ЮЛИУС  ФУЧИКИзбранное
ПЕРЕВОД С ЧЕШСКОГО
Редактор
Б. ШУПЛЕЦОВ
И * Л
ИЗДАТЕЛЬСТВО
ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Москва,	1952

ОТ    ИЗДАТЕЛЬСТВА
Второй Всемирный конгресс сторонников мира, со¬
бравшийся в Варшаве в ноябре 1950 года, присудил чехо¬
словацкому писателю Юлиусу Фучику почетную Премию
Мира за книгу «Репортаж с петлей на шее».
Писатель-борец Юлиус Фучик живет в каждом, кому
дороги свобода и независимость своего народа, кто всем
сердцем принадлежит будущему человечества. Сейчас,
когда американские поджигатели новой войны перешли
к актам прямой агрессии, угрожая созидательному труду
и мирной жизни миллионов простых людей, снова с ис¬
ключительной силой звучит призыв Юлиуса Фучика,
обращенный когда-то к тем, кто не видел или не хотел ви¬
деть звериного лица фашизма: «Сердца и голоса миллио¬
нов людей во всем мире, всех, кто еще колеблется, дол¬
жны подчиниться одной цели, одной мысли: наказать
убийц и не допустить преступления».
Писатель-патриот Юлиус Фучик, видя горе и страда¬
ния своего народа, призывал его к сопротивлению, к му¬
жественной борьбе против иностранных захватчиков.
Живое ощущение связи с народом давало Юлиусу Фу¬
чику несокрушимую силу воли. В фашистском застенке,
подвергаясь невыносимым пыткам, он продолжал тво¬
рить для своего народа. Там, в тюрьме, он создал
бессмертную книгу мужества и светлой веры в человека —
«Репортаж с петлей на шее».
Писа гель-коммунист Юлиус Фучик всю свою жизнь
боролся за победу идей Маркса — Энгельса — Ленина —
Сталина. Могучим источником моральной силы и стойко¬
сти для Юлиуса Фучика являлся Советский Союз и
3

героическая борьба его народов. В растущей мощи Совет¬
ского Союза Юлиус Фучик видел залог независимости
своего народа, залог его освобождения. Боевая публици¬
стика Юлиуса Фучика, ее партийная страстность помогла
в предмюнхенские годы и в годы фашистской оккупации
укрепить сознание трудящихся Чехословакии, сыграв вы¬
дающуюся роль в организации сопротивления фашизму.
Она продолжает играть свою роль в деле строительства
народно-демократической Чехословакии, она продолжает
звать народы всего мира на борьбу против мрачных сил
войны и реакции.
Писатель-гуманист Юлиус Фучик «любил жизнь и
вступил в бой за нее». Великий оптимист, он непоколе¬
бимо верил в победу своего народа, в победу всех свобо¬
долюбивых народов, стремящихся к миру, демократии и
социализму.
В наше время, когда агрессивные силы империализма
и реакции вновь пытаются отравить сознание людей, по¬
сеять рознь между народами, развязать новую разруши¬
тельную войну,— все громче звучат голоса народов в
защиту мира, и попрежнему среди них мы слышим муже¬
ственный и страстный голос Национального героя Чехо¬
словакии Юлиуса Фучика:
«Люди, я любил вас! Будьте бдительны!»

РЕПОРТАЖ
С ПЕТ.1ЕЙ НА ШЕЕ

В концентрационном лагере в Равенсбрюке я узнала от това¬
рищей по заключению, что мой муж, Юлиус Фучик, редактор
газеты «Руде право», 25 августа 1943 года нацистским судом
в Берлине был приговорен к смертной казни.
На вопросы о его дальнейшей судьбе высокие стены лагеря
мне отвечали молчанием.
В мае 1945 года, после поражения гитлеровской Германии, из
тюрем и концентрационных лагерей вышли на волю заключенные,
которых фашисты не успели замучить или убить. В числе дождав¬
шихся свободы была и я.
Я вернулась на освобожденную родину и тотчас же стала на¬
водить справки о муже, подобно сотням тысяч других, которые
разыскивали и еще продолжают разыскивать своих мужей, жен,
детей, отцов, матерей, томившихся в бесчисленных застенках не¬
мецко-фашистских оккупантов.
Я узнала, что через две недели после вынесения приговора,
8 сентября 1943 года, Юлиус Фучик был казнен в Берлине.
Я узнала также, что когда Юлиус Фучик сидел в Панкраце, он
продолжал писать. Эту возможность дал ему надзиратель А. Ко-
линский, приносивший в камеру бумагу и карандаш, а затем тайком
выносивший исписанные листки из тюрьмы.
Мне удалось разыскать этого надзирателя. Постепенно я со¬
брала записки Юлиуса Фучика, которые он вел в Панкраце. Пере¬
нумерованные страницы, спрятанные в разных местах и у разных
людей, я привела в порядок и теперь предлагаю вниманию чи-тате-
лей. Это последняя книга Юлиуса Фучика.
Прага,
сентябрь 1945 года.
Густа Фучик.

НАПИСАНО В ТЮРЬМЕ ГЕСТАПО В ПАНКРАЦЕ
ВЕСНОЙ 1943 ГОДА
Сидеть, напряженно вытянувшись, уперев руки в ко-
лени и уставив неподвижный взгляд в пожелтевшую стену
комнаты для подследственных во дворце Печека,— это
далеко не самая удобная поза для размышлений. Но
можно ли заставить мысль сидеть навытяжку?
Кто-то, когда-то — теперь уж никогда, пожалуй, и не
узнать, когда и кто именно,— назвал комнату для под¬
следственных во дворце Печека кинотеатром. Здорово
придумано! Просторное помещение, длинные скамьи в
шесть рядов, на скамьях — неподвижные люди, перед
ними — голая стена, похожая на экран. Все киностудии
мира не накрутили столько фильмов, сколько их спроеци¬
ровали на эту стену глаза подследственных, ожидавших
нового допроса, новых мучений, смерти. Целые биогра¬
фии и мельчайшие эпизоды, фильмы о матери, о жене,
о детях, о разоренном очаге, о погибшей жизни, фильмы
о мужественном товарище и о предательстве, о том, кому
ты передал последнюю листовку, о крови, которая про¬
льется снова, о крепком рукопожатии, которое обязывает,
фильмы, полные ужаса и решимости, ненависти и любви,
сомнения и надежды. Оставив жизнь позади, каждый
здесь ежедневно умирает у себя на глазах. Но не каждый
рождается вновь.
Сотни раз видел я здесь фильм о себе, тысячи его де¬
талей. Попробую сейчас рассказать о нем. Если же
палач затянет петлю раньше, чем я закончу рассказ,
останутся миллионы людей, которые допишут счастли¬
вый конец.
9

Глава /
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА
Без пяти десять. Чудесный теплый весенний вечер
24 апреля 1942 года.
Я тороплюсь, насколько это возможно для почтенного,
прихрамывающего господина, которого я изображаю,—
тороплюсь, чтобы поспеть к Елинекам до того, как запрут
подъезд на ночь. Там ждет меня мой «адъютант» Мирек.
Я знаю, что на этот раз он не сообщит мне ничего важ¬
ного, мне ему тоже нечего сказать, но не прийти на услов¬
ленное свидание — значит вызвать переполох, а главное,
мне не хочется доставлять напрасного беспокойства двум
добрым душам.
Мне радушно предлагают чашку чая. Мирек давно
пришел, а с ним и супруги Фрид. Опять неосторож¬
ность.
— Товарищи, рад вас видеть, но не так, не всех сразу.
Это прямая дорога в тюрьму и на смерть. Или соблю¬
дайте правила конспирации, или бросайте работу, иначе
вы подвергаете опасности и себя и других. Поняли?
— Поняли.
— Что вы мне принесли?
— Майский номер «Руде право»
— Отлично. У тебя что, Мирек?
— Да ничего нового. Работа идет хорошо...
— Ладно. Все. Увидимся после первого мая. Я дам
знать. До свидания!
— Еще чашечку чая?
— Нет, нет, пани Елинек, нас здесь слишком много.
— Ну, одну чашечку, прошу вас.
Из чашки с горячим чаем поднимается пар.
Звонок.
Сейчас, ночью? Кто бы это мог быть?
Гости не из терпеливых. Колотят в дверь.
— Откройте! Полиция!
— К окнам, скорее! Спасайтесь! У меня револьвер, я
прикрою ваше бегство.
Поздно! Под окнами гестаповцы целятся из револь¬
веров в комнаты. Через сорванную с петель входную
10

дверь гестаповцы врываются в кухню, потом в комнату.
Один, два, три... девять человек. Они не видят меня,
я стою в углу за распахнутой дверью, у них за спиной.
Могу отсюда стрелять беспрепятственно. Но на двух жен¬
щин и трех безоружных мужчин наведено девять револь¬
веров. Если я выстрелю, погибнут прежде всего они. Если
застрелиться самому, они все равно станут жертвой под¬
нявшейся стрельбы. Если я не буду стрелять, они посидят
полгода или год до восстания, которое их освободит.
Только Миреку и мне нет спасения, нас будут мучить...
От меня ничего не добьются, а от Мирека? Человек, кото¬
рый сражался в Испании, два года пробыл в концентра¬
ционном лагере во Франции и во время войны нелегально
пробрался из Франции в Прагу,— нет, такой не подведет.
У меня две-три секунды на размышление.
Мой выстрел ничего не спасет, я лишь избавлюсь от
пыток, но зато напрасно пожертвую жизнью четырех то¬
варищей. Так? Да. Решено.
Я выхожу из укрытия.
— A-а, еще один!
Удар по лицу. Таким ударом можно уложить человека
на месте.
— Hande auf! 1
Еще уДар. И еще.
Так я себе это и представлял.
Образцово прибранная квартира превращается в
груду перевернутой мебели и всяких обломков.
Снова бьют кулаками, ногами.
— Марш!
Вталкивают в машину. Все время на меня направлены
револьверы. Дорогой начинается допрос.
— Ты кто такой?
— Учитель Горак.
— Врешь!
Я пожимаю плечами.
— Сиди смирно или застрелю!
— Стреляйте!	,
Вместо выстрела — удар кулаком.
1 Руки вверх! (нем.).
11

Проезжаем мимо трамвая. Вагон как будто разукра¬
шен белыми гирляндами. Свадебный трамвай, сейчас,
ночью? Должно быть, у меня начинается бред.
Дворец Печека. Не думал я, что когда-нибудь попаду
в него живым. Почти бегом на четвертый этаж. Ага, зна¬
менитый отдел II — А1 по борьбе с коммунизмом. Пожа¬
луй, это даже любопытно.
Долговязый, тощий гестаповец, руководивший нале¬
том, прячет револьвер в карман и ведет меня в свой каби¬
нет. Угощает папиросой.
— Ты кто?
— Учитель Горак.
— Врешь!
Часы на его руке показывают одиннадцать.
— Обыскать!
Начинается обыск. С меня срывают одежду.
— У него есть удостоверение личности!
— На чье имя?
— Учителя Горака.
— Проверить!
Телефонный звонок.
— Ну, конечно. Не прописан. Удостоверение фаль¬
шивое.
— Кто тебе выдал его?
— Полицейское управление.
Удар палкой. Другой. Третий... Вести счет? Едва ли
тебе, брат, когда-нибудь понадобится эта статистика.
— Фамилия? Отвечай! Адрес? Отвечай! С кем
встречался? Отвечай! Явки? Отвечай! Отвечай! Отве¬
чай! В порошок сотрем!
Сколько примерно ударов может выдержать здоро¬
вый человек?
По радио сигнал полуночи. Кафе закрываются, по¬
следние посетители возвращаются домой, влюбленные
медлят у ворот и никак не могут расстаться. Долговязый,
тощий гестаповец входит в помещение, весело улыбаясь:
— Все в порядке... господин редактор?
Кто им сказал? Елинеки? Фриды? Но ведь они даже
не знают моей фамилии.
— Видишь, нам все известно. Говори! Будь благора¬
зумен.
12

Оригинальный словарь. Быть благоразумным — зна¬
чит изменить.
Я неблагоразумен.
— Связать его! И покажите ему!
Час. Тащатся последние трамваи, улицы опустели, ра¬
дио желает спокойной ночи своим самым усердным слу¬
шателям.
— Кто еще, кроме тебя, в Центральном комитете?
Где ваши радиопередатчики? Типографии? Отвечай! От¬
вечай! Отвечай!
Теперь мне легче считать удары. Болят только иску¬
санные губы, другой боли я уже не ощущаю.
— Разуть его!
Но в ступнях боль еще не притупилась. Это я чув¬
ствую. Пять, шесть, семь... кажется, что палка проникает
до самого мозга.
Два часа. Прага спит, разве только где-нибудь во сне
заплачет ребенок и муж тронет жену за плечо.
— Отвечай! Отвечай!
Провожу языком по деснам, пытаюсь сосчитать,
сколько зубов выбито. Никак не удается. Двенадцать,
пятнадцать, семнадцать? Нет, это столько гестаповцев
меня «допрашивает». Некоторые, очевидно, уже устали.
А смерть все еще медлит.
Три часа. С окраин в город пробирается утро. Зелен¬
щики тянутся на рынки, дворники выходят подметать
улицы. Видно, мне суждено прожить еще один день.
Приводят мою жену.
— Вы его знаете?
Глотаю кровь, чтобы она не видела... Собственно, это
бесполезно, потому что кровь всюду, течет по лицу, кап¬
лет даже с кончиков пальцев.
— Вы его знаете?
— Нет, не знаю!
Сказала и даже взглядом не выдала ужаса. Милая!
Сдержала слово — ни за что не узнавать меня, хотя те¬
перь уже в этом мало смысла. Кто же все-таки выдал
меня?
Ее увели. Я простился с ней самым веселым взглядом,
на какой только был способен. Вероятно, он был вовсе
не весел. Не знаю.
13

Четыре часа. Светает? Или еще нет? Затемненные
окна не отвечают. А смерть все еще не приходит. Уско¬
рить ее? Но как?
Я кого-то ударил и упал на пол. На меня набрасыва¬
ются. Бьют ногами. Теперь все кончится быстро. Черный
гестаповец хватает меня за бороду и злорадно усмехается,
показывая клок вырванных волос. Это действительно
смешно. И боли я уже не чувствую никакой.
Пять часов, шесть, семь, десять, полдень, рабочие
идут на работу и с работы, дети идут в школу и из школы,
в магазинах торгуют, дома варят обед, вероятно, мама
вспоминает обо мне, товарищи уже знают о моем аресте
и принимают меры предосторожности... на случай, если
я заговорю... Нет, не бойтесь, не выдам, поверьте! И ко¬
нец уже близок. Все, как во сне, тяжелом, лихорадочном
сне. Сыплются удары, потом на меня льется вода, потом
снова удары, и снова: «Отвечай, отвечай, отвечай!» А я
все еще никак не могу умереть. Отец, мать, зачем я ро¬
дился таким сильным?
День кончается. Пять часов. Все уже устали. Бьют
теперь изредка, с длинными паузами, больше по инерции.
И вдруг издалека, из какой-то бесконечной дали, звучит
тихий голос, несущий мне облегчение:
— Er hat schon genug! 1
И вот я сижу, стол передо мной качается, кто-то дает
мне пить, кто-то предлагает папиросу, которую я не в си¬
лах удержать, кто-то пробует натянуть мне на ноги баш¬
маки и говорит, что они не лезут, потом меня наполовину
ведут, наполовину несут с лестницы вниз, к автомобилю;
мы едем, кто-то опять наводит на меня револьвер, мне
смешно, мы опять проезжаем мимо трамвая, увитого гир¬
ляндами белых цветов, но, вероятно, все это только сон,
лихорадочный бред, агония или, может быть, смерть. Ведь
умирать тяжело, а мне уже совсем не тяжело, совсем
легко, еще один вздох и конец.
Конец? Нет, еще не конец, все еще нет. Я снова стою,
да, да, стою один, без посторонней помощи, и прямо пе¬
редо мной грязная желтая стена, обрызганная — чем? —
кажется, кровью... да, это кровь, я поднимаю руку, про¬
1 Уже готов! (нем.).
14

бую размазать ее пальцем... получается... ну да, свежая,
моя кровь...
Кто-то сзади бьет меня по голове и приказывает
поднять руки и приседать; на третьем приседании я
падаю...
Долговязый эсэсовец стоит надо мной и старается
поднять меня пинками; напрасный труд; кто-то опять об¬
ливает меня водой, я опять сижу, какая-то женщина по¬
дает мне лекарство и спрашивает, что у меня болит, и тут
мне кажется, что вся боль у меня в сердце.
— У тебя нет сердца,— говорит долговязый эсэсовец.
— Ну, все-таки I — говорю я и чувствую внезапную
гордость от того, что у меня еще есть достаточно сил,
чтобы заступиться за свое сердце.
И снова все исчезает: и стена, и женщина с лекар¬
ством, и долговязый эсэсовец...
Теперь передо мной открытая дверь в камеру. Тол¬
стый эсэсовец волочит меня внутрь, стаскивает с меня
лохмотья рубашки, кладет на соломенный тюфяк, ощупы¬
вает мое опухшее тело и приказывает положить ком¬
прессы.
— Посмотри-ка,— говорит он другому и качает голо¬
вой,— ну и мастера отделывать!
И снова издалека, из какой-то бесконечной дали,
я слышу тихий голос, несущий мне облегчение:
— До утра не доживет.
Без пяти минут десять. Чудесный теплый весенний ве¬
чер 25 апреля 1942 года.
Глава II
АГОНИЯ
Когда в глазах померкнет свет
И дух покинет плоть...
Два человека, со сложенными на животе руками, тя¬
желой, медленной поступью ходят под белыми сводами
часовни и протяжными, нестройными голосами поют
грустную церковную песнь.
15

...Когда в глазах померкнет све+
И дух покинет плоть,
Туда, где мрака ночи нет,
Нас призовет господь...
Кто-то умер. Кто? Я стараюсь повернуть голову*..
Увижу, наверное, гроб с покойником и две свечи у изго¬
ловья.
...Туда, где мрака ночи нет,
Нас призовет господь...
Мне удалось поднять глаза. Но я никого больше не
вижу. Нет никого, только они и я. Кому же они поют от¬
ходную?
Туда, где светится всегда
Господняя звезда.
Это панихида. Самая настоящая панихида. Кого же
они хоронят? Кто здесь? Только они и я. Ах, да — я!
Значит, это мои похороны. Послушайте, люди, это недо¬
разумение] Ведь я не мертвый, я живой! Видите, я
смотрю на вас, разговариваю с вами! Бросьте! Не хоро¬
ните меня!
Сказав последнее прости
Всем тем, кто дорог нам...
Не слышат. Глухие, что ли? Разве я говорю так уж
тихо? Или, может быть, я и вправду мертв и до них не
доходит бесплотный голос? А мое тело лежит тут пла¬
стом, и я гляжу на собственные похороны... Забавно!
Мы с упованием свой взгляд
Подъемлем к небесам.
Я вспоминаю, что произошло. Кто-то с трудом под¬
нял и одел меня, потом меня несли на носилках, стук тя¬
желых кованых сапог гулко отдавался в коридоре... По¬
том... Это все. Больше я уже ничего не знаю и не помню.
*	Туда,	где	мрака	ночи нет...
Но это вздор. Я жив. Я смутно чувствую боль и
жажду. Мертвым ведь не хочется пить. Я напрягаю все
силы, пытаясь шевельнуть рукой, и чей-то чужой, совсем
не мой голос произносит:
— Пить!
16

Наконец-то! Оба человека перестают ходить по кругу.
Они наклоняются надо мной, один из них поднимает мне
голову и подносит к губам ковшик с водой.
— Друг, надо поесть что-нибудь. Вот уже двое суток
ты все пьешь да пьешь.
Что он говорит? Двое суток? Какой же сегодня день?
— Понедельник.
Понедельник! А меня арестовали в пятницу. Как тре¬
щит голова. И как освежает вода. Спать! Дайте мне
спать... Капля воды замутила ясную гладь колодца. Это
родник на лужайке в горах... Я знаю, это тот, что близ
сторожки под Рокланом... Мелкий непрерывный дождь
шумит в хвое деревьев... Какой сладкий сон!
Когда я снова просыпаюсь, уже вечер вторника. Надо
мной стоит собака. Овчарка. Она пристально смотрит на
меня красивыми умными глазами и спрашивает:
— Где ты жил?
Нет, это не собака спросила, это чей-то другой голос.
Еще кто-то стоит надо мной. Я вижу пару сапог... и дру¬
гую пару, и форменные брюки, но взглянуть выше мне
не удается, голова кружится, эх, все это неважно, дайте
мне спать...
Среда.
Два человека, которые пели псалмы, сейчас сидят у
стола и едят из гляняных мисок. Теперь я различаю их.
Один помоложе, другой постарше, совсем пожилой. На
монахов они, кажется, не похожи. И часовня уже не ча¬
совня, а тюремная камера, как сотни других: дощатый
пол, тяжелая темная дверь...
В замке гремит ключ, оба вскакивают и становятся на¬
вытяжку, два эсэсовца входят и велят одеть меня. Ни-(
когда не думал я, сколько боли могут причинить каждый
рукав и каждая штанина... Меня кладут на носилки и не¬
сут вниз по лестнице. Стук тяжелых кованых сапог гулко
отдается в коридоре... этим путем меня уже несли одна¬
жды и принесли без сознания. Куда ведет этот путь, в ка¬
кую преисподнюю? В полутемную, неприветливую канце¬
лярию по приему арестованных. Носилки ставят на пол,
и деланно добродушный голос переводит свирепое немец¬
кое рявкание:
— Знаешь ее?
2 Ю. Ф)Ч;:к
17

Я подпираю подбородок рукой. Рядом с носилками
стоит молодая круглолицая женщина. Стоит гордо, вся
выпрямившись, с высоко поднятой головой; держится не
вызывающе, но с достоинством. Только глаза ее слегка
опущены, ровно настолько, чтобы видеть меня и поздоро¬
ваться взглядом.
— Нет, не знаю.
Помнится, я видел ее мельком в ту сумасшедшую ночь
во дворце Печека. Теперь мы видимся во второй* раз.
Жаль, ведь третьей встречи уже не будет и мне не удастся
пожать руку женщине за то, что она держала себя с таким
достоинством. Это была жена Арношта Лоренца. Ее каз¬
нили в первые же дни осадного положения в 1942 году.
— Ну, эту ты наверняка знаешь.
Аня Ираскова! Боже мой, Аня, вы-то как сюда по¬
пали? Нет, нет, я не называл вашего имени, вы не знаете
меня, и я с вами незнаком. Понимаете, незнаком!
— И ее не знаю.
— Будь благоразумен!
— Не знаю.
— Юлиус, это ни к чему,— говорит Аня, и лишь не¬
приметное движение пальцев, комкающих носовой пла¬
ток, выдает ее волнение.— Это ни к чему. Меня уже «опо¬
знали».
— Кто?
— Молчать!—обрывают ее и торопливо отталки¬
вают, когда она нагибается и протягивает мне руку.
— Аня!
Остальных вопросов я уже не слышу.
Как-то со стороны, совсем не ощущая боли, словно
я только зритель, чувствую, как два эсэсовца несут меня
обратно в камеру и, грубо встряхивая носилки, со смехом
осведомляются, не предпочитаю ли я болтаться в петле.
Четверг.
Я уже начинаю воспринимать окружающее. Одного из
моих товарищей по камере зовут Карел. Старшего он на¬
зывает «папаша». Он что-то рассказывает о себе, но у
меня все путается в голове... какая-то шахта, дети за пар¬
тами... слышится колокол, уж не пожар ли?
Говорят, ко мне каждый день ходят врач и эсэсов¬
ский фельдшер. Я, дескать, не так уж плох, скоро буду
78

опять молодцом. Это настойчиво твердит мне «папаша»,
а Карел так усердно поддакивает, что, несмотря на свое
состояние, я понимаю: они хотят утешить меня. Славные
ребята! Жаль, что я не могу им поверить.
Полдень.
Дверь камеры открывается, и бесшумно, словно на
цыпочках, вбегает пес, останавливается у моего изголовья
и снова пристально рассматривает меня. Рядом опять две
пары сапог. Теперь я уже знаю — одна пара принадлежит
хозяину пса, начальнику тюрьмы Панкрац, другая — на¬
чальнику отдела по борьбе с коммунистами, который меня
допрашивал тогда ночью. А вот еще фигура в штатских
брюках. Мой взгляд скользит вверх по ней, да, я знаю и
его, это тот долговязый, тощий гестаповец, который руко¬
водил оперативной группой, арестовавшей меня.
Начальник садится на стул и начинает допрос:
— Ты проиграл свою игру, подумай хотя бы о себе.
Г овори.
Он предлагает мне папиросу. Не хочу. Мне не удер¬
жать ее в пальцах.
— Как долго ты жил у Баксов?
У Баксов! И это им известно! Кто же им сказал?
— Видишь, нам все известно. Говори.
Если вам все известно, зачем же мне говорить? Я жил
не напрасно и не испорчу своего конца.
Допрос длится час. Докрашивающий не кричит, он
терпеливо повторяет один и тот же вопрос, потом, не до¬
ждавшись ответа, задает второй, третий, десятый.
— Неужели ты не понимаешь? Все кончено, вы про¬
играли. Вы все.
— Проиграл только я.
— Ты еще веришь в победу коммуны?
— Конечно.
— Он еще верит? — спрашивает по-немецки началь¬
ник отдела, а долговязый гестаповец переводит: — ...он
еще верит в победу России.
. — Конечно. Иного конца быть не может.
Я устал. Я напрягал все силы, чтобы быть начеку, и
сейчас сознание быстро покидает меня, как кровь, теку¬
щая из глубокой раны. Напоследок я еще вижу, как мне
протягивают руку,— должно быть, тюремщики заметили
2*
19

печать смерти на моем лице. В самом деле, в некоторых
странах у палачей даже было в обычае целовать осужден¬
ного перед казнью.
Вечер.
Два человека со сложенными руками ходят по кругу
и протяжными, нестройными голосами тянут грустный
напев:
Когда в глазах померкнет свет
И дух покинет плоть...
Эй, люди, бросьте же! Может, эта песня и неплоха,
но сегодня... сегодня канун Первого мая, самого прекрас¬
ного, самого радостного праздника. Я пытаюсь запеть
что-нибудь веселое, но, видно, это звучит еще мрачнее,
потому что Карел отворачивается, а «папаша» вытирает
глаза. Пускай, я не сдаюсь и пою, пока они не присоеди¬
няются ко мне. Удовлетворенный, я засыпаю.
Раннее утро первого мая. Рассвет. Часы на тюремной
башне бьют три. Впервые я ясно слышу бой часов. Впер¬
вые после ареста я в полном сознании. Я чувствую, как
через открытое окно проникает свежий воздух, он обду¬
вает мой тюфяк на полу, стебли соломы колют мне грудь
и живот. Каждая частица моего тела болит на тысячу
разных ладов. Мне трудно дышать. Внезапно, как будто
распахнулось окно, меня озаряет мысль: это конец, я
умираю.
Долгонько же ты не приходила, смерть! А я, при¬
знаться, надеялся, что мы встретимся с тобой еще позже,
через много лет, что я еще поживу свободной жизнью,
буду много работать, много любить, много петь и бро¬
дить по свету. Ведь я только сейчас достиг зрелости,
у меня было так много сил. Их больше нет. Я дышу в по¬
следний раз.
Я любил жизнь и вступил в бой за нее. Я любил вас,
люди, и был счастлив, когда вы отвечали мне тем же, и
страдал, когда вы меня не понимали. Кого я обидел —
простите, кого порадовал — не печальтесь. Пусть мое имя
ни в ком не вызывает печали. Это мой завет вам, отец,
мать и сестры, тебе, моя Густа, вам, товарищи, всем, кого
я любил. Если слезы помогут вам смыть с глаз пелену
тоски, поплачьте немного. Но не жалейте. Я жил ради
20

радостной жизни, умираю за нее, и было бы несправед¬
ливо поставить на моей могиле ангела скорби.
Первое мая! В этот час мы уже строились в ряды на
Окраинах городов и развертывали свои знамена. В этот
Час на улицах Москвы уже шагают на майский парад пер¬
вые шеренги войск. И сейчас миллионы людей ведут по¬
следний бой за свободу человечества. Тысячи падут в
этом бою. Я — один из них. Быть одним из воинов по¬
следней битвы — это прекрасно.
Но умирание совсем не прекрасно. Я задыхаюсь. Мне
нехватает воздуха. Я слышу хрип и клокотание у себя
в горле. Чего доброго, еще разбужу товарищей. Промо¬
чить бы горло глотком воды! Но вся вода в ковше вы¬
пита. В шести шагах от меня в унитазе, в углу камеры,
есть вода. Но хватит ли у меня сил добраться туда?
Я ползу на животе, тихо, рсторожно, словно, умирая,
самое важное — никого не разбудить. Дополз. Пью, за¬
хлебываясь, воду со дна унитаза.
Не знаю, сколько это продолжалось, сколько времени
я полз обратно. Сознание снова оставляет меня. Я ищу
свой пульс и не нахожу его. Сердце поднялось к горлу и
стремительно упало вниз. Я падаю тоже. Падаю медленно,
и, падая, слышу голос Карлуши:
— Папаша, папаша! Бедняга кончается!
Утром пришел врач.
Но об этом я узнал гораздо позднее.
Он осмотрел меня и покачал головой. Потом вернулся к
себе, в лазарет, разорвал рапортичку о смерти, которую за¬
полнил еще накануне, и сказал с уважением1 специалиста:
— Лошадиный организм!
Глава III
КАПЕРА № 267
Семь шагов от двери до окна, семь шагов от окна до
двери.
Это я хорошо знаю.
21

Сколько раз я отмерил это расстояние по дощатому
полу тюремной камеры! И, может быть, именно в этой са¬
мой камере я сидел когда-то за то, что слишком ясно ви¬
дел, как губительна для народа политика чешской бур¬
жуазии! И вот сейчас мой народ распинают на кресте,
в коридоре за дверью ходят фашистские надзиратели, а
где-то за пределами тюрьмы слепые политические воро¬
жеи снова плетут нить измены. Сколько столетий нужно
человечеству* чтобы прозреть!
Через сколько тысяч тюремных камер прошли его
представители по пути к прогрессу? И через сколько еще
пройдут? О нерудовский Христос Ч И «все еще не
видно конца пути человечества к спасению». Но не спи,
народ, не спи!
Семь шагов туда, семь обратно. У одной стены откид¬
ная койка, на другой —.грязно-бурая унылая полочка
с глиняной посудой. Да, все это мне знакомо. Теперь,
правда, тут кое-что механизировано: проведено централь¬
ное отопление, вместо параши стоит унитаз. А главное —
механизированы люди. Узники обязаны быть автоматами.
Нажмите кнопку, то есть загремите ключом в замке или
откройте «глазок»,— и узники вскакивают, чем бы они
ни были заняты, и вытягиваются в струнку; распахи¬
вается дверь, и староста камеры выпаливает единым
духом:
— Ахтунг! Вкамередвестишестьдесятседьмойзаклю-
ченныхтроевсевпорядке.
Итак, № 267. Это наша камера.
Но у нас автомат с изъяном: вскакивают только двое.
Я лежу на тюфяке у окна, лежу ничком неделю, две не¬
дели, месяц, полтора месяца и снова возвращаюсь к
жизни: уже поворачиваю голову, уже поднимаю руку, уже
приподнимаюсь на локтях и даже пытаюсь перевер¬
нуться на спину. Разумеется, легче описать, чем пере¬
жить это.
1 В образе Христа выдающийся чешский поэт XIX века
Ян Неруда хотел изобразить многострадальный чешский народ.
«Спи, Иисус, спи! — писал Ян Неруда,— набирайся сил для реши¬
тельной борьбы!» Перекликаясь с Нерудой, Юлиус Фучик призы¬
вает народ пробудиться, ибо время решительной борьбы настало.
(Прим. ред.)
22

Изменилась и камера. Вместо тройки на дверях висит
двойка, нас теперь только двое. Исчез Карлуша, млад¬
ший из тех двух, которые с грустной песней меня хор<*-
нили. Осталась лишь память о его добром сердце. Соб¬
ственно, я помню очень смутно только последние два дня
его пребывания с нами. Он не раз терпеливо рассказывал
мне свою историю, а я то и дело засыпал во время его
рассказа.
Звали его Карел Малец, по профессии он машинист,
работал в шахте где-то около Гудлиц и тайком выносил
оттуда взрывчатку для подпольщиков. Сидит он уже
около двух лет, а теперь его повезут на суд, вероятно,
в Берлин. Арестованных по этому делу много, целая
группа. Кто знает, что с ними будет... У Карела жена и
двое детей, он их любит, крепко любит... «но это был мой
долг, сам понимаешь, иначе было нельзя».
Он подолгу сидит около меня и старается заставить
меня поесть. Не могу. В субботу — неужели я здесь уже
восьмой день?—он решается на крайнюю меру: докла¬
дывает тюремному фельдшеру, что я за все время ничего
не съел. Фельдшер, вечно озабоченный человек в эсэсов¬
ской форме, без ведома которого врач-чех не имеет права
прописать даже аспирин, сам приносит миску больничной
похлебки и стоит около меня, пока я все не съедаю. Карел
очень доволен успехом своего вмешательства и на другой
день сам вливает в меня миску воскресного супа.
Но со вторым блюдом ничего не выходит: изуродован¬
ными деснами нельзя жевать даже разваренный карто¬
фель воскресного гуляша, а распухшее горло отказывается
пропустить кусок потверже.
— Гуляш — и тот не ест! — жалуется Карел и гру¬
стно покачивает головой.
Потом он с аппетитом ест мою порцию, честно поде¬
лив ее с «папашей».
Кто не побывал в 1942 году в Панкраце, тот не знает
и не может знать, что такое гуляш! Регулярно, даже в
самые трудные времена, когда у всех заключенных бур¬
чало в желудке от голода, когда в бане мылись ходячие
скелеты, когда каждый—хотя бы глазами—покушался на
порцию товарища, когда противная каша из сухих овощей,
разбавленная жиденьким помидорным соком, казалась
23

желанным деликатесом, в эти трудные времена, регу*
лярно, два раза в неделю, по четвергам и воскресеньям,
раздатчики вытряхивали в наши миски порцию картси
феля и поливали ее ложкой мясного соуса с несколькими
волокнами мяса. Это было сказочно вкусно! Но не только
в этом дело: гуляш был ощутимым напоминанием о чело^
веческой жизни, словно связывал нас с ней, был чем-то
нормальным в жестокой противоестественности гестапов¬
ской тюрьмы. О гуляше говорили нежно и с наслажде¬
нием — о, кто поймет, как дорога ложка хорошего соуса,
когда человек живет среди ужасов постепенного уга¬
сания!
Прошло два месяца, и я хорошо понял удивление Кар¬
луши: «Гуляш — и тот не ест!» Могло ли быть более убе¬
дительное предвестие моей близкой смерти?
Той же ночью в два часа Карлушу разбудили. За
пять минут ему было велено собраться, словно предстояло
отлучиться куда-то рядом, словно перед ним не лежал
путь в другую тюрьму, в концлагерь, к месту казни... кто
знает куда.
Едва Карлуша успел опуститься рядом со мной на ко¬
лени, обнять и поцеловать меня в голову, как из кори¬
дора раздался резкий окрик надзирателя, напоминавший,
что в тюрьме не место чувствам.
Карлуша исчез за дверью, щелкнул замок...
Мы остались вдвоем.
. Увидимся ли мы когда-нибудь, друг? И когда расста¬
немся мы, оставшиеся? Кто из нас двоих покинет эту ка¬
меру первым? Куда он пойдет? Кто позовет его — надзи¬
ратель в эсэсовской форме или сама смерть, которая но
носит формы?..
Сейчас, когда я пишу, во мне остались лишь отголоски
чувств, волновавших нас при этом первом расставании.
С тех пор прошел уже год, и мысли, с которыми мы про¬
вожали товарища, возвращались не раз, порою очень на¬
вязчиво. Двойка на дверях камеры заменялась тройкой,
тройка снова уступала место двойке, потом опять появ¬
лялось «3», «2», «3», «2», приходили новые узники и
вновь уходили, и только те, что впервые остались вдвоем
в камере № 267, все еще не расстаются друг с другом:
«папаша» и я.
24

«Папаша» — 9to шестидесятилетний учитель Иозсф
Пешек. Глава школьного учительского совета. Его аресто¬
вали на восемьдесят пять дней раньше меня за «заговор
против Германской империи», выразившийся в работе над
проектом свободной чешской школы.
«Папаша» — это... Но как его описать? Трудное это
дело! Два человека, одна камера и год жизни. За этот год
отпали кавычки у слова «папаша», за этот год два аре¬
станта разного возраста стали действительно отцом и сы¬
ном, за этот год мы усвоили привычки друг друга, излюб¬
ленные словечки и даже интонации. Различи-ка сейчас*
что мое и что его, «папашино», с чем он пришел в камеру
и с чем я...
Ночами он бодрствовал надо мной и мокрыми ком¬
прессами отгонял подходившую смерть. Он самоотвер¬
женно удалял гной из моих ран и никогда не подавал
вида, что слышит гнилостный запах, исходивший от тю¬
фяка. Он стирал и чинил жалкие лохмотья моей рубашки,
которая стала жертвой первого допроса, а когда она окон¬
чательно развалилась, натянул на меня свою. Рискуя по¬
лучить взыскание, он принес мне маргаритку и стебелек
травы, сорвав их во дворе во время получасовой утренней
прогулки. Когда меня уводили на новые допросы, он про¬
вожал меня ласковым взглядом, а когда я возвращался,
прикладывал новые компрессы к моим новым ранам. Он
ждал моего возвращения с ночных допросов и не ложился
спать, пока не укладывал меня, заботливо укрыв одеялом.
Так началась наша дружба. Она не изменилась и по¬
том, когда я смог держаться на ногах и платить сынов¬
ний долг.
Но так, единым духом, всего не опишешь. В камере
№ 267 в том году было оживленно, и все, что случалось,
по-своему переживал и папаша. Обо всем этом надо рас¬
сказать, и повесть моя еще не окончена (что даже звучит
некоторой надеждой).
В камере № 267 было оживленно.
Чуть ли не каждый час отворялась дверь и приходили
надзиратели. Это был полагающийся по правилам усилен¬
ный надзор за крупным «коммунистическим преступни¬
25

ком», но, кроме того, я просто возбуждал любопытство.
В тюрьме часто умирали люди, которым следовало
остаться в живых. Но редко случалось, чтобы не умер
тот, в чьей неизбежной смерти были уверены все...
В нашу камеру приходили даже надзиратели с других
этажей и заводили разговор или молча приподнимали
одеяло и с видом знатоков осматривали мои раны, а по¬
том, в зависимости от характера, либо отпускали цинич¬
ные шутки, либо принимали почти дружеский тон.
Один из них — мы прозвали его Мельником — при¬
ходил чаще других и, широко усмехаясь, осведомлялся,
не нужно ли чего-нибудь «красному дьяволу»? Нет, спа¬
сибо, мне ничего не нужно. Через несколько дней Мель¬
ник решает, что все-таки «красному дьяволу» кое-что
нужно, а именно — побриться. И он приводит парик¬
махера. Это первый заключенный не из нашей камеры,
с которым я здесь знакомлюсь: товарищ Бочек. Усердие
Мельника оказалось медвежьей услугой; папаша поддер¬
живает мне голову, а Бочек пытается тупой безопасной
бритвой прорубить просеку в моих мощных зарослях.
Руки у него дрожат, и на глазах выступают слезы,
он уверен, что бреет умирающего. Я стараюсь успо¬
коить его:
— Не робей, приятель! Уж коли я выдержал допрос
во дворце Печека, авось выдержу и твое бритье.
Но сил у меня все-таки мало, и нам обоим часто при¬
ходится делать передышку.
Через два дня я знакомлюсь еще с двумя заключен¬
ными. Гестаповскому начальству дворца Печека не тер¬
пится; они посылают за мной, атак как фельдшер всякий
раз пишет на вызове Transportunfahig (не способен к пе¬
редвижению), они приказывают доставить меня любым
способом. И вот два арестанта в костюмах коридорных
ставят носилки у нашей двери. Папаша с трудом натяги¬
вает на меня одежду, они кладут меня на носилки и не¬
сут. Один из них — это товарищ Скоршепа, будущий за¬
ботливый «хаусарбайтер», другой... Когда мы спускаемся
по лестнице, и я соскальзываю с накренившихся носилок,
один из несущих наклоняется ко мне и многозначительно
говорит:
— Держись!
26

На этот paS мы не задерживаемся в канцелярии,
Длинным коридором меня несут дальше, к выходу. В ко
ридоре полно людей — сегодня четверг, день, когда род¬
ным разрешается приходить за бельем арестованных.
Все оборачиваются на безрадостное шествие с носилками,
во всех взглядах жалость и сострадание, это мне не
нравится. Я кладу руку над головой и сжимаю ее в ку¬
лак. Может быть, люди в коридоре увидят и поймут,
что я их приветствую. Это, разумеется, наивная попытка.
Но на большее'я еще не способен, нехватает сил.
На тюремном дворе носилки поставили на грузовик,
двое эсэсовцев сели с шофером, двое других, держа руку
на расстегнутой кобуре, стали у моего изголовья, и мы
поехали.
Дорога далека от образцовой: одна выбоина, другая...
не проехали мы и двухсот метров, как я потерял созна¬
ние. Забавная это была поездка по пражским улицам:
пятитонка, предназначенная для тридцати арестованных,
расходует бензин на единственного узника, и четверо эс¬
эсовцев с револьверами, бросая вокруг свирепые взгляды,
сторожат бесчувственное тело, чтобы оно не сбежало.
На другой день забава повторилась. На этот раз я
выдержал до самого дворца. Допрос был недолгим. Ге¬
стаповец Фридрих несколько неосторожно «при¬
коснулся» ко мне, и обратно меня опять • везли в беспа¬
мятстве.
Настали дни, когда уже не было сомнения в том, что
я жив: боль — родная сестра жизни — весьма ощути¬
тельно напоминала мне об этом.
Тюрьма уже узнала, что по какому-то недосмотру я
остался жив, и посылает мне привет. Он приходит пере¬
стукиванием через толстые стены, я видел его в глазах
коридорных, разносивших еду.
Только моя жена ничего не знала обо мне. В оди¬
ночке, всего одним этажом ниже меня и на три-четыре
камеры в сторону, жила она в тревоге и надежде до того
дня, когда соседка прошептала ей на утренней прогулке,
что, избитый на допросе, я умер. Густа шла по двору,
все кружилось у нее перед глазами, она не чувствовала,
как «утешала» ее надзирательница, тыча кулаком в лицо
н загоняя обратно в шеренгу. Что видела она, глядя без
27

слез на белые стены камеры своими большими добрыми
глазами?
А на другой день новая весть — я не забит до смерти,
но не вынес пыток и повесился в камере.
В это время я валялся на тощем тюфяке и каждый
вечер и каждое утро упорно поворачивался на бок, чтобы
пропеть Густе песни, которые она так любила. Как она
могла их не слышать, ведь я вкладывал в них столько
чувства!
Теперь она уже знает обо мне, теперЗ она уже слы¬
шит мои песни, хотя мы сейчас дальше друг от друга,
чем тогда. Теперь уже и тюремные надзиратели знают
и свыклись с тем, что в камере № 267 поют.
Надзиратели уже не стучат в дверь, чтобы было тихо.
Камера № 267 поет. Всю свою жизнь я пел песни и не
знаю, с какой стати расставаться мне с песней сейчас, пе¬
ред самым концом, когда жизнь ощущается особенно остро.
А папаша Пешек? Ну, это просто замечательно: он
тоже очень любит петь. У него ни слуха, ни голоса, ника¬
кой музыкальной памяти, но он любит песню такой хоро¬
шей и верной любовью и находит в ней столько радости,
что я даже не замечаю, как он перескакивает с одного
тона на другой и упорно берет «соль» там, где просто
просится «ля».
И мы поем. Поем, когда нам взгрустнется, поем, когда
выдается солнечный денек, песней провожаем товарища,
с которым, наверное, никогда не увидимся, песней при¬
ветствуем добрые вести о боях на востоке, поем для уте¬
шения и поем от радости, как люди поют испокон веков
и будут петь, пока существует жизнь.
Без песни нет жизни, как нет ее без солнца. А нам
песня нужна вдвойне, ибо солнце к нам не показы¬
вается— камера № 267 выходит на север..Только летом
на восточную стену камеры на мгновение ложится сол¬
нечный луч вместе с тенью решетки.
Папаша стоит, опершись на койку, и смотрит на ми¬
молетные блики, и его взгляд — самый грустный, какой
здесь только можно увидеть.
Солнце! Так щедро светит этот круглый волшебник,
столько чудес творит на глазах у людей! Но так мало
людей живет в солнечном свете...
23

Солнце будет, да, будет светить, й люди будут жить
в его лучах.
Как чудесно сознавать это! И все же хочется знать
еще кое-что, неизмеримо менее важное: будет ли оно еще
светить и для нас?
Наша камера выходит на север. Лишь изредка, летбМГ,
в ясный день, видим мы заходящее солнце. Эх, папаша,
хотелось бы еще раз увидеть восход Солнца!
Глава IV
„ЧЕТЫРЕХСОТКА"
Воскресение из мертвых — явление довольно свое¬
образное. Настолько своеобразное, что и объяснить
трудно. Мир привлекателен, когда в погожий день
только что встал после доброго сна. Но если ты встал
со смертного одра, день кажется прекрасным, как ни¬
когда, и ты чувствуешь, что выспался просто замеча¬
тельно. Ты думаешь, что хорошо знаешь сцену жизни.
Но после воскресения из мертвых тебе кажется,что осве¬
титель включил все юпитеры сразу и сцена залита светом*
Ты думал, что у тебя хорошее зрение. Но, восстав из
мертвых, ты видишь мир так, словно тебе приставили
к глазу телескоп, а к нему еще и микроскоп. Воскресение
из мертвых подобно весне: оно открывает нежданные
прелести даже в самом обыденном.
Так бывает даже тогда, когда ты знаешь, что все это
ненадолго. Даже тогда, когда все богатство и разнообразие
окружающего мира ограничивается камерой в Панкраце.
Настает день, когда меня выводят из камеры. На¬
стает день, когда на допрос я отправляюсь не на носил¬
ках, а, хотя мне это кажется невозможным, иду. Держась
за стены коридора, за перила лестницы, я почти ползу
на четвереньках. Внизу товарищи по заключению усажи¬
вают меня в закрытый арестантский автомобиль. Я оказы¬
ваюсь в полумраке передвижной камеры, рядом новые
лица, десять, двенадцать человек. Они улыбаются мне,
я им, кто-то что-то шепчет мне, кто — не знаю, я жму
кому-то руку, не знаю, кому..;
29

Машина с грохотом въезжает в ворота дворца Печека,
товарищи выносят меня, мы входим в просторное поме¬
щение с шестью рядами скамей. На скамьях, выпрямив¬
шись и сложив руки на коленях, неподвижно сидят люди
и глядят на пустую стену перед собой. Вот, Фучик, ча¬
стица твоего нового мира, которая прозвана кинотеатром.
Майское интермеццо
Сегодня Первое мая 1943 года. И дежурит тот, при
ком можно писать. Какая удача снова хотя бы на минуту
стать коммунистическим журналистом и писать о май¬
ском смотре боевых сил нового мира!
Не ждите рассказа о развевающихся знаменах. Ни¬
чего подобного здесь не было. Не смогу рассказать и о
событиях, о которых вы бы с удовольствием послушали.
Не было шумного многотысячного потока людей, кото¬
рый в прежние годы бурлил на улицах Праги, не было
того, что я видел в Москве: необозримого моря голов на
Красной площади. Здесь нет ни миллионов, ни сотен.
Здесь всего лишь несколько коммунистов — мужчин и
женщин. И все же чувствуешь, как велико значение
этого смотра. Да, велико, ибо это смотр сил, которые
сейчас проходят через раскаленное горнило, превращаясь
не в пепел, но в сталь. Это смотр в окопах во время
битвы. А в окопах носят полевую форму.
Этот смотр чувствуешь по таким мелочам... не знаю,
поймешь ли ты меня, товарищ, когда прочтешь мои
слова, если ты не пережил всего сам? Постарайся по¬
нять. Поверь, в этом была сила.
Утренний привет соседней камеры: оттуда выстуки¬
вают два такта из Бетховена, сегодня торжественнее,
настойчивее, чем обычно, и стена передает их тоже
в ином, необычном тоне.
Мы надеваем нашу лучшую одежду. И так во всех
камерах.
К завтраку мы уже в полном параде. Перед открытой
дверью камеры дефилируют коридорные с хлебом, чер¬
ным кофе и водой. Товарищ Скоршепа подает три хлебца
вместо двух. Это его поздравление с Первым мая, дело¬
вое поздравление. Передавая хлеб, он незаметно жмет
30

мне руку. Разговаривать нельзя: враги следят даже зд
выражением наших глаз, но разве нам не понятен немой
разговор пальцев?
Во двор, под окна нашей камеры, выходят на утреннюю
прогулку женщины. Я влезаю на стол и через решетку
смотрю вниз. Может быть, они заметят меня. Да, заме¬
тили! Поднимают сжатые в кулак руки. Я отвечаю тем
же. Во дворе сегодня радостно и оживленно, совсем
иначе, чем в другие дни. Надзирательница ничего не за*
мечает или, может быть, старается не замечать. Это
тоже имеет отношение к смотру.
Сейчас наша очередь гулять. Я показываю упражне¬
ние: сегодня Первое мая, ребята, сегодня мы начнем
зарядку по-другому, пусть дивятся конвойные. Первое
движение: раз-два, раз-два — удары молотом. Второе:
косьба. Молот и коса. Чуточку воображения — и това¬
рищи поймут: серп и молот.
Мы проделываем эти движения, и я поглядываю кру¬
гом. На лицах улыбки, все с энтузиазмом следуют моему
примеру. Поняли! Правильно, ребята, здесь наша перво¬
майская колонна, а эта пантомима — наша первомайская
клятва: пойдем на смерть, но не изменим!
Мы снова в камере. Девять часов. Сейчас часы на
Кремлевской башне бьют десять, и на Красной площади
начинается парад. Отец, мы с вами. Там сейчас поют
«Интернационал», он раздается во всем мире, пусть за¬
звучит он и в нашей камере. Мы поем. Одна револю¬
ционная песня следует за другой, мы не хотим быть оди¬
нокими, да мы и не одиноки, мы вместе с теми, кто сейчас
свободно поет на воле, с теми, кто ведет бой, как и мы...
Товарищи в тюрьмах,
В застенках холодных,
Вы с нами, вы с нами,
Хоть нет вас в колоннах...1
Да, мы с вами.
Так мы, в камере № 267, решили завершить песнями
наш первомайский смотр. Но это еще не все! Нет!
1 Написано Фучиком по-русски. (Прим. ред.)
31

Посмотри, вон коридорная из женского корпуса расха¬
живает по двору и насвистывает марш Красной Армии,
Партизанскую и другие советские песни, чтобы подбод¬
рить товарищей в камерах. А мужчина в форме чешского
полицейского, который принес мне бумагу и карандаш
и сейчас сторожит в коридоре, чтобы меня не захватили
врасплох? А тот, другой, инициатор этих записок, кото¬
рый уносит и заботливо прячет эти листки, чтобы когда-
нибудь, когда придет время, они снова появились на
свет? За один такой клочок бумаги оба могут заплатить
головой. И они идут на этот риск, чтобы сохранить
связь между скованным сегодня и свободным завтра.
Они участники боя. Смело и твердо они стоят на своих
постах и, применяясь к обстановке, сражаются тем ору¬
жием, какое у них есть в руках. Они делают свое дело
просто и незаметно, как нечто само собой разумею¬
щееся, и никто не видит, что это бой не на жизнь, а на
смерть, в котором они, сражаясь на нашей стороне, могут
победить или пасть.
Десять, двадцать раз ты, товарищ, видел, как войска
революции маршируют на первомайских парадах, и это
было великолепно. Но только в бою можно оценить
подлинную силу этой армии, ее непобедимость. Смерть
проще, чем мы думали, и у героизма нет лучезарного
ореола. Бой еще более жесток, чем ты ожидал, и, чтобы
выстоять и добиться победы, нужна безмерная сила. Эту
силу ты ежедневно видишь в действии, но не всегда осо¬
знаешь. Ведь все кажется таким простым и естественным.
Сегодня ты снова ее осознал.
Сегодня, на первомайском параде 1943 года.
День Первого мая 1943 года нарушил последователь¬
ность моего рассказа. И это хорошо. В торжественные
дни воспоминания бывают окрашены по-особому, и ра¬
дость, которая сегодня преобладает надо всем, могла бы
приукрасить воспоминания.
А «кинотеатр» во дворце Печека — совсем не радост¬
ное воспоминание. Это преддверие застенка, откуда слы¬
шатся стоны и крики узников, и ты не знаешь, что ждет
тебя там. Ты видишь, как туда уходят здоровые,
32

сильные, бодрые люди и после двух-трекчаеового допроса
возвращаются искалеченными, полуживыми. Ты слы¬
шишь, как твердый голос откликается на вызов, а через
некоторое время голос, надломленный страданием и
болью, говорит о возвращении. Но бывает еще хуже: ты
видишь и таких, которые уходят с прямым и ясным
взглядом, а вернувшись, избегают смотреть тебе в глаза.
Где-то там наверху, в кабинете следователя, была, быть
может, одна-единственная минута слабости, один момент
колебания, внезапный страх за свое «я» — ив резуль¬
тате сегодня или завтра сюда приведут новых людей,
которые должны будут от начала до конца пройти через
все эти ужасы, новых людей, которых былой товарищ
выдал врагу...
Смотреть на узников со сломленной совестью еще
страшнее, чем на избитых. А когда твое зрение обост¬
рила смерть, прошедшая мимо тебя, когда ты глядишь
глазами воскресшего из мертвых, тогда и без слов ясно,
кто заколебался, кто, может быть, и предал, у кого на
миг мелькнула мысль, что не так уж страшно немного
облегчить свою участь, выдав кого-нибудь из самых не¬
заметных бойцов. Слабые души! Какая же это жизнь,
если она оплачена жизнью товарищей!
Обо всем этом я, кажется, еще не думал, когда впер¬
вые очутился в «кино». Но потом эти мысли часто при¬
ходили мне в голову. Впервые они появились как раз
в то утро, но не в «кино», а там, где люди познавались
больше всего: в «Четырехсотке».
В «кино» я сидел недолго — час, полтора. Потом за
моей спиной произнесли мое имя, и два человека в штат¬
ском, говорящие по-чешски, доставили меня к лифту,
подняли на четвертый этаж и ввели в просторную ком¬
нату, на дверях которой была цифра
400
Некоторое время в этой комнате не было никого,
кроме меня и моих двух сопровождающих. Сидя на стуле,
в глубине комнаты, я осматривался со странным чувст¬
вом: что-то здесь мне было знакомо. Был я, что ли, здесь
когда-нибудь? Нет, не был. И все же я знаю эту
3 Ю. Фучик
33

комнату, я ее видел во сне, в каком-то страшном, горячеч¬
ном сне. Тогда она выглядела иначе, была отвратительна,
но это та самая комната. Сейчас она приветлива, полна
солнца и светлых красок. Через широкие окна с тонкой ре¬
шеткой видны Тынский храм, зеленая Летна и Градчаны.
Во сне эта комната была мрачной, без окон, ее осве¬
щал грязновато-желтый свет, в котором люди двигались
как тени... Да, тогда здесь были люди. Сейчас комната
пуста, а тогда на скамейках сидели рядышком люди
с бледными и окровавленными лицами. Вон там, у двери,
стоял человек в синей поношенной спецовке, в глазах его
была боль. Он попросил пить и медленно, как падающий
занавес, опустился на пол.
Да, все это было, теперь я знаю, что это не сон.
Страшной, кошмарной была сама действительность.
Это было в ночь моего ареста и первого допроса.
Меня приводили сюда раза три, а может быть, десять,
и уводили, когда мои мучители хотели отдохнуть или
взяться за других. Я помню, что прохладный кафельный
пол приятно освежал мои израненные босые ноги.
На скамейках тогда сидели рабочие завода Юн-
керса — вечерний улов гестапо. Человек в синей спе¬
цовке, стоявший у дверей, был товарищ Бартонь, из за¬
водской ячейки, косвенный виновник моего ареста. Я го¬
ворю это с той целью, чтобы никого не винили в моем
провале. Причиной его не была чья-либо трусость или
предательство, а только неосторожность и неудача.
Товарищ Бартонь искал для своей ячейки связи с руко¬
водством. Его друг, товарищ Елинек, отнесясь несколько
беззаботно к правилам конспирации, пообещал связать
его, с кем надо, хотя должен был раньше поговорить со
мной, что дало бы возможность обойтись без его посред¬
ничества. Это была ошибка. Другая, более роковая
ошибка заключалась в том, что в доверие к Бартоню
вкрался провокатор по фамилии Дворжак. От Бартоня
он услышал о Елинеках. И семейство Елинеков попало
под наблюдение. Не из-за своей основной работы, кото¬
рую они успешно выполняли в течение двух лет, а из-за
пустяковой услуги товарищу, услуги, которая, однако,
была отступлением от правил конспирации. А то, что
во дворце Печека решили арестовать супругов Елинек
34

