ЮЛИУС
>
ИЗБРАННОЕ
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРАВДА»
            Москва •
ЮЛИУС ФУЧИК
(1903—1943)
Имя Юлиуса Фучика хорошо знакомо советским читателям.
Героическая жизнь этого пламенного борца за счастье трудящих¬
ся стала примером для многих тысяч людей во всем мире.
Деятельность коммуниста-борца для Юлиуса Фучика была
неразрывно слита с его литературным творчеством, точнее ли¬
тературное творчество являлось для него одной из форм борьбы
против капиталистического строя.
Творческое наследие Юлиуса Фучика чрезвычайно разнооб¬
разно. Первые статьи его появились в прогрессивной печати в
начале двадцатых годов. Юлиус Фучик разоблачает буржуазную
идеологию, противопоставляет культуру передовую, народную,
«культуре» профашистской. Он создает галерею образов извест¬
ных чешских писателей — таких, как Вожена Немцова, Карел Гав-
личек-Боровский, Карел Сабина, Петр Безруч, подробно анализи¬
руя их творчество и определяя их место в истории чешской
культуры. Многие литературные статьи Юлиуса Фучика вошли в
золотой фонд чехословацкого литературоведения, по ним учится
сейчас молодое поколение чехов и словаков.
В статьях и репортажах о буржуазной Чехословацкой респуб¬
лике Юлиус Фучик клеймит политическую реакцию, бичует проис¬
ки поджигателей войны. Прекрасно зная суровую жизнь трудя¬
щихся в буржуазном государстве, Юлиус Фучик призывает народ
к активной борьбе против голода и безработицы, против произво¬
ла и беззакония.
После поездки в Советский Союз Юлиус Фучик выпускает
книгу «В стране, где наше завтра является уже вчерашним днем»,
в которой рассказывает об «изумительной, обжигающей душу
красоте» советской действительности.
В нечеловеческих условиях гитлеровского застенка, исполь¬
зуя малейшую возможность, пишет Юлиус Фучик свое последнее
произведение — «Репортаж с петлей на шее». Он создает яркие
образы героев, борцов антифашистов, простых людей из народа
и марионеток — тех, кто верой и правдой служил фашизму, пре¬
давая интересы родины. Последняя запись в «Репортаже с пет¬
лей на шее» сделана 6 июня 1943 года; через два месяца, 8 сен¬
тября, Юлиус Фучик был казнен фашистами в Берлине. Заклю¬
чительные слова «Репортажа» —- «Люди, я любил вас! Будьте бди¬
тельны»,—воспринимаются нами как завещание Юлиуса Фучика —
человека, посвятившего всю свою жизнь борьбе за свободу. На
Втором Всемирном конгрессе сторонников мира Юлиус Фучик был
посмертно удостоен первой Почетной премии мира.
В «Репортаже с петлей на шее» Юлиус Фучик говорит: «Я
написал много литературно-критических и политических статей,
репортажей, литературных этюдов и театральных рецензий. Мно¬
гие из них жили один день и с ним умерли. Оставьте их в покое.
Некоторые же имеют значение и сегодня. Я надеялся, что Густи-
на издаст их. Теперь на это мало надежды. Поэтому прошу мо¬
его друга Ладю Штолла из моих материалов составить пять книг:
1. Политические статьи и полемика.
2. Избранные очерки о Родине.
3. Избранные очерки о Советском Союзе.
4 и 5. Литературные и театральные статьи и этюды».
По этому принципу и составлен предлагаемый вниманию чи¬
тателей сборник избранных произведений Юлиуса Фучика. В раз¬
деле «Статьи о чешской культуре» объединены литературные и
театральные статьи и этюды. Раздел «Политические статьи и ре¬
портажи» включает произведения о буржуазной Чехословацкой
республике. В особые разделы выделены книга «Репортаж с пет¬
лей на шее» и последние письма Юлиуса Фучика, написанные им
в тюрьме.
Н. РОГОВА

ЮЛИУС ФУЧИК
(1933-1948)
И мертвые, мы будем жить в ча¬
стице вашего великого счастья;
ведь мы вложили в него нашу
жизнь.
Ю. Фучик
Это было в тюрьме. Среди тяжелых пыток, физических и нравственных,
во время упорной повседневной борьбы с гестаповцами Юлиус Фучик
вспомнил о том, что скоро будет день рождения его жены. Она тоже си¬
дела в тюрьме, в одиночке. Ему захотелось, чтобы жена почувствовала
себя хоть на минуту счастливой, захотелось как-нибудь порадовать люби¬
мую в день ее рождения. И когда этот день пришел, Густа Фучикова по¬
лучила подарок — букет цветов, нарисованный по просьбе Юлиуса одним
из заключенных в тюрьме художников.
Об этом факте Фучик не пишет в своем «Репортаже с петлей на шее».
Эта маленькая деталь, характеризующая его жизнь в тюрьме, стала из¬
вестна позднее. В ней проявляется все то же страстное стремление Фучика
доставить человеку радость, все та же «исключительная человечность»,
которую отмечал в «Репортаже с петлей на шее» Пьетро Ненни, говоря
на Втором Всемирном Конгрессе сторонников мира о награждении Юлиуса
Фучика Первой Почетной премией мира. Именно любовь к людям дала
Фучику силу перенести нечеловеческие муки, дала ему мужество, подняла
на смертельную борьбу с фашистами — врагами жизни, потерявшими чело¬
веческий облик.
Вся жизнь Юлиуса Фучика — борьба. Активное отношение к жизни
было одной из самых примечательных черт его характера. Долгом каж¬
дого честного человека считал он активное вмешательство в жизнь, актив¬
ную борьбу за справедливость, активный протест против сил реакции,
активную помощь всем, защищающим интересы трудящихся.
1*
3

С ранних лет Фучик горячо верит в людей, в человеческий разум, волю,
счастливое будущее. Все несправедливое или лживое вызывает в нем
непосредственное желание бороться.
В школе он отваживается выступить против преподавателя закона
божьего. Однажды на уроке ученики услышали о ките, который якобы
«проглотил пророка Иону». Юлиус Фучик попросил слова и заявил
учителю, что это ложь. Из естествознания ему было известно, что кит мо¬
жет проглотить предмет по объему не более человеческого кулака. За эту
смелость мальчик был наказан карцером. Отсидев положенные часы,
Юлиус официально отрекся от церкви. Это произошло в феврале 1919 года,
когда ему только что исполнилось шестнадцать лет. И это было уже актив¬
ное действие.
Фучик не может пропустить без внимания ни одного случая несправед¬
ливости, оскорбления человеческого достоинства, унижения человека.
В одном из писем к Густе от 1924 года он нарисовал картину, которую
ему привелось наблюдать на пражской улице. На его глазах худенький
мальчик, подмастерье столяра, не удержал тяжело нагруженную тележку,
и она полетела под откос, причем серьезно пострадали вещи, находившиеся
на тележке; мальчик был жестоко избит хозяином. Фучик пишет:
«Я за него заступился, а что было дальше — ты, наверное, уже знаешь.
Полицейский, выяснение личности и множество всякой ерунды. А посреди
улицы стоял этот мальчик, запряженный еще в ремни тележки, как конь,
налетевший на трамвай. Страшно перепуганный, бледный от боли и совер¬
шенно апатичный к несправедливости, он весь трясся, потому что не совсем
осознавал, что было и что еще будет. А будет то, что его прогонят от ма¬
стера и изобьют дома, затем наступит безработица. У такого ребенка
сразу столько горя, что трудно себе даже представить. Он мог бы утонуть
в своих собственных невзгодах. И опять ты видишь, что означает для нас,
для всех — работа!»
Фучик не терпит лжи и обмана не только в жизни, но и в искусстве,
в книгах, которые являются для него частью жизни. Впоследствии, п
1938 году, он говорит об этом так:
«Я рос во время войны. Для молодых это имело особенное значение.
Кому в начале войны было двенадцать лет, тот видел, хотя еще и детскими
глазами, события, возникшие в ее конце, но воспринимал их уже с опытом
двадцатилетчего. Поэтому я должен был видеть, что мир, в котором люди
убивают друг друга, устроен неправильно. Я начал его, как это говорится,
критиковать. И книги вместе с театром составляли для меня большую часть
мира. Я искал в книгах ответа и понял, что есть такие, которые говорят
правду, и такие, которые лгут, а некоторые — вообще немые.
Я полдгал, что об этом нужно говорить, чтобы не было ни лживых, ни
немых книг. Я считал, что это — мое дело в борьбе за лучшую жизнь.
Поэтому я начал писать о книгах и о театре».
И в этом случае Фучик ясно видит единственный путь к утверждению
идеалов справедливости, к расцвету искусства — путь борьбы. К действию, к
активному действию, к решительной борьбе с реакцией, за положительные
идеалы, за интересы рабочего класса призывает он уже в ранних своих ли¬
тературно-критических статьях всех, кому дорог прогресс, дорого искусство.
4

Если сравнить юношеское стремление Юлиуса Фучика бороться за то,
«чтобы не было ни лживых, ни немых книг» (и, таким образом, за лучшее
будущее), с высказыванием А. М. Горького о его первом произведении
«Песнь старого дубе», работая над которым молодой писатель надеялся,
что правда, рассказанная им, «сотрясет сердца всех, живущих на земле,
и тотчас же после этого взыграет честная, чистая, веселая жизнь», то
видно, что одно и то же желание заставило их взяться за перо — желание
помочь людям лучше жить, желание способствовать созданию счастливых
человеческих отношений и достойных человека общественных порядков.
И у того и у другого сначала это были лишь благородные романтиче¬
ские мечты, вызванные неприятием окружающей их действительности.
В них было больше веры в будущее счастье, которая свойственна людям
молодым, здоровым и сильным, чем трезвой и глубокой критической оценки
этой действительности. Однако и у М. Горького и у Ю. Фучика уже в
самом начале их творчества было явное стремление не уйти от жизни в
мечту и мистику, столь свойственное буржуазным писателям, а изменить
мир, и были явно выраженные поиски конкретных путей для осуществле¬
ния этого стремления.
Максим Горький, первый из писателей вставший на путь активного
служения пролетарской революции, являлся, по выражению Фучика,
«учителем новых писательских поколений». Юлиус Фучик был одним из
талантливых его учеников, ибо вся его творческая литературная деятель¬
ность — это поиски средств к тому, чтобы литературное дело и в его стране
стало частью общепролетарского дела.
Еще в начале 20-х годов понятия «культура» и «реакция» были несов¬
местимы для Фучика. В своей статье «Около театра» (1923) Фучик рас¬
ценивает реакционную культуру как «культуру» в кавычках, в которой
равно заинтересованы и официальные реакционные политики и литератур¬
ные ремесленники. Поэтому Фучик (в то время он уже был членом Комму¬
нистической партии Чехословакии) считает своим долгом бороться не только
против политической реакции, но и против серости в искусстве, которая
калечит даже самую передовую живую мысль, против глупости, которая
ее убивает, против бездушия и подхалимства, которые ее извращают. И что
самое примечательное — серость, бездушие и ремесленничество он относит
к столь же реакционным явлениям в искусстве, как и проповедь буржуаз¬
ной идеологии.
Уже в первые годы литературной деятельности Фучик гневно выступает
против буржуазной идеологии космополитизма в современной литературе.
В 1925 году в статье «Ликвидация культа Волькера» он разоблачает после-
волькеровский «Деветсил» — литературное объединение, вначале провоз¬
гласившее принципы пролетарского искусства, но затем деградировавшее,
скатившееся на позиции буржуазии. Буржуазному западному искусству
Фучик противопоставляет советское искусство, заявляя, что «Москва стала
признанным центром современного искусства, изобразительного и теат¬
рального, в гораздо большей степени, чем Париж» (1926).
В 20-е годы Фучик ведет большую работу на ■страницах журналов:
«Социалиста», «Прамен», «Авангарда», «Кмен», «Творба». Он популяризи¬
рует в читательских массах прогрессивные книги, пропагандирует имена
5

передовых писателей (статьи «Лучший из миров», «Шестидесятилетие Петра
Безруча», «Антал Сташек» и др.)* Он пытается также сплотить лучшие силы
чешской литературы на широкой демократической основе. Основной метод,
которым пользуется Юлиус Фучик в своей литературно-критической прак¬
тике,— это метод убеждения, привлечения на сторону рабочего класса всех
честно заблуждающихся, ищущих и колеблющихся мастеров культуры.
Со временем к этому прибавляются опыт, зрелость в вопросах марксист¬
ской теории, вместе с которой приходит и политическая бдительность.
Вступив на поприще политической журналистики, бичуя политическую
реакцию, Юлиус Фучик становится борцом на самом основном участке.
В 1929 году, после разгрома оппортунистического руководства Чехословац¬
кой компартии, председателем партии избирается Клемент Готвальд. Под
руководством Готвальда сплачиваются все передовые чешские журнали¬
сты и писатели. В один из наиболее трудных для коммунистической пе¬
чати моментов, когда был запрещен центральный орган компартии «Руде
право» и целый ряд других коммунистических изданий, Фучик начинает
редактировать журнал «Творба». В короткий срок он создает из этого
еженедельника, который до тех пор занимался только вопросами литера¬
туры и литературной критики, боевой журнал, служащий делу Коммуни¬
стической партии и широко популярный в народе.
Фучик-журналист стремится прежде всего к тому, чтобы вывести
людей из состояния сонного обывательского равнодушия и успокоенности
или пессимистической покорности судьбе. Он обращается к своим читателям
со словами сильными и страстными.
В 1931 году, сразу же после расстрела демонстрации сельскохозяйст¬
венных рабочих в Кошутах, он пишет открытое письмо нескольким писа¬
телям и профессорам Пражского университета:
«Я обращаюсь к вам потому, что вы молчите.
Жандармы стреляли в рабочих в Чехословацкой республике дважды
на протяжении каких-нибудь трех месяцев. Четверо убитых в Духцове и
трое убитых в Кошутах! Это — самый краткий итог трехмесячной борьбы
безработных шахтеров и плохо оплачиваемых сельскохозяйственных рабо¬
чих против нищеты... И на вас падает ответственность так же, как и на
любого другого, кто в этот момент не чувствует необходимости бороться».
В 1932 году он снова пишет открытое письмо по поводу казни прави¬
тельством Хорти двух молодых венгерских коммунистов. Он опять говорит
о священной обязанности всех честных людей настойчиво бороться за сво¬
боду человека:
«Выходите из своих укрытий. Беритесь за перо не только для того,
чтобы подписать протест, а для того, чтобы подписать самое почетное обя¬
зательство человека, обязательство борьбы за свободу трудящихся. Вы¬
ходите из своих укрытий, в которых вы пытаетесь судить о мире, и при¬
соедините свои силы к силе, которая его изменит.
В этом ваша обязанность. Обязанность по отношению к тем, кто по¬
тряс вас своею смертью, обязанность по отношению к тем, кто живет и
борется».
Ужасы капиталистического мира, которых Фучик видел так много,
никогда не притупляли его чувств, не делали его ни равнодушным, ни
6

пессимистом,— наоборот, они закаляли его волю к победе. Он не уставал
призывать людей к действию, к активным выступлениям против голода,
безработицы, против капиталистического строя.
Каждый день в буржуазной Чехословакии перед Фучиком проходят
вереницы безработных, он знает множество случаев смерти людей от го¬
лода и требует, чтобы на каждый такой случай было обращено должное
внимание, чтобы были сделаны все необходимые выводы.
«Один-единственный случай смерти от голода,— пишет Фучик,— один-
единственный человек, который умер от голода среди переполненных скла¬
дов и перед оградой двора, где умышленно уничтожали Хлеб, должен по¬
трясти сознание настолько, чтобы об этом никогда нельзя было забыть».
Юлиус Фучик — человек, которому было больно за каждого голодного
и забитого ребенка, который относился с сочувствием к каждой пролитой
материнской слезе, который более всего на свете любил радость,— умел
заставить людей задуматься и начать осмысленнее относиться к жизни.
В очерке «100 000 килограммов под водой» Фучик сообщает о том, как
чехословацкие коммерсанты во время экономического кризиса потопили
несколько вагонов зерна. Но это не просто сообщение хроникера. Рисуя
небольшие картинки, Фучик показывает, как воспринимают это событие:
женщина, мать троих детей, которая ежедневно просит милостыню под
ресторанной вывеской, рекламирующей вкусные обеды; желчный господин,
сидящий в этом ресторане и доедающий свой гоз1Ьеа! зе заисе Таг1аге;
муж с женой, которые уже давно потеряли работу и теперь роются в му¬
сорных ямах; молодой безработный парень, который убежал из дому в
Прагу, так как у него не хватило сил жить вместе с двумя другими ижди¬
венцами на скудные средства младшего брата. Благодаря такой конкрет¬
ности Фучик добивался того, что сообщаемые им факты словно бы вхо¬
дили в жизнь читателей, глубоко западали в их души.
Деятельность Фучика в журнале «Творба» (а с 1933 г. также в газете
«Галло-Новины») свидетельствует о том, что он стремился во что бы то
ни стало противодействовать реакционной буржуазной пропаганде и бо¬
ролся за влияние компартии в самых широких слоях населения, за про¬
буждение в человеке активного, действенного отношения к жизни.
Руководствуясь ленинским положением о том, что в период империа¬
лизма, который является кануном социалистической революции, огромное
значение приобретает субъективный фактор — сознательность, организо¬
ванность масс, их способность к революционным действиям,— Юлиус Фучик
все свои силы отдавал политическому воспитанию трудящихся. Об этом
говорит не только его практическая журналистская и редакторская дея¬
тельность, но также целый ряд его теоретических работ, в частности
«Дискуссионное выступление на VI съезде компартии Чехословакии 9 марта
1931 года».
На своем опыте журналиста в капиталистической стране Фучик не раз
убеждался в том, как трудно донести до людей правду жизни. Не говоря
уже о рогатках буржуазной цензуры, не говоря уже об усиленном надзоре
полиции за каждым публичным выступлением, правде приходилось пре¬
одолевать множество препятствий в самих людях, потому что это была
трудная правда.
7

Не каждый предпочитал трудную правду успокаивающей душу лжи.
Не всякий находил в себе для этого силы. Иные судорожно цеплялись
за ложь и гнали прочь тревожные мысли.
Писатели-коммунисты не успокаивали слабых. Они не оставляли людей
в покое. Писатели-коммунисты открывали людям глаза, учили понимать
жизнь, учили заглядывать в будущее, не бояться трудностей и предприни¬
мать решительные действия.
В годы борьбы испанского народа против фашизма Юлиус Фучик неод¬
нократно повторял, что испанские события — это только начало кровавой
фашистской агрессии, которой может положить конец лишь активная
борьба за мир всей международной общественности. Он писал: «Сердца и
голоса миллионов людей во всем мире, всех, кто еще колеблется, должны
подчиниться одной цели, одной мысли: наказать убийц и не допустить по¬
вторения преступлений». Он призывал всех честных людей в каждом го¬
роде, в каждом доме объединиться и решительно выступить против войны.
Наряду с борьбой против надвигающейся угрозы войны и фашизма
Фучик борется против идеологической диверсии, организованной в 1937—
1938 годах реакционной буржуазией вкупе с троцкистами и направленной
против Советского Союза, против компартии Чехословакии и против про¬
грессивной культуры. Этой теме он посвящает статьи: «Книга боевой
жизни (С. К. Нейман. «Анти-Жид, или Оптимизм без суеверий и иллюзий»)»,
1937; «Клеветнический роман о-Москве», 1938; «Выступление Незвала», 1938.
Клеймя профашистскую «культуру», Фучик разоблачает всякое про¬
явление реакции, под какой бы маской она ни пряталась, резко выступает
против капитулянтов и паникеров, отступающих перед гитлеризмом («По¬
ход реакции против культуры», 1936; «После Корнейчука на очереди
Чапек», 1937; «Реакция уже требует запрещения пьесы Чапека», 1937).
Много стараний Фучик прилагает к тому, чтобы создать единый
антифашистский фронт прогрессивной культуры; он развивает активнейшую
деятельность среди интеллигенции, среди писателей и художников Чехо¬
словакии.
Сознание необходимости борьбы и уверенность в победе прибавляют
ему сил. Он полностью отдает себе отчет в том, что борьба будет трудной.
Он никогда не обольщается легкой победой. Знает, что еще потребуются
великие жертвы, скорее всего и сам он станет одной из жертв,— а он так
любит жизнь,— но тем более считает он необходимым бороться.
И вот мы у истоков фучиковского оптимизма.
Еще за десять лет до войны коммунистическая печать Чехословакии
начала предупреждать об опасности войны и фашизма.
Много лет Фучик неустанно взывал к людям:	«Молчать нельзя!
Нельзя быть пассивными! Действуйте, действуйте! Действуйте немедленно!»
Много лет стремился он пробудить людей от обывательской спячки,
вывести из состояния мещанской успокоенности, равнодушия и покорности.
«Выходите из своих укрытий!», «Объединяйтесь для борьбы!» — обращался
он к ним.
Много лет потратил Фучик на борьбу против демагогии буржуазии и
социал-фашистских партий, бросивших в конечном счете Чехословакию
к ногам Гитлера. «Будьте бдительны!» — призывал он.
8

В результате подлого предательства буржуазии Чехословакия оказалась
под пятой фашистского агрессора. Но что увидел Юлиус Фучик? Он увидел,
что борьба коммунистов не пропала даром. И дело его жизни не пропало
даром. Все лучшее, что было в народе, оказывало сопротивление врагу,
борясь не на жизнь, а на смерть. Все лучшее, все передовое стояло по эту
сторону баррикады.
И поэтому в годы фашистской оккупации голос Фучика звучал с еще
большей силой.
Весной 1941 года Фучик стал членом подпольного Центрального коми¬
тета Чехословацкой компартии; он руководил всей подпольной печатью.
Непоколебимая твердость, вера в правоту своего дела и оптимизм чув¬
ствуются во всех статьях Юлиуса Фучика, публиковавшихся на страницах
подпольных газет и журналов: «Руде право», «Дельницке листы», «Табор»,
«Трнавечек», «Свет проти Гитлерови» и других, тех, над которыми не имели
власти никакие цензоры.
Юлиус Фучик говорит о себе, что он «немного фантазер с долей крити¬
цизма для равновесия», под «фантазерством» имея, конечно, в виду склон¬
ность к мечтательности. Да, он был страстным мечтателем, большим и убе¬
жденным оптимистом. Вся жизнь его была подчинена стремлению изменить
мир, сделать мир и людей лучше. И в то же время он отнюдь не был скло¬
нен к приукрашиванию жизни, не был лишен чувства реальности, не носил
розовых очков. И самое верное, пожалуй, будет сказать, что он был опти¬
мистом именно потому, что имел хорошее зрение — знал жестокость капи¬
талистического строя, знал чудовищную систему порабощения человека, и
физического и нравственного, знал, как веками калечило людей эксплуата¬
торское общество — и все-таки видел в жизни много прекрасных, честных,
стойких и мужественных людей, верил в неизбежную гибель капитализма.
«Я твердо знаю, что основное качество человека — стремление к луч¬
шему»,— писал А. М. Горький. И Фучик также, страстно мечтая о буду¬
щем, верил в силы и возможности людей, был глубоко убежден в том, что
основное качество человека — стремиться вперед, к радости, к свету, и тогда
человек не может не победить. И это делало его оптимистом.
Когда Юлиус Фучик впервые приехал в Советский Союз (1930), он
увидел простых, совершенно обычных людей, которые проявляли чудеса вы¬
сокого героизма в строительстве своего социалистического отечества. Его
покорили простота и скромность этих мужественных людей и благородство
их поступков. В жгучий мороз взбирались они по стальным каркасам
Тракторстроя, чтобы застеклить завод. Иначе было нельзя. Нельзя, чтобы
на заводе гулял ветер (очерк «Америка не понимает»). Месяцами жили в
степи, голодали, мучились жаждой. Иначе было нельзя,— стране нужна
была нефть, которую они искали («Флакон одеколона»).
Дома, в Чехословакии, он тоже видел героев. Тысячи рабочих объяв¬
ляли забастовки, шли на демонстрации под пулями и саблями, под ре¬
зиновыми дубинками, чтобы завоевать себе право на лучшую жизнь.
Тысячи рабочих голодали, с каждым днем давали все меньше и меньше
хлеба своим детям, но все-таки не становились штрейкбрехерами, хранили
верность общим интересам рабочего класса. Они не считали это героизмом.
Иначе было нельзя. Это была осознанная необходимость борьбы.
9

И чем лучше узнавал Фучик жизнь, тем яснее становилось ему стрем¬
ление пролетариата изменить мир.
Фучика никогда не покидали оптимизм и революционная мечта. Один
из его рассказов так и называется — «Оптимистический рассказ». Он был
опубликован в 1936 году в рождественском приложении к газете «Руде
право». Этот рассказ — фантастический, действие его перенесено в буду¬
щее. Под впечатлением поездки в Советский Союз (вторично он посетил
СССР в 1934—1936 гг.) Фучик рассказывает о том, как счастливо живут
его соотечественники в Праге и как мучительно трудно было им в
1936 году, когда стране угрожал Гитлер. Этот рассказ — не просто фанта¬
зия, но и революционная мечта, основанная на знании жизни, научном
знании исторического развития.
Герой рассказа Тонда читает «Вечернюю Прагу»:
«В Словакии у Брезна вступил в эксплуатацию бумажный комбинат
«Красный колос».
«Проект тысячи новых домов в Забеглицах утвержден».
«Кладненские металлургические заводы выполнили план на 158 про¬
центов».
«Двадцать тысяч заводских библиотек».
Юлиус Фучик видел все это — гигантский размах строительства, повы¬
шение производительности труда и многие другие достижения — в Советском
Союзе и не ошибся, предсказывая, что так будет и в его родной стране.
В 1934 году Фучик дал прекрасное определение героизма: «Герой—
это человек, который в решительный момент делает то, что нужно делать
в интересах человеческого общества». И когда для всего человечества на¬
ступил самый решительный момент действовать, чтобы, не щадя своей
жизни, спасти мир от фашистского* порабощения, Фучик увидел вокруг себя
тысячи безыменных героев, которые делали все возможное «в интересах
человеческого общества». Отличительными чертами этих людей были та
самая простота и благородство, которые так покорили его в советских людях.
«У этого человека прекрасная, чистая душа,— писал Фучик об одном
из героев сопротивления,— он чуток, скромен и вместе с тем смел. Он
способен пойти на все, что от него потребуется. Требуется и малое и
большое. И он сделает и малое и большое. Работает без позы, не торопясь,
обдуманно, но не трусит. Он даже не представляет себе, что может быть
иначе. В нем говорит категорический императив. Так должно быть — так
что же об этом разговаривать?»
Главный герой последнего произведения Юлиуса Фучика — «Репортажа
с петлей на шее», так же как и всех его предыдущих художественных произ¬
ведений,— простой человек. Он типичен. Он становится героем в трудный мо¬
мент потому, что остается верен самому себе, потому, что остается человеком.
Юлиус Фучик, так же как и А. М. Горький, учил людей одному из са¬
мых мудрых искусств — искусству быть счастливым и уметь с бодростью
преодолевать все трудности.
Даже в тюрьме (он был арестован в апреле 1942 г.) Фучик пел песни.
Никакие пытки не заставили его потерять вкус к жизни. Он подсчитал как-
то, что в тюрьме спел вместе с заключенным «папашей Пешеком» около
восьмисот песен. И, прощаясь с жизнью, Фучик писал:
10

«Я любил жизнь и вступил в бой за нее. Я любил вас, люди, и был
счастлив, когда вы отвечали мне тем же, и страдал, когда вы этого не
понимали. Кого я обидел — простите, кого порадовал — не печальтесь.
Пусть мое имя ни в ком не вызывает печали. Это мой завет вам, отец,
мать и сестры, тебе, моя Густа, вам, товарищи, всем, кого я любил. Если
слезы помогут вам смыть с глаз пелену тоски, поплачьте. Но не жалейте.
Я жил для радостной жизни, умираю за нее, и было бы несправедливо
поставить на моей могиле ангела скорби».
Юлиус Фучик был одним из великих гуманистов нашего времени.
Гуманизм его носил боевой характер Поэтому его произведения и по сей
день активно борются за лучшую жизнь для трудящихся всего мира.
Советскому читателю известны в основном факты последних дней
жизни Юлиуса Фучика, описанные им самим в «Репортаже с петлей на
шее», вышедшем у нас более чем миллионным тиражом.
За последние годы появилось свыше трехсот статей 9 Юлиусе Фучике,
преимущественно рецензий на «Репортаж с петлей на шее». Но, несмотря
на обилие статей, необходимо сказать, что литературоведение заметно от¬
стало от роста популярности Ю. Фучика у советских читателей, далеко
не полностью раскрыло значение всего его творчества и почти не дало
объяснения тому, как могло родиться произведение — «Репортаж с пет¬
лей на шее»,— в течение пяти-шести лет завоевавшее миллионы чита¬
телей.
Фучика гораздо лучше знают как героя, написавшего в тюрьме произ¬
ведение, обращенное к будущему, и мужественно принявшего смерть, чем
как писателя и общественного деятеля, в течение всей своей жизни геро¬
ически боровшегося против фашизма, войны и капитализма.
Изучение биографии Фучика, зачастую еще мало известных в СССР
данных о непосредственной связи его с рабочим классом Чехословакии, об
его активной повседневной работе в рядах Коммунистической партии, изу¬
чение всей его общественной и литературной деятельности, предшествую¬
щей «Репортажу с петлей на шее», позволяет сделать вывод о том, что
Фучик был выдающимся общественным деятелем Чехословакии, крупней¬
шим революционным публицистом и критиком, позволяет объяснить зако¬
номерность появления его последнего бессмертного произведения.
В своем завещании Фучик писал:
«У меня не было ничего, кроме библиотеки. Ее уничтожили гестаповцы.
Я написал много литературно-критических и политических статей, репор¬
тажей, литературных этюдов и театральных рецензий. Многие из них жили
один день и с ним умерли. Оставьте их в покое Некоторые же имеют зна¬
чение и сегодня. Я надеялся, что Густина издаст их. Теперь на это мало
надежды. Поэтому прошу моего друга Ладю Штолла из моих материалов
составить пять книг:
1.	Политические статьи и полемика.
2.	Избранные очерки о родине.
3.	Избранные очерки о Советском Союзе.
4 и 5. Литературные и театральные статьи и этюды».
11

Густа Фучикова осталась жива. Она вынесла все испытания в тюрьме
Панкрац (где была заключена вместе с мужем) и в концентрационном
лагере Равенсбрюк и была освобождена Советской Армией. Друг Фучика
Ладислав Штолл, в течение всей оккупации находившийся на подпольной
партийной работе, также остался жив. Оба они — и Густа Фучикова и Ла¬
дислав Штолл —свято выполняют завещание безвременно погибшего друга.
Литературное наследие Юлиуса Фучика огромно. В Праге уже издано
девять томов собрания его сочинений. Готовятся к печати еще несколько
томов, куда будут включены театральные рецензии, письма и дневники
писателя.
Предлагаемый читателю сборник избранных произведений Фучика со¬
стоит из пяти разделов:
1.	Статьи о чешской культуре.
2.	Политические статьи и репортажи.
3.	Статьи и очерки о Советском Союзе.
4.	Репортаж с петлей на шее.
5.	Последние письма.
В основу составления сборника положен принцип хронологический.
Однако статьи и очерки о Советском Союзе выделены в отдельный раз¬
дел, как это сделал и сам Фучик в своем завещании.
Знакомство с первыми литературными опытами Юлиуса Фучика, с его
статьями о литературе и искусстве, публикуемыми в настоящем сборнике,
открывает читателю яркий, своеобразный писательский талант. От каждой
строки Фучика веет революционным темпераментом, страстностью. Он за¬
ражает читателя своим лиризмом, он умеет увлечь своими идеями.
Фучик искренно любит литературу и искусство. И с такой же силой
ненавидит все, что тормозит развитие культуры. В первую очередь — ме¬
щанство, узаконенное в буржуазной республике. Такой вывод можно сде¬
лать после знакомства с самыми ранними его статьями. Пусть в них еще
нет стройности и простоты, пусть в них заметен усложненный стиль — в
них есть живая мысль и страстная убежденность в том, что искусство
должно служить делу пролетарской революции.
Говоря о ранних литературных выступлениях Фучика, необходимо
отметить, что он и тогда обладал в основном правильным политическим
восприятием действительности и литературных явлений, а также и тон¬
ким художественным чутьем. Он постоянно учился теории марксизма-
ленинизма, учился вести литературную борьбу, старался учитывать свои
промахи, стремился к терминологической точности и ясности формулировок.
Прочитав такие статьи Фучика, как «Клеветнический роман о Москве»,
«Характер современной чешской культуры», «Борющаяся Божена Немцова»
и другие, написанные им в конце жизни, снова сделаешь тот же вывод:
Фучик люто ненавидит все, что мешает делу пролетарской революции и
тормози7 развитие подлинной культуры. И в первую очередь — узаконенное
мещанство, приобретшее к тому времени черты фашизма.
Рост творческого дарования Юлиуса Фучика в 30-е годы можно про¬
следить в основном в трех планах.
Во-первых, уточняются его требования как критика; он ставит своей
задачей прощупать артерию жизни в литературе прошлого и настоящего
12

и среди разных явлений найти «родник социального пробуждения». Основ¬
ным критерием оценки литературного произведения Фучик считает значе¬
ние, которое имеет оно для развития общества, степень его революционной
активности. Во всей своей историко-литературной деятельности Юлиус Фу¬
чик руководствуется ленинским положением о том, что «исторические за¬
слуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно
с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравни¬
тельно со своими предшественниками»1.
Во-вторых, шире становится круг интересов и тем Фучика. Писатель
уже не ограничивается только литературно-критическими и театральными
статьями, а выступает также как политический журналист, публицист,
очеркист.
В-третьих, растет его мастерство. Точнее, проще и выразительнее ста¬
новится его язык. Четче композиция. Разнообразнее форма подачи ма¬
териала.
Одна из статей Фучика рассказывает о нищете и голоде горняков
Северной Чехии. В качестве примера он берет события из жизни тех, «ко¬
торых избрала пуля жандармских карабинов под Духцовским виадуком».
Это рассказ о том, как тридцатилетний Иозеф Кадлец, которого жан¬
дармы убили на демонстрации, сильный и скромный человек, неоднократно
терял работу и страдал оттого, что вынужден был жить на небольшой
заработок жены. О том, как во что бы то ни стало хотел найти работу
Густав Сиржиште, чтобы поддержать свою старую мать и брата, в семье
которого погиб от истощения четырнадиатилетний сын. Это — рассказ
о	многих и многих случаях унижения человеческого достоинства простых
рабочих людей. И кроме того — это протокольная запись свидетельских
показаний о столкновении с жандармами, показаний о жестокости жандар¬
мов и мужестве демонстрантов. Упоминаемая статья Фучика — «Духцов
4 февраля 1931 года» — была в свое время почти целиком зачитана в че¬
хословацком парламенте: с нею выступил депутат Недвед от Коммунисти¬
ческой партии по поводу расстрела демонстрации рабочих у Духцовского
виадука. Она представляет собой обвинительный документ большой силы.
Но сколь строго и по-протокольному сдержанно пишет Фучик о духцов-
ских событиях, столь же горячо и взволнованно — о событиях в Радотине,
когда девять жандармов дали залп из ружей по мирно шедшей колонне
рабочих, работниц и детей. «Пятерых одним выстрелом» — так озаглавил
Юлиус Фучик эту статью, ставившую своей целью разоблачить интерпре¬
тацию радотинских событий, данную в лживой буржуазной прессе.
«Я не люблю слишком сильных слов,— замечает Фучик,—но есть
моменты, когда целый набор ругательств не может квалифицировать по¬
зорные действия социал-фашистской и фашистской журналистики. Золотая
журналистская анонимность спасла авторов сообщений в «А-Зет» и других
газетах от возможности стереть со своего лица наши плевки — самое чи¬
стое, с чем они когда-либо в жизни встречались».
Задушевно и непосредственно звучит открытое «Письмо нескольким
людям, которых я уважаю», насмешливо и иронически — статья «Господин
1	В. И. Ленин. Сочинения, т ?, стр. 166.
13

начальник полиции», которая по существу тоже является открытым пись¬
мом, адресованным начальнику полиции господину Долейши.
Разнообразие жанров, разнообразие эмоциональных, интонационных
оттенков наблюдается и в литературно-критических произведениях Фучика.
Если, например, работа «Борющаяся Божена Немцова» — глубокий психо¬
логический портрет писательницы, тонко нарисованный на фоне обществен¬
ной борьбы XIX века, то «Измена Сабины» — скорее уже трактат на тему
о	моральной чистоте и бдительности революционера, далеко выходящий за
рамки конкретного случая с писателем .Карелом Сабиной.
Среди произведений Юлиуса Фучика можно встретить и политический
анекдот ровно на двадцать строк, как, например, включенный в настоящее
издание — «Это произошло в 1848 году»,— и исторический очерк на двести
пятьдесят страниц — «История сталинградского трактора».
Однажды в газете «Галло-Новины» была опубликована остроумно
рассказанная Фучиком сказка о Красной Шапочке. Собственно, это было сде¬
лано 24 июля 1934 года, когда в Чехословакии вступал в действие новый
закон о печати. Юлиус Фучик сопроводил эту сказку такими коммента¬
риями:
«Люди, читатели! Не считайте наше сегодняшнее сенсационное вы¬
ступление хорошей или плохой остротой. Не смейтесь и не ропщите, что
мы отдали место сказке. Это — самая кровавая ирония, на которую когда-
либо был вынужден пойти журналист, сотрудничающий в рабочей прессе.
Мы хотим вам этим сказать, что если еще сегодня в нашей власти поста¬
вить эту сказку на первую страницу газеты, то, к сожалению, не в
нашей власти воспрепятствовать тому, чтобы уже завтра не было необхо¬
димости публиковать на всех страницах что-либо подобное. Мы хотим вам
этим сказать, что теперь уже ваше дело защищать свою печать».
Большие цензурные затруднения, стоявшие перед Фучиком, являлись
иногда непосредственной причиной появления его самых оригинальных про¬
изведений, каким можно считать, например, статью «Из истории свобод¬
ного города Эйдам». Эту статью, представляющую собой рецензию на
пьесу «Тяжелая Барбара» Восковца и Вериха в Свободном театре, можно
считать одной из лучших вещей Фучика, написанных в эзоповском стиле.
Однако было бы совершенно неправильным объяснять большие худо¬
жественные достоинства публицистики Фучика вынужденной изощрен¬
ностью подцензурного писателя. Причина здесь гораздо глубже. Для твор¬
чества Фучика прежде всего характерна неразрывная связь партийности
и художественности, и именно в этом прежде всего нужно искать причину
его глубокого эмоционального воздействия на читателя.
«Вы говорите,— писал Горький Суркову,— о трудности «совмещения
принципов эстетических с моментами политической целесообразности». До¬
рогой Сурков, трудность эта не имела бы места, если бы нами чувствова¬
лась изумительная, обжигающая душу красота жизни, пламенный взрыв
жизнетворчества в нашем Союзе, гнусный трагизм положения буржуазии
на Западе и во всем мире».
Сам Горький чувствовал и то и другое. Чувствовал это и Фучик. Дей*
ствительно, ни в одной его статье после поездки в СССР, которую он
впервые совершил в 1930 году, ни в одном высказывании мы не найдем
14

даже намека на то, что трудность для него заключается в «совмещении
принципов эстетических с моментами политической целесообразности».
Для него как политическую, так и эстетическую ценность представляло
только то, что помогало борьбе за победу рабочего класса, что звало к этой
борьбе, что повышало революционную активность масс,— то, что зажигало
сердце честного человека.
Идейность и художественность — эти две стороны литературного твор¬
чества, ставящего своей задачей участие в общепролетарском деле,—
неразрывно связаны в творчестве Фучика.
Если еще в начале 20-х годов, будучи молодым критиком, Фучик
активно выступал за революционную тенденциозность и эмоциональность
творчества, за эстетическую достоверность литературы, против всякого рода
безидейности, ремесленничества и халтуры, то в 30-е годы он столь же
активно самими репортажами своими, очерками и рассказами борется за
утверждение принципов социалистического реализма.
Уже первая книга Ю. Фучика о Советском Союзе «В стране, где
завтра является уже вчерашним днем» (1931), убеждала читателя в том,
что Фучик как настоящий художник, как «эмоционально мыслящий чело¬
век» (так называл художников академик Павлов) предъявлял к себе тре¬
бование — во что бы то ни стало владеть вниманием своих читателей,
«заражать» их своими настроениями и мыслями.
Второй сборник очерков Фучика об СССР, в который вошли его
произведения 1934—1936 годов, подтверждает, что Фучик добивался от
своих вещей «заразительности» и поэтому, будучи репортером, всегда
искал не только типичные факты действительности, но и увлекательную,
непосредственно действующую форму изложения.
В своих очерках и репортажах как из жизни чехословацких, так и
советских трудящихся, написанных в 30-е годы, Фучик запечатлел тысячи
типичных фактов действительности. И читая сейчас эти его произведения,
можно восхищаться и тем, как он видит, и тем, как он пишет.
В основе творчества Юлиуса Фучика лежало понимание того, что все
серое теряет свое идейное значение, а все, что по содержанию незначи¬
тельно, не имеет и эстетической ценности.
Когда Юлиус Фучик впервые воочию увидел кровавую борьбу басто¬
вавших северочешских горняков, теснимых предательством и террором,
его потрясло то, что всего в ста километрах от них жизнь идет своим че¬
редом, как ни в чем не бывало.
«Горят световые рекламы, по улице текут потоки людей, вертятся
ротационная машина, колеса автомобилей, вертится Прага, рабочие идут
с работы и на работу...»
Когда Юлиус Фучик видел умирающего от голода безработного перед
полными складами зерна, которое от долгого хранения портилось, он
гневно писал о «бесчеловечности порядков».
Он всегда резко чувствовал контрасты жизни. И то, что его последнее
произведение «Репортаж с петлей на шее» целиком построено на внутренней
системе контраста, на противопоставлении двух борющихся сил — фаши¬
стов и антифашистов,— свидетельствует прежде всего о его глубоком
внутреннем понимании противоречий общества, о том, что многие из этих
15

противоречий воспринимались им не иначе как свидетельства бесчеловеч¬
ности порядков капиталистического мира, которые необходимо изменить.
Рассказывая и об «изумительной, обжигающей душу красоте»
советской жизни и о «гнусном трагизме буржуазии на Западе»,
сопоставляя эти два мира (в наиболее типичных для них явлениях),
Фучик помогал революционной борьбе пролетариата, все силы своего
большого художественного дарования отдавал этой борьбе.
Закрывая «Избранное», читатель убедится, что Юлиус Фучик прошел
за свою короткую жизнь огромную плодотворную школу жизни, борьбы
и творчества.
Творческий путь Юлиуса Фучика — это путь от благородной, но наив¬
ной веры в «добро» и «справедливость» к умению сочетать трезвый бес¬
пощадный реализм с утверждением социалистического идеала.
Это путь от абстрактно-гуманистического культа чувства, сердца,
искренности — к страстной коммунистической целенаправленности и пар¬
тийности, питающейся глубокой классовой заинтересованностью писателя.
Это путь от интеллигентской усложненности и рафинированности
формы — к ее простоте и доступности.
Путь все возрастающей требовательности к себе — как к борцу за
народное дело и художнику-реалисту.
Путь к воспитанию «людей, посвящающих революции не одни только
свободные вечера, а всю свою жизнь» К
Н. НИКОЛАЕВА
1	В. И. Лени н, Сочинения, т. 4, стр. 345.

ИЗБРАННОЕ

Составлено
Н. Николаевой.

МОЛОДОМУ ПОКОЛЕНИЮ
Петр,
Петршик, две ночи я не спал — работал и был
в бессильном волнении,— а третью ночь мне не дало
спать беспокойство. Беспокойство о тебе. Я закрыл
глаза, мечтал и думал: как ты родишься, вырастешь,
станешь взрослым, станешь мужчиной,— и вдруг за¬
дашь мне один вопрос. Да, я знаю, что задашь. И я
беспомощно ворочаюсь с боку на бок на своей постели.
Мне становится страшно: что, если ты не поймешь?
Да, я знаю: вопрос этот будет мучить тебя многие
годы, и в один прекрасный день он, как появляющий¬
ся на свет цыпленок, пробьет скорлупу уважения и
дружеских чувств к нам, и ты спросишь: «Что же было
тогда? Как могло такое случиться?»
Иногда кажется, что это было бесконечно давно,
скажешь ты, но ведь и мать и отец все-таки жили в то
время. Как же все-таки они могли жить? Как могли
молча сносить это страшное унижение человека? Как
могли любить?
Рабство и убийства захлестнули тогда Европу.
Справедливость была унижена, как никогда еще рань¬
ше, и каждый кусок хлеба, проглоченный на коленях,
должен был отдавать горечью. Как могли они это тер¬
петь? Как боролись, сопротивлялись этому? Всё ли со¬
знавали? Чувствовали ли?
5

Какие странные, непонятные, не похожие на людей
были тогда люди! Вообще-то у них была человеческая
кровь? Человеческие нервы? Человеческие сердца?
Были ли вообще они людьми?
Я, вероятно, даже никогда не увижу тебя, мой
мальчик. Вероятно, никогда не смогу ответить тебе на
твои вопросы, даже не смогу погладить тебя. Вероятно,
уже никогда больше не увижу и твою мать, которая
носит тебя под сердцем и по которой я тоскую по вече-
рам, более печальным, чем одиночество; вот день кон¬
чается, а я знаю: сегодня уже никто не придет, кого я
хотел бы видеть.
Обниму ли я ее еще когда-нибудь? Сесть бы рядом
с ней... она возьмет мою руку, приложит к себе, и я
почувствую, как ты шевельнулся. Мне хочется, чтобы
так было. Я хотел бы, чтобы ее волосы упали на мое
лицо, как это бывало, когда она наклоняла голову и
смущенно улыбалась моей радости. И я хотел бы до¬
жить до тебя.
Каким ты будешь? Чьи будут у тебя глаза?
Пусть они будут ее, Петр, большие и нежные, и ты
смотри так же, как и она, счастливо и опьяненно на
красоту, которую встретишь в жизни. И пусть тебе
никогда не придется смотреть так грустно, как прихо¬
дилось ей! Но нет! Твои глаза увидят уже другой мир.
Ты никогда не узнаешь того ужаса подлости и позора,
который нас окружал. Сшва богу, ты никогда не узна¬
ешь, как тонка была нить, на которой держалась наша
жизнь!
Мы — зерна в земле, Петр. Мы — то есть наше по¬
коление. Так мы говорим. Не все зерна взойдут, не все
дадут ростки, когда придет весна. Любой из этих
подкованных сапог, что слышны над моей головой,
может нас раздавить. Может нас растоптать — случай¬
но, из злобы, из садизма,— и мы это знаем. И с этим
живем.
Но ты не думай, Петр, что мы боимся умирать. Не
все мы останемся жить, но ведь не все и погибнем.
И это мы знаем, и с этим живем. Зашелестят подняв¬
шиеся колосья, зарастут следы у могил — и о нас за¬
будут. Заглохнет все — тревога и печаль,— и только
6

уроотй скажет твоему поколению за нас, живых и
мертвых,— берите и ешьте, это их плоды, их тело.
И это мы знаем, и с этим живем.
И все-таки иногда, когда полицейский вдруг оста¬
новится под окнами или неожиданно раздастся в ти¬
шине стук в дверь,— остановится сердце, перехватит
дыхание в мимолетном испуге. Это — только миг, как
внезапная смерть, и, как в минуту смерти (я часто об
этом читал и слышал), пробежит перед тобой мыслен¬
но твоя жизнь. Не вся, лишь куски, мелькающие друг
за другом, иногда смешные и, как правило, не имею¬
щие значения. Но и в них ты узнаешь себя: вот таким
я был.
И эти тревожные мысли мучили меня сегодня
ночью, когда мне не давал спать страх, что ты не все
поймешь. Было это так страшно, что я и передать тебе
не могу, потому что я сам переставал понимать. Како¬
во это не видеть, каково не знать, когда все это прой¬
дет и люди снова будут людьми! Из глубины ночи, как
из глубокого колодца, все мы видели звезды белого
дня. Но на струнах наших нервов смычок дней играл
безумную мелодию, и человеческие судьбы вокруг меня
и моя собственная судьба плясали под нее. Стихия
чувств швыряла любовь, как тела со скалы, и все са¬
мое сокровенное выходило на свет с ее кровью: появля¬
лись страсти, которых ты никогда не предполагал, без¬
мерный ужас и безмерная нежность, суровость и меч¬
тательность, страсти, дремавшие долгие годы и разбу¬
женные ревом времени, появлялось бешеное стремле¬
ние к счастью, которое бывает страшно, которое со¬
крушает все на пути своем, если не может быть удов¬
летворено. Люди обнажились— и это не было красиво.
Жизнь была временной. Любовь была временной. Все
было «на время». Казалось, что нет ни одной ценности,
которая бы устояла, сохранилась.
Горе! Неужели мы не сможем уберечь полноту сво¬
их сердец от этого опустошения вокруг нас? Неужели
они надтреснут и будут издавать только хриплые звуки
вплоть до конца дней нашего поколения?
И такие моменты наступали иногда, Петр! И разве
сможешь ты их понять, когда мы сами бывали подав¬
7

лены их ужасом? Если бы я мог рассказать тебе обо
всем этом! Возможно, мой голос сказал бы тебе то, чего
не могут передать слова.
Но кто знает, встретимся ли мы когда-нибудь. По¬
этому я пишу тебе. Я бросаю в море времени свое
письмо, как записку в бутылке; пусть счастливый при¬
бой принесет его к твоим ногам, и ты, стерев плесень
наших душевных мук, прочти давнишние слова о со¬
временных нам людях. Чтобы понять нас, мой близкий
и незнакомый.
Мой Петр!
Предисловие к роману «Поколение
перед Петром», начатому 16 марта
1939 года, в ночь вступления гитле¬
ровских войск в Прагу.

Статьи
о ЧЕШСКОЙ
КУЛЬТУРЕ

КНИГА ПОКОЛЕНИЯ
И р ж и Волькер», РОДОВЫЕ МУКИ, СТИХИ,
1921 — 1922 гг.
Всякое великое искусство возникает из борьбы. Из
борьбы за выражение сути, буквально — за вылущение
ядра. Самым великим является искусство тех, кто ис¬
пытывал поражения. Потому что произведения пишут¬
ся кровью сердца, кровью, вытекающей из ран, полу¬
ченных в борьбе.
Искусство — не ремесленничество.
То, что есть в нем ремесленного, его не обусловли¬
вает.
Ремесленное произведение не может быть искус¬
ством, даже если оно возникает — конечно, косвенно,
не прямо — из той же борьбы, в той же боевой атмо¬
сфере, что и подлинное искусство. Потому что ремес¬
ленник выполняет другую роль на поле битвы — из
живых врагов он делает схемы, которыми сам никогда
не бывает задет, ранен. Подчеркивай это, я не отрицаю
возможности умелого ремесленного произведения и
не хочу умалять его определенного значения.
У каждого поколения свои родовые муки, и отсю¬
да — свои «Родовые муки». И у каждого поколения
есть также свои художники-ремесленники, которые
добросовестно изготовляют литературные пиджаки или
11

горшки. У нашего поколения, борьба которого была
вдвое, даже в сто раз труднее, так как она велась на
распутье, родилась об этом целая теория,, которой,
к счастью, не всегда придерживаются даже сами ее
проповедники. И все-таки ремесленничество представ¬
ляет собой серьезную опасность, угрожает художе¬
ственной чистоте поколения, его нравственности. И об
этом следует упомянуть прежде всего потому, что мы
хотим говорить именно о книге Волькера.
Ремесленник делает стихотворение, которое удов¬
летворяет всем требованиям и, следовательно, может
быть тотчас и без труда использовано. Он «борется»,
будучи убежден в том, что не проиграет. В его стихо¬
творении, конечно, есть тенденция, но тенденция уже
наперед заданная, внутренне ему не свойственная.
Этого у Волькера нет.
Наоборот, не будучи ремесленником, он уже своими
шрамами доказывает безусловную честность в борьбе,
которую он ведет. И о характере этой борьбы мы мо¬
жем опять же судить по тому, с какой стороны полу¬
чал он удары.
Таким образом, тенденциозность органически во¬
шла в плоть и кровь его произведений и не может быть
никакой иной. Его тенденциозность — единственно воз¬
можная, потому что Волькер идет в своей борьбе все¬
гда только вперед. Но если у нас есть для пролетарской
поэзии заранее заготовленные догмы, то мы находим
у него такие проявления, каких мы не понимаем и по¬
этому вычеркиваем его имя из числа пролетарских
поэтов, освобождая тем самым место не только для
литературных ремесленников, но и для литературных
бездельников.
Новая книга стихов Волькера является также кни¬
гой его собственных родовых мук. Это обстоятельство
излишне и, конечно, неверно подчеркивается теми, кто
с удовольствием зачеркнул бы творчество нового поко¬
ления ради превознесения индивидуума, копающегося
в своих чувствах. С другой стороны, это же обстоятель¬
ство игнорируется другими представителями нового
12

поколения или расценивается ими как «объективист¬
ская эпика под лозунгом хаоса». Хаос! Да! Но не хаос
космический. У Волькера он гораздо более ограничен¬
ный, более локальный. И это еще не значит, что более
простой или мелкий. Хаос, растерянность и замеша¬
тельство молодого человека в возрасте двадцати лет.
Безумный подъем от юноши к мужчине. Перелет ме¬
жду двумя человеческими возрастами. Смятение, кото¬
рое повторяется в каждом человеке, но в каждом при¬
нимает различное выражение, различную интенсив¬
ность. Человек сбрасывает кожу. Это основной мотив
«Родовых мук». Хаос внешний,— под которым подра¬
зумевается возрастное нарушение физических функ¬
ций, а также и социальные перемены, достигающие
почти космических масштабов,— доводит хаос внут¬
реннего роста (который нельзя расценивать как орга¬
ническое развитие) до самых крайних пределов. Безу¬
мие полета умножается во много раз, потому что нет
постоянных величин, по которым мы корректировали
бы скорость направления и кратчайшее расстояние.
В то время как мы поднимаемся, все рушится вокруг
нас. И только благодаря молодости, силе ее и величию,
при всем этом молодое поколение не падает от голово¬
кружения, а торжествует.
В уходящем отрочестве бессознательно, у пробу¬
ждающегося мужчины уже совершенно сознательно
проявляются чувства человеческой солидарности.
Отдельно взятый человек объективизируется. Борьба
продолжается по широкой линии. Борьба за понимание
и показ чего-то гораздо более конкретного, заключен¬
ного уже в самом явлении. Лирика уступает место
эпике.
Это второй, заключительный мотив «Родовых мук».
Плод уже зрелых дум. Но, если полдень означает
зрелость и солнце в зените, мы все же не можем ради
него отказаться от утра. Именно тогда познается чело¬
век. И, если борьба на большом поле брани означает
героизм и славу, мы не можем ради нее забыть о едва
заживших шрамах, полученных нами в борьбе с сами¬
ми собой во время своих родовых мук. Именно тогда
познается художник. В том, что Волькер не может из¬
13

менить самому себе,— его типичность. В этом он ста¬
новится самым типичным поэтом теперешнего нового
поколения. Его «Родовые муки» являются книгой по¬
коления именно благодаря этому.
Простота, с какой современная молодежь смотрела
на мир, на дела и события, весьма для нее примеча¬
тельна. Наивность, о которой сначала очень много
говорили, характеризуя творчество молодого поколе¬
ния поэтов *, не является чем-то внешним. (Внешнее,
привнесенное по авторскому произволу, звучит всегда
фальшиво.) Наивность не была, не могла никогда
быть просто внешним признаком поэзии. Простота
художественная возникала благодаря стилизации слож¬
ностей. Наивность была определенным проявлением
инстинкта самосохранения.
Когда молодое поколение появилось на свет, оно
столкнулось со сверхсложным комплексом вещей, ко¬
торые ранее никогда даже интуитивно не были позна¬
ны и которые, следовательно, можно было брать толь¬
ко в целом. Все было таинственно, а поэтому, собствен¬
но, ничего не было таинственного. Наивность не была
бегством от непознанного. Это была инстинктивная
ориентация, инстинктивное знакомство с новым окру¬
жением. Молодое поколение сразу же после рождения
входило в будущее, которое было близким, но ошелом¬
ляюще новым. И было очень важно заглянуть в буду¬
щее как можно дальше, потому что это поколение про¬
шло через войну и было срязано с ней пуповиной. Во¬
енные впечатления оставили на нем след,— как оста¬
ются родимые пятна. И все-таки война пошла ему на
пользу. Для него пусть будет она благословенна.
Однако молодому поколению нельзя было загля¬
нуть прямо в лицо этому пеклу, войне. Нельзя было
этого сделать, не погибнув, не увидев, скольких ужа¬
сов, скольких жизней, скольких мучений стоил этот
плод, который подается ему как пища. Оно отворачи¬
вается от ужасов, что является и бегством от жизни и
стремлением к ней одновременно; никто не смеет обер¬
нуться, чтобы не окаменеть, как жена Лота. (Вспо¬
14

мните о судьбе Франты Немца *. Столкнувшись в своей
молодости с войной, он поднялся на бесплодный бунт,
заглянул в глаза ее кровавой власти и ослеп. Неизле¬
чимо. -Так навечно и останется он с руками, сомкнуты¬
ми над головой. Его смех будет судорогой. Его сердце
окаменеет для веры, охладеют от горечи его богемные
жесты, надломленные затаенным сочувствием боли.
А в результате? Рецидив декаданса.)
Плохо служит тот художник, кто погребет свой дар
в отчаянье. Хорошо — тот, кто умножит его в пять
раз. Поколению, вступающему на творческий путь сра¬
зу после войны, человеческое страдание было ниспос¬
ланным даром, серебряной лептой, потому что, глядя
на это страдание, оно видело, как растут «цветы чело¬
веческой солидарности» *. Его задачей было вырастить
из этих цветов богатые и животворные плоды. Нужно
было сделать решительный выбор: прошлое или буду¬
щее. Ибо настоящее еще залито страданиями прошло¬
го. Только в будущем люди увидят Великую войну как
великое рождение нового мира, только в будущем лю¬
ди не увидят греха в том, что кровь павших сделала
более плодородными их поля. И отсюда становится
ясным, что -выбор, сделанный молодежью в пользу
будущего, не является и не может быть бегством от со¬
временности, от ответственности за нее. И все-таки к
будущему молодежь могла приближаться только через
наивность и никак иначе. Наивность была «покрови¬
тельственной окраской», или, скорее, очками от слиш¬
ком ярких солнечных лучей. Ведь новый мир может
ослеплять жизнью, как война ослепляла смертью.
Уже тогда Иржи Волькер издал сборник «Гость на
порог», который был первой книгой поколения. Книгой
о появлении мальчика на свет и о первых его впечат¬
лениях. Казалось бы, что ни одна книга не может ре¬
шить проблему поколения, рассказывая о вещи такой
простой и немудреной, как мальчишеское сердце: ле¬
жит босой мальчик, ротиком к цветам, колотит ножон¬
ками по воздуху, как человек, у которого очень много
определенной и очень важной работы, и разрешает
навещать себя богу, зверям и разным другим суще¬
ствам. Понимает их так же хорошо, как и они его.
15

Понимает все абсолютно, потому что все заключает
в себе.
Действительно, всего лишь мальчишеское сердце —
мир поэта. Он все в него превращает. Что же вне его,
то не существует. Вся вселенная в самых обширных
очертаниях — в этом бьющемся сердце. В нем — вся
жизнь, простая и вместе с тем великая, как вселенная,
сосредоточенная на любви, ненависти или страхе. Оно
ничего не может, кроме как любить, ненавидеть и бо¬
яться, со всей определенностью ребенка, который бе¬
рет — так берет, дает — так дает.
Из-за своей цельности — а не из-за простоты — это
сердце обречено на гибель. Оно становится уже слиш¬
ком укромным приютом и ставит под угрозу мужество.
Вырастает тело и начинает касаться внешних пред¬
метов. Сердечная цельность нарушена. Мальчик — не
мальчик, чем-то испуганный, он начинает просить:
«Сердце, ты все-таки наберись храбрости и познакомь¬
ся с камнем!» * Тщетно. Стрелки на часах движутся,
бьет тяжелый час.
Приходит минута, когда умирает то, что называется
отрочеством. Дуют великие вихри неизвестных сил, и
действительно травы пригибаются, а дубы выворачи-<
вает с корнем *.
Последний звук детской песни теряется в первом
раскате грома. Молния, которая попала в цель, не была
молнией «посвящения». Она разбила поэта от головы
до пят, выискивая места самые болезненные. И сразу
умерло мальчишеское сердце.
Тучи, закрывающие солнце, пока оно не достигнет
зенита, оставляли мальчишеское сердце в покое, хотя
душа, неизвестно пачему, дрожала в предчувствии
страшных мук.
Ты одинок в тяжелый свой час, во время родовых
мук. Одинок и охвачен страшным чувством гибели и
бренности мира Не быть. Не иметь, на что положиться
и даже чему воспротивиться. Шататься в сутолоке не¬
понятной и бесконтрольной. Быть одиноким и все-таки
мечтать о том, чтоб не были мы одиноки, те, кто хочет
видеть мир, устроенный по-своему, по-новому. Разбить
самую простую простоту на горы сложностей. По¬
16

теряться. Потерять мир. Нельзя не погибнуть, раз конец
света.
Ах! Не оглядывайся, не ищи помощи! Ее нет!
Не цепляйся отчаянным взглядом за лица, в кото¬
рых ты не найдешь понимания. Не желай, чтобы кто-ни¬
будь чувствовал жар огня, потому что он в тебе, а око¬
ло тебя холод и пустота. Окаменевшее пламя — как по¬
суда в печи, но никто никогда тебе не поверит, что ты
горел, что ты мучился жгучими страданиями. Мечись в
родовых конвульсиях, ты не дождешься руки, которая
могла бы тебя погладить, облегчив и успокоив. Твои ра¬
ны не видны, и нет врача, который мог бы их исцелить.
«Человек, помоги себе сам!» Не ищи утешения ни в
письме любимой, ни в лампе, ни в книге товарища *
Если бы и целый мир за тебя верил — не помогло бы
тебе. Ты одинок.
Это — родовые муки, тяжелый час всех поколений.
Тяжелый час, только единственный час из всех двадца¬
ти четырех часов суток. Но индивидуалистические по¬
коления сделали себе из него смысл всей жизни. Быть
одиноким — вот этот смысл. Провалиться в самого се¬
бя. Мир — это я, говорили они. И их болью, их страда¬
нием должен мучиться весь мир. (На них кончается все
человечество.) Все — суета сует,— вот источник роман¬
тического пессимизма, если мы прислушиваемся толь¬
ко к своим желаниям. В страдании они искали свою си¬
лу. Страдания человека несчастного, глухого музыкан¬
та переносили они на человека здорового, не понимая,
как сами себя уже тем самым осуждают. Резали себя,
чтобы иметь возможность испытывать страдания. Авто¬
вивисекция — вот лучший способ стать сильным, если
не больше: стать самому себе интересным. О, святая
школа индивидуализма, как, должно быть, прекрасно
жить одним своим тяжелым часом целую жизнь! И как
бесплодно! Целую жизнь — одним часом! Какое же
здесь отличие от мошки-поденки!
И Волькер — наше поколение — страдает один в тя¬
желый свой час. Но он одинок лишь в той мере, как
одинока в своих муках мать, когда она рожает. Он на¬
столько сам по себе, как и его дед, который, умирая но¬
чью, не закричал о помощи, чтобы не разбудить спя-
2.	Юлиус Фучик.	17

щих внуков. Он рождает сам себя, готовый верить в
смятении своего страдания, что страдает муками всего
мира. Но рождается мужественная сила, чтобы сказать
ему в поучительных «Строфах»:
Но это лишь ты и твоя лишь частица,
Где личное горе, как рана, гноится.
В этом, единственно в этом, он одинок, одинок со
своими синяками, а около него мир, который борется и
получает удары гораздо более сильные. Там —его
место.
Ты больше, чем сердце,—свяжи его туже,
не будь побежденным своим же оружьем.
И боль победи и не думай над болью,
будь вечно в бою, никогда — после боя!1
Здесь — бездонная пропасть между старшим поко¬
лением * и поколением самых младших. Жизнь высшей
тысячи стала уже только «l’art pour l’art»2, эстетским
страданием, и искусство давало на ией лишь ядовитые
цветы. А внизу было здоровье широких масс, и это, на¬
конец, сказалось в мужественной ломке прошлого. Про¬
билась, наконец, вверх новая сила, родившаяся от но¬
вой веры в нового человека, и искусство вскричало до
самых кущ, которые были до того только моргом, гром¬
ко провозгласило, что боль превозмочь — это больше,
чем страдать. Только однажды в жизни тяжелый час
засевает семена в эту землю, и с этой земли мы снима¬
ем плоды, которые в будущем созреют. Наше цар¬
ство — на этом свете. Мы должны стремиться не ввысь,
к небесным идиллиям. Бог — в подземелье. В глубинах
бьет родник вечной жизни. Животворные воды, бога¬
тые железом, как магнит, притягивают наши ноги к
земле. На земле мы к богу ближе, чем на небесах.
После спиритуалистических способов, с помощью
которых прошлые поколения поворачивали свои внут¬
ренности (пусть обманчиво) на солнцепек жизни, этот
подлинный поворот к реальной жизни, к земному труду,
производит, наконец, впечатление освобождения. И ро¬
1 Перевод С. Кирсанова.
2 Искусство для искусства (франц.)
18

довые муки приобретают здесь свое единственно здоро¬
вое значение. Они перестают быть бесконечными уси¬
лиями создать «индивидуальность», они создают чело¬
века. Не меньше ли это — предстоит решать тем итого¬
вым периодам, которые всегда характеризуются не «ис¬
кусством для искусства», а творчеством человека для
человека.
Понимание этого, конечно, не является открытием
только лишь нашего поколения. В Чехословакии, на¬
пример, через это прошел уже С. К. Нейман * со своим
«цивилизмом». К тому же, говоря о самом младшем по¬
колении, необходимо также сказать, что оно несет в се¬
бе болезнетворные зародыши индивидуализма как на¬
следие минувших поколений. И все же нашему поколе¬
нию дано конкретно понимать и выражать, и, следова¬
тельно, если уж нам не свершить большего, так по
крайней мере мы станем зачинателями будущего вели¬
кого искусства.
Делая сборник, Волькер передвинул центр его тя¬
жести вне своих собственных родовых мук. Течение
этих мотивов, сначала абсолютное в своей широте и
всеобъемлющее, сужается до тонкой нити, которая в
конце концов теряется. Наибольшее впечатление произ¬
водят три баллады, включенные в «Родовые муки», ко¬
торые мы, однако, с большим удовольствием увидели
бы в объявленной «Книге баллад». Здесь они как-то вне
рамок, для создания картины родовых мук в них нет
существенной необходимости. Ведь и на вопрос о болез¬
ненном переломе поэта, превращения из мальчика в
мужчину, мы находим ответы в остальных — лириче¬
ских — стихах.
А все-таки опять ясно, что именно эти баллады из
всего сборника — самое ценное. Поэтому они являются
центром тяжести книги. Речь идет здесь прежде всего
об эпике; об эпике, о которой мы знаем, что только она
будет собственным выражением новой поэзии, которая
хочет называться пролетарской. И также о балладе, ос¬
новным элементом которой, согласно теории, является
показ человека. Мы видим, что человек — это элемент,
ничуть не менее балладический, чем, например, «духи»,
в балладах Эрбена *.
19

Впрочем, здесь, вероятно, имеет свое значение и то,
что Волькер принял форму баллад Эрбена. И тем непо¬
средственнее предстает перед нами ценность и дей¬
ственность этого нового элемента. Волькер, конечно, не
зарифмовывает теоретические положения. Только в од¬
ной «Балладе о сне» теоретик получает излишний пере¬
вес над поэтом. И это вредит балладе. Но в «Балладе о
неродившемся ребенке» (ее первоначальное, журналь¬
ное звучание было лучше), а еще больше в «Балладе о
глазах кочегара» мы видим, как глубоки художествен¬
ные корни Волькера, как весь его талант раскрывается
в балладе. Мы не можем также забыть, что это тот же
самый поэт, который в «Отъезде» раскрыл состояние
человека, расстроенного расставанием и ожиданием
близкого отъезда, и который во «Встрече», самом по¬
этичном стихотворении этого сборника, задает глубокий
вопрос:
Кто знает, не живем ли жизнью мы одной,
кто знает о звезде над темной глубиной?
Она цветет, ее растит болотный перегной.
Лирика собственных «родовых мук» — сказали
мы — показывает нам, следовательно, перелом Вольке¬
ра, перелом полный, дорешенный. Ключом к нему яв¬
ляются цитированные уже «Строфы». Простым, замк¬
нутым, дидактическим стихом передает здесь поэт не¬
значительность своего личного страдания по сравнению
со страданиями всего мира и превозмогает его, чтобы
иметь возможность стать полезным членом человече¬
ского общества. Есть что-то даже аскетическое в этих
и других стихах, которые от мечтаний все более и более
приближаются к действительности, к борьбе и труду.
В программном стихотворении «Родовые муки» он ви¬
дит свое мальчишеское сердце как
план дворца для подарка людям, чтоб праздник был весел,
а сердце мужчины уже для него — рука да мозоли.
Кровью оно в кирпичи превращает невзгоды и боли,
чтоб не дворец у дороги — корчму возвести,
где бы могли, утомившись в пути,
пугник со спутницей отдых найти 1.
1 Перевод J1. Мартынова.
20

Так мы уже наперед знаем, что для него стремление
к мужественности означает стремление служить людям.
Все теперь имеет только это значение. Пусть «Глазами»
он раньше видел вещи прекрасные и светлые, сегодня
входят в его мужественное сердце вещи тяжелые и
мрачные, которые все чувства его
словно сталь под закалом,
высоким огнем заряжают —
огнем и металлом *,
чтобы он мог потом пойти завоевывать новый мир для
новых людей.
Этим он хочет дать ответ на жалобы павших во вре¬
мя войны:
Скажи мне, живой,
Я за что умирал2.
(Стих. «Мирогой»)
Волькер вполне осознает свою обязанность выра¬
жать что-то более конкретное, чем свою собственную
личность. И, выполняя эту свою обязанность, он идет к
самой границе своих личных желаний. Не всегда это
обстоятельство имеет такое гармоничное разрешение,
как, например, в стихотворении «Любящие», которым
свет представляется настолько малым, что умещается
между ними, в их тесных объятиях. Гораздо чаще это
переходит в конфликт, выходом из которого является
только самопожертвование поэта.
Разве это возможно, грустно спрашивает он свою
милую в «Стихах о любви», чтобы весь мир был для
меня (как бы я этого хотел) в глазах твоих, когда се¬
годня утром рабочий упал с лесов и разбился?
А в «Весне» он приходит к полному самоотречению,
столь характерному для его молодости, которая зсе-та-
ки тем болезненнее дает о себе знать, чем красивее
встреченная им девушка. Ему хотелось бы обнимать
эту девушку, околдованную силой весны и поэтому
вдвойне прекрасную, но он стоит на месте и врастает
корнями в родную свою Землю, чтобы почувствовать ее
1 Перевод Л. Мартынова.
2 Перевод В. Журавлева.
21

зимнюю печаль. Потому что в предместье, где стоят
холодные бараки, сотни человеческих сердец покрывает
вечный снег:
И затвердеешь,— заледенеешь,
храня себя для другой весны, для другой любви,
которые надо еще будет завоевать в крови,
ибо букеты цветов, весенних и мирных,
вырастут на рукоятках мечей,
на стволах орудийных К
Так идет сегодня поэт к весенним дням с сознанием,
что перед ним большая задача, чем просто наслаждение
минутами небесной весны. Она для него — лишь символ
какого-то будущего великого времени, когда для чело¬
века будут цвести не только цветы, но и сама новая
жизнь.
Все здесь стремится к определенной цели. Молодой
мужчина уже не может больше удовлетвориться своей
молодостью. В конце сборника Волькера стоят стихи,
посвященные рабочему классу, которые можно считать
почти программными:
Мир — те, кто дает ему пищу, чтоб жить и самим кормиться,
а море —это мы сами, чьи мускулы ходят волнами.
И явственней нету яви, чем явь, творимая нами2.
Нам остается еще обратить внимание на то, как «ро¬
довые муки» отдельных молодых поэтов отражаются в
творчестве этого поколения, и сопоставить их с «Родо¬
выми муками» Волькера. Итак, если мы сейчас посмот¬
рим на творчество молодых — необходимость смотреть
с расстояния и быть объективными в оценках уже ни¬
кем не отрицается,— мы увидим, что собственно все это
творчество до сих пор было посвящено сведению счетов
с самими собой, и будущая дорога, дорога действитель¬
но пролетарской поэзии, в нем только едва обозначена.
Вот тот результат болезнетворных зародышей индиви¬
дуализма, о которых мы уже упоминали.
В статье «Тенденция пролетарской поэзии» * я уже
сказал, что сейчас возможна и правильна одна-един-
1 Перевод В. Журавлева.
2 Перевод Л. Мартынова.
22

ственная тенденция пролетарского искусства: быть ре¬
волюционным. И ни в коем случае не по-эстетски рево¬
люционным, а в смысле социальной революции. Если
мы будем исходить из этого критерия, то увидим, что
молодое поколение поэтов сделало непосредственно
для пролетарской поэзии очень мало, если не сказать —
ничего. Но опять же мы не должны забывать, что здесь
речь всегда идет о молодых людях в возрасте двадца¬
ти — двадцати четырех лет, для которых и определен¬
ность характера и понимание цели — продукты разви¬
тия. Тот факт, что они болезненно сводят счеты с сами¬
ми собой, обусловлен не только их принадлежностью
еще к старому миру, но также и самой молодостью поэ¬
тов. Конечно, мы не можем извинять молодостью их
игрушечные забавы. Но, помня о молодости, мы также
не должны и ставить им в вину то, что они с трудом от¬
дают себе отчет в сексуальных и вытекающих отсюда
других вопросах этических. Чисто экспериментальные
явления, наблюдаемые у молодого поколения («Непо¬
нятный святой» А. М. Пиши *), объясняются несовер¬
шенством формы, которая здесь налицо; явления пато¬
логические (Зденек Калиста *) исключаются, конечно,
сами собой. Поэт несколько постарше, Иозеф Гора *
сегодня еще колеблется между «Сердцем и суматохой
мира» * И хотя товарищ Воточек * в «Пролеткульте» *
определяет поэзию самого молодого поколения как
поэзию запоздало-буржуазную, поэт С. К. Нейман не
может не знать, что свои «Красные песни» он мог
написать только в определенном возрасте, уже обладая
тем, что повсеместно называется «социальным опытом».
Из молодых поэтов Иржи Волькер нам кажется са¬
мым опытным в социальном отношении. Поэтому его
«Родовые муки» я назвал «книгой поколения». В ней он
высказал уже многое из того, что мы можем ожидать от
самого младшего поэтического поколения. В этом смыс¬
ле он заметно преодолел и свои «родовые муки», и его
будущая дорога будет уже продолжением его социаль¬
ных баллад. Конечно, для Иржи Волькера еще пред¬
ставляет большую опасность мелкобуржуазный социа¬
лизм, как его когда-то определял Франтишек Гётц *
И в Волькере еще осталось очень много от утопизма и
23

экспрессионизма, что ставит поэта в опасную близость
к моравской «Литературной группе» *
Волькеру недостает и того, что Ярослав Сейферт *
имеет сверх меры, а именно: фанатизма. Крылатые сло¬
ва: «Нам нужны фанатики» — имеют смысла здесь
больше, чем где-нибудь еще. Для Сейферта «родовые
муки» означал уже первый его сборник, «Город в сле¬
зах». Уже в нем он пытается свести счеты со своими
личными склонностями, остается в городе, где он явно
страдает, отрекается от своей девушки во имя револю¬
ции. Однако у него эти муки не так тяжелы, как у Воль¬
кера, благодаря его абсолютному фанатизму во имя
коллектива. Возможно, в этом есть романтический
жест. Называли это также пустой фразой. Но без сом¬
нения, эта фраза имеет свою убедительность, а этот
жест — свою определенную внутреннюю силу, благода¬
ря которой мы ставим «Город в слезах» выше всех
подобных сборников молодых поэтов. Однако легкая
возбудимость Сейферта завела его сегодня на поле пу¬
стейшего эстетства, что непосредственно не может
иметь продолжения, успешного для пролетарской
поэзии.
Три сборника А. М. Пиши пока еще представляют
собой не что иное, как повторенные и до подробностей
проанализированные «родовые муки». Первый из
них — «Днем и ночью» — характера чисто сексуально¬
го, второй — «Непонятный святой», хотя поэтически и
самый ценный,— является скорее плодом эксперимен¬
тирующего интеллекта, чем стремлением найти конкрет¬
ное поэтическое выражение нового эпоса. Он является
безусловным проявлением не налагающей на себя обя¬
зательств молодости. «Приветы» — третий сборник —
опять означает нерешенную борьбу между молодостью,
характеризуемую прежде всего желанием предаваться
любви где-нибудь,на лужайке и сознанием своей обя¬
занности работать на новое время. И любопытно, что
большинство вопросов, в этих сборниках практически
не решенных, Пиша теоретически уже давно сформу¬
лировал, а также и дорешил.
Вероятно, нам не нужно далее анализировать сбор¬
ники молодых поэтов, которые бы свидетельствовали о
24

«родовых муках» поколения. Эти настроения проявля¬
ются и в любовных стихах коммунистов (Индржих Гор-
жейши) и в стихах буржуазных социалистов-утопистов
(Честмир Ержабек, Лев Блатны, Иозеф Халупка).
И это — не эпигонство. Ведь это действительно есть в
каждом из нас и в каждом из нас развивается. Но здесь
разница уже определяется тем, в каком направлении
пойдет дальнейшее развитие. Вот вопрос, на который
мы хотим найти ответ в «Родовых муках» Волькера. На
самом деле его еще там нет и нам сейчас ничего не
остается, как искать его в личных убеждениях поэтов и
выжидать, с какой интенсивностью будут они эти свои
убеждения воплощать в своем искусстве. Если этот
путь не чисто художественный — не важно. Наверняка
этот путь — с точки зрения пролетарской поэзии —
единственно правильный.
«Правда», орган Коммунистической
партии Чехословакии, 31 марта.
10 апреля, 17 апреля, 19 мая, 9 июня
1923 г. за подписью «//».
ОКОЛО ТЕАТРА
РЕАКЦИЯ ВЛАСТИ
Реакция. Это слово склоняется сейчас повсюду, на
все лады. С ужасом произносят его политики и актеры,
журналисты, рецензенты и режиссеры, дирижеры,
профессора, «прогрессивные» студенты. Даже подпи¬
рающие государственные устои социалисты * говорят о
ней с кафедры в стиле «армии спасения» * Следова¬
тельно, в наличии реакции нельзя уже сомневаться.
Разные знамения на земле и на небесах не всегда были
знамениями обманчивыми, и теперь они стали еще бо¬
лее очевидными. Реакция начинает откровенно за¬
воевывать новые рубежи. Реакция буквально становит¬
ся вошью, которая сосет кровь. Сколько до идиотизма
реакционных статей написал уже господин доктор
Шильган * в газету «Народни листы» *, сколько бес¬
25

пардонной лжи и клеветы на дирижера Острчила! *
Сколько отчаянно крикливых заявлений о «чешском ду¬
хе» еще со времен мамонтов! И никому не прихбдило в
голову дать ему более резкую отповедь, чем какой-ли¬
бо иной подобной провинциальной величине. Теперь
члены «Манеса» *, композиторы и художники подают
резкие протесты против его клеветнических наветов,
требуют увольнения доктора Шильгана из редакции
«Народни листы». А что произошло? Господин А. Ш. *
обругал Острчила за «Проданную невесту» *, то есть
сделал то, что делал, не переставая, в течение всей дея¬
тельности Острчила в Национальном театре, и обругал
его в том же самом духе, что и раньше: низко, с личны¬
ми выпадами, неконкретно, необоснованно. Действовал
собственно теми же самыми, что и раньше, методами
музыкального готтентота, которому до искусства два
месяца пути. Поэтому, конечно, эстетическое значение
суждений А. Ш — а оказалось на прежнем уровне. Он
так и остался в прежнем кругу затянутых в мундир и
пропитавшихся квасным патриотизмом поэтов и других
застрахованных от влияния культуры типов из газеты
«Народни листы». Но художники и композиторы осо¬
знали, что все эти волчьи наскоки и вой могут иметь
отношение к их собственной человеческой шкуре. Поня¬
ли, что все эти выпады и вся грязная клевета господина
«А. Ш.», возможно, уже завтра будут расцениваться
как мнение редкого специалиста и знатока и найдут
признание у тех, кто «может захотеть» лишить их
средств к существованию. Правильно поняли, что тут
речь идет о хлебе, но сделать из этого правильные вы¬
воды еще не сумели. И не раскрыли причин, которые за.
всем этим делом на самом деле кроются.
У нас не может быть и речи непосредственно о ка¬
кой-либо реакционной культуре, потому что это должно
было бы означать хоть какую-либо деятельность, хоть
какое-нибудь творчество. Этого в действительности у
нас нет. Вся культурная деятельность сосредоточена в
так называемом прогрессивном, или «современном»,
лагере, в то время как реакционная клика — во всяком
случае что касается творчества — уже совершенно без¬
действует. Такого рода реакционных «деятелей» в куль-
26

гуре, следовательно, не нужно бы особенно и опасаться.
Настоящая, представляющая опасность реакция нахо¬
дится как раз вне культуры. Это — реакция политиче¬
ская, от которой зависит реакция и в культуре. Она уси¬
ливается и ослабляется в зависимости от тех качеств,
которые начинают преобладать у так называемых со¬
циалистических партий.
Поэтому у нас решающее значение может иметь не
то, что где-либо будут появляться реакционные статьи,
а скорее то, что они будут использованы теми, кто имеет
право решающего* голоса. Так, например, ничего не за¬
висит от интересов и деятельности доктора Шильгана в
музыкальной рубрике газеты «Народни листы». Но
очень многое зависит от тщеславия и жадного карма¬
на «товарища» Нерада. Тот факт, что одним лишь рос¬
черком пера он может изменить весь репертуар Нацио¬
нального театра в Праге, является для характера так
называемой «культурной реакции» (в основе которой
лежит коррупция) гораздо более показательным и зна¬
чительным, чем вся работа доктора Шильгана, даже ес¬
ли бы она была гораздо больше и более заслуживала
внимания, чем на самом деле. Столь же показательным
является, например, и тот факт, что абоненты Нацио¬
нального театра выступают сейчас против его художе¬
ственного руководства. Нет ничего удивительного в том,
что огромное большинство абонентов приобрело або¬
нентские книжки только из светских побуждений. Ведь
при современных порядках это совершенно естественно,
столь же естественно, как, например, и то, что работни¬
ки искусства в театр зачастую не попадают, так как у
них для этого просто не хватает денег. И все-таки в том,
что эти постоянные абоненты самовольно вмешиваются
в дела Острчила, есть что-то новое, характерное имен¬
но для наших дней. Они хотят продемонстрировать, что
«все могут». Если бы эта паразитическая челядь не бы¬
ла так уверена в своей власти, во власти своих жирных
пальцев и широких морд, она никогда не отважилась
бы на такой шаг. Мужество не является качеством,
свойственным мещанину еще со времен Великой рево¬
люции. Зато ему свойственно или выставлять напоказ
золотую цепь, или оскаливать бульдожью морду на то¬
27

го, кто безоружен. Сейчас он де!\юнстрирует это худо¬
жественному руководству Национального театра. Ре¬
шился он на такой шаг только благодаря реакции поли¬
тической, которая, пользуясь бесхарактерностью социа¬
листов, сделала выдающуюся личность из каждого ме¬
щанина, начиная от пльзенского пивовара из «Мещан¬
ской беседы» и кончая его патриотическим высокобла¬
городием доктором Крамаржем *. Следовательно, имен¬
но в этом основной источник реакционной культуры,
представляющей опасность, а не в каких-либо инси¬
нуациях печати. Работники искусства одни против
такой реакции защититься не могут. Скох * попал в
Брно, несмотря на все протесты артистических кругов.
Фрабша попадет в Национальный театр, вопреки
даже протестам всей «нации», если этого захотят те,
кто «может», или если другие не отнимут у них эту
власть.
Работники искусства, протестовавшие против вме¬
шательства доктора Шильгана, в большинстве своем
являются членами партий, тех партий, которые соб¬
ственно и обусловливают всю эту «культурную» реак¬
цию. Если бы из этого они сделали правильные выво¬
ды, то сумели бы избежать по крайней мере одной
принципиальной ошибки: не требовали бы от редакции
газеты «Народни листы», чтобы она отстранила Шиль¬
гана от занимаемой должности рецензента, потому что
рецензент имеет полное право писать что угодно, хотя
бы глупости, поскольку они не противоречат тенден¬
ции газеты. Сохранение этого права имеет большее зна¬
чение для интересов культуры, чем хотя бы одно его на¬
рушение, пусть и справедливое.
И, во-вторых, они не удовлетворились бы — и это,
конечно, гораздо важнее — платоническими письмами в
редакцию, а ударили бы прямо по реакции, по ее сла¬
бым местам. Вышли бы, таким образом, из рамок своей
специальности, но именно это как раз для них жизнен¬
но необходимо. В интересах искусства, чтоб пустой ту¬
ман художественной возвышенности рассеялся! Говори,
художник, если уж твоя обязанность — не молчать!
«Социалиста» Л5 40, 19 июня 1923 г.
28

РЕАКЦИЯ ГАЗЕТНО-ЖУРНАЛЬНАЯ,
ТО ЕСТЬ ПРОИСТЕКАЮЩАЯ ОТ ГЛУПОСТИ,
ПОДЛОСТИ И НИЧТОЖЕСТВА
Некогда печать была гордо названа седьмой держа¬
вой, и ее могущество часто действительно простиралось
далее, чем королевская или парламентская власть. Сей¬
час эта седьмая держава достигла огромнейших разме¬
ров, но от ее могущества почти не осталось следа;
остался только слабый намек на власть, и ныне, несмот¬
ря на весь размах журналистики, на деле никто не при¬
дает особенного значения шуму, производимому ею.
Бумага стала теперь слишком мягким и слабым, слиш¬
ком недостаточным оружием в той мировой борьбе, ко¬
торая идет сейчас не на жизнь, а на смерть между гос¬
подствующим классом и трудящимися. У нас, кроме то¬
го, власть печати очень ограничена: во-первых (это
касается журналов оппозиционных), вследствие по¬
стоянных конфискаций и, во-вторых (это касается жур¬
налов правительственных), вследствие безусловной
слабости ее тенденций.
Ежедневно белые пятна или целые белые листы в
газетах, не угодных господствующему классу, означают
только то, что нигде нет отношений настолько «нор¬
мальных» и настолько «установившихся», как у нас,
что «не м,ожет быть и речи» о жестокой диктатуре бур¬
жуазии и что уже давно «кончились» те глупости и та
подлость цензуры, которые сами взывали к небесам на¬
столько громко, что и сами же себя заглушалй, хотя,
впрочем, имели длинные уши.
Ежедневно черная печать буржуазных газет и газет,
издаваемых «социалистами», но причесанных à la бур¬
жуазия, с другой стороны, доказывает, как легко пре¬
вратиться из всемогущей державы в слугу власти, в
продажную девку, готовую на любые услуги.
В такой период основным качеством печати стано¬
вится ее потенция, ее характер. Недавно, когда нача¬
лась борьба за прогрессивность Национального театра,
много людей показало свое подлинное лицо. Театр,
как и всякое искусство и как культура вообще, разу¬
меется находится в тесной связи с эпохой, или, другими
29

словами, является политическим. Следовательно, отно¬
шение печати к театру — так же как и ее отношение
вообще к культуре — связано с вопросом честности и,
конечно, также талантливости. Картина, которая перед
нами открылась, когда мы под этим углом зрения по¬
смотрели на отдельные факты, не была утешительной.
Почти регулярно, когда дело касалось выступлений ре¬
акции, мы сталкивались с подлостью, с лестью или иди¬
отической глупостью. Последнее было чаще всего.
Реакция, проистекающая от глупости, представляет
собой совершенно иную картину, чем реакция, происте¬
кающая от власти. Сама по себе она ни в коем случае
не опасна, даже более того — смешна. Она выискивает
бесталанность у людей талантливых. Там, где реакция
власти может просто сказать: «Да будет так-то и так-
то», реакция глупости стремится профессионально «до¬
казать», почему это было так и должно быть именно
так. Такой способ действия реакции был бы, конечно,
для искусства гораздо более опасным и превратил бы
явления прогрессивные в лучшем случае в нечто спор¬
ное, если бы реакция была способна действовать с по¬
мощью конкретной и действительно профессиональной
аргументации. Если бы просто-напросто это были люди,
у которых консервативность не тормозила бы вообще
всю их деятельность и которые реагировали бы на со¬
временные новые художественные направления, исходя
из своего собственного творческого направления. Вме¬
сто этого, однако, мы должны констатировать, что каж¬
дое такое реакционное выступление является не более,
как физиологическим отправлением людей, для которых
оперетта Вашека *, например, стала привычкой столь
же нерушимой, как воскресный обед со свининой, и для
которых каждое нарушение таких привычек является
причиной несварения желудка и изжоги. Такие выступ¬
ления, конечно, мы не можем принимать всерьез,— то
есть не имеет смысла с ними серьезно спорить,— одна¬
ко всегда желательно регистрировать их.
Реакция, проистекающая от хитрости, опаснее, чем
реакция от глупости, однако находится с ней всегда в
непосредственной связи. Она опаснее, так как не сразу
можно понять, что за ней таится. В основе ее иногда
30

лежит, например, интерес к своей собственной персоне,
что является побуждением весьма сильным. Но она
сразу же перестает быть опасной, как только это по¬
буждение обнаруживается. Когда, например, в «Ческе
слово» * появляется статья, доказывающая, что те¬
перешний художественный совет Национального теат¬
ра ничего не стоит, потому что он ставит пьесы, кото¬
рые должны были быть уже давно — еще при старом
художественном совете — поставлены, это очевидная
глупость. И когда эта глупость не может быть объясне¬
на просто глупостью, а чувствуется, что она служит ка¬
ким-то пока неизвестным целям, она может быть опас¬
на, ибо в этом уже есть хитрость. Но как только ока¬
жется, что «брат» * Ф. С. Фрабша охотно бы получил
какое-либо руководящее место, все дело вообще пере¬
стает быть интересным и лишь раздражает назойливо¬
стью, с какой политическая власть, политические влия¬
тельные круги начинают протежировать пану Фрабше.
Реакция, проистекающая от подлости, соединяет
обычно в себе глупость и нечестность, и чаще всего за
ней стоят люди, отличающиеся «характером». Такую
подлость допустил, например, господин Ф. В. Крейчи *
в газете «Право лиду» *, когда он ради того, чтобы за¬
щитить администрацию театра — своих товарищей по
партии,— сбросил за борт всех работников искусства.
Газетно-журнальная реакция составляет широкий
фронт нашей периодической печати, фронт одного уров¬
ня: «Визва червенобилых» *, «Ческе слово», «Гумори-
стицке листы» *, «Право лиду», оба специальных жур¬
нала «Дивадло» и «Ческословенске дивадло» * и так
далее. По вышеуказанным причинам нет ничего удиви¬
тельного в том, что «Право лиду» или «Ческе слово»
оказались на линии этого фронта. Также и «Визва чер¬
венобилых», разумеется, не может относиться положи¬
тельно к театру, который стремится быть прогрессив¬
ным, хотя бы в границах мещанства. Если «Гумори-
стицке листы», которые пользуются постоянным внима¬
нием читателей благодаря публикации на своих страни¬
цах привлекательных женских ножек (ведь со своими
запасами пугливых тещ, забывчивых профессоров,
избалованных Михлей и идиотических Вашеков они
31

потерпели бы крах уже после двух номеров) — итак,
если «Гумористицке листы» считают, что на этом осно¬
вании они имеют право высказывать суждения об искус¬
стве,— спорить с ними нельзя, однако иметь совершен¬
но противоположные взгляды на этот вопрос наверняка
можно.
Еще более характерным является то, что оба специ¬
альных театральных журнала (один — официальный
орган «Матице дивадельни» *, другой — официальный
орган организации чехословацких артистов) почти
принципиально отрицают художественную практику
Национального театра. Мы могли бы ожидать, что эти
профессиональные журналы выскажут профессиональ¬
ное мнение о Национальном театре и его сегодняшнем
художественном совете, что они укажут на те или иные
его ошибки, и если эти ошибки будут иметь характер
принципиальный, то принципиально против них и вы¬
ступят. И мы считаем весьма показательным, что ни
один из этих журналов этого не сделал. Как «Дивад-
ло», так и «Ческословенске дивадло» (последний осо¬
бенно) в туманных комментариях, в наскоках, ничем не
обоснованных, все более и более сознательно настраи¬
вают своих читателей против Национального театра,
но при этом никогда не используют единственно дей¬
ственных методов борьбы: конкретных и правдивых
фактов. Ситуация эта тем более мучительна, что сейчас
нет действительно прогрессивного театрального журна¬
ла, который бы мог нейтрализовать их влияние. «Евиш-
те» * перестало издаваться; «Дивадельни летаки»*, ко¬
торые, впрочем, только платонически констатировали
кризис, просуществовали два номера, а отдельные вы¬
ступления работников театра в защиту прогресса ней¬
трализовались «остроумными» комментариями кого-ни¬
будь из драматургов. В этом, конечно, нет ничего нор¬
мального и радостного. Возможно, в начавшемся сейчас
сезоне мы дождехмся по крайней мере того, что будет
издаваться такой прогрессивный журнал, который уже
самим фактом своего существования означал бы охрану
честных художественных стремлений, подобных стрем¬
лениям оперы и драмы Национального театра. Если
работникам театра самим очень трудно защищаться
32

против реакции власти, у нас еще очень сильной, было
бы совершенно неправильным оставлять позиции и там,
где реакция, проистекающая от глупости, хитрости или
подлости, позволяет себе сейчас вводить свои порядки,
вдохновленная прежде всего именно тем, что ее поряд¬
ки не встречают особенных возражений.
«Социалиста» 66, 22 июля 1923 г.
НОВАЯ ДРАМА НА СТАРЫЙ ЛАД
Произошло убийство. Произошло преступление. Че¬
ловек убил человека. Раскольниковы убивают старух,
или возлюбленных, или ненужных богачей. Возможно,
из помешательства, возможно, от мании величия, из
ревности или просто из-за денег. Безусловно для мно¬
гих литераторов не интересны ни эти причины, ни сами
жертвы. Эти вещи играют главную роль у следственных
органов и влияют на решение суда присяжных. А у ли¬
тераторов основной интерес вызывает преступник. При¬
чем для них важна не сама личность преступника, как
ее понимает средневековая (читай: наша) криминали¬
стика, а то состояние, в какое его привело совершенное
им преступление — убийство человека, то есть потрясе¬
ния, какие оно произвело в его психике, те предрассуд¬
ки, которые оно в нем ликвидировало и которые вновь
у него возникли, и вообще все, что относится к его
морали.
Тот факт, что преступнику бывают свойственны
внутренние переживания из-за совершенного им пре¬
ступления, факт, что преступник ищет искупления ви¬
ны — общественной, собственной, божьей «справедли¬
вости», то есть тюрьмы, самоубийства, исповедальни,—
вот причина появления безусловно кровавых литератур¬
ных тем, дававших возможность демонстрировать «выс¬
шую теорию», согласно которой преступление требует
наказания. В наказании преступник ищет освобожде¬
ния от внутреннего страдания, в нем же находит он спа¬
сение от угрызений совести,— вот оно, доказательство
безвольности человеческих действий — для фаталистов;
всемогущества индивидуальной этики —для гуманных
3 Юлиус Фучик.	33

идилликов; существования и вездесущности божьей —
для приверженцев различных религий. И интересная и
увлекательная тема для романистов, поэтов и драма¬
тургов всех этих и других направлений — тема преступ¬
ления и наказания.
Если не брать в расчет мелких произведений этого
сорта, статистика, вероятно, еще могла бы установить,
какое множество авторов пыталось продемонстрировать
свое художественное мастерство на этой сенсационной
теме и сколько авторов засвидетельствовало на той же
теме свою художественную импотентность. В рамках
этой темы написаны плохие газетные повести и романы
потрясающей внутренней силы, поэтические произведе¬
ния и занятные детективы — и главное, в любом случае
сенсационные и пользующиеся успехом. Безусловно До¬
стоевский остался на первом месте, он живет до сих
пор, несмотря на то, что в своем «Преступлении и нака¬
зании» он ищет серьезный, наполовину религиозный от¬
вет на вопрос отношения преступника к справедливости
(совершенно в соответствии с его мировоззрением), не¬
смотря на то, что его «Преступление и наказание» вы¬
растает из серьезной проблемы. Можете его любить,
можете им стращать. Его успех ничуть не менее сенса¬
ционен, чем сюжетная основа его произведения.
И то и другое сильно привлекало. Эпигонство — это
ремесло, у которого золотое дно. Даже пятьдесят лет
спустя мир дивился на «Затравленного человека» * и
искал в нем идею. Но о художественном произведении
речь уже не шла. Никто уже не думал о новом решении,
и классический тезис Достоевского был низведен до ба¬
нального остроумия, сентиментального и нравоучитель¬
ного.
Вот точно так же и Франтишек Лангер* в своей
пьесе «Провинция» дошел до такой же банальности. Но
все, что есть в нем хорошего, все сопротивляется «его»
теории о преступнике, который хочет быть наказанным.
Вплоть до тринадцатой сцены из пятнадцати это сопро¬
тивление художника настолько сильно, что вы даже не
подозреваете, до какой тривиальности дойдет дело, ище¬
те развязку в прямо противоположном направлении,
ждете человеческую трагикомедию, а получаете бумаж¬
34

ную трагедию. Вы даже и не подозреваете, что Фран-
ци — это не Франци, а Раскольников. Франци — это
провинциальный добряк, маленький кельнер, который
попал в тюрьму за то, что не выдал своих товарищей по
краже. Это — «желторотый», как называют его и они и
автор, который исчерпывает целый словарь для того,
чтобы подчеркнуть его доброту. И вдруг Франци уби¬
вает. Убивает «господина», который пришел к его ми¬
лой — проститутке. Убивает его случайно, нехотя, ру¬
кой уже хладнокровной после года пребывания в тюрь¬
ме. Преступление! Но оно должно быть скрыто.
У Франци остроумие провинции. Он закладывает мерт¬
веца между бревнами на строительстве и сам же зовет
полицию. «Несчастный случай. Пьяный. Оступился»,—
констатирует полиция, и даже тень подозрения не па¬
дает на Франци. Франци может быть удовлетворен,
может быть спокоен. Но Франци не спокоен. Товарищи
и теперь называют его желторотым. Попрежнему он для
них безобидный добряк, который не способен ни на ка¬
кое молодечество. Ведь никто не знает о его блестящей
идее, о его находчивости и остроумии: об «унаследован¬
ном» платье «найденного» господина, убийцей которого
был он сам.
Франци сделал «великое» дело — и не может о нем
говорить.
Такое понимание жизни и человеческой психологии
в «Провинции» привлекает. У маленького человека (не¬
значительность его определяется не только положение!^
но и личными качествами) случается что-то большое,
что похоже на «происшествие», о котором могли бы го¬
ворить, что сразу подняло бы человека над его более
выдающимися товарищами благодаря его силе и его
преступной предприимчивости; случается нечто такое,
благодаря чему он мог бы стать настоящим героем
«Икс» — и никто об этом не смеет знать! Нет, это не
просто желание похвастаться. Он не хочет хвалиться.
Он хочет только справедливого мнения о себе, хочет,
чтобы люди знали, с кем они имеют дело, чтобы они
могли сами справедливо судить о его достоинствах,
чтобы они принимали его за того, кто он есть на самом
деле. Они могли бы точно так же любоваться им, как и
35

отворачиваться от него, могли бы его даже ненавидеть,
но не видели бы уже в нем желторотого птенца, не оши¬
бались бы на его счет; стоял бы перед ними настоящий
Франци, а не устаревшее фальшивое представление о
нем. Этого мы всегда хотим и именно поэтому стано¬
вимся откровенными. Человеку свойственно желание
показать: вот я какой. От этого становится легче. Скрыт¬
ность же делает нас ответственными за свое содержа¬
ние; мы тяготимся этой ответственностью и делимся ею,
когда раскрываем свои тайны, когда показываем себя
и все, что в нас есть.
Лангер еще расширил границы этой проблемы. В пя¬
той сцене в половинчатом монологе судьи-пенсионера
говорится о несовместимости закона и справедливости.
Закон — мертв, он препятствует осуществлению вечно
живой и вечно конкретной справедливости. «Много я
думал по своей добросовестности о задачах органов
справедливости и все больше терял веру в безличный
механизм, орудием которого я был. Никогда я не видел
излишне злых людей на свете. И все-таки для них я ис¬
кал наказания, но поэтому также я не видел и наказан¬
ных, для которых справедливость закона была бы хо¬
рошей матерью, которую они преданно ждут и которая
бы их приводила в состояние умиротворения и блажен¬
ства, как можно было бы от справедливости ожи¬
дать»,— поверяет здесь свои мысли судья, уволенный с
работы за попытки утверждать новую справедливость.
Суд, тюрьма, виселица — это проявления неправиль¬
ной, фальшивой неосвобождающей справедливости, ибо
они принимают тайну не для того, чтобы нас познать, а
для того только, чтобы нас осудить.
Франки усиленно ищет способа поведать людям
свою тайну Ему хочется об «этом» говорить, но товари¬
щи уклоняются, когда он только начинает. Рассказать
вдове убитого? Но тоже нет надежды, что она поверит.
Ведь это же отчаянное положение, когда никто не хочет
нас знать такими, какие мы есть на самом деле. Фран¬
ци ищет утешения в полиции. Он предает себя. Но в по¬
лицейском комиссаре воплощена механичность закон¬
ной справедливости. Полицейский рапорт говорит о не¬
счастном случае, поэтому убийство здесь исключено.
36

Франци не может быть убийцей потому, что это нигде
не запротоколировано.
Я не знаю, какой была бы на самом деле развязка
этих двенадцати сцен, но главным в ней было бы естест¬
венное примирение, широкая и благодушная улыбка
провинции по поводу убийства ненужного человека;
провинция выступила бы как deus ex machina, узнав о
случае Франци, посудачила бы о нем и примирилась с
ним. Это была бы развязка, искрящаяся своей правдой
жизни. Но в тринадцатой сцене Лангер ломает эту чи¬
стую линию. Уверенность, что Франци — это Франци,
покидает нас. Судья, появляющийся в тринадцатой сце¬
не, это уже не персонаж из сцены пятой. Это рупор для
провозглашения тезиса Достоевского о преступлении и
наказании. Уже не справедливость, а наказание может
примирить Франци с его поступком. Уже не Франци и
его стремление открыться, а Раскольников и его взбу¬
дораженная совесть стоят теперь перед нами в удиви¬
тельной метаморфозе. И в пьесе вдруг обнаруживается
насильственный, неорганический порок — проповедует¬
ся идея: убей еще раз, не важно, за что ты будешь на¬
казан, важно то, что ты будешь наказан. И Франци уби¬
вает свою милую, чтобы предстать перед лицом свет¬
ского суда. «В эту минуту Франци казалось,— пишет
Лангер,— что вокруг него все засветилось. Разлился
какой-то добрый чистый свет, и он шел за этим светом
туда, куда уводил его жандарм. И кандалы на этой до¬
роге у него не скрипели, а звенели, как звоночки на шее
добрых овец». Такова развязка пьесы.
Раскольников, сделанный в чешском духе (вплоть
до этого «света»), свидетельствует о стремлении Ланге-
ра к сенсации, а также и о его давнишней любви: ро¬
мантизме. Но прежде всего это свидетельствует о су¬
жающемся идейном кругозоре художника и о том, что
старый общественный строй затрудняет развитие новых
идейно-художественных форм, возвышающихся над
стереотипностью, ограничивает самостоятельность
художника. И в этом случае попытка модифицировать
Достоевского — это только признак бедности, признак
отсутствия самобытности не только в области искусства,
но и в области, если хотите, общественной морали
37

видеть в «преступлении и наказании» логическую после¬
довательность). Множество экономических и естествен¬
ных законов делает из преступников героев, пророков,
невинных или идиотов. Только вот по делам преступни¬
ков, которые обычно разбираются в судах, не видно,
откуда возникла необходимость сочинить историю о
преступлении и наказании Франци. Франци, который
устранил со света кусок человеческой падали, повинен,
возможно, менее, чем.сам Лангер, который изуродовал
своего героя. Ведь Франци был прекрасным персона¬
жем! Ведь казалось, что автор понял самую суть про¬
винции. Тем более трагичным был его патетический ко¬
нец. Таких сыновей провинции в жизни нет. Провинция
не знает того ложного пафоса, который пользуется осо¬
бым признанием у мещанского центра — ив этом ее си¬
ла. В ней растет опасность для города именно потому,
что она бесконечно конкретна и проста — в любви, и в
труде, и в мечтах.
Возможно, автор хотел сделать уступку вкусам пуб¬
лики, возможно, он боялся ее симпатий к своему Фран¬
ци и поэтому насильственно вогнал его в наказание,
чтобы грех был «искуплен» и «справедливость востор¬
жествовала». Ян Пршигода в «Путешествии по кругу»
Вахека * — циник и человек бесчувственный, но под¬
лость его характера ни на один момент не подчеркнута
его очищением, хотя его автор делает здесь очевидный
эксперимент, противостоящий легенде Достоевского.
Почему же Лангер должен был опасаться, что его
Франци вдруг вызовет симпатии?
Вероятно, Лангер хотел создать образ исключитель¬
ного человека, человека с больной совестью, справедли¬
вого вплоть до истеричности. Вещь непонятная у авто¬
ра «Верблюда через игольное ушко», который все-таки
для себя понял, что исключительные поступки, кото¬
рые совершают заурядные люди, едва поднимаются над
обычным средним уровнем.
Если мы будем искать причины внезапного перело*
ма в характере Франци и в его отношении к убийству,
мы их можем искать где угодно, но ни в коем случае не
в закономерности развития образа. Художественные
мотивировки и закономерности свидетельствуют против
38

Лангера. Ему пришлось изменить характер централь¬
ной фигуры и растянуть развязку до трех сцен, чтобь1
эту перемену обосновать и объяснить. Пришлось сде¬
лать Франци более сложным и неясным, пойти на то,
что никогда не шло на пользу драме.
Произошла, таким образом, ошибка. При чуточке
ехидства мы сказали бы, что эта ошибка нашла свое
искупление в наказании: пьеса не имела никакого успе¬
ха. Но «Провинция» все же является серьезным драма¬
тургическим произведением. В ней есть сцены, художе¬
ственно совершенные, и поэтому прежде всего мы сожа¬
леем о странной склонности автора к такой старой и
пошлой истории, к такому предрассудку, как легенда о
преступлении и наказании.
Пороки в содержании «Провинции» частично по¬
влияли на ее форму. Автор слишком выдвинул на аван¬
сцену свое авторство, свою волю, свою возможность
сделать с Франци то, что ему заблагорассудится. И по¬
этому в привлечении комментатора к тексту пьесы мы
видим элемент фальшивый. Это — излишнее подчерки¬
вание субъективных взглядов автора. Некоторые увиде¬
ли в пятнадцати сценах пьесы повесть или рассказ, из¬
ложенный в форме диалога. Но этот упрек несправед¬
ливый. Театр был бы вполне удовлетворен такими «по¬
вестями». Нет, «Провинция» — это настоящая драма, и
при теперешнем состоянии театра она имеет тысячу воз¬
можностей оживить его и наиболее полно удовлетво¬
рить наши требования.
В ней такое же количество сцеп, как в шекспиров¬
ских пьесах. (Я не знаю, почему бы мы должны были
вспоминать о кино! *) И это ее делает легкой, удобной,
безыскусственной. У нее легкий ритм. Очень удачные и
действенные драматургические находки (сцепа, когда в
грохот мотоцикла Франци выкрикивает свою тайну).'
Лангер удивляет изяществом, обаянием, неожиданно¬
стью, эмоциональностью. Все это у него подготовлено,
рассчитано и поэтому не утомляет, не доводит зрителя
до высокого напряжения,— автор знает, что после на¬
пряжения обычно следует спад. Произведения Лангера
39

можно было бы уподобить феерии, если только они не
являются ею. В этом заключается многое из их искус¬
ства, поэтому они так живы.
Но прежде всего они живы благодаря своему язы¬
ку. Лангер наверняка наполовину актер. Иначе он не
мог бы так точно знать законы разговорной речи; он не
был бы таким экономным, лаконичным, почти скупым в
построении фразы и в выборе слов, если бы свои дра¬
мы он писал. Его «Провинция» совершенно серое про¬
изведение при чтении. А если читать вслух, то красоч¬
ное. Язык здесь почти откровение. Ему принадлежит
большая доля успеха. Именно язык создает впечатле¬
ние простоты произведения, которая нас увлекает и за¬
интересовывает. Это волшебно естественный язык. Все
пятнадцать сцен и этот язык создают полуреалистиче-
ского характера феерию, на время типичную форму но¬
вой драмы.
Таким образом, у Лангера драматургических пред¬
рассудков нет. Форма его довольно совершенна. Сто
представлений «Верблюда через игольное ушко» не яв¬
ляются успехом дешевой вещи. Он сумел схватить в
нем проблему более широкую, чем искания специалиста,
и сумел выработать определенный общественный стиль.
Добился он этого и в «Провинции». Но при этом также
показал, что не дотянул до нового идейного стиля —
жизненного. Он достаточно художественно чувствите¬
лен, чтобы почувствовать и неприметный характер
своего окружения и передать его существенные приме¬
ты (Франци в сценах с первой по двенадцатую), но не¬
достаточно житейски мудр, чтобы понять их, разобрать¬
ся в их взаимосвязях и проследить пути их развития.
«Прамен» № 7—8, 15 марта 1925 г.
ЛИКВИДАЦИЯ «КУЛЬТА» ВОЛЬКЕРА *
Снова говорят о Волькере. Но сегодня уже несколь¬
ко иначе, чем год назад. Поэта, который после смерти
стал еще ближе людям, снова критически оценивают и
находят его все более легковесным. Ликвидируется
40

«культ» Волькера. Его отнимают у того «народа», кото¬
рому он, собственно, и не принадлежит.
«Хватит Волькера!» Легенда о нем не может выдер¬
жать испытания под ножом критики! — слышится се¬
годня.
Есть во всем этом какая-то странность — начнем с
того, что он был принят за великого поэта буржуазии,
хотя ничем не увеличивал ее духовного достояния. Те¬
перь за ним не признаются заслуги великого поэта. Ве¬
ликий поэт для своих идей находит также свою собст¬
венную поэтическую форму, а в их представлении это
означает одно: экспериментирует.
Но Волькер не занимался экспериментами. Он не
только для своих баллад использовал старые формы
Я. Эрбена, но и для своих дидактических стихотворе¬
ний нашел готовые формы.
Благоразумная интеллигенция выступила в «Крити¬
ке» * в лице господина Седлака *. Конкурирующая
группировка — анонимно в «Пасмо» *. Эпитеты, кото¬
рыми я их здесь наделяю,— не порицания, а нарица-
иия, потому что они по-своему правы: Седлак и «Пас¬
мо». Седлак, который низвел Волькера до поэта «ин¬
тимного» и «альбомного», отказывая ему в обществен¬
ном значении, и «Пасмо», которое осудило в лице
Волькера «последнего плохого тенденциозного поэта».
Ведь было еще большим недоразумением, когда бур¬
жуазия открывала в Волькере что-то иное, искала в
нем что-то для себя. В этом была опасность утопить
поэта в потоке буржуазной культуры, фальсифициро¬
вать то, что есть в нем на самом деле, что есть в нем
для нас.
Натуга, с которой Фрэнкл * пытался в «Госте» * про¬
яснить и истолковать творчество Волькера в рамках
буржуазной идеологии, натуга, с которой он поднимал
произведения поэта на этическую дыбу и подстригал их
по мерке «социализма» национальных социалистов, ре¬
зультатов не дала. Впрочем, и как поэт извечных тем,
Волькер не может быть «сохранен» для культуры гос¬
подствующего класса. Да это и не в его интересах. Как
раз наоборот. Чем раньше будет ликвидирован его
культ в этом классе, тем лучше.
41

Если бы буржуазной истории литературы суждено
было просуществовать достаточно времени, она расце¬
нила бы Волькера не более как переходное явление ме¬
жду двумя поколениями. А «Деветсил» *, наоборот,
дождался бы у нее истинного признания. Новыми и ве¬
ликими художниками были бы названы, конечно, Не-
звал * и Сейферт за их стихи последнего периода *.
Буржуазным литературоведам может показаться
смешным, что Волькер нанесет поражение Тейге *, как
сейчас кажется «смешным» использовать в борьбе
волькеровскую теорию о пролетарском искусстве *
(ведь кто к ней обращается, чтобы с ее помощью объяс¬
нить практику Волькера и правильность, закономер¬
ность его направления?).
Литературная реакция пытается сейчас спекулиро¬
вать именем Волькера, прикрываться им. Так, «прини¬
мая» его, они противопоставляют его поэтистам * как
поэта, не экспериментирующего в области формы. Но
он был бы ими же забыт и поруган, как только их соб¬
ственные эксперименты смогли бы приносить плоды.
Его сегодняшний культ у «нации» имеет под собой весь¬
ма зыбкую почву.
Да, не понятно, почему он пользовался признанием
буржуазии, даже если учесть обаяние его великого та¬
ланта. Ведь этот талант принадлежал ей только ча¬
стично, только в годы его учебы *. Плоды, даже са¬
мые ранние, он приносил уже кое-кому иному. Плоды
эти буржуазия не могла использовать, они были вред¬
ны для нее. Они не могли в достаточной мере соответ¬
ствовать ее представлениям об искусстве. И отсюда
мнение: Волькер художником был, но не остался им.
(Да, для нее не остался.) Или, говоря словами Незва-
ла: «Волькер пожертвовал собой, поставил свою поэ¬
зию на службу революции».
Посмотрим, что представляет собой литературный
фон, на котором произошла эта «жертва».
С упадком буржуазии начинается и упадок ее ис¬
кусства. Приходит не только «декаданс», как мы его
привыкли понимать, но и декадентский сенсуализм,
кубизм, экспрессионизм. Это не означает, что исче¬
зают таланты. Нет. Именно судьба людей талантли¬
42

вых является для нас свидетельством упадка буржуа¬
зии, именно на них мы можем показать, что вся ее
литература, театр, изобразительное искусство являются
только «глухим бурьяном». На Шрамеке *, который
миленько умиляется в своих мелких масштабиках, на
Чапеке *, который никогда ничего не утверждает и на
все только взирает *, и хотя бы на Гётце, творческий
хаос которого вышел за границы понимания.
Чешскую литературу долгое время питал немецкий
империализм. Наша буржуазия должна была постоян¬
но быть настороже по отношению к буржуазии немец¬
кой. Она вела борьбу, так как не имела полной вла¬
сти. От этого обстоятельства и „.зависело значение
«патриотической литературы», то есть той чешской ли¬
тературы, которая целиком отдалась служению'между-
буржуазной чешско-немецкой борьбе и не подверглась,
таким образом, всеобщему упадку, который к нам
шел через «окно, открытое в Европу». В этой литера¬
туре еще даже во время мировой войны был недека¬
дентский нерв—хотя, конечно, художественный эффект
ее был скорее вне границ познания.
После переворота и захвата власти * чешская бур¬
жуазия сама себе преподнесла дар данайцев. Придя
к власти, она застала уже сумерки буржуазного строя
и поэтому не могла ждать чудес от самой себя, но
она все-таки ожидала помощи и «доброй воли» от «на¬
ции». И тут выяснилось, что девяносто процентов чеш¬
ских патриотов не имело с патриотизмом буржуазии
ничего общего и что в прошлом борьба социальная
просто-напросто соединялась и переплеталась с борь¬
бой национально-освободительной, с завершением же
национально-освободительной борьбы классовая борь¬
ба ведется самостоятельно и потому гораздо острее.
Благодаря этому так называемая патриотическая
литература утратила свое былое значение. Она, ко¬
нечно, не умерла совсем, она находит теперь свое про¬
должение в парламентских речах Виктора Дыка * и в
кровавой «патриотической» беллетристике Рудольфа
Медека *. Но она потеряла смысл, жизненность, стиль.
Навсегда перестала быть искусством. Стала ненуж¬
ной вещью.
43

Однако декаданс не тотчас же занял первые ряды,
опустевшие после гибели литературы этого рода. По
Европе шла социальная революция. Она стремитель¬
но воздействовала и на литературу. Всюду, в том числе
и у нас. Много говорилось о революционной поэзии,
издавались новые книжки, но это имело всеобщий ха¬
рактер только на волне. Буржуазия «консолидирова¬
лась». Консолидировалось также и ее искусство и про¬
должало закономерный путь своего развития. Чапеки
установили прерванную было связь с прошлым *. Де-
ветсиловцы продолжают ту же линию. Это сейчас яв¬
ляется их исторической задачей: поддерживать тради¬
цию. Их поэтизм поэтому закономерен (и оценивают
его с точки зрения буржуазии совершенно правильно,
когда говорят, что «только после Волькера начинается
действительно новое и великое искусство»), он нахо¬
дится целиком в линии развития буржуазной литера¬
туры. Поэтисты явно наследуют традицию, продол¬
жают ее, вырабатывая те упадочнические вещички, ко¬
торые милы и игривы и которыми наши наследники
буржуазного вкуса и культуры тешатся или возбуж¬
даются. Они делают эти лишние и, чем далее, тем бо¬
лее, никчемные вещи, а мы называем это искусством.
Против них борются старые господа,— борются совер¬
шенно в духе традиций, так, как боролись всегда про¬
тив экспериментов новых поэтических поколений. А но¬
вое поэтическое поколение, наоборот, дразнит их, опять
же совершенно в духе традиций, так, как всегда драз¬
нили старых господ.
А искусство — уже по традиции — идет к ката¬
строфе, как, собственно, и класс, на который оно рабо¬
тает.
И вот на этом фоне выступил Иржи Волькер, ко¬
торый и стоит теперь как явление совершенно само^
стоятельное, вне линии обычного литературного раз¬
вития. Он так же, как и его товарищи, захвачен пото¬
ком социальной революции, но осознает это гораздо
яснее и глубже. Сначала он лишь инстинктивно разли¬
чает новую расстановку сил в мире; видит, что против
разлагающегося класса буржуазии поднимается новый
класс, пролетариат, что начинается последний этап
44

борьбы, борьба открытая — лицом к лицу, что все силы
должны быть напряжены для победы пролетариата,
что все справедливые люди должны встать на его сто¬
рону. Он пишет: «Если вы наблюдаете борьбу двух
борющихся людей, один из которых борется против
неправды и дорог вам своими страданиями и своим
мужеством, в то время как в другом вы видите
фальшь, трусливые увертки, видите, как пользуется
он купленной силой,— что же, разве не должно
ваше сердце любить первого и быть за него... А пе¬
ред нами сейчас борьба не двух людей, пред нами
борьба двух миров, вся вселенная дрожит под их
ударами, и наше сердце цепенеет в страхе и поет в
надежде» *
За этими словами стоял тогда (1922) еще весь
«Деветсил», но революция не пришла, как пел Сей¬
ферт. Эта песня была, натужной, экзальтированной.
«Деветсил» уехал в Париж лечить свои охрипшие го¬
лосовые связки и шептать слова о «драгоценных» кок¬
тейлях в беспроволочный телефон * Волькер остался
один. От инстинктивного импульса (который в «Девет-
силе» так рано исчерпался, оставив после себя только
то тут, то там следы пролетарской терминологии) он
пришел к сознательному служению революционной
Коммунистической партии. «Пожертвовал собою для
революции». Оц вышел на непроторенный путь, кото¬
рый вел к пролетарским сердцам. Деветсиловцы пошли
традиционным путем буржуазных забав. Он, имея
стойкость пролетария, они — с неустойчивостью разла¬
гающегося класса. Это был разрыв Волькера с поко¬
лением «Деветсила» и разрыв с тенденциями и зада¬
чами буржуазного искусства вообще.
Он поставил перед собой задачу соединить литера¬
турное дело с делом пролетариата, а также практиче¬
ски разработать теорию об искусстве борющегося про¬
летариата, то есть класса, который сам еще не мог
создать художественного стиля. Он ищет сильный об¬
разец. Хочет опереться на кого-нибудь, кто более до¬
ступен и прост, чем он сам, кого могут понимать мас¬
сы и у кого здоровая, не декадентская, не изломан¬
ная разлагающимся обществом форма, то есть ищет
45

форму иную, чем имеются и могут быть формы в со¬
временном искусстве.
И он видит такой образец в Эрбене. В Эрбене, ко¬
торый был сыном эпохи, когда буржуазный класс уве¬
ренно поднимался к своей вершине, в Эрбене, внутрен¬
няя ясность и убежденность которого не могли бы по¬
явиться в Чехии при современном упадке и нервозно¬
сти перед катастрофой. Поэтому Волькер (за несколь¬
ко месяцев до своей смерти) пишет из Татранской
Поляны в письме товарищу *: «С «Деветсилом» и груп¬
пой я уже разошелся. Я обидел их утверждением, что
Эрбен для меня в десять раз более пролетарский поэт,
чем Аполлинер». Это понимание, ясное понимание су¬
ти дела и признание Волькером эрбеновской формы
баллады показывают, что он хотел избавиться от со¬
временной декадентской формы, он хотел, чтобы его
понимали и те, кто не мог купить себе мещанскую под-
наторелость в культуре и «умение» понимать пустое
остроумие. Волькер, повторяю еще раз, хотел, чтобы
его услышал новый молодой рабочий класс, и он до¬
стиг этой цели. В своих основных произведениях он
предстает перед нами как поэт пролетариата, хотя
еще и не победителя, но борющегося. И он стоит у са¬
мых истоков пролетарской поэзии, как там стоят и те
многие безымённые творцы, которые не являются еще
поэтами, которые только рифмуют свои обращения к
массам и довольствуются торжественностью своих
сцен, не стремясь во что бы то ни стало сделать их
поэтичными, но с сознанием своей нужности и дей¬
ственности. Волькер идет с ними, но с той очевидной
разницей, что поэтом он является.
Будучи мастером в области формы, он не опозорил
себя, как это произошло с поэтистами, изобретатель¬
ством новых хитроумных пантомим, он не испугался,
что его минует слава изобретателя ребусов, а нашел
себе задачу побольше и поважнее. Он не завершает
старый период культуры, а открывает новый.
Верность этой линии, которую определила волна
социальной революции, классовое сознание и револю¬
46

ционный энтузиазм, во-первых, и использование форм
поэзии времен восходящей буржуазии, во-вторых,—
вот качества, которые определяют зрелый период твор¬
чества Волькера и означают также, что Волькер нару¬
шил буржуазную традицию, как бы это нужно было
сказать на литературоведческом жаргоне. Да, у Воль¬
кера нет ничего из того, что присуще разлагающемуся
буржуазному классу, нет тех признаков, которыми
изобилует, например, «Деветсил». Он выходит из лона
буржуазии совершенно новым потоком, для нее, мож¬
но прямо сказать, несовременным, возможно, удиви¬
тельным, и, наконец, даже непонятным, а следова¬
тельно, и неподходящим. Волькер является со своим
Эрбеном,— и иронические усмешки преследуют поэта,
как и упреки в «традиционализме». На самом же деле
Волькер — антитрадиционный поэт в самом конкрет¬
ном смысле этого слова, потому что он выступает по¬
революционному и против основ порядка и против со¬
временного состояния буржуазного искусства, ибо
только оно продолжает старую буржуазную тради¬
цию.
Но это также означает, что вклад, «сделанный» им
в буржуазное искусство, ни в коей мере не соответ¬
ствует тому значению, которое, по недоразумению, при¬
писывалось поэту. Прав Седлак, что Волькер переоце¬
нен, право «Пасмо», что только после Волькера и вне
Волькера — «настоящее», «новое», «действительно ве¬
ликое» искусство современной буржуазной культуры.
Мы хлопочем о том, чтобы эти критические голоса
дошли до слуха буржуазного читательского об¬
щества. Мы хлопочем о том, чтобы Волькер был
отнят у «народа», прежде чем народ будет разочаро¬
ван. Да, мы хлопочем об успехе ликвидации культа
Волькера.
Хватит Волькера! Он вам все-таки ни к чему, госпо¬
да! Он не приумножит вашей культуры. Не принесет
ей новых даров. Не возродит то, чего нельзя возродить.
Он менее пронзителен, чем джаз-банд, и менее за¬
манчив, чем нагота Folies-Bergère. Вы заскучали бы
с ним. Переверните страницу! Не читайте Волькера,
который не принадлежит вам. Почитайте лучше
47

Незвала, который ваш. Читайте Сейферта, который
перешел к вам *. Читайте «Пасмо», «Диск» и «Праж-
ске сатурналие» *.
На волнах социальной революции ваша смерть,
«на волнах ТСФ»*— ваше живое, еще живое настоя¬
щее.
«Авангарда» № 3, 1925 г.
ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЕ ПЕТРА БЕЗРУЧА *
Политическая поэзия — это весьма эфемерный вид
искусства, значение которого то возрастает, то падает в
зависимости от беспокойного барометра политической
жизни. И поэтому сегодня превозносятся те стихи, ко¬
торые завтра будут забыты вместе с их автором или
станут всего-навсего жертвой увлечений предприимчи¬
вого историка. Чешская поэзия до последнего времени
оценивалась в зависимости от наличия в ней нацио¬
нально-освободительных тенденций. Были в ней и ана¬
креонтические произведения, ангажированные участво¬
вать в национальном освобождении. Ныне чешская поэ¬
зия потеряла, благодаря одному только политическому
перевороту, добрые три четверти признанных талантов:
как тех, чья красивая фраза в конце концов исчерпала
бы самое себя, так и тех, которые продали свой поэти¬
ческий талант, пытаясь при этом искупить несколькими
риторическими оборотами все свои грехи перед закона¬
ми поэзии. И если чешская история может отметить
целый ряд писателей, которые «имеют заслуги пе¬
ред народом», то очень немного найдется поэтов,
которые не потопили бы полностью в этих заслугах
свое художественное своеобразие и политическая
поэзия которых была бы так совершенна, что ее вы¬
сокие качества преобладали бы над отжившей
тенденцией.
Петр Безруч, автор «Силезских песен», относится к
этому меньшинству. Он строит свой стих как творенье
независимое, несмотря на всю тенденциозность, не ско¬
вывает его внешними переменчивыми условностями,
48

случай возводит в тип, имя — в символ. Единый ритм
строф поэт расчетливо сочетает с мрачными и глубо¬
кими образами, обогащает патетический словарь тен¬
денциозной поэзии, канонизирует суровые слова края,
певцом которого он стал. Он находит новые тона на
MaBHafype национальной поэзии, тысячу раз испробо¬
ванной, а в часы проникновенного лиризма стремится
создать новую эпику. Даже его строгая анонимность *
продиктована художественным чутьем, которое как раз
и устранило возможные последствия этой поэтической
дипломатии. Его строки переходят через опасную про¬
пасть тенденции уверенно, как через мост. Вместе с тем
они и балансируют, словно на канате. Они неподра¬
жаемы, их нельзя копировать, до такой степени
они незаурядны, а это долгое время оставляло впечат¬
ление чего-то исключительного, сиротливого, ошибоч¬
ного. Хотя именно близость к поколению 90-х годов
может объяснить многое из поэтической деятельности
Безруча.
Смысл же, который Безруч сам придал своему бо¬
гатому, на редкость оригинальному творчеству, конечно,
совсем иной: быть поэтом порабощенного народа, го¬
лосом крестьян Бескид и рабочих из Остравы, угнетае¬
мых немецкой бюрократией, оглупляемых польским
ксендзом и эксплуатируемых международным капита¬
лом. Быть певцом семидесяти тысяч осужденных на
смерть, борцом за исчезающую веру, зловещим сычом,
предвещающим неотвратимый конец настоящего строя.
Быть отзвуком безнадежных криков о помощи, о спра¬
ведливости, быть забытым стражем забытого участка,
быть горьким символом заброшенности и безутешности
Силезии. Именно поэтому обратился Безруч к своим
политическим стихам, пусть не к самому сильному
орудию политической борьбы, однако — последнему
средству, которое он еще мог использовать против
медленного умирания, наступающего словно вечерняя
мгла.
Существует такая трафаретная историко-литератур¬
ная фраза о том, что чешская национальная поэзия
всегда гармонически сочетается с поэзией социальной.
Говорится это у нас упорно и беспрекословно, как вся-
4.	Юлиус Фучик.	49

кая полуправда,— и Безруча берут как пример. На¬
прасно. Ибо, если чешская национальная поэзия знает
своих ремесленников и торговцев, своих чиновников и
канторов — свою мелкую буржуазию, ради которой она
вступает в бой, то Безруч знает (по-своему) горняков
и плотников, рабочих из Витковиц и горничных — про¬
летариат, который прежде всего и почти единственно
является для него народом. С горькой, злой усмешкой
вспоминает он маскарад «патриотической» Праги, во¬
сторг на банкетах приводит его в ярость. Его нацио¬
нальные чувства до неприличия неофициальны, песси¬
мистичны, лишены парадности. После «Силезских пе¬
сен» он почти двадцать лет молчит, а когда опять впер¬
вые откликается, то это снова — памфлет * против тех,
кто свободу народа истолковал самым удобным для
себя образом: как беспощадную свободу владеть и
брать. Нападки, которым подвергался Безруч за это
недовольство пражскими правителями, столь же при¬
мечательны и необычны для поэта, считавшегося «на¬
ционалистическим», как й весьма тихий, приглушенный
отклик на его шестидесятилетие именно в кругах пра¬
вящего «народа».
Не трудно понять причину этих нападок и этого
смущенного замалчивания поэта, когда-то так прослав¬
ляемого. В эпоху, которая с таким энтузиазмом при по¬
мощи на веру принятых авторитетов меняет гуситское
знамя на хоругвь святого Вацлава *, его существование
по меньшей мере нежелательно. Ибо тенденциозные
стихи Безруча и после переворота не утратили своей
жизненной силы, как утратили ее тысячи иных, а его
призывы к мести все еще действенны и его «день рас¬
платы с хозяевами глубоких шахт» еще не настал.
Сто лет я молча в шахте гнил,
кто возвратит мне эти годы?
Когда же я им пригрозил,
их смех проник под эти своды.
Имей я разум, я бы вновь
работал для господ на славу —
но молот поднялся, и кровь
покрыла Польскую Остраву К
1 Перевод М. Павловой.
50

Эти стихи, которые Безруч написал после кровавого
подавления забастовки в мае 1894 года, не утратили
своей правдивости и после кровавого подавления заба¬
стовки в мае 1925 года. Мертвые также безыменны, так¬
же неизвестны и забыты — только приказ стрелять зву¬
чал на ином языке. Но это не изменило сути дела.
Вот поэтому-то и не мог Петр Безруч приумножить
ряды тех политических поэтов, слава которых безвоз¬
вратно погасла в день переворота. Уж очень живо зву¬
чит тенденциозная струна его поэзии, и нельзя забыть
о ней ни тем, которые хотят, ни тем, которые не хотят
этого. «Силезские песни» были изумительным цветком
поэтического творчества, были удивительным цветком
чешской — «националистической» — поэзии. И разве
могли бы они принести менее удивительные и неожи¬
данные плоды?
Владимир Вашек, тщательно скрывавшийся под
псевдонимом Петра Безруча, дожил до шестидесяти
лет. Шестьдесят лет — это возраст, в который поэты
вступают сложа руки, спокойно взирая на богатый уро¬
жай. То же, вероятно, можно сказать и о Владимире
Вашеке. Но Петр Безруч — фигура мифическая, Дон
Кихот Беекидский—рассчитывал на столетия. Для него
нет покоя, он не может сложить руки, для него нет
юбилеев. Это судьба политического поэта, программа
которого еще выполняется.
<гКмен» № 10, октябрь 1927 г.
ЛУЧШИЙ из миров
Могучая эпопея войны и революции мирового зна¬
чения, начавшейся после войны, еще не изображена
так, как это было предсказано. Те, кто участвовал в
строительстве гигантского здания войны и революции,
еще недостаточно далеко отошли от него, чтобы оки¬
нуть его контуры единым, исчерпывающим взглядом.
Но его детали отражены в произведениях всех участни¬
ков событий. Отрывки из истории периода 1914—
1920 годов, жизни единиц, несомых потоком этой ис¬
51

ключительной эпохи, нашли уже свое литературное
воплощение и постоянно подвергаются все новой и
новой обработке.
Марии Майеровой * в работе подобного рода при¬
надлежит в какой-то мере первенство. Государствен¬
ному перевороту мирового значения и новой расстанов¬
ке сил она в числе первых отдала дань. Она сумела
тотчас и с большой глубиной выявить важные законо¬
мерности исторических сдвигов и вполне оценить их
значение, пусть на одном только участке общественного
движения! Как Гора в «Голодном годе» ограничивает
свой сюжет местом действия — пишет «историю горо¬
да», чтобы в его изолированной хронике отразить мак¬
симум напряжения и поворотов истории,— так и Майе-
рова в «Лучшем из миров» определяет для себя замы¬
сел несколько уже, чем раскрытие общественных тен¬
денций эпохи, и в то же время шире, чем того требует
психологический роман, посвященный одному герою:
автор стремится отразить пробуждение женского созна¬
ния в период войны и революции.
Поэтому роман «Лучший из миров» начинается с
изображения довоенной деревни задолго до 1914 года,
той деревни, в которой тип женщины, угнетенной, при¬
ниженной, тупой, бесправной и безропотной жертвы,
сущёствует еще как характерное явление, не имеющее
исключений. Это тип обреченного человека, и его хре¬
бет, согнутый постоянной непосильной ношей, уже
нельзя выпрямить. Так рисует Майерова старую Билан-
скую и ее первую дочь Марию, воля которой была
сломлена при первой же попытке к протесту. Мария
изображена преданной, тихой, пассивной, на протяже¬
нии всей своей жизни не понимающей ничего из того,
что волею судеб происходит в мире.
Но уже Анна, вторая дочь Биланской, иная. Она
ощущает свое право пользоваться благами жизни, у
нее своя жизнь, свои цели, она идет своей дорогой в
поисках счастья. Яруш — это ее муж. Она унаследо¬
вала все упорство своего отца, и это помогло ей выско¬
чить из мертвящей атмосферы деревенской мельницы и
войти в общество, которое гарантировало получение
прав. Она крепко вросла в буржуазную среду, и брак,
52

который она использовала для того, чтобы завоевать
себе место в буржуазном обществе, с упорством всего
своего расчетливого эгоизма, стал для нее средством
«освобождения женщины».
Но и Мария и Анна — не более как средний тип
женщины. Их судьбы прослежены в романе от самого
рождения, нужны они автору для того, чтобы с еще
большей силой утвердить свой идеал. Автор раскрывает
эти образы с точки зрения борьбы за новую, давно ожи¬
даемую действительность.
Ленка проходит путь, совершенно не похожий на
«эгоистическую эмансипацию» своей старшей сестры.
Мужчина для нее — опора в борьбе. Он помогает ей
попять долг человека в его стремлении к лучшему ми¬
ру, долг — одинаковый как для мужчины, так и для
женщины. Значит, и для нее. Сознание этого долга ве¬
дет ее к организаторской партийной работе. Она при¬
зывает народ к борьбе за освобождение пролетариата.
Отдает все силы уходу за ранеными в госпитале. И во
время неудавшейся попытки социальной революции
умирает от раны, нанесенной наглым кулаком. На раз¬
витие ее характера влияет война, которая многое объяс¬
нила и собственно ускорила процесс роста сознания.
В то время как преданность Марии растет соответствен¬
но удачам мужа, спекулирующего на военных нуждах,
в то время как благополучие Анны достигает вершины
в период, когда люди наживаются на войне, самосозна¬
ние Ленки начинает самостоятельно развиваться, и
она находит свое место в жизни.
В образах этих трех сестер почти с исторической
точностью отражены этапы развития женского движе¬
ния от начала двадцатого века: пассивная Мария,
эмансипированная энергичная мещанка Анна и актив¬
ная, борющаяся Ленка — тип, появившийся в жизни и
распространившийся только в связи с ростом политиче¬
ского сознания женщины в военные годы. Этот тип
ныне существует как наглядное свидетельство переход¬
ной эпохи и направления, по которому должно идти
развитие. В этом главное значение «Лучшего из ми¬
ров», хотя Ленка, как ее показывает Мария Майерова
в своем романе, и не всегда ясно представляет себе
53

окружающее, в решительные моменты беспомощна и
скорее инстинктивно приступает к решению задач,
встающих перед ней. Свет и тень, добро и зло — это
слишком схематичное деление, причем схематизм все¬
гда наиболее опасен именно для добра, которое было
так подчеркнуто в характере Ленки. Рядом с ней не¬
приглядная фигура отца живет, кажется, часто более
полной жизнью. Однако в такие моменты автор «Дев¬
ственности» и «Мучениц» * принимает меры, чтобы
спасти Ленку от схематизма, и всей силой своего ма¬
стерства добивается свойственного ей воздействия на
читателя.
«Лучший из миров» выходит во втором издании. Ро¬
ман переработан автором в тех местах, где неумерен¬
ная страстность снижала иногда эстетическое воздей¬
ствие произведения. Тот факт (у нас все еще чрезвычай¬
но редкий), что за короткое время первое издание было
целиком раскуплено, свидетельствует по меньшей мере
о том, что произведение Марии Майеровой было верно
понято и что оно было необходимо.
«Кмен» № 11, ноябрь 1927 г.
ВОЙНА СО ШВЕЙКОМ *
Война небывалых масштабов разгорелась в чешской
журналистике вокруг литературного типа, который еще
недавно казался недостойным заметки в несколько
строк. Война за Швейка. Но сегодня она уже превра¬
тилась в войну против Швейка, в войну не на жизнь,
а на смерть,— в войну, в которой победа обеспечена
этому бравому солдату. Наступление открыл Виктор
Дык, опубликовав в газете «Народни листы» статью,
в которой проявил столько прозорливости и мудрости,
что ее нельзя оставить без внимания или сделать просто
предметом частной полемики. Дык видит в Швейке
опасного типа, который не только разлагал австро-вен¬
герскую армию, но не остановился в своей разруши¬
тельной деятельности и теперь, а поэтому против него
следует воевать, следует нейтрализовать его влияние,
осуждать как дурной пример.
54

Ну, конечно, Виктор Дык, требуя этого, вполне прав,
хотя в таком случае весьма бессмысленно его дальней¬
шее утверждение о национальной типичности Швейка,
будто бы олицетворяющего груз нашего анархистского
прошлого. Он вполне прав, ибо Швейк не только тип
комический. Швейк тип критический, и его отношение
к современному обществу не очень-то нравится буржу¬
азии, с платформы которой выступает Виктор Дык. Все
понятия буржуазного мира, его патриотизм, его спра¬
ведливость и мораль — весь жизненный уклад — с та¬
ким совершенством высмеяны Швейком, что буржуаз¬
ному обществу скорее должна быть свойственна тенден¬
ция воевать против него, чем приветствовать его. Все
это ясно из книги Гашека, и только птичьи мозги чеш¬
ских буржуазных критиков могли с такой быстротой
после нескольких лет презрения к этому труду выду¬
мать панегирические предисловия лишь только потому,
что Швейк удостоился восторженных похвал за гра¬
ницей.
Виктор Дык думал только о Чехословакии. Вероят¬
но, потому, что на собственном опыте познал он дей¬
ствие лозунга «Швейк!», которым отвечают чешские
солдаты на вопрос: «Что делать?», когда они впервые
сталкиваются или, лучше сказать, вступают в конфликт
с государственным аппаратом своего «национального
капитализма». Но Швейк связан с чешским народом
именно только своей расовой принадлежностью. Он не
только солдат австро-венгерской армии. Он также не
только продукт чехословацкой армии. Это тип между¬
народный, тип солдата из всех империалистических
армий. Поэтому книга Гашека так быстро приживается
всюду, и поэтому «Швейки» встречаются и там, где
Гашек вообще неизвестен. Разве, например, Рене Ар-
кос *, своим «Семинком» уже в 1916 году не создал
Швейку истинного, хотя и трагического друга?
Швейк — тип маленького, нереволюционного чело¬
века, полупролетаризоваиного провинциала, который
встречается на войне лицом к лицу с капиталистической
государственной машиной. Он поражен и дезориентиро¬
ван тем, что ему преподносится как государственная
необходимость. Ему кажется анархией то, что импе¬
55

риалистическое государство провозглашает как свой
порядок. Он решает сохранить свой «здравый смысл».
И такой вот Швейк начинает играть роль гениального
балбеса; он пассивно лойялен и доводит до абсурда все
приказы, законы и интересы государства, которому он
служит. Швейку недостает сил, а главное, сознания,
чтобы прямыми действиями устранить бессмысленный
аппарат, но он чувствует себя явно выше него. И его
разлагающая роль, смысл которой заключается в пас¬
сивности, тем ярче, что речь идет в основном о нерево¬
люционном человеке.
Каждый этап общественного развития имеет свой
интернациональный тип, который воплощает в себе не
только какую-нибудь преобладающую черту характера
определенных личностей, но и целую структуру своей
эпохи.
В современный период империалистических войн,
последних колоссальных предприятий капиталистиче¬
ского мира, таким типом является солдат, представи¬
тель индиферентной массы, не высвободившийся из
круга мещанской идеологии, несущий всю тяжесть этих
войн и решающий их исход. Я говорю прямо: решаю¬
щий, ибо тип Швейка обладает искусством добиться
поражения для тех, кто пошлет его в бой. И он доби¬
вается поражения не уклонением, а последовательным
исполнением полученных им приказов.
Виктор Дык, требующий между строк конфискации
«Бравого солдата», выражает в общем точку зрения
буржуазии. Но это было бы весьма бесполезное меро¬
приятие. Не только потому, что страницы Гашека уже
тысячными тиражами разлетелись по свету, не потому
также, что самый быстрый цензорский конь, скачущий
вслед за романом, никогда не нагнал бы его, но глав¬
ным образом потому, что Швейк — тип общественный,
а не книжный, он существовал и до Гашека, существо¬
вал бы и без Гашека. Заслуга Ярослава Гашека имен¬
но в том, что он сумел гениально его разглядеть в жиз¬
ни и поместить в такую обстановку, в которой прояви¬
лись все основные черты его характера. Благодаря этой
особенности «Бравый солдат Швейк» станет когда-ни¬
будь хрестоматийным произведением, и преподаватели
56

истории будут на нем демонстрировать разложение
класса буржуазии и буржуазной армии, которая была
ее последним козырем. А может статься, что учащиеся
будут прилежно читать также и статью господина
Дыка, которая даст им возможность узнать о том, что
буржуазия предвидела свой конец, но не могла, однако,
предпринять ничего, чтобы предотвратить победу армии
«должностных балбесов».
«Теорба» М 9—10, 19 мая 1928 г.
КУЛЬТУРА СВЯТОГО ВАЦЛАВА
I
Годы, которые предшествовали знаменитой идее
Годжи *, свидетельствуют об усиленных поисках ка¬
кой-либо традиции. Каждый культурный человек, каж¬
дое учреждение считали, что традицию нужно найти
как можно быстрее. О том, что такое традиция, зада¬
вали вопросы в анкетах, это обсуждали в журналах и
ревю,— которым, таким образом, представлялся случай
проявить дешевую серьезность, ибо — это было совер¬
шенно ясно — чешской буржуазии как можно быстрее
понадобилась традиция. Традиция была нужна бур¬
жуазии не для того, чтобы из ее глубин черпать новую
творческую силу; она была нужна потому, что человеку
на глиняных ногах неудобно стоять без опоры, на силь¬
ном сквозняке жизни, поднятом революцией.
Ни одно из этих прекрасных и справедливых рас-
суждений о традиции, под именем которой все-таки
имеется в виду творчество, не годилось для подобного
случая. Чешский буржуа не хотел гуситов; он шел
вместе с гуситами вплоть до самогог переворота, но
быстро расстался с ними, как только уподобился госпо¬
дам из пятнадцатого столетия. Чешский буржуа не хо¬
тел чешских братьев *, не хотел просвещения, не хотел
Махи *. Ведь все это имело абсолютно ясное, живое,
конкретное содержание, и существование традиции не
шло на пользу ни фашизму, ни империализму. Более
57

того, существование традиции доставляло буржуа са¬
мые большие неприятности.
«А когда будет хуже всего, явится святой Вацлав».
И он пришел. Идея Годжи со святым Вацлавом
была принята с таким же энтузиазмом клерикалами,
как и теми, которые еще. сносят обращение «либерал»,
не краснея. Подобный восторг мог бы уже сам по себе
свидетельствовать о буржуазном классовом смысле этой
традиции,— но, разумеется, сегодня, когда за спиной у
нас не только период подготовки «юбилея», а и сами
торжества, это обстоятельство является не единствен¬
ным подтверждением тому.
Сднако мы не ищем доказательств для вещей,
о которых никто не собирался спорить. Во всей исто¬
рии, даже в легендах, чешский буржуа не нашел бы
фигуры более неясной и к тому же более пригодной к
различным трансформациям, чем Вацлав. Слишком,
слишком мало сказано о нем в истории: знаменитая
«мрачная старина» сохранила милосердие ко всем
растлителям действительности, которые пользуются ее
темнотой. У нас уже не один раз возвращались к тради¬
ции святого Вацлава, и почему бы тысяча девятьсот
двадцать девятому году не вплести в венец его славы
новый цветок, еще более ядовитый и пахучий, чем все
остальные! Инициаторы этой «традиции» и не скры¬
вают того, что они смотрят на святого Вацлава глазами
сегодняшнего мещанина, носителя государственной
мудрости. Об «аккордах национальной гармонии» и о
«высшем историческом синтезе» они говорили востор¬
женно, их образы были необычайно «новыми и верны¬
ми». Однако в речах о «твердой руке князей святых,
которая всегда должна сиять перед нами, указывая
путь», звучало уже меньше пафоса. Но больше или
меньше — смысл всего этого был один.
Этот факт позволяет нам судить не только о спосо¬
бах создания буржуазных святых, он позволяет нам
сегодня судить обо всем состоянии буржуазной культу¬
ры. Если класс чешской буржуазии объявил Вацлава
своим святым, если он стал считать культ его своей
тысячелетней традицией, если признал какие-то его
«заветы» и указал на него как на свою крупнейшую
58

силу, то мы имеем полное право расценивать произве¬
дения этого класса, посвященные традиции святого
Вацлава, как самое лучшее, самое сильное из того, что
он сумел создать. Это означает, что буржуазия сама
дает нам превосходный случай оценить ее культуру, ее
пауку, ее литературу. Культура святого Вацлава —
цвет современной буржуазной культуры, и этот факт
дает возможность сделать более ясные выводы, чем
когда бы то ни было.
II
Мы вынуждены быть очень лаконичными, потому
что вацлавской культуры было создано чертовски мало
за это славное тысячелетие. Чешская литература, чеш¬
ская наука разочаровали класс, который держал их в
своей монопольной эксплуатации. Здесь речь идет не
только об отношении к юбилею, речь идет об отноше¬
нии к фашизму, к империализму Чехословакии. Этот
вопрос чешские мелкобуржуазные деятели культуры
не разрешили, к удовольствию буржуазии, что, впро¬
чем, скорее можно объяснить их консерватизмом, чем
прогрессивностью.
Итак, к святовацлавским торжествам было создано
чрезвычайно мало культурных ценностей, а то, что име¬
лось, родилось лишь под сильным давлением офи¬
циальности. Это, разумеется, нисколько не может по¬
влиять на мнение, которое мы хотим здесь высказать,
а именно: что буржуазия использует власть для того,
чтобы определять направление культурного развития
в своем обществе. Это не тайна. Если мы и видим здесь
какую-нибудь занимательную особенность, то она со¬
стоит лишь в том, что делалось все это с беззастенчи¬
вой откровенностью.
И наиболее характерны в данном случае официаль¬
ные «исторические» брошюрки, появившиеся к юбилею
святого Вацлава.
Наука!
Какое это было сильное оружие класса буржуазии
в борьбе против феодализма, какую силу видели вожди
французской буржуазии сто двадцать лет назад в ост¬
рой бескомпромиссной научной критике, которая осво¬
59

бождала мир от мошеннических мистерий,—единствен¬
ного убежища разлагающегося феодализма!
А сегодня эта наука?
Сегодня именно она создает все эти «мистерии», ко¬
торые в эпоху расцвета буржуазии уничтожала. Сего¬
дня она не сомневается ни в одной легенде, не сомне¬
вается ни в каком вздоре, ни в каком вымысле. Чеш¬
ская современная история, гордящаяся тем, что у ее
истоков стоит такой талант, каким был Гелазиус Доб-
нер *, с беззастенчивой откровенностью попирает все
критические принципы, которые именно он завоевал
для чешской историографии.
Какой критической пытливостью, какой силой, об¬
ращенной против псевдонаучного спиритизма, обладал
этот покойный священник Гелазиус Добнер, чье имя
позорят на своем щите университетские профессора
двадцатого века, пишущие о разных чудесах и старин¬
ных чешских преданиях как об исторических фактах!
О святом Вацлаве, который с такой помпой объяв¬
лен единственным чешским героем, наши историки су¬
мели написать лишь весьма тонкие брошюры; это мож¬
но было бы отнести за счет научной объективности и
сказать историкам спасибо, но только в том случае,
если б на этих нескольких страничках содержалось
хоть немного подлинных фактов. Однако фактического
материала никто из них не дал.
Лучший или, скорее, самый популярный из буржуаз¬
ных историков, профессор Пекарж недолго раздумы¬
вал над тем, как преподнести случай со святым Вацла¬
вом, чтобы это не расходилось с понятиями, которые
поспешно составила себе о нем чешская буржуазия.
Радостно видеть, с каким наслаждением он ослабляет
узду буйного коня своего красноречия,— а ведь крас¬
норечие является основой его науки,— и с какой бод¬
ростью дополняет средневековые легенды легендами
современными, чтобы достичь своей цели, которую он
немного проясняет на странице сорок первой:
«...Освящение всего, что особенно дорого нашему
национальному чувству, всего, что есть в жизни госу¬
дарства чешского наиболее важного,— короче, вопрос
стоит об освящении патриотических традиций».
60

И вот для этой цели совершаются научные чудеса.
Берут на веру любые утверждения в легендах; обстоя¬
тельно описывают сказочные подвиги над могилой уби¬
того; оглядываясь на тысячи лет назад, ясно видят, что
Ведекинд в своей «Саксонской истории» ошибся ровно
на восемь лет, и создают целую теорию о том, как во
времена святого Вацлава государи мужали раньше, чем
сейчас, так что даже пятнадцатилетний князь* мог со¬
вершить все, что, вероятно, мы сегодня хотим о нем
вообразить.
И при этом Пекарж не настолько искренен, чтобы
заявить то, что заявили другие из официальных «уче¬
ных». Например, доктор Стлоукал в своей заниматель¬
ной книге о юбилее пишет, что мы не должны быть
слишком строги, не должны подходить к фигуре Вац¬
лава с научной меркой потому, дескать, что это — «чу¬
десный цветок, едва распустившийся на черенке чеш¬
ского христианства», который иначе «утратил бы свою
свежесть, на 'нем высохла бы роса, и он превратился бы
в сухой пучок, пригодный лишь для гербария».
Особенно ясно и четко выразил эту мысль профессор
Штефанек, чехословацкий министр народного просве¬
щения:
«Юбилей святого — редкий, драгоценный дар бо-
жий; мы должны чествовать святого с искренней дет¬
ской радостью... Народы живут не только одним рас¬
судком, рационализмом, хозяйственной и обществен¬
ной целесообразностью,— им необходимо и немного ми-
стики, святости, метафизической утонченности...»
Все высказывания этих людей, которые претендуют
на звание ученых, указывают на чрезвычайное убоже¬
ство буржуазной науки. Когда-то известные буржуаз¬
ные ученые во имя жизни и здоровья людей выступали
против «мистики» и «святости», служивших инъекцией
умирающему дворянству. А сегодняшние ученые вы¬
ступают ради этих инъекций. Скорее это «ученые» в ка¬
вычках: они встают на защиту мистики, святости и
лжи, на защиту фальсификации истории, они испыты¬
вают детскую радость от божьих даров и пыльцы чу¬
десных цветов.
Если наука установит «поэтический» тон деше¬
61

вого жаргона, это будет означать ее конец. А если она
должна установить его потому, что ее класс уже
не может выдержать критической правды своей нау¬
ки,— то это безусловно означает агонию класса, и мож¬
но заранее заказывать панихиду.
Священник Вацлав святой с последним помазанием
спешит к тем, кто умирает от маразма.
III
«Каждая эпоха создает свое собственное представ¬
ление о великих национальных героях, по-своему их
интерпретирует, вливает в них новую силу, зажигает их
новым огнем,*дает им жизнь, приобщает их к сегодняш¬
ней действительности»,— читали мы в официальном
еженедельнике Национального театра после известной
премьеры Лома* «Святой Вацлав», в передовице, ав¬
торство которой мы, не позволяя себя обманывать ано¬
нимами, можем присудить Франтишеку Гетцу1. В ци¬
тированной нами фразе высказана чистая правда. Но
важно всегда то, каких героев создает себе время, как
их интерпретирует и как они участвуют в современной
жизни.
Мы уже показали на сегодняшнем примере, что в
буржуазной науке, как только она занялась юбилеем,
появились симптомы страшного разложения. Искусство,
о котором сейчас идет речь, не всегда наглядно и
ясно свидетельствует о разложении, однако оно еще
более чувствительно, чем наука, и более коварно. Каж¬
дое пятно выделяется на нем как предостерегающий сиг¬
нал. Поэтому и с точки зрения искусства это был крах
культуры святого Вацлава, и самый плачевный крах.
«Целое поколение художников сплотилось, чтобы
создать монументальную картину великого прошлого и
преподнести ее так, чтобы она по сути своей была близ¬
ка нашему времени. Искусство здесь — просто состав¬
ная часть народной жизни, голос большого коллек¬
1 Мы ищем автора не затем, чтобы подвергнуть его личным
нападкам, а для тою, чтобы запечатлеть цельную картину офи¬
циальной культуры, принимавшей участие в святовацлавских тор¬
жествах, и для того, чтобы наши выводы по праву носили общий
характер. (Прим. автора.)
62

тива»,— снова написал господин Гётц в своей передо¬
вице и, таким образом, придал еще больший блеск
премьере Лома, которая и так провозглашалась круп¬
нейшим произведением культуры из тех, что мы полу¬
чили ко дню юбилея от чешского искусства.
Что же собой представляет это произведение, каков
«Святой Вацлав» Лома? У нас, где так долго и так на¬
стойчиво создавалась историческая драма, у нас хотя
бы в этой области — если уж забыть о святом Вацла¬
ве — действительно есть традиция. Исторические драмы
в Чехии пекутся почти как блины и почти так же мало,
как они, отличаются друг от друга. Но все-таки вряд ли
среди многих дюжин можно найти произведение столь
плохое, позорно плохое, каким является драма Лома.
Пьеса Лома не представляет собой ценности ни с
драматургической, ни с идейной стороны — пустое
повествование, облеченное в стихотворную форму, при¬
чем стихи в этой пьесе такие «свободные», что о них
можно сказать: «Строчки, не дописанные до конца ли¬
ста». Это смешно и печально, но прежде всего поучи¬
тельно, ибо если представители какого-либо класса со¬
здают такие произведения в драматургической поэзии,
то это свидетельствует о конце и самого класса и его
искусства.
Все это было бы, вероятно, не столь важно, но сей¬
час, учитывая ряд обстоятельств, оценка пьесы приоб¬
ретает принципиальное значение и многое характери¬
зует: ведь пьесу Лома настойчиво рекомендует Гилар,
который как достоинство автора отмечает то, что пье¬
са была написана по заказу, очень поспешно, за два
месяца. Ведь при этом Лома сравнивают с Вагнером и
Ролланом, а его писания — с «Тремя мушкетерами»;
ведь, наконец, нашелся аноним, превозносящий Лома
за то, что по своим достоинствам его произведение рав¬
но кровавой пьесе Медека «Полковник Швец» *.
Вот каков внебрачный ребенок, который сродни Ваг¬
неру, Дюма, Роллану и Медеку; его могли бы за по¬
вышенную плату показывать в паноптикуме, но у нас
за большие деньги продают на него билеты в Нацио¬
нальный театр. И действительно, «целое поколение
художников» объединилось, чтобы придать пьесе Лома
63

еще более неприятный характер. То, что сделало это
поколение — от драматурга до режиссера и до худож¬
ника, включая всех артистов,— является — и совсем не
случайно — самой печальной главой в истории чешско¬
го театра.
Все участники этого предприятия прекрасно знали,
о какой службе реакции идет речь. И все они—даже
артисты, которые возмущались и, с подобающей чест¬
ностью, сохраняли по крайней мере пассивный про¬
тест,— все они вложили в это дело свою индивидуаль¬
ность, «свое я».
Все кончилось очень трагически, но это не только
трагедия буржуазного театра. У буржуа должны быть
более глубокие причины, раз они, доставая материалы
из своих обширнейших фондов искусства (если, разу¬
меется, таковые были), создали только это никчемное
чудовище. Какие причины,— об этом мы уже говорили.
Впрочем, участники юбилея пошли на полный провал,
но даже он не способствовал убеждению их. Сам Лом,
желая привести в связь со своим «либерализмом»
весьма современную точку зрения, выработанную чрез¬
вычайно быстро, как и вся традиция святого Вацлава,—
даже сам Лом вынужден был в конце концов сделать
нечестное заявление о том, что, дескать, «католическая
церковь признала Вацлава святым, когда он уже был
свят для своего народа». Однако не только профессор
Пекарж, но даже хроникеры в своих сообщениях го¬
ворят совершенно противоположное.
Но Лом не считается с фактами, как не считаются
с ними и все участники юбилея. На торжествах красиво
говорилось о том, как глубока народная традиция свя¬
того Вацлава,— к этому все свелось. Вот тут-то и есть
камень преткновения для всех, кто во имя традиции,
согласно рецепту Града * и всех прислуживающих Гра¬
ду, рисовал нам Вацлава как мудрого государственно¬
го деятеля, окруженного ореолом клерикализма. Если
даже святой Вацлав и жил в народной традиции, то
только не таким, каким его пытаются представить сей¬
час. Он, пожалуй, напоминал немного короля Ячмень-
ка и немного, скажем, Яношика, то есть наполовину
добродушного государя, заботящегося о бедняках и
64

облегчающего их нужду, и наполовину человека, ко¬
торый мстит несправедливости и представляет собою
сильную вооруженную защиту для угнетенных. Конеч¬
но, святой Вацлав из Бланика, отправившись осво¬
бождать угнетенных, не встретил бы горячего приема
у класса буржуазии, он столкнулся бы только с зако¬
ном об охране республики. Но такой герой, создавший
народную традицию, меньше всего пригоден для тор¬
жества.
Впрочем, даже этот — подлинный, живой — образ
никогда особенно не привлекал деятелей искусства.
Мысли чешских поэтов, драматургов и музыкантов бы¬
ли направлены в другую сторону, так как в другую сто¬
рону были направлены мысли буржуазии. Хотя в дра¬
матургии и началась эпоха святого Вацлава, но наших
драматургов больше, чем Вацлав, интересуют Боле¬
слав и Драгомира *, а в наиболее народных произведе¬
ниях Сметаны — «Пророчество Либуше» или даже
«Бланик» * — звучит не хорал святого Вацлава: в ней
раздаются гуситские напевы.
Полный крах художественной продукции, предна¬
значенной к юбилею святого Вацлава, показал не толь¬
ко то, как искусственно привинчена его торжественная
фигура к сегодняшнему дню, но также и то, как глу¬
боко упадочно искусство, поставившее себя на служ¬
бу этой традиции. Мы долго говорили о пьесе Лома
лишь потому, что ее убожество типично. По этим же
причинам мы умолчим о пьесе Кубки *, которую по
случаю юбилея вынужден был терпеть известный Ви¬
ноградский театр. Однако мы должны еще кое-что при¬
бавить относительно музыки. Внезапно Ферстер тоже
почувствовал тысячелетнюю необходимость свести сче¬
ты со святым Вацлавом; достаточно сопоставить только
богатство «Моей родины» Сметаны и его убогое про¬
изведение (которое бы он не знал, куда деть, если б
не мог использовать его в качестве святовацлавского
хорала), чтобы мы поняли, что тень упадка лежит на
всем, связавшем свою судьбу с судьбой буржуазии.
Святой Вацлав сослужил народу большую службу тем,
что дал ему возможность понять это.
«Теорба» № 13—14, 9—16 октября 1929 г.
5.	Юлиус Фучик.
65

ПИСЬМО НЕСКОЛЬКИМ людям,
КОТОРЫХ Я УВАЖАЮ
Господину д-ру Вацлаву Тилле *, профессору Карлова
университета в Праге,
Господину д-ру Ф. Кс. Шалъде *, профессору Карлова
университета в Праге,
Господину д-ру И. С. Махару *, писателю, Прага,
Господину Иржи Магену *, писателю, Брно,
Господину д-ру Франтишеку Крейчи,
профессору Карлова университета в Праге
Уважаемые господа!
В жизни человека бывают моменты, когда ему ста¬
новится жутко при мысли о развертывающихся перед
ним событиях, когда он ужасается поступкам, полным
подлости и зла, совершающимся на его глазах. И он
испытывает тревогу, но ни в коем случае не за себя.
Его ужас — это не трусость перед лицом опасности,
скрытой в таких поступках. Это сознание того, что пря¬
мо, непосредственно перед ним происходят эти события,
а он, вероятно, сделал не все, чтобы воспрепятствовать
им, вероятно, использовал не все возможности, чтобы
выполнить свой долг. Об этом думаю я теперь, когда пи¬
шу вам письмо.
Я — коммунист. И говорю я вам это для того, чтобы
заявить: я знаю, где искать единственную власть, спо¬
собную помочь, знаю, где найти единственную силу,
способную спасти, знаю единственный путь, ведущий к
освобождению. Это не ваша власть, не ваша сила, не
ваш путь. Я — коммунист, а вы в большинстве своем из
лагеря, с которым мы боремся. Но вы были моими учи¬
телями. С кафедры университета и в своих книгах вы
учили молодого парня. Он усердно внимал и старался
сохранить в памяти все, что живо и что будет жить так¬
же и в новой жизни, когда мы добьемся победы. Я учил¬
ся у вас многому. И тому, чтобы критически относиться
к явлениям жизни, и тому, чтобы строить ее на твердой
почве. Я учился и чувству настоящего. И теперь я, как
хороший ученик, осознал свою обязанность вернуть вам
часть полученного от вас. Теперь, когда я метался, как
66

пойманная мышь, в волнении и тревоге, я натолкнулся
на ваши имена — на имена нескольких людей, которых
я уважаю.
Я обращаюсь к вам потому, что вы молчите.
В Чехословацкой республике жандармы дважды
стреляли в рабочих на протяжении каких-нибудь трех
месяцев. Четверо убитых в Духцове и трое убитых в
Кошутах! * Это самый краткий итог трехмесячной борь¬
бы против нищеты безработных шахтеров и плохо опла¬
чиваемых сельскохозяйственных рабочих.
Вы молчите! А в моей голове стучат вопросы: во имя
чего вы боролись против австрийских жандармов, под
пулями которых падали рабочие, во имя чего боролись
вы, если молчите сейчас? Во имя чего вы отважились
на протесты против национального порабощения, если
теперь молча смотрите на трех мертвых сельскохозяй¬
ственных рабочих из словацкой деревни, убитых чеш¬
скими жандармами? Во имя чего вы писали свои книги,
свои стихи, свои статьи, направленные против преступ¬
лений империи? Во имя чего вы боролись с такой реши*
мостью и отвагой, за которую вас любили и почитали
мы, молодые люди, студенты и рабочие? Во имя чего вы
боролись, если не чувствуете необходимости действо¬
вать теперь?..
Вы молчите!
Но все взывает к вам, чтобы вы высказались. Не
только эти семеро мертвых. Того, что хотели эти мерт¬
вые, вы им дать не можете. Но то, что делается вокруг
их трупов, взывает к каждому, кто когда-либо мечтал
о справедливости: не смеешь молчать!
Вы старше меня, вы — мои учители. Вы учили меня
истории, которая для вас была современностью. И в
этой истории есть мертвые. И в этой истории раздава¬
лись залпы ружей и полицейских револьверов и падали
тела на мостовые улиц и в пыль дорог. Но тогда вы
возмущались, вы сами были глубоко ранены, когда им¬
перский министр снял шляпу у гроба убитых и осквер¬
нил жертвы несколькими предписанными фразами.
Вы были задеты его выученными словами сочувствия,
словами о строгом расследовании и о частичной
вине агитаторов. Вы с ненавистью обрушились на это
67

официальное министерское пустословие, которое долж¬
но было набросить флер на убитых. Вы не могли мол¬
чать потому, что убийцы покрывали позором мертвых,
павших в честном бою.
Но кто вам зажал рот теперь, когда уже не произ¬
носят речей имперские министры?
Вы нас учили понимать исторические события, кото¬
рые были для вас современностью. А разве теперь они
не являются современностью для ваших внимательных
глаз?
Я возвращу вам часть своего долга, расскажу вам
о них, потому что я мечтал о том, чтобы вы сидели ря¬
дом со мной на галерее чехословацкого парламента
второго июня в первой половине дня и так же смотрели
вниз, в зал заседаний, как смотрел я.
Если б я был монархистом,— я бы смеялся.
Если б я был анархистом,— убивал бы.
Если б я был демократом,— я бы плакал.
Ибо я видел, как заседал этот парламент. Но не по¬
этому я мечтал, чтобы вы сидели на парламентской
галерее. Не для того, чтобы видеть, как вы краснеете
от негодования или бледнеете от горя согласно только
что приведенным мною категориям, и не для того, чтобы
высказать свое мнение о парламентаризме, которое для
нас давно уже перестало быть спорным. Не ради пар¬
ламента вообще, а только ради одного этого его засе¬
дания. Ради единственного заседания 2 июня 1931 года,
когда во время страшной нужды и голода сотен тысяч
людей депутаты специально собрались на сессию, что¬
бы лишить товарища Майора его депутатской неприкос¬
новенности и предать суду.
Как я мечтал, чтобы вы сидели на галерее парла¬
мента, чтобы видели некоего мужчину высокого роста,
взошедшего на трибуну, и слышали его заявление. Это
был доктор Славик, министр внутренних дел, словак,
занимающий министерское кресло. Он говорил о трех
убитых жителях Словакии. Почему только вы не виде¬
ли и не слышали этого человека? Говорил взрослый
человек, министр республики, лицо его казалось вполне
серьезным. И лишь в его глазах или в голосе можно
было заметить иногда то удивительное самодовольство,
68

то особенное спокойствие, которое [смахивает на на¬
смешку, присущую человеку, полагающемуся не на
свою внутреннюю уверенность, а на власть, на ружья,
штыки и официальные свидетельства] \
Но что же говорил этот серьезный, взрослый и ответ¬
ственный человек? Он утверждал, что в Кошутах по
праву текла кровь сельскохозяйственных рабочих. По
праву, видите ли, так как «стало известно», что эти сель¬
скохозяйственные рабочие под руководством депутата
Майора хотели [в Духов день провозгласить в Кошутах
революцию!] (Эти слова господин министр произнес
совершенно серьезным тоном.) Как «выяснилось», они
хотели провозгласить революцию в маленькой словац¬
кой деревне! А как, собственно, это «выяснилось»?
Только на основании того, что руководство коммуни¬
стической молодежи разослало циркуляр в связи с
приближением «Красных каникул молодежи», в ко¬
тором содержались призывы к молодежи готовиться к
массовым митингам и процессиям, ежегодно проводи¬
мым во всей Чехословакии.
Министр демократической республики сохранял
серьезность и в тот момент, когда доказывал парламен¬
ту, что собрание молодых рабочих (оно было публично
объявлено, и разрешение на него было официально за¬
прошено) является попыткой совершить революцию.
Я уж не говорю о гарантированной конституцией свобо¬
де собраний. Здесь ни к чему ирония. Здесь речь идет о
гораздо большем. О «логике», осуждающей на смерть.
Господин министр в таком же духе ораторствовал
и далее. Он говорил о вещах, какие ему когда-то прихо¬
дилось знать понаслышке. О том, что где-то, кто-то,
когда-то сказал: «Если бы мы располагали хотя бы ка¬
ким-нибудь оружием, например, пушкой, мы бы уста¬
новили иной порядок». Он вспомнил, как однажды на
каком-то собрании высказывалось мнение, что рабочие
должны иметь пулемет. Вспоминал и об иных вещах,
которые якобы доказывали, что словацкие сельско¬
хозяйственные рабочие довольны жизнью. Касался
1 Слова в квадратных скобках были выпущены цензурой; в
дальнейшем не оговаривается.
69

и вообще настроений рабочих в освобожденном отече¬
стве. Но всем этим господин министр «доказывал»
одно, что по праву были убиты трое людей.
Впрочем, он «доказывал» всем этим также и боль¬
шее. Что по праву будет за это кровопролитие судим и
осужден депутат Коммунистической партии Майор,
который в речи министра,— я все еще слышу ее тон, тон
удовлетворенной власти,— был изображен как трус,
бросившийся на землю и спасший свою жизнь, отделав¬
шись лишь тяжелой контузией, которую, само собой
разумеется, «причинил сам себе». [Я знаю депутата
Майора, знаю его как честного и мужественного челове¬
ка, никогда не терявшего самообладания и всегда вы¬
полнявшего свой долг.]
Он был вождем словацких сельскохозяйственных
рабочих в их забастовке за улучшение условий жизни.
Был вождем забастовки, в которой они одержали побе¬
ду. И они его любили. Шли за ним, верили ему, поэто¬
му он стал опасным. Теперь ему заткнули рот.
Хотите молчать и вы?
Целый мир справедливых людей поднялся, узнав о
судьбе Сакко и Ванцетти. [Но есть государственные дея¬
тели поумнее американских. Государственные деятели,
изобретательность которых не ограничивается электри¬
ческим стулом. Государственные деятели, стремящиеся
проливать потоки крови рабочих, возводя поклеп и пере¬
кладывая ответственность на голову невинного. Вы
хотите молчать? Все взывает к вам, чтобы вы высказа¬
лись.]
Несколько наших людей были вывезены из Кошут,
потому что пытались узнать хотя бы долю правды. И вы
можете молчать? Вам это ни о чем не говорит?
Я сказал, что я коммунист. И поэтому я знаю, от¬
чего все это происходит. И поэтому я пишу вам это
письмо не с просьбой о помощи. Нет, я не могу сне¬
сти вашего молчания потому, что я вас уважаю, и пото¬
му, что вы были моими учителями. Человеком овладе¬
вает иногда мысль — возможно, наивная,— что многие
справедливые люди молчат потому, что не знают. Не
знают действительности. Я должен был избавиться от
этой мысли и потому решил написать вам.
70

[Министр республики заявил, что теми же средства¬
ми, какие были применены в Духцове и в Кошутах,
будет и далее поддерживаться спокойствие и порядок в
этой стране. Он дал санкцию на все дальнейшие духцо-
вы и кошуты. В Братиславе работали усердные сотруд¬
ники полиции, составляя в великолепных стилистиче¬
ских конструкциях это его заявление, от позорности
которого прерывается дыхание. Все правительственные
газеты с восторгом опубликовали его речь. Дали санк¬
ции на дальнейшие духцовы и кошуты. А вы молчите.]
И на вас падает ответственность так же, как и на
любого другого, кто в этот момент не чувствует необхо¬
димости бороться. Я пишу вам не только личное письмо.
Я обращаюсь к вам публично. Перед лицом всех, кто
хочет знать правду.
Вероятно, другой министр этой республики захочет
лишить публичного звучания мое письмо. Вероятно, вы
увидите белую бумагу там, где молодой парень, ваш
ученик, написал слова горечи и обвинения. Я верю, что
это будет для вас еще одним поводом для того, чтобы
высказаться. И высказаться не как благоразумным от¬
цам, которые ничего не хотят знать (они настолько
ценят свои головы, что боятся разбить их о стену и по¬
этому дают один только наказ — быть благоразумными
и осторожными), а высказаться так, как вы делали это
когда-то: мужественно и прямо.
Я уважаю вас потому, что вы были борцами. Если я
вас правильно понимал, ваша борьба не закончена. Но
если моя вера в вас была слишком наивна и некритич¬
на, извините меня.
А голоса вашего не будет слышно и впредь.
«Теорба» № 23, 11 июня 1931 г.
ВЕРА «УГОЛЬЩИКОВ»
Десять лет тому назад Ф. Кс. Шальда провозгласил
себя дедушкой самого младшего поколения чешских
писателей. Это было смело, мило и вызывающе. Созда¬
валось представление о семье, в которой отцы не пони¬
мают детей, а дедушка помогает внукам бороться
71

против отцов. Младшее поколение, предаваясь своим
диким играм, имело опытного советчика, мудрого и
воинственного защитника.
Тогда были в ходу устрашающие лозунги о проле¬
тарской культуре, о том, что искусство вообще пере¬
станет быть искусством. Шальда проявил проницатель¬
ность и уменье «смотреть в корень». Он понял суть
этих лозунгов и увидел, жизненны они или нет. Он ви¬
дел правду внуков там, где она действительно была,
как и полагается хорошему и внимательному к молоде¬
жи дедушке. Велико искусство быть хорошим дедуш¬
кой! И Шальда этим искусством владел.
Позднее послышалась разноголосица в этом строй¬
ном и удивительном семейном хоре *. Дифференциация
внуков внесла беспорядок в простую систему поколе¬
ний. Дедушка все чаще и чаще не мог докопаться
до корней и был уже не столь проницательным. Те
внуки, которых он понимал, не стоили его внимания,
а те, которые могли бы быть его надеждой, не были
им поняты.
Между дедушкой и внуками лежало то, что он не
мог перешагнуть.
И это было не различие возрастов.
Это было различие классов.
Полгода тому назад Шальда написал в своих «За¬
писных книжках» * статью о кризисе интеллигенции.
Не знаю, как получилось, что на эту статью не обра¬
тили должного внимания. Но раз о ней забыли, то
наверняка только потому, что слишком уж больно
было проникнуть в ее механизм и показать, что
колесики в нем работают вхолостую, что работа их
совершенно бесполезна и что нет передачи между
ними и жизнью.
Шальда говорит в статье о кризисе интеллигенции
так, как будто бы хочет доказать, что он является его
самой трагической жертвой. Он взывает к мыслителям,
к исследователям (в гётевском понимании этих слов),
для которых познание — это вйдение. Но он сам не ви¬
дит,— не видит даже того, что его взор обращен назад,
к тому, что уже минуло, к славному прошлому, являю¬
щемуся для него в полной мере современностью,
72

В воспоминаниях о Платоне, Фоме Аквинском, Дан¬
те он ищет силу, способную помочь интеллигенту выйти
из кризиса. Он вспоминает о героических доблестях,
когда-то отличавших великих основателей науки и ис¬
кусства, но сейчас утраченных. Он требует возврата
к ним и не видит пути. Есть только одно конкретное
положение в этой статье, да и его он отвергает:
«...некоторые рекомендовали болезненному интелли¬
генту идти к классово сознательному рабочему и в
общении с ним стараться обрести утраченную веру, без
которой невозможна полноценная жизнь.
Я считаю это лекарство более чем сомнительным,
Классово сознательный рабочий, конечно, имеет свою
веру, очень живую и очень крепкую веру, которая побе¬
дит в классовой борьбе и организует затем мир по прин¬
ципам марксистского коммунизма, но это вера уголь¬
щиков, вера людей, у которых на глазах шоры и кото¬
рые должны (подчеркнуто Шальдой,— примечание ав¬
тора) эти шоры иметь, иначе им пришлось бы испыты¬
вать отчаянье по поводу своего будущего; это вера
утилитарная, продиктованная материальными интере¬
сами».
И Шальда! И Шальда, один из немногих у нас лю¬
дей, умеющих видеть,— не видит. И слепота его связана
ни в коем случае не со старостью, а с тем классом, к
которому он принадлежит.
Есть люди, которые умышленно закрывают глаза на
жизнь, чтобы вести борьбу на стороне врагов. Шальда
к ним не относится. Помимо его воли глаза его засти¬
лает черная мгла. И ему кажется, что он видит черного
угольщика там, где горит самое яркое, сильное пламя, о
котором и сам он мечтает.
Вера рабочих, по его мнению, страдает утилитариз¬
мом, продиктована только материальными соображе¬
ниями; рабочий, на его взгляд, заботится только о мате¬
риальном благе, а вера, которая спасет интеллигента,
должна быть высшей, «идеалистической», не связанной
с личными интересами, должна быть верой мужествен¬
ной, творческой.
Этой веры шальдовский рабочий «не имеет». Он, по
его мнению, хочет только прибавки к зарплате, просто
73

хочет чуть получше жить, и этим стремлением к житей¬
скому благополучию исчерпывается вся его мечта и си¬
ла. Иного представления о рабочем у Шальды нет.
Самая что ни на есть вульгарная логика соединила
здесь философский диалектический материализм с «ма¬
териализмом» личных интересов,— и из этой мешанины
Шальда создал свое представление о рабочем.
Наш рабочий, классово сознательный рабочий, кото¬
рый дает нам наше исповедание веры «угольщиков»,
похож на него так же мало, как пролетариат на бур¬
жуазию. Классово сознательный рабочий не смеет иметь
шоры на глазах. Классово сознательный рабочий дол¬
жен— и, главное, может — видеть лучше, дальше и
глубже, чем шальдовские мыслители. Диалектический
материализм — это вйдение мира, взгляд, проникающий
в самый корень явлений. Тот самый корень, который
питает все, что живет сейчас полной жизнью, и все, что
еле-еле дышит. Корень, из которого растут и тепереш¬
нее благосостояние, и теперешняя нищета, и тот кри¬
зис интеллигенции, о котором идет речь. Это — вйдение
глубокое и единственно правильное, это — бесконечная
творческая сила, какой никогда в прошлом не было.
А если ты вооружен хорошим зрением, то только тру¬
сость может удержать тебя от действия.
Если ты заглянешь в самую глубь социальной кон¬
струкции, ты словно бы проследишь действие огромного
механизма, который чертит план, закладывает фунда¬
мент и строит здание нового мира. А если ты все пой¬
мешь, то не сможешь не зарядиться желанием, не про¬
никнуться волей все изменить, распахать и засеять
новым зерном.
Разве этого мало?
Это больше, чем когда-либо люди хотели и делали.
Поворачивай стрелки часов далеко назад, далеко на
века, и там, уже где-то в темноте, ты встретишь челове¬
ка, мечтавшего найти точку опоры вселенной, с которой
можно было бы повернуть земной шар. А теперь около
нас, на земле, есть «угольщики», которым свойственны
идеи, гораздо более героические, и отвага, более смелая.
Они не бегут во вселенную и обходятся без помощи
воображаемых точек приложения. Собственными рука¬
74

ми они хотят поднять мир и перенести его ближе к солн¬
цу,— если хотите, туда, где все люди могли бы его
рукой достать.
Ну вот, вероятно, все дело в этой «вселенной». Ведь
это же неслыханно — делать самим такие вещи, кото¬
рые находились раньше в компетенции неба, да еще
оборачиваться при этом к нему задом. Не мечтать, види¬
те ли, о его помощи, а располагать такой силой, чтобы
свободно смеяться над всей этой таинственной высшей
властью, влияние которой чувствовали на себе даже са¬
мые крупные умы прошлых веков. Искать причины не
наверху, а внизу!
Романтически настроенные, слабосильные люди, не
способные даже сдвинуться с места, не могут, конечно,
принять такую идею, которая не позволяет им избегать
ответственности, прятаться под покровом мечтательно¬
сти, ни к чему их не обязывающей, и легко восседать
на престоле во вселенной, придающей им величие бла¬
годаря величине своих оков.
Да, мы, люди веры «угольщиков», вместе с оковами
этого мира разбиваем и «оковы» вселенной, которыми
обычно пытаются оправдывать свое бессилие.
Мы, люди веры «угольщиков», смеемся над «идеей,
которая сама для себя является действием», ненавидим
идеи, грешащие онанизмом в то время, как тысячи вели¬
ких мыслителей связаны по рукам и ногам нищетой, в
то время, как тысячи великих ученых, художников, изо¬
бретателей брошены в братскую могилу из-за своего
пролетарского происхождения и придавлены плитой
голода.
Мы, люди веры «угольщиков», не хотим науки, под¬
держивающей рабство, не хотим искусства, помогающе¬
го угнетению. Мы хотим освобождения всех творческих
сил, боремся за свободного человека, свободного рабо¬
чего, свободного творца. Хотим творчества, какого ни¬
где в прошлом не найдешь. На одной шестой света оно
уже существует. На одной шестой света расцвет жизни
уже доказывает справедливость нашей веры «угольщи¬
ков».
Мы, люди веры «угольщиков», не переживаем кри¬
зиса, который терзает тех, кто до сих пор не понял вели¬
75

кого пути пролетарской революции. Мы боремся и сози¬
даем. В нашей борьбе падают мертвые. Благопристой¬
ный интеллигент, вероятно, сказал бы: «Эх, вы пожерт¬
вовали только своей жизнью, а я пожертвовал сорока
восемью часами покоя, чтобы найти выражение для
своей поэтической мысли». Благопристойный интелли¬
гент умрет с прекрасным стихом. Люди веры «угольщи¬
ков» умирают за самую прекрасную жизнь, за самое
высшее творчество мира.
Пусть те, у кого нет уже более сил, и дальше по-
разному мир объясняют, рисуют, воспевают.
Мы, люди веры «угольщиков», его изменим.
«Лева фронта» № 1, 16 сентября 1931 г.
ПОСЛЕДНИЙ ЧЕШСКИЙ ДЕМОКРАТ
Длинная осень Антала Сташека * кончилась. Он со¬
брал последний урожай, заботливо сложил свои ору¬
дия, лег и умер. Вспоминаешь о старце из «Земли»
Довженко и о его спокойной смерти среди душистых
яблок богатой урожайной осени.
Умер, когда пришло время, последний чешский де¬
мократ.
Восемьдесят восемь лет он жил, и его называли не-
стором чешских писателей. Но он был далек от того,
чтобы быть похожим на тех, в среде которых был стар¬
шим. Он прожил восемьдесят восемь лет и имел силу
остаться верным делу, которому посвятил всю жизнь.
Когда он умер, то тактично промолчали об этой «достой¬
ной наказания» верности, которая четыре года назад
привела его к тому, что он составил и подписал извест¬
ное «заявление пяти» чешских писателей против пра¬
вительственного террора. Отвага и сила сделали его
«государственным изменником» в чешской демократи¬
ческой республике.
«Мы, конечно, ни минуты не сомневаемся в том, с
кем мы должны идти — с Гавличком * и Нерудой * или
с господином Климой * и Дыком. И если Гавличек и
Неруда в этом государстве — государственные измен¬
76

ники, то и мы тоже с гордостью подписываемся как сто¬
ронники Гавличка и Неруды — государственные измен¬
ники».
Только пятеро старых чешских писателей имели то¬
гда мужество связать свои имена с этим «преступлени¬
ем». Гавличковы и Нерудовы сторонники — «государ¬
ственные изменники»!
Для Сташека это заявление было выражением са¬
мых искренних убеждений. Гавличек был для него тем
человеком, сила которого влекла Сташека, становского
мальчишку *, к познанию свободы, это был идеал всех
земляков Сташека, любимый учитель, пример, о кото¬
ром говорили с уважением униженных, мечтающих о
восстании. А Неруда был для него тот друг по праж¬
ским кафе, рядом с которым он сидел, когда шли споры,
удивительный, суровый друг, демократ «чистейших
кровей», благодаря которому он осознал задачи чеш¬
ской литературы.
В этих двух людях для Сташека воплощалась эпо¬
ха, сформировавшая его личность, все его последующее
творчество, эпоха, сделавшая из него справедливого че¬
ловека, демократа, страстного и болезненно чувстви¬
тельного защитника всех угнетенных.
Это была эпоха развития промышленности в Чехии.
Эпоха, ознаменовавшаяся первыми выступлениями но¬
вого класса — пролетариата. Эпоха, когда абсолютизм
постепенно сходил со своего пьедестала, чувствуя но¬
вую опасность. Эпоха, когда старочешские консервато¬
ры принуждены были отступать перед растущим созна¬
нием чешского буржуа, идущего в наступление с де¬
мократическими, прогрессивными лозунгами. Эпоха,
когда создавалась новая чешская партия, либеральная
партия младочехов *, вырвавшая власть из рук старо-
чехов и вставшая во главе народа. Эпоха, которая есте¬
ственно изменяет и все литературное творчество, тре¬
буя от писателя, чтобы он не стремился к подражанию
красивым формам, чтобы бросил эти игрушки. Чтобы
он не замалчивал ничего из того, что делается вокруг
него, чтобы живо реагировал, боролся, вмешивался в
политическую жизнь, не боялся тенденциозности,—
был прогрессивным поборником всех новых идеалов
77

свободы, антиклерикального либерализма, эмансипа¬
ции женщины, поборником демократии.
Сташек, пришедший из Подкорконошья, из края бур¬
ных мятежей, из края первой чешской забастовки, кро¬
ваво подавленной, был хорошо подготовлен для того,
чтобы вполне понять и принять все эти требования,
предъявляемые к писателю. Горный край привил ему
еще больше, привил сильное и горячее стремление спа¬
сать— стремление, ведущее молодого гимназиста в
Краков к польским романтикам, о боевой отваге ко¬
торых он слышал легенды. Там, в Кракове, на него
оказала глубокое влияние литература романтиков, на¬
столько глубокое, что навсегда оставила в его творче¬
стве свои корни. Но там же были рассеяны легенды,
впервые появилась трезвость во взглядах на политиче¬
скую борьбу за освобождение и равенство.
Во всем творчестве Антала Сташека, и в начале его
деятельности и в период расцвета его творческих сил,
который продолжался долгие годы, мы всегда найдем
то внутреннее единство, которое характеризует его
творчество как основополагающее, боевое, без слаща¬
вого буржуазного демократизма. Это и есть романтиче¬
ская основа Сташека, писателя, который в каждом че¬
ловеке ищет две стороны характера, в каждом явле¬
нии — две линии. Он прослеживает их борьбу и резуль¬
таты ее и верит в победу страстной, чистой и абсолютно
справедливой половины, а это уже реалистическая
основа — результат политической опытности Сташека.
Опытность проявляется в критическом отношении ко
всяким патриотическим увлечениям, в старательном
отходе от предрассудков и ведет в конце концов к вос¬
приятию (пусть еще и не к пониманию) социальных во¬
просов.
Антал Сташек был в эту эпоху не единственным пи¬
савшим о пролетариате, о его борьбе и угнетении его.
Ведь тогда перед чешской литературой встала неот¬
ложная задача создания нового романа, новой повести,
которые именовались «социальными». Нельзя было до¬
вольствоваться мещанской идиллией мелкобуржуазных
домартовских вещиц, нельзя было и целиком опираться
на бессмертное творчество Вожены Немцовой *, отра¬
78

жающее тот экономический уклад, который уже не
существовал, который изменился, развился до более
сложных и глубоких противоречий.
Однако среди всех своих ровесников, которые со¬
здают новый «социальный роман», новую социальную
беллетристику, среди всех этих ровесников Антал Ста¬
шек занимает исключительное место, он превосходит
их своим пониманием жизни даже тогда, когда они
оказываются сильнее его в художественном отношении.
«Теорба» № 41, 15 октября 1931 г.
ПЛАЧ КУЛЬТУРЫ ЧЕШСКОЙ
1.	ПУСТЬ СДОХНЕТ ИЗЯЩНАЯ СЛОВЕСНОСТЬ,
ЛИШЬ БЫ ОНА БЫЛА ДЕВСТВЕННОЙ!
Пятнадцатилетие Чехословацкой республики * чеш¬
ская культура ознаменовала двумя событиями, кото¬
рые дают некоторую возможность оценить пройденный
путь: 1) в программе кинотеатров — экранизированная
«Проданная невеста», 2) Иван Ольбрахт * за своего
«Николу Шугая» получил государственную премию.
Сами по себе оба эти события выходят за рамки,
отдельных случаев. И то, которое без сомнения отри¬
цательное, и то, которое, будучи внешне положитель¬
ным, по существу тоже отрицательное. Начнем с при¬
суждения государственной премии Ольбрахту.
Еще за несколько недель до 28 октября упорно хо¬
дили слухи о том, что в этом году государственные пре¬
мии вообще присуждаться не будут. По соображениям
экономии, разумеется. Если нужно привести в равнове¬
сие государственный бюджет, то необходимо срезать
все менее важные расходы. А что может быть для капи¬
тана корабля, попавшего в бурю, менее важным, чем’
культура? Такой хлам прежде всего выбрасывается за
борт. Государственные премии шести лауреатам по пя¬
ти тысяч крон за труд всей жизни—это все-таки три¬
дцать тысяч, а ведь за эти деньги, если уж их необхо¬
димо посвятить культуре, можно соорудить такую
79

