кавирондо». Самоназвание луйя закрепилось лишь в 40—50-е годы.
Гусии занимают сейчас плодородную юго-западную часть кенийских нагорий. По-видимому, они были среди тех банту, которые поселились в Ньянзе в XVI в. В преданиях гусии говорится, что когда-то они были одним народом с куриа, логоли, суба, гикуйю, эмбу и камба. Они тоже считают своей прародиной «Египет» — Мисри. Гусии говорят, что из «Египта» они странствовали вместе с ганда и сога Уганды, но разделились в районе горы Элгон. Оттуда ганда и сога пошли на юго-запад, а гикуйю, эмбу и камба — на юго-восток. Гусии, как утверждает традиция, двинулись прямо на юг и добрались до восточного побережья оз. Виктория 16—15 поколений назад, около 1520 г.
Гусии вспоминают, что из «Египта» к горе Элгон их вел Кинту — его считают своим прапредком и ганда. От одного из его потомков, Могусии, по преданиям, пошли гусии. Жившие по соседству луо поначалу лишь изредка совершали набеги за скотом на земли гусии. Потом набеги участились, и гусии двинулись на восток. Почти столетие (1640—1755) они жили на плодородной равнине Кано. Обилие рыбы в реках, прекрасные пастбища и, главное, •отсутствие врагов превратили ее в эдем гусийских преданий (563, с. 12—16].
Общность гусии быстро росла, и земли стали не хватать. В середине XVIII в. по соседству с Кано появились луо. Пережив несколько набегов, большая часть гусии мигрировала к югу. После десятилетий скитаний, столкновений с календжино- язычными кипсигис примерно в 1786—1809 гг. первые кланы гусии начали селиться на нагорьях. Другие кланы поселились к югу от этих нагорий, по соседству с масаями.
Устная традиция повествует, что для защиты от масаев гусии возводили толстые каменные стены вокруг своих поселений, иногда устраивали ответные набеги. В одном из сражений был убит воин масаи. Его брат, говорится в предании, выследил и убил самого храброго воина гусии. Те ответили нападением на близлежащие краали масаев, сожгли их, перебили жителей. Масаи разбили войско гусии, сожгли жилища, забрали скот, убили всех, кто попался им на глаза. Часть гусии бежали на юг, а большинство искало спасения у родственных кланов на нагорьях J563, с. 35—40]. Эти события относятся примерно к 1820 г. Климат нагорий был слишком суров для привыкших жить на равнинах гусии. Но другой свободной земли в Западной Кении не было, и им пришлось приспособиться к новым условиям.
Важную роль в этногенезе народов Западной Кении сыграли нилотоязычные календжин. Предполагают, что предки кален- джин жили западнее оз. Рудольф уже более тысячи лет назад {626, с. 34—35]. Среди некоторых групп календжин бытует ле¬
27


генда о том, что они вышли из Бургеи. Ученые считают, что это тот же «Египет», что и Мисри в бантусской традиции ^[551, с. 10]. Возможно, что в этом районе они подпали под воздействие кушитов, но не южных, о которых шла речь выше, а восточных— предков сомали и оромо (галла). От них календжин переняли некоторые важные элементы своей культуры и лексики [423, с. 164, 166]. К концу I тысячелетия началась миграция протокаленджин на юг. В районе горы Элгон они ассимилировали банту {423, с. 4, 6], дальше к югу смешивались с населением, говорившим на южнокушитских языках [626, с. 37].
В XV—XVI вв. [423, с. 170] календжин достигли границ современной Танзании. После этого их территория начала уменьшаться. К западу и юго-западу от нее началось наступление банту, бантуизировавшнх большое число календжин. К востоку, по Рифт-Вэлли, распространялись масаи, ассимилировавшие календжин. Только к концу XVIII в. календжин начали отвоевывать свои позиции |[626, с. 39—45].
В начале нынешнего тысячелетия из протокаленджин выделились покот. Они позаимствовали у своих соседей карамджонг (карамоджо) многочисленные слова и стали во многом следовать их обычаям [424, с. 169]. Второе разделение календжин произошло в начале XVII в., когда бок, бонгомек и кони отстали от основного потока календжин и остались в районе горы Элгон .[644, с. 75]. В XYTII в. масаи отделили остальные группы календжин друг от друга: кипсигис от нанди, нанди от элгейо и т. д. /[626, с. 45].
Гипотеза о «великой экспансии» календжин (так иногда называют их распространение на территорию Кении) была создана на базе лингвистического и этнографического материала. Она логична, однако не все исследователи считают ее верной. Существует мнение, что календжин вообще ниоткуда не пришли, а сформировались там, где теперь живут.
Кенийский историк X. Мванзи, изучавший устную традицию кипсигис (самой крупной общности календжин), убедительно доказывает, что костяком кипсигис были нилотоязычные окиек (доробо) и банту, в том числе гусии,— именно с этими двумя народами связывают свое происхождение все кланы кипсигис. Основные политические институты, традиции и обычаи календжин восходят к традициям и обычаям окиек и банту и начали оформляться в единое целое не раньше чем в XVIII в. Те институты, которые нельзя ассоциировать ни с банту, ни с окиек, сложились под влиянием местных условий и обстановки. Что касается нилотских языков календжин, то, возможно, не окиек позаимствовали их у календжин, как до сих пор считалось, а наоборот [551].
Эта гипотеза не во всем нова. Предположение о том, что календжин ниоткуда не мигрировали, высказывалось еще в прошлом веке. Устная традиция дала множество новых доказательств. И все же нельзя считать проблему происхождения
28


календжин решенной. Уже одно то, что исследователи так резко расходятся во мнениях по этому важному вопросу, достаточно ясно показывает, как много еще здесь неизвестного.
Одним из важных событий истории Кении в новое время было распространение на юг нилотоязычных масаев. Восстановить их историю непросто. Многие исследователи отмечают бедность их устной традиции. Возможно, что когда-то масаи и календжин принадлежали к одной общности, жившей у оз. Рудольф. Разделение произошло, когда календжин начали мигрировать в юго-западном направлении к горе Элгон. Оставшиеся ушли на юг и поселились на плато Уазин-Гишу. Они-то и стали предками масаев. Их миграция началась, видимо, сразу за миграцией календжин в XVIII в. Они заняли районы к востоку от календжин и продвинулись дальше на юг.
К середине XIX в. масаи прочно обосновались на огромной территории Рифт-Вэлли и плато Транс-Нзойя и Уазин-Гишу [644, с. 80—81]. Во второй половине XIX в. их действиями во многом определялась политическая обстановка во всей центральной части страны. Соседство с масаями наложило отпечаток на образ жизни, традиции, организацию и судьбы многих пограничных с ними народов: календжин, гусии, гикуйю и др.
К концу XVII — началу XVIII в. относится появление в Западной Кении тесо. Языки тесо и родственных им народов — карамджонг, кумаси, туркана и джие входят в восточнонилот- скую группу. Тесо считают своей родиной район неподалеку от нынешней территории карамджонг. В XIX в. они заняли всю свою нынешнюю территорию в Уганде и Западной Кении [644, с. 66—67].
Туркана завершают длинный список народов, мигрировавших, по мнению многих исследователей, из района оз. Рудольф. Если хотя бы часть этих предположений подтвердится, этот район по праву можно будет считать прародиной чуть не всех нынешних обитателей Западной и Центральной Кении. Туркана начали мигрировать со своей предполагаемой прародины на восточном побережье озера к западу и югу, видимо, в середине XIX в. Вместе с покот они вытеснили из долины р. Керио сам- буру. К концу прошлого века туркана заняли свою нынешнюю территорию [514, с. 320—321].
О 	ранней истории Восточной Кении почти ничего не известно. Лингвисты прослеживают здесь влияние южно- и восточнокушитских, а также южнонилотских языков, но судить о том, откуда оно пошло, трудно.
С XVI в. с эфиопских нагорий в Восточную Кению стали мигрировать кушитоязычные оромо. Одной из причин этой миграции было наступление с севера сомали. Оромо поселились в засушливой долине р. Тана. Банту, жившие там позже (по- комо, например), испытали на себе их сильное влияние. В XVII в. набеги оромо достигали современной Танзании, но в XVIII в. их продвижению положила конец консолидация бан¬
29


тусских племен на юге. Оромо господствовали на территории бассейна р. Тана до середины 60-х годов прошлого века. Потом •сомалийцы нанесли им сокрушительный удар, изгнали с пастбищ, отняли скот и обратили многих из них в рабство. Отступать на юг оромо не могли: их удерживали банту и масаи, и •сомалийцы двинулись дальше по их территории. К концу XIX в. •оромо были совершенно ослаблены ,[423, с. 175; 514, с. 321—322; €44, с. 78—79].
Самый большой по численности народ современной Кении — гикуйю. Они живут в восточной части кенийских нагорий, к юго-западу от горы Кения.
О ранней истории гикуйю известно мало. У них есть несколько общеплеменных легенд об их происхождении. Первая повествует о том, что человек ло имени Мумбере, умирая, призвал к себе сыновей, чтобы поделить между ними свое имущество. Один выбрал лук со стрелами, другой — пастушеский инвентарь, третий — дротик, четвертый — палку-копалку. От первого пошли •ати (часть доробо), от второго — масаи, от третьего — камба, от четвертого — тикуйю.
В другой легенде рассказывается, что, создавая мир, Нгаи, верховное существо, явился человеку по имени Гикуйю и отдал ему всю землю к юго-западу от Кириньяги (горы Кения). Он приказал ему построить дом под фиговыми деревьями в Муранге. Это место называется Мукуруе ва Гатанга и считается у гикуйю священным [545, с. 108—109]. Придя в Мукуруе, Гикуйю увидел, что бог дал ему жену Мумби. Нгаи сказал им: «Ваши сыновья и дочери заселят эту страну. Здесь умножится их число. Они будут наслаждаться красотой земли и фруктовых деревьев на ней и всегда будут помнить, что это я дал ее вам. Мое благословение пребудет с вашими потомками, куда бы они ни пошли» [559, с. 28].
Гикуйю и Мумби построили дом и народили девять дочерей, ставших прародительницами «девяти полных» кланов гикуйю. «Девять полных» — это десять. Сказать просто «десять» кланов или добавить к девяти прародительницам десятую — по числу кланов — было невозможно: гикуйю верили, что назвать точное число людей или скота — значит накликать на них беду. Гикуйю считали, что десятый клан — потомки добрачных детей дочери одной из девяти прародительниц [545, с. 109, 137].
Гикуйю рассказывают, что на их земле до них жили гумба. Это были низкорослые люди, занимались они охотой и собирательством, разводили пчел, умели обрабатывать железо, делали хорошие гончарные изделия. Жили в пещерах или крытых углублениях, вырытых в земле |[545, с. 115—116].
Потом гумба исчезли. Куда? «Некоторые говорили, что они бежали в ужасе перед птицами с огромными клювами и резким криком, которых заколдовали колдуны-гикуйю, и исчезли за горами. Другие считали, что они ушли через дыры под землю и все еще живут там, как гномы. Третьи рассказывали, что одна масайская женщина поселилась с ними, не вынеся мужниных побоев, и ее потомки были уже не маленького, а обычного роста (масаи — •очень высокорослый народ.—И. Ф.). Их становилось все больше, пока, наконец, они не заселили леса и не превратились в гикуйю» [559, с. 29].
Легенды подводят к мысли, что гикуйю ниоткуда не пришли, а сформировались как этнос там, где живут теперь. Для банту это не совсем обычная идея. Некоторые исследователи объясняют отсутствие преданий о миграциях у гикуйю их «сильной привязанностью» к земле. Привязанность эта была, видимо, не сильнее, чем у других земледельцев, но в результате экспроприаций земель гикуйю в колониальные годы она проявилась
30


резче. Кенийский историк писал: «С начала колониальных земельных экспроприаций... старейшины гикуйю условились забыть свои ранние традиции (т. е. предания.— И. Ф.)» 4559, с. 28—29].
Однако вероятность такого «заговора» невелика. Ведь экспроприации были не единовременной акцией, а длительным процессом, и далеко не всем гикуйю сразу стало ясно, что происходит. Скорее всего, легенды в какой-то мере отражали реальность, и этническая общность гикуйю действительно формировалась там, где они теперь живут, или неподалеку от этих мест.
Существует несколько научных версий происхождения гикуйю. Одни исследователи полагают, что предки гикуйю, меру, эмбу и камба мигрировали в Центральную Кению из Шунг- вайи — легендарной прародины многих народов банту Восточной Кении. Другие подчеркивают сходство языков и обычаев гикуйю с языками и культурой гусии и куриа [561, с. 87]. (Вспомним, что гусии в своих преданиях тоже называют гикуйю родственниками.) Но предания гикуйю, камба и эмбу прямо не упоминают ни Шунгвайю, ни миграции с востока или с запада. Некоторые информанты говорили кенийскому исследователю, что гикуйю произошли от эфиопов или рендилле и что туркана — родственники гикуйю. Другие полагали, что гикуйю— потомки гумба. Многие утверждали, что их предки мигрировали из Игембе и Тигании — районов, расположенных к северо- востоку от нынешней территории гикуйю в стране меру [545, с. 114—115]. Нельзя, видимо, отвергать ни одно из этих свидетельств.
Различные данные свидетельствуют о том, что страна гикуйю была постоянно заселена каким-то бантуязычным народом уже в XII—XIV вв. Меру и гикуйю называют его тагику. Кенийский исследователь Г. Муриуки пишет, что в середине XV в. или раньше новая волна банту вышла из Игембе и Тигании. Одна из групп направилась к югу и, возможно в XVI в., поселилась там, где, сливаясь, Тагана и Тика дают начало одной из крупнейших рек Кении — Тане. Это место — Итанга находится на западной границе нынешней территории гикуйю. Многие кланы эмбу, мбере и гикуйю утверждают, что их предки вышли оттуда.
Миграция этих кланов в страну гикуйю шла с XVII в. через район на границе Метуми и Гаки. (Территория этих местностей примерно соответствует нынешним округам Муранга и Ньери в Центральной провинции.) Именно здесь, в центре страны, расположен эдем преданий гикуйю — Мукуруе ва Гатанга. Здесь, на нагорье, их предки нашли плодородную землю, которую поливали обильные дожди. Общность гикуйю, до XVIИ в. небольшая, начала расти. В XVIII — начале XIX в. гикуйю заселяли территорию Гаки, с середины XVIII по конец XIX в. расселялись на юг в Кабете (территория нынешнего округа Киамбу в
31


Центральной провинции). Этот процесс еще не закончился к моменту появления здесь европейцев [544, с. 58, 62, 68—69, 111].
Нет сомнения, что в лингвистическом отношении костяк ги- куйю составляли банту. Именно банту мигрировали в страну гикуйю в XVI в., смешиваясь по пути также с бантуязычными тагику. Но кроме них, судя по лингвистическим данным, предки гикуйю ассимилировали народ, говоривший на одном из восточнокушитских языков, и две нилотоязычные группы. Восточных кушитов — гумба — помнят почти все народы района горы Кения. Вероятно, предки гикуйю сталкивались с гумба на всех этапах миграции. Судя по устной традиции, они часто воевали, но вряд ли «исчезновение» гумба — эпический синоним их истребления. Большую часть гумба предки гикуйю ассимилировали, остатки вытеснили за гору Кения. Гумба стали, таким образом, важнейшим элементом в формировании этнической общности и культуры гикуйю.
Одна из нилотских групп (а возможно, и обе) —это охотники-собиратели ати (доробо). Ати жили в лесах хребта Абердэр и Кабете. Гикуйю ассимилировали многих из них и позаимствовали некоторые черты культуры. Другие группы ати, сохра-
32


нив свой физический облик, переняли образ жизни гикуйю. Этот процесс облегчался церемониями взаимного усыновления, дававшими гикуйю право на землю ати и превращавшими тех в полноправных членов общества гикуйю. Небольшие группы ати ушли в леса Абердэр и Кении, часть поселилась среди масаев [545, с. 116—117].
На северо-восточных склонах горы Кения и в прилегающих к ним районах живут меру. В доколониальную эпоху только пять из нынешних девяти кланов называли себя меру. Остальных «подключили» к ним колониальные власти.
Меру — единственный из народов района горы Кения, который выводит свое происхождение с побережья Восточной Африки. Они рассказывают, что их предки были земледельцами и жили на о-ве Мбва в океане у устья большой реки. Дважды в сутки вода между островом и сушей, по словам меру, уходила «есть траву» на берег, и остров соединялся с сушей. Исследователи считают, что Мбва — это о-в Манда архипелага Ламу, расположенный примерно в 150 км от района, где предположительно находилась Шунгвайя [427, с. 139—142].
Неподалеку от их острова в небольших укрепленных деревнях жили, по преданиям меру, могущественные нгуо нтуни — «люди в красных одеждах». Они занимались торговлей и плавали на своих кораблях «за горизонт». Они были светлее и выше меру, и их язык—не суахили, нынешний язык межэтнического общения Восточной Африки, но он был понятен всем. Потом (около 1700 г.) «красные одежды» покорили остров и заставили мужчин-меру добывать слоновую кость и переносить ее от одной деревни на побережье к другой. В конце концов они начали давать предкам меру совершенно невыполнимые и бессмысленные задания: добыть «восьмистороннюю одежду», привести «рогатую собаку» и т. п. Наконец меру решили бежать. Они принесли человеческую жертву, вода расступилась перед ними, и люди перешли на берег [427, с. 142—146]. Сама нетипичность этих сюжетов для народов внутренних районов в какой-то мере может служить доказательством, что предки меру действительно жили на побережье.
После перехода через море меру, как они вспоминают, двинулись в глубь страны вдоль большой реки (это могла быть только Тана) и скоро оказались в пустыне. Людей они встретили не скоро, а когда встретили, то оказалось, что это тоже бантуязычный народ. Предки меру долго жили и смешивались с ним. Лесов у подножия горы Кения первые группы меру достигли в середине XVIII в. Они жили охотой и селились у кромки леса. Женщины обрабатывали землю на опушках. Потом под пашню начали расчищать лес [427, с. 147—149, 151—153].
В районе горы Кения меру встретили людей, говоривших на восточнокушитских и восточнонилотских языках. Кушитские народы, принявшие участие в этногенезе меру, включали, по мнению исследователей, боран, оромо (по некоторым классификациям боран или борана являются частью оромо) и, возможно, остатки древнего восточнокушитского населения, нилотские — охотников мвеси, доробо, усвоивших язык, некоторые обычаи и методы ведения боя масаев, а также умпуа и агумба (по- видимому, гумба из преданий гикуйю). Наименее известны из этих народов умпуа. По рассказам меру, они были скотовода ми, жили и держали скот в ямах, вырытых в земле. Следы таких ям встречаются и в стране меру и на территории гикуйю. Умпуа были людьми обычного роста, лишенными бушменоид-  33 Зак. 654
33


ных антропологических черт (стеатопигия, желтоватый цвет кожи и т. д.), характерных для доробо. Меру рассказывают, что умпуа появились с юга из-за горы Кения и подчинили оромо и доробо. Потом под натиском меру начали отступать вверх по склонам горы, затем — вокруг нее и «исчезли» |[427, с. 151 — 166].
Меру не раз воевали с масаями, нападавшими на них с северо-востока и с юга. Войны с масаями были постоянным явлением и составляют костяк военных преданий почти всех кланов меру [427, с. 163].
34


Поселившись у подножия горы Кения, кланы меру постепенно утратили чувство общности. Уцелели лишь общие религиозные, правовые и культурные институты. Они стали той базой, на которой уже в колониальные годы возрождалось единство общности )f427, с. 151—153, 167,168].
Засушливую территорию к юго-востоку от горы Кения занимают камба. В конце XV — начале XVI в. предки камба жили в районе горы Килиманджаро. До этого времени их история неясна, но отголоски их пребывания можно найти в западной и в прибрежной Танзании. Гору Килиманджаро, которую они называли «Киима кья Кьеу» («Белая гора»), помнят все камба.
Равнины вокруг Килиманджаро засушливы, и существовать там можно было, только ведя полукочевой образ жизни. Камба вспоминают, что были в то время скотоводами и все время передвигались по равнине. Воду они собирали во время дождей в специально построенные резервуары [474, с. 181 —188, 246].
В конце XVI в. камба покинули район Килиманджаро из-за участившихся нападений масаев. Вскоре они достигли территории, которую занимают теперь. Но климат и здесь был засушлив, и большая часть камба двинулась дальше на север. В се редине XVII в. они поселились на плодородных холмах Мбоони. Здесь они освоили новые хозяйственные навыки, изменилась и их общественная структура. За полвека население камба в Мбоони резко увеличилось, и они начали расселяться — в основном на север и юго-восток. К середине XVIII в. они заняли все свои нынешние земли [474, с. 191—203].
Холмистую местность на юго-востоке Кении вдоль побережья населяют бантуязычные миджикенда. Предания их повествуют, что когда-то вместе с тейта, покомо, килио (сегеджу) и оромо они жили в Шунгвайе. Случилось так, что от руки миджикенда погиб мужчина-оромо. Некоторые считают, что это было ритуальное убийство — часть церемонии инициации первой возрастной группы миджикенда. Миджикенда рассказывают, что они отказались платить возмещение родственникам убитого, и оромо напали на них. Не выдержав их натиска, миджикенда бежали. Общность миджикенда включает диго, дурума, рибе, ра- баи, камбе, каума, чоньи, джибана и гириама. Трудно сказать, существовало ли это деление уже в Шунгвайе, или оно оформилось в ходе миграций. Диго и сегеджу рассказывают, что в Шунгвайе они жили в стороне от остальных и первыми ее покинули. Разделились они перед переправой через Тану.
Вторая волна выходцев из Шунгвайи включала, по преданиям, покомо, тейта, рибе, гириама, чоньи и джибана. Покомо расселились в долине Таны, остальные направились дальше к югу. В районе Малинди от общей группы отделились тейта и ушли на запад. Гириама, рибе, чоньи и джибана расселились южнее. Гириама рассказывают, что на пути они встретили охотников лаа, которые помогли им выбрать место для первого по¬
3*
35


селения — кайя Гириама. Лаа научили их изготовлять железные наконечники и яд для стрел, а также защищаться от оромо.
Чоньи, рибе и камбе говорят, что они шли к югу через места, населенные диго. Отдельные их группы сталкивались, соединялись, иногда подолгу жили вместе. Рабаи рассказывают, что ведут свое происхождение из нынешней страны чагга. Двигаясь на север, они столкнулись с миджикенда и воевали с ними, а затем долгое время жили среди диго, покомо, чоньи и джибана. Этим и объясняется их нынешняя культурная и лингвистическая близость с миджикенда. Потом одна из групп построила поселение кайя Вокера, вокруг которого рабаи воссоздали свою общность. По происхождению отличаются от других миджикенда и дурума. Лишь небольшая часть их вышла из Шунгвайи. Этот костяк ассимилировал беглых рабов с побережья и камба, которых пригнал сюда голод.
Миграцию миджикенда из Шунгвайи относят к концу XVI в. Первые письменные упоминания о народах Шунгвайи на побережье (в частности, о сегеджу) встречаются в португальских источниках 1569—1592 гг. В 1590 г. португальцы упоминают о появлении около Момбасы «мозунгуллос», которых теперь идентифицируют с северными миджикенда if620, с. 265—270].
Истоки цивилизации восточноафриканского побережья
История кенийского побережья Индийского океана — это история контактов местного африканского населения с арабами и другими выходцами из Азии, формирования на базе этих контактов новой этнической общности суахили и развития в результате взаимодействия различных культур самобытной суа- хилийской цивилизации. Источники по истории побережья значительно более многочисленны и разнообразны, чем сведения о внутренних районах. Это и свидетельства очевидцев из разных стран мира, и местные памятники культуры (литература, архитектура), и археологические находки. Кроме того, исследований о побережье в десятки, если не в сотни раз больше, чем работ о внутренних районах. Казалось бы, история суахилийской цивилизации должна быть хорошо изучена и подробно описана.
На самом деле и в этой истории немало белых пятен. Нет ответов даже на важнейшие вопросы, касающиеся корней и характера суахилийской цивилизации. Расовая предубежденность, до недавнего времени пронизывавшая всю буржуазную историографию, заставляла исследователей считать города побережья лишь арабскими колониями. Культура, возникшая в них, считалась чуждой местным корням, язык суахили, на котором говорили горожане, называли исковерканным арабским.
Теперь самобытный характер цивилизации восточноафриканского побережья мало у кого вызывает сомнение. Но сущест-
36


вовала ли как единое целое этническая общность суахили? И если да, то когда она возникла и какие именно народы приняли участие в ее формировании? Однозначных ответов на эти вопросы пока нет. О ранней истории восточноафриканского побережья, о событиях примерно до XII в. известно очень немного.
37


Торговые корабли из Египта и стран Азии плавали в Восточ пук» Африку по меньшей мере с начала нашей эры. Они использовали северо-восточный муссон, дувший с ноября по апрель к побережью, а с июня по октябрь — в обратном направлении. Но первое дошедшее до нас достоверное описание побережья относится только к середине I — началу II в. н. э. Содержится оно в «Перипле Эритрейского моря» — древнегреческой лоции и торговом справочнике.
Считается, что его автор сам побывал во многих местах, о которых писал в лоции, в том числе и на восточноафриканском побережье. Но назначение «Перипла» — чисто практическое, и потому сведения, приводившиеся в нем, представляют почти одно только перечисление географических названий. Упоминаются «Пиралайские острова» — возможно, это Пате, Манда, Ламу и др.; «Канал» — возможно, район Малинди; о-в Ме- нутесия, или Менутий,— по-видимому, Занзибар; и, наконец, самый южный рынок «Рапты», находившийся, возможно, в старом русле р. Пангани или в дельте Руфиджи.
В «Перипле» сообщается, что на рынки Азании — так древние греки называли восточноафриканское побережье — ввозят «наконечники копий; местного вида топоры, мечи, шилья; разного рода изделия из стекла. В некоторые же места везут немало вина и хлеба, но не для наживы, а для раздачи ради приобретения благорасположения варваров. Вывозят из этих мест много слоновой кости... бивни носорога; отличную черепаху, подобную индийской; немного кокосового масла». О рабах ничего не сказано. Видимо, вывозили и их, но в то время они были далеко не самым важным товаром.
Что за люди населяли эти места — неясно. В «Перипле» говорится, что в окрестностях Рапт жили «громадного роста разбойники, причем каждый в равной степени держит себя в своей местности как царек» [123, с. 98—99]. Кроме «разбойников» упомянуты только «варвары». Видимо, они и занимались торговлей, если их надо было «благорасполагать». О расовой принадлежности ни тех, ни других не говорится.
Следующий дошедший до нас источник был создан столетие спустя. Это «Руководство по географии» Птолемея, написанное скорее всего во II в. н. э. Границы хорошо известных районов почти достигали тогда кенийской границы. Отмечаются новые порты Азании, но главным по-прежнему остается город Рапты.
В «Географии» Птолемея упоминаются «жители Азании (или фазаки) и бакалиты» и отдельно от них — различные группы «эфиопов». «Вокруг этого залива (речь идет о заливе „Барба- рик“, к которому с юго-востока „примыкает" о-в Менутиас.— И. Ф.) обитают эфиопы антропофаги, через ([землю] которых с запада проходят Лунные горы, с них на озера Нила низвергаются снега... Выше них [живут] эфиопы рапсии. Вдоль большого залива до Западного океана [обитают] эфиопы ихтиофаги» ,[123, с. 146—148].
38


Более точные и подробные сведения содержатся в работах арабских авторов. Арабы и персы называли восточноафриканское побережье «страной зинджей». Ал-Масуди, историк и географ, живший в первой половине X в.,— первый из арабских авторов, чьи описания восточноафриканского побережья дошли до наших дней,—подробно рассказывает о зинджах. Сведения, которые он сообщает, были отчасти результатом собственных наблюдений, отчасти почерпнуты из рассказов торговцев и моряков или из других географических и исторических трудов.
«...Зинджи расселились в этой области (южнее широты верховий Нила.—Я. Ф.), и места их обитания граничат с Софа- лой; это окраина страны зинджей... Это страны, обильные золотом, обильные чудесами, плодородные, жаркие. Зинджи сделали их центром государства; и посадили они над собой царя, которого назвали ваклими, это — название для прочих их царей во все времена...» У ваклими, писал ал-Масуди, есть войско — 300 тыс. всадников на коровах (зинджи, по его сведениям, не знали ни лошадей, ни мулов, ни верблюдов). Если царь был несправедлив, зинджи его убивали. Титул их правителя — «ваклими» означал, по словам ал-Масуди, «сын великого господа». Самого же творца зинджи именовали «Малканджулу» («великий господин»). Но поклонялись они не только этому высшему существу: «Кому из них понравится что-либо из растений, зверей или минералов, тому он и поклоняется». У зинджей «нет законов, к которым они бы обращались,— писал ал-Масуди,— но у их царей есть обычаи и разного рода (приемы) политики, посредством которых они правят».
Ал-Масуди сообщал и другие интересные подробности из жизни зинджей: о том, например, что они красноречивы и среди них есть прекрасные ораторы, что питаются они в основном просом, сорго и бананами, что охотятся на слонов, опьяняя их листьями и корой какого-то дерева, что украшения у них — только железные и что среди них есть племена, «затачивающие зубы и поедающие друг друга». Ал-Масуди тоже не упомянул о рабах и написал только о том, что из страны зинджей вывозят слоновьи бивни [122, т. 1, с. 236—238].
По-видимому, в лингвистическом отношении костяком общности зинджей были банту. Свидетельством тому — упоминаемые ал-Масуди зинджские слова. Считается, например, что «ваклими» («вафлими») имеет общую основу с бантусским «ва- фалме» (вожди), а «Малканджулу» соответствует «мукулунку- лу» — величайший (близко к зулусскому «ункулункулу» — старейший).
Первые группы банту появились на восточноафриканском побережье, видимо, во II—III вв. н. э. Добравшись сюда через территорию нынешней Танганьики, предки восточных банту начали мигрировать на север и к X в. достигли устья Джубы. Селились они в районах, пригодных для земледелия |[559, с. 7—8]. Существуют и другие версии расселения банту по побережью
39


(см., например, {419, с. 28—29]). Как бы то ни было, в X в. арабы могли называть зинджами только банту.
На пути к побережью и вдоль него банту могли ассимилировать какое-то местное небантусское население (возможно, скотоводческое) и отдельные группы, прибывшие из стран Востока. Именно на этом раннем этапе формирования общества восточноафриканского побережья было бы важно выяснить влияние и роль этого «восточного» элемента. Но, к сожалению, здесь приходится довольствоваться в основном легендами, содержащимися в хрониках, но не подтверждаемыми другими источниками.
Устная традиция побережья содержит богатые сведения о нескольких волнах переселений из стран Ближнего Востока. Почти каждое предание начинается рассказом об исходе основателей или правителей городов побережья из той или иной восточной державы. Советский историк В. М. Мисюгин предполагает, что до XII в., т. е. до широкого распространения ислама, каждый новый период наиболее активных переселений — событие важное и заметное в жизни побережья — становился как бы вехой своеобразного календаря [362, с. 148]. Ведь до сих пор во внутренних районах африканцы, рассказывая о прошлом своих народов, зачастую упоминают не даты, но важнейшие события: «это было после битвы такой-то», «это было во время такого-то голода», «это было, когда такие-то стали воинами» и т. д. В более поздние времена упоминание арабских или ширазских предков, которым приписывали честь основания городов, стало для правящих династий доказательством прав на престол и знатности происхождения.
Сопоставляя, где это возможно, содержание легенд с историческими событиями, исследователи восстановили древний «ка^ лендарь», в котором, впрочем, много белых пятен: переселение сирийцев-хариджитов («год вашами», т. е. сирийцев)—699 г.; переселение, вызванное исламизацией Омана ('«год Сулеймана и Саида», по именам упоминаемых в преданиях вождей, восставших против правителя Омана),— 712 г.; переселение последователей Зейда ибн-Али («год аму-зейдов», бежавших от религиозных преследований и поселившихся на бенадирском побережье, по соседству с районами, которые позже стали называть Шунгвайей) —757 г.; переселение предков Лионго Фумо, легендарного правителя города Шанги, в район архипелага Ламу в правление Харуна ар-Рашида — 786—809 гг.; переселение суннитов после возникновения Карматского государства в Бахрейне («год семи братьев из Эль-Хаса») —913 г.; переселение ширазцев («год ваширази»)—975 г. [362, с. 148—149].
Видимо, «календарь» действительно базировался на реальных событиях, но точность датировок вызывает сомнение. Некоторые исследователи склонны не слишком доверять хроникам, и многие предания «календаря», в особенности об основании городов, считают вымышленными (см., например, |[419, с. 32— 34]). Переселение с Востока шло постоянно, но иногда, в свя-
40


mu с определенными событиями, активизировалось. По-видимому, в легендах нашли отражение лишь самые крупные или чем- то запомнившиеся миграции.
Какой след оставили эти первые переселенцы на побережье, какое влияние оказали на местное население? Ал-Масуди упоминал о-в Канбалу, где «живут мусульмане, хотя язык их зннджский» {122, т. 1, с. 224]. (Советские исследователи считают, что Канбалу — Занзибар, зарубежные в основном придерживаются мнения, что это Пемба или Пате; некоторые полагают, что Канбалу — Мадагаскар.) Этническая принадлежность этих мусульман не уточнялась. Другой арабский автор, ал-Ид- риси, живший два столетия спустя, описал жителей побережья, как язычников, не упомянув ни о каких мусульманах {123, с. 237—238].
Если эти сведения верны (свидетельства ал-Идриси считаются не особенно надежными), можно представить, что, до того как сформировалась этносоциальная структура городских обществ, культурный синтез на побережье длительное время шел толчками, неравномерно. Даже предположив, что число переселенцев было невелико (оно неизвестно даже приблизительно), вряд ли можно считать, что они растворились в местном населении бесследно. Их роль и влияние не могли быть пропорциональны их численности потому, что они представляли более высокий уровень социального развития. Каждая волна переселенцев была своеобразной инъекцией понятий и ценностей классово расчлененного общества и мусульманской культуры. Постепенно ее действие ослабевало, но новые пришельцы приносили сходные идеи. Главным стимулом восприимчивости к восточным влияниям была огромная роль торговли в становлении классового общества и городов. Общество зинджей, таким образом, могло веками подспудно накапливать потенциал новых синтезированных культурных традиций. Под воздействием социально-экономических условий (оседлость, пригодный для земледелия климат, морская торговля) этот потенциал реализовался позже в расцвете суахилийской цивилизации.
Все это только предположения. Слишком мало известно об обществе зинджей, чтобы пытаться подробно и обоснованно характеризовать его. Но как бы то ни было, иммиграция из стран Востока была не первопричиной, а катализатором развития цивилизации побережья. Она ускорила становление этой цивилизации и придала ей ее специфические черты, но претендовать па роль единственных ее создателей переселенцы с Востока не могли.
Первые постоянные поселения побережья археологи датируют IX—X вв. Ал-Масуди пишет о «государстве» зинджей. Общество зинджей уже того времени историки называют высокоорганизованным. А ведь, по описаниям ал-Масуди, контакты с Востоком в то время еще не привели к важным качественным сдвигам в зинджской культуре.
41


Во времена ал-Масуди возник или должен был вскоре возникнуть легендарный город зинджей Шунгвайя (по мнению В. М. Мисюгина, более точно — «Шангвайя»), Впрочем, был ли Шунгвайя городом, неизвестно. Миджикенда считают свою прародину не городом, а регионом [620, с. 265—267]; на старых европейских картах Шунгвайя обозначался как город до 1700 г., потом его стали изображать районом {531, с. 200—202]. Археологические данные свидетельствуют, что в предполагаемом месте расположения Шунгвайи-города поселение возникло не ранее XV в. {419, с. 27—28]. Итак, Шунгвайя-город не найден. Шунгвайя-район располагался, по-видимому, между Ламу и Джубой.
Исследователи полагают, что Шунгвайя возник как важный центр торговли банту со странами Востока и что время его наивысшего расцвета — XII—XV вв. Общество Шунгвайи формировалось, видимо, в результате смешения бантусского большинства с небольшими группами персов, арабов и, возможно, индийцев. Язык протодиго подвергся наибольшему влиянию персидского; языки покомо, тейта и баджун — наименьшему. В этногенез шунгвайского общества кроме торгово-земледельческих групп внесли свой вклад и скотоводы — оромо и сомали [531, с. 200—202]. Устная традиция суахили содержит список народов Шунгвайи, и он полностью соответствует тому, что рассказывают о своем происхождении миджикенда, тейта, покомо, сегеджу и оромо. Кроме этих народов список включает суа- хилийские кланы килиндини и джомву, поселившиеся позже в Момбасе {620, с. 265—267].
Причиной упадка Шунгвайи принято считать наступление пустыни и распространение оромо, а в связи с этим и упадок торговли. Возможно, некоторые группы оромо жили в Шунгвайе или мирно сосуществовали с ее народами. Но с началом миграции на юг сомалийцев между этими двумя скотоводческими народами началась борьба за паетбища. Сомали теснили оромо к югу. К XVI в., а возможно, и раньше, оромо захватили всю территорию Шунгвайи, и предки восточных банту покинули свою разоренную прародину [531, с. 200—202].
Судить об уровне развития Шунгвайи и возможных путях его эволюции трудно — о нем слишком мало известно. Однако обратим внимание на то, что в арабских источниках XII— XIV вв., содержащих довольно подробные описания городов побережья, Шунгвайи нет. Значит, если в период своего расцвета он и был городом, его внешний вид и социальное устройство, по-видимому, не вполне соответствовали тому образу, который вкладывали в это понятие арабские авторы.
Современные названия городов восточноафриканского побережья впервые появляются у ал-Идриси, арабского автора XII в. Он рассказывает о двух городах кенийского побережья —Ma линди и Момбасе. «Город Малинда [расположен] на берегу моря, в бухте с пресной водой. Малинда — большой город. Жите¬
42


ли его занимаются охотой на земле и рыбной ловлей в море: на земле они охотятся на леопардов и волков, в море ловят разную рыбу, которую вывозят на продажу. У них есть месторождение железа, которое они раскапывают и разрабатывают... Жители Малинды утверждают, что умеют околдовывать хищных животных, так что те не причиняют вреда... Чародей у них, на их языке, называется ал-мканка. От этого города до города Манбаса по берегу [моря] расстояние в два дня {пути]. Ман баса —это небольшой город, принадлежащий зинджам. Жители его занимаются добычей железа... и охотой на леопардов... В этом городе находится резиденция царя зинджей. Все его войска состоят из пеших воинов, так как у них нет верховых животных... Они (зинджи.— И. Ф.) сами занимаются переноской грузов. Они носят свои товары на голове или на спине в два города — Манбасу и Малинду... У зинджей нет кораблей... только приходят корабли из Омана и других мест... Число жителей страны зинджей велико, но у них мало оружия. Правитель острова Киш в Оманском море [пользуясь этим] делает на кораблях набеги в страну зинджей и многих людей захватывает в полон...» [123, с. 237—238].
Если верить описанию ал-Идриси, города в его время еще оставались языческими. Но, судя по другим сведениям, в XII в. мусульманские фактории уже существовали в Мерке, Манде, Унгудже-Укуу на Занзибаре и в других городах. Некоторые исследователи считают, что во второй половине XII в. начали распространяться на юг ширазцы, жившие до того на Бенадир- ском побережье и в Шунгвайе. Они мигрировали несколькими волнами и расселились в Манде и Пате, в районе Танги, на Пембе, Мафии, на Коморских о-вах и в Кильве {406, с. 108, 111]. Несмотря на то что к тому времени ширазцы уже успели сильно смешаться с африканцами, в социальном отношении они представляли собой обособленную группу. От них ведут свое происхождение ширазские династии правителей городов побережья.
И сведения ал-Идриси и археологические данные свидетельствуют о том, что уклад жизни городов, просуществовавший до европейской колонизации, сложился к XII в. Города были ориентированы на торговлю, прежде всего со странами Востока. Вывозили из них слоновую кость, шкуры, черепашьи панцири, а из района Малинди и Момбасы, возможно, и железо. Ввозили керамику, стекло, ткани — больше всего из арабских стран и Персии. В пластах доширазского периода (т. е. до XII в.) археологи обнаружили осколки китайского фарфора.
Города располагались чаще всего на островах, а поля и охотничьи угодья — на материке. Горожане не отправляли караваны в глубь страны: то, что им нужно было для торговли с Востоком, можно было добыть на побережье или поблизости. Товары из внутренних районов попадали в города только в результате поэтапного обмена [406, с, 108—110].
43


XII век стал рубежом в формировании этнической общности суахили и становлении социальной структуры городов побережья. Конец XII в. совпал, видимо, с ускорением медленного и длительного процесса исламизации горожан. Во всяком случае, с этого времени никто уже не писал о них, как о язычниках. С XIII в. оживление торговли дало толчок расцвету Кильвы. Деньги играли все большую роль в хозяйстве. Шло формирование социальной структуры городского общества. Появление ширазской правящей прослойки превратило социальную пирамиду городов в этносоциальную и дало прецедент ее «достройки» сверху. Важные сдвиги произошли и в культуре. Со второй половины XII в. строилось все больше мечетей и других каменных зданий. Города начали постепенно обретать тот вид, в каком они предстали в конце XV в. взору Васко да Гамы.
История заселения территории Кении предками современных народов довольно сложна. Еще недавно английская колониальная историография представляла ее бесконечной цепью набегов, переселений, войн (см., например, [486, с. 418—419]). Читатель, которому преподносилась такая история, неизбежно должен был прийти к выводу, что колонизация была единственно возможным способом прекратить хаос и кровопролитие.
Подобные описания дают весьма одностороннее представление о заселении территории Кении, хотя в частностях они могут быть и верны. Миграции в этом относительно небольшом по площади районе были лишь частью длительного, шедшего тысячелетиями процесса заселения всего континента. Страна находилась в зоне пересечения нескольких миграционных потоков, и столкновения были неизбежны. Но миграции не были хаотическими. Их направления определялись климатическими условиями и расстановкой сил в каждом районе. Люди стремились найти наиболее благоприятные для своего хозяйственного уклада климатические условия, но вынуждены были соотносить свои возможности с военной силой соседей.
Самыми привлекательными районами и для скотоводов и для земледельцев оказались равнины Западной Кении и побережье Индийского океана. Скотоводы заселяли мало подходившие для земледелия северные и южные районы страны и соединяющую их Рифт-Вэлли. Чуть не в последнюю очередь (вероятно, из-за непривычно прохладного климата) земледельцы «открыли» плодородные и непривлекательные для скотоводов нагорья. Охотникам-собирателям оставались уменьшившиеся по площади леса.
Миграции растягивались на столетия и вовсе не были цепью непрерывных войн. Крупное сражение считалось большим событием, его помнили многие поколения. Мигрировали обычно отдельные кланы, группы кланов, больших семей или даже просто военные отряды, собиравшиеся вокруг талантливых и удач¬
44


ливых военных лидеров. В ходе мирного проникновения или конфликтов эти группы, зачастую не родственные ни в лингвистическом, ни в культурном отношении, перемешивались, взаимодействовали, влияли друг на друга. В Западной Кении и на побережье Индийского океана эти процессы шли наиболее интенсивно. Ассимиляция, культурные контакты, подчинение одних групп другими в ходе миграций стали важной, но не единственной составной частью этногенеза народов Кении.
Изначальной побудительной причиной миграций был рост населения, связанный с ростом производительных сил. При общем низком техническом уровне возможности прокормить это население в одной местности быстро оказывались недостаточными, следовала сегментация, а при наличии свободных земель — миграция. Уход части населения предотвращал важные социальные сдвиги, неизбежные при интенсификации производства. К началу колониального раздела практически вся территория современной Кении была заселена. Это означает, что в тот период народы ее внутренних районов стояли на пороге важных социальных сдвигов.
Собственно, эти сдвиги уже начались — сама интенсивность вооруженных конфликтов в XIX в. свидетельствовала об этом. Миграции, таким образом, не были движением без развития. Оценить их значение можно, лишь учитывая социальную перспективу, данную Ф. Энгельсом: «Возрастающая плотность населения вынуждает к более тесному сплочению как внутри, так и по отношению к внешнему миру. Союз родственных племен становится повсюду необходимостью, а вскоре делается необходимым даже и слияние их и тем самым слияние отдельных племенных территорий в одну общую территорию всего народа»
18, с. 164].
На побережье процесс этногенеза характеризовался некоторыми особенностями, поскольку в контакт вступали группы не просто разной этнической или даже расовой принадлежности, но, главное, представители разных уровней социально-экономического и политического развития. Пытаться взвесить вклад местного или восточного элементов в возникшую в результате взаимодействия цивилизацию — бесплодное занятие. Элементы эти сплавлены в единое целое, и любая попытка расчленить их может быть лишь условной. И в социально-экономическом, и в политическом, и в культурном отношении цивилизация побережья не могла бы возникнуть без какого-то одного из них.
История заселения территории Кении таит еще немало загадок. Новые исследования и находки могут способствовать решению некоторых важных и пока еще неясных вопросов и совершенно изменить наши представления о далеком прошлом этой страны. Вот только один пример. В легендах многих народов Кении упоминаются таинственные сириква, населявшие ее территорию, а потом исчезнувшие. В одних преданиях говорится, что сириква ушли к горе Элгон, в других рассказывает¬
45


ся, что, потерпев поражение в войне, они ушли на юг.
От сириква ведут свое происхождение некоторые кланы в районе горы Элгон. С этим народом связывают так называемые ямы сириква — углубления в земле, встречающиеся по всей территории Центральной Кении. Археологические раскопки показали, что ямы были когда-то окружены крепкими загородками или толстыми стенами, вход хорошо защищен. Они были сооружены, по-видимому, от двух до пяти столетий назад.
Большинство народов Западной Кении говорят, что их соорудили сириква. Масаи и гикуйю считают, что их построили гумба. Но кому только не приписывали их сооружение ученые! Одно из распространенных предположений состоит в том, что сириква — старое самоназвание календжин и что ямы служили им укрепленными загонами для скота [626, с. 48—51]. По другой версии, «ямы сириква» были сооружены народом, говорившим на языке масаев и происходившим откуда-то с горы Элгон, а затем заселившим плато Уазин-Гишу. Этот народ вел якобы смешанное земледельческо-скотоводческое хозяйство, строил ирригационные сооружения, обрабатывал железо. Ямы, по этой версии, использовались как жилища. Третье предположение: сириква не были предками ни одного из нынешних кенийских народов и до появления протокаленджин и масаев вместе с протодоробо населяли центральные районы Кении. Масаи отделили их друг от друга. Поселившись в разных местах, сириква дали начало гумба, а протодоробо — окиек [394, с. 75—76].
Многие данные свидетельствуют в пользу того, что сириква были бантуязычным народом. На это указывает прежде всего устная традиция. Слово «сириква» на языке кипсигис можно понять как «те, что ушли перед нами» — а это были банту. Исследователи ассоциировали сириква с банту уже давно. Потом от этого толкования отказались, но сейчас возвращаются к тому, что оно весьма правдоподобно [551, с. 27—28].
Как бы то ни было, загадка сириква не решена — а ведь есть и археологические данные, и устная традиция, и люди, считающие себя потомками этого народа. Да и жили сириква не в доисторические времена, а всего два-три века назад. Новые сведения о них изменили бы историю многих районов и народов Кении. Но пока остается довольствоваться лишь рассказами соседей об этом таинственно исчезнувшем народе.
«Сириква жили в ямах в земле. Они были добрым народом... Мы, окиек, жили на May (плато.— И. Ф.) до того, как пришли сириква. У нас были хорошие отношения с ними, потому что они были добрыми людьми. Они ни с кем не воевали... Мы продавали им глиняную посуду, и они научились у нас делать ее. Только их посуда была тяжелее нашей и не такая красивая... Масаи... воевали с сириква... Увидели сириква, что приходит им конец, и скрылись в пещерах в лесах May. А потом и совсем ушли — вон туда...» [394, с. 76].


Глава II
ЭТНОГЕНЕЗ, СОЦИАЛЬНОЕ РАЗВИТИЕ И КУЛЬТУРА НАРОДОВ ДОКОЛОНИАЛЬНОЙ КЕНИИ
«Сириква были добрым народом...»
По уровню социального развития в новое время на территории Кении можно выделить два типа обществ: безгосударст- венные общества внутренних районов и города-государства побережья. Народы внутренних районов по своему хозяйственному устройству принадлежали к различным хозяйственно-культурным типам. Среди них были охотники-собиратели, скотоводы и земледельцы.
Эволюция социальных институтов и культура народов внутренних районов
Охотничье-собирательское хозяйство вели лесные жители — доробо. Их образ жизни мало изменился за последнее столетие. Доробо осознавали свою общность, но у них не было никаких институтов, которые бы их объединяли. Чувство привязанности они испытывали по отношению к группе, жившей в одной местности и состоявшей из нескольких линиджей, члены которых прослеживали свое происхождение по отцовской линии от общего предка. Обычно это был выдающийся человек, живший два-четыре поколения назад. По прошествии трех-четырех поколений от старого линиджа ответвлялось несколько новых, но еще какое-то время они не утрачивали единства. Полное разделение новых линиджей наступало тогда, когда между их членами (т. е. внутри старого линиджа) начинали заключаться браки. Обычно линидж состоял из 50—80 человек.
Полевые исследования показали, что линидж, а не клан, как считалось раньше, являлся основой социальной структуры доробо. Линидж распоряжался (и распоряжается) земельными угодьями, платил возмещение, если его член нанес кому-то ущерб, выдавал замуж девушек и т. д. Выступал от имени линиджа его старейший член, но решения принимали все взрослые мужчины.
47


Исследователи считают, что некоторые социальные институты доробо-окиек позаимствовали у ближайших соседей. В районах, пограничных с территорией кипсигис, например, распространены патрилинейные кланы, названия которых совпадают с названиями ближайших кланов кипсигис. Члены клана считают его лишь полезным институтом общения с кипсигис, с которыми они ведут обмен. У масаев позаимствована система возрастных классов. Ее функции и структура почти полностью совпадают с масайскими, но некоторые названия и церемонии ведут, по-видимому, свое происхождение от календжин [394, с. 56—58].
Леса, в которых живут окиек, растут в основном по склонам гор и холмов. Участки, используемые каждым линиджем, это полоски земли шириной 30—60 км (от 20 до 40 миль), которые тянутся вверх по склону и пересекают несколько растительных зон. Благодаря этому окиек могут почти круглый год собирать мед — важнейший продукт обмена, используемый и в ритуале.
Члены линиджа имеют право собирать мед только на своем участке. Этому правилу следуют неукоснительно, а в спорных случаях происходят серьезные столкновения. Селиться и охотиться на чужих участках можно, хотя обычно так не делают. Это лишний раз доказывает важность меда в культуре окиек — ведь в их питании он занимает значительно меньше места, чем, например, мясо.
Доробо обменивают мед, бусы, деревянные ножны и щиты (многие красивые масайские щиты изготовлены их руками) на продукты скотоводства, орудия, украшения, утварь. Для себя доробо производят оружие и орудия собственного изобретения, в том числе особое копье для охоты на слонов, специальное лесное копье, туго сплетенные корзинки для переноски и хранения меда, определенный тип керамики и многое другое. Изготовление некоторых из этих предметов требует технической смекалки или хороших навыков [394, с. 59—61, 64].
Как формировалась культура окиек — неизвестно. Их устная традиция содержит сведения, самое большее, столетней давности, а культура — явно более древнего происхождения. Доробо говорят, что они «всегда были здесь» .[394, с. 69]. Но каково бы ни было их происхождение, можно считать доказанным, что окиек — не укрывшиеся в лесу от нападений соседей и голода и впоследствии деградировавшие группы живущих ныне народов, как утверждала колониальная историография. Это самостоятельная общность с самобытной культурой и особым физическим обликом.
Большинство земледельцев и скотоводов Кении вели смешанное хозяйство, в котором в разных пропорциях сочетались скотоводство и земледелие. Наиболее характерные примеры таких смешанных хозяйственных типов давали календжин и луо.
По переписи 1979 г., численность календжин — около 1,5 млн. человек ([86, 1982, с. 14]; 100 лет назад она составляла пример¬
48


но четверть нынешней. Среди календжин выделяют девять самостоятельных общностей: кипсигис, нанди, ньянгори, элгейо, туген, мараквет, покот, сабаот (подразделяются на кони, бок и бонгомек), себеи. Более половины численности календжин приходится на нанди и кипсигис. В культурном и лингвистическом отношении группы календжин не разделены четкой гранью, а постепенно переходят одна в другую (особенно это относится к мараквет, элгейо и покот). Не существует резко очерченной границы и между календжин и их бантуязычными соседями. У некоторых календжин внутренние различия и распри долгие годы играли большую роль, чем единство языка и территории. Календжин признавали свое родство, но это не сплачивало их. До конца колониальной эпохи у них не было единого самоназвания, а в доколониальные времена они воевали друг с другом так же, как и с соседями [424, с. 172; 626, с. 22—24].
Прежде считалось, что основой хозяйства календжин было скотоводство. В XIX в. у них действительно были большие стада, выпасавшиеся на дальних пастбищах в незаселенных местностях (например, отдельные участки плато Уазин-Гишу). Но возле селений всюду встречались островки обработанной земли, которые европейцы считали случайными. Лишь постепенно выяснилось, что земледелием календжин занимались «всегда» и что существовала определенная зависимость между численностью населения, поголовьем скота, который люди могли пасти и защищать, и площадью обрабатываемых земель. В колониальные годы с ростом численности населения и уменьшением количества пастбищ календжин начали расчищать леса и обрабатывать освободившиеся участки [626, с. 29—31]. Существует предположение, что скотоводством они занялись не более 200 лет назад под влиянием местных природных условий [551, с. 93].
Территория каждой общности календжин подразделялась на небольшие самостоятельные единицы. Делами каждой управлял совет старейшин. Наследственных вождей и должностей у календжин не было. Кланы и субкланы существовали и существуют до сих пор, но значение их невелико.
Социальная организация календжин была основана на еди ной для всей общности циклической системе возрастных классов, обеспечивавшей преемственность функционирования социального организма. Ко времени половой зрелости мальчики проходили длительную процедуру обучения, приобщения к традициям и ценностям общества и посвящения во взрослые.
Символика ритуала инициации была связана со скотом и войной и подчеркивала патрилинейный характер системы родства. Но в ней прослеживаются элементы культов, связанных с матрилинейностью, особенно у кланов, возводивших свое происхождение к бантусским народам и сириква. Во время инициации мальчики проплывали под аркой, установленной над рекой и символизировавшей корову. После этого, облачившись
4 Зак. 654
49


в одежду воинов и распевая военные песни, они собирали разбросанные яблоки, символизировавшие скот. Роль воды в этой и других церемониях, возможно, связана с культом плодородия и церемониями вызывания дождя, т. е., как считают некоторые исследователи, с древним, восходящим к банту, земледельческим пластом культуры календжин.
Кульминацией инициации была церемония обрезания. После церемонии мальчик получал новое имя — такой-то, сын (арап) такого-то. Все вновь обрезанные входили в возрастную группу (ипинда) младших воинов f551, с. 96—99, 125—126].
Каждая возрастная группа формировалась 15—20 лет, и в нее попадали и юноши и зрелые мужчины. Поэтому некоторые исследователи называют ипинда не возрастными группами, а поколениями. Когда старейшины закрывали каждую ипинда и объявляли об открытии новой, устраивалась важнейшая в жизни календжин церемония, символизировавшая передачу власти от одного поколения к другому. Те, кто был «младшим воином», становились «воинами у власти», бывшие «воины у власти» переходили в разряд «младших старейшин», а старейшины, оставшиеся в живых, занимали еще более почетное положение.
Хотя все дела решали советы старейшин, «воины у власти» тоже пользовались большим влиянием. Ведь именно они совершали набеги за скотом, пасли его и защищали. «Датируя» события, календжин говорили, что оно произошло, «когда такие- то были воинами». Функции старейшин сводились скорее к регулированию действий воинов, решению споров и сглаживанию трений между возрастными группами. Важнейшей функцией старейшин было объявление церемонии передачи власти от одного поколения к другому — от них зависело, когда открыть новую ипинда.
Цикличность системы заключалась в том, что у календжин было всего восемь названий возрастных групп: майна, чума, са- ве, коронгоро, кипкоимет, каплелах, кимньике и ньонги. Названия могли варьироваться, в некоторых случаях цикл сокращался. Первые три группы совпадали у календжин с гикуйю, камба, эмбу, меру. Цикл завершался за 100—150 лет, потом начинался новый \[551, с. 108—109; 626, с. 25—28].
Когда возникла эта система — неизвестно. Календжин говорят, что она была у них «всегда», хотя кипсигис и указывают на холм, где было проведено первое обрезание {551, с. 13—14]. Ученые почти единодушно называют систему возрастных классов у календжин «древней», однако X. Мванзи, основываясь на сведениях устной традиции, утверждает, что она оформилась в конце XVIII — начале XIX в. Он полагает, что система эта не была заимствована, а сложилась в связи с переходом к скотоводству и потребностью в сильной военной организации, возраставшей с учащением набегов масаев. Сначала возрастных классов было всего два, постепенно их число увеличивалось (551, с. 108—109].
50


