/
Автор: Фортье Д.
Теги: художественная литература на галло-романских языках художественная литература на английском языке художественная литература биографии
ISBN: 978-5-89059
Год: 2022
Текст
Dominique Fortier
Les villes de papier
Города на бумаге
Доминик Фортье
Издательство Ивана Лимбаха
Санкт-Петербург
2022
Перевод с французского Аллы Смирновой
© Dominique Fortier and Éditions Alto, 2018
© А. Н . Смирнова, перевод, 2022
© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2022
© Издательство Ивана Лимбаха, 2022
УДК 821.133 .1 (71) «19/20» +821.111 (73)-Дикинсон.06 = 161.1 = 03.133 .1
ББК 84.3(7Кан)6 + 83.3 (7Сое)5-8,4 Дикинсон-821*83.3
Ф80
Фортье Доминик. Города на бумаге / Пер. с фр. А . Н. Смир-
новой. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022. — 224 с.
ISBN 978-5-89059 -
Ф80
Американская поэтесса Эмили Дикинсон до сих пор остает-
ся загадкой. Она родилась в 1830 году и умерла спустя 55 лет
в том же доме; никогда не была замужем и не имела детей;
написала более тысячи стихотворений, из которых при жиз-
ни опубликовала меньше десятка; почти не покидала род-
ной город Амхерст, а последние годы провела затворницей
в своей комнате.
«Города на бумаге» — пронзительный литературный порт-
рет писательницы, которая была способна создавать целые
миры, не выходя из собственного сада. Сплетая биографиче-
ские сведения с личными размышлениями и фантазиями,
Доминик Фортье создала глубокое, тонкое и изящное пове-
ствование о свободе воображения и природе творчества, о мес-
тах, в которых мы живем и которые живут внутри нас.
Доминик Фортье — писательница и переводчица, родилась
в Квебеке в 1972 году, защитила диссертацию по французской
литературе в Университете Макгилла, десять лет работала
в различных издательствах; автор пяти романов. Лауреат
французской премии Gens de mer (Премия моряков) и Премии
генерал-губернатора, высшей литературной премии Кана-
ды. Книга «Города на бумаге» удостоена престижной премии
Ренодо за эссе (2020).
Издание публикуется по договоренности с Éditions Alto
при содействии Books and More Agency (#BAM), Париж, Франция.
Все права защищены
Мой дом — Фреду и Зоé
Чтоб луг узреть, вполне
пчелы довольно мне,
Цветка, мечты,
Но коль нет
Пчел —
Мечты довольно*.
* Перевод С. Степанова.
9
Эмили
Эмили — деревянный городок, раскинувшийся по-
среди лугов овса и клевера. У квадратных домов
покатые крыши, голубые ставни — их закрывают
с наступлением вечера, и камины — иногда в них
случайно попадают птицы и, взмахивая измазан-
ными сажей крыльями, растерянно мечутся по ком-
натам. Их не пытаются прогнать: напротив, остав-
ляют в доме, чтобы научиться пению.
В городе в десять раз больше садов, чем церквей,
которые всегда стоят пустыми. В их мирной тени про-
израстают грибы и колокольчики. Жители перего-
вариваются жестами, но, поскольку каждый исполь-
зует жесты собственного изобретения, друг друга
они не понимают и предпочитают не общаться.
С наступлением холодов Эмили покрывается
снегом, по нему расхаживают ученые синицы и сво-
ими тонкими лапками чиркают белые стихи.
10
Амхерст
Амхерст в штате Массачусетс — это городок — дере-
вушка — вне времени и пространства.
В 1830 году, когда там родилась Эмили, количе-
ство его жителей равнялось 2631. Чикаго еще не су-
ществовал. В 1890-м, через четыре года после смер-
ти Эмили, в Чикаго 1 099 850 жителей, а в Амхерсте
нет и 5000 душ — минус одна.
Это довольно просвещенный городок, в кото-
ром жили многие поколения знатных представи-
телей семейства Дикинсон. Он был назван в честь
барона Джеффри Амхерста, первого барона Амхер-
ста — того самого, который в ходе индейских войн
предложил отдавать индейцам одеяла из карантин-
ных бараков, дабы распространить оспу среди «ди-
карей» и как можно скорее покончить с этой омер-
зительной расой.
Можно было выбрать название и получше.
11
Сегодня, когда картинки и изображения разного рода
сыплются на нас со всех сторон, превышая все мыс-
лимые количества, странно думать, что от нее, одной
из лучших поэтесс страны, осталась одна-единствен-
ная фотография, сделанная в шестнадцатилетнем
возрасте. На этом знаменитом снимке она предста-
ет худенькой и бледной, с длинной шеей, украшен-
ной ленточкой темного бархата, с черными, широко
расставленными глазами, выражающими сдержан-
ное внимание, с легкой улыбкой на губах. На ней
простое, присборенное на талии полосатое платье
со светлым воротничком, в левой руке — подобие
бутоньерки. Перед нею на столе книга, название
которой прочитать невозможно. И нет других фото-
графий, где она была бы моложе, старше или стоя-
ла, — а может, и были, но потерялись, порвались.
У нее нет и никогда не будет ног.
Отныне и навсегда она останется только этим
лицом. Вернее, даже не лицом — этой маской.
Эмили Дикинсон — белый экран, чистая стра-
ница. А вдруг в конце жизни она захотела бы надеть
голубое платье? Мы не может говорить за нее.
Эмили Дикинсон. Дагерротип. 1846 или 1847
15
В пятилетнем возрасте маленькая Эмили Элизабет
проведет несколько дней у тети в Бостоне. По доро-
ге их экипаж попадет в жестокую бурю. Черное небо
разрывают вспышки молний, дождь колотит по стек-
лу с таким шумом, будто это не капли, а щебенка.
Тетя крепко прижимает девочку к себе, чтобы успо-
коить. Но малышка нисколько не испугалась. Зачаро-
ванная, она прижимается лбом к холодному стеклу
и выдыхает:
— Огонь.
В тетином доме окна расположены так высоко,
что даже если встать на цыпочки, получается уви-
деть только краешек белого неба. Она карабкается
на кровать, чтобы посмотреть сверху вниз на улицу,
на два сросшихся корнями дерева, растущих на дру-
гой стороне, на спешащих по тротуару людей.
Она делает первый осторожный прыжок, потом
второй, потом третий, все выше и выше, на матрасе,
набитом гусиным пером, который мягко пружинит
под ее весом. Улица подпрыгивает в том же ритме,
16
что и она, со всеми маленькими фигурками, словно
это оловянные солдатики, которые двигаешь в ко-
робке.
— Элизабет!
В дверном проеме вырастает разгневанная тетя.
Девочка тут же перестает прыгать и, твердо стоя на
своих маленьких ножках, громко и четко отвечает:
— Я предпочитаю, чтобы меня называли Эмили.
17
На подоконник, куда Эмили насыпала хлебных кро-
шек, садится дрозд. Его грудка похожа на один из
тех чудесных апельсинов, от которых раздувается
чулок, подвешенный у камина накануне Рождества.
Он заглатывает кусочек хлеба и принимается вы-
водить трели, рассказывая бесконечную птичью ис-
торию. Наверное, это стихи о земле, о какой-нибудь
беспечной птичке, о четках из яиц цвета морской
волны, из которых одно таинственным образом ис-
чезло. Эмили слушает, трепеща, склонив набок го-
лову, ее глаза блестят. Она берет одну крошку боль-
шим и указательным пальцем, подносит к губам. Это
ее самая любимая еда.
18
Если она и грешит, то это всегда один и тот же грех:
чревоугодие во всех его проявлениях. Она может
стянуть кусок пирога, оставленного остывать на кух-
не, или стащить запретную для нее книгу с полки
в отцовском кабинете. Мать на этот счет никогда не
обманывается и наказывает ее всегда одинаково, за-
пирая одну в комнате, где нет никаких игр и развле-
чений для ребенка ее возраста. Когда срок наказа-
ния истекает и дочь выходит из комнаты, мать не
видит ни сожаления, ни раскаяния. Тот, кто полага-
ет, будто Эмили Дикинсон можно наказать, заперев
в тишине и одиночестве, наедине с собственными
мыслями, совсем ее не знает.
