/
Автор: Шартье Р.
Теги: документация научно-техническая информация (нти) печать в целом авторство чтение читательские интересы руководство чтением культура чтения сборник статей эволюция чтения книг характер чтения читательская аудитория
ISBN: 975-5-8183-1468-6
Год: 2008
Текст
Sous la direction de
Gugliemo Cavallo
et Roger Chartier
Histoire de la lecture
dans le monde
occidental
Editions du Seuil
Издательская группа «ГРАНД-ФАИР»
Всероссийская библиотека иностранной литературы
имени М. И. Рудомино
Метохия Чтения
в Западном ми^е
ош ^1нши1носши до наших дней
«Издательство ФАИР»
Москва
2008
УДК 002.2
ББК 78.303 (4Фра)
И89
Авторы статей: Й. Свенбро (глава I), Г. Кавалло (глава 2),
М. Паркс (глава 3), Ж. Амесс (глава 4), П. Зенгер (глава 5),
Р. Бонфий (глава 6), Э. Графтон (глава 7), Ж. Ф. Жильмон (глава 8),
Д. Жюлиа (глава 9), Р. Шартье (глава 10), Р. Виттман (глава 11),
М. Лайонс (глава 12), А. Петруччи (глава 13).
Авторы идеи проекта:
Е. Ю. Гениева, Е. М. Росинская
Научный редактор:
Ю. П. Мелентьева, д-р пед. наук,
вице-президент Российской Ассоциации чтения.
И89 История чтения в западном мире от Античности до наших дней /
ред.-сост. Г. Кавалло, Р. Шартье; пер. с фр. М. А. Руновой,
Н. Н. Зубкова, Т. А. Недашковской. — М.: «Издательство ФАИР»,
2008. — 544 с. — (Библиотечный бестселлер).
ISBN 975-5-8183-1468-6 (рус.)
ISBN 2-02-048700-4 (фр.)
Сборник статей известных во всем мире культурологов, ис-
следователей чтения, социологов из разных стран мира пред-
ставляет широкую картину эволюции чтения книги на протя-
жении нескольких столетий развития человечества. Ученые убе-
дительно доказывают, что изменение книги как таковой об-
условлено в первую очередь изменением характера чтения лю-
дей, трансформацией их взглядов на роль чтения и ценность
книги. Исследуются не только технические инновации, которые
привели к изменению формы книг и характеру чтения, но и
развитие и трансформация читательской аудитории.
Для широкого круга читателей.
УДК 002.2
ББК 78.303 (4Фра)
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой
бы то ни было форме без письменного разрешения владельиев авторских прав.
ISBN 975-5-8183-1468-6 (рус.)
ISBN 2-02-048700-4 (фр.)
© Giuseppe Laierza & Figli Spa.
Rome-Bari, 1995 cl Editions du Seuil, Paris. 1997 e< 2001
© Издание на русском языке, перевод на русский язык,
оформление. «Издательство ФАИР», 2008
Закат ^в^опы, или ^ауЪите людей Ьитатъ!
Казалось бы, какая существует связь между нравственным кри-
зисом, охватившим страны Европы (причем, не только Западной),
и тем, что европейцы все меньше читают? Теперь книгу, перехо-
дившую в семье из поколения в поколение, заменило электронное
приспособление, весьма удобное, но лишенное очарования, запаха,
ощущения, которое мы получаем, листая бумажные страницы.
Как полагают психологи и социологи, зависимость прямая. Какой
может быть выход из такой почти тупиковой ситуации? Ответ —
в многочисленных программах Европейского Фонда культуры, посвя-
щенных чтению и роли книги в XXI в.
Философия этих программ — значение книги в становлении лич-
ности, в исправлении искалеченного нравственного облика молодых
европейцев, читающих «нон-стоп» «Гарри Поттера» и отрицаю-
щих «Оливера Твиста» как текст нелепый и безнадежно устаревший.
Стратегия — найти способы увлечь читателя книгой; показать, что
хорошо и полезно читать в любую погоду, в любом настроении и по
любому поводу.
Но какие книги особенно рекомендует Европейский Фонд куль-
туры молодым читателям? Прежде всего те, где герой сталкивается
с трудным жизненным выбором, а сама тема оказывает сильное
эмоциональное впечатление на читающих независимо от возраста,
расовой и национальной принадлежности и служит основой для бур-
ных обсуждений.
Европейский Фонд культуры не устает повторять: любовь к чте-
нию начинается дома, а потому особенно важно, чтобы родители
читали детям вслух и продолжали читать вслух и тогда, когда ре-
бенок уже читает сам. А в целом главный призыв Европейского Фонда
культуры звучит так: «Спасите Европу от катастроф. Научите
людей читать!»
Е. Ю. Гениева,
член Президиума Европейского Фонда культуры
ОТ НАУЧНОГО РЕДАКТОРА
Для российских специалистов в области книжной культуры и всех тех,
кто интересуется этой проблематикой, выход в свет данной книги, переве-
денной, наконец, на русский язык, представляет огромный интерес'.
В нее вошли тринадцать статей, написанных крупными европейскими
исследователями (Роже Шартье, Гульельмо Кавалло, Жаклин Амесс, Пол
Зенгер, Доминик Жюлиа, Малколм Паркс и др.), в которых освещаются
особенности чтения в различные исторические эпохи — от Античности и
Древнего Рима до наших дней. Несмотря на то что книга является сбор-
ником статей, ее характеризует единство методики и общность взглядов ав-
торов на исследуемый предмет.
Основное отличие научного метода авторов от привычного русскому
читателю социологического, психологического или структурно-семиотиче-
ского подходов к изучению чтения заключается в том, что чтение (явление
и процесс) рассматривается ими в прямой зависимости от текста, т. е. ав-
торы прослеживают эволюцию в практиках и приемах чтения в зависимо-
сти от изменений в организации (формы) текста как в целом (книжный сви-
ток, кодекс), так и отдельной страницы (возникновение пунктуации, осо-
бых знаков) и строки (сплошной или с интервалами между словами). Такой
подход позволяет соотнести текст как способ фиксации мысли, знания,
факта и чтение как способ их восприятия и воспроизведения. Вариатив-
ность прочтения текста, само существование текста постольку, поскольку
существует читатель, способный его прочесть, подчеркивается практически
всеми авторами статей. Кроме того, показывается зависимость восприятия
текста (чтения) от носителя (пергамента, бумаги, экрана).
Впервые российский специалист получил единую картину чтения как
общемирового явления. Настоящее исследование, посвященное Западной
Европе, показывает ее как пространство, где формировалась единая книж-
ная культура, важнейший элемент которой — чтение.
* Первое издание было осуществлено в 1995 г. на итальянском языке, в 1997 г.
книга была переведена на французский язык, также она выходила на английском
и других языках мира.
ОТ НАУЧНОГО РЕДАКТОРА
7
Задачей ученых, участвовавших в написании книги, было выявление
сути чтения, восстановление общей картины его распространения и быто-
вания, анализ различных приемов чтения, характерных для западных стран
в различные эпохи.
Отказавшись от понимания чтения как неизменной антропологической
величины, исследователи определяют специфические особенности, отли-
чающие различные читательские сообщества, их традиции, характерные
практики чтения. Подробнейшим образом анализируется чтение в Древней
Греции и Древнем Риме, в эпоху раннего и позднего Средневековья, Воз-
рождения, Реформации и Классицизма. Чрезвычайно интересен материал
глав «Чтение в средневековых еврейских общинах Западной Европы» (Робер
Бонфий), а также «Новые читатели XIX в.: женщины, дети, рабочие» (Мар-
тин Лайонс). Проблемам чтения в будущем посвящена статья Армандо Пет-
руччи.
Следует отметить, что для русского читателя чтение этой книги будет
непростой задачей: на него обрушится множество фактов и концепций, с
которыми он познакомится впервые; этот материал непривычен и нетри-
виален, как необычен и сам выбор аспектов изучения.
В центре внимания исследователей оказались такие «странные» во-
просы, как понятие «читать» в древнегреческом языке; традиция чтения
Библии у протестантов и католиков; «дикое» и эрудированное чтение; чте-
ние в сакральном пространстве; индивидуальное чтение и организация гра-
фического пространства; «чтение вслух», «чтение про себя» и т. д. Суть чте-
ния под пристальным непредвзятым профессиональным взглядом ученого
представляется сложной, многогранной и не вполне разгаданной.
Особый интерес для российского читателя, не знакомого прежде с этим
аспектом исследования, представляет анализ психосоматики чтения, эволю-
ция его практик в зависимости от формы предоставления текста (свиток, ко-
декс), а также культурной традиции. Авторы статей рассматривают чтение как
действие, воплощенное в определенных жестах, привычках, навыках.
Показывая, какие всевозможные ситуации чтения свитка существовали
в разные эпохи (читатель наедине с книгой; с книгой перед аудиторией слу-
шателей; оратор, произносящий вслух лежащий перед его глазами текст;
путник, читающий в повозке; человек, возлежащий за трапезой и читаю-
щий свиток, который он держит в руках, и т. д.) авторы статей указывают
на то, что появление кодекса, т. е. книг-тетрадей со страницами (I в. н. э.),
коренным образом изменило чтение.
Авторы подчеркивают, что именно кодекс как новая форма предостав-
ления текста, послужил причиной возникновения новой модели чтения и,
8
ОТ НАУЧНОГО РЕДАКТОРА
что чрезвычайно важно подчеркнуть, новой организации мышления, новых
форм работы с информацией. Кроме таких известных преимуществ ко-
декса, как дешевизна, экономичность (страница заполнялась с двух сторон),
кодекс сделал процесс чтения более комфортным, так как у чтеца осво-
бождались руки: не надо было держать концы свитка. Но дело было не
только в комфорте — освободившаяся вторая рука позволяла читать и пи-
сать одновременно, делать пометки на полях кодекса, листать книгу, бы-
стро находить необходимую цитату и т. д., и это способствовало интеллек-
туализации чтения.
Впервые российский специалист получил богатейший материал, по-
казывающий причины возникновения и дальнейшего развития в различ-
ные эпохи (от Античности до эпохи Просвещения) основных практик чте-
ния — вслух и про себя. Внутри каждого временного отрезка авторы вы-
являют глубокие перемены, вызвавшие трансформации в способах чтения
и отношении к написанному.
Глубокий анализ чтения во всех его модификациях позволил авторам
адекватно оценить и те «новые» практики чтения, которые привнесла с
собой электронная революция, увидеть их корни, прогнозировать их раз-
витие, хотя замена кодекса на компьютерный дисплей более радикальна,
чем замена свитка кодексом, поскольку сегодня изменяются сами способы
организации текста и структура его носителя.
Составители книги — известные ученые Роже Шартье и Гульельмо
Кавалло. Имя Р. Шартье — руководителя Центра исторических исследо-
ваний при Высшей школе общественных наук в Париже, профессора не-
скольких европейских и американских университетов — известно и в Рос-
сии: из двадцати написанных им книг на русский переведены «Письмен-
ная культура и общество» (2006), «Культурные истоки Французской ре-
волюции» (2001). Гульельмо Кавалло, может быть не столь известен
русскому читателю, но написанная им глава «От свитка к кодексу» — одна
из самых интересных.
Книга, которую «собрали» составители, уникальна, и можно только по-
радоваться за русского специалиста, которому она стала доступна. С уве-
ренностью можно сказать, что она станет сильным толчком для его про-
фессионального роста и послужит осмыслению истории чтения в нашем
Отечестве.
Мелентьева Юлия Петровна,
доктор педагогических наук, профессор,
вице-президент Российской Ассоциации чтения
Гульельмо Кавалло,
Роже Шартье
ВВЕДЕНИЕ
«Писатели создают собственные миры и, подобно земледельцам
древности, возделывают почву — почву языка, — роют колодцы и
строят дома. В отличие от них читатели — это странники. Они ко-
чуют по чужим землям, опустошая поля, на которых не написали
ни строчки, и расхищая древние сокровища, дабы насладиться ими.
Письменность все собирает, хранит, противостоя времени и соз-
давая новую реальность, и преумножает свою добычу, тиражируя
свои достижения и захватывая все большие и большие территории.
Чтение ничем не защищено от разрушительного воздействия вре-
мени (все забывается, и о нем забывают), свои приобретения оно
хранит плохо или не хранит их вовсе, и все, по чему оно проходит,
есть повторение потерянного рая» [1]*.
Так Мишель де Серто определил коренное различие между
любым написанным словом — фиксированным, прочным и со-
храняющим — и вариантами его прочтения, относящимися к об-
ласти эфемерного, множественного и воображаемого. Тем самым
он определил и замысел этой книги, написанной несколькими ав-
торами, в основе которой лежат две главные мысли. Во-первых,
изначально в тексте не заложен какой-то один вариант его про-
чтения. Текст дан без учета возможной разницы между смыслом,
который заложили в него его авторы, издатели, критики или тра-
диция, и тем, как им будут пользоваться и как его будут интер-
претировать его будущие читатели. Во-вторых, следует признать,
что текст существует лишь постольку, поскольку существует чита-
тель, способный придать ему смысл:
* Здесь и далее цифры в квадратных скобках отсылают к примечаниям, поме-
щенным в конце книги.
10
Г/ЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО. РОЖЕ ШАРТЬЕ
«Идет ли речь о газете или о Прусте, текст приобретает смысл только
благодаря своим читателям; он меняется вместе с ними; он строится
сообразно внешним по отношению к нему законам восприятия. Он
становится текстом только во взаимодействии с читателем через
игру следствий и уловок двух типов согласованных “ожиданий”: ор-
ганизующего считываемое пространство (литературность) и органи-
зующего необходимые действия для осуществления произведения
(чтение)» [2].
Задачей историков, участвовавших в написании этой книги,
была попытка восстановить во всем их разнообразии различные
приемы чтения, характерные для западного общества со времен
Античности.
Успех такого исследования зависит от того, насколько внима-
тельно отнесутся авторы к изучению того, каким образом происхо-
дит, если воспользоваться выражением Поля Рикера, встреча «мира
текста» и «мира читателя» [3]. Для того чтобы исторически досто-
верно воспроизвести этот процесс, необходимо, прежде всего, учи-
тывать, что значение текстов зависит от способов и обстоятельств,
посредством которых их воспринимают и усваивают читатели (или
слушатели). Последние никогда не имеют дела с отвлеченными,
идеальными текстами, лишенными какой-либо материальности: они
слушают слова и пользуются предметами, свойства которых упра-
вляют процессом чтения (или восприятия на слух), влияя тем
самым на понимание текста. Против чисто семантического опре-
деления текста, которое господствовало не только в структура-
листской критике во всем ее многообразии, но и в литературных
теориях, главным образом стремившихся к тому, чтобы установить,
как воспринималось произведение в ту или иную эпоху, — следует
возразить, что форма сама по себе производит содержание, и тест,
меняя носитель, на котором он предлагается читателю, приобре-
тает новый смысл и новый статус. Таким образом, любая история
читательского поведения есть история написанных объектов и про-
читанных слов.
Следует также помнить, что чтение — это действие, воплощен-
ное в определенных жестах, привычках и пространствах. Отказав-
шись от феноменологического подхода к проблеме, стирающего все
конкретные особенности процесса чтения, воспринимаемого как
неизменная антропологическая величина, следует установить спе-
ВВЕДЕНИЕ
11
цифические особенности, отличающие различные читательские со-
общества, традиции и способы чтения.
Подобного рода исследование предполагает анализ нескольких
видов различий. Прежде всего, это различия между разными степе-
нями владения навыками чтения. Основной, но весьма грубый раз-
рыв между грамотностью и неграмотностью не исчерпывает всего
разнообразия отношений к письменной речи. Не всякий, кто может
читать тексты, читает их одинаково, и в каждую конкретную эпоху
существует огромный разрыв между образованными виртуозами и
неумелыми читателями. Учитывать надо и различия между нормами
и приемами чтения, определяющими для каждого читательского со-
общества правила пользования книгой, способы чтения, а также
инструменты и методики интерпретации прочитанного. Наконец,
надо помнить и о различиях между разнообразными ожиданиями и
интересами различных читательских групп, от которых в свою оче-
редь зависит и практика чтения. От всего вышеперечисленного за-
висит, как будут читать тексты читатели, обладающие различными
интеллектуальными навыками, вступающие в разные отношения с
письменной речью и придающие разное значение и смысл на пер-
вый взгляд идентичному действию — чтению текста.
Долгая история чтения и читателей должна стать историей спо-
собов использования, понимания и усвоения текстов. С одной сто-
роны, она рассматривает «мир текста» как мир предметов, форм и
ритуалов, правила применения и взаимодействие которых форми-
руют и ограничивают смысл, с другой — знакомит с «миром чита-
теля» как миром, состоящим из различных «сообществ интерпрета-
торов», по выражению Стенли Фиша [4], к которым так или иначе
принадлежат отдельные читатели (и читательницы). Члены каждого
такого сообщества обладают одинаковыми навыками чтения, ис-
пользуют при обращении к письменным текстам одни и те же
приемы и правила, демонстрируют схожие интересы. Поэтому на
протяжении всей этой книги авторы будут проявлять интерес как к
материальной форме текстов, так и к способам их прочтения.
«Новые читатели производят новые тексты, и смысл последних
зависит от их материальной формы» [5]. Так, Д. Ф. Маккензи четко
определил две группы изменений: изменений форм письменных
текстов и изменений личностных характеристик читающей публики,
которые должен учитывать любой исторический труд, ставящий
перед собой цель воссоздать зыбкий и неоднозначный смысл тек-
12
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
стов. В этой книге мы подошли к данной проблеме с разных сто-
рон: выявили главные противоречия между различными способами
чтения, сменявшими друг друга на протяжении длительного вре-
мени; определили различия между приемами чтения, которыми
пользовались члены различных читательских сообществ, бытовав-
ших внутри одного общества; рассмотрели трансформации форм и
правил, изменявших как статус, так и состав читателей различных
типов текстов.
Подобный взгляд на проблему, хотя и вписывается в традицию
изучения истории книги, требует некоторого изменения в поста-
новке проблем и подходах к их решению. В самом деле, долгое
время история книги считала предметом своего исследования при-
сутствие книги в разных социальных группах, составляющих обще-
ство. Отсюда и необходимая на первых порах система индикаторов,
с помощью которых можно выявить культурные различия: нерав-
номерное распределение книг между жителями определенной мест-
ности в определенное время, иерархия библиотек в зависимости от
объема имеющихся в их распоряжении фондов, характеристика
самих фондов в зависимости от типов изданий. С этой точки зре-
ния, исследовать чтение — значит, выстраивать цепочки, устанав-
ливать уровни, добывать статистические данные. В конечном счете,
цель всего этого — определение того, каким образом имеющиеся
социальные различия проявляются в культуре.
В процессе таких исследований были собраны знания, без ко-
торых немыслимо было бы ставить другие вопросы и невозможно
написать эту книгу. Тем не менее их недостаточно для того, чтобы
написать историю практики чтения. Главное, такой подход подра-
зумевает, что культурное расслоение общества обязательно отра-
жает социальное расслоение, являющееся первичным, и связывает
различия в приемах чтения с различиями социальными, выстроен-
ными a priori или на уровне видимых невооруженным глазом кон-
трастов (между угнетателями и угнетаемыми, между элитой и на-
родом), или на уровне более тонких различий (например, между
различными социальными группами, иерархия которых устана-
вливается в зависимости от их знатности, профессии или матери-
ального положения).
Однако линии, по которым проходят культурные различия, не
обязательно совпадают с границами, определяющими, как пред-
полагалось ранее, социальные различия, а также разную степень
ВВЕДЕНИЕ
13
присутствия книги и разнообразие читательских практик. Необ-
ходимо взглянуть на вещи с другой стороны и выявить общест-
венные круги и сообщества, придерживающиеся одинаковых под-
ходов к письменным текстам. Если взять за исходную точку не
классы или группы, а обращение объектов и идентичность прак-
тик, то придется признать существование множества факторов, ко-
торые могут влиять на культурные различия: например, родовая
принадлежность или происхождение, религиозные взгляды, об-
щинная солидарность, образовательные или корпоративные тра-
диции и т. д.
Каждое такое «сообщество интерпретаторов» вступает в обще-
ние с письменным текстом, используя определенные приемы,
жесты и методы. Чтение — это не только абстрактная интеллекту-
альная операция. В процессе чтения человек вступает во взаимо-
отношения с самим собой и другими людьми, в нем участвует и
тело, и пространство. Вот почему в этой книге мы уделили особое
внимание исчезнувшим или оттесненным на обочину современ-
ного мира способам чтения. Например, чтению вслух и двойной
функции чтения: способности сообщать содержание написанного
тем, кто не может самостоятельно его разобрать, а также умению
укреплять высмеиваемые ныне формы общения, служащие в то же
время проявлениями частной жизни, — семейную близость, свет-
скую общительность, сообщничество образованных людей. Исто-
рия чтения не должна ограничиваться установлением происхож-
дения нашего современного способа чтения, молчаливого чтения
при помощи глаз. Ее вторая и, быть может, главная задача —
вспомнить забытые жесты и исчезнувшие привычки. Это очень
важно, поскольку таким образом мы не только знакомимся с уди-
вительными для нас, но широко распространенными в прошлом
древними практиками, но и восстанавливаем первоначальный осо-
бенный статус текстов, созданных для того, чтобы быть прочи-
танными совершенно иным способом, чем тот, которым поль-
зуются современные читатели.
В античном мире, в эпоху Средневековья и даже в XVI—XVII вв.
чтение многих текстов подразумевало их вокализацию, и их «чита-
тели» были, по сути дела, слушателями голоса чтеца. Следовательно,
текст, предназначавшийся не только для глаз, но и для слуха, играл
с формами и формулами, способными подчинить письменную речь
требованиям, свойственным «параметрам» устной речи.
14
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
«Что бы они ни делали, авторы не пишут книг. Собственно, книги
никто и не пишет. Их производят скрибы и другие ремесленники,
рабочие и прочие трудящиеся, печатные прессы и иные машины» [6].
Опровергая представление, выработанное самой литературой и
подхваченное квантитативной историей, согласно которой текст су-
ществует сам по себе, отдельно от своего материального воплоще-
ния, следует напомнить, что не существует текста вне носителя, ко-
торый дает возможность его прочесть (или услышать), и вне об-
стоятельств, в которых его читают (или слушают). Авторы не пишут
книг: они пишут тексты, которые превращаются в письменные
объекты, — рукописные, гравированные, печатные, а в наше время
и электронные; ими различным образом пользуются читатели, спо-
собы чтения которых изменяются в зависимости от времени, места
и среды.
Именно этот процесс, о котором столь часто забывают, мы и сде-
лали центром нашей работы, цель которой — выявить внутри каж-
дого временного отрезка глубокие перемены, вызвавшие в западном
мире трансформацию способов чтения и, следовательно, изменив-
шие отношение к письменной речи. Именно поэтому данная книга
строится по хронологическому и тематическому принципу и де-
лится на 13 глав, которые ведут читателя от изобретения в Древней
Греции чтения про себя к новейшим практикам, не только допу-
скаемым, но и навязываемым нам электронной революцией совре-
менности.
ГРЕЧЕСКИЙ И ЭЛЛИНИСТИЧЕСКИЙ МИР: РАЗНООБРАЗИЕ ПРАКТИК
«Единожды написанный всякий /откатится (kulindeitai) во всех на-
правлениях: как к тем, кто понимает в нем толк, так и к тем, кому
до него нет дела, и он не знает, с кем он должен, а с кем не должен
говорить». Это высказывание, вложенное Платоном в диалоге Федр
в уста Сократу, основывается на игре слов: глагол kuiindein («ка-
титься») отсылает нас к книге в форме свитка, которая по пути к
читателю, образно говоря, «катится» во всех направлениях, тогда как
глагол legein («говорить») предполагает только громкое чтение вслух.
Платон продолжает: «И когда этот logos становится жертвой фаль-
шивых (plemmeloumenos) голосов или несправедливых нападок, он
ВВЕДЕНИЕ
15
нуждается в помощи своего создателя, поскольку своими силами не
может отразить нападение или защититься». В этом отрывке глагол
plemmelein («фальшивить») употребляется для обозначения чтения,
при котором звуковая интерпретация, «диссонирующая» с намере-
ниями автора, может исказить и, следовательно, предать письмен-
ный текст. В этих строках Платона прямо или косвенно подни-
маются основные проблемы, возникающие при исследовании чте-
ния в Греции в классическую эпоху. Прежде всего, следует заду-
маться об отношениях внутри системы коммуникации с точки
зрения не только противопоставления письменной и устной речи,
но и различий внутри самой устной речи, которая принимает раз-
ные формы в зависимости от того, имеется в виду просто устная речь
или устное воспроизведение читателем письменного текста. Устная
речь, та, в которой Платон видит «рассуждения об истине», полез-
ная для процесса познания, выбирает себе собеседников, может
изучать их реакцию, отвечать на поставленные вопросы, нападки и
возражения. Письменная речь, напротив, похожа на живопись: она
не отвечает на вопросы, а может только повторяться до бесконе-
чности. Зафиксированная на безжизненном материальном носителе
письменная речь не может ни отыскать того, кто мог бы ее понять,
ни спастись от того, кто на это не способен: одним словом, нахо-
дясь в зависимости от никем не контролируемого распространения,
письменная речь не знает, кто предоставит ей свой голос для того,
чтобы в процессе чтения проявился скрытый в ней смысл. Каждое
прочтение, таким образом, превращается в толкование текста, ме-
няющееся от читателя к читателю. В пользу письменности (несмо-
тря на сделанные Платоном оговорки) говорит, однако, ее способ-
ность свободно «катиться» во все стороны, отдавая себя для свобод-
ного прочтения, позволяя свободно толковать и использовать текст.
Появление этого новшества — книги, переносящей записанный
logos, предназначенный для чтения, — повлекло за собой и другие
изменения. В этот период, кажется, сглаживается противоречие (су-
ществовавшее в Греции между VI и концом V в. до н. э.) между не-
хваткой книг и достаточно широким распространением, возможно,
даже среди низших слоев городского населения грамотности и уме-
ния читать официальные и частные надписи. Это противоречие го-
ворит нам и о роли чтения в ту эпоху, поскольку производство пись-
менных текстов и, главным образом, форма и типология содержав-
шихся в них сообщений, тесно связаны с функционированием ин-
16
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
статутов афинской демократии, начиная со времени ее основания
(508—507 гг. до н. э.).
Если, как пишет Йеспер Свенбро, письменность «служит устной
культуре [...] для того, чтобы способствовать производству звуков,
действенных слов и громкой славы», эта ее функция скорее отно-
сится к письменному творчеству периода «устной публикации» древ-
негреческих текстов: прежде всего, к эпосу, затем, в более широком
смысле, ко всем поэтическим произведениям, коротким текстам и
надписям на различных предметах. Однако книга, и в частности ее
чтение, выполняла и другие функции, в частности фиксировала тек-
сты и помогала их вспоминать, т. е. практически их сохранять. Неос-
поримым подтверждением этому являются экземпляры поэтиче-
ских и научно-философских сочинений, хранившихся в храмах, а
также использование авторских «печатей» (sphregis), предназначен-
ных для того, чтобы гарантировать подлинность текста, что было
оправдано только в целях сохранности (даже если нельзя было ис-
ключить возможность публичного чтения этих произведений вслух
самими авторами).
Кажется, именно через последние десятилетия V в. до н. э. про-
ходит граница, отделившая книгу, предназначенную исключительно
для фиксации и сохранения текстов, от книги, предназначавшейся
для чтения [7]. Этот переход можно проследить по рисункам на ат-
тических вазах этого периода, на которых можно встретить изобра-
жения того, как пользуются книгой в школе, т. е. в образователь-
ных целях, или сам процесс чтения, на которых сначала фигуриро-
вали только читатели-мужчины, но очень скоро появляются и чи-
тательницы-женщины. Это не одинокие читатели, они, как правило,
являются действующими лицами сцен приемов, пиров и дружеских
бесед, что говорит о том, что чтение воспринималось, прежде всего,
как форма общественной жизни. Чтение в одиночестве уже было
тогда известно, но, если верить редким иконографическим и лите-
ратурным свидетельствам, дошедшим до нас, широкого распро-
странения не получило.
Другой вопрос — это вопрос о методах чтения вслух, самого рас-
пространенного в Античности способа чтения. Как уже подчеркива-
лось, целью его было дать возможность читателю понять смысл тек-
ста, написанного непрерывным письмом (scriptio continua), письмом без
промежутков между словами, который оставался мертвым и невра-
зумительным, если только не был прочитан вслух. Но мы имеем также
ВВЕДЕНИЕ
17
доказательства существования даже в глубокой древности практики
чтения про себя [8], что побуждает задуматься о том, насколько, с
одной стороны, существование этих практик связано с использова-
нием scriptio continua, и, с другой — не существовали ли они парал-
лельно друг другу и не зависело ли предпочтение, отдаваемое одной
из практик, от обстоятельств, в которых находился читатель.
Первые свидетельства о чтении про себя мы находим в конце
V в. до н. э. у Еврипида и Аристофана, они касаются не чтения
книг, а чтения посланий и пророчеств оракула, написанных на во-
щеных дощечках. Это достоверные свидетельства. Но следует за-
дать вопрос, не было ли принято в эту эпоху при определенных
обстоятельствах читать про себя также и книги? «Когда на корабле
я читаю для себя “Андромеду”» (пьеса Еврипида, впервые пред-
ставленная в 413 г. до н. э.), — говорит Дионис в «Лягушках» Ари-
стофана, а главный герой отрывка из пьесы «Фаон» Платона — ко-
мического поэта, современника Аристофана, восклицает: «В оди-
ночестве я хочу прочесть (dielthein) эту книгу для себя самого»
(fr. 173, 1—5 Kock), — и тотчас же по просьбе проходившего мимо
незнакомца начинает читать вслух эту книгу, представлявшую
собой труд по кулинарии. Нельзя исключить возможность того, что
в этих случаях выражение «для себя» (pros emauton) предполагает
не только чтение в одиночестве, но и чтение беззвучное, внутрен-
ним голосом, предназначенным лишь для самого читающего.
Тут мы должны упомянуть и о другом типе чтения: грекам было
знакомо чтение во время путешествий, т. е. чтение «развлекатель-
ное», никак не связанное с их профессиональной деятельностью,
даже если предположить, что бог Дионис, тесно связанный с дра-
матическим искусством, возможно, все-таки читает на корабле в
целях почти профессиональных. Но будем помнить, что это гораздо
более широкая проблема, включающая в себя вопросы, связанные
с определением типологии читателей и с процессом все более ши-
рокого распространения чтения, начавшимся одновременно с рас-
пространением книг. Записанные logoi из диалогов Платона суть
философские тексты, циркулировавшие среди слушателей Академии
[9], а первые известные нам книжные собрания, как общественные,
так и личные, — это собрания профессионального характера, как,
например, библиотеки Еврипида и Аристотеля.
Однако в ту же эпоху появляются и личные библиотеки совер-
шенно иного типа: «Может быть, ты хочешь стать рапсодом?» —
18
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
спрашивает Сократ у Эвфидема (Euthydeme) и добавляет: «Говорят,
у тебя есть все сочинения Гомера». (Ксенофонт «Меморабилии, или
Воспоминания о Сократе». IV. 2, 8—10.) Эвфидем не собирается ста-
новиться рапсодом (декламатором), но вопрос, заданный ему Со-
кратом, несет в себе и другую важную информацию. Из него сле-
дует, что для Сократа очевидна связь между владением определен-
ного рода письменными источниками (grammata) и занятием —
теоретическим или практическим — разного рода науками и искус-
ствами от медицины до астрологии, от архитектуры до геометрии
и поэзии. Но Эвфидем, не признающий обязательность такой связи,
хочет приобрести как можно больше книг просто для того, чтобы
их читать, т. е. он хочет собрать библиотеку, не имеющую профес-
сионального характера. А вот еще одно свидетельство, уводящее нас
гораздо дальше. В «Эрехтее» Еврипида есть такие стихи: «Так пусть
я смогу, отложив копье [...] и повесив на стену мой фракийский
шит [...], заставить зазвучать голос табличек, из которых ученые до-
бывают себе славу» (fr. 60 Austin). Они могут относиться только
к чтению (вслух), не связанному ни с какими профессиональными
нуждами (даже если речь идет не о свитках, а о табличках). Кули-
нарная книга, упомянутая комическим поэтом Платоном, доказы-
вает, что в этот период (начало IV в. до н. э.) подобного рода труды
уже имели хождение.
Цитированный выше отрывок из «Фаона» приводит нас к пони-
манию того, что в Древней Греции существовали различные способы
чтения [10]. Глагол dierchomai, использованный автором в значении
«внимательное чтение», в процессе которого текст «проходят» (пер-
воначальное значение глагола dierchomai) от начала и до конца, резко
контрастирует (и этим достигается требуемый комический эффект)
с банальностью содержания книги (скромного пособия по кулина-
рии), которую собирается читать герой. Различные глаголы, кото-
рые греки использовали для обозначения самого акта чтения, отра-
жали —первоначально, по крайней мере, — разнообразные особен-
ности этого процесса. Глагол nemein и его производные: ananemein,
epinemein имеют значение «читать» в смысле «раздавать» содержа-
ние написанного, что предполагает вокализованное чтение вслух;
глагол anagignoskein обозначает процесс «узнавания» и «расшиф-
ровки» букв, слогов, слов и предложений, для характеристики этого
типа чтения часто используются различные наречия: tacheos — «бы-
стро», bradeos — «с трудом», ortos — «правильно», kata syllaben —
ВВЕДЕНИЕ
19
«слог за слогом», тогда как глаголы, заключающие в себе некую ме-
тафору (например, dierchomai и diexeimi — «проходить») соотносятся
с текстом, который «проходят», т. е. «пересекают» от начала до конца
с большим вниманием и, следовательно, углубленно.
Кажется, что Античность перешла от «раздачи текста», осу-
ществляемой немногими, умеющими читать, тем, кто не знал гра-
моты (их было значительно больше), через этап более широко рас-
пространенного чтения как «узнавание» букв, к начавшемуся
между V—IV вв. до н. э. этапу чтения, называемого «чтением про-
хождения», под которым греки подразумевали внимательное изу-
чение текста от начала до конца. Исократ, противопоставлявший
«читающих поверхностно» тем, кто «со вниманием перемещается
по тексту», не оставил никаких сомнений относительно семанти-
ческих различий между глаголами anagignoskein и diexeimi. Именно
у Исократа мы впервые встречаем употребление среднего залога
глагола patein для обозначения часто «посещаемой» книги (до-
словно — книги, которую «топчут»), т. е. книги, которую много-
кратно перечитывают. Можно ли считать это одной из форм ин-
тенсивного чтения?
Так это или нет, но это доказывает, что в классической Греции
были известны разные типы чтения, зависящие от уровня подго-
товки и потребностей читающего, если судить по количеству ис-
пользовавшихся для их обозначения глаголов, даже если впослед-
ствии изначально различавшиеся глаголы начали использоваться
параллельно или обозначать не всегда понятные нам оттенки
смысла.
Сложно сказать, способствовало ли новое возросшее использо-
вание письменной культуры в эллинистический период (о чем сви-
детельствует производство и использование большого числа тек-
стов) не только более широкому распространению образования и,
следовательно, школьного преподавания, но и более широкому рас-
пространению чтения. Пусть некий чиновник и ссылается на Кал-
лимаха и Посидиппа, мы поостережемся придавать слишком боль-
шое значение этому обстоятельству.
Скорее следует подчеркнуть, что в эллинистический период, не-
смотря на устойчивость некоторых форм устной передачи текстов,
книга стала играть основополагающую роль. Отныне литература пол-
ностью зависит от письменности и от книги, с помощью которых про-
изведения создаются, распространяются и сохраняются для потом-
20
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
ков. Более того, александрийские филологи, занятые почти исклю-
чительно атрибуцией, контролем, транскрибированием и комменти-
рованием текстов, превращают в книги древнюю литературу, кото-
рая в момент своего появления не предполагала подобной фиксации
(даже если такие книги предназначались только для ученого чтения
[11]). Одним словом, александрийские филологи навязывают обще-
ству мысль о том, что произведение может существовать только в
письменном виде и что его можно усвоить благодаря книге, которая
его и сохраняет. Александрийская библиотека, прототип всех боль-
ших эллинистических библиотек [12], является одновременно и «уни-
версальной», и «разумной»: универсальной, потому что хранит книги
всех времен со всего известного в то время мира; разумной, ибо все
собранные в ней книги систематизируются (см. Pinakes [«каталоги»]
Каллимаха) по авторам, произведениям и содержанию. И эта «уни-
версальность», и эта «разумность» подразумевали письменную фик-
сацию текстов, которые оценивались, переписывались, запирались
в книге, классифицировались и размещались среди других книг.
Именно при такой классификации и для упрощения этого про-
цесса все тексты, как древние, так и новые, разбили на свитки (vo-
lumina), исходя из внешних признаков по отношению к самому
свитку (volumen). Как только установился стандартный размер
свитка по высоте и длине, исключавший слишком большие и слиш-
ком маленькие форматы, правила начали требовать, чтобы каждый
свиток содержал только одно произведение (заметим, что его раз-
мер зависел от жанра и структуры произведения) или одну его
«книгу» (в значении раздела текста), если произведение состояло из
нескольких книг, за исключением слишком длинных произведений
и «книг», которые в этом случае делились на два свитка. Слишком
короткие произведения и «книги» объединялись в одном свитке.
Также были выработаны правила деления текстов на «столбцы»,
система написания заглавий, приспособления (знаки paragraphos,
coronis, которыми отмечали конец текста), с помощью которых от-
делялись друг от друга разные тексты и части одного и того же текс-
та. Идет процесс упорядочения процессов создания художественных
произведений и производства книг, функционально связанный с по-
явлением больших библиотек и новых типов (практик) чтения.
Однако большие эллинистические библиотеки не были библио-
теками для чтения, они были осязаемыми символами «величия» на-
ходившихся у власти династий (Птолемеев, Атталидов) и орудием
ВВЕДЕНИЕ
21
труда узкого круга ученых и литераторов. Несмотря на то что хра-
нение находящихся в этих библиотеках книг технически было ор-
ганизовано так, чтобы облегчить их чтение, книги не столько чи-
тали, сколько просто собирали. Эти эллинистические библиотеки
строились по образцу более древних библиотек — книжных собра-
ний философских и научных школ, предназначавшихся для не-
большого числа преподавателей, учеников и последователей.
Помимо больших библиотек, чью славу до нас донесли истори-
ческие источники, об остальных публичных библиотеках эллини-
стической эпохи известно совсем немного.
Хотя существование библиотек при гимнасиях, располагавшихся
в специально отведенных для этой цели помещениях, теперь вызы-
вает сомнение [13], различные археологические источники доказы-
вают, что в некоторых городах эллинистического мира такие биб-
лиотеки все-таки существовали. Вопрос в том, какова была их роль
и кто реально мог ими пользоваться. Создается впечатление, что те,
кто владел навыками чтения, скорее предпочитали обращаться к
ним в частном порядке. Более или менее крупные из дошедших до
нас фрагментов греко-египетских свитков показывают, что это были
главным образом классические тексты. В эллинистическую эпоху
расцвело производство специализированных учебников, таких, на-
пример, как критические работы по филологии и литературе или
труды по военному делу и сельскому хозяйству. Во втором случае
речь, скорее всего, идет о справочных изданиях для специалистов,
чем о сочинениях для широкой публики. В скульптуре и надгро-
биях того времени все чаще встречаются изображения людей, за-
нятых чтением, но в отличие от классической эпохи речь почти
всегда идет о чтении в одиночестве, так что кажется, что между чи-
тателем и книгой в этот период установились более тесные, близ-
кие отношения. От чтения как формы общественной жизни, свой-
ственной греческому полису, люди перешли к чтению как внут-
реннему поиску и способу уйти в себя, что в полной мере отражает
культурное поведение и направления мысли, свойственные элли-
нистической цивилизации.
По сравнению с предыдущим периодом резко увеличилось число
признаков, свидетельствующих о расширении читательской ауди-
тории. Книга вышла за пределы кружков эрудитов-профессионалов,
ее новая роль читается в эпиграммах-посвящениях и уведомлениях
издателей, в которых книга является объектом своего рода привет-
22
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
ствий, или, если выражаться точнее, «говорит». Чтение вслух «дарит
книге душу» точно так же, как, начиная с эпохи архаики, оно «да-
рило душу» различным надписям (на надгробных плитах и предме-
тах личного пользования — верный признак более широкого рас-
пространения письменной речи). Обладая собственной индивиду-
альностью, книга вступает в отношения с читателем и всеми, кто
обращается к ней или «одалживает» ей свой голос. Позже тема «оду-
шевленной» книги будет пользоваться большим успехом у латин-
ских авторов императорского периода — периода наиболее широ-
кого распространения литературы [14].
В эллинистическую эпоху более тесная связь устанавливается не
только между книгой и читателем, но и между читателем и автором,
который старается упростить доступ к своим текстам, особенно если
они сложны для понимания или состоят из нескольких книг. На-
пример, Полибий написал введение к книге XI своей «Всемирной
истории», для того чтобы «привлечь внимание тех, кто хочет читать,
поощрить и подбодрить читателей, дать возможность легко найти
то, что они ищут» (XI, 1 а, 2). Историки в большинстве своем стали
помещать в начале каждого раздела своих трудов его краткое изло-
жение, чтобы упростить чтение и поиск интересующих читателя
сведений. Эту практику подхватили и латинские авторы, как, на-
пример, Овидий, который включал в текст своих произведений внут-
ренние ссылки, связывавшие между собой разные произведения и
сюжеты, или Плиний, поместивший в самом начале своей «Есте-
ственной истории», сразу за посвящением Титу, краткое изложение
содержания всех 36 книг (с указанием использованных им первои-
сточников).
Нет ничего случайного в том, что благодаря софистам, Аристо-
телю и особенно Дионисию Фракийскому была выработана на-
стоящая теория чтения, изложенная в учебниках риторики и трак-
татах по грамматике, представлявшая собой подробный перечень на-
ставлений относительно выразительности голоса в процессе чтения
[15]. Без такого искусства чтения письменные тексты таки остались
бы рядами непонятных значков на папирусе. Любое «чтение» (ana-
gnosis), для самого себя или для слушателей, должно одновременно
быть и «интерпретацией» (hypokrisis) текста при помощи голоса и
жестов, наиболее соответствующих жанру произведения и намере-
ниям автора, в противном случае читатель выставит себя на посме-
шище. Корни такого артистического восприятия процесса чтения
ВВЕДЕНИЕ
23
лежат в ораторском искусстве, которое в свою очередь тесно свя-
зано с актерским мастерством. Отсюда и поиск методов расшиф-
ровки содержащихся в самом тексте указаний, позволяющих до-
биться его правильного прочтения.
ЧТЕНИЕ В ДРЕВНЕМ РИМЕ: НОВЫЕ ТЕКСТЫ И НОВЫЕ КНИГИ
Не вызывает сомнения, что Рим заимствовал у эллинистического
мира и физическую форму свитка (volumen), и некоторые практики
чтения. Этот процесс начался в эпоху Сципионов (III в. до н. э.)
и набрал силу во II в. до н. э. До этого времени письменной куль-
турой пользовались только жрецы и патриции, и трудно себе пред-
ставить, что в Древнем Риме кроме анналов, составленных понти-
фиками, книг толкований предсказаний (commentari augurum), си-
вилловых книг (сборников предсказаний оракулов) и некоторых
других libri reconditi, т. е. книг, хранившихся в потаенных местах, су-
ществовала еще какая-нибудь литература. В домах патрициев можно
было найти архивные документы, отчеты о деятельности магистра-
тов и надгробные речи, но не книги. Начиная с III—I вв. до н. э.
книга стала использоваться гораздо шире, и ее все более широкое
распространение вписывается в общую картину изменений, проис-
ходивших в римском обществе. Однако следует отметить, что почти
всегда речь идет о греческих книгах, таких, например, как те, в ко-
торых авторы комедий искали вдохновения и комических эффек-
тов, т. е. о книгах специального назначения. Появление латинской
литературы тесно связано с греческими образцами и, следовательно,
с греческими книгами.
Поначалу чтение было распространено только среди представи-
телей высших сословий и осуществлялось частным образом. Во II—
I вв. до н. э. греческие книги попадали в Рим в качестве военной
добычи: книги Павла Эмилия, взятые им в 168 г. до н. э. в Маке-
донии, книги Суллы, прибывшие из Афин в 86 г. до н. э., и книги,
полученные Лукуллом в 71—70 гг. до н. э. после его победы над Ми-
тридатом. Книги эти хранились в резиденциях тех, кто их завоевал,
и впоследствии вошли в состав личных библиотек, вокруг которых
собирался тесный круг образованных людей: Полибий рассказывал
о годах своей дружбы со Сципионом Эмилианом и Павлом Эми-
лием, наполненных беседами о книгах, которые они давали ему чи-
24
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
тать. Позже Цицерон будет пользоваться библиотекой Фаустуса
Суллы, сына диктатора, а Катон Утический — читать творения стои-
ков из библиотеки, которую юный Лукулл унаследовал от отца.
К зданиям библиотек богатых римлян, подобно библиотекам элли-
нистического мира, примыкали портики и сады, и это пространство,
первоначально предназначавшееся для книг, стало вскоре «про-
странством для жизни».
Императорская эпоха знаменует собой новый этап, сопровож-
давшийся широким распространением грамотности. Греко-рим-
ский мир (именно о нем отныне будет идти речь, несмотря на то
что придется помнить о различиях между разными временными
периодами, между столицей и провинциями, городом и деревней
и даже разными городами) — это мир, в котором широко рас-
пространена письменная культура. Помимо разнообразных граф-
фити и официальных настенных надписей в обращении находится
множество других письменных текстов: плакаты (их носят во
время шествий), рассказывающие о добрых делах или победных
кампаниях; брошюры и книжонки в стихах или прозе, раздавав-
шиеся в общественных местах в полемических или клеветнических
целях; жетоны с легендами, а также куски ткани с надписями, ка-
лендари, прошения, письма, сообщения. К этому следует добавить
административные и военные бумаги, документы, связанные с от-
правлением правосудия. Это огромный массив письменной про-
дукции, хотя в источниках (прямых и косвенных), которыми мы
располагаем, упоминается лишь малая их часть.
В мире, где многие умеют читать и в обороте находится мно-
жество письменных текстов, растет спрос на книги, который удо-
влетворяется тремя способами. Во-первых, создаются публич-
ные библиотеки и увеличивается число личных библиотек, а также
множатся пособия, призванные руководить читателем в поиске
и приобретении книг; во-вторых, появляются новые (или перера-
ботанные) тексты, предназначенные для читателей нового типа;
в-третьих, начинается производство и распространение нового
типа книг, кодексов (codex), лучше приспособленных к нуждам
новых читателей и требованиям, предъявляемым новыми спосо-
бами чтения.
О роли римских публичных библиотек нам известно немного, од-
нако можно с уверенностью утверждать, что хотя они предназнача-
лись не только для узкого круга элиты, как это было в случае элли-
ВВЕДЕНИЕ
25
мистических библиотек, но все равно оставались «библиотеками
учеными». Хотя официально они и были открыты для всех, на прак-
тике их посещали только образованные читатели, как правило те. у
которых были свои личные библиотеки. Поэтому рост числа таких
библиотек не стоит связывать с увеличением числа читателей. Если
решение о создании такой библиотеки принимал император, то речь
шла о памятнике, призванном сохранить его имя в веках (в таких
библиотеках хранились также архивы), и о том, чтобы отобрать и
систематизировать национальное литературное наследие.
Другие публичные библиотеки создавались частными лицами из
благотворительных соображений как места, где сосредоточивалась
культурная жизнь города.
Проводимый публичными библиотеками отбор текстов был, по
сути, настоящей цензурой, жертвой которой становились не по-
нравившиеся властям тексты, как это случилось, например, с про-
изведениями Овидия. Однако наличие этих книг в обращении и тот
факт, что они дошли до нас, показывают, что, хотя публичные биб-
лиотеки ставили своей целью повлиять на выбор читателей, по-
следние имели право приобретать отвергнутые библиотеками книги
для личного пользования, заказывать переписчикам их копии, чи-
тать их самостоятельно или просить об этом кого-либо другого, что
только увеличивало число имеющихся в обороте экземпляров и уве-
личивало шансы этих произведений сохраниться для последующих
поколений [16].
Конечно, рост числа личных библиотек некоторым образом удо-
влетворял все возраставшие потребности в книгах. И даже в тех слу-
чаях, когда библиотеки создавались только для того, чтобы проде-
монстрировать богатство и показную образованность их владельцев
(выскочки Тримальхиона у Петрония или невежды, высмеянного
Лукианом), они свидетельствуют о том, что в представлении греко-
римского общества того периода книги и чтение составляли неотъ-
емлемую часть жизни обеспеченных людей. Даже Тримальхион из-
редка брал в руки книгу и прочитывал из нее несколько строк; а не-
вежда, над которым потешался Лукиан, никогда не расставался с
книгой и прекрасно владел навыками чтения, хотя и не очень по-
нимал то, что было написано в книгах, которые он читал. Известно,
что в императорскую эпоху увидели свет многие трактаты, посвя-
щенные чтению, которые, к величайшему сожалению, были утра-
чены. Это сочинения «О знании книг» (Connaitre les livres) Телефа
26
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
Пергамского, «О выборе и приобретении книг» (Surle choix et Г ac-
quisition des livres') Эренния Филона и «Библиофил» (Bibliophile) Да-
мофила из Битинии. Все эти работы предназначались для того,
чтобы помочь читателю сделать свой выбор и составить свое пер-
вое книжное собрание. Вероятно, объем книжной продукции в тот
период был уже так велик, а сама она по сравнению с прошедшими
эпохами была столь разнообразна, что в ней либо было трудно ори-
ентироваться, либо читающая публика, включавшая в себя теперь
не одну только образованную элиту, терялась в таком количестве
текстов и затруднялась с выбором.
Вторым ответом на возросшую потребность в чтении стало уве-
личение числа новых текстов. Это сложный вопрос, который мы
рассмотрим на примере Овидия, особенно внимательно относив-
шегося к требованиям и переменам в настроении своих читателей.
Опубликовав две первые книги «Науки любви», он пишет третью,
предназначавшуюся исключительно для женщин. В императорскую
эпоху женщины эмансипировались, некоторые из них получили до-
ступ к письменным текстам и могли прочесть небольшую книжку,
написанную для них Овидием. Образ читающей женщины встре-
чался и в греческих изображениях классического периода, но
именно в императорском Риме читательницы впервые привлекли к
себе всеобщее внимание. Овидий говорит о пустых книжонках, рас-
сказывающих о салонных играх и правилах хорошего тона. Хотя эти
книги читали люди образованные и достаточно культурные, изна-
чально они предназначались для более широкой и недифференци-
рованной публики со средним уровнем образования. Это были тек-
сты, специально написанные или переработанные для новых чита-
телей, не столь высоко интеллектуальных.
Наконец, третьим ответом на возросший спрос на книги стал ко-
декс, книга со страницами, со II в. н. э. начавшая постепенно вы-
теснять свиток. Авторы и переписчики, а, следовательно, и чита-
тели отдали предпочтение кодексу. Возросший спрос привел в на-
чале III в. к разрыву между потребностью в новых текстах (количе-
ство одних только христианских текстов росло, как на дрожжах) и
возможностями традиционного производства свитков, остававше-
гося заложником рабского ручного труда, дорогостоящих ремес-
ленных практик и папируса — импортного сырья, привозимого из
Египта. У кодекса было множество преимуществ: более низкая цена,
поскольку текст занимал обе стороны носителя, использование (за
ВВЕДЕНИЕ
27
пределами Египта) пергамента — продукта животноводства, кото-
рый можно было производить где угодно; более удобная форма, не
требующая особо квалифицированной рабочей силы, которая по-
зволяла распространять его по новым каналам и оставляла читателю
больше свободы действий. Такая форма книги больше подходила
для текстов, к которым все чаще обращались за справками и глу-
боко и подробно изучали, как это было в случае с христианскими
и юридическими сочинениями (их ближе к концу имперского пе-
риода становилось все больше и больше).
СРЕДНИЕ ВЕКА: ОТ МОНАСТЫРСКОГО ПИСЬМА
К СХОЛАСТИЧЕСКОМУ ЧТЕНИЮ
Кодекс связывал между собой античное и средневековое чтение, но
следует уточнить, что разрыв между новыми и древними практиками
был гораздо глубже на латинском Западе, чем на греческом Востоке
(хотя типология книг была общей для них обоих). Самое главное,
что следует отметить, это центральное место, которое сохраняла
книга в культуре Византии. «Скажи мне, прошу, когда и как при-
дет конец света?» — спрашивает Епифаний у своего учителя свя-
того Андрея Юродивого, и добавляет: «По каким признакам уви-
дим, что подошли сроки. Как исчезнет наш город, этот новый Ие-
русалим? Что произойдет ... с книгами?» (PG, III, 854 а). Этот текст
лучше, чем какой-либо другой, показывает, что книга была главным
инструментом византийской цивилизации, в полном смысле ос-
новным ее объектом. В Византии на протяжении всей эпохи Сред-
невековья сохранялась система общественного и частного образо-
вания, как начального, так и высшего, а грамотность, которую под-
держивала преемственность бюрократических институтов и в сто-
лице, и в провинции, была потребностью светского общества, так
что все, поступавшие в церковные учреждения, уже умели читать и
писать. В Византии действовали читательские кружки и частные
библиотеки, книга оставалась товаром, который производили ре-
месленники — копиисты (а иногда и монахи) или переписчики-
любители; на литургии широко использовали свитки, хотя текст
на них и располагался иначе, чем во времена Античности. Суще-
ственное значение имеет тот факт, что основным способом чте-
ния в Византии оставался способ, сформулированный Дионисием
28
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО. РОЖЕ ШАРТЬЕ
Фракийским много веков назад и регулярно воспроизводившийся
византийскими комментаторами его произведений. При чтении
любой книги читателю предписывалось сосредоточить свое вни-
мание на заглавии книги, авторе, его намерениях, соразмерности
частей, структуре и воздействии текста, что предполагало систе-
матическое чтение и глубокое осмысление прочитанного [17].
Сохранился также античный обычай читать вслух, сближав-
ший письменную речь с устной, речью проповедующей и провоз-
глашающей, тогда как средневековый латинский Запад отдавал
предпочтение чтению шепотом или чтению про себя. Унаследо-
ванный от Античности и хранившийся в памяти язык культуры и
риторических формул, теперь уже навсегда застывших (то, что
можно назвать «византийской культурной археологией» [18]), лишь
отчасти объясняет приверженность традиционным способам чтения.
Главу об истории чтения в Византии еще только предстоит напи-
сать, это — «новый рубеж» для историков письменной культуры.
На латинском Западе, напротив, трещина оказалась очень глу-
бокой. Если в Античном мире художественные произведения чи-
тали для развлечения в садах и под сенью портиков, а письменные
тексты в изобилии были представлены на улицах и площадях, что
давало дополнительные возможности для чтения, западный мир
раннего Средневековья признает только чтение под сводами церк-
вей и келий, в трапезных, клуатрах и религиозных школах или —
редко — при дворах государей. К тому же чтение это часто ограни-
чивалось Священным Писанием и текстами духовного содержа-
ния. Только в околоцерковных кругах и монастырях процветали
поэмы, сочиняемые во славу книг, библиотек и чтения, размыш-
ления над ними могли бы помочь понять раннесредневековые
представления о чтении. Точно так же именно в церковных поме-
щениях сосредоточивались надгробия с надписями, предназна-
чавшимися ограниченному кругу читателей. Несмотря на то что во
многих из них использована формула «О ты, который читает...» —
«призыв к читателю», сохранившийся со времен Античности и
пришедший из давно исчезнувшего мира, в котором многие умели
читать, — традиция была прервана.
Другое существенное изменение, произошедшее с чтением в
средневековой Европе, — это переход от чтения вслух к чтению ше-
потом или чтению про себя. Тому было много причин: книги чи-
тали главным образом для того, чтобы познать Бога или спасти свою
ВВЕДЕНИЕ
29
душу, поэтому их следовало понимать, над ними надо было раз-
мышлять, их надо было заучивать наизусть. Сама форма кодекса,
делившая текст на отрывки, облегчала его многократное прочтение,
а сопоставление различных отрывков было своего рода приглаше-
нием к чтению и размышлению. Общинная жизнь большинства мо-
настырей, под сенью которых чаще всего находилось место чтению,
вынуждала говорить тихим голосом. Словом, изменилось назначе-
ние книги и способ ее использования. Читали мало, хотя писали
много, потому что утомительная работа по переписыванию текстов
сама по себе была молитвой, «творимой не устами, а рукой» (Петр
Достопочтенный, Epist. 1, 20). Работа над книгой, не обязательно
предназначавшейся для прочтения, — не только благое дело или
способ спасти свою душу, но и церковное достояние, которое в
самых священных, драгоценных и монументальных формах пре-
вращалось в символ священной тайны.
Образованные люди, которые, подобно Ратье, епископу Верон-
скому, жили, «уткнувшись носом в книгу» (Qualitatis coniectura, 2),
встречались редко. Читали всего несколько видов книг, причем чи-
тали их только при определенных обстоятельствах и в определен-
ное время (в монастырях во время Великого поста). Отсутствие до-
статочной практики мешало быстро распознавать слова и фразы,
чего требовало чтение вслух, поэтому приходилось читать про себя
или в лучшем случае шепотом, похожим на жужжание пчел. Пря-
мым следствием использования такого метода стало разделение тек-
ста на слова, приспособленное к типу чтения, больше не зависящего
от ритма произносимой оратором фразы; использование графиче-
ских условных знаков — litterae notabiliores — для того чтобы напра-
влять взгляд в его путешествии по партитуре текста; применение
новых правил пунктуации и новых знаков для ее обозначения, по-
скольку теперь она служила не для разметки текста как способа вы-
разительного чтения вслух, а для облегчения понимания текста или
совершенно определенного его восприятия. Ниже Малкольм Паркс
(Malcolm Parkes) подробно описывает этот процесс.
Точно так же, как в Античном мире то там, то тут мы встреча-
емся с чтением про себя, в Средневековье помнили о возможности
чтения вслух: этот способ применялся при чтении литургических и
поучительных текстов в храмах и монастырских трапезных или в ка-
честве школьных (или индивидуальных монашеских) упражнений.
Публичное чтение вслух использовалось, кажется, только при чте-
30
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
нии исторических сочинений. Хотя в данную эпоху нормой мог
быть либо один, либо другой способ чтения, следует избегать рез-
кой дихотомии, поскольку во все времена читатели практиковали
промежуточные варианты чтения, такие, как чтение шепотом и чте-
ние вполголоса. Вспомним Апулея, призывавшего читателей во
вступлении к «Метаморфозам» читать его произведения lepido su-
surro («милым лепетом»), или монаха, тихим голосом пережевы-
вающего слова (ruminatio).
Между концом XI и началом XIV в. начался новый этап в исто-
рии чтения. Возродились города, а с ними и школы, являвшиеся по
определению местом, где должна была присутствовать книга. Воз-
рос уровень грамотности, письменность развивалась на всех уров-
нях, способы использования и форма книги становились все более
разнообразными. Письмо и чтение, разделенные в раннем Средне-
вековье, сблизились и отныне целиком зависели друг от друга, со-
ставляя единое целое. Читали для того, чтобы писать, для компи-
лирования (compilatio), которое являлось специфическим методом
сочинительства, применявшимся схоластами. И главное, теперь пи-
сали для читателей.
Люди начали читать больше, и читали они по-другому. Теперь не-
достаточно просто разбирать написанные буквы (littera) — это всего
лишь первый этап, от которого следует переходить к пониманию
смысла текста (sensus), для того чтобы в конечном счете усвоить всю
полноту изложенного в нем учения (doctrina) [19]. Книга и чтение
должны подчиняться рассудку (ratio), с которым Петрарка беседует в
своем труде De librorum copia, осуждающем страсть к бессмысленному
накоплению книг и намечающем основы теории (и истории) чтения
как деятельности, конечной целью которой является возможность
«хранить» книги в голове, а не на «книжных полках» [20]. Таковы ос-
новные черты схоластической, университетской модели чтения, мо-
дели, глубоко проникшей в письменность, фактически создавшей
жанр комментария и обеспечившей рост его влияния.
Книга или, лучше сказать, написанная страница, созданная для
чтения, изучения, комментирования и толкования, приняла вид,
наиболее соответствующий ее функции. Для того чтобы ускорить
процесс чтения, пользуются сокращениями; пространство стра-
ницы делят на два довольно узких столбца — каждый из них можно
целиком охватить взглядом, что также облегчает его усвоение; текст
делится на фрагменты, призванные облегчить его понимание. Сло-
ВВЕДЕНИЕ
31
вом, как показывает Жаклин Амесс, родилась книга как инстру-
мент интеллектуального труда. Книга превратилась в источник, из
которого будут черпать знания, или, правильнее сказать, сведения,
она перестала быть носительницей знания, которое следует «пе-
режевывать» или просто хранить. Благодаря использованию раз-
нообразных графических приемов, текст на странице раздроблен
на части и больше не воспринимается как единое целое, цель чте-
ния — ознакомление с отдельными отрывками, а не со всем тек-
стом целиком. На смену целостному, медленному, внимательному
и многократному чтению небольшого количества сочинений в
эпоху схоластики — свидетельницы бесконтрольного увеличения
числа текстов и роста потребности в знании, ставшим фрагмен-
тарным, — пришло такое же отрывочное и фрагментарное чтение
большого количества книг.
Если в период раннего Средневековья тексты разбивались на
небольшое количество разделов не столько специальными знаками,
сколько орнаментальными приемами (выделение заглавных букв
цветом, смена почерка, различные украшения), теперь для облег-
чения чтения и быстрого поиска в книге необходимых отрывков
стали применять целую систему вспомогательных приемов: рубри-
кацию, деление текста на параграфы, присвоение названий отдель-
ным главам, отделение текста от комментария к нему, оглавление,
конкордансы и параллельные места, алфавитные указатели.
Одновременно изменяется и пространство, в котором суще-
ствует книга. В ХШ в. вместе с появлением нищенствующих ор-
денов появляются и библиотеки, предназначенные, прежде всего,
для чтения, а не для собирания и хранения наследия; так появи-
лось библиотечное дело, в основе которого лежал каталог, пони-
маемый отныне не как простой список, но как справочный ин-
струмент, предназначенный для определения места книги в дан-
ной библиотеке или в других библиотеках одного и того же ре-
гиона. Появился и контрольный листок, на котором записывали
количество выдач. С архитектурной точки зрения эта новая биб-
лиотека представляла собой длинный зал со свободным проходом
посередине, по обеим сторонам которого параллельными рядами
стояли пюпитры, к которым цепями были прикованы книги, пред-
лагаемые для чтения и исследования. План этого читального зала
отчасти повторял план готического собора, и сходство их выхо-
дило далеко за пределы одной только пространственной органи-
32
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
зации. Оно подчеркивало новые требования, которые предъявляла
к библиотеке готическая цивилизация. Библиотека покинула мо-
настырское уединение и тесные помещения, которые выделяли ей
под сводами соборов епископы, и превратилась в просторное го-
родское здание. Как церковь становится декорацией (различные
изображения, стрельчатые арки, цвет), радующей глаз, так и биб-
лиотека начинает выглядеть как декорация, созданная из книг, на
которые можно смотреть и которыми можно пользоваться. Этот
новый тип библиотек характеризовался также царящей в них ти-
шиной. Книгу листали в тишине, нарушаемой лишь едва слыш-
ным позвякиванием цепей, которыми книги крепились к пюпит-
рам. В тишине искали по доступному для всех каталогу произве-
дения нужного автора. И, наконец, книгу, приспособленную те-
перь исключительно для зрительного восприятия, читали в
тишине, потому что все читатели библиотеки одиноки, хотя и со-
браны в одном помещении.