милую статуэтку на здании министерства торговли!
Итак, казалось, что по такого рода «соображениям эко¬
номии» государственные премии присуждаться не бу¬
дут, а будет торжественно и официально объявлено,
что в нынешние тяжелые времена заниматься вопроса¬
ми культуры и недостойно и невыгодно.
Когда все это хорошо себе уяснили, министерство
школ и народного просвещения неожиданно удивило
новостью, сообщив, что государственные премии при¬
суждаться будут, хотя и не так широко, хотя и упро¬
щенно, но все же будут, что пятнадцатый юбилейный
год является в некотором роде вдвойне юбилейным,— и
придерживаться национального обычая по крайней ме¬
ре по случаю этого двойного юбилея — это уже вопрос
престижа. «Упрощение» же было достигнуто путем по¬
рядочного сокращения количества премий.
Чешская критика пала, как известно, в бездон¬
ную пропасть убожества, но министерство школ, с
достойным всяческого признания проворством, опу¬
стилось на самое дно, чтобы вытащить оттуда и вве¬
сти в литературное жюри А. Веселого, Мир. Рутте *,
И. В. Седлака.
И все-таки жюри, в большинстве своем состоявшее
из таких вот людей, жюри, уже заранее вызывавшее
мрачный юмор висельников у всей литературной обще¬
ственности, вынесло правильное решение. Вынесло пра¬
вильное решение, несмотря на то, что специально было
избрано для того, чтобы этого не делать. Несмотря на
то, что против книги, которой была присуждена премия,
давно уже велась разнузданная политическая кампа¬
ния (и эту кампанию проводили газеты, в которых со¬
трудничают также и некоторые члены жюри), и несмот¬
ря на то, что жандармы из Закарпатья издали своего
«Анти-Шугая», стремясь доказать, что Ольбрахт их
оскорбляет и потворствует преступнику. Ольбрахт,
твердили аграрные и другие газеты, совершил преступ¬
ление, восхваляя, воспевая и популяризируя деятель¬
ность разбойника Николы Шугая, взбунтовавшегося
против существующего строя и убившего жандарма.
И за этот самый роман писатель получил теперь госу¬
дарственную премию!
80

Вот какие мужественные и независимые судьи сидят
в литературном жюри! Быть может, похвальнее было
бы подойти к делу именно с этой стороны и тешиться
представлением о критиках, которые обладают смело¬
стью и знают, чего хотят, но если мы не поклонники
иллюзий, то не станем даже и мечтать об отваге, про¬
ницательности и независимости чешской критики,—
и мы увидим только один факт, придающий решению
жюри совсем иной смысл: жюри не могло решить
иначе.
Оно должно было уступить общественному мнению
о произведении Ольбрахта, оно ничего не могло поста¬
вить рядом с его романом, ничего, что могло бы срав¬
ниться с ним,— не говоря уж на сто процентов, но что
вообще могло бы вынести сравнение. Роман Ольбрахта
о Шугае — это не только произведение редкой силы и
красоты. Кроме того, оно стоит на редкость одиноко в
чешской литературе последних лет. Но почему одино¬
ко? Потому, что оно живое, потому, что оно черпало
жизнь из родников, бьющих ключом из скал нищеты и
сопротивления, потому, что оно не боялось перейти
узкие рамки казенного, нивелированного искусства.
А это стало непривычным в последние годы литератур¬
ной жизни Чехии.
В «Шугае» Ольбрахта нет еще всего Закарпатья;
балладическое построение произведения позволило по¬
казать лишь в виде фона общую нищету закарпатских
крестьян и лесорубов, баллада слишком оттеснила ее
на задний план и создала из нее почти константную ве¬
личину, подобную неизменяемым горам и лесам, но и
на этом стремительно развертывающемся фоне автор
сумел в индивидуальной судьбе Николы Шугая, егс
брата и жены олицетворить судьбу всего края. На са¬
мом деле, в последнее время в Чехии не было написанс
книги подобной силы и красоты.
Но и не было написано также ничего, что с ней
могло бы хоть чем-нибудь сравниться. Чешская лите¬
ратура — литература славных имен — стала литерату¬
рой без поисков, без побед, без нового творчества.
Она совсем закрыла глаза на то, что происходит
кругом. Она страшно испугалась современной жизни,
6.	Юлиус Фучик.	81

ее удивительных перспектив, и если у литературы на¬
шей еще есть кое-какие силы, она их отдает на то, чтобы
скрыть настоящую жизнь. Она служит, преданно слу¬
жит лжи. Пусть она изъясняется хорошо или плохо,
пусть она скучна или бьет по нервам,— она все равно
является только усыпляющим средством. Она так по¬
зорно бумажна, как оды придворных поэтов, и ничем
иным она действительно и не является. Вошла в нормуг
как говорят в Германии. Неруда называл такую бумаж¬
ную литературу «девственной». Но он имел в виду
только ее бегство от жизни, только ее страх перед ли¬
цом действительности. Он еще не задумывался при этом
над причиной ее бегства, над шулерской игрой, которую
она ведет с читателем. Это не девушка, это проститут¬
ка, которая прикидывается девственницей- И эта «дев¬
ственная» проститутка — литература славных имен,
официальная литература последнего времени — трус¬
лива и лжива.
Есть только несколько исключений — Ольбрахт с
«Шугаем», Мария Майерова со «Сменой на пере-,
путьи» * и в последние дни Карел Новый * со своей ро¬
мантической историей о двух безработных, и—я боюсь,
что это все, да, действительно эго все. Сколько силы по
сравнению с ней сумела обнаружить немецкая литера¬
тура до Гитлера, богатая произведениями о войне, не¬
мецкой революции, безработице. После Гитлера и там
только смердящая, набитая буквами бумага. Удиви¬
тельные мысли приходят в голову по этому поводу — и
не только о «мужестве» чешских литераторов.
Но если мы остановились бы в этой связи лишь на
«славных именах», представляющих официальную ли¬
тературу, мы поступили бы несправедливо по отноше¬
нию к ним. А что делают молодые, что делают те, кто
приходит покорять, как говорится о всяком наступаю¬
щем поколении? Что делают те, кто сразу после войны
потряс, впрочем, быстро успокоившуюся поверхность
чешской литературы? Половина из них предала, а дру¬
гая половина предается играм. И даже эти последние
не видят и не хотят видеть. И даже они не чувствуют
и не хотят чувствовать, что делается за окнами, через
которые они смотрят на улицу; и они не знают и не
82

хотят знать, что создаваемые ими творения, в которых
нет ничего, кроме пустых слов или сексуального зуда,—
это страшное ничто по сравнению с многоголосой дея¬
тельностью сегодняшнего дня. Это они называют чи¬
стой поэзией и берегут ее «девственность».
Сдохнет такая литература, господа, сдохнет «дев¬
ственная» литература, потому что она обескровли¬
вается. Потому что ей неведомы ужасающие истории
о запахе машинного масла, о непереносимой грязи,
смертельной усталости от работы, ужасе перед закры¬
тыми воротами фабрики, голоде и стремительном же¬
лании не испытывать всего этого. Сдохнет девственная
литература, потому что она не знает точки замерзания
и точки кипения и потому что она в состоянии нагреть
атмосферу только до средней комнатной температу¬
ры,— якобы во имя все той же литературы.
Во имя литературы,— к черту такую девственную
литературу1
2. ПРОДАННЫЙ кинг-конг, господин полковник
И ГЕНЕРАЛ
«Проданная невеста» в кино — второе событие юби¬
лейных дней. Все здесь очень просто, и нет нужды в
больших комментариях. Была одна компания, и она
хотела вложить деньги в предприятие, которое прино¬
сило бы доход. Как это ни странно, она не купила себе
акций «Шкодовки» *, а решила обратиться к культуре.
Культура, чтобы приносить доход, должна быть, по
общему мнению финансистов, как минимум, скверная
и должна иметь имя. Лучше всего было бы экранизи¬
ровать Карла Гашлера*, но «Уличный певец» уже был
заснят. Тогда что-нибудь столь же популярное. На¬
шлась «Проданная невеста». Конечно, «Проданная не¬
веста» написана на высоком уровне, но при наличии
доброй воли она поддастся переработке.
Поддалась. Нет человека, который видел бы когда-
нибудь на экране что-либо более отвратительное и
бессмысленное. Под волшебной палочкой Ярослава
Квапила * и Эмиля Поллерта * из произведения Сме¬
таны удалось сделать сенсационный Кинг-Конг, но без
83

техники последнего. И удалось доказать, что ни одно
произведение искусства не может претендовать на бес¬
смертие, если за него как следует взяться.
И это самый крупный успех по сравнению со всеми
остальными, которые удалось им «достигнуть» как в
области режиссуры кино и театра, так и в области
исполнительского искусства. В Америке берут восьми*
метровую уродину, делают из нее фильм и на этом за¬
рабатывают хорошие деньги. Казалось бы, нельзя пре¬
взойти эту бесстыдную глупость. Оказывается, можно.
В Чехии берут одно из величайших оперных произве¬
дений, делают из него дешевку, которую не отважи¬
лась бы сделать ни одна бродячая труппа Восточной
Словакии, и зарабатывают деньги.
Это и есть культура. Вершина современной кине¬
матографической и театральной культуры. На этом
примере лучше всего видно, в чем смысл предпринима¬
тельства в области культуры. И с этой «вершины» еще
яснее видны и более низкие культурные «бугорки».
Вот как официальные художники делают торговый
фильм.
Вот как делается официальный театр. Театр уже
не может получать большой дотации. Поэтому он дол¬
жен зарабатывать. Заработок предполагает платеже¬
способность публики. Иметь публику — значит, найти
контакт с ней. Огромное большинство народа не имеет
ничего общего с режимом, которому служит офици¬
альный театр. Театральное искусство, которое притяги¬
вало бы к себе это большинство, невозможно для офи¬
циальной сцены. Что же тогда происходит? Беспардон¬
ная пошлость. А если этого недостаточно? Свинство.
Потому что это еще привлекает.
Знаменитые актеры скверно играют в оперетте. В го¬
лосе, который мог бы передавать страсть, ужас, призыв,
звучит одно безразличие, и когда актер передает со¬
стояние мужа-рогоносца и когда играет соблазняющего
любовника. Подчинившиеся штампу режиссеры и дра¬
матурги торжествуют над сломленными талантами ар¬
тистов. А потом им дают «конфетку». Понятно: «искус¬
ство». Национализм бушует. Давай «Полковника Шве¬
ца»! Говорится о диктатуре. Урра! Даешь диктатора,
84

генерала Валленштейна! А потом опять пошлость, ведь
полковник и генерал «спасли» честь театрального ис-
кусства *.
Это не искусство, а какая-то галиматья! Растлить
драматургию на сцене, растлить сцену позорными дра¬
мами и, главное, подстричь всех актеров под общий
уровень бродячей провинциальной труппы — в этом
суть современного официального театра. Ведь на этом
зарабатывают.
Ни одно произведение искусства не бессмертно,ес¬
ли его как следует заштамповать. Сегодня и ежеднев¬
но убивают артистов, как убили «Проданную невесту».
Нужно сделать все для того, чтобы была убита также
и эта официальная театральная и кинематографиче¬
ская культура!
3. ГОСПОДА, УЖЕ ЗАКРЫВАЕТСЯ!
Это везде так. Во всех областях культуры. Чешская
культура плачет. Над книгой, над фильмом, над теат¬
ром, над изобразительным искусством. Изобразитель¬
ное искусство? У него свои, специфические проблемы.
Теперь ставятся памятники. Оказываете^, что труднее
поставить памятник Яну Неруде или Бедржиху Сме¬
тане, чем сделать барельеф на вилле Печека *. Гово¬
рится о том, что необходимо каким-нибудь способом
вдохнуть душу в бронзу или камень. А души нет. Со^
блазнительные чудовища должны загромождать пас¬
сажи на пражских улицах. Ставить памятники великим
людям — это якобы обязанность народа. А народ не
лезет в карман, чтобы дать возможность Яну Неруде
занять освободившееся место маршала Радецкого *.
У народа так много обязанностей! Народ дорого
платит за квартиру и сахар, народ платит высокие
налоги, народ ищет работу,— где здесь взять душу
для бронзы и камня с лицом Яна Неруды и Бедржиха
Сметаны?
Конкурс на памятник кончился позором. Памятника
Яну Неруде не будет, нет денег. Но нет также денег
на то, чтобы продолжить издание собрания его сочи¬
нений. Нет денег, чтобы упомянутый народ узнал не-
85

•искаженного Бедржиха Сметану. Нет денег. За один
год книжная продукция упала на двадцать пять про¬
центов. Уровень официальных сцен пал ниже нуля, а
дефицит превысил миллионы. Большие музыкальные
ансамбли голодают и нищенствуют. Кино вытесняет
театр. Грамотность становится помехой. Школы пере¬
полнены детьми, а новых школ нет. Из средних и выс¬
ших школ выпускники идут прямо в безработные. На¬
ука и искусство в кризисе. Цивилизация в кризисе.
Культура в кризисе. Действует ли здесь только эконо¬
мический кризис?
Нет, господа, это больше.
Последний звонок, господа, уже вечер, час, когда
музеи перестают работать. Скорее поставьте свои про¬
изведения в витрины и повесьте объявление, чтобы
завтра все поняли. Закрывается, господа. Музей куль¬
туры в упадке.
По нашей улице проходит странный человек.
Я встречаю его каждое утро. Медленно идет он по мо¬
стовой, весь выворачивается, как будто бы танцует, с
синей маской влажного холода на лице, синими руками.
Он играет на гармонике и поет высоким безжизненным
голосом песню без конца. Поет, как будто бы жалуется
женщина, песню, которую он сам слагает, песню о люб¬
ви на лагунах, о текстильной фабрике где-то на севере,
которую он должен был покинуть, песню о голоде и
вине, о птицах, которые заливаются трелью, о воде, ко¬
торая течет, о жизни, которая уплывает, о нищете,
которая не исчезает. Медленно проходит он по¬
средине улицы и потом круто повертывается к окнам,
которые эту улицу обрамляют. Окна закрыты, на улице
холодно. На углу стоит полицейский, молчит
и слушает. Единственный слушатель. И уже не вме¬
шивается. Такой вот страшной поэзии на улице
слишком много.
Закрывается, господа. Музей культуры в упадке.
А на улице даже эта слезливая песня человека с
окоченевшим лицом не плачет.
«Галло-Новины» 5 ноября 1933 г.,
под псевдонимом «Карел Воян».
86

Путь ясен, господа демократы!
ПОСЛЕ КОРНЕЙЧУКА НА ОЧЕРЕДИ ЧАПЕК
Когда будут уже позади эти предвоенные дни, когда
снова воцарится спокойствие и летописец оглянется на
события, переживаемые нами сейчас, он едва ли поймет
убогую близорукость (если назвать это только близо¬
рукостью) многих из тех людей, которые называют
себя демократами. А как ее должны понимать те, кто
живет в эти дни и ясно осознает, что речь идет о лжи,
нашей общей лжи? И тех, что видят, и тех что «близо¬
руки»?
Посмотрите только на события, происшедшие в один
день.
Итак, в субботу:
1. Была запрещена пьеса советского драматурга
Корнейчука «Гибель эскадры».
2. Было запрещено открытое собрание о московском
процессе троцкистов.
3. Было запрещено выступление немецкого писателя
Лиона Фейхтвангера.
Для одного дня этого вполне достаточно, чтобы
взбудоражить и самую покорную демократическую
овечку, если она вообще демократична. Ведь совокуп¬
ность этих событий так громко кричит о подлом наступ¬
лении реакции, что каждый хотя бы мало-мальски про¬
грессивный человек может утром просыпаться с
опасениями — не приготовила ли ему реакция еше
каких-нибудь неприятных сюрпризов за прошедшую
ночь.
А посмотрите, как на это реагирует господин Басс *
в «Лидове новины» *. О защите троцкистов — ничего.
О Фейхтвангере — несколько растерянных слов в ин¬
формации. А по поводу запрета «Гибели эскадры» —
извиняющие запрет аргументы. Господин Басс утвер¬
ждает, что Виноградский театр якобы «придал всей
постановке характер коммунистической манифестации»,
и «вследствие режиссерского решения спектакль вышел
из рамок театральной репродукции, уклоняясь в об¬
ласть политики и вызывая опасность демонстрации и
87

антидемонстрации, а тем самым и применения офи¬
циальных мер».
Таким образом, выходит, что запрещение произошло
не в результате нападок реакции, а что театр сам
вызвал запрет своей собственной театральной поста¬
новки, которая незадолго до того была одобрена цен¬
зурой и официально разрешена этому же самому
театру.
Л ведь Басс еще «мирный». Ведь А. М. Пиша заяв¬
ляет в «Право лиду», что якобы запрет пьесы Корней¬
чука произошел «из-за политических демонстраций и
выступлений коммунистической публики, приход кото¬
рой на спектакль был организован». И эту ерунду с
соответствующей приправой хамства повторяет «Вечер¬
ник право лиду», который буквально пишет, что пьеса
Корнейчука была запрещена из-за коммунистов.
«Именно коммунисты,— мы цитируем «Вечерник право
лиду»,— верные установившейся традиции, организо¬
вали на представлении публику и шумели в театре при
каждом слове, слетающем с уст артистов, которое ка¬
залось им подходящим для глупых аплодисментов».
Конечно, тот, кто это писал, должен был изощряться
в грубостях, иначе он не отличался бы от «Венкова» *
господина Браного *, где для обоснования запрета
пьесы Корнейчука достаточно было просто того об¬
стоятельства, что на нее покупали билеты рабочие с за¬
водов. Рабочие, видите ли, хотели пойти посмотреть эту
пьесу, как же в таком случае она могла быть показана!
Но разве что-либо иное утверждают и обе социал-демо¬
кратические газеты, когда возмущаются тем, что ком¬
мунисты якобы организовали посещение спектакля ра¬
бочими, которые «не умели себя вести» в театре и
«глупо аплодировали»?
Рабочие живо и непосредственно реагируют на теат¬
ральные представления и потому являются самой
лучшей театральной публикой. Этот факт вам дружно
подтвердят все артисты и все режиссеры, которым та¬
кой живой контакт с зрительным залом дает тысячу
импульсов для самого вдохновенного труда. И этот же
факт расценивается социал-демократическими газетами
как законный предлог для наступления на рабочую
88

публику, как достаточное основание для запрещения
пьесы Корнейчука!
Когда я слышу подобные мнения от людей, на кото¬
рых наступает реакция, которым она так же угрожает,
как и нам, коммунистам, у меня появляется ощущение,
что я в сумасшедшем доме. Еедь здесь речь идет не
только о запрете пьесы Корнейчука, ведь в этот же день
было запрещено и собрание о процессе троцкистов,
уличенных в военной связи с Гитлером, в военных пред¬
приятиях не только против Советского Союза, но также
и против Чехословакии. Ведь в этот же день было за¬
прещено и выступление известного немецкого писателя
Фейхтвангера (произведения которого, кстати, выхо¬
дят и в социал-демократическом издательстве и выхо¬
дили даже в «Лидове новины»), литературное выступ-
ление которого могло быть «предосудительным» только
потому, что Фейхтвангер не фашист, не хочет служить
Гитлеру, является эмигрантом из Третьей империи, и
взгляните — ведь все газеты реакции расценивают за¬
прет «Гибели эскадры» ни в коем случае не как след¬
ствие коммунистических демонстраций, а как резуль¬
тат своей политики дружеского отношения к Третьей
империи, политики «нераздражения Гитлера».
«Не дразнить Гитлера!» Этой политической форму¬
лой реакция обосновывает все свои наскоки на про¬
грессивную культуру, а ослепленные — нет, это
неверное слово,— скорее трусливые демократы попа¬
даются на эту формулу, как мухи на липкую бумагу, и,
как попугаи, повторяют: «Не дразнить! Не дразнить!»,
то есть твердят те слова, которые на самом-то деле
означают систематическое отступление перед Гитлером,
систематическое отступление перед фашизмом и посте¬
пенное введение как раз тех порядков, которым каждый
демократ должен наиболее решительно сопротив¬
ляться.
Это выпадает из поля зрения Басса, из поля зрения
Пиши, уходит из поля зрения и всех молчащих деяте¬
лей культуры, в то время как газета фашиста Стршибр-
ного * может сейчас испытывать чувства радости по по¬
воду запрета выступления Фейхтвангера: их взяла.
Фейхтвангер был дружески принят Сталиным, следо¬
89

вательно — это наш враг. Его взгляды не стала терпеть
Германия (Поймите! Гитлеровская Германия!), и не бу¬
дем терпеть их также и мы! Насколько приятно для
ушей чешских демократов это победное, ликующее со¬
поставление демократической Чехословацкой респуб¬
лики с фашистской Третьей империей?
И опять же: речь идет не только о Фейхтвангере,
который является немецким писателем, как и не идет
она только о Корнейчуке, который является советским
писателем,— речь идет непосредственно о чешских пи¬
сателях, и при этом далеко не только об одних писате-
лях-коммунистах, а о писателях, просто-напросто заяв¬
ляющих о своей принадлежности к демократическому
лагерю. Еще при выпадах, организованных против «Ги¬
бели эскадры», во всей реакционной печати упомина¬
лась также «Белая болезнь» Чапека. А линия наступле¬
ния против нее? Она точно такая же, как линия
наступления против пьесы Корнейчука.
Вы только прочтите воскресный номер глинков¬
ского «Словака» *, который в рецензии на братислав¬
скую постановку «Белой болезни» называет пьесу
Чапека вредной. Почему вредной? Потому что,— гово¬
рит «Словак»,— «международно-политическая пьеса
заострена против Гитлера, который в пьесе Чапека вы¬
ступает под именем Маршала... Автор возбуждает в
зрителе страшное отвращение к этому Маршалу, кото¬
рый хочет нас уничтожить и который все более и более
вооружается. Чапек ничего не говорит о том, что пер¬
выми начали вооружаться большевики в Советском
Союзе, чтобы... путем военной силы покорить весь
мир...»
Это — линия «Словака», органа словацкой народной
партии, это также линия всех остальных реакционных
газет Чехословакии. А что из этого следует? Не более и
не менее, как то, что «Белая болезнь» Чапека подверг¬
нется тому же самому официальному запрету, какому
была подвергнута пьеса Корнейчука, если демократи¬
чески настроенные работники культуры трусливо отсту¬
пят перед лицом культур-гитлеризма чешской реакции
или найдут в себе «смелость» поддерживать реакцию,
наскакивая на коммунистов. С этой катящейся под
90

уклон политикой молчания и отступления перед реак¬
цией должно быть уже покончено.
Если вы, господа демократы, будете еще некоторое
время доказывать фашизму, что вы не большевики,
вместо того чтобы бороться с фашизмом, вы все станете
«большевиками» в фашистских концентрационных ла¬
герях.
«Руде право», 9 февраля 1937 г.
Вот вам и результат, господа демократы!
РЕАКЦИЯ УЖЕ ТРЕБУЕТ ЗАПРЕЩЕНИЯ
ПЬЕСЫ ЧАПЕКА
Я писал во вчерашнем номере, что реакция, вдох¬
новленная успехом своей кампании против пьесы
Корнейчука и отступлением прогрессивных деятелей,
тотчас же продвинет свои позиции вперед; что она не¬
медленно начнет дальнейшее наступление и на тех, кто
сегодня трусливо отмежевывается от Виноградского
театра*, поставившего «Гибель эскадры», и что после
«Гибели эскадры» наверняка придет очередь «Белой
болезни» Чапека. Я говорил уже о первых выпадах
глинковского «Словака» против пьесы Чапека. Это
были еще довольно мирные выпады, еще пока «без тре¬
бований». Они напоминали скорее подготовительный
обстрел, чем собственно атаку. Ведь в Братиславе еще
не знали, что «Гибель эскадры» Корнейчука была уже
запрещена в Праге.
Однако в понедельник это стало известно, и во
вторник мы читаем в том же самом «Словаке», чго
пьеса Чапека — только антигитлеровская каша из «Ру¬
де право»*, «Право виду», «Ческе слово» и «Лидове но¬
вины» (смотрите, как плохо реакция различает эти ор¬
ганы), сделанная в полухудожественной форме, что в
ней «всюду только брань, только оскорбления, только
насмешка» над Гитлером и Муссолини и что, следова¬
тельно, это является «самой явной провокацией»,
а посему цензура должна выполнять «здесь свою
91

миссию», то есть «Ьелая болезнь» должна быть запре¬
щена.
Итак, вот оно — скромное требование реакцион¬
ного «Словака»: после Корнейчука запретить и Чапека,
которого, кстати, «Словак» без колебаний ставит в
связь с чехословацкой внешней политикой и с прези¬
дентом республики. Кто и в этом не видит ясной линии
реакции, тот или дурак, или союзник реакции, ничего
«не желающий видеть».
Даже при самых лучших намерениях мы действи¬
тельно не можем сделать никакого иного вывода. Реак¬
ция дает совершенно ясный и недвусмысленный ответ
на странное, мягко говоря, желание Пероутки * «разли¬
чать» большевиков и демократов и определять, что по¬
нимается под словом «большевизм». Все,— отвечает
реакция,— все для меня является большевистским, что
не является фашистским, и я буду все бить и подавлять,
если — если мне в этом не будут препятствовать.
Господа демократы, быстро отступившиеся от «Ги¬
бели эскадры», без боя выдали реакции Корнейчука, и
реакция уже замахивается на Чапека. Когда и его вы¬
дадут, она проглотит и того же Басса или Пишу, кото¬
рые поспешили переложить «вину» на коммунистов,
чтобы выглядеть паиньками в глазах реакции. А после
случая с Корнейчуком действительно нетрудно добиться
запрещения пьесы Чапека. Достаточно еще двух грубых
статей в фашистских газетах и аплодисментов зрителей
на «Белой болезни» — и уже будет «серьезное» основа¬
ние для запрета, дабы не оскорбить заграничный фа¬
шизм и дабы еще на шаг продвинуть фашизм в Чехо¬
словакии.
А впрочем, возможно, и таких сопутствующих явле¬
ний, как, например, аплодисменты публики, уже не по¬
требуется. Ведь литературное выступление писателя
Фейхтвангера было запрещено просто так, без обосно¬
ваний, без объяснения причин. И среди всех демократи¬
ческих публицистов нашелся только один, только редак¬
тор Хаб из газеты «Народни освобозени» *, который без
трусливых оговорок высказался против этого запрета.
Зато у «Право лиду» опять нашлась печальная «сме¬
лость» доказывать, что Фейхтвангер не имеет права
92

говорить в Праге потому, что в СССР он якобы стал
коммунистом, и это проявилось в том, что он высказал
ся против Андре Жида * и против троцкистов.
Что это такое? Поступок страусов, которые сошли
с ума от беспрестанного засовывания головы в песок,
или поступок баб, которые для успокоения собственной
совести делают себе на скорую руку из демократическо¬
го писателя коммуниста, только чтобы самим не терять
надежды, что их ничего не коснется, только, чтоб уте¬
шаться, что наступление идет только против больше¬
виков?
У нас все-таки уже есть за спиной опыт: реакция
предпринимала наступление на культуру еще во время
распределения государственных премий. Однако тогда
было задето слишком много интересов сразу, и демо¬
кратически настроенные работники культуры высту¬
пили против этой реакционной кампании достаточно
единодушно — хотя и не очень энергично. А это уже
значило, что реакция своей цели не достигла. Теперь
она ведет свои атаки осторожнее, наступает на отдель¬
ных участках и благодаря слабости, эгоизму и конку¬
ренции демократов имеет успех, который выходит да¬
леко за рамки этих отдельных побед. Если этого не пой¬
мут прогрессивные работники культуры тотчас же, если
они из трусости допустят раскол своего фронта, если
они теперь, например, предоставят произволу реакции
Виноградский театр, то они сами отдадут в руки реак¬
ции себя, свой труд и всю нашу культуру.
«Руде право», 10 февраля 1937 г.
БОРЕЦ ЗА БУДУЩЕЕ *
В комедии Шальды «Поход продив смерти» * при¬
ходит «Черный господин», чтобы увести Петра Вежника
из жизни. И девяностошестилетний Петр Вежник, бо¬
рющийся вечной молодостью против смерти, подает
ему, наконец, руку с насмешливым вздохом: «Почему
ты не женщина? С женщиной я бы ушел охотнее». Он
подает ему руку для прыжка к звездам.
«Прыжок к звездам» — разве это смерть?
93

Уже с рождества обхаживал «Черный господин» ше¬
стидесятидевятилетнего Ф. Кс. Шальду и предлагал ему
свою руку. И в то время, как у нас сердце сжималось
от страха, что Шальда ее в какой-нибудь момент неожи¬
данно примет, поэт творил и творчеством отгонял неот¬
вратимую смерть. И когда он уже лежал в Смиховском
санатории и когда мы уже могли только обольщать себя
надеждой, чтобы не плакать, поэт смотрел в окно на
пробуждающуюся весну, и губы его слабо шептали ла¬
тинское: «Это должно быть».
Что же это действительно смерть?
Что же, я действительно должен писать некролог о
борющемся мастере культуры, о творце произведений,
которые не умирают? Странный некролог, когда видишь
перед собой живого! Странно чувствовать печаль, когда
слышишь имя Шальды! Странно примешивать печаль
к жизнерадостным произведениям!
Я не могу все-таки говорить «был», когда он есть.
Ведь его борьба за завтрашний день еще не заверши¬
лась победой.
Он — борец за будущее. Великое критическое твор¬
чество его, влиявшее на целое поколение, оказывает
влияние и теперь и будет его еще оказывать и впредь.
Сок из его «плодов, которые долго не зреют», перелил¬
ся в жилы чешской культуры и течет в них, течет во
всем живом и великом.
Он основал чешскую критику — и это мы видим не
только в том, что он знал и сделал доступными чехам
Гроция и Дильтея, Рускина и Гарленда, Морица и Ген-
неведа *, не только в том, что он знал литературу боль¬
ше, чем кто-либо другой, а прежде всего в том, что он
знал жизнь, любил жизнь и в каждом произведении
искал жизнь. Этот строгий эстет только изредка про¬
щал поэтам неуважение к слову, неуважение к форме,
но он никогда не прощал произведению, пусть оно было
по форме самым прекрасным, бесплодия мысли.
В каждом произведении он чувствовал его обществен¬
ную функцию; в каждом произведении он искал арте¬
рию жизни, и из произведений, в которых наиболее
бурно пульсировала жизнь, он создавал свой идеал,
создавал свои постулаты.
94

Ф. Кс. Шальда — это подлинный мастер культуры.
Его горизонты необыкновенно широки. Он не служит
никогда ни одному литературному «изму». Он умеет
найти живую силу в трудах романтиков и реалистов,
натуралистов и сюрреалистов, умеет найти ее и оце¬
нить, если она там есть. И в этом один из наиболее
образованных литературных критиков похож на само¬
го простого читателя. Чем больше он знает, тем более
народным становится. Он никогда не был марксистом,
и все-таки благодаря глубине знания жизни и боевой
активности он часто приближается к марксистскому
пониманию искусства и мира. Только шаг отделяет его
от диалектического материализма, шаг, который он не
сделал, и поэтому он остается идеализирующим диа¬
лектиком. Это идеализирование совращает его с ис¬
тинного пути, внушает ему иногда суждения непра¬
вильные, ошибочные, несправедливые. Но новые по¬
знания, в поисках которых Шальда постоянно находит¬
ся, приводят его к новым суждениям, к исправлению»
совершенных им когда-либо ошибок. Шальда никогдй
не был настолько мелочным, чтобы не исправлять сво¬
их ошибок. Он не может их не исправлять, потому что
иначе они стали бы мешать ему в борьбе.
А борьба — это все его творчество. Сам он точно
сформулировал, что требует он от поэта и, следова¬
тельно, что он требует от себя:
«Поэт не смеет быть демагогом, он может быть про¬
пагандистом, должен быть борцом».
Он им является.
Шальда — это человек в осаде. Человек будущего в
осаде старого мира. И, обладая твердым характером,
он борется против этого старого мира, борется за но¬
вое искусство, борется, за нового человека и, наконец,
видит, что и за воротами его несокрушимой крепости
борются миллионы за новый строй. И он соединяется
с ними в своих все более частых и все более смелых
вылазках, так что нередко становится возможным най¬
ти и документальное подтверждение той истине, что
его дело сливается с делом пролетариата.
Какое величие в том, что пятидесятипятилетний
поэт, в возрасте, когда другие подводят черту, впервые
95

берется за драму, чтобы выразить свои мысли о силе
масс, заявить, что только массы трудящихся могут осу¬
ществить его идеи будущего. И сколько смысла в том,
что он упорно ищет путь, чтобы в своих комедиях тот¬
час же стать художником, служащим народу. И как
это благородно, когда во время наиболее яростного
наступления реакции на коммунистов (вся легальная
коммунистическая печать была закрыта) он предостав¬
ляет свой собственный литературно-художественный
журнал, свою «Творбу» в распоряжение партии проле¬
тариата *, чтобы партия могла и легально бороться за
новый мир, который он создавал в своем представле¬
нии!
Всегда борющийся, а поэтому всегда молодой,
а поэтому всегда прекрасный поэт и критик, полный
силы и жизни, человек, полный радостной отваги
и ощущения будущности,— как же можно пред¬
ставить на его лице трагически скорбную маску
смерти?
И все-таки он ушел.
Мастер.
Свое тело отдал смерти.
Свое творчество отдал живым борцам за завтраш¬
ний день.
«Руде право», 6 апреля 1937 г.
КНИГА БОЕВОЙ жизни *
С. К. Нейман, «АНТИ-ЖИД, ИЛИ ОПТИМИЗМ
БЕЗ СУЕВЕРИИ И ИЛЛЮЗИИ»
«Решись быть счастливым, несмотря на то, что ты
не пишешь в комфортабельной обстановке прекрасных
книг, а гнешь спину на конвейере. Решись быть счаст¬
ливым, несмотря на то, что в течение нескольких ме¬
сяцев ты находишься без работы и не знаешь, как же
обойтись без конфликтов с законами... Или... несмотря
на то, что твоя молодость была отравлена предрассуд¬
ками глупых родителей и ты при каждом свободном
96

вздохе всегда снова и снова болезненно ощущаешь их
невидимые шипы. Или... или... Заполни сам эти много¬
точия, заполните их, сотни тысяч людей, мечтающих
о чуточке счастья, но не способных его поймать, по¬
тому что оно всегда ускользает через какую-либо из
ненасытных дырок в их жизни. Решись быть счастли¬
вым, наконец, и ты, кто от голода свалился в канаву
и только случайно был спасен окликом прохожего:
«Борись!»
Эта цитата из книги Неймана «Анти-Жид» пере¬
дает основной мотив его книги. Борись! Он обращается
с этим призывом к молодым товарищам. Борись против
людей, эксплуатирующих тебя физически и морально,
борись за лучшее будущее — и ты будешь счастлив
сегодня. Иного выхода нет. «Только два пути есть в
теперешней жизни: путь больших или меньших мер¬
завцев и путь больших или меньших борцов за новое
человеческое общество, на пороге которого мы уже
стоим».
Эти слова выражают не только основной мотив
книги Неймана. Это — вероисповедание всей его жиз¬
ни. И сама книга «Анти-Жид» далеко выходит за рам¬
ки ее названия.
Жил больной поэт в тихом углу тихого городка, и
врачи настойчиво рекомендовали ему — спокойствие и
тишину, тишину и спокойствие! Но нет сейчас уголка,
нет места, где бы не чувствовалось великое кипение
мира. И предписывать тишину и покой сердцу, жизнь
которого в борьбе! Так, в дни глубоких страданий и
волнений по поводу всего, что происходит сейчас, в эту
решающую минуту истории, возникла книга С. К. Ней¬
мана. Возникла из глубины сердца, и поэтому она так
сильна. Здесь говорит не больной поэт, а поэт самый
здоровый и самый воинственный борец за здоровье че¬
ловеческого общества.
Андре Жид, показавший в своей книжке «Возвра¬
щение из Советского Союза», что можно и большой
талант и образование сочетать с самой примитивной
мещанской ограниченностью, послужил внешним по¬
водом для книги Неймана. Андре Жид был поводом,
так же, как когда-то Дюринг для Энгельса. Он
7.	Юлиус Фучик.	97

послужил своего рода отправным толчком для работы
над книгой, в какой-то степени определил компози¬
цию и выбор тех «аргументов», которые необходимо
было разоблачить, но остался все же только предло¬
гом для высказывания взглядов, которые необходимо
было высказать даже и в том случае, если бы Андре
Жида вообще никогда не существовало. Андре Жид —
это только воплощение известного «упадка духа», ко¬
торый наблюдается сейчас среди интеллигентов в Че¬
хословакии и во всей Европе. Поэтому в книге читатель
найдет и другие имена, повторяющиеся чаще, чем имя
Жида, хотя и они ведь только типы, только пред¬
ставители тех же «андре жидов», против которых Ней¬
ман борется. Да, действительно С. К. Нейман обличает
в своем «Анти-Жиде» целый тип. Тип, существующий
сейчас в разных странах Европы,— и в этом смысле
книга Неймана также европейская.
Это тот тип интеллигентов, которые в течение мно¬
гих лет громко выкрикивали радикальные, революци¬
онные фразы, чтобы в самый решающий момент изме¬
нить и проявить себя просто-напросто убогими мелко¬
буржуазными филистерами.
Это тот тип интеллигентов, которые свою програм¬
му будущего построили на упадке буржуазного обще¬
ства и, действуя под этим флагом, превратились теперь
во вредителей подлинного будущего.
Это тот тип интеллигентов, которые отгородились от
могучих источников жизни трудящихся, герметически
закупорились и которые называют «свободой» своево¬
лие отдельных людей,— а свободу миллионов попи¬
рают.
Это тот тип интеллигентов, которые ради комфорта¬
бельной жизни в бельэтаже хотели бы повернуть
назад колесо истории.
Это тот тип интеллигентов, что подобны нерудов-
ским «жабам» *. Из всей вселенной их интересует од¬
но: «А есть ли там жабы тоже?»
Нейман в «Анти-Жиде» беспощадно бьет этот тип
интеллигентов, паразитирующих на человеческом обще¬
стве. И он не обращается к ним, не пытается переубе¬
дить их. Он обращается к людям молодым, которые
98

зачастую бывают ими обмануты, обращается к моло¬
дым товарищам, чтобы предупредить их об угрозе ме¬
щанства, которое одинаково гнусно, выступает ли оно
в декадентском, или хотя бы в зубоскальском обличив.
С глубокой страстью справедливости вступает Нейман
в этот бой и с великим правом человека, всю свою
жизнь борющегося за прогресс человеческого обще¬
ства во всех областях его жизни. Многие из тех, кого
сегодня он разоблачает как толстокожих мещан, были
когда-то, в начале своей деятельности, его учениками.
Многих из них он сам вводил в литературу,— и именно
поэтому теперь он к ним так немилосерден. И именно
в сравнении с такими вырожденцами видишь, что Ней¬
ман говорит с молодыми, как молодой, что он черпает
свою молодость из нестареющих источников революци¬
онного движения народа в то время, как многие так
называемые молодые до ужаса закостенели в своей
антинародной изоляции.
Книга «Анти-Жид» — это вероисповедание Нейма¬
на, исповедание мудрости, к которой он пришел в ре¬
зультате жизни долгой и — пусть мы проявим несо¬
гласие с мнением Неймана—действительно необыч¬
ной. Но характерно, что это жизненное кредо звучит
не как какое-либо воспоминание, а как молодой при¬
зыв к молодости.
Очень, очень нужна была такая книжка. Здесь не¬
обходимо признать и свою собственную вину, заклю¬
чающуюся в том, что мы сами слишком долго молчали,
что дипломатическими увертками от вопроса, который
необходимо было решить в корне, мы зачастую вноси¬
ли сумятицу в жизнь нашей культуры. Этот призыв
Неймана к честной активности в вопросах культуры
действительно сделан во-время. Необходимо хорошень¬
ко его услышать и необходимо также разработать по
конкретным пунктам то, что Нейман сказал здесь в
принципе. Необходимо произвести ту дифференциацию,
сделать то конкретное критическое различие, которое
Нейман сам в своей книге не сделал. Ведь, например,
никак нельзя отождествить судьбу Незвала с судьбой
буржуазного декаданса, хотя Незвал сам многократно
причислял себя к нему. Уже один этот пример показы¬
99

вает, как мало вопросов было уяснено в чешской куль¬
туре, и как справедливы те упреки, которые, именно
нам адресует Нейман, и как своевременна и нужна его
книга «Анти-Жид».
Да, это книга своевременная и нужная. Сильная и
мужественная. Настоящая книга боевой молодости.
«Руде право», 27 июня 1937 г.
ЗАМЕТКИ О СВОБОДНОМ ТЕАТРЕ
Когда ищешь в истории аналогию для современно¬
сти, то неизбежно обращаешься к эпохе чешского воз¬
рождения конца восемнадцатого — начала девятнадца¬
того века. И тогда так же, как сейчас, вся Европа была
в движении, великая французская революция и сам
факт существования республики во Франции оказыва¬
ли воздействие на народы других стран, на их взгля¬
ды, стремления и действия, хотя и не так прямо и силь¬
но, как в пашу эпоху оказывает влияние Великая
Октябрьская социалистическая революция и факт су¬
ществования Советского Союза. Конечно, история ни¬
когда не повторяется, и только формы человеческого
сознания, развивающиеся вслед за историческими
формациями, иногда напоминают нам знакомые образ¬
цы. И если обращаешься с ними правильно и осторож¬
но, то они помогают тебе ориентироваться.
Итак, ты наверняка вспомнишь об эпохе чешского
возрождения, если будешь наблюдать развитие и дея¬
тельность Свободного театра.
Незатейливая любительская сцена, возникшая в
Праге сто пятьдесят лет назад, создала в истории
театра и в истории целого народа большую'новую гла¬
ву, в то время как несравненно более красиво отде¬
ланный и небезызвестный официальный театр был про¬
сто зарегистрирован в истории тех лет. Так было
потому, что эта маленькая сцена эпохи возрождения —
правда, ее художественные достоинства сами по себе
были невелики — выполняла большую историческую
задачу.
100

Что касается Свободного театра, то мы могли бы,
конечно, быть довольны и его художественными до¬
стоинствами. Он богат, и в этом отношении он находит
новые пути сценического выражения и прежде всего
развивает и углубляет чешский театральный юмор,
опираясь при этом большей частью на народный юмор
и сам в свою очередь воздействуя на него. Но как
театр, призванный пробуждать народ, он имеет опять-
таки прежде всего характер политический. Не просто
потому, что в нем рождаются политические остроты.
Это бывало и прежде, да есть и теперь на иных сценах.
Этот театр — политический благодаря его воздействию.
В сочинениях старых чешских будителей * найдешь
много упоминаний о раннем чешском театре, о значе¬
нии его существования, о том, какие надежды он вызы¬
вал, какой энтузиазм не только у зрителей, но и у тех,
которые только слышали рассказы о нем и в тяжелые
времена утешались всего лишь цитированием его не¬
совершенных стихов и не очень-то звучных чешских
диалогов.
Если сейчас приедешь куда-нибудь в далекое чеш¬
ское местечко, откуда в наши цивилизованные времена
только изредка кто-нибудь навещает Прагу, будь уве¬
рен, что добрые люди, мечтающие о иной жизни, кроме
всего прочего, спросят также: «А что Свободный?»
А потом соберутся теснее и будут смеяться, когда крат¬
ко и коряво ты начнешь пересказывать содержание но¬
вой пьесы Свободного театра: как эйдамский помещик
предал свою страну и тайно вступил в союз с уберланд-
ским диктатором и договорился с ним о нападении на
Эйдам, как уважаемый сыровар, добродушный и храб¬
рый демократ, постоянно говоривший: «У меня лучшие
сыры в городе, а ты меня не любишь», как этот добро¬
душный сыровар в конце концов прозрел и вступил в
борьбу за свободу своего Эйдама, как господин учи¬
тель сбросил «розовые» очки и разоблачил подку¬
пленных господ, как два наемных солдата — Восковец
и Верих *, простые уберландские воины,— спутали
своими остротами все планы своих хозяев и как в кон¬
це концов эйдамцы защитили свой город, отогнали вра¬
га иноземного и изгнали врага внутреннего.
101

И даже на лицах этих людей, которым довелось
услышать только корявый пересказ содержания, лю¬
дей, которые не видели всего богатства сценического
действия, не слышали всего фонтана острот, появляет¬
ся какая-то особая улыбка, которая лишний раз оправ¬
дывает второе название театра: Оптимистический. И это
как раз то, чем именно в наши дни Свободный театр
так сильно воздействует на людей, активно вмешивает¬
ся в политическую жизнь. Именно это дает ему право
называться: Свободный театр. Он не освобождает от
времени и пространства, наоборот, он всецело углуб¬
ляется в современность и во все, нас окружающее,
я:но это подчеркивает и столь же ясно предупреждает
с б опасности, грозящей всем свободным людям. Но
вместе с тем Свободный театр указывает путь вперед,
в каждом своем зрителе пробуждает оптимизм, явля¬
ющийся оружием всех свободолюбивых людей. Быть
настолько сознательно радостным и воздействовать так
оптимистически в столь тревожные времена, какие пе¬
реживаем мы теперь,— это большая и неоценимая за¬
слуга, это проявление мужества. И Свободный театр
растет в этом направлении. Он высоко поднялся в сво¬
ем спектакле «С изнанки налицо» * и особенно в на¬
родной пьесе с песнями и танцами, которую назвал
«Тяжелой Барборой».
«Теорба» № 47, 19 ноября 1937 г.
КЛЕВЕТНИЧЕСКИЙ РОМАН О МОСКВЕ
Иржи Вейль. МОСКВА-ГРАНИЦА,
ИЗДАНИЕ «ДРУЖСТЕВНИ ПРАЦЕ», 1937.
Еще Ф. Кс. Шальда, оценивая литературное произ¬
ведение, ставил вопрос о характере самого автора. Ха¬
рактере художественном и человеческом в самом глу¬
боком значении этого слова. Шальда искал везде — и
там, где этого особо не подчеркивал,— какая же внут¬
ренняя убежденность, какая великая страсть, какое
мужество, какая необходимость и потребность породи¬
102

ли произведение, которое он оценивал. Он мог иногда
ошибаться, но без этих критериев он не мог судить.
Однако после Шальды чешская буржуазная крити¬
ка совершенно вычеркнула из своего словаря его при¬
мечательное слово «характер». Она не стремится по
произведению определить характер писателя, считая,
вероятно, исследование этой проблемы слишком ост¬
рым оружием, чтобы пользоваться им без опасений по¬
резаться самой. Нет причин сомневаться, что дело
именно в этом. Оценки теперешней буржуазной кри¬
тики, лишенные таких серьезных критериев, законо¬
мерно становятся шаткими, ошибочными, ненадеж¬
ными. И только понимая это — даже при учете попра¬
вочного коэфициента на изрядную дозу буржуазной
антисоветской злоумышленности,— мы можем понять
и объяснить себе, как случилось, что несколько чеш¬
ских рецензентов сочли возможным подписать свои
имена под положительной оценкой романа Вейля «Мо-
сква-граница».
Сам Иржи Вейль был в этом отношении более про¬
ницательным и более критичным к себе, когда в за¬
ключительных главах своего романа попытался как-то
вздыбить свою фантазию, чтобы затемнить или даже
изменить характер своего главного героя,— который
является его автопортретом,— чтобы стать более при¬
ятным читателю и более пригодным для «героя», хотя
бы только в романе. И, таким образом, именно заклю¬
чительные главы позволяют нам сделать выводы, не¬
обходимые для более ясной оценки книги/
«Москва-граница»—это роман, в котором под из¬
мененными именами действуют подлинные, действи¬
тельно существующие люди и в котором происходят
действительные, происходившие уже в жизни события.
Читатели, знающие этих подлинных «нелитературных»
лиц и подлинные события, выискивают обычно в тако¬
го рода романах много неточностей, которые вызывают
у них раздражение: «Но ведь на самом-то деле было
не так!» Это, конечно, глупые речи, потому что писа¬
тель имеет право, и не только право, но и обязанность
при создании художественного произведения рисовать
действительность согласно специфическим законам ис¬
103

кусства, чтобы убедительная правда жизни была бы
убедительной и правдивой и в произведении. Но глу¬
пость таких речей и суждений перестает быть глу¬
постью в тот момент, когда автор такого романа «об¬
рабатывает» действительность не как художник, а как
сознательный ее фальсификатор и пытается добиться
впечатления, как раз противоположного правде жизни.
Подобная намеренная фальсификация не имеет, конеч¬
но, ничего общего со «специфическими законами ис¬
кусства».
И вот с этой-то точки зрения и имеет смысл срав¬
нить заключительные главы романа Вейля с действи¬
тельностью.
В главном герое — Яне Фишере — Иржи Вейль ри¬
сует свой собственный портрет. Каков он в целом, мы
еще скажем. Но в заключительных главах Ян Фишер
(Иржи Вейль) — подлинный герой, которого Коммуни¬
стическая партия послала из Москвы в Берлин, чтобы
эн там спас жизнь товарища.
Фишер (Вейль) выполнил свою опасную и абсо¬
лютно тайную миссию и вернулся через несколько дней
в Москву. Однако его враги в партии и недруги на ра¬
боте обвиняют его в том, что он как раз в те дни при¬
нимал участие в собрании контрреволюционеров, гото¬
вящих покушение на Кирова. Фишер (Вейль) поэтому
подвергнут «чистке» и исключен из партии. Достаточ¬
но было бы ему сказать несколько слов, и он оправдал¬
ся бы, все объяснил, но Фишер (Вейль) — мужестве¬
нен, он не имеет права выдать свою тайную миссию, и
он не выдает ее. И поэтому он исключен из партии,
оплеван, унижен, провозглашен изменником и врагом
народа, и люди, злые и добрые, обманутые и запуган¬
ные грязным злоумышленником в лице секретаря парт¬
организации, с брезгливостью от него отворачиваются
и проклинают его. Видите, как «страшна» страна, в ко¬
торой так «не по-человечески» обходятся с «честным и
мужественным» человеком? Понимаете «ужас» этого
общества, в котором «демагогия» и «террор» партийно¬
го бюрократа имеют такую власть? Вот что говорит
Иржи Вейль своим романом.
А в действительности?
104

Да, и в действительности Иржи Вейль (Фишер)
был в Москве исключен из партии. Но не потому, что
он был тайным героем, а потому, что он был явным
сплетником. Просто-напросто обыкновенным мелким
сплетником. И исключен он был без ужасных сцен, и
никто его не проклинал, и никто на него не плевал, и
никто не называл его врагом народа. Никому это и в
голову не приходило. Собрались товарищи и сказали
ему просто и по-человечески: ты мелкий мещанин, ты
не можешь быть в партии, которой нужны люди цель¬
ные, сознательные, люди твердого характера и ясной
воли. Попытайся расти, может быть, тебе когда-ни¬
будь это удастся. Вейль (Фишер) поблагодарил за хо¬
роший совет, жил в советском обществе, партия дала
ему возможность работать, учиться и расти. Возможно,
и на самом деле он стал бы, наконец, человеком, если б
остался еще на несколько лет в стране социализма.
Но Вейль (Фишер) через некоторое время вернулся в
Прагу. И там он стал автором и героем романа «Мос-
ква-граница».
Такова действительность.
А сравнил я эту действительность с заключитель¬
ными главами романа Вейля потому, что это сравне¬
ние наглядно и ярко показывает, как делаются деше¬
вые лубочные картины «ужасов и унынья» советской
жизни. И еще, конечно, потому, что это сравнение цен¬
но как документ для изучения характера производите¬
лей подобных лубков.
Подлинные обстоятельства действительности не мо¬
жет, конечно, знать подавляющее большинство читате¬
лей романа Вейля. Не может их, конечно, знать и чеш¬
ская критика. Это не ее вина. Но критика — то есть
критика, которая заботится о том, чтобы узнать харак¬
тер писателя,— может и должна распознать грубую и
насильственную фальсификацию действительности даже
в том случае, если и не знает детально самой действи¬
тельности. Ведь все же фальшь звучит в романе Вейля
так же явственно, как хриплые крики пьяницы в ноч¬
ной тишине спящего городка. Эта неожиданная поза
героя, которую Вейль вдруг принимает в конце романа,
чтобы оправдать свою контрреволюционную позицию,
105

контрастирует с его предшествующим повествованием
и со всеми его воззрениями столь резко и сопровождает¬
ся столь дешевыми эффектами, что каждый настоя¬
щий критик должен бы по крайней мере в этот момент
воскликнуть: «Стой! здесь что-то не то!» И если он
до сих пор по близорукости не увидел типичных
черт автора и его автопортрета, у него по крайней
мере в этот момент должно бы возникнуть подо¬
зрение, которое заставило бы его вернуться назад и
снова посмотреть в лицо Фишера (Вейля) и Вейля
(Фишера).
Мнения, которые будут высказаны, должны, веро¬
ятно, отличаться друг от друга соответственно миро¬
воззрению различных критиков, но хотя бы в одном они
должны СОЙТИСЬ: в том, что ничтожную книжонку
«Москва-граница» написал ничтожный человечек, чело¬
вечек без высоких страстей, без высоких принципов и
без высокого внутреннего полета.
И именно этим книга замечательна. Я говорю это
без иронии. Мало кто сумел так искренне выразить ни¬
чтожность и убожество мелкобуржуазного мещанина,
как это сделал Вейль. Ничтожность и убожество, как
правило, сопровождаются в литературе насмешками и
критикой. Авторы стремятся отмежеваться от них, под¬
няться над ними. Вейль же, наоборот, купается в них,
упивается ими и с удовольствием рисует все ограни¬
ченное, приземленное, тупое. Похваливает мещанство
и откровенно заявляет, как ему тепло и сладко в нем.
И черты этого убогого мещанина выступают так ясно
и остро (как, вероятно, нигде еще до этого) не потому,
что Вейль — хороший литератор, а потому, что своего
мелкобуржуазного героя он противопоставляет совет¬
ской действительности, что прямо сопоставляет его с
советской жизнью.
Сразу же, с начала книги, Вейль передает с боль¬
шой, почти фотографической точностью, какие чувства
испытывает такой вот мещанинчик, приезжающий в
Советский Союз. Он не знает ничего об историческом
перевороте на одной шестой света, и это его не интере¬
сует. Он не хочет ничего знать о возникновении и раз¬
витии нового общества, об изменениях, происходящих
106

с людьми, о рождении нового общественного строя. Он
совершенно равнодушен к стремлениям миллионов
воплотить в жизнь самые великие мечты самых
великих умов человечества. Потому что все великое ему
чуждо.
Но ввиду того, что он все-таки слышал, что страна,
в которую он едет, иная, чем та, которую он оставляет,
он называет новую страну Азией. Он не выражает
этим ничего особенного, только то, что ему она совер¬
шенно чужда, как это делали и неосведомленные рим¬
ляне, когда все остальные народы они называли варва¬
рами. Это не оценка, это только выражение собственно¬
го отношения к этой стране, выражение неприязни в
связи с тем, что она новая,— а все новое, могущее
иметь влияние на жизнь мещанина, вселяет в него бес¬
покойство и раздражает его.
Но и в своей злобе он остается только мещанинчи-
ком. Величие ему и в злобе чуждо. Его проблемы —
только животные. Возьмет мыло: «плохо пенится и
грязное», его «зеленый цвет ему противен», «и самое
плохое европейское мыло лучше, чем эта зеленая
слизь». Смотрит на витрину советского магазина и ви¬
дит: «изумрудно-зеленые дамские чулки, которые его
пугают», «валяются тут рассыпанные связки страшных
гребешков», «выставленные предметы просто невообра¬
зимы», они «противно грубые, раздражают глаз крик¬
ливыми красками и негармоничными сочетаниями». Он
хотел бы почитать, но не желает взять в руки «газеты
на грубой бумаге, пахнущей типографской краской».
(Что ему до того, что в газете написано.) Едет в трам¬
вае: «запах немытых тел и пальто, пропитанных нафта¬
лином, нахмуренные тупые лица и незнакомый чужой
язык — все это производит неприятное впечатление и
вызывает отвращений». Идет он в рабочую столовую:
«не может избавиться от неприязни, не может снести
вид скатертей, белый цвет которых от плевков (!) пре¬
вратился в грязносерый»...
...И так все время через весь роман: все здесь «гру¬
бое», все «грязное», все «дурно пахнет», все «против¬
ное», но главное: это «все» такое тщедушное, мышиное
и совершенно бездушное, безразлично, идет ли речь о
107

вещах, или о людях — и сам роман действительно ста¬
новится противным. От великих проблем остались толь¬
ко «изумрудно-зеленые чулки», и даже ненависть стала
просто сплетней, профессионально произносимой с бал¬
кона, «руки в боки».
Но так рисует Вейль не только «ужасы Азии»,
так же выглядит у него и «красота Европы». Часто,
очень часто возвращается он в своем романе к описа¬
нию «Европы», к картинам «европейской культуры».
Какой же вид имеет у него Европа? Вид чашки чер¬
ного кофе и фарфорового сервиза. Никак не больше,
ни на волос не больше. Фишеру (Вейлю), страдающе¬
му от «московского гнева», казалось, пишет Вейль (Фи¬
шер), «что у него уже есть все для полного счастья»,
когда ему зарубежный (конечно!) инженер предлагает
чашку черного кофе. Это ведь была его мечта об иной,
лучшей, «европейской действительности». И это не ка¬
кой-нибудь случайный штрих, лирическое отступление
в романе Вейля. Нет, когда он слышит: «Европа» —
он всегда видит кафе, приборы, ложечки. «Пил он мед¬
ленно, как будто бы жалел, что и этот кофе будет вы¬
пит и что от него останется только приятное воспомина¬
ние и что все это расплывется в седых, грязных (разве
можно иначе) буднях московской весны». «Все здесь
было удивительное: и квартира, совершенно европей*
ская квартира с одним запором... приборы, стекло,
фарфор, щипчики для сахара. Ему казалось, что вер¬
нулось что-то давно забытое и более сильное, чем вся
тяжесть долга и режима жестокой и повседневной ра¬
боты. Ему казалось, будто бы на миг он снова посмот¬
рел на Европу, только на миг — и снова дождь, туман,
мокрый снег, асфальт, трамваи, учреждение, кружки
с вечера до самой ночи, ничего, кроме работы, изнури¬
тельной работы с самого утра, которое начинается
словами: «Алло, говорит Москва. Донецкий бассейн
выполнил промышленный и финансовый план на девя¬
носто восемь процентов против девяносто семи процен¬
тов в прошлом месяце».
Пять, десять иди, возможно, двадцать таких же
страниц о «призраке Европы» можно процитировать из
романа Вейля — но это совершенно ни к чему после
108

примеров, столь красноречивых, которые Вейль сам
нам дал. Какое дело мещанину до добычи угля в До¬
нецком бассейне, если у него есть «европейская квар¬
тира с одним запором», какое ему дело до роста про¬
изводства в стране социализма и вообще до всех
великих проблем света, когда на свет он смотрит
только сквозь дырку в эментальском сыре.
Таков Иржи Вейль, и таков его роман, в котором
только слепой может видеть «документ советской
жизни». Это — документ, да, документ о никчемно¬
сти мещанина, жизнь которого ничем не отличается
от жизни животного, о человеческом шлаке, какой
еще пока есть -в нашем мире, о паразитическом пле¬
веле, который годится только на то, чтобы его
выполоть.
И только критик, совершенно утративший всякое
представление о важности выяснения авторского ха¬
рактера, лица автора в произведении, может этого не
видеть.
Поэтому я задержался на романе Иржи Вейля,
ибо вместе с его убожеством значительная часть апро¬
бированной чешской критики проявила и свое убоже¬
ство, а также беспринципность и бесталанность. Ведь
если уж ни по чему иному, так по языку Вейля могла
она судить, сколь мелкотравчатый тип пишет здесь о
себе. На всех этих четырехстах страницах нет и следа
какого-либо величия мысли, но ведь здесь нет также и
следа хоть какой-нибудь поэтичности, хоть какого-
нибудь подлинно художественного творчества. И ко¬
гда его читаешь, кажется, что это собственно не
сама книга, а просто примитивный пересказ какой-
то другой книги, причем в изложении бездушного
человека.
«Критик», который этого не видит, не способен быть
даже простым литературным референтом. И не уви¬
деть порочности книги Вейля он может только в том
случае, если и такие же мелкобуржуазные воззрения —
я сказал бы мировоззрение, если б это не звучало
слишком неуместно,— Вейля сам он разделяет. Поэто¬
му я говорил об определенного рода замечательности
романа Вейля. Ибо, рисуя себя, свое ничтожество, свой
109

тепленький заплеванный «идеальчик», он создал типи¬
ческий образ и других мещан, с которыми мы ц Чехо¬
словакии встречаемся. И показал, что это тип — реак¬
ционный, потому что он мешает, потому что он путает¬
ся под ногами у людей, которые идут вперед.
«Теорба» М 3, 21 января 1938 г.
ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЕ ЗДЕНЕКА НЕЕДЛЫ *
Первого декабря 1921 года, через четверть года
после организационного учреждения 'Коммунистиче¬
ской партии Чехословакии, Зденек Неедлы издал пер¬
вый номер своего «Вара». Во вступительной программ¬
ной статье этого номера Зденек Неедлы, отмеже¬
вываясь от социал-демократической реформистской
традиции, провозгласил свою близость к коммунистам
и одной фразой определил основное направление
«Вара»:
«Путь, который мы собираемся избрать, можно обо¬
значить коротко и просто: народность и прогрессив¬
ность».
# Когда стоишь сейчас перед его великой и творчески
многогранной и сложной личностью в поисках выраже¬
ний, которые бы коротко передали смысл его творчест¬
ва и его стремлений, эти слова самого Неедлы — ком¬
пас, с которым ты придешь к цели. Народность и про¬
грессивность характеризуют не только направление не-
едловского «Вара», но и всего творчества и борьбы
Зденека Неедлы. И эта народность и прогрессивность—
не внешнее проявление, а глубокая основа его мировоз¬
зрения. В прогрессивности видит Зденек Неедлы смысл
исторического развития, а его народность — не простое
популяризаторство, «снижение» к народу, а ясное по¬
нимание того, что народ является творцом судеб чело¬
вечества и только он, своими руками, может воздвиг¬
нуть новый, более совершенный мир.
Именно поэтому творчество Неедлы так растет
вширь, именно поэтому в его творчестве такое многооб¬
разие интересов, множество областей, в которых он
110

работает. Он видит, что без этого всеобъемлющего
многообразия нельзя быть точным и совершенным ни
в одной области, чувствует, что для настоящего понима¬
ния и оценки каждого явления необходимо осветить его
со всех сторон и что без этого оценка — особенно вели¬
ких явлений — будет не только куцей, но и ошибочной,
неправильной. Сейчас это — проблема современной нау¬
ки, и пока лишь в одном Советском Союзе, где практи¬
куется организованное сотрудничество ученых различ¬
ных отраслей знаний, она решена. Беспримерная твор¬
ческая способность и трудолюбие, соединенные, к ве¬
ликому счастию чешской культуры, с хорошим творче¬
ским состоянием духа, дали все же Зденеку Неедлы
возможность в самом себе, в своей личности решить
эту проблему, вобрать в себя огромные знания и крити¬
чески ими овладеть, что так необходимо для действи¬
тельно полноценного творчества. И тем самым именно
Зденек Неедлы — фигура исключительная не только в
чешской культуре, но и в современной мировой культу¬
ре вообще. Ведь по содержанию своего творчества он
может найти подобных себе только среди французских
энциклопедистов.
К эгому Неедлы пришел не случайно, не в резуль¬
тате какого-либо дробления своих интересов, не пор¬
хая, как бабочка, с предмета на предмет, что* бывает
свойственно некоторым людям (и что, кстати сказать,
никогда ни к чему великому не приводит). Неедлы
расширил круг своих знаний и творчества совершенно
продуманно, сам для себя сознательно решив этот
вопрос.
Вначале стоит Неедлы-историк. Даже, как он по¬
казался историку Голлу* и его друзьям, историк та¬
лантливый, но с узкой специализацией по истории церк¬
ви. Однако только первые, только юношеские работы
Неедлы могли произвести такое впечатление на его
учителя Голла. Уже первые зрелые произведения Не¬
едлы, наоборот, показывают его как историка весьма
широких горизонтов, как нового историка. И в них уже
ясно проявляется его народность, то есть его видение
народа как самой мощной силы истории, как подлин¬
ного и единственного носителя прогресса.
111

И как только — при изучении гуситского периода —
он приходит к этому выводу, он его тотчас же распро¬
страняет и на другие периоды, ищет ему подтвержде¬
ние и проверяет его на них. Но для Неедлы это озна¬
чает не только обращение к истории, а также и обра¬
щение к современности, потому что для него, всегда
ищущего прогресс, история является не чем иным, как
познанием дней, предшествующих дням нашим и не¬
разрывно с ними связанных. Он видит историческое
развитие, как развитие человека, сегодняшний день ко¬
торого ты не можешь оторвать от его дня вчерашнего,
от его молодости, от его детства. (Это, я думаю, зримо
отражается и на самом методе Зденека Неедлы: его
монографии о Сметане и Масарике * являются по су¬
ществу историей чешского общества XIX века, олице¬
творенного в Сметане и Масарике.)
При взгляде на современную эпоху он не может
удовлетвориться только тем, что он «смотрит». Про¬
гресс, длительность и развитие которого являются для
него законом, не приходит сам собой:	за него
всегда необходимо бороться. И вот он видит, что
этому прогрессу угрожает непонимание великого на¬
родного и прогрессивного наследия Сметаны и его ге¬
ния. Он видит это в музыке, но распространяет эти —
и по праву — широкие выводы на всю чешскую куль¬
туру. И это как раз тот период, по которому мы непо¬
средственно можем изучать, как обдуманно и с полным
сознанием ответственности расширил Неедлы круг
своих научных интересов от истории и истории эстети¬
ки вообще до музыкальной эстетики. Когда умер Фи-
бих *, в котором Неедлы видел носителя прогрессивных
заветов Сметаны, он почувствовал, что перед ним воз¬
никла эта новая неотложная необходимость. В его
дневнике того времени мы можем прочесть такие ха¬
рактерные слова:
«Фибих был результатом принятого мной решения
о направлении моей жизненной деятельности. Я — при¬
рожденный историк. Чувствую это лучше всего. Только
Гостинский* сделал из меня эстетика. Я должен был
взвесить. Смерть Фибиха все решила. Я почувствовал,
что должен. Я знал, что жертвую многим, что в исто¬
112

рии я достиг бы гораздо большего, но я должен был...
Я знал, что книгой о Фибихе это не закончится, что
здесь дело идет обо всей жизни. Я должен был — и я
не жалею, что я был должен».
Великая «борьба за Сметану», которую начал за¬
тем Неедлы, была борьбой за прогресс всей чешской
культуры, была выяснением принципов прогрессив¬
ности.
Но мы сейчас знаем другого, еще более крупного,
еще более значительного и еще более заслуженного
Зденека Неедлы, чем те, кто испытывал к нему чувство
благодарности за ту ясность, которую он вносил в во¬
просы культуры до мировой войны. Да, это была вой¬
на, и из нее поднялась Великая Октябрьская социали¬
стическая революция, которая снова безгранично рас¬
ширила круг интересов Зденека Неедлы. Мировая вой¬
на и Октябрьская революция оказали влияние на раз¬
витие миллионов людей, продвинули их на целое поко¬
ление вперед, но именно на великих людях можно луч¬
ше всего понять ее значение. Например, на Ромен Рол-
лане и как раз на Зденеке Неедлы.
Под ее влиянием приходит Зденек Неедлы к вели¬
кому синтезу своего творчества, к всеобъемлющему по¬
казу прогрессивной роли народа, и это выражается как
в его журналистской деятельности, так и в его круп¬
нейших произведениях:	«Сметана», «Масарик» и
«Ленин» *. В этом порядке прекрасно отражена единая
линия развития не только Зденека Неедлы, но и всей
нашей истории.
Из нее мы ясно видим, как вырастает фигура Здене¬
ка Неедлы, продолжателя того великого дела пробу¬
ждения, которое в чешском народе начали «будители» в
конце XVIII и начале XIX века. Да, «будитель» Зде¬
нек Неедлы, «будитель», имя которого станет в один
ряд с Крамериусом *, Юнгманом * и Сметаной, буди¬
тель чешского народа XX века. Он принадлежит к ним
благодаря своей миссии, своей страсти и мужеству, а
также и благодаря своему великому умению работать,
своему большому и глубокому пониманию смысла так
называемого «обыденного труда», благодаря выступ¬
лениям на сотнях и тысячах собраний и докладам «там,
8. Юлиус Фучик.	113

внизу», среди народа. Среди народа, к которому он
принадлежит, как все подлинные будители чешского
народа.
И именно поэтому Зденек Неедлы уже не только
приблизился, но и принял непосредственное участие в
революционном движении. И именно поэтому в день
его шестидесятилетия мы имеем право, радостное пра¬
во, сказать: «От миллионов трудящихся Чехословакии
примите наше поздравление и благодарность, товарищ
Зденек Неедлы».
«Руде право», 10 февраля 1938 г.
ИЗ ИСТОРИИ СВОБОДНОГО ГОРОДА ЭЙДАМА
В пражском Свободном театре приблизительно уже
пятый месяц дают весьма поучительную пьесу под на¬
званием «Тяжелая Барбора». Ее авторы, господа Во-
сковец и Верих, почерпнули сюжет пьесы из богатой
событиями истории свободного города Эйдама, на не¬
зависимость которого покушался вождь соседнего
Уберланда, Его Несравненное Превосходительство
князь Филипп. Восковец и Верих раскрыли в этой пье¬
се его злые умыслы, а также внутреннюю ситуацию в
Эйдаме, где владелец замка Вандергрунт заключил
пакт с уберландскими господами *, а многие консулы
из трусости содействовали его предательству. Но затем,
наконец, поднялся люд эйдамский и решительно рас¬
правился с уберландскими агрессорами и с их отече¬
ственными приспешниками.
Эта средневековая пьеса интересовала меня уже
давно. И сейчас, когда чехословацкому публицисту
все равно не дозволено правдиво и искренне писать о
современных событиях (и хорошим тоном считается
молчание), я углубился в изучение источников и доку¬
ментов из истории свободного города Эйдама.
Приводя теперь несколько извлечений из этой
истории, я надеюсь, что они будут способствовать
поучению и не нанесут морального ущерба чита¬
телям.
114

1
При раскопках разрушенных кварталов Эйдама в
одном из подвалов была найдена куча пергаментов,
которые завладели вниманием исследователей. Это
были действительно особенные пергаменты. На первый
взгляд в темноте подвала казалось, что они совершен¬
но чистые, белые, прямо нетронутые; но затем, когда
их вынесли на дневной свет, оказалось, что тронуты
они были, и даже дважды подряд. Неизвестный сред¬
невековый автор записал на пергаментах, очевидно,
какие-то факты современной ему истории, а другой не¬
известный эти строки затем заботливо стер, оставляя
на каждом пергаменте лишь несколько живописно раз¬
бросанных слов. На одном из них, совсем внизу, мы
прочли (в чешском переводе) одно-единственное сло¬
вечко:
«...сказал...»
На другом, как раз посредине, сохранилось:
«...еще никогда так...»
И так далее. На белой поверхности многих перга¬
ментов возникали порознь непонятные и бессвязные
обрывки фраз:
«...хочет... не имеем права... это можно назвать толь¬
ко если бы... но... речь идет о нашей... и поэтому...’
нельзя молчать... читай далее...»
Но далее уже нечего было читать, потому что сле¬
дующие двенадцать пергаментов были совершенно чи¬
стые.
Мы стояли перед загадкой: что означало это уди¬
вительное, непонятное литературное выступление сред¬
невекового эйдамского автора? Какую цель преследо¬
вал тот, кто оставил на пергаментах только эти обрыв¬
ки фраз, отдельные слова, вроде бы ничего не говоря¬
щие, но все-таки, по всей вероятности, таящие в себе
какую-то трагедию, которую мы охотно бы узнали?
Сначала, конечно, возникла догадка о гом, что вред
рукописям нанес кто-либо из несознательных граждан
нового времени: нашел пергаменты, по незнанию ис¬
портил их, а потом бросил в подвал, в котором они
впоследствии и были найдены. Однако эта догадка
115

была опровергнута ревностным исследованием — этиче¬
ским, химическим и социологическим, которое неопро¬
вержимо доказало подлинность как эйдамских руко¬
писей, так и белых пятен на них и даже точно опреде¬
лило время их возникновения. По различным призна¬
кам было установлено, что рукописи были написаны,
а также и испорчены, по всей вероятности, в период,
непосредственно предшествовавший известному воен¬
ному нападению князя Филиппа на Эйдам.
Внимание исследователей было, таким образом, на¬
правлено на тот период. Но, очевидно, им все-таки не
удалось бы найти убедительную разгадку белых пятен
в эйдамских рукописях, если бы в совершенно иной об¬
ласти знаний не возник спор о литературной ценности
так называемого «Глуповского документа». В средне¬
вековье, как известно, пользовались большой популяр¬
ностью всякие смешные рассказы о городе Глупове и
его гласных (членах городской думы), и в городском
Эйдамском музее хранилась целая серия таких расска¬
зов, среди которых был и упомянутый «Глуповский до¬
кумент». О ценности его как раз и спорили два истори¬
ка литературы. Один из них утверждал, что «Глупов¬
ский документ» — хорошая, ловкая проделка какого-
нибудь сатирически настроенного средневекового остря¬
ка; другой же доказывал, что здесь об остроумии и
ловко сыгранной шутке не может быть и речи, потому
что это такая взывающая к небесам бессмыслица, что
ее гиперболичность нельзя отнести даже за счет Глу-
пова.
Итак, в пылу литературной борьбы «Глуповский
документ» попал в поле зрения общественности вскоре
после того, как в подвалах были обнаружены стертые
эйдамские пергаменты. И именно эта связь во времени
способствовала установлению их внутренней связи. Что¬
бы читатель мог и об этом составить самостоятельное
мнение, я цитирую здесь в чешском переводе упомяну¬
тый «Глуповский документ»:
«К сведению всех мещан и других жителей свобод¬
ного города Эйдама!
Отныне строжайшим образом, под страхом самой
суровой кары, запрещены любые проявления неприязни
116

к Его Несравненному Превосходительству князю Фи¬
липпу Уберл андскому (как бы это ни проявлялось:
устно, письменно, в картине художника или в каком-
либо жесте), а также всякая критика его слов и дей¬
ствий, ибо Его Несравненное Превосходительство
князь Филипп соблаговолил громко объявить, что он
имеет враждебные умыслы по отношению к свободно¬
му городу Эйдаму и вообще ко всякой свободной ор¬
ганизации.
И, стало быть, никак нельзя создавать впечатление,
что свободный город Эйдам есть и собирается остать¬
ся свободным или что он имеет какие-либо возражения
против вышеуказанных взглядов Его Несравненного
Превосходительства князя Филиппа Уберландского».
Когда была опубликована эта глуповская сатира,
над ней смеялась только часть читателей нового вре¬
мени; остальные просто считали ее слишком глупой.
Однако каково же было удивление, даже ужас, когда
известный историк Вархайт1 доказал, что этот так на¬
зываемый глуповский документ вообще не сатира, да¬
же не шутка, а подлинное и всерьез сделанное заявле¬
ние, которое издали средневековые эйдамские пред¬
ки— а точнее, гласные города Эйдама — и которого
они так же серьезно придерживались.
Невероятно, но правда. На основании этого факта
были объяснены и белые пятна в найденных «рукопи¬
сях эйдамских»: они, очевидно, появились в результате
того, что сейчас мы приблизительно назвали бы дея¬
тельностью цензуры.
И на основании этого факта вообще настал перево¬
рот во взглядах на документальные свидетельства об
эйдамском средневековье, а особенно на хронику Вар-
хайта.
2
Хроника Вархайта, рассказывающая о средневеко¬
вом Эйдаме, вплоть до недавних времен слыла еще ме¬
нее достоверной, чем у нас, например, считается Космо-
ва хроника *. И, как сейчас выяснилось, это мнение
сложилось именно потому, что хроника Вархайта была
1 Die Wahrheit (вархайт)—правда (нем.).
117

уж слишком правдива. Она изображала близорукие и
подлые действия эйдамских гласных так точно и верно,
что никто не отваживался ей поверить. Вы, люди ново¬
го времени, наверняка все поймете, как только узнаете,
сколь невероятные поступки действительно совер¬
шали эйдамские гласные в тот период, к которо¬
му относится возникновение упомянутых «эйдамских
рукописей».
Вот короткая выписка из хроники Вархайта.
Уберландский князь Филипп продолжительное вре¬
мя готовился к нападению на свободный город Эйдам-
Конечно, он уже тогда — как, впрочем, это часто бы¬
вало и с другими в более поздние времена — знал, что
может сам начать войну, но не знал, кто ее закончит.
Свободный город Эйдам по сравнению с его огромной
империей хотя и был маленьким, но имел сильных дру¬
зей — и имел их именно потому, что был городом сво¬
бодным. По той же самой причине у него были друзья
непосредственно и в империи Уберландской, то есть
его друзьями там были люди, недовольные деспотиче¬
ским правлением князя Филиппа. Власть князя Филип¬
па, на первый взгляд, была велика, но — как выра¬
жается со средневековой неделикатностью хроникер
Вархайт — она держалась «на глиняных ногах и же¬
стяном языке». Князь Филипп действительно любил
говорить, любил агитировать и еще больше любил
угрожать, стремясь при помощи сильных слов сорвать
контрибуцию с паникеров. Этому искусству он научил¬
ся еще в те времена, когда был рыцарем-разбойником.
Князь Филипп не боялся боя, когда он стоял в тылу
ничего не ожидающего врага, но он не любил даже
думать о бое с врагом, твердо стоящим против него ли¬
цом к лицу. Потому-то он и искал тайных союзников
среди граждан свободных и прогрессивных стран (ко¬
торые он хотел ограбить) и, конечно, находил их.
Ведь и в этих землях были рыцари-разбойники, а для
рыцарей-разбойников нет ничего более ненавистного,
как прогресс и свобода, загоняющая разбой в далекое
прошлое.
Он нашел такого союзника и в Эйдаме (хотя мы
и не должны обольщаться чрезмерными представле¬
на

ниями о свободе и прогрессивности тогдашнего
Эйдама). Этим союзником стал богатый дворянин
Вандергрунт из известного рода Вандергрунтов, име¬
ющих в своем дворянском гербе рогатого холощеного
барана.
Дворянин Вандергрунт напрягал все свои силы, что¬
бы «подготовить» Эйдам к этому нападению. Он дол¬
го стремился убедить жителей Эйдама, что правление
князя Филиппа является самым благодатным правле¬
нием на свете и что Эйдам не может желать ничего
лучшего, как принять это правление и над собой, тем
более что это входило также в намерения князя Фи¬
липпа, который, как говорил дворянин Вандергрунт,
очень прогневался бы, если б ему не пошли навстречу
в таком незначительном его требовании.
Необходимо констатировать, что эта агитационная
деятельность дворянина Вандергрунта была не осо¬
бенно успешной. Эйдамские жители имели о князе Фи¬
липпе свое установившееся мнение, а очевидцы ясно
свидетельствовали, что в Уберланде вместе с князем
Филиппом царят голод и нищета.
В этой ситуации князь Филипп решил произнести
одну из своих очередных речей, причем так, чтобы она
была услышана не только в Уберланде. Как рассказы¬
вает хроникер, голос у князя Филиппа действительно
был как у тура, но все же он мало надеялся, что эй¬
дамские жители услышат его за стенами своего горо¬
да. Поэтому пришлось дворянину Вандергрунту вне¬
сти в городскую думу предложение: объявить в Эйда-
ме о взглядах князя Филиппа за общественный счет и
под барабанный бой, для доказательства, как он гово¬
рил, того, что Эйдам действительно свободен и никого
и ничего не боится. Гласные, прельщенные этой при¬
влекательной перспективой, приняли предложение Ван¬
дергрунта, и уже на следующий день ходили по Эйда-
му общественные глашатаи, били в барабан и повторя¬
ли, что сказал князь Филипп:
что нет на свете лучшего правления, чем правление
его,
что торговля и ремесла в Уберланде во время
его правления расцвели, как никогда ранее,
119

что люди в его империи жиреют от благополучия,
что нет для него ничего более противного, чем сво¬
бода,
что все друзья свободного города Эйдама — под¬
лецы,
что свободный город Эйдам должен исчезнуть с лица
земли, а прежде чем это произойдет, он заранее за¬
прещает всякие проявления свободы в Эйдаме.
Эйдамские граждане были, конечно, очень возму¬
щены этой речью, ее простодушной лживостью и угро¬
зами и разгневались на своих гласных за то, что те
разрешили объявлять эти возмутительные заявления
князя Уберландского под барабанный бой. Но боль¬
шинство все-таки успокаивало себя мыслью о том, что
теперь-то уж гласные как следует ответят князю Фи¬
липпу.
Но гласные не ответили. Потому что дворянин
Вандергрунт в думе, где он располагал значительной
властью, так как многие гласные были ему должны
или принимали от него разные подарки, предложил,
чтобы всем гражданам эйдамским на уста был повешен
замок и, таким образом, была сохранена почтительная
тишина, ибо в противном случае князь Филипп мог
бы предполагать, что жители Эйдама его обидели, и
тогда князь Филипп в полном вооружении мог бы
явиться в Эйдам с требованием сатисфакции. Испуган¬
ные гласные приняли предложение Вандергрунта, от¬
сюда и возникло то самое запрещение, которое цитиро¬
валось в первой главе как «Глуповский документ».
Этим самым дворянину Вандергрунту удалось воз¬
будить панику в городе Эйдаме, который до тех пор от¬
личался спокойствием. Люди говорили шепотом о том,
что, видно, пришли очень плохие времена, если глас¬
ные так себя ведут, что, вероятно, князь Филипп стоит
уже за воротами, и кто знает, есть ли для них еще спа¬
сение. Были, конечно, и такие, что не потеряли головы
и советовали без боязни выступить против князя.
К ним, очевидно, принадлежал и автор стертых перга-
ментов, и гласный Криштоф, который заявлял, что нет
причин для страха, что эйдамские жители сильны и что
у них есть сильные друзья. Но после речей Криштофа
120

дворянин Вандергрунт тотчас же начинал кричать, что
тот делает безответственное заявление, оскорбляет
Его Несравненное Превосходительство князя Филиппа
и тем самым провоцирует войну, ставя под угрозу
Эйдам.
Когда же дворянину Вандергрунту удалось вызвать
в Эйдаме панику, он предложил испуганным гласным
новый выход из положения: «Среди людей паника;
стало быть, мы не можем теперь давать им свободы,
потому что они могли бы во время паники ею злоупо¬
требить и нанести необозримый ущерб. Поэтому пред¬
лагаю ликвидировать свободу».
Испуганные гласные кивали головами в ответ на
его предложение, и дворянин Вандергрунт спешил уже
со следующим: «У нас нет опыта, как управлять горо¬
дом без свободы. Предлагаю перенять опыт управле¬
ния соседнего Уберланда».
Испуганные гласные не имели возражений, и дворя¬
нин Вандергрунт сам добровольно принялся насаждать
уберландские порядки в когда-то свободном городе Эй¬
даме, после чего он внес еще одно предложение: «Госпо¬
да гласные, мы живем в постоянном напряжении и стра¬
хе перед угрозой войны, хотя этого совершенно не нуж¬
но. Свободу мы ликвидировали, стало быть, нам нечего
терять. Мы учредили такой же порядок, как в Убер-
ланде, стало быть, нам нечего защищать. Ничего нас
не отделяет от мира, кроме нашей воли. Позовем же
к себе князя Филиппа и в знак своего миролюбия от¬
дадим свое оружие и свой город под его охрану, пото¬
му что, господа, лучше жить всю жизнь на коленях,
чем умереть стоя».
И испуганные гласные приняли, наконец, и это
предложение Вандергрунта, как рассказывает хроника
Вархайта.
3
И таким образом могло бы совершенно прекратить¬
ся существование свободного города Эйдама, если бы
дело не дошло до событий, которые, конечно, всем хо¬
рошо известны из истории. В последний момент, когда
121

князь Филипп стоял уже у стен Эйдама, поднялся глас¬
ный Криштоф, сообщил жителям Эйдама о решении
думы (оно держалось, как обычно в те времена, в
строгой тайне), возмущенный народ схватился за ору¬
жие, которое должно было быть сдано князю Филип¬
пу, и при помощи некоторых оруженосцев князя вы¬
гнал его из Эйдама и даже из Уберланда. Но подроб¬
но об этом рассказывать нет нужды, потому что опи<
сание последних событий вы найдете даже в школьном
курсе общей истории.
Я хотел здесь дать информацию только о тех неиз¬
вестных фактах истории свободного города Эйдама,
которые были недавно выяснены на основании новых
документов. Ведь действительно почти невероятно,
сколько подлости, сколько предательства и сколько
трусости сносили тогда эйдамские граждане, которые
едва не поплатились за это свободой и жизнью. Конеч¬
но, и за свое позднее пробуждение они платили потеря¬
ми гораздо большими, чем если бы они во-время пред¬
приняли необходимые действия. Столь продолжитель¬
ная слепота эйдамских граждан непонятна человеку
нового времени. Но нужно иметь в виду, что тогда бы¬
ло средневековье. В новое время, благодарение богу,
подобные истории уже невозможны,
<гТеорба* № 9, 4 марта 1938 г.
ВЫСТУПЛЕНИЕ НЕЗВАЛА
Некоторые газеты уже сообщали, что Витезслав Не-
звал распустил чешскую группу сюрреалистов, кото¬
рую он сам основал. Через два дня несколько членов
группы объявили, что они «единодушно исключили го¬
сподина В. Незвала». Но, очевидно, их заявление о
«единодушии» несколько преувеличено, ибо остальные
члены бывшей группы с удивлением сообщают, что
они даже не были приглашены ни для какого «едино*
душного исключения» и, более того, что они согласны
с решением Незвала о роспуске. Однако все это, чест¬
122

ное слово, неважно. Смешно и говорить о том, имеет
или не имеет право Незвал распустить сюрреалистиче¬
скую группу. Ведь Незвал не просто «некий господин
Незвал», хотя бы это тысячу раз повторяли огорчен¬
ные распущенны, ведь он самая яркая творческая лич¬
ность бывшей группы сюрреалистов и вообще настолько
сильный поэт, что на его крыльях могли контрабан¬
дой проникать в искусство разные бесплодные нули,
занимать там определенное «положение» и спокойно
существовать там под сенью Незвала. Распущена груп¬
па или не распущена, по «праву» или «не по праву» —
факт остается фактом,— без Незвала и его боевой ини¬
циативы «группа сюрреалистов» имеет не большее зна¬
чение, чем любое застольное общество, ибо те творче¬
ские силы, что были в ней и помимо Незвала, объединя¬
лись только его инициативой и в сто раз охотнее они
уйдут с ним из группы, чем останутся там и пойдут
против него.
Однако и это не самбе важное. Если Витезслав Не¬
звал расходится — пусть каким угодно образом — с
группой, которую сам основал, и если предает это об¬
щественной гласности, то поступает так потому, что
его заставляет чувство морального долга. И самый
факт ни в коем случае не может быть расценен как ка¬
кая-нибудь простая, может слишком темпераментная
схватка между художниками. Поэтому мы и спешим
напечатать заявление Незвала о причинах ликвидации
сюрреалистической группы, хотя редакция получила
его уже после верстки номера. Это — политическое
заявление поэта, заявление, высказанное очень во¬
время; пусть и выводы из него будут сделаны свое¬
временно.
В выступлении Незвала ясно говорится о том, что
отдельные члены сюрреалистической группы вместо то¬
го, чтобы быть творчески активными, проявляли актив¬
ность в распространении ложных и опасных, как го¬
ворит Незвал, антисоветских, контрреволюционных
политических воззрений. Он основывал творческую
группу, хотел быть вождем творческой группы, но он
не хочет нести ответственность за людей, которые стали
ренегатами, по меньшей мере резервом пятой колонны
123

среди интеллигенции. Сколько раз уже за последнее
время мы вынуждены были констатировать, что поли¬
тические враги, троцкистские контрреволюционеры, ма¬
скируясь революционными фразами, используют ложь,
провокации, клевету, лесть и травлю, чтобы в эти важ¬
ные, решающие минуты подорвать единство в рядах
культурного фронта. И как бросились они сейчас в ря¬
ды интеллигенции, культурных работников, чтобы хоть
там достичь успеха, если уж им не повезло среди рабо¬
чих! Заслуга Незвала не в том, что он это понял — мы
полагаем, что это должно быть понятно всем творче¬
ским работникам,— а в том, что он сам четко об этом
сказал и, главное, сделал из этого ясные выводы.
Поступок Незвала — это решительная помощь в ли¬
квидации пятой колонны среди интеллигенции. Он вы¬
ломал дверь, тщательно запираемую троцкистскими
мошенниками, и впустил свежий воздух в это затхлое
помещение, где уже начало разлагаться и многое из
того, что есть в современной чешской культуре поисти¬
не творческого и прогрессивного. Незвал прояснил,
многое прояснил.
«Теорба» N° 11, 18 марта 1938 г.,
за подписью «jf».
СТАТЬЯ О ЖУРНАЛИСТЕ НЕРУДЕ
Сейчас много говорится о народных истоках, кото¬
рые питают наше творчество. Увидеть их, распознать
их и набраться от них сил. Без сомнения, это правиль¬
но и в целом и в деталях. Необходимо определить, что
же является подлинно народным и что лишь скрывает¬
ся под именем народа, и тогда нам станет ясным смысл
истории нашего народа и его борьбы. Но куда пойдет
современный чешский журналист, если он захочет
обратиться к народным корням? Ему не придется дол¬
го колебаться или сомневаться. Он обратится, без со¬
мнения, к творцу чешской журналистики — Яну Неру¬
де, о котором мы сегодня будем беседовать.
124

В течение тридцати лет Неруда писал статьи в жур¬
налы «Час» *, «Глас»* и «Народни листы», и за эти
тридцать лет он написал достойное уважения количе¬
ство статей — две тысячи двести шестьдесят. Большая
часть этих статей была позднее заботливо собрана и
помещена в посмертном собрании сочинений. Когда
сейчас листаешь его книги и ловишь его мысли, то
узнаешь, что чувствовал Неруда, о чем больше всего
мечтал, из каких корней он рос. Перелистываешь кни¬
гу, и вдруг задерживаешься на одной из страниц, чи¬
таешь там о свободе. Листаешь дальше, и новая стра¬
ница опять напоминает тебе о самом главном — о сво¬
боде. Возьмешь в руки какой-нибудь другой том ста¬
тей, и в них — будь то серьезный трактат, сатирический
фельетон или лирический этюд — снова повторяется:
свобода, свобода.
Но дело тут не в слове, которое часто повторяется,
а в том духе свободы, который бьет живым ключом во
всех его статьях, как и во всех его стихах, как, впро¬
чем, и во всей чешской литературе. Неруда использует
любой повод, чтобы подчеркнуть, что смысл нашей
жизни — в борьбе за свободу, а тот, кто изменяет или
не хочет за нее бороться,— тот не с нами, он против
нас, он служит противнику.
Таким поводом является для него, например, день
поминовения усопших, очерк о котором он напечатал
в журнале «Глас» 4 ноября 1862 года. На печальном
осеннем кладбище Неруда рассуждает о красоте жизни
и о смерти, и вдруг в этих рассуждениях начинает зву¬
чать великий апофеоз свободы. Прочтите заключитель¬
ные слова его очерка:
«Велико кладбище человечества, много лежит на
нем павших в бою, из чьих сердец выросли кровавые
розы, кому свобода целовала охладевающие уста.
Большого ли еще кладбища потребуешь ты, свобода
человечества? Когда наступит тот день поминовения
усопших, в который мы помолимся за последнюю жер¬
тву, за счастливую жертву твою?
Посмотри, мы, весь народ, выходим на это кладби¬
ще, мы молимся за погибших — выбирай любого из
нас, наша грудь обнажена, голова охотно склоняется
125

на плаху, выбирай любого из нас и не обойди достой¬
ного, святая свобода человечества!»
Неруда, как мы видим, думает о свободе всего че¬
ловечества, в ней он гидит залог и нашей националь¬
ной свободы. Он никогда не думает о «свободе» эгоиз¬
ма и ненависти, а думает только о подлинной демокра¬
тической свободе. С предельной ясностью Неруда вы¬
сказал эту мысль в статье, помещенной в газете «На¬
родни листы» 16 мая 1886 года.
«Мы неоднократно убеждались в том... что следо¬
вание за силами, чуждыми нашему народу, ведет нас
лишь к слабости и гибели, что только благодаря раз¬
витию нашей национальной самобытности, только бла¬
годаря развитию-демократических идей, которые вло¬
жила в наш народ сама природа, мы добьемся могуще¬
ства и счастья».
Из этой статьи мы также узнаем, в ком видел Не¬
руда врагов народа. Он вспоминает о развитии нацио¬
нальной жизни в 60-е годы:
«С улыбкой смотрели мы навстречу будущему —
мы все знали, что лед будет сломлен и наш националь¬
ный корабль весело выйдет в открытое море — гордо,
на удивление всему миру,— а почему бы и нет? И он
вышел. Радостно было тогда жить. Ведь всегда радост¬
но видеть молодой, здоровый, уверенный в своих силах
народ!.. У нас было время своих «олимпийских игр»,
как мы с гордостью говорили. И мир действительно
восхищался нами, потому что был убежден, что эта
молодая сила должна быть способна на успешный
труд».
И Неруда продолжает: «Мир уже больше не вос¬
хищается нами,— молодая сила оказалась неспособной
ни к чему, и нам уже нечем гордиться».
И он объясняет, почему так произошло: «В наше
здоровое и хорошо вспаханное ржаное поле тут же,
в первые дни, попал сорняк реакции, который убил всю
жизненную силу».
Неруда прекрасно знает, что так называемые вож¬
ди и представители народа не всегда бывают его по¬
длинными вождями и представителями, что их реак¬
ционные интересы часто находятся в противоречии с
126

интересами народа. Он наглядно рисует это в фельето¬
не «Перед зданием сейма», опубликованном в журнале
«Час» 19 апреля 1861 года, то есть именно в то время,
о котором он вспоминает в очерке о дне поминовения.
Неруда описывает настроение толпы пражан, ожида¬
ющих перед зданием сейма на Пятикостельной пло¬
щади прибытия депутатов чешского земского сейма.
В этом описании мы можем прочесть следующий, до¬
стойный внимания отрывок:
«Наконец, экипаж загремел, остановился у цент¬
ральных ворот. Из экипажа выскочил первый депутат.
«Этот никогда ни говорить, ни действовать не ста¬
нет»,— язвительно замечает кто-то. Депутаты следуют
один за другим... Глухим ропотом, остроумной издев¬
кой встречают того, кто снискал себе ненависть праж¬
ского общества каким-нибудь из своих выступлений.
И вдруг зашумят по рядам, тише или громче, возгласы
«Слава!» — это идет любимец народа; глаза присут¬
ствующих блестят, лица улыбаются, люди снимают
шляпы, сердечно приветствуют, герой народа благода¬
рит и удовлетворенно улыбается — ведь ему навстре¬
чу сияют радость и улыбка.
Там, наверху, его ждет суровая, печальная, хотя,
может быть, и не безнадежная борьба против большин¬
ства сейма, против которого, бднако, выступает и боль¬
шинство народа, большинство населения Чехии. Там,
наверху, народный депутат, очевидно, все же проиграет
против большинства сейма, однако это большинство
не пользуется доверием народа и большая часть наро¬
да желает ему поражения».
Народ — вот кто всегда был высшим судьей для
Неруды. К нему он апеллировал, за его свободу борол¬
ся, в его твердость верил даже тогда, когда панское
большинство проводило против него свою политику.
Для Неруды было ясно, что все это временно, что лишь
народ вечен и в нем заключается все будущее нации. Он
выразил это во многих своих стихах, в своих стать¬
ях и особенно ярко высказал это в фельетоне 1886 го¬
да «Куда идешь, Ян?»:
«Все, чем прославился в истории чешский народ,
не является заслугой панских высших кругов. Вся
127

слава нации, военная и культурная поднялась из труда
народа. Благодаря народу стало возможным и наше
возрождение — мы растем снизу вверх, как дерево,
естественно и так же прочно».
Да, правильно было сказано: обратимся к народ¬
ным истокам! Неруда-журналист ясно на них указы¬
вает. И не только современному чешскому журналисту.
«Внела», 1 декабря 1938 г.,
под псевдонимом «К. Воян».
О БАЛЬБИНЕ-ПАТРИОТЕ
«Умираю, но еще пишу!» — так написал в послед¬
ние дни своей жизни иезуитский священник и историк
Богуслав Бальбин, самоотверженный патриот и не¬
устанный защитник чешского народа и его языка.
29 ноября минуло ровно двести пятьдесят лет со дня
его смерти, но воспоминание об этом человеке имеет
не только юбилейное значение. Ведь Бальбин, как
отмечает Крофта *, показал, что и «после поражения
в битве на Белой горе чех, принужденный стыдиться
за гуситское прошлое своего народа, может гордиться
своим народом, его историей, может так же, как и его
гуситские предки, считать свой народ принадлежащим
к великому славянскому племени, может так же горя¬
чо любить и защищать свой язык, свое государство и
свою свободу».
Именно о самоотверженном человеке вспоминаем
мы сегодня, о Бальбине-патриоте, который, будучи
связан строгой дисциплиной иезуитского ордена, все
же хотел прежде всего писать правду о своем народе
и о его славном прошлом — правду, несмотря на то,
что она заставляла его идти против политики церков¬
ных и государственных правителей. Сам он, конечно,
полагал, что его проповеди против равнодушного пови¬
новения, его восхваления величия чешского народа не
противоречат обязанностям священника. Но в мрачный
период оккупации и правда, проповедуемая Бальби-
ном, была весьма опасным бунтом: «Господи милости¬
128

вый,— пишет Бальбин своему покровителю графу Кин-
скому,— меня незаслуженно обвинили в заговоре про¬
тив власти, видно скоро я буду назван еретиком или
даже язычником!» И действительно, читая сегодня,
в чем обвиняли его слишком усердные иезуитские цен¬
зоры, мы понимаем, что опасения Бальбина едва не
оправдались.
Есть люди, которым хорошо живется в мрачное для
народа время. Чтобы способствовать усилению совре¬
менной реакции, они хотели бы ссылаться на Богусла-
ва Бальбина как на представителя послебелогорской
реакции, боровшейся с гусизмом. Однако истинное ве¬
личие Бальбина-патриота не в том, что делал он, под¬
чиняясь требованиям эпохи и духовного сана, а в про¬
тесте против поношения и притеснения чешского наро¬
да и его языка. Известное его сочинение «В защиту
славянских языков и, в частности, чешского» является
не только восхвалением чешского языка, а тем самым
и чешского простого народа — единственного, сохра¬
нившего родной язык,— но также и тяжелым обвине¬
нием против несправедливости иноземного господства
в Чехии. Он резко отвергал «правителей, захвативших
власть путем тирании, которые становятся бременем
для народов, путают их языки и, что самое тяжелое,
сажают на шею подданным иноземцев». Бальбин вос¬
ставал против тех, кто «ставит короля выше закона и
утверждает, что не король существует для народа, а
народ для короля, и ему независимо от земных и не¬
бесных законов дозволено все, чего он захочет». Так
же, как и послебелогорский «еретик», эмигрант Павел
Странский *, Богуслав Бальбин борется против тех, кто
под предлогом «борьбы с мятежом» хочет в действи¬
тельности уничтожить Чешское государство. «У них
(то есть у правителей и врагов чешского народа) по¬
стоянно, как некогда у бесстыдного Атиллы, на языке
одно слово: «заговор, заговор». Видят ли они укреплен¬
ный замок или какую-нибудь дружину, видят ли богат¬
ства, им во всем мерещится подготовка переворота; им
чудится, будто рощи, леса и долины, даже листья и
ветви деревьев шепчут: «Мятеж, мятеж!» Поэтому-то
они и считают, что необходимо, согласно девизу Маки-
9.	Юлиус Фучик.	129

авелли, на подозрительной почве уничтожить все: раз¬
рушить замки, никогда не обновлять города и села,
хотя бы их заборы и качались от ветхости, народ же,
как будущего врага, покорить насилием и жестоко¬
стью, а если этого недостаточно, то пустить в ход лесть,
лицемерие, обман».
Так изображает Бальбин бессовестное отношение
к народу незваных правителей. «Однако,— говорит он
далее,— вовсе не от изобилия, а скорее от нехватки
рождаются новшества... У кого богатое имение, тот бо¬
ится потерять его во время войны, у кого же ничего
нет, тому нечего терять, и он верит, что завоюет то,
чего нельзя получить по праву и в мире, и достигнет
своего счастья». Самые же смелые свои выводы Баль¬
бин прикрывает цитатой из французской хроники Фи¬
липпа де Коминес: «Если дружина государева, нравы
придворных, образ жизни, одежда не будут приспособ¬
лены к обычаям подданных, едва ли они будут тер¬
пимы, и в результате последуют опаснейшие" восста¬
ния».
Тех же, кто вверг чешский народ в тяжелое раб¬
ство, предостерегают его слова, в которых слышен
голос не робкого книжника и иезуитского священника,
а самой оскорбленной совести народа: «У народа, угне¬
тенного рабством, долгая память, отчаявшиеся не ду¬
мают: будут ли они жить, или погибнут, они стремятся
отомстить за потерянную свободу».
В Бальбине нашла горячего заступника и слава
чешского оружия: «Жители Чехии и Моравии прекрас¬
но также владели оружием, они владели бы им и по¬
ныне, если бы не происки врагов, жаждущих высшей
власти и стремящихся к тому, чтобы жители Чехии и
Моравии не несли военную службу. Врагам тем самым
удается лишить нас счастья и мужества». Из этого мы
можем заключить, как не похож Бальбин на тех, кото¬
рые стремятся теперь использовать его авторитет
в оправдание реакции. Они видят в Бальбине духовно¬
го вождя в борьбе с гусизмом, забывая, а может быть,
и хорошо зная, что предубеждение против гусизма
было ему навязано тем же орденом, который надру¬
130

гался над ним, преследуя его за горячую любовь и вос¬
хищение чешским народом. Бальбин как иезуитский
священник должен был стать противником гуситских
«еретиков», но он же хвалил «гуситского короля»
Иржи из Подебрад * за национальное военное искус¬
ство и сумел в победах гуситских войск почувствовать
силу народа.
Сила эта была для него выше всего — выше соб¬
ственной веры. Итак, сегодня, по прошествии двухсот
пятидесяти лет, мы вспоминаем Бальбина, историка,
католика и патриота, который в своих книгах о чеш¬
ской истории сознательно следовал за «еретиком» Пав¬
лом Странским и который о другом послебелогорском
эмигранте отважился сказать: «наш Коменский» *,
«Свет в образех» № 46, 4 декабря 1938 г.*
под псевдонимом «Ян Боровский».
ХАРАКТЕР СОВРЕМЕННОЙ ЧЕШСКОЙ
КУЛЬТУРЫ
Краткая цитата из письма читателя М.:
«Я вполне согласен с вашим утверждением, что
чешская литература в прошлом всегда стойко защища¬
ла свободу. Но так ли это сегодня? Я опасаюсь, что не
все деятели современной культуры выдержат суд буду¬
щего, как по справедливости выдержали деятели про¬
шлого ваш суд. Я был бы счастлив, если бы ошибся,
но думаю, что уже сегодня мы можем видеть случаи,
когда люди оказались сломленными».
И дальше следует ответ — не только читателю М.
Я убежден, что современная чешская культура вы¬
держит суд будущего точно так же, как культура про¬
шлого выдержала суд нашего времени.
[Изъято цензурой Второй республики * восемь
строк.]
Нет даже следа какой бы то ни было ломки харак¬
тера, чешская культура не осквернит своей чести даже
молчанием. Она не опускает рук. Она борется и будет
бороться не переставая. Характеры, которые ломаются
131

от первого удара, не имеют к ней отношения. Впрочем,
будем более осторожно обращаться с этим великим
словом «характер». Где нет ничего, там сам черт ниче¬
го не найдет. И если уже сегодня в ком-то что-то ло¬
мается, то это не характер, потому что в таком чело¬
веке его, очевидно, никогда не было, а следовательно,
и ломаться здесь нечему.
Разумеется, если мы хотим видеть нынешний дань
таким же целостным, как минувший, мы должны хотя
бы в своих представлениях постараться взглянуть на
современность с той же дистанции, с какой мы смот¬
рим на прошлое. Это нелегко и никогда не удастся сде¬
лать вполне. Именно от этого усилия зависит точность
нашего суждения о настоящем. Мы всегда должны
быть немного историками современности и критиками
своего в ней участия, чтобы все видеть правильно и
правильно поступать. Когда мы смотрим на события
издали, мы перестаем замечать незначительные детали
и мелкие стычки, которые кажутся нам сейчас невесть
какими важными и очень мучительными, и остается
только главное, только действительно существенное и
крупное, видное издалека — то, благодаря чему день
сегодняшний перейдет в день завтрашний, в дни бу¬
дущие.
Да, мы можем сегодня наблюдать так называемые
«сломленные характеры» не только в области полити¬
ки, но и в области культуры. Но это вовсе не является
особенностью только нынешнего дня. То же самое про¬
исходило и в прошлом, которое, как говорит читатель
М., справедливо выдержало наш суд.
Всегда существовала периферия культуры, где
с большим или меньшим успехом жили и паразитиро¬
вали торгаши «культурой», спекулянты и мошенники,
готовые продать не только свои «труды», но и себя.
Если бы мы захотели припомнить имя кого-нибудь из
них, нам пришлось бы немало покопаться в давно за¬
бытом и превратившемся в прах мусоре. Ведь даже
в этой своей «работе» и «деятельности» они никогда не
достигали такой значимости, чтобы о них стоило по¬
мнить. Это были только незначительные детали и мел¬
кие стычки, которые, вероятно, в свое время мучили не
132

одну добрую душу, но не пережили и мошки-поденки.
Когда мы сейчас рассматриваем культуру прошлого,
мы их не видим, не имеем о них понятия. Они не по¬
вредили общему характеру чешской культуры, не
обременили ее, потому что были легче той же мошки-
поденки.
Так, пожалуйста, и расценивайте нынешние «слом¬
ленные характеры». Мы, конечно, не имеем права не
замечать их, не имеем права просто отмахнуться от
них, мы должны раздавить их, как вредное насекомое.
Но при этом мы всегда считаем, что такое, даже самое
отвратительное, насекомое не может наложить отпеча¬
ток на судьбы нарбда и его культуру.
Иногда на некоторых деталях отрицательного свой¬
ства мы можем показать и явления положительные,
как, например, стойкий характер подлинной чешской
культуры.
Так, например, Вилем Вернер, автор книги «Люди
на льдине», изменил в первые же дни Второй респуб¬
лики, когда сердца всех еще обливались кровью от
горя и негодования, и вздумал восхвалять в своих
пьесах новый порядок и решительно осуждать все луч¬
шее в нашем прошлом. Он написал первую чешскую
приспособленческую пьесу, назвал ее «Новые люди»
и перед премьерой напечатал интервью, изложив в нем
всю свою философию приспособленчества.
Первая чешская приспособленческая пьеса — разве
это не пример сломленного характера в современной
чешской культуре? Нет, это только одна деталь, ко¬
торую необходимо разоблачать, а подлинный харак¬
тер чешской культуры проявился в данном случае со¬
всем иначе. Торгашеские расчеты приспособленческой
«культуры» использовать обстановку оказались совер¬
шенно ошибочными.
Во-первых, несмотря на величайшие усилия честно
выполнить свой актерский долг, ни одному из исполни¬
телей пьесы «Новые люди» не удалось скрыть правду
жизни, так как им попросту оказалось чуждо все, что
Вернер вкладывает им в уста. Актерское искусство, как
вообще всякое подлинное искусство, есть не просто
умение воспроизводить текст. Оно творит и, как всякое
133

творчество, должно выражать и выражает свое соб¬
ственное мировоззрение, которое проявляется в испол¬
нении. В пьесе «Новые люди» актерское мастерство от¬
крыто выступило против конъюнктурного приспособ¬
ленчества.
Во-вторых, постоянных посетителей премьер круп¬
ных пражских театров нельзя упрекнуть в левизне, они
не отличаются особой разборчивостью. И все-таки, не¬
смотря на это, с каждой новой сценой в зрительном
зале на премьере становилось все холоднее, и в ту ми¬
нуту, когда зрителям стало ясно, что за автор предстал
перед ними, наступил ледяной холод.
Поймите следующее: в зрительном зале наших
больших театров могут сидеть самые разные люди, но
весь дух чешской культуры, которым они проникнуты
(пусть даже в некоторых случаях его не так уж мно¬
го), взбунтовался против приспособленческой пьесы
Вернера и вызвал или отвращение к нему, или по
крайней мере стыд за него.
И, в-третьих, рецензии всех без исключения чеш¬
ских театральных критиков резко осудили пьесу «Но¬
вые люди»: и критик «Право лиду» и критик «Народ¬
ни листы» пришли к одинаковому выводу, что подоб¬
ным пьесам не место на чешской сцене, ибо они яв¬
ляются преступлением против национальной морали.
Это было осуждение не плохой, а отвратительной
пьесы, отвратительной по характеру и противной духу
чешской культуры. В этом редком единодушии чеш¬
ской критики выразительнее всего проявилось то, что
можно было почувствовать и в игре артистов и в по¬
ведении публики,— что эта пьеса не имеет отноше¬
ния к чешской культуре.
И это действительно так. Это всего-навсего мелкое
периферийное явление, и как таковое его и нужно рас¬
ценивать, если мы хотим сохранить справедливость в
отношении чешской культуры. Это, конечно, совсем не
значит, повторяю, что мы должны быть равнодушны к
таким явлениям и своим равнодушием позволять им
жить. Но мы не имеем права также и ошибаться в их
значении.
Первая чешская приспособленческая пьеса!
134

И вся подлинная чешская культура против нее!
Это симптоматично для характера современной
чешской культуры. Это означает, что она не только не
становится на путь приспособленчества, но и прямо
с ним борется.
«Чин» № 20, 15 декабря 1938 г.,
под псевдонимом «Карел Стрнад».
О ТРАДИЦИИ СВЯТОГО ВАЦЛАВА
Много, очень много говорят и пишут в последнее
время о святовацлавской традиции. Так, например,
писатель Рудольф Медек, который принадлежит к ве¬
дущим литераторам Второй республики, подчеркнул
в своем рождественском выступлении, что необходимо
вернуться к традиции святого Вацлава «не только на¬
циональной, но и внешнеполитической». Часто сейчас
обращаются к имени Вацлава, но до сих пор не было
достаточно ясно сказано, как следует понимать свято-
вацлавскую традицию. Самые ярые защитники этой
традиции весьма определенно противопоставляют свя¬
того Вацлава Гусу. Они требуют, чтобы мы отступи¬
лись от духа гусизма (мы до сих пор еще не забыли,
что накануне Мюнхена немецкие газеты больше всего
нападали на нас именно за гуситский дух и гуситскую
воинственность). Они требуют поклонения святому
Вацлаву прежде всего потому, что он будто бы в отли¬
чие от гуситов, боровшихся против немецких кресто¬
носцев, сумел установить добрые, так называемые
«реалистические» отношения с Германской империей.
Они утверждают, будто Вацлав соглашением с Гер¬
манской империей сохранил жизнь народу, спас нас
от судьбы полабских славян, самобытность которых
была уничтожена немцами... Что правдиво в этом
утверждении и в чем заключается подлинная свято-
вацлавская традиция?
О действительной, исторической личности князя
Вацлава, который правил Чехией в двадцатых годах
десятого века, мы знаем очень мало. Ни одна летопись
135

не дает прямых сведений о нем, а доскональный раз¬
бор косвенных указаний позволяет установить всего
несколько дат его жизни. Он был еще несовершенно¬
летним, когда умер отец и регентство приняла его
мать, Драгомира. Когда же Вацлав взял власть в свои
руки (около 924 года), ему было шестнадцать — во¬
семнадцать лет; в 929 году он погиб от руки убийцы,
нанятого его родным братом Болеславом. Летописец
рассказывает, что Вацлав «при жизни был верен и по¬
лезен императору»; нам известно также о большом по¬
ходе, предпринятом будто бы против взбунтовавше¬
гося чешского князя Индржихом Птачником (за что
его и превозносила немецкая пропаганда накануне
Мюнхена). Князь покорился — неизвестно, с боем или
без боя сдалась Прага; после покорения чехов была
восстановлена вассальная зависимость Чехии от им¬
перии, и Палацкий * пишет, что чешский князь обя¬
зался тогда ежегодно платить дань в пятьсот гривен
серебра и сто двадцать волов. Не исключено, что этот
поход был предпринят против преемника Вацлава —
Болеслава. Может ли эта феодальная зависимость от
империи послужить нам примером сегодня, в период
национального несчастья?
Во всех без исключения источниках указывается,
что князь Вацлав был высокообразованным челове¬
ком, ревностным и восторженным христианином. Опре¬
деленно преувеличены в святовацлавской легенде све¬
дения о том, что он знал греческий и был хорошо зна¬
ком с богослужебными славянскими книгами,— ведь
он был еще так молод! Но несомненно, что «он мог чи¬
тать латинские книги, как хороший епископ или свя¬
щенник»,— ведь уже тогда существовала латинская
школа при костеле в Будчи. В ту пору в чешских зем¬
лях шла борьба между западным и восточным хри¬
стианством. Христианство ведь было в средневековье
единственной формой цивилизации, единственной фор¬
мой мышления. Борьба шла между Византией и Ри¬
мом. Ф. Кс. Шальда очень хорошо доказывает, что
западное христианство по сравнению с восточным
представляло некий высший тип цивилизации. Тогда
ориентация на Запад, на «Священную Германскую
136

империю», на Рим означало ориентацию на высший
идейный мир, выходящий за узкие национальные рам¬
ки. Сегодня, конечно, это не так.
Когда восторженный поклонник христианства Вац¬
лав хотел ориентировать Чехию как самостоятельное
государство на этот западный, высший тип христиан¬
ства, то это бесспорно было стремлением к культур¬
ному росту Чехии. Но мы не имеем права смотреть с
точки зренця сегодняшнего дня на вассальную зависи¬
мость от империи, которую будто бы князь Вацлав
снова подтвердил. Тогда не было национальных го¬
сударств, и «Священная Германская империя» была
еще только весьма свободной, неугнетающей народы
империей, которая оставляла чешскому княжеству
полную самостоятельность, а чешскому князю право
принимать участие в решении судеб империи.
И хотя Чехия находилась в вассальной зависимо¬
сти от Германской империи, она никогда не стала ее
составной частью. Власть чешских князей, читаем мы
у Крофты, не была ограничена вмешательством выс¬
шей имперской власти в управление страной. «Их
власть не была ослаблена: ни отдельные слои насе¬
ления, ни части земли не были отторгнуты от их вла¬
дений и не были подчинены непосредственно импер¬
ской власти... В своих землях чешские князья управ¬
ляли совершенно самостоятельно, с самого начала сво¬
бодно используя все суверенные права». В недавней
дискуссии о святовацлавской традиции, имевшей ме¬
сто в печати, уже было отмечено, что феодальные отно¬
шения Чехии и империи были тогда больше похожи на
отношения самостоятельного государства к Лиге Наций,
чем на те отношения, которых требует Мюнхенское
соглашение. Именно поэтому вряд ли могут отстаивать
подлинную святовацлавскую традицию в области
внешней политики те, кто, подобно Рудольфу Медеку,
видит в нынешнем положении страны осуществление
своих ранее провозглашенных идеалов.
Будущее покажет, могут ли они отстаивать свято¬
вацлавскую традицию с большим правом и для внутрен¬
ней жизни народа. Вспомните, какую роль играла лич¬
ность Вацлава как символ национально-освободитель¬
137

ной борьбы чешского народа и как бы мы извратили
эту традицию, если б именем князя Вацлава стали
прикрывать все, что делается сегодня в международ¬
ных кругах по отношению к нашей республике.
«Свет в образех» N° 2, 8 января 1939 г.,
под псевдонимом «Ян Боровский»
О ЧЕМ Я ДУМАЛ У ГРОБА ЧАПЕКА
Кто отнял его у чешской культуры? Смерть. Только
ли смерть? Никто ей не помогал? Ведь она сломила мо¬
лодую, еще не отцветшую жизнь. Откуда у нее взялись
на это силы? Какие силы объединились и сломили
этого человека?
Карел Чапек делал вид, что не чувствует укусов
комаров, которые тучей вились над страной, испыты¬
вающей бедствие. Однако ни одно поэтическое сердце
не может быть нечувствительным, не может не реаги¬
ровать даже на малейшую несправедливость. Как тя¬
жело переносил Чапек жестокие нападки Дуриха *,
насмешки над своей болезнью, хотя он всегда старался
показать, что прекрасно вооружен против низости! Он
скрывал свою болезнь, не желая выдавать врагу свое
уязвимое место, глупо и вместе с тем так по-человече¬
ски понятно стыдился он того, что болен.
Эта нелепая и вместе с тем понятная, свойственная
людям сильным попытка скрыть свою слабость, это
самоотверженное преодоление ее стоило чешской ли¬
тературе жизни большого писателя. Он был действи¬
тельно болен, но как долго он мог бы еще жить и что
он мог бы еще создать в ином окружении, ином мире!
И насколько больше за эту свою непродолжитель¬
ную жизнь он мог бы создать в ином окружении, в
ином мире!
Он пользовался мировой известностью, как никто
другой из чешских писателей, и все-таки сколько та¬
ланта он растратил на литературные мелочи, которые
его не переживут!
138

У него были более благоприятные условия для
творческой деятельности, чем у кого бы то ни было
из чешских писателей, и все же сколько сил отнял
у Чапека существовавший общественный порядок, ко¬
торый он пытался защищать, жестокость которого он
тщетно пытался смягчить и прикрыть поэтическим флё¬
ром. Это был поэт большой творческой силы. Ее чув¬
ствуешь главным образом в начале и в конце его
творческого пути, но в промежутке был большой пери¬
од, когда одни с удовлетворением, а другие с горечью
называли Чапека «официальным писателем». Это был
период вынужденного оскудения, когда сердце поэта
стремилось к истинной глубине, а ложное сознание от¬
ветственности за существующий общественный поря¬
док вынуждало его к поверхностному изображению
жизни. Поэт платил кровавую дань миру, который был
чужд истинно поэтическому творчеству. Он был чужд
и ему, как художнику.
Как был потрясен Чапек, когда после 30 сентября
1938 года он осознал или по крайней мере почувство¬
вал, что существующее общественное устройство, за
которое он хотел нести ответственность, ему глубоко
чуждо. Он думал, что его мир сокрушен, но он оши¬
бался — этот мир не был его миром. Чапек умер в годы
духовного кризиса, из которого он мог бы выйти воз¬
рожденным, с новой, очищенной поэтической силой.
В годы своей «официальности» он пытался воспе¬
вать настоящее, а как художник он должен был стре¬
миться к будущему. Официальное настоящее, которое
порочило его произведения, закрывало двери театров
перед его «Разбойником» *, запрещало демонстрацию
фильма по его пьесе «Белая болезнь», тяжелыми по¬
трясениями освобождало его от заблуждений. Только
теперь взгляд поэта с надеждой устремлялся в буду¬
щее. И как раз в этот момент его настигла смерть.
Многие произведения Карела Чапека будут долго
жить, но не всегда те, которые принесли ему славу.
Уже сейчас можно сказать, что прежде всего будет
жить волшебная поэзия его молодости, нашедшая свое
выражение в таких произведениях, как «Сияющие
глубины» *, «Разбойник», не умрет «Обыкновенная
139

жизнь»4* с ее человечностью и «Первая бригада». Уже
сейчас знаешь, что многие его достижения в области
языка будут жить в творчестве новых поэтов, новых
журналистов. Огромная сила Чапека заключалась в
том, что он искал и создавал в поэзии и журналистике
новый язык, богатый и ясный, иногда чрезмерно изо¬
щренный, но часто действительно сильный и народный.
Своими переводами он обогатил язык новой чешской
литературы так же, как позднее языком своих фельето¬
нов он способствовал очищению языка чешской жур¬
налистики, освобождая ее от ложного пафоса, как усо¬
вершенствовал и сделал более выразительной чеш¬
скую речь в драматургии.
Чапек — это богатство.
Как горько думать у гроба Чапека, что враждеб¬
ное ему государственное устройство, враждебный мир
так много отняли у его поэтической души и тем самым
у культуры всего человечества.
«Наше цеста» М 1, декабрь 1938 г
под псевдонимом «К. В.»
ЧАПЕК ЖИВОЙ И МЕРТВЫЙ
Мимо свежей могилы Карела Чапека во второе вос¬
кресенье января прошли тысячи пражан. Это была на¬
стоящая демонстрация живых перед мертвым писате¬
лем: тысячи людей различных профессий — рабочие,
служащие, учителя, студенты, ремесленники — шли в
глубоком молчании мимо могилы, словно что-то желая
сказать мертвому Чапеку, что-то пообещать ему и в
свою очередь выслушать, что он им скажет. Да, это
безмолвное шествие говорило своим молчанием.
Через неделю новые колонны людей направились
в Виноградский театр * на траурное заседание, посвя¬
щенное памяти Карела Чапека. Это были не обычные
посетители театра, это были люди, которые пришли
сюда, чтобы принять участие в тризне. И участие это
можно уже назвать демонстративным. Может быть,
ни один чешский писатель так старательно не укло-
140

пялся от политических столкновений, как это делал
Карел Чапек. Он работал над большими проблемами,
но охотнее оставлял многое недосказанным, даже не-
домысленным, чем высказывал что-либо, политически
слишком конкретное, каждодневное, как ему казалось,
«будничное».
Чапека привлекали самые актуальные темы, за них
он охотно брался и разрабатывал их, но в тот момент,
когда читатель ждал: сейчас, сейчас будет сказано на¬
стоящее слово, ведь все уже вело к тому, чтобы оно бы¬
ло сказано,— Чапек ускользал в абстракцию, чтобы не
говорить этого слова. Он боялся кипения мира в лите¬
ратуре.
Он боялся его и в жизни. Писатель был бы доволен,
если бы мир, в котором он жил, считался достаточно
сносным для всех, настолько сносным, чтобы в нем не
нужно было ничего радикально менять. Однако Чапек,
будучи художником, не мог не чувствовать, что окру¬
жающий его мир не таков. В его произведениях часто
звучала боль, вызванная этим чувством, и часто про¬
являлось неправильное стремление скрыть это, при¬
крыть хотя бы слегка, как прикрывают незаживаю¬
щую рану английским пластырем. В годы, когда пер¬
вые великие бои свободы с наступающей всемирной
реакцией буквально потрясали мир, Чапек рассказывал
о редких цветах — пеларгониях, которые так чудесно
расцветали в его саду *, рассказывал громко, чтобы
заглушить то, что звучало за садовой оградой, то, что
звучало в его собственной душе.
Нет, не трусость принуждала его к такому поведе¬
нию. Ведь на это ему требовалось, да, к сожалению,
и потребовалось слишком много силы. Нет, это было
вызвано ложным сознанием ответственности за суще¬
ствующий порядок, за который на самом деле он не
был ответственным и который былому как художнику
не только совершенно чуждым, но и прямо враждеб¬
ным.
Этой враждебности он не мог не чувствовать на
протяжении всей своей творческой деятельности, но
особенно остро он испытал ее на собственном опыте
в последние недели своей жизни. На него вылили
141

столько грязи и ненависти, сколько редко на кого вы¬
ливали. За то, чего он не сказал, его преследовали го¬
раздо ожесточеннее, чем если бы он всю свою жизнь
это открыто проповедовал. Его преследовали за то,
что лучшие его произведения и лучшие места его про¬
изведений, даже вопреки желанию автора, раскрывали
подлинные чувства художника: нет, не все в порядке
на этом свете, и это нужно будет изменить. Чапека
преследовали даже за его непоколебимую, хотя и не
воинственную веру в человека и его доброе начало.
В последние дни своей жизни ему пришлось обна¬
жить шпагу для самозащиты. Он сделал это впервые,
с непривычки робко, но с сознанием, что он должен
так поступить. Тогда же он впервые ясно понял, какое
великое дело решается в этой повседневной политиче¬
ской борьбе, которой он всегда боялся и сторонился.
Ему не пришлось сражаться долго. Его настигла
смерть, которой было не трудно осилить человека, на¬
половину уже затравленного гончими псами врагов.
Он умер. И вот парадокс — мертвый Карел Чапек
стал борцом. Тот, кто сам себя старательно изображал
в виде мирного садовника, стал боевым символом для
тех, на кого он не рассчитывал.
Собственно, это не парадокс. Всякое творчество,
достойное жизни, наследуют те, кто борется за свободу.
«Нова свобода» М 1, 19 января
1939 г.,
под псевдонимом «К. В.»
ПОЭТ В ИЗГНАНИИ
Размышление над изданием „Книги стихови Таблична
Это было 16 декабря 1851 года в два часа ночи, ко¬
гда полиция проникла в дом матери Карла Гавличка-
Боровского. Полицейский комиссар Дедера разбудил
Гавличка и сообщил ему, что, по распоряжению пра¬
вительства, он будет перевезен в тирольский городок
Бриксен. Гавличек должен был быстро одеться, про¬
ститься со своей семьей и, раньше чем наступит рас-
142

свет и проснутся жители городка, покинуть в полицей¬
ском экипаже Немецкий Брод. Едва ли жители города
спокойно отнеслись бы к тому, что враждебное прави¬
тельство крадет у них одного из любимейших полити¬
ческих вождей чешского народа.
Кто не знает у нас стихотворения «Тирольская эле¬
гия», в котором Гавличек с горьким юмором описывает
свою печаль в минуту разлуки:
Мать, сестра, жена, дочурка,
Моя милая малютка,
На меня смотрели плача
В эту горькую минуту.
И хотя я закаленный
В ста сражениях казак,
Сжалась грудь моя, однако,
Затуманились глаза.
И фуражку я надвинул,
Козырьком закрыв глаза,—
Полицейский чтоб не видел,
Как блестит моя слеза.
Полицейские на страже
У дверей должны стоять,
Чтоб печальной этой сцене
Вид торжественный придать *.
Много лет спустя, когда Австрийская империя ото¬
шла в прошлое, были вскрыты секретные полицейские
архивы, а в них обнаружен отчет комиссара Дедера,
принимавшего тогда участие в ночном аресте Карла
Гавличка-Боровского. Хотя этот отчет и не является
поэтическим, но тем не менее он не лишен интереса.
«Проникновение в дом и в комнату Карла Гавлич-
ка,— официально сообщает комиссар Дедер,— мы ор¬
ганизовали так, что, когда Гавличек проснулся, я уже
стоял у его постели. Я сообщил Карлу Гавличку о
цели своего посещения. Он между тем поднялся, на¬
дел халат и со скрещенными руками и мрачным взором
встал у фортепиано. Голосом, до некоторой степени
раздраженным — «прочтите мне приказ»,— потребо¬
вал, чтобы ему снова повторили предписание. _
Мы предупредили его, что через два часа он дол¬
жен будет покинуть город, что нужно собрать и упако-
1 Перевод Н. Гладкова.
143

вагь все необходимые для дороги вещи и что ему не
разрешено брать с собой никакого оружия. Гавличек не
без иронии спросил, позволено ли ему будет взять с со¬
бой русский кнут, ибо действия, направленные против
него, являются будто бы тиранией, деспотизмом и про¬
изволом.
Жена Гавличка просила его не предпринимать по¬
пыток к бегству, ибо я предупредил, что при какой бы
то ни было демонстрации и при малейшей попытке
к бегству я, согласно распоряжению, должен буду
«принять меры». После этого Гавличек как бы сми¬
рился.
Его жена, мать, свояченица и брат держали себя
при этом весьма корректно. В их поведении и словах
в отношении меня было заметно только раздражение,
которое в подобных обстоятельствах понятно и изви¬
нительно.
В момент прощания все заплакали, однако Гавли¬
чек не дал воли слезам, вытер глаза и пошел за
мной».
Так описывает арест Карла Гавличка и увоз его
в Бриксен полицейский комиссар, принимавший в этом
участие. Он описывает это в полицейском отчете,
который был найден в секретных архивах только
в 1926 году. Но, вероятно, как раз поэтому полицей¬
ский отчет особенно ясно показал общественности, что
именно вера в справедливость своего дела дала Гав-
личку силу так мужественно держаться против столь
превосходящих сил противника. Ведь в 1926 году уже
каждый знал, что победило не дело Баха *, а дело Гав¬
личка.
Через день после приезда в Бриксен Гавличек пи¬
шет пространное письмо Франтишку Палацкому: «Не
знаю, известна ли Вам каким-либо образом судьба
моих последних дней. Я изгнан из Чехии в Тироль.
Вчера полиция привезла меня в тихую альпийскую
долину. Как Вам, несомненно, известно, я со своей сто¬
роны не подал ни малейшего повода для подобного
обращения со мной; с того времени как я перестал из¬
давать «Славянина», я вел себя в политическом отно¬
шении совершенно спокойно и намеревался эту зиму
144

тихо просидеть в Немецком Броде среди книг, надеясь
после стольких неспокойных лет обрести на некоторое
время возможность спокойно работать. Но в книге
судьбы или, вернее, венского самовластия было на¬
чертано иное. В ночь с 15 на 16 декабря в третьем
часу я был разбужен. У моей постели стоял главный
полицейский комиссар Праги господин Дедер в сопро¬
вождении бродского барона Войты и вооруженного
жандарма. Моя бедная жена была невероятно испу¬
гана. От меня потребовали, чтобы я тотчас же оде¬
вался, так как по приказанию министерства я дол¬
жен уехать куда-то, где согласно приказу буду выну¬
жден жить. Место моего нового жительства мне не
должно быть известно, пока я не окажусь за преде¬
лами Чехии. Сопровождаемый плачем всей семьи —
матери, сестры, жены и других (ибо они не верили
словам этого секретного предписания и опасались худ¬
шего), я покинул отцовский дом скорее с сожалением,
чем со злобой. Около дома снова стояли' жандармы;
наш путь лежал в их казармы. Там перед домом стоял
запряженный почтовый экипаж. На телеграф в Колин
был отправлен курьер с сообщением, что полицейская
экспедиция удалась, и мы тотчас же поехали по шоссе
к Вене.
Я никогда не забуду о «внимании», которое прави«
тельство оказывало мне в пути. Везде работал теле¬
граф: куда бы мы ни завернули, везде для нас было
приготовлено место в гостинице, и, как сторожевые
псы, нас всюду ожидали полицейские (разумеется,
всегда переодетые, чтобы сохранить декорум и инког¬
нито). Какая горькая ирония овладевала мною каж¬
дый раз, когда я слышал веселые звуки трубы, возве¬
щавшей о нашем приближении к новому местечку.
Меня принимали чрезвычайно учтиво. Живу в гостини¬
це, власти обо мне пекутся, и, чтобы я не терпел недо¬
статка, мне позволено заказывать все, что мне хочется.
Власти заплатят за все! О, необычайный прогресс ци¬
вилизации, за который мы столь обязаны нашему пра¬
вительству!
Свои приключения в пути описывать не стану, хотя
они и были весьма занимательны. Между прочим, в
10.	Юлиус Фучик.	145

Альпах с нами произошло следующее: лошади испу¬
гались, все выскочили наружу, и я один (не было даже
кучера) остался в экипаже, запряженном четырьмя
лошадьми, которые галопом увозили меня к месту
ссылки. Наконец, мне удалось овладеть вожжами и
остановить лошадей. Со временем думаю все это опи¬
сать юмористически, ибо, как изволите заметить, я и
здесь не потерял присутствия духа и прежде всего
своих убеждений».
Как видно из письма, Гавличек на другой же день
после прибытия на место своего изгнания размышлял
о дальнейшей работе, о продолжении своей деятель¬
ности. В письме к Палацкому Гавличек подчеркивает,
что он не изменился, что деспотические действия ав¬
стрийской реакции не принудили его поступиться пре¬
жними убеждениями.
И действительно: время вынужденного пребывания
Гавличка в Бриксене ни для поэта, ни для чешской
культуры не было потеряно. Тут, в Бриксене, Гавли¬
чек, по существу, создал все три свои великие сатириче¬
ские поэмы: «Тирольскую элегию», «Короля Лавру» и
окончательную редакцию «Крещения св. Владимира».
Это был героический труд, так как Гавличек все
время находился под строгим надзором; полицейские
чиновники в любое время имели свободный доступ в
его комнату и всегда могли конфисковать любую из
его рукописей. А так как это были немецкие чиновни¬
ки, не знавшие ни одного слова по-чешски, случалось
так, что они конфисковывали самые невинные выпис¬
ки Гавличка только потому, что они были сделаны его
рукой. Проходило несколько недель, прежде чем кон¬
фискованные бумаги снова возвращались Гавличку.
Да, при таких условиях писать было геройством. А на¬
писать такие сильные вещи, какие были созданы Гав-
личком в Бриксене,— для этого была необходима
внутренняя сила и верность своим идеалам.
Но не менее трудно было сохранить написанное,
отправить его в безопасное место, довести до сведения
чешской общественности.
Корреспонденция Гавличка всегда проходила через
строгую цензуру, через полицейский кабинет, и каза¬
146

лось почти невозможным, чтобы ему удалось отпра¬
вить тайно в Чехию что-либо из своих работ. Но не¬
смотря на это, все поэтические произведения, написан¬
ные им в изгнании, проникли в Прагу, а оттуда рас¬
пространились по всей стране. Они не могли быть из¬
даны, но тайно переписывались и распространялись
так, что даже печать во многих случаях не могла бы
этого сделать лучше и быстрей.
Поэтому австрийское правительство должно было
продолжать борьбу с Гавличком, хотя оно и держало
его в своих руках. В этой борьбе правительство неиз¬
менно прибегало к услугам реакционно настроенных
чехов, которые сознательно, а иногда и неосознанно
служили ему, а следовательно, и антинародным инте¬
ресам. В гонении на Гавличка в период его ссылки
особенно отличался реакционный публицист Якуб
Малый *, который в «Часописе ческего музеа» * пытал¬
ся убедить чешский народ в том, что Гавличек по пра¬
ву заслужил свое изгнание, что его деятельность вред¬
на чешской культуре и чешскому народу, так как она
содержит слишком много новых и «неосуществимых»
идей, что Гавличек — человек поверхностный и без^
ответственный, который «совершенно забывает о том,
что не каждая правда годится для каждого человека
и для каждого времени». Но все было тщетно. Гавли¬
чек продолжал работать и дальше, а народ не был
поколеблен в своем убеждении, что эта работа ведет¬
ся в его, народных, интересах.
В тяжелый период баховской реакции * получила
широкое распространение оптимистическая песня Гав¬
личка:
Черная туча пугала пас,
Черная туча прочь унеслась,
Нынче безоблачен небосвод;
-Что натворили министры, то изменит народ.
Венские министры «натворили», например, то, что
сослали Гавличка в Бриксен, чтобы заставить его за¬
молчать. Но народ совершенно изменил это решение:
слова и стихотворения Гавличка тем громче звучали
по всей Чехии, чем сильнее рука из Вены старалась
зажать уста поющего сатирика.
147

Произведения Гавличка получили широкое распро¬
странение не только в силу своего содержания, но и
благодаря своей форме. Форма их была подлинно на¬
родная, очень часто использовалась народная песня.
Каждый, например, может не только декламировать,
но и петь эпиграмму из «Домового»:
Винда, скройся! За тобой
Мчится Кошут, дикий зверь.
Винда полетел стрелой,
Не схватить его теперь.
Честное правительство
Сейма не боится,
А правитель-обезьяна
Даже курицы страшится !.
Стихотворения Гавличка и в самом деле очень ча¬
сто распевались; они стали настоящими политическими
песнями чешского народа.
И как бы ни напрягалась Вена, как бы ни усерд¬
ствовали чешские реакционеры, они не вырвали Гав¬
личка из сердца народа. Его лично они уничтожили,
замучили насмерть. Но во время погребения они уви¬
дели около его могилы тысячи чешских граждан, пред¬
ставителей народа, который не позволил себя ни испу¬
гать, ни сломить. И это было в период жестокой ан-
тичешской реакции.
Поэт И. В. Фрич * в своих известных «Воспомина¬
ниях» пишет:
«Первого августа 1856 года мы хоронили Гавличка.
В похоронах приняло участие множество народу. За
гробом шел и Палацкий. Но следовало бы посмот¬
реть на разных чешских филистеров, которые из бояз¬
ни повредить себе заполнили кафе напротив вокзала
и из-за оконных занавесок с любопытством наблюдали
за процессией. Гроб Гавличка украшал только один
лавровый венок, переплетенный тернием, который воз¬
ложила Вожена Немцова. Так как Немцову нельзя бы¬
ло покарать за ее поступок, то к ответственности был
привлечен ее муж, громоздкий, высокого роста человек,
выделяющийся этой особенностью среди участников
погребения.
1 Перевод Л. Белова.
148

И хотя кроме присутствия на похоронах ему нече¬
го было поставить в вину, он был все-таки приговорен
«wegen hervorragender Betheiligung» 1 к сорока восьми
часам ареста. Мы принесли гроб Гавличка к бывшим
Новым воротам, где установили его на катафалк. Но
там нас окружил простой народ, мастеровые и рабо¬
чие. «Доверьте нам нашего мученика! — кричали
они.— Мы готовы нести его до самых Ольшан». А на
Ольшанах тысячи таких же простых людей окружили
могилу человека, который принадлежал им».
«Свет в образех» № 9, 26 февраля 1939 г.,
без подписи.
БОРЮЩАЯСЯ ВОЖЕНА НЕМЦОВА *
Если мы нищие, мир для нас при¬
обретает совсем иной вид *
Божена Немцова
В 1847 году доктор Станек сообщил Божене Нем¬
цовой в Ходско, что пражские друзья хотят напеча¬
тать ее литографированный портрет. Но Немцова тот¬
час же отказалась. «Ни одному из небольшого числа
моих искренних друзей,— пишет она госпоже Челаков-
ской *,— нет нужды смотреть на мой портрет, чтобы
вспоминать меня. Так зачем же тратить деньги? Кроме
того, найдутся и такие люди, которые, вероятно, поду¬
мают: «Ты еще не заслужила такой чести, жаль расхо¬
дов на рамку...» — и они будут правы». Она предла¬
гает замену. «Напечатайте лучше не мой портрет, а
портрет Магдалены Реттиговой».
Это не просто скромность. Немцова лично знала
Реттигову по своему первому счастливому пребыванию
в Литомышли, ценила ее работу, уважала за благора¬
зумие, которому, впрочем, никогда не предполагала
следовать.
Немцова убеждена, что Реттигова заслужила обще¬
ственное уважение, так как видит в ней представитель¬
1 За чрезвычайно выделяющееся участие.
149

ницу предмартовского * женского движения — и по
праву.
Предложение Немцовой побуждает, прямо зовет нас
к сравнению, но к сравнению не двух литературных
талантов — это было бы сделать очень легко,— а двух
типов, представительниц двух периодов в развитии
чешской литературы и всего чешского общества.
I
Магдалена Добромила Реттигова, дочь бургграфа и
предприимчивая жена предприимчивого гласного (чле¬
на городской управы) в Рыхнове и Литомышли,
действительно до Божены Немцовой была един¬
ственной достопримечательной женщиной в чешской
литературе.
Усердные создательницы патриотических рифм —
Мария Чацкая и Властимила Ружичкова — уже совер¬
шенно забыты* О добросердечной и сентиментальной
Марии Антонии, поварихе из женского монастыря орде¬
на св. Франтишка и авторе нравоучительных повестей
о «Серафиме» и «Розмариновом кусте», вспоминают те¬
перь только историки литературы; легенда о талантли¬
вой поэтессе «Идиллий» Жофии Яндовой уже давно
развеяна, так как под этим псевдонимом объявилась
фигура Франтишка Ладислаза Челаковского, который
хотя бы таким путем хотел обогатить чешскую лите¬
ратуру творческой женщиной. И единственное имя, ко¬
торое до сих пор является общеизвестным, которое пе¬
режило имена многих более одаренных и более значи¬
тельных ее сверстников-мужчин, это имя Магдалены
Добромилы Реттиговой, сохранившееся совсем не как
имя автора простеньких стихотворений и слезливых
рассказов об Ариоште и Белинке или о корзиночке
Марженки, предназначенных для дочерей ее родного
края, а как имя автора, красовавшееся на титульном
листе объемистого труда под названием «Домашняя
хозяйка».
Госпожа де Сталь во Франции, прошедшая через
революцию, пишет «Коринну». Уже вырисовывается
такая большая и бунтарская фигура, как Жорж Санд,
150

ког’да пани Реттигова в Чехии надписывает названия
глав своего самого большого литературного произведе¬
ния: «Кнедлики из мозгов», «Фрикадельки к супу из
печенки», «Майский суп из зелени», «Трактат о бара¬
нине», «О грибах и о том, как их сушить».
Здесь нет иронии, И не случайно, что именно в этой
области она оказалась наиболее жизнеспособной. Рет¬
тигова — это тип, образец редкой чистоты и нетронуто¬
сти в чешской литературе первой половины девятнадца¬
того столетия, когда почти на каждой личности сказыва¬
лась необходимость наверстать прерванное обществен¬
ное развитие и поспешно догнать упущенное, то есть
когда почти в каждой личности сочетались «Sturm und
Drang» и бидермейер *, романтизм и классицизм, Мак¬
ферсон и Гейне. Но ничего подобного, никакой сложно¬
сти, никакого противоречия или объединения разнород¬
ных идейных направлений не найдешь у Магдалены
Добромилы Реттиговой. Эта статная горожанка —
только тип, прямо кристальный тип бидермейера, а ее
литературные произведения, как и ее руководство для
домашних хозяек, более реальные, правдивые и крас¬
норечивые свидетельства жизненного уклада своего
времени, чем какие-либо другие произведения тогдаш¬
ней чешской литературы.
Загляни в ее поваренную книгу или в трактат о
домашнем хозяйстве, и ты увидишь, как жили люди
в то время в Чехии, как они думали и чувствовали — не
в теории, не в приподнятых стихах, а просто в жизни,
в повседневной жизни. По э.тим трудам можно безоши¬
бочно определить средний уровень развития чешского
мещанина того времени. С ним неминуемо должны были
столкнуться все эти «избранники» (как их называет
Сабина *), которые с начала 30-х годов ожидали быст¬
рого и энергичного развития духа и воображение кото¬
рых воспламенялось тем сильнее, чем уже был круг их
влияния. Из этих книг ты познаешь исторический тип
чешского мелкого буржуа — и познание это будет не
радостным. Но оно многое объясняет: от непонимания
поэтического величия Махи вплоть до упущенных воз¬
можностей революционного 1848 года, а также револю¬
ционного новаторства Вожены Немцовой.
151

Человек бидермейера не мог, да и це хотел, пони¬
мать такие революционные явления. Бидермейер — это
типичный стиль мелких отношений. Это концепция
мелкого буржуа, еще не разбогатевшего, еще только
идущего к своей власти. Сохранение спокойствия, удо¬
влетворенность мелкими успехами в предприниматель¬
ской деятельности и растущее благополучие жизни,
которую ничто не должно тревожить, является для него
величайшей мудростью и гражданской добродетелью.
В Чехии, где когда-то Вацлав Матей Крамериус,
первый хороший чешский журналист, вообще не понял
значения Великой французской революции и сумел най¬
ти для нее только слова осуждения, где даже в самые
острые, богатые событиями периоды истории боязливо
заботились, главным образом, о скромности требований
и мирном разрешении конфликтов, где поэты пели
только анакреонтические песни, в то время как за гра¬
ницей уже звучала «Марсельеза», — в этой Чехии би¬
дермейер был благословением не меньше, чем в обед¬
невшей, но тем не менее победоносной стране, которая
его породила.
Чешское мещанство приняло его с благодарностью,
как норму своего вкуса, как писаный закон, как пра¬
вила, которыми оно уже давно руководствовалось.
Мещанин не любит ни больших страстей, ни больших
чувств, но еще реже он мирится с большими мыслями
в жизни и искусстве. Он доверяет только средней по¬
вседневной мерке, человеку солидному, благоразумно
надежному, который никогда ничем новым не удивит
и не обеспокоит свое окружение. Вообще все великое
ему мешает: оно либо раздражает его — и тогда он
апеллирует к начальству, чтобы оно -вмешалось, либо,
если это великое ему все-таки импонирует, он начинает
его приспосабливать, кроить его по своей мерке, умень¬
шать, размельчать. Бидермейер был в самом деле со¬
здан для него.
Посмотри только на самое ценное произведение би¬
дермейера, на то, как из ампира он создает свою квар¬
тирную, жилищную «культуру». Ему импонирует пыш¬
ность и великолепие ампира, но он ему не по средствам
и слишком холоден, велик для него. Тогда он умень¬
152

шит размер, превратит импозантный образец в мини¬
атюру, вместо золота удовольствуется позолотой, вме¬
сто бронзы — медью, вместо красного дерева — дубом,
а вместо колонн под окном воткнет разукрашенную
палку в горшок с фуксиями. Все стало маленьким (как
тут не вспомнить: «маленькое, да мое»). Ампир утратил
свои масштабы, зато стал теплее, уютнее, целесообраз¬
нее. Именно «целесообразность» делает бидермейеров-
скую квартиру совершенным проявлением его духа. Во
всем остальном эта манера кроить по своей мерке вле¬
чет за собой последствия не только гораздо более вред¬
ные, но прямо-таки губительные, ибо она не только
уменьшает, но и снижает, разжижает: превращает де¬
таль в. пустяк, легкость в легковесность, чувство в «сен-
тимент», мечту в идиллию, не терпящую ни мечтаний,
ни правды.
Поэтому в литературе того периода ты не найдешь
подлинной жизни даже в так называемых «Картинках
жизни». И здесь все должно быть причесанным, при¬
глаженным, сладким, сентиментальным; всякое выступ¬
ление за пределы добродетельной посредственности и
неестественной приглаженности встречало непонимание
и неприязнь. Даже в такой совершенно утилитарной ли¬
тературе, как руководство по домашнему хозяйству
Магдалены Добромилы Реттиговой, проявлялась стро¬
гая забота о том, чтобы все было как можно более
мелким, приглаженным и сладким, чтобы ни одно сло¬
во не проскользнуло в слишком естественном виде,
иначе оно может оскорбить слух и вкус бидермейерско-
го мещанина. Реттигова пишет книгу для чешских де¬
вушек, но они не могут быть просто «девушками» или
«девицами», а только милыми-премилыми «девчушка¬
ми». Она советует им, как выйти замуж, как стать не
просто женой, а «женушкой». На десяти страницах она
описывает блюда из свинины, такое множество блюд
Гаргантюа, что приготовить их можно было бы лишь
из отлично откормленной свиньи. Но у Реттиговой это
благородный «поросеночек» с «печеночкой» и «сердеч¬
ком», из которых, если к ним добавить «булочки»,
можно сделать вкусные «котлетки» или «печеночники».
И ничто не представляется им настолько маленьким,
153

чтобы его нельзя было еще уменьшить, и настолько
жидким, чтобы его нельзя было разбавить и сделать
еще более удобоваримым для убогого духа Мелкого
буржуа. Это смешно, но над этим не только смеешься.
Вероятно, это карикатура, но она ни на йоту не пре¬
увеличивает верных черт портрета.
Ведь в такой атмосфере жила вся чешская литера¬
тура первой половины девятнадцатого столетия. Каж¬
дая творческая натура постоянно сталкивалась с этой
грубой деформацией жизни, находилась под бременем
ложных представлений, и если сейчас многие известные
произведения того времени мы находим маложизнен¬
ными, то, в первую очередь, из-за влияния этой про¬
тивоестественной, нежизненной обстановки. Не отсут¬
ствие способностей, а смертоносное давление недалеко¬
го, отсталого мещанства на поэтическую мысль пре¬
вращает большую часть произведений того времени
в нечто совершенно вываренное, безвкусное, несъе¬
добное.
Ты просто давишься от всех этих неестественных
слов и рифм — таких, как «ручейки-ноженьки», «звез¬
дочки-рученьки», которые ты находил даже у самых
лучших поэтов того времени. И какой на тебя повеет
свежестью, как ты благодарен поэту, который имеет
мужество произнести слово, не позируя, который не
боится сильных выражений и который может сказать
просто и сильно: рука, ручей, звезда! Но таких немного.
Для этого нужна была не только смелость, но и сила,
опирающаяся на молодые побеги,— то есть сила, начи¬
нающая потрясать основы настоящего.
Отсюда возник тот ужас, непонимание и сопротив¬
ление, когда в этой глуши прозвучало недозволенное
слово Махи.
Но если даже мужчине не дозволено безнаказанно
разрывать прочную паутину мещанской ограничен¬
ности, то как же быть женщине, в тысячу раз крепче
скованной предписаниями общественной морали в част¬
ной жизни и еще больше — в общественной деятель¬
ности!
Божена Немцова имела мужество нарушить эти
моральные и литературные условности. И она ветре*
154

чает не только непонимание, но и ненависть. Нена*
висть — эта обоснованная злоба затравленного про¬
тив тех, кто травит,— совершенно не свойственна ее
духовному существу. С легким сердцем, как ребенок,
которому неведомо это чувство, она проходит мимо
ненависти и только к концу жизни осознает ее. Но
именно в этом коренится то, что мы называем горьким
уделом Божены Немцовой.
Читайте ее «Картинки из окрестностей Домаж-
лиц» *. Это первая современная чешская проза, хбтя
форма ее рассказов еще далека от совершенства. Но
это уже не чисто этнографические этюды, за которые
их принимали! Немцова в них буквально кипит вол¬
шебным богатством фабул (она должна рассказать,
всю историю о бедной матери, если подметит на рынке
ее мимолетный взгляд, брошенный на корзинку); она
смотрит не только глазами этнографа-собирателя, но
и глазами художника, постоянно новыми и все более
глубоко проникающими. И снова она придумывает
фабулу. Образ, судьба человека и все, что она замети¬
ла, часто предстает уже в форме поэтических обобще¬
ний. Из схваченных ею кусочков действительности она
ткала повествования, настолько насыщенные действи¬
ем, что каждое из них могло бы стать самостоятель¬
ным рассказом (так в действительности из печальной
истории милавечской крестьянки, о которой она рас¬
сказывает тут в нескольких строках, позже вырастает
трагическая «Деревенская картинка» — первый рас¬
сказ Немцовой). В «Картинках из окрестностей До-
мажлиц» ты узнаешь милую поэтическую душу писа¬
тельницы, которая любит жизнь, которая хочет не
только смотреть на нее, но и участвовать в ней, не
только рассказывать о хорошем, но и радоваться ему,
не только говорить о дурном, но и постараться изме¬
нить его.
Так ты понимаешь все это сегодня.
Но так не мог понимать чешский мещанин, хотя
уже шел 1846 год. Домажлицкая знать была возму¬
щена «Картинками»; она видела в них оскорбление,
нанесенное привычному укладу, нравам своего горо¬
да; она возненавидела красивую пани из углового
155

дома на площади. Совершенно забывая об идилличе¬
ских нормах общественного поведения, она громко за¬
являла ей о своей ненависти.
«Ни на шаг не выхожу, кроме как в деревню, о
здешней знати совершенно не думаю. Все они меща¬
не»,— сообщает Немцова свое мнение в письме к
госпоже Челаковской. Но знать не., перестает думать о
ней. Однажды вечером под окнами Немцовой (за ко¬
торыми лежала ее тяжело больная дочь) был устроен
злобный и шумный кошачий концерт, участники кото¬
рого угрожали Немцовой и ее мужу побоями. Эта
знать пишет полное ненависти письмо Гавличку-Бо-
ровскому в «Ческую вчелу», где после «Кветов»* печа¬
тались «Картинки». Она не щадит даже собственных
карманов, предлагая господину редактору индюка,
лишь бы ее письмо наверняка было опубликовано,
лишь бы Немцова была посрамлена не только в Дома-
жлицах, но и во всей Чехии.
Но ты напрасно будешь искать в «Картинках» то,
что вызывало против них столько лютой, готовой даже
на жертвы злобы. Все там полно любви к человеку и
заботливого стремления помочь ему совершенство¬
ваться. Как будто Божена Немцова писала иным язы¬
ком, который не понимали домажлицкие обыватели.
Да, она действительно писала иным языком. Бла¬
гозвучный повествовательный язык ее произведений
звучал для бидермейерской знати как оскорбление.
Почему? Да потому, что это уже не был искусствен¬
ный, насильственно деформированный и обедненный
язык. Это был язык новый, самобытный, искренний, ко¬
торый умел не повторять старое, а выражать то, что до
сих пор выражено не было.
И только тогда, когда ты осознаешь бидермейеров-
скую кастрацию литературного языка и распростра¬
ненность этого явления в предмартовской литературе
чешского мещанства, тогда ты поймешь то, что из-за
прелести рассказов Божены Немцовой мы совершенно
забываем, поймешь, что Немцова — революционерка
слова, что она совершает переворот в чешской лите¬
ратуре и заботится о ее завоеваниях более последова¬
тельно, чем многие из тех, которые писали после нее.
156

Уже только поэтому Божену Немцову можно считать
основоположницей современной чешской прозы.
Однако революционное новаторство Божены Нем¬
цовой в области языка не является для нее само¬
целью, как и вообще язык для нее не самоцель. Мы
говорим для того, чтобы выразить свои мысли, и толь¬
ко в процессе речи мы реализуем наше сознание. По¬
этому язык, как реализованное сознание, имеет об¬
щественный характер и развивается вместе с разви¬
тием человеческого общества. Язык растет вместе с
процессом освобождения человека, приходит в упадок
во время реакции и обогащается во время революции.
Уже по состоянию языка, если не хочешь идти даль¬
ше, ты можешь определить соотношение сил свободы
и не свободы в любом человеческом обществе. Нацио¬
нальный язык может гибнуть даже в том случае, если
он и не подвергается непосредственному, видимому,
прямому преследованию.
Достаточно «ненасильственного» внутреннего ре¬
гресса, достаточно остановиться на достигнутой сту¬
пени развития, и язык покрывается коркой, стареет,
умирает. Новое сознание, чувство нового, обусловлен¬
ное новыми, изменяющимися жизненными условиями,
а поэтому и новыми изменяющимися отношениями лю¬
дей, должно быть воплощено в новом слове, в новом
предложении, в новой интонации. Это не каприз,
это — необходимость.
И ты чувствуешь, что именно необходимость за¬
ставляет Немцову искать новые выражения. Без них
она не может воплотить свое новое сознание, выра¬
зить свой новый взгляд на жизнь. Она ищет их, и, со¬
вершенно естественно, ищет в народном языке, на ко¬
торый она опирается, ибо в народное бытие уходят
корни ее сознания. Тут она продолжает собственно
деятельность первых «будителей», которые в народной
речи видели источник обновления чешского языка. Но
делает она это иначе, более осознанно, на более высо¬
ком уровне. И язык у нее уже другой. Это уже язык —
сознание обид, язык еще почтительный, но уже горь¬
кий, еще покорный, но уже гордый.
Если Немцова скажет: «Добродетелей бедняка hip
157

кто не замечает», то это уже звучит как протест, как
вызов старому, снисходительному, господскому выра¬
жению: «Бедность не порок». В настоящее время мы
воспринимаем уже не полностью тот переворот, кото¬
рый совершила Немцова в области языка, потому что
созданные ею языковые нормы уже давно вошли в на¬
ше сознание. Но мелкий буржуа 40—50-х годов воспри¬
нимал это чертовски здорово. Прямо перед ним появ¬
ляется человек, который видит в нищете ненужное зло,
не отказывает в человечности «бесформенной» массе
бедных, говорит об этом их словами, искренними, неза¬
кругленными, не допускающими двоякого толкования.
Это производит впечатление преступления. Преступле¬
ния против спокойного пищеварения мещанина. Пре¬
ступления, которое разрушает усердно взращенную им
идиллию спокойствия и удовлетворенности.
И что может быть более ужасным, если с этим вы¬
ступает не мужчина, которому скорее можно было бы
извинить всевозможные «чудачества»? Да, что может
быть более ужасным, если это негодование вызывает не
мужчина, а женщина!
II
Склонность к идиллии типична для мещанства. Это
его «праздничная жизнь». Но в бидермейере это пря¬
мо закон. Идиллия и удобство: пара голубков, выши¬
тых на подушечке для послеобеденного отдыха. Но по¬
смотри внимательнее на эту идиллию: подушечка, пред¬
назначенная для свободных минут мужа, кропотливо
вышита в «свободные минуты» женой. Только в бидер-
мейеровское воскресенье ты увидишь мужа и жену вме¬
сте. Он — в цилиндре и в высоком воротничке, кото¬
рый сдавливает ему горло, чопорно поднимает вверх
голову, создавая видимость требуемого достоинства.
Она — в кринолине, который связывает ее движения,
но придает некоторую видимость величественности. Оба
одинаково полны достоинства и величественности, по¬
тому что оба одинаково скованы. Так ты увидишь их
рядом в воскресенье по дороге в костел или на прогул¬
ке, когда они обязаны «представиться» соседям.
Но в будний день нет двух равных существ разных
158

полов. В будний день ты увидишь мужа — господина
и повелителя семьи, и жену — «домашнего домового»,
существо подчиненное и преданное, для которого са¬
мым достопримечательным в жизни являются два «п»:
плита и постель. В них заключается и должен быть за¬
ключен весь ее мир. Что сверх того, то вредно или же
это опять должно быть для удовольствия мужа. Жен¬
щина в этом обществе должна знать только обязанно¬
сти своего тела, своего духа и своих чувств. Но она не
должна знать прав тела, духа и чувств. Она не имеет
прав.
Этого, разумеется, ты не вычитаешь в лирических
стихотворениях и любовных новеллах той поры. Там
можно найти достаточно любезностей, мадригалов и
реверансов в сторону прекрасного пола, но все это толь¬
ко условность. Воспеваемая возлюбленная выступает
обычно как украшение, как орнамент, голубь, роза или
ангел, которыми любуется мещанин. Ничего от жизни.
Ее ты найдешь у Магдалены Добромилы Реттиговой.
Но опять-таки не в ее страшно сентиментальных и да¬
леких от жизни рассказах, а в ее практических руко¬
водствах по домашнему хозяйству и особенно в преди¬
словиях к ним, восхваляемых чешскими газетами за
патриотическую сознательность, мудрость и благо¬
разумие. Достопочтенная и уважаемая представитель¬
ница женщин 20—40-х годов девятнадцатого столетия,
которая стыдится произнести вслух слово «боров», как
что-то очень грубое и оскорбительное, совершенно без
церемонии говорит о грубом и оскорбительном подчи¬
нении женщины, как о вещи само собой разумеющейся.
«Является ли женщина вообще человеком?» —
спрашивает в курьезной книжке, напечатанной в
1545 году в Братиславе, Валеус Ацидалиус. К счастью
для него, в этом же году он умер, ибо он не мог выйти
на улицу, не подвергшись нападениям женщин, которые
решительно защищали свои человеческие права. Но
в 1839 году чешская писательница могла ответить на
его вопрос по существу отрицательно, и при этом она
не встретила никакого сопротивления.
Женщина в непосредственном изображении Магда¬
лены Добромилы Реттиговой действительно не являет¬
159

ся полноценным человеком; она не является самостоя¬
тельным существом в человеческих измерениях, она —
дополнение к человеку-мужчине, мужу. Она — суще¬
ство, не имеющее собственной жизни.
«Каждая молодая хозяйка должна особенно и
прежде всего следить за тем,— советует Реттигова в
главе «Об отношении к мужу»,— чтобы устранить то,
что ее муж ненавидит, и воспитывать в себе то, что
могло бы понравиться ее мужу, что могло бы ему до¬
ставить удовольствие».
И все это — вспомним только время — написано че¬
рез сорок лет после Французской революции и через
семь лет после великолепных майских празднеств в
Гамбашском замке, где была торжественно провозгла¬
шена «весна женщины», которая пришла и на восток
от Рейна. Свобода? Равноправие? «Опасайтесь неприят¬
ностей,— программно утверждает Реттигова.— И если
бы вы действительно были правы, скажите лучше доб¬
рое слово. Упаси вас боже от мысли идти наперекор
мужу».
Духовное совершенствование? Несомненно: «Когда
женщина остается одна, дух ее не должен предаваться
праздности. Она может заниматься размышлениями о
том, как ей усовершенствоваться в том или ином деле,
или же о том, чем порадовать своего супруга. Такое
занятие приятно сократит время, и день пройдет как
один час».
Человеческая гордость женщины?
В усердной заботе о молодых подругах Реттигова
не стремится создать даже и тени идиллии, без обиня¬
ков говорит с ними о том, что нужно делать, если «бла¬
городный муж» «соблазнится, по примеру других, похва¬
лами и приманками сластолюбивых, неблагородных и
развратных женщин». «Спокойная, кроткая терпели¬
вость «женушки» в этом случае может сохранить если
не утраченный рай первого блаженства, то по крайней
мере тихий покой, если не любовь, то хотя бы уваже¬
ние супруга».
Безмолвное существо, называемое женщиной, не
смеет открыто обнаружить то, что знает о своем госпо¬
дине. Она должна стремиться доказать ему, что дома
160

он найдет то, что ищет в другом месте. А если и это
ей не удастся, она должна молчать и прилежно забо¬
титься о его здоровье, чтобы сохранить уважение «бла¬
городного мужа», посещающего проституток.
Вот это и есть та самая идиллия, наблюдаемая в
«порядочных домах», для которых написана эта
книжка, как замечает сама писательница. Идиллия без
всяких прикрас, без нравоучений, без предубеждений,
а даже наоборот — со стремлением сохранить ее.
«Молодая Германия», боровшаяся тогда за эманси¬
пацию женщин, в своих боевых романах и трактатах
не вскрыла такого ужасного порабощения женщины,
как это сумела сделать в своих практических советах
добросердечная и снисходительная матрона.
У нее ты найдешь неисчерпаемый материал для
грустных рассказов о цветах, которые не смеют по¬
вернуться к солнцу, не смеют порадовать мир своей
красотой, ароматом и плодами, найдешь материал о
тех печальных судьбах женщин, которым запрещено
быть личностью. Ты можешь увидеть их в трагической
позе над вышивкой или над каймой простыни, с рука¬
ми, опущенными на колени, когда они мечтают о чем-то
другом — например, о человеческой доле, или думают
о чем-нибудь важном для себя. Может быть, они воз¬
мущаются? Вероятно, возмущаются, но про себя. Мо¬
жет быть, они шепчут слова протеста? Вероятно, они
шепчут их.
Но, говорит мудрая Реттигова: «Шепчите, что хо¬
тите, только послушайте меня, ибо мой совет — самый
лучший. И средство есть только одно». Итак, един¬
ственное средство: подчиниться, покориться, утратить
свое лицо, забыть свои желания, признать свою непол¬
ноценность, «принести себя в жертву».
И такие красивые слова нашлись для женской ду¬
ши, когда она слишком уж сильно билась в невыноси¬
мых тисках, которые сжимали ее. Пожертвовать со¬
бой. Принести себя в жертву. Но это была бесстыдная
спекуляция, злоупотребление благородным понятием
«жертвы». Насильственное принесение в жертву жен¬
щины является принесением в жертву интересов всего
человеческого общества. Нет свободы там, где не сво-
11.	Юлиус Фучик.	161

бодна женщина. Если обратиться к истории, то можно
увидеть, что каждое реакционное движение прежде
всего посягает на права женщины, что оно оспаривает
ее полноценность, ее творческие способности, гонит ее
из общественной жизни назад, ставит ее в зависимое
положение от мужа и господина. Как это страшно тор¬
мозит общественное развитие, когда половина челове¬
ческого общества исключается из его творчества! Ка¬
кая это трата народной энергии, когда женщины долж¬
ны были раскладывать свое шитье, чтобы при любой
неожиданности суметь спрятать под ним свой грех: чи¬
таемую ею книжку Тыла*, Гуцкова* или даже Махи.
Какая это порча национального характера, когда по¬
давленные мечты и желания, когда неудовлетворенная
потребность участвовать в общественной жизни выли¬
валась в конце концов в злобные сплетни за чашкой
кофе.
Идеал жены, как удобной скамейки под ноги му¬
жу,— это не выдумка стареющей жены провинциаль¬
ного советника. Это и не проявление ее неразвитого
духа. Это ужасное положение женщины, о котором так
непосредственно говорит в своих предисловиях Ретти¬
гова, было действительно всеобщим явлением.
Поэт и профессор Пражского университета Ян Пра-
вослав Коубек *, будучи одним из передовых людей,
своего времени, никогда не испытывал колебаний, за¬
щищая взгляды пышной горожанки из Литомышля не
только4 в частных беседах, но и публично — в своих
лекциях, статьях и в поэзии.
Он за свободу, он не боится обнаруживать свои сво¬
бодолюбивые взгляды даже в суровые времена реак¬
ции 50-х годов; известной одой он приветствует уничто¬
жение торговли рабами, возвещая, что «наш век яв¬
ляется порукой будущего», что власть насилия «пере¬
станет высокомерно торжествовать над правом и ста¬
рым скипетром править новым народом». С энтузиаз¬
мом он говорит о том, что чешская земля имеет «вели¬
кое призвание, а мы — большие обязанности: неустан¬
но идти вперед, чтобы сбросить гнусность предрассуд¬
ков». Но гнусность предрассудков по отношению
к женщине является для него законом, нарушение
162

которого раздражает его и побуждает к безобразным,
резким выступлениям. Наряду с пламенным протестом
против рабства негров он может воспевать рабство
женщины, как желательное совершенство жизни. Он
радостно рифмует слова о «блаженстве» мужа, у кото¬
рого «благотворный сон превратился в подлинную дей¬
ствительность».
Надоело холостяцки беспорядочно блуждать,
Взял он верную подругу, плодовитую мать,
Ту, которая лишь мужем и детьми его живет,
Как пчела живет цветами, собирая с них свой мед,—'
и которая именно силой своей любви и покорности
снимет с чела своего супруга появившиеся от множе¬
ства забот морщинки.
Чем отличается подобная хвала женщине от приве¬
денных выше советов Реттиговой, кроме ритма и
рифм?
Снова тут женщина является малоценным дополне¬
нием к своему мужу, снова она покорно смеет думать
лишь о его потребностях, снова она только и может,
что с радостью служить мужу, как богу, лишь у пли¬
ты и в постели. Опять это существо неполноправное, ее
воля не является ее волей, ее тело не принадлежит ей,
даже дети, которых она рожает, не ее, а его.
И это обдуманно, сознательно и даже подчеркнуто
говорит передовой мужчина в остро сатирическом сти¬
хотворении, направленном против реакции и написан¬
ном в 1847 году, в канун революционного сорок вось¬
мого года г.
Но даже этот революционный год, дыхание которо¬
го колебало троны и сотрясало у нас многовековой гнет
крепостничества, не затронул крепостной зависимости
женщины в среде чешского мещанства.
Только дважды в это время появляются женщины
на арене общественной жизни: первый раз — в марте *,
1 В эпилоге «Пути поэта в ад». Кстати: Ладислав Квис,
усердный издатель «Пути», относит возникновение этого «Эпило¬
га» к 1842 году. Не только эпиграф, взятый из «Рождественской
ночи 1846 г.», но и другие намеки указывают на то, что «Эпилог»
был написан хотя и перед второй песней, но не раньше 1847 года.
(Прим. автора.).
163

чтобы своей нежностью повлиять на императора и вы¬
просить освобождение политическим заключенным, и
второй раз — в августе, чтобы проявить солидарность с
протестом мужчин против Виндишгреца *. Но сразу же
после этого выступления они стремятся отмести подо¬
зрения в свободомыслии, красноречиво подчеркивая,
что они собирались совсем не для того (и не дай бог!),
чтобы «отстаивать свою эмансипацию».
Поэтому Коубеку нетрудно было выступить во имя
домашнего «идеала» с оружием самого последнего ме¬
щанина против самостоятельных и творческих женщин.
Кто б с женой, такой, как эта,
Вдруг решил в де Сталь влюбиться?
Ей лишь славу дай поэта
И друзей, чтоб веселиться.
Мне же от судьбы нужна
Только Золушка-жена:
Всех писательниц я рад
За нее отдать подряд.
Знаю, больше будет толка,
Если мне верна жена.
А жена, как перепелка,
Мне нисколько не нужна.
И так в полном согласии друг с другом разрешают
женский вопрос старомодная представительница лите¬
ратуры первой половины девятнадцатого столетия,
провинциальная матрона, благоухающая домашней ла¬
вандой и сжимающая в руке только молитвенник, и
знающий мир, прокладывающий новые пути, широко
образованный профессор чешской литературы, которо¬
го молодежь любила за его прогрессивные взгляды.
В это время и появляется Вожена Немцова. По¬
является как огонь, входящий в мертвое море. Всем
своим существом она страстно борется с господствую¬
щим взглядом на женщину, протестует против ее бес¬
правия. Она борется и должна бороться с ним, хотя и
не ставит это своей целью. В результате этой борьбы
Немцова становится первой по-настоящему современ¬
ной чешской женщиной; но она платит за это своей
жизнью.
Только первые шаги писательницы в литературе не
принесли ей обид и оскорблений. Это были стихотво¬
164

рения на старые патриотические мотивы, они были
лучше многих других, напечатанных тогда, но тем не ме¬
нее оставались все-таки эпигонскими, несамостоятель¬
ными, без всяких отклонений от проторенной дорожки.
Даже у самого закоснелого женофоба не могло появить¬
ся никаких возражений против ее обращение к «Чеш¬
ским женщинам» — первого опубликованного стихотво¬
рения Божены Немцовой («Кветы», 5 апреля 1843 г.),
в котором она говорит, что женщины должны знать од¬
но наслаждение: «воспитывать наших детей для нашей
славной, дорогой отчизны». Даже самого последова¬
тельного мещанина не раздражали, не задевали ее пе¬
репевы старых повестей о Либуше* и Власте* в
«Славном утре», запрещенном цензурой, но часто пере¬
писываемом от руки. Этот мещанин мог спокойно вто¬
рить слабым рифмам «Моей родины», где в духе уко¬
ренившихся традиций повторялось, что
Чеху сердце я отдала,
Патриот супруг у меня.
Наша родина мне мила,—
что же касается храбрых сыновей отчизны,
То чешских детей воспитаю я.
Это было в порядке вещей, это было разрешено.
И если бы Немцова обратила внимание на востор¬
ги и советы своих друзей, круг которых быстро разра¬
стался, если бы она приняла во внимание искреннюю
лесть доброжелательно относящегося к ней Челаков-
ского, которого «первые чарующие плоды Музы» Нем¬
цовой «побудили к горячей просьбе, чтобы произведе¬
ния ее не единицами, а десятками и сотнями украшали
нашу литературу», если бы Немцова осталась верной
стихотворной форме, которая так скоро принесла ей из¬
вестность, не было бы многих трудностей в ее жизни,
но не было бы и великой Божены Немцовой. Была бы
только посредственная поэтесса, вероятно, интересный
орнамент в чешской литературе, а не краеугольный ка¬
мень в ее здании.
Но здесь ты уже можешь увидеть сильную и упор¬
ную натуру, понять самостоятельность и внутреннюю
IG5

организованность Божены Немцовой,— и этим она по¬
беждает как писательница. Молодая, красивая жен¬
щина, которой все восхищались, не прельстилась пер¬
выми лучами славы. Среди ее произведений ты най¬
дешь только девять небольших стихотворений, отно¬
сящихся к первым двум годам ее литературной дея¬
тельности. Вскоре она оставляет поэзию и уже никогда
к ней не возвращается.
Сравнивая ее прозу — первых ранних лет, не совсем
еще оригинальную — со стихотворными опытами, ты
поймешь, почему наступил этот решительный и оконча¬
тельный разрыв с поэзией. Стихи были для нее теми
оковами, той условностью, с которой она не сумела бы
порвать. Критически оценивая их, Немцова чувство¬
вала, что у нее не хватит сил, чтобы в совершенстве
владеть ими и, следовательно, выразить в них то, что
наполняло ее.
Стихотворная форма была для нее наклонной пло¬
скостью, по которой она постоянно скатывалась к ста¬
рому. Вероятно, удобнее и с большим успехом можно
было бы спуститься по ней, но не этого она хотела.
Немцова не могла удовлетвориться каким-либо лите¬
ратурным успехом, так как литература для нее была
не украшением жизни, а жизненной потребностью. Поэ¬
тому она и вступает на путь создания новой прозы,
которая позволяла ей свободно разговаривать со своим
читателем. Уже первые прозаические произведения Бо¬
жены Немцовой, первые ее сказки—поиски новых пу¬
тей — содержат то, что напрасно вы стали бы искать
в ее стихотворениях: силу воображения, свежие, эмо¬
циональные выражения, слова, взятые не с потолка, а
глубоко осознанные. Только в этой прозе ты видишь
уже женщину, которой есть что сказать. Здесь начи¬
нает проявляться самобытность Немцовой — и тотчас
же наталкивается на сопротивление.
Бышли первые томики ее сказок. О них написано
немного. Только Ян Якуб Малый, публицист, подви¬
зающийся на ниве реакционной чешской литературы,
уделил им более пристальное внимание, и лишь для
того, чтобы отказать сказкам в их сказочности, а авто¬
ра обвинить в стремлении к эмансипации.
166

Необычайно «чувствительным» умеет быть реак¬
ционер, когда он испытывает страх. Он как фотогра¬
фическая пленка: моментально реагирует даже на са¬
мое слабое проникновение света. И если бы не эта све¬
товая чувствительность Якуба Малого, мы бы, вероят¬
но, не вполне сознавали, с какой силой в этом «маги¬
ческом идеализме» первых сказок, в этом бурлящем
хороводе волшебных сказок и приключений действи¬
тельно была выражена страстная тоска женского серд¬
ца по свободе, насколько в* этих сказках женщина яв¬
ляется деятельным и творческим созданием, и что нет
в них никакого иного закона, определяющего отноше¬
ния между мужем и женой, кроме закона любви. Все
это еще скрыто, неопределенно, сказано слишком по¬
спешно, закутано в пестрое одеянье сказки, но уже в
них видишь зародыш того, из чего расцветает героизм
Божены Немцовой — женщины. Женщины деятельной,
освобожденной от служения господину, женщины-че¬
ловека.
Двенадцать лет спустя, в письме к мужу, обнажен¬
но, с суровой правдивостью объясняет Немцова разви¬
тие и рост того, чего еще не чувствуется за наивностью
сказки:
«С детства моей душе было свойственно стремле¬
ние к образованию, стремление к чему-то высшему и
лучшему, чего я не видела вокруг себя, и отвращение
ко всему вульгарному и грубому. Это было не только
моим счастьем, но и причиной нашего разрыва, моим
несчастьем... Мало какая женщина с таким уваже¬
нием относится к супружескому достоинству, с каким
относилась и отношусь к нему я, но веру в него я утра¬
тила очень рано. Где ее найти? Кругом ложь, обман,
привилегированное рабство, принуждение — короче го¬
воря, хамство. Мое сердце жаждало быть любимым,
я нуждалась в любви, как цветок в росе, но напрасно
я искала такую любовь, какую чувствовала сама... Вы
владели моим телом, пользовались моей искренностью,
вам были подчинены мои поступки, но мечты мои шли
дальше, куда — я и сама этого не понимала».
И Немцова ищет для себя смысла жизни, самостоя¬
тельной, человеческой жизни. Ищет его в религии. Не
167

находит. Ищет его в служении нации: «За националь¬
ные идеи я ухватилась всей своей душой. Я думала,
что они утолят мою жажду, мои стремления. Но и это
не то». Сознательный патриотизм является только
предпосылкой для ее стремлений к чему-то более вы¬
сокому.
Она ищет смысл жизни и в развитии чувств. Без
притворства она говорит о своих возлюбленных,— но
нет, никто из них не разделяет ее стремлений.
«Это стремление живет в моей душе как капля, ко¬
торая не вытекает и не высыхает, но все время играет,
как бриллиант. Это стремление к бесконечной Красоте
и Добру, это такое стремление, которое из праха под¬
нимает человека. Это связано с любовью, с настоящей
любовью не к одному человеку, а к каждому, ко всему
человечеству, с любовью, которая не требует возна¬
граждения, так как она все находит в самой себе.
Стремление стать лучше и приблизиться к Правде; это
мой рай, моя цель, мое счастье. Это мне придает си*
лы, наполняет меня блаженством. И без этой любви
чем бы я была?»
Это уже слова не покорной служанки господина.
В них ты не найдешь ничего из того, что являлось до
сих пор нормой поведения женщины в будний день.
Ничего здесь нет и от праздничной любовной мисти¬
ки, на которую так щедр был романтизм. Но в них нет
ничего и от глупости механического равноправия, ко¬
торое во имя эмансипации женщины чуть ли не требо¬
вало от мужчин, чтобы они сами рожали, или же пре¬
вращало человека в бесполое существо, неестествен¬
ное и отталкивающее.
То, к чему стремится Божена Немцова,— бесконеч¬
но больше: это право прямого участия женщины в по¬
строении мира, а следовательно, и право на творче¬
ство, что являлось монополией мужчины.
Немцова не хочет ничего отнимать у мужчины, не
хочет перенимать его функций или делить их с ним.
Она не хочет женщину превращать в мужчину; наобо¬
рот, она хочет полного развития женских качеств’ Она
не хочет походить на мужчину, она хочет иметь рав¬
ные с ним права.
168

И самое главное, она требует этого не из пустого
тщеславия, а ради лучшего будущего всех женщин,
всего человечества, то есть и мужчин.
Немцова выражает в высшей степени сознатель¬
ные, прямо революционные взгляды, когда говорит,
что только совместными усилиями мужчин и женщин
можно достигнуть более совершенной организации ми¬
ра и что мужчина, который не понимает значения
освобождения женщины, напрасно бросает слова о
свободе вообще.
«Невежество женщины,— читаешь в ее «Горной де¬
ревушке»,— это та Немезида, которая неустанно по
пятам преследует мужчину, выбивает из-под его ног
почву и подвешивает к его крыльям свинцовые гири,
когда он хочет подняться, разрушает его строения, а
урожай превращает в пепел. Невежество женщины —
это бич, который мужчина готовит сам для себя. И по¬
ка женщина не будет осознавать своего высокого по¬
ложения и своих задач, предназначенных ей богом,
вложившим в ее руки благо всей будущности, до тех
пор мужчина будет строить на зыбком фундаменте.
И если он хочет, чтобы постройка удалась, женщина
должна быть его соратником...»
Так ясно об этом у нас никто не говорил не только
до Божены Немцовой (до нее безусловно нет; ведь ее
боевые и новые слова обращены против всех существо¬
вавших до того времени взглядов на женщину), но и
долго, долго после нее. Только в социалистических
работах 90-х годов было это сформулировано. У Нем¬
цовой же эта мысль является отточенной, продуман¬
ной, глубокой. Так, совершенно по-современному и
почти как окончательное убеждение Немцова выра¬
жает эту мысль еще за семь лет до написания «Гор¬
ной деревушки» * в письмах к Клацелу *, которые
вдохновили его на самые лучшие его статьи; потом
эта мысль снова и снова повторяется в ее произведе¬
ниях и письмах.
И все это у нее — не сумасбродные мечтания и
фантазии, приобретающие соответствующую форму
только в горизонтальном положении и при закрытых
глазах.
169

Немцова — существо конкретное, человек деловой;
она не только мечтает, но и ищет, она не только страст¬
но желает, но и воплощает свои мечты в дела. Поэто¬
му и ее жизнь так полна волнениями и событиями.
Поэтому она так и срослась со своими произведе¬
ниями.
Немцова не удовлетворяется только тем, что она
осознает права женщин. Она ищет жизненную основу
женского равноправия. Но она не добирается до кор¬
ней, то есть до экономической независимости женщи¬
ны, которая как раз и позволила жить ей жизнью бо¬
лее свободной, хотя и сурово бедной. Она только чув¬
ствует, что для равных прав необходимы равные пред¬
посылки. И она знает, что даже самые радикальные
разговоры о равных правах обоих полов будут только
насмешкой, если женщинам не будет обеспечена та¬
кая же подготовка, как у мужчин. Так образование
становится в ее понимании ключом к освобождению
женщин.
Образование вообще — как предпосылка самосо¬
знания и освобождения народа (обрати внимание, как
она близка в этом к Сабине, как она является пред¬
шественницей его «Духовного коммунизма»), и в осо¬
бенности образование женщин — это тема, к которой
постоянно возвращается писательница в «Картинках
из окрестностей Домажлиц», в «Бабушке», «Горной де¬
ревушке», в письмах и статьях из Словакии, в образе
Барунки *. Весь рассказ «Пан учитель» вырастает из
этой темы. Проблему образования Немцова пережи¬
вает как проблему личной жизни. «Из нас могло бы
выйти что-то другое, если бы наши школы были лучше
устроены»,— пишет она В. Врбиковой. «Ни о чем бы
я так сильно не мечтала, как о солидном образова¬
нии»,— пишет Немцова госпоже Челаковской. «Недо¬
стает мне, милый Иван, высшего образования, а то бы
я могла писать гораздо лучшие работы»,— говорит она
в письмах к Гельцельту*. Гордо и вместе с тем как
обвинение звучат ее слова, когда она прибавляет:
«Всего, что я знаю, я должна была с трудом добивать¬
ся сама и почти за все могу быть благодарна только
себе».
170

Если сравнишь величие задач, поставленных Нем¬
цовой перед собой, и ее общую подготовку к ним (на¬
чальная школа и курсы рукоделия), то поймешь, поче¬
му она так неутомимо и настойчиво подчеркивает свое
требование об образовании для женщины, как совер¬
шенно необходимом условии подлинной ее самостоя¬
тельности. Тут она широко обобщает свой личный
опыт. И поэтому в этих требованиях она не знает ни¬
каких компромиссов. Она говорит не о каком-либо об¬
разовании, не о какой-нибудь школе. Школа в ее пред¬
ставлении это арсенал духа, где ребенок (или моло¬
дой человек) учится средствам борьбы за мир «бес¬
конечной красоты и добра», населенный сознательны¬
ми, добрыми и прекрасными людьми. Немцова хочет,
чтобы эта школа была действительно прогрессивной,
чтобы она просвещала и освобождала, а не утвержда¬
ла предрассудков, вечности бесправия и угнетения че¬
ловека. Ее можно считать почти автором лозунга:
«Чешский ребенок принадлежит чешской школе». Но
при этом она, не колеблясь, говорит: «Если душа ре¬
бенка должна быть испорчена, то не все ли равно, бу¬
дет ли это сделано по-чешски или по-немецки...» До
глубины души ненавидит Вожена Немцова школьное
иезуитство, внешний лоск и поверхностность воспита¬
ния девушек из «высшего общества», бессмысленность
обучения ради обучения, «непрактичность», то есть
оторванность школы от жизни *. Ее мысли все время
возвращаются к такой школе, которая давала бы об¬
щее образование и вообще воспитывала нового чело¬
века для нового человечества.
И тут Немцова намного опережает не только жиз¬
ненную практику, но и стремления общества, которое
ее окружает. И снова борьба, борьба за ребенка-чело-
века, как и борьба за женщнну-человека. Одно с дру¬
гим у нее тесно связано. Она оспаривает у мужчины
1 Характерен ее интерес к реальным школам, значение ко¬
торых у нас было понято немногими. Их снижали обычно до
«пристанища ослов», потому что в них не учили классическим
языкам. Немцова же, напротив, приветствует их за «жизнен¬
ность». (Прим. автора.)
171

его право собственности на ребенка, как оспаривает и
его право собственности на женщину. Это фронталь¬
ная атака на «господина и повелителя», которую она
вела во имя освобождения женщины, ребенка и муж¬
чины. И в этом наиболее сознательно и последователь¬
но проявляется бунтарство Божены Немцовой. Но если
ее интуиция здесь опирается на богатейший жизнен¬
ный опыт и определяется именно им, то ее бунтар¬
ство, наоборот, приводит к самым роковым послед¬
ствиям в ее жизни.
«Опасная кокетка, плохая мать»,— так характери¬
зуют ее в полицейском отчете 1857 года. И хотя по
другим вопросам полицейская ограниченность бахов-
ской реакции находилась в резком противоречии со
взглядами чешской буржуазии и ее литературных пред¬
ставителей, данная характеристика Немцовой находи¬
лась в соответствии со взглядами буржуазии. Так
смотрели на Немцову почти все представители власть
имущего чешского общества того времени, начиная с
отсталых пани — участниц «кофейных» вечеринок, для
которых она была благодарным объектом сплетен,—
и кончая прогрессивным Коубеком, который, очевидно,
против нее направляет свои тупые стрелы, говоря о по¬
рядочных супругах и склонных к кокетству писатель¬
ницах. В связи с этим поразительное безучастие со¬
стоятельных «патриотов» к нужде Немцовой стано¬
вится более понятным и «объяснимым», если вспом¬
нить их возмущение «свободным нравом» писательни¬
цы. Сохранились свидетельства о некоем патере Штуль-
це, который предлагал Немцовой христианскую по¬
мощь при условии ее отказа от грешных взглядов; о
разрыве писательницы с Каролиной Светлой *, возму¬
щенной простой дружбой Немцовой с Бендлом *; о
шести тонких ложечках, которые по совету одного блю¬
стителя нравов послала ей графиня Коуницова за то,
что она посвятила ей «Бабушку» (чтобы она не могла
этот подарок «промотать в течение одной ночи со свои¬
ми друзьями»); о многочисленных сплетнях, которыми
«патриотическое» чешское общество одновременно и
развлекалось и оправдывало себя за то, что оно не по¬
могает Немцовой; о том, что Немцова «завлекла в свои
172

сети богатого русского», с целью обобрать его о весь¬
ма широких предложениях, которые ей делал пивной
«босс» и меценат из трактира «У Галанков»; о клеве¬
те, которая сопровождала последние дни ее жизни и
которая уничтожала ее последние творческие надежды.
Эти и другие сохранившиеся свидетельства показы¬
вают, как видели и как понимали окружающие Бо¬
жены Немцовой ее борьбу за свободную женщину.
«Как будто бы надо мной поднималась туча, чер¬
ная и тяжелая, как ночь, как будто бы она все боль¬
ше и больше давила на меня, пытаясь полностью раз¬
давить»,— жаловалась в тяжелые минуты жизни Нем¬
цова, одна из самых радостных натур Чехии.
Черная, тяжелая туча, которая поднималась над
ней,— не «судьба», а ненависть. Сознательная и не¬
осознанная ненависть мещанского общества, у которо¬
го Немцова разбивала одну из самых прочных его
опор: эксплуатацию угнетенной женщины. Последова¬
тельность ее взглядов не была понятна даже самым пе¬
редовым людям. И духовно близкие ей и благородные
люди (впрочем, благородство — вещь условная, изме¬
няющаяся в зависимости от меняющихся условий
общественной жизни) возмущались ею2. Они не
1 И. В. Фрич в своих воспоминаниях пишет: «А предполагае¬
мый русский был не кто иной, как наш веселый, без гроша в кар¬
мане (хоть блинами ему плати!) Фабиан Чочка — студент и ре¬
дактор В. Бендль-Страницкий, который за чашку чая и за остатки
от обеда учил Немцову русскому языку». (Прим автора.)
2 Это было, очевидно, причиной того, почему начал сторо¬
ниться и избегать встреч с Немцовой К. Я. Эрбен, добрый и
справедливый человек, пенивший ее искусство Свое поведение
он пытался объяснить Шембере *, как политическую осторож¬
ность. Но этим он оскорбляет только самого себя Он не был
боязливым человеком, он не боялся ходить к больному Гавличку
после его возвращения из Бригсена *, не побоялся бы ходить и к
Немцовой.
И еще: в истории литературы — да об этом пишут и в плохих
романах — описывают часто Йозефа Немца, мужа Божены Нем¬
цовой, как серьезную причину ее горького жизненного удела, об¬
виняя его в том, что он не понимал ее.
Его этим несправедливо обижают. Это был обыкновенный
человек своего времени, который понимал ее не хуже, чем боль¬
шинство ее современников, в интеллектуальном отношении нахо¬
дившихся на более высоком уровне, чем он. Брак с женщиной,
173

могли ни думать, ни чувствовать так, как Божена
Немцова.
Ее бедность часто видели только глазами сплетен.
Она скорее вызывала у них раздражение, чем уча¬
стие. Одни не помогали Немцовой потому, что она бы¬
ла их врагом, другие — потому, что сводили ее жизнь
к любовному роману, легкомысленно импровизиро¬
ванному и достойному всяческого осуждения. Но все
приложили руку к тому, чтобы ее жизнь стала траги¬
ческой судьбой человека в стиле одной из малостран-
ских повестей Яна Неруды «Она погубила нищего» *.
Но все это было не самое главное. Судьба Божены
Немцовой определялась конфликтом бунтарки с отста¬
лым буржуазным чешским обществом. И это было уже
в ней самой.
Немцова и сама хорошо понимала это. Она знала
э злобе, которая преследовала ее, знала и об ее при¬
чинах. Но она была далека от того, чтобы капитули¬
ровать. Приведенное выше письмо Немцовой к мужу
заканчивается словами страстной веры в женщину-
человека:
«Но свет в человеке этого не одобрит. Я знаю, что
свет порицает все, что в человеке есть прекрасного.
Все, что естественно, он называет грехом. Кто не
устремляется с общественным стадом только к коры¬
ту, того распинают на кресте. Каждый такой человек
становится мучеником. Но лучше быть мучеником, чем
дармоедом, который не знает, зачем и для чего он
живет»,
III
Тайный полицейский надзор за Боженой Немцо¬
вой, неприятности ее мужа по службе, ее бесстрашие,
заметно проявившееся при возложении тернового венка
на гроб Гавличка, ее несгибаемость, принимаемая
совсем не соответствующей «идеалу» его времени, был для него
несчастьем. Следовало бы скорее сказать, что он переносил этот
брак более терпеливо и мужественно, чем могли бы его перено¬
сить многие другие. Сваливать на него «вину» непонимания —
значит до сих пор не понимать революционного новаторства Бо¬
жены Немцовой. (Прим. автора.)
174