Система возрастных классов календжин во многом определяла и характер их верований. Календжин считали, что духи умерших продолжали вечно жить, переселяясь в детей, внуков или правнуков, названных именами предков. Каждая новая возрастная группа считалась повторением своей предшественницы, носившей то же имя. Человек не уходил в вечность, а как бы постоянно возрождался вместе со всем обществом [551, с. 123].
Представление о верховном существе у календжин, как и у большинства народов Кении, было не очень четким. Кипсигис называли его Асис, Чепталель или Инголо. Не совсем ясно, одно ли это существо или три, а если три, то чем они между собой различаются. Асис — создатель всего хорошего в мире. Чепталель означает «светлая девушка». Ее культ связан, по- видимому, с церемонией вызывания дождя. Символ Асис и (или) Чепталель — солнце. Инголо — существо, заимствованное, возможно, у гусии и связанное с небом, с чем-то, что наверху [551, с. 116—119, 126—141].
Важным элементом политической организации календжин был институт оркойотов. До середины XIX в. оркойотом называли человека, наделенного способностью обращаться к сверхъестественным силам и прибегать к их помощи. Первоначально таким образом, оркойот был попросту ведуном.
В 1862 г. произошла война между двумя группами масаев — пурко и сигилаи. Сигилаи были разбиты, многие погибли, но отдельные группы ушли на запад и поселились среди нанди и кипсигис. X. Мванзи пишет, что некоторые из них стали кузнецами, вытеснив занимавшихся этим ремеслом гусии. А один клан — талаи, поселившийся среди нанди, сумел захватить функции прорицателей-оркойотов [551, с. 69—70, 82—84).
После этого с оркойотом по-прежнему советовались о времени набегов за скотом и начале сева, он готовил снадобье, защищавшее воинов в бою, считалось, что мог наслать порчу. Если предсказания оркойота не сбывались, его могли убить. Так, в 1890 г. из-за крупного военного поражения и эпизоотии был убит главный оркойот нанди — Кимньоле. Новое заключа лось в том, что принадлежность оркойотов к одному клану позволила им создать единую по всей стране нанди «службу». Главный оркойот назначал своих представителей в каждый район, и они подчинялись только ему. У него появились такие атрибуты власти, как свита и охрана. Влияние оркойотов способствовало централизации даже в тех сферах жизни, к которым они не имели прямого отношения. Так, церемония обрезания начала проводиться одновременно по всей стране нанд» ,[523, с. 65—71; 551, с. 127—133, 139, 142].
С усилением влияния оркойотов нанди превратились в одну из самых сплоченных и сильных в военном отношении этнических групп Западной Кении. В 1870 г. они нанесли первые поражения масаям, с 1880 г. начали совершать набеги на луо,
4*
51


.луйя, карамджонг и родственные группы календжин — элгейо, покот, туген. В 1884 г. нанди отразили набег крупного военного отряда масаев и после этого регулярно наведывались за скотом на территорию непобедимого до того врага /[514, с. 308— 309; 644, с. 76—77]. Оркойоты упрочили чувство принадлежности к единой общности не только у нанди, но и у пригласивших их к себе кипсигис. С середины XIX в. нанди не воевали с кип- сигис. Известны случаи, когда сильные группы кипсигис приходили на выручку попавшим в беду военным отрядам слабых f424, с. 172; 523, с. 61—62, 72]. Оркойоты — масаи по происхождению — могли способствовать и тому, что нанди начали перенимать масайские приемы ведения боя.
Влияние оркойотов постепенно распространилось и на другие группы календжин, хотя у нанди и кипсигис оно получило наибольшее развитие. Быстрое восприятие этого института свидетельствует о том, что в обществе календжин существовали предпосылки для централизации и возникновения первых форм власти.
Луо — третий по численности (после гикуйю и луйя) народ страны. Сейчас их 2 млн. [86, 1982, с. 14]. Во время миграции на территорию Кении луо занимались скотоводством и вели полукочевой образ жизни, их кланы, поселившиеся к северу и востоку от залива Кавирондо, часто воевали между собой из-за пастбищ. С ростом плотности населения, а отчасти в результате смешения с банту скотоводческое хозяйство луо сменялось земледельческим.
С течением времени развитие земледелия при отсутствии свободных земель стало важным фактором в формировании этносоциальной общности луо. Кланы или линиджи, первыми заселявшие какую-то местность, признавались главными среди тех, кто приходил позднее. Старейшины этих кланов распределяли землю и пользовались особым авторитетом при решении спорных вопросов и в руководстве военными действиями. Так складывалась система соподчинения [408, с. 155—156].
Большую роль в процессе формирования территориальных общностей сыграли и исторические традиции социальной организации луо. Еще на своей прародине западные нилоты, начав заселять холмы у речных долин, считали хозяином каждого холма того, кто первым построил на нем жилище. Только этот человек мог дать кому-то еще разрешение поселиться рядом. Его называли ретом (или руотом), и его семья становилась главной в селении. С течением времени рет обретал большую власть. Первым ретом луо считали Ньиканга, который поселил их на холмах и научил всему, что они умеют. Его потомки по мужской линии основали главный клан, а вокруг него возникли еще три группы кланов, подчинявшиеся первому [408, с. 145— 147]. Нечто подобное этой социальной организации начало возрождаться у луо с возвращением к оседлому образу жизни, переходом к земледелию, ростом значимости земли.
52


Миграция в Южную Ньянзу во второй половине XVII— XVIII в. способствовала усилению главных кланов, поскольку уходили в основном те, кто был недоволен их властью. Усилению сплоченности территориальных объединений, росту влияния ретов и осознанию луо своего этнического единства способствовали войны с масаями, календжин, луйя и миграция тесо, отсекшая луо от родственных народов Уганды. Между 1550 и 1750 г. в Северной и Центральной Ньянзе появилось, таким образом, несколько сильных территориальных объединений [408, с. 155—156].
В середине XIX в. луо делились на 13 территориальных подразделений. Кенийский исследователь называет их «племенами- государствами» или «племенными государствами» [568, с. 196— 207]. В действительности это были группы патрилинейных кла нов или линиджей, государственности у луо не было. Во главе каждой стоял рет, которому подчинялся совет старейшин. Были и отряды воинов, приводившие в исполнение волю рета. Но даже в XIX в. .недовольные в любой момент могли уйти, как зачастую и случалось [563, с. 49].
Несмотря на то что луо перешли к земледелию, одной из основных черт их культуры оставалось особое отношение к скоту. Скот играл важнейшую роль во всех сферах жизни: экономической, социальной, ритуальной. Корова была центром хозяйственного уклада: луо пили ее молоко и кровь, питались молочными продуктами и высушенной кровью; мясо использовалось в ритуале; из шкур делали постели, мешки, покрывала, щиты и т. д.; из костей — самые разные бытовые изделия; навозом мазали полы и стены, топили печи; мочой мылись и использовали ее как закваску при изготовлении молочных продуктов.
Церемония взаимного одалживания скота скрепляла дружеские узы. Брак считался узаконенным, когда семья жениха отдавала в семью невесты определенное количество голов скота. Скотом возмещали и причиненный семье или клану ущерб — увечье или убийство. Людям давали прозвища по особенностям их любимых коров. Скот приносили в жертву духам предков, он играл центральную роль во всех церемониях. Людей, у которых не было скота, презирали. Те, у кого его было много, пользовались уважением [408, с. 147—148]. Одним словом, писал кенийский историк, скот был для луо «основой благополучия, определял его положение в обществе, престиж и честь» {568, с. 30—33]. Земельными угодьями распоряжались кланы. Член клана имел право обрабатывать любой участок на его территории. После сбора урожая участки возвращались в общий фонд, но фруктовые деревья оставались собственностью тех, кто их сажал. С начала XIX в. каждая семья постепенно начинала обрабатывать один и тот же участок, но и тогда система землепользования оставалась общинной. Участок можно было уступить или подарить только члену клана; чтобы пере¬
53


дать его чужаку, требовалось согласие всех членов клана. Если чей-то участок требовался для нужд клана, держатель должен был искать другую землю.
Участок семьи делился между женами держателя, доля каждой жены — между ее сыновьями. Легко представить, что скоро участки были перенаселены, и безземельные сыновья и внуки вынуждены были мигрировать или уходить на заработки [563, с. 50—51].
Кенийский историк А. Очолла-Айайо, исследовавший «традиционную идеологию», т. е. духовный мир доколониального общества луо, писал, что жизнь представлялась им непрерывной. Они говорили, что человек и животные после смерти живут так же, как до нее, но только в глубине земли, под горами и лесами, под дном рек и озер. Мир умерших не печальнее и не хуже мира живых, наоборот, луо верили, что умершие достигают исполнения всех желаний. Духи умерших, считали они, по ночам приходят в дома своих родных. Рано утром люди могут повстречать духов, возвращающихся под землю [568, с. 171—172].
Клан, по мнению луо, состоял из всех его членов — живых, умерших и еще не родившихся, а церемонии и жертвоприношения нужны были для того, чтобы все они ощущали себя единым целым [568, с. 56]. Рет был символом этого единства. Считалось, что рет обладает сверхъестественными способностями и может связываться с Ньикангом и с главным духом — Джоком. Рет приносил особые жертвы, чтобы вызвать дождь или обеспечить победу в войне. На него возлагались определенные запреты, ограничения [408, с. 145—147; 563, с. 48—49].Джокалуи называли «старейшиной духов», который определяет судьбу человека, однако он представлялся им не существом, а некоей совокупностью душ, теней, духов предков, духов природы [568, с. 170—174, 177].
Магия играла в представлениях луо ту же роль, что и в верованиях других народов Кении. Она служила средством связи естественного со сверхъестественным на бытовом уровне. Очолла-Айайо различает колдовство и ведовство: «Ведун, знахарь — это человек, намеренно использующий зелье, снадобье или определенный предмет для мести или вообще для нанесения вреда. Он может также восстановить здоровье или благополучие пострадавших от вредоносных действий другого ведуна. Колдун — это человек, обладающий особой силой, заключенной в нем самом. Считается, что колдовские способности — врожденные. Они наследуются или могут быть приобретены путем выполнения особых обрядов». У каждого из колдунов и ведунов была своя сфера деятельности. Среди них были прорицатели, специалисты по вызыванию дождя, связям с духами предков и т. д. [568, с. 153—160].
Один из самых известных народов Кении — масаи (по переписи 1979 г.— около 250 тыс. [86, 1982, с. 14]). Эти сильные и
54


красивые люди неизменно привлекали к себе внимание европейских путешественников в XIX в. своим военным могуществом, а позже — физической выносливостью и силой, экзотическими обычаями, «благородной» осанкой, «добродушием» и т. д.— в общем теми достоинствами, которые готов был признать в африканцах английский патернализм. О масаях написано много, но история формирования их культуры и социальной структуры не изучена. Сведения о доколониальном обществе масаев, которыми располагают исследователи, относятся в основном ко второй половине XIX в.
По типу хозяйства масаев часто называют «чистыми скотоводами» или «типичными скотоводами» {257, 1970, № 6, с. 49; 350, с. 88]. Но это не совсем верно: масаи подразделяются на земледельцев — квави (илойкоп) и скотоводов — иль-масаев, т. е. «собственно» масаев. Иль-масаи считают, что квави произошли от «исчезнувших» илооголала, которые умели строить колодцы, жили в круглых каменных хижинах и занимались земледелием и скотоводством. Именно им масаи-скотоводы приписывают сооружение «ям сириква» [476, с. 23]. Некоторые исследователи отказывают квави и иль-масаям в родстве (см., например, i[257, 1970, № 6, с. 49]), но это мнение вряд ли можно считать доказанным: ведь и те и другие говорили на одном языке, в их социальной структуре было много общего, различия же в культуре определялись разными хозяйственными укладами.
Существует несколько объяснений происхождения этих различий. Одни исследователи полагают, что квави и иль-масаи разделились в ходе миграций из-за различий в климатических условиях и постоянных междоусобных войн. Другие считают, что еще в начале XIX в. квави были скотоводами, но к концу века лишились скота в результате военных поражений и вынуждены были заняться земледелием. Третьи утверждают, что эти различия уже существовали к началу XIX в. и что земледелие могло предшествовать у квави скотоводству [476, с. 23; 514, с. 304; 551, с. 82; 644, с. 80]. Видимо, вопрос о том, можно ли считать земледельцев-квави масаями, сводится к общей проблеме условности соответствия хозяйственных укладов этническим границам в доклассовом обществе.
Сейчас масаев-земледельцев на территории Кении не осталось, и поэтому дальше речь пойдет только об иль-масаях, которых в основном и исследовали этнографы. Исследования социального устройства общества масаев и их верований были обобщены и проанализированы советскими учеными К. П. Калиновской и К- Л. Татариновой.
В начале XIX в. масаи обладали огромными стадами скота, которые в строго установленном порядке перегоняли с одних пастбищ на другие по всей Центральной Кении. Было бы неверно сказать, что масаи постоянно занимали эту огромную территорию, но чужак не мог поселиться или даже просто по¬
55


явиться там без риска. Вся жизнь масаев с утра до вечера и с детства до старости была связана со скотом. Женщины и девушки доили коров, чистили их, готовили пищу, обрабатывали кожи. Женатые мужчины пасли, клеймили и забивали коров, разделывали туши. Воины захватывали скот в набегах и охраняли его. Маленькие мальчики пасли коз, овец, ослов, а мальчики постарше — зебу [350, с. 88—90, 94].
Основой социальной организации масаев была система возрастных классов. К. П. Калиновская выделяет три ступени в; возрастной системе масаев: 1) воины (младшие и старшие), 2) старшие (младшие и старшие), 3) старейшие. Церемонию обрезания масайские мальчики проходили в возрасте 12— 17 лет. Прошедшие инициацию вступали в новую возрастную группу, день открытия которой объявляли старейшие. После этого три года длился «закрытый» период, во время которого инициации не проводились.
После инициации юношей обучали воинскому искусству, и через два года они переходили в разряд воинов (моранов), пользовавшийся у масаев большим почетом. События прошлого масаи, как и календжин, датировали названиями возрастных групп воинов. Воинами (сначала младшими, потом старшими) масаи оставались до 25—30 лет. После особого ритуала воины становились старейшинами. Старейшины решали споры, обучали молодежь, указывали маршруты перекочевок, назначали и проводили важнейшие церемонии и т. д. Система возрастных классов охватывала и женщин [350, с. 91—94, 96].
Страна масаев делилась на несколько территориальных объединений. Кланы и субкланы сохраняли свое значение при женитьбе и наследовании, за ними сохранялось право пользования определенными водоемами. Но пастбищами распоряжалась территориальная община, а скотом — малые полигамные семьи. Делами общины ведал совет старейшин {257, 1970, № 6,
с. 49—51].
Системы возрастных классов и территориальных объединений тесно переплетались. Во время инициации мальчики каждого района выбирали главу своего военного крааля. Он улаживал конфликты и руководил воинами возрастной группы в мирное время. Военные вожди чаще всего выдвигались из среды сверстников благодаря храбрости в бою. Глава старших воинов района разбирал и решал споры всех воинов, намечал набеги, организовывал защиту. Старейшины тоже избирали из своей среды главного, которому подчинялись все младшие классы района.
Общество масаев было еще бесклассовым, но имущественное неравенство было отчетливо выражено. Богатство, исчислявшееся поголовьем скота, играло не последнюю роль при отборе кандидатуры на ту или иную должность. Должность, в свою очередь, способствовала умножению богатства.
В территориальных подразделениях важную роль играли
56


лайбоны. Они судили, пророчествовали, давали названия возрастным классам, служили посредниками между людьми и потусторонними силами. Все лайбоны принадлежали к одному роду.
Территориальные объединения не были связаны друг с другом ничем, кроме церемонии инициации (проводившейся одновременно по всей стране масаев) и личности великого лайбона. Влияние великого лайбона распространялось на всю страну. С конца XIX в. эта должность передавалась по наследству по мужской линии. Важнейшей функцией великого лайбона было объявление дня начала инициации новой возрастной группы [257, 1970, № б, с. 53—56]. Власть великого лайбона была отчетливо выражена, но закреплена только сакрально.
Масаи считали, что бог (вернее, верховное существо) отдал им весь скот на земле, спустив его с неба по ремню. Поэтому, отбирая скот у соседей, они только возвращают свою собственность. По преданиям масаев, до них на земле никого не было, кроме доробо, слонихи и змеи. Верховных существ у масаев несколько— Нгаи Нарок, Нгаи Наньоке и др. .[257, 1979, № 2, с. 54—60].
Масаев называют иногда «воинственным» народом, грозившим соседям-земледельцам чуть ли не истреблением. Действительно, масайские воины могли легко и быстро преодолевать огромные расстояния, их оружие — копья с широкими лезвиями. огромные щиты, обтянутые шкурами буйволов, дубинки из рогов носорога — делало их войско самым сильным в Центральной Кении. Во второй половине XIX в. торговцы с побережья обходили их пастбища стороной.
Но масаи не создали централизованного объединения, у них не было и единого войска. Даже воины одного района редко отправлялись за скотом все вместе. Земледельческие народы, жившие по соседству с масаями, были защищены лесами и реками, где шеренга масайских воинов, на равнине прикрытая сплошной стеной щитов, рассыпалась. К тому же земледельцы перенимали у масаев оружие и навыки ведения боя и укрепляли свои селения. Некоторые из них, как, например, гикуйю, не только воевали, но и вступали в союзнические отношения и активно смешивались с отдельными группами масаев. Таким образом, картина полной беззащитности «мирных земледельцев» перед масаями была нарисована колониальной историографией для оправдания вмешательства колонизаторов, предотвративших якобы полное уничтожение гикуйю, камба, гусии и др.
Сейчас иногда пишут, что слухи о кровожадности масаев намеренно распускали суахилийские торговцы, чтобы отпугнуть от своих торговых путей соперников-европейцев. Это один из возможных, но далеко не единственный корень легенды. Как бы то ни было, самые кровопролитные войны масаи вели не с другими народами, а между собой. Установить изначальную природу этих войн трудно. Большую роль в конфликте играло, по-
57


видимому, соперничество между влиятельными лайбонами. Ско- товоды-пурко — приверженцы лайбона Мбатиана — воевали, например с квави лайкипиа, жившими на северо-востоке масай- ской территории и поддерживавшими соперника Мбатиана — Койкойти. Но первые европейские путешественники по стране масаев отмечали, что большей воинственностью отличались квави и что именно они чаще всего совершали набеги и на соседей-земледельцев и на иль-масаев. Только Д. Томсон рассказывал о набегах и войнах масаев, не отмечая различий между квави и иль-масаями /[476, с. 25—27], но именно его точка зрения закрепилась в европейской литературе.
58


Начало вражды легенды относят к далеким временам, когда три группы масаев — матапату, киконьюкие и лайтокиток уни чтожили четвертую — илооголала. Когда это случилось — неясно [514, с. 304—305; 644, с. 80]. Самые кровопролитные войны иль-масаи и квави вели в XIX в. Первое из известных сражений произошло в 1815 г. на плато Уазин-Гишу. Есть свидетельства о столкновении масаев в районах к северу и к востоку от горы Килиманджаро. Победителями обычно оставались иль- масаи, а побежденными — квави.
В 40-е годы XIX в. произошло сражение между северными группами квави — лосегалаи, жившими между оз. Накуру и плато May, и лайкипиа. Пурко поддержали лайкипиа, и лосегалаи были разбиты. В начале 70-х годов уазин-гишу (квави) и сириа (иль-масаи), жившие к северу от Накуру, нанесли удар иль-масаям пурко, но те вскоре оправились и вместе с кисонго, ил-дамат и лойта разгромили недавних победителей. Войско уазин-гишу было почти полностью уничтожено. В конце 70-хгодов пурко сокрушили и лайкипиа. Кровопролитные междоусобные войны перемежались с природными бедствиями: нашествиями саранчи, эпидемиями холеры и оспы, эпизоотией.
Некоторые из оставшихся в живых квави поселились среди тавета, чагга и аруша. Разрозненные вооруженные группы квави Килиманджаро совершали кровопролитные нашествия на побережье. Остатки лосегалаи в долине Ньяндо разбили нанди и кипсигис. Остатки отрядов уазин-гишу нанимались на службу к главам кланов луйя. Часть лайкипиа поселились среди ги- куйю, другие ушли в район оз. Натрон и селения нджемпс на оз. Баринго [514, с. 305—308; 644, с. 82—84].
В колониальной литературе стало общим местом рассуждение о том, что в результате междоусобных войн масаев освободились и пустовали огромные пастбищные угодья в Рйфт- Вэлли и на плато Лайкипиа и Уазин-Гишу. Эти-то «пустые» земли и заняли якобы европейские поселенцы. В действительности Уазин-Гишу и Лайкипиа пустовали недолго. Уже с начала 90-х годов их использовали под пастбища календжин, да и численность переживших бедствия квави начала расти. Чтобы расселить на этих землях европейских колонистов в начале нынешнего века, английская колониальная администрация согнала оттуда десятки тысяч людей. Северную же часть Рифт-Вэлли иль-масаи заняли сразу после поражений квави.
Победы пурко принесли небывалый дотоле авторитет их лай- бону Мбатиану. Он прославился и как прорицатель и как военачальник, у него не было соперников среди других лайбонов масаев-скотоводов. В 1890 г. он умер, и его сыновья Ленана и Сендейо начали борьбу за первенство [644, с. 87]. Междоусобица дала англичанам повод для вмешательства. С 1894 г. они стали поддерживать Ленану, что и решило исход борьбы.
Среди земледельческих народов Кении выделяются своей численностью гикуйю. Сейчас их более 3 млн. человек [86,
59


1982, с. 14]. На рубеже XIX—XX вв. их насчитывалось около 500 тыс. Г148, с. 296; 236, с. 7, 80]. В колониальные годы, когда гикуйю стали авангардом антиколониальной борьбы, некоторые проблемы их доколониальной истории обрели политическое звучание, и потому она особенно часто искажалась и фальсифицировалась.
Основные этапы формирования общности и культуры гикуйю совпадали с главными этапами их миграции. Гикуйю рассказывают, что многие черты своей культуры — искусство изготовления железа, обычаи обрезания и клитородектомии, некоторые элементы системы возрастных классов — они переняли у гумба.
Кенийский историк Г. Муриуки пишет, что к началу XVII в. у них появились кланы, оформилась система возрастных классов, матрилинейный счет родства был заменен патри- линейным [544, с. 39—40, 43—44, 64].
На нагорьях гикуйю столкнулись с доробо-ати, масаями и «исчезнувшими» тикирри и позаимствовали у них много слов,, в том числе названия трех возрастных групп и ритуальных танцев во время инициации. В XIX в. гикуйю (особенно в северной части Гаки) переняли у масаев военную тактику [544, с. 64—66]. Эти влияния не противоречили друг другу, так как шли от народов, в определенной мере сходных в культурном отношении. Доробо в своих преданиях называют эндигири (те же тикирри) своими предками и считают их также предками квави и гумба. И квави лайкипиа и гикуйю Гаки ассимилировали большое число доробо. Между лайкипиа и гикуйю существовали тесные связи, закреплявшиеся браками [544, с. 41, 29]. Впрочем, еще более тесные и стабильные отношения гикуйю поддерживали с иль-масаями пурко. Родственные связи не играли большой роли: между собой и с близкородственными меру и эмбу гикуйю воевали не реже, чем с масаями [544,
с. 84—88].
Становление общности гикуйю на их нынешней территории характеризовалось не только новыми этнокультурными контак- тами (с доробо, оромо, сомали, а также масаями), но и становлением земледельческого хозяйственного комплекса, определившего важные сдвиги в их социальной структуре и культуре.
В колониальную эпоху вопрос о характере землепользования гикуйю, особенно в южных районах их страны (в Кабете), превратился в политическую проблему первостепенной важности. Колониальная администрация и европейские поселенцы утверждали, что землепользование у гикуйю было «племенным»,
т. е. что у земли не было конкретных хозяев. Любой человек, а значит и колонист, мог поселиться на любом свободном участке. Политические лидеры гикуйю, в первую очередь Дж. Кениата, а за ним и некоторые исследователи, утверждали, что у гикуйю, прежде всего в Кабете, существовала частная собственность на землю (об этом см. i[351, с. 294]).
60


Теперь установлено, что землепользование у гикуйю носило* не индивидуальный, а коллективный характер. Территория, которую они занимали, делилась на участки, которыми распоряжались мбари (одни исследователи считают мбари большими семьями (351; 544], другие — субкланами (202]). В Кабете такой участок назывался «гитакой». В общем пользовании оставались солонцы, дороги и лесные угодья. Купли-продажи земли не существовало, хотя гикуйю и говорили, что в Кабете главы мбари купили землю у доробо за скот. В действительности они получали эту землю, либо женившись на женщинах-доробо, либо выполнив с семьей доробо обряд взаимного усыновления.
Глава мбари не был собственником ее земли. Каждый член мбари имел право на участок внутри гитаки; ни один из участков нельзя было сдать в аренду, обменять, отдать или подарить до тех пор, пока все члены мбари от него не откажутся. Но и после этого, даже если земля уже была отдана в аренду, любой член мбари мог потребовать ее обратно.
В какой-то мере это правило продолжало соблюдаться и в колониальные годы. Даже в 1941 г. гикуйю говорили, что «мбари может повесить человека^ продавшего землю без ее согласия» [545, с. 125]. Г. Муриуки писал: «По обычному праву (гикуйю.—//. Ф.) продажи земли насовсем, навсегда не существовало» [545, с. 124].
В XIX в. мбари старались привлечь на свою землю арендаторов (ахои), чтобы увеличить боеспособное население. Это было особенно важно в пограничных районах. Ахои были членами других мбари, но по разным причинам предпочитали арендовать землю. Избыток земли давал им уверенность в том, что ни их, ни их потомков не сгонят с обрабатываемого участка [544, с. 34—35, 74—77; 545, с. 123—124].
Границы гитаки были строго определены, и увеличить ее площадь было невозможно. С ростом населения все большая часть ее обрабатывалась, число арендаторов росло, особенно в Кабете. Увеличение плотности населения гикуйю должно было бы привести к важным социальным изменениям в их среде. Однако засуха, эпидемии и голод, несколько раз обрушивавшиеся на их страну во второй половине 90-х годов, резко уменьшили их численность, особенно в южных районах, и замедлили этот процесс.
Мбари состояла из нескольких (или многих) малых семей. Ее называли по имени основателя, она прослеживала свое происхождение от одного из десяти кланов гикуйю. Кланы в повседневной жизни играли такую незначительную роль, что гикуйю начали забывать об их существовании: некоторые называли кланами мбари. Уже к концу XIX в. члены кланов оказались разбросанными по всей стране, общеклановые церемонии еще проводились на границе Метуми и Гаки, но очень редко 1544, с. 36, 112—115, 122].
Большую роль в упрочении единства общества играла си¬
61


стема возрастных классов. Словом «ринка» (возрастная группа) называли и группу юношей или девушек, прошедших инициацию в один год, и юношей, ставших воинами в течение одного «открытого» периода (когда инициации проводились каждый год), и «поколение»—часть общества, находившуюся в определенный период у власти. Через каждые 34—35 лет проводилась итвика — церемония передачи власти от одного поколения к другому. Она была очень сложной и длилась несколько лет. Одним из важнейших обрядов итвики было «падение» священного дерева уходящего поколения и освящение другого дерева, выбранного в качестве святыни новым. Считается, что в последний раз эта церемония проводилась в 1889—1893 гг. '[194, с. 190; 202, т. 3, с. 1078—1088; 543, с. 16—27].
Как и в других обществах, социальная организация которых базировалась на системе возрастных классов, особое место в жизни гикуйю занимала инициация. Она была одним из главных этапов обучения молодежи, приобщения к нормам и ценностям общества и знаменовала собой вступление молодых людей в число его полноправных членов. Важнейшей частью ритуала инициации у юношей было обрезание, у девушек — кли- тородектомия, дававшие вещественное и вечное доказательство принадлежности к гикуйю [542, с. 3—4]. Эти обычаи, таким образом, были полны для гикуйю глубокого сакрального смысла.
Делами возрастных групп управляли советы воинов и старейшин каждой территориальной единицы. Во главе каждого из них стоял мутамаки — влиятельный и обычно богатый человек. Мутамаки пользовался внешними атрибутами власти и носил знаки отличия, например серьги. Но было бы неверно сказать, что он действительно обладал властью — скорее это был просто авторитет [542, с. 6—7; 544, с. 121, 128; 545, с. 128 -129].
Верования гикуйю, как и всех доклассовых обществ, были тесно связаны с их повседневной жизнью. Социальное было неотделимо от сакрального, общение с потусторонними силами считалось необходимым элементом повседневной жизни каждого. Гикуйю молились духам умерших, оставляли им пищу, обращались к ним в любое время дня и ночи. Духи основателей мбари почитались особо и играли важную роль в ритуале. Считалось, что духи живут под землей, там у них есть дома, поля, одежда, скот. Гикуйю думали, что духи могут вселяться в животных, чаще всего в змей, и в людей.
Верховное существо гикуйю называли Нгаи, Мурунгу (от общеб.штусского корня — мунгу, мулунгу и т. д.), Мвенехинья (властелин),Мвененьяга (блестящий,сверкающий),Баба (отец). Гикуйю считали, что Нгаи создал весь мир. Но облик его неясен: он мог быть черным и белым, единым и двойным; в то же время он наделялся некоторыми антропоморфными чертами (мог говорить, слышать и т. д.). Гикуйю думали, что Нгаи
£2


живет и на небе и на земле. Его обиталище на земле — горы, окружающие страну гикуйю: гора Кения, хребет Ньяндаруа (Абердэр), холмы Ол Доньо Сабук и Нгонг. Молились гикуйю обычно лицом к горе Кения [202, т. 3, с. 1074—1088, 1103— 1106; 544, с. 112].
Мунду муго — ведун, знахарь, прорицатель — был одним из самых известных и авторитетных людей деревни. Чтобы стать мунду муго, нужно было обладать способностями, долго учиться и пройти особую церемонию инициации перед началом дея тельности. У известных ведунов существовала более или менее узкая специализация: лечение тех или иных болезней, обнаружение колдовства и борьба с ним и т. д. Были и знаменитые прорицатели, которым приписывают предсказание эпидемии оспы и мора среди масаев, голода в 1900 г. и многих других бедствий гикуйю.
Мунду муго иногда обращался с молитвами к Нгаи, потому что «вся магия исходит от бога», но никогда не считал себя служителем культа или человеком, передающим волю Нгаи. Во время молитвы мунду муго обращался не к четырем горам, а к солнцу. Мунду муго четко отличался от муроги — колдуна,, действовавшего во вред людям — иногда сознательно, иногда нет. Муроги мог производить те же действия, что и мунду муго, но, совершенные тайно, под покровом ночи, они считались вредоносными. Если муроги удавалось уличить, его убивали [176, с. 36—38; 202, т. 1, с. 16, т. 3, с. 1120—1123].
Один из народов, чей хозяйственный уклад приближался к чисто земледельческому,— миджикенда. По переписи 1979 г. их было больше 700 тыс. человек i[86, 1982, с. 14]. Миджикенда («девять деревень»)—общее самоназвание девяти народов со сходными хозяйственно-культурными укладами и единым (хотя и с диалектными различиями) языком: каума, чоньи, джи- бана, гириама, камбе, рибе, рабаи, дурума и диго. Культурные различия между народами миджикенда восходят ко времени их жизни в Шунгвайе. Там зародилась система кланов и возрастные группы каждого из них.
Миджикенда живут на возвышенностях, тянущихся вдоль океанского побережья. Первоначально они селились на труднодоступных для врага вершинах холмов. Там они строили крупные укрепленные селения (кайя), по одному-два на каждый народ: кайя Гириама у гириама, кайя Рибе у рибе и т. д. В кайя Рибе в 1844 г. проживали 600—700 человек, в кайя Камбе в 1848 г.— около 1500, а в кайя Каума в 1862 г.— около 1 тыс.
Существовали ли кайя в Шунгвайе — неизвестно. Но магические предметы, являвшиеся ритуальным центром каждой кайя (у чоньи — «камень с грудями», у гириама — нечто, называвшееся «нгириама»), они принесли оттуда. Эти предметы были главными святынями миджикенда. Английский исследователь Т. Спиар пишет, что люди, которые несли их из Шунгвайи, должны были умереть, опустив их на землю if620. с. 263—267,
63


A111 273]. Эти реликвии составляли главную особенность веро-
напмн миджикенда, в остальном близких к верованиям других земледельческих народов Восточной Кении (подробнее см. [154, с. 31, 35]).
Священные предметы закапывали в землю в центре большой пустой площадки, и их больше никто не видел. Там же находился дом совета старейшин. Вокруг располагались жилища, группировавшиеся по кланам. Селение окружал густой лес. Пробраться через него можно было только по нескольким специально проложенным тропкам, которые вели к тройным хорошо укрепленным воротам кайи. По склонам холмов тянулись поля. В 90-е годы прошлого века с уменьшением опасности набегов оромо миджикенда начала покидать кайя и основывать небольшие поселения, разбросанные сейчас по всей стране [154, с. 10; 620, с. 273—274].
Земля у гириама считалась собственностью всего племени. Старейшины имели право только распределять ее. Но на практике, получив участок, семья жила на нем постоянно. Переделов не было, и никто не мог без разрешения занять уже отведенную кому-то землю, даже если она пустовала [154, с. 21].
Основой социальной структуры миджикенда был клан. У гириама, например, было 26 кланов (мбари), сгруппированных в шесть групп, которые назывались «мбари я кайя». Каждая из этих групп входила в одно из двух объединений, на которые делилось все общество [[154, с. 10—И].
Мужчины каждой кайи объединялись в возрастные группы (рика), являвшиеся основой социального устройства. Рика состояла из 13 подгрупп, формировавшихся одна за другой из подраставшей молодежи через каждые 4 года. Формирование рики, таким образом, занимало 52 года. Инициацию проходила вся рика одновременно. После этого члены первых трех подгрупп сразу становились старшими старейшинами. Через семь- десять лет они уступали свои прерогативы следующим подгруппам. К тому времени, когда все члены рики заканчивали свое пребывание в статусе старших старейшин, сформировывалась новая рика {620, с. 271—273].
Большую роль в жизни гириама играли тайные общества: женское и мужское, объединявшие всех женщин и мужчин деревни; общество Гохо, объединявшее старейшин; наиболее привилегированное общество Вайя, в которое входили самые влиятельные старейшины и ведуны. Обряды, связанные с культом гиены, помогали обществу Вайя держать непосвященных в страхе перед священным животным и в подчинении обществу. «Гиены» занимали господствующее положение среди гириама и собирали дань с непосвященных [154, с. 22—23, 30].


Формирование региональных хозяйственных комплексов
Хозяйство, социальные, политические и религиозные институты доколониальных обществ внутренних районов Кении составляли единое, нерасчленимое целое. Ни один элемент не существовал независимо от других. Но весь комплекс постоянно видоизменялся, развивался под воздействием внешних и внутренних факторов (изменение почвенных и климатических условий; смешение с другими народами; появление воинственных соседей и т. д.). Одним из главных факторов, оказавших большое воздействие на трансформацию социальных структур и культуры доколониальных обществ, был обмен.
Обособленных и полностью самообеспечивающихся народов, какими они выглядят в работах колониальных историков и этнографов, в доколониальной Кении не существовало. Естественной причиной возникновения обмена были различия в почвенных и климатических условиях соседних территорий и региональная хозяйственная специализация. С течением времени обмен становился все более важной формой связи между отдельными группами и важнейшим элементом в формирующемся хозяйственном комплексе каждого региона. Характер обмена определялся уровнем социального развития, особенностями природных условий и хозяйственным укладом жителей каждого района.
Примеров формирования региональных хозяйственных комплексов много. В Западной Кении вели интенсивный обмен луо и гусии. Благоприятный климат и хорошие почвы нагорий позволяли гусии производить излишки продукции земледелия. Луо тоже занимались земледелием, но сочетали его со скотоводством и рыболовством. В трудные годы луо зависели от поставок зерна гусии, гусии, в свою очередь, постоянно нуждались в продуктах скотоводства и выменивали у луо шкуры, жир, молоко. Кузнецы гусии, славившиеся своими изделиями из железа, давали на обмен мотыги, топоры, стрелы, копья и ножи. Луо выменивали у гусии и мягкий камень, из которого вырезали фигурки и посуду, а гусии у луо—рыбу, соль, корзины, керамику, барабаны, украшения из перьев. Обмен вели женщины, заходившие вместе с детьми далеко в глубь территории соседей. Обидеть их считалось тяжким преступлением и в мирное и в военное время [561, с. 102—103].
Постоянный обмен совершали луо и луйя, окиек и календ- жин, окиек и масаи, масаи и гикуйю и др. Зачастую устанавливались постоянные связи между определенными кланами и семьями, иногда вступавшими в родственные отношения. Нередко такие связи поддерживали между собой семьи или кланы, имевшие общее происхождение. Гикуйю, например, вели постоянный обмен с семьями своих дальних родственников пурко и близких — лайкипиа. Несмотря на то, что в XIX в. войны между гикуйю и лайкипиа были почти постоянным явлением,
5 Зак. 654
65


женщины и с той и с другой стороны беспрепятственно приходили в семьи своих родственников и обменивали шкуры, кожи и скот на зерно, табак, сосуды для молока. Воины, иногда сопровождавшие группы женщин, могли подвергнуться нападению, но самих женщин обычно не трогали [545, с. 131 —133].
В местах, лежавших на пересечении торговых путей, особенно в густонаселенных районах Западной Кении, возникло несколько больших постоянных рынков. Определенных рыночных дней не было, торговля велась нерегулярно, но место рынка было строго определено, и хозяин территории, на которой он был расположен, собирал пошлину с торговцев [453, с. 100].
Для некоторых народов торговля стала одним из важнейших занятий и одним из главных источников дохода. На территории Западной Кении это относится прежде всего к жителям островов оз. Виктория. Некоторые из них участвовали в тройном обмене с Бусогой (Уганда) и Мусомой (Танзания). Они преодолевали большие расстояния на каноэ, хорошо знали положение на каждом местном рынке. У луо жители островов обменивали свою рыбу на зерно; зерно обменивали у жителей Мусомы на скот; в Бусоге за скот получали бананы и железные украшения — товары, пользовавшиеся большим спросом на островах и в стране луо. Жители о-ва Магета и близлежащего района кенийского побережья, носившего название Иимбо, обменивали в Южной Ньянзе зерно, копья, стрелы, мотыги и привезенные с южного побережья Виктории бананы, соль, украшения. Получали они в основном скот [563, с. 59—60].
В восточных районах Кении подобным посредничеством в обмене занимались камба. Камба превратились в «торговый» народ из-за бедности почв и засушливого климата почти всей их территории. За короткое время они перешли от переложного земледелия к террасному, научились искусственному орошению,, начали продавать соседям сильнодействующие яды собственного производства, красители, керамику, охотничий инвентарь и снадобье для подавления аппетита, использовавшееся во время путешествий. Обмен стал одним из важнейших способов выживания. Само слово, которым камба называли обмен, означает «поиски пищи» [474, с. 198—201, 215, 218].
В 20—40-е годы XIX в. камба создали систему караванной торговли, на которой в большой степени базировался их хозяйственный уклад. Своим соседям (гикуйю, эмбу, мбере и тарака) камба сбывали в эти годы товары не только свои собственные (яды, скот, наконечники для стрел и т. д.) но и те, что выменивали в городах побережья Индийского океана. В северной части страны камба сложилась система селений, обеспечивавших торговые караваны всем необходимым [474, с. 215, 218—219].
Связи с побережьем камба начали устанавливать с конца XVIII в., когда некоторые семьи мигрировали туда в поисках более благоприятного климата. Семьи камба селились непо-
66


цалеку от Момбасы, среди рабаи, после каждого голодного года. Обмен с миджикенда через эти семьи был естественным продолжением общей торговой активности камба. Миджикенда же начали торговать и поддерживать постоянные связи с прибрежными городами еще за два века до этого /[474, с. 213—218; 487, с. 79—80; 514, с. 307, 318].
Из всех товаров, которые камба могли предложить жителям прибрежных городов, тех больше всего интересовала слоновая кость. Возможно, они заинтересовались бы и рабами, но камба неоткуда было их брать: захватывать для продажи в рабство масаев и гикуйю им было трудно, а до продажи своих соплеменников общество камба еще не дозрело.
В обмен с побережьем была больше вовлечена восточная часть страны камба — Китуи. Объяснялось это и тем, что поблизости от Китуи было несколько слоновьих пастбищ, и тем, что эти районы особенно засушливы и там чаще случались голодные годы, да и оромо чаще нападали именно на эту ближайшую к ним часть страны. Постоянная угроза способствовала сплочению и организации общества, придавала ему большую мобильность. Наивысшего расцвета торговля с побережьем достигла в 40-е годы XIX в., когда почти каждую неделю караваны камба в 300—400 человек появлялись на побережье и приносили по 300—400 фрасил (единица измерений веса слоновой кости, приблизительно равна 35 фунтам) слоновой кости [487, с. 81].
Даже в тех обществах, для которых обмен был не самым важным видом хозяйственной деятельности, его развитие оказывало определенное воздействие на социальную структуру. Появление профессиональных проводников и переводчиков (хингч) среди гикуйю, рост богатства и влияния кланов кузнецов среди гусии, обогащение глав кланов, на территории которых i а- ходились рынки, среди луо,— вот лишь некоторые из так<х социальных последствий. Народы, участвовавшие в торговле ча большие расстояния, испытали на себе ее воздействие в большей степени. Караванная же торговля с побережьем требовала особенно большой подготовки и хорошей организации.
У камба караванной торговлей занимались межклановые ассоциации, насчитывавшие сотни человек. Костяком ассоциации была обычно группа родственников, чаще всего сплачивавшаяся вокруг умелого или удачливого лидера: охотника, торговца, воина, главы клана. Устная традиция сохранила около 30 имен самых известных из них. Одну ассоциацию, правда недолговечную, возглавляла женщина. Руководитель должен был организовать охотничью экспедицию за слоновой костью и доставку бивней в свое селение, а потом снарядить караван к побережью. Селения руководителей ассоциаций насчитывали до 500 жителей {474, с. 223—225].
Члены ассоциаций быстро богатели. По свидетельству европейского миссионера и путешественника И. Л. Крапфа, к 1849 г.
5*
67


у торговцев камба было столько товаров с побережья, что они обменивали свою слоновую кость только на скот, и суахилий- ские торговцы вынуждены были закупать его специально [500, с. 90]. Богатый и удачливый торговец пользовался большим влиянием. Его называли «мунду мунене» («большой человек»).
Известный торговец Кивои, описанный Крапфом, вмешивался в конфликты соседей и «продавал» свою защиту тому или иному селению. Он часто подменял совет старейшин в роли судьи. К нему обращались даже охотнее, поскольку у него были люди и средства, чтобы привести приговор в исполнение: караванщики Кивои имели даже несколько мушкетов. Говорили,, что Кивои собирал дань с живших поблизости масаев [198, с. 295, 298, 314 и др.; 474, с. 225—227; 500, с. 89—90].
Еще одним социальным следствием торговой активности камба исследователи считают усиление в их обществе во второй половине XIX в. роли атани — провидцев, целителей, ведунов. В отличие от более ранних времен атани сочетали функции знахарей, ведунов, вызывателей дождя.
Большую роль в развитии караванной торговли сыграли прибрежные жители — миджикенда, особенно гириама, диго и ра- баи. Из всех народов Кении они были наиболее тесно и постоянно связаны с побережьем, и их общество в наибольшей степени испытало на себе воздействие этих связей. Уже в начале XVII в. миджикенда снабжали города побережья зерном,, опиумом, табаком, слоновой костью. Продавали и рога носорогов, шкуры, фрукты, овощи. С начала XVII в. налаживались политические связи. Португальцы часто упоминали миджикенда как союзников жителей городов. В 1729 г., когда горожанам удалось изгнать португальцев, представители всех девяти мид- жикендских кайя отправились в Оман вместе с их посольством. Во время войн, которые вели жители Килиндини и Мвиты (островной и континентальной частей Момбасы), а также династии Мазруи и Бусайди, они выступали на стороне тех или иных сил и получали за это определенную плату.
С 1823 г., когда оманцы захватили Пембу, Момбаса почти полностью зависела от поставок зерна торговцами миджикенда. Даже после того, как Момбаса стала вассалом занзибарского султана, миджикенда оставались ее главными торговыми партнерами вплоть до 50-х годов XIX в. {620, с. 279—280].
С середины прошлого века в обществе миджикенда стала выделяться прослойка людей, выдвинувшихся благодаря своим торговым связям и богатству. Подобно камба, известные торговцы создали клиентно-иерархические организации, пользовавшиеся порой большим авторитетом, чем советы старейшин. Обычно они устанавливали кровнородственные связи с семьями как камба, так и суахилийских торговцев. Известный торговец Мвакиконго практически монополизировал торговлю с Вумбой.. Созданная им кайя Дзомбо поставляла в Вумбу продукты, а в случае необходимости — войско. Правители Вумбы выказы-
68


пали Дзомбо всяческое уважение, каждая сторона принимала участие в выборах правителя другой. В тяжелые времена таким богатым и влиятельным торговцам миджикенда отдавали в залог себя и своих детей, к ним в селения стекались тысячи беглых рабов {620, с. 276—279].
Караванная торговля миджикенда и камба сыграла важную роль не только в их собственной истории, но и в истории всей страны. Она не была чем-то совершенно новым. Связи побережья с внутренними районами существовали, видимо, с давних времен. У живущих там народов находят раковины каури, железные украшения, стеклянные бусы, попавшие к ним с побережья задолго до XIX в. (см., например, {626, с. 31]). Возможно, около XVI в. поэтапный обмен с побережьем наладили окиек и сириква; во всяком случае, раковины каури и у тех и у других были [551, с. 159—160]. Но миджикенда и камба первыми из народов внутренних районов установили систематические, постоянные и, главное, непосредственные связи с побережьем. Они приносили в глубь страны рассказы об увиденном, от них черпали жители городов побережья первые сведения о географии и народах внутренних районов Кении. Нужно только учитывать, что сведения эти исходили не от беспристрастных любителей истины, а от людей, кровно заинтересованных в сохранении своей монополии на торговлю.
Кто бы ни был создателем караванного пути к побережью — яо в Мозамбике, ньямвези в Танганьике или камба и миджикенда в Кении,— этот путь раньше или позже попадал в руки торговцев с побережья и становился каналом проникновения внутрь страны новых понятий и отношений.
Во внутренние районы Кении суахилийские торговцы проникли позже, чем на территорию Танганьики и в Межозерье. В 1848 г., когда они были уже хорошо знакомы с Межозерьем, Крапф писал, что в Момбасе только один торговец, бвана Хе- ри, знает районы к западу от нее [500, с. 88]. Причин тому было несколько: трудности преодоления пустынных земель к западу от хорошо изученной страны миджикенда, враждебное отношение гикуйю и нанди, не допускавших суахилийские караваны в глубь своих территорий, непредсказуемость реакции на появление каравана масаев и оромо.
В 50-х годах положение постепенно менялось. Оромо начали посылать караваны со слоновой костью в страну миджикенда и разрешать миджикенда торговать на своей территории. Народы, жившие вокруг горы Кения, особенно эмбу и мбере, нападали на караваны камба и пытались наладить свои связи с побережьем. Иногда они объединялись с суахилийскими торговцами. В стычке с грабителями, описанной едва избежавшим смерти Крапфом, погиб в 1851 г. Кивои. Его смерть знаменовала начало заката торговой монополии камба.
Суахилийские караваны начали проникать в страну камба и покупать слоновую кость на месте. В Момбасе торговец поку¬
69


пал, например, девочку-рабыню, вел ее в страну миджикенда и обменивал на коров. Коров он гнал в страну камба и обменивал на слоновую кость, которую продавал в Момбасе, получая семи-восьмикратную прибыль [500, с. 89—90, 98—99].
Введение в «торговый оборот» рабов не могло не оказать большое воздействие на вовлеченные в обмен общества. До того ни у миджикенда, ни у камба рабов не было. Побежденных убивали, оставляя в живых только маленьких детей, которых усыновляли и воспитывали в традициях своего народа, не делая разницы между своими и захваченными сыновьями и дочерьми. Даже о миджикенда, тесно связанных с побережьем, Крапф в 1845 г. писал: «У ваньика вообще нет рабов... кроме как у самых богатых». Через несколько лет картина изменилась. «Те ваньика,—отмечал Крапф,— которые хоть немного разбогатели на торговле, начинают очень скоро подражать суахили, используя рабов для домашних и сельскохозяйственных работ». К 1853 г. камба тоже покупали рабов — «не только женщин, но и мужчин — для обработки земли и выпаса скота». «Суахили снабжают их с радостью, так как не могут больше продавать рабов в Аравию» (в это время уже действовали договоры англичан с султаном Занзибара, ограничившие работорговлю) 198, с. 357; 500, с. 90—91].
В последние десятилетия XIX в. камба и миджикенда начали заниматься работорговлей. Лишь немногие из рабов, продававшихся на побережье, попадали туда из внутренних районов Кении, и в Восточной Африке эти районы меньше других подверглись воздействию работорговли. Но все же народы, жившие вокруг горы Кения, а также покомо и масаи до сих пор помнят, что камба продавали в рабство их соплеменников [500, с. 100]. Австрийские путешественники С. Телеки и Л. Хёнель сообщили, что гикуйю, в свою очередь, пытались продать им масайских девушек и камба [127, с. 249].
К 70-м годам торговцы с побережья, проторив путь через территорию тейта и камба, обойдя гикуйю и наладив отношения с квави на побережье оз. Баринго, вышли к заливу Кавирондо. В 80-е годы они достигли горы Элгон и заходили еще дальше на север и запад [514, с. 316—318]. Гикуйю, масаи и календжин не принимали активного участия в торговле, но обменивали продовольствие на товары, которые предлагали суахилийские торговцы. В этот период обмен далеко не всегда проходил мирно. Часто случались столкновения и стычки, суахили иногда захватывали и уводили в рабство своих «торговых партнеров», грабили селения и поля, забивали скот. В результате и караваны часто подвергались нападениям. Вырезали иногда всех, кто не успел спастись бегством.
Для защиты от нападений торговцам приходилось расширять состав караванов, нанимать вооруженную охрану — аскари. В одну экспедицию отправлялось порой до 1 тыс. человек. На южных караванных путях в этом не было необходимости.
70


Там суахилийским торговцам удалось установить постоянные контакты и оказывать влияние на политическую ситуацию. Возможно, именно небезопасностью северного, т. е. кенийского, торгового пути объясняется то, что на него приходилось лишь около 20% торгового оборота суахилийцев {514, с. 319—320].
Другое дело — территория вокруг горы Элгон, побережье и острова оз. Виктория — конечные пункты этого торгового пути. И в культурном и в экономическом отношении эти районы были тесно связаны с Межозерьем и уже участвовали в торговле. С появлением суахилийцев здесь возникали торговые фактории и небольшие мусульманские общины, быстро развивалась работорговля, появилось рабовладение. Жители Магеты и йимбо начали захватывать в Южной Ньянзе рабов. Большую их часть они обменивали в Буганде и Бусоге на бананы, украшения и соль, меньшую оставляли себе. Работорговля приносила доходы: когда в 1875 г. на Магете побывал Г. М. Стэнли, он увидел многочисленные и многолюдные деревни и хорошо обработанные рабами поля зерновых и кассавы [563, с. 60].
Набеги за рабами в этих местах чаще всего организовывали сога. Они нападали на земли буньяла и самиа (объединения кланов луйя), уводили захваченных рабов в Бусогу и продавали там суахилийцам или ганда. Жители этих районов пытались защитить свои селения. Для борьбы с работорговцами они усовершенствовали копье (самиа славились искусством плавки железа по всей стране луйя), перестроили организацию войска. Но все это мало помогало [590, с. 128].
К середине 90-х годов главным центром работорговли в Западной Кении стала страна ванга (объединение кланов луйя). В 80—90-е годы в главном селении ванга арабо-суахилийские караваны пополняли запасы продуктов и отдыхали перед походом дальше на север за рабами и слоновой костью [563, с. 73; 644, с. 60—61].
Набонго страны ванга (главы основного клана этого объединения — шитсетсе) стремились использовать оружие и военный опыт работорговцев для расширения своей сферы влияния. Работорговые экспедиции часто отправлялись на земли враждебных ванга кланов луйя, и тогда ванга становились активными участниками походов. Д. Томсон рассказывал о крупном набеге работорговцев на букусу (объединение кланов луйя) з конце 70-х годов. В походе приняли участие 1500 воинов ванга [590, с. 84]. Известно, что в набегах набонго Мумиа на соседей в 1889 и 1893 гг. принимали участие работорговцы «Абдулла» и «Жирный Суди» со своими людьми {486, с. 420].
На определенном этапе этот союз казался взаимовыгодным. Работорговцам было трудно обойтись без стабильной базы в этом районе, а набонго ванга из поколения в поколение расширяли свою территорию и умножали богатства. Мумиа был хорошо известен кабаке Буганды и поддерживал с ним постоянные связи. Его знали по всей стране луйя, и если не подчиня¬
71


лись, то во всяком случае считались с ним. На службе у набон- го состояло несколько тысяч воинов-масаев из кланов, разбитых в междоусобных масайских войнах. Платили им скотом [590, с. 75, 84, 118; 644, с. 60—61]. В результате ванга стали самой сильной подгруппой луйя. Некоторые кенийские историки, явно завышая уровень социального развития страны ванга, называют ее «большим государством» или даже «централизованной монархией» (см., например, [644, с. 58—59]). На самом деле это была только одна из более чем 30 подгрупп луйя. Благополучие ванга было недолговечным и призрачным. Работорговля была шатким основанием для процветания, и дальнейшие события доказали это.
Западные, да и кенийские историки называют несколько причин «перехвата» караванной торговли у камба и миджикенда суахилийцами: уход слоновьих стад в более отдаленные места, падение могущества масаев и оромо, наличие у суахилийцев огнестрельного оружия. Все это верно. Но главная причина заключалась в том, что в XIX в. работорговля стала для арабо- суахилийских торговцев прибрежных городов гораздо более выгодным занятием, чем прежде. Западноафриканское побережье строго контролировалось судами европейских держав, и единственным «легальным» каналом вывоза рабов до 1845 г. оставались азиатские владения султана Занзибара. Когда работорговля была запрещена и здесь, обмен с внутренними районами стал тем более важен для суахилийских торговцев.
Города кенийского побережья
С XIII до второй половины XV в. самым сильным и могущественным городом восточноафриканского побережья была Кильва. Арабский путешественник Абу Абдаллах Мухаммед Ибн Батута, побывавший на побережье Восточной Африки около 1332 г., рассказывал о Момбасе, как о довольно бедном (по сравнению с Кильвой) городе, хотя и отметил многие из известных по более поздним временам черт.
«...Манбаса... это большой остров; между ним и землей ас-Савахил два дня пути морем. У Манбасы нет суши, а ее деревья — это бананы, лимоны и апельсины... У жителей этого острова нет посевов, зерно им доставляют лишь из ас-Савахила; основная их пища — бананы и рыба. По мазхабу это шафии- ты — верующие, целомудренные и благочестивые. Мечети их из дерева, крепко построены, и возле каждой двери в мечетях — колодец или два... Земля вокруг мечети и колодца выровнена. Кто желает войти в мечеть, омывает ноги евои и входит... Все люди ходят здесь босиком» [123, с. 2841).
Постепенно города кенийского побережья развивались и богатели. Археологические раскопки в Геди дают представление о том, что в XIV—XV вв. они выглядели примерно так, как выглядят теперь старые кварталы мало изменившегося за прошедшие столетия Ламу. Дома лепились один к другому, квар¬
72