Пол Сенгер утверждает, что визуальное чтение, которому ничто
не мешало, повлияло (пусть не прямо, а косвенно) на способы поль-
зования книгой, развитие критического отношения к написанному,
интеллектуальную деятельность, религиозные практики, зарождение
инакомыслия и эротизм.
Распространение грамотности среди мирян в XIII—XIV вв. по-
влекло за собой появление новых моделей чтения, отличавшихся от
схоластической и университетской моделей: именно в эту эпоху
появились книги на народных языках, иногда принадлежавшие перу
самих читателей [21]. Хотя у книг на народных языках достаточно
образованных читателей, главные их потребители — торговые люди
и более или менее грамотные ремесленники, не знающие латыни.
Другая модель чтения — та, что практиковалась в среде европей-
ской придворной аристократии, среди которой часто встречались
весьма образованные люди. У принцев и грандов, как правило, можно
было найти книги развлекательные и книги духовного содержания,
предназначенные не только для чтения: они являлись украшением,
знаком принадлежности к самому изысканному, самому «куртуаз-
ному» обществу. Эти книги, богато украшенные миниатюрами, в пе-
реплетах из дорогих кож и тканей, инкрустированных драгоценными
камнями и металлами, наглядно демонстрировали богатство и рос-
кошь их владельцев. Эти предметы напоминали, воплощали и про-
славляли великолепие самого принца и его двора. Эти книги заказы-
ВВЕДЕНИЕ
33
вали у самых опытных книготорговцев, получали в подарок и насле-
довали, позже из них создавались придворные библиотеки, разительно
отличающиеся по своему содержанию от библиотек церковных: в них
преобладали книги на народных языках, воспевающие войну и лю-
бовь, рассказывающие чудесные истории, «популяризирующие» про-
изведения классической древности. В их латинских разделах содер-
жались богословские труды, библии, часословы и требники. В XV в.
именно в этих библиотеках появились, одновременно с зарождением
гуманизма, подлинные сочинения греческих и латинских классиков.
Сильные мира сего часть своего свободного времени посвящали чте-
нию этих книг, но читали они их не собственно в библиотеке, а в дру-
гих комнатах своих дворцов, предназначенных специально д ля отдыха
и общения.
НОВОЕ ВРЕМЯ: РАЗНООБРАЗНАЯ ГЕОГРАФИЯ ЧТЕНИЯ
Между XVI и XIX вв. география распространения различных моде-
лей чтения в западном мире зависела, прежде всего, от происхо-
дивших в этот период исторических изменений, которые включали
отношение к письменной культуре в общий контекст распростра-
нения грамотности, религиозного выбора и темпов индустриализа-
ции, сильно отличающихся от страны к стране. Эти различия уста-
новили труднопреодолимые границы между Европой, рано ставшей
грамотной, и Европой, в которую грамотность пришла позднее;
между странами, оставшимися католическими, и странами, при-
нявшими реформацию; между рано развившимися регионами и ре-
гионами, длительное время сохранявшими традиционные методы
ведения хозяйства. Эти различия проявились в наличии или отсут-
ствии цензуры, в издательской деятельности, книготорговле и книж-
ном рынке. Они также определяли сроки, в которые происходили
«революции» в чтении: та, что в период между Средними веками и
началом Нового времени превратила чтение про себя отдельных
людей в общепринятую практику и глубоко усвоенную норму; та,
что между XVIII и XIX вв. близко познакомила читателей с печат-
ной продукцией, ставшей более доступной и готовой использовать
различные издательские новшества.
Географические различия в истории чтения нашли свое отраже-
ние в имеющихся в нашем распоряжении источниках. Конечно,
34
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО. РОЖЕ ШАРТЬЕ
многие документы встречались повсеместно, или почти повсе-
местно. Это и перечни имущества покойников, из которых мы уз-
наем, насколько разнится количество книг в личных библиотеках
и каков их состав; и каталоги книжных лавок и библиотек, прода-
ваемых с молотка, — они дают возможность судить о предложении
на книжном рынке; и уставные документы и каталоги учреждений,
начиная с XVIII в. Их можно было читать, не приобретая в соб-
ственность: с одной стороны, в библиотеках, выдающих книги на
дом (circulating libraries, cabinets litteraires, Leihbibliotheken), с дру-
гой — в литературных обществах (books clubs, subscription libraries,
chambres de lecture, Lesegesellschafteri). Это и подписные листы, в ко-
торых указывались имена дарителей и потенциальных читателей
того или иного произведения.
Возможности более точно определить особенности оборота книг
или моделей чтения на основе изучения этих целостных и серийных
архивов сильно различаются в зависимости от положения в стране.
В европейском Средиземноморье и его колониях следователи на до-
просах собирали от заключенных сведения о том, какие книги те проч-
ли, каким образом они к ним попали и, самое главное, как они их по-
няли. В странах Северной Европы и британских колониях в Амери-
ке рассказы простых людей о прочитанных ими книгах надо искать
в других местах: в духовных автобиографиях, писать которые требо-
вали строгие пуританские и пиетистские правила; в рассказах о жиз-
ненном пути, следуя которому человек пришел от смиренного не-
вежества к высокой культуре; в семейных дневниках, газетах и мемуа-
рах, которые, благодаря распространению грамотности, перестали
быть достоянием одних только именитых граждан и образованного со-
словия; или — случай совершенно исключительный — в письмах, ко-
торые некоторые читатели писали авторам или издателям.
В каждом национальном ареале, языковом или культурном, бы-
тующие в нем модели чтения находятся в центре основного истори-
ческого процесса. В Италии, Испании, Португалии, да и во Франции,
в которой, правда, инквизиция не захватила столь сильные позиции,
читатели были вынуждены опасаться цензуры и обходить церковные
и государственные запреты, ставящие препятствия на пути распро-
странения идей, которые признаны представляющими угрозу авто-
ритету католической церкви и абсолютной власти монархов. В Гер-
мании новый тип чтения, распространившийся во второй половине
XVIII в. и характеризуемый как Leserevolution, соединил глубокое рас-
ВВЕДЕНИЕ
35
пространение информации (Aujklarung) с формированием нового об-
щественного пространства. В Англии промышленная революция
искоренила традиционные модели чтения и спустя какое-то время по-
родила новые категории читателей и новый рынок печатной продук-
ции. Всякий раз исследование моделей и способов чтения позволяет
по-новому увидеть и оценить какое-нибудь важное историческое со-
бытие или особенность национального самосознания: гнет запретов,
установленных во времена католической контрреформации, особен-
ности немецкого просвещения, формирование взаимоотношений
между представителями различных классов (и взаимоотношений
между полами) в протестантских сообществах Англии и Америки.
РЕВОЛЮЦИИ В ЧТЕНИИ
Первое изменение, оказавшее влияние на модели чтения в Новое
время - это изменение техническое. В середине XV в. оно произ-
вело переворот в способах тиражирования текстов и изготовления
книг. С появлением наборного шрифта и печатного станка руко-
писная копия перестала быть единственным средством, гарантирую-
щим размножение и введение в читательский оборот письменных
текстов. Изобретение Гутенберга увеличило количество имеющихся
в обороте текстов до невозможного прежде уровня; резко снизило
цену книги, стоимость производства которой теперь распределялась
на все экземпляры одного тиража; сократило сроки ее изготовления,
которые во все время существования рукописной книги оставались
весьма длительными даже после изобретения pecia и деления пред-
назначенной к переписыванию книги на отдельные тетради. Теперь
каждый читатель имел доступ к большему количеству книг, а каждая
книга могла дойти до большего числа читателей. К тому же книго-
печатание делало возможным идентичное (или почти идентичное,
учитывая возможные исправления во время изготовления тиража)
воспроизведение текстов в большом количестве экземпляров, что из-
меняло условия их передачи и восприятия.
Но следует ли из этого, что изобретение и распространение кни-
гопечатания само по себе произвело принципиальную революцию в
чтении? Возможно, что нет, и по многим причинам. Прежде всего,
совершенно ясно, что внедрение новой техники не изменило основ-
ные параметры книги. По крайней мере до начала XVI в. печатная
36
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО. РОЖЕ ШАРТЬЕ
книга сохраняла свою зависимость от манускрипта, воспроизводя его
структуру, шрифты и внешний вид. Для того чтобы старопечатная
книга приобрела свой окончательный вид, необходимо участие не-
скольких пар рук: иллюминатор пишет миниатюры и инициалы, укра-
шенные узорами, виньетками и различными изображениями; кор-
ректор, или emendator, расставляет знаки препинания, подзаголовки
и заголовки, и, наконец, сам читатель оставляет на страницах книги
свои значки, пометки и маргиналии.
Помимо этой прямой зависимости, книга как до, так и после Гу-
тенберга остается все тем же предметом, состоящим из сложенных ли-
стов, сшитых в тетради, собранные под одним переплетом. Поэтому
неудивительно, что все системы маркировки, приспособленные для
нужд книгопечатания, были изобретены значительно раньше. Так,
пометы, сигнатуры или предречия, позволяют собирать тетради в нуж-
ном порядке, а различные ориентиры помогают чтению: это и нуме-
рация страниц, столбцов и строк; и зрительное деление страницы на
части (с использованием иллюминированных инициалов, заголовков
и краевых букв); и установление не только пространственной, но и
смысловой связи между текстом и глоссами; и выделение разноцвет-
ными чернилами текста и комментариев к нему. Благодаря делению
на тетради и простоте внутреннего устройства рукописный или пе-
чатный кодекс легко поддается индексированию. Различные конкор-
дансы, алфавитные и тематические указатели были распространены
еще в период господства манускриптов, и этот способ организации на-
писанного, придуманный еще в монастырских скрипториях и лавках
стационариев, был взят на вооружение печатниками.
Наконец, именно в последние века существования рукописной
книги установилась сохранявшаяся долгое время иерархия форматов,
различавшая фолианты, libro da banco, которые читались на столе или
пюпитре и были книгами, предназначавшимися для обучения и уни-
верситетских штудий; более удобные в обращении книги среднего
формата, в котором печатались труды классиков и литературные но-
винки; и, наконец, libellus — книги переносные, карманные, созда-
вавшиеся для различных целей и в интересах самых многочисленных
и наименее обеспеченных читателей. Печатная книга унаследовала
это деление, объединив формат книги, ее содержание, обстоятель-
ства и способ ее чтения.
Существует еще одна причина, подчеркивающая преемствен-
ность между print culture и scribal culture. Изобретение книгопечата-
ВВЕДЕНИЕ
37
ния никак не повлияло на длительный путь, через который прохо-
дят абсолютно все читатели, сколь бы ни было велико их число. Это
путь от чтения вслух — проговаривания слов, необходимого для по-
нимания смысла прочитанного, к чтению про себя, только при по-
мощи глаз. Если в Античности оба способа чтения сосуществовали
на равных, то, как показывает Пол Сенгер (Paul Saenger), в Сред-
ние века практика чтения про себя, поначалу бытовавшая лишь в
среде монастырских переписчиков, широко распространилась в
университетах и стала в XIV—XV вв. привычной для светской ари-
стократии и образованных кругов. После Гутенберга движение про-
должилось в том же направлении, практика чтения одними глазами
распространилась среди самых широких слоев читателей. Пример
обратного развития мы можем наблюдать в современном западном
обществе, где «неграмотной» считается не только та часть населе-
ния, которая вообще не умеет читать, но и все, пока еще весьма мно-
гочисленные читатели, способные понимать текст только в том слу-
чае, если они читают его вслух.
Таким образом, первая «революция в чтении», произошедшая в
Новое время, никоим образом не зависит от технологии, изменив-
шей в XV в. процесс изготовления книги. Корнями она уходит го-
раздо глубже — в те сдвиги и мутации, которые в ХП—XIII вв. из-
менили саму функцию написанного текста, когда на смену мона-
стырской модели, возлагавшей на записанные тексты функцию хра-
нения и запоминания, мало связанную собственно с чтением,
пришла модель схоластическая, превратившая книгу в объект и ин-
струмент интеллектуальной деятельности. Различие между умением
читать про себя и вынужденным чтением вслух является здесь ос-
новополагающим. Чтение про себя устанавливает между текстом и
читателем более свободную, сокровенную, внутреннюю связь. Оно
предоставляет возможность читать быстро и легко, не смущаясь ни
сложностью расположения текста на странице, ни разнообразием
связей между текстом, глоссами, цитатами, комментариями и ука-
зателями. Оно позволяет по-разному использовать одну и ту же
книгу, которую читают вслух для других или вместе с другими, когда
того требует общество или обычай, или про себя в тиши кабинета,
библиотеки или часовни. Революция в чтении, таким образом, пред-
шествовала революции в способе производства книг, потому что
образованные клирики и знатные миряне начали читать про себя
гораздо раньше середины XV в. Принятый ими новый способ об-
38
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
ращения с письменным словом не следует поспешно приписывать
только техническому новшеству — изобретению книгопечатания.
То же, по всей видимости, можно сказать и о второй «револю-
ции в чтении» Нового времени, которая случилась раньше инду-
стриализации печатной отрасли. Классическое утверждение гласит,
что во второй половине XVIII в. на смену «интенсивному» чтению
пришло чтение «экстенсивное». «Интенсивный» читатель имеет дело
с ограниченным количеством книг, которые он читает и перечиты-
вает, запоминает и пересказывает, выучивает наизусть и передает
из поколения в поколение. Религиозные тексты, а в протестантских
странах в первую очередь Библия, были привилегированным объек-
том для этого вида чтения, носившего глубоко сакральный харак-
тер. «Экстенсивный» читатель — читатель периода «читательской
лихорадки» (Lesewut), охватившей Германию во времена Гёте, со-
вершенно иной: он поглощает несметное количество разнообразных
печатных текстов-однодневок, читает быстро и жадно; на все смо-
трит критическим взглядом, и нет ни одной области, которую он не
подверг бы сомнению. Уважительное отношение к написанному
слову, пронизанное почтением и послушанием, уступило место сво-
бодному, непринужденному и дерзкому чтению.
Это тезис спорный, и об этом спорили много. В самом деле, в
период «интенсивного» чтения было много «экстенсивных» читате-
лей. Вспомним об образованных гуманистах. Два предмета симво-
лизируют их способ чтения: «книжное колесо»*, позволявшее од-
новременно читать несколько книг, и сборники общих мест, кото-
рые под различными рубриками включали разнообразные цитаты,
сведения и замечания, собранные самими читателями. Речь идет об
ученых читателях, которые накапливали вычитанные из книг све-
дения, делали выписки, сравнивали, а у некоторых, самых образо-
ванных из них, такой метод чтения приобретал черты филологиче-
ской критики.
Однако именно во время второй «революции в чтении» с появ-
лением на рынке произведений Руссо, Бернардена де Сен-Пьера,
Гёте и Ричардсона наступает время самого что ни на есть «интен-
сивного» чтения, когда роман овладевает всеми мыслями и чув-
ствами читателя, привязывает его к себе и руководит его поведе-
* «Книжное колесо» — приспособление, поворачивающее полки, на которых ле-
жали книги, что позволяло быстро переходить от одной к другой. — Прим. науч. ред.
ВВЕДЕНИЕ
39
нием так, как прежде делали это священные тексты. Чтение
«Новой Элоизы», «Поля и Виргинии», «Страданий юного Вер-
тера», или «Памелы» переносит на новые литературные формы
старинный способ чтения. Роман постоянно перечитывают, выу-
чивают наизусть, цитируют и пересказывают. Его читатель — раб
текста, он живет в нем, отождествляет себя с его героями и тол-
кует свою собственную жизнь через призму вымышленных собы-
тий. При таком «интенсивном» чтении нового типа задейство-
ваны все чувства. Читатель (а чаше читательница) не может сдер-
жать ни своих эмоций, ни слез, сам берется за перо, чтобы напи-
сать автору, который, благодаря своему творчеству, превращается
в духовника и учителя жизни.
и- Читатели романов — не единственные «интенсивные» читатели
этой «революции в чтении». Самые многочисленные читатели до-
вольствовались произведениями народной литературы, написан-
ными по старинным образцам. Чтение книг из «Голубой библио-
теки» (Bibliotheque Ыеие), народных сказок преданий и легенд (cha-
pbooks) и literatura de cordel долгое время оставалась явлением ред-
ким, трудной задачей, предполагающей слушание и запоминание.
^Тексты, составлявшие основу народной литературы, усваивались
легко, и легкость эта была основана на узнавании (жанров, произ-
ведений, мотивов) больше, чем на открытии чего-либо нового, что
не соответствовало ожиданиям вечно спешащих, ненасытных и
скептически настроенных читателей.
Констатация этих фактов заставляет усомниться в справедли-
вости слишком прямолинейного и резкого противопоставления двух
типов чтения. Но они — эти факты — не противоречат утвержде-
нию Рейнхарда Виттмана (Reinhard Wittmann), что во второй поло-
вине XVIII в. имела место еще одна «революция в чтении». При-
знаки ее видны в Англии, Германии и Франции: развитие книгоиз-
дания, увеличившего к 1780 г. количество издаваемой литературы в
три или четыре раза по сравнению с началом столетия, быстрый рост
числа газет, триумфальное шествие книг малого формата, сниже-
ние стоимости книги, благодаря появлению контрафактной про-
дукции, создание организаций, позволяющих читать книгу, не при-
обретая ее в собственность: литературные общества, с одной сто-
роны, и книжные лавки, выдающие книги налом, — с другой. Часто
Повторяющийся у художников и писателей конца века сюжет кре-
огьянского, патриархального, библейского чтения, когда отец се-
40
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
мейства перед сном читает вслух собравшимся вокруг него домо-
чадцам книгу, свидетельствует о том, что общество сожалело об ут-
раченной к тому времени модели чтения. Идеализированное изо-
бражение сельской жизни, дорогое для образованной элиты, со-
вместное чтение символизирует мир, где книга пользуется уваже-
нием и авторитетом. Этот вымышленный образ, очевидно, призван
обличать широко распространившиеся привычки противоположного
свойства, привычки городские, небрежные, развязные. «Читатель-
ская лихорадка», признанная опасной для государственного устрой-
ства, искажающая истинный смысл Просвещения, лихорадка, кото-
рую сравнивали с «наркотиком» (по выражению Фихте) и называли
«расстройством ума и чувств», поражает всех современных наблюда-
телей. Она, без сомнения, стала главной причиной разрыва (во всей
Европе, а во Франции в особенности) между подданными и госуда-
рями, между христианами и Церковью.
В наше время электронная передача текстов и диктуемый ею
способ чтения свидетельствуют о третьей со времен Средневековья
«революции в чтении». Читать с экрана — это совсем не то, что
читать кодекс. Новая форма записанного слова меняет в первую
очередь понятие контекста, на место физической сопряженности
текстов, сосуществующих в границах одного предмета (книги, га-
зеты, журнала), приходят логические структуры, лежащие в основе
всех баз данных, электронных картотек, перечней ключевых слов,
обеспечивающих доступ к информации. По-новому определяется
«материальность» произведений, разрывается физическая связь,
существовавшая между печатным объектом (или манускриптом) и
одним или несколькими входящими в него текстами. Сейчас чи-
тателю, а не писателю или издателю, дается право членить текст,
разбивать его на части и самостоятельно решать, в каком виде он
будет выведен на экран. Таким образом, полностью разрушена вся
прежняя система идентификации и пользования текстами. Читая
с экрана, сегодняшний читатель, - а завтрашний тем более, — воз-
вращается к методу, отчасти напоминающему тот, которым поль-
зовался античный читатель при чтении свитка (volumen). Однако
разница между этими способами чтения все же очень велика: на
компьютере текст разворачивается в вертикальной плоскости и
снабжен всеми маркировками, свойственными кодексу: пагина-
ция, указатели, таблицы и т. д. Соединение в одном объекте со-
вершенно разных принципов организации текста, которыми поль-
ВВЕДЕНИЕ
41
зовались при чтении предшествовавших рукописных или печатных
книг (свиток, кодекс), ясно указывает на новое, оригинальное и
ранее не известное отношение к тексту.
Оно полностью вписывается в начавшийся процесс изменения
«экономики письма». Обеспечивая возможность одновременно соз-
давать, передавать и читать один и тот же текст, соединяя в одном лице
функции, ранее принадлежавшие разным людям: функции автора,
издателя и распространителя текстов, — электронное воспроизведе-
ние текста аннулирует прежние различия между интеллектуальной и
социальной деятельностью. Оно обязывает дать новые определения
всем категориям, которые до настоящего времени характеризовали
ожидания и восприятие читателей. Это касается как правовых поня-
тий, определяющих статус произведения (copyright, авторское право,
интеллектуальная собственность и т. д.), так и эстетических катего-
рий, которые, начиная с XVIII в., характеризуют всякое произведе-
ние (полнота, неизменность, оригинальность), а также положений
нормативных актов (обязательный экземпляр, национальная библио-
тека) и библиотековедческих терминов (каталогизация, предметиза-
ция, библиографическое описание), которые были сформулированы
для других способов производства, хранения и передачи информации.
В мире электронных текстов могут быть отменены два прежде
обязательных правила. Первое - ограничивающее возможность вме-
шательства читателя в текст. Начиная с XVI в., т. е. с того момента,
как печатник взял на себя заботу о значках, пометах и заголовках,
которые во время инкунабул добавлялись от руки корректорами или
владельцами книг, читатель мог размещать свои заметки только на
свободных от текста и рисунков участках книг. Печатный объект на-
вязывал ему свою форму, структуру и свободное пространство и не
предполагал никакого материального, физического воздействия со
стороны того, кто его читает. Если же читатель во что бы то ни стало,
хотел письменно зафиксировать свое присутствие, он мог сделать
это только тайком, заняв те места в книге, которые были оставлены
свободными при верстке текста: внутренние стороны переплета, чи-
стые листы, поля и т. д.
С электронными текстами дело обстоит совершенно иначе. Чи-
татель имеет возможность не только производить с ними различ-
ные операции (индексировать, аннотировать, копировать, переме-
щать, менять структуру и т. д.), но, более того, он может стать их
соавтором. Различие между письмом и чтением, между автором
42
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
текста и его читателем, немедленно бросающееся в глаза в печат-
ной книге, стирается и уступает место новой реальности: сидящий
перед экраном читатель становится одним из действующих лиц на-
писания текста, или, по крайней мере, он имеет возможность соз-
дать новый текст из произвольно выбранных и вновь собранных
фрагментов старого. Подобно владельцу манускрипта, который мог
соединить в одном сборнике самые различные произведения, чи-
татель электронной эры может по своему усмотрению создавать
оригинальные текстовые ансамбли, структура, вид, да и само су-
ществование которых зависят исключительно от него самого. Более
того, он в любой момент может вмешиваться в тексты, изменять их
и переписывать, делать их своими. Так коренным образом изме-
нилось отношение к написанному тексту.
Кроме того, электронный текст впервые позволяет избавиться и
от другого ограничения. Со времен Античности людей Запада тре-
вожило противоречие между мечтой об универсальной библиотеке,
в которой были бы собраны все когда-либо написанные тексты, все
когда-либо изданные книги, и неизбежно не оправдывающей этих
надежд действительностью, реальными библиотеками, которые, как
бы велики они ни были, дают лишь фрагментарную, неполную и
отрывочную картину универсального знания. Запад дал человече-
ству два мифических прообраза этой немыслимой и страстно же-
лаемой исчерпывающей полноты: Александрийскую и Вавилонскую
библиотеки. Электронные средства информации, позволяющие пе-
редавать тексты на расстоянии, уничтожают до сих пор оставав-
шуюся неустранимой границу между местом, где находится текст,
и местом, где находится читатель. Они делают возможным осу-
ществление древней мечты. Текст в его электронной версии, осво-
божденный от материальности, пространственно не связанный с
местом, где хранится его оболочка, теоретически может стать до-
ступным любому читателю, где бы тот ни находился. Если предпо-
ложить, что все существующие тексты, как рукописные, так и пе-
чатные, будут оцифрованы, то станет возможен и доступ ко всей
полноте письменного наследия человечества. Любой читатель, где
бы он ни находился, при условии, что в его распоряжении имеется
читательский терминал, соединенный с сетью, обеспечивающей рас-
пространение оцифрованных документов, сможет обратиться к лю-
бому тексту, читать его и изучать вне зависимости от того, в какой
форме и где находится оригинал.
ВВЕДЕНИЕ
43
Как показывает Армандо Петруччи, традиционное чтение во всех
его видах в современном мире вступает в жесткую конкуренцию с ви-
зуальными образами, и общество рискует утратить весь набор кодов,
правил и поведенческих навыков, которых требовали школьные и со-
циальные нормы. К этому «кризису» добавляется еще один, пока еще
не очень заметный и по-разному ощущающийся в разных странах. Он
приводит к изменению характера носителей письменных текстов и вы-
нуждает читателя менять свои прежние привычки на новые, исполь-
зовать новые интеллектуальные практики. От кодекса к экрану — шаг
столь же значимый, как и тот, который культура сделала когда-то, пе-
рейдя от свитка к кодексу. Он поставил под сомнение существование
целого мира книг, к которому, начиная с первых веков христианской
эры, привыкли читатели. Повсеместно утверждаются или навязы-
ваются новые способы чтения, которые пока еще невозможно пол-
ностью описать, но которые, без сомнения, предполагают овладение
иными, невиданными ранее навыками.
ТИПОЛОГИЯ
Отмеченная тремя революциями история чтения от Средних веков
до XX в. выявляет несколько основных моделей, которые последо-
вательно доминировали в обществе. Первая из них, проанализиро-
ванная в книге Энтони Грефтона, может быть охарактеризована как
«гуманистическая». Она применима к ученому чтению эпохи Воз-
рождения с его специфическими интеллектуальными приемами:
техникой «общих мест».
Носителем и символом этого способа чтения служат два пред-
мета. Первый из них — «книжное колесо». Оно появилось гораздо
раньше, но инженеры эпохи Возрождения, воспользовавшись ус-
пехам механики, существенно его усовершенствовали. «Книжное
колесо», приводимое в движение сложной системой шестерней, по-
зволяет читателю одновременно иметь перед собой несколько рас-
крытых книг, расположенных на пюпитрах, которыми снабжен ап-
парат. Этот инструмент дает возможность читать несколько книг од-
новременно! Читатель, владеющий этими навыками, сопоставляет,
сравнивает и сверяет тексты, читает их для того, чтобы выбрать из
них цитаты и примеры, и делает пометки, чтобы как можно легче
находить отрывки, привлекшие его внимание.
44
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
Тетрадь «общих мест» — второй предмет, характеризующий гума-
нистическую модель чтения. Речь идет как о вспомогательном мате-
риале, которым обязан пользоваться каждый школяр и студент, так и
об обязательном сопровождении ученого чтения. Начинающий или
опытный читатель выписывает в тетради, организованные по темати-
ческому принципу и разделенные на рубрики, отрывки из прочитан-
ных им текстов, замечательные с грамматической точки зрения, со-
держащие интересные факты или яркие примеры. Составленные из
прочитанного тетради, пришедшие на смену древним техникам запо-
минания, могут сами превратиться в источник новых текстов. Изо-
билие содержащегося в них материала, объединяющего литературные
цитаты, наблюдения и примеры из книг, питает риторический идеал
copia verborum ас гетт, необходимой для выстраивания системы до-
казательств. Являясь продуктом ученого чтения, эти тетради сформи-
ровали в XVI в. литературный жанр. Знаменитые авторы (Эразм Рот-
тердамский, Меланхтон — Melanchthon) и издатели-книготорговцы
преумножили их число и создали специализированные сборники, в
которые вошли выписки из трудов, которые можно было использо-
вать в юриспруденции, педагогике и теологии.
Существовали люди, чьим ремеслом было чтение с использова-
нием метода «общих мест»: их нанимали в аристократические дома
для того, чтобы они помогали сыновьям своих нанимателей в уче-
нии, или служили отцам семейств секретарями или чтецами. Одним
словом, они исполняли функции того, кого Энтони Грефтон и Лиза
Джардин называют facilitator. Им приходилось делать извлечения из
исторических книг, составлять конспекты, сборники цитат и отрыв-
ков, которые должны были помочь их хозяину или знатному покро-
вителю в чтении произведений классических авторов, которое им
было необходимо по рангу или по должности. Однако этим методом
пользовались не только «профессионалы», многие из которых имели
ученую степень и преподавали в университетах, но и все образован-
ные люди. Пример Жана Бодена в этом смысле весьма показателен.
С одной стороны, он рекомендует всем, кто хочет изучить историю,
читать, составляя параллельно три тетради, в которые должны зано-
ситься соответственно деяния людей, природные явления и вещи бо-
жественные. С другой стороны, он, кажется, и сам практиковал по-
добный метод, поскольку опубликованная им в 1596 г. книга Univer-
sae Naturae Theatrum представляет собой сборник цитат, сведений и
наблюдений, сгруппированных по темам так же, как это делалось в
ВВЕДЕНИЕ
45
сборниках общих мест. Во всяком случае, книгу эту воспринимали
именно так, о чем свидетельствуют пометки на полях некоторых ее
экземпляров, отсылающие выделенные читателям пассажи к раз-
личным рубрикам из перечня общих мест.
Мало кто из образованных читателей эпохи Возрождения отсту-
пал от этой доминировавшей в то время модели. К их числу принад-
лежит Монтень. Его поведение прямо противоположно поведению
образованных читателей его времени: он не делает выписок, отказы-
вается переписывать и компилировать. Он не делает пометок на кни-
гах, которые читает, ради того чтобы потом найти нужный ему отры-
вок или цитату, но прямо в книгу записывает свое суждение о ней.
Наконец, для своих «Опытов» он не пользуется перечнем общих мест,
но сочиняет свободно, не стесняя себя воспоминаниями о прочи-
танном и не прерывая течение своей мысли учеными ссылками. Мон-
тень — читатель особенный, отказавшийся от соблюдения правил и
установок ученого чтения: он никогда не читает по ночам, никогда
не читает сидя, он читает беспорядочно, а его библиотека, предста-
влявшая собой привилегированное место, где можно было скрыться
от мира, совсем не похожа на открытый и мобилизующий ресурс, ка-
ковым была любая большая гуманистическая библиотека. Ничто не
может лучше продемонстрировать всю необычность такого метода и,
от противного (о contrario), степень влияния отвергнутого Монтенем
метода, как и предпринятые после его смерти попытки подчинить все
своеобразие его «Опытов» принципам, по которым можно было бы
сформировать сборники «общих мест» или хотя бы скомпоновать эти
«общие места» по тематическому принципу, чтобы облегчить задачу
читателю, стремящемуся почерпнуть из их текста некоторое количе-
ство примеров и цитат. Неустранимое своеобразие Монтеня стано-
вится гораздо заметнее, если одновременно с его творчеством изу-
чать правила и навыки, которыми пользовались ученые читатели
эпохи Возрождения.
Религиозные реформы XVI—XVII вв. сформировали на Западе
новую модель чтения. Как это следует из статей Жана-Франсуа
Жильмона и Доминика Жюлиа, широкое распространение новых
христианских текстов коренным образом изменило отношение ве-
рующих к письменной культуре. Произошло разделение, никак не
соотносимое с классическим для современной историографии де-
лением на протестантов и католиков. Часто противопоставляют друг
Другу протестантизм, считающийся религией письменного слова,
46
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
основывающейся на индивидуальном чтении библейских текстов,
и католицизм, который воспринимают как религию слова устного,
т. е. опосредованного, и поэтому неприемлемого.
С одной стороны, по обе стороны границы, разделяющей эти два
вероисповедания, мы находим одну и ту же систему запретов и пред-
писаний, цель которой — заставить паству читать только разре-
шенные тексты. Конечно, не везде запреты соблюдают с одинако-
вой строгостью и не везде их насаждают одними и теми же мето-
дами: вспомним о той роли, которую в Римской церкви сыграл ин-
декс запрещенных книг и приговоры судов инквизиции. Однако
любая Церковь стремится сделать из христиан читателей и обосно-
вать с помощью постоянно возрастающего количества учебных, ве-
роучительных и литургических книг необходимость новых практик,
которых требует церковная реформа. Чтение в его духовном и ре-
лигиозном измерении полностью подчинено отношениям с Богом.
Само по себе оно ничего не значит, оно призвано направлять ве-
рующего по пути христианской жизни и вести его посредством
книги далеко за ее пределы — от расшифровки, толкования и об-
думывания религиозных текстов к непосредственному личному
опыту общения со святыней.
С другой стороны, во всем, что касается христианского чтения,
основное различие, судя по всему, установилось между лютеран-
ством и католицизмом, а также между протестантскими реформа-
торскими течениями типа кальвинизма и пиетизма. Лютеранство,
по крайней мере до конца XVII в., как и католицизм, не было ре-
лигией, требующей индивидуального чтения Библии. В лютеран-
ской Германии и странах Северной Европы Библия оставалась при-
ходской книгой, книгой пасторов и тех, кто желал бы принять сан,
книгой, которая не должна была попасть в руки тех, кто мог, не-
правильно ее истолковав, прийти к опасным еретическим выводам.
Отсюда следует, что как в лютеранских, так и в католических стра-
нах, основная роль отводилась слову священника и тем книгам, ко-
торые помогали правильно истолковывать Писание. Катехизисы,
псалтыри, сборники библейских историй (в которых просто пере-
сказываются библейские тексты), поначалу очень похожие друг на
друга по обе стороны конфессиональной границы, — основной ма-
териал для такого рода опосредованного чтения.
В странах, подпавших под влияние кальвинизма и пуританства,
чтение Библии для себя или в семейном кругу породило новые, ни
ВВЕДЕНИЕ
47
на что не похожие практики чтения. Прямой, непосредственный кон-
такт верующего со Словом Божиим превращает чтение Библии в глу-
бокий духовный опыт и возводит чтение священного текста в обра-
зец для подражания при чтении любых других текстов. Чтение Биб-
лии про себя или вслух для всего семейства, дома или в церкви, со-
провождающее человека в каждое мгновение его жизни, определяет
его отношение к написанному тексту, в чтение которого он вклады-
вает всю свою духовную энергию. Эта своеобразная модель, которую
можно рассматривать как крайнюю форму «интенсивного чтения»,
управляет в кальвинистских, пуританских, а также пиетистских об-
щинах, возникших в последние десятилетия XVII в. после Второй Ре-
формации, всем чтением, как религиозным, так и светским.
История моделей чтения и читательских практик приводит нас
к необходимости отказаться от упрощенного противопоставления
протестантизма и католицизма и обратить внимание как на оче-
видную, но долгое время остававшуюся незаметной, близость рим-
ско-католической и лютеранской Церквей, так и на серьезные раз-
личия внутри самого реформаторского сообщества. Наша история
чтения позволяет включить в западный социальный контекст од-
новременно с доминирующими христианскими моделями чтения
совершенно иные практики, например, практику иудейских
общин, которую в этой книге детально анализирует Робер Бонфи
(Robert Bonfil). Помимо иного отношения к письменным текстам,
формы чтения, которые практикуют гонимые и лишенные всяких
прав меньшинства (вспомним Испанию), свидетельствуют глав-
ным образом о том, что свою традицию и свою религию они вос-
станавливали окольными путями, по фрагментам текстов, най-
денных в трудах христианских богословов, обличавших еретиче-
ские воззрения и высказывания. Кроме еврейских общин такое
чтение «в глубину», дешифровка текстов как попытка отыскать в
них именно то, что необходимо утаить и сгладить, является обыч-
ным защитным приемом, им пользуются все читатели (протестанты
в странах Контрреформации, католики в странах, принявших Ре-
форму, мятежные умы в странах, где господствуют абсолютистские
режимы, и т. д.), от них господствующий порядок старается уда-
лить книги, которые никто и ни при каких обстоятельствах читать
не должен.
Одновременно с повсеместным ростом грамотности, вступле-
нием в мир письменной культуры новых читателей (женщин,
48
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
детей, рабочих), возросшим разнообразием печатной продукции
XIX в., который в нашей книге исследует Мартин Лионе (Martyn
Lyons), стал свидетелем распространения множества самых раз-
нообразных моделей чтения.
Велик контраст между книжной нормой, которую стремятся
внедрить повсеместно в качестве единственно возможного иде-
ального образца контролируемого, систематизированного и уза-
коненного чтения, с одной стороны, и разнообразием практик,
свойственных каждому читательскому сообществу вне зависимо-
сти от того, давно его члены освоили письменную речь, или они
являются новичками в мире печатного слова — с другой. Конечно,
в старое время не все читатели западных стран читали одинаково,
и между самыми виртуозными из них — наследственными, про-
фессиональными или привычными читателями, и самыми неуме-
лыми, читавшими исключительно народную (массовую) литературу,
литературу для масс, различия очень велики. Однако возможность
почти всех слоев общества овладеть навыками чтения, появившаяся
в XIX в. у жителей развитых европейских стран, адаптация к пись-
менной культуре, которая происходила как в школе, так и вне ее,
дробление моделей чтения и книжных (газетных) рынков привели
к тому, что за внешним фасадом единой культуры устанавливается
необычайное разнообразие практик чтения. Типология домини-
рующих моделей отношения к письменности в том порядке, в ко-
тором они следовали друг за другом от эпохи Средневековья (от мо-
настырской модели письма к схоластической модели чтения, от гу-
манистических приемов и методов общих мест к духовному и ре-
лигиозному чтению христиан-реформаторов, от народного чтения
к «революции в чтении» эпохи Просвещения) в Новое время усту-
пает место огромному разбросу в использовании тех или иных прие-
мов и навыков, что соответствует сложной и неоднородной струк-
туре общества в указанный период. В XIX в. история чтения всту-
пает в эпоху изучения социологии различий.
ЧТЕНИЕ: МЕЖДУ НОВШЕСТВАМИ И ОГРАНИЧЕНИЯМИ
Долгое время при написании истории чтения ученые применяли два
совершенно разных подхода к изучаемому предмету. Особенностью
первого подхода было стремление вытеснить традиционную исто-
ВВЕДЕНИЕ
49
рию литературы или выйти за ее рамки, второй подход базировался
на результатах исследований социологии письменности в разные
исторические периоды. Немецкая эстетика восприятия, американ-
ская reader-response theory, труды, теоретической основой которых
был русский и чешский формальный метод или французский или
американский структурализм, — все они представляли собой по-
пытку «извлечь» чтение из произведения и анализировать его как ин-
терпретацию текста, не зависящую от одного лишь его лингвисти-
ческого и речевого устройства. Однако история чтения опиралась на
выводы фундаментальных исследований по истории распростране-
ния грамотности и школьного образования, истории формирования
культурных норм и навыков, истории распространения и использо-
вания печатной продукции. Она предстала прямым и необходимым
продолжением классических социологических исследований, по-
священных изучению издательской конъюнктуры, собственников
книг, клиентуры книготорговцев, посетителей библиотек-читален и
членов литературных кружков в различных регионах Европы.
Англо-американский библиографический анализ дает нам при-
мер возможного объединения двух этих подходов. С одной стороны,
он показывает, каким образом внешний вид, форма и строение
книги, компоновка страниц влияют на конструирование смысла
текста, с другой — собирает сохранившиеся на самой книге следы,
оставленные ее обладателями (владельческие записи, экслибрисы,
сведения о покупке, дарении, выдаче на дом и т. д.) и читателями
(подчеркивания, примечания, сделанные от руки надписи и пометы
и т. п.). Таким образом приверженцы этого метода напоминают нам
о том, что текст доходит до читателей только в конкретной форме
(рукописной или печатной, устной или письменной), которая огра-
ничивает, но не уничтожает полностью свободу читателей.
В истории чтения, которая предлагается вашему вниманию, мы
хотели соединить разнообразные подходы к решению стоявшей
перед нами задачи, хотя, конечно, данное исследование носит ско-
рее исторический, нежели литературный характер. Мы ставили
перед собой двоякую цель: исследовать факторы, ограничивающие
общение с книгой и производство смыслов; и описать средства и
возможности, которые может использовать свободная воля читате-
лей, не только вынужденная считаться со множеством стесняющих
ее обстоятельств, но и способная игнорировать, обходить и нару-
шать правила, призванные ее ограничивать.
50
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО, РОЖЕ ШАРТЬЕ
Это те правила, что устанавливаются в законодательном порядке.
Не только различные виды цензуры и самоцензуры, но и авторское
право и права наследования. Они стесняют читателей, полностью
лишая большинство из них возможности прочесть запрещенные
произведения, предназначенные лишь для привилегированного или
отважного меньшинства, рискующего приобретать такие книги у
подпольных торговцев, или предлагая читателям сокращенные, ис-
правленные и переработанные по воле цензоров или душеприказ-
чиков тексты, весьма далекие от своей первоначальной формы и на-
мерений их создателя.
Издательская политика также в чем-то ограничивает свободу чи-
тателя. Конечно, изобретая новые литературные жанры и новые типы
публикаций, предоставляя в распоряжение малоимущих дешевые
печатные издания (сначала книги «Голубой библиотеки», недорогие
книжки народных сказок, преданий, баллад, pliegos sueltos, а потом
газеты и народные книжные серии), издатели предлагают публике
все более широкий круг чтения. Однако читатель может быть сво-
боден только в обращении с результатами выбора, сделанного на ос-
нове интересов и предпочтений, которые далеко не всегда совпадают
с его собственными. Конечно, не всегда эти предпочтения бывают
продиктованы коммерческими соображениями, но именно они
определяют издательскую политику и предложение на книжном
рынке. Такой контроль, пусть и ослабленный появлением промыш-
ленного книгопечатания, рыночной конкуренции и новых типов чи-
тателей, осуществлялся на начальном этапе производства книги са-
мими издателями и на протяжении длительного времени характе-
ризовал общество стран с абсолютистскими режимами.
Внутри предложенных им для исследования территорий читатели
завладевают книгами (или другими печатными объектами), наде-
ляют их смыслом, вкладывают в них свои ожидания. Это освоение
имеет свои правила и пределы. Одни из них заложены в самом тек-
сте, рассчитывающем произвести определенный эффект, диктовать
условия, к чему-то побудить читателя. Ловушки, в которые читатель
должен незаметно для себя попасть, соответствуют мятежной изо-
бретательности, которая считается его неотъемлемым качеством.
Другие правила прочтения и читательские коды, стесняющие и од-
новременно разрушающие, задаются изображением. Очень часто
картинка, сопровождающая печатный текст, диктует собственное
его прочтение, которое либо полностью совпадает с тем, что зало-
ВВЕДЕНИЕ
51
жено в нем изначально, либо выявляет при помощи своего специ-
фического языка то, что логика речи передать не в состоянии. Од-
нако и в том, и в другом случае, характеризующем два разных спо-
соба взаимоотношений между текстом и изображением, иллюстра-
ция, которая по идее должна помогать пониманию текста, может
стать носителем «другого» чтения, существующего отдельно от пись-
менной речи и создающего свое собственное пространство.
Для изучения этой диалектической связи принуждения, ограни-
чений и изобретательности необходимо использовать как методы,
применяющиеся при изучении истории правил, устанавливающих
иерархию жанров, определяющих формы и уровни речи, так и ме-
тоды, к которым обращаются для написания истории систем вос-
приятия и оценки, свойственных тому или иному читательскому со-
обществу. Таким образом, одна из основных задач истории чтения —
выявление все углубляющихся расхождений между воображаемыми
читателями и вариантами прочтения, которые имплицитно присут-
ствуют в самих текстах, и их реальной, разнообразной и переменчи-
вой аудиторией.
Подобного рода расхождения порождают и вариации в «перело-
жении произведения в текст». Формы подачи текста, характер ко-
торых зависит от воли автора, решения издателя или привычек на-
борщиков (или переписчиков) имеют двоякий смысл. Во-первых,
они показывают, какое представление создатели текстов и книг
имеют о возможностях и навыках своих читателей; во-вторых, они
ставят перед собой цель навязать тот или иной способ чтения, вли-
ять на понимание текста и контролировать его интерпретацию.
В манускриптах и печатной книге эти формальные, материальные
различия присутствуют на самых разных уровнях. Во-первых,
строка: в раннем Средневековье появились пробелы между словами
как необходимое условие для чтения про себя. Во-вторых, стра-
ница: она менялась дважды. В последние годы существования ру-
кописной книги исчезли маргиналии (рубрикаторы, глоссы, ком-
ментарии), а в XVI—XVII вв. появились и стали повсеместно ис-
пользоваться абзацы и деление текста на параграфы. Наконец,
в-третьих, сама книга, ее индивидуальность обеспечивается техни-
ческими приемами книгопечатания, перечислением ее выходных
данных на титульном листе, техническими приемами (пагинацией,
индексацией), благодаря чему она становится более удобной в об-
ращении.
52 ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО. РОЖЕ ШАРТЬЕ
История практики чтения, предложенная в этой книге, стре-
мится совместить разные подходы, разные взгляды на то, как
происходит встреча текстов с читателями. И все же они объединены
одной обшей целью: при анализе изменений в способах чтения
обосновывается правомерность нового взгляда на основные пере-
мены (культурные, религиозные, политические), преображавшие
западное общество в период от Античности до нашего времени.
Очень рано, еще в греческом мире, общество это было обществом
написанного слова, обществом текста и книги. Следовательно, об-
ществом чтения. Но чтение — не исторически неизменная величина.
Читатели Запада не всегда читали одинаково. В своей практике они
следовали разным моделям; несколько «революций в чтении» изме-
нили их поведение и привычки. Именно эти модели и эти револю-
ции мы стремимся показать и объяснить в нашей работе.
Йеспер Свенбро ГЛАВА 1
ДРЕВНЯЯ ГРЕЦИЯ В ЭПОХУ АРХАИКИ
И КЛАССИЧЕСКИЙ ПЕРИОД:
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПРАКТИКИ
«БЕЗМОЛВНОГО ЧТЕНИЯ» —
ЧТЕНИЯ ПРО СЕБЯ
Алфавитная система письма, примерно в VIII в. до н. э. ворвав-
шаяся в древнегреческую культуру, попала в мир, где на протя-
жении многих веков господствовала устная традиция. В этом
мире произнесенное слово не только находилось, по всем из-
вестному выражению, «в начале» всего, но и — что, возможно,
самое главное, — обладало властью. В Греции в древнейшей пе-
риод ее истории устное слово безраздельно царствует главным
образом в форме «имени» (kleos), которым награждали героев
аэды гомеровского типа. Для греков эпохи архаики имя (kleos)
значило так много, что превращалось в своего рода наваждение.
Если герой гомеровской эпопеи и соглашается погибнуть в бою,
то только потому, что рассчитывает заработать себе «бессмерт-
ное имя», и показательно, что первоначально слово kleos перево-
димое как «имя» или «слава», значило «звук» (что следует из зна-
чения родственных ему слов в германских языках, например не-
мецкого Laut). Таким образом, слава Ахилла — это слава для
слуха, звучащая, акустическая слава. Kleos во множественном
числе — термин, который Гомер использует для обозначения
собственной эпической поэзии. Слово эффективно постольку,
поскольку оно звучит; только благодаря ему и существуют герои.
Важная роль, которую устная речь играла в древнегреческой
культуре, нашла свое воплощение и в изменениях, которые были
внесены в консонантный алфавит, заимствованный греками у се-
митских племен: как известно, они переименовали некоторое ко-
личество знаков, дабы получить возможность обозначать глас-
ные звуки. О значимости для греков устной речи должен пом-
нить каждый, кто хочет понять, почему они стали использовать
финикийское письмо. Это может показаться парадоксальным:
зачем обществу, уверенному в том, что устная традиция спо-
54
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
собна обеспечить непрерывное развитие культуры на основе
только людской памяти и человеческого голоса, «немое письмо»?
Самый простой ответ на этот вопрос может быть таким: ради
производства большего количества kleos («имен»), которое ста-
нет возможным благодаря надгробным надписям — эпитафиям,
гарантирующим покойному новый способ войти в историю.
Таким образом, письменность, возможно, стала на службу уст-
ной культуры не ради того, чтобы хранить эпическую традицию
(хотя кончила она именно этим), но для того чтобы способ-
ствовать производству нового звука, эффективного слова, гром-
кой славы.
Дав такой ответ на поставленный вопрос, мы, по сути, вы-
двинули новую гипотезу о природе чтения в Древней Греции
эпохи архаики: первые греческие читатели читали вслух. Ведь
для культуры, в которой звучащее слово имело такое значение,
каким оно обладало в культуре Древней Греции, письменность
приобретала значимость лишь постольку, поскольку ставила
своей целью чтение вслух. Наша гипотеза нисколько не проти-
воречит всем предыдущим представлениям о чтении у древних.
Она базируется на множестве историко-культурных данных и
скорее подтверждает, чем опровергает, другую общепринятую
гипотезу, возникшую благодаря экстраполяции свидетельств
более поздней эпохи: если греки в классический период своей
истории читали вслух, то следует признать, что их предки долж-
ны были поступать точно так же. При отсутствии документаль-
ных свидетельств логично предположить, что первоначальный
вид чтения — это чтение вслух.
СПОСОБЫ ВЫРАЖЕНИЯ ПОНЯТИЯ «ЧИТАТЬ»
В ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОМ ЯЗЫКЕ
На первый взгляд, отсутствие свидетельств о характере чтения в
архаическую эпоху кажется почти полным, если понимать под
«свидетельствами» описания процесса чтения или реакции на
него, но как только мы начинаем изучать совокупность терми-
нов, которые греки с древнейших времен использовали для вы-
ражения идеи чтения, ситуация кардинально меняется. Если
быть точным, в древнегреческом языке существует более десятка
ГЛАВА 1
55
слов, означающих «читать», зафиксированных в письменных
источниках, начиная с 500 г. до н. э. Их количество поражает во-
ображение. Оно так велико благодаря разнообразию древнегре-
ческих диалектов и тому, что к моменту, когда они начали встре-
чаться в надписях и текстах, «испытательный срок», во время ко-
торого они находились в обращении, чтобы язык отобрал наи-
более подходящие из них, еще не завершился. Именно эти
глаголы открывают нам путь к пониманию закономерностей
древнейшего способа чтения: первоначальное значение того или
иного слова, употребляемого в значении «читать», указывает на
то, как воспринимался процесс чтения не только в период, когда
появилось специализированное употребление слова «читать», но
и, возможно, позднее. Эти свидетельства еще более ценны по-
тому, что выходят за рамки индивидуального или случайного,
располагаясь на уровне всеобщего знания, на уровне языка. Чи-
тателю станет понятно, почему для обоснования гипотезы об
устном характере чтения в эпоху архаики необходимо привле-
кать данные лексики и грамматики. Такой подход напоминает
и о том, что в культуре, глубоко отличающейся от нашей, но до-
статочно близкой нам для того, чтобы сравнение было полезным,
понимание процесса чтения было совершенно иным.
В 1950 г. Пьер Шантрен (Pierre Chantraine) опубликовал
статью, посвященную глаголам со значением «читать» в древне-
греческом языке [1]. Эта весьма полезная статья, тем не менее,
ограничивается изучением лишь четырех вокабул. Среди глаго-
лов, которыми пренебрег великий французский ученый, есть
один, который представляется нам чрезвычайно важным и с ко-
торого мы и начнем наше исследование. Это глагол nemein, бук-
вально означающий «раздавать». Судя по известным письмен-
ным источникам, глагол этот в значении «читать» встречается не-
часто, и именно этот факт мог бы объяснить, почему о нем забыл
упомянуть Шантрен. Помимо трех упоминаний у александрий-
ского лексикографа Гесихия, жившего в V в. до н. э., в простой
форме он встречается только один-единственный раз у Софокла
(496—406 гг. до н. э.) в небольшом отрывке, который и сохра-
нился только благодаря тому значению, в котором был упо-
треблен интересующий нас глагол. Накануне отбытия в Трою
греческие вожди устроили смотр своих войск: «О ты, что сидишь
на троне и держишь в руках записные таблички, прочти —
56
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
пёте — список, чтобы узнать, есть ли отсутствующие среди при-
несших клятву» [2]. Когда Тиндарей выбирал мужа для своей до-
чери Елены из многочисленных претендентов на ее руку, явив-
шихся в Спарту, он заставил их поклясться защищать права того,
на кого падет его выбор. Именно поэтому Менелай, у которого
Парис похитил Елену, и мог рассчитывать на помощь стольких
героев. В процитированном фрагменте читатель (чтец) держит в
руке список имен тех, кто принес клятву. Чтение списка, или
буквально — «раздача его содержания», должно выявить отсут-
ствующих, если они имеются. Речь идет о чтении вслух перед
собранием людей, которым содержание табличек «раздается»
устно.
Таким образом, глагол nemein, первоначальное значение ко-
торого «раздавать», может значить «читать», точнее — «зачиты-
вать вслух». Однако нам представляется, что в этом частном зна-
чении употреблялись преимущественно префиксально-суффик-
сальные формы этого глагола, начиная с ananemein, широко рас-
пространенного, по мнению Феокрита, в «дорийском диалекте»
[3], что подтверждается еще несколькими древними свидетель-
ствами. Первое мы находим у поэта Эпихарма (около 530—
440 гг. до н. э.) родом с Сицилии и, следовательно, писавшего
на дорийском диалекте [4]; второе — на вазе с дорийской над-
писью, найденной на Сицилии и датируемой V в. до н. э. [5]. Ге-
сихию и одному из древних комментаторов Пиндара [6] также
был известен этот глагол в значении «читать». Таким образом,
соглашаясь с Феокритом, следует признать глагол annemein до-
рийским глаголом, означающим «читать». Однако в дорийском
диалекте используется форма действительного залога ananemein,
тогда как в Спарте и на Сицилии в одной из надписей на ио-
нийском диалекте, найденной в Эвбее и датируемой первой по-
ловиной V в. до н. э., мы встречаем этот глагол в форме сред-
него залога — ananemesthai. Речь идет о надгробной стеле некоего
Мнесифея, чья эпитафия начинается так: «Привет тебе, путник!
Я, мертвый, лежу под этой плитой. О ты, подошедший к моей
могиле, прочти (глагол ananemesthai), что за человек здесь похо-
ронен: я чужеземец из Эгины по имени Мнесифей» [7].
В дорийском диалекте активная форма глагола ananemein пре-
вращает читателя в орудие на службе у написанного текста:
в Спарте не задаются вопросом, получает ли читающий сам сооб-
ГЛАВА 1
57
шение, которое он «раздает» окружающим. Это замечание спра-
ведливо также и для простой глагольной формы nemein,
и для префиксальной — epinemein, встречающейся у Гесихия
в значении «читать». Форма же среднего залога этого глагола,
употребленная в эпитафии Мнесифея, несет в себе более слож-
ное значение, чем просто «раздавать». Она означает «раздавать,
включая себя в число получателей» [8]. Читатель, выдвинутый
на авансцену надписью, найденной в Эвбее, «раздает» содержание
написанного не только «прохожим», упоминаемым в тексте, но и
самому себе. Иначе говоря, слово, произнесенное читателем, адре-
совано не только слушателям, но и ему самому. В крайнем случае
такой читатель может «раздавать» содержание написанного даже
в отсутствии слушателей: он будет читать текст вслух для себя од-
ного, ведь чтобы понять содержание графического фрагмента,
ему необходимо озвучить буквы, чтобы их могло воспринять его
ухо, способное уловить их смысл. Собственный голос становится
для него инструментом понимания написанного текста.
Размышляя над образом читателя, «раздающего» самому себе
написанный текст, читающего его вслух для себя самого (что нам
кажется абсолютно излишним), для того чтобы добраться до его
смысла, мы не можем отделаться от ощущения, что расшиф-
ровка написанного теста осуществляется медленно и с большим
трудом. Кажется, что чтение требует больших усилий, которые,
по мысли Шантрена [9], может выражать префикс апа-. Труд-
ности, испытываемые читателем, следует рассмотреть с двух сто-
рон: во-первых, с точки зрения компетентности самого читателя,
и, во-вторых, — с точки зрения материальной формы письмен-
ного текста. Что касается первого, то, благодаря Плутарху, нам
известно, что обучение грамоте в Спарте сводилось к «строго не-
обходимому» [10]. Весьма вероятно, что такой же была ситуация
и в Эвбее. Даже у того, кто возьмется прочесть эпитафию про-
хожим, навыки чтения могут оказаться весьма относительными.
Что же до второго аспекта, то надо подчеркнуть, что в надписях,
подобных эпитафии Мнесифея, промежутки между словами
практически отсутствуют, и ее строки представляют собой
сплошную линию (scriptio continua), что — и в этом может убе-
диться каждый на собственном опыте, — делает процесс чтения
весьма медленным и затруднительным и просто вынуждает поль-
зоваться голосом.
58
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
Глагол nemein оказывается, таким образом, в центре лекси-
ческого гнезда, образованного глаголами со значением «читать».
И мы вправе задать себе вопрос, не является ли «чтение» пер-
воначальным значением отглагольного существительного nomos,
образованного от глагола nemein. С формальной точки зрения ни-
каких препятствий для выдвижения подобной гипотезы не су-
ществует. Конечно, в наших словарях нет ничего, что позволяло
бы предположить употребление слова nomos, которое обычно
переводится как «закон», в упомянутом выше значении. Ничего,
кроме nomoi, птиц, нет и у Алкмана [11], поэта VI в. до н. э. На
первый взгляд, птичьи «мелодии» (именно так следует перево-
дить это слово в интересующем нас фрагменте) имеют мало об-
щего с плодами трудов древних законотворцев. Но это заблуж-
дение, которое следует рассеять. Nomoi Харондаса, одного из ве-
ликих законодателей Греции эпохи архаики, по выражению од-
ного из древних авторов [12], именно «пелись». Следовательно,
законы могли распространяться пением. Таким образом, птицы
и номоды (nomdidoi), «певцы закона» [13], «раздают» свои по-
слания одним и тем же способом. Закон распространяется устно,
вначале по памяти, а позже — на основании письменных тек-
стов. Это утверждение подтверждается двойным значением гла-
голов nemein и ananemesthai, поскольку эти глаголы могут упо-
требляться как для обозначения «цитирования» по памяти по-
словиц у Симонида (глагол nemein), так и о «декламации» родо-
словных, описанной Геродотом (глагол ananemesthai) [14]. Как
видим, эти глаголы могут применяться также для обозначения
устного распространения сведений с опорой на письменный
текст, т. е. для обозначения процесса чтения списка или надписи.
В VII в. до н. э. короли Беотии «раздают» (глагол nemein) право-
судие, являющееся, как нам сообщает Гесиод, правосудием, ко-
торое следует «слушать», т. е. вершащемся в устной форме [15].
Для того чтобы его «раздача» превратилась в чтение, правосудию
не хватает только письменного носителя.
Устное распространение текстов, к которому отсылают слова
nemein и nomos, может базироваться как на памяти, так и на на-
писанном тексте, т. е. являться либо рассказом по памяти, либо
чтением вслух. Существительное nomos может употребляться по
отношению и к устному, и к письменному тексту. Этого нельзя
сказать о слове, которое употреблялось в значении «закон»
ГЛАВА 1
59
в Спарте, т. е. о существительном rh&ra, потому что благодаря
Плутарху нам известно, что в Спарте было запрещено записы-
вать законы [16]. Поэтому вполне логично, что слово, обозна-
чающее закон, в Спарте происходит от глагола eirein — «гово-
рить». Напротив, законотворчество в Древнем Риме, кажется, из-
начально предполагает письменную форму: lex — «закон» —
происходит от глагола legere — «читать», и, следовательно, имеет
первоначальное значение «чтение» [17] (без той двойственности,
которую мы отмечали у греческого nomos). Таким образом, мы
можем составить следующую таблицу:
УСТНАЯ ТРАДИЦИЯ eirein, «говорить» rhStra
УСТНАЯ/ ПИСЬМЕННАЯ nemein,
ТРАДИЦИЯ «декламировать/читать» пбтов
ПИСЬМЕННАЯ ТРАДИЦИЯ legere, «читать» lex
Почему римляне выбрали для выражения понятия «читать»
глагол legere (собирать, срывать)? При ответе на этот вопрос сле-
дует учесть, что, хотя это и не отражено в словарях, древнегре-
ческий глагол legein также мог употребляться в значении «читать».
Вспомним фразу из «Теэтета» Платона: «Ну же, раб, возьми
книгу и читай, lege\» [18], или формулу lege ton потоп, «читай
закон», часто встречающуюся у ораторов IV в. до н. э. [19].
И если lego означает «я читаю», мы вправе думать, что римляне
слышали это слово от греков, у которых заимствовали алфавит.
Разве не естественно было использовать латинский омоним
lego (повелительное наклонение которого — lege — звучит так
же, как греческое слово) в качестве термина, означающего «чи-
тать»? Таким образом, значение «собирать, рвать» для латин-
ского глагола legere («читать») не является первоначальным, хотя
в конечном счете оно также сыграло свою роль.
Итак, глагол legein, как и глагол nemein, может означать «чи-
тать». В этом значении встречаются главным образом производ-
ные формы простого глагола, начиная с analegein, отмеченного
в одной из надписей, датируемой 470—460 гг. до н. э., найден-
ной в Теосе [20], и analegesthai, обнаруженного в более поздних
источниках [21]. Все, что было сказано выше относительно зна-
60
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
чения префикса апа- и различиях в значениях форм действи-
тельного и среднего залогов ananemein и ananemesthai, относится
и к этим глаголам, и этот параллелизм только подтверждает воз-
можность существования двух значений глагола nemein: «разда-
вать устно» и «читать». В самом деле, глаголы nemein и legein рас-
положены каждый в центре своего гнезда слов, имеющих раз-
ные оттенки значения «читать» и построенных по одному и тому
же принципу.
Чтобы гнездо legein было полным, к нему следует добавить
еще одну важную составляющую, а именно глагол epilegesthai.
Этот глагол, обозначающий «читать» и часто встречающийся у
Геродота, автора, писавшего на ионийском диалекте, употреб-
ляется только в формах среднего залога (тогда как парный ему
глагол epinemein («читать») зафиксирован только в формах дей-
ствительного залога) [22], значение его объясняется так же, как
и значение форм среднего залога глаголов ananemesthai
и analegesthai, т. е. «раздавать, включая себя в число получате-
лей» и «читать, включая себя в число слушателей». Этот способ
чтения предполагает, что читающий произносит написанный
текст вслух как для гипотетических слушателей, так и для самого
себя. Что же касается глагола epilegesthai, то дословно он озна-
чает «добавить сказанное к чему-либо». Читатель добавляет свой
голос к написанному тексту, который сам по себе неполон. Пред-
полагается, что написанное нуждается в legein или в logos, кото-
рые и добавляет к нему читающий. Без читателя написанное
останется мертвой буквой. Чтение, таким образом, добавляется
к написанному как «эпилог».