ханжами за неосторожность, служили удобным пред¬
логом для большей части мещанского общества, что¬
бы «объяснить» (и ей и себе), что отношения с жен¬
щиной, скомпрометированной до такой степени, яв¬
ляются нежелательными. Посмотри хорошенько, и ты
увидишь, что Божена Немцова фактически была вы¬
брошена из этого общества.
И все-таки она не была одинокой. Если ты ста¬
нешь искать в чешской литературе первой половины
девятнадцатого столетия источники социализма, мало¬
численное и еле-еле заметные, ты, несомненно, их
разыщешь где-то неподалеку от Божены Немцовой.
Она притягивала каждого и сама тянулась к каждому,
кто думал или мечтал о совершенной организации че¬
ловеческого общества, в котором не будет унижено до¬
стоинство человека и в котором трудящиеся люди не
будут испытывать нищеты.
Мужчины, в душе которых громко или глухо зву¬
чала мелодия социальной справедливости, независимо
от разницы возраста или образа жизни, находили в
Божене Немцовой общего друга. Пльзенский монах
ордена св. Норберта Иозеф Франтишек Сметана, до¬
бросердечный учитель бедных и автор язвительных
эпиграмм на светское бесправие; Карел Сабина (друг
Махи), одна из значительных фигур рабочего движе¬
ния в Чехии, от имени которого он выступает в 1848 го¬
ду; Франтишек Матоуш Клацел — мечтатель из
брненского монастыря, издающий первые чешские
трактаты о социализме; молодой и дальновидный
Иозеф Вацлав Фрич, горящий революционными идея¬
ми, которые на протяжении целых десятилетий с
возмущением отбрасывались официальными чешски¬
ми политиками и были приняты ими слишком поздно,
когда эти идеи уже достаточно выветрились и особое
действие возымели другие, столь высокие и совершен¬
ные; забытый сейчас Ян Огерал, литературный критик
и экономист, лучше других знакомый у нас с зарубеж¬
ными социалистическими теориями; Войта Напрстек —
основатель социалистической ассоциации рабочих в Се¬
веро-Западной Америке,— вот те, с кем ты можешь
встретиться у Божены Немцовой.
175

В полицейском отчете еще в 1853 году упоминает¬
ся, что «фантастическая супруга Йозефа Немца —
Божена» в 1848 году приняла участие в выступле¬
ниях и «шумных демонстрациях» радикальных студен¬
тов в Хлебах.
Нимбургские дамы бойкотируют Божену Немцову
за то, что она обращается со служанками, как с рав¬
ными. Домажлицкие жители, выступая против писа¬
тельницы, доказывали Гавличку, что Немцова «жен¬
щина неприличная», потому что она дружит с грубы¬
ми рабочими и с холопами. И постоянно при перечис¬
лении «грехов» Немцовой ты неизменно слышишь о
тех, кто составляет ее общество. То общество, к кото¬
рому и она сама себя причисляет. И это также опреде¬
ляет место Божены Немцовой в чешской литературе.
Молодость — вот ее общество. Молодость настоя¬
щая, молодость взглядов, молодость класса, еще толь*
ко начинающего осознавать себя и свою миссию,
молодость боевая, не страшащаяся ни подлости, ни кос¬
ности, молодость отважная — как надежда будущего.
Немцова, единственная из старшего поколения писа¬
телей, принимает участие в альманахе Фрича «Лада
Ниола», наиболее смелом литературно-политическом
предприятии 50-х годов, к которому присоединяется
молодое поколение Галека* и Неруды, выпускавшее
свой программный «Май» *. И решительная борьба,
которую это поколение должно вести с паразитической
реакционной литературой, выражается в защите идей,
отстаиваемых Боженой Немцовой еще десятилетие
назад: требования страстности и эмоциональности в
поэзии и горячего, активного отношения поэзии к жиз¬
ни. И это определяет место Божены Немцовой в чеш¬
ской литературе.
Сорок восьмой год резко разделил чешскую лите¬
ратуру и чешскую интеллигенцию на тех, кто пони¬
мал или по крайней мере чувствовал необходимость
использования революционной ситуации, и тех, кто не
мог ее понять, либо в страхе перед рабочим классом
боялся революционной борьбы. Реакция 50-х годов,
последовавшая за поражением революции, разделила
представителей чешской литературы еще более основа¬
176

тельно: на приспособленцев, утративших и былой свой
либерализм (или даже крайне радикальную младоне¬
мецкую прогрессивность), изменив при этом не только
творческую линию, но и вообще потеряв способность
к творчеству (как, например, В. Б. Небесский*),— и
на тех, кто впоследствии был сослан в крепость в Оло-
моуц или Комарно *. Таким образом, в 50-е годы на¬
ступает то известное омертвение чешской литературы,
которое как раз в середине, в период своей «кульмина¬
ции», было прервано альманахом Фрича «Лада Ниола»
и «Бабушкой» Божены Немцовой. Демонстративным
альманахом молодого мятежника *, который лишь на
короткое время был освобожден из заключения, и зре¬
лым произведением женщины, пронесшей через всю
свою жизнь, насколько хватало ее сил, мысли тех, ко¬
торых заставляли молчать. Чешский буржуа, как сын
неродившейся революции и насильственно задержи¬
ваемого развития, не был способен к большим делам.
Он ставил себя в ряд с филистерами, противником ко¬
торых, вероятно, считал себя, и печать филистерства
он накладывает на всю свою продукцию. Но боевой
дух, чувство нового не утрачивает своей творческой
силы даже в душной атмосфере реакции. И это тоже
определяет место Божены Немцовой в чешской лите¬
ратуре.
Таким образом, мы уже вышли за рамки, в кото¬
рых могли бы просто сопоставлять Божену Немцову
с обществом ее времени, ярко представленном в лицё
писательницы Магдалены Добромилы Реттиговой. Но
это уже не различие (хотя в высшей степени и значи¬
тельное) между двумя характерными типами, которые
дало общественное развитие. Это — различие между
дочерью высокопоставленного бургграфа и дочерью
его кучера, внучкой ткача, которая чувствует, к какому
классу она принадлежит.
Набожная и благоразумная хозяйка дома из Ли-
томышли знает мудрые поговорки о том, что «бед¬
ность— не порок», о благословенности бедных и о
бедноте, которая не теряет чести. Но она тем не менее
не забывает посоветовать своим читательницам зорко
присматривать за пряжей, чтобы уберечь ее от «хитро-
12.	Юлиус Фучик.	177

стей неблагородных ткачей», которые «не постыдятся
оставить что-нибудь у себя меж пальцев». Она не дает
совета, как уберечь серебряные ложки от не менее
опасной «клептомании» приятельниц в шелковых
платьях из так называемого «кофейного» общества.
Шелк вне подозрений, но — черт возьми! — кто пове¬
рит заплатам, если даже они и не убавляют чести.
Даже тени такого * недоверчивого или брезгливо
«добродушного» отношения к бедным, которое харак¬
терно не для одной только Реттиговой, ты не найдешь
у Божены Немцовой.
Отношение Немцовой к бедным не является отно¬
шением шелка к заплатам, а отношением того, кто носит
заплатанную одежду, к себе подобным. Она является
и чувствует себя одной из них. И она умеет отличать
благородное от менее благородного, но совершен¬
но иначе, чем это было принято в ее время. Княж¬
на в ее «Бабушке» — хорошая женщина; устами
Барунки автор говорит о большом своем уважении к
ней, но благородство княжны недостает и до колен ба¬
бушки, происходящей из рода коробейников. Ее челове¬
ческой мудрости далеко до бабушкиной, и если она со¬
вершает что-либо доброе, то только благодаря вмеша¬
тельству и влиянию бабушки. Ибо «эта пани не знает
всего, что происходит». Она и добро не может совер¬
шать самостоятельно, потому что не знает, для кого и
как его творить, не знает того, что знает труженица-
бабушка: где и как создаются жизненные ценности,
где и как нужно приложить руки. И это различие меж¬
ду княжной и бабушкой тем более красноречиво, что
Немцова тут не стремится к контрасту. Наоборот, на¬
ряду с бабушкой ее княжна должна быть воплоще¬
нием благородства, одинаково возможного у благо¬
родных и неблагородных. Но именно тогда, когда Нем¬
цова меньше всего стремится к контрасту, она дает
его. Контраст — понимание противоречий общества —
характерен для ее понимания бедности. Она никогда
не видит одну только бедность, а всегда замечает ее
противоположность и их взаимную связь. Если Немцо¬
ва увидит «родителей с полуодетыми, дрожащими от
холода и иссохшими от голода детьми, жадно погло¬
178

щающими постный суп из отрубей (который не стал
бы есть ни один из господских псов), и при этом роди¬
тели просят бога, чтобы на следующий день он послал
им хотя бы маленький заработок, для того чтобы они
снова могли наесться такого же супа», писательница
сразу же вспоминает о «ростовщиках, которые обкра¬
дывают селения», о «богаче, который делает ненуж¬
ные расходы на пустые развлечения», о «большом ба¬
рине, с колыбели воспитанном в роскоши» («Картин-
ки^из окрестностей Домажлиц»). И этот контраст вы¬
ражается еще яснее: чем больше одна часть населения
наживается на дороговизне, тем больше другая бед¬
неет и впадает в нищету («В замке и около замка»).
Яснее же всего говорится об этом в письме к Каро¬
лине Станьковой (3 марта 1848 г.), которое является
самым ярким документом контрастного восприятия
мира у Божены Немцовой:
«Ты не имеешь представления о той нужде, которая
господствует среди бедных. Верь мне, что ни один
избалованный господский щенок не стал бы жрать то,
что вынуждены есть эти бедняки, да и такой пищи
они не имеют вдоволь. Сколько денег прокучивается,
сколько их проигрывают в карты, сколько их расхо¬
дуют на щегольство и всякие глупости, а люди уми¬
рают с голоду. О, справедливость! О, христианская лю¬
бовь! И это прогресс! Так «совершенствуется» челове¬
чество! Когда я думаю о том, как все устроено и как
должно быть, меня охватывает страстное желание:
пойти к этим несчастным и указать им, как нужно
искать справедливость. «Пока собака на цепи — воры
ликуют, как только она оборвет цепь — им приходит
конец».
Это письмо Немцова пишет из Вшеруб в начале
марта 1848 года. И эти слова в троицын день 1848 го¬
да звучат с баррикад рабочих Праги как отзвук рево¬
люционного движения парижских рабочих.
Для Немцовой это не цитата, не издалека услы¬
шанный лозунг, он живет в ее душе и ведет ее по тем
же дорогам мысли, по которым идут рабочие — защит¬
ники баррикад. Для них и для нее этот лозунг «в са¬
мом воздухе».
179

И это предчувствие, подсознательная классовая
принадлежность определяет также ее первые слова по¬
сле провозглашения конституционных свобод в J848 го¬
ду. В то время как пражские поэты поют востор¬
женные оды или, наоборот, после стремительного
взрыва «свободы» впадают в уныние, Немцова пишет
Сабине в «Чешскую вчелу» статью «Сельская поли¬
тика».
«Должна я написать о том, как здесь, на Шумаве,
земские учреждения организовали торжества? — В. го¬
родах ликуют, в костелах совершаются праздничные
богослужения, устраиваются парады, все играют, по¬
ют, шьют и носят кокарды, города иллюминированы.
Самый бедный квартирант должен иметь иллюмина¬
цию — не менее четырех свечей за окном. Он должен.
Так приказывает господин полицмейстер, в противном
случае у него будут выбиты стекла. «Да, я должен ку¬
пить четыре свечки, — говорит один бедный рабочий
другому, — а вся моя наличность составляет не более
девяти крейцеров. Если я заплачу за свечки хотя бы
по одному крейцеру, — это четыре крейцера; у меня
останется пять, на них я должен сегодня прокормить¬
ся с женой и тремя детьми, а завтра я, вероятно, опя!ь
не получу работы.
И почему господа не дадут бедным людям денег
на свечки, если они хотят устраивать иллюминацию?
Что нам от того, что наступила свобода, которая не
дает нам ни хлеба, ни работы!»
«Я думаю, что и для нас все-таки будет лучше,—
возразил другой.— Говорят, что налог на продукты бу¬
дет меньше и что они будут дешевле. Кроме того,
позаботятся о том, чтобы бедные люди были обеспе¬
чены продовольствием и работой. Ну, к тому же,
чего-нибудь стоит и то, что человек уже не будет
бояться открыть рот, если с ним поступят несправед¬
ливо».
«Помни хорошенько, что голоса собаки господь бог
не слышит. Что же касается работы, жди-ка, господа
позаботятся о нас! Увидишь, чем все это кончится. На¬
логи, может, и будут немного снижены, но мы этого
не почувствуем. Нам было бы лучше, если бы присма¬
180

тривали за ростовщиками и за теми, кто богатеет на
мозолях бедных людей. Кто же позаботится о бедня¬
ке? — Никто. Пусть он умирает с голоду».
Горечь, заключенная в этих словах, не поддается
описанию. Так разговаривали эти рабочие, и все-таки
один из них купил свечки и поставил их за окнами:
ведь иначе полицейский разобьет стекла. А вечером
прохожие шли мимо его окон и смеялись над этими
крошечными свечками, но никто даже и не подумал
о человеке, который их поставил, и о том, что в сырой
комнате сидит пятеро голодных».
Из этой обширной, но весьма характерной цитаты
ясно видно, что значит для Немцовой эта конституция
в сравнении с горем бедняка. Парад, музыка, кокарды,
иллюминация — констатирует Немцова сухо и без¬
участно. Глубоко же проникает в память другое: пягь
голодных людей в сырой комнате и четыре маленькие
свечки, поставленные за окнами не из энтузиазма, а
из желания спасти стекла от разрушительных дей¬
ствий полицейского.
Такие взгляды просто не имеют аналогий в тогдаш¬
ней чешской литературе. Казалось бы, что такая горя¬
чая и жаждущая свободы душа должна радоваться
известиям о конституции, а она видит нужду, одну
нужду, которую ничто не изменило и основы которой
не были уничтожены. Никто из чешских писателен ни
тогда, ни долгое время спустя не смог так выразить
взглядов простого рабочего люда на господскую сво¬
боду, с таким непосредственным чувством, как это сде¬
лала Вожена Немцова.
Этот взгляд является прямо эпохальным у нас: это
взгляд с другого берега.
И Немцова очень часто (часто, но не всегда) смот¬
рит так; она понимает, что смотрит иными глазами,
чем ее литературные современники. При этом ома по¬
нимает, почему это так: «Если мы нищие, — мир для
нас приобретает совсем иной вид».
Это было у нас уже совсем необычным, просто не¬
слыханным до сего времени. Это собственно поэтиче¬
ская парафраза того, что общественное бытие опре¬
деляет сознание человека; что бытие — это совершенно
131

реальный, материальный процесс жизни; что мир не
одинаков для всех людей и не одинаков не потому,
что его можно представлять по-разному, но потому,
что на него можно по-разному смотреть, в зависимости
от того, на какой ступени общественного развития ты
находишься.
Итак, богатейшая интуиция довела Немцову до са¬
мых границ. Дальше, к концу пути, туда, куда Немцо¬
ва по существу стремилась, ведет уже только знание.
И теперь пришло время увидеть трагическое в судь¬
бе Божены Немцовой.
Все ее обширные познания интуитивны. Она пони-
мает инстинктом все, что можно понять. У нее рож¬
даются революционные мысли, которые ей никто не
мог подсказать и которые она нигде не могла вы¬
читать. И, вероятно, не потому, что они не были
никем выражены, а потому, что они ей были недо¬
ступны.
У нее — я повторяю — был удивительный дар ин¬
туиции, но только с одним этим даром (к тому же
при условии, что она была одинока) нельзя было
прийти к цели. Вернись снова к ее жалобам, к ее тос¬
ке по образованию. Там, в разрыве между образовани¬
ем и ее устремлениями, заключалась ее трагедия.
И она это сама знает: «Я понимаю, как мало знаю и
как мало я могу совершить при таких недостаточных
знаниях»,— пишет она Гельцельту в 1856 году, уже по¬
сле того, как была написана «Бабушка». «Когда в голо¬
ве появляются планы больших произведений, это им
всегда наносит смертельный удар».
В то время у нас уже не было писателя, который
не окончил хотя бы гимназии. Классическое образова¬
ние служило предпосылкой литературной деятельно¬
сти. А с образованием в объеме начальной школы даже
самые талантливые, как, например, Франтишек Хла-
дек *, подмастерье ткача и резчик по дереву, попадали
только на полку «поэзии самоучек».
А самоучка Немцова (помни, что ее образование
ограничивалось начальной школой и курсами рукоде¬
лия) становится основоположницей современной чеш¬
ской литературы.
182

Она достигает этого благодаря своей боевой энер¬
гии, энергии героической. Уже будучи чешской писа¬
тельницей, она только начинает изучать чешское пра¬
вописание. Изучает чешское правописание и одновре¬
менно знакомится с философией Гегеля. Издалека
знакомится с философией Гегеля и уже практически
исследует законы нового общественного устройства.
А кто в Чехии той поры мог бы оказать ей помощь
в этом? Ее настойчивые, страстные просьбы заставляют
Франтишека Матоуша Клацела из Брно написать для
нее обширный трактат «Письма приятеля к своей при¬
ятельнице о социализме и коммунизме». Но куда Кла-
целу (который знал только французский социализм,
но не был знаком с английским, а главное — с немец¬
ким), куда Клацелу с его космическим «идеализмом»
до Божены Немцовой, которая умела конкретно отли¬
чать свободу господ от свободы рабочих.
Молодой Карел Шмидек, образованный и мысля¬
щий человек, правда очень рано попавший в церковные
сети, вдохновись безмерной любознательностью Немцо¬
вой, пишет в Моравскую газету статью «О роли и раз¬
витии семьи в обществе», где выражает интересные и
довольно новые мысли по этим вопросам. Но где ему
с его христианским идеалом «филантропической дея¬
тельности женщины в общественной жизни» сравнить¬
ся со страстным стремлением Немцовой к прямому уча¬
стию женщины в построении мира?
Никто в Чехии не может сказать ей больше, чем
знает она сама. И никто не знает больше того, что
она познала благодаря своей интуиции. Со своим ин¬
туитивным познанием она идет дальше любого из ее
образованных друзей, у которых она ищет помощи.
И она одна стоит почти у цели своих стремлений, ко¬
торая от нее на расстоянии протянутой руки — и все-
таки ?а семью печатями незнания. Божена Немцова по-
своему, по-новому и в принципе верно объясняет мир,
но она не знает, как его изменить.
Во всех ее произведениях найдешь ощутимые сле¬
ды этого: стремительный поворот-излом, острые углы
которого сглаживаются лишь благодаря большому ма¬
стерству художника-рассказчика. Это поворот к «сча¬
183

стливому концу». Счастливый конец у нее всюду, но
больше всего он бросается в глаза в рассказе «В зам¬
ке и около замка», где он менее всего оправдан и ме¬
нее всего подготовлен. Здесь он воспринимается просто
как фальшь, тем более что нигде Немцова не видит та¬
кой резкой общественной дифференциации, как здесь.
Само заглавие говорит об этом. Напротив замка бо¬
гатого купца находятся лачуги портного, вдовы и си¬
рот каменщика, которые являются главными героями
рассказа. Каменному бесчувствию замка противопо¬
ставляется человечность людей, живущих возле замка,
блаженству господского пса — страдания детей рабо¬
чих (как часто Немцова возвращается к этому сравне¬
нию!), эгоизму богатых — солидарность бедных, алч¬
ности— трудолюбие. Описание легкомысленного ве¬
селья в замке и борьбы с холерой около замка, проис¬
ходящих в одно и то же время, полно почти балладного
ужаса. И оно вырастает в острую сатиру, когда высо¬
комерная буржуазна поднимает на руки бедного ре¬
бенка, наткнувшегося на ее собаку, и при этом чув¬
ствует, что она совершает добро. Сколько во всем этом
искреннего гнева! Сколько возмущения хамством бо¬
гатых! И вдруг — поворот. Болезнь (как волшебная
палочка) касается госпожи из замка — и она вдруг чув¬
ствует, что в ней есть что-то такое, о чем она ранее
не имела понятия: сердце, человеческое сердце. Она
становится человеком — и уже как человек она прихо¬
дит к человеку, а рассказ тем самым к счастливому
концу. Обличительный рассказ превращается в сказку.
С таким поворотом мы столкнемся и в «Бабушке» (по
здесь он все-таки более закономерен и художественно
подготовлен) и в остальных беллетристических произве¬
дениях Немцовой. В ее реалистическом искусстве то
более, то менее отчетливо, но всегда появляются такие
нереальные места. Что-то вроде чуда, которое в крити¬
ческую минуту открывает человеческое сердце. Немцо¬
ва строит, возводит свои построения на крепкой почве,
но вдруг неожиданно спускает с облаков серебряную
нить, которая ведет прямо в рай. Это у нее вынужденно.
Вынужденный выход из положения. Ты всегда найдешь
его там, где Божена Немцова не знает другого, более
184

реального, конкретного и, я бы сказал, более земного
выхода. (Она знала наизусть всего Гейне. Как жаль,
что она не могла знать и его друзей! *) И все-таки эту
райскую мелодию ты не воспринимаешь как фальшь.
Если ты ощущаешь фальшь в рассказе «В замке и око¬
ло замка», то лишь как исключение. В других произ¬
ведениях тебе это не мешает, и даже в рассказе «В зам¬
ке и около замка» это тебя не оскорбляет, как должна
была бы оскорблять ложь. Да, это излом, насильствен¬
ное действие (ты не можешь не чувствовать его),—
по это не фальшь. Никакое искусство рассказчика не
спасло бы вещи, не перенесло бы тебя через эту про¬
пасть, если бы здесь не было органической внутренней
связи.
Послушай внимательнее! Что ты слышишь?
Голос ребенка.
Боевая мысль (не единственный случай в истории)
встречается здесь с детской мыслью. А эта детская
мысль лишает жизненный процесс всех его сложностей
(которые она знает), перескакивает через длительные
периоды развития и борьбы (которые она не знает),
сводит все дело к простому акту вмешательства в
жизнь одного хорошего человека. А отсюда и вывод:
чтобы стало лучше, люди должны измениться. Доста¬
точно вмешательства бабушки, доктора, рабочего, что¬
бы люди изменились, нашли самих себя, чтобы стали
людьми самого высокого и совершенного склада, пред¬
ставление о котором живет сегодня только в детской
душе.
Ты мог бы в этом процессе изменения людей искать
что-то символическое, но это было бы бесполезно и на¬
думанно. Это гораздо проще, прямолинейнее, а поэто¬
му и сильнее: детски доверчивое отношение к хороше¬
му и вера в его безусловную непобедимость. Детство
человека, точно так же как и детство человеческого
общества, знает прекрасные, кристально-чистые отно¬
шения между людьми. Это — животворная красота, ко¬
торая затем печально угасает и остается жить лишь
как обезображенная и глубоко погребенная в сердце
каждого человека, никогда не умирая там совсем.
И ради нее, ради этой человеческой красоты, Немцова
185

возвращается к детству всегда, когда она хочет свою
картину жизни завершить видом радости и счастья.
Отсюда ее совершенно особая, языческая религиоз¬
ность. Отсюда ее наивность, которую так мало понима¬
ли. Эта наивность не только приятна, но и сильна,
могуча. Она из тех, что и горы двигают. А отсюда,
следовательно, и эта форма выражения оптимизма
Немцовой. Это именно форма, в которую она заклю¬
чает свой оптимизм, а он в свою очередь, как ты уже
заметил, берет начало в совершенно ином месте: в осво¬
бодительной революционности ее мышления и ее по¬
ступков.
Из всех форм, которые она в своем неведении могла
использовать, эта единственная была настоящей. По¬
этому ты и не чувствуешь фальши. Ее здесь нет.
Даже больше: возвращение к детству у Немцовой
ты воспринимаешь — и правильно воспринимаешь —
как органическое продолжение ее пути вперед. Ибо
прозрачно-чистые, кристальные отношения между
людьми — это не только первоначальное, но и конеч¬
ное состояние человеческого общества. Это то высшее,
к чему устремляются завоевания нового человека.
В тот день, когда ты начнешь видеть подлинные ис¬
точники жизни, ты снова начнешь учиться истории.
Когда ты перестанешь видеть людей в безвоздушном
пространстве или же в неестественных для них обстоя¬
тельствах, когда ты их увидишь живыми возле жи¬
вых, и будешь с ними или против них в реальном про¬
цессе бытия, изменится и установившееся представле¬
ние о них.
И ты увидишь, что Божена Немцова — это не толь¬
ко пленительная, очарованная душа, прелестная жен¬
щина с вечно жаждущим радости сердцем и непонятно
суровой судьбой, это не только мученица, достойная
запоздалого и ненужного сожаления, но это отважная
душа, новая женщина с прекрасным человеческим
сердцем мятежника и судьбою борца.
Из книги «Три этюда»
186

ОБ ИЗМЕНЕ САБИНЫ *
Глава из этюда о Кареле Сабине
Я человек свободы, для доброде¬
телей у меня мерка иная, я иду
своею дорогой.
Карел Сабина., Ожившие могилы.
Тридцатого июля 1872 года в седьмом часу вечера
шестидесятилетний Карел Сабина постучался в дверь
пражского адвоката Яна Кучеры, к которому он
был приглашен. Предполагая, что предстоит одно из
обычных собраний комитета чешских демократов, он
спокойно вступил в круг десяти мужчин, хорошо ему
знакомых, со многими из которых он давно был в са¬
мых приятельских отношениях.
Все ждали его, серьезные и взволнованные: хозяин
квартиры Юлиус Грегр *, Неруда, Галек, Барак*, Спа-
дек *, Сервац Геллер*, Карел Тума *, Эмануэл Тон-
иер * и Густав Швагровский. Впоследствии, вспоминая
об этой минуте, он даже не мог их всех перечи¬
слить. Впрочем, говорили только двое из них: доктор
Грегр и молодой адвокат Кучера. Остальные молча
смотрели, как доктор Грегр предъявил Сабине тайный
полицейский рапорт, подписанный именем Роман и
относящийся к 1861 году. На вопрос, не он ли писал
его, Сабина почти машинально кивнул головой. Потом
он клялся, что это его один-единственный рапорт, ста¬
рый, совершенный с горя и уже забытый им самим
грешок, после которого с ним ничего подобного нико¬
гда не случалось. Молча все смотрели на него, когда
он, растерянно оглядываясь по сторонам, искал под¬
держки, ждал, не вступится ли кто-нибудь за него, не
вспомнит ли его старые заслуги. И молча все одобрили
приговор: Сабина должен в недельный срок навсегда
оставить Прагу, Чехию и Австрию вообще, — и тогда
о его позоре никто не узнает. В случае же отказа он
будет публично разоблачен как полицейский доносчик.
«Уж не знаю, как я дошел домой и как пережил
этот страшный удар, — пишет Сабина из Дрездена в
Прагу, спустя две недели. — Только дома понял я всю
187

тяжесть приговора и впал в самое глубокое отчаяние,
задумавшись над тем, что будет с моей семьей, если
кормилец ее должен теперь, как беглец, блуждать по
свету...»
Но кому же с такой искренностью открывал он весь
ужас своего душевного состояния, писал то, о чем ни¬
кому ни раньше, ни потом никогда не говорил? Кто
был адресатом этого письма?
Пражское полицейское управление. Больше никого
у него не осталось, кому бы он мог еще писать.
Из двух возможностей, которые давал ему приговор
бывших его друзей, избрал он пожизненное изгнание.
Пожертвовав неопределенным будущим, он хотел спа¬
сти по крайней мере свое прошлое, свое дело, которое
с полицией не имело ничего общего. Он уехал за гра¬
ницу, но уже на третий день узнал из немецких газет,
что публично объявлен изменником народа. Кто-то из
его строгих судей не сумел придержать язык за зубами.
Так вместе с будущим было потеряно и прошлое.
Возмущенный Сабина вернулся в Прагу. Ему ка¬
залось, что вина судей смывает его собственную. Он
написал страстную «Апологию против лжецов и кле¬
ветников», в которой сказал много правды и о многих
фактах умолчал. Но чего в ней было больше, все равно
тогда никто не взвешивал, потому что никто просто-
напросто не хотел знать, что Карел Сабина еще жив.
Он был более чем похоронен, ибо люди забыли, кем
он был, и помнили лишь о том, кем он стал.
Но он прожил еще пять лет. Можно осуждать его
за недостаток решимости умереть, но можно и удив¬
ляться его силе и воле к жизни. Он был скорее оже¬
сточен, чем сломлен. В последние годы своей жизни он
написал еще три романа *, большую работу о театре
и драматургии Чехии *, несколько слабых произведе¬
ний рыцарского и нравоучительного жанра, которые
благопристойные литературные предприниматели зака¬
зывали ему тайком и за грошовую плату. Впрочем,
своим именем он эти вещи не подписывал. Он вообще
уже ничего больше не мог сам подписывать: ни того,
за что бы ему пришлось краснеть, ни того, чем бы он
мог гордиться. И если хотел он еще жить на земле, то
188

должен был примириться с тем, что Карела Сабины
уже более не существует.
Тридцатого июля 1872 года Карел Сабина потерял
свое лицо и свое имя. Оно исчезло из каталогов оте¬
чественных библиотек, исчезло с витрин и полок чеш¬
ских торговцев книгами и не появлялось более в оглав¬
лениях театральных и литературных чешских журна¬
лов. И на афишах «Проданной невесты» скромно стоя¬
ли теперь только инициалы: «Либретто К. С.» Никто
уже не хотел знать его настоящего имени. Полицей¬
ское управление знало Романа, чешский издатель «Мо¬
раны» знал Ариана Желинского*. Немецкий издатель
знал человека, впервые попытавшегося написать исто¬
рию чешского театра, под именем Лео Бласс. А кто
знает, какие имена давали ему все эти мелкие фальси¬
фикаторы, выпускавшие его последние вещички, напи¬
санные ради заработка? Одно его имя было, однако,
известно более всех других и постоянно повторялось
как за кружкой пива, так и в истории литературы:
изменник народа.
Только дважды еще...
В своей «Книге воспоминаний» Ладислав Квис в
двух словах застенчиво рассказывает о том, как од¬
нажды вечером он прогуливался с Нерудой по Овоц-
ной улице и навстречу им из темноты вышел старый
нищий с протянутой рукой. Это был Карел Сабина.
На этот раз его не скрывал псевдоним.
И второй раз, когда его хоронили. Это были тихие
и бедные похороны, из его старых друзей не пришел
никто. Только несколько рабочих-социалистов шли за
гробом в это дождливое воскресенье. Они останови¬
лись у могилы, и один из них сказал несколько слов.
Никто их не записал, но в них Сабина был назван
своим прежним именем. Приблизительно было сказано
следующее: «Карел Сабина был наш человек. Нет, он
не изменник. Если бы он нас предал, нас бы здесь не
было».
Странное дело! Все люди, консервативно настроен¬
ные, противники прогресса, все послушные винтики ста¬
рого строя, охраняемого именно той полицией, которая
пользовалась услугами Сабины, все те, кто ни в коем
189

случае не мог быть предан, потому что предавал сам,
наперебой кричали: «Подлец, ничтожество, изменник!»
А те, кто стремился к новой жизни, те, чье мировоззре¬
ние находилось в явном противоречии со старыми за¬
конами и кого Сабина вполне мог предать, — и тогда
судьба их была бы далеко незавидной,— говорили:
«Нет, не предал, потому что мы еще на свободе».
Это говорилось про себя и вслух. И этому имеется
несколько подтверждений. Вот они.
Единственный венок на могилу Сабины был возло¬
жен рабочими. Он давно уже завял и истлел на мо¬
гильных камнях, но выразительности своей не утра¬
тил.
Рабочий-механик Иозеф Канька, состоявший в той
же тайной рабочей организации, где Сабина был руко¬
водителем и пропагандистом, писал: «Если бы Сабина
был предателем, то я и многие другие давно сидели
бы уже в тюрьме».
И. В. Фрич решительно отверг подозрение, что Са¬
бина мог быть причиной его постоянных неприятностей
с австрийскими учреждениями. Фрич сомневается, что¬
бы Сабина мог выдать что-либо серьезное из того, что
он знал, и заявляет: «Несмотря на вероятную его позд¬
нейшую связь с полицией, он всегда присылал мне за
границу весьма надежные сведения как о литератур¬
ном движении, так, позднее, и о политической ситуа¬
ции— да, он написал целую брошюру для защиты на¬
шего дела и вообще регулярно снабжал меня различ¬
ным, очень важным для меня материалом, который
давал мне возможность заниматься за границей публи¬
цистической деятельностью. Каждому из нас он
всегда помогал хорошим советом, и поэтому, несмотря
на все мои предостережения, мои политические друзья
рассказывали ему буквально обо всем. Однако пра¬
вительственные органы никогда не бывали правильно
информированы ни о настоящем положении дел, ни
о планах на будущее».
Якуб Арбес *, ответственный редактор газеты «На*
родни листы» и коллега Сабины по редакции, под¬
тверждает, что Сабина не выдал ни одной редакцион¬
ной тайны, хотя он их знал и хотя полиция ими немало
190

интересовалась: «Ни прославленный уголовный суд, ни
полиция никогда не были надлежащим образом инфор¬
мированы о редакционных делах. Никогда не знали,
например, кем написана та или иная статья, а когда
старались узнать, зачастую действовали с детской на¬
ивностью. Однако Сабина был в курсе дел всех праж¬
ских редакций, знал все до мелких подробностей.
И, следовательно, как никто иной, он мог сообщать по¬
лиции и через ее посредство уголовному суду все, что
им угодно было знать об оппозиционных к правитель¬
ству журналах или по крайней мере об отдельных ин¬
тересующих их лицах».
И вот продолжение этого свидетельства: «Все, что
мы здесь сказали об оппозиционной и вообще чеш¬
ской журналистике, в равной степени относится так¬
же и к политической обстановке. Сабина был почти во
все посвящен. И если бы он захотел, он мог бы ском¬
прометировать не только десять или сто человек, но
и добрую тысячу. Мы можем, положа руку на сердце,
сказать, что в течение целого ряда лет мы тщетно пы¬
тались найти примеры, подтверждающие виновность
Сабины в этом отношении, — и не нашли ни одного.
Наоборот, во многих случаях мы должны были прий¬
ти к противоположному выводу: именно то, что знал
Сабина, полиция и суд не знали, иными словами: Са¬
бина во всех этих случаях на полицию не работал...»
«...Какие услуги он оказывал полиции и была ли она
ими удовлетворена, мы не знаем. Мы можем обо всем
судить, лишь исходя из двух положений: с одной сто¬
роны, необходимо принять во внимание сам факт по¬
дачи рапортов, уличающих Сабину в его позорной дея¬
тельности. С другой стороны, необходимо расследовать,
какую роль сыграли его рапорты в судьбе отдельных
лиц, целых общественно-политических кругов и всего
народа. Но и самое строгое расследование приводит
здесь к таким незаметным и незначительным выводам
относительно виновности Сабины, что создается впе¬
чатление, будто он своими тайными рапортами только
шутил с прославленной полицией».
После таких свидетельств звучат гораздо убедитель¬
нее и собственные слова обвиняемого из его «Аполо¬
191

гии»: «Самым сильным голосом является голос моей
собственной совести и мое убеждение в том, что я не
изменил народному делу, не повредил кому-либо из
людей и никого не сделал несчастным».
Такое мнение о Сабине приняли постепенно все, кто
в его литературной и политической деятельности видел
отображение своих чаяний и настроений. И в связи с
создавшимся впечатлением, будто с Сабиной обошлись
несправедливо, несколько человек попыталось снять
часть предъявляемых ему обвинений, а позднее и пол¬
ностью его реабилитировать. Первая такая попытка
успеха не имела: Фрич попробовал поддержать Сабину
вскоре после издания «Апологии», но никто не отва¬
жился опубликовать его заявления о том, что ответ¬
ственность за нравственное падение Сабины должны
понести те, кто оставил погибать в нищете «этот не¬
обыкновенный новеллистический и критический та¬
лант».
В то время можно было говорить о ядовитом грибе
преступления, но ни в коем случае нельзя было касать¬
ся его корней.
Другая попытка реабилитации принадлежит Арбе-
су и относится к 1895 году. Собственно, это была боль¬
ше, чем попытка, и ее невозможно было замолчать. Ни¬
кто не углублялся так в причины катастрофы Сабины,
никто так не старался понять его и простить ему, как
именно Якуб Арбес. Его статья о Сабине в «Загадоч¬
ных характерах» не только анализирует один драма¬
тический случай в истории чешской литературы. Она
представляет собой целое исследование условий жизни
чешских писателей в эпоху процветания чешского ме¬
щанства, анализ отношения мещан к художественному
творчеству, то есть является настоящим экскурсом в
патологию, причем патологию не отдельных людей, а
целого общества.
Затем у Сабины появились новые защитники: Ма-
цек *, Благник и Франтишек Секанина *, а вслед за
ними и другие. Чем дальше уходило время Сабины и
слабели горькие упреки непосредственных участников
разоблачения, предъявляемые человеку, которому они
когда-то доверяли, тем определеннее и настойчивее
192

становилось требование полностью реабилитировать
Сабину. Теперь уже хотели в нем видеть не изменни¬
ка, а несчастного. Его отношения с полицией теперь
не должны были пониматься как вина всей его жизни,
а считались только эпизодом.
Итак, катастрофа 30 июля 1872 года, отнявшая у
него имя, должна была быть забыта. Сабине хотели
возвратить его имя и значение, он должен был снова
занять свое место в истории чешской литературы и
чешской политики, которое ему принадлежит по праву,
но которое у него долгое время оспаривалось.
Справедливая цель! Преданные защитники! А ре¬
зультат? До сих пор Сабина своего места в литературе
не имеет.
Не имеет потому, что дорога, которую избрали его
защитники, к желанной цели не приведет.
Не приведет и не может привести по многим при¬
чинам. Прежде всего потому, что службу в полиции
такому человеку, как Сабина, простить нельзя. Десят¬
ки других чешских писателей, возможно, могли бы
быть реабилитированы, будь они на месте Сабины. Са¬
бина — ни в коем случае. О ком-нибудь другом мы
смогли бы, наверное, сказать, что его постигло не¬
счастье. Сабина провинился. По отношению к другим
это могло бы называться ошибкой.
Сабина изменил. Но это жестокое определение —
из области совсем иных, необычных категорий; оно
таит в себе иное значение, чем то, которое вкладывали
в него, разрешали себе вкладывать те, кто когда-то
его предавал.
Его называли изменником народа. Нет, это не то
слово, Якуб Арбес не ошибался, доказывая, что Саби¬
на непосредственно народу ничем не повредил, что он
стремился сказать своим кормильцам из полиции как
можно меньше. Но это никак не могло быть просто
игрой с полицией. С платными доносами шутки плохи.
С первой выданной тайной изменник предает и свою
волю, сдается на милость своему новому хозяину и
служит ему дальше уже не потому, что хочет, а пото¬
му, что должен. Он говорит уже не всегда только то,
что хочет, но и то, к чему вынуждает его зависимое
13.	Юлиус Фучик.	193

положение, разоблачает других, чтобы самому не быть
разоблаченным... коготок увяз, всей птичке пропасть.
И то, что Сабина сказал сравнительно мало; скорее
можно объяснить неопытностью полиции, чем его доб¬
рой волей, которая могла быть легко сломлена.
Да и наверняка в его положении было не до шуток.
1918 год открыл тайные полицейские архивы Ав¬
стрии, и с запыленных полок были вытащены на свет
также и старые рапорты осведомителя Романа. Было
их немного. Вернее даже — только обрывки рапортов.
Но и их хватило, чтобы подорвать доброжелательное
мнение о невинной деятельности Сабины в полиции и
принудить замолчать многих из его защитников, кото¬
рые только на основании невинности его рапортов
воздвигали непрочные стены своей защиты. Были обна¬
ружены документы, свидетельствующие о том, чго
связь Сабины с полицией возникла еще в 1859 году
и что он не порвал и не мог порвать этой связи даже
после морального осуждения. Оказалось, что Сабина
информировал полицию — хотя и очень осторожно —
даже о заграничных действиях своих друзей. Было
найдено восемнадцать писем, полученных Сабиной от
его зятя Эмануэля Вавры *, которые тот писал во вре¬
мя своего путешествия из Чехии в Москву в 1867 го¬
ду и которые сам Сабина, очевидно, имел право вскры¬
вать только в полицейском управлении, где желали
быть уверенными, что от них ничего не утаивают1. Хо¬
тя Сабина и не одобрял чешских политиков, искав¬
ших поддержки и опоры в царском деспотизме, был
убежден в никчемности и вреде их действий, тем не
менее навряд ли он все-таки добровольно и с легким
сердцем передавал в руки полиции интимные письма
своего зятя, открывавшие, кстати, ей кое-что такое, о
чем он явно хотел бы умолчать. Также навряд ли до¬
бровольно и с легким сердцем он снабжал полицию
сведениями о своем друге И. В. Фриче, — хотя в них
и заметно стремление говорить как можно бесцветнее
и не подвергать опасности Фрича, часто тайком приез¬
1 Мы можем об этом судить по такой же сцене между док¬
тором Плишеком и Книффом, которую Сабина в 1874 году весьма
подробно описал в своей «Моране». (Прим. автора.)
194

жавшего из-за границы в запрещенную ему Прагу. Но
в этом так же мало заслуг, за которые нужно было
бы его хвалить, как и вины, которой нельзя было бы
забыть. Дело вообще не в этом. А в другом, гораздо
более важном.
Называли его изменником народа. Нет, это не то
слово! И Якуб Арбес — несмотря на все позднейшие
документы — был все-таки прав, доказывая, что след¬
ствия доносов Сабины незаметны и незначительны и,
стало быть, нельзя на него сваливать ответственность
за те неудачи, которые постигли чешский народ в его
политической борьбе под руководством старочехов и
младочехов. Но в данном случае не это важно. Если
бы, например, Сабина как платный полицейский до¬
носчик «выдал» общеизвестную истину, что лицо Фран¬
тишека Палацкого обрамлено бакенбардами, он навер¬
няка не принес бы никакого вреда ни народу, ни Па-
лацкоТму; себе, однако, он и этим нанес бы тяжелый
удар, ибо важен сам факт сотрудничества с полицией,
доноса; важно уже то, что это было бы заявление на
службе институту, являющемуся орудием социального
и национального порабощения, на службе той власти,
против которой он сам боролся — и боролся не только
за себя.
Сабина изменил себе — не только как личности, как
индивидууму, но и как представителю идеи, как пред¬
ставителю движения. Значение Сабины в развитии
чешской общественной мысли было исключительным.
Его деятельность пытались не замечать. По отноше¬
нию к нему испытывали ненависть многие законода¬
тели тогдашней чешской политики (и литературы). Но
он был также и любим. Любим свежими силами стра¬
ны, носителями будущего, писателями, идущими по но¬
вому пути, студентами, жаждущими новых знаний, и
прежде всего рабочими, объединенными в первых, еще
непостоянных и, в большинстве своем, еще тайных ор¬
ганизациях. Все они видели в Сабине своего предше¬
ственника, своего советчика, своего соратника — и бо¬
лее того: воплощение своих идей. Он располагал их
доверием, он выражал то, о чем они мечтали, и вдохнов¬
лял их уже тем, что был с ними. Он — выдающийся
195

чешский писатель — разделял их мечты и предоставлял
в их распоряжение свои знания и свой опыт, а это
тогда означало неизмеримо много для их движения.
Но это означало также неизмеримую ответственность
и для Сабины.
Благодаря поставленному диагнозу болезни обще¬
ства и благодаря мыслям о радикальных методах его
лечения он стал у нас борцом, и он хотел им быть. Но
такой борец ответственен за каждый свой шаг, потому
что за каждым его шагом внимательно следят как
друзья, так и враги. Всегда и во всем он должен был
помнить о том, что он представляет. Каждое колеба¬
ние, каждая слабость характера здесь выглядит умно¬
женной на расстояние, пройденное боевым авангардом.
«Я человек свободы, для добродетелей у меня мерка
иная», — говорит Сабина в «Оживших могилах». Пра¬
вильно, борец за свободу должен ценить свои доб¬
лести по иной, более строгой мерке. И по иной, более
строгой мерке оцениваются и его недостатки. Он
сломает себе шею там, где другой только посколь¬
знется. Каждое пятнышко на нем превращается в
глубокую язву. Как опозорена теперь личность
Сабины!
Это жестокое, но точное слово: изменил. И не по¬
тому, что оставил борьбу за идеи, которые принадле¬
жали не только ему, — этого он не сделал и не хотел
сделать, — но потому, что он ее ослабил. Он поколе¬
бал уверенность у многих своих друзей и отдал ору¬
жие в руки врагов, которые обратили его против всего
движения. Любой реакционер мог теперь, набрав в лег¬
кие побольше воздуху, выкрикнуть: «Предатель!» Он
не должен был уже идти на ухищрения, чтобы осла¬
бить «опасное направление», ему нужно было только
поднять крик:
«Предатель, предатель!
Разве в современном обществе нет правды и спра¬
ведливости, разве так уж необходимо его изменять?
А кто это сказал?
Предатель, предатель, предатель!»
Как позднее намаялись те, кто старался очистить
личность Сабины — не только ради него самого, но
196

также и ради прогресса, ради собственного дела, пред¬
шественником которого он раньше был, а теперь, слом¬
ленный и оплеванный, лежал на их пути. Но тщетно.
То, что они хотели смыть, — не кал. Это язвы.
Его настоящая вина гораздо глубже той, в которой
его упрекали. Однако правда ли, что он изменил, пото¬
му что всегда изменял, потому что всегда был безот¬
ветственным, бесхарактерным? Нет! Это неправда.
В этом смысле нельзя его упрекнуть даже службой в
полиции.
В его «Апологии», изданной после разоблачения
1872 года, читаешь страстные слова, характеризующие
настроение, в котором он принимал предложение по¬
лиции:
«Подвергнутый всем ударам судьбы и настоящей ти¬
рании кредиторов, лишенный всего и оставленный в
полной нищете, я очутился в конце концов в лабиринте
отношений и условий, ведущих прямо к смерти... Ве¬
роятно, лучше было бы умереть. Но в этой душевной
борьбе одна идея завладела моим воображением, идея,
которую, конечно, поймут и допустят только мыслите¬
ли, тогда как другие люди, никогда не горевшие жгу¬
чим энтузиазмом какого-либо дела, примут идею про¬
тивоположную... Мне было больно смотреть тогда на
условия нашей жизни. Тем больнее, чем меньше я имел
возможности отрешиться от личных страданий и раз¬
вить ту свободную и неиссякаемую энергию мысли и
действия, которую я в себе чувствовал. Вырваться в
минуту отчаяния из рук ростовщиков, не оставить иде¬
алов, сопровождавших меня в течение многих лет, иде¬
алов, которые гнали меня в тюрьму, даже на висели¬
цу — и работать далее в том же направлении словом
и пером... — эта идея окружила меня грезами, увлекла
в водоворот, и я поверил, что, не принося вреда на¬
роду, я могу работать и далее над осуществлением
своих литературных планов. И эта идея довела меня
до проступка, который сейчас, одиннадцать лет спустя,
мстит мне тем, что я обвиняюсь более чем в ста пре¬
ступлениях измены, в которых я неповинен...»
Это—не только аргумент, дополнительно найден¬
ный ради извинения и объяснения. Вся дальнейшая
197

общественная деятельность Сабины подтверждает то,
что он действительно так думал и именно с такими мы¬
слями становился осведомителем полиции.
Он чувствовал тогда полное одиночество и изоли¬
рованность: более года после своего возвращения из
восьмилетнего заключения он искал и не находил, за
что бы зацепиться, испытывал голод, видел, как стра¬
дает его семья, и видел также, до какой политической
нищеты довели народ те, кто когда-то одержал победу
над его радикальными стремлениями. Он чувствовал,
как этому можно противостоять, у него снова было что
сказать, его беспокоила собственная сила, которая сно¬
ва могла бы пробуждать вялых и убаюканных, — но
полиция приказывала ему молчать, без ее разрешения
он ничего не имел права опубликовать, ничего напи¬
сать, а в таком разрешении ему было отказано. Он
мог рассуждать так: если он погибнет, пользы от этого
никакой не будет. А если он напишет несколько пус¬
тых, ничего не говорящих рапортов, которые требовала
от него полиция, то будет иметь возможность не толь¬
ко жить, но и продолжать дело, которое все оставили
или были вынуждены оставить. Вопрос стоял не только
о хлебе, но и об идее. За немногое, ему казалось, он
мог купить себе существование и деятельность, — а за¬
тем, со временем, избавиться также и от нечистой
силы, которая ему в этом помогла. Все его даль¬
нейшие стремления доказывают, что рассуждал он
именно так.
За восемь лет, проведенных в Градчанской тюрьме
и в Оломоуцкой крепости, он не устал, но сделался
пессимистом. И первые же дни «на свободе» подтвер¬
дили обоснованность его пессимизма в отношении тех,
кто определял политическое мнение в Чехии. Никто из
этих политических представителей народа ему не по¬
мог, скорее они как будто бы боялись его или будто
бы гнушались им. Они были вполне довольны, что
теперь, когда будители снова обменены на усыпителей,
он бессилен что-либо сделать. И вообще разве мог он
чем-либо повредить народу так, как они? Какое ему
было дело до их мнения? Их добродетель не была его
добродетелью. Иные будут судить иначе — и поймут.
198

Выиграть во что бы то ни стало, сломить их власть,
не дать себя замолчать и продолжать борьбу, начатую
когда-то в условиях совершенно иных, еще более тяже¬
лых, но не столь безнадежных. Проложить дорогу
к будущему, хотя бы и ценой временной компроме¬
тации настоящего,— таков был его расчет. Расчет
ошибочный, однако было бы неправильно назвать
его легкомысленным или низким. А то, что именно
так он думал, доказывают все его дальнейшие
стремления.
И все-таки «лучше было бы умереть». Не потому,
что смерть в любом случае мужественнее,— ведь ино¬
гда для жизни требуется отвага прямо-таки героиче-
ская и часто живые могут завидовать мертвым, — а по¬
тому, что человек борющийся определяет свою реши¬
мость жить или умереть на весах всего общества. Са¬
бина жестоко ошибался, когда считал, что расплачи¬
вается немногим за многое. Цена, которую он заплатил
за возможность продолжать работу, наоборот, была
слишком дорогой, тем более дорогой, чем более значи¬
тельной была его деятельность. Потому что она всю
эту деятельность компрометировала. За такую цену,
быть может, было бы еще возможно купить право ра¬
ботать во времена домартовские, во времена, когда
Сабина только начинал свою деятельность,— тогда и
эхо имело силу голоса и одна ласточка уже делала
весну. Но конец 50-х годов был совершенно иным. Чеш¬
ский народ прошел уже через опыт революции 1848 го¬
да. И хотя эта революция не удалась, была быстро по¬
давлена венским правительством сообща с пражскими
панами, но все-таки это была школа политической
борьбы, уроки которой не могло изгладить из памяти
даже десятилетие нового порабощения. Были уже но¬
вые силы, правда еще скрытые, но они уже чувствова¬
лись. Ведь сам Сабина тотчас же после своего возвра¬
щения из тюрьмы начал сотрудничать в журнале
«Май». Если нужно было ради идеи чем-либо пожерт¬
вовать, то это жизнью, а не честью. Потеря Сабины,
советчика и друга, человека талантливого, образован¬
ного, решительного и инициативного, конечно, была бы
тяжелым ударом для его молодых последователей
199

в самом начале их деятельности. Но через тринадцать
лет развернувшееся уже движение перенесло гораздо
более тяжелый удар, когда были разоблачены сноше¬
ния Сабийы с полицией. И этих последствий Сабина
трагически недооценил.
Кстати, он недооценил также и внутренних послед¬
ствий своих служебных отношений с полицией. Прав¬
да, «он не оставил идеалов, сопровождавших его в те¬
чение многих лет», — наоборот, он работал очень энер¬
гично, стремясь доказать другим и себе, что остался
им верен. Однако его деятельность была теперь направ¬
лена гораздо более в ширину, чем в глубину. Созна¬
ние вины как будто бы гнало его с места на место, в
самые отдаленные углы общественных проблем, как
будто бы он хотел до всего добраться сам, чтобы,
оставив после себя положительный след, нейтрализо¬
вать последствия вины, если бы и здесь они могли ска¬
заться. И это также никак не может служить доказа¬
тельством его легкомыслия или аморальности. Однако
такого рода деятельность большой пользы не принес¬
ла. Вместо того чтобы сосредоточиться на чем-либо од¬
ном, он все более и более разбрасывался. Все глубже и
глубже становилась только его личная проблематика.
Но и это, конечно, не придавало ему сил, а, наоборот,
только ослабляло. Его некогда обоснованные теории о
перевороте теперь часто приближались к анархизму.
Его конкретная критика общества — к абстракции. Он
терял свою уверенность. Распылялся, больше раздавал,
чем создавал. Работал усердно, но не рос. Его разви¬
тие остановилось.
И хотя бы поэтому — Сабине не может быть воз¬
вращено его значение, если даже будет забыта ката¬
строфа 1872 года. Разоблачение его отношений с по¬
лицией было только внешним последствием — ката¬
строфа, собственно, наступила еще в 1859 году, когда
Сабина пошел на службу в полицию, надеясь получить
возможность продолжать свое дело. Он и продолжал
его, прочел много интересных докладов, написал много
любопытных работ, — даже ббльшую часть из того, что
сейчас известно из его творчества, — но подлинное зна¬
чение деятельности Сабины ограничивается периодом
200

до 1859 года. Этот год стал для него скорее рубежом,
чем переходом к дальнейшей деятельности, и все, что
было сделано в последующие годы, звучит наиболее
выразительно только как эхо того, что было сделано
до 1859 года.
Рубеж этот, конечно, не напоминает пограничную
черту, не обозначен белыми и по порядку пронумеро¬
ванными столбами внезапных идейных и стилистиче¬
ских поворотов, которые всегда вызывают восторг у
шкатулочных душ литературных историков, предпочи¬
тающих всему на свете удобства и порядок. Таких
столбов здесь не найдется потому, что Сабина действи¬
тельно никогда не оставлял своего идейного направ¬
ления. Но депрессия, вызванная его тайными сноше¬
ниями с полицией, сказывалась на его творчестве,
и самые первые ее результаты будут заметны каждому,
кто серьезно начнет оценивать Сабину и не найдет его
легковесным.
Это еще одна и последняя причина того, почему
путь преданных защитников Сабины не привел к цели,
почему все их усилия реабилитировать Сабину не
помогли возвратить ему принадлежащее по праву
место в истории чешской литературы и чешской
политики. Как возвратить то, что никогда не было
потеряно? И как утратить то, что никогда не было
признано?
«Было обычаем, именно мещанским обычаем, смот¬
реть на Сабину как-то надменно, через плечо, как буд¬
то бы это могло его уничтожить. Но нет такой силы,
которая могла бы убрать его из литературы, потому
что он прочно вписал в нее свое имя. Вероятно, нет
другого чешского писателя, столь же активного, как он;
уже только одно это качество требует хотя бы береж¬
ности к нему, если уж не говорить об уважении»,—
писал Витезслав Галек в «Кветах». Это — тоже защи¬
та. Но разве не был Галек одним из членов националь¬
ного суда 1872 года, осудившего Сабину? Был. Как же
тогда из судьи мог он превратиться в защитника осу¬
жденного? Может быть, это признание судебной
ошибки?
Нет. Это не так. Взглянем только на дату процити¬
201

рованного высказывания Галека Bv3anjHTy Сабины: оно
было сделано еще в 1871 году, то есть раньше, чем
Сабина был уличен в сношениях с полицией, и, стало
быть, раньше, чем вообще появилась потребность в его
моральной реабилитации. Судьей Сабины Галек стал
только через год. И он был одним из немногих, кто
имел право его судить,— именно потому, что он ценил
Сабину.
Но апологетический характер высказывания Галека
в 1871 году красноречиво свидетельствует о настоящей
судьбе Сабины, говорит со всей ясностью, что такая —
даже неполная еще — оценка Сабины была уже тогда
явлением исключительным, что Сабине отказывали
в признании и до события, расцененного впоследствии
как катастрофа. Раскрытие его вины не было, следо¬
вательно, причиной его систематического замалчива¬
ния. Оно было только прекрасным предлогом навсегда
замолчать о нем, а вместе с ним забыть и об идее, ко¬
торой он служил и за которую боролся. Так действо¬
вала тогда — да и не только тогда — чешская реакция
вообще по отношению ко всем, чьи взгляды считались
«опасно прогрессивными». Ведь в сношениях с поли¬
цией обвинялся тогда не только Сабина, но и Слад-
ковский *, и Барак, и Неруда, и другие.
Якуб Малый * и его господа могли приписать себе
немалый успех, впрочем, и Сабина сам им помог, да¬
вая повод (по крайней мере в случае с ним) для фаль¬
шивых криков: «Изменник народа!» Я говорю фаль¬
шивых потому, что в них не звучало огорчения и боли
по поводу вреда, принесенного народу, а лишь триумф
реакции над прогрессивной идеей. Фальшивых и по¬
тому, что кабина не изменил народу. Он изменил сво¬
ему делу. А это все-таки не могло искренне огорчить
тех, кто его ненавидел, отрицал его значение и пресле¬
довал. Если бы дело Сабины не было большим и зна¬
чительным, мы не могли бы вообще говорить об его
измене. Так и стоит вопрос.
Карел Сабина замалчивался и сейчас замалчи¬
вается не потому, что он был изменником, а потому,
что он был Карелом Сабиной.
Итак, он не требует реабилитации. Требует оценки.
202

национальный театр
первый камень
Седьмого марта 1868 года читатели, просматривая
чешские газеты, наверняка обратили внимание на ярко
оформленное обращение, которое начиналось такими
словами:
«Чехи! Соотечественники! 16 мая мы заложим фун¬
дамент Национального театра в Праге...»
С радостным чувством читали они далее:
«В нашей жизни, кроме создания Национального
театра, нет теперь иной мечты, осуществить которую
весь народ желал бы столь единодушно, с энтузиазмом
более горячим, с самоотверженностью более трогатель¬
ной... Национальный театр- означает, что народ, под¬
нявшийся собственными силами и вставший снова ме¬
жду живыми, чувствует в себе столько дарований и
душевной стойкости, что самостоятельно поднимется
на ту светлую вершину, где народы подают друг дру¬
гу руки и братаются как сыновья духа... Поэтому На¬
циональный театр имеет столь всеобщее, столь огром¬
ное значение. Весь народ это чувствовал и в течение
двух десятилетий складывал камень к камню, собирал
приношение к приношению, ссыпал зерно к зерну...
И вот смотрите, спустя два десятилетия зерно, прило¬
женное к зерну, создало такие запасы, что мы можем
для чешского народа устроить первый большой празд¬
ник, праздник славной закладки первого камня для этого
национального здания... День 16 мая является для на¬
шего народа праздником — придите и будьте с нами его
свидетелями!»
Обращение читали и — по крайней мере жители
Праги и селений вокруг Праги — решили непременно
пойти посмотреть на эти торжества. Но чем ближе был
установленный день, тем дальше и шире, как круги
на воде, распространялось решение: «Сходим и мы
туда, сосед!» В самых отдаленных селениях не только
Чехии, но и Моравии начали собираться в Прагу,
И' 16 мая шестьдесят восьмого года стало днем самых
радостных и великолепных национальных торжеств,
203

какие только когда-либо устраивались в Праге.
Ведь в обращении правильно говорилось: весь народ
знал, что для него означает Национальный’ театр,
весь народ собирал средства на него, и весь народ
хотел принять участие в закладке фундамента если
не прямо, то по крайней мере через своих предста¬
вителей.
Празднества начались раньше, чем это наметил
комитет по их проведению. Уже 5 мая поезд при¬
вез на государственный, теперешний Гибернский, вок¬
зал дар Моравы — большой камень с горы Радгошта,
предназначенный для фундамента Национального
театра.
Этот камень везли через всю Прагу, и его сопрово¬
ждала большая, на ходу организованная процессия,
во главе которой шли моравские студенты, обучавшие¬
ся в Праге.
Торжественно были встречены и остальные камни—
из Гостина, Прахня, Троцнова, Бланика. Но особенно
славным был путь камней с Ржипа и с горы Жижков.
В воскресенье 10 мая у подножия Ржипа был органи¬
зован большой митинг, на котором интересную речь о
значении театра произнес писатель Карел Сабина; по¬
том ржипский камень погрузили на большую кресть¬
янскую телегу, разукрашенную цветами, хвоей, лен¬
тами и знаменами, и десятитысячная процессия отпра¬
вилась в путь. Не было селения, в котором она не
остановилась бы, не было человека, который хоть
немного не проводил бы ее. Всюду ее восторженно
встречали, засыпали цветами и венками, так что
скоро вся телега превратилась в цветущий сад.
Это было действительно триумфальное шествие в сия¬
нии прекрасного весеннего дня, шествие, которое —
как многие тогда говорили — олицетворяло весну
нации.
Одиннадцатого мая в три часа пополудни процессия
приблизилась к Праге. Здесь, еще перед воротами,
с ней слилась процессия жижковских граждан, везу¬
щих с горы Жижков крепкий неотесанный камень,
украшенный надписью: «Самому младшему стражу
народа — самый старший страж Праги».
204

Был понедельник, будний, трудовой день, но когда
процессия вступила Прагу, восемьдесят тысяч чело¬
век провожали оба камня через всю Прагу к месту,
предназначенному для Национального театра.
16 МАЯ 1868 ГОДА
Казалось, что большего энтузиазма и торжества не
может быть. А между тем это лишь слегка напоминало
то, что произошло 16 мая. Еще накануне праздника
с раннего утра начали съезжаться со всех концов
Чехии и Моравии участники торжеств. По всем шос¬
сейным дорогам, ведущим к Праге, непрерывным пото¬
ком устремились пешеходы, грохотали разукрашенные
крестьянские повозки, по всем железным дорогам каж¬
дые полчаса проходили специальные поезда. Только
с Моравы в этот день их прибыло двадцать шесть, и
в каждом таком поезде было от шестидесяти до вось¬
мидесяти вагонов, которые тянули два локомотива.
На каждой большой станции по мере возможности
прицепляли новые вагоны, и все-таки десятки тысяч
людей в Прагу не попали.
Сколько в этот день явилось в столицу пешком, на
повозках, на лошадях, в специальных поездах, омни¬
бусах, даже на крышах омнибусов — никто сосчитать
не мог. Известно только, что на Инвалидной улице,
где организовывалась процессия, было утром 16 мая
уже свыше двухсот тысяч человек.
На такой наплыв никто не рассчитывал. Пражане,
охваченные всеобщим воодушевлением, охотно предо¬
ставляли кров незнакомым пришельцам, но вскоре не¬
возможно было уже сыскать местечка под крышей, и
многие вынуждены были удовольствоваться ночлегом
в садах, под портиками старых домов, на ступеньках
костелов и дворцов или проводить всю ночь в веселых
развлечениях. Говорят, что в веселье эти неудачники
нужды не испытывали.
Но прежде чем наступила ночь перед торжествен¬
ным днем, пражане и приезжие увидели красивую
иллюминацию на Влтаве, которой, собственно, и начи¬
нались театральные торжества. Влтава, покрытая
205

лодками и плотами, одновременно засветилась тыся¬
чами факелов и китайских бумажных фонарей; со
Стршелецкого острова взвился фейерверк, и сияние
огней в течение многих часов струилось по набережной
и обоим пражским мостам. Так что и тем, кому негде
было спать, ночь не показалась долгой, а уже в пять
часов утра на Инвалидной улице начала собираться
праздничная процессия, привлекшая к себе главное
внимание зрителей в день открытия праздника —
16 мая.
С большой любовью и самоотверженностью гото¬
вили эту процессию разные края чешских земель, по¬
славшие в Прагу особые, одетые в национальные ко¬
стюмы делегации и представителей ремесленных цехов,
также одетых в свою традиционную форму. Многих
сопровождали разукрашенные повозки, на которых
можно было увидеть аллегорическое изображение их
труда или их истории.
Огромными колоннами от Инвалидной улицы через
Карлинское предместье к Поржичи, вокруг Пороховой
башни, через всю Прагу шла процессия к празднично
украшенному месту строительства Национального
театра, где состоялась церемония закладки первого
камня.
Франтишек Палацкий, подойдя к нему, постучал
молоточком каменщика и сказал: «Во имя народа,
в Чехии и Моравии единого, благослови бог дело свя¬
тыни этой, в которой чешскому народу открываться
будет и перед глазами стоять будет вся нравственная
правда и красота». За ним подходили представители
земель, краев, обществ, представители искусства и на¬
уки, каждый стучал молоточком и произносил несколь¬
ко слов. Был среди них и Колар * (от искусства драма¬
тического), сказавший: «В искусстве бессмертие!», и
Бедржих Сметана, представлявший музыкально-дра¬
матическое искусство, лозунгом которого было: «В му¬
зыке жизнь чехов!» Был также и представитель рабо¬
чего класса Франтишек Хлеборад *, произнесший зна¬
менательные слова: «Рукою рабочего класса вырваны
были эти камни из лона земли, рукою рабочего класса
и будет завершено это здание!»
206

По всей Праге и в полдень и вечером продолжались
празднества, но особенно весело было на большой,
тогда еще вовсе не застроенной Летенской равнине.
Самым значительным событием этого дня, памят¬
ным для всего чешского искусства, было первое пред¬
ставление оперы Сметаны «Далибор», устроенное
в большом Новоместском театре, а не в Чешском Вре¬
менном. Временный театр, хотя и был прямым пред¬
шественником Национального театра,, был слишком
мал и поэтому не годился для таких торжеств. Ведь и
огромный Новоместский театр вместил едва ли деся¬
тую часть людей, стремившихся попасть на это пред¬
ставление.
Три дня продолжались праздники. Неохотно рас¬
ставались гости из ближних и дальних краев с Прагой,
и на прощанье почти каждый шел снова посмотреть на
место, где должен был строиться театр, шел, чтобы ска¬
зать: «Скоро, скоро у нас будет Национальный театр».
НОВЫЕ ПРЕПЯТСТВИЯ
Если бы кто-нибудь в этот торжественный день
16 мая 1868 года сказал восторженному зрителю, что
его десятилетний сын, смотревший на все это велико¬
лепие и красоту широко открытыми глазами, сам уже
будет иметь детей, прежде чем Национальный театр
будет действительно построен,— тот не поверил бы.
Как же так! Ведь он собственными глазами видел,
с какой энергией рабочие тотчас же приступили к за¬
кладке фундамента, как сразу же начали строить.
Да, строить-то строили, но очень медленно. Через
четыре года вся постройка достигла только нижнего
этажа, через шесть лет — второго этажа, и только через
десять лет здание начало покрываться крышей. А о
внутренней отделке еще не могло быть и речи.
Почему же так медленно подвигалось строитель¬
ство? Может быть, иссякла энергия чешского народа,
без усилий которого строительство не могло быть за¬
вершено? Может, он перестал интересоваться судьбой
своего театра?
Нет, совсем не так!
207

Несмотря на все самоотвержение народа, денег не
хватало. Богачи, представлявшиег^большинство в со¬
вете по строительству Национального театра, все вре¬
мя думали только о великолепии здания. Из трех про¬
ектов, представленных на конкурс, они выбрали самый
дорогой, и расходы все время еще превышали установ¬
ленный бюджет. Строительство театра должно было
стоить 472 тысячи золотых. При закладке фундамента
в кассе была половина этой суммы, но народ должен
был сЪбрать не только вторую половину, но и в семь
раз больше, так как еще незаконченное строительство
Национального театра обошлось уже в 1 522 120 зо¬
лотых.
Правда, зато было построено действительно мону¬
ментальное и на первый взгляд достойное своего на¬
значения здание. Архитектор Зитек, профессор Праж¬
ского технического училища, работавший над проек¬
том, слишком заботился о том, чтобы внешний вид
здания обязательно был в стиле Ренессанса. А внутрен¬
нее устройство было продумано кое-как, мало соответ¬
ствовало современным достижениям театральной тех¬
ники и еще меньше требованиям, которые мог предъ¬
явить и действительно предъявил к своему театру на¬
род. Но это было еще только полбеды. Другая, худ¬
шая половина была в постоянной борьбе двух буржу¬
азных конкурирующих партий, которые претендовали
на признание своих заслуг в строительстве Националь¬
ного театра, хотя главная заслуга принадлежала как
раз тем, кто не участвовал в этой борьбе. Дело, нако¬
нец, зашло так далеко, что одна партия решила при¬
звать чешскую публику вообще не ходить в чешский
театр, потому что другая партия находилась в это вре¬
мя у кормила власти.
При таких условиях Национальный театр не мог,
конечно, быстро расти. И если бы не сила чешского на¬
рода, у которого даже эти распри — хотя он их очень
остро ощущал — не отняли любви к Национальному
театру, кто знает, завершилось бы вообще когда-либо
строительство или нет. Но народ, как и всегда, оста¬
вался верен делу нации и самоотверженно преодоле¬
вал все препятствия. Он усердно и дальше собирал
208

деньги, посылал строительный материал, а иногда
можно было увидеть на строительстве пражских ре¬
месленников и рабочих, которые добровольно прихо¬
дили после работы сгружать с повозок привезенный
кирпич, предназначенный для строительства театра.
Да, Национальный театр народ действительно построил
сам себе.
И, наконец, несмотря на все препятствия — через
тринадцать лет после закладки первого камня и через
тридцать лет после организации совета по строитель¬
ству Национального театра,—на углах пражских домов
появились первые театральные афиши, радостно встре¬
ченные гражданами:
«Сегодня, в субботу, дня 11 июня 1881,
открытие Национального театра.
Впервые! «ЛИ БУШ А* Впервые!
Торжественная опера в 3-х частях.
Либретто И. Венцига.
Музыка Бедржиха Сметаны.
Постановка главного режиссера
Коллара.
Дирижирует первый капельмейстер
Ад. Чех»
Это было замечательное и славное представление.
Партию Либуши вела мадмуазель Ситтова, Прше-
мысла — отличный баритон Лев, а капельмейстер
Адольф Чех, преданный друг Сметаны, приложил все
усилия к тому, чтобы исполнить возможно совершен¬
нее могучее произведение композитора.
Воодушевление зрителей было велико, но не мень¬
ше было воодушевление всего чешского народа. Ведь,
наконец, наконец-то великая мечта стала действитель¬
ностью! Наконец, было завершено дело всего народа!
Наконец, был открыт Национальный театр!
Четыре раза давали еще «Либушу» Сметаны. Две¬
надцать спектаклей было сыграно тогда в Националь¬
ном театре. Играли в театре, который не был еще го¬
тов (в особенности внутренние помещения). Но каж¬
дый знал, что достаточно уже только летних месяцев,
чтобы все необходимые работы были закончены. Пуб¬
лично' было объявлено, что И сентября 1881 года
состоится новый торжественный спектакль оперы
14.	Юлиус Фучик.	209

«Либуша» и Национальный театр будет передан на¬
роду. Сколько радости было связано с этим днем!
Но это радостное ожидание было вдруг нарушено
возгласами ужаса и отчаяния. 12 августа после шести
часов вечера с набережной Влтавы раздались тревож¬
ные крики и разнеслись по всей Праге, по всей стране:
«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ТЕАТР ГОРИТ!»
Со всех сторон сбегались пражане, чтобы не дать
злой стихии уничтожить здание, которое народ строил
в течение тридцати лет. Но все вынуждены были толь¬
ко беспомощно смотреть, как быстро распространяется
пожар.
Все было в заговоре против этого здания, строивше¬
гося с такой любовью. Двое молодых легкомысленных
подручных слесаря, укреплявших громоотводы на кры¬
ше театра, по неосмотрительности высыпали горящие
угли в жестяной желоб, который накалился и воспла¬
менил деревянные перекрытия. Сильный юго-западный
ветер раздул тлеющий очаг в колоссальный пожар.
Огонь, скрытый под крышей, увидели только спустя
два часа, когда он уже захватил ее большую часть.
Пожарники, как раз в это время хоронившие одного
из своих товарищей, приехали слишком поздно и были
недостаточно снаряжены для борьбы с пожаром. Когда
же они, наконец, начали тушить пожар, струя из
шланга не доставала до объятой пламенем крыши,
так как, к несчастью, в этот день уровень воды на Кар¬
ловой водонапорной башне опустился ниже нормаль¬
ного. Железный занавес, который мог бы сохранить по
крайней мере сцену, нельзя было спустить из-за лесов,
поставленных между сценой и зрительным залом. А га¬
сить пожар на сцене нельзя было потому, что кто-то
в этой панике отбил головки водопроводных кранов.
Так сгорело все: все внутренние перекрытия, крыша,
сцена; выполненные художником Женишком декора¬
ции и занавес, оперная библиотека — и утром на дру¬
гой день только обгоревшие стены здания печально
свидетельствовали о том, что здесь стоял Националь¬
ный театр. Одна ночь уничтожила то, что народ созда¬
вал в течение тридцати лет.
210

ОТКРЫТИЕ НАЦИОНАЛЬНОГО ТЕАТРА
Если бы слезы, проливаемые чешским народом при
известии о пожаре Национального театра, падали в
огонь, они его погасили бы. Плакали все. Это был удар
слишком, слишком жестокий. Но разве помогут слезы
и жалобы? Нужно действовать!
Это хорошо понимал чешский народ. И уже в ту
же ночь, освещенную пламенем пожара Национального
театра, он начал собирать средства на новый театр.
Минута отчаянья сменилась опять решимостью, и вско¬
ре для воскрешения Национального театра был собран
новый миллион золотых.
И, как всегда, было что-то доброе в этой злой судь¬
бе, постигшей здание чешского театра. Неудобный зал,
съеденный огнем, был построен совершенно заново по
проекту профессора чешского политехнического учи¬
лища Йозефа Шульца. Предохранительные установки,
которые так плохо действовали во время пожара, были
усовершенствованы, чтобы в будущем такая опасность
не угрожала зданию. В украшении нового Националь¬
ного театра приняли участие самые лучшие чешские
художники, произведения которых придали зданию
безграничную ценность.
Те, кто опасался, что строительство продлится де¬
сятилетия, на этот раз ошиблись. Восстановление На¬
ционального театра шло очень быстро. Играли в Ново-
местском театре и во Временном, который при пожаре
удалось сохранить.
Четырнадцатого апреля 1883 года во Временном
давали последнее представление. В сто двадцатый
раз была сыграна «Проданная невеста». Это было
трогательное прощание актеров и зрителей с
маленьким театром, который в течение двадцати одно¬
го года служил чешскому драматическому искус¬
ству. Через день уже десятки рабочих начали разби¬
рать внутренние перекрытия Временного театра и
присоединять его в качестве флигеля к Националь¬
ному.
Й 18 ноября 1883 года — через два года после по¬
жара — в переполненном зрительном зале возрожден-
211

ного Национального театра зазвучали фанфары из
«Либуши». Национальный театр был во второй раз
отдан чешскому народу — и на этот раз уже навсегда.
«Библиотека Роя», 14 мая 1941 г.,
под псевдонимом «Петр Ваха».
О САМЫХ СКРОМНЫХ АРТИСТАХ
Дррррр бум, дрррр бум, бум, бум! — бил в барабан
старик с бородкой и орлиным носом, стоя посреди де¬
ревенской площади и поворачиваясь во все стороны.
Дрррр бум! — гремел барабан. И сбегались дети и
взрослые, окружали старика, кричавшего зычным го¬
лосом:
— Сообщается славной публике села такого-то и
такого-то, что сегодня вечером в восемь часов она соб¬
ственными ушами услышит никогда не слыханную ко¬
медию, собственными глазами увидит никогда не ви¬
данный спектакль: «Счастливый случай в лесу, или
Олдржих и Божена, или Престольный праздник в
Гудлицах», в которой знаменитейшие артисты моего
театра... и так далее и тому подобное... На этот спек¬
такль с величайшим почтением приглашается славная
публика.
А вечером в трактире, на грубых лавках и досках,
прогибавшихся под тяжестью многочисленных зрите¬
лей, сидела самая примерная театральная публика и с
глубоким вниманием слушала и смотрела, как на ма¬
ленькой сцене счастливый случай свел князя Олдржиха
с прекрасной девушкой Боженой и как эта встреча за¬
кончилась, наконец, свадьбой. Артисты, игравшие эту
радостную и трогательную историю, были не только
«знаменитейшими», как рекламировал на площади сам
господин принципал, или иными словами, директор
театра, но и самыми скромными из всех артистов мира.
Никогда не требовали они платы за свои выступления,
никогда не хотели есть, не стремились даже спать и
очень были довольны, когда господин принципал после
спектакля просто их вешал.
212

Да, вешал. А на другой день они снова уже играли,
как будто ни в чем не бывало, потому что эти скромные
артисты были из дерева, а их театр — кукольным.
Теперь большинство людей смотрит на кукольный
театр как на театр для детей. Но тогда, в начале де¬
вятнадцатого столетия, кукольные театры посещали
преимущественно взрослые, а не дети. Правда, в Праге
уже имелись большие театры: в 1738 году был открыт
первый постоянный театр в Котцих, в 1783 было до¬
строено большое здание Ностицкого театра, позднее
названного Сословным, а с 1786 года шли представле¬
ния в первом самостоятельном чешском театре, в так
называемой «Боуде» на Конном рынке (теперешней
Вацлавской площади). Но все это было только в Праге.
В маленьких городах, а тем более в деревнях, таких
театров не было. И все-таки чешские крестьяне и жите¬
ли провинциальных городов Чехии тоже любили теат¬
ральные представления, и для них ведь театр имел
большое культурное и национально-политическое зна¬
чение. А поскольку они не могли ездить в далекую
Прагу, театр приезжал к ним. Правда, не театр с жи¬
выми артистами, а всего-навсего маленькая сцена, на
которой играли деревянные актеры. Но для провинции
она имела такое же важное значение и выполняла ту
же роль, что и представление чешских пьес в Котцих,
в Ностицах и в знаменитой «Боуде». Несколько куколь¬
ных театров странствовало по чешским деревням и ме¬
стечкам. Самым знаменитым из них и, наверное, изве¬
стным вам хотя бы по названию был театр Матея Ко-
пецкого. Имя Матея Копецкого мы называем теперь
среди имен знаменитых людей, прославивших чешское
просвещение, и мы счастливы, что он был чехом. Но
он был человеком несчастным, и только невзгоды при¬
вели его к кукольному искусству.
Он родился в селе Стражовицы на Прахенске, но
когда, мы точно не знаем. Может быть, в 1762 году, а
может, и в 1775. Это был смышленый мальчик, и по¬
тому его отдали в обучение к часовщику. Он как сле¬
дует выучился, но часовщиком так и не стал. Взяли
его на военную службу и послали в Италию воевать
против Наполеона Бонапарта. Так неблагоприятные
213

обстоятельства нарушили его спокойную жизнь, в кото¬
рой он, как часовых дел мастер, наверняка добился бы
среднего достатка, но для чешской культуры эти же
обстоятельства оказались весьма благоприятными, так
как в Италии он увидел славный итальянский куколь¬
ный театр, находившийся тогда на высоком уровне раз¬
вития и являвшийся неотъемлемой частью культурной
жизни народа. Во время боев в Италии Копецкий был
дважды ранен; во второй раз так серьезно, что был
отпущен из армии и возвратился в Чехию. О ремесле
часовщика не было и речи, потому что за время тяже¬
лой службы в армии он утратил тонкую чувствитель¬
ность в пальцах и сноровку, которую когда-то приобрел.
Он поселился в Миротицах — где позже родился Ми-
кулаш Алеш *,— открыл небольшую галантерейную
лавку, женился. Была у него куча детей, для которых
он, как хороший отец, вырезал из дерева кукол и
устраивал кукольный театр.
И остался бы Матей Копецкий, несомненно, всеми
уважаемым миротицким торговцем, если бы — опять
на благо чешского искусства — его не постигло несча¬
стье. Однажды в 1811 году у Копецких случился пожар,
и, несмотря на отчаянные усилия всей семьи и соседей,
дом сгорел дотла. Они не спасли ничего, кроме некото¬
рой одежды, перин и — кукольного театра.
Это решило все. Матей Копецкий, уже давно меч¬
тавший принять активное участие в возрождающейся
национальной жизни Чехии, увидел в случившемся не¬
счастье почти предзнаменование судьбы. Он внял
ему — и отправился со всей своей семьей в долгий-пре-
долгий путь от села к селу, от города к городу, в путь,
который закончился лишь с его смертью. Странствие
было тяжелым, но оно приносило радость, волнение и
культурно обогащало тысячи и десятки тысяч малень¬
ких и взрослых жителей чешской провинции. Со свои¬
ми пимпрлятами, как тогда называли деревянных ар¬
тистов, он стремился к настоящему народному искус¬
ству и хотел идти в ногу с пражским театром. В его
театре в исполнении кукол деревенская публика видела
те же чешские пьесы, какими восхищалось общество и
пражском театре. Он охотно ставил пьесы Вацлава
214

Тама *, Прокопа Шедивого *, Антонина Зимы*, Ште-
панека * и других чешских драматургов, сам приспо*
сабливал пьесы для кукольного театра, а также и писал
новые. Самая известная из них — комедия с куплетами
«Пан Франц из замка», по которой можно представить
себе, как Матей Копецкий понимал народ и каким
большим успехом у него пользовался. Ведь имя «пана
Франца» стало потом нарицательным. Так народ про¬
звал злых и надменных панских прислужников, кото¬
рые гнали крестьян на барщину и снискали своей же¬
стокостью и тупостью справедливую ненависть народа.
Итак, Матей Копецкий был не просто хорошим
принципалом кукольного театра, а настоящим народ¬
ным будителем, сознательно поставившим перед своим
искусством будительские цели. За это он был горячо
любим народом.
Дорого, действительно кровью сердца, заплатил он
за успех своего дела. У него было двадцать человек
детей, и только двое из них перенесли трудности коме¬
диантской жизни. Бывали дни, когда на двери куколь¬
ного театра вывешивалось объявление: «Сегодня не
играют». Это случалось тогда, когда в комедиантском
фургоне умирал один из детей Матея Копецкого и го¬
лос принципала дрожал от горя. Но на другой день
нужно было снова играть, и они играли и ехали дальше,
пока снова где-нибудь на отдаленной «станции» простая
бумажка не сообщала, что «сегодня не играют». И ни¬
кто даже не догадывался, сколько горя скрывается за
этим нехитрым объявлением; никто не знал, что прин¬
ципал Копецкий опять хоронит ребенка, за которым
пришла «холодная разлучница»...
«Холодная разлучница» (так называл он в своих
пьесах смерть) да нужда с бедой сопровождали его на
всем протяжении его славного пути. Дошли они с ним
и до Тына над Влтавой.
Дррр... бум! — гремел барабан. И сбегались дети и
взрослые, окружали старика, кричавшего уже преры¬
вающимся голосом:
— Сообщается славной публике древнего Влтаво-
тына, что сегодня вечером в восемь часов она соб¬
ственными. глазами увидит...
215

Бум...— упала палочка на барабан и покатилась по
земле. И другая выпала из рук старика. И славная
публика Влтавотына собственными глазами увидела
последнее выступление отца чешских кукол Матея Ко-
пецкого. Он тихо опустился на землю рядом со своими
палочками — и оставшиеся два сына вечером повесили
на дверях кукольного театра простое объявление:
«Сегодня не играют».
Это было осенью 1847 года. Его похоронили на Тын-
ском кладбище, чтобы он хорошенько отдохнул после
долгого странствования по чешской земле, и трезвая
рука чиновника записала в списке мертвых: «Матей
Копецкий, комедиант из Миротиц и вдовец-нищий».
Комедиант и нищий!
Но грохочущий по деревням комедиантский фургон
Матея Копецкого, как и невзрачная деревянная «Боу-
да» в Праге, представлял собой первый, действительно
национальный чешский театр.
«Рой», 14 мая 1941 г.,
под псевдонимом «Петр Ваха».

Политические
статьи
и РЕПОРТАЖИ

БОИ НА СЕВЕРЕ
Лом, 25 октября 1929 года.
Дни, скрывающиеся за завесой утренней и вечерней
мглы.
Дни, убегающие быстро во время работы, не знаю¬
щей дней.
Дни, которые не могут обнять все дела и события,
не вмещающиеся в рамки дней.
И в это время живет репортер, отправившийся на
северо-запад Чехии,— три часа, всего лишь три часа
поездом от Праги,— чтобы найти там край, горящий
сильным пламенем борьбы, найти неожиданную стра¬
ну, полную совершенно особенных людей.
Не требуйте от него, чтобы он только смотрел. Не
требуйте, чтобы он проявлял безучастность, которой у
него нет. Должно было пройти десять лет, прежде чем
люди отважились возвращаться к военной теме в лите¬
ратуре и хотя бы создавать впечатление объективного,
безучастного отношения к работе. И события на севере
Чехии оставляют глубокий след в каждом, кто с ними
соприкасается, заполняют его мозг и сердце.
Это — не забастовка.
Это — война.
В ста километрах отсюда горят световые рекламы,
по улицам текут потоки людей, вертятся ротационные
машины, колеса фабрик, колеса автомобилей, вертится
Прага, рабочие идут с работы и на работу, и никто,
219

никто не знает, что северочешские шахтеры ведут на¬
стоящую кровавую борьбу, теснимые предательством и
террором, но все-таки твердые, решительные, несокру¬
шимые.
[Совершенство организации аппарата угнетения
имело случай хорошо показать себя. Все буржуазные
газеты, все социал-фашистские газеты молчат, лгут о
забастовке словами и молчанием. Каждое сообщение о
ней в коммунистических газетах конфисковывается, те¬
лефонная связь с севером контролируется жандармами,
письма с севера теряются на почте, свидетели аресто¬
вываются, полицейские комиссары разгоняют собрания,
на которых слышат хотя бы упоминание о забастовке
горняков на севере Чехии,— все это для того, чтобы
никто не узнал, что делается в ста километрах от Пра¬
ги, в краю, разрытом шахтами и закрытом завесой
дыма.]
Признаюсь, что и я, отъезжая на север, подвергся
этой изоляции. Машина подавления правды, создаю¬
щая определенную атмосферу и настроение, произвела
свое влияние и на меня. Но уже первый час пребывания
в Ломе, революционном центре северочешского уголь¬
ного бассейна, обнажил всю правду действительности.
На севере — уже не забастовка. Это — война.
И все трудящиеся во всей Чехословакии должны на
примере этой борьбы понять, что означает борьба со¬
знательных рабочих и как она протекает.
Возникновение стачки на севере было совершенно
стихийным. Боевое настроение, боевая решимость шах¬
теров вылилась в активное действие. Северочешский
бассейн знал уже много забастовок, но не знал еще
борьбы, которая бы велась с самого начала столь остро.
Секретари социал-демократической, национально-со¬
циалистической партий, немецких унионистов и фаши¬
стов с большим трудом организуют штрейкбрехерство.
[Один фронт составляют они, отряды жандармов и весь
государственный аппарат, а другой фронт — горняки.
Лишь одни горняки, руководимые несколькими актив¬
ными коммунистами, борются против всего этого ап¬
парата, который использует подлейшую ложь, штыки,
самое откровенное предательство и даже вводят осад¬
220

ное положение. Это — борьба на острие ножа. Десятки
раненых в больнице, сотни арестованных в тюрьмах и
жандармских управлениях показывают характер этой
борьбы.
Шоссе, дворы шахт, улицы шахтерских деревень и
городов вымощены жандармами. Штрейкбрехерская
работа организована. И все-таки каждый день дело до¬
ходит до столкновений,— грязь дорог и камни мостовых
становятся преждевременным одром не только для ба¬
стующих.]
(Продолжение)
«Теорба» № 16, 30 октября 1929 г.
Примечание: 27 ноября 1929 года вместо обещанного про¬
должения «Творба» опубликовала следующую заметку Ю. Фучика:
БОЙ НА СЕВЕРЕ
Продолжение статьи о борьбе северочешских шах¬
теров, о котором напоминают уже несколько писем,
необходимо пока отменить. Эти военные сообщения с
поля боя рабочих приобрели такую явную нелюбовь у
цензора, что нельзя даже сказать слово «штрейк¬
брехер», чтобы вместо него не оказался в статье белый
след от раны, нанесенной карандашом цензора. А пи¬
сать лирические пассажи о закопченной красоте северо¬
чешского края шахт не имеет смысла. Мы найдем иной
способ рассказать читателям «Творбы» правду об од¬
ном из самых крупных и самых поучительных боев
рабочих, который когда-либо у нас был.
«Твооба» № 20, 27 ноября 1929 г.
ПЯТЕРЫХ ОДНИМ ВЫСТРЕЛОМ
РАБОЧАЯ КРОВЬ И БУРЖУАЗНАЯ ЖУРНАЛИСТИКА
[На Лоховском шоссе у Радотина в воскресенье
20 апреля девять жандармов дали ружейный залп по
колонне нескольких сотен рабочих, работниц и детей,
шедших в Радотин.] Пятеро тяжело раненных были
привезены в больницу, нескольким легко раненным то¬
варищи оказали помощь на месте.
221

В спешке, с которой мы помещаем это сообщение в
готовый уже номер «Творбы», нет времени искать слов
Эзопова языка, какими необходимо писать коммента¬
рии к событиям, происходящим в капиталистических
странах, чтобы после вмешательства цензуры от них не
остались только рожки да ножки. Нужно, чтобы ка¬
ждый понял, в какой момент дело дошло до расстрела.
Нужно, чтобы каждый задумался над тем, что это свя¬
зано с социал-демократией. Ведь социал-демократиче¬
ское правительство Германии ровно год • тому назад
нашло в Цоргибеле первого человека, решившегося за¬
претить и кроваво подавить майские демонстрации ра¬
бочих *.
Пусть только каждый проследит развитие событий
за последний год.
Залп будет ясным и понятным.
Но кое-что останется. Кое-что, о чем нужно говорить
еще яснее, что надо ловить с поличным, добиваться,
чтобы и закон о печати в руках бандита стал ему от¬
мщением, ибо это «кое-что» — клеветнические сообще¬
ния буржуазной и социал-фашистской прессы о радо-
тинском кровопролитии.
Я умею читать газеты. Знаю, как они делаются. Уже
довольно давно я заинтересовался историей журнали¬
стики. И нашел в ней до сих пор только один-единствен¬
ный случай подлости, столь гигантской, случай мошен¬
ничества, столь огромных размеров, какой может срав¬
ниться только с тем, что вписала теперь в историю
вышедшая в понедельник газета «А-Зет» *, являющая¬
ся для нас самой характерной представительницей всех
родственных ей фашистских и социал-фашистских орга¬
нов, начиная с газеты «Пондельни лист» * и кончая
«Право лиду».
Первый случай произошел тогда, когда версальцы
десятками тысяч убивали парижских коммунаров. Вто¬
рой случай касается событий гораздо меньшего мас¬
штаба, но впечатление от него достаточно ощутимо и
для человека, знающего методы буржуазной журнали¬
стики в ее борьбе против революционного пролета¬
риата.
Я ни в коей мере не удивлен тем, что «A-Зет» и все
222

эти остальные газеш одобрили кровавый, беспощад¬
ный расстрел рабочих. Отклики этих газет, собственно,
мелочь для тех, кто решается дать приказ о подавле¬
нии демонстрации рабочих всеми средствами. Но ме¬
тоды, какими пользуются эти газеты, эта достигающая
чудовищных размеров подлость производит слишком
сильное впечатление, чтобы промолчать о ней или не
сделать всех необходимых выводов.
«A-Зет», «Пондельни лист», «Рано» * и им подобные
газеты сполна воспользовались тем, что в пасхальный
понедельник, согласно предписанию «Типографической
беседы» *, было дано право выходить только им, и ре¬
волюционная печать не имела возможности тотчас же
разоблачить их подлые измышления. И они напрягли
все силы, чтобы ограничить проявления какого-либо
сочувствия к тяжело раненным и умирающим, и обру¬
шили на голову рабочих столько грубой лжи, сколько
им только удалось придумать. Если бы кому-нибудь
после прочтения такой вот «A-Зет» попали в руки ста¬
рые венские «шмоки» *, травившие пражских демон¬
странтов двадцать лет тому назад, он был бы потря¬
сен порядочностью, честностью и вежливостью этих
изданий.
Как начинает свои сообщения «А-Зет»?
Я цитирую ее потому, что есть много людей, никогда
не берущих в руки эту газету, и они лишены возмож¬
ности узнать размеры ее подлости.
«Толпа коммунистов под руководством имперско-
немецкого агитатора предприняла атаку на жандарм¬
ский пост из девяти человек и принудила его восполь¬
зоваться служебным оружием. Было сделано всего два
выстрела, один со стороны наступающей толпы и дру¬
гой из карабина жандармского вахмистра, который
спустил курок в ту минуту, когда находилась в опасно¬
сти его собственная жизнь».
[С незапамятных времен для всех полицейских до¬
несений о расстреле демонстрантов существует один
штамп, где говорится: первый выстрел раздался из ря¬
дов демонстрантов. Этот штамп был уже, вероятно, в
официальном сообщении Геродота, когда давались
объяснения по поводу убийств невднных младенцев, и
223

с тех самых пор никто не запомнит, чтобы первый вы¬
стрел имел какие-либо иные последствия, кроме ряда
убитых и раненых среди демонстрантов. Вероятно,
уже целое тысячелетие участники процессий и демон¬
страций стреляют первыми, но почему-то сами бывают
убитыми и до сих пор никого еще не убили. Не кажется
ли вам это странным?]
«Атака на жандармов,— продолжает далее
«А-Зет»,— была организована так, что во главе ее были
женщины и дети, из числа которых и оказались все пять
жертв».
Смотрите-ка, атака на жандармов! И ни одного ра¬
неного жандарма, но зато пять тяжело раненных жен¬
щин и детей валяются в крови. Конечно, разве могло
быть иначе, когда «во главе атаки» стоят дети? Но как
все-таки могла находиться в опасности жизнь девяти
взрослых и вооруженных жандармов при встрече с
десяти — тринадцатилетними девочками!
Это один из пунктов, в котором подлое мошенниче¬
ство «A-Зет» и ей подобных проявляется в полную ме¬
ру. Факт, что впереди процессии шли маленькие дети
(как это всегда бывает во время всех процессий, пото¬
му что маленькие дети, идущие медленнее взрослых,
устанавливают максимальный темп движения) и что в
этих маленьких детей стреляли, этот ужасный факт
«A-Зет» и К0 переворачивает наизнанку и использует в
одной из самых позорных фальшивок, какие только
когда-либо были на страницах печати.
«Начальник жандармского поста призвал толпу,
грозно заполнявшую большую вымоину, разойтись.
Призыв был трижды повторен, но без результата. Как
ответ на третье обращение жандармов из толпы поле-
тел дождь камней на головы жандармов. Одновремен¬
но с высоких стен вымоины посыпались на головы жан¬
дармов тяжелые булыжники по три — пять килограм¬
мов весом».
Если бы речь шла об изнасиловании продавщицы
из табачной лавки на Южном полюсе, очевидно,
«A-Зет» имела бы прямое телеграфное сообщение со
всеми точными подробностями [но расстрел рабочих
можно хорошо описать, пользуясь только имеющимися
224

у каждого жандарма официальными инструкциями. Да,
жандарм должен троекратно призвать толпу разойтись,
прежде чем воспользоваться оружием, затем он должен
выстрелить в воздух и только потом в цель. Однако на
самом деле все было по-другому. Не было ни преду¬
преждения, ни выстрела в воздух. Просто на прибли¬
жающуюся процессию был обрушен залп, как об этом
единодушно говорят почти полтысячи свидетелей, при¬
сутствовавших при этом кровопролитии. Никто не бро¬
сил ни одного камня, пока не раздались выстрелы.
И это также все свидетели подтверждают]. Но для
«A-Зет» и К0 достаточно лишь официального сообще¬
ния, чтобы сделать из него свои фальсифицированные
выводы.
Цитируем далее:
«Ситуация создалась для жандармов в высшей сте¬
пени критическая». Из толпы раздались призывы к ата¬
ке: «Ура! Штыков мы не боимся!»
Да, нечто подобное было сказано, когда процессия
приблизилась на двенадцать шагов к жандармскому
кордону и когда маленькие дети увидели направленные
на них жандармские ружья. А именно: Ричи Катшнеро-
ва, одна из тех, кто присматривал за детьми, крикнула:
«Дети, не бойтесь, они стрелять не будут». [И встала
перед жандармами, чтобы защитить детей. В этот мо¬
мент раздался залп, и одна из пуль попала этой му¬
жественной женщине в живот.]
«A-Зет» орет о трусости руководителей демонстра¬
ции. Вот Ричи Катшнерова была одной из этих «трус¬
ливых».
«Толпа двинулась вперед, и один из жандармов,
жандармский вахмистр, оказался в окружении. Его па¬
дение на землю, вероятно, было делом одного мгнове¬
ния. В большой тесноте, защищаясь от ожесточенного
напора, он спустил курок служебного карабина. Ему
представлялись только две возможности: или целиться
через группу детей прямо в головы спрятанных сзади
взрослых коммунистов, руководящих атакой, или це¬
литься в ноги. Стрелять в головы было бы уж слиш¬
ком по-индейски,— он стал целиться в ноги. Пулей,
которая, безусловно, отлетела от каменистой земли,
15.	Юлиус Фучик.	225

было ранено три маленьких девочки и одна тринадца¬
тилетняя школьница».
Это — перл социал-фашистской службы информа¬
ции. Здесь описана «ситуация», которую необходимо
живо себе представить, чтобы понять все ее «правдо¬
подобие».
Жандарм, вокруг малые дети, полная теснота.
Где-то за детьми взрослые люди, предпринимающие
атаку. Действительно «грозная ситуация». Необходимо
воспользоваться оружием. Две возможности: в ноги
детям или в головы взрослым. Как тут в панике вспо¬
мнить о выстреле в воздух? Не правда ли? Пуля летит
в землю. Какая неудача! Ей встречается на пути ка¬
мень. Пуля отражается от него и попадает в людей.
Пять человек одним выстрелом! Это результат почти
сказочный. Тем более сказочный, что только передо
мной на столе лежат две пули из жандармских ружей,
вылетезшие 20 апреля в процессию рабочих и вынутые
из тел жертв. Это не обычные пули. Это пули, которы¬
ми пользуются при стрельбе в цель. Гораздо худшие,
чем «дум-дум». Потому что при ударе они разрываются
в разные стороны наподобие крыльев и, как шурупы,
пробуравливают ткань, ввинчиваясь в тело. В следую¬
щем номере журнала мы опубликуем фотографии этих
пуль. Пусть эти немые вещественные доказательства
говорят наиболее выразительно.
Этот «единственный» выстрел жандармского вах¬
мистра — ужасно глупое объяснение. Каждый дурак,
который провел хотя бы пол недели на фронте, должен
все-таки знать, что одна-единственная пуля не пробьет
пять людей, стоящих в разных углах от направления
выстрела.
Но «A-Зет» не останавливается перед такой «ме¬
лочью». Наоборот, радуется, что один выстрел имел
такие последствия, что, таким образом, отпала нужда
говорить о других, а «Лидове новины» через несколько
часов после произведенного выстрела на месте престу¬
пления «обнаруживает», как эта волшебная пуля ле¬
тала, как отражалась от камней, как проходила через
одно тело и повертывала под углом сорока восьми гра¬
дусов по направлению к другому и т. д.
226

Вот так «A-Зет» и Кэ «объективно» описали столк¬
новение и пришли к выводу, что:
«Подстрекатели из числа коммунистов воспользо¬
вались детьми школьного возраста и женщинами для
того, чтобы трусливо спрятаться за ними и, спровоциро¬
вав кровавое столкновение, пуститься наутек».
Какое дело «A-Зет» до того, что на месте было аре¬
стовано несколько коммунистов из числа этих «под¬
стрекателей» за «вмешательство в дела официальной
власти»? Какое дело до того, что смертельно раненные
девушки принадлежали к группе этих «подстрекате¬
лей»? Фашистские кретины плюют с высоты Градчан на
любую логику, на факты, на правду, потому что ника¬
кая подлость не является для них достаточно большой,
чтобы затмить революционную опасность.
Я не люблю слишком сильных слов, но есть мо¬
менты, когда целый набор ругательств не может квали¬
фицировать позорные действия социал-фашистской и
фашистской журналистики.
Золотая журналистская анонимность избавила авто¬
ров сообщений в «A-Зет» и других газетах от возмож¬
ности стереть со своего лица наши плевки, самое чи¬
стое, с чем они когда-либо в жизни встречались. Под¬
лый «герой» не подписался под своей клеветнической
статьей. Но пусть он только объявится! Не для того,
чтобы ощутить на своем лице нашу слюну,— от этого
мы благоразумно воздержимся, сознавая, что этим мо¬
жем ее осквернить,— но для того, чтобы не пропадала
возможность зафиксировать в истории журналистской
клоаки'имя самого низкого ее представителя,
«Теорба» N° 16, 24 апреля 1930 г.
НЕ ВЫ ЛИ ЭТО, ДОКТОР МЕИССНЕР!
Прага, 25 августа 1930 года.
Доктор Мейсснер, социал-демократ, министр юсти¬
ции Чехословацкой республики, попал в неприятное
положение: именно к его особе обращаются теперь,
чтобы на деле, наглядно и конкретно продемонстриро-
227

вать всему пролетариату, что такое социал-фашизм.
Доктор Мейсснер подвергается доскональному анато¬
мическому вскрытию, и хотя министр не хочет выгля¬
деть, как препарируемый труп, в нем все же остается
не намного больше жизни, и он теряет последние силы,
когда решается ответить.
— Я не компетентен, не отвечаю. Я, член прави¬
тельства, не несу никакой ответственности за дейст¬
вия правительства. Я, министр, не отвечаю за оплош¬
ность своих подчиненных. Это не я — это они. Это не
я — это доктор Славик.
В таком случае позвольте привести небольшой при¬
мер, показывающий, с каким искусством вы лжете. Этот
пример приводится, конечно, не для вас: вы прекрасно
знаете, что не было никаких «оплошностей» и что не
кому-то «из них», а именно вашему, прямо-таки ваше¬
му социал-фашистскому режиму полностью принадле¬
жит заслуга в том, что мы покажем только на примере
нашего журнала.
«Творба» выходила целых два года без конфиска¬
ции. Не потому, что в ней писали, может быть, с боль¬
шей осторожностью, чем сейчас, или что она уклоня¬
лась от решения различных «жгучих» вопросов. Она
выходила без конфискации потому, что у нее был не¬
большой круг читателей и буржуазии просто нечего
было ее бояться.
Начиная с третьего года издания круг читателей
«Творбы» возрастал из месяца в месяц. То же самое
можно сказать и о размере конфискации. Взглянем
хотя бы на эту скромную таблицу, которая показы¬
вает, сколько процентов вышедших номеров в эти годы
подверглось конфискации:
О	0	40%	38%	66%
Год издания I	II	III	IV	V	(33 номера)
Разве эта таблица недостаточно . наглядна, если
вспомнить к тому же о том, что пятый год издания це-
ликохМ приходится на время ваших забот о справед¬
ливости на посту министра юстиции?
Но у нас есть и еще более показательная таблица.
Возросло в процентном отношении не только количество
228

номеров, подвергшихся конфискации, но и число кон¬
фискованных мест в этих номерах:
О 0	17%	39%	57%
Год издания	I	II	III	IV	V	(33	номера)
Этого мало? Нужны еще более ясные и наглядные
цифры? Пожалуйста. Вот как выглядит таблица, пока¬
зывающая объем конфискации, число строчек, конфи¬
скованных в отдельных годовых комплектах:
О	0	52	863	1577
Год издания	I	II	III	IV	V	(33	номера)
Из этих таблиц возникает совершенно правильное
представление о том, что «Творба» подвергалась небы¬
вало усиленной конфискации как раз в то время, когда
в кресле министра юстиции покоился один из социал-
фашистских невинных младенцев.
Но поскольку могут возникнуть различные вопросы,
то вот и четвертая таблица, которая показывает, что:
За четыре года	За	девять	месяцев
до Мейсснера	управления	Мейсснера
было подвергнуто конфискации в «Творбе»
24%	48	1169	63%	65	1791
вышедших	мест	строчек	вышедших	мест	строчек
номеров	номеров
Сударь! Все ясно. Вы сделали за девять месяцев
больше, нежели другие за четыре года. Производитель¬
ность вашего труда, если учесть, что трудились вы всего
девять месяцев, составляет двести сорок процентов дея¬
тельности ваших отменно буржуазных предшествен¬
ников.
Мы ни на минуту не берем под сомнение, что вы
должны нести ответственность за все действия всего
правительства, но в данном случае ссылки на прави¬
тельство тем более недопустимы, что цензура является
непосредственным органом министра юстиции, а доктор
Славик и пан Долейш в ней только исполнители. Вы
утверждаете, что это просто перегиб и оплошность ва¬
ших подчиненных? Нет, такой огромный рост конфиска¬
ций тотчас же после вашего вступления на пост мини¬
229

стра говорит кое о чем ином. Эта двестисорокапроцент-
ная оплошность показывает совершенно ясно, что здесь
все дело в режиме, социал-фашистском режиме, пред¬
ставителем которого является социал-демократ доктор
Мейсснер.
Ясно?
хТворба» № 34, 28 августа 1931 г.
ГОСПОДИН НАЧАЛЬНИК полиции
Читатели «Творбы» спрашивают, почему на про¬
шлой неделе не вышел очередной номер журнала? Вы
это знаете, господин начальник полиции, у вас для это¬
го имеются свои методы. И свои испытанные сотруд¬
ники.
Говорят, были времена, господин начальник поли¬
ции, когда полицейский был господином господ. Он
якобы мог все. Это было в старой Австрии, в той извест¬
ной реакционной монархии, которую и вы, наверняка,
помогали сокрушать. Был тогда достойный осуждения
обычай: провинившийся, которому предстояло отбыть
наказание (кратковременное или длительное), получал
специальное уведомление о том, что его час настал.
Был, видите ли, такой пережиток, когда уважалась
даже мертвая буква закона, требовавшего заблаговре¬
менно сообщить осужденному, что ему отказано в его
апелляции, если он таковую подавал, и обусловливав¬
шего принудительную доставку осужденного в тюрьму
только в том случае, если он не подчинился даже осо¬
бому напоминанию полиции с предупреждением о при¬
воде (будучи, таким образом, заранее уведомлен о
том, что его ожидает). Придерживались тогда законно¬
го порядка, который некоторые упрямые прогрессив¬
ные деятели до сих пор считают совершенно правиль¬
ным; этот порядок был заведен для того, чтобы кратко¬
временное наказание не превратилось для провинив¬
шегося в наказание, чреватое весьма серьезными
последствиями, то есть чтобы провинившийся имел
возможность уладить свои дела и из-за нескольких
дней, вычеркнутых из работы, не случилось больших
неприятностей.
230

Господин начальник, с того времени мы прошли ги¬
гантский путь развития. Человек, то есть человек ваше¬
го типа, свободен. Он не стеснен более глупыми пара¬
графами дряхлой монархии. Захочется ему — он аре¬
стует, захочется — не арестует. Благодаря этому вся¬
кий человек уже избавлен теперь от мучительного
сознания, что он будет в определенный день, в опреде¬
ленный час лишен свободы действий. Он, наоборот,
может спокойно смотреть навстречу будущему, потому
что время, когда он даже в качестве узника начнет зло¬
употреблять вашим гостеприимством, будет вне всех
его расчетов.
Я имел возможность познакомиться с вами (неви¬
димым, как господь бог, и, как он, всемогущим) 13 но¬
ября сего года. Вы послали ко мне с приглашением
трех господ приятной наружности, которые сочли недо¬
стойным показать мне свои официальные удостоверен
ния и неудобным испугать меня сообщением, почему
я должен с ними идти. Я был задержан людьми, относи¬
тельно которых я до сих пор могу еще сомневаться,
имели ли они право меня задержать. И я был оскорблен
комиссаром, относительно душевного состояния которо¬
го я не имею права сомневаться вообще.
У меня был при себе портфель. В этом портфеле
находились материалы для сорок шестого номера
«Творбы». Поэтому я хотел передать его своему защит¬
нику, юристу Ивану Секанине*, который случайно при¬
сутствовал при моем аресте. Но полиция запретила это
сделать, та самая полиция, благопристойность которой,
как высказался недавно во время процесса Гаруса*
какой-то господин, общеизвестна. Руководимая благо¬
пристойностью, полиция на сей раз воспользовалась
резиновой дубинкой, но, правда, обрушила ее только
на мою руку, а не на голову. Я особенно возмущался
тем, что не был предупрежден и не имел возможности
уладить свои дела,— и был заверен (это выглядело
необычайно правдоподобно), что шесть человек поли¬
цейских должны меня доставить только на допрос и
через час я снова буду свободен.
В течение целой недели, находясь уже в заключе¬
нии, я тщетно добивался допроса. Мне была только
23)

вручена — после четырнадцатичасового пребывания в
«четверке» * — повестка, извещавшая, что в апелляции
против какого-то тюремного заключения мне отказано,
и одновременно приглашавшая немедленно отбыть это
тюремное заключение сроком на три дня.
Господин начальник, я ведь у вас просидел не три
дня. а целую неделю, и до сих пор не знаю почему. Но
речь сейчас идет не об этой неделе, хотя и эта затяжка
снова доказывает, что революционные работники стоят
вне закона. Речь идет сейчас о портфеле.
Хорошо, я был осужден, но почему наказанной ока¬
залась «Творба»? Я получил три дня ареста, а «Творба»
потеряла десять тысяч крон.
Разве ей был присужден такой штраф? Или он был
присужден мне? Нет, ничего подобного! Это только ва¬
ши полицейские методы привели к такому результату.
Материал, подготовленный к печати, лежал в моем
портфеле. Портфель валялся по вашим столам, для
того чтобы ваши сотрудники, осведомленные в том, что
разрешается законом и что не разрешается, могли в
мое отсутствие перевернуть все наизнанку.
Господин начальник, читатели «Творбы» спраши¬
вают, почему на прошлой неделе не вышел номер? Вы
бы ответили им любезно и в соответствии с правдой,
что это является вашей заслугой. Ведь вы это хорошо
знаете и радуетесь тому, как далеко вы ушли вперед
по сравнению с косными законами Австро-Венгрии.
И вы также знаете, почему произошел такой «прогресс».
Когда я был вашим гостем, то есть сидел один в сы¬
ром, промозглом холоде нетопленой камеры (безуслов¬
но без книг, которые мне, согласно законам, развешан¬
ным в коридоре, полагались как узнику, находящемуся
в одиночке), один из ваших сотрудников сказал мне:
«Здесь по крайней мере вы отдохнете. Ведь у вас те¬
перь столько докладов об этой большевистской Рос¬
сии» *.
Простите, господин начальник, что мы, коммуни¬
сты, стали уже немного недоверчивы, когда, полиция
проявляет заботу о. нашем здоровье и наших удобствах.
Нам кажется несколько подозрительным, что эта забо¬
та оказывается нам именно в тот момент, когда по всей
232

Чехословакии, по всем местам, известным и забытым,
революционным и отсталым, ширится стремление
узнать правду об СССР. Нам кажется несколько стран¬
ным, что именно в то время, когда не проходит ни одно¬
го дня без нескольких собраний, посвященных Совет¬
скому Союзу, вы принимаете валом в свой санаторий
людей, которые, возможно, и утомлены докладами об
СССР, но не имеют ни малейшего желания отдыхать от
своей работы и неоднократно были просто ошеломлены
вашей заботливостью.
Вы, господин начальник, знаете, что огромный инте¬
рес к Советскому Союзу прямо зависит от условий, в
которых живет чехословацкий пролетариат, что рабочие
не только слушают, но также и учатся. А вы думаете,
что этому воспрепятствуете, если посадите в тюрьму
докладчика. О, святая простота! Правде об СССР уже
не зажмете рта. Правда о Советском Союзе разрушает
все ваши препятствия и учит, учит, и как учит!
Ваши старания напрасны, даже если вы делаете го¬
раздо больше, чем ваш предшественник. Очень низким
был уровень методов этого вашего предшественника.
Вы носите фамилию Долейш, но это не обязывает вас
стремиться еще более долу, катиться вниз, господин на¬
чальник полиции.
На скорую, иную встречу надеется
Юлиус Фучик
«Теорба» № 46, 27 ноября 1930 г.
ДУХЦОВ, 4 ФЕВРАЛЯ 1931 ГОДА
Алоис Ламач, тридцать два года. Похоронен на
Духцовском кладбище.
Иозеф Студничка, двадцать семь лет. Похоронен на
Духцовском кладбище.
У нас нет фотографии Студнички. Товарищи его
говорят, что он был слишком беден, чтобы сниматься.
Первый его снимок был сделан, когда он был уже
мертв,— в духцовском морге. Негатив был конфискован
и лежит сейчас в духцовском архиве опасных для госу¬
дарства вещей.
233

Антонин Зейтгамер, девятнадцать лет. Похоронен
на Светецком кладбище.
Иозеф Кадлец, тридцать лет. Похоронен на Светец¬
ком кладбище.
Сведения о кровопролитии под духцовским виаду¬
ком 4 февраля 1931 года, которые я здесь даю, основы¬
ваются на показаниях непосредственных участников
как этого столкновения, так и событий, предшествовав¬
ших или следовавших за ним. Использованы также
показания официальных лиц, поскольку они были сде¬
ланы в присутствии свидетелей. Документы и имена
свидетелей мы предоставляем в распоряжение редак¬
торов всех газет, которые писали о событиях в Духцове
только на основании сведений, сообщенных жандарма¬
ми, и дополняли их комментариями, не соответствующи¬
ми истине. Однако, поскольку эти комментарии все-таки
не показывают, что здесь дело только в неосведомлен¬
ности, а скорее всего заставляют предполагать полити¬
ческий умысел, политическую заинтересованность [в со¬
единении с ненавистью и подлостью], у меня может воз¬
никнуть обоснованное подозрение, что эта возможность
установить истину не будет использована. Заблуждаю¬
щийся человек пользуется каждым удобным случаем,
чтобы исправить свою ошибку. Лгун же не ошибается,
лгун лжет, и всякая правда ему ненавистна.
У нас имеются люди, общественные деятели, кото¬
рые твердят о себе, что они справедливы. Вот им и кар¬
ты в руки. Теперь, когда четверо северочешских рабо¬
чих, лежащих на Духцовском и Светецком кладбищах,
превратились в обвинителей, эти люди, называющие
себя справедливыми, обязаны были бы прийти на по¬
мощь правде. Я не верю в надклассовую справедли¬
вость. Я знаю, что ни один, даже справедливый, бур¬
жуа не взглянет туда, куда указывают персты убитых,
и не захочет увидеть настоящего виновника. Знаю так¬
же, что ни один, даже справедливый, буржуа не сочтет
нужным удовлетворить жалобы мертвых. Но он должен
по крайней мере оказать помощь при выявлении неви¬
новности невиновного и прояснить некоторые вещи, ко¬
торые были умышленно затемнены.
Итак, я обращаюсь к тем, кто считает себя справед¬
234

ливыми. Публично предлагаю, чтобы они сами немед¬
ленно создали гражданскую комиссию, которая рассле¬
довала бы, под общественным контролем северочеш¬
ских рабочих, хотя бы только самые характерные об¬
стоятельства духцовских выстрелов и подала бы об
этом докладную записку. Такое сообщение представи¬
телей буржуазии должно было бы уличить во лжи все
официальные отчеты, заявление премьер-министра
Удржала, а также и все комментарии буржуазной,
социал-демократической и национально-социалистиче¬
ской прессы. Если же такая комиссия создана не бу¬
дет, это только лишний раз покажет, что буржуазия
уже достаточно перепугана и находится в слишком за¬
труднительном положении для того, чтобы позволить
себе роскошь сохранять «красивые формы» своего
искусства повелевать.
(Эта часть статьи была включена в речь депу¬
тата Недведа на заседании парламента 10 февраля
1931 года.)
Опубликованный здесь отчет составлен на основа¬
нии показаний сорока восьми свидетелей из Духцова,
Гостомиц, Ледвиц, Бржежанек и Билины. Всего было
записано сто двадцать шесть показаний. Поскольку я
не мог проверить все остальные в достаточной степени,
я их не использовал.
Первые показания были записаны 4 февраля вече¬
ром в Духцове, спустя четыре часа после столкновения.
Последние — в воскресенье 8 февраля в Гостомицах.
Первый отчет после выяснения фактов составил для
печати редактор газеты «Руде право», а для парламен¬
та — я и депутат парламента, товарищ Юран. Отчет
был опубликован в газете «Руды вечерник» 5 февраля,
другой, подробный, дополненный сообщением по теле¬
фону,—в газете «Руде право» 6 февраля 1931 года.
Прокуратура первый пропустила, а от второго осталось
только то, что показывает снимок, опубликованный на
этой же странице. Отчет в тот же день был «иммунизо-
ван» * депутатом Готвальдом в палате депутатов и по¬
сле нескольких сокращений, сделанных парламентской
цензурой, опубликован.
Поскольку не вызывает сомнений, что доктор Мейсс-
235

нер — министр юстиции — находится в хороших отно¬
шениях с министром внутренних дел * и господином
премьер-министром *, и поскольку эти хорошие взаимо¬
отношения могли сыграть свою роль и в судьбе отчета,
в котором, впрочем, ничего не было, кроме подтверж¬
денных свидетельскими показаниями фактов, я попро¬
сил депутата-коммуниста Недведа зачитать в парла¬
менте (иммунизовать) все находящиеся под угрозой
конфискации места. Кроме того, я считаю своим долгом
напомнить прокуратуре, что все приведенные здесь
факты были одновременно предоставлены в распоряже¬
ние заграничной прессы.
1.	НИЩЕТА, ГОЛОД, ХОЛОД
Быстрое нарастание кризиса в северочешском уголь¬
ном бассейне началось несколько раньше, нежели во
всех других областях Чехословацкой республики. Это
обстоятельство сделало положение в этом районе схо¬
жим с положением в соседней Германии. Нишета не
знает различия между обеими сторонами границы.
Проезжая раньше по этому краю, можно было уви¬
деть рудничные вышки, на верхушках которых беспо¬
койно мелькали два рудничных колеса, вращающихся в
противоположном направлении. Сейчас этого нет. Ко¬
леса остановились. Нет работы.
Каждую неделю несколько десятков забойщиков
прощаются с шахтами, а у нескольких сотен шахтеров
срезают рабочий день. Каждую неделю выбрасывают
с работы несколько десятков рабочих-стеколыциков.
Почти во всех шахтах работа ограничена тремя или
только двумя днями в неделю. Это уже нищета не ты¬
сяч, не десятков тысяч, а всех жителей этого края.
И занятые на производстве забойщики приносят до¬
мой сто, восемьдесят, пятьдесят две кроны в неделю.
Один из забойщиков показал мне свою книжку,— он
получил двадцать шесть крон, на которые должны жить
целую неделю пять членов его семьи.
В краю голодают, словно это остров, расположен¬
ный в тысяче километров от земли. А край этот — все¬
го лишь в ста километрах от Праги, сердца цивилизо¬
236

ванной Европы, от Праги, в которой дают торжествен¬
ные, сказочные банкеты в честь принцев, генералов и
директоров банков.
Для показа этой нищеты можно привести любой
подвернувшийся под руку пример. Мы не станем вы¬
бирать примеров. Лишь обратимся к судьбам тех лю¬
дей, которых выбрали пули жандармских винтовок под
духцовским виадуком. Это, без сомнения, самый произ¬
вольный выбор примеров для показа нищеты.
Убитый Иозеф Кадлец из Гостомиц. Ему было три¬
дцать лет. Полтора года назад он женился. Работал
в шахте с четырнадцати лет. Последнее время — на
шахте «Патриа». Его выбросили оттуда, и он потерял
всякую надежду получить новую работу. Отступать,
однако, он не хотел. Сдал экзамены на шофера, но в
июне 1930 года заболел воспалением аппендикса. Его
оперировали. После операции он не мог найти никакой
работы. Как рассказывал его отец, был он человек
крепкий, атлет, занимался спортом. Политикой никогда
особенно не интересовался. Мягкий, тихий, как почти
все сильные люди, он никогда ни с кем не спорил, не
дрался. Но нищета заставила его страдать. Жена его
работала на стекольном заводе. Он чувствовал себя не¬
счастным оттого, что она вынуждена была содержать
и его. Кадлец состоял в социал-демократическом проф¬
союзе. Когда пришла нищета, он стал присматривать¬
ся к тому, что происходит вокруг, и убедился, что та¬
ких, как он, много. Его не покидала уверенность, что
это должно как-то измениться. Он видел также, что его
пятидесятйшестилетний отец, проработавший в шахте
тридцать четыре года, получает всего триста крон пен¬
сии в месяц, из которой помогает ему и еще трем до¬
черям и двум сыновьям. Кадлец заходил домой по¬
греться. Мать всегда приветливо встречала его, рада
бывала, что он приходит к ней, как маленький. Уте¬
шала, что он опять найдет работу. На Светецком клад¬
бище эта старушка так прощалась с ним:
«Никогда больше не придешь ты ко мне погреться,
сыночек, когда тебе будет холодно».
Антонин Зейтгамер из Гостомиц, девятнадцати лет.
С четырнадцати лет работал на стекольном заводе
237

«Мюлиг». Когда ему исполнилось восемнадцать лет и
он должен был уже получать заработную плату, как
взрослый, его уволили. С той поры он стал безработ¬
ным. Его отец, пятидесяти четырех лет, был уволен из
шахты по болезни и получает пятьдесят крон пенсии.
Эти пятьдесят крон он делит на девять человек. Стар¬
ший сын, двадцати одного года, без работы, третий,
пятнадцатилетний, учится. В одной комнате с семьей
Зейтгамер живет еще замужняя дочь с больным му¬
жем и ребенком и вторая дочь-подросток. У отца эпи¬
лепсия. Никто из них не состоял никогда ни в одной
организации.
Оба старших сына и отец пошли на демонстрацию в
Духцов: они чувствовали, что дальше так жить нельзя.
— Я боялся, как бы с ними чего не случилось, и
потому пошел с ними сам,— рассказывает отец.
Когда началась стрельба, он оттащил обоих сыно¬
вей в сторону. Они сделали несколько шагов. И Анто¬
нин Зейтгамер упал на руки отца, сраженный пулей из
жандармской винтовки. В этот момент старик как раз
смотрел на жандарма, застрелившего его сына.
— Я узнаю его...
(Эта часть статьи также входила в речь депутата
Недведа на заседании парламента 10 февраля
1931 года.)
Иозеф Студничка из Бржежанек, двадцати семи
лет. Родился в Гостомицах. Его отец работал сторо¬
жем на шахте «Амалия-IV». Иозеф тоже работал там
с четырнадцати лет, а когда его уволили, стал искать
работу в деревне. Летом батрачил у крестьян, на зи¬
му возвращался домой. Прошлым летом он тяжело за¬
хворал; его выгнали с работы. Лежал он в больнице
в Кладно. Когда выписался, не мог уже устроиться.
Он был членом Национального союза, желтой органи¬
зации, в которую он вступил, чтобы получить работу.
У него три брата. Один из них женат, другой, у кото¬
рого была еще работа, был призван на действительную
службу и находится сейчас в артиллерийском полку в
Рузине, учится стрелять.
Алоис Ламач из Билины, тридцати двух лет. За его
гробом на Духцовское кладбище шла его невеста.
238

— Они любили друг друга,— сказал один из его
товарищей. Но он не мог жениться на ней, так как
у него не было денег. Потеряв работу, он старался най¬
ти какую-нибудь другую. Так же, как и его брат, он
вступил в Национальный союз, потому что членство
там Стало условием для приема на работу. Но Алоис
Ламач не мог нигде устроиться. Он получал только
временную подсобную работу. В последнее время у
фирмы «Конструктива». Однако и фирма прекратила
строительство.
Алоис был четыре месяца без работы. Его отцу
пятьдесят восемь лет, матери — пятьдесят шесть. Отец
получает пенсию — сто пятьдесят три кроны в месяц.
Без работы у/ другие два брата. И четырнадцатилетне¬
го братишку, помогавшего семье своими двадцатью
кронами, которые он получал на стекольном заводе,
выгнали с работы. Два года назад на шахте «Плутон»
был убит его брат Вацлав. После него осталась жена
и двое детей. Жена умерла перед рождеством. Старик
отец взял детей к себе. Кроме того, вместе с ним жи¬
вет и замужняя дочь с мужем, Пастернаком, тоже без¬
работным.
Тяжело раненному Эвжену Сиржиште двадцать два
года. Отец его пенсионер. Эвжен Сиржиште был под¬
собным рабочим на стекольном заводе. Более полу-
года назад его уволили. Два брата и сестра, рабо¬
тавшие когда-то на стекольном заводе, тоже безра¬
ботные.
Тяжело раненному Густаву Сиржиште двадцать три
года. Он двоюродный брат Эвжена, младший сын ше¬
стидесятилетней вдовы, его иждивенки. Семья была
когда-то в состоянии дать ему возможность учиться.
Он закончил четыре класса гимназии. Полностью за¬
кончить учение из-за недостатка денег не мог. В по¬
следнее время, как и Ламач, работал у фирмы «Кон¬
структива». Потеряв работу, пытался устроиться хотя
бы жандармом в Желенках. Ему должны были по¬
мочь в этом отношении его четыре класса гимназии.
Я говорил с одним из его братьев. Их у него семеро и
две сестры. Тот, с которым я разговаривал, жил в ужа¬
сающей нищете. Чтобы облегчить жизнь семьи, его че¬
239

тырнадцатилетний сын ушел из дома. От истощения
он упал около ратуши в Либерце и умер.
Вацлав Скутхан, тридцать лет. Зимой его уволили
с шахты, потому что он был в красном кандидатском
списке для голосования. Скутхан получил временную
работу — колол лед. Затем вообще не получал работы.
Он женат, у него двое детей. Его родные: старушка
мать, два младших брата — безработные, сестра заму¬
жем, и муж ее тоже безработный. Вот семь примеров
«жизни» северочешских рабочих. Семь иллюстраций,
собранных в духцовской больнице после кровавого
столкновения на Ледвицком шоссе.
Только один из восьми человек, находящихся на
излечении в больнице, Ант. Крауз из Ледвиц (женат,
отец двух детей) работает и приносит домой такую за¬
работную плату, на которую можно по крайней мере
жить.
2.	ПО СЛЕДАМ «СПОКОЙСТВИЯ И ПОРЯДКА»
Что было сделано для облегчения нужды северо¬
чешских рабочих? Вот опять пример с места действия
духцовского кровопролития. А также пример из Лед¬
виц, откуда вышли демонстранты, кровь которых была
пролита спустя несколько минут при входе в Духцов.
Уже в Ледвицах местные господа чувствовали не¬
обходимость как-нибудь ослабить накал бурного недо¬
вольства рабочих. Начали они с раздачи теплой воды,
получившей гордое название супа. Распределение это¬
го супа продолжалось семнадцать дней. Порции выда¬
вались по какому-то особому принципу, смысл которо¬
го был известен только старосте в Ледвицах, Венцлу,
члену национально-социалистической партии. Безра¬
ботные были недовольны. В конце января в Ледвицах
произошло бурное выступление рабочих, где они ясно
сказали, что думают о действиях старосты Венцла.
Вскоре после этого, в последний день января, «суповое
мероприятие» было приостановлено. В начале февраля
рабочие пришли на собрание местного представитель¬
ства и потребовали возобновления раздачи супа. Но
староста Венцл^ заявил решительно: «Мы никогда не
боялись никаких шумных сборищ, не боимся их и сей¬
240

час, не будем бояться и впредь. То, что произошло тут
на прошлой неделе, больше повторяться не должно.
Мы позаботимся об этом». В тот же день, придя из
школы, дети рассказали родителям, что в школе будут
размещены на постой жандармы.
В Духцове в окружном управлении мы высказали
предположение, что, быть может, раздачу супа в Лед-
вицах прекратили из-за недостатка средств. И захотели
узнать, почему окружное управление не оказало мате¬
риальной помощи Ледвицам.
Заместитель окружного гетмана доктор Лагарде и
совет, в компетенцию которого входило это мероприя¬
тие, заявили, что на их телефонный запрос староста
Венцл ответил, будто он прекратил раздачу супа из-за
«беспорядков рабочих». На предложение окружного
управления помочь в финансовом отношении он не реа¬
гировал.
Если мы даже не совсем поверим в радужные
краски, которыми окружное управление явно хотело
разрисовать свою буржуазную физиономию, все же
остается фактом, что, как только ледвицкие безработ¬
ные выступили против несправедливости, им было от¬
казано в самой ничтожной «помощи» и что еще в на¬
чале кровавой недели национальный социалист, лед-
вицкий староста, имел уже некоторое представление о
том, какие меры можно принять против недовольства
голодных рабочих.
3.	ПОДГОТОВКА
В середине первой недели февраля во всем северо¬
чешском угольном бассейне подготовлялись голодные
демонстрации, которые должны были происходить в
городах, где находились власти.
Эта подготовка повсюду протекала спокойно, даже
если в ней принимали участие тысячные массы. Рабо¬
чие избирали депутации, которые передавали их тре¬
бования окружному управлению. Крупные выступле¬
ния рабочих были в Усти, в Мосте, Теплицах, Хомуто-
ве и во многих других городах. В Духцов должны бы¬
ли идти две демонстрации. Одна из Хробов, к северу от
16.	Юлиус Фучик.	241

Духцова, другая с юга, из Ледвиц, Билины, Бржежа-
нек, Гостомиц и Желенки. Участники этой демонстра¬
ции, около пятисот человек, собрались в Ледвицах у
вокзала и двинулись по Ледвицкому шоссе к Духцову.
По дороге не слышно было ни возгласов, ни даже пе¬
сен. Такова была эта подготовка.
А вот другая. Узнав о возможных демонстрациях
безработных, которые собирались направиться в город,
духцовское окружное управление приняло особые ме¬
ры. В город было стянуто из разных мест около трех¬
сот жандармов, и им были даны соответствующие ин¬
струкции. На шоссе, по которым должны были пройти
демонстрации из Хробов и с юга, были расставлены
жандармские посты.
Из осторожного разговора, который вел с нами в
окружном управлении заместитель начальника округа
доктор Лагарде, можно заключить, что обороной Дух¬
цова от демонстрантов руководило не только само
окружное управление, но и непосредственно министер¬
ство внутренних дел.
Приведем часть этого разговора, опубликованного
газетой «Руде право» 7 февраля.
Д-р Лагарде: — Начальник жандармского отряда
получил приказ при всех обстоятельствах воспрепят¬
ствовать вступлению демонстрантов в город.
Мы спрашиваем: — Любой ценой?
Д-р Лагарде: — Да, любой ценой.
— А кто отдал такой приказ?
— Приказ был дан окружным управлением.
— С согласия высших инстанций?
— Не могу ответить.
Это «не могу ответить» прозвучало так же ясно, как
ответ. Совершенно ясно, что окружное управление в
Духцове действовало по указаниям свыше: в его рас¬
поряжение было предоставлено больше жандармов,
чем обычно. И они явно собирались не допустить де¬
монстрантов «любой ценой». Это явствует из того, что
у одной жандармской части, стоявшей наготове в го¬
роде, был даже пулемет.
Так отличались друг от друга две подготовки: без¬
работные, подготовившие только депутации к окружно¬
242

му гетману, и во много раз увеличенный жандармский
аппарат, подготовивший штыки, винтовки и пулемег.
(Эта часть статьи также была включена в речь де¬
путата Недведа на заседании парламента 10 февраля
1931 года.)
4.	МЕСТО СТОЛКНОВЕНИЯ
Столкновение произошло в том месте, где Ледвиц-
кое шоссе проходит под виадуком железной дороги, в
нескольких десятках метров от духцовского вокзала.
В том месте, у поворота налево, оно соединяется с дру¬
гим шоссе. Тут Ледвицкое шоссе сжато с одной сторо¬
ны крутой высокой железнодорожной насыпью, а с
другой — большим дощатым забором стадиона. От за¬
бора оно отделено рвом и широкой пешеходной тро¬
пинкой, ведущей к Ледвицам. Таким образом, толпа в
полтысячи человек, не имевшая возможности возвра¬
титься по тому же шоссе, могла быстро рассеяться толь¬
ко в одном направлении — по другому шоссе.
5.	СТОЛКНОВЕНИЕ
Под виадуком стоят десять жандармов и одиннадца¬
тый— жандармский вахмистр Эммер. Из Ледвиц дви¬
жется демонстрация. Доходит до самого жандармского
кордона. Подходит настолько близко, что отдельные
лица, которые шли в самом начале шествия или не
участвовали в демонстрации (шоссе очень многолюд¬
но), проходят через жандармский кордон. Среди них
депутат-коммунист, забойщик из Лома, Петр Стран-
ский. Вслед за ним пытается пройти вся толпа, но жан¬
дармский вахмистр кричит:
— Стой! В Духцов нельзя!
Передние ряды демонстрантов, подталкиваемые сза¬
ди, "продвигаются еще на два шага.
Согласно показанию жандармского вахмистра, за¬
тем приказы были отданы в такой последовательности:
сначала — «Разойдись!», а затем, когда процессия,
несмотря на предупреждение, двинулась вперед,—
«Огонь!».
Из допроса жандармов, использованного премьер-
243

министром Удржалом, явствует, что только четыре
жандарма слышали этот приказ. Казалось бы, ясно, что
жандармский вахмистр Эммер не обладает сильным
голосом. Если из жандармов, стоявших совсем рядом с
командиром, только четыре слышали его приказ, зна¬
чит, очень трудно утверждать, что находившиеся гораз¬
до дальше демонстранты слышали предложение разой¬
тись. Кроме этой путаницы в свидетельских показаниях
жандармов, имеются еще расхождения между жан¬
дармскими показаниями и показаниями других свиде¬
телей столкновения — не жандармов. Одиннадцать
других допрошенных свидетелей столкновения показа¬
ли, что не слышали ни предложения разойтись, ни
приказа жандармского вахмистра открыть стрельбу.
И наоборот, они видели жандарма Прахеньского из
Духцова, который сам, без предупреждения и без при¬
каза, первым открыл огонь. Потом, видимо испугав¬
шись, он нервозно кричал: «Так стреляйте же!» И тогда
только раздалось еще несколько выстрелов. Предше¬
ствовал ли им приказ командира, ни один из свидете¬
лей не знал.
В полном соответствии с донесениями местного жан¬
дармского отделения и окружного управления премьер-
министр заявляет, что рабочие сами напали на жан¬
дармский кордон. Как же напали? А взяли друг друга
под руки и, наклонив головы, как моряки при драке,
бегом кинулись на жандармов. Жандармский вахмистр
Эммер свидетельствует, что при приближении демон¬
странтов он приказал примкнуть штыки. Жандармский
кордон так и стоял со штыками, направленными в сто¬
рону рабочих. В такую минуту стремительно кинуться с
наклоненными головами на жандармов и не разглядеть
при этом заслон штыков — представляется не совсем
удачным шагом со стороны нападающих и не особенно
опасной угрозой для тех, на кого нападают. Если моря¬
ки набрасываются так на своих невооруженных сопер¬
ников, то, вероятно, им на самом деле удается сделать
то, что составляет смысл такого нападения,— они попа¬
дают головой в живот противника и валят его с ног.
Если же так нападут невооруженные рабочие на жан¬
дармов с винтовками и штыками, то возможность хотя
244

бы дотронуться головами до туловища жандармов со¬
вершенно исключена. Против такого нападения доста¬
точно было просто поднять ружейные приклады, и де¬
монстранты разбили бы себе головы. Я задал вопрос в
окружном управлении, разве необходимо было в случае
такого нападения стрелять? И доктор Лагарде (в при¬
сутствии депутата Юрана и местного жителя Бардоу-
на) ответил:
— Господин редактор, вы все же должны знать, что
имеются некоторые вопросы, на которые я не могу от-
вечать. Я здесь с тысяча девятьсот шестнадцатого года.
Бывали тут очень трудные положения, особенно во вре¬
мя войны. Но ничего подобного никогда не случалось.
Доктор Лагарде, высокопоставленный чиновник,
констатировал буквально на месте столкновения, что не
осмелился бы говорить об обоснованном применении
огнестрельного оружия.
Совершенно иначе решил, разумеется, господин
премьер-министр, удовлетворившийся несколькими
строчками жандармских донесений, чтобы заявить:
— Из фактов, которые удалось пока расследовать,
необходимо сделать вывод, что оружие было примене¬
но, согласно имеющим силу предписаниям и судя по об¬
стоятельствам, вполне обоснованно и что жандармов,
точно выполнивших свой трудный долг, никак нельзя
упрекать в этом отношении.
После того, как меня задержали жандармы в дух-
цовской больнице, я разговаривал с комиссаром окруж¬
ного управления, который (необходимо заметить, что
держался он весьма осмотрительно) заявил:
— Если бы я был там, до этого не дошло бы! В та¬
ких случаях нужно всегда поступать обдуманно.
Я нарочно привожу прежде всего мнения начальства
того окружного управления, в районе которого произо¬
шло столкновение. Сами эти мнения указывают на
ужасающую и бесстыдную несостоятельность жандарм¬
ских объяснений и «обоснований» кровопролития. Толь¬
ко людям, очень хорошо сознающим свою собственную
ответственность за это кровавое дело, может показать¬
ся достаточным такой «разъяснительный» вымысел.
Но вот показания прямых участников столкновения.
245

Свидетель И. Ш. рассказал, как он шел в колонне меж¬
ду Кадлецом и Зейтгамером. Были они не в первых ря¬
дах. Не слышали предложения разойтись. А если бы и
слышали, то не могли бы немедленно исполнить его, так
как сзади напирал жандармский кордон, шедший вслед
за ними из Билины. Единственный же путь на другое
шоссе — о котором мы уже упоминали в описании ме¬
ста столкновения — был отрезан от демонстрантов пу¬
лями жандармских винтовок. Свидетель решительно от¬
рицает, что демонстранты в сомкнутых рядах напали на
жандармский кордон.
Эти показания полностью совпадают с показаниями
свидетелей Р. И., А. А., И. H., Г. Ш. и И. 3.
Свидетель Ф. J7. показывает:
— Уже при нашем приближении первый заслон
жандармов направил штыки на демонстрантов, чтобы
остановить колонну. Позади него стоял второй заслон
и, несмотря на защитную стену первого, дал как раз
первый разрозненный залп. Мы были так изумлены, что
решили, будто эти выстрелы холостые. Сзади нас все
кричали: «Не бойтесь, стреляют холостыми».
Но, расступившись, мы увидели, что несколько това¬
рищей лежат на земле. Тогда только мы поняли, что
выстрелы были не холостые.
Все свидетели, показания которых мы до сих пор
приводили — за исключением одного,— были не комму¬
нисты, двое из них состояли в Национальном союзе,
один был национальным социалистом, остальные не
входили ни в какие организации.
Следующий свидетель И. С., национальный социа¬
лист, поранил на работе левую руку. Он шел в Духцов,
в больницу, по тропинке, параллельной Ледвицкому
шоссе. Дошел до жандармского кордона раньше демон¬
странтов. Как только он приблизился к виадуку, жан¬
дарм крикнул ему:
— Стой!
И один из них приставил к его груди штык. Когда
же свидетель, показав забинтованную руку, сказал, что
идет в больницу, его пропустили. Но в это время уже
приближалась демонстрация. И. С. прошел вперед и
остановился. Он не знал депутата Странского, но реши¬
246

тельно опроверг утверждение, будто тот вырвал из рук
жандарма винтовку. Находясь очень близко от кордона,
свидетель вообще не видел ни одного демонстранта, ко¬
торый напал бы на жандармов и пытался их обезору¬
жить. Ничего подобного до первого залпа не было. Что
произошло потом, он точно сказать не мог, потому что
весь кордон был окутан дымом. Он слышал еще много
выстрелов, грубые выкрики жандармов и стоны ране¬
ных. Помогал затем отвозить раненых в больницу.
Ни один из допрошенных свидетелей не допускал
мысли, чтобы первый ряд или несколько передних ря¬
дов демонстрантов атаковали жандармов. Все утверж¬
дали одно: демонстранты намеревались добраться до
города, но для достижения этой цели не применили ни¬
какого насилия.
Из случайного разговора в морге, около жертв
столкновения, с одним из бывших в кордоне жандармов
я выяснил, как он объясняет причину кровопролития:
— Мы опасались, что нас могут обезоружить. Это
было бы позорно.
Четверо убитых предотвратили этот позор.
Однако речь идет не только о первых выстрелах. Их
было всего пять или шесть. Буфетчик с вокзала, наблю¬
давший за всем столкновением, находясь за жандарм¬
ским кордоном, пытается доказать, будто первые вы¬
стрелы были сделаны в воздух, о чем, впрочем, не гово¬
рится ни в одном из жандармских рапортов. Но затем
он дает такое показание:
— Когда пространство впереди жандармов рас¬
чистилось, я увидел, что они потеряли человеческий об¬
лик. Как звери, набрасывались они на демонстрантов,
стреляли, кололи, били прикладами и яростно гнались
за убегавшими. (Это показание было дано при девяти
других свидетелях.)
По показаниям рабочих и работниц из Ледвиц, Го¬
стомиц и Билины, только два жандарма в кордоне не
участвовали в бойне. Один из них делал вид, что стре¬
ляет, непрерывно заряжая и выбрасывая пули, другой,
держа винтовку наперевес, старался оттеснить демон¬
странтов с шоссе. Все остальные неоднократно стре¬
ляли и применяли против демонстрантов штыки. При
247

этом они действовали с умыслом |пролить как можно
больше крови].
Стреляли они не наудачу, а целились в определен¬
ных лиц. Так, например, был убит Зейтгамер, так была
нанесена вторая рана Эвжену Сиржиште. Раненный в
ногу, он зашатался и протянул руку к своему товарищу,
свидетелю И. Ш. Один из жандармов прицелился в
И. Ш. и выстрелил. Но попал не в свидетеля, который
отскочил в сторону, а в протянутую левую руку Эвжена
Сиржиште.
Когда рабочие наклонялись к своим товарищам, что¬
бы помочь, жандармы отгоняли их выстрелами и шты¬
ками.
Тяжело раненный Кадлец с трудом подымался и
снова падал. Свидетель JL стал возле него на колени,
приподнял его и перевязал. Два жандарма направили
на него винтовки. Свидетель вынужден был отойти.
Но так как в эту минуту раненый Ламач стал звать
на помощь, то он опустился на колени возле него.
У Ламача вывалились кишки, он смотрел на них и
стонал:
— Мои кишки, мои кишки... Как больно!
Свидетель Л. думал, что Ламач так страшно мучает¬
ся потому, что у него вывалились внутренности. Но так
как они были слишком испачканы землей, чтобы можно
было, не опасаясь заражения, снова засунуть их в жи¬
вот, он решил вложить их в карман брюк Ламача. Во
время этой операции ему несколько раз угрожали жан¬
дармы. Но свидетель на этот раз не сдвинулся с места,
потому что был слишком потрясен страданиями това¬
рища.
То же самое рассказал и отец раненого Зейтгамера.
Когда в его сына выстрелили, старик в ужасе отскочил
ко рву. Но тотчас же поднялся и стал на колени возле
сына. Один из жандармов приставил к его горлу штык
и заорал:
— Убирайся [иначе я убью тебя, как собаку!]
Отец Зейтгамера ответил:
— Если ты убил моего сына, убей и меня!
Отец, ставший на колени около умирающего сына,
был, повидимому, единственной причиной того, что нам
248

не приходится к этим жертвам духцовского кровопро¬
лития прибавлять и другие.
Один из раненых позвал на помощь работницу В.
Она подошла, но жандарм (это был ледвицкий жан¬
дарм Влк) направил на нее винтовку и крикнул:
— Идите обратно [если не хотите получить свинец
в брюхо].
Тот же Влк выстрелил в рабочего Краузе из Ледвиц,
шедшего в город за лекарством.
Все это было делом нескольких минут. Следствием
этих нескольких минут было: один убитый на месте,
трое умирающих, пять раненых и — по данным рас¬
следования на сегодняшний день — семь легко ранен¬
ных. В больницу был доставлен один труп и восемь
раненых. Один из них, которого так сильно ударили
прикладом по позвоночнику, что он упал без сознания,
лежал в больнице еще и в четверг после обеда. Однако
в официальных сообщениях о нем не упоминали. Сколь¬
ко еще времени он пробыл в больнице, узнать мне не
удалось, так как окружное управление распорядилось
не давать мне никакой информации. Служащий там
врач-белогвардеец очень охотно повиновался этому при¬
казу.
6.	ПОМОЩЬ РАНЕНЫМ
Кроме того, что жандармы мешали как участникам
демонстраций, так и людям, не участвовавшим в де¬
монстрации, просто случайно оказавшимся на месте
происшествия, помогать раненым, они и сами ничего не
предпринимали для того, чтобы медицинская помощь
была им оказана как можно раньше. Телефонный раз¬
говор одного из жандармов со своим подразделением
после столкновения касался только сообщения об этом
происшествии. Из подразделения немедленно был по¬
слан один из жандармов в больницу, чтобы следить
там за передачей раненых. Но врачей вызывать не то¬
ропились, и поэтому жандарм прибыл в больницу за¬
долго до первых обливающихся кровью раненых и ждал
их там.
Рабочие остановили легковую машину, из которой
вышли три пассажира, готовые уступить место ране¬
249

ным, но жандармы заставили шофера отъехать. Лишь
спустя продолжительное время приехал грузовик фир¬
мы «Печены» (розлив пива в Ледвицах), куда и поло¬
жили четверых раненых. Затем один из них был погру¬
жен на легковую машину, а другой на повозку из-под
угля. Из-за такого — мягко выражаясь — равнодушия
жандармов, которые смотрели на жертвы своей стрель¬
бы, лежавшие в крови на шоссе, не стремясь даже
ускорить оказание им медицинской помощи, количество
мертвых увеличилось. От огромной потери крови и за¬
ражения умер Иозеф Кадлец. Первую помощь оказал
раненым доктор Кратохвил. Насколько удалось устано¬
вить, в больнице находились следующие лица:
Вацлав Скутхан из Билины, с простреленной правой
рукой, верхней губой и пятью ранами от разрывных
пуль. При столкновении Скутхан был прижат к стене.
Прицелившийся жандарм не попал в него, пуля удари¬
лась в стену, отскочила от нее и ранила его в спину и
левый бок.
У Г устава Сиржиште из Гостомиц была ранена ле¬
вая нога и икра.
Эвжен Сиржиште был тяжело ранен в правую ногу
и левую руку. В четверг после полудня, когда он лежал
в больнице с высокой температурой и отвечал на вопро¬
сы только кивком головы, жандармы подвергли его
допросу.
У Антонина Краузе из Ледвиц была прострелена ле¬
вая нога и поцарапана пулей правая.
В четверг в морге было проведено анатомическое
вскрытие Йозефа Студнички из Бржежанек. Его рана,
шириной в шесть сантиметров, находилась в четырех¬
пяти сантиметрах над соском. В морге лежал молодой
парень, волосы его были отброшены назад, на груди и
на лице запеклась кровь. Его рана, огромная, глубокая,
зияла на груди, как вопрос. Очень трудно объяснить,
как она была нанесена. При осмотре его одежды был
обнаружен только один разрыв на месте ранения. Этот
разрыв свидетельствует о том, что Йозефа Студничку
проткнули штыком и штык повернули в ране. Такие ра¬
ны наносились во время войны [только в звериной аго¬
нии]. Истинное объяснение причины смерти Студнички
250

мог бы дать точный акт вскрытия. Но акт этот не был
передан в распоряжение печати, он не был передан до
тех пор, пока Студничку не похоронили.
Алоис Ламач из Билины был ранен в правую сторо¬
ну живота. Рана была, вероятно, нанесена пулей, рико¬
шетом отскочившей от мерзлой земли.
Так по крайней мере утверждала жандармская ко¬
миссия. Алоис Ламач умер в больнице в четверг, спустя
четыре часа после столкновения.
Антонин Зейтгамер из Гостомиц. Умер от пули, по¬
павшей р правую сторону живота и прошедшей сверху
вниз. Это была рана, нанесенная прямо, не рикошетом.
Зейтгамер умер в больнице в страшных мучениях, в
четверг, в пять часов пополудни.
Иозеф Кадлец из Гостомиц. Был ранен двумя вы¬
стрелами в левую ногу. Одна рана была, повидимому,
от пули, отлетевшей от камня, другая явилась результа¬
том прямого попадания в мышцы левого бедра. Очень
поздно приступили к ампутации левой ноги. Йозефа
Кадлеца уже нельзя было спасти. Через два часа после
операции, в десять часов вечера, он испустил последний
вздох.
В морге лицо его было покрыто белым платком, ря¬
дом с ним лежала его левая нога.
Кроме этих убитых и раненых, перевезенных в боль¬
ницу, медицинская помощь была оказана частными
врачами или просто дома еще восьми раненым с коло¬
тыми ранениями. Один из них был очень серьезно ранен
в голову.
7.	ПОСЛЕ СТОЛКНОВЕНИЯ
После столкновения, на пути между виадуком и
Духцовом, позади жандармского кордона собралось че¬
ловек четыреста рабочих, избравших делегацию к
окружному гетману — доктору Манну. Этот митинг пре¬
вратился в демонстрацию, сопровождавшую делегацию
до города. На Музейной улице с помощью штыков и
прикладов демонстрация была разогнана. Делегация
же дошла до доктора Манна, который вначале встре¬
тил ее весьма раздраженно и сказал, что виновником
кровопролития нужно считать депутата Странского.
251

Рабочие стали решительно протестовать — в делегации
был один коммунист, один социал-демократ и трое
неорганизованных,— тогда доктор Манн начал посте¬
пенно отступать и в конце концов заявил:
— Я думаю, что после таких событий государство
даст округу кое-какие указания организовать какую-ни¬
будь помощь. Я не знал, что здесь такая нищета.
После кровопролития в Духцове атмосфера накали¬
лась, ненависть к жандармам возросла. Чтобы нейтра¬
лизовать ее, в магазины и трактиры были посланы жан¬
дармы, завязывавшие разговоры и уверявшие, что де¬
монстранты из Гостомиц, Билины и Ледвиц собирались
в Духцове, чтобы грабить, и приготовили для этого в
воротах некоторых домов большие связки палок и что в
Духцове предполагалась большая резня. А на следую¬
щий день духцовские торговцы были «информированы»
уже, что демонстрация состояла из подозрительных эле¬
ментов, имевших при себе не деревянные палки, а же¬
лезные шесты. Кроме того, говорили, что якобы депу¬
тат Странский трусливо сбежал после столкновения и
скрылся. Обнаружен он был только позднее.
На основании всего этого были составлены сообще¬
ния буржуазной и социал-фашистской печати, предпо¬
лагавшей, что вполне подготовлена почва, чтобы сва¬
лить ответственность на коммунистов. Они ошиблись.
Слишком много очевидцев присутствовало при духцов¬
ском кровопролитии, слишком вопиющая нищета вы¬
звала эту демонстрацию, чтобы таким сообщениям, рав¬
но как и сообщениям премьер-министра Удржала, ве¬
рил кто-либо, кроме нескольких буржуазных и «социа¬
листических» лидеров. Явным доказательством этому
были похороны жертв кровопролития, состоявшиеся в
субботу 7 и в воскресенье 8 февраля в Духцове и Госто-
мицах. Не менее десяти тысяч рабочих и представите¬
лей средних слоев населения, присутствовавших на
каждом из этих похорон, прямо указали, кого они счи¬
тают [настоящими убийцами] рабочих. Над могилами
мертвых они клялись:
[Клянемся и ваших мертвых тел, что отомстим за
вашу смерть. Мы, северочешские рабочие, клянемся,
что отдадим все, что имеем, отдадим свою жизнь. как
252

вы отдали свою за нас, чтобы победило наше дело.
Клянемся вам, нашим товарищам, что не успокоимся,
пока не сметем существующий строй, который вас убил.
Сегодня палачи пролили вашу кровь, и мы заливаемся
слезами. Но завтра, завтра настанет день расплаты, и
судить будем мы. В этом мы клянемся вам.)
(Вся часть сообщения, начиная с главы «Столкнове¬
ние», была включена в речь депутата Недведа на засе¬
дании парламента 10 февраля 1931 года.)
Это сообщение не закончено, потому что мы еще не
закончили расследования. Необходимо проверить ряд
фактов. Они будут опубликованы в следующем номере
«Творбы». Но из опубликованного до сих пор, я думаю,
уже вполне ясно, что произошло под духцовским виаду¬
ком. Выводы будут сделаны после окончания нашего
расследования.
«Творба»	6,	12	февраля	1931 г.
ДИСКУССИОННОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ НА VI СЪЕЗДЕ
КОМПАРТИИ ЧЕХОСЛОВАКИИ
9 МАРТА 1931 ГОДА
Товарищ Готвальд в своем докладе, товарищи
Грушка и Рейман вчера в ходе дискуссии упомянули о
«средних слоях». В политических тезисах также есть
упоминание о них. Но везде буквально только упоми¬
нание. Общее упоминание о том, что средние слои про¬
летаризируются, что партия не должна пренебрегать
их требованиями, что должна привлекать их на свою
сторону или нейтрализовать.
«Привлекать на свою сторону или нейтрализо¬
вать» — эту формулировку никак не назовешь точной,
во многих отношениях она является недостаточной. Но
она свидетельствует о том, что и наша работа на этом
участке является недостаточной, и как это неглубокое
«теоретическое» высказывание, так и наша практика
указывают на недооценку работы среди мелкой бур¬
жуазии.
Сейчас уже неправильно говорить о средних сло-
253

ях — я имею в виду именно городские средние слои,—
повторяю, неправильно говорить о средних слоях и не
производить дифференциации. То, что мы подразуме¬
ваем под «средними слоями», не является монолитной
массой. Товарищ Ленин говорил о средних слоях как о
конгломерате, соединении людей, оторвавшихся от раз¬
ных классов. И мы должны сегодня видеть, как этот
конгломерат, это соединение систематически дробится
под молотом экономического кризиса. Конечно, пра¬
вильно и закономерно, что средние слои пролетаризи¬
руются. Но очень важен здесь темп пролетаризации.
Темп пролетаризации, ее ступень, все определеннее
разделяет средние слои на группы, уже сегодня суще¬
ственно отличающиеся друг от друга,— и по отношению
к ним становятся разными также и наши задачи.
Мы должны расстаться с удобным определением
«средние слои», коль скоро мы хотим поставить кон¬
кретные задачи работы среди них. В таком случае го¬
родские средние слои сразу же распадутся на мел¬
ких ремесленников и мелких кустарей, с одной сторо¬
ны, и так называемую интеллигенцию — с другой.
Процесс пролетаризации у так называемой интелли¬
генции идет несравненно быстрее, чем процесс пролета¬
ризации в первой группе.
Мы видим, что у так называемой интеллигенции все
больше и больше летят к чертям «свободные профес¬
сии»: врачи становятся служащими больниц и страхо¬
вых касс, ученые сидят в заводских лабораториях и
разрабатывают проблемы, которые ставит перед ними
производство, а журналистику сегодня, я думаю, уже
никто не считает свободной профессией. Интеллигенция
в своей массе становится наемной интеллигенцией.
Проблема рационализации непосредственно касает¬
ся и наемной интеллигенции. Мы, например, не можем
сказать, чтобы мелкая торговля подвергалась у нас ра¬
дикальной рационализации. Но наемная интеллигенция,
занятая в банках, в школах, в учреждениях и на фабри¬
ках, познала горькие плоды рационализации.
А проблема безработицы! Сейчас среди наемной ин¬
теллигенции безработица так велика, что в процентном
отношении дает цифру более высокую, чем у рабочих.
254

Если, например, Прага насчитывает более восьми тысяч
безработной наемной интеллигенции, то эта цифра со¬
вершенно неприметна рядом с сотнями тысяч, в ко¬
торых мы выражаем безработицу среди рабочих. Но
эта цифра — восемь тысяч — становится сокрушающе
огромной, если соотнести ее с общим количеством наем¬
ной интеллигенции. Из тех, кто в прошлом году окон¬
чил средние и высшие школы в Чехословакии, около со¬
рока процентов вплоть до сего дня не получили работу.
Прирост интеллигенции сокращает буржуазия, эта про¬
славленная носительница культуры; она ограничивает
прием в высшую школу, вводя трудные экзамены и вы¬
сокие тарифы, то есть фактически вводя «numerus clau¬
sus». Ведь культура весьма опасна, если ей не найдено
применения. Но, несмотря на все эти предупреждаю¬
щие мероприятия, армия безработной наемной интелли¬
генции растет, и вот у нас уже начинают подумывать
о том же, что сделали в Германии: о введении обяза¬
тельного страхования служащих от безработицы. Что
это означает? Это означает, что буржуазия предпола¬
гает постоянную безработицу среди наемной интелли¬
генции, наличие постоянной большой резервной армии.
Ну, и хочет позаботиться о ней по крайней мере на¬
столько, чтобы это была надежная резервная армия.
Быстро, значительно быстрее, чем мелкие ремеслен¬
ники и кустари, приближается наемная интеллигенция
по существу к пролетариату.
В этом как раз и причина того быстрого процесса,
который называют «душевным кризисом интеллиген¬
ции» и который в буржуазном лагере вызывает смяте¬
ние. Рабочий в периоды радикализации попадает на
переднюю линию своего классового фронта. Ни на
«Колбенке», ни в «Карловой Гуте» *, ни у пражских
трамвайщиков,— как мы вчера слышали,— нет никаких
признаков «душевного кризиса пролетариата». С наем¬
ной интеллигенцией дело обстоит иначе. Буржуазия
связала интеллигенцию твердой дисциплиной буржуаз¬
ной идеологии, стянула ее крепкой шнуровкой — и сей¬
час эта шнуровка лопается. Но чем быстрее худеет на¬
емная интеллигенция, тем быстрее лопается эта шну¬
ровка буржуазной дисциплины.
255

Как видите, здесь несоответствие физическим зако¬
нам, но зато полное соответствие законам социальным.
Наемная интеллигенция радикализуется. Но как
это проявляется? Это проявляется в том, что наемный
интеллигент выпаливает одним духом: «Советский
Союз и — Перглер *». Не в массе, у отдельных ее чле¬
нов, а в душе каждого индивидуума рождается это
классическое противоречие: коммунизм или фашизм.
В душе каждого человека из числа наемной интелли¬
генции разрастается эта вилка. С момента радикализа¬
ции начинают расходиться в ней острия вилки все даль¬
ше и дальше и создавать человеку всяческие затрудне¬
ния. И он должен принять решение, хотя это самое
трудное, что от него требуется. Для маневрирования
буржуазия имеет, таким образом, все меньше и мень¬
ше возможности. Душевный кризис интеллигенции при¬
обретает все более ясный характер: коммунизм или фа¬
шизм.
Но что это означает для нас, для Коммунистической
партии? Означает ли, что при таких обстоятельствах мы
можем ограничиться задачей нейтрализации этой части
средних слоев? Нет, таким образом ставить вопрос мы
уже не можем. Для нас должна стать совершенно ясной
единственно возможная задача — завоевать наемную
интеллигенцию, привлечь ее на свою сторону, и при
этом не только организационно, нам необходимо завое¬
вать ее совершенно конкретно для дела пролетарской
революции.
Как мы можем это сделать?
Наемная интеллигенция, несмотря на всю радикали¬
зацию, тонет в море мелкобуржуазных предрассудков
и мелкобуржуазных законов. Разбить эти предрассудки
и законы мы можем только в результате систематиче¬
ской идеологической работы. Мы можем помочь ей по¬
нять то, на что обратил уже ее внимание кризис. Мы
дожны начертить топографические знаки, по которым
мелкобуржуазная интеллигенция сумела бы выйти из
глубокого леса своего душевного кризиса, должны по¬
мочь мелкобуржуазной интеллигенции уяснить себе,
что ее интересы тесно связаны с интересами пролета¬
риата. Мы должны помочь ей уяснить, что коммунизм,
256

только коммунизм, расширяет поле ее деятельности, что
коммунизм, только коммунизм, расширяет ее знания,
что коммунизм, только коммунизм, не боится культуры
и представляет возможность деятелям культуры исполь¬
зовать свои способности на пользу огромного большин¬
ства общества.
Мы не можем сказать, чтобы Коммунистическая
партия Чехословакии вообще не работала на этом уча¬
стке. Но работает она не систематически, только от слу¬
чая к случаю, неорганизованно. Как бы это парадо¬
ксально ни звучало, но можно было бы сказать так:
партия работает здесь больше, чем, собственно, хочет.
Должна произойти принципиальная перемена. Пар¬
тия должна работать сознательно, систематически.
Партия должна мобилизовывать наемную интеллиген¬
цию на экономическую борьбу, как она мобилизует
рабочих на фабриках. В печати должна систематиче¬
ски популяризироваться борьба за экономические требо¬
вания наемной интеллигенции. Впредь не должны в
печати предаваться забвению вопросы культуры, яв¬
ляющиеся для мелкобуржуазной интеллигенции вопро¬
сами почти жизненными, а мы черт знает как мало
занимаемся этим. Должно уделяться больше внимания
и заботы внепартийным интеллигентским организаци¬
ям, таким, например, как «Лева фронта» *, «Нове Ру-
ско» * и др. И это должна быть забота не только об их
линии, но и об их превращении в массовые организа¬
ции. Далее, не должна предаваться забвению работа
среди студентов — при этом, конечно, мы должны
смотреть, кто эти студенты. Если кто сейчас работает,
так это работает Костуфра *. Но члены партии смотрят
на эту работу как на косвенное занятие. И это ошибка.
Партия обязана вести работу среди студентов, как
она чувствует свою обязанность вести работу среди
рабочей молодежи. И, конечно, мы должны идти по
тому пути, на котором и до сих пор добивались наи¬
больших успехов,— по пути популяризации огромных
достижений социалистического строительства в Совет¬
ском Союзе, по линии превращения симпатии к Совет¬
скому Союзу в активную симпатию к революционному
движению пролетариата.
17.	Юлиус Фучик.	257

И почему еще мы должны ставить вопрос: «при¬
влечь на свою сторону»,— а не только «нейтрализо¬
вать»?
Товарищи, у меня уже остается всего несколько
секунд, и я должен ограничиться только примером.
Одним из конкретных примеров. Возьмем опасность
войны, опасность войны против Советского Союза.
Большую ли роль будут играть в ней именно мелко¬
буржуазные слои, а среди них именно наемная интел¬
лигенция? Какую роль играет она в подготовке импе¬
риалистической войны и какую будет играть в самой
войне? Инженеры, пропагандисты, офицеры — это
должна быть надежная резервная армия. Ведь безра¬
ботная наемная интеллигенция сразу же найдет здесь
себе занятие. Буржуазия с большим беспокойством
смотрит на свою армию, но еще возлагает надежды на
офицерские школы. Я знаю из собственного опыта,
что надеется она напрасно, если мы ясно поставим
себе задачу — привлечь интеллигенцию на свою сто¬
рону.
А тот факт, например, что инженеры капиталисти¬
ческих заводов получают работу благодаря заказам
Советского Союза.
И что еще, товарищи? Вы слышите, что лозунг,
провозглашающий наши конечные цели, звучит уже не
с того расстояния, которое нельзя было окинуть взгля¬
дом. Он звучит все громче и громче. Он приобретает
более конкретные формы, и здесь мы, товарищи, руко¬
водствуемся прежде всего опытом Советского Союза.
Мы не должны переоценивать мелкую буржуазию, но
не смеем также ее недооценивать. Говорят, что мелкий
буржуа является зерном между мельничными жерно¬
вами двух борющихся классов. Но наемная интелли¬
генция не должна быть для нас таким зерном между
жерновами. Она должна быть зерном в плодородной
почве, которая даст чудесные плоды — огромные
успехи строительства социализма в нашей стране,
огромные успехи нашей пятилетки.
Протокол VI очередного съезда
Коммунистической партии
Чехословакии. Прага, 1931 г.
258

ДЕМОКРАТИЯ ПОБЕДНАЯ!
Прага, 1 июня 1931 года.
В апреле 1930 года на шоссе у Радотина раздался
залп из жандармских ружей. Упало несколько дево¬
чек. На другой день вышли буржуазные, социал-де¬
мократические, национально-социалистические газе¬
ты,— заголовки на четыре столбца, несколько слов
слезливого сочувствия жертвам и несколько колонок
самой подлой клеветы на депутата от Коммунистиче¬
ской партии, участвовавшего в демонстрации. Через
несколько дней сообщения, касающиеся этого «слу¬
чая», постепенно перекочевали с первой страницы на
вторую, на четвертую, из четырехколонника преврати¬
лись в простой петит и — исчезли совершенно. Затем
газеты, указывавшие перстом на Коммунистическую
партию как на платного провокатора кровопролития,
скромно констатировали, что причина выстрелов рас¬
следуется и что действительно необходимо ее осно¬
вательно расследовать.
В феврале 1931 года перед Духцовом раздался
залп из жандармских ружей. Упало несколько ране¬
ных и четверо мертвых. На другой день вышли бур¬
жуазные, социал-демократические, национально-со¬
циалистические газеты,— заголовки на четыре столб¬
ца, несколько слов слезливого сочувствия жертвам
и несколько колонок самой подлой клеветы на депута¬
та от Коммунистической партии, участвовавшего в де¬
монстрации. Через несколько дней сообщения, касаю¬
щиеся этого «случая», постепенно перекочевали с пер¬
вой страницы на вторую, на четвертую, из четырехко¬
лонника превратились в простой петит и — исчезли со¬
вершенно. Затем газеты, указывавшие перстом на
Коммунистическую партию как на платного провока¬
тора кровопролития, были поставлены перед фактом
публичного суда в Мосте, который не оставил сомне¬
ния в том, кто был настоящим виновником духцовско-
го расстрела рабочих. И газеты скромно прошептали
что-то об осторожности и разумности, которые необ¬
ходимо было соблюдать.
259

В мае 1931 года на площади в Кошутах раздался
залп из жандармских ружей. Упало несколько ране¬
ных и четверо убитых. На другой день вышли буржуаз¬
ные, социал-демократические, национально-социали¬
стические газеты,— и история во всех подробностях
повторилась. Потом будет «выяснено», что сельскохо¬
зяйственные рабочие Кошут были голодны, были
возмущены, что «коммунисты-подстрекатели» «толь¬
ко ловили» рыбу в мутной воде, что необходимо
было действовать «подумавши», с большей осторож¬
ностью.
Простой честный человек, читающий сообщения
буржуазной и социал-фашистской прессы о расстрелах
рабочих, глубоко возмущен и взволнован. Ему тяжело
выразить это волнение. Есть мгновения, когда и са¬
мые спокойные люди чувствуют, как сжимается горло
от неудержимого гнева, как хочется бить и плевать,
бить в лицо подлым лгунам, плевать в глаза людям,
для которых ни одна трагедия недостаточно сильна,
чтобы потрясти их.
Но необходимо соблюдать спокойствие. Необходи¬
мо трезво посмотреть в лицо тому факту, что жизнь
или смерть рабочего ни для кого из власть имущих не
является причиной ночей, полных страданий; стремле¬
ний, полных желания помочь; забот, полных решимо¬
сти.
«Мы одиноки,— говорит этот факт пролетариату,—
мы одиноки в своей нищете, в своей обороне, оди¬
ноки в своей борьбе, и только мы сами можем себе
помочь».
Трижды в течение короткого времени — тринадца¬
ти месяцев — в Чехословацкой республике стреляли в
рабочих. Трижды в это короткое время раздавались
залпы и падали раненые и убитые. Класс, который пы¬
тается помочь себе такими мерами, не доказывает уже
своей силы. Жандармские карабины выражаются столь
недвусмысленно, что весь дополнительный крик, извер¬
гаемый буржуазными и социал-фашистскими глотка¬
ми, не может заглушить их выразительного красноре¬
чия. Теперь, только теперь видит «Право лиду» и
«Ческе слово», что в Галантском округе была нищета.
260

Теперь, только теперь говорят, что эти сельскохозяй¬
ственные рабочие не могли более жить на те букваль¬
но гроши, которые они получали. Теперь, только теперь
рисуют глубину их нищеты и пытаются утверждать,
будто «коммунисты-подстрекатели» спекульнули на
этом бедственном положении и подбили рабочих на
«авантюру».
Но за несколько дней до того, как четверо демон¬
странтов сложили головы в Кошутах, в округе была
забастовка сельскохозяйственных рабочих. За несколь¬
ко дней до того сельскохозяйственные рабочие
боролись за повышение заработной платы, боролись
вполне легальным оружием — забастовкой, и ни
«Право лиду», ни «Ческе слово» о них не знали. Знал
о них и руководил ими в этой борьбе «авантюрист»
Майор, депутат парламента от Коммунистической
партии.
В чем заключался его «авантюризм»? Он руководил
сельскохозяйственными рабочими в борьбе, помогал им
добиться повышения заработной платы, помогал им
добиться удовлетворения их требований, помогал им
сделать невыносимую жизнь более сносной. Да, это
недопустимый «авантюризм». Потому что ведь этот че¬
ловек подрывал основы строя, который предназначает
богатство одним и нищету другим.
«Право лиду» и «Ческе слово» видят эту нищету.
Но помогать бороться с ней, указывать выход из нее?
Может ли помещик, состоящий в социал-демократиче¬
ской партии, позволить себе руководить сельскохозяй¬
ственными рабочими в их борьбе против своих кол«
лег? Не было бы это скорее покушением на самоубий¬
ство?
Было бы. И поэтому он этого не делает. И поэтому
он прольет слезу над нищетой и даст указание аресто¬
вать коммунистического «авантюриста», стремившего¬
ся эту нищету устранить.
Только однажды, один-единственный раз, мечтал я
быть кинооператором. Только однажды, один-един¬
ственный раз, мечтал я иметь в руках киноаппарат
и заснять одну-единственную сцену для звукового
кино.
261

Это было во время первого заседания сената, после
кошутского кровопролития. Я стоял в ложе журнали¬
стов и смотрел вниз на почти пустые скамейки, пред¬
назначенные для представителей аграрной, социал-
демократической и национально-социалистической пар¬
тий. Выступал тогда сенатор-коммунист, и в предсе¬
дательствовании чередовались бородатый Соукуп * с
седым Клофачем *
«Четверо рабочих,— говорит сенатор-коммунист,—
пало в Кошутах. Снова четверо убитых после четверых
в Духцове...»
Оратор взволнован, он говорит с негодованием.
А сенат? Отвечает.
С полупустых скамей с трудом поднимается какая-
то гора мяса: «Эй, вы, снова у вас появился материал
для демагогии!»
И смеется!
Смеется, когда сенатор говорит о четверых убитых
рабочих. Смеются и его коллеги рядом с ним, когда
сенатор-коммунист предъявляет свои обвинения в смер¬
ти четырех рабочих.
Сенат смеется.
Именно в этот момент я мечтал иметь киноаппарат
и зафиксировать эту сцену, записать взволнованные
слова коммуниста и этот смех полупустых скамеек,
запечатлеть на правдивой пленке фильма сенат Чехо¬
словацкой республики в тот момент, когда один из его
членов делает сообщение о том, что четыре гражда¬
нина демократического государства пали от выстрелов
стражей закона.
Это был бы фильм, который я демонстрировал бы
и в рабочих кварталах и среди деревенской бедноты
без слов, без заглавия, без единого комментария. Один
точный сухой фильм, пленку заседания самого высшего
органа демократии. Ничего более. Фильм, принадлежа¬
щий общественной науке.
И, вероятно, никогда уже потом я не должен был
бы взять перо в руки, чтобы объяснять, что такое демо¬
кратия...
«Теорба» № 22, 4 июня Î931 г.
262

ОПАСНЫЙ ПАМЯТНИК
С 1928 года в Подборжанах на Жатецке перед Ра¬
бочим домом стоял памятник. Усеченная пирамида с
выбитым на ней рельефом: по бурным волнам, среди
молний, несется корабль на раздутых парусах. У руля
стоит невысокий человек с бородкой, прищуренные
глаза таят энергичную улыбку. Ниже золотыми буква¬
ми написано имя. Золотые буквы под рельефом —
ненужная роскошь. Это лицо известно миллионам ра¬
бочих всего мира.
Идея, двигавшая рукой рабочего, когда он выбивал
изображение, ясна: бессмертный вождь пролетариата
уверенной рукой ведет корабль мировой истории на¬
встречу новым, лучшим временам.
Памятник воздвигли трое подборжанских рабочих.
Простоял он три года — единственный памятник
Ленину в Чехословакии. Первого мая 1931 года в Под-
боржаны пришло распоряжение окружной управы, гла¬
сящее:
«Лицам, поставившим памятник, предлагается
убрать его в недельный срок на основании § 26 «Зако¬
на об охране республики». В противном случае памят¬
ник будет снят в официальном порядке».
В мотивировке распоряжения говорится:
«Учение Ленина несовместимо с государственными
идеями Чехословацкого государства, его государствен¬
но- и конституционно-законными учреждениями, и по¬
становка памятника имеет демонстративно-антигосу¬
дарственную тенденцию».
С 1928 года в Чехословакии многое изменилось.
Число безработных и рабочих, занятых неполную
неделю, возросло в несколько раз. Заработная плата
с тех пор неоднократно снижалась, а социал-демокра¬
тические депутаты и адвокаты за это время получили
с банковских магнатов стотысячные гонорары.
Был Радотин, был Духцов, были Кошуты. И при
выстрелах из жандармских карабинов, в прибое расту¬
щей нужды все больше рабочих знакомится с челове¬
ком у руля и вступает на тот путь, который он им ука¬
зывает.
263

И поэтому памятник Ленину, простоявший в Под-
боржанах три года, должен быть снят.
Утопающий и за соломинку...
«Теорба» № 23, 11 июня 1931 г*
за подписью «jf».
ПИСЬМО, ТАИНО ВЫНЕСЕННОЕ ИЗ ТЮРЬМЫ
Милый Курт! *
Мой отпуск был неожиданно продлен. Не знаю еще,
насколько. Возможно, на неделю, возможно, на две,
возможно, больше или меньше. Не знаю. Значит, и в
дальнейшем ты будешь замещать меня, за что я перед
тобой извиняюсь. Ты, конечно, веришь мне, что я и сам
не в восторге от этой затяжки, которая носит крайне
недобровольный характер. Я очень спешил. Но иногда
человек никак не может поспеть.
Задержали меня в Дечине и решили показать мне
мою родную страну в таком свете, который считают,
наверное, самым приятным. Любезно сообщили мне,
что имеется ордер на мой арест и что в районном суде
в Дечине еще достаточно места, чтобы принять меня
в гости. Было это, надо сказать, неожиданно. В ушах
у меня еще стоял шум бурных демонстраций на бер¬
линских улицах, звучали короткие и негромкие
выстрелы на Бюловплатце — предвестники будущей
борьбы. А около меня стояла тишина. Далеко-далеко
гудели паровозы, отъезжающие в Германию и приез¬
жающие обратно, на дворике, за решеткой моего
маленького оконца, приглушенно разговаривали куры.
Все это были звуки, углубляющие тишину. И в этой
тишине возгласы бурной демонстрации становились
все яснее, короткие, негромкие выстрелы были все
ближе, ближе, часы отмеряли соответствие между ти¬
шиной тюрьмы и возгласами, выстрелами демонстра¬
ции — предварительным эхом будущей борьбы.
Потом пришел жандарм, строгое официальное ли¬
цо, не спускавший с меня глаз в течение всей дороги
до Праги. Он не видел Лабы, через которую нас про¬
264

возили, не видел Седла, Конца, с которого я любовал¬
ся окрестностями, он не видел фабрик, пароходов, ма¬
шин и людей, бредущих в пыли вдоль дороги и жалую¬
щихся на солнце, которого мне теперь так недостает.
Он видел только «преступника», и озабоченное выра¬
жение его глаз не радовало меня. Любопытные дамы
как будто бы по ошибке заглядывали в купе, где нахо¬
дился человек под конвоем, и испуганно прятали голо¬
вы от опасных взглядов, а какая-то бабушка сочув¬
ственно пожалела о молодости, которая пройдет зазря.
Это были последние часы, хоть немного походившие на
свободу.
Теперь я вспоминаю об этом — как будто бы пово¬
рачиваю фотокамеру, охватывающую весь пейзаж, и,
прощаясь с Лабой, с лугами, фабриками, беру в фокус
невзрачное здание панкрацской тюрьмы, отделение
одиночек, коридор из решеток, дверь камеры № 170.
Если бы ты ее отворил или хотя бы приоткрыл око¬
шечко, как это делает равнодушный жандарм в уни¬
форме, ты увидел бы подследственного № 2701 с крас¬
ной повязкой на левой руке, подследственного, пишу¬
щего тебе это письмо на обрывках бумаги спичкой,
которую он нашел во дворе и окунул в пахучий раст¬
вор окурка. Это довольно сложная процедура, но все-
таки самый верный способ написать письмо. Подслед¬
ственный, конечно, имеет право писать, если следова¬
тель ему разрешает, а я не могу пожаловаться на сво¬
его следователя. Но тут возникают технические труд¬
ности. Заказываешь себе бумагу, а получаешь чернила
и перо. Попросишь купить марку, получаешь опять что-
нибудь другое, и к тому же все эти операции рассчи¬
таны не на часы, не на дни, а на недели. Никто здесь
не спешит. То, что на свободе можно сделать за чет¬
верть часа, делается здесь неделю. Никто здесь не спе¬
шит. Даже время. И четверть часа, незаметно пробе¬
гающие на свободе, тянутся здесь как неделя... Стано¬
вишься внимательным к каждому звуку, и даже движе¬
ние клопа на выбеленной стене для тебя событие.
[Убиваю его, этого самоотверженного сожителя в
камере, в которой мне положено быть единственным
живым существом, но я не уверен, нет ли где-нибудь в
265

излучинах «Закона об охране республики» наказания
за такое преступление. Ведь это же все-таки государ¬
ственный клоп.]
Живешь здесь жизнью глубоко интенсивной. Если
бы ты мог ее тотчас же променять на видимые ценно¬
сти, в проигрыше не остался бы.
Я беспокоюсь, что будет с моей книжкой *. Она
еще не готова. Если бы я мог писать ее здесь, я рас¬
ценил бы тюрьму как хорошее монастырское заточе¬
ние. Но здесь настоящая тюрьма, и где-то внизу на
складе краденых вещей лежит чемодан моих материа¬
лов, советских книжек и заметок, которые едва ли мо¬
гут служить обличающими документами против меня.
А мне они были бы очень нужны. Но вместо них я
читаю литературу из тюремной библиотеки. Здесь раз¬
решено читать всем подследственным. Получаешь одну
книгу на целую неделю и учишься самоотречению,
ухитряешься не прочесть ее за полчаса или ищешь
пути, как бы обменять ее.
Я нашел этот путь. И читаю. Все это — настоящая
криминальная литература. В одной книге некая пани
Фильдова рассказывает об Эльзасе, об одной житель¬
нице Эльзаса, которая вышла замуж за немца и потом
пожалела об этом, так как поняла, что национально¬
сти никогда нельзя примирить и что представители
двух разных народов остаются навсегда врагами. Этот
«мужественный патриотизм» я обменял на следующий
день на книгу божественных притч, изготовленную для
чешской молодежи из «Камо грядеши» Сенкевича. Це¬
лые фразы об отречении, об уповании на волю божию,
о послушании начальству, о бедности и так далее там
подчеркнуты по линеечке, чтобы никто из читающих
не забыл, почему эта книжка дается ему в руки имен¬
но на Панкраце. Потом были другие книги, в которых
страстно любили и, наконец, поженились (чтение,
необычайно успокаивающее людей, от которых жена
отделена тремя стенами и пятью замками), и такие, в
которых бедные, но набожные люди уезжали в Аме¬
рику, усердно работали там и с божьим благослове¬
нием возвращались на родину, где становились ува¬
жаемыми фабрикантами.
266

Говорю тебе: хорошая, подлинно криминальная ли¬
тература. Но жаль ее. Вчера и ее у меня отняли. Такой
здесь порядок: можешь читать, это полагается по тю¬
ремным законам, но в понедельник утром книжку у
тебя отнимут, а в среду вечером тебе снова дадут но¬
вую. Можешь читать.
Ну, я все-таки читал. Я читал надписи, выцарапан¬
ные на двери, на столе и на стенах. Это дело гораздо
интереснее и ближе к жизни. На полочке пан Качаба
охотно констатирует складным ножом, что идет сорок
девятый день следствия. На столе какой-то философ¬
ствующий автор запечатлел свою мудрость, выражен¬
ную словами: «Жизнь одна из самых тяжелых», на
двери выцарапал свою подпись некий Воловик, а под
ней, уже после суда, он приписал немного взволнован¬
но, но рукой, все же не забывающей о вечной памяти
человеческой: «веревка». На столе, на полке, на двери,
на стенах и на железной кровати отметки тихо и мед¬
ленно уходящих дней, отметки, которые учишься пони¬
мать. Есть здесь такие, которые стоят в ровном ряду,
точно отсчитанные и перечеркнутые рукой узника в оди¬
ночке. Это календарь заключенных.
И есть здесь другие, они неровно ложатся то лег¬
кими, то глубокими штрихами, как их написало на¬
строение раннего утра, открывающего новый день в
одиночке.
Это календарь подследственных.
День я читал книги своей камеры. Только к вечеру
надо мной сжалился охранник и принес мне книгу
Свободовой *. Непредвиденно нежными руками он вы¬
бирал из тюремной библиотеки лучшие произведения,
и в этой тишине книга представлялась всегда верхом
совершенства. Пожалуй, историю чешской литературы
следовало бы писать в тюрьме. Это было бы для нее
выгоднее.
Дни здесь идут так. В шесть часов встаешь, в де¬
вять засыпаешь. Пятнадцать часов ты отсчитываешь
по ударам часов на тюремной башне и всегда бываешь
удивлен, что не слышишь на один удар больше. С улиц,
которые не видишь, слышится грохот трамваев, а к
вечеру печальный шум играющих детей. Воскресенье
267

обостряет твою тишину и твое одиночество, и музыка
из далекого загородного ресторана вызывает в тебе
неприятное беспокойство.
На прогулке, обегая низкую траву двора, видишь
результаты тюремного воспитания, слышишь разгово¬
ры заключенного:
— Когда меня отпустят, нужно будет что-нибудь
быстренько сообразить, чтобы по крайней мере бабьим
летом воспользоваться.
Неисправимый, непокорный.
— А ты? — смеются надо мной.
— Я, ребята, здесь не для бабьего лета, я здесь
ради весны. Эта тюрьма, ребята, из вас никого не
исправила. И нас она никак не может переделать,
даже если бы она была еще хуже или лучше.
И если меня отпустят, я встану туда, откуда меня
взяли.
Много еще нужно сделать, Курт. Наверное, кое-
кому это опять не понравится. Полицейская реляция,
которую я слышал на следствии, показывает, что не
любят они слушать о Советском Союзе и очень остро¬
умно предполагают, что мы хвалим Советский Союз
как пример. Я говорил о защите Китайско-Восточной
железной дороги, о летчиках Красной Армии и о том,
как к ним относится китайская армия. Господин ко¬
миссар убежден, что под китайской армией я мог
разуметь только армию чехословацкую. Я рассказывал
только то, что произошло и было зафиксировано исто¬
рией. Но кто его убедит и докажет ему, что он оши¬
бается? Господин комиссар «видит» далеко за слова¬
ми, государственная прокуратура тоже.
Да, если бы они хоть чуть видели дальше, сда¬
лись бы.
Передавай всем привет, Курт. И в первую очередь
Гарусу*. Я надеялся, что снова с ним встречусь. Не¬
много это откладывается. В пятницу — день свидания.
Приходи сюда, на Панкрац. Поговорим пару минут о
«Творбе». А пока — до свидания.
Юля
сТворба» М 34, 27 августа 1931 г.
268

ЭТО ПРОИЗОШЛО В 1848 ГОДУ
«Прага» 3 февраля 1932 года.
1848 год. Европа была в огне. Это был революцион¬
ный год. Шли революционные бои в Германии. В Па¬
риже вооруженные рабочие требовали социалистиче¬
скую республику. Поднималась Италия. Поднималась
Австрия. Австрийская монархия переживала тяжелый
кризис. Габсбургский трон качался. Народ бунтовал,
требовал свободы, и монархия лихорадочно собирала
свою армию, свою полицию, своих жандармов, чтобы
послать их на подавление воли народа. Кордоны не
могли удержать потоков людей. Прага была в осадном
положении: куда ни погляди — всюду вооруженная го¬
сударственная власть, и все-таки пражские улицы дро¬
жали от мощных демонстраций.
Так же бурлила и Вена. По улицам тянулись тол¬
пы демонстрантов. Во главе молодежи — студенты.
Одна большая колонна вооруженных студентов надви¬
галась на венский Кремль.
В Кремле находился император Франц-Иосиф I.
Доложили ему о ситуации. Он испугался.
Вдруг двери растворились и вбежал задыхающийся
канцлер:
— Ваше величество, студенты идут на Кремль!
И тогда его величество произнес фразу, полную
удивления и совершеннейшего уважения к собственно¬
му «спокойствию и порядку»:
— А... им это разрешено?..
«Руды вечерник», 3 февраля 1932 г
за подписью «jf».
ЧЕРНАЯ ЛАВИНА НА СЕВЕРЕ
ОТПУСК ГОСПОДИНА ДИРЕКТОРА
Господин директор Креглер любит весну в Италии.
Раннюю весну с умеренными холодами, когда с на¬
слаждением смакуешь благоухание теплого ветра, ран¬
нюю весну, когда в пучинах синего неба еще несутся
облака и бушует обычно спокойное море, когда цве-
269

ты — на пути между почкой и бутонОхМ, а листья на де¬
ревьях узкие, изжелта-зеленые.
Именно такую раннюю весну в Италии любит
господин директор Креглер и теперь мечтает о ней.
Слуга уже готовит тяжелые чемоданы, беспокойно
ворчит спортивное авто. Через два часа прощай, чер¬
ный север!
Должно быть, по контрасту директора шахт любят
светлую итальянскую весну.
Господин директор смотрит на медленно ползущие
по циферблату стрелки...
Через два часа...
И едва не забыл. Нужно отбросить мечты. В распо¬
рядке дня у директора есть еще один план, который
нужно выполнить. И перевыполнить. План увольнения.
Будешь добывать уголь, создашь запасы,— глядь, чего
доброго, он и подешевел. Нет, нет! В распорядке дня
директора есть один план, и Северо-чешская угольная
кохмпания сегодня примет его предложение.
Авто зафыркало, господин директор Креглер едет
на совещание.
— Ну, что?
— Предлагаю «Гумбольдтку»!
Предложение принято.
Триста восемьдесят тря шахтера будут уволены, на
«Гумбольдтке» остановятся подъемные клети и наглу¬
хо закроются ворота.
Что станут делать триста восемьдесят три шахтера?
Господина директора об этом никто не спрашивает, а
если бы и спросили, господин директор пожал бы пле¬
чами. Это его не касается, а бояться... не нужно. Уже
два года увольняют людей на севере. Прежде жизнь
шахтера была такова: спустишься под землю — и не
знаешь, выйдешь ли еще оттуда. А сейчас она идет по-
другому: поднимешься из шахты — и не знаешь, не
ждет ли тебя расчетная книжка, попадешь ли ты
еще когда-нибудь в забой хоть на две смены в неделю.
Уже два года увольняют людей на севере — и все
тихо.
У господина директора и его коллег слегка захва¬
тило дыхание весной прошлого года: голодные демон¬
270

страции. Неприятная вещь. Если у них нет работы, если
они голодны, зачем кричать об этом на весь свет?
В этом нет ничего достойного похвалы, и господин ди¬
ректор постыдился бы признаться в подобной сла¬
бости.
Уже два года увольняют людей.
Вопрос решен, и господин директор в облаке сигар¬
ного дыма предается рассуждениям о красотах Ита¬
лии.
— Вы тоже приедете, коллега?
— Да, только вот нужно решить с «Нельсонкой»...
Мотор спортивного авто стреляет, Италия все бли¬
же. Директор Креглер высовывается из машины и ста¬
рается перекричать мотор:
— До скорого свидания, коллега!
— До свидания. Скоро увидимся!
Но не только палка — иногда и пророчества быва¬
ют о двух концах.
ТРИСТА ВОСЕМЬДЕСЯТ ТРИ ЧЕЛОВЕКА
Франц спускался в шахту в первой клети. Ему да¬
леко идти до забоя, а если ты работаешь всего три
смены в неделю, становится ощутима каждая потерян¬
ная минута. Кредит исчерпан. А с пятью детьми при
девяноста кронах в неделю трудно сводить концы с
концами. Если бы хоть жена еще работала в депо —
ладно, но она уже девять месяцев сидит без работы.
Веселый Франц давно утратил свой юмор.
Прежде чем клеть успела коснуться дна шахты, один
из товарищей сообщает:
— Слыхал? Говорят, шахту закроют.
Франц не верит:
— «Гумбольдтку»? Всю? А как же мы? Ерунда.
— Не знаю. Так я слышал. Наверху, говорят, и
объявления уже повешены.
Франц не верит. Но когда клеть останавливается,
он не спешит к забою. Ждет. Спускается вторая клеть.
В ней стоит удручающая тишина.
— Это правда?
271