именно в тот вечер, когда у них был я, и что к ним
явился большой отряд гестаповцев — все это была уже
чистая случайность. По плану предполагалось аресто¬
вать Елинеков только на следующий день. В тот вечер
за ними поехали, так сказать, по инерции — после успеш¬
ного ареста ячейки на заводе Юнкерса. Мое присутствие
у Елинеков было для гестаповцев не меньшей неожидан¬
ностью, чем для нас их налет. Они даже не знали, кто
попался им в руки, и неизвестно, узнали бы, если бы
вместе со мной не...
Но все это я сообразил уже потом, при следующих
посещениях «Четырехсотки». Тогда я уже был не один.
Люди сидели на скамёйках и стояли у стен. И часы шли,
принося всякие неожиданности.
Неожиданности были двоякого рода: странные, кото¬
рых я не понимал, и дурные, которые я понимал слиш¬
ком хорошо.
Впрочем, первая неожиданность не относилась ни
к той, ни к другой категории. Это был приятный пустяк,
о котором не стоит говорить.
Вторая неожиданность: в комнату входят гуськом че¬
тыре человека, по-чешски здороваются с гестаповцами
в штатском... и со мной, садятся за столы, раскладывают
бумаги, закуривают,— держат себя свободно, совершенно
свободно, словно они здесь на службе. Но ведь я знаю
их, по крайней мере троих, не может быть, чтобы они
служили в гестапо... Или все-таки? И они? Ведь это же
Р., старый секретарь партийной и профсоюзной организа¬
ций, немного бирюк, но верный человек, нет, это не¬
возможно! Анна Викова, все еще стройная и красивая,
хотя совсем седая,— твердая и непоколебимая подполь¬
щица... нет, невозможно! А вон тот, это же каменщик
Вашек, впоследствии секретарь краевого комитета партии
в северной Чехии. Мне ли его не знать, ведь мы вместе
столько пережили на севере. И этому человеку сломили
хребет? Нет, невозможно! Но зачем они тут? Что они
здесь делают? 1
1 Как узнал потом Фучик, эти арестованные были назначены
«хаусарбайтерами», то есть «служителями из заключенных», и при¬
няли назначение, чтобы* установить и поддерживать связь между
заключенными. (Прим. ред.)
3*
35

Я еще не успел найти ответа на этот вопрос, как воз¬
никли"" новые. Вводят Мирека, супругов Елинек и супру¬
гов Фрид. Этих я знаю, их арестовали вместе со мной.
Но почему здесь также искусствовед Павел Крспачек,
который оказывал Миреку помощь в работе среди интел¬
лигенции? Кто знал о нем, кроме меня и Мирека? И по¬
чему тот долговязый парень со следами побоев ка лице
#ает мне понять, что мы незнакомы? Ведь я его действие
дельно не знаю. Кто бы это мог быть? Штых? Доктор
Штых? Зденек? Значит, провалена и группа врачей. Кто
знал о ней, кроме меня и Мирека? И почему меня на до¬
просах в камере спрашивали о чешской интеллигенции?
Почему им вообще вздумалось связывать мое имя с ра¬
ботой среди интеллигенции? Кто знал об этом, кроме
меня и Мирека?
Найти ответ нетрудно, хотя ответ и жесток: Мирен
предал, Мирек заговорил. Еще минуту я надеюсь, что он,
может быть, выдал не всех, но потом приводят еще одну
группу, и я узнаю Владислава Ванчуру *, профессора
Фельбера с сыном, почти неузнаваемого Бедржиха Вац-
лавека 2 и многих других. Все, кто входил или должен
был войти в национально-революционный комитет чеш¬
ской интеллигенции, все оказались здесь. О работе среди
интеллигенции Мирек сказал все.
Нелегки были мои первые дни во дворце Печека, но
это был самый тяжелый удар. Я ждал смерти, но нб
предательства. И как бы снисходительно я ни судил Ми¬
река, какие бы ни подбирал смягчающие обстоятельства,
как бы ни старался вспомнить все то, что он еще не вы¬
дал, я не мог найти иного слова, кроме «предательство».
Ни слабость, ни бессилие смертельно замученного чело¬
века, лихорадочно ищущего избавления,— ничто не могло
служить ему оправданием. Теперь я понял, откуда геста¬
повцы уже в первую ночь узнали мою фамилию. Теперь
я понял, как сюда попала Аня Ираскова — у нее мы не¬
сколько раз встречались с Миреком. Теперь было ясно,
почему здесь Кропачек и доктор Штых.
1 Известный чешский писатель, казненный гитлеровцами.
(Прим. ред.)
2 Известный критик-коммунист, казненный гитлеровцами*
(Прим. ред.)
36

Начиная с этого дня меня почти ежедневно водили
в «Четырехсотку», и всякий раз я узнавал новые подроб¬
ности, гнетущие и устрашающие. Ми рек! Он был челове¬
ком с характером, в Испании не кланялся пулям, не со¬
гнулся в суровых испытаниях концентрационного лагеря
во Франции. А сейчас он бледнеет при виде плетки в ру-
ках гестаповца и предает друзей, надеясь спасти свою
шкуру. Какой поверхностной была его отвага, если она
стерлась от нескольких ударов! Такой же поверхностной,
как его убеждения. Он был силен в толпе, среди едино¬
мышленников. G ними он был силен, так как думал
о рих. Изолированный, окруженный насевшими на него
врагами, он растерял всю свою силу. Растерял потому,
что начал думать только о себе. Спасая свою шкуру, он
пб&ертвовал товарищами. Поддался трусости и из трусо¬
сти предал.
У него нашли записи, и он не сказал себе: лучше уме¬
реть, чем расшифровать их. Он расшифровал! Выдал
имена. Выдал явки. Привел агентов гестапо на нелегаль¬
ную квартиру к Штыху. Послал их на квартиру Двор¬
жака, где были Вацлавек и Кропачек. Выдал Аню. Вы¬
дал Лиду, смелую, стойкую девушку, которая любила
его. Достаточно было нескольких ударов, чтобы он выдал
половину того, что знал. А потом, решив, что меня нет
в живых и некому будет его уличить, он рассказал п
остальное.
Мне от этого хуже не стало. Я был в руках гестапо —
что могло быть хуже? Наоборот: его показания явились
исходным материалом, который лег в основу всего след¬
ствия и как бы дал начало цепи, дальнейшие звенья ко¬
торой держал в руках я, а гестапо они были очень
нужны. Только поэтому меня и большую часть нашей
группы не казнили в первые же дни военного по¬
ложения.
Выполни Мирек свой долг, эта группа вообще не попала
бы в руки гестапо. Обоих нас давно бы уж не было, но
другие были бы живы и продолжали работу.
Трус теряет больше, чем собственную жизнь. Так
было и с Миреком. Дезертир славной армии, он обрек
себя на презрение даже врагов. И, оставаясь в живых,
он не жил, ибо коллектив отверг его. Позднее он пытался
37

как-то загладить свою вину, но коллектив не принял его.
А отверженность в тюрьме значительно страшнее, чем
где бы то ни было.
Узник и одиночество — эти понятия принято отоже¬
ствлять. Но это великое заблуждение. Узник не одинок,
тюрьма — это большой коллектив, и даже самая строгая
изоляция не может никого изолировать, если человек
не изолирует себя сам.
В тюрьме братство угнетенных становится жертвой
особенного гнета, но этот гнет сплачивает и закаляет лю¬
дей, обостряет их восприимчивость. Для них стены —
не преграда: ведь и стены живут и говорят условными
стуками. Тюремное братство объединяет камеры всего
этажа, связанного общими страданиями, общей стражей,
общими коридорами и общими получасовыми прогул¬
ками, во время которых бывает достаточно одного слова
или жеста, чтобы передать важное сообщение и спасти
чью-то жизнь. Поездки на допрос, сидение в «кино» и
возвращение в Панкрац объединяют все тюремное брат¬
ство. Это братство не многих слов, но дел. Простое руко¬
пожатие или тайком переданная папироса раздвигают
прутья клетки, выводят человека из одиночества, кото¬
рым его хотели сломить. У камер есть руки: ты чувст¬
вуешь, как они тебя поддерживают, когда ты, измучен¬
ный, возвращаешься с допроса. Из этих рук ты полу¬
чаешь пищу, когда враги стараются уморить тебя
голодом. У камер есть глаза: они смотрят на тебя, когда
ты идешь на казнь, и ты знаешь, что должен шагать
выпрямившись, ибо твои братья видят тебя и ты не
смеешь неверным шагом заронить сомнение в их сердце.
Это братство, истекающее кровью, но неодолимое.
Если бы не его помощь, не снести бы тебе и одной деся¬
той своего бремени. Ни тебе, ни кому другому.
В моем повествовании — не знаю, смогу ли я продол¬
жать его (ибо неизвестно, что сулит любой день и
час) — часто повторяется слово, которое служит на¬
званием этой главы «Четырехсотка».
Сначала «Четырехсотка» была для меня только
комнатой, где я провел первые часы в безрадостных
38

размышлениях. Но оказалось, что «Четырехсотка» — это
коллектив, бодрый и боевой.
«Четырехсотка» родилась в 1940 году, когда значи¬
тельно «расширилось делопроизводство» отдела по
борьбе с коммунистами. Здесь устроили филиал «кино¬
театра», где, ожидая допроса, сидели подследственные;
это был филиал специально для коммунистов, чтобы
не приходилось таскать арестованных по всякому поводу
с первого этажа на четвертый. Арестованные должны
были постоянно находиться у следователей под рукой.
Это облегчало работу. Таково было назначение «Четы-
рехсотки».
Но посади вместе двух заключенных — да еще ком¬
мунистов — и через пять минут возникнет коллектив, ко¬
торый путает все карты гестаповцев.
В 1942 году «Четырехсотку» уже не называли иначе,
как «Коммунистический центр». Многое видала эта ком¬
ната, тысячи коммунистов побывали здесь, одно лишь
оставалось неизменным: дух коллектива, преданность
борьбе и вера в победу.
«Четырехсотка» — это был окоп, выдвинутый далеко
за передний край, со всех сторон окруженный противни¬
ком, обстреливаемый сосредоточенным огнем, однако ни
на миг не помышляющий о сдаче. Это был окоп под кра¬
сным знаменем, и здесь проявлялась солидарность всего
народа, борющегося за свое освобождение.
Внизу, в «кинотеатре», прохаживались эсэсовцы и по¬
крикивали на арестованных за каждое движение глаз.
В «Четырехсотке» за нами надзирали чешские инспек¬
торы и агенты из полицейского управления, попавшие на
службу в гестапо в качестве переводчиков — иногда
добровольно, иногда по приказу начальства. Каждый из
них делал свое дело: одни выполняли обязанности со¬
трудника гестапо, другие — долг чеха. Некоторые держа¬
лись средней линии.
Здесь нас не заставляли сидеть вытянувшись, сло¬
жив руки на коленях и устремив неподвижный взгляд
вперед. Здесь можно было сидеть более непринужденно,
оглянуться, сделать знак рукой... А иной раз можно было
и больше — в зависимости от того, кто из трех надзира¬
телей дежурил.
39

«Четырехсотка» была местом глубочайшего познания
существа, именуемого человеком. Близость смерти обна¬
жала каждого — и тех, кто носил на левой руке красную
повязку заключенного коммуниста или подозреваемого
в сотрудничестве с коммунистами, и тех, кто в комнате
рядом сторожил и допрашивал. На допросах слова могли
быть защитой или оружием. Но в «Четырехсотке»
укрыться за слова было невозможно. Здесь были важны
не твои слова, а твое нутро. А от него оставалось только
самое основное. Все второстепенное, наносное, все, что
сглаживает, ослабляет, приукрашивает основные черты
человека, отпадало, уносилось предсмертным вихрем.
Оставалась только самая суть, самое простое: верный
остается верным, предатель предает, обыватель отчаи¬
вается, герой борется. В каждом человеке есть сила и
слабость, мужество и страх, твердость и колебание, чи¬
стота и грязь. Здесь оставалось только одно из двух.
Или — или. Тот кто пытался незаметно балансировать,
бросался в глаза так, как если бы вздумалх кастанье¬
тами и в шляпе с пером плясать на похоронах.
Были такие и среди заключенных, были такие и
среди чешских инспекторов и агентов. В кабинете следо¬
вателя иной кадил нацистскому господу богу, а в «Че¬
тырехсотке» — большевистскому дьяволу. На глазах у не¬
мецкого следователя он выбивал заключенному зубы,
чтобы заставить его выдать явки, а в «Четырехсотке»
с дружеским видом предлагал ему кусок хлеба. При обы¬
ске он начисто обкрадывал квартиру, а в «Четырехсотке»
подсовывал заключенному украденную у него же папи¬
росу — я, мол, тебе сочувствую.
Была и другая разновидность того же типа: эти по
своей воле никого не истязали, но и не помогали никому.
Они беспокоились только о собственной шкуре. Ее чув¬
ствительность делала их отличным политическим баро¬
метром. Они сухи и строго официальны с заключен¬
ными? — Можете быть уверены: немцы наступают на
Сталинград. Они приветливы и заговаривают с заклю¬
ченными? — Положение улучшается, немцев побили под
Сталинградом. Начинаются толки о том, что они корен¬
ные чехи и что их силой заставили служить в гестапо.
Превосходно! Наверняка Красная Армия продолжает
40

наступление под Ростовом! Такой уж это народ: когда
тонешь, они стоят, засунув руки в карманы, а когда тебе
удается самому выбраться на берег, они бегут к тебе
с протянутой рукой.
Люди этого сорта чувствовали наш коллектив и ста¬
рались сблизиться с ним, так как сознавали его силу. Но
они никогда не принадлежали к нему.
Были и такие, которые не имели никакого представ¬
ления о коллективе. Их можно было бы назвать убий¬
цами, но убийцы все-таки люди. Это были говорившие
по-чешски звери с дубинками и железом в руках. Над
чехами-заключенными они свирепствовали так, что даже
многие гестаповцы-немцы не выдерживали этого зре¬
лища. У этих мучителей не могло быть даже лицемерной
ссылки на интересы своей нации или германского госу¬
дарства, они мучили и убивали просто из садизма. Они
выбивали зубы, от их ударов лопались барабанные пе¬
репонки, выдавливали глазные яблоки, били каблуками
в пах, пробивали черепа, забивали до смерти с неслыхан¬
ной жестокостью, не имевшей других источников, кроме
голого зверства. Ежедневно мы видели этих палачей,
вынуждены были говорить с ними, терпеть их при¬
сутствие, от которого все вокруг наполнялось кровью
и стонами. Нам помогала лишь твердая вера в
то, что они не уйдут от возмездия. Не уйдут, даже
если бы им удалось умертвить всех свидетелей своих
злодеяний!
А рядом с ними за тем же столом, по виду в тех же
чинах, сидели те, которых справедливо было бы назвать
Людьми с большой буквы. Люди, которые превращали
организацию заключения в организацию заключенных,
которые помогали создавать коллектив «Четырехсотки»
и сами принадлежали к нему всем сердцем, служили ему
со всей отвагой. Величие их души тем больше, что они
не были коммунистами. Наоборот, прежде в качестве
чехословацких полицейских они воевали с коммунистами,
но потом, когда увидели коммунистов в борьбе с оккупан¬
тами, поняли силу и значение коммунистов для дел^
освобождения всего народа. А поняв, стали верно слу¬
жить и помогать каждому, кто и в тюрьме оставался ве¬
рен этому делу.
41

Многие подпольщики на свободе заколебались бы,
если бы ясно представили себе, какие ужасы ждут их в
застенках гестапо. У наших тайных друзей в тюрьме все
эти ужасы были постоянно перед глазами, они видели
их каждый день, каждый час. Каждый день, каждый час
они могли превратиться в заключенных, и им пришлось
бы еще хуже, чем другим. И все же они не колебались. Они
помогли спасти тысячи жизней и облегчить участь тех,
кого спасти уже не удалось. Назовем их по праву ге¬
роями. Без их помощи «Четырехсотка» никогда не могла
бы стать тем, чем она стала для многих тысяч коммуни¬
стов: светлым пятном в доме мрака, укреплением в тылу
у врага, очагом борьбы за свободу в самой берлоге окку¬
пантов.
Глава V
ЛЮДИ И МАРИОНЕТКИ I
Об одном прошу тех, кто переживет это время: не
забудьте! Не забудьте ни добрых, ни злых. Терпеливо
собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас.
Придет день, когда настоящее станет прошедшим, когда
будут говорить о великом времени и безымянных героях,
творивших историю. Я хотел бы, чтобы все знали, что
не было безымянных героев, что были люди, которые
имели свое имя, свой облик, свои чаяния и надежды,
и поэтому муки самого незаметного из них были не
меньше, чем муки того, чье имя войдет в историю. Пусть
же павшие в бою будут всегда близки вам, как друзья,
как родные, как вы сами!
Пали целые поколения героев. Полюбите хотя бы од¬
ного из них, как сыновья и дочери, гордитесь им, как
великим человеком, который жил будущим. Каждый, кто
был верен будущему и умер за то, чтобы оно было пре¬
красно, подобен изваянию, высеченному из камня. Тот
же, кто из праха прошлого хотел соорудить плотину и
остановить половодье революции, тот — лишь фигурка
яэ гнилого дерева, пусть даже на плечах у него сейчас
золотые галуны! Но и этих марионеток надо разглядеть
42

во всем их ничтожестве и подлости, во всей их жестоко¬
сти и смехотворности, ибо и они — материал для буду¬
щих суждений.
То, что я сейчас расскажу,— сырой материал, свиде¬
тельские показания, не больше. Фрагменты, которые мне
удалось подметить на малом участке без перспективы.
Но в них есть черты подлинной правды, образы боль¬
ших и малых фигур и фигурок.
Елинеки
Иозеф и Мария. Он трамвайщик, она служанка.
Стоило посмотреть на их квартирку! Простая, непритя¬
зательная мебель, библиотека, статуэтки, картины на
стенах — и чистота прямо невероятная. Казалось, вся
жизнь хозяйки — в этой квартирке, здесь — предел ее
стремлений. А между тем она уже давно была членом
коммунистической партии и горячо мечтала о справедли¬
вости. Оба вели работу скромно и незаметно, были без¬
заветно преданы делу и не отстали от других, когда
наступили тяжелые времена оккупации.
Через три года гестаповцы ворвались в их квартирку.
Иозеф и Мария стояли рядом, подняв руки...
19 моя 1943 года
Сегодня ночью мою Густу увозят в Польшу «на ра¬
боту». На немецкую каторгу, на смерть от тифа. Ей
остается жить несколько недель, в лучшем случае два-
три месяца. Мое дело уже передано в суд. Может быть,
я пробуду еще месяц в предварительном заключении
в Панкраце, а потом — недалеко и до конца. Репортажа
мне уже не дописать. Но в эти несколько дней попытаюсь
продолжать его, если будет возможность. Сегодня не
могу. Сегодня голова и сердце полны Густиной. Она
всегда была благородна и глубоко искренна, всегда пре¬
данна — верный друг моей неспокойной жизни.
Каждый вечер я пою ее любимую песню: о синем
степном ковыле, что шумит, о славных партизанских
боях, о казачке, которая вместе с мужчинами билась за
43

свободу, о ее храбрости, о том, как в одном из боев «ей
подняться с земли не пришлось».
Вот она, мой дружок боевой! 1 Как много силы в этой
маленькой женщине с четкими чертами лица и большими
детскими глазами, в которых столько нежности! Партий¬
ная работа и частые разлуки сохраняли в нас чувства
первых дней: не однажды, а сотни раз мы переживали
пылкие минуты первых объятий. И всегда одним биением
бились наши сердца и одним дыханием дышали мы
в часы	радости	и тревоги, волнения и	печали.
Все	годы мы работали, помогая друг другу, как	то¬
варищи. Все годы она была моим первым читателем и
критиком, и мне было трудно писать, если я не чувство¬
вал на себе ее ласкового взгляда. Все годы мы вели борьбу
плечо к плечу — а борьбы было много — и все годы рука
об руку мы бродили по любимым местам. Много мы
испытали лишений, познали и много больших радостей,
1^ы были богаты богатством бедняков — тем, что
внутри нас.
Густина? Вот какова Густина.
Это	было в	июне прошлого года, в	дни осадного	по¬
ложения 2. Она	увидела меня через 6	недель после	на¬
шего ареста, после мучительных дней в одиночке, полных
дум о моей смерти. Ее вызвали, чтобы она «повлияла»
на меня.
— Уговорите его,— говорил ей на очной ставке на¬
чальник отдела.— Уговорите его, пусть образумится.
Не хочет думать о себе, пусть подумает о вас. Даю вам
час на размышление. Если он будет упорствовать, рас¬
стреляем вас обоих сегодня вечером.
Густина приласкала меня взглядом и сказала просто:
— Господин следователь, это для меня не угроза, об
этом я и прошу: если убьете его, убейте и меня.
Такова Густина — любовь и твердость.
Жизнь у нас могут отнять, Густина, но нашу честь
и любовь у нас не отнимет никто.
1 Эта, как и предыдущая фраза, взятая из песни, написаны
Фучиком по-русски. (Прим. ред.)
2 27 мая 1942 года в связи с покушением на протектора
Чехии и Моравии Гейдриха в стране было введено осадное поло¬
жение. (Прим. ред.)
44

Эх, друзья, можете ли вы представить, как бы мы
жили, если бы нам довелось снова встретиться после всех
этих страданий? Снова встретиться в вольной жизни,
озаренной свободой и творчеством! Жить, когда будет
Есе, о чем мы мечтали, к чему стремились, за* что сейчас
идем умирать!
Но и мертвые мы будем жить в частице вашего вели¬
кого счастья, ведь мы вложили в него нашу жизнь.
В этом наша радость, а расставаться все же грустно.
Не позволили нам ни проститься, ни обняться, ни
обменяться рукопожатием. Но тюремный коллектив, ко¬
торый связывает Панкрац даже с Карловой площадью,
передает каждому из нас вести о наших судьбах.
Ты знаешь и я знаю, Густина, что мы никогда уже
не увидимся. Но я слышу издалека твой голос: «До сви¬
дания, мой милый!»
До свидания, моя Густина!
Мое завещание
У меня не было ничего, кроме библиотеки. Ее уни¬
чтожили гестаповцы. Я написал много литературно-кри¬
тических и политических статей, репортажей, литератур¬
ных этюдов и театральных рецензий. Многие из них
жили день и с ним умерли. Оставьте их в покое. Некото¬
рые же имеют значение и сегодня. Я надеялся, что
Густина издаст их. Теперь на это мало надежды. По¬
этому прошу моего верного друга Ладю Штола 1 из моих
материалов составить пять книг:
1. Политические статьи и полемика.
2. Избранные очерки о Родине.
3. Избранные очерки о Советском Союзе.
4 и 5. Литературные и театральные статьи и этюды.
Большинство из них было напечатано в «Творбе»
и в «Руде право», некоторые — в «Кмене», «Прамене»,
1 Ладислав Штол — известный чешский журналист, ученый
и литературный критик, член коммунистической партии Чехосло¬
вакии. В настоящее время — ректор школы социально-политиче¬
ских наук в Праге. (Прим. ред.)
45

«Пролеткульте»', «Добе», «Социалисте», «Авангарде»
и др.
У издателя Гиргала (я люблю его за несомненную
отвагу, с которой он во время оккупации издал мою
«Божену Немцову» *) есть в рукописи моя монография
о Юлиусе Зайере 2. Часть монографии о Сабине 3 и за¬
метки о Яне Неруде 4 спрятаны где-то в доме, в котором
жили Елинеки, Высушилы и Суханеки. Большинства из
этих товарищей уже нет в живых.
Я начал писать роман о нашем поколении 5. Две главы
хранятся у моих родителей, остальные, очевидно, про¬
пали. Несколько рассказов в рукописях я заметил в бу¬
магах гестапо.
Будущему историку литературы я завещаю любовь
к Яну Неруде. Это наш величайший поэт. Он смотрел
далеко в будущее. Не было еще ни одного критического
исследования, в котором Ян Неруда был бы понят и оце¬
нен по заслугам. Надо показать Неруду-пролетария.
На него налепили ярлык любителя малостранской идил¬
лии и не видят, что для этой «идилличной» старосвет¬
ской Малой Страны он был «непутевым парнем», что
1 «Божена Немцова» — речь идет о критической статье, посвя¬
щенной борьбе выдающейся чешской писательницы XIX века про¬
тив мелкобуржуазных устоев, господствовавших в жизни и лите¬
ратуре. Статья была опубликована в феврале 1940 года в изда¬
тельстве Отто Гиргала* (Прим, ред.)
2 «Монография о Юлиусе Зайере» — имеется в виду статья
«Няня поэта», написанная Юлиусом Фучиком по поводу столет¬
него юбилея со дня рождения чешского писателя-романтика
Юлиуса Зайера весной 1941 года. (Прим. ред.)
3 «Монография о Кареле Сабине» — незаконченное исследова¬
ние, известное под названием «Измена Сабины». Глава «Измена
Сабины» сохранилась и наряду со статьями о Божене Немцовой
н Юлиусе Зайере была издана после войны в сборнике под назва¬
нием «Три этюда». (Прим. ред.)
4 «Заметки о Яне Неруде» — работа Юлиуса Фучика о Яне
Неруде (1834—1891), выдающемся чешском поэте, писателе и
журналисте, не уцелела. В один из критических моментов подполь¬
ной борьбы она была сожжена друзьями Фучика вместе с партий¬
ными документами. (Прим. ред.)
5 В тридцатые годы Юлиус Фучик начал писать роман о своем
поколении. Сохранились отдельные главы и наброски к роману.
Предисловие к роману было напечатано в журнале «Творба», № 37
за 1947 год. (Прим. ред.)
46

родился он на рубеже Смихова и Малой Страны 1 в ра¬
бочей среде и что на малостранское кладбище за своими
«Кладбищенскими цветами» ходил он мимо Рингхофе-
ровки 2. Без этого не понять путь Неруды от «Кладби¬
щенских цветов» до фельетона «Первое Мая 1890 г.»! 3
Некоторые критики, даже критик с таким ясным
умом, как Шальда, 4 считают тормозом для поэтического
творчества Неруды его журналистскую деятельность.
Бессмыслица! Неруда, будучи журналистом, мог напи¬
сать такие чудные вещи, как «Баллады и романсы» или
«Песни страстной пятницы» и большую часть «Простых
мотивов». Журналистика изнуряет, может быть, распы¬
ляет человека, но она же сближает автора с читателем
и помогает автору в его поэтическом творчестве. В осо¬
бенности это можно сказать о таком добросовестном жур¬
налисте, как Неруда. Неруда без газеты, которая живет
один день, мог бы написать много книг и стихотворений,
но не написал бы ни одной книги, которая пережила бы
столетия так, как переживут их его творения.
Может быть, кто-нибудь закончит мою монографию
о Сабине? Он этого заслуживает.
Всей своей работой — предназначенной не только для
них — я хотел бы обеспечить солнечную осень моим ро¬
дителям за их любовь и благородство. Да не будет эта
осень омрачена тем, что я не с ними! «Рабочий умирает,
но труд его живет». В тепле и свете, которые их окру¬
жают, я буду всегда с ними. Моих сестер Любу и Веру
прошу своими песнями помочь отцу и матери забыть об
утрате в нашей семье. Они вдоволь наплакались на сви¬
даниях с нами во дворце Печека. Но и радость живет
в них, за это я их люблю, за это мы любим друг друга.
Они — сеятели радости, и пусть навсегда останутся ими.
1 Смихов и Малая Страна — районы Праги; первый был насе¬
лен преимущественно рабочими, второй — мелкой буржуазией.
(Прим. ред.)
2 «Кладбищенские цветы»—сборник стихов Неруды. Рингхо-
феровка — завод. (Прим. ред.)
3 Фельетон «Первое Мая 1890 г.» посвящен первой майской
демонстрации пражских рабочих. (Прим. ред.)
4 Франтишек Ксавер Шальда (1867—1937) — прогрессив¬
ный ученый-литературовед, известный литературный критик, про¬
фессор Карлова Университета в Праге. (Прим. ред.)
47

Товарищам, которые переживут эту последнюю битву,
и тем, кто придет после нас, крепко жму руку. За себя
и за Густину. Мы выполнили свой долг.
И снова повторяю: жили мы для радости, за радость
шли в бой, за нее умираем. Пусть поэтому печаль ни¬
когда не будет связана с нашим именем. Ю. Ф. 19 мая
1943 года.
22 мая 1943 года
Окончено и подписано. Следствие по моему делу
вчера завершено. Все идет быстрее, чем я предполагал.
Видимо, они торопятся. Вместе со мной обвиняются
Лида Плаха и Мирек. Не помогло ему и предательство.
Следователь так корректен и холоден, что один вид
его вызывает озноб.
Большие бляхи со свастикой на обшлагах мундира
декларируют убеждения, которых нет. Эти бляхи —
лишь вывеска, за ней прячется жалкий чиновник, кото¬
рому надо как-нибудь просуществовать эти годы. G об¬
виняемым он ни добр, ни зол, не засмеется и не нахму¬
рится. Он чиновник. В жилах у него не кровь, а нечто
вроде жидкой похлебки.
Дело составили и подписали, все подвели под пара¬
графы. Шесть раз государственная измена, заговор про¬
тив Германской империи, подготовка вооруженного вос¬
стания и еще неведомо что. Каждого пункта в отдельно¬
сти хватило бы с избытком.
Тринадцать месяцев боролся я за жизнь товарищей
и за свою. И смелостью и хитростью. Мои враги впи¬
сали в свою программу «нордическую хитрость». Думаю,
что и я кое-что понимаю в хитрости. Моя игра проиграна
только потому, что у них, кроме хитрости, еще и топор
в руках.
Итак, конец единоборству. Теперь осталось только
ждать. Пока составят обвинительный акт, пройдет две-
три недели, потом меня повезут в Германию, суд, при¬
говор, а затем сто дней ожидания казни. Такова пер¬
спектива. Итак, у меня в запасе четыре, может быть,
пять месяцев. За это время может измениться многое.
Может измениться все. Может... Из-за решетки судить
48

трудно. Но ускорение развязки за стенами тюрьмы мо¬
жет ускорить и наш конец. Так что шансы уравни¬
ваются.
И мчится надежда наперегонки с войной, смерть
состязается со смертью. Что придет скорее — смерть
фашизма или моя смерть? Не предо мной одним встает
этот вопрос. Его задают десятки тысяч узников, мил¬
лионы солдат, десятки миллионов людей в Европе и во
всем мире. У одного надежды больше, у другого меньше.
Но это только кажется. Разлагающийся капитализм
заполнил мир ужасами, и эти ужасы угрожают каждому
смертельной бедой. Сотни тысяч людей — и каких лю¬
дей! — падут прежде, чем оставшиеся в живых смогут
сказать себе: мы пережили фашизм.
Решают месяцы, скоро будут решать дни. Это будет
особенно жестокое время. Не раз я думал, как досадно
быть последней жертвой войны, солдатом, которого
в последний миг убивает последняя пуля. Но кто-то дол¬
жен быть последним! J4 ^сли бы я знал, что после меня
не будет больше жертв, я бы, не медля, пошел на
смерть.
За недолгий срок, который я еще пробуду в тюрьме
Панкрац, мне уже не удастся сделать этот репортаж
таким, каким бы мне хотелось.
Надо быть лаконичнее. Репортаж будет больше сви¬
детельствовать о людях, чем о времени. Это, я думаю,
важнее.
Я начал свои портреты с четы Елинеков, простых
людей, в которых в обычное время никто бы не увидел
героев.
При аресте они стояли рядом, подняв руки: он блед¬
ный, она с чахоточным румянцем на щеках. В глазах ее
мелькнул испуг, когда она увидела, как гестаповцы
в несколько минут перевернули вверх дном ее образцо¬
вую квартирку. Она медленно повернула голову к мужу
и спросила:
— Пепик !, что теперь будет?
1 Пепик — обычно уменьшительное от Иоэеф. (Прим. ред.)
4 ю. Фучик	49

Он всегда был немногоречив, с трудом находил слова,
необходимость говорить выводила его из равновесия.
Теперь он ответил спокойно, без напряжения:
— Пойдем на смерть, Маня.
Она не вскрикнула, не пошатнулась, только легким
движением опустила и подала ему руку под дулами на¬
правленных на них револьверов. За это ему и ей доста¬
лись первые удары по лицу. Мария отерла лицо, посмот¬
рела несколько удивленно на непрошенных гостей и ска¬
зала не без юмора:
— Такие красивые парни,— голос ее окреп,— такие
красивые парни... и такие звери.
Она определила их правильно. Через несколько часов
ее выводили из кабинета, где происходил «допрос», из¬
битую почти до бесчувствия. Но заставить ее что-ни¬
будь сказать они не могли. Ни в этот раз, ни потом.
Не знаю, что происходило с Елинеками в те дни,
когда я замертво лежал в камере. Знаю только, что за
все это время они не сказали гестаповцам ни слова. Они
ждали указаний от меня. Сколько раз Пепика связы¬
вали и били, били, били...
Но он не говорил до тех пор, пока мне не удавалось
сказать ему или хотя бы дать понять взглядом, что
можно показать и как это нужно сделать, чтобы запу¬
тать следствие.
Мария была очень чувствительна и не прочь попла¬
кать. Такой я знал ее до ареста. Но за время заключе¬
ния я не видел слезинки на ее глазах. Она любила свою
квартирку. Но когда товарищи с воли, чтобы сделать ей
приятное, сообщили, что знают, кто украл ее мебель,
и держат вора на примете, Мария ответила:
— Чорт с ней, с мебелью! Не стоит тратить на это
время. Есть дела поважнее, теперь вы должны работать
и за нас. Сперва надо навести порядок в главном, а там,
если я доживу, я дома наведу порядок сама.
Настал день, когда их увезли в разные стороны,
неизвестно куда. Тщетно я пытался выяснить их судьбу.
Из гестапо люди исчезают бесследно, исчезают в земле
тысяч кладбищ. Но какие всходы даст этот страшный
посев!
Последним заветом Марии было:
5J

— Передайте на волю, чтобы меня не жалели и
не дали себя запугать. Я делала, что велел мне мой ра¬
бочий долг, и умру, не изменив ему.
Она была «всего лишь служанка». У нее не было
классического образования, и она не знала, что когда-то
уже было сказано: «Путник, поведай о том ты гражда¬
нам Лакедемона, что их заветам верны, мертвые здесь
мы лежим».
Супруги Высушилы
Они жили в том же доме, где Елинеки. В квартире
рядом. И звали их тоже Иозеф и Мария. Они были не¬
много старше своих соседей.
Иозеф был мелким служащим.
В первую мировую войну его, долговязого семнадца¬
тилетнего парня, взяли в солдаты. Через несколько не¬
дель он вернулся с фронта с раздробленным коленом
и навсегда остался калекой.
Он познакомился с Марией в лазарете, в Брно, где
она была сиделкой. Мария была старше его на восемь
лет. С первым мужем жизнь у нее сложилась несчаст¬
ливо, она разошлась с ним и после войны вышла замуж
за Пепика. В ее отношении к нему навсегда осталось
что-то покровительственное, материнское. Оба они были
не из пролетарских семей, и их семья тоже не была про¬
летарской. Их путь к партии был несколько сложнее,
труднее, но они прошли этот путь. Как во многих по¬
добных случаях, он лежал через Советский Союз. Еще
давно, до оккупации, они знали, к чему стремятся, и
укрывали в своей квартире немецких антифашистов.
В самое тяжелое время, после нападения Германии
на Советский Союз и в период первого осадного положе¬
ния в 1941 году, у них собирались члены Центрального
комитета. У них ночевали Гонза Зика и Гонза Черный,
а чаще всего я. Здесь писались статьи для «Руде право»,
здесь было принято много решений, здесь я впервые
встретился с «Карлом» — Черным.
Иозеф и Мария были точны до щепетильности, вни¬
мательны и никогда не терялись при неожиданностях,
которых в нелегальной работе всегда уйма. Они умели
4*
51

соблюдать конспирацию. Да и кому могло прийти в го¬
лову, что долговязый Высушил, мелкий служащий
с железной дороги, и его «пани» могли быть замешаны
в чем-то запретном.
И все-таки его арестовали вскоре после меня.
Я сильно встревожился, когда увидел его в тюрьме.
Очень многое оказалось бы под угрозой, если бы он за¬
говорил. Но он молчал. Его арестовали за несколько
листовок, которые он дал прочесть товарищу, и,
кроме как о листовках, от него гестаповцы ничего не
узнали.
Через несколько месяцев, когда открылось, что Гонза
Черный жил у свояченицы Высушила, гестаповцы два
дня «допрашивали» Пепика, пытаясь найти следы по¬
следнего из могикан нашего ЦК. На третий день Пепик
появился в «Четырехсотке» и осторожно примостился
ка скамейке — на живом мясе чертовски трудно сидеть!
Я посмотрел на него — вопросительно и ободряюще. Он
откликнулся с лаконичностью жителей пражской
окраины:
— Коль башка прикажет, ни язык, ни задница
не скажет
Я хорошо знал эту пару, знал, как они любили друг
друга, как они скучали, когда приходилось расставаться
на день-другой. Теперь проходили месяцы... Как тяжело
должно было быть одинокой женщине в уютной квар¬
тирке, женщине в том возрасте, когда одиночество хуже
смерти. Сколько бессонных ночей провела она наедине,
размышляя, как бы помочь мужу, как бы вернуть свою
крохотную идиллию, вернуть того, кого она называла
«папочкой». И она нашла единственно правильный путь:
продолжать его дело, работать за себя и за него.
В новогоднюю ночь 1943 года она поставила на стол
два прибора. На том месте, где обычно сидел он, стояла
его фотография. Пробила полночь, и Мария чокнулась
с его ркЛякой, выпила за его здоровье, за то, чтобы он
вернулся, за то, чтобы он дожил до свободы.
Через месяц арестовали и ее. Многие заключенные
в «Четырехсотке» встревожились, узнав об этом, так как
на воле Мария была одной из связных.
Но она не сказала на допросах ни словае
52

Ее не били. Она была слишком немощна и умерла бы
у них под палкой. Для нее изобрели пытку похуже —
терзали ее воображение.
За несколько дней до ее ареста Пепика угнали в
Польшу на принудительные работы. И на допросах ей
говорили:
— Жизнь там, знаете ли, тяжелая. Даже для здоро¬
вых. А ваш муж калека. Он не выдержит. Помрет где-
нибудь, так и не увидите его, А разве сможете вы
в ваши-то годы найти другого? Будьте же благоразумны,
расскажите, что знаете, и мы сейчас же вернем вам
вашего мужа.
Помрет где-нибудь... Бедный Пепик! И бог весп*
какой смертью... Сестру мою убили, мужа убивают, оста¬
нусь одна, совсем одна. Да, в мои-то годы! Одна-одине-
шенька до самой смерти... А ведь могла бы его спасти,
вернули бы мне его... Но такой ценой? Нет, это уже
была бы не я, это был бы уже не мой «папочка».
Не выдала ничего, исчезла где-то в одной из безвест¬
ных пересыльных партий. Скоро пришла весть, что ■
Пепик умер в Польше.
Лида
Впервые я пришел к Баксам вечером. Дома были
только Иожка и маленькое создание с живыми глазами,
которое называли Лидой. Это была еще почти девочка.
Она с любопытством уставилась на мою бороду, явно
довольная, что в квартире появилось новое развлечение,
которое может занять ее на некоторое время.
Мы быстро подружились. Выяснилось, что этой де¬
вочке скоро 19 лет, что она сводная сестра Ножки, фа¬
милия ее Плаха — очень мало подходящая к ней 1 —
и что больше всего на свете она увлекается любитель¬
скими спектаклями.
Я стал поверенным ее тайн, из чего уразумел, что
я уже мужчина в летах. Она доверяла мне свои юные
мечты и печали и в спорах с сестрой или шурином при¬
бегала ко мне, как к третейскому судье.
1 Плаха — по-чешски — пугливая. (Прим, ред.)
53

Она была порывиста, как девушка-подросток, и изба¬
лована, как ребенок.
Лида была моим провожатым, когда после полугода
конспиративного сидения взаперти я первый раз вышел
из дома прогуляться. Пожилой прихрамывающий госпо¬
дин меньше обращает на себя внимание, если идет
не один, а с дочерью. Заглядываться будут скорее на
нее, чем на него. Лида пошла со мною и на вторую про¬
гулку, потом на первую нелегальную встречу, потом на
первую явку.
Итак — как говорится теперь в обвинительном
акте,— само собой получилось, что она стала моим
связным.
Лида делала все с охотой, не особенно интересуясь
тем, что это значит и для чего это нужно. Это было нечто
новое, интересное, такое, что не каждый может делать,
что похоже на приключение. И этого ей было достаточно.
Пока она не принимала участия ни в чем серьезном,
я тоже не хотел ни во что посвящать ее. В случае ареста
неосведомленность была бы ей лучшей защитой, чем
сознание «вины».
Но Лида все больше втягивалась в работу. Ей уже
можно было дать поручение посерьезнее, чем забежать
к Елинекам и передать им какое-нибудь мелкое задание.
Ей уже пора было узнать, для чего мы работаем. И я
начал объяснять. Это были уроки, самые настоящие
регулярные уроки. Лида училась прилежно и с охотой.
На вид она оставалась все той же девочкой, веселой,
легкомысленной и немного озорной, но на самом деле
она была уже иная. Она думала. И росла.
На подпольной работе Лида познакомилась с Мире-
ком. У него за плечами был уже некоторый опыт под¬
полья, о котором он умел интересно рассказывать. Это
импонировало Лиде. Она не разглядела подлинного
нутра Мирека, но ведь его не разглядел и я. Важно было,
однако, что он стал ей ближе других именно своей види¬
мой убежденностью, своим участием в подпольной работе.
Он стал ей ближе других знакомых молодых людей.
Преданность делу росла и крепла в Лиде. В начале
1942 года она нерешительно, запинаясь, заговорила
о вступлении в партию. Никогда я не видел ее такой
54

смущенной. Ни к чему до сих пор она не относилась
с такой серьезностью. Я все еще колебался, все еще под¬
готавливал и испытывал ее. В феврале 1942 года она
была принята в партию непосредственно Центральным
комитетом. Поздней морозной ночью мы возвращались
домой. Обычно разговорчивая, Лида молчала. В поле,
недалеко от дома, она вдруг остановилась и тихо, совсем
тихо, так, что был слышен шорох падающих снежинок,
сказала:
— Я знаю, что это был самый важный день в моей
жизни. Больше я не принадлежу себе. Обещаю, что
не подведу, что бы ни случилось.
Случилось многое. И Лида не подвела.
Она поддерживала связь между членами Централь¬
ного комитета. Ей поручались опаснейшие задания —
восстанавливать нарушенные связи и предупреждать
людей, находившихся в опасности. Когда явке грозил
неизбежный провал, Лида шла туда и проскальзывала,
как угорь. Делала она это, как и раньше: уверенно, с ве¬
селой беззаботностью, под которой скрывалось сознание
своей ответственности.
Ее арестовали через месяц после нас. Признания
Мирека обратили на нее внимание гестаповцев, и вскоре
без труда выяснилось, что она помогла сестре и шурину
скрыться и перейти в подполье. Тряхнув головой, Лида
начала с темпераментом разыгрывать роль легкомыслен¬
ной девчонки, которая и представления не имела о каких-
либо запретных делах и связанных с ними последствиях.
Она знала многое и не выдала ничего. А главное, она
не перестала работать и в тюрьме. Изменилась обста¬
новка, изменились методы работы, изменились задания.
Но осталась обязанность члена партии: никогда не опу¬
скать рук. Все задания она выполняла самоотверженно,
быстро и точно. Если нужно было выпутаться из труд¬
ного положения и спасти кого-нибудь на воле, Лида
с невинным видом брала на себя чужую «вину». В Пан-
краце она стала коридорной, и десятки совершенно незна¬
комых людей обязаны ей тем, что избежали ареста.
Только через год случайно перехваченная тюремщиками
записка положила конец ее «карьере».
55

Теперь Лида поедет с нами на суд в Германию.
Она — единственная из нашей группы, у кого есть на¬
дежда дожить до дней свободы. Когда нас уже не будет
в живых, постарайтесь, чтобы она не оказалась потерян¬
ной для партии. Она молода. Ей нужно многому
учиться. Учите ее, берегите ее от застоя. Направляйте
ее. Не давайте ей зазнаваться или успокаиваться на до¬
стигнутом. Она хорошо проявила себя в самое тяжелое
время. Пройдя испытание огнем, она показала, что со¬
здана из прочного металла.
«Мой» гестаповец
Это уже не человек, это марионетка, однако небезин-
тересная и несколько крупнее других.
Когда лет десять назад, сидя в кафе «Флора» на
Виноградах, вы собирались постучать монетой о стол
или крикнуть «Официант! Получите!», около вас выра¬
стал высокий худощавый человек в черном. Беззвучно,
словно водяной жук, проплыв между столиками, он по¬
давал вам счет. У него были быстрые и бесшумные дви¬
жения хищника и быстрые хищные глаза, которые заме¬
чали все. Он сам указывал кельнерам: «Третий стол —
одно кофе с молоком», «Налево у окна — пирожное и
«Лидове новины». Посетители считали его отличным
официантом, а официанты — хорошим сослуживцем.
Тогда я еще не знал его. Мы познакомились значи¬
тельно позднее, у Елинеков, когда он вместо карандаша
держал в руке револьвер и, показывая на меня, говорил:
— Этот меня интересует больше всех.
Сказать по правде, мы оба проявляли интерес друг
к другу.
Он был очень неглуп и от остальных гестаповцев
выгодно отличался тем, что разбирался в людях. В уго¬
ловной полиции он мог бы, несомненно, сделать карьеру.
Воры и убийцы, деклассированные одиночки, наверное,
пе колеблясь, открывались бы ему: у них одна забота —
спасти свою шкуру.
Но политической полиции редко приходится иметь
дело со шкурниками. В гестапо хитрость полицейского
сталкивается не только с хитростью узника. Ей проти¬
56

востоит сила несравненно большая: убежденность заклю¬
ченного, мудрость коллектива, к которому он принад¬
лежит. А против этого немногое сделаешь одной хитро¬
стью или побоями.
Собственных убеждений у «моего», как и у всех дру¬
гих гестаповцев, не было. А если кое у кого и бывали
убеждения, то в сочетании с глупостью, а не с умом,
не с теоретической подготовкой и знанием людей. И если
в целом пражское гестапо все же действовало с успехом,
то только потому, что наша борьба слишком затянулась
и была очень стеснена пространством. У нас была лишь
Прага, Прага и еще раз Прага, где тебя знает полгорода
и где враг может сосредоточить целую стаю провокато¬
ров. И все же мы держались годы, и есть товарищи, ко¬
торые почти пять лет живут в подполье, и гестапо до
сих пор не смогло добраться до них. Это потому, что мы
многому научились. И еще потому, что враг, хотя он
силен и жесток, не знает иных методов, кроме уничто¬
жения.
В отделе II-A1 три человека считаются особенно же¬
стокими врагами коммунистов и носят черно-бело-крас-
ные ленточки «За заслуги в борьбе с внутренним вра¬
гом». Это Фридрих, Зандер и «мой» гестаповец Иозеф
Бем. О гитлеровском национал-социализме они говорят
мало и знают о нем еще меньше. Они борются не за
политическую идею, а за самих себя. И при этом каж¬
дый на свой лад.
Зандер — тщедушный человек, с разлившейся жел¬
чью. Он лучше других умеет пользоваться полицейскими
приемами, но еще лучше разбирается в финансовых опе¬
рациях. Однажды его перевели из Праги в Берлин, но
через несколько месяцев он выклянчил перевод на преж¬
нее место. Служба в столице Третьей империи была для
него понижением и... крупным убытком. У колониального
чиновника в дебрях Африки... или в Праге больше вла¬
сти, чем в метрополии, и больше возможности пополнить
свой банковский счет. Зандер усерден, часто, чтобы по¬
казать свое рвение, он допрашивает даже в обеденное
время. Это ему нужно, чтобы прикрыть еще большее
рвение к собственной наживе. Горе тому, кто попадется
в его руки, но еще большее горе тому, у кого дома есть
57

сберегательная книжка или ценные бумаги. Владелец
этих благ должен исчезнуть с лица земли в кратчайший
срок, ибо сберегательные книжки и ценные бумаги —
это страсть Зандера. Он считается самым способным из
гестаповцев... по этой части. (В отличие от него, его чеш¬
ский помощник и переводчик Смола являет собой тип
грабителя-джентльмена: отняв деньги, он не посягает
на жизнь.)
Фридрих — долговязый, поджарый, смуглолицый
субъект со злыми глазами и злой усмешкой. В Чехосло¬
вакию он приехал еще в 1937 году как агент гестапо
и участвовал в убийствах немецких антифашистов-эми-
грантов. Он любит людей только мертвыми. Невинов¬
ных для Фридриха не существует. Всякий, кто пересту¬
пил порог его кабинета, виновен. Фридрих любит сооб¬
щать женам, что их мужья умерли в концлагере или
были казнены. Он любит вынимать из ящика семь ма¬
леньких урн и показывать допрашиваемым.
— Этих семерых я ликвидировал собственноручно.
,Ты будешь восьмым.
(Сейчас урн уже восемь.)
Фридрих любит перелистывать старые дела и удо¬
влетворенно произносит, встречая имена казненных:
«Ликвидирован! Ликвидирован!»
Особенно охотно он пытает женщин.
Его страсть — роскошь. Это дополнительный стимул
его полицейского усердия. Если у вас мануфактурный
магазин или красиво обставленная квартира, это зна¬
чительно ускорит вашу смерть. Хватит о Фридрихе.
Его помощник, чех Нергр, ниже его ростом на пол¬
головы. Другой разницы между ними нет.
У Бема нет особого пристрастия ни к деньгам, ни
к мертвецам, хотя последних на его счету не меньше,
чем у Зандера или Фридриха. По натуре он авантюрист
и хочет выбиться в люди. Для гестапо он работает уже
давно: был официантом в кафе «Наполеон», где проис¬
ходили секретные встречи сторонников Берана !, и что
1 Беран, лидер аграриев, настаивал на капитуляции Чехосло¬
вакии перед фашистской Германией; после мюнхенского предатель¬
ства — премьер-министр марионеточного правительства «протекто¬
рата». (Прим. ред.)
58

не докладывал Гитлеру Беран, доносил Бем. Но разве
это можно сравнить с охотой на людей, с возможностью
распоряжаться их жизнью и смертью, решать судьбы
целых семей? Он не обязательно жаждал свирепых рас-
прав над заключенными. Но если нельзя было выдви¬
нуться иначе, шел на любые жестокости. Ибо что зна¬
чит красота и человеческая жизнь для того, кто ищет
геростратовой славы?
Бем создал широчайшую сеть провокаторов. Он —
охотник с огромной сворой гончих псов. И он охотится.
Часто из простой любви к охоте. Допросы — это уже
скучное ремесло. Главным удовольствием для него было
арестовывать и наблюдать людей, ожидающих его
решения.
Однажды он арестовал в Праге более двухсот вожа¬
тых и кондукторов трамваев, автобусов и троллейбусов
и гнал их по рельсам, застопорив транспорт, расстроив
уличное движение. Это было для него величайшим удо¬
вольствием. Потом он освободил 150 человек, доволь¬
ный тем, что в ста пятидесяти семьях его назовут
« добрым».
Бем обычно вел массовые, но незначительные поли¬
тические дела. Я достался ему случайно и был исклю¬
чением.
— Ты — мое крупнейшее дело,— откровенно гово¬
рил он мне и очень гордился тем, что мое дело вообще
считалось одним из самых крупных. Возможно, это об¬
стоятельство и продлило мою жизнь.
Мы неутомимо лгали друг другу, однако это не была
ложь без оглядки. Я всегда знал, когда он лжет, а он —
только иногда. После того как ложь становилась явной
для обоих, мы, по молчаливому уговору, переходили
к другому вопросу. Я думаю, ему не столько важно было
установить факты, сколько «хорошо сделать» свое «круп¬
нейшее дело».
Палку и кандалы он не считал единственными сред¬
ствами воздействия. Вообще он охотнее убеждал или
грозил, в зависимости от того, как он оценивал «своего»
человека. Меня он никогда не истязал, кроме разве пер¬
вой ночи, но при случае передавал для этой цели кому-
нибудь другому.
59

Он был, безусловно, занятнее и сложнее других гес¬
таповцев. У него была богаче фантазия, и он умел ею
пользоваться. Иногда он вывозил меня как приманку
в город, и мы сидели в ресторанчике в саду и наблюдали
струившийся мимо нас людской поток.
«— Вот ты арестован,— философствовал Бем,— а по¬
смотри, изменилось ли что-нибудь вокруг? Люди ходят,
как и раньше, смеются, хлопочут, и все идет своим чере¬
дом, как будто тебя и не было. Среди этих прохожих
есть и твои читатели. Не думаешь ли ты, что у них из-за
тебя прибавилась хоть одна морщинка?
Однажды после многочасового допроса он посадил
меня вечером в машину и повез через всю Прагу к Град-
чанам.
— Я знаю, ты любишь Прагу. Посмотри на нее. Не¬
ужели тебе не хочется вернуться сюда? Как она хороша!
И останется такой же, когда тебя уже не будет...
Он был умелым искусителем. Летним вечером, тро¬
нутая дыханием близкой осени, Прага была в голубова¬
той дымке, как зреющий виноград, пьянила, как вино;
хотелось смотреть на нее до скончания веков...
— И станет еще прекраснее, когда здесь не будет
вас,— прервал я его.
Он усмехнулся, не злобно, а как-то хмуро, и сказал:
— Ты циник.
Потом он не раз вспоминал этот вечерний разговор:
— Когда не будет нас... Значит, ты все еще не ве¬
ришь в нашу победу?
Он задавал этот вопрос потому, что не верил сам.
И он внимательно слушал однажды то, что я говорил
о силе и непобедимости Советского Союза. Это был,
кстати сказать, один из моих последних допросов.
— Убивая чешских коммунистов, вы с каждым из
них убиваете частицу надежды немецкого народа на бу¬
дущее,— не раз говорил я Бему.— Только коммунизм
может спасти его.
Он махнул рукой.
— Нас уже не спасешь, если мы потерпим пораже¬
ние,— он вытащил пистолет: — Вот смотри, последние
три пули я берегу для себя.
60

...Но это уже характеризует не только его. Это харак¬
теризует эпоху.
Подтяжки
У двери противоположной камеры висят подтяжки^
Обыкновенные мужские подтяжки. Предмет, который
я никогда не любил. Теперь я с радостью поглядываю
на них всякий раз, когда открывается наша дверь. В этих
подтяжках — крупица надежды.
Когда попадаешь в тюрьму, где тебя, возможно*
вскоре забьют до смерти, первым делом у тебя отбирают
галстук, пояс и подтяжки, чтобы ты не повесился (хотя
отлично можно повеситься с помощью простыни). Эти
опасные орудия смерти хранятся в тюремной канцеля¬
рии до тех пор, пока какая-нибудь Немезида из гестало
не решит, что надо послать тебя на принудительные
работы, в концлагерь или на казнь. Тогда тебя приводят
в канцелярию и с важным видом выдают галстук и под¬
тяжки. Но в камеру эти вещи брать нельзя. Ты должен
повесить их в коридоре около дверей или на перилах
напротив. Там они висят до твоей отправки, как. нагляд¬
ный признак того, что один из обитателей камеры гото¬
вится в невольное путешествие.
Подтяжки у противоположной двери появились в тог
самый день, когда я узнал о еудьбе Гуетины. Товарища
из камеры напротив отправляют на принудительные
боты с той же партией, что и Густу. Транспорт еще
не отбыл. Он неожиданно задержался, говорят, потому
что место назначения было разбомблено дотла. (Это
уже неплохо.) Когда отправится транспорт, никому
не известно. Может быть, сегодня вечером, может быть,
завтра, может быть, через неделю или две. Подтяжки
напротив еще висят. И я знаю: пока они здесь, Густина
в Праге. Поэтому я поглядываю на подтяжки радостно
и с симпатией, как на друзей Гуетины. Она выиграла
уже день, два, три... Кто знает, что это может дать?
Не спасет ли ее лишний день промедления?
Все мы здесь живем этим. Сегодня* месяц назад, год
назад мы думали и думаем' только о завтрашнем дне,
в нем наша надежда. Твоя судьба решена* послезавтра
ты будешь казнен... Но, эх, мало ли что может
<5/

случиться завтра! Только бы дожить до завтра, завтра
все может перемениться, все кругом так неустойчиво и..,
кто знает, что может случиться завтра?
Приходит завтра, и еще, и еще завтра, тысячи людей
гибнут, для тысяч нет уж больше «завтра», но уцелев¬
шие живут одной надеждой — завтра, кто знает, что
будет завтра?..
Такое настроение порождает самые невероятные
слухи, каждую неделю появляется новое сверхоптими-
стическое предсказание конца войны, все, улыбаясь,
охотно подхватывают радужную версию, она передается
из уст в уста, и в тюрьме распространяется новая сен¬
сация, которой так хочется верить. Борешься с этим,
развенчиваешь беспочвенные надежды — они не укреп¬
ляют, а только расслабляют людей,— ведь оптимизм
должен питаться не ложью, а правдой, ясным предвиде¬
нием несомненной победы, но и в тебе живет надежда,
что один какой-то день может стать решающим, что
лишний день, который удастся отстоять, перенесет тебя
через грань смерти, которая нависла над тобой, к жизни,
от которой так не хочется отказываться.
Так мало дней в человеческой жизни, а тут еще
хочется, чтобы они бежали быстрее, быстрее, быстрее...
Время, быстро текущее и неуловимое, неудержимо при¬
ближающее нас к старости, становится нашим другом.
Разве не странно?
Завтрашний день стал вчерашним. Послезавтраш¬
ний — сегодняшним и тоже ушел в прошлое.
Подтяжки у двери все еще висят.
Глава VI
ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ 1942 ГОДА
27 мая 1943 года.
Эго было ровно год назад.
После допроса меня отвели вниз, в «кино». Таков
был ежедневный маршрут «Четырехсотки» во .дворце
Печека: в полдень вниз — на обед, который привозят
62