Итак, мы получили схему, поражающую своей симметрич-
ностью:
epinemein ananemein nemein legein analegein
ananemesthai analegesthai epilegesthai
Однако первый глагол, который приходит на ум, когда начи-
наешь вспоминать, как переводится на древнегреческий слово
«читать», — это, без сомнения, глагол anagignoskein, впервые
встречающийся у Пиндара в поэме, датируемой приблизительно
474 г. до н. э. [23]. Потому что, если ananemein — основной гла-
гол дорийского диалекта, a epilegesthai часто употребляется в диа-
ГЛАВА 1
61
лекте ионийском, то глаголом anagigndskein для обозначения по-
нятия «читать» пользовались в Афинах. Следовательно, в атти-
ческом диалекте «читать», прежде всего, значит «узнавать», по-
тому что именно таково первоначальное значение этого глагола.
Шантрен пишет: «Этот глагол идеально подходил для того, чтобы
обозначить процесс чтения, т. е. узнавания и расшифровки букв»
[24]. Подобная трактовка следует из данных авторитетного сло-
варя Лиддела-Скотта-Джонса (Liddell-Scott-Jones), но, на наш
взгляд, она абсолютно неприемлема. Узнавание, к которому от-
сылает этот глагол, не есть узнавание отдельного знака алфавита,
обозначаемого в древнегреческом языке словом gramma. Мы все
знаем, что чтение не сводится к простому узнаванию букв алфа-
вита. Можно «знать буквы», ta grammata epistasthai [25], и при
этом не уметь читать. Для иллюстрации того, как мне предста-
вляется правильным понимать процесс «узнавания» при чтении,
приведу один пример из современной литературы.
«АТКУДАШЭТАВОНЬ» (пер. М. К. Голованивской и Е. Э. Раз-
логовой), — читаем мы на первой странице романа Рэмона Кено
«Зази в метро». Учитывая привычный нам способ чтения, мы
тотчас же замечаем в этом тексте целый ряд аномалий: во-пер-
вых, предложение записано без промежутков между словами,
способом, называемым scriptio continua, что являлось характер-
ной чертой древнегреческого письма; во-вторых, автор исполь-
зовал не этимологический принцип написания, являющийся
правилом в современных европейских языках, а принцип фоне-
тический, свойственный древнегреческому; в-третьих, синтак-
сически предложение принадлежит к разговорному языку (что
можно сказать о любой древнегреческой фразе, записанной до
формирования письменной идиомы, заметно отличавшейся от
разговорного языка). Вследствие этих трех причин современный
читатель, впервые встречая в письменном тексте фразу «АТКУ-
ДАШЭТАВОНЬ», чувствует себя не в своей тарелке. На самом
деле, он попадает в ситуацию, весьма схожую с той, в которой
оказывался древнегреческий читатель: как показывает опыт,
только с помощью голоса он может «распознать» («узнать») то,
что на первый взгляд представляется весьма туманным. Его глаз
(и здесь аналогии заканчиваются) предпочел бы увидеть пред-
ложение, записанное с соблюдением принятых в языке норм, на-
пример, так: «Откуда же [идет] эта вонь?», или даже так: «От-
62
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
куда так неприятно пахнет?» Другими словами, узнавание, о ко-
тором идет речь, есть узнавание целой графической цепочки, а
не узнавание отдельных букв. Точнее сказать, идентификация
графической цепочки как речи.
Читатель, впервые произносящий фразу «АТКУДАШЭТА-
ВОНЬ», узнает, благодаря слуху, в этой цепочке речь и, воз-
можно, думает: «Так вот, оказывается, что это означает!» Прежде
чем он распознает фразу на слух, он заметит странное сочетание
букв, но это еще нельзя назвать чтением. Решающий момент, мо-
мент узнавания — это момент, когда буквы, на первый взгляд
лишенные какого-либо смысла и, следовательно, похожие на
буквы, выбранные произвольно, приобретут, благодаря голосу
читающего, смысл. Это момент, когда, если говорить о Древней
Греции, знаки алфавита превращаются в stoikheia, «составные
части речи», или, точнее, в «буквы, образующие буквенный ряд»
[26]. Произнося буквы вслух, читатель узнает, выстраиваются ли
они в цепочку, имеющую смысл, или нет.
Помимо глаголов, имеющих значение «читать» (см. выше),
в древнегреческом языке существует еще несколько глаголов,
значение которых, по всей видимости, не имеет никакого отно-
шения к чтению вслух. В эпохи, следующие за эпохой архаики,
процесс чтения может обозначаться глаголами, дословно озна-
чающими «разматывать» (anelissein) [27], т. е. «разматывать
книгу», или «пробегать» (diexienai) [28], или даже «встречаться,
сожительствовать с...» (entunkhanein et sungignesthai) [29]. Но
в большинстве своем древнегреческие глаголы, употреблявшиеся
в значении «читать», настоятельно указывают на чтение вслух,
что подтверждает как предположение о том, что в то время чи-
тали мало и с трудом, так и важную роль, которую играл звуча-
щий логос (logos), — этот «государь», как скажет впоследствии
софист Горгий [30], — в культуре, которая озвученный закон
(nomos) «возводит на царский трон» [31].
ТРОЙСТВЕННЫЙ УРОК ГЛАГОЛОВ СО ЗНАЧЕНИЕМ «ЧИТАТЬ»
Исследуя глаголы со значением «читать», мы выявили по мень-
шей мере три характерные особенности процесса чтения в Древ-
ней Греции, важность которых следует подчеркнуть особо. Во-
ГЛАВА 1
63
первых, читатель и его голос являются в эту эпоху инструмен-
том на службе у текста, что следует из анализа глагола nemein
и его производных. Во-вторых, следует отметить, что письмен-
ную речь можно считать не завершенной по природе своей, она
требует обязательного озвучивания, о чем свидетельствует гла-
гол epilegesthai. Третья особенность логически вытекает из двух
первых, потому что если скоро голос читающего — всего лишь
инструмент, благодаря которому написанное реализуется во всей
своей полноте, то адресаты написанного, строго говоря, — не чи-
татели, а слушатели, как греки, собственно, себя и именовали.
«Слушатели» текста (akoiiontesvuwt akroatai), исключая, конечно,
читателя, «включающего себя в процесс чтения» и слушающего
собственный голос, не относятся, как утверждают все словари,
к его читателям. Они ничего не читают, а лишь слушают чтение,
подобно «прохожим» из эпитафии Мнесифея.
Остановимся сначала на незавершенном, с точки зрения гре-
ков, характере письменного текста. Если правда то, что для до-
стижения полноты текст должен быть озвучен, то из этого ло-
гически следует, что процесс чтения — необходимая часть тек-
ста. Это предположение согласуется с высказыванием Мишеля
Шарля, которым он начинает свою работу «Риторика чтения»:
«Мы будем придерживаться главного: процесс чтения является
составной частью текста, включен в него изначально» [32].
Каким образом эта концепция согласуется с культурной ситуа-
цией в Древней Греции? Каким образом речь может быть со-
ставной частью того, что мы можем назвать явлением беззвуч-
ным? Каким образом одно явление может содержать в себе дру-
гое? Прежде всего, вспомним, как выглядит древнегреческий
письменный текст, его материальное воплощение. Мы уже от-
мечали, что «непрерывное письмо» (scriptua continua), письмо без
промежутков между словами, делает вокализацию практически
неизбежной. Отсутствие интервалов между словами (также как
и отсутствие орфографических норм) всякий раз превращает
процесс чтения в звуковой опыт, самим фактом своего суще-
ствования предопределяя необходимость чтения вслух, которое,
следовательно, запрограммировано самим текстом. Но не сле-
дует останавливаться на этом, надо двигаться дальше. Обыгры-
вая этимологию слова «текст» (от латинского textus — «ткань»),
рискнем предположить, что все происходит так, как если бы
64
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
текст состоял из письменной основы и звукового утка, которые
объединяются в момент чтения, создавая ткань повествования,
и разъединяются после его окончания. Следуя этой концепции,
которая, как нам представляется, весьма точно описывает древний
способ чтения, приходится признать, что текст — не статичное яв-
ление, он лишь обозначает динамические отношения между пись-
мом и голосом, между писцом и чтецом. Таким образом, текст —
это звуковая реализация написанного, которое не смогло бы рас-
пространиться и выразить себя без помощи читающего вслух.
Но если написанный текст без голоса неполон, то для того,
чтобы самореализоваться, он должен присвоить себе чужой
голос. Мы видели, что пишущий рассчитывает на появление чи-
тателя, готового поставить свой голос на службу тексту и рас-
пространить его содержание среди прохожих, т. е. «слушателей»
текста. Он рассчитывает на читателя, который подчинится букве.
Следовательно, читать — значит отдавать собственный голос
в распоряжение написанного (и, в конечном счете, в распоря-
жение писавшего), уступить его на время чтения. Написанный
текст тотчас же присвоит себе этот голос, что означает, что в мо-
мент чтения голос читающего не будет ему принадлежать, по-
тому что он его отдал. Его голос подчиняется написанному, со-
единяется с ним. Отсюда следует, что быть прочитанным — это
иметь власть над телом читающего, даже находясь от него на
большом расстоянии в пространстве и во времени. Тот, кому уда-
лось заставить прочесть то, что он написал, воздействует на го-
лосовой аппарат другого человека, пользуется им даже после
своей смерти как голосовым инструментом (instrumentum vocale),
как кем-либо или чем-либо, находящимся у него в услужении,
в сущности, как рабом.
В культуре, где отсутствие принуждения считается основным
признаком гражданина, такое восприятие процесса чтения не-
избежно создает проблемы. Для того чтобы участвовать в жизни
полиса, гражданин должен быть «свободным от принуждения»
(eleiitheros). В самом деле, афинянин, который продает себя, не
имеет права говорить в Совете или на собрании граждан: если
он сделает это, то может быть приговорен к смертной казни, как
нам сообщает оратор Эсхин [33]. Как замечательно показал Ми-
шель Фуко, такое понимание позиции гражданина входит в кон-
фликт с распространенной практикой педерастических отноше-
ГЛАВА 1
65
ний в той мере, в которой последняя определяет любовников
в терминах доминирования и подчинения: будущий гражданин,
мальчик, подчиняется желаниям своего взрослого партнера [34].
Это рискует нанести ему непоправимый нравственный ущерб,
если только он не проявит сдержанность и не станет идентифи-
цировать себя с той ролью, которую он играет. Мальчик, усту-
пая эрасту, должен делать это не для собственного удовольствия,
а для того, чтобы доставить удовольствие партнеру. Он не дол-
жен отождествлять себя со своей ролью орудия наслаждения.
Ведь по отношению к педерасту он такое же орудие, как чита-
тель по отношению к автору письменного текста. Древние греки
могли мыслить письменную коммуникацию в терминах педера-
стических отношений уже в период дорийской надписи из Сици-
лии, о которой мы говорили выше [35]. Эта надпись — не что
иное, как одна из первых известных нам попыток объяснить при-
роду чтения: «Пишущий эти слова усодомит (pugixei) того, кто
будет их читать». Читать — значит играть роль партнера пассив-
ного, презренного, тогда как пишущий идентифицирует себя с
партнером активным, доминирующим и высоко себя ценящим.
Презрение к читающему, о котором свидетельствует эта ме-
тафора, не единственная в своем роде, объясняет, без сомнения,
почему греки так охотно доверяли роль чтеца рабам, главная фун-
кция которых заключалась именно в том, чтобы служить и под-
чиняться. Раб — это орудие, «орудие, обладающее голосом».
Возьмем, к примеру, сцену из «Теэтета»: в этом диалоге Платона
раб Евклида читает logos, написанный его хозяином. Терпсион
и Евклид — слушатели текста, который читает раб. В то же время
тенденция принижать роль читателя объясняет явное нежелание
учиться читать, о котором свидетельствует тот факт, что обуче-
ние грамоте в Спарте и, без сомнения, в других областях Древ-
ней Греции должно было ограничиваться только «строго необ-
ходимым». Таким образом, чтение все же совместимо с ролью
гражданина, однако в занятиях им нужна умеренность, чтобы
оно не превратилось в порок: читающий, если он хочет оста-
ваться свободным, т. е. свободным от принуждения, исхо-дяшего
от другого человека, не должен отождествлять себя с ролью чтеца.
Лучше уж быть, по выражению Сократа [36], «неумелым чтецом»
(ta grammata phaulos), т. е. уметь разбирать буквы, но не более
того.
66
ЙЕСПЕР С0ЕНБРО
«Я» И голос
Попытаемся уточнить стоящую перед нами проблему. Если для
того, чтобы сказать правду, необходимо, следуя другому выра-
жению Сократа [37], говорить «собственными словами» (ей idiots
logois), как следует воспринимать читателя древности, который
в присутствии группы слушателей вслух расшифровывает над-
пись типа: «Аз есмь могила Главка» [38]? Позже комические
поэты покажут, что они понимали двусмысленность подобных
ситуаций: возможность смешения читаемого сообщения и сооб-
щения, исходящего от самого читающего. Вероятно, этот фено-
мен возник вместе с надписями, в которых предмет, на котором
они были нанесены, обозначался местоимением «я», т. е. вместе
с самыми первыми греческими надписями VIII в. до н. э. Чи-
тающий приведенную выше надпись примеряет на себя местои-
мение «я», которое не является его собственным. Это «я» неиз-
менно, читатель не может ничем его заменить, сказав, напри-
мер: «Она утверждает, что она — могила Главка». Тогда это уже
не было бы чтением. Надпись следует произносить точно так,
как она написана. Если читающий это делает, значит, он и в
самом деле находится на службе у написанного текста, которому
он отдал свой голос и свое тело. Теперь он принадлежат тексту.
Следовательно, тут нет никакого противоречия, потому что, сле-
дуя логике приведенного рассуждения, голос, произносящий «я»,
принадлежит не читающему, а написанному тексту, и составляет
с последним единое целое, соединившись с ним на время чте-
ния. Противоречия нет, но имеет место своего рода насилие,
против которого существует только одно оружие — полный отказ
от чтения.
Однако употребление формы первого лица при обозначении
предмета, на который нанесена надпись, так поразительно
и встречается в древнегреческой эпиграфике столь часто, что
требует более глубокого осмысления. Оно свидетельствует о под-
чиненном отношении читающего к написанному тексту, но его
значение этим не исчерпывается. Оно свидетельствует об осо-
бом, свойственном всей культуре в целом, восприятии взаимо-
отношений между писцом, предметом, на который нанесена над-
пись, и читателем. Эти отношения можно резюмировать сле-
дующим образом: предмет с надписью обозначает себя в первом
ГЛАВА 1
67
лиие, тогда как писец обозначает себя в третьем (только начи-
ная с 550 г. до н. э. мы находим предметы, недвусмысленно обоз-
начающие себя в третьем лице, словно для того, чтобы зама-
скировать реальное насилие, которое только подчеркивается ме-
стоимением «я»). Приведем в пример надпись на одной из
амфор, относящихся к VI в. до н. э.: «Клеймах сделал меня и я
принадлежу ему, ekeinou eimi» [39]. В момент чтения надписи
Клеймаха там уже не будет, он будет отсутствовать, что точно вы-
ражается указательным местоимением ekeinos (eke t-nos является
указательным местоимением третьего лица, означающим, что
это лицо находится не «здесь», но «там» или даже «в потусто-
роннем мире»: еке'г). Амфора же, напротив, будет «здесь»: никто,
1кроме нее, не может претендовать на местоимение «я», упо-
'требленное в надписи. Клеймах этого не может. Он пишет на ам-
форе, потому что предвидит свое отсутствие в будущем (в про-
ливном случае писать не стоило бы труда). Он обозначает себя
,1Ок отсутствующего уже самим фактом составления надписи.
Лее остальное будет происходить между амфорой с надписью и
читателем, сошедшимися лицом к лицу, как «я» и «ты».
- Из-за надписей в первом лице надгробие Главка и амфору
-Клеймаха относят к категории предметов, применительно к ко-
торым уже очень давно употребляют термин «говорящие веши».
Марио Бурцакеки (Mario Burzachechi), автор ставшей классиче-
ской статьи, посвященной таким предметам (1962), сделал по-
пытку объяснить странный выбор первого лица для обозначе-
тИия предмета, снабженного надписью [40]. Это было анимисти-
ческое объяснение, поскольку, по мнению Бурцакеки, факт при-
писывания души и голоса предметам был типичен для
примитивных цивилизаций, и только со второй половины VI в.
ДО н. э. «можно отметить некое подобие рационалистического
восприятия статуи, утратившей свою магическую ауру». Однако
принцип этой категоризации располагается на несколько ином
Уровне: он коренится в отношении, установившемся между го-
лосом и формой первого лица, обозначающей надписанный
предмет (единственный критерий отбора надписей). Обозначая
себя местоимением «я» (иногда — «мы»), эти предметы воспри-
нимаются как «говорящие». Предполагается, что вещь наделена
«Даром слова» только потому, что она сообщает о себе в первом
лице.
68
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
Действительно, неразрывная связь между первым лицом и
голосом представляется совершенно очевидной. Между тем, для
того чтобы подвергнуть сомнению ее существование, достаточно
вспомнить о том, что если бы голос был неотъемлемой состав-
ляющей формы первого лица, то немой индивидуум не имел бы
права употреблять по отношению к себе местоимение «я», а это
полный абсурд. Таким образом, мы просто вынуждены, если, ко-
нечно, не хотим оставаться пленниками своего рода метафизики
голоса, разорвать такую связь. Первое лицо наделено голосом,
или внутренней сущностью, не больше, чем третье. Само по себе
оно голосом не обладает. Напротив, первое лицо определяет
место своего референта, будь то человек или предмет. Не явля-
ясь признаком анимизма, выбор первого лица для обозначения
надписанного предмета подчеркивает своеобразное положение
этого предмета, присутствующего («я») перед лицом читателя
(«ты») в отсутствие писавшего («он, она»), В то же время этот
выбор свидетельствует, — но это уже другая история, — о том,
как мало психологического содержания вкладывали древние
греки в местоимение «я».
По этой причине следует избегать употребления термина «го-
ворящий предмет» в его самом распространенном значении, од-
нако термин этот прекрасно подходит к предмету с надписью,
который присваивает себе голос человека, читающего эту над-
пись. В культуре, где практикуется чтение вслух, любой предмет
с надписью неизбежно становится «говорящим», независимо от
структуры высказывания, при условии, конечно, что он находит
своего читателя. Было бы легко обосновать необходимость упо-
требления термина «говорящий предмет» применительно к на-
званным объектам, если бы у них не было другого общеприня-
того названия: «надписанный предмет». Таким образом, нам
представляется более правильным называть «говорящими пред-
метами» только те объекты, которые употребляют примени-
тельно к себе метафору голоса, как в этой надписи, к которой
мы потом еще вернемся: «Каждому, кто спросит меня, я отве-
чаю одно и то же, а именно, что Андрон, сын Антифана, пере-
дал меня в дар» [41]. Снабженная такой надписью статуэтка ар-
хаической эпохи является «говорящим предметом» не потому,
что тут употреблено местоимение первого лица «я», но потому,
что в ней используется глагол, означающий «отвечать» — отве-
ГЛАВА 1
69
чать устно, разумеется. Она поднимает свой «голос», свой мета-
форический голос.
В архаическую эпоху эта метафора встречается крайне редко,
и процитированная выше надпись, датируемая концом VI в. до
н. э., по правде сказать, — первый бесспорный пример. До тех
пор пока такая надпись классифицируется как «говорящий пред-
мет» в том смысле, который вкладывает в это определение
М. Бурцакеки, ее исключительность рискует остаться незаме-
ченной, поскольку метафора голоса мало что может дать пред-
мету, который, как предполагается, и так уже является говоря-
щим. Мы же настаиваем на важности этой метафоры, которая
настолько замечательна и интересна, что побуждает нас заняться
более общим, но очень тщательным ее исследованием, поскольку
ее логика, как кажется на первый взгляд, противоречит всему,
что было сказано выше о чтении в Древней Греции. В самом
деле, для культуры, где читающий отдает свой голос написан-
ному слову, чтобы то могло достичь своей полной, звучащей
реализации, метафора голоса, относящаяся к надписанному
предмету, который ее использует, кажется странно избыточной,
если только она не делает излишним голос читающего. «Гово-
рящий предмет», прежде чем будет озвучена имеющаяся на нем
надпись, имеет «голос», свой собственный метафорический
голос, который и отличает его от прочих предметов с надпи-
сями. Это означает, что «говорящий» предмет обладает «голо-
сом», даже если человек, читающий надпись на нем, вслух ее не
произносит. Все происходит так, словно надпись Андрона, сына
Антифана, может обойтись без голоса читателя, возвысив свой
собственный метафорический голос.
Теперь понятно, почему было необходимо тщательно проа-
нализировать понятие «говорящий предмет» и дать ему новое
определение: предмет, использующий метафору голоса для ука-
зания на собственное письменное высказывание («я отвечаю»),
позволяет предположить существование неизвестного нам спо-
соба чтения, способа, противоположного тому, что был в цен-
тре нашего внимания до сих пор. Такое предположение вполне
правомерно, потому что логика надписи, сделанной Андроном,
не совпадает с логикой традиционного чтения. Это исследова-
ние помогло нам понять, насколько невероятным может пока-
заться само предположение о возможности существования в
70
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
Древней Греции чтения без участия голоса, иными словами, чте-
ния про себя. Нелепой такая мысль могла казаться и древним
грекам, практиковавшим чтение вслух, которое, без всякого сом-
нения, доминировало в эпоху Античности, нелепой она может
показаться и современным исследователям, которые в боль-
шинстве своем весьма скептически относятся к возможности су-
ществования в Древней Греции чтения без участия голоса [42].
Если для греков цель алфавитного письма заключалась, как
утверждалось ранее, в производстве новых звуков, действенной
речи, громкой славы, почему кому-то ни с того ни с сего должна
была прийти в голову мысль читать беззвучно, про себя? Зачем
в культуре, для которой молчание есть синоним забвения, кому-
то читать молча? Препятствие представляется непреодолимым.
Чтобы обосновать гипотезу о существовании в Древней Греции
чтения про себя, следует поискать в контексте культуры инте-
ресующей нас эпохи элементы, способные правдоподобно до-
казать это научное предположение. Такие элементы мы нашли
в области, которая, как было показано выше, имеет прямое от-
ношение к процессу чтения: в области законотворчества, но-
моса (nomos), правосудия. В области, которая в течение V в.
до н. э. дает примеры замечательной интериоризации голоса.
В театральной сцене из Платонова диалога «Критон» персо-
нифицированные «Законы» {Nomoi) сами начинают говорить
и уже не умолкают почти до самого конца произведения. При-
сутствуя при разговоре Сократа с Критоном, «Законы» долго
объясняют, почему Сократ не должен бежать из тюрьмы, на что
Сократ, озвучивающий их речь, замечает: «Уверяю тебя, милый
друг, что мне кажется, будто я все это слышу, подобно тому, как
корибанствующим кажется, что они слышат флейты, и от этих-
то вот речей звон стоит у меня в ушах и не позволяет мне слы-
шать ничего другого. Вот ты и знай — так по крайней мере ка-
жется мне теперь, — что если ты будешь говорить противное, то
будешь говорить понапрасну» (пер. М. С. Соловьева) [43]. Мы
видим, что голос «Законов», несмотря на производимый ими
«шум», не является голосом реальным, внешним. «Законы», вы-
веденные на сцену Сократом, — те же самые, что он слышит вну-
три себя даже при отсутствии какого-либо внешнего акустиче-
ского сигнала. В большинстве случаев внутренний диалог Со-
крата — «беседа души с собою самой» — обходится без голоса,
ГЛАВА 1
71
как это происходит в диалогах «Софист» и «Теэтет» [44]. Мысль
Сократа рождается в тишине. Здесь же мы сталкиваемся с со-
вершенно другой ситуацией. Голос «Законов» так громок, что
Сократ не может ни слышать, ни слушаться других. Он подчи-
нится только «Законам», рокочущим внутри него, и не послу-
шается своего старого друга Критона. Внешние голоса больше
не имеют значения. Сократ слышит только внутренний голос,
который указывает ему, чего делать не следует.
Этот голос очень похож на «демонический» голос, о котором
идет речь в «Феаге», «Федре» и в особенности в «Апологии Со-
крата», где Сократ говорит о себе: «Началось у меня это с дет-
ства: вдруг — какой-то голос (phons), который всякий раз от-
клоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к
чему-нибудь никогда не склоняет» (пер. М. С. Соловьева) [45].
(Из того же фрагмента мы узнаем, что Сократ имел обыкновение
разговаривать со своими согражданами этим внутренним голо-
дом, и обвинение, повлекшее за собой смертный приговор, ка-
жется, намекает именно на это. То, что мы назвали бы «голосом
совести», представлено здесь как нечто ранее невиданное и скан-
дальное: для большинства современников Сократа голос закона
(nomos) — это всегда голос внешний, а не внутренний, индиви-
дуальный. Nomos для них «раздается» публично, и они не могут
даже представить себе того «маленького раздатчика», которым
является Сократовский гений — daimonion [46], — чьи слова
«предназначены только для одного человека, который произно-
сит свою речь внутри себя с тем, чтобы она не могла быть ус-
лышана кем-либо еще.
'< 1 Итак, будем помнить, что nymos может пониматься как уст-
ное распространение текстов — рассказ или чтение вслух, во
всяком случае, как звуковой, акустический феномен. Отправле-
ние правосудия, dike, — это внешнее действие, орудием которо-
го является голос. Следовательно, dike есть с правосудие внеш-
нее, провозглашаемое публично, как это делали, например, ге-
«иодовы цари, на которых мы ссылались, когда анализировали
значение глагола nemein. Однако, как показал Эрик Хэвелок (Eric
Havelock), только начиная с эпохи Геродота и Протагора, со-
временников Сократа, dike интериоризируется и появляется сло-
dikaiosune, означающее «чувство справедливости» [47]. Такая
ЗОггериоризация, проявившаяся даже на лексическом уровне,
72
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
подтверждает, что существительное nomos могло употребляться
в том значении, в каком оно встречается у Платона в речах Со-
крата, а именно в значении «голос совести». Действительно, речь
идет об одном и том же движении к интериоризации голоса, за-
вершившемся в течение V в. до н. э., который и дал нам первые
прямые свидетельства о чтении про себя, т. е. об интериориза-
ции голоса читателя, умеющего отныне «читать в уме».
БЕЗМОЛВНОЕ ЧТЕНИЕ
В статье «Silent Reading in Antiquity» (1968) Бернард Нокс (Be-
rnard Knox) приводит два текста конца V в. до н. э., которые, по
его мнению, доказывают, что древние греки или, чтобы быть сов-
сем точным, некоторые из них, владели техникой чтения про
себя, и драматические поэты во время Пелопонесской войны
могли рассчитывать на то, что их читатели имеют навыки такого
чтения [48]. Первый текст — сцена из трагедии Еврипида «Иппо-
лит» (428 г. до н. э.). В ней описывается, как Тезей обнаруживает
в руке мертвой Федры табличку для письма и задается вопросом,
что она хотела ему сообщить. Он берет табличку и ломает печать.
Тут вступает хор, его песнь повествует о тревоге Тезея, который
прерывает воздыхания хора возгласом: «Увы мне! Ко всем бедам
прибавилась еще одна, невыносимая, невыразимая! Как я несча-
стен!» [49]. По просьбе хора он сообщает содержание письма, но
не читает вслух, а лишь пересказывает его содержание. Совер-
шенно очевидно, что он прочел его про себя, пока хор пел.
Второй пример Б. Нокса — фрагмент из «Всадников» (424 г.
до н. э.) Аристофана. В нем речь идет о чтении предсказания ора-
кула, текст которого Никий выкрал у пафлагонца. Демосфен об-
ращается к Никию, который наливает ему первую чашу вина, с
просьбой принести ему оракул, чтобы он смог его прочесть. «Что
написал оракул?» — спрашивает Никий. Демосфен же, погружен-
ный в чтение, отвечает: «Налей еще!» «Он что, так и пишет: ’’Налей
еще“»? — спрашивает Никий, подумавший, что Демосфен читает
вслух. Эта шутка развивается в последующей сцене до тех пор, пока
Демосфен не поясняет, что в оракуле говорится о том, как погиб-
нет пафлагонец [50]. Затем он кратко пересказывает содержание
написанного. Он не читает оракула: он уже прочел его, прочел про
ГЛАВА 1
73
себя. Таким образом в этом отрывке мы видим как читателя, при-
выкшего читать мысленно, — он даже может, не прерывая своего
занятия, просить налить вина! — так и слушателя, который, как
представляется, не знаком с подобной практикой и принимает
слова, произнесенные читающим, за текст, читаемый вслух, хотя
на самом деле они таким текстом не являются.
Приведенная сцена из «Всадников» особо поучительна, по
крайней мере, на первый взгляд, так как показывает, что прак-
тика чтения про себя в 424 г. до н. э. (Платону тогда исполни-
лось пять лет) известна еще далеко не всем, хотя и предполага-
ется, что зрители комедии должны быть с ней знакомы. Этими
навыками владеет ограниченное число читателей, а большинству
греков, особенно неграмотным, знакомым с письменной речью
только «снаружи», она неведома. Кроме того, следует помнить,
что оба приведенных текста — афинского происхождения: в тех
областях, где, подобно Спарте, обучение письму ограничивали
«строго необходимыми» навыками, чтение про себя, вероятно,
было известно еще меньше и использовалось гораздо реже. Для
человека, читающего мало и от случая к случаю, медленная и не-
уверенная расшифровка написанного не могла породить по-
требности интериоризировать голос, поскольку именно голос
являлся инструментом, посредством которого графический фраг-
мент идентифицировался как речь. Как мы уже говорили, озву-
чивание письменной речи запрограммировано отсутствием ин-
тервалов между словами и предложениями. А если такое озву-
чивание само по себе имеет ценность, зачем отказываться от не-
прерывного письма, являющегося техническим препятствием
Для развития чтения про себя?
Но отсутствие не было непреодолимым препятствием, как
можно было бы предположить, основываясь на анализе опыта
читателей Средневековья, когда, по мнению Пола Сенгера (Paul
Saenger), «разделение слов» (word division) было необходимым
Условием для того, чтобы получили распространение навыки
чтения про себя, которым пользовались монахи, переписывав-
шие тексты в тишине скрипториев [51]. Мы считаем себя вправе
сделать такое предположение, поскольку установили, что древ-
ние греки, судя по всему, умели читать про себя, продолжая при
этом использовать непрерывное письмо. Б. Нокс высказал точку
зрения, что в эпоху Античности необходимость использования
74
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
большого количества текстов ускорила развитие навыков чтения
про себя, т. е. навыков быстрого чтения. Весьма вероятно, что
уже в V в. до н. э. историк Геродот вынужден был отказаться от
чтения вслух, а во второй половине VI в. до н. э. в эпоху прав-
ления Писистратидов новый способ чтения получил дальнейшее
распространение в Афинах благодаря тому, что в этот период
многие образованные люди, подобно поэту Симониду, в квази-
филологических целях занимались гомеровским эпосом. Коне-
чно, новая техника чтения предназначалась для меньшинства,
но меньшинства, игравшего значительную роль в обществе.
К этому меньшинству принадлежали и драматические поэты.
В Средние века для широкого распространения чтения про
себя одних интервалов между словами оказалось недостаточно.
Потребовалось нечто большее, чем это техническое новшество,
появившееся уже в VII в. н. э. Для того чтобы преимущества но-
вого способа чтения: быстрота, внятность и разборчивость —
стали очевидными, должна была развиться схоластика, вместе с
которой широкое распространение получили и новые читатель-
ские навыки. Действительно, чтение про себя «укоренилось»
только в среде ученых-схоластов, оставаясь при этом практиче-
ски неизвестным для остальных членов средневекового общества
[52]. Точно также, по нашему мнению, одной только необходи-
мости обращения к большому числу текстов было недостаточно,
чтобы в V в. до н. э. чтение про себя стало привычным в неко-
торых кругах древнегреческого общества. Экстенсивное чтение,
как нам представляется, стало скорее результатом качественного
изменения в отношении читателей к письменной речи, новым
и мощным интеллектуальным усилием, способным изменить
традиционное чтение. Чтение про себя не могло появиться в ре-
зультате одних только количественных изменений. По правде го-
воря, Б. Нокс, приводя примеры обширного чтения древних,
цитирует только постклассических авторов, таких, как знамени-
тый эрудит и автор многих тысяч книг Дидим Александрийский.
ТЕАТРАЛЬНАЯ МОДЕЛЬ
Каковы отличительные черты театрального представления, до-
статочно четкие и самобытные, чтобы породить новый способ
ГЛАВА 1
75
чтения — чтение про себя? Совершенно естественно, первое,
что приходит в голову, — четкая граница между сценой и зри-
телями. Эта граница обозначает пределы условного действия,
разворачивающегося на сцене, и в определенном смысле явля-
ется главной отличительной чертой театра: публика не имеет
права вмешиваться в игру актеров. Например, она не может со-
общить находящемуся на сцене персонажу то, что ей уже из-
вестно о его дальнейшей судьбе. Она не может изменить ход со-
бытий, объяснив действующим лицам, как им следует посту-
пать. Она вынуждена «созерцать» (theasthai), как герои трагедии
сами приближают свою гибель. Напряжение, порождаемое этой
ситуацией, делает происходящее на сцене более привлекатель-
ным: театральное действо развивается независимо от публики,
не имеющей права нарушить его ход, как этого требуют правила
«игры» (paidia), о которой, в середине VI в. до н. э. говорит Фес-
пис, защищавший свое новое искусство от возмущенных напа-
док Солона [53].
Публика, даже публика Фесписа, вынуждена только смотреть
и слушать пассивно. Зрители не имеют права ни принимать уча-
стие в действии, разворачивающемся на сцене, ни читать текст,
который управляет всем происходящим на этой сцене, несмо-
тря на то что его самого там нет. Текст, запечатленный в памяти
актеров, остается невидимым, когда последние его произносят
[54]. Актеры заменили его собой, превратили скорее в «голосо-
вое письмо» (оправданность употребления этого термина будет
показана выше), чем в простое чтение вслух. Актеры не читают
текст, они производят его голосовую копию. Этим они отли-
чаются от обычного читателя, который одалживает свой голос
находящемуся перед ним письменному тексту. Когда такой чи-
татель читает написанное, он производит другой — голосовой —
текст, потому что его голос воспринимается как «естественное»
продолжение написанного, его необходимое дополнение, его за-
вершение. Следовательно, голос не может считаться копией чи-
таемого текста. Чтение вслух происходит с записанного текста,
так что слушатель не может заблуждаться относительно связи,
существующей между письмом и голосом. В противоположность
словам, произносимым актерами, читающий произносит слова,
которые он не учил заранее (хотя, конечно, любой читатель сво-
боден запоминать то, что он читает).
76
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
Напротив, отрыв текста драматического произведения от его
воспроизведения актерами кажется достаточно большим, для
того чтобы назвать — пока только предварительно — этот спо-
соб передачи текста «голосовым письмом». И коль скоро актер
не отождествляет себя с читателем, то и зрители, слушающие это
«голосовое письмо», не являются традиционными читателями.
Будучи зрителями, они не должны использовать собственный
голос, чтобы заставить написанное говорить, потому что по-
следнее само говорит с ними. Они пассивно слушают это «го-
лосовое письмо».
Граница между сценой, с которой звучало «голосовое письмо»,
с одной стороны, и публикой, ему внимавшей, — с другой, было,
по всей видимости, достаточно четким, для того чтобы внушить
грекам мысль о существовании такой же границы между пись-
менным текстом и его читателем. Вернее сказать, достаточным
для того, чтобы показать им возможность иного поведения по
отношению к написанному. Традиционный читатель, которому
голос необходим для того, чтобы «распознать» графический
фрагмент, в том, что касается озвучивания, играет в отношениях
с письменным источником активную роль (хотя по отношению
к писавшему, чью программу он реализует, он является «пас-
сивным партнером»). Для того чтобы исполнить роль «инстру-
мента для чтения», он должен сделать умственное и физическое
усилие, иначе буквы так и останутся лишенными какого-либо
смысла. Напротив, тот, кто умеет читать про себя, играет по от-
ношению к письменному тексту пассивную роль. Он больше не
является для написанного орудием, потому что последнее «го-
ворит» само. Читателю остается только пассивно слушать.
Выразимся по-другому: работа того, кто читает про себя, не
воспринимается им как усилие по расшифровке точно так же,
как работа уха слушающего и расшифровывающего значимый
звучащий фрагмент, не осознается работой как таковой: она по-
нимается скорее как пассивное восприятие. «Распознание»
смысла происходит моментально; ему не предшествуют минуты
неясности. Читателю, который читает про себя, не нужно ис-
пользовать собственный голос, чтобы заставить говорить напи-
санное. Кажется, что последнее само говорит с ним. Он слушает
его точно так же, как зритель в театре слушает «голосовое
письмо» актеров. Написанный текст, распознаваемый с по-
ГЛАВА 1
77
мощью одного только зрения, словно обретает ту же самостоя-
тельность, что и театральное действо. Буквы читаются — вернее,
произносятся, — сами. Молчаливый читатель не должен вме-
шиваться в то, что происходит при чтении написанного текста:
буквы, умеющие «говорить», могут обойтись без его голоса. Они
уже обладают голосом. Читателю остается только слушать то,
что звучит внутри его, голос чтеца оказывается интериоризиро-
ванным.
Коль скоро «пассивность» читателя родилась из пассивности
театрального зрителя, возникает вопрос, насколько далеко
в глубь времени мы можем проникнуть, чтобы проследить за ее
возникновением? Анализ глагола hupokrinesthai («играть роль»),
сделанный Джорджем Томсоном [55], поможет нам точно опре-
делить момент, когда в культуре утвердилась эта пассивность.
Томсон отмечает, что глагол hupokrinesthai в гомеровских поэ-
мах употребляется в двух значениях: в значении «отвечать» и
В значении «пояснять, толковать» (предсказание, сон). В проти-
воположность другим исследователям, стремившимся для объяс-
нения происхождения существительного hupokritts («актер») вы-
брать какое-либо одно из этих значений, Томсон задался во-
просом, почему для обозначения двух этих понятий использо-
вался один глагол, как это можно видеть в «Одиссее», когда
Писистрат говорит Менелаю: «Царь Менелай, повелитель людей,
Для кого, изъясни нам,/ Знаменье это Кронин послал, для тебя
ли, для нас ли?», — а Гомер продолжает: «... Так он спросил; и
... задумался бодрый / Царь Менелай, чтоб ответ (hupokrinaito)
несомнительный дать Писистрату» (пер. В. А. Жуковского) [56].
Эту фразу можно было перевести и так: «чтобы дать несомни-
тельное толкование». Ключ к решению этой задачи дает, по мне-
нию Томсона, отрывок из диалога Платона «Тимей», в котором
говорится о том, что те, кого называют пророками (prophetai),
являются лишь истолкователями (hupokritai) таинственных из-
речений и знаков, но никак не вещунами (mantels), т. е. прори-
цателями, изрекающими предсказания, находясь в состоянии
экстаза [57]. Из всего вышесказанного Томсон делает вывод, что
Первоначально существительное hupokrites обозначало персонаж,
Которому задавали вопросы относительно «таинственных изре-
чений и знаков». Толкование загадочных сообщений и было его
ответом на поставленный вопрос. Если этот персонаж является
78
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
предводителем хора, совершающим обряд, смысл которого не-
понятен присутствующим, hupokrites может «отвечать» на во-
просы, «истолковывая» происходящее, говоря, например: «Я Дио-
нис, а они — дочери Элевтерии, которую я поразил безумием».
Позднее, когда этот персонаж начинает давать «ответы — толко-
вания», когда его об этом никто не спрашивает, он тотчас же пе-
рестает быть hupokrites в прежнем значении этого слова, превра-
щаясь в актера. В этот момент и происходит отделение сцениче-
ского пространства (отныне автономного) от зрителей (отныне
пассивных).
Однако именно глагол hupokrinesthai употреблен в надписи,
сделанной Андроном, сыном Антифана, к которой нам следует
теперь вернуться. Эта метрическая надпись на аттическом диа-
лекте, сделанная на утраченной ныне бронзовой статуэтке, да-
тированной VI в. до н. э., была найдена в Афинах.
pdsin is' anthripois hupokrinomai hostis erotai
каждому человеку задающему мне вопрос я отвечаю одно и то же
hos m’anethek' Andron Antiphdnous dekdten
что передал меня в дар Андрон, сын Антифана в качестве десятины
Записанная и переведенная подобным образом надпись нуж-
дается в пояснениях. В конце VI в. до н. э. уже установились из-
вестные нам формы античного театра. Начиная с 534 г. до н. э.
уже проводятся драматические состязания, а сами театральные
представления — до Эсхила в них принимают участие только
один актер и хор — возникли примерно 30 годами раньше [58].
Когда на статуэтке появилась эта надпись, творчество трагиче-
ского поэта Фесписа (именно он придумал актера) переживало
период своего расцвета. Следовательно, значение глагола hu-
pokrinomai гораздо богаче, чем позволяет предположить перевод
(«я отвечаю»). В аттическом диалекте для обозначения понятия
«отвечать» употребляется не глагол hupo-krinesthai, как это имеет
место в ионийском диалекте. В Афинах для этого используют
глагол apo-krinesthai. Если бы автор надписи хотел написать
ГЛАВА 1
79
«я отвечаю», он должен был бы употребить глагол apokrinomai,
являющийся метрическим эквивалентом глагола hupokrinomai.
Но он этого не сделал. Следовательно, мы вынуждены поверить,
что им был выбран глагол, призванный выразить нечто большее,
чем просто идею ответа на вопрос.
При использовании глагола hupokrinomai надписанная стату-
этка как бы возвышает свой «голос», она «говорит». И в силу сло-
жившихся обстоятельств речь ее — это речь столь же театраль-
ная, сколь и вокальная. Своим метафорическим голосом надпись
отвечает на еще не заданный вопрос, который она предвосхи-
щает подобно hupokrites на сцене, дающему ответ на вопросы, ко-
торые никто ему и не думает задавать. Но если употребление
в надписи глагола hupokrinomai означает, что статуэтка не про-
сто отвечает на вопрос, а толкует то, что представляется загад-
кой (смысл, который несет в себе статуэтка с надписью), то это
значит, что она объясняет смысл собственного существования,
расшифровывает свое значение под взглядом зрителя-читателя,
которому не надо прилагать усилия для озвучивания написан-
ного, поскольку последнее «озвучивает» себя само. Лицемерная
чтица, предлагающая нам представить себе ее голос! Впервые в
истории. Ведь до изобретения чтения про себя письменная речь
порождала голос, а не представление о нем. До того момента,
как она начинала звучать, она значила для нас не больше, чем
буквы, напечатанные обезьяной на пишущей машинке.
Обращаясь к зрителю-читателю, которому не надо заставлять
звучать собственный голос, надпись может отныне передавать
свое содержание непосредственно глазу: зачем читать вслух над-
пись, которая умеет «говорить» беззвучно? Заключенный
в предмете смысл достигает глаз читателя посредством своего
рода излучения, флюидов, «испарений». Предмет источает свой
смысл на читателя. Значение предмета больше не нуждается
в том, чтобы голос читающего использовался для постижения
смысла. Написанный текст отныне независим, он умеет «гово-
рить» сам. Вот что, по нашему мнению, следует из надписи, ко-
свенно (а не прямо, как это сделано в «Ипполите» и «Всадни-
ках») свидетельствующей о бытовании в Афинах конца VI в. до
н. э. практики чтения про себя и об интериоризации театраль-
ного пространства в пространстве письменного текста. Отныне
пространство надписи может служить сценой. Этот новый спо-
80
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
соб чтения, при котором читателю отводится пассивная роль
зрителя активно действующего письменного текста, изливаю-
щего на него свой смысл, следует той же логике, что и логика
зрительного восприятия, разработанная Эмпедоклом, Левкип-
пом и Демокритом в V в. до н. э. Позиция Эмпедокла поначалу
была несколько невнятной. По словам Аристотеля, Эмпедокл
похож на того, кто думает, что видит потому, что его глаз исто-
чает свет [59]. Однако — и это очень показательно — Аристотель
добавляет: «Эмпедокл то заявляет, что мы видим так, а не иначе,
то утверждает, что зрение зависит от эманаций (aporrhoiai) ви-
димых глазу предметов [60]. Именно последней гипотезы при-
держивались и последователи Эмпедокла: все атомисты, начи-
ная с Левкиппа, также считают способность видеть результатом
эманации или истечения, арогтИоё, исходящего из видимых пред-
метов по направлению к глазу смотрящего. Один из философов
III в. н. э. так резюмировал их теорию: «Они объясняют спо-
собность видеть существованием неких образов, которые, бу-
дучи одной формы с предметами, их порождающими, беспре-
рывно вытекают (глагол aporrhein) из созерцаемых нами пред-
метов и достигают глаз: так полагали последователи Левкиппа
и Демокрита» [61]. Таким образом атомисты считали, что спо-
собность видеть предметы обусловлена тем, что они непрестанно
излучают некие частицы, которые более или менее сложным об-
разом (сложность эта объясняется внутренними противоречиями
атомистической теории) воспринимаются глазом. Двойствен-
ность позиции Эмпедокла, без сомнения, объясняется тем, что
философу пришлось отказаться от усвоенной в юности теории,
чтобы выработать новую, более удовлетворительную. Напротив,
позиция атомистов, наследников этой новой теории, предста-
вляется весьма четкой, во всяком случае в интересующей нас об-
ласти. Для того чтобы видеть, глаз не испускает никаких лучей,
но принимает излучения рассматриваемых предметов: так по-
ступает зрительная информация.
Важность аналогии между зрением и чтением про себя, в про-
цессе которого глаз пассивно, как может показаться, принимает
излучения, исходящие из письменного текста, становится осо-
бенно ясной, когда мы рассмотрим еще одно фундаментальное
положение атомистической теории. Она объясняет комбинации
элементов физического мира с помощью алфавитной модели,
ГЛАВА 1
81
когда разные слова образуются благодаря комбинациям всего
24 букв: в греческом языке для обозначения понятий «буквы»
и «элементы» используется одно существительное — stoikheia
[62]. «Трагедии и комедии пишутся одними и теми же бук-
вами», — читаем мы у Левкиппа [63]. Точно так же в мире фи-
зическом бессчетное число комбинаций одних и тех же элемен-
тов порождает множество разных предметов. Правы были те,
кто, как Хайнц Висманн (Heinz Wismann), говорили об «онто-
графии» атомистов, ведь по их теории зрительное восприятие
можно считать чтением — чтением окружающего мира.
Если в VI в. до н. э. статуя, надписанная Андроном, остава-
лась единичным «говорящим предметом» (в том значении этого
понятия, о котором мы говорили выше), то в V в. до н. э. эта ме-
тафора начинает распространяться все более и более широко.
Она используется не столько в эпиграфике, сколько у авторов,
посвятивших себя менее лаконичным жанрам, которые вслед-
ствие этого более расположены к тому, чтобы изменить привы-
чное отношение к чтению. Для иллюстрации этого утверждения
приведем два примера. Один — из Эсхила, первенство которого
в этой области весьма показательно (вскоре станет понятно, по-
чему). В трагедии «Семеро против Фив» такая метафора ис-
пользуется при описании щитов трех героев: Капанея, Этеокла
и Полиника. Гонец так описывает Этеоклу щит Капанея: «Знак
его: нагой человек с огнем пылающим; факелоносец возглашает
златыми буквами: “Сожгу я город!”» [64]. Нет ничего удиви-
тельного в том, что в произведении, где можно встретить заме-
чательное синестезическое выражение «я вижу грохот», поя-
вляются говорящие предметы, а изображенные на щитах персо-
нажи «возглашают», как это делает факелоносец со щита Капа-
нея, или просто «кричат» {boai), как на щите Эмпедокла,
посредством букв, изображенных рядом с ними. Наконец, на
щите Полиника мы видим женщину, в которой узнаем Дике, бо-
гиню правосудия и справедливости, но узнаем не по сопровож-
дающим ее атрибутам, а благодаря надписи, объясняющей ее
появление: «А это Справедливость, как говорится (legei) в надпи-
си, что около нее».
Второй пример — Геродот. У него буквы тоже начинают го-
ворить (legein), причем говорить в массовом порядке; письмен-
ные пророчества, стелы и треножники возвышают свои голоса
82
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
подобно статуе египетского бога Сета, «произносящей» надпись,
на ней выбитую [65].
Историку, который много пишет, а читает еще больше, чте-
ние про себя, принципиальную возможность которого показал
опыт театральных постановок (напомним, что Геродот был дру-
гом Софокла), просто необходимо. Он вынужден быстро читать
хотя бы для того, чтобы лучше прорабатывать собственные со-
чинения. Ускорить процесс чтения — значит до некоторой сте-
пени интериоризировать читающий голос. Абстрагироваться от
голоса и читать в уме.
«СЦЕНА» ПИСЬМЕННОСТИ И ПИСЬМЕНА В ДУШЕ
Надпись, сделанная Андроном, сыном Антифана, отмечает
собой поворотный момент в отношении греков к пространству
письменности. Не случайно ей вторит, спустя столетие, «Федр»
Платона, объясняя свойства письменной речи [66]. Сравнивая
письменность с живописью, Сократ упрекает первую за то, что
записанные сочинения «всегда говорят одно и то же», т. е. за то,
чем так «гордится» надпись Андрона. Конечно, философ мог бы
адресовать подобный упрек и актеру, голос которого является
лишь инструментом на службе у неизменного текста, а не чело-
века, наделенного знанием (episteme). Он так и сделал. Два раз-
ных явления свелись к одному, потому что, как мы уже видели,
письменный текст и актер взаимозаменяемы, поскольку выпол-
няют аналогичную функцию. Актер на сцене заменяет собою
текст, а надпись, сделанная Андроном, занимает место актера.
Производя то, что мы называем «голосовым письмом», актер от-
крывает зрителю возможность по-новому взглянуть на процесс
чтения, подсказывает ему мысль о возможности чтения про себя.
В самом деле, надписанная Андроном статуэтка называет себя
«актером» (hupokrites), что предполагает существование нового
отношения к чтению. Письменный текст — это «сцена», кото-
рая, следуя логике театрального представления, отводит чита-
телю роль зрителя. Он и интериоризирует театр.
Правильность такого вывода подтверждают как надпись Ан-
дрона, так и отрывок из трагедии Еврипида «Ипполит», в кото-
ром строки «восковой дощечки для письма», зажатой в руке
ГЛАВА 1
83
мертвой Федры, «кричат, кричат об ужасных бедах, boai boat del-
tas dlasta». Выведенное на сцену Еврипидом письмо может, пока
его читают про себя, не только «говорить», но и «кричать». Оно
даже может петь: «Такова песнь, — продолжает Тезей несколь-
кими стихами ниже, — что зазвучала из этих строк (hoion halon
eidon еп graphals melos phthengomenori) [67]. Актер, поющий роль
Тезея (это лирический фрагмент), выпевает мелодию (melos),
источник которой — написанный текст, т. е. песнь для глаза.
На сцене — поющий актер; на восковой дощечке, читаемой
в уме и тем самым интериоризирующей театральное простран-
ство, — «поющие» буквы. Трудно найти более наглядный при-
мер инсценировки процесса чтения про себя, и вот почему. Во-
первых, в исполняемую со сцены песнь включена метафориче-
ская песнь письменного текста, чем подчеркивается сходство
между театральным пространством и пространством текста. Во-
вторых, здесь четко видна связь между «говорящим» предметом
и чтением про себя: звучащему в уме читающего голосу соо-
тветствует именно «говорящий» предмет. Свидетельство Тезея,
таким образом, не сводится к внешним фактам, которые не по-
зволяют установить неоспоримые различия между чтением про
себя и чтением, неслышным для других, но содержит в себе внут-
ренний аспект, который подтверждает предположение Бернарда
Нокса, подкрепляя его новыми фактами, относящимися к мен-
тальным структурам настоящего чтения про себя.
Если таким способом театр интериоризируется в книге, то
книга, в свою очередь, интериоризируется в пространстве ум-
ственном, именуемом то phrSn, то psukh£. И это задолго до Пла-
тона, противопоставившего в упоминавшемся уже отрывке из
«Федра» простые письмена тем, что пишутся «в душе» [68]. Ме-
тафору «книга души» мы впервые встречаем у Пиндара в поэме,
о которой мы упоминали выше (анализируя глагол anagigndskeiriy.
«Прочтите имя олимпийского победителя там, где оно записано
(глагол graphein) в моей душе (phr£n) [69]. Но наиболее часто эта
метафора будет встречаться в трагедиях прежде, чем ее подхва-
тит Платон. И не без основания: драматические поэты, чьи тек-
сты предназначены для заучивания актерами наизусть, вполне
искренне переживают процесс записывания текстов в умах ак-
теров. В восприятии драматурга в уме актера делается надпись,
как она делается на камне или табличке для письма. Внутрен-
84
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
нее пространство актера — пространство для письма (письмен-
ное пространство). А это означает, что драматический текст «за-
писан» в уме того, кто читает его со сцены. Поэтому и вполне
оправдано употребление термина «голосовое письмо», который
мы использовали, и достаточно понятно, почему Эсхил, кото-
рый ввел в театральное действо второго актера [70], «пишет» в па-
мяти актеров, тогда как Гомер (пусть это даже будет писец, скрип-
тор) не может считаться тем, кто пишет в памяти своих аэдов,
слишком далеко отстоящих от него во времени и пространстве,
для того чтобы подобная метафора могла быть уместной.
Приведем несколько примеров из произведений Эсхила,
хотя та же самая метафора часто встречается и у других великих
трагических драматургов. В «Прометее прикованном» главный
герой заявляет: «Начну с твоих метаний, Ио. В памяти / Души
твоей (phrenes) ты это записать должна» (пер. С. Апта) [71]. Про-
метей — персонаж, с которым связывают происхождение письма;
традиционно считается, что Данай тоже с этим происхождением
связан. Вот с какими словами последний обращается к своим до-
черям: «Я и на суше предвижу будущее, и все, что я скажу вам,
вы должны записать в своей памяти». Та же метафора появляет-
ся в этой трагедии еще раз, когда Данай говорит: «Теперь к преж-
ним назиданьям и урокам скромности, записанным внутри вас
вашим отцом, вы прибавите еще и эту запись!» В «Эвменидах»
хор сравнивает память Аида с табличками для письма: «Под зем-
лей Аид требует от людей отчета, и его душа (ркгёп), которая
видит все, все хранит на скрижалях своих». В последнем при-
мере из Эсхила Электра говорит Оресту: «Послушай и запиши в
своей душе (phrenes)». Эту формулу трагический поэт мог ис-
пользовать и сам, обращаясь к одному из своих актеров.
АФИНЫ: ИНСЦЕНИРОВАННЫЙ АЛФАВИТ
Вот так и установилась связь между театром и книгой, кни-
гой и душой. Однако двум этим векторам движения к интерио-
ризации — от театра к письменному тексту и от текста к душе —
соответствуют два вектора, идущие в противоположном направ-
лении. Прежде всего, пространство мысли естественным обра-
зом экстериоризируется в книге. Можно даже предположить су-
ГЛАВА 1
85
шествование «безмолвного письма», хотя эту гипотезу, скорее
всего, невозможно подтвердить документально. В самом деле, за-
писанное воспоминание — hupomnema — может заменить собой
слабеющую память [72]: оно представляет собой память внеш-
нюю, объективную, «памятку», которую не следует путать с живой
человеческой памятью. Сознавая ограниченность такой объек-
тивированной памяти, Платон все же пользуется ею точно так же,
как драматический поэт, текст которого представляет собой
Иирбтпёта, написанное не ради читателей будущего, а ради од-
ного-единственного представления, необходимым условием ко-
торого он — текст — является.
Если пространство мысли может экстериоризироваться в про-
странстве письменности, то и пространство письменности в свою
очередь может экстериоризироваться в пространстве театраль-
ном. Прежде всего это неизбежно происходит тогда, когда дра-
матическое произведение разыгрывается на сцене. Такое дви-
жение изначально присуще этой системе взаимозависимых яв-
лений, поскольку порождает то, что мы называем «голосовым
письмом». Но не только это. В Древней Греции такая экстерио-
ризация была весьма оригинальным способом буквально пере-
несена на театральные подмостки афинским поэтом Каллием
в комедии «Буквы напоказ» (по-гречески — «Grammatike
thedria»7 [73]. Эта пьеса ставит перед исследователем множество
трудноразрешимых задач, касающихся ее датировки и связи
в плане музыкальном и метрическом с «Медеей» Еврипида (да-
тируемой 431 г. до н. э.) и «Эдипом-царем» Софокла (написан
чуть позже 430 г. до н. э.). Написаны ли эти трагедии под ее влия-
нием или же она их пародирует? Не будем сейчас обсуждать эти
вопросы, а ограничимся тем, что укажем приблизительную дату
появления вышеназванной пьесы: вторая половина V в. до н. э.
Все предлагавшиеся даты ее написания укладываются в этот вре-
менной отрезок. В любом случае даже такой весьма приблизи-
тельной датировки для наших целей вполне достаточно.
Так что же эти «Буквы напоказ» предлагают в качестве зре-
лища (theiria) собравшимся в театре людям (theatai)? Ни больше
ни меньше, чем хор из 24 женщин, олицетворяющих ионийский
алфавит, представленный в Прологе следующим образом:
«Альфа, бета, гамма, дельта, эпсилон (буква Аполлона), дзета,
эта, тета, йота, каппа, лямбда, мю, ню, кси, омикрон, пи, ро и
86
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
сигма, тау, ипсилон и фи, хи и с нею пси с омегой!» Затем хор
выстраивается попарно, и мы вдруг оказываемся на уроке чте-
ния в начальной школе: «Бета и альфа — ба; бета и эпсилон —
бе; бета и эта — бэ; бета и йота — би...» Затем следует антистрофа:
«гамма и альфа — га; гамма и эпсилон — ге; гамма и эта — гэ...»
и т. д., и т. д., всего 17 строф, поющихся на один и тот же мотив.
За «хором слогов», от которого у современных специалистов
по обучению чтению волосы бы встали дыбом, следует диалог
между школьным учителем и двумя женщинами:
УЧИТЕЛЬ: О жены, вам следует произнести отдельно
«альфа», а затем отдельно «эпсилон», а вы — скажите третью
гласную!
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА: Скажу я «эта».
УЧИТЕЛЬ: Теперь четвертую!
ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА: Вот, «йота»!
УЧИТЕЛЬ: А пятая?
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА: То «омикрон».
УЧИТЕЛЬ: Скажите, что шестая?
ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА: Шестая - «ипсилон».
УЧИТЕЛЬ: Последнюю, седьмую, скажу я сам: «омега». Вот
семь все выстроились в ряд. Вы их произнесли, теперь их по-
вторите сами для себя.
В следующем фрагменте Каллий дает детальное описание двух
букв, не называя их, однако всем ясно, о каких буквах идет речь.
В «Тезее» Еврипид делает то же самое: неграмотный пастух опи-
сывает буквы, из которых состоит имя ТЕЗЕЙ, не зная, что они
означают и как называются [74]. Разумеется, Каллий поступает
так не потому, что не знает названия букв: «Я беременна, — го-
ворит одна из женщин (возможно олицетворяющая Письмен-
ность), — из скромности, подруги, я назову вам имя младенца,
описывая только форму букв. Одна из них — прямая, по сторо-
нам которой две маленькие линии загнуты кверху. Вторая — круг
на двух ногах». Она говорит о буквах Ф (пси) и П (омега), двух
знаках ионийского алфавита, которых не было в афинском ал-
фавите и которые вследствие этого должны были считаться «не-
законнорожденными». Именно этими буквами должна была за-
канчиваться 17-я строфа «хора слогов». К несчастью, мы не знаем
значения, наверняка весьма непристойного, буквы «пси». Так
ГЛАВА 1
87
или иначе, но эта буква должна была намекать на что-то такое,
что женщина стыдится произнести. И поскольку шутка звучит
со сцены, мы имеем право предположить, что форма этих букв
часто обыгрывалась в непристойных шутках. В конце концов
Софокл в сатирической драме «Амфиарай» тоже использовал ак-
тера, который танцевал буквы на сцене [75].
Как бы то ни было, во второй половине V в. до н. э. в афин-
ском театре Диониса инсценировали алфавит. Это знаменатель-
ное событие. Именно в это время буквы «заговорили» и в про-
изведениях Геродота, друга Софокла, что косвенно подтверждает
бытование практики безмолвного чтения про себя (и, добавим,
«безмолвного письма»). Противоположно тому, что заключает в
себе надпись, сделанная примерно за сто лет до этого Андроном,
пьеса «Буквы напоказ» демонстрирует нам то, что обычно в теат-
ре не видно, а именно написанный текст. «Великий отсут-
ствующий» театральных подмостков, наконец, появился. На это
указывает само название пьесы: слово their ia, производное (как
и theatron) от глагола theaomai («я вижу, созерцаю»), обозначает
именно зрелище для глаз. Таким образом, зритель в театре смо-
жет не только слушать «голосовое письмо» актеров, но и видеть
буквы. Буквы, составляющие алфавит и записанные в памяти ак-
теров, предстанут на сей раз перед взором зрителя. Вся сцена
продемонстрирует, что она находится в самом сердце простран-
ства письменного текста, пространства, умеющего «отвечать» —
называть себя, читаться и интерпретироваться вслух.
Идея такой постановки могла возникнуть только в голове че-
ловека, воспринимающего буквы как самостоятельные объекты,
для которого их озвучивание не является необходимым усло-
вием понимания. Иными словами, в голове того, для кого буквы
стали чистым воплощением голоса (записанного реально или
фиктивно, как в случае «безмолвного письма») и их изначаль-
ная цель — производство kleos — звучащего имени, больше не
является единственной. Короче, в голове того, для кого чтение
про себя стало привычкой. Между тем, из всего, сказанного
выше, вовсе не следует, что в древнегреческой культуре востор-
жествовало чтение про себя. На самом деле оно так и осталось
явлением маргинальным, практиковавшимся только в среде про-
фессионалов, посвятивших себя письменным текстам и читаю-
щих достаточно много, для того чтобы у них возникла потреб-
88
ЙЕСПЕР СВЕНБРО
ность интериоризировать голос чтеца. Для среднего читателя ос-
новным способом чтения оставалось чтение вслух, поскольку
невозможно было заставить забыть о первоначальной цели, ко-
торую преследовала греческая письменность: производить новые
звуки, а не воспроизводить их. В античной Греции голос никогда
не откажется от своих прав. Благодаря особенностям древнегре-
ческой культуры его господству ничто серьезно не угрожает.
Именно поэтому чтение про себя не выработало собственной
терминологии, а просто использовало уже существовавшие сло-
ва, такие, например, как глагол anagignSskein, который отныне
может употребляться не только по отношению к расшифровке
написанного с помощью громко звучащего голоса, но и к рас-
шифровке графических фрагментов посредством одного только
зрения, которые «говорят» непосредственно глазам. Какой бы
новаторской ни была практика чтения про себя, в Древней Гре-
ции она оставалась под сильным влиянием чтения вслух, отзвук
которого мы постоянно слышим.