-Да.
Вся «Гумбольдтка». Триста восемьдесят три чело¬
века. Сегодня понедельник, 21 марта. Все работающие
на шахте подлежат увольнению через две недели, счи¬
тая с завтрашнего дня.
Франц даже не дошел до забоя. Всюду бросают ра¬
боту, со всех сторон несутся выкрики, заглушающие
скрип вагонеток:
— Значит, гнуть спину еще две недели!
— А потом подыхать с голоду!
— Всем!
— Триста восемьдесят три человека!
— Нет!
— Нет, ребята!
Утренняя смена поднялась на-ropâ необычно быст¬
ро. В раздевалке полнехонько. Послеобеденная смена
стоит и не думает переодеваться. Перед ламповой
не заметно обычной сутолоки. Кругом беспорядочный
шум. Объявление кричит: «...все рабочие шахты «Гум¬
больдт» через две недели, считая с 22 марта, подлежат
увольнению».
Объявление знает, чего хочет. Кричит среди беспо¬
рядочного шума — и наводит порядок.
— Через две недели? Всех? Нет, сегодня же, това¬
рищи, один за всех, все за одного!
— Бросай работу!
— Не спускаться!
— Подыхать с голоду дома в углу — ни за что!
— Бросай работу!
— Не спускаться!
Послеобеденная смена осталась наверху. Из управ¬
ления шахты несколько встревоженно звонят в Мост.
В рудничное управление, в профсоюз:
— На «Гумбольдтке» вспыхнула «дикая» заба¬
стовка!
Секретарь «Униона» у телефона:
— «Дикая» забастовка — неслыханное дело! Не¬
медленно примем меры. Для защиты шахтерских инте¬
ресов имеются соответствующие организации. Скажите
им об этом. Заводской комитет немедленно вызываем
в Мост.
272

Приезжает заводской комитет. От имени шахтеров
заявляет, что они не хотят больше ждать, что они уже
долго мирились с сокращенной рабочей неделей, со
снижением заработной платы, но после того как их
приговорили к голодной смерти, они все-таки хотят
сказать свое слово...
Заводской комитет говорит это энергично, но зе¬
леное сукно на столе и утонченное воспитание чинов¬
ников управления и представителей профсоюза дей¬
ствуют успокоительно. Или, лучше сказать, завком
несколько теряется. Как можно сердиться на челове¬
ка, который не только говорит сладкие слова, но и об¬
лекает их в изысканную форму. Да, заводской комитет
успокоился. Его дело, дело «Гумбольдтки» — в верных
руках, его решают люди знающие и весьма доброже¬
лательные. Решено приостановить стачку и поручить
организациям в течение двадцати четырех часов дого¬
вориться о возвращении на работу трехсот восьмиде¬
сяти трех человек.
На «Гумбольдтке» сообщение заводского комитета
выслушали с удовлетворением. Смотрите, одна только
смена не спустилась в шахту — и сразу начались пере¬
говоры. Так и нужно. Профсоюзные организации на¬
ведут порядок. Так это и нужно.
Когда в среду утром ночная смена поднялась на-
гора, ее уже дожидалась утренняя. Получено сообще¬
ние. Профсоюзные организации обсудили вопрос и
настоятельно рекомендуют всем рабочим шахты со¬
гласиться с выгодным решением, которое может быть
расценено как значительный частичный успех. Управ¬
ление уступило. Триста восемьдесят три человека
увольняются через две недели, считая с 1 апреля, а не
с 22 марта.
Четыре члена заводского комитета находятся на
своем месте. Трое от Союза и «Униона», один — ком¬
мунист.
— Промышленный союз не согласен с этим реше¬
нием.
— А «Унион»? А наш Союз?
— Согласны.
— Мы, мы не согласны!
18 Юлиус Фучик.
273

Тихая, благородная шахта бушует.
— На неделю отсрочили голодовку!
— Предали нас!
— Не подчинимся! Не спустимся в шахту!
— Остановить машины!
Ночная смена поднялась. Колеса подъемника оста¬
новились. Никто не спускается под землю. «Гумбольдт-
ка» стоит вторично. И не одну смену.
Среда, 23 марта, утро.
ЧЕРНАЯ ЛАВИНА
Среда, 23 марта, утро. В этот миг рождается ла¬
вина. Черная лавина на севере. С «Гумбольдтки» ва¬
лит поток шахтеров. Кто-то кричит:
— На «Центрум»!
Никогда не узнаешь, кто дал эту команду. Может
быть, один человек, может быть, все. Но эта команда
остановила подъемники всего Северо-чешского округа.
А может быть, и больше.
— На «Центрум»!
«Центрум» — ближайшая шахта. И там тоже зна¬
комы с планами такого сорта. И там уже знают, что
такое увольнение. И еще узнают. «Гумбольдтка»
не может победить одна. Пусть поможет «Центрум»!
Пусть поможет «Фортуна»! Пусть помогут «Геркулес»,
«Квидо», «Гедвика», пусть помогут мостецкие, лом-
ские и духцовские шахты!
Собирается демонстрация из трехсот человек —
пока небольшой клубок черной лавины на севере. На
дороге ждут женщины.
— Забастовка? На «Центрум»? Мы пойдем с вами.
Пятьсот мужчин и женщин стоят во дворе «Цент-
рума».
— Товарищи, так жить мы больше не можем. Не
можем, сидя в уголке, ожидать смерти. Бросьте рабо¬
ту! Помогите нам! Дело идет и о нас и о вас. Нам ни¬
кто не поможет, кроме нас самих! Не спускайтесь под
землю! Идемте с нами!
— Бросай работу!
— Не спускаться!
274

— Забастовка...
— Товарищи,— старается кто-то перекричать воз¬
гласы, призывающие к стачке,— товарищи, нельзя так
начинать!
Все стихают. Это Ронеш, социал-демократ, член
заводского комитета. Он говорит громким, убедитель¬
ным голосом. Стачка не подготовлена. Нужно немед¬
ленно уведомить профсоюзную организацию, посовето¬
ваться, договориться, выработать условия, шахтеры
должны уважать закон и доверять своим организа¬
циям.
Ронеш говорит недолго. Тишина, в которой он чер¬
пал мужество, нарушена. Толпа разражается крика¬
ми протеста:
— Ты предаешь наше дело, говоришь, как ваши
секретари!
— Замолчи!
— Да!
— Оставьте его, пустите к нему нас! — кричат те¬
перь женщины. Мужчины расступаются.
Ронеш кончает раньше времени...
— На «Фортуну»!
Лавина катится к «Фортуне». Пока все тихо, но
эта тишина сейчас кажется зловещей.
— Забастовка!
«Фортуна» присоединяется.
— На «Юлиус-V»!
Три тысячи мужчин и женщин стоят во дворе го¬
сударственной шахты. Смена уже под землей.
— Прекратить работу! Поднять всех на-гора!
Управление шахты пытается вести переговоры.
— Прекратить работу! Поднять всех на-гора!
Из управления шахты требуют по телефону
жандармов. Они приезжают. Перед ними стоят
три тысячи мужчин и женщин и словно не заме¬
чают их.
— Прекратить работу! Поднять всех на-гора!
Из управления звонят под землю: «Прекратить
работу! Поднять всех на-гора!» Больше ничего не
остается делать. Выходит черная от угля смена, ее
приветствуют, она отвечает:
275

— Вам давно бы следовало прийти.
Среда, 23 марта. Вечер.
Стоят «Гумбольдт», «Центрум», «Фортуна», <<Юли-
yc-V».
В четверг с утра лавина катится от шахты к шах¬
те. Катится и растет.
Вечером стоят четырнадцать шахт: «Гумбольдт»,
«Центрум», «Фортуна», «Юлиус-V», «Квидо I—III»,
«Квидо-IV», «Колумбус», «Геркулес», «Рихард», «Эв-
жен», «Юлиус-11», «Юлиус-Ill», «Громан» и «Роберт».
Триста восемьдесят три шахтера выбросила «Гум-
больдтка».
Шесть тысяч шестьсот сорок четыре шахтера ба¬
стуют на следующий день.
НА ЛОМ, НА ДУХЦОВ!
В пятницу утром шахтеры ломских шахт, спускаясь
под землю, были уверены, что долго работать им не
придется. Государственные шахты уже стоят, стоят
шахты северочешской угольной компании.
Вчера вечером, расходясь, иржетинские шахтеры,
утомленные двухдневным походом, бросили призыв:
— Завтра в Лом!
— Ив Духцов! Нужно остановить «Александр»!
«Венера» дожидаться не стала. Там уже никто не
работает.
На площади в Ломе образуется новое ядро огром¬
ной лавины. Митинг. Никто не спрашивал разрешения,
никто не давал его. Жандармы ходят по городу и смот¬
рят. Больше ничего — только смотрят. Люди съезжа¬
ются со всех сторон, наспех захватив двойной завтрак.
Государство слишком пренебрегло своими обязанно¬
стями: у каждой шахты должны бы стоять кордоны, у
каждой шахты — пулемет, как на эрвеницкой электро¬
станции, тогда господин директор Креглер не лишился
бы возможности провести прекрасную весну в Италии.
Утро начинается многообещающе. Пытаются уста¬
новить спокойствие и порядок. На «Рихард» у Моста
пришли жандармы. Пришли все рабочие, созванные
заводским комитетом...
276

— У нас есть директивы от организаций. Увольне¬
ние будет отменено. Не нужно бастовать, товарищи!
Сегодня мы уже спускаемся под землю.
Как? Кто спускается? Члены заводского комитета
бледны и пытаются отстоять свое предложение. Авто¬
ритеты из профсоюзных организаций также.
— Спускайтесь! — кричат рабочие.— Спускайтесь!
Мы примем меры, чтобы вы оттуда не выбрались!
«Рихард» держится твердо. И наряд жандармов
уходит, чтобы сообщить, что нельзя десятку человек в
серо-зеленых мундирах нарушить спокойствие и поря¬
док в рядах тысяч шахтеров.
Утро началось многообещающе.
И в одиннадцать часов уже стояли тршебушицкие
«Саксонка», «Вашингтон», «Венера», «Минерва» и
ломские «Маринка», «Плутон».
А в двенадцать часов спокойствие в Ломе было сме¬
тено пятью тысячами иржетинских и литвиновских
шахтеров, идущих в Лом и в Духцов.
Огромный двор «Раче» набит битком. В управле¬
нии заметили лавину, катящуюся к шахте, и сами по¬
звонили под землю: «Поднять всех на-гора!»
К раздевалке подходят первые ряды бастующих как
раз в тот момент, когда первая клеть поднялась на по¬
верхность.
— Правильно, товарищи! Мы вас ждали. Завод¬
ской комитет не позволил даже проголосовать вопрос
о стачке.
Но что случилось с заводским комитетом? Пред¬
седатель, высокий, ловкий Иоганн Кленбер, член «Уни-
она», снизошел до того, что стал говорить, с трудом
овладев собой:
— Сегодня забастовка!
А завтра?
— Решат организации.
Шахтерам уже известно решение реформистских
организаций:	они против забастовки, объявленной
«дикой». Иоганн Кленбер стоит перед барьером. Поза¬
ди — бездна. Толпа медленно подступает к нему.
Иоганн Кленбер инстинктивно отступает от барьера.
Позади него — бездна!
277

— Вон! Вон! Скажи-ка это всем! Нас здесь пять
тысяч во дворе. Пусть все тебя послушают!
Это кричит собственная смена Кленбера. Кленбер,
может быть, и не из трусливых. Может быть, он толь¬
ко верит в правоту своей организации, которая столь¬
ко раз уже предавала борьбу рабочих за свои права.
Может быть. Но люди из его смены хорошо его знают.
Поток выносит председателя заводского комитета во
двор.
Пять тысяч заявляют о прекращении работы на
«Раче».
Под землю больше никто не спускается.
Пять тысяч ставят вопрос о «Плутоне» и «Александ¬
ре». На «Плутоне» реформисты, члены заводского ко¬
митета, послали тридцать восемь человек под землю.
Якобы на предохранительные работы. Зачем нужно
тридцать восемь человек для предохранительных
работ? На «Плутон»! Но «Александр» в Грдловке —
самая большая, ведущая шахта Духцовского округа—
все еще пока работает. На «Александр»! Нужно реше¬
ние! Голосуют.
На «Александр» послана армия велосипедистов.
Шестьсот человек выезжают сообщить рабочим «Але¬
ксандра», что шахтеры ждут их помощи.
— Разрешаем оставить на предохранительных ра¬
ботах десять человек. Всех остальных — на-гора!
Через полчаса из шахты выбегают двадцать восемь
человек.
— А теперь на «Александр»! На помощь велосипе¬
дистам!
На дороге между «Плутоном» и Ломом они встре¬
чаются. Пешие и велосипедисты.
— «Александр» стоит!
— Все благополучно?
— Благополучно. Жандармы зашли в канцелярию,
нас остановил только привратник. Ну, мы его отстра¬
нили, пришел инженер, и затем в раздевалке мы еди¬
нодушно объявили стачку.
Вечер, пятница, 25 марта.
278

Триста восемьдесят три человека выбросила «Гум-
больдтка».
Пятнадцать тысяч человек остановили подъемники
на тридцати одной шахте.
ПРОЩАЙ, ИТАЛИЯ!
Не только палка, иногда и пророчество оказывает¬
ся о двух концах.
Господин директор Креглер прощался: «Скоро уви¬
димся в Италии, коллега, до свидания!»
Оно наступило скоро!
Хотя и не в Италии.
Сегодня в Мост пришла телеграмма. Над господи¬
ном директором светило итальянское солнце, в синей
пучине неба неслись облака, и бушевало обычно спо¬
койное море, тихо распускались цветы, в Италии была
прекрасная ранняя весна—все это было, когда господин
директор писал свою телеграмму:
«Приеду во вторник точка отмените точка что де¬
лает окружной гетман точка Креглер».
Окружной гетман делает все, что в его силах. Пра¬
вительство— тоже. Господа Погл и Брожик — тоже.
Но в субботу утром семнадцать тысяч северочеш¬
ских шахтеров на тридцати пяти шахтах выступили на
защиту трехсот восьмидесяти трех товарищей с «Гум-
больдтки».
«Руде право», 27 марта 1932 г.
ГЕНЕРАЛЬНАЯ ЗАБАСТОВКА
И КРОВОПРОЛИТИЕ НА СЕВЕРЕ
«Справедливую борьбу шахтеров хотят
потопить — хотя бы в потоках крови».
(Из речи депутата товарища Готвальда
30 марта 1932 года в парламенте.)
Мост, 13 апреля 1932 года.
В половине восьмого утра звонит телефон в секре¬
тариате центрального забастовочного комитета. Дух¬
цов говорит, что забастовка охватила сто процентов
рабочих. Встал литейный завод, фарфоровый, стеколь¬
279

ный, металлургический, остановилась строительство,
в магазинах опускаются шторы — Духцов стоит.
После восьми приезжают велосипедисты из Верхне¬
го Литвинова. Литвиновские текстильщики присоеди¬
няются к забастовке.
Вот как это произошло: молодые горняки расста¬
вили патрули, текстильщики спокойно брели на ра¬
боту.
— Куда*вы? Неужели вы ничего не знаете о гене¬
ральной забастовке?
Забастовочный патруль выполняет свои обязанно¬
сти. Он говорит о солидарности. Текстильщики красне¬
ют и поддакивают. Потом возвращаются домой. Басту¬
ют Пик и Шицк.
Двадцать текстильщиц бредут из Залюжей.
— На работу?
Но забастовочному патрулю не удается закончить.
Галопом скачет взвод драгун, и обнаженные сабли
указывают рабочим, куда им надо держать путь. Мо¬
лодые ноги поглощают десятки метров пути, но, преж¬
де чем работницы добегают до ворот, вырастает их
протест и рождается решение, к которому их призывал
патруль.
— Нет, драгуны не погонят нас на фабрику!
Текстильщицы разбегаются по полю, и взвод дра¬
гун без добычи останавливается перед воротами...
Это рассказывают первые велосипедисты из Лит¬
винова. Возвращаясь обратно, они встретят по дороге
товарищей с новыми вестями. Маленький, выкрашен¬
ный в яркий цвет, домик в Мосте стал подлинно «На¬
шим домом», как написано на его фасаде. Он стал до¬
мом центрального забастовочного комитета, домом
всех северочешских комитетов, всех северочешских
пролетариев. Десятки велосипедистов съезжаются к не¬
му со всех сторон. Приходят все новые и новые сообще¬
ния. Уже стоит Лом, уже стоят Ледвицы, уже стоят
Осек и Грдловка.
И вот опять литвиновцы. Поступают сведения о
двух с половиной тысячах бастующих текстильщиков
и текстильщиц, направляющихся на шляпную фабри¬
ку, которая еще не остановилась.
280

(Вторая часть репортажа, отсюда и до конца, была
прочитана депутатом товарищем Запотоцким на вче¬
рашнем заседании парламента.)
ЛИТВИНОВСКАЯ БАРРИКАДА
Три тысячи бастующих стоят сейчас перед фабри¬
кой. Они посылают делегацию в заводской комитет.
Трудно не впустить ее на фабрику, если три тысячи
человек оказали ей доверие. Но у жандармов есть
винтовки, а у драгун — сабли и кони. Кажется, этого
достаточно, чтобы не была уважена воля людей.
Толпа стоит спокойно и тихо, ждет своих делегатов
и освобождает место: «Расступитесь, товарищи, пусть
пройдут драгуны».
Однако драгуны на севере существуют не для того,
чтобы объезжать людей. Они здесь для того, чтобы
врываться в толпу. Господин надпоручик знает это и
дает приказ к наступлению. Коротким, стремительным
галопом драгуны и конные жандармы врезаются в те¬
ло толпы. Забастовщики испуганно отступают. Но за¬
тем испуг сменяется негодованием. «Мы стояли совер¬
шенно спокойно. Даже не кричали. За что драгуны на¬
падают на нас? Долой!»
«Долой!»—это не пожелание, это лозунг, а север¬
ные чехи уже умеют проводить в жизнь свои лозунги.
Но драгунам и жандармам не удается использовать
ружейные приклады и сабли, копытам их лошадей не
удается смять толпу: на головы драгун и жандармов
летят первые камни.
Атака отбита. Драгуны отступают и после краткого
совещания предпринимают новое наступление.
Литвиновцы хорошо знают свои права и не усту¬
пают. Внезапно посреди улицы, когда никто этого не
ожидал, вырастает барьер. Длинный деревянный за¬
бор установлен на краю шоссе. Гора камней и облом¬
ков кирпича. Это баррикада, зародыш баррикады, ко¬
торая должна остановить драгун и жандармов. За
баррикадой стоят три тысячи бастующих, и един¬
ственное их оружие — камни. Драгуны и жандармы
пришпоривают коней и бросаются на баррикаду. Де-
281

монстранты открывают пальбу камнями. Несколько
человек держат эту примитивную баррикаду голыми
руками вплоть до того момента, когда над их голова¬
ми вздымаются драгунские сабли. Теперь баррикада
обрушивается под ноги коней, кони становятся на ды¬
бы и — они разумнее всадников — отказываются слу¬
шаться приказа офицера. Идет бой, короткий и жесто¬
кий. Несколько раненых с обеих сторон,— и вот дра¬
гуны во всю прыть удирают с поля сражения.
Последние сообщения из Литвинова: весь Литвинов
стоит. Но еще до этого известия велосипедисты рас¬
сказали о бурном начале событий, не о генеральной
забастовке, а о столкновениях с драгунами <и жандар¬
мами, через которые прошел Литвинов раньше, чем
удалось сообщить о стопроцентном участии в генераль¬
ной стачке.
И вот, наконец, последнее сообщение по телефону
из Духцова о том, что он забастовал весь целиком и
дело обошлось без раненых, без жертв, потому что там
государственная сила не вмешивалась.
МОСТ
Во вторник в министерство внутренних дел явилась1
депутация бастующих.
Прежде всего она заявила, что хочет договориться
о самом важном вопросе: о человеческих жизнях, о спо¬
койном ходе демонстрации бастующих, которые не
собираются устраивать революцию, а идут на демон¬
страцию, где хотят во весь голос сказать о своей
нищете и провозгласить свое боевое единство. Вот
все, что думала передать делегация борющихся горня¬
ков господину министру. Но для этого у господина ми¬
нистра не нашлось времени. Он не принял делегатов
и препроводил их к министерскому советнику Рейзеку.
Господин министерский советник знал о том, что ок¬
рестные уездные начальники в Мосте, Хомутове и
Устье запретили выступления рабочих. Господин совет¬
ник знал о том, что эти запрещения приняты против
воли всего трудящегося населения чешского севера.
Он также прекрасно знал и то, что приказы такого
282

рода — провокация и те, кто провоцирует, имеют цель
пролить кровь. Но господин министерский советник
знать ничего не хотел о том, что за все это несут от¬
ветственность не только местные уездные начальники.
Он не хотел ничего знать о том, что за все это ответ-
ственно министерство внутренних дел, а с ним и все
правительство. Господин министерский советник гово¬
рил гладко, много и так, чтобы ничего не сказать. Все-
таки в конце концов он оставил свою сдержанность и
заявил, что хотя не может отменить отданное распо¬
ряжение потому, дескать, что оно исходит не от мини¬
стерства внутренних дел, а от местных учреждений,
но, однако, уездным начальникам будет дан приказ,
чтобы они мирились с демонстрациями и митингами
бастующих до тех пор, пока это не явится прямой
угрозой общественному спокойствию. Так заверил гос¬
подин министерский советник, это слышали делегаты от
забастовщиков севера и спокойно возвратились к
себе, чтобы передать обещание властей своим товари-'
щам.
Это произошло во вторник 12 апреля вечером.
В среду 13 апреля, в полдень, в Мосте без преду¬
преждения было установлено военное положение.
К Мосту — резиденции стачечного руководства,
к Мосту — центру горняцкой забастовки стремились
тысячи шахтеров, текстильщиков, металлургов и без¬
работных всего округа. Их созвал туда на митинг за¬
бастовочный комитет, их собрало уездное начальство,
которое, согласно обещанию министерского советника,
должно было благосклонно относиться к митингу.
Но уездный начальник приказал окружить Мост тыся¬
че жандармов, пешим войскам и драгунам, полиции
государственной и местной, находившейся в распоря¬
жении города, во главе которого стоял фашист. Мост
слишком явно походил на город, в котором армия ждет
врага и стягивает все свои силы, чтобы одолеть его в
уличном бою. На каждой площади сотня жандармов и,
кроме того, полиция; перед уездной управой взвод
в военной форме, в стальных шлемах, с пулеметами
в руках. Десятки жандармов ходят по улицам, десятки
драгун разъезжают по городу с обнаженными сабля¬
283

ми; остановишься,— на тебя уже наставили штык; по¬
пытаешься группой в три человека перейти улицу,—
за тобой уже едут драгуны.
Вот сколь доброжелательны были действия, обе¬
щанные господином министерским советником!
Но о них не знали шахтеры из Лома и из Литвино¬
ва, из Соуши и из Коморжа. Шахтеры шли, веря, что
их право признали даже власти демократической рес¬
публики, шахтеры считали, что только человек без серд¬
ца и без разума мог бы выступить против них. Они ве¬
рили, что господин министерский советник говорил
правду. Они верили, что господин министерский совет¬
ник обещал доброжелательное отношение не для того,
чтобы погнать больше тысячи северочешских рабочих
под жандармские винтовки, под сабли драгун, под пуле¬
меты, несущие смерть.
СПОКОЙСТВИЕ и порядок
Жандармы с утра расхаживали по Лому и считали
первейшей своей обязанностью напоминать о своем су-,
ществовании людям, собирающимся маленькими груп¬
пами. Но к полудню эти группы превратились в боль¬
шую толпу, и жандармы вернулись в полицию и в
жандармское управление. Хорошо быть жандармом,
когда десяток человек при виде тебя обращается в бег¬
ство. Но куда менее выгодно выступать против тысяч
людей, которые и не собираются бежать.
Толпа медленно формируется в колонну. Затем ко¬
лонна демонстрантов во главе с шахтерами из Ког-И-
Ноора движется вперед по Литвиновскому шоссе —
тому самому шоссе, по которому месяц назад шагал
Ванек из Литвинова, их товарищ, который, придя в
шахту, упал возле тех семерых из Лома, из Флайи и
из других мест.
В Литвинове домонстрантов уже ждут патрули. Ве¬
лосипедисты обгоняют шествие, снова возвращаются
и сообщают, каково положение там, куда направляется
процессия. Перед Литвиновом велосипедисты объявля¬
ют, что колонну ждет пять-шесть тысяч литвиновцев.
Это сообщение принимается с восторгом. А жандармы
284

и кавалерия? Женщины пожимают плечами. Зачем
это? Мы сами охраняем спокойствие и порядок.
Теперь колоссальная процессия уже движется вниз
по шоссе, ведущему от Литвинова к Мосту. По пути
к ней присоединяются сотни новых пролетариев. В цен¬
тре велосипедисты, за ними женщины, потом мужчины
в праздничной одежде, шахтеры, текстильщики — все
забастовщики; сбоку партийные организаторы с крас¬
ными повязками, сзади отряд первой помощи. Так они
идут: пять, шесть, восемь тысяч пролетариев в образцо¬
во построенных колоннах — прочная гарантия покоя и
порядка.
И так же, как прежде литвиновцы на Ломском шос¬
се, бастующие из Копист ждут демонстрацию, о которой
им уже сообщили патрули-велосипедисты.
Тысячи рабочих стоят на площади. То там, то тут
пройдет местный полицейский, то там, то тут покажется
местный жандарм, иногда он поздоровается кое с кем
из ожидающих и идет дальше своей дорогой. Он знает,
что ему здесь нечего делать. Знает этих людей, знает
их нищету, знает, что они правы, и знает, что они сами
охраняют спокойствие и порядок.
«ДРАГУНЫ ЕДУТ»
Восьмитысячная процессия движется вдоль первых
бараков Копист. Вдруг на повороте улицы появляются
велосипедисты. Они мчатся быстро, еле переводя дыха¬
ние. Вот они соскакивают около первых демонстрантов
и кричат: «Едут драгуны!»
— Ну и что же! Пропустим их!
Колонна не заколебалась, она попрежнему спокойно
двигалась по первой улице Копист и вышла на пло¬
щадь. Площадь большая, посредине разбит сквер, и
молодые акации в нем говорят о наступлении весны.
Пока демонстрация вступает на площадь, жители Ко¬
пист, столпившиеся на другом конце, пристально смот¬
рят на улицу, ведущую к Мосту. С той стороны при¬
ближаются драгуны. У деревни они останавливают¬
ся. Трое с командиром во главе выезжают вперед,
и командир по-чешски и по-немецки именем закона
285

предлагает всем разойтись. Но жители Копист этого
не слышат. Шахтеры, которые воевали в легионах,
шахтеры, которые после переворота целую смену еже¬
недельно работали сверхурочно во имя молодой Чехо¬
словацкой республики, шахтеры, которые всегда слу¬
шались своих вождей в правительстве, шахтеры — на¬
циональные социалисты и социал-демократы — снима¬
ют фуражки и поют: «Где моя родина» * И это не иро¬
ния. Шахтеры совершенно серьезны: этим они хотят
сказать чешским драгунам, сопровождаемым чешскими
жандармами, что они — граждане своей демократиче¬
ской страны и что в их демонстрации против голода
и нужды нет стремления разрушить государство. И в
тот самый миг, когда несколько сот шахтеров и их жен
поют: «...всюду — словно рай земной...»,— штабной ка¬
питан Шках дает команду, и взвод драгун первого ка¬
валерийского полка из Терезина с саблями наголо
стремительно врывается в толпу жителей Копист.
Песня смолкает, фуражки надвигаются на головы,
шахтеры, воспевавшие свою родину в государственном
гимне, разбегаются в разные стороны. Драгуны гало¬
пом въезжают на площадь. Колонна из Литвинова до¬
шла уже до середины площади. Штабной капитан пре¬
исполнен гордости от сознания легкой победы над ты¬
сячами жителей Копист. Он отдает команду идти в ата¬
ку против восьмитысячной колонны. Но колонна не
останавливается, она движется навстречу взмыленным
коням. Кони становятся на дыбы, сабли опускаются
на головы демонстрантов. Но это длится лишь несколь¬
ко мгновений. Лишь столько, сколько нужно, чтобы де¬
монстранты осознали, что удары, нанесенные саблями
и копытами коней,— это и есть обещанная доброжела¬
тельность правительственного учреждения. Через ми¬
нуту рабочие понимают, что драгуны прибыли с целью
нарушить спокойствие и порядок в рядах демон¬
странтов.
Во имя сохранения порядка и спокойствия нужно
употребить все средства. Так говорит министр внут¬
ренних дел, так говорит уездный начальник, так гово¬
рят стреляющие жандармы. У демонстрантов нет ни
ружей, ни револьверов. Все их оружие — это камни,
286

колья из заборов, прутья молодых акаций. Этого хва¬
тит. Драгуны и конные жандармы обращаются в бег¬
ство, а спокойствие и порядок на минуту водворяются.
Штабной капитан не желает признать своего пораже¬
ния и через две минуты начинает новую атаку. Но те¬
перь дела идут хуже. Демонстранты видят, что уж
чересчур настойчиво нарушается обещание правитель¬
ства. Против атаки драгун они предпринимают контр¬
атаку. Уже не дождь камней, а каменная завеса выра¬
стает на пути драгун и жандармов. Демонстранты сры¬
вают атаку драгун, расстраивают их ряды и гонят
назад, назад к Мосту, через всю площадь, за село.
Кони спотыкаются и падают. Один драгун летит на
землю, а испуганный конь тащит его по мостовой, по
тротуару, ломая его телом небольшие деревца по пути.
Все остальные это видят. Видят, что их товарищ
остается лежать, на земле и его берут в плен демонстран¬
ты. Но никто не решается вернуться. Пленного дра¬
гуна демонстранты отправляют в городскую управу.
Там, увидев, что он ранен, ему оказывают первую по¬
мощь. Теперь совершенно ясно, какую роль играют де¬
монстранты в вопросе сохранения порядка и спокой¬
ствия. Они заботятся о своем раненом пленнике и уве¬
щевают его. С раненым демонстрантом, попавшим
в руки жандармов, вероятно, обошлись бы по-другому.
Штабной капитан хочет заслужить себе награду.
Во главе своего поредевшего отряда он возвращается
на площадь и предпринимает третью атаку. Но энту¬
зиазм драгун уже иссяк, и наступление прекращается
посреди площади, на виду у тысячи людей, окружив¬
ших взвод. Это напоминает случай с одним из драгун,
который во время второй атаки отказался въехать в
ряды рабочих и был тяжело ранен конным жандармом
саблей по голове. На площади шахтеры обращаются
к солдатам. Потом из городской управы доверенные
рабочих телефонируют в уездное управление. Они объ¬
являют перемирие на площади, требуя, чтобы тысячам
демонстрантов разрешили вступить в Мост. Они гаран¬
тируют спокойствие и порядок, которые превосходно
сохраняли всю дорогу и за которые должны были бо¬
роться в Копистах. Они предупреждают, что рабочие
287

массы возмущены провокацией уездной управы, и го¬
ворят, что опасаются очень серьезных происшествий.
Господина уездного начальника нет на площади в
Копистах. У господина уездного начальника, по фами¬
лии Немец, которого министерство внутренних дел,
выполняя желание горнозаводчиков, послало в Мост,
только одно убеждение: против рабочих хороши любые
средства. Перед зданием управы стоит войско, тут же
пулеметы. Господин уездный начальник решил, что се¬
годня на его улице будет праздник. Поэтому его ответ
стереотипен:	не позволю, не уступлю, запрещение
имеет силу, до Моста не дойдете, чего бы это ни стоило.
Через четверть часа звонит по телефону жандармский
начальник. Его голос дрожит, он просит совета и на¬
чинает уговаривать, чтобы запрещение отменили, так
как положение неустойчиво. Уездный начальник пре¬
рывает его:
— Не позволю!
Что из того, что девять тысяч граждан Чехословац¬
кой республики требуют свободы демонстраций? Гос¬
подин уездный начальник не позволит, потому что не
желает подорвать свой служебный престиж,— и пусть
это стоит человеческих жизней, пусть даже, наконец,
разобьют головы жандармам и драгунам,— господин
уездный начальник может себе это разрешить: ведь
в его распоряжении еще двадцать пушек и шесть¬
десят пулеметов; у девяти тысяч граждан Чехосло¬
вацкой республики пропадет желание устраивать де¬
монстрации, когда им всадят пулю в грудь.
Но после третьего телефонного звонка господин
уездный начальник заговорил более мягким тоном:
— Я разрешу вам провести митинг завтра или по¬
слезавтра,— опять обещает он,— разрешу провести его,
когда только захотите, но сегодня сделать это не могу.
Поток демонстрантов отхлынул по направлению к
Мосту. На шоссе их встретили сорок жандармов, по¬
сланных в помощь тем, которых в Копистах окружила
толпа. Пришло подкрепление, и мудрый командир при¬
ступил к осуществлению перемирия, до сих пор сохра¬
няемого в Копистах. Но ситуация оставалась очень
серьезной. Велосипедисты принесли из Моста известие
288

о том, что город осаждают жандармы и войско. Ко¬
нечно, можно призвать: «Товарищи, идемте!» — и ты¬
сячи людей двинутся вперед и дойдут до Моста. Но
сколько их погибнет! Теперь опять выясняется, кто
здесь охраняет спокойствие и порядок. Члены забасто¬
вочного комитета, рабочие-коммунисты, организаторы
демонстрации, держат совет. В конце концов они ре¬
шают еще раз попытаться мирным путем войти в город
и договариваются с жандармским начальником о раз¬
решении митинга в Копистах. Жандармский началь¬
ник— вокруг него тысячи рабочих — дает свое согла¬
сие,— митинг разрешен. Выступают несколько орато¬
ров, которые опять и опять подчеркивают, что шахтеры
сами обеспечивают спокойствие и порядок и будут
защищать их ото всех, кто вздумает их нарушить.
Потом колонна демонстрантов снова движется к Мосту.
Жандармы и драгуны уже не вмешиваются. Над ра¬
неными, над убитыми, над истоптанной площадью ви¬
сит вопрос: за что?
У Моста состоялся еще один митинг. Уже третий
по счету вместо того, который не разрешили в самом
Мосте. Теперь комиссар из политического управления
вынужден был его разрешить. Митинг «охраняет»
тройной кордон жандармов. Митинг проходит под дула¬
ми пулеметов. Затем так же организованно, как и при¬
шли, рабочие, повинуясь указанию организаторов, рас¬
ходятся по домам.
Можно было, конечно, овладеть Мостом, но только
ценою многих человеческих жертв. Если с этим не
хочет считаться уездный начальник, то с этим счита¬
ются шахтеры, металлурги, текстильщики.
МЕЖДУ СОУШЬЮ И мостом
По Хомутовской дороге из Соуши, Комодржан и
Тршебушиц, так же как и от Литвинова, Лома и Ир-
жетина, тянулась в Мост колонна забастовщиков в две
тысячи человек. На окраинах Моста, там, где внизу
у канала вьется полевая дорога, ведущая к винокурен¬
ному заводу, забастовщики наткнулись на кордон жан¬
дармов. Те, что впереди, ведут переговоры с комисса-
I1). lO iMvc Фучик.	289

ром. Снова и снова повторяют, что хотят спокойно
пройти в город. Хотят попасть на митинг, который, де¬
скать, будет разрешен уездным начальником согласно
обещанию министерского советника. После длительных
переговоров комиссар пропускает депутацию в город.
Одновременно в помощь кордону жандармов приез¬
жает отряд драгун.
Около тысячи жителей Моста с другой стороны кор¬
дона движутся навстречу процессии из Соуши; тем
временем к ней присоединяется еще тысяча человек.
Через полчаса депутаты возвращаются и докладывают,
что уездный начальник ни за что не уступает. Три ты¬
сячи демонстрантов с одной стороны, тысяча — с дру¬
гой, а посредине — кордон жандармов и драгун. После
новых переговоров полицейский комиссар разрешает
митинг на шоссе.
— Товарищи, последнее, что надо сказать на се¬
годняшнем митинге, это вот что: дорога к Мосту может
быть залита кровью. Действия уездного начальства —
провокация. Мы не должны ей поддаваться. Это дало
бы повод для кровавого подавления нашей борьбы...
Но митинг не заканчивается. Тысяча демонстран¬
тов, стоящих по ту сторону кордона, хочет принять
в нем участие. Кордон жандармов не желает вы¬
пустить демонстрантов из города, хотя до сих пор по¬
всюду на окраинах Моста действует только один при¬
каз — не впускать в город. Предстоят большие
волнения, и доктор Эйхлер, комиссар политического
управления, отдает приказ действовать против демон¬
странтов, находящихся в городе. Дело доходит до
стычки, во время которой доктор Эйхлер теряет знаки
отличия и саблю, исчезающую в канале. Теперь драгу¬
ны предпринимают атаку. Когда демонстранты, кото¬
рые находятся за городом и участвуют в митинге, ви¬
дят, что происходит с их товарищами в Мосте в тог
самый момент, когда к ним обращаются с призывом
поддержать порядок, они начинают протестовать гнев¬
ными криками против действий жандармов и драгун.
Организаторы плотной стеной окружили участни¬
ков митинга, чтобы помешать столкновению. Но не¬
смотря на то, что митинг разрешен, несмотря на то,
290

что демонстранты сами сохраняют образцовое спокой¬
ствие и порядок, начальник поворачивает драгун про¬
тив народа и начинает стремительную атаку. Люди
разбегаются по полю, драгуны за ними. Люди споты¬
каются о глубокие борозды и падают, драгуны гало¬
пом перескакивают через тела, а конные жандармы —
более последовательные — останавливаются над упав¬
шими, чтобы нанести им удар саблей.
Теперь, конечно, самое время, чтобы и здесь обес¬
печить спокойствие и порядок. На головы драгун и
жандармов летят камни — единственное оружие рабо¬
чих. Полчаса длится битва. Земля усеяна камнями и
утоптана лошадиными копытами. Еще на железнодо¬
рожной насыпи рабочие защищаются от жестокой ата¬
ки. Затем драгуны и жандармы отступают, и бастую¬
щие свободно проходят через поле на шоссе.
Три четверти часа царит спокойствие. Потом дра¬
гуны и жандармы нападают на демонстрантов, стоя¬
щих на Мостецком шоссе. Это бессмысленное, жестокое
нападение, во время которого один из взводных коман¬
диров кавалерии вытаскивает револьвер и стреляет.
Первые три выстрела на этом шоссе, которые по¬
вторятся не скоро, потому что командир взвода уже
обезоружен.
Однако атаки и выстрелы опять собирают демон¬
странтов, которые разбрелись по полю и хотели было
уходить домой. Теперь, увидев, что творится в Мосте,
рабочие и их жены возвращаются. И вот уже опять две
тысячи рабочих стоят на Соушском шоссе. Стоят и
смотрят. В нескольких сотнях метров от них жандармы
и драгуны бьют демонстрантов. Вот из гущи боя вы¬
нырнула беременная женщина с окровавленными гу¬
бами, бледная и испуганная. Ее подхватил Иван
Кржиж, рабочий-коммунист из Соуши, который как
раз пробирался из Моста домой. Испуганная женщина
жалуется ему:
— Смотрите, что со мной сделали. Муж остался
лежать на улице, а я едва вырвалась. И я еще в таком
положении... Прямо-таки не знаю, что теперь будет.
Помогите мне!
Поддерживая женщину под руку, Иван Кржиж от*
291

вел ее к городским баракам, тянувшимся по левой сто¬
роне Соушской улицы.
Когда они приблизились к первым рядам демон¬
странтов из Соуши, Кржижу пришлось несколько раз
ответить на вопрос: «Что случилось?» Он рассказывал
все как было. Люди возмущались. Женщина, перед
которой каждый из них вежливо бы посторонился,
была избита прикладами жандармов и саблями дра¬
гун. В этот момент из Моста прибыл еще двадцать один
жандарм. Их послали сюда для того, чтобы вновь на¬
рушить порядок в рядах демонстрантов. Люди, воз¬
мущенные всем происшедшим с бедной женщиной,
встретили их негодующими криками. Жандармы вы¬
строились против колонны.
Демонстрантов невозможно остановить. Опять
летят камни. Жандармы отходят. Наступает минута
напряженной тишины. Затем жандармы снова идут
в атаку, и демонстранты снова обороняются камнями.
Жандармы опять собираются на том месте, где стояли
прежде, и дают первые залпы. Они стреляют в воздух.
Дождь камней прекращается. Демонстранты разбе¬
гаются в разные стороны. Только с правой стороны,
с полевой дороги, ведущей к винокуренному заводу,
летит несколько камней.
Командир жандармов еще колеблется, но начало
положено, и он без сигнала трубы, без вызова, без
предупреждения отдает приказ к дальнейшей стрель¬
бе. Три залпа и очередь коротких выстрелов; жандармы
целятся в демонстрантов. Камни уже не летят, демон¬
странты слишком далеко, чтобы докинуть до жан¬
дармов. Все-таки сбоку падает несколько камней.
Но жандармы стреляют прямо по шоссе. На дороге
к винокуренному заводу лежит мертвый. Это девят¬
надцатилетний Иозеф Шевчик из Лома, ему простре¬
лили легкие. Остальные лежат на шоссе, и ближе всех
Иван Кржиж, тот самый, который помогал беременной
женщине и поэтому опоздал, тот, которому труднее
всего было убежать, и поэтому он оказался ближе
всех к кордону жандармов. Он мертв, у него простре¬
лена голова. Он лежит в ста четырнадцати шагах от
места, с которого выстрелили жандармы.
292

Пальба прекращается. Демонстранты возвращают¬
ся к своим раненым. Жандармы со штыками напере¬
вес отгоняют их. В это время по линии между Мостом и
Соушью идет пассажирский поезд. Нигде поблизости
нет ни машины, ни телеги, на которых можно было бы
отправить раненых в безопасное место. Рабочие бро¬
саются на рельсы и останавливают поезд. Но тем вре¬
менем приезжают санитарные машины. Узнав об этом,
рабочие отпускают поезд. Однако тот уже немного
опоздал и потому вынужден возвратиться в Мост. Воз¬
мущенные демонстранты в конце концов заставляют
жандармов отступить и позволить рабочим унести
раненых. В рабочих семьях раненым оказывают первую
помощь и затем отвозят в больницу.
Двое убитых, пять тяжело раненных, семнадцать
легко раненных — вот они, спокойствие и порядок госу¬
дарственного управления.
ДУХЦОВ
Уездный начальник в Духцове разрешил собрание.
Явилось девять тысяч демонстрантов. Уездный на¬
чальник учел, что помещение не может вместить всех,
и разрешил митинг. Он отозвал жандармов, предоста¬
вив демонстрантам самим заботиться о спокойствии и
порядке. Их было девять тысяч. Не раздалось ни од¬
ного выстрела, не произошло ни одной стычки. Спокой¬
ствие и порядок были сохранены.
«Руде право», 15 апреля 1932 г.
ДВОЕ УБИТЫХ
Прага, 1 августа 1932 года.
ПИСЬМО ЛЮДЯМ О КАЗНИ товарищей шаллаи
И ФЮРСТА
В пятницу, 29 июля, в девять часов утра, по кори¬
дору будапештского суда прошел палач с двумя по¬
мощниками. В тот же самый момент в зале заседаний
встал государственный прокурор и начал обвинитель¬
ную речь. В четыре часа виселица была готова. Без
четверти пять врач отсчитал последние удары сердца.
293

Они мертвы.
Товарищ Шаллаи и товарищ Фюрст.
Мы знали их имена раньше, чем они были аресто¬
ваны и предстали перед трибуналом. Это были два
наших товарища. Двое молодых коммунистов, никогда
не покидавшие своего места, на котором должны были
работать. Их работа не была службой. Буржуазные
газеты удивляются: они так мало получали, а вели
столь опасную работу, что даже поплатились за нее
жизнью. Да, они не были чиновниками, не были слу¬
жащими. Они были коммунистами и знали только
один-единственный приказ и одну-единствеиную волю:
приказ пролетариата и волю пролетариата к победе.
Поэтому они всегда были там, где рабочие нуждались
в руководстве. Поэтому усталыми до смерти они воз¬
вращались с собраний и совещаний, поэтому они дол¬
жны были скрываться от полиции, и у них никогда
не хватало времени на личную жизнь, поэтому они си¬
дели в тюрьмах, поэтому были казнены.
А вы прочли их имена, вероятно, уже в тот момент,
когда к ним было присоединено одно жестокое слово:
«казнь». Вы не знали о них ничего, о них двоих, и о
третьем товарище Карикаше, который сейчас ожидает
приговора трибунала в Мишкольце, о четвертом, пя¬
том, десятом, о тысячах таких мужчин и женщин, от¬
дающих все, что имеют, свои лучшие силы, свое здо¬
ровье и свою жизнь на наивысшую службу, которая
только возможна для человека, на службу свободе
трудящихся, на службу рабочим, создающим новый
мир.
Двое из них были казнены.
Товарищ Шаллаи и товарищ Фюрст.
Казнила их белая диктатура Венгрии. Казнила
потому, что они хотели устранить порядок, при котором
трудящиеся испытывают голод и нищету. Так об этом
сказал трибунал. Но казнены они были прежде всего
потому, что их работа давала результаты. Венгерское
правительство трепещет. Голодающие жители деревень
возмущаются. В промышленных городах тысячные
толпы рабочих готовы к борьбе. Лучшие люди Венг¬
рии приходят к коммунизму. Венгерское правитель¬
294

ство знает, что речь может идти о нескольких днях его
существования. Знает, что голод — это страшный по¬
рох, и хочет залить его, утопить в жестокости. Хочет
запугать людей, которые уже не имеют работы и в те¬
чение многих месяцев не каждый день едят хлеб. Оно
хочет запугать людей, которые поняли, что только
один-единственный путь ведет к спасению, что только
один-единственный путь выводит из нищеты. Тот путь,
о котором говорили и эти два казненных.
Товарищ Шаллаи и товарищ Фюрст.
Теперь они пали. Палач, обычно затягивавший пет¬
ли на шеях бандитов, казнил двух молодых коммуни¬
стов. Телеграф отстучал краткое сообщение об их
смерти во все концы света. Вы прочли и оцепенели.
Вы сказали: убийство!
Да: убийство.
Страшное и трусливое убийство.
Весь мир был потрясен. Раздались воззвания и про¬
тесты против венгерского террора, против белой дик¬
татуры Венгрии.
Но вы, которые оцепенели, вы, кричавшие слова
протеста, вы, возмущенные убийством,— вы убежде¬
ны, что сделали все? Вы, которые не молчали, вы убе¬
ждены, что ваша совесть может теперь спокойно спать?
К вам, да, именно, к вам, обращаются эти двое.
Товарищ Шаллаи и товарищ Фюрст.
Забудьте, что они были молоды. Забудьте, что они
были людьми, полными жизни, забудьте о горе матери
Фюрста. Не к вашим чувствам, пусть к вашему созна¬
нию взывает их смерть.
И говорит вам.
Не одна только Венгрия. Весь капиталистический
мир таков же. Он имеет те же основы и те же законы
и убивает Шаллаи и Фюрстов всех стран, убивает по
приговору или без приговора, убивает свинцом и висе¬
лицей, убивает во дворах тюрем или на улицах, уби¬
вает все больше и больше потому, что мстит, потому,
что хочет запугать, потому, что испытывает страх, по¬
тому, что защищает «спокойствие и порядок», означа¬
ющие смерть для трудящихся.
И вы, задрожавшие от ужаса, вы будете дрожать
295

снова и снова и будете дрожать уже как соучастники,
если не поймете, что и в вас сила, которая может спа¬
сти новых Шаллаи и Фюрстов и тысячи рабочих от
убийств, не менее трусливых.
Не оставляйте живых Шаллаи и Фюрстов в од и-
ночестве.
Выходите из своих укрытий. Беритесь за перо не
только для того, чтобы подписать протест, а для того,
чтобы подписать самое почетное обязательство чело¬
века, обязательство борьбы за свободу трудящихся.
Выходите из своих укрытий, в которых вы судите о
мире, и придайте свои силы к силе, которая его изменит.
В этом ваша обязанность. Обязанность по отноше¬
нию к тем, которые потрясли вас своей смертью,
обязанность по отношению к тем, которые живут и
борются.
«Теорба» № 31, 4 августа 1932 г.
100 000 КИЛОГРАММОВ под водой
Умный человек, у которого голова находится в доб¬
ром согласии и контакте с органами пищеварения и ко¬
торый, следовательно, больше всего стремится к спо¬
койствию, выразил бы сейчас свою точку зрения где-
нибудь. в примечаниях или просто бы промолчал. Даже
припертый к стене, он нашел бы, вероятно, себе лазей¬
ку. рассказав сказку, в которой гиены и волки выгля¬
дят барашками, несущими на своих четырех ногах
бесконечные грехи человека. Но где найдешь в мире
зверей такой звериный строй, в каком живем мы?
«У Подмокльской пристани было потоплено
100 000 килограммов зерна, которое испортилось от
долгого лежания».
Такое газетное сообщение появилось на прошлой
неделе. 100 000 килограммов хлеба выброшено в Лабу
(Эльбу). Что касается количества, то это, конечно,
ничтожная часть того, о чем сообщали телеграфные
агентства Соединенных Штатов, Канады или Бразилии,
где были сожжены миллионы тонн пшеницы, уничто¬
жены в топках паровых котлов сотни тысяч тонн кофе,
‘296

где миллионы тонн зерна были потоплены в море, на
другом берегу которого умирают миллионы китайских
крестьян и рабочих. Как неизмеримо ничтожны, по
сравнению с этими миллионами, 100 000 килограммов
зерна! Но слишком большие цифры, вероятно, скорее
сокрушают, чем что-либо доказывают. Вероятно, они
не так доступны для понимания и не всегда передают
всю величину преступления. Вероятно, голодные глаза,
в которые мы сами смотрим, говорят нам больше, чем
громкие крики умирающего где-то вдалеке.
Атлантика далеко. Воды Лабы мы видим собствен¬
ными глазами. До американских берегов от нас не¬
сколько дней пути. До Подмокльской пристани всего
два часа езды. Страшно слышать далекие слова о го¬
лодной смерти. Но еще страшнее слушать, как урчит
в голодном желудке твоего собеседника. Ты можешь
не понять рассказов. Но ты не можешь не понять, если
видишь сам, если ты сам, своими руками, взвешиваешь
факты, если являешься их непосредственным свиде¬
телем.
Здесь рассказываются факты одного дня — обрывки
разговоров, собранные во время поездки по Праге
в тот день, когда газеты сообщили о 100 000 килограм¬
мах зерна, выброшенных в Лабу.
По узкому руслу реки плывет баржа через грани¬
цу к Гамбургу. Она опустошила свои трюмы, и тече¬
ние реки рассевает теперь зерно, которое она везла,
по дну Лабы. Зерно, которое никогда не взойдет. Па
топленный клад, который никогда не будет выловлен
На одной из центральных пражских улиц стоит
женщина с тремя детьми, один из них — у нее на ру¬
ках. Есть какая-то жестокая ирония в том, что она
стоит и просит милостыню под рекламой, извещающей,
что в таком-то и таком-то ресторане можно получить
дешевые и вкусные обеды от десяти крон и выше. Ни
у нее, ни у мужа, ни у сестры нет работы. Муж полу¬
чает «вспоможение» — десять крон в неделю.
По постановлению «социалистического» министра
юстиции попрошайничество безработных сейчас офи¬
циально разрешено, потому что тюрьмы не могут вме¬
стить всех голодающих, которых «сознательные» по¬
297

лицейские задерживали за «бродяжничество» и «попро¬
шайничество».
«Добрые» люди на дверях своих квартир повесили
таблицы: «Помогаем только местным нищим», как
вешают обычно объявления: «Осторожно, злая соба¬
ка!» Недавно эти люди твердили, что быть нищим —
доходная профессия. Сейчас Прага переполнена людь¬
ми, которые просят на хлеб, на ночлег (или хотя бы
просто окурок). Просят словами, руками, а более все¬
го — глазами. Но кто посмотрит в глаза, которые так
быстро опускаются вниз от стыда и погружаются
в беспросветное отчаяние?
Просит глазами женщина с тремя детьми, один из
них — у нее на руках. И нескольких монет, в десять
геллеров каждая, которые она положит дома на ящик
(стол уже продан), не хватит даже на то, чтобы на¬
кормить детей. Сегодня утром, когда она брела по
пражским улицам на свое место, взгляд ее упал на
продавца газет, и она заметила газетный заголовок:
«100 000 килограммов зерна брошено в Лабу». Все
время она думает об этом. Не может забыть. Сто ты¬
сяч килограммов под водой! Иметь бы хоть одну ты¬
сячную, хотя бы одну десятитысячную! Она не пошла
бы сегодня утром сюда, к вывеске, предлагающей вкус¬
ные обеды, не раздражала бы сытых своим изможден¬
ным видом, не просила бы милостыню — вероятно,
нашла бы где-нибудь кусок угля,— и на день, на два,
на три вернулось бы время, когда муж работал, а она
крутилась у плиты, полная заботливого внимания и
торопливой ласки к детям, как твоя мать, читатель,
о которой я считаю нужным напомнить тебе, если твое
равнодушие к чужому горю сильнее горя десяти тысяч
таких же женщин, у которых в водах Лабы погибло
три дня жизни.
«Марженка,— наклоняется она к ребенку,— я ис¬
пекла бы тебе...»
И плачет.
Всего лишь в нескольких шагах от нее ресторан де¬
шевых и вкусных обедов от десяти крон и выше. Муж¬
чина, который сейчас там сидит и доедает хорошо под¬
298

жаренный rostbeaf ge sance Tartare, возмущен. Точка
зрения его выражается кратко:
«Чего хотят эти люди? — удивленно спрашивает
он, изобразив на лице страдальческую гримасу.— Вы¬
ходит, они хотят, чтобы мы ели испорченную муку?
Сгорело зерно, что же с ним делать? Выбросили его
в Лабу. Правильно. Можно даже удивляться, что
у людей осталось еще столько честности; и вот тебе
раз — находятся газеты, которые недовольны. Видите
ли, уничтожают продукты, а люди голодают! Что же,
нужно было это зерно отдать безработным? А потом
не оберешься крику: «Кормят безработных испорчен¬
ным зерном!» Разве возможно им угодить? Всегда
найдут какой-нибудь повод для возбуждения граждан.
Но что же спит цензура? Разве не ясно, что ни в чем
мы так не нуждаемся в эти тяжелые времена, как в
спокойствии?..»
Можете вы что-нибудь противопоставить этой точке
зрения? И может ли этот мужчина, который вопло¬
щает в себе обеспокоенную общественность и ест со
смаком свой роскошный ростбиф, представить себе,
что его чревоугодие непосредственно связано с потоп¬
лением зерна? И может ли он примириться с тем, что
существуют газеты, которым разрешено публично со¬
поставлять такие факты, как уничтожение продуктов
и нищета населения?
Два человека, которых мы об этом спрашиваем,
смотрят на нас испуганно,— не то мы хотим пошутить,
не то хотим оскорбить их. Мы нашли их на рынке сре¬
ди помойных ям. Они быстро вскочили и все время
держатся так, будто вот-вот бросятся бежать.
Это муж и жена. Восемнадцать лет работал он на
одном и том же заводе. Пять месяцев тому назад его
оттуда выгнали. Она работала прислугой у инженера.
Инженера уволили, теперь у него недостает денег и
вполне хватает времени, чтобы самому для себя стать
и прачкой и горничной.
Муж и жена по утрам выходят из дома. Пока они
были прилично одеты, они заходили в открытые бу¬
феты, находящиеся в центре города. Караулили. Дама,
которая лакомилась салатом из крабов, пренебрегая
299

булкой, на которую он был положен, или господин,
который в спешке не доел кончика остывающей сосис¬
ки,— какие это были благодетели! Муж и жена на¬
брасывались на остатки и ревниво оглядывались на
таких же голодных конкурентов.
Но теперь платье пообтрепалось, а полицейские
охраняют буфеты от нищих.
Муж и жена обходят мусорные ямы и рынки. Когда
на дверях палаток повесят замки, а непроданные това¬
ры спрячут под брезентом и перевяжут веревками, они
кидаются на кучи испорченных овощей и фруктов и
поспешно выгребают яблоко, которое еще может по¬
бороться с червем, или абрикос, который, словно убы¬
вающий месяц, еще показывает серпик здорового
лица. При этом необходимо действовать быстро-быст¬
ро, потому что через минуту придут дворники и поли¬
вочная машина смоет остатки картофеля, следы не¬
ряшливой торговли, а эти остатки, если их хорошенько
почистить,— могли бы еще сойти за ужин.
Сто тысяч килограммов зерна было брошено в
Лабу.
— Почему?
— Испортилось.
— Мы голодаем.
— Оно совсем сгорело.
— Должны были бы его перебрать...— говорит
женщина,— зернышко по зернышку. Наверное, нашли
бы и хорошие. Мы бы поели... ах, поесть...
Они стояли, держа в руках завядшие листья салата
и капусты, и от голода предавались лихорадочным
мечтаниям. А волнение господина из ресторана деше¬
вых и вкусных обедов от десяти крон и выше, вероятно,
уже успокоил черный кофе.
Сто тысяч килограммов зерна.
Наше интервью продолжалось около булочной.
Там стоял молодой парень, устремив глаза на витрину.
Булочная благоухала ароматами. Это невыносимо раз¬
дражает аппетит, если ты не обедал. Однако в Праге
есть не только люди, которые не обедают, но есть и та¬
кие люди, которые к тому же и не завтракают, и не
300

ужинают, люди, которые испытывают постоянный го¬
лод, жестокий, бесконечный голод. 1Я думаю, что по¬
лицейское управление, по соображениям общественной
безопасности, спокойствия и порядка, запретит аромат
булочных и колбасных или обнесет их колючей прово¬
локой, а вход в них разрешит только по предъявлении
толстого бумажника. Запах свежего хлеба, который не
на что купить, придает слишком много сил рукам,
ослабевшим от голода.]
Казалось, что под взглядами молодого парня стекло
витрины/может расплавиться. Его глаза не отрывались
от булок и калачей даже тогда, когда он говорил
с нами.
Жили-были отец и три сына. Это — начало сказки,
которая никого не порадует. В один и тот же месяц
трое из них потеряли работу. Остался самый млад¬
ший — с сорока восемью кронами еженедельного за¬
работка. Один получал деньги, четверо голодали. Па¬
рень, который стоит сейчас перед витриной у булоч¬
ной, убежал из дома. У него уже не хватило совести
брать у самого младшего. Приближался момент, в ко¬
торый могла вспыхнуть ненависть между четырьмя
людьми, которые когда-то любили друг друга, а теперь
хотели только одного — есть. Три недели он уже бро¬
дит по Праге. Попрошайничает, продает газеты или
фиалки, и желание убить кого-нибудь чередуется с
желанием убить себя.
«Долбануть, разбить, взять, понимаете, взять один-
единственный калач,—разве я не имею права хорошо
питаться, есть то, что мне нравится? Разве я не хочу
работать? Кто выбросил меня из общества людей, кото¬
рые смеют быть сытыми? Я ведь лично ни в чем не ви¬
новат. Наше зерно топят в Лабе, отнимают его у нас,
предоставляют нам и дальше страдать от голода,— а
я хочу есть. Долбануть, разбить, взять один-единствен¬
ный калач! Ведь они там топят целые вагоны зерна.
Разве мы не должны помешать им делать это? Разве
не имеем права отнять у них то, что они бросают в
Лабу?»
Перед хлебной биржей на Гавличковой площади
301

завершилось наше интервью по поводу зерна, выбро¬
шенного в Лабу. Завершилось легкой усмешкой и по¬
жатием плеч.
— Вы читали?
— Да!
— Понимаете это? К чему столько речей из-за не¬
скольких вагонов зерна? Собачье время! Ведь даже
если б потопили и целую пристань, все равно не нажи¬
вешь ни одного геллера на тонне. А здесь они делают
сенсацию из-за десятка вагонов! Нет, я брошу свое де¬
ло к чертовой матери и пойду в журналисты! Они зара¬
батывают на десяти вагонах больше, чем наш брат на
целом транспорте. Всего сто тонн, господа. Ну стоит
ли говорить об этом?!
Сто тонн. Действительно, только сто тонн. Это та¬
кая незаметная цифра, чтобы повысить цены на хлеб¬
ной бирже! Всего лишь сто тонн — для спекулянтов.
Ну, а сто тысяч килограммов для людей, которые го¬
лодают?!
Сочинители, набившие руку на социальной темати¬
ке, писали сентиментальные рассказы о ребенке, кото¬
рый стоял за решеткой ограды, тщетно протягивая ма¬
ленькие ручонки, чтобы достать упавшее яблоко. Не
дотянулся. Яблоко постепенно сгнило.
В настоящее время выдумки сентиментальных рас¬
сказов превращаются в самую жестокую действитель¬
ность. Сотни тысяч людей, которые читали о голоде
ребенка, теперь испытывают голод.
Сто тысяч килограммов зерна было потоплено в
Подмоклях. А всего лишь за час грохочущий поезд
доставит нас к тому месту, где безработные вы¬
шли на демонстрацию, потому что у них не было ни
грамма хлеба, и по возвращении домой не досчитались
своих четырех товарищей, которые были убиты.
Сто тысяч килограммов зерна было выброшено в
Лабу всего в нескольких шагах от того места, где от
нищеты утопились два молодых парня, утопились по¬
тому, что у них не было работы. На' мертвых сыпался
хлеб, которого они не могли получить, пока были
живы.
302

Сто тысяч килограммов зерна гнило на Подмокль-
ской пристани. Всего в двух часах езды оттуда умира¬
ла семья от тифа на почве голода. Сто тысяч кило¬
граммов зерна несло течение Лабы. И всего в несколь¬
ких километрах оттуда безработные останавливали
людей, возвращавшихся с военной службы, и просили
хотя бы кусок старого, высохшего казенного хлеба, ко¬
торый тут же жадно съедали или, как святыню, пря¬
тали в карманы, чтобы принести его детям.
Таковы примеры, таков урожай, который дали сто
тысяч килограммов зерна, брошенного на дно Лабы.
С каждой следующей сотней тысяч килограммов,^ с
каждым следующим вагоном уничтоженных товаров
ширится круг тех, кто брошен во власть нищеты и го¬
лодает перед складами, полными продуктов, которые
гниют.
Окрестности Подмоклей или голодная Прага —
это мир, уменьшенный до микроскопических размеров.
Не сотни тысяч, а миллиарды килограммов уничто¬
жают капиталисты, а их законы в то же время свято
охраняют эти же килограммы. Если бы вы взяли хоть
один килограмм из того, что предназначено к уничто¬
жению,— законы осудили бы вас. Считалось бы, что
вы украли.
Украсть?
Ни сто тысяч, ни миллион килограммов не могут
спасти всех голодных.
«Долбануть, разбить, взять...» — сказал безработ¬
ный парень перед булочной.
Нельзя его не понимать. Глядя на выставленные
калачи и булки, он имел в виду не витрину хлебного
магазина.
«Творба» Лг2 34, 25 августа 1932 г.
О МАЛЕНЬКОЙ терезке
И БРАВОМ СУДЕБНОМ ИСПОЛНИТЕЛЕ
Чешский святочный рассказ 1932 года
Так уже повелось считать, что историки литерату¬
ры— это люди, одержимые смешным любопытством.
В один прекрасный день они забираются в универ-
303

сптстскую библиотеку и, не проявляя ни малейшего
уважения к пыли истории, то и дело осыпающейся на
них, начинают перебирать одну за другой различные
почтенные книги и почтенные газеты в поисках нераз¬
гаданных имен возлюбленных прославленного поэта,
или же в поисках каталога произведений о «рожде¬
ственских сочельниках» в поэзии и художественной
прозе, чтобы выяснить затем происхождение и причи¬
ны появления этих произведений, а также все испыты¬
ваемые их автором влияния. Может быть, это и так.
Во всяком случае, нет никаких оснований оспари¬
вать это мнение. А возможно, что так и надо,— и поэ¬
тому не будем усложнять литературоведам их рабо¬
ту. Может быть даже, что кому-нибудь и когда-нибудь
понадобится библиографическая справка к этому рас¬
сказу, полному святочного умиротворения и доброй
воли. Так вот она. Рассказ был рожден благодаря сте¬
чению следующих обстоятельств.
Был 1932 год. В маленькой стране Средней Европы
выходила газета под названием «Лидове Новины».
Это была газета, занимающаяся вопросами культуры
и всегда готовая вознаградить читателю недостаток
хлеба обильной словесной пищей, газета, пребываю¬
щая в постоянном восторге от этого средства утолять
голод, газета, которая и в канун рождества не забыла
о своих читателях и подарила им к праздничной елке
собрание «Лучших за столетие чешских святочных рас¬
сказов». Старые и уважаемые писатели рассказывали
в них каждый свою рождественскую историю — ино¬
гда сентиментальную, иногда ироническую, в соответ¬
ствии с обычаем эпохи и особенностями их душевного
склада. Потом эти голоса умолкали. Большинство из
них умолкло давно, сто лет тому назад, пятьдесят,
тридцать, и самый младший начал последний рас¬
сказ — рождественский рассказ лета тысяча девятьсот
тридцать второго. Это была милая и жизнерадостная
история о директоре фабрики (радужный тон рассказа
просто обязывал, чтобы герой занимал столь высокий
пост, и снижение его в должности нанесло бы непопра¬
вимый ущерб всему повествованию),— о директоре
фабрики, человеке уже зрелого возраста, который не
304

знал законов света, спал со своей машинисткой и в ро¬
ждественский сочельник, будучи разнежен запахом
одеколона и свежей хвои, обещал ей супружество.
И вся эта бессмысленная любовная история должна
была разжечь любопытство у существ скромных и в
литературном отношении непритязательных.
Газеты в рождественский сочельник — это газеты,
которые читаются за праздничным столом. В этот
день — и возможно даже в один и тот же час —
ею утоляли свой духовный голод и директор фабри¬
ки, удобно расположившийся в мягком кресле, и —
с разрешения начальства — солдат, примостившийся на
сундучке у печки, от которой веяло холодом. И тогда
солдат рассмеялся. Невесело рассмеялся, и мы поймем
его, если вникнем в рассказ о радости облагодетель¬
ствованной машинистки и благородстве директора.
И вспомнил солдат все святочные истории, которые он
когда-либо читал или слышал: рассказы о дурных при¬
метах, например о разрезанных яблоках с семечками,
расположенными в виде креста, о которых люди чита¬
ли со страхом; рассказы радостные, например об отце,
вернувшемся с войны, создававшие у людей веселое
настроение; рассказы печальные о замерзшем бродяге,
над которыми люди плакали от удовольствия, что у
них такое доброе сердце и что все это только рассказ;
и, наконец, рассказы, которых никто не хотел слушать,
потому что в них речь шла о голодных и окоченевших
людях,— и это была правда. Тогда солдат сказал себе,
что всю историю рождества лета тысяча девятьсот
тридцать второго могут рассказать только двое. И он
решил досказать то, чего не пережил директор фабри¬
ки, решил, что он, у которого отняли даже имя, до¬
полнит список старых и уважаемых имен и напишет
свой святочный рассказ, для которого не хватало слов
в газете, так охотно заменяющей ими хлеб. И тогда по¬
явился на свет этот святочный рассказ солдата *.
Вот уже несколько дней, как наш батальон был на
учении, но дело не клеилось. Мы двигались по берегу,
против течения реки, а командир в это время ждал нас
20. Юлиус Фучик.	305

на другом берегу: для переправы нужен был лед, но
река, как назло, неслась так, словно до рождества еще
осталось добрых два года. Нельзя сказать, чтобы нам
было холодно. Но от воды поднимался такой густой ту¬
ман, что казалось, будто у тебя насморк во всем теле.
Ведь вы знаете: господь бог мудр и милосерден. Он
тоже понимает, что людям давно уже нечем топить, и
если бы он послал на землю мороз, тут бы замерз один,
там — другой и потом не оберешься причитаний и кри¬
ка... Зато туман хорош для больных туберкулезом: ты
начинаешь кашлять, кашляешь, кашляешь, а когда до-
кашляешься, всякий рад, что наступила, наконец, ти¬
шина. И дело с концом, и никому никогда и в голову
не придет поднимать крик из-за какого-нибудь чахо¬
точного.
Так шли мы, шмыгая носом и отхаркиваясь, пока
не увидели желтых и голубых домиков какой-то дерев¬
ни. Казалось, что она вымерла. Никто нас не привет¬
ствовал, никто на нас не заглядывался. Видно, мино¬
вали те времена, когда девчата любили улыбнуться
солдатам, и воспоминания об этом остались только в
старых песнях. А теперь ни один постреленок не выско¬
чил, чтобы поглазеть на нас.
Мы расположились на площади — как раз напро¬
тив трактира. Приятное совпадение, скажу я вам. И не
потому, что меня согревал звон крейцеров в кармане,
а просто потому, что в трактирах бывает тепло. Понят¬
но, что туда-то мы и направились. Но приятного нас
ожидало мало. Трактир оказался заколоченным. Стучи
не стучи — ответа никакого. Да и стоит ли стараться,
если и снаружи чувствуешь, какой там внутри холод
да сырость.
Но привал есть привал, и не торчать же нам на
площади, кусая ногти, чтобы морозу было легче под
них забраться. Возле трактира мы заметили лавчонку.
На дверях написано:
В КРЕДИТ НЕ ОТПУСКАЕТСЯ
Мы знаем, что к нам это не относится. Ведь в долг
нам и так никто не дает. Мы сами кредиторы и напрас¬
но ждем оплаты за нашу дьявольскую работу и за хо-
306

*лод. Мы заплатим наличными, и их вполне хватит на
кусок хлеба, да, пожалуй, еще и на сало.
Когда мы открыли входную дверь, в лавке задре¬
безжал звонок. У наших мелочных торговцев есть, ве¬
роятно, своя особая фабрика, производящая дверные
замки. Если бы я был слепой и услышал подобное
дребезжание, я бы сразу понял, что нахожусь в мелоч¬
ной лавке, и, как это делал еще мой отец или бабушка,
попросил бы на крейцер леденцов. Но этот колоколь¬
чик звучал только в половину своей силы, словно у не¬
го кто-то украл кусочек сердца, и теперь он не мог до¬
стойно представлять свои владения. Может, дело было
и не в сердце, но чего-то в нем явно недоставало.
— Мамаша! — кричу я.— Мы пришли за салом.
Я не видел ее в темноте, но знал, что она где-то
там, за прилавком, седая и сразу засуетившаяся при
виде такого наплыва покупателей. Без мамаши не
обойдется ни одна мелочная лавочка. Была она и
здесь, только еще более седая, с землистым лицом.
И она не засуетилась, а спокойно сказала:
— За салом?.. У нас его нет.
— Ну, так дайте нам колбасы, мамаша,— говорю я
смиренно.
— Колбасы? У нас ее нет.
— Ну, мать,— говорю,— у вас не велик выбор.
Этак мы себе многого не закажем. Придется доволь¬
ствоваться хлебом. Полбуханки на стол — и с нас до¬
вольно.
— Хлеба? — спрашивает она, отступая в темно¬
ту.— Хлеба у нас нет.
Я любитель пошутить и люблю поддержать, когда^
шутят другие, но в животе бурчит, а мы через минуту
выступаем снова в поход.
— Эй, мать, мы спешим! Маршировать на голод¬
ный желудок — скверная штука. Может, нам самим
отправиться на кухню?
— Идите,— говорит она и открывает дверь.— Иди¬
те, там ничего нет.
Я иду... Но путь мне заслоняет рослый мужчина.
— Мы хотим хлеба,— объясняю я ему.
307

— В кредит не отпускаем,— произносит тот, высту¬
пая передо мной неумолимо, как закон.
— Нам в долг не нужно, у нас есть деньги.
— А у нас нет.
— Ну, вот мы вам их и дадим.
— За что?
— Найдется за что, странный вы торговец. За...
За что? За что? Я оглядываю лавку и уже пони¬
маю, почему колокольчик у входа звенел так приглу¬
шенно: не кусочка сердца недоставало ему, а арома¬
та, аромата самого разнообразного товара, который
обычно бывает намалеван на вывеске и весело смот¬
рит на покупателя с прилавка, из мешков и ящиков.
Глаза привыкли к темноте, и я вижу, что лавчонка пу¬
ста, хоть шаром покати.
— Мать! — удивляюсь я.— Как же это так?..
Седая женщина молчит, и за нее отвечает мужчи¬
на. Кажется, он поет какую-то грозную песню или про¬
клинает. Он говорит о деревне, в которой уже год как
нет никакой работы, о лесах, в которых уже два года
как не упало ни одного деревца, о голодных дровосе¬
ках, которым он вывел на бирках с последним долгом
надгробную надпись, о потерянном кредите, о налогах,
исполнительных листах, о конце света. И у него еще
что-то хотят купить, и ему еще за что-то хотят упла¬
тить деньги!
Как сумасшедший, он выдвигает ящики, пугающие
своей пустотой, обшаривает полки. Найденное он швы¬
ряет на прилавок. Две дюжины свечей, пакетик цико¬
рия, брусок и кнут. Это все. Ему под руку попадается
доска с записями, кричащими о несостоятельности его
должников, о его утраченных надеждах, и он плюет на
нее, тщательно стирая кулаком то, что записывал ме¬
лом целый год. Нам вдруг кажется, что мы снова там,
на улице, в тумане, поднимающемся от реки. Мы смор¬
каемся и кашляем. А хозяин поддает доску ногой, и на
оборотной стороне ее мы читаем:
ТОРГОВЛЯ МЕЛОЧНЫМ ТОВАРОМ
Две дюжины свечей, пакетик цикория, брусок и
кнут...
308

Мне становится жутко, я прячу глубже в карман
зажатую в руке крону и отступаю к дверям.
И вот в этот-то момент, когда всем нам стало не
по себе, вошла Терезка.
Мне показалось, что она пришла защитить нас от
тоски, безумия, страха, от холодного речного тумана,—
эта маленькая Терезка с мокрым носом, закутанная в
мамин платок и веселая, вся светящаяся от радости,
как светятся цветы и листья в саду, когда выпадает
солнечный день.
— А меня вы с собой возьмете? — спрашивает она
и таращит на нас глазенки.
Когда девчонке восемнадцать и она тебе верит,
приходится зажмурить глаза, прежде чем наберешься
смелости сказать ей «нет». Но когда ей восемь и она
обращается к тебе с такой доверчивостью, как низко
ни надвигай на лоб фуражку, как тщательно ни заты¬
кай себе уши, от ее вопроса не денешься никуда.
Терезке было восемь.
— Возьмем,— отвечаю я,— разумеется, возьмем.
А куда тебе хочется?
— В город.
— Ну, в город так в город. А что ты собираешься
там делать?
— Покупать...— говорит она, и нам становится ве¬
село в этой пустой лавке.
— Смотрите, дело пойдет!
Даже эгог странный, нескладный лавочник, отец
Терезки, смеется вместе с нами, а седая бабка поти¬
рает ладонями локти.
Терезка идет за покупками. У Терезки есть деньги.
Терезка вся светится радостью, но она уже достаточ¬
но большая, чтобы знать, что сейчас всем приходится
плохо. Уже с весны у нее мечта: она приготовит подар¬
ки, а под рождество устроит в опустевшей лавке
праздник. Да, уже с весны она мечтает об этом. Ведь и
детям бедняков перепадает иногда несколько геллеров
на пряник или конфету. Вот и Терезке случалось полу¬
чить от старших пару монеток. В таких случаях она
без сожаления проходила мимо пряников и леденцов
и направлялась к курятнику, в котором давно уже ни¬
309

кто не искал яиц. Там, в баночке из-под крема, ее
сейф.
— Ты копишь с весны, Терезка? Да у тебя, долж¬
но быть, много денег?
Секунду она смотрит на нас подозрительно. Но у
всех столько веселого добродушия в глазах, что она
решает: с этими солдатами можно иметь дело. И вот
Терезка уже снова нам доверяет. Она решительно под¬
нимает левую руку. В кулачке зажат тщательно за¬
вернутый в носовой платок клад. Она развязывает
узелки, еще раз оглядывается на нас: не протягиваем
ли мы жадных рук к ее богатству,— и начинает отсчи¬
тывать и раскладывать в ряд монеты. Двадцать, три¬
дцать, шестьдесят геллеров, крона, две, три, восемь —
восемь крон тридцать геллеров.
— Да у тебя целое состояние! На что ты копишь,
Терезка?
На орехи, на сахар, на носки отцу — перечень зна¬
чительно длиннее, чем рядок двадцатигеллеровых
мойет.
Монеты путешествуют по прилавку и собираются в
кучки. Эта кучка — носки. Эта — сахар. Монеты зве¬
нят, ударяясь о дерево, и к их звону присоединяется
колокольчик над входной дверью.
В лавку входит новый посетитель — господин в
пальто, таком потрепанном, что он сам его стыдится.
Э, да этого господина мы знаем! Словно верный
пес, он ходит за нами по пятам от деревни к деревне,
надеясь в случае чего на нашу защиту. Он очень нас
любит, этот приблудный господин: ведь мы, шестьде¬
сят здоровых мужчин, играем в солдатики, и у нас есть
даже винтовки со штыками. А когда мы располагаем¬
ся лагерем на деревенской площади, он начинает хо¬
дить от дома к дому, предъявляя права на вещи, кото¬
рые в них еще остались. Мы хорошо знаем этого доб¬
рого господина.
Это судебный исполнитель. Глаз его я никогда не
видел, но говорят, что они у него голубые.
Мы сразу развеселились. Вот будет потеха! Что
ему, интересно, удастся здесь конфисковать?.. Может
быть, он отыщет для нас хлеба? Или нет, заберет с
310

собой эти свечки? Или кнут? Мы бились об заклад,
что кнут. Ведь что толку от свечи, которая сгорит и по¬
том на ней даже конфискационной наклейки не най¬
дешь?
Судебный исполнитель обводит лавку грустным
взглядом.
— Значит, ничего нет?
— Ничего.
Чиновник тянет за. кончик кнут — смотрите, мы все-
таки выиграли, сейчас он его еще раз согнет, чтобы
тот лучше щелкал. Но он кладет его обратно. Ребята,
да оказывается и кнут его не интересует! Но что же
он тогда конфискует? Ведь не забирать же ему с собой
доску с надписью о торговле мелочным товаром! Это
было бы уж слишком смешно.
— Ничего. Ну, так мы пойдем.
Терезка стоит в углу и сжимает в кулачке узелок
со своим кладом.
— Так мы пойдем. А куда это ты, Терезка, собра¬
лась, такая разряженная?
— В город, господин чиновник. За покупками.
Добрый судебный исполнитель говорит медленно и
ласково:
— Вот, значит, как! За покупками. А где же это
продают без денег? Скажи мне скорей, и я туда пойду.
Терезка оскорблена. Без денег?! Кто это говорит,
что у нее нет денег?.. Она снова развязывает узелок, и
о прилавок звенят монеты. Нам Терезка уже доверяет,
а этот господин, он ведь тоже пришел с нами. Добрый
судебный исполнитель прислушивается к звону мо¬
нет и рассказу Терезки о том, как она их копила: от
кого получила за сбор черешен, кто ей дал на пряник.
Существуй на самом деле рай — все бы эти люди по¬
пали туда. Чиновник гладит Терезку по головке: она
хорошая девочка, пусть всегда будет такой. Потом вы¬
нимает из кармана тетрадь, пишет в ней что-то, пере¬
считывает монетки и снова пишет. Наконец, вырывает
из тетради лист и подает его лавочнику.
— Я записал это в счет вашей прошлогодней за¬
долженности,— говорит судебный исполнитель,—
остается еще сто шестьдесят восемь крон, если не счи¬
311

тать служебного сбора, но его вам наверняка снизят.
Прощайте!
И направляется к двери.
По дороге он смахивает с прилавка и засовывает в
карман Терезкины деньги.
Я смотрю, смотрю, и голова у меня идет кругом.
Он вернется, он не может сделать этого, он, конечно,
шутит, этот приличный человек!
Колокольчик над входом зазвенел. Один раз. Дру¬
гого звонка не слышно.
Значит, чиновник остановился между дверьми. Вот
он повернулся, возвращается. Ведь мы же знали, что
он шутит!
Теперь он засунет руку в карман — засовывает,
вынет деньги — вынимает, отдаст их Терезке — от¬
дает. Он отдает ей одну монетку и говорит:
— Будь хорошей девочкой, Терезка, всегда помо¬
гай родителям.
И колокольчик зазвенел снова. Звенел грозно, бил
тревогу, и вся деревня слышала его. А на площади
наши ребята разбирали оружие и готовились к
маршу.
Когда мы двинулись в путь, туман попрежнему
поднимался от реки, но судебного исполнителя —
нашего верного пса — мы за своей спиной уже не
видели.
А что же с Терезкой?
Вы понимаете сами: она плакала.
Солдатский святочный рассказ тысяча девятьсот
тридцать второго года оказывается явно в невыгодном
положении при конкуренции с лучшими святочными
рассказами столетия: в нем нет ничего выдуманного.
И туман, и две дюжины свечей, и Терезка, и добрый
судебный исполнитель — все это в точности соответ¬
ствует тому, что было и что видел солдат. Поэтому и
конец у этого рассказа не может быть вымышленным.
Вот почему у него нет конца.
Пока еще нет конца.
*Творба» №1,5 января 1933 г.
(Без подписи.)
312

ЛЮБОВНИКИ С ЭКРАЗИТОМ
Прага, 6 августа 1933 года.
Среди бела дня на оживленной улице большого го¬
рода раздался взрыв. Небо застлала туча пыли, поло¬
вина гостиницы обрушилась на тротуар, посыпались
стекла из отдаленных зданий, а люди бросились бе¬
жать; одних ранило, другие перепугались и потом ста¬
ли гордиться тем, что были свидетелями этих кошмар¬
ных минут. А несколько человек остались лежать под
обломками. Весь город потрясла дикая катастрофа.
Она была так необычна, так внезапна, что вывела из
равновесия тысячи людей. А телеграф и телефон из¬
вестили о ней мир, который не слышал взрыва, но все¬
гда готов слушать о любых ужасах, где бы они ни про¬
исходили. Через двадцать четыре часа город и мир
узнали, что бесчувственная сила, разрушившая здание
и погубившая несколько человеческих жизней и нема¬
ло взлелеянных планов, была делом рук человека. Что
это был не мертвый механизм, который все время слу¬
жил людям и вдруг вышел из повиновения, что все это
было не просто несчастным случаем. Это сознательно
сделал человек, восставший против своей судьбы и на¬
прягший все свои ничтожные силы, чтобы покончить
с собой.
Самоубийство?
Да, действительно не что иное, как самоубийство.
Двое любовников, у которых недавно родился ребенок
и которые не могли пожениться, потому что она зара¬
батывала мало, а он два года был без работы, реши¬
лись на самоубийство и покончили с собой способом,
случайно не принадлежавшим к обычным. Они нашли
гостиницу в оживленной части города и поселились там,
захватив с собой чемодан экразита; кто знает, как про¬
вели они свою последнюю ночь, а когда забрезжил
свет, они взорвали экразиг. Погибли они сами, погиб
их ребенок и еще пять человек, которые не имели по¬
нятия о их существовании и внезапно умерли по доро¬
ге на работу или уже на работе, не зная, почему и вме¬
сте с кем они умирают.
313

Это безумное самоубийство ужаснуло город и его
окрестности. И все порядочные люди, с приличными
манерами и с желудком, который никогда не подозре¬
вал о заботах своего хозяина, отплюнулись со страхом
и возмущением:
— Что же это, самоубийство? Разве это самоубий¬
ство? Нет, нет! Это преступление.
И правда, как мало похожи на самоубийц люди,
которые потеряли работу, а затем и надежды, у кото¬
рых осталась одна только нужда и отчаяние. Но к от¬
чаянию безработных очень легко относятся те, у кого
достаточно хлеба. И особенно легко им бывает, если
отчаяние других достигает предела. Когда потерянная
тень тихо и боязливо скитается по городу, уже не гля¬
дя на своих ближних, уже не тревожа их молящими
взглядами, богатым не нужно обороняться от нее иде¬
ями о профессиональных нищих, как это советовал де¬
лать один социалистический бургомистр. Обычный са¬
моубийца заранее все обдумает: он перестанет суще¬
ствовать раньше, чем дойдет до набережной. Потом
он пересечет мост, пять или десять раз, чтобы его ни¬
кто не видел, чтобы никто не мог ему помешать, и,
когда никто не будет смотреть в его сторону, он прыг¬
нет. Вот каким должно быть нормальное самоубий¬
ство безработного, вот какую деликатность он должен
проявить к тем, кто хочет жить и кому есть на что
жить,— чтобы его никто не видел, чтобы он исчез и не
оставил иных следов своей смерти, кроме круга на
воде.
В типографиях газет достаточно маленьких литер,
чтобы имя самоубийцы, когда его выловят, затерялось
в двухстрочной корреспонденции. А еще более прилич¬
ный самоубийца постарается даже, чтобы его имя не
могли установить в тот момент, когда будут набирать
полицейскую корреспонденцию. «Неизвестный само¬
убийца, добровольно покончивший с жизнью, не опо¬
знан»— это звучит лучше.
Ежедневно в мире падают сотни таких неизвестных
борцов,— о них не вспомнят ни на перекрестках славы,
ни на военных конференциях. Самоубийц сотни, и их
робкая смерть не вызовет ни волнений, ни потрясений,
314

ни забот у тех, кто направляет течение жизни. Но бы¬
вает, что из этой безыменной армии вырвется один,
который не хочет быть вышвырнут из жизни так, как
камень швыряют в воду. Такой, ч^о вместо того, чтобы
прыгнуть через перила моста, взорвет вместе с со¬
бой весь отель. Человек, который благодаря самоубий¬
ству вломится на первую страницу популярных газет.
Такой человек, по закону тех, кто несет ответствен¬
ность за отчаяние безработных, совершает преступле¬
ние. Совершает преступление именно потому, что его
самоубийство приобретает огласку. Какое мятежное
настроение может вызвать такой поступок, когда о нем
все узнают! И невольно возникает мысль, что волне¬
ние господ объясняется отнюдь не смертью пяти чело¬
век, которых унес с собой отчаявшийся,— господа
озлоблены только тем, что разглашено его самоубий¬
ство. Они начинают интервьюировать истеричных де¬
виц, которые хотят доказать, что любовник мечтал из¬
бавиться от своей любовницы, чтобы быть свободным
для другой, начинают прислушиваться к сплетням всех
злобствующих, которые объявляют отчаявшегося спе¬
сивым идиотом — и строят обвинение, вопреки всем
очевидным фактам, на том, что самоубийца жив и что
это не самоубийца, а убийца. И когда потом останки
его разорванного тела обвиняют их во лжи, то это уже
не имеет значения: они достигли своего, их сплетни
сделали свое дело. Они взбудоражили мысли людей,
дали им направление, которое уже не может быть
опасным.
Как выглядел этот убийца нескольких человек, ко¬
гда его не знали? Молодой парень, учится, лелеет свои
спокойные обывательские мечты, работает ассистен¬
том архитектора, влюбляется, экономит деньги, хочет
жениться. Никому никогда не казалось что-либо стран¬
ным в его представлениях о законном житейском сча¬
стье. В прежние времена капиталистической конъюнк¬
туры он жил бы как средний кормилец средней семьи,
которая добилась бы уважения в доме и у местных ла¬
вочников своим средним достатком. Сам он, пожалуй,
стал бы немного чересчур полным господином архитек¬
тором, перед которым за несколько шагов снимают
315

шапку. Вот цель, к которой он стремился,— совсем не
к убийству.
Два года назад в его жизненной идиллии появилась
трещина. Он потерял работу. Это может случиться.
Это еще не несчастье. Он стал искать другую работу.
Искал два года — безрезультатно. Через два года в
ею жизни уже образовалась пропасть, в которую рух¬
нули планы всей его жизни. Шел месяц за месяцем,
и постепенно он взял из банка все пятьсот крон своих
сбережений. И вот он стоял над пропастью. Беззастен¬
чивый газетчик объявил его трусливым убийцей, кото¬
рый лишил себя жизни потому, что не мог больше рас¬
ходовать «пятисот крон на свои развлечения». Что
ждало его впереди? Он жил в тягость своей матери,
для которой хотел быть поддержкой, жил за счет
грошового заработка своей возлюбленной, которой
мечтал создать обеспеченную жизнь, его немного
презирали те из ее семьи, 'которым он хотел импони¬
ровать (как и всем остальным, впрочем, потому что
эго входит в жизненные идеалы мещан),— жалкое
существование. А надежда где-то безгранично далеко,
так далеко, что уже не кажется реальной, что уже
угасает.
У этого человека, очевидно, было сильно развито
чувство собственного достоинства. Действительность,
представлявшая собой еще только дорогу к голоду,
уже была для него самим голодом. Он, верно, чувство¬
вал не только тяжесть самого факта, но и унижение,
которое было несправедливым. И от сознания, что это
несправедливо, с каждым часом росла его горечь —
так же, как и отчаяние.
Человек в отчаянии.
Виновен ли он в их смерти?
Виновны ли эти двое любовников в своей смерти?
Хочет ли вообще кто-либо понять, что такое че¬
ловек?
Что такое человек в отчаянии?
Капиталистический мир отвык считаться с челове¬
ком. Человеческая машина спокойно бежала, пока мог¬
ла бежать. Вся сила государства, вся культура, все ис¬
кусство правительственных политических партий были
316

направлены на то, чтобы эти машины не умели свобод¬
но мыслить и по-человечески чувствовать, чтобы по¬
меньше было таких, кто мог бы понять ценность чело¬
веческой личности и свои исторические задачи. И так
шло, и так продолжалось бы до тех пор, пока не сло¬
мались бы машины. Однако подобные вещи могут еще
удаваться, когда рабочему предлагают ложь вместо
украденного куска хлеба. Но предлагать вообще вместо
хлеба одну ложь — это уж не может удаться и в са¬
мой подлой комедии. Во время кризиса, длительной
безработицы, голода из машин они опять превращают¬
ся в людей. Словно после того, как обмякнут напря¬
женные мускулы, спадают металлические части, когда-
то сжимавшие их. Это люди. Их отучили думать, но
они все-таки не могли и дальше подчиняться тому мо¬
шенничеству, которое должно было стать их миром.
Это люди, беспомощные и бессильные. Беспомощность
и бессилие ввергли их в бездну отчаяния.
Семь человек погибли вместе с отчаявшимся само¬
убийцей? Какой ужас! Но страшнее, в десять раз
страшнее ужасы, таящиеся в жизни тех людей, кото¬
рые были насильно лишены сознания; именно отчая¬
ние разбудило в них человека. Этот самоубийца из
отеля всего лишь самостоятельно развивал взгляды,
которые воспитывал в нем мир, сковывавший его. Он
решился на смерть, и в тот момент могли быть мертвы
все остальные. Какое ему до них дело? Какое ему
дело до их жизни, когда именно те, чьими глазами он
смотрел, никогда не думали о судьбе людей, которых
умерщвляли своей ложью? Он не был рабочим. Буду¬
щий господин архитектор имел претензии принадле¬
жать к высшему обществу. И если что-либо усиливало
его безразличие ко всему, что должно было его пере¬
жить, то именно этот факт. Но не в этом главное. Так
может кончить любой из отчаявшихся. Ужас собствен¬
ного уничтожения перерастает ужас массового уничто¬
жения. Мир лжи рушится, и те, для кого вместе с ним
рушится вся фальшивая правда их жизни, видят ко¬
нец света. Они не верят, не понимают, что есть выход.
Идея нового мира была им наистрожайше запрещена.
Всякая реальная надежда была в них убита.
317

Те, которые ее убивали годами, десятилетиями, ко¬
торые лгали и обманывали, чтобы удержать мир, ныне
рушащийся,— вот кто виновен в сумасшествии отчаяв¬
шихся так же, как и в голоде. И еще. в отчаянии, ко¬
торое они наблюдают почти с удовольствием, когда
речь идет о тихой смерти безработного, невольно дезер¬
тирующего из борющейся армии. И в безумии, которое
они пытаются предотвратить чересчур поздно,— ко¬
гда оно уже взрывается слишком сильно, громко, ис¬
полненное анархистской мести.
Но они не могут удержать от самоубийства двух
любовников с чемоданом экразита.
«Теорба» М 32, 10 августа 1933 г.,
за подписью «if».
БЕРИТЕ РЕКЛАМЫ!
Уже четверть часа я переминаюсь здесь с ноги на
ногу и считаю: тридцать семь, тридцать восемь, три¬
дцать девять, сорок... пятьдесят девять — за четверть
часа. Двести восемь в час.
Отчаянный холод! Подбородок окоченел и отви¬
сает, как тяжелая гиря, восемнадцатиградусный мороз
поднимается по ногам от мостовой до самых колен,
пальцы мерзнут даже в карманах зимнего пальто... а
он — совсем без пальто, и его синие руки, не переста¬
вая, механически берут и протягивают прохожим все
новые и новые листочки.
Мне хочется теперь самому попробовать на не¬
сколько минут эту работу.
— Послушайте,— обращаюсь я к нему,— сходите
вон туда, погрейтесь в автомате, а я постою пока за
вас.
И предлагаю ему денег, чтобы он выпил чаю.
Он оглядывается и продолжает протягивать листки
прохожим. Потом с усилием распрямляет окоченев¬
шие руки.
— Вы от конкурента, что ли? — спрашивает он.
— Нет,— отвечаю я.— Хочу просто попробовать.
318

— Ага, ищете, как бы подработать? Ну,— оцени¬
вает он меня взглядом,— вас возьмут.
— Спасибо,— говорю я,— но я не безработный.
Просто мне хочется узнать, как это делается,
быстро ли идет раздача и как к этому относятся про¬
хожие.
— Да-а... а вдруг вы бросите...
— Не брошу.
— Я мигом бы вернулся,— осторожно проверяет
он меня.
— Ну, хотя бы и через полчаса, я не сбегу.
Он подал мне пачку рекламных проспектов и по¬
мчался к кафе-автомату.
Не знаю, долго ли он там пробыл. Судя по стрел¬
кам часов над Чешским банком — десять минут. Но я
не верю. По крайней мере час. Люди идут мимо непре¬
рывным потоком, кажется, что по тротуару Вацлав-
ской площади их прошли тысячи, а красивых реклам¬
ных листков у меня убавилось всего штук на тридцать.
А ведь я ничего ни у кого не прошу, лишь бы протяну¬
ли руку и взяли у меня задаром предлагаемый про¬
спект — кусок розовой бумаги с великолепным советом
покупать меха — лучший подарок к рождеству,— кото¬
рые дешевле всего продаются у нижеподписавшейся
фирмы. Руки не протягивают, она остается в кармане
пальто, а у меня замерзают пальцы, которыми я пере¬
бираю неубывающую пачку.
Наконец, он приходит.
— Ну, как дела?
— Плохо,— отвечаю я.
— Всегда так, когда мороз. Знали бы люди, бра¬
ли бы.
— И сколько же вы так зарабатываете?
— Все зависит от погоды и от места.
Он — «счастливчик». Он нашел себе удачное место
на Вацлавской площади и на хорошем счету у шефов.
Он работает таким образом уже второй год. Ему два¬
дцать шесть лет, он был подручным у мясника, два го¬
да как у него уже нет работы, и он берется за что по¬
пало, преимущественно раздает рекламные проспекты.
Было время, когда ему платили аккордно. В двена¬
319

дцать ты получаешь пачку проспектов, раздашь —
возвращайся, получаешь новую, в семь или восемь ве¬
чера все кончается. На другой день получишь десять,
пятнадцать, а то и все двадцать крон, смотря по усло¬
вию, и снова пачку, и так каждый день, пока сезон.
Сейчас платят поштучно, и ходит контроль. За роздан¬
ную сотню платят пятьдесят геллеров. Это великолеп¬
ная сумма. Когда проспект красив и прохожие в хоро¬
шем настроении, от обеда до вечера (пока люди идут в
кино) зарабатываешь пятнадцать крон. В дождь или
в большой мороз можешь рассчитывать на шесть — во¬
семь крон, не больше. Иногда фирма дает еще фор¬
менную одежду, и хорошо, если удается натянуть ее
на собственные лохмотья. Так теплее. Но теперь это
бывает редко. Затраты на форму доходов не приносят,
и поэтому фирмы придумывают более броскую рекла¬
му: например, изготовляют большие куклы из папье-
маше, которые превращают раздатчика реклам в пе¬
строго великана.
— Получить такую работу,— говорит мой собесед¬
ник,— это верные двадцать крон. Но для этого нужна
фигура.
Он вздыхает, потому что у него, бывшего подруч¬
ного мясника, «фигуры» нет, и он может только ме¬
чтать о недостижимом для него счастье, о счастье дру¬
гого безработного, который проводит восемь часов в
высокой, тяжеленной кукле, давящей на плечи, затруд¬
няющей дыхание, позволяющей видеть свет только че¬
рез небольшие отверстия для глаз, замаскированные
проволочной сеткой,— в веселой кукле, внутри которой
находится унылый безработный человек, на день или
на неделю нашедший способ заработать двадцать крон.
— Сегодня,— продолжает мой собеседник,— дело
не пойдет. Руки у всех точно зашиты в карманах. Если
вы хотите написать об этом в газете, скажите и о том,
чтобы прохожие брали рекламы. Их от этого не убу¬
дет, а нам все-таки помошь. Не стоит говорить, сколь¬
ко труда потратишь, пока раздашь тысячу штук.
А это дает только пять крон.
— Ну, а если выбрасывать иногда малую толику?
Не пройдет?
320

— Не могу, ходят контролеры, откуда я знаю,
может, он как раз сейчас следит за мной. Себе до¬
роже!
Фирмы заранее предупреждают раздатчиков про¬
спектов, что тот, кто выбрасывает листки, привлекает¬
ся к ответственности как за порчу чужого имущества.
Иногда с раздатчиков берут еще денежный залог —
за тысячу штук десять или двадцать крон; если раздат¬
чика застанут за уничтожением проспектов, деньги
немедленно пропадают.
— Счастье еще, что я занимаюсь этим с прошлого
года. Теперь я едва ли получил бы такую работу — в
этаких лохмотьях!
Выбор стал больше. К внешности стали требова¬
тельнее. Фирмы уже не берут оборванных, обнищав¬
ших людей. Им нужны безработные, у которых еще со¬
хранилась приличная одежда — это вызывает доверие;
люди с интеллигентным выражением лица — это вызы¬
вает уважение; молодые красивые женщины — это
вызывает интерес. Живой рекламе есть теперь из кого
выбирать.
В центре Праги ходит белокурая девушка с боль¬
шими темными глазами. Она целый день раздает про¬
спекты об «уходе за женским телом» и получает за это
десять крон. На Виноградах два изысканно одетых
кельнера раздают в обеденное время и вечером, когда
начинаются ужины, проспекты о «прима-кухне» одно¬
го ресторана и получают за это пять крон, обед и ужин
из остатков этой «прима-кухни». На Национальном
проспекте раздавал рекламы тщательно одетый муж¬
чина, бывший служащий крупного пражского завода,
женатый, отец троих маленьких детей. Он получал три¬
дцать геллеров за сто штук и за весь день зарабатывад
всего две кроны семьдесят. Он уже несколько раз пы¬
тался заложить свое зимнее пальто, но за него мало
давали (ломбарды и ветошные лавки уже переполне¬
ны такими вещами), а имея приличный вид, он полу¬
чает хоть такую «работу». Кто знает, не потребуется
ли скоро, чтобы каждый претендент на поденную раз¬
дачу рекламных листков предъявлял аттестат зре¬
лости.
21.	Юлиус Фучик.
321

Когда в двадцатиградусный мороз к вам протянет¬
ся посиневшая рука с рекламным проспектом, возьми¬
те его. Его подает вам человек, «живущий без работы»
и зарабатывающий благодаря одному вашему движе¬
нию руки четверть или полгеллера. Но не думайте,
что вы помогаете этим решить проблему безработицы.
Нет, даже те, кто на некоторое время ухватился за гел-
леровый заработок, раздавая проспекты, не имеют пра¬
ва так думать. Руки, потерявшие работу на заводах и
в канцеляриях, никогда к ней не вернутся, если захо¬
тят спастись только тем, что будут молча предлагать
прохожим рекламные листки.
«Г алло-Новины», 12 декабря 1933 г.,
под псевдонимом «Павел».
ЧЕЛОВЕК В ШАХТЕ И ЛЮДИ НА ЗЕМЛЕ
Розовый сумрак окутал шоссе от Башки к Фридку.
Мы уселись на завалинке шахтерского домика,
утомленные собраниями и длинной дорогой. Жена то¬
варища опять принесла нам по стакану кислого молока
и на минутку задержалась возле нас.
— Долго ли они еще выдержат? — спросила она.
Она говорила о Карловой Гуте. Эта крепкая опора
Остравского края бастовала, и край знал, что там ре¬
шается судьба не только Карловой Гуты. Край знал,
но не поднялся на борьбу. Это был решающий мо¬
мент. Директор распоряжался целой армией жандар¬
мов. На грузовых машинах он привозил штрейкбрехе¬
ров; по двенадцать жандармов и по два штрейкбрехе¬
ра в каждой. Они проезжали по рабочим поселкам и
исчезали за воротами фабрики. Но там они не рабо¬
тали. Они ничего не смыслили в производстве и были
завербованы для того, чтобы «производить» настрое¬
ние. Пораженческое настроение.
Секретари социал-демократических партий усерд¬
но договаривались между собой. Они пытались под¬
чинить своему влиянию все шахты, все предприятия
Витковиц, и Тржинца, и Фридка, все текстильные фаб¬
322

рики; пытались убедить шахтеров, металлургов и тек¬
стильщиц в том, что всякая их помощь напрасна. Кар¬
лова Гута падет, потому что тысячи безработных толь¬
ко и ждут, когда директор позовет их. У акционерного
общества есть безработные в Ныдке, и оно уже пере¬
возит их; для безработных создан новый поселок под
Карловой Гутой — они приедут, и забастовка прекра¬
тится. Так говорили партийные секретари и посылали
все новые и новые силы в Ныдек, чтобы убедить со¬
циал-демократических рабочих в гом, что это пересе¬
ление — их победа, что они, безработные, наконец, по¬
лучат работу, от которой, конечно, не посмеют отка¬
заться, если не хотят умереть с голоду. Так они дей¬
ствовали. Так было налажено «производство» настрое¬
ния. Не только пораженческого настроения, в котором
повинны были несознательные штрейкбрехеры дирек¬
тора Додерера, но и настроения бессилия пролета¬
риата.
— Долго ли они еще выдержат? — спрашивала же¬
на нашего товарища-шахтера, и в ее вопросе звучала
неопределенность, неуверенность в себе и чувство бес¬
помощности.
— Знаешь,— сказал товарищ,— я думаю, что мы
еще очень мало делаем. Некоторые не идут с нами
только потому, что мы не уверены в себе. Я, скажем,
включился бы в борьбу, да боюсь, что другой меня не
поддержит, не пойдет со мной, боюсь, что меня преда¬
дут и я потеряю даже то, что у меня еще осталось.
А тот другой, рядом со мной, и не думает меня преда¬
вать, он бы тоже пошел, но боится, что я не пойду, что
я его предам и он потеряет работу. А когда мы, нако¬
нец, сговоримся с ним, то оба начинаем бояться того,
кто стоит у шахты и уже полгода ничего не делает.
Тот, наверно, еще больше за борьбу, чем мы. Но мы
этого не знаем и не верим этому,— так нас обработали.
Управляющий — другое дело. Управляющий один, но
с такими, как он сам,— небось, всегда найдет общий
язык; и он это понимает и не боится нас, потому что
мы не умеем тянуть за одну веревку. Он подписывает
увольнения, выбрасывает с работы, снижает заработ¬
ную плату, и мы не знаем, как его остановить, потому
323

что у нас нет единства. И кто знает, где мы будем и что
с нами еще сделают...
Товарищ смотрит в сторону Фридка, розовый су¬
мрак уже опустился на пыль улицы, и мы видим, как
он стар, наш товарищ, сколько угля с годами глубоко
въелось в его кожу под запавшими глазами.
— Но, если б мы начали, как тогда в молодо¬
сти...— продолжает он.— Тогда мы были анархистами,
и, знаешь, они боялись нас. Если бы напомнить это
директору, то, как думаешь, он не оставил бы нас в
покое? Если бы вот этакий секретарь кое-что вспом¬
нил, то, как думаешь, не поступали бы теперь с нами
иначе? Думаешь, это не помогло бы?..
— Нет,— говорю я,— нет, товарищ! Это не помогло
бы. Директор никогда не бывает один, и секретарь то¬
же никогда не бывает один. Все силы, что здесь есть,
встанут на их защиту. И потом ведь не будет так, как
ты себе представляешь, один против одного: будет
один против тысячи. А что это дало бы? Но даже
и этого не произойдет. Убив одного человека, ни¬
когда не уничтожишь весь строй. А ведь это он,
нынешний строй, высасывает на работе твою кровь.
Это он лишает тебя работы, из-за него ты голода¬
ешь, из-за него ты терпишь унижения. И с ним ты
один не справишься. Ты вынужден идти путем, кото¬
рый тебе кажется длинным, но это единственный путь
к победе. Тысячи стоят у власти, миллионы должны
ее взять...
— Да, товарищ, я знаю. Но если нет больше
сил терпеть? И если никак не можешь найти опо¬
ру? И если видишь, что любой негодяй смеет на¬
брасываться на тебя, так как считает, что тебя
можно не бояться? Тогда ты не думаешь уже ни о
чем большем, а только о мести, черт бы их всех по¬
брал!
Долго сидели мы на завалинке шахтерского доми¬
ка, у дороги к Фридку. Уже спустилась ночь, и где-то
вдали высокие печи Витковиц оставляли на небе сле¬
ды своей работы. Кажется, я его убедил, нет, наверня¬
ка я его убедил — и это было не очень уж трудно,— он
понял меня, потому что в моих словах звучали его ду¬
324

мы. Но по дороге к Лисковцам я все время слышал его
малодушные слова:
— А если я буду так голодать, что не дождусь,
пока это поймут и другие?
Было время, когда шахтер Карел Климша еще
спускался в шахту «Прогресс».
Если бы вы тогда справились о нем в конторе, ему
дали бы прекрасную характеристику. Вам сказали бы,
что это человек честный, работящий, добросовестный,
о нем не скажешь ничего дурного, кроме того, что он,
беспартийный рабочий, выставил свою кандидатуру
в списке красных профсоюзов на заводе. А те, кто
его знает, добавили бы вам, что он сделал это как
раз благодаря своей честности, добросовестности, серь¬
езности, и еще раз подтвердили бы, что Климша чело¬
век надежный, скромный, любит жену, не курит, не
пьет и расходует свои деньги только на одну удиви¬
тельную страсть: дома, в укромном уголке, он корпит
над какими-то непонятными вещами. Эта страсть была
творческой страстью.
Изнурительная работа на шахте не могла утолить
его жажду делать все, что в его силах. У него были
идеи и была сила их осуществить. Господам, которые
хозяйничают сами и помогают держаться капитали¬
стическому миру, доставляет удовольствие говорить
о невероятном снижении умственного уровня, которое
якобы проводят или намереваются проводить комму¬
нисты. Эти господа твердят, что, дескать, социалисти¬
ческое общество вообще не станет считаться с духов¬
ным творчеством и будет его подавлять. Климша —
пример того, как капиталистическое общество подав¬
ляет громадные духовные силы, колоссальные творче¬
ские силы, которые имеются у пролетариата и которые
в тысячу раз больше тех, которые смог пробудить к
жизни капиталистический строй.
Климша,— чей технический талант приобрел всеоб¬
щую известность только потому, что сам он — убийца,—
Климша нигде не мог развить и применить свои спо¬
собности. Он не кончал специальных школ, о высшем
325

образовании, вероятно, он и не мечтал — потому что
родился в самой обыкновенной шахтерской семье и по¬
тому что у его отца была самая обыкновенная- судьба
шахтера: его задавило в шахте. И все-таки ни это, ни
проклятая доля рабочего, родившегося после смерти
отца, ни постоянная нищета, ни полное истощение сил
в шахте не могли задушить его таланта и стремления
применить этот талВнт с пользой. Так он работал.
С примитивными техническими знаниями, примитив¬
ными инструментами, с тем немногим, что он мог, как
человек, не принадлежащий к избранным, украсть из
запасов буржуазной науки. И он сделал изобретение,
на которое в конце концов обратила внимание даже
капиталистическая техника.
Он не знал ничего, кроме шахтерского дела. Не мог
изобрести ничего такого, что не было бы с ним связано.
Не мог сделать ничего другого, кроме как усовершен¬
ствовать шахтерское ремесло. И он сделал это. Он усо¬
вершенствовал буровой молот, изобрел систему саней,
по которым тот двигался автоматически, и, таким обра¬
зом, облегчил труд рабочего. Он испытал изобретение,
оно оправдало его надежды, витковицкий металлурги¬
ческий завод выплатил изобретателю аванс — две ты¬
сячи крон (которые у него немедленно взяли обратно
под предлогом оплаты государственного .патента). Он
был поощрен, с жаром принялся за новую работу, и она
ему удавалась. Он все время ждал, когда его первое
принятое изобретение будет внедрено в производство.
Не дождался.
Сегодня буржуазные газеты сообщают, как о чем-то
невероятном, о том, что изобретение шахтера опять
уменьшит потребность в людях на шахтах, и, значит,
многие опять останутся без работы. Говорят, Кдимша
тяжело переносил, что из-за экономической ситуации,
сделавшей невозможным новое вложение капитала, его
изобретение до сих пор не было использовано в шахтах.
Пишут, что у Климши появилось бы совершенно другое
отношение к рационализации, если б он сам был выбро¬
шен из-за нее с работы. Сколько, мол, вообще удиви¬
тельного в человеческих судьбах...
В человеческих судьбах? И это считается просто гро¬
326

тескным случаем в судьбе одного шахтера-изобрета-
теля? Да ведь это же колоссальный гротеск, имя кото¬
рому — капиталистический строй. В том-то и состоит
преступление, что капиталистический мир не может
иметь изобретений, которые облегчали бы рабочим
жизнь. До тех пор пока все средства и все изобретения
используются только для того, чтобы увеличивать при¬
быль капиталистов, могут быть использованы лишь та¬
кие изобретения, которые сокращают рабочим жизнь.
И совершенно безразлично, имеют ли эти изобретения
вид ядовитых газов или патентованных машин для ав¬
томатического пришивания пуговиц.
Приблизительно в то же время, когда Климша впер¬
вые размышлял над новыми функциями бурового мо¬
лота, в механической мастерской совхоза «Гигант» си¬
дел слесарь товарищ Мартынов и упорно работал над
одной проблемой. Эта проблема тоже относилась к его
непосредственной работе, потому что товарищ Марты¬
нов не кончал специальных школ и никто не развивал
его способностей. Но проблема была важная. Прибли¬
жалась жатва, и новые комбайны — последнее слово
американской техники — нетерпеливо ждали под наве¬
сами момента, когда они начнут сбивать головы буй¬
ным колосьям. В жатве и заключалась проблема. Сре¬
зать колосья — это американцы понимали. Убрать зер¬
но, очистить его и ссыпать в грузовые машины, которые
не успевали подъезжать. Но американцы не умели со¬
хранять солому, солому, которую они размельчали и
раскидывали по полям как ненужные отходы. Зачем
нужна была солома американским крупным фермерам,
почему о ней должна была помнить американская тех¬
ника? Но «Гиганту» солома была нужна, нужна для
совхозного скота,— в «Гиганте» хозяйство велось не
так, как на американских зерновых фермах, где фер¬
мер думает лишь о том, заработает ли он на соломе
столько, чтобы ему стоило беречь ее. В «Гиганте» это
было делом социалистического хозяйства.
Итак, товарищ Мартынов, слесарь из механической
мастерской «Гиганта», долго думал и, наконец,— на¬
327

шел. Во время новой жатвы по полям за комбайнами
.уже тянулись его машинки, быстро глотавшие и прес¬
совавшие солому. Так было сэкономлено пятьдесят про¬
центов соломы. Оказалось, что у товарища Мартынова
есть способности, и он был направлен на учебу для то¬
го, чтобы талант его не угас, а полностью развился,
чтобы его знания принесли пользу социалистическому
строительству.
В молодости эти два изобретателя, Климша и Мар¬
тынов, вероятно, имели много общего в своей судьбе.
У них была одна дорога, но их пути разошлись на пе¬
рекрестке двух миров.
Слесарь Мартынов теперь инженер.
Шахтер Климша — убийца.
Может быть, сам Климша виноват в том, что их
судьбы сложились по-разному?
Карел Климша не закончил свое второе изобрете¬
ние. Его работу подстерегали нужда и патентные по¬
шлины. Знаешь ли ты, сколько нужно заплатить, чтобы
иметь право изобретать новое? Карел Климша не знал,
но боялся этих цифр, потому что у него уже был опыт с
молотом. Он не должен был бояться. Не должен был
бояться хотя бы потому, что терять ему больше было
нечего: нужда уже сказала свое слово.
Пятнадцатого января 1933 года в Остравском уголь¬
ном бассейне было уволено много забойщиков. Шахтер
Климша оказался среди них.
Странную литературу выдают господа на шахтах!
Шахтерские книжки с датой и штемпелем — летопись
каторжной работы. А когда эта летопись обрывается,
словно обрывается и сама жизнь. Быть может, ты уже
не сможешь вздохнуть.
Климша, как и другие, выдержал удар. Но увольне¬
ние, этот спокойный приговор голода, тяготил его до
самой смерти. Он не мог этого забыть, считал это са¬
мой страшной несправедливостью, какую когда-либо
испытывал. Первые дни он бродил вокруг шахты,—
верно, не мог привыкнуть к безделью. Потом спо¬
хватился, засел в своем уголке и работал над новы¬
ми изобретениями. Сколько еще энтузиазма было у
него до тех пор, пока он не надломился! В нем постоян¬
328

но жили новые идеи. Он еще работал. Еще верил, что
выйдет из тупика.
Верил, что выкрутится сам, своими силами.
Он не видел другого пути. Вероятно, он знал., что
не один попал в беду. Вероятно, знал, что таких, как
он,— огромная армия, безусловно знал,— об этом гово¬
рит его письмо. Но он не понимал, что эти тысячи лю¬
дей — единая армия. Он видел только отдельные лица,
и каждое отдельное лицо было истощенным и казалось
бесконечно ужасным. Каждый нес свой крест и не пони¬
мал, что это живое и беспокойное бремя можно сбро¬
сить, если все объединятся. Изолированный от мощи
этой огромной нужды, он пытался преодолеть свою лич¬
ную нищету. Изобретатель Климша работал. Безра¬
ботный Климша голодал. Изобретатель Климша отсту¬
пил перед безработицей.
Когда это случилось — не знаю. Но тот, кто говорил,
будто мы «никогда не узнаем, что делалось в его ду¬
ше», лжет или искалечил свою жизнь настолько, что
просто неспособен это понять. «Никогда не узнаем»,—
говорят сентиментальные мошенники, спекулирующие
на человеческой психологии. Как бы в самом деле было
умно — не узнать! Но ведь мы все знаем это, даже если
бы Климша ничего не оставил после себя. (Но Климша
оставил письмо. Страшное письмо.)
Вот что «делалось в его душе»:
«Мой отец погиб в шахте до моего рождения, и
мать должна была пойти на работу, чтобы как-нибудь
прокормить своих ребят. Уходя, она оставляла меня и
сестру у хозяйских детей; они были старше нас, и мы
могли бы вместе играть. Но, к сожалению, хозяй¬
ские дети тогда уже поняли, что мы сироты, с кото¬
рыми они могут обращаться как угодно, лишь бы это
их развлекало, и все время, пока мать была на рабо¬
те, я и сестра должны были стоять на коленях у по¬
стели, а они забавлялись тем, что мучили нас. При ка¬
ждом нашем движении старший сынок хозяев стегал
нас ремешком. Если же мы долго не двигались, он мо¬
чился на нас, обливал водой, набивал нам в рот дох¬
лых мух и разной другой дряни и бил нас, когда мы
сопротивлялись.
329

Позже мать переселилась к вдовцу М., с которым
стала вести общее хозяйство в Шумбарке. Однажды к
нам явилась наша хозяйка, госпожа В., и пожалова¬
лась на меня за то, что я будто бы сорвал с ее дочери
подвязку. Это была неправда, но меня жестоко выпоро¬
ли, а госпожа В., подперев бока, наслаждалась вместе
со своими детьми, глядя, как меня бьют. Наконец, у
меня из носа потекла кровь — а порка все еще не пре¬
кращалась,— и тогда госпожа В. соблаговолила ска¬
зать, что с меня довольно, и ушла. Но едва она вышла
за калитку, дети сказали: «Маменька, это Карел Паша
сорвал подвязку». Очевидно, они опять хотели поза¬
бавиться — увидеть, как бьют ребенка подчиненного,—
подвязку-то они сами с себя стащили. Это были господ¬
ские дети, поэтому им верили, а мои уверения ничего
не стоили, меня избили ни за что и только затем, чтобы
госпожа В. видела, что люди, которые от нее зависят,
покорно склоняются перед ее словами.
Другой подобный случай произошел со мной в
прошлом году. Я был на шахтерском третейском суде
свидетелем господина Ф. Свидетель другой стороны, К.
из Петрисвальда, рассказал мне, что его просто-на¬
просто вызвали в управление завода и сказали: «Вы
слышали то-то и то-то, обязаны были это слышать,—
вы будете свидетелем против Ф.». Но потом на очной
ставке К. отказался от этих слов и еще добавил, что
я должен стыдиться своей лжи. Я видел, что судебное
следствие ведется так, чтобы не повредить управлению
завода. Свидетелю К. поверили, потому что он отстаи¬
вал господские интересы, а я остался лгуном.
Почему? Когда я был ребенком, лгали для того, что¬
бы избить меня ради забавы господских детей; когда я
стал взрослым,— лгут для развлечения господина Г. и
инженера X. Слабые люди! Никогда я не опущусь так
низко, чтобы из-за господской улыбки оправдывать
ложь и отвергать правду. На это способны только те,
которые кричат о себе, что они патриоты.
За всю свою жизнь я ни у кого даже волоса на
голове не тронул — и вдруг приговорен к голодной
смерти. Вы не можете себе представить, в каком во¬
сторженном настроении возвращался я после мировой
330

войны в свободное отечество. Я думал, что нас уже не
будут ругать «Böhemischen Hünden» ', но, к сожале¬
нию, наша интеллигенция не считает рабочих гражда¬
нами, она видит в нас волов, ослов, дураков, лентяев,
мерзавцев, скотов и т. д. и плюет на рабочих. Вся моя
жизнь — юдоль печали. И у меня нет желания про¬
длевать напрасные мучения, потому что сегодня жизнь
рабочему только в тягость. Самую большую радость в
жизни я испытал, когда сам, своими руками, заработал
первую крону. Я приобрел трудовую книжку и нашел
себе работу на шахте «Звержина». А самую сильную
боль и разочарование я почувствовал, когда эту книжку
мне так легкомысленно бросили 15 января 1933 года, в
день моего увольнения с работы».
Вот какое письмо написал Климша утром того дня,
когда вбежал в канцелярию шахты и застрелил норми¬
ровщика Григара, в котором он видел одного из винов¬
ников своего увольнения. (Вот что делалось в его ду¬
ше: прошлая жизнь рабочих, страдания, обиды, не¬
справедливость и — как ему казалось — бессилие.)
Все происшедшее с Климшей — не простая случай¬
ность. Это — типичная жизнь рабочего. Всех нас били
из-за жалоб господских детей. Все мы испытывали
отчаяние от непоправимых обид, когда ложью под¬
меняли справедливость. Все мы с энтузиазмом ждали
конца войны, как начала новой жизни. Все мы бы¬
ли горды своей первой самостоятельной работой,
которая дала нам высокое положение рабочего. И все
наши иллюзии были разбиты. И многие из нас узнали,
что такое увольнение и что такое безработица. В этом
отношении жизнь Климши была типичной жизнью ра¬
бочего. Но не типичны выводы, какие он сделал. Не
типично и не может быть типичным его отчаяние. Не
типична и не может быть типичной пассивная скорбь по
поводу «юдоли печали». Эта эпоха голода рабочих не
смеет быть эпохой их плача.
Исключительность Климши состоит в том, что он
совершил такой поступок. Рабочий-изобретатель од¬
нажды с непреодолимой силой понял, что дальше тер-
* Богемскими собаками (нем.),
331

петь не может. И как раз в этот момент получил су¬
хое официальное извещение о том, что он должен — он,
у которого уже нет ни геллера, чтобы утолить Свой го¬
лод,— должен заплатить сто девятнадцать крон по¬
шлины государству, а в противном случае его патент
потеряет свою силу. И вот этот удар обрушивается на
него. Здесь именно то, о чем говорил мне товарищ шах¬
тер на дороге к Фридку: «А когда видишь, что каждый
негодяй смеет на тебя набрасываться, так как считает,
что тебя можно не бояться? Тогда ты уже не думаешь
ни о чем большем, а только о мести, черт бы их всех
побрал!»
Теперь так думает безработный Климша, теперь так
думает безработный изобретатель Климша. Он настой¬
чиво, упорно работает над новым изобретением, над
изобретением, которое поможет ему отомстить. Приду¬
мывает новую обойму к своему пистолету,— пистолет
превращается в ручной автомат. Заряжает пистолет, с
помощью которого решил закончить свою жизнь. Он
обдумал план и осуществляет его — по крайней мере
частично: он убивает одного из тех, в ком видит винов¬
ника своей нищеты, спускается в шахту, на которой
когда-то работал, спускается туда, понимая, что это в
последний раз. Несколько дней он ходит между штоль¬
нями рационализированной шахты. Ждет инженера, ко¬
торого избрал следующей жертвой. Длинна его послед¬
няя смена. Но он ждет напрасно. Товарищи, с которы¬
ми он годами копал уголь, делятся с ним своей жидкой
бурдой и куском хлеба. Вот какой хлеб добыл себе без¬
работный своим отчаянным поступком. Вот его послед¬
ний хлеб. Правление завода останавливает работу в
шахте. Теперь Климша один. Теперь он действительно
так одинок, как ему казалось, когда он был на поверх¬
ности. Только несколько жандармов беспрерывно сме¬
няют друг друга у выхода из шахты. Где-то там скры¬
вается убийца Климша. Он обходит покинутые врубо¬
вые машины, спотыкается о рельсы, по которым не
звенят вагонетки; уголь тоскливо поблескивает под све¬
том его погребального фонаря,— теперь эта шахта,
когда-то наполненная шумом работы,— картина мира
без труда. И он здесь совершенно один.
332

Лампочки тихо угасают. Но свет еще раз вспыхи¬
вает в шахте «Прогресс». Свет его мести. Только о
ней его мысли, только о мести. Только мести требует
его бунтарская душа. Он стоит, облокотившись о пе¬
рила клети, и обрушивает на стены слова, полные не¬
нависти, непримиримой ненависти, и — стреляет.
Его последнее изобретение действует. Пуля из
бумаги, залитая воском в патронной сумке, обжи¬
гает его содрогающееся тело. Это — конец. Это —
все. Он был уверен, что подожжет шахту. Горит
только он. Только он — жертва. Пламя его восстания
не вырывается на поверхность. Оно угасает на его
трупе.
В совершении этого поступка и состоит исключи¬
тельность изобретателя Климши. Но дело не только в
самом поступке. Его поступок так же не типичен, как
и то, что крестьяне Юрачковы застрелили старосту
общины, чтобы отомстить за свое обнищание, что
ассистенты Кноповы взрывают отели, чтобы отомстить
обществу за свою голодную безработицу. Но ведь нель¬
зя считать правильным и нельзя считать типичным
для пролетариата и то, что безработные перелезают
через перила моста и бросаются в реку, что они ве¬
шаются, стреляются, убивают себя, чтобы убежать от
своего горя, от своего голода.
Все это как раз то, чего не должно быть. Это именно
то, чему мы должны сопротивляться всеми силами. Вы,
парни, вышвырнутые из шахт, вы — металлурги без ра¬
боты, вы — голодные крестьяне, вы — разорившиеся
лавочники, вы — безработные, вы — весь народ, не
чувствуйте себя в несчастье одинокими и не хватай¬
тесь за оружие смерти, чтобы исчезнуть самим, не хва¬
тайтесь за оружие смерти, чтобы отомстить одному че¬
ловеку, в котором для вас воплощена причина вашей
несчастной доли. Я знаю, как тяжело говорить челове¬
ку, который три дня не ел и не надеется поесть что-ни¬
будь хоть завтра, что он трус, если он решается на
самоубийство, что он трус, если стремится к террору.
Я знаю и понимаю это невыносимое горе, под тяжестью
которого надламывается человек, знаю много причин,
объясняющих безумную силу самоубийц и террористов,
ззз

но Я не знаю ни одной причины, которая оправдывала
бы эту силу.
Так не должно быть, вы не смеете идти по' этому
пути. Вы, испытывающие на себе всю тяжесть преступ¬
лений капиталистов, вы хотите сделать им лучше? Вы
хотите собственной смертью заплатить за их вину? Вы
хотите в глубокую шахту унести свое отчаяние и погиб¬
нуть там под его бременем, оставив тем, кто отнял у вас
жизнь, всю прелесть солнечного мира? Вы хотите по¬
гибнуть и не видеть того, что вы — огромная армия ра¬
бочих, в которой каждый в отдельности гибнет так же,
как вы, но которая в целом является непобедимой
армией и — как целое — обладает силой превратить
безработицу в труд, нужду — в благосостояние,
смерть — в бесконечную жизнь?
Не смейте отступать! Это самое кровавое наследие
измены, это самая большая услуга, которую социал-де¬
мократия оказала буржуазии, отняв у тысяч веру в
силы пролетариата, без конца проповедуя бессилие вос¬
стания, даже убеждая, что они сами бессильны, вселяя
в них трагическое неверие в солидарность и тогда, когда
они уже прозрели и увидели, что их предали, создавая
атмосферу отчаяния, в которой внутренний надлом и
одиночество наводят только на размышления о само¬
убийстве или терроре. Эту проклятую изоляцию мы
должны уничтожить. И тягостное недоверие должны
уничтожить. Мы должны понять, сколько нас с одной
бедой и с одной волей!
Тридцать пять тысяч жителей Остравы пришли по¬
хоронить разорванное и обожженное тело безработного
Карела Климши. Ты, товарищ, что провел со мной позд¬
ний вечер там, на дороге к Фридку, ты был среди них.
О чем ты думал? Помогли тебе его выстрелы? Нашел
ты теперь работу? Обращаются ли уже с тобой, как с
человеком? Нет, говоришь ты, не обращаются со мной,
как с человеком, не нашел я работы, не помогло это.
А теперь спроси товарищей с севера, помогло ли им,
когда они в ожесточенной борьбе сопротивлялись без¬
работице. Их было столько же, сколько вас на похо¬
ронах Климши. Но они были объединены. И были уве¬
334

рены в себе. Помогло ли это тогда? Помогло. Помогло
так, как могла помочь оборона. Помогло так, как мог¬
ла помочь борьба, в которой их участвовало всего лишь
столько, сколько было вас на похоронах Климши, и
которую не поддержали ни вы, ни миллионы других.
Вы были нерешительны в борьбе, и были нерешитель¬
ны миллионы, неустойчивые в своих убеждениях и в
своем недоверии. Одни вы еще могли уступить. Но все
вместе уступать не должны.
Во всех вас живет силв, которую нельзя побороть.
Осознайте ее, наконец! Постигните ее! Передайте свою
убежденность другим, которые еще не почувствовали
эту силу. Передайте им свою веру. Сломите тяжкое
чувство бессилия. Ведь у всех нас одна великая цель.
Не убивать шахтерского нормировщика и печально
угасать на дне шахты.
Не погибать как отчаявшиеся, но побеждать как
борцы.
«Творба» М 42, 19 октября 1933 г.
ГЛАВА О ТЕНДЕНЦИОЗНОСТИ ГАЗЕТ
Уже давно прошли те времена, когда «для состав¬
ления своего собственного мнения» гордый интеллигент¬
ный, а также и полуинтеллигентный гражданинчик тре¬
бовал от своих газет «объективности», то есть конста¬
тации событий без комментариев и объяснений — «так,
как они произошли». От требования, предъявляемого
к газетам: «писать объективно» — осталось только
противодействие той беспардонной агитации, которую
они ведут, не гнушаясь никакими средствами. Но все
же противодействие агитации куда слабее осуждения
такого рода «нетенденциозности» печати, когда, без
объяснения причин и даже без упоминания о всеобщем
негодовании, «объективно» описываются — или просто
фиксируются — такие события, как, например (ограни¬
чимся явлениями экономического порядка), сжигание
или порча зерна, распашка хлопковых полей, повыше¬
ние цен на предметы широкого потребления для потре¬
бителей и снижение цен для мелких производителей.
335

Идиллия жизненного спокойствия давно погребена.
Материальная основа «гарантированного существова¬
ния» выбита из-под ног десятков тысяч читателей, ко¬
торые были когда-то беззаботными. Правда, они всегда
хотели знать, что делается в мире, но уже несколько
меньше интересовались тем, какие связи существуют
между отдельными событиями, и совсем не имели на¬
мерения как-либо в эти события вмешиваться. Этот тип
читателя исчез; происшествия общественной жизни
слишком живо касаются каждого отдельного человека;
становится все более очевидным, что за каждым собы¬
тием кроется определенная проблема,— и на эту проб¬
лему уже недостаточно откликнуться лишь вкусовым
замечаньицем или безучастным рассуждением на тему:
«в наши времена этого не бывало», как это сплошь да
рядом случалось в мелкобуржуазном обществе, когда
речь шла о самых обычных явлениях. Сейчас, наобо¬
рот, читатель настаивает, чтобы газеты не только выра¬
жали определенное мнение о событиях, но и вмешива¬
лись в них. Разве мало писем получает любая редак¬
ция, в которых читатели делятся своими мыслями не
только о вещах, затронутых на страницах газет,, но и о
методах освещения событий газетой? И мы не найдем
в этой редакционной почте, вероятно, ни одного письма,
в котором не было бы вопроса: «Что вы предпримете?»,
или не содержалось совета: «То-то и то-то нужно бы
предпринять!»
Нетенденциозность и объективность умерли!
Да они, впрочем, никогда и не существовали!
Трагически погибший французский журналист Аль¬
берт Лондр в работе о жанре репортажа высказал мне¬
ние, что за термином «событие» в действительности
ничего не существует; «событие» из отдельных явлений
должен создавать сам журналист.
И хотя по этому изречению мы узнаем поборника
той идеалистической философии, которая утверждает,
будто явления в мире таковы, какими они представ¬
ляются каждому отдельному человеку, однако в по¬
вседневной, обычной практике цитированное высказы¬
вание Лондра необычайно правильно. Оно правильно
в том смысле, что познание события действительно во
336

многом и часто зависит от того, как его газеты опишут,
как оформят, где поместят.
Можно пойти даже еще дальше: тенденциозность
журналистики в последнее время уже зависит не от
того, как о каком-либо событии пишут, а от того, пи¬
шут ли о нем вообще. Чем далее, тем чаще мы являем¬
ся свидетелями того, как газеты становятся тенденциоз¬
ными — в молчании.
Вероятно, мы не должны приводить конкретных
примеров для подтверждения этого наблюдения.
Вероятно, достаточно будет предложить вопрос чи¬
тателям газет: в каком органе, который вы регулярно
читаете, скажем в течение последних пяти лет кризиса,
вы нашли верную картину, изображающую ситуацию
в нашем государстве, в Европе, в мире? Какая газета —
пусть ее гордостью является самая блестящая осведом¬
ленность— снабжала сведениями своих читателей
хотя бы в той мере, чтобы для них наступление оше¬
ломляющей и тяжелой ситуации не было неожидан¬
ностью?
Едва ли нашли бы мы такой тип газеты в когорте
печатных изданий, прекрасно оформленных технически
и с завидным информационным аппаратом. Эту цель
они, конечно, даже и не ставят перед собой. Они тен¬
денциозны именно в своем замалчивании сообщений о
различных неприятных вещах, не пригодных для поли¬
тической спекуляции.
Конечно, исключено, чтобы, например, французская
журналистика, стремясь заслужить у своих читателей
славу честного информатора, предсказала, что накануне
рождества лишатся жизни близ Виньи двести человек.
Но, описывая скверное состояние дорог, обращая вни¬
мание на дефекты, она могла добиться того, чтобы чи¬
татели на прошлой неделе — нет, мы не хотим поже¬
лать, чтоб они были бы подготовлены к страшной ката¬
строфе, мы хотим сказать другое: возможно, они во¬
обще не должны были бы о ней читать, благодаря об¬
щественному осуждению тех явлений, которые стали
причиной ужасного несчастья. Но скажите, какая же
газета стала бы портить свои хорошие коммерческие
отношения с железнодорожным акционерным общест-
22.	Юлиус Фучик.	337

вом из-за такой «ерунды», как ослабление железнодо¬
рожного полотна, недостаточность освещения и т. д.?
Так же точно нельзя требовать от газет, чтббы они
хотя бы намекнули, что 29 декабря ночью будет убит
румынский премьер-министр. Но знал ли самый вни¬
мательный читатель газет, похваляющихся своей пре¬
красной осведомленностью, о политической атмосфе¬
ре в Румынии? Он знал только то, что недавно там бы¬
ли выборы, во время которых «большинство румын¬
ских избирателей проявило безусловную преданность
правительству»!
Можно было бы указать на сотни таких примеров.
И это происходит не по причине плохой осведомленно¬
сти газет. А по причине их тенденциозности, той тен¬
денциозности, которая в наше время проявляется и в
молчании об определенных неприятных и недостойных
вещах.
Недавно в Париже вышли воспоминания шефа от¬
дела печати французского генерального штаба, кото¬
рый в последние годы войны был — если можно так
выразиться — начальником общественного мнения во
Франции. Он определял, что и как должно быть напи¬
сано, о чем нужно умолчать, и т. д. Короче говоря, мы
имеем дело с французским военным цензором. В его
воспоминаниях сквозит мысль о том, что Франция за
свою победу в войне должна благодарить лично его и
то учреждение, которым он управлял. Он готов также
приписать себе заслугу и в том, что во Франции в по¬
следний год войны не вспыхнула всеобщая социальная
революция.
Если мы сделаем здесь скидку на несколько десят¬
ков процентов (которые извольте причислить к гене¬
ральскому хвастовству), все же во многих отношениях
шеф военной цензуры прав. И правоту его доказывает
вся книжка его мемуаров, рисующих ситуацию в 1918
году во Франции. Положение на французском фронте
в военном отношении было таким же, как на герман¬
ском: в военном отношении Франция могла так же
точно проиграть, как и выиграть. Солдаты бунтовали,
некоторые части на фронте распадались. Речь шла о
том, кто долее выдержит это критическое положение,
338

которое явно должно было кончиться капитуляцией или
революцией — или в Германии, или во Франции. В ок¬
тябре положение обострилось. До Парижа дошли вести
о том, что на каком-то фронте солдаты оставили око¬
пы. Дошли вести о восстании черноморского флота, о
забастовках на военных заводах и т. д. и т. д. Короче
говоря, стали доходить вести о явлениях, не предве¬
щавших ничего хорошего для правительства. Сообще¬
ния об этих событиях вообще не были предоставлены
печати. Почему? Потому, что каждое такое сообще¬
ние,— делает заключение шеф отдела печати француз¬
ского генерального штаба,— в ту же минуту стало бы
сигналом для остальных. Таким образом — по газе¬
там — «ничего» не происходило. А то, что случалось
в отдельных, местах,, в совокупности создавало ситуа¬
цию, которая могла угрожать существованию прави¬
тельства. Но, не связанные друг с другом, это были
только «локальные события». Заслугу в их «спокой¬
ной» и незаметной ликвидации приписывает себе шеф
военной цензуры. Он прав.
Мы цитируем эти его выводы также и для того, что¬
бы было понятно, какой имеет смысл и почему прояв¬
ляется в журналистике тенденция — молчать.
«Галло-Новины», 31 декабря 1933 г.
(без подписи).
УБИЙСТВО и школа
Три дня первые страницы газет были посвящены
убийству. Одному из тех ужасных случаев, какие не¬
когда придумывали романисты. Конкретно и подробно
ловкие журналисты описывали мертвеца, которого це¬
лый год дочь-убийца коптила в дымовой трубе, расска¬
зывали о слабом и флегматичном муже, о соседке, по¬
могавшей положить убитого в корыто и давшей затем
слово молчать: «Ну что вы, пани, конечно, не скажу.
Будьте покойны, не скажу даже той, что живет на
четвертом этаже, ведь она такая сплетница». Люди
читали об этих ужасах, как об очередной сенсации
дня. Читали с интересом, но, нисколько не удивляясь,
воспринимали убийство с какой-то обывательской на-
339

явностью, с наивностью той соседки, которая, помогая
перенести труп, вероятно считала это таким же ничтож¬
ным проступком, как нарушение запрета управляюще¬
го домом выливать помои в водопроводную раковину.
Люди читали о преступлении, не испытывая ужаса, а
журналисты писали, не затрудняя себя нравоучениями.
Они не спрашивали и не давали ответа на вопрос, по¬
чему такие происшествия, бывшие когда-то уделом бо¬
гатой фантазии, сейчас становятся почти обыденным
явлением, откуда взялось такое безразличие, почему
теперь случай самого зверского убийства не вызывает
даже приблизительно такого, скажем, нравственного
волнения, как это было перед войной? Журналисты не
искали никаких социальных причин, не искали «кол¬
лективного виновника», то есть не задумывались над
более глубоким и более принципиальным объяснением,
почему сегодня жизнь человека ценится так мало, что
смерть его волнует людей не больше, чем обычная сен¬
сация, которая завтра позабудется ради нового убий¬
ства с ужасами, возможно даже еще большими-. Жур¬
налисты вообще не пытались выяснить, почему возра¬
стает преступность. Для них просто существовал один
человек, его убили, труп засунули в дымовую трубу, а
потом уложили в корыто. Об этом и писали три дня.
Три дня первые страницы газет были посвящены убий¬
ству.
На четвертый день первые страницы газет сообщи¬
ли такими же большими буквами, что коммунисты ве¬
дут в средней школе антимилитаристскую и антифа¬
шистскую пропаганду. Статьи более или менее ловких
журналистов не отличались на этот раз ни конкретно¬
стью, ни подробностью описания фактов, но зато они
немедленно выводили «мораль» и, не запнувшись, на¬
зывали «коллективного виновника»: коммунисты, Ком¬
мунистическая партия совершает новое преступление,
развращает молодые души учащихся средней школы,
подстрекает их служить иностранному государству,—
распустите же Коммунистическую партию! Ловкие и
неловкие буржуазные и так называемые «социалисти¬
ческие» журналисты на сей раз брали на себя труд сде¬
лать выводы из описываемых событий. Выводы, свиде¬
340

тельствующие об их волнении, возмущении и заканчи¬
вающиеся определенными требованиями.
Мы научились относиться подозрительно к людям,
которые могут быть либо легкомысленными, либо «глу¬
боко принципиальными», в зависимости от обстоя¬
тельств. Мы научились оценивать возмущение, смотря
по тому, какой класс им охвачен. Мы научились отли¬
чать по этому признаку справедливое возмущение от
возмущения, способствующего преступлению. И при¬
мер с первыми страницами газет за четыре дня подряд,
взятых нами наугад, показывает, что у нас есть основа¬
ние не только для подозрительности.
[Я хорошо понимаю, что новость о «коммунистиче¬
ских листовках», распространяемых среди учащихся
средней школы, могла вызвать огромную панику у
старорежимных людей. Паника была вызвана не
столько самим фактом выпуска коммунистами таких
листовок, сколько тем, что'эти листовки в средних учеб¬
ных заведениях читали с увлечением, что их распро¬
страняли сами учащиеся и что допрошенные по делу о
листовках ученики, не выдавая друг друга, нисколько
не скрывали своих собственных убеждений. Целые го¬
ды писалось и доказывалось, что средняя школа воспи¬
тывает кадры надежных интеллигентов, что она испол¬
нена патриотического духа, что молодежь средней
школы является подлинной «надеждой» тех, кто жи¬
вет за счет огромного большинства народа. И вдруг
оказалось, что в средней школе все кипит, что те вре¬
мена, когда можно было говорить о фашистских на¬
строениях среди учащихся средней школы, миновали,
что ученики средней школы участвуют в борьбе против
фашизма и против войны. Право, нетрудно понять па¬
нику, вызванную этим фактом. И ясно, что в смятении
и бешенстве правящие классы ищут виновника и вы¬
ступают прежде всего против Коммунистической пар¬
тии, призывая к ее разгрому.
Но нужно понять, что они лгут сами себе; они об¬
манываются, если думают, что их спасет роспуск Ком¬
мунистической партии. События, которые так возму¬
щают и пугают защитников капитализма, имеют более
глубокие корни, и их не удастся предотвратить, если
341

революционное движение даже будет загнано в под¬
полье. Каждый может убедиться хотя бы на примере
средней школы, как распространяется определенная
оценка современного состояния капитализма и понима-
ние его ближайших целей и как возрастает сопротивле-
ние ему. Перед глубиной этого сопротивления стано¬
вятся смешными любые обывательские представления
о нескольких негодяях, внушающих невинным уча¬
щимся постыдные и достойные осуждения идеи.
Нет, господа, здесь нет совратителей и совращен¬
ных — у учащихся средних школ проявляется дух про¬
теста. И это не бунтарство вообще, не какой-то общий,
«вечный» бунт молодежи против стариков, а протест
совершенно современный, конкретный, точный, обосно¬
ванный, сознательно направленный. Протест против
порядков капиталистического мира.
Вопрос вообще касается не только учащихся сред¬
ней школы. Коммунистические листовки распростра¬
няются не только среди них, но и повсюду. Вся Чехо¬
словакия, вся Европа, вся Америка наводнена -(если
говорить образным газетным языком) коммунистиче¬
скими листовками, или, лучше, революционными идея¬
ми (если говорить точно). Сознание, что мир, органи¬
зованный так, как сейчас, должен развалиться, разру¬
шиться, проникает все глубже и глубже во все более
широкие народные массы. Этот процесс с необыкновен¬
ной силой идет не только среди рабочих, но и среди
людей, которых школьное воспитание должно было ли¬
шить зрения и которые действительно очень, очень дол¬
го были слепы.]
«Капиталистический мир разлагается» — это сказа¬
но точно, пусть даже для многих эти слова стали фра¬
зой, смысл которой стерся от чрезмерно частого упо¬
требления. Он разлагается не как труп, а заживо, и
именно понимание этого процесса производит самое
сильное действие. Ведь даже те, кто не сознает или но
хочет сразу осознать, что активно выступить против
капитализма — долг каждого человека, даже эти лю¬
ди пугаются его ужасного, всеразлагающего бессилия,
и они не хотят заразиться, не хотят умереть вместе с
ним, не хотят стать жертвой его зловонной болезни.
342

Или вы думаете, что пока еще не видно, насколько
страшна, насколько пагубна эта болезнь? Насколько
опасна она для человечества? Нет ценности, которой
бы не захватывала она, нет ценности, которой бы она
не разлагала. Ведь на убийство уже смотрят с тупым
любопытством и без глубокого возмущения. Почему?
Потому что убийство было возвышено до дела жизни
именно этим разлагающимся организмом, который
должен убивать, чтобы брать откуда-то новые силы
для своего существования. Капитализм должен уби¬
вать и учит убивать. Кровь фашистского террора,
кровь войн — его инъекции, которыми он еще под¬
держивает себя. И ему нужно все больше и больше
новых инъекций, как морфинисту, который должен
увеличивать дозы, чтобы не умереть. И отвыкнуть он
не может, ибо это не привычка, а смертельная болезнь.
Люди уже настолько отупели, что могут равнодуш¬
но пройти мимо отдельных убийств. Но они не могут
равнодушно пройти мимо массового истребления чело¬
вечества, мимо убийств голодом, террором, войной.
Ведь должны, наконец, когда-нибудь осознать люди это
потрясающее безумие, когда с помощью науки, под
звуки патриотических гимнов готовится смерть мил¬
лионам людей для продления жизни нескольких инди¬
видуумов. В один прекрасный день человек должен
понять, что он будет принимать непосредственное уча¬
стие в подготавливаемых событиях,— спокойно или с
энтузиазмом (это зависит только от степени его соб¬
ственного безумия); но если он не безумец, если не хо¬
чет быть безумцем, то он не смеет молчать, не смеет
уклоняться, он должен что-то сделать, чтобы высвобо¬
диться из этого заколдованного круга, избавиться от
той силы, которая принуждает его заразиться болезнью
смертельно больного общественного строя. И это по¬
знание должно привести человека к революции.
Фашизм и война — последняя «мудрость» капита¬
лизма. И именно поэтому люди так наглядно убежда¬
ются в его разложении. Эта «мудрость» той же кон¬
центрации, что и воинственные речи безумца, который
собирается стать Наполеоном. Никто не может сомне¬
ваться в его безумии.
343

[И поэтому так понятно, что уже не только пролета¬
риат, но и вообще все мыслящие люди, которых капи¬
тализм обрекает на смерть, приходят к одним и тем же
выводам. Понятно, что и учащиеся средней школы рас¬
пространяют в своих учебных заведениях листовки
против фашизма и войны. Роспуском Коммунистиче¬
ской партии не остановить этих речей.] Это — сила,
которая не зависит ни от каких запретов или разреше¬
ний. В Англии существует легальная Коммунистиче¬
ская партия, о слабости которой сказаны весьма авто¬
ритетные слова. А в Оксфордском университете на ан¬
кету о войне все избранное оксфордское студенчество
ответило, что оно объявило борьбу с войной и не даст
убить себя ради интересов сильных мира сего. В Венг¬
рии Коммунистическая партия находится в глубоком
подполье, коммунистов там пожизненно заключают в
тюрьмы или просто убивают, а в образцовой будапешт¬
ской гимназии огромное большинство учащихся зани¬
малось в марксистских кружках, изучало марксистскую
литературу и участвовало в нелегальном революцион¬
ном движении.
Но означает ли это, что развитие революционного
движения не зависит от Коммунистической партии?
Нет! Это означает, что оно не подчиняется воле буржу¬
азии, не испрашивает у нее разрешения.
И от нас всех зависит, много ли еще буржуазия бу¬
дет себе разрешать. От нас и от всех тех, кто, наконец,
начинает понимать, где его место.
«Теорба» № 2, 25 мая Î934 г,
УПАЛ ОТ ГОЛОДА
Прага, 28 мая.
На площади Республики, в нескольких шагах от
пражского Дома Представительства, упал человек.
Случилось это незадолго до полуночи, с субботы на
воскресенье; по тротуарам быстро шли люди, спеша из
театра в рестораны, из -кафе в бары. Десятки людей
столпились около упавшего; кто-то нагнулся и поднял
его голову, потом, беспомощно поддерживая ее рукой,
344

предложил вызвать скорую помощь. Откуда-то из-за
угла пришли двое полицейских, один важно, другой
растерянно поглядели на неподвижное тело и — разо¬
гнали собравшихся, но кто-то из толпы, словно в знак
протеста, бросил несколько монет в шляпу упавшего.
— Скорую помощь!
— Что с ним?
— Должно быть... голод.
— Таких они не берут.
— Что же с ним делать?
— В шляпе есть деньги, купите ему сосисок.
Человек на мостовой вздохнул и стал приходить в
сознание.
— Встаньте!
Но у него не было сил.
— Я голоден...
— В полицию! До утра он придет в себя. И разой¬
дитесь, господа!
Его подняли, шел он в полузабытье — вернее, его
несли; утром его сбросят с нар, а завтра или после¬
завтра он упадет опять.
Это случается теперь каждый день. Каждый день
на улицах городов падают от голода люди. Журнали¬
сты уже почти не обращают на это внимания, полиция
уже не дает об этом сведений, но все-таки за последние
четырнадцать дней в разных пражских газетах появи¬
лись коротенькие сообщения о семнадцати таких слу¬
чаях — рассказы очевидцев. А если вы проедете по
большим промышленным городам Чехословакии, то
сможете сами почти каждый день наблюдать такую же
картину: двое полицейских разгоняют группу людей,
а затем увозят изможденное тело голодающего муж¬
чины или истощенной женщины.
Раньше находились люди, которые, услышав о ни¬
щете, всегда повторяли одно и то же: «У нас еще ни¬
кто не умирал от голода». Я уже давно нигде не чи¬
тал этой позорной провокационной фразы, но знаю, что
подобное мнение еще живет,— живет для успокоения
трусливых, для спокойствия тех, которые хотят ходить
по свету с шорами на глазах, и для блага тех, кто мо¬
жет жить лишь до того дня, пока миллйоны людей не
345

прозреют. Жестокие случаи физической смерти от го¬
лода достаточно ярко свидетельствуют о лживости этой
фразы. Но она оставалась бы лживой, даже если б
не было мертвецов, потому что с ее помощью старают¬
ся создать впечатление, будто заслуга общества и его
законов состоит именно в том, что миллионы безработ-
ных еще не умерли от голода.
Я недавно доказывал, что, наоборот, безработные
в громадном большинстве живут еще только потому,
что они попрали законы общества, нарушили его поря¬
док. Я доказывал, что громадное большинство безра¬
ботных живет именно потому, что нарушает закон:
торгуя без разрешения, роя дикие шахтенки, контрабан¬
дой перевозя товары через границу. Они нарушают
закон тем, что просят подаяние, браконьерствуют, кра¬
дут, производят концессионные работы, короче — всем,
что делают и что только могут делать, чтобы не умереть
с голоду, а это означает нарушение законных предпи¬
саний, установленных существующим строем. А если
они попадутся за то, что защищают свою жизнь, то
лишь короткое время — неделю, месяц или год тюрь¬
мы, к которым их приговорят,— лишь это короткое
время им будет разрешено жить согласно закону, со¬
гласно закону нынешнего строя. Только в тюрьме уза¬
конена жизнь безработных, не получающих пособия, а
сегодня их уже огромное большинство. Вся остальная
жизнь безработного противозаконна.
Но смерть, смерть от нужды, голодная смерть —*
нет, это никак не противоречит законам данного строя.
В этом обществе безработные имеют законное право
умирать от голода. Вот почему хранители порядка
всегда в замешательстве стоят перед человеком, кото¬
рый упал на мостовой, истощенный от голода. Как с
ним поступить? Он не сделал ничего дурного. Закон
этого строя не запрещает умирать от голода. Закон
этого строя даже не постановил, что человек не дол¬
жен умирать такою смертью. Поэтому не вызы¬
вают скорую помощь, поэтому даже больница не при-
нимает голодных. Голод — не болезнь, которая излечи¬
вается этим строем, не преступление, против которого
он стал бы бороться. Но если люди столпились вокруг,
346

человека, упавшего от голода на улице,— ах, это
уже нечто другое, на это есть предписания, против это¬
го можно принять меры, потому что любое собра¬
ние, не объявленное заблаговременно, запрещается; а
голодный человек вызывает только растерянность, бес«
помощность, ибо, умирая от голода, он лишь исполь¬
зует свое доброе гражданское право безработного.
Какое отчаяние охватывает людей, которые не ели
пять дней! От площади Республики к Вацлавской пло¬
щади ведет роскошная улица. Однажды здесь всего
лишь за двадцать четыре часа до того, как упал безра¬
ботный у Дома Представительства, другой безработ¬
ный бросился прямо головой в крепкое стекло витри¬
ны, разбил его и начал уничтожать выставленные там
продукты. Это — злоумышленное повреждение чужо¬
го имущества, оно карается законом, и тут блюстители
порядка не должны быть беспомощны. Безработный
был арестован, а в полиции выяснилось, что он симу¬
лировал сумасшествие, чтобы попасть в дом умали¬
шенных. Он совершенно спокойно принял сообщение о
том, что за свой поступок будет по крайней мере пре¬
провожден в тюрьму. Сумасшедший дом или тюрьма—
вот законный выход для человека, который в течение
двух лет был вне закона, потому что порядок этого ми¬
ра лишил его работы.
Сумасшедший дом или тюрьма — это уже не сим¬
вол, это подлинное лицо нынешнего строя.
А вы? Позавчера, вчера человек упал на улице от
голода. Сегодня, завтра он упадет опять. Люди! Вы,
которые содрогаетесь от ужаса перед такими порядка¬
ми и, несмотря на это, закрываете глаза, чтобы не ви¬
деть их причин,— вы думаете, что не несете ответствен¬
ности? Вы, которые верите, что есть что-то хорошее в
таком строе, вы, которые подчиняетесь и не протестуе¬
те, потому что с ним связаны кое-какие ваши
интересы,— вы думаете, что не являетесь его опорой?
Нет, нет силы, которая удержала бы этот строй, кро¬
ме вашей слепоты. Нет силы, которая удержит его, ес¬
ли вы прозреете.
«Творба» М 3, 31 мая 1934 г.
347

О ГЕРОЯХ И ГЕРОИЗМЕ
В пражских кинотеатрах показали несколько десят¬
ков метров фильма о плавании ледокола «Челюскин».
Как только на экране появилось название, весь зри¬
тельный зал зашумел, а затем наступила напряженная
тишина.
Прошло несколько минут, фильм кончился. Зрители
были разочарованы.
«Ну, не так уж было плохо, как писали в газетах».
Правда, то, что показывали в Праге,— первая, мень¬
шая часть документального фильма, запечатлевшего
великую эпопею. Зрители видели только те кадры,
когда «Челюскин», еще не потерпевший крушения,
плыл Северным Ледовитым океаном, преодолевая все
препятствия Северного морского пути, когда выполнял
свою задачу в совершенно нормальных условиях. Да,
но, когда будет показана вторая часть фильма — ги¬
бель «Челюскина», жизнь потерпевших крушение на
льдинах и их спасение,— вполне возможно, что некото¬
рые зрител-и уйдут не менее разочарованными. Перед
ними предстанет тонущий корабль, но вместо женщин,
ломающих в отчаянии руки, вместо мужчин, стараю¬
щихся скрыть свой страх, они увидят сотню рабочих,
заботливо и осторожно переносящих, как на портовом
складе, ящики, мешки и свертки. Увидят бесконечное
ледяное пространство, а в центре кадра — на белой
площадке — несколько веселых парней, играющих в
футбол с таким же азартом, с каким играют пригород¬
ные ребята, зачастую и зимой не отказывающиеся от
своей любимой игры. Увидят нескольких женщин, за¬
кутанных в тулупы, которые весело усаживаются в са¬
молет. Пропеллер начинает вращаться, самолет взле¬
тает — это кадры героического перелета Ляпидевского.
Какое же здесь геройство?
И хотя по ледяным сосулькам на бровях и длинных
усах профессора Шмидта ты предполагаешь, что пре¬
бывание на льдине менее приятно, чем на Ривьере, все-
таки ужаса, который ты представлял себе по газетным
сообщениям, здесь нет и в помине. Более того, самые,
348

казалось, драматические моменты воспринимаются спо¬
койно, как вполне обычные и простые.
И это было названо геройством!
Как убедительно, совсем по-другому могли бы это
преподнести в американском фильме! Вот в густой
мгле летит самолет, и вдруг перед ним встает высокая
ледяная преграда. Слышится голос смерти. В глазах
летчика отражается ужас. Он лихорадочно переводит
рычаги, крутит руль, весь его вид выражает напряже¬
ние момента, его душевное состояние передается и те¬
бе. Но с каким облегчением ты вздохнешь, когда все
окончится happy end1: ледяная стена исчезнет под са¬
молетом, и героический летчик с удовлетворением и
счастливой улыбкой сотрет со лба пот. Еще отчетливее
можно было бы представить пассажиров, которые ви¬
дят опасность: они исступленно кричат, падают в обмо¬
рок, забиваются в угол кабины или бросаются друг к
другу в последнем предсмертном объятии.
О, каким бы тогда великим выглядел герой, кото¬
рый их спас!
Летчик Каманин попал именно в такое положение.
Кругом туман, а перед ним ледяная гора. Но если бы
его в этот момент снимали для кино, то не смогли бы
запечатлеть ни ужаса в глазах, ни лихорадочных дви¬
жений. Его глаза внимательно определяли расстояние
до ледяной стены, а рука почти механически сжимала
руль высоты. Он скорее походил на водителя такси,
который по желанию пассажира сворачивает то впра¬
во, то влево, чем на героя. А если бы он отвечал рас¬
пространенным представлениям о герое, то есть посту¬
пал бы совершенно не так, как на самом деле он по¬
ступал, то, возможно, он и стал бы героем, но посмерт¬
но. И если бы пассажиры позволяли себе какие-нибудь
кинематографические сцены ужаса и, вместо того что¬
бы спокойно сидеть, нарушали бы равновесие самоле¬
та, им бы не представился случай с удовлетворением
констатировать, что все обошлось хорошо.
Итак, как будто бы выходит, что настоящий герой
не отвечает распространенным представлениям о ге-
1 Счастливым концом (англ.).
349

роизме. Действительно, не отвечает. Не отвечает пото¬
му, что все эти представления не складываются из на¬
блюдений действительного героизма, а насильно навж
зываются тем классом, который давно уже не имее^
собственных героев, а тех, кого некогда имел, поста«
рался в корыстных интересах совершенно забыть.
Действительный героизм не отвечает распростра
ненным понятиям о героизме также потому, что класс,
создавший для общественного пользования понятие
героизма, боится действительных героев и поэтому дол¬
жен придумывать себе эрзацы, которые его полностью
удовлетворяют.
Поэтому в буржуазном обществе люди, спасшие че¬
ловеческую жизнь, получают в лучшем случае благо¬
дарность, и только генералы — высокие награды.
Но героизм подлинный существует. Героизм — это
не выдумка. Это что-то очень положительное в жизни.
Но что же такое героизм? Кто такой герой?
В быстрой реке тонет человек. Он зовет на помощь.
По берегу бегают люди и кричат. Как это страшно,
почему никто не приходит на помощь утопающему!
Советуются друг с другом, как быть. Наконец, один из
них бросается в воду, плывет, но течение относит его
в сторону. Он тщетно борется с течением. Другой под¬
бегает к лодке, отвязывает ее, спокойно и без ненуж¬
ного риска спасает утопающего. Если бы в этом слу¬
чае нам пришлось устанавливать, кто же герой, то мы
должны были бы высказаться за того, кто догадался
воспользоваться лодкой. Мы вправе так считать, пото¬
му что он сделал именно то, что и требовалось сделать
в данный момент. Если бы ему не пришло в го¬
лову воспользоваться лодкой, утопающего не удалось
бы спасти. Но если бы не возникло этой идеи, то ге¬
роем остался бы тот, кто тщетно боролся с течением.
Он стал бы им независимо от того, что борьба его не
принесла результатов. Здесь, следовательно, речь уже
идет о том, насколько человек сознателен, насколько
правильно он оценивает обстановку и может быстро
найти правильное решение.
Итак, мы могли бы сказать: герой — это человек,
350

который в решительный момент делает то, что он дол¬
жен сделать.
Таким образом, романтическая сущность героизма*
становится совершенно реальной. Но это еще не точное
определение. Капиталист, в руках которого находятся
акции той или иной фабрики, например, узнает раньше
других акционеров, что фабрика не получит ожидаемо¬
го заказа и что ее акции благодаря этому упадут. Он
знает, что в течение двух часов известие распростра¬
нится. Для него наступает решительный момент: он
должен бросить на биржу все свои акции, продать их
и быстро скупить акции фабрики, которая заказ полу¬
чила. Внезапная продажа такого количества акций и
известие об ограничении производства создадут на бир¬
же панику. Курс акций пострадавшей фабрики неиз¬
меримо падает. Это, в свою очередь, приведет к
неприятным для предприятия последствиям — потере
кредита, остановке производства, увольнению рабочих.
А капиталист извлечет большие барыши. Он сделал в
решительный момент то, что он должен был сделать,
чтобы не понести убытки,— даже заработал. Но трудно
было бы убедить кого-либо в героизме капиталиста.
Это удалось бы нам разве только в том случае, если
бы мы стали судить о человеческих добродетелях по
содержимому сейфов их владельцев.
Не был бы он героем и в том случае, если бы в ре¬
шительный момент не продал свои акции, а, наоборот,
«спас» бы фабрику. Если бы капиталист стал владель¬
цем всех акций, он, само собой разумеется, в воз¬
мещение своих убытков снизил бы заработную плату
рабочим, понизил бы их жизненный уровень и,
таким образом, способствовал бы распространению
болезней от недоедания. А сам, конечно, заработал
бы и на этом, делая в решительный момент то, что
■нужно.
Наше определение героизма мы, следовательно,
должны расширить: герой — это человек, который в
решительный момент делает то, что нужно делать в
интересах человеческого общества.
Спасти жизнь человека, добиться новой победы над
природой, освободить полезных членов общества, на¬
351

прягая все свои силы, увеличить человеческие возмож¬
ности — вот поле деятельности для героя.
Но как только мы таким образом определим геро¬
изм, как только исключим личную наживу из герой¬
ских поступков, что же тогда останется от героизма в
капиталистическом обществе?
Какой «героизм» может породить капитализм? Вой¬
на, во^на — какие это якобы героические периоды, ка¬
кая возможность для рождения героических поступков!
Правда ли это? Могут ли вообще в империалистиче¬
ской войне появиться какие-нибудь герои? Тот человек,
который взорвал мост через Дрину *, чтобы австрий¬
ские войска не могли отступить, или тот ефрейтор, ко¬
торый получил серебряную медаль за мужество, взяв
в плен русского полковника, достойны, вероятно, того,
чтобы войти в медицинский учебник как безумцы, но
никак не того, чтоб войти в книги как герои. И не по¬
тому, что их действия служили убийству, а потому, что
они служили корысти капиталистов, потому, что они
были произведены не в интересах человеческого обще¬
ства, а в интересах нескольких единиц, которые во вре¬
мя войны делили между собой власть над человеческим
обществом. Если мировая война и имела своих героев,
так это не потому, что был Гинденбург или маршал
Фош *, а потому, что был Карл Либкнехт.
И как бы мы ни искали в современной истории бур¬
жуазии героических поступков, мы их не найдем.
Там мы найдем террор, нападения на рабочие квар¬
талы вооруженных полицейских. Встретим концентра¬
ционные лагери, виселицы для рабочих. Гитлера, кото¬
рый убивал своих соратников, чтобы они не были ему
опасны, национальную гвардию, которая пользуется
газами, чтобы сорвать забастовку безоружных мадрид¬
ских строительных рабочих, полицию, которая пуле¬
метным огнем подавляет всеобщую забастовку безо¬
ружных рабочих в Сан-Франциско. В ней мы найдем
сотни тысяч примеров проявления трусливости господ¬
ствующего класса и ни одного примера мужественно¬
сти и героизма.
И все-таки мы живем в героическое время. В такое
время, что если будущее вместо учебника истории по¬
352

требует памятника устного творчества, то эпическая
песня об одном дне современной жизни могла бы
длиться целый месяц, как старая легенда о Манасе,
рассказываемая в киргизских юртах. Но не нужно ле¬
генд. Герой нашего времени несравненно больше, чем
Манас, о котором говорят, что там, где он оставил
след, расцвели райские долины, а там, где плакал он,—
блестящие огромные озера. Следы современного героя
создают совершенно новый мир, а его кровь смывает
всю паразитическую погань.
Герой нашего времени — пролетариат. Он, и толь¬
ко он, создает героев. Создает их повсюду: в труде, в
борьбе, в периоды испытаний и прежде всего в той
стране, где труд уже свободен.
Вспомните любую страницу истории рабочего клас¬
са. Например, Парижскую Коммуну. У буржуазии был
подлый и трусливый Тьер и его армия. А у пролетариа¬
та — двести тысяч героических коммунаров, которые
шли на смерть и умирали, прославляя Коммуну.
Вспомним Лейпциг. У буржуазии был там свой Геринг,
у пролетариата — Димитров. Вспомним Сакко и Ван-
цетти, вспомните героических защитников венгерской
коммуны *, героических борцов венского восстания *.
Все это были герои пролетариата, которым буржуазия
могла противопоставить только белый террор, поро¬
жденный страхом и местью.
В своей резиденции в Вене умирал тяжело ранен¬
ный канцлер Дольфусс* Его последними словами бы¬
ли: «Позаботьтесь о моей семье». За день до этого на
венской виселице умирал молодой социал-демократ,
рабочий Иозеф Герль, осужденный на смертную казнь
специальным распоряжением канцлера Дольфусса. По¬
следними словами Герля были: «Да здравствует сво¬
бода!»
Не случайно, что старый буржуазный государствен¬
ный деятель, любивший поговорить об интересах ав¬
стрийской земли и требовавший ее именем чрезвычай¬
ных законов, направленных против рабочих, в послед¬
ний час своей жизни вспомнил только о своих частных
делах.
И не случайно, что двадцатидвухлетний рабочий,
23.	Юлиус Фучик.	353

умирая, думал в последний час своей короткой жизни
о лучшем будущем всего человечества.
В Берлине, на Лихтенфельде, есть стена, хранящая
следы многих ружейных пуль. Там, после февраля
1933 года *, по распоряжению одного из начальников
штурмовых отрядов, Эрнста, были расстреляны восемь¬
десят рабочих-коммунистов. В тот момент, когда на
них были направлены ружья, они запели «Интернаци¬
онал» и умерли с этим революционным гимном на
устах. В июле 1934 года к этой же самой стене был
поставлен Герингом тот же самый Эрнст. На место
казни его пришлось почти нести на руках, он звал на
помощь, кричал, что все сошли с ума, просил, умолял
и, наконец, раньше чем его поразила пуля, упал от
страха в обморок.
Это ведь не случайность, что ни один из восьмиде¬
сяти рабочих не проявил малодушия. Они знали, за
что умирали, и твердо были убеждены, что в эту по¬
следнюю минуту они не имеют права изменить, не мо¬
гут смалодушничать, потому что их мужество призовет
новые тысячи к борьбе за жизнь.
Не случайно, что Эрнст, закоренелый убийца,—
просит о помиловании. Он не знает, за что умирает, и
с его жизнью для него кончается все.
И это не случайно, что там, где пролетариат уже
свободен, где он ведет героическое строительство, воз¬
можна не менее героическая эпопея спасения человече¬
ских жизней. Спасательная экспедиция «Красина» бы¬
ла таким подвигом*, которого бы на столетия хватило
земному шару. Но уже шесть лет спустя в этой же
стране появляются новые герои типа профессора
Шмидта, Боброва, Молокова, Каманина, Ляпидев-
ÇKOTO.
Все эти герои не отвечают представлениям, создан¬
ным буржуазией. Герои пролетариата очень просты и
обычны. Их героизм заключается только лишь в том,
что они делают все, что нужно делать в решительный
момент.
Да, это тот героизм, которому мы учимся,
Для решительных моментов.
«Свет Праце» М 8, август 1934 г.
354

ТРИ ПУТИ И ОДИН ФРОНТ
Прага, 23 июля 1934 года.
Центральный Комитет Коммунистической партии
Чехословакии издал новый исторический документ:
открытое письмо всем членам и организациям чехосло¬
вацкой социал-демократии, чехословацкой Националь¬
ной социалистической партии и немецкой социал-демо¬
кратии в Чехословакии. Письмо, в котором повторено
и глубоко обосновано предложение создать единый
фронт против фашизма и империалистической войны
и в котором подчеркнуто, что этот жизненно важный
для пролетариата вопрос не сойдет с повестки дня
до тех пор, пока в Чехословакии не будет организован
единый фронт трудящихся. Письмо было опубликовано
в «Руде право» (22 июля 1934 года), и почти половину
номера этой газеты конфисковали. Конфискация, ко¬
нечно, не редкое явление в условиях «свободной печа¬
ти», но в данном случае она имеет особенное значение.
Когда социалистические рабочие прочтут письмо цели¬
ком, не изуродованньш, их, вероятно, очень удивят
факты, которые от них хотели утаить. И хотя бы из
этого они смогут заключить, что было сделано все воз¬
можное для того, чтобы вопрос об едином фронте
больше не поднимался, для того, чтобы его замолчали.
Ибо факты, которые были отмечены как предосуди¬
тельные, не были бы пропущены в печать, если б имен¬
но они ясно и убедительно не говорили о необходимости
единых действий трудящихся.
Буржуазия очень хорошо понимает и очень пра¬
вильно оценивает значение единого фронта пролета¬
риата. Ведь и для нее это вопрос жизни. Создание
единого фронта пролетариата будет для буржуазии тя¬
желейшим ударом, а его провал означает для нее на¬
дежду на будущее, надежду на дальнейшую эксплуа¬
тацию, надежду на дальнейшее существование ее по¬
рядков. Поэтому в передовой статье прошлого номера
«Творбы» я написал, что было бы преступлением от¬
вергнуть предложение коммунистов об едином фронте
в то время, как во всем мире среди рабочих созревает
355

идея о наступлении. Крепнет уверенность, что близится
наш час.
Преступление свершилось. Руководство всех трех
партий — чешских и немецких социал-демократов и на¬
циональных социалистов — отвергло предложение ком¬
мунистов об едином фронте. Исходя из опыта прошлой
деятельности трех партий, никто не имел права строить
себе иллюзии. Тот, кто думает об интересах рабочих, не
мог бы ни минуты колебаться, принять или не принять
протянутую руку. Тот, кто думает об интересах бур¬
жуазии, конечно, не колеблясь, использовал бы все
средства для того, чтобы не допустить объединения ра¬
бочих в едином фронте, но ему приходится задуматься
над тем, каким способом это сделать.
Сначала руководство всех' трех названных партий
выбрало очень простой способ: оно отвергло предложе¬
ние коммунистов, заметив, что его нельзя принимать
всерьез и что для борьбы против фашизма хватит их
самих с их последовательно коалиционной политикой
«защиты» демократии. Буржуазия, как мы сказали,
прекрасно понимает, какая смертельная опасность таит¬
ся для нее в едином фронте рабочих, и она с кровавой
серьезностью ведет борьбу против его создания. Можно
ли предположить, что рабочие массы меньше понимают,
в чем их интересы, предположить, что для них вопрос об
едином фронте на самом деле является несерьезным
вопросом? Мы уже много раз могли заметить, что рабо¬
чие предпринимали все возможное для того, чтобы со¬
здать единый фронт, чтобы добиться его и удержать. Во
всех важных случаях, во всех серьезнейших боях, во
время крупных забастовок, когда рабочие защищали
свои кровные интересы и перед ними стояли их классо¬
вый друг и классовый враг,— они всегда особенно под¬
черкивали значение единого фронта. Человеку, нажив¬
шему политический капиталец, объявить вопрос об еди¬
ном фронте неважным делом — вероятно, очень заман¬
чиво. Но это невозможно.
Примером наибольшей хитрости является другой их
аргумент. Это хитрость того оттенка, который отличает
удачливого продавца фальшивых лотерейных билетов.
Тысячи людей уже были обмануты, тысячи других об¬
356

манутых узнали об их опыте благодаря сообщениям га¬
зет и радио,— и снова тысяча первый позволяет себя
одурачивать, потому что удачливый продавец фальши¬
вого товара сумел выдумать новый трюк, даже такой
«оригинальный» трюк: рекомендуя свой товар, он ука¬
зывает, сколько людей уже было обмануто мошенника¬
ми. Каждый мошенник рассчитывает на плохую память
того, кто должен быть обманут.
Что думал человек, который ежедневно узнавал из
«Право лиду» о том, как хороша австрийская социал-
демократия, когда там вдруг появилось первое известие
о наступлении Дольфусса и хеймверского * фашизма и
о восстании австрийских рабочих против него? Подумав
лишь пять минут, он должен был бы сказать: «Полити¬
ка социал-демократии провалилась». Красная Вена в
социал-демократической печати была исторической ан¬
титезой красной Москве. Зачем, говорилось там, нужна
кровавая революция, если совершенно безопасным эво¬
люционным путем демократии можно прийти к одина¬
ковым результатам, если демократия ведет к социализ¬
му спокойно и без жертв? И внезапно вместо социализ¬
ма — Дольфусс и хеймверовцы. Было ли это действи¬
тельно так «внезапно»? Возможно ли, чтобы фашист¬
ская мощь родилась в Австрии за одну ночь? Ни в коем
случае. Это невозможно. Она должна была возникнуть
раньше, должна была расти, должна была крепнуть.
И каким путем она шла к своей цели? Не тем ли един¬
ственным, который характеризовал Австрию: «самым
спокойным эволюционным путем демократии»? В конце
этого пути теперь стоял не социализм, а кровавый, зве¬
риный фашизм.
Вот оно — жестокое поражение социал-демократов,
настаивавших на правильности эволюционного пути
буржуазной демократии к социализму,— сказал бы се¬
бе честный мыслящий человек. Теперь, выступая против
единого фронта, предложенного коммунистами, «Право
лиду» напишет: «Вы, коммунисты, хотите, чтобы мы
шли с вами на борьбу против фашизма, чтобы мы спло¬
тились с вами и вышли из демократического коалицион¬
ного правительства, являющегося гарантией против фа¬
шизма? Вы хотите загнать нас на австрийский путь, ко¬
357

торый был неправильным, потому что наши австрийские
товарищи занимались бесплодной оппозицией, вместо
того чтобы вступать в правительство и там защищать
демократию, как это делаем мы здесь».
Оказывается, «австрийский путь» был неправиль¬
ным. Тот путь, который больше десяти лет считался в
«Право лиду» образцовым путем к социализму! Да, со¬
гласен, этот путь был неправилен, и страшные послед¬
ствия, вроде фашистского террора и убийства тысяч ав¬
стрийских пролетариев, не оставляют сомнений в его
неправильности. Но в чем заключалась эта неправиль¬
ность? В том, что Отто Бауэр * не стал премьер-мини¬
стром? В том, что Юлиус Дейч не был австрийским ми¬
нистром юстиции? В том, что Карл Реннер * не занимал
поста главного полицейского директора? Или в том, что
Бауэр, и Дейч, и Реннер, и все остальные руководители
австрийской социал-демократии последовательно при¬
держивались «демократического пути»; что они все вре¬
мя уклонялись от любого революционного выступления
против растущего фашизма; что, постоянно добиваясь
спокойного развития, защищали только покой австрий¬
ской буржуазии; что, идя по «пути демократии», посту¬
пали с Дольфуссом не как с врагом, а как с признан¬
ным представителем австрийской «демократии», кото¬
рый стоит по их сторону баррикады; что ему без борьбы
сдавали позиции рабочих и их оружие; что, делая все¬
возможные уступки, ждали от него решения, как от
правителя демократии, из которого — какая неудача! —
вырастал фашист?
В самом ли деле «австрийский путь» не привел бы к
фашизму, если б представители австрийской социал-де¬
мократии сидели в правительстве, вместо того чтобы
быть «бесплодной оппозицией»?
Второй Интернационал с его секциями позаботился
о том, чтобы продемонстрировать образцы самых раз¬
личных оттенков, чтобы показать, куда ведут эти пути
самых разных изгибов, куда идут широкие асфальти¬
рованные дороги спокойного демократического разви¬
тия. Ведь существует не только «австрийский путь».
Есть еще путь немецкий. И если мы захотим пойти по
этому пути, ради того чтобы приобрести опыт, то не
358

сможем заблудиться, даже если многочисленные демо¬
кратические дорожные мастера будут ставить на пере¬
крестках неверные указатели.
Немецкие социал-демократы не допустили этой «ле¬
вой ошибки» австрийских социал-демократов. Они «не
защищали демократию» против фашизма в «бесплодной
оппозиции», они защищали ее в правительстве. Они си¬
дели в правительстве долго и прочно. Для защиты де¬
мократии они издали множество законов, согласно ко¬
торым подвергались репрессиям революционные рабо¬
чие и преследовалось революционное рабочее движение.
Когда капиталистический кризис углубился, они отдава¬
ли вынужденные распоряжения о том, чтобы найти вы¬
ход «демократическим путем». Уровень заработной
платы рабочих катастрофически падал; безработица
безмерно росла; вопрос о пустой государственной кассе
был решен только за счет рабочих: они перечеркнули
закон о социальных пособиях, и благодаря такой эконо¬
мии появилась возможность делать новые военные са¬
молеты, корабли, пушки, пулеметы. Сегодня мы всюду
читаем о безумном военном вооружении Гитлера, но мы
осмеливаемся забывать, что это вооружение охраняло
уже «демократическую» Германию, что этот длинный
алфавит-перечень военных крейсеров, число которых
Гитлер хочет довести до самой буквы «Z», начали своей
«А» именно социал-демократические министры и депу¬
таты. Да, немецкие социал-демократы сидели в прави¬
тельстве и твердили, что их тесное сотрудничество с де-<
мократическими буржуазными партиями является наи¬
более прочной защитой демократии, ради которой рабо¬
чие обязаны принести «некоторые жертвы». Они также
отвергали все настойчивые предложения о создании
единого фронта, как несерьезные и ненужные. И когда
коричневые фашисты еще перед 30 января 1933 года
устраивали налеты на рабочие дома и редакции, когда
фашистские штурмовые отряды атаковали даже здания
социал-демократических организаций, и тогда они кате¬
горически запрещали социал-демократическим рабочим
объединяться с рабочими-коммунистами для защиты
рабочего имущества, запрещали создавать единый
антифашистский фронт — потому, дескать, что этого
359

не нужно, потому, что демократическая полиция сама,
мол, во-время и решительно отведет фашистскую опас¬
ность от рабочих домов.
Вот какова была последовательная политика со¬
циал-демократии, поддерживавшей правительство.
Куда вел этот «немецкий путь»? С помощью всех
демократических законов, принятых социал-демократи¬
ческими депутатами, с помощью всех экстренных пред¬
писаний в защиту демократии, изданных социал-демо¬
кратическими министрами, с помощью всего демократи¬
ческого государственного аппарата, созданного социал-
демократическим правительством, был назван демокра¬
тическим президентом тот, за кого голосовала социал-
демократическая партия,— Гитлер.
Никакой путч, никакой переворот не сопровождал
его приход,— фашист Гитлер пришел к власти совер¬
шенно легально и со всеми почестями, подобающими
канцлеру демократической Германии. И в тот момент,
когда он пришел и впервые уселся в кабинете импер¬
ского канцлера, в тот момент руководство немецкой со¬
циал-демократии опять отвергло идею единого боевого
фронта, отказавшись от генеральной забастовки против
Гитлера: у нас еще нет причин для объявления гене¬
ральной забастовки,— объясняли они тогда свой от¬
каз,— нет причин, потому что Гитлер до сих пор ни в
чем не провинился против законов немецкой демокра¬
тической республики; он добился своего поста совер¬
шенно легально и ни на шаг не преступил границы за¬
конности; а как только это произойдет, мы начнем
борьбу.
Даже этим словам социал-демократических вождей
еще верили сотни тысяч немецких социал-демократиче¬
ских рабочих. Через десять лет, когда все узнают, что
произошло потом, никто не поймет их страшной само¬
убийственной доверчивости. Сколько тысяч социал-де¬
мократических рабочих поплатилось за эту доверчи¬
вость муками и даже жизнью — в казармах штурмови¬
ков, в концентрационных лагерях, на улицах «при по¬
пытке к бегству»! Через какие страшные муки прошел
немецкий рабочий класс из-за того, что социал-демокра¬
тические вожли вели многих рабочих по «немецкому пу¬
360

ти», по пути, на котором они не сопротивлялись фашиз¬
му потому, что якобы «демократия сможет ему противо¬
стоять».
Если бы немецкий пролетариат руководствовался
историческим постановлением вождей социал-демокра¬
тии после 30 января 1933 года, он и сегодня еще не мог
бы бороться против Гитлера, потому что Гитлер до сих
пор не нарушил границы законности. Убийства, страда¬
ния, разрушения законны согласно его уложениям и
предписаниям. Гитлер так чувствителен к законности,
словно он учился у господина Северинга * или Лейпар-
та. Ведь и тот день, 30 июня 1934 года, день убийства
Рэма, Гейнеса, Шлейхера и других, был объявлен за¬
конным при помощи соответствующего параграфа,
одобрившего все «мероприятия», которые тогда прово¬
дились. Если б мы могли себе представить, что быв¬
шие социал-демократические министры еще когда-ни¬
будь придут в Германии к власти, то мы без особого
труда представили бы себе и то, как проходил бы их
суд над Гитлером.
— Ты убил тысячи немецких пролетариев.
— Убил? Ничего подобного! Я издал особый закон
о защите немецкого государства, а кто против него вы¬
ступал, тот был наказан согласно закону.
— Ты самовольно разогнал политические партии,
уничтожил свободу печати и собраний и украл имуще¬
ство рабочих.
— Нет, я не диктатор и не вор. Я просто проводил
необходимые мероприятия по охране спокойствия и по¬
рядка в империи, и притом я проводил в жизнь при пол¬
ной вашей поддержке те приказы, которые издали вы и
Брюнинг.
— Ты уничтожил немецкую демократическую кон¬
ституцию.
— Я? Никогда! Я всегда придерживался веймар¬
ской конституции, и все мои чрезвычайные законы и
мероприятия опирались на параграф сорок восьмой,
согласно которому вы тоже и принимали и издавали
экстренные решения. Я поражен тем, что авторы вей¬
марской конституции, создавая этот параграф, думали
об исключительных временах немецкой демократии.
361

Нет, я не считаю себя виновным в каком-либо преступ¬
лении или в нарушении закона; я пришел к власти за¬
конным путем и правил по тем законам и предписани¬
ям, которые мне дала немецкая демократия. Я пред¬
ставляю собой немецкую демократию особого периода...
Суд удалился бы на совещание и смог бы вынести
только один приговор...
— Мы снимаем с тебя вину. Иди с миром. Ты свобо¬
ден. Тебе будет выплачена пенсия непосредственно ми¬
нистром финансов, товарищем Гильфердингом...
Это не шутка. Это только последовательно развитые
взгляды руководства немецкой социал-демократии, су¬
ществовавшие во время прихода Гитлера к власти,
30 января 1933 года, всего лишь последовательно разви¬
тые взгляды этих руководителей на ту самую демокра¬
тию, о которой они говорили. Нельзя переоценить зна¬
чение слов, сказанных Лениным в статье «Пролетарская
революция и ренегат Каутский»: «...Либералу есте¬
ственно говорить о «демократии» вообще. Марксист ни¬
когда не забудет поставить вопрос:, «для какого
класса»?»
Да, вот как должны мы ставить вопрос, и тогда нам
вовсе не будет казаться странным то, что Гитлер при¬
шел к власти совершенно законным демократическим
путем и что он. правит также абсолютно, законно. Не¬
мецкая демократия,, которую насаждала, и защищала
немецкая социал-демократия,— это тоже не демократия
вообще и не демократия для всех, это демократия
только для одного класса: для буржуазии. А. для проле¬
тариата — это диктатура, буржуазная диктатура, кото¬
рая действительно совершенно легально, без каких-ли¬
бо переворотов могла приобрести и приобрела форму
гитлеровского фашизма. Свобода, подлинная свобода
французского дворянства накануне революции означа¬
ла глубокую зависимость для французских крестьян и
ремесленников. Дворянство могло быть более либераль¬
ным или менее либеральным, могло быть мирным или
воинственным, но всегда было классом диктующим,
правящим, и его самый либеральный режим когда-ни¬
будь без всякого переворота мог бы превратиться (и
превратился) в очень жестокий. И он оставался таким
362

до тех пор, пока буржуазия управляла, пока в ее руках
была власть. Буржуазная демократия тоже всегда,
когда это требуется буржуазии, превращается в режим
жесткого курса, в фашиствующий или в фашистский, и
происходит это совершенно открыто, ибо буржуазная
демократия л фашизм — только разные формы дикта¬
туры буржуазии.
Все это мы должны как следует осознать именно
сейчас, в тот момент, когда руководство социал-демо¬
кратии отвергает единый фронт во имя демократии. Не
хотите идти «австрийским путем»? Совершенно верно,
австрийский путь австрийской социал-демократии вел к
фашизму Дольфусса, это было планомерное отступле¬
ние перед фашизмом. Значит, можно идти «немецким
путем» — путем подготовки фашизма, путем фашиза¬
ции, путем издания законов и предписаний, благодаря
которым фашизм чувствует себя привольно, как бакте¬
рии в тепловатой воде. Быть может, бороться с фашиз-
iMOM значит уничтожать его фашистскими методами,
как это делала немецкая социал-демократия? Куда мы
придем по немецкому пути? Куда вел немецкий путь?
К Гитлеру, к фашизму. Итоги, к которым приходят те,
кто встал на немецкий путь, отличаются лишь тем, что
немецкий социал-демократ Носке получил от Гитлера
пенсию, а австрийский социал-демократ Бауэр от Доль¬
фусса никогда не получит; но еще неизвестно, стал ли
поэтому путь немецкой социал-демократии привлека¬
тельнее для социал-демократических рабочих, которые
страдают от фашистского террора одинаково как в Гер¬
мании, так и в Австрии. И не ясно ли, каким из этих пу¬
тей идет и хочет идти дальше руководство чехословац¬
кой социал-демократии и немецких социал-демократов
в Чехословацкой республике и вожди чехословацких на¬
циональных социалистов? Не ясно ли это из их ответов
на предложение создать единый фронт? Но смеет ли
тот, кто превыше всего ставит интересы рабочих, сло¬
жить руки потому, что это ясно? Смеет ли он сложить
руки именно потому, что совершенно ясно, куда ведет
этот путь?
Единый фронт — вот к чему приведет в конце кон¬
цов и немецкий и австрийский путь. Тысячи немецких
363

пролетариев погибли под пулями гитлеровской диктату¬
ры, миллионы живут в ужаснейших страданиях,— но
теперь уже никто не осмелится твердить социал-демо¬
кратическим рабочим в Германии, что у них нет общих
важнейших жизненных интересов с рабочими-коммуни-
стами. Тысячи австрийских пролетариев пали под пуля¬
ми Дольфусса,— но теперь уже в Австрии живет, растет
и борется единый фронт, для которого в момент реши¬
тельного наступления фашизма бауэры и дейчи нахо¬
дили только насмешку и ненависть.
Французские пролетарии поняли, что нет смысла
приобретать такой страшный опыт для того, чтобы до¬
биться единого фронта в борьбе против фашизма. Они
создали единый фронт, единодушно выступают на заво¬
дах, демонстрациях, митингах. Французская буржуазия
трусит и в замешательстве особенно сильно обнару¬
живает жестокость и продажность своей демократии.
Пришло время понять, на чью сторону становится
«Право лиду», центральный орган социал-демократиче¬
ской партии Чехословакии, когда словами французских
буржуазных газет и журналов осуждает создание еди¬
ного фронта во Франции, того фронта, к которому при¬
соединилась партия, братская для чешских социал-де¬
мократов. Да, этот великий пример французских рабо¬
чих может быть неприятен, страшно неприятен всем
врагам победы рабочего класса. Он может быть страш¬
но неприятен всем пытающимся ослабить пролетарский
фронт болтовней о демократии, ибо этот пример рабо¬
чих исходит из страны самой старшей «демократии».
Но сейчас речь идет о завоеваниях подлинной демо¬
кратии.
Рассыпается, крошится в руках, распадается убогая
попытка «демократических социалистов» постоянно
твердить о «демократии вообще», как и о «дикта¬
туре вообще», попытка говорить одним тоном о дик¬
татуре в Германии и о диктатуре в Советском Союзе.
Варварство и непрерывно, быстро усиливающаяся же¬
стокость немецкой диктатуры, диктатуры буржуазии, с
одной стороны, и колоссальный рост цивилизации и
усиление демократизма в диктатуре советской, диктату¬
364

ре пролетариата, с другой,— вот различие, которое не
смогут скрыть даже самые наглые политические мошен¬
ники.
Именно эта подлинная демократия — цель единой
борьбы против фашизма. Демократия, у которой мы
спрашиваем: для какого класса? — и отвечаем: для то¬
го, который создает, для того, который не эксплуати¬
рует, для того, который историей предназначен осуще¬
ствить самую широкую демократию, для того, которому
историей определено создать бесклассовое общество:
для пролетариата.
Из этих трех путей только третий действительно ве¬
дет пролетариат к демократии. Всякий иной, в том чис¬
ле и тот, который «защищает демократию» экстренны¬
ми фашистскими диктатами, ведет к фашизму.
Может ли пролетариат Чехословакии колебаться,
каким путем ему идти? Может ли колебаться именно в
этот момент, когда во всем мире созревает идея гене¬
ральной атаки против капитализма, когда уже органи¬
зуется наступление против него?
Не может. Не смеет. Единый фронт против фашизма
и войны в Чехословакии может быть и будет создан.
«Творба», ММ 11 и 12, 27 июля и 3 августа 1934 г.
Что произойдет двадцать четвертого июля.
СКАЗКА О КРАСНОЙ ШАПОЧКЕ
Маленькая девочка в когтях злого волка. — Как она
поплатилась за свое непослушаниеБабушка и внуч¬
ка спасены храбрым охотником. — Будет ли лесник
повышен в должности
Прага, 23 июля. (Оригинальная сказка,
написанная специально для «Галло-Новин»).
Жила-была одна хорошая девочка. Она нравилась
всем, кто ее знал. Но больше всего любила ее бабушка,
которая жила неподалеку в лесу. Однажды бабушка
подарила ей к празднику чудесную красную шапочку.
365