Если бы у нее получилось провести хотя бы один
день без глупостей, без плохих поступков или дурных
мыслей, этот единственный идеальный день стал
бы искуплением всей ее жизни. Но дело вот в чем:
она не уверена, что хочет быть послушной. Ромашки
ведь тоже непослушны, или дрофы, которые клином
летят в небе. Они лучше: они дикие, как виноград,
горькие, как горчица, сорные, как трава.
19
Сад шелестит шепотом цветов. Фиалке кажется, что
она слишком растрепана. Другая фиалка жалуется,
что высокие подсолнухи отбрасывают на нее тень.
Третья украдкой косится на лепестки соседки. Два
пиона замышляют заговор: как бы прогнать мура-
вьев. У длинной бледной лилии замерз стебель —
земля слишком влажная. Но хуже всего розам: их
раздражают пчелы, беспокоит слишком яркий свет,
пьянит собственный аромат.
Только одуванчикам нечего сказать: они просто
радуются, что живы .
20
Цветы, сорванные детьми после обеда, лежат в иво-
вой корзине. Бледными пальцами Отец берет сте-
белек анютиных глазок и назидательно разъясняет:
— Чтобы сохранить, надо их сначала высушить.
В руках Отца цветок кажется увядшим и блек-
лым. Он кладет его и достает том энциклопедии
«Британника», которая ровными рядами — с пер-
вого по двадцать первый том — стоит на полках
в середине книжного шкафа. Открывает и осторож-
но листает.
— Через несколько месяцев страницы впитают
влагу растения, и вы сможете вклеить его в свой
гербарий.
Эмили молча изумляется: книги питаются соком
цветов.
Отец продолжает поучительным тоном, кото-
рым привык изъясняться, когда преподает, то есть
всегда:
— Чтобы вспомнить место, куда вы поместили
этот экземпляр, я советую выбирать номера стра-
ниц, соответствующие какой-нибудь известной дате.
Например, начало Столетней войны...
21
Ждет.
— Тысяча триста тридцать седьмой, — хором
шепчут Остин, Лавиния и Эмили.
Остин и Лавиния берут один том, осторожно
вкладывают растение между книжных страниц, шеп-
ча наверное: «Декларация независимости», «падение
Римской империи», «год маминого рождения».
И только Эмили, похоже, засовывает цветы в вы-
бранный ею словарь наугад, как придется.
Некоторое время отец наблюдает за ней, нахму-
рив брови.
— Как ты найдешь свои растения, если кладешь
их куда попало?
Она улыбается:
— Я буду знать.
Через несколько месяцев, когда среди зимы они
решают извлечь из книг летние цветы, она откры-
вает словарь, не колеблясь ни минуты. Если другие
вполголоса бормочут цифры, она, словно колдовское
заклинание, произносит одно слово, одно-единствен-
ное: жасмин — и появляется жасмин .
Эмили проиллюстрировала заглавия словарных
статей энциклопедии.
22
Она собирает листики мяты, лепестки роз и соцве-
тья ромашек, отдает матери, чтобы та развесила их
сушиться на кухне. Эти растения предназначены
не для гербария. Их будут заваривать и пить зимой.
В маленькой полотняной сумочке она хранит
зерна, украденные у птиц в конце лета. Это — буду-
щий сад.
23
Мама на кухне, дочери накрывают стол к ужину.
Отец уже сидит на своем месте во главе стола, ждет.
Лавиния расставляет столовые приборы. Эмили не-
сет фарфоровые тарелки, синие с белым.
— Ну-ну, — говорит Отец, перед которым она
только что поставила его тарелку.
— Что, Папа?
— Хотелось бы знать, почему именно мне всегда
достается эта выщербленная тарелка?
Эмили возвращается, присматривается. В самом
деле: у тарелки, которую она перед ним поставила,
не хватает кусочка, совсем крошечного, как лунка
на ногте.
— Прости, — говорит она.
Забирает тарелку, спокойно, не торопясь, прохо-
дит через столовую, кухню, открывает дверь, веду-
щую в сад. Там примечает большой плоский камень.
Бросает на него тарелку, и она разлетается вдребезги.
Потом все тем же размеренным шагом возвращает-
ся в столовую и объявляет:
— Больше она никому не достанется, я вам обе-
щаю.
24
Изумленный, он ничего не отвечает.
Его перевернутое отражение на поверхности на-
вощенного стола, похоже, удивлено не меньше, чем
он сам. Фарфоровые осколки в траве напоминают
обломки исчезнувшей цивилизации.
25
— Снег выпал!
Остин проснулся первым. Вбежал в комнату Эми-
ли и Лавинии, бросился к окну: снег покрыл сад бе-
лым одеялом, свисает гирляндами с деревьев.
Все трое скатываются вниз по лестнице, натяги-
вают сапожки, пальто, шапки, платки и митенки.
Стоя на нижней ступеньке, Отец смотрит на них
с видом суровым и неодобрительным. Но не говорит
ничего. Дети с трудом успокаиваются.
На улицу еще никто не выходил: они первые
топчут белую страницу сада, вычерчивая на ней три
маленькие запутанные тропки. Лепят снежки, кото-
рые взрываются, как петарды, припудривая снеж-
ной мукой их темные пальтишки.
Эмили, запыхавшись, падает навзничь. Разводя
в сторону руки и ноги, рисует снежного ангела. Спра-
ва от нее валится на землю Остин, слева Лавиния,
и на снегу появляется цепочка снежных ангелов,
словно гирлянда из бумажных куколок.
Все еще падает снег. Снежинки садятся на крас-
ные щеки, обжигая кожу. У детей белые ресницы,
26
словно присыпанные сахарным песком. Когда дети
наконец поднимаются, их отпечатки остаются ле-
жать — три маленьких снежных надгробия.
*
Много лет спустя, прильнув к окну декабрьским
утром, Эмили вновь их видит, три маленьких при-
зрака — девяти, семи и пяти лет. Этих детей больше
нет, они исчезли, словно навсегда занесенные белы-
ми холодными хлопьями. Много лет спустя, увидев
первый снег, она начинает рыдать.
*
На портрете художника Отиса Аллена Буллара
дети предстают вариациями одного и того же чело-
века. Матери? Отца? Во всяком случае, взрослых,
воспроизведенных в детских пропорциях: серьез-
ный взгляд, удлиненный нос, усталая улыбка. Они
почти неотличимы один от другого, разве что на
Остине черный костюмчик с белым воротником,
а девочки одеты в платья с кружевными воротничка-
ми (светло-зеленое на Лавинии, потемнее на Эмили).
Кажется, у всех у них короткие волосы с пробором
сбоку, хотя, возможно, у девочек волосы длинные,
гладкие, зачесанные назад. На наш современный
взгляд — да и не только на современный — это по-
хоже на портрет в память о трех умерших детях.
27
Или, возможно, картина была написана не в их дет-
стве, а много лет спустя, когда они, взрослые, послу-
жили художнику натурщиками.
Ведь нам известно, что они выжили, выросли
и по крайней мере у одного из них были собствен-
ные дети. Возможно, этот портрет показывает, что
взросление не спасает ребенка от смерти.
28
Они проходят по улице Мейн-стрит мимо большого
дома, построенного их дедом Самюэлем.
— Ты здесь родилась, — говорит Остин Эмили.
Она это знает. Они все родились в этом доме. Де-
вочка едва сдерживается, чтобы не ответить: «Умру
я тоже здесь».
— Когда дедушка его построил, это был первый
кирпичный дом в городе.
И это она знает. Ей все знакомо в этом большом
доме, где она жила до десяти лет, даже после того,
как — стыд, святотатство, унижение — дедушка его
лишился и им пришлось делить жилище с семей-
ством торговца, который его выкупил. Западное
крыло — семья Дикинсон, восточное — семья Мак.