Гульельмо Кавалло ГЛАВА 2
ОТ СВИТКА К КОДЕКСУ
Можно ли с уверенностью утверждать, с какого времени книга
действительно утвердилась в культуре Древнего Рима и рим-
ляне начали читать? В первые века существования Вечного го-
рода письменная культура была распространена лишь среди
членов жреческих коллегий и патрицианских семейств, кото-
рые обязаны были хранить основы знаний о религии, отправ-
лять правосудие, определять время и помнить последователь-
ность событий, упомянутых в «анналах». Вероятно, все эти све-
дения (в частности, сведения, относящиеся к отправлению
культа) были записаны в книгах из льняного полотна (lintel)
или на деревянных дощечках (tabulae). Те же тексты, которые
весьма условно можно называть литературой, бытовали в узком
кругу правящего класса и были связаны со специфическим
стилем жизни этой социальной группы: строгие эпитафии, от-
четы магистратов, которые те обязаны были составлять по
окончании срока пребывания в должности, лишенные каких-
либо стилистических изысков городские анналы. Известно,
что Катон Цензорий (234—149 гг. до н. э.) писал на вощеных
дощечках речи, которые затем произносил перед согражда-
нами, сверяясь с написанным [1], и сочинил и записал «боль-
шими буквами» (чтобы легче было читать) «Историю Рима»,
по которой учил своего сына основам чтения, письма и уро-
кам прошлого [2]. До настоящих книг, как и до настоящего чте-
ния, было еще далеко, но эпоха Катона стала переломной.
В 181 г. до н. э. были найдены так называемые книги Ну-
мы — папирусные свитки, завернутые в листья кедра. Если ве-
рить существующим — весьма противоречивым — источникам,
на одних свитках были записаны греческие тексты философ-
ского содержания, которые были тотчас же сожжены как про-
90
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
тиворечившие официальной религии; на других — тексты ла-
тинских авторов и de jure pontificum («право верховного жреца»)
[3]. В действительности речь шла о подделке, «по виду весьма
недавней», как писал Тит Ливий [4], но сама эта история свиде-
тельствует о том, что во II в. до н. э. книга в виде папирусного
свитка, широко распространенная в эллинистическом мире,
была известна и в Риме, а сам папирус был привозным товаром,
из которого могли изготавливать и книги. В эту поворотную
эпоху у Энния, а несколько десятилетий спустя и у Луциллия мы
находим первые неопровержимые доказательства именно такого
применения папируса и, следовательно, существования в Древ-
нем Риме свитка как носителя литературных текстов [5].
Появление таких книг стало следствием двух важнейших пе-
ремен, произошедших в римской культуре между III и началом
I в. до н. э.: появлением латинской литературы, вдохновленной
греческими образцами, и прибытием во все больше подпадаю-
щий под греческое влияние Рим, населенный коллекционерами,
сходящими с ума по всему греческому, целых эллинистических
библиотек, трофеев победоносных войн. От этих привозных гре-
ческих книг и произойдут в недалеком будущем латинские книги.
Эпические поэмы, подобные «Одиссее» Ливия Андроника и «Пу-
нической войне» Гнея Невия, хотя и занимали несколько папи-
русных свитков, не были поделены на отдельные книги согласно
определенному заранее плану [6]. Но тот факт, что «Анналы»
Энния были поделены на 18 частей уже в момент их создания [7],
а чуть позже Октавиан Лампадио (Ottavianus Lampadio) разделил
поэму Невия на семь частей, показывает, что постепенно, бла-
годаря появлению все большего числа греческих сочинений, рим-
ляне стали глубже осознавать связь между текстом и книгой. Они
не просто переносили греческие образцы в иной культурный кон-
текст, но, вдохновленные ими, старались овладеть сложной ме-
тодикой структурирования книги и упорядочить тексты, сделав
их более удобными для чтения.
ПОЯВЛЕНИЕ ЧИТАЮЩЕЙ ПУБЛИКИ
Если верить Плутарху, Катон Утический, прежде чем покончить
жизнь самоубийством, уединился в спальне с текстом плато-
ГЛАВА 2
91
новского диалога «Федон», в котором говорится о бессмертии
души, и прочел уже достаточно много, прежде чем заметил, что
его меча не было на месте. Он задал вопрос рабу, ответа не по-
лучил и снова погрузился в чтение, от которого оторвался только
для того, чтобы приказать рабу принести меч. Однако, когда
Катон дочитал книгу, меча все еще не было, и ему пришлось по-
высить голос, чтобы добиться повиновения. Когда оружие на-
конец принесли, он снова углубился в диалог Платона и пере-
читал его дважды. Потом немного поспал, и только после этого
ронзил меч себе в грудь [8].
Тот факт, что Катон Утический, читающий Плутарха, пре-
бывал в тот момент в весьма своеобразном психологическом
состоянии, для нас в данный момент не имеет значения. Весь
этот эпизод наглядно показывает, что отныне чтение — это яв-
ление частной жизни, занятие, которому предаются в уедине-
нии спальни, отвлекаясь на то, чтобы дать распоряжения слу-
гам или поспать. Возникновение в этот исторический период,
период агонии республиканского режима, привычки читать
в одиночестве тесно связано с зарождением в римской куль-
туре такого явления, как «частная жизнь». Не случайно Катон
Утический читает именно диалог Платона: в 1 в. до н. э. серьез-
ное чтение, главным образом чтение греческих авторов, было
уже достаточно широко распространено среди представите-
лей римского правящего класса. Цицерон пишет, что тот же
Катон Утический приходил в Сенат с книгой и любил изучать
труды греческих философов, собранные в Тускуле на вилле Лу-
кулла Младшего [9], унаследовавшего библиотеку, привезен-
ную в Рим еще его отцом в качестве Ponticapraeda (добычи, взя-
той в Понтийском царстве) после победы над Митридатом
в 71—70 гг. до н. э.
Первые римские частные библиотеки были плодами побед
[10]. Еще до Лукулла Павел Эмилий привез в Рим книги маке-
донского царя Персея, а диктатор Сулла, армия которого раз-
грабила Афины, перевез на свою виллу в Путеолах книги Апел-
ликона с Теоса, философа-перипатетика и библиофила, собрав-
шего знаменитую библиотеку, в которой были свитки, принале-
Жавшие еще Аристотелю и Теофрасту. Эти эллинистическо-
александрийские библиотеки греческих ученых послужили об-
разцом для частных римских библиотек в эпоху, когда заметно
92
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
увеличилось число читателей, хотя в период заката Республики
речь могла идти только о немногочисленной элите. Хороший
пример таких библиотек — библиотеки Цицерона, о которых
мы знаем из его писем (одна — в Риме, две других — на его
виллах в Формиях и Тускуле, плюс еще библиотека его брата
Квинта). Собрания состояли из двух разделов — греческого и
латинского, что свидетельствует о встрече и взаимодействии
двух этих культур.
Создание таких библиотек (библиотеки Катона Утического,
Цицерона и его брата, собрания Аттика и Варрона) происходит
почти одновременно с зарождением производства латинских книг,
качество которых пока еще весьма далеко от качества греческих
книг [11]: «Не знаю, что делать с латинскими книгами, — пишет
Цицерон своему брату Квинту, который уже владеет некоторым
количеством греческих книг, но хотел бы составить и латинскую
библиотеку, — настолько плохи экземпляры, имеющиеся в про-
даже» [12]. Цицерону сложно найти латинские труды, которые он
читал и которыми восхищался в юности [13], и, чтобы расширить
свою «латинскую библиотеку», он велит переписывать все книги
подряд, даже те, что посылает ему такой посредственный поэт, как
Вибий [14]. Когда Луций Папирий Пет подарил ему книги, кото-
рые унаследовал после своего брата, Цицерон гораздо больше ра-
дуется новым латинским книгам, чем греческим [15].
Пример Катона Утического, читавшего труды стоиков в биб-
лиотеке Лукулла, и Цицерона, который пользовался книгами
Фавста Корнелия Суллы, Лукулла и своего большого друга Ат-
тика, потому что ему недостаточно собственного собрания [16],
показывает, что еще до возникновения библиотек существовали
патрицианские резиденции, виллы, задуманные как место, где
можно было бы проводить свой досуг (otium) в обществе книг и
друзей. Эти виллы с их портиками, гостиными, картинными га-
лереями, садами и залами, самими названиями (Академия, гим-
насий, лицей, палестра) призванными напоминать о греческих
учреждениях, создавались для общения и были своего рода де-
корацией, на фоне которой представители образованной элиты
приватно предавались чтению [17]. Тот факт, что личные биб-
лиотеки были открыты для посторонних (пусть даже последние
и принадлежали к «закрытой касте»), показывает, что потреб-
ность общества в чтении (для работы или для отдыха) была го-
ГЛАВА 2
93
раздо больше, чем в недавнем прошлом, но личные библиотеки
не могли полностью ее удовлетворить, поскольку уровень про-
изводства книг был низок, оно было плохо организовано и тех-
нически несовершенно. Если какой-нибудь автор, например,
Цицерон, желал «опубликовать» много книг, он был вынужден
прибегать к помощи профессиональных книготорговцев (libra-
rii) или друзей. Цицерон и Катулл первыми рассказали нам о
деятельности книготорговцев (библиополов) [18] и о вкусах чи-
тателей. На прилавках книготорговцев можно было найти
свитки (возможно, весьма невысокого качества) «очень плохих
поэтов», которых презирали настоящие знатоки, но у которых
тем не менее был свой круг читателей. Цицерон пишет о «мно-
жестве людей», которым нравилась потакавшая массовым вку-
сам доктрина эпикурейца Кая Амафиния (Caius Amaphinius) и
его последователей, труды которых наводнили в то время «всю
Италию» [19], но он же говорит и о множестве посредственных
философов, которых читают только они сами и их немного-
численные друзья [20]. У Цицерона мы находим также и упо-
минание о людях, занимавших весьма скромное положение (ре-
месленниках и стариках), но любивших «историю». Этот факт
требует отдельного комментария. Цицерон уточняет, что эти
люди читали (или слушали, как кто-то читает) исторические
труды ради удовольствия (voluptas), а не из соображений пользы
(utilitas), которой руководствовались более образованные чита-
тели [21]. Разнообразие способов чтения свидетельствует о су-
ществовании различных типов читателей. Весьма вероятно, что
наиболее простые тексты, подобные появившимся несколько
десятилетий спустя биографиям Корнелия Непота или описа-
ниям подвигов Цезаря, записанным со слов его военачальни-
ков, могли тронуть души даже малообразованных читателей [22].
И Катулл, и Цицерон выступают против тех читателей, которых
элита считала достойными презрения, однако в тот период это
были весьма немногочисленные группы с весьма узким кругом
интересов.
Двойственный характер: «специальный» и «для чтения»,
свойственный первым личным книжным собраниям, имеет и
единственная дошедшая до нас библиотека — библиотека «виллы
папирусов» в Геркулануме. Греческий раздел, почти полностью
состоявший из трудов эпикурейцев (некоторые из них были при-
94
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
везены с Востока, другие Филодем из Гадары заказал местным
переписчикам), был собранием философских трудов для спе-
циалистов; латинский же раздел (от него осталось лишь не-
сколько фрагментов текстов того времени, среди которых
«Поэма об Актийской войне» (Carmen di hello Actiaco) [23]) ско-
рее предназначался для другого типа чтения. Эта латинская биб-
лиотека I в. до н. э., как нам кажется, представляет собой пере-
ходный этап к библиотекам имперской эпохи, периоду больших
изменений в культуре чтения в Древнем Риме.
В это время в Вечном городе появилось, наконец, то, чего так
страстно желал Цицерон и что подробно описал Катулл [24] —
«новая книга» (novus liber), т. е. предназначенные для образо-
ванного читателя латинские свитки высокого качества, вдох-
новленные греческими и эллинистическими образцами, которые
в последние годы существования Республики и первые годы но-
вого режима начали производить и в Италии, о чем свидетель-
ствуют свитки с греческими текстами, найденные в Геркула-
нуме. Новый папирус высшего качества, тщательное располо-
жение текста, четкий и местами даже изящный почерк, пра-
вильный текст, употребление инициалов и различных шрифтов
для написания имени автора и заглавия произведения в конце
каждого текста, включенного в книгу, палочка для разворачива-
ния свитка и т. д. До нас дошли отдельные фрагменты латин-
ских свитков такого типа, датируемые I в. до н. э., среди кото-
рых встречаются как поэтические (Гай Корнелий Галл [25]), так
и прозаические (Саллюстий [26]) сочинения.
Интерес к книге, качеству ее исполнения и всему, что об-
легчает процесс чтения, возник одновременно с расцветом
новой великой римской литературы, продолжавшей испыты-
вать на себе греческое влияние (вспомним Катулла или «сов-
ременных» — neoteroi — поэтов). Но существовали и другие чи-
татели, равнодушные к качеству попадавших к ним в руки свит-
ков, читавшие только для удовольствия (voluptas), а не для
пользы (utilitas). Число таких читателей непрерывно росло до
тех пор, пока не появилась масса потребителей литературной
продукции, не ограничивающаяся несколькими кружками из-
бранных, но состоящая из огромного числа безымянных чита-
телей, лично не знакомых авторам, которые, в отличие от Ци-
церона, начнут в конце концов учитывать ее интересы в своем
ГЛАВА 2
95
литературном творчестве. Эта читательская аудитория, во вре-
мена правления императора Августа уже весьма многочислен-
ная, хотя и ограниченная определенными пределами (террито-
рия современной Италии), к концу правления династии
Юлиев-Клавдиев присутствовало на всей территории Римской
империи. По мере ослабления политико-культурной гегемонии
империи, количество читателей в провинциях неуклонно росло,
поскольку возросшая социальная и этническая мобильность
способствовала появлению как новых читателей, так и новых
авторов — выходцев из средних слоев населения провинциаль-
ных городов. Литераторы периода империи мечтали о том, что
когда-нибудь книги с их сочинениями распространятся по
всему миру. А между тем читающая публика по-прежнему со-
ставляла меньшинство населения: «Не миллионы, ни даже
сотни тысяч, несколько десятков тысяч максимум, и это
в период расцвета» [27]. Однако это меньшинство имело воз-
можность поддерживать создателей и распространителей весьма
разнообразной книжной продукции, учитывающей возможно-
сти читателей, обладавших разными культурными навыками.
К несчастью, приходится отказаться от надежды более точно
определить число читателей, количество копий, перечень книг,
которые действительно читали, и перечень самых популярных
книг.
Описываемый нами круг читателей состоял, прежде всего, из
образованных представителей аристократии, в среде которых
«досуг» (ptium) всегда занимал почетное место. Затем следовали
тесно связанные с этой группой многочисленные преподаватели
грамматики и риторики, среди которых могли быть и рабы, и
вольноотпущенники, более или менее искушенные в чтении
«классических авторов». И, наконец, новые читатели, отличав-
шиеся как от аристократических кругов и высокообразованных
преподавателей, так и от массы неграмотных. Это был средний
читатель, располагавшийся на социальной лестнице где-то не-
подалеку от верхней границы низших классов.
Рост читательской аудитории в имперскую эпоху напрямую связан
с распространением грамотности. На вопрос о том, «была ли гра-
мотность привилегией высших классов», один историк дал весьма
общий, но выразительный ответ: «Египетские папирусы позволяют
96
Г/ЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
нам сделать три неоспоримых вывода: существовали неграмотные,
за которых писали другие; существовали простолюдины, которые
умели читать и писать; даже в самых отдаленных поселениях можно
было найти литературные тексты, классические тексты... Все про-
чее весьма туманно» [28].
К этим выводам мы можем присовокупить драгоценные сви-
детельства, которые дарят нам граффити, обнаруженные в домах
и на улицах Помпей. Эта смесь непристойных шуток, поэтиче-
ских строк известных авторов, коротеньких, полных очарования
стихотворений как бы говорит нам о существовании трех типов
читателей: читателей абсолютно непритязательных, читателей,
получивших относительно приличное образование, и образо-
ванной и культурной публики.
Чтение, как, впрочем, и обучение, в Древнем Риме являлось
«украшением» традиционно образованных классов, которым
стремились подражать парвеню и люди, недавно обучившиеся
грамоте. Возросшее между I—II вв. н. э. число читателей в рим-
ском или, точнее, в греко-римском мире — достоверный факт,
подтверждаемый частым появлением сцен чтения на фресках,
мозаиках и барельефах той эпохи (даже если предположить, что
речь идет всего лишь об иконографическом стереотипе). Оста-
ется неясным лишь то, каким образом эти читатели получали до-
ступ к чтению. Изобилие публичных библиотек в Риме и его про-
винциях можно лишь отчасти объяснить увеличением потреб-
ности в чтении [29]. Эти библиотеки создавались как благотво-
рительные* или по инициативе императора, что свидетельст-
вовало: власть осваивала письменную культуру и стремилась ис-
* От греческого euregetes («эвергет» — «благодетель») — состоятельный римля-
нин, который стремился завоевать любовь к себе народа в политических (прежде
всего электоральных) целях и финансировал частично или полностью из собст-
венных средств строительство различных общественных зданий. Эвергетизм заро-
дился в греческих полисах, в частности, в Афинах — для строительства военных
кораблей, где он был оформлен законодательно и был равноценен налогу на бо-
гатство. Именно эвергетизму, широко распространенному в римских провинциях
времен Империи, поскольку он давал возможность в выгодном свете представить
себя императорской администрации и позволял надеяться на членство в Сенате,
многие города Галлии, например, обязаны своими акведуками, храмами, триум-
фальными арками и театрами. Эвергетизм также широко практиковался и самим
императором. — Прим. фр. переводчика.
ГЛАВА 2
97
пользовать ее в своих целях. В Риме самые большие библио-
теки, подобные библиотеке Аполлона на Палатинском холме,
основанной императором Августом, или Ульпиевой библио-
теке, основанной императором Траяном на его форуме, пред-
назначались для того, чтобы отбирать и хранить литературное
наследие и гражданские и религиозные анналы Великого го-
рода. На изображениях, которыми мы располагаем, нет ни
одной сцены чтения в публичной библиотеке; впрочем, чтение
вслух, часто сопровождавшееся жестами и весьма энергичными
телодвижениями как наиболее распространенный способ чте-
ния, не годилось для помещений, в которых разные люди чи-
тали разные книги. Такие библиотеки, как правило, посещали
питатели, разыскивавшие древние и редкие произведения, на-
меревавшиеся что-либо проверить или уточнить, прочесть для
развлечения несколько отрывков или просто встретиться с
друзьями в этом своеобразном «городском пространстве». Сло-
вом, речь шла о библиотеках научных, доступных для всех по
воле дарителя, но на практике посещавшихся ограниченным
числом эрудитов и образованных людей. Есть сведения о том,
что при некоторых римских банях существовали библиотеки
меньшего размера, аккумулировавшие литературу иного рода,
в основном, как можно предположить, литературу развлека-
тельную [30]. Возможно, книги читали не в экседрах, где эти
Собрания, как правило, располагались, но в других местах: в ал-
леях, базиликах или банных залах. Потенциальные читатели
этих публичных библиотек в большинстве своем были людьми,
У которых имелись собственные библиотеки, число которых
неуклонно увеличивалось, начиная с эпохи Августа. Домашняя
библиотека свидетельствовала о статусе ее владельца, иметь ее
Должен каждый обеспеченный человека, пусть даже малообра-
зованный и не умеющий как следует читать. С этого времени
книги и чтение стали одним из признаков принадлежности к
высшим слоям общества.
Несмотря на то что о распространении книги в эту эпоху нам
известно очень мало, можно с уверенностью утверждать, что, с
Одной стороны, часть книг производилась в домах аристократов
Для нужд их владельцев, друзей и «клиентов» хозяев дома; с дру-
гой — мы имеем доказательства существования все более мно-
гочисленных книжных лавок (tabernae librariae), которыми вла-
98
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
дели торговцы, занимавшие довольно низкое общественное по-
ложение, чаще всего вольноотпущенники. До нас дошли имена
некоторых знаменитых книготорговцев имперской эпохи: се-
мейство Сосиев (Sosii), Дорус, Трифон, Атректус (внутри его
давки стояли стеллажи с книгами, а снаружи на стенах имелись
рекламные надписи). Что же касается римских провинций, то до-
подлинно известно, что книготорговцы существовали в Галлии
(в Лионе и Вьенне) и в Бретани [31]. Случалось, что эти лавки ста-
новились местом диспутов и ученых бесед: Авл Геллий рассказы-
вал, что во времена своей юности (примерно в начале II в. н. э.)
он присутствовал при яростном споре об «Истории» Саллюстия
в одной из лавок римского квартала сапожников [32]. Несколько
столетий спустя, в VI в., в Константинополе книжные лавки,
судя по всему, будут по-прежнему оставаться местом общения,
где будут встречаться друг с другом и люди образованные, и
«псевдоинтеллектуалы».
РАЗНОВИДНОСТИ ЧТЕНИЯ
Чтение литературного произведения требовало определенных
практических и интеллектуальных навыков. Для прочих текстов
было достаточно более низкого уровня грамотности: в частно-
сти чтение объявлений, документов и писем облегчалось тем, что
при их составлении употреблялся ряд повторяющихся речевых
оборотов и формул [33]. До II—III вв. выражение «читать книгу»
означало читать свиток: свиток держали в правой руке, посте-
пенно разматывая его левой, которой сворачивали и уже прочи-
танную часть. В конце концов весь свиток оказывался в левой
руке. Различные этапы чтения свитка, как и некоторые другие
жесты и позы, часто встречаются в римской иконографии, осо-
бенно на надгробных памятниках [34]. Вот несколько примеров
таких поз: свиток в правой руке читающего, который только на-
чинает разворачивать его левой рукой — начало чтения; при-
мерно одинаковые части свитка в каждой руке, а между ними
более или менее значительная часть читаемого текста — свиток
прочитан до середины; развернутый свиток, оба конца которого
зажаты в одной руке, а вторая рука свободна — так называемое
прерванное чтение; развернута заключительная, правая часть
ГЛАВА 2
99
свитка — книга почти дочитана; и, наконец, свернутый свиток
в левой руке — процесс чтения завершен. Известные нам лите-
ратурные и иконографические источники свидетельствуют также
о существовании деревянного пюпитра, предназначавшегося для
того, чтобы поддерживать свиток во время чтения. Пюпитр либо
клали себе на колени (при чтении сидя), либо устанавливали на
высокой ножке. Можно было также изменять по своему усмот-
рению размер развернутой части свитка, для того чтобы иметь
перед глазами либо одну, либо сразу несколько колонок текста,
число которых могло доходить до пяти или шести (если судить
по размерам развернутого свитка на некоторых из дошедших до
нас изображениях). Так можно было одновременно просматри-
вать несколько столбцов. При чтении свитков с иллюстрациями
глазами можно было почти одновременно «читать» ряд после-
довательных изображений, мысленно заполняя временные и
пространственные расстояния между запечатленными на них
сценами [35].
В римской иконографии запечатлены почти все возможные
ситуации чтения: читатель наедине с книгой или перед аудито-
рией слушателей; читающий школьный учитель; оратор, произ-
носящий вслух лежащий перед его глазами текст; путник, чи-
тающий в повозке; человек, возлежащий за трапезой и пробе-
гающий глазами строки свитка, который он держит в руках; де-
вочка (сидящая или стоящая), читающая под сенью портика.
Кроме того, литературные тексты сообщают нам, что кто-то
читал на охоте в ожидании, когда дичь попадет в силки, или
ночью, чтобы побороть бессонницу. Словом, как и сегодня, чте-
ние, кажется, было занятием весьма свободным не только в вы-
боре места и времени, но и в выборе позы.
Грамоте учились по-разному, характер обучения определялся
обычаями той или иной эпохи, общественным положением и
Жизненными обстоятельствами: в семье, у частных педагогов
или в школе. Существовало также несколько этапов и ступеней
обучения, которое, вероятно, начиналось с расшифровки боль-
ших букв. Можно было ограничиться лишь начатками знания
(научиться читать «большие буквы» — «буквы на камнях», как
Гермерот у Петрония [36], и не более того) или достичь с по-
м°Щью преподавателя грамматики и риторики достаточно вы-
сокого уровня грамотности, а может быть, даже в совершенстве
100
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
овладеть всеми навыками чтения. Но прежде чем научиться чи-
тать, учились писать. Дети школьного возраста (который менялся
в разные эпохи в зависимости от того, жила семья в Риме или в
провинции, каков был ее социальный статус и т. д. и поэтому
трудно определим [37]) должны были сначала выучить «вид и на-
звание букв» в алфавитном порядке, по образцам, написанным
на слоновой кости или другом материале, и научиться их писать,
обводя каждую букву, выцарапанную учителем на деревянной таб-
личке, прежде чем процарапать ее самостоятельно. После этого
переходили к слогам, словам и, наконец, к предложениям [38].
Обучение чтению проходило иначе и начиналось позже, так
что некоторые дети (из тех, что недолго посещали школу) умели
кое-как писать, но не умели читать. Учить читать также начи-
нали с отдельных букв, переходя затем к слогам и словам, и
только потом к медленному непрерывному чтению до тех пор,
пока постепенно не достигали, при отсутствии ошибок, доста-
точной скорости чтения — emendata velocitas. Все упражнения чи-
тались вслух, пока губы произносили одно слово, глаза должны
были смотреть на следующее за ним, что Квинтилиан, описав-
ший этот процесс, считал делом весьма сложным, поскольку это
действие требовало dividenda intentio animi, т. е. «раздвоения вни-
мания». Когда человек привыкал читать быстро и без ошибок,
глаза его работали быстрее, чем губы, так что получалось, что он
читал одновременно и вслух и про себя. Когда Петроний нани-
мает раба-чтеца для того, чтобы «читать книгу глазами» (librum
ab oculo legit), он имеет в виду именно такой тип чтения, но мы
не знаем, шла ли речь в данном конкретном случае о чтении с
помощью одних только глаз (и, следовательно, о чтении про
себя), или также о чтении вслух [39].
Самым распространенным способом чтения на всех уровнях
было — вне зависимости от содержания читаемого текста — чте-
ние вслух. Нам это достоверно известно из сочинений того же
Квинтилиана и других источников [40]. Жители Рима могли чи-
тать сами или пользоваться услугами чтеца, бывшего посредни-
ком между книгой и слушателем или группой слушателей. В не-
которых поэтических кружках чтецы менялись в зависимости от
читаемого текста. Использование человеческого голоса объяс-
няет также существовавшее в тот период тесное взаимодействие
между литературным творчеством и процессом чтения. Тексты,
ГЛАВА 2
101
предназначавшиеся для произнесения вслух, находились под
сильным воздействием риторики, навязывавшей свои законы
многим литературным жанрам: поэзии, историографии, фило-
софским и научным трактатам. Такие тексты требовали выра-
зительного чтения, сопровождаемого модуляциями голоса, тона
и ритма в зависимости от типа текста и использованных в нем
стилистических приемов. Неудивительно, что глаголом, кото-
рый использовали для обозначения чтения поэтических про-
изведений, был глагол cantare (петь), а голос чтеца обозначался
термином сапога (пение): чтение текста, таким образом, было
сродни исполнению музыкального произведения [41]. Уже в
школе юный римлянин узнавал, «когда следует задерживать ды-
хание или обозначать паузой цезуру, где кончается и где начи-
нается смысловой фрагмент, когда следует повышать, а когда
понижать голос, с какой интонацией произносить каждый эле-
мент, где замедлить речь, а где ускорить, где усилить, а где
смягчить» [42]. Подобные упражнения начинали с чтения Го-
мера или Вергилия, а затем переходили к лирическим поэтам
(например, к Горацию, избегая, однако, непристойных пасса-
жей), трагикам и авторам комедий. Читали также древних поэ-
тов и прозаиков; наконец, в училищах риторики читали про-
изведения ораторов и историков, читали про себя, следя по
книге за текстом, который громко произносил вслух либо пре-
подаватель, либо по очереди сами ученики с целью обнаружить
возможные ошибки в тексте. Внимательно читать трудного ав-
тора — означало не останавливаться на его «коже», но прони-
кать в его «кровь» к самой «сердцевине» текста [43].
Чтение вслух требовало физических усилий (тем более что оно
часто сопровождалось более или менее энергичными движе-
ниями головы, грудной клетки и рук), а медицина того времени
считала его одним из упражнений, весьма полезных для здо-
ровья [44]. Именно эта жестикуляция, без сомнения, объясняет
часто повторяющуюся в древнеримских изображениях сцену
«прерванного чтения»: чтец останавливался не только тогда,
когда намеревался начать новый отрывок, поговорить с кем-ни-
будь или отдохнуть, но и для того, чтобы освободить одну руку
Для сопровождения только что прочитанного пассажа широким
выразительным жестом. Голос и жесты делали процесс чтения
Похожим на театральное представление.
102
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
Предполагаемое чтение текста перед большой аудиторией
диктовало свои требования письменной литературе, которая, бу-
дучи предназначена для чтения вслух, требовала от автора вла-
дения разнообразными стилями устной речи [45]. Мы видим, что
граница между книгой и словом была весьма расплывчата. Ав-
торы, самостоятельно записывавшие свои тексты, проговари-
вали их шепотом, громко произносили их в том случае, если
диктовал текст писцу, читали свои произведения друзьям, дабы
услышать их суждение (что, по многочисленным свидетельствам,
было практикой весьма распространенной). Таким образом, ли-
тературное произведение во многом зависело от восприятия его
слушателями, так что любое отступление от строгих стилисти-
ческих правил риторики могло ему навредить. Голос чтеца был
частью письменного текста на всех этапах его существования.
«При создании произведения всегда должно помнить о том,
каким образом написанное будет озвучено», — говорил Квин-
тилиан. Однако при всем том чтение вслух звучало по-разному
в зависимости от ситуации и требований самих читаемых тек-
стов [46].
Кроме профессионалов и людей, искусных в этом ремесле,
все остальные читали медленно. Первая трудность возникала
от типа шрифта, выбранного копиистом. Это мог быть шрифт
каллиграфический (называвшийся «книжным» — libraria), по-
лукурсив или курсив, полный лигатур, являвшиеся источни-
ком путаницы. Люди, освоившие какой-либо один шрифт, не
всегда могли с легкостью читать (точнее, расшифровывать)
другой. Кроме того, скандирование замедляло движение глаз
тем больше, чем выразительнее, четче и богаче интонациями
было чтение. Медленный темп чтения диктовали и другие фак-
торы. Вплоть до I в. н. э. в римских книгах применялась интер-
пункция (jnterpuncta), т. е. расстановка точек между словами, но
с конца 1 в. даже в латинских текстах стало преобладать непре-
рывное письмо (scriptio continua) греческого мира [47], не по-
зволявшее недостаточно натренированному взгляду быстро
определять границы слов и, следовательно, их значение. Для по-
нимания непрерывного письма, более чем когда-либо требова-
лась помощь голоса: когда расшифрована графическая струк-
тура, слух лучше, чем зрение, улавливает последовательность
слов и смысл фраз, моменты, когда читающий должен сделать
ГЛАВА 2
103
паузу. Знаки препинания служили не столько для «логического»
структурирования письменного текста, сколько для его «рито-
рического» структурирования, и обозначали места, где чтец дол-
жен был сделать паузу и вдохнуть, задавая тем самым ритм, ко-
торому тот должен был следовать. Впрочем, использование их
было бессистемным и не подчинялось никаким установившимся
правилам.
Однако непрерывное письмо имело одно преимущество:
текст, предлагавшийся вниманию читателя, был абсолютно ней-
трален, и каждый мог делать паузы в зависимости от сложности
написанного или, что еще важнее, от уровня своего понимания
его содержания, руководствуясь собственной манерой чтения.
Из-за отсутствия каких-либо ограничений со стороны автора
(или «издателя») хорошее чтение требовало не только хороших
практических и интеллектуальных навыков, но и предваритель-
ной подготовки текста. Необходимо было проставить значки,
отделяющие слова друг от друга, обозначить места, где надо сде-
лать паузу или поставить знак вопроса, а также разделить поэ-
тический текст на стихи.
«Одним из величайших достижений древних римлян» [48]
стало публичное чтение как художественных, так и разных дру-
гих сочинений. Для того чтобы «пустить в оборот» литературное
произведение, автор часто шел на такое общественное меро-
приятие, как recitatio [49] - чтение своего сочинения вслух
(в латинском языке глагол recitare означал не рассказ по памяти,
а «двойное действие глаза и голоса», чтение написанного текста
перед слушателями [50]). Вслух читали в общественных местах,
залах для собраний, клубах (statio) и театрах. Длительность се-
анса, как правило, ограничивалась размерами свитка, длина ко-
торого, кроме особых случаев, всегда оставалась более или менее
одинаковой и устанавливалась по договоренности между пере-
писчиками. Следует обратить особое внимание на то, как много
такие публичные чтения способствовали развитию обществен-
ной жизни, светскому и интеллектуальному общению и едине-
нию. Тот факт, что они превратились в своеобразный литера-
турно-общественный ритуал, привлекал к участию в них не
только людей образованных и не слишком хорошо подготов-
Ленных любителей, но и невнимательных слушателей, откро-
венно скучавших на подобных собраниях. Благодаря этому
104
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
новое произведение становилось известно гораздо более широ-
кому кругу людей, чем собственно круг читателей.
Дома читали самостоятельно или пользовались услугами до-
машних чтецов, рабов или вольноотпущенников, чье присут-
ствие в доме богатого римлянина не вызывало удивления (на-
пример, у императора Августа их было несколько). Все это дает
основание полагать, что тот, кто прибегал к помощи чтеца,
вполне мог читать и самостоятельно. Многие источники указы-
вают на то, что слуги читали вслух на приемах, банкетах и своего
рода «предпремьерных показах», которыми автор потчевал узкий
круг своих друзей [51]. Такого рода чтения позволяли укрепить
дружеские связи, установить новые знакомства и поддерживали
культурные традиции, а новичкам помогали усвоить незнакомые
им правила поведения.
Чтение про себя все же существовало, хотя и было распро-
странено гораздо меньше [52]. Возможно, к нему прибегали
главным образом при чтении писем, документов и сообщений,
но многие тексты, от Горация до святого Августина, доказы-
вают, что таким способом читали и литературные сочинения
[53]. На самом деле, особенно в императорском Риме, спо-
собы и обстоятельства чтения были весьма разнообразны.
В наше время чтение про себя — высшая ступень владения на-
выком, обучение которому начинается с чтения вслух, за ко-
торым следует чтение шепотом. Таким образом, чтение вслух
или про себя может служить указанием на социокультурный
уровень той или иной общественной группы [54]. Однако в пе-
риод Античности чтение про себя не являлось признаком глу-
бокого владения навыком: по имеющимся свидетельствам более
вероятно, что оно было результатом свободного выбора, обу-
словленного различными факторами, такими, как, например,
настроение читателя. Таким образом, многие из тех, кто читал
про себя, могли при определенных обстоятельствах читать вслух.
Чтение шепотом также применялось довольно часто. Выбор
определялся не столько уровнем подготовки читающего,
сколько другими факторами: окружающей обстановкой и ха-
рактером текста.
Слишком «выразительное» чтение предназначалось главным
образом для некоторых видов литературных произведений, ко-
торые испытывали на себе сильнейшее влияние риторики и ее
ГЛАВА 2
105
приемов и к которым могли иметь доступ в качестве читателей
или слушателей лишь самые образованные люди, освоившие ри-
торические приемы. Но существовали также и другие виды и
формы чтения, отвечавшие потребностям другой публики, поя-
вившейся только в 1 в. Если Апулей во вступлении к «Метамор-
фозам» говорит, что желает усладить слух читателей «милым ле-
петом» (пер. М. Кузмина) [55], это значит, что он адресовал свой
роман именно таким читателям и предполагал, что его будут чи-
тать в одиночестве и шепотом. Можно предположить, что ше-
потом или про себя читали не только серьезные тексты, но и раз-
влекательные книги, не слишком приспособленные для чтения
вслух на публике.
НОВЫЕ ЧИТАТЕЛИ
Новый читатель начала имперского периода — это читатель, ко-
торого не «обязывает» читать его положение образованного че-
ловека, военного или гражданского чиновника, преподавателя
или ученика. Этот читатель обращается к книге не только в про-
фессиональных целях, он читает для собственного удовольствия,
по привычке и из уважения к культуре. Одним словом, новая чи-
тательская аудитория состоит из людей, которые читают вне вся-
кой связи со своими основными занятиями, т. е. из людей гра-
мотных и даже образованных, профессия которых не требует об-
ращения к письменным текстам.
Лукиан, злой сатирик П в., оставил нам описание одного из
типичных читателей своего времени, который накапливал
книги и, возможно, даже много читал, но немного выносил из
прочитанного, потому что был не способен «видеть красоты и
недостатки тестов, понимать написанное и оценивать стиль ав-
тора». Сарказм Лукиана обращен на «невежественного» чита-
теля, у которого при этом «всегда в руке книга» и который умеет
читать «уверенно и бегло». Разумеется, этот «библиофил» (как
и еще один такой невежда из Коринфа, читавший «Вакханок»
Еврипида и прочие произведения, слишком сложные для че-
ловека, имеющего столь скудное образование) «оскорбляет»
книгу, «перевирая ее смысл», путает имена авторов, названия
произведений и литературные жанры, терзает поэзию и прозу
106
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
и смеет даже пытаться представить себя человеком образован-
ным, однако он все-таки читает книги сам или велит себе их
читать [56].
Чтение стихов или больших прозаических произведений, как
древних, так и новых, иногда достаточно сложных для понима-
ния, было ограничено кругом образованных людей, более мно-
гочисленным, чем в предыдущие эпохи, но все же достаточно
узким. Что же до невежд, помешанных на книгах и библиоте-
ках, то их глупость оскорбляла великих авторов. Однако такие
библиоманы и малообразованные читатели были способны по-
нимать менее сложные тексты и входили в число тех новых чи-
тателей, круг которых мы и пытаемся сейчас очертить. Они при-
надлежали к тем сословиям, которых латинские авторы имено-
вали vulgus, plebs, media plebs, plebeia manus. Состав этих читате-
лей не был однородным, они различались по социальному
происхождению и образованию; это была сильно стратифици-
рованная публика, интересы и читательские предпочтения ко-
торой были весьма и весьма разнообразны. Этих безымянных чи-
тателей во времена Плиния и Тацита [57] можно было встретить
и на форуме, и в цирке. В большинстве своем они происходили
из среднего, более или менее (иногда даже очень прилично) об-
разованного класса ученых, чиновников, военных достаточно
высокого ранга, грамотных фермеров и ремесленников, богатых
выскочек и женщин из обеспеченных семей, а также девиц лег-
кого поведения (faciles puellae).
В имперский период все большее число женщин овладевает
навыками письменной речи. Конечно, и в период Республики
некоторые женщины из высших слоев общества могли получить
образование (как, например, Корнелия, мать братьев Гракхов,
или Семпрония, читавшая множество греческих и римских ав-
торов), но это были случаи исключительные. Фигура чтицы поя-
вилась лишь в эпоху Августа, и, начиная именно с этого пе-
риода, мы находим в росписях Помпеи и на саркофагах изобра-
жения читающих женщин. Вхождение женщин в мир чтения
прошло не без труда. Общественное мнение Рима, которое раз-
деляли и некоторые литераторы, заключалось в следующем: было
бы лучше, если бы «женщина не понимала ничего из того, что
она читает в книгах», потому что нет ничего невыносимее уче-
ной женщины [58].
ГЛАВА 2
107
Овидий, напротив, стремился удовлетворить самые широкие
читательские круги своего времени и включил женщин в число
media plebs своих читателей. Овидий — ключевая фигура в новой
системе взаимоотношений женщин и письменной культуры.
Библида (Библис), смущенная своей кровосмесительной стра-
стью к брату, пытается описать свои бурные и порочные чувства
на вощеной дощечке, то и дело стирая уже написанное, чтобы
подыскать другие слова [59].
Филомела, которой отрезали язык, пишет на ткани свою mi-
serabile carmen (жалобную песнь = «злосчастную повесть» в пер.
С. В. Шервинского), в которой рассказывает о совершенном над
ней насилии, чтобы сестра узнала о случившемся с ней несча-
стье [60]. Письма Героид, например, Брисеиды, мокры от слез,
пролитых во время их написания [61]. Именно женщинам Ови-
дий посвящает третью книгу своей «Науки любви» [62], именно
для них пишет свой трактат «Об уходе за лицом», где раскрывает
искусство готовить и накладывать грим. Любовным страданиям
женщин, причем не только молодых, посвящена и его поэма
«Средства от любви». Женщины окончательно вошли в мир
письменной речи, теперь их часто изображают за чтением и пись-
мом, когда они рассказывают о своей жизни и своих чувствах.
Ответ литераторов на возросший читательский спрос весьма
разнообразен и зависит как от стратегии автора, так и от со-
циокультурного состава читающей публики. Об этом разнооб-
разии нам говорит ожившая книга, которой авторы доверили
самой рассказать свою историю [63]. Гораций представляет
свою книгу в образе молодого человека, горящего желанием по-
кинуть родительский дом (знак бытования книги вне узкого
круга образованных людей), но вынужденного общаться с «про-
стым народом», малокультурным и безымянным, и, следова-
тельно, иметь дело с чтением плохого качества, которого автор
сильно опасается. Овидий видит в книге посредника между
своим творчеством и «другом-читателем», к которому книга об-
ращается за помощью. Его читатели — безвестные простолю-
дины (plebs), число которых значительно возрастет в эпоху Мар-
Чиала, когда начнут читать даже представители самых малооб-
разованных сословий.
Следствием увеличения численности и диверсификации чи-
тательской аудитории в период Империи стало появление
108
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
«массовой» литературы, литературы развлекательной, выде-
лившейся из традиционных жанров. Это и мечтательная поэ-
зия, и переложения знаменитых эпических произведений;
история, сведенная к кратким биографиям и пересказам клас-
сических сочинений; маленькие книжечки по кулинарии и фи-
зическим упражнениям; сочинения о том, как проводить сво-
бодное время; описания игр, эротическая литература, горо-
скопы, книги по магии, сонники и особенно повести, в основе
сюжета которых лежат стандартные ситуации, стереотипные
описания и схематичные персонажи; повести, полные запу-
танных эпизодов, загадок и театральных эффектов, на фоне ко-
торых разворачиваются приключенческие или любовные исто-
рии. Среди литературы, предназначавшейся для массового чи-
тателя того времени, встречались и произведения, которые
можно было бы назвать «памфлетами» [64]. Мы имеем в виду
Acta Alexandrinorum, воссозданные на основе обнаруженных
греко-египетских текстов: это была литература «подрывная» и,
скорее всего, подпольная, описывавшая яростное сопротивле-
ние и казнь жителей Александрии, восставших против рим-
ского владычества. Некоторые развлекательные книги могли
быть интересны как читателям со средним (или низким) уров-
нем культуры, так и образованной публике, словом, всем
новым читателям, привыкшим читать только ради того, чтобы
«получать удовольствие от текста». Культурные барьеры между
различными группами читателей не обязательно предполагали
чтение разных произведений: все читали примерно одно и то
же, а различия заключались в способах чтения, глубине пони-
мания и оценки текста. Здесь мы вынуждены говорить о «го-
ризонтальном движении» книги.
Вернемся к Овидию, который упоминает несколько литера-
турных произведений нравоучительного характера, содержав-
ших также советы относительно того, как следует развлекаться
[65]. Это своеобразная «библиотека» трактатов и небольших
произведений, созданных для того, чтобы служить «путеводи-
телями по свободному времени», из которых читатель с удо-
вольствием узнавал изложенные в форме художественного про-
изведения правила некоторых салонных игр, в которые пред-
лагалось играть во время празднования сатурналий [66]. Во вре-
мена Овидия такие книги были средством общения, их часто
1ЛАВА2
109
дарили друг другу люди образованные и культурные, которые
не считали для себя зазорным читать и такие посредственные
сочинения. Сам Овидий тоже пишет книги, основная задача
которых — развлекать читателя. Особенно это касается книг
эротического содержания, «количество которых, по всей ве-
роятности, отвечает запросам публики» [67]. Несколько деся-
тилетий спустя этот тип литературы распространится и среди
более широкого и менее культурного круга читателей. Для
Марциала, чье творчество адресовано гораздо большему числу
читателей, чем творчество Овидия, публикация новой книги в
йреддверии Сатурналий является
«удачной возможностью объяснить читателям, что и его поэзия
(.. может веселить народ, будучи предложенной ему в то время, когда
• он с наибольшей страстью предается развлечениям, а новые книги
всячески стараются удовлетворить эту его потребность» [68].
Проследить, чем отличаются произведения, предназначен-
ные для читателей, объединенных общей любовью к развлече-
ниям, но отличающихся друг от друга уровнем культуры и об-
разования, легче всего на примере эротической литературы.
Здесь мы найдем как изощренные любовные фантазии Овидия,
так и любимые солдатами «Милетские рассказы» Аристида, из-
вестные своей непристойностью; эротические чувственные кни-
жечки (molies libelli) Элефантиса с непристойными иллюстра-
циями (obscenae tabellae), очень модные в 1—II вв. (экземпляр
такой книжки был даже у Тиберия); и, наконец, все те свитки,
На которых не было ничего, кроме серий figurae Veneris (порно-
графических картинок) [69]. В этой «неформальной» литера-
туре весьма значительное место занимают художественные
произведения, в первую очередь греческие романы («Лев-
киппа» и «Клитофон» Ахилла Тация, «Дафнис и Хлоя» Лонга,
«Эфиопские приключения» Гелиодора), нравившиеся как
людям, привыкшим читать серьезную литературу, так и мало-
образованным читателям и читательницам, которых не увле-
кало чтение великих произведений, потому что они мало что
в них понимали. Лонг называет свой роман «предметом, кото-
рый приятно иметь», как бы предуведомляя читателя об удо-
вольствии, которое тот получит [70]. В этих книгах простого
110
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
читателя (vulgus) привлекали любовные сюжеты, полные вол-
нующих сердце сцен и разнообразных перипетий, когда лю-
бовники непрестанно теряют и находят друг друга, изменяют
и мирятся в сумерках или при свете дня в атмосфере рели-
гиозности или чувственности [71].
Образованные женщины, вероятно, обожали такую сенти-
ментальную и фантастическую литературу, изобиловавшую жен-
скими образами, что и должно было казаться им особо привле-
кательным. Антоний Диоген, от которого до нас дошли только
несколько фрагментов текстов и их краткие пересказы, посвя-
тил свой роман «Чудеса за краем света» (Les Merveilles au-dela de
Thule) своей сестре Исидоре [72]. Не важно, было ли это посвя-
щение настоящим, но оно доказывает, что некоторые литера-
турные жанры предназначались также и (или преимущественно)
женщинам. Образованная женщина, отстраненная от обще-
ственной деятельности, могла, читая произведения, в которых
она видела себя, создать собственный мир [73]. Такое чтение —
про себя или шепотом — должно было сильно отличаться от
ораторского чтения вслух, которое можно квалифицировать как
«мужское». Обстановка, в которой читала женщина, воссоздан-
ная по фрескам Помпей (поздний эллинистический стиль), —
это домашняя обстановка. Чаще всего женщина читала в оди-
ночестве, все свое внимание сосредоточив на свитке. Однако из-
вестны примеры, когда женщина читала и вне дома: «[...] в руках
она держала развернутый с обеих сторон свиток и, казалось,
уже прочла часть его и продолжала читать дальше; на ходу она
беседовала с одним из своих сопровождавших» [74]. Это данное
нам Лукианом описание читающей на ходу женщины, которая
время от времени отрывается от своего занятия, чтобы погово-
рить с окружающими, является драгоценной иллюстрацией
женского чтения.
Оставаясь в области художественной литературы, но расши-
рив рамки нашего исследования за счет латинского романа, мы
не можем не обратить внимания на два произведения, которые
еще нагляднее проявляют различия между читателями, относя-
щимися к разным социокультурным группам и представляю-
щими разные уровни чтения: это «Сатирикон» Петрония и «Ме-
таморфозы» Апулея. Роман Петрония, героями которого стали
разбойники, педерасты, развратные женщины и выскочки-мил-
ГЛАВА 2
111
дионеры, мог привлечь не только образованных читателей, но и
людей попроще, в частности «нуворишей», которых было много
В греко-римском обществе того времени. Но образованный чи-
татель мог увидеть в этом романе выражение внутренних стра-
даний, горькие глубины, которых не бывает в развлекательных
книгах, и насладиться различными уровнями стиля [75]. Точно
fax же «Метаморфозы» Апулея адресованы, прежде всего, «при-
дирчивому», т. е. очень внимательному, читателю (lector scrupu-
lous) [76]. По мнению Апулея, читатель сам должен разглядеть
и уловить все оттенки стиля, все намеки и аллюзии, имеющиеся
й' адресованном ему тексте, но ему это удастся только если он
Снизойдет до того, чтобы «свиток египетского папируса», на ко-
тором написан текст, «читать со вниманием к подробностям» (1п-
Spicere) [77]. Одним словом, книга-роман, судя по всему, появи-
лась для развлечения. И, прежде всего, для развлечения образо-
ванных людей.
Тем не менее разнообразие типов читателей помещает роман
в культурный контекст, сильно отличающийся от того, к кото-
рому принадлежали первоначальные его адресаты. Те же самые
тексты постепенно распробовала менее подготовленная пуб-
лика, которая не слишком хорошо владела навыками чтения и
довольствовалась тем, что улавливала лишь основную сюжет-
ную линию романа — любовные приключения, фантастические
эпизоды — публика вовсе не «придирчивая», поскольку менее
образованная. Таким не слишком хорошо образованным чита-
телям предлагались тексты менее высокого уровня, сведенные
К основным любовным и фантастическим элементам, не имев-
шие иной цели, кроме как возбудить самую примитивную чув-
ственность: «Пунические сказки» (Phoinikika) Лоллиана [78],
Сохранившиеся лишь частично «Сказки острова Родос» (Rho-
diaka) Филиппа из Амфиполиса, которые один ученый труд на-
зывал в числе произведений «самых, что ни на есть, непри-
стойных» [79].
В Египте были найдены художественные произведения
весьма низкого уровня, в которых мы находим справочный ап-
парат для «помощи неопытным читателям», встречающий-
ся и в некоторых книгах, предназначенных для изучения в шко-
ле [80]. Один из отрывков подобного рода романов, называе-
мый «Греческим Сатириконом», записан способом, призван-
112
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
ным облегчить процесс чтения [81]. Это заставляет нас пред-
положить, что речь шла о том, чтобы помочь как менее иску-
шенным читателям, так и читателям, оставшимся на школьном
уровне.
Авл Геллий пишет, что в порту Бриндизи продавались гре-
ческие книги, он купил несколько книг по сходной цене
и «просмотрел» их за две ночи [82]. В этих книгах, если верить
автору, он нашел, помимо всего прочего, рассказы чудесные
и невероятные, что могло быть сказано только о развлека-
тельной литературе, предназначенной для путешественников,
намеревающихся плыть на корабле, и самих моряков. Нам
также известно, что существовали бродячие торговцы, которые
обходили дома и предлагали книги [83] и клиентура которых,
скорее всего, состояла из плебеев, способных прочесть не
слишком сложные произведения, снабженные аппаратом для
помощи в чтении.
Наконец, упомянем о фрагментах греческих иллюстриро-
ванных книг, найденных в Египте, которые представляют собой
или адаптацию великих произведений, таких, например, как
поэмы Гомера (в сокращенном и упрощенном варианте), или
тексты совсем новые, предназначенные для того, чтобы пре-
вратить иллюстрированную книгу в предмет чисто развлека-
тельный. Книги такого рода, вне зависимости от их исполне-
ния — бедного или изысканного, — не предназначались для лю-
бителей литературы. Их содержание представляло собой смесь
общих мест и банальностей и могли адресоваться или читателю
со скромными интеллектуальными и культурными запросами,
или окружавшим себя книгами нуворишам, к которым можно
отнести Тримальхиона Петрония, владевшего тремя библиоте-
ками, но умевшего читать только книги адаптированные или
иллюстрированные, в которых использовались приемы, упро-
щавшие понимание текста [84]. Мы становимся свидетелями
искажения первоначальных высоких образцов литературного
«свитка» ради того, чтобы популяризировать его в малообра-
зованных кругах общества.
Учеными были обнаружены также фрагменты книг II—III вв.,
которые наводят на мысль о том, что они состояли главным об-
разом из картинок, а текст, сведенный к минимуму, лишь пояс-
нял эти картинки: речь идет о сцене, изображающей историю
ГЛАВА 2
113
Амура и Психеи [85], об иллюстрации к «Илиаде» (эпизод с Бри-
сеидой [86]) и некоем подобии гомеровской компиляции, в ко-
торой мы видим призрак Патрокла, явившийся Ахиллу [87]. На-
ходили также иллюстрированные книги очень низкого языко-
вого и интеллектуального уровня, к которым принадлежит на-
поминающий «комиксы» или альбом карикатур свиток, посвя-
щенный подвигам Геракла [88].
Словом, эпоха Империи стала свидетелем распространения
«литературы для грамотных», несколько отличавшейся от тра-
диционной литературы, которая адресовалась более образо-
ванным читателям. Последние обращались к массовой лите-
ратуре точно так же, как и читатели попроще могли, если по-
желают, читать произведения высоких жанров. Читательская
среда становится более сложной, разнообразной и неопреде-
ленной, и авторы понемногу начинают осознавать этот факт,
стараясь отвечать на ожидания читателей не только увлека-
тельным содержанием своих сочинений, но и другими спосо-
бами; начиная с Овидия мы замечаем стремление сделать книгу
более удобной для чтения и тем самым привлечь к ней потен-
циальных читателей. Подобная практика встречается уже
в эпоху Эллинизма, но именно в императорском Риме она до-
стигла своего расцвета. Овидий, внимательно относившийся к
своим безымянным читателям, в эротических, наиболее попу-
лярных, произведениях время от времени указывал на то, какое
место занимает данная книга по отношению к опубликован-
ным ранее, или сравнивал между собой новое и предшествую-
щее издание, или отсылал читателя к другим своим произвде-
ниям [89]. Плиний начинает свой труд с подробного оглавле-
ния всех книг своей «Естественной истории», чтобы сделать ее
доступной для простонародья, фермеров и ремесленников,
всех, кто пожелал бы ее прочесть. В то же самое время мы
видим, что существуют и другие произведения научно-техни-
ческого содержания, во вводной части которых используется
тот же прием.
Той же потребности приблизить книгу к читателю или, если
хотите, пойти к нему навстречу, мы обязаны появлением ко-
дексов, книг-тетрадей со страницами. Кодекс более легок в
производстве, он позволял сократить сроки публикации и, сле-
довательно, облегчить распространение книги. При одинако-
114
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
вом объеме текста экономия места была весьма значительной,
потому что теперь можно было писать на обеих сторонах листа,
и стоимость кодекса была меньше стоимости свитка. Нако-
нец, свойственная кодексу форма давала читателю освободить
вторую руку. В конце I в. поэт Марциал, так старавшийся уго-
дить своим читателям, что указывал в них, в каких книжных
лавках можно купить его произведения [90], первым из лите-
раторов открыл для себя новые возможности, которые давал
кодекс [91]. Хотя люди, получившие сколько-нибудь сносное
образование, Марциала не читали, он писал, думая о много-
численных и менее обеспеченных читателях: центурионах, мо-
лодых женщинах, публике (plebs), наблюдавшей за ходом лите-
ратурных состязаний, обо всех, кто, в разной степени овладев
навыками чтения, хотел читать маленькие и удобные книги его
стихов.
СВИТОК И КОДЕКС:
ОТ РАЗВЛЕКАТЕЛЬНОГО К НОРМАТИВНОМУ ЧТЕНИЮ
Кодекс литературного содержания — римское изобретение. На-
чиная со II в. книга в виде свитка, пришедшая из эллинистиче-
ского мира несколько веков тому назад, постепенно отступила
под натиском кодекса и в конце концов оставила за ним поле
битвы. Когда это произошло? В греческом мире, который мы
лучше знаем благодаря находкам, сделанным в Египте, кодекс
окончательно воцарился в начале V в. Но на римском Западе это,
судя по всему, произошло раньше. Мы можем это утверждать,
даже обладая крайне скудным количеством сведений, не дающем
нам возможность установить точную дату. Уже начиная с конца
1 в. Марциал говорит о кодексах литературного содержания
(Гомер, Вергилий, Цицерон, Тит Ливий, Гораций и его собст-
венные эпиграммы), которые производили книготорговцы,
т. е. о некотором числе экземпляров, но по его словам можно
догадаться, что речь идет о каком-то новшестве. Что же касается
самых древних римских книг, дошедших до нас в свитках, то они
датируются самое позднее концом III — началом IV в., а один
из самых древних сохранившихся кодексов — отрывок латин-
ского произведения, называемый «О войне с македонцами»
ГЛАВА 2
115
(De bellis macedonicis), датируется I или II в. [92]. Все это дает ос-
нование предполагать, что на римском Западе окончательная
победа кодекса произошла в конце III в., и, следовательно,
раньше, чем в греческой части Империи.
Напротив, христиане, как на Востоке, так и на Западе, очень
быстро освоили кодекс, так что почти все их книги с самого на-
чала имели именно такую форму. Но из этого не стоит делать
вывод, что христиане его и изобрели: в примитивной форме до-
щечек для письма, тетрадей и записных книжек кодекс был из-
вестен в римском мире давно. Кроме того, христианство в пер-
вое время своего существования было религией, основанной на
слове, проповеди, на «живом голосе», который в греко-римской
традиции лежал в основе риторики, школьного и технического
образования, даже если в этих случаях и прибегали к помощи
книги как к учебнику. И все же, когда христианство столкну-
лось с обществом, в котором многие имели доступ к письмен-
ной культуре, и осознало, что для того, чтобы распространить
свое учение, необходимо использовать книгу, оно решительно
выбрало кодекс.
Об этом выборе много спорили [93]. Может быть, следует ис-
ходить из констатации того факта, что свиток был связан с куль-
турными традициями господствующих классов, а кодекс утверж-
дал свое своеобразие. Записанное «Откровение» предназнача-
лось всем, и христианство обращалось к грамотным людям раз-
ных социальных и культурных групп, не только к читателям,
привыкшим к книге-свитку, но и к людям менее образованным,
которые, хотя и были знакомы со свитком как носителем не-
сложных произведений развлекательного или популярного ха-
рактера, но привыкли к более легким текстам учебного или при-
кладного характера, следовательно, привыкли к кодексу, форма
которого была более удобна для школьных тетрадей, записных
книжек или учебников.
Христиане выбрали кодекс — наиболее доступный среднему
читателю тип книги, доступный не только с психологической,
но и с экономической точки зрения. Успех кодекса у христиан
обеспечивался преимуществами, которые давала ему его струк-
тура: на страницах кодекса можно было разместить гораздо
больше текста, чем на свитке (и, следовательно, с большим
Удобством группировать канонические тексты новой религии),
116
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
легче было искать нужные абзацы и отрывки. Вот причины, по
которым христиане выбрали кодекс. Однако поначалу им поль-
зовались только для записи текстов Священного Писания, а все
остальные сочинения, как светские, так и религиозные (патри-
стика), в течение еще некоторого времени существовали в свит-
ках. Свиток уступил место кодексу, и одновременно папирус
уступил место пергамену. Сделанный христианами выбор
в пользу кодекса, или, точнее, оказанное ему явное предпочте-
ние, имеет самое непосредственное отношение к этому процессу.
Как бы то ни было, мы видим, что в поздней Античности как
на Востоке, так и на Западе, кодекс используется во всех слоях об-
щества для записи любых текстов: и светских, и христианских.
Распространение кодекса не привело к немедленной смене
стратегий и разновидностей чтения христиан, которые массово
принимали новую веру. Верующие переписывали книги, обме-
нивались ими, читали как поодиночке, так и на собраниях об-
щины. Христианские тексты были написаны для «новых» чита-
телей с весьма средним, чтобы не сказать низким уровнем об-
разования, из числа которых христианство и вербовало себе
новых адептов. Можно с достаточным основанием предполо-
жить, что «густая и почти непроходимая поросль», каковой была
раннехристианская литература, читалась как литература худо-
жественная [94], как серия рассказов, отражавших обществен-
ную и духовную обеспокоенность того времени, и именно так
она и воспринималась читателями. Лишь позже некоторые из
этих текстов стали каноническими (писания, считающиеся апо-
крифами, были отвергнуты и осуждены) и были возведены в
ранг доктрины, которую всякий добрый христианин должен был
прочесть, если, конечно, он умел это делать.
В остальном все эти тексты, как канонические, так и апо-
крифические (вторые дополняли первые, поскольку использо-
вали при изложении событий разнообразные художественные
приемы, вводили в повествование новые персонажи, события и
подробности), как, впрочем, и тексты апокалиптические или
мистические, деяния мучеников, жития святых, exempla (при-
меры для подражания) и другие христианские тексты, были
своего рода вариантом языческой развлекательной литературы,
в первую очередь романа. В их основе лежали чувства персона-
жей и эмоции, вызываемые тем или иным событием, некоторое
ГЛАВА 2
117
количество периодически повторяющихся сюжетов, таких, как,
например, ужасные казни мучеников, их неколебимая убежден-
ность и готовность умереть — amor mortis, рассказы о путешест-
виях, приключениях и чудесах, словом то, что составляло суще-
ство всей предшествовавшей романной литературы. Подчерк-
нем еще раз, что речь шла о «литературе подрывной», пред-
назначавшейся либо для образованных читателей, способных
оценить ее риторические и вероучительные качества, либо для
людей со средним или невысоким уровнем культуры, чтение ко-
торых ограничивалось смакованием сюжетной линии и весьма
примитивным пониманием основ христианской морали.
Чем шире распространялись кодексы, приобретшие обычную
форму книги где-то между III—V вв., тем более глубокие пере-
мены происходили в обществе и культуре. Количество грамот-
ных и, следовательно, читающих христиан и язычников посто-
янно уменьшалось, больше всего неграмотных было среди жен-
щин. В IV в. Кирилл Иерусалимский настоятельно рекомендует
как мужчинам, так и женщинам приносить на литургические
собрания книги, но даже он предполагал, что некоторые муж-
чины предпочтут слушать, как читают другие, а женщины вме-
сто того, чтобы читать, будут наслаждаться песнопениями [95].
Святой Августин считал, что женщине достаточно быть просто
грамотной (litterata), т. е. знать алфавит [96].
На закате Империи лишь некоторые знатные дамы-христи-
анки блистали своей эрудицией, читая не только на латинском
и греческом, но и на древнееврейском, родном языке Ветхого
Завета. Мелания, знатная римская матрона, признанная свя-
той, ежедневно посвящала несколько часов чтению Писания
или сборников проповедей: для нее жития святых отцов были
почти что развлекательной литературой. Мелания, страстно
любившая книги, старалась приобретать их как можно больше,
покупая, одалживая и ежедневно переписывая собственно-
ручно [97]. Однако Мелания, как и другие христианки из числа
знати IV в.: Блезилла, Паола, Евстахия, принадлежала к огра-
ниченному кругу элиты, который очень скоро должен был ис-
чезнуть. В V—VI вв. привычка к чтению останется только у слу-
жителей Церкви.
Несмотря на то что первоначально распространение кодексов
было вызвано возросшим спросом на книги, постепенно они пре-
118
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
вратились в предметы, нужные лишь немногим, поскольку без-
грамотность, весьма заметная уже в IV в., возросла в последующие
два столетия. Параллельно происходили глубокие изменения
в практике и способах чтения: появление кодекса изменило само
понятие «книги». В случае со свитками, это понятие оставалось
неизменным и было тесно связано с техникой их производства
и содержанием: свиток позволял моментально установить ассо-
циативную связь между предметом и произведением, не важно, за-
нимало ли последнее один или несколько свитков. В последнем
случае некоторые «книги» читались по отдельности, причем, слу-
чалось, что одни читались больше, чем другие, хотя они очень
редко заключали в себе произведение целиком. Прочесть какой-
либо текст до конца на практике означало прочесть один или два
текста, уместившихся на одном свитке.