Шапочка так шла девочке, что все стали ее звать
«Красной Шапочкой».
Роковое решение.
Однажды маменька сказала девочке:
— Поди-ка сюда, Шапочка! Вот калач и кувшин с
вином. Отнеси это бабушке. Ведь она уже старенькая и
слабая, пусть полакомится. Но иди медленно, чтобы не
упасть и не разбить кувшина. Будь осторожна, ступай с
богом! С бабушкой ты вежливо поздоровайся и скажи
ей, чтобы она скорее поправлялась. И иди только по до¬
роге, не ходи лесом, чтобы с тобой не случилось чего
плохого.
Шапочка обрадовалась.
что пойдет к бабушке и понесет ей такие вкусные вещи,
и радостно сказала:
— Хорошо, мамочка, я сделаю все, как надо.
Но Красная Шапочка все-таки пошла через лес: она
не боялась леса, все ее любили, и никто до сих пор не
обижал. Красная Шапочка знала, что у нее есть
ангел-хранитель,
который ее сопровождает, хотя она его и не видит. (Это
был ангел-охранник.— Примечание редакции.)
Вот шла она по лесу, шла и встретила волка. Но де¬
вочка не испугалась, потому что не слышала еще, что
на свете существуют такие отвратительные звери.
Не знала она, что у волка нет жалости.
— Куда это ты, Шапочка? — спросил ее волк.
— К бабушке, несу ей калач и вино,— отвечала
Шапочка.
— А где,— спросил волк,— живет твоя бабушка?
— В лесу,— отвечала Шапочка,— там, где перед
домом растут три большие орешни.
Волк подумал:
«Эта маленькая девочка, наверное, пришлась бы мне
по вкусу. Как бы это так сделать, чтобы заполучить
жаркое из нее?»
366

А вслух сказал:
— Посмотри, сколько в чаще красивых цветов! Раз¬
ве ты не нарвешь их бабушке?
— Правда,— ответила Шапочка.— Нарву-ка я цве¬
тов, бабушка обрадуется.
И она пошла в самую чащу леса за цветами. Все
дальше и дальше углублялась она в лес: сорвет цветок
и вдруг заметит другой, а там ждет ее еще лучше.
Между тем волк побежал к бабушке и постучался в
дверь.	/
Волк-мошенник.
— Кто там? — спросила бабушка.
— Это я, Красная Шапочка! — ответил волк.
— Тогда возьмись за крюк и отвори сама. Я слаба и
не могу встать с постели.
Волк сам отворил дверь и вошел в светлицу.
Не успела бабушка опомниться, как он подошел к
постели и
милую бабушку проглотил.
Потом он надел ее платье, на голову натянул чепчик
и лег в постель.
Вскоре пришла Шапочка и вежливо поздоро¬
валась с бабушкой, как ей наказывала маменька. Но
бабушка была такая странная,
и Шапочка подумала, что это из-за болезни.
— Какие у тебя сегодня странные глаза! — сказала
Шапочка.
— Это чтобы тебя лучше видеть,— ответил волк.
— А какие у тебя большие уши!
— Это чтобы тебя лучше слышать.
— А какие у тебя большие зубы!
— Чтобы тебя быстрее сожрать,—
сказал волк, вскочил с постели и целиком, вместе с
красной шапочкой, проглотил девочку.
Когда волк наелся до отвалу, он улегся на бабуш¬
кину постель, уснул и захрапел так, что казалось, будто
дрова пилят.
367

Мимо шел охотник; он услышал храп и подумал:
«Почему бабушка сегодня так храпит? Посмотрю, не
больна ли она».
Вошел он в светлицу и вместо бабушки увидал в по¬
стели волка.
Он хорошо его знал и
уже давно его подстерегал<
Хотел охотник застрелить волка, но вдруг подумал:
«Верно, он проглотил бабушку, и я ее еще, может быть,
спасу». Поэтому он не стал стрелять, а взял нож и рас¬
порол волку брюхо.
Только распорол, сразу что-то закраснелось, и через
минуту выскочила Красная Шапочка. За ней вылезла и
бабушка. То-то было радости! А волк все еще спал и
не просыпался. Они набрали камней и насыпали волку
в брюхо. Когда волк проснулся, захотел встать, то не
смог — камни были тяжелые и разорвали у него все
внутренности, и он издох.
Послушание прежде всего.
Охотник взял волчью шкуру, бабушка полакомилась
калачом и вином, а Красная Шапочка твердо решила
никогда больше не ходить лесом, а только аккуратнень¬
ко по дорожке, как маменька всегда ей наказывала.
Мораль сказки о Красной Шапочке.
Милый читатель!
В конце каждой порядочной сказки должно быть
нравоучение. Есть оно и в этой сказке, которую мы се¬
годня публикуем по случаю вступления в силу нового
Закона о печати. Наш журнал был создан не для ска¬
зок. Наоборот, все наши усилия направлялись к тому,
чтобы никак не уподобляться тем газетам, которые вы¬
ходят лишь для того, чтобы убаюкивать сказками совер¬
шеннолетних читателей, как маменьки своих маленьких
детей. Мы никогда не смотрели на своих читателей, как
на детей, то есть как на существа, которым можно лгать
368

или от которых можно скрывать правду. Мы знали и
знаем, что каждая журналистская ложь — такое же
преступление против читателей-трудящихся, как и со¬
знательное замалчивание важнейших исторических со¬
бытий и их значения,— преступление, совершаемое для
того, чтобы, не встречая сопротивления, эксплуатато¬
рам было легче и удобнее и дальше делать свое гнусное
дело. Ни разу за все время существования нашей газе¬
ты мы не допустили такого преступления, никогда, ни
разу мы не попытались отвлечь внимание наших чита¬
телей от важнейших вопросов их жизни — вопросов,
важных для нас всех — сенсациями, связанными с мо¬
шенничествами или убийствами, как это делают газеты,
специально издаваемые для того, чтобы затмить созна¬
ние трудящихся-читателей. Мы являемся газетой
типографских рабочих и знаем свои обязанности в от¬
ношении всех трудящихся. Мы выполняли эти обязан¬
ности, как их понимали и как могли.
Да, как могли, потому что сейчас нелегко быть че¬
стным рабочим журналистом. Удивительно верно сказал
когда-то министр иностранных дел доктор Бенеш *:
«Печати нужна свобода, свобода и еще раз свобода».
Мы убедились в справедливости этих слов, хотя, конеч¬
но, имеются газеты — и очень распространенные газе¬
ты,— которые основывают свое существование на зло¬
употреблении свободой печати.
Нам было тяжело, но эта трудная эра сегодня кон¬
чается и начинается — еще труднее. Дополнение к За¬
кону о печати накладывает на журналистов рабочей
печати столько новых обязанностей, что даже эту сказ¬
ку надо было долго искать, чтобы она не доставила
больших неприятностей.
Мы могли напечатать сказку о пряничной избуш¬
ке,— хотя нет, ведь она начинается словами: «Дав¬
ным-давно, когда за неделю совершалось больше уди¬
вительных дел, чем теперь за год, на свете наступила
такая нищета, что люди умирали от голода...»
Можно было дать сказку о крысолове,— хотя нет,
ведь в ней неучтиво отзываются о градоуправлении,
которое, мол, что-то обещало и не выполнило своего
обещания.
24.	Юлиус Фучик
369

Это могла быть и сказка о Длинном, Широком и
Быстроглазом,— хотя нет, ведь в ней рассказывается
о короле, который созвал своих министров на секретное
совещание, а печатать материалы «о планах или дей¬
ствиях правительства, объявленных тайными»,— это
строго, запрещено.
Это могла быть сказка о драконе с девятью голова¬
ми,— но нет, тоже нельзя: там на дракона нападают за
его убеждение, что самое лучшее лакомство — мясо не¬
винных девушек.
Можно было бы опубликовать сказку о водяном,
который затаскивает в воду плохих сплавщиков,— но
ведь это преступление против безопасности и порядка,
а полиция не дала официальной информации об этом
происшествии,— следовательно, мы не можем публико¬
вать эту сказку на первой странице, да еще с сенсацион¬
ным заголовком.
Это могла быть сказка о волшебной лампе Алади-
на,— но в ней говорится о продажности багдадского
правителя и бесчестных доходах его министра. Опять,
значит, налицо преступление против собственности, и
сказка не может быть опубликована, если не было офи¬
циального полицейского сообщения.
Существуют тысячи, десятки тысяч сказок, но «сво¬
бодный журналист» просто теряется, когда среди них
ему нужно выбрать одну, которая могла бы устоять
перед законами «свободной печати».
А вот мы, сопротивляющиеся фашизации культуры,
мы, после усердных поисков, нашли целых три. Одну
мы печатаем, а две бережем про запас. Это сказка о
спящей красавице, та самая, в которой, когда насту¬
пает вечер, все погружается в сон, как и следует быть;
и сказка о волшебном перстне, который вызывает доб¬
рого духа, когда человек в беде. На эту сказку мы воз-
лaгaeм^ особые надежды — ничто не нарушает там
спокойствие и порядок, и (мораль сказки совершенно
ясна: человек в нищете не должен возмущаться, надо
только ждать, и тогда с неба или из подземелья явится
добрый дух, который принесет человеку мешок дукатов
или золотую миску с удивительными яствами. Верьте
этому и не удивляйтесь, если мы добровольно напеча¬
370

таем эту сказку или недобровольно опубликуем, ска¬
жем, выступление господина Стивина *.
Граждане читатели, не считайте нашу сегодняшнюю
сенсацию просто остротой, все равно — хорошей или
плохой. Не смейтесь и не жалейте места, которое мы от¬
вели для сказки. Это самая горькая ирония, к которой
принужден был обратиться рабочий журналист. Всем
этим мы хотим вам сказать, что если сегодня еще в на¬
шей власти поместить эту сказку на первой странице, то
мы не в силах воспрепятствовать запрещению опубли¬
ковать нечто подобное завтра. Мы хотим вам сказать,
что теперь все зависит от вас: вы должны защищать
свою печать.
Иначе вам придется удовлетворяться сказками. Но
это не всегда будут сказки Божены Немцовой, и вы по¬
лучите их не даром, а вынуждены будете дорого пла¬
тить: нищетой, даже жизнью.
«Руде право», 24 июля 193Î г.,
под псевдонимом «Иозеф Павел».
ГОЛЫЙ ГЕРОИ
На реке Дийе произошло несчастье, которое опеча¬
лило всех граждан. Но и в этом мраке ужаса засиял
свет великой гражданской доблести: героизм. Нашлось
несколько героев, которые не щадили своих жизней,
чтобы спасти жизнь детей. Среди них был и конюх Го-
лешинский. Об этом немало уже писали газеты. Пишут
они и теперь. Но что?
«Голешинский лежит в больнице и, бедняга, не
знает, в чем он пойдет домой, когда поправится, потому
что единственная его одежда и ботинки уплыли, когда
он спасал детей... Список благотворителей будет опуб¬
ликован».
Итак — голый герой. Герой без ботинок и без пла¬
тья. Да и то можно еще радоваться, что журналисты
вспомнили о нем и сами принялись попрошайничать,
причем достаточно эффективно (ведь те, кто более все¬
го мог бы дать, дают только тогда, когда имеют шанс
371

попасть как благородные благотворители в газету). Да,
можно радоваться, что газеты не ждут, когда Голешин-
ский выйдет из больницы и будет вынужден стоять с
протянутой рукой сам.
Я представил себе, что произошло бы с Голешин-
ским, если бы Дийе была не в Чехословакии, а в Совет¬
ском Союзе. И там, конечно, могло бы случиться несча¬
стье, и там граждане проявляли бы свой героизм как
естественный долг. Но там и государство и все социали¬
стическое общество также знало бы, что и оно должно
выполнять свой долг по отношению к гражданам вооб¬
ще, и к хорошим в особенности.
Советский Голешинский лежал бы теперь в больни¬
це, окруженный заботой лучших врачей. Он не был бы
жертвой. Он знал бы, что за свой героизм он не должен
понести материальный ущерб. Центральный Комитет
Коммунистической партии подавал бы уже предложе¬
ние наградить его орденом Ленина. Швейные фабрики
соревновались бы между собой, какой из них выпадет
честь предложить ему одежду своего производства. Ле¬
нинградский «Скороход» тотчас же послал бы ему луч¬
шие пары своей обуви. Также и советские журналисты
заботились бы о нем. Они старались бы узнать, чем ин¬
тересуется Голешинский, что бы он хотел получить — не
как награду, а просто как радость,— ведь и он принес
незабываемую радость многим родителям, спасая их де¬
тей. Репортеры потом тихонько сообщили бы о его ин¬
тересах парторганизации или заводскому комитету со¬
ответствующей фабрики или учреждения, а в газетах мы
уже только прочли бы, что Голешинский получил ра¬
диоприемник новейшей конструкции, или патефон, или
целую библиотеку,— короче говоря, то, о чем он тайно
мечтал. А если бы, например, он захотел учиться — по¬
том, после выхода из больницы,— он учился бы, стал
бы... ну, это уж мы не знаем, кем бы он стал. Это зави¬
село бы от его способностей и воли. Но все, что было бы
до того, мы наперед знаем, и это, собственно, знает
каждый, кто читает советские газеты.
И там пишется немало о гражданах, проявивших в
решительную минуту свой героизм. Но никто для них не
372

попрошайничает, потому что там этого не нужно, пото¬
му что там и государству свойственна своя гражданская
доблесть — забота о человеке.
СПАСЕНИЕ ТОНУЩИХ БАНКНОТ
Вокруг трагического события на реке Дийе, во время
которого погиб тридцать один ребенок, произошло нема¬
ло фактов, показывающих, что такое капиталистическое
общество и какую цену в нем имеет жизнь простого
человека. Оказалось, что дети не погибли бы, если б
вместо парома они воспользовались мостом, находя¬
щимся лишь немногим далее, но недоступным для про¬
стых смертных по воле именитого владельца поместья,
опасающегося, как бы люди не спугнули его именитого
крупнопоместного зверя. Оказалось, что государствен¬
ные органы в течение многих лет не заботились о безо¬
пасности жителей в окрестностях опасной Дийи. Оказа¬
лось, что никому из официальных лиц не пришло в го¬
лову позаботиться хотя бы о самом необходимом для
раненого конюха, спасшего несколько детей, который
должен был из больницы идти домой пешком, в одол¬
женном платье, так как у него не было денег даже на
дорогу, а единственной своей одежды он лишился при
спасении детей. И оказалось также, что нет несчастья,
при котором капиталист перестал бы думать о своей
прибыли. Я цитирую здесь одно объявление из газет:
«Школьники низшей школы в Раквицах застрахова¬
ны в «Славии» (указан адрес банка) на предмет похо¬
рон в случае смерти от увечий и несчастных случаев на
сумму в тысячу крон каждый. Школьники внесли в счет
этого страхования каждый только по одной кроне. Банк
«Славия» выдает во всех 31 случаях полностью страхо¬
вые погребальные тысячу крон, невзирая на то, достиг¬
ли ли погребальные издержки суммы в тысячу крон,
выдает даже в тех случаях, когда погребальных расхо¬
дов, возможно, не будет, потому что труп утонувшего
школьника не найдется».
Как «благородно» это сказано1 Из каждого слова
прямо сквозит возвышенная банковская цена жизни
373

ребенка, выраженная в трижды повторенной сумме —
тысяча крон! Родители в Раквицах плачут от тяжелого
горя, простые граждане республики глубоко скорбят'
вместе с ними, а банк «Славия» напоминает всей обще¬
ственности, что он также понес большую утрату: у него
потонул в Дийе 31 банковский билет достоинством в
тысячу крон. Герой-конюх Голешинский спасал детей,
все простые граждане республики радовались каждому
спасенному ребенку. А в банке тем временем стучали
счетные машины и директора «болели» за Голешинско-
го, потому что он вытаскивал им из воды тысячные би¬
леты. Дать же ему хотя бы один процент, как человеку,
честно вернувшему находку, конечно, и в голову не
пришло. И все-таки этот капиталистический мир чрез¬
вычайно прост. Все может он выразить в простой округ¬
ленной сумме денег. Даже жизнь ребенка.
«Творба» № 25, 19 июня 1936 г.
ЖУРНАЛИСТСКАЯ ОПЕРАТИВНОСТЬ
Если за две минуты до конца футбольного состяза¬
ния Спарта — Славия вы покинете трибуну, чтобы по¬
пасть к выходу до общего наплыва, у ворот стадиона
вы уже увидите продавца со специальным выпуском
«A-Зет», из которого вам станет известно, что на по¬
следней минуте игрок Спарты Заичек точно направил
мяч в сетку ворот и сравнял счет. Вот что значит жур¬
налистская оперативность! Всякий порядочный журна¬
лист из другого печатного органа немножко ей позави¬
дует и в то же время почувствует гордость за свою про¬
фессию, благодаря которой общественность бывает
столь быстро осведомлена даже о таком мелком проис¬
шествии, как забитый гол.
Но вот где-нибудь в Бучовицах вспыхивает заба¬
стовка, и восемьсот рабочих мужественно защищаются
против явно позорных провокаций предпринимателей.
Теперь речь идет уже не о каком-нибудь мелком про¬
исшествии, а о делах больших, о жизни восьмисот бу-
човицких и десятков тысяч других рабочих, ибо Бучо-
374

вицы... это только начало. «Союз промышленников»
умеет, разумеется, прекрасно оценивать обстановку и
советует Друккеру не уступать, не вести переговоров
с рабочими до тех пор, пока они не покинут занятый ими
завод. Капиталисты хорошо знают, что такое борьба
и какое значение будет иметь победа бучовицких ра¬
бочих для поддержания боевого духа десятков тысяч
их товарищей в других местах. И тут вдруг журна¬
листская оперативность дает осечку. Проходит день,
два, пять дней — но даже наиболее информированные
пражские газеты все еще не имеют сообщений об
итальянской забастовке в Бучовицах. До Праги скорее
дойдет весть из Абиссинии о том, что Раса Касса бро¬
сил свою любовницу, чем сообщение из Бучовиц о за¬
бастовке восьмисот рабочих.
И только спустя неделю, лишь после того как бу-
човицкие рабочие — национальные социалисты — по¬
слали заявления протеста в свою партийную печать,
в «A-Зет» появилась коротенькая заметка о стачке.
Однако журналистская оперативность такого рода ни
у одного порядочного журналиста рабочей печати не
вызывает ни зависти, ни гордости.
«Руде право», 9 июля 1936 г.
ПРОТИВ РЕАКЦИИ
Сейчас — на пятый день боев испанского народа
против фашистских мятежников — не может быть ника¬
ких ссылок на неясность сообщений. Хотя бы из пред¬
намеренного нагромождения самых противоречивых
телеграмм буржуазных агентств сейчас каждый долокен
точно и ясно понять, что происходит в Испании. Уже
не может быть никого, кто не видел бы, что испанские
события непосредственно касаются также и нас.
Они касаются нас потому, что эта борьба огромного
демократического большинства против заговора фа¬
шистов, потому что это борьба за мир, борьба народно¬
го фронта мира против фашистского фронта войны.
Мы знаем, какой силой мира является Франция На¬
375

родного фронта, какая великая сила — Испания Народ¬
ного фронта. Фашисты, стремящиеся овладеть Испа¬
нией и установить там свою диктатуру, угрожают не
только испанской демократии, но также и делу мира во
всей Европе. Когда ты слышишь слово «фашизм», ты
слышишь: «война». И именно это слово различаем мы
в доносящихся даже до нас воплях испанских мятеж¬
ников. Фашистская диктатура в тылу Народного фрон¬
та Франции — каким благословением было бы это для
военных планов Гитлера и каким тяжелым ударом для
нас!
Испанский народ, громя своими вооруженными си¬
лами реакционных авантюристов, борется тем самым
и за нашу безопасность. И мы снова повторяем: нельзя
только смотреть, нельзя только благодарить испанцев,
мы должны им помогать, потому что и в своей стране,
прямо перед собой, мы имеем того же врага, которого
они сейчас бьют.
Печать Национального объединения *, пресса аг¬
рарной реакции, газеты Глинки * и Генлейна * возлага¬
ют самые радужные надежды на испанских заговорщи¬
ков и продолжают их популяризировать. И поскольку
сейчас должно быть для каждого ясно, что в Испании
происходит фашистское наступление на демократию и
мир, каждый должен понимать все значение того факта,
что реакция Чехословакии единодушно поддерживает
это наступление. И не удивительно: явные прогитлеров¬
ские высказывания Прейсса *, опровергаемые тайные
переговоры лидера правых аграриев в Берлине, вы¬
ступление Сидора в иностранном комитете парламента
в пользу польского фашизма и вся антисоветская кам¬
пания «Словака», козни Национального объединения
и аграрной реакции против французского Народного
фронта, явная связь Генлейна с Гитлером, того самого
Генлейна, над которым аграрная реакция не пере¬
стает еще держать оберегающую руку,— все это пред¬
шествовало недвусмысленным проявлениям симпатии и
поддержки у чехословацкой реакции по отношению
к испанским мятежникам. И все это доказывает, что
симпатии реакции к испанским заговорщикам — не
376

слова, а закономерное проявление их собственных
стремлений.
Неужели мы можем не понять этого? Имеем ли мы
вообще право не понимать этого? Путч в Испании не
был неожиданностью, о планах реакции там знали
заранее, но правительство колебалось, оно пренебре¬
гало советами и призывами коммунистов, правитель¬
ство допускало козни испанских Каганков * и Стршибр-
ных, оно терпело в испанской армии Гайд* и Меде-
ков — ив результате испанский народ должен теперь
с огромным трудом исправлять ошибки, совершенные
правительством из-за своей необоснованной снисходи¬
тельности и неоправданного легкомыслия.
Партии, вошедшие в Национальное объединение,
хорошо понимают, какой урок извлекает уже сейчас
народ Чехословакии из фашистского мятежа в Испа¬
нии. И, защищая свои реакционные планы, они ни на
минуту не задумываются над тем, чтобы применить
такой же метод, каким пользовались испанские фаши¬
сты, призывая к путчу: «Коммунисты нанесли удар
в спину испанскому левому фронту!» Такое заявление
сделал «Поледни лист», набрав его на первой страни¬
це буквами величиной с палец и повторив, таким об¬
разом, в корне лживый лозунг, с которым шли фашист¬
ские испанские генералы к солдатам, чтобы вовлечь
их в свое преступление.
Разбить Народный фронт, посеять недоверие в его
рядах — было первой заботой испанских заговорщи¬
ков *. Посеять недоверие, воспрепятствовать созданию
Народного фронта, борющегося против их планов, под¬
стрекнуть рабочий класс Чехословакии не объединять¬
ся для устранения фашистской опасности — вот также
первая забота реакции Чехословакии.
Одетые в солдатскую форму испанские трудящиеся
только во время путча начинают понимать, какую цель
преследуют их генералы, и отходят от них. Трудящиеся
массы Чехословакии должны понять, и они поймут,
какую цель преследует реакционное объединение пра¬
вящих кругов у нас.
«Руде право», 23 июля 1936 г., за подписью «ф».
377

СОЛИДАРНОСТЬ С ИСПАНСКИМ НАРОДОМ
Прага, 30 июля.
Пока из Испании приходили известия о новых оча¬
гах заговора, пока радио заговорщиков Севильи, сооб¬
щающее о повсеместном успехе путча, не потеряло сво¬
его авторитета, пока генерал Молло снабжал печать
торжественными заверениями в том, что Мадрид будет
в руках участников заговора через несколько часов,—
международная реакция ликовала, ликовала по пово¬
ду успеха заговорщиков и изображала их «патриота¬
ми», которые хотят сохранить свою страну от разла¬
гающей политики «большевистских агентов», от «не¬
чистых рук из-за границы».
Теперь же, когда огромное большинство испанского
народа встало на борьбу с заговорщиками и при этом
побеждает, кончилось и ликование реакции и ее бол¬
товня о «патриотизме», а паника заговорщиков и их
международных друзей все яснее показывает, на кого
в действительности работали и работают нечистые
руки из-за границы. Теперь уже ясно видно, что заго¬
вор был подготовлен прямо в генеральном штабе бер¬
линских фашистов, теперь уже ясно видно, какую по¬
мощь получили заговорщики от фашистского Рима,
теперь уже ясно видно, как глубоко заинтересованы
реакционнейшие круги Англии в использовании по¬
беды испанских заговорщиков. Немецкие военные суда
в испанских водах, немецкие и' итальянские самолеты,
поставляемые фашистским генералам, военные суда
Англии как раз на важных стратегических путях Ма¬
рокко — Южная Испания, «инициатива» фашистской
Португалии, прямо требующей от Англии интервенции
в интересах заговорщиков и против испанского наро¬
да,— все это доказывает, что союз международной ре¬
акции с испанской реакцией проявляется в действии,
в вооруженной помощи и что испанский народ борется
не только с франками, моллами и кабанеллосами *, но
и с гитлерами, Муссолини и остальными фашистскими
поджигателями войны.
378

И для политических слепцов должно быть уже те¬
перь ясно, что значение борьбы в Испании выходит да¬
леко за границы страны. Если нефтяной король Детер-
динг помогал Краснову в борьбе с советским пролета¬
риатом, то он делал это не из любви к Краснову, а
потому, что мечтал о бакинской нефти, о новых при¬
былях и боялся, что в случае победы русского проле¬
тариата, который покажет пример, не только эти новые
прибыли, но и вообще все доходы могут оказаться под
угрозой. И если сегодня Детердинг помогает Франко
и остальным испанским заговорщикам, то он делает
это не просто из симпатии к ним, а потому, что хищ¬
ническим планам международной реакции препят¬
ствует демократизм Испанской республики, и поэтому
Испания Народного фронта — опорный пункт антифа¬
шистских и миролюбивых стремлений — должна быть
разбита, чтобы развязать руки международной реак¬
ции. И если Гитлер дает испанским заговорщикам
деньги, оружие и инструкторов по убийству испанского
народа, то он делает это не потому, что ему понравился
Санюрьо, не потому, что это ему необходимо для ме¬
ждународного убийства, для военных целей, потому
что ему необходимо уничтожить Народный фронт
в Испании, поставить Францию Народного фронта под
угрозу с юга и юго-востока, освободить руки для на¬
ступления на восток против Чехословакии и прежде
всего против могучего оплота мира и подлинной сво¬
боды трудящихся — против Советского Союза. Фашист¬
ский путч в Испании не что иное, как один из пунк¬
тов плана наступления международной фашистской
реакции. Выбор пал на страну, безмерно тяжело по¬
раженную кризисом, на страну отсталую, лишь под
властью Народного фронта начавшую пробуждаться
от средневекового оцепенения, в которое ее повергла
многолетняя диктатура своры капиталистов и их гене¬
ралов. Но быстро выросло сознание народа, и путч
фашистов натолкнулся на такое могучее и героическое
сопротивление, которое не было предусмотрено ни са¬
мими заговорщиками, ни их зарубежными союзниками.
И так выплыло наружу то, что должно было сохра¬
няться в тайне: фашистские руки, протянутые из всех
379

уголков Европы и помогающие испанским «патрио¬
там» уничтожать Испанию, чтобы она не смогла играть
великую роль борца против фашизма, борца за мир.
В Испании решается судьба трудящихся всей Европы,
всего мира. И весь мир решает судьбу испанского на¬
рода. Гражданская война не знает строго выдержанной
линии фронта. Но она разделила мир на два лагеря,
которые с каждым днем все явственнее выступают на
его политической карте. Международная реакция це¬
ликом солидарна с реакцией испанской, так как знает,
что там идет борьба за ее интересы. Это должны знать
и все трудящиеся, это должны знать и трудящиеся
Чехословакии. В Испании идет речь также и о нас.
Победа испанского народа означает удар, нанесенный
реакции, которая угрожает нам. Мы обязаны помочь
испанскому народу победить. Против фронта между¬
народной реакции необходима солидарность всех тру¬
дящихся,- всего народа Чехословакии, всех прогрес¬
сивных сил.
«Руде право», 31 июля 1936 г.,
за подписью «jf».
ЧЕЛОВЕК, ПИТАЮЩИЙСЯ ЭЛЕКТРИЧЕСКИМИ
ЛАМПОЧКАМИ
Вечерело.
В мрачном закоулке Старого Города, на темном
фоне костела, в сгущающихся сумерках я заметил
столпившихся прохожих. Среди неподвижных зрите¬
лей, в таинственной тишине, возникло такое странное
видение, что я остановился.
Это было человеческое лицо, над которым вспыхнул
огонь.
Старушка, которая, плелась впереди меня, на мгно¬
венье замерла, потом испуганно перекрестилась:
— С нами бог!..
Внезапно послышался пронзительный свисток.
Все мгновенно пропало.
И опять вечерний сумрак, мрачный закоулок Ста¬
рого Города и темный фон костела на заднем плане...
380

Приблизительно через неделю я снова увидел та¬
кую же группу людей. Дело было днем, ярко светило
солнце, и в его лучах рассеивалась всякая таинствен¬
ность. И происходило это не в сумрачном закоулке
Старого Города, а среди современных пражских
многоквартирных домов, в одном из тех тихих
островков, которые совершенно неожиданно со¬
здаются в самых оживленных кварталах города.
Мимо с шипеньем скользили трамваи, гудели авто¬
мобили, торопливо шли пешеходы, а из группы любо¬
пытных, столпившихся среди всей этой уличной су¬
толоки, слышался слегка прерывающийся молодой
голос:
— Я вам объясняю, что такое надувательство. Но
то, что я делаю, вовсе не надувательство, это тяжелая
работа. Попробуйте сами, если угодно. Пока у меня
был ангажемент, я называл номер «ужином дьявола».
И в закрытом помещении он исполняется по-другому.
Здесь ветер, и огонь может выжечь мне глаза. За язык
я не боюсь. Итак, пожалуйста, никому не угодно? Тогда
я поужинаю сам...
И молодой оратор стал совать себе в рог куски пы¬
лающего хлеба, и оттуда вылетали языки пламени,
такие же, какие я уже видел неделю назад. Тогда,
в темноте, они показались мне таинственными! Теперь
я увидел настоящую работу, да, просто тяжелую рабо¬
ту: от натуги лицо молодого человека налилось
кровью, на висках вздулись жилы, на глазах выступили
слезы.
— Ничего хорошего в этом нет. Но если бы я не
глотал огня, я вообще бы ничего не глотал. Я — артист
без ангажемента. Если кому-нибудь угодно оказать
мне небольшую поддержку... Знаю, знаю, времена
нынче неважные, но, возможно, все же что-нибудь
найдется...
Он обошел с металлическим подносиком круг зри¬
телей, звякнуло несколько монет в 20 геллеров и, ка¬
жется, даже одна крона — и он стал показывать свое
искусство дальше.
— Извольте, прошу вас, проверить эти гвоздочки...
Пожалуйста... Крепкие, да? Никак не складываются,
381

самые обыкновенные, пятнадцатисантиметровые гвоз¬
ди...
И он принялся засовывать их в ноздри и потом
даже заталкивать, как в футляр.
— Сейчас я смеюсь, но мне немало пришлось по¬
плакать, пока я научился. Отец, бывало, говорил, что
оно так и должно быть, если человек хочет заработать
себе на пропитание. Ну вот, я и кормлюсь... Отец делал
сальто, работал у Клудского, но однажды сальто не по¬
лучилось — конь подвел. Отец помер — и до больницы
не довезли. Так я и остался один. Было мне тогда
шестнадцать лет. Я делал, что умел. И продолжал
учиться. Покажу вам сейчас... следующий номер нашей
программы...
На солнце блеснул клинок меча.
— Прикоснитесь, попрошу убедиться лично.Этот
меч, шестидесяти сантиметров длиной, я засуну
в горло.
...И этот номер был выполнен...
— ...и будь вы на моем месте, кончик меча вы по¬
чувствовали бы в самом желудке. Это, конечно, стран¬
ная пища... и не слишком питательная... Чтобы как-ни¬
будь насытиться, покажу вам следующий номер своей
программы...
Из груды электрических лампочек, лежавших у его
ног, он взял самую большую.
— В Чехословакии только я один глотаю стекло.
Нас было двое. Но второй не так давно помер,— он
тоже.не мог найти ангажемента, перестал употреблять
парафин, без которого этот номер нельзя выполнить,
и стекло разодрало ему кишечник. Теперь я один...
И он разгрыз электрическую лампочку. Он жевал
осколки и с аппетитом глотал их, как будто это было
очень вкусное блюдо. Съел одну, взялся за другую...-
— Вот мой обед. Есть перед выступлением нельзя,
желудок должен быть совершенно пуст... и это мне
теперь хорошо удается... Желудок пуст и перед выступ¬
лением и после него... Каждый день я съедаю шесть,
а то и восемь лампочек, и мне этого достаточно. Но,
возможно, кто-нибудь из присутствующих захотел бы
все-таки поспособствовать мне пообедать и посытнее?..
382

С этими номерами я ездил за границу, и всегда
с успехом... А сейчас... И с горящим языком, и с мечом
в желудке, и с лампочкой в зубах я слежу, нет ли по¬
близости полицейского. В Старом Городе это мне чуть
не стоило зрения. Здесь лучше. Здесь границы трех
полицейских участков — поэтому сюда никто из на¬
чальства не заглядывает. Они любезно предоставляют
это друг другу. Ведь и они, наверно, тоже люди, и им
уже достаточно надоело...
Итак, может быть, кому-нибудь угодно мне помочь?
Пожалуйста... сами видите, я исполняю все честь че¬
стью, без всяких трюков, без обмана... но я знаю... вре¬
мена плохие...
И возможно, среди вас кое-кто мне даже завидует—
у меня на обед есть хоть электрические лампочки...
«Руде право», 9 августа 1936 г.,
под псевдонимом «Иозеф Павел».
БДИТЕЛЬНОСТЬ!
В тот день, когда в Испании вспыхнул заговор про¬
тив народа, быший испанский король Альфонс был уже
на пути из своего словацкого убежища в западночеш¬
ский курорт Кинжварт в замок Меттерниха. В замке,
хозяйкой которого была графиня Меттерних, жена
польского посла в Риме, вскоре собралась целая свора
небезинтересных гостей. Среди них были также граф
Мариано и графиня де-Юно, которые две недели спу¬
стя попали в руки рабочей милиции в Сан-Себастьяно
как курьеры короля Альфонса, посланные из Кинж-
варта в Бургос. Для установления связей на будущее
из Бургоса через Рим прилетели два испанских гран¬
да — маркиз де-Тена и Урруциа, который, как это
теперь выяснилось, является участником антиправи¬
тельственного заговора в Бургосе. Летчик Жонес Кэмп¬
белл, который их привез, находится на службе у за¬
говорщиков в качестве курьера и прилетел в Кинжварт
за деньгами на фашистскую авиацию. Одновременно
в замке графа Берхема, в десяти километрах от Кинж-
383

варта, появился дворянин Папен, дипломатический по¬
веренный Гитлера. У испанского посла в Праге, ко¬
торый изменил Испанской республике и пошел на служ¬
бу к фашистам, тоже было в замке Меттерниха свое
доверенное лицо. Сам же он уехал на несколько дней
в Марианские Лазни. Заключить из этого, что он встре¬
тился с Альфонсом и курьерами бургосского «прави¬
тельства», совсем не трудно...
Все это чрезвычайно ясно свидетельствует о том,
что в Кинжварте находилось заграничное гнездо испан¬
ских заговорщиков, откуда в Испанию посылались
деньги и директивы для дальнейших действий. Однако
власти Чехословакии не только не предали это глас¬
ности, но и сами ничего не предприняли, чтобы лишить
реакционного Бурбона возможности чинить козни про¬
тив демократической Испанской республики, чтобы
разогнать контрреволюционную свору, которая из рос¬
кошного уюта западночешского курорта руководила
убийством испанского народа.
Все сведения, которые мы приводим в своей газете,
мы должны были собрать сами, всю грязную деятель¬
ность Альфонса и его банды мы должны были рас¬
следовать сами,— и если нам удалось в конце концов
разоблачить всю эту свору реакционеров, то это про¬
изошло лишь потому, что нам помогали трудящиеся
Кинжварта, которые не закрывали глаз на события,
происходившие вокруг, которые были бдительными.
Правительственные органы держали в своих руках
летчика Жонеса Кампбелла — и он улетел от них... на
смех всему миру. Когда представители органов яви¬
лись с допросом к маркизу де-Тену и «министру» Ур-
руциа, которые жили в Кинжварте целых три дня, то
выяснилось, что оба во-время исчезли за границу, за¬
хватив деньги для фашистских заговорщиков в Испа¬
нии. Это, черт возьми, уж слишком большое «неведе¬
ние»! Нам удалось заставить Альфонса покинуть Че¬
хословакию, но ведь не государственные органы его
выгнали. Альфонс бежал, бежал из страха перед воз¬
мущением и гневом народа, бежал потому, что был
испуган решительными выступлениями трудящихся
в Кинжварте и во всем районе.
384

Но остался здесь еще Гаспар Санц-и-Товар, всеми
силами поддерживающий испанских фашистов и вы¬
плачивающий особый гонорар за фабрикуемые в Пра¬
ге и распространяемые реакционной печатью в Чехо¬
словакии «достоверные известия из Испании», свод
подлостей, направленных против испанского народа и
его республики. Все еще существуют тайные связи
испанской реакции с реакцией в Чехословакии, оста¬
лось еще немало помощников испанской контрреволю¬
ции. Что необходимо в борьбе с ними?
Бдительность всех трудящихся Чехословакии.
Борьба испанских трудящихся, испанских демократов
против фашизма является борьбой трудящихся, борь¬
бой истинных демократов всего мира. И никто из них
не должен допустить, чтобы международная реакция
могла гнусно клеветать на испанский народ и тем бо¬
лее применять оружие.
Будьте всюду на страже! Бдительно следите за
тем, чтобы из Чехословакии даже тайно ничего не
было послано в помощь испанским фашистам! Дей¬
ствуйте так, как вам приказывает международная
солидарность трудящихся, так, как вам хотелось бы,
чтобы поступали трудящиеся Испании, если бы вы вы¬
нуждены были бороться против господской коалиции.
Будьте бдительны! Мы все должны быть бдительны,
чтобы уже не мог повториться такой позор, когда из
Чехословакии посылались деньги и директивы испан¬
ским фашистам! Сделайте невозможной всякую дея¬
тельность контрреволюции, которая угрожает испан¬
скому народу! Бдительность! Бдительность всех трудя¬
щихся Чехословакии в помощь испанскому народу!
«Руде право», 14 августа 1936 г.,
за подписью «jf»
УЧИТЕЛЯ
Окружной школьный комитет в Сланом разослал
всем подчиненным ему школьным управам и директо¬
рам циркуляр следующего содержания:
25.	Юлиус Фучик.	385

«Из-за недостатка вакансий не представляется воз¬
можным обеспечить работой четырнадцать молодых
учителей, которые были заняты в школах нашего окру¬
га в минувшем учебном году. В то же время в округе
работает семьдесят шесть замужних учительниц. Мно¬
гие из них материально хорошо обеспечены, некоторые
даже очень хорошо, так что живут совсем прилично.
А рядом с ними молодое учительское поколение влачит
жалкое существование, не имея никакой надежды на
кусок хлеба. Представляете ли вы себе весь ужас по¬
ложения молодых учителей, чувствуете ли всю горечь
их жизни и разочарование в тех, кто мог бы им по¬
мочь — и не помогает? Поймет ли одна из этих счаст¬
ливиц, что неписанным, но свойственным сердцу каж¬
дого благородного человека законом является помощь
ближнему?»
И далее в циркуляре говорилось об «эгоизме, но¬
вейшем яде, который разъедает общество», о «заветах
правды, добра и красоты», об учителях, как хранителях
«вечно прекрасных и неизменных идеалов, за которыми
идет человечество», «творцах национального самосо¬
знания и совести» и как о «творцах национального и
человеческого характера».
Но за всеми этими красивыми словами скрывается
тот факт, что Сланский окружной школьный комитет
намеревается решать вопрос обеспечения работой мо¬
лодых учителей путем изгнания из школ замужних
учительниц — лишь на том основании, что они заму¬
жем. Да разве это решение вопроса? Нам очень хоро¬
шо известно, в каком отчаянном положении находятся
те молодые учителя, которые после длительной учебы
оказываются выброшенными на улицу, без хлеба, без
работы и без всякой надежды на нее в течение всего
следующего года, а может быть, и многих лет. Мы хо¬
тим всеми силами способствовать тому, чтобы они мог¬
ли учительствовать, а также получали за свою работу
достойную плату. Но стремиться делать это так,
как делает Гитлер, более чем возмутительно, даже
если при этом апеллируют к «социальной совести»
замужних учительниц. Может быть, в Чехословакии
избыток школ? Нет, их слишком (мало. Может
386

быть, излишек учителей? Нет, и их мало, я ни для
кого не секрет, как они перегружены. Может быть,
чехословацкие дети не нуждаются в большем числе
воспитателей? Нуждаются. Почему же их нет,
если в одном только округе четырнадцать оказались
лишними? Потому что на это нет денег. У кого нет
денег?
Окружной школьный комитет обращается к замуж¬
ним учительницам, получающим около тысячи крон
(а большей частью и меньше), потому, дескать, что они
живут в полном достатке. Обращалось ли какое-либо
налоговое учреждение к господину Прейссу с предло¬
жением отказаться хотя бы от одного из пяти миллио¬
нов его месячного дохода? И знаете ли вы, что этим
миллионом можно было бы оплатить труд не четыр¬
надцати, а тысячи новых учителей, и каждый из них
считал бы выпавшую на его долю тысячу крон сказоч¬
ным жалованием? Знаете ли вы, что господин Прейсс,
один только господин Прейсс, получает в месяц в семь¬
десят раз больше, чем все эти семьдесят шесть замуж¬
них учительниц, на социальную совесть которых пы¬
тается воздействовать окружной школьный комитет
в Сланом?
И это считается в порядке вещей? Между тем учи¬
теля и школы в Чехословакии так перегружены, что
невозможно сделать их положение хотя бы немного
более сносным, не увеличив на одну треть количество
классов и число учителей. Ведь есть учителя, у кото¬
рых по шестьдесят учеников в классе, и им еще не пре¬
доставлена возможность вести параллельные группы.
Каким после этого может быть воспитание школьной
молодежи?!
Такое положение нельзя терпеть, а призывы к соци¬
альной совести учительниц изменить его не помогут.-
Не помогут и обращения к социальной совести Прейс-
сов. Они должны платить, а так как они ничего не
дадут добровольно, их нужно принудить к этому.
У школьников Чехословакии должно быть достаточно
школ, учителей!
«Руде право», 3 сентября 1936 г.
387

СОЮЗНИКИ ТЕХ, КТО УБИВАЕТ ДЕТЕЙ
Прага, 11 ноября.
Вчера мы опубликовали страшные документы, сви¬
детельствующие о фашистских злодеяниях. Несколько
фотографий из тех многочисленных снимков, которые
нам прислал наш мадридский корреспондент: фотогра¬
фии мадридских детей, убитых бомбами фашистских
летчиков. Дети играли на стадионе, построенном пра¬
вительством Народного фронта, в квартале, не имею¬
щем никакого стратегического значения, как раз на
том месте, которое еще тридцатого октября штаб мя¬
тежников объявил «неприкосновенной зоной». Бомбы
сбросили с небольшой высоты, и вокруг не было ниче¬
го такого, что по военным соображениям следовало
бомбить. Тем определеннее вырисовывается их на¬
мерение, тем яснее становится, что фашистские бомбы
были специально сброшены на мирное население, на
детей мадридских трудящихся для того, чтобы посе¬
ять ужас среди народа, открыто выступившего против
фашизма.
В школьные классы, еще утром наполненные дет¬
ским шумом и весельем, внесли шестьдесят один гроб
с убитыми детьми. Сердца миллионов людей во всем
мире, всех, кто еще колеблется, всех, кто еще разду¬
мывает, должны устремиться к одной цели, проник¬
нуться одним желанием — покарать убийц и не допу¬
стить, чтобы преступление повторилось.
Возьмите эти страшные документы, возьмите этй
снимки убитых и искалеченных детей мадридских
пролетариев и идите с ними от человека к человеку,
идите с ними из дома в дом, чтобы людям не при¬
шлось вскоре защищать свои города и деревни
от фашистских убийц. Не говорите об этих снимках:
«Это ужасно!» — но действуйте, действуйте немедлен¬
но, чтобы этот ужас не мог продолжаться в Испа¬
нии и не мог повториться снова — прямо на ваших
глазах.
Потому что у тех, кто убил в Мадриде играющих
детей, есть союзники и в Праге и во всей Чехослова-
388

кии. Враные, Каганки, Стоупалы, Стршибрные, Ген-
лейны — это те, кто с самого начала фашистского мя¬
тежа в Испании действуют под знаменем убийц испан¬
ского народа и все с большим рвением призывают лю¬
дей в ряды «национальных» бандитов, вооруженных
Гитлером и Муссолини и проливающих кровь испан¬
ского народа. Взгляните хотя бы, как именно сегодня
«Поледни лист» дюймовыми буквами радостно сооб¬
щает о том, что защитники Мадрида потеряли три¬
дцать восемь тысяч убитых и в несколько раз больше
раненых. Гиены из «Поледни лист» разделяют радость
Франко так бурно, что не замечают, как этим сообще¬
нием они опровергают свое собственное вранье о
франкистской «народной» армии. Ведь только в Мад¬
риде мертвых и раненых больше, чем воинов во всей
армии испанских заговорщиков, а это, конечно, дока¬
зывает только то, что весь народ поднялся на борьбу
против фашистов; если же он до сих пор не уничтожил
их, то лишь потому, что ему приходится бороться не
только против Франко и Молле, но также и против
Гитлера и Муссолини, против объединенной между¬
народной реакции, а единственную фактическую по¬
мощь он пока получает лишь из далекой советской
страны.
А мы здесь, в Чехословакии, терпим такое положе¬
ние, терпим, что и другие союзники Франко и Молле,
что Враный и Стршибрный помогают убийцам испан¬
ского народа, мы разрешаем им ликовать по поводу
преступлений испанских фашистов, мы до сих пор
терпим, что они открыто проповедуют и готовят у нас
такое же кровопролитие, какое организуют Гитлер и
Муссолини с помощью Франко в Испании.
Именно тот самый «Поледни лист», который пре¬
поднес читателям фотомонтаж с «оскверненными му¬
миями» и распространял гитлеровскую пропаганду о
«красных ужасах в Испании», теперь, глядя на эти
страшные фотографии убитых детей, не преминет ци¬
нично заявить, что виновато мадридское правитель¬
ство: дескать, оно должно было отступить перед
требованиями фашизма. Но это циничное заявле¬
ние нельзя расценивать только как одобрение убий¬
389

ства; это — признание, характеризующее его собствен¬
ную программу: отступите перед нашей чудовищной
наглостью, либо мы в союзе с Гитлером и Муссолини
будем и здесь творить все, что творит наш Франко
в Испании.
Отступить? Мы не смеем отступить ни на шаг! Мы
должны идти вперед, идти от дома к дому и пробу¬
ждать всех, кто не хочет страдать под диктатурой фа¬
шизма, все то огромное большинство народа, которое
не хочет влачить жалкое существование и умирать в
колонии Третьей империи,— пробуждать для того,
чтобы люди объединились и окончательно истребили
у нас гнездо гитлеризма, всех помощников испанских
убийц, уничтожили бы их во-время, чтобы они не мог¬
ли повергнуть народы Чехословакии в такой же ужас,
в какой повергли испанский народ испанские Браные
и Стршибрные.
«Руде право», 12 ноября 1936 г.,
за подписью «jf»
СОЛИДАРНОСТЬ ДЕТЕЙ
В жижковский барак почтальон принес «Руде пра¬
во». На первой странице фотография. Фотография де¬
тей, игравших в предместье Мадрида (на мадридском
Жижкове так же, как играют дети на Жижкове праж¬
ском) и в игру которых ворвалась бомба. Фашисты
сбросили бомбы с самолета, посланного из Третьей
империи.
Дети из жижковского барака, посмотрев в запач¬
канные лица своих маленьких незнакомых товарищей
из Мадрида, притихли и перестали играть. А потом на
почерневшей лестнице барака, там, где обыкновенно
шарики обмениваются на веревочки и где кто-нибудь с
видом знатока оценивает новый перочинный ножик,—
происходил совет, глубоко детский и мудрый — совет
солидарности...
Через некоторое время они собрались снова. Из
карманов и из сжатых кулаков высыпалось в кучу де¬
вять крон десять геллеров. А другую кучу образовали
390

пара детских ботинок, две детских рубашки, семь дет¬
ских шапок, трое брюк, один наколенник, трикотаж¬
ные кальсоны, две пары чулок, два шерстяных свите¬
ра, детское пальтишко и шубка.
И после долгих размышлений к этим вещам, со¬
бранным для испанских детей, было присоединено
письмо:
«Милые дети! Мы посылаем вам кое-какую оде¬
жду и обувь. Потому что мы знаем, что в холодные
ночи вам холодно. Раз ваши отцы должны бороться.
Надеемся, что вы выиграете!
Желаем вам, чтобы вы выиграли скорее!
Напишите!»
От имени детей жижковского барака подписал
Йосеф М. и Антонин В.
Дети жижковского барака сделали то, что считали
своим долгом.
А вы, взрослые?
А вы, демократы и республиканцы Чехословакии?
«Руде право», 13 ноября 1936 г.
НОЖ В СПИНУ
Прага, 12 ноября.
Двадцать четвертого июля 1936 года наш редактор
интервьюировал депутата парламента от национально¬
социалистической партии профессора д-ра И. Б. Коза¬
ка, как председателя чехословацкого комитета действия
по установлению мира.
— Каким вы располагаете опытом работы с ком¬
мунистами в области движения за мир? — спросил он,
между прочим, Козака.
Профессор ответил:
— Я требовал от коммунистов, чтобы они не пыта¬
лись направлять в свое русло народные выступления
в защиту мира. Они обещали и держат слово. Их со¬
трудничество вполне лойяльно. И к тому же они очень
энергичны.
391

Кто небооценивает значение их решимости содей¬
ствовать усилению нашей обороноспособности — так¬
же и в международном отношении,— тот действительно
близорук.
Люди, которые могут сейчас считаться авторитет¬
ными, не впадают в эту ошибку. Я более всего опаса¬
юсь, как бы от нас не отошли другие политические
группы и, таким образом, коммунисты оказались бы
в большинстве. Тогда трудно будет доказать, что эти
группы по собственной инициативе отошли. Станут го¬
ворить, что это дело рук коммунистов. Я думаю, что
всеобщее и общегосударственное значение народного
движения в защиту мира будет признано тогда, когда
люди увидят, что наши государственные сановники
и выдающиеся деятели относятся к нему положи¬
тельно.
За три месяца, прошедшие со времени разговора с
профессором Козаком, отношение коммунистов к ко¬
митету мира нисколько не изменилось, оно продолжало
оставаться столь же лойяльным. И даже более того:
сила комитетов действия по установлению мира возрос¬
ла, возникло много новых местных комитетов; вся Че¬
хословакия теперь охвачена мощным движением за
мир. Именно теперь «всеобщее и общегосударственное
значение народного движения в защиту мира» стало
гораздо яснее, чем три месяца назад.
И именно теперь — как снег на голову — президиум
национально-социалистической партии принимает ре¬
шение о том, что «членство в комитете действия по уста¬
новлению мира несовместимо с членством в националь¬
но-социалистической партии». Член сената от нацио¬
нально-социалистической партии, Пламинкова, высту¬
пала на Староместской площади перед тысячной тол¬
пой друзей мира, перед теми, которые хотят сплоченно
и организованно воспрепятствовать агрессии; на митин¬
ге, организованном комитетом действия по установле¬
нию мира, она призывала защищать мир как раз в то
время, когда президиум национально-социалистической
партии вынес постановление о том, что и ей, как члену
национально-социалистической партии, не подобает
быть членом комитета мира. То, чего «более всего опа¬
392

сался» профессор Козак, сбылось: не коммунистическая
партия, а другая политическая организация отошла от
движения за мир — и это был как раз президиум его
собственной партии, который решился на раскол еди¬
ного движения за мир и стремится принудить всех чле¬
нов партии взять на себя общую ответственность за
этот раскол.
В какой момент президиум идет на такую расколь¬
ническую вылазку! На всех фронтах наступает реакция,
ежедневно мы являемся свидетелями удивительной на¬
глости реакционных провокаций в политике и культуре.
Генлейновцы* с оружием в руках доказывают, на¬
сколько они подготовлены и снаряжены для путча в
пользу Третьей империи, Гитлер и Муссолини не ску¬
пятся на выступления, содержащие скрытую и откро¬
венную угрозу малым странам, особенно Чехословакии.
События в Испании яснее ясного показывают, как фа¬
шистские государства в Европе представляют себе
ведение современной войны против демократических
народов. Грозит война, необходимо всеми силами за¬
щищать мир. И в такой момент пан Франке в прези¬
диуме партии, в названии которой имеется слово «со¬
циалистическая», добивается раскола единой организа¬
ции, борющейся за мир.
Ничего лучшего не мог бы пожелать себе ни один
враг республики, ничего лучшего не мог бы придумать
ни один поджигатель войны, ничего лучшего не мог бы
хотеть Гитлер, выжидающий подходящего момента у
границ Чехословакии. Разбить фронт мира, который
встал против фронта войны — разве не понятно, что это
усиливает опасность возникновения войны, что это нож
в спину тем, кто борется против войны, кто борется про¬
тив опасности, нависшей над республикой.
А почему члены национально-социалистической пар¬
тии не должны выступать за мир? Потому,— отвечает
им доктор Франке из президиума партии,— что за мир
выступают также и коммунисты. Это — поразительный
«аргумент», который должен потрясти каждого хоть
мало-мальски мыслящего человека. «Было бы близо¬
рукостью,— сказал доктор Козак три месяца тому
назад,— недооценивать значение решимости коммуни¬
393

стов содействовать усилению нашей обороноспособ¬
ности». Но то, что совершил президиум национально¬
социалистической партии — не только близорукость, не
только слепота, это — безумие!
Лишь безумец может ослаблять фронт мира в рес¬
публике, которая находится под угрозой нападения,
только потому, что в него входят коммунисты. Лишь
безумец способен предполагать, что можно без комму¬
нистов защитить республику от гитлеровской агрессии.
Быть может, президиум национально-социалистической
партии прикажет своим членам покинуть и армию, так
как сотрудничество с коммунистами несовместимо с
членством в этой партии, а ведь в армии есть коммуни¬
сты и даже очень много коммунистов?
«Руде право», 13 ноября 1936 г.,
за подписью «jf»
ПОХОД РЕАКЦИИ ПРОТИВ КУЛЬТУРЫ
Чешская реакция продолжает насаждать гитлеризм
в культуре. Ежедневно встречаешь в газетах Браных и
Стршибрных новые нападки на культуру и деятелей
культуры, и всегда чем бесстыднее нападение, тем оно
невежественнее.
Но речь идет не только о газетной травле. Статьи
эти не так умны, да и не так остроумны, чтобы сами по
себе могли представлять опасность. Дело именно в том,
что они не существуют «сами по себе». Дело в том, что
они были той артиллерийской подготовкой, вслед за
которой предполагается главное наступление, и что се¬
годня они — искусственная завеса, под прикрытием ко¬
торой уже проводится генеральное наступление. Они
должны вызывать антикультурный психоз, чтобы гит¬
леризму в области культуры удалось захватить новые
важные позиции. Это не только газетная кампания, ко¬
торую мы могли бы, совершенно закрыв глаза на ее ка¬
чества, назвать «дискуссией», а реакция власти, адми¬
нистративное давление, использование государствен¬
ных позиций для полной фашизации чешской куль¬
туры.
394

Когда, например, «Народни листы» пишут, что сей¬
час разрабатывается положение, согласно которому го¬
сударственные премии будут распределяться таким об¬
разом, чтобы ими не награждались выразители и пропа¬
гандисты «большевизма в культуре» и эти «большевист¬
ские пропагандисты» уже никогда не смогли бы засе¬
дать в жюри,— то это, очевидно, кажется нам смешным,
ибо это пишет человек, для которого, по его собственно¬
му признанию, чешская литература кончается 1918 го¬
дом. Но это не смешно потому, что одновременно с этой
газетной юмореской реакция, представленная аграрной
партией и партиями Национального объединения, гото¬
вит проект нового положения, по которому государст¬
венные премии могли бы получать только Заградники-
Бродские * и авторы стишков на новогодних открыт¬
ках. Так пусть хоть сдохнет литература, лишь бы стала
фашистской!
Не случайно в нападках газеты «Народни листы»
большевиками названы Лангер и Шальда и обвиняется
в большевизме жюри, членами которого были деятели
культуры различных политических взглядов, в том
числе и католики, но как раз не коммунисты. Не при¬
ходится долго доказывать, что «борьба с большевиз¬
мом» здесь только предлог, чтобы скрыть их истинную
цель: борьбу против всякой подлинной, нефашизиро-
ванной культуры.
В газетах Браного, Каганка, Стоупала * мы часто
встречали нападки на радио, хотя не секрет, что имен¬
но группа этих господ владеет радиовещанием. Мы
могли бы эти газетные атаки принять за комедию,
если б не знали, что все эти статьи писались для того,
чтобы скрыть внутреннее официально одобренное на¬
ступление, целью которого является полный захват ра¬
диовещания. Работники радио — деятели искусства —
не являются реакционерами, как его владельцы. Реак¬
ционеры не могут заменить их собственными равноцен¬
ными в художественном отношении силами, потому что
вообще нет и не может быть полноценных реакционных
художественных сил. Выгнать Ирака и поставить на
его место Каганка — это вызвало бы слишком много
шума. А вот изолировать работников культуры
395

на радио и в изоляции сломить их административным
давлением — это как раз то, чего сейчас добивается
реакция.
Поэтому реакция использует каждый удобный слу¬
чай. По радио в сообщении о советском вечере было
прочитано стихотворение советского поэта Светлова
«Гренада». И внутренняя реакция на радио уже идет
в наступление — распространяет слух, будто это было
стихотворение во славу мадридского правительства.
Мы могли бы с возмущением сказать, что вовсе не грех
проявлять свои симпатии к легальному правительству
дружеской демократической республики. Могли бы
также уличить реакцию в скандальном невежестве,
так как «Гренада» Светлова была написана десять лет
назад, и поэтому не может иметь прямого отношения к
нынешним испанским событиям. Но к чему задержи¬
ваться на подобных доказательствах. Реакции нет де¬
ла до этого произведения, ей важно нападать и запуги¬
вать и каждой выигранной уступкой усиливать свое
наступление до тех пор, пока радио и работающие на
нем деятели искусств не войдут окончательно в нуж¬
ную «колею».
Так же поступает реакция и с радиовещанием для
рабочих. Мы все знаем, насколько убоги, как возмути¬
тельно подстрижены все передачи для рабочих. Но ре¬
акция усиливает и здесь цензуру, ибо ее целью являет¬
ся полная отмена, полное изъятие рабочего вещания
из программы радио.
Это делается в Праге и у всех на глазах. В провин¬
ции, конечно, реакция позволяет себе гораздо больше.
Теперь уже известно много примеров, свидетельствую¬
щих о том, что из органов просвещения вытесняются
все прогрессивные работники культуры. Не случайно,
что все чаще и чаще поступают сведения о подобных
случаях. Это проводится план д-ра Каганка, который
хочет быть не только компаньоном, но и соратни¬
ком: выполнять те же функции, что и Геббельс.
План, по которому за год должны быть вытеснены
из просветительных учреждений все социалисты
и люди, «имеющие склонность к излишней прогрес¬
сивности».
396

Обратите внимание на деятельность министра Мах-
ника, который приказал из воинских библиотек изъять
книги всех прогрессивных авторов, [а в воинских казар¬
мах постепенно запрещает и все газеты, кроме таких
органов, как «Венков», «Поледни лист» и «Народни
листы»] — и вы увидите другой пример сосредоточен¬
ного правительственного наступления реакции на куль¬
турном фронте.
Подобное же наступление было начато и на Нацио¬
нальный театр. Но оно было остановлено. Было оста¬
новлено большим совместным выступлением-чешских и
немецких работников театра. Этой организованности,
этого единства реакция испугалась. Она не отважи¬
вается идти в наступление, когда ей противостоит сила
всех подлинных деятелей театра.
Поэтому-то ночь на пятницу в Свободном театре,
когда артисты энергично откликнулись на события,
стала памятной ночыо. Артисты в ту ночь остановили
наступление реакции на своем участке, и реакция
должна была довольствоваться только артиллерий¬
ской подготовкой на страницах газет.
На время. Так как и для театра угроза не совсем
исчезла и не исчезнет совсем, пока реакция сможет на¬
ступать на культуру на всех остальных фронтах и по¬
ка перед ней будут отступать. Есть тысячи деятелей
культуры, художников, писателей, работников кино, а
решать вопрос об их судьбе и их творчестве хотят не¬
сколько предпринимателей, стремящихся к монополии
и потому уничтожающих ту культуру, которая им не
хочет и не может служить. Эти тысячи деятелей куль¬
туры не имеют права молчать. Они обязаны отклик¬
нуться,— откликнуться так, как это делали артисты; и
если они выступят все вместе, то их голоса зазвучат
намного сильнее.
Хватит отступать и выражать свое возмущение,
стоя в сторонке. Если так будет продолжаться и
впредь, то скоро мы не отличим чешскую культуру от
«культуры» Третьей империи.
«Руде право», 18 ноября 1936 г.
397

ОПТИМИСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ *
Снег падал густыми хлопьями, но снегоочистители
быстро убирали его с мостовых.
Тон да условился встретиться с Мартой в Новом
Национальном театре. Там сегодня уже в семидесятый
раз давали пьесу «Шаги времени». Он давно закончил
работу. Было семь минут седьмого, когда он, наскоро
умывшись, вышел за ворота своего Карлинского трак¬
торного завода. Времени оставалось в обрез, а ему
нужно было еще забежать домой, чтобы побриться и
надеть выходной костюм. И вся эта спешка только из-
за того, что по оплошности он забыл заранее позабо¬
титься о билетах. Теперь Тонда боялся, что все места
в театре будут распроданы. Он торопливо направился
к станции метро. Вскоре подошел поезд «Б», который
доставил его в Дейвицы. Тонда жил в Под-бабе, в
одном из тех больших многоэтажных зданий, ок¬
на которых светятся на головокружительной высоте.
Он вошел в лифт и нажал кнопку шестнадцатого
этажа.
Не будь этой истории с билетами, можно бы
вполне успеть спокойно переодеться. И как это он о
них забыл! Впрочем, разве нет у него других забот?
Например, вопрос о заводском кинотеатре. С тех пор
как завком принял решение его строить, у Тонды по
три совещания на неделе: одно с профсоюзной органи¬
зацией, другое — с культкомиссией, третье — с архи¬
текторами. «Смотри, Тонда, не подкачай. Дело идет о
нашей чести»,— говорили ему товарищи.
В метро Тонда встретил своего старого приятеля
Пепика. Когда тот заметил Тонду, его круглое лицо
просияло. Они крепко пожали друг другу руки. Пепик
работал литейщиком на заводе, ранее принадлежав¬
шем Рингоферу. Он был там председателем заводско¬
го авиакружка, летал, как бог, и уже завоевал не¬
сколько рекордов.
— Знаешь, какая у меня новость? — начал раз¬
говор Пепик.— На следующей неделе наш за¬
водской комитет покупает еще один самолет. Пер¬
398

воклассный биплан! Четыреста пятьдесят лошади¬
ных сил! У нас их будет теперь три. Мечта, а не ма¬
шина!
— Держу пари, что ты летишь на ней первый! —
заметил Тонда.
— Попал в самую точку!
— Смотри только не сверни себе шею* отчаянная
ты голова! А у меня тоже есть кое-что новое. Мы толь¬
ко что утвердили план строительства заводского кино¬
театра «Энгельс». Весною приступим к делу. Приходи.
Увидишь, какой у нас зал будет! Ну, вот я и приехал.
Будь здоров!
Он быстро взбежал по выходной лестнице и устре¬
мился к Новому Национальному театру. У кассы уже
было много народа. Тонда встал в очередь и нетерпе¬
ливо переступал с ноги на ногу.
«Молодец Пепик,—думал он.— Но все-таки...
мое кино поинтереснее, чем его двухмоторный са¬
молет.
Правда, когда мы окончим строительство, начнутся
новые заботы: о фильмах. Обеспечить хороший кино¬
репертуар не так-то просто! Нужно будет добиться
правильного соотношения между веселыми и серьез¬
ными фильмами... Впрочем, что касается самолета, то
и до него дойдет очередь. Тогда же придется подумать
и о новом аэродроме для Карлинского тракторного.
А за счет территории нынешнего можно будет расши¬
рить заводские стадионы. Они и так уже не вмещают
болельщиков. Ведь трибуны рассчитаны всего на сто
двадцать тысяч зрителей.
Да, немало еще будет у нас забот!
Забот?! Но разве это настоящие заботы! Так их
можно назвать только ради смеха.— И Антонин за¬
думался над радостями и печалями, которые занимали
его еще так недавно.— Да, о другом приходилось ду¬
мать в тридцать шестом году, когда Европе угрожал
Гитлер.
Тогда мало кто мог смеяться по-настоящему.
И вспоминать-то не хочется об этом проклятом
времени. Солоно тогда приходилось нашему брату, ра¬
бочему. Считалось счастьем, если ты, как-каторжный,
399

гнул спину на хозяина. Стоило же потерять это «сча¬
стье», и тебя вообще переставали считать человеком!
Ты становился простой цифрой в статистике безработ¬
ных...
Где же это, кстати, со мной случилось?
В той грязной каморке на Злихове?
Нет, это было до того. В тридцать шестом при¬
шлось перебраться в пещеры у Инониц,— совсем как
зверю...»
— Вам какой билет, товарищ?
— Что?
— Какой вам нужен билет?..
Слова кассирши вернули Тонду к действительно¬
сти. Какие ему нужны билеты?
— Дайте, пожалуйста, два места на балкон!— об¬
радовался он. Повезло — в кассе еще оставались би¬
леты.
Антонин вышел на улицу и стал ждать Марту.
В газетном киоске он купил «Вечернюю Прагу» и бегло
просмотрел заголовки:
«В Словакии, близ города Брезен, введен в эксплуа¬
тацию гигантский бумажный комбинат «Красный ко¬
лосс».
«Проект 1000 новых домов в городе Забеглицы
одобрен!»
«Сталелитейные заводы в Кладно выполнили про¬
изводственный план на 158%».
«Мост через Нусельское ущелье вступил в строй».
«Двадцать тысяч заводских библиотек».
Тонда подумал, что библиотек, пожалуй, еще недо¬
статочно, точно так же, как и семнадцати новых теат¬
ров для Праги, но тут пришла Марта...
...Спектакль начался.
Героем пьесы был врач, стремившийся найти путь
к продлению человеческой жизни. Эта проблема глу¬
боко волновала всех зрителей. И Антонин и Марта
с напряженным вниманием следили за тем, что
происходило на сцене, ибо это и для них было так
важно.
«Жить — как это прекрасно! — думали они.— Ко¬
му же теперь хватает обычного срока жизни?»
400

И тут Тонда опять вспомнил о тридцать шестом
годе, о той зиме, когда он не раз думал: «А сто¬
ит ли вообще жить?» Он поделился своими мыслями
с Мартой. Стал говорить о той, прежней, жизни,
и о новом и прекрасном настоящем, и о будущем,
которое наверняка окажется еще в тысячу раз пре¬
красней.
— Мне хотелось бы дожить до того времени, когда
все, о чем мы сейчас только мечтаем, станет действи¬
тельностью,— сказал Тонда.— Тогда уже будут новые
люди, с вечно молодыми сердцами. А в нас еще слиш¬
ком много от старого мира.
— Нет,— возразила Марта,— не говори так, То¬
ник! Я от души желаю, чтобы у людей, которые будут
жить после нас, были такие же сердца, как наши. Мы
жили в мрачное время. Весь мир был охвачен ужасом.
А мы, Тонда, мы не боялись. И чем тяжелее была
жизнь, тем мы были тверже... Мы были мужественны,
Тонда, потому что мы знали, что победим, хотя и не
всегда могли себе представить, каким станет мир, ко¬
гда эта победа придет...
Они возвращались домой пешком по широким
асфальтированным улицам. В декабрьском воздухе
веяло молодой, богатой жизнью, которая бурлила в
каждом квартале Праги.
После долгого молчания Тонда сказал:
— Да, ты, конечно, права, Марта.
И через минуту добавил:
— Помнится,— это было еще в тридцать шестом,
как раз под рождество,— один мой товарищ принес в
пещеру коммунистическую газету. Был в ней рассказ,
я хорошо его помню, назывался он «Оптимистиче¬
ский рассказ». Начинался он, казалось бы, совсем
обычно: «Снег падал густыми хлопьями...» А даль¬
ше в нем говорилось о прекрасном воскресном дне,
который ждет нас в будущем, в самом недалеком
будущем.
Антонин улыбнулся:
— А я, чудак, подумал тогда, что все это только
фантазия...
26.	Юлиус Фучик.	401

О ШЕСТИ МАЛЬЧИКАХ
С высоты это была лишь небольшая цель. Малень¬
кая ямка, а около нее полдюжины эльгетских мальчи¬
ков, играющих разноцветной фасолью. Ведь во время
войны, возможно, и замолкают музы, но не прекра¬
щаются детские игры.
Господин Юнкере целился прилежно.
Бомба упала точно в центр кружка детей. Из дома
выбежали люди с воспаленными, запавшими глаза¬
ми,— и глаза запали еще глубже. Люди собрали разо¬
рванные тела мальчиков. Уложили их в школе, из ко¬
торой всего минуту назад они выбежали, живые и
озорные.
Пришел официальный фотограф и неловко, потому
что руки его тряслись от ужаса и не повиновались, за¬
печатлел на пленке потрясающий документ.
За три дня долетел документ до Парижа, до Лон¬
дона, до Праги. Газеты опубликовали его на первых
страницах, и люди смотрели на него такими же глаза¬
ми, что и те, из Эльгеты.
Была весна.
Одинокое деревцо цвело за оградой угольного скла¬
да,— маяк в море дыма Смиховской окраины *, указы¬
вающий путь к ямке, самому удобному месту для
игр. Изо всех уголков Праги именно это место бо¬
лее всего полюбилось шести мальчикам, которые
бродили по запыленным улицам и предавались своим
шалостям с таким же увлечением, с каким поэт пишет
стихи.
Здесь был угол, в который никогда не заглядывал
учитель. Здесь глиняный тротуар был разбит носиль¬
щиками и сравнялся с землей, по которой шарики ка¬
тались без малейшей помехи. Здесь, наконец, из-под
ограды торчал пучок травы,— и это была природа, на¬
поминающая джунгли, пахнущая всеми запахами да¬
леких краев, в которые плавал легендарный капитан
Коркоран. Здесь можно было играть в войну, мечтать
и в страшном азарте выиграть или проиграть разно¬
цветный стеклянный шарик.
Но в тот день, о котором мы рассказываем, шесть
402

мальчиков пришли на угольный склад не для того, что¬
бы сражаться, мечтать или играть. Они даже не по¬
смотрели на заботливо вырытую ямку, которая их ожи¬
дала. Они сели на край тротуара, спиной к траве, и
склонили головы.
Франтик открыл тетрадь, потом аккуратно разло¬
жил и разгладил газетный лист, как это делал и его
отец.
Со страницы газеты на них смотрело детское лицо
со срезанным бомбой черепом.
Мальчик из Эльгеты.
Франтик читал не по-детски тихим голосом.
Читал сообщение о бомбардировке Эльгеты, о вар¬
варстве фашизма. Воззвание к протесту и к активной
солидарности. Дети понимали не все слова, которые
Франта с напряжением читал по складам, но страш¬
ный смысл сообщения был им ясен. Мальчики из Эль¬
геты— это были, собственно, они сами. Так же, как и
они, те ходили прямо из школы к ограде угольного
склада играть в шарики, и именно там, у Эльгетской
ограды, настигла их смерть.
В волнении все вскочили и подняли головы. Весен¬
ние облака стремительно спешили по небу. Но врага
там не было. Мальчики щурили глаза, чтобы все-такп
его разглядеть. У него, как у дракона, должно быть,
было много лиц, жирных и противных, сливавшихся
друг с другом. Увидеть его так и не смогли. Это был
невидимый страшный враг, который убил мальчиков
из Эльгеты. И эльгетские мальчики просили о помощи
против него.
Они помогут?
Конечно.
Сомнений здесь не было. Дети это решили еще рань¬
ше, чем Франтик дочитал.
— Мой брат, — сказал Руда деловито, — уехал в
Испанию... Доброволец...
— Это здорово, — решили мальчики. Но как же по¬
мочь еще?
— Мы не умеем стрелять,— заколебался Франта.
Об этом, конечно, стоило подумать. Научатся, ко¬
нечно, но это только будет, а помощь нельзя отклады¬
403

вать. Сейчас, настойчиво кричала газета, помочь нуж¬
но сейчас же.
Но как?
Беспомощно смотрели дети в газету. Должны же
там об этом сказать. И ведь было, на самом деле было
сказано.
Франтик радостно показал на один из столбцов:
«Сбор средств в помощь испанскому народу».
Пять, десять, пятьдесят, сто крон стекались из раз¬
ных сторон в фонд помощи...
На край тротуара стекались финансы из шести кар¬
манов, но не набралось даже полкроны.
— Мало...
Посмотрели снова в газету. Нет, никто так мало
не давал. Это была не помощь.
— Я принесу завтра...
— Поздно...
Кто знает, что случится до завтра, сколько мальчи¬
ков из Эльгеты еще поплатятся своей жизнью за их
медлительность? Эх, завтра! А сегодня?
Грустно блуждали их глаза по окрестности. Ах, ес¬
ли бы где-нибудь лежала банкнота, ведь бывает же
так. Идет человек и потеряет деньги. Это очень просто,
сколько таких случаев...
Но на улице деньги не валялись.
Шесть детских головок усиленно размышляли. Меч¬
ты переплетались с действительностью, разжигая стрем¬
ление помочь.
И тут вскочил Антонин.
— Есть, — сказал и вдруг заколебался, — у меня
есть нож.
С этого началось.
— С ножом ты ничего не сделаешь.
Это звучало почти как богохульство. Нож Антони¬
на был его кладом, которому завидовали все мальчи¬
ки, «рыцарский меч», на котором все они присягали.
— Ничего не могу? А продать его?
Пять пар глаз уставились на Антонина с недове¬
рием. Расстаться с перочинным ножом, всем его бо¬
гатством?
Богатством?
404

И тут, наконец, дети все поняли. Франтик торже¬
ственно встал, и все встали. Франтик пожал Антонину
руку с чувством, какое могут выказать всегда только
мальчики и, в минуту опасности, мужчины.
А потом он молча положил на землю рядом с но¬
жом Антонина согнутую жестяную коробку из-под гу¬
талина, которая была поочередно жилищем жуков, по¬
ездом или пароходом у берега Влтавы. Коробка была
не такой редкой вещью, как нож Антонина, но в ней
была часть жизненной истории Франты.
Руда на прощанье сжал в руке тринадцать цвет¬
ных шариков, и, когда Иозеф положил рядом с ножом
и коробкой свой свисток, он застыдился и придал к
ним еще четырнадцатый шарик, оловянный, с которым
он всегда выигрывал.
Шесть карманов опустошились. На тротуаре те¬
перь лежало самое драгоценное имущество шести
мальчиков: нож, коробочка, свисток, шарики, веревоч¬
ка, чижик, потрепанный, затасканный кошелек из бу¬
маги, теперь выглядевший уже как кожаный, праща,
гайка, фотография центра нападения Планички, на ко¬
торой неумелой рукой был подделан его автограф, и
другие удивительные вещи, о которых даже не знаешь,
зачем они нужны, и названия которых забываешь сра¬
зу же, как перестаешь быть мальчишкой. Шесть маль¬
чиков еще раз взглянули на это богатство. А потом
торжественно доверили Франте и Антонину осуществить
продажу.
За рекой, на правом берегу Влтавы, находится Ста¬
рый Город, и в его кривых переулочках найдешь за¬
терявшиеся лавочки ветошников, еще не вытесненные
ломбардами. Туда несут бедные люди свою нищету
и утешаются тем, что, превратившись в несколько мел¬
ких монет, она становится меньше.
Туда по невидимым следам своих родителей отпра¬
вились и шесть мальчиков. Люди равнодушным пото¬
ком проходили мимо них и не догадывались, что встре¬
чают торжественную процессию (кто знает, наверное
многие бы из них сняли шапки).
Впереди шли Франта с Антонином и твердыми ру¬
ками придерживали карманы со своим богатством.
405

В десяти шагах, не спуская с нихтлаз, как почет¬
ный караул и охрана одновременно, шли четверо
остальных.
Почетный караул из четырех мальчиков стал у вхо¬
да в лавочку старого ветошника. Франта и Антонин
прошли мимо затасканных фраков и старых рабочих
костюмов с дрожью, которую во что бы то ни стало
хотели сдержать, потому что чувствовали на себе
взгляды своих товарищей.
Старый Исаак стоял за прилавком.
Молча дети выложили перед ним коробочку, сви¬
сток, веревочки, шарики и, наконец, нож Антонина. По¬
том уставились ему в лицо не испуганным взглядом,
каким обычно смотрели их матери, и не с нарочитым
и бесполезным вызовом, как это делали их отцы, но
торжественно.
Старик вопросительно оглядел ветошь и злобно
проворчал:
— Чего вы хотите?
Он был заметно удивлен. На самом деле, сразу уж
слишком много никому не нужного барахла.
— Чего вы хотите? — пробурчал он снова.— Марш
отсюда, хулиганы!
Ему казалось, что мальчики смеются над ним.
Франта не смог молча сохранять торжественность.
— Это все, — сказал он, — продаем...
Старый Исаак знал людей. По голосу он понимал,
кто просит, кто тонет, кто пришел впервые, кто вто¬
рично, а кто уже никогда не придет, если ему отка¬
зать, потому что скорей умрет от голода, чем снова
предложит свой поношенный пиджак. Голос Франтика
звучал иначе. Такого тона он еще никогда не слышал.
И не будь он так стар, это бы его раздражало. Теперь
же это было только любопытно и смешно. Что только
эти ребята не сделают, чтобы получить на сигареты...
— Это не на сигареты, — сказал Франта обиженно.
— Ага, на кино.
— И не на кино, — мучительно отнекивался Фран¬
та, чувствуя непонимание. — На Испанию это... — вы¬
молвил, наконец.
И стало тихо.
406

Вся долгая жизнь припомнилась старику. А Фран¬
та проклинал себя, боялся даже взглянуть на Анто¬
нина. Зачем только он сказал это старому еврею? Что
ему до этого? Позовет полицию. Пропадут вещи, и они
не смогут помочь мальчикам из Эльгеты. Осторожно
он протянул руку к прилавку, чтобы спасти, что
удастся...
— Оставь! — сказал старик строго.
Он взял старую железную коробку Франты и дол¬
го ее разглядывал. Глаза двух делегатов налились сле¬
зами.
— М-да... — пробурчал Исаак, — коробочка непло¬
хая, но больше двух крон за нее не дам...
— А это... — взял в руки нож Антонина, — прек¬
расная работа... Так... Для Испании, говорите... Гм...
очень хорошая работа... Пять крон, думаю...
Делегаты затаили дыханье и мечтали о победе, ко¬
торую принесет их помощь там, в Эльгете... Столько,
столько денег!
Старик оценивал справедливо, штуку за штукой, ве¬
ревочку, свисток, чижика, шарики.
А потом в мелких монетах, чтобы было побольше,
он высыпал на прилавок двадцать крон...
«Руде право», 1 мая 1937 г.
«А-ЗЕТ» КОНКУРИРУЕТ С БЕЛОГВАРДЕЙЦАМИ,
А СЕБЯ ПОКРЫВАЕТ ПОЗОРОМ
Прага, 13 июля.
«A-Зет» в издании Мелантриха снова идет под пару¬
сами фашистских и белогвардейских газет: на пер¬
вой странице сегодняшнего номера помещена фотогра¬
фия бывшего царя Николая II и под ней набраны сло¬
ва: «Царская семья, убитая двадцать лет назад». Эта
подпись сделана таким жирным шрифтом, что даже
не уместилась на одной строчке. До сих пор об «убий¬
стве» царской семьи писали только самые отъявлен¬
ные контрреволюционеры и черносотенцы. Все же дру¬
гие люди считали и считают казнь царских деспотов,
исконных врагов миллионов русских рабочих (равно
407

как и казнь короля Людовика и Марии-Аитуанетты
во время Великой французской революции), актом ис¬
торической справедливости. Кстати, насколько нам из¬
вестно, только самые реакционные монархисты утверж¬
дают, что Чехословакия возникла в результате ограб¬
ления габсбургской династии, хотя, логически рассуж¬
дая, это стало, по всей вероятности, теперь также и
мнением «А-Зет».
Но самое любопытное то, что газета «A-Зет», стре¬
мясь обогнать своих фашистских конкурентов, так по¬
торопилась, что вспомнила о двадцатой годовщине
смерти царя на целый год раньше срока. Двадцать лет
тому назад во время правления Керенского, — бывше¬
го приятелем многих господ из Мелантриха, — цар¬
ским деспотам жилось еще очень хорошо. Но раз уж
«A-Зет» заговорила о том, чего не было двадцать лет
назад, напомним ей, что тогда действительно происхо¬
дило: как раз двадцать лет назад тот самый «патриот»
Керенский, при котором царь жил как у Христа за
пазухой, издал чрезвычайный закон о казни, направ¬
ленный против солдат на фронте. И на основании этого
закона действительно было убито несколько тысяч рус¬
ских рабочих и крестьян, отказавшихся продолжать
войну за благосостояние и прибыли русских капитали¬
стов, столь оберегаемых коалицией Керенского.
Эти подлинные исторические факты «A-Зет», разу¬
меется, не интересуют. Ведь их нельзя использовать
для грязной клеветы на Советский Союз.
«Руде право», 14 июля 1937 г.,
за подписью «jf»
ЕДИНСТВО ПРОТИВ ТЕХ, КТО ГУБИТ СТРАНУ
Корейские народные сказители рассказывают такую
повесть.
Пришел бедняк к богачу и говорит:
— Смотри, как я голоден. Я, и моя жена, и мои
дети — мы голодаем. Мы работаем на тебя, и все, что
сделаем, принадлежит тебе. У тебя всего вдоволь, ты
обладаешь во много раз большим, чем тебе нужно.
408

А мы голодаем. Дай нам мешок рису.
— Дам, — ответил богач, — если ты угадаешь, ка¬
кой у меня глаз стеклянный.
— Левый, — сказал бедняк, не задумываясь.
Богач удивился, что бедняк так быстро и правиль¬
но угадал, и спросил его, как он это узнал.
Тогда бедняк ответил:
— Твой стеклянный глаз глядит на меня так сочув¬
ственно, так дружелюбно, так по-человечески.
Об этой старой повести корейского народа наверня¬
ка вспомнит каждый, кто ее знает, когда прочтет, что
пишет реакционная чешская пресса о забастовке праж¬
ских строителей. «Венков», «Вечер», «Поледни лист» и
«Народ» — все эти реакционные чешские газеты, по¬
спешно устремив свои лживые взгляды на строителей,
смотрят с поразительным единодушным сочув¬
ствием: «Ах-ах, какой убыток! Эти несчастные люди
потеряли на забастовке уже миллион крон из своей за¬
работной платы. Кто им это возместит? Сколько беспо¬
койства! И как от этого страдает престиж нашего го¬
сударства!»
Но мудрость корейского бедняка — не только его
мудрость. Он хорошо знает, что участие и человечность
лишь тогда появляются в глазах богача, если
эти глаза фальшивы, если они стеклянные. Одна¬
ко это хорошо знают и пражские строители, это так же
хорошо знают и все трудящиеся Чехословакии: они
прекрасно видят, что рядом со стеклянными, фальши¬
выми глазами со страниц реакционных газет на них
смотрят глаза настоящие, глаза капиталистических
хищников, такие же ненавидящие и жадные, как их ру¬
ки, руки грабителей.
Сегодня они «сочувственно» пишут о миллионе, ко¬
торый рабочие-строители потеряли на забастовке. Но
ведь эти рабочие-строители именно реакционными гос¬
подами были ограблены во время кризиса на сотни
миллионов в результате снижения зарплаты, повыше¬
ния норм выработки и вздорожания предметов первой
необходимости. Сегодня господа «сочувствуют» рабо¬
чим,— но не пройдет и дня, как именно они, именно эти
реакционные господа, усилением эксплуатации и про¬
409

вокационным поднятием цен доведут народ до того, что
терпение его лопнет. Сегодня с беспримерной нагло¬
стью говорят в своих газетах «о подрыве государствен¬
ного престижа» как раз те господа, которые не высту¬
пили против правительства, желая, чтобы они, и никто
иной, кроме них, положили себе в карман новые сотни
миллионов от вздорожания хлеба и муки.
Само собой разумеется, они не могут сделать себе
оба глаза стеклянными, и поэтому рядом с демагогиче¬
ским «сочувствием» ясно видно их стремление сорвать
борьбу за повышение заработной платы, сорвать при
помощи тех же мер, какие применяет Гитлер в Третьей
империи. Их задача в том, чтобы постепенно повышать
цены, и они будут их повышать, потому что объ¬
единенный фронт крупных фабрикантов и крупных
землевладельцев-эксплуататоров прекрасно знает, что
здесь речь идет об очень многом.
Экономическая ситуация улучшилась. Наступила
конъюнктура. Промышленный индекс показывает, что в
целом уже достигнут предкризисный уровень 1929 го¬
да. Для господ капиталистов теперь создана отлич¬
ная конъюнктура. Но заработная плата рабочих и слу¬
жащих осталась на уровне кризиса, осталась на том же
уровне, на каком настояли работодатели, сославшись
на кризис. Согласно очень скромным официальным под¬
счетам, чехословацкий рабочий класс во время кризиса
ежегодно терял примерно пять миллиардов. Однако
прибыль капиталистов не падала. А начиная с 1932 го¬
да, когда кризис особенно усилился, мы видим, наобо¬
рот, прямо-таки небывалый рост капиталистической
прибыли. Крупные капиталисты, обкрадывающие ра¬
бочих, разумеется, с не меньшим усердием грабят и го¬
сударственную казну, и, конечно, в их отчетах о нало¬
гах и в их балансах мы найдем лишь намек на то, что
они зарабатывали в действительности. Но, сравнив ба¬
ланс двадцати двух самых важных предприятий уголь¬
ной, металлургической и химической промышленности
в 1935 году с балансом тех же заводов в 1936 году, мы
все-таки установим, что за один год их чистая прибыль
возросла на 81 процент, прописью: восемьдесят один
процент! Акции девяти крупнейших металлургических
410

заводов Чехословакии в 1932 году равнялись 415 мил¬
лионам крон, а в 1936 году — уже двум миллиардам
183 миллионам крон. За четыре года акции короля ме¬
таллургии на девяти заводах возросли почти в пять раз!
За все время существования республики крупные
капиталисты не имели такой прибыли, как сегодня. Но
зато заработная плата рабочих и служащих во время
кризиса упала на двадцать — тридцать процентов, а во
•многих отраслях еще больше. Но не только падала за¬
работная плата; за это время так безмерно возросла
дороговизна, что зарплаты уже не стало хватать и на
голодное существование. Даже официальная статисти¬
ка свидетельствует, что зарплата рабочего в Чехослова¬
кии составляет в среднем 16 крон 94 геллера в день.
А ведь для рабочей семьи в четыре человека только
на самую необходимую еду — без квартплаты, без
одежды, без обуви и т. д.— и то в неделю нужно 124
кроны 15 геллеров. Если рабочий теперь занят шесть
полных дней в неделю, он зарабатывает 101 крону
64 геллера, то есть на 23 кроны меньше, чем ему
нужно для своей семьи на самую необходимую пищу.
Шестнадцать крон дневного заработка — это только
средняя цифра. Та же официальная статистика показы¬
вает, что в Чехословакии насчитывается 740 тысяч ра¬
бочих, зарабатывающих ежедневно меньше половины
этой средней суммы, то есть меньше восьми крон еже¬
дневно, а четверть миллиона рабочих получает лишь
четыре кроны в день. Вот в чем корень, вот где причи¬
на того, почему приходят в ужас врачи, отмечающие,
что истощение детей беспрерывно усиливается. Вот
причина того, почему офицеры чехословацкой армии
вынуждены заявлять, что солдаты запаса, являющиеся
на учения, неспособны ни на какое физическое напря¬
жение, требуемое от них. Вот причина общего
упадка жизненного уровня, причина начинающегося
вымирания Чехословакии. Нет, это не простое вымира¬
ние, это убийство Чехословакии, которое крупные капи¬
талисты, союзники Гитлера, совершают планомерно и
сознательно.
И вот являются рабочие и требуют повышения зара¬
ботной платы всего лишь на десять процентов — это
411

только часть того, что украдено у них во время кризиса.
Лишь немногие строители понимают, что это требова¬
ние более чем справедливо, что невозможно его не вы¬
полнить. Но Союз промышленников, объединяющий
корыстолюбивых монополистических пиявок, объявляет
его несправедливым, даже незаконным. Господа, кото¬
рые за десять минут зарабатывают больше, чем рабо¬
чий за целый год тяжелого труда, эти господа постоян¬
но отвергают справедливые требования строителей так
же, как и справедливые требования перчаточников.
Целых шесть месяцев, даже больше, они вообще отка¬
зывались вести переговоры, и лишь сплоченная сила
бастующих строителей вынуждает их приступить к ним.
Господам не избежать поражения, когда рабочая сила
перейдет в атаку.
И это как раз то, что страшит господ. Так же, как
полгода назад в ящиках их секретарей валялись требо¬
вания строителей, валяются там теперь требования ме¬
таллургов, химиков, требования рабочих всевозможных
профессий... Но у рабочих Чехословакии уже иссякло
терпение вежливо ждать, пока господа соблаговолят
окончательно отбросить их требования.
Наглые капиталистические корыстолюбцы не усту¬
пят добровольно своих прибылей и не хотят их усту¬
пать. Они вызвали забастовку строителей и своими дей¬
ствиями провоцируют еще более ожесточенную борьбу,
на которую поднимаются рабочие других специально¬
стей. Что нужно им показать? Силу. Огромную, непо¬
бедимую, решительную силу рабочего класса, которая
принудит их к отступлению.
Но это не значит, что всегда надо прибегать только
к забастовке.
Забастовка — тяжелая борьба, в которой рабочий
ради победы должен идти на большие жертвы. А мы
хотим, чтобы рабочие одержали верх над корыстолю¬
бием капиталистов с наименьшими жертвами. И имен¬
но поэтому мы используем все средства и постоянно
трудимся ради идеи, за которую стоит огромное боль¬
шинство чехословацкого пролетариата,— идеи единства
рабочих профсоюзов, всех сил пролетариата против
412

капиталистических провокаторов, разлагающих един¬
ство.
Единство, единство, единство! — вот сила, против
которой не устоит никакая капиталистическая крепость.
«Pi(de право», 6 августа 1937 г.,
за подписью «//»
ВОСПИТАНИЕ ТРУСОСТИ
В редакции зазвонил телефон. Я снял трубку.
— Господин редактор, прошу вас, назовите мне ка¬
кое-нибудь укромное место, где мы могли бы встре¬
титься. Я должен поговорить с вами!
Голос был взволнованный и боязливый.
Мы встретились. Это был преподаватель средней
школы одного чешского городка. Он рассказал следую¬
щее:
— Преподавать в такое время нелегкое дело. Но
сейчас начинается что-то уж совсем несуразное. Пред¬
ставьте себе. Я преподаю чешский язык и литературу,
проходили мы с учениками драматические произведе¬
ния Колара. На эту тему было задано сочинение. Класс
у меня хороший, мальчики все разумные, передовых
взглядов. Все указывали именно на наиболее прогрес¬
сивные стороны деятельности автора, и, вспоминая его
«Пражского еврея», многие говорили также об ан¬
тисемитизме как о варварстве. Некоторые к тому же ци¬
тировали Масарика.
...Через две недели директор школы пригласил меня
к себе для личного объяснения. Он тщательно запер за
мной дверь кабинета и серьезно начал: «Коллега, вы
ведете себя очень и очень неосторожно. В нынешние
времена такие задания, коллега, давать нельзя. Вы са¬
ми хорошо знаете, что я не терплю антисемитизма и
уважаю прогрессивные взгляды. Но напрасно вы их
подчеркиваете и даже внушаете ученикам в классе. Я
считаю это при теперешней тяжелой ситуации несовме¬
стимым с обязанностями воспитателя. Вы не имеете
права забывать, что у нас есть сосед, который сделал
антисемитизм одним из законов своего государства и
который может почувствовать себя обиженным, если
413

мы станем, выполняя обязанности воспитателей, допу¬
скать действия, которые могут быть истолкованы как
нападки на господствующие взгляды соседнего госу¬
дарства. Поэтому прошу вас впредь быть осторожнее»-
Директор сказал это весьма официальным тоном, а
затем полушутя добавил: «Конечно, коллега, я пока
этого в протокол не заношу. Но если господин инспек¬
тор остановит на этом свое внимание, засвидетельствуй¬
те ему, что я вас предостерег».
Этот преподаватель из маленького городка расска¬
зал и другие вещи, характеризующие положение в сред¬
ней школе, где он преподает, и, признаюсь, улыбка, с ко¬
торой я слушал его вначале, застыла на моем лице.
Рассказанное им было совсем не смешно. Преподава¬
тель подтвердил, что директор его школы вообще-то
вовсе не фашист, что он демократ, еще недавно был
даже членом социалистической партии, и его поведение
непосредственно присущими ему взглядами не объяс¬
няется, но свидетельствует о том, что из него воспитали
труса. Политика приспособленчества, которую нам ре¬
комендуют разные господа-соглашатели, воспитала это¬
го человека, и на своем маленьком посту директора
школы он только доказал, куда ведет эта политика.
Ведь с такими страхами и «оглядкой на соседа» можно
вырастить только молодежь с уродливым характером,
бесхребетную, неспособную к принципиальным реше¬
ниям и к сопротивлению злу; с такими страхами и «ог¬
лядкой» даже весь народ может кончить только, как
уродливый недоносок, отданный на милость фашистско¬
му врагу.
К счастью, на рабочих это капитулянтское воспита¬
ние не имеет влияния, даже наоборот, оно пробуждает
протест. Но, как видно на примере директора средней
школы, оно действует на мелкобуржуазную интеллиген¬
цию, и действует катастрофически. Пусть же рабочие
с заводов поскорее выступят на помощь тем, кто пока
еще колеблется. Безумная политика капитуляции, раз¬
лагающая демократов и воспитывающая в них бесстыд¬
ную трусость, должна быть ликвидирована.
«Творба» М 5, 4 февраля 1938 г.,
за подписью «jf»
414

о лжи
Бисмарк, «железный канцлер» прусский, тоже часто
мечтал над картою Европы о клещах, которыми он мог
бы стиснуть Францию, если бы у него была власть над
Испанией. Он использовал все свое красноречие, чтобы
принудить принца Леопольда из рода Гогенцоллернов
принять испанский престол, как вдруг осенью 1869 го¬
да представилась такая возможность. Само собой ра¬
зумеется, что Франции не нравилась перспектива быть
окруженной агрессивными силами Бисмарка, и она тре¬
бовала у Берлина немедленного отвода кандидатуры
Леопольда. Бисмарк ответил, что прусское правитель¬
ство ничего не знает о намерениях принца Леопольда
и что Вильгельм I дал принцу свое согласие занять
испанский трон не как Гогенцоллерн-король, а как Го-
генцоллерн-отец. Французская пресса сочла этот ответ
за грубую и неприличную ложь, а французская дипло¬
матия — за пустую увертку. Посол Бенедетти выехал
к Вильгельму I на Эмский курорт, для того, чтобы
от имени французского правительства взять с него обе¬
щание отвести кандидатуру Леопольда, и Вильгельм I,
боясь войны — а также Бисмарка,— согласился с от¬
ставкой принца Леопольда, но рекомендовал послу в
дальнейшем вести переговоры с Бисмарком.
Бисмарк в Берлине как раз собирался ужинать с
своим военным министром Рооном и генералом Мольт-
ке, когда с Эмзы пришла депеша о том, что между
прусским королем и французским послом состоялась
любезная беседа и посол остался ею вполне удовлет¬
ворен. Захватнический план Бисмарка оказался под
угрозой. Из-за эмской любезности отдалялась война,
на которую он возлагал столько надежд. Но Бисмарк и
слышать об этом не хотел. Поэтому он подделал текст
эмской депеши. Он вычеркнул из нее все доброже¬
лательные фразы, а остальные составил так, что депе¬
ша, пересыпанная грубыми оскорблениями в адрес
французов, внезапно извещала о прекращении дипло¬
матических прусско-французских отношений. Этот
фальсифицированный текст Бисмарк послал в распоря¬
жение газет и дипломатов. И тогда только — как
415

сам он потом рассказывал — к нему и его друзь-
ям-генералам «вернулся аппетит и пришло веселое
настроение», ибо он знал, что его обман спровоцирует
войну.
Это произошло 13 июля 1870 года. 15 июля
была объявлена мобилизация, 19-го вспыхнула
война *
Один тогдашний журналист написал, что бисмар-
ковская «гнусность так велика, что приводит в ужас
нормального человека», а историки не находят доста¬
точно сильных слов, чтобы выразить свое возмущение
подлостью канцлера.
Но как же тяжело придется в подобной ситуации бу¬
дущим историкам, которые захотят высказать свое су¬
ждение о политических событиях наших дней! Бисмарк
подделал депешу, чтобы вызвать войну. Но разве при¬
шло ему в голову объявить, что он войны не ведет и
всеми силами сохраняет мир, в то время как его пуш¬
ки стреляют по Парижу? И разве пришло в голову не¬
которым дипломатам других стран твердить, что мир
якобы прочен и нерушим? А когда подлый обман Бис¬
марка был уже раскрыт, разве ему пришло в голову
отправить на расстрел тысячу социалистов, торжествен¬
но заявив при этом, что не он, а Маркс и Энгельс под¬
делали эмскую депешу? Нет, не пришло. Потому
что Бисмарк был просто добродетельный пачкун по
сравнению с теми, кто в двадцатом столетии стремится
продолжать его агрессивную политику, и с теми, кто ее
поощряет.
Я не сомневаюсь сегодня, что в будущие учеб¬
ники, рассказывающие о морали наших времен, вой¬
дет одно изречение. Это изречение из имперско-немец¬
кого «Deutsche Allgemeine Zeitung»:
«Роковой ошибкой Наполеона было то, что он не
основал министерства пропаганды. Если бы он это сде¬
лал, то во Франции не узнали бы о его поражении в
России».
В этом изречении классически выражено фашист¬
ское понимание политики:	политика	как система
лжи. Какое это поражение, если ты можешь в це¬
лях пропаганды лгать о победе; что там факты,
416

если ты. можешь ее извратить и переделать в пол¬
ную противоположность. Лгут так грубо, что это ужа¬
сает нормального человека; ложь, как мор, распро¬
страняется по всему буржуазному миру. В нефа¬
шистских странах тоже имеются политики, которые без
лжи не могут существовать и еще страшнее оттого, что
лгут они не только другим, но даже самим себе.
Но умирает этот старый порядок, который «личные
добродетели превратил в разменную монету», а сегодня
уже плюет на них, потому что не может купить себе за
них жизнь. Кажется, что с того момента, как его неиз¬
бежный конец стал очевидным для каждого, истина
вообще сделалась для него товаром чрезвычайно неже¬
лательным. Ведь то, что ты видишь сегодня, это не толь¬
ко любовь ко лжи, но и страх перед правдой. Сегодня
ты можешь как о райской идиллии вспоминать даже
о тех временах, когда речи и события по крайней мере
назывались собственными именами, когда война была
войною, измена — изменою, грабеж — грабежом, убий¬
ство — убийством.
Сегодня из убитых делают самоубийц, грабеж объ¬
является освободительным подвигом, измена понимает¬
ся как вполне приемлемый метод борьбы во имя защи¬
ты высших государственных институций, а войну на¬
зывают невмешательством, умиротворением или просто
сохранением мира.
Единственная добродетель, которая от нас требует¬
ся — ба! да она нам и начальством предписана,— это
чтобы мы были слепы. Мы должны разыгрывать сказку
Андерсена о короле, которому мошенники «сшили не¬
видимое платье» из ничего, должны восторгаться див¬
ными красками его одежд и притворяться, будто не ви¬
дим того, что мы видим: что король гол. Но мы это
видим. В наготе короля мы видим все его жалкое,
отвратительное ничтожество. Его ложь прикрывает эту
наготу лишь на короткий, очень короткий миг. И тем
хуже для него.
Ибо грязью играть — руки марать.
«Руде право», 1 апреля 1938 г.
27.	Юлиус Фучигс.	417

ДОЖДАЛСЯ И Я АМНИСТИИ
Я прочел о пасхальной амнистии. Судя по опубли¬
кованным параграфам, я считаю, что и мои давнишние
«преступления» оказались теперь амнистированными,
что и я дождался амнистии. И я испытываю те чувства,
которые вызывает внезапное ощущение гражданского
полноправия.
Маленький деревенский зал в Костелице над Чер¬
ным лесом. Слушатели были очень внимательны и очень
любопытны, вопросы задавались без конца: как обстоит
дело со страхованием сельскохозяйственных рабочих в
Советском Союзе, как с лесным Хозяйством, что такое
фабрики-кухни, как дела с тракторами и, главное, о
Красной Армии. Среди слушателей были в основном ра¬
бочие, и поэтому они не стремились создавать впечат¬
ление, будто верят россказням дипломатических «опти¬
мистов по профессии» о столетнем мире. Они настой¬
чиво спрашивали о Красной Армии, хотя положение в
Европе, казалось, напоминало еще спокойную райскую
идиллию.
Я отвечал на их вопросы, рассказывал о Красной
Армии, о ее составе, вооружении, опыте; рассказывал
о борьбе с интервентами в первые годы Советской вла¬
сти и о единственном позднейшем сражении — с ар¬
мией китайских генералов, которые за японские деньги
шли завоевывать для японских господ советский Даль¬
ний Восток. Только китайская армия успела подойти к
границе, как вступило в действие оружие Красной Ар¬
мии и — ее пропаганда. И китайские дивизии с разве¬
вающимися знаменами стали сдаваться «в плен», за¬
хватывая с собой для верности и своих неповоротли¬
вых генералов.
Это был рассказ об истории Красной Армии. Но
один из моих слушателей — чернокостелицкий жан¬
дарм — не доверял истории. И он написал донос, что я
якобы подстрекал граждан Черных Костелиц дезерти¬
ровать в Красную Армию. Суд выслушал его свидетель¬
ские показания и мой ответ и без долгих размышлений,
по-соломоновски мудро решил, что чернокостелицким
гражданам абсолютно нет никакого дела до китайской
418

армии, что я при своем образовании должен был это
знать (потому что образование является отягчающим
вину-обстоятельством) и что, следовательно, когда я го¬
ворил о китайской армии, то не мог иметь в виду ниче¬
го иного, как армию чехословацкую, и, таким образом,
призывал граждан к тому, чтобы они соединились с
Красной Армией, то есть с армией, нашему государству
и всей демократической республиканской форме госу¬
дарственного правления крайне враждебной. Совершил
я, выходит, преступление согласно параграфу 15, ст. 3
«Закона об охране республики» и осуждаюсь... и так
далее.
В качестве второго преступления мне было инкри¬
минировано мое заявление о том, что советская между¬
народная политика является политикой мира, а Совет¬
ский Союз — сильнейшим оплотом мира во всем мире,
который нельзя не признавать и против которого не
может идти никто, кто действительно хочет мира. Было
это, очевидно, утверждением подстрекающим, потому
что подстрекнуло полицейского чиновника (кстати, чле¬
на тогдашней национальной фашистской общины, рай¬
он Винограды) сделать на меня донос, и суд именем
республики признал, что я совершил преступление,
квалифицированное как подстрекательство, и осу¬
ждаюсь... и так далее.
И... но дело здесь не в воспоминаниях ради воспоми¬
наний. Я лишь напомнил опыт того времени, которое
хронологически, безусловно, не так уж далеко от нас,
как это может показаться по развитию событий. То, что
мы, коммунисты, утверждали тогда (и это называлось
преступлением), стало понятно сейчас всему народу,
возлагающему на СССР великие надежды. Да и из уст
самих официальных представителей можно теперь слы¬
шать, что Советский Союз является великим оплотом
мира во всем мире, а его Красная Армия — мощной га¬
рантией нашей безопасности.
Наше «преступление», таким образом, состояло в
том, что мы смотрели на несколько лет дальше, чем
другие. Мы не ждем, что это за нами признают. Но бу¬
дем критичны и к сегодняшним действиям тех, кто то¬
гда в наших действиях видел преступление. Эти люди
419

во многом способствовали сегодняшнему состоянию на¬
шей страны, и нет оснований надеяться на то, что их
«прозорливость» и сегодня им не изменяет.
Но почему, дорогой мой,— спросят меня,— ты
упрекаешь именно сейчас, когда благодаря за¬
конной амнистии открыт путь правде, когда устранено
то, что ты считал несправедливостью? Зачем эти вос¬
поминания о том, что уже прошло, хотя и было не
так давно?
Почему? Потому что это «устранение несправедли¬
вости» очень мне горько. Дождался и я амнистии пото¬
му, что' она была дана — генлейновцам. Не хватило
смелости дать ее нам. Еще менее было проявлено сме¬
лости признать за нами правду. Нас только «пристегну¬
ли» к ним. За все время существования республики,—
единодушно констатируют газеты,— за все время суще¬
ствования республики не объявлялось такой широкой
амнистии. Осужденные пролетарии такой амнистии
просто никогда не могли дождаться, хотя ведущие де¬
мократы и давно уже, кивая головами, соглашались с
тем, что неприлично все-таки сегодня держать в тюрь¬
мах людей за то, что вчера они кричали: «Да здрав¬
ствует Советский Союз!» Амнистировались мелкие
«проступки», была проявлена готовность закрывать на
них глаза, но не было смелости, в интересах демокра¬
тии и утверждая ее силу, сделать то, что теперь сдела¬
но по причине ее слабости.
Трудно испытывать радость, если тебе предлагают
тиф взамен скарлатины. Трудно приветствовать реше¬
ния, вызванные нерешительностью. Потому что дни, ко¬
торые мы сейчас переживаем, являются днями решаю¬
щими для большого будущего. И они требуют именно
решительности, требуют энергичных и целеустремлен¬
ных, решительных действий всех демократических сил,
ясного сознания и понимания, что если открываются
двери тюрем затем, чтобы выпустить тех, кто говорил и
говорит правду о ходе исторического развития, то они
должны быть открыты и для того, чтобы впустить тех,
кто предательски, с потрясающей подлостью стремился
остановить это историческое развитие, вернуть мир к
420

средневековью и нашу страну привести к полному пора¬
бощению,— они должны впустить их и закрыться за
ними на семь замков.
«Теорба» № 17, 29 апреля 1938 г.
ГАЗЕТА «РУДЕ ПРАВО» ПОД УГРОЗОЙ ЗАПРЕТА
«Эта заметка должна вернуть нас к недалекому про¬
шлому. Если есть сейчас люди, которые всюду, во
всем мире, активно борются против пропагандистских —
и других — наступлений Третьей империи на Чехосло¬
вакию, то это прежде всего коммунисты. Коммунистиче¬
ская партия —единственная подлинно интернациональ¬
ная, международная партия, и все ее члены сплоченно
борются за одну и ту же идею, будь то в Праге, Мад¬
риде или в Токио. Поэтому они и сейчас сообща защи¬
щают Чехословакию от выпадов фашистов.
Каждый, кто видит хотя бы немного дальше кончи¬
ка собственного носа, должен понимать, сколь велика
помощь, когда миллионы коммунистов во всем мире,
когда все коммунистические газеты, начиная от «Прав¬
ды», органа Коммунистической партии СССР, и кончая
нелегальными листовками, печатающимися на гекто¬
графах в Третьей империи или в Японии, противостоят
фашистской пропаганде, направленной против Чехосло¬
вакии. Когда они у себя дома и далеко вокруг привле¬
кают внимание людей, усиливают их симпатии к малой
стране Средней Европы, которой угрожает фашизм. Из
этого ясно видно, какую мы получаем поддержку. В са¬
мый нужный момент мы ощушаем ту же международ¬
ную солидарность, которую наши коммунисты всегда
проявляли по отношению к своим товарищам в Испа¬
нии, Китае или в Германии.
И именно в эти минуты мы узнаем, что по решению
суда должна быть закрыта одна из коммунистических
газет. Если бы речь шла о закрытии коммунистической
газеты даже где-нибудь в одной из южноамериканских
республик, то все граждане Чехословакии должны были
бы горячо протестовать против этого. Но речь идет не
об южноамериканской республике, а о республике Чехо¬
421

словацкой. Закрытие грозит газете «Руде право». Сей¬
час это такое безумие, что новость эта скорее похожа на
одну из вражеских сплетен. И тем не менее это прав¬
да,— мы читали о решении в газетах. Кровь закипает в
жилах.
Почему должна быть закрыта газета «Руде право»?
Якобы в последнее время ее часто конфисковывали.
А за что, собственно, она так часто подвергалась кон¬
фискации?
Ни мне, ни читателям «Творбы» нетрудно отгадать.
Мы знаем это по собственному опыту. Наш журнал
много раз подвергался конфискации, потому что он
предупреждал об опасности, грозящей со стороны реак¬
ции, и боролся против нее. Есть у нас и другой опыт.
Сейчас уже в чешской прессе время от времени по¬
являются сообщения о страшном разочаровании, испы¬
тываемом населением Австрии. Разочарованы там, ра¬
зумеется, не подпольщики-коммунисты или социал-де¬
мократы, которые не ожидали ничего хорошего от при¬
хода немецких войск. Разочарованы там австрийские
нацисты, причем настолько, что теперь ими полны кон¬
центрационные лагери. Нищей, страдающей была
Австрия — и поэтому много хороших, честных людей
мечтали там о Третьей империи, ожидая от нее помощи.
И вот пришли в Австрию люди из империи и напали на
нее *, как саранча. Дороговизна растет, заработная пла¬
та падает, вчера был еще хотя бы черный хлеб, а сего¬
дня вообще уже ничего нет. Подготовка к войне пожи¬
рает масло и людей. Как вы думаете? Не нужно ли ска¬
зать об этом нашим согражданам-немцам, совращен¬
ным генлейновской пропагандой? Не надо ли ясно и во¬
время показать им последствия аншлюсса, чтобы ни
нам, ни им не пришлось испытывать запоздалого разо¬
чарования? Конечно, вы скажете — надо. И сейчас это
уже начинают делать то тут, то там, по личной инициа¬
тиве отдельных лиц и нескольких коалиционных жур¬
налистов.
Но «Творба» делала это уже месяц тому назад. Уже
месяц тому назад газета «Руде право» приводила под¬
линные письма австрийских товарищей о внутреннем
положении в стране после аншлюсса.
422

Все это было конфисковано.
И такого рода конфискации — я не хочу здесь ана¬
лизировать причин еще более показательной конфиска¬
ции статьи о чешской реакции,— такого рода конфиска¬
ции — достаточный повод для закрытия газеты?
Признаюсь: я не могу себе представить, чтобы кто-
нибудь из ответственных демократов мог сегодня дать
согласие на исполнение судебного решения о закрытии
газеты «Руде право». Но уже самый факт возможности
такого решения более чем достаточен для того, чтобы
вспомнить изречение Гамлета:
Прогнило что-то в королевстве датском.
Этот факт прямо подводит нас к пониманию опасно¬
сти внутри нашей страны. И каждый, кто не является
Гамлетом, ясно видит, что необходимо действовать, от¬
крыть окна и впустить здоровый воздух.
«Теорба» М 25, 24 июня 1938 г.,
за подписью «jf» .
О СПОРТИВНЫХ СВЯЗЯХ ЧЕХОСЛОВАКИИ
И СССР
В чешских газетах в отделе спорта появилась новая
рубрика: «Письма из Советского Союза». И как бы ни
были различны политические тенденции газет, которые
помещают эти письма, и как бы ни был различен темпе¬
рамент их авторов, все же в них во всех чувствуется
прямое влияние, советской действительности: они выра¬
жают совершенно просто признание великого советско¬
го строительства как в области спорта, так и во всех
других областях народной жизни. Первым, предвари¬
тельным результатом посещения чехословацкой спор¬
тивной делегацией СССР является то, что ее члены, а
благодаря им и тысячи новых чешских читателей, узна¬
ют правду о Советском Союзе.
Мы, однако, надеемся, что это будет не единствен¬
ным результатом. Наконец-то официальные представи¬
тели чехословацкого спорта поехали в Москву, наконец-
423

то, возможно, установятся регулярные спортивные свя¬
зи Чехословакии с Советским Союзом — связи, которые
прежде всего повысят международный авторитет наше¬
го спорта и тем самым помогут ему. Справедливость
требует отметить, что первую попытку в этом направле¬
нии сделало Средне-чешское объединение футболистов
три года назад. Как бы могли вырасти и углубиться
наши спортивные отношения за эти три года! Какое бы
это имело политическое значение в современной ситуа¬
ции для Чехословакии! Каждый из участников этой
первой поездки в СССР уже после первой встречи
в Ленинграде понял, что эти отношения имели бы для
Чехословакии не только спортивное значение. Но в
спорте, хотя и с некоторым запозданием, укоренились
тенденции, которые ранее проникли в политику Че¬
хословакии. Народ давно уже испытывал дружеские
чувства к СССР, в то время как политические деятели
все еще медлили «признать» Советский Союз. Лучшие
спортсмены давно уже мечтали о спортивных встречах
с советскими мастерами, в то время как официальные
спортивные господа все еще бойкотировали советский
спорт и испуганно отступали перед диктатурой не¬
скольких упорных реакционеров из международных
спортивных центров, прикрываясь «дисциплиной», ко¬
торую без колебаний нарушали, когда речь шла, на¬
пример, о связях с «неорганизованной» Англией. В ис¬
тории чешского спорта появились такие позорные стра¬
ницы, как запрещение соревнований с советскими
спортсменами, отказ предоставить им стадионы, а так¬
же строгое наказание тех старых футболистов, кото¬
рые играли с советскими футболистами, потому что
правильно понимали значение этих встреч для нашего
спорта и нашей политической жизни.
Эти странички будут уже принадлежать прошлому,
когда мы, наконец, дождемся того, что так естественно
и что уже давно должно было быть,— действительно
дружеских чехословацко-советских спортивных связей.
Установление их становится сейчас нашей прямой обя¬
занностью.
«Творба» № 30, 29 июля 1938 г.,
за подписью «if».
424

УВАЖАЙТЕ СВОИ НАРОД!
Прочел я в «Вечерном чешском слове» подзаголов¬
ки статьи Рудольфа Кепки и живо согласился с ним.
«Напряжем все силы и волю, добьемся подъема! Моби¬
лизуем все силы и добрую волю для дела национально¬
го возрождения! Покажем, что мы можем и хотим
жить!» — призывает Кепка в своих заголовках.
Потом я прочел и статью. Кепка в ней пишет, что
«маловерие сковало сейчас души людей и мешает им
видеть перспективу лучших дней». Наши надежды, за¬
явил он, «разбиты вдребезги», «боль заставляет людей
упрямиться, толкает их на бессмысленные, бесцельные
акты отчаяния», «территориальные потери и все другие
беды двух месяцев непрерывной агонии» ведут нацию к
«опасности нравственной катастрофы», мы «уже опять
ведем себя, как Швейки, а это зловещий признак», «это
багровый смех людей, в которых все умерло, которым
никто не дал надежды на то, что они будут жить завтра»
и что, следовательно, заслуги партии «Национальное
единство» * уже в том, что она спасает нацию, поддав¬
шуюся нравственной деградации.
Вот уж нет! Я всей душой за подлинное националь¬
ное единство чешского народа, но с тем, что Кепка гово¬
рит о народе, я не могу согласиться и от имени многих
чехов хочу высказаться об этом публично. Я понимаю,
что статья Кепки — это агитационное выступление за
партию «Национальное единство», и знаю также, что
эта статья многое объясняет. Нельзя, однако, агити¬
ровать вразрез с интересами народа, это была бы пло¬
хая и опасная ему услуга.
Действительно ли таков сейчас чешский народ, по¬
хож ли он хоть немного на мрачный образ, созданный
Кепкой? Бог весть в какой среде вращается Кепка, если
он видит вокруг себя нравственную деградацию, бес¬
смысленные акты отчаяния и неверия да еще слышит
какой-то «зловещий багровый смех»! Я знаю чешский
народ, живу среди него. Я живу среди него уже многие
годы, и мне известны его смех и грусть, его радость и
боль, надежда и вера. Разве мог он не ощутить тяжелой
боли, попав в такую катастрофу? Каким бесчувствен¬
425

ным назвали бы мы чеха, каким нечеловечески равно¬
душным к судьбе своего народа, если бы он не был по¬
трясен до глубины души всем тем, что у нас творится!
Но отчаяние? Но нравственная катастрофа, уход в себя
и мысли о смерти? Неверие? Нет, ничего подобного не
вижу я в нашем народе.
Как раз наоборот! Не каждый народ смог бы пере¬
нести столь тяжелые удары, как наш, и не испытать при
этом глубокого потрясения своих моральных устоев.
Чешский народ удручен, потому что его предали, но он
не сломлен. Он произносит горькие слова обвинения, но
не слова отчаяния. Он сохраняет дисциплину и при от¬
ступлении, как соблюдал ее в наступлении. Он не утра¬
тил упорного мужества и надежд на лучшие времена, а
в нынешние тяжкие годы это высокие и достойные ува¬
жения качества. То, что чехам свойственны эти каче¬
ства, не означает, что наш народ особо одарен, что он
выше других народов. Совсем не это я хочу сказать!
Чехи проявляют ныне столь высокие качества потому,
что у Чехии очень своеобразная история. Чехи проявля¬
ют эти качества потому, что у них уже есть историче¬
ский опыт, которому никто не позавидует, но который
сейчас оказался особенно полезным.
Вспомните только, что отличает нашу историю! Ее
героические периоды порождали мыслителей, создавав¬
ших справедливый з^кон и борцов за него, во все ее пе¬
риоды шла борьба за правду, за новые, более совершен¬
ные отношения между людьми. Во имя этих идеалов мы
одержали много побед и потерпели немало поражений.
Но если мы и бывали разбиты, наша история не оста¬
навливалась, ибо жив был чешский народ. Не впервые
пытаются похоронить нас. Не впервые ждут нашей
нравственной катастрофы, которая означала бы для нас
бесповоротный конец. Но ни один враг не дождался на¬
шего конца, а те, кто хоронил нас, сами уже не только
похоронены, но и давно забыты.
Именно после поражений чешский народ приобретал
тот опыт, который столь пригодится нам сейчас: чехи
научились не сдаваться на милость победителя, не па¬
дать духом, верить в правду, даже если она попрана, и
видеть в ней свое лучшее завтра. Вот почему чешский
426

народ даже после белогорской катастрофы не опустил¬
ся морально, хотя долго жил в страшном порабощении.
Он не был деморализован, потому что не слушал пре¬
дателя Вилема Славаты *, советовавшего чехам прино¬
ровиться к реакционной Вене и верно служить ей, а при¬
слушивался к голосу изгнанника Яна Амоса Коменско-
го: «Верю и я, что минуют невзгоды и все, чем ты вла¬
дел, снова вернется к тебе, народ чешский!»
Эта вера жила в народе целых триста лет, она не
была забыта за двадцать лет первой республики, и она
во всей своей силе жива сейчас. Вот почему не может
быть речи о маловерии, отчаянии и нравственной ката¬
строфе нашего народа. Ничего подобного у нас нет.
Нельзя, однако, забывать, что отдельный человек — су¬
щество бренное, он живет всего несколько десятилетий
и поэтому не всегда успевает изучить историю своего
народа настолько, чтобы руководствоваться историче¬
ским опытом в своих поступках. Зато народ живет ты¬
сячелетиями, это устойчивый организм, в сознании его
сохраняется весь его опыт и в жилах всегда течет крас¬
ная кровь. У отдельных людей может быть короткая
память,— народ ничего не забывает. Отдельные люди
могут поносить наше доброе прошлое,— народ этого не
делает. Отдельные люди могут не видеть или не хотеть
видеть лучшего будущего,— народ всегда будет стре¬
миться к нему. Отдельные личности могут морально раз¬
ложиться,— народ никогда. Народ может страдать от
морального разложения отдельных своих представите¬
лей, но в целом он не поддастся им. Ибо вожди смерт¬
ны, вожди приходят и уходят, а народ вечен.
Вернемся, однако, еще на минутку к истории. О ней
меня заставил вспомнить стиль статьи Кепки. Этаким
неестественным стилем с нагромождением зловещих,
гиперболических слов и образов когда-то уже писали у
нас. Поистине это стиль барокко, и им столь же неудач¬
но, как Кепка, пользовались иезуиты в Чехии после Бе¬
лой горы. И вот что интересно: они тогда тоже обнару¬
живали в чешском народе моральный упадок и душев¬
ные пороки, они тоже навязывались в спасители. На¬
род, однако, не принял их «помощь» и тем спасся.
Нет, не будем говорить плохо о чешском народе. Он
427

в опасности, но это не опасность моральной катастрофы.
Чешский народ един в оценке своего положения. Он
един в оценке своих сил. Он знает своих друзей и вра¬
гов, его не сломит ни горечь, ни боль, он ясно видит свое
лучшее будущее и пойдет навстречу ему.
В этом смысле — и здесь Кепка прав — наш народ
действительно упрям. Не знаю только, следует ли упре¬
кать его за это. Хорошо, что есть еще упрямые чешские
головы, и хорошо, что всегда были они. Не будь их, мы
бы уже не существовали на свете. Но не только упрям¬
ством можем мы гордиться. К упрямой голове нужна
несгибаемая спина. Иная спина такой головы не
удержит.
«Чин» М 18, 1 декабря 1938 г.,
под псевдонимом «Карел Стрнад».
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО МИНИСТРУ ГЕББЕЛЬСУ
Ответ чешской интеллигенции
Геббельс, министр пропаганды и придворный шут
национал-социализма, пригласил в Германию некото¬
рых представителей чешской интеллигенции, показал им
все, что хотел, и затем сообщил, какой смысл имел этот
торжественный визит. Его речь, в которой беззастенчи¬
вый подкуп чередовался с угрозами, относилась не
только к приглашенным, она была адресована ко всей
чешской интеллигенции.
Геббельс сказал, что еще, мол, есть время для того,
чтобы чешский народ показал, «включился ли он в про¬
цесс установления нового порядка с охотой или с внут¬
ренним сопротивлением». Он сказал, что в зависимости
от этого нацистская Германия либо предложит Чехосло¬
вакии честную дружбу, либо начнет с ней борьбу. От
интеллигенции (особо подчеркнул далее министр), мол,
зависит, каким путем захочет пойти чешский народ, по¬
тому что народ всегда мыслит так, как мыслит его ин¬
теллигенция.
Таков был основной смысл речи Геббельса.
Немецкие фашисты пытались внести раскол в муже¬
428

ственное движение сопротивления чешского народа са¬
мыми различными путями. Но не преуспели в этом.
Они пытались привлечь на свою сторону чешскую
молодежь. Безуспешно. Старались снискать расположе¬
ние рабочих. Нацистские агенты не успевали удирать с
теперь с помощью чешской интеллигенции они хо¬
тели бы проникнуть в самое сердце народа.
— Идите к нам на службу,— откровенно говорит
Геббельс,— это будет выгодно для вас,— и при этом по¬
тирает руки, как купец при заключении выгодной сдел¬
ки.— Идите к нам на службу, и если мы будем владеть
вами, то в наш карман попадет и весь чешский народ.
Ведь народ мыслит так, как мыслит его интеллигенция.
Другими словами, менее изысканными, но зато бо¬
лее точными: если измените вы, будет предан весь
народ.
Такое мерзкое предложение, такое подлое оскорб¬
ление чешской интеллигенции не может остаться без от¬
вета. От нас его требует наша честь, от нас его требует
наш народ, все его прогрессивные силы, все, с кем мы
стоим плечом к плечу в рядах национально-освободи¬
тельной революционной борьбы.
Вот почему мы отвечаем.
Мы, чешские музыканты, артисты, писатели, инже¬
неры, мы, кому насильно закрыла рот ваша цензура,
мы, чьи руки связаны вашим террором, мы, чьи товари¬
щи испытывают нечеловеческие страдания в ваших
тюрьмах и концентрационных лагерях,
мы, чешская интеллигенция, отвечаем вам,
министр Геббельс!
Никогда — слышите вы? — никогда мы не изменим
революционной борьбе чешского народа, никогда не
пойдем к вам на службу, никогда не будем служить си¬
лам мрака и порабощения!
Чего вы от нас хотите? Чтобы мы помогали вам рас¬
пространять в чешском народе вашу мошенническую
пропаганду, обманывающую на каждом слове, чтобы
мы своими именами, приобретенными честным трудом
на ниве нашей культуры, придавали вашей пропаганде
видимость достоверности, чтобы мы предоставили свои
ик и заводов.
429

голоса и свои перья в распоряжение вашей лжи, чтобы
мы злоупотребили доверием своего народа и рекомен¬
довали ему путь, который приведет его только к мучи¬
тельной гибели?
Нет, этого мы не сделаем!
Чего вы от нас хотите? Чтобы мы участвовали в ва¬
шем кровавом терроре, чтобы мы оказались в одной
шеренге и на одном уровне с вашим гестапо, чтобы мы
убивали мысли чешских людей, как в гестапо убивают
их самих, чтобы мы помогали всем вашим насильникам
уничтожать гордое, прекрасное сопротивление чешского
народа, поработить который вы напрасно пытаетесь?
Нет, этого мы не сделаем!
Чего вы от нас, собственно, хотите? Чтобы мы со¬
вершили самоубийство?
Этого мы, конечно, не сделаем.
Мы, «идейно-руководящий отряд народа», как вы
нас называете, действительно связаны глубокими и не¬
рушимыми узами с народом своей страны. Но не пото¬
му, что мы внушаем народу свои взгляды, а потому,
что мы выражаем взгляды своего народа. Мы, люди
культуры, всегда не на жизнь, а на смерть связаны
с самыми прогрессивными силами своего народа, и мы
знаем это.
Во все времена, когда чешская интеллигенция была
действительно идейно-руководящим отрядом народа, во
все знаменательные времена чешской культуры все ве¬
ликие деятели ее были связаны с самыми смелыми иде¬
ями человеческого прогресса, во имя которых наш на¬
род боролся за свое существование и страдал, страдал,
но не погиб, потому что не отрекся от этих идеалов.
Мы всё, что с нами будет, ожидали.
Мы не страшились бури и невзгод,
Мы с чешскою судьбой себя связали,
И с ней — вперед, и только лишь вперед!
Это написал чешский поэт *. Так, чешский поэт уже
много лет назад от имени всех нас и нашего народа на¬
метил тот единственный путь, который приведет нас к
свободе и национальной независимости.
Это не путь измены народу в интересах порабоще¬
430

ния. Это путь борьбы против порабощения, путь борьбы
за свободу человека у нас, у вас, во всей Европе!
С этого пути мы не свернем!
В чешской истории немало страниц о политической
измене реакционных чешских господ, которые охотно
продавали свободу чешского народа, даже жизнь всего
народа, лишь бы сохранить свое богатство и свои при¬
вилегии. Но вы не найдете в чешской истории ни одной
страницы о политической измене деятелей культуры
своему народу, и мы, будьте уверены, мы не впишем
подобной страницы в свою историю!
Мы родились под бури грохотанье,
К великой цели через мрак и грязь
Проходим шаг за шагом испытанья,
Лишь пред своим народом преклонясь.
И это написал тот же чешский поэт. А вы думаете,
что мы, интеллигенция чешского народа, который пере¬
жил столетия тяжкого угнетения * и не сломился, пото¬
му что не пал на колени, вы думаете, что мы, кровь от
крови этого народа, склоним перед вами головы? Безу¬
мец!
Вы обещаете нам какие-то «выгоды». Серьезно?
«Как только эти вопросы будут разрешены (то есть
как только свершится измена чешской интеллигенции),
для чешской кинематографии откроется невиданно ши¬
рокий рынок сбыта... Чехи получат возможность выво¬
зить свои фильмы, свою литературу, свою музыку». Вы
так сказали? Да, вы действительно так сказали.
Бедная колченогая Лорелея с берегов Шпрее, где
твоя обольстительность?
«Когда птичку ловят, ее завлекают песней», — гово¬
рит наша чешская пословица, но вы и петь-то хорошо
не умеете.
На что же вы хотите нас поймать — на экспорт чеш¬
ских фильмов? И это говорите вы, укравшие у чеш¬
ского народа лучшие киноателье, вы, кто в самом за¬
родыше убивает чешское киноискусство, чтобы оно не
смогло развиться в полную силу?
На экспорт чешской литературы? И это говорите вы,
кто варварски расправляется со всей нашей литерату¬
431

рой, кто конфискует и уничтожает лучшие произведения
чешских писателей, кто выбрасывает чешскую литера¬
туру из чешских библиотек, кто бесчестит поэму Каре¬
ла Махи «Май», кто конфискует не только современные
сборники стихов, но и автобиографию Карла IV *, из¬
данную шесть веков назад, кто хочет просто уничто¬
жить всю чешскую письменность?
Вы хотите нас соблазнить и экспортом чешской му¬
зыки. И это говорите вы, кто калечит нашу музыкаль¬
ную жизнь постоянными запретами, кто насильно за¬
ставляет умолкнуть музыку нашего величайшего компо¬
зитора *; вы, кто запретил нам петь; вы, кто отнимает
у наших детей песни, сложенные народом?
Вы закрыли наши университеты, вы онемечиваете
наши школы, вы ограбили и заняли лучшие школьные
здания, превратили в казармы театр, концертные залы
и художественные салоны, вы грабите научные учре¬
ждения, прекращаете научную работу, хотите сделать
из журналистов убивающие мысль автоматы, убиваете
тысячи работников культуры, уничтожаете основы всей
культуры, всего того, что создает интеллигенцию,— и
теперь хотите именно с ее помощью продолжать свое
дикое безумие?
Господин Геббельс, «это такая шутка, на которую
отвечают пощечиной!» — можем ответить мы словами
великого немецкого драматурга *.
Да, немецкого драматурга, драмы которого уже не
могут появиться на ваших сценах. Вот ваши «выгоды»
во всей их красе! И это напоминает нам о том, что пре¬
жде чем вы могли предпринять поход против чешской
культуры, вы предприняли карательную экспедицию
против собственной, немецкой культуры. Вы убили ве¬
ликую немецкую науку, вы изгнали из своей страны
виднейших немецких ученых, изгнали или замучили
крупнейших немецких поэтов и писателей, вы сожгли на
кострах произведения виднейших немецких философов,
разграбили немецкие картинные галереи, растоптали
славу немецкого театра, вы фальсифицировали отечест¬
венную историю, вы вычеркнули из немецкой литера¬
туры имя и творчество Генриха Гейне — одного из ве¬
личайших ее творцов, а также десятки других немно¬
432

гим менее известных писателей, вы выхолостили твор¬
чество Гёте и Шиллера, вы превратили свою «ниву
культуры» в огромную пустыню. Вы уничтожили или
заставили замолчать свою интеллигенцию, а теперь
приглашаете чешскую интеллигенцию «принять уча¬
стие» в вашей «благотворной деятельности». Как? —
В качестве очередной вашей жертвы. Иной «выгоды»
предоставить ей вы не можете.
Хотите отрубить ей голову и предлагаете, чтобы она
сама положила ее на плаху.
Благодарим за приглашение — не принимаем!
Мы знаем ваши «выгоды». Плюем на ваши угрозы.
Из вашей длинной речи мы принимаем лишь одно: при¬
знание, что вам не удалось сломить чешский народ.
Полтора года вы топчете коваными сапогами наши
земли, преследуете нас на каждом шагу, наводняете
тюрьмы нашими мужчинами, женщинами, даже детьми
и убиваете наших лучших людей.
Полтора года вы душите нашу политическую, эко¬
номическую и культурную жизнь.
Полтора года вы пытаетесь своим террором поста¬
вить нас на колени перед свастикой. После полутора
лет такого беснования даже вы, изолгавшийся министр
нацистской пропаганды, должны признать, что у вас
ничего не вышло, что мы все еще сопротивляемся.
Да, с этим мы согласны, и мы гордимся этим.
Но если вы, жалкий лжец, думаете, что у нас, у
чешской интеллигенции, меньше гордости и меньше ха¬
рактера, чем у чешского народа, из которого мы вы¬
растаем, если вы думаете, что мы позволим вам запу¬
гать или соблазнить себя, что мы отречемся от народа
и пойдем вместе с вашим гестапо против народа,— то
вот вам еще раз наш ответ:
Нет, нет, никогда!
А на ваш вопрос, хотим ли мы участвовать в строи¬
тельстве новой Европы, мы отвечаем:
Да, да, да, и как можно скорее!
Только это будет совсем другая Европа, не та, о
которой мечтаете вы. Ваш «новый порядок» — старый
беспорядок, в котором вы поддерживаете жизнь толь¬
ко инъекциями из крови миллионов ваших- жертв. По-
28.	Юлиус Фучик.	433

этому вы так торопитесь! Поэтому вы и хотите, чтобы
мы как можно скорее стали добровольным материа¬
лом для ваших новых, более обильных инъекций,— «не
то будет поздно».
Поздно для кого?
Для вас.
Ведь мы прекрасно сознаем, в какое время вы де¬
лаете нам свое наглое предложение. Вы ведете войну,
разбойничью войну, у вас есть успехи, вы наступаете,
оккупируете, расстреливаете, бомбардируете, затопляе¬
те, а каков результат всего этого?
С каждым мгновением все очевиднее иллюзорность
цели, ради которой вы развязали войну, с каждым ша¬
гом ваша цель удаляется от вас за тридевять земель.
И вы сами уже начинаете сознавать это. Оккупировав
страны, которые должны были служить вам плацдар¬
мом для нападения на Советский Союз, вы открыли
глаза людям, в течение многих лет искусно ослепляе¬
мым реакцией с помощью вашей пропаганды, вы напол¬
нили мысли и сердца десятков миллионов порабощен¬
ных людей пламенной ненавистью к вам и к собствен¬
ной реакции, к фашизму, скрытому под какой угодно
личиной; вы наполнили сердца этих людей единой мощ¬
ной волей к подлинной свободе,— а теперь вы хотите
из всего этого организовать «новую», фашистскую
Европу.
Вы еще можете наносить бешеные удары во все
стороны, но организовать вы не можете ничего, кроме
собственного краха. Вот поэтому ни вы, ни ваши ан¬
глийские партнеры в прошлом и враги в настоящем не
сможете кончить войну.
Вы организовали в Европе фабрики смерти, вы объ¬
явили войну в воздухе, на море и на земле, но кончите
вы ее под землей, куда вы загнали народ чешский, на¬
род французский, бельгийский, голландский, датский,
норвежский, испанский, итальянский и народ своей соб¬
ственной страны.
Не вы, повторяем вам (вы это теперь и сами пони¬
маете), не вы, развязавшие эту войну, но народы, пре¬
ступно втянутые в нее, народы, которые вы тщетно пы¬
таетесь сделать рабами, народы, руководимые револю¬
434

ционным рабочим классом и опирающиеся на огромную
мощь Советского Союза, растущую с каждым вашим
«успехом»,— народы сами закончат эту войну, нару¬
шат ваши планы и создадут новую Европу, которая жи¬
вет пока лишь в мечтах: Европу без нацистов, без фа¬
шистов всех мастей, Европу без корыстолюбивых мер¬
завцев, Европу свободного труда, Европу свободных
народов, Европу действительно новую, Европу социа¬
листическую!
Представители чешской
интеллигенции
Подпольная листовка, осень 1940 г.
28 ОКТЯБРЯ И 7 НОЯБРЯ
В дни великой борьбы за жизнь и свободу народов
мы вспоминаем о двух великих днях прошлого, кото¬
рые нам указывают направление и освещают путь в бу¬
дущее: 7 ноября 1917 года — начало Великой социали¬
стической революции народов России, и 28 октября
1918 года — день нашего национального освобождения.
Это сопоставление дат не случайно. Между ними
глубокая внутренняя связь, закономерная историческая
связь: если бы не было 7 ноября, не было бы и не могло
быть нашего 28 октября. В ноябре 1917 года в страш¬
ном грохоте войны, потрясшей весь мир, с востока раз¬
дался голос свободы: конец войне, конец порабощению
народов и эксплуатации человека человеком, которая
приводит к войнам. Мы устанавливаем новый строй
свободы и справедливости, воплощающий высшие идеа¬
лы человечества. Трудящиеся всех стран, мы показыва¬
ем вам пример!
Это был голос, который потряс весь мир, поколебал
в Европе основы многих старых институтов, подорвал
их устои, освободил в европейских странах революцион¬
ные силы и указал перспективу борьбы. Право наций
на самоопределение, осуществленное Великой социали¬
стической революцией, явилось увлекающим примером
для всех порабощенных народов Европы. В нем черпа-
435

ло свою силу освободительное революционное движе¬
ние малых народов, и особенно народов славянских
стран на юге и в центре Европы. Из него выросло и
наше 28 октября. Великая социалистическая револю¬
ция до основания изменила жизнь и лицо русской зем¬
ли, она показала всему миру гигантскую творческую
силу рабочего класса, приведшего эту революцию к
победе. Но самое большое влияние на движение ма¬
лых народов оказала национальная политика Советов,
благодаря которой царская Россия из «тюрьмы наро¬
дов» превратилась в страну свободных народов. Все
народы Советского Союза — большие и малые — рав¬
ны между собой, каждый из них сам определяет свою
судьбу, самостоятельно и с братской помощью других
народов развивает свою промышленность и сельское
хозяйство, поднимает свое благосостояние и культуру.
Свобода каждого из народов неприкосновенна и га¬
рантирована! Именно это обстоятельство произвело глу¬
бокое впечатление на все малые народы. Если, напри¬
мер, в 1914 году чехи, вступая в войну, надеялись на
некоторые уступки Вены в рамках австрийской монар¬
хии, то после 7 ноября 1917 года у них не было даже и
мысли о каком бы то ни было компромиссе с Австрией.
Идея самоопределения народов, которая победила на
одной шестой части мира, наполнила наше 28 октября
новым содержанием — не требованиями частичных
уступок, а решительным требованием свободной, неза¬
висимой Чехословакии.
И эта глубокая связь, кровное родство двух великих
дат в истории народов СССР и народов Чехословацкой
республики продолжали существовать и никогда не
прекращались. Каждый из нас понимает теперь, что
любой наш внутренний и внешний враг был врагом Со¬
ветского Союза, а любой враг Страны Советов всегда
был главным врагом нашей земли.
Мюнхен — это проявление поразительной политиче¬
ской близорукости — был частью антисоветской поли¬
тики, направленной против всех малых народов. Всем
своим строем, всей своей внутренней и внешней поли¬
тикой Советский Союз всегда был могучим защитни¬
ком малых народов. Поэтому для нас он всегда был
436

верным союзником, поэтому для Гитлера он был глав¬
ным препятствием на пути его грабительских планов
по отношению к малым народам. Гитлер знает, что,
если он не победит Советский Союз, он никогда не пре¬
одолеет силу сопротивления порабощенных народов
Европы; силу, опирающуюся на правду и справедли¬
вость Страны Советов. Это также явилось одной из
причин его нападения на Советский Союз.
Но этот шаг стал концом Гитлера. Ибо, несмотря
на временные удачи, за которые он платит неслыхан¬
ными потерями, он никогда не преодолеет силу Совет¬
ского Союза. Советская страна — это уже не «колосс
на глиняных ногах», как некогда называли царскую
Россию.
СССР — не -царская Россия, которая разваливалась
и должна была развалиться изнутри. Революция 7 но¬
ября и замечательное социалистическое строительство
на протяжении последующих двадцати четырех лет
превратили Советскую страну в мощную крепость но¬
вого строя, наполнили ее непобедимым духом свободы.
В районах, недосягаемых для противника, была созда¬
на новая, социалистическая промышленность, были вос¬
питаны миллионы новых, социалистических людей,
сильных и мужественных, проникнутых бесконечной
любовью к свободе и свободному отечеству, миллионы
людей, которые не сложат оружия до тех пор, пока
хоть один фашист будет находиться на советской земле.
Эта борьба может окончиться только полнейшим
крахом Гитлера. И в этой борьбе, как и двадцать че¬
тыре года назад, решается и наша судьба.
Страна 28 октября не на жизнь, а на смерть связа¬
на со страной 7 ноября, связана не словами, а делом,
общими интересами, общими жертвами и общей победой.
Беспредельный героизм Красной Армии и всего со¬
ветского народа, несокрушимая отвага и воля к свобо¬
де народов Чехословакии допишут к великим датам
прошлого наших народов новую, общую, навеки памят¬
ную дату — день поражения и уничтожения коричне¬
вых диких зверей, день рождения новой, свободной и
справедливой Европы.
Подпольный выпуск «Руде право» № 11, ноябрь 1941 г.
437

ПОД ЗНАМЕНЕМ КОММУНИЗМА
Январь — месяц Ленина, Либкнехта, Люксембург.
Память трех великих людей мы чтим в этом месяце.
Пятнадцатого января 1919 года в Берлине были
убиты мужественные борцы против войны и германско¬
го империализма — Карл Либкнехт и Роза Люксем¬
бург.
Двадцать первого января 1924 года в Горках под
Москвой перестало биться благородное и прекрасное
сердце нашего учителя и первого воина победоносной
социалистической революции — Ленина.
Эти три великих имени мы вспоминаем сегодня —
вспоминаем их в бою. Воспоминание о них никогда не
было для нас связано с остановкой или поворотом назад,
их знамя всегда веяло перед нами. Среди плача
сирен и безмерной скорби миллионов над открытым
гробом Ленина прозвучало слово жизни, сталинское
слово, обращенное вперед, в будущее: «Умер Ленин,
жив ленинизм!»
Жив!
Умер Ленин, умерли Либкнехт и Люксембург, но
живо их дело. Живет первая в мире социалистическая
страна — Союз Советских Социалистических Респуб¬
лик. Жива и несокрушима Коммунистическая партия —
всемирная армия бойцов за свободу человечества. Жи¬
во неодолимое, не знающее преград стремление осу¬
ществить самые высокие человеческие идеалы, о кото¬
рых веками мечтали лучшие умы человечества, идеалы,
которым отдали свои силы Ленин, Либкнехт, Люксем¬
бург.
Нет с нами Ленина, Либкнехта и Люксембург, нет
уже тысяч и сотен тысяч других благородных борцов
за новый мир, борцов, безвременно погибших, замучен¬
ных, убитых,— но жива идея, которой они служили, ко¬
торой руководствовались, жив пример, оставленный
тем, кто занял их место в боевом строю, живо все, что
они создали, ибо они делали это не для себя, а для
человечества. Живут, все множатся и все крепнут
многомиллионные ряды новых борцов, под знаме¬
нем Ленина — Либкнехта — Люксембург они идут все
438

вперед, все вперед, к окончательной победе ком¬
мунизма.
«Мы, коммунисты,— люди особого склада. Мы скро¬
ены из особого материала. Мы — те, которые состав¬
ляем армию великого пролетарского стратега, армию
товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принад¬
лежать к этой армии. Нет ничего выше, как звание чле¬
на партии, основателем и руководителем которой яв¬
ляется товарищ Ленин...» — так начинается клятва, ко¬
торую в дни траура по Ленину дал от имени партии на
II съезде Советов товарищ Сталин.
Мы люди особого склада. Да, именно потому, что
мы люди.
Мы, коммунисты, любим жизнь. Поэтому мы не
колеблемся, когда нужно пожертвовать собственной
жизнью, для того чтобы пробить и расчистить дорогу
настоящей, свободной, полнокровной и радостной жиз¬
ни, заслуживающей этого названия. Жить на коленях,
в оковах, порабощенными и эксплуатируемыми — это
не жизнь, а прозябание, недостойное человека. Может
ли настоящий человек, может ли коммунист доволь¬
ствоваться такой жизнью, может ли он покорно подчи¬
няться рабовладельцам и эксплуататорам? Никогда!
Поэтому коммунисты не шадят сил своих, не боятся
жертв в борьбе за настоящую, подлинно человеческую
жизнь.
Мы, коммунисты, любим людей! Ничто человеческое
нам не чуждо, мы ценим самые маленькие человече¬
ские радости, умеем им радоваться. Именно поэтому
мы не колеблемся в любой момент поступиться своими
личными интересами для того, чтобы добыть место под
солнцем для настоящего, свободного, здорового, ра¬
достного человека, не отданного на произвол анархи¬
ческого «порядка» эксплуататоров с его ужасами войн
и безработицы. Строй, при котором прибыль, прибыль
и еще раз прибыль — главный стимул поведения чело¬
века, строй, при котором отношения между людьми
подменены отношениями купли-продажи, а деньги ста¬
вятся выше, чем человек, такой строй недостоин чело¬
века. Может ли тот, кто любит человечество, может ли
коммунист бездеятельно созерцать, как людей лишают
439

человеческого достоинства, может ли он поворачивать¬
ся спиной к миллионам своих задавленных нуждой и
страданиями братьев? Никогда! Вот почему коммуни¬
сты не жалеют сил и не боятся жертв в борьбе за пол¬
ноценного, свободного, действительно человечного че¬
ловека.
Мы, коммунисты, любим свободу. И поэтому мы,
ни минуты не колеблясь, добровольно подчиняемся
строжайшей дисциплине своей партии, воинской дис¬
циплине армии товарища Ленина, чтобы завоевать сво¬
боду подлинную, широкую, единственно достойную
этого названия — свободу для всего человечества. Сво¬
бода для избранных, «свобода» разбойничать для одних
и «свобода» умирать с голоду для других — это не сво¬
бода, это, наоборот, всеобщее рабство. Может ли ком¬
мунист довольствоваться такой свободой, может ли он
довольствоваться какой-нибудь личной идиллией при
такой «свободе»? Никогда! Вот почему коммунисты не
щадят своих сил и не боятся жертв в борьбе за подлин¬
ную свободу, свободу все большую, свободу для всех.
Мы, коммунисты, любим созидательный труд, лю¬
бим растущую стройку, в которой рождается гряду¬
щее человечество. Поэтому мы ни на минуту не колеб¬
лемся разрушить то — и только то! — что преграждает
путь прекрасным творческим устремлениям человека.
Тысячи, сотни тысяч талантов, которые могли бы при¬
умножить культуру человечества, усовершенствовать
его организацию, поднять технику на небывалую высо¬
ту, тысячи, сотни тысяч таких талантов пропадают сей¬
час втуне. Миллионы и десятки миллионов трудолюби¬
вых и ловких рук, которые могли бы создать для лю¬
дей избыток всего, что им нужно, вынуждены бездей¬
ствовать во время кризисов, которые все учащаются.
Может ли коммунист не видеть, какой громадный
ущерб все это наносит обществу? Нет, не может!
Поэтому коммунисты не щадят своих сил и не
боятся жертв в борьбе за создание такого строя,
при котором найдут применение и полностью раз¬
вернутся все творческие силы общества и каждого
человека.
Мы, коммунисты, любим мир. Поэтому мы сра¬
440

жаемся. Сражаемся со всем, что порождает войну,
сражаемся за такое устройство общества, где уже
никогда не смог бы появиться преступник, который
ради выгод кучки людей посылает сотни миллионов
на смерть, в бешеное неистовство войны, на уничтоже¬
ние ценностей, нужных живым людям. Нет и не может
быть мира там, где человек вынужден драться с чело¬
веком из-за куска хлеба. Вот почему мы, коммунисты,
не щадим сил и не боимся жертв в борьбе за подлин¬
ный мир, за мир постоянный, за мир, обеспеченный но¬
вой организацией человеческого общества.
Мы, коммунисты, любим свой народ. Ведь челове¬
чество не может быть свободным, его творческие силы
не могут свободно развиваться, прочный мир не может
быть обеспечен до тех пор, пока хоть один народ будет
угнетен. Подлинная свобода невозможна, если хотя бы
один народ угнетает другой. И ни один из своих вели¬
ких идеалов мы не хотим и не можем осуществить ка¬
ким-либо иным путем, кроме того, который присущ на¬
шему народу, ибо иначе эти идеалы не смогли бы осу¬
ществиться, не были бы жизненны. Мы любим свой на¬
род, как верные его сыновья. Поэтому мы гордимся
всем тем, что он дал и дает для расцвета и славы чело¬
вечества, а тем самым и для собственного расцвета и
славы. Поэтому мы выступаем против всего, что позо¬
рит наш народ, что паразитирует на нем и ослабляет
его. Да, мы любим свой народ, вот почему мы не
щадим сил и не боимся жертв в борьбе за полное
его освобождение, за то, чтобы он, как равный сре¬
ди равных, свободно жил среди свободных народов
мира.
Все это ставит перед нами огромные задачи.
Выполнять их и выполнить — к этому нас обязы¬
вает высокая честь принадлежать к всемирной армии
великого пролетарского стратега, армии товарища
Ленина. Выполнять их и выполнить — это значит бе¬
речь как зеницу ока единство и чистоту рядов этой ар¬
мии, единство и чистоту рядов Коммунистической пар¬
тии. Выполнять и выполнить их — это значит все боль¬
ше и больше мобилизовывать лучшие силы народа и
всего человечества, значит привлекать на свою сторону
441

все больше и больше союзников, значит всегда быть
с массами и постоянно, неутомимо и терпеливо вести
их, неустанно объяснять им, куда идет историческое
развитие и к чему их — в их собственных интересах —
обязывает это развитие. Это значит — всегда и везде
быть примером ясной, высокой сознательности, муже¬
ства, преданности, самоотверженности и целеустрем¬
ленности.
Это относится к тебе, товарищ коммунист, к тебе,
боец армии Ленина. Где бы ты ни работал, на каком бы
форпосте революции ни сражался за свободу челове¬
чества, кем бы ты ни был — одиноким дозорным на
передовом посту или узником в застенках тиранов,—
всегда, каждый день отчитывайся перед собой в своих
действиях и своих мыслях, ставь перед собой вопрос,
достоин ли я чести быть воином армии великого Ленина,
способен ли верно выполнять клятву, которую дал за
меня товарищ Сталин, достаточно ли я расту, чтобы и
в дальнейшем выполнять задачи, поставленные перед
нами историей?
Это относится и к тебе, сочувствующий нам друг.
Где бы ни было твое место в рядах борющегося народа,
к какому бы социальному слою ты ни принадлежал —
постоянно думай о том, чтобы твои симпатии облека¬
лись в активную форму, чтобы ты все теснее сотруд¬
ничал с нашей партией, чтобы ритм твоих шагов
все больше совпадал с ритмом ее походного марша,
чтобы однажды ты сам смог вступить в ее ряды, заняв
место тех, кто был тебе примером и пал в жесто¬
ком бою.
Это относится и к вам, кто еще недавно не знал
нас, к вам, кто когда-то с недоверием косился на нашу
партию, а потом пошел с нами плечом к плечу, в еди¬
ном фронте освободительной войны против гитлеров¬
ских бандитов. Мы знаем, что вы внимательно пригля¬
дываетесь к нам, знаем, что наблюдаете за всеми на¬
шими действиями. Да, смотрите хорошо, наблюдайте
за каждым нашим шагом, разбирайте и критикуйте
каждый наш поступок. Нам нечего скрывать от вас,
нечего таить от народа.
На глазах у вас, перед лицом всего народа, в бою
442

за его свободу мы проходим огонь тяжелейшего испы¬
тания, и самый заклятый наш враг не отважится ска¬
зать, что мы где-нибудь отступили, что мы в чем-ни¬
будь изменили себе. Смотрите хорошо, и вы пойме¬
те, почему это так. Поймете то, что уже начинает по¬
нимать большинство человечества: что нет иного пути
к свободе, миру и счастью всех людей, кроме того, ко¬
торым идем мы. И вы поймете, что кто не идет с нами,
тот идет против самого себя!
Из всех партий Чехословацкой республики только
одна-единственная, как нерасторжимое целое, прошла
сквозь огонь, только одна удержалась, только одна
осталась партией и сражается в эти тягчайшие для на¬
рода времена. Это — Коммунистическая партия! Слу¬
чайность ли это? Нет, не случайность и не может быть
случайностью!
Коммунистическая партия существует не только
потому, что она внутренне сильна и жизнеспособна в
любой обстановке, она живет прежде всего потому, что
она объективно необходима, что ее существование об¬
условлено всей обстановкой современности, что она
исторически необходима.
Если бы наш партийный билет был лишь выгодным
документом, открывающим дорожку к теплому местеч¬
ку, к какой-нибудь синекуре, Коммунистическая пар¬
тия развалилась бы, как карточный домик, под напо¬
ром бурных событий. Если бы Коммунистическая пар¬
тия воспитывала свои кадры в слепоте, скрывала от
них действительность, она не смогла бы противостоять
напору врага. Но партийный билет коммуниста—это
воинская книжка солдата армии, сражающейся за сво¬
боду мира, и в бою за эту свободу воспитываются ка¬
дры коммунистов. Вот почему они никогда не изме¬
няют себе, вот почему они не слабеют, а все крепнут и
растут. Они ясно видят, что предельное обострение
этой борьбы предвещает близость победы.
Нам, чехословацким коммунистам, жилось нелегко.
В первой республике * нас преследовали, сажали в
тюрьмы, выгоняли с работы, закрывали наши газеты,
443

лишали нас средств существования. А уничтожили
нас? Нет! Наоборот, сотни тысяч новых бойцов поняли,
наконец, нашу правоту, присоединились к нам, и мы
более сильными вступили в период второй буржуаз¬
ной республики.
Первым актом правительства этой второй респуб¬
лики был роспуск Коммунистической партии, усилен¬
ные гонения на ее членов. Нас преследовали, аресто¬
вывали, закрыли все наши газеты и журналы, выдава¬
ли нас гестаповцам, всячески старались нас уничто¬
жить. А уничтожили? Нет! Наоборот, сотни тысяч но¬
вых бойцов еще глубже поняли, что мы правы, они
присоединились к нам, и наша партия еще более окреп¬
шей вступила в открытую борьбу с гитлеровскими ок¬
купантами.
После вторжения гитлеровцев в нашу страну нача¬
лось самое свирепое, самое зверское преследование всех
коммунистов. Нам наносят тяжелые удары, нас бро¬
сают в тюрьмы, мучат, убивают, всячески стараются
нас уничтожить, истребить физически. А уничтожили
нас? Нет! Наоборот, наши силы растут с каждым днем,
новые бойцы из народа приходят под наши знамена,
усиливают наши ряды для последней, решающей
битвы.
Почему это так? Почему даже самым свирепым
террором невозможно уничтожить Коммунистиче¬
скую партию, почему она, наоборот, все крепнет и
растет?
Потому, что мы делаем все, что нужно сделать,
чтобы человечество шло вперед, к прекрасному буду¬
щему. Мы не сами придумали свои задачи, мы лишь
глубоко познаем и осмысливаем задачи, которые вы¬
двигает перед человечеством история и которые рано
или поздно должны быть разрешены.
Потому, что мы стремимся к тому, чтобы именно
эти задачи были выполнены как можно скорее, ибо
всякая затяжка обходится человечеству страшно доро¬
го. Сейчас каждый понимает, каких ужасающих жертв
стоит миру попытка фашистов повернуть назад колесо
истории. Тот, кто пытается сделать это, неизбежно бу¬
444

дет раздавлен. Того же, кто помогает ходу истории,
невозможно уничтожить.
Потому, что мы опираемся на величайшую силу со¬
временной истории — рабочий класс, на его сознание
своей исторической роли, на его гигантскую, выкован¬
ную в боях международную организацию, на его побе¬
доносное государство — Союз Советских Социалисти¬
ческих Республик.
Потому, что правда за нами, и этот факт осознают
все новые и новые миллионы людей по собственному,
к сожалению по большей части горькому, опыту.
Каждый из первых пяти конгрессов Коминтерна
подчеркивал, что после первой мировой войны опас¬
ность войн не исчезла, что только сознательной борь¬
бой можно предотвратить новую массовую бойню
на всех фронтах мира. VI конгресс Коминтерна уже
вполне ясно и прямо указал, что угроза новой мировой
войны реальна и надо, не теряя ни одного дня, моби¬
лизовать массы на борьбу против войны. У нас в Чехо¬
словакии тогда много болтали о «мире на сто лет», а
нашу правду об угрозе войны преследовали всеми сред¬
ствами— от насмешек до тюрьмы. Сейчас, однако, вся¬
кому ясно, каким вредным для нашего народа, для
всей нации было это убаюкивание, это внушение не¬
обоснованного спокойствия и ложной уверенности в
«обеспеченном» мире.
Мы, коммунисты, были правы, когда, видя угрозу
войны, уже давно призывали объединить все силы для
того, чтобы предотвратить ее. И нам удалось отдалить
войну, удалось выиграть драгоценное время, необхо¬
димое для того, чтобы прогрессивные силы мира и их
авангард — Советский Союз—могли как следует под¬
готовиться. Но можно было и предотвратить войну,
можно было предотвратить грозное мировое бедствие,
если бы большая часть человечества во-время поняла
нашу правду, как она понимает ее сейчас.
Седьмой конгресс Коминтерна и вся мирная поли¬
тика Советского Союза, руководимого Коммунистиче¬
ской партией, показали человечеству, что мир неделим,
445

что весь земной шар будет втянут в новую войну, если
только допустят где-либо какие-либо военные действия
фашистских захватчиков. VII конгресс Коминтерна
подчеркнул, что нельзя рассчитывать на локализацию
войны или ограничение агрессивных замыслов немец¬
кого фашизма и японского империализма только похо¬
дом на СССР или на какой-либо маленький народ.
Конгресс подчеркнул, что своими уступками и содей¬
ствием поджигателям войны в Европе и на Дальнем
Востоке английская буржуазия приближает новую ми¬
ровую войну, в которую неизбежно будет втянута и
Британская империя... Такая война означала бы конец
национальной независимости для чехов, поляков, ли¬
товцев и других малых прибалтийских народов, для
голландцев и бельгийцев. Все это мы говорили не с за¬
позданием, не тогда, когда это уже стало фактом, а
заблаговременно, в 1935 году, за четыре года до гитле¬
ровского вторжения в Чехословакию, за год до втор¬
жения немецких и итальянских фашистов в демократи¬
ческую Испанию. Но в нашей стране тогда шли раз¬
говоры о том, что, мол, нечего нам вмешиваться в де¬
ла, которые фашизм творит где-то в других странах,
что судьба испанского народа — не наше дело, надо,
мол, радоваться, что грабительские аппетиты фашист¬
ского «соседа» устремлены не на нас; английская по¬
литика «невмешательства» — это, мол, самая правиль¬
ная политика и для нас. Сейчас уже всякому ясно, что
эта страусовая «политика» могла привести только к
мировой войне; страдания, какие испытал испанский
народ, постигли и англичан, и чехов, и все другие на¬
роды Европы. Сейчас уже всякому ясно, что мы были
правы, последовательно отстаивая политику неде¬
лимого мира, политику коллективной безопасности.
Можно было спасти мир от ужасов, в которые он
ввергнут ныне, если бы большинство человечества
во-время поняло нашу правду, как оно понимает
ее сейчас.
Седьмой конгресс Коминтерна подчеркнул, что
«любая уступка агрессивной политике фашизма облег¬
чает врагам мира их дело, создает угрозу безопасности
и независимости малых народов и представляет собой
446

шаг вперед к развязыванию войны, которая охватит
все страны». Но в те времена у нас и во всей Европе
проводилась катастрофическая политика уступок, по¬
литика Чемберлена и Рансимена, политика мюнхенцев.
Сейчас уже каждому ясно, что политика Мюнхена пря¬
миком вела к мировой войне, сейчас уже каждый
знает, что мы, коммунисты, были правы, когда призы¬
вали народ к последовательной и непримиримой борь¬
бе с фашизмом, когда мы клеймили всех трусов и яв¬
ных и тайных гитлеровских агентов как главных вра¬
гов народа, когда мы — как бы нас ни преследовали
за это — беспощадно выступали против близорукой
политики компромисса с фашизмом. А ведь можно бы¬
ло давно, еще в самом зародыше, подавить фашизм и
тем самым спасти жизнь миллионов людей,— среди них,
быть может, и ваших близких,— если бы большая
часть человечества во-время поняла нашу правду, как
она понимает ее сейчас.
Мы никогда не ограничивались предвидением того,
что может случиться, но всегда говорили, что нужно
делать. Мы знали, что у человечества достаточно сил,
чтобы предотвратить войну, чтобы разгромить фа¬
шизм раньше, чем он успеет ввергнуть весь мир в пу¬
чину убийств и разрушений. Вот почему мы неустанно
стремились сплотить все антйфашистские силы, вот по¬
чему мы постоянно создавали широчайший фронт тру¬
дящихся, широчайший фронт народа, вот почему мы
без колебаний протягивали руку каждому, кто хотел
честно бороться против фашизма и войны. Все вы не
можете не помнить этого, не можете не знать, как
упорно отстаивали мы этот единый фронт и как были
отвергнуты. Нас не останавливали величайшие препят¬
ствия на пути, мы не обращали внимания на отказ и
грубые оскорбления, которыми нас в невероятном
ослеплении осыпали многие так называемые «социали¬
стические» вожди. Мы ни разу не опустили с горечью
рук, ибо интересы народа и нации категорически тре¬
бовали создания боевого единства. Сейчас, когда на
плахах гестапо кровь коммунистов смешивается с кро¬
вью членов всех других бывших партий, с кровью лю¬
дей из всех слоев народа, сейчас, когда стало ясно, что
447

фашизм был нужен лишь нескольким властолюбивым
и жадным подлецам, которых легко мог бы свергнуть
объединившийся народ, сейчас, когда ясно, что эти под¬
лецы будут свергнуты именно потому, что в огне борь¬
бы в силу необходимой самообороны вызван к жизни
гигантский единый антифашистский фронт, сейчас все
видят, что мы были правы. Но каких жертв можно было
избежать, если бы большая часть человечества во-вре¬
мя поняла нашу правду, которую она понимает сейчас.
...Ленин в России и его соратники Либкнехт и Лю¬
ксембург в Германии боролись в годы первой мировой
войны с империалистами своих стран. Ленин победил.
Либкнехт и Люксембург погибли, убитые по приказу
нескольких министров-карьеристов, за то, что якобы
угрожали молодой германской демократии. Народы
страны Ленина в бескорыстном братском союзе по¬
строили государство свободы, культуры, здоровья и
благосостояния для всех трудящихся, государство по¬
длинной демократии, на могущество которого сейчас
с верой, любовью и упованием обращены взоры всего
мира, ибо в нем люди видят поруку своего грядущего
освобождения. Народ Либкнехта и Люксембург, в стра¬
не которых социалистическая революция потерпела по¬
ражение, наоборот, попал под жесточайшее фашистское
иго, был обобран и разорен в интересах тех, против
кого боролись Либкнехт и Люксембург, физически
ослаблен, духовно развращен, снова погнан на бойню
ради вздорных планов империалистического миро¬
вого господства, превращен во врага всего челове¬
чества.
Почему мы вспоминаем об этом? Для того, чтобы
бахвалиться своей прозорливостью? Нет! Чтобы упре¬
кать кого-нибудь в ошибках и провинностях? Нет! Мы
вспоминаем об этом для того, чтобы и мы и вы извлек¬
ли уроки из этого исторического опыта, для того, что¬
бы каждый своевременно понял настоящую правду,
правду нынешнего дня, чтобы каждому своевременно
стало ясно, что нужно делать сейчас, каковы задачи
каждого, отвечающие его собственным интересам.
В период кажущегося спокойствия и мира мы виде¬
ли — в этом сейчас убедились все — опасность фашиз¬
448

ма и войны и погибли, убитые по приказу нескольких
министров-карьеристов страны. Ныне, в дни беспощад¬
ной борьбы, когда повсюду полыхают огни войны, мы
не менее ясно видим перспективу подлинного спокой¬
ствия и настоящего прочного мира, ясно предвидим
расцвет и счастье свободных народов Европы и всего
земного шара, видим нарождающийся новый мир. Это
ни для кого не тайна. Даже официальный орган анг¬
лийской консервативной партии газета «Таймс» пишет
уже о том, что «после этой войны мир станет иным,
чем был до нее». А массы трудящихся всех стран чув¬
ствуют это еще яснее.
Мало, однако, хотеть обновления мира, надо рабо¬
тать, надо бороться за него. Это я говорю тебе, това¬
рищ коммунист, и тебе, сочувствующий нам друг, и
вам, соратники в национально-освободительной борь¬
бе, с которыми мы прочно связаны в едином фронте
против гитлеровских бандитов. Не позволим никому
разбить прочное единство народа! Не позволим нико¬
му остановить народ на его славном пути к свободе,
миру и справедливости. Никто уже не сможет остано¬
вить его! Не напрасно прошли мы суровые испытания
последних лет, не зря пролилась кровь мучеников из
всех слоев нашего народа.
И для нас жил и работал гениальный пролетарский
стратег и вождь самой могучей армии мира — това¬
рищ Ленин.
Под его знаменем мы всегда боролись за свободу
человечества. Под его знаменем пойдем и в последний,
решительный бой!
Особый выпуск «Руде право», январь 1942 г.
НАШЕ ПРИВЕТСТВИЕ КРАСНОЙ АРМИИ
Мы приветствуем вас из глубокого подполья, ге¬
рои Красной Армии! Приветствуем тех, кто с велико¬
лепным мужеством и самоотверженностью борется за
свободу своей отчизны и тем самым за нашу свободу
и свободу всех порабощенных народов Европы. Когда-
29.	Юлиус Фучик.	449

то, оставленные всеми другими, мы верили в вас и ва-
шу силу и из нее черпали свою энергию-для сопротив¬
ления самым зверским поработителям, каких только
знает история. Мы знали, что придет час, когда вы су¬
меете разбить военную машину мирового фашизма.
Час этот настал. Мы понимаем, что это должно озна¬
чать и для нас, ибо антигитлеровский фронт проходит
и по нашей земле.
Поэтому к своему братскому приветствию мы при¬
соединяем обещание, что в эти решающие дни мы сде¬
лаем все, чтобы как можно скорее нанести поражение
Гитлеру. Мы будем подрывать его тылы, выводить из
строя его транспорты на нашей территории, саботиро¬
вать военное производство и всеми силами и средства¬
ми бороться против того, чтобы наш общий враг не
смог воспользоваться нашей страной и ее народами для
отдаления дня-своей катастрофы, к которой вы его го¬
ните. Связанные с вами в решающей борьбе против
Гитлера не на жизнь, а на смерть — мы победим!
Особый выпуск «Руде право», февраль 1942 г.