Каждый раз, встречая кого-нибудь из них в коридо-
ре, Эмили вздрагивала, словно наткнувшись на при-
зрак или самозванца, проникшего через окно. Что
эти чужие люди делают в ее доме?
Через шесть лет после того, как они покинули
дом, она все еще помнит его в малейших подробно-
стях: запах светлого навощенного паркета, солнеч-
ные лучи, проникающие через приоткрытые ставни
29
отцовского кабинета, от которых начинают сверкать
золотые буквы на книжных корешках, полумрак ма-
ленькой домашней маслобойни, куда они с Остином
бегают слизывать сливки прямо с горлышек молоч-
ных бутылок, прохладный погреб, пахнущий свек-
лой и луком, свою собственную светлую комнатку.
Она не сомневается, что этот дом когда-нибудь
вновь будет принадлежать ей. И она права. В 1855 году
отец Эмили выкупает отчий дом и перевозит туда
семью, которая с этого момента будет занимать его
целиком. Он перекрашивает кирпичные стены в бе-
жевый цвет, а ставни — в темно -зеленый, предпри-
нимает еще множество усовершенствований: на-
пример, возводит стеклянную теплицу, где Эмили
будет выращивать редкие растения — еще один ее
каприз (она когда-то говорила, что сделает это своей
профессией).
Возвратившись в Хомстед в двадцатипятилетнем
возрасте, она мгновенно вычеркивает предыдущие
пятнадцать лет. Теперь, когда она вновь обрела дом
своего детства, она решительно настроена никогда
больше не покидать ни дом, ни детство.
Возвратившись в Хомстед, она думает, что, навер-
ное, из всех членов своей семьи больше всего любит
именно дом.
31
Вот уже много месяцев я перечитываю сборники
стихов и писем Эмили Дикинсон, изучаю посвящен-
ные ей работы, рассматриваю сайты с фотография-
ми Хомстеда, соседнего Эвергринса, Амхерста вре-
мен семейства Дикинсон. И до сих пор для меня
это города на бумаге. Пусть они такими и остаются.
Или, может быть, чтобы лучше представлять, о чем
я пишу, мне стоит самой посетить эти два дома, пре-
вращенные в музеи? Какой простой вопрос: что пред-
почесть — знания и собственные впечатления, что-
бы описать их такими, какие они в реальности, или
свободу воображения? Почему же я не решаюсь про-
делать этот четырехчасовой путь на машине? С каких
пор я боюсь вступить в книгу? Чем больше я медлю,
тем быстрее исчезают отголоски лета. Вскоре от сада
Эмили не останется ничего, кроме высохших стеб-
лей и увядших цветов. Но, возможно, он должен
предстать именно таким, а не в пышном августов-
ском изобилии.
33
Дом, в котором жила Эмили с десяти до двадцати
пяти лет, стоит на Плезант-стрит, напротив кладби-
ща. Несколько раз в месяц она наблюдает из окна
траурную процессию.
Недалеко от дома в маленькой дощатой лачу-
ге, слишком маленькой, чтобы быть одновременно
и складом, и конюшней, они держат корову Доро-
ти с длинными ресницами: ее доят утром и вече-
ром, получая молоко и сливки, необходимые семье.
В стойле возле коровы — конь Дюк, которого отец
запрягает в повозку, когда куда-нибудь едет. В совсем
маленькой пристройке рядом кудахчут три курицы,
Гвен, Врен и Эдвиг, которые несутся через день, а пе-
тух Пек бдительно их охраняет. Есть еще поросе-
нок — без имени. Все лето его откармливают кухон-
ными отбросами, очистками, пищевыми отходами,
капустными кочерыжками, а осенью режут, чтобы
сделать колбасу, жаркое, отбивные, которых хвата-
ет до самого нового года.
Эмили делает вывод: важно давать вещам имена.
34
На Рождество, впрочем, как и в другие дни, Эдвард
Дикинсон обращается с детьми строго, хотя и с на-
пускной доброжелательностью. У подножия ели,
которую они украсили гирляндами из воздушной
кукурузы, кружочками сушеных яблок и вырезан-
ными из белой бумаги снежинками, лежит подарок
для каждого, обернутый в крафт и перевязанный
бечевкой, будто поначалу его решили отправить по
почте и собирались уже отнести в отделение, но
в последний момент передумали.
Дети подходят по одному, по старшинству, и кро-
ме подарка получают еще по апельсину и леденцу на
палочке. Подарки словно несут на себе отражение
того, кто их выбрал: Эдвард Дикинсон считает, что
детей баловать нельзя, даже девочек. В доме мало ку-
кол и плюшевых игрушек, зато много книг и гравюр.
В тот год Остин получает почтовый несессер,
практичный и качественный: писчие перья, точил-
ки для них, чернильницы, почтовая бумага, конвер-
ты, кожаный бювар. Он трогает серебряные кончики
перьев, как в других домах дети пробуют на ощупь
острия штыков своих оловянных солдатиков.
35
Подходит Эмили, приседает в реверансе. Отец,
благословляя, кладет ей ладонь на голову. Мать целу-
ет в лоб — так легко, что девочка едва ощущает поце-
луй. Родители вручают предназначенный ей подарок.
Это сверток продолговатой формы, что-то вроде
тубуса; она ощупывает его, прежде чем размотать
бумагу, стараясь не разорвать. Там, внутри, какой-то
цилиндр длиной в две ладони, с золотыми окантов-
ками по краям — один край пошире, другой поуже.
— Подзорная труба! — восклицает она.
— Не совсем, — отвечает отец.
— Посмотри туда, — подсказывает Остин.
Поначалу она не различает ничего, кроме бес-
смысленного нагромождения цветовых пятен, но
потом эти цвета выстраиваются и складываются
определенным образом, становясь осколками полу-
прозрачных драгоценных камней. Она видит яркую
рождественскую ель, словно раздробленную на ку-
сочки и когда поворачивает трубку, эти кусочки
вдруг начинают беспорядочно вращаться, превра-
щаясь в новые картинки, знакомые и в то же время
какие-то странные, которые сперва отражаются одна
в другой, а потом сливаются друг с другом, сплав-
ляются, раздваиваются, как будто она уронила дом
на землю и теперь исступленно пытается его скле-
ить, собрать снова, поворачивая трубку и заставляя
осколки лихорадочно метаться.
Чувствуя головокружение, Эмили отнимает от
глаз калейдоскоп. Этот инструмент показывает мир
36
таким, какой он есть, и делает его неузнаваемым. Ко-
гда Лавиния распаковывает красивую коробочку
для шитья, Эмили произносит странную фразу:
— Но у меня уже столько книг...
— Эмили, это же не книга, ты сама понимаешь, —
восклицает мать.
Ну как ей объяснить: конечно, это никакая не
книга, но с другой стороны...
Только Остин понимает ее и украдкой подмиги-
вает. Эти двое вообще понимают друг друга с полу-
слова. Став обладателем почтового несессера, свое
первое письмо он напишет Эмили, «Дорогой Леди
нашего Дома», а она, приставив к глазу калейдоскоп,
станет ходить из комнаты в комнату, дробя и парцел-
лируя их одну за другой: кухню, гостиную, столо-
вую, собственную спальню, — все разбивается вдре-
безги, повинуясь вращению ее пальцев.
В книжном шкафу Эмили книги выстроились
в ряд, как солдаты на параде. В одной заключены
птицы, в другой раковины. Раскрыв третью, можно
увидеть всю Солнечную систему: Меркурий, Венеру,
Землю, Марс, Юпитер, Сатурн и Уран. Есть Полное
собрание сочинений Шекспира. И Библия, в кото-
рой заключена вся Истина.
Ее комната вмещает и все это, и гораздо боль-
ше — вмещает, но пока не предвещает тетрадок
с чистыми страницами, которые ждут того, чего
еще нет — птиц, деревьев и планет, наполняющих
ее голову, еще одну, тайную, комнату.