Кодекс, объединявший в одной книге-вместилише несколько
текстов, связанных между собою (одно или несколько произве-
дений одного автора, сборник однотипных рассказов) или со-
вершенно автономных, т. е. содержащий разнообразные произ-
ведения, составлявшие иногда то, что называли «библиотекой без
библиотеки» [98], спровоцировал глубокие изменения как самого
понятия книги, так и полноценного завершенного чтения. Книга
перестала ассоциироваться с произведением, в книгу-предмет
могли быть помещены тексты, качество и объем которых более
не диктовались техническими условиями производства; закон-
чить чтение отныне означало прочесть весь кодекс целиком, даже
если последний, как это чаше всего и было, содержал несколько
произведений.
Именно объединение в одном кодексе книг, составляющих
части одного произведения или нескольких разных произведе-
ний, иногда сильно между собой различавшихся, влечет за собой
в IV—V вв. появление новых и интенсивное использование ста-
рых «издательских приемов», предназначавшихся для обозначе-
ния границ внутри текста или между текстами, особенно разно-
родными. Применение таких приемов не было обязательным
при создании свитков, поскольку каждая текстовая единица
ограничивалась размерами самой книги, отдельного предмета,
содержанием которого она и являлась. Необходимость отделять
друг от друга различные произведения, содержавшиеся в кодексе,
требовала использования особых шрифтов, отличавшихся раз-
ГЛАВА 2
119
мером и формой от основного текста, украшенных орнаментом
и выделенных цветом, для заглавия и окончания каждого тек-
ста. Развитие орнаментации, часто сопровождавшееся переме-
ной шрифта, служило той же цели. Наконец, для того чтобы на-
гляднее обозначить границу между концом одного и началом
следующего текста, переписчики начали применять две фор-
мулы: «книга заканчивается» (/ ’explicit) и «книга начинается»
(I’incipit). Однако, несмотря на эти ухищрения, читатель, в конце
концов, воспринимал как единое целое все, даже совсем разные,
тексты, содержащиеся в одной книге, и обращался с ними как
с единым текстом, что сильно отражалось на интеллектуальной
деятельности.
Поскольку кодекс не был ограничен относительно постоян-
ными техническими условиями производства, а мог, напротив,
иметь различный формат и объем, который варьировался от
удобной в обращении книги до толстого тома, кончилось тем,
что он спровоцировал изменения в психологии чтения: некото-
рые книги из-за их структуры исключали или навязывали чита-
телю тот или иной тип поведения. Хотя в начале своего суще-
ствования кодекс был инструментом, облегчавшим процесс чте-
ния и дававшим читателю большую свободу движений, по-
скольку им можно было управляться одной рукой, в эпоху
поздней Античности (эпоху больших социальных и духовных
волнений, стремившуюся упорядочить и сохранить как языче-
ское, так и христианское наследие) их формат постоянно уве-
личивался, так что некоторые книги были просто огромными.
В них помещалась целиком вся Библия и комментарии к ней,
своды законов и судебных решений, классические тексты, при-
знанные новым учением: множество толстенных томов, с кото-
рыми было очень трудно управляться, были предназначены не
столько для чтения, сколько для справочных целей. Подобное
их использование облегчалось как нумерацией страниц, так и
прочими приемами организации текста.
Однако освободившаяся вторая рука позволяла читающему
одновременно и писать, следовательно, делать пометки на полях
кодекса, что постепенно стало обычной практикой. В VI в. Кас-
сиодор и другие будут размышлять о том, каким способом можно
было бы включить подобные выписки в текст книги [99]. В ко-
дексе для этого существовали не только поля, там были пустые
120
ГУЛЬЕЛЬМО КАВАЛЛО
страницы, не занятые основным текстом места, форзацы, об-
ратные стороны обложки, словом, достаточно много мест, на ко-
торых можно было сделать разнообразные и «беспорядочные» за-
метки. Различные толкования текста, оставленные разными чи-
тателями, и комментарии, заимствованные из других книг,
мирно соседствовали в маргиналиях. Работа с кодексом предпо-
лагала одновременное чтение как основного, так и вспомога-
тельных текстов. Это было чтение трудное, ориентированное
лишь на истолкование текста и, следовательно, предназначен-
ное для узкого круга интеллектуалов.
Но самые большие изменения кодекс привнес в способ чте-
ния текстов. При чтении свитка последовательность столбцов
на его развернутом участке предполагала то, что называют «па-
норамным способом чтения» [100], поскольку глаз беспрепят-
ственно переходил от одного столбца к другому. В кодексе, на-
против, фрагмент письменного текста, предлагаемый взору чи-
тателя, зависит от размеров страницы, что мешает увидеть весь
текст полностью. Из-за этого чтение становилось фрагментар-
ным, страница за страницей, один сегмент текста за другим, так
что сами тексты, как это случилось со Священным Писанием,
были в конце концов разделены на короткие фрагменты, на-
зывавшиеся cola и commata, при помощи различных графиче-
ских приемов (увеличенные или вынесенные на поля заглав-
ные буквы, выступы и отступы). Следствием этого стало чте-
ние «по кускам», иногда длинным, а иногда коротким, облег-
чавшим понимание текста [101], которые было легко найти
(и запомнить) благодаря специфической «верстке» в виде афо-
ризмов или с помощью любых других способов. Таких спосо-
бов становилось все больше и больше, они предназначались для
того, чтобы членить текст, но членить не произвольно, а на ре-
комендованные признанными авторитетами смысловые блоки.
Для Кассиодора знаки препинания и диакритические знаки (di-
stinctiones) были «дорогами», ведущими к смыслу, которые, как
и пояснительные комментарии, помогали читателю найти путь
к более ясному пониманию написанного [102].
Точно так же, если иллюстрированный свиток являл взгляду
читателя ряд последовательных сцен, которые тот рассматривал
по мере развития повествования, то в кодексах он встречает те-
перь только одиночные иллюстрации, расположенные на спе-
ГЛАВА 2
121
циально для этого предназначенных частях страницы, вырван-
ные из контекста и, следовательно, приобретающие все большую
автономию, так что дело кончилось тем, что текст и изображе-
ние утратили всякую связь друг с другом [103]. Тот же Кассио-
дор подчеркивал достоинства иллюстрации как инструмента по-
знания [104].
Чтение художественных произведений ради отдыха, когда
взгляд беспрепятственно пробегал столбцы текста, а уста сво-
бодно произносили его вслух, сменилось чтением вниматель-
ным и сосредоточенным, голос читающего звучал все тише
и глуше, строго следуя содержавшимся в тексте указаниям и раз-
бивая его на части так, как того требовал переписчик-коммен-
татор. Это было чтение, стремившееся воздействовать на мысли
и поведение читателя. От свободного чтения ради отдыха чита-
тель перешел к управляемому, нормативному чтению. На смену
поиску «удовольствия от текста» пришло его толкование и раз-
мышление над его содержанием. Мелания, погруженная в чте-
ние Писания, не обращалась к матери ни словом, ни взглядом,
чтобы не упустить ни одного «выражения», ни одного «понятия»
из того, что она читала: способ чтения, образ которого весьма
далек от образа женщины, несколько веков назад читавшей сви-
ток (безусловно развлекательного содержания) в городской
среде, располагавшей к общению, прерывавшей свое занятие
ради того, чтобы обратиться со словом или взглядом к своим
спутникам.
Мелания имела привычку по три-четыре раза в году перечи-
тывать Ветхий и Новый Заветы и знала псалмы наизусть. Это на-
водит на размышление. Кодекс постепенно превращался в ин-
струмент перехода от «экстенсивного» чтения множества тек-
стов, распространявшихся среди читателей самого разного
уровня, как то было в ранней Империи, к интенсивному чтению
небольшого числа текстов, прежде всего библейских и правовых,
которые читали, перечитывали, дробили на цитаты, заучивали
наизусть и читали по памяти. В поздней Античности любой ав-
торитет, будь то во власти, в церковной иерархии или в семье,
опирался на эти тексты, т. е. на книгу и чтение. А для того чтобы
олицетворять этот авторитет, существовал кодекс.
Малколм Паркс ГЛАВА 3
ЧИТАТЬ, ПЕРЕПИСЫВАТЬ И ТОЛКОВАТЬ ТЕКСТЫ:
МОНАСТЫРСКИЕ ПРАКТИКИ
РАННЕГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ*
Раннее Средневековье унаследовало от Античности традицию
чтения, включающего виды грамматических штудий (grammati-
сае ojficid): чтение {lectio), исправление (emendatio), толкование
(enarratio) и рассуждение (judicium) [1]. Чтение (lectio) — это про-
цесс, в ходе которого читатель разбирал (расшифровывал) текст
(discretio — различение), вычленяя отдельные его элементы
(буквы, слоги, слова и предложения), прежде чем прочесть их
вслух (pronuntiatio), расставляя требуемые по смыслу логические
ударения. Исправление (emendatio) — практика, необходимость
которой была вызвана условиями воспроизводства манускрип-
тов, — требовала от читателя (или от его педагога) внесения
правки в принадлежавший ему экземпляр текста и, бывало, вво-
дила в искушение имеющийся текст «улучшить» [2]. Объясне-
ние (enarratio) заключалось в определении (или толковании) осо-
бенностей лексики, использованных автором риторических обо-
ротов и литературных приемов и, самое главное, в интерпрета-
ции содержания текста (explanatio). Целью размышления
(judicium) было оценить художественные, философские и нравст-
венные достоинства текста (bene dictorum conprobatio).
В этом трудном деле читателю приходил на помощь корпус
грамматических правил, унаследованных со времен поздней Ан-
тичности, задачей которого было не столько стимулировать ин-
терес к изучению языка, сколько облегчать процесс чтения.
* Я благодарю профессора Д. Ганца (D. Ganz), доктора А. Гротанса (A. Grotans),
доктора Пола Сенгера (Paul Saenger), доктора Дж. Таунбриджа (G. Tunbridge) и док-
тора Р. Зима (R. Zim) за их справедливые замечания и предложения, а также участ-
ников коллоквиума Центра исследований Средневековья университета Миннесоты
за дискуссии и обсуждения, стимулировавшие мою мысль. Я несу единоличную
ответственность за все высказанные ниже суждения.
ГЛАВА 3
123
Такой упрощенный подход к языку главенствовал в науке на про-
тяжении довольно длительного времени, поскольку считалось,
что человек должен заниматься только изучением языка боже-
ственного Слова, а все прочие языки — всего лишь следствие
строительства Вавилонской башни [3]. Для традиционной грам-
матики слово было изолированным лингвистическим феноме-
ном, и для того, чтобы выделить несколько классов слов, назы-
ваемых «частями речи», пользовались морфологическими крите-
риями. Далее грамматика выделяла парадигмы взаимосвязанных
форм («склонения и спряжения») и внешние синтаксические
связи между словами в предложении, «согласование» [4]. Это была
драгоценная помощь читателю при анализе текста и идентифи-
кации элементов латинского языка, богатого морфологической
информацией (именные и глагольные основы и окончания), осо-
бенно необходимая в раннем Средневековье, когда кодексы про-
должали писать непрерывным письмом (scriptuo continue), т. е. без
интервалов как между словами, так и между параграфами.
ЧИТАТЬ РАДИ СПАСЕНИЯ ДУШИ
Христианские профессора и писатели применили античную грам-
матическую традицию к изучению Писания, вследствие чего уста-
новилась неразрывная связь между религиозным воспитанием и
литературным образованием [5]. В отличие от языческой Антич-
ности, где высокая культура была привилегией господствующей
элиты [6]. Всем христианам, владевшим навыками чтения, отныне
рекомендуется ими пользоваться, а «всем, кто стремится к мона-
шеству, не следует забывать об образовании» [7]. Как потом ска-
жет Дюода (Dhuoda) в учебнике, написанном для сына, чтение по-
зволяет приблизиться к Богу [8]. Высшей целью чтения стано-
вится спасение души, и крайняя необходимость срочно достигнуть
этой цели отражалась в самих текстах, используемых для обуче-
ния. В качестве основной книги, по которой учились чтению и
письму, была выбрана Псалтырь (в течение многих веков знание
псалмов будет пробным камнем для определения уровня грамот-
ности) [9]. Для тех, кому проще было учиться на примерах, чем на
правилах, существовали жития святых, выражавшие основные хри-
стианские идеалы. Для других существовали учебные тексты, по-
124
МАЛКОЛМ ПАРКС
степенно подводившие человека к чтению трудов по теологии (lib-
ras catholicos), учивших правильно толковать слово Божие и питать
им свою душу. «На толкованиях к Писанию учатся приобретать и
хранить добродетель, из рассказов о чудесах мы узнаем, как проя-
вляется то, что было усвоено и сохранено» [10]. Изучение грам-
матики и текстов подчинялось этой цели и служило для лучшего
усвоения латинской культуры. Исидор Севильский полагал, что
«учение грамматиков может оказаться полезным для нашей жизни,
если, конечно, то, что мы из него извлечем, будет применено для
достижения более высокой цели» [11].
ОТ ЧТЕНИЯ ВСЛУХ К ЧТЕНИЮ ПРО СЕБЯ
Еще одно изменение произошло по отношению к процессу чте-
ния. В Античности прежде всего ценилась декламация (внима-
тельное чтение вслух с соблюдением ритма читаемого текста), по-
тому что ораторское искусство в глазах древних ценилось превыше
любого другого [12]: чтение про себя существовало как подгото-
вительный этап, предназначенный для лучшего понимания текс-
та [13]. В раннем Средневековье древнее искусство чтения вслух
сохранилось только в литургии. В VII в. Исидор Севильский так
уточнил квалификационные требования к церковному чтецу:
«Тот, кто будет назначен на эту должность, должен быть весьма
осведомлен в том, что касается вероучения и книг, в совершенстве
знать слова и их значение, для того чтобы при разборе изречений
(sententiae) он мог видеть грамматические разделения: места, где
должно плавно продолжать чтение, и места, где фраза заканчива-
ется. Таким образом он без труда овладеет техникой устной речи (vim
pronuntiationis) так, что сможет вести разум и чувства (sensus) осталь-
ных к пониманию, умно изменяя тон и выражая чувства (affectus),
заключенные в том или ином изречении (sententiae): он должен го-
ворить то как повествователь, то как страдалец, то упрекать, то уве-
щевать, словом, соответствующим тоном» [14].
Начинающие также должны были читать вслух, чтобы учитель
мог следить за их успехами. Помимо первоначального этапа обу-
чения, иногда прибегали к коллективному (групповому) чтению
ГЛАВА 3
125
вслух и на следующих ступенях — это помогало совершенство-
ваться в латыни и контролировать свои знания. В Античности ко-
медии Теренция использовали для упражнения в декламации
и улучшения ораторских навыков, но их так часто переписыва-
лии на протяжении IX—X вв., что можно предположить, что и в
Средние века ими пользовались для тех же целей [ 15]. В X в. Гро-
свита из Гандерсгейма, желавшая предложить своим монахиням
христианскую женскую альтернативу язычнику Теренцию, сама
писала пьесы [16]: речь шла, конечно, не о пристрастии к этому
литературному жанру, а о способе научить монашек латыни, быв-
шей тогда языком духовной жизни. Громкое чтение или как ми-
нимум чтение sotto voce (вслух), являлось распространенной мо-
настырской практикой чтения {lectio), предназначенной для того,
чтобы читающий запомнил звучание и правила артикуляции слов,
служивших основой для размышления {meditatio). Такой вид чте-
ния назывался meditari litteras, или meditari psalmos [17].
Однако, начиная с VI в., все больше внимания начинают уде-
лять чтению про себя. В «Правиле святого Бенедикта» можно
найти упоминание о чтении в одиночестве и необходимости чи-
тать без участия голоса, чтобы не мешать другим. Поскольку счи-
талось, что индивидуальное чтение требовало контроля, который
помогал выявлять лентяев и проверять, насколько внимательно
читающий относится к своему занятию, то можно предположить,
что чтение это было в большинстве случаев беззвучным [18]. Иси-
дор Севильский, сформулировавший требования к церковному
чтецу, считал также, что подготовка к должности чтеца — это пер-
вая ступень в подготовке клирика [19], и отдавал предпочтение
чтению про себя, которое позволяло лучше понимать текст, так
как требовало меньше физических усилий и давало возможность
думать о прочитанном и сохранять его в памяти [20].
ПИСЬМО КАК ВИДИМАЯ РЕЧЬ
Такое понимание чтения про себя, пусть и порожденное при-
чинами сугубо практическими, должно быть связано с более глу-
бокими изменениями в отношении к письменному слову. Про-
цесс осознания письменной речи как некоего иного проявления
языка, имеющего собственную «субстанцию» и независимый
126
МАЛКОЛМ ПАРКС
статус, равный статусу разговорного языка, занял некоторое
время [21]. Но начало ему положено было еще в раннем Сред-
невековье [22]. Письменность сыграла главную роль в сохране-
нии истинного религиозного учения, передаче и распростране-
нии этого наследия в последующих поколениях. Чем более вы-
ражено представление о письменности как о носителе и пере-
датчике авторитетных суждений прошлого (а в раннем Средне-
вековье религиозные тексты оказывали большое влияние на
весьма значительное количество людей), тем реже она восприни-
мается как простой способ хранения устного слова. Если в IV в.
святой Августин считал буквы знаками, изображающими звуки,
а звуки — изображением мыслей, то Исидор Севильский в VII в.
видел в буквах беззвучные знаки, которые имели власть молча
(sine voce) передавать слова отсутствующих людей: буквы сами
были знаками, изображавшими предметы и явления [23]. Отныне
письменность воспринималась как видимая речь, идущая через
глаза непосредственно в душу и ум.
Традиция заставлять детей читать вслух в присутствии учителя
тексты, которые они переписывали с псалтыри, еще не зная ал-
фавита (как это было в прошлом), также имеет глубокий смысл
[24]. Этот метод не только позволял уяснить функцию букв и слов
в тексте, но способствовал переходу детей от устной культуры к
усвоению графических условностей культуры письменной, кото-
рой христианство было обязано своим существованием в веках.
Однако читатели, жившие на периферии (или вне) зоны рас-
пространения lingua romana или lingua mixta древней Римской
империи, в мире кельтском или германском, для которого ла-
тынь была чужой языковой системой, не способны были вос-
принимать письменность как самостоятельное проявление речи.
Несмотря на все, что они усвоили из уроков грамматики, им
было сложно разобраться в структуре латинского текста. Об этом
свидетельствуют глоссы на местных наречиях, написанные
прямо поверх латинских текстов в процессе их чтения, напи-
санные осторожно, почти незаметно, чтобы не мешать другим
читателям видеть оригинальный текст [25].
В некоторых из этих переводов можно найти ошибки в про-
чтении букв и, следовательно, ошибки в прочтении слов. Так,
один ирландский переписчик прочел eversione (разрушение) вме-
сто aversione (отступничество) и принял глагол concinnare (зави-
ГЛАВА 3
127
вать) за глагол conquinare (отдыхать), а какой-то англо-саксонский
грамотей перепутал occassu (закат) и occasio (случай) [26]. Другие
глоссы показывают, что слово могло быть неправильно распо-
знано потому, что читатель не сумел отделить его от соседних с
ним слов. Например, ирландский переписчик прочел innumero (не-
счетный,) вместо in питего (считать), а какой-то англосакс принял
inocciduas за in occiduas [27]. Другие ошибки свидетельствуют о
трудностях с синтаксисом: ирландский скриб читал фразу gratum
tibi esse officium est optimum, объединив gratum и optimum, и понял ее
как ambudech forccimen — «самый приятный»; a servo quippe vinctus
было понято, как conarracht assa mugsini — «освобожденный от
своего бремени» [28]. В других случаях читатель мог перепутать су-
ществительное с наречием: quo (которое может быть либо наре-
чием, либо аблативом единственного числа мужского рода вопро-
сительных и относительных местоимений quis и qui) было истол-
ковано одним немецким скрибом как thara (вследствие), a in quo
понято, как in Ми (где Ми — творительный падеж указательного
местоимения ther; quam (которое в латинском языке может быть
либо наречием, либо винительным падежом женского рода от quis
или qui) было истолковано как denni — «тогда как». Англосаксон-
ские переписчики часто толковали наречия вместе с предшество-
вавшим словом [29]. В других случаях толкование помогало чита-
телю в понимании латинского текста и определяло падеж слова
либо с помощью соответствующих предлогов его родного языка,
либо давая эквивалент склонения без указания значения. Так,
некий англосакс объяснял mentis как (-)des (возможно, желая таким
образом обозначить родительный падеж от mod, modes), a reveren-
ter как (-)се (суффикс наречия) [30].
Еще у англосаксонских и ирландских переписчиков была ма-
нера включать в текст собственные значки, призванные разъяс-
нять синтаксис, в частности синтаксис поэтического текста, по-
рядок слов в котором подчинялся требованиям стиха или стили-
стическим исканиям автора. Первые из дошедших до нас приме-
ров таких глосс, — ирландские и галльские манускрипты IX в.
[31]. В них использовались две системы. Первая состояла из ряда
точек и других знаков, указывающих на грамматические согласо-
вания (существительного с прилагательным), управляемые допол-
нения (существительного с глаголом) или связь, например, наре-
чия с глаголом, не зависящую ни от согласования, ни от управле-
128
МАЛКОЛМ ПАРКС
ния. Вторая система, по всей вероятности более позднего проис-
хождения, для указания на порядок прочтения отдельных слов и
словосочетаний использовала разнообразные знаки и буквы [32],
Напротив, вплоть до конца X в. читатели, говорившие на ро-
манских языках, находили в латинских текстах множество слов
и форм разговорного языка, записанных традиционным спосо-
бом, исключавшим многие черты их языков, недопустимые в пись-
менной речи [33]. Так в глоссы попадали разговорные или про-
стонародные формы, для того чтобы объяснить слова, которые пе-
реписчики посчитали архаичными, вышедшими из употребления
или неизвестными большинству читателей. Например, в глоссах
IX в. с острова Рейхенау встречаются языковые формы, позже пе-
решедшие в старофранцузский язык: compellere и cogere интер-
претируются как anetsare (старофранцузское anesser), посеге как Ло-
stare (старофранцузское oster), агепат как sabulo (старофранцуз-
ское sablori), а е/шгкак comparavit (старофранцузское сотрегег) [34].
Помимо трактатов по грамматике, облегчавших читателю иден-
тификацию различных элементов текста, были и другие, которые
не только помогали читателю распознавать текст, но и давали ему
ключ к расшифровке необычных вербальных конструкций, свойст-
венных различным фигурам речи. Одним из самых распростра-
ненных был трактат De schematis et tropis Беды Достопочтенного,
который на примерах, взятых из Библии, разъяснял некоторое ко-
личество тщательно отобранных фигур речи, обращая особое вни-
мание на те из них, в которых использовался порядок слов, от-
личный от порядка слов в разговорном языке [35]: на пролепсис
(перенесение слова из последующего предложения в предше-
ствующее) и на силлепсис (объединение имен существительных,
употребленных в разных падежах, в одно выражение, примером
которого может служить фраза: Adtendite populus meus legam meant
inclinate aurern vestram, где звательный падеж и группа существи-
тельных в винительном падеже имеют общего референта). Его
описание тропов включало также случаи нарушения порядка слов
и употребления скобок, остававшихся вплоть до XIV в., когда были
изобретены известные нам сейчас обозначения, постоянным
источником затруднений. Способность понимать фигуры речи
должна была облегчить процесс различения (discretio).
Для различения слов применялась еще одна техника, заим-
ствованная у риторов. Она заключалась в анализе предикативов
ГЛАВА 3
129
подлежащего, известных как «семь обстоятельств человеческой
деятельности»: объект, действие, время, место, причина, способ
и орудие» [36]. Они часто употреблялись в вопросительной
форме, отвечая на вопросы: quis (кто?), quid (что?), quando
(когда?), ubi (где?), quare или сиг (почему?), quomodo (как?), qui-
bus amminiculis (каким образом?). Сохранилось несколько ком-
ментариев и один коротенький трактат, показывающий, как ис-
пользовались вопросы, для того чтобы определить подлежащее
(quis), глагол и дополнение (quid), а также различные союзы
(quando, ubi, quomodo) для оказания самой первой помощи чита-
телю. Так, предложение Cicero готе diu mire disputat propter com-
munem utilitatem magna excelientia ingenii могло быть проанализи-
ровано следующим образом: quis? «Cicero», quid? «disputat»,
quando? «diu», ubi?«готе», quare?«propter communem utilitatem»,
quomodo? «mire», quibus amminiculis? «magna excelientia ingenii»
[37]. Некоторые комментарии называли эти предикаты circum-
stantiae sententiarum [38]
НОВЫЕ СПОСОБЫ ПОДАЧИ ТЕКСТА
Необходимость упростить доступ к текстам стала толчком к по-
явлению новых способов подачи текста и размещения его на
странице. Английские и ирландские копиисты, для которых
письменность была, прежде всего, способом сохранять инфор-
мацию на странице и которые воспринимали латынь как «ви-
димый язык», задались целью разработать графические правила,
которые позволили бы быстрее усваивать информацию, содер-
жащуюся на таком визуальном носителе [39]. Эти правила ос-
новывались на принципах, заимствованных у грамматиков. Мы
намерены рассказать об этих изменениях применительно к раз-
личным фазам процесса чтения в порядке их возникновения.
Для грамматиков Античности буква была наименьшей гра-
фической и фонетической единицей. Каждая буква обладала
тремя свойствами: формой (figura), именем (nomen) и фонемным
Референтом (potestas) [40]. Отличительной чертой курсивов
Конца Римской империи, почти повсеместно сменивших уни-
биальное письмо, были многочисленные лигатуры, следствием
пРИменения которых стало множество вариантов написания
130
МАЛКОЛМ ПАРКС
одних и тех же букв. Англосаксонские копиисты первыми со-
кратили количество вариантов и унифицировали написание букв
в минускуле {litterae absolutae), так что с этого времени каждый
знак имел только один графический эквивалент, что суще-
ственно облегчало процесс чтения [41]. Позже эти графические
правила были приняты и в континентальной Европе с уточне-
нием минимально необходимых отличий одной буквы от другой,
результатом чего стал минускул, которым на Западе пользова-
лись в течение нескольких веков и который, в конечном счете,
лег в основу современных типографских латинских шрифтов,
где каждая буква имеет свою собственную форму, а знак &, из-
начально использовавшийся для обозначения лигатур, воспри-
нимается как самостоятельная печатная форма.
Когда ирландские скрибы переписывали латинские тексты,
они не пользовались непрерывным письмом {scriptio continua)
копируемых образцов, а применяли для разделения слов морфо-
логические критерии, которые находили в трудах ученых-грам-
матиков. Но когда они переписывали тексты, написанные на их
родном языке, то группировали слова, зависящие от доминирую-
щей акцентуации или тесно связанные друг с другом синтакси-
чески. Так, в «Проповедях из Камбре» (Homiliaire de Cambrai) мы
встречаем написание isaireasber вместо is aire as ber [42].
Ирландские копиисты стремились отделить друг от друга не
только части речи, но и грамматические компоненты латинской
фразы. Для того чтобы внести ясность в пунктуацию, они при-
няли на вооружение как новые знаки препинания, в которых ко-
личество символов увеличивалось в зависимости от длительно-
сти паузы, так и принцип «самой заметной буквы» — littera nota~
bilior— для более четкого выделения начала текста или какой-либо
из его частей. Много позже переписчики континентальной Ев»-
ропы также стали пользоваться выработанными ими правилами»
обращаясь в поисках «самой заметной буквы» {litterae notabiliores)'
для обозначения начала нового изречения {sententiae) к древниМ;
шрифтам, тогда как остальной текст писался минускулом.
Англосаксонские копиисты поочередно использовали старые
шрифты и новый минускул, для того чтобы структурировать текст-
Священное Писание, святоотеческие труды, монастырские праг,
вила и в самом широком смысле любой документ, касающийся?
учения Римской церкви, стали известны в англосаксонском мир®^
ГЛАВА 3
131
из экземпляров, написанных унициальным письмом, или capitate
rustique, так что англосаксонские скрибы, в конце концов, стали
считать, что старинные шрифты особым образом связаны с та-
кого рода литературой. Поэтому они использовали их и в тех слу-
чаях, когда им приходилось приводить цитаты из авторитетных
текстов такого рода в более поздних текстах и комментариях, на-
писанных минускулом [43]. Так установилось правило, согласно
которому цитируемый текст должен зрительно выделяться на
странице, чтобы читатель мог сразу же его заметить.
Эти приемы были разработаны ради удовлетворения потреб-
ностей читателей, для которых латынь была вторым языком: их
появление доказывает, что письменный латинский язык все чаще
воспринимался как язык самостоятельный. Следовательно, ан-
глийские и ирландские писцы заложили основу «удобочитае-
мой» грамматики как для новых, так и для древних текстов, чем
оказали неоценимую услугу своим читателям.
Если теперь мы посмотрим, как в IX в. анализировал язык из-
готовленного в VI в. итальянского экземпляра трудов св. Ила-
рия, написанного непрерывным письмом (scriptio continue), пе-
реписчик из Реймса, то увидим, что он использовал совсем иные
приемы [44]. Границы между словами в нем обозначены так
слабо, что мы вынуждены предположить, что он не придавал им
большого значения, а его анализ основывался на иных принци-
пах, нежели те, что были приняты в Англии и Ирландии. Мно-
гое говорит за то, что язык, на котором разговаривал скриб из
Реймса, происходил от lingua готапа (римского наречия, т. е. от
латинского языка. — Прим, пер.), и он чувствовал связь между
Родным языком и латынью переписываемого им текста (даже
если связь эта была достаточно слаба).
Уже в Античности разговорный латинский язык сильно от-
личался от языка письменного. Грамматик Велий Лонг отмечал,
что хотя все писали Шит и omnium полностью, но конечную сог-
ласную перед гласной уже не произносили: illu(m) ego и omniu(m)
°Ptimum. [45]. В экземпляре трудов св. Илария IX в. мы видим,
что в цепочках ad ipsu(m) extra, suu(m) inquo и legendu(m) est буква
w обозначена знаком сокращения. Самое правдоподобное объяс-
нение этому факту заключается в том, что родной язык копии-
ст3 побуждал его использовать сокращение, но не обязывал его
к этому: он применяет его не во всех подобных случаях и это по-
132
МАЛКОЛМ ПАРКС
казывает, что употребляемые им значки все еще являются зна-
ками сокращений, а не диакритическими знаками. Точно так же,
когда он пишет Clocaret, мы не можем с уверенностью сказать,
решил ли он таким образом сократить глагол conlocaret или это
глагольная форма collocaret с графической ассимиляцией.
Несмотря на то что группировка слов на странице зависела от
объема текста, который переписчик мог запомнить, когда отры-
вался от копируемого текста, чтобы перенести его содержание
в свой манускрипт, она предполагала также, что переписчик тол-
кует переписываемый им текст как читатель, а не просто воспро-
изводит случайный набор букв. Когда мы встречаем соединения
слов типа sertnodomini, &cumnecessesit, aequesemper (применительно
к Святой Троице), no-consequatur, aliquodrebus, inintelligibileest и ро-
ssibileest, то, возможно, нам следует говорить о «концептуальных
единицах» или предположить, что подобные связи между словами
продиктованы синтаксисом языка, на котором разговаривал скриб.
Но если предположить, что при анализе текста переписчик ру-
ководствуется только родным языком, мы не всегда сможем по-
лучить логически объяснимый результат, поскольку на действия
копииста влияла также (в той мере, в которой он мог ее воспри-
нять) степень связи между двумя языковыми системами —
латыни и его родного языка [46]. Чем хуже переписчик знал ла-
тынь, тем более произвольно он толковал текст. В одном экзем-
пляре Плиния, переписанном в каролингскую эпоху с другого
известного нам манускрипта того же времени, промежутки
между словами расположены иначе, чем в оригинале, и могут ме-
няться от страницы к странице. Например, там, где в исходном
экземпляре мы видим: auulpibus quiiocur animaliseius aridum ede-
rint, — в копии находим: a uulpibus quiiocuranimalis eius aridum ede-
rint (тогда как сам Плиний писал: a uulpibus qui iocur animalis eius
aridum ederint). Возможно, это свидетельствует о том, что копи-
ист с трудом понимал текст Плиния (в нем говорится, что лисы
не нападают на цыплят, которым давали сушеную лисью печень)
и, следовательно, не мог сразу распознать использованные в тек-
ста латинские выражения [47]. Однако мы имеем право сделать,
вывод о том, что навыки чтения у переписчиков, говоривших на
языках, происшедших от латинского, и проблемы, с которыми'
они сталкивались, отличались от навыков и проблем их коллег,,
чьим родным языком были языки кельтские и германские. ]
ГЛАВА 3
133
Кончилось тем, что во второй половине X в. большинство за-
падных переписчиков стали применять грамматический анализ,
как это уже делали некоторые их близкие предшественники, и
писать все слова раздельно. Но только во второй половине X в.
это разделение стало полностью адекватным: копиисты еше
долго путали независимые и префиксальные морфемы, по-
скольку некоторые грамматисты путали предлог in с отрица-
тельным префиксом in-, используемом в качестве приставки в
таких словах, как indoctus и infelix (примеры неделимых префик-
сов — praepositiones loquelares) [48].
ТОЛКОВАНИЕ ТЕКСТОВ И ХРИСТИАНСКАЯ ЭКЗЕГЕЗА
От первых подготовительных этапов чтения можно было перехо-
дить к упражнениям в христианской герменевтике (что соответ-
ствовало языческим enarratio — «объяснению» и judicium — «раз-
мышлению»), т. е. к чтению, или самостоятельному толкованию
текста. Григорий Великий полагал, что чтение и, прежде всего, чте-
ние Библии, должно быть диалогом с текстом. Как мы узнаем лица
едва знакомых нам людей, хотя начинаем понимать, о чем они ду-
мают, только поговорив с ними, так же, только «вступив в разго-
вор» с Библией, можно понять мысли, спрятанные под поверхно-
стью текста [49]. В конце VIII в. Беатус (Beatus) в своем трактате
«Adversus Eliprandum» сравнил свод грамматических правил с че-
ловеческим телом и сделал вывод о том, что они одни не могут
удовлетворить все желания людей: точно так же, как человек со-
стоит из тела, души и духа, книга должна быть осмыслена с исто-
рической, нравственной и мистической точек зрения [50].
Трактат Блаженного Августина «О христианском учении», на-
чавший повсеместно распространяться с начала IX в., оказал на
читателей Средневековья наибольшее влияние. Святой Августин
считал, что аллегория — это подарок, преподнесенный людям Свя-
тым Духом для того, чтобы возбуждать их ум. Восстановление
скрытого смысла текста вело к лучшему пониманию истины и ле-
жало в основе монастырского lectio (чтения) [51]. Беда Достопо-
чтенный в трактате De schematibus et tropis пользовался примерами
Из грамматики, для того чтобы привить своим читателям навыки
эКзегезы: существенную часть раздела, посвященного тропам, за-
134
МАЛКОЛМ ПАРКС
нимает рассказ об аллегориях, к которым относится и тайна, ил-
люстрируемая примерами из Библии. Книгой пользовались по-
всюду, но для святого Бонифация лучшим руководством для чте-
ния Священного Писания оставались творения отцов Церкви [52].
С VII по XI в. все усиленно разыскивали творения отцов Церкви
и тщательно переписывали их во многих экземплярах. Поиски
этих текстов основывались на авторитетных с библиографической
точки зрения работах: истории христианской литературы святого
Иеронима De viribus illustribus, дополненной Исидором (список
произведений автора приводился прямо в тексте его биогра-
фии), первой книгой «Институций» Кассиодора (по мере того как
он переходил от одной темы к другой, он называл книги, которые
следовало бы прочесть), а также перечнях, составленных самими
авторами, таких, как список, который Блаженный Августин вклю-
чил в свои «Отречения» — Retractationes (он приводит перечень
своих трудов в хронологическом порядке с аннотациями и на-
чальными словами текста [53]). Вплоть до конца XI в. все, кто
желал читать и изучать Писание, строго следовали святоотеческой
традиции. Расхождения в учении святых отцов Скот Эруигена
объяснял тем, что Писание может иметь множество значений,
каждое из которых полностью согласуется с верой [54].
В IX в. Рабан Мавр написал учебник для священнослужите-
лей, называвшийся «Наставление духовникам» (De clericorum in-
stitutione). В третьей его книге он объясняет, как следует изучать
и преподавать то, что написано в книгах по богословию и что
полезного можно почерпнуть из научных и литературных тру’-
дов язычников (gentilium), которые служитель Церкви обязан
знать [55]. Основные свои доводы он позаимствовал из труда
Блаженного Августина «О христианском учении», но изложил их
в более сжатой и, как следствие, в более доходчивой форме.
Во-первых, в Библии все, прямо не касающееся нравственных
законов и принципов истинной веры, должно быть понято в пе-
реносном смысле [56]. Во-вторых, при толковании текста обя-
зательно строго следовать правилу, согласно которому каждое
слово и каждая фраза должны находиться в согласии с истин-
ной верой [57]. Короче говоря, каждое слово и каждая фраза,
несут в себе пищу для души. Традиция аллегорического истол-
кования текстов не ограничивалась библейскими текстами-
В глоссах IX в. к поэме об Орфее на некоторых экземплярах
ГЛАВА 3 135
«Утешения философией» Боэция (кн. III, 12) образ Орфея трак-
туется как аллегория человеческой души, Аид — как аллегория
мирской алчности, а эмпиреи — как осуществление высшего
добра [58]. Одним из произведений, изучавшихся в IX в. в шко-
лах, было сочинение Марциана Капеллы «О бракосочетании
Меркурия и Филологии», представлявшее собою аллегорию семи
свободных искусств. Изучавшие классические тексты сначала
опирались на аллегорическую интерпретацию языческих тек-
стов, данную в V в. Фульгенцием в его труде «Мифология» (Му-
thologiae) в 3 томах, а позже, в IX в., анонимный компилятор,
которого современные исследователи называют Мифограф II
(Mythographus II), написал новый учебник [59].
РАЗВИТИЕ ПУНКТУАЦИИ
С увеличением числа читателей возросший интерес к смыслу
текста, скрывавшемуся за его синтаксической структурой, повлек
за собой изменения в использовании знаков препинания. При-
веденный ниже отрывок взят из экземпляра трактата св. Авгу-
стина «О граде Божьем» (кн. XIV, 1—2), датируемого IX в. Сов-
ременный знак «точка с запятой» используется здесь в качестве
punctus versus, которым обозначали конец изречения (sententia),
а точка отмечает паузу внутри последнего. Эти знаки были до-
бавлены в манускрипт корректором.
; sicut ipsa eiusdem noe. & uinee plantatio & ex eius fructu inebriatio. &
dormientis nudatio. & que ibi cetera facta atque conscripta sunt propheti-
cis [s]unt grauidata sensibus. & uelata tegminibus. sed nunc rerum effectu
iam [in] posteris consecuto que operta fuerant satis aperta sunt; [60].
«Так насаждение Ноем виноградника, и опьянение произошедшее
от его плодов, и его нагота во время сна его. и прочие веши сде-
ланные и написанные в то время полны пророческого смысла, и
скрыты под покровом тайны, но теперь, вследствие последовавших
затем событий, то, что было скрыто, стало явным;».
Если сравнить пунктуацию данного экземпляра с тем, как ее
Использовали в других [61], то можно констатировать, что пауза
йосле inebriatio (существительного «плодов» в переводе), отделяет
136
МАЛКОЛМ ПАРКС
насаждение виноградника и опьянение Ноя от указания на его на-
готу, Пауза после sensibus (в русском переводе после «смысла»)
разделяет пророчество и тайну и делает из них два различных по-
нятия. Пауза после tegminibus (в переводе — после «тайны») соот-
носит все эти события — частные и общие — с раскрытием их про-
роческого и таинственного смысла посредством следующих за
ними событий. Такая расстановка знаков препинания означает, что
разные события и способы, с помощью которых узнается их тай-
ный смысл, принадлежат к одному временному континууму —
к вечности.
Успехи пунктуации, таким образом, позволили неизвестному
корректору IX в. повлиять не только на форму, но и на содер-
жание текста. Его утонченное прочтение этого отрывка превос-
ходит первоначальную пунктуацию, сделанную переписчиком
оригинала, и посредством добавления новых знаков привлекает
внимание к тому, что привносит в содержание текста риториче-
ская структура прозы св. Августина. Его пунктуация подчерки-
вает рифмы inebriatio / nudatio, sensibus / tegminibus; чтение этого
отрывка как единого изречения (sententia) позволяет выявить
связь понятий плод / результат его действия / смысл / пророче-
ство и ярче проявить контраст между понятиями нагота / покров,
тайный / явный. Ум, вступивший в диалог со св. Августином,
естественно уловил амбивалентность слова fructus, его двойное
значение («плод» и «результат») в том смысле, что то, что должно
быть открыто, является плодом точно так же, как нагота явля-
ется следствием воздействия вина. Этот неизвестный корректор
использовал при толковании библейского послания свои об-
ширные богословские и литературные познания. Применение
разнообразных знаков препинания позволило ему перенести свое’
толкование текста на страницу кодекса, для того чтобы читатель
мог воспользоваться им для понимания этого отрывка.
ПИСЬМЕННЫЕ ПАМЯТНИКИ НА ПРОСТОНАРОДНОМ ЯЗЫКЕ
Самые ранние памятники на местных языках также относятся К
этому периоду. Скриб, переписывающий текст на народном
языке, мог рассчитывать на то, что его читатели хорошо зналт*
свой родной язык, из чего следует, что рукописные тексты И*
ГЛАВА 3
137
местных языках более близки к разговорной речи, чем тексты
латинские, а различия в написании слов могут отражать диа-
лектальные различия. В самых ранних из сохранившихся ир-
ландских текстов — экземпляр «Проповедей из Камбре» (Homi-
liaire de Cambrai) VII в. и несколько глосс — слова сгруппиро-
ваны в соответствии с синтаксическим ритмом. Что касается
текстов на романском языке, то можно упомянуть «Веронскую
тайну» (Enigme veronaise) VIII в., записанную без пробелов между
словами на полях какого-то латинского текста; в «Страсбург-
ских клятвах» (Semen ts de Strasbourg) IX в. большинство слов от-
делены друг от друга, но некоторые сгруппированы в соответ-
ствии с синтаксическим ритмом. Тем временем привычка ком-
ментировать латинские термины научила кельтских и герман-
ских скрибов распознавать тождество слов на народном языке.
В списках «Гимна» Кедмона VIII в., написанного на древнеанг-
лийском языке, и в экземпляре «Песни о Гильдебранде» IX в. на
древневерхненемецком простые и составные слова чаще всего
отделены друг от друга пробелами, тогда как с предлогами и про-
клитиками происходит такая же путаница, что и с propositiones
loquelares в латинских манускриптах. Постепенно скрибы начали
оставлять между словами пробелы, использовать litterae notabi-
liores и знаки препинания, заимствованные ими из латинских
текстов, хотя ритмическая структура поэзии на местных наре-
чиях поначалу никак не была обозначена и отдельные стихи не
были выделены «версткой», как это делалось в случае с латин-
ской поэзией [62].
Никогда история не повторяется так, как это она делает в чте-
нии, когда каждое поколение читателей должно пройти те же
этапы обучения, что и предыдущее. Но время от времени рож-
даются читатели, у которых появляются новые требования, кото-
рые стимулируют изобретение новых технологий. Вот основные
характеристики изучаемой нами эпохи: возникновение новых по-
будительных мотивов для занятий чтением, исходящих от чита-
телей, для которых латынь была языком иностранным, требова-
ние облегчить им понимание текстов; влияние принципов, по-
черпнутых из трудов грамматиков древности, на выработку новых
Правил, способных удовлетворить эти запросы; появление зачат-
ков того, что мы назвали «грамматикой удобочитаемости» [63].
Жаклин Амесс ГЛАВА 4
СХОЛАСТИЧЕСКАЯ МОДЕЛЬ ЧТЕНИЯ
Исследователь, едва приступив к изучению культуры чтения в
эпоху схоластики, обнаруживает, что в этот период в интере-
сующей его области произошли глубочайшие изменения [1].
«Чтение» превратилось сначала в школьную, а затем в универ-
ситетскую дисциплину, подчинявшуюся собственным законам.
Главным местом, где сосредоточивалась эта деятельность, стали
школы и университеты. Если в раннем Средневековье чтение
(шла ли речь о коллективном чтении вслух во время церковных
служб, трапез и молитвенных бдений или о чтении индивиду-
альном во время самостоятельных занятий и медитаций) сосре-
доточивалось, прежде всего, в монастырских стенах, то в эпоху
схоластики, как можно заметить, полностью обновилась сама
концепция чтения. Не случайно даже в названии первого трак-
тата об «Искусстве чтения», принадлежащего перу Гуго Сен-
Викторского, «Дидаскаликон» (Didascalicori), датируемого XII в.,
мы видим выдвинувшуюся на первый план дидактическую, об-
разовательную роль чтения [2].
Действительно, именно в эпоху схоластики происходит осоз-
нание процесса чтения. Отныне этот процесс не мыслится от-
дельно от сопутствующих ему условий и обстоятельств. Хотя об
этом и не говорится прямо, но, начиная с XIII в., соображения
пользы и удобства начинают превалировать надо всеми осталь-
ными. Теперь книгу берут в руки только после соответствующей
подготовки. Сначала необходимо овладеть приемами, которые
следует применять при чтении текста. Эта мысль выражена
одним из современников Гуго Сен-Викторского в его письме к
нему [3]. Подзаголовок послания весьма красноречиво говорит
о том, что больше всего заботит автора: «О правилах и порядке,
которые следует соблюдать при чтении Священного Писания».
ГЛАВА 4
139
Формализация процесса чтения очень скоро создаст и новые
потребности. Возникнет необходимость легко находить в книге
нужные отрывки, не пролистывая весь том от начала до конца.
Для того чтобы удовлетворить этим требованиям, начали дро-
бить текст на части, нумеровать параграфы, давать названия от-
дельным главам, составлять конкордансы, оглавления и алфа-
витные указатели, которые помогали быстро просмотреть про-
изведение и отыскать необходимые сведения. Такой «школяр-
ский» способ чтения идет вразрез с монастырской методикой,
предполагавшей медленное чтение и осмысление всего текста
Писания.
ОТ «RUMINATIO» К «LECTURA»
В раннем Средневековье книгой по определению считалось Свя-
щенное Писание, лежавшее в основе монастырской духовности.
Его читали постоянно. Разве случайно все авторы, описывавшие
процесс усвоения текста Библии и размышления над ним, упо-
требляют по отношению к нему термин ruminatio (лат. — «пере-
жевывание»)? Для монахов чтение и было пищей духовной. Его
вполне можно было сравнить с «поеданием слова Божьего», по
меткому выражению Марселя Жусса (Marcel Jousse), назвавшего
так свою книгу. Это было медленное, регулярное и вниматель-
ное чтение. Многие отрывки заучивались наизусть, а над неко-
торыми фразами те, кто посвятили свою жизнь Господу, раз-
мышляли постоянно. Много читали вслух. Привычка прогова-
ривать слоги была так широко распространена, что даже тогда,
когда читали только для себя одного, тихо бормотали себе под
нос [4]. Эта привычка замедляла процесс чтения и помогала
Усваивать содержание читаемых произведений. Три основных
Духовных упражнения, предписывавшиеся монахам для поддер-
жания их духовной жизни: чтение (legere), медитация (meditari)
и созерцание (contemplari).
В этот период, как пишет А. Петруччи (A. Petrucci), можно вы-
делить три типа чтения: «Чтение про себя, in silentio; чтение тихим
голосом, называвшееся шептанием или пережевыванием, помо-
гавшее размышлять над текстом и заучивать его наизусть; и, на-
конец, громкое чтение вслух, требовавшее, как и в античные
140
ЖАКЛИН АМЕСС
времена, особых навыков и во многом близкое литургическому
речитативу и пению» [5].
Это был мир, в котором устная речь преобладала над речью
письменной [6]. Тот же феномен мы наблюдаем и в письме. Клас-
сические тексты и сочинения отцов Церкви, предназначавшиеся
для копирования, диктовались монахам-переписчикам в скрип-
ториумах, и даже много позже, когда переписываемые произве-
дения уже не зачитывались вслух ради многократного одновре-
менного воспроизведения текстов, индивидуальная манера
письма навсегда сохранила тесную связь с чтением, потому что
в процессе восприятия и понимания воспроизводимых терминов
зрение просто заменило собой слух. Большинство скрибов так и
будут проговаривать про себя переписываемые фразы.
Самое большое изменение, которое претерпело чтение в эпоху
схоластики, — это его возросшая роль в процессе преподавания.
Отец М.-Д. Шеню пишет: «Вся средневековая педагогика осно-
вана на чтении текстов, а университетская схоластика инсти-
туализирует и расширяет эту деятельность» [7]. Применительно
к Средним векам нельзя говорить о публичном чтении в рамках
образовательного процесса, как то было во времена Античности,
когда чтец давал возможность целой аудитории ознакомиться с
новым сочинением какого-либо автора. В интересующую нас
эпоху речь идет скорее о комментированном чтении и толкова-
нии сочинений, входивших в программу курса. Это не было яв-
лением совершенно новым. В школах раннего Средневековья
уже проводились занятия, посвященные объяснению и коммен-
тированию текстов классических авторов. В предыдущих главах
говорилось о подобной практике. Новшество состоит в том, что
практика эта была развита и регламентирована, и теперь уже
нельзя было читать как попало и где попало.
Само собой, коллективное чтение в процессе прохождения
учебного курса не упраздняет и не заменяет непосредственного
контакта интеллектуала с оригинальными авторскими текстами.
Приобретение знаний и рост образованности остаются столь же
актуальными, как и педагогическое образование. Но с течением
времени, как мы увидим, изменения произойдут и на уровне ин-
дивидуального чтения. Изменится техника изготовления книг, а
все более широкое их распространение глубоко повлияет на от-
ношение к текстам. Изобилие литературной продукции породит
ГЛАВА 4
141
новый подход к читаемым произведениям. Все это дает нам воз-
можность говорить о существовании схоластической модели чте-
ния, отличавшейся ото всех существовавших прежде практик.
Кстати, интересно подчеркнуть, что в классической латыни
глагол legere имеет двойное значение, поскольку обозначает как
«преподавание», так и собственно «чтение». Это отметил в своем
трактате «Металогикон» (Metalogicori) Иоанн Солсберийский
(XII в.): «Но потому, что термин legere неоднозначен и относится
как к труду того, кто преподает, так и к тому, кто самостоя-
тельно внимательно читает написанное, пусть одно слово будет
употребляться для обозначения отношений между преподавате-
лем и учеником (по выражению Квинтилиана), а именно слово
prelectio, а другое действие, обозначающее внимательное изуче-
ние написанного, пусть будет называться словом lectio» [8]. Для
того чтобы убрать из языка двузначные слова, Иоанн Солсбе-
рийский предлагает обозначать словом praelectio все, что отно-
сится к преподаванию, оставив термин lectio для обозначения са-
мостоятельного чтения. Любопытно отметить, что, начиная с
XII в., люди осознают двойную функцию чтения. В то же время,
изучая лексику, использовавшуюся в городских школах того пе-
риода, мы видим, что глагол legere в значении «преподавать» ис-
пользуется крайне редко. Расширительное толкование этого тер-
мина распространится только с появлением университетов [9].
Точно так же слово lectio, призванное, по мнению Иоанна Солс-
берийского, обозначать собственно «чтение текста», получит в
схоластическую эпоху более общее значение и станет обозначать
«лекцию, урок». Такая трансформация свидетельствует о глубо-
ких изменениях в привычках людей того времени и указывает
на существенные перемены в обществе, которые произведут в
нем вновь созданные структуры, а также на свойственные всем
периодам бурного культурного развития колебания и действия
методом проб и ошибок.
Различные значения глагола legere посредством латинского
синтаксиса отражены во множестве известных нам текстов.
Строение фразы меняется в зависимости от того, о чем идет
Речь: о преподавательской деятельности педагога, обучении са-
мого учащегося или о самостоятельном, индивидуальном, чте-
нии. Мы можем встретить разные конструкции: legere librum illi
(объяснять кому-либо содержание книги), или legere librum ab illo
142
ЖАКЛИН АМЕСС
(изучать книгу с помощью кого-либо), или же legere librum (чи-
тать книгу). Анализ языковых явлений всегда чрезвычайно ин-
тересен, тем более что он очень часто приводит к выводам, про-
тиворечащим тому, что на первый взгляд кажется очевидным.
В самом деле, можно констатировать, что в противоположность
lectio и legere классической латыни слово lectura — детище эпохи
Средневековья, и появилось оно в языке одновременно с воз-
никновением университетов для обозначения совершенно спе-
цифического способа подачи текста.
Все началось с того, что в школах правоведения на полях ма-
нускриптов, содержавших тексты, являвшиеся предметом изу-
чения, появились глоссы. Они разъясняли трудные места, об-
легчая их понимание. Слово lectura первоначально обозначало
именно такой способ толкования текста [10]. Только в XIII в.
оно станет использоваться как специальный термин для обоз-
начения содержания лекций или комментированного «прочте-
ния» текста с толкованием [11]. Во французском языке слова
«урок» и «чтение» обозначают разные реалии, и любопытно от-
метить, что существительное lectura появилось в латинском языке
только во второй половине XII в.
Еще один феномен, о котором следует упомянуть, говоря о
бытовании и использовании книги в эпоху схоластики, — роль,
которую в этом процессе играли различные монашеские ордена.
При их непосредственном участии параллельно проходили два
процесса: собственно передача письменной культуры и отбор
произведений для чтения [12]. Распространение некоторых тек-
стов всячески поощрялось, тогда как другие церковные власти
считали опасными и не предназначенными для всеобщего озна-
комления. Таким образом, мы видим, что, начиная с XIII в.,
концепция чтения претерпевает фундаментальные изменения,
которые следует проанализировать и точно охарактеризовать.
ПРИВЫЧКА ССЫЛАТЬСЯ НА «АВТОРИТЕТЫ»
Поскольку, начиная с XII в., производство книг непрерывно
росло, пришлось искать новые, более быстрые методики чтения,
которые позволили бы образованному сословию ознакомиться
с большим числом сочинений. Зрительное восприятие текста за-
менило собой восприятие на слух. Теперь требуется читать бы-
ГЛАВА 4
143
стро, иметь возможность легко находить отрывки, которые
нужно использовать, и необходимый минимум сведений в той
или иной области. Человек Средневековья всегда в своих лите-
ратурных трудах ссылался на «авторитеты» (auctoritates). Речь
идет о выражениях, цитатах и целых абзацах из Библии, сочи-
нений отцов Церкви и классических авторов, призванных при-
дать больше веса собственной аргументации сочинителя. Чтобы
помочь авторам в поиске таких отрывков, составляли сборники
цитат для заучивания наизусть, позволявшие быстро находить
нужные отрывки. Сборники эти назывались «цветы». Кроме этих
«цветов», начиная с XII в., появляются и другие инструменты для
облегчения интеллектуального труда, помогавшие читателю ори-
ентироваться в манускриптах и находить требуемые фрагменты,
не читая текст целиком. Систематическое и последовательное
медленное чтение какого-либо сочинения, позволявшее усвоить
если не все содержание произведения, то хотя бы самую его суть,
уступило место чтению отрывочному и дробному. Преимущество
этого способа заключалось в том, что он обеспечивал возмож-
ность быстро ознакомиться с избранными отрывками, но не тре-
бовал глубокого проникновения в текст и усвоения всего изло-
женного в нем учения. Соображения сиюминутной пользы во-
зобладали над стремлением к знанию.
Как мы уже видели, начиная с раннего Средневековья, со-
ставлялись сборники цитат, относящихся к различным областям
знания: «цветы» экзегезы, теологии, изречений отцов Церкви,
аскетов и других, ставших классическими, авторов — это если
вспомнить только основные отрасли знания того времени. Соз-
дание подобных инструментов, облегчавших умственный труд,
удовлетворяло совершенно различные нужды, позволяя интел-
лектуалам ознакомиться со сведенным в один-единственный том
основным содержанием произведения, которое они не могли
приобрести из-за отсутствия в обращении достаточного количе-
ства копий и высокой стоимости манускриптов и использовать
его в своей работе, которая требовала пользоваться мнениями ав-
торитетов как в преподавании, проповедях, так и в собственном
творчестве авторов [13]. Это были книги, полностью соответ-
ствовавшие потребностям читателей, поскольку в них легко за-
поминающимися фразами излагалось краткое содержание про-
изведения или приводились основные сведения по той или иной
144
ЖАКЛИН АМЕСС
теме [14]. Однако следует признать, что, несмотря на то что в
библиотеках таких сборников было очень много, они были всего
лишь хранилищами текстов, но не побуждали к творчеству. Ра-
бота с ними никогда не способствовала выработке новых теорий
или разработке новых методик будь то в области экзегезы или
составления собственных комментариев [15]. Как мы увидим
ниже, эти сборники, учитывая личность их составителей, имели
то преимущество, что в них не было пассажей, в которых могли
бы усмотреть ересь, и это, безусловно, одна из главных причин
их успеха.
Ряд текстов, составленных средневековыми авторами, дает
нам интересную информацию относительно как методов отбора,
так и использовавшейся в то время терминологии. Если пере-
числять только основные источники, то мы располагаем проло-
гом к «Сентенциям» (Sentences) Робера де Мелена, прологом к
трактату Абеляра «Да и нет» (Sic et поп), «Дидаскаликоном» Гуго
Сен-Викторского и «Металогиконом» Иоанна Солсберийского.
Существуют и другие сочинения, созданные на основе произве-
дений последующих лет. Эти тексты являются для нас прямыми
свидетельствами того, как средневековые авторы воспринимали
процесс обучения, чтения, доказательства и подбора аргументов.
Они информируют также о значении целого ряда технических
терминов, используемых в интересующей нас области. Это
важно, поскольку большинство этих классических вокабул при-
обрело в ту эпоху другое значение, удовлетворяя тем самым
новым потребностям образования и требованию уточнения пра-
вил их употребления.
Начиная с XIII в., изменения в языке, вызванные появле-
нием университетов и возникшей потребностью в точных опре-
делениях, привели к тому, что лексика приобрела более специ-
альный характер. ХН в. — век переходный, и именно поэтому
так интересны тексты, относящиеся к этому периоду. В них во-
кабулы по большей части используются еще в своем прежнем
смысле, характерном для эпохи Античности, но параллельно мы
видим, как зарождаются их новые значения. Этот феномен по-
зволяет нам понять эволюционный процесс, который чуть позже
будет идти на всех уровнях.
Так, Робер де Мелен (XII в.) в прологе к «Сентенциям» го-
ворит о читателях (recitatores), задача которых заключается в про-
ГЛАВА А
145
изнесении вслух текстов, содержание которых они могут и не по-
нимать [16]. Автор отличает того, кто довольствуется чтением
вслух чужого текста (recitator), от нормального читателя (lector),
который читает текст, стараясь вникнуть в его смысл. Помимо
вышеназванного фрагмента, об этом явлении говорится также и
в одном манускрипте, хранящемся в Брюгге, где мы нашли такой
заголовок: «О тех, кто читает книги и цитирует авторитетов, но
не понимает их». Эти отрывки показывают, как натренирован-
ная память людей Средневековья позволяла им запоминать боль-
шое число текстов, даже не понимая их смысла [17]. В XIV в.,
несмотря на прогресс в образовании и развитие наук, ситуация
если и изменилась, то далеко не везде, поскольку в одном из
отрывков трактата, ошибочно приписываемого Уильяму Оккаму,
изобличается тот же самый порок [18].
ИНСТРУМЕНТЫ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО ТРУДА
Расцвет литературного творчества, начавшийся в XII в., ус-
ложнил доступ к книгам. Текстов теперь слишком много, для
того чтобы их все можно было прочесть. Становится трудным,
если не невозможным, запомнить такое количество имеющихся
в распоряжении потенциального читателя текстов и составить
представление о проблеме, не имея списков существующих тру-
дов, указателей и резюме, которые позволили бы собрать не-
обходимые сведения, чтобы разрабатывать ту или иную тему.
Сознавая все эти сложности, авторы той эпохи пользуются
весьма полезными в их деле антологиями, суммами, состав-
ленными с целью найти решение стоящей перед ними задачи.
Они могут воспользоваться самым известным комментарием к
Священному Писанию, каким является «Глосса библейская»
(Glosse ordinaire) Валафрида Страбона — незаменимый ин-
струмент для понимания библейских текстов; «Декретом» Гра-
циана, сделавшем доступным для юристов практически все не-
обходимые им сведения, а также предназначенной для бого-
словов «Суммой изречений» Петра Ломбардского. Предисло-
вие к последнему сочинению позволяет лучше понять
намерения автора XII в.: «[...] собрав в одном небольшом томе
мнения отцов Церкви [...], дабы не было необходимости обра-
146
ЖАКЛИН АМЕСС
щаться к многочисленным книгам, чтобы краткость собранных
примеров без труда давала искомое» [19].
Мы знаем, что авторы того времени постоянно обращались к
Библии и к упомянутым выше текстам, которые питали их соб-
ственное творчество. Но достаточно ли внимания современные
исследователи уделяли другим инструментам умственного труда,
которыми средневековые авторы пользовались как первоисточ-
никами? Мы имеем в виду «Золотую сумму» (Summa аигеа)
Гильома Оксеррского, «Сумму» Филиппа Канцлера, «Сумму»
Превотена Кремонского, — и это только самые известные из по-
добных сочинений.
Несмотря на все попытки предложить ученым инструмент
для работы, в котором были бы собраны основные знания по
тому или иному предмету, нерешенной остается еще одна про-
блема. Как сделать так, чтобы охватить все написанное и быть в
курсе новых публикаций? Этот вопрос очень занимал ученое со-
общество. Поначалу одним из решений поставленной задачи
признали необходимость составления энциклопедий, предна-
значенных для сбора основных сведений в той или иной обла-
сти. Не случайно, что именно в этот период появились много-
численные сочинения подобного масштаба, среди которых на-
зовем De natura rerum Александра Неккама (ок. 1195 г.), De fini-
bus rerum Арнольда Саксонского (ок. 1220 г.), De proprietatibus
rerum Варфоломея Глэнвильского (ок. 1240 г.), De natura rerum
Фомы Брабантского (ок. 1245 г.) и Speculum maius Венсана де
Бове (ок. 1245—1260 гг.). Можно утверждать, что в этот период
определяющую роль в создании такого рода текстов начали
играть некоторые монашеские ордена. Действительно, Варфо-
ломей Глэнвильский был францисканцем, тогда как Фома Бра-
бантский и Венсан де Бове — доминиканцами.