талы разделялись узкими улочками, за домами были садики. Почти все дома были одноэтажными, только в крупных городах встречались двух-трехэтажные. Плоские каменные крыши поддерживались деревянными балками. Комнаты были очень маленькими. За украшенным резьбой по камню входом в дом располагался внутренний дворик, затем шли приемная комната или веранда, главная жилая комната, спальни. В каждом домо обязательно был хотя бы один каменный туалет^ В домах Ге ди были комнаты для охлаждения сосудов с водой.
Окна располагались лишь на фасаде, выходившем во внут ренний дворик, так что в комнатах, видимо, было темно. Зато толстые стены и потолки хорошо защищали от жары. Стены штукатурили и украшали коврами и деревянными резными фризами. По обе стороны от входа делали ниши, в которые ставили кораллы. У богатых горожан была арабская глазурованная посуда, а иногда и китайский фарфор. К XV в. даже бедняки имели специальную обеденную посуду. Богатые горожане носили одежды из тонкого шелка и хлопчатобумажных тканей, у них было много золотых и серебряных украшений [406, с. ИЗ— 116].
Португальский хронист Д. Барбоза, посетивший Момбасу в начале XVI в., писал: «Там есть город мавров под названием Бомбазе (Момбаса), очень большой и красивый, с высокими прекрасными побеленными домами, построенными из камня, и с очень хорошими улицами... Городом правит король. Цвет кожи у жителей — смуглый и коричневый и такой же у женщин, которые носят шелковую одежду и золотые украшения» [559, с. 1бЦ.
Три столетия спустя, в 1824 г., когда главные города побережья были уже многократно разрушены и разграблены, на капитана английского флота Оуэна самое большое впечатление произвел пострадавший меньше Ламу. Он описывал его так: «Дома построены в чисто арабском стиле... между ними остается только узкая и всегда грязная дорожка. Город торговый и густонаселенный, решительно одна из лучших станций на побережье. В центре большая крепость площадью около сотни ярдов, окруженная стенами в 40—50 футов высотой... Население около 5000 человек... Здания... обычно возведены на руинах старого португальского дома. Комнаты в домах часто украшены блюдами, а. в одном, принадлежащем знатному арабу, показывали английский чайный поднос... В городе четыре школы, где учат читать и писать, причем детей бедных родителей-арабов обучают бесплатно» 127, с. XXI—XXII].
Жители городов выращивали просо, рис. В садах, орошавшихся водой из искусственных каналов, росли апельсины, лимоны, гранаты, фиги, лук и другие овощи. Горожане разводили овец, коз, кур, крупный рогатый скот. Занимались рыболовством и пчеловодством. Строили суда водоизмещением до 50 т [406, с. 11Э—116].
73


Побережье от начала нового времени до середины XIX в.
Торговля была одним из основных занятий горожан. Барбоза писал о Момбасе: «Это город большой торговли, там есть порт, в котором всегда много кораблей — и тех, что плывут в Софалу, и тех, что приплыли из Кембрея и Малинде, и еще тех, что плывут к островам Манфия и Пемба ... Эта Момбаса хорошо снабжается множеством всякой провизии... [Там есть] очень хорошие овцы с круглыми хвостами, много коров, цыплята, крупные козы, много риса и проса, апельсинов, сладких и горьких лимонов ... гранаты, индийские фиги, разнообразные овощи и очень хорошая вода. Население по временам Ъоюет с людьми на побережье а в мирные времена торгует с ними и получает много меда, воска и слоновой кости» [559,с. 16—17].
По всему побережью основной статьей экспорта были рабы. Сколько их вывозилось, подсчитать трудно. По подсчетам европейцев, в начале XIX в. Занзибар и Кильва продавали от 6 до 10 тыс. рабов ежегодно. В 1839 г. английский наблюдатель оценивал число рабов, проданных за этот год на занзибарском рынке, в 40—45 тыс. В 60-х годах было продано, возможно, около 70 тыс. человек [376, с. 244—245]. По другим данным, к кон¬
74


и.у 50-х годов с Занзибара вывозилось в среднем около 1500 рабой в год [650, с. 121]. Однако известно, что только с 1867 по I860 г., когда уже были введены ограничения на торговлю жн- ним товаром, около 37 тыс. рабов было доставлено в Аравию и еще около 3 тыс. освобождено англичанами [414, с. 147, 164].
Как бы то ни было, кенийское побережье играло в этой торговле наименьшую роль. Основным товаром кенийского участка побережья была слоновая кость. В 1840 г. одна только Момбаса экспортировала 2600 фрасил. Кроме того, вывозили скот, шкуры, кожи, рога носорога, зубы гиппопотама, черепашьи панцири и т. д. [514, с. 319—320]. Рабов вывозили тоже, но нерегулярно. Даже для своих нужд города от Момбасы до Могадишо получали большую часть рабов с юга [414, с. 171]. Это не значит, что они не наживались на работорговле. Работорговые суда пополняли здесь запасы продовольствия, закупали местные товары. Важным перевалочным пунктом на пути работорговых кораблей был Ламу.
В городах развивалась самобытная духовная культура. Жители побережья создавали литературные и исторические произведения на арабском и суахили, бытовавшие в устной форме или записывавшиеся. Традиция суахилийской письменности (на основе арабской графики) начала складываться, как считает В. М. Мисюгин, около X в., но не была непрерывной [363, с. 17]. К XIII в. письменность, по-видимому, сформировалась [342а, с. 6, 58]. Скорее всего, в это время стали создаваться, а затем и записываться произведения эпического характера на суахили (тензи). Именно тогда, возможно, начал складываться суахилийский эпос — «Сказание о Лионго Фумо» [342а, с. 52]. Древность эпоса о Лионго подтверждается архаичностью отраженных в нем социально-правовых норм [363, с. 17—18]. «Сказание о Лионго Фумо» — не только раннее, но и самое значительное из дошедших до нас тензи. Д. А. Ольдерогге ставит его в один ряд со знаменитым мандингским эпосом о Сундьяте [365, с. 265, 278].
В городах создавались и назидательно-нравоучительные поэтические произведения, в которых проповедовались нормы мусульманской морали. С XVI в., когда прибрежные города стали подвергаться иноземным завоеваниям, развивалась патриотическая поэзия. Позднее появились шаири — короткие лирические и бытовые стихотворения.
Одним из ярких проявлений развитой духовной культуры городов было существование исторического жанра. До нас дошли хроники почти всех крупных городов кенийского побережья на арабском и суахили. Они мало напоминают западноевропейские хроники или русские летописи. Восточноафриканские хроники составлялись из разрозненных династических историй, напоминавших устную традицию народов внутренних районов, воспоминаний, комментариев автора или составителя, мифов, преданий и т. д. Хроники бытовали в письменной и в устной форме, Из¬
75


вестные варианты их были записаны европейцами со слов или рукописей в XIX —начале XX в. [126, с. 220].
Из хроник на суахили наиболее длительный исторический период охватывала хроника Пате. Оригинал ее погиб в 1890 г., все известные сейчас варианты восходят к некоему бвана Ки- тини, надиктовавшему текст по памяти. Хроника представляет собой родословную Набаханской династии Пате и охватывает события с 1204 до 1885 г. [126, с. 241]. В. М. Мисюгин считает, что оригинальный текст был составлен в XVIII в. из нескольких династических историй по распоряжению одного из правителей, пытавшегося обосновать права своего рода на престол [364, с. 58]. Это не означает, конечно, что не существовало более ранних письменных или устных вариантов этого текста.
В хрониках редко встречаются даты. Обилие диалогов и характер изложения заставляют считать некоторые отрывки, особенно относящиеся к ранним периодам, пересказом мифов и преданий или, реже, вольным авторским текстом. Тексты хроник могли сознательно искажаться, неверно переписываться и пересказываться. И все же по ним можно судить о политических событиях, географических и социальных представлениях горожан, о нормах их жизни, об их занятиях и социальном строе их общества.
В хрониках действовали обычно две социальные силы: «султан» и «люди» («горожане»).«Султан Мохамед правил,потому что люди видели, что ему подчиняется побережье»; «люди были довольны им (султаном.— И. Ф.), потому, что он дал им по два рулона ткани и получал таможенные пошлины»; «люди следовали за ним из-за его могущества»; «люди соглашались с ним, потому что власть его была велика, и платили налоги зерном» [126, с. 222, 223, 225]—такие или подобные фразы встречались постоянно. В исключительных случаях на сцене появились рабы: «Было несколько рабов имама, которые решили не повиноваться приказам хозяина» [126, с. 213]. Значит, городское общество мыслилось хронистами как трехчленное: султан — «люди» — рабы. Роль «людей» при этом была довольно активной: они могли «соглашаться», а могли и «не соглашаться» с властью того или иного правителя.
У исследователей нет единого мнения о характере социальной структуры общества прибрежных городов. Разнообразие точек зрения объясняется, вероятно, не только скудостью сведений, но и размытостью социальных границ этого общества. Недаром хронисты считали свободных горожан единой недифференцированной массой.
Английский исследователь Н. Читик писал, что в городах проживали три группы населения. Правящий класс был смешанного арабо-африканского происхождения. Его представители, хорошо знакомые с исламом, называли себя арабами. На- баханская династия Пате и Пембы, например, гордилась своим оманским происхождением. В Момбасе, Малинди, Кильве и не¬
76


которых других городах правили семьи, называвшие себя ширазскими |[391, с. 124]. Во вторую группу входили «земледельцы», квалифицированные ремесленники, служители культа, торговцы. Самую низшую, третью, группу составляли африканцы (свободные и рабы), выполнявшие тяжелую физическую работу, обрабатывавшие поля [406, с. 113—114]. В основу этой схемы был положен расовый принцип (чем светлее кожа, тем выше положение на социальной лестнице), несколько скорректированный профессиональными характеристиками.
Реконструкция социальной структуры общества городов побережья, проделанная В. М. Мисюгиным, базируется на социальных признаках выделяемых им групп. По его схеме низшую ступень социальной лестницы занимали ватумва — рабы. Над ними располагались вазалиа — рабы, родившиеся в доме, а потому бывшие как бы младшими членами семьи. Еще выше стояли васуахили (или суахили) —свободнорожденные или потомки свободных и рабов. Над ними находились те, кто называл себя ваширази и ваарабу — ширазцами и арабами. Васуахили и ваширази объединялись в одну группу ваунгвана — свободнорожденных. Грань между ними была нечеткой, скорее экономической, культурной и идеологической, чем расовой. «Арабами» (ваарабу) зачастую называли просто культурных, хорошо образованных людей ,[361].
Рабы играли важную роль в экономической жизни городов. Главным и самым тяжелым их занятием была обработка полей. Но у них были свои наделы, и два дня в неделю они могли проводить по своему усмотрению: продавать на рынке свою продукцию, работать на другого работодателя и т. д. [414, с. 146]. Вазалиа имели некоторые преимущества. Им часто доверяли ответственные поручения, их ставили во главе работорговых караванов. Обычно они занимались караванной торговлей по многу лет, были хорошо знакомы с торговыми путями и знали языки и обычаи народов, с которыми им приходилось иметь дело. Иногда у них были свои собственные рабы [414, с. 146; 514, с. 319].
Ни у кого из исследователей не вызывает сомнения тот факт, что к XVI в., к моменту появления португальцев, цивилизация восточноафриканского побережья была одной из самых развитых в Африке южнее Сахары. Может быть, именно поэтому столь неоднозначны ее оценки. Ее часто называли арабской или восточной, города побережья считали арабскими колониями, язык суахили — испорченным арабским. Оспаривалась сама правомерность терминов «суахилийская цивилизация» и «суахи- лийская культура». Совсем недавно один из видных исследователей этой цивилизации писал: «До начала XIX в. побережье принадлежало Африке только в географическом смысле слова» [391, с. 119].
Несомненно, без связей, особенно торговых, с Востоком суахилийская цивилизация не могла бы возникнуть. Но называть
77


ее просто окраиной арабской ойкумены неправомерно. За последние годы историки, в том числе и советские, показали, сколь велика была роль местных корней в суахилийской цивилизации: африканских правовых норм в исламизированном обществе, следов африканских обычаев и норм в литературе и архитектуре, особенностей социального строя городских обществ, связанных с их местным, африканским происхождением. В последнее десятилетие кенийские историки внесли большой вклад в изучение проблемы экономических, политических и этнических связей побережья и внутренних районов. Эти исследования показали, насколько искусственны попытки оторвать суахилийскую цивилизацию от африканской почвы. Этносоциальная структура городских обществ, их экономическая база — торговля, самобытная культура и язык — все это было плотью от плоти, кровью от крови Африки, хотя и развивалось в тесном контакте с восточным миром.
Каков был уровень социального развития народов Кении к началу колониального раздела? Стремясь восстановить историческую справедливость и после десятилетий господства колониальной историографии воздать наконец должное культурным и социальным достижениям африканских народов, кенийские и многие другие историки ограничиваются восторженными описаниями, воздерживаясь от оценок. Это может привести к искажению исторической перспективы. Ведь даже об Индии, достигшей неизмеримо больших высот в своем социальном развитии, чем Восточная Африка, К. Маркс писал: «Я не разделяю мнения тех, кто верит в существование золотого века Индостана...» И дальше: «... мы все же не должны забывать, что эти идиллические сельские общины, сколь безобидными они бы ни казались, всегда были прочной основой восточного деспотизма, что они ограничивали человеческий разум самыми узкими рамками, делая из него покорное орудие суеверия, накладывая на него рабские цепи традиционных правил, лишая его всякого величия, всякой исторической инициативы» [1, с. 131, 135].
Однозначно определить уровень развития доколониальные восточноафриканских обществ невозможно — слишком разными они были. На побережье существовала государственность, сложилось классовое общество, о формационной принадлежности которого ведется много споров. Дать окончательную и вполне определенную оценку его очень трудно, поскольку на протяжении длительного исторического периода это общество подвергалось воздействию многих разнородных по своей социальной сущности внешних и внутренних факторов. Это постоянный приток иммигрантов с Востока и африканцев из внутренних районов; смешанный этнический состав населения и частичное совпадение социальных границ в обществе с расовыми; характер экономики, ориентированной на экспорт, и роль работорговли;
7R


португальская колонизация и устойчивость традиционных институтов и многое другое. Относительно высокий уровень социального развития сочетался в этих обществах с многочисленными пережитками и политической раздробленностью, относительно развитая духовная и материальная культура — с застойностью.
Строение социальной пирамиды и характер производства, по многом базирующегося на рабском труде, сближают общества побережья с рабовладельческими. Относительно небольшое число рабов, их ничтожная роль в выполнении главной экономической функции городов — торговле, характер рабства, при котором положение ватумва было сравнимо с положением зависимых крестьян,— эти и некоторые другие черты сближают общества побережья с феодальными. Их можно было бы назвать периферийно-феодальными со значительным рабовладельческим укладом и многочисленными институтами и пережитками родового строя, но эта многоступенчатая характеристика даже в первом приближении не отражает всю специфику их общественного строя.
Разнообразие обществ внутренних районов Кении столь велико, что в кратком изложении невозможно было сколько-нибудь полно охарактеризовать весь культурный комплекс и социальную организацию даже некоторых из них. Приведенные здесь сведения дают представление о проблемах изучения социального строя кенийских народов, занимавших в последние годы умы историков, прежде всего национальных историков страны.
Важнейшая из этих проблем — характер становления, трансформации и взаимодействия хозяйственных и культурных комплексов этнических общностей, путей их исторического развития. Отдав дань исследованию миграций, историки пришли к мнению о том, что «понять, как развивались клан или племя в своем собственном регионе, гораздо важнее, чем выяснять, откуда они пришли» [628, с. 17].
Анализ хозяйственных укладов, языка, обычаев и верований этносоциальных общностей, основанный на изучении устной традиции отдельных кланов, показал гибкость и динамичность всех элементов хозяйственно-культурного комплекса, постоянно эволюционировавшего под воздействием как внешних, так и внутренних факторов. Эти исследования доказали искусственность многих распространенных по сию пору установок колониальной социальной антропологии. Примером может служить концепция «племени» в том смысле, в котором она применялась социальными антропологами.
В доколониальную эпоху «племя» в Кении не существовало, оно находилось в процессе становления. В доклассовом обществе, где процесс этногенеза, в сущности, только начинался, где лингвистические и культурные границы между общностями были размыты, а каких бы то ни было иных не существовало
79


вовсе, любая линия, проведенная между ними, могла быть только условной. Вот почему кажется убедительным вывод, сформулированный на страницах периодического издания Исторической ассоциации Кении: «Племя как статичная и дискретная единица... с определенной территорией и даже определенными или определяемыми „племенными традициями" было колониальной фикцией, изобретенной для удобства управления» [628, с. 18].
К началу колониальной эпохи народы внутренних районов Кении не создали государственности. Все их общества были бесклассовыми. Но, во-первых, бесклассовость эта была бесконечно разнообразной как по типу, так и по стадии развития. Во-вторых, почти все они быстро эволюционировали. Процесс их трансформации в силу целого ряда причин особенно ускорился в XIX в. Важнейшей из этих причин был рост плотности населения, связанный с заселением последних свободных земель, завершением миграционных процессов, интенсификацией и специализацией производства, развитием обмена и т. д.
История внутренних районов Кении дала пример разнообразия типов социальной трансформации в доклассовом обществе. Можно проследить по меньшей мере три пути наметившегося выделения элитарных групп в родовом обществе. У луйя административную функцию начала присваивать родовая знать клана шитсетсе подгруппы ванга; у камба ее узурпировали мун- ду мунене, зачастую не имевшие отношения к традиционной родовой верхушке; у календжин и масаев ее начали обретать оркойоты и лайбоны. Становление политических структур тоже шло разными путями: у луйя за счет подчинения сильным кланом своих соседей; у календжин — за счет объединения равноправных кланов вокруг чужеродного по происхождению изначально сакрального института; у камба — за счет усиления нескольких не связанных между собой торговых «ассоциаций».
Такие или подобные социальные сдвиги шли во внутренних районах Кении почти везде, но особенно заметны были у народов, вступивших в интенсивный контакт с более развитыми обществами побережья. Эти сдвиги нельзя, конечно, переоценивать прежде всего потому, что они не были необратимы. Зачастую процесс становления политической организации по разным причинам прерывался и начинался в другом месте и на новой основе. Новые отношения почти всегда скрывались под традиционной оболочкой. Кивои, к примеру, пользовался влиянием не только потому, что был богачом, главой сильной кли- ентно-иерархической ассоциации. Он изготовлял и продавал различные магические средства, культовые предметы, священные камни, лекарства — а значит, имел отношение к магии и ведовству. Кроме того, Кивои обладал качествами, необходимыми старейшине: был умен, остер на язык, умел произвести впечатление [474, с. 224—227]. К этому стоит добавить, что в обществе камба, даже во времена расцвета караванной торгов¬
80


ли, походы к побережью мыслились лишь как средство разбогатеть и после этого заняться настоящим делом — земледелием. Торговля не отделилась от земледелия, не стала самостоятельным занятием.
Как бы ни короток был отрезок времени, пройденный народами внутренних районов Кении по пути разложения родовых отношений, в определенном социальном контексте эти сдвиги могли привести к важным последствиям. В колониальную эпоху они стали той базой, без которой колониальным властям было бы значительно труднее наладить как управление народами Кении, так и их эксплуатацию. Недаром подметил один кам- ба в разговоре с колониальным чиновником, что роль вождей, назначенных колониальной администрацией, напоминала ему роль мунду мунене ,[474, с. 227].
В противовес утверждениям колониальной социальной антропологии связи с побережьем были неотъемлемой чертой раз вития внутренних районов Кении на протяжении столетий. Во всяком случае, их можно проследить с начала заселения внутренних районов предками нынешних обитателей. Это были связи с более высоким уровнем социального развития, но, как бы они ни складывались, народы внутренних районов теряли в них больше, чем обретали. С точки зрения социальной эти связи способствовали ускорению становления более прогрессивных отношений, но отношения эти были классовыми, а значит, эксплуататорскими. С точки зрения экономической обмен побережья с внутренними районами никогда не был (и не мог быть) равноправным. Работорговля вела к обесценению человеческой жизни, отторжению наиболее ценных производительных сил общества. Рабы и слоновая кость обменивались в основном на ткани, табак, проволоку, бусы, спиртные напитки. Ни один из этих товаров не мог восполнить экономический потенциал и способствовать экономическому развитию. Это были отношения, типичные для первичных (побережье) и вторичных (внутренние районы) периферийных обществ.
Контакты с побережьем имели для внутренних районов и еще один результат. У некоторых народов прорицатели — наиболее осведомленная, проницательная и чувствительная к социальным сдвигам часть общества — предсказывали появление белого человека и многие из последовавших за этим событий. Первый оркойот кипсигис, например, предсказал появление белых людей после того, как приблизил к себе некоего Мугени («мгени» на суахили — чужой, чужестранец), проводника торговых караванов, и побывал с ним в 90-е годы в Момбасе. Всегда ли подобные предсказания были результатом конкретного знания и бесед с очевидцами, побывавшими на побережье, или они отражали слухи, особенно быстро распространявшиеся в периоды сильного социального напряжения в любом обществе, теперь вряд ли удастся установить. Отчасти и содержание и форма предсказаний могли непроизвольно «подгоняться» рас¬
6 Зав. 654
81


сказчиками под происшедшие позже события. Как бы то ни было, предсказания эти в какой-то мере психологически подготовили народы внутренних районов к встрече с колониальной «цивилизацией».
У камба прорицатели-атани предсказывали якобы, что в их страну придут чужеземцы со светящейся или очень светлой кожей, что они будут торговать с камба, но торговля эта будет нечестной. Потом чужеземцы захватят землю и товары камба, и с побережья в их страну приползет огромная страшная змея. Атани говорили, что хозяйство камба будет разрушено и что править ими будет могущественный чужеземный народ (474, с. 236—237].
Чеге ва Кибиру, известный прорицатель гикуйю, предупреждал, как они рассказывают, что чужестранцы придут в их страну из-за «большой воды» на востоке (т. е. Индийского океана). Их странный цвет кожи сделает чужестранцев похожими на маленьких белых лягушек. Они принесут с собой палки, плюющиеся огнем, и железную змею, которая побежит от «большой воды» на востоке до «большой воды» на западе (оз. Виктория) и обратно |[544, с. 137]. Сакава, прорицатель гусии, говорил якобы, что скоро придут белые люди, которые будут убивать «огненными палками» J563, с. 80]. Нанди верили, что верховный оркойот Кимньоле, убитый ими за неверный совет, перед смертью предсказал, будто страной нанди придут править чужеземцы и что однажды большая змея, изрыгая огонь и дым, приползет от восточного озера к западному, чтобы утолить жажду <[556, с. 107]. У масаев пророчество о пришествии белых людей и о том, что масаи будут их друзьями, произнес якобы перед смертью лайбой Мбатиан [163, с. 143; 367, с. 450]. Джо- било, прорицатели луо, тоже предвидели появление белых людей.
Некоторые из провидцев призывали не бороться с чужеземцами, не сопротивляться их вторжению. Чеге ва Кибиру запрещал воинам нападать на них — ведь ясно, что это не простые смертные. «Не воюйте с ними,— говорил один из прорицателей луо,— они убивают с безопасного расстояния. Они убивают огнем» [544, с. 137; 563, с. 80].


Глава III
КОЛОНИАЛЬНЫЙ РАЗДЕЛ И СОПРОТИВЛЕНИЕ АФРИКАНСКИХ НАРОДОВ
«Не воюйте с ними, они убивают огнем»
Первые европейские колонизаторы — португальцы появились в Восточной Африке в конце XV в. 7 апреля 1498 г. корабли Васко да Гамы бросили якоря в гавани Момбасы. Их встретили настолько негостеприимно, что знаменитому мореплавателю пришлось спешно уйти. Однако 15 апреля 1498 г. португальцев радушно приветствовал другой город кенийского побережья — Малинди. Отношения между городами-соперниками Момбасой и Малинди были натянутыми, и как только султан Малинди узнал, что да Гаме пришлось бежать из Момбасы, он тут же принял португальцев {559, с. 43]. Корабли да Гамы пополнили запасы воды и продовольствия и взяли с собой искусного лоцмана Ахмада Ибн Маджида. Позже, увидев бесчинства португальцев в Индии, горько сокрушался этот мореплаватель, что проложил им туда путь.
Португальская колонизация городов побережья.
Европейские державы и Занзибарский султанат
Около столетия городами-государствами управляли прежние династии. В течение XVI в. португальцы вмешивались в отношения между городами, грабили их, собирали дань, но установить эффективный контроль не смогли. Самой уязвимой оказалась могущественная прежде Кильва. Она обязалась платить дань уже в 1502 г. и быстро пришла в упадок. Северные юрода, кроме Малинди, оказали португальцам серьезное сопротивление. Момбаса подчинилась лишь после того, как трижды в течение столетия (в 1505, 1528 и 1589 гг.) португальцы захватывали и грабили город [391, с. 124—125].
Самой жестокой из этих экспедиций была, видимо, первая. Руководил ею «победитель Индии» Франсиско Альмейда. Захватив и разграбив Софалу и Кильву, Альмейда направился к Момбасе. Начал он с предложения защиты и дружбы, если город признает себя вассалом португальской короны и будет платить дань. Ответом было единодушное негодование. Горо-
fi*
83


жане вместе с полуторатысячным войском союзников из внутренних районов сражались на улицах города, пока почти никого из них не осталось в живых. Тех, кто не мог спастись бегством, португальцы перебили. Добыча их (золото, серебро, слоновая кость и пр.) была так велика, что они не смогли увезти ее if559, с. 45—46].
Момбаса была богата и даже после таких набегов восстанавливалась. Только необычное стечение самых неблагоприятных обстоятельств смогло подорвать ее силы. В 1585 и 1587 гг. побережье посетили две турецкие экспедиции. Горожане, конечно, пытались заручиться поддержкой турок в борьбе против португальцев. Как раз когда турецкие корабли были в Момбасе, туда прибыл португальский флот из Гоа, усиленный войсками Малинди. Турецкие корабли были сожжены в гавани, а сами турки вместе с жителями Момбасы попытались спастись на побережье. Но в то время из внутренних районов, откуда-то с Замбези, к момбасскому побережью подошли зимба. Португальские источники называют их каннибалами. Момбасцы сами впустили их в город, поверив обещаниям помочь против португальцев. Зимба тут же набросились на доверчивых горожан и перебили их. Те, кто смог ускользнуть, бросались в море, но там их добивали португальцы. Пострадали и другие города— Сиу, Пате, Пемба, Манда, Ламу [391, с. 125; 559, с. 51].
Похоже, впрочем, что португальские источники преувеличили каннибальские аппетиты зимба: уже через два года Момбаса достаточно окрепла, чтобы организовать сухопутную экспедицию против Малинди. Эта-то экспедиция и обернулась катастрофой. В дороге момбасское войско разбили новые союзники Малинди — сегеджу. Они захватили и разграбили город, а потом уступили его португальцам. Португальцы, решив прочнее обосноваться на побережье, избрали Момбасу своей цитаделью. В 1593 г. они назначили шейха Малинди правителем Момбасы, поставили там свой гарнизон и построили крепость — форт Иисус. Момбаса стала резиденцией португальских губернаторов. Отсюда осуществлялось управление, здесь собирали таможенные пошлины [391, с. 126—127].
Но в XVII в. португальские корабли все реже заходили в восточноафриканские порты. Гарнизоны влачили жалкое существование и становились все малочисленнее. В начале XVII в. на восточноафриканском побережье и в долине Замбези оставалось, видимо, всего несколько сот португальцев. Явное ослабление противника, пример Персии и Омана, в середине века изгнавших португальцев из своих крепостей в Персидском заливе, вдохновляли жителей восточноафриканского побережья •на борьбу. Одним из самых ярких ее эпизодов было восстание под руководством Юсуфа бин Хасана.
Отец Юсуфа, Хасан бин Ахмад, был первым малиндийским правителем Момбасы. Ему пообещали выплачивать треть от сбора таможенных пошлин.


Но чиновники-португальцы утаивали часть доходов и, как признают даже португальские источники, выказывали пренебрежение по отношению к шейху (391, с. 130; 559, с. 55]. Юсуфа бин Хасана крестили и отправили учиться в Гоа, столицу португальской империи в Индийском океане. Юсуф женился на португалке и готов был защищать идеалы новой веры. Но, вернувшись в Момбасу, увидел, с каким высокомерием относятся к нему и его семье португальцы. Это стало отправной точкой переоценки ценностей.
В 1631 г. Юсуф возглавил восстание против португальского гарнизона. Восставшие захватили форт Иисус, убили почти всех европейцев. Юсуф бин Хасан объявил о своем возвращении в мусульманство и отправил в соседние города призывы присоединиться к восстанию. Откликнулись только маленькие города во главе с Пембой.
В конце года шесть португальских кораблей приплыли к Момбасе. Эта армада не смогла сломить сопротивление 200 жителей и примерно стольких же миджикенда, засевших в форте Иисус. Корабли ушли, но уверенный, что восставшие не выдержат новой осады, Юсуф бин Хасан увел своих людей в глубь страны. Португальцы снова заняли разрушенный город. Юсуф бин Хасан не оставлял надежды освободить Момбасу, искал союзников — но тщетно. В 1637 г. стало известно, что он умер (559, с. 56—57]. В Момбасе другого шейха не поставили, португальцы стали сами управлять городом.
После Юсуфа бин Хасана борьбу возглавила Набаханская династия Пате. Город восставал в 1637, 1660, 1678, 1686 и
1687 гг. Союзником Пате каждый раз выступал имам Омана. В 1637 г. его войска захватили форт Иисус и Момбасу, но удерживали их лишь несколько месяцев. Конец португальскому господству положила закончившаяся в 1698 г. трехлетняя осада форта Иисус войсками Омана и Пате.
Имам Омана поставил в городах свои гарнизоны, которые вскоре стали воевать и с горожанами и друг с другом. Устав от бесконечных войн и беспорядков, султан Момбасы и шейх Пате отправили к португальцам в Гоа посольство с просьбой помочь в борьбе против оманцев. Португальский флот появился у стен Момбасы в 1727 г., а уже в 1728 г. момбасцы, обнаружив, что португальское господство ничуть не стало лучше, изгнали португальский гарнизон без посторонней помощи и на этот раз окончательно ,[391, с. 130—132].
Португальская колонизация кенийского побережья носила особый характер. Выражение «точечная оккупация» [372, с. 143] дает верное представление о характере всей португальской колониальной империи, но оно тем более справедливо по отношению к городам кенийского побережья. Эти города приносили португальцам мало доходов и нужны были им прежде всего как перевалочные базы на пути в Индию. Пустыня Тару не могла привлечь переселенцев-празейруш, а что находилось за ней, в глубине страны, горожане тогда не знали. Даже работорговля, дававшая португальцам столь большие прибыли в
85


других районах континента, здесь не была столь уж выгодной: слишком далеко находились эти места от основных потребителей живого товара в Европе и Америке.
Вот почему восточноафриканское побережье (до Мозамбика) оставалось глухой окраиной португальской колониальной империи — не в географическом, а в экономическом и политическом смысле. Португальская колонизация длилась здесь одно столетие. Значит, и затронула она социальную жизнь побережья не так глубоко, как других районов империи.
Но все же было бы неверно назвать само это господство поверхностным. Португальцы разрушили прежнюю расстановку политических сил, изменили сложившуюся систему экономических связей, уничтожили многочисленные культурные ценности. Их присутствие наложило отпечаток на архитектурный облик городов, через них горожане впервые познакомились с техническими (прежде всего военными) достижениями Европы, португальские слова пополнили лексику суахили. Одним из важных следствий португальской колонизации было зарождение национальных чувств, стремления к единству. Именно после крушения португальского господства начались попытки политического объединения городов.
Вскоре после изгнания португальцев Момбасой начал править оманский клан Мазруи, служивший имамам династии Яру- би. В 1741 г. Али бин Атман аль-Мазруи провозгласил себя независимым от Омана правителем Момбасы и всего побережья от Малинди на севере до Пангани на юге. До фактического господства было еще далеко, но Момбаса действительно становилась самым сильным городом северной части побережья. С XVII в. города к северу от Момбасы пустели и приходили в упадок из-за набегов оромо. Исключением был только Пате, но и там шли ослаблявшие город династические распри. В Момбасе тоже враждовали между собой две группировки жителей «талафа таифа» («три племени») и «тиса таифа» («девять племен»), но Мазруи добились прекращения открытой борьбы.
Особенно усиливал Момбасу союз с миджикенда. Каждая группа миджикенда (кроме диго) считала одно из «племен» Момбасы своим союзником, торговым партнером и как бы представителем во внешнем мире. Коль скоро момбасские группировки подчинились одному сюзерену, город начал использовать военную силу всех их союзников-миджикенда [391, с. 133, 135; 559, с. 60].
В 1746 г. войско Момбасы разгромило оманцев. Али бин Атман аль-Мазруи подчинил Пембу. Его преемник Масуд бин Насир заключил союз с Набаханской династией Пате, предоставив ей возможность соуправления Пембой, но в то же время подчинив ее своему влиянию. Вумба также признала сюзеренитет Момбасы и помогала Мазруи поддерживать их влияние в Танге и среди южных диго [391, с. 138; 559, с. 61—62]. Но господство Момбасы оказалось недолговечным.
86


В 1810 г. войско небольшого города Ламу одержало победу над объединенными силами Момбасы и Пате — неожиданно, по-видимому, для обеих сторон. Жители Ламу сразу же обратились за помощью к правителю Омана — Сеиду Саиду бин Султану, которого из восточноафриканских городов признавал до этого своим сюзереном лишь Занзибар. В 1823 г. вспышка династической борьбы в Пате позволила ему вмешаться и покончить с влиянием Мазруи в этом городе. После столь удачной кампании на Баджунских островах оманцы отправились на Пембу. Здесь их снова ждала победа.
В 1832 г. энергичный и способный Сеид Саид перенес свою столицу из Маската на Занзибар и сосредоточил все силы на завоевании Момбасы. Через три года его главный соперник в Момбасе умер, а в 1837 г., воспользовавшись внутренней распрей, Сеид Саид заманил в ловушку в форте Иисус почти всех взрослых мужчин клана. Оттуда их доставили в одну из оманских тюрем и уморили там голодом. Сеид Саид оставил в форте Иисус гарнизон и разделил власть между новым ливали (губернатором), не принадлежавшим к династии Мазруи, и руко водителями «трех племен» и «девяти племен». Последним из суахилийских городов был захвачен Пате уже преемником Сеида Саида — Меджидом [391, с. 136—137; 644, с. 107].
Правление Сеида Саида открыло новую эпоху в истории восточноафриканского побережья. С созданием Занзибарского султаната города впервые объединились под властью одного правителя. Объединение совпало с новым расцветом торговли и работорговли. Города росли и богатели. Занзибар и Пемба покрылись плантациями гвоздики. Но в самом этом благополучии крылись ростки будущего упадка. Это были не только разрушительные последствия работорговли для африканских обществ внутренних районов. Именно с блестящим правлением Сеида Саида связаны первые договоры Занзибара с англичанами, которые ограничили работорговлю, а с ней и суверенитет занзибарских правителей.
Впервые английский корабль появился у кенийских берегов в 1608 г. Это был «Эсеншн», бросивший якорь у берегов Пембы. Позже, в XVII и XVIII вв., англичане неоднократно продавали в Восточной Африке рис и хлопчатобумажные ткани и покупали слоновую кость и золото [559, с. 54—55], но до начала XIX в. связи оставались эпизодическими.
Первые попытки установления контроля относятся к 20-м годам прошлого столетия. В 1822 г., еще до того как Сеид Саид перенес свою столицу на Занзибар, англичане заключили с ним договор, обязавший его запретить продажу рабов подданным христианских держав и развивать любую другую «законную торговлю» в своих владениях.
Вскоре после заключения этого договора губернатор Момбасы попросил капитана английской эскадры Видала заключить с ним договор о протекторате Великобритании над горо¬
87


дом. Англичане были не нужны Мазруи. Эту просьбу можно, видимо, было расценить как выпад против союзника Великобри тании Омана. Когда английские корабли покидали порт, над фортом Иисус развевался английский флаг. Капитан Оуэн в 1824 г. обнаружил, к своему удивлению, что флаг еще там. Кроме флага там был еще и оманский флот — ответ Сеида Саида на вызов Мазруи. Оуэну удалось уладить конфликт. Оманский флот покинул гавань, английский протекторат над прибрежной полосой от Малинди до Пангани был подтвержден в обмен на обещания принять меры против работорговли. Но Сеид Саид послал жалобу английскому правительству, и договор Оуэна был лишен силы |[127, с. XX—XXI; 414, с. 168; 433, с. 161].
Перебравшись на Занзибар, Сеид Саид продолжал поддерживать связи с европейскими державами. На Занзибаре были открыты французское, английское и американское консульства. Английский консул А. Хэмертон, сыгравший большую роль в постепенном подчинении Занзибарского султаната, прибыл в Восточную Африку в 1841 г. Долгие годы он поддерживал с Сеидом Саидом дружеские отношения и пользовался его доверием. Но «дружба» основывалась не на одной только личной симпатии. Султану постоянно нужна была поддержка английского флота для упрочения своего господства «а побережье; предоставляя ее, Хэмертон добивался все новых уступок. В 1845 г. он заключил с Сеидом Саидом договор, запрещавший работорговым судам из Восточной Африки плавать севернее Бравы. Этот договор перекрыл основной источник доходов наиболее влиятельных подданных султана. «Вы возложили на меня бремя более тяжкое, чем я могу вынести»,— говорил тот Хэмертону [414, с. 12—13].
К 1856 г., когда Сеид Саид умер, англичане уже прочно обосновались на Занзибаре. Его преемнику Сеиду Меджиду они помогали подавить мятеж другого претендента на престол — младшего сына Сеида Саида, Баргаша, которого они отправили в ссылку в Бомбей. В качестве платы за помощь Меджид запретил вывоз рабов на французский остров Реюньон, а затем, с 1864 г.,— торговлю рабами в течение «муссона», т. е. примерно с января по май [414, с. 23—24; 158; 447, с. 228—232].
После смерти Меджида, в 1870 г., англичане посадили на престол «мятежника» Баргаша. Всего за несколько лет до этого Баргаш противопоставлял себя Меджиду из-за его проанг- лийской позиции и писал: «Мы... не отдадим нашу страну ни англичанам, ни французам, ни американцам, ни кому-то другому; но если мы отдадим ее, то только ценой нашей крови и войны не на жизнь, а на смерть» ,[414, с. 32]. Но именно ему пришлось заключить с англичанами договоры, которые окончательно свели на нет независимость Занзибарского султаната. В 1873 г. под прямой угрозой блокады острова и сильнейшим нажимом британского консула Дж. Кирка, игравшего при Бар- гаше ту же роль, что играл при Сеиде Саиде Хэмертон, Баргаш
88


запретил вывоз рабов с восточноафриканского побережья '[414, с. 187, 191, 214; 644, с. 124—125].
Выполнение этого распоряжения обеспечивал британский кордон на море. Нельзя сказать, что англичане легко справились с этой задачей: борьба против нелегальной работорговли в Восточной Африке продолжалась до конца прошлого века. Но уже в 70-е годы работорговая верхушка обществ городов терпела большие убытки. В перспективе же прекращение работорговли означало подрыв стабильности всей сложившейся экономической структуры, авторитета и власти занзибарского правительства. Баргаш прекрасно понимал, что, подписав договор, он поставил себя в полную зависимость от англичан. С этого момента на него не нужно было оказывать давления — он выполнял все их требования.
Волнения начались еще до подписания договора. Даже на кенийском побережье, меньше потерявшем от запрета работорговли, чем южные районы султаната, было неспокойно. Власть султана в Ламу и Момбасе была почти номинальной. Жители Момбасы выступили в защиту работорговли в 1873 г., в начале 1875 г. там произошло восстание, подавленное англичанами [414, с. 228—229, 246—249].
Долгие годы борьба за прекращение работорговли трактовалась многими историками однозначно, как акт высокой гуманности и бескорыстия со стороны Великобритании. Такая оценка встречается не только в английской проколониальной литературе, но и в работах, опубликованных сравнительно недавно (в том числе и в Восточной Африке) и рассчитанных на африканского читателя. Есть и другая крайность: не только правящий класс Великобритании, политиков, администраторов, общественных деятелей, выступавших с лозунгами борьбы против работорговли, но все английское общество обвиняют порой в сознательном лицемерии, ханжеском стремлении прикрыть корыстные цели разглагольствованиями о гуманизме.
Лозунг борьбы против работорговли был действительно свя зан с «идеологией империализма XIX в.» [650, с. 108]. Каждый этап колониальной экспансии Великобритании в Восточной Африке оправдывался необходимостью установления действенного контроля над внутренними районами для пресечения работорговли. Но упрощенная трактовка органической взаимосвязи этих явлений может только исказить ее суть. Как идеология империализма в XIX в. не ограничивалась лозунгом борьбы против работорговли, так и этот лозунг, выросший из аболиционистского движения, вобрал в себя целую гамму политических и идейных течений. И хотя его появление в контексте колониального раздела было исторически и социально обусловлено, его нельзя оценивать однозначно.
Авторы английских трудов об эпохе колониального раздела подчеркивают, что не Англия, а Германия и Франция стремились к колониальным захватам и подталкивали английское пра¬
89


вительство. Это утверждение перебралось даже в англоязычную литературу, издаваемую в Африке и для африканцев (см., например, [644, с. 148—149]). Вряд ли важно, кто раньше, а кто позже заключал те или иные договоры с местными правителями. Колониальная экспансия была единым для всех империалистических держав направлением политики, в котором не было «пионеров» — каждая из них подталкивала другую.
Проникновение европейцев во внутренние районы
В Кении, как и везде в Африке, колонизации предшествовало исследование внутренних районов. В Восточной Африке путешественников интересовали прежде всего истоки Нила и Великие африканские озера. И хотя пути к ним через территорию Кении казались неудобными, первые в Восточной Африке путешествия во внутренние районы европейцы совершили именно в Кении. Немецкие миссионеры И. Л. Крапф и И. Ребманн первыми начали пролагать путь в глубь страны.
Опыт миссионерской работы Крапф получил в Эфиопии, где пытался обратить в христианство оромо. В 1844 г. в качестве эмиссара протестантского Церковного миссионерского общества он прибыл на Занзибар и в том же году основал первую в Кении миссию — в кайя Рабаи в стране миджикенда. В коние 40-х годов к нему присоединились коллеги и земляки И. Ребманн и Я. Эрхардт (f644, с. 130—131]. Крапф, Ребманн и Эр- хардт прожили в Кении долго и, кроме пропаганды христианства, изучали языки и обычаи местных народов, исследовали географию внутренних районов.
В 1847 г. Ребманн совершил путешествие к горе Каст au, в следующем — в страну чагга. Здесь первым из европейцев 11 мая 1848 г. он увидел снежную вершину Килиманджаро. Зде- кабря 1849 г. Крапф обнаружил вторую по высоте гору Африки — Кению тоже со снежной вершиной. Когда об открытиях Крапфа и Ребманна узнали в Европе, скептики не поверили в эти снега на экваторе. Существование Килиманджаро и Кении ученые долго ставили под сомнение (342, с. 214—215].
Первые путешествия европейцев во внутренние районы интересны сейчас не столько географическими находками, сколько тем, что представлялось современникам их экзотическим фоном. Это были африканцы, их мир. Встречи путешественников с ними наложили отпечаток на формирование взаимных представлений и дальнейших взаимоотношений. Воспоминания, книги, дневники путешественников и миссионеров остаются важным источником сведений о восточноафриканских народах XIX в.— не только для европейских, но и для национальных историков. Если бы Крапф не увидел заснеженную вершину Кении, ее нашел бы кто-нибудь другой, но уже никто не передал бы потомкам живые слова Кивои, не рассказал о его гибели.
90


Крапф жил среди миджикенда (он называл их «ваника» или «ваньика», как и суахилийцы), дважды посетил страну кам- ба. Вот как описал он встречу с Кивои: «Я нанес визит вождю и объяснил ему цель моего путешествия: выяснить, примут ли вакамба христианское учение, которое откроет им путь к истинному счастью через познание бога и сына его Иисуса Христа. Еще я сказал ему, что хотел бы продолжить путешествие до реки Даны (Таны.— Я. Ф.) и прошу дать мне сопровождающих для выполнения этого плана. В обмен на свои подарки я попросил не слоновую кость, а только продукты на то время, что проведу в его деревне».
Кивои был не вождем, а торговцем и ответил по-деловому, оставив в стороне совершенно невнятные для него рассуждения об истинном счастье, боге и его сыне: «Я понимаю твою цель, и ты получишь все что хочешь. Ты останешься со мной до следующего месяца, когда я отправлюсь в Муэа в стране ван- дуробо и в страну кикуйю за слоновой костью. И ты сможешь пойти со мной в эти места. После возвращения через четыре- пять месяцев я отправлюсь на побережье продавать слоновую кость, и ты можешь пойти со мной; но ты должен отослать своих ваньика, потому что я не люблю их — они воруют у меня слоновую кость, когда я прохожу через их страну». Из пребывания европейца в его селении Кивои решил извлечь политический капитал. По окончании беседы он встал и величественно сказал собравшимся: «Не говорил ли я вам, что приведу сюда мзунгу (европейца.— Я. Ф.)? Вот он, перед вами. Разве я не большой человек, если мзунгу сам пришел ко мне, в мою страну?» Восхищенная толпа хором ответила: «Воистину, Кивои — великий человек, он говорил правду...» [127, с. 27—28].
После Крапфа путешественники обходили Кению стороной. До Великих озер и истоков Нила европейцы добрались через территорию Танганьики. Только в начале 60-х годов немецкий путешественник барон К. фон Деккен совершил два путешествия из Момбасы к Килиманджаро и подтвердил наблюдения Крапфа и Ребманна [342, с. 256—257].
В 1862 г. Организация объединенных методистских свободных церквей основала миссию в Рибе. Ее миссионеры Т. Уэйкфилд и Ч. Нью совершили несколько путешествий в низовья рек Тана и Сабаки. Уэйкфилд собирал сведения о внутренних районах у суахилийских торговцев, а Нью в 1871 г. первым из европейцев совершил восхождение на Килиманджаро и добрался до ее снеговой шапки [127, с. 38; 342, с. 257—258]. В своей книге [226] Нью описал встречи с оромо, тейта, тавета и масаями — куда менее приятные, чем беседы Крапфа с Кивои. Когда он собирался в страну оромо (галла), суахилийцы предупреждали его: «Мы не отваживаемся на это. Вы знаете, что представляют собой галла? Это самые безжалостные дикари в стране. Вы можете пойти к ним, но никогда не вернетесь обратно». Подготовленный таким образом, Нью всегда держал ружье наготове, а
91


людей — настороже. Довершила дело «ужасная» сцена: в его присутствии оромо пили кровь из шейной вены коровы (предназначенной, кстати, на мясо для него и его спутников). Нью не задумываясь «выразил свое полное отвращение» хозяевам. А вскоре уже те не стесняясь обсуждали его внешность: «Смотрите, как он похож на обезьяну» j[ 127, с. 39, 44—45].
Следующим из европейцев побывал на территории Кении Г. М. Стэнли. Во время своего трансафриканского перехода в 1874—1877 гг. он проплыл вдоль побережья оз. Виктория, в том числе и того участка, который принадлежит теперь Кении. Залив Кавирондо, правда, он «не заметил», приняв его узкую горловину за небольшую бухту \[342, с. 300]. Стэнли и его спутники высадились на о-ве Магета и собирались переночевать там. Жители послали несколько человек разузнать, кто и зачем к ним пожаловал. Вскоре «толпа на берегу стала так быстро увеличиваться, что мы принуждены были,— пишет Стэнли,— снова погрузиться на лодки, чтобы подождать, пока они успокоятся и уйдут. Они, кажется, решили, что мы совсем уплываем, и из кустов по обе стороны от того места, где мы собирались высадиться, появилось такое количество копий, что мы действительно ретировались» [563, с. 61].
Обширные районы от побережья оз. Виктория до горы Килиманджаро оставались белым пятном для европейцев до начала 80-х годов. В 70-е годы было несколько неудачных попыток проникнуть в глубь страны. В 1878 г. немцы братья К. и Г. Дернхардты обследовали Тану, по которой собирались идти на запад, но дальше нижнего течения продвинуться не смогли [342, с. 348—349].
Первым европейцем, добравшимся до страны масаев, стал немецкий военный врач Г. А. Фишер, участник экспедиции Дернхардтов. В 1882 г. он вышел из Пангани, миновал горы Килиманджаро и Меру, по Рифт-Вэлли дошел до пресного озера Найваша и вернулся тем же путем обратно {342, с. 349].
Встреча Фишера с масаями окончилась кровавой стычкой. «Случайно» члены экспедиции убили троих знаменитых воинов и, что особенно неприятно поразило масаев (они говорили об этом другим путешественникам),— женщину. И все же масаи согласились, что произошел действительно «случай», и пропустили караван. Фишер повернул назад, когда его носильщики из страха перед большим масайским войском отказались идти дальше/[127, с. 213; 414, с. 363].
Еще до возвращения Фишера в 1883 г. в тот же район отправился молодой английский геолог и ботаник Дж. Томсон. Он обошел Килиманджаро с севера, пересек плато Капити, вышел к оз. Найваша. К северу от него обнаружил озера Накуру и Эльментейта, затем, повернув к востоку, вышел к горному хребту, который назвал именем президента английского Географического общества лорда Абердэра. Обойдя хребет с севера, Томсон спустился в долину р. Васо-Ньиро, подошел к горе Ке-
92


иия, потом повернул на северо-запад, через плато Лайкипиа,. оз. Баринго и возвышенность Камасия вышел к северо-восточным берегам оз. Виктория и обнаружил потухший вулкан Элгон. Отсюда болезнь заставила его повернуть назад. Выжил Томсон только благодаря заботам спутников-африканцев, которые доставили его в Момбасу [342, с. 349—350].
Английские историки с гордостью отмечают, что на своем длинном пути по неисследованным районам Томсон не убил ни одного африканца [414, с. 371]. Для той эпохи и это, вероятно, могло считаться заслугой. Но отношения его с африканскими народами складывались по-разному. На встречу с масая- ми Томсон шел с пучком травы (в знак мира) в одной руке, с ружьем в другой. Те припомнили столкновения с Фишером, но все же решили пропустить Томсона через свою страну. А ночью он тайком бежал обратно на побережье из-за слухов о якобы готовившемся на него «предательском» нападении.
Масаи производили на Томсона устрашающее впечатление, он спасался от них бегством не раз. И все же самое худшее мнение он составил о гикуйю: «Ни один караван не проник еще в глубь их страны, столь густы их леса и столь склонны к воровству и убийству люди. Им очень хочется одежды и украшений с побережья. Но они сами себе мешают, они совершенно не в силах превозмочь свои воровские наклонности или отказать себе в удовольствии пустить отравленную стрелу в торговцев». Томсон не испытал этого на собственном опыте, но был уверен, что слухи справедливы, и окружал свой лагерь в стране гикуйю тройным частоколом, переплетенным колючими ветками [127, с. 215—216].
Другое дело —страна «кавирондо» (луйя). «Со всех сторон несется суахилийское приветствие „Джамбо!“, люди бегут из деревни навстречу каравану, выходящему из джунглей». Здесь поля радовали глаз путников, на всем виделась печать достатка, и с вождем — «мягким и приятным молодым человеком» - Томсон вскоре был уже «в наилучших отношениях» [127, с 213—216, 221—222].
Экспедиция С. Телеки и Л. Хёнеля прошла по северным районам Кении. В 1887 г. Телеки и Хёнель вышли из Пангани, поднялись на главную вершину Килиманджаро — Кибо, побывали у подножия Меру. Телеки первым из европейцев совершил восхождение на гору Кения. Разными путями исследователи достигли оз. Бассо-Нарок, которое назвали озером Рудольф в честь австрийского наследного принца. По берегу озера Телеки и Хёнель дошли до нижнего течения р. Омо, повернули на восток и обнаружили еще одно озеро, названное ими в честь супруги Рудольфа — Стефании. Оромо не пропустили путешественников через свои земли вдоль западного берега озера, и они прежним путем вернулись в Момбасу |[342, с. 351—362].
У Телеки и Хёнеля отношения с жителями Кении складывались хуже, чем у их предшественников, а через страну ги-


куйю они прокладывали себе путь огнем. Первая стычка произошла, когда кто-то из членов экспедиции дал несколько выстрелов по толпе гикуйю, окружавшей лагерь. Ночью те напали на караван. «Агрессорами,— писал Хёнель,— были, конечно, туземцы, осыпавшие лагерь стрелами. В ответ раздался общий залп, хотя стрелы не принесли никакого вреда». Дважды из трех раз, что гикуйю нападали на лагерь, Телеки и Хёнель собственными глазами видели, как старейшины наказывают их «обидчиков», и тем не менее считали и себя вправе карать. Только в одном из боев они сожгли деревню, взяли 19 пленных, увели 90 коров и 1300 овец и коз {178, с. 294, 298, 310, 339—343].
Путешествия во внутренние районы Африканского континента вызывали неизменное восхищение современников-европейцев. Тогда казалось, что благородная цель счастливо сочетается в них с важными научными открытиями, мужество участников — с бескорыстием и гуманностью. Читающая публика эпохи не замечала ни унизительности спектаклей Томсона, притворявшегося «великим белым лайбоном» и впечатлявшего масаев своими вставными зубами, ботинками и «колдовской» смесью из воды и фруктовых солей [244, с. 194, 206, 225], ни жестокости Хёне- ля, учившего: «...в стране, где сила составляет право, где отмщение — традиция, а подчинение и терпение считаются признаком слабости и трусости, применение силы — единственный способ произвести должное впечатление» [178, с. 335—336]. Ружейные залпы в толпу вооруженных лишь копьями обитателей исследуемых земель действительно могли произвести «должное впечатление».
Теперь именно эта сторона путешествий привлекает внимание кенийских историков, исследующих первые контакты европейцев и африканцев (см., например, [546]). Один из них оценивал деятельность путешественников так: «Все эти исследователи, путешественники и миссионеры были шпионами империализма, собиравшими жизненно важные экономические и материально-технические данные и посылавшими их в Европу на изучение» |[559, с. 88]. «Шпионами» в прямом смысле этого слова, они, конечно, не были, но безусловно «работали» на колониализм. В Кении, где географические открытия пришлись на время, когда колониальная схватка была в разгаре, это было особенно заметно. Эпоха не могла не наложить отпечаток на взгляды Фишера, Томсона, Телеки и Хёнеля. Времена Крапфа, который никак не мог решиться выстрелить в грабителей, напавших на караван Кивои, миновали. Чем ближе к концу века, тем откровеннее шовинизм, тем громче призывы к «твердому курсу». Лорд Лугард, один из главных строителей Британской империи, выразил дух новой эпохи так: «Я убежден, что твердая рука милосердна, когда речь идет о невежественных дикарях, и что решительный и твердый курс на первых порах спасет много жизней в дальнейшем» [127, с. 298]. Выражение «твердый курс» означало на деле реализацию призыва «стрелять, за¬
94


видев». Один из спутников Лугарда по экспедиции в Уганду (1889 г.) объяснял, что это — единственный возможный способ общения с гикуйю [234, с. 92—93].
Установление английского колониального господства
Путь для колонизации был проложен. В 1876 г. В. Макки нон, глава Британской Индийской пароходной компании, решил начать строительство железных дорог от восточноафриканского побережья к озерам Ньяса и Виктория. Эти планы получили неофициальное одобрение английского правительства и султана Баргаша, считавшегося правителем всей Восточной Африки. Была создана компания и подготовлен текст концессии, по условиям которой Баргаш должен был передать этой компании власть во внутренних районах в обмен на часть ее доходов. Кирк, деятельно участвовавший в неофициальных переговорах, удивлялся, насколько спокойно Баргаш принял условия концессии. Но спокойствие султана было вполне объяснимо: он собирался отдавать то, чем фактически не обладал.
Весной 1878 г. переговоры были сорваны. Дело было, конечно, не в Баргаше. Сам Маккинон не проявил ни энергии, ни настойчивости, осознав, по-видимому, что при всей важности дорог для развития «законной» торговли и прекращения работорговли (а он был чувствителен к этим мотивам) их строительство не обещает финансовых выгод. Министр иностранных дел лорд Солсбери тоже призвал Баргаша прервать переговоры [414, с. 306—317; 431, с. 355, 360; 438, с. 47—69]. Деловые круги Лондона не хотели вкладывать средства в районы с неразведанными ресурсами без гарантий правительства, а оно не было готово эти гарантии дать.
К середине 80-х годов ситуация изменилась. Колониальная гонка уже шла полным ходом. Известный английский колониалист — естествоиспытатель и путешественник Г. Джонстон привез пачку «договоров» о протекторате из района Килиманджаро. Новый германский консул на Занзибаре, поборник колониальных захватов Дж. Рольфе все делал для того, чтобы упрочить влияние Германии при дворе султана. Англичане потребовали и в декабре 1884 г. получили от Баргаша декларацию о том, что он никому не уступит свои «суверенные права» без согласия Великобритании. К. Петерс, известный немецкий колонизатор, основав Общество германской колонизации, собирал «договоры» о протекторате на территории Танганьики. 3 марта 1885 г., через день после окончания Берлинской конференции, по существу установившей условия колониального раздела, Германия объявила протекторат над территориями, означенными в «договорах» Петерса.
Султан по подсказке Кирка выразил протест и отправил к Килиманджаро отряд под руководством английского офицера.