Статьи и очерки
о Советском
Союзе

ТОВАРИЩАМ ИЗ КОММУНЫ «ИНТЕРХЕЛЫЮ»
И ГОРОДУ ФРУНЗЕ В КИРГИЗСКОЙ АССР
Эта книга * возникла благодаря вам. Вы дали воз¬
можность нам — четырем рабочим и одному журнали¬
сту— узнать вашу коммуну и рассказать о вашем опы¬
те рабочим страны, откуда вы пришли и в которой для
вас уже не было хлеба.
Вы дали возможность нам — четырем рабочим и
одному журналисту — узнать края далекие и замеча¬
тельные не только своей отдаленностью и ароматом эк¬
зотики, но прежде всего трудом. Вы дали нам возмож¬
ность не только увидеть вашу жизнь и ваши дела, но и
пожить вместе с вами.
Мы, пятеро иностранцев, приехали слегка растерян¬
ные и очень любопытные и стали советскими людьми.
Увлеченные великой стройкой, мы на несколько меся¬
цев сделались ее участниками. Мы срослись, сами того
не замечая, с великим трудовым коллективом и гляде¬
ли на окружающее его глазами.
Как быстро мы срослись с вами! Нам бывает тяжко
оттого, что теперь мы так далеко от вас.
Сидя в вашей коммуне, под тополями,— их молодая
листва защищала нас от жаркого азиатского неба,—
мы рассказывали вам о стране, откуда приехали по
453

вашему зову, и в эти минуты совсем забывали, что нам
еще придется вернуться. Когда мы были с вами, нам
казалось, что мы избавились от недоброго прошлого и
что трудное завтра у нас уже за плечами.
Помню, как однажды мы сидели с приветливым и
задумчивым Ашербеком у очага киргизской юрты, на
склоне Александрийского хребта. Скрестив ноги, он
вспоминал о царизме и нужде, а я в свою очередь рас¬
сказывал ему о нашей жизни в далекой стране Цент¬
ральной Европы, о тягостной жизни без свободы. Он
внимательно слушал, и то, о чем я говорил, казалось
мне историей давних времен.
Но нам пришлось вернуться к этим временам.
Мы стоим на палубе. Нева уносит нас. А мы, повер¬
нувшись лицом к стройному шпилю Петропавловской
крепости и к докам Балтийской верфи, еще видим
грусть в глазах товарища Бродской и старого ленин¬
градского рабочего, помогавшего нести наш багаж.
Теперь я знаю, что это было сочувствие нам, но тогда
мы этого не поняли, товарищи.
И вот мы вернулись.
Мы приехали домой, словно пятеро иностранцев,
полные радости и заряженные вашей энергией. Ночная
улица сияла тысячью огней, в застывших реках ас¬
фальта смеялись красные, желтые и синие блики ре¬
клам, по ним неслись быстрые автомобили, в которых
сидели веселые или мрачные люди; на бульварах, в
полуподвальных кафе рявкали саксофоны и шаркали
танцующие — западная столица переживала свои «пре¬
краснейшие» минуты... а мы сгорбились, глубоко подав¬
ленные ее уродством.
Сумбур этого мира закрывал перед нами горизонт.
Мы познали силу. Но где она? Где то ощущение свобо¬
ды и силы, с которым мы ходили по Тверской и по по¬
лям близ Самары? Где тот великий поток, что нес нас
и в котором мы несли других?
Здесь сталкиваются тысячи потоков, и они сжимают
человека, как буфера. Тебя не несет поток, и ты не не¬
сешь никого. Ты сдавлен. Колеса будней переезжают
тебя, и ты не знаешь, куда они катятся и откуда и по¬
чему ты стал их жертвой.
454

Таковы были, товарищи, первые ощущения челове¬
ка, вернувшегося из вашей страны. Ее сила и свобода
ударили нам в голову, как хмельное вино печали.
Слишком мы выросли, живя в вашей действитель¬
ности, головы наши были полны вашими планами, пла¬
нами, которые не только в мечтах, а которые из плоги
и крови.
И вот мы вернулись.
Вернулись обратно не на несколько тысяч километ¬
ров, на несколько лет назад. Тех лет, которые отделяют
вас от 1917 года.
Не смейтесь над нашей слабостью. Это была сла¬
бость человека, который жалеет самого себя, держа
в руке чашу горечи, которую ему предстоит выпигь до
дна ради собственного спасения. Эго была минутная
слабость.
С той минуты прошли уже месяцы, и из того, что вы¬
зывало грусть, растет теперь наша сила и уверенность.
Наши стремления стали воинствующими. Ваша дей¬
ствительность стала для нас уже не ушедшим сном, а
примером. Катятся колеса будней, но мы теперь знаем,
какую стрелку надо перевести, чтобы они двинулись в
нашем направлении. От городских домов и с сельских
косогоров постепенно начинают стекаться ручейки, из
которых возникнет единый мощный поток. Он понесет
нас, и мы будем нести других. Вот почему, товарищи,
эта книга, которую я вам посылаю, совсем не похожа
на ту, которую я мог бы написать в первые дни своего
возвращения. Мои глаза, видевшие ваш мир, с тех пор
как я вернулся, на многое насмотрелись здесь, в старой
Европе. И я понял закономерность.
Да, я многое видел здесь, «дома» *.
Я видел рабочих перед биржей труда. Они приходи¬
ли рано утром и наполняли улицу шумом голосов и
неловкими шутками. Проходили часы — и гасили этот
смех обреченных. Окошечко упорно не открывалось,
спроса на труд не было. Никто не покупал рабочей си¬
лы, а ее было здесь так много! Вечером по сверкавшим
огнями улицам безработные расходились на ночлег.
Они ночевали в стогах, в ночлежках, дома, в семье. По
дороге они выпрашивали несколько крон, чтобы хоть
455

чем-нибудь смягчить тревогу голода, которую увидят в
глазах жены и детей.
Я видел безработных, лежавших на ступеньках вок¬
залов, носивших имена «славных освободителей». Лю¬
ди, как черепахи в панцырь, прятались в куцые пид¬
жаки с поднятыми воротниками, изо ртов у них шел
пар, а ночной дождь, стекая с крыш, заунывно стучал
по худой обуви тех, кто лежал на нижних ступеньках.
Полицейские ходили кругом, но «не замечали»: участки
и без того были забиты «лицами без определенных за¬
нятий и местожительства».
Я видел сцену, которую не прочь были бы воспро¬
извести сентиментальные авторы старых «социальных»
рассказов: мальчик схватил булку; упавшую с лотка на
грязный тротуар, и жадно ел ее; двое полицейских во¬
локли этого несчастного, а он испуганно упирался...
Я видел человека, умиравшего с голоду. Он лежал
на шатких деревянных нарах, рядом стояли три това¬
рища, по улице спешили рассыльные с биржевыми те¬
леграммами, в центре города кто-то чокался и пил за
чье-то здоровье, а здесь лежал умирающий с голоду че¬
ловек. Три товарища, бессильные и беспомощные, сто¬
яли около него и ждали, пока его увезут, чтобы самим
лечь на освободившиеся нары.
Я видел утопленницу, вытащенную из реки. Она ле¬
жала на набережной, вода вспучила ей живот, разгла¬
дила морщины на ее лице и прилепила ко лбу редкие
волосы. Безвестная утопленница... ее, наверное, никто
не хватится. Документов при ней не было. Только в
кармане передника нашелся размокший листок, на ко¬
тором с трудом можно было разобрать слова: «Если вы
не внесете до шестого числа сего месяца квартирную
плату...»
Я видел коммуниста-рабочего, два года пробывшего
в тюрьме. Он снова стоял перед судом и снова был
осужден, ибо повел рабочих на демонстрацию против
голода. Он был бледен, его могучая фигура терялась
в арестантской одежде, но его большие руки привет¬
ствовали нас, а улыбка, открывавшая белые зубы, без
слов говорила, что он силен, что он не согнется, что он
сражается и здесь.
456

Я видел работниц, обожженных взрывом динамита.
Старый мир хочет спасти себя убийствами. Военные за¬
воды — это единственные предприятия, где есть рабо¬
та, работа, много работы и где работают темпом воен¬
ного времени. Как во время войны, там заняты тысячи
рабочих; как во время войны, там работают в три сме¬
ны; как во время войны, ради выпуска продукции пре¬
небрегают безопасностью и охраной труда. Никого не
беспокоило, что эти восемьсот работниц подвергаются
опасности,— работа должна быть сделана. Машина
мчится, рассыпая искры войны. Восемьсот мертвых и
умирающих работниц лежат перед заводом, и коротень¬
кое сообщение в газетах — это эпитафия им. Война не
считается с человеческими жизнями. Я видел трупы че¬
тырех молодых шахтеров в морге шахтерского городка.
Еще несколько часов назад их сильные молодые ноги
шагали по дороге. Еще вчера они сговаривались о том,
куда идти искать работу. Еще вчера матери смотрели
на них, твердо надеясь на помощь. Еще вчера это были
четыре молодых парня, сыновья и возлюбленные. Сей¬
час они лежат здесь, сраженные пулями полицейских,
недвижные и застывшие, словно восковые фигуры, а
следственная комиссия осматривает их, как осматрива¬
ют мишень. Они участвовали в демонстрации, ибо в до¬
ме у них голод, ибо без работы вся семья — отец и
мать, братья и сестры. Не имея работы, они бедствова¬
ли, недоедали месяцами, но хотели жить. Винтовки по¬
лицейских накормили их.
Я видел, как хоронили этих четырех парней. Тысячи
рабочих шли по улицам и дорогам печального шахтер¬
ского края. Падал снег и приглушал шаги. Видишь и
не слышишь. Тысячи людей шли вперед, все вперед, ти¬
хо, неуклонно, с решимостью, которая несет тебя и
страшит врага. Вперед, все вперед шла эта многотысяч¬
ная масса, олицетворявшая возмездие.
Я видел, товарищи, безграничную нужду и отчая¬
ние, видел смерть, видел решимость завоевать лучшую
жизнь, видел борьбу и демонстрации, видел лица сотен
тысяч людей, обращенные к вам, внимательно наблю¬
дающие ваш героический труд, видел порабощенный
пролетариат, который хочет сбросить ярмо.
457

И, увидев все это, я пишу книгу. Она не только о
том, что я видел у вас, но и о том, как живем мы и что
нам предстоит.
Но не бойтесь, что, живя в этой долгой ночи, я за¬
был о том, что вы говорили мне. Не думайте, что я не
выполню вашего единственного пожелания. Вы тверди¬
ли мне: «Говори правду! Расскажи обо всем, что ты
видел! Расскажи о наших успехах, мы знаем, что они
велики, но расскажи и о наших недостатках, о трудно¬
стях на нашем пути, не умалчивай ни о чем — молчание
было бы ложью».
Нет, товарищи, не бойтесь этого, я не буду лгать ни
словом, ни молчанием. Тот, кто узнал ваше строитель¬
ство и вашу борьбу, не может лгать. Правда о Совет¬
ском Союзе — это не легенда о райской жизни. Правда
Советов — это не сказка о свете и тени. Если бы я лгал,
я ни с кем бы не нашел общего языка, ибо рабочий не
верит в чудеса.
Если бы наша делегация, вернувшись, стала расска¬
зывать сказки, полицейские дубинки не прогулялись бы
по нашим спинам на первом же собрании. Если бы мы
рассказывали сказки, полиция не разгоняла бы наши
собрания, цензура не запрещала бы наши статьи, нас
не сажали бы за решетку. Ибо рассказ о стране, нахо¬
дящейся где-то в волшебном безвоздушном простран¬
стве, был бы не опасен.
Ведь у нас, товарищи, не запрещено говорить о Со¬
ветском Союзе. О нем разрешается лгать. Или говорить
только половину правды.
И, конечно, было бы разрешено изображать его
раем, созданным на земле таинственными сверхчело¬
веческими силами. Тогда было бы нетрудно сказать:
вот видите, рабочие, и русский пролетариат до¬
ждался. Он терпел эксплуатацию, терпел изнуритель¬
ный труд и вот, пожалуйста, вдруг получил рай. Ждите
и вы, вы тоже дождетесь, грядущее воздаст вам по
заслугам.
Если бы мы говорили о Советском Союзе как о рае
на земле, никто не понял бы нас. Никого бы это не ка¬
салось. Но мы видели не дело справедливых богов. Мы
видели нечто гораздо большее. Мы видели, как совет-
458

екие рабочие сами строят новый мир, новое, социали¬
стическое обшепво. В советской стране никто ничего
не получил свыше. Никто ничего не дал советским лю¬
дям. Им самим пришлось все взять, завоевать и постро¬
ить. Не таинственные сверхчеловеческие существа, а
сами рабочие, не чудо, а руки, крепкие рабочие руки,
создают этот мир, строят его с любовью и воодушевле¬
нием. Это происходит только в Советском Союзе и боль¬
ше нигде в мире, а происходит потому, что эти руки,
которые сейчас сжимают рычаги машин и поворачива¬
ют штурвалы тракторов, сжимали винтовки и поворачи¬
вали колеса пушек, когда завоевывали предпосылки
для сегодняшней стройки на фронтах революции и
гражданской войны.
Борьбой, страданием, жизнью платили они за свое
освобождение. Тяжелым трудом, жертвами платят за
свое строительство. Но советские люди победили и ви¬
дят сейчас результаты своего труда. Своими руками
они создают свое благополучие.
Такой разговор понятен рабочему. Не о рае, а о Со¬
ветском Союзе написана эта книга. Не о чудесах, а о
вас, советские рабочие, о вас, кого я видел на лесах
величественного здания нового общества. О вас, о лю¬
дях, которые выполняют пятилетку.
Я хотел не только видеть, что происходит, но и
узнать, как это достигнуто. Я читал план великих работ
по вашим рукам. Я читал кривые диаграмм по лицам
женщин-работниц. Читал цифры роста на мускулах ра¬
бочих рук. И я нашел кривую, которая начинается у
вас, но не кончается в этой книге.
Я отказался от мысли отразить в эгой книге то, что
происходит у вас.сейчас, я могу говорить только о том,
чго было до того момента, когда мы уезжали от вас.
Вашу современность может запечатлеть, да и то только
на час, лишь стенографическая телеграфная запись.
Все, что при мне строилось, уже вступило в строй.
Я видел груды кирпичей, а теперь они уже преврати¬
лись в стены зданий. То, что вчера было в идее, се¬
годня уже живет. Вы рассказывали мне о том, что бу¬
дет завтра, а это уже стало вчерашним днем. Таковы
ваши темпы.
459

В вашей стране завтра уже отошло в историю, а
жизнь идет в послезавтрашнем дне.
Вот почему эта книга — исторический репортаж.
Я сознаю это, и мне жаль, что мое слабое перо не в си¬
лах поспеть за вами.
Ваше все растущее дело я хочу запечатлеть в этой
книге, хотя бы на каком-то отрезке временй. Хочу изо¬
бразить в ней кривую роста на этом отрезке, а вы про¬
должите ее. Она выходит за пределы моей книги, она
все поднимается вверх и выше, и там, в каком-то неуло¬
вимом пункте, находитесь сейчас вы или будете нахо¬
диться завтра, а может быть, уже находились вчера. Но
то, что для вас уже история, для нас, товарищи, еще
завтрашний день!
Я знаю, что, читая эти строки, иные скажут: «Ав¬
тор — коммунист, он тенденциозно описывает Совет¬
ский Союз».
Они не правы. Эта книжка ничего не искажает.
И именно поэтому она тенденциозна. Ибо ее цель — ска¬
зать всю правду. Всю правду о Советском Союзе. Прав¬
ду о стране, строящей социализм, о стране, постоянно
растущей, о стране, где в унисон бьют сердца ста ше¬
стидесяти миллионов человек. Эта правда, поведанная
в странах обреченного строя, где никто не чувствует
уверенности в будущем, строя, осклабившегося пред¬
смертной усмешкой, строя, где сильные мира сего в
беспомощной тревоге повторяют девиз феодализма:
«После нас хоть потоп!»,— эта правда, подлинная и
чистая, не может не быть тенденциозной, не может не
действовать тенденциозно, должна действовать, как во¬
одушевляющий пример. За вами, к вам, к жизни!
Я сознаю этот факт. Каждая правдивая весть о Со¬
ветском Союзе имеет революционизирующее влияние
даже в том случае, если она не направлена на это со¬
знательно, даже помимо воли тех, кто ее передает.
Буржуа, который говорит эту правду, бьет по соб¬
ственному классу, наносит удар собственному строю.
Его ошибка только в том, что, не понимая всего хода
общественного развития, он полагает, что его строй мо¬
жет учиться у Советского Союза, что можно взять у
рабочих социализм и привить его капитализму, что
460

буржуазия пяти шестых мира может заимствовать при¬
мер рабочего класса советской страны. Он слеп. Ибо
ваш пример, пример советского пролетариата, может
быть примером только для мирового пролетариата.
Есть книги с нападками на вас и книги, написанные
в вашу защиту. Есть книги, авторы которых клянутся в
своей объективности и нетенденциозности. Есть книги, в
которых говорится лишь о ваших достижениях, и книги,
претендующие только на информацию. Я не ставлю се¬
бе никакой иной цели, кроме той, чтобы написать книгу
о вашем труде. Чтобы люди, с которыми я живу, уви¬
дели картину вашего труда. Точную, правильную, чест¬
но нарисованную картину. Но я знаю, как подействует
такая картина. Это все равно, что поставить читателя
на перекрестке двух дорог, ведущих к двум разным
мирам, и на дорожном столбе написать:
Путь к жизни.
Путь к смерти.
Вы уже идете по первому пути. Если я сумею пере¬
дать это, для вас моя книга будет рассказом о вашей
истории.
Для нас — призывом.
Прага, 7 мая 1931 года.	Ю.	Ф.
Из книги «В стране, где завтра
является уже вчерашним днем».
С ОТКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ
— Я спрашиваю вас: видели вы там истощенные
лица и миллионы людей, погибающих от голода?
— Нет!
— Спрашиваю вас: видели вы там разграбленные
деревни и отчаяние крестьян, сознающих свой близкий
конец?
— Нет!
— Спрашиваю вас: видели вы недовольство, кото¬
рое не сломишь никаким террором? Видели вы бунты
против большевистских узурпаторов?
— Нет!
461

— Видели вы переполненные тюрьмы и страдания
заключенных?
— Нет!
— Видели вы казни? Видели вы, как голодных и
недовольных людей ставят к стенке и расстреливают на
глазах близких, тут же на площади или на улице?
— Нет!
— Не видели? Так я и думал. Этого вам не пока¬
зали. Ничего вы не видели!
— Товарищ, видел ты там трудности?
— Да!
— Товарищ, ты в самом деле видел очереди перед
магазинами? Длинные очереди мужчин и женщин,
стоящих за пайком?
— Да!
— Видел ты плохо одетых людей, рабочих в дра¬
ных костюмах, свидетельствующих о нужде?
— Да!
— Видел ты каморки, в которых теснятся целые
семьи, темные подвальные квартиры, жилье в старых
железнодорожных вагонах, деревянные бараки, где хо¬
лодно зимой и жарко летом?
— Да!
— Все это ты видел, товарищ? Нехватки, нехватки
и нехватки!
— Эх, ничего там не изменилось!
«Смотри хорошо! Ходи всюду с открытыми глаза¬
ми. Ты должен увидеть у них успехи и недостатки. Мы
хотим учиться у них. Нам все нужно видеть в этой
школе — и успехи и недостатки»,— так мне писали
шахтеры из Лома за два дня до моего отъезда в Совет¬
ский Союз.
И я смотрел хорошо. Всюду ходил с открытыми
глазами. Я видел успехи и недостатки. Если бы я их
не замечал, меня бы взяли за руку, привели и ткнули
носом, показав, что необходимо исправлять: «Вот они,
наши недостатки!»
462

И вскоре я понял, что советские люди показывают
мне свои недостатки, чтобы самим не забывать о них.
Вспоминая о них каждый день, они как бы надевали
узду на захватывавший их энтузиазм. Они; быть мо¬
жет, и не замечали, что этим преодолением трудностей
умножают свою славу.
Нехватки в советской стране — это не лохмотья на
дряхлом и искалеченном теле нищего. Советская нуж¬
да— это платье на теле ребенка, который вырос из
него. Смотришь на него: штаны выше колен, в плечах
жмет, рукава по локти... Ну, парень, беда, вот-вот все
на тебе лопнет, вырастаешь ты из своих детских шта¬
нишек... но...
Да, но как вырастаешь! Как крепнешь и мужаешь,
какой ты уже статный, здоровый парень! Ты уже не
ребенок, ты уже мужчина! Смотрите-ка, совсем взрос¬
лый мужчина!
И вы уже не видите узенькие брючки и пиджачок,
который грозит лопнуть по всем швам, вы видите толь¬
ко его молодую, сильную фигуру, широкую грудь и
ноги, на которых он крепко стоит.
О трудностях говорил на XVI партийном съезде
Сталин. Но задолго до съезда я слышал те же слова
из уст рабочих, когда они говорили о «безмясном дне»,
когда они показывали мне длинный «хвост» перед ма¬
газинами ЦРК.
«Речь идет об особом характере наших трудностей.
Речь идет о том, что наши трудности являются не труд¬
ностями упадка или трудностями застоя, а трудностями
роста, трудностями подъема, трудностями продвиже¬
ния вперед».
Каждый день я видел эти трудности и недостатки.
И каждый день я видел силу, которая, несмотря ни
на что, созидала; видел, как росли темпы; видел ини¬
циативу, великую инициативу, которая ширилась —
и несмотря на трудности — преодолевала все на своем
пути.
Советский Союз — великая страна. Страна кон¬
трастов. Путешественник, проезжающий по этой
стране, турист, который отправился удивляться и
изухмляться, привезет целый блокнот заметок, их хва¬
463

тит на целую книгу или на рассказы по вечерам в те¬
чение года.
Я бродил там по глубокому снегу. А через неделю
при семидесятиградусной жаре меня трясла малярия
в Средней Азии. На протяжении двух дней мне дове¬
лось ехать на превосходной машине по асфальту боль¬
шого города и на спине верблюда в песчаной пустыне.
Купался я в бурном море, а на другой день поднимался
на ледники высочайших гор. Я был в краю, где вечно
стоит сырой туман, а потом поезд доставил меня в
другой район того же края, где весь год не знают
дождей.
Самый молодой город Европы — Ленинград и го¬
род Шехерезады — Самарканд, Днепрострой и постро¬
енную Александром Македонским крепость, крупней¬
ший Институт охраны материнства и младенчества
и гробницу Тамерлана — все это я видел в одной
стране.
Есе это — Советский Союз.
Я не путешественник и не турист. Я смотрел на все
открытыми глазами для того, чтобы увидеть тысячи
контрастов, из которых складывается новая жизнь.
Успехи и недостатки.
Я зашел побриться в кооперативную парикмахер¬
скую. Из пяти мастеров в белых халатах трое были
женщины. Сидя на расшатанных стульях или присло¬
нясь к стене, ждали клиенты,— человек шестьдесят —
семьдесят. Это результат «парикмахерского кризиса».
Ты спрашиваешь:
— Кто последний?
Кто-то откликается из угла. Не спускай глаз с этого
человека. Это твой предшественник. Когда он сядет
в парикмахерское кресло,— знай, что пришло, нако¬
нец, и твое время. Терпеливо прождав час или два в
этой большой компании, ты будешь быстро и чисто вы¬
брит узенькой и до невероятия сточенной бритвой, ко¬
торая звенит в твоей бороде, как тонкий стальной
прутик.
Уже семь лет бреет клиентов эта бритва, а новых
бритв все нет. А если бы и были бритвы, не хватает
парикмахеров. Люди нужны на более важных участ¬
464

ках труда, например у домен и мартенов, откуда пой¬
дет со временем сталь для новых бритв.
— И как раз сейчас, черт дери, русский человек ре¬
шил ходить без бороды. Правильно, гражданин, ги¬
гиена, но вот парикмахеров-то не хватает.
Вот они, наши -недостатки!
Ожидая своей очереди, ты прислушиваешься к раз¬
говорам и не можешь не втянуться в них. Говорят о
колхозах. Давно уже перекрыт установленный процент
коллективизации. Крестьянин понял выгоды коллектив¬
ного хозяйства.
«Кто кого, граждане?» — так стоял вопрос в дерев¬
не, и вот уже есть и закладываются основы социали¬
стического земледелия.
Ответ: кулак будет ликвидирован как класс. Вы
читали? Да, читали. Двести пятьдесят миллионов цент¬
неров, ни на тонну меньше, дают в этом году колхо¬
зы. Двести пятьдесят миллионов, граждане! Деревня
уже идет в ногу с городом!
Вот они, граждане, наши успехи!
Среди шума первой великой социалистической
жатвы, шума, который сотрясает весь мир, ибо мил¬
лионы центнеров колхозного зерна сыплются в гру¬
зовики и вагоны советского государства, слышен
ли тебе еще тонкий звон до невероятия сточенной
бритвы?
Мы были в Харькове, сидели в редакции «Рабочей
газеты». Пришел каменщик, весь измазанный извест¬
кой рабкор.
— Я напишу заметку. У нас две новые ударные
бригады. Только дайте мылом умыться. Не могу же я
в таком виде писать.
А мыла нет. «Мыльный кризис». Только через
два дня редакция получит свою норму — зеленые
мягкие мыльные бруски, которые не пенятся и кро¬
шатся при употреблении. Вот и определяй после
этого культуру народа по количеству потребляемого
мыла!
А каменщик уже сидит за столом, измазав штука¬
туркой его лакированную поверхность, и пишет на об¬
рывках бумаги, которая жадно впитывает чернила. Он
30.	Юлиус Фучик	465

пишет заметку о стройке нового Харьковского трактор¬
ного завода и о росте социалистического соревнования.
Его руки, для которых не нашлось мыла, измазаны из¬
весткой,—он скреплял ею кирпичи первых стен нового
гиганта пятилетки.
Завтра замегка появится в газете. Газета печатается
почти без полей, ибо нужно экономить бумагу, ее не
хватает. Тираж газет и журналов за последние пять
лет возрос в двенадцать раз, а бумажный комбинат в
Балахне только недавно ввел в строй новую машину.
На газетном листе без полей ты прочтешь об успехах
в строительстве Днепростроя и о проекте Ангарстроя,
который будет в несколько раз больше, чем его
днепровский предшественник. Ты прочтешь о пере¬
выполнении пятилетнего плана на 'харьковском
электрозаводе, о новых металлургических пред¬
приятиях в Крыму, о закладке крупнейшей шахты
в Донбассе.
Не хватает гребешков.
Но в Саратове строится завод комбайнов, которые
счешут урожай со многих миллионов гектаров совхоз¬
ных и колхозных полей.
Не хватает спичек.
Но в Магнитогорске зажигают вечный огонь в ги¬
гантской домне... Не хватает...
Всего не хватает!
Всего не хватает, потому что страна уже давно
перешагнула детский возраст промышленности вре¬
мен царизма. Кругом нехватки. Но нехватки не
того малого, что было раньше. Страна хочет иметь мно¬
го больше.
Если бы я был туристом, я бы видел только контра¬
сты гор и долин, городов с миллионным населением и
пустынь. Все это вместе — Советский Союз.
Но я видел величественную стройку и мелкие недо¬
статки. Я видел строительство для столетий и недостат¬
ки текущего дня. Могло бы быть и так: недостатки
росли и росли бы изо дня в день и поглощали бы бу¬
дущее. Но нет: надо .всем этим — радостная улыбка,
энтузиазм, уверенность в себе и победная рабочая
инициатива.
466

Вот они, наши недостатки.
Вот они, наши успехи.
Баланс активен, товарищи!
Это и есть Советский Союз
Из книги «В стране, где завтра
является уже вчерашним днем»
ФЛАКОН ОДЕКОЛОНА
Возможно, что ты уснул.
Поезд — неутомимая нянька. Его колыбельную пе¬
сенку слышишь даже сквозь сон; медленно и мягко, но
настойчиво сон укладывает тебя на широкий диван
советского вагона. Мелодия степи тиха и монотонна.
Серо-зеленая мелодия.
Возможно, что ты уснул, прислушиваясь уже деся¬
тый час к этой мелодии.
Ночь застанет тебя в пути — это естественно для не¬
дельных путешествий по советским железным дорогам.
Спи!
Но мужчина на верхней полке номер два не дает
тебе спать. Он тебе интересен во всех отношениях.
РАЗЪЕЗД КУРАЙЛИ
— прочел ты на маленькой станции с одинокой по¬
стройкой, вокруг которой расстилалась широкая степь.
На этой станции вместе с собакой в вагон вошел твой
новый спутник. Если он был жителем Курайли, то
разъезд вымер в ту самую минуту, как только он его
покинул. А если не жил здесь, то как попал он на этот
заброшенный островок в зеленовато-седом море?
Повидимому, он смертельно устал. У него ввали¬
лись глаза, а морщины разбегаются от переносицы
через весь лоб, скрываясь под волосами. Он утомлен.
Или болен.
Но не спит.
Через определенные промежутки времени, равно¬
мерность которых можно проследить по часам с вы¬
битым стеклом на его руке, он встает, открывает по¬
467

трепанный чемоданчик, осторожно и торопливо подно¬
сит к окну флакон из-под одеколона, наполненный
какой-то диковинной жидкостью, темной и в то же
время сверкающей в последних лучах заходящего
солнца, предназначенных для восторгов второстепен¬
ных лириков и для спокойного отдыха простых людей.
Таинственный мужчина с таинственным флаконом.
Любопытный чужеземец, у тебя же есть язык, что-
оы выведать эту тайну, и тогда ты уснешь спокойно,
как это вообще полагается и уже вошло в привычку во
время недельных странствований по просторам Совет¬
ского Союза,.
Так возникает твой вопрос:
— А что у вас, гражданин, в этом флаконе, кото¬
рый предназначался, как мне кажется, для жидкости
совсем иного рода?
— Видите ли, это...
До сих пор казалось, что он даже не замечал тво¬
его присутствия, а теперь вдруг отвечает, как будто
мы с ним разговаривали уже в течение нескольких ча¬
сов, как будто он только и ждал твоего вопроса и готов
был отвечать раньше, чем ты успеешь его задать.
И в эту минуту, сам того не замечая, ты расстаешь¬
ся со сном в эту первую ночь в степи.
Он из Ленинграда.
Ему тридцать лет.
Говорит он быстро. Хочет рассказать свою богатую
тридцатилетнюю жизнь в первую же из тысячи и одной
ночи, в которые ты мог бы слушать совсем несказоч¬
ные рассказы новых героев.
Инженер-геолог, он посвятил себя поискам нефти.
Как волшебная палочка, склоняется он к земле в тех
местах, из которых через несколько недель начинают
бить могучие нефтяные фонтаны. Он был послан в Ка¬
захстан. В те самые степи, через которые мы сейчас
проезжаем. В Эмбинский район. Река Эмба дала имя
пространству земли в семьдесят тысяч квадратных
километров, под которым от северо-восточных берегов
Каспийского моря вплоть до железной дороги Орен¬
бург— Ташкент тянутся нефтяные месторождения.
Уже давно было известно об этом богатстве.
468

Когда-то, еще во времена царской России, здесь
начали искать нефть. Бурили вглубь до двадцати мет¬
ров. Это были геологи английской фирмы. Но англи¬
чане ушли. Ушли не по доброй воле. Сдались. Условия
жизни здесь оказались слишком тяжелыми, слишком
трудными!
И нефть продолжала существовать только в планах
петроградских геологов.
Затем Петроград стал Ленинградом.
— Пятилетка, товарищ, это не бумажный план ра¬
бот, который нельзя осуществить. Вот и вторглись мы
в Эмбинский район.
Да, вторглись в Эмбинский район. Но это означа¬
ло: отрекись от жизни. Отрекись от жизни на два или
три года! И кто знает, вернешься ли ты!
Нельзя было просто взять и послать рабочих в та¬
кие места. Связи между отдельными пунктами, где
проводилось бурение, не было. Не было здесь и осед¬
лых жителей. Только степь. И посреди нее, в шести¬
десяти верстах от железной дороги, нужно жить и ра¬
ботать. Снабжение? Да, снабжение будет трудным,
очень трудным! Вероятно, порою и совсем нечего бу¬
дет есть. Наперед не угадаешь, что с тобой может слу¬
читься в такой глуши. Заболеешь, а до ближайшей
больницы два дня пути. Нет, нельзя было просто взять
и послать рабочих в такие места.
Кто хочет поехать добровольно?
О своем желании ехать заявили несколько сот че¬
ловек. Требовалось только семьдесят.
Уже второй год живут семьдесят рабочих в степи,
в шестидесяти верстах от железной дороги. Первое
время спали под открытым небом. Не было даже пала¬
ток. Теперь есть и палатки и даже бараки. Но вода
здесь имеет привкус нефти. Хлеб черствеет раньше, чем
попадает к людям. Бывали дни, когда жестокая ме¬
тель налетала на палатки и холодный, острый ветер
продувал их насквозь. Бывали дни, когда исчезала во¬
да, люди испытывали жажду и припадали к грязной
реке, деля ее воду с верблюдами и длиннорогими бара¬
нами. Бывали дни, когда подводы с продовольствием
сбивались в степи с дороги или снежными буранами
469

заносило поезд па Урале. Люди голодали. Свертывали
в козью ножку старые газеты и сыпали в них сухую
степную траву, чтобы едким дымом этой примитивной
сигареты заглушить мучительный голод.
Уже второй год живут семьдесят рабочих в степи
в шестидесяти верстах от железной дороги. И ни один
из них не ушел.
Степь — это таинственная земля. Говорили, что
будто бы'один Памир оставался еще белым пятном на
картах. Нет, товарищ, и эта вот степь была изображе¬
на на картах только благодаря богатой фантазии ста¬
рых топографов. Лишь теперь возникает новая точная
карта нескольких десятков тысяч квадратных километ¬
ров степи. Там, в лагере добровольцев, когда нужно
принимая участие в бурильных работах, живут два
молодых топографа. Это они своими руками создают
новую точную карту, новые черты на лике земного
шара.
— Завоевываем землю,— говорит мой сосед по ку¬
пе как нечто само собой разумеющееся.
В прошлом году, зимой, на время отпуска он ездил
в Ленинград. После долгих месяцев, как я узнал, мой
сегодняшний спутник впервые держал в руках свежую
газету. Читал доклад товарища Сталина об итогах пер¬
вого года пятилетки и тщательно записывал в свою
записную книжку все приведенные в докладе цифры.
— Я читаю их вслух, когда солнце стоит высоко и
не дает нам работать. Мы говорим об этих цифрах.
В них великая сила. Не знаю, все ли это чувствуют так,
как чувствуем мы, уже давно сказавшие свое слово:
первый год нашего плана выполнен и даже перевыпол¬
нен. Поймите хорошенько: нашего плана. Хотя мы и от¬
резаны от остального мира, но план — это также и мы
сами, мы его часть, и ничто не лишит нас этой связи*
— Я не романтическая барышня,— сказал я своему
соседу и добавил, что эта самоотверженность выгля¬
дит несколько неправдоподобно. Не зло, но довольно
резко он мне возразил:
— Не понимаете? Так-таки- и не понимаете? Вам
кажется вполне естественным, что люди переносят ли¬
шения на войне, жертвуют своей жизнью ради того,
470

чтобы убить. И не верите в их самоотверженность, ко¬
гда они хотят созидать?..
Ты слушаешь.
Можешь сомневаться. Ведь только несколько дней,
как ты в Советском Союзе.
— А впрочем, теперь мы уже не одни. У нас есть
сосед. Новый совхоз. Гигант номер два. Основали его
полгода тому назад, и он быстро растет. Новый уча¬
сток степи завоевал советский человек. Новый кусок
земли. Теперь хватит хлеба и для нас. Мы не должны
будем ждать, а иногда и тщетно ждать. Если вы к нам
приедете через десять лет, то не узнаете этой нетрону¬
той степи, над которой сейчас царит только солнце,
Здесь будет город человека.
За окном ночь и степь. Хорошие, неутомимые нянь¬
ки. Но человек этот с загорелым, худым лицом и
усталыми глазами излучает столько яркого, немеркну¬
щего света! В его руках поблескивает флакон, который
помогает мне прийти в себя.
— А что означает этот флакон, товарищ?
Теперь он радостно улыбается.
— Исключительно ради него я сегодня еду этим
поездом. Благодаря этому флакону мы здесь встрети¬
лись. Шестьдесят верст я проехал степью, не встретив
ни одной живой души. Никому я не мог рассказать о
нашей величайшей гордости...
Впервые он говорит медленно и четко:
— В этом флаконе — нефть, товарищ! Самая ни-
стая нефть на свете!.. Сегодня утром мы ее нашли.
Сегодня утром в эмбинской степи забил из-под зем¬
ли фонтан чистейшей нефти. И именно в том самом
месте, где несколько лет назад начали копать англи¬
чане.
— Глупцы! Они сдались, пройдя всего лишь два¬
дцать метров в глубину. Отказались от самой чистой
на свете нефти. Видите, а пятилетка ее нашла.
И ни слова о том, сколько собственной энергии
вложено в землю, отблагодарившую их черным золо¬
том. Ему кажется излишним говорить, что пятилетку
здесь представляют семьдесят рабочих и специалистов,
которые своим самоотверженным трудом обеспечива¬
471

ют ее успех; что только энтузиазм этих людей позволил
им найти здесь то, от чего отказались англичане, под¬
гоняемые жаждой наживы и духом спекуляции.
Англичане сдались.
Их хватило только на то, чтобы завалить свои рас¬
копки. На неточные карты они кое-как, чтобы никто
не нашел, нанесли это место, и все-таки его разыскали.
Вы должны услышать историю новой находки.
Нашла нефть собака.
Вот эта самая собака, которая лежит в коридоре
вагона у дверей нашего купе, помогла разыскать
нефть. Уже три года, как она сопровождает своего
хозяина-инженера. Собака видела, как ее хозяин скло¬
няется к земле и берет в руки минералы. По его при¬
казу она приносила ему камни. Еидела, что к некото¬
рым из них он относился с явным презрением и сразу
же их выбрасывал. А некоторые следовали в карман
инженера: значит, они имели цену. Через несколько
месяцев собака уже умела различать, на каких камнях
есть следы нефти, и приводила хозяина к месту, где
она их нашла. Ее морда постоянно была опущена к
земле.
В один прекрасный день собака принесла камень,
который привел людей к заваленным раскопкам англи¬
чан, к месторождению чистейшей на свете нефти.
— Видите, это не только собака, но и мой по¬
мощник.
Копали долго. Нефть скрывалась глубоко в земле
и показалась лишь сегодня утром. Это была чистая,
совершенно чистая нефть.
Взволнованный инженер оглядывался вокруг, не
зная, во что собрать первые капли драгоценной жидко¬
сти. Раздумывал недолго. У него в кармане был фла¬
кон одеколона. Роскошь в степи. Роскошь, которая бы¬
ла ему приятна в таких условиях. Такой дешевый,
даже сентиментальный знак цивилизации, если посмо¬
треть на заросли его небритой бороды. Он забыл о сен-
тиментах. Открыл флакон и вылил его содержимое.
Раньше, чем последнюю капельку справедливо разде¬
лили между собой сухая земля и палящее солнце, во
флаконе заискрилась нефть.
472

Вот что означает этот флакон из-под одеколона. С
ним он едет в другой конец района рассказать об ус¬
пехе и получить дальнейшие директивы.
Едет сам. Еще несколько дней тому назад.это было
бы невозможно. Он был единственным инженером во
всем районе. Его помощниками были студенты. Пол¬
года они учатся в институте в Ленинграде, полгода
работают в степи. А затем опять полгода в Ленин¬
граде, полгода на Эмбе. Сегодня здесь уже два
инженера.
Все это ему пришлось поведать мне в спешке, что¬
бы хватило времени рассказать и о том, другом, че¬
ловеке.
Второй инженер, его заместитель, до мировой вой¬
ны был батраком, имевшим счастье окончить три клас¬
са школы, сельской школы. Знаете, что это означало
в царской России?
Потом наступила война. Он прошел сквозь огонь
ее фронтов, активно участвовал в боях гражданской
войны. Красноармейцем он узнал мир. Узнал, что у
человека есть силы и способности, не только чтобы
скосить десятину ржи. Перед ним теперь была широ¬
кая дорога. У него был талант. Он чувствовал это.
Решил идти учиться.
Сто пятьдесят верст прошел он пешком и достиг
городка, в котором была средняя школа. Проверили
его: действительно, человек талантливый. Но выясни¬
лось, что та сельская школа, в которой он почерпнул
свои первые знания, ничем не отличалась от других
школ в селах царской России. Он с трудом читал и со¬
вершенно не умел писать.
Пришлось начать все сначала. Прежде всего надо
было научиться писать и читать, затем — средняя шко¬
ла, и только потом университет. Учился он честно, ос¬
новательно, быстро. Его послали на практику в Эм¬
бинский район. Там он зарекомендовал себя как хоро¬
ший работник. О нем писали в Ленинград и просили
оставить в районе, где он был нужен еще на несколь¬
ко месяцев. После этого, осенью, он должен был вер¬
нуться в Ленинград заканчивать в течение полугода
теоретический курс.
473

Но он не поехал.
Несколько дней назад посыльный казах привез ему
телеграмму.
— Если будете нам писать, товарищ, не посылайте
телеграмм. Они останутся на разъезде Курайли до тех
пор, пока не соберется их целая куча, ради которой
стоит к нам ехать. Письма и телеграммы лежат и ждут.
Мы — как моряки, а разъезд Курайли — наша при¬
стань. Не посылайте телеграмм. Напрасно только за¬
грузите линию.
Так вот и его телеграмма лежала и ждала. Он по¬
лучил ее с полумесячным опозданием. Руки у него бы¬
ли все в нефти. Отер их о штаны с некоторым замеша¬
тельством тридцатишестилетнего студента. Развернул
телеграмму.
А потом долго смеялся, и его загорелые щеки еще
больше потемнели от румянца.
Ему сообщали, что проделанная им работа дает ему
право на звание инженера.
Два часа по московскому времени. Четыре — по
местному, как показывают незастекленные часы наше¬
го инженера. Голубые краски сменяются фиолетовыми,
а затем через окно проникает слепящий красный свет.
Встает солнце.
Теперь работа у нас уже в полном разгаре. Начи¬
наем рано, пока еще не так жарко. Днем — нестерпи¬
мая жара. Вечером снова работаем. Трудимся по де¬
сять, двенадцать часов ежедневно, иногда и больше.
Мы не придерживаемся строго ограниченного рабочего
дня. Никому из нас и в голову не приходит подумать
об этом. Никто нас не принуждает — только наше де¬
ло. Мы знаем, что каждый метр вглубь земли, к зале¬
жам нефти,— это шаг вперед и мы на шаг ближе к
социализму. Думаете, это громкие фразы? Нет, това¬
рищ. Это наша жизнь. У нас здесь нет удобств. Нет
жен, а это, товарищ, немалое лишение. Но у нас есть
любимая — нефть. И вот к ней у нас великая любовь,
не ради нее самой, а ради того, что она дает. Вы по¬
началу осадили меня. Теперь я все время себя контро¬
474

лирую и боюсь, как бы вы не усмотрели красивого
жеста в том, что составляет нашу гордость. В степи не
научишься преувеличивать. В степи, наоборот, оту¬
чишься лгать самому себе. В степи мыслишь очень про¬
сто, даже слишком просто. Жизнь здесь тяжела, и если
бы вы захотели найти утеху во лжи, жизнь убила бы
вас...
Ночь в степи кончается.
Короткая ночь по дороге на восток.
Станция «Изембет».
Мы расстаемся. Он скрывается за тополями, бро¬
сающими единственную тень на станционное здание.
Поезд, хорошая нянька, снова начинает свою колы¬
бельную песню.
Напрасно.
Не уснешь.
За окном бежит степь. Изредка на горизонте вид¬
неется конус юрты. Встречные верблюды с любопыт¬
ством поднимают свои головы к вагонам.
Из книги «В стране, где завтра
является уже вчерашним днем».
АЛЬБЕРТ КАН ИЗ ДЕТРОЙТА
Мистер Альберт Кан из Детройта, еще не поздно!
Нет? Вы все еще думаете, что ваши предсказания
правильны? Ах, правда, я и забыл, что у вас есть со¬
юзник и вы рассчитываете на него.
Он пришел, этот союзник.
Зима.
Утром встаешь и видишь: иней посеребрил весь
край. Даже черный металл поблескивает сединой, и
это красиво. Но попробуй возьми голыми руками эти
поседевшие балки, склепывай ежедневно по восьми ча¬
сов эти куски стального льда, удержи-ка молоток в
посиневшей руке. В тулупе не полезешь на железные
конструкции, а спецодежда, которую тебе выдали, лег¬
ка, сквозь нее студеный ветер пробирает тебя до кос¬
тей, колет иголками мороза.
475

Пока солнце еще пробивается сквозь дымку, тебе
хорошо, ты словно закутан в одеяло. Работа еще идет
весело. Но как только ветер начнет сыпать в лицо
колючий снег (не верь, что снежинки мягки!), ты при¬
мерзнешь к балке или, окоченев от мороза, слетишь
вниз.
Работать просто невозможно.
Сезонники идут в контору за последней получкой.
Довольно, наработались, заработка хватит, чтобы пере¬
жить зиму, дома ждут жены, оконца горбатых изб за¬
ложены мхом, в избу не проникнет воздух, куда уж
мороз, там тепло. Здесь на Тракторстрое? Эх, това¬
рищи, зимой работать нельзя, в жизни мы таких глу¬
постей не слыхивали.
Но приходит другая бригада. Молодой краснолицый
парень говорит от ее имени, потом все вступают в
разговор.
— Вчера, товарищи, у нас уволилась половина
бригады. А мы знаем, что тракторы нужны. А что по¬
лучится, если мы проспим всю зиму?—говорит Петь¬
ка.— Мы, товарищи, домой не хотим. Мы, товарищи,
предлагаем работать. А ежели нас стало меньше, то
мы... так сказать... собственно говоря... ну, в общем,
объявляем себя ударниками.
Настала суровая зима.
Тысяча сезонников разбежалась по домам.
Две тысячи новых вступили в социалистическое со¬
ревнование.
Суровая зима. Ртуть в термометре словно спрята¬
лась и свернулась внизу в клубок; днем она иногда вы¬
глядывает посмотреть, как дела, но к сумеркам снова
спешит вниз. Двадцать, двадцать пять, тридцать гра¬
дусов мороза.
Но Тракторстрой не свернулся в клубок.
Ударные бригады работают, поднимаясь все выше
по растущим конструкциям.
От мороза не смолк металлический лязг, длинные
огненные языки автогенной сварки шипят и лижут ме¬
талл, сирены подъемных кранов завывают, словно
споря с дикцм ветром, молотки стучат, стынут раска¬
ленные заклепки. Потом нехватка заклепок заставляет
476

тракторстроевцев стать новаторами, и они переходят на
цельносварные конструкции.
И, наконец, ты, ошеломленный, бегавший по дну
гигантского котла, в который колотят со всех сторон,
оглушен тишиной.
В чем дело?
Го-то-во!
— Мистер Альберт Кан из Дейтрота, уже поздно! —
восклицает Васька.
Вы говорили о России, мистер Кан. Вы сказали,
что на такой монтаж им потребуется полтора года.
Вы говорили об Америке и сказали, что «у вас это
было бы готово за пять-шесть месяцев».
Но вы не говорили о Советском Союзе и его рабо¬
чих, вы ничего не говорили о рабочей инициативе, о
новых людях, об ударниках сталинградского Трактор-
строя.
Вы были правы вот в чем: да, они трудились в от¬
сталой стране, они дивились машинам, на которых вы
работали уже десять — двенадцать лет, они совершали
ошибки, о которых вы уже и думать забыли. Они при¬
учались к точности, которая у вас уже в крови, они
подчас работали в условиях, в которых ваши рабочие,
быть может, объявили бы забастовку... но вы ошиблись
вот в чем: работая на морозе, отказавшись от выход¬
ных дней, не слезая с конструкций даже на обед, про¬
глатывая под аккомпанемент ударов молота наспех
очищенное яйцо или холодный кусок мяса, они рабо¬
тали по ночам не хуже, чем днем, и выполнили зада¬
ние, которое сами поставили себе, в три месяца.
Из книги «В стране, где завтра
является уже вчерашним днем».
ТОВАРИЩ ДОГНАЛ
В нашей делегации был товарищ Догнал, кресть¬
янин из Моравии. Я сказал:
«Товарищ» — я выдал счастливый конец этого рас¬
сказа: «товарищ Догнал».
Он не был «товарищем», когда мы впервые встрети¬
477

лись в Праге в беспокойный, но радостный канун на¬
шего отъезда. Не был он им и тогда, когда мы впервые
ступили на советский берег и его хитрая усмешка ста¬
ла недоверчивой, ее можно было бы назвать обеспо¬
коенной, когда она появлялась при разговоре о различ¬
ных успехах и недостатках.
Небольшого роста, широкоплечий, с широко рас¬
ставленными ногами, словно высеченный из камня, но
с округлыми формами и такой упрямый — просто беда:
это и был товарищ Догнал. Он обычно ругался и боль¬
шой рукой, словно лопатой, извлекал из кармана за¬
писную книжку, а потом с корректностью, которая ему
явно не шла, забивал нас цифрами. Цифры были пра¬
вильные. Черт его знает, откуда он их брал. Он пред¬
принимал экспедиции на собственный страх и риск и
возвращался с тысячью назойливых вопросов. Всегда
у него было наготове несколько «почему?», как у ре¬
бенка, и никогда вы не могли быть уверены, что его
удовлетворил ответ. На заводах он хранил молчание
любопытного зрителя, которому не хочется посвящать
других в свои мысли, говорить о том, что он думает.
На вопросы о его мнении он отвечал весьма уклон¬
чиво: он-де не специалист, ничего не скажешь — хоро¬
шо, но он этого не понимает. И — увидим. Впервые
он обратился к рабочим на Сельмашстрое, на Ростов¬
ском заводе сельскохозяйственных машин. Мы прошли
все цеха. Был полдень. В столовой нас ждали рабо¬
чие Сельмаша. Они приветствовали нас, говорили о
том, что сделали, что намереваются сделать еще, и о
том, чего ждут от нас.
Кто-то из нашей группы должен был ответить. Он
сам вызвался.
— Товарищи,— сказал он, хрустя пальцами, как
будто приготовившись к исповеди,— товарищи, я не
могу понять, как это вы себе мыслите:	союз
города и деревни. Мы, крестьяне, не любим город. Он
живет лучше, чем мы, мы всегда думаем, что он живет
за наш счет, словно мы его колония. Да и верно: как
там люди живут? Днем и ночью у них тротуар очи¬
щают от грязи, на работу они ездят трамваями, а по
вечерам — театры, кино, а у нас? Нам становится все
478

хуже, мы гнем спину, как и десять лет назад, а Оед-
неем день ого дня, и еще мы видим, что жизнь течет
мимо нас. А почему она все-таки движется вперед?
Наверняка благодаря нам! Если б не было городов,
мы не жили бы так плохо. Лучше уж все оставалось
бы так, как в старину. Вот почему мы не любим город.
Его нищета не чета нашей, и нам нет до нее дела.
Прямо скажу—не любим мы город. Нам до него не
дотянуться. Он наш враг. И вдруг слышим: связь го¬
рода с деревней. Что это за новости?.. Что еще замыш¬
ляете вы против нас? Я и понятия не имел, что это
такое может быть. Поэтому я был счастлив, когда меня
избрали делегатом. Посмотришь, сказал я себе, и
узнаешь! Ну, вот видел я у вас колхозы. Видел совхозы.
Был в Сталинграде и видел тракторный завод. Сегодня
я узнал ваш Сельмашстрой. Все я видел, как следует
осмотрел и теперь уж разбираюсь в этом и понимаю,
что к чему. Не останется разницы между городом и де¬
ревней потому, что будут только города, будут наши
земледельческие города, и в них станем жить мы, поль¬
зуясь достижениями культуры и всеми другими дости¬
жениями, которые сейчас нам недоступны. Кончится
наш изнурительный труд от зари до зари, потому что
на полях будут работать машины. Исчезнут наши
узкие полоски земли, потому что будут созданы громад¬
ные зерновые хозяйства. Правда, мы не будем само¬
стоятельными хозяевами, мы станем рабочими, про¬
стыми членами рабочего коллектива. Но я прямо вам
говорю: плевать на такую самостоятельность, при кото¬
рой я не могу жить как человек, начхать на такую
самостоятельность, которая меня обкрадывает, начхать
на эту самостоятельность, при которой судебный ис¬
полнитель постепенно отбирает все, что у меня еще
осталось. Я научился видеть два города: ваш город и
город богатых. Я знал только второй и ненавидел его.
Теперь я знаю и ваш и пойду с вами. Вы дали свобо¬
ду крестьянам вашей страны. Вы им даете машины и
освобождаете их еще раз, освобождаете от изнури¬
тельной работы и первобытных способов труда, кото¬
рые превращали нас в ломовой скот. Собственными
479

глазами, товарищи, собственными своими глазами я
увидел, что вы трудитесь для нас.
Приеду домой — скажу всем: они работают для
нас, и если мы хотим жить, то должны идти с ними.
Это была восторженная речь энтузиаста. До тех
пор мы никогда не слышали от него таких речей. Он
высказался. Это совершенно не соответствовало ни его
длинным, с многочисленными цифрами, рассуждениям,
ни его корректным возражениям, ни его вечной запис¬
ной книжке; он словно излучал торжество, он говорил
так, как если бы узнал давно предполагаемую правду
и сейчас решил стать ее апостолом; сразу выросла его
крестьянская твердость, которая всегда опиралась о
землю, выросла где-то в мечтах и глядела далеко, да¬
леко...
Не могло быть иначе.
А мы даже не удивились. Давно уже исчезла его
хитрая усмешка с оттенком недоверчивости. Давно уже
перестал он быть осторожным зрителем, который хра¬
нит про себя свои суждения. Давно уже не задавал он
подозрительных вопросов.
Третий месяц находились мы в Советском Союзе.
Позади были хлопковые совхозы Средней Азии, колхо¬
зы Поволжья и коммуны Северного Кавказа.
Там, на полях без межей, среди бескрайних полей
пшеницы, ржи и хлопка было посеяно и взошло зерно
энтузиазма крестьянского делегата.
Его «увидим» потеряло свой сдержанный и угро¬
жающий оттенок.
Он увидел. Увидел и узнал, и познание одержало
над ним победу.
СОВХОЗ У САМАРЫ
Я вежливо постучался в дверь номер двенадцать.
Не ответили.
Я вошел. У стола, наклонившись над письмом,
спал товарищ Штраус. Из-за умывальника вынырну¬
ла намыленная голова Догнала. Мне показалось,
что в его глазах, залепленных мылом, застыл вопрос.
480

Впрочем, я пришел, чтобы говорить, не ожидая во¬
просов.
— Едем!
— Что?!
Это восклицание напоминало испуганный вопль, и
тут же раздался такой звук, будто лопнул большой
мыльный пузырь.
— Едем!
— Сейчас? Что за черт! Я хочу выспаться.
Это был крик ужаса. Спать! Это требование я
понимал. Сегодня утром мы прибыли в Самару — го¬
род наших надежд. Самара — это была опять твердая
почва под ногами после четырехдневной поездки в
убаюкивающем поезде, который вез нас из Средней
Азии. Где будет холодная вода? В Самаре. Где будет
прохлада? В Самаре. Где не будет въедаться в
глаза пыль, где перестанет хрустеть на зубах песок,
когда ешь баранину, вынутую из ящика с теплой
водой, прежде называвшегося ледником? В Самаре,
товарищи, в Самаре будет тень и холодная ночь.
В Самаре будем спагь. Самара казалась раем.
И не только из-за своей твердой почвы. Хорошо
путешествовать по советским железным дорогам, в
просторных вагонах, рассчитанных на дальние рас¬
стояния, со спальными купе и с бесконечной, убаюки¬
вающей песней рельсов. Но линия Ташкент — Самара
в июле, знойным летом, когда солнце сжигает степь,
придавая ей коричневый оттенок, когда раскаленная
пустыня, словно пыль, поднимается к горлу и когда в
синем освещении ночных лампочек вагона упрямо и на¬
смешливо сияет ртуть термометра над цифрой сорок,—
это, знаете ли, не то. Спи! Нет, не уснешь, мечешься,
полунагой, в поезде, ищешь, где можно глотнуть хоть
немного воздуха, и наконец бросаешь якорь в вагон-ре¬
сторане, который со своими выскобленными полами и
столами, покрытыми узорчатым линолеумом, похож
на загородный трактир. Допьешь последний нарзан,
последнюю кружку двухградусного пива, стреляющего
из бутылок, посмотришь с завистью на большой усме¬
хающийся месяц, который полтуловища купает в
Аральском море, и в конце концов решительно лред-
31. Юлиус Фучик.	481

почтешь горячий чай. Что тебе остается? Надежда на
Самару.
Мы прибыли в Самару сегодня утром. На вокзале
нас встретили с нескрываемым любопытством. Чехо¬
словаки! Их тут хорошо знают. Как они теперь выгля¬
дят? Чехословаки, приехавшие посмотреть на строи¬
тельство социализма. У нас была трудная задача —
изгладить воспоминание о тех, кто, по свидетельству
местных жителей, расстреливал революционных рабо¬
чих и взрывал виадуки.
В горле пересохло — так хотелось пить; так хоте¬
лось выкупаться и спать.
В гостинице устроили совещание. План изучения
Самары. Мы хотим видеть... Чего только мы не назы¬
вали! Вокруг стульев скоплялись бутылки из-под нар¬
зана. Холодного, ледяного нарзана. В комнатах уже
шумит вода, пенящееся мыло проникает в поры, про¬
питанные пылью и потом, борется с ними. Мыло побе¬
дит. Вот оно легко и свободно свежим ароматом об¬
волакивает кожу; свежесть и чистота успокаивают и
располагают ко сну.
Спать! Это требование я понимаю. Но все-таки я
прихожу с известием, которое прогоняет всякие надеж¬
ды на сон.
— Едем!
— Что за черт! Бессмыслица! Я хочу спать!
Итак, среди делегатов бунт! Товарищ Штраус от¬
крыл красные глаза и укоризненно смотрит на меня.
А наш крестьянский делегат взволнованно ходит по
комнате, в ритм своим движениям растирая спину по¬
лотенцем.
— Значит, едем? А отдых? Проклятые темпы! Куда
это мы опять должны так спешить?..
— В Самарский зерносовхоз.
— Куда?
— В Самарское зерновое советское хозяйство,—
повторяю я с подчеркнутой важностью.
Полотенце остановилось. Высоко поднятая рука,
проделав небольшую дугу, опустилась, и враг «прокля¬
тых темпов» превратился в ударника по быстроте оде¬
вания.
482

У ворот гостиницы ждет машина. Большая, тяже¬
лая, грузовая машина Самарского совхоза; утром она
привезла в город зерно, а теперь шофер предлагает
подвезти нас те семьдесят километров, которые отделя¬
ют Самару от хозяйства, носящего ее имя. Случай, ко¬
торым нельзя пренебрегать. Недостаток транспортных
средств чувствуется здесь не меньше, чем в других
областях Советского Союза; быть может, нам при¬
шлось бы несколько дней ждать тут новой оказии —
надо считаться со временем.
— Едем.
Мотор гудит. Мы съезжаем по крутой улице к Са-
марке и осторожно едем по тротуару, чтобы предупре¬
дить близкое знакомство с мостовой, которая не при¬
способлена к езде на грузовых машинах.
Переезжаем Самарку, за нами вдали над рекой
красивым изгибом поднимается город. Перед нами
расстилается черная дорога, длинная черная дорога —
и широкая, сколько хватает глаз. Ее укатали телеги и
машины. Едешь, пока перед тобой внезапно не выра¬
стет прорытый годами овраг, ты его просто обогнешь,
и дорога прибавится в ширину.
Если идет дождь, ты бредешь по грязи. Вот уже
целый месяц жжет солнце, и нашу машину окутывают
облака пыли. На чистую рубашку, на лицо, еще све¬
жее после купанья, опять садится пыль. Не острая,
тяжелая, песчаная пыль, а черная, жирная пыль ко¬
гда-то влажной, а теперь потрескавшейся от засухи
глины.
С разбегу по прямой въезжаем на невысокий холм.
Наш проводник — культурник в Самарском зерносов¬
хозе, агитпропщик и одновременно учитель, человек, с
энтузиазмом излагавший нам проблему выращивания
пшеницы, уже не боящейся засухи, а за минуту до это¬
го мечтавший о бетховенской Седьмой симфонии, кото¬
рую не может поймать по радио даже из-за границы,—
наш проводник внезапно наклоняется к шоферу. Ма¬
шина резко тормозит. Мы пытаемся сохранить равно¬
весие.
Проводник становится историком. Его рука описы¬
вает полукруг, и горизонт словно вращается вокруг нее.
483

Поле сражения. Здесь еще сохранились окопы. Это
окопы чехословацких легионов. Над ними обтесанный
камень пирамиды. Памятник. Сколько, сколько мы ви¬
дели их в этом краю! А на них надпись, звучащая как
обвинение. На этом месте чехословаки расстреляли
четырнадцать борцов за свободу рабочего класса. За¬
тем следуют имена. Словно подписи обвинителей. Тя¬
желые сапоги интервентов оставили глубокие следы в
этой стране. Они хотели ее раздавить, но не раздавили.
Машина опять загудела, и теперь перед нами толь¬
ко поля без конца и края. Пшеница и рожь склоняются
и поднимаются, словно миллионы физкультурников,
хлеб говорит.
Поле сражения взошло зерном. Мы в краю колхозов
и совхозов. Нынче урожайный год: весна была дождли¬
вая.
— В этом году у нас выпало семьдесят пять мил¬
лиметров осадков, товарищи,— делится с нами во вре¬
мя отдыха шофер.
Лицо у него радостное, будто это его личное дело.
— Семьдесят пять миллиметров, а в прошлом го¬
ду— только пять, пять за целый год.
Засуха — вот какой теперь враг. Раньше это счи¬
талось божьим наказанием. Миллионы маленьких хо¬
зяев, стоя на растрескавшейся от засухи земле, тоскли¬
во глядели на небо, платили попам за молебны
драгоценными яйцами и последними остатками зерна,
падали на колени и бились головой об землю или, воз¬
ведя вверх руки, молились о чуде. А когда приходило
лето и на бедных полях лежало лишь несколько пу¬
стых колосьев, подрезанных жарой, они падали духом,
раздумывая над своими грехами, искупить которые дол¬
жны были голодом.
Но иногда голод бывал сильнее, чем скорбь из-за
грехов. И тогда в русских деревнях становилось неспо¬
койно. Вероятно, хорошо было бы помочь богу в его
милосердии,— рассуждали в такие моменты царские
учреждения, посылая тем временем казаков в помощь
богу карающему. В одиннадцатом году победило мило¬
сердие. В Саратове была основана опытная станция,
прибыло несколько видных специалистов, они изучали
484

и писали специальные трактаты, а миллионы малень¬
ких хозяев ходили по своим крошечным растрескав¬
шимся полям, молились, вешали головы и восставали,
если голод был смертелен.
Засуха. Раньше она считалась божьим наказанием.
Теперь это враг.
В Саратове уже нет опытной станции. Там есть ин¬
ститут борьбы против засухи. Генеральный штаб науки
против засухи. Там изучают стратегию природы, там
составляют планы, как ее атаковать, как использовать
редкие дожди, чтобы день кормил год, как закалить
пшеницу для дикой почвы сухой полосы, как использо¬
вать снег для осеннего сева, как, правильно чередуя и
распределяя полевые культуры, превратить тощие
годы в тучные тысячелетия.
В село въезжает экипаж комедиантов. На нем пест¬
рые картинки и надписи. Отворяются дверцы. Сейчас
выступит балерина в трико, в юбке, собранной у пояса,
или ловкий волшебник странствующего цирка. Вот —
цирк в селе! Разве мыслимы были до революции такие
достижения?
И все-таки плохой ты отгадчик, парень! Тебя ждет
разочарование. Тут не балерина в трико, не странст¬
вующий чародей. По спущенной из экипажа лесенке
сходит бородатый профессор — агроном из Саратова;
он раздвигает полотно, развешивает диаграммы и раз¬
ноцветные картинки, которые похожи на иллюстрации
к страшной песне «о том, как произошло убийство из-
за слепой ревности и чем все кончилось». Профессор
начинает доклад о борьбе с засухой, о том, какие куль¬
туры наиболее выносливы в этом году, какой сорт зер¬
на в будущем сможет обойтись летом без влаги и
какое удобрение нужно применить. Затем на полотне
появляется фильм из области экономики, который бы¬
стро крутит веснушчатый комсомолец; профессор по¬
глаживает свою лысину и излагает содержание филь¬
ма. Это заменяет надписи, которые, конечно, были бы
непонятны неграмотным, а их еще довольно много здесь.
Мужчины сидят на траве, уткнувши в ладони бороды,
слушают, смотрят и обдумывают все, что слышат и
видят. Профессор не ссылается на бога, не молится и
485

даже не подставляет руку для копейки, яичка или
муки. Это совершенно другой человек, чем поп, и у
него совершенно другие меры против засухи.
Но вот полотно упаковано, картинки уложены, ко¬
медиантский экипаж движется от станции дальше. Там,
в степи, за станцией, есть колхоз. После лекции там на¬
чинаются разговоры. Бородатые мужчины делятся сво¬
им опытом: дескать, с этим все в порядке, а вот это не
уродилось,— почему, в чем ошибка, как можно по¬
мочь? Тут уже нет жестокой внутренней борьбы
между традицией отцов и новым трудом. Тут речь и лет
об опыте прошлого года, опыте, который показал, что
права была наука.
«Комедиантский» экипаж науки, не задерживаясь,
проехал по совхозу. Теперь он не нужен. Ведь теперь
здесь инженер из Москвы, из Тимирязевской академии,
юноши, кончившие курсы Саратовского института,
фабрики зерна, управляемые специалистами.
Проезжая по области, ты и в урожайный год узна*
ешь хозяев поля, которое ты минуешь. Это напоминает
диаграмму, диаграмму жизненного роста. Вот
поле с низкими и тощими колосьями, его пахал и
засевал еще единоличный хозяин: примитивный плуг,
деревянные бороны, в посевах сорная трава, почва не
удобрена. А рядом — коллективное поле, с тучными,
густыми колосьями ржи; немного дальше — пшеница,
которая приводит в восторг товарища Догнала. Пше¬
нице не видно конца, это государственное хозяйство,
это — совхоз. Здесь все так же наглядно, как в новелле
с нравоучением в конце.
Деревни без зелени исчезли. Ветряные мельницы,
неторопливо перекатывающие волны легкого ветра,
скрылись за горизонтом. Мы плывем по озеру совхоз¬
ных колосьев. Перед нами остров: несколько новых
просторных домов. Это центр Самарского совхоза.
Полгода назад, зимой 1929 года, снег засыпал здесь
бесплодную степь и одну заброшенную хижину. Она
еще стоит, как музейная редкость, сгорбленная, словно
старушка, с распущенными соломенными волосами, ко¬
торые ветер развевает и отбрасывает назад.
486

Это — единственный мертвый свидетель торжества
первого марта двадцать девятого года: хижина и во¬
круг нее тридцать гектаров земли, которые были то¬
гда засеяны. В тот день сюда пришли люди в кожаных
куртках и мундирах, с музыкальными инструментами.
Они разговаривали и пели «Интернационал» в бескрай¬
ней степи, под необъятным небом и торжественно про¬
возгласили основание Самарского зерносовхоза. Это
казалось безнадежным делом, и старенькая хижина
успокоилась.
Но на другой день появилась новая причина для
беспокойства. Что-то гудело, взрывалось, выделяло ис¬
парения и глубоко разрыхляло землю, которая веками
стояла нетронутой. Старушка покраснела от этого бес¬
стыдного растления.
Тракторы и прицепные плуги не обращали внимания
на ее возмущение. Тридцать гектаров засеянной земли
сразу словно бы расползлись во все стороны, и летом
двадцать девятого года молодые хозяева собирали
пшеницу и рожь уже с тысячи трехсот гектаров.
Теперь сгорбленная старуха завидует молодости но¬
вых строений, которые родились и выросли на ее гла¬
зах. Это зародыши будущего земледельческого города:
девять больших жилых домов, управление совхоза, сто¬
ловая, пекарня, кооператив, школа, бани, гараж, депо,
элеваторы и механическая мастерская, которая являет¬
ся маленькой фабрикой.
Прошел год со времени основания совхоза.
Год.
Две тысячи рабочих стучат теперь по балкам новых
лесов, просеивают песок и обжигают кирпичи, десятки
новых жилых домов становятся под крыши; больницы,
детские ясли, водный институт и солнечные лечебницы,
новые гаражи, новые склады, новые элеваторы, среди
полей бегут широкие автострады под аллеями телефон¬
ных столбов, мосты соединяют берега рек и перебра¬
сываются через овраги.
Прошел год со дня основания совхоза.
Совхоз готовится ко второй жатве.
Двадцать тысяч гектаров пшеницы и ржи спокойно
зреют и ждут покоса.
487

Перед зданием правления стоят две легковые ма¬
шины, рядом — веселый красивый парень, который ма¬
шет фуражкой, приветствуя нас. Он был рабочим в Са¬
маре. Теперь он член «треугольника», который вместе
с активом совхоза руководит всем хозяйством.
Этот человек обладает волшебством радости. Он
знает, что такое радость, и если даже ты упрямый пес¬
симист, все равно ты почувствуешь ее, когда он, про¬
тягивая свою большую руку, обнажит в улыбке зубы и
звучным голосом, как у жестянщика, заговорит.
Через десять минут он уже забывает о нас. Взяв
под руку товарища Догнала, он бежит по складам и
элеваторам, и лишь голос его, красивый и звучный го¬
лос, доносится то сверху, то снизу из глубины подвала.
Мы усаживаемся в машины.
В одной машине он, товарищ Догнал и я. Этих двух
уже нельзя оторвать друг от друга, и я становлюсь их
переводчиком.
Забавная роль в подобном случае.
Зачем тут переводчик! Они говорят одно и то же, а
я слушаю их и смотрю, как они показывают на хлебные
поля, расстилающиеся по обе стороны мчащегося авто.
Показывают, потом останавливают машину, мнут паль¬
цами пшеницу, смеются, страстно спорят, опять пока¬
чивают головами, и я, переводчик, их не понимаю.
Наконец, они приходят к согласию, оба хвалят хлеб.
Крестьянин-бедняк из Моравии и хозяин двадцати ты¬
сяч гектаров.
Двадцать тысяч гектаров! Два часа едем мы среди
полей и, наконец, натыкаемся на колонны тракторов,
которые косым фронтом пересекают незасеянную
землю.
Соседи. Там тоже совхоз?
— Совхоз? Да, совхоз, товарищи,— говорит нам хо¬
зяин с подозрительным безразличием и тут же радостно
смеется, представляя себе, как мы удивимся.
— Нет, не соседи. Это все наш совхоз.
Он угадал: мы глядим широко раскрытыми глазами
на ряд тракторов, оканчивающийся где-то за горизон¬
том.
Их совхоз! Все еще их совхоз!
488

— Где же конец?
На мгновение в его глазах промелькнуло беспокой¬
ство.
— А знаете, это не игрушки. Вспахать осенью пять¬
десят семь тысяч гектаров — вот задание, которое мы
себе дали. Это наш план. Теперь мы сравняемся с
Кэмпбеллом. За год мы можем трижды заткнуть за
пояс господина Кэмпбелла. Но скажем прямо — у него
есть то, чего нет у нас. У него достаточно людей. Да,
товарищи, людей, имеющих квалификацию, которые
знают, как сесть за руль, которые умеют найти живой
нерв машины, знают, где у нее что болит, где гнездит¬
ся ее недуг и какое нужно применить лекарство для ее
исцеления. У нас таких людей пока мало, они еще толь¬
ко учатся. Бывает — не выучился, а мы его уже тащим,
сажаем на трактор и... валяй! Получится — молодец!
Плохо — тракторы плачут...
Господин Кэмпбелл, американский фермер, который
в течение многих лет гордился, что у него лучшее хо¬
зяйство в мире, вероятно, именно в этот момент скром¬
но снимает шапку перед двумястами сорока тысячами
гектаров северокавказского «Гиганта». Если бы сейчас
мы отправились по Волге на юг и там пассажирским
поездом добрались до станции,— которая раньше назы¬
валась «Трубецкое», а теперь является центром совхоза
и столь же законно, как, скажем, «крыша» мира, носит
имя «Гигант»,— то, вероятно, мы застали бы еще там
господина Кэмпбелла, сравнивающего, пораженного,
искренне удивленного. Да, он искренне удивлен. Какая
необыкновенная, давно уже не наблюдавшаяся причина
огорчения — недостаток рабочей силы! Вокруг его фер¬
мы бродят тысячи безработных, и тысячи мелких фер¬
меров у него на службе спаслись от голодной смерти.
Свистнешь, кивнешь направо или налево, на твое дви¬
жение откликнутся сотни измученных работой рук и
потухших глаз,— выбирай любого. А здесь вдруг при¬
чина наибольших трудностей — недостаток рабочих.
Это общий недостаток. В промышленности и сель¬
ском хозяйстве.
Его испытывает не только северокавказский «Ги¬
гант».
489

От нехватки рабочей силы страдает и его самый
опасный, самый большой конкурент — Чаглинский сов¬
хоз, который расширяет свои поля от двадцати тысяч
до трехсот пятидесяти тысяч гектаров кавказской
земли.
Этим же недостатком страдают все двадцать во¬
семь совхозов Самарской области.
И самый младший брат «Гиганта» — Самарский
зерносовхоз.
Это не игрушки — двадцать тысяч гектаров.
Пятьдесят семь тысяч гектаров к осени.
Сто шестьдесят тысяч гектаров за год.
И постоянная нехватка людей с твердой и опытной
рукой, которые смогли бы справиться со всем этим.
Флажки на вышке сигнализируют конец работы.
Тракторы тяжело поворачиваются, как военные ко¬
рабли, и направляются к дому.
На лугу, у пруда, на ветру весело плещутся полот¬
нища больших белых шатров. Их поставили тут моло¬
дые трактористы, чтобы во время полевых кампаний
не тратить времени на дорогу в дальний центр. Теперь
к ним прибавились новые палатки для сезонных рабо¬
чих из окрестных деревень и колхозников, которые по¬
могают совхозу в благодарность за его помощь: ведь
на колхозных полях работают совхозные тракторы,
плуги и жнейки. Прибудет еще полторы тысячи новых
рабочих. Приближается время жатвы.
Тракторы уже возвратились. У палатки храпит под¬
росток. Он лежит на белой постели под сбившимся
одеялом, немытые ноги в запыленных сапогах вытя¬
нулись на чистой простыне. В совхозе он уже три не¬
дели. Не умеет ни читать, ни писать, но страстно любит
машины.
Мы уговаривали его: все-таки так нельзя жить, в
грязи и невежестве, нужно учиться и заботиться о чи¬
стоте, жить по-людски, как подобает новому человеку.
Но он не слушал. А когда над ним стали смеяться,
заупрямился. Ворча, он обходит свой трактор, гладит
его рычаги и жалуется притихшему мотору. Это напо¬
минает ту тоскливую деревенскую идиллию, когда
оставшийся в одиночестве парень в сумраке конюшни,
490

взъерошив коню гриву, шептал ему на ухо о своей бе¬
де, единственному своему другу. Но теперь не до сен¬
тиментальных слез. Это не конь. Это трактор в три¬
дцать лошадиных сил. Он не сентиментален. Это го¬
сударственная машина с мощными выхлопами. А гряз¬
ный парень не покинут: сосед стал его воспитателем.
Кровать старательно застелена, и рядом, на стуле,—
стопка книг и брошюр. Разумеется, томик Ленина и
еще сталинский ответ товарищам колхозникам, тезисы
к докладам на XVI съезде партии, несколько инструк¬
ций для трактористов, учебник начертательной геомет¬
рии, правила игры в теннис и две потрепанные книжки
неудачных юмористических рассказов. Некоторые то¬
мики не разрезаны; на иных следы внимательного чте¬
ния: там, где что-то оказалось непонятным, на полях
встречаются знаки вопроса, легко выведенные каран¬
дашом, но инструктор с педантичной последователь¬
ностью пишет их наоборот: i
Это уголок инструктора-тракториста, который стал
воспитателем своего соседа.
С утра, обувшись в высокие сапоги — в интересах
воспитания начищенные,— он всегда читает лекцию о
пользе мыла. В обеденный перерыв, когда все усажи¬
ваются в тень тракторов, он включает радио. Громко¬
говоритель передает последние известия, концерты, ре¬
чи, и добровольный воспитатель как будто мимоходом
упоминает о роли науки и знаний. Вечером он читает
вслух статьи из «Комсомольской правды», а потом
делает доклад о грамотности как залоге человече¬
ского достоинства. Новичок делает вид, что это его
совершенно не интересует, но запоминает каждое
слово.
Инструктор трактористов терпелив. Посмеивается
над упрямым учеником. Он уверен, что его метод не
подведет. Он помнит «свой случай», а этот парень дей¬
ствительно напоминает его самого.
С шести лет он, будущий инструктор трактористов,
пас свиней у зажиточного крестьянина. Отец не вер¬
нулся с фронта, а мать умерла в голодный год. От го¬
лода он бежал на Украину, скитался у железнодорож¬
ной линии, воровал, и ни разу его не поймали. Один
491

из тысячи беспризорных. Дитя без дома. Он вернулся
в родное село и стал половым в трактире. Там его на¬
шли два года назад, когда впервые приехали измерять
будущие поля Самарского зерносовхоза. Он был гряз¬
ный и пьяный, в рваной рубашке, с первым рыжим
жнивьем на подбородке. Его взяли с собой на обмери¬
вание. Месяц он ругался в ответ на каждое наставле¬
ние, потом увлекся чертежами и планами, нарисован¬
ными цветной тушью. Он захотел узнать, что это озна¬
чает. Его послали в школу. За три месяца он научился
хорошо читать и плохо писать. Вопросительный знак—
не единственная слабость, обнаруживающая его негра¬
мотность. Но три месяца кончились, и совхозу понадо¬
бились трактористы. Его послали на курсы, тоже на
три месяца. Зимой, когда кончились полевые работы,
он снова пошел в школу, чтобы доучиться грамоте.
А тем временем и сам стал учителем, инструктором на
курсах трактористов. Сначала учителем, а теперь до¬
бровольным воспитателем товарища, который похож
на него, на того парня, каким он был два года назад.
У новичка разболелся зуб.
Зуб болит, а инструктор размышляет о предоста¬
вившейся возможности: во время болезни человек ста¬
новится злым, но доверчивым.
Вчера у инструктора был выходной день. Поехал
в Самару. Там, в больничном коридоре,— он вспо¬
мнил,— висит плакат о зубах. В зубоврачебном кабине¬
те он долго просил дать ему этот плакат. Наконец да¬
ли. Сегодня утром он повесил его над головой проснув¬
шегося товарища.
Паренек протирает глаза и долго смотрит на пла¬
кат. Изучая его, он внимательно пробегает взглядом
ряд зубных лунок и опять возвращается к началу.
Цветные картинки его увлекают. На них нарисованы
зубы, показывающиеся в улыбке под зубной щеточкой.
И—другие зубы, с дуплом. Бактерии словно ожили
и, как большие буравчики, вгрызаются в чернеющие
стенки. Зубы продолжают портиться. В конце плака¬
та—фигура врача и краткое нравоучение. Только
текст без картинки. Новичок не понимает. Несколько
раз он открывает рот, будто хочет что-то сказать, и
492

снова закрывает. Он растерян. Его воспитатель горит
от волнения.
Наконец-то! Губы паренька робко приоткрываются
в первом вопросе. Он спрашивает нарочито грубо и
равнодушно:
— Что там написано?
Воспитатель торопливо читает, потирая руки.
Новичок пойман. Он еще храпит в палатке, протя¬
нув грязные ноги в сапогах на чистой простыне, но что
будет через неделю? А через две? Воспитатель не со¬
мневается в исходе. Он знает тайну пути от пьяного
трактирного полового к инструктору-трактористу.
Мы знакомимся с ним у палатки, где раздаются
крики, шум, смех и шутки.
На покрытом травой стадионе, между воротами из
камней, трактористы играют в футбол. (Товарищ До¬
гнал записывает: футбол во время полевых работ, три¬
жды подчеркивает и вместо комментариев ставит боль¬
шой восклицательный знак.)
В защите играет парень с широкой грудью, загоре¬
лый, с выцветшими волосами. Это он — инструктор
трактористов. Ему двадцать лет, а он уже переделы¬
вает людей; этот парень — прообраз нового человека.
Он недолго разговаривает с нами. Его зовут. Два
трактора возвратились поврежденными, а в его обя¬
занность входит их ремонт. «Наверное, там дело в
свечках»,— уходя, говорит он с надеждой. Он произ¬
носит это так, словно высказывает свое самое горячее
желание. Он надеется помочь, хотя у него не очень-то
большие знания: он умеет управлять трактором, знает,
как к нему прицепить плуг, борону, соломорезку, ком¬
байн, разбирается в двигателях и знает функции
свечек.
Вероятно, тут дело в свечках, и трактор вновь бу¬
дет исправлен.
А если нет? Завтра в колонне окажется меньше на
два работника, два трактора будут стоять на лугу
у пруда, возле белых палаток, будут стоять без дела
до тех пор, пока из центра не приедет механик, кото¬
рый, конечно, привезет один-единственный нужный
винтик.
493

Да, нужен один-единственный винтик. Но кто знает,
какой именно.
— Так вот, товарищи! Мало людей!
Мы мчимся по широкой автостраде.
Благоухает тихий вечер.
Молчим.
Только наш спутник попрежнему взволнован.
— Да, товарищи, верно! Мало людей!
Где-то вдали трещит мотоцикл. Приближается. Ле¬
тим ему навстречу.
Морщины со лба сбегаются к глазам. Наш сосед
смеется:
— Телефонировали! Значит, свечки были ни при
чем!
Мотоцикл проносится мимо, мотоциклист машет
нам обеими руками, беззаботно оставляя руль.
— Кто это? Механик?
— Нет! Инженер полей.
Инженер полей из Тимирязевской академии в Мо¬
скве.
Мы знаем тебя, товарищ! Это было в начале нашего
путешествия по Советскому Союзу. Второй день в Мо¬
скве. Мы стояли в очереди, ожидая трамвая. Трамвай
подошел, и скоро мы увидели Красную Пресню, квар¬
тал баррикад пятого года, сады, выгоны, лес, окружен¬
ные деревьями дачи. Когда-то здесь, в тени, проводила
летние дни московская буржуазия. Лес, поле, выгоны,
а трамвай все идет и идет, пока не останавливается
на окраине нового городка.
Два старых дворца, церковь с надписью: «Студен¬
ческий клуб», улица новых домов, парк со столетними
дубами и липами, с извилистыми тропинками и роман¬
тическими беседками, с оранжереями и пестрыми по¬
лями— это и есть Тимирязевская академия.
Фабрика инженеров полей.
Фабричный городок.
В 1929 году здесь было две с половиной тысячи
населения. В 1930 году — пять тысяч.
В 1931-м — двенадцать тысяч.
История повторяется: когда-то, при царе, тут были
только эти дворцы, в которых хранились богатые
494

коллекции почвы и работало несколько знаменитых
ученых. Ученые жили в огромном мире микроскопов
и искали законы роста и урожая. За это Советская
власть поставила им памятники. Это была известная
академия деревни в стране самого отсталого земле¬
делия.
На рабочих столах, на нескольких квадратных сан¬
тиметрах песка всемирные авторитеты доказывали, что
и из пустыни можно сделать рай, а на плодородной
почве России росли тощие колосья, какие встречаются
в горах.
Ничего не изменилось в этом славном прошлом.
Только коллекции разнообразнейших сортов почвы
выросли в самые лучшие в мире; вокруг старых двор¬
цов появились новые здания, студенческие общежития,
с церкви сняли крест, теперь здесь работают не не¬
сколько ученых с мировым именем, а сотни, учатся не
десятки детей, а тысячи, и профессор Вильямс вступил
в Коммунистическую партию.
Профессор Вильямс уже старый человек — много
совершил он в своей долгой жизни. Он крупнейший
почвовед. Тысячи сортов почвы прошли через его руки
и стали более плодородными. У микроскопов и фильт¬
ров, у коробок с глиной и песком и на мировых кон¬
грессах проходила его жизнь. И из-за этих коробочек
с глиной и песком он стал членом Коммунистической
партии.
Столько людей на свете голодают, столько хозяев
плачут на неурожайной земле! Все-таки, товарищи,
почти вся планета может давать урожай. Почти вся¬
кая почва может приносить человеку пользу. И болото
и пустыня. Здесь, у микроскопа, мы можем творить та¬
кие чудеса.
Мы смотрим на дощечки с растертой глиной, бро¬
саем семена, отвешиваем миллиграммами удобрения,
зерно всходит, в нем сосредоточена вся жизнь. Мы ни¬
чего не видим, кроме этих великих чудес под микро¬
скопом. Подлинная ли это наука, товарищи? Или толь¬
ко наука для науки? Наука для нашего развлечения?
Не стоит ли перед этой наукой великая социальная
цель?
495

Да, товарищи! Но как вы предполагаете использо¬
вать теоретический опыт на пользу общества?
Работать на незаметных, расчлененных полосках, о
которых крестьянин говорит: «Мое хозяйство»? Это
был бы слишком дорогой и бесполезный эксперимент.
Нашей науке потребуется колоссальная площадь мо¬
нолитного хозяйства, площадь, которая должна быть
больше, чем наш мир под микроскопом. Такая, чтоб
не видно было конца.
И другое: современная посевная система истощает
почву. Она вызывает неравномерность урожая. Сего¬
дня хороший урожай, завтра — плохой. И все-таки есть
возможность удержать урожай на постоянном уровне,
на большой высоте. Да, это возможно, но не в анархи¬
ческом частном производстве. Нашей науке необходи¬
мо плановое производство, ей нужно крупное, органи¬
зованное земледелие.
Я мечтал о таких больших коллективных полях, и
то, о чем я мечтал, осуществили тут. Это великолепно,
тозарищи, если однажды вы чувствуете, что ваше
зернышко, которому вы посвятили всю свою жизнь,
кормит миллионы. И тогда вы начинаете искать
причину, ибо совершенно ясно, что это не ваша
заслуга.
Вот что он впервые сказал себе два года назад.
Старый профессор Вильямс. И он искал причину.
Однажды он пришел к молодой ученице, комсомол¬
ке. Попросил совета, узнал, как это делается 1:
1 Простите, я не могу по-другому! Здесь все принадлежит
истории. И случай с молодой комсомолкой тоже. Да и как могло
бы быть иначе! Она сидит над микроскопом и исследует пше¬
ничные зерна. Это одна из лучших учениц профессора Вильям¬
са, у нее уже есть несколько небольших научных трудов. Сейчас
она готовит кое-какие препараты ко всемирному конгрессу почво¬
ведения, который состоится в Ленинграде. Это молодой ученый с
румяными, загорелыми щеками и голыми ногами. Она давно уже
знакома с пшеничными зернами, хорошо их знает, очень хорошо.
Свое детство она провела в деревне, где-то в Сибири. Тогда она
еще не знала, что пшеничные зерна — великая вещь, только
чутьем угадывала что у них своя жизнь. Ее предчувствие подтвер¬
дилось три года назад, когда она впервые наклонилась над микро¬
скопом. (Прим. автора)
496

— Примут ли меня, хочу вступить в партию.
Приняли.
Таков был путь профессора Вильямса: от коробочек
с глиной — к коммунизму.
Через его руки теперь проходят тысячи сортов
почвы и тысячи учеников. Зреют урожаи и вырастают
тысячи инженеров. Это не простые агрономы. Уменья
агронома хватало для старого капиталистического хо¬
зяйства. Но новое, строящееся социалистическое зем¬
леделие хочет иметь инженера полей. Хочет иметь
человека, который являлся бы ученым и техником, ко¬
торый умел бы определять качество зерна и чистить
молотилку, который разбирался бы в микроскопе так
же хорошо, как и в тракторе. Специалистов мало, и те,
что есть, должны уметь все.
Они приходят из городов и сел, из школ и с фаб¬
рик, четыре года учатся в лабораториях и в подсобных
мастерских Тимирязевской академии, а потом ты най¬
дешь их на опытных станциях или в ремонтных мас¬
терских, в полевых станах или за рулем совхозных
машин.
Маленький родничок — несколько квадратных сан¬
тиметров экспериментальной глины — стекает с их
учебных столов, течет и разливается в тысячи, десятки
тысяч, в миллионы гектаров советской земли.
— Паренек,— снова радостно смеется наш хозя¬
ин,— паренек—а тяжело пришлось бы нам без него.
Сидит себе взвешивает, записывает, отливает из проби¬
рок. Позвонят — он вскочит на мотоцикл и едет. Все¬
гда смотрит в корень, постоянно что-нибудь делает и
никогда не устает. Останьтесь у нас вечером в клубе.
Увидите его. Он декламирует, устраивает концерты
на гармонии, танцует казачка и отбивает у нас девчат.
В этом он тоже ударник.
Мы возвращаемся к центру, к строящемуся го¬
роду.
Ежедневно перед сном город смывает холодной
струей пыль с своего тела и длинными тенями, будто
ресницами, тихо прикрывает глаза.
Мы мчимся по широкой дороге, среди полей мельк¬
нет вдруг одинокое здание — вокзал или сторожевая
32, Юлиус Фучик.	497

будка у железной дороги. Склады, элеватор, правление
какого-либо из предприятий совхоза.
Седеющий небосвод внезапно пронизывает легкая
молния. Где-то испытывают прожектор, нетерпеливо
обгоняющий ночь.
Подготовка к жатве.
Каждый день по двадцать часов в сутки будут гу¬
деть на полях тракторы, отдыхая только при смене
трактористов, днем и ночью будут гудеть. Солнце и
рефлектор будут освещать им дорогу. И косилки будут
звенеть за ними, как тысячи кос.
— Остановитесь, товарищ! Вы неисправимый меч¬
татель,— прерывает меня совхозный «агитпропщик»,
когда по возвращении из центра я восторженно расска¬
зываю обо всем,— остановитесь! — говорит он и, сме¬
ясь, преграждает ладонью поток лирики.— Почему же
косилки? Почему они на первом плане? Это уже
позади, товарищ. Это было год назад!
И он, весело смеясь, уводит меня из большого зала,
в котором собирается актив на генеральное совещание
по вопросам жатвы.
— Косилки? Это уже, собственно, идиллия, расска¬
зы о том, что бывало. Год назад идиллией была коса
и брусок. Мы гордились первыми десятью косилками,
и нам не хотелось выходить с ними в поле. Мы
боялись, как бы они не потеряли свой красивый
цвет... Теперь у нас уже тридцать косилок, и по¬
надобится еще. А вот посмотрите: последнее слово
техники...
Друг за другом, подняв головы в сумерках, стоят
новые широкоплечие труженики. Сорок пять ком¬
байнов.
— Видели Эйзенштейна? «Старое и новое»? Пре¬
красный фильм. Исторический. Знаете, в чем там дело?
Это называют генеральной линией. На экране появляет¬
ся сверкающий сепаратор. Вот он начинает работать.
Молоко брызжет во все стороны: ручей, река, море
молока. Прекрасны кадры. А как же генеральная ли¬
ния? Раньше чем кончил работать этот сепаратор, точно
такие же распространились в тысячах колхозов. А нам
нужны были тракторы. И вот накрутили уже новые
498

фильмы. Там бичуют бюрократов,— они на самом деле
живучи,— и в конце концов побеждает трактор. Сер¬
дце у меня, казалось, готово было выскочить из груди,
когда я впервые увидел, как трактор остановился и не
хотел двигаться дальше. Видите, товарищи, это уже
целая история. Вопрос с трактором разрешен. Вот вам
предпосылка. А теперь слово имеет комбайн. Фильм —
такое стремительное искусство! Но какое же искусство
может угнаться за нашей жизнью?
Как раз год назад в Самарском зерносовхозе проч¬
ли сообщение в «Правде» о том, что в «Гигант» при¬
было двадцать пять комбайнов из Америки. Первые
двадцать пять комбайнов на советской земле! Каждый
по сто двадцать пять долларов. Удивительная машина:
она косит, молотит и очищает колосья, а обмолоченное
зерно подает прямо в грузовики.
В Самарском зерносовхозе читают о комбайнах, а
в «Гиганте» двадцать пять новых машин широкой
грудью врезаются в хлеб, косят и проглатывают ко¬
лосья; грузовые машины подъезжают и отвозят зерно
на элеваторы и на станцию.
Рабочие совхоза нетерпеливо ждут результата. Ка¬
рандаш в руке. Блокноты. Быстро вычисляют.
На активе инженер докладывает о победе ком¬
байна.
— Соломорезки, товарищи, превосходная вещь, но
в маленьком хозяйстве. Так, до пяти тысяч гектаров.
Они позволяют использовать тракторы круглый год. Во
время посевной, жатвы, обмолота. Использование трак¬
торов в течение целого года снизит расходы, удешевит
производство. Но у нас и без обмолота тракторы нуж¬
ны весь год. А теперь посчитайте: нефть, бензин,
масло, амортизация, заработная плата,— для обра¬
ботки одного гектара, соломорезка обойдется в шесть
рублей восемьдесят три копейки. И еще обмолот — че¬
тыре рубля тридцать четыре копейки на гектар. Итого:
одиннадцать рублей семнадцать копеек. Это соломо¬
резка, товарищи.
Теперь посмотрим, как с комбайнами. Ежедневно
они скосят и обмолотят по двадцать пять гектаров, по¬
теряв меньше зерна, сэкономив рабочую силу и
499

тракторную мощь. Затраты на жатву и обмолот с од¬
ного гектара обойдутся в четыре рубля семьдесят три
копейки. Результат простой:
Соломорезка—	11	руб.	17	коп.
Комбайн —	4	»	70	»
Итого будет сэкономлено: 6	рублей	44 копейки.
Инженер пишет на доске большие цифры, и актив
бурно аплодирует. Вот она, американская техника!
Но...
— Но,— говорит инженер, и восторг сменяется ти¬
шиной,— но,— говорит он,— мы теряем солому. Соло¬
му, которую мы продавали Полеводсоюзу и Скотоводу
и которая фактически покрывала расходы на обмолот.
Комбайн не сохранит	солому	и	поэтому	уменьшит
свою экономичность на один рубль шестьдесят копеек
с гектара.
Актив совещается. «За» или «против» комбайна?
Нет, так нельзя ставить вопрос. Комбайн дает эконо¬
мию и прежде всего сохраняет силы человека, ком¬
байн — это высший тип механизации, работает быстро
и без больших потерь. Разумеется, мы за комбайн.
Но как быть с соломой?
Товарищ Мартынов, слесарь из механической мас¬
терской «Гиганта», не пришел уже на три собрания
ячейки. До поздней ночи он что-то делает в мастер¬
ской и выглядит безутешным. Но вот однажды он по¬
является в управлении:
— Ура, товарищи!
— Что такое?
— Нашли солому!
В мастерской быстро заканчивают изобретение то¬
варища Мартынова. Машина, которая ползет за ком¬
байном, собирает и прессует отброшенную солому.
Американская машина усовершенствована рабочим-
изобретателем. Больше пятидесяти процентов соломы
сохранено. Экономия повышается. Вот она, советская
техника! Опыт «Гиганта» распространяется, как радио¬
волны. О нем уже знают Чаглинский и Пахта-Араль-
ский совхозы, совхозы Белоруссии и Самарской обла-
500

сти. В журналах появляются снимки, вычисления,
репортажи, научные статьи, письма рабочих и инжене¬
ров,— вот что дал нам комбайн!
Через три месяца после жатвы в «Гиганте» появ¬
ляется старая машина, но уже усовершенствованная
рабочими Советского Союза, и Америку наводняют но¬
выми заказами.
Тридцать лучших металлургов — ударников Сара¬
това— отпущены с работы. Встречаясь с ними, вы
замечаете, что лоб у них наморщен от усилий: они с
головой ушли в учебники.
Worker— рабочий,
labour — работа,
machine — машина,
yes — да,
по — нет.
Рабочие учатся английскому языку. Через три ме¬
сяца они уезжают в Америку на практику. Возвра¬
тятся через восемь — десять месяцев. Первые здания
Комбайнстроя будут уже под крышей, первые машины
будут собраны, первые работы начаты.
Вот кривая, непрерывно поднимающаяся вверх:
1929 год — двадцать пять американских комбайнов
впервые на советской земле;
1930 год — заложен фундамент советского завода
комбайнов;
1931 год — завод под крышей;
1932 год — на советские поля вышли первые ком¬
байны из тех пятнадцати тысяч, которые надо собрать
за год.
Кривая, непрерывно поднимающаяся вверх.
Сорок пять новых широкоплечих работников Са¬
марского зерносовхоза исчезают в темноте.
Ночь.
Кончается один из дней нашего знакомства с Со¬
ветским Союзом. Только один день. А глаза, которым
утром хотелось спать, видели десятилетия.
Наверху, в клубе, рабочий актив совещается о
жатве. Двадцать тысяч гектаров пшеницы и ржи спо¬
койно зреют и ждут покоса.
501

Мы возвращаемся.
Автомобиль подпрыгивает на размытой дороге, и
вблизи огни Самары красивой дугой спускаются к
реке.
Из книги «В стране, где завтра
является уже вчерашним днем».
САРАНЧА И РЕЛИГИЯ
Мы поднимались на Бурбулак, утопая в высокой
жесткой траве. Взобравшись на острый гребень, мы,
осторожно передвигаясь, стали подниматься выше по
юго-западному склону, где знойное солнце выжгло
траву, но подняло с земли горечавку и кусты диких
желтых роз.
Солнце среднеазиатских степей и пустынь, отража¬
ясь в зеркале ледников Тянь-Шаня, с двух сторон ата¬
ковало неприкрытое лицо и шею.
Вдруг все потемнело. Нами овладел панический
страх головокружения. Солнечный удар или, может
быть, внезапный страх, возникающий от высоты двух с
половиной тысяч метров находящегося глубоко под на¬
ми скользкого откоса, поросшего травой, горечавкой,
дикими желтыми кустами и сталкивающегося с про¬
тивоположной скалой в пене потока.
Нет, это было не головокружение. Это была туча.
Туча, совершенно неожиданно закрывшая голубое не¬
бо, прижала нас вплотную к горам — и исчезла. Нам
было несказанно тяжело в ее тени. И когда она про¬
летела, мы почувствовали себя, как чувствуют спасен¬
ные, которых извлекли из глубины обвалившейся
шахты.
Но затем мы увидели, что это была даже не туча,
а миллионы марокканской саранчи, летящей из Афга¬
нистана через горы, связанные в памирском узле, на
пшеничные и хлопковые поля Киргизии и Казахстана.
Три недели спустя, проезжая на грузовой автома¬
шине по дороге, связывающей Фрунзе, столицу Киргиз¬
ской республики, с Алма-Атой, столицей Казахстана,
502

мы испугались снова — и, вероятно, уже потомков это¬
го живого облака.
«Мерседес», гордая и тяжелая машина на шести
колесах, отважно брал ступени горной дороги, лучшей
во всем краю, называемой — с чуточкой гасконского
энтузиазма — шоссе. Он выбрался на Курдай, разре¬
зал напор вечного ветра на Курдайской равнине и спу¬
стился по камням столетней мостовой (о которой мы
каждый раз вспоминали, когда садились, в течение
целой недели) в степи советского Казахстана. Только
телеграфные столбы означали здесь еще направление
шоссе.
Вот тогда мы и встретились с саранчой вторично.
Бесконечной красной лентой опоясала она степь, и,
когда в это кольцо попал наш могучий «мерседес», са¬
ранча, высоко подпрыгивая, била в лицо, запутывалась
в наших волосах, заползала в уши и не прекращала
своих атак до тех пор, пока мы не выбрались из ее
потока.
Но это были только красные кобылки, мароккан¬
ская саранча. Для оказания ей соответствующей встре¬
чи здесь круглый год в каждом большом зерновом или
хлопковом колхозе находятся самолеты Осоавиахима.
Огромными страшными тучами летят старые ко¬
былки-матери и садятся на поля, сады, траву степей.
Осторожно обкусывают они самые молодые сочные
всходы, обдуманно, разборчиво — не объедаются — и
кладут яйца. Миллиарды их прилетают, и каждая кла¬
дет шесть или ьосемь десятков яичек. Закладывает их
в землю и расстается с миром.
Через восемнадцать дней появляется потомство,— и
пир саранчи начинается сначала. Молодая саранча не
летит. Она ползет по земле сплошной лавиной — и че¬
люсти ее работают. Авангард ее наталкивается на
степную траву, высокая степная трава склоняется, и
там, где шествие саранчи кончается, видишь уже толь¬
ко глубоко разрытую почву, в которой съедены даже
корни трав.
Саранча — это страшный и отчаянный враг. Она
ведет себя так, как будто бы получила приказ: взять во
что бы то ни стало рубеж. Устремляясь на него, она
503

движется ровной полосой все вперед и вперед. Раз при¬
нятое направление уже не может быть никем изменено.
Мы видели, как однажды полчища молодой саранчи
наткнулись на колею железной дороги. Наткнулись на
нее под небольшим, почти незаметным углом. Стоило
саранче только немножко уклониться, и она могла бы
спокойно двигаться вдоль колеи. Но саранча не знает
отклонений. Все в том же направлении, под тем же
углом пересекала она колею — ив этот день поезд из
Чимкента прибыл с двухчасовым опозданием, потому
что миллионы саранчи гибли под колесами вагонов, но
она бросала все новые и новые силы своей решитель¬
ной линии фронта, и, таким образом, на рельсах обра¬
зовалась маслянистая оболочка, которая в конце кон¬
цов лишила поезд всякой возможности двигаться.
Так идет саранча и в своем неуклонном шествии
уничтожает все побеги, которые встречаются на ее пу¬
ти. Она движется волнами. Схлынет одна — на смену
ей появляется другая, третья, четвертая и так далее,
и, наконец, добирается до корней всех растений
земли.
Сейчас уже Казахстан, Киргизия, Таджикистан,
Узбекистан и Туркменистан подготовлены к нашест¬
вию саранчи. Там, где пролетит красное облако, немед¬
ленно появляется быстрая тень самолета Осоавиахима,
несущего смерть этим маленьким, но чудовищным вре¬
дителям — красной саранче.
В истории же, которую мы расскажем, речь пойдет
не о марокканской саранче. Этот вид саранчи давно
уже не играет такой роли в драме борьбы за урожай,
какую в нашей истории так удивительно сыграла жел¬
тая саранча. Это будет история о желтой саранче и ее
союзе с муллами и ишанами, представителями маго¬
метанской церкви в Туркменистане.
Послушайте эту историю, как слушали ее мы, не
вытирая пота, который заливал нас даже в тени каш¬
танов старого города Ташкента.
Ее рассказал нам работник ашхабадского област¬
ного комитета Коммунистической партии, молодой че¬
ловек, который учился мыслить по трудам Ленина, а
говорить—еще у арабских сказочников.
504

— Год назад, второго мая тысяча девятьсот два¬
дцать девятого года, начиналась в Ташкенте среднеази¬
атская партийная конференция. Мы задержались нем¬
ного в Ашхабаде. Как раз первого мая Ашхабад
постигло землетрясение, которое хотя и не принесло
больших разрушений, однако угрожало выполнению
нашего плана. Чтобы наверстать потерянное время, мы
уезжали в полночь на дрезине. Но до Ташкента мы
так и не доехали. В Самарканде нам передали теле¬
грамму: «Желтая саранча напала на Туркменистан!»
Желтая саранча в Туркменистане! — в этом было
что-то неправдоподобное. Сразу мы не поняли всего
значения этой телеграммы. Мы проявили больше лю¬
бопытства, чем тревоги: как могла попасть желтая са¬
ранча в Туркменистан, как попала в Среднюю Азию?
Никто не запомнит, чтобы она когда-нибудь появля¬
лась в наших краях.
Желтая саранча всегда держалась в районе Пер¬
сидского залива, и только оттуда приходили к нам из¬
вестия о бедствиях, которые она там причиняла. Мы
ее не знали, и не могу сказать, чтобы нас могло порадо¬
вать знакомство с ней, но первым нашим чувством
все-таки было удивление, а не тревога.
На конференции, конечно, нас и не ждали.
Было ясно, что наше место в такой момент — в Аш¬
хабаде. Мы разослали несколько телеграмм, взяли с
собой трех лучших специалистов-энтомологов, которые
случайно оказались в Самарканде, повернули дрезину
и тотчас же отправились в обратный путь.
Под Мервом * мы наткнулись на авангард саран¬
чи. Огромная грязножелтая туча накрыла нас, и кру¬
гом, куда только хватало глаз, была саранча. Мы
ехали со скоростью семидесяти километров в час, и
два с половиной часа мы провели под этим страшным
облаком.
Наше удивление сменилось ужасом. Мы были по¬
трясены.
Всю весну проводили мы посевную кампанию, вы¬
полнили повышенный план посева пшеницы и намного
перевыполнили план по хлопку. На равнинах Туркме¬
нистана должна была заколоситься богатая сухая пше¬
505

ница, и лучшие сорта хлопка мы уже обещали тек¬
стильным фабрикам Союза. Дикие степи мы превратили
в обработанные поля, а на орошенных лугах бегали
уже выращенные нами первые лошади. Дехкане при¬
нимали большое участие в нашей работе, и их поля,
впервые обработанные по новому методу, обещали вы¬
сокий урожай.
Мы были горды тем, что в соревновании между рес¬
публиками советский Туркменистан займет почетное
место и сдаст государству хорошую продукцию. Это
был первый год нашей пятилетки.
А теперь на нас напал нежданный враг, враг с Пер¬
сидского залива. Как туча, перелетел он Персию, пере¬
летел Афганистан и со стороны Кушки напал на наши
пшеничные поля, на наши хлопковые плантации, наши
совхозы, наши хозяйства. Мы видели уже пшеницу,
погубленную этими мелкими вредителями, и нежные
ростки хлопка, обкусанные их челюстями. Дрезина
ползла по их раздавленным телам, и они, слетая из
миллиардных туч, били нас по лицу.
Желтая саранча пала как народная печаль на Турк¬
менистан.
В Ашхабад приходили отчаянные известия. Саранча
покрыла Мерв, покрыла все побережье Аму-Дарьи,
проникла даже до Бухары. Но мы не хотели сдаваться.
Наше отчаяние превратило безнадежность в актив¬
ность.
Мы верили, что победим желтую саранчу, так же
как победили некогда красную. Самолеты Осоавиахима
и Красной Армии взлетели над тучами саранчи. Саран¬
ча прижалась к земле, но тотчас снова поднялась, как
бы издеваясь над ними. Несколько баллонов отравля¬
ющих газов было выпущено против свирепых агрессо¬
ров. Полтора часа продолжалось наше ликование по
поводу нашей догадливости. Полтора часа — ни мину¬
ты больше — лежала саранча, опьяненная газом, затем
поднялась и полетела дальше. Газ, который мог бы
умертвить даже человека, саранчу привел только в хо¬
рошее настроение. Мы попытались ее жечь. Израсходо¬
вали несколько цистерн керосина, уничтожили милли¬
арды саранчи... И затем мы опустили руки. Наше
506

смертельное наступление не дало ожидаемых резуль¬
татов. Мы снова мобилизовали все яды и отравляющие
вещества. Со всех сторон к нам съезжались энтомоло¬
ги. Надежда сменялась безнадежностью. Мы чувство¬
вали себя беспомощно маленькими против этих милли¬
ардов мелких врагов, но не было времени на проявле¬
ние этого чувства.
Все ясней выступал тот факт, что мы рискуем пер¬
вым годом нашей пятилетки.
А тут из нескольких писем мы узнали о втором
враге. Муллы и ишаны, столпы магометанской церкви,
заявляли магометанскому населению Туркменистана:
«Верующие, великий аллах послал наказание на эту
землю. Много воды утекло в Аму-Дарье, много раз зе¬
ленело священное дерево над храмом веры в древней
Бухаре, и никогда еще очи верующего в Туркменистане
не видели желтых небес и не слышали жалоб камней.
Желтая саранча пала на землю как гнев аллаха. По¬
чему, спрашивает пророк, вы продали свою землю не¬
верующим? Почему вы изменили вере отцов своих ради
исконных врагов наших? Великий аллах послал нака¬
зание на землю, которую выдали вы большевикам...»
Письма были ясные и недвусмысленные. И они об¬
рушивались на людей, как саранча. Магометанские
муллы угрожали в них гражданам Туркменистана
страшными опустошениями, которые принесет саранча,
посланная аллахом за то, что Туркменистан стал со¬
ветским. Письма, писанные арабской вязью, и устные
проповеди требовали изгнания советских работников
из Туркменистана, ну, а если уж не изгнания, то по
крайней мере такой мелочи, как возвращения земли,
которая была конфискована у имущих и разделена
между безземельными. Муллы и ишаны грозили тем,
кто пользуется этой богом данной им землей, что са¬
ранча уничтожит у них все — и урожай, и дом, и семью.
Аллах немилосерден, это было ясно, и если он ко¬
гда-нибудь и смягчится, то только не по отношению к
большевикам. Муллы и ишаны усердно старались опо¬
вестить всех о его всемогущей злобе.
Нужно было вести борьбу на два фронта. Муллы
явно были в союзе с саранчой против Советов, и этот
507

союз был опасным. В Туркменистане магометанская
вера имеет глубокие корни.
Слова мулл проникали в душу простых жителей,
взволнованных нашествием саранчи. Мы не могли
долго раздумывать. То, что в этот тяжелый момент
делали магометанские муллы, было прямым вреди¬
тельством,— и несколько мулл и ишанов оказались за
решеткой.
Остальные, испугавшись решительности наших мер,
быстро изменили тактику. Они уже не призывали к
прямому восстанию против Советской власти. Они
предполагали, что ущерб, нанесенный саранчой, уже
сам по себе достаточно подорвет Советскую власть.
Поэтому они агитировали только против борьбы с са¬
ранчой!
Чтобы спастись от саранчи, мол, правоверный ма¬
гометанин должен покропить свои поля кровью овцы,
которая потом достанется мулле (кстати, они пользо¬
вались этим великолепным средством для спекуляции
мясом и для затяжки мясного кризиса), а убивать кого
бы то ни было, кроме как в жертву аллаху, ни один
верующий не имеет права. Никто не должен забывать
об этом законе веры. Следовательно, убивать саранчу
запрещалось. Опять пришлось принять меры. Тогда
муллы и ишаны выдумали новое дело. Согласились,
что в исключительных случаях, особенно при защите,
магометанин еще может убить, однако не больше
999 штук. Если он убьет больше, у него отсохнет рука
или он ослепнет.
Так! Миллиарды саранчи падают на поля верую¬
щих, и ты, верующий, считай себе до 999. Это было
издевательством над всеми нашими стараниями, но
все-таки эта демагогия священников дала нам возмож¬
ность лучше бороться против их вредительства.
Мы мобилизовали всех партийных работников и в
самое короткое время провели столько собраний, сколь¬
ко не проводили никогда, даже во время революции.
Все население Туркменистана, как один человек, долж¬
но было быть заинтересованным в успешном уничто¬
жении саранчи. Нам пришлось убеждать население,
завоевывать его на свою сторону.
508

Мы проводили эту информационную и агитационную
кампанию три дня. Наши специалисты, отказавшись от
всех существующих до сего времени средств борьбы с
саранчой, придумали способ, который мог стать дей¬
ственным. Этот новый способ исходил из поведения
самой саранчи, из расчета на ее военную дисциплину.
Раз саранча идет организованным строем, не свора¬
чивая, все время вперед, эту особенность саранчи мож¬
но использовать против нее. По пути движения саран¬
чи просто следует установить препятствие, о которое
бы она разбила голову. Просто! Просто было только
сказать. Но как это осуществить? Ведь если теоретиче¬
ски и возможно убивать саранчу во время ее марша,
бить ее каким-либо примитивным оружием, то у нас не
хватило бы людей — и по всей земле мы бы столько их
не нашли,— чтобы иметь возможность удерживать та¬
кой кордон смерти днем и ночью.
Однако идея появилась, и к концу того же дня она
была разработана. В конечном счете она сводилась к
следующему: по всей линии средней и отчасти нижней
Аму-Дарьи будут выкопаны канавы, перпендикулярно
к тому направлению, по которому будет двигаться са¬
ранча.
Но так как во многих местах саранча сумеет про¬
рваться, то следует выкопать три линии канав; та часть,
которой все же удалось бы перейти первые линии, была
бы остановлена во второй или третьей.
Такие же окопы были затем предложены и для юж¬
ной окраины Туркменистана, от крепости Кушка, про¬
тив движения саранчи из Афганистана.
Вы киваете, товарищ. Это кажется вам очень про¬
стым. Да, действительно, второе колумбово яйцо *.
И наверняка это могло бы быть действенным. Но вы
только посмотрите на карту, только посмотрите
на этот огромный край, по которому протекает Аму-
Дарья!
Для того чтобы осуществить весь этот гигантский
план защиты, нужно было выкопать более десяти ты¬
сяч километров таких канав. А сколько месяцев у нас
на это было? Мы должны были вести расчет не на
месяцы, даже не на дни, а на часы. С того момента,
509

когда у нас уже был план, и до той самой минуты, когда
молодая саранча вылезет из земли и окрепнет настоль¬
ко, чтобы отправиться в поход, оставалось всего восем¬
надцать дней.
Что это означало? Это означало, что нужно тут же
мобилизовать все население на работу. «Все на рытье
окопов!» — так должен был звучать призыв. Мы знали,
что в какой-либо иной стране было бы просто утопией
выдвигать такой лозунг. И только там, где все населе¬
ние принимает активное участие в управлении государ¬
ством, можно было попытаться это сделать. Просто в
советском Туркменистане можно было попытаться сде¬
лать то, о чем в капиталистическом государстве и не по¬
думали бы.
Конечно, мы не вполне были уверены в успехе. Ни¬
когда еще в таком масштабе мы не имели случая обна¬
ружить отношение всего населения к Советской власти,
узнать самые глубокие его чувства. Это было для нас
особым испытанием. К тому же агитация мулл и иша¬
нов, несмотря на все наши контрмеры, могла оказать
свое влияние на некоторую часть населения. Произве¬
сти мобилизацию на такую работу, на какую мобилизо¬
вали мы,— это был вопрос большого доверия. Полити¬
ческого доверия Советской власти.
— Видите, товарищ: и саранча и борьба против
нее — все это в конце концов политические вопросы.
Принялись мы за дело с огромным воодушевлением.
Это была уже не только борьба против саранчи, не
только борьба за первый год нашей пятилетки, это бы¬
ла борьба за авторитет Советской власти в Туркмени¬
стане.
В течение двух дней мы получали сообщения в наш
«генеральный штаб». Хорошие и плохие. Кое-где коле¬
бались. Но огромное большинство населения через два
дня было на своих местах. В южной части вышли все,
но все равно людей не хватало. Там небольшая плот¬
ность населения.
Мы послали туда из Ашхабада комиссию узнать,
что требуется.
Одиннадцатого мая ночью пришла телеграмма:
«Нужно 2000 человек».
510

Двенадцатого мая в шесть часов вечера на Ашха¬
бадском вокзале стояли две тысячи триста рабочих,—
главным образом молодежь,— готовых к отъезду.
С некоторых заводов ушло до двадцати—двадцати пяти
процентов рабочих. Остальные рабочие обязались за
время их отсутствия работать так, чтобы производи¬
тельность завода не пострадала. Готовность желез¬
нодорожников была сказочной. Всю эту внезапную ар¬
мию в две тысячи триста человек они переправили на
место за восемнадцать часов.
И раньше чем саранча двинулась в путь, нам рапор¬
товали. «Все канавы выкопаны! Мы готовы! Готовы к
борьбе!»
Две недели продолжалась эта борьба. Две недели
стояли все туркменские граждане у канав и делали
свое дело. Две недели лихорадочного боевого напря¬
жения!
Хотите знать результаты в цифрах?
Вот в Персии и Афганистане, где не вели и не могли
вести борьбы против саранчи по нашему способу, она
уничтожила 30—45 процентов пшеницы и 70—100 про¬
центов хлопка. У нас, в советском Туркменистане, хло¬
пок пострадал только оттого, что во время борьбы с
саранчой мы не могли посвящать ему достаточного
внимания (это очень чувствительное растение, требу¬
ющее заботливого ухода), да и то только на 9,5 процен¬
та. А пшеница вообще не пострадала.
Наш первый год пятилетки был спасен!
Работник ашхабадского областного комитета Ком¬
мунистической партии закончил свой рассказ. Об одном
только он не сказал. Но об этом мы узнали сами.
В результате всей этой кампании не только поднял¬
ся авторитет Советской власти в Туркменистане, но и
глубоко пал авторитет мулл и ишанов, как представите¬
лей религии. Туркменистан уже не был на сто процен¬
тов магометанским. Ряд мечетей их посетители превра¬
тили в клубы и кино. Тысячи туркменских женщин сня¬
ли паранджи. Тысячи туркменских граждан подали
заявления о приеме в партию.
Говорили мы с одним из таких граждан о саранче
и враждебной агитации мулл и ишанов. Он смеялся.
511

Весело смеялся, глядя на нас своими умными глазами,
и говорил: «Ну, возможно, муллы и говорили правду,
что аллах послал на нас тяжелое наказание за то, что
мы идем с большевиками. Но большевики выиграли
борьбу. Значит, они сильнее, чем аллах. И они не нака¬
зывают, а помогают. И вот теперь я хочу идти не
только рядом с большевиками, но и вместе с больше¬
виками».
«Теорба», 8 и 22 января 1931 г.
ЛЕНИН
Прага, 22 января.
Студенты, исследовавшие социальные условия жиз¬
ни в словацкой деревне, встретили высоко на Липтов-
ских голях * старого пастуха и разговорились с ним.
Им хотелось узнать, что знает этот пастух, почти отре¬
занный от жизни общества, более близкий к звездам,
нежели к людям, одинокий в этой пустынной горной
местности Словакии,— что знает он о мире, о строе, при
котором живет, и о людях, которые им управляют?
Много правдивого из того, что сказал старик, неприят¬
но подействовало бы на некоторых людей. Но многого
он и не знал.
Разговор коснулся Советского Союза. Пастух ра¬
достно кивнул головой.
— А о Ленине,— спросили его,— вы знаете?
— Да,— ответил он,— Ленин был, как Яношик.
У богатых брал, а беднякам давал.
После этих слов наступила тишина, долгая, задум¬
чивая тишина.
Старый дед пускал дым из трубки и между двумя
затяжками добавил:
— Да, он был еще лучше Яношика.
Этот анекдотический рассказ—правда. Пастух с
Липтовских голей действительно представлял себе
Ленина как самого большого героя и самого честного
парня с гор; и он вспомнил Яношика, которого почте¬
ние униженных сделало воплощением справедливости,
512

долженствующей одержать победу в борьбе с гос¬
подами.
Поразмыслив минуту о своем сравнении и, может
быть, взвесив, что осталось цосле Яношика и что после
Ленина, пастух признал:
— Да, он был еще лучше...
Рассуждая о необыкновенном значении Ленина, ты¬
сячи врагов, политиков и журналистов изображали
вождя русских рабочих разбойником, правонарушите¬
лем, государственным преступником, правда гениаль¬
ным, но все же только преступником, который нарушил
законы и которого необходимо за это ненавидеть.
Имя Ленина должно было стать известным милли¬
онам людей; прежде чем дойти до пастуха с Липтов-
ских голей. Ясно, что оно докатилось до него с при¬
месью всего того, что о нем рассказывали враги, однако
этот далекий от людей пастух почувствовал, что Ленин
делал все для эксплуатируемых,— и отвел ему самое
высокое место, какое только было в его представле¬
нии для людей справедливых, мужественных и мудрых.
Как же после этого не понять ту восторженную лю¬
бовь русских рабочих и бедных крестьян к человеку, с
которым они знакомились просто, которого видели пря¬
мо перед собой, как своего вождя, и с которым на са¬
мом деле шли к победе: к победе они стремились и о
ней они мечтали. Ленин стал символом справедливой
борьбы за права тех, кто их не имел, символом победы
в этой борьбе.
Если мы сейчас оглянемся на путь, пройденный
Лениным, то поймем, что он никогда не принимал слу¬
чайных решений о направлении, не делал случайного
выбора на перекрестках дорог. С первой минуты его
занятий политическими вопросами, с того момента, как
он начал участвовать в рабочем движении, и до послед¬
ней минуты его жизни идет одна непоколебимая, не¬
уклонная линия, которая всегда может быть приме¬
ром, — линия, устанавливающая отчетливые, ясные,
наглядные вехи для пролетариев, идущих по пути к сво¬
боде.
Позднее Ленин сам выразил это в следующих сло¬
вах:
33. Юлиус Фучик.
513

«Наша сила — полная ясность и трезвость учета
всех наличных классовых величин, и русских и между¬
народных, а затем проистекающая отсюда железная
энергия, твердость, решительность и беззаветность
борьбы».
Если мы учтем, что люди, призванные направлять
ход жизни всего мира, переживающего сейчас страш¬
ные потрясения, фактически не видят, каким путем и
куда идти, и не умеют создать единого плана, спо¬
собного действительно привести к каким-нибудь
положительным результатам, и лишь защищают
всеми силами свои господствующие места, нам станет
ясно, каким великим источником силы Ленина и
его идей было именно то, что он совершенно точно
знал, куда направляется и куда ведет историческое
развитие.
Откуда черпал Ленин эту уверенность?
Из марксизма, которым он овладел, будучи студен¬
том, когда был еще неизвестен и когда, собственно, не
существовало еще того имени, которое знает теперь
весь мир.
Владимир Ильич Ульянов, родившийся в 1870 году,
позднее взявший себе псевдоним Ленин, изучал Маркса,
Энгельса, а также тех, кто, делая вид, будто исходит
из учения основоположников марксизма, затуманивал,
уродовал его своим псевдонаучным мышлением или
нарочито извращал его единственно правильную
истину.
Когда в двадцать девять лет Ленин выпустил свою
первую книгу «Развитие капитализма в России» *, где
марксистски объяснил путь развития капитализма в
стране, для которой это было в то время самым важ¬
ным вопросом, многие поняли, что появился не только
настоящий ученик Маркса, но и человек, который су¬
меет создать новые ценности на основе теории Маркса.
И Ленин не обманул этих ожиданий. Он стал маркси¬
стом еще более высокого периода развития человече¬
ства, марксистом периода империалистических войн и
пролетарских революций. Благодаря своей прозорли¬
вости он вел успешную борьбу против нерешительно¬
сти, оппортунизма и политики поддержки умирающего
514

класса буржуазии и добился в этой борьбе победы —
на одной шестой земного шара.
В воскресенье исполнилось десять лет со дня смер¬
ти Ленина; десять лет тому назад, когда весть о смерти
Ленина распространилась по всему миру, нашлось
много скорбящих людей и много таких, чтр стали
победоносно смотреть на осиротевший Советский Со¬
юз, как на страну, в которой рухнет все созданное
Лениным. Но там, в Советской стране, возник лозунг,
мало похожий на траурный:
«Ленин умер, но ленинизм живет!»
Было ли это правдой? Жило ли дело Ленина? Да.
Оказалось, что сильная индивидуальность, играющая
выдающуюся роль в истории, не играет ее сама по се¬
бе, а вырастает вместе с общим подъемом из одной
основы, и что руль, который выпустил из рук умерший,
не будет оставлен ни на минуту, если корабль, управ¬
лявшийся им, плыл в правильном направлении.
В Советском Союзе ленинизм действительно живет
полной жизнью, и в конце концов никто даже из вра¬
гов не станет серьезно оспаривать этого, так как тут
говорят факты, статистические данные о построении
социалистической промышленности, о росте коллектив¬
ных хозяйств и о развитии Советского Союза (в то вре¬
мя как во всем остальном мире можно наблюдать толь¬
ко прогрессирующий упадок). Лозунг «Ленинизм жив!»
является в Советском Союзе лозунгом действительно¬
сти, лозунгом правды.
А в остальном мире? Мы должны признать, что со¬
зданный Лениным Коммунистический Интернационал
и его секции в отдельных странах также являются дей¬
ствительностью, которую нельзя отрицать, и что мето¬
ды, которыми они ведут свою борьбу, не свидетельству¬
ют о недостатке жизненных сил и энергии.
Известно, что десять лет назад против Ленина вы¬
двигали, например, имя Вильсона. Сейчас,— мы ви¬
дим,— о Ленине не забыли, его имя называют с еще
большей любовью одни и с еще большей ненавистью
другие. Значит, его имя живет. А где же имя Вильсона?
Разве говорят еще об его условиях построения нового
мира *, и заметны ли результаты его дела?
515

Лозунг «Ленин умер, но дело его живет!», провоз¬
глашенный десять лет тому назад, был выдвинут той
же самой силой, которая имеет своим источником яс¬
ность планов, железную энергию, твердость и реши¬
тельность в борьбе.
Ленин умер, но его дело действительно живет, и мы
еще будем иметь случай встретиться с ним в самых
различных фазах.
«Галло-Новины», 22 января 1934 г.
ФОМА МАТВЕЕВИЧ ГОЛОСУЕТ
ЗА «ВОЛГУ — МОСКВУ»
Мимо дома Московского Совета опять идет одна из
тысячи избирательных процессий.
Музыка. Красные флаги. В первом ряду — высокий
худой старик, такой старый, что побелела даже его лы¬
сая голова.
На избирательном собрании около нас останавли¬
вается председатель районного совета.
— Посмотрите, какие успехи! Какая активность!
Даже Фома Матвеевич идет выбирать!
Фома Матвеевич — это старик с белой лысиной. Он
опять сидит в первом ряду. Когда председатель делает
доклад, он прикладывает руку к левому уху. Недослы¬
шит. Ему восемьдесят три года.
Действительно, старый избиратель. Но, наверное,
в Москве есть и старше. Не этим примечателен Фома
Матвеевич. А тем, что сегодня он идет выбирать
впервые.
До сих пор он не голосовал. Демонстративно не
принимал участия в выборах в Советы. Это был почти
вопрос его загробной жизни. Он не мог допустить та¬
кой грех, чтобы послушать речи советских руководи¬
телей и по их предложению поднять руку, хотя бы
и против них. Фома Матвеевич был православным че¬
ловеком. Он не изменил своей вере и сейчас, когда
впервые идет голосовать. Не отрекся от своего бога, но
уже отрекся от своего попа.
516

— Как же так, вы, уважаемый Фома Матвеевич,
все-таки решили выбирать?
— Из-за воды,— говорит Фома Матвеевич.
— Из-за воды?..
— Да,— кивает старик,— из-за водопровода.
Люди разными путями приходили к Советам. Поче¬
му бы и не благодаря водопроводу? Но этот путь дей¬
ствительно удивительный и стоит того, чтобы его снова
пройти вместе со стариком. Рассказывайте, уважаемый
Фома Матвеевич!
Его историю начнем с горя. У него была жена и
одиннадцать детей. Жена и девять человек детей умер¬
ли от тифа (только два сына остались, и те погибли
в мировой войне). Фома Матвеевич живет один уже
девятнадцать лет. Но овдовел он двадцать пять лет
тому назад. И через два дня после того, как вывезли
его опухшую тифозную жену, принесли гроб для его
девятого ребенка. Легко было умирать на Красной
Пресне, далеко от центра Москвы, легче там было уми¬
рать, чем жить. Убивала нищета, голод, фабрика и —
тиф.
Фома Матвеевич верит в бога. Фома Матвеевич,
когда-то рабочий, а теперь старый, морщинистый пен¬
сионер, готов верить, что это господь бог распорядил¬
ся пресечь жизнь его ближних. Но он не слепой. Он
никогда не верил и никогда уже не поверит, что суд
божий не обошелся без людской помощи. Господь бог
допустил, чтобы у них на Красной Пресне не было во¬
допровода. А теперь водопровод есть. Изменился гос¬
подь бог после смерти жены и девяти детей Фомы
Матвеевича? Или изменились люди, стали по-иному
работать ради иных целей?
Фома Матвеевич вспоминает свою жизнь и роль,
которую играла в ней вода. Говорят, что только кара¬
ван в пустыне может познать настоящую цену воды.
Это не совсем правильно. И Фома Матвеевич, проле¬
тарий с московской окраины, хорошо ее знает.
Потому что в то время, когда он еще не был совсем
одинок, он никогда не имел воды, настоящей, чистой
воды.
И поэтому он теперь так одинок.
517

ПЕРВЫЙ МОСКОВСКИЙ ВОДОПРОВОД
История Фомы Матвеевича, собственно, начинается
гораздо раньше, чем он думает, и в ней есть события,
о которых он наверняка не помнит.
Если для всякой истории нужны точные данные, то
вот они: 1779 год — впервые обсуждается проект мо¬
сковского водопровода. Другая дата: 1805 год — после
двадцатишестилетнего строительства была, наконец,
пущена первая вода из мытищинских хранилищ по де¬
вятнадцатикилометровым кирпичным трубам до Мо¬
сквы, впрочем, конечно, лишь до центра Москвы.
Только несколько лет Москва могла гордиться этим
достижением. Взяточничество и шарлатанство пробра¬
лись даже в водопровод. Плохо сделанный деревян¬
ный фундамент прогнивал, кирпичные трубы разру¬
шались, вода стала вытекать, и в водопровод проника¬
ли грязь и нечистоты. Через несколько лет в москов¬
ские бассейны вместо трехсот тридцати тысяч ведер
чистой мытищинской веды ежедневно притекало толь¬
ко сорок тысяч ведер нечистот.
Так печально кончается история первого москов¬
ского водопровода и наступает новая дата: 1835 год.
Тогда смонтировали железный водоем в Сухаревской
башне (где теперь найдешь Сухаревскую башню?) и
оттуда отвели трубы к пяти бассейнам в центре
города.
Это уже Фома Матвеевич помнит: стоял водоем,
вокруг него — болото и сено. Извозчики погружают
грязные ведра в мутную воду и поят коней, служанки
относят оттуда в таких же ведрах такую же воду в
дома богатых купцов. Купеческая гигиена! Так забо¬
тились купцы о собственной гигиене, такая уж была
забота о санитарии буржуазной Москвы.
А на окраинах богатых купцов не было. Там жили
Фомы Матвеевичи и их семьи, и для них санитарная
система буржуазной Москвы не предоставляла даже
такой воды, какую они должны были бы делить с ло¬
шадьми.
По улицам московских окраин проезжали возчики
с деревянными бочками. Криком обращали они вни¬
518

мание на свой товар и наливали в ведра невероятно
грязную маслянистую воду, получая по копейке за
ведро.
Это была вода прямо из Москвы-реки, которую
черпали там, где можно было проще подойти к реке,
как раз там, где город выбрасывал все свои нечистоты,
все свои отбросы, где на водной глади часто можно
было заметить признаки человеческого существования.
Таков был водопровод рабочей окраины, каким его за¬
помнил Фома Матвеевич.
Впрочем, не обязательно искать старика его воз¬
раста, если хотите найти свидетеля такого водопрово¬
да. Вплоть до 1904 года — это уже следующая дата
нашей истории — функционировали в центре города
пять бассейнов, снабжаемых водой из Сухаревского
водохранилища, а на окраинах — возки с бочками
грязной, вонючей воды.
А потом? В 1904 году в Москве, наконец, был по¬
строен водопровод, достойный этого названия. Он обес¬
печивал восемь ведер воды каждому человеку еже¬
дневно — на улицах богатых купцов, помещиков, ге¬
нералов. В рабочие кварталы он не был проведен.
Проектировщики рассчитали, что рабочему требуется
не больше двух ведер воды в день. А два ведра —
их можно в руках принести из центра города,
если пролетарий вообще захочет такой роскоши,
как чистая вода. Зачем же в таком случае им водо¬
провод?
Богатые купцы, помещики и генералы пили, нако¬
нец, хорошую, очищенную воду. А по окраине продол¬
жали ездить возчики с бочками, продавая по копейке
свой жидкий экстракт смерти.
Экстракт был настоящий, не поддельный. Он успеш¬
но делал свое дело. Семьдесят пять процентов де¬
тей в рабочих кварталах Москвы заболевало эпидеми¬
ческими болезнями, не достигая пятилетнего возраста.
Три с половиной процента населения ежегодно умира¬
ло на окраине. Так умерли дети Фомы Матвеевича,
и так умерла его жена. И если окраина совсем
не вымирала, то это потому, что новые и новые
десятки тысяч рабочих приходили из деревень и
519

становились жертвами новых эпидемий, которые их
поглощали.
Все это видел Фома Матвеевич, и хотя он рад был
приписать массовое убийство людей воле божьей, од¬
нако слепым он не был,— подозревал, что господу
богу помогают люди.
ГОРОД, который ежедневно выпивает реку
Долгие годы после революции и гражданской вой¬
ны Фома Матвеевич не признавал, что 1917 год был
самой важной вехой в его жизни. Он не был согласен
с революцией. Не признавал Советскую власть из-за
ее «греховности», потому что она нарушила все законы
общества, основывающиеся на божьей милости,
потому что посягнула на верховную власть и сама
стала решать то, что раньше было подвластно только
небу.
Но когда два года тому назад он увидел в ямах
вдоль тротуаров каменные трубопроводы, когда в пе¬
редней своей квартиры впервые повернул кран и в
чашку потекла чистая холодная вода, Фома Матвеевич
заколебался и взволнованно вытер старческую слезу.
«Ну разве и это — грех?»
Но еще не поддался. Это случилось только четыр¬
надцать дней тому назад.
Он плелся по улице и увидел на витрине диаграм¬
му. Никогда он не смотрел на такие вещи, но в этой
диаграмме было что-то особенное. Что-то такое, что он
давно не видел, но хорошо знал: там был нарисован
хорошо знакомый возок с бочками воды. Тот, кто чер¬
тил диаграмму, хотел наглядно изобразить водоснаб¬
жение Москвы.
Диаграмма не рассчитывала на внимание старика,
но невольно привлекла его. Старик медленно перево¬
дил глаза на другие рисунки, на бассейны, на старое
Рублевское водохранилище — до самого конца. А в
конце была карта канала «Москва — Волга». Но перед
ней еще один очень интересный рисунок: течет река
(судя по набережной, ты мог бы сказать, что это Мо¬
сква), четыре человека наклоняются с набережной
520

и пьют воду из реки, а за ними уже пустое, высохшее
русло.
Фома Матвеевич не совсем неграмотен. Цифры он
может прочесть. И он стоял перед диаграммой, не об¬
ращая внимания ни на мороз, ни на оттирающий его
поток людей, пока не разрешил загадки наглядной
диаграммы: проблемы снабжения водой московского
населения.
Фома Матвеевич понял: если всем жителям города
Москвы должно быть гарантировано снабжение чистой
водой, если и он, Фома Матвеевич, уже пьет воду из
собственного водопровода и если еще водой поливать
сады и брызгать из пожарных рукавов, умывая улицы,
требуется много и много миллионов литров воды.
Сжолько говорит диаграмма?
Четыреста восемьдесят миллионов литров воды в
день будет «выпивать» Москва в 1935 году.
А сколько воды протекает через Рублевскую водо¬
проводную станцию?
Как раз четыреста восемьдесят миллионов литров
в день,— рассчитали проектировщики.
Ляжет город Москва у Рублевской станции на
Москву-реку и выпьет ее до последней капли. Кар¬
тина диаграммы не преувеличивает — потом останется
только пустое, высохшее русло реки.
Фома Матвеевич набожно перекрестился, испугав¬
шись такого будущего.
ВЕЛИКИЙ ПРОЕКТ, СОСТАВЛЕННЫЙ
ДЛЯ ФОМЫ МАТВЕЕВИЧА
Старичок Фома Матвеевич и знать не знал, как же
быть перед лицом опасности, проносящейся над его
головой. И в тот день, испуганный диаграммой, он
пришел домой и повернул с волнением кран своего но¬
вого водопровода, прощаясь с чистой, свежей водой.
Но, к счастью для него, обо всех этих опасностях дав¬
но уже подумали инженеры и делегаты Московского
Совета, с которыми Фома Матвеевич не хотел иметь
ничего общего. Он ничего не знал об их работе, но ему
рассказал о ней «молодой человек», как с подчеркну¬
521

тым уважением называл его старик,— комсомолец
Рохленко, которого послали к старику, когда тот на¬
чал ходить по дому и стращать людей вечной смер-
тельной жаждой.
— Москва растет, гражданин Фома Матвеевич, и
вырастет в самый большой город мира. Обязательно,
папаша! Знаете, что за последнее десятилетие населе¬
ние увеличилось вдвое? Знаете, что сейчас в Москве
уже три и три четверти миллиона человек? А через год?
А что будет через пять лет? Ну, а если за год выпить
всю воду из Мооквы-реки, что бы тогда с нами было
через пять лет? Видите, гражданин Фома Матвеевич,
мы об этом думаем. Размышляют об этом инженеры,
райсовет, Моссовет, комсомол, вся партия во главе с
товарищем Сталиным.
И решили мы призвать на помощь Москве — Волгу.
Комсомолец Рохленко исчертил все края «Комсо¬
мольской правды» планами великолепного строитель¬
ства канала Москва — Волга. И когда старик все еще
не понимал, молодой человек пренебрег всеми прави¬
лами культуры нового человека и начал рисовать
водные профили, плотины и насосы на крышках би¬
блиотечной книги. Старик был терпелив, но ничего не
понимал до тех пор, пока молодой человек не дога¬
дался, что он должен начать танцевать от струйки во¬
ды из домашнего водопровода, чтобы приблизить к ста¬
рику самый большой канал мира.
И так старику стало сразу все просто и ясно. Про¬
ложат три миллиона кубических метров бетона. Воз¬
никнет канал длиной сто двадцать восемь километ¬
ров — на сорок семь километров длиннее Панамского
канала. Шлюзы и насосы будут поднимать воду Волги
и поднимут ее на целых тридцать восемь метров. Вол¬
га вольется в Москву, и по ее поверхности пойдут
морские суда в самую столицу. Под Москвой, возле
села Пушкино, канал разольется в огромнейшее озеро.
Только небольшая его часть будет доступна судам.
Все остальное — будет вода для города Москвы. На
берегах этого озера не будет ни домов, ни людей — ни¬
чего, что бы тревожило его воды. Здесь тихо будут
плескаться волны и откладывать свою муть на дно.
522

Оттуда по тридцатикилометровым трубам вода поте¬
чет на московскую очистительную станцию, и Фома
Матвеевич на Красной Пресне повернет кран — и в его
стакан набежит вода из Верхней Волги.
Старичок Фома Матвеевич уже целиком погрузился
в эту проблему. И, наконец, озабоченно спросил:
— Да, но когда?
— Скоро, папаша,— успокаивает его Рохленко,—
уже в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Через
три года будет все готово. А Панамский канал строили
одиннадцать лет...
— А как же будет все это время?
Молодой человек со значительным видом задержи¬
вает палец на одном из своих чертежей.
— Ну, разве я не говорил вам, Фома Матвеевич?
Обо всем думаем, посмотрите — Истра. Сколько она
дел наделала. Как приходит весна, большая вода,
Истра наполняет Москву, затопляет каналы, подва¬
лы — приносит ущерб. А летом воды нет. Ну, а что,
если поставить плотину? Скопить весеннюю воду, что¬
бы пользоваться ею целый год? Большой город, Фома
Матвеевич, самый большой город мира, должен везде
иметь запасы воды. Так мы и сделали. Вы не читаете
газет, папаша, и в этом вся беда.
Но я вам расскажу: плотина на Истре уже готова.
Седьмого ноября мы передали ее народу,— и начиная
с весны Истра будет давать Москве сто шестьдесят
миллионов литров воды ежедневно. Не выпьем Мо¬
скву, папаша. Волга поможет и Истра поможет.
Столько воды не выпьет самый большой город в мире.
ПЕРВЫЕ ВЫБОРЫ ФОМЫ МАТВЕЕВИЧА
Старик сидит в первом ряду и внимательно слушает
доклад. Когда председатель районного совета го¬
ворит о канале Волга — Москва, старик восторженно
хлопает. Наверное, впервые в жизни. На собрания он
никогда не ходил, а в церкви ведь не аплодируют.
Старик не говорил нам, как он свел счеты с господом
богом, без воли которого «и волос с головы не падет»,
когда вспомнил мертвую жену и одиннадцать детей.
523

Но с людьми он рассчитался, как говорится, «по-
деловому» *. Может быть, это было потому, что он си¬
дел в первом ряду, может быть, потому, что я смотрел
на него больше, чем на остальных, но мне показалось,
что Фома Матвеевич первым поднял руку за кандида¬
тов в совет.
(Между прочим, среди избранных в районный со¬
вет депутатов был и молодой человек, комсомолец
Рохленко.)
«Руде право», 4 и 5 января 1935 г.
ПУТЕШЕСТВИЕ АРМИНИЯ ВАМБЕРИ, ДЕРВИША
Заметки и беседы
Ташкент.
Идет месяц рамазан, идут дни великого поста ура-
за. В течение тридцати дней месяца рамазана право¬
верный мусульманин не смеет ни есть, ни пить от вос¬
хода до заката солнца,— так повелевает коран. А за
это Мудрейший, Единый, Разумнейший, Прозорли¬
вейший и Справедливейший аллах широко распахнет
врата рая, одолеет шайтана и закроет ворота адского
пекла для всех своих верующих, которые, кроме со¬
блюдения поста, прибавят еще верблюда или хотя бы
овец духовному учителю мечети.
Солнце село. Старый город в Ташкенте потонул в
сумерках. В красной чайхане на коврах сидят узбек¬
ские колхозники и попивают зеленый чай из пиал.
Горький кок-чай и железная печка прогоняют холод¬
ную зиму с открытой террасы на улицу, где стучат ар¬
бы и звенит трамвай.
Мастер Размиди повернул выключатель. Электри¬
ческая лампочка словно смягчает пестроту красок.
Я дочитываю последние страницы сообщения, которое
сделал в 1864 году на торжественном заседании Лон¬
донского географического общества ученый Арминиус
Вамбери.
1 В оригинале написано по-русски.
524

Арминиус Вамбери был знаменитый муж. Это был
человек, который,— волоча свою хромую ногу,— сумел
не отстать от своих мыслей, спешивших из Венгрии,
его родины, на восток. Он изучил восточные языки,
овладел искусством корана, как седовласый мулла, и,
наконец, стал доцентом в университете. Но так как он
был человеком живым и мыслящим, его не устраивала
эта спокойная карьера, и поэтому в 1861 году он от¬
правился в Среднюю Азию. Был ему тогда тридцать
один год.
В 1861 году Средняя Азия была далеко не госте¬
приимным краем для европейцев. Это был край фана¬
тического поклонения исламу. И, кроме того, ханы Хи¬
вы и Бухары, зная мечты русских и англичан, не со¬
мневались в том, что их богатые земли разжигают ко¬
лонизаторские вожделения. Европеец в Хиве или Бу¬
харе подозрительно напоминал шпиона, и это сходство
было опасным прежде всего для него.
Арминиус Вамбери не был шпионом. Он был уче¬
ным по призванию и слишком серьезным ученым для
того, чтобы его удовлетворяла кабинетная наука. Он
знал все опасности Средней Азии и приготовился к
ним. Выдавая себя за турка, он отплыл из Константино¬
поля в Персию, прожил там целый год, выжидая удоб¬
ного момента для осуществления своего плана, и, на¬
конец, в марте 1863 года как странствующий дервиш
присоединился к группе паломников, возвращавшихся
из Мекки домой, в Коканд и Кашгар. Вместе с ними
Арминиус Вамбери ступил на среднеазиатскую зем¬
лю (это произошло на берегу Каспийского моря, в
Ашураде, который тогда уже был занят русскими вой¬
сками). Еместе с ними он прошел Туркестан и безвод¬
ную пустыню, до самой Хивы, и с ними вошел в рези¬
денцию хиванского хана,— это было его первой мечтой.
Но осуществление этой мечты вначале оказалось
трудным. Еще в пути Вамбери из-за случайной оплош¬
ности возбудил подозрения у одного афганского члена
каравана, который, придя в Хиву, не замедлил заявить
об этом ханским чиновникам. Но Вамбери был не толь¬
ко мудр, Вамбери был еще хладнокровен и смел.
Он тотчас же отправился на прием к хиванскому вель¬
525

може Шукрулла-бею, который когда-то бывал при сул¬
танском дворе в Константинополе. Вамбери убедил
его, что они уже однажды встречались как добрые
друзья, и Шукрулла-бей действительно припомнил
дружбу, которая никогда не существовала. Он принял
своего приятеля-дервиша и в конце концов помог ему
получить аудиенцию у самого хана. Хан был так поко¬
рен мудростью дервиша и его знанием корана, что
Вамбери стал его гостем на все время пребывания в
Хиве.
Арминиус Вамбери был доволен своей жизнью в
Хиве. Он много видел, узнал много нового и чувство¬
вал себя в полной безопасности, особенно с тех пор
как рассеял все новые подозрения, прекрасно выдер¬
жав экзамен по письму, знание которого считалось
самым важным признаком образованного мусульмани¬
на. Только одно иногда нарушало спокойствие Вам¬
бери: пленные с войны, которую Хива вела против тур-
кмен-чодоров.
Пленных сотнями привозили в Хиву и тут решали,
как с ними поступить: молодых и сильных продавали
в рабство, старых и слабых мучили и убивали. Для
самых храбрых воинов своей армии хан завел особые
отличия: халаты — длинные азиатские кафтаны раз¬
ной материи и разного цвета. Установили четыре сор¬
та отличий: халат последнего сорта получали воины,
которые принесли четыре головы врагов; следующего
сорта — те, что принесли двенадцать голов; еще вы¬
ше — двадцать и самый лучший халат получали за
сорок голов. Воины приносили мертвые головы целы¬
ми мешками и высыпали их перед особым счетоводом,
который пересчитывал головы и выдавал героям тало¬
ны на халаты.
Через месяц пребывания в Хиве снарядились палом¬
ники — ас ними и «дервиш» Арминий Вамбери — в
путь вдоль Аму-Дарьи до Бухары, центра магометан¬
ского фанатизма. Путь был тяжел, опасен из-за на¬
падений кочевников и среднеазиатских ветров, которые
можно сравнить разве что с самумом. Смертельно
усталые, паломники достигли Бухары. Тут Вамбери ста^
ла угрожать та же опасность, что и в Хиве: он оказал-*
526

ся на подозрении. Опять он прошел несколько рели¬
гиозных испытаний, которые блестяще выдержал, и
опять снискал дружбу мусульманских священников.
Вамбери играл эту роль прекрасно: до конца сво¬
его пребывания в Бухаре он читал на площадях рели¬
гиозные проповеди и разъяснял верующим неясные для
них вопросы корана. Такое поведение очень помогало
ему в борьбе с разными подозрениями, которые все-
таки питали на его счет «полицейские чиновники» бу¬
харского хана.
Из Бухары Вамбери благополучно добрался до Са¬
марканда, который его несколько разочаровал; он был
принят бухарским ханом, опять прошел испытания, оз¬
накомился в совершенстве с Самаркандом и его окрест¬
ностями и только потом, не чувствуя достаточно твер¬
дой почвы под ногами, отправился через Карши, Керки,
Мерат, Мешхед и Шахруд в Тегеран,— где, разумеется,
снял свою дервишскую маску,— а оттуда двинулся че¬
рез Турцию в Венгрию.
Его доклад на заседании Лондонского географиче¬
ского общества о паломничестве в Хиву, Бухару и Са¬
марканд можно было бы разработать как превосход¬
ный авантюрный исторический роман для молодежи.
Но не для этого я лежал на коврах красной чайханы
в прекрасные полуденные часы.
Этот доклад заинтересовал меня как полная проти¬
воположность всему хорошему, что мы видим теперь
вокруг себя. Ученый Арминий Вамбери, читая о сред¬
неазиатских «людях с одной ногою и одной рукою» или
о людях «с такими большими ушами, что они ими при¬
крываются от солнца», как об этом пишет путешест¬
венник по Индии Козьма в «Христианской истории»
пятнадцатого столетия,— ученый Арминий Вамбери
менее удивился бы этому, чем я сейчас, прочитав его
доклад.
Ведь минуло всего семьдесят лет с тех пор, как
Арминий Вамбери, мнимый дервиш, оставил те края,
по которым я теперь брожу. Ведь еще живы десятки
стариков, хорошо помнящих его странствования. Ведь
люди, которые здесь, подле меня, сидят и ходят, люди,
с которыми я встречаюсь и разговариваю,— сыновья
527

или внуки тех, с которыми встречался и разговаривал
Арминий Вамбери. А где теперь тот суровый религиоз¬
ный фанатизм его эпохи? Где дикие разбойники-ко¬
чевники, где всемогущие, но абсолютно невежествен¬
ные муллы, где несчастные, бесправные рабы, где эти
мастеровые со своим примитивным ремеслом, о кото¬
рых он пишет, и узбекские крестьяне, которые за всю
жизнь не знали других орудий для возделывания своих
полей, кроме мотыги и омача — деревянного, неуклю¬
жего «плуга» для прочесывания земли, где те времена,
когда умение писать было признаком особой учености
и особой привилегии, и где те пустыни и степи, кото¬
рые еще семьдесят лет назад ужасали путников?
В 1865 году — два года спустя после того как Ар¬
миний Вамбери оставил Среднюю Азию — старый гли¬
няный Ташкент пал под напором войска русского царя.
В 1868 году в руках русских была уже часть владений
бухарского и хиванского ханов. В 1884 году пал и мерв-
ский оазис, и вся Средняя Азия стала русской коло¬
нией.
Но является ли заслугой русского империализма
то, что Средняя Азия так сильно изменилась со време¬
ни пребывания в ней ученого Вамбери?
В «Государственной публичной библиотеке Узбек¬
ской ССР», находящейся в Ташкенте, есть экземпляр
русской книги, изданной в Санкт-Петербурге в
1821 году.
«О некоторых народах и землях Средней Азии. За¬
писки Филиппа Назарова, переводчика особого сибир¬
ского отдела, посланного в Коканд в годы 1813 и 1814».
Филипп Назаров был в Коканде у Алим-хана с
чрезвычайно щекотливым поручением от царя Алексан¬
дра I и, как человек образованный и живой, собрал
в своих записках много интересного материала. Но не
это самое важное в ташкентском экземпляре. В нем
на полях есть заметки, сделанные рукой завоевателя
Средней Азии и первого царского генерал-губернатора
Кауфмана. И эти заметки хотя и не отличаются теми
литературными и стилистическими достоинствами, как
сочинение Назарова, но все-таки они гораздо интерес¬
нее, чем сама книга.
528

Одна из этих заметок относится к содержанию кни¬
ги. На пятьдесят пятой странице Назаров повествует
о том, как казак Любимский из его отряда, недоволь¬
ный поведением кокандских граждан, ударил одного из
них в грудь ружейным прикладом. Кауфман по поводу
случившегося написал на полях:
«Молодец казак; это был первый урок для коканд¬
ских жителей. Надеюсь, что последний мы дали им в
войне 1875—1876 годов».
И казак Любимский так понравился мужественно¬
му генералу Кауфману, что он даже приписывает в
конце книги:
«Любимский — первый учитель кокандцев».
Генерал Кауфман не преувеличивал. Именно такой
была наука, которую нес царизм в Среднюю Азию.
Нельзя себе представить более наглядного примера
деятельности русского капитализма в Средней Азии,
чем прогулка по Ташкенту, тому Ташкенту, каким его
сделали царские чиновники. Ташкент делился на два
города: русский и узбекский. Таким я видел его в по¬
следний раз еще четыре года назад.
Русские чиновники, завоевав Ташкент, создали свой
новый город: широкие улицы, аллеи тополей, парки,
сады, трамвай. Это единственное ценное наследство,
которое здесь осталось после царизма. А за урдой, за
глиняной стеной, без какой бы то ни было (кроме по¬
лицейской) заботы воинов русского капитализма, и
дальше жил невежественный, антисанитарный, темный
восточный город узбеков — старый Ташкент. Для рус¬
ских детей были построены школы, узбеки не имели
школ. Для русских чиновников были созданы парки,
узбеки не смели ходить в парки, не смели посещать
театры, узбеки должны были учтиво сторониться, если
они ступали на тротуар, и как особая милость царского
режима подчеркивалось то, что позднее узбеки получи¬
ли право ездить в специальном темном отделении при¬
цепного вагона трамвая.
Русские капиталисты провели железную дорогу от
Самары до Ташкента и от Ташкента до Красноводска,
но по этой железной дороге ввозили не культуру, а еще
более жестокую эксплуатацию. Царизм не препятство-
34.	Юлиус Фучик.	529

вал религиозному фанатизму, царизм умел хорошо ис¬
пользовать и действительно использовал .влияние мулл
на трудящихся мусульман; русскому империализму не
мешала отсталость городских ремесленников, он даже
способствовал ей, разоряя ремесленников импортом
своих товаров; русскому империализму не приходило в
голову повышать технический уровень среднеазиатского
земледелия, а дехкан он превратил в рабов, поставляв¬
ших грубый хлопчатник для текстильных фабрик в
центре России; у русского империализма и мысли
не было о том, чтобы повышать культурный уровень
узбеков, чья неграмотность была для него весьма
кстати.
Итак, пролетарская революция в Средней Азии по¬
лучила от русского империализма железнодорожную
магистраль Самара — Ташкент — Красноводск, при¬
личные кварталы, в которых жили чиновники, и край,
где было более девяноста восьми процентов неграмот¬
ных, где не было промышленности (русский капита¬
лизм не разрешил открыть во всей Средней Азии, на
земле хлопка, ни одной текстильной фабрики!), где
царила темная религиозность, где крестьяне работали
мотыгами и другими примитивными орудиями, где сте¬
пи лежали невспаханные, а людей убивали не воины
хивинского или бухарского хана, но русский император.
Если бы Армициус Вамбери жил еще в 1917 году, он
узнал бы свою Среднюю Азию. Только генерал-губер¬
натор не походил бы на бухарского хана, и знание ис¬
лама едва ли спасло бы Вамбери от виселицы, потому
что русскому империализму не нравилось присутствие
европейцев в его колониях. Царские чиновники напо¬
минали агентов английского империализма, и это сход¬
ство прежде всего было опасно для них самих. Да, в
1917 году Арминий Вамбери еще узнал бы свою Сред¬
нюю Азию и к описанию ее бед и горестей он должен
был бы прибавить рассказ о жестоком угнетении
народа.
Но сегодня? Сегодня Арминиус Вамбери уже не
узнал бы Средней Азии.
Еще сохранились сотни маленьких, тесных, мрачных
и покосившихся домиков в старом ташкентском городе,
530

но они уже рушатся, рушатся, и на их месте вырастают
новые, современные европейские дома. Широкая улица
с аллеей, которая начиналась от центра нового города
и кончалась где-то у границ узбекского квартала, про¬
тянулась теперь по всему Старому городу, делая
его неузнаваемым. Урда, глиняная стена между
русским и узбекским городом, рухнула. Рухнул за¬
навес между Европой и Азией. Исчез мрачный колорит
азиатской экзотики, которая так полюбилась дешевым
певцам Европы. Остался аромат Азии, аромат таш¬
кентского края* аромат абрикосов, персиков и яблок,
аромат пшеницы и хлопка, аромат богатства азиатской
земли, но экзотика, дивная азиатская экзотика,—
мертва.
Ее убила революция, социалистическая промышлен¬
ность, колхозы, растущая культура бесклассового
общества.
Две дюжины узбекских колхозников в красной чай¬
хане сидят вокруг меня на коврах, и я рассказываю
им о Европе. О капиталистической Европе. Рассказы¬
ваю о безработице, о фабриках, которые стоят, о пере¬
полненных складах и голодающих, полунагих людях
подле них, о демонстрациях, о терроре, о Гитлере, кон¬
центрационных лагерях и о товарищах, замученных на¬
смерть. Колхозники слушают, пораженные, и мой пере¬
водчик передает мне их замечания и любопытные
вопросы.
Слушая мои ответы, колхозники качают головами,
размышляют о Европе, а потом они, внуки тех, кото¬
рые отсекали головы старикам и женщинам, чтобы раз¬
добыть себе цветной халат, говорят:
— Страшно!
Вот вам — экзотика!
Идет месяц рамазан, идут дни великого поста ураза,
когда верующие мусульмане не смеют ни есть, ни пить
от восхода до заката солнца. Смеркает. Солнце уже за¬
шло, на коврах в красной чайхане сидят узбекские кол¬
хозники и из пиал, из чашек без ручек, попивают зеле¬
ный чай...
...И я нашел их тут, когда солнце еще стояло в вы¬
шине, и напевный голос муллы из последних убогих
531

мечетей Ташкента давно уже не подавал знака к окон¬
чанию поста.
Идет месяц рамазан 1312 года по мусульманскому
летоисчислению.
Но эти узбекские колхозники за семнадцать лет ре¬
волюции промчались шесть столетий по календарю ми¬
ра. И они пишут:
«23 декабря 1934 года».
«Руде право», 20 января 1935 г.
ЛЮДИ парижской коммуны
Москва, 18 марта 1935 года.<
Гражданин Пешар осторожно перешел грязную ули¬
цу. Он не обратил внимания на свою осторожность.
Шел, как привык за четырнадцать лет, пока работал у
Растула. По привычке шел он к Растулу и сегодня.
Целый день пробыл он в пикете на укреплениях Пари¬
жа, но к вечеру не вытерпел. День без цеха казался
ему пустым, и его горечь была острее, чем ругательст¬
ва Растула.
Ворота были закрыты. Пешар это знал и даже не
пытался убедиться в этом снова. Он прижался к гряз¬
ному окну цеха. Дождь и сумрак навевали печаль.
В цехе была неприветливая темнота, но Пешар ви¬
дел беспризорный пресс и бутылку с маслом, покрыв¬
шуюся пылью. По памяти видел все те вещи, к которым
привык за четырнадцать лет и о которых не мог за¬
быть за последние тридцать дней.
Только два раза за все эти четырнадцать лет не
переходил он улицу по направлению к цеху. Первый
раз, когда женился, и второй, месяц тому назад, когда
в одно мартовское утро его подхватил поток людей,
направлявшихся к Монмартру, когда в предместьях по¬
казались баррикады, а солдаты с ружьями, опущенны¬
ми вниз, водили своих офицеров в суд на улицу Росье.
С тех пор он не видел больше своего хозяина Ра¬
стула и тщетно стучался в ворота его фабрики. Расту¬
ла уже не было в Париже.
В тот самый день, когда из-за отсутствия Пешара
532

фабрика перестала походить на самое себя, как будто
из нее вынесли самый ходовой станок,— в тот день, ко¬
гда испуганный Растул с беспокойством услышал раз¬
говоры и заметил пробелы в среде последних своих
рабочих, а с улиц заслышал крик, в котором почувство¬
вал преддверие революции, он нетерпеливо дожидался
конца рабочего дня. А когда последний рабочий вы¬
шел из цеха, у госпожи Растул были уже готовы че¬
моданы, на дворе ждал крытый фиакр, и господин Ра¬
стул, не выпуская из рук стальной шкатулки с фран¬
ками, перстнями и серьгами, негалантно погонял дочь,
старающуюся не помять своей юбки.
Крытые фиакры бежали за ворота Парижа, как
обезумевшая похоронная процессия. Господин Растул
искоса поглядывал из-под поднятого воротника и снова
взвешивал свое решение. Никто его не останавливал.
Может быть, он ошибался? Может быть, он бежит на¬
прасно? Он совершенно иначе представлял себе рево¬
люцию. Ведь он чувствовал еще в своих руках жизни
своих Пешаров; жизни, которые он взял и вложил в
стальную шкатулку с франками и драгоценностями.
Шкатулка была тяжелой. Да, он представлял себе ре¬
волюцию совсем по-другому.
Они проезжали пустыми улицами мимо толп лю¬
дей, веселящихся или марширующих с ружьями на
плечах. Гоподин Растул дрожал от неприятных мыс¬
лей, госпожа Растул всхлипывала, а дочь непонима¬
юще поправляла складки своей юбки.
Но ничего не случилось. Беспрепятственно доехали
они до Версаля.
Теперь сидит там господин Растул и злобно ждет
падения Коммуны. Он рассказывает взволнованным го¬
лосом своим благородным слушателям о варварстве
коммунаров, которого не переживал, а вечером к тя¬
жести преступлений своих бывших рабочих прибавляет
еще один день, в который он деньги тратил, а новые
не наживал.
А в Париже перед его запертой фабрикой стоит без¬
работный гражданин Пешар. Через мглу дождя и су¬
мрак он нащупывает глазами беспризорный пресс и
бутылку масла, покрывшуюся пылью.
533

По привычке перешел гражданин Пешар грязную
улицу у фабрики Растула. На закрытых воротах висит
отсыревший и разорванный плакат. Плохо приклеен¬
ный край развевается по ветру. Гражданин Пешар вы¬
совывает руку из-под плаща. Прикрепляет беспокойный
плакат к воротам.
Пешар читает, не поднимая головы, при близком
грохоте пушек, наведенных версальцами,— ох, с каким
зловещим удовлетворением просматривал господин Ра-
стул в этот день списки своих рабочих — на Париж.
Гражданин Пешар снова внимательно читает:
«ПАРИЖСКАЯ КОММУНА,
принимая во внимание, что многие фабрики были
оставлены их владельцами, не желающими вы¬
полнять свой гражданский долг и считаться с ин¬
тересами своих рабочих, и что в результате этого
трусливого бегства были прекращены многие ра¬
боты, крайне необходимые для жизни города, и
таким образом поставлены под угрозу жизни ра¬
бочих, постановляет:
Созвать рабочие синдикатные палаты для ор¬
ганизации анкетной комиссии, задачей которой
будет:
1. Собрать статистические данные обо всех ос¬
тавленных фабриках и составить точное описа¬
ние находящихся в них станков и инструментов.
2. Подать информацию с предложением прак¬
тических мероприятий, с помощью которых можно
было бы немедленно начать работу на предприя¬
тиях, однако уже не силами владельцев-дезерти-
ров, а силами кооперативной ассоциации рабочих,
трудящихся на этих предприятиях.
3. Разработать проект устава этих рабочих
кооперативных ассоциаций.
4. Создать третейский суд, который, в
случае возвращения владельцев, будет обязан
установить условия окончательной передачи фаб¬
рик рабочим кооперативам и стоимость компен¬
сации, которую кооперации должны будут вы¬
платить бывшцм владельцам...»
534

Наконец Пешар оторвался от сырого плаката с де¬
кретом Коммуны. Переступил с ноги на ногу. Затем
весело оглянулся на фабрику, на грязные стекла ее
окон, на печальную темноту за ними. Непривычно
быстро перешел улицу. Он испытывал радость. Ощу¬
щал в руках рычаг пресса и как бы прислушивался к
грохоту фабрики, в котором будет не хватать только
одного звука — беспокоящего голоса господина Ра¬
стул а.
На бульварах было темно и весело. Люди, наполо¬
вину одетые в солдатскую форму, говорили о новом
декрете и неудачной стрельбе версальцев. Женщина в
синем берете с красной кокардой, опершись на ружье,
рассказывала веселую историю о Кларе Фурниер,
как она впервые заряжала пушку на укреплениях
Парижа.
Луч света падал из костела на молодые распуска¬
ющиеся листья деревьев.
Была весна. Над входом в костел была свежая
надпись:
«КЛУБ ОТЦА ДЮШЕНА»
Кто-то пытался вызвать из органа звуки карманьо¬
лы. На мостовой послышался стук копыт и загремели
колеса фиакра. От Сантклодских ворот везли раненого
коммунара. Ветер доносил из Булонского леса запах
весенней земли и пороха. Был вечер 17 апреля
1871 года.
Петр встал раньше, чем обычно. Перечитал еще раз
и с выражением декрет Парижской Коммуны о фабри¬
ках, оставленных их владельцами, и вышел из дома,
Утро начиналось белым холодным туманом. Он под¬
нял воротник пальто и глубоко в карманы засунул ру¬
ки. Перешел реку, на которой беспомощно застрял
старый пароходик, и завернул в переулок к кирпичным
зданиям фабрики, оставленной господином Михай¬
ловым.
Ткацкие станки лежали, как мертвые, на полу це¬
хов, и дни откладывали на них пыль, как могильщики
535

кладут на гроб глину. На дворе еще валялись груды
пустых снарядов для легких пушек. Господин Михай¬
лов был когда-то предприимчивым мужчиной. В тече¬
ние многих лет он снабжал своих капризных заказчи¬
ков тонкими английскими сукнами, и его счет в банке
быстро разбухал. Война, казалось бы, должна была
прекратить этот благополучный рост. Однако господин
Михайлов был подготовлен к ней, как хороший генерал
своих денег. Не было тонкого сырья? Есть другое, ко¬
торое можно обрабатывать. Круг избранных заказчи¬
ков значительно сузился? Есть другие, еще более из¬
бранные. Сейчас мало людей, которые бы могли оде¬
ваться в его сукно? Неважно. Есть много людей,
которых можно раздевать вплоть до внутренностей
его новыми изделиями. Господин Михайлов рассчитал,
что один цех его завода принесет дохода не меньше,
чем вся текстильная фабрика, если будет производить
артиллерийские снаряды.
Мужчины ушли на фронт, женщины — на улицу,
текстильная фабрика была закрыта. Ремонтная мастер¬
ская стала пороховым цехом, господин Михайлов
снабжал новых клиентов гладкими снарядами из тон¬
кой стали, и его счет в банке продолжал быстро расти.
Нет, война не могла вывести господина Михайлова
из равновесия.
Однако пришел все-таки тот день, когда и в его
канцелярию ворвалась улица, и толстый купеческий
нос почувствовал революцию. Спокойствие, спокойст¬
вие, прежде всего спокойствие, господа. Бедный госпо¬
дин Растул всю дорогу до Версаля мучился сомнени¬
ями, нужно ли было убегать. Господин Михайлов
не любит нерассудительных поступков, после которых
остаются сомнения. Он рассчитывает. Не вышло. Нет,
на революции ему не заработать. И Михайлов, следуя
примеру старого Растула, спешно оставляет свою фаб¬
рику тонких сукон и гладких снарядов.
Ткацкие станки лежали как мертвые на полу цехов.
Дни покрывали их пылью, как могильщики засыпают
землею гроб, и на дворе валялись груды пустых сна¬
рядов, когда товарищи Петра впервые прошли через
ворота оставленной фабрики как ее новые хозяева. Это
536

были не текстильщики и не токари. Это были сапож¬
ники.
Предательская грязь падала со стен, и дневные лу¬
чи становились грязными, проходя через немытые окна.
Пришедшие заняли один цех. Выгнали из него тесноту
и хмурую тишину. Под их руками ткацкие станки рас¬
кладывали свои кости и исчезали в складах. Для них не
было работы, не было тонкой шерсти, о которой они
мечтали...
Женщины подтыкали юбки и драили полы. Мужчи¬
ны смонтировали первую машину, с которой ее вла¬
дельцы убежали от немцев с оккупированной террито¬
рии, и засели за свои трехножки.
Цех, вспоминая о стуке станков, рассмеялся от
стука сапожных молотков.
Так началась жизнь на мертвой фабрике, оставлен¬
ной господином Михайловым.
Петр вошел в цех совершенно окоченевшим. Кожа
и нож в руке согрели его. Красный плакат на сте¬
не постоянно напоминал ему его задачу: сегодня нуж¬
но говорить на собрании. На торжественном собра¬
нии.
Трансмиссия преждевременно перестала шуметь. Мо¬
лотки замолчали. Сорок человек из цеха вошли в по¬
мещение, в углу которого стояло красное знамя, пре¬
вратившее канцелярию господина Михайлова в рабо¬
чий клуб.
Петр говорил. О Парижской Коммуне. А после него
и другие вспоминали, сравнивали, заглядывали в бу¬
дущее. Они говорили о ее примере и ошибках, на кото¬
рых нужно учиться. Читали декрет Коммуны о фабри¬
ках, оставленных их владельцами, гордо смотрели на
себя и смеялись при мысли об утраченных иллюзиях
господина Михайлова.
А затем поступило предложение:
«В честь убитых борцов Парижской Коммуны, в
честь первой пролетарской диктатуры пусть будет на¬
ша фабрика названа «Парижской Коммуной».
Это было в Москве 18 марта 1922 года.
537

Петр пишет гражданину Пешару!
«Дорогой товарищ Пешар!
Шестьдесят четыре года прошло с того самого утра,
когда вы взяли Париж в свои руки. Как давно уже ты
покинул фабрику Растула, а потом стоял перед ее ок¬
нами, не умея приучить свои руки, чтобы они так же
крепко сжимали ружье, как рычаг твоего пресса!
В этом была ошибка, товарищ Пешар. Ошибка, которая
навсегда закрыла перед тобой ворота фабрики, когда-
то принадлежавшей Растулу, затем тебе и, потом,
снова ему.
И я, так же как и ты, охотнее живу, чем умираю,
охотнее создаю, чем уничтожаю, охотнее работаю, чем
убиваю. Едва ли меня помнят тверские фабриканты
Морозов и Берк, но их банковые счета могли бы тебе
сказать, как я на них работал:
Наверное, меня забыли и господин Морозов и Берк,
но я о них никогда не забывал. И я думал именно о них,
когда я получил ружье в руки, о том, как я должен был
просить у их ног, когда меня выгнали, о том, как я
возвращался домой совершенно обессиленный, когда
меня приняли, и о том, какое мы влачили жалкое суще¬
ствование. Я держал крепко свое оружие, товарищ Пе¬
шар, так крепко, что они больше не возвратились.
Мне было горько, когда я читал ваш декрет о фаб¬
риках, оставленных их владельцами. Отсюда, из этого
великого далека, я ясно видел, чего мы должны остере¬
гаться. Как легкомысленно добры были вы к своим
врагам! Как, наверно, обрадовался господин Растул в
Версале, когда услышал, что вы рассчитываете на его
возвращение и собираетесь дать ему компенсацию за
завод, который вы ему построили! Как вы были мягки!
Вы, герои, первыми завоевавшие власть для рабочего
класса, вы благодушно забыли о том, что классового
врага мало победить, его нужно уничтожить как класс.
И господин Растул вернулся.
Мы учились на ваших ошибках. И продолжали на¬
шу борьбу там, где у вас начался односторонний мир.
Мы никогда и не подумали о том, чтобы брать в рас¬
чет возвращение Морозовых, Берков или Михайловых.
538

Отняли мы у них фабрики, построенные нашими рука¬
ми, отняли мы у них и все надежды на возвращение
старой жизни.
Ах, если бы вы могли теперь прийти к нам и посмо¬
треть на наши достижения!
Когда мы выгнали Михайлова с фабрики, цеха
стояли пустые и мертвые. Мы не могли их оживить.
Мы были на фронтах. Мы должны были бороться про¬
тив тех, кто хотел ему проложить дорогу обратно, и
против тех, кого ему ваши господа Растулы послали на
помощь. Выгнали мы их. И затем мы .начали действо¬
вать. И когда в первом цехе мы запустили первые стан¬
ки и вечером выстроили первые пятьдесят или шесть¬
десят пар обуви, как на победном параде, мы смеялись
от радости, как малые дети. Ты, рабочий Пешар, хо¬
тевший работать без Растула, поймешь, какую радость
ощущаешь от свободного труда, от труда, когда ты
одновременно и рабочий и хозяин.
А затем мы росли. Открывали все новые и новые
цеха, давно закрытые Михайловым. Вводили в строй
новые станки. Воспитывали новых рабочих. Осваивали
новое производство. И сегодня я, рабочий московской
фабрики «Парижская Коммуна», могу тебе, парижско¬
му коммунару, подать рапорт о нашей фабрике.
Тринадцать лет тому назад пришло нас шестьдесят
человек. А сегодня на нашей фабрике насчитывается
пять тысяч.
Давали мы пятьдесят, шестьдесят пар обуви в день.
А сегодня даем восемнадцать тысяч.
Многие из нас не умели ни читать, ни писать,
А сегодня мы учимся в институтах.
У нас есть свой клуб — не временный, как у вас,
в костеле, в славные дни вашей Коммуны,— а свой,
новый, большой клуб. Есть своя библиотека, свой жур¬
нал, свое большое полевое хозяйство, своя маленькая
ферма, своя фабрика-кухня.
У нас свои, рабочие инженеры.
Свой, рабочий директор.
У нас своя большая фабрика, которая носит имя ва«
шей Коммуны.
Мы, рабочие, являемся ее хозяевами...
539

Говорят мне товарищи, что я напрасно пишу это
письмо. Что оно к тебе не дойдет, что ты давно уже
мертв. Что тебя убили версальцы в Люксембургском
саду и что госпожа Растул поспешила вернуться во¬
время в Париж, чтобы иметь возможность плюнуть на
тебя, когда вели тебя на смерть.
Чудаки! Ведь не тебе, Пешар, мертвому товарищу,
а тем, которые живут, пишу я это письмо. Твоим детям
или твоим внукам, гордящимся тем, что их отец или
дед был коммунаром. Тем, которые гордятся, что явля¬
ются классовыми братьями борцов Парижской Комму¬
ны. Им я подаю рапорт о нашей фабрике. Чтобы они
знали, что все то, чего вы хотели, можно осуществить.
Чтобы знали, что Парижская Коммуна, утопленная
в крови после семидесяти двух дней существования,
живет снова, живет в нашей стране, живет, и никогда
не будет силы, способной опять утопить ее в крови.
Чтобы знали, что мы, советские рабочие, продолжаем
ваше дело.
Чтобы знали, что мы, победители, учились у вас,
побежденных.
И чтобы вы прошли нашей школой, как своей род¬
ной, потому что вы, их отцы, были в ней первыми
учителями».
Петр Михайлович Кустырев,
рабочий «Парижской Коммуны».
«Руде право», 20 марта 1935 г.
КРАТКАЯ ИСТОРИЯ МОСКОВСКОГО МЕТРО
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой археоптерикс проходит по дну морскому,
ледник лежит на Москве и купец Варгин строит
свой первый дом
Если бы доисторические Колумбы захотели на своих
кораблях открыть Москву, им представился бы для это¬
го удобный случай. Великолепное море шумело над
современной Россией, и в его волнах воды Каспийского
540

и Черного морей мешались с водами Ледовитого
океана.
Но в то время мужественных мореплавателей не
было, и ни башни Кремля, ни высокие хлебные элева¬
торы не выступали из волн морских. Нельзя с уверен¬
ностью сказать, что именно эти печальные обстоятель¬
ства принудили море отступить, однако вполне досто¬
верно то, что после миллионов лет тоскливого одиноче¬
ства разделились великие воды, отступили до совре¬
менных своих границ, и в плодородной почве бывшего
морского дна начала произрастать тропическая расти¬
тельность. Хвощи, высокие, как дома, гиганты-цветы
и богатые леса лепидодендронов. Между их высокими
стволами прохаживался археоптерикс — полуящер,
полуптица с большим зубастым клювом.
Миллионы лет так он жил под прекрасным тропиче¬
ским небом, и леса переходили в наследство от отца к
сыну... пока правнуку не стало холодно.
Из Скандинавии, делая в сто лет один шаг, насту¬
пал огромнейший ледник. Археоптерикс-младший не
любил холодных ночей, в которые ледник посылал по
ветру далекий свой привет. А когда приветы стали до¬
летать все чаще, археоптерикс печально вспомнил пре¬
красные теплые времена... и умер. Ледник не пролил
слез по поводу его гибели и накрыл его тело своим тя¬
желым покрывалом. Но солнце отомстило за смерть
своих тропических сыновей.
И обессилевший ледник, оставляя за собой хму¬
рое болото и отполированные камни, печально по¬
тащился обратно как разбитый наголову завоева¬
тель мира.
Места, где он царил, заняли мамонты и волосатые
люди с каменными секирами.
Буря и ветер рвали незатейливые платья первых
людей, люди умирали, рождались новые, и на тела
мертвых тысячелетия наносили сыпучий песок. Люди
умирали и рождались новые, вместо каменных секир
изобрели секиры бронзовые, вместо облав на мамонтов
стали устраивать облавы на людей.
Давно уже река Москва во время весенних разливов
занесла стойбища первобытных людей, имена которых
541

нам неизвестны, и в слои почвы стали вписывать свою
историю люди с известными именами.
Здесь славные русские бояре предавали праху кости
своих солдат, павших в битвах, воспетых в былинах, и
здесь царь Иван Грозный строил с помощью итальян¬
ских каменщиков свой страшный тайный подземный
ход, чтобы было куда убежать, когда бояре начнут ему
мстить.
А в позднейшие времена «культурные» москов¬
ские купцы и дворяне высыпали на эти памятники
старины грязь из своих переполненных комнат, вы¬
брасывали остатки со своего стола и сливали сюда
нечистоты.
Среди этих отбросов цивилизации, приобретая зло¬
вонный запах, протекают маленькие грязные речки
Неглинка, Ольховка, Чечера, Рыбинка, на берегах
которых московские купцы закладывали свои новые
дома.
Захотелось господину Варгину, почетному гражда¬
нину и богатому купцу, построить себе дом поперек
улицы.
Извольте, господин Варгин!
Захотелось господину Варгину вырыть под деревян¬
ным домом глубокий каменный погреб, чтобы было ку¬
да спрятать добро, когда деревянная Москва опять
начнет гореть.
Извольте, господин Варгин!
Захотелось господину Варгину просто-напросто пе¬
рекрыть Неглинку, спустить ее под землю и предоста¬
вить там ей вольное раздолье, пусть себе сколько
угодно разливается, только бы ее не видеть, не нюхать.
Извольте, господин Варгин!
Господа Варгины были отцами города, они не счи¬
тались ни с какими строительными или архитектур¬
ными планами, ничего не хотели признавать.
Когда по грязным подземным водам Неглинки
через слои отбросов купеческой Москвы, мимо спле¬
тенных фундаментов ее дсмов, по сыпучим пескам-
плывунам, гладким камням и болотам, мягким, как
сметана, и к мертвому археоптериксу стали проникать
вести о том, что в таком-то вот подземелье должна
542

быть построена подземная дорога — метрополитен,
старый опытный археоптерикс, который нес на своих
плечах многовековую историю, застучал своим зуба¬
стым клювом и процедил презрительно: «Безумцы!»
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой инженер Балинский, делает неожиданное
предложение и отцы города выносят вполне
ожидаемое решение
Непрерывный поток извозчиков подъезжает к зда¬
нию Московской городской думы. 1^онка подвозит тол¬
пами любопытных. Большой белый зал Московской
думы переполнен. Князь Голицын садится на предсе¬
дательское место и открывает заседание, самое сенса¬
ционное за весь 1902 год. Заседание, на котором инже¬
нер Балинский отваживается доложить почтенным
отцам города, почетным купцам и богатым дворянам,
о своем неожиданном проекте.
«Уважаемые отцы города,— говорит взволнованным
голосом инженер Балинский,— благородные дворяне и
мещане! Только пять городов на всем земном шаре, на¬
считывающих больше миллиона жителей, до сего вре¬
мени не имеют подземной дороги. Это — Петроград,
Шанхай, Ханькоу, Синган и — Москва. Что же, уважа¬
емые отцы города, будет Москва ждать, пока и в этих
городах не построят свои подземные дороги? Нет, мы,
славная русская столица, должны равняться по куль¬
турным городам мира. Отцы города, постройте метро¬
политен! Проведите подземную дорогу до центра горо¬
да. В центре Москвы находятся старинные святыни и
памятники, дворцы, государственные и судебные учре¬
ждения, биржа, банки и банковские канцелярии, Дума,
нотариальные конторы, страховые общества, торговые
дома, отели, рестораны, кафе, театры, университет, зна¬
менитые бани и многие другие учреждения, короче го¬
воря, все, что удовлетворяет ваши общественные, эко¬
номические и культурные потребности, московские
граждане!»
Инженер Балинский убедительно излагал велико-
543

лепные возможности своего проекта, а отцы города
грозно молчали.
В головах мелькали, как косточки счетов, согни
тысяч и миллионы рублей, которые они должны были
бы выложить из своих касс, закопать в землю, и кто
знает, сколько десятилетий ждать, пока из них выра¬
стут миллионы и десятки миллионов рублей. И вообще
кому принесет пользу этот великолепный проект?
Что уж разве так необходимо им, владельцам эки¬
пажей, ездить в свои банковские дома, на свою биржу
и в свои театры какой-то подземной дорогой? Разве они
живут так уж далеко от центра города, чтобы пользо¬
ваться быстрой подземкой?
Там, далеко на окраине, жили только рабочие и раз¬
ный прочий люд, и предлагать, чтобы для них была
построена подземная дорога... Не оскорбление ли это
для благородных московских мещан? Не лучше ли лю¬
дям с окраин вообще не появляться в центре города?
Грозно молчала городская Дума, пока князь Голи¬
цын не начал голосование.
На этот раз осанистые отцы города, как на физкуль¬
турной зарядке, одновременно подняли свои руки, еди¬
ногласно одобрив решение, которого только и можно
было ожидать:
«Господину Балинскому в его просьбе отказать».
От неожиданного проекта инженера Балинского в
1902 году осталось только несколько эпиграмм, шутли¬
вых песенок и острота газеты «Русское слово»:
«Его речь была обольстительна. Как настоящий дет
мон, он обещал опустить Москву на дно морское и под¬
нять под облака».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
которая раскрывает некоторые особенности мо¬
сковского транспорта и опровергает закон о непро¬
ницаемости материи
— Боюсь, товарищ, что у вас будет головокружение.
— Напрасные опасения, упасть я не могу, я надет,
как курица на вертел, на локоть гражданки, которая
стоит за мной.
544

— Если все-таки вы несмотря на это, чувствуете
некоторое неудобство, потрудитесь наступить и на вто¬
рую мою ногу. Вероятно, вам не особенно удобно стоять
целый час в наклонном положении.
Такой разговор вели между собой в мае 1930 года
два вежливых гражданина в вагоне московского трам¬
вая. В их спокойный разговор врывались восклицания
других пассажиров.
С передней площадки предупредительно просили:
— То синее пальто, которое застряло между двумя
товарищами красноармейцами, принадлежит мне. Не
затрудните себя, пожалуйста, послать его по адресу:
Последний переулок, семнадцать, квартира три. Вяче¬
славу Михайловичу Сологубу.
Кондукторша, высунувшись из окна, считала, не ви¬
сит ли на задней подножке больше одиннадцати пас¬
сажиров, и энергично убеждала, обращаясь к крыше,
не садиться на трамвайную дугу.
Все физики мира, которые отстаивали ту точку зре¬
ния, что материя непроницаема, моглй бы на примере
московского трамвая убедиться в консервативности
своей теории.
Нормальные трамвайные вагоны на остановках вби¬
рали в себя невероятные толпы людей и выбрасывали
из своих утроб столько же пассажиров, сколько и боль¬
шие заокеанские пароходы.
Буржуазные репортеры старательно зарисовывали
в свои блокноты сценки на остановках, фотографиро¬
вали своими лейками гроздья людей на подножках
трамвая, держась при этом так осторожно, как буд¬
то бы они раскрывали советские государственные тай¬
ны, разоблачение которых угрожало страшной опасно¬
стью, и писали в свои газеты о московских беспоряд¬
ках. Дурни!
Глупцы! Хотя теснота в вагонах была недостатком,
и большим недостатком, но ведь этот недостаток сви¬
детельствовал об огромном росте.
Куда спешат все эти люди, наполняющие до отказа
трамвайные вагоны?
На работу.
Для них, для всех, значит, есть работа?
35.	Юлиус Фучик.	545

Да, для них, для всех есть работа.
Во всей Москве, во всем Советском Союзе не най¬
дешь ни одного человека, который хотел бы работать
и не мог бы потому, что нет работы. И если бы в Москве
было не четыре, а восемь миллионов жителей и если б
в Советском Союзе было не сто семьдесят, а триста со¬
рок миллионов граждан, среди них не нашлось бы ни
одного безработного.
Именно огромный рост трудящегося населения Мо¬
сквы был причиной тяжелой перегрузки транспорта.
В 1913 году в Москве было всего полтора миллиона на¬
селения. В 1930 году было уже на целый миллион боль¬
ше. А сейчас в Москве почти четыре миллиона населе¬
ния. В 1913 году московские трамваи могли вместить
в себя всех, кто хотел воспользоваться этим достиже¬
нием техники. А в 1930 году трамваи не могли удовле¬
творить уже всех желающих, несмотря на то, что трам¬
вайный парк увеличился втрое.
Интересно сравнить статистические данные Москвы
о перевозках пассажиров не только с данными царской
России, но и так называемых культурных городов ка¬
питалистического мира.
В 1923 году каждый житель Лондона пользовался
трамваем примерно 420 раз в год. В это время мо¬
сковский житель — только 134 раза.
В 1932 году на каждого человека в Лондоне при¬
ходилось 230 поездок в год. В Москве в 1932 году эта
цифра возросла до 520.
В 1933 году лондонский житель мог позволить дебе
проехать трамваем примерно только 200 раз в год, в
то время как каждый москвич ездил уже 700 раз!
Этой цифрой Москва далеко превзошла и Ныо-
йорк, в котором даже во времена наибольшего рас¬
цвета американской конъюнктуры средняя цифра
поездок на человека едва достигала 500.
Москва постоянно расширяла свой трамвайный
парк, прокладывала новые трамвайные линии, увели¬
чила в десять раз количество автобусов, выпустила
новые красивые троллейбусы, но все это еще не было
выходом из создавшегося положения. Далее увеличи¬
вать количество трамваев в Москве было уже нельзя.
546

Нельзя было сразу снести старую, купеческую Мо¬
скву со всеми ее тупиками и закоулками и построить
Москву новую.
А в старую Москву нельзя было пустить больше
трамвайных вагонов. Это не означало бы улучшения
транспорта, наоборот, это привело бы к полной его ос¬
тановке.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
по-большевистски короткая
Июнь 1931 года. Заседает пленум Центрального Ко¬
митета Всесоюзной Коммунистической партии (больше¬
виков). По инициативе товарища Сталина обсуждается
вопрос о коммунальном хозяйстве столицы Советского
Союза. Товарищ Каганович, руководитель московских
большевиков, говорит в своем докладе: «Коренным вы¬
ходом из существующего тяжелого положения мы счи¬
таем постройку подземного метрополитена».
Пленум Центрального Комитета ВКП (б) постанов¬
ляет:
«Необходимо немедленно приступить к подготови¬
тельной работе по сооружению метрополитена в Мо¬
скве как главного средства, разрешающего проблему
быстрых и дешевых людских перевозок, с тем, чтобы
в 1932 году уже начать строительство метрополитена».
ГЛАВА ПЯТАЯ,
которая объясняет, почему рассказ о строительстве
московской подземной дороги начинается
с археоптерикса
Когда строили подземную дорогу в Берлине, прихо¬
дилось бороться с одним большим бедствием — подзем¬
ными водами. Когда строили подземную дорогу в Лон¬
доне, приходилось преодолевать одно большое пре¬
пятствие — страшное сплетение старых подземных со¬
оружений, водопроводов, газопроводов, построенных
без единого плана, анархически.
Когда строили подземную дорогу в Париже и Мад¬
риде, мешало одно неприятное обстоятельство—по¬
547

верхность, рассеченная кривыми переулочками, старые,
давно осыпавшиеся фундаменты, подземные лабиринты
столетий, постоянно угрожавшие неожиданностями
строительству и рабочим.
Когда решили строить метро в Москве, знали, что
придется столкнуться со всеми этими препятствиями и
неприятными обстоятельствами. И с гораздо большими.
Пласты почвы, на которой стоит Москва, медленно от¬
кладывались в течение миллиона лет. В нескольких
десятках метрах под землей найдешь ил, болото, опас¬
ные подвижные пески, подземные реки, эрратические
каменья, занесенные сюда скандинавским ледником, из¬
вестняки, насыщенные водой.
Все иностранные ученые, которые смотрели на гео¬
логическую карту Москвы, пожимали плечами и гово¬
рили: «Здесь построить метро нельзя».
Товарищ Сталин тоже посмотрел на геологическую
карту Москвы, плечами не пожал и сказал:
«Нет таких крепостей, которых большевики не мог¬
ли бы взять».
Слова, которые он сказал, нимало не походили на
девиз азартного полководца, готового рискнуть целой
армией для достижения своей цели. Большевики ценят
человеческую жизнь так, как никто другой. Они берут
крепости не тем, что жертвуют людьми, а благодаря
тому, что делают людей сильными.
Строительству метро предшествовала огромная под¬
готовительная работа. На всех улицах, под которыми
должна была пройти первая линия, были поставлены
бурильные машины, исследовавшие грунт. Именно эти
бурильные машины и рассказали историю московского
подземелья, которой мы посвятили нашу первую главу.
Таким образом, была составлена самая точная гео¬
логическая карта, когда-либо бывшая на свете.
Подземелье сулило строителям метро разные сюр¬
призы, но не такие, к которым они не были бы подго¬
товлены.
Однако бурильные машины не могли рассказать
всего. И поэтому была мобилизована целая армия ис¬
ториков и археологов для того, чтобы они в старых
548

архивах, в истории нашли все, что давно умершие куп¬
цы и бояре могли поставить поперек дороги московско¬
го метро.
Втянуть в строительство современной электрической
дороги даже старого архивариуса, покрывшегося пылыо
вместе с его бумагами,— вот тот метод, которым
большевики добывают крепости. Историческая наука
стала активным участником современного инженер¬
ного дела.
Когда в Париже при строительстве подземки было
внесено предложение позвать археологов для консуль¬
тирования проектов, капиталисты-акционеры, финанси¬
рующие предприятие, решительно запротестовали: «Что
вы думаете, мы воруем, что ли, чтобы на ветер бросать
деньги?» Они, кстати, крали, но это не относится уже
к нашей истории.
И результат был таков: при строительстве париж¬
ского метро были большие катастрофы, когда туннели
встретились с фундаментами старых построек, о суще¬
ствовании которых проектировщики не имели ни малей¬
шего представления.
А в Москве, в условиях гораздо более тяжелых, в
условиях, в которых не создавалась ни одна подземная
дорога в мире, за все время строительства не случилось
ни одной большой катастрофы, но это уже относится к
последней главе.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой выступает воин из дружины Дмитрия
Донского, а инженер Сигарт, из фирмы „Сименс“,
придерживает язык за зубами
День четырнадцатой годовщины Октябрьской рево¬
люции 7 ноября 1931 года. На Русаковской улице не¬
большой, почти интимный, кружок людей торжественно
открывает первую шахту первого советского метро.
Здесь начинается исследовательский участок подземки.
Работают несколько человек лопатами и мотыгами.
Более полугола производится исследование. Затем по¬
являются первые шахтные вышки над московской мо-
549

стовсш. Сначала работают десятки людей, затем сотни,
а в половине 1932 года их насчитывается уже пять ты¬
сяч. Это — авангард.
Но это пока еще не строительство метро.
Строительные работы по сооружению метро надо
гарантировать от всех случайностей, подстерегающих
людей, осмелившихся вступить в недра породы.
Шахта зашла уже глубоко под землю.
— Внимание, здесь люди!
— Что? Люди?
— Горшок. А где горшок, там и люди.
Но это был не горшок. Находка оказалась металли¬
ческим шлемом воина из дружины князя Дмитрия Дон¬
ского, который пятьсот пятьдесят лет тому назад воевал
здесь с татарами. Пятьсот пятьдесят лет назад здесь
воевал, бежал, а может быть, и умер средневековый
воин. А теперь над ним такой толстый пласт земли!
Нужно действовать осторожно, потому что такие быст¬
рые наносы скрывают смерть.
Но только избежишь одной опасности, как уже угро¬
жает другая. На Моховой улице, в доме номер четыр¬
надцать, появилась щель. Щель открылась, как боль¬
шой рот, и кричала строителям метро: «Внимание!
Опасность!»
Бригада специалистов быстро устанавливает причи¬
ну. Подземная штольня метро наткнулась на пески-
плывуны, и песок тихо, предательски течет тонкой стру¬
ей в штольню, убегает из-под фундамента дома, взы¬
вающего о помощи.
Как остановить движение песка? Инженеры во всем
мире изобрели только два способа борьбы с такой опас¬
ностью. Можно испробовать тот, который проще,—це¬
ментирование. Но цементирование годится только в том
случае, если песок грубо зернистый. А подземная
Москва выставила против большевиков более опас¬
ного врага. Ее движущийся песок тонок и насыщен
водой.
Следовательно, нужно использовать второй спо¬
соб — жидкое стекло. Когда дело дошло до жидкого
стекла, строители добрым словом помянули капита¬
листическое корыстолюбие, порадовались тому, что
550

господин инженер Сигарт ради денег держал язык за
зубами.
Господин инженер Сигарт был одним из директоров
немецкой фирмы «Сименс Бау-Унион». Он всегда от¬
носился с уважением к Советскому Союзу (потому что
видел в нем хорошего клиента), но ни в коем случае
не с любовью (потому что своего хорошего заказчика
капиталист не может любить).
Господин Сигарт в 1929 году гордо рассказывал
советским инженерам об успехах немецкой техники
и, между прочим, говорил также о том, что его
фирма располагает одним изумительным изобретением.
Он намекал на то, что в их руках имеется нечто
такое, что может остановить любой подвижный
песок.
Что это такое, как это выглядит и каким образом
это происходит, господин инженер Сигарт, конечно, не
сказал. Господин инженер Сигарт был инженером ка¬
питалистического общества и знал, что успех обеспечи¬
вается только в том случае, если во-время придержишь
язык за зубами.
Несколько месяцев спустя его сдержанность могла
бы принести ему золотые плоды. В угольных шахтах
под Москвой были обнаружены подвижные пески. Ди¬
рекция «Москваугля» предложила господину Сигарту,
представлявшему акционерное общество, взяться за это
дело — конечно, за деньги — и остановить подвижные
пески в шахтах. Господин Сигарт послал инженера,
инженер посмотрел шахту, и через несколько дней из
Берлина пришел ответ:
«Фирма не принимает вашего заказа — пласты
слишком трудно укрепить. Фирма вам предлагает свои
услуги в том случае, если будут лучшие условия почвы.
Цена — сто марок за кубический метр укрепленной
почвы».
И все. Но угольным шахтам близ Москвы продолжа¬
ли угрожать подвижные пески, несмотря на то, что го¬
сподин Сигарт отказался заработать на них деньги.
Что делать? Господин Сигарт знает секрет помощи, но
этот секрет скрыт далеко в Берлине, в сейфах фирмы
«Сименс Бау-Унион».
551

Как же? Значит, есть такие крепости, которые боль¬
шевики не могут взять? Сейф уважаемой фирмы «Си¬
менс Бау-Унион» не был, конечно, той крепостью, кото¬
рую хотели брать большевики. Но ведь тайну, отнятую
у природы на одном конце земного шара, можно от¬
нять и на другом конце.
Поэтому был вызван советский инженер Ржаницын,
ученый из института гидротехники и гидрогеологии,
которому было поручено открыть немецкий секрет.
Инженер Ржаницын — не инженер Сигарт. Инженер
Ржаницын — советский инженер, и поэтому он не
счел нужным запереться со своим исследованием в
неприступную лабораторию. О его задаче скоро
узнали все советские специалисты, и под его руковод¬
ством начала работать целая бригада, в которой
все вместе использовали опыт каждого в отдель¬
ности.
И в то время как инженер Сигарт запирал, произ¬
нося магические формулы, в своем сейфе сенсационное
открытие на семь замков, в советских лабораториях ин¬
женера Ржаницына вывели этот «секрет» на свет бо¬
жий
Причем это было сделано так хорошо, что благо¬
даря открытию, были успешно заморожены даже осо¬
бенно трудные пласты подвижного песка в шахтах
«Москваугля», остановить которые не рискнула фирма
«Сименс Бау-Унион».
С каким приятным чувством вспоминали теперь
строители метро молчаливого господина Сигарта. Те¬
перь они не должны были его просить, чтобы он им по¬
мог, не должны были ждать, отвергнет он их предло¬
жение или примет его за дорогую валюту. У них было
свое изобретение, свое, советское жидкое стекло, бла¬
годаря которому были остановлены самые опасные
пески под Москвой.
Жидкое стекло было одним из самых замечатель¬
ных помощников при строительстве советского метро.
И дом номер четырнадцать на Моховой улице уже
смеялся своей широкой щелью, когда вспоминал
Ь благотворительном капиталистическом корысто¬
любии,
552

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
в которой товарищ Абдуразай приходит па метро
и в Москве объявляется мобилизация
Май 1933 года. Начинается второй этап работ в
метро. Начинается первый этап действительного строи¬
тельства. Для этого нужно много-много людей. А где
взять людей в Советском Союзе? Ведь их только сто
семьдесят миллионов. Это очень мало для всего того,
что здесь делается.
Когда «Челюскин» пошел под вечный лед, а челю¬
скинцы оказались на глыбе льда, далеко от материка,
никто из советских трудящихся не перестал работать.
Но все смотрели туда, далеко на Север, и активно по¬
могали спасать челюскинцев. Спасти челюскинцев бы¬
ло делом чести всех советских граждан.
В Советском Союзе делом чести являются не только
такие исключительные дела, как, например, спасение
утопающих. В Советском Союзе труд стал делом чести,
и не только собственная работа каждого отдельного
человека, но работа каждого стала делом чести всех.
Так относились трудящиеся к своему первому
метро. Донбасс не мог перестать работать, и Кузнецк
не мог перестать расти, но и Донбасс и Кузнецк чув¬
ствовали, что должны найти у себя силы для помощи
московскому метро. И так изо всех уголков Советского
Союза съезжались новые строители метро. Приезжали
горняки из Донбасса, охотники из лесов далекого Се¬
вера. Приехал и товарищ Абдуразай из Казахстана.
Одно только имя товарища Абдуразая вы найдете
в списках рабочих московского метрополитена. Ничего
больше. Он был одним из рабочих, строивших Турксиб.
Работал честно и добросовестно. Это все, что мы о нем
можем сейчас сказать. Еще, пожалуй, нужно добавить,
что товарищ Абдуразай едва умел писать и читать и
никогда ничего слышать не хотел о посещении кино
или театра, робел перед культурой. Когда нам удастся
уже поехать московским метро, вспомним еще раз о то¬
варище Абдуразае.
Однако всех этих рабочих, угольщиков, бетонщиков,
приезжающих со всех концов Советского Союза, не
553

хватало алчным шахтам метро. Приезжали сотни, когда
нужны были тысячи, приезжали тысячи, когда нужны
были десятки тысяч.
Кто мог лучше знать об этом, как не трудящиеся,
которые ежедневно проходили мимо шахтных вышек по
улицам Москвы, ежедневно читали сводки о ходе ра¬
бот, из чего и видели, как тяжело выполнить план
строительства.
Кто мог лучше знать об этом, чем рабочие москов¬
ских заводов?
И они сами вложили в уста товарища Кагановича
слова, с которыми тот обратился к ним за помощью.
Когда товарищ Каганович в мае 1933 года призвал
московский комсомол участвовать в строительстве
метро, на этот призыв в тот же день с большим
жаром откликнулась молодежь всех московских
заводов.
Москва проводила мобилизацию. На каждом заводе
целые сотни, целые тысячи молодых людей, парней и
девчат, бросились к своим комсомольским организа¬
торам:
— Я пойду на метро.
— Пошлите меня.
На заводах были организованы специальные при¬
зывные комиссии. Врачи и специалисты осматривали и
проверяли каждого, кто заявлял о своем желании ра¬
ботать на метро.
Ведь это все были молодые, восторженные, но не¬
опытные люди, никогда не работавшие под землей,
которые, возможно, были хорошими слесарями или
текстильщиками, но даже не умели держать кирки в
руках, не говоря уже о работе со сложными меха¬
низмами.
Через несколько дней после призыва, товарища Ка¬
гановича приходит на метро первый десятитысячный
отряд московских комсомольцев.
Меньше чем через месяц из подземелья доносится
радостное сообщение, что под Охотным рядом встре¬
тились между собой десятая и одиннадцатая шахты и
что метростроевские поэты сложили первую песню
победного марша под землей, в которой воспели комсо-
554

мольскую бригаду Замалдинова, первой пробившую
соединительный туннель.
А шахты все углубляются, и туннели все расширя¬
ются, метро растет и зовет новых рабочих. В декабре
1933 года на собрании актива и ударников Метростроя
и ударников всех московских заводов снова говорит
товарищ Каганович о задачах помощи московскому
метро:
«Мы с вами стоим перед исключительно трудной
задачей. Мы должны в кратчайший срок усилить темп
зимних работ в пять раз, и темп бетонных работ в
восемь-девять раз... Московская партийная организа¬
ция, весь рабочий класс и все трудящиеся Москвы
должны со своей стороны почувствовать огромную от¬
ветственность за строительство метрополитена».
Московские заводы, московские большевики и ком¬
сомольцы, трудящиеся Москвы уже через несколько
дней отвечают:
«С московских заводов на метро идут двадцать
тысяч добровольцев — новых строителей подземной до¬
роги».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
которая начинается семнадцатью ремеслами ù
в которой Дора Потапкина кое-что рассказывает
о себе
Люди самых различных специальностей сошлись
под землей. Спустимся в шахту № 7. Здесь работает
ударная бригада Колоколова. Подождите, сейчас будет
перерыв, и поговорите с ними. Они совершенно безуко¬
ризненно начертят вам план пневматического молота
и схему геологических пластов своей шахты. Кроме
того, вы можете с ними, как специалист, поговорить
также о выпечке хлеба, американском счетоводстве и
поэтах древней Греции. Это — семнадцать специали¬
стов по строительству подземной дороги — все вме¬
сте,— а каждый в отдельности — слесарь, бухгалтер,
горняк из Донбасса, кладовщик, техник водопровод¬
ной станции,кассир, электромонтер, студент универ¬
ситета, администратор, рабочий с фарфорового завода,
555

заместитель директора авиационного завода, формов¬
щик, пекарь, колхозник, столяр, лаборант с кинофабри¬
ки и бетонщик.
Все эти люди пришли на метро добровольно. Эти
люди работали на метро. Но этого мало. Эти люди
построили метро.
Как?
Разрешите Доре Потапкиной, комсомолке, бригади¬
ру женской бригады на метро, а теперь депутату Мос¬
совета, рассказать кое-что о себе.
«Я родилась в деревне Мурминка, на реке Оке под
Рязанью. После смерти отца остались мы, две сестры,
на попечении у матери. Если бы не было революции,
у меня была бы такая же жизнь, как и у моей матери,
неграмотной батрачки, влачившей жалкое существова¬
ние между полем и мурминской фабрикой. Мать гово¬
рила: «Имя при крещении я тебе дала красивое —
Дора, да, видно, жизнь твоя все же будет тяжелая
и неудачная».
К счастью, ошиблась моя мама. В 1930 году я уеха¬
ла из своей деревни в Москву, где поступила работать
на фабрику, и за два с половиной года я стала квали¬
фицированной работницей по эмалированию.
Девятого сентября 1933 года моя комсомольская
организация направила меня на работу в метрополитен.
На призывную комиссию в райком комсомола с нашего
завода пришло девять человек: пять девушек и четыре
парня. Мобилизация была испытанием для каждого
из нас, и не каждый мог выдержать это испытание.
Надя Ускова, например, перед комиссией расплакалась.
Ее не взяли. Люди со слабыми нервами на Метрострое
не могут работать. Я была единственной комсомолкой
с нашего завода, которую комсомольская комиссия на¬
правила на работу сразу же, как мы говорили: в «пер¬
вом призыве». Я пришла на Остоженку, в канцелярию
седьмого отделения Метростроя. В этот сентябрьский
день была дождливая погода. Определили нам работу.
Я вместе с другими девушками нагружала на вокзале
грузовики.
Десятник над нами смеялся:
«Работенка не для дам».
556

Мы ругались с десятником. К первым девушкам на
Метрострое вообще не было большого доверия. Всегда
давали нам второстепенную, случайную работу. Ребята
нам говорили: «Единственное занятие, которое для вас
здесь найдется,— это подметать. Метла и тряпка —
вот орудия вашего производства».
Мы решили доказать, что девчата-комсомолки спо¬
собны на нечто большее: зашли мы к Белому, секрета¬
рю комсомольской ячейки отделения, и сказали ему:
«Мы хотим организовать собственную женскую
бригаду. Сейчас мы разбросаны по разным бригадам.
Если мы так и останемся, у нас не будет ни авторитета,
ни серьезной работы. Создайте из девушек самостоя¬
тельную бригаду. Дайте нам такую же работу, какую
вы даете мужчинам».
В управлении долго обсуждали наше предложение.
И только тогда, когда в дело вмешался районный ко¬
митет комсомола, начальник отделения решил удовле¬
творить нашу просьбу.
Мы создали бригаду, и я стала ее бригадиром.
В то время на Хамовнической набережной для
Метростроя строилась узкоколейка. Эта узкоколейка
должна была отвозить грунт с нашего отделения. В на¬
шу задачу входило рыть канавы. Дали нам лопаты.
Среди нас были девушки, которые вообще впервые
держали лопату в руках. Это был для нас очень тяже¬
лый день. Дневная норма была один ров на человека.
А у нас девушки вдвоем и то еле-еле могли вырыть
один ров. Возвращались мы с работы совершенно раз¬
битыми от усталости.
Ребята смеялись над нами:
«Интересно, что осталось от вашего маникюра?
Ну-ка, покажите мозоли».
Четыре дня мы никак не могли выполнить своего
задания. Нам было очень обидно и стыдно. Я и наш
группорг Юдаева собрали бригаду:
«Речь идет о нашей комсомольской чести...»
На восьмой день каждая из нас рыла уже по пол¬
тора рва. А работающая рядом бригада Шептунова
давала, как и раньше, по одному рву на человека. Мы
вызвали их на социалистическое соревнование. Шепту-
557

новцы стали кричать: «Это невозможно, чтобы девчата
работали лучше, чем ребята. Это им за красивые глаз¬
ки, наверное, молодой десятник записывает больше.
Нужно за ними получше посмотреть».
Пришел на нас посмотреть сам Белый. И в этот
день каждая из нас дала по два рва. Шептуновцы за¬
молчали и не только замолчали, но и должны были
как следует приналечь, чтобы не проиграть соревно¬
вания с позором. Ведь потом каждая из нас ежедневно
рыла по четыре рва. Но никогда мы не возвращались
домой такими уставшими, как в тот первый день».
Это только часть рассказа Доры Потапкиной о том,
как из девушек, которые никогда не держали лопаты
в руках, как из пекарей и заместителей директоров за¬
водов они стали строителями метро. Дора Потапкина
могла бы рассказать еще две главы: в одной из них
была бы история о том, как ее бригада квалифициро¬
ванных землекопов стала бригадой специалистов по
изоляции. А в другой — история, касающаяся советской
демократии. Потому что Дора Потапкина за свою хо¬
рошую работу была избрана депутатом Московского
Совета и, между прочим, первыми, предложившими ее
кандидатуру, были ребята из побежденной бригады
Шептунова.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
з которой бригада Замалдинова без дипломатических
переговоров перешла границу
Оставалось еще сорок пять метров в шахте № 11
и столько же в шахте № 12. Девяносто метров твер¬
дого, неподатливого известняка, который не отступал
даже перед пневматическими молотками. Бывали такие
дни, когда бригады, работающие друг против друга,
сближались только на два метра в день. Но чем боль¬
ше они сближались, тем больше нетерпеливости и тем
больше энтузиазма проявляли в работе. Пробить, со¬
единиться, подать друг другу руки через первую сква¬
жину, которая соединит обе шахты,— вот сила, кото^
рая двигала обе бригады.
Бригадир Вазых Замалдин почти не выходил из
шахты. И если он выпускал на минуту пневматический
558

молоток, то это только для того, чтобы снести одну
из зарубок на стене, которыми бригада обозначала
остающиеся метры. Вазых Замалдин был бедным
крестьянином. Потом стал носильщиком, а вот в
этой главе он — бригадир на Метрострое, и строгий
бригадир.
— Володя, ты какую смену уж стоишь без отдыха?
Третью? Сейчас же немедленно из шахты, домой, от¬
дыхать.
Но в бригаде Замалдина случилось то, чего никогда
не было: поднялся бунт.
— Не пойдем домой. Останемся, пока не пробьем
туннель.
И Замалдин сделал то, чего никогда не делал,—
поступился своим авторитетом.
Зарубки на стене убывали с каждым часом. От со¬
рока пяти метров оставалось только три, уже только
два, метр... бригада прошла уже все сорок пять метров,
а соединения не произошло. Вторая бригада задержа¬
лась в неподатливом известняке. Что делать? Бригада
Замалдина собирается на летучку. Решено без каких
бы то ни было дипломатических переговоров перейти
границу шахты № 12 и занять ее известняковую тер¬
риторию.
Идут метр, два, четыре и на пятом слышат за тон¬
кой стеной грохот пневматических молотков.
И вдруг падает известняковый пласт, и через не¬
большое окошечко бригада смотрит на своего «неприя¬
теля».
— Я думал,— рассказывал потом Вазых Замал¬
дин,— что от громового «ура» на нас обрушится вся
штольня.
Окошко превратилось в огромнейшие ворота, через
которые гордо проходили обе бригады в свое общее
царство.
Если бы одновременно с главой девятой мы писали
теперь главу двенадцатую, мы должны были бы ска¬
зать, что Вазых Замалдин, бывший крестьянин-бедняк,
стал теперь туннельным мастером и по предложению
своей бригады был избран делегатом на VII съезд Со¬
ветов, высший орган власти Советского Союза.
659

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
которая стремится скупыми словами передать
величие одного года
Тридцатого декабря 1933 года метростроевцы со¬
ветской страны подавали рапорт о своей работе.
«План строительства метро выполнен на десять про¬
центов».
В январе 1934 года работало на Метрострое 36 ты¬
сяч рабочих и работниц.
В феврале 1934 года праздновал Метрострой свой
первый большой праздник. На шахте № 29, которая
вообще была первой шахтой Метростроя, был пол¬
ностью готов первый туннель. Готово первых двести
двадцать девять метров московского метро. Последнюю
смену в этом туннеле работали бригады Трушинова и
Орлова, те, которые в ноябре 1931 года прорывали эту
первую шахту.
В марте 1934 года под землей начинают работать
механические кроты — английские щиты. Один из них
был привезен из-за границы, другие были уже совет¬
ского производства. Делало их двадцать пять крупных
советских заводов.
В мае 1934 года работают на метро 75 639 чело¬
век. Это — самое крупное строительство в Советском
Союзе. Работают здесь украинцы и чуваши, узбеки и
марийцы, русские, немцы и чехи, работают здесь пред¬
ставители почти пятидесяти национальностей. Коллек¬
тив метростроевцев — большой подземный народ, у ко¬
торого есть свои власти, свои газеты, свои дома отдыха,
свои поэты, свои рекордсмены по бегу и плаванию,
свои чемпионы по боксу, свои мастера по шахматам,
свои большие национальные герои.
В июне 1934 года рапортуют метростроевцы Земле:
треть подземного туннеля полностью готова.
В июле 1934 года были проложены первые колеи в
готовых туннелях.
В сентябре 1934 года подают метростроевцы рапорт,
что готово семь с половиной километров туннеля.
Начинает работать первая подземная электрическая
станция на участке Сокольники — Комсомольская
560

площадь. Метростроевцы открывают великий боевой
марш в честь своего руководителя, товарища Кагано¬
вича.
В октябре 1934 года закончены все подземные ра¬
боты. Всего за время строительства метро поднято на
поверхность 2 282 ООО кубических метров земли. Мо¬
сковский завод заканчивает работу над первым совет¬
ским эскалатором... а 15 октября 1934 года в 8 часов
20 минут утра из подземного парка на Комсомольской
площади, пронзительно гудя, выезжает первый поезд
московской подземной дороги. Локомотив № 1 и со¬
став № 1001 совершают свою первую учебную поездку
под землей Москвы, на первом участке в два с полови¬
ной километра длиной, от Комсомольской площади до
Сокольников.
В ноябре 1934 года готов туннель первой линии
метро — 11 километров 400 метров. За неполный год
под землей было уложено 741 тысяча кубических мет¬
ров бетона. На торжественном заседании ударников
Метростроя в Большом театре участники его посылают
приветствие товарищам Сталину и Кагановичу, в ко¬
тором обещают передать совершенно готовое метро
самому высшему хозяину Советской страны — VII съез¬
ду Советов
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
опять по-большевистски короткая
Шестое февраля 1935 года. VII съезд Советов кон¬
чает свою работу. Делегация рабочих из Метростроя
в своих рабочих костюмах входит в зал заседания, за¬
жигает зеленый свет на сигнальной лампе и рапортует
хозяину страны:
МЕТРО ЕСТЬ
Потом ночью 2500 делегатов VII съезда Советов
оказываются первыми пассажирами в первых восьми
поездах московского метро. (А, впрочем, не первыми!
Потому что первыми были все-таки его славные строи¬
тели.)
36.	Юлиус Фучик.	561