из Панкраца, а после обеда — обратно на четвертый
этаж. Но в тот день мы больше наверх не попали.
Сидим и едим. На скамьях тесно, заключенные уси¬
ленно работают челюстями и ложками. С виду все почти
по-человечески. Но если бы вдруг те, кто будет мертв
завтра, в эту минуту, превратились в скелеты, звяканье
ложек о глиняную посуду потонуло бы в хрусте костей
и сухом лязге челюстей. Однако пока никто ничего не
предчувствует. Все едят с аппетитом, надеясь поддер¬
жать свою жизнь еще на недели, месяцы, годы.
Казалось, что стоит хорошая погода. И вдруг порыв
ветра. И снова тишина. Только по лицам надзирателей
можно догадаться, что что-то случилось. А через не¬
сколько минут и более ясный признак: нас вызывают
и выстраивают для отправки в Панкрац. В обед! Слу¬
чай небывалый. Представьте, что у вас распухла голова
от вопросов, на которые нельзя ответить, и вас на целых
полдня оставляют в покое,— это ли не милость божия?
Так и показалось нам. Но это было не так.
В коридоре встречаем генерала Элиаша. Вид у него
встревоженный; заметив меня, он, несмотря на снующих
вокруг надзирателей, успевает шепнуть:
— Осадное положение.
В распоряжении заключенного для передачи самых
важных новостей только доли секунды. Элиашу уже
не удается ответить на мой вопросительный взгляд.
Надзиратели в Панкраце удивлены нашим несвое¬
временным возвращением. Тот, что ведет меня в камеру,
внушает мне больше доверия, чем другие. Я еще не знаю,
что он собой представляет, но делюсь с ним новостью.
Он отрицательно качает головой. Ему ничего неизвестно.
Вероятно, я ослышался. Да, возможно. Это меня успо¬
каивает.
Но вечером он приходит и заглядывает в камеру.
— Вы были правы. Покушение на Гейдриха. Тяжело
ранен. В Праге осадное положение.
На следующий день перед отправкой на допрос нас
выстраивают в нижнем коридоре. С нами сегодня това¬
рищ Виктор Сынек, последний из оставшихся в живых
член Центрального комитета коммунистической партии,
весь состав которого был арестован в феврале 1941 года.
63

Долговязый ключник-эсэсовец размахивает перед его
носом белым листком бумаги, на котором жирным шриф¬
том отпечатано: «Entlassungsbefehl» 1.
Эсэсовец скалит зубы:
— Вот, видишь, еврей, дождался-таки. Пропуск на
тот свет! Чик — и готово!
Он проводит пальцем по шее, показывая, как отлетит
голова Виктора.
Во время осадного положения в 1941 году первым
был казнен Отто Сынек. Виктор, его брат,— первая
жертва осадного положения 1942 года. Его везут в
Маутхаузен. На расстрел, как они деликатно выра¬
жаются.
Поездка из Панкраца во дворец Печека и обратно
становится крестным путем для заключенных. Эсэсов¬
ская охрана «мстит за Гейдриха». Не успевает машина
проехать и километр, как у доброго десятка заключен¬
ных лица разбиты в кровь рукоятками револьверов.
Со мной ехать выгодно,— моя длинная борода от¬
влекает внимание эсэсовцев, и они, всячески изощряясь;
потешаются «ад ней. Держаться за мою бороду, как за
ремень в подпрыгивающем автобусе,— одно из самых
любимых развлечений. Для меня это неплохая подго¬
товка к допросам, которые соответствуют новой ситуа¬
ции и неизменно заканчиваются напутствием:
— Не образумишься до завтра, расстреляем.
Меня это уже ничуть не пугает. Что ни вечер, слы¬
шишь, как внизу, в коридоре, выкрикивают фамилии
заключенных. Пятьдесят, сто, двести человек, которых
через минуту, в кандалах, погрузят на машины, как
скот, предназначенный на убой, и отвезут за город в
'Кобылисы на массовый расстрел. В чем вина этих людей?
Прежде всего в том, что они ни в чем не виноваты. Их
арестовали, ни к чему серьезному они не причастны, их
не о чем допрашивать, и, значит, они вполне пригодны
для расправы. Сатирические стишки, которые один това¬
рищ прочитал девяти другим, привели в тюрьму всех
десятерых за два месяца до покушения. Теперь их каз¬
нят— за... за то, что они одобряют покушение. Пол¬
1 Пропуск на выход (нем.).
$4

года назад арестовали женщину по подозрению в рас¬
пространении листовок. Она ни в чем не созналась.
И вот теперь хватают ее сестер и братьев, мужей сестер
и жен братьев и всех казнят, потому что истребление
целыми семьями — лозунг осадного положения. Мелкий
почтовый чиновник, арестованный по ошибке, стоит внизу
у стены и ждет, что его сейчас выпустят на волю. Он
слышит свое имя и откликается на вызов. Его присо¬
единяют к колонне осужденных, увозят за город и рас¬
стреливают. На следующий день выясняется, что дол¬
жны были казнить его однофамильца. Тогда расстре¬
ливают и однофамильца — и все в порядке. Стоит ли
тратить время и выяснять личность человека, которого
убивают! К чему это, если задача состоит в том, чтобы
уничтожить целый народ?
Поздно вечером возвращаюсь с допроса. Внизу
у стены стоит Владислав Ванчура, у ног его маленький
узелок с вещами. Я хорошо знаю, что это значит. Знает
и он. Мы пожимаем друг другу руки. Поднявшись на*,
верх, я вижу еще раз из коридора, как он стоит, спокойно
наклонив голову, и глядит куда-то вдаль... за грань самой
жизни. Через полчаса его вызывают...
Несколько дней спустя у той же стены — Милош
Красный, арестованный еще в октябре прошлого года,
доблестный боец революции, не сломленный ни пыт¬
ками, ни одиночным заключением. Он спокойно говорит
что-то стоящему позади конвойному, слегка повернув
к нему голову. Увидев меня, Милош улыбается, кивает
мне на прощание и продолжает:
— Это вам нисколько не поможет. Погибнет еще
не мало наших, но разобьют все-таки вас.
И еще один полдень. Мы стоим внизу, во дворце
Печека, и ждем обеда. Приводят Элиаша. Подмышкой
у него газета, он с улыбкой указывает на нее: он
только что прочел, что был связан с участниками
покушения.
— Брехня! — говорит он кратко и принимается
за еду.
Он шутит над этим и вечером, когда возвращается
с остальными в Панкрац. А час спустя его уводят вэ
камеры и везут в Кобылисы.
В Ю. Фучпк
65

Груды трупов растут. Считают уже не десятками
и не сотнями, а тысячами. Запах непрерывно льющейся
крови щекочет ноздри двуногих зверей. Они «работают»
с утра до поздней ночи, «работают» и по воскресеньям.
Теперь все они ходят в эсэсовской форме, это их празд¬
ник, торжество уничтожения. Они посылают на смерть
рабочих, учителей, крестьян, писателей, чиновников; они
истребляют мужчин, женщин, детей; убивают целыми
семьями, уничтожают и сжигают целые деревни. Свин¬
цовая смерть, как чума, расхаживает по всей стране и
не щадит никого.
А человек среди этого ужаса?
/пивет.
Невероятно. Но он живет, ест, спит, любит, рабо¬
тает, думает о множестве вещей, которые совсем не вя¬
жутся со смертью. Вероятно, в глубине души он ощу¬
щает гнетущую тяжесть, но он несет ее, не сгибаясь,
не падая духом.
Во время осадного положения «мой» комиссар повез
меня в Браник. Июньский вечер благоухал липами и
отцветающими акациями. Было воскресенье. Шоссе, ве¬
дущее к конечной остановке трамвая, не вмещало торо¬
пливого потока людей, возвращавшихся в город с про¬
гулки. Они шумели, веселые, блаженно утомленные
солнцем, водой, объятиями возлюбленных. Одной
только смерти, которая ежеминутно подстерегает их,
выбирая все новые и новые жертвы, я не увидел на их
лицах. Они копошились, легкомысленные и милые,
словно кролики. Словно кролики! Схвати и вытащи
одного из них, чтобы съесть,— остальные собьются
в кучу в уголке, а через минуту, смотришь, уже
снова начали свою возню, снова хлопочут, полные
жизни.
Из тюрьмы, отгороженной от мира высокой стеной,
я попал так неожиданно в шумный людской поток, что
вначале мне стало горько при виде такого беззаботного
счастья.
Но я был неправ, совершенно неправ.
Жизнь, которую я увидал, в конце концов была та¬
кая же, как и у нас в тюрьме: жизнь под тяжким гне¬
том, жизнь, которую стараются задушить и уничтожить
66

водном месте, а она пробивается сотнями побегов в дру¬
гом, жизнь, которая сильнее смерти. Так что же в этом
горького?
Впрочем, разве мы, обитатели камер, живущие в не*
посредственном соседстве со смертью, сделаны из дру¬
гого теста?
Иногда случалось, что по пути на допрос охрана в
полицейском автомобиле вела себя более или менее
мирно. Через окошечко я смотрел на улицы, витрины
магазинов, на киоски с цветами, на толпы прохожих, на
женщин. Как-то я загадал: если по дороге я увижу
девять пар хорошеньких ножек, то вернусь с допроса
живым. И вот я стал считать, рассматривать, сравни¬
вать; я внимательно изучал линии ног, одобрял и не
одобрял их с неподдельным увлечением, не думая о том,
что от этого зависит моя жизнь.
Обычно я возвращался в камеру поздно. Папаша
Пешек уже начинал волноваться, опасаясь, что я совсем
не вернусь. Он обнимал меня, я коротко рассказывал
последние новости, сообщал, кто еще расстрелян вчера
в Кобылисах, и потом мы с аппетитом съедали ужин из
противных сухих овощей, затягивали веселую песню
или с ожесточением до одури играли в кости. Все
это происходило как раз в те самые вечерние часы,
когда в любой момент дверь нашей камеры могла
открыться и посланник смерти мог скомандовать од¬
ному из нас:
— Вниз! С вещами! Живо!
Но нас так и не вызвали. Мы пережили это страш¬
ное время. Теперь, вспоминая о нем, мы удивляемся
самим себе. Как поразительно устроен человек, если он
выносит самое невыносимое!
Эти минуты не могли, конечно, не оставить в нас
неизгладимого следа. Вероятно, все хранится в какой-
нибудь извилине мозга, как свернутая кинолента, кото¬
рая начала бы с бешеной быстротой разматываться в
один из дней настоящей жизни, если бы мы дожили до
этого дня. Но, может быть, мы увидели бы на экране
только огромное кладбище, зеленый сад, где посеяны
драгоценные семена.
Драгоценные семена, которые взойдут!
67

Глава VII
ЛЮДИ И МАРИОНЕТКИ II
(ПАНКРАЦ)
Тюрьма ведет две жизни. Одна проходит в запертых
камерах, тщательно изолирована от внешнего мира и,
тем не менее, поскольку это относится к политическим
заключенным, связана с ним самым тесным образом.
Другая — течет вне камер, в длинных коридорах, в
тоскливом полумраке; это замкнутый в себе мир, затя¬
нутый в мундир, изолированный больше, чем тот, что
заперт в камерах,— мир множества марионеток и не¬
многих человеческих существ. О нем я и хочу расска¬
зать.
У этого мира своя физиология. И своя история*
Если бы их не было, я не мог бы узнать его глубже.
Я знал бы только декорацию, обращенную к нам, только
поверхность этого мира, цельного и прочного на вид*
чугунною тяжестью придавившего обитателей камер.
Так это было год, даже полрода назад. Сейчас поверх¬
ность изборождена трещинами, а сквозь трещины про-
глядывают лица — жалкие, приветливые, озабоченные,
смешные — словом, самые разнообразные, но всегда выра¬
жающие сущность человека. Режим гнета наложил
отпечаток и на обитателей этого мрачного мира, и на его
фоне светлыми пятнами выделяется все, что там есть
человеческого. Иные едва заметны, другие, при ближай¬
шем знакомстве, выделяются яснее; и среди них есть
разные типы. Можно найти несколько настоящих людей.
Чтоб помогать другим, они не ждали, пока сами попа¬
дут в беду.
Тюрьма — учреждение не из веселых. Но мир вне
камер мрачнее, чем в камерах. В камерах живет дружба,
и какая дружба! Такая дружба возникает на фронте,
когда людям угрожает постоянная опасность, когда
сегодня твою жизнь спасает товарищ, а завтра ты спа¬
саешь его. При существующем режиме среди надзирате»
лей-немцев дружбы почти нет. Она исключается* Они
живут в атмосфере предательства, слежки, доносов, ка¬
ждый остерегается своих сослуживцев, которых офи-
68

циально называет «камарадами»; лучшие из них, кото¬
рые не могут и не хотят обойтись без друзей, ищут их—
в камерах.
Мы долго не знали надзирателей по именам. Но это
не имело значения. Между собой мы называли их клич¬
ками, которые дали им мы или наши предшественники
и которые переходят по наследству. У некоторых
столько же прозвищ, сколько камер в тюрьме; это служ¬
бисты, «ни рыба ни мясо» — здесь он дал добавку к
обеду, там> заехал в ухо; и то и другое — факты слу¬
чайные, тем не менее они надолго остаются в памяти
камеры и создают одностороннее представление и одно¬
стороннюю кличку. Другие получают одинаковое про¬
звище во всех камерах. У этих характер четко выражен.
То или это. В хорошую или дурную сторону.
Всмотритесь в эти типы! Всмотритесь в эти фи¬
гурки! Ведь как-никак они набраны не с бору по сосенке.
Это часть политической армии нацизма. Особые избран¬
ники. Столпы режима. Опора общественного порядка—
«Самаритянин»
Высокий толстяк, говорит тенорком. «СС-резервист»
Рейсс, школьный сторож из Кельна. Как все служащие
в немецких школах, прошел курс первой помощи и
иногда заменяет тюремного фельдшера. Он был первым
из надзирателей, с которым я здесь познакомился. Это
он втащил меня в камеру, положил на матрац, осмотрел
раны, сделал компрессы. Пожалуй, он действительно
сохранил мне жизнь. Что в этом сказалось: человеч¬
ность или санитарные курсы? Не знаю. Но в нем все-
таки проявлялся отъявленный нацист, когда он выбивал
з^бы заключенным-евреям и заставлял их глотать пол¬
ную с верхом ложку соли или песку как универсальное
средство от всех болезней.
«Мельник»
Добродушный, болтливый парень по имени Фабиан,
возчик Будейовицкой пивоварни. Он входил в камеру
с широкой улыбкой на лице, приносил заключенным
69

еду, никогда не дрался. Не верилось даже, что он ча¬
сами простаивает за дверью, подслушивая разговоры
заключенных, и доносит по начальству о самых ничтож¬
ных пустяках!
Коклар
Тоже рабочий и тоже с Будейовицкой пивоварни.
Здесь много немецких рабочих из Судет. «Дело не в
том, в чем в данный момент видит свою цель отдельный
пролетарий или даже весь пролетариат,— писал
однажды Маркс.— Дело в том, Что такое пролетариат
и что он, сообразно этому своему бытию, исторически
вынужден будет сделать». Эти, судетские, действительно
ничего не знают о задачах своего класса. Отторгнутые
от него, противопоставленные ему, они идейно повисли
в воздухе и, вероятно, будут висеть и в буквальном
смысле слова.
Он пришел к нацизму, рассчитывая на более легкую
жизнь. Дело оказалось сложнее, чем он себе представ¬
лял. С той поры он разучился смеяться. Он сделал
ставку на нацизм. Оказалось, что он ставил на дохлую
лошадь. С той поры он потерял и самообладание. По но¬
чам, расхаживая в мягких туфлях по тюремным коридо¬
рам, он оставлял на пыльных абажурах следы своих
грустных размышлений.
— Все пошло к чортовой матери! — поэтически пи¬
шет он пальцем и подумывает о самоубийстве.
Днем от него достается и заключенным и сослужив¬
цам, он орет визгливым, срывающимся голосом, чтобы
заглушить страх.
Рёсслер
Тощий, долговязый, с грубым басом, он один из не¬
многих способен искренне рассмеяться. Он — рабочий-
текстильщик из Яблонца. Приходит в камеру и спорит
целыми часами.
— Как я до этого дошел? Я десять лет не работал
по-человечески. А с двадцатью кронами в неделю на всю
семью — сам понимаешь,— какая жизнь? А тут прихо¬
дят они и говорят: мы дадим тебе работу, иди к нам.
70

Я и пошел. Что ж, работу дали. Мне и другим. Сыт.
Есть крыша над головой. Можно жить. Социализм?
Ладно, его нет. Я, конечно, представлял себе все по-
другому. Но так все-таки лучше, чем было.
— Что? Война? Я не хотел войны. Я не хотел, чтобы
другие умирали. Я хотел жить сам.
— Я им помогаю, хочу я того или нет. Что же мне
остается делать? Разве я здесь кого-нибудь обижаю?
Уйду я — придут другие, хуже меня. Этим я никому не
помогу! Что ж, кончится война, вернусь на фабрику...
— По-твоему, кто выиграет войну? Не мы? Значит,
вы? А что будет с нами?
— Конец? Жаль! Я представлял себе все по-дру¬
гому,— и он уходит из камеры, волоча свои длинные
ноги.
Через полчаса возвращается с вопросом, как же, соб¬
ственно, все устроено в Советском Союзе?
«Оно»
Однажды утром мы ждали внизу, в главном кори¬
доре Панкраца, отправки на допрос во дворец Печека.
Нас ставили всегда лицом к стене, чтобы мы не видели,
что делается позади. Вдруг раздался незнакомый для
меня голос:
— Ничего не хочу видеть, ничего не хочу слышать!
Вы меня не знаете, так вы меня еще узнаете!
Я засмеялся. При здешней муштровке слова глупо¬
ватого обер-лвйтенанта Дуба из «Швейка» были очень
уместны. Но до сих пор никто не решался произнести
эту шутку во всеуслышание. Толчок более опытного со¬
седа предупредил меня, дав понять, что смеяться нельзя,
что все, повидимому, сказано всерьез. Это была не
острота. Отнюдь нет.
Фразу произнесло крошечное существо в эсэсовской
форме, не имеющее о Швейке никакого понятия. Оно
цитировало обер-лейтенанта Дуба потому, что было
родственно ему по духу. Оно отзывалось на фамилию
Витан и когда-то служило фельдфебелем в чехословац¬
кой армии. Существо сказало правду. Мы его действи¬
тельно узнали и говорили о нем не иначе, как в среднем
71

роде! «оно». Говоря по совести, наша фантазия истощи¬
лась в поисках меткой клички для этой смеси убоже¬
ства, тупости, муштры и жестокости, составляющих
краеугольные камни панкрацкого режима.
«Поросенку до хвоста»,— говорит о таких мелких и
чванливых карьеристах чешская пословица; она бьет их
по самому чувствительному месту. Сколько нужно ду¬
шевного ничтожества, чтобы терзаться из-за своего ма¬
лого роста! А Витан терзается и мстит за него всем, кто
выше его физически или духовно, то есть решительно
всем.
Он никого не бьет. Для этого он слишком труслив.
Зато он шпионит. Сколько заключенных поплатилось
здоровьем из-за доносов Витана, сколько из них попла¬
тилось жизнью,— ведь далеко не безразлично, с какой
характеристикой тебя отправят из Панкраца в концен¬
трационный лагерь... если отправят вообще.
Он очень смешон. Когда он один в коридоре, он вы¬
ступает торжественно и важно и мнит себя весьма пред¬
ставительной особой. Но стоит ему кого-нибудь встре¬
тить, как он чувствует потребность прибавить себе
роста. Если он вас о чем-нибудь спрашивает, то непре¬
менно садится на перила и в такой неудобной позе спо¬
собен просидеть целый час только потому, что так он
выше вас на целую голову. Если он присутствует при
бритье, то становится на ступеньку или ходит по скамье
и изрекает свое неизменное:
— Ничего не хочу видеть, ничего не хочу слышать!
Вы меня не знаете...
Утром, во время прогулки, он расхаживает по га¬
зону, который возвышает его хотя бы на десять санти¬
метров. В камеры он входит, пыжась, как особа коро¬
левской крови, и сейчас же влезает на табурет, чтобы
производить поверку с верхнего яруса.
Он очень смешон, но, как всякий облеченный вла¬
стью дурак, от которого зависит человеческая жизнь,
он к тому же очень опасен. По своей ограниченности он
способен сделать из мухи слона. Он не знает ничего,
кроме обязанностей сторожевого пса, и поэтому во вся¬
ком самом незначительном отступлении от предписан¬
ного порядка он видит Нечто необычайно важное, отве¬
72

чающее значительности его миссии. Он выдумывает
проступки и преступления против установленной дис¬
циплины, чтобы спокойно заснуть, сознавая, что и он
кое-что да значит. А кто станет здесь проверять,
сколько истины в его доносах?
Сметонс
Мощное туловище, тупое лицо, бессмысленный
взгляд — ожившая карикатура Гросса на нацистских
молодчиков. Он был доильщиком коров у границ
Литвы, но, как ни странно, эти прекрасные животные не
оказали на него никакого облагораживающего влияния,
У начальства он слывет воплощением «немецких добро¬
детелей»: он решителен, тверд, неподкупен (один из
немногих «е вымогает еды у коридорных), но~
Какой-то немецкий ученый, уж не знаю, кто именно,
некогда исследовал интеллект животных путем оодсчета
«слов», которые они способны донимать. При этом он,
кажется, установил, что самым низким интеллектом
обладает домашняя кошка, которая может понимать
только 128 «слов». Ах, какой она гсшш по сравнению со
Сметонсом, от которого Панкрацская тюрьма слышала
всего четыре слова:
— Pass bk>ss auf, Mensch! 1
Ему приходилось два-три раза в неделю сдавать де¬
журство, всякий раз он отчаянно пыхтел, и все-таки
непременно дело кончалось плохо. Однажды я видел,
как начальник тюрьмы рассердился на него за то, что
закрыты окна, и велел их открыть. Гора мяса с минуту
смущенно переминалась на коротких ногах, тупо уста¬
вившись в землю, губы судорожно искривились, тщетно
силясь повторить то, что слышали уши... и вдруг гора
взревела, как сирена; во всех коридорах поднялся пере¬
полох, никто ничего не мог понять, окна так и не открыли,
а у двух заключенных, случайно подвернувшихся под руку
Сметонсу, потекла кровь из носу. Выход был найден.
Такой, как всегда. Бить, бить при всяком случае» а
если нужно, то и убить,— это он понимал. Только это.
1 Я тебе покажу! (нем.)
73

Как-то раз он зашел в общую камеру и ударил одного
из заключенных; заключенный, больной человек, упал
на пол в судорогах; все остальные должны были присе¬
дать в такт его подергиваниям, пока больной не затих.
А Сметонс, уперев руки в бока, с идиотской улыбкой
удовлетворенно наблюдал и радовался: как удачно он
разрешил сложную ситуацию.
Примитивное существо, запомнившее из всего, чему
его учили, только одно: можно бить!
И все же и в таком существе что-то надломилось.
Произошло это приблизительно с месяц назад. В тюрем¬
ной канцелярии сидели вдвоем Сметонс и К.; К. расска¬
зывал о политическом положении. Долго, очень долго
пришлось говорить, пока Сметонс начал хоть немного
разбираться в вопросе. Он встал, отворил дверь канце¬
лярии, внимательно осмотрел коридор; всюду тишина,
ночь, тюрьма спит. Притворил и тщательно запер за
собой дверь, потом медленно опустился на стул:
— Ты та-ак думаешь?..
И он опустил голову. Непосильная тяжесть навали¬
лась на слабую душонку в могучем теле. Он долго сидел
в этой позе. Потом поднял голову и сказал уныло:
— Должно быть та-ак. Нам не выиграть...
Уже месяц, как Панкрац не слышит воинственных
окриков Сметонса. И новые заключенные не знают, как
тяжела его рука.
Начальник тюрьмы
Невысокий, всегда элегантный — в штатском или в
ферме унтер-штурмфюрера,— благопристоен, самодово¬
лен, любит собак, охоту и женщин. Это — одна сторона,
которая нас не касается.
Другая сторона (и таким его знает Панкрац)—гру¬
бый, жестокий, невежественный, типичный нацистский
выскочка, готовый принести в жертву кого угодно,
чтобы уцелеть самому. Зовут его Соппа (если имя
Вообще имеет какое-то значение), родом из Польши.
Говорят, что он учился кузнечному делу, но это почтен¬
ное ремесло не оставило в нем следа. На службе у гит¬
леровцев он уже давно и за свои услуги в качестве
74

предвыборного агитатора получил теперешний пост. Он
цепляется за него всеми силами и, проявляя полную
бесчувственность, не щадит никого: ни заключенных,
ни служащих, ни детей, ни стариков. Панкрацские на¬
цисты не дружат между собой, но таких, как Соппа, у
которого ни с кем нет и тени дружеских отношений,
здесь не найдется ни одного. Единственный человек,
которого он, видимо, ценит и с которым чаще других
разговаривает,— это тюремный фельдшер, полицейский
фельдфебель Вайснер. Но, кажется, Вайснер не платит
ему взаимностью.
Соппа знает только себя. Ради личных выгод он
добился своего высокого поста, ради личных выгод он
останется верен нацизму до последней минуты. По¬
жалуй, он один не думает о каком-либо спасительном
выходе. Он понимает, что выхода нет. Падение нацизма
означает и его падение, конец его благополучию, конец
его великолепной квартире и его элегантному виду
(между прочим, он ничуть не гнушается одеждой каз¬
ненных чехов).
Эго конец. Да.
Тюремный фельдшер
Полицейский фельдфебель Вайснер — марионетка,
своеобразная для панкрацской среды. Иногда может
показаться, что он не на своем месте, а иной раз невоз¬
можно представить себе Панкрац без него. Если Вайс-
нера нет в амбулатории, он семенит по коридорам не¬
твердыми шагами, разговаривает сам с собой и
непрерывно оглядывается по сторонам. Он бродит по
тюрьме, как случайный посетитель, желающий вынести
отсюда как можно больше впечатлений. Но он умеет
так же быстро и неслышно вставить ключ в замочную
скважину и открыть дверь в камеру, как самый заправ¬
ский тюремщик. У него есть суховатый юмор, который
позволяет ему говорить вещи, полные скрытого смысла,
и’притом так, что на слове его не поймаешь. Он умеет
подойти к людям, но к себе не подпускает никого. Он
не доносит, не жалуется, хотя многое замечает. Войдет
в камеру, полную дыма. Шумно потянет в себя носЪм:
75

— Гм,— и причмокнет,— куренье в камерах,— и при¬
чмокнет еще раз>— строго воспрещается.
Но начальству ничего не доложит. У него всегда не¬
счастное, искаженное гримасой лицо, как будто его мучит
какое-то горе. Он явно не хочет иметь ничего общего с на¬
цистским режимом, которому служит и жертвам которого
ежедневно оказывает медицинскую помощь. Он не верит
в этот режим и в его долговечность, не верил никогда и
раньше. Поэтому он не перевез в Прагу свою семью из
Бреславля, хотя мало кто из имперских чиновников упу¬
стил бы случай пожить всем домом за счет оккупирован¬
ной страны.
В то же время у него нет ничего общего и с народом,
который ведет борьбу против «нового порядка»; он чужд
и ему.
Он лечил меня старательно и добросовестно. Так ои
поступает почти всегда и может воспрртивиться отправке
иа допрос заключенного, слишком ослабевшего от пыток.
Возможно, это делается для успокоения совести. Но
иногда он не оказывает помощи там, где она совершенно
необходима. Вероятно, от страха.
Это тип обывателя, одинокого, раздираемого страхом
перед настоящим и перед будущим. Он ищет выхода. И не
находит. Это не крыса. Только жалкий мышонок в ло¬
вушке.
Из нее не уйти.
«Флинк» 1
Это не продто марионетка. Но и не совсем человек.
Нечто среднее. Он не понимает, что мог бы стать чело¬
веком.
Собственно говоря, таких здесь двое. Это обыкновен¬
ные люди; вначале, потрясенные ужасами, среди которых
они очутились, они как бы онемели, потом им страстно
захотелось выбраться отсюда. Но они не самостоятельны
и поэтому, скорее инстинктивно, чем сознательно, ищут
поддержки и руководства, которые вывели бы их на пра¬
вильный путь; они помогают тебе, потому что ждут по-
, * Проворный (нем.).
76

мощи от тебя. Было бы справедливо оказать эту помощь
им сейчас — ив будущем.
Эти двое — единственные из всех немцев, служащих в
Панкраце, побывали также на фронте.
Ханауер — портной из Знойма, недавно вернулся
с Восточного фронта, нарочно отморозив себе ноги.
«Война человеку ни к чему,— несколько по-швейковски
философствует он,— нечего мне гам делать».
Хёфер — веселый сапожник с фабрики Бати, проделал
кампанию во Франции и бросил военную службу, хотя
ему обещали повышение.
«Э, Scheisse!—дерьмо!» — сказал он и отмахнулся
рукой, как, вероятно, ежедневно с тех пор отмахивается от
всех неприятностей, которых у него не мало.
У обоих одинаковая судьба и одинаковые настроения,
но Хёфер смелее и целеустремленнее. Почти во всех каме¬
рах его зовут «Флинк».
Во время его дежурства в камерах наступает отдых»
Делай что вздумается. Если он бранится, то щурит глаз,
давая понять, что брань нас не касается, а просто ему
надо убедить в своей строгости сидящее внизу началь¬
ство. Впрочем, он напрасно старается: начальство ему не
верит, и не проходит недели, чтобы он не получал взы¬
скания.
— Э, Scheisse! — машет он рукой и продолжает свое.
И вообще он скорее легкомысленный молодой башмачник,
чем тюремщик. Можешь поймать его на том, что он
азартно играет в камере в орлянку с заключенными.
Иногда он выводит заключенных в коридор и устраивает
в камере «обыск». Обыск затягивается. Если ты из любо¬
пытства заглянешь в дверь, то увидишь, что он сидит за
столом, подперев голову руками. Он спит, спит крепко
и спокойно; так ему легче всего спасаться от начальства,
потому что заключенные стерегут в коридоре и предупре¬
дят о грозящей опасности. А спать поневоле захочется,
если в свободные часы ему не до сна: есть одна девушка,
лучше которой и не придумаешь...
Победит ли нацизм?
— Э, Scheisse! Да разве такой балаган устоит?
Он не причисляет себя к нацистам. Хотя бы поэтому
он заслуживает внимания. Больше того, он не хочет быть
77

с ними. И он не с ними. Надо передать записочку в дру¬
гое отделение? Положитесь на «Флинка». Надо сообщить
что-нибудь на волю? Попросите «Флинка». Необходимо
с кем-нибудь переговорить с глазу на глаз, поддержать
колеблющегося и спасти таким образом от провала новых
людей? «Флинк» отведет вас к нему в камеру и посторо¬
жит с видом озорника, радующегося удачной проделке.
Его часто приходится учить осторожности. Он не пони¬
мает окружающей его опасности. Не осознает всего значе¬
ния того, что делает. Это помогает ему делать больше*
Но это мешает его росту.
Это еще не человек. Но все же переход к человеку.
«Колин»
Дело происходило однажды вечером, во время осад¬
ного положения. Надзиратель в форме эсэсовца, впустив¬
ший меня в камеру, обыскал мои карманы только для виду.
Потихоньку спросил:
— Как ваши дела?
— Не знаю. Сказали, что завтра расстреляют.
— Вас это испугало?
— Як этому готов.
Привычным жестом быстро ощупал полы моего пид¬
жака.
— Возможно, что так и сделают. Может быть, не
завтра, позже, может, и вообще ничего не будет... Но в
такие времена... лучше быть готовым...
И опять замолчал.
— Может быть... Вы не хотите что-нибудь передать
на волю? Или что-нибудь написать? Пригодится, не сей¬
час, разумеется, а в будущем; как вы сюда попали, не
пре$а^ ли вас кто-нибудь, как кто держался... Чтобы
с вадои не погибло то, что вы знаете...
Хочу ли я написать? Он угадал мое самое пламенное
желание.
Через минуту он принес бумагу и карандаш. Я тща¬
тельно их припрятал, чтобы не нашли ни при каком обыске.
А после этого не притронулся к ним.
Это было слишком хорошо — я не мог довериться.
Слишком хорошо: здесь, в мертвом доме, через несколько
78

недель после ареста встретить человека в мундире врага,
от которого нечего ждать, кроме ругани и побоев, встре¬
тить человека, друга, подающего тебе руку, чтобы ты не
сгинул бесследно для близких, чтобы помочь тебе передать
в будущее то, что ты видел, на миг воскресить тебя для
тех, кто останется жить после тебя. И именно теперь!
В коридорах выкрикивали фамилии осужденных на
смерть; пьяные от крови эсэсовцы свирепо ругались;
горло сжималось от ужаса у тех, кто не мог кричать.
Именно теперь, в такое время доверять было нельзя, это
не могло быть правдой, это, наверно, была только ло¬
вушка. Какой силой воли должен был обладать человек,
чтобы в такой момент по собственному побуждению по¬
дать тебе руку! И каким мужеством!
Прошло около месяца. Осадное положение было снято,
ругань стихла, страшные минуты превратились в воспо¬
минания. Был опять вечер, опять я возвращался с до¬
проса и опять тот же надзиратель стоял перед камерой.
— Кажется, выкарабкались. Надо полагать,— и он по¬
смотрел на меня испытующе,— все оказалось в порядке?
Я отлично понял вопрос. Он глубоко оскорбил меня.
Но и убедил больше, чем что-либо другое, в честности
этого человека. Так мог спрашивать только тот, кто имеет
внутреннее право на это. С тех пор я стал доверять ему.
Это был наш человек.
На первый взгляд — странная фигура. Он ходил по
коридорам одинокий, спокойный, замкнутый, осторож¬
ный, зоркий. Никто не слышал, как он ругается. Никто
не видел, чтобы он кого-нибудь бил.
— Послушайте, дайте мне затрещину при Сметонсе,—
просили его товарищи из соседней камеры,— пусть он
хоть раз увидит вас за работой.
Он отрицательно покачал головой:
— Не нужно.
Я никогда не слышал, чтобы он говорил по-немецки.
По всему было видно, что он не такой, как все. Хотя
трудно было сказать — почему. Надзиратели сами чув¬
ствовали это, но понять, в чем дело, не умели.
Он всюду, где нужно. Вносит успокоение там, где под¬
нимается паника, подбадривает там, где вешают го¬
ловы, налаживает связь, если оборванная нить грозит
79

опасностью людям на воле. Он не теряется в мелочах.
Сн работает систематически, с большим размахом.
Такой он не только сейчас. Таким он был с самого на¬
чала. Он пошел на службу к нацистам, имея перед собой
ясную цель.
Адольф Колинский, надзиратель из Моравии, чех из
старой чешской семьи, выдал себя за немца, чтобы по¬
пасть в надзиратели чешской тюрьмы в Краловом Градце,
а потом в Панкраце. Немало, должно быть, возмущались
его друзья и знакомые. Но четыре года спустя, во время
рапорта, начальник тюрьмы, немец, размахивая перед его
носом кулаками, с некоторым опозданием грозил:
— Я из вас вышибу чешский дух!
Он, впрочем, ошибался. Одновременно с чешским ду¬
хом ему пришлось бы вышибить из него и человека. Чело¬
века, который сознательно и добровольно взялся за свое
трудное дело, чтобы бороться’ и помогать борьбе, и кото¬
рого непрерывная опасность только закалила.
«Наш»
Если бы 11 февраля 1943 года к завтраку нам принесли
какао вместо обычной черной жижи неизвестного проис¬
хождения, мы удивились бы меньше, чем мелькнувшему у
двери нашей камеры мундиру чешского полицейского.
Только промелькнул. Шагнули черные брюки в высо¬
ких сапогах, рука в темносинем рукаве поднялась к замку
и захлопнула дверь,— видение исчезло. Оно было на¬
столько мимолетно, что уже через четверть часа мы были
готовы этому не верить.
Чешский полицейский в Панкраце! Какие далеко иду¬
щие выводы можно было из этого сделать.
Мы сделали их через два часа. Дверь снова открылась,
чешская полицейская фуражка просунулась внутрь каме¬
ры, и при виде нашего удивления на лице ее обладателя обо¬
значился растянутый до ушей рот, весело произнесший:
— Freistunde! 1
Теперь мы уже не могли сомневаться. Среди серо¬
зеленых эсэсовских мундиров в коридорах появилось
1 Отдых (нем.).

несколько темных пятен, которые реоко бросались нам в
глаза: чешские полицейские.
Что это нам предвещает? Как они себя покажут?
Как бы они себя ни показали, самый факт их появления
говорил яснее всяких слов. Насколько же непрочен ре¬
жим, если в свой беспощадный аппарат уничтожения, яв¬
ляющийся для них единственной опорой, гитлеровцам
приходится допускать людей той национальности, кото¬
рую они хотят уничтожить! Какой страшный недостаток
в людях должны они испытывать, если вынуждены ослаб¬
лять свою последнюю твердыню, чтобы найти несколько
второстепенных исполнителей. Сколько же времени после
этого они собираются еще существовать?
Разумеется, они будут специально подбирать людей,
возможно, что эти люди окажутся еще хуже гитлеров¬
ских надзирателей, которые привыкли истязать и разла¬
гаются, не веря в победу, но самый факт появления че¬
хов — это безошибочный признак конца.
Так мы рассуждали.
Но положение было куда серьезнее, чем мы предпола¬
гали в первые минуты. Дело в том, что нацистский режим
уже не мог выбирать, да и выбирать ему было не из кого.
Одиннадцатого февраля мы впервые увидели чешские
мундиры.
На следующий день мы начали знакомиться и с
людьми.
Один из них пришел, оглядел камеру, потоптался в
раздумье у порога, потом — словно козленок, подпрыг¬
нувший в припадке бурной энергии на всех четырех нож¬
ках сразу,— внезапно решился и сказал:
— Ну, как поживаем, господа?
Мы, смеясь, ответили ему. Он тоже засмеялся, потом
смущенно добавил:
— Вы не обижайтесь на нас. Поверьте, уж лучше бы
мы наблюдали за порядком на улице, чем сторожить тут
вас... Да что поделаешь... А может... может быть, это и
к лучшему... .
Он обрадовался, когда услышал, что мы об этом ду¬
маем и как наша камера относится к нему. Словом, мы
стали друзьями с первой же минуты. Это был Витек,
6 Ю. Фучик
81

простой, добродушный парень, он как раз и промелькнул
одиннадцатого утром у дверей нашей камеры.
Второй, Тума, настоящий тип старого чешского тю¬
ремщика. Грубоватый, крикливый, но в сущности доб¬
рый малый, таких когда-то называли в тюрьмах респуб¬
лики «дядька». Он не понимал своеобразия своего поло¬
жения, наоборот, он сразу стал вести себя, как дома, и,
сопровождая все свои слова солеными шуточками, не
столько поддерживал порядок, сколько нарушал его: тут
сунет в камеру хлеб, там — папирос, здесь примется бала¬
гурить (только не о политике). Делал он это нисколько
не стесняясь, таково было его представление об обязан¬
ностях надзирателя, и он этого не скрывал. После пер¬
вого выговора он стал осторожнее, но не переменился.
Попрежнему остался «дядькой». Я не решился бы по¬
просить его о чем-нибудь серьезном. Но при нем легко
дышится.
Третий ходил по коридору насупившись, молчаливо,
ни на кого не глядя. На осторожные попытки познако¬
миться поближе, он не реагировал.
— От этого большого толка не будет,— сказал па¬
паша, понаблюдав за ним с неделю.— Самый неподатли¬
вый из всех.
— Или самый хитрый,— предположил я, больше из
духа противоречия, потому что жизнь в камере протекает
в вечных спорах по поводу мелочей.
Недели через две мне показалось, что молчальник
как-то особенно подмигнул одним глазом. Я повторил в
ответ это неосторожное движение, имеющее в тюрьме ты¬
сячи значений. И опять без результата. Вероятно,
я ошибся.
А через месяц все стало ясно. Это было неожиданно,
как выход бабочки из куколки. Невзрачная, неподвижная
куколка лопнула — и появилось живое существо. То была
не бабочка. Это был человек.
— Ставишь памятники,— говаривал папаша по по¬
воду некоторых моих характеристик.
Да, я не хочу, чтобы были забыты товарищи, которые
погибли, честно и мужественно сражаясь на воле или в
82

тюрьме. И не хочу также, чтобы позабыли тех из остав¬
шихся в живых, кто не менее честно и мужественно помо¬
гал нам в самой тяжелой обстановке. Я хочу, чтобы из
тьмы панкрацских коридоров вышли на свет такие фи¬
гуры, как Колинский или этот чешский надзиратель. Не
ради прославления их. А как пример другим. Обязан¬
ность быть человеком не кончится вместе с теперешней
войной, и для выполнения этой обязанности потре¬
буется героическое сердце, пока все люди не станут
людьми.
В сущности очень обыденный случай то, что произо¬
шло с полицейским Ярославом Горой. Но это целая
история человека.
Радницко. Захолустный уголок Чехословакии. Краси¬
вый, грустный и бедный край. Отец — рабочий стеколь¬
ного завода. Тяжелая жизнь. Изнурительная работа,
когда она есть, и нужда, когда наступает безработица,
прочно прижившаяся в этих местах. Такая жизнь или по¬
ставит на колени, или поднимет человека, породив в сердце
жажду лучшего мира, веру в него и готовность за него
бороться. Отец выбрал второе. Он стал коммунистом.
Юный Ярда участвует с колонной велосипедистов
в майской демонстрации, и красная ленточка переплетает
спицы колес его велосипеда. Эта ленточка больше его не
покидает. Сам того не зная, он хранит ее в душе, рабо¬
тая учеником, токарем в мастерской, потом на заводе
Шкоды.
Кризис, безработица, война, поиски работы, поли¬
цейская служба. Не знаю, что в это время происходило
в его душе, хранившей красную ленточку. Может быть,
она была свернута, сложена, может быть, полузабыта, но
не потеряна. В один прекрасный день его назначили на
службу в Панкрац. Он пришел сюда не добровольно, как
Колинский, с заранее поставленной целью. Но он понял
свою задачу, как только в первый раз заглянул в камеру.
Ленточка развернулась.
Он разведывает поле боя. Оценивает свои силы. Лицо
его хмурится, он упорно размышляет, с чего и как лучше
начать. Он не профессиональный политик. Он простой
сын народа. Но в памяти опыт его отца. У него здоровое
6*
83

нутро, в нем всё более возрастает решимость. И он ре¬
шается. Из невзрачной куколки выходит человек.
У этого человека была прекрасная, чистая душа: он
чуток, скромен и вместе с тем смел. Он способен пойти на
все, что от него потребуется. Требуется и малое и боль¬
шое. И он делает и малое и большое. Работает без позы,
не торопясь, обдуманно, но не трусит. Он даже не пред¬
ставляет себе, что может быть иначе. В нем говорит кате¬
горический императив. Так должно быть — так что же об
этом разговаривать?
И это, собственно, все. Это вся история человека, в за¬
слугу которому уже сейчас можно поставить спасение не¬
скольких человеческих жизней. Люди живы и работают
на воле потому, что кто-то в Панкраце выполнил свой
долг человека. Он не знает их, они не знают его, как не
знают Колинского. Мне хотелось бы, чтобы обоих узнали,
хотя бы с опозданием. Оба быстро нашли себя здесь.
И это увеличило их возможности.
Запомните их как пример. Как образец людей, у кото¬
рых голова на месте. И не только голова, но и сердце.
Дядюшка Скоршепа
Если вы случайно увидите всех троих вместе, перед
вами будет живое воплощение побратимства: надзира¬
тель Колинский — серо-зеленый эсэсовский мундир, Го¬
ра — темный мундир чешской полиции, дядюшка Скор¬
шепа — светлая, хотя и мало веселая форма тюремного
коридорного. Увидеть их всех вместе можно очень, очень
редко. Именно потому, что они осторожны.
По тюремной инструкции к уборке в коридорах и к
раздаче пищи разрешается допускать «лишь особо бла¬
гонадежных и дисциплинированных заключенных, кото¬
рые должны быть тщательно изолированы от остальных».
Это буква закона. Мертворожденный параграф. Таких ко¬
ридорных нет и никогда не было. И в особенности в за¬
стенках гестапо. Наоборот, коридорные здесь — это раз¬
ведка коллектива заключенных, высылаемая из камер,
чтобы быть ближе к вольному миру, чтобы коллектив мог
жить и объединять своих членов. Сколько коридорных
84

поплатилось здесь жизнью из-за неудачно выполненного
поручения или перехваченной записки! Но закон тюрем¬
ного коллектива неумолимо требует, чтобы те, кто займет
их место, продолжали эту опасную работу. Возьмешься ли
ты за нее смело или будешь трусить,— все равно тебе от
нее не отвертеться. Трусость может только напортить, а
то и все погубить, как во всякой подпольной работе.
А подпольная работа здесь опасна вдвойне: она ве¬
дется под самым носом у тех, кто стремится раздавить
йодполье, на глазах у надзирателей, в тех местах, которые
определяются ими, в секунды, которые зависят от них,
в условиях, которые создают они. Здесь недостаточно
того, чему вы научились на воле. А спрашивается с тебя
не меньше.
Есть мастера подпольной работы на воле. И такие же
мастера есть среди коридорных. Дядюшка Скоршепа —
истинный мастер своего дела. Он скромен, непритязате¬
лен, на первый взгляд неловок, но изворотлив* как уж.
Надзиратели не нахвалятся им: «День-деньской за рабо¬
той, надежнее человека не найти, думает только о своих
обязанностях, его не совратить на какие-нибудь запрет¬
ные дела, коридорные, берите все с него пример!»
Да, берите все с него пример, коридорные! Он дей¬
ствительно образцовый коридорный в том смысле, как это
понимаем мы, заключенные. Это самый надежный и са¬
мый ловкий разведчик тюремного коллектива.
Он знает обитателей всех камер и тотчас же узнает
все, что нужно, о каждом новичке: почему тот оказался
здесь, кто его соучастники, как он держится и как дер¬
жатся они. Он изучает «случаи» и старается разобраться
в них. Все это ему важно знать, чтобы дать совет или ис¬
правно выполнить поручение.
Он знает врагов. Он тщательно прощупывает каждого
надзирателя, отмечает его привычки, его слабые и силь¬
ные стороны, выясняет, чем каждый особенно опасен, как
его лучше использовать, усыпить внимание, провести.
Многие характеристики, которые я здесь даю, я почерп¬
нул из рассказов дядюшки Скоршепы. Он знает всех над¬
зирателей и может подробно обрисовать каждого из них.
Это очень важно, если он хочет беспрепятственно сновать
по коридорам и уверенно .вести работу.
85

И прежде всего он помнит свой долг. Это коммунист,
который знает, что нет такого места, где бы он смел не
быть членом партии, сложить руки и прекратить свою
деятельность. Я даже сказал бы, что именно здесь, в усло¬
виях величайшей опасности и жесточайшего террора, он
нашел свое настоящее место. Здесь он вырос.
Он гибок. Каждый день и каждый час рождают новые
ситуации, требующие для своего разрешения иных при¬
емов. Он находит их немедленно. В его распоряжении се¬
кунды. Он стучит в дверь камеры, выслушивает заранее
подготовленное поручение и передает его кратко и точно
на другом конце коридора раньше, чем новая смена де¬
журных успеет подняться на второй этаж. Он осторожен
и находчив. Сотни записок прошли через его руки, и ни
одной не перехватили, и даже подозрений на его счет не
возникало.
Он знает, кто чем живет, где требуется поддержка,
где необходимы точные сведения о положении на воле,
где его подлинно отеческий взгляд придаст силы чело¬
веку, в котором растет отчаяние, где лишний ломоть
хлеба или ложка супа помогут перенести тягчайший пере¬
ход к тюремной пище, он все это знает благодаря своему
тонкому чутыр и громадному опыту, знает и действует.
Это сильный, бесстрашный боец. Крепкая и цельная
натура. Таков дядюшка Скоршепа.
Мне хотелось бы, чтобы тот, кто прочтет когда-нибудь
эти строки, увидел в нарисованном портрете не только
дядюшку Скоршепу, но и замечательный тип «хаусарбай-
теров», то есть «служителей из заключенных», сумевших
превратить работу, на которую их поставили угнетатели,
в работу для угнетенных. Дядюшка Скоршепа единствен¬
ный в своем роде, но были и другие «служители», не похо¬
жие друг на друга, но не менее замечательные. Были и в
Панкраце и во дворце Печека. Я хотел набросать их
портреты, но, к сожалению, у меня осталось лишь
несколько часов — слишком мало даже для «песни, в ко¬
торой быстро поется о том, что в жизни свершается
медленно».
Вот хотя бы несколько имен, несколько примеров,
это — далеко не все, справедливо заслуживающие, чтобы
их не забыли.

Доктор Милош Недвед — прекрасный, благородный
товарищ, который за свою ежедневную помощь заклю¬
ченным поплатился жизнью в Освенциме.
Арношт Лоренц, у которого казнили жену за то, что
он отказался выдать товарищей, и который через год сам
пошел на казнь, чтобы спасти других «хаусарбайтеров»
из «Четырехсотки» и ее коллектив.
Никогда не унывающий, всегда блещущий остротами
Вашек; молчаливая, полная самоотвержения Анка Ви-
кбва, казненная в дни осадного положения; энергич¬
ный ***, всегда веселый, ловкий, изобретательный «биб¬
лиотекарь» Шпрингер; застенчивый юноша Билек...
Только примеры, только примеры. Люди покрупнее и
помельче. Но всегда люди, а не марионетки.
Глава VIII
СТРАНИЦА ИСТОРИИ
9 июня 1943 года.
За дверью перед моей камерой висит пояс. Мой пояс.
Значит, меня отправляют. Ночью меня повезут в «импе¬
рию» судить и... и так далее. От ломтя моей жизни время
жадно откусывает последние кусочки. Четыреста одинна¬
дцать дней в Панкраце промелькнули непостижимо бы¬
стро. Сколько еще дней осталось? Где я их проведу?
И как?
Едва ли у меня еще будет возможность писать. Пишу
мое последнее показание. Страницу истории, последним
живым свидетелем которой я, повидимому, являюсь.
В феврале 1941 года весь состав Центрального коми¬
тета коммунистической партии Чехословакии вместе с за¬
местителями, намеченными на случай провала, был аре¬
стован. Как могло случиться, что на партию обрушился
такой страшный удар, пока еще точно не установлено.
Об этом, должно быть, в свое время расскажут пражские
гестаповцы, когда предстанут перед судом. Я напрас¬
но пытался, как и «хаусарбайтер» из дворца Печека,
87

добраться до сути дела. Не обошлось, конечно, без прово¬
кации, но сыграла свою роль также и неосторожность.
Два года успешной работы в подполье несколько усыпили
бдительность. Подпольная организация росла вширь,
в работу все время вовлекались новые люди, в том числе
и те, которых партия должна была бы использовать по
другому назначению. Аппарат разрастался и становился
таким громоздким, что трудно было его контролировать.
Удар по партийному центру был, видимо, давно подго¬
товлен и обрушился незадолго до нападения немцев на
Советский Союз.
Я не представлял себе сначала масштабов провала.
Я ждал обычного появления нашего связного и не до¬
ждался. Через месяц стало ясно, что случилось нечто очень
серьезное и я не имею права ждать дольше. Я начал сам
нащупывать связь; другие делали то же.
Первым я отыскал Гонзу Выскочила, который руково¬
дил работой в Средней Чехий. Он был человек с инициа¬
тивой и подготовил кое-какой материал для издания
«Руде право» — нельзя было, чтобы партия оставалась
без центрального органа. Я написал передовицу, но мы
решили, что весь материал, который был мне неизвестен,
выйдет как первомайская листовка, а не как номер «Руде
право», так как другая группа товарищей уже выпустила
газету, хотя и очень примитивного вида.
Наступили месяцы партизанских методов работы.
Хотя партию и постиг сокрушительный удар, но уничто¬
жить ее он не мог. Сотни новых товарищей принимались
за выполнение неоконченных заданий, на место погибших
руководителей самоотверженно становились другие и не
допускали, чтобы организация распалась или стала пас¬
сивной. Но центрального руководства все еще не было,
а в партизанских методах была та опасность, что в самый
важный момент — в момент ожидаемого нападения на
Советский Союз — у нас могло не оказаться единства
действий.
В доходивших до меня номерах «Руде право», изда¬
вавшегося тоже на партизанский лад, я чувствовал опыт¬
ную политическую руку. Из нашей первомайской ли¬
стовки, оказавшейся, к сожалению, не слишком удачной,
другие товарищи, в свою очередь, увидели, что суще¬
88

ствует еще кто-то, на кого можно рассчитывать. И мы
стали искать друг друга.
Это были поиски в дремучем лесу. Мы шли на голос,
а он отзывался уже с другой стороны. Тяжелая потеря
научила партию быть более осторожной и бдительной,
и если два человека из центрального аппарата хотели
установить между собой связь, они должны были проби¬
раться сквозь чащу многочисленных проверочных и опо¬
знавательных преград, которые ставили и они сами и те,
кто должен был их связать. Это было тем сложнее, что я
не знал, кто находится на «той стороне», а он не знал,
кто я.	,
Наконец мы нашли общего знакомого. Это был чудес¬
ный товарищ, доктор Милош Недвед, который и стал на¬
шим первым связным. Но и это произошло случайно.
В середине июня 1941 года я заболел и послал за ним
Лиду. Он немедленно явился на квартиру к Баксам —
и тут-то мы и договорились. Ему как раз было поручено
искать этого «другого», и он не подозревал, что «дру¬
гой» — это я. Как и все товарищи «с той стороны», он
был уверен, что я арестован и, скорее всего, меня уже нет
в живых.
22 июня 1941 года Гитлер напал на Советский Союз.
В тот же вечер мы с Гонзой Выскочилом выпустили ли¬
стовку, разъяснявшую значение этой войны для нас, че¬
хов. 30 июня произошла моя первая встреча с тем, кого
я так долго искал. Он пришел в назначенное мною место,
уже зная, с кем он увидится. А я все еще не знал. Стояла
летняя ночь, в открытое окно вливался аромат цветущих
акаций,— самая подходящая пора для любовных свида¬
ний. Мы завесили окно, зажгли свет и обнялись. Это был
Гонза Зика.
Оказалось, что в феврале арестовали не весь Цен¬
тральный комитет. Один из членов комитета, Зика, уце¬
лел. Я давно был знаком с ним и давно его любил. Но
по-настоящему я узнал его только теперь, когда мы стали
работать вместе. Круглолицый, всегда улыбающийся,
с виду похожий на доброго дядюшку, но в то же время
твердый, самоотверженный, решительный, не признающий
компромиссов в партийной работе. Он не знал и не хотел
знать для себя ничего, кроме партийных обязанностей.
89

Он отрекся от всего, чтобы выполнять их. Он любил
людей и, в свою очередь, пользовался их любовью, но ни¬
когда не приобретал ее ценой беспринципной снисходи¬
тельности.
Мы договорились в две минуты. А через несколько
дней я узнал, кто третий член нового руководства, кото¬
рый связался с Зикой еще в мае. Это был ГонзаЧер-
н ы й, рослый, красивый парень, на редкость хороший
товарищ; он сражался в Испании и вернулся оттуда с
простреленным легким — вернулся уже во время войны,
через нацистскую Германию; в нем осталось кое-что от
солдата, кроме того, он обладал богатым опытом подполь¬
ной работы и был талантливым, инициативным чело¬
веком.
Месяцы напряженной борьбы крепко спаяли нас. Мы
дополняли друг друга как характерами, так и своими спо¬
собностями. Зика — организатор, деловитый и педантиче¬
ски точный, которому нельзя было пустить пыль в глаза;
он тщательно проверял всякое сообщение, добираясь до
первоисточников, всесторонне рассматривал каждое пред¬
ложение и деликатно, но настойчиво следил за выполне¬
нием любого нашего решения. Черный, руководивший са¬
ботажем и подготовкой к вооруженной борьбе, мыслил,
как военный человек; он был чужд всякой мелочности,
отличался большим размахом, неутомимостью и наход¬
чивостью; ему всегда везло при поисках новых форм ра¬
боты и новых людей. И, наконец, я — агитпропщик, жур¬
налист, полагающийся на свой нюх, немного фантазер
и — для равновесия — скептик.
Разделение функций было, впрочем, скорее разделе¬
нием ответственности, чем работы. Каждому из нас прихо¬
дилось вмешиваться во все и действовать самостоятельно
всюду, где это могло понадобиться. Работать было не¬
легко. Рана, нанесенная партии в феврале, была еще свежа
и так и не зажила до конца. Все связи оборвались, некото¬
рые организации провалились полностью, а к тем, что со¬
хранились, не было путей. Целые организации, целые за¬
воды, а иногда и целые районы месяцами были оторваны
от центра. Пока налаживалась связь, нам оставалось
только надеяться, что хоть «Руде право», проникая к
ним, заменит руководство. Не было явок — пользоваться
90

старыми мы не могли, опасаясь, что за ними еще наблю¬
дают; денег на первых порах не было, трудно было до¬
бывать продовольствие, многое нужно было начинать с
самого начала... И все это — в те дни, когда партия уже
не могла ограничиваться одной подготовительной рабо¬
той, в дни нападения на Советский Союз, когда она дол¬
жна была прямо вступить в бой, организовать внутренний
фронт против оккупантов, вести «малую войну» в их
тылу не только своими силами, но и силами всего народа.
В подготовительные 1939—1941 годы партия ушла в глу¬
бокое подполье, она была законспирирована не только ст
немецкой полиции, но и от масс. Теперь, истекающая
кровью, она должна была довести до совершенства кон¬
спирацию от оккупантов и покончить с конспирацией от
народа, наладить связь с беспартийными, обратиться ко
всему народу, вступать в союз с каждым, кто готов воевать
за свободу, и решительным примером вести на борьбу
тех, кто еще колеблется.
В начале сентября 1941 года мы еще не могли сказать,
что восстановили разгромленную организацию. До этого
было далеко, но, во всяком случае, опять существовало
прочно организованное ядро, которое могло, хотя бы ча¬
стично, выполнять серьезные задания. Возрождение пар¬
тийной деятельности сразу сказалось. Рос саботаж, росло
число забастовок на заводах. В конце сентября Берлин
выпустил на нас Гейдриха.
Первое осадное положение не сломило возрастающего
активного сопротивления, но ослабило его и нанесло пар¬
тии новые удары. Именно тогда были целиком разгром¬
лены пражская партийная организация и организация
молодежи, погибли некоторые товарищи, очень ценные для
партии: Ян Крейчи, Штанцль, Милош Красный и многие
другие.
Но после каждого из таких ударов было видно воочию,
как несокрушима партия. Падал боец, и если его не мог
заменить один, на его место становились двое, трое. В но¬
вый, 1942 год мы вступали уже с крепко построенной
организацией; правда, она еще не охватывала всех участ¬
ков работы и далеко не достигла масштабов февраля
1941 года, но была уже способна выполнить задачи
91

партии в решающих битвах. Главная заслуга в том, что
работали все, принадлежала Гонзе Зике.
О том, как действовала наша печать, могут, наверное,
рассказать материалы, сохраненные товарищами в тайных
архивах на чердаках и в подвалах, и мне нет надобности об
этом говорить.
Наши газеты получили широкое распространение, их
жадно читали не только члены партии, но и беспартийные;
они выходили большими тиражами и печатались в ряде
самостоятельных, тщательно обособленных друг от друга
нелегальных типографиях — на гектографах и стеклогра¬
фах и на настоящих типографских станках. Выпускались
они регулярно и быстро, как и требовали обстоятельства.
Например, с приказом по армии товарища Сталина от
23 февраля 1942 г. первые читатели могли познакомиться
уже вечером 24 февраля. Отлично работали наши печат¬
ники, группа врачей и особенно группа «Фукс-Лоренц»,
которая выпускала, кроме того, свой собственный инфор¬
мационный бюллетень под названием «Мир против Гит¬
лера». Все остальное я делал сам, стараясь беречь людей.
На случай моего провала был подготовлен заместитель.
Он продолжал мою работу, когда я был арестован, и ра¬
ботает до сих пор.
Мы создали самый несложный аппарат, заботясь о
том, чтобы всякое задание требовало как можно меньше
людей. Мы отказались от длинной цепи связных, которая,
как это показал февраль 1941 года, не только не предо¬
храняла партийный аппарат, но, наоборот, ставила его
под угрозу. Было, правда, больше риска для каждого из
нас в отдельности, но для партии в целом это было на¬
много безопаснее. Такой провал, как в феврале, больше не
мог повториться.
И поэтому, когда я был арестован, Центральный коми¬
тет, пополненный одним новым членом, мог спокойно про¬
должать свою работу. Ибо даже мой ближайший сотруд¬
ник не имел ни малейшего представления о составе ЦК.
Гонзу Зику арестовали 27 мая 1942 года ночью. Это
опять-таки был несчастный случай. После покушения на
Гейдриха весь аппарат оккупантов был поставлен на ноги
и производил облавы по всей Праге. Гестаповцы явились
в квартиру в Стршешовицах, где как раз скрывался тогда
92

Зика. Документы у него были в порядке, и он, очевидно,
не привлек бы к себе внимания. Но он не хотел подвер¬
гать опасности приютившую его семью и попытался вы¬
прыгнуть из окна третьего этажа. Он упал, и в тюремную
больницу его привезли со смертельным повреждением
позвоночника. Гестаповцы не знали, кто попал в их руки.
Только через восемнадцать дней его опознали по фотогра¬
фии и умирающего привезли во дворец Печека на допрос.
Так мы встретились с ним в последний раз. Меня привели
на очную ставку. Мы подали друг другу руки, он улыб¬
нулся мне своей широкой доброй улыбкой и сказал:
— Здравствуй, Юлий!
Это все, что от него услышали. После этого он не
сказал ни слова. После нескольких ударов в лицо он поте¬
рял сознание. А через несколько часов скончался.
Я знал о его аресте уже 29 мая. Наша разведка рабо¬
тала исправно. С ее помощью я частично согласовал с ним
свои дальнейшие шаги. А затем наш план был одобрен
также и Гонзой Черным. Это было последнее постановле¬
ние нашего ЦК.
Гонзу Черного арестовали летом 1942 года. Тут уже
не было никакой случайности: провал произошел из-за
преступного малодушия Яна Покорного, поддерживавшего
связь с Черным. Покорный вел себя не так, как следовало
руководящему партийному работнику. Через несколько ча¬
сов допроса, конечно, достаточно жестокого,— но чего
иного он мог ожидать? — через несколько часов допроса
он струсил и выдал квартиру, где встречался с Гонзой
Черным. Отсюда след повел к самому Гонзе, через не¬
сколько дней он попал в лапы гестапо.
Нам устроили очную ставку немедленно, как только его
привезли.
— Ты знаешь его?
— Нет, не знаю.
Оба мы отвечали одинаково. Затем он отказался во¬
обще отвечать. Старое ранение избавило его от долгих
страданий. Он скоро потерял сознание. Прежде чем дело
дошло до второго допроса, он был уже обо всем точно
осведомлен и действовал дальше в соответствии с нашим
решением.
93

От него ничего не узнали. Его долго держали в
тюрьме, долго ждали, что чьи-нибудь новые показания
заставят его говорить. Не дождались.
Тюрьма не изменила его. Веселый, мужественный, он
открывал отдаленные перспективы жизни другим, зная,
что у него только одна перспектива — смерть.
Из Панкраца его внезапно увезли в конце апреля
1943 года. Куда — неизвестно. Такая внезапная отправка
имеет в себе что-то зловещее. Можно, конечно, оши¬
баться. Но я не думаю, чтобы нам суждено было снова
встретиться.
Мы всегда считались с угрозой смерти. Мы знали:
если мы попадем в руки гестапо, живыми нам не уйти.
В соответствии с этим мы действовали
и здесь.
И моя игра подходит к концу. Конец я не дописал.
Его я не знаю. Это уже не игра. Это жизнь.
А в жизни нет зрителей.
Занавес поднимается.
Люди, я любил вас! Будьте бдительны!
9. 6. 43.