Но после английского отряда там побывал германский и заключил новые договоры. Весной 1885 г. Г. и К. Дернхардты заключили договор о протекторате с султаном Виту. Германские военные корабли прибыли на Занзибар, и в декабре 1885 г. Бар- гаш, отказавшись от своего протеста и договоров в районе Килиманджаро, признал протекторат Германии над Виту и фактически передал ей контроль над Дар-эс-Саламом. Англичане не протестовали и не настаивали, чтобы протестовал их подопечный. Положение Англии на международной арене в то время осложнилось из-за махдистского восстания в Судане, и англичане не могли позволить себе ссориться с Германией из-за Восточной Африки if414, с. 338—416, 430—442; 431, с. 367—371].
В октябре 1886 г. Германия и Великобритания заключили договор о Восточной Африке. Своему союзнику Баргашу великие державы «выделили» острова Занзибар, Пемба, Мафия и Ламу, города Брава, Мерка, Могадишо и Кисмайо и прибрежную полосу шириной в 10 миль от залива Тунги до Кипини. Виту был признан германским протекторатом. Внутренние районы Восточной Африки (до оз. Виктория) были поделены на две сферы влияния |(414, с. 474; 431, 373—374]. Однако английское правительство не оставило надежды «переиграть» Германию в Восточной Африке. Солсбери, занявший пост премьер-министра, подсказал Г. Джонстону передать свои договоры В. Маккинону. Тот в 1886 г. организовал экспедицию в район Килиманджаро и добился подтверждения некоторых из них. Эти договоры стали важным козырем в переговорах с Германией |[431, с. 374].
В 1887 г. Маккинон образовал Британскую восточноафриканскую ассоциацию и получил концессию от султана Баргаша. Султан на 50 лет передал Ассоциации всю полноту политической и юридической власти, в том числе право сбора таможенных пошлин в своих владениях и на побережье. В 1888 г. ассоциация была реорганизована в Британскую восточноафриканскую компанию (БВАК) с капиталом в 250 тыс. ф. ст. Султану положили выплачивать 2% от суммы прибылей и 1% дохода от каждой торговой сделки. Вскоре БВАК получила от английской королевы хартию с правом управления территориями, находившимися в «сфере влияния» Англии (414, с. 482; 431, с. 378—379].
БВАК сразу развернула бурную деятельность. В 1889 г. ей удалось установить протекторат над Ламу. В том же году после неудачной попытки Маккинона купить Германскую компанию Виту его агенты оккупировали Манду и Пате. Особенно напряженной была борьба за Уганду. Для установления протектората над Угандой БВАК откомандировала туда капитана Ф. Лугарда с военным отрядом. К. Петерс опередил Лугарда и заключил договор с кабакой Буганды Мвангой. Но соотно шение сил в мире изменилось в пользу Великобритании, и она могла диктовать условия. В мае 1890 г. Солсбери начал переговоры с Германией о переделе сфер влияния. Великобритания
96


отказалась от территории у оз. Танганьика, обещала «убедить1» султана продать Германии часть своих владений на побережье Индийского океана и передать ей о-в Гельголанд в Северном море. Германия вынуждена была отказаться от Виту, признать Уганду британской сферой влияния, а острова Занзибар и Пемба— английскими протекторатами. 1 июля 1890 г. договор был подписан [414, с. 484; 431, с. 381—384]. Занзибарский султанат фактически прекратил свое существование. Европейские державы расправились с ним тем более решительно, что покладистый Баргаш умер, а его преемник попытался демонстрировать им свою неприязнь [486, с. 399]. Граница между английской и итальянской сферами влияния (северная граница Кении) была установлена договором 1891 г.
Раздел Восточной Африки был тем самым почти завершен. Казалось, для деятельности БВАК наступили благодатные времена. Но дело обернулось иначе. Экспедиция Лугарда в Уганду и оккупация страны оказалась для нее непосильным (в финансовом отношении) бременем. Еще существеннее было то, что компания не нашла надежного источника доходов. Ее деятельность сводилась к покупке гвоздики на островах и обмену тканей на слоновую кость, шкуры, кожи, продукты для караванов. К 80-м годам торговый оборот Восточной Африки едва превышал 2 млн. ф. ст. Железная дорога, на которую БВАК возлагала большие надежды, существовала только в проектах. В 1893 г. она передала управление Угандой английскому правительству, получив компенсацию в 250 тыс. ф. ст.: 50 тыс. из них было покрыто за счет английского налогоплательщика, остальное взя то в долг у Занзибара [34, с. 1—5, 17; 431, с. 387—389].
Заодно была решена и судьба Кении, связывавшей Уганду с побережьем и казавшейся бесперспективной в экономическом отношении. В 1895 г. над ней был установлен английский протекторат. Британским восточноафриканским протекторатом называлась тогда часть нынешней территории Кении от побережья Индийского океана до оз. Найваша. Нынешние провинции Ньян- за, Западная и часть Рифт-Вэлли до 1902 г. оставались в составе Уганды. В Британский восточноафриканский протекторат вошла и прибрежная полоса. Султана Занзибара лишили, таким образом, последней части владений на побережье, которое всего за десять лет до этого было признано собственностью Занзибара международным договором.
На бумаге установление колониального господства свершилось быстро. В действительности оно растянулось на десятилетия. БВАК лишь положила начало колониальному «освоению» страны. Она организовала первые «административные центры» — станции, занимавшиеся в основном сбором таможенных пошлин. На побережье они располагались в Кисмайо, Малинди, Ванге, Ламу, Виту и Такаунгу. Восточноафриканский штаб БВАК находился в Момбасе. Здесь администрация насчитывала около 20 человек и занималась кроме сбора таможенных
7 Зак. 654
VJ


о?-Т‘:;:'-РБар,,НГ0
t \* • ‘КакЬмёга *. • • ;'
J; : 'A*D • : v-;Kanfcaéer ■ \ —r,
г-Яе«.™0
5'£к^умуГ^^>Ц;У:-4\ Ньери * Л
^Яийио°/
Q Арчерз-Пост
М.„„ ПРОТЕКТОРАТ \
Александра Of
I
А используемые в 1914 г.
А заброшенные
Основные форты и центры колониальной администрации, созданные в 1895-1905 гг.
П используемые в< 1914 г. В заброшенные
Территория, первоначально включенная колониальном администрацией в состав протектората Уганда,а в 1902 и 1909 гг. присоединенная к Британскому восточно африканскому протекторату
Границы Британского Восточноафриканского протектората, первые форты и фактории


пошлин отправкой торговых караванов в глубь страны. Во внутренних районах компания организовала станции Мачакос (1889 г.), Дагоретти (1890 г.; в 1891 г. станция была перенесена в Форт Смит), Мумиас (1894—1895 гг.) и пост Накуру (1894 г.). Первые станции, построенные британской администрацией, включали Мбири (1900 г.; в 1901 г. переименована в Форт Холл), Ньери (1902 г.), Эмбу (1906 г.), Меру (1908 г.) |513, с. II; 644, с. 163—164].
Здесь открывались первые лавочки торговцев-индийцев, вербовались отряды аскари. Африканцы с интересом и опаской приглядывались к необычным новым «соседям». Вряд ли они могли хоть отдаленно представить себе, что несет с собой появление горстки этих странных людей. Но жизнь в селениях текла по-прежнему лишь до тех пор, пока не сталкивалась с интересами и действиями чужестранцев. На побережье обычной причиной таких столкновений было стремление арабо-суахилий- ской верхушки сохранить свое влияние и прибыли от рабства и работорговли. Одно из первых волнений на кенийском участке побережья было связано с восстанием Бушири в Германской Восточной Африке. Напряженность достигла апогея, когда англичане решили принять участие в подавлении восстания. Представителю БВАК пришлось объясняться с разгневанными старейшинами Момбасы, которые требовали выдать беглых рабов, укрывавшихся в миссиях [486, с. 398—399; 610, с. 72]. Но вскоре щедрая компенсация за рабов, богатые денежные подарки и выгодные контракты убедили верхушку городского общества побережья в преимуществах сотрудничества с колониальной администрацией.
Наиболее серьезная оппозиция англичанам существовала в Виту. К этому городу, расположенному в центре английской части побережья и до 1890 г. имевшему статус германского протектората, тянулись антианглийски и антизанзибарски настроенные силы со всего побережья. Султан Виту Ахмед Фумолути, по прозвищу Симба (лев), укрепил город и усилил армию. После его смерти в 1889 г. султаном стал его брат Фумо Бакари. В 1890 г. султан Занзибара под давлением англичан издал декрет об освобождении тех рабов, чьи хозяева умирали бездетными, и о наказании хозяев за жестокое обращение с рабами, продажу, покупку или обмен рабов. Декрет вызвал сильное недовольство по всему побережью. Фумо Бакари начал переговоры с султанами Гази и Такаунгу о совместных действиях про тив Занзибара и англичан.
Недовольство, однако, вылилось в открытый конфликт по совершенно неожиданному поводу. Жители Виту убили нескольких немцев, попытавшихся войти туда без разрешения англичан. Это было, конечно, не проявлением покорности англичанам, а местью немцам за «предательство» (передачу Виту англичанам) и за грубость по отношению к местным жителям. Англичане не посчитались с тем, что формально жители города отстаивали их
7*
99


интересы — до формальных ли тут границ, когда «туземец» поднял руку на белого! — и послали карательный отряд. Каратели сожгли Виту и несколько деревень в округе, уничтожили урожай. Фумо Бакари бежал, потом собрал отряд, за которым англичане несколько месяцев безуспешно охотились в окрестностях нижней Таны. После смерти Фумо Бакари в 1891 г. третьему брату, Фумо Омари, было позволено стать султаном после заверений в лояльности. Уже через год он восстал, и понадобилась канонерка, чтобы «убедить» его прекратить сопротивление. Через год он поднял новое восстание. Карательной экспедиции удалось захватить Фумо Омари, его отправили в заключение на Занзибар. Правителем города был назначен дезертир из его войска [610, с. 72—75].
Долгие годы борьбу против Занзибара и англичан вел шейх Мубарак (Мбарук), пытавшийся воскресить величие династии Мазруи и отстоять свое личное влияние. Первый конфликт произошел в 1872—1873 гг., когда Мубарак принял участие в волнениях в защиту работорговли. В 1882 г. отряд Мубарака вместе с воинами миджикенда и масаями совершил нападение на порт Ванга. Карательная экспедиция во главе с английским генералом разрушила укрепленное жилище Мубарака в стране гириама и захватила около 400 пленных, но ядро отряда разгромить не смогла. Уже в следующем году он появился е новым отрядом миджикенда у Рабаи, потом ушел в глубь страны. Бар- гаш неоднократно предлагал Мубараку мир и губернаторство в одном из небольших городов, но тот претендовал на большее и каждый раз отказывался.
В 1885 г. Мубарак принял наконец титул султана Гази и признал власть Барраша, но вскоре поднял над городом флаг Германской компании. Англичане послали войска, и Мубарак бежал. Новый занзибарский султан в 1888 г. не только признал Мубарака правителем Гази, но и выплатил ему компенсацию, а БВАК даже установила ему денежное содержание. Но в 1895 г. Мубарак поддержал своего племянника в борьбе за пост правителя Такаунгу против претендента, назначенного англичанами вопреки традиционным нормам наследования. Вместе с войском он присоединился к восставшим жителям Такаунгу. К Мубараку стали стекаться недовольные, и вскоре в его войске было уже около 3 тыс. человек. К ним часто присоединялись гириама и диго. Отряды Мубарака нападали на английские гарнизоны, миссии, торговые караваны. Только весной 1896 г., дождавшись подкрепления из Индии, англичане разбили основные силы Мубарака. Остатки его войск отступили на территорию Германской Восточной Африки и сдались немецкой администрации ,[36, с. 1—38, 107; 367, с. 432—433; 414, с. 253—255, 457; 559, с. 96—97].
Колониальное освоение внутренних районов представляло собой непрерывную цепь карательных экспедиций и столкновений колониальных войск с местными жителями. Но у колони¬
100


заторов находились и союзники. Отношения с создававшейся администрацией в каждом районе зависели от конкретной ситуации и расстановки сил.
Для миджикенда начало колониальной эпохи было отмечено торговым бумом: число караванов с побережья непрерывно росло, доходы увеличивались. Поэтому, вероятно, первые годы колониального господства могли бы пройти здесь мирно, если бы не традиционные союзнические отношения миджикенда с побережьем. У них находил поддержку и прибежище Мубарак, гириама и диго часто пополняли его отряды. Когда англичане преследовали его на их земле, они никогда не выдавали союзника, хотя потом, когда он, разбитый, уходил дальше, каждый раз своей самой страшной клятвой — клятвой гиены клялись в верности новым властям fl54, с. 7].
Довольно большие выгоды получали от роста торговли и некоторые кланы тейта. Но и здесь не обошлось без столкновений. Исследователи упоминают несколько небольших карательных экспедиций и «инцидент» 1892 г. Состоял он в том, что члены кланов мванда и мганга отказались работать носильщиками на строительстве железной дороги. Отряд колониальных войск осадил «бунтовщиков». Тейта воевали, но против пулеметов были, конечно, бессильны. Вождь мванда, Мвангеку, был убит одним из первых [486, с. 414; 513, с. 16; 559, с. 98].
Первым из постов БВАК во внутренних районах был Мача- кос в стране камба. Сначала станция испытывала большие трудности, но в 1892 г. представителем компании туда был назначен Дж. Эйнсворт, которому удалось установить с камба дружественные отношения, а потом и создать зародыш аппарата управления. Административные таланты Эйнсворта были по заслугам оценены не только колониальными властями (позже он стал комиссаром по туземным делам), но и колониальной историографией, именно этими талантами объяснявшей быстрое «умиротворение» камба. Но дело, конечно, не только в них.
После того как камба лишились контроля над торговлей побережья с внутренними районами, они вынуждены были искать новые источники существования. Пытались снабжать караваны провизией, купленной у гикуйю, продавать рабов — но это не приносило дохода или не получалось. Появление станции открыло новые и немалые возможности. Эйнсворт лишь оценил и использовал потребность камба в каких-то оплачиваемых занятиях.
С его помощью молодежь камба организовала в Мачакосе и Китуи несколько постов для отражения набегов масаев и перехвата работорговых караванов. Юноши охотно работали на строительстве дороги, доставляли почту в Момбасу и Форт Смит, сформировали отряд для защиты станции. В стране камба была открыта первая во внутренних районах миссия; в Мачакосе поставил свою лавочку первый индийский торговец; здесь поселилась семья первого европейского колониста. Но и при
101


столь благоприятной ситуации для борьбы с отдельными возмутителями спокойствия потребовалось четыре карательные экспедиции и создание двух полицейских постов [474, с. 176, 242— 244; 486, с. 415; 513, с. 16].
Сложными и напряженными были отношения колониальной администрации с гикуйю. Дагоретти — первый пост БВАК в стране гикуйю — построил на пути в Уганду Лугард. В противоположность путешественникам, пересекавшим эту территорию до него, он был самого лучшего мнения об ее обитателях. «Вакикуйю — прекрасная раса интеллигентного вида с высокими лбами и головами хорошей формы... Мы стали закадычными друзьями, и я без колебания оставался среди них почти один, даже вдалеке от лагеря ... Я нашел их честными и прямыми, и у меня было мало неприятностей с ними ... Я очень полюбил местного вождя, Эйеки, и особенно его брата... Это были чрезвычайно интеллигентные и доброжелательные люди с хорошими манерами» [127, с. 303—304]. «Эйеки» — это Вайяки, влиятельный в Кабете мутамаки, который помог пройти через этот район экспедиции Телеки и Хёнеля и с тех пор поддерживал дружественные отношения с европейцами. Союз был ему выгоден — Вайяки получал от них помощь против масаев [544, с. 148, 150].
Мелкие «неприятности», о которых упоминал Лугард, произошли не с людьми Вайяки, а с жителями отдаленной деревни, укравшими у них несколько овец. Может быть, кража была вызвана какой-то внутренней распрей, но не исключено, что ее причиной была именно «дружба» Вайяки с чужестранцами. Всего несколько лет спустя англичанин Д. Бойес, авантюрист, поселившийся в стране гикуйю, писал, что «враждебные соседи» часто убивали его друзей и даже людей, просто носивших купленные у него вещи if 148, с. 93]. Так или иначе, Лугард пригрозил карательной экспедицией, овцы были возвращены, и возмещение, которое он потребовал от «нарушителей», заплачено.
Лугард заключил с Вайяки договор, одним из пунктов которого было, между прочим, обязательство администрации «не вредить и не мешать его людям», закрепил его церемонией «кровного братания» и отправился колонизовать Уганду. На обратном пути — через два года — он узнал, что в его отсутствие многое переменилось. «Из-за недостатка дисциплины в проходящих караванах, грабивших поля и вообще причинявших много неприятностей,— пишет Лугард,— люди (гикуйю.— И. Ф.)
убили несколько носильщиков». Представитель БВАК Дж. Вильсон отправился за подкреплением, а гикуйю, решив, что белые ушли совсем, разобрали вещи и сожгли форт. Вильсон набрал в Мачакосе добровольцев-камба, заручился поддержкой отряда масаев и «преподал гикуйю урок»: наложил контрибуцию в 50 коз ежедневно и обязал 300 человек бесплатно работать на отстройке форта. Воины-масаи, ставшие постоянными помощниками Вильсона, гарантировали исполнение [127, с. 328—329].
102


Не таким, видимо, представлял себе «кровное братство» с европейцами Вайяки, но проявил большое усердие в розысках похищенных вещей и продуктов и старался сглаживать противоречия. И все же конфликт был неизбежен по той простой причине, что англичане считали Вайяки «вождем», ответственным за действия своих «подданных», а он был всего лишь мутама- ки и не мог требовать беспрекословного повиновения даже от своей мбари.
В августе 1982 г., члены мбари гитунгури убили двоих известных своей жестокостью и грубостью суахилийцев, собиравших дань для БВАК. Узнав о готовившейся карательной экспедиции, Вайяки спрятал свой скот у родственных мбари — и тем самым предупредил «преступников». Каратели сожгли около 30 деревень, уничтожили все посевы, перестреляли всех встреченных ими вооруженных мужчин. Но скота не нашли и обвинили Вайяки в пособничестве. 17 августа его арестовали и отправили в Момбасу под конвоем. Г. Муриуки пишет, что при аресте пожилой Вайяки был ранен и в дороге умер [544, с. 143— 149].
Кенийский писатель-публицист Нгуги ва Тхионго приводит другую версию событий, более широко распространившуюся в народе: конвойные пытались убить Вайяки по дороге, но не убили и живым закопали в землю [228, с. 46].
С этого момента до 1896 г. вновь отстроенный форт — Форт Смит находился фактически на осадном положении. Ситуация усугублялась тем, что в 1894 г. в обмен на помощь администрация разрешила воинам-масаям (их было почти 400 человек) построить около форта свое селение и грабить поля гикуйю. Ф. Холл, возглавлявший администрацию форта с 1892 по 1899 г., писал в частном письме: «Есть только один способ исправить гикуйю— уничтожить их. Я бы с восторгом сделал это, но мы зависим от их поставок продовольствия» /[544, с. 153, 155].
После смерти Вайяки «вождем» в районе Форт Смита был назначен Киньянджуи, бывший проводник караванов БВАК. К этому времени он, получив в награду за службу ружье, сколотил банду и грабил своих соотечественников уже самостоятельно. В северных районах страны гикуйю англичане не осуществляли никакого контроля до 1898 г., когда там появился Д. Бойес. Он установил тесные отношения с Карури из Метуми и Вангомбе из Гаки, помогал своим друзьям в междоусобных конфликтах и обменивал безделушки и йодоформ на продукты для снабжения караванов (10—20 фунтов муки за щепотку йодоформа). В 1900 г. английские власти арестовали его за самоуправство, но воспользовались его связями. Карури и Вангомбе стали их преданными союзниками.
Каждый этап продвижения колониальной администрации о глубь страны гикуйю требовал новой карательной экспедиции (только крупных было четыре — в 1902, 1904, 1905 и 1906 гг.). Завоевание района горы Кения закончилось лишь в 1908 г., а
103


последняя карательная экспедиция (против тарака) была послана туда в 1910 г. {148, с. 88 и др.; 513, с. 24; 544, с. 153].
Масаи, о чьей «воинственности» так много писалось в колониальной литературе, не только не оказали сопротивление колонизаторам, но во многих случаях помогали установлению колониального господства в других районах страны. Отчасти это объяснялось, конечно, тяжелым положением, в котором они оказались после междоусобных войн, голода и эпидемий. Например, те масаи, которым дал прибежище в стране гикуйю Ф. Холл, принадлежали к разбитым в войнах кланам капутие и матапату. Помощь, которую он оказал им, позволила англичанам выиграть доверие лайбона Ленаны, поскольку эти группы принадлежали к числу его приверженцев [513, с. 2, 13]. Для деморализованных кланов, потерявших в войнах свой скот, продажа военной силы за «трофеи» была только естественной. Но в колониальных войнах на стороне англичан участвовали и хорошо организованные отряды победителей. Советский исследователь писал, что со стороны масаев, решивших не бороться с сильным противником, это было «военно-дипломатическим маневром» [367, с. 450]. Факты свидетельствуют, однако, об обратном. Масаи по-прежнему организовывали набеги на камба и гикуйю и, не разбираясь в тонкостях взаимоотношений их кланов с англичанами, зачастую нападали на их «друзей». Но англичане не вмешивались.
Не обращали они внимания и на стычки масаев с проходившими через их страну караванами. В 1895 г. масаи вырезали больше половины состава большого каравана — 90 суахилийцев и около 550 гикуйю — за то, что носильщики воровали у них женщин и скот. Погиб и торговец-шотландец, успев перед смертью застрелить много масаев. Но даже и в этом случае англичане возложили вину на суахилийцев и гикуйю и ничего не предприняли против масаев |[407, с. 5; 513, с. 12—14].
Все это наводит на мысль, что не масаи, а англичане, «поняв, что перед ними сильный противник», совершили «военнодипломатический маневр»: до поры до времени, пока им не нужна была земля масаев и пока не были освоены другие территории, не вступать с ними в серьезные конфликты, но использовать, насколько возможно, их военную силу. Эйнсворт по этому поводу писал: «Тактика постепенного охвата этого народа нашим контролем лучше, чем использование одного удара сразу ... пока у них есть большие территории к северу и северо-востоку» t[513, с. 12—14].
В Западной Кении наиболее последовательное сопротивление колониальному вторжению оказали нанди. Столкновения с англичанами начались сразу: нанди не допускали на свою территорию чужаков, будь то белые или черные. Они продолжали свои ночные набеги на соседей, а когда по соседству появлялись караваны, то и на них. Особенно осложнилось положение с 1900 г., когда железнодорожная линия дошла до территории
104


нанди. Отряды воинов нападали на транспортные караваны, форты (Тернан и Китотос), ремонтные мастерские, снимали телеграфные провода, чтобы делать из них украшения, разбирали железнодорожные пути. Позже они угоняли скот у европейских колонистов, отказывались платить налог на хижины.
Хотя нанди избегали прямых столкновений, против них было послано пять крупных карательных экспедиций. К середине 1900 г. они потеряли около 350 человек убитыми, 3,5 тыс. голов скота и 29 тыс. овец. После этого был заключен мир, но через год нанди снова разрушили железнодорожную линию [556, с. 109—111].
На рубеже веков среди нанди быстро росло влияние оркойо- та Койталеля арап Самоея. Англичане справедливо видели в нем ключевую фигуру сопротивления. Полковник Р. Мейнерцха- ген, присланный для расправы над нанди, писал, что Койта- лель — «духовный глава всех нанди, или верховный колдун, но он быстро приобретает политическую власть и становится диктатором в худшем смысле этого слова, поскольку превращает нанди в значительную боевую силу, которая через несколько лет может стать угрозой нашему положению в Восточной Африке и плохим примером для других племен». С циничной откровенностью описывал Мейнерцхаген в дневнике свои планы ликвидации оркойота, одобренные властями: «Я сказал... что планирую убить или захватить лайбона (англичане называли оркойотов лайбонами.— И. Ф.) в первый день операции... Сегодня получил телеграмму... которая позволяет мне попытаться убить или захватить лайбона прямо 19-го» [221, с. 211, 227].
На 19 октября 1905 г. были назначены переговоры Мейнер- цхагена с Койталелем. Нанди рассказывают, что в этот день, когда у оркойота собрались старейшины, пришел Мейнерцхаген со своими людьми. Оркойот вышел приветствовать гостей и в тот же момент был ранен в бедро. Вторым выстрелом он был убит. Англичане дали несколько выстрелов по онемевшим сви- тетелям сцены и быстро удалились.
Позже нанди подали на Мейнерцхагена в суд. Дело об убийстве Койталеля разбиралось трижды, и каждый раз Мейнерцхагена оправдывали: колониальная администрация представила дело так, будто оркойот сам готовил на него покушение, нарушил соглашение о месте встречи и числе людей, которые должны были принять в ней участие, и, таким образом, спровоцировал нападение if221, с. 235—238; 556, с. 119].
Смерть оркойота, в чью сверхъестественную силу и способность сделать их неуязвимыми нанди так верили, лишила их не только руководителя, но на время и воли к сопротивлению. Расправа, последовавшая за убийством оркойота осенью 1905 г., прошла для колонизаторов легче, чем они предполагали. В карательной экспедиции участвовали 80 английских офицеров, более 1300 солдат колониальных войск, 260 полицейских, около 1200 масайских и сомалийских воинов, 500 вооруженных но-
105


силыциков. У карателей было десять пулеметов, на железной дороге стояли два бронированных поезда >[221, с. 224; 367, с. 447; 556, с. 121]. Каратели прочесали всю страну нанди. Было убито около 700 человек, ранено — сотни, конфисковано более 28300 голов крупного и мелкого скота [367, с. 447; 540, с. 156; 644, с. 171].
Мейнерцхаген потребовал, чтобы до 15 января 1906 г. нанди выдали «убийц» и освободили территорию вдоль железной дороги, переселившись в созданный на оставшейся земле резерват [221, с. 264]. Когда ультиматум не был выполнен, на помощь снова была призвана армия, и людей вывезли силой. Их дома были сожжены, сотни людей погибли и были ранены, было конфисковано много скота, продовольствия [367, с. 447; 540, с. 158; 556, с. 123].
Во избежание распространения волнений и для закрепления нанди в границах резервата против них впервые в истории протектората были применены меры, к которым позже администрация прибегала неоднократно. В документе, подписанном верховным комиссаром протектората, говорилось: «1. Ни один нанди не должен без пропуска покидать территорию резервата, в котором он поселен... 2. Пропуск выдается в соответствии с настоящими правилами бесплатно и может быть действителен только на указанный в нем срок. 3. Любому нанди... может быть отказано в пропуске без указания причин. 4. Вне резервата нанди обязан предъявлять пропуск по первому требованию любого правительственного служащего или полицейского. 5. Любой нанди, не предъявивший пропуск или находящийся вне своего резервата без пропуска, может быть арестован на месте чиновником, полицейским или другим уполномоченным лицом. В обоих случаях он может быть приговорен к трехмесячному заключению, а при повторных нарушениях — к заключению до шести месяцев строгого трудового режима» [26, № 23 405].
Завоевание Южной Ньянзы тоже относится к первому десятилетию нашего века. В 1903 г. здесь (на территории луо) появился пост колониальной администрации. Главы некоторых кланов луо и соседних гусии поспешили к комиссару округа с просьбами о помощи и приглашениями посетить свои земли. Большинство жителей в первое время никак не проявили своего отношения. Но уже через год гусии отказались поставлять администрации зерно. Английские власти прислали полицейский отряд, в стычках с которым погибло около 100 воинов. Англичане захватили около 3 тыс. голов скота J563; с. 85].
В 1907 г. административный пост появился в стране самих гусии. Начались новые столкновения. Члены клана китуту убили двух констеблей, индийского торговца и нескольких колониальных служащих-луо. В январе 1908 г. они совершили покушение на помощника комиссара дистрикта. Карательная экспедиция унесла жизни 200 человек. Было конфисковано около 12 тыс. голов скота, сожжено много жилищ [644, с. 172].
106


Главным союзником англичан в Северной Ньянзе еще со времен Томсона стал Мумиа, набонго ванга. Административный пост в его столице Элуреко, названной европейцами Мумиасом, был создан в 1894 г. Со слов Мумиа европейцы описывали «королевство» ванга как централизованное, хотя и раздираемое сепаратизмом подданных «государство», в состав которого входила якобы не только вся страна луйя, но и часть территории, населенной луо. Активно включившись в борьбу за «восстановление» мифических прав «монарха», колониальная администра- ция продолжала в этом районе тактику работорговцев. Наиболее серьезное сопротивление англичанам оказали букусу и буньяла — традиционные противники ванга со времен работорговых походов отца Мумиа — Шиунду. Их хорошо укрепленные поселения, выстроенные в расчете на натиск не только масаев, но и работорговцев, стали препятствием и для англичан. Люди в этих местах были знакомы с огнестрельным оружием. В войске букусу были ружья. В 1895 г. колониальные войска вели с ними настоящую войну. Около 420 человек убитыми, много раненых и пленных, 450 голов захваченного скота — таковы были потери букусу в войне.
Между 1894 и 1900 гг. С. У. Хобли, представитель колониальной администрации в этом районе, организовал несколько карательных экспедиций против других «воинственных» кланов луо и луйя. Во время «умиротворения» кланов луо угенья и кагер было убито около 200 воинов. Буньяла, засевших в лесах, удалось разбить только большому объединенному отряду суахилийцев, суданцев, ганда и масаев. Меньшими силами англичане подчинили какамега, кабрас, тирики, буньоре, семе, саква, уйомо, име [563, с. 73—74; 590, с. 85, 129—132; 664, с. 171].
За услуги, оказанные англичанам, Мумиа получил не только большинство захваченных в плен женщин и конфискованного у противника скота. В 1909 г. он был назначен верховным вождем луйя, а члены его клана — шитсетсе — «губернаторами» по всей Северной Ньянзе, в том числе и на территории луо. Местные старейшины, воевавшие против англичан или Мумиа, были отстранены от управления, а «лояльные» подчинены «губернаторам» шитсетсе.
«Умиротворение» центральных, наиболее густонаселенных и плодородных, районов Кении закончилось в основном к 1910 г., но огромные территории, втрое превосходившие по площади то, что уже было завоевано, оставались неподчиненными. Это были северные районы, населенные покот, самбуру, туркана, рен- дилле, боран й сомали. В 1900 г. была построена станция у
оз. 	Баринго, с которой англичане пытались управлять туген, элгейо и мараквет. В 1908 г. они создали пост в долине р. Ке- рио, чтобы «помочь» покот, страдавшим от набегов туркана. Последовали карательные экспедиции. В 1907 г. была установлена граница между Кенией и Эфиопией — на сей раз чтобы
107


«защитить» туркана, а также самбуру, рендилле и боран от набегов работорговцев с севера. С этой же целью был создан пограничный патруль со штабом в Мояле.
На северо-востоке англичане «защищали» боран от сомали. Первая карательная экспедиция против них, включавшая индийские полки, была послана в 1898 г. В 1910 г. появилась станция в Серенли, в 1912 г.—в Ваджире. Но все же до первой мировой войны северные районы лишь формально могли считаться частью протектората. Вся эта огромная территория, названная Северным пограничным округом, практически не контролировалась {513, с. 9, 30—31; 559, с. 97—98].
В отличие от португальской колонизации, не повлекшей за собой таких серьезных социальных сдвигов, как смена социального строя или возникновение нового экономического уклада с соответствующими социальными прослойками, колониальный раздел открыл в Восточной Африке эпоху глубокой социальной перестройки. «Встреча» европейцев с доклассовыми и раннеклассовыми восточноафриканскими обществами была далеко не идиллической. Даже английские чиновники, не отличавшиеся склонностью к филантропии, вынуждены были иногда признавать это. Дж. Портал, генеральный консул Занзибара и комиссар британской сферы влияния в Восточной Африке, писал: «Ни за что не платя, совершая набеги, головорезничая, грабя и убивая туземцев, Компания настроила против белого человека всю страну» ,1*486, с. 417]. Портал считал все это издержками управления БВАК и полагал, что зло можно исправить, передав страну в колониальное ведомство. Но когда Кения стала протекторатом, методы управления почти не изменились. «Этих людей,— писал глава колониальной администрации протектората об африканцах,— нужно учить подчинению пулями, и это единственно возможная школа» |[559, с. 100].
Однозначно противопоставив белому человеку «всю страну», Портал упростил картину — как это делают подчас и теперь. Союза с колонизаторами искали слабые группы, теснимые более могущественными соседями. Союзниками англичан становились, наоборот, и сильные общности, которых до поры до времени опасались сами колонизаторы, не вступавшие с ними в серьезные конфликты. Поддержку англичанам оказали народы, связанные торговыми отношениями с побережьем (ванга, некоторые кланы камба). Среди причин коллаборационизма кенийский историк В. Р. Очиенг называет и довольно противоречивые личные мотивы: корыстолюбие отдельных личностей, любопытство, стремление старейшин, понявших бессмысленность борьбы, сохранить жизнь молодых воинов и, наконец, веру в предсказания ведунов, желание выполнить их завет не бороться с белыми людьми [563, с. 80—82].
Все это справедливо, но, анализируя причины коллаборацио¬
108


низма или, наоборот, антиколониализма тех или иных общностей внутренних районов, важно не забывать, что и союзники и противники англичан до конца не понимали, с кем они имеют дело, чему способствуют или против чего борются. Как бы ни нелики были первые европейские экспедиции (до 1500 человек), каким бы устрашающим оружием ни расчищали они себе путь, их численность была все же слишком мала, и они слишком напоминали суахилийские торговые караваны, чтобы африканцы могли считать их серьезной угрозой.
Одни старейшины считали необходимым вовлечь эту новую силу в свою борьбу с соседями, другие опасались. Представить себе, что за спиной горстки белых людей стоит мощь крупнейшего империалистического государства, да и какова эта мощь, не могли, конечно, ни те, ни другие. Европейцы приходили, воевали или заключали договоры и уходили. Разве могли африканцы, ставившие крестики под договорами, понять до конца их смысл, представить, что не один, не два, а десятки тысяч европейцев захотят прийти в их страну и остаться там?
Вот текст одного из договоров Джонстона, заключенных им в стране тавета: «Вышеупомянутый Генри Хэмильтон Джонстон, поскольку он желает обрабатывать землю в округе... и основать поселение и город, в котором будут жить его слуги и рабочие и куда он сможет приглашать жить и своих друзей, согласен отныне и навсегда платить вождям тавета 4 гора ме- рикани, 5 гора сахари, 1 гора носовых платков и 1 фрасилу бус (примерно 120 ярдов американской ткани, около 150 ярдов тканей для тюрбанов, около 30 ярдов ткани для носовых платков и около 35 фунтов бус.— И. Ф.) в качестве компенсации за любой налог на землю или дорожные взносы, которые они будут иметь право потребовать ... Управление и вся власть в границах ныне купленной территории будет принадлежать исключительно вышеупомянутому Генри Хэмильтону Джонстону или тому, кого он назначит своим представителем» [414, с. 383].
Джонстон платит за право обработки земли — значит, он арендатор и подчиняется правилам и нормам общежития общины. Что такое «округ» и «город», сколько «друзей», что представляют собой «налог на землю» и «дорожные взносы»,—это скорее всего осталось для старейшин тавета пустым звуком. Они мыслили другими понятиями и категориями. Опасность начинала вырисовываться не тогда, когда они заключали договоры или когда европейцы помогали им расправиться с соседями, а только тогда, когда начиналось «освоение» захваченных территорий. Вайяки выразил свои опасения так: «Что-то не нравятся мне эти бледно-розовые люди, не доверяю я им. Они строят дома из камня. Как бы они не остались здесь дольше, чем мы думаем» [559, с. 101].
Характер реакции африканцев Кении на колониальное вторжение в целом объяснялся огромным разрывом в уровнях социально-экономического развития европейского и африканских
109


обществ. Африканцы вступали в борьбу только тогда, когда какие-то действия англичан непосредственно задевали интересы каждой маленькой общности. Замкнутость, разобщенность, отсталость этих общностей заранее обрекали их на поражение. Именно о них писал Маркс: они, «сосредоточив все свои интересы на ничтожном клочке земли, спокойно наблюдали, как рушились целые империи, как совершались невероятные жестокости, как истребляли население больших городов,— спокойно наблюдали все это, уделяя этому не больше внимания, чем явлениям природы, и сами становились беспомощной жертвой любого захватчика, соблаговолившего обратить на них свое внимание» ,[1, с. 135—136].
Рано или поздно в той или иной форме столкновение происходило, борьба начиналась обязательно. В этом смысле антиколониализм был явлением всеобщим, повсеместным, но асинхронным. Современная историография, усиленно изучавшая ранние этапы антиколониализма, зачастую превращает тех, кто начал борьбу в самый момент появления англичан, в «героев», а коллаборационистов — в «предателей». Но, учитывая уровень развития африканских обществ и в конечном итоге повсеместный характер сопротивления, не является ли такое размежевание простой перелицовкой колониального стереотипа африканцев? Стереотип этот формировался как раз в годы колониального раздела и тоже представлял африканца в двух ипостасях: «добродушного туземца» и «злобного дикаря». Только «добрым» считался коллаборационист, а «злобным» — герой сопротивления.
Деление африканских лидеров тех дней на предателей и героев в зависимости от их отношения к англичанам в первые годы колониального раздела не только не всегда корректно с точки зрения теории, но зачастую и практически затруднено. Уже первый герой борьбы против португальцев Юсуф бин Хасан долгие годы был лояльным подданным и мог бы остаться им, если бы португальцы были менее грубы и высокомерны. Неоднократно менял знамена Мубарак. Вайяки мог бы умереть не героем, а коллаборационистом, если бы англичане получше разбирались в местной системе управления и не наделяли его функциями, которые он не мог исполнять.
Советский исследователь А. М. Пегушев верно заметил, что Мубарак «отстаивал узкоэгоистические интересы своей семьи, своего клана и своего класса» [367, с. 433J. Эту характеристику вполне можно распространить почти на любого лидера антиколониальной борьбы того времени в Кении (как, впрочем, и на коллаборационистов). Иначе и быть не могло. Но социально ограниченный характер их борьбы, обусловливавшийся определенным уровнем развития общества и сознания, ни в коей мере не умаляет ее значение. Определялось оно не только широким участием народных масс, но прежде всего тем, что интересы боровшегося клана или класса объективно совпадали с жиз-
ПО


пенно важными, хотя и не всегда осознанными интересами всех кенийцев — защитой их национальной независимости, духовных и материальных ценностей их обществ.
Да и просто по-человечески, можно ли упрекнуть вступавших в неравную борьбу лидеров за колебания, непоследовательность? Выбор был труден, условия примирения на первый взгляд почетны. Но эти люди выбирали борьбу, не желая или не умея смириться с утратой своих прерогатив и самостоятельности действий, отстаивая свой образ жизни, защищая свое достоинство. Уже одно это не могло не высветить их имена в истории для новых поколений боровшихся.


Глава IV
НАЧАЛО КОЛОНИАЛЬНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ И КОЛОНИАЛЬНОЙ ТРАНСФОРМАЦИИ АФРИКАНСКИХ ОБЩЕСТВ КЕНИИ
«Эти бледно-розовые люди строят дома из камня — как бы они не остались здесь дольше, чем мы думаем»
Завоевание внутренних районов Восточной Африки не означало их подчинения. Вряд ли можно говорить об эффективном контроле, если караван из Момбасы добирался до страны гикуйю минимум за шесть недель, а округом Киту и, территория которого составляла две трети территории Великобритании, «управляли» трое колониальных чиновников. Постройка железной дороги казалась английской администрации панацеей. Дорога должна была стимулировать торговлю и производство, способствовать созданию и расширению административной сети.
Становление поселенческого хозяйства.
Земельные экспроприации
В 1896 г. строительство железной дороги началось. Набрать рабочих среди африканцев не удалось: они отказывались надолго покидать свои дома, а заставить их сделать это у администрации в то время не было возможности. 32 тыс. рабочих были завербованы в Индии и привезены в Восточную Африку. Дожди и засухи, постоянное недоедание, малярия, сонная болезнь, оспа, львы-людоеды — какие только бедствия не обрушивались на строителей, унося тысячи жизней. Но дорога медленно продвигалась вперед. В июне 1899 г. строители достигли болотистой низины, которую масаи называли энкарэ Найроби — «место холодных вод». Здесь не было даже селения. Будущая столица страны начиналась со складов продовольствия и оборудования.
Главные трудности ждали строителей в стране нанди. Солдаты-индийцы пытались защищать дорогу от их набегов — но тщетно. Отряды нанди каждый раз быстро уходили, забрав телеграфные провода и металлические инструменты, разобрав пути, а иногда и убив несколько рабочих. 19 декабря 1900 г.
112


строители достигли Кисуму на побережье оз. Виктория. Через- несколько недель по дороге было открыто движение.
Дорога стоила жизни 2,5 тыс. индийских кули, 6,5 тыс. рабочих потеряли трудоспособность. Английский налогоплательщик заплатил за эту дорогу, по разным данным, от 5,5 до 8 млн. ф. ст. if 148, с. 47; 513, с. 21; 644, с. 188—190]. Но перевозить по ней было решительно нечего. Как и вся колония, в первые годы дорога не только не окупала вложенных средств, она приносила английской казне одни убытки. Даже там, где африканцы продавали излишки своей сельскохозяйственной продукции— а таких районов было немного,—ее не хватало, конечно, чтобы загрузить дорогу. Африканские общества оставались замкнутыми для европейцев ячейками, спрос на импортируемые товары был минимален. Чтобы наладить эксплуатацию природных ресурсов страны, колонизаторы стремились привлечь частные капиталы из Европы.
Единственное, чем могла тогда заинтересовать частный капитал Восточная Африка, были ее земельные угодья. Многие путешественники и миссионеры, повидавшие Кению в конце прошлого века, видимо, понимали это и восторженно описывали обширные плодородные нагорья и равнины внутренних районов. «Страна здесь — больше Швейцарии, почвы плодородные, климат здоровый,— писал Г. Джонстон.— Она пригодна для выращивания всех тропических и среднеевропейских культур и разведения скота, поскольку здесь нет мухи цеце. Страна населена немногочисленными мирными и трудолюбивыми земледельцами, жаждущими обучения и способными воспринять его. Эта страна чрезвычайно подходит для европейской колонизации» [414, с. 384]. «Страна, просто созданная для белого человека» — эти слова становятся постоянным эпитетом Кении в работах первых колониальных чиновников [163; 177; 212].
Некоторые авторитеты колониальной политики утверждали, правда, что белый человек не может постоянно жить в Тропической Африке, и какое-то время в академических кругах дискутировался вопрос о том, не лучше ли поселить в Кении индийцев |[414, с. 387]. На практике его быстро решила экономическая сторона дела. Освоение новых земель требовало больших капиталовложений. Лорд Дэламер, один из первых и самых богатых поселенцев, истратил на свое поместье около 80 тыс. ф. ст., прежде чем оно начало приносить доход [470, т. 1, с. 147]. У индийских крестьян, как и у английских фермеров средней руки, таких денег не было.
До 1897 г. администрация юридически не имела права распоряжаться землей в протекторате. На 12 заявок на приобретение участков в Кении, поступивших до этого года, она ответила отказом. С 1899 г. будущим поселенцам начали выдавать удостоверения на пользование участками в течение 99 лет без права приобретать их в собственность. Землю нужно было возвращать по первому требованию администрации без компенса¬
8 Зак. 6S4
ИЗ


ции за ее обработку и здания. Неудивительно, что до 1902 г. всего около 30 европейцев обратились к правительству за лицензиями. По закону 1901 г. администрация получила право продавать участки до 1 тыс. акров, а большие — сдавать в аренду на 99 лет.
Этот закон и завершение строительства железной дороги послужили важными стимулами иммиграции. Немало способствовали ей и усилия первого английского комиссара Кении Ч. Элиота. Всеми доступными ему средствами Элиот рекламировал страну в разных частях Британской империи, в первую очередь в Южной Африке. В 1901 г. в Кении было всего 8— 10 поселенцев, в 1903 г.— около 100, в 1904 г. к ним прибавилось еще 300 if619, с. 65, 69]. С этого времени на протяжении всей колониальной эпохи европейская община стала важным элементом экономической и политической жизни страны и фактором социальной трансформации африканских обществ.
«Пионеры» колонизации испытали на первых порах немало трудностей, красочно расписанных, конечно, колониальной литературой. Их семьям приходилось совершать пешие переходы к своим участкам, порой — с домашним скарбом за спиной. Носильщиков не хватало, рабочих не было. Не было дорог, магазинов, сельскохозяйственной техники. Жили поначалу в шалашах и хижинах с незастекленными окнами и глиняными полами /f470, т. 1, с. 136—137].
В первые годы больше всего европейцев приезжало в Кению из Южной Африки. После окончания англо-бурской войны отряд «непримиримых» буров прошел пешком полконтинента и в 1906 г. обосновался в Кении. Большая группа буров прибыла в 1908 г. морем. К 1911 г. на плато Уазин-Гишу было около 200 бурских ферм размером от 2 тыс. до 3 тыс. акров. Из Южной Африки ехали в Кению и англичане, недовольные неограниченной властью горнорудных магнатов. До начала первой мировой войны выходцы из Южной Африки составляли среди кенийских поселенцев большинство [619, с. 102, 145].
Выходцев из Англии было мало: золото и алмазы не находились, сельскохозяйственные эксперименты были не по карману мелкому фермеру. Объявления о продаже мелких участков стали характерной чертой жизни европейской общины в начале века. Максимум земли, которую один человек мог приобрести в собственность или в аренду, постоянно повышался. Поначалу поселенец мог рассчитывать лишь на 640 акров, причем 480 из них он получал по истечении трех лет, если первые 160 акров к тому времени были обработаны. В 1910 г. максимум составлял уже 15 тыс. акров. «В виде исключения, в целях экономического развития страны», европейцам зачастую предоставлялись угодья, в несколько раз превышавшие этот максимум. «Исключение» делалось так часто, что постепенно превратилось в правило. Уже в первые годы века земельная собственность по меньшей мере дюжины семей в десятки раз превышала
114


официальную норму. Дэламер, например, к 1906 г. владел бо лее чем 176 тыс. акров [619, с. 63, 145—146].
Неосвоенная, бедная ресурсами страна не интересовала деловой Лондон. Зато львы, «дикари» и, конечно, дешевая земля привлекли сюда искателей денег и приключений — младших сыновей аристократических семей. Европейская община Кении могла похвастать самыми блестящими именами лондонских великосветских гостиных. Главный отель в Накуру — поселен ческой «столице» — прозвали «палатой лордов». Связи и средства этой прослойки позволяли ей оказывать влияние на политику колониальной администрации не только Кении, но и Лондона, хотя численно она была невелика. Эти люди ехали в Африку не просто «из любви к спорту, в особенности к охоте», как писал один из них |[506, с. 130]. Они свято верили, «что введение законности и порядка в отсталых районах Африки, распространение христианства и установление поселенческих центров... принесут пользу всему миру». Писательница-публицистка из их среды, Э. Хаксли, добавляла: «Если, выполняя эту миссию, поселенцы получат выгоду и для себя, то это только справедливо» f185, с. 8].
Комплекс идей и представлений, основанный на вере в свою миссию, определял как отдаленные, так и непосредственные по литические цели белой общины. Главной из этих целей было построение в Восточной Африке «нового лояльного белого доминиона, прочно основанного на принципах британских традиций и западной цивилизации» [290, 1935, № 101, с. 97], а затем объединение его с таким же доминионом в Центральной Африке.
Первая организация поселенцев — Ассоциация колонистов возникла в 1902 г. Встретившись в одном из отелей Найроби, два десятка поселенцев послали Элиоту письмо, содержавшее в зародыше основные политические устремления европейской общины. Поселенцы требовали предоставить им землю в полную собственность, высказывали пожелание, чтобы африканцы подчинялись контролю поселенцев, упоминали о вреде, наносимом якобы иммиграцией выходцев из Азии, как они выражались, «местному населению вообще и европейскому поселенцу в частности» [388, с. 7].
В следующем году Дэламер создал Ассоциацию фермеров и плантаторов, выступившую за «расовую чистоту» будущего «белого доминиона» и резко протестовавшую против иммиграции индийцев. Настоящую ярость вызвала у ее организаторов идея создания в Кении нового государства Израиль, принадлежавшая Чемберлену и обсуждавшаяся в 1902—1903 гг. {619, с. 39]. Дэламер телеграфировал в министерство иностранных дел, что Ассоциация «использует все средства, имеющиеся в ее распоряжении», чтобы помешать планам поселения в Кении евреев. Когда министерство запросило Элиота о численности организации, оказалось, что в ней состоят 32 человека! [389, с. 273].
8*
115


Европейцев в Кении было тогда немного, и в социальном отношении община была относительно однородна. О глубоких противоречиях в ее среде не могло быть и речи. Но политические страсти бушевали. Достаточно сказать, что уже в первые годы века кроме названных поселенцы создали Ассоциацию скотоводов, Ассоциацию плантаторов побережья Малинди, Ассоциацию арендаторов и др. У. Черчилль, в то время заместитель министра колоний, в 1907 г. посетил Восточную Африку и заметил: «Каждый белый в Найроби — политический деятель и большинство из них — лидеры партий» [155, с. 21].
В 1910 г. по инициативе популярного поселенческого лидера полковника Э. Грогана и при энергичном содействии Дэла- мера был создан Конвент ассоциаций, объединивший все организации поселенцев [533, с. 388]. На долгие годы он стал единственным и потому влиятельным выразителем их взглядов. Губернаторы неизменно посещали открытие сессий Конвента и выступали с докладами. Обычно английские чиновники в колониях не обсуждали официальную политику с неофициальной публикой, но перед Конвентом им приходилось отстаивать буквально каждое мероприятие администрации и даже английского правительства. Постепенно за Конвентом закрепилось неофициальное название «поселенческий парламент» [214, с. 172—173].
Вскоре поселенцы добились и создания официально признанного парламента, вернее, его колониальной модификации — законодательного совета. В 1905 г. Ассоциация колонистов послала в министерство колоний петицию. В ней говорилось, что поселенцы хотят видеть Кению колонией с законодательным советом, где вместе с колониальными чиновниками будут заседать представители европейской общины. Министерство колоний признало эти предложения «резонными» [389, с. 275], и в следующем году было решено создать исполнительный (при губернаторе) и законодательный советы. Членами законодательного совета вместе с шестью представителями администрации назначались двое неофициальных членов — т. е. поселенцев. Черчилль отметил по этому поводу: «До сих пор ни в одной колонии с таким небольшим числом поселенцев не учреждали совета» [388, с. 22].
Одним из неофициальных членов законодательного совета губернатор назначил президента Ассоциации колонистов Э. Грогана. Прежде чем этот парламентарий успел занять представительское место в законодательном совете, он, словно для демонстрации своих взглядов, принял участие в порке африканцев, устроенной поселенцами перед зданием суда в Найроби. Этот инцидент смутил министерство колоний не настолько, чтобы отменить решение о представлении поселенцам мест в совете. Просто Гроган не получил назначения [407, с. 33].
Важным каналом влияния поселенцев на деятельность колониальной администрации стали различные комиссии, комитеты и т. д. Земельная комиссия 1905 г., Комиссия по туземному тру¬
116


ду 1912—1913 гг., Экономическая комиссия 1917 г., вырабатывавшие рекомендации по важнейшим вопросам колониальной политики, заседали неизменно под председательством Дэламера и имели в своем составе поселенцев, причем часто их было большинство.
Английские и некоторые кенийские историки часто акцентируют внимание на неофициальном контроле, который установили поселенцы в Кении уже в первое десятилетие нашего века. Колониальная администрация представляется при этом беспомощной жертвой грубого нажима всемогущих поселенцев, влияние которых объясняется исключительно их ролью в развитии экономики страны.
Известные английские историки Р. Оливер и Дж. Фейдж утверждали, что с точки зрения метрополии «идеальной колонией была колония самообеспечивающаяся. Много она производила или мало, развивались ее народы быстро или медленно, развивали ее сами народы под руководством колониальных правительств, или европейские поселенцы, или горнорудные компании,— все это значило очень мало по сравнению с тем, насколько сбалансированным был ее бюджет, чтобы можно было уменьшить размер субсидий» f584, с. 196]. «Колониальное правительство так сильно зависело от поселенцев потому, что они обеспечивали экспорт. Экспорт был необходим, чтобы получить прибыль и освободить колонию от имперской субсидии»,— писал исследователь экономической истории Кении [652, с. 207], выражая широко распространенное мнение. В действительности, однако, все было иначе.
Поселенцы не знали, конечно, какой тип хозяйства, какие культуры подходят для разных районов страны. Начали с производства и поставок в только что возникшие города молока, кукурузы, картофеля и других овощей. Картофель стал первой экспортной культурой страны. Но овощи на продажу выращивали и африканцы. Европейские фермеры, еще не защищенные в те годы дискриминационными законами, не могли конкурировать с ними: в африканских хозяйствах издержки производства были минимальны и цена продукции соответственно ниже [644, с. 193; 649, с. 219—220]. В 1904 г. около Лимуру были впервые высажены чайные кусты. Эксперимент удался, но выращивание чая — в будущем самой доходной экспортной культуры страны — требовало таких затрат, на которые поселенцы в то время пойти не могли.
Трудно далась поселенцам и пшеница. Прошли годы, прежде чем были подобраны подходящие для климата нагорий сорта, найдены способы борьбы с неизвестными дотоле болезнями этой культуры. Только в 1909 г. в Найроби была построена первая мукомольня. С еще большим трудом были выведены высокопродуктивные породы скота, выживавшие в местных условиях, найдены подходящие пастбища. Именно на эксперименты с пшеницей и скотом ушли капиталы Дэламера [644, с. 193—194].
117


Менее состоятельные фермеры, опасаясь разорения, сдавали свою землю в аренду африканцам f458, с. 96—97].
Даже удачные опыты приносили доход не сразу. В 1904 г. в Тике был высажен сизаль, давший большой урожай, но лишь к 1920 г. он стал второй по значению экспортной культурой Кении. Выращивать кофе начали еще в 1899 г., но только в 1910 г., когда его цена на мировом рынке начала подниматься, в Кении начался кофейный бум. Еще десять лет экспериментов— и к 1920 г. кофе стал важнейшей сельскохозяйственной культурой протектората и главной статьей экспорта [644, с. 193—194].
Так начиналось становление европейского сектора сельского хозяйства в Кении. Каковы бы ни были его успехи, трудности были гораздо большими, и до первой мировой войны еще не ясно было, что именно этот сектор станет спинным хребтом колониальной экономики Кении и будет давать почти всю ее экспортную и большую часть товарной продукции. Накануне кофейного бума стоимость экспорта составляла всего около 150 тыс. ф. ст., причем значительную часть этой суммы давал вывоз слоновой кости, шкур, кож, поставлявшихся африканцами, а также копры с плантаций прибрежной полосы [649, с. 221].
И все же, несмотря на незначительные экономические результаты, и английское правительство и колониальная администрация постоянно оказывали европейскому сектору экономическую и внеэкономическую поддержку. О том, чтобы поселенческое хозяйство сделало протекторат «самообеспечивающимся», не было и речи. Почти ежегодно Кения получала субсидии от английского налогоплательщика. С 1895 по 1913 г. они составили в общей сложности около 2,7 млн. ф. ст. {595, с. 186].
Правда, в начале колониальной эпохи в Кении, как и везде в Африке, поощрялось также африканское товарное производство. Но здесь оно мыслилось лишь как довесок к европейскому сектору. Дж. Эйнсворт, например, немало сделавший для развития африканского товарного производства в Ньянзе, полагал, что с ростом доходов увеличатся и потребности африканцев, и они пойдут зарабатывать деньги на европейские фермы ([458, с. 94—95].
Таким образом, вопреки утверждениям английских историков, метрополию нельзя было упрекнуть в беспристрастности к выбору типа экономического развития колонии: поселенческий был всегда предпочтительнее. Колониальная администрация отказывалась от поддержки поселенческого сектора только тогда, когда он доказывал свою полную неконкурентоспособность и просто разваливался, как это произошло в Уганде во время мирового экономического кризиса 1921 г. Пристрастие колониальных властей к европейскому сектору невозможно объяснить его эколомической эффективностью — в то время ее попросту не было. Поселенческая община казалась естественным союзником, надежной социальной опорой колониальной администра¬
118