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
в которой господин Герберт Смит (от фирмы
„Смит, Бекеш и 1г066) видит первую ласточку и
в которой читателям дается мудрое поучение
С московских улиц исчезли кучи глины, деревянные
заборы и шахтные вышки. От большого строительства
метро осталось над землей только тринадцать станций
и решетчатые окна вентиляторов. Над ними останавли¬
вались любопытные москвичи, вдыхая холодный аромат
туннелей и прислушиваясь к гудению невидимых под¬
земных поездов. Три месяца как метро было готово,
и три месяца оно было недоступно взорам нетерпели¬
вых. Это новые машинисты и новые начальники стан¬
ций осваивали свою новую профессию. Московское
метро готовилось к открытию. Только сейчас, в по¬
следние дни апреля 1935 года, оно открылось
для сотен тысяч ударников с московских заводов
и колхозов.
Сотни тысяч ударников ежедневно входили через
надземные станции метро в московское подземелье.
На их лицах были широкие, счастливые улыбки. Не
юлько отличники из школ, не только молодые ком¬
сомольцы и комсомолки, но и серьезные, солидные
мужчины и женщины ездили по эскалатору пятьдесят
метров вниз и снова обратно, как дети ощупывали каж¬
дую деталь вагонов метро, с раскрытыми до предела
глазами осматривали великолепие подземных станций-
дворцов и опять и опять ощупывали, как все это сде¬
лано и могут ли они быть вполне удовлетворены этой
большой работой. Они были, как дети, счастливы и,
как хозяева, обстоятельны.
Как хозяева. Потому что это их метро, оно было
построено для них и ими самими.
И в то время как лучшие люди с заводов, из учреж¬
дений, из школ и колхозов осматривали свое метро
под землей, господин Герберт Смит от информацион¬
ной фирмы «Смит, Бенеш и К°» заметил на земле пер¬
вую ласточку. Господин Герберт Смит — «объектив¬
ный» московский репортер буржуазных английских
газет. Возможно, его зовут как-нибудь иначе. Но это не¬
562

важно. Так же точно он мог бы носить имя господина
Иржи Бенеша, потому что речь идет не об имени
одного репортера, а о фирме и ее методах. Господин
Герберт Смит прохаживается по Москве, и в связи
с тем, что минули уже те времена, когда было выгод¬
но видеть только плохое, господин Смит видит и хо¬
рошее, но только так, чтобы к нему всегда можно бы¬
ло приставить прекрасное словечко «но». Видит пол¬
ные витрины, но говорит: это дорого. Видит всеобщий
рост благосостояния, но говорит: так не будет продол¬
жаться до бесконечности. Не видит безработных, но
говорит: безработные будут. И так как его читатели
все-таки то здесь, то там требуют подтверждений
его «но», господин Герберт Смит вынужден искать
сенсации.
Ищет, ищет — и вот, как первая .ласточка, кото¬
рая делает весну, перед ним взлетает великолепная
мысль.
Сколько же людей работало на метро?
75 тысяч.
А метро готово?
Да.
Что это означает? Ведь это означает, что 75 тысяч
человек сразу потеряют работу.
Господин Герберт Смит долго не раздумывает. Са¬
дится за свою пишущую маайинку и в пятнадцати эк¬
земплярах пишет сенсационное заглавие своей боль¬
шой статьи: «75 тысяч московских рабочих уволено с
работы».
Редактор в Лондоне с восторгом читает это необык¬
новенное заглавие и с особой обстоятельностью дает
указание типографии подобрать самые крупные шриф¬
ты для набора. Газетчики бегут по лондонским улицам
и выкрикивают: «Безработица в России! Семьдесят
пять тысяч рабочих уволено!»
Английские рабочие читают заглавие с дрожью. Они
могут себе представить, что это означает — закончить
такую работу, какой было строительство московского
метро. Они ведь знают, как сами закончили свое по¬
следнее строительство. Это было не метро, это был
совершенно обычный дом, и там работало их не
563

75 тысяч, а только 60 человек, но, когда они делали
уже крышу над законченным домом, им казалось, что
они кладут крышку гроба на себя. Что будет дальше?
60 рабочих сразу закончат работу, 60 рабочих сразу
никогда ее не найдут. Будет 60 новых безработных.
А там, в Москве, сразу уходят с работы 75 тысяч.
Действительно, спросите, что стало с этой многоты¬
сячной массой людей, которые сразу перестали рабо¬
тать в подземелье Москвы? Ведь в капиталистических
странах и во времена конъюнктуры председатели со¬
циальных учреждений испугались бы такого количе¬
ства.
А в Советском Союзе?
К концу 1934 года в главное управление Метро-
строя и во все его канцелярии начали приходить объ¬
емистые письма. С каждым днем их становилось все
больше. А через несколько недель они буквально посы¬
пались, как град. В канцеляриях были выделены осо¬
бые люди, которые эти письма классифицировали, и
через некоторое время из писем выросли целые боль¬
шие каталоги.
Письма имели разный формат, разный стиль, но со¬
держание одно:
«Вы кончаете работу. Нашему заводу нужно сто два¬
дцать квалифицированных слесарей. Условия такие-то и
такие-то. Пожалуйста, не забудьте о нас!»
«Просим, чтобы к нам после окончания работ на
метро было направлено три тысячи строителей».
«Принимаем рабочих самых различных квалифика¬
ций и без квалификации».
Директор Ленинградской обувной фабрики начал
говорить о точных сроках, в которые будет расширена
фабрика, потому что придут рабочие с метро. Москов¬
ские ученые за обедом в своей столовой говорили о ве¬
ликолепии нового здания Академии наук, которое бу¬
дет построено, когда освободятся строители метро.
Рабочих метро ждут в Краматорске, Донбассе, Куз¬
нецке, на Дальнем Востоке, ждут их новые заводы
и их собственные фабрики, те, которые послали их
на метро.
Но не все их дождутся, потому что вместе с метро
564

росли и метростроевцы. Часто они приходили на метро
неквалифицированными рабочими из деревень, а ухо¬
дили с метро квалифицированными электромонтерами.
Приходили на метро носильщиками, а с метро возвра¬
щались мастерами-бет;онщиками. Приходили на метро
посредственными пекарями и — не уходили с метро,
потому что из них получались превосходные машини¬
сты или начальники станций.
Пришел на метро товарищ Абдуразай из Казахста¬
на. Он тогда прятался от культуры, а теперь, когда
метро закончено, когда первый поезд уже проехал под
землей, товарищ Абдуразай ушел из метро, но для
того, чтобы продолжать учебу в учительском институте,
вечерние курсы которого он закончил еще как метро¬
строевец.
Семьдесят пять тысяч рабочих было уволено со
строительства метро. И только одна Москва могла бы
предоставить им работу. «Но,— сказал бы господни
Герберт Смит, так ведь не будет до бесконечности».
В этом он прав. Советский Союз все больше и больше
механизирует свое производство, все больше и больше
использует технические возможности, которые капита¬
листическому миру кажутся уже помехой, и в ре¬
зультате, надеемся, Советский Союз через несколько
лет уже не будет испытывать такого острого недо¬
статка рабочих рук. А что потом? Потом придет без¬
работица? Потом придет «но» господина Герберта
Смита?
Советский Союз уже сейчас показывает, что будет
потом.
Хотя испытывается такая огромная нужда в рабо¬
чих, хотя в Краматорске, Донбассе, Кузнецке, на Даль¬
нем Востоке, в Ленинграде и в Москве надеются на ра¬
бочие руки 75 тысяч рабочих с Метростроя, хотя столь
необходимо, чтобы они работали,—75 тысяч метро¬
строевцев отдыхают. Все рабочие с Метростроя ушли в
отпуск. Месяц или два отдохнут они в своих домах от¬
дыха, в санаториях, в горах, у моря. Отдыхают, несмот¬
ря на то, что они очень нужны.
Потому что так относятся в Советском Союзе к со¬
ветским рабочим. Советский рабочий — не машина, ко¬
565

торая нерентабельна, когда она не работает. Советский
рабочий — это живой человек. И советское правитель¬
ство, его правительство, ему обеспечивает человеческую
жизнь.
Хотите еще спрашивать, что будет дальше? Хотите
после такого примера снова слышать, что рабочий стра¬
ны социализма со временем будет работать пять или
три часа в день и жить так, как не может жить рабочий
при капитализме, если бы он работал даже двадцать
четыре часа в сутки?
Читатель, когда вам встретится в буржуазных газе¬
тах сенсационное заглавие производства информа¬
ционного бюро «Смит, Бенеш и К0», вспомните о первой
ласточке господина Герберта Смита. И у нее есть свое
«но». Она правдива, но у нее не хватает второй поло¬
вины правды. Информационное бюро «Смит, Бенеш
и К0» вам лжет всегда. И когда вам показывает черное
в Советском Союзе и когда показывает белое. Потому
что никогда не показывает всей правды. А настоящая
правда о Советском Союзе — это то, что все происходя¬
щее в Советском Союзе — дело диктатуры пролетариа¬
та, дело трудящихся на благо трудящихся, дело таких
же людей, как и вы... только уже свободных,
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
счастливая
Первого мая 1935 года московское метро вступило
в строй.
«Руде право», 1 мая 1935 &
СРЕДНЕАЗИАТСКАЯ ЭКЗОТИКА
Ташкент в октябре 1935 года.
Говорят, есть в Риме колодец, обладающий волшеб¬
ной силой.
Если напьешься воды из него, полюбишь Рим глу¬
бокой любовью, снова и снова будешь к нему возвра-
566

щаться. Так рассказывают люди, которые любят ле¬
генды.
Не знаю, вода из какого арыка Средней Азии могла
бы годиться для такой легенды. Во всех арыках там
вода мутная, такую поэты не воспевают в любовных
песнях, да и у арыков там более серьезные дела: нужно
напоить хлопковые поля, оазисы в степях, тутовые
деревья, карагачи, которые дают тень, яблони,
цветы. И пить из арыков не особенно приятно. Пока
не привыкнешь, со страхом считаешь дни, требую¬
щиеся для того, чтобы тифозные бациллы начали
действовать.
И все-таки ты, однажды пройдя по советской Сред¬
ней Азии, полюбишь эту землю глубокой любовью, сно¬
ва и снова будешь к ней возвращаться. Не вода, а люди
имеют здесь такую притягательную силу, и это не вол¬
шебство, а сила рук их оказывает на тебя такое дей¬
ствие.
Жизнь здесь растет на твоих глазах.
Сидишь на краю поля, погибающего от зноя. Высох¬
шие грядки лежат у твоих ног, хлопок устало свесил
голову, и на его листья садится бесконечная пыль пу¬
стыни.
Это — умирание. А потом...
В грядку медленно проникает узенький язычок воды.
Почва страстно открывает рот. Вода прибывает, это
уже не язычок, это поток воды, а земля пьет, пьет, пол¬
ными глотками. Невидимый мираб, страж водных запа¬
сов, где-то далеко от нас поднял шлюзы арыков, и по
наводненным каналам потекла жизнь. Видишь ее. По¬
седевшая глина становится коричневой, хлопок подни¬
мает голову, листья в утреннем дрожании стряхивают
тяжелую пыль, стебельки удлиняются, растут. Это бы¬
стрый, богатый, урожайный рост, непосредственным
свидетелем которого ты являешься.
Так и с людьми в Средней Азии. Столетия они вяли
без влаги, которую всю выпивали паразиты. Вода, ко¬
торая текла в арыках, не была их водой, она предна¬
значалась другим. На богатой почве росли баи, мул¬
лы и русские купцы. До тех пор, пока мудрый ми¬
раб революции не поднял шлюзов. Теперь щедро и
567

справедливо растекается вода по грядкам человеческих
полей.
Люди подняли головы, стряхивая тяжелый прах
столетий, новая влага течет в их жилах, они растут.
Это быстрый, богатый и урожайный рост, который ты
видишь, даже если только проходишь мимо них.
И если ты любишь человека, то полюбишь этот
край, который покажет тебе его силу и творческие спо¬
собности в полном сиянии.
Есть люди, у которых представление о Средней Азии
неразлучно связано с экзотикой. Никогда бы я им не
посоветовал ехать именно сюда за экзотикой. Их по¬
стигло бы горькое разочарование. Все то варварство,
которое цвело экзотикой, уничтожено, и дорога до
Нюрнберга, современного Нюрнберга, принесла бы им
значительно больше удовлетворения, чем дорога до
Ферганы или Самарканда. Человек, отправившийся
сюда в белой чалме, защищающей от солнца, которой
англичане прославили Восток и которой символизиро¬
вали свой колониальный режим, был бы здесь един¬
ственным экзотическим явлением.
А все-таки и Узбекистан, и Таджикистан, и Кирги¬
зия, и Туркменистан отличаются такими природными
условиями и имели такую историю, которая их делала
Востоком, делала их похожими на все те земли, в кото¬
рых белая чалма кажется неизменным признаком ев¬
ропейцев.
Здесь солнце сильно обжигает твою кожу. Сильное,
требовательное солнце! Но в его лучах растет хлопок.
И ученые в Ташкенте, Самарканде, Алма-Ате с успе¬
хом используют его энергию для приготовления
супа, плавки сыра и других опытов, которые, по
всей вероятности, откроют человечеству совершенно
новую эру.
Здесь есть верблюды, которые целиком и полностью,
согласно описаниям приключенческих романов, кача¬
ются, как корабли в шторм. Но если тебе придется по¬
знакомиться с ними поближе, ты узнаешь, что автома¬
шина гораздо более приятное транспортное средство не
только для тебя, но и для каждого узбекского колхоз¬
ника.
568

Здесь есть мечети, которыми были прославлены
Самарканд и Бухара. Но самые знаменитые из них
стали сейчас авторитетными антирелигиозными музея¬
ми, а не знаменитые — клубами, кинофабриками,
складами хлопка. И Бухара сейчас славится новыми
хорошими школами точно так же, как Самарканд —
прекрасной больницей.
Есть здесь женщины, закутанные в черные, мрач¬
ные чадры. Но их уже мало, очень мало, и авторы ка¬
баретных песенок о гаремной экзотике наверняка бы¬
ли бы сильно задеты, если бы узнали, что большая
часть женщин, закрывающих свое лицо,— спекулянт¬
ки. Так делают они для того, чтобы их подольше не
мог разоблачить милиционер.
Есть здесь пустыни и оазисы в них, есть здесь ар¬
бы на высоких колесах и смуглые мужчины, сидящие
на терпеливых ишаках, есть люди в цветных халатах
и в маленьких вышитых тюбетейках, но то, что аро¬
мату этого края придавало оттенок экзотики,— ис¬
чезло.
Исчезло порабощение, исчезло варварство, исчез¬
ла колониальная эксплуатация.
Здесь люди с помощью русского пролетариата из¬
гнали колонизаторов и свергли «своих» эмиров, ханов
и манап.
Край стал свободным и культурным. Свобода и
культура изгнали из него прогнившую экзотику.
Мы сидим в летнем театре старого города Ташкен¬
та. На этом месте был Джанкох — Конский рынок и
свалка. Сюда старый Ташкент сваливал свои отбро¬
сы. Это было самое грязное место в городе. Пыль
стояла высоко над базаром, здесь рождались болез¬
ни. Арык, протекающий рядом, разносил бактерии по
домам. Но ни кокандским ханам, ни русским генера-
лам-колонизаторам не приходило в голову ликвиди¬
ровать эту экзотику.
Сейчас широкая улица разбила старый Джанкох
на две половины: слева вырос спортивный стадион,
справа — большой парк культуры и отдыха с увесе¬
лительными предприятиями, с красными чайханами, с
эстрадой, с летним театром.
569

Вот в этом театре мы сегодня и сидим.
Узбекские артисты читают стихи, и их голоса сли¬
ваются с далекой приглушенной мелодией, донося¬
щейся с эстрады, где девушки танцуют старые узбек¬
ские танцы. Слышатся звуки деликатной дутары и
удары чиндынны. Иногда ветер заносит с танцеваль¬
ной площадки звуки фокстрота, с улицы долетает
звонок трамвая, а из чайханы — высокий голос узбек¬
ского народного певца. Они придают своеобразную
окраску этой темной холодной ночи. Звукам превос¬
ходно импонируют и богатые халаты одних и европей¬
ские одежды других. И на фоне этой ночи играют уз¬
бекские артисты «Гамлета».
Их Гамлет — настоящий шекспировский Гамлет,
прекрасная драма, драматичность которой передается
совершенно естественно. Хотя и не понимаешь языка,
но все равно чувствуешь каждое слово Шекспира.
Артист говорит жестом, движением рук, походкой —
это великая, сильная театральная культура. Их «Гам¬
лет» был бы опасным соперником самой лучшей сце¬
ны Европы, а узбекскому театру всего пятнадцать лет
от роду.
Совершенный Шекспир и совершенный Гоголь в
узбекском театре, новая узбекская драма, возник¬
шая из опыта лучших мировых драматургов,— это
и есть рост от экзотики к культуре, от Джанкоха
к Шекспиру.
Ты не ошибаешься, когда наблюдаешь, что рост
людей советской Средней Азии происходит быстрее
и поразительнее, чем быстрый и поразительный рост
людей Центральной России. Некоторые древние коло¬
ниальные народы здесь, по словам Ленина, растут от
феодализма прямо к социализму, минуя эпоху капи¬
тализма. Это были слова, которые Ленин сказал про
огромную часть народов мира.
Здесь, в советской Средней Азии, снова нахо¬
дишь великолепнейшее подтверждение большевистской
правды.
«Руде право», 3 ноября, 1935 г.
570

О ВОДКЕ, БУРАНЕ, БАСМАЧАХ
И О НОВОЙ ЖИЗНИ
Р.ыбачье, октябрь 1935 года.
1
Из Буамского ущелья выехал «голубой экспресс»—
выцветший автобус «Памирстроя». Он стряхнул с се¬
бя сумрачные тени гор и потонул в ярком, солнечном
свете.
Солнце и пассажиры сияли. Перед ними лежали
темные воды озера, которое здесь, на высоте более
полутора тысяч метров над уровнем моря, растянулось
на сто восемьдесят километров. Озеро нежилось в лу¬
чах солнца. В хорошую погоду так греются на скло¬
нах Тянь-Шаня жеребята. Это была красивая и ра¬
достная картина.
В одно прекрасное утро, двадцать пять лет назад,
из Буамского ущелья выехал богатый киргизский ма-
нап Шабдан. В то время ущелье было гораздо уже и
сумрачнее, чем теперь, и поэтому вид, открывающийся
на озеро Иссык-Куль, вызывал еще большую радость.
И манап Шабдан, вероятно, впервые в жизни трону¬
тый красотой, решил отметить этот день празднич¬
ным событием. Он торжественно провозгласил запад¬
ные берега озера своими владениями (для могуще¬
ственного манапа это было тогда несложным делом)
и приказал заложить при выходе из Буамского
ущелья поселение.
Так в 1910 году возникло Рыбачье, и с той поры
до самой революции у выхода из Буамского ущелья
стояли два низких глиняных домика, вокруг которых
время от времени появлялись и снова исчезали кро¬
товьи холмики кочевых юрт.
Сейчас в Рыбачьем более двух тысяч жителей.
Для проезжего — это безнадежно скучный городок, из
которого стараешься выбраться как можно скорей.
Возможно, что так же к нему относятся и местные
жители. Но для тех, кто постоянно ездит по киргиз¬
ским дорогам: для шоферов, для строителей даль¬
них участков киргизской магистрали, для «морских
пиратов» — членов экипажей иссык-кульской фло¬
571

тилии, Рыбачье — это оазис. Серый, пыльный, лишен¬
ный зелени и деревьев (хотя рядом с Рыбачьим
и находится несколько десятков миллиардов куби¬
ческих метров воды, в нем нет воды речной, пригод¬
ной для орошения садов и аллей), но все же —
оазис.
Или, лучше сказать, порт. Рыбачье — типичный
портовый городок. Не только потому, что здесь круп¬
нейшая на Иссык-Куле пристань, но и потому, что Ры¬
бачье — главное пристанище киргизских автомашин.
Через городок проходят и все дороги Северной Кирги¬
зии и все дороги, соединяющие север республики с ее
югом. Отсюда большое значение Рыбачьего и большое
его будущее. Здесь возникнет город со стотысячным
населением, «брюхо» советской Киргизии, через кото¬
рое будут проходить продукты питания для людей и
фабрик всей республики. И для этого не потребуется
столетий.
А пока это только маленький пыльный городок.
И шоферы, сухопутные моряки, плавающие по гроз¬
ным волнам гор, радуются, когда завидят его пыль
на горизонте.
Не знаю, чего больше потребляется в Рыбачьем:
бензина или водки? Войти в Рыбачьем в столовую —
это все равно что войти в портовый кабачок. Кислый
дым махорки застилает и без того тусклую электри¬
ческую лампочку. Инвалид войны, за никому не нуж¬
ной загородкой, заменяет своей гармонью джаз-ор¬
кестр. Наваливаясь на непокрытые столы, сидят неуто¬
мимые в питье мужчины. А женщины в белых перед¬
никах, и молодые и старые, разносят водку в бутыл¬
ках с отбитыми горлышками. Все столовые в Ры¬
бачьем похожи одна на другую, все они напоминают
кабаки. Но есть тут закон, с которым в портовых ка¬
бачках других стран ты не встретишься: обслуживаю¬
щие женщины здесь неприкосновенны. Это такие же
трудящиеся, как и те, что сидят за столами, и беда
посетителю, если он забудет об этом.
Пьют здесь от скуки, пьют из-за того, что в зал
местного кино — длинного глинобитного помещения,
рассчитанного на пятьдесят зрителей,— невозможно
572

втиснуть более двухсот человек. Пьют потому, что
вокруг высятся дикие горы, но главным образом пьют
просто потому, что «все хорошо обошлось» и труд¬
ная дорога по ущельям и перевалам закончилась
без несчастий... Пьют здесь люди, которые приехали
из далеких городов, делают здесь большое дело,
зарабатывают много денег и мало получают от
жизни.
Культура с трудом продирается сюда, высоко в
горы, но каждый шаг ее оставляет зримые следы в
портовой психологии Рыбачьего. Единственное кино,
в котором молодые энтузиасты руками приводят в
движение динамо (аппарат все время нервно мигает),
ежедневно уводит из пивных и закусочных двести
шоферов, механиков, матросов, портовых грузчиков.
В портовом клубе только что закончено строительство
второго кинозала. Среди глиняных домиков вырастают
новые современные дома. Будет строиться театр, ра¬
бочие клубы, библиотека переедет в новое здание.
А проходя вечером по темным улицам, за освещен¬
ными окнами школы ты увидишь пожилых киргизов,
сидящих за детскими партами и внимательно слушаю¬
щих лекцию шофера об устройстве двигателей внут¬
реннего сгорания или курс бухгалтерии, который чи¬
тает портовый бухгалтер.
Этого мало против моря выпиваемой здесь водки,
но этого достаточно, чтобы увидеть перспективу раз¬
вития городка. Ведь Рыбачье стало значительным на¬
селенным пунктом только за последние три года. А за
следующие три года Рыбачье уже станет городом, ко¬
торый из недр Кунгей-Ала-тау выведет на поверх¬
ность исчезающую в нескольких километрах от него
горную реку и загонит под землю льющиеся сейчас
здесь водопады водки.
Это не фантазия. Так шло развитие многих новых
советских городов, выросших в безлюдной степи еще
быстрее и расцветших еще великолепнее.
Пока же Рыбачье — пристань шоферов и иссык-
кульских моряков, которая запомнится тебе своей
пылью, водкой и бураном.
573

Во время бурана, превращающего красоты Иссык-
Куля в ад, я услышал впервые рассказ о Хамракулове
и Кондрикове, рассказ о ростках новой жизни, кото¬
рые пробиваются в этом диком и романтическом крае.
2
Началось это совершенно так же, как обычно бы¬
вает в приключенческих романах.
Над тихими водами озера Иссык-Куль сверкал яс¬
ный, солнечный день. Пассажиры парохода «Киров»
спокойно увязывали на палубе в мягкие тюки свои
ватные одеяла и вглядывались в очертания показавше¬
гося на горизонте Рыбачьего. Уже виднелись башня
элеватора и серые портовые цистерны. Через два часа
кончится странствие по озеру, обрамленному снегами
гор (а я, наконец, дождусь парохода, который отвезет
меня к прославленному Каракулу).
Но вдруг из Буамского ущелья повеял легкий ве¬
терок. Прозрачная озерная гладь покрылась волнами,
и Иссык-Куль стал походить на море. Капитан «Киро¬
ва» беспокойно смотрел на берег и старался приказа¬
ми подогнать медлительное судно.
Волны превратились в валы. Ветер резко усилил¬
ся. Начинался ураган. Казалось, что до пристани уже
рукой подать, когда из Буамского ущелья вырвался
«улан», уперся в борт корабля и погнал его назад, по
только что пройденному пути, относя на десятки ки¬
лометров от пристани. Рыбачье скрылось в тучах тя¬
желой пыли...
Люди, лошади, собаки, даже свиньи, которые за
минуту до того с наслаждением, переваливаясь с бо¬
ку на бок, грелись на солнце под стенами глинобит¬
ных кибиток,— все исчезло с улиц Рыбачьего, словно
буран смел жизнь с поверхности оживленного город¬
ка. Казалось, что земля поднялась в воздух и навис¬
ла над домами. Непроницаемая завеса пыли засло¬
нила солнце. Ветер нес над поселком пыль, сухую тра¬
ву, мусор. На землю падали камни, словно орехи с
невидимых деревьев. Когда человек, вынужденный пе¬
ребежать улицу, нащупывал ручку двери, он был весь
574

белый от пыли, и ему казалось, что он совершил дале¬
кое путешествие. «Улан» ревел между дрожащими
домиками, а разбушевавшееся озеро стонало, пытаясь
его заглушить. Людьми и животными овладело то чув¬
ство неуверенности, которое обычно бывает при земле¬
трясении...
Это длилось два дня.
К вечеру третьего дня «Киров» пришвартовался к
пристани Рыбачьего, и пассажиры, побледневшие от
страха, морской болеани и усталости, сошли с палубы.
Эти два дня я просидел в Рыбачьем в холостяцкой
комнате начальника строительного участка «Памир-
строя» инженера Магаршака. Магаршак — высокий
худощавый человек с немного рассеянной улыбкой.
За спиной у него было немного лет, но много испыта¬
ний и жизненного опыта. Вырос он в Ленинграде, в
этом прекрасном огромном городе на берегах Невы,
и здесь, в Рыбачьем, страдал от недостатка культу¬
ры и городского комфорта, от всего, что еще и сего¬
дня определяет отсталость глубинных районов Кир¬
гизии. Возможно, что иногда он не прочь был бы и
поворчать. Но в сердце его было не только страдание.
Оно горело пафосом величественного строительства. Он
гордился доверенным ему делом и, обдумывая, как
без бетона построить бетонный мост, испытывал не
меньшее душевное волнение, чем слушая симфонию
Бетховена.
— На вашем участке пройдено тридцать пять ки¬
лометров, товарищ Магаршак?..
— Тридцать восемь,— поправил он серьезно и с
подчеркнутой важностью.
Я засмеялся:
— Три километра!
— Да, три километра, когда едешь в машине, это
пустяки. Но три километра, которые ты строишь,—
это кусок жизни, это твой вклад в историю. Эти
три километра ты никогда не забудешь. Помнишь лю¬
дей, взмахи мотыг, упорствующую скалу, переверну¬
тую бричку, запыхавшийся трактор... Нет, нет, не от¬
575

нимайте у меня этих трех кило-метроз: в них часть
жизни, за которую не придется стыдиться...
Таков был инженер Магаршак.
Два дня, пока бушевал «улан», я просидел в его
комнате, которая год назад была отобрана у местной
милиции. На дворе завывал ветер. Мусор и камни
стучали в окна, в которые вместо разбившихся сте¬
кол были вставлены куски картона. На кровати ле¬
жал, задрав кверху ноги и смертельно скучая, глав¬
ный инженер строительства большого Киргизского
тракта Попов. Нелегкая занесла его в Рыбачье как
раз во время «улана». Николай Иванович, молодой
техник «Памирстроя», отрывал от газеты ровные по¬
лоски бумаги и свертывал из них козьи ножки, хотя
махорки у нас не было и за ней в эту собачью погоду
никому не хотелось идти. Инженер Магаршак рассу¬
ждал вслух, почему бумага «Советской Киргизии» ку¬
рится приятнее, чем бумага «Известий», но, поскольку
он даже не попытался закончить свои рассуждения
шуткой, никто из нас не счел нужным на них как-ни¬
будь реагировать. Не унывал только Виктор Андреев,
шофер Попова, большой толстый ребенок с умными
глазами. Он заводил граммофон и ставил одну за дру¬
гой заигранные до хрипоты пластинки. Граммофон
оставила здесь соседка нашего хозяина, инженер Анна
Борисовна, которая помимо своей основной работы ве¬
дет курсы дорожного строительства для шоферов и
служащих «Памирстроя». Занятиям «улан» не мешает.
Уходя, она взяла с нас торжественное обещание, что
мы не перекрутим пружину граммофона:
— Вы ведь понимаете, что я не могу рисковать
здесь таким достижением культуры, как граммофон.
Итак, мы сидели, слушая, как из трубы граммофо¬
на вылетают хриплые звуки смеха из «Гейши» (на
этикетке пластинки почему-то было написано — «Неа¬
политанская тарантелла»), когда молчаливый техник,
свернув очередную козью ножку, сказал:
— У поворота смерти мы поставим ему обелиск.
Шофер одобрительно закивал головой, инженер
576

Попов приоткрыл и снова закрыл глаза, а Магаршак
прочертил ногтем на скатерти резко извилистую ли¬
нию, которую закончил спокойным полукругом. И я
понял, что все эти неразговорчивые люди думают об
одном, одинаково близком для каждого из них, о до¬
роге, которую они вместе строили, -и если бы это бы¬
ли мысли «вслух», они составили бы увлекательный
роман о творчестве и героизме.
Я не отваживался нарушить молчание, но мои гла¬
за и руки, видимо, выражали вопрос настолько крас¬
норечиво, что Николай Иванович пояснил:
— Я говорю об Ильясове.
Ильясов — это старый техник. Он работал на «Па-
мирстрое» с самого начала строительства. Проводил
разведывательные работы еще на Памире, где эта
организация и получила свое название. А за два года
до того, как строительство Памирского тракта было
окончено, Ильясов покинул вершины Памира и начал
карабкаться по склонам Кунгей и Терской Ала-тау в
советской Киргизии. В конце 1931 года разведыватель¬
ные работы на трассе Большого Киргизского тракта
в основном были закончены. Грузовая автомашина
увозила экспедицию Ильясова из Рыбачьего во Фрун¬
зе. Это было радостное путешествие. Самые трудные
задания по разведке были уже выполнены, трудное
дело удалось завершить без несчастных случаев. Тол¬
стый портфель был набит чертежами и расчетами трас¬
сы, по которой скоро пройдет новая шоссейная доро¬
га. Двадцать молодых людей вскочили в кузов маши¬
ны, старый начальник экспедиции с веселой почти¬
тельностью был втиснут в кабину рядом с шофером, и
грузовик тронулся.
В те времена (читатель уже знает об этом) поезд¬
ка по Буамскому ущелью была опасным предприя¬
тием. По глинистой дороге, размокшей от дождей и
снега, колеса машины скользили, а крутой скат упор¬
но толкал ее в пропасть, в бурную реку Чу. Грузовик
подъехал к повороту смерти. Шофер осторожно про¬
вел его по головокружительной петле дороги, и пас-
37.	Юлиус Фучик.	577

сажиры с облегчением перевели дух. Поворот смерти
остался позади.
Но смерть еще подстерегала их. Грязными, липки¬
ми руками она схватила задние колеса машины.
Падающий грузовик вышвырнул из кузова своих
пассажиров. Прихрамывая и отирая с разбитых лиц
кровь, спускались они по склону к реке, куда свали¬
лась машина.
Шофер и старый техник Ильясов сидели в кабине.
Оба были мертвы.
— Это были первые две жертвы Большого Киргиз¬
ского тракта.
— А много их еще было?
— Нет, в том-то все и дело. Только начало оказа¬
лось таким грозным. С тех пор за два года строитель¬
ства, которое проходило в труднейших условиях, про¬
изошел еще только один несчастный случай, который
стоил жизни работнику стройки. Обвалилась горная
стена, подкопанная вопреки нашим предписаниям, и
засыпала рабочего. Это происшествие послужило на¬
чалом большой разъяснительной кампании по технике
безопасности, больше уже никогда на нашем строи¬
тельстве не было несчастных случаев...
Снова все замолчали. Вскоре вернулась Анна Бо¬
рисовна, и мы молчали уже вшестером.
И опять первым нарушил молчание техник Сав¬
чук:
— У Ильясова были совсем белые волосы. Он по¬
седел за один день. Это было еще на Памире... на пе¬
ревале Чигирчик... Мы тогда попали в плен к басма¬
чам.
3
До революции Средняя Азия служила источником
сырья для капиталистических фабрик Центральной
России — и только. Это была темная, отсталая цар¬
ская колония с промышленностью до смешного незна¬
чительной (царское правительство запрещало строить
в «своем» Туркестане фабрики, чтобы они не конкури¬
ровали с иваново-вознесенскими) и с незначительной
прослойкой промышленного пролетариата, в которой
578

рабочие местных национальностей терялись и даже во¬
обще были лишь исключением (русские колонизаторы
не допускали в цеха своих предприятий узбеков, кир¬
гизов, туркмен, таджиков и нанимали только русских
рабочих). Это был край примитивного земледелия, по¬
луфеодальных порядков, почти стопроцентной негра¬
мотности, край, где мулла воистину считался предста¬
вителем аллаха на земле и церковь устанавливала за¬
коны, которые бедный дехканин или батрак не смели
нарушить.
Отсталость и темнота оказались прекрасными по¬
мощниками контрреволюции. Остатки феодалов и на¬
рождавшаяся местная буржуазия сплотились в еди¬
ном фронте с колонизаторами, и муллы своей ядови¬
той пропагандой открыли наступление. Целые кишла¬
ки садились на коней, ‘беднейшие из бедных принима¬
ли оружие из рук своих классовых врагов и вступали
в борьбу против Советской власти, которая, по словам
магометанских священников, национализирует все иму¬
щество бедняков, включая верблюдов и жен, и запре¬
щает верующим молиться аллаху.
Гражданская война в Средней Азии затянулась
дольше, чем в остальных местах Советского Союза.
Правда о Советской власти медленно проникала в не¬
доступные горные долины Тянь-Шаня и Памира.
Бои прекратились здесь только в 1926 году. По¬
знавшие правду трудящиеся сами выдавали контрре¬
волюционных вожаков в руки Красной Армии; пред¬
водители басмачей, разбитые на поле сражения, бе¬
жали за границу: в Афганистан, Персию, Индию, где
в их судьбе принимали деятельное участие английские
консулы, никогда не забывавшие о заинтересованно¬
сти своего правительства в басмачевской контррево¬
люции.
После басмачей осталось тяжелое наследство: де¬
сятки выжженных дотла кишлаков, подорванное зем¬
леделие, целые районы с разрушенной оросительной
сетью, нищета, голод, тысячи вдов, сирот и изуродо¬
ванных людей — борцов за Советскую власть, кото«
рые попали в руки фанатиков-басмачей, отрезавших
«предателям шариата» носы, уши, пальцы и руки.
579

Под руководством большевиков Средняя Азия не
только восстанавливала то, что уничтожили басмачи,
но и стала процветать, начала разрабатывать ранее не
использовавшиеся богатства. Страшные годы граждан¬
ской войны быстро уходили в прошлое.
Началась первая пятилетка. Страна приступила к
осуществлению гигантского плана строительства основ
социализма. Ты помнишь, читатель, что это было* вре¬
мя, когда все враги Советского Союза снова взялись
за оружие. Капиталисты всего мира искали удобного
повода к войне, папа римский призывал к крестовому
походу против Советов, буржуазные журналисты об¬
макнули перья в чернила, приготовясь к самым неслы¬
ханным кампаниям лжи и клеветы, провокация следо¬
вала за провокацией, и вот из Афганистана в респуб¬
лики Средней Азии снова вторглись басмачи. Да это
и понятно. Все было вполне понятно: и стремление ка¬
питалистов к войне, и призыв папы римского, и кам¬
пании клеветы в печати, и новое нападение басмачей.
Капиталистический мир ясно сознавал: если он не
помешает осуществлению пятилетнего плана — конец
всем его надеждам на уничтожение первого пролетар¬
ского государства.
Басмачи были отлично вооружены и имели прошед¬
ших специальную подготовку военачальников. Это
Англия так заботилась об их победе, Англия, еще не
утратившая вкус к богатствам среднеазиатских рес¬
публик и, главное, исполненная страха. Ведь совсем
близко, отделенная одним только горным хребтом, ле¬
жала ее Индия, для которой рост социализма в такой
непосредственной близости служил более чем увлека¬
тельным примером.
У басмачей было много новейших английских вин¬
товок, английских пулеметов, но у них уже не было
того, что являлось их основной силой в период граж¬
данской войны. Они лишились опоры, которую нахо¬
дили раньше в отсталости и темноте населения.
Жители Средней Азии уже давно шли по дороге
созидания и творчества, указанной им Советской
властью, и хорошо понимали, что басмач — их злей¬
ший враг.
580

Авантюристическое нападение басмачей, предпри¬
нятое в годы первой пятилетки, окончилось их полным
разгромом. Но бешеная жестокость этих прекрасно
вооруженных наемников поглотила еще много жертв.
В июле 1931 года на перевале Чигирчик работала
группа советских техников, которая прокладывала
трассу первой шоссейной дороги на Памир, самой вы¬
сокой шоссейной дороги в мире. В болынинсгве своем
это были совсем молодые люди, и только о начальнике
группы было принято говорить — старый Ильясов.
Стоял ясный день.
По тропе, ведущей к перевалу, поднимался отряд
всадников. Первыми их заметили разведыватели, ра¬
ботавшие на самом гребне перевала.
Над плечами всадников сверкали на солнце ство¬
лы винтовок.
— Басмачи!
Часть техников бросилась в горы, часть — вниз по
склону, некоторые поспешили к палаткам, чтобы спа¬
сти расчеты и чертежи. Но отряд всадников оказался
быстрее. Только двое из всей группы успели исчезнуть
в горах. Остальные попали в плен к басмачам.
Все это произошло в несколько минут.
Из палаток исчезло все, что, по мнению басмачей,
представляло какую-либо ценность. Были разбросаны
бумаги, чертежи и расчеты. Пленников раздели почти
донага. Их окружили всадники и погнали к неведо¬
мой цели. Солнце, отражаясь в ледниках, сжигало ко¬
жу измученных пленников. А когда оно зашло, ударил
мороз. Люди не знали, как долго они идут и куда
идут. Они остановились в ущелье, по которому гулял
сквозной, убийственный для них, холодный ветер.
Здесь находилась палатка начальника басмаческого
отряда. Того интересовал только один вопрос:
— Кто из вас начальник?
Все, кроме старого Ильясова, были комсомольцами.
Держались твердо. Никто не выдал своего руководи¬
теля, которого наверняка бы ожидала смерть. Их
били, угрожали кинжалами, револьверами, саблями.
581

Но пленники, как один, повторяли, что их начальник
и его заместитель — это как раз те двое, которым
удалось скрыться в горах, а они, мол, простые ра¬
бочие.
Начальник басмачей послал всадника с донесе¬
нием в главный штаб.
Так появилась надежда, пленники выигрывали не¬
сколько часов, в которые как раз и могло прийти спа¬
сение — красноармейцы.
Но эта надежда жила недолго. Один из басмачей
обнаружил, что среди пленников есть девушка. Корот¬
ко остриженные волосы и телогрейка делали ее похо¬
жей на юношу. Случайно как раз она меньше других
пострадала, когда басмачи грабили и раздевали плен¬
ников. Банда не узнала, какая ей досталась добыча,
и это было счастьем для пленницы; потому что бас¬
мачи на Памире испытывали большой недостаток в
женщинах. Теперь это счастье кончилось: девушка бы¬
ла опознана.
Слух об этом быстро разнесся по лагерю, и банди¬
ты спешили со всех сторон. Комсомольцы не собира¬
лись выдавать своего товарища. Началась неравная
борьба. Скоро сопротивление пленников было подав¬
лено, и рассвирепевшие басмачи, забыв о захвачен¬
ной ими женщине, выгнали всю группу на склон горы.
Там, на склонах гор, красноармейские дозоры нахо¬
дили тела советских учителей, узбечек, которые осме¬
лились снять паранджу, активных колхозников, пар¬
тийных работников.
Пленники знали, что их ожидает. Нескольких мед¬
ленных, тяжелых шагов по склону ущелья, было до¬
статочно, чтобы товарищи успели в последний раз по¬
жать друг другу руки. Басмачи умеют целиться, как
хорошие охотники.
Но выстрелов не последовало.
Среди басмачей появился всадник.
Пленники услышали несколько непонятных слов.
И вот уже они спускаются вниз по склону, подгоняе¬
мые басмачами и толком не понимающие, миновала
ли уже та неповторимая секунда, которая отделяет
жизнь от смерти, или они действительно еще живы.
582

Их вели по ущельям, через гребни гор, и по веж¬
ливому обращению басмачей они поняли, что целью
их пути является главный штаб басмаческих отрядов.
Теперь они уже не удивлялись своему «спасению».
Они знали, что в штабе их ожидает встреча с англий¬
ским инструктором, которого явно интересуют люди,
прокладывающие трассу будущей дороги на Памир,
к воротам Индии. И разведыватели уже жалели, что
всадник с приказом не прискакал на несколько секунд
позже. Пытки, которые их ожидали, были тяжелее
быстрой смерти от разрывной пули.
Тропа повернула в ущелье, когда их грустные
размышления были прерваны пулеметной очередью.
Пули взрывали глину перед копытами лошадей, на
которых ехали басмачи. Бандиты вступили в бой
с неожиданным врагом. Но перестрелка длилась
всего несколько минут. Отряд красноармейцев, ко¬
торый ожидал здесь конвой с пленниками, был
сильнее...
С этого места дорога пошла уже веселее. Пленни¬
ки поменялись ролью с басмачами.
И только когда вдали показался лагерь под Чигир-
чиком, все заметили, что темные волосы «старого-»
Ильясова побелели.
Дорога на Памир уже закончена. Горно-Бадахшан-
ская область, на протяжении всей человеческой исто¬
рии трудно доступная и почти отрезанная от осталь¬
ного мира, ныне соединена с ним превосходной шос¬
сейной магистралью, по которой автомашины без тру¬
да преодолевают высочайшие на земле перевалы.
Путь, который измерялся неделями, длится теперь ча¬
сами.
А испытанные строители Памирской трассы, спас¬
шиеся из басмаческого плена, прокладывают новое
шоссе в высокогорных районах Киргизии.
— Но знаете ли вы, что на Большом Киргизском
тракте и сейчас есть басмачи? — спрашивает инженер
Магаршак.
583

— Где?
— Недалеко отсюда — в Буамском ущелье.
Я был способен представить себе, что на недоступ¬
ных скалах, в заброшенных высоко тянь-шаньских
горных ущельях мотут скрываться и скрываются, на¬
верное, некоторые из бывших участников разбитых
басмаческих банд, там они еще нашли себе убежище.
Но чтобы в оживленном Буамском ущелье, по кото¬
рому ежедневно проезжают сотни машин и где тру¬
дятся сотни рабочих, еще сегодня осмеливаются по¬
являться басмачи — этому я не мог поверить.
Однако через несколько дней я сам встретился с
ними, и это была приятная встреча.
Участок шоссе, проходящий через Буамское
ущелье, уже готов. Только в некоторых местах группы
рабочих еще расширяют дорогу или ставят вдоль нее
бетонные ограждения над наиболее крутыми склона¬
ми. Люди работают быстро и с воодушевлением.
«Мы обещали, что сдадим наш участок в эксплуа¬
тацию к 7 ноября, к годовщине революции. И выпол¬
нить свое обещание — для нас вопрос чести...» — эти
слова я услышал не от начальника строительства и
не от инженера Магаршака. Их произнес Хамракулов,
бывший кулак Хамракулов. И вся его бригада состоит
из бывших кулаков. А бригада, которая работает ря¬
дом, целиком составлена из бывших воров. Ее брига¬
дир — рецидивист Кондриков, печально известный во
многих городах Центральной России. А рядом с ним
работает бригада киргизских басмачей.
Басмачи в Буамском ущелье в 1935 году! Басмачи,
с которыми приятно встретиться! И не только потому,
что теперь они безвредны, не только потому, что их
пребывание здесь демонстрирует силу пролетарской
революции, одержавшей победу над ними, но также и
потому, что эта сила оказалась настолько могуществен¬
ной, что совершенно изменила их, сумела из них,
бывших врагов, сделать активных участников строи¬
тельства нового, сумела в корне изменить всю их
жизнь.
584

Сюда, на эту работу, они пришли не по доброй воле.
Они были осуждены, и вначале самым решительным
аргументом против их нежелания работать и желания
сбежать со строительства был часовой с винтовкой
в руке.
Теперь один из них, Исаев, сам уже носит на плече
винтовку и следит за поведением вновь прибывших. Но
ни разу еще он не применил своего оружия и никогда
не применит его, потому что он научился у своих быв¬
ших стражей, работников ГПУ, новому способу охра¬
ны — воспитанию. А это — могучее оружие. Ибо заклю¬
ченные вскоре понимают, что осуждение — не конец их
жизни, что это только конец их прошлого, а новая
жизнь еще впереди. Они понимают, что навсегда ушло
уже время, когда их боялись, и что теперь только от них
самих зависит приблизить время, когда их будут лю¬
бить и уважать.
Хамракулов был ярым врагом. Он ненавидел Совет¬
скую власть, потому что она означала конец его власти
в кишлаке. И он шел на все — от агитации до поджога
колхозных амбаров, в то время когда каждый кило¬
грамм зерна имел исторический вес целой тонны,—
лишь бы подрыть заложенный в деревне фундамент со¬
циализма. Бывшие батраки разоблачили его вреди¬
тельство. Хамракулов был арестован и осужден на де¬
сять лет.
Началось строительство шоссе Фрунзе — Рыбачье.
Так как на стройке не хватало рабочих рук, на работу
была послана колонна заключенных. (Заключенные во¬
все не являются самой дешевой рабочей силой в СССР,
как это пытаются доказать буржуазные журналисты.
Управление строительства оплачивает работу заклю¬
ченных по тем же расценкам, что и работу свободных
рабочих, а поскольку на счет управления заносятся и
расходы по их охране, заключенные становятся, наобо¬
рот, более дорогой рабочей силой. Система применения
труда заключенных основывается, конечно, не на де¬
нежной выгоде, а на том, чтобы был использован труд
всех работоспособных людей и прежде всего — на вос¬
питании из «бывших людей» людей новых — настоя¬
щих советских граждан.) В этой колонне находился и
585

Хамракулов. Он был способным человеком, но приме¬
нял все свои способности, чтобы увиливать от работы.
Назначили его бригадиром и предоставили ему воз¬
можность набрать в бригаду людей по своему усмотре¬
нию. Долго не раздумывая, он составил ее целиком из
бывших кулаков. Эти люди были близки ему. Они хоро¬
шо понимали друг друга: во время перерывов они
вместе мечтали о возврате потерянной власти и сгова¬
ривались о побеге. А чтобы снискать доверие, они ре¬
шили получше работать.
Прошло два месяца. Казалось, что наступил удоб¬
ный момент для побега. Хамракулов уже собирался
было точно назначить его дату, но за несколько вечеров
перед решающим днем на собрании колонны начальник
лагеря назвал несколько образцовых бригад, в числе
которых была и бригада Хамракулова. Хамракулов
стал примером. Стал тем, чем он не был ни разу в
жизни. В эту ночь Хамракулов и его бригада не спали
от волнения. А йа другой день они не выполнили плана.
Это было как раз в тот день, когда бригада Исаева
шагнула в своей выработке далеко вперед, на целый
месяц закрепив за собой переходящее красное знамя
строительства.
Хамракулов воспринимал победу Исаева как личное
поражение. Ему казалось, что Исаев отнял у него часть
почета, которого он был удостоен на собрании колонны.
Хамракулову хотелось вернуть этот почет целиком,
хотелось самому нести во главе своей бригады перехо¬
дящее красное знамя.
Побег был отложен на месяц. И через месяц красное
знамя перешло в руки бригады Хамракулова. Но и те¬
перь совершить побег было невозможно: нужно было
защищать честь краснознаменной бригады и в соревно¬
вании с Исаевым и в соревновании с новым соперни¬
ком — бригадой «неисправимых» российских воров во
главе с Кондриковым.
Так прошел год. Кондриковцы напрасно пытались
победить хамракуловцев, и Хамракулов каждый день,
победоносно оглядываясь на Кондрикова, выходил
из лагеря во главе своей бригады с гордо поднятым
знаменем в руках. Потом Кондриков начал обгонять
586

хамракуловцев. Он приглядывался к их работе, изучал
организацию их труда, и Хамракулов, постепенно за¬
бывая о вражде к нему, готов был отдать свою
славу победителя в соревновании за честь быть учи¬
телем.
Сейчас кончается последний месяц строительства
первой очереди Большого Киргизского тракта. В клубе
собралась вся трудовая колонна. Все хотят присутство¬
вать при этом торжественном акте. Ведь сегодня Хам¬
ракулов отдает переходящее красное знамя самому
упорному своему противнику — Кондрикову. В послед¬
ний месяц Хамракулов отстал: его бригада выполнила
план на 179 процентовка бригада Кондрикова —
на 185.
Хамракулов взволнован. На его скуластом лице
влажно блестят глаза, голос прерывается:
— Товарищ Кондриков, передаю тебе...
Лицо Кондрикова сияет под новенькой кепкой, кото¬
рую он не снял именно потому, что слишком уж торже¬
ственный это был момент. Он принимает знамя и про¬
износит большую речь:
— Наши выиграли, но кадыр, то есть гражданин
Хамракулов, задал нам работу. Я, граждане, русский,
и сначала мне казалось обидным, что у меня отнимает
первенство какой-то киргиз. Вообще... так сказать, я...
как выразился товарищ начальник... занимался велико¬
державным шовинизмом. Теперь я знаю, что киргизы —
наши братья, и кадыр отнимал у меня первенство, по¬
тому что лучше умел работать. Я, граждане, у него
учился, и, так сказать... знамя теперь по-настоящему
принадлежит нам только наполовину. И вообще...
Кондриков так и не объяснил, что означало это
«вообще». Он крепко обнял Хамракулова и положил
древко знамени на его плечо. Хамракулов в свою оче¬
редь обнял Кондрикова, древко знамени медленно
скользнуло из его руки, и красное кумачовое полотни¬
ще, словно занавес, закрыло лица обоих бригадиров.
Это была сцена, которая в театре показалась бы
неправдоподобной. Но для того, кто видел ее в дей¬
ствительности, в ней не было ничего театрального.
587

Седьмого ноября новое шоссе будет сдано в эксплу¬
атацию. В этот день Хамракулову торжественно
объявят, что он свободен, что ему возвращены граж¬
данские права и он может жить, как всякий честный
советский гражданин. Он, Кондриков, Исаев и десятки
других ударников из числа бывших во-ров, кулаков,
басмачей станут полноправными членами советского
общества. Они знают уже об этом и строят планы сво¬
ей будущей жизни. Некоторые поедут домой, некото¬
рые — учиться, а те, сердце которых срослось со строи¬
тельством, хотят принять участие в его завершении.
Хамракулов остается. Каким он станет человеком,
когда полностью будет завершено строительство Боль¬
шого Киргизского тракта, той дороги, которая сюда, в
заброшенные, но богатые долины Тянь-Шаня, несет
новую жизнь!
«Руде право», 8 декабря 1935 г. и 5 января 1936 г.
НА ПЯНДЖЕ, КОГДА СТЕМНЕЕТ
Рано утром на противоположном берегу показались
мужчина и женщина. Мы наблюдали их в бинокль.
За рекой лежала пустынная долина Афганистана,
голубой туман продолжал ее в бесконечность, и вер¬
шины Гиндукуша повисли над ней как-то неестественно
и фантастически.
Мужчина опустил на воду кожаные меха, усадил
в них женщину и затем, умело определяя направление
и налегая на длинное весло, пустил лодку по быстрому
течению реки прямо к пограничному пункту. Это был
опытный перевозчик. Он ловко пристал и соскочил на
советский берег. Чуткий пес напряг слух и тихонько
заскулил. Пограничник, не повернув головы, погладил
собаку и продолжал настороженно и внимательно на¬
блюдать. И не он один следил за неизвестным гостем
«оттуда». Вероятно, гость это почувствовал. Его движе¬
ния стали уже не столь свободными. Он оставил жен¬
щину на берегу и осторожно пошел. Через каждые
пять-шесть шагов он останавливался и осматривался,
588

как бы ожидая нападения или помощи. Или как бы не
находя того, что здесь должно было быть.
Ему предстояло пройти утомительный километр
вязкой глины и камней — летнее русло Пянджа (когда
тают снега на Памире, узкая и светлая полоска реки
превращается в мутное озеро).
Незнакомец перестал оглядываться и прибавил
шагу. Он исчез за высоким берегом, намытым летним
Пянджем. Мы не видели его, но знали, что он пере¬
лезает сейчас через эту глиняную стену, которая ко¬
варно рушится, но поддается неохотно.
Через минуту его голова появилась прямо перед
нами. Потом он просунул руки, выпрямился и стряхнул
глину с короткого халата, на локтях которого нахально
вылезала вата.
Когда он приблизился, из укрытия выступил погра¬
ничник. Незнакомец положил руку на сердце и низко
поклонился. Из-под халата показалась загорелая грудь,
не прикрытая рубашкой. Мы подошли к нему.
— Эмигрант?—спросил начальник, а пограничник
таджик перевел его слова длинной и певучей фразой.
Незнакомец громко щелкнул языком и завертел голо¬
вой: «Нет». Минутку подождал, но когда увидел, что
начальник спрашивает только глазами, а вопросов
больше не задает, принялся рассказывать. Говорил он
быстро, красноречием преодолевая смущение, и часто
указывал вниз на берег, где лежала закутанная жен¬
щина.
— Просит врача,— перевел пограничник,— для же¬
ны,— прибавил он, и начальник понимающе кивнул
головой.
Врач приехал на пограничный пункт только после
обеда. В это время мы были на обходе и вернулись
лишь к самому вечеру, когда со всеми очаровательными
эффектами декабрьского лета заходило солнце и гости
из Афганистана были уже маленькой темной точкой,
видневшейся вдали на другом берегу.
— Ну, в чем дело? — спросил начальник, с шумом
снимая запыленные сапоги.
— Так, его жена... родить не могла.
— Ну, и как же обошлось?
589

— Ничего, все в порядке. Небольшая операция...
крикнуть даже не успела. Но скандал был, как всегда...
Он привез ковер и ни за что на свете не хотел его брать
обратно... Мы просто бросили его в бурдюк, когда они
уже отъезжали от берега... Думаю, что обиделся...
— Обиделся,— подтвердил начальник лаконично,
пытаясь смыть жирную пыль с глаз,— обиделся. Чу¬
даки!
Над Ошем возвышается гора Тахт-и-Сулейман —
трон Соломона. На ее вершине сверкает на солнце
большой камень, гладкий, как зеркало. Вглядись в это
зеркало, ты увидишь прошлое, еще совсем недавнее, но
более страшное, чем сказка о драконе, который приполз
с вершины противоположного Таш-Ата и проглотил все
войско Александра Македонского.
Тахт-и-Сулейман поглотил больше жизней, чем мо¬
жет придумать рассказчик старых легенд. Тахт-и-Су¬
лейман подрывал в течение нескольких столетий здо¬
ровье народов Средней Азии. Это было доходное пред¬
приятие магометанских монахов, и его печальную славу
разносили одиночные путники и целые караваны в да¬
лекие края. Видишь отражение этой печальной славы
в каменном зеркале.
Люди идут пешком из Ферганской долины, мелан¬
холически покачиваются на верблюдах, следуя из Хивы
или Карсакпая, приезжают из Киргизии на конях, спе¬
шащих мелкой рысцой, караваном тянутся по горным
тропам Памира, переходят границы из Син-Цзяна, из
Индии, из Афганистана,— и Тахт-и-Сулейман — их ко¬
нечная цель.
Это все больные, все они хотят излечиться, всем им
«духовные хранители гор» обещают здоровье. За овцу
у тебя перестанет болеть голова, за три овцы вернешь¬
ся домой без ревматизма, за верблюда слепой прозреет.
Нужно только просунуть голову в отверстие скалы,
благословленное пророком Соломоном, или положить
больную ногу в вымоину, которая приносит облегчение,
или обмыть глаза каплей воды, стекающей со стен
Соломоновой пещеры, как сразу излечишься.
На все болезни есть отверстия в троне Соломона.
И на костоеду, и на сифилис, и на запор. Но самая
590

громкая его слава — каменное зеркало: помогает от
бесплодия.
Мудрый пророк Соломон помнил и об этой великой
печали народов Средней Азии и вложил свое священ¬
ное семя в грубый камень, который в течение столетий
заменял его мужскую силу. Женщина, которая трижды
съедет на коленях по этому камню, может с надеждой
вернуться домой. Она излечится от бесплодия, будет
рожать.
Тысячи, десятки тысяч женщин гладили своими ко¬
ленями грубый камень. Его поверхность утратила свою
грубость, он стал, как зеркало, и в его гладком блеске
отражается грязный ужас недавнего прошлого, когда
стада магометанских монахов на Тахт-и-Сулеймане рос¬
ли так же быстро, как смертельные болезни киргизов,
казахов, узбеков.
Теперь Тахт-и-Сулейман опустел. Только ветер
иногда шелестит старыми поблекшими плакатами
антирелигиозной пропаганды, и поднятый прах вре¬
мен неучтиво засыпает два углубления, которые про¬
делал своими коленями в скале молящийся пророк
Соломон.
Иногда на вершину поднимается экскурсия любо¬
знательных безбожников. Изумятся и уйдут в прекрас¬
ном расположении духа, как посетители музея, которым
довелось увидеть брантозавра. Когда-то было страшно,
но теперь стало смешно. И это все.
Больше не идут сюда паломники, чтобы избавиться
от своих болезней. Революция сократила для них путь
к здоровью. Между Тахт-и-Сулейманом и больными из
Хивы и Карсакпая, из Киргизии или Ферганской доли¬
ны возникли десятки новых больниц, в них живые «про¬
роки» в белых халатах лечат без чудодейственных кам¬
ней и без вымоин в скалах и, главное, не требуют за
лечение ни овец, ни верблюдов.
Однако власть этих людей над болезнями гораздо
сильнее власти тахт-и-сулеймановских мулл над
здоровьем. Завидя этих людей, трахома убегает из
глаз, сифилис исчезает; здоровые женщины теперь
родят здоровых детей в белых и чистых родильных
домах.
591

Конец тебе пришел, трон Соломона. Твоя слава уже
никогда не вернется. На этой высокой горе ты глубоко
погребен вместе с проклятым прошлым.
Но... за границами СССР, в Афганистане, не было
революции, которая возвратила бы людям здоровье.
Пройдешь сто километров и не найдешь ни врача, ни
больницы. Сифилис здесь плодородней хлопка. Трахома
крепко сидит под веками, а женщины здесь страдают
от бесплодия, вызванного хроническими болезнями и
нездоровой наследственностью. Муллы знают заклина¬
ния и готовят отвары из трав и помета, но если они не
помогают, надежды больше нет.
На горе Соломона давно уже было прикрыто доход¬
ное предприятие «святых лекарей» — вместе с его бога¬
тыми владельцами,— когда группа больных из Афга¬
нистана впервые наткнулась на советских погранични¬
ков. Больные не растерялись, они были подготовлены
к встрече со стражей. Стража стояла здесь и при царе.
Она била нарушителей границ, когда удавалось их
изловить. Офицеры брали с них большие взятки и, ко¬
гда взятки оказывались достаточно солидными, закры¬
вали глаза на весь караван. Такую пограничную стра¬
жу паломники хорошо знали и ко встрече с ней были
соответственно подготовлены.
И вдруг теперь на границах стоят совсем другие
люди. Они никого не бьют, но очень страшно смотрят,
когда им предлагаешь овцу или ковер. Привезли золо¬
то, тоже не берут. И ни за какие деньги не пропускают
на Тахт-и-Сулейман. Да еще подрывают у тебя веру
в его чудодейственную силу.
Среди больных афганцев был человек с язвой на
руке. Он проехал триста километров на ишаке, чтобы
найти облегчение у Соломона. Теперь он лежал здесь
на пограничном пункте, а температура у него все повы¬
шалась. К вечеру он уже только стонал и выкрикивал
в беспамятстве невразумительные слова.
Задержанные афганцы молча стояли вокруг боль¬
ного и с ненавистью смотрели на пограничников как на
виновников его смерти. На погранпункте стало как-то
печально, неприятно, чуждо. Начальник звонил на со¬
седние пункты. Просил врача. Но было лето, и врачи
592

проводили большую противомалярийную кампанию. На
конях и в изношенных машинах ездили они по бездо¬
рожью, взбираясь на холмы и пробиваясь среди трост¬
ников. Только ночью зашумела около погранпункта ма¬
шина, и из нее вышел сонный с покрасневшими гла¬
зами мужчина. В самоваре вскипятили воду, и врач
приступил к операции.
С этого началось.
В Афганистан больные возвращались уже после
осмотра врача, сжимая под халатами бутылки с мик¬
стурами и коробочки с порошками. Возвращались
со смешанным чувством благодарности и в то же время
оскорбления. Ни врач, ни пограничники не приняли их
даров. А если вы знаете Восток, то должны знать и то,
что это жестокое оскорбление. Больные привезли в свои
кишлаки волнующие вести. Рассказали о том, что Тахт-
и-Сулейман утратил свою чудодейственную силу, и о
том, что за Пянджем живут люди, которые возвратили
жизнь умирающему Джелалу и зрение слепнущему
Касиму.
Муллы тщетно замалчивали эти новости и напрасно
угрожали местью аллаха тем, кто их распространял.
Беспроволочный телеграф молвы далеко разносил вол¬
нующие сведения.
На противоположном берегу Пянджа чаще стали
появляться люди, которые спускали бурдюки в быстрые
воды и перебирались через границу, не боясь пока¬
заться советским пограничникам.
— Просят врача,— переводили таджикские пере¬
водчики, и врачи, осматривая больных, давали им ле¬
карства.
Недавно приехал растолстевший судья из одного
афганистанского городка. Приехал он с целым карава¬
ном, нагруженным коврами, позолоченными шкатулка¬
ми и сосудами с редкими благовонными маслами.
Судья жаловался на желудок, высовывал язык и за¬
ботливо поглаживал грудь. Врач осматривал, выслу¬
шивал указанные места, но болезни не находил. «Мни¬
мый больной» в афганской интерпретации собрался
уже было в обратный путь, как вдруг решился по¬
казать врачу «по секрету» еще одно место, которое
38.	Юлиус Фучик.	593

его волновало. Осмотр был коротким, сифилис — не¬
сомненный.
Пограничники не приняли от судьи ни его ковров, ни
позолоченных шкатулок, ни редких масел. Однако это
ему не помешало по возвращении домой наложить
на свой район новый налог, подслащенный объяс¬
нением, что, мол, лечение «там» стоило ему больших
денег.
Муллы, 'которые играют на Востоке роль буржуаз¬
ных журналистов Запада, старались использовать вол¬
нения, вызванные новым налогом, для уничтожения
притягательного авторитета Советов. Но слава совет¬
ских границ, несмотря на эту ложь, росла еще больше.
Ведь тысячи афганских дехкан знали, что от бедняков
советские пограничники не принимали даров, и хотя,
по их обычаям, это было оскорблением, они все же на¬
чали справедливо оценивать этот принцип.
Вчера и сегодня, ежедневно, приходят больные
с афганской стороны. Районы медицинского обслужи¬
вания расположены по обоим берегам Пянджа.
— Кундузский главврач,— улыбаясь, представляет¬
ся доктор, никогда не видевший Кундуза.
— А я аптекарь,— смеется начальник,— отсчиты¬
ваю капли и составляю порошки, согласно предписа¬
нию врача, и с успехом сам лечу после укусов скорпио¬
на. Не хотите ли удостовериться?
Нет, не хочу. Но я смотрю на этих загорелых муж¬
чин в пограничной форме, которые охотно шутят, и
знаю, что они внушают панический ужас каждому, кто
с недобрым намерением пытается обмануть их бдитель¬
ность. Я весело смеюсь вместе с ними, когда вижу их в
белых халатах врачей, раздающими хинин вместо уби¬
вающего свинца и сеющими жизнь вместо смерти. Ар¬
мия мира.
Если хочешь полнее почувствовать человеческую
глубину этих слов, переплыви Пяндж в качестве боль¬
ного, ищущего помощи (но не рассчитывай на эту тро¬
гательную идиллию, если ты пересечешь Пяндж как
враг).
— Вы не только защитники советских границ, но и
заботливые исцелители афганских больных,— высказал
594

я свое мнение, когда вечером мы вернулись к этому
разговору.
Мы еще долго смеялись и шутили, пока совсем не
стемнело на берегах Пянджа.
О многом можно говорить в одиноком пограничном
пункте на берегу Пянджа, когда стемнеет. Прибреж¬
ный камыш оживает таинственным шелестом. Джунгли.
Пугливый джейран сходит с покрытых сочной тра¬
вой холмов напиться к реке. Сквозь кусгы, между низ¬
кими тополями, как танк, с грохотом переваливается
дикий кабан. Дикие гуси испуганно просыпаются, вы¬
летают из зарослей и снова засыпают посредине реки,
укачиваемые потоком. Я их уже знаю, я любовался ими
еще там, далеко на Севере, когда осенью они тянулись
к югу, посмеиваясь над людьми, готовящимися к зиме.
Мне хотелось тогда узнать, куда стремятся эти гусиные
стаи, мечтал об их неизвестном зимнем рае. И теперь я
здесь, вместе с ними. Пяндж — их цель. У берега стоя
спят спокойные пеликаны. Длинная ящерица ползет
в траве, издавая тревожные звуки, которые в свою
очередь пугают других. Коварный леопард дугой
изгибает спину, и где-то в тростнике светятся глаза
тигра...
Обо всем этом можно рассказывать в одиноком по¬
граничном пункте на берегу Пянджа, когда стемнеет.
Можно рассказывать о многих подлинных происшест¬
виях, которые звучат, как экзотическая легенда. Мож¬
но, затаив дыхание, слушать веселый анекдот о невин¬
ной ящерице, которая испугала чуткого пограничника.
Можно смеяться, как над историей барона Мюнхаузе-
на, над рассказом молодого человека, некогда скакав¬
шего на взбесившемся коне, которого сзади пожирал
тигр. Но у молодого рассказчика с той поры совер¬
шенно белые волосы. Можно пугаться джунглей
и смеяться над ними — все равно не узнаешь, где
кончается правда и начинается серия охотничьих
анекдотов.
Но можно рассказывать и о человеческих глазах,
напряженно устремленных из камышей на Пяндж, ко¬
гда стемнеет. Рассказы о пограничной службе, о шпио¬
нах, безуспешно пытавшихся перейти границу, об уби-
595

tom врагами пограничнике, о людях, которые когда-то
убежали, а теперь с покаянием возвращаются, потому
что «там» не могут больше жить.
Можно также вспомнить далекие походы граждан¬
ской войны, борьбу против Зайцева и эмира Бухарско¬
го, когда консервные банки, наполненные порохом, на¬
зывались ручными гранатами, а открытая платформа с
барьером из мешков с хлопком — бронепоездом. Мож¬
но рассказывать о боях с басмачами, о которых еще
никто не забыл, о встрече с Ибрагим-беком, о конце
Хурам-бека. Здесь уже все будет правдой и никогда
не начнется серия анекдотов, потому что на груди рас¬
сказчиков горят советские ордена, подтверждающие
правдивость рассказов.
Но сегодня вечером мы не говорили ни о джунглях,
ни о шпионах, ни о басмачах. Сегодня мы говорили о
мужчине и женщине, показавшихся рано утром на том
берегу и переплывших Пяндж, чтобы обрести здоровье
у советских пограничников. Сегодня мы говорили о
жизни в Советском Союзе, о жизни, сияние которой
видно далеко за пределами страны социализма.
«Руде право», 1 марта 1936 г.
РАССКАЗ ПОЛКОВНИКА БОБУНОВА
О ЗАТМЕНИИ ЛУНЫ
— Расскажу вам,— сказал полковник Бобунов,—
как я построил телеграф в Кала-и-Хумб. Было у нас
тогда горячее времечко. Восстание Осипова в Ташкен¬
те, мятеж туркменского Джунаид-хана, поход Ибра-
гим-бека из Карши в Дюшамбе... А когда мы решили,
что все уже обошлось, что теперь мы немного пова¬
ляемся на солнышке, а потом поедем домой, пришла
весть, что в Дарвазе вспыхнул бунт и наш гарнизон в
Кала-и-Хумб осажден в глинобитной крепости. Вот чер¬
ти полосатые!
Мы кинулись на выручку. Многие из нас были ро¬
дом из степных да равнинных мест, горы мы увидели
здесь впервые в жизни и глядели на них со всем почте¬
596

нием. Но добраться в Кала-и-Хумб оказалось потруд¬
нее, чем глазеть на горный пейзаж. Кто бы поверил,
что люди могут пробираться по таким дорогам: висит
она над пропастью, как балкон, где-то там внизу злоб¬
но ревет река, а по утрам, когда опускается иней, эта
дорога для всадника — настоящий каток, только не из
приятных. С одной стороны у тебя скала, с другой —
пропасть. Иной раз я даже закрывал глаза. Конь ведь
соображает, куда идти, а я... зачем мне смотреть на все
это?
Каждый час был дорог, а Гишунский перевал нас
задержал. Четыре тысячи двести метров. И свежий
снег. Кони в нем утопали по шею. Мы уж думали,
что не выберемся оттуда, но потом, вспомнив, как
некогда у ворот Тамерлана мы вытаскивали орудия
из грязи, сняли шинели, расстелили их на снегу, и
кони пошли по ним до самого перевала, а потом —
вниз. На парад в таких шинелях мы уже потом не
пошли бы.
Это задержало нас почти на целый день, но все-таки
мы подоспели во-время. Когда мы появились в Кала-и-
Хумб, басмачи пустились наутек. Мы их не преследо¬
вали. Такое было время: в тебя стреляли, а ты не от¬
стреливался, потому что от этого было бы больше зла,
чем добра; тогда против нас было больше несознатель¬
ных друзей, чем сознательных врагов. Надо было
убеждать людей, а не истреблять их.
Но кто был у басмачей в вожаках, мы выяснили.
Оказалось, Махамадул-бек. Ну, конечно, бек! А ведь он
был председателем Ревкома! В те времена таков был
их метод: не воевать с Советами, а пролезать в Советы.
Это было удобнее и эффективнее. Можете себе предста¬
вить, что это были за Сове:ы, которые возглавлял бек,
как, например, в Кала-и-Хумб, или магометанский
ишан, как в Гарме.
Я получил приказ остаться в Кала-и-Хумб. Около
нас протекал Пяндж, невдалеке виднелся Афганистан,
а горы были близко, прямо нависли над нами. Даль¬
нейшая дорога вперед была такая же, как и та, по ко¬
торой мы пришли сюда. Мы не бездельничали, но при¬
знаюсь... стало мне тоскливо и скучно.
597

...Хотя потом пришла памирская весна, самая пре¬
красная из всех, какие я знал...
И от этой скуки в один ясный день я начал читать
«Астрономический вестник», попавший к нам неиспове¬
димыми путями тех времен.
Вы, вероятно, знаете астрономию, а для меня она
была откровением. До революции я работал подруч¬
ным кузнеца, а после революции мотался по фронтам
гражданской войны... Тут уж мне было не до звезд!
И вот я читаю, что звезда Бетельгейзе из созвездия
Ориона якобы в тринадцать миллионов раз больше
солнца и что мы якобы видим свет звезд, которые по¬
тухли тысячи лет назад. Сперва я не в силах был ура¬
зуметь все это. Было это для меня слишком трудно.
Но журнал лежал около меня месяцами, а других книг
не было... Так я стал астрономом, а когда уже нечего
было читать, наблюдал звезды.
Было это в 1924 году. К концу лета ко мне прибыл
связной с приказом: подготовиться к зиме и провести
телеграфную линию длиной в несколько километров
до соединения с главной магистралью.
Это было не так просто, как может показаться. Без
помощи населения нечего было и думать о выполнении
приказа, а помощь... В ней-то и была загвоздка.
Большинство моих людей — рабочие из средней
России. Местных кадров у нас тогда еще не было, и
это чертовски затрудняло советизацию района. Муллы
спекулировали на старой ненависти памирцев к рус¬
скому царизму, из кожи лезли вон, чтобы убедить жи¬
телей, что «русский есть русский», что он «приходит,
чтобы обокрасть тебя». Мы упорно и, кажется, немно¬
го наивно боролись с этой агитацией, жили, как схим¬
ники, завоевывали любовь населения тем, что ничего
от него не требовали. А теперь вдруг такое требо¬
вание. Хлеб — и много хлеба. Дерево на столбы —
и много дерева. Много деревьев, которых здесь почти
нет. Не вырубать же мне в самом деле Кала-и-Хумб-
ский сад, слава которого здесь гораздо больше, чем
он сам.
Неделями я ломал голову над этой проблемой.
Стоило мне хотя бы издалека завести разговор о зим¬
598

них запасах, как я встречал недоверчивые взгляды.
А о телеграфе я уже говорил только во сне.
Но зима приближалась. Снеговой пояс спускался
со склонов гор все ближе к нам. Надо было действо¬
вать.
Вот тогда-то мне и пришла в голову одна идея.
Семнадцатого октября, вечером, я созвал к себе
всех мужчин из окрестных кишлаков. Люди приехали
на лошадях и на ишаках, пришли пешком. Муллы яви¬
лись все, как один. Я и на это рассчитывал.
Давно уже у моих пограничников не было столько
хлопот. Мы вытащили последний мешок риса, зареза¬
ли последних баранов. Плов был жирный и острый,
как полагается.
Мы уселись, скрестив ноги,— мой гарнизон и пять¬
сот дарвазцев. Был чудесный, ясный вечер, прохладно,
но не холодно. Я улыбнулся про себя:, «Аллах
помогает атеисту!» Именно такой вечер мне был
нужен.
Я первым набрал себе горсть плова и первым на¬
чал есть. Я знал, что дарвазцы придут, но знал и то,
что они будут недоверчивы к моему гостеприимству.
Это было вполне естественно. И вот я первый показал
пример.
За едой я изложил нашу просьбу. Коротко и выра¬
зительно я сказал обо всем, сам удивляясь, как гладко
это у меня получилось.
Но какое впечатление моя речь произвела?.. Люди
перестали есть.
С той поры я не люблю, когда вокруг меня молчит
много людей. Мне захотелось быть в тысяче километ¬
рах отсюда, в оренбургской кузнице, где в руках у ма¬
стера грохочет кувалда, или на Гиссарском гребне, где
лай пулемета так противно отдавался в горах. Только
бы не эта тишина, только бы не тишина...
Потом все пошло, как я предполагал. Заговорил
один, другой, потом десять человек разом. Все, конеч¬
но, отказывались. Хлеба, мол, мало, деревьев в долине
нет, горные тропы уже занесло снегом. Я сразу мог
определить, откуда прозвучит очередное «нет». Оно
всегда раздавалось оттуда, где сидел один из мулл. Не
599

он сам произносил это «нет», а кто-нибудь из сидев¬
ших около него. Так и должно было быть.
А потом было сказано главное слово. Сказал его
седобородый старик, который ел из одной миски со
мной.
— Полой халата не закрыть солнца,— сказал он.—
Правда вышла на свет божий. Мудрый видит правду
глазами, а глупый — спиной. Чем вы лучше тех, что
были до вас? У желудка вы отнимаете пищу, у голо¬
вы — тень. Я стар и не боюсь смерти. Скажи, чем ты
грозишь нам, командир, чтобы получить то, что тебе
•надо?
Я встал. Оратор я все-таки не великий.
— Кто тебе сказал, отец, что я угрожаю? Кто тебе
сказал, что мы все такие же, как те, кто был до нас?
Твоя седая борода — признак мудрости. Зачем же ты
видишь правду не своими глазами, а глазами безборо¬
дого юнца?
Я маленько переборщил: подбородок муллы-под¬
стрекателя был покрыт густой бородой. Но он был мо¬
ложе старика, хотя и называл его «сыном», и, упрек¬
нув муллу в юности, я тем самым уязвил служителя
аллаха.
Я заговорил о нуждах Дарваза, о нашей работе, о
поучениях муллы. Я сравнил настоящее и прошлое.
Ведь даже в Кала-и-Хумб многое изменилось: появил¬
ся первый клуб, аксакалы * свободно собираются на
свои советы, приехал первый учитель (правда, через
полгода его нашли за кишлаком с перерезанным гор¬
лом), люди начали жить лучше, свободнее, чем преж¬
де. Достижений, правда, еще немного, но именно пото¬
му, что вам мешают лживые советчики, которые хотят
жить за счет вашего невежества.
— Мы, большевики, умнее,— закончил я,— и мы
больше знаем, чем ваши муллы.
Снова наступила тишина. На этот раз я понял ее
смысл: это была насмешка. Я взглянул на часы: девять
часов тридцать семь минут. Пора! Самым безразлич¬
ным тоном я заметил:
— Знают, например, ваши муллы, что сегодня
ночью луна исчезнет с неба?
600

Пятьсот дарвазцев заволновались, как вода, в ко¬
торую бросили камень. Шепот донес мои слова до са¬
мых дальних рядов и вернулся назад, как прибой.
Пятьсот лиц испуганно поднялись к небу, на котором
висела полная луна, потом люди с гневом повернулись
ко мне. Многие встали с мест, кое-кто собрался ухо¬
дить, другие подошли ко мне.
— Лжешь!
Это сказал мулла, которого я оскорбил, назвав
юнцом.
Я улыбнулся.
— Через двадцать минут будет затмение луны.
И ты этого не знаешь? Как же ты после этого' можешь
вести людей Дарваза по праведному пути?
— Лжешь! — повторил мулла, а я стал вслух от¬
считывать минуты.
— Еще одиннадцать, еще десять, еще пять...
Все дарвазцы вскочили с мест, стремясь прочесть
будущее, переводя напряженный взгляд с лица луны
на лица своих товарищей.
Девять часов пятьдесят шесть минут.
Сейчас!
Я даже не смотрел вверх, я верил в свою луну.
Я уже видел ее затмение в глазах дарвазских мужчин.
В этих глазах был страх и немного любопытства. По¬
том любопытства стало больше, а страх начал исче¬
зать и пропал совсем. Я не ожидал, что они так спо¬
койно отнесутся к затмению, и не без удивления по¬
смотрел вверх.
Большая круглая луна весело плыла по небу и на¬
смешливо улыбалась мне!
Я перевел взгляд на толпу. Всюду я видел насмеш¬
ливые улыбки. Даже у моих бойцов были бессовестно
веселые лица, они с трудом сдерживались, чтобы не
расхохотаться.
— Ну? — победоносно спросил меня «безбородый
юнец».
Это было сигналом: смех, радостный и победонос¬
ный смех из пятисот глоток прокатился по двору. Он
был слышен на весь Кала-и-Хумб.
Охваченный горечью поражения, я выскочил со дво¬
601

ра и вбежал в свою комнату. В бешенстве я развернул
проклятый астрономический журнал. Да, там так и
было сказано:
«Затмение луны.
Семнадцатого октября
в девять часов пятьдесят шесть минут вечера...»
Я проверил год.
Правильно, 1924.
Я был глубоко разочарован, несчастен, подавлен.
Так вот она, эта астрономия! Жульничество, а не на¬
ука! И как я мог всему этому поверить? Разве может
какая-то там Бетельгейзе быть в тридцать миллионов
раз больше солнца! И разве можно видеть звезды, ко¬
торых уже нет?! Что за люди открыли и подсчитали
все это? Есть же еще буржуйские хвастуны, которые
преподносят нам такую брехню!
Но на обложке была обозначена Академия наук
СССР. Вы понимаете, советская академия! Не может
же советская академия врать! Но почему же тогда лу¬
на не руководствуется астрономическим вестником на¬
шей академии?
Может быть, виноваты часы? Мои часы? Наверное,
они врут, наверняка отстают, а затмение еще будет!
Нет, ведь уже прошло больше получаса...
И все-таки виноваты были часы, вернее, я сам.
Сообразив, в чем дело, я выскочил во двор. Я бе¬
жал так же быстро, как и до этого домой.
— Друзья,— воскликнул я,— я ошибся на три
часа!
Меня встретили довольно дружелюбным смехом.
Я потерял авторитет, стал не страшен и поэтому пере¬
стал быть ненавистен. Я стал посмешищем.
Я попытался объяснить ошибку.
— Три часа — это разница между московским и
здешним временем. У нас уже ночь, а в Москве еще
только заходит солнце... Я совсем забыл об этом...
Уточняю: затмение будет в ноль часов пятьдесят шесть
минут по местному времени!
Меня выслушали только для того, чтобы посмеять¬
ся. Все были довольны этим вечером, довольны тем,
что не сбылось мое предсказание, которое их испугало,
602

что я потерпел поражение, и, следовательно, они мне
не дадут ни хлеба, ни столбов, были довольны тем, что
было весело. Никто не отказался от моего предложе¬
ния посидеть еще три часа. Только осторожные муллы
расставили перед кишлаком дозорных, опасаясь ка¬
кой-нибудь ловушки с моей стороны.
Дурачье! Я не готовил никакой ловушки. Я готовил
нечто большее: затмение луны!
Луна заливала толпу серебристым светом, люди
сидели, весело беседуя, горели костры, звенели ду¬
тары и звучали протяжные напевы. Это был отлич¬
ный вечер.
После полуночи музыка и песни стали вдруг зати¬
хать, смех умолк, люди все чаще поглядывали на лу¬
ну, и мой голос прозвучал на весь безмолвный двор,
когда я стал отсчитывать время.
— Остается две минуты...
«Астрономический вестник», конечно, был прав.
Я перестал считать минуты и сам с открытым ртом гля¬
дел, как уменьшается луна, словно ее поедал невиди¬
мый и ненасытный обжора.
Я недвижно стоял, чувствуя удовлетворение чело¬
века, который предвидит события. Люди во дворе слов¬
но остолбенели. Они были похожи на изваяния. По¬
том они заволновались и вдруг все повернулись ко
мне.
— Дьявол! —злобно крикнул мулла.— Колдун',
верни нам луну!
Весь двор словно приготовился к прыжку, а у луны
была еще сила осветить неожиданно мелькнувшие в
руках ножи.
— Будь я колдуном,— быстро сказал я,— ты бы
почернел в эту же минуту.
Мулла с ужасом закрыл лицо руками. Видимо, он
и вправду подумал, что чернеет. Все в испуге смотрели
на -него. Вот он опустил руки, и лицо его выразило
беспомощность и просьбу о помощи. Он был не¬
описуемо смешон, этот мулла, ибо он... не почернел!
Вы не знаете, почему люди так смешны, когда зря
боятся?
Памирские горцы не лишены чувства юмора...
603

Так начался мой триумф, затмение луны и посрам¬
ление муллы.
Я объявил о конце затмения и начал большую лек¬
цию о вселенной. О луне я говорил так, словно прожил
на ней полжизни. Я и политрук изобразили солнечную
систему: он был солнцем, а я — землей. Красноармеец
в рваной шинели «вращался» вокруг меня, изображая
луну. Я весьма метко сравнивал Млечный Путь со
звездой, говорил о световых годах, и до сих пор я подо¬
зреваю, что путал миллионы и триллионы... Но это бы¬
ло неважно, ведь ни для кого здесь световой год не
имел практического значения. Я знал наизусть почти
весь «Астрономический вестник» и пересказывал тогда
его содержание не из хвастовства, а чтобы показать,
как много знают люди.
Когда вселенная стала мне уже тесна, я вернулся
на землю и рассказал все, что знал о нашем мире.
Я говорил о бескрайних степях, о заводах, о морях и ко¬
раблях, об изобретениях, о которых когда-то читал, об
автомобилях и самолетах...
Я сложил к ногам моих дарвазцев всю славу мира,
как представлял ее себе я, оренбургский кузнец и
командир небольшого отряда красноармейцев в Кала-
и-Хумб. А это должно было быть понятно всякому.
И меня понимали. Меня слушали с тем вниманием,
из которого рождается дружба.
Над гребнем гор забрезжила заря. И прежде чем
совсем рассвело, мы уже были друзьями. К этому вре¬
мени я говорил уже не о созвездиях ца небосклоне, а
о таких понятных вещах, как хлеб и бревна для теле¬
графа.
Слава мира уже не была далека от нас, мы вместе
мечтали о том, как наш телеграф приблизит ее к нам.
Кала-и-Хумб будет связан со всем миром. Теле¬
граф расскажет нам обо всем. Даже о следующем за¬
тмении луны!
Телеграфная линия была проложена еще до пер¬
вых снегов. Весной 1925 года она три раза спасла Ка¬
ла-и-Хумб от внезапных налетов басмачей.
«Руде право», 15 марта 1936 г.
604

НУРИНИСА ГУЛЯМ ЕДЕТ НА ОСЛЕ
Нуриниса Гулям и ее муж отправились на базар.
Он — верхом на осле, она — рядом с ним пешком.
Он — верхом на осле, она — рядом с ним пешком.
Так было всегда. Многое изменилось в судьбе женщи¬
ны советского Востока, упала перегородка между жен¬
ской и мужской половиной дома, свободно выглянуло
лицо женщины из темниц чадры и паранджи. Женщи¬
на появилась кондуктором в трамваях, появилась
на фабриках, на заводах, в учреждениях. Женщины
стали свободным«, самостоятельными, равноправными;
и труд их дал им уважение, которое у них отнимал
прежде ислам.
Но один старый обычай удержался. На базар муж
едет на осле, на коне, на верблюде, а жена идет рядом
с ним пешком.
Муж любил свою Нуринису и уважал ее. Это была
лучшая работница в колхозе, о ней говорили на собра¬
ниях и писали в районном журнале. Но уступить ей
свое место на осле,— такая мысль ему никогда не при¬
ходила в голову.
Колхоз закончил работу на хлопковых полях. План
был значительно перевыполнен. В прошлом году так
работала вся страна, и ее успехи следовало оценить и
отметить. Лучшие люди должны были поделиться опы¬
том. На совещание в Кремль послали Нуринису. Она
вернулась через месяц, но раньше, чем она приехала,
до колхоза донеслась весть, что Нуриниса говорила со
Сталиным и была награждена орденом.
С раннего утра облачась в праздничный халат, хо¬
дил муж Нуринисы около железнодорожной станции и
ждал. Когда же запыленный поезд остановился и Ну¬
риниса вышла из вагона, муж взял ее за руку, молча и
торжественно провел ее по перрону и на площади пе¬
ред вокзалом посадил ее на разукрашенного осла. Сам
он пошел рядом, серьезный и гордый.
Он выбирал самые людные места. Прошел весь ки¬
шлак и дошел вплоть до базара. Аллея удивленных
лиц обрамляла их дорогу. Это было невероятно, непри¬
вычно: едущая жена и идущий муж. Когда же Нури-
605

ниса соскочила с осла и взяла под руку своего мужа,—
что было не менее удивительно, потому что так здесь
ходят только молодые влюбленные, когда их никто
не видит,— то они вдруг поняли, что это был вовсе не
исключительный жест, сделанный ради праздника, а
означало, что Гулям победил свой последний предрас¬
судок, последний старый обычай, который напоминал
старое прошлое восточной женщины-рабыни.
И правда, этот день был праздничным в колхозе
не только потому, что вернулась Нуриниса, но также и
потому, что Гулям подал такой пример.
Веселое лицо Нуринисы выглядывает из моей запис¬
ной книжки среднеазиатских путешествий. Полное,
круглое, загорелое лицо. Широкие черные брови у са¬
мой переносицы соединяются жирной линией сурьмы.
Это дань местному кокетству.
Переворачиваешь страницу записной книжки. Но¬
вое лицо. Среднеазиатская записная книжка — это
альбом женских портретов. Не случайно, что ты здесь
насобирал себе столько заметок именно о судьбах жен¬
щин. Судьба женщин еще более удивительна, чем
судьба мужчин. Узбекские, таджикские, туркменские
мужчины были рабахми русских капиталистов и цар¬
ских колониальных сановников. Узбекские, таджик¬
ские, туркменские женщины были рабынями этих ра¬
бов. Сколько исторических событий должно было про¬
изойти в их жизни, если сегодня они являются одина¬
ково свободными, равноправными гражданами своих
советских республик, как и их мужья.
Когда старые авторы писали воспоминания о жен¬
щине, которую любили или которую уважали, они на¬
зывали это медальончиком. Миниатюрный женский
портрет, привешенный у часов.
Ручные часы не имеют брелоков, но если бы они и
Ихмели,— лица женщин советского Востока в них не
вместишь. Даже самые маленькие из них не отразишь
в миниатюре. Для них нужны великие полотна с фо¬
ном великой истории, чтобы их видел весь мир и чтобы
брал с них пример.
Веселая история с Нуринисой и ее мужем — это ма¬
жорный аккорд в измененной женской судьбе, это уже
606

только отстранение маленького камешка с дороги во¬
сточной женщины, с дороги, на которой в течение це¬
лых веков стояли непроходимые препятствия.
И многие женские портреты из моей записной
книжки еще напоминают дни, так неправдоподобно
близкие, когда эти препятствия еще существовали.
МАКСИМ ГОРЬКИЙ
Молнией разнеслась по Москве весть о смерти лю¬
бимого писателя советского народа Максима Горького.
Тень печали легла на город. Сообщение стало известно
после обеда, а к вечеру уже развевались на всех до¬
мах красные флаги, окаймленные черным крепом.
Уже в течение нескольких дней приходили эти же¬
стокие сообщения о тяжелой болезни Максима Горько¬
го. Когда было сообщено об улучшении дыхания и
сердечной деятельности, мы радовались, как будто бы
вся опасность миновала. Мы не могли представить се¬
бе Советский Союз без Максима Горького.
И даже сейчас, когда телеграммы безжалостно под¬
тверждают его кончину, мы не можем до конца осо¬
знать это событие, потому что еще живет его инициа¬
тива, еще звучат его слова, не как памятные, канони¬
ческие слова ушедшего от нас великого человека, а
как слова живого друга, советующего и спорящего,
убежденного и убеждающего, борющегося и любяще¬
го, всегда полного новых идей, в которых кипела вели¬
кая жизнь, которые были источником больших коллек¬
тивных начинаний.
Он знал и любил жизнь. И потому он так ненави¬
дел все, что низводило жизнь до прозябания. Он нена¬
видел царскую Россию, потому что это была грязь, по¬
тому что это был мрак, потому что это была страшная
неволя, а он хотел широких, ясных и светлых просто¬
ров для новых людей.
Никто из русских писателей никогда не сказал так
ясно правду о царской России, о ее буржуазии, о ра¬
бочих и крестьянах, как это сделал Максим Горь¬
кий. И его правда была действенна, ибо это была
607

борющаяся правда. Горький никогда не ограничивался
только констатацией, только наблюдением, а всегда бо¬
ролся, и потому он не мог быть мещанином.
Как скиталец бродил он по широкой Руси и искал
опору в своей борьбе. Он рано нашел ее. Он нашел
Ленина, нашел большевиков, нашел революционный
пролетариат и сразу связал свою борьбу с пролетар¬
ской революцией. В начале нашего столетия он про¬
делал путь, по которому теперь, спустя почти тридцать
лет, прошел Ромен Роллан и многие другие великие
деятели современной культуры. Они прошли этот путь
позже Горького, потому что не были связаны с народ¬
ными массами, как связан был с ними с самого нача¬
ла Горький.
Связь с народными массами дала Максиму Горь¬
кому необычайную силу. Связь с народными массами
дала мировой литературе славные книги Максима
Горького. Связь Максима Горького с народными мас¬
сами дала также мировой литературе славные книги
других писателей, ибо Максим Горький был учителем
новых поколений писателей, а также учил многих боль¬
ших писателей, своих современников.
Ленин сказал о Горьком, что он «...крупнейший
представитель пролетарского искусства, который много
для него сделал и еще больше может сделать».
Ленинская оценка была глубоко верна и в констата¬
ции и в предсказании. Максим Горький был крупней¬
шим представителем той литературы, которая звала к
революции и задачи которой не были исчерпаны, когда
пролетариат взял власть.
Максим Горький был необычайно чуток к советской
жизни. Он понимал каждое изменение в ней, каждое
движение вперед и понимал не только как современник,
углубившийся в историю и не охватывающий жизни в
целом,— он понимал ее как мудрый мыслитель, кото¬
рый смотрит на жизнь в исторической перспективе, вы¬
деляет в ней исторически значимое, видит, что будущие
поколения могут ожидать от действий наших современ¬
ников. Поэтому Горький был инициатором больших на¬
чинаний, в которых отразилось все развитие советской
жизни.
608

По его инициативе возникла «История гражданской
войны», по его инициативе возникла «История фабрик
и заводов», по его инициативе возникла история дере¬
вень— замечательные литературные документы совет¬
ской жизни, по которым многие учились ее понимать.
Максим Горький — великий вдохновитель.
Это неотделимо от его имени. Советская культура
понесла тяжелую утрату, потеряв в лице Горького во¬
площение кипучей инициативы.
Тяжелую утрату понесла не только советская куль¬
тура, но и культура всего мира, революционная культу¬
ра человечества.
Максим Горький не перестал быть борцом и после
победоносного Октября, он видел не только расцветаю¬
щую жизнь Советского Союза, он всегда видел так же
хорошо грязь и нищету капиталистического мира. И с
неугасающей энергией он всегда помогал нам в борьбе
с этой нищетой и грязью. Это он взывал к заграничной
интеллигенции: «С кем вы, мастера культуры?» Это
он призывал нерешительных и колеблющихся, хотя и
думающих, художников й мыслителей оставить колеба¬
ния и в своих интереса^примкнуть к революционному
движению пролетариата. Всем индивидуалистически
настроенным интеллигентам, которые боялись социа¬
лизма, полагая, что он связывает личность, Горький
терпеливо и страстно объяснял, что не социализм, а ка¬
питализм связывает личность, что социализм, наоборот,
освобождает все творческие силы человека, освобож¬
дает личность.
Индивидуализм есть результат давления на челове¬
ка извне, со стороны классового общества, индивидуа¬
лизм — это бесплодная попытка личности защититься
от насилия. Но ведь самозащита есть не что иное, как
самоограничение, ибо в состоянии самозащиты замед¬
ляется процесс роста интеллектуальной энергии. Это со¬
стояние одинаково вредно и обществу и личности. «На¬
ции» тратят миллиарды на вооружение против сосед¬
них наций, личность тратит большинство своих сил на
самооборону против насилий классового общества.
«Жизнь есть борьба? Да, но она должна быть борь¬
бой человека и человечества против стихийных сил
39.	Юлиус Фучик.
609

природы, борьбой за власть над ними. Классовое госу¬
дарство превратило эту великую борьбу в гнуснейшую
драку за обладание физической энергией человека, за
порабощение его».
Много таких ясных слов сказал Максим Горький
интеллигенции капиталистического мира, а так как за
этими словами стоял авторитет великого писателя,
Горький убеждал тысячи из рядов интеллигенции легче,
чем это могло удаться многим иным. Своим литератур¬
ным творчеством Горький боролся вместе с нами и за
наше дело, за дело революционного движения пролета¬
риата, за действительное освобождение человеческой
личности, за освобождение человека как творца и сози¬
дателя. Он боролся вместе с нами и тогда, когда обра¬
щался к мельчайшим явлениям советской жизни, чтобы
почерпнуть в них новые действенные средства творче¬
ства и борьбы.
Кончина Максима Горького — тяжелая утрата для
нас. И потому так долго не хочется верить, что это дей¬
ствительность. Но если это действительность, то со всей
любовью, которую мы питали к этому другу, мы долж¬
ны продолжать его дело. Должны действовать так, что¬
бы возместить эту утрату, должны творить и искать, как
будто бы он был с нами, высокий, стройный, с голубы¬
ми, невообразимо живыми глазами, видящими далеко
вперед, мы должны, как и он, любить жизнь и потому
ненавидеть всю буржуазную грязь и гнет, должны
бороться!
ДО СВИДАНИЯ, СССР
Возвращение домой
Я придумал какой-то предлог для того, чтобы по¬
ехать на вокзал через Арбат и по кольцу «Б». Вчера
я попрощался с московским метро, приласкал взглядом
молодую листву в Парке культуры и отдыха, пожал
руку Красной площади, но сюда, на Арбат, не успел
заехать...
До свиданья, Арбат!
До свиданья, площадь Маяковского!
610

До свиданья, улица Горького!
До свиданья, Москва!
Поезд безжалостно набирает скорость.
За окном уже скрылся домик стрелочника, его сме¬
нило мелькнувшее на момент здание хлебозавода, вот
последний московский трамвай, последний московский
дом, последний лес Подмосковья, куда в хорошую пого¬
ду ездят на выходной. Все скрылось из вида. Можно бы
еще высунуться из окна и увидеть трубы новых заводов
или высокую антенну московской радиостанции. Но как
тяжело, как тяжело смотреть назад!
Из окна виден парашютист. Он качается под своим
парашютом между синим небосклоном и зеленой
лужайкой, словно кокетливая девушка под зонтиком, и
машет нам рукой, желая счастливого пути.
До свиданья, до свиданья!
Трудно расставаться со всем этим даже ненадолго.
А ведь я еду все-таки к своим, к близким мне людям,
которых давно не видел, к тем, кого я люблю и кто бу¬
дет рад нашей встрече. И ведь я не могу жить только
радостями, которые завоеваны другими... и... но что го¬
ворить— трудно расставаться!
Я прожил в СССР почти два года и привык к совет¬
ской жизни, как человек может привыкнуть только к
тому, что приносит ему радость и что помогает ему
расти. Я приехал, когда в повседневной жизни совет¬
ских людей только начали проявляться достижения
первой и началась вторая пятилетка. Только еще начи¬
нался настоящий достаток, только стали наполняться
витрины магазинов, только еще стали вырисовываться
контуры нового общества, фундамент которого за¬
кладывался с такой самоотверженностью и напряже¬
нием в годы, когда я впервые побывал в Советском
Союзе.
Я приехал два года назад. Но как давно это было!
Не было ли это в прошлом столетии?
Как расцвело счастье советского человека за это
время!
На глазах у меня менялись улицы, росли новые го¬
рода, богатели колхозы. Из сознания людей уходило
старое, приходило новое. Все изменялось и все росло —
611

все менялось и шло к лучшему. За эти два года здесь
прошли исторические десятилетия, мечта превращалась
в действительность. На глазах у меня росло то, за что
мы, чехи, еще только боремся, то, о чем еще только
мечтаем. На глазах у меня возникало бесклассовое, со¬
циалистическое общество, социализм из плоти и крови,
действительность, которую можно видеть, ощущать,
дышать ею...
А теперь я должен расстаться со всем этим.
Когда шесть лет назад я впервые расставался с Со¬
ветской страной, мне было тяжело потому, что я чув¬
ствовал, что возвращаюсь на несколько лет назад. Те¬
перь это еще тяжелее. Я врос в социализм, я уже был
гражданином социалистической страны, а сейчас поезд
увозит меня назад на несколько десятилетий, из новой
истории в доисторическую эпоху.
До свиданья, Можайск! Ты так близок к Москве,
когда мы едем туда. А сейчас мне тоскливо, что я уже
так далеко от нее.
До свиданья, Вязьма!
До свиданья, Смоленск!
И вот мы уже на пограничной станции.
Мы обменялись рукопожатием с товарищем погра¬
ничником, крепким рукопожатием,— и поезд отходит.
Мы стоим на площадке последнего вагона, рельсы бегут
к последней советской станции, последний советский
часовой поворачивает голову вслед уходящему поезду,
над головой у нас мелькает арка с девизом пролетар¬
ской страны и исчезает вдали.
До свиданья, Советский Союз!
После двухлетнего отсутствия я вновь вступаю на
землю капитализма и осматриваюсь несколько удивлен¬
но и смущенно, как гражданин страны социализма, ко¬
торый уже давно не видывал ни пришедших в упадок
фабричек, ни безработных, ни всех тех обманов, кото¬
рыми держатся господа.
И вот, смотря на все иными глазами, я снова от¬
крываю для себя капиталистический мир.
«Теорба», 17 июля 1936 г.
612

ЖИВОЕ ДЕЛО
Случилось это в селе Кашино, недалеко от Волоко¬
ламска.
Приближалась осень 1920 года.
И по мере того как сокращались дни, росли заботы
кашинцев: чем они будут освещать свое село, когда на¬
ступят бесконечные зимние вечера и удлинятся ночи?
Это была серьезная забота. На юге Советской стра¬
ны белогвардейцы взорвали мосты и железнодорож¬
ные пути. Англичане разорили нефтяные промыслы и
нефтеперегонные заводы — с невероятным трудом попа¬
дала каждая капля нефтяных продуктов в центр Рос¬
сии. И когда все-таки эту нефть доставляли, то ее жда¬
ли моторы немногочисленных машин и примитивных
аэропланов, ждали больницы, переполненные больными
и ранеными. Ведь страну еще терзала гражданская
война.
В селе Кашино не было керосина. Не было даже
свечей. Старики, вспомнив молодость, учили делать фи¬
тили и опускать их в баночки с растопленным жиром;
а когда не было жира, щипали по старинке лучину.
А в Москве Ленин говорил об электрификации Со¬
ветской республики, о первоклассных электростанциях
и новых заводах, благодаря которым советские рабочие
и крестьяне превратят отсталую и разрушенную страну
в самую передовую, социалистическую державу. Эти
слова слышали буржуа на Западе и хохотали над
«бессмысленными фантазиями» или снисходительно по¬
качивали головами, говоря о «кремлевском мечтателе».
Эти ленинские слова слышали и кашинские крестьяне и
написали Ленину, своему председателю Совета Народ¬
ных Комиссаров, письмо. Они писали о том, что у них
нет керосина и что они хотят электрифицировать свое
село. Ответ пришел удивительный: динамомашина, ко¬
торую выделили из скромных государственных резер¬
вов, чтобы удовлетворить желание кашинских крестьян.
Кашинцы поблагодарили и послали товарищу Ленину
приглашение приехать к ним на торжественное откры¬
тие их маленькой сельской электростанции. Конечно,
они не очень рассчитывали на то, что у Ленина, зава¬
613

ленного работой, найдется время приехать в Кашино.
Но Ленин приехал. И в бедной избе Марии Никитичны
Кашкиной, за столом со скудным «угощением» (один
сосед принес хлеба, другой кусок студня), отпразднова¬
ли открытие электростанции села Кашино. Ленин пер¬
вый повернул выключатель и зажег первую кашинскую
электрическую лампочку.
Долго потом сидели соседи с Лениным, беседовали
об электричестве и о том, что делается в мире, жалова¬
лись на многие недостатки. Ленин отвечал им. Не было
стенографа, который записал бы его речь,— лишь в па¬
мять кашинцев врезались его слова.
И, вспоминая теперь, через тринадцать лет после
смерти Ленина, его прекрасные, полные убедительной
силы пророчества, люди оглядываются вокруг и видят,
что эти пророчества воплощены в дела. Вспоминая
слова умершего гения, видят люди его живое дело.
Электрическая «лампочка Ильича» принесла свет в
самые отдаленные уголки Советского Союза и изгнала
из них вековую тьму. Теперь уже не в одном только
Кашине есть своя электростанция, тысячи сельских и
сотни мощных электростанций разливают свет по всей
стране. Уже имеются не только такие электростанции,
как в селе Кашино, есть уже и Днепрогэс. В прошлом
году советские электростанции дали тридцать три мил¬
лиарда киловатт-часов — в семнадцать раз больше,
чем перед империалистической войной, и почти в семь
раз больше, чем в начале первой пятилетки. Советский
Союз по выработке электрической энергии занимает
теперь второе место в мире и первое в Европе.
Поток электроэнергии советских электростанций
даст движение новым машинам на новых заводах и
превратится в поток таких продуктов производства, ко¬
торые сделают жизнь советских граждан еще краше,
в поток тракторов и комбайнов, которые помогут лучше
обработать колхозную землю и собрать с нее больше
хлеба для советских людей. Электрический поток, как
половодье, разлился по советской земле и сметает с нее
все старое. Новая страна возникла там, где старые
географы отмечали на картах земного шара тьму и раб¬
ство. Новая страна — страна социализма.
614

«Коммунизм есть советская власть плюс электрифи¬
кация всей страны»,— сказал Ленин. И эти слова сего¬
дня воплощаются в самую живую действительность.
Сегодня осуществляется первая фаза коммунизма — со¬
циализм.
«Лампочка Ильича» — это не только простая элек¬
трическая лампочка. Это маяк, светящий на пути ново¬
го общества. Гений Ленина ясно видел, что надо де¬
лать, чтобы человеческое общество пришло к самой
высокой своей цели. И задачи, которые он поставил,
решаются по его заветам и с его твердостью.
Его дело живет в Советах трудящихся Советского
Союза. Его дело живет в огромном росте социалистиче¬
ской промышленности. Его дело живет в социалистиче¬
ских основах коллективного земледелия. Его дело жи¬
вет в социалистическом соревновании. Его дело живет в
росте культуры и благосостояния. Его дело живет в
непрерывно растущей социалистической демократии, о
которой он говорил с такой гениальностью.
Его дело живет в Советской Конституции. Живое
дело Ленина!
«Руде право», 24 января 1937 г.
КРАСНАЯ АРМИЯ
День 23 февраля, когда Красная Армия празднова¬
ла двадцатую годовщину со дня своего возникновения,
был славным днем не только для Советского Союза и
его граждан. Красная Армия, ее мощь, усилившаяся за
эти двадцать лет,— это историческая действительность,
имеющая глубокое влияние на жизнь и судьбы всех
стран, всех народов, всех трудящихся во всем мире.
Рабочий класс Советского Союза сделал правиль¬
ный вывод из истории всех происходивших до сих пор
революций и особенно из ошибок, которые допустила и
из-за которых погибла Парижская Коммуна 1871 года.
С первого момента завоевания власти рабочий класс
Советского Союза осознал — и его вождь, Коммуни¬
стическая партия, подчеркивал это,— что для удержа¬
615

ния власти надо будет бороться не только с капитали¬
стами своей страны, но и с капиталистами всех осталь¬
ных стран мира. И если трудящиеся победят в первых
боях — значит, нужно быть готовым к войне до тех пор,
пока первая страна социализма не станет единою стра¬
ною социализма; до тех пор, пока вокруг нее будут
существовать капиталистические государства, самой
своей сущностью враждебные социалистическому строи¬
тельству.
Сильная, мощная, хорошо вооруженная Красная
Армия способна отстоять все завоевания социализма;
Красная Армия — условие окончательной победы и
одно из важнейших социалистических достижений. Ес¬
ли б не было Красной Армии, ее силы, которая приво¬
дит в ужас врагов Советского Союза, то сейчас нельзя
было бы говорить о социалистической шестой части све¬
та. Поэтому, если когда-нибудь вы прочтете или услы¬
шите о «милитаристском характере» советского обще¬
ства, вам сразу же станет ясно, что все эти «теории»
о «военизации» Советского Союза,— их истоки вы най¬
дете у троцкистов,— не что иное, как вражеские вы¬
ступления против СССР. Ибо только враг может быть
озлоблен тем, что коммунисты, диктатура пролетариа¬
та одержали реальную победу социализма на одной
шестой части света, лишив капиталистов надежды на
то, что они еще смогут разрушить и уничтожить это
великое здание нового общества.
Однако именно благодаря своему особому харак¬
теру защиты нового общества Красная Армия стала
армией не только Советского Союза, но и всех про¬
грессивных сил мира. Как армия победившего рабоче¬
го класса СССР, являющегося частью мирового про¬
летариата, она, разумеется, принадлежит с самого на¬
чала всем рабочим всего земного шара. Красная Ар¬
мия — их армия, и это проявляется в могучем духе ин¬
тернационализма и международной пролетарской соли¬
дарности, который составляет ее суть.
Политическое развитие мира, атаки средневеково¬
го фашистского варварства на современную буржуаз¬
ную демократию, воинственные пс-пытки фашистов еще
больше углубить пропасть между странами социализ¬
616

ма и окружающими их странами капитала — все это
ставит перед Красной Армией новые задачи. Как наи¬
более прогрессивная армия мира, она становится и
наиболее мощной армией защиты всего человеческого
прогресса и мира против фашистских военных атак.
Поэтому сегодня; например, не только рабочий класс
Чехословакии, но и всякий подлинный демократ в этот
действительно тревожный момент может спокойно гля¬
деть в будущее, ибо на страже нашей безопасности
стоит такая огромная сила, как Красная Армия.
А сила эта на самом деле огромна потому, что
Красная Армия была организована иначе, чем когда-
либо могла быть организована любая другая армия
мира. Вспомним лишь, что еще четыре года назад фа¬
шистские военные теоретики говорили о «совершенно
новой», механизированной войне, которая могла бы
обойтись без крупных войсковых соединений. Все воен¬
ные действия совершали бы только машины, танки,
самолеты, электрические пушки, обслуживаемые не¬
большой горсткой избранных и, стало быть, надежных
бойцов, а трудящиеся массы, которых капиталисты со¬
вершенно справедливо не считают надежными, не при¬
ходилось бы вооружать, и, следовательно, они не бы¬
ли бы опасны. Но оказалось, что такой «идеал» немыс¬
лим, поскольку армия, состоящая из одних машин,
невозможна. Оказалось, что, наоборот, в будущей
войне понадобится гораздо больше войска, чем в ми¬
ровой войне: именно при современной технике потре¬
буются миллионы пехотинцев, которые, как и прежде,
будут решающей силой. А стало быть, и империалисти¬
ческие армии снова, как и сейчас, будут принуждены
мобилизовывать трудящихся и давать оружие в руки
тем, кому по законам истории предназначено стать их
могильщиками.
«Посмотрим,— сказал по этому поводу товарищ
Ворошилов в своем докладе о двадцатой годовщине
Красной Армии,— как только при этом будет разре¬
шаться империалистами вопрос насчет опасности воз¬
можных «неприятных недоразумений» (читай револю¬
ций), неизбежно связанных с большими мобилизован¬
ными армиями, но это уж их дело».
617

Советский Союз, разумеется, никогда не знал по¬
добных забот о своей армии. Его граждане-трудящие¬
ся — не враги правительства, они сами управляют го¬
сударством. Советскому правительству не приходится
размышлять об «избранной армии надежных», потому
что десять миллионов рабочих, колхозников и интелли¬
гентов и являются этими избранными и надежными за¬
щитниками своей собственной социалистической свобо¬
ды. Поэтому Советское правительство могло дать ору¬
жие в руки всем советским трудящимся, могло всех
подготовить к защите Родины. Это значит, что оно со¬
здало наиболее крупную, наиболее мощную армию, ка¬
кая когда-либо существовала в истории.
А техническое вооружение Красной Армии? В Со¬
ветском Союзе нет капиталистов, которые ради нажи¬
вы могли бы обкрадывать армию, поставлять ей ору¬
жие плохого качества и торговать необходимыми для
армии изобретениями. Социалистическая промышлен¬
ность предоставляет социалистической армии все, что
ей нужно, и все это прекрасного качества. А людей,
руководящих техникой, лучше всего характеризуют не
только маневры и не только оборонительные действия
советских пограничников, особенно на Дальнем Во¬
стоке, но и такие выдающиеся мирные подвиги, как
воздушное завоевание Северного полюса, перелет из
Москвы в Калифорнию через Арктику и т. п.
Сегодня, когда Красная Армия оглядывается на
двадцать лет своей блестящей истории, с гордостью
смотрит на нее, на свою армию, и пролетариат всего
мира, смотрит с особенной гордостью потому, что ее
мощь стала самой большой надеждой всех прогрес¬
сивных людей на земле.
*Руде право», 27 февраля, за подписью «jf».

Репортаж
С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ

В концентрационном лагере в Равенсбрюке я узнала от това¬
рищей по заключению, что мой муж, Юлиус Фучик, редактор «Ру*
де право» и «Теорбы», 25 августа 1943 года был приговорен к
смертной казни нацистским судом в Берлине.
На вопросы о его дальнейшей судьбе высокие стены лагеря
мне отвечали молчанием.
В мае 1945 года, после поражения гитлеровской Германии,
из ее тюрем и концентрационных лагерей вышли на волю заклю¬
ченные, которых фашисты не успели замучить или убить. В числе
дождавшихся свободы была и я.
Я вернулась на освобожденную родину и тотчас же стала
наводить справки о муже, подобно сотням тысяч других, которые
разыскивали и еще продолжают разыскивать своих мужей, жен,
детей, отцов, матерей, томившихся в бесчисленных застенках не¬
мецко-фашистских оккупантов.
Я узнала, что через две недели после приговора, 8 сентября
1943 года, Юлиус Фучик был казнен в Берлине.
Я узнала также, что Юлиус Фучик писал, когда сидел в Пан-
краце. Эту возможность дал ему надзиратель А. Колине кий, при¬
носивший в камеру бумагу и карандаш, а затем тайком выносив¬
ший исписанные листки из тюрьмы.
Я встретилась с этим надзирателем. Постепенно я собрала
тюремные записки Юлиуса Фучика. Перенумерованные страницы,
которые были спрятаны в разных местах и у разных людей, я
привела в порядок и теперь предлагаю вниманию читателей. Это
последняя книга Юлиуса Фучика.
Густа Фучикова
Прага,
сентябрь 1945 г.
621

Написано
в тюрьме гестапо в Панпраце
весной 1943 года
Сидеть навытяжку, прижав руки к коленям и уста¬
вив неподвижный взгляд в пожелтевшую стену комна¬
ты для подследственных во дворце Печека,— это дале¬
ко не самая удобная поза для размышлений. Но мож¬
но ли заставить мысль■ сидеть навытяжку?
Кто-то, когда-то — теперь уж, пожалуй, и не
узнать когда и кто именно — назвал комнату для под¬
следственных во дворце Печека «кинотеатром». Здоро¬
во придумано! Просторное помещение, длинные скамьи
в шесть рядов, на скамьях — неподвижные фигуры лю¬
дей, перед ними — голая стена, похожая на экран. Все
киностудии мира не накрутили столько фильмов,
сколько их спроицировали на эту стену глаза людей,
ожидавших нового допроса, новых мучений, смерти.
Целые биографии и мельчайшие эпизоды, фильмы о
матери, о жене, о детях, о разоренном очаге, о погиб¬
шей жизни, фильмы о мужественном товарище и о
623

предательстве, о том, кому я передал последнюю ли¬
стовку, о крови, которая прольется снова, о крепком
рукопожатии, которое обязывает, фильмы, полные ужа¬
са и решимости, ненависти и любви, сомнения и на¬
дежды. Оставив жизнь позади, каждый здесь ежеднев¬
но умирает у себя на глазах, но не каждый рождается
вновь.
Сотни раз видел я здесь фильм о себе, тысячи его
деталей, теперь попробую рассказать о нем. Если же
палач затянет петлю раньше, чем я закончу рассказ,
останутся миллионы людей, которые допишут hap¬
py end1.
1 Счастливый конец (англ.).

Глава 1
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА
Без пяти десять. Чудесный теплый весенний вечер
24 апреля 1942 года.
Я тороплюсь, насколько это возможно для почтен¬
ного, прихрамывающего господина, которого я изобра¬
жаю,— тороплюсь, чтобы поспеть к Елинекам до того,
как запрут подъезд на ночь. Там ждет меня мой «адъю¬
тант» Мирек. Я знаю, что на этот раз он не сообщит
мне ничего важного, мне ему тоже нечего сказать, но
не прийти на условленное свидание — значит вызвать
переполох, а главное, мне не хочется доставлять на¬
прасного беспокойства двум добрым душам, хозяевам
квартиры.
Мне радушно предлагают чашку чаю. Мирек дав¬
но пришел, а с ним и супруги Фрид. Опять неосторож¬
ность.
— Товарищи, рад вас видеть, но не так, не всех
сразу. Это прямая дорога в тюрьму и на смерть. Или
соблюдайте правила конспирации, или бросайте ра¬
боту, иначе вы подвергаете опасности и себя и других.
Поняли?
— Поняли.
— Что вы мне принесли?
— Майский номер «Руде право».
— Отлично. У тебя что, Мирек?
40.	Юлиус Фучик.	62S

— Да ничего нового. Работа идет хорошо...
— Ладно. Все. Увидимся после первого мая. Я дам
знать. И до свидания!
— Еще чашечку чаю?
— Нет, нет, пани Елинкова, нас здесь слишком
много.
— Ну, одну чашечку, прошу вас.
Из чашки с горячим чаем поднимается пар.
Кто-то звонит.
Сейчас, ночью? Кто бы это мог быть?
Гости не из терпеливых. Колотят в дверь.
— Откройте! Полиция!
— К окнам, скорее! Спасайтесь! У меня револьвер,
я прикрою ваше бегство.
Поздно! Под окнами гестаповцы, они целятся из
револьверов в комнаты. Через сорванную с петель вход¬
ную дверь гестаповцы врываются в кухню, потом в
комнату. Один, два, три... девять человек. Они не видят
меня, я стою в углу за распахнутой дверью, у них за
спиной. Могу отсюда стрелять беспрепятственно. Но
девять револьверов наведено на двух женщин и трех
безоружных мужчин. Если я выстрелю, погибнут пре¬
жде всего они. Если застрелиться самому, они все рав¬
но станут жертвой поднявшейся стрельбы. Если я не
буду стрелять, они посидят полгода или год до восста¬
ния, которое их освободит. Только Миреку и мне не
спастись, нас будут мучить... От меня ничего не до¬
бьются, а от Мирека? Человек, который сражался в
Испании, два года пробыл в концентрационном лагере
во Франции и во время войны нелегально пробрался
оттуда в Прагу,— нет, такой не подведет. У меня две
секунды на размышление. Или, может быть, три?
Мой выстрел ничего не спасет, я лишь избавлюсь от
пыток, но зато напрасно пожертвую жизнью четырех
товарищей. Так? Да. Решено.
Я выхожу из укрытия.
— A-а, еще один!
Удар по лицу. Таким ударом можно уложить на
месте.
— Hände auf!
1 Руки вверх! (нем.).
626

Второй удар. Третий.
Так я себе это и представлял.
Образцово прибранная квартира превращается в
груду перевернутой мебели и осколков.
Снова бьют кулаками, ногами.
— Марш!
Вталкивают в машину. На меня все время направ¬
лены револьверы. Дорогой начинается допрос:
— Ты кто такой?
— Учитель Горак.
— Врешь!
Я пожимаю плечами.
— Сиди смирно или застрелю!
— Стреляйте!
Вместо выстрела — удар кулаком.
Проезжаем мимо трамвая. Мне кажется, что ва¬
гон разукрашен белыми гирляндами. Свадебный трам¬
вай сейчас, ночью? Должно быть, у меня начинается
бред.
Дворец Печека. Я думал, что живым туда я нико¬
гда не войду. А тут почти бегом на четвертый этаж.
Ага, знаменитый отдел II-A1 по борьбе с коммуниз¬
мом. Пожалуй, это даже любопытно.
Долговязый, тощий гестаповец, руководивший на¬
летом, прячет револьвер в карман и ведет меня в свой
кабинет. Угощает сигаретой.
— Ты кто?
— Учитель Горак.
— Врешь!
Часы на его руке показывают одиннадцать.
— Обыскать!
Начинается обыск. С меня срывают одежду.
— У него есть удостоверение личности.
— На чье имя?
— Учителя Горака.
— Проверить!
Телефонный звонок.
— Ну, конечно, не прописан. Удостоверение фаль¬
шивое.
— Кто тебе выдал его?
— Полицейское управление.
627

Удар палкой. Другой. Третий... Вести счет? Едва
ли тебе, брат, когда-нибудь понадобится эта стати¬
стика.
— Фамилия? Говори! Адрес? Говори! С кем встре¬
чался? Говори! Явки? Говори! Говори! Говори! Сотрем
в порошок!
Сколько, примерно, ударов может выдержать здо¬
ровый человек?
По радио сигнал полуночи. Кафе закрываются, по¬
следние посетители расходятся по домам, влюбленные
медлят у ворот и никак не могут расстаться. Долговя¬
зый, тощий гестаповец, весело улыбаясь, входит в по¬
мещение.
— Все в порядке... господин редактор?
Кто им сказал? Елинеки? Фриды? Но ведь они да¬
же не знают моей фамилии.
— Видишь, нам все известно! Говори! Будь благо¬
разумен.
Оригинальный словарь. Быть благоразумным —-
значит изменить.
Я неблагоразумен.
— Связать его! И покажите ему!
Час. Тащатся последние трамваи, улицы опустели,
радио желает спокойной ночи своим самым усердным
слушателям.
— Кто еще, кроме тебя, в Центральном комитете?
Где ваши радиопередатчики? Типографии? Говори!
Говори! Говори!
Теперь я могу более хладнокровно считать удары.
Болят только искусанные губы, больше ничего я уже
не ощущаю.
— Разуть его!
В ступнях боль еще не притупилась. Это я чув¬
ствую. Пять, шесть, семь... кажется, что палка прони¬
кает до самого мозга.
Два часа. Прага спит, разве только где-нибудь во
сне заплачет ребенок и муж приласкает жену.
— Говори! Говори!
Провожу языком по деснам, пытаюсь сосчитать,
сколько зубов выбито. Никак не удается. Двенадцать,
пятнадцать, семнадцать? Нет, это меня «допрашивает»
628

столько гестаповцев. Некоторые, очевидно, уже устали.
А смерть все еще медлит.
Три часа. С окраин в город пробирается утро. Зе¬
ленщики тянутся на рынки, дворники выходят подме¬
тать улицы. Видно, мне суждено прожить еще один
день.
Приводят мою жену.
— Вы его знаете?
Глотаю кровь, чтобы она не видела... Собственно
это бесполезно, потому что кровь всюду, течет по ли¬
цу, каплет даже с кончиков пальцев.
— Вы его знаете?
— Нет, не знаю!
Сказала и даже взглядом не выдала ужаса. Милая!
Сдержала слово ни при каких обстоятельствах не
узнавать меня, хотя теперь уже в этом мало смысла.
Кто же все-таки выдал меня?
Ее увели. Я простился с ней самым веселым взгля¬
дом, на какой только был способен. Вероятно, он был
вовсе не весел. Не знаю.
Четыре часа. Светает? Или еще нет? Затемненные
окна не отвечают. А смерть все еще не приходит. Уско¬
рить ее? Но как?
Я кого-то ударил и свалился на пол. На меня на¬
брасываются. Бьют ногами. Топчут мое тело. Да, так,
теперь все кончится быстро. Черный гестаповец хва¬
тает меня за бороду и самодовольно усмехается, пока¬
зывая клок вырванных волос. Это действительно
смешно. И боли я уже не чувствую никакой.
Пять часов, шесть, семь, десять, полдень, рабочие
идут на работу и с работы, дети идут в школу и из
школы, в магазинах торгуют, дома готовят обед, ве¬
роятно мама сейчас вспомнила обо мне, товарищи, на¬
верно, уже знают о моем аресте и принимают меры
предосторожности... на случай, если я заговорю... Нет,
не бойтесь, не выдам, поверьте! И конец ведь уже бли¬
зок. Все, как во сне, в тяжелом, лихорадочном сне.
Сыплются удары, потом на меня льется вода, потом
снова удары, и. снова: «Говори, говори, говори!» А я
все еще никак не могу умереть. Отец, мать, зачем вы
родили меня таким сильным?
629

День кончается. Пять часов. Все уже устали. Бьют
теперь изредка, с длинными паузами, больше по инер¬
ции. И вдруг издалека, из какой-то бесконечной дали
звучит тихий, ласкающий голос:
— Er hat schon genug!1.
И вот я сижу, мне кажется, что стол передо мной
раскачивается, кто-то дает мне пить, кто-то предлагает
сигарету, которую я не в силах удержать, кто-то про¬
бует натянуть мне на ноги башмаки и говорит, что
они не налезают, потом меня наполовину ведут, напо¬
ловину несут по лестнице вниз к автомобилю; мы едем,
кто-то опять наводит на меня револьвер, мне смешно,
мы опять проезжаем мимо трамвая, мимо свадебного
трамвая, увитого гирляндами белых цветов, но, ве¬
роятно, все это только сон, только лихорадочный бред,
агония или, может быть, сама смерть. Ведь умирать
все-таки тяжело, а я уже не чувствую никакой тяже¬
сти, вообще ничего; такая легкость, как у одуц^жика;
еще один вздох — и конец.
Конец? Нет, еще не конец, все еще нет. Я снова
стою, да, да, стою один, без посторонней помощи, и
прямо передо мной грязная желтая стена, обрызган¬
ная — чем? — кажется, кровью... да, это кровь, я подни¬
маю руку, пробую размазать кровь пальцем... получает¬
ся... ну да, кровь, свежая, моя.
Кто-то бьет меня сзади по голове и приказывает
поднять руки и приседать; на третьем приседании я
падаю...
Долговязый эсэсовец стоит надо мной и старается
поднять меня пинками; напрасный труд; кто-то опять
обливает меня водой, я опять сижу, какая-то жен¬
щина подает мне лекарство и спрашивает, что у меня
болит, и тут мне кажется, что вся боль у меня в
сердце.
— У тебя нет сердца,— говорит долговязый эсэсо¬
вец.
— Ну, все-таки! — отвечаю я и чувствую внезап¬
ную гордость оттого, что у меня еще есть достаточно
сил, чтобы заступиться за свое сердце.
1 Уже готов! (нем.),
630

И снова все исчезает: и стена, и женщина с лекар¬
ством, и долговязый эсэсовец...
Теперь передо мной открытая дверь в камеру. Тол¬
стый эсэсовец волочит меня внутрь, стаскивает с меня
лохмотья рубашки, кладет на соломенный тюфяк, ощу¬
пывает мое опухшее тело и приказывает приложить
компрессы.
— Посмотри-ка,— говорит он другому и качает го¬
ловой,— ну и мастера отделывать!
И снова издалека, из какой-то бесконечной дали,
я слышу тихий, ласкающий голос, несущий мне облег¬
чение:
— До утра не доживет.
Без пяти минут десять. Чудесный теплый весенний
вечер 25 апреля 1942 года.
Глава II
АГОНИЯ
Когда в глазах померкнет свет
И дух покинет плоть...
Два человека, со сложенными для молитвы руками,
тяжелой, медленной поступью ходят под белыми сво¬
дами склепа и протяжными, нестройными голосами
поют грустную церковную песнь:
...Когда в глазах померкнет свет
И дух покинет плоть,
Туда, где мрака ночи нет,
Нас призовет господь...
Кто-то умер. Кто? Я стараюсь повернуть голову...
Увижу, наверное, гроб с покойником и две свечи у
изголовья.
...Туда, где мрака ночи нет,
Нас призовет господь...
Мне удалось поднять глаза. Но я никого больше не
вижу. Нет никого, только они и я. Кому же они поют
отходную?
Туда, где светится всегда
Господняя звезда.
631

Это панихида. Самая настоящая панихида. Кого
же они хоронят? Кто здесь? Только они и я. Ах, да —
я! Может быть, это мои похороны? Да. Послушайте,
люди, это недоразумение! Ведь я все-таки не мертвый,
я живой! Видите, я смотрю на вас, разговариваю с ва¬
ми! Бросьте! Не хороните меня!
Сказав последнее «прости»
Всем тем, кто дорог нам...
Не слышат. Глухие, что ли? Разве я говорю так
тихо? Или, может быть, я и вправду мертв, и до них
не доходит загробный голос? А мое тело лежит пла¬
стом, и я гляжу на собственные похороны? Забавно!
Мы с упованием свой взгляд
Подъемлем к небесам.
Я вспоминаю, что произошло. Кто-то с трудом под¬
нимал и одевал меня, потом меня несли на носилках,
стук тяжелых кованых сапог гулко отдавался в кори¬
доре... Потом... Это все... Больше я ничего не знаю.
Ничего не помню.
Туда, где мрака ночи нет...
Но это вздор. Я жив. Я смутно чувствую боль и
жажду. Разве мертвым хочется пить? Я напрягаю все
силы, пытаясь шевельнуть рукой, и чей-то чужой,
неестественный голос произносит:
— Пить!
Наконец-то! Оба человека перестают ходить по
кругу. Они наклоняются надо мной, один из них
поднимает мне голову и подносит к губам ковшик с
водой.
— Парень, ты бы поел чего-нибудь. Вот уже двое
суток ты только пьешь да пьешь.
Что он говорит? Двое суток? Какой же сегодня день?
— Понедельник.
Понедельник! А меня арестовали в пятницу. Какая
тяжелая голова. И как освежает вода. Спать! Дайте мне
спать... Капля замутила ясную водную гладь. Это род-
' ник на лужайке в горах... Я знаю, это тот, что близ сто-
632

рожки под Рокланом... Мелкий непрерывный дождь
шумит в хвойном лесу... Как сладко спать!
Когда я снова просыпаюсь, уже вечер вторника.
Надо М1НОЙ стоит собака. Овчарка. Она пристально
смотрит на меня красивыми умными глазами и спра¬
шивает:
— Где ты жил?
Нет, это не собака. Чей же это голос? A-а, еще
кто-то стоит надо мной. Я вижу пару сапог... и другую
пару, и форменные брюки, но взглянуть выше мне не
удается, голова кружится, эх, все это неважно, дайте
мне спать.
Среда.
Два человека, которые пели псалмы, сейчас сидят у
стола и едят из глиняных мисок. Теперь я различаю
их. Один помоложе, другой совсем пожилой. На мона¬
хов они кажется, не похожи. И склеп уже не склеп, а
TK)fwte*cta камера, как сотни других: дощатый пол, тя¬
желая темная дверь...
В замке гремит ключ, оба вскакивают и становятся
навытяжку, два эсэсовца входят и велят одеть меня.
Никогда не думал я, сколько боли может причинить
даже рукав и даже штанина... Меня кладут на носилки
и несут вниз по лестнице. Стук тяжелых кованых сапог
гулко отдается в коридоре... кажется, этим путем меня
уже несли однажды и принесли без сознания. Куда ве¬
дет этот путь. В какую преисподнюю?
В полутемную, неприветливую канцелярию по при*
ему арестованных панкрацкой тюрьмы. Носилки ставят
на пол, и деланно-добродушный голос переводит сви¬
репое немецкое рявкание:
— Ты знаешь ее?
Я подпираю подбородок рукой. Рядом с носилками
стоит молодая круглолицая девушка. Стоит гордо, вся
выпрямившись, с высоко поднятой головой; держится
не вызывающе, но с достоинством. Только глаза ее
слегка опущены, ровно настолько, чтобы видеть меня и
поздороваться взглядом.
— Нет, не знаю.
Помнится, я видел ее мельком в ту сумасшедшую
ночь во дворце Печека. Теперь мы видимся во второй
633

раз. Жаль, что третьей встречи уже не будет и мне
не удастся пожать ей руку за то, что она держала
себя с таким достоинством. Это была жена Арношта
Лоренца. Ее казнили в первые же дни осадного поло¬
жения в 1942 году.
— Ну, эту ты наверняка знаешь.
Аничка Ираскова! Боже мой, Аничка, вы-то как
сюда попали? Нет, нет, я «е называл вашего имени, вы
не знаете меня, и я с вами незнаком. Понимаете, незна¬
ком!
— И ее не знаю.
— Будь благоразумен!
— Не знаю.
— Юлиус, это ни к чему,— говорит Аничка, и лишь
неприметное движение пальцев, комкающих носовой
платок, выдает ее волнение.— Это ни к чему. Меня уже
«опознали».
— Кто?
— Молчать! — обрывают ее и торопливо отталки¬
вают, когда она нагибается и протягивает мне руку.
Аничка!
Остальных вопросов я уже не слышу.
Как-то со стороны, совсем не ощущая боли, словно
я только зритель, чувствую, как два эсэсовца месут меня
обратно в камеру и, грубо встряхивая носилки, со сме¬
хом осведомляются, не предпочту ли я качаться в
петле.
Четверг.
Я уже начинаю воспринимать окружающее. Од¬
ного из моих товарищей по камере зовут Карел. Стар¬
шего он называет «папаша». Он что-тй рассказывает
о себе, но у меня все путается в голове... какая-то
шахта, дети за партами... слышится колокол, уж не
пожар ли?
Говорят, ко мне каждый день ходят врач и эсэсов¬
ский фельдшер. Я, дескать, не так уж плох, скоро буду
опять молодцом. Это настойчиво твердит мне «папаша»,
а Карел так усердно поддакивает, что, несмотря на свое
состояние, я понимаю: это святая ложь. Славные ребя¬
та! Жаль, что я не могу им поверить.
Вторая половина дня.
634

Дверь камеры открывается, и бесшумно, словно на
цыпочках, вбегает пес, останавливается у моего изго¬
ловья и снова пристально рассматривает меня.
Рядом онова две пары сапог. Теперь я уже знаю —
одна пара принадлежит хозяину пса, начальнику тюрь¬
мы Панкрац, другая — начальнику отдела по борьбе с
коммунизмом, гестаповцу, который меня допрашивал
тогда ночью. А вот еще штатские брюки. Мой взгляд
скользит вверх, да, я знаю и этого долговязого, тоще¬
го комиссара, который руководил оперативной груп¬
пой, арестовавшей меня.
Он садится на стул и начинает допрос:
— Ты свою игру проиграл, подумай хотя бы о себе.
Говори.
Он предлагает мне папиросу. Не хочу. Мне не удер¬
жать ее в пальцах.
— Как долго ты жил у Баксов?
У Шжсов! И это им известно! Кто же им сказал?
— Видишь, нам все известно. Говори.
Если вам все известно, зачем же мне говорить?
Я жил не напрасно и не опозорю свои последние дни.
Допрос длится час. Допрашивающий не кричит,
он терпеливо повторяет один и тот же воцрос, по¬
том, не дождавшись ответа, задает второй, третий,
десятый.
— Неужели ты не понимаешь? Всё кончено, пони¬
маешь ли, вы всё проиграли. Вы все.
— Проиграл только я.
— Ты еще веришь в победу коммуны?
— Конечно.
— Он еще верит? —спрашивает по-немецки началь¬
ник отдела, а долговязый гестаповец переводит:
— ...он еще верит в победу России.
— Безусловно. Иного конца быть не может.
Я утомлен. Я напрягал все силы, чтобы быть наче¬
ку, но сейчас сознание быстро покидает меня, как кровь,
текущая из глубокой раны. Напоследок я еще вижу, как
мне протягивают руку,— должно быть, тюремщики за¬
метили печать смерти на моем лице. В самом деле, в
некоторых странах у палачей даже было в обыкнове¬
нии целовать осужденного перед казнью.
635

Вечер.
Два человека со сложенными руками ходят по кругу
и протяжными, нестройными голосами тянут грустную
песнь:
Когда в глазах померкнет свет
И дух покинет плоть...
Эй, люди, люди, бросьте же! Может, эта песня и не¬
плоха, но сегодня... сегодня канун Первого мая, самого
прекрасного, самого радостного праздника. Я пытаюсь
запеть что-нибудь веселое, но, видно, моя песня звучит
еще мрачнее, потому что Карел отворачивается, а «па¬
паша» вытирает глаза. Пускай, я не сдаюсь и продол¬
жаю петь. Постепенно они присоединяются ко мне.
Удовлетворенный, я засыпаю.
Раннее утро Первого мая.
Часы на тюремной башне бьют три. Впервые я ясно
слышу бой часов. Впервые после ареста я в пол^Оо до¬
знании. Я чувствую, как через открытое окно проникает
свежий воздух, как он обдувает мой тюфяк на полу,
как стебли соломы колют мне грудь и живот. Каждая
клетка моего тела болит на тысячу разных ладов.
Мне трудно дышать. Внезапно, как будто свет из рас¬
пахнувшегося окна, меня озаряет мысль: это конец,
я умираю.
Долгонько же ты не приходила, смерть! А я, при¬
знаться, надеялся, что мы встретимся с тобой через
много лет, что я еще поживу свободной жизнью,
буду много работать, много любить, много петь и
бродить по свету. Ведь я только сейчас достиг зре¬
лости, у меня было еще много, много сил. Их больше
нет. Конец.
Я любил жизнь и за ее красоту вступил в бой.
Я любил вас, люди, и был счастлив, когда вы отвечали
мне тем же, и страдал, когда вы меня не понимали. Ко¬
го я обидел — простите, кого порадовал — не печаль¬
тесь. Пусть мое имя ни в ком не вызывает печали. Это
мой завет вам, отец, мать и сестры мои, тебе, Густина
моя, вам, товарищи, всем, кто любил меня так же го¬
рячо, как и я их. Если слезы помогут вам смыть с глаз
пелену тоски, поплачьте. Но не жалейте. Жил я для ра¬
636

дости, умираю за нее, и было бы несправедливо поста¬
вить на моей могиле ангела скорби.
Первое мая! В этот час мы уже строились в ряды на
окраинах городов и развертывали свои знамена. В этот
час на улицах Москвы уже шагают на майский парад
первые шеренги войск. И сейчас миллионы людей ведут
последний бой за свободу человечества. Тысячи гибнут
в этом бою. Я — один из них. Быть одним из воинов по¬
следней битвы — как это прекрасно.
Но агония совсем не прекрасна. Я задыхаюсь. Мне
не хватает воздуха. Я слышу хрип и клокотание у себя
в горле. Чего доброго, еще разбужу товарищей. Промо¬
чить бы горло глотком воды! Но вся вода в ковше вы¬
пита. В шести шагах от меня в унитазе, в углу камеры,
вода есть. Но хватит ли у меня сил добраться туда?
Я ползу на животе, тихо, тихо, словно истинное ге¬
ройство заключается в том, чтобы, умирая, никого не
Р2?г/УДИть. Дополз. Пью, захлебываясь, воду со дна
унитаза.
Не знаю, сколько это продолжалось, сколько време¬
ни я полз обратно. Сознание снова оставляет меня.
Я ищу у себя пульс. Не нахожу его. Сердце поднялось
к горлу и стремительно падает вниз. Я падаю тоже. Па¬
даю медленно. И при этом слышу голос Карела:
— Папаша, папаша! Бедняга кончается!
Утром пришел врач (об этом я узнал много поз¬
же). Он осмотрел меня и покачал головой. Потом вер¬
нулся к себе, в лазарет, разорвал рапортичку о смерти,
которую заполнил еще накануне, и сказал с уважением
специалиста:
— Силен, как лошадь!
Глава III
КАМЕРА № 267
Семь шагов от двери до окна, семь шагов от окна
до двери.
Это я знаю.
Сколько раз я отмерил это расстояние по дощатому
полу тюремной камеры! И, может быть, именно в этой
637

самой камере я сидел когда-то за то, что слишком ясно
видел, как губительна для народа политика чешской
буржуазии! И вот сейчас мой народ распинают на кре¬
сте, в коридоре за дверью ходят фашистские надзира¬
тели, а где-то за пределами тюрьмы слепые парки * от
политики снова прядут нить измены. Сколько столетий
нужно человечеству, чтобы прозреть!
Через сколько тысяч тюремных камер прошло оно
по пути к прогрессу? И через сколько еще пройдет?
О, нерудовский младенец — Христос! «Долгий путь
человечества к спасенью все еще не пройден, нет, кон¬
ца еще не видно», но уже не спи, не спи! *
Семь шагов туда, семь обратно. У одной стены от¬
кидная койка, на другой — коричневая унылая полоч¬
ка с глиняной посудой. Да, все это мне знакомо. Теперь,
правда, тут кое-что механизировано:	проведено	цен¬
тральное отопление, вместо параши стоит унитаз.
А главное — механизированы люди! Как автом^ы.
Нажмите кнопку, то есть загремите ключом в замке
или откройте «глазок», и узники вскочат, чем бы они
ни были заняты, станут друг за другом и вытянутся в
струнку; распахивается дверь, и староста камеры вы¬
паливает единым духом:
— Achtung! Celecvozibnzechcikbelegtmittreimanale-
sinordnung! 1
Итак, № 267. Это наша камера. Но у нас автомат
с изъяном: вскакивают только двое. Я пока лежу на
тюфяке под окном, лежу ничком неделю, две недели,
месяц и возвращаюсь к жизни: уже поворачиваю голо¬
ву, уже поднимаю руку, уже приподнимаюсь на локтях
и даже пытаюсь перевернуться на спину. Разумеется,
легче описать, чем пережить это.
Изменилась и камера. Вместо тройки на дверях ви¬
сит двойка, нас теперь только двое. Исчез Карел, млад¬
ший из тех двоих, что с грустной песней хоронили меня.
Осталась лишь память о его добром сердце. Собствен¬
но, я помню, и то очень смутно, только последние два
дня его пребывания с нами. Он в который раз тер пели-
1 Смирно! В камере двести шестьдесят седьмой заключенных
трое,— все в порядке (нем.).
638

во рассказывает мне свою историю, а я то и дело за¬
сыпаю, не дослушав до конца.
Звали его Карел Малец, по профессии он маши¬
нист, работал у клети в рудной шахте где-то около Гуд-
лиц и выносил оттуда взрывчатку для подпольщиков.
Сидит он уже около двух лет, а теперь его повезут на
суд, вероятно, в Берлин. Арестованных по этому делу
много, целая группа. Кто знает, что с «ими будет...
У Карела жена и двое детей, он их любит, крепко лю¬
бит... «но это был мой долг, сам понимаешь, иначе
было нельзя».
Он подолгу сидит около меня и старается заставить
меня поесть. Не могу. В субботу — неужели я здесь
уже восьмой день? — он решается на крайнюю меру:
докладывает тюремному фельдшеру, что я за все время
ничего не съел. Фельдшер, вечно озабоченный человек в
эсэсовской форме, без ведома которого врач чех не
й*~еет права прописать даже аспирин, сам приносит
миску больничной похлебки и стоит около меня, пока
я не съедаю все. Карел очень доволен своим успешным
вмешательством и на другой день сам вливает в меня
миску воскресного супа.
Но со вторым блюдом ничего не выходит: изуро¬
дованными деснами нельзя жевать даже разваренный
картофель воскресного гуляша, а распухшее горло
отказывается пропустить сколько-нибудь твердый
кусок.
— Даже гуляш, даже гуляш — и тот не ест! — жа¬
луется Карел и грустно покачивает головой.
Потом с аппетитом набрасывается на мою порцию,
честно поделив ее с «папашей».
Кто не побывал в 1942 году в Панкраце, тот не
знает и не может знать, что такое гуляш! Регулярно,
даже в самые трудные времена, когда у всех заклю¬
ченных бурчало в желудке от голода, когда в бане мы¬
лись ходячие скелеты, когда каждый — хотя бы глаза¬
ми — покушался на порцию товарища, когда и против¬
ная каша из сушеных овощей, разбавленная жиденьким
помидорным соком, казалась желанным деликатесом, в
эти трудные времена регулярно, два раза в неделю, по
четвергам и воскресеньям, раздатчики вытряхивали в
639

наши миски порцию картофеля и поливали ее ложкой
мясного соуса с несколькими волокнами мяса. Это было
сказочно вкусно! Но не только в этом дело: гуляш был
ощутимым напоминанием о мирной человеческой жиз¬
ни, был чем-то нормальным в жестокой противоесте¬
ственности гестаповской тюрьмы. О гуляше говорили
нежно и с наслаждением — о, кто поймет, как дорога
ложка хорошего соуса, приправленного ужасом посте¬
пенного угасания!
Прошло два месяца, и я хорошо понял удивление
Карела! Даже гуляша я не хотел! Могли ли быть для
него еще более убедительные признаки моей близкой
смерти?
Той же ночью, в два часа, Карела разбудили. За
пять минут ему было велено приготовиться к отправке
с транспортом, словно предстояло отлучиться куда-то
рядом, словно перед ним не лежал путь чуть ли не на
край света — в другую тюрьму, в концлагерь, к месьу
казни... кто знает куда.
Карел еще успел опуститься около меня на колени,
обнять и поцеловать в голову.
Из коридора раздался резкий окрик погонщика в
мундире, напоминавший, что в тюрьме нет места чув¬
ствам.
Карел исчез за дверью, щелкнул замок...
Мы остались вдвоем.
Увидимся ли мы когда-нибудь, друг? И когда раз¬
лучимся мы, оставшиеся? Кто из нас двоих покинет эту
камеру первым? Куда он пойдет? Кто позовет его?
Надзиратель в эсэсовской форме? Или сама смерть, ко¬
торая не носит формы?..
Сейчас, когда я пишу, во мне остались лишь отголо¬
ски чувств, волновавших нас при этом первом расста¬
вании. С тех пор прошел уже год, и мысли, с которыми
мы провожали товарища, возвращались не раз, порою
очень навязчиво. Двойка на дверях камеры заменялась
тройкой, тройка снова уступала место двойке, потом
опять появлялось «3», «2», «3», «2», приходили новые
узники и вновь уходили, и только те двое, что впервые
остались вдвоем в камере № 267, все еще не расстают¬
ся друг с другом: «папаша» и я.
640

«Папаша» — это шестидесятилетний учитель Иозеф
Пешек. Глава школьного учительского совета. Его
арестовали на восемьдесят пять дней раньше меня за
«заговор против Германской империи», выразившийся
в работе над проектом свободной чешской школы.
«Папаша» — это...
Но как его описать? Трудное это дело! Два челове¬
ка, одна камера и год жизни. За этот год отпали ка¬
вычки у слова «папаша», за этот год два арестанта
разного возраста стали действительно отцом и сыном,
за этот год мы усвоили привычки друг друга, излюб¬
ленные словечки и даже интонации. Различи-ка сей¬
час, что мое и что его, «папашино», с чем он пришел в
камеру и с чем я...
Ночами он бодрствовал надо мной и белыми, хо¬
лодными компрессами отгонял подходившую смерть.
Он самоотверженно удалял гной из моих ран и ни разу
не подал вида, что слышит гнилостный запах, исходив¬
ший от тюфяка. Он стирал и чинил жалкие лохмотья
моей рубашки, которая стала жертвой первого допро¬
са, а когда она окончательно развалилась, натянул на
меня свою. Рискуя получить взыскание, он принес мне
маргаритку и стебелек травы, сорвав их во дворе во
время получасовой утренней прогулки. Когда меня уво¬
дили на новые допросы, он провожал меня ласковым
взглядом, а когда я возвращался, прикладывал новые
компрессы к моим новым ранам. Он ждал моего воз¬
вращения с ночных допросов и не ложился спать, пока
не укладывал меня, заботливо укрыв одеялом.
С этого началась наша дружба. Она не изменилась
и потом, когда я смог держаться на ногах и платить
сыновний долг.
Но так, единым духом, всего не опишешь. В камере
№ 267 в том году было оживленно, и все, что случа¬
лось, по-своему переживал и папаша. Обо всем этом
надо рассказать, и повествование мое еще не окончено
(что даже звучит некоторой надеждой).
В камере № 267 было оживленно.
Чуть ли не каждый час отворялась дверь и прихо¬
дили надзиратели. Это был полагающийся по правилам
усиленный надзор за крупным «коммунистическим пре-
41.	Юлиус Фучик.	641

ступником», но, кроме того, я просто возбуждал любо¬
пытство. В тюрьме часто умирали люди, которые не
должны были* умереть! Но редко случалось, чтобы не
умер тот, в чьей неизбежной смерти были уверены все..,
В нашу камеру приходили даже надзиратели с дру¬
гих этажей и заводили разговор 'или молча приподни¬
мали одеяло и с видом знатоков осматривали мои раны,
а потом, в зависимости от характера, либо отпускали
циничные шутки, либо принимали почти дружеский
тон.
Один из них — мы прозвали его Мельником — при¬
ходит чаще других и, широко усмехаясь, осведомляет¬
ся, не нужно ли чего-нибудь «красному дьяволу». Нет,
спасибо, мне ничего не нужно. Через несколько дней
Мельник решает, что все-таки «красному дьяволу» кое-
что нужно, а именно — побриться. И он приводит па¬
рикмахера. Это первый заключенный не из нашей ка¬
меры, с которым я здесь знакомлюсь: товарищ Бочек.
Добросердечная услуга Мельника оказалась медвежь¬
ей услугой; папаша поддерживает мне голову, а това¬
рищ Бочек, стоя на коленях около моего тюфяка, пы¬
тается тупой безопасной бритвой прорубить просеку в
моих мощных зарослях. Руки у него дрожат и на глазах
выступают слезы: он уверен, что бреет умирающего.
Я стараюсь успокоить его:
— Не робей, парень! Уж коли я выдержал допрос
во дворце Печека, авось выдержу и твое бритье.
Но сил у меня все-таки мало, и нам обоим часто
приходится делать передышку.
Через два дня я знакомлюсь еще с двумя заключен¬
ными. Гестаповскому начальству дворца Печека не
терпится; они посылают за мной, а так как фельдшер
всякий раз пишет на вызове «Transportunfänig» (не
способен к передвижению), они распоряжаются доста¬
вить меня любым способом. И вот два арестанта в кос¬
тюмах коридорных (или «хаусарбайтеров») ставят но¬
силки у нашей двери. Папаша с трудом натягивает на
меня одежду, они кладут меня на носилки и несут.
Один из них — это товарищ Скоршепа, будущий забот¬
ливый «хаусарбайтер» (служитель из числа заключен¬
ных), другой...* Когда мы спускаемся по лестнице и
642

я соскальзываю с накренившихся носилок, один из
несущих наклоняется ко мне и многозначительно
говорит:
— Держись!
Потом добавляет совсем тихо:
— Держись и не сдавайся!
На этот раз мы не задерживаемся в канцелярии.
Длинным коридором меня несут дальше к выходу.
В коридоре полно людей — сегодня четверг, день, когда
родным разрешается приходить за бельем арестован¬
ных. Все оборачиваются на безрадостное шествие с
носилками, во всех взглядах жалость и сострадание,
это мне не нравится. Я кладу руку над головой и сжи¬
маю ее в кулак. Может быть, люди в коридоре увидят
и поймут, что я их приветствую. Это, разумеется, на¬
ивная попытка. Но на большее я еще не способен, не
хватает сил.
На тюремном дворе носилки поставили на грузовик,
двое эсэсовцев сели с шофером, двое других, держа
руку на расстегнутой кобуре, стали у моего изголовья,
и мы поехали.
Дорога далеко не образцовая: одна выбоина, дру¬
гая... Не проехали мы и двухсот метров, как я потерял
сознание. Забавная это была поездка по пражским
улицам: пятитонка, предназначенная для тридцати аре¬
стованных, расходует бензин на единственного узника,
и двое эсэсовцев впереди, двое сзади, с револьверами
в руках, хищными взглядами стерегут его полумертвое
тело, чтобы оно не сбежало.
На другой день комедия повторилась. На этот раз
я выдержал до самого дворца Печека. Допрос был
недолгим. Комиссар Фридрих несколько неосторожно
прикоснулся ко мне, и меня опять увозят в беспамят¬
стве.
Настали дни, когда уже не было сомнения в том,
что я жив: боль — родная сестра жизни — весьма ощу¬
тительно напоминала мне об этом.
Панкрац уже знал, что по какому-то недосмотру я
остался жив, и посылал мне привет. Он приходил пере¬
стукиванием через толстые стены, я видел его в глазах
коридорных, разносивших еду.
643

Только моя жена :не знала обо мне ничего. В оди¬
ночке, всего одним этажом ниже меня и на три-четыре
камеры дальше, она жила в тревоге и надежде до того
дня, когда соседка прошептала ей на утренней про¬
гулке, что, избитый на допросе, я умер в камере. Густа
шла по двору, все кружилось у нее перед глазами, она
не чувствовала, как «утешала» ее надзирательница,
тыча кулаком в лицо и загоняя в шеренгу, чтобы под¬
держать тюремную дисциплину. Что видела она, глядя
без слез на белые стены камеры своими большими доб¬
рыми глазами?
А на другой день новая весть — я не забит до смер-
ти, ко не вынес пыток и повесился в камере.
В это время я валялся на тощем тюфяке и каждый
вечер и каждое утро упорно поворачивался на бок,
чтобы пропеть Густе песни, которые она так любила.
Как она могла их не слышать, ведь я вкладывал в них
столько чувства!
Теперь она уже знает обо мне, теперь она уже слы¬
шит мои песни, хотя мы сейчас дальше друг от друга,
чем тогда. Теперь уже и тюремные надзиратели знают
и свыклись с тем, что в камере № 267 поют.
Надзиратели уже не стучат в дверь, требуя тишины.
Камера № 267 поет. Всю свою жизнь я пел песни и
не знаю, с какой стати расставаться мне с песней сей¬
час, перед самым концом, когда жизнь ощущается осо¬
бенно остро.
А папаша Пешек? Ну, это особый случай: он тоже
очень любит петь. У него ни слуха, ни голоса, никакой
музыкальной памяти, но он любит песню такой хоро¬
шей и верной любовью и находит в ней столько радо¬
сти, что я даже не замечаю, как он перескакивает с
одного тона на другой и упорно берет «соль» там, где
прямо просится «ля».
И мы поем. Поем, когда нам взгрустнется, поем,
когда выдается веселый день, песней провожаем това¬
рища, с которым, наверное, никогда не увидимся, пес¬
ней приветствуем добрые вести о боях на востоке, поем
для утешения и поем от радости, как люди поют испо-
кон веков и будут петь, пока останутся людьми.
Без песни нет жизни, как нет ее без солнца. А нам
644

песня нужна вдвойне, ибо солнце к нам не показывает¬
ся,— камера № 267 выходит на север. Только летом на
восточную стену камеры на мгновение ложится солнеч¬
ный луч вместе с тенью решетки.
Папаша стоит, опершись на койку, и смотрит на
мимолетные солнечные блики... и это самый грустный
взгляд, какой здесь только можно увидеть.
Солнце! Так щедро светит этот круглый волшебник,
столько чудес творит на глазах у людей! Но так мало
людей живет в солнечном свете...
Солнце будет, да, будет светить, и люди будут жить
в его лучах.
Как чудесно сознавать это! И все же хочется знать
еше кое-что, неизмеримо менее важное: будет ли оно
еше светить и для нас?
Наша камера выходит на север. Лишь изредка, ле¬
том, в ясный день, видим мы заходящее солнце. Эх, па¬
паша, хотелось бы когда-нибудь все-таки увидеть вос¬
ход солнца!
Глава IV
«ЧЕТЫРЕХСОТКА»
Воскресение из мертвых — явление довольно своеоб¬
разное. Настолько своеобразное, что и объяснить труд¬
но. Мир привлекателен, когда в погожий день ты только
что встал после доброго сна’. Но если ты встал со смерт¬
ного одра, день кажется прекрасным, как никогда, и ты
чувствуешь, что выспался лучше, чем когда бы то ни
было. Ты думаешь, что хорошо знаешь сцену жизни. Но
после воскресения из мертвых тебе кажется, что осве¬
титель включил все юпитеры, и внезапно перед тобой
появилась сцена, вся залитая светом. Ты думал, что у
тебя хорошее зрение. Но сейчас ты видишь мир так,
словно тебе приставили к глазу телескоп, а к нему еще
и микроскоп. Воскресение из мертвых подобно весне:
оно открывает нежданные прелести и в самом обыден¬
ном.
Так бывает даже тогда, когда ты знаешь, что все это
ненадолго. Даже тогда, когда открывающийся тебе мир
так «привлекателен» и «богат», как камера в Панкраце.
645

Настает день, когда тебя выводят из камеры. На¬
стает день, когда на допрос ты не отправляешься на
носилках, а, хотя тебе это кажется невозможным, идешь
сам. Держась за стены коридора, за перила лестницы,
ты почти ползешь на четвереньках. Внизу товарищи по
заключению усаживают тебя в закрытый арестантский
автомобиль. Ты оказался в темной передвижной каме¬
ре, рядом новые лица, десять, двенадцать человек. Они
улыбаются тебе, ты им, кто-то что-то шепчет тебе,
кто — неизвестно, ты жмешь кому-то руку, не знаешь
кому...
Машина с грохотом въезжает в ворота дворца Пече-
ка, товарищи выносят тебя, мы входим в просторное по¬
мещение с голыми стенами: шесть рядов скамеек. На
скамейках, выпрямившись и сложив руки на коленях,
недвижно сидят люди и глядят на пустую стену перед
собой. Вот, парень, частица твоего нового мира, кото¬
рая прозвана «кинотеатром».
МАЙСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО 1943 ГОДА
Сегодня Первое мая 1943 года. И дежурит тот, при
ком можно писать. Счастье! Какое счастье быть в этот
день снова хотя бы на минуту коммунистическим жур¬
налистом и писать о майском смотре боевых сил нового
мира!
Не жди рассказа о развевающихся знаменах. Ниче¬
го подобного не было. Не смогу рассказать и о захваты¬
вающих событиях, о которых ты бы с удовольствием по¬
слушал. Сегодня все было много проще. Не было шум¬
ного многотысячного потока людей, который в прежние
годы бурлил на улицах Праги, не было того,, что я ви¬
дел в Москве: необозримого моря голов на Красной
площади. Здесь нет ни миллионов, ни сотен. Здесь всего
лишь несколько коммунистов — мужчин и женщин.
И все же чувствуешь, что значение нашего смотра
от этого не меньше. Да, не меньше, ибо это смотр
сил, которые сейчас проходят под ураганным огнем
и превращаются не в пепел, а в сталь. Это смотр
в окопах во время битвы. А в окопах носят полевую
форму.
646

Все это ты чувствуешь по таким мелочам... не знаю,
поймешь ли ты меня, товарищ, когда прочтешь мои
слова, если ты не пережил всего сам? Постарайся по¬
нять. Поверь, в этом была сила.
Утренний привет соседней камеры: сегодня оттуда
выстукивают два такта из Бетховена торжественнее, на¬
стойчивее, чем обычно, и стена передает их тоже в
ином, необычном тоне.
Мы стараемся одеться получше. И так во всех ка¬
мерах.
К завтраку мы уже в полном параде. Перед откры¬
той дверью камеры дефилируют коридорные с хлебом,
черным кофе и водой. Товарищ Скоршепа подает три
хлебца вместо двух. Это его поздравление с Первым
мая, конкретное поздравление заботливого человека.
Передавая хлеб, он незаметно жмет мне руку. Разго¬
варивать нельзя, следят даже за выражением твоих
глаз, но разве нам не понятен немой разговор наших
пальцев?
Во двор, под окна нашей камеры, выбегают на ут¬
реннюю получасовую прогулку женщины. Я влезаю на
стол и через решетку смотрю вниз. Может быть, они за¬
метят меня. Да, заметили! Поднимают сжатые в кулак
руки и приветствуют меня. Я отвечаю тем же. Во дворе
сегодня радостно и оживленно, совсем иначе, чем в дру¬
гие дни. Надзирательница ничего не замечает или, мо¬
жет быть, старается не замечать. Это тоже имеет отно¬
шение к майскому смотру.
Сейчас наша очередь гулять. Я показываю упраж¬
нение: сегодня Первое мая, ребята, сегодня мы начнем
по-другому, пусть дивятся конвойные. Первое движе¬
ние: раз-два, раз-два — удары молотом. Второе: косьба.
Молот и коса. Чуточку воображения — и товарищи пой¬
мут: серп и молот. Я поглядываю кругом. На лицах
улыбки, все с энтузиазмом следуют моему примеру. По¬
няли! Правильно, ребята, это наша маевка, а пантоми¬
ма — наша первомайская клятва: пойдем на смерть, но
не изменим.
Мы снова в камере. Девять часов. Сейчас часы на
кремлевской башне бьют десять, и на Красной площади
начинается парад. Папаша, мы идем вместе с ними. Там
647

сейчас поют «Интернационал», он раздается во всем
мире, пусть зазвучит он и в нашей камере. Мы поем.
Одна революционная песня следует за другой, мы не
хотим быть одинокими, да мы и не одиноки, мы вместе
с теми, кто сейчас свободно поет на воле, с теми, кто
ведет бой, как и мы...
Товарищи в тюрьмах,
В застенках холодных,
Вы с нами, вы с нами,
Хоть нет вас в колоннах...*
Да, мы с вами.
Так мы, в камере № 267, решили завершить песня¬
ми наш первомайский смотр 1943 года. Но это еще не
конец!
Посмотри, вон коридорная из женского корпуса рас¬
хаживает по двору и насвистывает марш Красной Ар¬
мии, «Партизанскую» и другие советские песни, чтобы
подбодрить товарищей в камерах. А мужчина в форме
чешского полицейского, который принес мне бумагу и
карандаш и сейчас сторожит в коридоре, чтобы меня не
захватил врасплох незваный гость? А тот, другой, ини¬
циатор этих записок, который уносит и заботливо пря¬
чет эти листки, чтобы когда-нибудь, когда придет время,
они снова появились на свет? За один такой клочок бу¬
маги оба могут заплатить головой. И они идут на этот
риск, чтобы перекинуть мост между скованным сегодня
и свободным завтра. Они сражаются. Смело и твердо
они стоят на своих постах и, применяясь к обстановке,
сражаются тем оружием, какое у них есть в руках. Они
совсем простые и незаметные люди, без всякого пафо¬
са, так что ты и не замечаешь, что они вступили в бой
не на жизнь, а на смерть, в котором они, сражаясь на
нашей стороне, могут победить или пасть.
Десять, двадцать раз ты, товарищ, видел, как войска
революции маршируют на первомайских парадах, и
это было великолепно. Но только в бою можно оценить
подлинную силу этой армии, ее непобедимость. Смерть
проще, чем ты думал, и у героизма нет лучезарного
ореола. А бой еще более жесток, чем ты предполагал,
и чтобы выстоять и добиться победы, нужны силы без¬
мерные. Эти силы ты ежедневно видишь в действии,
G48

однако не всегда полностью осознаешь их значение.
Ведь все кажется таким естественным.
Сегодня ты снова их осознал. На первомайском па¬
раде 1943 года.
День Первого мая 1943 года нарушил последова¬
тельность моего рассказа. И это хорошо. В торжествен¬
ные дни воспоминания бывают немного иными, и ра¬
дость, которая сегодня преобладает над всем, могла бы
приукрасить эти воспоминания.
А в «кинотеатре» дворца Печека совсем нет ничего
радостного. Это преддверие застенка, откуда слышатся
стоны и крики узников, и ты не знаешь, что ждет тебя
там. Ты видишь, как туда уходят здоровые, сильные,
бодрые люди и после двух-трехчасового допроса воз¬
вращаются искалеченными, подавленными. Ты слы¬
шишь, как твердый голос откликается на вызов, а через
некоторое время голос, надломленный страданием и
болью, рапортует о возвращении. Но бывает еще хуже:
ты видишь и таких, которые уходят с прямым и ясным
взглядом, а вернувшись, избегают смотреть тебе в гла¬
за. Где-то там, наверху, в кабинете следователя, была,
быть может, одна-единственная минута слабости, один
момент колебания, вспышка страха или стремление со¬
хранить свое «я» — и в результате сегодня или завтра
сюда приведут новых людей, которые должны будут от
начала до конца пройти через все эти ужасы, новых
людей, которых боевой товарищ выдал врагу...
Смотреть на людей со сломленной совестью еще
страшнее, чем на избитых. А когда твои чувства обо¬
стрила смерть, прошедшая мимо тебя, когда ты гля¬
дишь глазами воскресшего из мертвых, тогда и без слов
ясно, кто заколебался, кто, может быть, и предал, у кого
где-то в глубине души на миг зародилась мысль, что
было бы не так уж страшно немного облегчить свою
участь, выдав кого-нибудь из самых незаметных сорат¬
ников. Слабые души! Какая же это жизнь, если она
оплачена жизнью товарищей!
Обо всем этом я, вероятно, думал не в первый раз,
когда очутился в «кино». И потом эти мысли часто при-
649

ходрли мне в голову. И наверняка они появились еще
в то утро, в обстановке несколько иной, там, где люди
познавались больше всего: в «Четырехсотке».
В «кино» я сидел недолго — час, полтора. Потом за
моей спиной произнесли мое имя, и два человека в
штатском, говорящие по-чешски, взяли меня и доста¬
вили к лифту, подняли на четвертый этаж и ввели в
просторную комнату, на дверях которой была циф¬
ра 400,
Некоторое время в этой комнате не было никого, кро¬
ме меня и двух моих провожатых. Сидя иод их надзо¬
ром на стуле в глубине комнаты, я осматривался со
странным чувством: что-то здесь мне было знакомо.
Был я, что ли, здесь когда-нибудь? Нет, не был. И все
же я знаю эту комнату, я ее видел во сне, в каком-то
страшном, горячечном сне. Тогда она выглядела иначе,
вызывала отвращение, но это та самая комната. Сейчас
она приветлива, полна солнца и светлых красок. Через
широкие окна с тонкой решеткой видны Тынский храм,
зеленая Летна и Градчаны.
Во сне эта комната была мрачной, без окон, ее осве¬
щал грязновато-желтый свет, в котором люди двига¬
лась, как тени... Да, тогда здесь были люди. Сейчас
комната пуста, и шесть тесно составленных скамеек
чем-то напоминают веселую лужайку с одуванчиками
и лютиками. А во сне на всех скамейках сидели рядыш¬
ком люди с бледными и окровавленными лицами. Вон
там, у двери, стоял человек в синей поношенной спецов¬
ке, в глазах его была боль. Его мучила жажда, он по¬
просил пить и медленно, как падающий занавес, опу¬
стился на пол...
Да, все это было, теперь я знаю, что это не сон. Же¬
стокой, кошмарной была сама действительность.
Это было в ночь моего ареста и первого допроса.
Меня приводили сюда раза три, а может быть, десять,
и уводили, когда мои мучители хотели отдохнуть или
брали в работу другого. Я помню, что прохладный ка¬
фельный пол приятно освежал мои израненные босые
ноги.
650

На скамейках тогда сидели рабочие завода Юнкер-
са — вечерний улов гестапо. Человек в синей разодран¬
ной спецовке, стоявший у дверей, был товарищ Бар-
тонь, из заводской ячейки, косвенный виновник моего
ареста. Я говорю это с той целью, чтобы в моем провале
не винили никого. Причиной его не была чья-либо тру¬
сость или предательство одного из товарищей, а только
неосторожность и неудача. Товарищ Бартонь искал
для своей ячейки связи с руководством. Его друг, това¬
рищ Елинек, отнесся несколько легкомысленно к прави¬
лам конспирации, пообещав связать его с кем надо,
хотя должен был раньше поговорить со мной, что дало
бы возможность обойтись без его посредничества. Это
была ошибка. Другая, более роковая ошибка заключа¬
лась в том, что в доверие к Бартоню вкрался провока¬
тор по фамилии Дворжак. От Бартоня он услышал о
Елинеках. И семейством Елинеков заинтересовалось
гестапо. Не из-за своей основной работы, которую они
успешно выполняли в течение двух лет, а из-за пустя¬
ковой услуги товарищу, услуги, которая была ничтож¬
ным отступлением от правил конспирации. А то, что во
дворце Печека решили арестовать супругов Елинеков
именно в тот вечер, когда у них был я, и что к ним
явился большой отряд гестаповцев,— это была уже чи¬
стая случайность. По плану предполагалось арестовать
Елинеков только на следующий день. В тот вечер за
ними поехали, так сказать, заодно, «на ура», после ус¬
пешного ареста ячейки на заводе Юнкерса. Мое при¬
сутствие у Елинеков было для гестаповцев не меньшей
неожиданностью, чем для нас их налет. Они даже не
знали, кто попался им в руки, и вряд ли узнали бы,
если бы вместе со мной не...
Но все это я сообразил не сразу, а гораздо позже,
при следующих посещениях «Четырехсотки». Тогда я
уже был не один. Люди сидели на скамейках и стояли
у стен. И часы бежали, принося всякие неожиданности.
Неожиданности были странные, которых я не пони¬
мал, и дурные, которые я понимал слишком хорошо.
Впрочем, первая неожиданность не относилась ни
к той, ни к другой категории. Это был приятный пу¬
стяк, о котором не стоит говорить.
651

Вторая неожиданность: в комнату входят гуськом
четыре человека, по-чешски здороваются с гестаповца¬
ми в штатском... и со мной, садятся за столы, раскла¬
дывают бумаги, закуривают, держат себя свободно, со¬
вершенно свободно, словно они здесь на службе. Но
ведь я знаю из них по крайней мере трех, не может
быть, чтобы они служили в гестапо... Или все-таки?
И они? Ведь это же Р., старый секретарь партийной и
профсоюзной организации, немножко бирюк, но вер¬
ный человек, нет, это невозможно! А это Анна Викова,
все еще стройная и красивая, хотя совсем седая,— твер¬
дая и непоколебимая подпольщица... нет, невозможно!
А вон тот, это же Вашек, каменщик с шахты в Север¬
ной Чехии, а потом секретарь тамошнего обкома. Мне
ли его не знать, какие бои мы вместе с ним пережили
на севере! И этому человеку сломили хребет? Нет, не¬
возможно! Но что им тут нужно? Что они здесь де¬
лают? *
Я еще не успел найти ответа на этот вопрос, как
возникли новые. Вводят Мирека, супругов Елинеков и
супругов Фрид. Этих я знаю, их арестовали вместе со
мной. Но почему здесь также историк искусства Павел
Кропачек, который оказывал Миреку помощь в работе
среди интеллигенции? Кто знал о нем, кроме меня и
Мирека? И почему тот высокий парень со следами по¬
боев на лице дает мне понять, что мы незнакомы? Ведь
я его действительно не знаю. Кто бы это мог быть?
Штых? Доктор Штых? Зденек? Боже, значит, провали¬
лась и группа врачей! Кто знал о ней, кроме меня
и Мирека? И почему меня на допросах в камере спра¬
шивали о чешской интеллигенции? Почему им
вообще вздумалось связывать мое имя с работой среди
интеллигенции? Кто знал об этом, кроме меня и
Мирека?
Найти ответ нетрудно, но он жесток: Мирек предал,
Мирек заговорил. Еще минуту я надеялся, что он, мо¬
жет быть, сказал не все, но потом привели наверх еще
одну группу, и я увидел Владислава Ванчуру *, про¬
фессора Фельбера с сыном, почти неузнаваемого
Бедцжиха Вацлавека *, Божену Пульпанову, Индржиха
Элбла, скульптора Дворжака, всех, кто входил или
652

должен был войти в Национально-революционный ко¬
митет чешской интеллигенции,— все оказались здесь.
О работе среди интеллигенции Мирек сказал все.
Нелегки были мои первые дни во дворце Печека, но
это был самый тяжелый удар. Я ждал смерти, но не
предательства. И как бы снисходительно я ни судил
Мирека, какие бы ни подбирал смягчающие обстоятель¬
ства, как бы ни старался вспомнить все то, чего он еще
не выдал, я не мог найти иного слова, кроме «преда¬
тельство». Ни шаткость убеждений, ни слабость, ни бес¬
силие смертельно замученного человека, лихорадочно
ищущего избавления, ничто не могло служить ему
оправданием. Теперь я понял, откуда гестаповцы в пер¬
вую же ночь узнали мое имя. Теперь я понял, как сюда
попала Аничка Ираскова,— у нее мы несколько раз
встречались с Миреком. Теперь было ясно, почему
здесь Кропачек, почему и доктор Штых.
Начиная с этого дня меня почти ежедневно водили
в «Четырехсотку», и всякий раз я узнавал новые по¬
дробности— печальные и устрашающие. Мирек! Он был
смелый человек, в Испании не кланялся пулям, не со¬
гнулся в суровых.испытаниях концентрационного лаге¬
ря во Франции. А сейчас он бледнеет при виде плетки
в руках гестаповца и в страхе перед зуботычинами пре¬
дает друзей. Какой поверхностной была его отвага,
если она стерлась от нескольких ударов! Такой же по¬
верхностной, как его убеждения. Он был силен в массе,
среди единомышленников. С ними он был силен, так
как думал о них. Теперь, изолированный, окруженный
насевшими на него врагами, он растерял всю свою силу.
Растерял все потому, что начал думать только о себе.
Спасая свою шкуру, он пожертвовал товарищами. Под¬
дался трусости и из трусости предал.
У него нашли записи, и он не сказал себе: лучше
умереть, чем расшифровать их. Он расшифровал! Вы¬
дал имена. Выдал явки. Привел агентов гестапо на
нелегальную квартиру к Штыху. Послал их на кварти¬
ру Дворжака, где были- Вацлавек и Кропачек. Выдал
Аничку. Выдал и Лиду, смелую, стойкую девушку, ко¬
торая любила его. Достаточно было нескольких ударов,
чтобы он выдал половину того, что знал. А потом,
653

решив, что меня нет в живых и некому будет его ули¬
чить,. он рассказал и остальное.
Мне от этого хуже не стало. Я был в руках геста¬
по — что могло быть хуже? Наоборот: его показания
явились исходным материалом, который лег в основу
всего следствия и как бы дал начало цепи, дальнейшие
звенья которой держал в руках я, а гестапо они были
очень нужны. Только поэтому меня и большую часть
нашей группы не казнили в первые же дни осадного
положения. Выполни Мирек свой долг, эта группа во¬
обще не попала бы в руки гестапо. Обоих нас давно
бы уже не было, но другие уцелели бы и продолжали
работу.
Трус теряет больше, чем собственную жизнь. Так
было и с Миреком. Дезертир славной армии, он обрек
себя на презрение даже самого гнусного из врагов.
И, оставаясь в живых, он не жил, ибо коллектив отверг
его. Позднее он пытался как-то загладить свою вину,
но коллектив не принял его. А отверженность в тюрьме
много страшнее, чем где бы то ни было.
Узник и одиночество — эти понятия принято отож¬
дествлять. Но это — великое заблуждение. Узник не
одинок, тюрьма — это большой коллектив, и даже са¬
мая строгая изоляция не может никого оторвать от кол¬
лектива, если человек не изолирует себя сам.
В тюрьме братство порабощенных становится жерт¬
вой особенного гнета, но этот гнет сплачивает и зака¬
ляет людей, обостряет их восприимчивость. Для этого
братства стены — не преграда: ведь и стены живут и
говорят условными стуками. Тюремное братство объ¬
единяет камеры всего этажа, связанного общими стра¬
даниями, общей стражей, общими коридорами и общи¬
ми получасовыми прогулками на свежем воздухе, во
время которых бывает достаточно одного слова или
жеста, чтобы передать важное сообщение и спасти
чью-то жизнь. Поездки на допрос, сидение в «кино» и
возвращение в Панкрац объединяют все тюремное
братство. Это братство немногих слов и больших услуг.
Простое рукопожатие или тайком переданная папи¬
654

роса раздвигают прутья клетки, в которую ты был по¬
сажен, выводят человека из одиночества, которым его
хотели сломить. У камер есть руки: ты чувствуешь,
как они тебя поддерживают, чтобы ты не упал, когда
ты, измученный, возвращаешься с допроса. Из этих рук
ты получаешь пищу, когда враги стараются уморить
тебя голодом. У камер есть глаза: они смотрят на тебя,
когда ты идешь на казнь, и ты знаешь, что должен ша¬
гать твердо, ибо твои братья видят тебя и ты не смеешь
неверным шагом ослабить их волю, заронить сомнение
в их сердце. Это братство истекает кровью, но оно не¬
одолимо. Если бы не его помощь, не снести бы тебе
и одной десятой своего бремени. Ни тебе, ни кому
другому.
В моем повествовании — не знаю, смогу ли я про¬
должать его (ведь неизвестно, что сулит любой день
и час),— часто повторяется слово, которое служит на¬
званием этой главы: «Четырехсотка».
Сначала «Четырехсотка» была для меня только ком¬
натой, где я провел первые часы в безрадостных раз¬
мышлениях. Но это была не просто комната — это был
коллектив. И коллектив радостный и боевой.
«Четырехсотка» родилась в 1940 году, когда зна¬
чительно «расширилось делопроизводство» отдела по
борьбе с коммунистами. Здесь устроили филиал «кино¬
театра», где, ожидая допроса, сидели подследственные;
это был филиал специально для коммунистов, чтобы
не приходилось таскать арестованных по всякому по¬
воду с первого этажа на четвертый. Арестованные
должны были постоянно находиться у следователей под
рукой. Это облегчало работу. Таково было назначение
«Четырехсотки».
Но посади вместе двух заключенных, да еще комму¬
нистов, и через пять минут возникнет коллектив, кото¬
рый перепутает все карты гестаповцев.
В 1942 году «Четырехсотку» уже не называли ина¬
че, как «Коммунистическим центром». Многое видала
эта комната, не одна тысяча коммунистов, женщин и
мужчин, сменилась на этих скамейках, одно лишь оста¬
валось неизменным: дух коллектива, преданность борь¬
бе и вера в победу.
655

«Четырехсотка» — это был окоп, выдвинутый дале¬
ко за передний край, со всех сторон окруженный про¬
тивником, обстреливаемый сосредоточенным огнем,
однако ни на миг не помышляющий о сдаче. Это был
окоп под красным знаменем, и здесь проявлялась соли¬
дарность всего народа, борющегося за свое освобож¬
дение.
Внизу, в «кинотеатре», прохаживались эсэсовцы в
высоких сапогах и покрикивали на арестованных за
каждое движение глаз. Здесь, в «Четырехсотке», за
нами надзирали чешские инспекторы и агенты из поли¬
цейского управления, попавшие на службу в гестапо в
качестве переводчиков — иногда добровольно, иногда
по приказу начальства. Каждый из них делал свое
дело: одни выполняли обязанности сотрудншш гестапо,
другие — долг чеха. Некоторые держались средней
линии.
Здесь нас не заставляли сидеть вытянувшись, сло¬
жив руки на коленях и устремив неподвижный взгляд
вперед. Здесь можно было сидеть более непринужден¬
но, оглянуться, сделать знак рукой... А иной раз можно
было и больше — в зависимости от того, кто из надзи¬
рателей дежурил.
«Четырехсотка» была местом глубочайшего позна¬
ния существа, именуемого человеком. Близость смерти
обнажала каждого: и тех, кто носил на левой руке
красную повязку заключенного коммуниста или подо¬
зреваемого в сотрудничестве с коммунистами, и тех,
чьей обязанностью было сторожить их или допраши¬
вать в одной из соседних комнат. На допросах слова
могли быть защитой или оружием. Но в «Четырехсот¬
ке» укрыться за слова было невозможно. Здесь были
важны не твои слова, а твое нутро. А от него остава¬
лось только самое основное. Все второстепенное, нанос¬
ное, все, что сглаживает, ослабляет, приукрашивает
основные черты твоего характера, отпадало, уносилось
предсмертным вихрем. Оставалась только самая суть,
самое простое: верный остается верным, предатель пре¬
дает, обыватель отчаивается, герой борется. В каждом
человеке есть сила и слабость, мужество и страх, твер¬
дость и колебание, чистота и грязь. Здесь оставалось
656

только одно из двух. Или — или. Тот, кто пытался неза¬
метно балансировать, бросался в глаза так, как если
бы вздумал с кастаньетами и в шляпе с пером плясать
на похоронах.
Были такие и среди заключенных, были такие и
среди чешских инспекторов и агентов. В кабинете сле¬
дователя иной кадил нацистскому господу богу, а в
«Четырехсотке» — большевистскому «дьяволу». На гла¬
зах у немецкого следователя он выбивал заключенному
зубы, чтобы заставить его выдать явки, а в «Четырех¬
сотке» дружески предлагал ему кусок хлеба. При
обыске он начисто обкрадывал твою квартиру, а в «Че¬
тырехсотке» подсовывал тебе украденную у тебя же си¬
гарету— я, мол, тебе сочувствую.
Была и другая разновидность того же типа: эти по
своей инициативе никого не истязали, но и не помогали
никому. Они беспокоились только о собственной шку¬
ре. Ее чувствительность делала их отличным полити¬
ческим барометром. Они сухи и строго официальны с
заключенными? Можете быть уверены: немцы наступа¬
ют на Сталинград. Они приветливы и заговаривают с
заключенными? Положение улучшается, немцев, оче¬
видно, побили под Сталинградом. Начинаются толки о
том, что они коренные чехи и что их силой заставили
служить в гестапо? Превосходно! Наверняка Красная
Армия продолжает наступление — уже за Ростовом!
Есть среди них и такие: когда тонешь, они стоят засу¬
нув руки в карманы, а когда тебе удается без их по¬
мощи выбраться на берег, они бегут к тебе с протяну¬
той рукой.
Люди этого сорта чувствовали коллектив «Четы-
рехсотки» и старались сблизиться с ним, ибо со¬
знавали его силу. Но никогда они не принадлежали
к нему.
Были и такие, которые не имели никакого представ¬
ления о коллективе. Их можно было бы назвать убий¬
цами, но убийцы — все-таки люди. Это были говорив¬
шие по-чешски звери с дубинками и железными прутья¬
ми в руках. Чехов-заключенных они истязали так, что
даже многие гестаповцы-немцы не выдерживали этого
зрелища. У таких мучителей не могло быть даже лице-
42.	Юлиус Фучик.	657

мерной ссылки на интересы своей нации или герман¬
ского государства, они мучили и убивали просто из
садизма. Они выбивали зубы, били так, что лопались
барабанные перепонки, выдавливали глазные яблоки,
били ногами в пах, пробивали черепа, забивали до
смерти с неслыханной жестокостью, не имевшей дру¬
гих источников, кроме звериной натуры. Ежедневно я
видел этих палачей, вынужден был говорить с ними,
терпеть их присутствие, от которого все вокруг напол¬
нялось кровью и стонами. Тебе помогала лишь твердая
вера, что они не уйдут от возмездия. Не уйдут, даже
если бы им удалось умертвить всех свидетелей своих
злодеяний!
А рядом с ними за тем же столом, и как будто в тех
же чинах, сидели те, которых справедливо было бы на¬
звать Людьми с большой буквы. Люди, которые пре¬
вращали организацию заключения в организацию за¬
ключенных, которые помогали создавать коллектив
«Четырехсотки» и сами принадлежали к нему'всем
сердцем, бесстрашно служили ему. Величие их души
тем больше, что они не были коммунистами. Наобо¬
рот, прежде в качестве чехословацких полицейских они
воевали с коммунистами, но потом, когда увидели ком¬
мунистов в борьбе с оккупантами, поняли силу и зна¬
чение коммунистов для всего народа. А поняв, стали
верно служить общему делу и помогать каждому, кто
и в тюрьме оставался верен этому делу.
Многие подпольщики на свободе поколебались бы,
если бы ясно представили себе, какие ужасы ждут их
в застенках гестапо. У наших тайных друзей в тюрьме
все эти ужасы были постоянно перед глазами, они ви¬
дели их каждый день, каждый час. Каждый день, каж¬
дый час они могли сами стать заключенными, и им
пришлось бы еще хуже, чем другим. И все же они не
колебались. Они помогли спасти тысячи жизней и об¬
легчить участь тех, кого спасти не удалось. Назовем их
по праву героями. Без их помощи «Четырехсотка» ни¬
когда не могла бы стать тем, чем она стала для многих
тысяч коммунистов: светлым пятном в доме мрака,
укреплением в тылу у врага, очагом борьбы за свободу
в самой берлоге оккупантов.
658

Глава V
ЛЮДИ И ЛЮДИШКИ. I
Об одном прошу тех, кто переживает это время: не
'забудьте! Не забудьте ни добрых, ни злых. Терпеливо
собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за
вас. Придет день, когда настоящее станет прошедшим,
когда будут говорить о великом времени и безымен¬
ных героях, творивших историю. Я хотел бы, чтобы
все знали, что не было безыменных героев, а были
люди, которые имели свое имя, свой облик, свои
чаяния и надежды, и поэтому муки самого незамет¬
ного из них были не меньше, чем муки того, чье
имя войдет в историю. Пусть же эти люди будут
всегда близки вам, как друзья, как родные, как вы
сами!
Пали целые поколения героев. Полюбите хотя бы
одного из них, как сыновья и дочери, гордитесь им, как
великим человеком, который жил будущим. Каждый,
кто был верен будущему и умер за то, чтобы оно было
прекрасно, подобен изваянию, высеченному из камня.
Тот же, кто из праха прошлого хотел соорудить плоти¬
ну и остановить половодье революции, тот — лишь фи¬
гурка из гнилого дерева, пусть даже на плечах у него
сейчас золотые галуны! Но и этих людишек надо раз¬
глядеть во всем их ничтожестве и подлости, во всей их
жестокости и смехотворности, ибо и они — материал
для будущих суждений.
То, что я смогу еще рассказать,— это только сырой
материал, свидетельские показания, не больше. Фраг¬
менты, которые мне удалось подметить на малом участ¬
ке без перспективы. Но в них есть черты подлинной
правды, контуры больших и малых людей и людишек.
ЕЛИНЕКИ
Иозеф и Мария. Он трамвайщик, она служанка.’
Стоило посмотреть на их квартиру! Простая, непритя¬
зательная современная мебель, библиотечка, статуэт¬
ки, картины на стенах и чистота прямо невероятная.
Казалось, что вся жизнь хозяйки — в этой квартирке*
659

что она и понятия не имеет об окружающем ее мире.
А между тем она уже давно была членом Коммунисти¬
ческой партии и по-своему мечтала о справедливости.
Оба вели работу скромно и незаметно, оба были пре¬
даны делу и не отступили перед трудностями в тяже¬
лые времена оккупации.
Через три года гестаповцы ворвались в их квартир¬
ку. Иозеф и Мария стояли рядом, подняв руки...
19 МАЯ 1943 ГОДА
Сегодня ночью мою Густу увозят в Польшу, «на ра¬
боту». На немецкую каторгу, на смерть от тифа. Нй
остается жить несколько недель. Может быть, два-три
месяца. Мое дело, говорят, уже передано в суд. Может
быть, я пробуду еще месяц в предварительном заклю¬
чении в Панкраце, а потом — недалеко и до конца. Ре¬
портажа мне уже не дописать. Но в эти несколько дней
попытаюсь продолжать его, если будет возможность.
Сегодня не могу. Сегодня голова и сердце полны Гу-
^тиной. Она всегда была благородна и глубоко искрен¬
на, всегда преданна — верный друг моей суровой и бес¬
покойной жизни.
Каждый вечер я пою ее любимую песню: о синем
степном ковыле, что шумит о славных партизанских
боях, о казачке, которая билась за свободу бок о бок
с мужчинами, и о том, как в одном из боев «ей поднять¬
ся с земли не пришлось».
Вот она, мой дружок боевой! С Как много силы в
этой маленькой женщине с четкими чертами лица и
большими детскими глазами, в которых столько неж¬
ности! Жизнь в борьбе и частые разлуки сохраняли в
нас чувство первых дней: не однажды, а сотни раз мы
переживали пылкие минуты первых объятий. И всегда
одним биением бились наши сердца, и одним дыханием
дышали мы в часы радости и тревоги, волнения и пе¬
чали.
Годами мы работали вместе, по-товарищески помо¬
гая друг другу; она была моим первым читателем и
критиком, и мне было трудно писать, если я не чувство-
1 Эти слова написаны Фучиком по-русски.
660

вал на себе ее ласковый взгляд. Все годы мы вели борь¬
бу плечом к плечу,— а борьба не прекращалась ни на
час,— и все годы рука об руку мы бродили по любимым
местам. Много мы испытали лишений, познали и много
больших радостей, мы были богаты богатством бедня¬
ков — тем, что внутри нас.
Густина? Вот какова Густина:
Это было в середине июня прошлого года, в дни
осадного положения *. Она увидела меня через шесть
недель после нашего ареста, после мучительных дней
в одиночке, полных дум о моей смерти. Ее вызвали,
чтобы она «повлияла» на меня.
— Уговорите его,— говорил ей на очной ставке
начальник отдела.— Уговорите его, пусть образу¬
мится. Не хочет думать о себе, пусть подумает
хоть о вас. Даю вам час на размышление. Если он
будет упорствовать, расстреляем вас обоих сегодня
вечером.
Густина приласкала меня взглядом и сказала про¬
сто:
— Господин следователь, для меня это не угроза.
Это моя последняя просьба: если убьете его, убейте и
меня.
Такова Густина — любовь и твердость.
Жизнь у нас могут отнять, Густина, но нашу честь
и любовь у нас не отнимет никто.
Эх, друзья, можете ли вы представить, как бы мы
жили, если бы нам довелось снова встретиться после
всех этих страданий? Снова встретиться в вольной жиз¬
ни, озаренной свободой и творчеством! Жить, когда
свершится все, о чем мы мечтали, к чему стремились,
за что сейчас идем умирать!
Но и мертвые мы будем жить в частице вашего
великого счастья, ведь мы вложили в него нашу
жизнь. В этом наша радость, хоть и грустно расста¬
вание.
Не позволили нам ни проститься, ни обнять друг
друга, ни обменяться рукопожатием Но тюремный кол¬
лектив, который связывает Панкрац даже с Карловой
площадью, передает каждому из нас вести о наших
судьбах.
661