37
Эмили посещает Амхерстскую академию — сред -
нюю школу, основанную ее знаменитым дедом, в ко-
торой отец служит казначеем. Вообще в городе без
участия Эдварда Дикинсона ничего не предпринима-
ется, не совершается ни одной коммерческой сдел-
ки, и его влияние простирается далеко за пределы
штата, так что позже он будет избран в конгресс
США. А дед ранее заседал в сенате. Так что ничего
удивительного, что Остин пошел по их стопам: учил-
ся сначала в академии, затем на юридическом фа-
культете в Гарварде.
Что же касается женщин семейства, все в один
голос говорят, что у Эмили Норкросс, матери Эмили,
большой талант к садоводству. Лавиния прекрасно
вышивает. А Эмили, вероятно унаследовав дарова-
ния матери, умеет выращивать орхидеи.
39
Сделанный Эмили Дикинсон в юности гербарий (ее
herbarium) сейчас хранится в библиотеке Хоутона
Гарвардского университета. Он оцифрован, так что
теперь его копию можно посмотреть в интернете,
а оригинал содержится в специальных условиях,
подальше от грязных рук.
В нем на шестидесяти шести страницах собраны
четыреста восемьдесят образцов цветов и растений,
расположенных со старанием, свидетельствующим
скорее об эстетических предпочтениях, нежели
о строгом научном подходе. Некоторые экземпляры
еще хранят воспоминания об окрасе цветка, сорван-
ного полтора столетия назад. Похоже, желтые мень-
ше всего пострадали от времени: золотистые при-
обрели охровый оттенок, горчичные порыжели, но
глаз мгновенно воссоздает сердцевину ромашки. Ле-
пестки, сделанные будто из тонкого войлока, слег -
ка посерели, припудренные золой долгих лет.
Читая цветы, словно историю, слева направо
и сверху вниз, мы начинаем с жасмина, одного из
двух главных цветов в парфюмерии. Он с давних
40
пор ассоциируется с любовью и желанием — разве
не гласит легенда, что Клеопатра плыла к Марку
Антонию на корабле, чьи паруса были пропитаны
жасминовой эссенцией? Мне хочется, однако, ве-
рить, будто не этой красивой сказке жасмин обязан
честью стать заглавной буквой гербария, а другому
своему свойству, простому и обыденному: если за-
лить цветок горячей водой, получится восхититель-
ная настойка.
Второй идет бирючина. У нее белые цветки с неж-
ным сладковатым запахом и черные ядовитые яго-
ды. Из плодов извлекают краситель, которым долгое
время чернили жемчужины для четок, и делают
фиолетовые чернила, весьма ценимые художника-
ми-миниатюристами.
Середину страницы занимают крупные зазубрен-
ные листья Collinsonia canadensis (коллинсонии канад-
ской), или horse balm, что можно перевести как «лоша-
диный бальзам». Это душистое растение с ароматом,
напоминающим мятный, используется при лечении
различных заболеваний дыхательной системы. А еще
это одна из лекарственных трав, которые за много
столетий до того, как Эмили составила свой герба-
рий, — и задолго до того, как ее предки-пуритане
причалили свои корабли к новому континенту, соби-
раясь основать здесь земное царство, — использова -
лось индейцами Массачусетса при лечении первых
колонистов, которые в период суровых зимних хо-
41
лодов умирали на снегу от цинги. Иными словами,
это растение может спасти вам жизнь.
Второй стебелек жасмина расположен внизу сле-
ва, изогнутый подковкой, — единственное расте-
ние, которым питается аргус, или голубянка весен-
няя, хрупкая бабочка с жемчужными крылышками.
Так на первой странице своего гербария Эмили
собирает все, что необходимо писателю, которым она
уже является, хотя еще и не знает об этом (а может,
и знает), — цветок, чтобы делать чернила, которыми
она будет писать и рисовать; цветок, чтобы делать
ярче краски; цветок, чтобы привлекать бабочек;
бальзам, чтобы согреваться в холода, — и цветы,
чтобы заваривать чай.
Она, как и ее растения, тоже провела зиму между
страницами книги.
43
В гостиной друг напротив друга стоят двое: Эмили
и стенные часы, оба высокие, прямые, стройные.
За доспехами орехового дерева в часах таится колес-
ный механизм. По белому циферблату бегает тонкая
стрелка. Где-то на уровне ее колен болтается тяже-
лый золоченый маятник. Слышно, как бьется ее
сердце. В эти годы Эмили носит одежду синих тонов,
что совсем не подходит к цвету ее лица, но Эмили
на это наплевать. Одежда вообще очень неудобная
вещь: панталоны из грубого льна раздражают кожу,
кружева натирают шею, от мягкого бархата по телу
идет озноб. Будь ее воля, она вообще ходила бы го-
лой или одевалась в древесину ореха или красного
дерева. В свои тринадцать лет она все еще не умеет
определять время по часам. Когда ее пытаются на-
учить, отчаянно сопротивляется и отказывается.
Эмили не отводит глаз от стрелки. Если она хоть
на секунду отвлечется, ее сожрет чудовище. В песоч-
ных часах сыплется песок, в водяных часах течет
вода, а в этом маятнике мается время.
Сейчас как выскочит сразу все это время: часы
горячечного жара, часы, потерянные в ожидании
44
сна, часы ночных кошмаров, долгие часы молчания,
час ее рождения и час смерти набросятся на нее
бесконечно длинной лентой, обмотают шею и заду-
шат. Эмили задерживает дыхание. Стрелка делает
судорожный прыжок вперед, раздается оглушитель-
ный бой часов, словно звонит большой церковный
колокол. Мир спасен. Эмили уходит, подскакивая
на одной ножке, стенные часы продолжают отсчи-
тывать время — часы, которые ей отмерены, и вре-
мя, которое она отказывается определять по часам.
46
Каждый год, когда мы ездили на море, я привозила
оттуда целые пригоршни белых, рыжих, оранжевых,
шафранных агатов и кусочки sea glass — морско-
го стекла, отшлифованного волнами. По возвраще-
нии домой я раскладывала их по книжным полкам
в своем кабинете. Когда я их беру в руку сегодня, мне
кажется, что это выкристаллизовались часы прогу-
лок по берегу в осеннем свете, как превращается
в янтарь окаменевшая древесная смола. Я держу
в ладони время.
48
София Холланд, двоюродная сестра и лучшая подру-
га Эмили, возвращается после каникул, проведенных
на море. Бледная кожа чуть подернулась золотис-
тым загаром, но под глазами по-прежнему темные
круги, щеки такие же впалые и зрачки блестят. В сво-
ем белом платье она поразительно красива.
— Я тебе кое-что привезла, — сообщает она Эмили.
— Ичтоже?
— Угадай.
Эмили закрывает глаза и протягивает руку. Со-
фия кладет ей в ладонь что-то плоское — это «что-то»
легче, чем галька, и почти идеально круглое. Кон-
чиками пальцев Эмили ощупывает предмет, его
текстуру — чуть шершавая, как намоченный и за-
твердевший после высушивания бархат, и поверх-
ность — выпуклая с одной стороны, с почти неощу-
тимыми зазубринами и выемками.
— Не знаю, — говорит она, открывая глаза.
— Это песочный доллар.
На выпуклой поверхности Эмили видит цветок
с пятью лепестками, а может, это выгравированная
в известняке звезда.
49
— Это ракушка?
— Морской еж. С цветком и без колючек.
— Он живой?
Эмили прикладывает его к уху, стараясь расслы-
шать, как бьется сердце.
— Не знаю. Может, и живой.
— У меня тоже кое-что для тебя есть, — шепчет
Эмили.
Она достает из кармана маленькую, сложенную
вдвое картонку, куда приклеила свое самое ценное
сокровище: цветок клевера с четырьмя лепестками.
— Говорят, это приносит удачу.
София важно кивает головой.
Этим вечером под подушкой Эмили сжимает
в ладони песочный доллар. Она засыпает, и ей снит-
ся страна, где он служит разменной монетой, и чу-
десные сокровища, которые на нее можно приоб-
рести: крик птицы-пересмешника, первый снег,
никогда не проливающиеся чернила, дополнитель-
ные дни жизни.