С ОТКРЫТЫМИ
IM АЗАМИ
Отески
и ^епо^жяжи
о Советском
Союзе

СОВЕТСКИМ ТОВАРИЩАМ
Эта книга 1 возникла благодаря вам. Вы дали возмож¬
ность нам, четырем рабочим и одному журналисту, узнать
края далекие и замечательные. Вы дали нам возможность
не только увидеть вашу жизнь и ваши дела, но и жить
вместе с вами.
Мы, пятеро иностранцев, приехали слегка растерян¬
ные и очень любознательные и стали советскими людьми.
Увлеченные великой стройкой, мы на несколько месяцев
сделались ее участниками. Мы срослись, сами того не за¬
мечая, с великим трудовым коллективом и глядели на
окружающее его глазами.
Слишком быстро мы срослись с вами! Нам бывает
тяжко оттого, что теперь мы так далеко от вас. Когда мы
были с вами, нам казалось, что мы избавились от недоб¬
рого прошлого и что трудное завтра у нас уже за плечами.
Помню, как однажды мы сидели с приветливым Ашер-
беком у огня киргизской юрты, на склоне Александрий¬
ского хребта. Скрестив ноги, он вспоминал о царизме и
нужде, а я, в свою очередь, рассказывал ему о нашей
жизни в далекой стране центральной Европы, о тягостной
жизни без свободы. Он внимательно слушал, и то, о чем
я говорил, казалось мне историей давних времен.
Но нам пришлось вернуться к этим временам.
Мы стоим на палубе. Нева уносит нас. А мы, повер¬
нувшись лицом к стройному шпилю Петропавловской кре¬
пости и к докам Балтийской верфи, еще видим грусть в
1 Книга Юлиуса Фучика о Советском Союзе «В стране, где
наше завтра стало уже вчерашним днем». Впервые опубликована
в .1931 году. (Прим. ред.)
7 Ю. Фучик
97

глазах ленинградского рабочего, помогавшего нести наш
багаж. Теперь я знаю, что это было сочувствие нам, но
тогда мы этого не поняли, товарищи.
И вот мы вернулись.
Мы приехали домой, словно пятеро иностранцев, пол¬
ные радости и заряженные вашей энергией. Ночная улица
сияла тысячью огней, в блестящем потоке асфальта смея¬
лись красные, желтые и синие блики, по нему неслись
быстрые автомобили, в которых сидели веселые или мрач¬
ные люди; на бульварах, в полуподвальных кафе рявкали
саксофоны и шаркали танцующие — западная столица
переживала дни недолговечного оживления... а мы стояли,
сутулясь, глубоко подавленные.
Сумбур этого мира закрывал перед нами горизонт.
Где то ощущение свободы и силы, с которым мы ходили
по Тверской и по полям близ Самары? Где тот великий
поток, что нес нас и в котором мы несли других?
Здесь сталкиваются тысячи потоков, и они словно
сжимают человека. Тебя не несет поток, и ты не несешь
никого. Ты сдавлен. Колеса будней переезжают тебя, и ты
не знаешь, куда они катятся и откуда и почему ты стал их
жертвой.
Таковы были, товарищи, первые ощущения человека,
вернувшегося из вашей страны.
Слишком мы выросли, живя в вашей действитель¬
ности, головы наши были полны вашими планами, пла¬
нами, которые мечты претворят в действительность.
И вот мы вернулись.
Вернулись обратно не на несколько тысяч километров,
а на несколько лет назад. Тех лет, которые отделяют вас
от 1917 года.
Жизнь с вами стала для нас уже не ушедшим сном, а
примером. Катятся колеса будней, но мы теперь знаем, ка¬
кую стрелку надо перевести, чтобы они двинулись в нуж¬
ном направлении. От городских домов и с сельских косо¬
горов постепенно начинают стекаться ручейки, из которых
возникнет единый мощный поток. Он понесет нас, и мы
будем нести других. Вот почему, товарищи, эта книга, ко¬
торую я вам посылаю, совсем не похожа на ту, которую
я мог бы написать в первые дни после своего возвраще¬
ния. Мои глаза, видевшие ваш мир, с тех пор как я вер¬
98

нулся, на многое насмотрелись здесь, в старой Европе.
И я понял закономерность.
Да, я много видел здесь, «дома» 1.
Я видел рабочих перед биржей труда. Они приходили
рано утром и наполняли улицу шумом голосов и нелов¬
кими шутками. Проходили часы и гасили этот смех обре¬
ченных. Окошечко упорно не открывалось, спроса на труд
не было. Никто не покупал рабочей силы, а ее было здесь
так много! Вечером по сверкавшим опнями улицам без¬
работные расходились на ночлег. Они ночевали в стогах,
в ночлежках, дома, в семье. По дороге они выпрашивали
несколько крон, чтобы хоть что-нибудь принести голодной
жене и детям.
Я видел безработных, лежавших на ступеньках вокза¬
лов, вокзалов, носивших имена славных освободителей.
Люди, как черепахи в панцырь, прятались в куцые пид¬
жаки с поднятыми воротниками, изо ртов у них шел пар,
а ночной дождь, стекая с крыш, заунывно стучал по худой
обуви тех, кто лежал на нижних ступеньках. Полицейские
ходили кругом, но «не замечали»: участки и без того были
забиты «лицами без определенных занятий и местожи¬
тельства».
Я видел сцену, которую не прочь были бы воспроиз¬
вести сентиментальные авторы старых «социальных» рас¬
сказов: мальчик схватил булку, упавшую с лотка на
грязный тротуар, и жадно ел ее; двое полицейских во¬
локли этого несчастного, а он испуганно упирался...
Я видел человека, умиравшего с голоду. Он лежал на
шатких деревянных нарах, около стояли три товарища, по
улице спешили рассыльные с биржевыми телеграммами, в
центре города кто-то чокался и пил за чье-то здоровье, а
здесь лежал умирающий с голоду человек. Три товарища,
бессильные и беспомощные, стояли около него и ждали,
пока его увезут, чтобы самим лечь на освободившиеся
нары.
1 После этих слов в изданиях до 1948 года следовала купюра
в 73 строки, восстановленная в современных пражских изданиях
по сохранившейся интерпелляции, поданной в свое время депута¬
тами-коммунистами на имя министра юстиции Чехословакии в связи
с конфискацией книги Фучика. (Прим. ред.)
7*
99

Я видел утопленницу, вытащенную из реки. Она ле¬
жала на набережной, вода разгладила морщины на ее лице
и прилепила ко лбу редкие волосы. Безвестная утоплен¬
ница... ее, наверное, никто не хватится... Документов при
ней не было. Только в кармане передника нашелся раз¬
мокший листок, на котором с трудом можно было разо¬
брать слова: «Если вы не внесете до 6-го числа квартир¬
ную плату...»
Я видел коммун и ста-рабочего, два года пробывшего в
тюрьме. Он снова стоял перед судом и снова был осужден,
ибо повел рабочих на демонстрацию против голода. Он
был бледен, его могучая фигура терялась в арестантской
одежде, но его широкие крупные руки словно приветство¬
вали нас, а улыбка, открывавшая белые зубы, без слов
говорила, что он силен, что он не согнется, что он сра¬
жается и здесь.
Я видел работниц, обожженных взрывом динамита.
Старый мир хочет спасти себя убийствами. Военные за¬
воды — это единственные предприятия, загруженные до
отказа, работающие напряженным темпом военного вре¬
мени. Никого не беспокоило, что эти восемьсот работниц
подвергаются опасности,— работа должна быть сделана.
Восемьсот мертвых и умирающих работниц лежат перед
заводом, и коротенькое сообщение в газетах — это эпита¬
фия им. Война не считается с человеческими жизнями.
Я видел трупы четырех молодых шахтеров в морге ма¬
ленького городка. Еще несколько часов назад их сильные
молодые ноги шагали по дороге. Еще вчера они сговарива¬
лись о том, куда идти искать работу. Еще вчера матери
смотрели на них, твердо надеясь на помощь. Сейчас они
лежат здесь, сраженные пулями полицейских, недвижные
и застывшие, словно восковые фигуры, а следственная
комиссия осматривает их, как осматривают мишень. Они
участвовали в демонстрации, ибо дома у них голодно, ибо
без работы вся семья — отец и мать, братья и сестры. Не
имея работы, они бедствовали месяцами, но хотели жить.
Винтовки полицейских оборвали их жизнь.
Я видел, как хоронили этих четырех парней. Тысячи
рабочих шли по улицам и дорогам печального шахтер¬
ского края. Падал снег. Тысячи людей шли вперед, все
вперед, тихо, неуклонно, с решимостью, которая несет
100

тебя и страшит врага. Вперед, все вперед шла эта много¬
тысячная масса, олицетворявшая возмездие.
Я видел, товарищи, безграничную нужду и отчаяние,
видел смерть, видел решимость завоевать лучшую жизнь,
видел борьбу и демонстрации, видел лица сотен тысяч
людей, обращенные к вам, внимательно наблюдающие
ваш героический труд, видел порабощенного пролетария,
который хочет сбросить ярмо.
И увидев все это, я пишу книгу. Она не только о том,
что я видел у вас, но и о том, как живем мы и что нам
предстоит.
Но не бойтесь, что, живя в этой долгой ночи, я забыл
о том, что вы говорили мне. Не думайте, что я не вы¬
полню вашего единственного пожелания. Вы твердили
мне: «Говори правду! Расскажи обо всем, что ты видел!»
Расскажи о наших успехах, мы знаем, что они велики, но
расскажи и о трудностях на нашем пути, не умалчивай ни
о чем — молчание было бы ложью.
' Нет, товарищи, не бойтесь, этого, я не буду лгать ни
словом, ни молчанием. Тот, кто узнал вашу стройку и
вступил в борьбу за лучшую жизнь у нас, не может лгать.
Правда о Советском Союзе — это не легенда о райской
жизни. Наши рабочие не приняли бы ложь, ибо никто
из них не верит в чудеса.
Если бы наша делегация, вернувшись, стала расска*
зывать сказки, полицейские дубинки не прогулялись бы
по нашим спинам на первом же собрании. Если бы мы
рассказывали сказки, полиция не разгоняла бы нашй
собрания, цензура не запрещала бы наши статьи, нас не
сажали бы за решетку. Ибо рассказ о стране, находя¬
щейся где-то в сказочной неведомой дали, был бы
неопасен.
Ведь у нас, товарищи, не запрещено говорить о Совет¬
ском Союзе. О нем разрешается лгать. Или говорить
только половину правды.
Если бы мы говорили о Советском Союзе, как о рае на
земле, то никто не понял бы нас. Никому это не было бы
интересно. Но то, что мы видели, не создано справедли¬
выми богами. Мы видели нечто гораздо большее. Мы ви¬
дели, как советские рабочие сами строят новый мир, новое
социалистическое общество. В советской стране никто
101

ничего не получал свыше. Никто ничего не давал совет¬
ским людям. Им самим пришлось все взять, завоевать и
построить. Крепкие рабочие руки создают этот мир,
строят его с любовью и воодушевлением. Это происходит
в Советском Союзе и больше нигде в мире, а происходит
потому, что руки, которые сейчас сжимают рычаги ма¬
шин и штурвалы тракторов, сжимали оружие и поворачи¬
вали колесо истории. На фронтах революции и граждан¬
ской войны они создавали предпосылки для сегодняшней
стройки.
Борьбы, страданий, жизней стоило это освобождение.
Но советские люди победили, и они пожинают сейчас
плоды своего труда. Своими руками они создают свое
благополучие.
Такой разговор понятен рабочему. Не о рае, а о Со¬
ветском Союзе написана эта книга. Не о чудесах, а о вас,
советские рабочие, о вас, кого я видел на лесах величест¬
венного здания нового общества. О вас, кто выполняет
пятилетку.
Я хотел не только видеть, что происходит, но и узнать,
как это достигнуто. Я видел план великих работ в ваших
руках.
Я отказался от мысли отразить в этой книге то, что
происходит у вас сейчас, ибо все, что при мне только
строилось, сейчас уже на ходу. То, что вчера было в идее,
сегодня уже живет. Вы рассказывали мне о том, что будет
завтра, а это уже стало вчерашним днем. Таковы ваши
темпы.
В вашей стране завтра уже отошло в историю, а жизнь
идет в послезавтрашнем дне.
Вот почему эта книга — исторический репортаж. Я со¬
знаю это, и мне жаль, что мое слабое перо не в силах по¬
спеть за вами.
Но то, что для вас уже история, для нас, товарищи,
еще завтрашний день!
Я знаю, что, читая эти строки, иные скажут: автор —
коммунист, он тенденциозно описывает Советский Союз.
Они неправы. Эта книжка ничего не искажает.
И именно поэтому она тенденциозна. Ибо ее цель — ска¬
зать правду. Всю правду о Советском Союзе. Правду о
стране, строящей социализм, о стране, постоянно расту¬
102

щей« о стране, где в унисон бьются сердца ста шестидесяти
миллионов человек. Эта правда, поведанная в странах
обреченного строя, где никто не чувствует уверенности
в будущем, строя, осклабившегося предсмертной усмеш¬
кой, строя, где сильные мира сего в беспомощной тревоге
повторяют девиз феодализма «После нас хоть потоп!»,—
эта правда, подлинная и чистая, не может не быть тенден¬
циозной, не может не действовать как воодушевляющий
пример. За вами, к вам, к жизни!
Я знаю, что каждая правдивая весть о Советском
Союзе оказывает революционизирующее влияние даже
в том случае, если она не направлена на это сознательно,
даже помимо воли тех, кто ее передает.
Есть книги с нападками на вас и книги, написанные в
вашу защиту. Есть книги, авторы которых клянутся в
своей объективности и беспристрастности. Есть книги,
в которых говорится лишь о ваших достижениях, и книги,
претендующие только на информацию. Я не ставлю себе
никакой иной цели, кроме того, чтобы написать книгу
о вашем труде. Чтобы люди, с которыми я живу, увидели
картину вашего труда. Точную, правильную, честно нари¬
сованную картину. Но я знаю, как подействует такая
картина. Это все равно, что поставить читателя на пере¬
крестке двух дорог, ведущих к двум разным мирам, и на
дорожном столбе написать:
Путь к жизни.
Путь к смерти.
Вы уже идете по первому пути. Для вас моя книга бу¬
дет рассказом о том, что в вашей стране уже стало исто¬
рией.
Для нас она будет призывом.
Ю. Ф.
Прага,
7 мая 1931 года.

МЫ НАРУШАЕМ ГРАНИЦУ И ЗАКОН
События, описанные в этой книге, начались в солнеч¬
ный день.
Весна, апрель 1930 года. Воскресенье. Погожий день,
подходящий для загородной прогулки. Солнечный луч
скользнул по моему лицу и разбудил меня. Ночью я спал
неспокойно, чутко, видел какие-то сны, слышал, как часы
отбивали четверти, и в результате чуть было не проспал.
На пражском вокзале шумят тысячи туристов. Длин¬
ный язык поезда то и дело облизывает перрон и уносит
сотни людей в леса и к рекам. Мы совсем затерялись
в шумной утренней толпе, и это как раз то, что нам
нужно.
Нас пятеро среди тысяч других. Как тысячи других,
мы сядем в поезд, как тысячи других, будем искать сво¬
бодные места и сердито коситься на тех, кто уже занял их,
как и тысячи других, мы развернем свои пакеты с едой,
когда повальное желание завтракать охватит весь поезд,
как тысячи других, мы будем глядеть на цветущие деревья
и быстрые ручьи, пробегающие за окном, и, как тысячи
других, выйдем из поезда, доехав до места, куда мы
собрались в это чудесное апрельское утро.
Но от начала до конца нашей «прогулки» пройдет
больше времени, чем у всех остальных. Между началом
и концом нашего пути лежат многие сотни километров;
наши лица не всегда будут веселыми и беззаботными.
Мы — туристы, которые нарушают закон.
В конце нашего пути — леса дремучее наших и реки
шире тех, по берегам которых будут прохаживаться наши
соседи по купе, здания прочнее и величественнее старых
104

крепостей и замков, о которых читают наши попутчики в
своих справочниках.
Мы уезжаем в Советский Союз.
И мы едем без паспортов.
Еще вчера мы прочли «мудрый» совет социал-демокра¬
тического журналиста:
«Пусть те, кто восхваляет диктатуру пролетариата, по¬
едут посмотреть на нужду и рабство в стране, где она су¬
ществует. Пусть поговорят с русскими рабочими, и те им
скажут — если, конечно, за спиной у них не будет стоять
агент ГПУ,— как они жаждут освобождения из больше¬
вистского рая. Пусть, если им не нравится наша демокра¬
тия, съездят туда и поглядят, а потом, когда вернутся,
честно раокажут правду... если только они не умрут там
с голоду».
Мы не из робкого десятка. И не испугались ни аген¬
тов ГПУ, ни голодной смерти. Мы получили приглашение,
мы были избраны в состав делегации и решили поехать,
посмотреть и, вернувшись, сделать отчет.
Труден, очень труден путь к правде из демократиче¬
ской республики, порядки которой нам не нравятся.
Благоразумный пожилой господин в темнозеленой фор¬
менной одежде отрицательно покачал головой, со значи¬
тельным видом снял телефонную трубку, положил ее и
устало, а потом сердито повторил: «Нет».
Он не дал нам паспортов. Он даже не спросил нас, что
мы хотим видеть в этой «страшной» стране, даже не пугал
нас голодом и не ждал, что мы скажем, когда вернемся.
Может быть, он знал это наперед? Очевидно. Наверно,
у него были и другие сведения о Советском Союзе, чем у
его друга-журналиста.
«Отклонить по соображениям общественной безопас¬
ности»,— написал он на нашем заявлении, и перед нашим
домом теперь ходит незаметный человечек. А мы тем вре¬
менем, наплевав на безопасность общества, которое боится
правды, пешком топаем через границу.
Эй вы, апрельское солнце и пограничные холмы, вы
радуете нас! Пять туристов шагают по весенним тропин¬
кам, восхищаются, как и положено, красотами природы,
а сами думают о том, что лежит за тысячи километров
впереди.
105

А вот и самая большая достопримечательность — по¬
граничный каменный столб! Этот замшелый камень мно¬
жится в нашем воображении, сотни их вырастают в мощ¬
ную стейу, она высится над нами, она выше деревьев. Как
мы перелезем через нее?
Г раница.
— Незаконный переход границы карается по за¬
кону! — предостерегающе напоминает товарищ Червенка,
пражский металлист, никогда не забывающий, что он
земляк бравого солдата Швейка.
Мы нарушаем границу и закон. Господин начальник
полиции еще не знает об этом. Но когда незаметный чело¬
вечек, прохаживающийся перед нашим домом в Праге,
поймет, что его бдительность обманута, тогда для нас
приготовят маленькую прохладную комнату с жесткой
койкой. Так они нас встретят, когда мы вернемся. Но
поездка стоит этого.
Мы нарушаем границу и закон. Лесная тропинка бе¬
жит перед нами. Где-то впереди, совсем не по-туристски,
выругался товарищ Штраус, каменщик из Закарпатья.
Беда! Мы в чужом краю, а навстречу нам медленно и
неумолимо движется польский стражник пограничной
охраны, словно живой пограничный столб с ружьем и со
штыком. Он один, а нас пятеро. И мы готовы на все,
чтобы преодолеть это препятствие.
Он останавливает нас.
Он задумчиво нас созерцает. Он открывает рот...
Мы напряглись, как звери перед прыжком.
Он заговаривает с нами о... погоде! Он страшно недо¬
волен жаркой весной и скучает здесь, в этом нудном оди¬
ночестве. Мы первые туристы, которых он встретил с утра.
Наконец-то есть с кем поговорить.
Мы успокаиваемся. Наши напряженные лица оживля¬
ются улыбкой. Мы восторженно соглашаемся с ним во
всем, касающемся погоды. Мы мобилизуем все свои спо¬
собности приятных собеседников. Мы неправдоподобно
веселы, хотя это кажется неправдоподобным только нам.
Стражник провожает нас по самому рискованному
участку, и в таком обществе мы гарантированы от всяких
неприятностей, ибо находимся под его охраной, хотя могли
106

бы быть под конвоем. Прощаясь, он дает нам советы, где
можно хорошо и дешево переночевать, и мы тщательно
записываем адреса отелей и ресторанов, куда никогда не
покажем носа.
Он долго смотрит нам вслед задумчивым взглядом
одинокого и скучающего стража границ. На прощанье
мы машем рукой этому добряку, от которого ускользнула
неведомая добыча.
Сумерки постепенно закрывают путь. Внизу, в долине,
шумит поезд. Сколько их уже перегнало нас в течение дня!
Мы следим за его тусклыми огнями и ловим затихающий
звук. Он идет в ту же сторону, куда идем мы.
Но почему же он не везет нас? Почему мы шагаем по
этому чудесному краю, красоты которого нас не интере¬
суют? Почему мы тратим дни, которые принадлежат Со¬
ветскому Союзу? Почему мы не мчимся в поезде к его
границе, почему наше путешествие не начинается там,
в Негорелом, под этой ведущей в новый мир аркой, о ко¬
торой мы читали и слышали от тех, кто уже побывал там?
Под этой простой и торжественной аркой первой совет¬
ской станции, аркой с надписями: «Коммунизм сметет все
границы», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»?
Так мы хотели бы начать наше путешествие, так мы
хотели бы торжественно въезжать под арку, а вместо этого
шагаем пешком через границу.
«Почему?» — спрашивают мои товарищи и сердито на¬
девают пиджаки, ибо уже вечер и холодно.
Почему рабочим мешают познакомиться с Советским
Союзом? Почему препятствуют нам, делегатам, увидеть
правду и рассказать о ней? Почему мы должны ничего
не знать о стране, которая стоит в центре современной
истории? Почему?

■■—F'.	ч
С ОТКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ
— л спрашиваю вас: видели вы там истощенные
лица и голодную смерть миллионов людей?
— Нет!
— Спрашиваю вас: видели вы там обнищавшие де¬
ревни и отчаяние крестьян, сознающих свой близкий
конец?
— Нет!
— Спрашиваю вас: видели вы недовольство, которое
не сломишь никаким террором? Видели вы бунты против
большевистских узурпаторов?
— Нет!
— Видели вы казни? Видели вы, как голодных и недо¬
вольных людей ставят к стенке и расстреливают на глазах
близких, тут же на площади или на улице?
— Нет!
— Не видели? Так я и думал. Этого вам не показали.
Ничего вы не видели!
— Товарищ, видел ты там трудности?
— Да!
— Товарищ, видел ты очереди перед магазинами?
Длинные очереди людей, стоящих за пайком?
— Да!
— Видел ты каморки, в которых живут целые семьи,
темные полуподвальные квартиры, жилье в старых желез¬
нодорожных вагонах, деревянные бараки, где холодно зи¬
мой и жарко летом?
108

— Да!
— Все это ты видел, товарищ?
-Да!
— Да, ничего там не изменилось!
«Смотри хорошо! Ходи всюду с открытыми глазами.
Ты должен увидеть у них успехи и трудности. Мы хотим
учиться у них. Нам все нужно видеть в этой школе, успехи
и недостатки». Так мне писали шахтеры из Лома за два
дня до моего отъезда в Советский Союз.
И я смотрел xopojuo. Я всюду ходил с открытыми гла¬
зами. Я видел успехи и видел трудности. Если бы я их не
замечал, меня бы взяли за руку, привели и ткнули носом:
«Вот они, наши трудности!»
Нехватки в советской стране — это не лохмотья на
тощем теле продрогшего бедняка. Это одежда ребенка, ко¬
торый вырос из нее. Смотришь на него: штанишки выше
колен, в плечах узко, рукава до локтей... Ну, парень, плохо
дело, вот-вот все на тебе затрещит, вырос ты из своей
одежды...
Но...
Но как ты растешь! Как крепнешь и мужаешь, какой
ты здоровый, рослый мальчик! Ты уже не ребенок, ты
уже зрелый муж!
И уже незаметны на нем узкие брюки и курточка.
Видна только его молодая, сильная фигура, широкая
грудь и крепкие ноги.
На XVI партсъезде Сталин говорил о трудностях:
«Речь идет об особом характере наших трудностей.
Речь идет о том, что наши трудности являются не труд¬
ностями упадка или трудностями застоя, а трудностями
роста, трудностями подъема, трудностями продвижения
вперед».
Каждый день я видел эти трудности. И каждый день я
видел силу, которая, несмотря ни на что, созидала; ви¬
дел, как росли темпы, видел инициативу, великую ини¬
циативу, которая ширилась и преодолевала все на своем
пути.
Советский Союз — великая страна. Страна контрастов.
Путешественник, проезжающий по этой стране, турист»
709

который отправился поглядеть на нее, привезет полный
блокнот заметок, их хватит на целую книгу или на рас¬
сказы по вечерам в течение года.
Я бродил там по глубокому снегу. А через неделю при
семи десятиградусной жаре меня трясла малярия в Средней
Азии. На протяжении двух дней мне довелось ехать на
превосходной машине по асфальту большого города и на
спине верблюда в песчаной пустыне. Я купался в бур¬
ном море, а на следующий день поднимался на лед¬
ники высочайших гор. Я был в краю, где воздух вечно
полон сырым туманом, а потом поезд доставил меня в
другой район того же края, где% весь год не знают
дождей.
Самый молодой город Европы Ленинград и город Ше-
херезады Самарканд, Днепрострой и построенную Алек¬
сандром Македонским крепость, крупнейший институт
охраны материнства и младенчества и гробницу Тамер¬
лана — все это я видел в одной стране.
Все это — Советский Союз.
Я не путешественник и не турист. Я смотрел на все
открытыми глазами для того, чтобы увидеть тысячи
контрастов, из которых складывается новая жизнь.
Успехи и недостатки...
Я зашел побриться в кооперативную парикмахерскую.
Из пяти мастеров в белых халатах трое были женщины.
Сидя на расшатанных стульях и прислонясь к стене,
ждали клиенты,— их было много. Это «парикмахерский
кризис». Терпеливо прождав час или два в этой боль¬
шой компании, ты будешь быстро и чисто выбрит узень¬
кой и до невероятия сточенной бритвой, которая звенит
в твоей бороде, как тонкий стальной прутик.
Уже семь лет бреет клиентов эта бритва, а новых бритв
все нет. А если бы и были бритвы, нехватает парикмахе¬
ров. Люди нужны на более важных участках труда, напри¬
мер к домнам и мартенам, откуда придет со временем
сталь для новых бритв.
Вот они, наши нехватки!
Ожидая своей очереди, ты прислушиваешься к
разговорам и невольно включаешься в них. Говорят о
колхозах. Давно уже перекрыт установленный процент
110

коллективизации. Крестьянин понял выгоды коллектив¬
ного хозяйства.
«Кто кого?»—так стоял вопрос в деревне, а теперь
последовал ответ: кулак будет ликвидирован как класс,
Вы читали? Да, читали. Триста пятьдесят миллионов
центнеров, ни килограмма меньше, дают в этом году кол¬
хозы. Триста пятьдесят миллионов, граждане! Деревня
уже не отстает от города!
Вот они, граждане, наши успехи!
Мы были в Харькове, сидели в редакции газеты. При¬
шел каменщик, рабкор.
— Я напишу заметку. У нас две новые ударные
бригады. Только дайте умыться. Не могу же я в
таком виде писать,— и он показал выпачканные в из¬
вестке руки.
А мыла нет. «Мыльный кризис». Только через два
дня редакция получит свою норму. Вот и определяй после
этого культуру народа по количеству потребляемого
мыла!
А каменщик уже сидит за столом, измазав штукатур¬
кой его лакированную поверхность, и пишет на плохой бу¬
маге, которая жадно впитывает чернила. Он Пишет за¬
метку о стройке нового харьковского тракторного завода
и о социалистическом соревновании.
Завтра заметка появится в газете. Газета печатается
почти без полей, ибо нужно экономить бумагу, ее нехва-
тает. Тираж газет и журналов за последние пять лет воз¬
рос в двенадцать раз, а бумажный комбинат в Балахне
только недавно ввел в строй новую машину. На газетном
листе без полей ты прочтешь об успехах в строительстве
Днепростроя и о проекте Ангарстроя, который будет в
несколько раз больше, чем его днепровский предшествен¬
ник. Ты прочтешь о перевыполнении пятилетнего плана
на харьковском электрозаводе, о новых металлургических
предприятиях в Крыму, о закладке крупнейшей шахты
в Донбассе.
Нехватает гвоздей.
Но в Саратове строится завод комбайнов, которые
уберут урожай со многих миллионов гектаров совхозных и
колхозных полей.
Нехватает спичек.
///

Но в Магнитогорске задута новая гигантская домна...
Если бы я был туристом, я бы видел только горы и
долины, города с миллионным населением и пустыни.
Но я видел величественную стройку и мелкие недо¬
статки. Я видел строительство для столетий и нехватки
текущего дня. И надо всем этим — радостная улыбка,
энтузиазм, уверенность в себе и победная рабочая ини¬
циатива.
Вот они, наши трудности.
Вот они, наши успехи.
Баланс активен, товарищи!

ФЛАКОН ОДЕКОЛОНА
Возможно, что ты уснул.
Поезд — неутомимая нянька. Его колыбельную пе¬
сенку слышишь даже сквозь сон; медленно и мягко, но
настойчиво сон укладывает тебя на широкий диван со¬
ветского вагона. Мелодия степи тиха й монотонна.
Серо-зеленая мелодия.
Возможно, что ты уснул, прислушиваясь уже десятый
час к этой мелодии.
Ночь застанет тебя в пути — это естественно для не¬
дельных путешествий по советским железным дорогам.
Спи!
Но мужчина на верхней полке не дает тебе спать. Он
тебе интересен во всех отношениях.
РАЗЪЕЗД КУРАЙЛИ
прочел ты на маленькой станции с одинокой построй¬
кой, вокруг которой расстилалась широкая степь. На
этой станции вместе с собакой в вагон вошел твой новый
спутник. Если он был жителем Курайли, то разъезд вы¬
мер в ту самую минуту, как только он его покинул. А если
не жил здесь, то как попал он на этот заброшенный остро¬
вок в зеленовато-седом море?
Повидимому, он смертельно устал. У него ввалились
глаза, а морщины разбегаются от переносицы через весь
лоб, скрываясь под волосами. Он утомлен. Или болен.
Но не спит.
8 Ю. Фучик
113

Через определенные промежутки времени, равномер¬
ность которых можно проследить по часам на его руке, он
встает, открывает ветхий чемоданчик, осторожно и тороп¬
ливо подносит к окну флакон из-под одеколона, наполнен¬
ный какой-то диковинной жидкостью, темной и в то же
время сверкающей в последних лучах заходящего солнца.
Таинственный мужчина с таинственным флаконом.
* Любопытный чужеземец, у тебя же есть язык, чтобы
овладеть этой тайной, и тогда ты уснешь спокойно, как
это вообще полагается и уже вошло в привычку во время
недельных странствований по просторам Советского
Союза.
Так возникает твой вопрос:
— А что у вас, гражданин, в этом флаконе, который
предназначался, как мне кажется, для жидкости совсем
иного рода?
— Видите, это...
До сих пор казалось, что он даже не замечал твоего
присутствия, а теперь вдруг отвечает, как будто ты с ним
горячо разговаривал уже в течение нескольких часов, как
будто он только и ждал твоего вопроса и готов был отве¬
чать на него раньше, чем ты успеешь спросить.
И в эту минуту, сам того не замечая, ты расстаешься
со сном в эту первую ночь в степи.
Он из Ленинграда.
Ему тридцать лет.
Говорит он быстро. Хочет рассказать свою богатую
тридцатилетнюю жизнь в первую же из тысячи и одной
ночи, в которые ты бы мог слушать совсем несказочные
рассказы новых героев.
Инженер-геолог, он посвятил себя поискам нефти. Как
волшебная палочка, склоняется он к земле в тех местах,
из которых через несколько недель начинают бить могу¬
чие нефтяные фонтаны. Он был послан в Казахстан. В те
самые степи, через которые мы сейчас проезжаем.
В Эмбинский район. Река Эмба дала имя пространству
земли в 70 тысяч квадратных километров, под которым от
северо-восточных берегов Каспийского моря вплоть до же¬
лезной дороги Оренбург — Ташкент тянутся нефтяные
месторождения.
Уже давно было известно об этом богатстве.
114

Когда-то, еще во времена царской России, здесь начали
искать нефть. Бурили вглубь до двадцати метров. Это
были геологи английской фирмы. Но англичане ушли.
Ушли не по доброй воле. Сдались. Условия жизни здесь
оказались слишком тяжелыми. Слишком трудными!
И нефть продолжала существовать только в планах
петроградских геологов.
Затем Петроград стал Ленинградом.
— Пятилетка, товарищ, это не бумажный план ра¬
бот, который нельзя осуществить. Вот и вторглись мы
в Эмбинский район.
Да, вторглись в Эмбинский район. Но это означало:
отрекись от жизни. Отрекись от жизни на два или три
года! И кто знает, вернешься ли ты!
Нельзя было просто взять и послать рабочих в такие
места. Связи между отдельными пунктами, где проводи¬
лось бурение, не было. Не было здесь и оседлых жителей.
Только степь. И посреди нее, в шестидесяти верстах от
железной дороги, нужно жить и работать. Снабжение?
Да, снабжение будет трудным, очень трудным! Вероятно,
порою и совсем нечего будет есть. Наперед не угадаешь,
что с тобой может случиться в такой глуши. Заболеешь,
а до ближайшей больницы два дня пути. Нет, нельзя было
просто взять и послать рабочих в такие места.
Кто хочет поехать добровольно?
О своем желании ехать заявили несколько сот человек.
Требовалось только семьдесят.
Уже второй год живут семьдесят рабочих в степи, в
шестидесяти верстах от железной дороги. Первое время
спали под открытым небом. Не было даже палаток. Те¬
перь есть и палатки и даже бараки. Но вода здесь имеет
привкус нефти. Хлеб черствеет раньше, чем попадает к
ним в руки. Бывали дни, когда жестокая метель налетала
на палатки и пронизывающий ветер срывал брезент. Бы¬
вали дни, когда пропадала вода, люди испытывали жажду
и склонялись к грязной реке, деля ее воду с верблюдами
и длиннорогими баранами. Бывали дни, когда подводы с
продовольствием сбивались в степи с дороги или снеж¬
ными буранами заносило поезд на Урале. Люди голодали.
Свертывали в козью ножку старые газеты и сыпали в них
115

сухую степную траву,, чтобы едким дымом этой примитив¬
ной сигареты заглушить мучительный голод.
Уже второй год живут семьдесят рабочих в степи. И ни
один из них не ушел.
Степь — это таинственная земля. Говорили, что якобы
только один Памир оставался еще белым пятном на кар¬
тах. Нет, товарищ, и эта вот степь была изображена на
картах только благодаря богатой фантазии старых топо¬
графов. Лишь теперь возникает новая точная карта не¬
скольких десятков тысяч квадратных километров степи.
Там, в лагере добровольцев, принимая участие, когда
нужно, в бурильных работах, живут два молодых топо¬
графа. Это они своими руками создают новую точную
карту. Новые черты на лике земного шара.
— Завоевываем землю,— говорит мой сосед по купе,
как нечто само собой разумеющееся.
В прошлом году, зимой, на время отпуска он ездил в
Ленинград. После долгих месяцев, как я узнал, мой сего¬
дняшний спутник впервые держал в руках свежую газету.
Читал доклад товарища Сталина об итогах первого года
пятилетки и тщательно записал в свою записную книжку
все приведенные в докладе цифры.
— Я читаю их вслух, когда солнце стоит высоко и не
дает нам работать. Мы говорим об этих цифрах. В них ве¬
ликая сила. Не знаю, все ли это чувствуют так, как чув¬
ствуем это мы, уже давно сказавшие свое слово: первый
год нашего плана выполнен и даже перевыполнен. Поймите
хорошенько: нашего плана. Хотя мы и отрезаны от осталь¬
ного мира, но план — это также и мы сами, мы его часть,
и ничто нас не лишит этой связи.
«Я не романтическая барышня»,— сказал я своему со¬
седу и добавил, что его самоотверженность выглядит, по
крайней мере, неправдоподобно. Он резко мне возразил:
— Не понимаете? Так-таки и не понимаете? Вам ка¬
жется вполне естественным, что люди переносят лишения
на войне, жертвуют своей жизнью ради того, чтобы убить.
И не верите в их самоотверженность, когда они хотят со¬
зидать?..
Ты слушаешь.
И тобою овладевает сомнение. Но ведь только не¬
сколько дней, как ты в Советском Союзе.
116

— А впрочем, теперь мы уже не одни. У нас есть со¬
сед. Новый совхоз. Гигант № 2. Основали его полгода
тому назад, и он быстро растет. Новый участок степи
завоевал советский человек. Новый кусок земли. Теперь
хватит хлеба и для нас. Мы не должны будем ждать, а
иногда и тщетно ждать. Если вы к нам приедете через
десять лет, то не узнаете этой нетронутой степи, над ко¬
торой сейчас царит только солнце. Здесь будет город
человека.
За окном ночь и степь. Хорошие, неутомимые няньки.
Но этот человек с загорелым, худым лицом и усталыми
глазами излучает столько яркого, никогда не меркнущего
света, что тебе кажется, что сияет день. В его руках по¬
блескивает флакон, который помогает мне выйти из заме¬
шательства.
— А что означает этот флакон, товарищ?
Теперь он радостно улыбается:
— Исключительно ради него я сегодня еду этим поез¬
дом. Благодаря этому флакону мы здесь встретились.
Шестьдесят верст я проехал степью, не встретив ни одной
живой души. Никому я не мог рассказать о нашей вели¬
чайшей гордости...
Впервые он говорит медленно и четко:
— В этом флаконе — нефть, товарищ! Самая чистая
нефть на свете!.. Сегодня утром мы ее нашли.
Сегодня утром в эмбинской степи забил из-под земли
фонтан чистейшей нефти. И именно в том самом месте, где
несколько лет назад начали копать англичане.
— Глупцы! Они сдались, отказавшись от самой чи¬
стой на свете нефти. Видите, а пятилетка ее нашла.
И ни слова о том, сколько собственной энергии вло¬
жено в землю, отблагодарившую их черным золотом. Ему
кажется излишним говорить, что пятилетку здесь пред¬
ставляют семьдесят рабочих и специалистов, которые
своим самоотверженным трудом обеспечивают ее успех,
что только энтузиазм этих людей позволил им найти
здесь то, от чего отказались англичане, подгоняемые
жаждой наживы и духом спекуляции.
Англичане сдались.
117

Их хватило только на то, чтобы завалить свои рас¬
копки. На неточные карты они кое-как, чтобы никто не
нашел, нанесли это место, и все-таки его разыскали. Исто¬
рию новой находки вы должны услышать.
Вот эта самая собака, которая лежит в коридоре ва¬
гона у дверей нашего купе, помогла разыскать нефть. Уже
три года, как она сопровождает своего хозяина-инженера.
Собака видела, как ее хозяин склонялся к земле и иссле¬
довал минералы. По его приказу она приносила ему камни.
К некоторым из них он относился с явным презрением и
сразу же выбрасывал. А некоторые следовали в карман
инженера: значит, они имели цену. Через несколько меся¬
цев собака уже умела различать, на каком камне есть
следы нефти, приводить к месту, где она их нашла. Ее
морда постоянно была опущена к земле.
В один прекрасный день собака принесла камень, ко¬
торый привел людей к заваленным раскопкам англичан,
к месторождению чистейшей на свете нефти.
— Видите, это не только собака, но и мой помощник.
Копали долго. Нефть скрывалась глубоко в земле и
показалась лишь сегодня утром. Это была совершенно
чистая нефть.
Взволнованный инженер оглядывался вокруг, не зная,
во что собрать первые капли драгоценной жидкости.
У него в кармане был флакон одеколона. Роскошь в степи.
Роскошь, которая была ему приятна в таких условиях. Но
он забыл об этом и, не долго думая, открыл флакон и
вылил его содержимое. Раньше чем последнюю капельку
справедливо разделили между собой сухая земля и паля¬
щее солнце, во флаконе заискрилась нефть.
Вот этот флакон из-под одеколона. С ним он едет в
другой конец района рассказать об успехе и получить
дальнейшие директивы.
Едет сам. Еще несколько дней тому назад это было
бы невозможно. Он был единственным инженером во
всем районе. Его помощниками были студенты. Полгода
они учатся в институте в Ленинграде, полгода работают
в степи. А затем опять полгода в Ленинграде, полгода на
Эмбе. Сегодня здесь уже два ведущих инженера. Все
это ему пришлось рассказать мне в спешке, чтобы на все
хватило времени.
П8

Второй инженер, его заместитель, до мировой войны
был батраком, имевшим счастье окончить три класса
сельской школы. Знаете, что это означало в царской
России ?
Потом пришла война. Он прошел сквозь огонь ее
фронтов, активно участвовал в боях гражданской войны.
Красноармейцем он узнал, что у человека есть силы и спо¬
собности не только на то, чтобы скосить десятину ржи.
Перед ним теперь была широкая дорога. Решил идти
учиться.
Сто пятьдесят верст прошел он пешком и достиг
городка, в котором была средняя школа. Выяснилось,
что та сельская школа, в которой он почерпнул свои
первые знания, ничем не отличалась от других школ в
селах царской России. Он с трудом читал и совершенно
не умел писать.
Пришлось начать все сначала. Прежде всего надо
было научиться писать и читать, затем — средняя
школа, и только потом университет. Учился он честно.
Основательно. Быстро. Его послали на практику в Эм-
бинский район. Там он зарекомендовал себя как хоро¬
ший работник. О нем писали в Ленинград и просили
оставить в районе, где он был нужен еще на несколько
месяцев. После этого, осенью, он должен был вернуться
в Ленинград заканчивать в течение полугода теорети¬
ческий курс.
Но он не поехал.
Несколько дней назад посыльный казах привез ему
телеграмму.
— Если будете нам писать, товарищ, не посылайте
телеграмм. Они останутся на разъезде Курайли до тех
пор, пока не соберется их целая куча, ради которой
стоит к нам ехать. Письма и телеграммы лежат и ждут.
Мы — как моряки, а разъезд Курайли — наша при¬
стань. Не посылайте телеграмм. Напрасно только загру¬
зите линию.
Так вот и его телеграмма лежала и ждала. Он полу¬
чил ее с полумесячным опозданием. Руки у него были
все в нефти. Отер их о штаны. Развернул телеграмму.
А потом долго смеялся, и его загорелые щеки еще
больше потемнели от румянца.
119

Ему сообщали, что проделанная им работа дает ему
право на звание инженера.
Два часа по московскому времени. Четыре — по
местному, как показывают часы нашего инженера. Голу¬
бые краски сменяются фиолетовыми, а затем через окно
проникает слепящий красный свет. Встает солнце.
— Теперь работа у нас уже в полном разгаре. Начи¬
наем рано, пока еще не так жарко. Днем — нестерпимая
жара. Вечером снова работаем. Трудимся по десять-
двенадцать часов ежедневно, иногда и больше. У нас нет
строго ограниченного рабочего дня. Никому из нас и
в голову не придет подумать об этом. Никто нас не
принуждает — только наше дело. Мы знаем, что каж¬
дый метр в глубь земли, к залежам нефти — это шаг
вперед; на шаг мы ближе к социализму. Думаете, что я
говорю громкие фразы? Нет, товарищ. Это наша жизнь.
У нас здесь нет удобств. Нет личной жизни. Но у нас
есть любимая — нефть. И вот к ней у нас великая
любовь, не ради нее самой, а ради того, что она нам
дает. Вы сначала обидели меня. Теперь я все время себя
контролирую и боюсь, как бы вы не усмотрели краси¬
вого жеста в том, что составляет нашу гордость. В степи
не научишься преувеличивать. В степи, наоборот, от¬
учишься лгать самому себе. В степи мыслишь очень
просто, даже слишком просто. Жизнь здесь тяжела, и
если бы вы хотели найти утеху во лжи, жизнь убила бы
вас...
Ночь в степи кончается.
Короткая ночь по дороге на восток.
Станция Изембет.
Мы расстаемся. Он скрывается за тополями, бросаю¬
щими тень на станционное здание.
Поезд, хорошая нянька, снова начинает свою колы¬
бельную песню.
Напрасно.
Не уснешь.
За окном бежит степь. Изредка на горизонте вид¬
неется конус юрты. Встречные верблюды поднимают
свои головы к вагонам.

„АБХАЗИЯ" НА СТАПЕЛЯХ
Раньше всего показывается купол Исаакиевского со¬
бора.
Потом трубы Путиловского завода.
Потом верфь.
Так возникает Ленинград перед тем, кто прибывает
в него морем. Верфь он видит последней, когда пароход
уже входит в порт.
При осмотре города мы решили соблюдать ту же
последовательность. Сперва мы долго лезли по темным
лестницам на вершину Исаакиевского собора и, накло¬
няясь над низкими перилами, смотрели на отвоеванное
у моря пространство города.
Потом мы побывали на «Красном путиловце».
И наконец на верфи.
Балтийская верфь! Туда вас довозит быстрый трам¬
вай по проспекту Пролетарской победы. Заводские во¬
рота открыты, и мы задерживаемся у огромной доски
социалистического соревнования, цифры на которой меня¬
ются дважды в день. Потом мы идем в цехи или караб¬
каемся по лесам, окружающим корпуса будущих кораблей.
Там, наверху, на этих лесах, мы встретили старого
плотника. Он сидел, вытянув ноги, и тесал, а клюв
подъемного крана проносился возле него, как ястреб,
высмотревший цыпленка.
Плотник заговорил с нами. Обычный разговор. Де¬
легация? Откуда? Потом потолковали о войне. Наконец
о работе.
— Растем,— сказал он,— здорово растем. Когда
двадцать два года назад я йачал здесь работать...

Слышишь? Прислушайся хорошенько! Вот в чем
своеобразие Ленинграда. Разве скажет тебе кто-нибудь
на ростовском Сельмаше или на Сталинградском трак¬
торном: «Когда я работал здесь двадцать лет назад»!
Двадцать, десять, пять лег назад вокруг Ростова была
степь, за Сталинградом была степь, а теперь ты, пора¬
женный, видишь стены гигантских цехов, которые
словно чудом выросли из-под земли.
Но на Балтийской верфи работали и двадцать лет
назад. Там работали до революции. У верфи своя исто¬
рия, начавшаяся еще в капиталистические времена.
— Плохо нам жилось, товарищ, до революции. Де¬
сять часов работал я тут на верфи и, смертельно уста¬
лый, приходил домой в свой сырой подвал. Дочурка
у меня там померла от чахотки... и жена. Теперь я оди¬
нок, и поэтому иногда мне бывает грустно. Но я живу.
Видели вы там по дороге ряды новых домов? Они наши.
Теперь мы живем, как люди, работаем, отдыхаем, учимся,
развлекаемся и... жаль, что я уже стар, а то сказал бы
любим. По-человечески, понимаете? Мы не урываем
наши радости, они само собой разумеются, такова
теперь наша жизнь. Мы не маемся, мы живем.
И управляем жизнью.
Были мы бесправными. Нами помыкали, а мы и пик¬
нуть не смели. Нас можно было бить, а мы должны
были молчать. Нас можно было выгнать с работы, и мы
шли домой умирать с голоду. Если ты раскрывал рот,
тебя хватали и сажали в тюрьму за то, что ты хотел
жить. Стреляли в тебя. А теперь, товарищ, все переме¬
нилось. Завод — наш, мы здесь самые главные хозяева,
все права в наших руках. Владельцы завода — мы.
Администрация завода — мы. Государственная власть —
мы. Никто нас не будет выгонять с работы. Никто в нас
не посмеет стрелять. Мы не маемся, мы правим страной,
мы у власти.
И работаем.
Посмотрите, как мы растсм, товарищ. Было нас тут
на верфи четыре тысячи, теперь восемь тысяч. По¬
строили мы новые доки. У нас новые цехи и новые
станки. Груз, который мы раньше вкатывали по брев¬
нам, теперь нам подносит кран. До революции мы в луч¬
722

шем случае строили четыре судна в год. В этом году мы
спустим на воду двенадцать судов, а в следующем —
шестнадцать. Видели вы цехи там, внизу? Мы уже сами
строим для себя дизели. Сами, без заграницы, своим
трудом. Бережем время и деньги. И мы гордимся тем,
что уже умеем это делать. Это, товарищ, революция.
Да, мы видим.
— Поэтому-то нас и не любят те господа, вон
там...— Он встает и машет рукой в сторону моря.
Там — это за Кронштадтом, в Гельсингфорсе, где
фашисты казнят рабочих-коммунистов, в Балтийском
море, где крейсируют английские эсминцы.
— Видели вы, что «они» сделали с «Абхазией»?
— Нет.
— Я бы вам рассказал, да не сейчас. Сейчас рабочее
время. А то, пожалуй, попадешь на последнее место
в соревновании.
— Вечером?
Плотник согласен.
— Но только вы приезжайте ко мне. У меня день
отдыха, понимаете, нерабочий день, и я уезжаю в Пе¬
тергоф.
— Куда-а?! В царскую резиденцию?
— Да,— смеется он,— в царскую резиденцию. Там
для нас отведены дворцы.
Приедем, обязательно приедем!
Черное море, шумя, облизывает берега Крыма и Кав¬
каза. В Ялте на пристани толпятся пассажиры. Сухум
готовится встретить их. Тридцать первое июля 1930 года.
Сегодня в Ялте должен поднять якорь и отправиться
в свой первый рейс новый теплоход «Абхазия», один
из четырех серийных теплоходов, сошедших со стапелей
ленинградской верфи.
Сегодня «Абхазия» должна была поднять якорь в
Ялте.
Но вместо этого она, далеко на севере, стоит на при¬
коле в балтийской верфи. Она поправляется после серь¬
езного ранения.
Рану ей нанесли «вон те господа».
123

Четыре месяца назад «Абхазия» была спущена на
воду. Она устремилась в море, как радостное, брызжу¬
щее здоровьем молодое существо, и покачивалась на
волнах, пока оборудовали сверкающее металлом машин¬
ное отделение и обставленные мягкой мебелью каюты.
Первая из четверки теплоходов, носящих имена закав¬
казских республик, она была готова в путь.
В это время пришли визитеры: группа капиталистов
с Запада, их секретари, несколько дипломатов. Офи¬
циальный визит. Они прошли по цехам, поднялись на
леса, осмотрели будущие корабли и, наконец, по трапу
вступили на борт молодой «Абхазии». Рабочие, постро¬
ившие теплоход, с восторгом показывали свою работу.
Теплоход новейшей конструкции, со всеми удобствами!
Рабочие были так восторжены, что забыли о бдитель¬
ности. Им казалось невозможным, чтобы злоба врага
не отступила перед их радостью, их энтузиазмом, их
гордостью.
Но злоба врага не отступила.
В одной из кают кто-то из посетителей «забыл» го¬
ревшую зажигалку, из которой кроме того вытекал
бензин.
Огонь был замечен через час после ухода гостей.
Сильным пламенем горели кабины и машинное отде¬
ление. По тревоге примчались пожарные команды даже
из центра города, рабочие отчаянно боролись с огнем.
После долгой борьбы пожар был приостановлен. Но
выгорели все внутренние помещения судна, и «Абхазия»
грустно легла на бок.
За несколько часов погибло то, что строилось четыре
месяца. Три гордых корабля, носящие имена закавказ¬
ских республик, вышли из доков, чтобы, совершив путь
вокруг Европы, приплыть в порты Крыма и Кавказа.
Четвертый теплоход лежал на боку, близ набережной.
Его место в четверке пустовало, как место покойного
за столом.
Два дня было грустно на балтийской верфи, а на тре¬
тий там зазвучал лозунг, который мгновенно поднял
всех на ноги!
Восстановим «Абхазию»!
Пошлем ее в Ялту!
124

«Абхазия» будет плавать. Вся четверка теплоходов
будет курсировать по Черному морю. Серия будет
полной!
Построим «Абхазию» заново!
И, разумеется, построим ее в ударном порядке —
таково было добавление к лозунгу,— то есть не в ущерб
всем другим работам.
Была создана «абхазская бригада». Восстановление
«Абхазии» стало неплановой частью плана. Сверх плана.
Вражеская злоба не смеет затормозить выполнение про¬
изводственного задания. «Абхазию» нужно строить за¬
ново, но на это нельзя пожертвовать ни одного часа
планового времени.
Прошло два месяца.
Через неделю сойдет на воду новая четверка тепло¬
ходов. Точно в срок. Без опозданий. Даже, кажется, на
два или три дня раньше, чем намечено по плану.
Через неделю выйдет из балтийской верфи и «Абха¬
зия» и отправится в рейс вокруг Европы. Теперь, гордо
покачиваясь, она стоит на якоре у набережной- Веселая
молодая «Абхазия», любимица балтийской верфи.
— Да, любимица,— говорит старый плотник.— По¬
тому что с тех пор, как все стало нашим, даже вещи нам
кажутся живыми.
Слушая его, мы понимаем лучше, чем когда-либо,
что должно произойти для того, чтобы рабочие заводов
Шкода, Сименса и Форда стали говорить так же, как он.