ции, гарантом политической стабильности, «законности и порядка» в стране. Не экономическая, а социально-политическая заинтересованность колониальных властей в поселенческой общине позволила ей установить политический контроль в протекторате задолго до того, как европейский сектор стал основой кенийской колониальной экономики.
Этот контроль, собственно, и нужен был поселенцам для того, чтобы наилучшим для себя образом решить свои экономические проблемы. Гроган выразил эту мысль с характерной для него предельной откровенностью: «Вы ни за что не решите проблему рабочей силы, пока не будете управлять страной. Как только вы получите власть, проблема будет решена немедленно» [272, 20.11.1926]. Реальной экономической силой поселенцы в начале века не обладали и, следовательно, могли «контролировать» только с доброго согласия и благословения колониальной администрации.
Кофейный бум добавил новые черты социальному облику европейской общины. С 1910 г. в страну потянулись представители высших групп среднего класса, обладавшие деловыми навыками и достаточным капиталом. Рост ферм и городов, подъем экономики привлек сюда строителей, механиков, инженеров, управляющих, врачей, ветеринаров, представителей свободных профессий, служащих. В 1914 г. европейская община насчитывала 5,5 тыс. человек, из них около 1 тыс.— фермеров и плантаторов [619, с. 145].
В начале века резко увеличился приток в Кению других иммигрантов — индийцев. Они начали селиться здесь с XIX в. К 1860 г. их было в Восточной Африке уже около 6 тыс. Когда закончилось строительство железной дороги, еще около
6,5 	тыс. индийцев осталось в Кении и Уганде. В Кении индийские рабочие набирались для различных работ и позже. Кроме того, индийцев привлекали на низшие административные должности в колониальном аппарате.
Индийцы составляли большую часть квалифицированной рабочей силы и ремесленников. В их руках сосредоточилась мелкая торговля, рассчитанная в основном на африканский рынок. В сельскохозяйственном производстве их роль была ничтожной. Индийцам и арабам было запрещено приобретать землю вне городов, и лишь примерно 50 индийцев владели плантациями сахарного тростника в Ньянзе — по 200 акров каждая {343, с. 17— 18, 28, 30, 32].
В 1923 г. в Кении было 23 тыс. индийцев. Индийская община, таким образом, значительно превосходила по численности европейскую. Но воздействие ее на африканские общества было менее глубоким. Не она налаживала и поддерживала режим колониальной эксплуатации, и от пирога колониальных доходов ей доставались лишь крохи. Не стали индийцы в те годы и политически активной антиколониальной силой. В первые десятилетия колониальной эпохи только торговцы в какой-то мере
119


участвовали в перестройке жизни африканской деревни. Но и они почти не эксплуатировали ее основные ресурсы: землю и людей. И то и другое стало основой хозяйства белых поселенцев — именно этим определялась их роль в трансформации африканских обществ.
Откуда взялась в Кении земля, которую заняли поселенцы? Ведь к концу XIX в. вся территория страны, годная к обработке, была занята. Первоначально администрация протектората не могла распоряжаться землей, на которой жили или которую обрабатывали африканцы,— во всяком случае, формально. По закону 1901 г. ее юрисдикции подлежали только земли короны— «общественные», т. е. не занятые африканцами территории с f617, с. 676].
Защитники европейского поселения в Кении утверждали, что поселенцы занимали «пустую» землю, о которой писали еще путешественники, первыми повидавшие эти края. Английская колониальная историография дает несколько объяснений происхождению этих таинственных «пустошей». Колониальные историки подчеркивали тот факт, что в конце прошлого века часть территории гикуйю освободилась из-за стихийных бедствий, обрушившихся на их страну и значительно уменьшивших их численность [70, т. 1, с. 167, 502, 596, 697]).
Упоминали и о системе землепользования гикуйю, предполагавшей содержание больших участков под паром, писали, что Рифт-Вэлли, плато Лайкипиа и Уазин-Гишу занимали пастбища масаев, и большую часть года эти территории пустовали, а то и вовсе забрасывались из-за междоусобных войн. На масаев возложили ответственность за возникновение еще одного типа «пустых» земель: их набеги вынуждали якобы соседей- земледельцев оставлять свободными пограничные с пастбищами масаев районы. Такие «нейтральные полосы» существовали, по мысли колониальных авторов, и между другими племенами.
Колониальная историография не очень заботилась об убедительности аргументов: ведь все они свидетельствовали как раз о том, что земля, отданная поселенцам, имела хозяев, хотя и «плохо лежала». И все же политическая острота проблемы заставляет разобратся в этой аргументации подробнее.
Масаям действительно принадлежала большая часть земель, занятых поселенцами на Нагорье. Около 4 млн. акров (7 тыс. кв. миль) из зарезервированных за ними 7 млн. (12 тыс. кв. миль) приходилось на бывшие масайские пастбища [594, с. 213, 215]. Территория, которую масаи контролировали в XVIII — начале XIX в., действительно сильно сократилась к концу XIX в. из-за эпидемий и междоусобиц. Но освобождавшуюся землю почти сразу начали использовать соседние народы, да и сами масаи время от времени продолжали пасти там скот. В 1904 г. колониальной администрации удалось убедить своего союзника лайбона Ленану подписать договор о разделении территории масаев на два резервата — к северу и к
120


Белое нагорье в 1930-е »оды
Примерные границы распро - странения масаев к 1890 г.
Северный и южный резерваты к 1904 г.
Территория, добавленная к северному резервату в 1906г.
36
72 км
Создание резерватов для масаев
югу от железной дороги. Это были первые резерваты, созданные на территории Кении. Даже официальные документы признают, что Ленана согласился на раздел только под нажимом
121


колониальных властей. К тому же он, вероятно, не совсем понимал, о чем идет речь. Северный резерват — Лайкипиа — был настолько тесен, что уже в 1906 г. администрация вынуждена была по собственному почину увеличить его территорию более: чем наполовину.
В тексте договора говорилось, что он заключен навсегда,, «до тех пор, пока масаи существуют как раса». Но уже в 1908 г. европейцы потребовали, чтобы администрация освободила Лайкипию от масаев и «открыла» этот район для поселения белых фермеров. В одном официальном документе прямо говорилось: «Европеец, покупающий скотоводческое ранчо, не ошибется, приобретя землю масаев — экспертов в выборе пастбищ» ([214, с. 135]. В 1909 г. южный резерват был расширен,, и Ленана дал согласие на переселение туда масаев из Лайки- пии. Но их представители осмотрели южный резерват и нашли* что земля там плохая и ее мало.
В 1911 г. Ленана неожиданно умер. Перед смертью он якобы высказал пожелание, чтобы северные и южные масаи объединились. Трудно поверить этому завещанию: никто, кроме колониальных чиновников, его не слышал, и очень уж на руку было оно администрации. Но все же в апреле 1911 г. масаи Лайкипии подписали договор о переселении. Провести его в жизнь оказалось не просто. Лишь только первые переселенцы достигли южного резервата, стало ясно, что земли там не хватит. Всем, кто еще был в пути, было приказано вернуться обратно. Масаи утверждают, что при этом они потеряли скота на 200 тыс. ф. ст. В феврале 1912 г. лайбон масаев Лайкипии — Легалишу осмотрел несколько увеличенный южный резерват и отказался переселяться. Колониальные власти решили провести переселение в принудительном порядке. Тогда масаи ... подали на администрацию в суд за нарушение договора 1904 г.
Оправившись от первого шока, верховный суд протектората объявил, что он не будет рассматривать дело: коль скоро Кения протекторат, а не колония, масаи — не британские подданные, а ни один суд не вправе вмешиваться в отношения своего
правительства с «иностранцами». В 1913 г. администрация выселила этих «иностранцев» с их собственных земель, а к 1915 г.
44; 214, с. 134™ . До переселения реселения он был
Лайкипию заняли 22 европейских фермера 138; 367, с. 450—451; 513, с. 2—3, 13—14, 36 масаи платили налог в три рупии. После пе увеличен до 15 рупий, поскольку шла первая мировая война и; считалось, что масаи пользуются защитой английских властей от германской агрессии [214, с. 139].
История «пустой» земли масаев поучительна. Она свиде* тельствует не только о том, что администрация считалась с пра^ вами скотоводов на землю меньше, чем с правами земледельцев. Эта история доказывает, что со своими союзниками колониальные власти обращались порой более бесцеремонно, чем с противниками. Не приносила плодов и политическая пассивность:
122


именно тот факт, что масаи, потерявшие больше земли, чем любой другой народ Кении, в 1920—1950 гг. не требовали ее возвращения, позволил колониальным историкам называть ее «пустой».
В прибрежной полосе у диго и дурума была отчуждена земля под сизалевые плантации. Но значительная часть ее не использовалась, и африканцы продолжали ее обрабатывать. Гейта потеряли пахотную землю в самом центре своей территории — на холмах Тейта и некоторые пастбища на равнине [70, т. 3, с. 2721—2722].
В 1913 г. администрация решила «освободить» для европейцев северный берег р. Сабаки, где жили гириама. Годом раньше там начался принудительный сбор налога и вербовка рабочей силы. Узнав о намерениях колониальных властей, старейшины гириама поклялись перебить англичан, назначенных ими вождей, христиан и даже тех, кто носил европейскую одежду. Прорицательница Me Катилили прошла по селениям гириама, призывая избавиться от ненавистных чужеземцев и раздавая снадобье, которое должно было убивать предателей. Me Катилили арестовали и выслали в страну гусии. Гириама обязали заплатить «возмещение». Полиция приказала им немедленно освободить северный берег Сабаки, а главное — перенести кайя Фунго. Перенести кайя — символ единства народа, место захоронения его реликвий, политический и культурный центр — для гириама это было, конечно, немыслимо. Они так и не двинулись с места. Тогда 4 августа 1914 г. англичане взорвали селение и объявили чрезвычайное положение в округе.
Едва ли гириама подробно знали о событиях мировой войны, но действовали, как показалось англичанам, словно по подсказке немцев. 16 августа, в тот же день, когда немецкие части начали наступление в районе Таветы, гириама подняли восстание. Они атаковали и сожгли административный пост, осадили лагерь помощника комиссара округа, перерезали телеграфную линию Малинди — Ламу, сожгли и разрушили миссии, магазины, дома назначенных англичанами вождей, деревни, жители которых сотрудничали с колонизаторами. У англичан, занятых военными действиями против немцев, не хватало сил, чтобы расправиться с ними.
Подавление восстания затянулось до конца 1914 г., и еще 11 месяцев англичане выселяли гириама из районов к северу от Сабаки, конфисковали скот (на сумму около 100 тыс. рупий), собирали рекрутов (около 1 тыс. человек), отправляли их на плантации и на войну. Землю к северу от Сабаки гириама сразу же после выселения начали занимать вновь. Комиссар провинции С. У. Хобли в 1917 г. решил снова начать выселение. Но губернатор, опасаясь нового восстания, не дал на это согласия [407, с. 66; 619, с. 136—137; 630, с. 217—233].
Территорию камба колониальные власти разделили на два округа — Мачакос с относительно плодородными почвами и Ки-
123


туи — засушливый район, в котором можно было заниматься в основном скотоводством. Европейцам досталось небольшое (по сравнению с оставшейся территорией) количество отчужденной земли в Мачакосе [533, с. 343]. Но для камба важен был каждый клочок плодородной земли не только в экономическом, но и в психологическом отношении. Тем более что созданные на отторгнутой земле ранчо процветали, а остальная территория быстро приходила в упадок.
Землю нанди и кипсигис европейцы требовали освободить еще в начале века. Но она была так плотно заселена, что отчуждение даже небольшого участка могло быстро привести к серьезным последствиям. Администрация решилась экспроприировать землю только после подавления восстания нанди. Их выселение с территории, прилегающей к железной дороге, преследовало две цели: обезопасить дорогу от набегов и освободить плодородный, удобно расположенный район под европейские фермы.
В 1919 г. в перенаселенном резервате нанди были «выделены» участки для поселения европейцев — ветеранов войны. Колониальная администрация признавала, что экспроприирует используемые земли, и платила по 5 рупий за хижину. Деревни сжигались сразу по выплате «компенсации». Операция встала администрации в 2485 ф. ст., что само по себе говорит о ее масштабах. Земли, на которой предложили поселиться жителям сожженных деревень, оказалось так мало, что в следующем году администрация вынуждена была вернуть им около половины экспроприированной территории [214, с. 81}.
Кипсигис потеряли больше земли, чем нанди, причем часть ее приходилась на Сотик, район, который колониальная историография считала типичным примером альтруистской деятельности поселенцев. Заселив Сотик, они создали якобы буферную зону между гусии и кипсигис и положили конец «кровопролитию». Но сами поселенцы признавали, что вся земля, на которой они жили, использовалась прежде кипсигис. Даже в официальном документе в 30-х годах говорилось, что кипсигис использовали «большой процент земли» в Сотике и Ньяндо [594, с. 220]. У луо и луйя земель до первой мировой войны не отчуждали.
Наконец, гикуйю. Отчуждение земли у этого народа повлекло за собой самые серьезные политические последствия. Их плодородные земли раньше других привлекли внимание поселенцев.
Ч. 	Элиот откровенно писал: «Нет никакого сомнения в том, что богатый и исключительно плодородный округ гикуйю судьбой предназначен стать одним из главных центров европейского поселения» |[ 163, с. 104]. В 1902—1906 гг. в районе Киамбу — Ли- муру было отчуждено около 60 тыс. акров, к 1912 г.— около 100 тыс. В 1912 г. администрация установила границы резервата гикуйю, но уже в 1913 г. район между реками Амбони и Чаниа был предложен поселенцам [619, с. 180, 183—184].
124


Де 1901 г. европейцы считали, что, платя гикуйю возмещение за землю, они покупают ее у всего племени [619, с. 176— 177]. По закону 1901 г. поселенец получил право не покупать, а арендовать любую необрабатывавшуюся землю — уже не у африканцев, а у короны. Такая земля в Киамбу была. Стихийные бедствия, обрушившиеся в 90-е годы на центральные районы страны, резко сократили численность гикуйю. Голод и эпидемии особенно сильно ударили по Киамбу. Многие семьи ушли оттуда, чтобы переждать тяжелые времена у родственников в Me туми и Гаки (Форт Холле и Ньери). Но это не значит, что зем ля в Киамбу была заброшена. У каждого клочка ее был хозяин.
В других районах земля тоже была собственностью определенной группы людей, принадлежащих к одной мбари. Но в Кабете (Киамбу) чувство принадлежности земли было особенно обострено тем, что участки здесь были расчищены от леса или приобретены у доробо сравнительно недавно и еще живы были основатели мбари, которые их занимали. Это не была, конечно, «частная» собственность на землю, как писал в 30-е годы Дж. Кениата [194, с. 23, 26, 32], она не была даже в полном смысле индивидуальной собственностью. Но люди считали эту землю своей и никакой другой не хотели.
Гикуйю не были в этом смысле исключением, как пыталась представить дело колониальная историография (см., например, [199, с. 291]). Аналогичная ситуация породила подобные чувства у нанди. Людям, изгнанным из района железной дороги, некуда было идти — земля, которую им предлагали, была занята другими —и они не двинулись с места, пока их не увезли силой [556, с. 123]. Такую же привязанность к земле обнаружили и гириама. Легенда об «особой» привязанности гикуйю к земле была создана колониальными этнографами, чтобы как-то объяснить упорство и настойчивость их длительной борьбы за эту землю.
Поселенцы заняли землю многих семей, ушедших на север. Когда эти семьи вернулись (в основном после первой мировой войны), то обнаружили, что могут жить на своей собственной земле, только выполняя определенные повинности в пользу новых хозяев. Европейцы считали их скваттерами, т. е. арендаторами с наделом, которых они в любой момент вольны изгнать с фермы.
У поселенцев были и другие юридически оправданные возможности получить чужую землю. «Незанятой» считалась земля под паром, пастбища, лесные угодья. Большая часть этой земли тоже была отчуждена. Если поселенцу доставался участок, на котором африканцы в то время жили, он не имел права выгнать их. Но если они куда-нибудь уходили, то вернуться обратно могли лишь с согласия фермера.
Казалось бы, гикуйю мог сохранить землю, постоянно обрабатывая ее. Но при существовавшем уровне агротехники это было совершенно невозможно, даже если бы люди вдруг согласились изменить традиционные экстенсивные методы земледелия. К тому же поселенцам хотелось получить именно обрабо-
125


тайную землю, и колониальная администрация «в виде исключения» разрешала им занимать и ее при условии выплаты гикуйю «компенсации». Покупка обрабатывавшейся земли была для поселенцев вдвойне выгодна. С одной стороны, они могли быть уверены, что эта земля плодородна. С другой — обработка акра целины обходилась примерно в 10 рупий, а за акр обработанной земли африканцам платили (в тех случаях, когда им вообще что-то платили) 2 рупии.
Поселенцы полагали при этом, что они «покупают» землю, а гикуйю считали, что они «продают» только право пользоваться ею. Пока их не сгоняли с земли, гикуйю не могли представить, что белый, поселившийся на их участке, считает его своим. По их понятиям, передача земли кому-то могла осуществиться лишь при соблюдении трех условий: все члены мбари должны были от нее отказаться; продавец и покупатель должны были взаимно усыновить друг друга — так «покупали» землю у до- робо; границы «продаваемого» участка должны были размечаться в присутствии многих свидетелей, и процедура эта должна была сопровождаться определенными сложными и длительными церемониями if201, с. 65].
Так как ни одно из этих условий выполнено не было, гикуйю некоторое время принимали белых фермеров за арендаторов. Об этом писала известная датская писательница Карен Блик- сен, долго жившая в Кении: «Мои скваттеры, я думаю, считали не себя, а меня чем-то вроде верховного скваттера на своих участках, потому что многие из них родились на ферме, а до них и их отцы» '[159, с. 9]. «На ферме» — значит, на своей земле до того, как на ней была создана ферма.
Колониальные чиновники на местах тоже знали это и считали, что если бы поселенцы покупали землю в собственность, то стоимость ее была бы выше. Когда в 1904—1905 гг. фермеры начали сгонять гикуйю с территории «приобретенных» таким образом ферм, отдельные представители колониальной администрации, в том числе Дж. Эйнсворт и С. У. Хобли, настаивали даже на выплате «полной компенсации» гикуйю из расчета
7,5 	рупий за акр земли. Губернатор предлагал заменить выплату «компенсации» освобождением гикуйю от уплаты налогов на пять лет — они получили бы тогда около 5 тыс. ф. ст. От идеи «компенсации» отказались из опасения, что и другие народы потребуют выплатить им стоимость отнятой земли. Вскоре администрация росчерком пера решила и эту и другие подобные проблемы: законом 1915 г. земли короны были определены как «все земли, занятые туземными племенами, и все земли, зарезервированные за членами любого туземного племени» [617, с. 685; 619, с. 184—188]. Африканцы, таким образом, оказались в положении арендаторов резерватов, и разговор о «компенсации» потерял всякий смысл. Но даже если бы «компенсация» состоялась, она не могла бы возместить утрату земли людям, у которых не было других средств существования.
126


На первых порах, когда земельный голод еще не чувствовался в полной мере, гикуйю не протестовали против земельных экспроприаций. Только семьи, вернувшиеся в Киамбу после войны, требовали компенсации, но к этому времени они уже вполне осознавали силу и возможности колониальной машины и понимали, что оружием землю не вернуть. На помощь соотечественников, у которых земля не была отнята, рассчитывать не приходилось: понятие единства возникло позднее. Сыграло свою роль и непонимание сути происходящего. Борьба за землю гикуйю была впереди.
Каналы воздействия колониализма
на африканские общества
Сопротивлялся тот или иной народ страны земельным экспроприациям или не сопротивлялся, соответствовали эти экспроприации податливым нормам английской законности или противоречили им,— ясно, что земля, которую получили в результате европейские поселенцы, «пустой» не была. Экспроприации почти всегда были связаны с насилием и всегда — с несправедливостью по отношению к африканцам. Уже к концу 1915 г. площадь земли, отчужденной у африканцев, составила более 5 млн. акров (более 8 тыс. кв. миль) ,[619, с. 100—101, 145, 180]. Ее отторжение нарушило сложившиеся в доколониальную эпоху системы хозяйствования, торговые и политические связи и оказало большое воздействие на характер социальной трансформации африканских обществ в колониальные годы, обусловив многие особенности этого процесса в Кении.
И все же если бы колониальная администрация и поселенцы, экспроприировав землю, не вмешивались больше в жизнь африканских народов, формировавшиеся веками уклады разрушались бы медленно, десятилетиями пребывая в застое, на который обрекало их колониальное окружение. Примерно так и произошло с масаями и кочевниками-скотоводами севера, чей образ жизни мало изменился в колониальные годы. Наиболее глубокие социальные сдвиги в африканских обществах Кении были связаны с отходничеством.
В Восточной Африке первой формой наемного труда стал труд носильщиков. Уже в 1895 г. в районе Момбасы насчитывалось свыше 1 тыс. профессиональных носильщиков, в основном суахили. Периодически нанимались гикуйю, камба и тейта. Носильщиков не хватало, и им по тогдашним меркам неплохо платили: 10 рупий в месяц плюс пошо (каша или дневной рацион). Труд их был, конечно, тяжел: длинные переходы, опасность нападения, скудость рациона и плеть. Если носильщик покидал караван, его ждало суровое наказание и штраф независимо от причин.
И все же в конце прошлого — начале нынешнего века аф-
12Т


риканцы из внутренних районов зачастую шли на эту работу, и не только из-за денег, но и стремления увидеть и познать новое. Уже на рубеже веков они побывали в таких местах, куда в иных условиях вряд ли занесла бы их судьба. В 1897 г. кенийские носильщики сопровождали колониальные войска, подавлявшие сопротивление африканцев в Уганде. В 1900 г. около 1 тыс. носильщиков Момбасы обслуживали колониальные войска во время одной из англо-ашантийских войн на Золотом Береге. В том же году более 1,5 тыс. носильщиков участвовало в войне с нанди. В 1901 г. кенийские носильщики стали участниками экспедиции против сомалийцев Огадена.
С пуском железной дороги носильщиков стали нанимать в основном фирмы, занимавшиеся организацией охотничьих сафари. В сафари президента США Т. Рузвельта (1909 г.), например, участвовало 500 специально подобранных, обученных и одетых в формы африканцев. Но крупные экспедиции случались все реже, спрос на носильщиков начал падать [407, с. 5; 8—10; 478, с. 155—156].
На европейские фермы африканцы нанимались менее охотно. Первые фермеры могли привлечь их только чем-то необычным. Никто из работников не оставался на ферме дольше нескольких дней. Эйнсворт первым начал использовать тради цию общинного труда для сооружения дорог, мостов, общественных зданий. Платил он обычно тканями и бусами плюс по- шо, но постепенно вводил в обиход деньги. Уже в 1893 г. он запрашивал в Англии товары для продажи камба: ткани, бусы, хозяйственную утварь и... зонтики. В 1895 г., чтобы продемонстрировать камба пользу денег, он заставил двоих индийцев открыть в Мачакосе лавку [407, с. 15; 486, с. 415].
С ростом поселенческой колонии потребность в рабочих руках постоянно увеличивалась. Нежелание африканцев работать на фермах вызывало у поселенцев бесконечное раздражение. С гневом смотрели они, как сильные, здоровые парни «слоняются без дела», в то время как поля в резерватах обрабатывают женщины, а на европейской ферме некому убирать уро жай. Не имея понятия о системе половозрастного разделения труда в африканском обществе, да и не желая ее понять, они приписывали поведение молодых людей исключительно «лени». Африканец тоже многого не понимал на ферме. Труд, который ему предлагали, казался бессмысленным, а порой и опасным. Зачем, например, ставить столбы и тянуть между ними проволоку? Зачем собирать навоз и раскидывать его на поле? Кипятить молоко, убить корову, пахать землю на волах — все это казалось ему бессмысленной жестокостью и серьезным риском навсегда остаться без молока.
Нанявшись на работу, африканец в любой момент мог уйти. Для этого у него могли быть веские причины. Трещина, появившаяся на его горшке для пищи, например, означала угрозу благополучию или даже жизни его семьи, и ничто не могло удер¬
128


жать его на ферме. Африканец не понимал, почему нужно работать столько-то часов в день и столько-то дней в месяц. Ему чужда была идея выходных, надбавки за мастерство или усердие. Африканец считал, что европейцы бесконечно богаты, и для него было естественно взять себе маленький «подарок», попросив или не попросив об этом }[ 407, с. XV, 24—25].
Этих и многих других «недоразумений», способствовавших формированию взаимно неблагоприятных стереотипов и враждебности, не могло не быть, если учесть огромную разницу исторического и социального опыта европейского и африканского обществ, наложившуюся на антагонизм положения эксплуататора и эксплуатируемого. К тому же поселенцу было психологически невыгодно пытаться понять окружающий мир.
«Производственные» предрассудки могли только усилить предубежденность, с которой большинство поселенцев приезжало в Кению. Персонифицированность отношений эксплуататора и эксплуатируемого, непосредственная экономическая зависимость конкретного европейца от конкретных африканцев — все это резко обостряло расовые отношения во всех поселенческих колониях. «Африканский туземец... абсолютно ниже белого человека в своем умственном развитии и по своим этическим возможностям... В принципе он никогда не говорит правду и, следовательно, не ожидает ее услышать»,— писал Гроган [170, с. XXIV]. Уж он-то наверняка не поверил бы, что трещина на горшке действительно настоящая, а не выдуманная причина ухода его работника! «Африканец лицемерен, хитер, труслив, он абсолютно лишен чувства чести, всегда готов к обману», а главное, конечно, он «бесконечно ленив», утверждал другой поселенец [407, с. 22].
Поселенцы считали, что труд — воспитательная мера, и потому все средства хороши, чтобы заставить африканца работать. «... Хорошая здоровая система принудительного труда за пять лет лучше воспитает туземца, чем все миллионы, истраченные миссионерами за последние пятьдесят... Ее можно назвать „обучением**, и тогда самые совестливые в Британии будут спокойны»,— это снова откровения Грогана [407, с. 21—22].
Гроган не зря упомянул «совестливых в Британии». Это из- за них проблема рабочей силы стала единственным в то время вопросом колониальной политики, нарушавшим гармонию союза поселенцев и колониальной администрации. Поселенцы считали, что администрация сама должна поставлять рабочую силу на фермы.
Но в английских колониях было «не принято», чтобы колониальная администрация вербовала рабочих для частных предприятий. Принудительный труд использовался, но чаще всего на общественных работах. По указу «о господах и слугах» 1906 г. нарушение контракта африканцем каралось тюремным заключением [389, с. 279], но о принуждении в указе не упоминалось. Против прямого принуждения высказался во время свое¬
9 Зак. 654
129


го визита в Восточную Африку и Черчилль. В результате появилась инструкция о вербовке рабочей силы, в которой гово рилось, что вожди не должны принуждать африканцев идти на работу, а чиновникам вменялось в обязанность объяснять африканцам, что они по своему усмотрению могут работать, а могут и не работать на фермах. Фермерам же предписывалось обеспечивать рабочих жильем и даже, что вызвало у них особое негодование, одеялами ,[407, с. 34; 417, с. 217—218].
Поселенцы встретили инструкцию бурей негодования, устроили шумную демонстрацию перед главным административным зданием и потребовали отставки губернатора. Колониальная администрация, спасовав перед крикливой толпой своих соотечественников, быстро сдала позиции. Уже в 1910 г. вступил в силу новый указ «о господах и слугах». Список проступков рабочих, подлежавших суровым наказаниям, значительно удлинился, было разрешено заменять штрафы отработками, ненавистные для поселенцев одеяла были, конечно, исключены. В этом же году был издан указ, разрешавший принудительную вербовку африканцев на «общественные» работы на шесть дней в квартал ([407, с. 36, 43—44]. На принудительную вербовку рабочих для ферм колониальные власти в те годы не решились, но принимали активное участие в «поощрении» (колониальный эвфемизм давления) отходничества.
Главным рычагом «поощрения» стали налоги. Один из кенийских губернаторов говорил: «Мы считаем, что налогообложение — единственный способ заставить туземца покинуть свой резерват, чтобы искать работу... Только так можно увеличить для туземца стоимость жизни» [407, с. 41]. Первый закон о налогообложении африканского населения был издан в 1901 г. К 1905 г. налог на хижины собирали в центральных районах более или менее регулярно. В южных и северных районах страны сбор налога с кочевых и полукочевых народов напоминал набеги за скотом. Военный отряд, приходивший за данью, забирал столько коз, овец и коров, сколько мог увести. Угнав мычащий «налог», представители администрации не появлялись несколько месяцев ,[513, с. 39—40]. Туркана называли сбор «налога» и набеги за скотом одним и тем же словом, а колониальную администрацию считали самым сильным из соседних «ско- токрадов» |[386, с. 195].
Размер налога различался по районам, но в среднем составлял две рупии с хижины. В 1906—1907 гг. в провинциях Укамбани и Кения он был повышен до трех рупий. Африканцы попытались тесниться в меньшем числе хижин. Тогда с 1909 г. колониальные власти стали взимать налог и с тех, кто жил в хижине налогоплательщика, но не принадлежал к его семье, а в следующем году ввели подушный налог — три рупии с каждого взрослого африканца. Выплата подушного налога натурой не допускалась, зато поощрялись отработки сроком до месяца. В 1916 г. налог возрос до пяти рупий, к 1920 г.—до
130


восьми. В 1920 г. по предложению Дэламера был установлен максимальный размер налога —15 рупий (1 ф. ст.). Налоги собирали в сезоны важнейших сельскохозяйственных работ, чтобы африканцы шли на заработки тогда, когда европейцам были особенно нужны рабочие руки.
Единственным весомым вкладом неафриканского населения в казну Кении была десятипроцентная таможенная пошлина на импортные товары. Но африканцы выплачивали ее тоже, а из списка предметов, подлежавших обложению, исключались то вары, наиболее важные для развития поселенческого хозяйства: сельскохозяйственная техника, семена, растения, скот. Европейцы облагались, правда, косвенными налогами, но они давали ничтожные поступления. Первый прямой налог — подушный размером в 1 ф. ст. европейцы и индийцы начали платить с 1912 г. [214, с. 145—146, .149, 154].
Наиболее эффективным способом заставить африканцев Кении идти на заработки было их земельное ограбление. Именно нехватка земли уже в первом десятилетии нашего века приве ла к возникновению такой специфической для поселенческих колоний формы найма, как скваттерство. Сначала скваттерами становились африканцы, чья земля оказалась на территории европейских плантаций и ферм (иногда это были целые деревни). Но постепенно проявлявшееся аграрное перенаселение резерватов начало выталкивать из них молодежь. Семьями и поодиночке молодые люди — в основном гикуйю, реже — нанди и кипсигис — селились на территории европейских ферм. Они получали участки и обязывались продавать фермеру часть урожая и работать на него определенное число дней в году.
Эта квазифеодальная форма эксплуатации на первых порах была чрезвычайно выгодна поселенцам. Земли у них было более чем достаточно — лишь небольшую ее часть они использовали сами. Выделив участок скваттеру, фермер мог быть уверен, что этот дешевый работник не уйдет во время сева или сбора урожая. Жена и дети скваттера давали ферме дополнительные даровые рабочие руки. У некоторых фермеров заинтересованность в скваттерах в те ранние годы вызывала к ним даже патерналистское отношение. Произнося озлобленные, проникнутые расовой ненавистью тирады против африканцев вообще, иной поселенец исключал из их числа «своих туземцев».
Условия труда африканцев, особенно на «общественных работах» и в городах, были ужасающими. В 1908 г. комиссар по туземным делам А. К. Холлис послал в министерство колоний отчет о работе своего департамента за первые два года его существования. Раздел об условиях труда африканцев вызвал в Лондоне шок. Один из служащих министерства говорил тогда: «Его (отчет.— И. Ф.) ни в коем случае нельзя публиковать... Думаю, король Леопольд дал бы большие деньги за этот документ, чтобы ответить на наши обвинения» [407, с. 37—38]. Под «обвинениями» подразумевались разоблачения в английской
9*
131


прессе ужасов колониальной эксплуатации в «Свободном государстве Конго» и работа международной комиссии, созданной в результате этих разоблачений для расследования деятельности Леопольда.
При строительстве железнодорожной ветки на Магади в 1912 г. один врач обслуживал 3,5 тыс. рабочих. Больных размещали в хижинах на голой земле. На сооружении водопровода в Момбасе в год умирало около 170 человек из 1 тыс. Среди рабочих-гикуйю смертность к 1911 г. составляла около 33%. Африканские кварталы городов представляли собой грязные селения с хижинами из жести, глины и прутьев. Теснота, грязь и. сырость приводили к заболеваниям амебной дизентерией и лихорадкой. Случались вспышки чумы. Заработная плата чернорабочих в 1912—1914 гг. составляла всего 5—8 рупий в месяц,, домашней прислуги—12—15 рупий. И тем и другим часто недоплачивали [407, с. 45—46, 48—49].
Несмотря на тяжесть такого труда, число работавших по найму быстро росло. В 1908 г., например, когда поселенцы требовали отставки губернатора из-за его нежелания рекрутировать для них рабочих, только на гвоздичных плантациях Пембы работало около 3 тыс. африканцев. С ферм поступили заявки на 1346 рабочих, послано туда было около 700. Проблема рабочей силы для поселенцев сводилась, таким образом, к нехватке 600 человек. К 1914 г. колониальная администрация нанимала ежегодно 12—13 тыс. африканцев, частный сектор — около ПО тыс. 407, с. 35, 45—46, 48—49, 65].
Важным каналом социальной трансформации африканских обществ была «туземная» администрация. В советской исторической литературе было распространено мнение, что косвенное, или непрямое, управление, применявшееся во многих колониях, способствовало консервации, сохранению традиционных институтов власти африканских обществ. В последние годы как в нашей стране, так и в Африке появились работы, опровергающие это утверждение. Кенийский историк так подытожил их результаты: «Исследование ее (системы косвенного управления — И. Ф.) практического применения показывает, что ее создатели ни в коей мере не имели в виду защиту или сохранение традиционных политических структур. Это было невозможно, поскольку означало бы полное уничтожение колониального управления» )[558, с. 52].
Советский историк Ю. Н. Зотова показала, что даже в Северной Нигерии, где социально-политические условия в наибольшей мере подходили для косвенного управления, характер и функции «туземных» властей существенно отличались от своего доколониального прообраза [345, гл. 2, 3]. Что же говорить о Кении, на большей части территории которой в доколониальную эпоху не было государственных образований — наиболее благоприятной для системы косвенного управления почвы, а в колониальную все сферы жизни пронизывала расовая дискри¬
132


минация, с косвенным управлением практически не совместимая. Это признавали и некоторые английские историки. Один из них писал, например: «Доказано на опыте, что, чем больше числом и влиятельнее европейские поселенцы, тем труднее поддерживать систему косвенного управления» [635, с. 188].
Создание «туземной» администрации шло одновременно с колониальными захватами, во время которых англичане назначали союзников «вождями» или «верховными вождями», а противников уничтожали, высылали или другими способами лишали их возможности влиять на события и людей. В доколониальные годы ни у одного из народов внутренних районов Кении не существовало никаких «вождей», тем более верховных. Этот титул колониальная администрация присваивала наиболее деятельным из своих союзников. «Верховными вождями» стали, например, Ленана у масаев, Киньянджуи, Карури и Ван- гомбе у гикуйю, Мумиа — у луйя. Некоторые из них пользовались освященным традициями влиянием в своих обществах (Вангомбе, например, был влиятельным мутамаки, Ленана — могущественным лайбоном). У других этого влияния не было. Характерна, например, карьера Карури. Доробо, унаследовавший от родителей землю в Муранге, в юности он надолго ушел из своих мест, чтобы обучиться искусству магии. Вернувшись авторитетом в этой области, он занялся торговлей. Его караваны доставляли продукты в места стоянок караванов, а вырученные бусы, браслеты и одежду он сбывал соседям. Карури стал главным союзником Бойеса, и тот помог ему расширить зону влияния. После ареста Бойеса Карури начал сотрудничать с колониальной администрацией. В 1900 г. Ф. Холл назначил его вождем, в 1912 г. он получил титул одного из троих «верховных вождей» гикуйю Г558, с. 54—55].
В отличие от лояльности по отношению к колониальным властям принадлежность к традиционной доколониальной «элите» была, таким образом, совершенно необязательным условием для претендента на пост колониального вождя в Кении. Принимая этот пост, он так или иначе утрачивал функции традиционного лидера и обретал новые, ничего общего с традиционными не имевшие. Территория, подвластная Карури с 1912 г., простиралась от хребта Абердэр на севере до Муранги на юге. В этом районе он активно сотрудничал с Холлом и Мейнерцхагеном в «умиротворении» непокоренных групп гикуйю. Карури правил, судил, собирал налоги, рекрутировал рабочих. Колониальные власти были довольны своим служащим. В одном из колониальных отчетов по его району говорилось: «Трудностей в сборе подушного налога с моранов Карури не предвидится» {558, с. 56].
Как ни странно, подобное положение сложилось и на побережье, где для косвенного управления существовала лучшая база, чем во внутренних районах. «Туземная» администрация там включала ливали, мудиров и кади. Кенийский историк пи¬
133


сал о них: «Большинство ливали были коллаборационистами, помогавшими уничтожать более независимых вождей или соглашавшимися с их уничтожением». Они назначались комиссарами округов и подчинялись им. В каждой локации были учреждены суды кади. Кроме того, существовал верховный мусуль- манский суд побережья — главный суд кади. Функции старейшин «двенадцати племен» суахили Момбасы были урезаны, их положение принижено. Один из кенийских губернаторов откровенно писал: «В сущности, мы обращаемся с.., арабскими губернаторами, субгубернаторами (так в тексте.— И. Ф.) и судьями, как с клерками» |[610, с. 76-—77, 79].
Для укрепления влияния «туземных властей» колониальная администрация издала в 1902 г. указ «о деревенских старостах», предписывавший привлекать к управлению людей с реальной сферой влияния. О методах проверки степени «реальности» влияния претендентов в указе ничего не говорилось, и, конечно, он открыл лазейку к власти людям, уже заслужившим доверие англичан на других поприщах: проводникам караванов, носильщикам, наемникам-аскари и т. д. [513, с. 44—45].
Даже если вожди и старосты добросовестно выполняли распоряжения колониальной администрации, они не могли служить ее опорой, поскольку не только не пользовались авторитетом среди своих соплеменников, но и компрометировали администрацию в их глазах. В 1911 г. англичане попытались решить проблему постановлением о «туземных» судах. В нем предлагалось восстановить советы старейшин и передать им судебные функции вождей, а в некоторых местах — и административные {513, с. 48]. Началось увольнение вождей и старост. Одной из главных жертв стала «династия» шитсетсе. Родственников Мумиа настолько ненавидели в Северной Ньянзе, что к 1914 г. англичане вынуждены были отказаться от услуг всех «губернаторов» из их числа [533, с. 374—375].
Вскоре выяснилось, однако, что советы старейшин в том виде, в каком их пытались узаконить англичане, ничуть не ближе к традиционным нормам, чем институт вождей: прежде они никогда не были постоянно действующим органом и решали весьма ограниченные задачи на весьма ограниченной территории. К тому же старейшины выказали меньше лояльности по отношению к колониальным властям, чем вожди. Поэтому в указе о «туземных» властях 1912 г., хотя и упоминалось о том, что советы старейшин могут назначаться коллективным вождем, основной упор делался все же на укрепление власти вождей существующих: они впервые получили определенные юридически узаконенные прерогативы [513, с. 48—49].
Проблема эффективности «туземной» администрации постепенно решилась сама собой. С упрочением позиций колониализма и развитием колониальных обществ власть вождей укреплялась, они становились все более надежным инструментом колониальной политики. Но в отличие от некоторых других
134


стран в Кении вожди были полностью зависимы от английской администрации. Даже в тех редких случаях, когда англичане действительно пытались выяснить через них мнение «туземного» населения, вожди всегда говорили то же самое, что и их непосредственные начальники — европейцы. На комиссии по труду 1912—1913 гг., например, все они поддержали мнение комиссаров своих округов о необходимости «поощрения» отходничества, а многие, не поняв, что от них ждут чего-то иного, с гордостью рассказывали, что применяли силу, набирая «волонтеров» на работу |[407, с. 58]. «Косвенное управление» в Кении выступало, таким образом, в своей южнонигерийской модификации, которую Ю. Н. Зотова назвала «особой формой» прямого управления, «предусматривавшей использование новообразованного колониального института африканских властей» [345, с. 130].
В национальной историографии Кении вопрос о характере института колониальных вождей — наболевшая проблема. Колониальные историки, пытаясь возложить вину за перегибы колониальной политики на самих африканцев, не отказывали себе в удовольствии сочными красками расписать корыстолюбие и продажность вождей, их грубость и жестокость по отношению к своим соотечественникам. Не опровергая эти хорошо известные факты, национальная историография попыталась переосмыслить их или противопоставить им какую-то новую информацию. В. Р. Очиенг пишет, например, что Карури был справедлив — даже своих сыновей посадил в тюрьму (одного за незаконный сбор налога, другого за слишком пылкую привязанность к «матерям»— его, Карури, женам); что он строил школы, дороги и мосты (иногда — на свои средства); развивал торговлю; пригласил в страну миссионеров и посылал детей в школы (а один из его сыновей, тот, что нелегально собирал налог, поехал даже учиться в Англию). Однажды Карури, рассказывает Очиенг, разбил кулаком стол комиссара провинции, требуя выслать европейца, пытавшегося изнасиловать женщину-гикуйю, и ему пошли навстречу! Одним словом, историк считает, что, «хотя Карури и служил верно своим колониальным хозяевам, он не забывал о народе... Он очень рано осознал, что новая эра пришла в его страну... Он являет пример вождя, которого молва ославила эгоистом и негодяем, а исторические факты рисуют прогрессивным человеком, действовавшим на благо своего народа» [558, с. 56—57].
Нашлись защитники и у Мумиа. Историк-луйя Дж. Осого описывает его мудрым правителем, которого англичане наградили своей дружбой за исключительный ум и способности. Народ ненавидел Мумиа и его приближенных, и это невозможно скрыть. Но, объясняет Осого, причина крылась лишь в том, что «эти вожди зачастую были людьми гордыми и высокомерными» [590, с. 76—77]. Его соотечественник Г. С. Вере оправдывает действия Мумиа тем, что тот «считал себя не служащим
135


правительства, а, скорее, независимым правителем, действовавшим в интересах своего народа и своих собственных». Народу же представлялось, полагает исследователь, что не Мумиа служил колониальному правительству, а наоборот, колониальное правительство служило ему. «Циники могут сказать,— пишет он,— что коллаборационизм принес приближенным Мумиа лишь ненависть и, возможно, недолгую известность. Но, кроме того, они получили большие материальные выгоды от этого союза» [641, с. 181, 183—184].
Позиция некоторых историков-кенийцев в этом вопросе близка к современной английской историографии. Английские историки Р. Оливер и Дж. Фейдж тоже называют колониальных вождей «дальновидными», «хорошо информированными» и «удачливыми» [584, с. 203], а Г. Ходжес считает даже, «что некоторых из тех, кто служил англичанам в ранние дни, при других обстоятельствах можно было бы назвать революционерами» [458, с. 90].
Причины пристрастности национальных историков к коллаборационистам понять не трудно. В первые годы после провозглашения независимости перед ними стояла задача восполнить пробелы в истории своих народов, очистить историческую ретроспективу от колониальных искажений, создать галерею портретов национальных героев. Трудно было тогда обойтись без перегибов. Мумиа — единственная среди луйя широко известная историческая личность конца прошлого — начала нынешнего века. Мог ли историк-луйя осудить своего знаменитого соотечественника, а то и родственника, не попытавшись найти в его действиях что-то достойное уважения? К тому же национальная интеллигенция первых лет независимости идеологически в какой-то мере сама была продуктом колониальной «цивилизации», и такие ценности этой цивилизации, как миссионерское образование, торговля и «материальные выгоды», оставались для нее незыблемыми и после провозглашения независимости. У английских историков другие цели: теперь, когда в отличие от колониальных времен, слыть революционером не только не опасно, но очень выгодно, они стремятся дать исторические примеры такой «революционности», которая устроила бы неоколони- альные круги как на Западе, так и в Африке.
Вожди действительно были разные: сильные и слабые, деятельные и ленивые, пресмыкавшиеся перед колониальной администрацией или не утратившие чувства собственного достоинства. Но, каковы бы они ни были, характеристика «туземных» властей (не только вождей, но и всего их окружения), как социальной группы, базироваться на их личных качествах' не может. Она определяется их местом и ролью в колониальном обществе, порождением и неотъемлемой частью которого они были.
Прослойка «туземных» властей создавалась колониальной администрацией с целью наладить эксплуатацию завоеванных
136


народов и управление ими. Именно вожди с их отрядами аска- ри выступали во многих районах (прежде всего в резерватах) в качестве непосредственных эксплуататоров. Рекрутация рабочей силы и сбор налога входили в число их прямых служебных обязанностей. Одного этого (независимо от их личных качеств) было более чем достаточно, чтобы вызвать ненависть соплеменников. В силу же личных качеств, используя служебное положение, они уже «сверх программы» брали взятки, устраивали своих родственников, сажали в тюрьмы и обирали противников, скупали землю, заставляли соплеменников даром работать на своих полях.
Среди вождей действительно были люди, пытавшиеся помочь своему народу и считавшие свою службу чем-то вроде тактического маневра. Вождь из Китуи, современник Карури, советовал своим сыновьям вести себя, как речной тростник, который в непогоду пригибается, стелется по воде. Проходит буря, он поднимается и снова дышит и растет [558, с. 57]. Но личные качества и взгляды этих немногих вождей не меняли социального смысла их деятельности.
В то же время оценка социального характера прослойки «туземных» властей не может быть однозначной. Вожди в какой-то степени страдали вместе со своим народом от колониальных порядков, особенно в Кении, где они в какой-то мере подчинялись тому же дискриминационному законодательству, что и их соплеменники. Одним словом, «туземные» власти, как и местная элита других колоний, занимали в колониальном обществе промежуточное положение эксплуатируемых и эксплуататоров одновременно. Будучи сами новой социальной группой, вожди всемерно способствовали становлению новых социальных отношений во всех сферах жизни (вербовка рабочей силы, налоги, школы, дороги, миссии и т. д.) и, следовательно, разрушению старых норм. Неизбежность разрушительных последствий своей «прогрессивной» деятельности сами они не всегда предвидели и с собой не связывали. В 1912 г. собрание вождей Дагоретти жаловалось помощнику комиссара округа, что молодежь бежит на фермы и в города за заработком, не выполняет своих обязанностей в деревне, не слушается вождей и не приносит денег отцам [458, с. 99].
Иное дело миссионеры. Социальная трансформация африканских обществ была их непосредственной и осознанной целью. Деятельность миссионеров была многогранной. Они пытались научить детей своей паствы чтению, письму и счету, знакомили их с практическими профессиями (плотническое, слесарное, столярное, швейное дело), обучали правилам гигиены. Но главным для них всегда оставалась, конечно, духовная переориентация африканцев — не просто обращение в христианскую веру, но укоренение в их сознании ценностей и понятий колониального общества.
Первую на территории Кении миссию создали в 1844—
137


1847 гг. в Рабаи миссионеры Церковного миссионерского общества Крапф и Ребманн. В 1862 г. была открыта миссия Объединенной методистской церкви в Рибе, в 1875 — вторая миссия Церковного миссионерского общества во Фреретауне, неподалеку от Момбасы. В 1891 г. открылась Шотландская миссия в Кибвези, в 1892 — миссия Общества святых отцов в Буре, на холмах Тейта. Со строительством железной дороги начали открываться миссии во внутренних районах ,[588, с. 103—104].
Поначалу миссионеры много занимались изучением обычаев и традиций африканских народов (Крапф, например, изучил по меньшей мере шесть африканских языков, описал обычаи мид- жикенда, оромо, камба и тейта). Новообращенцев во времена Крапфа и Ребманна почти не было. Только после запрета работорговли у кенийских миссионеров впервые появилась паства — освобожденные рабы. Первые партии бывших рабов начали прибывать из Индии (в основном из Бомбея, откуда и пошло их прозвище «бомбейские африканцы», или «бомбейцы»). К 1880 г. в лагерях, построенных для освобожденных рабов рядом с миссиями во Фреретауне и Рабаи, было уже около 3 тыс. «бомбейцев». «Бомбейцы» стали первыми восточноафриканцами, получившими христианское образование. В 1888 г. для их подготовки была открыта богословская школа во Фреретауне. Многие «бомбейцы» знали несколько языков — английский, гудже- рати, суахили и местные. Обучали их и ремеслам и торговле, знакомили с европейскими методами земледелия и ведения хозяйства. Знание местных нравов и обычаев в сочетании с этими новыми навыками делало их прекрасными проводниками и переводчиками. Еще в 1865 г. девять «бомбейцев» сопровождали Д. Ливингстона в его путешествии по Восточной Африке. В 1873 г. несколько «бомбейцев» отправились в путешествие со Стэнли.
Именно «бомбейцы» стали первыми в Кении черными учителями, катехистами, пасторами. В 1874—1904 гг. ими был укомплектован штат всех миссий. Во Фреретауне и Рабаи работали всего один-два белых миссионера, и «бомбейским» ка- техистам подчинялись тысячи африканцев. Знание нужд и обычаев людей позволяло черным миссионерам справляться с ра ботой лучше своих европейских коллег. Европейцы признава ли, что миссия в Рабаи, к примеру, обязана была своими успехами «бомбейцу» Д. Дэвиду, наладившему там обучение ремеслам вместо проповедей «аскетического самоограничения и безразличия к мирским наслаждениям и занятиям», которые долго и безуспешно читал Ребманн [631, с. 54, 56—57].
«Бомбейские» африканцы стали пионерами распространения христианства и во внутренних районах Кении. В 1875 г. тот же Дэвид первым уговорил нескольких гириама послать своих детей в школу. В 1878 г. он добился того же результата у ду- рума. Тейта начал обращать в христианство «бомбеец» В. Джоне. Миссионеры писали: «Он хорошо знает многих из
138


них, и они его уважают. Кроме того, он человек большого такта и, как туземец, сможет объясниться с ними лучше, чем мы. Если этих заблудших вообще можно привести в чувство, то в состоянии это сделать только он» [631, с. 59—60].
Поначалу церковные власти ценили заслуги «бомбейцев». Д. Дэвид в 1876 г. стал первым в Восточной Африке черным дьяконом. Церковные власти прочили его в епископы по примеру западноафриканца С. Кроутера, но Дэвид рано умер. В 1885 г. дьяконом стал В. Джонс, а в 1896 г. его произвели в архидьяконы [631, с. 60, 65—67]. Но с установлением колониального господства миссионеры перестали нуждаться в «бомбейцах». Этот первый в Восточной Африке продукт «цивилизаторской» деятельности колониализма, которым, казалось бы, могли гордиться создатели, был слишком наглядным опровержением расистских доктрин, положенных в основу колониальной политики в Кении. С 90-х годов «бомбейцев» начали обвинять в лености и пьянстве. Потом начались увольнения, телесные наказания, заключения в тюрьму без суда и следствия. «Бомбейцы» слали петиции церковному руководству в Англии, собирали митинги протеста во Фреретауне — но тщетно. В начале века освобожденные рабы как самостоятельная социальная группа прекратили свое существование.
Однако дело, в которое они вложили столько энергии, уже было поставлено на колеса. К 1917 г. во внутренних районах Кении работало 53 христианские миссии со школами, в 1924 г.— 68 [588, с. 116—119]. Только в 1904 г. начальные школы при миссиях закончили около 3 тыс. африканцев i[48, с. 21]. Миссионеры и колониальная администрация полагали, что образованные африканцы смогут найти себе применение в разных сферах деятельности. Дж. Эйнсворт пытался, например, создать школы для детей вождей, как в Уганде. Поселенцы настаивали на сугубо производственном характере обучения в миссиях. Как это часто бывало в истории Кении, их точка зрения победила. В 1911 г. был издан указ, в котором провозглашался принцип раздельного обучения молодежи трех «рас» — европейской, азиатской и африканской — и узаконивался прикладной тип образования для африканцев. Миссионерским школам с ремесленным уклоном были назначены премии в 2 ф. ст. за ученика и в 5 ф. ст. за выпускника, сдавшего экзамены на квалификацию [588, с. 104—106].
Ученики миссий понимали, что их готовят на роль прислуги и работников для европейцев, и далеко не всем это нравилось. Желающих обучаться «практическим навыкам» в первое десятилетие нашего века почти не было. В 1913—1914 гг. экзамен на квалификацию держали только 100 выпускников миссионерских школ |[407, с. 48]. Нежелание африканцев учиться объяснялось в те годы, конечно, не одной, а многими причинами, но слишком уж «практический» характер образования был среди них не на последнем месте. Характерен такой эпизод.
139


Не кто иной, как Т. Рузвельт, пригласил сына носильщика М. Джаму в Америку — учиться в институте Букера Вашингтона в Таскиги. Это была дань благодарности его отцу, хорошо служившему Рузвельту во время его кенийского сафари. Джа- ма поехал и поступил в институт. Но вскоре бросил учебу, заявив, что в программе уделяется слишком большое внимание ручному труду, а для него это означает подготовку к службе на европейцев. Он понимал, что отказался от завидной карьеры [588, с. 106—107].
Выпускников миссионерских школ тех лет вряд ли можно назвать интеллигентами. Их подготовка была куда примитивнее, чем образование, полученное в свое время «бомбейцами». И все же зачатки знаний, дававшиеся миссионерами, открывали перед африканцами новый мир. Ученики читали не только библию, евангелие и популярные брошюры на религиозные сюжеты, переведенные миссионерами на местные языки, но и учебники, в том числе по географии и истории. В них не было ни слова о Кении и ее народах, но все же они давали какие-то конкретные сведения. Так, в учебнике «Введение в историю» на суахили, изданном в 1894 г. в Лондоне для миссионерских школ Восточной Африки, с легендами о сотворении мира, рождении и жизни Иисуса Христа соседствовали пояснения о том, что такое история и каковы источники исторического знания, давались сведения из истории Рима, Карфагена и т. д. [535].
Именно знания, а не христианская доктрина интересовали все более многочисленных учеников миссий. Не считаясь с верой, они переходили из одной миссии в другую в поисках лучших учителей и программ обучения [583, с. 224]. Со временем миссионеры начали издавать газеты на местных языках, в которых публиковались переводы Писания, сказки, несложные тексты по географии и естествознанию [583, с. 62]. На страницах этих газет появлялись первые пробы пера выпускников и учащихся, рассказывавших об обычаях и традициях своих народов.
Выпускники миссионерских школ были, таким образом, людьми с новым кругозором, новым видением мира, новым пониманием происходившего. Они стали почвой, взрастившей через десяток-другой лет новую образованную элиту африканских обществ, в среде которой формировались будущие лидеры антиколониальной борьбы. Вместе с тем активизация деятельности миссий, вызывавшая раскол в африканских обществах, усиливала антиевропейские и антимиссионерские настроения и в традиционной среде, еще не затронутой их прямым воздействием.
Наиболее ярким из антиколониальных движений Кении, возникших на этой основе, стал мумбоизм. Кенийские историки писали, что это движение проповедовало «полный отказ от всего европейского», и справедливо характеризовали его как «явно антиевропейское и антимиссионерское» |[580, с. 167]. Культ богини Мумбо был распространен среди луо с давних времен.
140