50
Брат и сестра склонились над географическими кар-
тами. Одним щелчком пальцев они переправляют-
ся через реки и перепрыгивают через границы. Это
единственный вид путешествий, о которых меч-
тает Эмили. На некоторых страницах атласа неве-
домые страны, на других она видит знакомые на-
звания.
— Смотри, чтобы добраться из Амхерста в Бос-
тон, — объясняет Остин Эмили, — надо проехать
Спрингфилд, Лестер, Вустер, Линден, Уолтем.
Эмили скользит пальцем по карте, вслух произ-
нося названия городов.
— А вот этого, — говорит Остин, показывая Лин-
ден, — на самом деле нет.
Эмили недоуменно поднимает глаза. Название
города напечатано такими же буквами, как и дру-
гие, карты не врут.
— Он существует только на карте, — уточняет
Остин. — Я точно знаю, двадцать раз проезжал. Там
только какой-то лесок и поля кукурузы. Даже хижи-
ны нет.
— А как такое может быть? — спрашивает Эмили.
51
— Это город на бумаге. Люди, которые рисовали
карту, выдумали его, чтобы быть уверенными, что
никто не украдет их работу.
— Украсть город — какая странная мысль, —
замечает Эмили.
— Не город, а его название, саму точку, — по -
правляет Остин. — Если изготовители случайно уви-
дят его на другой карте, они будут точно знать, что
их работу скопировали.
— Город на бумаге, — повторяет Эмили.
52
В ее комнате стоят кровать, комод, маленький столик
со стулом и повсюду — стопки книг. В этих книгах —
все страны мира, звезды, деревья, птицы, пауки и гри-
бы. Реальные и выдуманные множества. В книгах есть
другие книги — как в зеркальном дворце, где в каж-
дом зеркале отражается другое, все уменьшающееся,
пока человек не становится размером с муравья.
В каждой книге сотня книг. Это двери, которые
открываются и уже не закрываются никогда. Эмили
живет на перекрестье ста тысяч сквозняков. Ей все-
гда нужен легкий свитерок.
*
Между тонкими страницами Библии, что лежит
перед ней, теснятся города, бывшие и настоящие,
реальные и вымышленные: Иерусалим, Вифлеем,
Саба, Кана, Содом и Гоморра, Капернаум, Иерихон,
Вавилон.
Каждый раз, открывая святую книгу, Эмили ждет,
что перед ней встанут эти города, как на страницах
детских книг-панорамок поднимаются вырезанные
картинки, образуя домик, замок, бумажный лес.
53
Золотые лучи врываются в окна, как потоки меда.
Послеполуденный свет такой плотный, что Эмили
кажется, будто она пчела, увязшая в капле янтаря.
В семействе Дикинсон никто не сидит без дела. Отец
готовится к встрече с важным клиентом, мама оза-
бочена своими мигренями, Остин повторяет урок
по грамматике, Лавиния с кошкой на коленях вы-
шивает подушечку, а Эмили наверху у себя в комна-
те пишет письмо кому-то, кого не существует. Если
у нее есть талант, он обязательно проявится.
Слова — хрупкие создания, которые нужно, как
бабочек, пришпилить булавкой на бумагу, иначе
они разлетятся по комнате. А может, это вырвав-
шаяся из шкафа моль — бабочки, которым не хва-
тает цвета и духа авантюризма.
В книге, написанной каким-то французом, этим
вечером Эмили читает историю еврея, прожившего
сто жизней. Эка невидаль! Он ни разу не был птицей.
54
Дикинсон: сын Дика, son — отец, Dick — уменьши-
тельно от Ричарда, Ричард Львиное Сердце.
Все эти Джеймсы, сыновья Натанаила, Артура,
Томаса и Мэтью. Все эти Джоны, Вильямсы, Питеры,
сыновья Джозефа, Альберта, Фрэнсиса, Сэмюэля,
длинная череда потомков по мужской линии угас-
нет вместе с ней, в ней заключены они все.
С помощью какого суффикса можно обозначить
«дочь такого-то»? Она и в самом деле настолько не-
значительна, что называть ее не имеет никакого
смысла? Эмили, сердцевина яблока.
55
По ту сторону окна наступает осень. Fall* — падение
лета, которое кружится, как крылатка, подхвачен-
ный ветром сухой плод клена или ясеня, — кру-
жится, пока не истлеет где-то далеко, по ту сторону
Земли. Листья в саду темно-зеленые, подернутые
сероватой паутинкой, оставленной на них летней
жарой — она похожа на пыльцу, которой припудре-
ны некоторые грибы. Но эти листья скоро изменят
цвет и станут гранатово-алыми, лимонно-желтыми,
апельсинно-оранжевыми, между тем как в тропиках,
где произрастают эти чудесные плоды, лето длится
весь год. Листья становятся ярко-розовыми: в осени
уже заключена весна.
* Fall (амер. англ.) — и «падение», и «осень».
56
На столе гостиной в доме Холландов лежит смерть.
Она приняла облик Софии, чье лицо превратилось
в восковую маску. Эмили подходит на цыпочках,
словно боится разбудить спящего ребенка.
На Софию надели ее самое красивое платье, ро-
зовое, с кружевами на воротнике и на манжетах,
и лакированные туфельки. В старательно завитых
волосах — бант. Эмили представляет себе, как мис-
сис Холланд причесывает дочь, словно куклу. Люди
произносят какие-то лишенные смысла слова: тиф,
милосердие, божественная воля.
София не кажется ни умиротворенной, ни без-
мятежной, ни уснувшей, Софии просто нет. Здесь
лежит не она, а ее отсутствие. Эмили подходит сно-
ва, едва не касаясь тела. Под белоснежной кожей
видны зелено-голубые отсветы-прожилки, как у сала,
слишком долго пролежавшего на июльской жаре.
Эмили украдкой оглядывается. Никто на нее не смот-
рит. Из передника она достает песочный доллар,
который прошлым летом подарила ей София,
57
и осторожно засовывает его в кармашек розового
платья, надеясь, что этого будет достаточно.
Она не плачет, но так крепко сжимает кулаки
в пустых карманах, что не чувствует пальцев. А ве-
чером, когда на стол ставят ветчину, блестящую от
жира под светом лампы, у Эмили начинается рвота.
58
Дорога из дома до школы не очень длинная, но Эми-
ли кажется, будто она пересекает целые континен-
ты и переплывает океаны. Лошадиные копыта сту-
чат по мостовой в том же ритме, с каким тонкая
стрелка на старых часах отсчитывает секунды. Эми-
ли испытывает странное незнакомое чувство: смесь
страха и нетерпения, от которого мурашки в ногах
и бабочки в животе. Это ей даже нравится — они
ее попутчики по дороге в школу.
Женская семинария Маунт-Холиок — величе -
ственное четырехэтажное сооружение со стенами,
пронизанными вытянувшимися в ряд окошками —
четыре ряда в высоту, шестнадцать в ширину. На
верхних этажах, как предполагает Эмили, располо-
жены комнаты учеников и преподавателей. На кры-
ше встали семь труб.
— Как будто свечки на именинном пироге, прав-
да, папа?
—А?
— Трубы.
59
Он какое-то время смотрит на них, затем обора-
чивается к любознательной девочке, которая всегда
говорит то, чего от нее не ожидают.
— Вообще-то, нет, — опять начинает Эмили, —
они больше напоминают трубы огромного тепло-
хода, который пришвартовался прямо здесь, посре-
ди равнины.
— Вообще-то, они напоминают о том, что зимой
вы не будете мерзнуть, — комментирует отец, оста-
навливая повозку.
Они оба выходят, и Эдвард выгружает тяжелый
сундук, в который Эмили запихнула платья, шали,
юбки, ботинки, книги и калейдоскоп.
Им навстречу выходит миссис Лайон. У нее уста-
лое лицо с резкими, выразительными чертами, бле-
стящие умные глаза, на губах искренняя улыбка.
Прежде чем поприветствовать отца, она обращает-
ся к Эмили:
— Добро пожаловать к нам, Эмили.