ВЫХОДНОЙ ДЕНЬ
О пожаре на «Абхазии» и ее спасении нам рассказы¬
вал (на следующий день) старый плотник, сидя на
траве в Петергофе. Над нами шумели фонтаны, и в
большом корабельном» канале отражался царский дво-
рец-
Плотник с Балтийского судостроительного завода
проводил здесь свой выходной день.
Вчера, после обеда, закончился его пятый рабочий
день. Плотник отправился домой широкими шагами,
словно поперек дороги ему все время попадались балки,
переоделся и, неутомимо перешагивая невидимые бревна,
направился к мосту лейтенанта Шмидта, где его ждал
пароход. Вместе с ним, на борт парохода прибыло четы¬
реста сорок девять рабочих и работниц с «Равенства»,
«Октября», «Путиловца», «Электросилы». Пароход под¬
нял якорь и медленно двинулся по Финскому заливу
к берегам Петергофа.
Четыреста сорок девять пассажиров сошли с паро¬
хода, и столько же он забрал с петергофской пристани
в обратный рейс. Старый плотник с Балтийского судо¬
строительного завода вошел в пышный французский
парк, желтый песок дорожки привел его прямо к быв¬
шему павильону придворных дам.
Когда подошла очередь, плотник отдал путевку проф¬
союзной организации, положил в карман билетик
с номером комнаты и постели и расправил плечи,
как после душа. В приемной с него словно все смыли,
и на двадцать четыре часа осталась одна забота: от¬
дыхать.
126

Его рубашка белеет теперь под буками, и фонтан Евы
медленно склоняется перед угасающим вечером.
Какие вечера бывали когда-то под деревьями Петер¬
гофа!
Здесь императрица Екатерина благосклонно выслу¬
шивала и шопот любовных признаний, и учение француз¬
ских энциклопедистов, именем которых она рубила
головы всякому вольнодумству, и непристойные анек¬
доты, заставлявшие ее громко смеяться.
Здесь, под шум фонтанов, доносчики шептали на ухо
министру Аракчееву имена тех, кто потом спустя не¬
сколько лет умирал в Шлиссельбурге или через несколько
дней — на виселице...
Здесь прогуливались генералы и светские дамы, ми¬
нистры, митрополиты, богатые купцы и поэты во фра¬
ках; попавшие в милость временщики и попавшие
в опалу, продающиеся и покупающие; невежды, ученые,
мошенники и посвященные! Вероятно, деревья до сих
пор с глубокими вздохами отряхивают со своих веток
усталость „тех дней, когда они служили приютом двор¬
цовых духов, которые трепетали в страхе, важничали
и наушничали. Вероятно, с облаками уже вернулась
неутомимо льющаяся вода фонтанов, слышавшая речи
волокит, сплетников, заговорщиков и пустомель, кото¬
рые, при звуке гонга, спешили поклониться царю и с по¬
мощью лжи поживиться за счет ближнего.
При звуке гонга...
Гонг звучит.
Белая рубашка шевельнулась. Плотник с Балтий¬
ского судостроительного завода идет ужинать.
Вот он сидит в столовой, где некогда легион вы¬
муштрованных молчаливых слуг разносил вазы со сла¬
достями и потоки вин из бездонных бочек сваливали
под стол избранное придворное общество. Сегодня плот¬
ник с Балтийского судостроительного завода с аппети¬
том доедает здесь свой ужин.
Вот он сидит уже в гостиной, где когда-то некий
господин Чубинский поставил на червонную даму и вме¬
сте с усадьбой на Украине проиграл двести душ бесправ¬
ных крепостных. Плотник с Балтийского судостроитель¬
ного завода играет здесь в шахматы и потом страстно
127

негодует по поводу внешней политики господина Бриана,
описанной в передовой «Правды».
Вот он засыпает в спальне, когда-то принадлежавшей
княгине, которая днем ходила, смиренно сложив руки,
а ночью раскрывала объятия для своих гостей, позволяя
измерять золотым лотом глубину своей любви. Она,
как говорят, накопила порядочное состояние, и, веро¬
ятно, не без ее участия совершались разные неблаго¬
видные сделки. А теперь здесь, на белой металлической
постели, спит спокойным сном плотник с Балтийского
судостроительного завода.
Утром мы приехали к нему.
Он ждал нас в конце широкой аллеи, а за его спиной
сиял Большой дворец, из которого он вышел, как выхо¬
дит настоящий хозяин из собственного дома. Это вы¬
глядело предельно символически.
Затем мы были посвящены в историю. Главную роль
в ней играли Петр Великий и Екатерина. Речь шла о по¬
стройке Кронштадта, великолепной морской крепости, и
об основании Петергофа. Кронштадт поднимается из
моря прямо перед	нами.	Здесь, на	южном	побережье
Финского залива,	Петр	поселился	на все	время по¬
стройки крепости, чтобы сберечь время, необходимое на
поездки в далекий Петербург. У самого моря для царя
построили кирпичный голландский домик, отделали ду¬
бом сени, кухню, спальню, кабинет — это и был Петер¬
гоф в своем первоначальном виде.
Кронштадтская крепость уже охраняла подступы
к петербургскому порту, и Петр стал подумывать об
украшении своей	резиденции. Он	мечтал	о пышном
дворце с позолоченными стенами, о парках с деревьями,
подстриженными в форме шаров и пирамид, с каскадами
и фонтанами, с прилизанной, в каждом уголке причесан¬
ной роскошью. Так на берегу Балтийского моря вырос
Петергоф. После	Петра	Первого	красоты	Петергофа
умножила императрица Екатерина.
Вот какой краткой умеет быть история!
И все же она еще не закончена! Большой дворец нас
манит, а мы сопротивляемся. Он величественен в своих
формах, его застывший взгляд устремлен на залив.
128

— Напрасно! — говорим мы.
— Нет, не напрасно,— отвечает плотник с Балтий¬
ского судостроительного завода,— это музей, и дво¬
рец жив,
И в самом деле! Я никогда не видел такого музея.
Да, застывший дворец, утративший свое великолепие,
оживает перед тобой. Он живет, воскрешенный по спра¬
ведливости основателем музея. В дворцовых комнатах
сверкает позолота и драгоценные зеркала, пол отражает
небесные потолки, и в каждой комнате находится неболь¬
шая скромная витринка. Она раздвигает стены и подни¬
мает тяжелые ковры. Она забирается в тайники и сду¬
вает пыль веков.
Вот драгоценный гобелен, свидетельствующий о тон¬
ком вкусе его заказчика. А витрина показывает счет за
гобелен, оплаченный жизнью пятисот рабов.
Перед этим атласным диванчиком, положив руку на
сердце, стихом классической оды, поэт взывал к царице
счастья, киргизской Фелице. А витринка безмолвно, но
настойчиво напоминает, и об этом нельзя забыть: в чо¬
порную идиллию вторгается диаграмма горя и тяжких
повинностей, лежавших на плечах подданных счастливой
Екатерины.
В рабочей комнате царицы витрина из игральных
карт говорит о прошлых судьбах Европы; сегодня
французский посланник выиграл арабского скакуна из
царских табунов, а назавтра дипломатический курьер ве¬
зет в Париж известие о напряженных русско-француз¬
ских отношениях, потому что царица играет с англий¬
ским посланником, который ловко сбрасывает пики,
чтобы снискать благосклонность царицы и заключить
новый морской договор.
И когда становится уже совсем тошно, витрина на¬
талкивает твой взгляд на крохотный изящный флакон
со сладкими духами, который болтался на груди у при¬
дворных дам, чтобы улавливать блох, бесстыдно кусав¬
ших их благородное тело.
Удивительный музей — в Петергофском дворце!
Плотник с Балтийского судостроительного завода
прав: дворец жив. Это музей монет, поставленных между
зеркалами. Ты одновременно видишь орла и решку.
9 Ю. Фучик
129

Проходя по этому музею, ты многое поймешь в про¬
шлом и настоящем, поймешь во всей глубине.
Мы вышли из золоченых комнат в зеленый парк.
Расположились на траве. Плотник с Балтийского
судостроительного завода рассказывает о пожаре на
«Абхазии» и о ее спасении. А над нами шумят фонтаны.
Все время меняющаяся, бесконечная игра воды и зеле¬
ная тень парка — это уже не историческая деталь. И два
величественных павильона Монплезир и Марли — уже
не музеи. В буржуазной стране они стали бы прекрас¬
ной парадной резиденцией для президента или прилич¬
ным товаром для подкупа прожженных политиков.
В Стране Советов они используются для того, чтобы
четыреста пятьдесят ленинградских рабочих могли про¬
вести свой выходной день в условиях, которые раньше
были доступны только царям.
Четыреста пятьдесят человек вместе с плотником
с Балтийского судостроительного завода приехали сюда
вчера вечером. Они спали во дворцах, а сейчас лежат на
траве, купаются в море, катаются на моторных лодках
или гуляют по песчаным дорожкам парка, за которым
заботливо ухаживают. Вечером за ними придет пароход
от моста лейтенанта Шмидта и высадит новые четыре¬
ста пятьдесят человек на лужайку перед дворцом и на
дорожки у водометов. Понедельник, вторник или
воскресенье, любой день недели — выходной день пятой
части ленинградских рабочих и работниц, и каждый день
из устья Невы к Петергофу отправляется пароход. Пе¬
тергоф живет.
Правительственная резиденция не утратила своей
роли.
И плотник с Балтийского судостроительного завода
недоволен только одним: «Посмотрите, как мало их
было! Нам нехватает того, что они оставили».
Для новых хозяев с ленинградских предприятий мало
Петергофского дворца, мало Детского Села, мало сестро-
рецких дач петербургских купцов.
— Мы столько от них вытерпели,— говорит плотник
с Балтийского судостроительного завода,— мы так стра¬
дали под их властью, а их было так мало. Только два
дворца после них и осталось.

АМЕРИКА НЕ ПОНИМАЕТ
— Признаюсь,— сказал	инженер-американец на
собрании в честь октябрьской годовщины,— признаюсь,
я не ожидал, что увижу здесь такие успехи в труде.
Я представлял себе, что попаду в отсталую страну с от¬
сталыми рабочими, а вы здесь работаете не хуже самых
лучших американских рабочих! Нет, что я говорю! Сей¬
час, преодолев первоначальные трудности, усвоив основы
организации труда, вы работаете лучше, с большей энер¬
гией, с самоотверженным мужеством, с увлечением, каких
я никогда не видывал. Считаю своим долгом сказать вам
об этом в день, когда вы празднуете свое освобождение
от жестокого ига царизма...
Один из рабочих, слегка усмехнувшись, отвечает на
эту приветственную речь. Он благодарит и, как бы ми¬
моходом, напоминает, что Октябрьская революция покон¬
чила не только с царем, но и с капитализмом и что дело
не столько в организации труда вообще, сколько в новой
организации труда, о которой говорил Ленин, в такой
организации, которая пробуждает инициативу рабочих
и использует их творческий энтузиазм для ускорения
темпов строительства.
Американский инженер не замечает этого намека, он
еще не понимает того, что видит. А где уж понять дале¬
кой Америке!
...Мистер Альберт Кан в Детройте терпеливо выслу¬
шивает советских инженеров. Они — крупные заказчики,
можно потратить несколько часов на этих всегда тороп-
9*
131

ливых людей, которые назначают кратчайшие сроки по¬
ставок, словно свой Тракторный завод они строят
в Америке, а не где-то в южной России.
Когда советские инженеры уезжают, Кан принимает
журналистов, жаждущих узнать его мнение о советских
заказчиках. Это отличный материал для газетной ста¬
тьи— не каждый день бывает такая сенсация: Америка
строит для большевиков большой завод!
Альберт Кан не скупится на слова. В статье вы
найдете несколько общих фраз, несколько конкретных
высказываний о проекте завода и затем оценку перспек¬
тив: разумеется, трудно строить в отсталой стране;
у нас, в Америке, мы построили бы все эти корпуса
и смонтировали бы все заказанное оборудование за
пять-шесть месяцев. Русским на это понадобится мини¬
мум полтора года. «Говорю вам: ничто так не тормозит
работу, как отсталость».
Журналисты усердно записывают слова мистера
Кана.
— Надеемся,— говорят советские инженеры при
следующей встрече с Каном,— что ваши скептические
прогнозы не отразятся на темпах выполнения заказов?
Альберт Кан учтиво заверяет, что ни в коем случае.
А сам не спешит.
/Далеко за океаном, на берегу Волги, о Детройте на¬
чинают говорить непочтительно. Что же там копается
Америка? Мы ждем. Уже заложены фундаменты. Уже
приготовлены краны и пневматические молотки. А аме¬
риканских конструкций все нет. Америка опаздывает.
Над Волгой появились первые туманы.
Осень.
Снова придет зима, снова придется приостановить
работы. А к концу будущего года Тракторстрой должен
быть сдан в эксплуатацию.
У Альберта Кана, видимо, хватает терпения, но на
Тракторстрое уже с нетерпением поглядывают на юг,
ждут не дождутся телеграммы из Новороссийска о при¬
бытии американского оборудования. Ибо никто на Трак¬
торстрое не может допустить, что пароход с долгождан¬
132

ным грузом зря простоит в порту, будет оставлен
без внимания. В Новороссийске уже знают, что такое
Сталинградский тракторный, и тоже хотят участвовать
в стройке.
Телеграмма пришла 20 сентября.
24-го числа платформы с конструкциями были уже
на Тракторстрое.
25 сентября уже высился стальной каркас литейного
цеха.
Альберт Кан из Детройта, откажитесь от ваших оце¬
нок, пока не поздно! Скажите, что вы ошиблись. При¬
знайтесь, что вы ничего не знали об Октябрьской рево¬
люции. Признайтесь, что вы и представления не имеете
о людях, которые творят пятилетку. Откажитесь от своей
«перспективной оценки», пока еще не поздно, мистер
Кан! По-хорошему вам советую.
Не слышит.
Грохот ударов по металлу оглушителен, шипят длин¬
ные огненные языки автогенной сварки, завывают си¬
рены подъемных кранов, бьют молотки, застывают рас¬
каленные заклепки, на стальном каркасе появляются
первые поперечные балки, в воздухе пахнет огнем, метал¬
лом и маслом, ты словно на дне громадного котла, в ко¬
торый колотят со всех сторон, и, ошеломленный, ты
бегаешь среди этого шума.
Попробуй описать эту битву, в которой нет мертвых,
но растет армия вожаков и победители берут крепости
одну за другой.
Пятьсот новых рабочих в ударных бригадах.
Тысяча.
Комсомольцы увеличили рабочий день до десяти
часов. Бригады строителей собираются на летучие собра¬
ния, обсуждают эту инициативу. По правде говоря, не все
мнения совпадают. Но наконец голосуют и — принято!
Потом зажигаются прожекторы: ночная смена. Днем
и ночью будет расти Тракторный завод.
Стук молотков гонит прочь темную степную тишину,
степь отступает, и удивленные воды Волги спрашивают
у своих берегов, что такое творится на крутом косогоре,
и текут дальше, рассказывая о слышанном. Ветер гуляет
среди конструкций, уносит обрывки разговоров рабочих,
133

подслушивает под окнами стройуправления и уже спе¬
шит поделиться новостями с теми, кто хочет о них
слышать.
Но есть и более надежные информаторы, чем ветер.
Телеграф, ротационная машина, радио разносят весть
о строительной горячке на Тракторстрое, разносят ее по
Северному Кавказу и далеко за Самару. Первые ходоки
из деревень приходят поглядеть и узнать, когда же нач¬
нут делать тракторы.
— Когда начнут, Васька, а?
Это правильный вопрос, взгляд в будущее. Спраши¬
вают не о заводе, а о тракторах.
Первый ответ дан в конце октября. Он из Москвы:
Учитывая быстрые темпы коллективизации и расту¬
щую потребность в тракторах, производственное задание
Сталинградскому тракторному заводу устанавливается
на 1931 год в 25 000 тракторов и на 1932 год — в
50 ООО тракторов.
Пятьдесят тысяч тракторов в год, Васька! Сколько
есть заводов на свете, которые угнались бы за Сталин¬
градским тракторным?
Уже через год, всего через год выйдут с завода пер¬
вые тракторы! Разумеется, это еще зависит и от строи¬
телей. Чтобы выполнить директиву, надо снова сокра¬
тить сроки строительства.
Торжественно отмечают на Тракторстрое октябрь¬
скую годовщину. На минуту затихает шумная строитель¬
ная площадка. На минуту все оглядываются на сделан¬
ное, и это радостная минута. Уже многое изменилось
там, где была степь. Но разве получили уже колхозы
сталинградские тракторы? Еще нет.
Руки поднимаются. Фермы конструкций голосуют
вместе с ними:
Завершим строительство к первому октября
1930 года!
Мистер Альберт Кан из Детройта, еще не поздно!
Нет? Вы все еще думаете, что ваши оценки пра¬
вильны? Ах правда, я и забыл, что у вас есть союзник
и вы рассчитываете на него.
134

Он пришел, этот союзник.
Зима.
Утром встаешь и видишь: иней посеребрил широкую
степь. Даже черный металл поблескивает сединой, и это
красиво. Но попробуй брать голыми руками эти посе¬
девшие балки, склепывай ежедневно по восемь часов эти
куски стального льда, держи молоток в посиневшей руке.
В тулупе не полезешь на стропила, а спецодежда легка,
сквозь нее студеный ветер пробирает тебя до костей.
Пока солнце еще пробивается сквозь дымку, тебе
хорошо, ты словно закутан в одеяло. Работа еще идет
весело. Но как только ветер начинает сыпать в лицо ко¬
лючий снег (не верь, что снежинки мягки!), ты при¬
мерзаешь к балке или, окоченев от мороза, еле удержи¬
ваешься, чтобы не свалиться вниз.
Работать просто невозможно.
Сезонники идут в контору за последней получкой.
Довольно, наработались, заработка хватит, чтобы пере¬
жить зиму, дома ждут жены, оконца горбатых изб зало¬
жены мхом, мороз не пробьется в избу, там тепло.
А здесь на Тракторстрое? Эх, товарищи, зимой работать
нельзя, в жизни мы такого никогда не видывали.
Но приходит другая бригада. Молодой краснолицый
парень говорит от ее имени, потом все вступают в раз¬
говор.
— Вчера, товарищи, у нас уволилась половина
бригады. А мы знаем, что тракторы нужны. А что полу¬
чится, если мы продрыхнем всю зиму? Разве будут они
готовы?—рассудительно говорит Петька.— Мы, това¬
рищи, домой не хотим. Мы, товарищи, будем работать.
А ежели нас стало меньше, то мы... так сказать... соб¬
ственно говоря... ну, в общем объявляем себя удар¬
никами.
Настала суровая зима.
Тысяча сезонников разбежалась по домам.
Две тысячи новых вступили в социалистическое со¬
ревнование.
Суровая зима. Ртуть в термометре, словно спряталась
и свернулась в клубок; днем она иногда выглядывает
посмотреть, как дела, но к сумеркам снова спешит вниз.
Двадцать, тридцать градусов мороза.
135

Но Тракторстрой не свернулся в клубок.
Ударные бригады работают, поднимаясь все выше
по растущим конструкциям.
От мороза не смолк металлический лязг, длинные
огненные языки автогенной сварки шипят и лижут ме¬
талл, сирены подъемных кранов завывают, словно споря
с диким ветром, молотки бтучат, стынут раскаленные
заклепки. Потом нехватка заклепок заставляет трактор-
строевцев стать новаторами, и они переходят на цельно¬
сварные конструкции.
И наконец ты, ошеломленный, бегавший по дну ги¬
гантского котла, в который колотят со всех сторон, оглу¬
шен тишиной.
В чем дело?
Го-то-во!
— Мистер Альберт Кан из Детройта, уже
поздно! — восклицает Васька.
Вы говорили о России, мистер Кан. Вы сказали, что
на такой монтаж им потребуется полтора года.
Вы говорили об Америке и сказали, что «у нас это
было бы готово за пять-шесть месяцев».
Но вы не говорили о Советском Союзе и его рабочих,
вы ничего не говорили о рабочей инициативе, о новых
людях, об ударниках сталинградского Тракторстроя.
Вы были правы вог в чем:	да, они трудились
в стране, которая была отсталой в техническом отноше¬
нии, они дивились машинам, на которых вы работали
уже десять-двадцать лет, они совершали ошибки, о кото¬
рых вы уже и думать забыли...
Но вы ошиблись вот в чем: работая на морозе, отка¬
завшись от выходных дней, не слезая с конструкций
даже на обед, работая по ночам не хуже, чем днем, они
выполнили задание, которое сами поставили себе,—
в три месяца.

ТОВАРИЩ ДОГНАЛ
Был в нашей делегации моравский крестьянин това¬
рищ Догнал. Говоря «товарищ» я выдаю вам, читатель,
счастливый конец этой истории. Да, теперь Догнал уже
товарищ!
Но Догнал не был нашим партийным товарищем,
когда мы впервые встретились в Праге в радостный
и тревожный канун отъезда. Он еще не был коммуни¬
стом, когда мы впервые вступили на советскую землю
и когда его хитрая усмешка стала выражать недоверие.
Маленький, приземистый, неладно скроенный и
страсть какой упрямый — таков был этот Догнал. Всту¬
пая в спор, он вытаскивал громадной ручищей из кар¬
мана блокнот и сдержанно и хладнокровно бил нас
цифрами. Все его цифры были верны, чорт его знает,
откуда он брал их. Он вдруг куда-то исчезал и возвра¬
щался с тысячью назойливых вопросов. У него, как
у любопытного мальчугана, всегда было в запасе не¬
сколько «почему?», и ответы никогда его не удовлетво¬
ряли до конца. Когда наша делегация осматривала
заводы, он сохранял сдержанность любознательного на¬
блюдателя, которому не хочется высказывать свое мне¬
ние. На вопрос о его впечатлениях он отвечал явно
уклончиво. Он, мол, не специалист, на все это приятно
поглядеть, но он во всем этом еще плохо разбирается.
Посмотрим, говорил он, посмотрим...
Впервые он выступил перед советскими рабочими на
«Сельмаше», ростовском заводе сельскохозяйственных
машин. Мы прошли по всем цехам, а в обеденный пере¬
рыв встретились в столовой с рабочими, которые уже
137

ждали нас и дружески приветствовали. Они рассказали
нам о своих достижениях, о том, чего еще хотят достиг¬
нуть и чего ждут от нас.
Кому-то из делегации надо было выступить с ответ¬
ной речью. Догнал сам попросил слова.
— Товарищи,— начал он, смущенно потирая руки
и словно готовясь к исповеди.— Я все никак не мог по¬
нять, как это так: смычка города и деревни. Мы, кре¬
стьяне, не любим город. Там люди живут лучше нас,
и мы всегда думали, что это делается за наш счет,
словно деревня — их колония. Городским живется легко.
Вечером у них зажигается электричество, грязи нет,
всюду мостовые, на работу они едут в трамвае, в свобод¬
ное время ходят в кино да в театры. А мы? Нам живется
все хуже и хуже, мы работаем, как работали десятки лет
назад, и все беднеем да еще видим, как богатеют другие.
Значит, не будь городов, нам бы жилось лучше. Вот по¬
чему мы не любим город. Там, правда, тоже есть бед¬
няки, против них, конечно, мы ничего не имеем, но не
о них речь... Не любим мы город, и все тут! Он не для
нас, он наш недруг. И вот я услышал о смычке города
с деревней. Что это за штука? Небось, против нас, му¬
жиков? Никак я не мог понять и очень обрадовался,
когда меня выбрали делегатом. Погляжу, думаю, сам во
всем разберусь.
Видел я тут у вас колхозы, видел совхозы, был в
Сталинграде, на тракторном заводе. А сегодня я осмот¬
рел ваш «Сельмаш». Всюду я глядел во все глаза, ко
всему присматривался и теперь понимаю что к чему.
Не будет разницы между городом и деревней, всюду
будут города. И для нас, земледельцев. Мы будем куль¬
турно жить со всеми удобствами, которые нам пока недо¬
ступны. Нам не придется гнуть спину от зари до зари,
потому что на полях будут работать машины. Вместо
нашей чересполосицы будут фабрики урожая. Правда,
мы перестанем быть самостоятельными хозяевами, про¬
сто станем членами трудового коллектива. Но я говорю:
плевать мне на такую самостоятельность, при которой
я не могу жить по-человечески; плевать мне на само¬
стоятельность, при которой я нищаю и судебный испол¬
нитель постепенно отбирает у меня за долги все мое
138

добро. Я научился различать два города: ваш город
и город богатых. Раньше я знал только богачей и нена¬
видел их. Теперь я узнал вас и пойду с вами одним
путем. Вы дали свободу крестьянам вашей страны. Сей¬
час вы даете им машины и этим самым освобождаете их
во второй раз. Освобождаете от тяжелого труда, иско¬
реняете отсталость, которые превращали нас в рабочий
скот. Я, товарищи, собственными глазами убедился, что
вы работаете и для нас. Если мы хотим жить, как люди,
нам надо идти с вами...
Он говорил с подъемом. Никогда мы не слышали от
него таких речей. Как он не походил сейчас на прежнего
Догнала с блокнотом в руках, на Догнала, отличавше¬
гося пристрастием к длинным рассуждениям и упорным
препирательствам! Он весь светился торжеством и гово¬
рил так, словно нашел долгожданную правду и, ни ми¬
нуты не колеблясь, стал ее поборником. Этот приземи¬
стый мужичок, всегда крепко цеплявшийся за землю,
вдруг вырос высоко,, высоко, и перед ним раскрылся ши¬
рокий горизонт...
Иначе и быть не могло.
Мы, собственно, и не особенно удивились. Ведь хит¬
рая улыбка Догнала давно уже утратила оттенок недо¬
верчивости. Он давно уже перестал быть осторожным
зрителем, который скрывает свое мнение, давно уже пере¬
стал задавать недоверчивые вопросы.
Третий месяц мы находились в Советском Союзе.
Мы побывали в хлопковых совхозах Средней Азии,
в колхозах Поволжья и Северного Кавказа. Там, на
необъятных нивах без межей, на широких полях пше¬
ницы, ржи и хлопка было посеяно и взошло зерно веры
и энтузиазма чехословацкого крестьянина Догнала.
Его «еще посмотрим» уже не звучало сдержанно и
иронически.
Он увидел.
Увидел и понял. Это переделало его.

О ГЕРОЯХ И ГЕРОИЗМЕ *
О пражских кинотеатрах показали несколько десятков
метров фильма о плавании ледокола «Челюскин».
Как только на экране появилось название, весь зри¬
тельный зал зашумел, а затем наступила напряженная
тишина.
Прошло несколько минут, фильм кончился. Зрители
были разочарованы.
«Ну, не так уж было плохо, как писали в газетах».
Правда, то, что показывали в Праге,— первая, меньшая
часть документального фильма, запечатлевшего великую
эпопею. Зрители видели только те кадры, на которых
«Челюскин», еще не потерпевший крушения, плыл Се¬
верным Ледовитым океаном, преодолевая все препят¬
ствия Северного морского пути. Да, но когда будет пока¬
зана вторая часть фильма — гибель «Челюскина»,
жизнь потерпевших крушение на льдинах и их спасе¬
ние,— вполне возможно, что некоторые зрители уйдут
не менее разочарованными. Перед ними предстанет тону¬
щий корабль, но вместо женщин, ломающих в отчаянии
руки, вместо мужчин, старающихся скрыть свой страх,
они увидят сотню рабочих, заботливо и осторожно пере¬
носящих, как на портовом складе, ящики, мешки и
свертки. Увидят бесконечное ледяное пространство, а в
центре кадра на белой площадке — несколько веселых
* Начиная с этого очерка следуют очерки, присланные из СССР
и опубликованные в чешских прогрессивных газетах и журналах
в период с 1934 по 1937 г. Впоследствии сии были собраны
Густиной Фучик и Ладиславом Штолом и составили книгу Ю. Фу¬
чика «В стране любимой», Прага, 1949 год. (Прим, ред).

парней, играющих в футбол с таким же азартом, с каким
играют пригородйые ребята, которые и зимой не отка¬
зываются от своей любимой игры. Увидят нескольких
женщин, закутанных в тулупы и весело садящихся
в самолет. Пропеллер начинает вращаться, самолет
взлетает — это кадры о героическом перелете Ляпи¬
девского.
Какое же здесь геройство?
И хотя по ледяным сосулькам на бровях и длинных
усах О. Ю. Шмидта ты предполагаешь, что пребывание
на льдине менее приятно, чем на Ривьере, но ужаса,
который ты представлял себе по газетным сообщениям,
здесь нет и в помине. Более того, самые, казалось, дра¬
матические моменты выглядят спокойными, обычными
и простыми.
И это было названо геройством!
Как убедительно, совсем по-другому могли бы это
преподнести в американском фильме. Вот в густой мгле
летит самолет, и вдруг перед ним встает высокая ледя¬
ная преграда. Слышится голос смерти. В глазах летчика
отражается ужас. Он лихорадочно переводит рычаги,
крутит рулем, его душевное состояние переходит и на
тебя. Но с каким облегчением ты вздохнешь, когда все
благополучно кончится: ледяная стена исчезнет под
самолетом, и героический летчик с удовлетворением и
счастливой улыбкой сотрет со лба пот. Еще отчетливее
можно было бы представить пассажиров, которые видят
опасность: они исступленно кричат, падают в обморок,
забиваются в угол кабины или бросаются друг к другу
в последнее предсмертное объятие.
О, каким бы тогда великим выглядел герой, который
их спас!
Летчик Каманин попал именно в такое положение.
Кругом туман, а перед ним ледяная гора. Но если бы его
в этот момент снимали для кино, то не смогли бы запе¬
чатлеть ни ужаса в глазах, ни лихорадочных движений.
Его глаза внимательно определяли расстояние до ледя¬
ной стены, а рука уверенно сжимала руль высоты. Он
скорее походил на водителя такси, который по жела¬
нию пассажира сворачивает то вправо, то влево, чем на
героя. А если бы он соответствовал распространенным
141

представлениям о герое, то есть поступал бы совершенно
не так, как на самом деле он поступал, то, возможно, он
стал бы героем, но посмертно. И если бы пассажиры позво¬
ляли себе какие-нибудь кинематографические сцены ужаса
и вместо того, чтобы спокойно сидеть, нарушали бы равно¬
весие самолета, им бы не представился случай с удовле¬
творением констатировать, что все обошлось хорошо.
Итак, как будто бы выходит, что настоящий герой
не отвечает распространенным представлениям о геро¬
изме. Действительно, не отвечает. Не отвечает потому,
что все эти представления не складываются из наблю¬
дений действительного героизма, а насильно навязы¬
ваются тем классом, который давно у^<е не имеет соб¬
ственных героев, а тех, кого некогда имел, постарался
совершенно забыть.
Действительный героизм не отвечает распространен¬
ным понятиям о героизме также потому, что класс, со¬
здавший для общественного пользования понятие геро¬
изма, боится действительных героев и поэтому должен
придумывать себе эрзацы, которые его полностью удов¬
летворяют.
Но героизм подлинный существует. Героизм — это
не выдумка. Это что-то очень положительное в жизни.
Но что же такое героизм? Кто такой герой?
В быстрой реке тонет человек. Он зовет на помощь.
По берегу бегают люди и кричат, почему никто не при¬
ходит на помощь утопающему, и спрашивают друг
у друга, как это лучше сделать. Наконец, один из них
бросается в воду, плывет, но течение относит его в сто¬
рону. Он тщетно борется с течением. Другой подбегает
к лодке, отвязывает ее, спокойно и без ненужного риска
спасает утопающего. Если бы в этом случае нам при¬
шлось устанавливать, кто же герой, то мы должны
были бы высказаться за того, кто догадался воспользо¬
ваться лодкой. Мы вправе так считать, потому что он
сделал именно то, что и требовалось сделать в данный
момент. Если бы ему не пришло в голову воспользоваться
лодкой, то героем остался бы тот, который тщетно бо¬
ролся с течением. Он стал бы им независимо от того,
что борьба его не принесла результатов. Здесь, следо¬
вательно, речь уже идет о том, насколько человек созна¬
142

телен, насколько правильно он оценивает обстановку
и может быстро найти правильное решение.
Итак, мы могли бы сказать: герой — это человек,
который в решительный момент делает то, что он дол¬
жен сделать.
Таким образом, романтическая сущность героизма
становится совершенно реальной. Но это еще не точное
определение. Капиталист, в руках которого находятся
акции той или иной фабрики, например, узнает раньше
других акционеров, что фабрика не получит ожидаемого
заказа и что ее акции поэтому упадут. Он знает, что
в течение двух часов известие распространится. Для
него наступает решительный момент: он должен бро¬
сить на биржу все свои акции, продать их и быстро
скупить акции фабрики, которая заказ получила. Вне¬
запная продажа такого количества акций и известие
об ограничении производства создадут на бирже панику.
Курс акции пострадавшей фабрики неизмеримо падет.
Это, в свою очередь, приведет к неприятным для пред¬
приятия последствиям — потере кредита, остановке про¬
изводства, увольнению рабочих. А капиталист извлечет
большие барыши. Он сделал в решительный момент то,
что он должен был сделать, чтобы не понести убытки,—
даже заработал. Но трудно было бы убедить кого-либо
в героизме капиталиста, разве только в том случае, если
бы мы стали судить о добродетелях по содержимому
сейфов их владельцев.	_
Не был бы он героем и в том случае, если бы в реши¬
тельный момент не продал свои акции, а, наоборот,
«спас» бы фабрику, приобретя новый пакет акций. Если
бы капиталист стал владельцем всех акций, он, само собой
разумеется, в возмещение своих убытков снизил бы за¬
работную плату рабочим, понизил бы их жизненный
уровень и, таким образом, способствовал бы распростра¬
нению болезней. А сам, конечно, заработал бы и на
этом.
Наше определение героизма мы, следовательно, дол¬
жны расширить: герой — это человек, который в реши¬
тельный- момент делает то, что нужно делать в интересах
человеческого общества.
143

s
Спасти жизнь человека, добиться новой победы над
природой, освободить полезных членов общества, напря¬
гая все свои силы, увеличить человеческие возможно¬
сти — вот поле деятельности для героя.
Но как только мы таким образом определим героизм,
как только исключим личную наживу из геройских по¬
ступков, что же тогда останется от героизма в капита¬
листическом обществе?
Ничего!
И как бы мы ни искали в современной истории бур¬
жуазии героических поступков, мы их не найдем.
Там мы найдем террор, нападения на рабочие квар¬
талы вооруженных полицейских. Встретим концентра¬
ционные лагери, виселицы для рабочих, Гитлера, нацио¬
нальную гвардию, которая пользуется газами, чтобы
сорвать забастовку безоружных мадридских строитель¬
ных рабочих, полицию, которая пулеметным огнем по¬
давляет забастовку безоружных рабочих в Сан-Фран¬
циско. В ней мы найдем сотни тысяч примеров проявле¬
ния трусливости господствующего класса и ни одного
примера мужественности и героизма.
И все-таки мы живем в героическое время. В такое
время, что если будущее вместо учебника истории потре¬
бует памятника устного творчества, то эпическая песня
об одном дне современной жизни могла бы длиться
целый месяц, как старая легенда о Манасе, рассказы¬
ваемая в киргизских юртах. Но не нужно легенд. Герой
нашего времени несравненно больше, чем Манас, о кото¬
ром говорят, что там, где он оставил след, расцвели
райские долины, а там, где он плакал,— блестящие
огромные озера. Следы современного героя сездают
совершенно новый мир.
Герой нашего времени — пролетариат. Он, и только
он, создает героев. Создает их повсюду, в труде, в
борьбе, в периоды испытаний и прежде всего в той
стране, где труд уже свободен.
Вспомните любую страницу истории рабочего класса.
Например, Парижскую Коммуну. У буржуазии был под¬
лый, трусливый Тьер и его армия. А у пролетариата —
двести тысяч героических коммунаров, которые шли на
смерть и умирали, прославляя коммуну. Вспомним Лейп¬
144

циг. У буржуазии был там свой Геринг, у пролета¬
риата — Димитров. Вспомним Сакко и Ванцетти, вспо¬
мним героических защитников венгерской коммуны, герои¬
ческих борцов венского восстания. Все это были герои
пролетариата, которым буржуазия могла противопоста¬
вить только белый террор, порожденный страхом и местью.
В своей резиденции в Вене умирал тяжело раненный
канцлер Дольфус. Его последними словами были: «Поза¬
ботьтесь о моей семье». За день до этого на венской
виселице умирал молодой рабочий Иозеф Герль, осу¬
жденный на смертную казнь специальным распоряже¬
нием канцлера Дольфуса. Последними словами Герля
были: «Да здравствует свобода!»
Не случайно, что старый буржуазный государствен¬
ный деятель, любивший поговорить об интересах
австрийской земли и требовавший ее именем чрезвычай¬
ных законов, направленных против рабочих, в последний
час своей жизни вспомнил только о своих частных делах.
И не случайно, что двадцатидвухлетний рабочий,
умирая, думал в последний час своей короткой жизни
о лучшем будущем всего человечества.
В Берлине, на Лихтенфельде, есть стена. Там, после
февраля 1933 года, по распоряжению одного из началь¬
ников штурмовых отрядов Эрнста были расстреляны
восемьдесят рабочих-коммунистов. В тот момент, когда
на них были направлены ружья, они запели «Интерна¬
ционал» и умерли с этим революционным гимном на
устах. В июле 1934 года к этой же самой стене был
поставлен Герингом тот же самый Эрнст. На место казни
его пришлось почти нести на руках, он звал на помощь,
кричал, что все сошли с ума, просил, умолял и, наконец,
раньше чем его поразила пуля, упал от страха в обморок.
Это ведь не случайность, что ни один из восьмиде¬
сяти рабочих не проявил малодушия. Они знали, за что
умирали, и твердо были убеждены, что в эту последнюю
минуту они не имеют права изменить, не могут смало¬
душничать, потому что их мужество призовет новые ты¬
сячи к борьбе за жизнь.
Не случайно, что Эрнст, закоренелый убийца, просит
о помиловании. Потому что он не знает, за что уми¬
рает, и с его жизнью для него кончается все.
10 Ю. Фучик
145

И это не случайно, что там, где пролетариат уже
свободен, где он ведет героическое строительство, воз¬
можна не менее героическая эпопея спасения человече¬
ских жизней. Спасательная экспедиция «Красина» была
таким подвигом, которого бы на столетия хватило зем¬
ному шару. Но уже шесть лет спустя в этой же стране
появляются новые герои-челюскинцы.
Все эти герои не отвечают представлениям, создан¬
ным буржуазией. Герои пролетариата очень просты и
обычны. Их героизм заключается только в том, что они
делают все, что нужно делать в решительный момент.
Да, это тот героизм, которому мы учимся, который
потребуется нам в решительную минуту.
[«Свет Праце» № 8,
август 1934 года.]

В МОСКВЕ НАЧАЛСЯ ПРИЗЫВ
В КРАСНУЮ АРМИЮ
Москва, 3 октября 1934 года.
В Москве начался призыв.
Вам представится знакомая картина: пасмурное утро,
серое помещение с голыми стенами и грудами сброшен¬
ного белья и одежды, нагие тела — худые или упитан¬
ные, вздрагивающие от холода и волнения, унылое на¬
строение (или «веселое» у тех, кто последовал девизу:
«Уходишь в армию из дома, так хлебни-ка, братец,
рома»), грубые циничные шуточки, потом казенная фи¬
зиономия врача, профессиональное ощупывание (скорей,
скорей придумай себе какую-нибудь болезнь!)—за три
минуты все готово и... «маленький человек, что же
дальше?» А что с тобой будет, когда ты демобили¬
зуешься? Эх, не хочется таскать для других каштаны
из огня!
Пасмурное утро действительно было и здесь, в Мо¬
скве. Уже наступила осень — то дождь, то туман, и все
время холодно. Но в остальном картина не совпадает.
Здесь уже речь идет о своих каштанах, если придержи¬
ваться этого сравнения, которое уже, собственно, не под¬
ходит, ибо это побольше, чем каштаны,— это новые
гиганты социалистической индустрии и колхозные поля,
это защита социализма, защита страны пролетариата.
И вот, призыв в Москве выглядит так.
В трамвае полным-полно, как всегда. Шум, возгласы,
смех, как всегда. Только сегодня больше обычного видно
юношеских лиц и звонче молодые голоса. Кондуктор
объявляет остановку. Молодежь выходит. От трамвайной
остановки до призывного пункта ведет аллея красных
флажков, так что осведомляться о том, как туда пройти,
10*
147

нет нужды: флажки приведут тебя прямо в призывную
комиссию. Но не спеши, если хочешь прочесть все пла¬
каты и лозунги на полотнищах, протянутых через улицу
и украсивших стены домов.
«Привет призывникам 1912 года рождения!»
Так выглядит сейчас почти вся Москва. Столица
приветствует трудящихся, которые идут служить делу
обороны (настоящей, а не мнимой) собственных инте¬
ресов.
В конце аллеи красных флажков рабочий клуб. Он
весь разукрашен портретами, фотоснимками. Здесь-то
и находится призывной пункт. В здании полно моло¬
дежи, но все это непохоже на «котлетную машинку»,
в массовом масштабе производящую новобранцев. Каж¬
дому призывнику уделено большое внимание, и процедура
приема его в армию продолжается очень долго.
Прежде чем тебя вызовут в комиссию, надо ждать.
Но призывники не скучают. Для них устроена здесь
библиотека и читальня, приготовлены различные газеты
и журналы. Не хочешь читать, можешь сыграть в шах¬
маты. Ах, все доски уже заняты? Тогда пройди пока
в соседнее помещение, там устроена большая выставка
наглядных материалов и фотоснимков по истории рус¬
ского пролетариата, Октябрьской революции, граждан¬
ской войны, о возникновении Красной Армии, о строи¬
тельстве социализма. Ты увидишь, как тяжело жилось
твоему отцу, как он сражался и за что сражался, и —
если ты этого еще не понимаешь — сможешь понять, что
дело, которое ты должен защищать,— это твое дело.
Если ты ударник, можешь полюбоваться на собственный
портрет, ибо здесь повсюду развешаны фотографии
молодых ударников, которые призываются в этом клубе.
Ты можешь, наконец, сыграть в волейбол или футбол
на отличной клубной площадке, можешь послушать кон¬
церт или потанцевать в других помещениях клуба, мо¬
жешь, если ты проголодался, зайти в буфет.
Потом настанет и твоя очередь.
Ты пройдешь комиссию, которая тебя зарегистрирует
и направит к врачам. (Не к одному врачу, а к врачам!)
Затем комиссия поинтересуется твоим образованием.
В царской армии на призывах когда-то бывало так:
/48

«Говорите по-французски?» — «Говорю»,— «Ну, так
пойдете чистить конюшни!» Для чего, в самом деле, цар¬
ской армии образованные солдаты? Чем сознательнее
и образованнее был солдат, тем он был бесполезнее
и опаснее, ибо тем легче он мог понят^, что своим
оружием защищает чужие интересы. А Красной
Армии нужны образованные, интеллигентные, способ¬
ные люди.
Чем толковее и культурнее каждый призывник, тем
он лучше, став красноармейцем, поймет свой долг.
Не следует забывать, что в мирное время Красная
Армия выполняет громадную культурную миссию, а в
случае войны культура воинов будет одним из мощных
родов ее оружия. Вот почему в советской призывной
комиссии проверяют степень грамотности призывников.
В сельских местностях и в отдаленных районах прове¬
ряют главным образом грамотность. В крупных городах
требования выше. Здесь грамотность разумеется сама
собой, и если призывник недостаточно грамотен, его по¬
сылают обратно на место работы. Там должны позабо¬
титься о том, чтобы молодой рабочий к определенному
сроку выучился читать и писать; только после этого его
снова посылают на призыв. От степени грамотности но¬
вобранца зависит, в каком роде войск он будет
служить.
Больше всего призывники стремятся, разумеется,
в авиацию. Многие из них уже сдали испытания на пи¬
лота или имеют значок парашютиста. Больше половины
всех призывников явилось со значками «ворошиловский
стрелок». Инструкторам стрелкового дела в армии с
ними придется не много работать, ибо такой зна¬
чок получают те, кто добился отличных результатов в
стрельбе.
Итак, ты призван. Решено, в каких войсках ты бу¬
дешь служить. Что дальше? Ты станешь красноармей¬
цем, а дома у тебя больная мать. Или ты сын малосе¬
мейного крестьянина, и в твоем лице семья теряет работ¬
ника, быть может, члена колхоза. Кто поможет матери,
кто поможет семье? Тебе не приходится тревожно думать
об этом и рыться в статьях закона, в которых ты плохо
разбираешься. Здесь же в клубе, в помещении призывной
149

комиссии, дежурит юрист со всеми кодексами и
справочниками, он даст тебе совет, объяснит все твои
права и права тех, на ком материально отразился твой
уход в армию. Закон рабочего государства заботится
о том, чтобы-ни один гражданин материально не постра¬
дал из-за того, что он будет выполнять высокий долг
воина Красной Армии.
И вот ты уже на призыве видишь, что рабочая армия,
рабочее государство это нечто совсем иное, чем армия
любой капиталистической страны.
[«Руде право», 9 октября 1937 года.
Под псевдонимом Е. Ф.]

СОВЕТ ОТЧИТЫВАЕТСЯ
Москва, 11 декабря 1934 года.
Петру Сергеевичу Перепелкину и Василию Фроловичу
Юркину из инструментального плохо спалось нынче
ночью. Оба были озабочены. Петр Сергеевич был встре¬
вожен, как поэт, который не может найти нужных слов,
а Василий Фролович беспокойно ворочался с боку на
бок, словно сквозь сон какой-то голос твердил ему:
«А ты что сделал?»
Петр Сергеевич Перепелкин и Василий Фролович
Юркин — депутаты Совета от избирателей своего за¬
вода, и им предстоит отчитываться по работе Совета.
Василий Фролович не совсем уверен, будут ли им до¬
вольны его избиратели. Вначале он взялся за работу,
«как зверь», но потом как-то охладел. Придет на засе¬
дание, посидит и уйдет. Московский совет сделал много,
об этом приятно говорить. Но что если избирателям
вздумается спросить: «А ты? Что ты сделал?» В том,
что они так спросят, нет никаких сомнений. Могут ли три
года работы извинить ничегонеделанье в четвертом году?
Нет, Юркин совсем не уверен, что избиратели одобрят
такую арифметику. А Перепелкин боится, сумеет ли он
рассказать обо всем. Сделано немало, но кто знает, хва¬
тит ли у него слов? А ему хотелось быть точным, чтобы
каждый знал, чтобы каждый, так же как он, Перепел¬
кин, взволнованно ощущал рост советской Москвы.
В заводском клубе сошлись обе смены. Это собрание,
на котором депутаты Совета, избранные заводом, будут
отчитываться о проделанной работе. В зале заняты все
места, люди теснятся в проходах и у стен, от трибуны
до самых окон, над которыми протянуто алое полотнище
151

с приветствием Моссовету. Товарищ со списком присут¬
ствующих не без труда проталкивается от дверей к столу
президиума:
— Присутствует 1113 избирателей.
Это значит избиратели активны:	из 1116 при¬
шло 1113. У Юркина слегка захватывает дыхание.
Его отчет — первый, Перепелкина — второй.
— Доклад о работе Московского совета за
1931—34 годы сделает товарищ Василий Фролович
Юркин.
Юркин говорит. Может быть, он выдающийся ора¬
тор? Нет, за него говорят факты. Весь Советский Союз
вырастает перед вами в цифрах строительства за четыре
года. Кузнецк, Магнитогорск, Беломорский канал, но¬
вые шахты Донбасса, колхозы. Из этого все приумно¬
жаемого богатства оратор выделяет часть и особо оста¬
навливается на ней. Это Москва.
1113 избирателей слушают внимательно и напря¬
женно, как Юркин повторяет отчет Моссовета. Происхо¬
дит это потому, что цифры плана и его выполнения
можно видеть по всей Москве—в витринах магазинов,
на плакатах и диаграммах, на улицах, на площадях, где
на открытом воздухе демонстрируются документальные
фильмы о строительстве столицы первой социалистиче¬
ской страны.
Сегодняшняя Москва — это огромный альбом диа¬
грамм. Проходя по улицам города, ты как бы перелисты¬
ваешь альбом. Глядя на эту величественную статистику,
растешь сам до невиданных размеров, ибо ты хозяин
всего этого.
Вот, например, московская промышленность — как
она выросла за четыре года работы Моссовета этого
созыва! По сравнению с 1930 годом она удвоилась, по
сравнению с 1913 стала больше в семь раз. Что скры¬
вается за этими цифрами? — «Шарикоподшипник»,
крупнейший в мире завод, «Калибр», первый советский
завод точных измерительных инструментов, гигантский
автомобильный завод, носящий имя товарища Сталина,
и десятки новых фабрик, построенных в Москве в те
годы, когда муниципалитеты всего мира решали только
одну проблему — как бы вычеркнуть из городского бюд¬
752

жета расходы на безработных и не быть после этого сме¬
тенными волной восстания.
Зажигаются и гаснут разноцветные лампочки.
Мы стоим перед целой галереей диаграмм. Стоим
долго. Цифры рассказывают о том, что мы каждый день
видим на улицах Москвы: о городском транспорте.
На протянутом через площадь экране демонстри¬
руется фильм о строительстве новой Москвы. Мы видим
нелепую громаду Сухаревой башни. Она торчит посреди
Сухаревки, ставя подножку транспорту, задерживая
движение трамваев, автобусов, легковых и грузовых
автомобилей. Взгляни на нее еще раз... проекционный
аппарат стрекочет в наполненном морозным инеем воз¬
духе... башня на экране валится, смешивается с туманом
на площади. Пыль обломков на экране, и вот мы уже
видим широкую Колхозную площадь, она появилась там,
где еще год назад Сухаревка сжимала людей, словно
западня. А вот еще одна бесформенная масса — Китай¬
городская стена. Это не стена, это вал, источающий
грязь минувших столетий, тьму, тесноту и недуги.
Взгляни на экран, и ты узнаешь вчерашнюю стену. Еще
несколько месяцев назад так неказиста была эта часть
Москвы. Но вот картина меняется. В кино возможны
всякие чудеса, однако действительность менялась, пожа¬
луй, не медленнее, чем кадры на экране.
Мы видим на экране, как рушится старая, купеческая
Москва и растет Москва новая, социалистическая. Ра¬
стет новый план нового города. Мы видим на нем гости¬
ницы, школы, бани и целые кварталы новых жилых
домов. Всюду, куда ни бросишь взор, видны плакаты
о двух гигантских стройках, которые начал Моссовет
этого созыва: строительство метро и строительство вели¬
чайшего в мире канала Волга — Москва.
Так отчитывается Московский совет.
Юркин закончил свой доклад. Это была отличная
речь о работе Московского совета. 1113 пар ладоней
рукоплещут Юркину. Вот что сделал их Совет! Их Со¬
вет — это значит они хозяева.
Довольный Юркин сходит с трибуны. Он озарен сла¬
вой великой стройки. Но на полпути он останавливается
и замирает.
/53

В зале поднялась рука, и спокойный голос осведо¬
мляется:
— Ладно, Василий Фролович. Ну, а ты что сделал?
Как наши наказы?
Спросили-таки!
Рукоплескания стихли. Великолепные итоги работы
Московского совета, изложенные Юркиным, одобрены.
Хорошо работал Московский совет. Но так ли работали
все его депутаты? Так ли работал Василий Фролович
Юркин, депутат от этих 1113 рабочих?
— Да, да, отчитайся и за себя, Василий Фролович.
Что ты сделал? Как выполнял наши наказы?
— О выполнении наказов скажет наш депутат в рай¬
совет товарищ Перепелкин,— объявляет председатель.
Юркин охотно уступает место Перепелкину, но не
успокаивается. Он знает, что ему придется признаться в
годе безделья, что ему не удастся скрыть этот год за
успехами всего Совета. Нет, нелегко быть депутатом
Совета. Всегда тебе могут сказать: ну-ка, отчитайся.
Тем временем выступает Перепелкин. Он боялся,
что не найдет слов, но слова пришли сами собой, и они
убедительны.
— Вы, товарищи, дали нам семьдесят три особых
наказа в дополнение к общим наказам нашему Совету.
Большинство из них выполнено. Два больших наказа
перенесены на следующий период. Рассудите, пожалуй¬
ста, правильно ли мы действовали.
Важнейший наказ — продлить трамвайную линию
до рабочего поселка — был выполнен летом 1932 года.
Рабочий поселок теперь связан с нашим заводом и цент¬
ром города...
Перепелкин с любовью говорит о новой трамвайной
линии. Забота о ней была его главным делом в Совете.
Он сидел в проектной комиссии, наладил тесный кон¬
такт с руководством дорожного строительства, мобили¬
зовал активистов своего завода и стал настоящим
вожаком в этом деле. При каждом из райсоветов Москвы
есть несколько тысяч таких добровольных активистов —
рабочих и работниц, домашних хозяек, служащих, учи¬
телей, студентов. Они работают в разных секциях рай¬
советов — в строительной, в финансовой, в секции «зе¬
754

леного строительства», ведающей разбивкой садов,
аллей и газонов. Они помогают управлять районом и
развивать его. Активисты — один из наиболее нагляд¬
ных примеров советской демократии. Рабочие, занятые
на производстве, студенты, которые не пропустят ни
одной лекции, продавщицы, которые ежедневно рабо¬
тают за прилавками магазинов,— все это в под¬
линном смысле слова народ, который принимает непо¬
средственное участие в работе Совета.
Перепелкин может гордиться. Среди лучших акти-
Еистов-ударников тридцать пять рабочих и работниц
его завода. Сейчас они сидят здесь в зале и слушают
отчет. Каждая из названных им цифр для них не только
арифметическая величина, но и живое дело.
— По вашему наказу,— напоминает Перепелкин,—
за четырехлетний период нашей работы в районе поса¬
жено сорок тысяч деревьев.
Великолепные цифры! Но слушателЯхМ здесь в зале
они говорят больше, чем тем, кто увидел бы в них лищь
цифры. Озеленение — это дело их рук, и они хорошо
знают эти деревья. Это они подробно разработали план
озеленения, точно определили места посадки молодых
лип, они превращали топкую площадку рабочего поселка
в цветущий сад. Сорок тысяч саженцев! Все рабочие
знают их: это те самые деревья, что в один прекрасный
день зазеленели на пути к заводам, те деревья, что два
года назад расцвели под окнами рабочих домов, на
участке, где раньше была непролазная грязь весной и
едкая пыль летом.
Кто, скажите, не стал бы с интересом и радостью
слушать отчет о работе, которая у него на глазах пре¬
вращала пустыри в сады, а нужду заменяла благосо¬
стоянием? Кто не станет с интересом и радостью слу¬
шать доклад о своей работе, о своей успешной работе?,
Последние слова Петра Сергеевича Перепелкина
были заглушены аплодисментами, и докладчик, энер¬
гичный, деловитый слесарь, смущенно краснеет. Вот
ведь все-таки нашлись слова!
Рабочие довольны Перепелкиным. Но остается еще
Юркин. Он снова поднимается на трибуну, долго пьет
нз стакана воду и наливает еще. Это для успокоения.
155

Во время речи Перепелкина он решился. Нельзя же, в
самом деле, обманывать товарищей.
— Я, товарищи, первый год работал по строитель¬
ству рабочих клубов. Работал, кажется, неплохо. Потом
мне были поручены детские ясли, мы привлекли широ¬
кий актив. Работа шла хорошо... А потом,- товарищи,
сам не знаю, как это вышло... переехал я на другую
квартиру... и как-то запустил дело... в общем, прямо
говоря, весь последний год ничего не делал. Вот и все,
товарищи...
Выступили двадцать восемь человек. Они дали
оценку работе Моссовета и райсовета. Говорили об
успехах. Говорили и о Юркине. Приняли во внимание
признание им своей ошибки. Но не забыли и о том, что
это серьезная ошибка. Ибо его вина велика: он запустил
работу, которая нужна для детей.
В своей резолюции собрание сурово осудило дезер¬
тирство Юркина с «детского фронта» и поручило но¬
вому созыву Совета устранить недостатки в этой
работе.
Василий Фролович Юркин возвращался с отчетного
собрания. Совесть его мучила. Было морозно. Проехал
трамвай. На подножке Юркин заметил двух мальчишек.
При виде этой картины Василию Фроловичу стало
совсем стыдно. Он прибавил шагу.
— Исправлю ошибку. Они правы. Надо исправить.
Стану активистом!
Все это похоже на «счастливый конец». Человеку,
привыкшему к порядкам капиталистической Европы,
слова Юркина, быть может, покажутся слишком «добро¬
детельными». В Советском Союзе эти слова звучат
вполне искренно. Василий Фролович станет активистом.
И в его лице райсовет получит активиста-ударника,
заботящегося о яслях и детских домах.
В Советском Союзе люди, видите ли, уже не такие,
каких вы знаете. Даже те, кто не выполняет своих за¬
даний, тоже здесь другие. У них у всех за плечами
семнадцать лет пролетарской революции.
[«Руде право»,
23 декабря 1934 года.]