Они верили, что Мумбо — огромная змея, которая живет в озере и пасет под водой свои огромные стада скота. Мумбоизм стал политическим движением с 1913 г., когда через одного из своих адептов Мумбо начала вещать, что христианская религия отвратительна, что заставлять людей носить одежду — кощунство. Европейцы, говорила она, опасные враги, но скоро они исчезнут. Мумбо запретила якобы своим приверженцам стричься и мыться и приказала забить весь свой скот, а взамен обещала отдать им стада из озера. «Заповедь» Мумбо быстро распространилась среди луо и гусии (580, с. 163—165].
Мумбоисты забивали скот, забрасывали поля, открывали «школы», в которых проповедовали культ Мумбо и исцеляли больных травой, носившей имя богини. В сентябре 1914 г. германские колониальные войска начали наступление на территорию Кении в районе страны гусии. Колониальная администрация эвакуировала некоторые миссии, торговые точки, административные учреждения. Люди решили, что сбываются предсказания Мумбо и англичане уходят навсегда. Ликующие толпы мумбоистов разрушили и сожгли миссии, магазины, дома. Но уже на следующий день вместо чиновников появились войска, разбившие подходившую немецкую колонну.
В Южную Ньянзу была послана карательная экспедиция. Королевские африканские стрелки перебили около 150 безоружных гусии, конфисковали у луо и гусии около 3 тыс. голов скота, сожгли тысячи жилищ. Проповедники мумбоизма были высланы из страны. За два года (1914—1916) почти 22 тыс. человек, около половины взрослого мужского населения гусии, были рекрутированы для работы на плантациях и фермах или отправлены носильщиками к театру военных действий. И все же покончить с мумбоизмом удалось не сразу. Движение пошло на убыль только в 1918 г., когда в полной мере начали сказываться последствия усердного выполнения мумбоистами хозяйственной части заповеди Мумбо и в стране начался голод [367, с. 449; 580, с. 167—170, 172].
Мумбоизм возник на базе традиционного культа, и основной его целью был возврат к прошлому. Но уже в первые десятилетия колониального господства появились движения, выросшие на новой идейной основе. Усвоив христианскую догму, их основатели выступали за очищение христианства от колониально-расистских напластований, отвергали христианскую мораль, пытались примирить христианскую доктрину с языческими обрядами и т. д. Одно из первых таких движений, названных учеными «афро-христианскими», возглавил луо Джон Овало. Он объявил, что слышал глас божий, приказавший ему основать новую религию. В 1910 г. он основал «Номиа луо мишн» («Миссию луо, данную мне»), провозгласил себя пророком и построил первую «независимую» от администрации и миссионеров начальную школу. Уже через несколько лет у него было около 10 тыс. последователей [367, с. 449; 563, с. 87].
141


Сколь ни наивны были попытки создателей афро-христиан- ских учений противопоставить официальной свою, «истинную» христианскую веру, они явились способом осмысления быстро менявшейся действительности, потока новой информации и одновременно новой формой антиколониального протеста. В Кении антиколониальный характер большинства афро-христиан- ских движений был особенно очевиден, поскольку здесь был особенно очевиден колониальный характер миссионерской деятельности.
Новые формы труда вызывали к жизни и другие новые формы протеста. Первая в истории Кении забастовка произошла на строительстве железной дороги в 1900 г. Она началась выступлением европейских служащих, протестовавших против лишения их пособия на прислугу, надбавки за трудные условия, дополнительного отпуска. К ним присоединились толпы индийских кули. Собравшись на улицах Момбасы, они громили магазины, разрушали железнодорожные пути. Волнения были подавлены, организаторы арестованы, часть требований удовлетворена ff407, с. 12].
В 1902 г. в Момбасе бастовали полицейские-суахили, в 1908 г.— грузчики-африканцы на железной дороге, рабочие одной из плантаций около Момбасы, рикши в Найроби, индийские портовые рабочие Килиндини |[238, с. 7; 367, с. 452]. Первая крупная забастовка рабочих-африканцев произошла в 1910 г. Около 1 тыс. отходников из Ньянзы бросили работу в Султан Хамуде и пешком пришли в Найроби жаловаться комиссару округа на тяжелые условия труда. Толпа луо, одетых в грязные тоги из одеял, привлекла к себе слишком большое внимание на улицах столицы, и комиссар отправил забастовщиков в тюрьму за нарушение порядка в городе. На следующий день их обвинили в нарушении указа о господах и слугах, руководителя приговорили к порке и двухмесячному заключению, остальных отправили обратно на работу. Еще одна забастовка африканцев произошла на железной дороге в 1912 г., когда рабочие попытались отказаться работать лишний час за прежнюю плату. Все они были уволены [407, с. 44—45].
На рубеже веков африканцы Кении создали свою первую организацию. Ее можно было бы считать нетипичной — ведь создали ее «бомбейцы» Фреретауна,— если бы и по характеру и по реакции властей она не стала провозвестницей будущего. Совет африканских рабочих, объединивший в действительности не рабочих, а работников миссий, возник в конце 90-х годов, в разгар конфликта «бомбейских» африканцев с церковным начальством. Руководил организацией «бомбеец» Д. Даймлер. В 1901 г. руководство Церковного миссионерского общества потребовало от него разъяснений о деятельности совета. Тот отвечал, что единственная цель организации — улучшить работу миссий. Были посланы новые запросы, но Даймлер из опасения репрессий больше ничего не ответил и не представил спис¬
142


ка членов организации [631, с. 76—80]. Вскоре Совет распался, но за свой короткий век эта первая организация африканцев Кении немало способствовала развитию «независимого духа», который еще в 1899 г. с неудовольствием отмечало в них церковное начальство.
Кения в первой мировой войне
В конце лета 1914 г. колониальные войска Германской Восточной Африки (ГВА) под командованием прославившегося в этой кампании генерала О. Леттов-Форбека начали наступление на территорию Британского восточноафриканского протектората. Они дошли до нагорья гусии на западе и захватили страну тавета на востоке. Здесь кенийская колониальная армия и добровольческие отряды поселенцев остановили их и отбросили назад. Осенью 1914 л в начале 1915 г. английские войска безуспешно пытались высадиться на побережье ГВА. В 1916 г. английские и бельгийские колониальные войска под командованием южноафриканского генерала Смэтса начали наступление на территорию ГВА с севера, северо-запада и юго-запада. Германские войска медленно отходили к югу. К декабрю 1916 г. они контролировали лишь небольшую территорию между реками Руфиджи и Рувумой. Там они продержались еще год. В конце 1917 г. германская колониальная армия оккупировала северные районы Мозамбика, а в августе 1918 г. начала контрнаступление и смогла снова захватить южную часть Танганьики. В ноябре 1918 г. Леттов-Форбек увел свои отряды в Северную Родезию. Там они оставались до заключения перемирия [137, с. 28, 34—46, 53—59, 78, 84, 99—207, 221—302].
Войну в Восточной Африке вынесли на себе африканцы — не только в том смысле, что с обеих сторон воевали десятки тысяч африканских солдат. Без дорог, в пустынях, болотах и зарослях Восточной Африки эта война была бы просто невозможна, если бы сотни тысяч носильщиков в жару и ливень не тянули на себе амуницию, боеприпасы, технику, продовольствие — все, чем воевала и жила армия. Недаром среди европейцев была в те годы популярна песенка [189]:
...Она была длинной, дорога на Линди.
Больше всех досталось носилыцику-кавирондо...
Но Омера не жаловался, он делал свое дело.
Англичане стали формировать корпус носильщиков в августе 1914 г. В первое время, привлеченные относительно высоким заработком, люди шли в корпус добровольно. Но уже с начала 1915 г. приток рекрутов уменьшился, а кампания только еще разворачивалась. Тогда англичане приступили к принудительной вербовке «провинившихся» (восставших гириама, мум- боистов и т. д.), а потом и вовсе ни в чем не повинных лю¬
143


дей. Дошло до того, что в людных местах полиция устраивала облавы и всех пригодных к службе тут же отправляла на фронт .[317, с. 272—273].
В сентябре 1915 г. был издан указ, разрешавший принудительную вербовку носильщиков. С этого времени администрация рекрутировала не меньше 3 тыс. человек в месяц. По официальным данным, за все военные годы носильщиками служили около 200 тыс. африканцев if407, с. 83, 88]. На самом деле их, видимо, было намного больше.
Носильщики работали в тяжелейших условиях. Те, кто переносил на своих плечах технику или был личным носильщиком офицеров, считались счастливчиками: они получали форму, а иногда даже палатки. Чернорабочим выдавали нож, одеяло, шорты и бутылку для воды. Дневной рацион включал только пошо. Изредка разрешали добить измученного вола или лошадь. Правила санитарии и гигиены не соблюдались. Медицинской помощи практически не было. Малярия, дизентерия и другие кишечные заболевания, воспаления косили людей сотнями. Много было и психических заболеваний. Физические лишения, нечеловеческий труд усугубляли трудности психологической адаптации к непривычной среде, ужасам современной войны. О. Ф. Уаткинс, возглавлявший корпус носильщиков, имел мужество признать: «Через какие страдания мы прошли и какие потери понесли с сентября 1916 по март 1917 г., никогда не станет известно до конца» [407, с. 83—85].
По официальным данным, за годы войны погибло 40 тыс. африканцев. Эйнсворт, с 1917 г. военный комиссар по труду, считал, что погибших было больше 155 тыс. человек, причем больше всего — гикуйю. Демобилизованные возвращались домой больными. Многие, не дойдя до резервата, умирали, других та же участь ждала по возвращении [407, с. 87—89; 639, с. 121, 125].
Дорого обошлась африканцам война европейских держав. Но те, кто выжил, кое-что вынесли из этого ада, в котором им довелось побывать. Тот же О. Ф. Уаткинс писал: «... тех, для кого водопроводный кран или дверная ручка до сих пор оставались непостижимой тайной, научили носить на передовую полевые радиоустановки и новейшее скорострельное оружие. Люди, не продвинувшиеся в своем развитии даже до использования колеса и еще несколько лет назад с криками ужаса разбегавшиеся при виде поезда, теперь выталкивали из грязи огромные грузовики, брели рядом с ... чуть не задевавшими их автомашинами и лишь слегка поворачивали голову на звук пролетающего самолета» [407, с. 88].
Но «прогресс» африканца в военные годы выходил далеко за рамки его знакомства с наземным и воздушным транспортом. Он познавал методы ведения современного боя, знакомился с новейшим оружием. Впервые воевал рядом с европейцем и видел не только его силу, но и человеческие слабости. Он мно¬
144


го и тесно общался с представителями других народов и впервые осознавал свою принадлежность к большой африканской общности. Армейская дисциплина убеждала его в силе организации. В принудительном порядке война познакомила с «цивилизацией» десятки тысяч людей и тем самым резко ускорила процесс становления новых социальных сил в африканских обществах. Среди будущих лидеров антиколониальной борьбы было немало людей с военным опытом.
Метрополия ничем не отблагодарила африканцев, так много сделавших для ее победы на восточноафриканских фронтах. Зато поселенцы, спекулируя на трудностях военного времени, смогли добиться многого. Прежде всего, усилилось их влияние на колониальную администрацию. В 1913 г. поселенцы отправили в министерство колоний «Петицию о народном представительстве», содержавшую требование выборности их представителей в законодательный совет. Во время войны они получили заверения министерства колоний в том, что выборы представителей европейской общины состоятся в ближайшем будущем, как только будет найден «наилучший способ представительства интересов индийской, арабской и туземной общин» i[389„ с. 289; 417, с. 46—47].
В 1915 г. по инициативе Грогана в Кении был создан военный совет, куда кроме представителей администрации вошли лидеры поселенцев, включая самого инициатора. В годы войны военному совету фактически принадлежала исполнительная власть в протекторате. Первой же акцией этого органа было уменьшение чуть ли не вполовину жалованья и рациона носильщиков. В 1916 г. военный совет принял поправку к указу «о господах и слугах», в соответствии с которой работник, нарушивший контракт, подлежал немедленному аресту без предъявления ордера. В военном совете родилась идея поселения в Кении ветеранов войны. Здесь впервые был применен принцип выборного представительства европейцев: с 1917 г. неофициальные члены совета начали выбираться [389, с. 288, 289; 407, с. 92].
Именно в годы войны была поставлена точка над «i» в вопросе о том, кому принадлежит земля в Кении. Закон о землях короны 1915 г., лишивший африканцев юридических прав на землю, предусматривал новые важные льготы для поселенцев. Срок аренды для них был увеличен до 999 лет, рента-налог на неиспользуемые земли, против введения которой особенно возражали поселенцы, не взималась. Площадь каждой фермы не должна была превышать 5 тыс. акров, но количество ферм, которые мог приобрести поселенец, не ограничивалось [44, с. 80].
В этом же законе был впервые упомянут принцип закрепления определенных территорий исключительно за европейской общиной [619, с. 43, 49, 57]. Расовая дискриминация в землепользовании получила тем самым юридическое оформление —
ю Зак. 654
145


и кенийские нагорья превратились в печально знаменитое Белое нагорье.
Наивно было бы думать, что даже такое решение земельной проблемы могло удовлетворить поселенцев. Добившись создания того, что можно назвать резерватом для белых, они потребовали уничтожения резерватов африканских племен — последнего шаткого препятствия на пути земельного ограбления африканцев. Стремление получить землю в резерватах обосновывалось заботой об их развитии. Особую обеспокоенность «положением в резерватах» проявила Экономическая комиссия 1917 г., укомплектованная главным образом поселенческими лидерами. «Нужно немедленно прекратить политику закрытия резерватов для влияния европейской цивилизации, превращающую их в оплоты отсталого и дикого невежества»,— говорилось в ее отчете [214, с. 101].
Особенно многого добились поселенцы за годы войны в решении «проблемы» рабочей силы. В 1915 г. были увеличены налоги африканскому населению и принят указ «о регистрации туземцев». Регистрация (перепись трудоспособного мужского населения с выдачей удостоверений личности) должна была облегчить сбор налога, учет ресурсов рабочей силы и ее распределение. Правда, осуществить регистрацию во время военной неразберихи оказалось трудно, и проведение этой меры было отложено до конца войны.
В 1918 г. было юридически оформлено положение скваттеров. В законе «о туземных скваттерах» говорилось, что скваттер обязан работать на хозяина не менее 180 дней в году и что африканцы, не работающие по найму и не являющиеся скваттерами, не имеют права жить на территории ферм. Это касалось в первую очередь бывших собственников земли, захваченной европейцами. Закон 1918 г. приравнивал их к остальным арендаторам if214, с. 92—97; 407, с. 95].
Юридические меры сочетались с незаконным, но в годы войны процветавшим «поощрением» африканцев работать на плантациях. Поселенец сам договаривался с вождем о поставках рабочей силы. За каждого рекрута вождь получал небольшое «вознаграждение». На работу впервые начали выгонять женщин. Кроме того, администрация отправляла на фермы африканцев, рекрутированных в носильщики, но не пропущенных медкомиссией.
В результате всех этих мероприятий в некоторых резерватах в годы войны отсутствовало от 75 до 85% взрослых мужчин. Голод, лишения, болезни довершили дело. К середине 1918 г. резерваты были в полном упадке и с экономической и с социальной точек зрения. В них резко возросла смертность, перестали проводиться традиционные церемонии, не соблюдались обычаи. В деревне началось пьянство. Не лучше было и положение африканцев в городах. Сюда стремилась молодежь, здесь часто оставались демобилизованные. Кварталы трущоб
146


разрастались. Грязь, голод, болезни были обычным явлением. Нравственные устои африканских обществ рушились. В 1917— 1918 гг. по городам прокатилась волна грабежей |[407, с. 86—88].
Первые десятилетия колониального господства — период, когда военно-политическое подчинение африканских обществ, при всей его грубости довольно поверхностное, сменялось более глубоким экономическим проникновением колониализма в их среду. К. Маркс подчеркивал значение экономического фактора в социальной трансформации индийского общества в колониальные годы, в частности в разрушении индийской общины: «Эти маленькие стереотипные формы социального организма большей частью разрушены и исчезают навсегда не столько вследствие грубого вмешательства британского налогового чиновника и британского солдата, сколько в результате действия английской паровой машины и английской свободы торговли» |[1, с. 135]. Аналогичное воздействие оказывало становление колониальной экономики и на социальные структуры африканских обществ Кении. Из всех факторов, под влиянием которых рушились сложившиеся в доколониальную эпоху нормы, хозяйственные уклады и представления, исходным, главным было соприкосновение их с капиталистической экономикой. В Кении, где формировался европейский сектор сельскохозяйственного производства и куда активно привлекались частные капиталы, это соприкосновение было более глубоким, чем во многих других странах Тропической Африки.
Это не означает, что методы воздействия капиталистической экономики на африканские общества носили здесь более выраженный капиталистический характер. Основной целью внеэкономического принуждения, применявшегося во всех африканских колониях, было насильственное «дотягивание» раннеклассовых и особенно доклассовых обществ до состояния, в котором иностранный капитал мог их эксплуатировать. Чем более глубоким было проникновение капитала, тем более быстрым и масштабным должно было быть «дотягивание» и тем более широко и последовательно применялись меры внеэкономического принуждения.
Кения, привлекшая наибольшие в Восточной Африке капиталы, отличалась наименее капиталистическим (по масштабам внеэкономического принуждения) характером колониальной эксплуатации — в этом, собственно, и состоял парадокс создававшейся там «белой» колонии. Капиталы дали эффект бума колониального «развития». Фермы, плантации, ранчо, города, дороги, отели, магазины — все это появлялось быстрее, было богаче и многочисленнее, чем в соседних странах, и оставляло впечатление быстрого развития. Такое же впечатление производили новые, бросавшиеся в глаза даже поверхностному на¬
10*
147


блюдателю черты в жизни африканских обществ: рост потребностей, тяга к новым товарам, распространение европейских предметов быта и одежды, особенно в городах и на фермах. Всего за два десятилетия в африканских обществах довольно прочно укоренились такие понятия, как наемный труд, деньги, заработная плата. Быстро росло число отходников. В некоторых районах уже в те годы они составляли весомую часть трудоспособного мужского населения.
Многим современникам казалось, что все эти сдвиги должны были быстро изменить жизнь и мышление африканцев. В те годы даже поселенцы, в принципе считавшие африканца абсолютно неспособным к развитию, четко отделяли отходника и прислугу от «неотесанного туземца» [333, с. 242] в деревне. Воспитанники миссий и отходники мыслились людьми новой формации, несшими свет знаний своим не охваченным еще цивилизацией деревенским собратьям. Ценность информации, обретенной отходниками в городах и на фермах, была для европейцев настолько самоочевидной, что они не сомневались в ее революционизирующем воздействии на кенийскую деревню. Но на деле «прогресс» шел куда медленнее, чем казалось в те годы.
Прежде всего, социальные сдвиги в те годы, да и много позже охватывали географически лишь небольшую часть страны. Избирательность колониального воздействия определялась уровнем социального развития и характером хозяйственных укладов африканских обществ в доколониальную эпоху (ведь даже для «дотягивания» нужен был определенный уровень), пригодностью занимаемых ими земель для развития европейского хозяйства.
Лесные охотники-собиратели доробо, жившие родовым строем, в наименьшей степени подверглись воздействию новых социальных факторов. Они не платили налог, в их среде не создавалась «туземная» администрация, не работали миссионеры. В скотоводческих обществах (масаи, сомали, оромо) «туземная» администрация создавалась, но слабо контролировалась. Налоги они платили чаще всего скотом. Некоторые из них (масаи, календжин) потеряли значительную часть земли, но, поскольку они не обладали навыками, необходимыми для работы на европейских фермах и в городах, и с трудом привыкали к оседлому образу жизни, колониальная администрация не «поощряла» их покидать резерваты и идти работать на европейцев, а миссионеры не проявляли настойчивости в обращении их в «истинную веру».
Земледельческие и земледельческо-скотоводческие народы подверглись колониальному воздействию в наибольшей мере. У них были отобраны наиболее плодородные земли (гикуйю). Их «туземная» администрация находилась под постоянным контролем колониальных чиновников, они платили денежные налоги, их «поощряли» идти на работу любыми способами (осо¬
148


бенно гикуйю, луо, луйя, камба), они были предметом особой заботы миссионеров. Новые социальные группы вербовались в основном из среды этих народов.
Но даже в обществах, подвергшихся наиболее активному колониальному воздействию, изменения накапливались медленно. Последствия земельных экспроприаций до первой мировой войны еще не начали сказываться в полной мере. Отсутствие большого числа отходников до поры до времени мало сказывалось на хозяйственных укладах и образе жизни деревни: в города и на фермы отвлекалась в основном молодежь, составлявшая прежде возрастные группы воинов,—а они не участвовали непосредственно в хозяйственной деятельности своих обществ [407, с. 65].
Вряд ли стоит преувеличивать и глубину психологической трансформации новых социальных слоев, порожденных колониализмом и находившихся в постоянном контакте с европейцами, особенно в первые десятилетия колониальной эпохи. Даже научившись зарабатывать деньги и поняв их ценность, в годы, предшествовавшие первой мировой войне, отходник редко мог истратить их с «пользой» — с точки зрения европейца. Заработав деньги для какой-то определенной цели (выплаты налога, покупки одежды или велосипеда, выплаты выкупа за жену и т. д.), африканец обычно уходил в резерват. Идея работы по найму, как средства существования, еще была в те годы чужда ему.
Воспитанник миссионеров далеко не всегда становился яростным проповедником их учения и даже свою собственную судьбу зачастую не рисковал вверить одному только христианскому богу. Став в 1909 г. учеником миссионерской школы, Дж. Кениата уже освоил к этому времени основы ремесла мунду муго. В 1914 г. он крестился, но до этого, в 1913 г., прошел традиционную инициацию с церемонией обрезания j[383]. Духовный мир даже тех, кого с полным основанием можно было причислить к новым социальным слоям, эволюционировал очень медленно.
Полагали ли европейские авторы тех лет, что дни традиционных обществ сочтены, или, наоборот, считали эти общества имманентно неспособными к развитию, их работы объединяла одна ошибка, не изжитая до конца и современной историографией. Традиционное (в социальном строе, образе мышления и мировосприятии африканца) мыслилось ими как антипод нового. Эти сферы считались несовместимыми, антагонистическими. Но на деле они органично сосуществовали как в личности, так и в обществе. Единство традиционного и нового, принимавшее порой причудливые формы, претерпевало постоянную внутреннюю эволюцию, но оставалось неразрывным целым. Одна сфера дополняла другую, они не могли существовать друг без друга в быетро меняющемся колониальном мире. Это динамичное единство традиционного и нового стало одной из наи¬
149


более характерных черт формирующегося колониального общества.
Одной из сфер, в которых неразрывность традиционного и нового проявлялась наиболее ярко, был антиколониализм. Современная буржуазная историография делит антиколониальную борьбу африканских народов на две фазы: первичное сопротивление (борьба против установления колониального господства) и вторичное (освободительная борьба против существующих колониальных режимов). Начало второй фазы совпадает по этой классификации с установлением колониального господства. Но колониальный раздел на бумаге не был для африканских народов той эпохи сколько-нибудь значимым рубежом, а реальное подчинение растягивалось на десятилетия. Первые столкновения колониальных войск с нанди в начале строительства железной дороги можно, вероятно, назвать «первичным» сопротивлением, пассивное сопротивление выселению в 1906 г.— «вторичным». Но найти рубеж, отделявший одно от другого, невозможно — его попросту не существовало.
Плодотворнее попытка выделить старые и новые формы антиколониальной борьбы. «Старыми» считают формы борьбы, основывавшиеся на нормах и понятиях доколониальных обществ, «новыми» — те, в которых нашли отражение социальные сдвиги в этих обществах и которые поэтому были более пригодны в новых условиях. Можно, видимо, отнести первую организацию кенийских африканцев к новым формам борьбы, а «войны» нанди — к старым. Но большинство движений классифицировать подобным образом трудно. Восстание гириама во многом походит на набеги нанди. Та же традиционная социальная организация в качестве организационной базы, тот жеполу- сакральный-полусветский характер руководства, та же защитная магия вместо оружия. Но нанди защищали ценности доколониального общества от колониальных войск, а гириама, подвергшиеся уже социально-расчленяющему воздействию колониализма, вынуждены были бороться прежде всего против союзник ков колонизаторов в своей собственной среде.
Грань между старым и новым почти неуловима в мумбоиз- ме. Традиционный культ, обретя политическую направленность, вышел за пределы традиционного ареала распространения, перешагнул этническую границу (распространился среди гусии) и стал, таким образом, идейной базой первого полиэтничного крестьянского антиколониального движения в Кении.
Неоднозначен характер даже такого на первый взгляд однопланового явления, как забастовка. События, развернувшиеся в 1910 г. в Султан Хамуде, которые исследователи назвали первой забастовкой кенийских африканцев, вовсе не мыслились таковой самими участниками. Если бы, обиженные работодателем, они бросили работу и просто разошлись по домам, как чаще всего и случалось, квалифицировать это событие как забастовку было бы невозможно. Но то, что толпа отходников
150


дружно отправилась в столицу жаловаться на обидчика, было общей целенаправленной и даже в какой-то мере организованной акцией, осознанной попыткой самозащиты.
Одним словом, антиколониальное движение в те годы, да и много позже представляло собой неразрывное единство нового и традиционного, и потому любая попытка его формализации в рамках понятий современной европейской истории может носить лишь условный характер. Только исследование конкретной формы соотношения этих черт в каждом движении может способствовать его пониманию.
Значение ранних антиколониальных движений определялось не только тем, что с самого начала колониальной эпохи они подтачивали устои колониализма. Независимо от характера, целей, направленности все антиколониальные движения, будучи одним из проявлений социальных сдвигов в африканских обществах, в то же время сами являлись важным фактором социальной трансформации этих обществ. В антиколониальной борьбе выковывалась новая общность интересов, накапливался опыт совместных и совершенно новых действий. В какой-то мере появлялось сознание собственной силы. Ведь несмотря на все поражения, на кажущуюся безрезультатность, даже в те ранние годы антиколониальная борьба .оставляла след в общественной жизни. Достаточно сказать, что сопротивление ма- саев переселению и их наивная попытка судиться с колониальной администрацией привлекли внимание английской общественности и вызвали отставку двух кенийских губернаторов — Ч. Элиота в 1904 г. и П. Джироуарда в 1912 г.
Антиколониализм (не только борьба как таковая, но и религиозные движения и даже, например, мумбоистский отказ от борьбы и уход от активной жизни, как реакция на колониальное угнетение) был формой познания колониальной действительности, приспособления традиционной психологии к быстро менявшимся социальным условиям. В самом широком смысле этого слова он был важнейшей формой массового общественного сознания африканцев в колониальную эпоху.
В годы, предшествовавшие первой мировой войне, становление колониализма и антиколониализма в Кении только начиналось. Еще не оформились особенности колониальной эксплуатации, не сформировался характерный облик колониального общества. Долгий путь африканских обществ через колониальную эпоху только начинался. Первая мировая война стала на этом пути важнейшей вехой.
Она длилась всего четыре года, но за этот короткий промежуток времени в колониальную ойкумену страны был втянут новый широкий слой населения. Перемены становились необратимыми. Все отчетливее страна обретала облик «белой» колонии. Наступала эпоха, когда, как выразился однажды Коинан- ге, верховный вождь гикуйю, «Дэламер держит ухо администрации» (69, т. 2, с. 400—402}.


Глава V
СТАНОВЛЕНИЕ КОЛОНИАЛЬНОГО ОБЩЕСТВА «СТРАНЫ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА». ТРАНСФОРМАЦИЯ И ХАРАКТЕР АНТИКОЛОНИАЛИЗМА
«Дэламер держит ухо администрации»
После окончания первой мировой войны социально-политическое развитие народов Кении, как и других африканских стран, шло в новом историческом контексте. Воздействие таких важнейших новых явлений всемирно-исторического процесса, как возникновение первого социалистического государства, рост демократического, рабочего движения и влияния социалистических идей во всем мире, подъем национально-освободительного движения в Азии, стало постоянным фактором в их жизни, хотя и носило по большей части опосредованный характер. В период между двумя мировыми войнами кенийское антиколониальное движение впервые установило связи с демократическими и социалистическими организациями Европы, идеи демократического движения, сведения о национально-освободительной борьбе на Востоке впервые начали проникать в страну. Вместе с тем правящие круги Великобритании под воздействием изменений в мире все больше стремились упрочить свои позиции в Африке. Особая роль при этом отводилась таким «белым» бастионам колониализма и расизма, как ЮАС и Родезия. Кения быстро превращалась в один из них.
Колониальная политика в «белой» колонии
Планы поселения в Кении ветеранов войны разрабатывались в Найроби и Лондоне еще до ее окончания. В английских газетах послевоенных лет часто мелькала броская реклама: «В отставку? — Почему бы не в Кении?» Обладающего достаточным доходом ветерана соблазняли всеми прелестями страны: «избытком дешевой рабочей силы», отсутствием подоходного налога, «интересными и дружелюбными туземцами», соседством с «представителями высшего класса Великобритании», верховой ездой, охотой, поло, теннисом, гольфом {111, с. 11].
152


К 1919 г. планы поселения ветеранов были готовы. Больше
1 тыс. ферм размером по 5 тыс. акров и стоимостью по
2 тыс. ф. ст. каждая предназначалась для отставных офицеров со средствами. Около 250 мелких ферм решено было предоставить ветеранам в дар. Большие фермы раскупались плохо, и с 1922 г. их стали тоже распределять безвозмездно [214, с. 81 — 82]. К 1923 г. в Кении насчитывалось 1183 фермера, к 1929 г.— 2 тыс. (без членов семей), и эта цифра долго оставалась вершиной численности поселенческой общины [497, с. 147; 649, с. 241]. Новые поселенцы придали европейской общине Кении еще и «военный» колорит. Списки членов различных комиссий теперь часто напоминали послужные списки командного состава воинских частей.
В первые послевоенные годы Кения мало напоминала страну из рекламных объявлений. Фермы, как и резерваты, оказались после войны в плачевном состоянии, правда по чисто экономическим, а не социальным причинам. Но цены на мировом рынке были в те годы высоки, и фермеры смогли быстро поправить свои дела. Кризис начала 20-х годов лишь ненадолго приостановил рост доходов. С 1922 по 1929 гг. годовой доход колонии увеличился вдвое, причем в основном за счет роста производства европейского сектора. В 1912—1913 гг. африканцы давали 70% экспортной продукции, а в 1928 г.— только 20%, причем это была главным образом не продукция сельскохозяйственного производства, а шкуры, кожи, кость и прочие «экзотические» товары ;f649, с. 239, 243].
Именно в эти годы фермы превратились в роскошные виллы, а поселенческие городки на Нагорье стали островками уюта и комфорта. Клубы, гольф, поло, скачки теперь действительно были к услугам «обитателей счастливой долины» — так называли поселенцев if506, с. 134—135]. Найроби, население которого достигло 100 тыс. человек, превратился в деловой и торговый центр всей Восточной Африки. Момбаса с населением около 50 тыс. человек стояла на втором месте. Промышленность развивалась медленно, но шахты по добыче золота и небольшие предприятия первичной обработки сельскохозяйственного сырья и леса все же выводили страну на первое в Восточной Африке место и по этому показателю {649, с. 260—261].
Полоса благополучия кончилась в 1928 г., когда урожай уничтожила саранча. В 1931 —1934 гг. на страну обрушилась засуха. Эти бедствия совпали с мировым кризисом, ударившим по экономике Кении больнее, чем прежние. Особенно сильно упали цены на кофе, сизаль, кукурузу. Фермеры забрасывали хозяйство, площадь обрабатываемых земель уменьшалась.
Остроту кризиса несколько смягчила только «золотая лихорадка». Как и многое другое в истории Кении, она была миниатюрной копией того, что происходило когда-то в Южной Африке. Месторождение золота, открытое неподалеку от Какамеги и Западной Кении, было таким маленьким, что в другое вре¬
153


мя это событие вряд ли привлекло бы к себе внимание. Но кризис сделал свое дело: толпы полных надежд золотоискателей бросились пытать счастье. Инициативу быстро перехватили крупные горнодобывающие компании. В середине 30-х годов золото давало около 10% дохода колонии. Месторождение истощилось уже через десять лет, но во время кризиса оно дало средства к существованию 600 европейцам и 15 тыс. африканцам.
За годы кризиса некоторые малорентабельные отрасли европейского сектора пришли в упадок. Площадь под кукурузой сократилась на Белом нагорье наполовину. Зато увеличилось поголовье крупного рогатого скота. Были открыты ценные свойства цветов пиретрума (их использовали для изготовления инсектицидов), и эта культура, не требовавшая больших затрат, заняла почетное место среди «европейских» культур. В 1925 г. английские компании создали первые крупные чайные плантации на юго-западе Нагорья, а к 1938 г. чай занял второе место после кофе в экспорте колонии [649, с. 247—250].
К концу 30-х годов, таким образом, завершился процесс формирования европейского сектора сельского хозяйства. Сложилась его отраслевая и районная структура. Он занял в кенийской экономике то место, которое в большой мере определило особенности колониального облика страны.
Успехи европейского сектора колониальная историография приписывала исключительно усердию самих поселенцев. В их среде (а значит, и в колониальной литературе) бытовал рассказ о том, как трудолюбивый бедняк шотландец, приехав в Кению, стал владельцем стада овец в 30 тыс. голов. В документах эта история не нашла отражения. Зато другая, менее сентиментальная, полностью подтверждена документально. В 1918 г. полковник Гроган за военные заслуги (не последней из них, вероятно, считалась его деятельность в военном совете) получил в дар от колониальной администрации участок в 50 акров на побережье гавани Килиндини и арендовал рядом еще один участок в 146 акров. В гавани он построил деревянную пристань и транспортер. В 1925 г. он продал оба участка той же колониальной администрации за 350 тыс. ф. ст. Пристань была оценена в 37 тыс. ф. ст. По завершении сделки она развалилась. Специалисты определили, что пристань была сколочена на живую нитку и не разрушилась раньше по чистой случайности [214, с. 162].
Но возможность разбогатеть была в Кении для европейца вполне реальной даже без чудес и темных махинаций. В начале века земля стоила чрезвычайно дешево, а позже цены на нее быстро росли. Относительно дешевой была и неквалифицированная рабочая сила. Но главное — колониальное правительство защищало европейских фермеров от конкуренции индийцев и африканцев всеми доступными ему средствами, как экономическими, так и административными.
154


В 1920 г. Кения стала колонией (официальное название в колониальные годы — «Колония и протекторат Кения»; протекторатом осталась десятимильная прибрежная полоса). К этому событию метрополия приурочила предоставление ей займа в 5 млн. ф. ст. Эти средства пошли на помощь фермерским хозяйствам fill, с. 112]. Уже в 1925 г. размер субсидий достиг около 8 млн. ф. ст. ([214, с. 152]. Тогда же страна вошла в стерлинговую зону. Стоимость рупии была при этом искусственно снижена, и во время обмена валюты разницу компенсировали только европейцам. В 20-е годы колония получила около
13,5 	млн. ф. ст. на развитие инфраструктуры (углубление момбасского порта, модернизация и продление железнодорожной линии). Теперь лишь немногие районы Нагорья были удалены от дороги больше чем на 45 км [649, с. 234, 239—240, 247—248]. Во время кризиса начала 30-х годов поселенцы получили еще около 474 тыс. ф. ст. (подсчитано по |Т11, с. И 2]). В 1939 г. администрация объявила, что задолженность с поселенцев снимается [203', с. 34—35]. Сами поселенцы к середине 30-х годов вложили в свои хозяйства в общей сложности только около 2,8 млн. ф. ст. if265, 1937, с. 276, 284].
Кроме английского налогоплательщика за развитие европейского сектора экономики Кении платили и африканцы. В 1920— 1921 гг. казна получила от таможенных сборов со всех статей импорта 362 250 ф. ст. Таможенную пошлину платили все, но африканцы покупали меньше иностранных товаров. Африканский единый налог (на хижины и подушный) в те годы дал казне 656 тыс. ф. ст., неафриканский подушный налог — 21 тыс.
Закон о подоходном налоге на неафриканское население был впервые принят администрацией в ноябре 1920 г. Поселенцы во главе с Дэламером устроили в Найроби бурную кампанию протеста. Губернатор отсрочил проведение решения в жизнь на год. Лига защиты европейских налогоплательщиков призвала европейцев бороться «плечом к плечу» и даже идти в тюрьмы, но налога не платить. Но им не пришлось прибегнуть к этой крайней мере. Видные английские юристы доказали, что облагать прямым налогом британских подданных, не имеющих законодательной власти в стране, противозаконно. В 1922 г. закон о налоге был отменен([214, с. 145, 149—158].
В 1932 г. связи поселенческих лидеров в Лондоне снова помогли европейцам избежать введения ненавистного налога. Только в 1936 г. лидеры поселенцев решили пойти на «компромисс». Они согласились на небольшой подоходный налог в обмен на расширение своих полномочий в исполнительном совете (389, с. 321—322, 325—326]. В общей сложности в 30-е годы налоги с африканского населения давали казне около 790 тыс. ф. ст. в год, а с европейского — около 670 тыс. Расходы администрации на 3 млн. африканцев составляли примерно 34 тыс. ф. ст., а на 17 тыс. европейцев—171 тыс. ф. ст. [515, с. 394].
155


На что же тратились эти средства? Только с 1930 г. колониальная администрация начала предоставлять доход от прямого налогообложения африканцев в распоряжение департамента туземных дел. В 1921 г. 24% средств, полученных этим департаментом, было истрачено на регистрацию африканского населения [417, с. 243], т. е. на повышение эффективности его эксплуатации. Нет оснований полагать, что характер деятельности департамента изменился с 1930 г., когда увеличились средства, которыми он располагал.
Что касается средств на образование, социальное и медицинское обслуживание, строительство, то европейцы получали их из «общей» казны (где оставались и доходы от косвенного налогообложения африканцев). Африканцы же обеспечивали себя сами: в 1924—1925 гг. в Кении были созданы местные туземные советы, собиравшие свои собственные дополнительные налоги на социальные нужды. В 1926 г. доход местных туземных советов составил 37 тыс. ф. ст., к 1938 г. он поднялся до 103 тыс. ф. ст. tf533, с. 351].
Кроме финансовой поддержки колониальное правительство оказывало поселенцам помощь различными оградительно-дискриминационными мерами. Так, поселенцы смогли наладить производство кукурузы только после того, как для них снизили стоимость ее перевозок по железной дороге. Введение протекционистских тарифов на муку, молоко и мясо способствовало быстрому развитию скотоводства и росту производства пшеницы if649, с. 235—236]. Но главным, жизненно важным условием существования европейской общины оставалась дискриминация в землепользовании и трудовом законодательстве.
Основные принципы землепользования в колониальной Кении были установлены законом 1915 г. Но проведение их в жизнь потребовало еще четверти столетия. В законе говорилось о резерватах, как о чем-то реально существующем, но их границы не были определены. Это означало, что любой участок мог быть вырезан из резервата и передан для поселения европейцам. Так и произошло с резерватом нанди в 1919 г., когда из него выделили землю для поселения ветеранов войны. Границы резерватов были впервые определены законом в 1928 г. Но и после этого губернатор, считавшийся «опекуном резерватов», мог санкционировать отчуждение от них земли «в интересах африканцев», а европейцы получили право арендовать участки на территории резерватов, хотя и с разрешения министерства колоний и сроком «всего» на 33 года /[417, с. 253, 258—260; 617, с. 285—286].
В указе 1930 г. «об опеке над туземными землями» говорилось, что резерваты созданы «для использования и выгоды туземных племен... навсегда» и что земля может отчуждаться от них только с согласия министра колоний и при предоставлении равного количества земли в других районах. Уже через два года указу пришлось пройти проверку практикой. Когда в Кака-
156


меге было обнаружено золото, весь золотоносный участок был вырезан из густонаселенного резервата кавирондо. Африканцам заплатили денежную компенсацию «за беспокойство», но никакой другой земли не дали. Земельное законодательство пересмотрели с учетом возможности других ценных для английского правительства находок [617, с. 686—867].
В 1932—1934 гг. в Кении работала комиссия по землепользованию, по имени председателя прозванная комиссией М. Картера — одна из самых ответственных в истории колониальной Кении. Комиссия признала, что у африканцев было экспроприировано более 800 тыс. акров (1474 кв. мили) земли, и рекомендовала добавить более 500 тыс. акров (896 кв. миль) к резерватам, около 145 тыс. акров (259 кв. миль) отвести под «временные резерваты», а более 520 тыс. акров (939 кв. миль) — под «районы туземного землепользования», в которых могли бы арендовать участки «детрибализованные» африканцы [617, с. 688].
Комиссия советовала «окончательно» определить границы резерватов и «передать» (!) их в собственность «туземных племен». Европейские фермы, находившиеся на территории резерватов, решено было оставить владельцам до... 2014 г., когда истекал срок аренды, определенный указом 1915 г. Комиссия рекомендовала законодательно определить границу Белого нагорья, площадь которого должна была составить более 9,3 млн. акров (16 700 кв. миль), включая 2,2 млн. акров (3950 кв. миль) «лесных резерватов».
Эти рекомендации были приняты английским правительством и оформлены юридически несколькими законами и указами 1938 и 1939 гг. |444, с. 92; 617, с. 688—689]. Британские подданные — индийцы и африканцы — были лишены права пользоваться землями на Нагорье. Германские подданные (даже те, кто воевал против англичан) по праву расовой принадлежности могли покупать и покупали там землю.
С середины 30-х годов земельных экспроприаций в Кении не было. Площадь земли, отнятой у африканцев, составила 7% территории страны '[451, с. 687]. Но если учесть, что к обработке пригодна лишь пятая часть территории Кении, то эти 7% обернутся 35%. Из 5,2 млн. акров земли, зарезервированной за европейцами на Нагорье, в 1932 г. обрабатывалось только 613,6 тыс. .[75, 1932, с. 17].
После войны резко возросли потребности европейского сектора в рабочей силе. В 1919 г. первый военный губернатор Кении одобрил циркуляр о рабочей силе, в котором говорилось, что чиновники должны использовать «все законное влияние», чтобы «поощрять» мужчин, а там, где деревня находится неподалеку от фермы, то и женщин и детей идти на работу. Вождям вменялось в обязанность оказывать «всевозможную законную помощь» в рекрутации молодежи на плантации. Они должны были составлять списки «сотрудничающих с готов¬
ит


Нагорье и резерваты в колониальные годы
ностью» и тех, кто «не сотрудничает»; работодателям разрешалось самим набирать рабочих на территории резерватов. «Если этого окажется недостаточно,— говорилось в заключение в циркуляре,— правительство использует и другие специальные меры» ([214, с. 103, 104; 533, с. 355].
Циркуляр вызвал протесты миссионеров и некоторых колониальных чиновников. Чиновники полагали, что им не следует употреблять свое «законное влияние» на вербовку рабочей силы для поселенцев. Миссионеры считали, что узаконенная и
158


контролируемая система принудительного труда лучше неограниченного «поощрения». Сколь ни странной может казаться подобная позиция для сторонников «политики зоопарка», как пренебрежительно называли миссионеров и чиновников-либе- ралов поселенцы, им удалось привлечь к документу внимание английской общественности. Запросы оппозиции в парламенте заставили министра колоний — а им стал в это время У. Черчилль — применить свою власть, чтобы смягчить некоторые формулировки циркуляра. В частности, колониальным чиновникам было запрещено принимать участие в вербовке рабочей силы, от принудительного труда освобождались некоторые группы африканцев (служители миссий, вожди, служащие колониального аппарата) и т. д. [407, с. 114—115; 417, с. 232]. В таком виде, несмотря на яростные протесты поселенцев, циркуляр стал законом.
Миссионеры были в чем-то правы: отсутствие принудительного труда на бумаге не означало его отсутствия в жизни. Скорее наоборот, практиковать его было проще именно потому, что официально о нем не было и речи. Только однажды за межвоенный период администрация испросила у министерства колоний официальное разрешение использовать принудительный труд. Разрешение было дано, но выполнение условий так тщательно проконтролировали, что местные власти не повторяли больше этого опыта [407, с. 117].
Самой распространенной и широко практиковавшейся формой принудительного труда были так называемые общественные работы. По закону 1920 г. каждый африканец, не работающий по найму, был обязан 60 дней в год отработать за плату и еще 24 дня — бесплатно на «общественных работах» — строительстве дорог и других общественных сооружений ([407, с. 135, 138]. Это прямое принуждение не вызывало никаких протестов у общественности.
Некоторым «сторонникам зоопарка» (Дж. Эйнсворту, X. Р. Тейту, Н. Лейсу, У. Макгрегор Россу и др.) пришлось из- за несогласия с принципами «трудовой» политики колониальной администрации уйти в отставку. Их не продвигали по службе, подвергали обструкции, обвиняли даже в «большевистских тенденциях» {407, с. 122]. Современная кенийская историография отдает им дань уважения. Б. Огот писал, например, что эти чиновники «главным долгом администрации считали защиту африканских интересов» [572, с. 264].
Можно сочувствовать их благим порывам, но служебные неприятности этих администраторов не меняют существа их деятельности. Они были дальновидными колонизаторами, заботившимися о рациональной эксплуатации людских ресурсов страны. Их методы были бы хороши в Уганде или Нигерии (не случайно в числе их лондонских сторонников оказался Лугард), но не годились для поселенческой колонии 20-х годов.
С середины 20-х годов колониальная администрация начала
159


сокращать принудительную вербовку рабочей силы. Это не значит, конечно, что от нее отказались в принципе: только в 1925 г., например, на «общественные работы» было привлечено больше 15 тыс. человек if407, с. 139]. Снижению роли принудительного труда способствовал протест английских демократических и рабочих организаций и самих африканцев против его применения. Потребность в прямом принуждении уменьшилась и с перестройкой деревни, анклавным развитием товарно-денежных отношений. Но меры косвенного, административного принуждения и «поощрения» усовершенствовались и становились разнообразнее.
После первой мировой войны в Кении была в широких масштабах проведена регистрация рабочей силы. В законе 1920 г. говорилось, что вне резервата каждый африканец должен иметь при себе удостоверение с отпечатками пальцев, сведениями об уплате налога, данными о месте работы и подписями работодателей. Удостоверение (кипанде) вкладывалось в металлическую коробочку, которую африканец был обязан носить на шее. Нарушение этого предписания каралось штрафом в 15 рупий или трехмесячным тюремным заключением (f389, с. 286; 407, с. 13].
Закон вызвал бурный протест. Африканцы называли кипанде собачьим ошейником. И все же к концу 1920 г. через унизительную процедуру надевания этого ошейника пришлось пройти почти 200 тыс. африканцев, к концу 1924 г.— 500 тыс. В округе Накуру регистрировали даже детей с 12 лет. От регистрации освобождались только учителя, священнослужители, вожди и некоторые другие столь же малочисленные категории африканского населения {f407, с. 137; 533, с. 356].
По-прежнему эффективным средством «поощрения» африканцев идти на заработки оставались налоги. Размер налога в сумме составлял минимум 24 шилл. Кормилец даже небольшой семьи должен был платить не меньше 60 шилл. в год. Средняя заработная плата отходника составляла 10—12 шилл. в месяц; значит, для уплаты даже минимального налога африканец без каких-то других источников денежных доходов должен был работать два месяца в году. Если налог снижался, поселенцы тут же сокращали заработную плату своим рабочим {214, с. 145—146; 533, с. 356; 652, с. 212].
С ростом численности скваттеров все более суровыми становились законы, регулировавшие их жизнь на фермах. По указу 1925 г. «туземный работник, проживающий на ферме» — так названы были скваттеры — лишался права на свой участок, если не работал на хозяина, а работать он был обязан 180 дней в году. Участок скваттера не должен был превышать двух акров. Только фермер мог продать урожай скваттера. Рабочий не имел права держать на ферме крупный рогатый скот.
В 1937 г. появился новый указ, который урезал размер пастбищ скваттеров и разрешил увеличивать количество дней, ко-
J60


горые они отрабатывали на ферме, до 270 в год £349, с. 171; 407, с. 176; 533, с. 346—347; 649, с. 257]. Фермер имел право согнать скваттера с земли и выселить его в резерват, если тот терял трудоспособность или чем-то не импонировал хозяину [407, с. 129].
Одним из главных способов увеличения численности рабочей силы в межвоенные годы стала расовая дискриминация в производстве сельскохозяйственной, прежде всего экспортной, продукции. Еще в 1911 г., когда Эйнсворт попытался развивать производство хлопка в Ньянзе, Дэламер обвинил его в том, что он отвлекает потенциальных рабочих (407, с. 42]. В 20-е годы африканцам Кении было запрещено выращивать наиболее доходные экспортные культуры, в то время как в Уганде и Танганьике именно в этот период они становились основными производителями кофе-робуста и хлопка. Даже в 30-е годы, когда проблема рабочей силы утратила свою остроту, поселенцы мобилизовали все свое влияние в Лондоне, чтобы предотвратить снятие запрета на выращивание кофе в резерватах. Первые пробные шаги к внедрению культуры кофе в некоторых отдаленных от Нагорья резерватах администрация предприняла только в 1934 г. if649, с. 251, 245—246; 652, с. 216].
«Страна белого человека», «белая» колония — такой стала Кения в межвоенные годы. Это выражение вовсе не означает, что европейцев здесь было больше, чем местных жителей. В Кении белое население никогда не превышало 1 % численности африканцев и составляло примерно треть выходцев из Азии (индийцев и арабов). «Белая» колония — это страна с определенным типом политической и социально-экономической структуры. Ббльшая часть экспортной и значительная часть товарной продукции производилась в ней европейским сектором, который использовал местное население в основном в качестве неквалифицированной рабочей силы. Неотъемлемой чертой такой колонии была расовая дискриминация, пронизывавшая все сферы жизни, быта, производства. Кения начала превращаться в «страну белого человека» еще в период, предшествовавший первой мировой войне. В межвоенный период ее экономическая структура обрела все черты, характерные для «белой» колонии.
Как и в других поселенческих колониях, в Кении была в широких масштабах проведена экспроприация земли у африканцев. В Танганьике для неафриканского населения было отчуждено 0,9% территории, в Уганде — менее 0,5%, в Ньясаленде— 5%, в Северной Родезии — 3% (451, с. 687]. В Кении у африканцев было отнято 35% пригодной к обработке земли. По масштабам земельных экспроприаций она приближалась, таким образом, к Южной Африке, где было отчуждено 89% земли, и Южной Родезии (49%).
С расистскими колониями Юга Африки Кению сближало дискриминационное земельное законодательство и широкое использование принудительного труда. Меры «поощрения» вклю¬
11 Зак. 654
161


чали высокий денежный налог — самый высокий в Восточной Африке (см. [515, с. 394]), ограничение количества земли, кото- рой могли пользоваться африканские народы, запрет на выращивание экспортных культур. Другими словами, экономическая система колониальной Кении базировалась на эксплуатации ее людских ресурсов в основном в качестве рабочей силы — отходников, скваттеров, прислуги и т. д.; естественные ресурсы были предоставлены для эксплуатации белым жителям колонии.
Английские историки из числа противников европейского поселения в Кении часто подсчитывали, во что обходилась поселенческая община английской казне, т. е. английскому налогоплательщику. Но основное бремя развития европейского сектора вынесли на себе африканцы. Землю, рабочие руки, денежные средства — все это белые поселенцы получали главным образом от африканцев или за их счет. В этом и заключался главный смысл и результат проводившейся здесь «особой» экономической политики.
Экономическая система поселенческой колонии формировалась в полном согласии и при поддержке колониальной администрации. В политическом отношении поселенцы встретились в межвоенный период с большими трудностями. Их влияние в политической жизни постоянно росло, но надежда превратить Кению в самостоятельный «белый» доминион по типу Южной Африки или хотя бы в самоуправляющуюся колонию по типу Южной Родезии рухнула.
Сразу же после окончания первой мировой войны поселенцы возобновили требования выборного представительства в законодательный совет. Министр колоний дал согласие при условии, что в совет войдут и индийцы. По колониальной конституции 1919 г. представители европейской общины получили в законодательном совете И мест, индийцы — 2. Кения оказалась первой в Британской империи страной, где избирательное право получили и женщины, разумеется белые. Так случилось не в силу особого уважения кенийских европейцев к равенству, а лишь потому, что им необходимо было любой ценой увеличить число европейских избирателей в стране [389, с. 290].
Время правления губернатора Норти (1919—1922) стало для поселенцев золотым веком. Он провозгласил своей официальной политикой «управление по согласию», пообещав консультироваться с неофициальными членами законодательного совета (европейцами, конечно) по поводу всех законопроектов. Двоих из них губернатор ввел в исполнительный совет. Колониальным чиновникам он разрешил голосовать в законодательном совете по их усмотрению, т. е. зачастую против законопроектов администрации, которые они сами вырабатывали и должны были проводить в жизнь [389, с. 296].
Предоставление европейцам избирательного права вызвало первые серьезные столкновения на политической арене. Индийское население, до первой мировой войны не проявлявшее боль¬
162


шой политической активности, резко протестовало против конституции 1919 г. Индийская община Кении была самой влиятельной, многочисленной и богатой в Восточной Африке, и именно ей больше других приходилось сталкиваться с расовой дискриминацией во всех сферах жизни. Не случайно в Кении политические организации индийцев возникли раньше, чем в Уганде и Танганьике.
Первая организация, представлявшая интересы индийских торгово-промышленных кругов,— Индийская ассоциация Момбасы возникла в 1906 г. (по другим данным — в 1900 г. [533, с. 388]). Президентом ассоциации стал «великий старик», как его называли индийцы, крупный бизнесмен А. М. Дживанджи. Ассоциация провозгласила своей целью защиту индийской общины от дискриминации в землепользовании. В 1907 г. была создана Индийская ассоциация Британской Восточной Африки, объединившая индуистов, а зятем — Мусульманская лига Кении. Раскол на религиозной почве, конечно, не усилил организации, тем более что Мусульманская лига всегда выступала в дальнейшем сепаратно /[343, с. 61—62; 389, с. 267].
Сопротивление индийцев узаконению расовой сегрегации на Белом нагорье было не особенно серьезным, поскольку их деловые интересы лежали в основном вне сферы сельского хозяйства. Другое дело — борьба против расовой дискриминации в политике. Индийцы добились назначения Дживанджи в законодательный совет, но в 1911 г ^пок его полномочий истек, а другого представителя индийской общины администрация не назначила [389, с. 288].
В 1914 г. был создан Индийский национальный конгресс Восточной Африки, провозгласивший своей целью борьбу за «достижение индийцами полного равенства перед законом» [518, с. 108]. Сначала его деятельность сводилась к борьбе индийской буржуазии за свою долю в эксплуатации африканского населения. Но в 20-е годы наплыв индийских иммигрантов способствовал демократизации организации. Руководство в ней перешло к молодым лидерам, среди которых сильны были антиколониальные настроения. Наиболее видным из них стал новый глава Конгресса М. А. Десаи [343, с. 63—64].
Первым поводом взрыва политических страстей в послевоенные годы стала дискуссия о дальнейших судьбах Танганьики. Кто-то в английских колониальных кругах предложил отдать ее Индии в награду за участие индийцев в войне. Это предложение, конечно, никто не воспринял всерьез. Оно даже не обсуждалось официально. Но поселенцы всполошились не на шутку/[389, с. 291].
Антииндийскую кампанию открыла речь Грогана на обеде, устроенном Конвентом ассоциаций в честь прибытия губернатора Норти. Недопустимо, говорил Гроган, подчинять англичан управлению людей «низшей расы». Позже выяснилось, что речь Грогана была образцом сдержанности. Весной 1919 г. европей¬
11*
163