Девочка приседает в легком реверансе. Отец ре-
шительно направляется к открытой двери, оставив
сундук на дороге — кто -нибудь потом подойдет и забе-
рет. Но миссис Лайон наклоняется, решительно хва-
тается за кожаную скобу и безо всяких церемоний
волочет сундук за собой. При виде такой картины
Эмили спешит ухватиться за вторую ручку. Вдвоем им
удается приподнять сундук на несколько дюймов.
60
— Да разве можно! — испуганно кричит Эдвард —
он, наконец обернувшись, заметил их манипуляции.
Какое-то время он стоит в нерешительности, раз-
думывая, кому помогать в первую очередь: доче-
ри-худышке или директрисе школы. И делает выбор
в пользу последней. Та любезно уступает ему одну
ручку и, жестом показав Эмили отпустить сундук,
объясняет:
— Вероятно, вам уже говорили, мистер Дикин-
сон, что мы здесь не используем труд прислуги. Все
тяжелые работы распределены между учащимися
и преподавателями. Это способствует воспитанию
первых и профессиональной подготовке вторых.
Но упрямая Эмили отказывается отпустить руч-
ку сундука и несет его вместе с отцом прямо до вхо-
да в семинарию, где двое преподавателей в конце
концов приходят им на помощь.
За эти годы отец научил ее множеству важных
вещей: он ее наставлял, обучал, воспитывал, наказы-
вал, но сейчас в первый раз они что-то делают вме-
сте. Впрочем, он сразу же отправляется в обратный
путь, держась за ноющую поясницу. Кто бы мог по-
думать, что тряпки могут быть такими тяжелыми?
62
Первая квартира, которую мы сняли в Бостоне, когда
через несколько месяцев после рождения нашей доче-
ри предприятие мужа открыло там филиал, находи-
лась на улице Холиок. Название показалось мне стран-
ным — в те времена мне все казалось странным, — но
я не пыталась выяснить, откуда оно и что означает.
Мы жили в Саут-Энде, самом большом викториан-
ском квартале за пределами Великобритании, и зани-
мали третий и четвертый этажи высокого здания из
красного кирпича, типичного для городской застрой-
ки. С улицы его оконные проемы сверкали, как льдин-
ки на зимнем солнце. Тротуары в округе, вымощен-
ные тем же рыжим кирпичом, из которого строились
дома, деформировавшись за столько лет замороз-
ками и корневищами деревьев, шли волнами, слов-
но подземные течения катили невидимые валы. Эти
кирпичи прибыли прямо из трюмов кораблей, ко-
торые причаливали сюда в XVIII и XIX веках: судам
они служили балластом и, как и мы, пересекли по-
ловину глобуса, прежде чем обосноваться здесь.
Чтобы оказаться на улице, нужно было спустить-
ся на три лестничных пролета, а потом еще по на-
ружной лестнице — крутой, как корабельный трап,
63
к тому же часто обледеневшей. Подняться в кухню
(сами комнаты находились на нижнем этаже) было
довольно непросто, и я не решалась сделать это уси-
лие — все время боялась уронить на лестнице ре-
бенка. Я не очень хорошо помню, как жила тогда:
наверное, неделями напролет сидела затворницей
на третьем этаже и смотрела на снег за окном, дер-
жа в руках младенца.
На улице Холиок не происходило ничего инте-
ресного. Утром и вечером закутанные прохожие вы-
гуливали собачек на холмистых тротуарах. К концу
дня удлинялись тени, и в домах на противополож-
ной стороне улицы зажигались лампы. Однажды
в обнаженных ветвях дерева под окнами я заметила
гнездо, свитое из сучков и длинных нитей синей
шерсти. Это была весна.
*
Что же означало это слово, Холиок? Я не имела
ни малейшего представления, а выяснять не было
сил. По ассоциации оно напоминало yolk, яичный
желток: почему-то мне представлялось сырое яйцо,
и меня слегка мутило. А сам Бостон — это город
Ботольфа, английского святого VII века, покрови-
теля путешественников. Я никогда не мечтала быть
путешественницей, напротив: мне всегда хотелось
пустить корни, где-то ощутить, наконец, что я у себя
дома. Хотя у нас не было намерения продавать дом
64
в Утрмоне, мне казалось, что он перестал нам при-
надлежать, как только мы переступили порог и по-
вернули ключ в замке; эта квартира никогда не бу-
дет нашей. Мы больше не были у себя дома.
В первый день, появившись здесь вечером после
долгой поездки на машине, оставив чемоданы в квар-
тире, погруженной в полумрак, мы тут же отправи-
лись за покупками в ближайший супермаркет. Моя
измученная дочь капризничала, да и я была не в луч-
шем состоянии. Магазин освещали ослепительные
неоновые лампы, по бесконечным проходам я тол-
кала почти пустую тележку, в которой лежала лишь
упаковка хумуса. Хотелось где-то сесть вместе с ре-
бенком — где угодно, лишь бы в тепле. Мне казалось,
я вот-вот потеряю сознание. Я раздраженно заявила:
«Здесь нечего есть».
И разразилась слезами среди битком набитого
товарами магазина.
За несколько недель до этого меня спрашивали:
— Почему ты не хочешь уезжать из своего дома
в Монреале? Чего тебе будет больше всего не хватать?
Кажется, я понимала, что от меня требовалось:
определив, идентифицировав эти вещи, найти воз-
можность увезти их с собой, или заменить, или вос-
создать, или отыскать какой-нибудь их эквивалент.
Я долго думала, прежде чем ответить:
— Дерева, которое я вижу из окна своего кабинета.
65
В семинарии Эмили и ее соученицы изучали латынь,
ботанику, астрономию, историю, минералогию, ли-
тературу и математику. Как будто это были и не де-
вочки вовсе.
*
В книгах говорится о разных вещах, это так, —
и, переворачивая страницы толстых пыльных то-
мов, которые многие поколения держали в руках
до них, ученицы узнают о скалах, звездах и насеко-
мых. Но для Эмили сами вещи тоже постоянно го-
ворят о книгах.
Однажды утром, разглядывая лес, она видит, как
качаются ветки дерева, одного из многих. Сначала
это легкий, едва заметный трепет листьев, — их,
наверное, шевелит ветер, — но вскоре она уже не
сомневается: дерево сдвинулось с места. Она вспоми-
нает фантастический Бирнамский лес из шекспиров-
ской трагедии, это увенчанное ветвями и листвой
войско, что, звеня доспехами, двинулось на Дунси-
нанский холм.
66
Но Эмили видит не это. На той неделе в классе
показывали гравюры с изображением мангровых
зарослей: деревья ризофоры с корнями, похожими
на длинные пальцы, выступают из воды, их называ-
ют ходячие деревья. Именно это она и видит — армию
кленов, сосен, ясеней и дубов, которые медленно
извлекают свои корни из грунта, чтобы раскинуть
их на поверхности земли, прочувствовать ее твер-
дость и основательность, сделать глубокий вдох, за-
тем осторожно передвинуть их чуть в сторону и впе-
ред, словно раненный в ногу человек, который вновь
учится ходить. Слегка цепляясь за землю, сопротив-
ляются ветки, чуть гнутся назад стволы, корни при-
поднимаются из земли — не слишком высоко, но
решительно и непреклонно. Покидают свои гнезда
птицы, выскакивают из нор бурундуки, все живое
мечется в смятении, и это шествие, поначалу без-
молвное, теперь сопровождается рокотом, слышным
на десятки миль в округе. И вот уже шагает весь лес:
он надвигается, как огромный водяной вал, он сме-
тет не только вражеский лагерь, но и всю провин-
цию, и Маунт-Холиок тоже, где, сидя у окна, Эмили
с закрытыми глазами ожидает, когда обрушится
волна.
Впрочем, здесь не на что нападать, нечего захва-
тывать и осаждать, разве что войско простодушных
67
наивных гусынь, среди которых и она. А почем нын-
че гуси на рынке? Наверное, не слишком дорого.