НАД ГРОБОМ И. П. ПАВЛОВА
Москва, конец февраля 1936 года.
« Окончался Иван Петрович Павлов...»
Впервые эти слова прозвучали из громкоговорителя.
На улице.
Было раннее утро, люди спешили на работу. Но,
услышав эти слова, они замедлили шаг.
Умер Иван Петрович Павлов, великий и мудрый
ученый, которого знал и любил весь Советский Союз.
Этот ученый не замыкал свою науку в толстых томах
или в стенах лаборатории. Результаты его трудов дохо¬
дили до сознания рабочих и колхозников. Миллионы
простых людей не могли, конечно, вникнуть в ход его
исследований, они не могли пересказать содержания его
научных статей, но каждый из них понимал, что Иван
Петрович Павлов отнимает у природы великие тайны
человеческого организма, что он помогает человеку
познать самого себя и, следовательно, делает человека
более сильным.
Философы-идеалисты прикрывали свое неведение
загадочными теориями. Они делили человека на зримое
тело и незримую, непостижимую душу. Даже хорошие
физиологи зачастую принимали это идеалистическое
шарлатанство, потому что оно облегчало работу, давало
возможность не беспокоить себя вопросами, на которые
так трудно было найти ответ. Иван Петрович с первых
шагов своей многолетней научной деятельности работал
над разрешением именно этих сложнейших вопросов.
Десятилетиями производимые опыты над собаками рас¬
крыли ему физиологические законы «души». Он позна¬
вал их терпеливо и неутомимо, накапливал каждую
/57

крупицу знания, вел наблюдения не часами, а годами
для того, чтобы вывести не гипотезы, но законы.
И он открыл эти законы. Открыл и начал проверять
их на человеке, но смерть прервала его работу. Ему было
87 лет, но эта смерть была все-таки преждевременной.
То, что он начал делать для человечества, еще не завер¬
шено. Но фундамент заложен столь мощный и законы
научных построений утверждены на нем так прочно, они
так подкреплены фактами, что дело Павлова, несо¬
мненно, будет завершено.
Советские граждане знали и уважали Павлова и до
его смерти. Его пооктябрьская биография поучительна
с точки зрения его популярности и характерна для по¬
литического развития самого Ивана Петровича.
Задолго до революции физиологи всего мира знали
профессора Павлова. Его научные работы восхваляли,
но в неменьшей степени подвергали и нападкам.
В 1904 году Павлов был удостоен Нобелевской премии,
но это только усилило неприязнь к нему. Ибо буржуаз¬
ная наука не могла простить ему того, что он материа¬
лист. .
Это отражалось и на отношении к нему царского
правительства. Павлов был гениален, а главное, его
знали далеко за пределами страны, и это вынуждало
царское правительство признавать Павлова и даже раз¬
решить избрание его в Академию Наук (кстати говоря,
лишь через три года после присуждения ему Нобелев¬
ской премии) *. Но царское правительство ограничива¬
лось тем, что терпело Павлова. Это было все, чем оно
«помогало» его работе. Для своих великих опытов он
располагал лишь маленькой лабораторией, а финансо¬
вая база ее была такова, что он был вынужден обра¬
щаться за помощью к частным лицам; сам он жил очень
скромно, и его друзья потихоньку собирали средства,
чтобы поддержать гениального ученого.
Революция покончила с таким положением. Совет¬
ская власть создала Павлову совершеннейшие условия
для работы. Она изгнала нужду из его личной жизни.
1 И. П. Павлов (1849—1936) был избран в действительные
члены Российской Академии Наук в 1907 году. (Прим. ред.)
158

Она дала ему все необходимые средства для опытов.
Вместо старой, жалкой лаборатории Павлов получил
новую, идеально оборудованную, а потом. и целый науч¬
ный городок, состоявший из многих лабораторий и
институтов.
Павлов вначале настороженно отнесся к революции
и установлению диктатуры пролетариата. Но понемногу
он начал убеждаться, что расширение его научной ра¬
боты прямо и неразрывно связано с существованием
диктатуры пролетариата. И наконец он понял все. Он
понял, что его научная теория близка тем людям, кото¬
рые строят новый мир, что его дело может жить настоя¬
щей и полной жизнью только в этом новом мире.
Он не мог стать реакционером потому, что создавал
новую науку. И он сам начал сопоставлять, сам стал
указывать на разницу между тем, что было раньше, и
тем, что есть теперь. Он видел расцвет науки в Совет¬
ском Союзе и видел, как преследуют ученых в капита¬
листической Америке и в фашистской Германии.
Павлов понял и то, что в новом мире, в мире социа¬
лизма, наука не ограничена стенами лабораторий, что
ею живет весь народ. Встретясь с колхозниками своей
родной Рязани и услышав из их уст ясную и конкрет¬
ную оценку своих трудов, он встал и сказал:
«Раньше наука была оторвана от жизни, отчуждена
от населения. Сейчас я вижу нечто совсем иное: науку
ценит и уважает весь народ. Поднимаю бокал и пью за
единственное правительство в мире, которое смогло осу¬
ществить это,— за правительство моей страны».
Иван Петрович Павлов был советским человеком и
со всем авторитетом ученого заявил о своей любви к
правительству рабочих и крестьян прежде всего потому,
что в этом его убедила судьба собственной науки.
Умер великий и мудрый ученый, которого знали и
любили трудящиеся всего Советского Союза.
Но Иван Петрович умер в стране, где великие дела
никогда не умирают.
[«Руде право»,
8 марта 1936 года.]

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ВЕСНА
Ленинград в апреле 1936 года.
Идет Дождь и светит солнце.
Нева уже сбросила свой ледяной покров и теперь
поспешно уносит битый лед с Ладожского озера.
Наблюдатели не сводят глаз с измерительных при¬
боров, чтобы во-время подать тревожные сигналы о на¬
чинающемся наводнении.
Разведен первый невский мост, он пропускает вверх,
против течения первый буксирный пароход.
В витринах магазинов появились белые теннисные
майки, легкие пестрые материи; швейные фабрики и
мастерские спешат выполнить свои предмайские планы.
Дома обрастают лесами, а маляры подновляют
окраску фасадов, которая облупилась за зиму.
В порту загудела сирена, и первый пароход, нагру¬
женный лесом, вышел в дальнее плавание.
Наступила весна.
Далеко на юге, в Крыму или на Кавказе, люди хо¬
дят уже без пальто, белеют летние платья, распустились
розы и сирень, стоят в цвету фруктовые сады, палит
солнце.
Весна в Ленинграде—голубая, нежная и легкая,
как облако. Северная весна. Цветы еще не зацвели,
трава робко пробивается из земли и стелется низко,
потому что ждет еще снега, деревья голые, и люди, то¬
ропливо проходящие по улицам, только в полдень за¬
медляют шаги и распахивают свои шубы навстречу
весеннему ветру, в котором запах леса смешивается
с запахом моря.
Здесь весна такая.
160

И, вероятно, именно потому, что она такая скромная,
видишь ее всюду. Она не похожа на южную,— и все же
близка ей. Но она совсем, совсем другая, чем «там», за
границей, которая расположена так близко отсюда. Это
весна в стране вечной весны, в стране, где все постоянно
расцветает — и человек, и его дела.
В Крым и на Кавказское побережье Черного моря
уже съезжаются тысячи первых курортников со всех
концов Советского Союза. Начинается курортный сезон.
Пароходы и поезда высаживают приезжих в Сочи, в
Гаграх, в Сухуми; переполненные автобусы несутся по
романтическим извилистым дорогам от Симферополя и
Севастополя к Ялте, Мисхору, Алупке, Ливадии; для
персонала санаториев и домов отдыха уже начались
горячие-дни. Здесь не увидишь перед входом в ресторан
официанта, зевающего от вынужденного безделья и
безнадежно оглядывающего каждого прохожего: быть
может, тому захочется выпить хотя бы минеральной
воды. Здесь не увидишь на вокзалах и на пристанях
измученных агентов, готовых, чтобы доказать особые
преимущества «своего» отеля, употребить все свое кра¬
сноречие, но не использующих его, потому что поезда
приходят пустые, а пароходы пристают без пассажиров.
Здесь не увидишь отчаянного страха, прочно внушен¬
ного кризисом на всех курортах капиталистического
мира, «что вдруг сезон не удастся». Забота о том,
«чтобы сезон удался», здесь имеет совсем другой, ра¬
достный смысл: все хотят, чтобы всем приехавшим был
действительно предоставлен настоящий, приятный,
укрепляющий, культурный отдых. А в капиталистиче¬
ском мире это означает: лишь бы приехали.
Здесь приезжают. Потому что курортники здесь со¬
стоят не из нескольких сот капиталистов и нескольких
тысяч мелких буржуа, которые еще не так давно «могли
позволить себе» поездку на курорт, а теперь больше не
могут,— здешние курортники — это советские трудя¬
щиеся, которые приезжают сюда сотнями тысяч и кото¬
рые приезжали бы миллионами, если бы побережье
Черного моря могло всех вместить. Строятся новые
санатории, строятся новые дома отдыха, строятся но¬
вые курорты — мы растем, наша жизнь расцветает, нас
11 Ю. Фучик
161

миллионы хозяев Советского Союза, и все мы можем и все
хотим счастливо и красиво отдохнуть во время своего
отпуска!
Такова весна на юге!
Весна страны, цветущей круглый год.
И такая же весна и здесь, на севере.
Когда, засунув руки в карманы, ты прогуливаешься по
Невскому проспекту, ты чувствуешь Еесну даже в тот
момент, когда улицы окутаны густой пеленой мелкого мо¬
росящего дождя. Зайдя в какой-нибудь магазин или
ателье, которых здесь немало, ты поражаешься количеству
покупателей. Сколько радостных и возбужденных лиц,
в которых ты не можешь не узнать рабочих со «Скоро¬
хода» или «Красного треугольника». Сюда, на главную
улицу Ленинграда, в магазины перед революцией ходили
только дамы высшего света и жены отечественных и за¬
граничных фабрикантов! Как тут не почувствовать весну,
если ты знаешь, что во множестве стран «там», за грани¬
цей, на лицах миллионов жен рабочих в эту минуту появ¬
ляется радость только потому, что несколько месяцев
можно не думать об одежде и обуви, можно сбросить
ветхое зимнее пальто, можно не мерзнуть без него, знать,
что дети могут ходить босиком...
Один французский архитектор — видимо, потому, что
у него не было другой работы,— подсчитал, что через
двадцать лет от Парижа останутся одни развалины. Ре¬
зультаты его подсчетов, вероятно, слишком мрачны, но они
опираются на статистику, показывающую, что в Париже
не строят новых домов, старые не ремонтируют, и, таким
образом, с каждым годом жилой фонд города уменьшается
на целых 5 процентов. Если ты пройдешь по какому-ни¬
будь городу капиталистической Европы, можешь вспом¬
нить об этой статистике. Ты всюду увидишь дома, при¬
шедшие в ветхость без ремонта, опустевшие строительные
площадки, выкопанные котлованы, которые в напрасном
ожидании дальнейшего строительства превратились в
свалки.
Об этом французском архитекторе, которому вместо
проектирования новых построек осталось только под¬
считывать грустные цифры, ты также вспомнишь в весен¬
нем Ленинграде. Вспомнишь потому, что увидишь полную
162

противоположность безнадежным' подсчетам архитектора.
Суровый влажный климат неблагоприятен здесь для по¬
строек и для их внешнего вида. Недружелюбие природы
возмещается здесь постоянной заботой. Едва только про¬
шли жестокие морозы, как в городе появились тысячи
строительных рабочих, и под их руками вырастают новые
дома, старые получают новые фасады, новое внутреннее
устройство, молодеют.
Весна. Весна, когда цветут дома.
И весна, когда цветет порт. Здесь, в Ленинградском
порту, не найдешь пароходного кладбища. Оно существует
в любом порту мира, в любом порту стоят на якоре мерт¬
вые суда, скрипят при последнем издыхании, ржавеют и
гниют, потому что для них нет работы. Советский порт
не знает мертвых кораблей. Балтийский судостроительный
завод спускает на воду новые океанские пароходы, водо¬
лазы Эпрона вылавливают в морских глубинах затонув¬
шие корабли, и верфи возвращают им жизнь. Черные,
белые и красные пароходные корпуса легко покачиваются
на волнах у мола, они нетерпеливо рвутся в открытое
море. Кругом кипит работа.
Ленинградский порт цветет радостной горячкой пер¬
вых весенних дней.
Вчера «Феликс Дзержинский» поднял якорь.
Он вышел в открытое море. Весь порт провожал его
долгим взглядом. Первый корабль в этом году.
Началась весна.
Еще долго развевался на мачте большой красный
флаг, посылая свой привет.
Красный.
И в желтизне южной весны и в голубой весне севера
это — цвет страны вечной весны.
[«Руде право»,
1 мая 1936 года.]
11*

САРАНЧА И РЕЛИГИЯ
Мы поднимались на Бурбулак, утопая в высокой жест¬
кой траве. Взобравшись на острый гребень, мы, осторожно
передвигаясь, стали подниматься выше по юго-западному
склону, на котором знойное солнце выжгло траву, но
подняло с земли горечавку и кусты диких желтых роз.
Солнце среднеазиатских степей и пустынь, отражаясь
в зеркале ледника Тянь-Шаня, с двух сторон атаковало
наше неприкрытое лицо и шею.
Вдруг все потемнело. Нами овладел панический страх
головокружения. Солнечный удар или, может быть, вне¬
запная боязнь высоты?
Нет, это не было головокружением. Туча, которая со¬
вершенно неожиданно закрыла голубое небо, прижала
нас вплотную к горам — и исчезла. Нам было несказанно
тяжело в ее тени. И когда она пролетела, мы почувство¬
вали себя, как чувствуют спасенные, которых извлекли из
глубины обвалившейся шахты.
Но затем» мы увидели, что это была даже не туча, а
миллионы марокканской саранчи, летящей из Афгани¬
стана через горы на пшеничные и хлопковые поля Кир¬
гизии и Казахстана.
Три недели спустя, проезжая на грузовой автомашине
по дороге, связывающей Фрунзе, столицу Киргизской рес¬
публики, с Алма-Ата, столицей Казахстана, мы испуга¬
лись, вероятно, уже потомков этого живого облака.
Тяжелая шестиколесная машина «Мерседес», преодо¬
левая изгибы лучшей в крае дороги, гордо именуемой
шоссе, взобралась на Курдай. Разрезав поток вечно ду¬
ющего здесь ветра, машина спустилась с плоскогорья по
164

такому каменистому пути, о котором потом мы вспоминали
целую неделю.
И вот здесь мы познакомились с саранчой вторично.
Бесконечной красной лентой опоясала она степь, и, когда
в это кольцо попал наш могучий грузовик, саранча, вы¬
соко подпрыгивая, била в лицо, запутывалась в наших
волосах, заползала в уши и не прекратила своих атак до
тех пор, пока мы не выбрались из ее потока.
Но это были только красные кобылки марокканской
саранчи. Для оказания им соответствующей встречи
здесь круглый год в каждом большом зерновом или хлоп¬
ковом колхозе находятся самолеты Осоавиахима.
Огромными страшными тучами летят старые кобылки-
матери и садятся на поля, сады, траву степей. Осторожно
обкусывают они самые молодые сочные всходы, обду¬
манно, разборчиво—не объедаются,— и кладут яйца.
Миллиарды их прилетают, и каждая кладет шесть или
восемь десятков яичек. Закладывает, их в землю и рас¬
стается с миром.
Через восемнадцать дней появляется потомство—и пир
саранчи начинается сначала. Молодая саранча не летит.
Она ползет по земле сплошной лавиной — и челюсти ее
работают. Авангард ее наталкивается на степную траву,
высокая степная трава склоняется, и там, где шествие са¬
ранчи кончается, видишь уже только глубоко разрытую
почву, в которой съедены даже корни трав.
Саранча — это страшный и отчаянный враг. Она ве¬
дет себя так, как будто бы получила приказ: взять во
что бы то ни стало рубеж. Устремляясь на него, она дви¬
жется ровной полосой все вперед и вперед. Раз принятое
направление уже не может быть никем изменено. Мы в»-
дели, как однажды полчища молодой саранчи наткнулись
на колею железной дороги.
Стоило саранче только немножко уклониться, и она
могла бы спокойно двигаться вдоль колеи. Но саранча не
знает отклонений. Все в том же направлении, под тем же
углом, пересекала она колею — и в этот день поезд из
Чимкента прибыл с двухчасовым опозданием. Миллионы
саранчи гибли, на рельсах образовалась маслянистая обо¬
лочка, которая в конце концов лишила поезд всякой воз¬
можности двигаться.
165

Так идет саранча и в своем неуклонном шествии уни¬
чтожает все побеги и даже корни, которые встречаются на
ее пути. Она движется волнами!. Схлынет одна — на смену
ей появляется другая, третья, четвертая и т. д.
Но сегодня среднеазиатские республики подготовлены
к нашествию саранчи. Там, где пролетит красное облако,
немедленно появляется быстрая тень самолета Осоавиа-
хима, несущего смерть этим маленьким, но чудовищным
вредителям — красной саранче.
В истории, которую мы расскажем, речь пойдет не о
марокканской саранче. Этот вид саранчи давно уже не
играет такой роли в урожае, какую в нашей истории так
удивительно сыграла желтая 1 саранча. Это будет история
о желтой саранче и ее союзе с муллами и ишанами, пред¬
ставителями магометанской церкви в Туркменистане.
Послушайте эту историю, как слушали ее мы в Таш¬
кенте, забывая вытирать пот, которым обливались, не¬
смотря на тень каштанов Старого города.
Ее рассказал нам работник ашхабадского областного
комитета коммунистической партии, молодой человек, ко¬
торый учился мыслить по трудам Ленина, а говорить —
еще у арабских сказочников:
«Год назад, второго мая 1929 года, начиналась в Таш¬
кенте среднеазиатская партийная конференция. Мы задер¬
жались немного в Ашхабаде. Именно первого мая Ашха¬
бад постигло землетрясение, которое, хотя и не принесло
больших разрушений, однако угрожало выполнению на¬
шего плана. Чтобы наверстать потерянное время, мы
уезжали в полночь на дрезине. Но до Ташкента мы так и
не доехали. В Самарканде нам передали телеграмму:
«Желтая саранча напала на Туркменистан!».
Желтая саранча в Туркменистане! — в этом было
что-то неправдоподобное. Сразу мы не поняли всего зна¬
чения этой телеграммы. Мы проявили больше любопыт¬
ства, чем тревоги: как могла попасть желтая саранча в
Туркменистан, как попала в Среднюю Азию? Никто не за¬
помнит, чтобы она когда-нибудь появлялась в наших краях.
Желтая саранча всегда держалась в районе Персид¬
ского залива, и только оттуда приходили к нам известия
1 Известна под названием «пустынной». (Прим, перге.)
166

о бедствиях, которые она там причиняла. Мы ее не знали,
и не могу сказать, чтобы нас могло порадовать знакомство
с ней, но первым нашим чувством все-таки было удивле¬
ние, а не тревога.
На конференции, конечно, нас и не ждали.
Было ясно, что наше место в такой момент — в Ашха¬
баде. Мы разослали несколько телеграмм, взяли с собой
трех лучших специалистов-энтомологов, которые случайно
оказались в Самарканде, и тотчас же отправились в об¬
ратный путь.
Под Мервом 1 мы наткнулись на авангард саранчи.
Огромная грязножелтая туча накрыла нас, и кругом, куда
только хватало глаз, была саранча. Мы ехали со
скоростью семидесяти километров в час, и два с полови¬
ной часа мы провели под этим страшным облаком.
Наше удивление сменилось ужасом. Мы были потря¬
сены.
Всю весну проводили мы посевную кампанию, выпол¬
нили повышенный план посева пшеницы и намного пере¬
выполнили план по хлопку. На равнинах Туркменистана
должна была заколоситься пшеница, и лучшие сорта
хлопка мы уже обещали текстильным фабрикам Союза.
Дикие степи мы превратили в обработанные поля, а на
орошенных лугах бегали уже выращенные нами первые
лошади. Дехкане принимали большое участие в нашей ра¬
боте, и их поля, впервые обработанные по новому методу,
обещали высокий урожай.
Мы были горды тем, что в соревновании между рес¬
публиками советский Туркменистан займет почетное ме¬
сто и сдаст государству хорошую продукцию. Это был
первый год нашей пятилетки.
А теперь на нас напал нежданней враг. Начав наступ¬
ление из района Персидского залива, он, не спускаясь,
пронесся над Ираном, пролетел над Афганистаном и со
стороны Кушки напал на наши поля. Мы видели уже
пшеницу, погубленную этими мелкими вредителями, и
нежные ростки хлопка, обкусанные их челюстями. В Аш¬
хабад приходили отчаянные известия. Саранча покрыла
1 Ныне — г. Мары. (Прим. ред.)
767

Мерв, покрыла все побережье Аму-Дарьи, проникла даже
до Бухары. Но мы не хотели сдаваться.
Мы верили, что победим желтую саранчу, так же как
победили некогда красную. Самолеты Осоавиахима и
Красной Армии взлетели над тучами саранчи. Саранча
прижималась к земле, но тотчас снова поднималась, как
бы издеваясь над ними. Несколько баллонов отравляю¬
щих газов было выпущено против свирепых агрессоров.
Полтора часа продолжалось наше ликование по поводу на¬
шей догадливости. Полтора часа — ни минуты больше —
лежала саранча, опьяненная газом, затем поднялась и по¬
летела дальше. Газ, который мог бы умертвить даже чело¬
века, саранчу привел только в хорошее настроение. Мы
попытались ее жечь. Израсходовали несколько цистерн ке¬
росина, уничтожили миллиарды саранчи, но наше смерто¬
носное наступление не дало ожидаемых результатов. Мы
мобилизовали все яды и отравляющие вещества. Со всех
сторон к нам съезжались энтомологи. Надежда сменялась
безнадежностью.
Все ясней выступал тот факт, что мы рискуем первым
годом нашей пятилетки.
А тут из нескольких писем мы узнали о втором враге.
Муллы и ишаны, столпы магометанской церкви, заявляли
магометанскому населению Туркменистана: «Верующие,
великий Аллах послал наказание на эту землю. Много
воды утекло в Аму-Дарье, много раз зеленело священное
дерево над храмом веры в древней Бухаре, и никогда еще
очи верующего в Туркменистане не видели желтых небес
и не слышали жалоб камней. Желтая саранча пала па
землю как гнев Аллаха. Почему, спрашивает пророк, вы
продали свою землю неверующим? Почему вы изменили
вере отцов своих ради исконных врагов наших? Великий
Аллах послал наказание на землю, которую вы выдали
большевикам...»
Письма были ясные и недвусмысленные. Магометан¬
ские муллы угрожали в них гражданам Туркменистана
страшными опустошениями, которые принесет саранча,
посланная Аллахом за то, что Туркменистан стал совет¬
ским. Письма, писанные арабской вязью, и устные пропо¬
веди требовали изгнания советских работников из Турк¬
менистана, ну, а если уж не изгнания, то, по крайней
168

мере, такой мелочи, как возвращения земли, которая
была конфискована у имущих и разделена между беззе¬
мельными. Муллы и ишаны грозили тем, кто пользуется
этой богом им данной землей, что саранча уничтожит у
них все — и урожай, и дом, и семью.
Аллах немилосерден, это было ясно, и если он когда-
нибудь и смягчится, то только не по отношению к боль¬
шевикам. Муллы и ишаны усердно старались оповес¬
тить всех о его всемогущей злобе.
Нужно было вести борьбу на два фронта. Муллы явно
были в союзе с саранчой, стараясь использовать народное
бедствие против Советов.
Слова мулл проникали в душу простых жителей,
взволнованных нашествием саранчи. Мы не могли долго
раздумывать. То, что в этот тяжелый момент делали ма¬
гометанские муллы, было прямым вредительством — и не¬
сколько мулл и ишанов оказались за решеткой.
Остальные, испугавшись решительности наших мер,
быстро изменили тактику. Они предполагали, что ущерб,
нанесенный саранчой, уже сам по себе достаточно подор¬
вет советскую власть. Поэтому они агитировали только
против борьбы с саранчой!
Чтобы спастись от саранчи, правоверный магометанин
должен, мол, покропить свои поля кровью овцы, которая
потом достанется мулле (кстати сказать, это делалось и
для спекуляции, чтобы затянуть мясной кризис), а уби¬
вать овец для другой цели, кроме как в жертву Аллаху,
ни один верующий не имеет права. Никто не должен за¬
бывать об этом законе веры. Следовательно, убивать са¬
ранчу запрещалось. Опять пришлось принять меры.
Тогда муллы и ишаны выдумали новое дело. Согласи¬
лись, что в исключительных случаях, особенно при за¬
щите, магометанин еще может убить,— однако, не больше
999 штук. Если он убьет больше, у него отсохнет рука
или он ослепнет.
Так! Миллиарды саранчи падают на поля верующих,
и ты, верующий, считай себе до 999. Это было издеватель¬
ством над всеми нашими стараниями.
Мы мобилизовали всех партийных работников, и в са¬
мое короткое время провели столько собраний, сколько не
проводили никогда, даже во время революции. Все
169

население Туркменистана должно было быть заинтересо¬
ванным в успешном! уничтожении саранчиГ Нам пришлось
убеждать население, завоевывать его на свою сторону.
Мы проводили эту информационную и агитационную
кампанию три дня. Наши специалисты, отказавшись от
всех существующих до сего времени средств борьбы с са¬
ранчой, придумали способ, который мог стать действен¬
ным. Этот новый способ исходил из поведения самой са¬
ранчи. Раз саранча идет, не сворачивая, все время вперед,
эту особенность саранчи можно использовать против нее.
По пути движения саранчи просто следует установить
препятствие, о которое бы она разбила голову. Просто!
Просто было только сказать. Но как это осуществить?
Однако идея появилась, и к концу того же дня она
была разработана. В конечном счете она сводилась к сле¬
дующему: по всей линии средней и отчасти нижней Аму-
Дарьи будут выкопаны канавы, перпендикулярно тому на¬
правлению, по которому будет двигаться саранча.
Но так как во многих местах саранча сумеет про¬
рваться, то следует выкопать три линии канав; та часть,
которой все же удалось бы перейти первые линии, была
бы остановлена во второй или третьей.
Для того чтобы осуществить весь этот гигантский
план защиты, нужно было выкопать более десяти тысяч
километров таких канав. А сколько месяцев у нас на это
было? Мы должны были вести расчет не на месяцы, даже
не на дни, а на часы. С того момента, когда у нас уже был
план, и до той самой минуты, когда молодая саранча вы¬
лезет из земли и окрепнет настолько, чтобы отправиться
в поход, оставалось всего 18 дней.
Что это означало? Это означало, что нужно тут же
мобилизовать все население на работу. «Все на рытье око¬
пов!»— так должен был звучать призыв. Мы знали, что
в капиталистической стране было бы просто утопией
выдвигать такой лозунг. И только там, где все население
принимает активное участие в управлении государством,
можно было это сделать. Короче говоря, в советском
Туркменистане можно было сделать то, о чем в капита¬
листическом государстве даже и не подумали бы.
Конечно, мы не вполне были уверены в успехе, так как
агитация мулл и ишанов, несмотря на все наши контрмеры,
170

могла оказать свое влияние на некоторую часть населения.
Произвести мобилизацию на такую работу, на какую мо¬
билизовали мы,— это был вопрос большого доверия. По¬
литического доверия советской власти.
— Видите, товарищ, что и саранча, и борьба против
нее — все это, в конце концов, политические вопросы.
Принялись мы за дело с огромным воодушевлением.
Это была уже не только борьба против саранчи, не только
борьба за первый год нашей пятилетки, это была борьба
за авторитет советской власти в Туркменистане.
В течение двух дней мы получали сообщения в наш
«генеральный штаб». Хорошие и плохие. Кое-где колеба¬
лись. Но огромное большинство населения через два дня
было на своих местах. В южной части вышли все, но все
равно людей нехватало. Там небольшая плотность насе¬
ления.
Мы послали туда из Ашхабада комиссию узнать, что
требуется.
11 мая ночью пришла телеграмма: «Нужно 2000 чело¬
век».
12 мая в 6 часов вечера на Ашхабадском вокзале
стояло 2300 рабочих, главным образом молодежь, гото¬
вых к отъезду. С некоторых заводов ушло до 20—25%
рабочих. Остальные рабочие обязались за время их отсут¬
ствия работать так, чтобы производительность завода не
пострадала.
И раньше чем саранча двинулась в путь, нам рапорто¬
вали: Все канавы выкопаны! Мы готовы. Готовы к
борьбе!
Две недели продолжалась эта борьба. Две недели
стояли все туркменские граждане у канав и делали свое
дело. Две недели лихорадочного боевого напряжения!
Через две недели, как и предполагали наши специали¬
сты, саранча начала подниматься и вскоре улетела с ог¬
ромными потерями. Отразив ее наступление, мы одновре¬
менно выдержали серьезное политическое испытание.
Хотите знать результаты в цифрах?
Вот в Персии и Афганистане, где не вели и не могли
вести борьбы против саранчи по нашему способу, она уни¬
чтожила 30—45% пшеницы и 70—100% хлопка. У нас, в
советском Туркменистане, хлопок пострадал только от
171

того, что во время борьбы с саранчой мы не могли посвя¬
щать ему достаточного внимания (это очень чувствитель¬
ное растение, требующее заботливого ухода), да и только
на 9,5%. А пшеница вообще не пострадала.
Наш первый год пятилетки был спасен!»
Работник ашхабадского областного комитета коммуни¬
стической партии закончил свой рассказ. Об одном только
он не сказал. Но об этом мы узнали сами. В результате
всей этой кампании не только поднялся авторитет совет¬
ской власти в Туркменистане, но и глубоко пал авторитет
мулл и ишанов как представителей религии. Ряд мечетей
их посетители переделали в клубы и кино. Тысячи турк¬
менских женщин снял» паранджи. Тысячи туркменских
граждан подали заявления о приеме в партию.
Говорили мы с одним из таких граждан о саранче и
враждебной агитации мулл и ишанов. Смеялся. Весело
смеялся, глядя на нас своим» умными глазами, и говорил:
«Ну, возможно, муллы и говорили правду, что Аллах по¬
слал на нас тяжелое наказание за то, что мы идем с боль¬
шевиками. Но большевики выиграли борьбу. Значит, они
сильнее, чем Аллах. И они не наказывают, а помогают.
И вот теперь я хочу идти не только рядом с большевиками,
а вместе с большевикам»».
Г«Творба»,
8 и 22 января 1931 года.]

НУРИННСА ГУЛЯМ
ЕДЕТ НА ОСЛЕ
Нуриниса Гулям и ее муж отправились на базар. Он
верхом на осле, она рядом с ним пешком.
Он верхом на осле, она рядом с ним пешком. Так было
всегда. Многое изменилось в судьбе женщины советского
Востока, упала перегородка между женской и мужской по¬
ловиной дома, свободно выглянуло лицо женщины из тем¬
ниц чадры и паранджи. Женщина появилась на фабриках,
на заводах, в учреждениях. Женщины стали свободными,
самостоятельными, равноправными, и труд их дал им ува¬
жение, которое у них отнимал когда-то ислам. Но один
старый обычай удержался. На базар муж ездит на осле,
на коне, на верблюде, а жена идет пешком.
Муж любил свою Нуринису и уважал ее. Это была
лучшая работница в колхозе, о ней говорили на собраниях
и писали в районной газете. Но уступить ей свое место
на осле—такая мысль ему никогда не приходила в голову.
Колхоз закончил работу на хлопковых полях. План
был значительно перевыполнен. В прошлом году так ра¬
ботала вся страна, и ее успехи следует оценить и отметить.
Лучшие люди должны были поделиться опытом. На со¬
вещание в Кремль колхоз послал Нуринису. Она верну¬
лась через месяц, но раньше, чем она приехала, до колхоза
донеслась весть, что Нуриниса говорила со Сталиным и
была награждена орденом.
С раннего утра, облачась в праздничный халат, ходил
муж Нуринисы около станции и ждал. Когда же запылен¬
ный поезд остановился и Нуриниса вышла из вагона, муж
взял ее за руку, молча и торжественно провел ее по пер¬
рону и на площади перед вокзалом посадил на разукра¬
шенного осла. Сам он пошел рядом, серьезный и гордый.
773

Он выбирал самые людные места. Прошел весь киш¬
лак и дошел до базара. Удивленные жители останавлива¬
лись и провожали долгим взглядом процессию. Это было
невероятно, непривычно: едущая жена и идущий муж.
Когда же Нуриниса соскочила с осла и взяла под руку
своего мужа — что было не менее удивительным1, потому
что так здесь ходят только молодые влюбленные,— то они
вдруг поняли, что это было вовсе не праздничное исклю¬
чение, а означало, что Гулям! победил свой последний
предрассудок, последний старый обычай, который напоми¬
нал старое прошлое восточной женщины-рабыни.
И правда, этот день был праздничным в колхозе не
только потому, что вернулась Нуриниса, но также и по¬
тому, что Гулям подал такой пример.
Веселое лицо Нуринисы выглядывает из моей записной
книжки среднеазиатских путешествий. Полное, круглое,
загорелое лицо. Широкие черные брови у самой перено¬
сицы соединяются жирной линией сажи. Это дань мест¬
ному кокетству.
Переворачиваешь страницу записной книжки. Новое
лицо. Среднеазиатская записная книжка — это альбом
женских портретов. Не случайно, что тебе удалось собрать
здесь столько заметок именно о судьбах женщин. Судьба
женщин еще более удивительна, чем судьба мужчин. Уз¬
бекские, таджикские, туркменские мужчины были рабами
русских капиталистов и> царских колониальных сановни-
нов. Узбекские, таджикские, туркменские женщины были
рабынями этих рабов. Сколько исторических событий
должно было произойти в их жизни, если сегодня они яв¬
ляются одинаково свободными, равноправными граж¬
данами своих советских республик, как и их мужья.
Веселая история с Нуринисой и ее мужем — это ма¬
жорный аккорд в измененной женской судьбе, это уже
только отстранение маленького камешка с дороги восточ¬
ной женщины, с дороги, на которой в течение целых ве¬
ков стояли непроходимые препятствия.
И многие женские портреты из моей записной книжки
еще напоминают дни, так неправдоподобно близкие, когда
эти препятствия еще существовали.
[«Руде право»,
20 марта 1936 года.]
774

НА ПЯНДЖЕ, КОГДА СТЕМНЕЕТ
Рано утром на том берегу показались мужчина и жен¬
щина. Мы наблюдали их в бинокль.
За рекой лежала пустынная долина Афганистана, го¬
лубой туман продолжал ее в бесконечность, и вершины
Гиндукуша повисли как-то неестественно и фантастически
над ней.
Мужчина опустил на воду кожаные меха, усадил в них
женщину и затем, умело определяя направление и налегая
на длинное весло, пустил лодку по быстрому течению реки
прямо к пограничному пункту. Это был опытный перевоз¬
чик. Он ловко пристал и соскочил на советский берег. Чут¬
кий пес напряг слух и тихонько заскулил. Пограничник,
не повернув головы, погладил собаку и продолжал насто¬
роженно и внимательно наблюдать. И не он один следил
за неизвестным гостем «оттуда». Вероятно, гость это по¬
чувствовал. Его движения стали уже не столь свободными.
Он оставил женщину на берегу и осторожно пошел. Через
каждые пять-шесть шагов он останавливался и осматри¬
вался, как бы ожидая нападения или помощи.
Ему предстояло пройти утомительный километр вяз¬
кой глины и камней — летнее русло Пянджа (когда таят
снега на Памире, узкая и светлая полоска реки превра¬
щается в мутное озеро).
Вскоре он скрылся под обрывистым берегом, образо¬
ванным летним разливом реки, и мы не могли видеть, как
он карабкается по глиняному склону. Но через минуту его
голова появилась над обрывом, прямо перед нами. Он под¬
тянулся на руках, прыгнул на твердую почву и стряхнул
глину с рваного халата.
175

Незнакомец перестал оглядываться и прибавил шагу.
Когда он приблизился, из укрытия выступил погра¬
ничник. Незнакомец положил руку на сердце и низко по¬
клонился. Из-под халата показалась загорелая грудь,
не прикрытая рубашкой. Мы подошли к нему.
— Эмигрант? — спросил начальник, а пограничник-
таджик перевел его слова длинной и певучей фразой. Не¬
знакомец громко щелкнул языком и завертел -головой:
«Нет». Минутку подождал, но когда увидел, что дальней¬
ших вопросов не последует, принялся рассказывать. Гово¬
рил он быстро, преодолевая смущение, и часто указывал
вниз на берег, где лежала закутанная женщина.
— Просит	врача,— перевел	пограничник,— для
жены,— прибавил он, и начальник понимающе кивнул го¬
ловой.
Врач приехал после обеда. В это время мы отсутство¬
вали и вернулись только к самому вечеру, когда со всеми
очаровательными эффектами декабрьского лета заходило
солнце, и гости из Афганистана были уже маленькой
темной точкой, видневшейся вдали на другом берегу.
— Ну в чем дело? — спросил начальник, с шумом
снимая запыленные сапоги.
— Так, его жена... родить не могла.
— Ну, и как же обошлось?
— Ничего, все в порядке. Небольшая операция...
крикнуть даже не успела. Но скандал был, как всегда...
Он привез ковер и ни за что на свете не хотел его брать
обратно... Мы насильно бросили его в бурдюк, когда они
уже отъезжали от берега... Думаю, что обиделся...
— Обиделся,— подтвердил начальник лаконично,—
обиделся. Чудаки!
Над Ошем возвышается гора Тахт-и-Сулейман — трон
Соломона. На ее вершине сверкает на солнце большой ка¬
мень, гладкий как зеркало. Вглядись в это зеркало, ты
увидишь прошлое, еще совсем недавнее, но более страш¬
ное, чем сказка о драконе, который приполз с вершины
противоположного Таш-Ата и проглотил все войско Алек¬
сандра Македонского.
Тахт-и-Сулейман поглотил больше жизней, чем может
придумать рассказчик старых легенд. Тахт-и-Сулейман
подрывал в течение нескольких столетий здоровье наро¬
776

дов Средней Азии. Это было доходное предприятие маго¬
метанских монахов, и его печальную славу разносили
одиночные путники и целые караваны в далекие края.
Видишь отражение этой печальной славы в каменном
зеркале.
Люди идут пешком из Ферганской долины, меланхо¬
лически покачиваются на верблюдах, следуя из Хивы или
Карсакпая, приезжают из Киргизии на конях, спешащих
мелкой рысцой, караваном тянутся по горным тропам Па¬
мира, переходят границы из Син-Цзяна, из Индии, из
Афганистана — и Тахт-и-Сулейман их конечная цель.
Это все больные, все они хотят излечиться, всем им
«духовные хранители гор» обещают здоровье. За овцу у
тебя перестанет болеть голова, за три овцы вернешься
домой без ревматизма, за верблюда слепой прозреет.
Нужно только просунуть голову в отверстие скалы, бла¬
гословленное пророком Соломоном, или положить боль¬
ную ногу в вымоину, которая приносит облегчение, или
обмыть глаза каплей воды, стекающей со стен Соломоно¬
вой пещеры, как сразу излечишься.
На все болезни есть отверстия в троне Соломона. Но
самая громкая его слава — каменное зеркало! помогает от
бесплодия.
Теперь Тахт-и-Сулейман опустел. Только ветер иногда
зашелестит старыми поблекшими плакатами антирели¬
гиозной пропаганды, которые не нуждаются более в об¬
новлении, и поднятый прах времен засыпает два углуб¬
ления, которые проделал своими коленями в скале моля¬
щийся пророк Соломон.
Иногда на вершину поднимается экскурсия любозна¬
тельных безбожников. Изумятся и уйдут в прекрасном
расположении духа, как посетители музея, которым дове¬
лось увидеть бронтозавра. Когда-то было страшно, но те¬
перь стало смешно. И это все.
Больше не идут сюда паломники, чтобы избавиться от
своих болезней. Революция сократила для них путь к здо¬
ровью. Для больных из Хивы и Карсакпая, из Киргизии
или Ферганской долины возникли десятки новых больниц,
в них живые «пророки» в белых халатах лечат без чудо¬
действенных камней и без вымоин в скалах и главное не
требуют за лечение ни овец, ни верблюдов.
1 2 ю. Фу^ИВЕ
177

Однако власть этих людей над болезнями гораздо
сильнее власти тахт-и-сулеймановских мулл над здо¬
ровьем. Завидя этих людей, трахома убегает из глаз, си¬
филис вымирает; здоровые женщины теперь родят здоро¬
вых детей в белых и чистых родильных домдх.
Конец тебе пришел, трон Соломона. Твоя слава уже
никогда не вернется. На этой высокой горе ты глубоко
погребен вместе с проклятым прошлым.
Но... за границами СССР, в Афганистане, не было ре¬
волюции, которая возвратила бы людям здоровье. Прой¬
дешь 100 километров и не найдешь ни врача, ни боль¬
ницы. Сифилис здесь плодородней хлопка. Трахома
крепко сидит под веками, а женщины здесь страдают от
бесплодия и хронических наследственных болезней.
Муллы знают заклинания и готовят отвары из трав и по¬
мета, но, если они не помогают, надежды больше нет.
На горе Соломона давно уже было прикрыто доходное
предприятие вместе с его богатыми владельцами, когда
группа больных из Афганистана впервые наткнулась на
советских пограничников. Больные не растерялись, они
были подготовлены к встрече со стражей. Стража стояла
здесь и при царе. Офицеры брали с них большие взятки
и, когда взятки оказывались достаточно солидными, за¬
крывали глаза на весь караван. Такую пограничную
стражу паломники хорошо знали и ко встрече с ней были
соответственно подготовлены.
И вдруг теперь на границах стоят совсем другие
люди. Они никого не бьют, но очень страшно смотрят,
когда им предлагаешь овцу или ковер. Привезли золото —
тоже не берут. И ни за какие деньги не пропускают на
Тахт-и-Сулейман. Да еще подрывают у тебя веру в его
чудодейственную силу.
Среди больных афганцев был человек с язвой на руке.
Он проехал 300 километров на ишаке, чтобы найти облег¬
чение у Соломона. Теперь он лежал здесь на пограничном
пункте, а температура у него все повышалась. К вечеру он
уже только стонал и выкрикивал в беспамятстве невразу¬
мительные слова.
Задержанные афганцы молча стояли вокруг больного
и осуждающе смотрели на пограничников, как на винов¬
ников его смерти. На погранпункте стало как-то печально,
778

неприятно, чуждо. Начальник звонил на соседние пункты.
Просил врача. Но было лето, и врачи проводили большую
противомалярийную кампанию. На конях и в изношен¬
ных машинах ездили они по бездорожью и среди тростни¬
ков, оказывая повсюду медицинскую помощь. Только
ночью зашумел около погранпункта мотор и из машины
вышел сонный с покрасневшими глазами мужчина. В са¬
моваре вскипятили воду, и врач приступил к операции.
С этого началось.
В Афганистан больные возвращались уже после
осмотра врача, сжимая под халатами бутылки с миксту¬
рами и коробочки с порошками. Возвращались со смешан¬
ным чувством благодарности и в то же время оскорбле¬
ния. Ни врач, ни пограничники не приняли их даров.
А если вы знаете Восток, то должны знать и то, что это—
жестокое оскорбление. Больные привезли в свои кишлаки
волнующие вести. Рассказали о том, что Тахт-и-Сулейман
утратил свою чудодейственную силу, и о том, что за Пян-
джем живут люди, которые возвратили жизнь умираю¬
щему Джелалу и зрение слепнущему Касиму.
Муллы тщетно замалчивали эти новости и напрасно
угрожали местью Аллаха тем, кто их распространял. Бес¬
проволочный телеграф молвы далеко разносил волнующие
сведения.
На противоположном! берегу Пянджа чаще стали по¬
являться люди, которые спускали бурдюки в быстрые
воды и переезжали через границу, не боясь показаться
советским пограничникам.
— Просят врача,— переводили таджикские переводчи¬
ки!, и врачи, осматривая больных, давали им лекарства.
Недавно приехал растолстевший судья из одного аф-
ганистанского городка. Приехал он с целым караваном,
нагруженным коврами, позолоченными шкатулками и со¬
судами с редкими благовонными маслами. Судья жало¬
вался на желудок, высовывал язык и заботливо поглажи¬
вал грудь. Врач осматривал, выслушивал, но болезни не
находиХ. «Мнимый больной» в афганской интерпретации
собрался было уже в обратный путь, как вдруг решился
показать врачу «по секрету» еще одно место, которое его
волновало. Осмотр был коротким, сифилис — ярко выра¬
женным.
12*
179

Пограничники не приняли от судьи ни его ковров, ни
позолоченных шкатулок, ни редких масел. Однако это ему
не помешало по возвращении домой наложить на свой
район новый налог, подслащенный объяснением, что, мол,
лечение «там» стоило ему больших денег.
Муллы, которые играют на Востоке роль буржуазных
журналистов Запада, старались использовать волнения,
вызванные новым налогом, для уничтожения притягатель¬
ного авторитета Советов. Но слава советских границ, не¬
смотря на эту ложь, росла еще больше. Ведь ты¬
сячи афганских дехкан знали, что советские погра¬
ничники не принимали даров, и, хотя, по их обычаям, это
было оскорблением, они все же начали справедливо оцени¬
вать этот принцип.
Вчера вв сегодня, ежедневно приходят больные с аф¬
ганской стороны. Районы медицинского обслуживания
расположены по обоим берегам Пянджа.
— Кундгузовский	главврач,— улыбаясь представ¬
ляется доктор, никогда не видевший Кундгуза.
— А я аптекарь,— смеется начальник,— отсчитываю
капли и развешиваю порошки, согласно предписанию
врача, и с успехом сам лечу после укусов скорпиона. Же¬
лаете удостовериться?
Нет не хочу. Я смотрю на этих загорелых мужчин в
пограничной форме и знаю, что они внушают панический
ужас каждому, кто с недобрым намерением пытается об¬
мануть их бдительность. Я весело смеюсь вместе с ними,
когда вижу их победителями в белых халатах врачей, раз¬
дающими хинин вместо убивающего свинца и сеющими
жизнь вместо смерти. Армия мира.
Если хочешь полнее почувствовать человеческую глу¬
бину этих слов, переплыви Пяндж в качестве больного,
ищущего помощи. (Но не рассчитывай на чуткость, если
ты пересечешь Пяндж как враг.)
— Вы не только защитники советских границ, но и
заботливые исцелители афганских больных,— высказал я
свое мнение, когда вечером мы вернулись к этому разго¬
вору.
Мы еще долго смеялись и шутили, пока совсем не
стемнело на берегах Пянджа.
780

О многом можно говорить в одиноком пограничном
пункте на берегу Пянджа, когда стемнеет. Прибрежный
камыш оживает таинственным шелестом. Джунгли.
Пугливый джейран сходит с покрытых сочной травой
холмов напиться к реке. Сквозь кусты, между низки»
тополями, как танк, с грохотом переваливается дикий ка¬
бан. Дикие гуси испуганно просыпаются, вылетают из за¬
рослей и снова засыпают, укачиваемые потоком. Я их уже
знаю и любовался ими еще там, далеко на севере, когда
осенью они тянулись к югу, посмеиваясь над людьми,
ожидавшими зимы. Мне хотелось тогда узнать, куда стре¬
мятся эти гусиные стаи, я мечтал об их неизвестном зимнем
рае. И теперь я здесь, вместе с ними. Пяндж — их цель.
У берега стоя спят спокойные пеликаны. Длинная яще¬
рица ползет в траве, издавая тревожные звуки, которые, в
свою очередь, пугают других. Коварный леопард дугой
изгибает спину, и где-то в тростнике светятся глаза
тигра...
Обо всем этом можно рассказывать в одиноком по-
гранпункте на берегу Пянджа, когда стемнеет. Можно рас¬
сказывать о многих подлинных происшествиях, которые
звучат, как экзотическая легенда. Можно, затаив дыхание,
слушать веселый анекдот, о невинной ящерице, которая
испугала чуткого пограничника. Можно смеяться, как над
историей барона Мюнхаузена, над рассказом молодого
человека, некогда скакавшего на взбесившемся коне, кото¬
рого сзади пожирает тигр. Но у молодого рассказчика с
той поры совершенно белые волосы. Можно пугаться
джунглей и смеяться над ними — все равно не узнаешь,
где кончается правда и начинается серия охотничьих анек¬
дотов.
Но можно рассказывать и о человеческих глазах, на¬
пряженно устремленных из камышей на Пяндже, когда
стемнеет. Рассказы о пограничной службе, о шпионах, пы¬
тающихся перейти границу, об убитом врагами погранич¬
нике, о людях, которые когда-то убежали, а теперь с по¬
каянием возвращаются, потому что «там» не могут
больше жить.
Можно также вспомнить далекие походы гражданской
войны, когда консервные банки, наполненные порохом, на¬
зывались ручными гранатами, а открытая платформа с
181

барьером из мешков с хлопком — бронепоездом. Можно
рассказывать о боях с басмачами, о которых еще никто не
забыл, о встрече с Ибрагим-беком, о конце Хурам-бека.
Здесь уже все будет правдой и никогда не начнется серия
анекдотов, потому что на груди рассказчиков горят совет¬
ские ордена, подтверждающие правдивость рассказов.
Но сегодня вечером мы не говорим ни о джунглях, ни
о шпионах, ни о басмачах. Сегодня мы говорим о мужчине
и женщине, показавшихся рано утром на том берегу и пе¬
реплывших Пяндж, чтобы обрести здоровье у советских
пограничников. Сегодня мы говорили о жизни в Совет¬
ском Союзе, о жизни, сияние которой видно далеко за
пределами страны социализма.
[Руде право»,
1 марта 1936 года.]

РАССКАЗ ПОЛКОВНИКА БОБУНОВА
О ЗАТМЕНИИ ЛУНЫ
— жасскажу вам,— сказал полковник Бобунов,—
как я построил телеграф в Кала-и-Хумб. Было у нас
тогда горячее времечко. Восстание Осипова в Ташкенте,
мятеж туркменского Джунаид-хана, поход Ибрагим-бека...
А когда мы решили, что все уже обошлось, что теперь
мы немного поваляемся на солнышке или поедем домой,
пришла весть, что в Дарвазе вспыхнул бунт и наш
гарнизон в Кала-и-Хумб осажден в глинобитной кре¬
пости.
Мы кинулись на выручку. Многие из нас были родом
из степных да равнинных мест, горы мы увидели здесь
впервые в жизни и глядели на них с почтением. Но до¬
браться в Кала-и-Хумб оказалось потруднее, чем глазеть
на горный пейзаж. Кто бы поверил, что люди могут про¬
бираться по таким дорогам: висит она над пропастью, как
балкон, где-то там внизу ревет водопад, а по утрам, когда
опускается иней, эта дорога — настоящий каток, только
не из приятных. С одной стороны у тебя обрыв, с дру¬
гой — круча. Иной раз я даже закрывал глаза. Конь ведь
соображает, куда идти, а я... зачем мне смотреть на
все это?
Каждый час был дорог, а Гишунский перевал нас
задержал. Четыре тысячи двести метров. И снег. Кони
в нем утопали по шею. Мы уж думали, что не выберемся
оттуда, но потом, вспомнив, как некогда у стен Тамер¬
лана мы вытаскивали орудия из грязи, сняли шинели,
расстелили их на снегу, и кони пошли по ним до самого
перевала, а потом вниз. Вид у нас после этого был нека¬
зистый.
133

Это задержало нас почти на сутки, но все-таки мы
подоспели во-время: наши еще держались. Когда мы по¬
явились в Кала-и-Хумб, басмачи пустились наутек. Мы
их не преследовали. Такое было время: тогда против нас
было больше несознательных друзей, чем сознательных
врагов. Надо было убеждать людей, а не истреблять их.
Но кто был у басмачей в вожаках, это мы выяснили.
Оказалось, Махамадул-бек. Ну, конечно, бек! А был
председателем ревкома! В те времена это был их метод:
не воевать с Советами, а пролезать в Советы. Это было
удобнее и эффективнее. Можете себе представить, что это
были за Советы, которые возглавлял бек, как в Кала-и-
Хумб, или магометанский ишан, как в Гарме.
Я получил приказ остаться в Кала-и-Хумб. Около нас
протекал Пяндж, невдалеке виднелся Афганистан, а горы
были близко, прямо нависли над нами. Мы не бездель¬
ничали, но, признаюсь вам, я стал скучать и в часы досуга,
от нечего делать, начал читать «Астрономический вест-
вик», попавший к нам неисповедимыми путями.
Вы, вероятно, знаете астрономию, а для меня она
была откровением. До революции я работал подручным
кузнеца, а после революции носился по фронтам граж¬
данской войны... Где уж тут было заниматься небесными
светилами! И вот я читаю, что звезда Бетельгейзе из
созвездия Ориона в тридцать миллионов раз больше
солнца и что мы видим свет звезд, которые потухли
тысячи лет назад. Сперва я не в силах был уразуметь все
это. Но журнал лежал около меня месяцами, а других
книг не было.
Было это в 1924 году. К концу лета ко мне прибыл
связной с приказом: подготовиться к зиме и провести
телеграфную линию длиной в несколько километров до
соединения с главной магистралью.
Это было не так просто, как может показаться. Без
помощи населения нечего было и думать о выполнении
приказа, а помощь... в ней-то и была загвоздка.
Большинство моих людей — рабочие из средней Рос¬
сии. Местных кадров у нас тогда еще не было, и это чер¬
товски затрудняло советизацию района. Муллы спекули¬
ровали на старой ненависти памирцев к русскому царизму,
из кожи лезли вон, чтобы убедить жителей, что «русский
184

есть русский», что он «приходит, чтобы обокрасть тебя».
Мы упорно и, кажется, немного наивно боролись с этой
агитацией, жили, как схимники, завоевывали любовь на¬
селения тем, что ничего от него не требовали. А вот те¬
перь придется потребовать. Потребовать хлеб, много
хлеба. Потребовать столбы для телеграфной линии, много
столбов. А лес здесь очень дорог.
Неделями я ломал голову над этой проблемой. Стоило
мне завести разговор о зимних запасах, как я встречал
недоверчивые взгляды. О телеграфе я уже и не заикался.
Но зима приближалась. Надо было действовать.
Вот тогда-то мне и пришла в голову одна идея.
Семнадцатого октября, вечером, я созвал к себе всех
мужчин из окрестных кишлаков. Люди приехали на ло¬
шадях и на ишаках, пришли пешком. Муллы явились все
как один. Я и на это рассчитывал.
Давно уже у моих пограничников не было столько
хлопот. Мы вытащили последний мешок риса, зарезали
последних баранов. Плов был жирный и острый, как по¬
лагается.
Мы уселись, скрестив ноги,— мой гарнизон и пятьсот
дарвазцев. Был чудесный, ясный вечер, прохладно, но не
холодно. Я улыбнулся про себя: Аллах помогает атеисту!
Именно такой вечер мне был нужен.
Я первым набрал себе горсть плова и начал есть.
Я знал, что дарвазцы придут, но знал и то, что они будут
недоверчивы к моему гостеприимству. Это было вполне
естественно. И вот я* первый показал пример.
За едой я изложил нашу просьбу. Коротко и вырази¬
тельно я сказал обо всем, сам удивляясь, как гладко это
у меня получилось.
Все смолкли. С той поры я не люблю, когда вокруг
меня молчит много людей. Мне захотелось быть в тысяче
километров отсюда, в оренбургской кузнице, где в руках
мастера грохочет кувалда, или на Гиссарском гребне, где
лай пулемета так противно отдавался в горах. Только бы
не эта тишина!
Потом все пошло, как я предполагал. Заговорил один,
другой, потом десять человек разом. Все, конечно, отка¬
зывались. Хлеба, мол, мало, деревьев в долине нет, гор¬
ные тропы уже занесло снегом. Я сразу мог определить,
185

откуда прозвучит очередное «нет». Оно всегда раздава¬
лось оттуда, где оидел один из мулл. Не он сам произно¬
сил это «нет», а кто-нибудь из сидевших около него. Так
и должно было быть.
Потом! выступил их главный оратор. Это был седобо¬
родый старик, который ел из одной миски со мной.
— Полой халата не закрыть солнца,— сказал он.—
Правда вышла на свет божий. Мудрый правду видит,
а глупый познает ее на своей спине. Чем вы лучше тех,
что были до вас? У желудка вы отнимаете пищу, у го¬
ловы — тень. Я стар и не боюсь смерти. Скажи, чем ты
грозишь нам, командир, чтобы получить то, что тебе надо?
Я встал. Оратор я все-таки не великий.
— Кто тебе сказал, отец, что я угрожаю? Кто тебе
сказал, что мы такие же, как те, кто был до нас? Твоя
седая борода — признак мудрости. Зачем же ты видишь
правду не своими глазами, а глазами безбородого юнца?
Я маленько переборщил: подбородок муллы-подстре¬
кателя был покрыт густой бородой. Но он был моложе
старика, хотя и называл его «сыном», и, упрекнув муллу
в юности, я тем самым уязвил служителя Аллаха.
Я заговорил о нуждах Дарваза, о нашей работе, о по¬
учениях муллы. Я сравнил настоящее и прошлое. Ведь
даже в Кала-и-Хумб многое изменилось: появился пер¬
вый клуб, аксакалы1 свободно собираются на сходы,
приехал первый учитель (правда, через полгода его нашли
за кишлаком с перерезанным горлом), люди начали жить
лучше, свободнее, чем прежде. Достижений, правда, еще
немного, но именно потому, что вам мешают лживые со¬
ветчики, которые хотят жить за счет вашего невежества.
— Мы, большевики, умнее,— закончил я,— и мы
больше знаем, чем ваши муллы.
Снова наступила тишина. На этот раз я понял ее
смысл: это была насмешка. Я взглянул на часы: девять
часов тридцать семь минут. Пора! Самым безразличным
тоном я заметил:
— Знают, например, ваши муллы, что сегодня ночью
луна исчезнет с неба?
1 Аксакал (туркм.)—почтенный, уважаемый человек, часто
староста, выборное лицо. (Прим. ред.)
186

Дарвазцы заволновались. Шопот прокатился до са¬
мых дальних рядов и вернулся назад, как прибой. Пять¬
сот лиц испуганно поднялись к небу, на котором висела
полная луна, потом люди сердито повернулись ко мне.
Многие встали с мест, кое-кто собрался уходить, другие
подошли ко мне.
— Лжешь!
Это сказал мулла, которого я назвал юнцом.
Я улыбнулся.
— Через двенадцать минут будет затмение луны.
А ты не знаешь этого? Как же ты после этого можешь
вести людей Дарваза по праведному пути?
— Лжешь! — повторил мулла, а я стал вслух отсчи¬
тывать минуты.
— Еще одиннадцать, еще десять, еще пять...
' Все дарвазцы вскочили с мест, переводя напряжен¬
ный взгляд с луны на меня и друг на друга.
Девять часов пятьдесят шесть минут.
Сейчас!
Я даже не смотрел вверх, уверенный, что затмение
уже началось. Я уже видел его в глазах дарвазских му¬
жей. В этих глазах был страх и немного любопытства.
Потом любопытства стало больше, а страх начал исчезать
и пропал совсем. Я не ожидал, что они так спокойно отне¬
сутся к затмению, и не без удивления посмотрел вверх.
Большая круглая луна весело плыла по небу и на¬
смешливо улыбалась мне!
Я перевел взгляд на толпу. Всюду я видел насмешливые
улыбки. Даже у моих бойцов были бессовестно веселые
лица, они с трудом сдерживались, чтобы не расхохотаться.
— Ну?—спросил меня «безбородый юнец».
Это было сигналом: смех из пятисот глоток прока¬
тился по двору. Он был слышен на весь Кала-и-Хумб.
Охваченный горечью поражения, я выскочил со двора
и вбежал в свою комнату. В бешенстве я развернул про¬
клятый астрономический журнал. Да, там так и было
сказано: «Затмение луны. Семнадцатого октября, в де¬
вять часов пятьдесят шесть минут вечера...»
Я проверил год. Правильно, 1924.
Я был глубоко разочарован, несчастен, подавлен. Так
вот она эта астрономия! Жульничество, а не наука! И как
187

я мог всему этому поверить? Разве может какая-то там
Бетельгейзе быть больше солнца! Разве можно видеть
звезды, которых уже нет?! Что за люди открыли и под¬
считали все это? Есть же еще буржуйские хвастуны, ко¬
торые преподносят нам такую брехню!
Но на обложке была обозначена Академия наук
СССР. Вы понимаете, советская академия! Не может же
советская академия врать! Но почему же тогда луна не
руководствуется астрономическим вестником нашей ака¬
демии?
Может быть, виноваты часы? Мои часы? Наверное,
они врут, наверняка отстают, а затмение еще будет! Нет,
ведь уже прошло больше получаса...
И все-таки виноваты были часы, вернее, я сам.
Сообразив, в чем дело, я выскочил во двор.
— Друзья! — воскликнул я.— Я ошибся на три часа!
Меня встретили довольно дружелюбным смехом. Я по¬
терял авторитет, стал нестрашен и поэтому перестал быть
ненавистен. Я стал посмешищем.
Я попытался объяснить ошибку.
— Три часа — это разница между московским и
здешним временем. У нас уже ночь, а в Москве еще
только заходит солнце... Я совсем забыл об этом... Уточ¬
няю: затмение будет в ноль часов пятьдесят шесть минут
по местному времени!
Меня выслушали только для того, чтобы посмеяться.
Все были довольны этим вечером, довольны тем, что не
сбылось мое предсказание, что я потерпел поражение и,
следовательно, не получу ни хлеба, ни столбов. Никто не
возразил против моей просьбы подождать еще три часа.
Только осторожные муллы расставили дозорных, опа¬
саясь какой-нибудь ловушки с моей стороны.
Дурачье! Я не готовил никакой ловушки. Я готовил
нечто большее: затмение луны!
Луна заливала толпу* серебристым светом, люди си¬
дели, весело беседуя, горели костры, звенели дутары1
и звучали протяжные напевы. Это был отличный вечер.
После полуночи музыка и песни стали вдруг затихать,
смех умолк, люди все чаще поглядывали на луну, и мой
Дутар — щипковый инструмент с двумя струнами. (Прим. ред.)
188

голос прозвучал на весь безмолвный двор, когда я стал
отсчитывать время.
— Остается две минуты...
Астрономический вестник, конечно, был прав. Я пере¬
стал считать минуты и сам не без волнения глядел, как
уменьшается луна, словно ее поедал невидимый и нена¬
сытный обжора.
Я недвижно стоял, чувствуя удовлетворение человека,
который предвидит события. Люди Bio дворе словно остол¬
бенели!. Они были похожи на изваяния. Потом1 они завол¬
новались, повернулись ко мне.
— Дьявол! — злобно крикнул мулла.— Колдун, отдай
нам луну!
Весь двор словно приготовился к прыжку, в руках
мелькнули ножи.
— Будь я колдуном,— громко сказал я,— я бы сде¬
лал так, чтобы ты тотчас весь почернел.
Мулла в испуге закрыл лицо руками. Видимо, он и
вправду почувствовал, что чернеет. Все в испуге смотрели
на него. Вот он опустил руки, и на лице его выразились
беспомощность и просьба о помощи. Он был неописуемо
смешон, этот мулла, ибо он... не почернел! Почему люди
так смешны, когда они зря боятся?
Памирские горцы не лишены чувства юмора...
Так начался мой триумф.
Я объявил о конце затмения и произнес большую речь
о вселенной. О луне я говорил так, словно прожил на
ней полжизни. Я и политрук изобразили солнечную си¬
стему: он был солнцем, а я землей. Один из красноар¬
мейцев «вращался» вокруг меня, изображая луну. Я го¬
ворил о световых годах и подозреваю, что путал мил¬
лионы и триллионы... Но это было не важно, ведь ни для
кого здесь световой год не имел практического значения.
Я знал наизусть почти весь «Астрономический вестник»
и пересказывал сейчас его содержание не из хвастовства,
а чтобы показать, как много знают люди.
Когда вселенная стала мне уже тесна, я вернулся на
землю и рассказывал все, что знал о нашем мире. Я гово¬
рил о бескрайних степях, о громадных заводах, о морях
и кораблях, об изобретениях, о которых когда-то читал,
об автомобилях и самолетах.
189

Я сложил к ногам моих дарвазцев всю славу мира,
как представлял ее себе я, оренбургский кузнец и коман¬
дир небольшого отряда пограничников в Кала-и-Хумб.
Меня понимали. Меня слушали с тем вниманием, из
которого рождается дружба.
Над гребнем гор забрезжила заря. И прежде чем со¬
всем рассвело, мы уже были друзьями. К этому времени
я говорил уже не о созвездиях на небосклоне, а о таких
понятных вещах, как хлеб и бревна для телеграфа.
Слава мира уже не была далека от нас, мы вместе
мечтали о том, как телеграф приблизит ее к нам.
Кала-и-Хумб будет связан со всем миром. Телеграф
расскажет нам обо всем. Даже о следующем затмении
луны!
Телеграфная линия была проложена еще до первых
снегов. Весной 1925 года она три. раза спасала Калани-
Хумб от внезапных налетов басмачей.
15 марта 1936 года.]