Ты знаешь, и я знаю, Густина, что мы никогда уже
не увидимся, и все же я слышу издалека твой голос:
«До свидания, мой милый!»
До свидания, моя Густина!
МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ
У меня не было ничего, кроме библиотеки. Ее унич¬
тожили гестаповцы. Я написал много литературно-кри¬
тических и политических статей, репортажей, литера¬
турных этюдов и театральных рецензий. Многие из них
жили день и умерли с ним. Оставьте их в покое. Неко¬
торые же не потеряли значения и сегодня. Я надеялся,
что Густина издаст их. На это мало надежды. Поэтому
прошу моего верного друга Ладю Штолла * из моих
материалов составить пять книг:
1. Политические статьи и полемика.
2. Избранные очерки о Родине.
3. Избранные очерки о Советском Союзе.
4 и 5. Литературные и театральные статьи и этюды.
Большинство из них было напечатано в «Творбе»
и в «Руде право», некоторые — в «Кмене», «Прамене»,
«Пролеткульте», «Добе», «Социалисте», «Авангарде»
и др.
У издателя Гиргала (я люблю его за несомненную
смелость, с которой он во время оккупации издал мою
«Божену Немцову») есть в рукописи моя монография
о Юлии Зейере *. Часть монографии о Сабине и замет¬
ки о Яне Неруде спрятаны где-то в доме, в котором жи¬
ли Елинеки, Высушилы и Суханеки. Большинства из
этих товарищей уже нет в живых.
Я начал писать роман о нашем поколении *. Две
главы хранятся у моих родителей, остальные, очевидно,
пропали. Несколько рукописных рассказов я заметил
в бумагах гестапо.
Будущему историку литературы я завещаю любовь
к Яну Неруде. Это наш величайший поэт. Он смотрел
далеко в будущее, видел даже то время, которое при¬
дет после нас. Не было еще ни одного исследования,
где Яна Неруду поняли и оценили бы по заслугам. На¬
до показать Неруду-пролетария. На него налепили
662

ярлык любителя малостранскои идиллии и не видят, что
для этой «идиллической» старосветской Малой Страны
он был «непутевым парнем», что родился он на рубеже
Смихова и Малой Страны * в рабочем районе и что
на малостранское кладбище за своими «Кладбищенски¬
ми цветами» ходил он мимо Рингхоферовки *. Без этого
не понять путь Неруды от «Кладбищенских цветов» до
фельетона «1 мая 1890 г.»!
Некоторые критики, даже критик с таким ясным
умом, как Шальда, считают помехой для поэтического
творчества Неруды его журналистскую деятельность.
Бессмыслица! Именно потому, что Неруда был журна¬
листом, он смог написать такие великолепные вещи,
как «Баллада и романсы» или «Песни страстной пятни¬
цы» и большую часть «Простых мотивов». Журналисти¬
ка изнуряет, может быть, рассеивает человека, но она
же сближает автора с читателем и помогает автору
в его поэтическом творчестве. В особенности это можно
сказать о таком добросовестном журналисте, как Не¬
руда. Неруда без газеты, которая живет день, мог бы
написать не одну книгу стихов, но не написал бы ни
одной, которая пережила бы столетия так, как пере¬
живут их все его творения.
Может быть, кто-нибудь закончит мою монографию
о Сабине? Он этого заслуживает.
Всей своей работой, предназначенной не только для
них, я хотел бы обеспечить солнечную осень моим роди¬
телям за их любовь и благородство. Да не будет эта
осень омрачена тем, что я не с ними! «Рабочий уми¬
рает, но труд его живет». В тепле и свете, которые их
окружают, я буду всегда с ними. Моих сестер, Либу и
Веру, прошу своими песнями помочь отцу и матери
забыть об утрате в нашей семье. Они вдоволь наплака¬
лись на свиданиях с нами во дворце Печека. Но и ра¬
дость живет в них, за это я их люблю, за это мы любим
друг друга. Они — сеятели радости, и пусть навсегда
останутся ими.
Товарищам, которые переживут эту последнюю
битву, и тем, кто придет после нас, крепко жму
руку. За себя и за Густину. Мы выполнили свой
долг.
663

И снова повторяю: жили мы для радости, за радость
шли в бой, за нее умираем. Пусть поэтому печаль ни¬
когда не будет связана с нашим именем.
19 мая 1943 года. Ю. Ф.
22 МАЯ 1943 года
Окончено и подписано. Следствие по моему делу
вчера завершено. Все идет быстрее, чем я предполагал.
Видимо, в данном случае они торопятся. Вместе со
мной обвиняются Лида Плаха и Мирек. Не помогло
ему и его предательство.
Следователь так корректен, что от него веет хо¬
лодом.
В гестапо еще чувствовалась какая-то жизнь,
страшная, но все-таки жизнь. Там была хоть страсть —
страсть борцов на одной стороне и страсть преследо¬
вателей, хищников или просто грабителей — на дру¬
гой. Кое у кого на вражеской стороне было даже не¬
что вроде убеждений. Здесь, у следователя, была лишь
канцелярия. Большие бляхи со свастикой на обшла¬
гах мундира декларируют убеждения, которых нет.
Эти бляхи — лишь вывеска, за ней прячется жалкий
чинуша, которому надо как-нибудь просуществовать
эти годы. С обвиняемым он ни добр, ни зол, не за¬
смеется и не нахмурится. Он при исполнении служеб¬
ных обязанностей. В жилах у него не кровь, а нечто
вроде жидкой похлебки.
«Дело» составили и подписали, все подвели под па¬
раграфы. Чуть ли не шесть раз государственная изме¬
на, заговор против Германской империи, подготовка
вооруженного восстания и еще неведомо что. Каждого
пункта в отдельности хватило бы с избытком.
Тринадцать месяцев боролся я за жизнь товарищей
и за свою. И смелостью и хитростью. Мои враги впи¬
сали в свою программу «нордическую хитрость». Ду¬
маю, что и я кое-что понимаю в хитрости. Я проигры¬
ваю только потому, что у них, кроме хитрости, еще и
топор в руках.
Итак, конец единоборству. Теперь осталось только
664

ждать. Пока составят обвинительный акт, пройдет
две-три недели, потом меня повезут в Германию, суд,
приговор, а затем сто дней ожидания казни. Такова
перспектива. Итак, у меня в запасе четыре, может
быть, пять месяцев. За это время может измениться
многое. Может измениться все. Может... Сидя здесь,
предсказать трудно. Но ускорение развязки за стена¬
ми тюрьмы может ускорить и наш конец. Так что шан¬
сы уравниваются.
Надежда состязается с войной, смерть состязается
со смертью. Что придет скорее — смерть фашизма или
моя смерть? Не передо мной одним встает этот во¬
прос. Его задают десятки тысяч узников, миллионы
солдат, десятки миллионов людей в Европе и во всем
мире. У одного надежды больше, у другого меньше.
Но это только кажется. Разлагающийся капитализм
заполнил мир ужасами, и эти ужасы угрожают каж¬
дому смертельной бедой. Сотни тысяч людей — и ка¬
ких людей — погибнут прежде, чем оставшиеся в жи¬
вых смогут сказать себе: мы пережили фашизм.
Решают уже месяцы, скоро будут решать дни.
И как раз они и будут самыми трудными. Не раз я ду¬
мал, как досадно быть последней жертвой войны, сол¬
датом, в сердце которого в последний миг попадает
последняя пуля. Но кто-то должен быть последним!
И если бы я знал, что после меня не будет больше
жертв, я бы немедля пошел на смерть.
За недолгий срок, который я еще пробуду в тюрьме
Панкрац, мне уже не удастся сделать этот репортаж
таким, каким бы мне хотелось.
Надо быть лаконичнее. Репортаж будет больше
свидетельствовать о людях, чем о времени. Это, я ду¬
маю, самое важное.
Я начал свои портреты с четы Елинеков, простых
людей, в которых в обычное время никто бы не уви¬
дел героев.
При аресте они стояли рядом, подняв руки: он блед¬
ный, она с чахоточным румянцем на щеках. В глазах
ее мелькнул испуг, когда она увидела, как гестаповцы
665

за пять минут перевернули вверх дном ее образцо¬
вую квартирку. Она медленно повернула голову к му¬
жу и спросила:
— Пепик \ что же теперь будет?
Он всегда был немногоречив, с трудом находил
слова, необходимость говорить выводила его из рав¬
новесия. Теперь он ответил спокойно, без напря¬
жения:
— Пойдем на смерть, Маня.
Она не вскрикнула, не пошатнулась, только лег¬
ким движением опустила и подала ему руку, под ду¬
лами направленных на них револьверов. За это ему
и ей достались первые удары по лицу. Мария отерла
лицо, посмотрела несколько удивленно на непрошен¬
ных гостей и сказала не без юмора:
— Такие красивые парни,— голос ее окреп,— та¬
кие красивые парни... и такие звери.
Она не ошиблась. Через несколько часов ее выво¬
дили из кабинета, где происходил «допрос», избитую
почти до бесчувствия. Но не добились от нее ничего.
Ни в этот раз, ни потом. Не знаю, что происходило с
Елинеками в те дни, когда я замертво лежал в каме¬
ре. Знаю только, что за все это время они не сказали
гестаповцам ни слова. Они ждали указаний от меня.
Сколько раз Пепика связывали по рукам и ногам и
били, били, били...
Но он не говорил до тех пор, пока мне не удавалось
сказать ему или хотя бы дать понять взглядом, что
можно говорить и как это нужно сделать, чтобы за¬
путать следствие.
Мария была очень чувствительна и не прочь попла¬
кать. Такой я знал ее до ареста. Но за время заклю¬
чения я не видел слезинки на ее глазах. Она любила
свою квартирку. Но когда товарищи с воли, чтобы
сделать ей приятное, сообщили, что знают, кто украл
ее мебель, и держат вора на примете, Мария от¬
ветила:
— Черт с ней, с мебелью! Не стоит тратить на это
время. Есть дела поважнее, теперь вы должны ра-
1 Пепик — уменьшительное от Иозеф.
666

ботать и за нас. Сперва надо навести порядок в
главном, а там, если я доживу, дома наведу порядок
сама.
Настал день, когда их обоих увезли в разные сто¬
роны. Тщетно я пытался узнать об их судьбе. Из ге¬
стапо люди исчезают бесследно, исчезают и рассеи¬
ваются по тысячам разных кладбищ. Но какие всхо¬
ды даст этот страшный посев!
Последним заветом Марии было:
«Передайте на волю, чтобы меня не жалели и не
дали себя запугать. Я делала, что велел мне мой ра¬
бочий долг, и умру, не изменив ему».
Она была «всего лишь служанка». У нее не было
классического образования, и она не знала, что когда-
то уже было сказано: «Путник, поведай ты гражданам
Лакедемона, что, их заветам верны, мертвые здесь
мы лежим».
СУПРУГИ ВЫСУШИЛЫ
Они жили в том же доме, где Елинеки. В кварти¬
ре рядом. И звали их тоже Иозеф и Мария. Они были
немного старше своих соседей.
Иозеф был мелким служащим.
В первую мировую войну его, нусельского долговя¬
зого семнадцатилетнего парня, взяли в солдаты. Че¬
рез несколько недель он вернулся с фронта с раздроб¬
ленным коленом и навсегда остался калекой.
Он познакомился с Марией в лазарете в Брно, где
она была сиделкой. Мария была старше его на во¬
семь лет. С первым мужем жизнь у нее сложилась не¬
счастливо, она разошлась с ним и после войны вышла
замуж за Пепика. В ее отношении к нему навсегда
осталось что-то покровительственное, материнское.
Оба они были не из пролетарских семей, и их семья
тоже не была пролетарской. Их путь к партии был
несколько сложнее, труднее, но они нашли этот путь.
Как во многих подобных случаях, он лежал через Со¬
ветский Союз. Еще до оккупации они знали уже, к
чему стремятся, и укрывали в своей квартире немец¬
ких антифашистов.
667

В самое тяжелое время, после нападения Германии
на Советский Союз и в период первого осадного поло¬
жения в 1941 году, у них собирались члены Централь¬
ного комитета. У них ночевали Гонза Зика и Гонза
Черный, а чаще всего я. Здесь писались статьи для
«Руде право», здесь было принято много решений,
здесь я впервые встретился с «Карлом» — Черным.
Иозеф и Мария были точны до щепетильности, вни¬
мательны и никогда не терялись при неожиданностях,
а их в нелегальной работе всегда уйма. Они умели
соблюдать конспирацию. Да и кому могло прийти в
голову, что долговязый Высушил, мелкий служащий с
железной дороги, и его «пани» могли быть замешаны
в чем-то запретном.
И все-таки его арестовали вскоре после меня.
Я сильно встревожился, когда увидел его в тюрьме.
Очень многое оказалось бы под угрозой, если бы он
заговорил. Но он молчал. Его арестовали за несколь¬
ко листовок, которые он дал прочесть товарищу, и,
кроме как об этих листовках, от него гестаповцы ни¬
чего не узнали.
Через несколько месяцев, когда открылось, что
Гонза Черный жил у свояченицы Высушила, гестапов¬
цы два дня «допрашивали» Пепика, пытаясь найти
следы последнего из могикан нашего Центрального
комитета. На третий день Пепик появился в «Четырех-
сотке» и осторожно примостился на скамейке — на
живом мясе чертовски трудно сидеть. Встревоженный,
я посмотрел на него вопросительно и ободряюще. Он
откликнулся с лаконичностью жителей пражской
окраины:
— Коль башка прикажет, ни язык, ни задница не
скажет.
Я хорошо знал эту пару, знал, как они любили
друг друга, как они скучали, когда приходилось рас¬
ставаться на день-другой. Теперь проходили месяцы...
Как тяжело должно было жить одинокой женщине в
уютной квартирке, женщине в том возрасте, когда
одиночество хуже смерти! Сколько бессонных ночей
провела она наедине, размышляя, как бы помочь
мужу, как бы вернуть свою крохотную идиллию,—
668

они немного смешно называли друг друга «мамоч¬
кой» и «папочкой»! И она нашла единственно правиль¬
ный путь: продолжать его дело, работать за себя и
за него.
В новогоднюю ночь 1943 года она поставила на
стол два прибора. На том месте, где обычно сидел он,
стояла его фотография. Пробило полночь, и Мария
чокнулась с его рюмкой, выпила за его здоровье, за
то, чтобы он вернулся, за то, чтобы он дожил до сво¬
боды.
Через месяц арестовали и ее. Многие заключенные
в «Четырехсотке» встревожились, узнав об этом, так
как на воле Мария была одной из связных.
Но она не сказала ни слова.
Ее не били. Она была слишком тяжело больна и
умерла бы под палкой. Для нее изобрели пытку по¬
хуже— терзали ее воображение.
За несколько дней до ее ареста Пепика угнали в
Польшу на принудительные работы. И на допросах
ей говорили:
— Жизнь там, знаете ли, тяжелая. Даже для здо¬
ровых. А ваш муж — калека. Он не выдержит: помрет
где-нибудь, так и не увидите его. А разве сможете вы,
в ваши-то годы, найти другого? Будьте же благоразум¬
ны, расскажите, что знаете, и мы тотчас же вернем вам
вашего мужа.
«Помрет где-нибудь... Мой бедный Пепик! И бог
весть какой смертью... Сестру мою убили, мужа уби¬
вают, останусь одна, совсем одна. Эго в мои-то годы!
Одна-одинешенька до самой смерти... А ведь могла
бы его спасти, вернули бы мне его... Но такой ценой?
Нет, это была бы уже не я, это был бы уже не мой
«папочка».
Не выдала ничего, исчезла где-то в одном из безы¬
менных транспортов гестапо. Скоро пришла весть, что
Пепик умер в Польше.
ЛИДА
Впервые я пришел к Баксам вечером. Дома были
только Иожка и маленькое создание с шустрыми гла¬
зами, которое называли Лидой. Это был еще почти ре¬
669

бенок. Она с любопытством уставилась на мою бороду,
явно довольная, что в квартире появилось новое раз¬
влечение, которое может занять ее на некоторое время.
Мы быстро подружились. Выяснилось, что этой де¬
вочке скоро девятнадцать лет, что она сводная сестра
Иожки, фамилия ее Плаха — очень мало подходящая
к ней 1 — и что больше всего на свете она увлекается
любительскими спектаклями.
Я стал поверенным ее тайн, из чего уразумел, что я
уже мужчина в летах. Она доверяла мне свои юные
мечты и печали и в спорах с сестрой или зятем прибе¬
гала ко мне, как к третейскому судье.
Она была порывиста, как девушка-подросток, и из¬
балованна, как младший ребенок в семье.
Лида была моим провожатым, когда после полугода
конспиративного сидения взаперти я первый раз вышел
из дома прогуляться. Пожилой прихрамывающий гос¬
подин меньше обращает на себя внимания, если идет
не один, а с дочерью. Заглядываться будут скорее на
нее, чем на него. Лида пошла со мною и на вторую
прогулку, потом на первую нелегальную встречу, потом
на первую явку.
И так,— как говорится теперь в обвинительном
акте,— само собой получилось, что она стала моей
связной.
Лида делала все с охотой, не особенно интересуясь
тем, что это значит и для чего эго нужно. Это было не¬
что новое, интересное, такое, что не каждый может
делать, что похоже на приключение. И этого ей было
достаточно.
Пока она не принимала участия ни в чем серьезном,
я тоже не хотел ни во что посвящать ее. В случае аре¬
ста неосведомленность была бы ей лучшей защитой,
чем сознание «вины».
Но Лида все больше втягивалась в работу. Ей уже
можно было дать поручение посерьезнее, чем забежать
к Елинекам и передать им какое-нибудь мелкое зада¬
ние. Ей уже пора было узнать, для чего мы работаем.
И я начал объяснять. Это были уроки, самые настоя¬
1 Плаха — по-чешски пугливая,
670

щие регулярные уроки. Лида училась прилежно
и с охотой. На вид она оставалась все той же девоч¬
кой, веселой, легкомысленной и немного озорной,
но на самом деле она была уже иная. Она думала
и росла.
На подпольной работе Лида познакомилась с Ми-
реком. У него за плечами был уже некоторый опыт
подполья, о котором он умел интересно рассказывать.
Это импонировало Лиде. Она не разглядела подлинно¬
го нутра Мирека, но ведь не разглядел его и я. Важно
было, однако, что он стал ей ближе других именно
своей видимой убежденностью, своим участием в под¬
польной работе.
Он стал ей ближе других знакомых молодых
людей.
Преданность делу росла и крепла в Лиде. В начале
1942 года она нерешительно, запинаясь, заговорила о
вступлении в партию. Никогда я не видел ее такой сму¬
щенной. Ни к чему до сих пор она не относилась с та¬
кой серьезностью. Я все еще колебался. Все еще подго¬
тавливал и испытывал ее. В феврале 1942 года она
была принята в партию непосредственно Центральным
комитетом. Поздней морозной ночью мы возвращались
домой. Обычно разговорчивая, Лида молчала. В поле,
недалеко от дома, она вдруг остановилась и тихо, со¬
всем тихо, так, что был слышен шорох падающих сне¬
жинок, сказала:
— Я знаю, что это был самый важный день в моей
жизни. Больше я не принадлежу себе. Обещаю, что не
подведу, что бы ни случилось.
Случилось многое. И Лида не подвела.
Она поддерживала связь между членами Централь¬
ного комитета. Ей поручались опаснейшие задания: вос¬
станавливать нарушенные связи и предупреждать лю¬
дей, находившихся в опасности. Когда явке грозил не¬
избежный провал, Лида шла туда и проскальзывала,
как угорь. Делала она это, как и раньше: уверенно,
с веселой беззаботностью, под которой, однако, скрыва¬
лось сознание своей ответственности.
Ее арестовали через месяц после нас. Признания
Мирека обратили на нее внимание гестаповцев, и вско¬
671

ре вез труда выяснилось, что она помогла сестре и зятю
скрыться h перейти в подполье. Тряхнув головой, Лида
начала с темпераментом разыгрывать роль легкомыс¬
ленной девчонки, которая и представления не имела о
каких-либо запретных делах и связанных с ними по¬
следствиях.
Она знала многое и не выдала ничего. А главное,
она не перестала работать и в тюрьме. Изменилась об¬
становка, изменились методы работы, изменились за¬
дания. Но осталась обязанность члена партии — ни¬
когда не опускать рук. Все задания она выполняла са¬
моотверженно, быстро и точно. Если нужно было вы¬
путаться из трудного положения и спасти кого-нибудь
на воле, Лида с невинным видом брала на себя чужую
«вину». В Панкраце она стала коридорной, и десятки
совершенно незнакомых людей обязаны ей тем, что из¬
бежали ареста. Только через год случайно перехвачен¬
ная тюремщиками записка положила конец ее
«карьере».
Теперь Лида поедет с нами на суд в Германию. Она
единственная из всей нашей большой группы, у кого
есть надежда дожить до дней свободы. Она молода.
Если нас уже не будет в живых, постарайтесь, чтобы
она не оказалась потерянной для партии. Ей нужно
многому учиться. Учите ее, берегите ее от застоя. На¬
правляйте ее. Не давайте ей зазнаваться или успокаи¬
ваться на достигнутом. Она хорошо проявила себя в
самое тяжелое время. Пройдя испытание огнем, она
показала, что создана из прочного металла.
МОЙ ГЕСТАПОВЕЦ
Это уже не человек, это человечишка, однако не-
безинтересный и несколько крупнее других.
Когда лет десять назад, сидя в кафе «Флора» на
Виноградах, ты собирался постучать монетой о стол
или крикнуть: «Официант! Получите!», около тебя вы¬
растал высокий худощавый человек в черном. Беззвуч¬
но, словно водяной жук, проплыв между столиками,
он подавал тебе счет. У него были быстрые и бесшум¬
ные движения хищника и быстрые рысьи глаза, кото¬
672

рые замечали все. Ему не надо было говорить, чего ты
хочешь, он сам указывал кельнерам: «Третий стол —
одно кофе с молоком», «Налево у окна — пирожное
и «Лидове новины». Посетители считали его отлич¬
ным официантом, а официанты — хорошим сослу¬
живцем.
Тогда я еще не знал его. Мы познакомились значи¬
тельно позднее, у Елинеков, когда он вместо каранда¬
ша держал в руке револьвер и, показывая на меня,
говорил:
— Этот меня интересует больше всех.
Сказать по правде, мы оба проявляли интерес друг
к другу.
У него был врожденный ум, и от остальных геста¬
повцев он выгодно отличался тем, чго разбирался в
людях. В уголовной полиции он мог бы, несомненно,
сделать карьеру. Мелкие жулики и убийцы, декласси¬
рованные одиночки, наверное, не колеблясь, откры¬
вались бы ему: у них одна забота — спасти свою
шкуру.
Но политической полиции редко приходится иметь
дело со шкурниками. В гестапо хитрость полицейского
сталкивается не только с хитростью узника. Ей проти¬
востоит сила несравненно большая: убежденность за¬
ключенного, мудрость коллектива, к которому он при¬
надлежит. А против этого немногое сделаешь одной
хитростью или побоями.
Твердых убеждений у «моего» комиссара не было,
как-не было их и у всех прочих гестаповцев. А если кое
у кого и бывали убеждения, то в сочетании с глупостью,
а не с умом, теоретической подготовкой и знанием лю¬
дей. И если в целом пражское гестапо все же действо¬
вало с успехом, то только потому, что наша борьба
слишком затянулась и была очень стеснена простран¬
ством.
Это были самые тяжелые условия, в каких когда-
либо работало подполье. Русские большевики говори¬
ли, что тот, кто выдержит два года в подполье,— хоро¬
ший подпольщик. Но когда им грозил провал в Москве,
они могли скрыться в Петроград, а из Петрограда в
Одессу: они могли затеряться в городах с многомилли-
43.	Юлиус Фучик.	673

онным населением, где их никто не знал. А у нас была
лишь Прага, Прага и еще раз Прага, где тебя знает
полгорода и где враг может сосредоточить, целую стаю
провокаторов. И все же мы держались годы, и есть
товарищи, которые почти пять лет живут в подполье,
и гестапо до сих пор не смогло добраться до них. Это
потому, что мы многому научились. И еще потому, что
враг, хотя он силен и жесток, не знает иных методов,
кроме уничтожения.
В отделе II-A1 три человека считаются особенно
жестокими врагами коммунистов и носят черно-бело-
красные ленточки «За заслуги в борьбе с внутренним
врагом». Это Фридрих, Зандер и «мой» гестаповец,
Иозеф Бем. О гитлеровском национал-социализме они
распространяются мало. Ровно столько, сколько знают
о нем. Они борются не за политическую идею, а за са¬
мих себя. Каждый на свой лад.
Зандер — тщедушный человек с разлившейся жел¬
чью. Он лучше других умеет пользоваться поли¬
цейскими приемами, но еще лучше разбирается в фи¬
нансовых операциях. Однажды его перевели из Праги
в Берлин, но через несколько месяцев он выклянчил
перевод на прежнее место. Служба в столице Третьей
империи была для пего понижением и крупным убыт¬
ком. У колониального чиновника в дебрях Африки или
в Праге больше власти, чем в метрополии, и больше
возможности пополнить свой банковский счет. Зандер
усерден и часто, чтобы показать свое рвение, допраши¬
вает даже в обеденное время. Это ему нужно, чтобы
прикрыть еще большее рвение к собственной наживе.
Горе тому, кто попадется в его руки, но еще большее
горе тому, у кого дома есть сберегательная книжка или
ценные бумаги. Он должен умереть в кратчайший срок,
ибо сберегательные книжки и ценные бумаги — это
страсть Зандера. Он считается самым способным из
гестаповцев... по этой части. (В отличие от него, его
чешский помощник и переводчик Смола являет собой
тип грабителя-джентльмена: отняв деньги, он не пося¬
гает на жизнь.)
Фридрих — долговязый, поджарый, смуглолицый
субъект со злыми глазами и злой усмешкой. В Чехосло¬
074

вакию он приехал еще в 1937 году как агент гестапо
и участвовал в убийствах немецких аш ифашисгов-эми-
грантов. Он любит людей только мертвыми. Неви¬
новных для Фридриха не существует. Всякий, кто
переступил порог его кабинета, виновен. Фридрих
любит сообщать женам, что их мужья умерли в
концлагере или были казнены. Он любит вынимать
из ящика семь маленьких урн и показывать допра¬
шиваемым.
— Этих семерых я ликвидировал собственноручно.
Ты будешь восьмым.
(Сейчас урн уже восемь.)
Фридрих любит перелистывать старые «дела» и
удовлетворенно произносит, встречая имена казнен¬
ных: «Ликвидирован! Ликвидирован!»
Особенно охотно он пытает женщин.
Его страсть — роскошь. Это дополнительный стимул
его полицейского усердия. Если у вас мануфактурный
магазин или хорошо обставленная квартира, это зна¬
чительно ускорит вашу смерть.
Хватит о Фридрихе.
Его помощник, чех Нергр, ниже его ростом на пол¬
головы. Другой разницы между ними нет.
У Бема нет особого пристрастия ни к деньгам, ни к
мертвецам, хотя последних на его счету не меньше, чем
у Зандера или Фридриха. По натуре сн авантюрист и
хочет выбиться в люди. Для гестапо он работает уже
давно: был официантом в кафе «Наполеон», где про¬
исходили секретные встречи Берана *, и чего не докла¬
дывал Гитлеру Беран, доносил Бем. Но разве это мож¬
но сравнить с охотой на людей, с возможностью распо¬
ряжаться их жизнью и смертью, решать судьбы целых
семей? Он не обязательно жаждал свирепой расправы
над заключенными. Но если нельзя было выдвинуться
иначе, шел на любые жестокости. Ибо что значит кра¬
сота и человеческая жизнь для того, кто ищет геростра¬
товой славы?
Бем создал широчайшую сеть провокаторов... Он —
охотник с огромной сворой гончих собак. И он охотит¬
ся. Часто из простой любви к охоте. Допросы — это
уже скучное ремесло. Главное удовольствие для него —
675

арестовывать и наблюдать людей, ожидающих его ре¬
шения.
Однажды он арестовал в Праге более двухсот во¬
жатых и кондукторов трамваев, автобусов и троллей¬
бусов и гнал их по рельсам, остановив транспорт, за¬
держав уличное движение. Это было для него величай¬
шим удовольствием. Потом он освободил сто пятьдесят
человек, довольный тем, что в ста пятидесяти семьях
его назовут «добрым».
Бем обычно вел массовые, но незначительные дела.
Я попал ему в руки случайно и был исключением.
— Ты — мое крупнейшее дело,— откровенно гово¬
рил он мне и очень гордился тем, что мое дело вообще
считалось одним из самых крупных. Возможно, эго об¬
стоятельство и продлило мою жизнь.
Мы неутомимо лгали друг другу, однако эго не бы¬
ло ложью без оглядки. Я всегда знал, когда он лжет,
а он — только иногда. После того как ложь становилась
явной для обоих, мы, по молчаливому уговору, пере¬
ходили к другому вопросу. Я думаю, ему не столько
важно было установить истину, сколько «хорошо сде¬
лать» свое «крупнейшее дело».
Палку и железные прутья он не считал единствен¬
ными средствами воздействия. Вообще он охотнее убе¬
ждал или грозил, в зависимости от того, как он оцени¬
вал «своего» человека. Меня он никогда не истязал,
кроме разве первой ночи, но при случае передавал для
этой цели кому-нибудь другому.
Он был безусловно занятнее и сложнее других ге¬
стаповцев. У него была богаче фантазия, и он умел ею
пользоваться. Иногда он устраивал вымышленное сви¬
дание *, вывозил меня в Браник, и мы сидели в ресто¬
ранчике, в саду, наблюдали струившийся мимо нас
людской поток.
— Вот ты арестован,— философствовал Бем,— а
посмотри, изменилось ли что-нибудь вокруг? Люди
ходят, как и раньше, смеются, хлопочут, и все идет
своим чередом, как будто тебя и не было. Среди
этих прохожих есть и твои читатели. Не думаешь ли
ты, что у них из-за тебя прибавилась хоть одна мор¬
щинка?
676

Однажды после многочасового допроса он посадил
меня вечером в машину и повез через всю Прагу к
Градчанам, над Неру'довой улицей.
— Я знаю, ты любишь Прагу. Посмотри. Неужели
тебе не хочется вернуться сюда? Как она хороша!
И останется такой же, когда тебя уже не будет...
Он был умелым искусителем. Летним вечером, трЪ-
нутая дыханием близкой осени, Прага была в голу¬
боватой дымке, как зреющий виноград, пьянила,
как вино: хотелось смотреть на нее до скончания
веков...
— И станет еще прекраснее, когда здесь не будет
вас,— прервал его я.
Он усмехнулся, не злобно, а как-то хмуро, и сказал:
— Ты циник.
Потом он не раз вспоминал этот вечерний раз¬
говор.
— Когда не будет нас... Значит, ты все еще не ве¬
ришь в нашу победу?
Он задавал этот вопрос потому, что не верил
сам. И он внимательно слушал однажды то, что я
говорил о силе и непобедимости Советского Союза.
Это был, кстати сказать, один из моих последних
допросов.
— Убивая чешских коммунистов, вы с каждым из
них убиваете частицу надежды немецкого народа на
будущее,— не раз говорил я Бему.— Только комму¬
низм может спасти его в будущем.
Он махнул рукой.
— Нас уже не спасешь, если мы потерпим пораже¬
ние,— он вытащил пистолет.— Вот смотри, последние
три пули я берегу для себя.
...Но это уже характеризует не только его. Это ха¬
рактеризует эпоху, которая клонится к закату.
ИНТЕРМЕЦЦО О ПОДТЯЖКАХ
У двери противоположной камеры висят подтяжки.
Обыкновенные мужские подтяжки. Предмет, который я
никогда не любил. Теперь я с радостью поглядываю на
них всякий раз, когда открывается наша дверь. В этих
подтяжках — крупица надежды.
677

Когда попадаешь в тюрьму, где тебя, возможно,
вскоре забьют до смерти, первым делом у тебя отби¬
рают галстук, пояс и подтяжки, чтобы ты не повесил¬
ся (хотя отлично можно повеситься с помощью просты¬
ни). Эти опасные орудия смерти хранятся в тюремной
канцелярии до тех пор, пока какая-нибудь Немезида
иэ гестапо не решит, что надо послать тебя на прину¬
дительные работы, в концлагерь или на казнь. Тогда
тебя приводят в канцелярию и с важным видом выда¬
ют галстук и подтяжки. Но в камеру эти вещи брать
нельзя. Ты должен повесить их в коридоре около две¬
рей или на перилах напротив. Там они висят до твоей
отправки как наглядный знак того, что один из обита¬
телей камеры готовится в невольное путешествие.
Подтяжки у противоположной двери появились в
тот самый день, когда я узнал, какая судьба ожидает
Густину. Товарища из камеры напротив отправляют на
принудительные работы с той же партией, что и Густу.
Транспорт еще не отбыл. Он неожиданно задержался,
говорят, потому, что место назначения разбомбили до¬
тла. (Ничего себе перспектива!) Когда отправится
транспорт, никому не известно. Может быть, сегодня
вечером, может быть, завтра, может быть, через не¬
делю или две. Подтяжки напротив еще висят. И
я знаю: пока они здесь, Густина в Праге. Поэтому
я поглядываю на подтяжки радостно и с лю¬
бовью, как на друзей Густины, которые ей помогают...
Она выиграла уже день, два, три... Кто знает, что
это может дать? Не спасет ли ее лишний день про¬
медления?
Все мы здесь живем этим. Сегодня, месяц назад,
год назад мы думали и думаем только о завтрашнем
дне, в нем наша надежда. Твоя судьба решена, после¬
завтра ты будешь казнен... Но эх, мало ли что может
случиться завтра! Только бы дожить до завтра, завтра
все может перемениться, все кругом так неустойчиво
и... кто знает, что может случиться завтра?
«Завтра» сменяются один за другим, тысячи людей
гибнут, для тысячи нет уже больше «завтра», но уце¬
левшие живут одной надеждой — завтра, кто знает,
что будет завтра?
678

Такое настроение порождает самые невероятные
слухи, каждую неделю появляется новое оптимистиче¬
ское предсказание конца войны, все, улыбаясь, охотно
подхватывают радужную версию, она передается из
уст в уста, и в тюрьме распространяется новая сенса¬
ция, которой так хочется верить. Борешься с этим,
развенчиваешь беспочвенные надежды,— они не укреп¬
ляют, а только расслабляют людей,— ведь оптимизм
может и должен питаться не выдумкой, а правдой, яс¬
ным предвидением несомненной победы, но и в тебе
живет надежда, что один какой-то день может стать
решающим, что лишний день, который удастся от¬
стоять, перенесет тебя через грань смерти, нависшей
над тобой, к жизни, от которой так не хочется отказы¬
ваться.
Так мало дней в человеческой жизни, а тут еще хо¬
чется, чтобы они бежали быстрее, быстрее, быстрее...
Время, быстро текущее и неуловимое, неудержимо
приближающее нас к старости, становится нашим дру¬
гом. Как это странно...
Завтрашний день стал вчерашним. Послезавтраш¬
ний — сегодняшним и тоже ушел в прошлое.
Подтяжки у двери все еще висят.
Глава VI
ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ 1942 ГОДА
27 мая 1943 года.
Это было ровно год назад.
С допроса меня отвели вниз, в «кино», Таков был
ежедневный маршрут «Четырехсотки»; в полдень
вниз — на обед, который привозят из Панкраца, а по¬
сле обеда — обратно на четвертый этаж. Но в тот день
мы больше наверх не попали.
Сидим за обедом. На скамьях тесно, заключенные
усиленно работают челюстями и ложками. С виду все
почти по-человечески. Но если бы вдруг в эгу мину!у
те, кто будет мертв завтра, превратились в скелеты,
звяканье ложек о глиняную посуду потонуло бы в хру¬
сте костей и сухом лязге челюстей. Однако пока никто
679

ничего не предчувствует. Все едят с аппетитом, наде¬
ясь поддержать свою жизнь еще на недели, месяцы,
годы.
Казалось, что стоит безоблачная погода. И вдруг
внезапный порыв вегра. И снова тишина. Только по
лицам надзирателей можно догадаться, что происходит
что-то. А через несколько минут и более ясный при¬
знак: нас вызывают и выстраивают для отправки в
Панкрац. В обед! Случай небывалый. Представьте,
что у вас распухла голова от вопросов, на которые
нельзя ответить, и вас на целых полдня оставляют в
покое,— это ли не милость божия? Так и показалось
нам сначала. Но это было не так.
В коридоре встречаем генерала Элиаша *. Вид у
него встревоженный; заметив меня, он, несмотря на
снующих вокруг надзирателей, успевает шепнуть:
— Осадное положение.
В распоряжении заключенного для передачи са¬
мых важных новостей только доли секунды. Элиашу
уже не удается ответить на мой вопросительный
взгляд.
Надзиратели в Панкраце удивлены нашим прежде¬
временным возвращением. Тот, что ведет меня в каме¬
ру, внушает мне больше доверия, чем другие. Я еще
не знаю, что он собой представляет, но делюсь с ним
новостью. Он отрицательно качает головой. Ему ниче¬
го не известно. Вероятно, я ослышался. Да, возможно.
Это меня успокаивает.
Но вечером он приходит и заглядывает в камеру.
— Вы были правы. Покушение на Гейдриха. Тяже¬
ло ранен. В Праге осадное положение.
На следующее утро перед отправкой на допрос нас
выстраивают в нижнем коридоре. С нами сегодня то¬
варищ Виктор Сынек, последний из оставшихся в жи¬
вых членов Центрального комитета Коммунистической
партии, весь состав которого был арестован в феврале
1941 года. Долговязый ключник-эсэсовец размахивает
перед его носом белым листком бумаги, на котором
жирным шрифтом отпечатано: «Entlassungsbefehl»4.
1 Пропуск (нем
680

Эсэсовец скалит зубы.
— Вот видишь, еврей, дождался-таки. Пропуск на
тот свет! Чик и готово1 — проводит он пальцем по шее,
показывая, как отлетит голова Виктора.
Во время осадного положения в 1941 году первым
был казнен Отто Сынек. Виктор, его брат,— первая
жертва осадного положения 1942 года. Его везут в
Маутхаузен. На расстрел, как они деликатно выра¬
жаются.
Поездка из Панкраца во дворец Печека и обратно
становится крестным путем для заключенных. Эсэсов¬
ская охрана «мстит за Гейдриха». Не успевает машина
проехать и километр, как у доброго десятка заклю¬
ченных лица разбиты в кровь рукоятками револь¬
веров.
Остальным заключенным со мной ехать выгодно,—
моя длинная борода отвлекает внимание эсэсовцев, и
они всячески изощряются, потешаясь над ней. Дер¬
жаться за мою бороду, как за ремень в подпрыгиваю¬
щем автобусе,— одно из самых любимых развлечений.
Для меня это неплохая подготовка к допросам, кото¬
рые соответствуют новой ситуации и неизменно закан¬
чиваются напутствием:
— Не образумишься до завтра, расстреляем.
В этом нет уже ничего страшного. Что ни вечер,
слышишь, как внизу, в коридоре, выкрикивают фами¬
лии заключенных. Пятьдесят, сто, двести человек, ко¬
торых через минуту, в кандалах, погрузят на машины,
как скот, предназначенный на убой, и отвезут за го¬
род в Кобылисы на массовый расстрел. В чем вина
этих людей? Прежде всего в том, что они ни в чем не
виноваты. Их арестовали, ни к чему серьезному они
не причастны, и их показания не нужны ни по одному
делу, и, значит, они вполне пригодны для расправы.
Сатирические стишки, которые один товарищ прочитал
девяти другим, привели в тюрьму всех десятерых за
два месяца до покушения. Теперь их казнят — за... за
то, что они одобряют покушение. Полгода назад аре¬
стовали женщину по подозрению в распространении
листовок. Она ни в чем не созналась. И вот теперь хва¬
681

тают ее сестер и братьев, мужей сестер и жен братьев
и казнят всех, потому что истребление целыми семья¬
ми— лозунг осадного положения. Мелкий почтовый
чиновник, арестованный по ошибке, стоит внизу у сте¬
ны и ждет, что его сейчас выпустят на волю. Он слы¬
шит свое имя и откликается на вызов. Его присоеди¬
няют к колонне приговоренных к смерти, увозят за го¬
род и расстреливают. На следующий день выясняется,
что должны были казнить его однофамильца. Тогда
расстреливают и однофамильца — и все в порядке.
Стоит ли тратить время и точно выяснять личность
человека, у которого отнимают жизнь! К чему это,
если задача состоит в том, чтобы уничтожить целый
народ?
Поздно вечером возвращаюсь с допроса. Внизу у
стены стоит Владислав Ванчура, у ног его маленький
узелок с вещами. Я хорошо понимаю, что это значит.
Понимает и он. Мы пожимаем друг другу руки. Под¬
нявшись наверх, я вижу его еще раз из коридора, как
он стоит, слегка наклонив голову, и глядит куда-то
вдаль...
Несколько дней спустя у той же стены — Милош
Красный, арестованный еще в октябре прошлого года,
доблестный боец революции, не сломленный ни пытка¬
ми, ни одиночным заключением. Он спокойно говорит
что-то стоящему позади конвойному, слегка повернув
к нему голову. Увидев меня, Милош улыбается, кивает
мне на прощание и продолжает:
— Это вам нисколько не поможет. Нас погибнет
еще немало, но разбиты будете все-таки вы...
И еще раз как-то в полдень. Мы стоим внизу, во
дворце Печека, и ждем обеда. Приводят Элиаша. Под¬
мышкой у него газета, он с улыбкой указывает на нее;
он только что прочел, что был связан с участниками
покушения.
— Брехня! — говорит он кратко и принимается за
еду.
Он шутит над этим и вечером, когда возвращается
с остальными в Панкрац. А час спустя его уводят из
камеры и везут в Кобылисы.
Груды трупов растут. Считают уже не десятками и
682

не сотнями, а тысячами. Запах непрерывно льющейся
крови щекочет ноздри двуногих зверей. Они «рабо¬
тают» с утра до поздней ночи, «работают» и по воскре¬
сеньям. Теперь все они ходят в эсэсовской форме, это
их праздник, торжество уничтожения. Они посылают
на смерть рабочих, учителей, крестьян, писателей, чи¬
новников; они истребляют мужчин, женщин, детей;
убивают целыми семьями, уничтожают и сжигают це¬
лые деревни. Свинцовая смерть, как чума, расхаживает
по всей стране и не щадит никого.
А человек среди этого ужаса?
Живет.
Невероятно. Но он живет, ест, спит, любит, рабо¬
тает, думает о множестве вещей, которые совсем не вя¬
жутся со смертью. Вероятно, в глубине души он ощу¬
щает гнетущую тяжесть, но он несет ее, не сгибаясь,
не падая духом.
Во время осадного положения «мой» гестаповец по¬
вез меня в Браник. Июньский вечер благоухал липа¬
ми и отцветающими акациями. Было воскресенье. Шос¬
се, ведущее к конечной остановке трамвая, не вмеща¬
ло торопливого потока людей, возвращавшихся в го¬
род с прогулки. Они шумели, веселые, блаженно уто¬
мленные солнцем, водой, объятиями возлюбленных.
Одной только смерти, которая ежеминутно подстере¬
гает их, выбирая все новые и новые жертвы, я не уви¬
дел на их лицах. Они копошились, словно кролики,
легкомысленные и милые. Словно кролики! Схвати и
вытащи одного из них, чтобы съесть,— остальные за¬
бьются в уголок, а через минуту, смотришь, уже снова
начали свою возню, снова хлопочут и радуются, пол¬
ные жизни.
Из тюрьмы, отгороженной от мира высокой стеной,
я попал так неожиданно в шумный людской поток, что
вначале мне стало горько при виде этого беззаботного
счастья.
Но я был неправ, совершенно неправ.
Жизнь, которую я увидел, в конце концов была та¬
кая же, как и у нас в тюрьме: жизнь под тяжким гне¬
том, неистребимая жизнь, которую стараются заду¬
шить и уничтожить в одном месте, а она пробивается
683

сотнями побегов в другом, жизнь, которая сильнее
смерти. Так что же в этом горького?
Впрочем, разве мы, обитатели камер, живущие не¬
посредственно среди этого ужаса, сделаны из другого
теста?
Иногда случалось, что по пути на допрос охрана в
полицейском автомобиле вела себя более или менее
мирно. Через окошечко я смотрел на улицы, витрины
магазинов, на киоски с цветами, на толпы прохожих,
на женщин. Как-то я загадал, что если по дороге я
увижу девять пар хорошеньких ножек, то вернусь с
допроса живым. И вот я стал считать, рассматривать,
сравнивать: я внимательно изучал линии ног, одобрял
и не одобрял их с неподдельным увлечением, как, ве¬
роятно, не оценивают ножки, если от этого зависит
жизнь.
Обычно я возвращался в камеру поздно. Папашу
Пешека уже начинал мучить вопрос: вернусь ли я во¬
обще? Он обнимал меня; я коротко рассказывал по¬
следние новости, сообщал, кто еще расстрелян вчера в
Кобылисах, и потом мы с аппетитом съедали ужин из
противных сушеных овощей, затягивали веселую пес¬
ню или с ожесточением играли в кости, в эту глупей¬
шую игру, забыв обо всем на свете. И как раз в те са¬
мые вечерние часы, когда в любой момент дверь на¬
шей камеры могла открыться и посланник смерти мог
скомандовать одному из нас:
— Вниз! С вещами! Живо!
Но нас так тогда и не вызвали. Мы пережили это
страшное время. Теперь, вспоминая о нем, мы удив¬
ляемся самим себе. Как поразительно устроен человек,
если он выносит самое невыносимое!
Эти минуты не могли, конечно, не оставить в нас
глубокого следа. Вероятно, все хранится в какой-ни¬
будь извилине мозга, как свернутая кинолента, кото¬
рая начала бы с бешеной быстротой разматываться
в один из дней настоящей жизни, если бы мы дожили
до этого дня. Но может быть также, что мы увидели
бы на экране, словно огромное кладбище, только зеле¬
ный сад, где посеяны драгоценные семена.
Драгоценные семена, которые дадут всходы!
684

Глава Vil
ЛЮДИ И ЛЮДИШКИ. 2
(Панкрац)
Тюрьма ведет две жизни. Одна проходит в запер¬
тых камерах, тщательно изолирована от внешнего ми¬
ра и тем не менее всюду, где есть политические заклю¬
ченные, связана с ним самым тесным образом. Дру¬
гая— течет вне камер, в длинных коридорах, в тоскли¬
вом полумраке; это замкнутый в себе мир, затянутый
в мундир, изолированный больше, чем тот, что заперт
в камерах,— мир множества людишек и немногих лю¬
дей. О нем я и хочу рассказать.
У этого мира своя физиология. И своя история.
Если бы их не было, я не мог бы узнать его глубже.
Я знал бы только декорацию, обращенную к нам, толь¬
ко поверхность этого мира, цельного и прочного на вид,
чугунною тяжестью легшего на обитателей камер. Так
это было год, даже еще полгода назад. Сейчас поверх¬
ность изборождена трещинами, а сквозь трешины про¬
глядывают лица — жалкие, приветливые, озабоченные,
смешные — словом, самые разнообразные, но всегда
выражающие сущность человека. Режим гнета нало¬
жил отпечаток и на обитателей этого мрачного мира,
и на его фоне светлыми пятнами выделяется все, что
есть там человеческого. Иные едва заметны, другие,
при ближайшем знакомстве, выделяются яснее; и сре¬
ди них имеются разные типы. Можно найти здесь, ко¬
нечно, и несколько настоящих людей. Чтоб помогать
другим, они не ждали, пока сами попадут в беду.
Тюрьма — учреждение не из веселых. Но мир вне
камер мрачнее, чем в камерах. В камерах живет друж¬
ба, и еще какая! Такая дружба возникает на фронте,
когда людям угрожает постоянная опасность, когда се¬
годня твою жизнь спасает товарищ, а завтра ты спа¬
саешь его. При существующем режиме среди надзира-
телей-немцев дружбы почти нет. Она исключается. Они
живут в атмосфере предательства, слежки, доносов,
каждый остерегается своих сослуживцев, которых офи¬
циально называет «камарадами»; лучшие из них, кто
685

не может и не хочет обойтись без друзей, ищут их... в
камерах.
Мы долго не знали надзирателей по именам. Но это
не имело значения. Между собой мы называли их клич¬
ками, которые дали им мы или наши предшественни¬
ки и которые переходят по наследству. У одних столько
же прозвищ, сколько камер в тюрьме; это заурядный
тип, «ни рыба ни мясо» — здесь он дал добавку к обе¬
ду, там дал пощечину; и то и другое — факты случай¬
ные, тем не менее они надолго остаются в памяти ка¬
меры и создают одностороннее представление и одно¬
стороннюю кличку. Но некоторые получают одинако¬
вое прозвище во всех камерах. У этих характер четко
выражен. То или это. В хорошую или дурную сторону.
Всмотрись в эти типы! Всмотрись в эти фигурки!
Ведь как-никак они набраны не с бору по сосенке. Это
часть политической армии нацизма. Особые избранни¬
ки. Столпы режима. Опора общественного порядка...
«САМАРИТЯНИН»
Высокий толстяк, говорит тенорком. «СС-резервист»
Рейсс, школьный сторож из Кельна. Как все служители
немецких школ, прошел курс первой помощи и иногда
заменяет тюремного фельдшера. Он был первым из
надзирателей, с которым я здесь познакомился. Это он
втащил меня в камеру, положил на матрац, осмотрел
раны, приложил первые компрессы. Пожалуй, он дей¬
ствительно помог сохранить мне жизнь. Что в этом ска¬
залось: человечность или санитарные курсы? Не знаю.
Но в общем в нем все-таки проявлялся отъявленный
нацист, когда он выбивал зубы заключенным евреям
и заставлял их глотать полную с верхом ложку соли
или песку как универсальное средство от всех бо¬
лезней.
«МЕЛЬНИК»
Добродушный, болтливый парень по имени Фабиан,
возчик с Будеёвицкой пивоварни. Он входил в камеру
с широкой улыбкой на лице, приносил заключенным
686

еду, никогда не дрался. Не верилось даже, что он ча¬
сами простаивает за дверью, подслушивая разговоры
заключенных, и доносит по начальству о самых ничтож¬
ных пустяках!
КОКЛАР
Тоже рабочий и тоже с Будеёвицкой пивоварни.
Здесь много немецких рабочих из Судет. «Дело не в
том, в чем в данный момент видит свою цель отдель¬
ный пролетарий или даже весь пролетариат,— писал
однажды Маркс.— Дело в том, что такое пролетариат
и что он, сообразно этому своему бытию, исторически
вынужден будет сделать». Эти судетские действитель¬
но ничего не знают о задачах своего класса. Отторг¬
нутые от него, противопоставленные ему, они идейно по¬
висли в воздухе и, вероятно, будут висеть и в букваль¬
ном смысле слова.
Он пришел к нацизму, рассчитывая на более легкую
жизнь. Дело оказалось сложнее, чем он себе представ¬
лял. С той поры он утратил способность смеяться. Он
поставил ставку на нацизм. Оказалось, что он ставил
на дохлую лошадь. С той поры он утратил и самообла¬
дание. По ночам, расхаживая в мягких туфлях по тю¬
ремным коридорам, он машинально оставлял на пыль¬
ных абажурах следы своих грустных размышлений.
— Все пошло в нужник! — поэтически писал он
пальцем и подумывал о самоубийстве.
Днем от него достается и заключенным и сослужив¬
цам, он орет визгливым, срывающимся голосом, наде¬
ясь заглушить страх.
РЕССЛЕР
Тощий, долговязый, говорит грубым басом, один из
немногих, способных искренне рассмеяться. Он — ра¬
бочий-текстильщик из Яблонца. Приходит в камеру и
спорит. Целыми часами.
— Как я до этого дошел? Я десять лет не работал
по-человечески. А с двадцатью кронами в неделю на
всю семью,— сам понимаешь,— какая жизнь? А тут
приходят они и говорят: мы дадим тебе работу, иди к
687

нам. Я пошел. Работу дали мне и всем другим. Сыты.
Есть крыша над головой. Можно жить. Социализм? Ну,
положим, это не социализм. Я, конечно, представлял
себе все по-другому. Но так все-таки лучше, чем было.
— Что? Война? Я не хотел войны. Я не хотел, чтоб
другие умирали. Я сам хотел жить.
— Я им помогаю, хочу я того или нет? Что же мне
остается делать? Разве я здесь кого-нибудь обижаю?
Уйду я — придут другие, может быть, хуже меня. Этим
я никому не помогу! Что ж, кончится война, вернусь на
фабрику...
— По-твоему, кто выиграет войну? Не мы? Значит,
вы? А что тогда будет с нами?
— Конец? Жаль! Я представлял себе все иначе,—
и он уходит из камеры, волоча свои длинные ноги.
Через полчаса он возвращается с вопросом, как же
в самом деле выглядит все в Советском Союзе?
«ОНО»
Однажды утром мы ждали внизу, в главном кори¬
доре Панкраца, отправки на допрос во дворец Печека.
Нас ставили всегда лицом к стене, чтобы мы не виде¬
ли, что делается сзади. Вдруг раздался незнакомый
мне голос:
— Ничего не хочу видеть, ничего не хочу слышать!
Вы меня не знаете, так вы меня еще узнаете!
Я засмеялся. При здешней муштровке слова жалко¬
го тупицы обер-лейтенанта Дуба из «Швейка» действи¬
тельно пришлись как нельзя более кстати. Но до сих
пор никто не решался произнести эту шутку во всеуслы¬
шание. Чувствительный толчок более опытного соседа
предупредил меня, дав понять, что смеяться нельзя,
что это, повидимому, сказано всерьез. Это была не
острота. Отнюдь нет.
Эти слова произнесло крошечное существо в эсэ¬
совской форме, не имеющее, очевидно, о Швейке ника¬
кого понятия. Оно цитировало обер-лейтенанта Дуба
потому, что было родственно ему по духу. Оно отзыва¬
лось на фамилию Витан и когда-то служило на сверх¬
срочной службе фельдфебелем в чехословацкой армии.
688

Существо сказало правду. Мы его действительно
основательно узнали и говорили о нем не иначе,
как в среднем роде: «оно». Говоря по совести, наша
фантазия истощилась в поисках меткой клички для
этой смеси убожества, тупости, чванства и жестоко¬
сти, составляющих краеугольные камни панкрацкого
режима.
«Поросенку до хвоста»,— говорит о таких мелких и
чванливых карьеристах чешская пословица; она бьет
их по самому чувствительному месту. Сколько нужно
душевного ничтожества, чтобы терзаться из-за своего
малого роста! А Витан терзается и мстит за него всем,
кто выше его физически или духовно, то есть решитель¬
но всем.
Он никого не бьет. Для этого он слишком труслив.
Зато он шпионит. Сколько заключенных поплатилось
здоровьем из-за доносов Витана, сколько поплатилось
жизнью,— ведь далеко не безразлично, с какой харак¬
теристикой тебя отправят из Панкраца в концентраци¬
онный лагерь... и отправят ли вообще.
Он очень смешон. Когда он один в коридоре, то
выступает торжественно и важно и мнит себя весьма
представительной особой. Но стоит ему кого-нибудь
встретить, как он чувствует потребность прибавить се¬
бе росту. Спрашивая вас о чем-нибудь, он непременно
садится на перила и в такой неудобной позе способен
просидеть целый час только потому, что так он выше
вас на целую голову. Присутствуя в камере во время
бритья, он становится на ступеньку или ходит по скамье
и изрекает свое неизменное:
— Ничего не хочу видеть, ничего не хочу слышать!
Вы меня не знаете...
Утром, во время прогулки, он расхаживает по газо¬
ну, который возвышает его хотя бы на десять санти¬
метров. В камеры он входит, пыжась, как особа коро¬
левской крови, и сейчас же влезает на табурет, чтобы
производить поверку с верхнего яруса.
Он очень смешон, но как всякий облеченный властью
болван, от которого зависит человеческая жизнь, к то¬
му же очень опасен. При всем своем тупоумии он об¬
ладает талантом делать из мухи слона. Не зная ниче-
44.	Юлиус Фучик.	689

го, кроме обязанностей сторожевого пса, он во всяком
самом незначительном отступлении от предписанного
порядка видит нечто необычайно важное, отвечающее
значительности erg миссии. Он выдумывает проступки
и преступления против установленной дисциплины, что¬
бы спокойно заснуть, сознавая, что и он кое-что да
значит. А кто станет здесь проверять, сколько истины
в его доносах?
СМЕТОНЦ
Мощное туловище, тупое лицо, бессмысленный
взгляд — ожившая карикатура Гросса на нацистских
молодчиков. Он был доилыциком коров у границ
Литвы, но, как ни странно, эти прекрасные животные
не оказали на него никакого облагораживающего
влияния. У начальства он слывет воплощением
«немецких добродетелей»: он решителен, тверд, непод¬
купен (один из немногих не вымогает еды у коридор¬
ных), но...
Какой-то немецкий ученый, уж не знаю, кто именно,
некогда исследовал интеллект животных путем под¬
счета «слов», которые они способны понимать. При
этом он, кажется, установил, что самым низким ин¬
теллектом обладает домашняя кошка, которая мо¬
жет понимать только сто двадцать восемь слов.. Ах,
какой она гений по сравнению со Сметонцом, от
которого панкрацкая тюрьма слышала всего четыре
слова:
— Pass bloss auf, Menschl1
Ему приходилось два-три раза в неделю сдавать
дежурство, всякий раз он отчаянно пыхтел, и все-таки
непременно дело кончалось скандалом. Однажды я ви¬
дел, как начальник тюрьмы распекал его за то, что за¬
крыты окна. Гора мяса с минуту смущенно перемина¬
лась на коротких ногах, тупо опущенная голова опу¬
стилась еще ниже, губы судорожно искривились, тщет¬
но силясь повторить то, что слышали уши... н вдруг
гора взревела, как сирена; во всех коридорах поднял¬
ся переполох, никто ничего не мог понять, окна так и
1 Я тебе покажу! (нем.).
690

не открыли, а у двух заключенных, случайно подвер¬
нувшихся под руку Сметонцу, потекла кровь из носа.
Выход был найден.
Такой, как всегда. Бить, бить при всяком случае, а
если нужно, то и убить,— это он понимал. Только это.
Как-то раз он зашел в общую камеру и ударил одного
из заключенных; заключенный, больной человек, упал
на пол в судорогах; все остальные должны были
приседать в такт его подергиваниям, пока больной
не затих, обессилев. А Сметонц, уперев руки в бока,
с идиотской улыбкой удовлетворенно наблюдал
и радовался:	как удачно он разрешил сложную
ситуацию.
Примитивное существо, запомнившее из всего, чему
его учили, только одно: можно бить!
И все же и в таком существе что-то надломилось.
Произошло это приблизительно с месяц назад. В тю¬
ремной канцелярии сидели вдвоем Сметонц и К.; К.
рассказывал о политическом положении. Долго, очень
долго пришлось говорить, пока Сметонц начал хоть не¬
много разбираться в вопросе. Он встал, отворил дверь
канцелярии, внимательно осмотрел коридор; всюду
тишина, ночь, тюрьма спит. Притворил и тщательно
запер за собой дверь, потом медленно опустился на
стул:
— Ты та-ак думаешь?..
И он долго сидел, подперев голову руками. Непо¬
сильная тяжесть навалилась на слабую душонку, за¬
ключенную в могучем теле. Он долго не менял положе¬
ния. Потом поднял голову и сказал уныло:
— Должно быть, та-ак. Нам не выиграть...
Уже месяц, как Панкрац не слышит воинственных
окриков Сметонца. И новые заключенные не знают, как
тяжела его рука.
НАЧАЛЬНИК ТЮРЬМЫ
Невысокий, всегда элегантный — в штатском или
в форме унтерштурмфюрера,— благопристоен, самодо¬
волен, любит собак, охоту и женщин. Эго — одна сто¬
рона, которая нас не касается.
691

Другая сторона (и таким его знает Панкрац)—гру¬
бый, жестокий, невежественный, типичный нацистский
выскочка, готовый принести в жертву кого угодно,
лишь бы уцелеть самому. Зовут его Соппа (если имя
вообще имеет какое-то значение), родом он из Поль¬
ши. Говорят, что он учился кузнечному делу, но это
почтенное ремесло не оставило в нем следа. На службе
у гитлеровцев он уже давно и за свои услуги в качестве
предвыборного агитатора получил теперешний пост.
Он цепляется за него всеми силами и, проявляя пол¬
ную бесчувственность, не щадит никого: ни заключен¬
ных, ни тюремщиков, ни детей, ни стариков. Панкрац-
кие нацисты не дружат между собой, но таких, как
Соппа, у которого ни с кем нет и тени дружеских от¬
ношений, здесь не найдется ни одного. Единственный
человек, которого он, видимо, пенит и с которым чаще
других разговаривает, это тюремный фельдшер, поли¬
цейский фельдфебель Вайснер. Но, кажется, Вайснер
не платит ему взаимностью.
Соппа знает только себя. Ради личных выгод он до¬
бился своего высокого поста, ради личных выгод он
останется верен нацизму до последней минуты. Пожа¬
луй, он один не думает о каком-либо спасительном вы¬
ходе. Он понимает, что выхода нет. Падение нацизма
означает и его падение, конец его благополучию, конец
его великолепной квартире и его элегантному виду
(между прочим, он ничуть не гнушается одеждой каз¬
ненных чехов).
Это конец. Да.
ТЮРЕМНЫЙ ФЕЛЬДШЕР
Полицейский фельдфебель Вайснер — марионетка,
своеобразный человечек для панкрацкой среды. Иногда
может показаться, что он не на своем месте, а иной
раз невозможно представить себе Панкрац без него.
Если Вайснера нет в амбулатории, он семенит по ко¬
ридорам нетвердыми шагами, разговаривает сам с со¬
бой и непрерывно оглядывается по сторонам. Он бро¬
дит по тюрьме, как случайный посетитель, желающий
вынести отсюда как можно больше впечатлений. Но
он умеет так же быстро и неслышно вставить ключ в
692

замочную скважину и открыть дверь в камеру, как
самый заправский тюремщик. У него есть суховатый
юмор, который позволяет ему говорить вещи, полные
скрытого смысла, и притом так, что на слове его не
поймаешь. Он умеет подойти к людям, но к себе не
подпускает никого. Он не доносит, не жалуется, хотя
многое замечает. Войдет в камеру, полную дыма. Шум¬
но потянет в себя носом:
— Гм, куренье в камерах,— и причмокнет,— строго
воспрещается.
Но начальству ничего не доложит. У него всегда
несчастное, искаженное гримасой лицо, как будто его
мучит какое-то горе. Он явно не хочег иметь ничего об¬
щего с нацистским режимом, которому служит и жерт¬
вам которого ежедневно оказывает медицинскую по¬
мощь. Он не верит в этот режим и в его долговечность,
не верил никогда и раньше. Поэтому он не перевез
в Прагу свою семью из Бреславля, хотя мало кто
из имперских чиновников упустил бы случай пожить
всем домом за счет оккупированной страны. В то же
время у него нет ничего общего и с народом, который
ведет борьбу против «нового порядка»; он чужд
и ему.
Он лечил меня старательно и добросовестно. Так
он поступает почти всегда и может воспротивиться от¬
правке на допрос заключенного, слишком ослабевшего
от пыток. Возможно, это делается для успокоения со¬
вести. Но иногда он не оказывает помощи там, где она
совершенно необходима. Вероятно, от страха.
Это тип обывателя, одинокого, раздираемого стра¬
хом перед настоящим и перед будущим. Он ищет выхо¬
да. Это только жалкий мышонок в мышеловке, из ко¬
торой нет надежды выбраться.
«ФЛИНК»1
Это не просто человечишка. Но и не совсем человек.
Нечто среднее. Он не понимает, что мог бы стать чело¬
веком.
Собственно говоря, таких здесь двое. Это простые,
1 Проворный (нем.).
693

отзывчивые люди; вначале потрясенные ужасами, сре¬
ди которых они очутились, они как бы онемели, потом
им страстно захотелось выбраться отсюда. Но они не
самостоятельны и поэтому скорее инстинктивно, чем
сознательно, ищут поддержки и руководства, которые
вывели бы их на правильный путь; они помогают
тебе, потому что ждут от тебя помощи. Было бы
справедливо оказать им эту помощь сейчас — ив
будущем.
Эти двое — единственные из всех немцев, служа¬
щих в Панкраце,— побывали также на фронте.
Ханауер— портной из Знойма, недавно вернулся
с Восточного фронта, нарочно отморозив себе обе ноги.
«Война человеку ни к чему,— несколько по-швейковски
философствует он,— нечего мне там делать».
Хёфер — веселый сапожник с фабрики Бати, про¬
делал кампанию во Франции и бросил военную служ¬
бу, хотя ему обещали повышение.
— Эх, Scheisse!1 — сказал он себе и отмахнулся
рукой, как, вероятно, ежедневно с тех пор отмахивает¬
ся от всех неприятностей, которых у него немало.
У обоих одинаковая судьба и одинаковые настрое¬
ния, но Хёфер смелее, самостоятельнее и целеустрем¬
леннее. Почти во всех камерах его зовут «Флинк».
Во время его дежурства в камерах наступает отдых.
Делай, что вздумается. Если он бранится, то щурит
глаз, давая понять, что брань к нам не относится, про¬
сто ему надо убедить в своей строгости сидящее внизу
начальство. Впрочем, он напрасно старается: он уже
никого не проведет, и не проходит недели, чтоб он не
получал взысканий.
— Эх, Scheisse! — машет он рукой и продолжает
свое. И вообще он скорей легкомысленный молодой
башмачник, чем тюремщик. Можешь поймать его на
том, что он весело, с азартом играет в камере в орлян¬
ку с заключенными. Иногда он выводит заключенных
в коридор и устраивает в камере «обыск». Обыск за¬
тягивается. Если ты из любопытства заглянешь в дверь,
то увидишь, что он сидит за столом, подперев голову
1 Дерьмо! (нем.).
694

руками. Он спит, спит крепко и спокойно; так ему лег¬
че всего спасаться от начальства, потому что заклю¬
ченные стерегут в коридоре и предупредят отрозящей
опасности. А во время дежурства спать поневоле за¬
хочется, если свободные от службы часы он посвящает
девушке, которую любит больше всего.
Поражение или победа нацизма?
— Эх, Scheisse! Да разве такой балаган устоит?
Он не причисляет себя к нацистам. Хотя бы поэто¬
му он заслуживает внимания. Больше того: он не хо¬
чет быть с ними. И он не с ними. Надо передать запи¬
сочку в другое отделение? «Флинк» это устроит. Надо
сообщить что-нибудь на волю? «Флинк» это сделает.
Необходимо с кем-нибудь переговорить с глазу на глаз,
поддержать колеблющегося и спасти таким образом
от провала новых людей? «Флинк» отведет тебя к не¬
му в камеру и посторожит с озорным видом, радуясь
удачной проделке. Его часто приходится учить осто¬
рожности. Он не понимает окружающей его опасности.
Не осознает всего значения того, что делает. Это помо¬
гает ему делать больше. Но это же мешает его росту.
Это еще не человек. Но все-таки переход к человеку.
«КОЛИН»
Дело происходило однажды вечером, во время осад¬
ного положения. Надзиратель в форме эсэсовца, впу¬
стивший меня в камеру, обыскал мои карманы только
для виду.
Потихоньку спросил:
— Как ваши дела?
— Не знаю. Сказали, что завтра расстреляют.
— Вас это испугало?
— Як этому готов.
Привычным жестом он быстро ощупал полы моего
пиджака.
— Возможно, что так и сделают. Может быть, не
завтра, позже, может, и вообще ничего не будет... Но
в такие времена... лучше быть готовым...
И опять замолчал.
-— Может быть... Вы не хотите что-нибудь передать
695

на волю? Или что-нибудь написать? Пригодится, не
сейчас, разумеется, а в будущем; как вы сюда попали,
не предал ли вас кто-нибудь, как кто держался... Что¬
бы с вами не погибло то, что вы знаете...
Хочу ли я написать? Он угадал мое самое пламен¬
ное желание.
Через минуту он принес бумагу и карандаш. Я тща¬
тельно их припрятал, чтобы не нашли ни при каком
обыске.
А после этого не притронулся к ним.
Это было слишком хорошо — я не мог довериться.
Слишком хорошо: здесь, в мертвом доме, через несколь¬
ко недель после ареста встретить в мундире не врага,
от которого нечего ждать, кроме ругани и побоев, а
человека,— друга, протягивающего тебе руку, чтобы ты
не сгинул бесследно, чтобы помочь тебе передать в бу¬
дущее то, что ты видел, на миг воскресить для тех, кто
останется жить после тебя. И именно теперь! В коридо¬
рах выкрикивали фамилии осужденных на смерть;
пьяные от крови эсэсовцы свирщю ругались; горло сжи¬
малось от ужаса у тех, кто не мог кричать. Именно
теперь, в такое время подобная встреча была невероят¬
ной, она не могла быть правдой, это, наверно, была
только ловушка. Какой силой воли должен был
обладать человек, чтобы в такой момент по собст¬
венному побуждению подать тебе руку! И каким
мужеством!
Прошло около месяца. Осадное положение было
снято, страшные минуты превратились в воспоминания.
Был опять вечер, опять я возвращался с допроса, и
опять тот же надзиратель стоял перед камерой.
— Кажется, выкарабкались. Надо полагать,— и он
посмотрел на меня испытующе,— все оказалось в по¬
рядке?
Я понял вопрос. Он глубоко оскорбил меня. Но и
убедил больше, чем что-либо другое, в честности этого
человека. Так мог спрашивать только тот, кто имеет
внутреннее право на эго. С тех пор я стал доверять ему,
это был наш человек.
На первый взгляд — странная фигура. Он ходил по
коридорам одинокий, спокойный, замкнутый, осторож¬
696

ный, зоркий. Никто не слышал, как он ругается. Никто
не видел, чтобы он кого-нибудь бил.
— Послушайте, дайте мне затрещину при Сметон-
це,— просили его товарищи из соседней камеры,—
пусть он хоть раз увидит вас за работой.
Он отрицательно покачал головой:
— Не нужно.
Я никогда не слышал, чтобы он говорил по-немецки.
По всему было видно, что он не такой, как
все. Хотя трудно было сказать — почему. Надзиратели
сами чувствовали это, но понять, в чем дело, не
умели.
Он поспевает всюду, где нужно. Вносит успокоение
там, где поднимается паника, подбадривает там, где
вешают голову, налаживает связь, если оборванная
нить грозит опасностью людям на воле. Он не теряется
в мелочах. Он работает систематически, с большим
размахом.
Такой он не только сейчас. Таким он был с самого
начала. Он пошел на службу к нацистам, имея перед
собой ясную цель.
Адольф Колинский, надзиратель из Моравии, чех из
старой чешской семьи, выдал себя за немца, чтобы по¬
пасть в надзиратели чешской тюрьмы в Краловом
Градце, а потом в Панкраце. Немало, должно быть,
возмущались его друзья и знакомые. Но четыре года
спустя, во время рапорта, начальник тюрьмы, немец,
размахивая перед его носом кулаками, с некоторым
опозданием грозил:
— Я вышибу из вас чешский дух!
Он, впрочем, ошибался. Одновременно с чешским
духом ему пришлось бы вышибить из него и человека.
Человека, который сознательно и добровольно взялся
за свое трудное дело, чтобы бороться и помогать в борь¬
бе, и которого непрерывная опасность лишь закалила.
«НАШ»
Если бы 11 февраля 1943 года утром к завтраку нам
принесли какао вместо обычной черной жижи неизвест¬
ного происхождения, мы удивились бы меньше, чем
697

мелькнувшему у двери нашей камеры мундиру чешско¬
го полицейского.
Он только промелькнул. Шагнули черные брюки в
сапогах, рука в темносинем рукаве поднялась к замку
и захлопнула дверь,— видение исчезло. Оно было на¬
столько мимолетно, что уже через четверть часа мы
были готовы этому не верить.
Чешский полицейский в Панкраце! Какие далеко
идущие выводы можно было из этого сделать!
И мы сделали их через два часа. Дверь снова от¬
крылась, внутрь камеры просунулась чешская полицей¬
ская фуражка, и при виде нашего удивления на лице
ее обладателя обозначился растянутый до ушей рот.
— Freistunde!1.
Теперь мы уже не могли сомневаться. Среди серо¬
зеленых эсэсовских мундиров в коридорах появилось
несколько темных пятен, которые резко бросились нам
в глаза: чешские полицейские.
Что это нам предвещает? Как они себя покажут?
Как бы они себя ни показали, самый факт их появления
говорил яснее всяких слов. Насколько же непрочен ре¬
жим, если в свой самый чувствительный орган — аппа¬
рат уничтожения, являющийся для них единственной
опорой,— гитлеровцам приходится допускать народ,
который они хотят уничтожить! Какой страшный недо¬
статок в людях должны они испытывать, если вынуж¬
дены ослаблять даже свою последнюю твердыню, что¬
бы найти несколько второстепенных исполнителей.
Сколько же времени они собираются еще продер¬
жаться?
Разумеется, они будут специально подбирать лю¬
дей, возможно, что эти люди окажутся еще хуже
гитлеровских надзирателей, которые, привыкли ис¬
тязать и разлагаются, не веря в победу, но самый
факт появления чехов — это безошибочный признак
конца.
Так мы рассуждали.
Но положение было куда серьезнее, чем мы предпо¬
лагали в первые минуты. Дело в том, что нацистский
1 Отдых (нем.),
698

режим уже не мог выбирать, да и выбирать ему было
не из кого.
Одиннадцатого февраля мы впервые увидели чеш¬
ские мундиры.
На следующий день мы начали знакомиться и с
людьми.
Один из них пришел, оглядел камеру, потоптался в
раздумье у порога, потом — словно козленок, подпрыг¬
нувший в припадке бурной энергии на всех четырех
ножках сразу,— внезапно решился и сказал:
— Ну, как поживаем, господа?
Мы, смеясь, ответили ему. Он тоже засмеялся, по¬
том смущенно добавил:
— Вы не обижайтесь на нас. Поверьте, уж лучше
бы шлепали и дальше по мостовым, чем вас тут сторо¬
жить... Да что поделаешь... А может... может быть, это
и к лучшему...
Он обрадовался, когда услышал, что мы об этом
думаем и как наша камера относится к ним. Сло¬
вом, мы стали друзьями с первой же минуты. Это был
Витек, простой добродушный парень. Именно он и
промелькнул одиннадцатого утром у дверей нашей
камеры.
Второй, Тума, настоящий тип старого чешского тю¬
ремщика. Грубоватый, крикливый, но в сущности доб¬
рый малый, таких когда-то называли в тюрьмах респуб¬
лики «дядька». Он не понимал своеобразия своего поло¬
жения, наоборот, он сразу стал вести себя, как дома,
и, сопровождая все свои слова солеными шуточками,
не столько поддерживал порядок, сколько нарушал его:
тут сунет в камеру хлеб, там — сигарет, здесь примется
балагурить (только не о политике). Делал он это, ни¬
сколько не стесняясь: таково было его представление об
обязанностях надзирателя, и он этого не скрывал. По¬
сле первого выговора он стал осторожнее, но не пере¬
менился. Попрежнему остался «дядькой». Я не решил¬
ся бы попросить его о чем-нибудь серьезном. Но при
нем легко дышится.
Третий ходил по коридору насупившись, молчаливо,
ни на кого не глядя. На осторожные попытки познако¬
миться поближе он не реагировал.
699

— От этого большого толка не будет,— сказал па¬
паша, понаблюдав за ним с неделю.— Самый неподхо¬
дящий из всех.
— Или самый хитрый,— предположил я больше из
духа противоречия, потому что споры по поводу мело¬
чей оживляют жизнь в камере.
Недели через две мне показалось, что молчальник
как-то особенно подмигнул одним глазом. Я повторил
в ответ это неосторожное движение, имеющее в тюрьме
тысячи значений. И опять без результата. Вероятно,
я ошибся.
А через месяц все стало ясно. Это было неожиданно,
как выход бабочки из куколки. Невзрачная, неподвиж¬
ная куколка лопнула, и появилось живое существо. То
была не бабочка, это был человек.
— Ставишь памятники,— говорит папаша по пово¬
ду некоторых моих характеристик.
Да, я не хочу, чтобы были забыты товарищи, кото¬
рые погибли, честно и мужественно сражаясь на воле
или в тюрьме. И не хочу также, чтобы позабыли тех
из оставшихся в живых, кто столь же честно и муже¬
ственно помогал нам в самые тяжелые часы. Я хочу,
чтобы из тюрьмы панкрацких коридоров вышли на
свет такие фигуры, как Колинский или этот чешский
надзиратель. Не ради прославления их, а как пример
другим. Обязанность быть человеком не кончится вме¬
сте с теперешней войной, и для выполнения этой обя¬
занности потребуется героическое сердце, пока все лю¬
ди не станут людьми.
В сущности очень обыденный случай то, что произо¬
шло с полицейским Ярославом Горой. Но это история
всего человека.
Радницко. Захолустный уголок Чехословакии. Кра¬
сивый, грустный и бедный край. Отец — рабочий сте¬
кольного завода. Тяжелая жизнь. Изнурительная рабо¬
та, когда она есть, и нужда, когда наступает безрабо¬
тица, прочно прижившаяся в этих местах. Такая жизнь
или поставит на колени, или поднимет человека, поро¬
див в сердце жажду лучшего мира, веру в него и го¬
700

товность за него бороться. Отец выбрал второе. Он стал
коммунистом.
Юный Ярда участвует с колонной велосипедистов в
майской демонстрации, и красная ленточка переплетает
спицы колес его велосипеда. Он не забывает о ней. Сам
того не зная, он хранит ее в душе, работая учеником,
токарем в мастерской, потом на заводе Шкоды.
Кризис, безработица, армия, поиски работы, поли¬
цейская служба. Не знаю, что в это время происходило
в его душе, хранившей красную ленточку. Может быть,
она была свернута, сложена, может быть, полузабыта,
но не потеряна. В один прекрасный день его назначили
на службу в Панкрац. Он пришел сюда не добровольно,
как Колинский, с заранее поставленной целью. Но он
понял свою задачу, как только в первый раз заглянул
в камеру. Ленточка развернулась.
Он разведывает поле боя. Оценивает свои силы.
Лицо его хмурится, он упорно размышляет, с чего и как
лучше начать. Он не профессиональный политик. Он
простой сын народа. Но в памяти опыт его отца. У него
здоровое нутро, в нем все более возрастает решимость.
И он решается. Из невзрачной куколки выходит че¬
ловек.
У этого человека была прекрасная, чистая душа: он
чуток, скромен и вместе с тем смел. Он способен пойти
на все, что от него потребуется. Требуется и малое и
большое. И он делает и малое и большое. Работает без
позы, не торопясь, обдуманно, но не трусит. Он даже
не представляет себе, что может быть иначе. В нем
говорит категорический императив. Так должно быть —
так что же об этом разговаривать?
И это собственно все. Это вся история человека, в
заслугу которому уже сейчас можно поставить спасение
нескольких человеческих жизней. Люди живы и рабо¬
тают на воле потому, что один человек в Панкраце вы¬
полнил свой долг. Он не знает их, они не знают его,
как не знают Колинского. Мне хотелось бы, чтобы обо¬
их узнали, хотя бы с опозданием. Оба быстро нашли
себя здесь. И это увеличило их силы.
Запомни их, как пример. Как образец людей, у ко¬
торых голова на месте. И самое главное — сердце.
701

ДЯДЮШКА СКОРШЕПА
Если вы случайно увидите всех троих вместе, перед
вами будет живое воплощение побратимства: надзира¬
тель Колинский — серо-зеленый эсэсовский мундир,
Гора — темный мундир чешской полиции, дядюшка
Скоршепа — светлая, хотя и невеселая форма тюрем¬
ного коридорного. Увидеть их всех вместе можно очень,
очень редко. Именно потому, что они единомышлен¬
ники.
По тюремной инструкции к уборке в коридорах и
к раздаче пищи разрешается допускать «лишь особо
благонадежных и дисциплинированных заключенных,
которые должны быть тщательно изолированы от
остальных». Это буква закона. Мертворожденный пара¬
граф. Таких коридорных нет и никогда, не было. И в
особенности в застенках гестапо. Наоборот, коридорные
здесь — это разведка коллектива заключенных, высы¬
лаемая из камер, чтобы быть ближе к вольному миру,
чтобы коллектив мог жить и общаться между собой.
Сколько коридорных поплатилось здесь жизнью из-за
неудачно выполненного поручения или перехваченной
записки! Но закон коллектива заключенных неумолимо
требует, чтобы те, кто займет их место, продолжали эту
опасную работу. Возьмешься ли ты за нее смело, или
будешь трусить,— все равно тебе от нее не отвертеться.
Трусость может только напортить, а то и все погубить,
как во всякой подпольной работе.
А подпольная работа здесь опасна вдвойне: она ве¬
дется под самым носом' у тех, кто стремится раздавить
подполье, на глазах у надзирателей, в тех местах, ко¬
торые определяются ими, в секунды, которые зависят от
них, в условиях, которые создают они. Здесь недоста¬
точно того, чему вы научились на воле. А спрашивается
с тебя не меньше.
Есть мастера подпольной работы на воле. И такие
же мастера есть среди коридорных. Дядюшка Скорше¬
па — истинный мастер своего дела. Он скромен, непри¬
тязателен, на первый взгляд неловок, но изворотлив,
как уж. Надзиратели не нахвалятся им: «День-день¬
ской за работой, надежнее человека не найти, думает
702

только о своих обязанностях, его не совратить на
какие-нибудь запретные дела; коридорные, берите с не¬
го пример!»
Да, берите с него пример, коридорные! Он действи¬
тельно образцовый коридорный в том смысле, как это
понимаем мы, заключенные. Это самый надежный и са¬
мый ловкий разведчик тюремного коллектива.
Он знает обитателей всех камер и тотчас же узнает
все, что нужно, о каждом новичке: почему тот оказался
здесь, кто его соучастники, как он держится и как дер¬
жатся они. Он изучает «случаи» и старается разобрать¬
ся в них. Все это важно знать, чтобы дать совет или
исправно выполнить поручение.
Он знает врагов. Он тщательно прощупывает каж¬
дого надзирателя, выясняет его привычки, его слабые и
сильные стороны, знает, чем каждый особенно опасен,
как его лучше использовать, усыпить внимание, про¬
вести. Многие характеристики, которые я здесь даю,
почерпнуты мной из рассказов дядюшки Скоршепы. Он
знает всех надзирателей и может подробло обрисовать
каждого из них. Это очень важно, если он хочет беспре¬
пятственно сновать по коридорам и уверенно вести
работу.
И прежде всего он помнит свой долг. Это комму¬
нист, который знает, что нет такого места, где бы он
посмел не быть членом партии, сложить руки и прекра¬
тить свою деятельность. Я даже сказал бы, что именно
здесь, в условиях величайшей опасности и жесточай¬
шего террора, он нашел свое настоящее место. Здесь он
вырос.
Он гибок. Каждый день и каждый час рождаются
новые ситуации, требующие для своего разрешения
иных приемов. Он находит их немедленно. В его распо¬
ряжении секунды. Он стучит в дверь камеры, выслу¬
шивает заранее подготовленное поручение и передает
его кратко и точно на другом конце коридора, раньше
чем новая смена дежурных успеет подняться на второй
этаж. Он осторожен и находчив. Сотни записок прошли
через его руки, и ни одной не перехватили, даже подо¬
зрений на его счет не возникало.
Он знает, у кого что болит, где требуется поддерж¬
703

ка, где необходимы точные сведения о положении на
воле, где его подлинно отеческий взгляд придаст силы
человеку, в котором растет отчаяние, где лишний ло¬
моть хлеба или ложка супа помогут перенести тягчай¬
ший переход к «тюремному голоду», он все это знает
благодаря своей чуткости и громадному опыту, знает
и действует.
Это сильный, бесстрашный боец. Настоящий чело¬
век. Таков дядюшка Скоршепа.
Мне хотелось бы, чтобы tôt, кто прочтет когда-ни¬
будь эти строки, увидел в нарисованном портрете не
только дядюшку Скоршепу, но и замечательный тип
«хаусарбайтера», то есть «служителя из заключенных»,
сумевшего превратить работу, на которую его поста¬
вили угнетатели, в работу для угнетенных. Дядюшка
Скоршепа — единственный в своем роде, но были и
другие «служители», не похожие друг на друга, но не
менее замечательные. Были и в Панкраце и во дворце
Печека. Я хотел набросать их портреты, но, к сожале¬
нию, у меня осталось лишь несколько часов — слишком
мало даже для «песни, в которой быстро поется о том,
что в жизни свершается медленно».
Вот хотя бы несколько имен, несколько примеров,
это далеко не все, справедливо заслуживающие, чтобы
их не забыли.
Доктор Милош Недвед — прекрасный, благородный
товарищ, который за свою ежедневную помощь заклю¬
ченным поплатился жизнью в Освенциме.
Арношт Лоренц, у которого казнили жену за то, что
он отказался выдать товарищей, и который через год
сам пошел на казнь, чтобы спасти других «хаусарбай-
теров» из «Четырехсотки» и весь ее коллектив.
Никогда не унывающий, всегда блещущий остро¬
тами Вашек; молчаливая, самоотверженная Анка Ви-
кова, казненная в дни осадного положения; энергич¬
ный...1; всегда веселый, ловкий, изобретательный «би¬
блиотекарь» Шпрингл; застенчивый юноша Билек...
Только примеры, только примеры. Люди покрупнее
и помельче. Но всегда люди, а не людишки.
1 В рукописи имя не проставлено.
704

Глава VIII
СТРАНИЦА ИСТОРИИ
9 июня 1943 года.
За дверью перед моей камерой висит пояс. Мой
пояс, значит, меня отправляют. Ночью меня повезут в
«империю» судить и... и так далее. От ломтя моей жиз¬
ни время жадно откусывает последние кусочки. Четы¬
реста одиннадцать дней в Панкраце промелькнули
непостижимо быстро. Сколько еще дней осталось? Где
я их проведу? И как?
Едва ли у меня еще будет возможность писать. Пи¬
шу мое последнее показание. Страницу истории, послед¬
ним живым свидетелем которой я, повидимому, яв¬
ляюсь.
В феврале 1941 года весь состав Центрального ко¬
митета Коммунистической партии Чехословакии вместе
с заместителями, намеченными на случай провала, был
арестован. Как могло случиться, что на партию обру¬
шился такой страшный удар, пока еще точно не уста¬
новлено. Об этом, должно быть, в свое время расска¬
жут пражские гестаповцы, когда предстанут перед су¬
дом. Я напрасно пытался, как и «хаусарбайтер» из
дворца Печека, добраться до сути дела. Не обошлось,
конечно, без провокации, но сыграла свою роль также
и неосторожность. Два года успешной работы в под¬
полье несколько усыпили бдительность товарищей. Под¬
польная организация росла вширь, в работу все время
вовлекались новые люди, в том числе и те, которых пар¬
тия должна была бы использовать по другому назначе¬
нию. Аппарат разрастался и становился таким громозд¬
ким, что трудно было его контролировать. Удар по пар¬
тийному центру был, видно, давно подготовлен и обру¬
шился в тот момент, когда уже было задумано нападе¬
ние немцев на Советский Союз.
Я не представлял себе сначала масштабов провала.
Я ждал обычного появления нашего связного и не до¬
ждался. Но через месяц стало ясно, что случилось не¬
что очень серьезное и я не имею права только ждать.
45.	Юлиус Фучик.	705

Я начал сам нащупывать связь; другие делали то же
самое.
Прежде всего я установил связь с Гонзой Выскочи-
лом, который руководил работой в Средней Чехии. Он
был человек с инициативой и подготовил кое-какой ма¬
териал для издания «Руде право»,— нельзя было, что¬
бы партия оставалась без центрального органа. Я на¬
писал передовицу, но мы решили, что весь материал
(который был мне неизвестен) выйдет как «Майовы
лист», а не как номер «Руде право», так как другая
группа товарищей уже выпустила газету, хотя и очень
примитивного вида.
Наступили месяцы партизанских методов работы.
Хотя партию и постиг сокрушительный удар, но уничто¬
жить ее он не мог. Сотни новых товарищей принима¬
лись за выполнение неоконченных заданий, на место
погибших руководителей самоотверженно становились
другие и не допускали, чтобы организация распалась
или стала пассивной. Но центрального руководства все
еще не было, а в партизанских методах таилась та
опасность, что в самый важный момент—в момент
ожидаемого нападения на Советский Союз — у нас
могло не оказаться единства действий.
В доходивших до меня номерах «Руде право», изда¬
вавшегося тоже на партизанский лад, я чувствовал
опытную политическую руку. Из нашего «Майовы
лист», оказавшегося, к сожалению, не слишком удач¬
ным, другие товарищи в свою очередь увидели, что су¬
ществует еще кто-то, на кого можно рассчитывать.
И мы стали искать друг друга.
Это были поиски в дремучем лесу. Мы шли на го¬
лос, а он отзывался уже с другой стороны. Тяжелая
потеря научила партию быть более осторожной и бди¬
тельной, и два человека из центрального аппарата, ко¬
торые хотели установить между собой связь, должны
были пробираться сквозь чащу многочисленных прове¬
рочных и опознавательных преград, которые ставили
и они сами и те, кто должен был их связать. Это было
тем сложнее, что я не знал, кто находится на «той сто¬
роне», а он не знал, кто я.
Наконец, мы нашли общего знакомого. Это был
706

чудесный товарищ, доктор Милош Недвед, который и
стал нашим первым связным. Но и это произошло почти
случайно. В середине июня 1941 года я заболел и по¬
слал за ним Лиду. Он немедленно явился на квартиру
к Баксам — и тут-то мы и договорились. Ему как раз
было поручено искать этого «другого», и он не подозре¬
вал, что «другой» — это я. Как и все товарищи с «той
стороны», он был уверен, что я арестован и что скорее
всего меня уже нет в живых.
Двадцать второго июня 1941 года Гитлер напал на
Советский Союз. В тот же вечер мы с Гонзой Выскочи-
лом выпустили листовку, разъяснявшую значение этой
войны для нас, чехов. 30 июня произошла моя первая
встреча с тем, кого я так долго искал. Он пришел в
назначенное мною место, уже зная, с кем он увидится.
А я все еще не знал. Стояла летняя ночь, в откры¬
тое окно вливался аромат цветущих акаций,— самая
подходящая пора для любовных свиданий. Мы за¬
весили окно, зажгли свет и обнялись. Это был Гонза
Зика.
Оказалось, что в феврале арестовали не весь Цен¬
тральный комитет. Один из членов комитета, Зика,
уцелел. Я давно был знаком с ним и давно его любил.
Но по-настоящему я узнал его только теперь, когда мы
стали работать вместе. Круглолицый, всегда улыбаю¬
щийся, с виду похожий на доброго дядюшку, но в то же
время твердый, самоотверженный, решительный, не
признающий компромиссов в партийной работе. Он не
знал и не хотел знать для себя ничего, кроме партийных
обязанностей. Он отрекся от всего, чтобы выполнять их.
Он любил людей и в свою очередь пользовался их лю¬
бовью, но никогда не приобретал ее ценой беспринцип¬
ной снисходительности.
Мы договорились в,две минуты. А через несколько
дней я знал и третьего члена нового руководства, ко¬
торый связался с Зикой еще в мае. Это был Гонза Чер¬
ный, рослый, красивый парень, на редкость хороший
товарищ; он сражался в Испании и вернулся оттуда с
простреленным легким уже во время войны, через на¬
цистскую Германию; в нем осталось кое-что от солда¬
та, -кроме того, он обладал богатым опытом подполь¬
707

ной работы <и был талантливым, инициативным чело¬
веком.
Месяцы напряженной борьбы крепко спаяли нас.
Мы дополняли друг друга как характерами, так и свои¬
ми способностями. Зика—организатор, деловитый и
педантически точный, которому нельзя было пустить
пыль в глаза; он тщательно проверял всякое сообщение,
добираясь до сути дела, всесторонне рассматривал
каждое предложение и деликатно, но настойчиво сле¬
дил за выполнением любого нашего решения. Черный,
руководивший саботажем и подготовкой к вооружен¬
ной борьбе, мыслил как военный человек; он был чужд
всякой мелочности, отличался большим размахом, не¬
утомимостью и находчивостью; ему всегда везло при
поисках новых форм работы и новых людей. Ия —
агитпропщик, журналист, полагающийся на свой нюх,
немного фантазер с долей критицизма—для равнове¬
сия.
Разделение функций было, впрочем, скорее разделе¬
нием ответственности, чем работы. Каждому из нас
приходилось вмешиваться во все и действовать само¬
стоятельно всюду, где это могло понадобиться. Рабо¬
тать было нелегко. Рана, нанесенная партии в феврале,
была еще свежа и так и не зажила до конца. Все связи
оборвались, некоторые организации провалились пол¬
ностью, а к тем, что сохранились, не было путей. Целые
организации, целые заводы, а иногда и целые области
месяцами были оторваны от центра. Пока налажива¬
лась связь, нам оставалось только надеяться, что хоть
центральный орган попадет им в руки и заменит руко¬
водство. Не было явок,— пользоваться старыми мы не
могли, опасаясь, что за ними еще наблюдают; денег
на первых порах не было, трудно было добывать про¬
довольствие, многое приходилось начинать с самого на¬
чала... И все это — в те дни, когда партия уже не могла
ограничиваться одной подготовительной работой, в дни
нападения на Советский Союз, когда она должна была
прямо вступить в бой, организовать внутренний фронт
против оккупантов, вести «малую войну» в их тылу не
только своими силами, но и силами всего народа. В под¬
готовительные 1939—1941 годы партия ушла в глубо¬
708

кое подполье, она была законспирирована не только от
немецкой полиции, но и от масс. Теперь, истекающая
кровью, она должна была довести до совершенства
конспирацию от оккупантов и одновременно покончить
с конспирацией от народа, наладить связь с беспартий¬
ными, обратиться ко всему народу, вступать в союз
с каждым, кто готов воевать за свободу, и решитель¬
ным примером вести на борьбу и тех, кто еще ко¬
леблется.
В начале сентября 1941 года мы могли впервые ска¬
зать, что добились первых успехов. И хотя мы не вос¬
становили разгромленную организацию (до этого было
далеко), во всяком случае опять существовало прочно
организованное ядро, которое могло, хотя бы частично,
выполнять серьезные задания. Возрождение партийной
деятельности сразу сказалось. Рос саботаж, росло чи¬
сло забастовок на заводах. В конце сентября Берлин
выпустил на нас Гейдриха.
Первое осадное положение не сломило возрастаю¬
щего активного сопротивления, но ослабило его и на¬
несло партии новые удары. Именно тогда были раз¬
громлены пражская партийная организация и органи¬
зация молодежи, погибли также некоторые товарищи,
очень ценные для партии: Ян Крейчи, Штанцль, Ми¬
лош Красный и многие другие.
Но после каждого из таких ударов становилось еще
очевиднее, как несокрушима партия. Падал боец, и
если его не мог заменить один, на его место станови¬
лись двое, трое. В новый, 1942 год мы вступали уже с
крепко построенной организацией; правда, она еще не
охватывала всех участков работы и далеко не достигла
масштабов февраля 1941 года, но была уже способна
выполнить задачи в решающих битвах. В работе участ¬
вовали все, но главная заслуга принадлежала Гонзе
Зике.
О том, как действовала наша печать, могут, навер¬
ное, рассказать материалы, сохраненные товарищами в
тайных архивах, на чердаках и в подвалах, и мне нет
надобности об этом говорить.
Наши газеты получили широкое распространение,
их жадно читали не только члены партии, но и беспар¬
709

тийные; они выходили большими тиражами и печата¬
лись в ряде самостоятельных, тщательно обособленных
друг от друга нелегальных типографиях — на гектогра¬
фах и стеклографах и на настоящих типографских стан¬
ках. Выпускались они регулярно и быстро, как и тре¬
бовали обстоятельства. Например, с приказом по армии
товарища Сталина от 23 февраля 1942 года первые чи¬
татели могли познакомиться уже вечером 24 февраля.
Отлично работали наши печатники, группа врачей и
особенно группа «Фукс-Лоренц», которая выпускала,
кроме того, свой собственный информационный бюлле¬
тень под названием «Мир против Гитлера». Все осталь¬
ное я делал сам, стараясь беречь людей. На случай
моего провала был подготовлен заместитель. Он про¬
должал мою работу, когда я был арестован, и работает
до сих пор.
Мы создали самый несложный аппарат, заботясь о
том, чтобы всякое задание требовало как можно мень¬
ше людей. Мы отказались от длинной цепи связных,
которая, как это показал февраль 1941 года, не только
не предохраняла партийный аппарат, но, наоборот, ста¬
вила его под угрозу. Было, правда, больше риска для
каждого из нас в отдельности, но для партии в целом
это было намного безопаснее. Такой провал, как в фев¬
рале, больше не мог повториться.
И поэтому, когда я был арестован, Центральный
комитет, пополненный одним новым членом, мог спо¬
койно продолжать свою работу. Ибо даже мой ближай¬
ший сотрудник не имел ни малейшего представления о
составе Центрального комитета.
Гонзу Зику арестовали 27 мая 1942 года ночью.
Это опять-таки был несчастный случай. После покуше¬
ния на Гейдриха весь аппарат оккупантов был постав¬
лен на ноги и производил облавы по всей Праге. Геста¬
повцы явились в квартиру в Стршешовицах, где как
раз скрывался тогда Зика. Документы у него были в
порядке, и он, очевидно, не привлек бы к себе внима¬
ния. Но он не хотел подвергать опасности приютившую
его семью и попытался выпрыгнуть из окна третьего
этажа. Он разбился, и в тюремную больницу его при¬
везли со смертельным повреждением позвоночника.
710

Гестаповцы не знали, кто попал в их руки. Только через
восемнадцать дней его опознали по фотографии и уми¬
рающего привезли во дворец Печека на допрос. Так мы
встретились с ним в последний раз. Меня привели на
очную ставку. Мы подали друг другу руки, он улыбнул¬
ся мне своей широкой, доброй улыбкой и сказал:
— Здравствуй, Юлий!
Это было все, что от него услышали. После этого он
не сказал ни слова. После нескольких ударов в лицо
он потерял сознание. А через несколько часов скон¬
чался.
Я узнал о его аресте уже 29 мая. Наша разведка
работала хорошо. С ее помощью я частично согласовал
с ним свои дальнейшие шаги. А затем наш план был
одобрен также и Гонзой Черным. Это было последнее
постановление нашего Центрального комитета.
Гонзу Черного арестовали летом 1942 года. Тут уже
не было никакой случайности, провал произошел из-за
преступного малодушия Яна Покорного, поддерживав¬
шего связь с Черным. Покорный вел себя не так, как
следовало руководящему партийному работнику. Через
несколько часов допроса, конечно, достаточно жестоко¬
го,— но чего иного он мог ожидать? — через несколько
часов допроса он струсил и выдал квартиру, где встре¬
чался с Гонзой Черным. Отсюда след повел к самому
Гонзе, и через несколько дней он попал в лапы ге¬
стапо.
Нам устроили очную ставку немедленно, как только
его привезли.
— Ты знаешь его?
— Нет, не знаю.
Оба мы отвечали одинаково. Затем он отказался
вообще отвечать. Его старое ранение избавило его от
долгих страданий. Он быстро потерял сознание. Пре¬
жде чем дело дошло до второго допроса, он был уже
обо всем точно осведомлен и действовал дальше в со¬
ответствии с нашим решением.
От него ничего не узнали. Его долго держали в
тюрьме, долго ждали, что чьи-нибудь новые показания
заставят его говорить. И не дождались.
Тюрьма не изменила его. Веселый, мужественный,
711

он открывал отдаленные перспективы жизни другим,
зная, что у него только одна перспектива—смерть.
Из Панкраца его неожиданно увезли в конце апре¬
ля 1943 года. Куда — неизвестно. Такое внезапное
исчезновение имеет в себе что-то зловещее. Можно, ко¬
нечно, ошибаться. Но я не думаю, чтобы нам суждено
было снова встретиться.
Мы всегда считались с угрозой смерти. Мы знали:
если мы попадем в руки гестапо, живыми нам не уйти.
В соответствии с этим мы действовали и здесь.
И моя пьеса подходит к концу. Конец я не дописал.
Его я не знаю. Это уже не пьеса. Эго жизнь.
А в жизни нет зригелей.
Занавес поднимается.
Люди, я любил вас! Будьте бдительны!
9.6.43.

ОСЛЕДНИЕ
ПИСЬМА

ПИСЬМО, ТАИНО ВЫНЕСЕННОЕ
ИЗ ГЕСТАПОВСКОЙ тюрьмы панкрац
Мои плоды из тех, что долго
не созревают, из тех, что поднима¬
ются из черных подземных вод,
когда на горах уже лежит первый
снег, и наливаются соком в тума¬
нах печальных лугов.
Ф. Кс. Шальда.
Г у стине
Милая моя!
Почти нет надежды на то, что когда-нибудь мы с
тобой, держась за руки, как малые дети, пойдем по
косогору над рекой, где веет ветер и светит солнце.
Почти нет надежды на то, что я смогу когда-нибудь,
живя в покое и удобствах, окруженный друзьями-кни-
гами, написать то, о чем мы с тобой говорили и что
715

накапливалось и зрело во мне двадцать пять лет. Часть
жизни у меня уже отняли, когда уничтожили мои кни¬
ги. Однако я не сдаюсь, не уступаю, не хочу допустить,
чтобы и другая часть погибла без остатка, бесследно в
белой камере № 267. Поэтому в минуты, которые я
краду у смерти, я пишу эти заметки о чешской лите¬
ратуре. Никогда не забывай, что человек, который пе¬
редаст их тебе, дал мне возможность не умереть всему.
Карандаш и бумага, которые я от него получил, вол¬
нуют меня, как первая любовь, и я сейчас больше чув¬
ствую, чем мыслю, больше грежу, чем подыскиваю сло¬
ва и составляю фразы. Нелегко будет писать без мате¬
риалов, без цитат, и поэтому кое-что из того, что я так
ясно, прямо-таки ощутимо представляю себе, покажет¬
ся, быть может, неясным и нереальным тем, к кому я
обращаюсь. Поэтому я пишу прежде всего для тебя,
моя милая, для моей помощницы и первой читатель¬
ницы: ты лучше всех поймешь, что было у меня на
сердце, и, возможно, вместе с Ладей и моим седовла¬
сым издателем * дополнишь то, что будет нужно. Мое
сердце и голова полны, а вот книг у меня никаких нет.
Трудно писать о литературе, не имея под рукой ни
одной книжки, которую можно было бы приласкать
взглядом.
Странная вообще у меня судьба. Ты знаешь, как я
люблю простор, ветер и солнце и как я хотел быть
всем, что живет под ним — птицей или кустом, облаком
или бродягой. И вот уже годы, долгие годы я живу
подземной жизнью, словно корень. Один из тех непри¬
глядных, пожелтевших корней среди тьмы и тлена, что
держат над землей дерево жизни. Никакая буря не
свалит дерева с крепкими корнями. Этим гордятся кор¬
ни. И я. Я не жалею об этом, не жалею ни о чем. Я де¬
лал все, что было в моих силах, и делал охотно. Но
свет — свет я любил и хотел бы расти ввысь и хотел бы
цвести и созреть, как полезный плод. Ну что ж. На де¬
реве, которое мы, корни, держали и удержали, выра¬
стут, расцветут и созреют плоды поколения новых лю¬
дей — социалистические поколения рабочих, поэтов,
литературных критиков и историков, которые пусть
позже, но лучше расскажут и о том, чего я рассказать
716

уже не смог. Тогда, быть может, и мои плоды созреют
и станут немного слаще, хотя на мои горы никогда уже
не падет снег.
Камера М 267. 28 марта 1943 г.
ИЗ ПИСЕМ, НАПИСАННЫХ В ГЕСТАПОВСКИХ
ТЮРЬМАХ В БАУТЦЕНЕ И В БЕРЛИНЕ
И ПРОШЕДШИХ ЧЕРЕЗ НАЦИСТСКУЮ ЦЕНЗУРУ
Баутцен, 14.6.1943
Милая мама, отец, Либа, Вера и вообще все!
Как видите, я переменил местожительство и очу¬
тился в тюрьме для подследственны* в Баутцене. По
дороге с вокзала я заметил, что это тихий, чистый и
приятный городок; такова же и его тюрьма (если тюрь¬
мы вообще могут быть приятными для заключенных).
Только тишины здесь, пожалуй, слишком много после
оживленного дворца Печека; почти каждый заключен¬
ный — в одиночке. Но в работе время проходит вполне
приятно, а кроме того — как вы видите из прилагаемой
официальной памятки — я имею право читать некото¬
рые периодические издания, так что на скуку жало¬
ваться не могу. Кстати говоря, скуку каждый создает
себе сам. Есть люди, которые скучают и там, где
другим живется отлично. А мне жизнь кажется инте¬
ресной всюду, даже за решеткой; всюду можно
чему-нибудь научиться, всюду найдешь что-нибудь по¬
лезное для будущего (если, разумеется, оно у тебя
еще есть).
Напишите мне поскорей, что у вас нового. Руковод¬
ствуйтесь прилагаемой официальной памяткой: не шли¬
те посылок, в крайнем случае, пришлите денег. Адрес
указан наверху вместе с моим именем. А сейчас от
души приветствую всех вас, целую, обнимаю и надеюсь
на встречу.
Ваш Юля
717

Баутцен, 11.7.1943.
Мои милые!
Как стремительно летит время! Кажется, прошло
всего несколько дней с тех пор, как я впервые на¬
писал вам отсюда, а на столе у меня снова перо
и чернила... Месяц прошел! Целый месяц. Вы, навер¬
ное, думаете, что в тюрьме время тянется медленно.
Так нет же, нет. Быть может, именно потому, что
здесь человек считает часы, ему особенно ясно видно,
как коротки они, как короток день, неделя и вся
жизнь.
Я один в камере, но не ощущаю одиночества. У ме¬
ня здесь несколько добрых друзей:	книги, станок,
на котором я делаю пуговицы, пузатый глиняный
кувшин с водой, к которому можно обратиться с шут¬
ливым словом (он напоминает приятеля, который
охотнее влил бы в себя вино, а не воду), а кроме
того, в углу моей камеры живет паучок. Вы не
поверите, как чудесно можно беседовать с этими
товарищами, вспоминать о прошлом и петь им песни.
А как по-разному разговаривает станок в зависимо¬
сти от моего настроения... мы хорошо понимаем
друг друга! Когда я подчас забуду его протереть,
он сердится и ворчит, пока я не исправлю своей
оплошности.
Есть у меня и еще друзья, не в камере, а во двори¬
ке, куда мы каждый день выходим на прогулку. Двор
невелик и отделен стеной от большого сада с прекрас¬
ными старыми деревьями. Во дворике есть газон, а на
нем такое множество всякой травы и цветов, какого я
еще не видывал на таком маленьком кусочке земли. Он
похож то на лужайку в долине, то на лесную полянку,
на нем появляются то анютины глазки, то маргаритки,
прелестные, как девушки, то синие колокольчики и ро¬
машки и даже папоротник — отрада, да и только! С ни¬
ми тоже о многом можно поговорить. Так проходит
день, проходит неделя, и, глядь, уже опять миновал
месяц.
Да, прошел, а от вас не было вестей. Если бы не¬
сколько дней назад я не расписался в получении десяти
718

марок от Либы, я даже не был бы уверен, что вы по¬
лучили мое письмо и знаете, где я. Ни одного письма
от вас я пока не получил. Возможно, они затерялись
дорогой. Напишите же мне, напишите. Писать можно
раз в месяц. Как у вас дела, как живете, что с Гу-
стиной?
Целую и обнимаю всех вас, до свиданья.
Ваш Юля
Баутцен, 8.8.1943
Мои милые!
Собственно, следовало бы написать «мои милыя», по¬
тому что все вы, с кем я переписываюсь,— женского по¬
ла (похоже на меня, верно?). Итак, мои милыя, я живу
попрежнему, время бежит, а я, как вы мне пожелали,
«сохраняю спокойствие духа». Да и почему бы мне не
сохранять его? Два ваших письма я получил и все вре¬
мя радуюсь им. Вы даже не можете себе представить,
как много ищешь и находишь в них! Даже то, чего вы
там не написали. Вам хочется, чтобы-мои письма были
длиннее. У меня тоже на сердце много такого, что я
хотел бы сказать вам, но лист бумаги от этого не ста¬
новится больше. Поэтому можете радоваться хотя бы
тому, что мой почерк, который вы нередко ругали, так
мелок. Половина сегодняшнего письма — для Густины.
Отрежьте его и пошлите ей. Но, конечно, и сами про¬
чтите, оно написано и для вас. Дети, когда будете пи¬
сать Густине, сообщите ей мой адрес, пусть попросит
разрешения написать мне.
Вы, кажется, думаете, что человек, которого ждет
смертный приговор, все время думает об этом и тер¬
зается. Это ошибка. С возможностью смерти я считал¬
ся с самого начала. Вера, мне кажется, знает это. Но,
по-моему, вы никогда не видели, чтобы я падал духом.
Я вообще не думаю обо всем этом. Смерть всегда тя-
719

жела только для живых, для тех, кто остается. Так что
мне следовало бы пожелать вам быть сильными и стой¬
кими. Обнимаю и целую всех вас, до свиданья.
Ваш Юля
Баутцен, 8.8.1943
Моя милая Густина!
Я получил разрешение написать тебе несколько строк
и спешу тотчас же сделать это. Либа писала мне, что
ты уже в другом месте. Знаешь ли ты, моя милая,
что мы недалеко друг от друга? Если бы ты утром
вышла из Терезина и пошла к северу, а я из Баутцена—
к югу, к вечеру мы могли бы встретиться. То-то кину¬
лись бы друг к другу, не правда ли? В общем мы путе¬
шествуем по местам, связанным с прошлым нашей
семьи: ты в Терезине, где дядя* был так прослав¬
лен, а меня перевезут в Берлин, где он умер. Не ду¬
маю, однако, что все Фучики должны умирать в
Берлине.
Либа тебе, наверное, уже писала, как я живу, о том,
что я один в камере и делаю пуговицы. В углу камеры,
около пола, живет паучок, а за моим окном устроилась
парочка синиц, близко, совсем близко, так что я слышу
их детский нежный писк. Теперь птенцы уже вывелись,
а сколько было с ними забот! Я при этом вспоминал,
как ты переводила мне щебетанье птиц на человече¬
ский язык. Моя дорогая, часами я говорю с тобой и
жду и мечтаю о том времени, когда мы сможем бесе¬
довать не в письмах. О многом мы тогда поговорим!
Моя милая, маленькая, будь сильной и стойкой. Горячо
обнимаю и целую тебя. До свиданья.
Твой Юля

Берлин, Плетцензее, 31 августа 1943
Мои милые!
Как вам, наверное, известно, я уже в другом месте.
23 августа я ждал в Баутцене письма от вас, а вместо
него дождался вызова в Берлин. 24.8 я уже ехал туда
через Горлиц и Котбусе, утром 25.8 был суд, а к полу¬
дню все' уже было готово. Кончилось, как я и ожидал.
Теперь я вместе с одним товарищем сижу в камере на
Плетцензее. Мы клеим бумажные кульки, поем и ждем
своей очереди. Остается несколько недель, но иногда
это затягивается на несколько месяцев. Надежды опа¬
дают тихо и мягко, как увядшая листва. Людям с ли¬
рической душой, которые на это смотрят, иногда ста¬
новится тоскливо. Но дереву не больно. Все это так
естественно, так просто. Зима готовит для себя челове¬
ка, как и дерево. Верьте мне: то, что произошло, ничуть
не лишило меня радости, она живет во мне и ежеднев¬
но проявляется каким-нибудь мотивом из Бетховена.
Человек не становится меньше оттого, что ему отру¬
бают голову. Я горячо желаю, чтобы после того, как
все будет кончено, вы вспоминали обо мне не с гру¬
стью, а с такой радостью, с какой я всегда жил. За
каждым когда-нибудь закроются двери. Подумайте, как
быть с отцом: следует ли вообще ему говорить или
только дать понять. Лучше было бы ничем не трево¬
жить его старости. Решите это сами, вы теперь ближе
к нему и к маме.
Напишите мне, пожалуйста, что с Густиной, и пе¬
редайте ей мой самый нежный привет. Пусть всегда
будет твердой и стойкой и пусть не останется на¬
едине со своей великой любовью, которую я всегда чув¬
ствую. В ней еще слишком много молодости и чувств,
чтобы она имела право оставаться вдовой. Я всегда
хотел, чтобы она была счастлива, хочу, чтобы она бы¬
ла счастлива и без меня. Она будет говорить, что это
невозможно. Но это возможно. Каждый человек заме¬
ним. Незаменимых нет, ни в труде, ни в чувствах. Все
это вы не передавайте ей сейчас. Подождите, пока она
вернется, если она вернется.
46.	Юлиус Фучик.	721

Вы, наверное, хотите знать (уж я вас знаю!), как
мне сейчас живется. Очень хорошо живется. У меня
есть работа, и к тому же в камере я не один, так что
время идет быстро... даже слишком быстро* как говорит
мой товарищ.
А теперь, мои милые, горячо обнимаю и целую вас
всех и — хотя сейчас это уже звучит немного стран¬
но — до свиданья.
Ваш Юля

Комментарии
isüMBte
иадщря"

Стр. 11. Волькер Иржи (1900—1924) — выдающийся чешский
поэт, один из зачинателей чешской поэзии социалистического реа¬
лизма. Наибольшее значение имеют два его поэтических сборни¬
ка: «Гость на порог» (1921), «Родовые муки» (1922) и теоретиче¬
ские статьи о пролетарском искусстве. Известны также пьесы:
«Больница», «Могила», «Наивысшая жертва», рассказы и сказки:
«О миллионере, который украл солнце», «О трубочисте». Совет¬
скому читателю Волькер знаком по сборнику «Избранное», Гос¬
литиздат, 1949.
Стр. 14. Молодое поколение.— Так называли в Чехословакии
писателей и поэтов, пришедших в литературу после первой миро¬
вой войны (Волькер, Сейферг. Библ, Н?звал и др ).
Стр. 15. Немец Франтишек (род. 1902) — в начале 20-х годов
был представителем чешской декадентской поэзии, известен
сборниками стихов под названием «Себя и вас» (1920) и «Зеле¬
ные демонстрации» (1921).
« ...цветы человеческой солидарности».— Фучик цитирует здесь
Индрж'иха Горжейши. Эти слова взяты из сборника стихов Гор-
жейши «Музыка на площади», вышедшего в 1921 г.
Стр. 16. «Сердце, ты все-таки наберись храбрости и позна¬
комься с камнем» — слова из стихотворения Волькера «Святые
праздники», вошедшего в сборник «Гость на порог».
«Травы пригибаются, а дубы выворачивает с корнем».—
Цитируется строка из стихотворения И. Сладека «Сильным
будь!»
Стр. 17 Не ищи утешения ни в письме любимой, ни в лам¬
пе, ни в книге товарища — Фучик здесь полемизирует с Вольке-
ром, который в стихотворении «Родовые муки» пишет: «Письмо
любимой, лампа, книга товарища,— вещи, рожденные из любви,
света и веры,— стойте теперь здесь, у меня, и трижды верными
будьте! — ведь я остался на свете сир...»
Стр. 18. Старшим поколением принято было в то время на¬
зывать в Чехословакии поэтов и писателей, пришедших в лите¬
725

ратуру в 90—900-е годы (Нейман, Дык, Томан, Ольбрахт, Майе-
рова, Гашек и др.)
Стр 19 Нейман Станислав Костка (1875—1947)—крупней¬
ший чешский поэт, один из основоположников чешской литера¬
туры социалистического реализма; принял активное участие в со¬
здании чехословацкой Компартии в 1921 г.; среди богатого поэти¬
ческого наследия Неймана наибольшее значение для развития
современной поэзии имеют его сборники: «Новые песни» (1918),
«Красные песни» (1923), «Сердце и тучи» (1935), «Соната гори¬
зонтальной жизни» (1937), «Бездонный год» (1939). Советскому
читателю известен по сборнику «Избранное», Гослитиздат, 1953.
Эрбен Карел Яромир (1811—1870)—крупный чешский поэт,
собиратель народных песен и сказок. Сборник его баллад, по¬
строенных на мастерском использовании народных мотивов, впер¬
вые вышел в 1853 г. под названием «Букет». Эрбен оказал огром¬
ное влияние на развитие чешской поэзии, в том числе на Неруду,
Врхлицкого и Волькера. Последний очень любил и ценил Эрбена
и писал, что он «гораздо ближе к пролетарскому искусству и к
искусству вообще, чем все эти кривляющиеся молодые францу¬
зы, которые являются заклятыми субъективистами и салонными
остряками, рафинированными и сентиментально невразумитель¬
ными».
Стр. 22. «Тенденция пролетарской поэзии».— Статья была
опубликована в пльзенской «Правде» от 12 мая 1923 г.; направ¬
лена против нападок на молодую пролетарскую поэзию, про¬
тив протаскивания принципов безидейности и субъективизма
В ПОЭЗИ'И.
Стр. 23 Пиша Антонин Матей (род. 1902) —чешский критик
и поэт. Долгое время сотрудничал в редакции газеты «Право ли¬
ду» — органе правой социал-демократии. Ранние сборники его
стихов — «Днем и ночью» (1921), «Непонятный святой» (1922),
«Приветствия» (1923) — написаны в духе экспрессионизма.
Калиста Зденек (род. 1900) — чешский буржуазный поэт,
прозаик, переводчик и историк. Фучик неоднократно осуждал Ка-
листу за идейную скудость его поэзии, за болезненность и пре¬
тенциозность его стихов.
Гора Иозеф (1891—1945) —крупный чешский поэт и про¬
заик; в 20-е годы примкнул к рядам революционного пролетариа¬
та, вступил в Коммунистическую партию, сотрудничал в газете
«Руде право». В этот период он создал свои лучшие стихотворе¬
ния, вошедшие в сборники «Трудовой день» (1920), «Бурная вес¬
на» (1923), а также прозаические произведения «Социалистиче¬
ская надежда» (1922) и «Голодный год» (1926)'. Однако после
спада революционной волны отошел от рабочего движения и
сблизился с декадентами. В период борьбы с фашизмом создал
патриотический сборник стихов «Отчизна».
«Сердце и суматоха мира» (1922)—сборник стихов Горы,
свидетельствовавших о двойственности, неустойчивости его
взглядов.
Воточек—псевдоним С. К. Неймана в период его работы в
«Пролеткульте» — журнале, выходившем с 1922 по 1924 год.
726

Гётц Франтишек (род. 1894)—чешский критик, в 20-е годы
теоретик моравской «Литературной группы».
Стр. 24. Моравская «Литературная группа» — объединение пи¬
сателей и критиков, возникшее на мелкобуржуазной платформе в
1922 г. в Брно. Критикуя программу этой группы, Иржи Волькер
писал в письме от 12 сентября 1922 г.: «Содержанием программы,
насколько я моту судить по бепому прочтению, является старая
брненская осторожная двойственность: утопический социализм,
который материализму Маркса противопоставляет «духовные
ценности», мечту о космической гармонии и другие красивые и
двуличные фразы».
Сейферт Ярослав (род. 1901) — крупный чешский поэт.
В первом поэтическом сборнике «Город в слезах» (1922) отра¬
жены революционные устремления поэта. Однако в 1923 г.
Сейферт отходит от социальной тематики и реализма и перехо¬
дит на формалистические позиции. В период борьбы с фашизмом
и после освобождения Чехословакии в его творчестве побеждают
демократические и реалистические тенденции. Одна из первых
статей Фучика посвящалась сборнику стихов Сейферта «Город
в слезах» и называлась «Поэт пролетарских сердец» (18 февраля
1922 г.). Фучик приветствует в ней стихи Сейферта, в которых
поэт воспевает революцию, а также все, что пробуждает любовь
к людям и ненависть к войне. Фучик заканчивает статью слова¬
ми: «Он с теми, кто страдает! С теми, кто падет за» общую
мечту! С теми, кто победит!»
Стр. 25. ...подпирающие государственные устои социалисты.—
Имеются в виду такие оппортунистические партии, как социал-
демократическая, национально-социалистическая, которые в
1923 г. уже явно поддерживали официальную политику Масари¬
ка и предавали интересы народа.
«Армия спасения» — международная реакционная филантро¬
пическая организация. В 20—30-е годы эта организация носила
антисоветский характер.
Шильган Антонин — буржуазный музыкальный критик; с
1910 г. вел музыкальный отдел в газете «Народни листы».
Стр. 25. «Народни листы» — буржуазная газета, орган пар¬
тии национальных демократов.
Стр. 26. Острчил Отакар (1879—1935)—известный прогрес¬
сивный деятель культуры Чехословакии, композитор, главный ди¬
рижер Национального театра
«Манес» — творческое объединение художников, возникшее
в конце 80-х годов XIX века. На протяжении многих лет играло
видную прогрессивную роль в развитии национальной культуры;
первым председателем был крупный художник Алеш. В 900-х
годах объединение подпало под влияние формалистов.
А.	Ш. — псевдоним Антонина Шильгана.
«Проданная невеста» — опера Б. Сметаны на либретто
К. Сабины.
Стр. 28. Крамарж Карел — лидер чехословацкой националь¬
но-демократической партии, защищавшей интересы финансового
и промышленного капитала. В 1918 г.— премьер-министр первого
727

чехословацкого правительства В 1935 г явится одним из органи¬
заторов фашистского «Национального объединения». Ярый враг
СССР.
Скох Вилем — чешский драматург, работавший вначале в
Пльзенском, затем в Брненском театрах.
Стр 30. Вашек — автор пошлых, банальных оперетт.
Стр. 31. «Ческе слово» — реакционная газета, орган чехосло¬
вацкой партии национальных социалистов Основана в 1907 г.
«Брат».— Братьями называли друг друга члены националь¬
но-социалистической партии Чехословакии.
Крейчи Франтишек Вацлав (1867—1941)—редактор отдела
культуры газеты «Право лиду», буржуазный критик, автор ра¬
бот о чешских поэтах и писателях XIX века.
«Право лиду» — центральный орган чехословацкой социал-
демократической партии. Основан в 1893 г. В 1920 г. после рас¬
кола чешской социал-демократии на «правое» — оппортунисти¬
ческое и «левое» — марксистское крыло (на основе которого в
мае 1921 г. была создана Коммунистическая партия Чехослова¬
кии) газета стала органом оппортунистической социал-демо¬
кратии. Редакторами газеты были Антонин Немец, Иозеф Сти-
вин, Соукуп. Члены марксистской левой, входившие прежде в ре¬
дакцию «Право лиду» (Щмераль, Мацек, Вацек, Ольбрахт и др.),
основали свою газету, выражавшую интересы революционного
рабочего класса,— «Руде право», первый номер которой вышел
21 сентября 1920 года.
«Визва червенобилых» — реакционная газетенка, орган пар¬
тии национальных демократов
«Гумористицке листы» — чешский юмористический и сатири¬
ческий журнал, основанный в 1858 году Вилимеком.
«Дивадло», «Ческословенске дивадло» — чешские театраль¬
ные журналы.
Стр. 32. «Матице дивадельни» — официальный орган старей¬
шего театрального объединения
«Евиште» — один из лучших чешских театральных журналов,
выходил с 1920 по 1922 год под редакцией проф. Индржиха Во-
дака и писателя Отокара Фишера
«Дивадельни летаки» — чешское театральное ревю.
Стр. 34. «Затравленный человек» — пьеса итальянского писак
теля Карко.
Лангер Франтишек (род 1888) — чешский драматург, новел¬
лист, детский писатель Советскому читателю известен по книге
«Дети и кинжал» (1946), посвященной борьбе чешских детей с
немецко-фашистскими захватчиками во время второй мировой
войны. Из его пьес наибольшей известностью в Чехословакии
пользовалась комедия «Верблюд через игольное ушко» (1923),
«Провинция» (1925), «Гранд-отеть Невада» (1927).
Стр. 38. Вахек Эмиль (1889)—чешский романист и драма¬
тург, автор многочисленных произведений на психологические
сюжеты.
Стр. 39. Я не знаю, почему бы мы должны были вспоминать
о кино! — По всей вероятности, здесь Фучик полемизирует
728

с Тейге, который в эти голы противопоставлял театру кино и
всячески принижал значение других видов искусства.
Стр. 40. В 1925 г., то есть через год после смерти И. Воль¬
кера, в литературно-критическом журнале «Пасмо», пропаган¬
дировавшем формализм, появилась анонимная статья «Хватит
Волькера!», автор которой выступил против литературного на¬
следия Волькера. Велел за тем появилось еще много статей,
в которых «правые» и «левые» критики пытались скомпрометиро¬
вать революционное литературное наследие поэта, мешавшее
распространению реакционных идей. В защиту Волькера высту¬
пили Неедлы, Нейман и чуть позднее Незвал. Статья Фучика
«Ликвидация культа Волькера» также является ответом на эти
выпады реакции.
Стр. 41. «Критика» — литературно-критический журнал ли¬
берально-демократического направления, выходивший с 1924 по
1928 год.
Седлак (1889—1941)—чешский буржуазный критик, автор
работ «К проблемам ритма в поэзии» (1929), «О поэтическом
произведении» (1935) и т. д.
«Пасмо»—литературно-критический ежемесячник деветси-
ловцев. Выходил с 1924 по 1926 год в Брно. В журнале сотруд¬
ничали Сейферт, Незвал, Вацлавек, Галас, Гонзл, Тейге и др.
Френкл Павел (1904) —чешский критик официального бур¬
жуазного толка, придерживавшийся в 20-е годы идеалистических
взглядов на искусство.
«Гост» — журнал брненской «Литературной группы», выхо¬
дивший с 1921 по 1929 год. Его редакторами были Гётц, Пиша,
Ержабек и др.
Стр. 42. «Деветсил» — культурная ассоциация, объединившая
в 1921—1922 гг. молодых литераторов и художников, объявивших
о своем пролетарском мировоззрении (И. Волькер, В. Незвал,
В. Ванчура, Я. Сейферт, А. М. Пиша, Б. Вацлавек, К. Тейге
и др.). Однако в последующие годы в связи со спадом рево¬
люционной волны и временной стабилизацией капитализма
«Деветсил» начинает деградировать. Судьба деветсилозцев
оказалась различной:	некоторые из них пришли в лагерь
передового чехословацкого искусства, другие скатились в
болото реакции.
Незвал Витезслав (род. 1900)—выдающийся поэт Чехосло¬
вакии, прошел сложный путь развития. В конце 20-х и начале
30-х годов находился под влиянием западной формалистической
поэзии, в частности сюрреализма. В 1934 г. возглавил группу
чешских сюрреалистов. Но в 1938 г., когда некоторые ее члены
поддались на профашистские и антисоветские провокации, Не¬
звал распустил эту группу. Сборники его стихов позднейших лет,
такие, как «Мать надежды» (1938), «Пять минут за городом»
(1940), свидетельствовали уже о том, что поэт стремился к пре¬
одолению формализма в поэзии. В 1949 г. Незвал опубликовал
эпическую поэму о борьбе чешского народа против фашизма —
«Историческая картина», в 1950 г.— «Песнь мира», удостоенную
Международной премии мира; в 1951 г.— цикл патриотических
729

стихов о родине — «Из родного края». В настоящее время Не¬
звал— один из ведущих поэтов Чехословакии.
Новыми великими художниками были бы названы, конечно,
Незвал и Сейферт за их стихи последнего периода — Фучик имеет
в виду сборники декадентских стихов Сейферта «Одна лю¬
бовь» (1923), «На волнах ТСФ» (1925) и Незвала «Пантомима»
(1924), в которых ярко отразилось увлечение поэтов формали¬
стическим искусством
Тейге Карел — чешский журналист, критик и художник, тео¬
ретик «Деветсила». Под маской левой революционной фразы про¬
таскивал троцкистские идеи в области искусства. Против вред¬
ных теорий Тейге, проповедовавшего экзотику, предобразы бу¬
дущего «неизвестного мира», праздничное искусство, одним из
первых выступил Иржи Волькер В статье «Искусство повседнев¬
ное или праздничное» (март 1922 г.) Волькер возражает теоре¬
тикам, проповедующим только праздничное искусство, которое,
в конечном счете, ставит своей целью оторвать трудящегося че¬
ловека от действительности. В 1923 г. Волькер видит уже
в теориях Тейге «первый удар», нанесенный пролетарскому
искусству.
Волькеровская теория о пролетарском искусстве.— Имеются
в виду теоретические статьи и выступления Иржи Волькера
«Пролетарское искусство», «Повседневное или праздничное ис¬
кусство» и др., в которых поэт пропагандировал социалистиче¬
ское, подлинно революционное отношение к искусству (см. Воль¬
кер, Избранное, Гослитиздат, 1949)
Поэтизм — буржуазное декадентское течение, проповедовав¬
шее экспериментаторство в области формы, а также абсолютную
«чистоту» формы, независимость ее от содержания.
Ведь этот талант принадлежал ей только частично,
только в годы его учебы.— Имеются в виду ранние стихи Воль¬
кера, а также, вероятно, и первый сборник его стихов «Гость на
порог», который сам поэт назвал «буржуазной книгой».
Стр. 43. Шрамек Франя (1877—1952)—известный чешский
поэт и прозаик.
Чапек Карел (1896—1938)—выдающийся чешский писатель,
драматург, журналист, автор научно-фантастических произведе¬
ний «Рур» (1921), «Фабрика абсолюта» (1922), «Кракатит»
(1924), в которых выступал с критикой капиталистического обще¬
ства; автор антифашистских произведений «Война с саламанд¬
рами» (1935), «Белая болезнь» (1937), «Мать» (1938) и др.
...На Чапеке, который никогда ничего не утверждает и на
все только взирает... — Намек на проповедь Чапеком релятивиз¬
ма и прагматизма, а также на его стремление всячески уклонять¬
ся в своих произведениях от конечных выводов.
После переворота и захвата власти...— то есть после 28 ок¬
тября 1918 г., когда была провозглашена буржуазная независи¬
мая Чехословацкая республика.
Дык Виктор (1877—1931)—известный чешский писатель,
боровшийся в начале XX века за национальное освобождение
Чехии. После образования Чехословацкого государства перешел
730

в лагерь реакции. Был депутатом парламента от реакционной
национально-демократической партии
Медек Рудольф (1890—1940) —реакционный чешский писа¬
тель, ярый враг СССР, участник антисоветского мятежа чехо¬
словацкого корпуса, автор ряда произведений, направленных про¬
тив коммунистов.
Стр. 44. Чапеки установили прерванную было связь с про¬
шлым.— Речь идет о братьях Йозефе и Кареле Чапеках, по всей
вероятности, Фучик имеет здесь в виду пьесу братьев Чапеков
«Страна многих названий», которая проповедью философии реля¬
тивизма и прагматизма была близка литературе декаданса конца
XIX и начала XX века. Критике этой пьесы Фучик посвятил спе¬
циальную статью, названную так же, как и пьеса,— «Страна мно¬
гих названий», опубликованную им в журнале «Социалиста».
Стр 45. Цитированные Фучиком слова взяты из статьи
Волькера «Защитники творческой свободы» (1922).
Деветсил уехал в Париж лечить свои охрипшие голосовые
связки и шептать слова... в беспроволочный телефон.— Фучик
имеет в виду поездку Тейге и Сейферта в Париж и намекает на
третий сборник стихов Сейферта «На волнах ТСФ». ТСФ —
французское сокращенное название беспроволочного телефона.
Стр. 46. Поэтому Волькер... пишет из Татранской Поляны
в письме товарищу.— Фучик имеет в виду известное письмо
Волькера, написанное весной 1923 г. режиссеру Гонзлу, бывше¬
му в то время председателем «Деветсила», в котором сообщалось
о причине выхода поэта из «Деветсила». В Татранской Поляне
был туберкулезный санаторий, где лечился Волькер.
Стр. 48. Почитайте лучше Незвала, который ваш. Читайте
Сейферта, который перешел к вам.— Фучик имеет в виду твор¬
чество Незвала, писавшего в те годы в основном формалистиче¬
ские стихи, близкие по духу и форме к буржуазному декадент¬
скому искусству, а также временный отход Сейферта после вы¬
хода в свет первого сборника его стихов «Город в слезах» на
позиции формалистической декадентской поэзии.
«Диск», «Пражске сатурналие» — литературные ревю девет-
силовцев.
«На волнах ТСФ» — см. примечание к стр. 51.
Безруч Петр (род. 1867) — выдающийся чешский поэт, автор
замечательных стихов о национальном и социальном угнетении
населения Силезии. Впервые эти стихи появились в 1899 г. в
журнале «Час», а в 1909 вошли в сборник под названием «Си¬
лезские песни». В 1931 г. Безруч написал поэму «Голубая бабоч¬
ка», в которой выступил с критикой буржуазной республики.
В народно-демократической республике Безруч удостоен почет¬
ного звания народного художника.
Стр. 49. Даже его строгая анонимность.— Фучик намекает
на то, что Петр Безруч долго скрывал от общественности свое
настоящее имя — Владимир Вашек.
Стр. 50. Памфлет...— Фучик имеет в виду фельетоны «Рес¬
публика перед святым Петром» (1930).
В эпоху, которая.., меняет гуситское знамя на... хоругвь
731

святого Вацлава.— Гуситское знамя — революционное знамя на¬
ционально-освободительной борьбы чехов; хоругвь святого
Вацлава — символ государственной и национальной независимо¬
сти Чехии. Буржуазные историки в 20—30-х годах противопо¬
ставляли хоругвь святого Вацлава революционным традициям
Яна Гуса и пытались доказать, что в отличие от гуситов, боров¬
шихся против немецких крестоносцев, Вацлав искал соглашения
с германской империей и тем самым «сохранил» народ от уни¬
чтожения (см. об этом статью Фучика «О традиции святого бац-
лава»).
Стр. 52. Майерова Мария (род. 1882)—народная писатель¬
ница Чехословакии, автор социальных романов «Лучший из ми¬
ров» (1923), «Сирена» (1936), «Шахтерская баллада» (1938)
и др., а также ряда очерков, среди которых есть и очерки о Со¬
ветском Союзе: «День после революции», «Десять тысяч кило¬
метров над СССР». Советскому читателю известна по сборнику
«Избранное», Гослитиздат, 1953.
Стр. 54. «Девственность» и «Мученицы» — произведения
Майеровой, посвященные судьбе женщин.
Война со Швейком.— После выхода в свет первой части кни¬
ги всемирно известного чешского писателя Ярослава Гашека
(1883—1923) «Похождения бравого солдата Швейка» (1921 —
1922) чехословацкие буржуазные эстеты и реакционеры начали
кампанию против этого произведения, объявив его циничным,
безнравственным и расшатывающим моральные устои общества.
Прогрессивные чешские писатели и в первую очередь коммуни¬
сты (Ольбрахт, Фучик и др.) выступили в защиту этой книги
и ее автора.
Стр. 55. Аркос Рене (род. 1881)—французский писатель, ав¬
тор книг «Французская поэзия нового времени», «Однажды вече¬
ром», «Семинек» и др.
Стр. 57 Годжа Милан — реакционный политический деятель
аграрной партии, с 1935 по 1938 год был премьер-министром че¬
хословацкого правительства. Один из тех, кто готовил мюнхен¬
ское предательство. Идея Годжи заключалась в противопостав¬
лении революционным традициям гуситства культа соглашатель¬
ства.
Чешские братья — национально-религиозная община, возник¬
шая в Чехии около 1457 г. Чешские братья отрицали крепостное
право, были против зависимости от римской церкви, однако вы¬
ступали против активной борьбы. Выдающимися представителя¬
ми общины были Хильчицкий и Ян Амос Коменский. Чешские
братья за свои антифеодальные взгляды подвергались пресле¬
дованиям а гонениям.
Маха Карел Гинек (1810—1836)—выдающийся чешский
поэт-романтик, автор прославленной поэмы «Май» (1836), в ко¬
торой выражены его бунтарские стремления и любовь к родному
народу; в прозаических произведениях «Цыгане», «Маринка» Ма¬
ха стремился к реалистическому изображению жизни чешской
бедноты.
Стр. 60. Добнер Гелазиус (1719—1790)—крупный чешский
732

историк, патриот, стремившийся освещением прошлого помочь
постижению настоящего; боролся против псевдонаучного под¬
хода к истории.
Стр. 61. Пятнадцатилетний князь.— Имеется в виду Вацлав,
который стал князем в отроческие годы.
Стр. 62 Лом Станислав (род. 1883)—чешский драматург
и критик, автор пьес главным образом на исторические сюжеты;
«Жижка» (1925), «Святой Вацлав» (1929) и др.
Стр. 63 «Полковник Швец» — трехактная антисоветская
пьеса Р Медека, принимавшего активное участие в мятеже Че¬
хословацкого корпуса в Советской России. В чешской прогрессив¬
ной критике эта пьеса известна как образчик пошлости и дема¬
гогии.
Стр. 64. Град — пражский кремль, где жил президент рес¬
публики.
Стр. 65. Болеслав и Драгомира.— Болеслав (929—967) —
чешский князь, убивший своего брата Вацлава. Присоединил к
Чехии Моравию с частью Силезии в верховьях Одера и Крако¬
вом. Заложил фундамент чешского государства. Стремился к
объединению чешских князей. Драгомира — мать Вацлава и
Болеслава.
«Пророчество Либушке» и «Бланик». — Речь идет о торже¬
ственной опере Б. Сметаны «Либуша» (1872) и симфоническом
цикле «Моя родина», состоящем из шести частей; последняя
часть называется «Бланик». Бланик — гора в Чехии, в глубине
которой, по преданию, дремлют рыцари, готовые в момент опас¬
ности для родины встать на ее защиту.
...умолчим о пьесе Кубки... — Имеется в виду «Пьеса Свято-
вацлавская» (1929) Франтишека Кубки (род. 1894)—современ¬
ного чешского писателя.
Стр. 66. Тилле Вацлав (1867—1937) — профессор истории
сравнительных литератур Карлова университета в Праге. Зани¬
мался изучением чешских народных сказок. В 1909 г. издал
чешские сказки, издавал также сказки, собранные Эрбеном, Нем¬
цовой и др. Его большая работа по истории и теории литературы
издана в 1902 г. под названием «Философия литературы у Тэна
и его предшественников».
Шальда Франтишек Ксавер (1867—1937)—крупнейший
чешский критик, писатель, драматург, профессор Карлова уни¬
верситета. Из его литературного наследия наиболее известны
литературно-критические работы «Борьба за будущее» (1905),
«Душа и творчество» (1913), «Изящная литература чешская в
первое десятилетие республики» (1930), а также пьесы «Толпы»
(1921), «Ребенок» (1923), «Поход против смерти, или Господин,
который не старел» (1926).
Махар Иозеф Сватоплук (1864—1942)—крупный чешский
поэт; до образования буржуазной чехословацкой республики в
его творчестве преобладающими мотивами были призывы к на¬
ционально-освободительному движению; в буржуазной Чехосло¬
вакии стал на сторону реакции; создал ряд циклов стихов на
исторические сюжеты.
733

Маген Иро/си (1882—*1939) — писатель, журналист, редактор
газеты «Лидове новины», первый драматург Брненского Нацио¬
нального театра. Из его драматических произведений наиболь¬
шее значение имеют: «Яношик» (1910)—пьеса о народном сло¬
вацком герое, явившемся символом борьбы против феодалов,
и «Мертвое море» (1918).
Стр. 67. Духцов, Кошуты — города в Чехословакии, где в
1930—1931 гг. проходили мощные демонстрации рабочих и где
стреляли в демонстрантов (об этом см статьи Фучика «Демо¬
кратия победная» и «Духцов 4 февраля 1931 г.»).
Стр. 72. ...послышалась разноголосица в этом стройном и
удивительном семейном хоре...— Фучик, вероятно, имеет в виду
как отход от пролетарской поэзии Я Сейферта и И Горы, так и
выход И. Волькера из деградировавшего «Деветсила».
«Записные книжки» — точное название «Шальдув запис-
ник» — журнал, выходивший с 1928 по 1937 год, в котором
Шальда публиковал свои критические статьи, рецензии, стихи,
рассказы и т. д.
Стр. 76 Сташек Антал (1843—1931)—известный чешский
писатель-реалист, автор социальных романов: «В мутном водо¬
вороте» (1900), «В псграничье» (1908), «Призрак» (1918) и др.
Советскому читателю известен по роману «О сапожнике Матоуше
и его друзьях», написанному в 1925 г, и посвященному революции
1848 г. в Чехии. Большое историко-литературное значение име¬
ют «Воспоминания» (1926) Сташека
Боровский Карел Гавличек (1821 —1856) — крупный чешский
поэт, сатирик и публицист, выступавший против габсбургского
абсолютизма и чиновничьего бюрократизма. Участник националь¬
но-освободительного движения 40-х годов. За свою политическую
деятельность подвергался преследованиям (об этом см. статью
Фучика, включелн>ю в сборник,—«Поэт в изгнании»). Основные
произведения Гавличка:	«Крещение святого Владимира»
(1848—1854), «Тирольские эле!ии» (1852). Издавал журнал «Сло-
ван» (1850—1851), переводил на чешский язык Гоголя («Нос»,
«Старосветские помещики», «Портрет» и т Д.). На русском языке
вышел сборник «Сатирические произведения» Гавличка-Боровско-
го (Гослитиздат, 1949).
Неруда Ян (1834—1891) — выдающийся чешский поэт, про¬
заик и журналист. Один из основоположников чешского критиче¬
ского реализма. Лучшие поэтические произведения опубликованы
в сборниках «Кладбищенские цветы» (1857), «Баллады и роман¬
сы», «Простые мотивы» (1883), «Песни страстней пятнины»
(1896). В 1878 г. вышли в свет «Малостранские рассказы». Не¬
руда — piBTop большого количества очерков, литературно¬
критических и искусствоведческих статей, активный сотрудник
демократических газет и журналов своего времени. Совет¬
скому читателю известен по сборнику «Избранное», Гослитиз¬
дат, 1950.
Клима Ладислав — чешский прозаик, автор многочисленных
декадентских произведений, в которых преобладали ницшеанские
мотивы.
734

Стр. 77 Становский мальчишка.— Сташек родился в Станове»
в Подкрконошском крае
Старочехи и младочехи — члены буржуазно-националистиче¬
ских партий, старочешской и младочешской, возникших в
60—70-е годы XIX в
Стр. 78 Немцова Божена (1820—1862) — крупнейшая писа¬
тельница XIX л., одна из основоположников реализма в чешской
литературе. Лучшее произведение Немцовой — «Бабушка» (1855)
(см статью Ю Фучика «Борющаяся Божена Немцова»). Совет¬
скому читателю Немцова известна по сборнику «Повести и рас¬
сказы», Гослитиздат, 1950
Стр. 79 Пятнадцатилетие Чехословацкой республики — то есть
в 1933 г Чехословацкая республика была провозглашена 28 ок¬
тября 1918 г
Ольбрахт Иван (1882—1952) — народный художник Чехосло¬
вакии, один из основоположников чешской литературы социали¬
стического реализма, один из первых редакторов газеты «Руда
право», коммунист с 1921 г Автор «Удивительной дружбы актера
Есения» (1918), очерков о Советской России (1920), сборника
сатирических рассказов «Девять веселых рассказов об Австро-
Венгрии и республике» (1927), романа «Анна-пролетарка» (1928),
явившегося вехой в развитии революционной литературы Чехо¬
словакии, очерков и рассказов о Закарпатье, а также романа
«Никола Шугай, разбойник» (1933) и др. На русском языке вы¬
шли его романы «Анна-пролетарка» (Гослитиздат, 1951) и «Нико¬
ла Шугай, разбойник» (1952).
Стр 80. Веселый, Рутте — реакционные чешские писатели и
критики.
Стр. 82. «Смена на перепутье» — повесть, опубликованная
Майеровой в 1933 г. Впоследствии была включена писательницей
в роман «Сирена» (1936)
Новый Карел (1880) — современный чешский писатель-
реалист. Фучик имеет в виду его роман «Мы хотим жить»
(1933)
Стр. 83. «Шкодовка» — крупнейший машиностроительный за¬
вод в Пльзни
Гашлер Карл — автор и исполнитель популярных сатириче¬
ских песенок, куплетов, нередко весьма низкого качества.
Квапил Ярослав (1868—1950) — известный драматург, режис¬
сер Национального театра; был крупным политическим деятелем
либерального толка; во время первой республики занимал боль¬
шой пост в министерстве просвещения. Во время второй мировой
войны был заключен нацистами в тюрьму В 1949 г. за заслуги
в развитии культуры народно-демократической Чехословакии был
удостоен звания народного художника Чехословакии.
Поллерт Эмиль (род. 1877) — чешский оперный певец.
Стр. 85. ...ведь полковник и генерал «спасли» честь театраль-
ново искусства.— Намек на то, что «Полковника Швеца» написал
армейский генерал Медек.
Печек — чешский миллионер. Вилла Печека во время войны
была превращена гестаповцами в тюрьму.
735

Радецкий Иозеф (1766—1858)—граф, австро-венгерский
фельдмаршал; в 1848 г. жестоко подавил революцию в Милане.
Стр. 87. Басс Эдуард (1888—1946) — чешский буржуазный
писатель и театральный критик, редактор газеты «Лидове но¬
вины»
«Лидове новины» — в период первой республики чешская ли¬
берально-буржуазная газета.
Стр. 88. «Венков» — чешская реакционная газета, орган
аграрной партии.
Враный — редактор газеты «Венков».
Стр. 89. Стршибрный — реакционный политический деятель,
лидер национально-социалистической партии; в 1927 г. основал
фашистскую партию, названную позже «Национальная лига», а
в 1935 г.—реакционное фашистское «Национальное объединение».
В 1945 г. был осужден за измену родине. «Поледни лист» —
бульварная газета Стршибрного
Стр. 90. «Словак» — словацкая реакционная газета, орган
словацкой народной партии. Основана в 1920 г. Андреем Глинкой,
лидером этой партии.
Стр. 91. Виноградский театр — один из лучших пражских
театров, расположенный на Краловских Виноградах.
«Руде право» — центральный орган Коммунистической пар¬
тии Чехословакии. Газета основана в 1920 г. Шмералем при уча¬
стии Вацека. В ней работали выдающиеся чешские политические
деятели и писатели: А Запотспкий К. Готвальд, С. К. Нейман,
3. Неедлы, И. Ольбрахт, М Майерова, Ю Фучик и др.
Стр 92. Президент республики — Имеется в виду Э. Бенеш.
Пероутка — реакционный журналист, ярый враг СССР.
«Народни освобозени» — журнал, основанный чехословацкими
легионерами в 1924 г.
Стр. 93. Жид Андре —• реакционный французский писатель
(см. статью Фучика, включенную в сборник «Книга боевой
жизни»).
«Борец за будущее».— Так, перефразируя название известной
книги литературно-критических статей Шальды «Борьба за буду¬
щее» (1905), назв'ал Юлиус Фучик Д1альду.
«Поход против смерти, или Господинt который не старел»
(1926)—последняя пьеса Шальды
Стр. 94. Гроций Гуго де Гроот (1583—1645)—голландский
ученый, юрист, историк, дипломат.
Дильтей Вильгельм (1833—1911) — немецкий философ, исто¬
рик и литературовед. Ему принадлежит серия биографий немец¬
ких романтиков и работы: «Переживания и творчество», «Три
эпохи в развитии современной эстетики и ее современные за¬
дачи»
Раскин Джон (1819—1909) —английский философ, поэт.
Гарленд Хамлин (1860—1940)—американский писатель,
автор книг «Проезжие дороги» (1891), «Член третьей палаты»
(1892). В 1917 г. выпустил четыре тома мемуаров «Сын среднего
Запада». К концу жизни перешел на реакционные позиции.
Мориц Жигмонд (1879—1942)—крупный венгерский писа¬
736

тель. Автор сборников рассказов «Семь крейцеров» (1909), «Тра¬
гедия» (1910), «Бедные люди» (1916) и др.
Ганивет Анхель (1865—1898)—испанский писатель, автор
произведений «Пио Сид», «Гренада прекрасная», «Скульптор
своей души», «Люди Севера».
Стр. 96. Он предоставляет свой собственный литературно¬
художественный журнал, свою «Теорбу», в распоряжение пар¬
тии пролетариата. — Речь идет о том, что в 1928 г., когда уси¬
лилось преследование коммунистической печати, Шальда пере¬
дал свой литературно-критический журнал «Творба» Коммуни¬
стической партии. Редактором журнала стал Юлиус Фучик.
«Книга боевой жизни» — Статья написана Фучиком по поводу
книги С. К. Неймана «Анти-Жид, или Оптимизм без суеверий
и иллюзий», в которой Нейман разоблачает клеветническую книгу
о Советском Союзе Андре Жида «Возвращение из СССР», по¬
служившую сигналом к выступлению реакции против Советского
Союза. Передовые деятели культуры сочли своим долгом разобла¬
чить мещанскую идеологию писателя-ренегата, скатившегося в
болото реакции. В 1937 г. против Андре Жида выступил Неедлы
(см. его три статьи о Жиде — «Андре Жид», «Возвращение Жида
из СССР», «В адрес так называемых друзей СССР», вошедшие
в сборник Неедлы «Борьба за новую Россию» (1951). На книгу
Андре Жида откликнулись также Штолл, Фучик и др.
Стр. 98. ...что подобна нерудовским «жабам». — Имеется в
виду стихотворение Неруды из сборника «Космические песни»,
в котором тот высмеивает мещанскую ограниченность и тупость.
Стр. 101. Будители.— Так называли в Чехии прогрессивных
деятелей периода национального возрождения конца XVIII — на¬
чала XIX века, боровшихся за возрождение чешской националь¬
ной культуры, пришедшей в упадок после порабощения Чехии
Габсбургской династией (1620).
Восковец и Верих — чешские драматурги и артисты.
В 30-х годах основали Пражский Свободный театр.
Стр. 102. «С изнанки на лицо» и «Тяж'елая Барбора» — пьесы
Восковца и Вериха; тяжелой Барборой называют в Чехословакии
тяжелую артиллерию.
Стр. 110. Неедлы Зденек (род. 1878) — выдающийся обще¬
ственный деятель, крупнейший историк и теоретик искусства и
литературы, президент Чехословацкой Академии наук.
Стр. 111. Голл Ярослав (1846—1929) — крупный чешский ис¬
торик, учитель Неедлы, автор многих работ по истории Чехии:
«Чехия и Пруссия в средние века» (1897), «Хельчицкий и брат¬
ство в XV столетии» (1916) и др.
Стр. 112. Монографии о Сметане и Масарике.— Четырехтом¬
ная монография Неедлы «Бедржих Сметана» выходила в
1924—1933 гг. Переведена на многие европейские языки. Моно¬
графия о Масарике начала выходить в 1930 г. Вышло четыре
тома.
Фибих Зденек (1850—1900)—крупный чешский композитор,
автор опер «Бланик», «Мессинская невеста» и др. Фибиху посвя¬
щена книга Неедлы «Любовный дневник Фибиха», где ставятся
47.	Юлиус Фучик.
737

вопросы психологии, творчества, а также монография «Зденек
Фибих»
Гостинский Отокар (1847—1910) — профессор эстетики и исто¬
рии музыки в Пражском университете, музыкальный и теаУраль-
ный критик.
Стр. 113. «Ленин».— Монография Неедлы о Ленине, написана
в 1937 г.
Крамериус Вацлав Матей (1759—1808) — пражский типограф,
основатель типографии «Чешская экспедиция», прогрессивный из¬
датель литературных памятников прошлого Содействовал разви¬
тию чешского литературного языка.
Юнгман Иозеф (1773—1847) — крупный деятель чешского
возрождения, ученый-филолог, литературный критик. Из его ра¬
бот наибольшее значение имеют «История чешской литературы»
(1852), «Словесность, или Сборник примеров с кратким поуче¬
нием о стиле» (1820), пятитомный чешско-немецкий словарь
(1835—1839). Переводчик Пушкина, Мицкевича, Байрона, Шекс¬
пира
Стр. 114. Уберландские господа.— Имеются в виду немецкие
фашисты и их лозунг «Deutschland über alles».
Стр. 117. Космова хроника.— Речь идет о «Хронике земли
чешской», написанной в 1119—1125 гг. Космой на латинском
ЯЗЫКР
Стр. 125. «Час» — газета либерально-демократического на¬
правления; выходила в 1860—1863 гг.
«Глас» — чешская газета демократического направления, вы¬
ходила в 1862—1865 гг; в газете сотрудничали Неруда, Галек,
Хохоюоушек, Сладковский
Стр. 128. Крофта Камил — крупный чешский буржуазный
историк, автор трудов по истории гуситского движения: «Новей¬
шие исследования о Гусе и гуситском движении», «Жижка и гу¬
ситская революция» и др.,— а также по истории 1848 г в Чехии.
Стр. 129. Странский Павел (1583—1657) — священник-пат¬
риот, защитник чешского языка: историк, автор книги по истории
Чехии «Respublica Bohemiae» (1643); оказал большое влияние
на Бальбина.
Стр. 131. Иржи из Подебрад (1420—1471) — чешский король,
выступавший против таборитов
Коменский Ян Амос (1592—1670)—великий чешский педа¬
гог. Основные произведения: «Великая дидактика» (1657), «Види¬
мый мир в картинках» (1658) и др. После белогорской битвы вме¬
сте с чешскими братьями вынужден был скитаться, а потом по¬
кинуть родину. В эмиграции продолжал служить своему народу
и делу его национального освобождения.
Вторая республика —то есть период с 30 сентября 1938 г.,
когда было подписано Мюнхенское соглашение, по 15 марта
1939 г., после чего Чехия и Моравия были оккупированы немецко-
фашистскими войсками.
Стр. 136. Палацкий Франтишек (1798—1876)—крупный по¬
литический деятель, выразитель взглядов чешской либеральной
738

буржуазии, историк, автор многотомного труда «История чеш¬
ского народа в Чехии и Моравии» (1836—1876).
Стр 138 Дурих Ярослав — буржуазный чешский писатель и
драматург, произведения которого носили мистическую окраску.
В начале своего творческого пути выступал вместе с братьями
Чапеками против цивилизации Позднее их пути разошлись. Ду¬
рих перешел на реакционные позиции
Стр. 139. «Разбойник» (1920) — трехактная комедия К. Чапе¬
ка, прославляющая молодость, веселье и высмеивающая кос¬
ность.
«Сияющие глубины и другие прозаические произведения» —
сборник рассказов братьев Чапеков, вышедший в свет в 1916 г.
Стр. 140 «Обыкновенная жизнь» (1934) — третья часть три¬
логии К. Чапека, посвященной жизни простых людей (I — «Гор-
дубал», II — «Метеор»). «Первая бригада»	(1937)—пьеса
К Чапека, в которой впервые в своем творчестве автор прослав¬
ляет героизм и мужество рабочего класса
Виноградский театр — здесь К Чапек в 1921—1923 гг. рабо¬
тал режиссером; его пьесы шли на сцене этого театра.
Стр. 14t. Чапек рассказывал о редких цветах... которые так
чудесно расцветали в его саду.— Фучик имеет в виду сборник
юмористических рассказов Чапека «Год садовника» (1929)
Стр 144 Вах Александр — с 1860 по 1862 год был первым
министром австрийского правительства; проводил политику же¬
стоких репрессий.
Стр. 147. Малый Ян Якуб (1811—1885) — реакционный чеш¬
ский критик, заслуживший печальную «известность» выступления¬
ми против передовых писателей своего времени: Немцовой, Махи,
Гавличка-Боровского, Неруды и др.
«Часопис ческе го музе а» — научный журнал, который издавал
Национальный музей. Редактором его был Франтишек Палацкий.
Баховская реакция — период реакции, наступившей в поли¬
тической жизни Чехии после поражения революции 1848—1849 гг.
Назван так по имени первого министра империи Баха
Стр. 148. Фрич Иозеф Вацлав (1829—1891) — один из вождей
радикально-демократического крыла в чешском движении
1848—1849 гг. Неоднократно подвергался преследованиям за свою
революционную деятельность; вынужден был несколько лет жить
за границей. Фрич — поэт, создатель альманаха «Лада Ниола»,
автор политических статей и «Воспоминаний» (1886), представля¬
ющих большой интерес.
Стр. 149. Эта статья была написана Фучиком в 1940 г. и
опубликована в издательстве Гиргала; вошла в сборник «Три
этюда», Прага, 1947.
«Если мы нищие, мир для нас приобретает совсем иной
вид».— Эпиграф взят Фучиком из письма Божены Немцовой к
ее сестре Адели Панкловой от 5 мая 1857 г.
Челаковская — урожденная Вентрова, жена известного поэта
и'деятеля эпохи чешского возрождения Франтишека Ладислава
Челаковского.
Стр. 150. Пред мартовское движение.— Предмартовским при¬
739

нято называть период, предшествовавший национально-освободи¬
тельному движению, достигшему вершины в марте — июне
1848 г.
Стр. 151. Бидермейер — направление в западном искусстве
30—40-х годов XIX в. Стиль бидермейер упрощает и мельчит фор¬
му; воспевает заурядные явления и чувства, покорность и тер¬
пение.
Сабина Карел (1813—1877) — чешский радикальный демо¬
крат, участник пражской революции 1848 г. За свое активное
участие в революции был заключен в тюрьму сроком на восем¬
надцать лет, однако в 1857 г. попал под амнистию. Сабина был
редактором прогрессивных журналов того времени, автором науч¬
ных трудов «Духовный коммунизм» (1861) и «История чешской
литературы древней и средней эпохи» (1860—1866) Писал со-'
циальные романы «В пустыье» (1863), «Ожившие могилы» (1870)
и др., автор либретто к операм Сметаны «Проданная невеста»
(1864), «Браниборжи в Чехии» (1864) и др.
Стр. 155. «Картинки из окрестностей Домажлиц» — были на¬
писаны Немцовой в 1845—1846 гг.
Стр. 156. «Ческа вчела», «Кветы» — старейшие чешские бел¬
летристические журналы, в которых печатались также и статьи
по вопросам истории, экономики и естествознания.
Стр. 162. Тыл Иозеф Каэтан (1808—1856) —знаменитый чеш¬
ский драматург, деятель эпохи чешского возрождения; оказал
большое влияние на развитие чешского театра; автор пьес
«Фидловачка» (1834), «Волынщик из Стракониц» (1847), «Кутно-
горские рудокопы» (1847) и другие, которые не сходят и по сей
день со сцен чехословацких театров.
Гуцков Карл (1811—1878)—немецкий писатель, деятель
«Молодой Германии», автор пьесы «Уриель Акоста», романа
«Рыцари духа» и др.
Коубек Ян Православ (1805—1854)—профессор изящной
словесности в Пражском университете, его лекции оказали боль¬
шое влияние на Сабину, Фрича, Неруду; поэт, автор сатириче¬
ских произведений «Сильвестровская ночь» (1846), «Женский
сейм» (1847) и др.
Стр. 163. Первый раз — в марте...— Имеется в виду начало
буржуазно-демократической революции в марте 1848 г.
Стр. 164. Виндишгрец Альфред — реакционный политический
деятель, палач революции 1848 г.
Стр. 165. Либуша.— По преданию, одна из дочерей правителя
чешской земли Крока. Мудрая дева-пророчица, справедливо су¬
дившая и примирявшая спорящих.
Власта — приближенная Либуши. Возглавила борьбу женщин
против мужчин.
Стр. 169. «Горная деревушка» — повесть из жизни крестьян,
написана Немцовой в 1856 г.
Клацел Франтишек Матоуш (1808—1882) —автор ряда науч¬
ных работ по психологии и философии, в частности брошюры
«Письма приятеля к своей приятельнице о социализме и комму¬
низме».
740

Стр. 170. Барунка—героиня романа Немцовой «Бабушка».
Гельцельт Ян (1812—1876) — политический деятель, друг
Немцовой
Стр. 172. Светлая Каролина (1830—1899) — известная чеш¬
ская писательница; автор произведений из жизни крестьян:
«Крестьянский роман» (1867), «Крест у потока» (1868), «Двойное
пробуждение» (1858), «Сестры» (1859) и т д.
Бендл Страницкий Вацлав Гинек (1782—1870) — известный
переводчик А. С. Пушкина, автор ряда сатирических произведе¬
ний, а также первых в Чехии статей о Пушкине.
Стр. 173. Шембера Алоис Войтех (1807—1882)—профессор
чешского языка и литературы в Венском университете; разобла¬
чил Ганку, подделавшего Зеленогорскую и Краледворскую руко¬
писи; издал орфографию Яна Гуса
Он не боялся ходить к больному Гавличку после его возвра¬
щения из Бриксена.— Имеется в виду возвращение Гавличка-
Боровского из ссылки, где он находился с 1851 по 1855 год
(см. статью Фучика «Поэт в изгнание»)
Стр. 174. ...из малостранских повестей Яна Неруды «Она
погубила нищего» (см. на русском языке) — В этой повести Не¬
руда нарисовал образ нищего старика, ставшего жертвой клеветы
и злобы мешан.
Стр. 176. Галек Витезслав (1835—1874) — прогрессивный чеш¬
ский писатель, автор многих поэтических сборников, в том числе
«Вечерних песен» (1858), а также повестей и рассказов.
«Май» — литературно-критический альманах, первый номер
которого вышел в 1858 г. Целью альманаха являлась борьба за
реализм в литературе. В альманахе успешно сотрудничали Фрич,
Немцова, Неруда и др.
Стр. 177 Небесский Вацлав Болемир (1818—1882) — поэт и
критик, редактор журнала «Часопис ческего музеа» В 1884 г.
Небесский издал свою романтико-философскую поэму «Против¬
ники» и больше уже не выступал в печати как поэт. Он переводил
произведения Эсхила, Аристофана, писал работы о Шекспире,
Кальдероне и изучал карело-финский эпос—Калевалу.
На тех, кто впоследствии был сослан.. в Оломоуц или Ка-
марно.— Фучик, по всей вероятности, имеет в виду Сабину, со¬
сланного после подавления революции 1848 г. в Оломоуц, а также
Фрича, принявшего активное участие в революции 1848 г. и за¬
точенного после ее разгрома в крепость Комарно.
Демонстративный альманах молодого мятежника — Речь идет
об альманахе «Лада Ниола», редактором которого был Фрич.
Стр. 182. Хладек Франтишек (1829—1861) —первый чешский
рабочий-поэт, выступавший против абсолютизма, против светской
и духовной реакции и эксплуатации народа.
Стр. 185. Она знала наизусть всего Гейне. Как жаль, что она
не могла знать и его друзей! — По предположению жены Фучика
Густы Фучиковой и критика Ладислава Штолла, Фучик имел
в виду К. Маркса и не сказал этого по цензурным соображе¬
ниям.
Стр. 187. Над монографией «Карел Сабина» Фучик работал
741

в Хотимьержи и Праге в 1940 г. Сохранилась только глава «Об
измене Сабины», с которой Фучик начал свое исследование.
В 1947 г. эта глава вместе со статьями «Борющаяся Божена Нем¬
цова» и «Няня» вышла в сборнике «Три этюда».
Грегр Юлиус — публицист; основатель газеты «Народни
листы».
Барак Иозеф (1833—1883) — чешский поэт, журналист конца
прошлого века.
Сладек Иозеф Вацлав (1845—1912) — крупный чешский демо¬
кратический поэт, автор многих лирических сборников стихов,
в том числе «Сельские песни», «Чешские сонеты» и т. д., в кото¬
рых проявилась большая любовь поэта к народу.
Геллер Сервац—писатель, сотрудник газеты «Народни листы».
Тума Карел (1843—1917)—автор политических канцон и
юморесок; переводчик стихов Петефи.
Тоннер Эмануэль (1829—1900)—чешский писатель и поли*
тический деятель.
Стр. 188. В последние годы своей жизни он написал еще три
романа.— Имеются в виду: роман «Морана, или Свет и его
суета», вышедший на чешском языке под псевдонимом Ариан
Желинский (1874), и два романа на немецком языке «Die
Sturvögel der Revolution in Oesterreich voi dem März 1848»,
«Der Abt von Sedletz» под псевдонимом Лео Бласс.
Большую работу о театре и драматургии Чехии.—
Имеется в виду труд, написачный на немецком языке «Das
Theatr und Drama in Böhmen bis zum Anfänge des XIX Jahrh».
(«Театр и драма,в Чехии до начала XIX века»), опубликованный
под псевдонимом Лео Бласс.
Стр. 189. Желинский Ариан — см. примеч. к 188 стр.
Стр. 190. Арбес Якуб (1840—1914) — чешский писатель, автор
новелл «Святой Ксавериус» (1873), «Эфиопская лилия» (1879)
и др., а также социальных романов из жизни рабочих: «Канди¬
даты на существование» (1878), «Штрейхпудлицы» (1880). Напи¬
сал монографию о Махе (1886), статью о Сабине (в сборнике
«Загадочные характеры» 1884) и другие литературно-критические
работы.
Стр. 192. Мацек Антонин (1872—1923)—чешский поэт-ком¬
мунист, один из первых редакторов газеты «Руде право»; перевод¬
чик, журналист и критик.
Секанина Франтишек — чешский писатель и критик, с 1925 г.
редактор литературного отдела газеты «Народни политика».
Стр. 194. Вавра Эмануэль (1831—1891)—писатель, журна¬
лист ^и переводчик; в основном известен переводами из русской
литературы.
Стр. 202. Сладковский Карел (1823—1880) — один из вождей
радикально-демократической и младочешской партий, публицист.
Малый Якуб. См. примеч. к стр. 147.
Стр. 206. Колар Иозеф Иржи (1812—1896)—драматург,,
артист, режиссер; из его пьес наиболее известны «Моника» (1846),
«Смерть Жижки» (1850), «Пражский еврей» (1871) и др. Пере¬
водил Шекспира, Гёте и др.
742

Хлеборад Франтишек — чешский политический деятель, ста-
рочех.
Стр. 214. Алеш Микулаш (1852—1913) — известный чешский
художник
Стр. 215 Там Вацлав (1765—1816) — чешский драматург,
режиссер, артист, переводчик Автор патриотических пьес «Власта
и Шарка», «Бржетислав и Итка» и др.
Шедивый Прокоп (1764—1810) — чешский драматург и пе¬
реводчик
Зима Антонин (1791—1852) — автор патриотических пьес, в
частности «Олдржих и Божена».
Штепанек Ян Непомук (1783—1844) — чешский драматург,
автор подражательных пьес. С 1824 по 1844 год руководил по¬
становками в Сословном театре
Стр. 222. Запретить и кроваво подавить майские демонстра¬
ции рабочих.— Речь идет о запрещении в 1928 г. первомайской
демонстрации берлинских рабочих; Цергибель — полицай-прези¬
дент Берлина, социал-демократ, приказавший во время первомай¬
ской демонстрации открыть огонь по безоружным рабочим. Эго
привело к забастовке по всей Германии.
Газета «А-Зет» — реакционная ежедневная газета фашистско¬
го направления, выходившая в годы первой республики
Стр. 223. «Пондельни лист»—реакционная фашистская газе¬
та, выходила по понедельникам до 1945 г
«Рано» — реакционная утренняя газета, выходившая до 1945 г.
«Типографическая беседа» — чешская профсоюзная организа¬
ция, объединявшая рабочих полиграфической промышленности.
Основана в 1862 г., в начале XX в. стала реформистской
«Шмоки» — так называли в Австро-Венгрии продажных, бес¬
принципных журналистов. Это слово взято из романа Фрейтага
«Журналист», героем которого был репортер по имени Шмок.
Стр. 231. Секанина пеан — крупный адвокат и публицист,
член Коммунистической партии Чехословакии; погиб в фашист¬
ском концлагере; явился прообразом Гамзы в трилогии Марии
Пуймановой «Люди на перепутье», «Игра с огнем», «Жизнь про¬
тив смерти».
Гарус Я« —чешский коммунист, по профессии стекольщик;
в 20-х годах был членом ЦК Коммунистической партии Чехосло¬
вакии и депутатом парламента.
Ctp. 232. «Четверка» — четвертое отделение полиции — пред¬
варительная тюрьма.
...столько докладов о ...России... — После возвращения из
Советского Союза (август 1930 г.) Фучик в течение года сделал
около трехсот семидесяти докладов, рассказывая правду о
Стране Советов; за это его несколько раз в году арестовы¬
вали.
Стр. 235. Отчет в тот же день был «иммунизован»...— По су¬
ществовавшим в те годы в Чехословаки« законам, только речь,
произнесенная в парламенте, пользовалась правами «иммунитета»,
то есть не могла быть запрещена обычной цензурой.
Стр. 236. Министр внутренних дел.— Имеется в виду Славик.
743

Премьер-министр.— Имеется в виду Удржал.
Стр. 255 Колвенка — сокращенное название машинострои¬
тельного комбината «Ческо-Моравска Колбен Данек». «Карлова
Гута» — металлургический комбинат в Остравском крае.
Стр. 256. Перглер Карел — дипломат, юрист; в 1929 г.— депу¬
тат Национального собрания, с 1930 г. — шеф-редактор газеты
«Народни листы». Возглавил фашистское движение в Чехослова¬
кии.
Стр. 257. «Лева фронта» — прогрессивная общественная орга¬
низация, ставящая своей целью привлечение на сторону рабочего
класса широких слоев демократической интеллигенции; издавала
газету под одноименным названием.
«Иове Руско» — журнал, орган Союза друзей Чехословакии с
СССР. Основан Неедлы.
Костуфра — Коммунистическая студенческая фракция.
Стр. 262. Соукуп — один из главных представителей оппорту¬
низма и реформизма в чешской социал-демократии; с 1929 г.-
председатель Национального собрания.
Клофач Вацлав — основатель и председатель национально¬
социалистической партии Чехословакии, проповедовал шовинисти¬
ческую политику и фашизм.
Стр. 264. Конрад Курт—историк, коммунист, крупный ра¬
ботник в области культуры; в 1930—1938 гг. сотрудничал в жур¬
налах «Творба» и «Галло-Новииы», а во время отсутствия
Фучика возглавлял редакцию «Творбы». В 1941 г. был
казнен нацистами.
Стр. 266. Я беспокоюсь, что будет с моей книжкой.— Имеется
в виду книга о Советском Союзе «В стране, где завтра является
уже вчерашним днем», которую в это время заканчивал Фучик.
В 1931 г. книга была издана. Отдельные места ее, особенно те,
где сравнивались два образа жизни — буржуазный и советский,—
были запрещены цензурой.
Стр. 267 Свободова Ружена (1868—1920)—известная чеш¬
ская писательница, автор психологических повестей и романов.
Стр. 2ьН. Гарус Ян. См. примеч. к стр. 231.
Стр. 286. «Где моя родина?» — первая строка национального
гимна Чехословацкой республики. Слова Тыла (из пьесы «Фид-
ловачка»), музыка Шкроупа.
Стр. 305. В момент написания этого рассказа Ю. Фучик слу¬
жил в армии.
Стр. 352. Дрина — река в Югославии.
Фош Фердинанд (1851—1929)—французский маршал, воен¬
ный писатель; в последние годы жизни выступал с антисоветски¬
ми заявлениями.
Стр. 353 Вспомните героических защитников Венгерской
коммуны. — Фучик имеет в виду венгерских трудящихся,
провозгласивших 21 марта 1919 г. Венгерскую Советскую
республику
Вспомните... героических борцов венского восстания.— Имеет¬
ся в виду восстание венских рабочих и шуцбундовцев (членов
744

социал-демократической вооруженной организации) в феврале
1934 г. против фашистской диктатуры.
Дольфусс Энгельберт (1892—1934)—австрийский реакцион¬
ный политический деятель; с мая 1932 г.— канцлер и министр
иностранных дел. В феврале 1934 г. жестоко подавил восстание
австрийских рабочих. Убит во время путча, организованного аген¬
тами гитлеровской Германии.
Стр. 354. Там, после февраля 1933 года...— то есть после уста¬
новления гитлеровской диктатуры.
Стр. 357. Хеймверовцы — члены фашистской организации,
являвшиеся опорой фашистского режима Дольфусса. Правитель¬
ство использовало хеймверовцев для подавления рабочего дви¬
жения.
Стр. 358. Бауэр Отто — один из лидеров австрийской социал-
демократии. Своей политикой помогал буржуазии разбить един¬
ство австрийского рабочего движения и идеологически подготовить
почву для фашизма.
Реннер Карл — один из лидеров австрийской социал-демокра¬
тической партии, идеолог «австромарксизма».
Стр. 361. Северинг Вильгельм—социал-демократ, министр
внутренних дел Германии. В 1932 г. ушел в отставку.
Стр. 371. Стивин Иозеф — один из реакционных лидеров Че¬
хословацкой социал-демократической партии. Шеф-редактор газе¬
ты «Право лиду»; ярый враг СССР.
Стр. 376. Печать Национального объединения.— Имеется в
виду пресса аграрной реакции: газета «Венков».
Газета Глинки.— Имеется в виду «Словак».
Генлейн — организатор фашистской судето-немецкой партии;
во время оккупации Чехословакии имперский комиссар Судетской
области.
Прейсс — верховный управляющий Живностенского банка,
финансовый магнат, имевший во время первой буржуазной Чехо¬
словацкой республики решающий голос во всех основных эконо¬
мических и политических вопросах.
Стр. 377 Каганек — реакционный политический деятель.
Гайда — генерал чехословацких легионов, возглавил интер¬
венцию чехословацкого корпуса против молодой Советской рес¬
публики.
Испанские заговорщики...— Речь идет об испанской реакции,
которая в 1936 г. при активной поддержке правых социал-демо¬
кратов и троцкистов, а также с помощью Гитлера и Муссолини
организовала заговор против Испанской республики. Коммуни¬
стическая партия Испании, опираясь на Народный фронт, подняла
народные массы на защиту республики. Фашистским мятежникам
под руководством генералов Франко и Молла в первые дни мя¬
тежа удалось захватить лишь район Севилья-Кадис на юге и
старую Кастилию.
Стр. 378. Кабанеллос — предатель испанского народа.
Стр. 393. Генлейновцы — члены фашистской гитлеровской
партии в Судетской области Чехословакии. Называются так по
имени главаря партии — Генлейна.
745

Стр. 395. Заградник-Бродский — реакционный чешский третье¬
разрядный писатель.
В газетах... Каганка, Стоупала. — Имеются в виду реакцион¬
ные газеты «Полсдни лист» и «Народни листы», редакторами
которых были Каганек и Стоупал.
Стр. 398. Этот рассказ Фучик написал совместно с журнали¬
стом Йозефом Рыбаком. Рассказ был подписан именем И. Ра¬
фаэль.
Стр. 402. Смиховская окраина—район Праги, населенный
преимущественно рабочими.
Стр. 416. 19-го вспыхнула война.— Имеется в виду франко¬
прусская война 1870—1871 гг.
Стр. 422. Пришли в Австрию люди из империи и напали на
нее.— Фучик имеет в виду вторжение И марта 1938 г немецко-
фашистских войск в Австрию. 13 марта 1938 г. было провозгла¬
шено присоединение (аншлюсе) Австрии к гитлеровской Гер¬
мании.
Стр. 425. Партия «Национальное единство» — фашистская
партия, созданная после мюнхенского предательства; в нее вошла
часть национальных социалистов, возглавлявшихся Зенклом, фа¬
шистская национальная лига Стршибрного, Чехословац¬
кая народная партия, Живностенекая партия, объединяв¬
шая предпринимателей и мелких ремесленников, республи¬
канская партия (Беран, Годжа) и партия «Национальное
объединение».
Стр. 427. Славата Вилем — чешский дворянин, изменивший
национальным интересам и продавшийся Габсбургам во время
Тридцатилетней войны.
Стр. 430. Это написал чешский поэт.— Имеется в виду Ян
Неруда. Стихотворение Неруды «Вперед», цитируемое здесь,
дается в переводе Н. Асеева.
Стр. 431. Мы, интеллигенция чешского народа, который пе¬
режил столетия тяжкого угнетения.— Речь идет о трехсотлетием
национальном порабощении чешского народа, наступившем после
битвы у Белой горы.
Стр. 432. Карл IV (1316—1378) — чешский король и импера¬
тор Священной Римской империи, сыгравший большую роль в
развитии феодального Чешского государства. Оставил автобиогра¬
фию, доведенную до 1340 г.
...нашего величайшего композитора.— Имеется в виду Б. Сме¬
тана.
...великого немецкого драматурга...— подразумевается Лес¬
синг.
Стр. 443. Первая республика — то есть период со дня возник¬
новения Чехословацкой республики (28 октября 1918 г.) до мюн¬
хенского соглашения (30 сентября 1938 г.).
Стр. 453. Эта книга...— Имеется в виду книга Фучика «В стра¬
не, где завтра является уже вчерашним днем», впервые изданная
в 1931 г.
Стр. 455. Я многое видел здесь, «дома». — После этих слов
в изданиях до 1948 г. делалась купюра в семьдесят три строки,
746

которая восстановлена в современных книжных изданиях по со¬
хранившейся интерпелляции, поданной в свое время депутатами
коммунистами на имя министра юстиции Чехословакии в связи
с конфискацией книги Фучика
Стр. 505. Мере — ныне город Мары.
Стр. 509. Да, действительно, второе колумбово яйцо.— Выраь
жение «колумбово яйцо» употребляется по поводу неожиданного
остроумного и простого решения вопроса. Происхождение его
связывают с Христофором Колумбом, который в ответ на предло¬
жение поставить яйцо ударом приплюснул его к столу.
Стр. 512. Литовские голи— горные пастбища в Словакии.
Стр. 514. Когда в двадцать девять лет Ленин выпустил свою
первую книгу «Развитие капитализма в России»...— Фучик здесь
не точен: первая печатная работа В. И. Ленина «Что такое «друзья
народа» и как они воюют против социал-демократов» вышла в
1894 г., когда В. И Ленину было 24 года.
Стр. 515. ...условия построения нового мира.— Фучик имеет
в виду четырнадцать пунктов мира, предложенных в 1918 г.
президентом США Вильсоном.
Стр. 600. Аксакал (туркменск.) — почтенный, уважаемый че¬
ловек, часто староста, выборное лицо.
Стр. 638. Парки (миф.) — римские богини, определяющие
судьбу человека от рождения до его смерти.
Фучик здесь полемизирует с Яном Нерудой, который в своем
стихотворении «Рождественская колыбельная» обращается к
Христу со словами: «Спи, младенец, спи! И наберись во сне новой
силы. У тебя впереди еще большой путь: все еще не видно конца
пути человечества к спасению. Спи, младенец, спи».
Стр. 642.— Имя в рукописи не указано.
Стр. 648. Написано Фучиком по-русски
Стр. 652. Как узнал потом Фучик, эти арестованные были на¬
значены «хаусарбайтерами», то есть служителями из заключенных.
Свое назначение товарищи использовали для установления и под¬
держки связи между арестованными.
Ванчура Владислав (1891—1942) —- крупный чешский писа¬
тель-коммунист, казненный гитлеровцами. Советскому читателю
известен по роману «Пекарь Ян Маргоуль» (1924).
Вацлавек Бедржих (1898—1942) — известный чешский кри¬
тик-коммунист, казненный фашистами. Автор работ «Творче¬
ством к реализму», «Чешская литература XX столетия» и др.
Стр. 661. 27 мая 1942 года в связи с покушением на протек¬
тора Чехии и Моравии Гейдриха в стране было введено осадное
положение.
Стр. 662. Штолл Ладислав — известный чешский критик, ав¬
тор книги «Тридцать лет борьбы за чехословацкую социалисти¬
ческую поэзию» (1950).
Зейер Юлиус (1841—1901)—чешский писатель, автор рома¬
нов и новелл, окрашенных в романтические тона; создал ряд
эпических поэм на исторические сюжеты: «Вышеград», «Песни
о мести за Игоря», «Каролинская эпопея» и т. д. Фучик посвятил
Зейеру две статьи: «Юлиус Зейер» и «Няня»
747

Имеется в виду неоконченный роман «Поколение до Петра».
Стр. 663. Малая Страна — район Праги, населенный преиму¬
щественно мелкой буржуазией
Рингхоферовка — машиностроительные заводы барона Ринг-
хофера в Смиховском районе Праги
Стр. 675. Беран — премьер-министр реакционного правитель¬
ства Чехословакии после мюнхенской капитуляции, лидер объеди¬
ненной фашистской партии «Национальное единство»
Стр. 676. ...устраивал вымышленное свидание.— Для того что¬
бы запутать следствие, Фучик говорил на допросах, что он должен
был встретиться в том или другом месте с людьми, которые на
самом деле и не существовали.
Стр. 680. Генерал Элиаш — премьер-министр правительства
протектората. Осенью 1941 г. он был арестован по приказу Гей-
дриха.
Стр. 716. Седовласый издатель.— Имеется в виду Отто Гир-
гал, опубликовавший работу Фучика «Борющаяся Божена Нем¬
цова».
Стр. 720. ...дядя... — композитор Юлиус Фучик.

СОДЕРЖАН ИЕ
ИЗБРАННОЕ
Молодому поколению. Перевод Н. Николаевой	.....	5
СТАТЬИ О ЧЕШСКОЙ КУЛЬТУРЕ
Книга поколения. Перевод Н Николаевой	И
Около театра. Перевод Н. Николаевой	25
Новая драма на старый лад. Перевод Н. Николаевой	...	33
Ликвидация «культа» Волькера. Перевод Н Николаевой . .	40
Шестидесятилетие Петра Безруча. Перевод Р. Кузнецовой . .	48
Лучший из миров. Перевод Р. Кузнецовой	51
Война со Швейком. Перевод Р Кузнецовой	54
Культура святого Вацлава. Перевод Н. Роговой	57
Письмо нескольким людям, которых я уважаю. Перевод
Н. Николаевой	66
Вера «угольщиков». Перевод Н Николаевой	71
Последний чешский демократ. Перевод Р. Кузнецовой	...	76
Плач культуры чешской. Перевод П. Клейнер	79
После Корнейчука на очереди Чапек. Перевод Н. Николае¬
вой 	  87
Реакция уже требует запрещения пьесы Чапека. Перевод
Н. Николаевой	91
Борец за будущее. Перевод П. Клейнер	93
Книга боевой жизни. Перевод Н. Николаевой	96
Заметки о Свободном театре. Перевод Р. Кузнецовой .	.	.	100
Клеветнический роман о Москве. Перевод Н. Николаевой . .	102
Шестидесятилетие Зденека Неедлы. Перевод П. Клейнер . .	110
Из истории свободного города Эйдама. Перевод Н. Нико¬
лаевой 	114
749

Выступление Незвала. Перевод Р. Кузнецовой	122
Статья о журналисте Неруде. Перевод А. Соловьевой . . .	124
О Бальбине-патриоте. Перевод Р. Кузнецовой	. . .	128
Характер современной чешской культуры. Перевод В. Че-
шихиной	 .	.	131
О традиции святого Вацлава. Перевод Р. Кузнецовой. . . .	135
О чем я думал у гроба Чапека. Перевод А. Соловьевой . .	138
Чапек живой и мертвый. Перевод А Соловьевой	140
Поэт в изгнании. Перевод А. Широковой .	....	142
Борющаяся Божена Немцова. Перевод А. Широковой .	.	.	149
Об измене Сабины. Перевод Н. Николаевой .	 187
Национальный театр. Перевод П Клейнер ...... 203
О самых скромных артистах. Перевод П. Клейнер .... 212
ПОЛИТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ И РЕПОРТАЖИ
Бой на севере. Перевод Н. Николаевой .	 219
Пятерых одним выстрелом. Перевод Н. Николаевой .	.	.	221
Не вы ли это, доктор Мейсснер! Перевод М. Зельдович .	.	227
Господин начальник полиции. Перевод Н. Николаевой . . . 230
Духцов, 4 февраля 1931 года. Перевод М. Зельдович . . . 233
Дискуссионное выступление на VI съезде Компартии Че¬
хословакии 9 марта 1931 года. Перевод Н Николаевой . 253
Демократия победная! Перевод Н. Николаевой ...	.	259
Опасный памятник. Перевод В. Чешихиной .	.	.	263
Письмо, тайно вынесенное из тюрьмы. Перевод Н. Нико¬
лаевой 	 ....	264
Это произошло в 1848 году. Перевод Н. Николаевой .... 269
Черная лавина на севере. Перевод В Чешихиной ....	269
Генеральная забастовка и кровопролитие на севере. Перевод
Н. Роговой	  279
Двое убитых. Перевод Н Николаевой 	293
100 000 килограммов под водой. Перевод Н Николаевой . . 296
О маленькой Терезке и бравом судебном исполнителе.
Перевод О. Малевича	 303
Любовники с экразитом. Перевод Н. Роговой	313
Берите рекламы! Перевод В Чешихиной	318
Человек в шахте и люди на земле. Перевод Н. Роговой . . 322
Глава о тенденциозности газет. Перевод Н. Николаевой . .	335
Убийство и школа. Перевод В. Чешихиной	339
Упал от голода. Перевод Н. Роговой 	344
О героях и героизме. Перевод Н. Николаевой	348
Три пути и один фронт. Перевод Н Роговой	355
Сказка о Красной Шапочке. Перевод Н. Роговой	365
Голый герой. Перевод Н. Николаевой	371
Спасение тонущих банкнот. Перевод Н. Николаевой	373
Журналистская оперативность. Перевод О. Малевича .	.	.	374
Против реакции. Перевод М. Зельдович	375
Солидарность с испанским народом. Перевод А. Соловьевой. 378
Человек, питающийся электрическими лампочками. Перевод
В.	Чешихиной	380
750

Бдительность! Перевод А Соловьевой	  383
Учителя Перевод О Малевича	 385
Союзники тех, кто убивает детей. Перевод Н. Роговой	.	.	.	388
Солидарность детей Перевод Н. Николаевой	.	.	.	390
Нож в спину Перевод М. Зельдович	...	391
Поход реакции против культуры Перевод Р Кузнецовой	.	.	394
Оптимистический рассказ Перевод О Малевича	.	.	.	398
О шести мальчиках. Перевод Н Николаевой	402
«A-Зет» конкурирует с белогвардейцами, а себя покрывает
позором. Перевод М Зельдович	 .	407
Единство против тех, кто губит страну Перевод Н. Роговой . 408
Воспитание трусости. Перевод В. Чешихиной	413
О лжи Перевод Н Роговой	 415
Дождался и я амнистии Перевод Н. Николаевой	418
Газета «Руде право» под угрозой запрета. Перевод М. Зель¬
дович ....	...	.	421
О спортивных связях Чехословакии • и СССР. Перевод
А. Соловьевой .	 423
Уважайте свой народ! Перевод Ю. Молочковского .	. . 425
Открытое письмо министру Геббельсу Перевод А. Соловье¬
вой . .	 428
28 октября и 7 ноября. Перевод А. Широковой 	435
Под знаменем коммунизма. Перевод Ю Молочковского . . 438
Наше приветствие Красной Армии Перевод А. Широковой . 449
СТАТЬИ И ОЧЕРКИ О СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ
Товарищам из коммуны «Интерхельпо» и городу Фрунзе
в Киргизской АССР. Перевод Ю. Молочковского . . . 453
С открытыми глазами. Перевод Ю. Молочковского .... 461
Флакон одеколона. Перевод Н. Николаевой ....... 467
Альберт Кан из Детройта. Перевод Ю. Молочковского . . . 475
Товарищ Догнал. Перевод Н. Роговой	477
Совхоз у Самары. Перевод Н. Роговой	480
Саранча и религия. Перевод Н. Николаевой . . . . г . 502
Ленин. Перевод М. Зельдович	512
Фома Матвеич голосует за «Волгу — Москву». Перевод
Н. Николаевой	 .516
Путешествие Арминия Вамбери, дервиша. Перевод Н. Рого¬
вой .	.	 524
Люди Парижской Коммуны. Перевод Н. Николаевой . .	.	532
Краткая история московского метро. Перевод Н. Николае¬
вой ...	.	.	...	540
Средне-азиатская экзотика. Перевод Н. Николаевой . . . 566
О водке, буране, басмачах и о новой жизни. Перевод
О. Малевича	571
На Пяндже, когда стемнеет. Перевод Н. Николаевой .	. . 588
Рассказ полковника Бобунова о затмении луны. Перевод
Т. Аксель .	.	  596
Нуриниса Гулям едет на осле. Перевод Н. Николаевой .	. . 605
Максим Горький. Перевод С. Никольского ....... 607
751

До свидания, СССР! Перевод Т. Аксель ....	...	610
Живое дело. Перевод Н. Роговой	 . .	. . 613
Красная Армия. Перевод Н. Роговой	615
РЕПОРТАЖ С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ
Перевод Т. Аксель и В. Чешихиной	  ...	621
ПОСЛЕДНИЕ ПИСЬМА
Перевод Т. Аксель
Письмо, тайно вынесенное из гестаповской тюрьмы Панкрац . 715
Из писем, написанных в гестаповских тюрьмах в Баутцене
и в Берлине и прошедших через нацистскую цензуру
Баутцен, 14.6. 1943 	 717
Баутцен, 11.7. 1943 	 718
Баутцен, 8.8. 1943 	 719
Баутцен, 8.8. 1943 	 720
Берлин, Плетцензее, 31 августа 1943 	 721
Комментарии П. Клейнер	723
Юлиус Фучик
ИЗБРАННОЕ
Редактор Н. Рогова.
Художник Г. Мануйлов.
Технический редактор JI. Новикова.
А 11126. Подп. к печ. 22/VIII 1956 г. Тираж 200 000 экз. Зак. 1349.
Учетно-изд. л. 37,71. Бум. л. 11,75. Печ. л. 38,54. Цена 11 руб.
Ордена Ленина типография газеты «Правда» имени И. В. Сталина.
Москва, ул. «Правды», 24.