Она точно знает лишь одно: дерево сдвинулось
с места. Рядом в нерешительности стоит Макбет, но
надо сказать, герои Великого барда довольно часто
не уверены в себе — или же прислушиваются к дур-
ным советам. Так какая армия могла бы обрушить-
ся на семинарию в это апрельское утро?
Дерево вновь шевельнулось, и на этот раз в самом
деле зашагало вперед.
Возможно, это олень-двухлетка: на его голове
ветвятся заросли, словно крона огромного дуба.
68
Миссис Лайон заботится не только о том, чтобы за-
полнить знаниями головы доверенных ей воспи-
танниц, — она желает спасти их души. А для этого
они должны принять Господа, как приняла его она,
поэтому их нельзя запугивать или угрожать, этих
методов она не приемлет. Видения ада не убедят
искать путь в Царствие Небесное. Эти юные осо-
бы — создания рассудительные и здравомыслящие.
Она будет взывать к разуму и уважать их волю. Она
предоставит им полную свободу — свободу согла-
шаться.
— Кто из вас, — спрашивает она своим твердым
и мелодичным голосом, — уже принял Господа в свою
жизнь и свое сердце?
У миссис Лайон открытое лицо и ясный взгляд,
как у всякого, кто живет в согласии с Богом. Безмя-
тежная душа, озаренная верой.
Почти все девочки поднимают руки — некото-
рые испуганно, другие с гордостью. Она обводит
взглядом аудиторию.
— Кто из вас надеется это сделать?
69
Теперь поднимают руки большинство из остав-
шихся. Миссис Лайон держит долгую паузу. Наконец
спрашивает:
— Кто утратил надежду?
Поднимают руки шестеро или семеро. Среди них
Эмили.
*
Что это за Бог, позволивший разделить себя на-
трое: грозный Отец, принесенный в жертву Сын,
неуловимый Дух? Почему не позволяет Он познать
Себя? Почему дарует Он милость одним и не дарует
другим? Что надлежит делать, чтобы должным обра-
зом любить Его? Притворяться, что любишь? А разве
Он — Они — который(-ые) видит(-ят) все, не дога-
дается(-ются) об этом? Разве это не хуже, чем про-
сто признаться: Бог есть тайна, Он есть безмолвие,
а Эмили познает мир прежде всего через слова? Бог
есть затмение. Он по ту сторону слов, вне слов. Он
укрывает Себя не в церквях, напрасно искать его
между пожелтевших страниц Библий короля Иакова,
которых в доме Дикинсон целых восемь экземпля-
ров — святых книг больше, чем душ, которые над-
лежит спасти. Поднимая глаза к небу, Эмили видит
лишь облака. Если небо — место успокоения правед-
ников, значит ли это, что они превратились в птиц?
70
Зимой солнце садится рано. В Маунт-Холиоке девоч-
ки ужинают при свете ламп, окрестные поля погру-
жены во мрак. Эмили надлежит разложить на столе
приборы, и она делает это серьезно и старательно,
как и все остальное. Ей вообще нравятся практич-
ные, монотонные движения. Каждая вилка, каждый
нож — это якорь, что удерживает ее на земле.
Белые тарелки блестят при свете ламп, за ок-
ном — темнота с синеватым отливом, крупными
хлопьями падает снег, как будто не настоящий. В боль-
ших мисках приносят капусту, картофель, куски сала,
нарезанную ломтиками репу и морковь — обычную
будничную еду. Девочки разговаривают за ужином,
это даже поощряется, пусть обмениваются мысля-
ми; потом дежурные собирают тарелки, а остальные
поднимаются в общую гостиную. Прежде чем надеть
ночные рубашки, они повторяют уроки на завтра.
А еще играют в игру вопросы-ответы:
— Как называется стая фазанов? — спрашивает
Анна.
— Букет, — отвечает Изабель. — А стая скворцов?
— Жу рчание.
71
— Фламинго?
— Пламенеющая готика. А стая сов?
Изабель задумывается. Вместо нее, не поднимая
головы от книги, отвечает Эмили:
— Это называется парламент.
— Прекрасно. А теперь еще сложнее. Как назы-
вается горка спичек?
— Возбуждение.
— А рой бабочек?
— Калейдоскоп.
Она смотрит на них: тонкие фигурки, белые фар-
туки, приглаженные волосы, — такие разные и в то
же время загадочно похожие в своей юности. А как
назвать группу учениц семинарии, собравшихся
зимним вечером?
Они — все одновременно: возбуждение, парла-
мент, журчание, кадейдоскоп.
72
Девочки просыпаются и сразу спрыгивают с крова-
тей. Долго и тщательно причесываются, так же дол-
го и тщательно, как накануне перед сном. Быстро
одеваются, выбирая самые белые блузки и самые
красивые ленты.
Сегодня в семинарию приезжает автор сборни-
ка стихотворений, в которых говорится о Величии,
о Долге и о Душе. Почти знаменитость. Многие ни-
когда еще не видели живого писателя. Как правило,
поэты — это каменные статуи. Ученицы взволнова-
ны, как если бы одна из этих статуй вдруг зашеве-
лилась.
У поэта, который входит в классную комнату,
зачесанные назад волосы, словно он боролся с не-
видимым ветром, и он постоянно проводит по ним
ладонью, в очередной раз желая убедиться, как не-
покорна его буйная шевелюра. Это красивый муж-
чина: высокий лоб, темные глаза под изогнутыми
бровями, орлиный нос, тонкие губы — как и подо-
бает тому, кого одолевают высокие думы. Разгова-
ривая, он делает много жестов, без некоторых впол-
не можно обойтись.
73
Он рассеянно разглядывает сидящую перед ним
группу школьниц: высокие девочки-подростки, чуть
нескладные, взволнованные его присутствием —
и их можно понять, — дрожащими пальцами они
теребят уголки своих белых фартуков. Все хорошень-
кие и очень похожи одна на другую. Только он —
единственный в своем роде. Краем глаза он заме-
чает свое отражение в оконном стекле и теперь
говорит, обращаясь исключительно к этому про-
зрачному близнецу.
Уверенный глубокий голос кажется излишне
громким, как если бы он выступал с эстрады и ста-
рался, чтобы его расслышали зрители в самом по-
следнем ряду большого зала. Эмили вздыхает. Она
тоже краем глаза косится на оконное стекло. Но
ищет там не свое отражение, а гнездо из веток, в ко-
тором мирно лежат три бледно-голубых яйца.
Она знает: поэзия именно здесь, а не в напыщен-
ных словах этого человека, она спряталась под хруп-
кой скорлупкой, в крошечном сердце еще не родив-
шихся созданий.
И все-таки, глядя на прекрасного, как павлин,
Поэта, она невольно вздрагивает.
74
В общей гостиной девочки в белых ночных рубаш-
ках, бледные, как призраки, по очереди, словно пе-
ребирая четки, рассказывают, что сделают, когда
вырастут.
— Я выйду замуж за деревенского врача.
— У меня будет трое детей, два мальчика и де-
вочка.
— Я буду жить в большом белом доме с черными
ставнями.
— Я буду читать по книге в неделю.
— Я целый день буду есть песочные пирожные
и пить чай с лимоном.
— У меня будет сад, в котором будут расти одни
только розы.
— Я поплыву через океан на теплоходе.
— Я буду играть на скрипке, пианино и арфе.
Настает очередь Эмили. Все смотрят на нее. Об-
рамленная шевелюрой черных волос, она кажется
еще бледнее, чем другие, — п олупрозрачной, как
будто вот-вот взлетит или воспламенится.
— Я буду жить в Линдене.
75
В конце триместра миссис Лайон вновь сделала по-
пытку подсчитать души. Девочки, осунувшиеся от
утомительной учебы долгими вечерами, возбужде-
ны, предвкушая близкое Рождество. В воздухе поч-
ти физически ощущается это возбуждение, а еще
волнение от предстоящих зимних экзаменов: оно
пахнет ванилью, намокшей шерстью и непросох-
шими чернилами.
— Пусть сядут те, кто уже принял Господа в серд-
це своем.
Десятки девочек усаживаются на длинные ска-
мейки.