Помимо энциклопедий существовало множество глоссариев
и лексиконов, незаменимых для правильного понимания неко-
торых терминов, используемых в латинских текстах. Им пред-
шествует датируемый XI в. Elementarium Папия. В прологе к это-
му сборнику автор впервые перечисляет правила систематиче-
ской алфавитной классификации. Его система, к сожалению, не
получила в то время широкого распространения и пришлось
ждать больше века, прежде чем снова стали пользоваться выра-
ботанными им принципами классификации. Однако приходится
ГЛАВА 4
147
с сожалением констатировать, что строгая научность, которую
он продемонстрировал в своем прологе, будет соблюдаться да-
леко не всегда.
В связи с составлением энциклопедий мы упомянули мона-
шеские ордена. Однако ни доминиканцы, ни францисканцы не
были первыми в создании этих рабочих инструментов. Их опе-
редили цистерианцы, еще в XII в. доказавшие свое мастерство
во всем, что касалось организации процесса сбора информации.
В книге больше не ищут мудрости, как это делали монахи при
чтении духовных книг. Первейшей целью читателя становится
знание. Чтобы прийти к нему, необходимо иметь определенное
количество ключей, позволяющих быстро отыскать отрывки, ко-
торыми предполагали воспользоваться.
Если вы хотите получить общее представление о том, что было
сделано цистерианцами, для того чтобы разбить текст на фраг-
менты, организовать его по разделам, выделить абзацы, казав-
шиеся им самыми важными, необходимо прочесть работы
Р. Роуза (R. Rouse) по этой проблеме [20]. Вы попадете в новый
мир, чем-то похожий на наш. Первая попытка упорядочения со-
держания манускрипта породила и многие другие инструменты,
облегчающие труд интеллектуала: оглавления, перечни понятий,
указатели терминов, аналитические таблицы, выстроенные в ал-
фавитном порядке, обзоры и конспекты. Дело дошло до того, что
стали сокращать даже суммы XII в., сводя их в один весьма удоб-
ный в употреблении том, содержание которого было лишь блед-
ным отражением оригинального сочинения.
Появление этого нового литературного жанра привело к не-
избежному выводу о том, что отныне чтение не является обра-
щением к первоисточнику. Оригинальный текст сначала прохо-
дил через руки компилятора, сквозь фильтр первичного отбора.
Менялось и отношение к книге. Ее содержание больше не изу-
чалось ради самого себя с целью впитать некую мудрость, как то
советовал Гуго Сен-Викторский [21]. Отныне знание, даже фраг-
ментарное, первично и именно оно имеет значение. Размышле-
ние и медитация уступили место пользе, и это глубинное изме-
нение полностью изменило саму роль чтения.
Некоторые эрудиты поняли значение этих инструментов для
работы с текстом для всей культуры Средневековья [22], но мно-
гие исследователи не оценили влияния, которое эти тексты ока-
148
ЖАКЛИН АМЕСС
зали на интеллектуалов той эпохи. Достаточно открыть любой
перечень книг XIV в., чтобы обнаружить, что «цветы», конкор-
дансы и таблицы в изобилии представлены не только в библио-
теках монашеских орденов, но и в библиотеках коллежей и уни-
верситетов. Во многих случаях эти сборники подменили собой
обращение к подлинникам и a fortiori чтение авторских текстов,
и хотя их можно с полным основанием отнести к литературе
вторичной, нельзя пренебречь той ролью, которую они сыграли
в подготовке средневековых писателей. Этот способ приобще-
ния к культуре совсем не похож на то, к чему привыкли мы с
вами, и нам трудно представить себе, что даже знаменитые ав-
торы той эпохи пользовались этими инструментами, чтобы по-
быстрее получить необходимые им сведения. Необходимо при-
знать, что многие из дошедших до нашего времени манускрип-
тов свидетельствуют о том, сколь широко были распространены
и как часто использовались подобного рода сборники.
Эти компиляции представляли собой свод готовых к упо-
треблению сведений на случай, если кому-либо требовалось
большое число легко узнаваемых текстов, чтобы подкрепить
какой-либо тезис или выстроить систему аргументации. Они по-
зволяли всем, кто желал опереться в своей работе на автори-
тетные суждения, следуя описанной выше методике, обратимся
к доступно организованному материалу. Резюмируя короткими
и удобными для запоминания фразами доктрины, часто изло-
женные языком темным и маловразумительным, эти сборники
облегчали понимание многих произведений. Именно поэтому
они часто выполняли функции учебников, вводящих читателей
в систему мысли того или иного автора.
Преимущества, которые демонстрировали эти средства ин-
теллектуального труда, объясняют, почему большинство читате-
лей постепенно перестало обращаться к подлинникам и во мно-
гих случаях ограничивалось исключительно знакомством с
отрывками из них. Становится понятно, почему эти сборники
так высоко ценились студентами факультета искусств, посту-
павшими в университеты в юном возрасте и вынужденных изу-
чать доктрины, часто весьма заумные и непонятные [23]. Начи-
ная с XIV в. в германских университетах, а затем и в универси-
тетах других стран Европы, главным образом на факультетах
искусств, некоторые из таких сборников стали применять в ка-
ГЛАВА 4
149
честве учебных материалов к университетским курсам [24]. Мы
видим, какую эволюцию претерпели эти сборники. Первона-
чально они использовались только как справочный аппарат, но
с их помощью так легко было получить общее представление о
тексте, что многие избавили себя от необходимости обращаться
к оригиналу. Сначала ими пользовались только студенты, чтобы
составить представление о том или ином произведении, но с те-
чением времени даже преподаватели за основу читаемых ими
курсов стали брать не оригинальные тексты, а компиляции. Сле-
довательно, мы можем констатировать реальное оскудение зна-
ния обязательных текстов, которые следовало «прочесть» и
истолковать на лекциях в рамках различных университетских
программ.
АНТОЛОГИИ И КРАТКИЕ КУРСЫ: ПРИЧИНЫ УСПЕХА
Учебники, на которых основывалось университетское препода-
вание того времени, все еще плохо изучены. С одной стороны,
это объясняется тем, что многие из этих сборников еще не опуб-
ликованы и, следовательно, недостаточно изучены. С другой сто-
роны, некоторые историки культуры полагают, что эта вторич-
ная литература малоинтересна и изучать ее не стоит труда.
А между тем, именно по этим скромным учебникам средневе-
ковые интеллектуалы изучали обязательные предметы и знако-
мились с сочинениями своих предшественников [25].
Поначалу действовавшие методики преподавания все же тре-
бовали чтения оригинальных текстов [26]. Конечно, речь не шла
о монастырской практике чтения. В лекциях (lectio) привилеги-
рованное место отводилось толкованиям и комментариям. Но
университетскими программами предусматривались и другие
формы занятий: семинары-диспуты (disputatio) и проповедова-
ние (praedicatio). Трем уровням монастырской культуры: чтению,
Медитации и созерцанию — в схоластическую эпоху соответ-
ствовали три разных способа работы с текстом: толкование и
комментирование (legere), семинар-диспут (disputare) и духовное
осмысление содержания (praedicare). Но очень скоро станет ясно,
что роль диспута будет все возрастать и в конце концов вытес-
нит оставшиеся две формы занятий. Начиная с XIII в. влияние
150
ЖАКЛИН АМЕСС
философии Аристотеля стало определяющим. Активизировалось
преподавание диалектики, и главным стало искусство рассуж-
дения и ведения спора. Вот так столетие спустя во всех областях
знания начала главенствовать логика. Навыки подбора доказа-
тельств прививались ради них самих, в ущерб изучению содер-
жания текстов. Заорганизованность учебного процесса и из-
лишняя специализация привели к нарушению изначального рав-
новесия между различными формами обучения. Чтение, диспут
и проповедь оказались в неравном положении. Совокупность
вышеназванных причин скорее способствовала использованию
различных вспомогательных текстов, чем чтению текста, лежа-
щего в основе всей средневековой культуры, чтению Библии. Мы
видим, что в XIV в. даже на богословском факультете библей-
ские комментарии больше никого не интересуют. Другой взгляд
на вещи, другая ментальность... Произошел переход к иному
типу чтения.
Этой эволюции способствовали и другие факторы. Посту-
павшие в университеты студенты были очень молоды. Факуль-
тет искусств, курс которого во всех университетах, кроме Бо-
лонского, обязательно требовалось пройти, прежде чем присту-
пить к занятиям по выбранной специальности, выполнял в ту
эпоху функцию средней школы. Образования, полученного мо-
лодыми людьми до их поступления в университеты, было явно
недостаточно для углубленного понимания оригинальных про-
изведений, которые читали и комментировали на лекциях. Кол-
лективное чтение входивших в обязательную программу текстов
должно было быть организовано таким образом, чтобы каждый
получил возможность понять изучаемое произведение. Унасле-
дованная от XII в. методика преподавания включала три этапа:
объяснение грамматических особенностей каждого слова (lit-
tera), дословный перевод или парафраз, предназначенный, чтобы
понять основное содержание и оттенки смысла читаемого пред-
ложения (sensus), и, наконец, обстоятельное истолкование раз-
бираемого отрывка преподавателем (sententia). Подобная мето-
дика должна была помочь каждому учащемуся глубоко понять
изучаемое произведение.
На практике дело обстояло несколько иначе. Так, никто из
новоиспеченных студентов не был предварительно ознакомлен
с трудами Аристотеля, которые составляли основу преподавания
ГЛАВА 4
151
философии. Поэтому, несмотря на дословные переводы и ком-
ментарии, в обязательном порядке делавшиеся преподавателями,
несмотря на все учебные упражнения, призванные облегчить на-
чинающим усвоение доктрины, открывавшей перед ними новые
горизонты, глубокое понимание учения Стагирита оставалось
недоступным большинству из них. Таким образом, сборники
цитат из трудов Аристотеля упрощали понимание философской
системы, суть которой не всегда просто уловить даже специали-
стам. Как правило, студенты не предпринимали ни малейших
усилий, чтобы хотя бы попытаться прочесть оригинальный текст,
и довольствовались отрывками и комментариями, которые делал
преподаватель на лекциях.
Однако многие преподаватели также не пользовались ориги-
налами текстов, которые должны были толковать и комменти-
ровать. У некоторых из них возникали сложности с пониманием
греческих текстов, во внимание следует принять также причины
экономического характера. Доступ к оригиналам произведений,
которые хотелось прочесть и использовать в работе, ограничи-
вался двумя обстоятельствами. Во-первых, высокой стоимостью
пергамена (для того чтобы переписать полный текст Библии,
требовались шкуры целого стада коров, что по тем временам со-
ставляло немалое состояние), а во-вторых, тем обстоятельством,
что труд переписчика долгое время считался трудом рабским
[27], и вплоть до XIII в. большинство интеллектуалов пользова-
лись услугами секретарей или профессиональных копиистов, что
также требовало больших расходов. Но даже в период развития
университетского образования, когда письмо стало занятием
привычным, членам некоторых нищенствующих орденов запре-
щалось тратить свое время на переписывание текстов [28]. Время
учебы было слишком драгоценно и его не следовало терять, ко-
пируя чужие сочинения. Финансовые соображения вкупе с не-
уважением к труду скриба объясняют, почему при возросшей по-
требности в текстах приходилось обращаться к работам вспомо-
гательного характера, представлявшим собой сборники наибо-
лее характерных отрывков или же краткий пересказ всего
сочинения, которые давали возможность ознакомиться с содер-
жанием произведения.
В университетский период некоторые библиотеки выдавали
Манускрипты на дом. Но число имевшихся в обращении книг не
152
ЖАКЛИН АМЕСС
соответствовало все возраставшему спросу на них. Чтобы как-то
решить эту проблему, университеты создали систему размноже-
ния текстов — par exemplar et pecia [29]. Университетское началь-
ство осуществляло строгий контроль за качеством распростра-
нявшихся таким образом текстов, чтобы не допустить попадания
в оборот ошибочных версий [30]. Но все усилия были напрасны;
простота взяла верх и многие студенты ограничивались при изу-
чении текстов «цветами» и конспектами, избавив себя таким об-
разом от необходимости самостоятельно читать оригинал.
С грустью приходится констатировать, что, несмотря на су-
ществовавшие запреты и распоряжения, тенденция к упрощению
стала усиливаться везде, особенно на факультете искусств. Го-
раздо проще было преподать студентам краткое и легкое для за-
поминания изложение, чем долго и подробно объяснять темные
места некоторых произведений, входящих в программу курса.
Оскудение преподавания объясняется несколькими факто-
рами. После эпидемии чумы, свирепствовавшей в Европе и опу-
стошившей города, изменился состав университетского сооб-
щества. Среди студентов стали преобладать выходцы из сель-
ской местности, уровень подготовки которых, судя по всему,
был существенно ниже, чем у их предшественников. Для изуче-
ния входящих в программу наук им вполне подходили вспомо-
гательные работы, изначально предназначавшиеся для того,
чтобы облегчить понимание оригинальных текстов. Простота
изложения также имела значение, поскольку многочисленные
занятия, которые они были вынуждены посещать во время про-
хождения курса, требовали от них запоминания большого коли-
чества информации. Не все они в достаточной степени владели
навыками письма, и часто им бывало трудно полно и без оши-
бок записывать лекции. Таким образом, они были просто вы-
нуждены пользоваться многочисленными конспектами, распро-
странявшимися в форме таблиц, резюме, конкордансов, индек-
сов и «цветов».
Тут мы сталкиваемся с главной проблемой, которую ставят
такого рода тексты: проблемой отбора. Достоинство цитируе-
мых отрывков и качество пересказа полностью зависели от ра-
зумения компилятора. При пользовании любым из этих сбор-
ников неизбежно задаешься вопросом о том, какой методики
придерживался его автор, какие цели он преследовал при выборе
ГЛАВА 4
153
отрывков для заучивания наизусть. Понять это можно далеко не
всегда. Первая проблема состоит в том, что нам неизвестны
имена авторов многих подобных сочинений. Большинство из
них не имеет вводной части, пролога — и это вторая проблема.
Если же пролог, объясняющий цели и задачи компилятора, все
же существует, следует выяснить, является ли он подлинным
или же позаимствован из предыдущего сборника, как это часто
бывало в ту эпоху. Выяснив это, следует предпринять попытку
определить, в какой степени компилятор следовал заявленным
принципам на практике. Далеко не всегда можно с уверенностью
ответить на этот вопрос.
Само собой разумеется, что как бы ни были полезны подоб-
ные сборники, они не исключали необходимость обращения к
полному тексту того или иного произведения. Несмотря на то,
что задумывались они именно как замена недоступным для чи-
тателей текстам, способ их использования очень скоро показал,
что антологиями пользовались исключительно из-за их про-
стоты, поскольку в этом случае нет нужды читать произведение
целиком. Это замечание в полной мере относится ко всем типам
антологий. В общем, можно сделать вывод, что основной недо-
статок компилятивной литературы, сборников цитат и кратких
изложений состоял в том, что они отучали человека Средневе-
ковья от чтения оригинальных текстов. Интересное подтверж-
дение справедливости сделанного нами вывода можно найти во
введении к третьему тому Картулярия Парижского университета
(Chartularium Universitatis Parisiensis), авторы которого видят при-
чину падения в XIV в. интереса к изучению богословия и успеха
номинализма в чрезмерном увлечении антологиями и сборни-
ками цитат:
«Давно уже богословы, кроме небольшого их числа, пренебре-
гают замечательным источником богословских знаний, каковым
является изучение творений отцов Церкви. В самом деле, в ката-
логах манускриптов того беспокойного времени нет собственно-
ручных творений святых отцов, кроме небольших произведений,
повествующих главным образом об устройстве духовной жизни;
все, что было им известно о трудах отцов, они почерпнули из более
поздних богословских сочинений и из сборников выстроенных в ал-
фавитном порядке цитат из творений отцов Церкви. Этот схола-
154
ЖАКЛИН АМЕСС
стический метод берет свое начало в традициях Античности. Так
богословие стало бесплодным, бесплодным более чем когда-либо,
тогда как в философии безраздельно царствует номинализм...» [31].
Столь суровая оценка роли компилятивной литературы по-
казывает, до какой степени последняя ограничивала творческие
возможности человека и делала бесплодным любое исследова-
ние, если превращалась в самоцель, а не использовалась только
в качестве вспомогательного средства. Сведение оригинальных
мыслей автора к некоторому количеству более или менее удачно
подобранных и выдернутых из контекста цитат искажало сущ-
ность многих учений и не позволяло соприкоснуться с тем бо-
гатством, которое содержали в себе некоторые творения. Выбор
цитат целиком отдавался на откуп компилятору, так что те места,
которые были признаны недостойными войти в сборники, были
обречены на забвение. Наконец, слишком часто компилирова-
ние искажало авторскую мысль. Значительное сокращение почти
всегда предполагало крайнее упрощение доктрины и, главное,
отсекало все нюансы.
Кроме того, привычка выделять в тексте самые важные места
{notabilia) являлась одним из методов преподавания как на фа-
культете искусств, так и в studia монашеских орденов. Поэтому
неудивительно, что со временем стали появляться сборники
подобных notabilia из лекций преподавателей. Это был мате-
риал, готовый к употреблению. Создание вспомогательного ап-
парата, дающего возможность быстрого и легкого доступа к
текстам, было широко распространено во всех областях и до-
стигло своей кульминации во время развития университетов.
Действительно, некоторые уставные требования резко увели-
чили потребность в текстах. Почти во всех университетах сту-
денты были обязаны иметь списки текстов, которые читались
на лекциях, чтобы следить за объяснениями преподавателя [32].
Разнообразные университетские занятия требовали от них зна-
ний, достаточных для того, чтобы принимать участие в диспу-
тах, используя для этого суждения «авторитетов». Чтобы раз-
вить ум и научиться высказывать собственное мнение, они
должны были прочесть множество текстов. Вот так и появились
на свет множество конспектов, конкордансов, антологий и
сборников «цветов».
ГЛАВА 4
155
РОЛЬ МОНАШЕСКИХ ОРДЕНОВ
В то же время можно констатировать, что различные монаше-
ские ордена поощряли создание и распространение такого рода
литературы, преследуя при этом собственные цели. Делали они
это, прежде всег, для того, чтобы не допустить ошибочных истол-
кований философских учений, которые могут вынудить кое-кого
из монашеской братии исповедовать теории, противоречащие
христианскому вероучению. Поэтому в сборники, составленные
клириками, включались только ясные, легкие для понимания
отрывки, не затрагивающие неоднозначные проблемы. Напри-
мер, доминиканец Иордан Саксонский вскоре после образова-
ния ордена формально запретил молодым братьям читать фило-
софские труды, кроме тех случаев, когда орденский педагог был
способен их толковать и комментировать [33]. Только богослов-
ские труды были доступны всем и каждому. Гумберт Романский
не столь категоричен в своих суждениях и делит монахов на три
категории. Правила, которым они должны следовать, зависят от
умственных способностей представителей этих трех групп [34].
Следует также принять во внимание, что в основе всех анто-
логий и конкордансов лежал чей-то выбор, и компилятор мог
специально исключать места, имевшие двойственное толкова-
ние, не соответствовавшие христианской доктрине. Различные
монашеские ордена, желая избежать еретических споров, поощ-
ряли составление и распространение вспомогательных текстов
подобного рода, содержание которых они легко могли контро-
лировать. Известно, что эти сборники различными путями по-
падали в Авиньон к папскому двору. И даже папы пользовались
ими, чтобы не читать в подлинниках произведения, когда у них
для этого нет времени и желания.
Известно, что папа Иоанн ХХП (1316—1334) питал пристра-
стие к такой литературе [35]. Но несмотря на то что понтифик
в своей работе обильно пользовался этими сборниками, он
в большинстве случаев был знаком с сочинениями авторов, ко-
торых цитировал. В одной из своих проповедей он даже крити-
ковал клеветников, строящих свои доказательства на одних
только конспектах и отрывках [36]. Не имея времени прочесть
в подлиннике все произведения, с которыми они желали озна-
комиться из любопытства или для того, чтобы составить соб-
156
ЖАКЛИН АМЕСС
ственное мнение о текстах, которые были признаны еретиче-
скими, многие папы обращались к монахам с просьбой составить
для них сборники извлечений [37]. Многие из этих антологий фи-
гурируют в каталоге папской библиотеки в Авиньоне. Король
Роберт Анжуйский и другие великие мира сего поступали точно
так же. А Фредерико, герцог Урбинский (XV в.), заказал доми-
никанцу Джордано из Бергомо (lordanis de Bergomo) антологию
извлечений из трудов Аристотеля [38]. В сохранившемся в манус-
крипте посвящении называлась, помимо прочего, одна из при-
чин, по которой герцог обратился с такой просьбой: он испыты-
вал затруднения в понимании философии Аристотеля [39]. Вот мы
и встретили вновь один из доводов в пользу создания сборников
цитат из трудов Аристотеля для нужд образования.
Какое влияние оказывал труд монахов-компиляторов на об-
щественное сознание? все ли они обладали знаниями, доста-
точными для подобной работы? Не оставили ли они — вольно
или невольно — отпечаток собственной личности на составлен-
ных ими документах? Цели, которые они преследовали, потреб-
ности их заказчиков, их намерения и конечный результат за-
служивают специального исследования, которого пока никто не
предпринимал.
ГУМАНИСТИЧЕСКИЕ КОМПИЛЯЦИИ
Можно ли применительно к этим учебникам говорить о пере-
ходе от Средних веков к эпохе Возрождения? Отец Ш. Лор не
так давно заметил, что ни о какой эволюции не может быть и
речи, поскольку основные учебники, которыми пользовались в
конце XIV в. — это отчасти те же учебники, по которым изучали
философию в XIII в. Следовало бы проверить, распространяется
это правило на остальные университетские дисциплины или же
оно свойственно только одной из них. Однако следует обратить
внимание на то, что даже если сохранялась преемственность в
воспроизводстве основных учебников, то атмосфера изменилась
весьма существенно. Отношение интеллектуалов к суждениям
«авторитетов» стало другим. Преподавание законов логики и
искусства ведения диспутов сделало за истекшие столетия свое
дело, и во всех областях жизни разум (ratio), несмотря на со-
ГЛАВА 4
157
противление богословов, понемногу начал брать верх над «авто-
ритетами» (auctorifates). Изменения произошли не на уровне
сборников изучаемых и комментируемых текстов, а в способе
изучения и обсуждения этих текстов.
Верно также и то, что в некоторых случаях изменилась и ме-
тодика преподавания. Гуманисты снова ввели в моду индивиду-
альное чтение. Они советовали обращаться непосредственно к
оригиналам. Хотя продолжали создаваться новые сборники из-
влечений и цитат, но среди множества тех, что вышли в свет в
интересующий нас период, мы находим подборки «цветов», вы-
полненные скорее для личного пользования и представляющие
выписки, сделанные в процессе чтения каким-нибудь гуманистом
или эрудитом. В этот период часто бывает непросто провести
границу между собранием «цветов» и сборником текстов [40].
Если речь идет о личных заметках, то в этом случае цели, кото-
рые преследовал компилятор, коренным образом отличаются от
мотивировок, которыми в большинстве своем руководствова-
лись люди Средневековья. Некоторые из этих работ больше по-
хожи на полноценные антологии, чем на собственно сборники
цитат. Здесь также необходимо уточнить значение используе-
мых терминов [41]. Большинство этих сборников предназнача-
лись для личного пользования и не получили широкого распро-
странения, а некоторые из них никогда не брал в руки никто по-
сторонний.
Однако в эпоху Возрождения нищенствующие ордена продол-
жают играть заметную роль в разработке инструментария для за-
нятий философией. Чтобы убедиться в том, что средневековая
традиция продолжалась и в эпоху Возрождения, достаточно упо-
мянуть имена августинца Павла из Венеции, францисканца Ан-
тонио Тромбетта и доминиканца Тома де Вио [42].
Сборники «цветов» не исчезли с приходом эры гуманизма, на-
против, они эволюционировали, но не прекратили своего суще-
ствования. Известно, что продукция эта стала более разнооб-
разной. Сборниками пользуются как люди образованные, так и
проповедники и преподаватели. В них собраны полезные и до-
ступные документы, которые продолжают использовать в обра-
зовательных целях [43]. К тому же иезуиты, начиная с XVI в.,
всячески поощряли их использование [44]. Это неудивительно,
поскольку в сборниках «цветов» использовались только те тек-
158
ЖАКЛИН АМЕСС
сты, из которых были изъяты нежелательные места и которые
не могли посеять смущение в умах и толкнуть молодежь на опас-
ный путь. В эту эпоху произошло еще одно интересное событие:
с латыни на местный язык были переведены несколько средне-
вековых сборников.
ПОСТЕПЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ СХОЛАСТИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ
Эволюция приемов и способов чтения, начавшаяся в XII в., по-
зволяет признать отличие схоластической модели от предше-
ствовавших ей практик. Приобретение знаний стало важнее ду-
ховности. Проанализированные нами изменения в языке указы-
вают направление, в котором менялись подходы к чтению тек-
стов. Преподавание и насколько возможно быстрое приобретение
знаний пришли на смену углубленному изучению научных и ли-
тературных произведений. Отныне книги читают по диагонали.
Размышления над Священным Писанием заменили на изучение,
часто поверхностное, других текстов, включенных в универси-
тетские программы. Студенты и преподаватели по большей части
читают не для удовольствия, но ради получения сведений, необ-
ходимых для приобретения полезных знаний.
Чтобы знание не было заперто в монастырских стенах и не
оставалось делом преимущественно личным, начиная с XII в.
люди, подобные Петру Ломбардскому, Петру Певчему, Морису
де Сюлли, Роберу де Курсону и др., старались сделать его до-
ступным обществу. К несчастью, их благородное начинание не
имело успеха. Специализированное и организованное чтение во-
зобладало над чтением духовным. Энциклопедическая точка зре-
ния заменила на всех уровнях чтение и медитацию. Логика, при-
званная формировать характер и развивать умственные способ-
ности, ввела интеллектуалов в соблазн и заполонила универси-
тетское сообщество. Искусство ведения спора стало цениться
больше, чем глубокое знание текстов [45]. Хорошо натрениро-
ванная память людей Средневековья помогала им не обращаться
к первоисточникам, а пользоваться только сборниками отрыв-
ков и цитат, отобранных другими. Изменилась и методика ра-
боты. Индивидуальное творчество во многих случаях уступило
место сочинениям с уже заданной внутренней структурой, за-
ГЛАВА 4
159
гнанным в жесткие рамки и использующим типично схоласти-
ческие формулы и выражения. В их очень сильно специализи-
рованном языке отчасти и заключалась причина неизбежного
упадка схоластической модели. XIV в. стал в этом смысле пово-
ротным, несмотря на существование блестящих личностей.
Помимо университетских навыков, оказавших основопола-
гающее влияние на практику чтения, следует отметить, что су-
ществовали и иные способы доступа к текстам, которыми, как
правило, пользовались образованные интеллектуалы и библио-
филы, сохранившие любовь к книге. Хороший тому пример мы
находим в личности Ричарда Бьюри [46]. Однако от Ричарда
Фитц-Ральфа, архиепископа Армагского (XIV в.), мы узнаем,
чтои нищенствующие ордена приобретают огромное количество
книг для пополнения монастырских библиотек и обеспечения
братии необходимым багажом знаний:
«В Оксфорде невозможно купить ни одной книги по филосо-
фии или богословию; труды по медицине и каноническому праву
попадаются крайне редко, потому что число монастырей ни-
щенствующих орденов умножилось и они скупают для своих
обителей все подряд. Они имеют прекрасные большие мона-
стырские библиотеки; помимо этого каждый их студент в изо-
билии снабжается книгами. Нехватка вспомогательных изданий,
вызванная закупками нищенствующих орденов, вынудило троих
или четверых клириков, посланных архиепископом в Оксфорд,
отказаться продолжать учебу» [47].
Это свидетельство подтверждает особенности менталитета
этих орденов, которые запрещали своим братьям тратить учеб-
ное время на переписывание чужих текстов.
Следует добавить, что проблема нехватки книг и вспомога-
тельных материалов, необходимых для обучения в университе-
тах, естественным образом разрешилась во второй половине
XIV в. после эпидемии чумы, опустошившей Европу. Особенно
сильно пострадали города. Поскольку большинство интеллек-
туалов было сконцентрировано именно в городах, чума стала
причиной массовой гибели преподавателей и студентов, оставив
в распоряжении выживших большое количество книг. С этого
момента радикально изменились условия приобретения и рас-
160 ЖАКЛИН АМЕСС
пространения текстов. Книги снова стали доступными и вернули
ученому сословию вкус к чтению, который они отчасти утратили
в предыдущем столетии, подменив его стремлением к утилитар-
ному знанию.
А в Италии гуманисты начали разыскивать античные тексты
и возвращать их в культурный оборот. Такое изменение обшей
атмосферы, изобретение книгопечатания и любовь к художе-
ственной литературе вновь изменили отношение к книге. К тому
же движения, подобные Devotio moderna, опять предприняли по-
пытки ввести в моду чтение в той его форме, в которой оно су-
ществовало в монастырский период [48]. Рост городов и демо-
кратизация образования внесли разнообразие в интересы чита-
телей, среди которых можно встретить и бюргеров, и торговцев,
и интеллектуалов.
Пол Зенгер
ГЛАВА 5
ЧТЕНИЕ В ПОЗДНЕМ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ
Историки признают, что XII в. в Северной Европе стал веком
огромных новшеств в области права, богословия, философии
и искусства. Но для историка, изучающего чтение, это, прежде
всего, — столетие развития и укрепления письма с межсловными
пробелами, которое появилось в VII в. на Британских островах и
стало обычным в XI в. во Франции, Лотарингии и Германии. След-
ствием появления четко видимых пробелов после каждого слова
во фразе, включая односложные предлоги, было то, что теперь для
понимания текста перестало быть необходимым чтение вслух.
К новому способу представления текста прибавилась и не
менее важная языковая перемена: новые правила порядка ла-
тинских слов или как минимум объединение грамматически свя-
занных слов в линейные последовательности. Эти два новшества:
разделение слов на письме и их синтаксическое упорядоче-
ние — позволили четко и однозначно передавать мысль, что и
требовала схоластическая философия с ее множеством тонкостей
[1]. Это было необходимым условием и для развития пунктуа-
ции, и для быстрого чтения про себя. Новшества предполагали
способность визуально распознавать форму слова и отмечать ос-
новные пространственные единицы текста: простое предложе-
ние, целое предложение, абзац.
Межсловные пробелы и чтение про себя
Один из самых поразительных примеров новой техники письма с
Межсловными пробелами — сочинения Гвиберта Ножанского
(Умер в 1125 г.). В работе Гвиберта, уроженца Нормандии, вопло-
тились все принятые в то время навыки умственного труда и
162
ПОЛ ЗЕНГЕР
письма. Рукописи самого Гвиберта и его секретарей (Националь-
ная библиотека, латинские рукописи 2500, 2502 и 2900 из аббат-
ства Ножан-су-Куси около Суассона) имеют отчетливые пробелы;
в конце слов они употребляют специфические написания (на-
пример, конечное S прописное), чтобы слова на глаз лучше выде-
лялись [2]. Выделение слов становилось еше четче благодаря абб-
ревиатурам коротких слов, особенно предлогов и союзов, изобра-
жавшихся одним недвусмысленным символом, например, лигатура
& вместо союза et, тиронов знак' вместо словоформы est. Кроме
того, Гвиберт и его секретари использовали дефис.
Аналогичное написание с регулярным разделением слов
встречается у Гуго Сен-Викторского (умер в 1141 г.). Чтобы яснее
проявить форму слова, в древнейших рукописях его произве-
дений из августинского Сен-Викторского аббатства в Париже ис-
пользованы (не считая округлого конечного S) особые знаки для
конечных -us, -tur, -т и -огит. Кроме того, копиист пользовался
дефисом. В латинской рукописи 15009 из Национальной биб-
лиотеки — древнейший известный экземпляр сочинения Гуго De
tribus maximis circumstantiis gestorum — имеются тиронов знак для
союза et, перечеркнутое S прописное для окончания -огит, про-
писная лигатура NS, прописное R. В кодексе S 292/1 из биб-
лиотеки Боннского университета, содержащем его произведение
De sacramentis Christianae fidei, переписанное через 14 лет после
смерти аббата, в 1155 г., для Альтенбургского цистерцианского
аббатства [3], соблюдены цистерцианские правила написания
рукописей: слова разделены пробелами, равными расстоянию
между ножками буквы п. Как в этом кодексе, так и в других,
более ранних рукописях Гуго Сен-Викторского, употребляются
прописные буквы в начале имен собственных.
В первых рукописях Гуго инициалы раскрашивались, чтобы
легче запоминались зрительно выделенные таким образом начала
разделов [4]. Такое графическое представление информации,
связанное с раскрашенными инициалами и структурой текста,
в XI в. выполнявшимися переписчиками таких аббатств, как
Фекам и Сен-Жермен-де-Пре, было педагогическим инстру-
ментом. В книге De tribus maximis circumstantiis gestorum он сове-
* Тироновы знаки — стенографическая система, изобретенная секретарем Цице-
рона Марком Туллием Тироном. — Прим. фр. переводчика.
ГЛАВА 5
163
тует учащимся внимательно читать в книгу, запоминая цвет и
форму букв, а также особые значки, дающие информацию о тек-
сте [5]. Он считал зрительное взаимодействие читателя с книгой
составной частью обучения; в «Дидаскаликон» он говорит о трех
типах чтения: чтение для другого, слушание чужого чтения и
чтение про себя, вглядываясь (inspicere), т. е. безмолвное чтение
наедине с собой [6].
Употребление глагола inspicere, отсылающего к визуальной сто-
роне чтения, идет от святого Ансельма и раннего употребления гла-
гола videre в значении «читать» в Англии и Ирландии, которое в
XI в. было принято и в континентальной Европе. По Гуго Сен-
Викторскому, читатель, прежде всего, должен овладеть граммати-
ческой конструкцией (что облегчалось синтаксической группи-
ровкой слов), затем пониманием буквального смысла и лишь затем
переходить к углубленному пониманию смысла, уже не обращая
внимания на устное произнесение и связанное с ним соблюдение
акцентуации [7]. Именно эти зрительные по преимуществу про-
цедуры и облегчались новой техникой структурирования пись-
менного текста. Гуго говорит, что значки (notae) старинных грам-
матиков, в том числе пунктуация, как правило, уже должны быть
выписаны на странице, или же писец должен вставлять их для об-
легчения задачи читателя; между тем, в древние времена зани-
маться этим для облегчения грамматического анализа должен был
не писец, а чтец. Тот факт, что аббат передает задачу подготовки
текста переписчику, говорит о важности перемен в менталитете,
случившихся в XI в. в Северной Франции. В книге De grammatica
он дает обширный список используемых знаков препинания; он
же первым из средневековых грамматиков внес в число знаков, ко-
торые писец должен дать в тексте, знаки сносок [8]. Эти знаки,
имеющие в виду безмолвное движение глаз для справки, встре-
чаются все чаше, начиная с конца X в.
Гуго из Фуйуа, современник Гуго Сен-Викторского, кото-
рому впоследствии часто ошибочно приписывались сочинения
Последнего, написал трактат Liber de rota verae religionis, иллю-
страции к которому, хотя еще и не слишком подробны, но уже
Дают довольно далеко зашедшую форму отношения к письму и
Изображению, развивавшуюся вместе с употреблением меж-
словных пробелов в весьма многочисленных рукописях Британ-
ских островов и Северной Франции XI в. [9]. Роль зрителя ил-
164
ПОЛ ЗЕНГЕР
люстраций этой книги, а также других сочинений Гуго из Фуйуа
(Liber avium и De pastoribus et ovibus) сливается с ролью читателя
текста. Текст Liber de rota verae religionis отсылает к миниатюрам
и находящемуся при них тексту, также написанному с межслов-
ными интервалами. В одной рукописи XII в., хранящейся в Ко-
ролевской библиотеке Брюсселя (BR II 1076), легенды, кото-
рыми подписаны миниатюры, содержат много терминальных
форм, в том числе прописное конечное S, ставшее эмблемой
протосхоластического письма XI в. На картинке изображен «доб-
рый аббат», погруженный в чтение. У такой иконографии без-
молвного чтения есть более ранние прецеденты в книгах XI в.,
иллюминованных для аббатств Фекам и Люксей. Одним из ши-
роких путей передачи протосхоластических графических новов-
ведений на рубеже XI—XII вв. стала Шартрская школа, где меж-
словные пробелы были введены со времен епископа Фульберта,
соученика Герберта. «Декрет» и «Панамия» Ивона Шартрского
(умер в 1116 г.) распространялись к северу от Альп исключи-
тельно в рукописях, где использовалось раздельное написание
слов, как и в заменившем их впоследствии «Декрете» Грациана.
Произведения Абеляра и Иоанна Солсберийского, учившихся в
Шартре, писались и распространялись в рукописях, где между
словами стояли пробелы. Иоанн Солсберийский, как и Гуго Сен-
Викторский, различал чтение вслух учителя ученику (prelectio)
и чтение про себя (lectio) [10]. Он, как и наставники ars lectoria
в XI в., полагал, что искусство правильного письма является ча-
стью грамматики, и видел в пунктуации знаки паратекстового
общения между автором и читателями, аналогичные невмам для
записи музыки [11]. Верный монашеской традиции, завешанной
прошлым веком, он особенно следил за правильным разделе-
нием на слова, чтобы их можно было различать на глаз и пони-
мать рукописный текст, не прибегая к чтению вслух [12]. В дру-
гих местностях Франции придерживались тех же принципов.
Гильберт из Пуатье прилагал к рукописям, написанным с по-
следовательным словоделением, эмблематические знаки, восхо-
дящие к образцам XI в. (например, рукопись из муниципальной
библиотеки Труа, № 988).
О новой привычке к безмолвному чтению, про которую упо-
минали Гвиберт Ножанский, Гуго Сен-Викторский и Иоанн.
Солсберийский, прямо говорит Рихальм, приор цистерцианского’
ГЛАВА 5
165
аббатства Шёнталь в 1216—1221 гг., в трактате Liber revelationum
de insidiis et versutiis daemonum adversus homines, рассказывая, как
бесы прерывали его lectio про себя и заставляли читать вслух, тем
самым мешая внутреннему и духовному пониманию [13]. Пред-
почтение, которое Рихальм отдает чтению про себя, вполне гар-
монирует с духовной психологией цистерцианства в описании
Бернарда Клервосского, Исаака из Стеллы, Гильома из Сен-
Тьерри и Аэльреда Риевосского (умер в 1167 г.) [14]. Все эти мо-
нахи-цистерцианцы считали, что центр духа находится в сердце
и видели в чтении лучший способ затронуть «сердечные чувства»
(affectus cordis). По их мнению, индивидуальное чтение тесно
связано с духовным размышлением и даже является необходи-
мым условием для него. Этот идеал, в XI в. уже проповедовав-
шийся Иоанном Фекамским и Асельмом Кентерберийским, про-
пагандировался во всех цистерцианских монастырях. Гильом из
Сен-Тьерри в Epistula adfratres de monte dei тесно связывал lectio
и meditatio [15]. Неизвестный, но, вероятно, цистерцианский
автор сочинения De interiori domo использовал метафору уеди-
ненного чтения, говоря о духовном размышлении [16]. Другое
доказательство весьма развитого характера чтения глазами у ци-
стерцианцев — то, что их трудами в первой половине XIII в.
вошли в практику сборники «дистинкций» (distinctiones) — слож-
ных систем указателей, основанных на нумерации страниц и ис-
пользовании букв алфавита для различения частей текста [17].
Новую технику чтения про себя и использования системы от-
сылок с XI в. развивали и бенедиктинцы. Монах аббатства Сен-
Марсьяль Бернард Итье (умер в 1225 г.) применял нумерацию
листов (Национальная библиотека, латинская рукопись 1338)
для упорядочения предварительных выписок к своей «Хронике»:
например, выписки к 1112 г. находятся на листе 112 [18]. Петр
Келльский, автор трактата De discipline claustrali, считавший чте-
ние про себя необходимым условием духовного размышления,
Употреблял глагол wr/егедля обозначения чтения [19]. Он гово-
рил об уединенном чтении в монастыре как о стимуляторе раз-
мышления, совершающегося в безмолвии. Все сохранившиеся
экземпляры его книги написаны с межсловными пробелами [20].
Один из экземпляров его проповедей, переписанный в Клерво
Поколение спустя после его смерти (Муниципальная библио-
Тека Труа, № 253), также выполнен с межсловными пробелами
166
ПОЛ ЗЕНГЕР
и некоторыми аббревиатурами, как-то: тиронов знак для et, диа-
критические знаки и эмблематическая пунктуация [21]. Ан-
глийский монах из аббатства Сент-Эвруль Одерик Виталь, «Цер-
ковная история» которого стоит в первом ряду нормандских
исторических компиляций первой половины XI в., был образ-
цом литературной плодовитости, о которой он говорит и в своем
сочинении [22]. Сам он на письме использовал пробелы больше
половины ширины обычной клетки, а также прописные буквы
и для имен собственных, и для терминальных форм.
АВТОР И ЕГО ТЕКСТ: ОТ ДИКТОВКИ К СОБСТВЕННОРУЧНОЙ ЗАПИСИ
Тесная связь, возникавшая между читателем и книгой, суще-
ствовала также между автором и его рукописью. Квинтилиан, пи-
савший в те времена, когда слова отделялись друг от друга точ-
ками, советовал авторам писать самим [23], но писатели периода
поздней Античности обычно диктовали свои произведения, по-
скольку scriptio continua, ставшее нормой с конца П в., было
слишком трудно. С переходом на письмо с пробелами стало воз-
можным возобновление интереса к собственноручному писа-
нию, и некоторые, как Отлох Санкт-Эммерамский в XI в. и Гви-
берт Ножанский в XII в., уже могли выражать на письме такие
чувства, которые прежде не могли быть доверены пергамену,
ибо их интимный характер не предполагал присутствие секре-
таря. Гвиберт блестяще владел письмом с пробелами, что отра-
зилось и на его авторском сознании. В книге De vita sua sive
Monodiarum libri tres он проявляет склонность к самоанализу,
ставшую характерной для литературной культуры позднего Сред-
невековья. Он сочинял также эротические стихи в античном
духе, которые прятал от братии [24], и тайком от аббата сочинил
комментарий к книге Бытия. Как и Ансельм Бекский, он тща-
тельно делил свои книги на главы, чтобы было проще читать их
[25]. В последние годы жизни, ослепнув, Гвиберт уже не мог пи-
сать сам, и ему пришлось пользоваться услугами секретаря.
В «Тропологии на Осию, Амоса и Плач Иеремии» он горько жа-
луется, что слепота принуждает его сочинять «только памятью,
только голосом, без рук, без глаз». Присутствие секретаря тяго-,
тило его; он жалел, что уже не может сам исправлять стиль своих.
ГЛАВА 5
167
трудов, проверять выбор слов [26]. Безмолвное чтение при по-
мощи глаз, на утрату которого жалуется Гвиберт, основывалось
на технике словоделения, которой в той области (около Суас-
сона), где он умер в 1124 г., было чуть менее ста лет.
Будучи еще зрячим, Гвиберт, как и другие авторы XII в., со-
вершенствовал свои произведения, вписывая добавления между
строк; этот метод был тесно связан с наличием межсловных про-
белов. С тех пор авторские рукописи, которые можно узнать по
зачеркиваниям, поправкам, межстрочным вставкам, становятся
важными свидетельствами умственной жизни; до конца X в. их
не существовало [27]. Гвиберт Ножанский, как и его предше-
ственник XI в. Отлох Санкт-Эммерамский, чувствовал себя до-
статочно уверенно, чтобы подробно записывать свои потаенные
мечты. Его особенно потрясала связь, существовавшая между
движениями души и их выражением на письме; он раскаивался,
что писал эротические стихи, но видел в них подлинное вос-
произведение давних, уже очень далеких от него чувств, кото-
рые он сам записывал, чтобы тем надежнее сохранить [28]. Одон
Орлеанский, восстановивший аббатство Сен-Мартен в Турне и
ставший его настоятелем (1105—1113), устроил в нем новую ма-
стерскую переписчиков, где изготовлялись книги, написанные
с межсловными пробелами; он так же писал эротические стихо-
творения [29].
В XII в. между автором и читателем при чтении таких эроти-
ческих произведений возникала доверительная близость, ис-
подволь дававшая о себе знать в духовных книгах Иоанна Фе-
камского и Ансельма Бекского, бывшего, вероятно, наставни-
ком Гвиберта в детстве. В XII в. автор, представлявший круг об-
разованных людей, и на практике, и в языковом сознании все
более очевидно становится тем, «кто пишет сам». Цистерциан-
ский устав 1144 г. прямо видит в писании дело тайное и, следо-
вательно, подлежащее контролю [30]. Даже Бернард Клервос-
ский, хотя большинство его сочинений диктовалось, некоторые
тексты написал собственноручно [31].
Но желанию авторов писать самим, а не диктовать, которое
стимулировалось новой техникой письма, облегчавшей чтение,
Противилась сложность принятого для книг почерка, требовав-
шего очень много времени. Этим объясняется, почему в боль-
шинстве авторских рукописей: автографах Беренгера Турского,
168
ПОЛ ЗЕНГЕР
Годфрида Осерского и Гильома из Сен-Тьерри — писатель в
роли писца и корректора был лишь одним из тех, кто участво-
вал в написании книги; по его записям на вощеных дощечках
или на обрывках пергамента работали его помощники. Целиком
написанные рукой автора рукописи, вроде хранящейся в Кол-
ледже Тела Христова в Кембридже (№ 371) и содержащей
«Житие святого Ансельма» и другие произведения Эдмера, не-
редко писались очень долго [32]. Гильом из Сен-Тьерри, сочи-
нявший много и очень быстро, был вынужден пользоваться се-
кретарями, чтобы ускорить процесс написания рукописи. И все-
таки желание автора иметь личный и непосредственный кон-
троль над своим произведением, явно выраженное у Гвиберта
Ножанского, косвенно выражается в зачеркиваниях, добавле-
ниях на полях и между строк, встречающихся во многих руко-
писях с межсловными пробелами.
Первые миниатюры, изображающие авторов за писанием
собственных сочинений, относятся к XI в. [33]. В трех книгах
этого столетия мы видим поэта Ноткера Заику, задумчиво пишу-
щего в тихой келье [34]. Первые изображения Бернарда Клервос-
ского как сочинителя, относящиеся к XIII в., представляют его
пи-шущим [35]. Именно в это время такой тип изображения ста-
новится осознанным: сохранилась миниатюра, представляющая
Александра из Букстехуде, пишущего на глазах у Агнца Божьего
с подписью: «Проблемы пишущего и диктующего» (Hie scribat et
dictaf) и надписью, исходящей из уст Агнца: «С небес истекает,
что письму твоему Мое слово внушает» (Rorant a celo tibi que
scribenda revelo) [36]. Начиная с XII в. глагол dictare утратил бук-
вальный смысл и применялся для обозначения собственноручного
писания и переписывания, глядя в оригинал [37].
Впрочем, эти перемены не означали, что иконографические
образцы, шедшие от поздней античности и раннего Средневе-
ковья, исчезли. Авторы XI—XII вв. часто изображались диктую-
щими или пишущими под диктовку; именно так изображены,
как правило, евангелисты [38] и апостол Павел [39]. В одной ру-
кописи XI в., происходящей из аббатства Сен-Бенинь в Дижоне
(Национальная библиотека, латинские рукописи, 11624, f. 94v)
мы видим святого Амвросия, диктующего писцу через плечо; та
же сцена встречается и в другой рукописи того же времени (Му*
ниципальная библиотека Тура, № 291, f. 132). В манускрипте
ГЛАВА 5
169
XII в. (Алмонт, Фундаментальная библиотека, № 34), перепи-
санном около 1175 г., аббат Иримберт изображен диктующим
свое «Толкование на книги Иисуса Навина, Судей и Руфи» пе-
реписчику, пишущему на вощеных дощечках, а еще на одной
миниатюре из той же книги нарисован святой Иероним, дик-
тующий писцу со стилосом и табличками в руках [40].
КАК ЧИТАЛИ ПЕРЕПИСЧИКИ
Наличие межсловных пробелов, побуждавшее автора от устного
сочинительства перейти к сочинению на письме, действовало и
на переписчиков [41]. То, что они теперь читали оригинал гла-
зами, а не работали со слуха, совершенно ясно из примера ма-
стерской писцов Гвиберта Ножанского в его аббатстве. Писец
XII в., переписавший «Комментарий на книгу Аввакума» свя-
того Иеронима (Кентербери, Cath. Х.1.11 а) с кентерберийского
экземпляра времени Ланфранка (ныне в колледже Тринити в
Кембридже, В.3.5 [84]), чрезвычайно старательно воспроизвел
пунктуацию, диакритические знаки и многочисленные терми-
нальные формы своего прототипа [42]. Когда в начале XII в.
Герман в «Книге о возобновлении обители святого Мартина Тур-
ского» описывает изготовление книг в мастерской, основанной
Одоном Орлеанским, он отмечает, что переписчики «в молча-
нии» работают на специально устроенных для их труда столах
[43]. Некоторые миниатюры XI—XII вв. изображают писцов, пи-
шущих на коленях с оригинала, лежащего на столе. В 1173 г. в
такой позе были нарисованы Григорий Нарекаци и Григорий
Назианзин [44]. На других иллюстрациях переписчики изобра-
жались с пюпитром для оригинала и столом для копии. Иоанн
Гарландский оставил нам свидетельство о специальной мебели,
созданной, чтобы свести к минимуму число движений глаз пе-
реписчика от одной книги к другой; мебель этого рода в боль-
шом количестве представлена на миниатюрах позднего Средне-
вековья, в том числе в книгах на народных языках, предназна-
ченных для мирян.
Новое оборудование скриптория (мастерской переписчика),
Рудиментарные формы которого можно найти, начиная с
в., позволяло писцу механически воспроизводить страницу
170
ПОЛ ЗЕНГЕР
по воспринимаемым глазами элементам, не прибегая к устной
речи для запоминания того, что он должен написать [45]. Ми-
ниатюры и ксилографии позднего Средневековья показывают
нам переписчиков с закрытым ртом за специальными столиками
с полками; они работают, используя разнообразные механиче-
ские приспособления, чтобы не сбиваться при чтении копируе-
мого оригинала [46]. В ХП1 в. университетские либрарии изго-
товляли вспомогательные экземпляры с немного увеличенными
межстрочными пробелами, предназначенные исключительно для
копирования, — безусловно, чтобы облегчить механическую ра-
боту писца [47]. На исходе Средних веков Петрарка, говоря о
писце, переписывавшем тексты, не понимая их, употреблял слово
pictor (живописец) [48]. На иллюстрациях к часословам XV в. мы
часто видим переписчиков и художников, особенно в сюжете,
где покровитель живописцев святой Лука пишет свое Евангелие
[49]. На них евангелисты изображены не диктующими, а пере-
писывающими с книги, которую держат ангелы. Когнитивная
техника переписчиков позднего Средневековья приближалась к
технике профессиональных машинисток, читающих не так, как
обыкновенные читатели [50]. Переписчик-«живописец», как и
машинистка, сохранял постоянное расстояние между глазом и
рукой, воспроизводил черно-белое изображение своего ориги-
нала, не пытаясь понимать его. Способ вкладывания," доведен-
ный до совершенства в XV в., покоился на этом типе механиче-
ски-визуального копирования, причем сложные манипуляции с
листом, которые следовало соблюдать при этом способе копи-
рования, были несовместимы с диктовкой [51].
ОТ АВТОРА К ЧИТАТЕЛЮ
Новый способ представления текста (с межсловными пробе-
лами) в соединении с новой схоластической латынью, в син-
таксисе которой было легче разобраться, облегчал понимание
* При этом способе, принятом затем в типографской практике, писец копировал
текст не в порядке следования текста, а в порядке страниц, получавшихся после скла-
дывания листа: например, для формата ин-кварто на нижней части лицевой стороне
листа находились страницы 4 и 5 (в обратном порядке), на верхней 1 и 8; на обо-
ротную сторону приходились страницы 6 и 3. 7 и 2. — Прим. фр. переводчика.
ГЛАВА 5
171
смысла и уменьшал роль слуховой памяти как составной части
чтения. В Средние века чтение вслух, свойственное периоду Ан-
тичности, было окончательно заменено чтением про себя более
графически и синтаксически простых текстов. Словоразделы,
порядок слов, пунктуация, различие между предложениями, вы-
строенными в порядке слов и простыми предложениями в со-
ставе сложных, использование союзов и наречий для построе-
ния длинных периодов — все это помогало последовательному
пониманию текста по простым предложениям и фразам. Там, где
античный читатель, чтобы удержать в уме неоднозначную зву-
ковую последовательность, должен был полагаться на память,
читатель схоластической эпохи быстро переводил знаки в слова
и осмысленные группы слов, после чего мог позволить себе сразу
же забыть подробности: точные слова и их порядок. Отныне па-
мять служила главным образом для того, чтобы запомнить обший
смысл предложения, фразы, абзаца [52]. Альберт Великий, Фома
Аквинский, Роджер Бэкон, Дунс Скот и Уильям Оккам, хотя и
жили в самых разных местах, писали на одной и той же простой
и безыскусной схоластической латыни, отличающейся ясностью
и точностью выражений, что достигалось в ущерб ритмичности
и мелодичной звучности классической латыни.
Влияние такой трансформации письменной латыни на культуру
было глубоким. Ученые XIII в. все больше старались синтезиро-
вать и систематически организовать новые идеи, появившиеся в
предыдущем столетии. Для таких авторов, как Дунс Скот и Уиль-
ям Оккам, ограниченного пространства вощеных дощечек уже не
хватало, чтобы сформулировать и привести в порядок сложную
мысль; именно потребность сочинять пространные обобщения
привела авторов к необходимости самим писать книги готическим
курсивом. Записывая текст курсивом непосредственно в тетрадях
или на листах пергамента, автор мог пересматривать и править его
в процессе сочинения. Схоластические писатели XIII в. все чаще
начали употреблять перекрестные ссылки, предполагая, что чита-
тель, как и автор, может перейти от страницы к странице, чтобы
найти логическую отсылку к аргументу или сравнить рассеянные
по разным местам, но согласующиеся друг с другом цитаты из
Священного Писания. Выработке безотрывного курсива уже с ро-
манской эпохи мешало как раз использование дощечек. Когда же
авторы XIII в. начали записывать на полях рукописи пометы и при-
172
ПОЛ ЗЕНГЕР
мечания, они изменили тип комментаторского почерка, создав
такой, которым удобно было быстро писать на пергаменте или бу-
маге. Первое время каждый писал на свой манер, и современники
автора с трудом могли прочесть написанный им текст, но около
1400 г. такой курсив стал кодифицированным, плавным и очень
разборчивым [53].
До XIV в. письмо на пергаменте было непростой задачей. Пер-
гамента касался только кончик пера, вся рука оставалась на весу.
Ранние миниатюры изображают переписчика с пером в одной руке
и ножом в другой: нож служил не только для подчисток и очинки
перьев, но и для того чтобы уравновесить руку с пером и удержи-
вать пергамент, поскольку готический книжный почерк с его уг-
ловатыми чертами требовал сильного нажима и постоянной пере-
мены направления с частым отрывом пера [54]. Писать же готи-
ческим курсивом на отдельных или не слишком жестких тетрад-
ных листах было физически не так тяжело, этот труд уподоблялся
умственному. На миниатюрах XIV в. сочинители, пишущие этим
способом, изображены не столь сгорбленными. Материал — пер-
гамент или бумага (лучше подходившая для нового почерка) — дер-
жался обычно рукой, как и в наши дни [55]. С этих пор на ми-
ниатюрах изображается автор, сидящий в одиночестве за рабочим
столом в окружении идиллической пасторальной сцены, без тра-
диционного снаряжения писца, да и без самого писца. Обретен-
ное удобство работы с текстом усиливало как чувство глубоко лич-
ного характера, так и интимность написанного. Автор в уедине-
нии теперь мог свободно пользоваться записями на листках или в
несброшюрованных тетрадях, перечитывать рукопись, вводя от-
сылки, отмечающие связи между разными отрывками, и устраняя
повторы, столь частые в надиктованных сочинениях XII в. Столь
же легко он мог добавлять вставки или исправления везде, где
только желал, прежде чем доверить рукопись скрипторию для пуб-
ликации. Вначале метод сочинения на письме использовался
только для текстов на латыни, но к середине XIV в. был разрабо-
тан и курсив для пишущих на народных языках.
Особо личный характер безмолвного сочинительства отра-
жался и на том, чего автор ожидал от читателя. В Античности и
раннем Средневековье, когда тексты сочинялись вслух, автор
работал, предполагая, что его труд будет также произноситься
вслух. В XIV в. молча писавшие авторы и от читателя ожидали,
ГЛАВА 5
173
что он будет читать молча. Францисканец Николай из Лиры, один
из главных комментаторов Библии в XIV в., обращался к чита-
телю, а не к слушателю [56]. Иоанн Гереон, со своей стороны, со-
ветовал читателю встать на место автора и пережить те же чувст-
ва [57]. Схоластическим сочинениям XIV в., написанным курси-
вом, присущ новый визуальный словарь, предполагающий, что
у читателя, как и у автора, текст находится перед глазами.
Хотя безмолвное уединенное чтение в XIV—XV вв. распро-
странилось повсеместно, публичное чтение сохраняло важную
роль в университетах. Но чтобы текст был понят с учетом слож-
ности преподававшихся предметов, чтению вслух неизбежно со-
путствовало и чтение глазами: профессор зачитывал вслух свои
рукописные записи, а студенты следили за ним по книгам. Это
было важной переменой по сравнению с lectio divina периодов
поздней Античности и раннего Средневековья, когда монах
читал вслух, а аудитория слушала его не видя текста. Гумберт Ро-
манский (ок. 1194—1277) полагал, что общая молитва вслух
больше пойдет на пользу, если все будут следить за ней по на-
писанному [58]. В 1259 г. доминиканская община при Париж-
ском университете потребовала от студентов приносить, по мере
возможности, на лекции экземпляр текста на определенную
тему. Правило, требовавшее от студентов приходить на лекции
со своими книгами, существовало также в коллеже Аркур в Па-
риже, в Венском и Ингольштадтском университетах [59].
В 1309 г. Пьер Дюбуа, самый знаменитый из юристов Филип-
па IV Красивого, заметил, что школяры, не имеющие при себе
текста, немного пользы получают от преподавания [60]. Бедные
студенты, которые не могли купить книг сами, имели возмож-
ность брать их в библиотеках, например библиотеке собора Па-
рижского Богоматери, специально для этого принимавшей да-
ры [61]. Устав Сорбонны предусматривал выдачу книг под за-
лог [62]. В последние годы XV в. необходимые для студентов
книги печатались типографским способом [63].
В XI и в XIV вв. произошли и другие изменения в презента-
ции рукописи, связанными с чтением про себя (в одиночестве
или на лекции). При прежнем чтении вслух чаще всего зачиты-
валось с начала до конца целое произведение или его большой
отрывок. Многочисленные каролингские кодексы, как и древ-
ние свитки, не знали более мелкого членения текста, чем гла-
174
ПОЛ ЭЕНГЕР
ва [64]. В XIII—XV вв. появились мелкие членения классических
и раннесредневековых текстов [65]. В некоторых случаях универси-
тетские профессора делили произведения, уже поделенные на
главы, более дробно [66]. Новый способ представления древних
текстов применялся и к новым произведениям: с этих пор в схо-
ластических сочинениях стало правилом деление текста на главы
и параграфы (distinctiones), применение алфавитного указателя
предметов, заголовков глав, а также колонтитулов [67]. В XIV в.
для прояснения нового метода последовательной аргументации
(во-первых, во-вторых и т. д.) начинают использовать иллюмини-
рованные инициалы. С XIII в., чтобы выделить единицу смысло-
вого содержания, в общее употребление входит новый знак —
цветной символ, обозначающий абзац [68]. Примечания на полях,
порядок которых отмечался буквами алфавита, впервые появи-
лись в рукописях, изготовленных бенедиктинскими аббатствами
Северной Франции в X в. и с тех пор стали общепринятыми для
юридических текстов [69]. В конце XIV в. систему примечаний рас-
пространяют на глоссы к литературным текстам. Алфавитные сно-
ски к глоссам встречаются в инкунабулах XV в. Николая из Лиры
[70]. Сложные диаграммы, сопровождающие схоластические тек-
сты и впервые появившиеся в рукописях Герберта из Орильяка и
Аббона из Флёри, выполненных с межсловными пробелами, были
понятны только таким читателям, которые читали про себя и
имели книгу перед глазами [71]. Подобные диаграммы останутся
важным элементом страницы и в новых гуманистических перево-
дах Аристотеля, и даже после появления книгопечатания писцы
будут вставлять их в книги, вышедшие из-под пресса [72]. Слож-
ная структура написанной страницы схоластического текста XV в.
предполагала, что ее будет читать молча, одними глазами, т. е. про
себя, читатель, способный быстро перейти от возражения к ответу,
от предметного указателя к тексту, от диаграммы к тексту, от тек-
ста к глоссам и их исправлениям [73].
ЧТЕНИЕ В УНИВЕРСИТЕТЕ
Писцы позднего Средневековья по-прежнему переписывали тек-
сты, глядя в оригинал, но часто высказываемое утверждение,
будто бы схоластические трактаты писались студентами под дик-
ГЛАВА 5
175
товку профессоров, опровергается имеющимися у нас описа-
ниями учебных аудиторий. Вся известная нам иконография изо-
бражает писца, только переписывающего с оригинала. Действи-
тельно, одна миниатюра XV в. позволяет думать, что «Цветы из
Августинова “О граде Божием”» (Flores Augustini de civinane Dei)
Франсуа де Мейрона (Francois de Mayronnes) похожи на заметки
секретаря во время чтения [74], а некоторые гравюры начала Но-
вого времени, по-видимому, указывают, что во время лекций тек-
сты диктовались, но миниатюры XIV—XV вв. никогда не изо-
бражают студентов, слово в слово записывающих диктуемое про-
фессором. Впрочем, в Средние века не была известна какая-либо
форма стенографии, позволяющая быстро воспроизводить текст
под диктовку [75]. На миниатюрах мы постоянно видим нечто
иное: профессор читает лекцию, глядя в книгу, а у студентов,
иногда за исключением секретаря, которому поручено делать
какие-то пометки, нет ни перьев, ни тетрадей, чаще всего в руках
у них тоже книги [76].
В средневековом образовании диктовка служила, чтобы нау-
чить чистописанию и орфографии, — такая диктовка и пред-
ставлена в миниатюрах. Для изготовления же университетских
книг диктовка применялась совсем иначе, чем на лекциях. Так,
в новом Лувенском университете (основан в 1425 г.), где книж-
ный фонд был еще слишком мал, чтобы выдавать книги на дом,
профессора устраивали специальные сеансы диктовки, чтобы
студенты могли приходить на лекции с книгами [77]. В 1355 г.
Парижский университет вынес суждение, что, если профессор го-
ворит нарочито медленно, чтобы студенты успевали записывать,
это мешает им сосредоточиться и понять тонкости лекции [78].
Для распространения письменных текстов среди студентов су-
ществовали и другие способы. В XIII—XIV вв. профессиональ-
ные переписчики Парижского университета, использовавшие
систему «пений»’ могли дать студентам превосходно читаемые
стандартизированные экземпляры программных текстов [79].
В XV в. переписчики Анжерского университета за месяц делали
список профессорских лекций по довольно низкой цене, и, воз-
* «Списки с уже переписанного текста, разделенного на тетради (peciae — «ку-
рочки»), что позволяло нескольким переписчикам одновременно копировать
Разные части одного и того же текста. — Прим. фр. переводчика.