ДО СВИДАНИЯ, СССР!
Я придумал какой-то предлог для того, чтобы поехать
на вокзал через Арбат и по кольцу «Б». Вчера я попро¬
щался с московским метро, приласкал взглядом молодую
листву в Парке культуры и отдыха, пожал руку Красной
площади, но сюда, на Арбат, не успел заехать...
До свидания, Арбат!
До свидания, площадь Маяковского!
До свидания, улица Горького!
До свидания, Москва!
Поезд безжалостно набирает скорость.
За окном уже скрылся домик стрелочника, его сме¬
нило мелькнувшее на момент здание хлебозавода, вот
последний московский трамвай, последний московский
дом, последний лес Подмосковья, куда в хорошую погоду
ездят «на выходной». Все скрылось из вида. Можно бы
еще высунуться из окна и увидеть трубы новых заводов
или высокую антенну московской радиостанции. Но как
трудно, как трудно смотреть туда!
Из окна виден парашютист. Он качается под своим
парашютом между синим небосклоном и зеленой лужай¬
кой, словно кокетливая девушка под зонтиком, и машет
нам) рукой, желая счастливого пути.
До свидания, до свидания!
Трудно расставаться со всем этим даже ненадолго.
А ведь я еду к своим, к близким мне людям, которых
давно не видел, к тем, кого я люблю и кто будет рад ка¬
шей встрече. И ведь я не могу жить только радостями,
которые завоеваны другими... и... но что говорить —
трудно расставаться!
Я прожил в СССР почти два года и привык к совет¬
ской жизни, как человек привыкает к тому, в чем он
191

находит радость и во что он врос. Я приехал во время,
когда в повседневной жизни советских людей начали про¬
являться достижения первой и начала второй пятилетки.
Я приехал два года назад! Но как давно это было...
Не было ли это в прошлом столетии?
Как расцвело счастье советского человека за это время!
На глазах у меня менялись улицы, росли новые го¬
рода, богатели колхозы. Из сознания людей уходило
старое, приходили новые чувства. Все изменялось, все
росло и шло к лучшему. За эти два года здесь произо¬
шли исторические события, мечта превращалась в дей¬
ствительность. На глазах у меня росло то, за что у меня
на родине мы еще только боремся, то, о чем еще только
мечтаем*. На глазах у меня возникало бесклассовое социа¬
листическое общество, плоть и кровь социализма, действи¬
тельность, которую можно видеть, ощущать, дышать ею...
А теперь я должен расстаться со всем этим.
Когда шесть лет назад я впервые расставался с совет¬
ской страной, мне было тяжело потому, что я чувствовал,
что возвращаюсь на несколько лет назад. Теперь это еще
тяжелее. Я приобщился к социализму, я уже был граж¬
данином социалистической страны, а сейчас поезд увозит
меня на несколько десятилетий назад, из новой истории
в предисторическую эпоху.
До свидания, Можайск! Ты так близок к Москве,
когда мы едем туда. А сейчас мне тоскливо, что я уже
так далеко от нее.
До свидания, Вязьма!
Йо свидания, Смоленск!
вот мы уже на пограничной станции.
Мы обменялись рукопожатием с пограничником —
крепким рукопожатием,— и поезд отходит. Мы стоим на
площадке последнего вагона, рельсы бегут к последней со¬
ветской станции, последний советский часовой поворачива¬
ет голову вслед уходящему поезду, над головой у нас мель¬
кает арка с девизом пролетарской страны и исчезает вдали.
До свидания, Советский Союз!
[«Творба», 17 июля 1936 года.]
192

ПОД ЗНАМЕНЕМ
КОММУНИЗМА
I'—П1ТГ
uwuzecnue
СМйМбН
U Л U с ж о б км
13 Ю. Фучик

УВАЖАЙТЕ СВОЙ НАРОД
Прочел я в «Вечернем чешском слове» подзаголовки
статьи Рудольфа Кепки и живо согласился с hhmi, «На¬
пряжем все силы и волю, добьемся подъема! Мобилизуем
все силы и добрую волю для дела национального возрож¬
дения. Покажем, что мы можем и хотим жить!» — призы¬
вает Кепка.
Потом! я прочел и статью. Кепка в ней пишет, что
«маловерие сковало сейчас души людей и мешает им ви¬
деть перспективу лучших дней». Наши надежды, заявил
он, «разбиты вдребезги», «...боль заставляет людей упря¬
миться, толкает их к бессмысленным, бесцельным" актам
отчаяния», «...территориальные потери и все другие беды
двух месяцев непрерывной агонии» ведут нацию к «опас¬
ности нравственной катастрофы», мы «уже опять ведем
себя, как Швейки !, и это зловещий признак», «это багро¬
вый смех людей, в которых все умерло, которым никто не
дал надежды на то, что они будут жить завтра» и что, сле¬
довательно, заслуга партии «Национальное единство»2
уже в том, что она спасет нацию от морального упадка.
Вот уж нет! Я всей душой за подлинное националь¬
ное единство чешского народа, но с тем, что Кепка гово¬
рит о народе, я не могу согласиться и от имени многих
чехов хочу высказаться об этсш публично. Я понимаю,
1 Швейк — герой знаменитого произведения Ярослава Гашека
«Приключения бравого солдата Швейка». Швейк — собирательный
образ «маленького человека», который путем саботажа боролся с пра¬
вительственным аппаратом австро-венгерской монархии. (Прим. ред.)
2 «Национальное единство» — профашистская партия, создан¬
ная аграриями после мюнхенского предательства. (Прим, ред.)
13*
/95

что статья Кепки — это агитационное выступление за
партию «Национальное единство». Нельзя, однако, аги¬
тировать вразрез с интересами народа, это была бы пло¬
хая и опасная ему услуга.
Действительно ли таков сейчас чешский народ, похож
ли он хоть немного на мрачный образ, созданный Кеп¬
кой? Бог весть, в какой среде вращается Кепка, если он
видит вокруг себя моральный упадок, бессмысленные
акты отчаяния и неверия, да еще слышит какой-то «зло¬
вещий багровый смех»! Я знаю чешский народ, я живу
среди него уже многие годы, и мне известны его смех и
грусть, его радость и боль, надежда и вера. Разве мог он
не опечалиться, попав в такую катастрофу? Каким бес¬
чувственным назвали бы мы чеха, каким нечеловечески
равнодушньш к судьбе своего народа, если бы он не был
потрясен до глубины души всем тем, что у нас творится!
Но отчаяние? Но нравственная катастрофа? Неверие?
Нет, ничего подобного не вижу я в нашем народе.
Как раз наоборот! Не каждый народ смог бы пере¬
нести столь тяжелые удары, как наш, и не испытать при
этом глубокого потрясения своих моральных основ. Чеш¬
ский народ удручен потому, что его предали, но он не
сломлен. Он произносит горькие слова обвинения, но не
слова отчаяния. Он сохраняет дисциплину и при отступ¬
лении. Он не утратил мужества и надежд на лучшие вре¬
мена, а в нынешние тяжкие годы это высокие и достой¬
ные уважения качества. То, что чехам свойственны эти
качества, не означает, что наш народ особо одарен, что он
выше других народов. Совсем не это я хочу сказать! Чехи
проявляют ныне столь высокие качества потому, что у
Чехии очень своеобразная история. Чехи проявляют эти
качества потому, что у них уже есть исторический опыт,
которому никто не позавидует, но который сейчас ока¬
зался особенно полезным.
Вспомните только, что отличает нашу историю! Ее
героические периоды порождали мыслителей, создавав¬
ших справедливый закон и борцов за него. Во имя правды
мы одержали много побед и потерпели немало пораже¬
ний. Но, если мы и бывали разбиты, наша история не
останавливалась, ибо жив был чешский народ. Не впер¬
вые пытаются похоронить нас. Не впервые ждут нашей
№

нравственной катастрофы, которая означала бы для нас
бесповоротный конец. Но ни один враг не дождался на¬
шего конца, а те, кто хоронил нас, сами уже не только
похоронены, но и давно забыты.
Именно в поражениях чешский народ приобретал тот
опыт, который столь пригодился нам сейчас: чехи научи¬
лись не сдаваться на милость победителя, не падать духом,
верить в правду, даже если, она попрана, и видеть в ней
свое лучшее завтра. Вот почему чешский народ даже после
белогорской катастрофы 1 не опустился морально, хотя
долго жил в страшном порабощении. Он не был деморали¬
зован потому, что не слушал предателя Вилема Славаты 2,
советовавшего чехам приноровиться к реакционной Вене и
верно служить ей, а прислушивался к голосу изгнанника
Яна Амоса Коменского 3: «Минуют невзгоды, и все, чем
ты владел, снова вернется к тебе, народ чешский!»
Эта вера жила в народе целых триста лет, она не была
забыта за двадцать лет первой республики 4, и она во всей
своей силе жива сейчас. Вот почему не может быть речи
о маловерии, отчаянии и нравственной катастрофе нашего
народа. Ничего подобного у нас нет. Нельзя, однако, за¬
бывать, что отдельный человек живет всего несколько
1 Белогорская катастрофа — в 1620 году в Праге вспыхнуло
восстание, которое было вызвано усилением габсбургского гнета
и упадком торговли. Восставшие образовали правительство из всех
сословий, и Генеральный сейм чешской короны провозгласил себя
законодательным органом. 8 ноября 1620 года у Белой горы
около Праги произошло сражение восставших с соединенными
силами Фердинанда Габсбурга, польского короля Сигизмунда III
и др., в котором чешское войско было разбито. После битвы
у Белой горы начался один из самых тяжелых периодов чешской
истории, отличавшийся разгулом немецкой реакции. (Прим. ред.)
2 Вилем Славата — чешский дворянин, изменивший националь¬
ным интересам и продавшийся Габсбургам во время Тридцатилет¬
ней войны. (Прим. ред.)
3 Ян Амос Коменский (1592—1670)—один из виднейших
классиков педагогики, основоположник современной дидактики. Глав¬
нейшее произведение Коменского—«Великая дидактика» (1632).
В годы Тридцатилетней войны Коменский после долгих скитании
вынужден был покинуть родину. В эмиграции продолжал служить
своему народу и делу его национального освобождения. (Прцц. ред.)
4 Первая республика (1918—1938)—так называлась Чехосло¬
вакия со дня своего возникновения до мюнхенского предательства
(30 сентября 1938 года). (Прим. ред.)
197

десятилетий и потому не всегда успевает изучить историю
своего народа настолько, чтобы руководствоваться исто¬
рическим опытом в своих поступках. Зато народ живет
тысячелетиями, это устойчивый организм, в сознании его
сохраняется весь его опыт и в жилах всегда течет крас¬
ная кровь. У отдельного человека короткая память —
народ ничего не забывает. Отдельные люди могут поно¬
сить наше доброе прошлое — народ этого не сделает.
Отдельные люди могут не видеть или не хотеть, видеть
лучшего будущего — народ всегда будет стремиться
к нему. Отдельные личности могут морально разло¬
житься, но со всем народом! этого не произойдет. Народ
может страдать от морального разложения отдельных
своих представителей, но в целом он не поддастся им.
Вернемся, однако, еще на минутку к истории. О.ней
меня заставил вспомнить стиль статьи Кепки. Этаким
неестественным стилем с нагромождением зловещих, ги¬
перболических слов и образов когда-то уже писали у нас.
Поистине это стиль барокко, и им! столь же неудачно, как
Кепка, пользовались иезуиты после Белой горы. И вот
что интересно: они тогда тоже обнаруживали в чешском
народе моральный упадок и гибель души, они тоже навя¬
зывались в спасители. Народ не принял их «помощи» и
тем спасся.
Нет, не будем говорить плохо о чешском народе. Он в
опасности, но это не опасность моральной катастрофы.
Чешский народ един в оценке своего положения. Он един
в оценке своих сил. Он знает своих друзей и врагов, его
не сломит ни горечь, ни боль, он ясно видит свое лучшее
будущее и пойдет навстречу ему.
В этом смысле — и здесь Кепка прав — наш народ
действительно упрям. Не знаю только, следует ли упре¬
кать его за это. Хорошо, что есть еще упрямые чешские
головы. П}сть они будут всегда. Не будь их, нас бы уже
не было на свете. Но не только упрямством можем мы
гордиться. К упрямой голове нужна несгибаемая спина.
Другая спина такой головы не удержит.
•
[«Чин», № 18, 1 декабря 1938 года.
Под псевдонимом Карел Стрнад.]

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
ФАШИСТСКОМУ МИНИСТРУ
Ответ чешской интеллигенции
Геббельс, министр пропаганды и придворный шут на¬
ционал-социализма, пригласил в Германию некоторых
представителей чешской интеллигенции, показал им все,
что хотел, и сообщил, какой смысл имело это торжест¬
венное приглашение. Его речь, в которой беззастенчивый
подкуп чередовался с угрозами, относилась не только к
приглашенным, она была адресована ко всей чешской
интеллигенции.
Геббельс сказал, что еще, мол, есть время для того,
чтобы чешский народ показал, «включился ли он в про¬
цесс установления нового порядка или внутренне сопро¬
тивляется». Он сказал, что в зависимости от этого нацист¬
ская Германия либо предложит Чехословакии дружбу,
либо поведет с ней борьбу. От интеллигенции (особо под¬
черкнул далее министр), мол, зависит, каким путем ей
заблагорассудится повести чешский народ, потому что
народ всегда мыслит так, как мыслит его интеллигенция.
В этом заключался основной смысл речи Геббельса.
Немецкие фашисты пытались внести раскол в муже¬
ственное сопротивление чешского народа самыми» различ¬
ными путями. Но не преуспели в этом.
Они пытались привлечь на свою сторону чешскую
молодежь. Безуспешно. Старались снискать расположе¬
ние рабочих. Нацистские агенты не успевали удирать
с фабрик и заводов.
А теперь с помощью чешской интеллигенции они хо¬
тели бы проникнуть в самое сердце народа.
— Идите к нам на службу,— откровенно говорит
Геббельс,— это будет выгодно для вас,— и при этом
199

потирает руки, как купец при заключении выгодной
сделки.— Идите к нам на службу, и если мы будем! вла¬
деть вами, то в наш карман попадет и весь чешский на¬
род. Ведь народ мыслит так, как мыслит его интелли¬
генция.
Другими словами: если измените вы, будет предан и
весь народ. Это сказано менее изысканно, зато более
точно!
Такое мерзкое предложение, такое подлое оскорбле¬
ние чешской интеллигенции не может остаться без ответа.
От нас его требует наша честь, от нас его требует наш
народ, все его прогрессивные силы, все, с кем мы стоим
плечом к плечу в рядах национально-освободительной
борьбы.
Вот почему мы отвечаем.
Мы, чешские музыканты, артисты, писатели, инже¬
неры, мы, кому насильно закрыла рот ваша цензура, мы,
чьи руки связаны вашим террором, мы, чьи товарищи
испытывают нечеловеческие страдания в ваших тюрьмах
и концентрационных лагерях, мы, чешская интел¬
лигенция, отвечаем вам, министр Геб¬
бельс!
Никогда, слышите ли вы, никогда мы не изменим ре¬
волюционной борьбе чешского народа, никогда не пойдем
к вам на службу, никогда не будем служить силам мрака
в порабощения!
Чего вы хотите от нас? Чтобы мы помогали вам рас¬
пространять в чешском народе вашу мошенническую про¬
паганду, обманывающую на каждом слове, чтобы мы на¬
шими именами, приобретенными честным трудом, создали
ей видимость достоверности, чтобы мы предоставили свои
голоса и свои перья в распоряжение вашей лжи, чтобы
мы злоупотребили доверием своего народа и рекомендо¬
вали ему дорогу, которая приведет его к гибели?
Нет, этого мы не сделаем!
Чего вы хотите от нас? Чтобы мы участвовали в ва¬
шем кровавом терроре, чтобы мы встали в одну шеренгу
с гестаповца ми-изувера ми и чтобы мы убивали мысли
чешских людей, как в гестапо лишают их жизни, чтобы
мы помогали всем вашим насильникам уничтожать гордое,
200

прекрасное сопротивление чешского народа, соблазнить
который вы напрасно пытаетесь?
Нет, этого мы не сделаем!
Чего вы от нас, собственно, хотите? Чтобы мы совер¬
шили самоубийство?
Этого мы, конечно, не сделаем.
Мы, «идейно-руководящий отряд народа», как вы нас
называете, действительно связаны глубокими и неруши¬
мыми узами с народом своей страны. Но не потому, что
мы внушаем народу свои взгляды, а потому, что мы вы¬
ражаем взгляды своего народа. Мы, люди культуры, свя¬
заны не на жизнь, а на смерть с самыми прогрессивными
силами своего народа, и мы знаем это.
Во все времена, когда чешская интеллигенция была
действительно идейно руководящим отрядом народа, во
все знаменательные времена чешской культуры все вели¬
кие деятели ее были связаны с самыми смелыми идеями
человеческого прогресса, во имя которых наш народ бо-
, ролся за свое существование, страдал и не погиб, потому
что не отрекался от этих идеалов.
Мы все, что с нами будет,* ожидали.
Мы не страшились бури и невзгод,
Мы с чешскою судьбой себя связали,
И с ней — вперед, и только лишь вперед!
Это написал чешский поэт !. Так чешский поэт уже
много лет назад от имени всех нас и нашего народа наме¬
тил тот единственный путь, который приведет нас к сво¬
боде и национальной независимости.
Однако это не путь измены, который так нужен вам.
Это путь борьбы против порабощения, путь борьбы за
свободу человека у нас, у вас, во всем! мире!
С этого пути мы не свернем!
В чешской истории немало страниц о политической
измене реакционных чешских господ, которые охотно про¬
давали свободу чешского народа, даже его жизнь, лишь
бы сохранить свое имущество и свои привилегии. Но вы
не найдете в чешской истории ни одной страницы об
1 Имеется в виду Ян Неруда. Стихотворение Я. Неруды
«Вперед», цитируемое в данной статье, дается в переводе Н. Асеева.
(Прим. ред.)
201

измене чешской интеллигенции своему народу, и мы,
будьте уверены, мы не впишем подобной страницы в свою
историю!
Мы родились под бури грохотанье;
К великой цели через мрак и грязь
Проходим шаг за шагом испытанья,
Лишь пред своим народом преклонясь.
Это написано тем же поэтом. А вы думаете, что мы,
интеллигенция чешского народа, который пережил сто¬
летия ужасного угнетения и не встал на колени, вы ду¬
маете, что мы, кровь от крови этого народа, склоним пе¬
ред вами головы?
Сумасшедший!
Вы обещаете нам некоторые «преимущества». Вы из¬
волите шутить?
«Как только эти вопросы будут разрешены (то есть
как только свершится измена чешской интеллигенции),
для чешской кинематографии откроется невиданно широ¬
кий рынок сбыта... Чехи получат возможность вывозить
свои фильмы, свою литературу, свою музыку». Вы так
сказали? — Да, вы действительно так сказали.
Бедная колченогая Лорелея с берегов Шпрее, где твоя
обольстительность ?
«Когда птичку ловят, ее завлекают песней», говорит
наша чешская пословица, но вы и) петь-то хорошо не
умеете.
Чем же вы хотите нас соблазнить — «вывозом чеш¬
ских фильмов»? И это говорите вы, укравшие у чеш¬
ского народа лучшие киноателье, вы, кто в самом! заро¬
дыше убивает чешское киноискусство, чтобы оно не
смогло развиться в полную силу!
«Вывозом чешской литературы»? И это говорите вы,
кто варварски расправляется со всей нашей литературой,
кто конфискует и уничтожает лучшие произведения чеш¬
ских писателей, кто выбрасывает чешскую литературу из
чешских библиотек, кто бесчестит бессмертную поэму Ка¬
рела Махи1, конфискует не только современные сборники
1 Маха Карел (1810—1836) — выдающийся чешский поэт-
романтик. Основоположник современной чешской поэзии. Исключи¬
тельную популярность и признание Маха завоевал своей поэмой
«Май» (1836). (Прим. ред.)
202

стихов, но и автобиографию Карла IV *, изданную
шесть веков назад, кто хочет уничтожить всю чешскую
литературу!
Вы хотите нас соблазнить «вывозом чешской му¬
зыки». И это говорите вы, кто уродует нашу музыкаль¬
ную жизнь постоянными запретами, кто террором пы¬
тается разделаться с творениями нашего величайшего
композитора, вы, кто запретил нам петь, вы, кто отни¬
мает у наших детей песни, сложенные народом!
Вы закрыли наши университеты, вы онемечиваете
наши школы, вы превратили здания школ, театров, кон¬
цертных залов и художественных салонов в казармы, вы
грабите научные учреждения, прекращаете научную ра¬
боту, хотите сделать из журналистов бездушных автома¬
тов, уничтожаете основы всей культуры, основы того, что
создает интеллигенцию, а сами хотите с ее помощью про¬
должать свое дикое безумие.
Господа, «это такая шутка, на которую отвечают по¬
щечиной!» 2— можем ответить мы словами великого не¬
мецкого драматурга.
Да, немецкого драматурга, драмы которого уже не
могут появиться на ваших сценах. Неплохая иллюстра¬
ция ваших «преимуществ»! Все это свидетельствует
о том, что прежде чем вы задумали предпринять поход
против чешской культуры, вы предприняли карательную
экспедицию против собственной, немецкой культуры. Вы
изгнали из своей страны виднейших немецких ученых,
изгнали или замучили крупнейших немецких поэтов и
писателей, вы сожгли на кострах произведения видней¬
ших немецких философов, разграбили немецкие картин¬
ные галереи, растоптали славу немецкого театра, вы фаль¬
сифицировали отечественную историю, вы исключили из
немецкой литературы имя и творчество Генриха Гейне —
одного из величайших ее творцов, а также десятки других
1 Карл IV (1316—1378) — король чешский и император Свя¬
щенной Римской империи. Сыграл большую роль в развитий фео¬
дального Чешского государства. Оставил после себя автобиографию,
предназначавшуюся для потомков. Автобиография доведена до
1340 года. (Прим, ред.)
2 Фраза принадлежит Лессингу, произведения которого были
запрещены в фашистской Германии. (Прим. ред.)
203

менее известных писателей, вы выхолостили творчество
Гете и Шиллера, вы превратили свою ^иву культуры»
в огромную пустыню. Вы уничтожили или заставили за¬
молчать свою интеллигенцию, а теперь приглашаете чеш¬
скую интеллигенцию «принять участие» в вашей «благо¬
творной деятельности». Как? В качестве очередной вашей
жертвы. Другого «преимущества» вы предложить ей не
можете.
Вы хотите отрубить голову чешской интеллигенции и
предлагаете ей, чтобы она сама положила голову на
плаху.
Благодарим за приглашение — не принимаем!
Мы знаем все «преимущества» вашего «нового по¬
рядка». Мы презираем ваши угрозы. Из вашей длинной
речи мы принимаем лишь одно: признание, что вам не
удалось сломить чешский народ. Полтора года вы топ¬
чете коваными сапогами наши земли, преследуете нас на
каждом шагу, наводняете тюрьмы нашими мужчинами,
женщинами и даже детьми, убиваете наших лучших
людей.
Полтора года вы душите нашу политическую, эконо¬
мическую и культурную жизнь.
Полтора года вы пытаетесь своим террором поставить
нас на колени перед свастикой. После полутора лет такого
беснования даже вы, изолгавшийся министр нацистской
пропаганды, должны признать, что у вас ничего не вы¬
шло, что мы все еще сопротивляемся.
Да, с этим мы согласны и гордимся своим сопротив¬
лением.
Но если вы думаете, что у нас, у чешской интеллиг
генции, меньше гордости и характера, чем у чешского
народа, который создает нас, если вы думаете, что мы
позволим вам запугать или соблазнить себя, что мы отре¬
чемся от народа и пойдем вместе с вами против него,—
то выслушайте еще раз наш ответ:
Нет, нет, никогда!
На ваш вопрос, хотим ли мы участвовать в строи¬
тельстве новой Европы, мы отвечаем:
Да, да, и как можно скорее!
Только это будет совсем другая Европа, не та, о кото¬
рой мечтаете вы.
204

Ваш «новый порядок» — старый беспорядок, который
вы сохраняете благодаря кровавой расправе с миллио¬
нами ваших жертв. Поэтому-то вы так и торопитесь!
Поэтому-то вы и хотите, чтобы мы как можно скорее стали
вашей новой и добровольной жертвой,— «нето будет
поздно».
Поздно для кого?
Для вас.
Ведь мы прекрасно сознаем, в какое время вы делаете
нам свое наглое предложение. Вы ведете войну, разбой¬
ничью войну, у вас есть успехи, вы наступаете, оккупи¬
руете, расстреливаете, бомбардируете, затопляете, а каков
результат всего этого?
С каждым мгновением все очевиднее иллюзорность
цели, ради которой вы развязали войну, с каждым шагом
ваша цель удаляется от вас за тридевять земель. И вы
сами уже начинаете сознавать это. Вы оккупировали
страны, которые должны были служить вам плацдармом
для нападения на Советский Союз, но своим варварством
вы открыли людям глаза, вы наполнили мысли и сердца
десятков миллионов порабощенных людей пламенной не¬
навистью к вам и к собственной реакции, к фашизму,
скрытому под какой угодно личиной; вы наполнили сердца
этих людей единой мощной волей к подлинной свободе —
таков результат.
Вы еще'можете наносить бешеные удары во все сто¬
роны, но организовать что-либо другое, кроме собствен¬
ного краха, вы бессильны. Вот поэтому ни вы, ни ваши
английские партнеры в прошлом не сможетз кончить
войну.
Вы организовали в Европе фабрики смерти, вы объ¬
явили войну в воздухе, на море и на земле, но кончите вы
ее под землей, куда вы пытаетесь загнать чешский, фран¬
цузский, бельгийский, голландский, датский, норвежский,
испанский, итальянский народы и народ своей собственной
страны.
Не вы, повторяем вам (вы это теперь и сами прекрасно
понимаете), не вы, развязавшие эту войну, но народы,
преступно втянутые в нее, народы, которых вы тщетно пы¬
таетесь сделать рабами, народы, руководимые революци¬
онным рабочим классом и опирающиеся на огромную мощь
205

Советского Союза, растущую с каждым вашим «успехом»,
народы сами закончат эту войну, нарушат ваши планы и
создадут новую Европу, которая живет пока лишь в их
мечтах: Европу без нацистов, без фашистов всех мастей,
Европу без корыстолюбивых мерзавцев, €вропу свобод¬
ного труда, Европу свободных народов, Европу действи¬
тельно новую, Европу социалистическую!
Представители
чешской интеллигенции.
[Подпольная листовка,
осень 1940 года.]

ПЕРВОЕ ИАЯ 1941 ГОДА
Полстолетия тому назад, в день Первого Мая, чешские
рабочие впервые шагали по улицам Праги. И великий поэт
Ян Неруда, один из подлинных национальных чешских
поэтов, сердце которого горячо воспринимало все свобод¬
ное и прогрессивное, видя эти тогда еще немногочислен¬
ные ряды, приветствовал их восторженными словами, пол¬
ными ясного предвидения: «Мы дожили до знаменатель¬
ного дня — Первого Мая. А может быть, даже до самого
знаменательного дня в человеческой истории вообще!
Уверенным, железным шагом прошли рабочие батальоны
в 1890 году. И сразу же видишь, как от одного, это¬
го движения изменилась общественная и политическая
ситуация нынешнего дня, и изменилась не только на
сегодня!»
Далеко видел поэт Ян Неруда. Он не только почув¬
ствовал, но и понял, что перед ним шагает величайшая
сила современной истории, мощный поток будущего, ко¬
торый изменит до основания весь мир. Неруда понял, что
это первый боевой смотр революционных сил пролета¬
риата, смотр единственной силы, которая может завоевать
и завоюет свободу и счастливую жизнь для человека, для
всех народов, для всего человечества.
С того времени в майские дни по улицам Праги и дру¬
гих чешских городов и селений прошли миллионы рабо¬
чих. И шаги их каждый раз сливались с шагами миллио¬
нов, десятков миллионов пролетариев всех стран в мощном
и уверенном движении. Но немногим меньше четверти
века шагают не только рабочие, готовые бороться за свое
освобождение, но и гигантские отряды уже освобожденных
207

трудящихся, которые являются хозяевами одной шестой
части мира и которые ни на минуту не забывают о своей
ведущей роли в революционной армии мира. С каждым
шагом увеличивалась эта армия; с каждым годом ее расту¬
щая сила на боевом смотре Первого Мая говорила нам
о том, что день решительного боя приближается.
Но в этом году в день Первого Мая рабочие массы
нашей страны уже в третий раз не пройдут по улицам на¬
ших городов и не запоют наших пролетарских песен, воз¬
вещающих о весне человечества.
Почему? Что это значит? Неужели капиталистиче¬
скому миру удалось разбить эту великую рабочую армию?
Нет. Не удалось и никогда не удастся. Кажущееся затишье
в этом году означает нечто совершенно другое. Оно озна¬
чает, что мы уже боремсЯ. Прошли дни славных боевых
смотров, приходят дни самой борьбы, дни огромной ре¬
шающей битвы, в которой мы можем потерять только свои
оковы, а приобрести — весь мир!
Безумство капиталистического порядка достигло своего
завершения в новой войне. Во второй раз капитализм до¬
казывает одному поколению, что он не знает и не видит
другого выхода из экономических кризисов, кроме беше¬
ного уничтожения людей и материальных ценностей. Одни
эту войну хвастливо называют войной «За новую Европу»,
другие нагло называют ее войной «За человечность и де¬
мократию». Но их объединяет одно: те и другие исполь¬
зуют войну прежде всего для наступления на все добытые
этим поколением свободы и завоевания, для наступления
на авангард трудящихся в собственной стране. Ибо он яв¬
ляется самым большим и непримиримым врагом капита¬
лизма и не прекратит борьбы до тех пор, пока с корнем не
вырвет все их корыстолюбивое, кровожадное варварство.
Враги трудящихся знают авангард трудящихся и боятся
его. И правильно. Он окончит войну, которую они вызвали.
Он окончит ее тем, что навсегда растопчет их, как отврати¬
тельных, паразитических насекомых.
На протяжении многих лет мы организовывали сопро¬
тивление против войны, на протяжении многих лет, на¬
сколько хватало наших сил, мы проваливали военные
планы капиталистов и отдаляли войну. В эти годы мы не
сидели сложа руки. В эти годы росла хозяйственная и
208

военная мощь Советского Союза, сильнейшей и теперь
уже непобедимой опоры социализма. В эти годы выросли
и закалились и наши ряды. И если нам не удалось поме¬
шать началу этой войны, то мы готовы окончить ее. Мы
готовы превратить войну империалистическую в войну
освободительную. Мы готовы выполнить свою историче¬
скую задачу могильщиков капитализма. И в этом состоит
основной смысл нынешнего смотра революционных сил
чешского пролетариата.
На протяжении многих лет мы, коммунисты, говорили
всему чешскому народу об опасности новой войны и призы¬
вали к борьбе с ней. Много было таких, которые понимали
нас и шли за нами. Но много было и таких, которые пове¬
рили заманчивым обещаниям столетнего мира и не пошли
тогда за нами. Сегодня они испытывают всю горечь своего
заблуждения.
На протяжении многих лет мы указывали на опасность,
которая грозит чешскому народу, и призывали своевре¬
менно покончить с господами-изменниками. Многие пони¬
мали и шлй за нами. Но много было и таких, которые были
ослеплены буржуазным национализмом и не верили нам.
Сегодня они видят всю глубину измены.
На протяжении многих лет мы призывали чешский на¬
род под революционные знамена социализма, без которого
не может быть жизни для чешского народа, без которого
не может быть будущего для всего мира. Многие поняли и
примкнули к нам. Но много было и таких, которых ложью
и обманом завлекли в сети социал-предательства и чеш¬
ского национализма. Сегодня они обрели правильный
путь и идут вместе с нами. Они увеличили нашу армию.
Сегодня она сильнее, устойчивее и более подготовлена
к борьбе, чем когда бы то ни было. Сегодня под ее знамена
собрались все прогрессивные силы чешского народа. Если
бы сегодня, как в прошлые годы, мы вышли на улицы, для
всех желающих пойти с нами нехватило бы пространства
городов.
Мы это знаем. Но перекличку своих рядов Первого
Мая 1941 года мы производим не на улицах и площадях,
не в торжественной обстановке демонстраций, а в окопах
великой битвы, готовые к решительному натиску на силы
старого мира, как только пробьет наш час.
14 Ю. Фучик
20?

«От Пиренейского полуострова до полярного круга тя¬
нется линия фронта»,— выкрикивает Гитлер. «От Аме¬
рики до ворот Индии тянется эта линия»,— старается
перекричать его Черчилль. Нет. Оба ошибаются и оши¬
баются жестоко. Непрерывная цепь окопов этой линии
тянется через все капиталистические и подчиненные капи¬
тализму страны, вокруг всего земного шара, от западных
до восточных границ Советского Союза; и эта цепь прочно
связана с гигантской крепостью социализма, в которой се¬
годня сотни тысяч новых бойцов непобедимой Красной
Армии на свободных просторах под свободным.небом при¬
сягают в верности социалистической революции. Присяг¬
нем же в этой верности и мы, находящиеся в подполье!
Да, мы в подполье, но не как погребенные мертвецы, а
как живые побеги, которые пробиваются во всем мире к ве¬
сеннему солнцу. Первое Мая возвещает об этой весне,
о весне свободного человека, о весне народов и их братстве,
о весне всего человечества.
Еще в подполье находимся мы, но и там мы куем победу
свободы, победу жизни, победу самых смелых мечтаний
человеческой мысли.
Победу социализма!
[Подпольная брошюра
«1 Мая 1941 года».]

В БОЙ ВО ИИЯ СВОБОДЫ
ЧЕШСКОГО НАРОДА
«Двадцать второго июня в три часа пять минут начался
последний акт нацистской политики, начались последние
дни нацизма. Гитлер в последний раз проявил так назы¬
ваемую «инициативу». Его нападение на Советский Союз
является актом отчаяния, доказательством не силы, а сла¬
бости фашистского режима. Это поступок азартного
игрока, которому грозит крах и который все ставит на по¬
следнюю карту в безумной надежде, что она каким-нибудь
чудом не будет бита. Но в истории не бывает чудес. Эта
карта будет бита.
Почему Гитлер напал на Советский Союз?
Потому, что он знал, что без поражения Советского
Союза он не сможет далее удерживать народы в подчине¬
нии, не сможет окончательно завоевать Европу, никогда
не осуществит своих планов завоевания всего мира.
Потому, что он знал, что каждая новая «победа» неиз¬
бежно влечет за собой сопротивление еще одного порабо¬
щенного народа, который все свои надежды устремляет
к правде и могуществу Советского Союза, а в силе своего
сопротивления опирается на новый, справедливый, осво¬
бодительный строй земли Советов. Потому, что он знал,
что без поражения Советского Союза он не сможет долго
удерживать свою кровавую власть даже над немецким
народом!
Словом, потому, что без поражения Советского Союза
все его успехи ни к чему не приведут, что на его пути
к дальнейшим успехам, к дальнейшему порабощению мира
стоит Советский Союз. Таковы были обстоятельства, за¬
ставившие Гитлера напасть на СССР.
14*
217

Именно своим нападением на СССР он окончательно
восстановил против себя все свободолюбивые народы
мира, вставшие в результате этого на сторону Советского
Союза. С этим обстоятельством Гитлер не посчитался.
И в этом заключается катастрофический провал планов
внешней политики Гитлера, который ожидал изоляции
Советского Союза, лихорадочно готовясь к этому в послед¬
ние месяцы. И напрасно пытается Гитлер выпутаться из
этой ситуации громкими криками о крестовом походе про¬
тив большевизма. Напрасно. Но почему? Ведь с этим ло¬
зунгом Гитлер когда-то пришел к власти и первых успехов
во многих случаях добился именно при поддержке тех, кто
сегодня объявил ему войну. Да, это было так. Но уже на
протяжении ряда лет Гитлер откровенно заявлял, что ло¬
зунг крестового похода против большевизма был маски¬
ровкой его планов, направленных в действительности про¬
тив свободы всего мира, что он был ему нужен для того,
чтобы расколоть мир, который, объединившись, мог бы
положить конец фашизму, что для фюрера важна не идея,
а добыча.
Своим предательским, политически неподготовленным
нападением на Советский Союз, с которым по собствен¬
ному желанию менее двух лет назад он заключил пакт
о ненападении, Гитлер обнажил свои истинные планы за¬
хвата мира. Он доказал всем, в том числе и тем, которые до
сих пор не сумели этого понять полностью, что фашизм —
это бандитизм в государственных размерах, что ради гра¬
бежа он способен на любую подлость, что с ним не может
быть настоящего мира нигде и ни в чем. Он раскрыл, да и
не мог сделать иначе, перед лицом всего мира ничтожность
своих целей и грубость своих методов с такой бесстыдной
откровенностью, что ни в ком не осталось и тени сомнения
относительно той страшной судьбы, которая постигла бы
человечество, если допустить дальнейшее существование
нацистской чумы. Он убедил каждого, что нет страны, не¬
зависимость которой не подвергалась бы угрозе, что нет
народа, который мог бы быть уверен в своей свободе и
жизни, пока существует грабительский режим фашизма.
Это является первым обстоятельством, почему свободолю¬
бивые народы всего мира встали в этот момент рядом с
Советским Союзом.
212

Нападением на Советский Союз во время войны
с Англией Гитлер показал также, где он видит главную
опасность, основное препятствие осуществлению его пла¬
нов завоевания мира. Таким образом, он признал, что
о победе фашизма не может идти и речи до тех пор, пока
существует великий Советский Союз, пока этот союз сво¬
бодных народов является заманчивым примером для всех
народов мира, которые фашизм уже поработил или соби¬
рается это сделать. Он показал, что страна Советов яв¬
ляется его главным противником, которого он смертельно
боится. Фашистский мракобес своим нападением на СССР
признал также, что Советский Союз стоит на страже всех
прогрессивных завоеваний человечества, которые фашизм
хочет уничтожить, что он является защитником свободы
мира, который фашизм хочет подчинить себе. И это яв¬
ляется другим обстоятельством, почему народы всех стран
в этот момент встали рядом с Советским Союзом.
Нападением на Советский Союз после двухлетнего не¬
истовства в странах Европы Гитлер напомнил народам
мира всю историю миролюбивой советской внешней поли¬
тики. И это явилось третьим обстоятельством, почему
народы всего мира встали в этот момент рядом с Совет¬
ским Союзом.
Теперь каждый понимает, насколько мудрой и прозор¬
ливой была политика советской власти, как она умела
смотреть далеко вперед.
С момента прихода Гитлера к власти Советский Союз
ясно и конкретно указывал на очаг новой войны в Европе.
Советский Союз неутомимо призывал народы и правитель¬
ства воспрепятствовать массовым убийствам и развязыва¬
нию новой войны, с терпеливостью и настойчивостью убе¬
ждал он в необходимости коллективной безопасности,
которая бы не позволила агрессору втянуть Европу и весь
мир в безумство новой мировой бойни. Но несмотря на все
усилия Советского Союза, Европе пришлось пройти через
суровые испытания массового уничтожения людей и мате¬
риальных ценностей, чтобы на обломках не только горо¬
дов и деревень, но и целых государств наконец понять ве¬
ликую правду советской политики. И после этих испыта¬
ний, через которые прошло все человечество, Гитлер напал
на Советский Союз и этим совершил то, чего больше всего
213

боялся: он объединил против себя все силы мира, которые
сметут его.
Именно на это указал товарищ Сталин в своей исто¬
рической речи 3 июля: «Что выиграла и что проиграла фа¬
шистская Германия, вероломно разорвав пакт и совершив
нападение на СССР? Она добилась этим некоторого выиг¬
рышного положения для своих войск в течение короткого
срока, но она проиграла политически, разоблачив себя
в глазах всего мира, как кровавого агрессора».
[Подпольный выпуск «Руде право»,
11 июля 1941 года.]

ВСЕ МЫ БОРЕМСЯ ПРОТИВ ГИТЛЕРА
В историю народов Чехословакии внесена новая дата:
18 июля. В полдень этого дня советский посол в Англии
от имени правительства Союза Советских Социалистиче¬
ских Республик и чехословацкий министр иностранных дел
от имени правительства Чехословацкой республики под¬
писали договор о взаимной помощи и сотрудничестве
в борьбе против нацистской Германии.
Нацистская и контролируемая нацистами печать и
радио старательно замалчивали это известие, но уже на
другой день во всей стране не было человека, который бы
не знал о нем. Радостное известие переходило из уст в уста
и всюду вызывало восторг и решимость бороться. Чтобы
обрести свободу и сделать возможным ее полное торже¬
ство на нашей земле, необходимо прежде всего бороться,
бороться самоотверженно и со всей решимостью с Гитле¬
ром и его сворой.
Что означает для нас договор о взаимной помощи
с Советским Союзом и признание законного чехословац¬
кого правительства другими странами?
Подписанием договора с Чехословакией Советский
Союз объявил, что он не признает и никогда не признавал
оккупации Чехословакии, что не признает и никогда
не признавал мюнхенского сговора. Подписание договора
с СССР и признание законного чехословацкого правитель¬
ства другими странами означает, что Чехословакия опять
существует в своих прежних границах, с единством своих
народов, которые Гитлер хотел натравить друг на друга,
чтобы облегчить их покорение и эксплуатацию. Все это
означает, что Чехия вновь окаймлена венком своих гор так,
как это было всегда в нашей памяти и в наших сердцах, что

Черхов — чешский, а Прадед — моравский, что Нитра
не является пограничным городом 1.
Договор о взаимной помощи с Советским Союзом озна¬
чает также, что Чехословакия как государство находится
с Гитлером в состоянии войны, что она ведет борьбу вместе
с братской страной Советов против вооруженных сил фа¬
шизма, что борьба эта ведется за все Чехословацкое госу¬
дарство, за освобождение всей Чехословакии, за освобож¬
дение всех ее народов. Поэтому в договоре о взаимной по¬
мощи с Чехословакией Советский Союз в особом пункте
дал свое согласие на то, чтобы на советской территории
были сформированы самостоятельные чехословацкие воин¬
ские соединения, руководимые чехословацкими офицерами.
Эти соединения рядом с великой Красной Армией и вме¬
сте с ней поведут борьбу против гитлеровских захватчиков,
будут добиваться победы, которая приведет нас к освобож¬
дению. Соединения чехословацкого корпуса в Советском
Союзе уже формируются, чтобы с оружием в руках проло¬
жить себе дорогу на родину и сделать свободными Прагу,
Брно, Братиславу.
Но договор с Советским Союзом о совместной борьбе
с Гитлером воодушевляет не только наших братьев и това¬
рищей за пределами родины. Не только те, кто в Совет¬
ском Союзе может свободно выступить против нашего
врага, но и мы, находящиеся под гнетом жестокой оккупа¬
ции,— все мы боремся против Гитлера.
И поэтому мы являемся значительной силой в борьбе
против фашизма, мы, находящиеся внутри страны, кото¬
рую враг поработил, но которая не сложила оружия.
Смотрите, как воюет братский белорусский народ!
Гитлер оккупировал большую часть его земли, но на всей
оккупированной территории Белоруссии нет места, где бы
нацистские захватчики могли быть спокойны за свою
жизнь; нет ни шоссе, ни железных дорог, по которым бы
они могли безопасно передвигаться, нет ни одного бензо¬
хранилища, в котором они могли бы заправлять свои
танки, кусочка хлеба, которым бы они могли утолить свой
1 Черхов — гора на юго-западной границе Чехословакии, Пра¬
дед — гора на северной границе, Нитра — город в Словакии. После
мюнхенского предательства эти районы были отторгнуты от чехо¬
словацкой территории. (Прим, ред.)
216

голод. Белорусские рабочие и крестьяне эвакуировали,
спрятали или уничтожили все, что хотя бы на один час
могло продлить жизнь фашистским варварам. Они скорее
превратили бы свои обширные поля в пустыню, чем ока¬
зали бы Гитлеру какую бы то ни было, хотя бы и вынуж¬
денную, помощь. Они очень хорошо знают, что все, чем
мог бы воспользоваться враг, было бы использовано про¬
тив Красной Армии, отдалило бы час победы и усилило бы
их собственные страдания.
Все это должны помнить и мы, находящиеся в тылу
своего смертельного врага. Такой борьбы ждут от нас наши
товарищи из Чехословацкого корпуса, эти наши герои, ко¬
торые идут в бой за нашу свободу, полные решимости по¬
жертвовать своей жизнью, но не сложить оружия. «Я вас
не опозорю,— передает своим друзьям кладненский шах¬
тер, работавший перед своим отъездом в Донбасс на шах¬
тах Махавца и Шоллерца.— Я вас не опозорю, я буду
бить гитлеровских палачей так, как надлежит жителю
Кладно. А вы на родине объединяйтесь и не упускайте воз¬
можности наносить удары гитлеровским палачам. Ни од¬
ного килограмма угля нацистской военной промышлен¬
ности! Помните, что все мы боремся против Гитлера!»
Металлист из Молодого Болеслава при вступлении
в ряды Чехословацкого корпуса в СССР приветствует
своих товарищей: «До встречи в свободном отечестве!
Дома приложите руки к тому, чтобы это свидание состоя¬
лось как можно скорее». То же говорит нам и полковник
генерального штаба чехословацкой армии, глава чехосло¬
вацкой военной миссии в Советском Союзе:
«Не забудьте, что все мы, находящиеся за границей и
живущие на родине, образуем единую армию. Все мы
должны приносить величайшие жертвы, чтобы обеспечить
свободу и мир. Пришло время, когда наш народ может
ускорить поражение гитлеровского режима, когда наш
народ должен усилить борьбу против тирании и таким
образом содействовать ее поражению. Вы должны создать
на родине такую обстановку, чтобы у немецких оккупантов
земля горела под ногами».
Горняк, металлист и полковник...— а как много общего
в их словах, обращенных к нам, какое единство мысли, воли
и действий! Да, единство действий! Единство в борьбе про-
217

тиб Гитлера, за свободу Чехословакии! Это единство не на
словах, а на деле. А этим делом должна быть наша борьба
против Гитлера, борьба всесторонняя и постоянная, борь¬
ба всеми средствами, везде, при любых обстоятельствах.
Рабочий класс Чехословакии уже показывает великий
пример этой борьбы своим все возрастающим сопротив¬
лением и саботажем. На чехословацких автомобильных за¬
водах .для Гитлера были изготовлены автомобили, которые
проехали только 60 километров. На чехословацком авиа¬
заводе были выпущены такие бомбовозы, которые не под¬
нимали даже самих себя. На восточном фронте красно¬
армейцы нашли неразорвавшиеся гранаты и на одной из
них, наполненной песком, красноречивые, по-русски напи¬
санные слова: «Делаем, что можем. Братья чехи». По че¬
хословацким железным дорогам уже проехали поезда
с цистернами бензина, которые на станциях назначения
оказались пустыми. Один из важнейших железнодорож¬
ных путей в Чехословакии (Прага — Плъзен — Верхний
Брод) был серьезно поврежден именно в те часы, когда
по нему должны были проехать шесть больших воинских
транспортов. Состав, груженный самолетами, сгорел
в пути. Поезд с амуницией был взорван. На некоторых
оружейных заводах рабочие отказались работать сверх
нормы. Производительность труда на всех крупных заво¬
дах стремительно падает. Станки все чаще выходят из
строя. Рабочие Чехословакии, показывая пример осталь¬
ным, стоят в авангарде нашей борьбы против Гитлера.
Но и чехословацкие крестьяне уже включаются в борь¬
бу. Гитлеровские грабители успели убедить их в том, что
крестьянам ничего не останется от результатов их тяжело¬
го труда, что у них отнимут все, чтобы продолжать войну.
Крестьяне уже понимают, что каждый килограмм хле¬
ба, который продлит жизнь нацистов, сокращает их соб¬
ственную жизнь, жизнь их семьи, жизнь всего народа.
И во многих местах из всего этого начали делать такие
же выводы, какие на своей оккупированной земле сделали
белорусские крестьяне.
Несмотря на любовь к земле и ее плодам, несмотря на
меры, предпринятые фашистами, мы лучше сами сожжем
урожай на полях, чем отдадим его гитлеровским бандам.
218

Уже проявляется саботаж и в учреждениях. Нацистские
оккупанты обеспокоены и напрасно стремятся введением
военного положения в разных областях страны остановить
рост освободительной борьбы. Они знают, что это только
начало, и боятся его продолжения.
Да, это только начало. Это начало великой борьбы, ко¬
торую должна вести вся Чехословакия в тылу фашистского
врага. Все народы Чехословакии должны бороться одним
фронтом, чтобы ускорить падение Гитлера. Фашисты
должны бояться каждого своего шага на чехословацкой
земле, они ни секунды не должны быть уверены, что до¬
живут до следующей минуты. Священная война за свободу
нашей страны должна разгореться на ее просторах, на всех
наших заводах, полях, железнодорожных путях, во всех
городах и селениях. Все мы плечом к плечу, без колебаний,
без страха перед собственными жертвами, без милосердия
к врагу должны выступить против гитлеровских оккупан¬
тов. Все!!! Тот, кто пытается устраниться от борьбы, тот
изменяет народу, тот не имеет права решать его будущее.
Нацистам не удалось сломить нашего сопротивления ни
угрозами, ни убийствами, ни концентрационными лаге¬
рями, ни глупейшей психической атакой на нервы и сердца
людей.
Но теперь мы стали сильнее. Годы пассивного сопро¬
тивления позади. Мы начинаем активную борьбу. Мы пере¬
ходим в контратаку, только так мы можем завоевать сво¬
боду, только так мы можем спасти будущее Чехословакии.
В бой! Все мы боремся с Гитлером! Каждый гражданин
Чехословакии — солдат антигитлеровской коалиции. Пусть
удар за ударом падает со всех сторон на фашистских извер¬
гов, чтоб*я ни на минуту они не могли опомниться.
Саботируйте все военные, продовольственные и адми¬
нистративные мероприятия фашистов. Разрушайте, унич¬
тожайте, сжигайте все, что необходимо для ведения войны.
Сделайте невозможным каждый их шаг по нашей земле.
Отважно боритесь, как борются советские партизаны!
Будьте находчивыми, решительными и сильными, достой¬
ными, народа гуситов! Не бойтесь врага! Не обращайте
внимания на его численное превосходство. И никогда
не убегайте от врага.
[Подпольный выпуск «Руде право», № 8,
конец июля 1941 года.]