ская пресса вылила на индийцев потоки грязи. Да что пресса! В официальном документе — отчете поселенческой Экономической комиссии — говорилось: «У индийцев неизлечимое отвращение к санитарии и гигиене. В этом отношении африканцы более цивилизованны, чем индийцы, так как они естественно чисты в своих манерах. ...Моральная развращенность индийца... вредна африканцу, который в своем естественном состоянии по крайней мере лишен худших пороков Востока». Одним из самых тяжких обвинений была «пропаганда коммунизма», которую вели якобы азиаты-работодатели среди африканцев (”407, с. 118; 604, с. 39]. Губернатор Норти, отнюдь не смущенный подобными крайностями, полностью поддержал поселенцев. «Интересы европейцев должны быть определяющими во всем протекторате»,— писал он [389, с. 291, 292].
Почти четыре года шли политические баталии между европейцами и индийцами колонии. Борьба велась вокруг принципов избирательного права, представительства в законодательном совете, иммиграционных квот. Резолюции, петиции, обращения сыпались в министерство колоний и министерство Индии. В борьбу были втянуты колониальная администрация Индии и правительство Южной Африки. Индийцы требовали равенства, европейцы — превосходства.
Сначала все, казалось, складывалось так, как хотели поселенцы. В 1922 г., например, в Экономико-финансовую комиссию было назначено шесть неофициальных и всего два официальных члена законодательного совета. Комиссия добилась проведения важных мер, благоприятствовавших развитию поселенческого хозяйства. Дэламер не поленился съездить в Лондон, чтобы выслушать речь нового министра колоний Черчилля о восточноафриканских делах. Тот говорил о необходимости придерживаться в Восточной Африке так называемого принципа Родса — предоставлять равные права всем «цивилизованным людям». Но тут же заявил, что европейская демократия «ни в коем случае не годится для развития азиатских и африканских народов» и что Кения должна прийти к «полному ответственному самоуправлению». Дэламер уехал вполне успокоенным [389, с. 294—297].
Но вскоре ветер подул в другую сторону. Черчилль запретил колониальным чиновникам голосовать в законодательном совете против мероприятий английского правительства. Потом был отозван со своего поста Норти, которого поселенцы любовно называли «наш посланник», а вскоре появились рекомендации двух министерств — колоний и Индии — по «индийской проблеме». Принцип сегрегации в землепользовании на Нагорье в этом документе подтверждался, но были сняты ограничения на иммиграцию индийцев и предлагался общий для индийцев и европейцев список голосования с высоким имущественным и образовательным цензами [389, с. 297—298].
Реакцию поселенцев вряд ли можно назвать бурной. На этот
164


раз они не возмущались, но зато начали готовить ... восстание против колониальной администрации. Разделили страну на военные округа, разработали планы мобилизации, составили опись оружия, машин, горючего, лошадей, выбрали девиз «За короля и Кению!» (подразумевалось — против плохих министров), назначили даже главнокомандующего. Губернатора решили похитить и поселить на уединенной ферме с хорошей рыбалкой [470, т. 2, с. 135—136]. Детективный фарс разворачивался наяву. Вряд ли они собирались воевать всерьез. Но английское правительство, прекрасно осведомленное о планах поселенцев: (на что они, видимо, и рассчитывали), направило все-таки три крейсера к восточноафриканскому побережью [604, с. 67—68].
В июне 1923 г. «белая» книга, названная по имени министра колоний Девонширской, закрыла дискуссию. Индийской общине было предоставлено избирательное право (с голосованием по общинам) и пять мест в законодательном совете [389, с. 298]. На первый взгляд несколько неожиданно в этой декларации принципов колониальной политики утверждалось: «В первую очередь Кения — африканская страна... и там, где интересы африканских туземцев столкнутся с интересами других рас, они должны иметь первостепенное значение» [451, с. 190]. «Ответственное самоуправление» под руководством европейцев было снято с повестки дня, «опека» над африканцами провозглашалась делом исключительно английского правительства. Более того, из текста «белой» книги следовало, что по крайней мере на ближайшее время поселенцы должны похоронить надежду на неофициальное большинство в законодательном совете.
Причины, побудившие английское правительство подчеркнуть «первостепенное значение интересов африканцев», не имели, конечно, ничего общего с заботой об их нуждах, как пыталась представить дело колониальная историография. Это положение было направлено против индийцев, и именно так его восприняли участники дискуссии. Индийцы в знак протеста против «белой» книги начали кампанию гражданского неповиновения [389, с. 298], европейцы же настолько не всерьез восприняли намерение колониальных властей поставить интересы африканцев выше их собственных, что приняли «белую» книгу с восторгом.
Вскоре новый губернатор Кении разъяснил, что «интересы европейцев и туземцев параллельны, а не антагонистичны». Политика колониальной администрации, считал он, должна соответственно носить «двойной» характер. Уже с 1925 г. колониальная администрация Кении начала добиваться для поселенцев неофициального большинства в законодательном совете. «Двойную политику» Лондон официально санкционировал «белой» книгой 1927 г. В ней вновь утверждалось, что с ростом численности поселенческой общины Кения получит самоуправление и что правительство считает необходимым разделить с поселенцами «бремя опеки» над африканцами ([388, с. 54; 389, с. 302—303; 417, с. 187].
165


И все же в 1923 г. по поселенческим амбициям был нане* сен первый серьезный удар. Ведь именно в этом году другая «белая» колония — Южная Родезия стала самоуправляющейся. Почему же для Кении Англия закрыла этот путь?
Прежде всего, численность европейского населения Кения была смехотворно мала, и об этом недвусмысленно напоминала Девонширская «белая» книга. Она составляла меньше трети от численности европейской общины Родезии и индийской общины самой Кении. Индийская оппозиция превратила соотношение численности общин из демографического в политический вопрос.
Большое воздействие на политическую линию министерства колоний оказывал и экономический фактор. Зависимость колебаний этой линии от экономической ситуации прослеживается очень четко. За мировым экономическим кризисом начала 20-х годов (и соответственно ухудшением экономической конъюнктуры европейского сектора) последовала Девонширская «белая» книга. Стабилизация мировой экономики и быстрое раз- витие европейского сектора в 20-е годы вызвали к жизни «двойную политику». Кризис начала 30-х годов, как мы увидим, окончательно похоронил надежды поселенцев на самоуправление — такое, каким они его понимали.
Известную роль в решении не предоставлять Кении самоуправление сыграла индийская оппозиция. Причин для такого решения у английского правительства было, таким образом, много. Так много, что напрашивается вопрос: а собиралось ли оно вообще предоставлять самоуправление кенийским белым? Английское правительство неоднократно заявляло о своем намерении предоставить самоуправление своим зависимым территориям, в том числе и тем, в которых не было значительного белого населения [451, с. 146—147]. Но известен лишь один случай, когда оно действительно пошло на это добровольно — случай с Южной Родезией.
Самоуправление означало предоставление поселенцам права почти бесконтрольной эксплуатации местных ресурсов, а это вряд ли было в интересах английских правящих классов. Положение Родезии отличалось от положения Кении прежде всего близостью Южно-Африканского Союза. Реальная опасность присоединения к ЮАС и почти полного выхода из-под контроля метрополии заставили английское правительство предложить родезийским белым не менее заманчивую перспективу. Родезия была, таким образом, не правилом, как воспринималось в те годы, а единственным исключением.
После Девонширской «белой» книги индийцы еще несколько лет пытались отстоять свои права. Индийский национальный конгресс провел несколько кампаний гражданского неповиновения (закрытие лавок, неуплата налогов и т. д.). Смерть Десаи в 1926 г. ослабила левое крыло руководства организации, но кампания несотрудничества продолжалась: новый политический
166


лидер И. Дасс призвал индийцев бойкотировать выборы в законодательный совет [343, с. 64—66; 389, с. 306].
И все же к концу 20-х годов и особенно в 30-е годы в индийском движении наметился перелом. Политика несотрудни- чества с колониальной администрацией во многом утратила свою привлекательность для общины. Индийцы прочно заняли промежуточное место в социальной пирамиде и поняли, что в условиях расистской колонии рассчитывать на политическое равенство не приходится. И в политическом и в социально-экономическом отношении они пытались теперь отстаивать лишь уже завоеванные позиции от конкуренции как европейцев, так и африканцев. Но значение деятельности первых индийских организаций очень велико. Советская исследовательница Л. А. Дем- кина справедливо отмечает, что «впервые именно они (индийцы.— И. Ф.) облекли сопротивление всевластию европейских колонизаторов в Восточной Африке в современные организационные формы» [343, с. 63]. Индийцы не только преподали африканцам наглядный урок методики современной политической борьбы, но и способствовали втягиванию их в эту борьбу, когда в попытках заручиться их поддержкой против европейцев устанавливали первые непосредственные контакты с африканскими лидерами.
На рубеже 20—30-х годов самой острой политической проблемой в Кении стал вопрос о федерации Восточной Африки. Поселенцы решили использовать идею объединения восточноафриканских территорий для расширения своего влияния в законодательном совете. Федерация поможет «цивилизующему влиянию» Кении распространиться на юг, считал Дэламер, навстречу такому же влиянию, идущему из Родезии. Но дверь к федерации, говорил он, закрыта, и открыть ее может только выборное большинство (теперь уже выборное, а не неофициальное) в законодательном совете Кении [389, с. 304—305].
В январе 1929 г. был опубликован отчет комиссии английского парламента, рассматривавший вопрос о федерации (так называемая комиссия Хилтона Янга). В отчете подтверждался принцип «первостепенной важности» африканских интересов. «Единственное, на что могут претендовать иммигрантские общины,— говорилось в нем,— это партнерство, но не контроль». Неофициальное большинство в законодательном совете признавалось возможным, если «туземные расы» будут должным образом там представлены и если контроль Лондона сохранится до тех пор, пока «туземцы» не смогут сами принять участие в управлении. Вопрос об ответственном самоуправлении не поднимался [389, с. 309; 417, с. 89—90, 194—195].
Отчет комиссии Янга вызвал в поселенческих кругах ту реакцию, которую можно было ожидать от них после публикации Девонширской «белой» книги. Предложения комиссии были за- клеймлены как «оскорбительные для народа Кении и несправедливые по отношению к туземцам» [388, с. 66]. Телеграммы,
167


петиции, делегации в Лондон, обструкция администрации в законодательном совете — все это вызвано было не отступлением Лондона от прежде провозглашенной политики, а как раз тем, что отступлений в отчете не оказалось.
Индийцы тоже отвергли рекомендации комиссии, потребовав немедленного введения общего списка голосования, но колониальной администрации вскоре удалось убедить часть из них прекратить политику иесотрудничества. Места в законодательном совете были все-таки заняты, хотя руководство Конгресса во главе с И. Дассом бойкотировало совет |Г388, с. 62—63; 389, с. 310, 319].
Кенийская администрация и даже министерство колоний склонны были затягивать проведение рекомендаций комиссии в жизнь, но как раз в это время было сформировано лейбористское правительство, и отчет был опубликован вместе с меморандумом о «туземной политике» двумя «белыми» книгами. Поселенцы назвали их «черными» и подняли такой шум, что вопрос был передан на рассмотрение объединенной комиссии обеих палат английского парламента.
В 1931 г. в Лондоне перед членами комиссии прошли делегации от всех расовых групп населения трех стран Восточной Африки. Всего год миновал с появления «черных книг», но он стал рубежом в политической борьбе. Мировой экономический кризис, тяжело ударивший по поселенческому хозяйству, отразился и на политике. Выступления представителей поселенцев перед комиссией отличались удивительной скромностью. Комиссия определенно положила конец их надеждам превратить Кению в самоуправляющуюся колонию под своим главенством. И хотя «первостепеиность интересов» африканцев трактовалась в ее отчете довольно своеобразно («интересы подавляющего большинства туземного населения не будут подчинены интересам меньшинства, принадлежащего к другой расе, как бы ни были важны сами по себе эти последние»), никаких изменений в составе и численности законодательного совета предложено не было. Вопросы о налогообложении и землепользовании были отложены до рассмотрения специальными комиссиями, федерация временно снята с повестки дня '[388, с. 76; 389, с. 316, 318; 417, с. 206].
Индийская община, несмотря на разногласия в Индийском национальном конгрессе, продолжала политику несотрудниче- ства. Европейцы, поняв бесперспективность оппозиции, перешли к энергичной поддержке колониальной администрации. Их лидер, ставший символом «пионерской» эпохи, Дэламер, умер, а те, кто пришел ему на смену, вспоминали о самоуправлении лишь изредка, когда пытались выторговать в обмен на отказ от него что-то конкретное.
Главной целью поселенцев в начале 30-х годов стал контроль в области финансов. В 1934 г. министерство колоний решило создать в Кении постоянную финансовую комиссию, полу¬
168


чившую право распоряжаться всеми финансовыми делами коло-- нии. Формально в ее составе не было неофициального большинства, но, голосуя вместе с «представителем африканских интересов» (а это был, конечно, европеец), поселенцы могли добиться нужного им решения [389, с. 322—323].
По решению комиссии обеих палат парламента состав законодательного совета Кении не мог меняться в течение длительного времени. Но оказалось, что это только на руку поселенцам: постоянно подчеркивая «беспомощность» неофициальных членов в законодательном совете, они пытались усилить свой контроль над исполнительной властью.
Таким образом, колониальная политика Англии в «белой» колонии отличалась некоторыми особенностями не только в экономической, но и в политической сфере. Законодательный и исполнительный советы — колониальная пародия на буржуазнодемократические институты самой метрополии — были созданы здесь раньше, чем в соседних восточноафриканских странах. Значительно раньше были проведены здесь выборы, причем не только среди европейского, но и среди индийского населения.
Африканцы были отстранены от участия в центральной администрации всех трех колоний, но только в Кении поселенцы — их непосредственные эксплуататоры — осуществляли и официально признанное и негласное влияние на колониальную администрацию. Отчет комиссии Хилтона Янга констатировал: «В законодательном совете развита практика назначать для рассмотрения всех важнейших вопросов специальные комиссии. В них редко сохраняется официальное большинство... Эта практика распространилась на всю работу законодательного совета и привела к большому влиянию его на деятельность правительства (колониальной администрации.—Я. Ф.)» [111, с. 15]. Даже сами поселенцы были довольны. Один из их лидеров признавал в конце 30-х годов, что, по сути дела, они уже принимают участие в управлении страной [389, с. 327].
Существо постоянных в межвоенные годы политических столкновений между поселенцами, индийцами и колониальной администрацией составляла борьба за приоритет в эксплуатации людских и естественных ресурсов страны. Колониальная администрация выступала при этом, конечно, не самостоятельно, а как представитель определенных кругов правящего класса метрополии. Именно эти круги и оставили за собой право контроля и управления, объявив, что колониальная администрация берет «опеку туземцев» на себя. Поселенцам, принадлежавшим к другим кругам того же правящего класса, но имевшим и свои особые интересы, предоставили возможность непосредственной эксплуатации и соуправления без права окончательного решения. Индийцам была отведена роль соэксплуататоров без какого бы то ни было участия в управлении.
Борьбой между этими группами были заняты в межвоенные годы политические умы Лондона, Найроби и других восточно¬


африканских столиц. Оттенки взглядов европейских и индийских политических деятелей заполняли страницы газет, а за ни ми и колониальной исторической литературы. В пылу полемики часто апеллировали к «интересам туземцев». Это было удобно: все стороны были непоколебимо убеждены в том, что африканцы не могут и еще долгое время не смогут ни поддержать, ни опровергнуть своих «защитников». В отчете комиссии Хилтона Янга говорилось, что африканцы отстали в развитии от европейцев не меньше чем на 20 веков [388, с. 67]. Ни пресса, ни политики иммигрантских группировок нимало не интересовались тем, каковы «интересы» африканцев в действительности.
Заседая в комиссиях, комитетах и советах, европейцы были уверены, что они определяют будущее Кении на столетия вперед. Но на самом деле судьбы страны решались не здесь, а в резерватах, скваттерских деревушках, африканских бидонви- лях европейских городов. Жизнь миллионов африканцев, социальные и политические изменения в их среде — то, что составляло основу, существо исторического процесса тех лет, оставалось за пределами внимания европейских политиков. Между тем 20—30-е годы были временем, когда не замечать эти изменения можно было только в силу особой предубежденности. Именно в межвоенный период африканские общества, утрачивая свой «традиционный», т. е. доклассовый и раннеклассовый, характер, превращались в общество колониальное, обладавшее определенными характерными чертами и особенностями.
Трансформация африканских обществ
Одной из наиболее заметных отличительных черт формирующегося колониального общества Кении была развитая система отходничества. По официальным данным, в 1926 г. по найму работало более 152 тыс. кенийцев, в 1938 г.— 183 тыс. Большая часть из них была занята в сельском хозяйстве — 106 тыс. (скваттеры в это число не входят); различные колониальные службы нанимали около 28 тыс. рабочих; домашней прислугой работали 17 тыс. человек.
Средняя заработная плата отходника составляла 10— 12 шилл. в месяц, в годы кризисов в начале 20-х и 30-х годов падала до 6—8 шилл. В конце 20-х годов она была максимальной для межвоенного периода и составляла 14—16 шилл. © месяц. Рабочие жили впроголодь. Поселенцы кормили их только кукурузной кашей, несмотря на призывы медицинского департамента добавлять в рацион хоть немного мяса {407, с. 151; 653, с. 208, 212].
Отходники работали за такую нищенскую плату только потому, что налоги, «поощрение» и тяжелое положение в резерватах гнали их в города и на фермы. «Я пришел в Момбасу, потому что дома ничего нет. Мы обрабатываем там землю и ни¬
170


чего не получаем за это»,— рассказывал отходник в 1939 г. Когда его спросили, не мало ли ему платят, он ответил: «Вполне достаточно для голодных. Там, дома, люди мрут с голоду» [478, с. 166].
В 20—40-е годы жестокая эксплуатация африканцев на фермах сопровождалась порой патернализмом. Патерналистское высокомерно-снисходительное отношение распространялось больше всего на скваттеров и прислугу. Оно подразумевало признание за африканцами некоторых привлекательных черт, что было почти невозможно прежде. В Кении, писал один и» поселенческих авторов, «приятные народы, обладающие многими лучшими инстинктами человечества. Они жизнерадостны, у них сильно развито чувство естественного стыда, им чужда мстительность, им нравится, когда ими хорошо управляют» [208, с. 20, 43]. Это обычный набор достоинств, которыми наделяют представители господствующей группы группу угнетаемую.
Патерналистски настроенный фермер мог организовать для детей скваттеров школу, в которой обучали ремеслам, чтению, письму и иногда счету. Жена фермера лечила больных работ' ников, знакомила их жен с правилами гигиены. «Добрый» фер'- мер позволял устраивать на ферме «нгомы» — праздники с танцами и пивом и сам наслаждался красочной картиной плясок. Иногда на ферме создавалось что-то вроде совета старейшин — «киама», разрешавшая споры и мелкие ссоры между работниками [407, с. 128—129].
Но «добрые» фермеры были редки, и к тому же патернализм отнюдь не исключал грубости и жестокости по отношению к африканцам. Плеть была постоянно в ходу. «Я всегда отношусь к своим туземцам, как к детям,— говорил поселенец из высших военных чинов.— Стараюсь быть с ними добрым, давать им советы, наставлять их. Но когда доброта бессильна, приходится делать то же, что делают в публичных школах в Англии и во всей империи — прибегать к розгам» [407, с. 172].
Поселенцы избивали не только мужчин, но и женщин и детей. Известно много случаев, когда истязаемые умирали. Колониальный суд всегда оправдывал убийцу. Шурин Дэламера Г. Коул застрелил своего работника. Судья буквально уговаривал его сказать, что он сделал это, чтобы пресечь воровство. Однако Коул упорно повторял: «Стрелял, чтобы убить!» Его оштрафовали и ненадолго выслали из страны. Это был вполне обычный приговор |f228, с. 37; 407, с. 91, 99]. Однажды поселенец был-таки осужден на три года тюрьмы за убийство африканца. Верховный суд колонии уменьшил срок заключения до шести месяцев, но защита утверждала, что и это наказание было слишком суровым. Поселенческая пресса объясняла «жестокость» приговора предубежденностью суда: подсудимый был немец [26, № 43526]. Поистине удивительные превращения претерпевала английская законность в условиях колониального беззакония.
171


Как бы ни тяжела была жизнь отходников на фермах, в городах она все-таки была еще хуже. Население городов, вернее, африканских локаций в межвоенные годы разбухало катастрофически быстро. В 1921 г. в Найроби проживало около 12 тыс. африканцев, в 1938 г.— около 40 тыс., еще через десять лет — 70 тыс. Африканское население Момбасы в начале 20-х годов составляло 18 тыс. человек, в 1946 г.— 57 тыс. [478, с. 160; 533, с. 345—346].
В Найроби в локации Пумвани было около 250, в Пангани— около 300 домишек из веток и глины, крытых прутьями или ржавым железом. Люди спали в них на полу, устроив постели из мешков или одеял. Иногда их набивалось по семь-восемь человек в комнату без окон. В бараке, рассчитанном на 170 человек, в 1938 г. жило более 500. Общественные туалеты были настоящими рассадниками заразы. Положение в Момбасе было еще хуже. Те, кому предоставляли кров работодатели, спали обычно вместе со скотом. Амебная дизентерия, малярия, легочные заболевания, венерические болезни были обычным явлением и разносились из городов в резерваты [407, с. 148—149, 210, 215, 217—218].
Мужчин в африканских кварталах было значительно больше, чем женщин,— ведь в основном африканское население состояло из отходников. В Найроби, например, даже в 1948 г. насчитывалось свыше 70 тыс. мужчин и только 16 тыс. женщин. Неудивительно, что в городах процветала проституция, росло число внебрачных связей [407, с. 148—149; 533, с. 347—348].
В межвоенные годы из отходников начинала формироваться немногочисленная прослойка рабочих. Несмотря на тяжелые условия жизни, раньше всего отходники стали превращаться в неквалифицированных рабочих в Момбасе. Объяснялось это удаленностью города от резерватов (отходник не мог позволить себе каждые три месяца кататься отсюда в резерват и обратно) и несколько более высокой, чем на Нагорье и в Ньянзе, заработной платой |[478, с. 158, 168—169].
Квалифицированных рабочих (вернее, ремесленников) готовили в межвоенные годы миссионеры и администрация. В большинстве миссионерских школ ученика связывали контрактом на три года. С семи утра до четырех вечера он работал по избранной специальности (плотника, столяра, слесаря и т. д.) и только после этого еще два часа мог постигать основы наук. В 1925 г. администрация открыла в Кабете школу технического обучения африканцев. Школа выпускала плотников, столяров, каменщиков, портных и т. д. К середине 30-х годов пятилетний курс обучения в ней прошли около 1 тыс. человек. Многие ушли до окончания курса искать работу, чтобы помочь семьям [489, с. 148—152].
Колониальная администрация стремилась заменить квалифицированными африканцами индийцев — отчасти из политических соображений, чтобы уменьшить численность индийцев в
172


колонии, отчасти из-за того, что африканскому ремесленнику или квалифицированному рабочему можно было платить втрое меньше, чем за ту же работу индийцу. Эта цель была в какой- то мере достигнута: уже к концу 30-х годов профессии жестянщиков, авторемонтников и т. д. в сельских местностях были полностью монополизированы африканцами.
В то время возможности найма для квалифицированных рабочих в «белой» колонии были крайне ограниченны. В 1930 г. глава департамента образования писал, что рабочий ищет постоянное место, а поселенцу нужен работник для конкретного дела, на месяц-два. Многие индийские фирмы и предприятия принимали на работу только своих соотечественников. Поэтому со второй половины 30-х годов подготовка ремесленников и квалифицированных рабочих в миссиях прекратилась, ею занимались только немногочисленные специальные центры типа школы технического обучения [489, с. 153—155].
Многие департаменты колониальной администрации готовили для себя кадры сами. Именно так возникла элитарная з среде ремесленников прослойка санитаров, лаборантов, моряков, машинистов паровозов, телеграфистов, телефонистов, машинисток (в колониальной Кении это была мужская профессия), сантехников, слесарей [407, с. 146].
Положение и роль прослойки ремесленников и квалифицированных рабочих в Кении в межвоенный период можно оценить по достоинству только с учетом того факта, что никакой другой образованной африканской элиты в те годы там практически не существовало. В 1926 г. для африканцев была открыта Высшая школа Элайнс («Элайнс хай скул»), позже ставшая кузницей образованной элиты страны, в 1927 г.— школа для учителей сельских школ («Джинс скул»). Они давали среднее образование, но в межвоенные годы их выпускников можно было буквально пересчитать по пальцам. Миссионерское же образование до середины 30-х годов было прочно связано с ремеслом.
Не случайно многие первые видные националисты Кении были выходцами из высших кругов рабочей прослойки. Г. Туку, глава первой политической организации африканцев Кении, был телефонистом, активист этой организации Дж. Бьюта — телеграфистом, Кениата по миссионерской специальности — плотником. Кенийский исследователь пишет о будущем президенте: «Через пять лет он принес из Тогото (миссионерской школы в Тогото.— И. Ф.) умение читать и писать, хорошее знание плотницкого дела и поверхностное — английского языка. Кениата поразил город своей образованностью» [363]. Квалифицированные рабочие, ремесленники, выпускники миссионерских школ, даже просто начинающие оседать в городах отходники выполняли в Кении функции, сходные с функциями образованной элиты в Западной Африке. Они занимали примерно то же место в политической жизни, и европейцы относились к ним с тем же раздражением, какое в других странах вызывала у них афри¬
173


канская интеллигенция. Комиссар Момбасы докладывал своему начальству, что его округ дает пример «худших образцов детрибализованных и полудетрибализованных туземцев». Другой кенийский европеец с издевкой писал, что «детрибализован- ные» африканцы Момбасы, «воображая себя современными, разгуливают в костюмах якобы английского покроя, которые привели бы портного с Бонд-стрит в состояние меланхолии до конца его дней» {478, с. 169].
«Детрибализованные» и тем более образованные африканцы совершенно исключались из сферы патернализма. Дэламер не разрешал своим рабочим носить брюки и учиться. Он говорил, что это превратило бы «его» гикуйю и масаев в проституток [249, с. 198]. «Женщина (африканка.—Я. Ф.), поддерживающая чистоту у себя в доме, более цивилизованна, чем ее муж, который может предъявить диплом об окончании школы»,— утверждали европейцы [208, с. 44].
Одной из отличительных черт формирующегося колониального общества Кении был многочисленный и своеобразный слой скваттеров. В 20-е годы число скваттеров росло поразительно быстро. В начале 20-х годов на Нагорье, по оценочным данным, насчитывалось от 60 тыс. до 80 тыс. скваттеров [652, с. 208]. В середине 30-х годов комиссия Картера определила численность «резидентов» и скваттеров с семьями примерно в 150 тыс. человек. Большинство из них были гикуйю, около 13 тыс.— нанди, около 4 тыс.— кипсигис и т. д. «Резидентами» считались и доробо, поскольку они жили в «лесных резерватах», а законом это в принципе запрещалось [533, с. 346—347].
Число скваттеров увеличивалось прежде всего за счет мигрантов из резерватов. Среди причин миграций исследователи называли попытки африканцев избежать отправки в корпус носильщиков (в годы войны), ссоры с «туземной» администрацией, стремление старших уберечь детей от влияния миссионерских школ (в таких поместьях, как у Дэламера, это было сделать значительно проще, чем в резерватах), попытки уменьшить налоговое бремя (скваттеры платили меньше налогов, чем жители резерватов), но главной была, конечно, нехватка земли в резерватах {249, с. 196, 198; 436, с. 178—179].
Неверно было бы считать, что все скваттеры были одинаково обездолены. Даже в 20-е годы среди них встречались люди, имевшие много скота. Чаще всего это были ахои, по собственному почину или просьбе хозяев земли освобождавшие участки, которые они арендовали в резерватах. В знак того, что участок возвращается к мбари навсегда, она скотом выплачивала часть выкупа, внесенного когда-то арендатором за пользование землей [491, с. 294—295]. На ферме в Найваше жил, например, некто Камау Кигера, владелец стада коз в 6 тыс. голов. У него было 28 жен и больше 70 детей [436, с. 191]. Таких скваттеров было, конечно, мало. Поселенцы любили их и старались приблизить к себе, удержать на ферме..
174


До середины 20-х годов скваттерам жилось легче, чем их родственникам в резерватах. Но с этого времени картина стала меняться. 1925—1929 годы скваттеры называют временем, «когда поселенцы начали стрелять наш скот». Произошло это не от беспричинной переменчивости настроений европейцев, как думали скваттеры («Не понимаю я, что это находит на европейцев. Утром они могут быть очень любезны, а к вечеру готовы застрелить тебя»,— говорил один из них). Причиной была, конечно, растущая численность скваттеров. В Накуру в 1919 г. было около 8 тыс. скваттеров и членов их семей, столько же — в Найваше. Европейцев — администрации и поселенцев — в обоих округах насчитывалось всего 215 человек. К 1923 г. скваттерское население Найваши выросло вдвое. В 1921 г. в Лайкипии (которую только что начали заселять ветераны войны) жили 58 поселенческих и 18 скваттерских (гикуйю) семей. К 1923 г. там было 497 скваттеров с семьями — больше 1400 человек (европейцев — 166) [249, с. 199; 436, с. 180, 186].
Земли для скваттеров стало не хватать. Новые правила и ограничения, наложенные на них в 1925—1929 гг., по сути дела, означали попытку превратить их в рабочих с наделом. Многих это, естественно, не устраивало. В 1928—1929 гг. приток скваттеров на фермы прекратился, а многие бросились назад, в резерваты. Земли для них там, конечно, не оказалось. Даже для тех, у кого было много скота. С 30-х годов, когда впервые начали остро сказываться последствия земельных экспроприаций, скот падал в цене, а стоимость земли росла. Никто уже не соглашался менять землю на скот i[491, с. 294—295]. Скваттеры считали, что администрация и поселенцы специально заманили их на Нагорье, заранее зная, что резерваты за время их отсутствия будут перенаселены |[249, с. 204; 436, с. 188—189].
Уже в 1930 г. большинству скваттеров пришлось возвращаться на фермы и жить по новым правилам. Именно с этого времени они стали самостоятельной, отличной от населения резерватов в социальном и психологическом отношении общностью. Одной из ее отличительных черт стало настойчивое стремление к образованию. До начала 30-х годов скваттеры не слишком охотно посылали своих детей в школы. В резерватах зажиточная прослойка уже в середине 20-х годов вкладывала средства не только в землю, но и в образование. Земля и образование были как бы двумя сторонами медали: и купить и удержать землю можно было только при наличии в семье дополнительного относительно высокого несельскохозяйственного дохода (например, оклада чиновника), а его давало только образование [491, с. 291, 296—297].
В 30-е годы получить хорошее образование стало труднее; его экономическая значимость стала очевидна всем. На Нагорье школ было мало, и скваттеры чаще всего посылали детей в самостоятельные, «независимые» (от правительства) школы без специальных зданий, учебников, порой даже письмен¬
175


ных принадлежностей. Едва грамотный «учитель» обучал г них учеников всему, что знал и умел сам. Но зато грамотность на Нагорье, в отличие от резерватов, стала широко распространенным явлением. Выпускники школ превращались в активный элемент социальной и политической жизни. Выучившись, они становились мелкими клерками или занимались торговлей. Уже во второй половине 30-х годов они вытеснили индийцев из посреднической торговли между Нагорьем и резерватами. Предпринимательская деятельность скваттерских семей гикуйю распространилась даже на некоторые другие резерваты (например, гусии), где они покупали землю, открывали лавки и мастерские [249, с. 202, 204—205; 436, с. 191—192].
Появление и существование скваттерской и отходнической прослоек африканского общества было связано с положением в резерватах. В результате происходивших там перемен временно или навсегда в города и на европейские фермы вытеснялись оттуда сотни тысяч людей. Эти вытесненные прослойки сейчас уже довольно хорошо изучены. Но процессы, шедшие в самих резерватах, до сих пор во многом остаются закрытой книгой.
Важнейшей проблемой резерватов была нехватка земли. Превратившись в политический вопрос, земельная проблема обросла столькими различными толкованиями, что разобраться в ней стало не просто. Колониальная администрация видела в ней проблему эрозии почвы. Колониальная историография объясняла ее ростом африканского населения в результате внедрения «европейской цивилизации» (медицинского обслуживания, прекращения междоусобных войн и т. д.). В поселенческих кругах, а иногда и в исторической литературе существование этой проблемы зачастую просто отрицали, считая ее «удобным политическим лозунгом», «мифом», выдумкой африканских «агитаторов» [533, с. 340]. Африканские лидеры, английское демократическое движение, а порой и марксистская литература относили ее появление исключительно за счет земельных экспроприаций.
Что же представляла собой земельная проблема в действительности? Прежде всего, относительно самого факта ее существования. В 30—40-е годы плотность населения в некоторых резерватах превышала все допустимые для сельских районов нормы. В 1933 г. площадь резервата гикуйю составляла 843 тыс. акров. На этой территории жило около 400 тыс. человек. В среднем на семью из пяти-шести человек приходилось по 9,25 акра — минимум для поддержания хозяйства. К 1948 г. население выросло почти вдвое. Плотность населения сильно различалась по округам. По данным комиссии Картера, в некоторых округах резервата тейта она составляла 476 человек на примерно 560 акров (1 кв. милю) обрабатываемой земли, в округе Киамбу — 420 человек, в округе Форт Холл — 411, в округе Ньери — 272 [533, с. 340—341; 604, с. 174—175].
В Ньянзе с ее более бедными почвами и значительно мень¬
176


шим размахом земельных экспроприаций плотность населения была меньше. В округе Северная Ньянза, где жили в основном луйя, в 1948 г. плотность населения составляла 236 человек на 1 кв. милю, в округе Центральная Ньянза (луо) — 185 человек, Южная Ньянза (гусии, а также луо, куриа и др.) — 145 человек |f533, с. 341].
У скотоводческих народов перенаселенность резерватов проявлялась в нехватке пастбищ. В результате нанди и кипсигис начали уделять больше внимания земледелию; у масаев преобладал прежний тип хозяйства, и их пастбища уже в 30-е годы были перегружены. Эрозия почвы, быстро развивавшаяся в земледельческих районах, в скотоводческих уже в межвоенный период приобрела угрожающие масштабы. В наихудшем положении оказались скотоводческие районы Укамбани.
В 1912 г. численность африканского населения составляла около 2,5—3 млн. человек, в 1948 г.— 5,25 млн. По оценочным данным, в 30-е годы прирост населения в стране гикуйю и части Ньянзы составлял около 1,5% в год. Этот демографический взрыв лишь в какой-то мере можно отнести за счет погрешностей оценочных данных. О том, что он действительна произошел в межвоенный период, свидетельствует высокий процент детей среди сельских жителей в более поздние годы, когда начали проводиться переписи африканского населения: в 1948 г. их было около 40% [533, с. 337—333; 649, с. 253—255].
Причин увеличения численности африканского населения было несколько. После голода, эпидемий и «умиротворения» 90-х годов прошлого и первого десятилетия нашего века, после бедствий первой мировой войны прирост населения был совершенно естественным явлением. Какую-то роль сыграла, конечно, и медицина — ее роль сказалась в первую очередь в уменьшении детской смертности. Особенно заметно выросло население в плодородных районах — по-видимому, за счет не только естественного прироста, но и миграций из других районов.
Население росло, в результате прививок росло и поголовье скота, а земля, кормившая и людей и животных, не увеличивалась: площадь ее была теперь ограничена территорией резерватов, их границы зафиксированы в законе. Расширение территории за счет более слабых соседей было для новых поколений уже невозможно. Земельные экспроприации усугубили положение. Земельная комиссия Картера определила потери гикуйю к 1931 г. в 7040 акров [533, с. 340]. Уже в 1945 г. было официально признано, что они потеряли в общей сложности не менее 2625 тыс. акров. Сами гикуйю считали, что у них экспроприировали около 5 млн. акров [452, с. 117, 198].
У тейта было экспроприировано около 1300 акров земли. Гириама были согнаны с территории приблизительно в 100 тыс. акров, хотя часть ее африканцы продолжали обрабатывать [533, с. 342]. У нанди было отнято в общей сложности около 39 040 акров земли j[214, с. 81; 533, с. 344]; у кипсигис —
12 Зак. 664
177


Плотность населения


12®


130 тыс. |[533, с. 344]. Земельный голод был наибольшим именно в резерватах (гикуйю, камба, масаи, нанди, кипсигис), из которых отчуждали землю для поселенцев. Это свидетельствует в пользу прямой зависимости перенаселения от земельных экспроприаций и подтверждает справедливость позиций африканских политиков. Но были аргументы и против их мнения.
В трех округах провинции Ньянза, где было экспроприировано очень незначительное количество земли, перенаселение было не меньшим, а кое-где и большим, чем в некоторых районах страны гикуйю. Более того, перенаселение было и в Танганьике и даже в Уганде, да и во многих других странах Африки, где земельные экспроприации были незначительными или их не было вовсе и где не существовало резерватов. И еще одно обстоятельство: несмотря на то что плотность населения в резерватах была довольно велика, далеко не вся земля в них обрабатывалась. В 1933 г., например, под сельскохозяйственными культурами в резервате гикуйю было занято 274,25 тыс. акров, под залежью и паром — 45,5 тыс. акров, а пригодные для обработки, но необрабатывавшиеся районы занимали 309,25 тыс. акров. В Киамбу обрабатывалось 60% пригодной к обработке земли, в округе Ньери — 53, в Северном Кавирондо — 37%. В других районах этот процент был значительно ниже [70, т. 1, с. 984; 491, с. 36, 42].
Странное на первый взгляд сочетание перенаселения с большими необрабатывавшимися площадями ставило многих в тупик, и о нем зачастую умалчивали. Между тем явление это было совершенно естественным, вытекавшим из условий существования африканского общества при колониализме. Экономисты называют его «относительным аграрным перенаселением». Связано оно было не только с соотношением количества земли и численности населения, но и с характером производства.
Английский экономист писал: то количество земли, которое оставалось у африканцев, «вполне могло бы поддерживать и большую численность населения на более высоком уровне жизни, но только каждая семья не могла бы иметь свой собственный участок», потому что для «новой системы» требовались участки не меньшего, а большего размера [649, с. 256—257]. «Новая система» — эвфемизм бесконечно болезненных процессов социального расслоения — действительно могла бы решить проблему перенаселения, если под решением понимать создание горстки зажиточных фермеров и массы безземельных. Ученый и сам признает, что переход к «новой системе» не мог бы осуществиться без глубоких социальных потрясений. Но главное (с потрясениями или без них), в конкретной обстановке Кении межвоенного периода этот переход не мог осуществиться вообще.
При существовавшем уровне социального развития африканских обществ метрополия могла эксплуатировать их только колониально-капиталистическими методами. Естественным про-
180


дуктом такой эксплуатации были не сельскохозяйственный пролетариат и фермеры, а отходники и колониальное крестьянство. Сохранение натурального производства и прежних методов ведения хозяйства было главным условием функционирования системы.
Семья отходника обрабатывала один и тот же участок, поскольку расчищать новые у женщин не хватало ни сил, ни времени. Другой важной причиной сохранения необрабатываемой земли в резерватах был процесс накопления земельных угодий зажиточными семьями, шедший в 20—30-е годы — прежде всего за счет бывших арендаторов — ахои, а потом и отходников и беднеющих семей [491, с. 294]. Немногочисленная зажиточная прослойка в Кении была особенно заинтересована в земле, так как других возможностей для накопления у нее было в те годы немного. Если для доколониальных времен утверждение Кениаты о том, что «каждый клочок земли в стране гикуйю имел хозяина» if 194, с. 22], и было преувеличением, то в 30-е годы оно уже полностью отражало действительность.
В поселенческой колонии с ее повышенными потребностями в рабочей силе существовало, как пишет советский экономист Ю. М. Иванов, «непримиримое противоречие между капиталистическим производством европейских предпринимателей и африканским торговым земледелием. Условием и предпосылкой первого являлось полное отсутствие или стагнация второго» [346, с. 40]. Поселенцы и сами понимали это. Один из них писал: «Чем более зажиточно и удовлетворено население резервата, тем меньше необходимости и желания у молодежи идти работать» (152, с. 10].
«Поощрением» отходничества, прямыми запретами и ограничениями африканское товарное (тем более экспортное, о котором речь уже шла) производство к началу 20-х годов было преднамеренно задушено в интересах европейских фермеров. Факт этот настолько очевиден, что остается лишь поражаться наивности, с которой некоторые буржуазные, а иногда и кенийские исследователи гадают: отчего же это в Кении африканцы «предпочитали» зарабатывать свой доход трудом по найму, а не обработкой собственных полей (см., например, [649, с. 244— 245]). Стоимость товарной продукции, произведенной африканцами Кении в 20-е годы, составляла 516 тыс. ф. ст., Уганды — около 5 млн. ф. ст. [400, т. 1, с. 394].
Но в 30-е годы положение стало меняться. Мировой экономический кризис начала 30-х годов показал колониальной администрации Лондона и Найроби, что, несмотря на всю помощь и поддержку, поселенческий сектор может не оправдать их надежд. Необходимость развития африканского производства стала очевидной даже для поселенцев, тем более что о нехватке рабочих рук больше не было и речи.
Результаты не замедлили сказаться. Производство хлопка в провинции Ньянза подскочило с 1 млн. ф. в 1930—1931 гг.
Ш


почти до 24 млн. ф. в 1937—19Э6 гг. Продажа кукурузы, производившейся в резерватах, постепенно заполнила вакуум, который образовался в результате уменьшения производства кукурузы европейцами. К концу десятилетия было продано более 700 тыс. мешков — значительно больше, чем с европейских ферм '[649, с. 231].
Сочетание европейского крупнокапиталистического производства с ростом африканского товарного в конце 30-х годов стало возможно отчасти благодаря увеличению численности африканского населения, но главным образом потому, что основным каналом эксплуатации африканского населения оставалось отходничество, а не мелкотоварное производство. О том, что это было именно так, свидетельствуют данные середины 50-х годов. Даже в это время доля денежных доходов африканских хозяйств в валовом внутреннем доходе Кении равнялась 4,6%, Уганды — 26,7%, стоимость этих доходов в Кении составляла 4,7 млн. ф. ст., в Уганде — 51 млн. ф. ст. {346, с. 32—33].
И все же во второй половине 30-х годов сочетание отходничества с товарным производством, какую бы подчиненную роль ни играло это последнее, обостряло проблему нехватки земли и поставило почвы в некоторых земледельческих районах под угрозу полного истощения. В скотоводческих резерватах Кении основной причиной эрозии почв было увеличение численности стад из-за прививок (администрация не жалела на них средств,, чтобы защитить от эпизоотий скот поселенцев) при прежних методах ведения хозяйства и ограничении площадей пастбищ. Общеафриканская проблема приобрела, таким образом, в Кении особенно угрожающий характер. Основные причины перенаселения и эрозии почвы заключались здесь в характере колониальной эксплуатации, особенностях процесса социального- расслоения, в сочетании мелкотоварного производства и отходничества.
Формирование колониального общества было болезненным* мучительным для африканцев процессом. Трудно даже представить, как справлялась человеческая психика с такими глубокими социальными сдвигами, происходившими в столь короткий исторический период. Европейцы часто писали о «нечувствительности» и безразличии африканцев. «Им действительно все равно, что вы делаете с ними. Вы можете сделать мало, но что- то все-таки можете. Но что бы вы ни сделали — это исчезнет* и вы никогда об этом не услышите. Они не поблагодарят вас и не рассердятся. С этим ничего нельзя поделать. Это ошеломляющее качество. Оно, похоже, уничтожает ваше существование как живого существа и навязывает вам роль, которую вы не выбирали, как будто вы — явление природы, как будто вы — погода»,— сетовала Карен Бликсен [159, с. 127].
Быть может, восприятие европейцев, как «погоды» (точнее было бы сравнение со стихийным бедствием), и помогло психологической адаптации африканцев к переменам — если бы оно
182


действительно существовало. Но писательница обманулась внешней беспристрастностью крестьянского облика. Африканцам было далеко не «все равно, что вы с ними делаете». И личная и социальная реакция их была в те годы если не бурной, то очень напряженной.
Зарождение организованных форм
антиколониальной борьбы
Острая политическая полемика между иммигрантскими общинами многому научила африканцев. В 1920 г. в Найроби возникла Ассоциация гикуйю, созданная колониальными вождями. В следующем году группа молодых людей, недовольных их бездеятельностью, создала свою ассоциацию — Ассоциацию молодых гикуйю. Ее руководитель Г. Туку, в то время телефонист казначейства, рассказал, как это было. В июне 1921 г. состоялся большой митинг Ассоциации гикуйю. Разговоров там было много. Говорили и об условиях труда, и о принудительном труде, особенно женском, протестовали против предполагавшегося уменьшения заработной платы. Но результатом была всего лишь резолюция, которую предполагалось послать местной администрации. Туку понял, что таким путем ничего не добьешься, и вместе со своими друзьями решил организовать новую ассоциацию [245, с. 20—22; 604, с. 37].
Ассоциация молодых гикуйю сразу заняла более радикальную позицию. Она протестовала против тяжелых условий труда, выступила за отмену кипанде, уменьшение подушного налога и за возвращение земель, отнятых у гикуйю {239, с. 126; 245, с. 22; 533, с. 357]. В первые же месяцы организованной политической борьбы молодое африканское движение сразу выступило с идеями национального единства и расового равенства. Уже в июле 1921 г. Ассоциация молодых гикуйю была переименована в Восточноафриканскую ассоциацию, чтобы показать, как объяснял Туку, что она объединяет все народы Восточной Африки.
Индийские лидеры постоянно оказывали поддержку организации. Они советовали, помогали во всем, вплоть до перевода текстов резолюций на английский язык [245, с. 22—23]. 10 июля 1921 г. в один день в Найроби состоялись два массовых митинга — индийский и африканский. Индийский митинг требовал равенства всех расовых групп колонии во всех сферах жизни: экономической, политической, административной |[239, с. 127].
Митинг Восточноафриканской ассоциации, на котором, по утверждению Туку, присутствовало около 2 тыс. человек, принял резолюцию, начинавшуюся утверждением: «Индийцы не мешают развитию туземцев, как часто утверждают Конвент ассоциаций и пресса; вслед за миссионерами индийцы — наши
183


лучшие друзья». Затем следовал перечень основных требований Ассоциации: «Этот митинг выражает протест против закона о регистрации туземцев; против аморальной практики принудительного труда девушек и замужних женщин на плантациях; против увеличения налога на хижины и подушного налога. Митинг с величайшим уважением просит министра колоний отменить их» {245, с. 22, 82].
Эта во многом политически наивная программа стала знаменитой. Не только потому, что была первым кредо африканского движения страны, но и потому, что возвела в ранг друзей ненавистных поселенцам индийцев. Программа получила широкую огласку, так как Туку, проигнорировав всю цепочку местной колониальной администрации, послал резолюцию английскому премьер-министру по телеграфу. Он рассказывал: «Я просто собрал немного денег с комитета, добавил своих, а потом послал ее с почты ... Очень скоро все — правительство, миссионеры и поселенцы — узнали, что мы послали телеграмму премьер-министру Англии. Они очень сердились» [245, с. 23]. Позже делегация индийцев, отправившаяся в Лондон, довела резолюцию до сведения английского правительства и ознакомила с ней участников Второго панафриканского конгресса, проходившего там в это время {239, с. 130].
В Кении движение начало распространяться вширь. Лидеры Восточноафриканской асооциации организовывали митинги в Найроби, Форт Холле, Ньери и Мачакосе, посылали своих представителей даже в Ньянзу [239, с. 131]. В конце декабря 1921 г. на массовом митинге в Геме (Ньянза) была создана Ассоциация молодых кавирондо. Она объединяла представителей луо и луйя. Возглавил ее Дж. Оквирри — один из первых африканских учителей Ньянзы \[239, с. 131, 133]. Между Восточноафриканской ассоциацией и Ассоциацией молодых кавирондо существовали постоянные связи.
Колоритная резолюция первого митинга Ассоциации молодых кавирондо отчасти была навеяна требованиями Ассоциации молодых гикуйю, отчасти явилась продуктом собственного творчества. «Мы хотим, чтобы у нас была организация и президент в нашей стране. Мы хотим уменьшения подушного налога. Когда комиссар округа приезжает собирать подушный налог, пусть он не заставляет нас нести деньги в Кисуму. Пусть это делают его люди. Когда комиссар округа приезжает по своим делам, он не должен просить нас кормить его и его людей мясом и яйцами. Мы не хотим принудительного труда, не хотим работать на строительстве дорог бесплатно. Мы хотим, чтобы у наших вождей была власть. Мы хотим, чтобы были увеличены оклады вождей. Мы хотим лучшего образования. Мы против того, чтобы нашу молодежь посылали работать на фермы. Нам не нравится, что нас наказывают, избивая за малейшую провинность» [229, с. 27].
Восточноафриканская ассоциация продолжала свою актив¬
184


ную деятельность до середины марта 1922 г., вызывая все большее раздражение у колониальных властей и поселенцев. 14 марта Г. Туку был арестован. Почти сразу у полицейского участка, где содержали Туку, собралась огромная толпа. Демонстранты отправили делегацию к администрации. В ее составе был и Дж. Кениата. Туку, конечно, не освободили, но люди не расходились. В руках у них были белые флаги, и они распевали молитву за освобождение Туку. 16 марта администрация вызвала войска. Безоружных людей расстреливали из пулеметов. По официальным (конечно, заниженным) данным, было убито 27 и ранено 24 человека. Туку тайно вывезли из Найроби и отправили в ссылку [239, с. 133—134; 245, с. 35—37].
Зарождение организованного политического движения африканцев в стране чрезвычайно взволновало колониальную администрацию и поселенцев. Особенно беспокоил их радикальный характер требований и тенденция к сближению организаций разных народов. Еженедельник «Лидер» комментировал после ареста Туку: «Да, у них (африканцев.— И. Ф.) есть право создавать организации, но только не такие, как Восточноафриканская ассоциация» [239, с. 135]. Вскоре появился наглядный пример того, какие именно организации администрация считает дозволенными для африканцев.
В 1923 г. Ассоциация молодых кавирондо была реорганизована в Ассоциацию благосостояния налогоплателыциков-кави- рондо. Президентом ее стал архидьякон Оуэн, либеральный миссионер Церковного миссионерского общества {239, с. 138]. Общество пользовалось всевозможной поддержкой администрации. В 1926 г. в отчете департамента по туземным делам говорилось: «Ассоциация благосостояния налогоплателыциков-кави- рондо, основателем и президентом которой является архидьякон Оуэн, это туземное общество, у которого есть весьма похвальный список признанных целей, а именно: лучшая пища, лучшая одежда, лучшее жилище, лучшее образование, лучшая гигиена. Она несомненно может принести много пользы, если ее тщательно направлять по такому пути». Как того и желали колониальные власти, в 1925 г. из-за противоречий между луйя и луо в Ассоциации произошел раскол, и она превратилась в этническую организацию луо [533, с. 378—3'79].
Современный кенийский исследователь оценил деятельность Оуэна в Ассоциации так: «Диверсия архидьякона Оуэна полностью удалась. С радикализмом было покончено, и джолуо (самоназвание луо.— И. Ф.) стали привычными мирными петиционерами...» [381, с. 225]. За соглашательство и петиционную тактику Ассоциацию прозвали джо-меморандум {229, с. 67].
Другой попыткой администрации расколоть и должным образом «направить» политическую активность африканцев стало создание в 20-е годы местных туземных советов. Закон о создании этих совещательных органов местной администрации был
185


принят в 1924 г. В 1925 г. они были созданы практически во всех резерватах. Советы имели право принимать резолюции, в их компетенцию входило обсуждение методов ведения сельского хозяйства, улучшения почвы, образования, средств связи и т. д.
Местные туземные советы не имели никакой реальной власти, но это были выборные органы, обладавшие определенной финансовой автономией. Они взимали налоги на образование и другие коммунальные цели и, следовательно, действительна могли принести людям какую-то пользу. В 1926 г. общий доход всех местных туземных советов составлял около 37 тыс. ф. ст.„ а к 1938 г. достиг 120 тыс. К 1949 г. доход советов одной только Ньянзы составлял больше 460 тыс. ф. ст., а Центральной провинции — 210 тыс. Большая часть этих средств тратилась на образование {533, с. 350—351; 557, с. 5—6, 9].
Создание местных, туземных советов было со стороны английской администрации тактически довольно ловким ходом. Советы способствовали канализированию политической активности африканцев в рамках, во-первых, социальных требований, а во- вторых, этнических границ. Но в их деятельности был еще один важный момент. Колониальные чиновники верно подметили, что создание Ассоциации молодых гикуйю в Ассоциации молодых кавирондо было вызовом колониальным вождям. В отчете департамента по туземным делам говорилось: «Образование Ассоциации гикуйю (подразумевалась Ассоциация молодых гикуйю.— Я. Ф.), которая состоит главным образом из боев офисов и домашней прислуги Найроби — знамение времени. Старый механизм представительства через туземных вождей и советы (старейшин.— Я. Ф.) не подходит для современных прогрессивных условий» [533, с. 357].
Местные туземные советы не только дали новый выход политической активности молодежи, но и поставили назревающий конфликт между колониальными вождями и новой образованной элитой на официальную почву респектабельных и вполне контролируемых дискуссий на заседаниях .
Не нужно думать, что администрация тут же решила отказаться от политики поддержки вождей: это случилось лишь несколько десятилетий спустя. В межвоенный период она только усовершенствовала и диверсифицировала каналы связи с африканскими обществами, пытаясь даже порой приблизить институт вождей к традиционным нормам [511, с. 230—231]. Создание местных туземных советов было одним из направлений поисков.
Местные туземные советы вначале пользовались успехом. Но первые же серьезные конфликты показали, что подменить собой политические организации, на что рассчитывала колониальная администрация, они не могли. Прежде всего это относилось к стране гикуйю.
После ареста Туку руководство Восточноафриканской ассоциацией перешло к более молодым и радикально настроенным
186


деятелям: Джозефу Кангете, Джобу Мучучу, Джессе Кариуки. Дж. Бьюта и Дж. Кениата тоже входили в число «лидеров», но официальных постов не занимали, потому что были служащими колониальной администрации [239, с. 129, 138].
В 1923 г. Восточноафриканская ассоциация протестовала против назначения европейца (миссионера) представителем африканцев в законодательном совете. В меморандуме, посланном министру колоний, содержались требования освобождения Туку, отмены кипанде и принудительного труда, отмены налогообложения женщин, увеличения заработной платы, расширения африканского представительства в законодательном совете и общего списка голосования для всех расовых общин.
Ответа на меморандум не последовало, но гласность, приданная делу Ассоциацией, несомненно сыграла свою роль в том, что налоги были уменьшены, а предполагавшееся снижение заработной платы не состоялось.
В 1924 г., не убоявшись угроз и запугивания, Ассоциация объявила Туку своим президентом. В том же году колониальной администации был брошен новый вызов: через ее голову Ассоциация вручила свой меморандум английской парламентской комиссии. В меморандуме содержались следующие требования: «1) Освобождение Гарри Туку, 2) отказ от создания федерации восточноафриканских территорий, так как это означало бы господство европейских поселенцев, 3) возвращение земли ее законным владельцам — африканцам, 4) назначение африканцев членами законодательного совета, 5) отмена кипанде, 6) отмена налогообложения женщин, 7) увеличение окладов племенной полиции и вождей, 8) отмена принудительного труда, 9) создание независимых школ вместо миссионерских, 10) введение начального и среднего образования для африканцев, 11) обеспечение возможностей для участия африканцев в торговле, 12) разрешение африканцам выезжать за границу, 13) разрешение выращивать кофе и чай, 14) судебное разбирательство судами старейшин, а не вождями» [239, с. 138—139]. Эта программа — самая полная и радикальная из всех, выдвигавшихся в межвоенные годы.
В 1925 г. Кангете был арестован и приговорен к двухгодичному заключению и штрафу в 150 шилл. за организацию «незаконного» митинга. Дело было, конечно, не в том, что организаторы не заручились формальным согласием вождя. Администрации не понравилось присутствие на митинге представителей из других резерватов и Найроби. Департамент по туземным делам добился отмены приговора, и Кангете отпустили за «отсутствием состава преступления». Но благодетели из департамента предупредили, что администрация не допустит больше существования «межплеменной» организации. Через несколько дней Восточноафриканская ассоциация приняла название Центральной ассоциации гикуйю без изменения программы |[239, с. 139—140; 389, с. 313].
187