176
ПОЛ ЗЕНГЕР
можно, эти рукописи поступали в обращении раньше, чем про-
фессор начинал читать курс, что позволяло студентам следить по
книге, лучше понимая сложную аргументацию [80].
Итак, книга была нужна для слушания публичных лекций, но
еще более необходима для приватного чтения, которое все
больше и больше считалось важнейшей частью университетской
жизни. Миниатюры XIV—XV вв. в книгах на народных языках,
предназначенных для мирян, изображают ученых, поодиночке
и группами читающих в библиотеках книги, прикованные це-
пями, причем их рты закрыты — традиционный иконографиче-
ский способ выражения молчания [81]. По мере того как росли
потребности в приватных занятиях, все шире распространялись
недорогие краткие изложения больших трактатов на француз-
ском языке или на вульгарной латыни [82]. На взгляд Пьера
Дюбуа, такие сочинения необходимы для той реформы образо-
вания, за которую он боролся [83]. Николай из Лиры в преди-
словии к «Трактату о различиях» говорит, что составил это со-
кращение многотомных «Постилл» (Postillae), чтобы бедным сту-
дентам легче было раздобыть для себя экземпляр книги [84].
Перемены способа чтения затрагивали и устройство библио-
тек. Монастырские книгохранилища XII в. были приспособлены
к совместному существованию чтения вслух и чтения про себя
[85]. Отдельные ниши в каменных стенах позволяли монахам
читать поодиночке вполголоса или диктовать секретарю, не на-
рушая благочестивых размышлений или безмолвного чтения дру-
гих братьев. Поскольку монастырские писатели знали на память
большие отрывки из Священного Писания, не всегда была не-
обходимость иметь особое собрание текстов для справок. Но в
конце XIII в. архитектура и меблировка библиотек на глазах ме-
няются. В XIII—XIV вв. в колледжах Оксфорда и Кембриджа, в
Сорбонне и в крупных парижских коллежах библиотеки устраи-
вались в центральных залах и обставлялись столами, пюпитрами
и скамьями, на которых читатели сидят рядом [86]. Большие
книги для справок, предназначенные для общего пользования,
приковывались к пюпитрам. Такие собрания литературы для
справок впервые появились в Мертонском колледже в Оксфорде
(1289) [87] и в Сорбонне (1290) [88]. В середине XV в. факультет
свободных искусств Лувенского унииверситета создал большую
библиотеку схоластических сочинений для справок [89]. В такие
ГЛАВА 5
177
собрания прикованных книг почти всегда входили словари и ал-
фавитные указатели, «Сумма» Фомы Аквинского, библейские
комментарии Гуго Сен-Шерского и Николая из Лиры, другие
большие сочинения, часто цитировавшиеся учеными. Уставы
прямо говорили, что прикованные книги должны быть открыты
для всеобщего пользования [90], а библиотека считаться местом,
куда профессора и студенты могут приходить для чтения, письма
и обучения [91]. Именно такого типа библиотеку открыл в Лувре
Карл V, собравший там созданные по его заказу французские пе-
реводы классических и схоластических авторов.
Именно в библиотеках конца XIII в. начали требовать соблю-
дения тишины. В библиотеках поздней Античности и монасты-
рей раннего Средневековья, где читали вслух, собственный голос
каждого читающего служил заслоном для голоса другого [92]. Но
когда перешли к чтению про себя, шум стал помехой. Даже чте-
ние прикованных книг шепотом рассеивало внимание других чи-
тателей. Гумберт Романский в «Наставлениях служащим» требо-
вал, чтобы в каждом доминиканском монастыре был общий чи-
тальный зал, где царит тишина [93]. В Оксфорде устав 1412 г.
объявлял библиотеку зоной молчания [94]. Устав библиотеки Ан-
жерского университета запрещал всякие разговоры, даже шепо-
том [95]. Уставы Сорбонны, записанные в конце XV в., но отра-
жающие более раннюю практику, объявляли, что библиотека
есть место священное и высочайшее, где должна царить тишина
[96]. То же правило встречается и в уставе папской библиотеки,
возобновленной в Риме после Великого раскола [97]. В числе
справочных текстов, предназначенных для беглого просмотра,
встречаются и относящиеся к пользованию самой библиотекой:
алфавитные каталоги авторов и сводные каталоги сочинений,
хранящихся в библиотеках города или области [98]. Проходив-
шее под тщательным контролем исправление древних произве-
дений с добавлением «просодий» (знаков долготы), пунктуации
и вариантов текста уже с XI в. было вполне обычным занятием
переписчиков и рубрикаторов (писцов, выводивших, как пра-
вило, красными чернилами (rubra), заголовки в томах мона-
стырских библиотек) [99]. При чтении глазами у читателя воз-
никает желание пользоваться книгой как рабочим инструментом:
он делал на полях краткие замечания, ставил значки, росчерки,
позволявшие перейти к нужному месту. В сильно индивидуали-
178
ПОЛ ЗЕНГЕР
зированном мире университетов позднего Средневековья такие
действия пытались запретить, чтобы сохранить в хорошем со-
стоянии тексты, предназначенные для общего пользования [100].
Переход к чтению и сочинению про себя, что создавало новые
формы уединенного поведения, еще более глубокие, чем в сред-
невековой схоластической культуре, произошел и в культуре
мирян. С психологической точки зрения чтение про себя сти-
мулировало интерес к чтению, поскольку читатель полностью
контролировал свое внимание. В обществе IX в., еще во многом
дописьменном, клирик, рассуждавший еретически, на каждом
этапе создания сочинения: писания под диктовку, публикации
и доведения до читателя — находился под контролем собратьев,
его текст исправлялся ими. Сам факт диктовки и публичного чте-
ния сильно способствовал поддержанию богословской и фило-
софской ортодоксии. В XI в. появление чтения про себя и уе-
диненного размышления способствовало усвоению еретических
идей. Беренгер Турский, принадлежавший ко второму поколе-
нию читавших наедине с собой, впал в неправоверие, приложив
к таинству Причащения логические рассуждения Аристотеля и
Боэция [101]. Чтение, использующее лишь глаза, сочинение на
письме, а не под диктовку, вывели мысли индивидуума из-под
контроля группы; эти особенности интеллектуальной среды
стоят у истоков основания университетов и появления новых
ересей в XIII—XIV вв. «Трактаты», читавшиеся приватно, были
мощным средством распространения этих ересей [102]. Сидя в
своем кабинете, и знаменитый профессор, и безвестный сту-
диозус могли читать или сочинять еретические тексты так, что
никто об этом не знал. В лекционной аудитории студент, слу-
шая правоверные суждения профессора, мог потихоньку срав-
нивать его мнение с мнениями других авторов, отрицавших об-
щепринятые учения [103]. Даже в церкви во время богослуже-
ния можно было читать запрещенный текст. Чтение и письмо,
уединенные и безмолвные, поощряли критическую мысль, спо-
собствовали развитию скептицизма и интеллектуальных ересей.
В Англии одного только обладания книгой Лолларда было до-
статочно для официального обвинения в ереси [104].
Профессора университетов позднего Средневековья пре-
красно знали, что их книги читает более широкая публика, не-
жели только слушатели их лекций, и в университетских уставах
ГЛАВА 5
179
видна тревога, что мысли преподавателей потихоньку распро-
страняются вне аудиторий. В XIII в. уставы запрещают прино-
сить на лекции запрещенные сочинения [105]. В XIV в. гене-
ральный капитул ордена доминиканцев постановил, что все со-
чинения по алхимии, находящиеся в частном владении, должны
быть сожжены [106]. В 1346 г. Парижский университет объявил,
что сожжению подлежат произведения Николая из Отрекура
[107]. Однако какие-то экземпляры этих сочинений необходимо
было сохранить хотя бы для использования теми богословами,
которым надлежало опровергать крамольные мысли. Действо-
вавшие правила Сорбонны предусматривали, что еретические
сочинения, хранящиеся в библиотеке, могут читать лишь про-
фессора с целью их опровержения. Но как проследить, что от-
дельный читатель читал про себя? В 1473 г. Людовик XI дал пер-
вый ответ: он не только запретил преподавание номиналистских
учений, но и повелел все сочинения номиналистов в парижских
библиотеках запереть на два замка [108]. Король понимал, что
если труды ученых свободно доступны в библиотеках, беспо-
лезно запрещать их преподавание.
ТЕКСТЫ НА НАРОДНЫХ ЯЗЫКАХ: КНИГИ, ПОЧЕРКИ, ЧИТАТЕЛИ
Переход от монашеской устной культуры к схоластическому чте-
нию про себя поначалу не оказал большого влияния на навыки
чтения в мирском обществе; в частности, на севере Европы уст-
ное чтение и сочинение на народном языке остались общерас-
пространенными по крайней мере до XIII в. До середины
XIV в. французские государи и вельможи редко читали сами, а
велели читать им специально для этого созданные рукописи. Те,
кто умел читать, как Людовик Святой, часто делали это вслух или
в небольшой компании [109].
Кроме литургических текстов грандам читали хроники, герои-
ческие песни, романы, стихи трубадуров и труверов. Большая
часть этих произведений писалась в стихах и предназначалась для
чтения вслух. Прозаические компиляции XII в. вроде «Романа о
Ланцелоте» или «Древней истории до Цезаря» также сочинялись
Для устного чтения. Вельможа только слушал, как славились под-
виги рыцарей прежних времен и героев древности [НО]. Однако
180
ПОЛ ЗЕНГЕР
иллюстрации, которых, начиная с XIII в., в текстах на народных
языках для мирян было больше, чем в ученых сочинениях по-
латыни, позволяют думать, что и произведения эти предназна-
чались для уединенного чтения глазами.
Одновременно с появлением межсловных пробелов началась
эволюция письма на народных языках с той же целью: сделать
легче использование текстов. Тот факт, что на этих языках тексты
писались и для слушателей, а не только для читателей, возможно,
объясняет, почему в этом случае практика надиктовывания со-
хранялась дольше, чем для латинских текстов [111]. Жуанвиль
диктовал «Историю Людовика Святого», а на одной миниатюре
диктующим изображен автор «Романа о Ланцелоте» [112]. Позже
развитие новоязычных образцов протокурсивного и курсивного
почерка отражало практику диктовки сочинений на народных
языках и способствовало ее устойчивости. Значительная часть
поэзии и прозы на народных языках Средневековья сочинялась,
запоминалась и воспроизводилась устно, а записывалась лишь
впоследствии [113]. В XIII в., когда писавшие по-латыни начали
сами записывать свои мысли на отдельных листках или в тетра-
дях и создавать приспособленное для этого курсивное письмо,
книги на народных языках еще сочинялись устно и записыва-
лись текстурной готикой. Пробелы между словами, в XII в. об-
щераспространенная практика в латинских текстах, в рукописях
на народных языках начала того же столетия часто проставля-
лись еще непоследовательно, да и до конца Средних веков, осо-
бенно в Италии, соблюдались не так строго. Переписчики, знав-
шие, что в текстах на латыни пробелы обязательны, еще около
1300 г. не решались оставлять необходимое пространство, чтобы
группы слогов правильно соответствовали словам народного
языка [114]. До отдельного написания предлогов, нормального
для латинских текстов, в романах на народных языках не дошли
еще и в 1500 г. В переводе «Старой логики» Боэция не отде-
ляются артикли, хотя эта часть речи существовала в древнегре-
ческом [115]. Поскольку тексты на народном языке читатель по-
нимал легче, писцы не считали необходимым дополнительно об-
легчать чтение пробелами между словами, границы между кото-
рыми не воспринимались ухом. Таким образом, графическое
определение слова, в частности предлогов и артиклей, остава-
лось не столь однозначным, как в текстах на схоластической ла-
ГЛАВА 5
181
тыни, где артикль, заимствованный из французского, всегда
трактовался переписчиками Северной Европы как отдельная
единица. Отсутствие орфографического единообразия в одина-
ковых текстах на народных языках XI—XIII вв. подтверждает, что
в процессе чтения, остававшегося устным, расшифровке в пер-
вую очередь подлежали буквы в середине слова [116].
Впрочем, деление на слова, став правилом для латинских тек-
стов, оказало глубокое влияние как в целом на тексты на на-
родных языках, так и на их грамматику и орфографию. Слово-
разделы и различные правила о порядке слов, все чаще поя-
вляющиеся в рукописях на народных языках, начиная с XIII в.,
позволяли отказаться от флексий, в древней латыни помогавших
читателю правильно распознавать слова и расставлять ударения.
Ясно, что именно словоразделы позволили орфографии этих
языков, особенно среднефранцузского и среднеанглийского,
стать не настолько фонетической, как в латинском, поскольку
слова, соединенные в видимые на письме единства, продолжали
писаться по-прежнему, в то время, как в произношении неко-
торые буквы становились «немыми» [117]. В позднем Средневе-
ковье писцы с университетским образованием нередко вставляли
в слова народных языков «немые» буквы не для того, чтобы по-
влиять на их произношение, а чтобы визуально приблизить их
к латинским словам, от которых те происходили, дать чисто зри-
тельную этимологию, подобную китайским иероглифам и со-
вершенно неизвестную латыни [118]. Писцы XIII в., переписы-
вавшие тексты на вульгарной латыни, предпочитали использо-
вать образцы почерка с отчетливыми межсловными пробелами,
обильно пользуясь терминальными формами (в том числе коне-
чным S), пунктуацией и «просодиями» (prosodiae), аналогичными
тем, которыми пользовались профессиональные переписчики в
системе «пеций» [119]. Начиная с XIII в. некоторые тексты на
народных языках переписывались с оригинала с соблюдением
расположения страниц и текста на них по аналогии с обиход-
ными изданиями схоластических текстов, выходившим из-под
пера университетских либрариев. Экземпляры «Золотого руна»
Гильома Филластра, созданные в 1460-х гг. для одноименного
бургундского рыцарского ордена, поразительно напоминают об-
разцы, выработанные, начиная с XI в., для латинских текс-
тов [120]. Французский перевод «Истории Александра Маке-
182
ПОЛ ЗЕНГЕР
донского» Квинта Курция, сделанный Васком де Люсеном [121],
и «Исторический компендий» Анри Ромена — также примеры
текстов, воспроизведенных для бургундского и французского
дворов в той же манере [122].
В начале XIV в. латинский курсив был доведен до совершен-
ства и его, используя межсловные пробелы, стали применять для
документов на народном языке, а несколько позднее и для ли-
тературных произведений. При французском дворе задачи управ-
ления государством стали слишком сложны, чтобы, как и
прежде, неграмотные монархи полагались лишь на услуги чте-
цов и писцов. Королевские секретари начали пользоваться фран-
цузским курсивом для написания черновиков, подававшихся ко-
ролю; Карл V собственноручно их правил и подписывал ориги-
налы [123]. Веком позже было принято, чтобы некоторые коро-
левские рескрипты были целиком написаны его рукой, а другие
депеши имели хотя бы его собственноручную подпись [124].
В отличие от первых латинских хартий, писавшихся под диктовку
метрической прозой, чтобы их можно было громогласно зачи-
тывать, новые королевские документы писались прозой столь же
не ритмизованной, как и схоластическая латынь, и украшались
миниатюрами для услаждения глаз государя [125].
К середине XIV в. французская аристократия начала перени-
мать способы чтения и сочинения про себя для французских
текстов. К правлению Иоанна II относится начало перевода на
французский язык основных произведений латинской литера-
туры [126]. Поскольку синтаксис схоластической латыни был
очень похож на французский, переводы схоластических сочине-
ний удавались лучше, чем переводы древних авторов с их длин-
ными периодами, трудными для понимания читателем позднего
Средневековья [127]. После смерти (в изгнании) Иоанна II его
преемник Карл V продолжал заказывать переводы и первым со-
ставил из них настоящую королевскую библиотеку в одной из
башен Лувра, обставленную в точности так же, как и универси-
тетские библиотеки [128]. На одной из миниатюр он изображен
сидящим в своей библиотеке с неподвижными руками, сомкну-
тыми губами, погруженный в уединенное безмолвное чтение.
Еще на одной миниатюре он присутствует на публичном чтении,
следя за ним по книге, наподобие студента [129]. В новых ма-
лоформатных молитвенниках {missels) содержался французский
ГЛАВА 5
183
текст, который следовало читать про себя, в то время как свя-
щенник вслух произносил латинский текст [130]. Хотя богословы
считали, что канонический текст мессы и других служб положено
читать вслух, даже если он непонятен, религиозные сочинения
для чтения про себя должны были быть понятны. Поскольку ла-
тинское выражение in silentio часто означало лишь «очень тихое
чтение» (submissa или suppressa voce), французские авторы XV в.
говорили о чтении другими словами: сердечное благочестие, воз-
никающее благодаря письменному тексту, называлось «сердеч-
ным чтением», противопоставлявшееся «чтению губами» [131].
В XV в. для обозначения одиночного чтения про себя в аристо-
кратических текстах употреблялся глагол veoir («видеть») и фор-
мула «читать сердцем», примерно так же, как на латинском в XI
и XII вв. синонимами legere стали глаголы videre и inspicere [132].
Такие близкие ко двору авторы, как Жан Фруассар и Кристина
де Пизан, на миниатюрах, украшающих их рукописи, изобра-
жены пишущими [133]; принцев крови также рисовали записы-
вающими свои слова. Рене Анжуйский, внучатый племянник
Карла V, плодовитый писатель, изображен пишущим в той же
позе, что авторы латинских текстов того времени [134]. В XV в.
французское escrire («писать»), как и латинское scribere, стало
синонимом глагола «сочинять» [135].
Тот факт, что короли и такие принцы, как Жан Беррийский,
Филипп Смелый и Рене Анжуйский, стали читать про себя, явно
оказал влияние на количество и жанры книг, публиковавшихся
по инициативе двора и грандов. Как университетские библио-
теки XIV—XV вв. располагали более значительными собраниями,
нежели прежние монастырские, так и библиотеки королей и
принцев со второй половины XIV в. стали гораздо полней, чем
прежде. С переходом к чтению про себя выросла потребность в
чтении у профессоров и студентов; книг для чтения, прежде
всего часословов и текстов на французском языке, требовали
для себя и миряне. Новые французские тексты, сочинявшиеся
для принцев, почти все были в прозе, в то время как раньше
предпочтение отдавалось стихам. Отныне эти произведения со-
провождались предметными указателями, алфавитными глосса-
риями, оглавлениями, колонтитулами — словом, всем сложным
аппаратом, характерным для схоластических книг, начиная с
X в. Глоссы, упорядоченные системой отсылок, присутствовали
184
ПОЛ ЗЕНГЕР
в новых французских переводах Библии, сочинениях св. Авгу-
стина, Аристотеля, Валерия Максима; результатом был переус-
ложненный текст, который трудно было бы воспринять при чте-
нии вслух, но в высшей степени был пригоден для вниматель-
ного чтения и изучения про себя. Именно эти тексты Гереон
частным образом рекомендовал для воспитания Карла VI [136].
Их орфография становилась все более стандартизованной, что
позволяло читателю распознавать слово по его общему облику,
а не расшифровывать по фонемам. В первой половине XV в. для
дворянства пишутся справочные издания по-французски: алфа-
витные словари святых и географические словари [137]. В них
становится больше иллюстраций, поскольку миниатюра теперь
играла более прямую роль в понимании текста — примерно как
диаграммы, сопровождавшие схоластическую литературу [138].
При миниатюрах находился особый текст в виде полос с надпи-
сями, как и в латинских текстах, что предполагало способность
читателя разом разбираться и в тексте, и в изображении [139].
Другим следствием перехода вельмож на чтение про себя
стало изменение почерка в предназначенных для них книгах. До
1300 г., когда грандам читали вслух, рукописи на народных язы-
ках писали тем же («текстурным») письмом, что и латинские, по-
скольку чтецы, как правило, были выпускниками университе-
тов. Отсутствие каких-либо аббревиатур, кроме тиронова знака
для et, принятого как идеограмма также для французского et и
английского and, а также нерегулярный характер использования
фонетической орфографии отражали устный характер этих тек-
стов. В XIV в., когда гранды стали читать сами, они сочли тек-
стурную готику слишком трудной, в частности из-за т, п, I, и,
писавшихся совершенно одинаковыми палочками и с трудом
различавшихся. В два последних десятилетия XIV в., чтобы из-
бежать этой неразборчивости и путаницы, не прибегая к особым
диакритическим знакам, писцы начали применять для мирской
публики регулярный курсив (cursiva formata), весьма напомина-
вший тот, который использовался в королевской канцелярии
для документов на французском языке [140]; новый почерк
стали называть «письмом для заметок», «кратким» или «беглым»
письмом [141].
В первой половине XV в. регулярный курсив теряет лигатуры
и превращается в почерк, не имеющий эквивалента в деловых
ГЛАВА 5
185
текстах; его называют «бастардным письмом» (бастардой), от-
мечая то, что оно получилось от смешения курсива с текстурой
(textualis) [142].
В конце XIV—XV вв. распространение «краткого письма», ба-
старды и гуманистической текстуры иллюстрировало важную
перемену в навыках чтения высшей знати и городской элиты
Франции, Италии и долины Нижнего Рейна (и способствовало
этой перемене). Если Людовик Святой читал вслух в обществе
приближенных, то Карл V, Людовик XI, Лоренцо Медичи и фла-
мандские купцы с полотен Мемлинга и Ван Эйка читают про
себя и в одиночестве. Авторы, писавшие на народных языках,
начиная с конца XIV в. учитывают тот факт, что их публика со-
стоит из читателей, а не слушателей. В 70-х гг. XIV в. Фруассар
предполагал, что молодые дворяне «увидят и прочтут» его хро-
ники [143]. Около 1390 г. Филипп де Мезьер, в расчете на то,
что юный Карл VI лично прочтет его «Сон старого пилигрима»,
включил туда таблицу — путеводитель по этим длинным запу-
танным иносказательным историям [144].
Отныне авторы имели основание обогащать свои тексты на
народных языках всеми схоластическими тонкостями, прежде
свойственными лишь латинским сочинениям. Как переход на ла-
тинское письмо с межсловными пробелами помог рождению
схоластики, так употребление этого типа письма для народных
языков позволило познакомить мирян с ухищрениями схола-
стики времен ее расцвета. В Северной Европе проникновение
схоластики в новоязычную литературу произошло в XIV—XV вв.
Спор номиналистов и реалистов был изложен в глоссах, сопро-
вождавших сочинения Аристотеля во французском переводе Ни-
коля Орема и в обширном корпусе трактатов, написанных для
бургундского двора [145]. Памфлеты, которыми обменивались
стороны во время распри Филиппа Красивого с Бонифаци-
ем VIII, были переведены на французский язык для воспитания
Карла V и Карла VII [146]. Сложные дискуссии, например, о при-
роде святой крови Христовой, теперь излагались во французских
трактатах, написанных университетскими профессорами из
окружения Людовика XI [147]. Духовные размышления на на-
родном языке, навеянные латинским жанром, изобретенным в
XI в. Иоанном Фекамским и Ансельмом Кентерберийским, пи-
сались для этой же аристократической публики [148].
186
ПОЛ ЗЕНГЕР
Новая литература на народном языке и чтение про себя дали
аристократическим читателям новое представление о личном
благочестии и позволило им выносить суждения по схоластиче-
ским вопросам не хуже университетских профессоров. В много-
численных «диспутах», писавшихся по инициативе государей,
именно читатель должен был сделать выбор из двух непростых
тезисов [149].
ЧТЕНИЕ ПРО СЕБЯ: КРАМОЛА, ЭРОТИЗМ, БЛАГОЧЕСТИЕ
Сугубо личный характер чтения и сочинения про себя могли по-
рождать также иронию и скепсис. В экземпляре «Военного ро-
зария» (представленного как произведение Людовика XI) фран-
цузские хроники сопровождаются на полях комментариями в
таком саркастическом тоне, какого не позволил бы себе монарх
XIII в., читавший вслух и на людях [150]. Еще важнее то, что при-
ватное чтение давало возможность выразить подрывные полити-
ческие идеи. Мятежный брат Людовика XI Карл Французский
подчеркивал в своем экземпляре «Об обязанностях» Цицерона
места, оправдывающие восстание против тиранов и тираноубий-
ство [151]. В пору Лиги общественного блага Гильом Филластр
прибегал к аргументам, заимствованным у отцов Вселенских со-
боров для оправдания низвержения монархов-деспотов. Во вто-
рой половине XV в. аристократическая книга стала главным сред-
ством распространения идей противления монархическому са-
мовластию, так же как латинские трактаты XIV в. служили рас-
пространению идей сопротивления папской власти [152].
Сокровенный характер чтения про себя оказал на души мирян
и еще одно очевидное воздействие: он способствовал возврату к
древнему жанру эротической литературы. В Древней Греции и
Древнем Риме сочинения, которые сейчас сочли бы порногра-
фическими, публично читались и открыто распространялись в
весьма толерантном языческом обществе. До XIII в. орнаменты
эротического характера, встречавшиеся в книгах, были иноска-
зательными и должны были не возбудить читателя графическим
изображением его фантазий, а подавить желания, не дозволен-
ные целомудренному человеку [153]. В XV в. порнография во
Франции была запрещена, но это не мешало сочинять похотли-
ГЛАВА 5
187
вые тексты на потребу мирской публике. В рукописях на фран-
цузском и фламандском языках бордельные сцены изобража-
лись с нескрываемым, способным соблазнить реализмом [154].
Анонимный бургундский автор под влиянием «Декамерона» на-
писал для Филиппа Красивого «Сто новых новелл» — иллю-
стрированную «сумму» всевозможных сексуальных фантазий, где
монахам реформированных орденов, проповедовавшим бедность
И целомудрие, приписывалось много грешков. Автор выражал
надежду, что государь прочтет его книгу в часы досуга как
«упражнение в чтении и научении» [155]. Подобно схоластиче-
ским текстам, «Сто новых новелл» предварялись оглавлением,
где вкратце излагались основные моменты каждой истории,
чтобы читатель без труда мог найти полюбившуюся. Этот текст
с иллюстрациями переписывался в малом формате, чтобы его
было удобно передавать из рук в руки, примерно так же, как
веком ранее в университетах потихоньку передавали друг другу
запрещенные тексты Уильяма Оккама и Марсилия Падуанского
[156]. В конце XV в. сокровенный характер чтения про себя по-
зволял графически изображать сексуальные сцены даже в рели-
гиозных книгах. В одном из часословов соблазнительные кар-
тинки, изображающие Давида, подсматривающего за купаю-
щейся Вирсавией, сопровождали покаянные псалмы. В некоем
календаре май иллюстрировался изображениями обнаженных
мужчин и женщин, обнимающих и ласкающих друг друга самым
недвусмысленным образом [157]. На миниатюрных маргиналиях
встречаются как гетеросексуальные, так и гомосексуальные
сцены. Таким же образом новая привычка писать молча позво-
ляла мирянам сообщать об интимно-эротической стороне жизни
в письмах или личных заметках. Филипп Добрый в письмах к
своему другу Иоанну Клевскому рассказывал о своих галантных
похождениях весьма соленым языком [158].
Но то же самое уединенное чтение про себя, которое давало
возможность выразиться подавляемым прежде сексуальным фан-
тазиям, парадоксальным образом позволяло мирянам, читаю-
щим на родном языке, вступать в более глубокую связь с Богом,
согласно рекомендациям христианского воспитания, идущим со
времен блаженного Августина. «О подражании Христу» (De im-
itatione Christi), написанное Фомой Кемпийским для монаше-
ской братии, очень быстро после появления на свет было пере-
18в
ПОЛ ЗЕНГЕР
ведено на французский язык, и эта книга была известна при бур-
гундском дворе [159]. Десятки других религиозных текстов, пе-
реведенных с латинского и оригинальных, особо настаивали на
роли чтения, зрения и безмолвия в поиске духовных утешений.
В предисловии к «Жизни Христа» Жан Мансель писал, что ска-
занное слово улетает, написанное же остается, и просил госуда-
рей и рыцарей, желающих благочестием стяжать спасение души,
«увидеть» содержание его книги [ 160]. С опорой на чтение жизни
Христа каждый может предаться священному размышлению
«глазами молитвенного созерцания» [161]. В житии Петра Люк-
сембургского, написанном народным языком, этот отпрыск
знатной фамилии выведен читающим в ночные часы проповеди,
жития святых и труды святых отцов [162]. В книгах на народных
языках, предназначенных для мирян, непрестанно твердится,
что для чтения и молитвы следует отделиться от остальных; это
подчеркивал и тот же Петр Люксембургский [163]. «Жизнь Хри-
ста» Лудольфа Саксонского в переводе Людовика Брюггского
провозглашает уединенное чтение Священного Писания стол-
пом молитвенной жизни [164]. Все более многочисленные ча-
сословы, заказанные мирянами, предназначались именно для
таких индивидуальных духовных упражнений [165]. Душеполез-
ные сочинения на латинском или народном языках, публико-
вавшиеся по инициативе публики, содержали паратекстуальные
элементы, помогавшие чтению, которые были введены в латин-
ских книгах XI в.: пунктуацию, заглавные буквы, дефисы, сим-
вол, применявшийся в «текстуальной» готике для различения
слов [166].
Но стремление к спасению через чтение и молитву могло по-
рождать и сомнения в вере и благочестии, привести к идеям ре-
лигиозной реформации. Реформированные нищенские ордена
XV в. самых ярых сторонников обретали в среде крупных го-
родских купцов и в аристократических семействах, где читали
духовные книги на народном языке. Через три поколения их по-
томки станут последователями Кальвина. Накануне протестан-
тской Реформации способы распространения идей претерпели
столь революционные изменения, что не только университетские
профессора, но и миряне могли формулировать подрывные
мысли и тайно сообщать их. Изображение на портрете работы
Герарда Доу неподвижной безмолвно читающей матери Рем-
ГЛАВА 5
189
брандта имело иконографическим предшественником изобра-
жение читающей Девы Марии в сцене Благовещения. Книгопе-
чатание сыграло важную роль в торжестве протестантизма, но
возможность формулирования религиозных и политических ре-
форматорских идей, способность представителей европейской
элиты лично разрешать вопросы совести многим обязаны дли-
тельному развитию навыков чтения, начавшемуся в X в. и до-
стигшему кульминации в XV в.
Робер Бонфий
ГЛАВА 6
ЧТЕНИЕ В СРЕДНЕВЕКОВЫХ
ЕВРЕЙСКИХ ОБЩИНАХ ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ
У иудеев, как и у христиан, — по крайней мере, на взгляд элиты,
владевшей светской и духовной властью или желавшей получить
ее, — чтение создавало политическую проблему: необходимость
контроля за распространением идей. Обладать властью — зна-
чит задаваться вопросом о смысле противоположности между
контролирующими и контролируемыми. Что касается чтения,
это противопоставление всегда передается, с одной стороны, че-
рез комплекс негативных составляющих, а с другой — через ком-
плекс позитивных составляющих, иногда воспитательного ха-
рактера, предметом которых является истинное наставление:
вредное запрещается, полезное продвигается.
С этой точки зрения «ментальный инструментарий» иудеев и
христиан в Средние века строился одним и тем же образом. Од-
нако из особенностей положения евреев вытекало много разли-
чий. В Средние века евреи нигде не имели возможности неза-
висимо осуществлять политическую власть [1], а вследствие чего
нормоустанавливаюшая власть специфическим образом раз-
дваивалась: с одной стороны, существовали обладатели дей-
ствительной политической власти, т. е. неевреи, по определению
стоявшие вне еврейского социокультурного пространства; с дру-
гой стороны, имелась духовная власть еврейского руководства,
лишенного действительной политической власти и, следова-
тельно, вынужденного опираться на власть других или прибегать
хоть к сколько-то эффективным ее заменителям. Таким образом,
власть еврейского руководства двояким образом зависела от
внешнего мира: она должна была подчиняться нормам, установ-
ленным другими (и часто противоречившим тем нормам, кото-
рые оно само желало бы установить), а кроме того должна была
принять собственные нормы так, чтобы они не вступали в кон-
ГЛАВА 6
191
фликт с власть предержащими, за которыми в любом случае
оставалось последнее слово. Таким образом, еврейское руко-
водство диаспоры уже в предсовременную эпоху находилось в
положении, во многом близком тому, в котором оказалась Цер-
ковь после победы светского устройства общества в мире [2]. Вы-
нужденное ограничивать свой властный контроль лоббирова-
нием перед истинными обладателями политической власти и
проповедью небесного огня и отлучения без возможности при-
бегать к репрессиям и устраивать настоящие костры из книг ев-
рейское руководство очутилось перед необходимостью принять
менее суровый, более открытый и мирской образ обращения, чем
у христиан. Как мы увидим позже, это частный аспект более
общей черты, характеризующей еврейское общество того вре-
мени: в толщу религиозного окружения внедрялась светская со-
ставляющая, в отличие от Нового времени, когда произошло как
раз обратное. При взгляде под этим углом, думается нам, осо-
бенности еврейского общества станут яснее, если исследовать их
в рамках средневекового процесса «открытия» книги все более
широкой потенциальной публике и вообще трансформации мен-
тального инструментария, общего для иудеев и христиан, в связи
с отношениями сакрального к светскому и с проекцией этого
процесса на область книги и чтения.
КНИГА И ЧТЕНИЕ В САКРАЛЬНОМ ПРОСТРАНСТВЕ
Похоже, в течение всего раннего Средневековья у евреев на-
блюдалось то же, что и в христианском обществе той эпохи: на
книгу смотрели не как на средство общения через чтение, а как
на магико-религиозный предмет, не как на кладезь содержания,
из которого можно свободно черпать смысл жизни и знания, а
как на реликвию, предназначенную для поклонения и созерца-
ния ее сверхъестественной миссии. Вообще говоря, господ-
ствующая идея состояла в том, что книга дважды запиралась от
простых людей: в переплет и в ларец, к которому они не имели
Доступа; эта идея противоположна «открытой» книге, появив-
шейся после 1000 г. [3]. Очень ясный пример такого подхода
виден в тексте так называемого «Свитка Ахима’аца» — сочине-
ния эпико-генеалогического характера, написанного в Южной
192
РОБЕР БОНФИЙ
Италии на основе устных преданий, восходящих ко второй по-
ловине IX в. [4]. Там, среди прочих, можно прочесть историю о
женщине, навлекшей гнев свыше на свою семью и погубившей
нескольких своих родных тем, что однажды вечером в пятницу
зажгла лампаду перед святой книгой, будучи сама во время ме-
сячных. Подробности этого дела (при чем тут лампада и что была
за книга) не вполне ясны. Но кажется достоверным обычай за-
жигать лампаду перед «Книгой повозки» — одним из древнеев-
рейских мистических текстов. Таким образом, эта женщина
осквернила святость книги, почитавшейся за истинную релик-
вию [5].
Социально-политическая структура, лежащая в основе пози-
ции, проявляющейся в этом рассказе, подтверждается еще двумя
местами из того же произведения [6], а также другими текстами.
Это структура общества, которая для передачи культуры опира-
ется на замкнутую элиту; ее функция — осуществление посред-
ничества между священным пространством, в котором ее пред-
ставители были хозяевами, стражами и легитимными интерпре-
таторами, и «светским» [7] пространством обычных людей, до-
вольствующихся устным изложением содержания книг. С этой
точки зрения раннее Средневековье — это время, когда как у ев-
реев, так и у христиан и мусульман, властные полномочия по-
нимались в терминах сакральности, тесно связанной с легитим-
ной интерпретацией традиционных текстов и вследствие этого
с установлением вытекающих из них норм. Расстояние между
огромным большинством людей и читателями/интерпретато-
рами большинства текстов у иудеев на христианском Западе было
существеннее, чем на мусульманском Востоке. Ведь смысл свя-
щенных текстов доходил до них через двойное посредство: не
только властей общины, но и вселенских духовных властей (на-
чиная с IX в. почти исключительно вавилонских), находившихся
вне их географического пространства [8]. В общем, если мы за-
хотим увидеть в чтении сложную связь между написанным тек-
стом и его читателем, не трудно понять, как в таких обществах
эта связь, возникающая в рамках политической деятельности,
предполагает и установление отношений сакральной власти
между теми, кто имеет право публично толковать смысл напи-
санного текста, принадлежащего к сакральному пространству, и
теми, кто такого права не имеет, причем идея чтения (lectura) ас-
ГЛАВА 6
193
сониируется с законом (lex) [9]. Такая точка зрения возникала в
результате господства устного характера чтения, глубокого по-
чтения к риторике, средневековое еврейское название которой
считалось восходящим к библейскому meliz (Быт., 42, 23), что
значит «посредник». Такая позиция полностью гармонировала
с консервативным иммобилизмом, а не новаторским динамиз-
мом, с защитой замкнутой социально-политической структуры,
о которой мы говорили [10].
Этим объясняется, что от времен, когда чтение было доступно
малому кругу людей — элите, тем, «кому все дозволено читать»,
до нас не дошло ни одного случая цензуры. Поскольку речь шла
о деятельности по определению опасной, логично представить
себе, что она осуществлялась в местах, как нельзя более отде-
ленных от пространства, общего для всей общины, к которой
принадлежала и сама элита, местах, закрытых почти герметиче-
ски, — иногда даже без объявления об этом.
Кроме того, история чтения в еврейском обществе Средних
веков имеет особую компоненту: тексты, «импортированные» из
нееврейского культурного пространства и «иудаизированные»
(отфильтрованные и подогнанные) при заимствовании. Для ран-
него Средневековья есть два очень хороших примера: «Сефер
Йосиппон» [11] и комментарий Шабтая Донноло на книгу Бытия
[12], почти открыто обращавшихся к христианскому литератур-
ному наследию. «Сефер Йосиппон» переносил в еврейское куль-
турное пространство идеи, происходившие почти исключительно
из таких текстов, которые прежде иудейское религиозное чув-
ство сочло бы «весьма опасными»: «апокрифов», которые хри-
стиане считали каноническими, но «внешние» для еврейского
канона, и христианизированной версии Иосифа Флавия, со-
ставленной Гегесиппом. Весьма долговременная константа иу-
даизма раннего Средневековья, отчасти дожившая до наших
Дней в некоторых так называемых ортодоксальных кругах: по-
казать (подражая не столько христианству, сколько исламу) со-
жаление того, что считалось положительным с религиозной
точки зрения и, следовательно, по праву заслуживало положе-
ния внутри идеального культурного пространства, и смыслов, на-
ходящихся вне этого пространства. Всякий раз речь шла о том,
чтобы, пользуясь случаем, перестроить культурное пространство
гРУПпы, не покушаясь на основополагающую идею о необходи-
194
РОБЕР БОНФИЙ
мости границ, проводимую теми, кто в силу своего привилеги-
рованного интеллектуального положения приписывал себе и ис-
ключительное право снимать эти границы. Но у евреев (как и у
христиан) расширение практических возможностей чтения, су-
ществовавшее на протяжении всей эпохи Ренессанса, подвергало
эту логику все более и более суровым испытаниям. Согласно
принятой нами точке зрения, подчиненное положение евреев,
постоянно подверженных тяжелым столкновениям с господ-
ствующей культурой, превращало умозрительные размышления
о Другом в относительно более отчетливое стремление к откры-
тости сакрального пространства чтения. В последующие эпохи
эта тенденция усилилась.
КНИГА И ЧТЕНИЕ В УРБАНИЗИРОВАННОМ ПРОСТРАНСТВЕ
Быстрая урбанизация еврейских общин Запада, начавшаяся в
XI в. [13], дала старт столь же быстрому процессу трансформации
социокультурного облика еврейского общества [14]. С одной сто-
роны, в нем довольно быстро исчезли крестьянские слои, суще-
ствование которых в раннем Средневековье ясно подтверждают
источники, с другой — еврейское общество, становясь более ур-
банизированным, вышло на довольно высокий уровень образо-
ванности. Согласно многим доступным источникам можно
утверждать, что в XII—ХШ вв. фигура совершенно неграмотного
еврея (разумеется, мужского пола), неспособного прочесть текст
молитвы, становится все более редкой. Рассказывая притчу о
пастухе, не умевшем читать и поэтому сочинявшем собственные
молитвы, редактор (возможно, комментатор) «Сефер хасидим»,
предупреждая недоумение читателей, специально оговаривает,
что он «был евреем» [15]. Можно также заметить, с каким удив-
лением говорит некий ученый из Рейнской области в «Сефер
ра’авия» (Sefer Ra’ avia) [16]:
«В одном сборнике респонса (response) я видел, что в Испании и
Вавилоне еще и теперь (курсив мой. — Р. Б.) принято, чтобы служа-
щий совершал седер (пасхальную службу. — Р. Б.) в синагоге, по-
тому что многие простолюдины не могут читать Агаду (традицион-
ный пасхальный рассказ. — Р. Б.)».
ГЛАВА 6
195
Как бы ни толковать сохранение этого обычая в Испании по
крайней мере до конца XIII в., кажется несомненным, что в дру-
гих подобных случаях, указанных в правилах «Мишны», он вос-
ходит ко временам, когда неграмотных было так много, что при
составлении ритуальных правил о них нельзя было забывать [17].
Чтобы истолковать особенности испанского случая, нужно при-
нять во внимание, что в Испании и Провансе евреи покидали
сельскую местность не так быстро и не так дружно, как в дру-
гих частях Европы: по свидетельству некоторых источников,
евреи-земледельцы там встречались еще в первой половине
XV в. Как бы то ни было, тексты, говорящие о неграмотности
евреев, ясно дают понять, что это были исключительные случаи.
Развитие грамотности и обращения книг, само собой разу-
меется, поставили вопрос о контроле. В спорах о Маймониде
[18], при отлучении тех, кто изучал «внешние» науки, не будучи
для того достаточно зрелым, произнесенным раввином Соло-
моном бен Адретом и его сторонниками в 1305 г. (Талмуд раз-
решал это с 25 лет, и то еще сочли слишком мало) [19], в других
менее известных и менее изученных случаях [20] речь всякий раз
шла о том, чтобы удержать строгий контроль над обществом, на-
блюдая за его чтением — потенциальным источником наруше-
ния равновесия. Под углом зрения специфических проблем
меньшинства характерными чертами всех этих событий до на-
ступления эры книгопечатания были, кажется, продолжение и
институализация средневековой тенденции, когда внимание об-
ращалось не столько на сами книги, сколько на действия, вы-
званные чтением, и на отдельных лиц. Цель заключалась в том,
чтобы строже определить пространство деятельности и способ-
ность тех, кто был принят в число посвященных, защитить идею
имманентной связи между сакральным и губительным, и в част-
ности предохранить существовавшую социокультурную струк-
туру, делавшую руководителей, контролировавших знание, пол-
ными хозяевами положения. Так легко разрешалось мнимое про-
тиворечие, на которое часто указывают историки, между про-
клятиями тех, чья умственная деятельность была основана на
чтении «внешних» текстов, и очевидным фактом, что прокли-
нающие питались теми же текстами, что и проклинаемые [21].
Здесь нужно подчеркнуть, что такой образ действий отличался
От принятого у власть имущих среди христиан, которые, начи-
196
РОБЕР БОНФИЙ
ная с XIII в., демонстрировали такую нетерпимость к «опасным»
книгам, что, если говорить о еврейской книге, уже в 1241 г. при-
вело к осуждению Талмуда на сожжение [22].
Нужно ли приписывать устойчивость «древнего пути» струк-
турной слабости еврейского самоуправления? Есть две причины
так думать. Первая: во время споров о Маймониде была попытка
призвать христианскую власть для окончательного решения во-
проса о сожжении книг, в том числе и еврейских. Для нашей
темы не так важно, желали ли евреи вмешательства христиан или
здесь следует видеть пример «дезинформации», до сих пор не
освещенный надлежащим образом [23]. Важней всего, что идея
политики репрессий письменных текстов была связана с идеей
действительного пользования властью, эффективность которой
должна доказываться вполне конкретно, лучше всего через очи-
стительный и изгоняющий бесов обряд сожжения на костре.
Вторую причину следует искать в том, что произошло впослед-
ствии: как и у христиан, у евреев эпохой самых острых споров о
времени был первый университетский бум, который мог ввести
в оборот слишком много книг, потенциально опасных на взгляд
тех, кто считал себя ответственными за состояние общества.
Прибегая к оружию отлучения от общины тех, кто читал не-
которые нежелательные книги, еврейские руководители, по-ви-
димому, опередили (на этой стадии) использование того же ору-
жия христианами. Первым к нему обратился, по-видимому,
Леоне ди Витале по прозвищу Мессер Леон (умер около 149 г.),
официально предававший анафеме всех дерзнувших читать биб-
лейский комментарий Герсонида, осужденный за отрицание
догмата сотворения мира из ничего. По всей вероятности,
дело должно быть связано с подготовкой первого издания это-
го сочинения у мантуанского издателя Коната в 1475 г. [24].
У Мессера Леона отождествление раввинского авторитета с
действенным отправлением власти опиралось на оригинальное
соображение, которое здесь нет места подробно излагать [25].
Оно было связано с тем, что правом отлучения в те времена об-
ладали только дипломированные раввины, каковым он и был-
Более того, его диплом был выдан самим императором, а потому
он, вероятно, полагал, что и авторитет его прочнее: по крайней
мере, именно на это намекали его противники. В том же смысле,
mutatis mutandis, в глазах раввина подтверждалось подобное поД'
ГЛАВА 6
197
меченному выше совпадение: между полномочиями еврейской
духовной власти и властными полномочиями тех, кто действи-
тельно ею располагал.
Как бы то ни было, применение репрессий постоянно обна-
руживает связь с идеей превратить раввинское право отлучения
от общины в действительные властные полномочия, причем при
таких исторических обстоятельствах, когда раввины сильно боя-
лись потерять контроль за чтением. Тем не менее, если дойти до
сути, окажется, что сила еврейских руководителей, державшаяся
на праве отлучения, была намного слабее власти их христиан-
ских коллег. С одной стороны, отсутствие верховной власти у
раввинов позволяло пользоваться ответным отлучением: как бы
ужасно ни было отлучение в глазах народной веры, но оно могло
быть обращено против применивших его и (что в нашем кон-
тексте намного важнее) не могло дать старт необратимому про-
цессу типа аутодафе. С другой стороны, к отлучению часто
нельзя было прибегнуть без одобрения христианских должност-
ных лиц, так что раввинская власть лишний раз оказывалась
в подчиненном положении по отношению к христианской.
Вследствие всего этого у евреев контроль за чтением оказывался
менее эффективным, чем у христиан. Мало того, что затея Мес-
сера Леона полностью провалилась: как мы увидим, и дальней-
шие попытки вести политику репрессий проходили с перемен-
ным успехом. Связь между репрессиями и властными полномо-
чиями у евреев оказалась менее прочной, чем у христиан, хотя,
если вглядеться, они также пытались ее установить.
КРИЗИС ВЛАСТИ И ПОЛИТИКА РЕПРЕССИЙ
Если учесть, что история вела не к укреплению еврейского са-
моуправление, а скорее наоборот, то заметно более позднее у ев-
реев превращение контроля над чтением в политику репрессий
против некоторых книг. Возможно, это указывает, что такое пре-
вращение совпадает с тем критическим моментом, когда духов-
ная власть оказалась перед утратой действенного контроля. Как
всегда в таких случаях, чем глубже ощущается кризис, тем более
отчаянно стараются прибегнуть к показному применению силы.
То, что происходило в христианском мире с XII по XV в., пока-
198
РОБЕР БОНФИЙ
зывает это как нельзя наглядней. Что касается евреев, живших
в атмосфере постоянного кризиса власти, эта прирожденная сла-
бость со временем превращалась в силу привычки, и, чтобы сло-
мать эту позицию, требовались исключительно серьезные об-
стоятельства. В этом отношении ситуация XVI в. оказалась более
критической, чем ситуация XV в. К необходимости перестроить
структуру знания в результате появления книгопечатания у ереев
прибавлялась трагедия изгнания, начавшаяся в Испании в 1492 г.
и принудившая их к перестройке во всех отношениях. Следова-
тельно, исключительное применение радикально репрессивной
политики, без всякого сомнения, может быть интерпретировано
как острый симптом крайней слабости и стремительной утраты
всякой надежды контролировать чтение [26]. Но если даже ре-
прессия эффективно ограничивает возможности чтения, она ко-
свенно поражает социокультурную и политическую структуру,
санкционирующую различие между контролирующими властями
и контролируемыми подданными [27]. Отсюда можно заклю-
чить, что, если события такого рода оставались исключитель-
ными, причину тому следует искать, прежде всего, в том, что их
душой был революционный радикализм — революционный в
том смысле, что он, хотя и наперекор желаниям, угрожал самим
основам структуры власти в обществе, где существовали бина-
рная оппозиция между элитарной и народной культурой и па-
терналистский властный надзор над народными слоями, на ко-
торые смотрели, как на детей. Реставрация духовной власти и
знания должна была, таким образом, принимать вид реставра-
ции statu quo ante с некоторыми видоизменениями, осущест-
вляться вмешательством в плоскость разделения знаний, введе-
нием рамок для производства, предварительной цензуры, индек-
сов запрещенных книг (благодаря которым уничтожение книг
становилось виртуальным, а перестройка пространства, в кото-
ром чтение запрещенных книг было дозволено, реальной), на-
конец, вмешательством в сами тексты [28].
Показательно, что первое общее постановление еврейских
руководителей в этой области было принято в Италии во время
Тридентского собора. Собравшись в Ферраре в 1554 г. вскоре
после папской буллы, осуждавшей на сожжение все экзем-
пляры Талмуда (сентябрь 1553 г.), и, вероятно, как раз по этому
случаю, делегаты итальянских еврейских общин решили, что:
ГЛАВА 6
199
«печатники не имеют права печатать книгу, прежде не печатав-
шуюся, без предварительного разрешения трех раввинов, назна-
ченных тремя другими раввинами, а также глав больших обшин, на-
ходящихся поблизости от места печатания, если таковым будет
малый город, в больших же городах довольно разрешения главы об-
шины и трех раввинов, как сказано выше. Имена вышеназванных
раввинов должны печататься в начале книги. В противном случае
ни один еврей не имеет права покупать такую книгу под страхом
штрафа в 25 скудо на каждого покупателя, употребляемого на бла-
готворительность по месту нарушения» [29].
Насколько мы знаем, это решение позорно провалилось. Без
поддержки христианских властей еврейские руководители, вы-
нужденные постоянно приспосабливать процесс принятия ре-
шений к религиозным и культурным привычкам обладателей
власти, как всегда должны были основывать свои властные пол-
номочия не на принуждении, а на убеждении. Однако даже у хри-
стиан сожжение книг в довольно скором времени было заменено
предварительной цензурой, внесением в индекс запрещенных
книг и разными другими способами (говорить о которых здесь
не к месту) восстановления «связей власти с пером» [30].
Очень показательна в этом отношении книга Азарии (Бо-
найюто) де Росси (ок. 1511—1578) «Свет очей» (Meor ’Enayim),
некоторые места которой многие раввины и еврейские руково-
дители считали крамольными [31]. В то время как в других ме-
стах (особенно в Сафеде и Праге) против книги метали громы и
молнии, отлучая от общины тех, кто посмел читать ее, еврей-
ские власти Италии ограничились тем, что запретили ее чтение
тем, кто был не способен определить это самостоятельно и, сле-
довательно, разрешили его специально на то уполномоченным
лицам. Иными словами, в той стране, где книга появилась, не
стали прибегать к отлучению из-за его недейственности. Реше-
ние было представлено в терминологии предшествующих вре-
мен, но с изменениями, вызванными тридентинской окружаю-
щей атмосферой с присущим ей стремлением к слиянию поже-
ланий цензорской власти и авторской воли, о чем свидетельству-
ет и продолжение дела: автор предпочел вступить в переговоры
с Духовными властями и исправить текст. Даже если не задер-
живаться на подробностях, этот эпизод весьма любопытен: он
200
РОБЕР БОНФИЙ
свидетельствует не только о слабости автора и силе цензуры, но
и о равенстве их сил — ведь в конце концов они пришли к ком-
промиссу. По-видимому, этот случай ясно указывает, что вну-
три общины, без обращения к христианской власти (которой
всегда мнилось выгодным распространять сочинение, сочтенное
опасным для иудейства), проблемы решались благодаря восста-
новлению связи между представителями власти и авторами тек-
стов, предназначенных для публики, или же поощрением вве-
дения, хотя бы и неполного, самих авторов в сферу власти. Таким
образом, с учетом подчиненного положения еврейского мень-
шинства, лишенного политической власти, новые явления на-
глядно показывают, как трудно было на деле осуществлять цен-
зуру (что уже проявлялось и в предшествующую эпоху) [32],
и более того, — по-видимому, в будущем предвещают ее воз-
никновение у христиан (о слабости современной Церкви в мир-
ском обществе мы уже говорили ранее) [33].
Таким образом, пример Азарии де Росси, а также и всего ев-
рейского меньшинства может толковаться как особый случай
более всеобъемлющего восстановления старой связи между авто-
ром и духовной властью в рамках перестройки, вызванной осоз-
нанием их обоюдной слабости, что стало еще очевиднее с разви-
тием книгопечатания. Надо, кстати, напомнить еще хотя бы
вскользь, что утрата контроля цензуры над авторами на пороге Но-
вого времени соответствовала и утрате контроля автора над
своими произведениями, потому что теперь книгу мог купить и
прочесть кто угодно. Поэтому есть основания полагать, что на
практике предварительная цензура была аналогична признанию
неких авторских прав [34] под давлением культуры, все более за-
висевшей от желаний потребителя, в отличие от рукописной эры,
когда все было наоборот [35]. В этом смысле весьма показательна
строгая связь между ранними формами копирайта [36] и борьбой
против еврейских текстов, отмечаемая, к примеру, в самой гнус-
ной форме в венецианском книгопечатании XVI в. [37]. Хотя все
детали дела о сожжении Талмуда в 1553 г. еще не выяснены (да и
не могут быть изложены здесь), оно, как и противодействие этому
осуждению, оказывается тесно связанным с конкуренцией изда-
тельств Б. Бомберга и М. Джустиниани, которую в наши дни на-
звали бы «промышленным шпионажем», и с раскрытием этого
шпионажа [38]. Интересы авторов пересекались с интересами из-
ГЛАВА 6
201
дателей, сталкиваясь вместе с тем с интересами власть предержа-
щих: так начинался слишком даже знакомый нам политический
сюжет [39]. Когда такое наблюдение делается на основе истории
еврейского меньшинства, где все эти двусмысленные совпадения
проявляются своеобразным, часто курьезным образом, общий
конститутивный принцип выявляется еще ярче и заходит гораздо
дальше, чем можно было ожидать [40]. Не входя в подробности,
скажем, что довольно легко показать, как христианская цензура
в некоторых случаях на деле меняла тексты, ходившие среди ев-
реев, приближая их к христианским вкусам, и тем, в конечном
счете, способствовала устранению разрыва между еврейской и
христианской культурой [41]. С современной точки зрения это яв-
ление может показаться положительным. Но тонко чувствующий
эти проблемы читатель должен заметить, что речь как-никак шла
об одной из форм репрессий против безвластного меньшинства
и, следовательно, связь между текстом и властью оказывалась
более сложной, чем мы привыкли думать, глядя лишь с одной кри-
тической точки зрения.
Если принять во внимание трудности осуществления контроля
за чтением, трансформация еврейского общества, ускоренная стре-
мительной урбанизацией еврейских общин на Западе, выявляет и
ряд аналогий с тем, что можно наблюдать в христианском обще-
стве, но так же и целую совокупность различий. Мы, в частности,
особо указывали на аналогию между положением еврейской об-
щины в Средние века и католической церкви во времена обмир-
щения, когда она при своих попытках контролировать чтение
столкнулась с неравноправием. Это привело к тому, что отноше-
ние между сакральным и светским, переосмысленное в таких ка-
тегориях, как полезное/вредное, дозволенное/запрещенное, у ев-
реев было не так строго поляризовано и не могло обернуться столь
действенными репрессиями, как в христианском обществе.
КНИГА И ОБЩЕСТВО: К ОТКРЫТОЙ КНИГЕ
Выше мы говорили, до какой степени глубоко в Средние века,
в том числе у евреев, была укоренена мысль о необходимости
посредничества духовных властей между сакральным и мирским,
и привели некоторые обоснования этому. Сейчас добавим, что,
202
РОБЕР БОНФИЙ
в результате этого у евреев устное чтение текстов долго доми-
нировало над письменным [42], причем оба способа доступа к
текстам были строго кодифицированы:
«Не дозволено передавать устно то, что должно быть написано, и
записывать то, что должно передаваться устно» (Вавилонский Тал-
муд, Гиттин, 60b).
В течение всего раннего Средневековья, когда на Западе книга
была «потаенной», сторонники вселенской гегемонии Вавилона
развивали эту идею, рассматривая формирование корпуса пись-
менных текстов, составляющих иудейское священное предание,
как ряд последовательных стадий упадка.
В так называемом «Послании рав Шериры Гаона» (X в.) [43]
автор дает последовательное выражение этой концепции, которой
в Средние века было суждено большое будущее. Но в то же время
он вполне недвусмысленно видел в этих «стадиях упадка» и ста-
дии перестройки письменного и устного пространств, раскрытия
прежде потаенных текстов, и, следовательно, расширения поля
чтения для публики. Как бы ни относился Рав Шерира к этим ста-
диям, в его время они были уже свершившимся фактом. Описы-
вая расширение поля письма и чтения как упадок, он явно хотел
ободрить своих собратьев — еврейские духовные власти, — счи-
тавших себя единственными полномочными посредниками между
сакральным и светским, единственными представителями Бога на
земле, — так сказать, «наместниками Божьими», наподобие на-
местников Христовых, восседавших в Риме на престоле святого
Петра. Между тем границы их власти, как и власти Римской
церкви, зависели от действительной возможности выражаться как
власть социально-политическая. Вследствие этого, то, что стало
происходить с Римской церковью приблизительно с XIV в., с ев-
рейскими духовными властями происходило еще с рубежа тыся-
челетий, когда по целому ряду причин иерархическая структура са-
кральных ценностей, установленная во времена халифата Аббаси-
дов, стала рушиться. Тогда идея о господстве Слова и неразрывно
связанного с расширением поля общедоступных текстов упадка у
евреев Запада отошла в область общественного сознания. Перед
новой реальностью особая социально-политическая ситуация
диаспоры вынуждала превратить нужду в добродетель, поскольку
ГЛАВА 6
203
тезис об упадке в равной мере и питал идею о том, что доступность
письменных текстов соответствовала «оскудению святости», и
оправдывал эту доступность [44]. Иными словами, достаточно ло-
гично то, что средневековое «утаивание» книг у евреев было не
столь эффективно, как у христиан, потому что у них иначе дей-
ствовала власть; что в еврействе менее значительным, чем в хри-
стианстве, было усилие, необходимое для того, чтобы открыть
книгу для публики, и для этого требовалось меньше времени; что
вследствие этого степень обмирщения практики чтения в Сред-
ние века у евреев была выше, чем у христиан.
И действительно, у евреев, начиная с раннего Средневековья,
область «потаенных» текстов, чаще всего передававшихся устно
в закрытой среде, довольно скоро свелась к сочинениям по магии
и мистической литературе. В цитированном отрывке из «Свитка
Ахима’аца» мы уже видели ссылку на эту категорию текстов. Как
мы показывали в другом месте [45], возможно, что запрет на
чтение мистических сочинений был связан с распространением
на Западе Вавилонского Талмуда (начиная с IX в.), что было на-
целено на вытеснение прежней палестинской культуры, которой
с полным основанием приписывались многие сочинения по-
добного рода. Но, как нам думается, есть более эффективный па-
раметр для сравнения еврейского общества той поры с христи-
анским. Хотя мы мало знаем о том, как еврейская публика ран-
него Средневековья пользовалась книгами, несомненно, что в
это время у евреев не было ничего подобного типично христи-
анскому способу производства и хранения книг в монастырях.
Как бы щедро ни оценивать степень вмешательства мирян в мо-
настырский мир, сам факт, что существование больших мона-
шеских владений отражало тесную связь политической власти с
религиозной, естественно выражался в недоступности или, по
крайней мере, ограниченной доступности книг в зависимости от
воли власть имущих [46]. Насколько нам известно, никаких по-
добных явлений европейские евреи не знали.
ОБУЧЕНИЕ КАК РЕЛИГИОЗНЫЙ ОБРЯД
Между христианством и иудаизмом существует одно чрезвы-
чайно важное для нас различие, относящееся к образовательной
204
РОБЕР БОНФИЙ
практике, которая в те времена неизбежно сливалась с практи-
кой чтения [47]. Формирование идеи образования в еврейском
менталитете на Западе было связано с многими факторами, в
частности: акцентом на образовании как на замене культа, поя-
вившемся в I в. после разрушения Храма; упадком вселенс-
кой гегемонии Востока, весьма точно совпавшим по времени с
возникновением еврейских общин на большей части Евро-
пы [48]; преимущественно урбанизированным характером этих
общин [49]; преобладанием денежной торговли в экономиче-
ской деятельности евреев; традиционной, появившейся еще во
времена восточной гегемонии, связью между знанием, трак-
туемым в сакральных терминах, и властью, политическая со-
ставляющая которой была неизбежно ограничена, но все же
трактовавшейся как царство, что видно из того, какие слова в
конечном счете приняли для нее раввины [50]. Но с интере-
сующей нас точки зрения, прежде всего, важен факт, что одним
из важнейших различий в культурном самоопределении евреев
и христиан было то, что по еврейским понятиям учение — это
религиозный обряд. Вероятно, корнем различия было самоосо-
знание противостоявших друг другу групп в антитезе «Слово —
Христос — Logos» и «Тога — Писание — Nomos». Эта антитеза,
вполне проявившаяся в ходе многовековой полемики христиан
и иудеев, ясно выражена в еврейских источниках первых веков
христианской эры, например в определении Торы как «боже-
ственного детоводителя» (Мидраш Берешит Раббат, I, 1) [51],
противопоставленной идее «детоводителя человеков», от кото-
рого уже апостол Павел (Галат., 3, 24; Рим., 10, 4) считал избав-
ленной общину христиан [52]. Следствием была весьма «долго-
живущая» противоположность еврейского и христианского мен-
талитетов. Переходя из лагеря в лагерь, напряжение между сло-
вом и писанием, в конце концов, стало представлять различия,
едва ли не обратные первоначальным стремлениям. И, думается,
именно так следует смотреть, чтобы понять тот факт, что до ру-
бежа Нового времени у евреев не встречается ограничений до-
ступа к чтению текста про себя в пользу чтения вслух, подобных
имевшимся у христиан и исчезнувших там, как известно, лишь
после победы Реформации. Для тех, кто желал основать свою ре-
лигиозную идентичность не на слове Сына Божьего, а на тексте
Закона, на соблюдении подробных правил, содержащихся в тек-
ГЛАВА 6
205
сте (а не на менее детализированных постулатах веры), на «букве»
(littera), как любили твердить христиане, провоцируя евреев, было
естественно, чтобы изучение текстов играло самую важную роль.