НУЖНО ДЕЙСТВОВАТЬ
— Что нового? — вместо приветствия спрашивают
люди при встрече.— Что за границей? Какова ситуация
на фронте? Когда будет разбит Гитлер? Как будет выгля¬
деть будущая Чехословакия? — такие и подобные им во¬
просы чешских людей обнаруживают их большой интерес
к политике. И это понятно. Теперь каждый думает о поли¬
тике и живет ею, и это хорошо. Но у нас немало таких
людей, которые больше информированы о том, что де¬
лается за границей, чем о положении внутри страны. Это
уже плохо.
Нам необходимо знать, что делается на фронте и
за границей, но эта осведомленность только тогда приоб¬
ретет смысл, когда мы сделаем из нее необходимые быводы
для нашей непосредственной работы в стране. Да, фронт
протянулся по всему миру: и на западе, и на востоке, и
в Средиземном море, и в Африке,— но наш боевой участок
фронта находится здесь, на нашей земле.
Сегодня вопрос стоит совершенно не о том, за кого мы.
В этом наш народ един: против нацизма, за СССР и
его союзников.
Но одной ненависти к врагу и симпатии к Советскому
Союзу — мало. Одни только эти чувства не принесут нам
освобождения. Нужно действовать. Борьба против врага
не должна вестись только на востоке, на западе, в Среди¬
земном море, в Африке. Она должна вестись и у нас.
И поэтому наш участок фронта должен быть прежде всего
в Чехословакии. И если мы еще не можем вести войну по
всем правилам военного искусства, то у нас есть безгранич¬
ные возможности вести ее так, как позволяют это наши
220

силы, силы всего нашего народа и каждого из нас, кто мо¬
жет и должен бороться.
Много простых чешских люден уже научились тому,
как пускать под откос поезда, как рвать телефонную и те¬
леграфную связь и тем самым нарушать передвижение
военных грузов по железным дорогам, как выводить из
строя вагоны, как снижать производство танков, как вы¬
пускать брак. Они научились множеству способов мелкого
саботажа. Это уже дает свои результаты. Но сейчас речь
идет о том, чтобы то, что сегодня делают тысячи, начали
делать десятки и сотни тысяч, чтобы это делал весь народ...
Не думайте, что вы бессильны, если в вашем распоря¬
жении нет хотя бы тонны динамита; наши рабочие руки —
это динамит, который может разрушить все планы Гит¬
лера, рассчитывающего на чешский транспорт, промышлен¬
ность и земледелие.
Речь сейчас идет о том, чтобы все участвовали в этом
деле. Сила мелких актов саботажа — в их множестве. Пом¬
ните, как поется в песне: «Каждый пройдет свой метр, мы
приложим метр к метру и продвинемся против течения на
сотни километров».
Но борьба с Гитлером означает не только саботаж; она
должна быть на каждом шагу, при любых обстоятельствах.
Власти протектората опять сообщили о снижении' норм
продовольствия для чешского населения, а нацистская са¬
ранча ведет себя еще наглее, обкрадывая наш народ и об¬
рекая его на голод. Не давать морить себя голодом! Таков
приказ народной самообороны. Одновременно это озна¬
чает активную борьбу против Гитлера, удар по основам
его грабительского режима. И первое место в этой борьбе
принадлежит чешским женщинам.
Рабочий класс понял свою роль в этой борьбе и уже на¬
чал действовать. Ряд забастовок на пражских металлурги¬
ческих заводах, забастовки в Кладно и Брно, демонстрация
женщин перед закрытыми магазинами в Праге, демонст¬
рации голодных в Подебрадах и пр.— все это указывает
на то, что чешский народ начинает осознавать, где его ме¬
сто и как надо действовать. И это должен осознать и в со*
ответствии с этим действовать каждый, все, Еесь наш наро^.
От пассивного сопротивления — к активной борьбе
миллионов — таков наш лозунг, таково должно быть сб-
22/

держание нашей борьбы на этом новом этапе. Важно,
чтобы теперь люди при встрече не спрашивали друг
у друга: «Что нового?», а, наоборот, с гордостью заявляли
друг другу: «Слыхал новость? Сегодня на нашем заводе,
в нашем селении, на нашей улице, на нашей станции мы на¬
несли Гитлеру еще один удар и приблизились к победе».
Нужно действовать, ибо только действие может освобо¬
дить нас.
Не смотрите только за границу, помните, что за гра¬
ницей смотрят на нас и оценивают нашу деятельность.
Будем и дальше следить за событиями на фронте, но глав¬
ное— создадим боевой фронт здесь, на нашей земле.
Не будем ждать поражения нацизма, а будем наносить ему
удар за ударом на каждом шагу, каждую минуту, чтобы
приблизить час этого поражения, чтобы сократить срок
своих страданий. Станем же, наконец, активными помощ¬
никами Красной Армии! Не забывайте, что поражение
фашизма является первым условием для обеспечения сво¬
бодной жизни народа.
На каждое наступление врага отвечайте контрударом.
Отказывайтесь работать за низкую плату. Боритесь про¬
тив дороговизны всеми средствами и прежде всего заба¬
стовками. Добивайтесь повышения заработной платы. До¬
бивайтесь снабжения населения продуктами в достаточном
количестве. Категорически отказывайтесь работать сверх
нормы и ни в коем случае не допускайте повышения произ¬
водительности труда. Работайте так, чтобы производитель¬
ность каждого рабочего систематически снижалась!
Каждое действие, ослабляющее врага, имеет теперь
большое значение. Нельзя свою ненависть к фашизму и
чувство дружбы к СССР ограничивать только красивыми
словами.
Нужно действовать — таков категорический приказ
времени.
Пусть каждый из вас станет человеком действия!
[Подпольный выпуск «Руде право», № 9,
сентябрь 1941 года.]

28 ОКТЯБРЯ И 7 НОЯБРЯ
и дни великой борьбы за жизнь и свободу народов
мы вспоминаем о двух величайших днях прошлого, кото¬
рые освещают нам путь в будущее: 7 ноября 1917 года —
начало Великой социалистической революции народов
России и 28 октября 1918 года1 — день нашего нацио¬
нального освобождения.
Это не случайное сопоставление дат. Между ними
глубокая внутренняя связь, закономерная исто¬
рическая связь. Если бы не было седьмого
ноября, не было бы и не могло быть на¬
шего двадцать восьмого октября. В ноябре
1917 года в страшном грохоте войны, потрясшей весь
мир, с востока раздался голос свободы: конец войне, ко¬
нец порабощению народов и эксплуатации человека
человеком, которая приводит к войнам. Мы устанав¬
ливаем новый строй свободы и справедли¬
вости, воплощающий высшие идеалы человечества.
Трудящиеся всех стран, мы показываем вам пример!
Это был голос, который потряс весь мир, поколебал
в Европе основы переживших себя институтов, освободил
в европейских странах революционные силы и указал
перспективу борьбы. Право наций на самоопределение,
осуществленное Великой социалистической революцией,
явилось примером для многих порабощенных народов
Европы. Освободительное революционное движение ма¬
лых народов, и особенно народов славянских стран на
1 28 октября 1918 года — день возникновения независимого
Чехословацкого государства. (Прим. ред.)
223

юге и в центре Европы, черпало в нем свою силу; завое¬
ванное народами России право привело и нас к двадцать
восьмому октября. Великая социалистическая революция
до основания изменила жизнь и лицо русской земли, она
показала всему миру гигантскую творческую силу рабо¬
чего класса, приведшего эту революцию к победе. Но
самое большое влияние на движение малых народов ока¬
зала национальная политика Советов, благодаря которой
царская Россия из «тюрьмы народов» превратилась
в страну свободных народов. Все народы Советского
Союза — большие и малые — равны между собой, каж¬
дый из них сам определяет свою судьбу, самостоятельно
и с братской помощью других народов развивает свою
промышленность и земледелие, поднимает свое благосо¬
стояние и культуру. Свобода каждого из народов непри¬
косновенна и гарантирована! Именно это обстоятельство
произвело глубокое впечатление на все малые народы.
Если в 1914 году чехи надеялись на некоторые уступки
Вены в рамках австрийской монархии, то после 7 ноября
1917 года у них не было даже и мысли о каком бы то ьи
было компромиссе с Австрией. Идея самоопределения
народов, которая победила на одной шестой части мира,
наполнила наше 28 октября новым содержанием — не
требованиями частичных уступок, а решительным требо¬
ванием свободной, независимой Чехословакии.
И эта глубокая связь, кровное родство двух великих
дат в истории народов СССР и народов Чехословацкой
республики продолжали существовать и никогда не пре¬
кращались. Каждый из нас понимает теперь, что любой
наш внутренний и внешний враг был врагом Советского
Союза, а любой враг страны Советов всегда был главным
врагом нашей земли.
Мюнхен — это проявление поразительной политиче¬
ской близорукости — был частью антисоветской поли¬
тики, направленной против всех малых народов. Всем
своим строем, всей своей внутренней и внешней полити¬
кой Советский Союз всегда был могучим защитником
малых стран. Поэтому для нас он всегда был верным
союзником, поэтому для Гитлера он был главным пре¬
пятствием на пути его грабительских планов по от¬
ношению к малым народам. Гитлер знает, что если он
224

не победит Советский Союз, он никогда не преодолеет силу
сопротивления порабощенных народов Европы, силу,
опирающуюся на правду и справедливость страны Сове¬
тов. Это также явилось одной из причин нападения фа¬
шистской Германии на Советский Союз.
Но этот шаг явился первым на пути к гибели Гитлера.
Ибо несмотря на временные удачи, за которые он платит
неслыханными потерями, он никогда не преодолеет силу
Советского Союза. Советская страна — это уже не «ко¬
лосс на глиняных ногах», как некогда называли царскую
Россию.
СССР — не царская Россия. Революция 7 ноября и
замечательное социалистическое строительство на протя¬
жении последующих 24 лет превратили советскую страну
в мощную крепость. В районах, недосягаемых для про¬
тивника, была создана новая, социалистическая промыш¬
ленность. Партия воспитала в стране миллионы новых
людей, сильных и мужественных, проникнутых бесконеч¬
ной любовью к свободе и свободному отечеству, она
воспитала миллионы людей, которые не сложат оружия
до тех пор, пока хоть один фашист будет находиться на
советской земле.
Эта борьба может окончиться только полнейшим кра¬
хом Гитлера. И в этой борьбе, как и 24 года назад,
решается и наша судьба.
Страна 28 октября связана со страной 7 ноября, свя¬
зана не словами, а делом, общими интересами, общими
жертвами и общей победой.
Беспредельный героизм Красной Армии и всего со¬
ветского народа, несокрушимая отвага и воля к свободе
народов Чехословакии допишут к великим датам прош¬
лого наших народов новую, общую, навеки памятную
дату — день поражения и уничтожения коричневых ди¬
ких зверей, день рождения новой, свободной и справедли¬
вой Европы.
[Подпольный выпуск «Руде право», № 11,
ноябрь 1941 года.]
16 Ю. Фучих

СООБЩА, ОРГАНИЗОВАННО И УПОРНО
ДОБИВАТЬСЯ ПОБЕДЫ
Мы родились под бури грохотанье;
К великой цели через мрак и грязь
Проходим шаг за шагом испытанья,
Лишь пред своим народом преклонясь.
Мы все, что с нами будет, ожидали.
Мы не страшились бури и невзгод,
Мы с чешскою судьбой себя связали,
И с ней — вперед, и только лишь вперед!
Да! Наш народ, закаленный в многовековой борьбе,
народ Гуса и Жижки \ Прокопа Голого 2 и Коменского,
народ Гавличека 3 и Неруды, народ мучеников и борцов
за свободу, без которой он не может жить,— такой народ
1 Ян Жижка из Троцнова (1378—1424) — один из деятелей
гуситского движения, выдающийся полководец своего времени. Руко¬
водил народной армией, известной под названием армии таборитов
(по месту ее создания в городе Таборе), левого крыла гуситства.
Ян Жижка со своей армией отразил три крестовых похода евро¬
пейской реакции против гуситов. (Прим. ред.)
2 Прокоп Голый (известен также под именем Прокопа Боль¬
шого) — командующий военными силами таборитов после смерти
Яна Жижки. Под руководством Прокопа Голого народная армия
отбила четвертый крестовый поход. В битве под Липанами 30 мая,
1434 года табориты потерпели крупное поражение. Прокоп Голый
был убит. (Прим. ред.)
3 Гавличек Боровский (1821—1856) — чешский поэт и журна¬
лист, положивший начало новой чешской публицистике. Прогрес¬
сивный общественный деятель первой половины XIX века. Вел
непримиримую борьбу с габсбургским абсолютизмом. За свою
литературную и общественную деятельность в 1851 году был за¬
ключен в крепость, где провел 4 года. Главнейшие произведения
Гавличека: «Эпиграммы», «Крещение св.. Владимира» и «Тироль¬
ские элегии». (Прим. ред.)
226

не сложит оружия в борьбе за нее: «И с ней — вперед,
и только лишь вперед!»
Палачи приходили и исчезали в глубинах истории,
а непобедимый народ жил, рос и укреплял свои силы.
Его не сломили ни войска крестоносцев, согнанные со
всей Европы, ни казни на Староместской площади 1
после Белогорской битвы, его не сломили ни многовеко¬
вое рабство, ни позорное мюнхенское предательство, его
не сломил даже кровавый террор гитлеровского палача
Гейдриха, его не сломит ничто, какие бы испытания ни
готовило ему ближайшее будущее. 'Го, что не удалось
Габсбургам, не удастся и гитлеровским убийцам.
Народ будет жить, и хорошо будет жить, когда Гит¬
лер, Геббельс, Нейрат2, Гейдрих, Моравец, Вайтауэр,
Вернер3 и им подобная падаль будет выброшена на
свалку истории. Еще, вероятно, спорят о дате, но уже
во всем мире никто не сомневается, что очень скоро
Гитлер будет разбит, а гитлеризм вырван с корнем и
уничтожен.
Много жертв приносит сейчас наш народ во имя
борьбы за свое освобождение. Но кровь сотен казненных
и замученных, вздохи тысяч заключенных не могут оста¬
новить наш народ от дальнейшей борьбы, не могут ни
испугать народ, ни сломить его воли к победе. Наоборот,
кровь и стоны взывают о мщении, они призывают к ак¬
тивной борьбе.
Погибли рабочие и солдаты, ремесленники и учителя,
погибли «соколы» и коммунисты, погибли католики и
протестанты. Но никто из них не будет забыт, никто из
них не останется неотомщенным; их жертвы не были
напрасны. На место павших встанут десятки и сотни
тысяч новых борцов, мужественных сыновей и дочерей
народа. Из единства мысли вырастает мощное единство
1 21 июня 1621 года, после разгрома чешского войска у Белой
горы, перед ратушей на Староместской площади в Праге габсбург¬
скими властями была совершена публичная казнь двадцати семи
руководителей восстания. (Прим, ред.)
2 Нейрат — немецко-фашистский протектор Чехии и Моравии
перед Гейдрихом. (Прим. ред.)
3 Вилем Вернер — драматург, активно сотрудничал во времена
оккупации с немецко-фашистскими захватчиками. (Прим. ред.)
15*
227

действии, единство организованной, дисциплинирован¬
ной, упорной и настойчивой борьбы.	•
Два наиболее организованных отряда нашего народа,
руководимые Центральным чехословацким комитетом
национального сопротивления и Центральным комитетом
коммунистической партии Чехословакии, подали друг
другу руки и в братской совместной работе образовали
общий руководящий орган нашей отечественной борьбы
за свободу: Центральный народно-революционный коми¬
тет Это великий исторический шаг вперед. До сих пор
различные слои населения боролись против Гитлера изо¬
лированно, и это препятствовало полной реализации
боевых сил народа. Такое положение теперь устранено
и созданы условия для единого руководства борьбой.
В обращении к народу Центральный народно-револю¬
ционный комитет призвал к организованной борьбе,
к образованию местных народно-революционных комите¬
тов, к подготовке и созданию массовых вооруженных
отрядов — к созданию народно-революционной гвардии.
Усилить борьбу, вести ее организованно и единым фрон¬
том — вот те задачи, которые были выдвинуты и кото¬
рые, без сомнения, будут решены.
Нам предстоит тяжелая борьба с еще сильным, опья¬
ненным мнимыми успехами врагом, единственными аргу¬
ментами которого являются грабеж и убийства, а поли¬
тической целью и программой — истребление народов;
перед нами враг, каждый день жизни которого стоит
тысяч жизней. Но надо помнить и то, что враг истекает
кровью от мощных ударов, которые уже нанесла ему
Красная Армия, от мелких ударов, которые ежедневно
наносят ему народы порабощенных стран Европы.
1 16 сентября 1941 года состоялось заседание ЦК компартии
Чехословакии, на котором было принято решение о создании широ¬
кого национально-освободительного фронта. Совместно с руковод¬
ством Центрального чехословацкого комитета национального сопро¬
тивления, так называемой «Мафией» (Мафия (итал.)— тайное
общество), ЦК компартии Чехословакии подписал воззвание ко
всему народу, в котором говорилось: «В будущем свободном госу¬
дарстве каждый будет расцениваться по его участию в борьбе за
свободу народа». В это же время был создан Центральный народно¬
революционный комитет. (Прим. ред.)
228

Наша страна с ее промышленностью, с разветвленной
сетью железных дорог, с ее продуктивным сельским хо¬
зяйством, своим географическим и политическим положе¬
нием является жизненно важной частью гитлеровской
системы. Оружием, изготовленным у нас и перевезенным
по нашим железным дорогам, Гитлер восполняет потери,
которые нанесла ему Красная Армия; нашим хлебом,
маслом и мясом он кормит орды коричневых убийц,
запасами, украденными у нас и у наших детей, он подав¬
ляет возрастающее беспокойство в Германии.
Мы должны воспрепятствовать
всему этому!
Наш народ не смеет и не будет молча смотреть, как
его грабят и убивают, как оружием, созданным его ру¬
ками, хотят уничтожить тех, кто борется за его же осво¬
бождение. Каждая попытка Гитлера принудить нас к сле¬
пому послушанию должна провалиться, и при сознатель¬
ной решимости всего народа все его попытки постигнет
печальный конец. Дать Гитлеру как можно меньше,
выработать для него как можно меньше и, в конце кон¬
цов, не дать ему ничего — такова наша обязанность,
таков наш жизненный интерес. Организация активного
сопротивления — главнейшая задача Народно-револю¬
ционных комитетов.
Что является нашим оружием? Гитлеровские агенты
с удовольствием наговорили бы нам, что наше оружие
не оказывает никакого действия, что применение его так
же безуспешно, как применение игл ежа против танков,
что оно так же ничтожно, как укусы комара. И все-таки
они смертельно боятся нашего сопротивления. Пускай
мы будем бороться «комариными укусами», как опреде¬
ляют нашу борьбу фашисты. Но если каждый день
70 ООО чешских железнодорожников «ужалят», подсыпав
в подшипники только пару песчинок, то ежедневно будут
выведены из строя 70 000 вагонов и паровозов. Если бы
раз в неделю каждый наш крестьянин продал без карто¬
чек для чешского ребенка хоть бы одно яйцо, чешские
дети получили бы на миллион яиц больше, и этот мил¬
лион не достался бы гитлеровским головорезам. Если
каждый из миллиона чешских оружейников ежедневно
229

станет выпускать на один винтик меньше, это составит
миллионы винтиков, которых будет недоставать гитле¬
ровской военной машине. Если 30000 чешских врачей
продлят хотя бы на один день в неделю бюллетени своих
нациентов-рабочих, промышленность потеряет в неделю
300 000 рабочих часов. Если 150000 чешских служащих
и работников различных учреждений задержат хотя бы
на 2 часа спешные бумаги, это составит 300 000 часов, на
которые будут задержаны все мероприятия, направлен¬
ные против нас в интересах врага.
Если каждый чех ежедневно повсюду, где только воз¬
можно, ужалит фашистского зверя, то пребывание врага
на чешской земле превратится в настоящий ад. Зверь
будет знать, что ему не залечить своих ран на нашей
земле, что укус миллионов комаров несет верную гибель.
Именно в единении и массовости состоит сила нашего
оружия. Силы нашего народа, объединенные и направ¬
ленные к одной цели, безграничны. И как бы ни бесилась
гитлеровская свора, силы эти будут использованы так,
как это наиболее выгодно и полезно для народа и наиме¬
нее выгодно для нее.
Так мы идем и будем идти впредь. Мы пойдем орга¬
низованно, дружно, уверенные в окончательной победе.
Объединенные внутри страны и связанные с прогрессив¬
ными силами всего мира, мы вместе со всем человече¬
ством скажем последнее слово: Гитлер будет уничтожен!
[Подпольный выпуск «Руде право», № 11,
ноябрь 1941 года.]

НАШЕ ПРИВЕТСТВИЕ
КРАСНОЙ АРМИИ
Герои Красной Армии! Мы приветствуем вас из глубо¬
кого подполья. Мы приветствуем тех, кто с великолеп¬
ным мужеством и самоотверженностью борется за сво¬
боду своей отчизны и тем самым за нашу свободу и сво¬
боду всех порабощенных народов Европы. Мы всегда
верили в вас и вашу силу и из нее черпали свою энергию
для сопротивления самым зверским поработителям, ка¬
ких только знает история. Мы верим, что придет час,
когда вы сумеете разбить военную машину мирового
фашизма. Час этот настал. Мы понимали, что это должно
было означать и для нас, ибо антигитлеровский фронт
проходит и по нашей земле.
Поэтому к своему братскому приветствию мы присо¬
единяем обещание, что в эти решающие дни мы сделаем
все, чтобы как можно скорее нанести поражение Гитлеру.
Мы будем расстраивать его планы, выводить из строя
транспорт на нашей территории, саботировать в военной
промышленности и всеми силами и средствами бороться
против того, чтобы наш общий враг не смог воспользо¬
ваться Чехословакией и ее народами для отдаления дня
своей катастрофы, к которому вы его приближаете. Свя¬
занные с вами в решающей борьбе против Гитлера — мы
победим!
[Особый выпуск «Руде право»,
февраль 1942 года.]

ВТОРОЙ ВСЕСЛАВЯНСКИЙ митинг
ПРИЗЫВАЕТ СЛАВЯНСКИЕ НАРОДЫ
К НАСТУПЛЕНИЮ!
Четвертого и пятого апреля 1942 года в Москве
происходил Второй Всеславянский митинг, в котором уча¬
ствовали лучшие представители всех славянских народов.
Все выступавшие отмечают, что за восемь месяцев со вре¬
мени первого митинга военная ситуация полностью изме¬
нилась в нашу пользу. Все участники митинга охвачены
единым стремлением как можно скорее и навсегда рас¬
считаться с Гитлером.
Первый Всеславянский митинг призывал нас к актив¬
ной борьбе против фашистских бандитов. Второй Всесла¬
вянский митинг обращается к нам с новым призывом:
«Близится час расплаты. Славяне, в наступление!»
Лучшие представители славянских народов, писатели,
политические деятели, ученые, воины, поэты, музыканты
и журналисты, мужчины и женщины, наиболее образо¬
ванные, с широким кругозором, единодушно оценили
обстановку, ясную и нашему народу, находящемуся в
подполье: героическая борьба Красной Армии и всего
советского народа приблизила поражение фашизма,
судьба Гитлера уже в наших руках, и только от нас, от.
нашей силы, решимости и воли зависит час, когда мы
свергнем фашистское иго.
Пришла пора, которую наш народ ждал целых три
года. Грядущие месяцы окажутся решающими для раз¬
грома Гитлера.
И в эти месяцы наш народ не должен отставать от
остальных славянских народов. К нам, преимущественно
к нам, и обращается Второй Всеславянский митинг, по¬
тому что мы еще не развернули борьбы, подобно той,

какую ведут наши героические братья — русские, укра¬
инцы, белорусы,— сражающиеся в рядах Красной Армии
и в партизанских отрядах.
Но чешские матери родили своих сыновей и дочерей
не для рабства. У нас мужественные сердца, достаточно
силы и оружия, чтобы бороться за свободу, и мы можем
и должны на своем участке фронта, своими средствами
наносить Гитлеру сокрушительные удары.
Помните, чехи,— обращается к нам с призывом Вто¬
рой Всеславянский митинг,— ваша страна — один из
главных арсеналов Гитлера!
Саботируйте производство орудий, танков, боепри¬
пасов, бастуйте, взрывайте артиллерийские склады, уни¬
чтожайте военные транспорты.
На этот призыв мы должны дать только один ответ:
«Будет сделано!»
Час решительной битвы настал. За оружие! В наступ¬
ление!
[Особый выпуск «Руде право»,
апрель 1942 года Л

ПОД ЗНАМЕНЕМ КОММУНИЗМА
.11 января в Горках под Москвой перестало биться
благородное и великое сердце нашего учителя и первого
воина победоносной социалистической революции —
Ленина. Вспоминая это дорогое нам имя, мы никогда не
останавливаемся, никогда не оборачиваемся назад. Его
знамя развевается перед нами. Среди плача сирен и без¬
мерной скорби миллионов над гробом Ленина прозвучало
сталинское слово, обращенное вперед, в будущее: «Умер
Ленин, жив ленинизм!»
Жив!
Умер Ленин, но живо его дело, живет первая в мире
социалистическая страна мира—Союз Советских Социа¬
листических Республик, жива и несокрушима коммуни¬
стическая партия — всемирная армия бойцов за свободу
человечества, жива целеустремленная, бесстрашная ко¬
горта, отдающая свои силы для осуществления величай¬
ших идеалов, о которых веками мечтали лучшие умы че¬
ловечества, идеалов, ради которых отдал свои силы и
Ленин.
Нет с нами Ленина, нет сотен тысяч других благо¬
родных борцов за обновленный мир, борцов, безвре¬
менно погибших, замученных, убитых, но жива идея,
которой они служили, живо дело, которое они творили,
жив их пример, оставленный тем, кто занял их место
в боевом строю, живо все, что они создали, ибо они де¬
лали это не для себя, а для человечества. Живут, мно¬
жатся и крепнут многомиллионные ряды новых борцов,
под знаменем Ленина они идут все вперед, все вперед,
к окончательной победе коммунизма.

«Мы, коммунисты,— люди особого склада. Мы
скроены из особого материала. Мы — те, которые состав¬
ляем армию великого пролетарского стратега, армию
товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принад¬
лежать к этой армии. Нет ничего выше, как звание члена
партии, основателем и руководителем которой является
товарищ Ленин...»,— так начинается клятва, которую в
дни траура по Ленину дал от имени партии на II съезде
Советов товарищ Сталин.
Мы люди особого склада. Да, именно потому, что
мы люди.
Мы, коммунисты, любим жизнь. Поэтому мы не ко¬
леблемся, когда нужно пожертвовать собственной
жизнью, для того чтобы пробить дорогу настоящей, сво¬
бодной, полнокровной и радостной жизни, заслуживаю¬
щей этого названия. Жить на коленях, в оковах, порабо¬
щенными и эксплуатируемыми — это не жизнь, а про¬
зябание, недостойное человека. Может ли настоящий
человек, может ли коммунист довольствоваться такой
жизнью, может ли он покорно подчиняться рабовладель¬
цам и эксплуататорам? Никогда! Поэтому коммунисты
не щадят сил своих, не боятся жертв в борьбе за настоя¬
щую, подлинно человеческую жизнь.
Мы, коммунисты, любим людей. Ничто человеческое
нам не чуждо, мы ценим самые маленькие человеческие
радости, умеем тешиться ими. Именно поэтому мы не
колеблемся в любой момент поступиться своими личными
интересами для того, чтобы добыть место под солнцем
для настоящего, свободного, здорового, радостного чело¬
века, не отданного на произвол строя эксплуататоров
с его ужасами войн и безработицы. Строй, при котором
прибыль и еще раз прибыль — это главные стимулы по¬
ведения человека, строй, при котором отношения между
людьми подменены отношениями купли-продажи, а день¬
ги ставятся выше, чем человек, такой строй недостоен
человека. Может ли тот, кто любит человечество, может
ли коммунист бездеятельно созерцать, как людей лишают
человеческого достоинства, может ли он поворачиваться
спиной к миллионам своих задавленных нуждой и стра¬
даниями братьев? Никогда! Вот почему коммунисты
235

ке жалеют сил и не боятся жертв в борьбе за полноцен¬
ного, свободного, настоящего человека.
Мы, коммунисты, любим свободу. И поэтому мы, ни
минуты не колеблясь, добровольно подчиняемся строжай¬
шей дисциплине своей партии, воинской дисциплине
армии товарища Ленина, стремящейся завоевать свободу
подлинную, широкую, единственно достойную этого на¬
звания — свободу для всего человечества. Свобода для из¬
бранных, «свобода» разбойничать для одних и «свобода»
умирать с голоду для других — это не свобода, это,
наоборот, всеобщее рабство. Может ли коммунист до¬
вольствоваться такой свободой, может ли он довольство¬
ваться какой-нибудь личной радостью при такой «сво¬
боде»? Никогда! Вот почему коммунисты не щадят
своих сил и не боятся жертв в борьбе за подлинную сво¬
боду, свободу для всех.
Мы, коммунисты, любим созидательный труд, любим
растущую стройку, в которой рождается грядущее чело¬
вечества. Поэтому мы ни на минуту не колеблемся разру¬
шать то — и только то! — что преграждает путь прекрас¬
ным творческим устремлениям человека. Тысячи, сотни
тысяч талантов, которые могли бы приумножить куль¬
туру человечества, усовершенствовать его организацию,
поднять технику на небывалую высоту, сотни тысяч
таких талантов пропадают сейчас втуне. Миллионы и де¬
сятки миллионов трудолюбивых и ловких рук, которые
могли бы создать для людей избыток всего, что им
нужно, вынуждены бездействовать во время кризисов,
которые все учащаются. Может ли коммунист не видеть,
какой громадный ущерб все это наносит обществу? Нет,
не может! Поэтому коммунисты не щадят своих сил и не
боятся жертв в борьбе за создание такого строя, при
котором найдут применение и пышно расцветут все твор¬
ческие силы общества и каждого человека.
Мы, коммунисты, любим мир. Поэтому мы сражаемся.
Сражаемся со всем, что порождает войну, сражаемся за
такое устройство общества, при котором уже никогда не
смог бы появиться преступник, который ради выгод кучки
биржевых заправил посылает сотни миллионов на смерть,
в бешеное неистовство войны, на уничтожение ценностей,
нужных живым людям. Нет и не может быть мира там,
236

где человек вынужден грызться с человеком из-за куска
хлеба. Вот почему мы, коммунисты, не щадим сил и не
боимся жертв в борьбе за подлинный мир, за мир, обес¬
печенный новой организацией человеческого общества.
Мы, коммунисты, любим свой народ. Ведь человече¬
ство не может быть свободным, его творческие силы не
могут свободно развиваться, прочный мир не может быть
обеспечен до тех пор, пока хоть один народ будет угне¬
тен. Подлинная свобода невозможна, если один народ
угнетает другой. Ни один из наших великих идеалов мы
не намерены осуществить каким-либо иным путем, кроме
того, который присущ нашему народу и отвечает его
национальным особенностям, ибо иначе эти идеалы не
смогли бы осуществиться, не были бы жизненны. Мы
любим свой народ, как верные его сыновья. Поэтому мы
гордимся тем, что он дал и дает для расцвета и славы
человечества и тем самым для самого себя. Поэтому мы
выступаем против всего, что позорит наш народ, что
паразитирует на нем и ослабляет его. Да, мы любим
свой народ, вот почему мы не щадим сил и не боимся
жертв в борьбе за полное его освобождение, за то, чтобы
он, как равный среди равных, свободно жил среди сво¬
бодных народов мира.
Все это ставит перед нами огромные задачи.
Выполнять их и выполнить — к этому нас обязывает
высокая честь принадлежать к всемирной армии великого
пролетарского стратега, к армии товарища Ленина. Выпол¬
нять их и выполнить — это значит беречь как зеницу
ока единство и чистоту рядов этой армии, единство и
чистоту рядов коммунистической партии. Выполнять и
выполнить их — это значит все шире мобилизовывать
лучшие силы народа и всего человечества, значит при¬
влекать на свою сторону все больше и больше союз¬
ников, значит всегда быть с массами и постоянно, неуто¬
мимо и терпеливо вести их, неустанно объяснять им, куда
идет историческое развитие и к чему их обязывает это
развитие. Это значит всегда и везде быть примером
ясной высокой сознательности, мужества, преданности,
самоотверженности и целеустремленности.
Это относится к тебе, товарищ коммунист, к тебе,
боец ленинской армии. Где бы ты ни работщу, на каком
237

бы форпосте революции ни сражался за свободу челове¬
чества, где бы ты ни был — на передовой линии огня или
в застенках вражеской тюрьмы,— всегда, каждый день от¬
читывайся перед собой: достоин ли я чести быть воином
армии великсго Ленина, способен ли верно выполнять
клятву, которую дал за меня товарищ Сталин, достаточно
ли я расту, чтобы и в дальнейшем выполнять задачи,
поставленные нам историей?
Это относится и к тебе, симпатизирующий нам друг.
Где бы ни было твое место в рядах борющегося народа,
к какому бы социальному слою ты ни принадлежал —
постоянно думай о том, чтобы твои симпатии облекались
в активную форму, чтобы ты все теснее сотрудничал
с нашей партией, чтобы ритм твоих шагов совпадал
с ритмом ее походного движения, чтобы однажды ты
сам смог вступить в ее ряды, заняв место тех, кто был
тебе примером и пал в жестоком бою.
Это относится и к вам, кто еще недавно не знал нас,
к вам, кто когда-то с недоверием косился на нашу пар¬
тию, а потом пошел с нами плечом к плечу, в едином
антифашистском фронте. Мы знаем, что вы внимательно
приглядываетесь к нам, знаем, что наблюдаете за всеми
нашими действиями. Да, смотрите хорошо, наблюдайте
за каждым нашим шагом, разбирайте и критикуйте каж¬
дый наш поступок. Нам нечего скрывать от вас, нечего
таить от народа. На глазах у вас, перед лицом всего
народа, в бою за его свободу мы проходим тяжелейшее
испытание, и самый заклятый наш враг не отважится
сказать, что мы в чем-нибудь отступили, что мы где-ни¬
будь не выдержали. Смотрите хорошо, и вы поймете,
почему это так. Поймете то, что уже начинает понимать
большинство человечества: что нет иного пути к свободе,
миру и счастью, кроме того, которым идем мы. И вы
поймете, что кто не идет с нами, тот идет против
самого себя.
Из всех партий Чехословацкой республики только
одна-единственная, как нерасторжимое целое, прошла
сквозь горнило, только одна удержалась, только одна
осталась партией и сражается в эти тягчайшие для на¬
рода времена. Это — коммунистическая партия! Случай¬
ность ли это? Нет, это не может быть случайностью!
238

Коммунистическая партия существует не только по¬
тому, что она внутренне сильна и жизнеспособна в лю¬
бой обстановке, она живет прежде всего потому, что она
объективно необходима, что ее существование истори¬
чески обусловлено.
Если бы наш партийный билет был лишь выгодным
документом, открывающим дорожку к теплому местечку,
к какой-нибудь синекуре, коммунистическая партия раз¬
валилась бы, как карточный домик, под напором бурных
событий. Если бы коммунистическая партия воспитывала
свои кадры в слепоте, скрывала от них действительность,
она не смогла бы противостоять напору врага. Но пар¬
тийный билет коммуниста — это воинский билет солдата
армии, сражающейся за свободу мира, и в бою за эту
свободу воспитываются кадры коммунистов. Вот почему
они не сдаются, вот почему они не слабеют, а все крепнут
и растут. Они ясно видят, что предельное обострение
этой борьбы предвещает близость победы.
Нам, чехословацким коммунистам, жилось нелегко.
В первой республике нас преследовали, сажали в тюрь¬
мы, выгоняли с работы, закрывали наши газеты, лишали
нас средств существования. А уничтожили нас? Нет!
Наоборот, сотни тысяч новых бойцов поняли, наконец,
нашу правоту, присоединились к нам, и мы более силь¬
ными вступили в период второй буржуазной респу¬
блики К
Первой мерой правительства этой второй республики
был роспуск коммунистической партии, усиленные гоне¬
ния на ее членов. Нас преследовали, арестовывали,
закрыли все наши газеты и журналы, выдавали нас ге¬
стаповцам, всячески старались нас уничтожить. А уни¬
чтожили? Нет! Наоборот, сотни тысяч новых бойцов еще
глубже поняли, что мы правы, они присоединились к нам,
и наша партия еще более окрепшей вступила в открытую
борьбу с гитлеровскими оккупантами.
После вторжения гитлеровцев началось самое свире¬
пое, самое зверское преследование всех коммунистов. Нам
1 Вторая республика — с 30 сентября 1938 года по 18 марта
1939 года, после чего Чехия и Моравия были оккупированы немецко-
фашистскими войсками. (Прим. ред.)
239

нанесли тяжелые удары, нас бросают в тюрьмы, мучат,
убивают, всячески стараются нас уничтожить, истребить
физически. А уничтожили нас? Нет! Наоборот, наши
силы растут с каждым днем, новые борцы из народа
приходят под наши знамена, усиливают наши ряды нака¬
нуне последней, решающей битвы.
Почему это так? Почему даже самым свирепым тер¬
рором невозможно уничтожить коммунистическую пар¬
тию, почему она, наоборот, все крепнет и растет?
Потому, что мы делаем все, что нужно сделать, чтобы
человечество шло вперед, к прекрасному будущему. Мы
не сами придумали свои задачи, мы лишь познаем и
осмысливаем задачи, которые выдвигает перед человече¬
ством история и которые рано или поздно должны быть
разрешены.
Потому, что мы стремимся к тому, чтобы эти задачи
были выполнены как можно скорее, ибо всякая затяжка
обходится человечеству страшно дорого. Сейчас каж¬
дый понимает, каких ужасающих жертв стоит миру по¬
пытка фашистов повернуть назад колесо истории. Тот,
кто пытается сделать это, неизбежно будет раздавлен.
Того же, кто помогает ходу истории, невозможно уни¬
чтожить.
Потому,’ что мы опираемся на величайшую силу
современной истории — рабочий класс, на его созна¬
ние своей исторической роли, на его выкованную в
боях международную солидарность, на его победонос¬
ное государство — Союз Советских Социалистических
Республик.
Потому, что правда за нами, и этот факт осознают
все новые и новые миллионы людей по собственному —
к сожалению, по большей части горькому — опыту.
Мы, коммунисты, были правы, когда, видя угрозу
войны, уже давно призывали объединить все силы для
того, чтобы предотвратить ее. И нам удалось отдалить
войну, удалось выиграть драгоценное время, необходимое
для того, чтобы прогрессивные силы мира и их аван¬
гард — Советский Союз могли как следует подготовиться.
Но можно было и предотвратить войну, можно было
предотвратить грозное мировое бедствие, если бы боль¬
240

шая часть человечества во-время поняла, как она пони¬
мает это сейчас, что мы были правы.
...Вся мирная политика Советского Союза, руководи¬
мого коммунистической партией, показала человечеству,
что мир неделим, что весь земной шар будет охвачен
войной, если только дать волю фашистским захватчикам.
Несостоятельным оказался расчет на локализацию войны
или ограничение агрессивных замыслов немецкого фа¬
шизма и японского империализма. Сейчас уже каждому
ясно, что политика Мюнхена прямиком вела к мировой
войне, сейчас уже каждый знает, что мы, коммунисты,
были правы, когда призывали народ к последовательной
и непримиримой борьбе с фашизмом, когда мы клеймили
всех трусов и явных и тайных гитлеровских агентов как
главных врагов народа, когда мы — как бы нас ни пре¬
следовали за это — беспощадно выступали против близо¬
рукой политики компромисса с фашизмом... А ведь
можно было давно, еще в самом зародыше, подавить
фашизм и тем самым спасти жизнь миллионов людей —
среди них, быть может, и ваших близких,— если бы
большая часть человечества во-время поняла, как она
понимает это сейчас, что мы правы.
Мы никогда не ограничивались предвидением того,
что может случиться, но всегда говорили, что нужно
делать. Мы знали, что у человечества достаточно сил,
чтобы предотвратить войну, чтобы разгромить фашизм
раньше, чем он успеет ввергнуть мир в пучину убийств
и разрушений. Вот почему мы неустанно стремились
сплотить все антифашистские силы, вот почему мы по¬
стоянно создавали широчайший фронт трудящихся, вот
почему мы без колебаний протягивали руку каждому, кто
хотел честно бороться против фашизма и войны. Все вы
не можете не помнить этого, не можете не знать, как
упорно отстаивали мы этот единый фронт и как натал¬
кивались на сопротивление. Нас не останавливали вели¬
чайшие препятствия на пути, мы не обращали внимания
на отказ и грубые оскорбления, которыми нас в невероят¬
ном ослеплении осыпали многие так называемые «социа¬
листические» вожди. Мы ни разу не опустили с горечью
рук, ибо интересы народа и нации категорически требо¬
вали боевого единства. Сейчас, когда на плахах гестапо
16 Ю. Фучик
241

кровь коммунистов смешивается с кровью членов всех
других бывших партий, с кровью людей из всех слоев
народа, сейчас, когда стало ясно, что фашизм был нужен
только нескольким властолюбивым и жадным подлецам,
которых легко мог бы свергнуть объединившийся народ,
сейчас, когда ясно, что эти подлецы будут свергнуты
именно потому, что в пылающем горниле борьбы необхо¬
димость самообороны вызвала к жизни гигантский и еди¬
ный антифашистский фронт, сейчас каждый видит, что
мы были правы. Но каких жертв можно было избе¬
жать, если бы большая часть человечества во-время
поняла то, что она понимает сейчас.
...Ленин в России и его товарищи — немецкие комму¬
нисты в Германии боролись в годы первой мировой
войны с империалистами своих стран. Ленин победил,
и народы его страны в бескорыстном братском союзе по¬
строили государство свободы, культуры, здоровья и бла¬
госостояния для всех трудящихся, государство подлин¬
ной демократии, на которое сейчас с верой, любовью и
упованием обращены взоры всего мира, ибо в нем люди
видят поруку своего грядущего освобождения. Немецкий
народ, в стране которого социалистическая революция
потерпела поражение, наоборот, попал под жесточайшее
фашистское иго, был обобран и разорен в интересах тех,
против кого боролись немецкие коммунисты, физически
ослаблен, духовно развращен и снова погнан на бойню
ради вздорных планов мирового господства.
Почему мы вспоминаем об этом? Для того чтобы
бахвалиться своей прозорливостью? Нет! Чтобы упре¬
кать кого-нибудь в ошибках и провинностях? Нет! Мы
вспоминаем об этом для того, чтобы и мы и вы извлекли
уроки из этого исторического опыта, для того, чтобы
каждый своевременно понял настоящую правду, правду
нынешнего дня, чтобы каждому своевременно стало ясно,
что нужно делать сейчас, каковы задачи каждого, отве¬
чающие его собственным интересам.
Мало, однако, хотеть обновления мира, надо рабо¬
тать, надо бороться за него. Это я говорю тебе, товарищ
коммунист, и тебе, сочувствующий нам друг, и вам, анти¬
фашистские борцы за освобождение народов. Не позво¬
лим никому разбить прочное единство народа! Не поз¬
242

волим никому остановить народ на его славном пути
к свободе, миру и справедливости. Никто уже не сможет
остановить его! Не напрасно прошли мы суровые испы¬
тания последних лет, не зря пролилась кровь мучеников
нашего народа.
И для нас жил и работал гениальный пролетарский
стратег и вождь самой могучей армии мира — товарищ
Ленин.
Под его знаменем мы всегда боролись за свободу
человечества. Под его знаменем пойдем и в последний,
решительный бой!
[Особый выпуск «Руде право»,
январь 1942 года.]
16*

ПОСЛЕДНИЕ
ПИСЬМА

ПИСЬМО, ТАЙНО ВЫНЕСЕННОЕ
ИЗ ГЕСТАПОВСКОЙ ТЮРЬМЫ ПАНКРАЦ
Мои плоды из тех, что долго не созревают,
из тех. что поднимаются из черных подземных
вод, когда на горах уже лежит первый снег,
и наливаются соком в туманах печальных лугов.
Ф. Кс. Шальда
Г у с т и н е
Милая моя!
Почти нет надежды на то, что когда-нибудь мы
с тобой, держась за руки, как малые дети, пойдем по ко¬
согору над рекой, где веет ветер и светит солнце. Почти
нет надежды на то, что я смогу когда-нибудь, живя
в покое И удобствах, окруженный друзьями-книгами,
написать то, о чем мы с тобой говорили и что накапли¬
валось и зрело во мне двадцать пять лет. Часть жизни
у меня уже отняли, когда уничтожили мои книги. Однако
я не сдаюсь, не уступаю, не хочу допустить, чтобы и дру¬
гая часть погибла без остатка, бесследно в камере № 267.
Поэтому в минуты, которые я краду у смерти, я пишу эти
заметки о чешской литературе. Никогда не забывай, что
человек, который передаст их тебе, дал мне возможность
не умереть всему. Карандаш и бумага, которые я от него
получил, волнуют меня, как первая любовь, заставляют
больше чувствовать, чем мыслить, больше грезить, чем
подыскивать слова и формулировать фразы. Нелегко бу¬
дет писать без материалов, без цитат, и поэтому кое-что
из того, что я так ясно, прямо-таки ощутимо представ¬
ляю себе, покажется, быть может, неясным и нереальным
тем, к кому я обращаюсь. Поэтому я пишу прежде всего
247

для тебя, моя милая, для моей помощницы и первой чи¬
тательницы: ты лучше всех поймешь, что было у меня
на сердце, и вместе с Ладей и моим седовласым издате¬
лем 1 дополнишь то, что будет нужно. Мое сердце и го¬
лова полны, а вот книг у меня никаких нет. Трудно
писать о литературе, не имея под рукой ни одной книжки,
которую можно было бы приласкать взглядом.
Странная вообще у меня судьба. Ты знаешь, как мне
хотелось быть птицей или кустом, облаком или бродягой,
всем, кто любит, как и я, простор, солнце и ветер. И вот
уже годы, долгие годы я живу подземной жизнью, словно
корень. Один из тех неприглядных, пожелтевших корней
среди тьмы и тлена, что держат над землей дерево жизни.
Никакая буря не свалит дерева с крепкими корнями.
Этим гордятся корни. И я. Я делал все, что было в моих
силах, и делал охотно. Но свет — свет я любил и хотел
бы расти ввысь и хотел бы цвести и созреть, как полез¬
ный плод.
Ну, что ж. На дереве, которое мы, корни, держали и
удержали, появятся молодые побеги и созреют новые
плоды — социалистические поколения рабочих, писате¬
лей, литературных критиков и историков, которые пусть
позже, но лучше расскажут о том, чего я рассказать уже
не смог. И тогда, быть может, и мои плоды нальются
соком, хотя на мои горы никогда уже не падет снег.
Камера № 267,
28 марта 1943 года.
1 Отто Гиргал, опубликовавший очерк Юлиуса Фучика «Борю¬
щаяся Божена Немцова». (Прим. ред.)

ИЗ ПИСЕМ, НАПИСАННЫХ В ГЕСТАПОВСКИХ
ТЮРЬМАХ В БАУТЦЕНЕ И В БЕРЛИНЕ
И ПРОШЕДШИХ ЧЕРЕЗ НАЦИСТСКУЮ
ЦЕНЗУРУ
Баутцен, 14.6. 1943.
Милая мама, отец, Люба, Вера и вообще все!
Как видите, я переменил местожительство и очутился
в тюрьме для подследственных в Баутцене. По дороге
сюда я заметил, что это тихий, чистый и приятный горо¬
док; такова же и его тюрьма (если тюрьмы вообще могут
быть приятными для заключенных). Только тишины
здесь, пожалуй, слишком много после оживленного
дворца Печека; почти каждый заключенный — в оди¬
ночке. Но в работе время проходит вполне приятно,
а кроме того — как вы видите из прилагаемой официаль¬
ной памятки — я имею право читать некоторые перио¬
дические издания, так что на скуку жаловаться не могу.
Кстати говоря, скуку каждый создает себе сам. Есть
люди, которые скучают и там, где другим живется
отлично. А мне жизнь кажется интересной всюду, даже
за решеткой; всюду можно чему-нибудь научиться, всюду
найдешь что-нибудь полезное для будущего (если, разу¬
меется, оно у тебя есть).
Напишите мне поскорей, что у вас нового. Руковод¬
ствуйтесь прилагаемой официальной памяткой: не шлите
посылок, в крайнем случае пришлите денег. Адрес указан
наверху вместе с моим именем. А сейчас от души привет¬
ствую всех вас, целую, обнимаю и надеюсь на встречу.
Ваш Юла,

Баутцен, 11.7.1943.
Мои милые!
Как стремительно летит время! Кажется, прошло
всего несколько дней с тех пор, как я впервые написал
вам отсюда, а на столе у меня снова перо и чернила...
Месяц прошел! Целый месяц. Вы, наверное, думаете, что
в тюрьме время тянется медленно. Так нет же! Быть мо¬
жет, именно потому, что здесь человек считает часы, ему
особенно ясно видно, как коротки они, как короток день,
неделя и вся жизнь.
Я один в камере, но не ощущаю одиночества. У меня
здесь несколько добрых друзей: книги, станок, на кото¬
ром я делаю пуговицы, пузатый глиняный кувшин с во¬
дой, к которому можно обратиться с шутливым словом
(он напоминает приятеля, предпочитающего вино, а не
воду), а кроме того, в углу моей камеры живет паучок.
Вы не поверите, как чудесно можно беседовать с этими
товарищами, вспоминать о прошлом и петь им песни.
А как по-разному разговаривает станок в зависимости
от моего настроения... мы отлично понимаем друг друга!
Когда я подчас забуду его протереть, он сердится и вор¬
чит, пока я не исправлю своей оплошности.
Так бежит день, за ним неделя, и, глядь, уже прошел
целый месяц.
Да, прошел, а от вас не было вестей. Если бы не¬
сколько дней назад я не расписался в получении десяти
марок от Любы, я даже не был бы уверен, что вы полу¬
чили мое письмо и знаете, где я. Ни одного письма от
вас я пока не получил. Возможно, они затерялись доро¬
гой. Напишите же мне, напишите. Писать можно каждый
месяц. Как у вас дела, как живете, что с Густиной?
Целую и обнимаю всех вас, до свиданья.
Ваш Юла.
Баутцен, 8.8.1943.
Мои милые!
Собственно, следовало бы написать «мои милыя» *,
потому что все вы, с кем я переписываюсь,— женского
1 В чешском правописании, как в старой русской орфографии,
различаются мужские и женские окончания прилагательных в име¬
нительном падеже множ. числа. (Прим. перев.)
т

пола. Итак, мои милыя, я живу попрежнему, время бе¬
жит, а я, как вы мне пожелали, «сохраняю душевное
спокойствие». Да и почему бы мне не сохранять его?
Два ваших письма я получил и все время радуюсь им.
Вы себе не представляете, как много ищешь и находишь
в них! Даже то, чего вы там не написали. Вам хочется,
чтобы мои письма были длиннее. У меня тоже на сердце
много такого, что я хотел бы сказать вам, но лист бумаги
от этого не становится больше. Поэтому можете радо¬
ваться хотя бы тому, что мой почерк, который вы нередко
ругали, так мелок. Половина сегодняшнего письма —
для Густины. Отрежьте его и пошлите ей. Но, конечно,
и сами прочтите, оно писано и для вас. Дети, когда бу¬
дете писать Густине, сообщите ей мой адрес, пусть попро¬
сит разрешения написать мне.
Вы, кажется, думаете, что человек, которого ждет
смертный приговор, все время думает об этом и тер¬
зается. Это ошибка. С возможностью смерти я считался
с самого начала. Вера, мне кажется, знает об этом. Но,
пс-моему, вы никогда не видели, чтобы я падал духом.
Я вообще не думаю обо всем этом. Смерть всегда тяжела
только для живых, для тех, кто остается. Так что мне
следовало бы пожелать вам быть сильными и стойкими.
Обнимаю и целую всех вас, до свиданья.
Ваш Юла.
Баутцен, 8.8. 1943.
Моя милая Густина/
Я получил разрешение написать тебе несколько строк
и спешу сделать это. Люба писала мне, что ты уже в дру¬
гом месте. Знаешь ли ты, моя милая, что мы недалеко
друг от друга? Если бы ты утром вышла из Терезина
и пошла к северу, а я из Баутцена — к югу, к вечеру мы
бы встретились. То-то кинулись бы мы друг другу, не
правда ли? В общем мы путешествуем по местам, связан¬
ным с прошлым моей семьи: ты в Терезине, где дядя 1
1 Композитор Юлиус Фучик. (Прим. ред.)
251

был так прославлен, а меня перевезут в Берлин, где он
умер. Не думаю, однако, что все Фучики должны уми¬
рать в Берлине.
Люба тебе, наверное, уже писала, как я живу, о том,
что я один в камере и делаю пуговицы. В углу камеры,
около пола, живет паучок, а за моим окном устроилась
парочка синиц, близко, совсем близко, так что я слышу
птичий писк. Теперь птенцы уже вывелись, а сколько
было с ними забот! Я при этом вспоминал, как ты пере¬
водила мне щебетанье птиц на человеческий язык. Моя
дорогая, часами я говорю с тобой и жду и мечтаю о том
времени, когда мы сможем беседовать не в письмах.
О многом мы тогда поговорим! Моя милая, маленькая,
будь сильной и стойкой. Горячо обнимаю и целую тебя.
До свиданья.
Твой Юла.
Берлин, Плетцензее,
31 августа 1943.
Мои милые!
Как вам, наверное, известно, я уже в другом месте.
23 августа я ждал в Баутцене письмо от вас, а вместо
него дождался вызова в Берлин. 24.8 я уже ехал туда
через Герлиц и Котбусе, утром 25.8 был суд, а к полу¬
дню все уже было готово. Кончилось, как я и ожидал.
Теперь я, вместе с одним товарищем, сижу в камере на
Плетцензее. Мы клеим бумажные кульки и ждем своей
очереди. Остается несколько недель, но иногда это затя¬
гивается на несколько месяцев. Надежды опадают тихо
и мягко, как увядшая листва. Людям с лирической ду¬
шой, глядя на опадающую листву, иногда становится
тоскливо. Но дереву не больно. Все это так естественно,
так очевидно. Зима готовит для себя человека, как и де¬
рево. Верьте мне: то, что произошло, ничуть не лишило
меня радости, она живет во мне и ежедневно проявляется
мотивом из Бетховена. Человек не становится меньше от
того, что ему отрубят голову. Я горячо желаю, чтобы
после того, как все будет кончено, вы вспоминали обо
252

мне не с грустью, а радостно, так, как я всегда жил. За
каждым когда-нибудь закроются двери. Подумайте, как
быть с отцом: следует ли вообще ему говорить или только
дать понять. Лучше было бы ничем не тревожить его
старости. Решите это сами, вы теперь ближе к нему и к
маме.
Напишите мне, пожалуйста, что с Густиной, и пере¬
дайте ей мой самый нежный привет. Пусть всегда будет
твердой и стойкой и пусть не останется наедине со своей
великой любовью, которую я всегда чувствую. В ней еще
много молодости и чувств, и она не должна остаться вдо¬
вой. Я всегда хотел, чтобы она была счастлива, хочу,
чтобы она была счастлива и без меня. Она скажет, что
это невозможно. Но это возможно. Каждый человек за¬
меним. Незаменимых нет, ни в труде, ни в чувствах. Все
это вы не передавайте ей сейчас. Подождите, пока она
вернется, если она вернется.
Вы, наверное, хотите знать (уж я вас знаю!), как мне
сейчас живется. Очень хорошо живется. У меня есть ра¬
бота, и к тому же в камере я не один, так что время идет
быстро... даже слишком быстро, как говорит мой
товарищ.
А теперь, мои милые, горячо обнимаю и целую вас
всех и — хотя сейчас это уже звучит немного странно —
до свиданья!
Ваш Юла.
* * *
8 сентября 1943 года Юлиус Фучик был казнен.

СОДЕРЖАНИЕ
От    издательства 	 3
РЕПОРТАЖ С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ
(перевод Т. Аксель и В. Чешихиной)
Глава I. Двадцать четыре часа	 10
Глава II. Агония	 15
Глава III. Камера № 267	   21
Глава IV. „Четырехсотка"	 29
Глава V. Люди и марионетки I	 42
Глава VI. Осадное положение 1942 года	 62
Глава VII. Люди и марионетки II	(Панкрац)	 68
Глава VIII. Страница истории	 87
С ОТКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ
Очерки и репортажи о Советском Союзе
Советским товарищам (перевод Ю. Молочковского)	....	97
Мы нарушаем границу и закон (перевод Ю. Молочковского)	104
С открытыми главами (перевод Ю. Молочковского)	....	108
Флакон одеколона (перевод Н. Николаевой)	 113
„Абхазия" на стапелях (перевод Ю. Молочковского) ...	121
Выходной день (перевод В. Чешихиной)	 126
Америка не понимает (перевод Ю. Молочковского) ....	131
Товарищ Догнал (перевод Ю. Молочковского)	 137
О героях и героизме (перевод Н, Николаевой)	 140
В Москве начался призыв в Красную Армию (перевод
Ю. Молочковского)	 147
Совет отчитывается (перевод Т. Аксель)	 151
Над гробом И. П. Павлова (перевод Т. Аксель)	 157
Ленинградская весна (перевод В. Чешихиной)	 160
Саранча и религия (перевод //. Николаевой)	 164
Нуриниса Гулям едет на осле (перевод Н. Николаевой)	173
254

На Пяндже, когда стемнеет (перевод //. Николаевой) ...	175
Рассказ полковника Бобунова о затмении луны (перевод
Т. Аксель)	 183
До свидания, СССР! (перевод Т. Аксель)	 191
ПОД ЗНАМЕНЕМ КОММУНИЗМА
Политические статьи и листовки
Уважайте свой народ (перевод Ю. Молочковского) ....	195
Открытое письмо фашистскому министру (перевод А. Со¬
ловьевой) 	   199
Первое Мая 1941 года (перевод А. Широковой)	 207
В бой во имя свободы чешского народа! (перевод А,, Широ¬
ковой) 	 211
Все мы боремся против Гитлера (перевод А. Широковой)	.	215
Нужно действовать! (перевод А. Широковой) 	 220
28 октября и 7 ноября (перевод А. Широковой)	 223
Сообща, организованно и упорно добиваться победы (пе¬
ревод А. Широковой)	 226
Наше приветствие Красной Армии (перевод А. Широковой)	231
Второй Всеславянский митинг призывает славянские народы
к наступлению! (перевод А. Старостина)	 232
Под знаменем коммунизма (перевод Ю• Молочковского)	•	234
ПОСЛЕДНИЕ ПИСЬМА
Письмо, тайно вынесенное из гестаповской тюрьмы Пан-
крац (перевод Т. Аксель)	 247
Из писем, написанных в гестаповских тюрьмах в Баутцене
и в Берлине и прошедших через нацистскую цензуру
(перевод Т. Аксель) 	 249
Письмо от	14.6.	1943	  249
Письмо от	11.7.	1943	  250
Письмо от	8.8.	1943	  250
Письмо от	8.8.	1943	  251
Письмо от	31.8.	1943	  252

Художник В. А. Носков
Технический редактор Б. М. Ильин
Сдано в производство 4/1V 1952 г.
Подписано к печати 17/VI 1952 г.
А04664. Бумага 84 X lOeVsi —4,1 бум. л.
13,4 печ. д. в т/ч 1 вкл.
Уч.-иадат. ju П,8. Изд. № 12/1662
Цена 6 р. 95 к. (по прейскуранту 1952г.)
Зак. № 3436.
Первая Обрявцовая типография
имени А. А. Жданова
Главполиграфиздата при Совете
Министров СССР. Москва, Валовая, 28.