В отчете департамента по туземным делам за 1925 г. говорилось, что новая Ассоциация представляет собой «неопределенное сборище недовольных без программы, без представительного руководства и конструктивного плана реформ», что она «получила известность и славу, которые не соответствуют ее истинным заслугам и влиянию» [533, с. 358]. В этой характеристике — не одно только озлобление против радикальной организации. Ассоциация действительно была слабо организована (как и ее предшественница), но, несмотря на отсутствие программы и «конструктивного плана реформ», очень популярна. Секрет ее успеха заключался в умении подхватить и выразить настроения масс, найти и использовать традиционные нормы, обряды и символы, больше всего отвечавшие их мировосприятию и уровню социального развития.
В Центральной ассоциации дисциплина поддерживалась клятвой верности. Произнося клятву, член организации держал Библию в левой руке, а правой прижимал к пупку горсть земли [604, с. 97]. Очевидец вспоминал, что в деревнях или на фермах активисты появлялись всегда в белых накидках провидцев. Все они были членами одной возрастной группы — риика, обращались прежде всего к своим сверстникам и всегда находили привет и приют .[249, с. 203].
В 1926 г. Дж. Кениата покинул службу и стал редактором газеты Центральной ассоциации «Муигвитания» (существует два варианта перевода названия: «Работа и молитва» [229, с. 29] и «Примиритель», или «Объединитель» |[604, с. 99—100]). Газета издавалась на гикуйю и публиковала написанные эзоповским языком статьи, поговорки, песни, смысл которых был понятен только гикуйю. В 1928 г. Кениата был избран генеральным секретарем Центральной ассоциации [389, с. 313; 604, с. 99—101].
Первую крупную политическую кампанию организация провела в 1929 г. В это время миссионеры развернули борьбу против одного из важнейших обрядов гикуйю — клитородекто- мии — ключевого момента инициации девочек. Гикуйю восприняли нападки миссионеров на этот обычай как попытку уничтожить святая святых их культуры.
В 1929 г. местные туземные советы почти по всей стране гикуйю под нажимом миссионеров приняли резолюцию об ограничении и упрощении операции. Старейшин и вождей заставляли подписывать документ под угрозой отлучения. Тогда люди стали немедленно покидать церковь. В конце 1929 — начале 1930 г. миссии потеряли до 80% паствы и учащихся. В марте 1930 г. была убита миссионерка, активно выступавшая против обычая. После этого миссионеры отступили, и волнения начали спадать [533, с. 364—365; 639, с. 130—142]. Центральная ассоциация возглавила и выиграла эту битву. Позже она повела борьбу против полезных, но непопулярных мер по консервации почвы в резерватах.
188


Одним из результатов тактической ошибки миссионеров в кампании против клитородектомии стало движение гикуйю за независимые школы. Его возглавили Ассоциация независимых школ гикуйю и Ассоциация образования гикуйю-каринга. Первая стремилась основать школы, независимые от миссионеров, но длительное время пыталась наладить контакты с колониальной администрацией. Вторая больше полагалась на традиционные ценности культуры гикуйю и настаивала на независимости от контроля как миссий, так и администрации. Эта Ассоциация была тесно связана с Центральной ассоциацией гикуйю, и многие ее руководители принадлежали к руководству Центральной ассоциации [533, с. 366].
И Ассоциация независимых школ гикуйю и Ассоциация образования гикуйю-каринга постоянно страдали от недостатка средств. Уровень преподавания был очень низок. Квалифицированных учителей практически не было. Но зато в независимых школах обучали не Библии, а афро-христианским верованиям, которые были ближе и понятнее пастве и не связывались в ее умах с европейцами. Тяга к образованию была огромной. К 1940 г. Ассоциация образования гикуйю-каринга контролировала 23 школы в резерватах и на Нагорье. Ассоциации независимых школ гикуйю к 1952 г. подчинялось более 150 школ [639, с. 150—155].
В 1933 г. независимые школы в Форт Холле попытались договориться с миссионерами, чтобы те крестили их учеников. Миссионеры остались тверды. Тогда независимые школы пригласили в Кению примата Африканской православной церкви Южной Африки Д. У. Аликзандера (Африканская православная церковь выделилась из гарвистского движения; она признается официальной православной церковью).
Архиепископ пробыл в Кении до 1937 г., определил догмы, которые могли использоваться независимыми школами, крестил много народу в Форт Холле, Ньери и Рифт-Вэлли, посвятил в духовный сан четверых гикуйю. Потом произошел раскол, и от Африканской православной церкви, связанной с Центральной ассоциацией, отделилась Африканская независимая церковь пятидесятницы, ставшая религиозной базой Ассоциации независимых школ гикуйю [533, с. 371—372].
В 1938 г. на родину вернулся первый кениец, получивший высшее образование за пределами Восточной Африки. Это был сын верховного вождя Коинанге, Питер Мбийю Коинанге, получивший степень магистра искусств Колумбийского университета. Ему предложили пост в колониальной администрации, но с окладом гораздо ниже того, который получали европейцы его квалификации. Семья Коинанге гордо отвергла предложение и занялась организацией независимого учительского колледжа.
Если бы не влияние отца, сыну вряд ли удалось бы задуманное. Добившись разрешения администрации на создание колледжа, вождь Коинанге обратился к возрастным группам и
189


попросил каждую собрать по 1 тыс. шилл. для его строительства. До окончания строительства решено было открыть колледж в одной из независимых школ в Гитунгури Г604, с. 179— 181].
7 января 1939 г. учительский колледж африканцев Кении был открыт. Оклад его директора Мбийю Коинанге был значительно ниже предложенного ему колониальной администрацией. Учительский колледж поддерживал самые тесные отношения с Центральной ассоциацией и стал кузницей кадров не только учителей независимых школ, но и руководства национально-освободительным движением.
Исследователи справедливо отмечают, что антимиссионер- ская кампания по поводу клитородектомии и борьба за независимые школы были не причиной, а лишь проявлением углубляющегося конфликта [533, с. 365; 639, с. 142], в основе которого лежал вопрос о земле. Уже в 1925 г. в отчете департамента по туземным делам отмечалось, что среди гикуйю очень распространены опасения за свою землю и что эти опасения проявились «во всех их советах, стали предметом многочисленных петиций и меморандумов и затемнили истинные усилия, направленные на политическое развитие и социальный прогресс». В 1928 г. в отчете того же департамента упоминается, что гикуйю все больше обращаются к вопросу о гарантиях сохранности личных участков в резерватах [533, с. 358—359, 361].
С начала 30-х годов требование возвращения экспроприированной земли стало главным в политике не только Центральной ассоциации, но и других организаций гикуйю, а постепенно и других народов Кении. Единодушным было и требование прямого представительства африканцев в законодательном совете и осуждение планов создания восточноафриканской федерации под эгидой поселенцев. Перед комиссией Хилтона Янга выступили в этом духе представители Ассоциации благосостояния налогоплателыциков-кавирондо, Центральной ассоциации гикуйю, Ассоциации гикуйю [389, с. 317; 604, с. 91—96].
Делегатов для выступления перед объединенной комиссией обеих палат парламента отбирала колониальная администрация. Это были представители «туземных» властей: вождь Коинанге от Ассоциации гикуйю, Е. Апинди от Ассоциации благосостояния налогоплателыциков-кавирондо и Дж Мутуа, вождь камба из Мачакоса. Тем не менее они тоже потребовали допуска африканцев в законодательные советы трех стран Восточной Африки, избрания этих представителей самим африканским населением, возвращения африканцам не только отнятых у них ныне пустующих земель, но и некоторых европейских ферм, запрещения поселенцам сгонять с земли ее бывших хозяев — ныне «резидентов», выплаты африканцам компенсации в размере 50 500 рупий или возвращения всей земли, улучшения системы образования, обучения девочек, строительства новых школ и т. д. [69, т. 2, с. 400—402].
190


Центральная ассоциация гикуйю в устных выступлениях перед комиссиями Хилтона Янга и Картера и в меморандуме, представленном объединенной комиссии, требовала, кроме того, отмены земельного закона 1915 г. и предоставления африканцам права частной собственности на землю [604, с. 93—94, 155].
Единственной сколько-либо влиятельной в стране гикуйю силой, выступавшей с проколониальных позиций был... вернувшийся из ссылки Туку. Туку был освобожден в 1930 г. Вовремя ссылки он многому научился под руководством «очень ценного друга» — английского майора-надзирателя. Стремился теперь только к богатству, называя его «экономической независимостью». Постепенно Туку добился своей цели: большой участок стоимостью 2 тыс. шилл., прекрасный каменный дом, разрешение выращивать кофе и, наконец,— торжественная церемония освобождения из-под юрисдикции «туземного» законодательства [245].
В 1932 г. благодаря своей былой славе Туку был избран президентом Центральной ассоциации гикуйю. Кениата в это время был в Лондоне, но Дж. Кариуки и Дж. Кангете повели борьбу за сохранение прежней радикальной линии. В 1935 г. Туку вышел из Центральной ассоциации и основал Провинциальную ассоциацию гикуйю, вставшую на путь сотрудничества с администрацией. Его Ассоциация одобрила решения комиссии Картера и законы, принятые на их основе. Этого было вполне достаточно, чтобы потерять популярность в среде гикуйю ,[533, с. 367; 604, с. 215].
Ассоциация благосостояния налогоплателыциков-кавирондо изменила свои позиции к концу 30-х годов после ухода Оуэна. В последние предвоенные годы она часто выступала совместно с Центральной ассоциацией гикуйю. В 1939 г. она присоединилась, например, к петиции протеста Центральной ассоциации против закона о Нагорье, зачитанной в законодальном совете индийским лидером И. Дассом [389, с. 327—328; 604, с. 160— 161].
Центральная ассоциация северных кавирондо возникла еще в 1925 г. в результате раскола Ассоциации благосостояния налогоплателыциков-кавирондо, но долгие годы была пассивна. «Золотая лихорадка» в Какамеге стала важным стимулом ее деятельности. Основными требованиями Ассоциации были компенсация за экспроприированные земли и гарантия земельных прав африканцев, а также назначение верховного вождя страны луйя — вероятно, для ее объединения и лучшего представительства в колониальной администрации. Ее кандидата на этот пост — Дж. Муламу — одного из родственников Мумиа — администрация долгие годы считала вполне благонадежным и способным чиновником. Но как только Ассоциация оказала ему поддержку, он был немедленно уволен.
Именно Центральная ассоциация северных кавирондо изобрела самоназвание «луйя» («родственники») для безымянных
191


до той поры «банту кавирондо». Вопрос о самоназвании долго обсуждался, пока наконец не было найдено подходящее слово и опубликована брошюра для его популяризации.
Связи с Центральной ассоциацией гикуйю Центральная ассоциация северных кавирондо начала развивать с 1934 г., когда они совместно выступили против решений земельной комиссии Картера. В 1938 г. Дж. Кариуки и И. Дасс встретились с Му- ламой. В том же году обе организации вместе с Ассоциацией благосостояния налогоплателыциков-кавирондо заявили протест министру колоний против принудительных закупок скота у кам- ба. Весной 1940 г. в Найроби состоялся совместный митинг трех ассоциаций. По примеру Центральной ассоциации гикуйю Центральная ассоциация северных кавирондо начала кампанию против консервации почвы (604, с. 161 —164].
Камба до середины 30-х годов считались чуть ли не самым лояльным по отношению к британским властям народом. Именно из их числа набиралось больше всего рекрутов в полицию и подразделения королевских африканских стрелков. Но в середине 30-х годов именно их страна стала центром массового сопротивления политике колониальных властей. Для приостановления эрозии почвы в резервате камба комиссия Картера рекомендовала в принудительном порядке провести закупки скота. В 1938 г. в Ати Ривер на границе резервата была построена консервная фабрика, рассчитанная на переработку 100 тыс. туш ежегодно. В начале 1938 г. местная администрация начала скупать скот по заниженным по сравнению с рыночными ценами. Встретив сопротивление, она прибегла к помощи войск.
Почти сразу лидеры камба (в этой кампании наиболее известным из них стал полицейский С. Муинди) связались с Центральной ассоциацией гикуйю. В марте они послали телеграмму губернатору, в апреле — петицию министру колоний, а копию петиции — Кениате, который был в это время в Лондоне. Тот послал в «Манчестер гардиан» пять писем, которые были опубликованы в следующие четыре месяца. Муинди написал о событиях в Укамбе в «Муигвитанию» и «Ист африкен стэндард». Летом была создана Ассоциация членов Укамбы, поддерживавшая постоянные связи с Центральной ассоциацией. Большую поддержку оказал новой организации и И. Дасс. В Найроби среди камба — солдат и полицейских — был организован сбор средств. В некоторых городах состоялись митинги солидарности.
28 июля около 2 тыс. камба — мужчин, женщин и детей — отправились в Найроби, чтобы поговорить с губернатором. Тот отказался принять их, но они не ушли, а разместились палаточным лагерем неподалеку от его резиденции и жили там три недели, не обращая внимания на угрозы санинспекции и призывы высших чинов администрации. Губернатор проезжал мимо лагеря на бега, и камба стоя приветствовали его машину.
192


Такую прическу сооружали мужчины карамджопг Старик кипсигис Молодые воины сам буру


Кипанде — «удостоверение личности» и одновременно «трудовая книж ка» африканца в колониальные годы. Вкладывалась в металлическую коробочку, которую африканцам полагалось но- :ить на шнурке на шее
Дорожная проверка во время восстания May May
' СОШМ AM sk<m> 5-0к Щ Жй: У
S-к А Q*
«f-il.Q О . СU,. Я#"-' 1
Ай- /^Г, - /-L'wt.-V
, V”-. СИ О Ни N? О |
Î#§A H^iNÛ CO^ltü 7Т/ b .^,-TT Ь*
&1SA Ш№ % 1^, Ч\r&. Lüu. <1 j*U

fJ£L.. fiCSïZliÆ
1 ГТН
pbrzH-:


(сдан Кимати перед казнью
Огинга Одинга, Джомо Кениата, Джеймс Гичуру и Том Мбойя празднике провозглашения независимости (12 декабря 1963 г.)
Обыск во время операции «Энвил» по разгрому повстанцев Найроби (1954 г.)


25Е*Ё1^Ш ®
нвйяия
■MSS*#
Центр Найроби


Арест студентов (1982 г.) Представление театра Камирпту


В лаборатории
Мелкая мастерская по ремонту велосипедов


Крестьяне отправляют овощи на рынок


В конце концов было объявлено, что губернатор встретится с камба на баразе (собрании). Около 10 тыс. человек собрались послушать его. Речь губернатора была выдержана в патерналистских тонах. Камба — дети администрации, говорил он, а их лидеры — нарушители порядка. Но тут же объявил о том, что принудительных закупок скота больше не будет. Камба, таким образом, одержали победу, хотя Муинди был в октябре выслан в Ламу [487, с. 91—92; 604, с. 165, 168—172].
В 1939 г. возникла Ассоциация холмов Тейта, боровшаяся за возвращение экспроприированных земель. Она наладила связи с Центральной ассоциацией гикуйю и, по словам окружного комиссара, «стала совершенно антиправительственной». В мае 1940 г. ее руководители были арестованы вместе с лидерами Центральной ассоциации гикуйю и Ассоциации членов Укамбы. К 1943 г. земельный голод в резервате тейта стал настолько острой проблемой, что администрации пришлось назначить специальную комиссию для ее решения. Она рекомендовала добавить к резервату 10 тыс. акров, причем половина этой территории была той самой землей, за которую боролась Ассоциация холмов тейта [604, с. 174—177].
Во второй половине 30-х годов Центральная ассоциация гикуйю выдвинулась, таким образом, на роль лидера антиколониальной борьбы. Особый вес и большие практические возможности придавало ей то, что у нее был как бы постоянный представитель в Лондоне — Дж. Кениата. Впервые Кениата побывал в Лондоне в 1929—1930 гг. вместе с И. Дассом. С помощью некоторых влиятельных антипоселенчески настроенных миссионеров и деятелей колониальной администрации он добился встречи с заместителем министра колоний и передал ему петиции об освобождении «нашего популярного и уважаемого лидера Гарри Туку» и обо всех остальных требованиях гикуйю.
И. Дасс связал Кениату с Антиимпериалистической лигой, и она предоставила ему возможность выступать на митингах и оказала материальную помощь. В конце лета 1929 г. Кениата участвовал в работе конгресса Антиимпериалистической лиги в Берлине. Есть сведения, что осенью он побывал в Москве. Вскоре после этого Кениата присутствовал на Международной конференции негритянских рабочих, потом встретился в Берлине с некоторыми лидерами коммунистического движения. Вернувшись в Лондон, продолжал изыскивать каналы воздействия на английское общественное мнение и колониальную администрацию. В октябре 1930 г. Кениата вернулся в Кению опытным лидером [129, с. 627; 604, с. 102—104].
В следующем году вместе со студентом Макерере П. Г. Мо- кери он снова отправился в Лондон, чтобы от имени Центральной ассоциации выступить перед объединенной комиссией обеих палат парламента. Эту миссию им выполнить не удалось. Но меморандум Центральной ассоциации комиссия все же от них получила.
13 Зак. 654
193


На этот раз Кениата остался в Европе надолго. Он знакомился с коммунистическим, демократическим и антиколониальным движением, писал статьи о событиях в Кении и Африке в крупнейшие периодические издания (129, с. 615—616; 28'2, 1933, № 11; то же, 1935, № 9; 283, 1933, т. 3, № 1], выступал с лекциями и речами в разных районах Великобритании![129, с. 628], участвовал в деятельности различных общественных организаций, в том числе был секретарем общества Международные друзья Абиссинии [282, 1978, № 10, с. 422], одним из организаторов Пятого панафриканского конгресса и т. д.
В секретном досье кенийской полиции, посланном по запросу министру колоний, говорилось, что в 1933 г. он снова побывал в Москве, изучал марксизм-ленинизм. В Лондоне Кениата наладил связи с несколькими коммунистическими организациями. В 1937 г. в Лондонской школе экономики начал изучать социальную антропологию под руководством Б. Малиновского [129, с. 627—628].
В 1938 г. в Лондоне вышла книга Кениаты, посвященная обычаям и традициям гикуйю [194]. Современный историк легко опровергнет его идеализированную и европеизированную картину доколониального прошлого своего народа, хотя описаниями различных сторон жизни гикуйю, церемоний, обрядов до сих пор пользуются этнографы. Но значение книги выходило далеко за рамки ее научной значимости. Она тоже была средством борьбы. Ее цель — отстоять достоинство своего народа, показать, что африканское общество не ниже, а возможно, и выше европейского, что землю у гикуйю отняли незаконно, причем показать так, чтобы это было понятно европейскому читателю. Отсюда — перенесение понятий истории других континентов («парламент», «демократия», «революция», «частная собственность» и т. д.) на доколониальное общество гикуйю.
В Лондоне Кениата не терял связи со своей страной. Он переписывался с руководством Центральной ассоциации и другими кенийцами, постоянно получал свежие материалы о последних событиях. Центральная ассоциация собирала для него средства, отчеты о его деятельности публиковались на страницах «Муигвитании» [129, с. 628].
«Статьи, написанные им и опубликованные в английской периодической печати, его речи на публичных митингах в Соединенном королевстве отличаются неточностью, преувеличениями, неверным изображением условий в колонии. Он определенно не может претендовать на то, чтобы авторитетно выступать от имени народа Кении, который, по его утверждению, он представляет» if 129, с. 628—629]—так говорилось о деятельности Кениаты в полицейском досье. Колониальные власти были уверены, что влияние той или иной организации в Африке можно измерить ее численностью — как в Англии. Прошло немного времени, и им пришлось убедиться, насколько далеки от истины были их представления.
194


Кроме политических организаций, антиколониальное общественное сознание отливалось и в другие организационные формы. Одной из наиболее распространенных были афро-христиан- ские движения. Самое известное движение гикуйю в те годы — Вату ва мунгу (Люди бога). Его руководители считали себя провидцами и верили, что их действиями руководит святой дух, утверждали, что обладают сверхъестественными силами. Они отказывались от собственности, не носили европейской одежды, всегда имели при себе лук и стрелы — символ борьбы против сил зла. Их преследовали за неуважение к «туземной» администрации и антимиссионерскую деятельность. Секта пользовалась поддержкой Центральной ассоциации (533, с. 372—373]. Колониальная историография подчеркивала — и по ее понятиям это было тяжким обвинением,—что книга Кениаты называется «Лицом к горе Кения» — а именно так молились члены секты; что Кениата сфотографирован в ней в одеянии из шкур — а это одежда провидца секты f235, с. 30—32].
Много независимых церквей и сект было в Ньянзе, но они были менее влиятельны и не так воинственны, как в стране гикуйю. Самая известная из них — Дини я рохо. Адепты не употребляли табак и алкоголь, не носили европейскую одежду. Им разрешалось иметь по две жены (235, с. 27]. В Ньянзе было довольно много последователей Движения возрождения англиканской церкви, которое возникло в 1929 г. в Руанде, а затем перекинулось в Уганду и Кению (533, с. 380].
У народов, не создавших в межвоенные годы новых форм антиколониализма, особенно у скотоводческих, традиционные формы организации наполнялись новым, антиколониальным содержанием. Таковы, например, некоторые тайные общества меру и эмбу, деятельность оркойотов нанди и кипсигис, которых администрация вынуждена была в 30-е годы выселить из их резерватов |(235, с. 30; 533, с. 381—383].
И Центральная ассоциация и другие организации 20-х годов совмещали функции партии и профсоюза, но с ростом численности городского населения и усложнением специфики трудовых отношений возникла необходимость разделения функций.
Первый жизнеспособный профсоюз, просуществовавший более или менее длительное время,— Рабочий профсоюз Кении создал в середине 30-х годов Макхан Сингх. Назывался он сначала Индийским профсоюзом и действительно до 1939 г. оставался в основном индийской организацией. М. Сингх был ее секретарем. Первая крупная забастовка профсоюза состоялась в 1937 г. Забастовщики добились увеличения заработной платы и гарантии безопасности руководителей. В сентябре 1937 г. Рабочий профсоюз был зарегистрирован [407, с. 211 — 212].
Какой политики ждала от него администрация, ясно из оценки его деятельности одним из членов законодательного совета
13*
195


два года спустя: «Под прикрытием профсоюзов в Кении пытались организовать рабочих на классовых началах... Это отвратительно всем верно мыслящим людям, будь то работодатели или рабочие» [407, с. 193—194]. Подразумевалось, видимо, что профсоюзы должны быть организованы не на классовых, а на расовых началах.
Но Сингх не выполнил этого основного условия легальной общественной деятельности в колонии. В 1938 г. Рабочий профсоюз пригласил руководство Центральной ассоциации гикуйю на свою конференцию. Оно не откликнулось, но потом дело, казалось, сдвинулось с места. В 1939 г. первомайский митинг Рабочего профсоюза впервые привлек африканцев. Вскоре Дж. Кариуки и Дж. К. Ндегва присоединились к Исполнительному комитету Союза. На ежегодной конференции 1939 г. листовки были отпечатаны на гуджерати и суахили, пришло много африканцев {407, с. 213]. Но сохранить единство организации там, где не существовало единства интересов, было, конечно, невозможно. Среди индийцев усилия Сингха находили поддержку лишь у немногочисленных последователей. Африканцы тоже держались настороженно. Забастовки их, ставшие привычной чертой повседневной жизни страны, проходили без участия профсоюза.
Особенно усилилось забастовочное движение к концу 30-х годов. В 1938—1939 гг. несколько раз бастовали рабочие-африканцы Найроби. Особой напряженностью отличалась забастовочная борьба африканцев в Момбасе. В 1934 г. в момбасском порту состоялась хорошо организованная забастовка грузчиков, В 1939 г. волнения разгорелись с новой силой. 19 июля заба* стовало большинство рабочих департамента общественных работ Момбасы, 1 августа — сезонные рабочие порта Килиндини, 4 августа началась забастовка в Танге. Там администрация призвала на помощь войска, расстрелявшие толпу рабочих [407, с. 215, 221—223].
Администрация немедленно объявила, что забастовки были результатом «агитации» М. Сингха и Центральной ассоциации гикуйю, но причины ее были настолько очевидны, что меры колониальным властям пришлось принимать сразу же, и не только против «агитаторов». Еще в ходе забастовки рабочим Момбасы была увеличена заработная плата. Был принят план реконструкции африканских жилых кварталов, портовая администрация согласилась на введение восьмичасового рабочего дня. Комиссия расследования рекомендовала новое повышение заработной платы и улучшение жилищных условий. Что же касается профсоюзов, то все европейцы, дававшие показания комиссии, единодушно утверждали, что африканцы не доросли до их создания, поскольку у них отсутствует «дух сотрудничества» с работодателями {407, с. 223—224].
Те немногочисленные завоевания, которых добились рабочие Момбасы, были вскоре сведены на нет военной инфляцией,
196


Но забастовка была для них хорошей школой классовой соли дарности и борьбы.
Кенийцы во второй мировой войне
Вторая мировая война началась для Кении наступлением итальянских войск с территории Эфиопии.
Итальянцы шли по пустынным и полупустынным северным1 районам страны, где у англичан были лишь разрозненные укрепленных пункты. Но вскоре сопротивление этих фортов, враждебность местных кочевых народов и сложные климатические условия заставили итальянцев отказаться от первоначального плана и перейти к наступлению на Британское Сомали.
Получив отсрочку, колониальная администрация приступила к мобилизации. Принуждения не требовалось. Даже во вспомогательных войсках платили по тем временам так много, что люди шли добровольно. Африканцев спешно обучали различным военным специальностям. Из них комплектовались теперь даже артиллерия, войска связи и транспортные части. Техническая школа в Кабете была отдана в распоряжение армии и с 1942 г. каждые три месяца выпускала около 300 слесарей-механиков. Кадровых солдат-африканцев после окончания специальных школ назначали сержантами. Нескольким африканцам Кении за годы войны были присвоены офицерские звания [370, с. 106, 108— ПО; 407, с. 231—232, 234].
Восточноафриканские войска участвовали в освобождении от итальянцев Эфиопии и Сомали. Им пришлось воевать в трудных условиях чужого климата, в болотах, пустынных сухих районах, городах. С тяжелыми боями восточноафриканцы прошли сотни километров и вместе с другими английскими колониальными войсками вступили в Аддис-Абебу. Восточноафриканские войска участвовали в военных действиях против ви- шистских войск на Мадагаскаре, а затем против японцев в Бирме.
Перед отправкой в Бирму африканцы прошли специальную подготовку на Цейлоне. Ими были укомплектованы не только пехотные, но и артиллерийские, противотанковые, инженерные и другие части. Африканские войска использовались в Бирме и на строительстве дорог, мостов, аэродромов. Здесь африканцам пришлось воевать в особенно трудных и непривычных условиях. Бои шли буквально за каждую пядь земли, в любую погоду, днем и ночью [370, с. 115—116].
Африканские вспомогательные войска участвовали в восточноафриканской кампании и на Ближнем Востоке. Служба в этих войсках сильно отличалась от того, что испытали в них африканцы в годы первой мировой войны. Они жили в хорошо оборудованных палаточных лагерях, были вооружены огнестрельным оружием и проходили полный курс боевой подго¬
197


товки. Платили им 32 шилл. в месяц — меньше, чем другим солдатам вспомогательных войск, но куда больше того, что получал отходник. Существовало медицинское и санитарное обслуживание. В лагеря приезжали священники и миссионеры. На Ближнем Востоке африканцев допускали в некоторые английские армейские клубы, разрешали устраивать и свои [370, с. 110; 407, с. 232^233].
По сравнению с первой мировой войной потери были невелики. Всего за годы войны были убиты, умерли от ран и болезней, погибли в результате несчастных случаев 9640 африканцев, 50 индийцев и 232 европейца (подсчитано по [407, с. 258]) из служивших 97 тыс. кенийцев (почти 20% взрослого мужского населения) [407, с. 232; 533, с. 386].
Но социальное, политическое и психологическое воздействие этой войны на африканцев было, конечно, неизмеримо более глубоким. За годы войны англичане подготовили десятки тысяч квалифицированных работников самых разных специальностей. Африканцы были не просто прислугой, как в годы первой мировой войны, а воевали наравне с европейцами, могли проявить мужество и способности. Офицеров-европейцев обязали выучить суахили, солдат поощряли обучаться грамоте и английскому языку. Перемены эти были отчасти вызваны нехваткой людей, но больше всего объяснялись сдвигами в общественном сознании, умонастроениях и политическом климате в большинстве стран мира в годы войны.
Служба в других странах несомненно расширила политический кругозор африканских солдат. Они сражались вместе с эфиопскими солдатами и партизанами, в лагерях в Египте жили вместе с западноафриканцами, на Цейлоне смотрели, как бедняки индийцы подметают полы их бараков, в Бирме стали свидетелями восстания против японцев. Из газет и по радио узнавали о борьбе и победах Советской Армии, обсуждали события с индийскими, английскими, американскими солдатами J370, с. 117; 407, с. 234—235; 533, с. 386—387].
В тылу, особенно в самой Кении, расовая дискриминация -оставалась повсеместным явлением. Лавки, госпитали, столовые, жилье — все это было раздельным для африканцев и европейцев [370, с. 111]. Но во время боев было не до соблюдения расовой субординации. Особенно чувствовалось это в суровых условиях Бирмы. В. Итоте, служивший там капралом, а позже ставший одним из руководителей восстания May May, писал: «Среди взрывов и выстрелов было не до высокомерия. Там мы не видели духа превосходства со стороны наших европейских товарищей по оружию. Мы пили один и тот же чай, пользовались одними умывальниками и туалетами, делились :шуткой. Не было расовых оскорблений, нас не называли „ниггерами", „обезьянами" и так далее. Жар сражений уничтожил все это и оставил только нашу общую человеческую сущность и нашу общую судьбу — смерть или жизнь» [188, с. 27].
198


Военный опыт заставлял африканцев по-новому взглянуть на свою страну, почувствовать ответственность за ее судьбы, стремление отстоять свое человеческое достоинство. Тот, кто побывал в Бирме, не мог, вернувшись, безропотно повесить себе на шею кипанде. Итоте писал: «Впервые я почувствовал, себя кенийцем в 1943 г. в окопах Калевы на бирманском фронте» [188, с. 9].
Важные сдвиги в африканском обществе Кении в военные годы были следствием не только массовых наборов в армию, но и роста потребностей в рабочей силе во всех отраслях производства. За годы войны в колонии появились новые предприятия легкой и пищевой промышленности, хорошая оплата военных поставок заставляла фермеров расширять производство. В 1944 г. по найму работало больше 255 тыс. африканцев и еще около 45 тыс.— по скваттерским контрактам. Численность скваттерской прослойки увеличилась до 200 тыс. человек, но рабочих все равно не хватало. В годы войны на работу в Кению привозили африканцев из других колоний |[407, с. 245—246; 533, с. 347].
Самой дешевой и выгодной для поселенцев рабочей силой были африканцы, принудительно завербованные на фермы. Им платили всего 8—14 шилл. плюс пропитание. Этот подневольный труд был настолько непопулярен, что африканцы предпочитали ему арест за дезертирство. Те, кто работал по найму добровольно, получали до 16 шилл. и талон на питание и жилье. Самыми высокооплачиваемыми категориями работников в годы войны были немногочисленные квалифицированные рабочие и домашняя прислуга, получавшая от 35 до 90 шилл. (около 30 тыс. человек). Повышение заработной платы, вызванное нехваткой рабочей силы, стало одним из первых проявлений тенденции к ее стабилизации.
Положение скваттеров в годы войны ухудшилось. Повышение спроса на продовольствие увеличивало их доход, в некото^ рых районах — до 52 шилл. в месяц. Но собственно заработная плата многих из них составляла всего 6—12 шилл., число дней работы на фермера постоянно увеличивалось — кое-где до» 270 в год, а количество земли и скота уменьшалось [407, с. 240, 245—246].
Война легла тяжелым бременем и на резерваты. Расчищать новые участки было некому, и женщины обрабатывали одну и ту же землю до истощения. В 1943 г. разразилась засуха, особенно тяжело ударившая по Ньянзе и Центральной провинции. Начался голод. Но одновременно шли и другие процессы. Отходники и солдаты впервые с начала колониальной эпохи присылали в резерваты столько денег, что это начало отражаться на хозяйстве. Окружной комиссар Мачакоса писал, например, что только в 1943 г. в округ было прислано более 2 млн. шилл., и эти средства помогли камба справиться с голодом 1943— 1944 гг.
199


Рост цен на продовольственные культуры начался в 1942 г. и продолжался, вопреки предсказаниям экономистов, почти десятилетие. Это не могло не увеличить притягательность их производства для африканцев. Деньги отходников и солдат вкладывались в производство товарной продукции, мероприятия по борьбе с эрозией. Рост спроса и цен на скот сделал продажу •его выгодной, и принуждения для увеличения закупок в скотоводческих районах больше не требовалось [389, с. 264; 407, е. 230]. Перемены в африканском обществе Кении шли, таким •образом, по нескольким направлениям и затрагивали хозяйство, социальный строй, национальное самосознание.
Колониальную администрацию и тем более поселенцев эти перемены тревожили и раздражали. Газетные страницы были заполнены поселенческими письмами, в которых утверждалось, что африканцы «стали ленивы, грязны, бесчестны и шумны», что в прежние годы они были лучше и дружелюбнее, но их «испортила слишком быстрая цивилизация и образование». Один из корреспондентов газеты «Момбаса тайме» писал: «Сейчас часто можно увидеть европейского солдата или моряка, который держит туземца за руку и обращается с ним, как с кровным братом; я даже видел, как они курят одну сигарету и пьют вино из одной бутылки. Я лично очень люблю туземцев и восхищаюсь теми, кто ответил на военный призыв. Но нужно уметь обращаться с ними, и, как давнему жителю этой страны, мне больно и отвратительно видеть, что происходит. Это нужно прекратить хотя бы для пользы самих же туземцев» [407, с. 237—239].
Администрация сочла вторую мировую войну (как когда-то первую) удобным временем для закручивания гаек, поселенцы — для того, чтобы упрочить свое политическое положение. Исполнительный совет, куда вошли лидеры поселенцев, получил в стране большую власть. Практика комиссий и комитетов, а с нею и европейский контроль распространились еще шире, чем раньше, пронизав все сферы жизни страны. Организацией, прямо продолжившей традиции военного совета времен первой мировой войны, был совет сельскохозяйственного производства и поселения, возглавлявшийся поселенческим лидером Ф. Кавендиш-Бентинком. Совет принимал меры по увеличению сельскохозяйственного производства и готовил планы нового поселения fill, с. 19].
«Увеличение производства» для администрации и поселенцев означало, конечно, увеличение производительности европейских хозяйств. Европейским фермерам гарантировали высокие закупочные цены на некоторые виды продукции (кукурузу, кофе, скот, сахар, масло, пшеницу, картофель, рожь, лен и др.). У африканцев же удерживали часть производимой ими продукции (той же кукурузы, например) фактически безвозмездно: деньги за нее передавались туземной администрации в фонды по консервации почвы. Разве что в насмешку можно было на¬
200


писать, как это делает английский исследователь, что «до некоторой степени» выгоды от этой сделки получал и африканский производитель [649, с. 252—253].
Только в 1942—1943 гг. Совет сельскохозяйственного производства и поселения распределил среди поселенцев субсидий на сумму около 153 тыс. ф. ст. Африканцам эти субсидии не выдавались. Как объяснял в парламенте министр колоний, «те трудности, которые они (субсидии.— И. Ф.) призваны облегчить, не возникают при традиционных методах ведения сельского хозяйства, применяемых в резерватах» |[111, с. 19—20].
В первые годы войны приток рабочей силы на фермы уменьшился из-за набора африканцев в армию. С 1941 г. по требованию поселенцев рекрутация была приостановлена. В восточноафриканских вспомогательных войсках кенийцев было меньше всего. Кроме того, в постановлении по обороне 1942 г. администрация объявила работу на плантациях и фермах одним из «основных мероприятий военного времени» и обязалась не только набирать, но и распределять рабочих по фермам. За три последних года войны на фермы были принудительно завербованы около 160 тыс. рабочих [111, с. 22; 407, с. 238—240]. Неудивительно, что военные и послевоенные годы стали временем настоящего бума для поселенческого хозяйства.
Но поселенцы не оценили усилий администрации и своих лидеров. Они считали, что, наладив слишком тесный контакт с администрацией, руководители Конвента ассоциаций стали «марионетками правительства» и предали интересы европейской общины. Конвент распался. В поселенческих центрах начали возникать новые политические организации, объединившиеся в 1944 г. в Союз избирателей [388, с. 94—97].
Африканские политические организации были в 1940 г. запрещены. Центральная ассоциация гикуйю, Ассоциация холмов Тейта и Ассоциация членов Укамбы послали в начале войны меморандум лояльности правительству, но их политика в земельном вопросе не изменилась. 23 руководителя этих ассоциаций были арестованы, им предъявили обвинения в измене. Одним из поводов к аресту стал экземпляр «Майн кампф», обнаруженный при обыске в штабе Центральной ассоциации, хотя книга эта не только не была запрещена, но и продавалась тогда в книжных магазинах Найроби. Арестованных сослали, администрация вздохнула с облегчением. Комиссар округа Форт Холл процитировал тогда слова одного из вождей гикуйю о члене Центральной ассоциации: «Он был как вошь в одеяле правительства и заставлял нас всех чесаться» [604, с. 186—187].
Но радость чиновников была преждевременной. Аресты и запреты не уменьшили накал борьбы. В 1941—1942 гг. бастовали таксисты, кочегары и железнодорожники Найроби и Момбасы. Постоянным явлением стали забастовки солидарности. Рабочим не раз удавалось добцться повышения заработной пла¬
201


ты. Самым большим их достижением было установление в 1944 г. не существовавшего прежде минимума заработной платы для африканцев. Он составлял 18 шилл. плюс 10 шилл. на питание и жилье. Забастовки были в конце концов запрещены, но стало ясно, что прежние времена, когда африканские рабочие не умели защитить свои права, после войны не вернутся. Это начинали понимать даже поселенцы. В 1945 г. поселенческая «Ист африкен стэндард» писала: «Запретительное законодательство может лишь оттянуть беспорядки, но оно не решит существующие проблемы [407, с. 247, 249—250, 256].
Руководители Центральной ассоциации были освобождены в 1943—1944 гг., но местные отделения не прекращали функционировать и во время их ссылки. Европейская пресса с негодованием сообщала, что действует и центральное руководство Ассоциации под именем Ассоциации фермеров и торговцев ги- куйю. Остался на свободе и даже читал лекции об Африке для военнослужащих британской армии Кениата )[533, с. 368; 604, с. 190]. Но в то время главным был не организационный центр и даже не лидер, а тот общественный климат, в котором выросла и действовала Центральная ассоциация, дух протеста, насту- пательности, которым она питалась,—а этот дух за годы войны укрепился и упрочился.
К. Маркс писал о результатах британской колонизации Индии: «Английское вмешательство... разрушило эти маленькие полуварварские, полуцивилизованные общины, уничтожив их экономический базис, и таким образом произвело величайшую и, надо сказать правду, единственную социальную революцию, пережитую когда-либо Азией» [1, с. 135].
Под воздействием колониальной эксплуатации социальная революция шла и в Африке. Но здесь в силу большей социальной отсталости африканских обществ этот процесс был особенно мучительным и длительным. Возникавшее на месте множества разрозненных и разобщенных этнических групп единое общество переходного типа Д. А. Ольдерогге назвал «колониальным» ([365, с. 181]. В межвоенный период становление колониального общества только начиналось, но свои основные характерные черты и особенности оно уже обрело.
Колониальное общество Кении ( как, впрочем, и большинст- гва других африканских стран) было крайне неоднородно. Это закономерно: различные этнические группы втягивались в процесс колониальной трансформации неодновременно, исходные уровни их социального развития были различны. Колониализм лишь отчасти способствовал унификации: хотя активное колониальное воздействие и охватывало в Кении более обширные районы, чем во многих непоселенческих странах, все же н здесь оно носило очаговый характер. Колониальное общество объединяло множество тесно переплетенных этносоциальных
202


подразделений, находившихся на разных стадиях трансформации: охотников-собирателей, почти не затронутых изменениями; кочевннков-скотоводов; скотоводов, начинавших оседать на землю; земледельцев, которые вели в основном натуральное хозяйство; мелких товаропроизводителей; отходников; скваттеров; ремесленников, квалифицированных рабочих; интеллигенцию; «туземную» администрацию; феодальную арабо-суахилий- скую знать побережья и т. д. Религиозная неоднородность дополняла пестроту картины.
Можно ли считать колониальное общество единым социальным организмом? Ведь многие прослойки, названные здесь «социальными», имели отчетливо выраженный этнический состав: охотники-собиратели — доробо; кочевники-скотоводы — сомали,, оромо, масаи; кочевники, оседавшие на землю,— нанди, кипси- гис; скваттеры — в основном гикуйю. Но колониальное общество как раз и знаменовало собой начало не завершившегося и- по сей день процесса перестройки разрозненных этнических групп, объединенных искусственными рамками колониальных границ, в единый социальный организм. Чем глубже втягивался тот или иной народ в процесс колониальной трансформации» тем более социально расчлененным он становился.
Самой разнородной в этническом отношении прослойкой колониального общества были отходники. В 20-е годы в Найроби, жили: гикуйю — около 45%, луо—16, луйя — 9, камба — 5, эмбу — 5% и др. [533, с. 345—246]. Уже в межвоенный период формировался единый рынок рабочей силы. Луо и луйя с побережья оз. Виктория через всю страну добирались в Момбасу (в середине 20-х годов европейцы даже называли ее «городом ка- вирондо» [478, с. 163]), хорошо зная, что там отходникам платят больше, чем в Кисуму и Найроби. Гикуйю прекрасно разбирались в личных и деловых качествах европейских фермеров, знали условия труда и характер производства разных сельскохозяйственных культур и по всему Нагорью искали «лучшего» работодателя |[249, с. 199; 436, с. 185]. Единая, хотя и уродливая по структуре колониальная экономика, таким образом, воспроизводила единство социальной структуры, и процесс этот постепенно сводил на нет результаты трибалистской политики колониальных властей.
Процесс становления социальной структуры подразумевает не просто появление новых социальных прослоек, но и рост имущественной дифференциации в среде старых. Если первое было в африканских обществах межвоенной Кении явлением общепризнанным, то само существование второго до последнего' времени ставилось исследователями под сомнение. Советский экономист пришел к выводу, что в Кении «рост нищеты на одном полюсе деревни не сопровождался соответствующим ему становлением богатства на другом» [346, с. 43]. Данные новых исследований в какой-то мере опровергают эту точку зрения.. Действительно, политика колониальных властей в «белой» ко-.


лонии не способствовала становлению зажиточной прослойки, но прослойка эта тем не менее подспудно развивалась. У вождя Коинанге кроме земли уже в 1918 г. была воловья упряжка, плуг и мельница (всего мельниц было тогда в Киамбу две). В 1928 г. у африканцев Киамбу было уже 117 упряжек. В 1929 г. в собственности африканцев в резервате камба находилось 89 магазинов, в 1932 г.—169; у кипсигис в 1930 г. было 73 водяные мельницы, в Форт Холле их было 40. Первые собственники этой недвижимости происходили обычно из небольшого ядра христианской общины, усердно посещавшего миссии. Предприятия быстро исчезали, но их становилось все больше. В 1940 г. их уже никто не считал, они стали обычными |[491, с. 96—97, 162—164, 169]. Важнейшим показателем «зажиточности» было приобретение земельных участков.
Откуда брались для всего этого деньги? Главным источником средств для африканцев в поселенческой Кении была работа по найму. Уже одни только масштабы отходничества свидетельствуют о том, сколь многие из них его использовали. В январе 1927 г. вне резерватов находилось: 72% взрослых мужчин-кипсигис; 72,28%—гикуйю из Киамбу; 64,45%—нан- ди; 50,30% — гикуйю из Форт Холла; 48,22% — луо и луйя из Северной Ньянзы; 44,91 % — гикуйю из Северного и Южного Ньери; 42,53%—тейта; 25,28%—масаев; 20%—камба из Ма- чакоса [407, с. 150]. Но только те, кому удавалось получить оклад выше 150 шилл. в месяц, могли рассчитывать на то, что попадут в зажиточную прослойку [491, с. 262, 277]. Получали такой оклад клерки, квалифицированные рабочие, квалифицированная прислуга, представители «туземной» администрации. Остальным приходилось довольствоваться заработком, едва достаточным для уплаты налога.
Исследователи до сих пор пытаются иногда разделить социальные группы колониального общества на «новые» и «старые». Отходник например, считался «новой» социальной фигурой, проявлением «реакции» африканских обществ на воздействие колониализма. «Крестьянин» представал социальным ретроградом. Но ведь крестьянин и отходник это чаще всего одно лицо или по крайней мере одна семья. «Колониальный крестьянин» (термин подчеркивает отличие этой категории сельских жителей от общинника доколониальных времен и мелкого фермера — независимых) — социальная абстракция, представленная в реальном колониальном обществе отходником, скваттером, мелким товаропроизводителем, крестьянином, ведущим натуральное производство. Кенийский историк не напрасно считает крестьянина, этот стереотип косности, порождением колониализма и, следовательно, представителем «новой» прослойки [380, с. 94].
В зависимости от размеров (и характера) дополнительного дохода или оклада английский исследователь Г. Китчинг выделяет в кенийской деревне районов развитого отходничества
204


несколько наиболее распространенных типов крестьянских хозяйств. 1—2. Муж — отходник, имеющий хороший оклад и долгое время живущий вне резервата, жена — в резервате, нанимает дополнительную рабочую силу, использует плуг; в 30— 40-е годы докупают землю (две первые группы объединены так как различие их состоит лишь в том, кто «управляет фермой» — муж или жена). 3. Муж и жена все время работают на участке, не нанимают рабочую силу, не используют плуг, не расширяют земельные угодья, но используют хорошие мотыги и выращивают излишки кукурузы, которые жена, возможно, продает на рынке. 4. Муж и жена — скваттеры; семьи 1-й и 2-й групп скупают их землю. 5. Муж — отходник на неквалифицированной работе и не вкладывает в участок никаких средств; жена на участке, ведет только натуральное производство, нет никаких усовершенствований. 6. Муж — отходник на краткосрочной неквалифицированной работе, кое-какие нововведения в хозяйстве, расширенное производство кукурузы; жена — в резервате и вовлечена в торговлю [491, с. 90—91]. Можно оспаривать правомерность выделения в этой классификации той или иной группы хозяйств, добавлять новые категории, но сам подход сомнения не вызывает.
Для колониального общества «страны белого человека» были характерны некоторые особенности: большая численность отходников, относительно большая — ремесленников и квалифицированных рабочих, относительно небольшая — колониальных чиновников и представителей «туземной» администрации, отсутствие интеллигенции (при довольно широком распространении грамотности и особенно стремления к образованию в районах, связанных с отходничеством), подспудное становление крайне немногочисленной зажиточной прослойки (при обнищании основной массы населения), главным источником доходов которой был высокий оклад и использование служебного положения, а главной сферой их приложения — земля и образование для детей.
Экономика колониальной Кении с ее европейским сектором сельского хозяйства была единым организмом; социальная структура страны тоже должна была органически включать иммигрантские общины. Видимо, можно признать в какой-то степени правомерным утверждение английского историка: «Каковы бы ни были культурные различия между племенами, а также между африканцами, европейцами, азиатами и арабами в начале этого (межвоенного.— //. Ф.) периода, к концу его Кения превратилась в единое общество, хотя и глубоко внутренне расчлененное» [533, с. 333]. Исключение иммигрантских общин из структуры колониального общества означало бы, что при определении этого понятия во главу угла ставятся не социальные, а расовые критерии. Место, роль и характер этих общин в колониальном обществе требуют, конечно, специальных исследований. Однако уже одни только докапиталистические
305


методы эксплуатации, использовавшиеся ими, убедительно показывают их квазибуржуазный характер, а следовательно, га правомерность отнесения их не только к английскому буржуазному, но и к кенийскому колониальному обществу.
Д. А. Ольдорогге выделяет два типа колониальных обществ. Первый — «в отсталых районах, не представляющих интереса для колонизаторов», где «в общем сохранились прежние основы родовых организаций» и «классы докапиталистических формаций». Второй — в «экономически развивающихся районах», где «возникали классы капиталистического общества, т. е. буржуазия и пролетариат» [365, с. 186]. Примерно так же определяет «области застоя» и «зоны развития» в африканской деревне советский исследователь В. Б. Иорданский i[347, с. 109— 119].
Очевидно, что в Кении к первому типу принадлежат засушливые северные и южные районы, населенные кочевниками-ско- товодами, и отдельные участки лесов, населенные охотниками- собирателями; ко второму типу — города, европейские фермы и плантации, хотя буржуазия там в межвоенный период не выделялась, а существовала — это была буржуазия европейского и индийского происхождения. Но большая часть кенийских резерватов останется за пределами этих двух типов. Это районы выхода рабочей силы, настолько значительного по масштабам, что уже одно это не могло не повести к важным социальным последствиям.
Старые социальные структуры в этих районах быстро разрушались, основы замкнутых родовых организаций были уничтожены, традиционные авторитеты подорваны, интенсивно шло проникновение товарно-денежных отношений и становление новых форм землепользования. Процесс становления классов современного буржуазного общества в таких районах замедлялся мерами колониальной администрации, но шел, сопровождаясь обезземеливанием, эрозией почв, перенаселением. Если добавить к этому отдельные попытки выращивания в районах выхода рабочей силы товарных и экспортных культур, станет ясно, насколько сложна была картина их социально-экономической трансформации.
Резкие социальные сдвиги в сочетании с застойностью, новые знания, навыки и понятия, принесенные отходниками, и отсутствие возможности их реализации создали в обществах этих районов напряженную психологическую атмосферу, служившую прекрасной почвой для мессианства, религиозных движений, вооруженных взрывов. Эти особенности убеждают в существовании по меньшей мере еще одного, третьего типа колониальных обществ, который можно определить (за неимением лучшей формулировки) как общества районов выхода рабочей силы.
Особенности социальной структуры кенийского общества оказали большое воздействие на характер антиколониализма.
206


Неоднородность и многослойность колониального общества порождали дробность антиколониального движения, распадавшегося в межвоенные годы на множество разнообразных, разномасштабных и в большой степени разрозненных потоков. В то время как в одних районах создавались действенные политические организации, в других становление новых организационных форм антиколониализма едва намечалось. Забастовки, бойкотирование «плохих» фермеров, афро-христианские и другие религиозные движения, массовые кампании — вот лишь некоторые из форм и уровней антиколониализма того времени.
Буржуазная историография часто противопоставляет высокую антиколониальную активность земледельческих обществ пассивности скотоводческих. Тип хозяйственной деятельности вряд ли мог прямо сказываться на степени «антиколониально- сти», просто земледельцы быстрее втягивались в процесс колониальной трансформации. В то же время однозначно связать активность антиколониальной борьбы с интенсивностью коло ниального воздействия тоже невозможно. Нанди и кипсигис, потерявшие много земли и давшие большое число отходников, не создали в межвоенные годы антиколониальных движений и организаций, продолжая лишь поддерживать своих оркойотов. Вероятно, кроме социально-экономических факторов какое-то воздействие на степень антиколониальной активности оказывали психологические причины.
Неоднородность форм и уровней антиколониальной борьбы была в Африке явлением повсеместным как в межвоенный период, так и в более поздние годы. Разобщенность потоков антиколониализма являлась характерной чертой межвоенного периода. Неоднородность форм была в Кении большей, чем в непоселенческих колониях, уже из-за одного только участия в антиколониальной борьбе индийского населения. Разобщенность потоков, наоборот, сказывалась здесь меньше, чем в других районах. Центральная ассоциация гикуйю, например, поддерживала связи с самыми различными движениями в стране гикуйю и с организациями других народов.
Объяснялось это тем, что национально-освободительное движение в Кении в межвоенный период носило прежде всего ан- типоселенческий характер в том смысле, что земельные экспроприации, массовый принудительный труд, расовая дискриминация во всех сферах жизни и прочие неотъемлемые черты поселенческого колониализма определяли содержание и характер антиколониальной борьбы. Социальный враг был конкретен, осязаем — и это, конечно, объединяло в борьбе против него самые разные слои не только африканской, но и индийской общины и делало эту борьбу более напряженной.
Открыто антиколониальные лозунги везде в Африке, в том числе и в Кении, выдвигались тогда только некоторыми афро- христианскими движениями, пытавшимися с помощью различных магических средств добиться ухода ненавистного белого
207


человека. Более искушенные политики отчасти понимали, видимо, обреченность этих лозунгов в то время, отчасти не видели иной исторической перспективы, отчасти опасались репрессий. Центральная ассоциация гикуйю — наиболее зрелая из политических организаций страны в межвоенный период — была все же создана представителями африканской элиты колониального общества, обязанной колониализму самим своим существованием и выступавшей только против перегибов поселенческого колониализма, таких, как принудительный труд и особенно земельные экспроприации.
В Кении была еще одна причина умеренности политических организаций в межвоенные годы. Разногласия колониальной администрации с поселенцами по частностям колониальной политики придавали ей в глазах образованных африканцев ореол чуть ли не борца за демократию и равенство, во всяком случае беспристрастного арбитра в политической борьбе. Вождь Кои- нанге жаловался членам английской комиссии, что африканцы в Кении живут хуже, чем их собратья в Танганьике и Уганде, из-за поселенцев if69, т. 2, с. 400—402]. П. Г. Мокери в своей книге (первой, опубликованной кенийцем в Европе) писал еще более наивно: «Белый человек там (во французских колониях.— Я. Ф.) считает африканцев людьми и братьями. Там, где общественная жизнь двух рас разделена, чувства противоположны» [223, с. 60]. Вот почему в межвоенный период тактика африканских политических организаций (как и индийских) была в большой мере ориентирована на колониальную администрацию. Петиции, меморандумы, прошения мыслились как основной способ достижения цели, обращение к массам — как дополнительное средство давления.
В то же время откровенный расизм поселенческого колониализма, а также более низкий уровень образованности и жизни африканской элиты Кении, чем непоселенческих колоний, сближали ее с низами общества. Африканские политические организации страны с самого начала своей деятельности не были замкнутыми, оторванными от масс. Многотысячные митинги в резерватах, поездки по другим районам страны, тесные контакты с массовыми (в том числе антихристианскими и антимиссио- нерскими) движениями, использование традиционной символики, местных языков (чего в те годы часто стеснялась европеизированная интеллигенция западноафриканских колоний) позволяли им завоевать популярность.
Традиционная символика служила отчасти и конспиративным целям. Многие чиновники, даже зная местные языки, не понимали идиом, глубинного смысла пословиц, поговорок, песен. Некоторые особенно «вредные» песни были запрещены [249, с. 204], но уследить за всем сразу было трудно, а доброхоты из «туземной» администрации не всегда успевали, а иногда и просто боялись «сигнализировать».
Знали ли колониальные чиновники, почему для учительско¬
208


го колледжа была избрана школа в Гитунгури и почему именно там было начато строительство нового здания? Возможно» нет, иначе не допустили бы этого. Гитунгури было для гикуйю особым местом. Прорицатель Чеге ва Кибиру, предсказавший когда-то появление «краснокожих чужестранцев», говорил якобы, что они «начнут покидать страну, когда каменный дом с восемью дверями будет построен в Гитунгури ва Ирира, и они совсем уйдут, когда фиговое дерево в Тике наклонится и упадет» [604, с. 180—181].
Поторопить фиговое дерево было трудно, но, надо думать» руководители Центральной ассоциации позаботились о том, чтобы в будущем здании колледжа было восемь дверей — ни больше ни меньше.


Глава VI
КРИЗИС
КОЛОНИАЛЬНЫХ ФОРМ ЭКСПЛУАТАЦИИ. БОРЬБА ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ
«Они уйдут, когда наклонится и упадет фиговое дерево в Тике»
Вторая мировая война повлекла за собой важнейшие изменения в мире. Возникновение социалистического содружества, подъем рабочего и демократического движения в капиталистических странах, рост национально-освободительного движения и освобождение колоний в Азии изменили соотношение сил на мировой арене, создали новый политический климат и в метрополиях и в африканских колониях. Логика борьбы против фашизма вовлекла в водоворот демократизации даже правящие круги крупнейших буржуазных держав. У. Черчилль и Ф. Рузвельт подписали Атлантическую хартию, в которой декларировалось право народов самим выбирать формы правления в своих странах. Конечно, это были только слова. Но для народов колоний они звучали как недвусмысленное обещание независимости.
Социальные сдвиги и колониальная политика в первые послевоенные годы
Важные сдвиги вызвала война на Африканском континенте, прежде всего экономические и социальные. В Кении быстро развивалось промышленное производство — война затруднила импорт многих товаров. Расширялись старые предприятия, строились новые. Объем продукции, выпускаемой строительной промышленностью, например, с 1948 по 1952 г. утроился. Изменился не только объем производства, но и его характер. Новые предприятия и фирмы были крупнее прежних. К 1957 г. около 75% городских рабочих Кении работало в мастерских и на фабриках с числом рабочих более 50 i[377, с. 50—52]. По кенийским масштабам это было крупное пр