И в самом деле, традиция, прошедшая с тех пор через века,
считала долгом (религиозным) для всех евреев мужского пола си-
стематически заниматься учением. Чтобы исполнить этот долг,
каждый еврей хотя бы теоретически должен был иметь свобод-
ный доступ к текстам, которые общее мнение считало безопас-
ными. Что касается женщин, то их отлучение от образования
обычно обосновывалось идеей, что при женском легкомыслии
такое занятие будет для них пагубно (Вавилонский Талмуд, Шаб-
бат 33b, Киддушин 80b). На первых же страницах Талмуда евреи
видели ясно изложенный порядок индивидуального чтения в си-
нагоге:
«Возвращаясь с поля вечером, следует пойти в синагогу [прежде,
чем домой]; кто умеет читать [Библию], да читает; кто способен изу-
чать Мишну, да изучает Мишну, и да прочтет «Шема» [отрывки из
Второзакония, VI, 4—9; XI, 13—21 и книги Чисел, XV, 37—XVI, 4]
и вечернюю молитву прежде трапезы» (Вавилонский Талмуд, Бе-
рахот 4Ь).
Последующая кодификация лишь подхватила и развила это
древнее правило.
СИНАГОГА КАК «ПУБЛИЧНАЯ БИБЛИОТЕКА»
Если позволительно, как это показывает историческая эволю-
ция, наблюдаемая у христиан, установить корреляцию между
окончанием запрета на доступ к текстам и ускорением обмир-
щения общества и если мы можем понимать отмеченную нами
в связи с этим разницу между христианами и евреями, то доба-
вим, что с того момента, как по-настоящему начинается пере-
ход от чтения вслух к чтению глазами (около 1000 г.), практика
индивидуального чтения в синагогах Европы проявляет на удив-
ление более современные черты, чем в христианском обществе.
Средневековая синагога была совсем не тем самым, что христи-
анская церковь. В исследовании, посвященном итальянским си-
206
РОБЕР БОНФИЙ
нагогам, мы выделили некоторые из их характерных черт, при-
сущих (разумеется, mutatis mutandis) для любых групп, отделен-
ных от большинства людей в религиозном плане [53]. Несмотря
на густой религиозный фон, в них иногда ясно видны светские
черты, уже отмеченные нами в более общем виде. Средневеко-
вая синагога была не только местом молитвы, но настоящим ев-
рейским «культурным центром», в том числе и публичной биб-
лиотекой. Наличие в ней собрания книг было связано с культу-
рой поведения, покоившейся на весьма долгоживущих фундамен-
тальных идеях еврейской культурной идеологии: ответственности
членов группы друг перед другом, организации общины как кор-
поративного учреждения, основанного на юридическом пред-
ставлении об обществе [54], и, конечно, обязанности учиться од-
ному или вместе с товарищами. Естественно, еще очень далеко
до современной идеи публичного чтения как сознательной акции
государства и общества, до институционального определения их
роли в управлении открытых для публики библиотек, до пред-
ставления о библиотеке как об общей собственности и т. д. [55],
но мы уже ощущаем соприкосновение между частным собира-
нием книжной коллекции и публичным учреждением, а это оз-
начает, что идея публичной библиотеки у евреев появилась го-
раздо раньше, чем у христиан. С учетом того, что мы говорили
об ограниченности возможностей еврейских руководителей осу-
ществлять политическую власть, это явление, конечно, может
быть интерпретировано как особый случай общего роста частной
инициативы и представления о еврейской общине как о корпо-
рации [56]. Именно в недрах коллективной идеологии, коллек-
тивной ответственности рождается идея предоставить частные
книги в распоряжение другим, чтобы обеспечить индивидуаль-
ное образование, т. е., прежде всего, чтение.
Например, на рубеже XI в. мы встречаем в средиземномор-
ском регионе респонсу раввина Гершома (960 — ок. 1028), из-
вестную как «Светоч рассеяния» (Me’or Ha-Golah), где он пола-
гает за аксиому, что «книги пишутся не для того, чтобы стоять
на полках, а чтобы их давали читать». Предметом этой респонсы
было дело о выдаче под залог книг, которые по возвращении
были найдены слишком истрепанными, за что тот, кто выдал
книги для чтения, и тот, кто читал, требовал возмещения, кре-
дитор же утверждал, что использование книг входит в договор
ГЛАВА 6
207
(вероятно, следовало сказать «подразумевается договором»). Он
утверждал, что «на этом условии я и соглашался дать тебе залог
за эти книги: на условии, что книги можно будет изучать и
учиться по ним, а также давать взаймы другим» [57].
В нравственных наставлениях пиетистов Рейнской области
(«Хасидей Ашкеназ», XII—XIII вв.) целый раздел из 60 парагра-
фов посвящен тому, как обращаться с книгами: хранить их «в доб-
ром и достойном их ларце», избегать их порчи и т. д. Это свиде-
тельствует о ценности книги, о возросшем чувстве ответственно-
сти при пользовании книгой, по-прежнему считавшейся достой-
ной величайшего почитания не только как носительница Божьего
слова, но и потому, что была дорога, а значит, мало доступна неи-
мущим. И в то же время у нас есть свидетельства,в которых отра-
жено желание исправить такое положение, сделать книгу доступ-
ной всем. Имеются назидательные рассказы о благочестивых
людях, предоставлявших свои книги в распоряжение других [58].
В некоторых документах, довольно редких и еще плохо изучен-
ных с просопографической и социологической точек зрения, по-
казано, что частные лица по завещанию передавали книги си-
нагоге [59] или оставляли их там для бессрочного пользования,
не отказываясь от права собственности на них. Так, один
итальянский еврей записал на пустой странице рукописи, дати-
руемой 1433 г. [60], список книг своего дяди, некоего Исаака из
Тиволи, отданных на хранение местной синагоге. В работе о пе-
речне книг наследников некоего Леона бен Иоава, составлен-
ном в Чезене в 1445 г., Исайя Зонне считает этот тип собраний
«своего рода публичной библиотекой ренессансного типа» и срав-
нивает его с библиотекой, вскоре (в 1452 г.) основанной в Чезене
Доменико Малатестой в подражание библиотеке Козимо Ме-
дичи, которая создана в 1441 г. и считается самой первой биб-
лиотекой в этом роде [61]. Своеобразие такого обычая (не пе-
редавать книги синагоге, а лишь отдавать на хранение), веро-
ятно, объясняется мобильностью евреев, которые никогда не
были уверены, что где-то осели надолго: собственники книг
(вкладывавшие в них много денег) [62], очевидно, не желали,
чтобы их щедрость лишила их возможности пользоваться собст-
венными книгами в случае переезда. Следует также считаться
с фактом, подтверждаемым многими источниками, что эти
книги освобождались от налогов [63].
20в
РОБЕР БОНФИЙ
Не стоит особо говорить о том, что все эти случаи были чет-
кими проявлениями патерналистских представлений об обще-
стве и просвещении: предоставление книг в общее пользование
было решением самых богатых, а следовательно, и самых влия-
тельных лиц. Материально обеспечивая всю правящую вер-
хушку, они имели решающий голос в формировании коллек-
тивной ментальности внутри синагоги — наиболее важного для
влиятельных людей учреждения. Но полновластными властите-
лями они все же не были. На деле в еврейских общинах была
разработана весьма своеобразная система смешанного налога,
благодаря которой даже те, кто по бедности освобождался от
участия в возмещении общих расходов, должны были (если жили
не на одну милостыню) участвовать в «имущественном управле-
нии» синагогой, где степень демократизма, таким образом, была
выше, чем в других подобных учреждениях, т. е. частная ини-
циатива соприкасалась там с духом демократического консен-
суса, хотя и особого рода. Итак, богатые, передававшие книги
на хранение в синагогу, не обладали полной властью над чте-
нием в том смысле, что у них не было возможности устраниться
от общего консенсуса, как могла бы, например, сделать социо-
культурная и политическая оппозиция современного типа, опи-
рающаяся на деньги. Значит, мы можем считать, что книжные
собрания синагог представляли коллективную позицию в отно-
шении предпочтительного чтения. При рассмотрении с такой
точки зрения эти собрания, вне всяких сомнений, могут выявить
конкретные отличия между различными культурными ареалами,
в частности, между ашкенази германского мира и испанскими
или итальянскими евреями [64].
Систематическое изучение списков книг средневековых ев-
реев еще не началось, но и то, что уже сделано [65], выявляет
много интереснейших тенденций. В упомянутом перечне книг
Леона бен Иоава из Чезены, например, с удивлением находим
упоминание о книге «Князь и монах», т. е. произведении свет-
ской (впрочем, в основе моралистической) литературы в одном
переплете с трактатом «Авот» из Мишны, включающем ком-
ментарий Маймонида.
Кроме того, наряду с поучительными текстами преимуще-
ственно нормативного, этического или экзегетического харак-
тера, составляющими большую часть этих сочинений, ветре-
ГЛАВА 6
209
чаются и книги по грамматике. Другими словами, в этой сина-
гогальной библиотеке ясно видна и светская составная часть.
Небольшое число перечней такого рода не позволяет делать вы-
воды об их типичном содержании. Но надо прямо сказать, что
впечатление смеси светского с сакральным, которое они дают,
еще отчетливей в каталогах частных библиотек, гораздо более
многочисленных. Есть все основания сблизить это явление с
тем, что для христианского мира отмечалось во многих иссле-
дованиях истории ментальности, примерами чему могут служить
библиотеки Франциска I и Маргариты Наваррской, описанные
Ф. Ариесом [66]. Впрочем, все это подтверждается обширным
анализом литературных произведений того времени [67]. Но тот
факт, что частные библиотеки, по-видимому, показывают до-
вольно четкое сходство с известными ныне синагогальными кол-
лекциями, заставляет выдвинуть гипотезу, которую еще надле-
жит подтвердить, что содержание книжных собраний, предо-
ставленных для публичного пользования, имело тенденцию к
усиливающемуся обмирщению. В любом случае изучение спи-
сков книг приводит нас к констатации еще более важного факта:
точно установлено, что в еврейских библиотеках, как публичных,
так и частных, сакральное от светского отличалось не столько
по содержанию, сколько по языку. В то время, как в древнеев-
рейских книгах мы находим тексты всякого рода, часто, если
рассматривать их «пуританским» взглядом в контексте синагоги,
поистине «соблазнительные», то сочинения на латыни и народ-
ных языках в чтении евреев практически отсутствовали.
СВЯЩЕННЫЙ ЯЗЫК И НАРОДНЫЕ ЯЗЫКИ
Изучать грамотность среди евреев — значит не определить долю
людей, способных написанный текст воспроизвести устно, или
тех, кто владеет алфавитным письмом. Начиная по крайней мере
с XI в., можно констатировать, что в узком смысле слова еврей-
ское общество было высокограмотным. Следить по молитвен-
нику за ходом службы и библейской проповеди в синагоге могли
даже женщины. Но одно дело читать механически, а другое —
понимать, что читаешь. Если учесть, что для евреев древнеев-
рейский язык, характерный для большинства «внутренних» тек-
210
РОБЕР БОНФИЙ
стов, не был языком повседневной жизни, следует представить
себе, что уровень грамотности общества достигался иначе, не-
жели это происходило у христиан. Там с ростом производства
текстов на народном языке, а особенно с изобретением книго-
печатания, рост грамотности соответствовал уменьшению ди-
станции между текстами и обществом. У евреев же налицо об-
ратное явление: если относительно древнееврейского заметного
роста грамотности не наблюдается, то что касается народных на-
речий ситуация в корне иная. Исследование этого явления только
началось, но оно уже сейчас может быть четко выделено в рам-
ках исследования, относящегося к Италии эпохи барокко [68].
Чтобы понять, в каком направление шло развитие процессов
чтения у евреев XVI в., необходимо поразмыслить над фактом,
что исключительное использование древнееврейского языка как
языка литературного творчества у евреев на христианском Западе
полностью контрастирует с тем, что происходило в мусульман-
ском мире, где арабский язык, нередко использовавший еврей-
ское письмо, обогащенный характерными для древнееврейского
языка словами и оборотами, был повсюду принят евреями как
законное средство выражения для литературы, даже для сочи-
нений поучительного и религиозного характера [69]. Почти пол-
ное отсутствие еврейской литературы на латыни, вероятно, свя-
зано с тем, что это был почти исключительно язык интеллекту-
ального общения образованных людей христианского Средне-
вековья, а те были прежде всего церковниками [70]. Поэтому
достаточно логично думать, что на взгляд евреев латынь была го-
раздо сильнее отрицательно заряжена, чем арабский язык, а тот
в сравнении с ней мог казаться относительно нейтральным.
Таким образом, литературный язык становился подлинным
культурным барьером. Однако период, в течение которого ла-
тынь была основным языком литературного творчества, совпа-
дал со временем, когда народные языки считались однозначно
низшими по сравнению с ней. Тут евреи от христиан не отли-
чались: у них народное наречие также предназначалось для «низ-
шей» деятельности. Народный язык был повседневным, следо-
вательно, несакральным языком общения с неевреями (хри-
стианами, а значит, культурно низшими), языком женщин (низ-
ших по природе). И действительно, в ту пору были еще очень
редки женщины, способные понять древнееврейский текст, и
ГЛАВА 6
211
упоминания о таких женщинах подчеркивают их необычайность.
Показательно, что еврейские книги довольно позднего времени,
специально предназначенные для женской аудитории, писались
на народном языке [71], но еврейским письмом [72], что ясно
доказывает: знание грамоты следует отличать от настоящего, не
механического и не ритуального, чтения. Итак, параллельно про-
цессу снятия негативного заряда народных языков происходил,
в том числе и у евреев, процесс легитимизации письменности,
а позднее и творчества на этих языках, а значит, отказ от по-
среднической функции древнееврейского языка. Этот процесс
должен был ускориться в результате изменения отношения к
письменному (начиная с XVI в. — печатному) слову, а также по-
степенному превращению латыни в нейтральный научный lin-
gua franca. С этих пор все большее число евреев считало дозво-
ленным для себя читать на народном языке и на латыни, даже
когда текст содержал проблемы конфессионального плана. В об-
щем, перемена отношения к древнееврейскому языку может
быть истолкована как отказ от концепции языка как социаль-
ного и религиозного барьера, а этот отказ вписывается в общий
процесс обмирщения, связанного с распространением книгопе-
чатания и возникновением национального сознания. С интере-
сующей нас здесь точки зрения очевидно, что имела место боль-
шая «открытость» к нееврейским текстам. Тогда древнееврей-
ский стал эзотерическим языком, доступным немногим «из-
бранным», чаще всего связанным с религиозной культурой —
раввинам и наставникам иудаизма, стал языком «святым» или,
вернее, «сакральным», в то время как народный язык с распро-
странением грамотности утверждался как подлинный язык до-
ступа к знанию, язык социального и культурного общения ев-
реев с неевреями, общий для мужчин и женщин (по крайней
мере тех, которые научились читать), язык «светский».
Mutatis mutandis, мы думаем, что это верно для всей Европы,
благосклонной к еврейскому населению, значительная часть ко-
торого теперь состояла из учеников светских школ, возвратив-
шихся в иудаизм и вполне расположенных считать тексты на ла-
тыни и народных языках полноценными орудиями знания [73].
Аналогичное явление отмечается и в Восточной Европе, но
по другим причинам. Не входя в подробности, мы считаем воз-
можным утверждать, что важнее всего здесь были особенности
212
РОБЕР БОНФИЙ
социально-экономического развития, в результате которых за-
метная часть еврейского населения претерпела весьма своеоб-
разный «возврат к земле», превратившись на деле в крестьянское
общество с вытекающим отсюда регрессом грамотности [74].
В этом случае средневековую «закрытость» текстов следует при-
писывать этому процессу. Лишь во времена, очень близкие к
нашим дням (и выходящим за рамки настоящей работы), евреи
восточноевропейских общин научились читать на народных язы-
ках. Итак, в то время, как в Восточной Европе утвердился ра-
дикальный разрыв между еврейской и нееврейской культурами,
утвердилась и обособленность текстов (на древнееврейском) от
большинства евреев аналогично тому, что мы видим, совсем по
другим причинам, в Западной Европе. Мы приходим, таким об-
разом, к заключению, что для характеристики различий между
еврейским и христианским менталитетами в Европе на исходе
Средних веков и переходе к Новому времени примечательней
всего явное присутствие консервативно-«средневековой» соста-
вляющей в еврейском культурном пространстве, полностью про-
тивоположном открытости христианского пространства, каким
бы образом ни понимать это пространство.
ЧТЕНИЕ КАК РЕЛИГИОЗНЫЙ ОБРЯД: СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ПЕРЕЖИТКИ
Подобные устойчивые черты Средневековья имели различные
следствия, которые мы знаем еще довольно плохо. Прежде всего,
следует констатировать сильную тенденцию превращения чте-
ния в религиозный обряд. По всей очевидности, это явление
аналогично тем, что мы уже отмечали в средневековом обществе,
для которого характерен высокий уровень неграмотности и где
тексту приписывали магические свойства с той разницей, что на
переходе к Новому времени «неграмотность» относилась лишь
к области древнееврейского сакрального языка. К этой катего-
рии относится такая практика, как ритуальное чтение текстов
«традиционного знания», причем действительному пониманию
их содержания большого значения не придавалось и даже отда-
валось предпочтение эзотерическим текстам вроде «Зогара». Но-
вейшие антропологические исследования различных общин
«восточного» типа выявили много нового о таких практиках [75].
ГЛАВА 6
213
Чтение происходило в группе вслух, обычно нараспев, отрывки
текста выбирались, невзирая на содержание. Например, при по-
минании усопших почти повсеместно принято было читать
отрывки из Мишны, отобранные по единственному принципу:
каждый должен начинаться с одной из букв, вместе образующих
имя покойного. Еще показательнее чтение отрывков из «Зогара»,
иногда по печатным тетрадочкам, где избранные куски внезапно
обрывались, а порой начинались с середины фразы. Последний
пример прекрасно показывает и магический характер обряда,
и то, какого типа книги используются при этом. Участники об-
ряда приписывали «Зогару» сверхъестественные свойства: ис-
целять болезни, помогать в щекотливых любовных делах, из-
бавлять женщин от бесплодия и даже приближать приход Мес-
сии. Ритуальные чтения такого рода засвидетельствованы еще
в XII в. [76], но лишь начиная со второй половины XVI в. мно-
жество братств, занимавшихся различной социально-религиоз-
ной деятельностью распространило их почти повсеместно. Бла-
годаря магическому характеру они применялись более всего (но
не исключительно) в обрядах перехода, как-то: уже упомянутое
поминовение покойных, канун обрезания и по крайней мере три
праздника, связанные со сменой времен года (15 шевата, ночь
на Пятидесятницу и ночь Осанна Рабба).
Другое примечательное явление — устойчивость средневеко-
вых методов обучения и получения знаний в ешивах. Этот во-
прос выходит за рамки нашего очерка, так что мы напомним
только, насколько важно в них заучивание талмудического тек-
ста, какое значение придается групповому обучению учеников,
вслух ведущих диалог между собой, и музыкальной ритуализа-
ции чтения по очень древнему талмудическому правилу [77]. Все
это заслуживает особого антропологического исследования и
свидетельствует о чрезвычайной устойчивости «устной» куль-
туры в изолированном еврейском культурном пространстве.
Особый аспект этого явления — отказ от печатания ритуаль-
ных книг и чрезвычайно позднее внедрение книгопечатания для
актов с ритуальным значением. Общее правило, вероятно, сле-
дующее: чем сильнее ритуальная составляющая, тем с большим со-
противлением рукопись заменяется на печатную книгу. Так, при-
менение печатных текстов для актов развода было еще невоз-
можно: они составлялись от руки по дотошно разработанным пра-
214
РОБЕР БОНФИЙ
вилам, над которыми насмехались многие авторы. То же отно-
сится к пергаментным свиткам для ритуального чтения книги
Эсфири (свиток Эстер) в праздник Пурим (свитки — мегиллот
(Meghillot) — множественное число от «мегилла»— Meghillah).
В связи с этим можно вспомнить, что, как ни парадоксально,
средневековые правила всегда дозволяли иллюстрировать мегил-
лот миниатюрами, что было абсолютно запрещено для свитков,
предназначенных для ритуального чтения Торы. Насколько мы
знаем, была лишь одна попытка использовать печатный пресс для
Торы (в Италии в XVI в.), потерпевшая полную неудачу [78].
Ныне в синагогах распространился даже обычай читать по пер-
гаментным свиткам еще четыре книги, для которых это не уста-
новлено правилом и которые с незапамятных времен читаются
на три главных праздника и в день поста 9 Ава: память разруше-
ния Храма (Песнь Песней на Пасху, книга Руфи на Пятидесят-
ницу, Экклезиаст на праздник Кущей и Плач Иеремии 9 Ава).
В ту же традицию вписывается сохранявшееся до совсем недав-
него времени использование рукописного, как правило, богато
иллюминированного текста агады.
Очень показательно, что лишь в XIX в. вошли в употребление
печатные «кеттубот» (множественное от «кеттуба» — акт о реги-
страции брака, перечислявший обязанности мужа к жене), при-
чем в этом отношении восточные общины, хотя они были удале-
ны от западной христианской цивилизации, намного опередили
их. Еще показательней тот факт, что именно брачный контракт
естественным образом стал объектом печатания в типографии,
как это было в христианской Франции XVII—XVIII вв. [79].
С интересующей нас точки зрения — это очередное доказатель-
ство установления в Новое время связи между рукописной куль-
турой и восприятием еврейской обособленности, полностью соо-
тветствующей общим устойчивым чертам Средневековья, харак-
терным для еврейской среды.
ИНДИВИДУАЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ:
ОРГАНИЗАЦИЯ ГРАФИЧЕСКОГО ПРОСТРАНСТВА
Читали ли евреи иначе, нежели христиане, и если да, то в каком
смысле и в какой мере отличалось их чтение? Здесь мы пойдем
ГЛАВА 6
215
по одной из троп, проложенных исследователями о принятых
практиках чтения в христианском мире.
Прежде всего попробуем подойти к книге как к «созвездию
знаков», способных вызвать читателя на специфический ответ.
Попробуем изучить разные способы использования графиче-
ского, а после изобретения книгопечатания — типографического
пространства и тем самым определить, куда могли звать чита-
теля различные знаки и изображения [80]. На первый взгляд,
общее впечатление таково, что распределение графического про-
странства, а также графическая и орнаментальная типология
вполне отражают «ментальный инструментарий» соседей-хри-
стиан. Сравнительно недавнее исследование, специально по-
священное письму, показало, что это не какая-то особенность
Запада, а весьма «долгоживущая» константа, наблюдаемая по-
всюду, начиная с Античности. В интересующей нас области она
проявляется чрезвычайным визуальным сходством между сред-
невековыми еврейскими и христианскими почерками (напри-
мер, готикой), сходством в способе разметки и орнаментации
страницы, в использовании микрографии* для сведения воедино
орнамента и содержания [81], сходство между закругленным
письмом, типичным для итальянского Возрождения, и харак-
терным курсивом еврейского письма того же времени, между
способами размещения текста на страницах в христианских и ев-
рейских инкунабулах, а также книгах XVI в. и многими другими
деталями, которые здесь перечислять излишне. Идя по этому
следу, мы увидим у евреев растущее расхождение между внеш-
ним обликом текста и его содержанием, схожее со все увеличи-
вающимся расстоянием между устной и письменной тради-
циями. Это явление, например, очевидно во все меньшем упо-
треблении микрографии как декоративного элемента книг: если
до появления типографского способа печати микрография была
общепринятым графическим средством для масоры, то в editio
princeps Библии, напечатанной Бомбергом (Венеция, 1517—1522),
она размещена вокруг текста, но без каких-либо других эле-
* Речь идет о присущей средневековым еврейским рукописям декоративной тех-
нике, напоминающей то, что мы сейчас знаем под именем «каллиграмма»: надпись
еврейскими буквами крошечного размера (отсюда название «микрограмма») в форме
геометрической фигуры или включенная в рисунок, изображающий какой-либо
предмет, животное или человека. — Прим. фр. переводчика.
216
РОБЕР БОНФИЙ
ментов графического оформления. Это доказывает, что перед
нами переходная фаза от средневековой практики к позднейшей,
когда масора будет сопровождать текст как критический или эк-
зегетический аппарат. В этом же плане наблюдается и растущее
расхождение между монолитно структурированным чтением свя-
щенного текста (центральное положение которого подчеркнуто
расположением на странице) и авторитетной экзегезой тех или
иных особо выделенных комментариев: начиная с первой поло-
вины XVI в. библейские комментарии печатаются отдельно,
т. е. уже не окружают библейский текст в центре страницы.
Можно отметить, что в отношении к типографскому про-
странству еврейская практика обнаруживает то же раздвоение,
которое присуще и языку. Действительно, это прямо касается
определения культурной еврейской обособленности; здесь выя-
вляется устойчивость средневековых образцов — первый признак
инверсии относительно предшествующей эпохе, которая, как
мы видели, характеризовалась рано наступившей «современно-
стью». Можно заметить довольно четкое соответствие между сох-
ранением средневекового способа размещения текста на стра-
нице и его важность для утверждения еврейской обособленно-
сти. Мало того, что построение страницы, установленное пер-
вопечатниками для некоторых классических произведений
еврейской культуры, воспроизводит типичные средневековые
образцы, еще важнее, что эти образцы построения устойчиво
сохраняются вплоть до современной эпохи. Верстка первых ком-
ментированных изданий Библии, Талмуда, кодексов Маймонида
и Иакова бен Ашера («Турим») не изменилась до наших дней.
Однако в изданиях на еврейском языке не получило такого ши-
рокого распространения, как в книге на народных европейских
языках, применение карманного формата для развлекательной
литературы [82]. Таким образом, в еврейской книжности про-
должали преобладать форматы ин-фолио и ин-кварто, книги чи-
тались с помощью пюпитра, чаше всего стоя, из почтения к ав-
торитету текста, и вместе с тем, текст воспринимался как сим-
вол «лекции», на которой лектор передает знания аудитории.
Средневековый пюпитр, на который иногда ставили несколько
книг, нередко все книги, имевшиеся в доме, остался типичным
предметом обстановки нынешних ешив и кабинетов современ-
ных подражателей «ортодоксальным» ученым старого времени;
ГЛАВА 6
217
он называется «штандер», что напоминает о древнем обычае чи-
тать стоя. Однако, судя по различным миниатюрам, изобра-
жающим читателей, сидящих за такими пюпитрами [83], этот
обычай вовсе не был повсеместно распространен в Средние века,
и тем менее в эпоху гуманистов.
ИКОНОГРАФИЯ ЧТЕНИЯ
Упоминание о миниатюрах призывает нас исследовать и этот ас-
пект и обратиться к практике чтения через ее изображение в
искусстве и литературе, в живописи и иллюстрациях различного
типа, в автобиографиях, мемуарах, народных сказках и всякого
рода косвенных свидетельствах [84]. Даже не принимая во вни-
мание то, что документы такого рода [85], весьма немногочис-
ленны. Автобиографий и мемуаров, написанных евреями той
поры, немного [86], живописной документации почти вовсе нет,
а миниатюр в рукописях и иллюстраций в печатных книгах нич-
тожное количество. Но и из них можно кое-что извлечь. Подобно
тому, что мы наблюдали выше, рассматривая книгу как предмет,
изображения процесса чтения также отражают, хотя и слабо,
эволюцию отношения к книге, связанную с социально-эконо-
мическими переменами, отмечающими переход от Средневе-
ковья к Новому времени. На них можно увидеть постепенно рас-
ширяющееся распространение книги, особенно среди женщин,
соответствующее растущей роли личности при переходе от сред-
невекового общества к буржуазному обществу последующих
эпох. Рассмотрим некоторые из наиболее заметных примеров.
Считается, что испанский обычай читать Агаду на Пасху в си-
нагоге подтверждается испанской миниатюрой XIV в. [87]. С ин-
тересующей нас точки зрения в этой миниатюре можно видеть
стереотипы средневековых представлений о социальном смысле
грамотности, таких, как установление связи между читателем, со-
вершающим службу, и слушателями, неспособными прочесть
богослужебный текст, а также духовных отношений между вер-
хом и низом, на значении которого излишне останавливать-
ся [88]. Однако мы должны признать, что такое толкование кар-
тинки, как бы оно ни было соблазнительно и общепринято, ка-
жется, представляет некоторые трудности: с одной стороны, со-
218
РОБЕР БОНФИЙ
провожающая ее легенда говорит не о синагоге и собравшейся
публике, слушающей раввина, а о главе семьи с домочадцами,
следовательно, находящихся у себя дома; с другой стороны, слу-
шатели держат в руках книги, а это заставляет думать, что они
умеют читать. Один из слушателей — мужчина с длинной боро-
дой, а другой, по всей видимости, еще ребенок: он гораздо
меньше остальных, одет в красное, которого взрослые не носят,
и помещен между мужчинами и женщинами, ни у одной из ко-
торых книги в руках нет. Последнее соображение подводит нас
к сближению этой миниатюры с некоторыми другими того же
типа, которые можно без всякой натяжки понимать как отра-
жение более широкого распространения книги, способности ши-
рокой публики, без различия пола, читать, следовательно, видеть
в ней еще робкую попытку заменить оппозицию грамотные/не-
грамотные на оппозицию мужчины/женщины. На одной ис-
панской миниатюре, датируемой 1350—1360-ми гг. [89], только
часть сотрапезников, совершающих обряд агады, держат перед
собой книги, причем не видно разницы между мужчинами и
женщинами, зато те, кто сидят с книгами, и те, кто без них четко
отделены, а среди вторых есть мужчина с длинной бородой. То
же находим на миниатюре из германского ареала, датируемой,
вероятно, 1450-ми гг. [90]: книга лишь у части сотрапезников,
невозможно отличить мужчин от женщин, но здесь нет и про-
странственного разделения на читающих и неграмотных. На изо-
бражении же интерьера итальянской синагоги, которое можно
датировать 1460—1475 гг. [91], все молящиеся держат перед собой
молитвенник [92]. Наконец, на двух изображениях обряда агады
из Рейнской области, относимых ко второй четверти XV в. [93],
все присутствующие без различия пола представлены с молит-
венниками в руках.
РАЗЛИЧНЫЕ ПРОСТРАНСТВА ЧТЕНИЯ
Явления распространения народных языков и превращения
древнееврейского языка в сакральный частично подтверждаются
изучением текстов, находившихся в личном владении. Это осо-
бенно характерно для Италии, где в распоряжении исследовате-
лей сохранилось много документов. Есть даже случай, когда мы
ГЛАВА 6
219
располагаем всеми перечнями книг, которыми обладали члены
целой общины: это Мантуя конца XVI — начала XVII в. [94]. Речь
идет о списках, переданных служителям инквизиции, желавшим
убедиться, что евреи не держат запрещенных книг. Хотя оче-
видно, что из них нельзя делать выводов, что тех или иных книг
в библиотеках не было (особенно если были резоны полагать,
что их сочтут подозрительными), мы, бесспорно, можем расс-
матривать некоторые статистические выводы из этих перечней
как показательные. Особенно красноречивыми представляются
два. Прежде всего, почти все книги относились к литературе ре-
лигиозного характера: Библии, библейские комментарии, сбор-
ники норм, молитвенники и т. д. Это были произведения на
древнееврейском языке, следовательно, замкнутые в своем
исконном пространстве. Во-вторых, заглавий книг светского ха-
рактера в списках мало, причем всегда в древнееврейских вер-
сиях и переводах. Книг на итальянском языке очень мало, но они
начинают появляться, что существенно, поскольку это означает
начало радикальных перемен, которые, как мы видели, совер-
шились на протяжении нескольких поколений; их интерпрета-
ция — предмет другой нашей работы [95]. Впрочем, вполне ло-
гично думать, что анализ списков книг евреев Мантуи выявляет
и тенденцию превращения оппозиции языков в оппозицию
между сакральным и светским, и замещение отделения сакраль-
ного пространства от светского путем проведения границы между
религиозным пространством и мирским, причем еврейской ре-
лигиозности приписывается некая замкнутость.
Если наш вывод верен, это явление следует считать допол-
няющим уже отмеченную нами замену оппозиции грамот-
ные/неграмотные на оппозицию мужчины/женщины. Но и эта
перемена должна быть соотнесена с аналогичным разделением
между религиозным и светским пространством в социальном
поведении христиан веком ранее, что поощряет нас уточнить
отношения между мужским и женским началом [96]. При ны-
нешнем состоянии наших знаний речь идет скорее о впечатле-
ниях и путях поиска, чем о конкретных результатах выполнен-
ных работ. Однако кажется, что уже ясна относительно новая и
преимущественно западная [97] ассоциация замкнутого по своей
сути еврейского сакрального пространства с идеализированным
образом еврейской женщины, надзирающей за этим простран-
220
РОБЕР БОНФИЙ
ством, домашней жрицы [98], и внешнего, мирского и светского
пространства с не менее идеализированным образом мужчины —
еврея, подверженного всевозможным опасностям при контакте с
внешним миром. «Ментальный инструментарий» евреев здесь
оказывается аналогичен инструментарию представителей христи-
анской церкви во время острой фазы современного процесса осво-
бождения от церковного влияния [98]. И действительно, по на-
шему разумению, именно с этим надо связывать соображения, вы-
сказанные насчет различия полов в изображениях процесса чте-
ния христиан в Новое время [100]. Но есть и разница: отношение
идей силы и слабости, прямо связанное с половыми различиями,
в еврейском обществе приобретает особую окраску, более двус-
мысленную, поскольку приписывает «слабой» женщине, замкну-
той в охраняемом домашнем пространстве, защиту ценностей ре-
лигии и морали, а значит — защиту всей еврейской идентично-
сти вообще! Иными словами, перед нами вновь парадоксальное
схождение двух «слабостей» — еврейской и женской, — которые
выявляют себя как сила сопротивления.
С точки зрения практики чтения, это раздвоение означает, в
конечном счете, фундаментальную ассоциацию Средневековья
с замкнутым внутренним пространством — конкретный сим-
птом более глобальной связи между Средними веками и специ-
фической еврейской культурой Нового времени [101]. Этот пункт
связывает иудаизм Западной Европы с иудаизмом Восточной
Европы, где характерные средневековые черты сохранились во
всем благодаря преемственности, обусловленной особым путем
социально-экономического и культурного развития.
УСТНОЕ И ПИСЬМЕННОЕ: НЕОБХОДИМОСТЬ ПОСРЕДНИЧЕСТВА
Своеобразная «средневековость», наблюдаемая в Италии, не
только сохраняется, но и усиливается за Альпами. Недавнее ис-
следование изданий Библии на идиш ясно показывает, как глу-
боко уже в XIX в. начальное образование было основано на ме-
ханическом чтении древнееврейской Библии в сопровождении
переводов на идиш, которые на деле были пересказами и истол-
кованиями, полными поучительных мотивов, взятых из легенд
и фольклора. Можно отождествить некоторые фазы все расту-
ГЛАВА 6
221
щего отхода от устности и деволюции к письменности, т. е. к пе-
чатному тексту, этого комплекса переводов-преданий с распро-
странением «калькированных» версий на народном языке, ко-
торые почти невозможно понять, не обращаясь к древнееврей-
скому тексту, к которому они на деле служат глоссами. Тогда ста-
новится понятно все более глубокое неприятие этой ситуации
образованными людьми, что в конце концов привело к полному
отказу от этого жанра и к «революционному» делу Мендельсона
с его кружком [102]. Когда рассматриваешь «завоевательскую»
фазу посредничества между темным библейским текстом и си-
стемой внятных культурных референций (teitch, hibber, zusatz),
создается впечатление, что перед взором вновь проходят этапы
победоносного становления библейской экзегезы у христиан-
ских и еврейских ученых XII в. (sensus, littera, sententia) [103]. На
самом деле в культурном ареале, более или менее грубо соо-
тветствовавшем употреблению идиш, устойчивость средневеко-
вых черт выражена еще ярче, чем можно подумать, исходя из
этой случайной феноменологической аналогии. Меру этой
устойчивости можно ясно ощутить, знакомясь с дневником Глю-
кель из Гамельна (1646—1724) — женщины, умевшей читать и
писать; этот текст, конечно, следует признать не редким, но уни-
кальным [104]. Тщательное изучение дневника позволяет прийти
к выводу, не оставляющему ни малейших сомнений, что Глю-
кель читала только на идиш, преимущественно нравственные и
воспитательные сочинения. Очевидно, что она не читала древ-
нееврейского текста Библии, потому что не могла, а значит,
знала библейские рассказы лишь благодаря текстам устной ли-
тературы (например, проповедям в синагоге) и тех книг, кото-
рые была в состоянии прочесть. В ее случае посредничество осу-
ществлялось без какого-либо контакта с текстом Пятикнижия на
народном языке указанного выше типа: она, как женщина, не
получила начального образования, предусмотренного для муж-
чин, которым и адресовались эти переводы. Она не читала даже
«калек» переводов Библии: всякий раз, цитируя библейский рас-
сказ, она ошибается, допуская неточности, типичные при уст-
ной передаче (сжатие во времени, путаница одноименных пер-
сонажей и т. п.). Весьма любопытно видеть, как она то и дело
цепляет к библейскому или талмудическому тексту истории, вы-
читанные неизвестно где, а скорее, как можно себе представить,
222
РОБЕР БОНФИЙ
выученные наизусть или переписанные из книги, лежавшей
перед ней, или записанные под диктовку человека, переводив-
шего их с древнееврейского. Устное и письменное у Глюкель
смешиваются таким образом, что трудно даже сказать, что важ-
нее. Нравоучительные сочинения, составлявшие большую часть
ее чтения, ежеминутно обнаруживают себя в выборе слов, обо-
ротах речи, весьма искусственных клише и фразеологизмах, ко-
торые она использует, впрочем, вполне сознавая, что говорит,
«как в книгах пишут», что это ей не нравится и за это она про-
сит прощения. И здесь разница между мужским и женским миром
не так ясна: несмотря на очевидный культурный разрыв между
этой женщиной и образованными мужчинами (а также не менее
очевидный разрыв в культурной компетентности, требуемой от
мужчин и не признаваемой для женщин), на практике нет осо-
бой разницы между Глюкель и очень многими евреями мужского
пола; она стоит даже выше их в культурном развитии [105].
В культурном феномене, который представляли Глюкель и ей
подобные, устойчивость средневековых черт проявляется, таким
образом, вполне конкретно: заучивание наизусть как фундамен-
тальная составляющая получения знания, стереотипность плана
выражения, сложная диалектика письменного и устного [106].
РАЗДВОЕНИЕ ПОЛЯ ЧТЕНИЯ
Актуальные ныне вопросы, читали книги вслух или про себя,
поодиночке или собравшись у очага [107], переходили ли чита-
тели от интенсивного и весьма заинтересованного чтения к более
экстенсивному и «равнодушному» [108], для евреев сложнее, чем
для их соседей-христиан. Сложнее, прежде всего, потому, что в
еврейском мире существует внутреннее противоречие, состоящее
в растущей дифференциации публичной и частной сфер через
раздвоение поля чтения. В самом деле у евреев нельзя припи-
сать «светское» чтение сфере частного с соответствующим са-
молюбованием при углубленном чтении (в этом некоторые даже
пытались видеть игровой элемент) [109], которое развивалось
параллельно растущему обуржуазиванию общества, распростра-
нению на Западе идеи чтения как самоценного, поиска в нем
удовольствия, в то время как раньше оно было направлено на
ГЛАВА 6
223
духовное воспитание или, по крайней мере, на образование, бла-
гочестивые размышления и молитву. Средневековый компонент,
присущий еврейству, неотъемлемый от их внутреннего культур-
ного пространства, определяющий их обособленность, замед-
лил, а иногда даже свел на нет тенденции Нового времени в этой
области. Иначе говоря, раздвоение поля чтения у евреев оказы-
вается фундаментальной структурной характеристикой.
Таким образом, к внутреннему пространству в принципе не
принадлежат тексты классической литературы, исторические и
географические сочинения, появившиеся на древнееврейском
языке не ранее XIV в. Не принадлежит к нему, разумеется, и чте-
ние романов, развлекательных сочинений, газет и других пе-
риодических изданий, посвященных текущим событиям, объяв-
лений — всех типов текстов, которые прежде у евреев не суще-
ствовали. Все они относятся к внешнему, светскому простран-
ству. В некоторых ортодоксальных кругах они и сегодня
считаются запретными. К внутреннему пространству не при-
надлежит и широкое производство книг с проистекающей из
него десакрализацией [110]. В некотором смысле такая характе-
ристика внутреннего пространства противоречит «женскому» на-
чалу как предпочтению интроспекции. Но, по нашему разуме-
нию, то же самое было и у христиан, где также отмечают разде-
ление на домашнее, сакральное пространство, связанное с жен-
щиной, и внешнее, мирское, связанное с мужчиной [111].
Возможно, следует задаться вопросом о роли женщины как по-
средника между двумя пространствами; на эту роль есть много
указаний, но она пока недостаточно изучена [112]. Углубленное
исследование также позволит пролить свет на особенности про-
возглашения женского посредничества в Восточной Европе (где,
как мы видели, устойчивость средневековых черт была, можно
сказать, органична) и в Западной Европе, где ситуация была сов-
сем иной.
Таким образом, «средневековье в современности» делает внут-
реннее пространство пространством сакральным, более изоли-
рованным от внешнего мира, чем в Средние века, превращая вся-
кое чтение, так сказать, в ритуальный, коллективный способ
обучения: чтение нараспев текста Талмуда, семейное чтение
(особенно в рамках ритуальных трапез) Библии и классических
комментаторов священного текста, публичное чтение в сина-
224
РОБЕР БОНФИЙ
гоге текстов по религиозному воспитанию. И, стало быть, вновь
и вновь делается упор на устное посредничество между древне-
еврейским текстом, который остается авторитетным, но мало по-
нятным, и слушателями. Поскольку небольшое число особо почи-
таемых текстов бесконечно повторяется, многие из них остаются
в памяти. Особо символичный аспект этого процесса — чрезвы-
чайное распространение так называемых «Гок-ле-Исраэл»
(Hok-le-Israel) («Законы», но также и «дневной паек» Израи-
ля) — своего рода смесь классических комментариев, избранных
отрывков из Мишны, Талмуда и постталмудической литературы,
подобранных с тем, чтобы сопровождать еженедельное чтение
Торы и разделенных на недельные разделы, которые следует
ежедневно «читать», чтобы исполнять дома религиозный долг
каждодневного «учения» [113]. Столь же символичным нам ка-
жется и успех, продолжавшийся до довольно позднего времени,
учебников по искусству запоминания вроде «Лев Арье» Леона
Модены (первое издание в Венеции в 1612 г.) [114]. Все это —
результат четкого разделения, даже разрыва между сакральным
и светским в Новое время. Два пространства, которые в пред-
шествующую эпоху понимались как неразрывно связанные, те-
перь воспринимаются в противопоставлении, чреватом отчуж-
дением — характерным отчуждением современного еврея.
Энтони Графтон ГЛАВА 7
ГУМАНИСТ ЗА ЧТЕНИЕМ
10 декабря 1513 г. Макиавелли написал письмо своему другу
Франческо Вентури. Годом раньше пало правительство Пьеро
Содерини, Медичи вернули себе контроль над Флоренцией,
и Макиавелли потерял все самое для себя дорогое. Он пытался
создать гражданское ополчение, но войско рассеялось; гор-
дился тем, что был членом правительства, но был уволен. Его
заподозрили в заговоре, заключили в тюрьму, пытали и, нако-
нец, выслали в поместье под Флоренцией. Там он тосковал
по хоть какой-нибудь политической деятельности, сплетни-
чал и ругался с соседями, читал. Подробности его жизни, рас-
сказанные в письме к Вентури, незабываемы в своей подлин-
ности:
«Выйдя из леса, я иду к источнику, а оттуда в свой птичник. Под мыш-
кой я несу книгу: иногда Данте или Петрарку, иногда кого-нибудь из
малых поэтов, к примеру, Тибулла, Овидия и прочих. Погружаюсь в
чтение их любовных песен, и их любовь напоминает мне о моей;
этими мыслями я развлекаюсь в добрую минуту. Затем иду в придо-
рожную харчевню, беседую там с проходящими, расспрашиваю про
вести из их мест, о многом догадываюсь, наблюдаю разницу вкусов
и многообразие людских прихотей. [...] Наступает вечер, я возвра-
щаюсь домой. Прохожу в свой кабинет и прямо на пороге сбрасываю
повседневную ветошь, покрытую грязью и пылью, и надеваю одея-
ние царского и первосвященнического дворца; так, одевшись до-
стойно, я иду в древние дворцы людей древности. Там, любезно при-
нятый хозяевами, я питаюсь той пищей, которую люблю и для кото-
рой рожден. Там не стыдишься говорить с ними, расспрашивать о дви-
жущих причинах их поступков, и они, по человечности своей,
отвечают мне. Так за четыре часа я не чувствую ни малейшей скуки,
226
ЭНТОНИ ГРАФТОН
забываю все мои горести, перестаю бояться бедности, да и самая
смерть не страшит уже меня»[1].
Историки часто ссылались на это письмо, поскольку в нем
содержится рассказ о сочинении «Государь» — самого известного
произведения автора. Но его почти не использовали как исто-
рический документ о чтении, что жалко, ибо оно лучше любых
других выявляет историческое и физическое разнообразие тех
книг, которые читали гуманисты эпохи Возрождения, а также
неодинаковые эмоциональные отношения, с которыми подхо-
дили к этим книгам.
КНИГИ ДЛЯ БЕЗДЕЛЬЯ И КНИГИ БОЕВЫЕ
Макиавелли пишет, что читает книги двух типов. То, что он гово-
рит про первый, не оставляет никакого сомнения насчет их внеш-
него и текстового характера. То были небольшие издания класси-
ков ин-октаво, на латыни или на итальянском языке, которые в
предыдущем десятилетии начал выпускать в свет Альд Мануций.
Эти книжки, напечатанные скорописью, которая позволяла вог-
нать полные тексты в несколько сот страниц малого формата, вы-
звали восторг клиентов Мануция, а его конкурентов в Лионе и дру-
гих местах побудили воздать ему высшую почесть — воспроизве-
дение таких же [2]. Тексты сопровождались предисловием, иногда
парой иллюстраций, но не имели комментариев. Ясно, что Ма-
киавелли использовал их самым простым образом — так, как мы
теперь поступаем с текстами не столь классическими, но издан-
ными в столь же удобном формате, которые можно читать летом
на пляже: это удобное средство выкинуть из головы всяческие
проблемы. Такое чтение возбуждало в нем не мысль, а фантазию,
это было занятие от безделья для забытья.
Книги и чтение другого сорта Макиавелли описывает алле-
горически. Их авторы (и персонажи) под его пером становятся
великими людьми, которые удостаивают его беседы в его каби-
нете, и он не останавливается на столь малозначительных под-
робностях, как их имена. «Государь» и другие тексты позволяют
нам установить, каких выдающихся римских государственных
деятелей и полководцев Макиавелли считал главными образ-
ГЛАВА 7
227
цами практической мудрости для времени, в котором жил он.
Это Цицерон, возможно, некоторые другие философы, но в пер-
вую очередь такие историки, как Плутарх, Тит Ливий, Тацит.
Ясно, что Макиавелли читал их не в малоформатных изданиях
Мануция, а в больших ин-кварто и фолиантах, которыми были
уставлены полки рабочего кабинета ученого Возрождения. Как
показывает аллегория, он подходил к ним совсем с другим духом,
нежели к любовной поэзии, которую читал у источника. Он
искал у них не развлечения, а наставления. Он задавал им кон-
кретные вопросы и ожидал недвусмысленных ответов. Этим он
занимался ответственно и с ясной головой, интересуясь не эфир-
ными сновидениями эротизма, а государственной деятельно-
стью, на что указывает аллегория придворной беседы.
Таковы два типа античных текстов и два способа чтения: один
мы тотчас же узнаем, другой кажется весьма далеким от нас. Мы
можем представить себе, что авторов древности читали ради бег-
ства от проблем современной жизни и возбуждения любовных
чувств, но нам, по-видимому, гораздо труднее понять, что у них
можно было искать наставления, как вывести государство из
кризиса, чем объяснить военные и политические неудачи. Между
тем, для Макиавелли оба рода чтения не создавали никаких за-
труднений; мы видим, что он превосходно умел выбирать и си-
стему истолкования, и текст, к которому ее следовало приложить.
Значит, нам надо поместить его подход в более широкий кон-
текст. Какие еще возможности существовали в практике чтения
гуманистов, кроме этих двух? Был ли выбор текстов и методик,
сделанный Макиавелли, типичен для всей эпохи?
ТЕКСТ БЕЗ ПОСРЕДНИЧЕСТВА
В 1930—1970-е гг. крупнейшие европейские историки, в первом
ряду которых стоят Эрвин Панофски, Ганс Барон и Эудженио
Гарен, пришли к выводу, что гуманисты внесли глубокие пере-
мены в практику чтения, причем придерживаясь одного на-
правления [3]. Ученые Средних веков, объясняют они, читали
одинаковым образом канонические авторитетные тексты: Ари-
стотеля и его комментаторов, важнейшие тексты по праву, ме-
дицине и богословию, Вульгату, «Метаморфозы» Овидия и «Уте-
228
ЭНТОНИ ГРАФТОН
шение философией» Боэция. Хотя то были книги разного проис-
хождения и содержания, средневековые читатели считали, что
они составляют единую систему. Их официальные толкователи
видели в них основу системы мысли и образования, известной
под названием «схоластика». В связи с этим они трактовали эти
тексты не как произведения конкретных людей, каждый из ко-
торых жил в свое время и в своем месте, а просто как безлич-
ный свод доводов. Много десятилетий они сооружали «сложный
готический ансамбль из стен и контрфорсов», предварявший,
окружавший и поддерживавший тексты: предисловия, коммен-
тарии, отдельные трактаты. Этот аппарат в целом смог придать
средневековый облик самым разношерстным древним текстам.
Но на взгляд гуманистов, все предприятие покоилось на фунда-
ментальной ошибке: комментаторы стремились не объяснить
тексты сами по себе, а перенести их содержание в свою эпоху.
Например, там, где «Свод гражданского права» говорит о жре-
цах простых и высших (sacerdotes et de pontifices), комментатор Ак-
курсий думает, что речь идет о священниках и епископах хри-
стианской Церкви, известной ему, и усматривает в древнем тек-
сте основополагающую хартию для современной практики [4].
Иначе говоря, тексты эти читались не потому, что говорили о
древнем мире, а потому, что отвечали современным потребностям.
Обильное окружение, обеспечивавшее их полезность, искажало
их смысл. Весьма густая сеть гипотез и утверждений, воплощен-
ная в системе глосс, связывала их с системой схоластического об-
разования, а не со временем и местом их возникновения.
С самого начала гуманизм был попыткой спасти классиче-
ские произведения, заточенные в «затворенном вертограде» с
остроконечными зубцами на стенах, куда их поместили средне-
вековые комментаторы. Составителей глоссариев обвиняли в том,
что они глубочайшим образом деформировали первоначальный
предмет этих текстов. Петрарка, например, отказался продол-
жать изучение римского права, потому что преподаватели не
могли ему объяснить, откуда происходит это право [5]. Вместе с
другими гуманистами он пытался прямо читать оригинальные
тексты и хвалился, что не знал средневековых комментаторов, —
разве что ради того, чтобы высмеивать их ошибки. Потребность
преодолеть заслон, поставленный средневековым критическим
аппаратом между текстом и читателем был общим местом гума-
ГЛАВА 7
229
мистической полемики до самого XVI в. Муциан Руф насме-
хался над освященным комментарием к «Утешению филосо-
фией» Боэция, который приписывался тогда Фоме Аквинскому,
где Алкивиада превратили в женщину. Эразм потешался над еще
более неосмотрительными догадками средневековых коммента-
торов Библии: «У них деревья становятся четвероногими зве-
рями, а драгоценные камни рыбами» [6].
Стоит разрушить каменные твердыни ложных толкований,
говорили Петрарка и его ученики, когда читатель сможет, нако-
нец, выйти навстречу древним и увидеть их такими, какими они
были на самом деле: не вневременными «авторитетами», при-
способленными к XV в., а людьми, жившими во вполне опреде-
ленное время в определенном месте. В исконном тексте древние
возвращались к жизни во всех красках, в плоти и крови, в ан-
тичных одеждах и классических украшениях, подобные персо-
нажам фресок Мантеньи. Историки долго принимали эту рито-
рику за чистую монету и изображали гуманистов, читающих
классиков «непосредственно», «как они есть», так, будто бы они
видели в текстах античности не составные части будущей си-
стемы идей Нового времени, а возможность общения со слав-
ными предшественниками. И разве не писал Петрарка послания
к древним, изъясняя Вергилию, как он почитает его почти хри-
стианские добродетели, а Цицерону, как возмущает его, что
столь великий оратор погряз в политических смутах? Перепи-
сываться можно только с реальными людьми, а не с книгами.
В действительности, как дает понять пример Макиавелли, у гу-
манистов были разные способы читать произведения Античности.
Тот, кто желал воспринять древнюю поэзию как развлекательное
чтение, мог, подобно Макиавелли, прогуливаться по полям с Ови-
дием в руке. Но тот, кто в этой поэзии видел высочайшую фило-
софию, читал Вергилия ин-фолио у себя в кабинете, в уме разго-
варивая не только с поэтом, но и с дюжиной комментаторов, древ-
них и новых, дотошно отмечавших аллегории, нравоучения и исто-
рические факты. Иероним Мюнцер, который курьезным образом
из всех возможных текстов выбрал для чтения на досуге «Герме-
тический корпус» {Corpus hermeticum), написал на своем экзем-
пляре: «Читаю его и перечитываю, и утоляю свою жажду сладчай-
шим чтением». Но то же сочинение приводило в ярость Исаака
Казобона, не давая ему никакого отдохновения, а, напротив, воз-
230
ЭНТОНИ ГРАФТОН
буждая яростный филологический надрыв; он изучал его фраза за
фразой, чтобы доказать, что этот текст наверняка поддельный [7].
Вот два читателя, которые, как и Макиавелли, избрали свой осо-
бый физический и умственный подход к тексту. Любой историче-
ский анализ такого сложного, протеического процесса, как чте-
ние, должен устоять перед сладкоголосыми соблазнами больших
теорий, перед искушением различить резкие черты перемен, дол-
жен наперед принять возможности парадоксов и противоречий.
КЛАССИЦИЗМ И КЛАССИКИ: ТЕКСТ И ЕГО ОКРУЖЕНИЕ
Как мы видели, Макиавелли говорил не только о текстах, но и
об обращении с книгами — особыми предметами, подчиняю-
щимися принятым условностям формата и оформления, кото-
рыми пользуются при вполне определенных обстоятельствах.
Начиная с 1960-х гг. ученые много интересовались физической
и эстетической эволюцией книги в начале Нового времени и
установили, что в эту эпоху были востребованы, производились
и потреблялись как новые категории книг, так и новые типы тек-
стов, ибо гуманистам было что сказать не только против содер-
жания схоластических книг, но и против их внешнего вида.
Мастерски отделанные (авторитетные) тексты (auctoritates) сред-
невекового ученого производились специалистами — либрариями
университетских городов. Книгу делили на «пеции» — тетрадки,
служившие источниками важнейших текстов, так что писцы могли
брать эти тетрадки напрокат одну за другой, быстро и единооб-
разно переписывая их. Текст писался в две колонки угловатым го-
тическим письмом. Он занимал сравнительно небольшое место
в центре большой страницы, поскольку был окружен густой по-
рослью утвержденных комментариев, написанных более мелким
и трудночитаемым почерком; эти комментарии составляли массу
средневековых глосс, которые гуманисты отвергали в принципе.
Такие книги всем своим видом оскорбляли эрудитов Возрожде-
ния, которые считали, что в них и зрительно, и интеллектуально
искажается содержание [8].
Прежде всего, в готическом письме гуманисты тотчас усма-
тривали осязаемый знак готического невежества: оно было урод-
ливым, глупым, непонятным. Петрарка терпеть не мог «эти
ГЛАВА 7
231
сплюснутые буковки», которые «сам писец не мог бы разобрать,
а читатель и вовсе покупает не одну книгу, а вместе с книгой
еще и слепоту» [9]. Более изысканные почерки он отвергал, как
«приятные издали, но вблизи невнятные и утомительные, ибо
они предназначены не для чтения, а для чего-то другого»; он го-
ворил, что желал бы видеть «четкий, ясный и приятный для глаза
книжный почерк». Поэтому его ученики и последователи стара-
лись заменить общепринятый почерк другим, более приспособ-
ленным для чтения. В начале XV в. Колуччо Салютати и Поджо
Браччолини разработали новый круглый минускул, очень изящ-
ный, который считали более классическим, чем готику своего
времени. Ученые и художники, особенно Альберти и Мантенья,
вдохновляясь римскими надписями, рисовали симметричные
прописные буквы грандиозного стиля. Другие, особенно эрудит
Никколо Никколи и писец Бартоломео Санвито доводили до
совершенства изящнейший курсив. Его можно было применять
не только в книге, но и, например, для записей в записной
книжке; он позволял уместить больше текста на меньшем про-
странстве, чем прямой и сухой гуманистический почерк. Новые
виды почерка постепенно изучались другими учеными и, не без
труда, профессиональными переписчиками (Поджо называл их
faex mundi — «отбросы мира») [10]. В конце концов, они приняли
каноническую книжную форму и были приняты по всей Европе.
Изготовление гуманистических рукописей приспосабливалось
к разнообразию спроса. Большие, роскошно иллюминированные
фолианты предназначались для знакомства защитников гумани-
стов с последними достижениями филологических разысканий;
часто в начальной буквице или на особом титульном листе с рам-
кой из архитектурных мотивов изображалось, как эти защитники
принимают изъявления признательности автора или издателя, а с
ними и саму книгу. Но были и не такие большие книги, где текст
занимал всю страницу и между автором и читателем не вставал ни-
какой комментарий; такие составляли основу гуманистических
книжных собраний. Некоторым выдающимся личностям удава-
лось иметь до нескольких сот рукописей нового стиля [11].
Частные и публичные библиотеки, от «кабинетика» (studiolo)
Федерико да Монтефельтро в Урбино до Ватиканской библио-
теки, сформировавшейся при Николае V и Сиксте IV, также из-
менились весьма примечательным образом. На смену темным ком-
232
ЭНТОНИ ГРАФТОН
натам и прикованным книгам старого образца пришли большие
хорошо освещенные залы, окруженные изящными комнатками,
где было легче заниматься учеными трудами и беседовать. Два са-
мых важных и последовательных строительных плана XVI в. имели
целью роскошное размещение книжных коллекций: это постройка
«Старой библиотеки» (Libreria vecchia) на Пьяццетте в Венеции и
реконструкция Ватиканской библиотеки Сикстом V [12]. Столь же
роскошным, хотя и не столь долговечным, был флорентийский сад,
где Бернардо Руччелаи собирал друзей для разговоров о древней
истории и риторике; там стояли бюсты античных авторов и цвели
все цветы, упоминавшиеся в классических текстах.
Иногда встреча читателей с новыми текстами происходила в
совершенно необычных для старых навыков чтения местах —
еще более необычных, чем источник Макиавелли. Петрарка ни-
когда не был столь близок Новому времени, как в своем знаме-
нитом письме о восхождении на гору Венту, куда он принес кар-
манный экземпляр Августина и на вершине зачитывал отрывки
из него. Государи XV в. любили отмечать, какую большую роль
играли в их жизни книги и чтение: Альфонс Арагонский при-
глашал гуманистов к своему двору для ore del libro — публичных
литературных поединков, на которых спорили, кто лучше объяс-
нит и исправит темные места из Тита Ливия [13]. Федерико да
Монтефельтро любил, чтобы его изображали с книгой в руке. На
одном из портретов, приписываемом Йосту Гентскому, он сидит
рядом с сыном и держит роскошный фолиант. На другом, кото-
рый приписывают Карневале, из великолепного манускрипта
«Камальдульских диспутов» Ландино, он держит небольшую
книгу, повернув лицо в сторону одного из придворных. В обоих
случаях подчеркнутая любовь к словесности помогала узнать
изображенного столь же точно, как его знаменитый профиль
хищной птицы [14]. У Федерико страсть к новым книгам иногда
затмевала все остальные соображения; он признавался Донато
Аччайуоли, что задержал гонца, чтобы иметь возможность, не
отрываясь, прочесть его новый комментарий к «Политике» Ари-
стотеля [15]. При новых дворах Ренессанса читать хорошие книги
было так же необходимо, как приглашать хороших архитекторов
и одеваться по последней моде.
Когда рукописи стали постепенно вытесняться печатными
книгами, ученая Европа открыла новые книги и новые способы
ГЛАВА 7
233
чтения. Образованные печатники применяли литеры, воспроиз-
водившие почерк писцов и художников иногда до мельчайших де-
талей. В первых же напечатанных классических текстах (Швей-
нгеймом и Паннарцем в Субиако, (близ Рима) и Кобергером в
Нюрнберге) уже используются литеры гуманистического письма
(16]. Альдовские издания ин-октаво, появившиеся в 1501 г., в точ-
ности воспроизводят гуманистический курсив (иногда его отож-
дествляют с курсивом Санвито) [17]. Как показал Э. П. Голь-
шмидт, само собой разумелось, что классики должны быть пред-
ставлены в классическом стиле. Даже когда типографы и иллю-
минаторы не имели достаточно технических средств, чтобы на-
рисовать миниатюры или напечатать заглавие в соответствии с
исторической правдой, они старались сделать все возможное. Мо-
лодой Дюрер, например, в издании Теренция, вышедшем в Страс-
бурге, попытался изобразить римский театр, но актеры у него
вышли больше, чем надо, а зрительские места — меньше, по-
скольку он работал с наброска, не передававшего масштаба [18].
Печатная книга была в состоянии завоевать гораздо больше
мест и областей деятельности, чем замененная ею рукопись.
Один из первых клиентов Альда Мануция Сигизмунд Турзо в
1501 г. писал ему из Будапешта, что новые альдовские издания
ин-октаво, столь удобные в обращении, вернули ему вкус если
не к жизни, то к литературе:
«Поскольку мои многообразные занятия совсем не оставляли мне
досуга для чтения поэтов и ораторов дома, ваши книги, столь удоб-
ные в обращении, я могу читать и на ходу, а в некотором роде даже
при исполнении своей придворной роли, каждый раз, как только
представится возможность, доставили мне величайшее удоволь-
ствие» [19].
Новая книга, строгая и элегантная, портативная и удобная,
стала нормой, и кажется, что различные способы употребления
книги, о которых говорит Макиавелли, были типичны для его
среды. Оставался только шаг от его чтения эротических поэтов
на лоне природы к времяпрепровождению молодых ухажеров,
собиравшихся, как рассказывают придворные из «Рассуждений»
Аретино, под окнами у молодой дамы, к примеру, с Петраркой
в руках. Так история книги в какой-то мере подтверждает, что
234
ЭНТОНИ ГРАФТОН
гуманисты Возрождения действительно «встречались» с класси-
ками более непосредственно, чем раньше.
Но в одном важном пункте историки книги не могут принять
оптимизма историков идей. Они показали, что форма изданий,
в которых гуманисты читали классиков — большие или малые
произведения, любовные стихи или римскую историю, — была
отнюдь не классической.
Даже самые чисто гуманистические печатные и рукописные
книги были вовсе не возвратом к чему-либо старому, а изобрете-
нием нового. Они, конечно, включали и подлинно античные эле-
менты, приспособленные к новым целям: выделенные заголовки,
предисловия и указатели, но видно также, как авторы и перепис-
чики