— Пусть сядут те, кто надеются его принять.
Новая волна. Изабель стоит в нерешительности
рядом с подругой. Она бросает на нее умоляющий
взгляд, словно просит присоединиться к ней или
хотя бы не осуждать. Но Эмили не поворачивает го-
ловы и не смотрит на нее. Изабель все-таки садится,
поспешно и неловко, а Эмили Дикинсон продолжа-
ет стоять. Одна. Она последняя осталась без надежды.
Как бы ей хотелось устремиться к Господу, по-
чувствовать это волнение, наполняющее сердце,
76
когда высоко в небе она видит стаю гогочущих дроф,
которые то выстраиваются гигантской буквой V, то
разбивают этот треугольник, словно набегает и от-
катывается морская волна. А вот проповеди кажут-
ся ей неинтересными, и сама мысль о Боге то давит
на нее, то повергает в ужас. Ее сердце не такое боль-
шое, а ум недостаточно глубок, чтобы принять Таин-
ство, — и в конце концов она говорит себе, что Бог,
наверное, тоже не верит в нее.
Перед глазами Эмили теснятся одна к другой
множество шелковистых, аккуратно причесанных
головок: изящные локоны, косы, пучки, ленты. Мно-
голюдно же будет в раю: все станут наступать друг
другу на ноги в лакированных ботинках.
Без надежды, без веры, без поддержки Эмили
остается стоять — одна, выпрямившись, как буква i,
чувствуя, что может всё.
Похоже, в аду гораздо спокойнее.
77
Миновала осень, скоро Рождество, а я так и не по-
ехала в Хомстед. Я вернулась в наш дом на побере-
жье: каждый раз, когда мы в него входим, я удив-
ляюсь, что он по-прежнему на месте. Однажды его
унесет морским приливом. Так случилось — почти
случилось — с маленькой гостиницей по соседству,
которая стояла там с начала века. Лет сорок назад,
во время особенно жестокой бури, ветер и вол-
ны так повредили ее, что здание пришлось снести.
С тех пор на участке земли, примыкающем к наше-
му, запрещены любые постройки. Говорят, что во
время той же бури море приподняло соседний дом
и отбросило на несколько десятков метров. Вырван-
ные из земли бревна, из которых был сооружен
волнолом, плавали по улице, словно обломки плота.
Мне нравится думать, что половину года мы живем
на корабле, который каждую минуту может сорвать-
ся с якоря.
Каждый раз, когда мы приезжаем туда, я с изум-
лением вижу, насколько небо здесь больше и про-
зрачнее, чем в городе. Вероятно, из-за близости моря.
78
А каждый раз, когда уезжаем, у меня разрывается
сердце. У дочери тоже: она не понимает, почему мы
не можем все время жить по колено в воде, в кабель-
тове от песчаных замков.
Все это время я каждое утро навещаю Эмили
в Хомстеде, воссозданном по фотографиям из книг
и описаниям историков и очевидцев. Я вхожу на
цыпочках, чтобы не повредить бумажные полови-
цы, не решаюсь сесть. А уходя, оставляю дверь при-
открытой.
79
Не прошло и года после поступления в семинарию,
как Эмили возвращается в Хомстед. Родители обеспо-
коены ее здоровьем: ей не удалось оправиться после
сильной простуды. Как же хорошо вернуться домой.
У юной девушки, живущей в Хомстеде, столько
дел!
Заняться прической, заплести и расплести косы,
распрямить локоны.
Испечь хлеб.
Собрать яйца в курятнике и приготовить на за-
втрак омлет.
Навестить в зависимости от дня недели бедняков,
больных, стариков, женщин после родов, немощ-
ных, ну и разумеется, подруг — их у нее несколько
десятков.
Купить три пуговицы, фунт сахара, моток кру-
жев, черную тесьму, белую нижнюю юбку, корицу,
кремень для зажигалки, отрез шелка, флакон фио-
летовых чернил.
Вышить дюжину платков.
Приготовить большую корзину с провизией для
пикника: жареная курица, огурцы, свежий хлеб;
80
налить в бутылки лимонад, нарезать арбуз, сложить
скатерть, не забыть положить вилки, ножи и льня-
ные салфетки.
Встретить коммивояжеров, друзей, знакомых ,
случайных посетителей, толпящихся на пороге по-
прошаек; у одних покупать, других привечать, треть-
их приветствовать, четвертым предлагать выпить,
перед пятыми закрывать двери.
Поставить на огонь таз с последней малиной,
насыпать сахара, обдать кипятком стеклянные бан-
ки, пока она томится на медленном огне. Налить
варенье, закрыть крышкой и отправить в кладовку
до зимы.
Помочь маме нашпиговать жаркое и почистить
овощи, накрыть на стол, убрать со стола, протереть
посуду, расставить ее в шкафу, бокалы обязательно
перевернуть кверху ножкой.
Отправиться на концерт в парке, на котором
соберется вся городская молодежь.
И только закрыв дверь спальни и вступив в ти-
шину, Эмили вновь начинает слышать в голове го-
лос: он и говорит с нею, и молчит.
81
С деревьев в саду облетели листья. Со всех, кроме
одного молодого клена в глубине двора: он сохранил
нетронутой желтую шевелюру, в которую зарыва-
ются, чтобы погреться, солнечные лучи. Там, дрожа
на ветру, пылает маленький пожар, бросая вызов
подступающим холодам, безразличный к безмолв-
ным предостережениям других деревьев с изможден-
ными ветвями, похожими на обгоревшие головеш-
ки. Даже вороны стараются держаться подальше,
ничто не тревожит его красновато-золотистого вели-
колепия. Своими яркими фонариками клен занял
половину неба. Кому нужны церковные витражи,
если в саду есть такое дерево?
Оно останется бодрствовать до самой зимы, и ко -
гда другие уснут глубоким вегетативным сном, его
листья по-прежнему будут сиять отраженным све-
том звезд долгими декабрьскими ночами.
Орион. Она с детства умеет его узнавать: тонкую
перемычку песочных часов, бегущую далеко впере-
ди собаку. Она давно уже решила, что он станет ее
следующим домом.
82
Библия полна непостижимых тайн, человече-
ский разум слаб, но есть одна вещь, которую Эмили
осознает без труда: Эдем поначалу был садом.
Зима проходит, как сновидение.
83
Остин, Эмили и Лавиния, чуть отставая от своих
дрожащих теней, вместе идут по аллее, окаймлен-
ной деревьями, в кронах которых поют невидимые
птицы. Чудесный теплый воздух полон аромата бе-
лых цветов, яблок, слив, земляники. Больше ни-
где нет такой зеленой травы, она здесь почти изум-
рудная.
Могила Софии одна из самых свежих на этом
кладбище. Они, склонив головы, останавливаются
перед ней. Эмили опускается на колени и кладет
ладони на теплый камень.
София здесь далеко не самая юная. На кладбище
похоронены десятки младенцев, девочек и мальчи-
ков, спящих под землей в своих самых красивых
одежках — умерших от чахотки, инфлюэнцы, кори,
малокровия, крупа, страха, гнева, тоски. Их блед-
ные призраки мелькают среди цветущих деревьев,
играя в горелки. Они прячутся за тонкими деревян-
ными крестами, широко раскидывают руки и, тихо
смеясь, со всех своих полупрозрачных ног убегают
по аллеям.
84
Остин и Лавиния молча отходят. Им нужно наве-
стить и других умерших; зима была долгой. А Эми-
ли еще долго стоит на коленях у могилы подружки.
Ей бы так хотелось с ней поговорить, но трава глу-
ха и нема. Когда Эмили наконец поднимается, ее
тень остается лежать, — а когда встает и она, то не
следует за девочкой, а бежит за маленькими при-
зраками.
85
В деревянной инкрустированной шкатулке на пись-
менном столе Эмили хранит свои молочные зубы,
двадцать жемчужин неправильной формы. Иногда
вечерами она представляет себе, что за ними придет
девочка, которой они когда-то принадлежали, —
маленький беззубый фантом.
*
Она слишком высокая, у нее слишком длинная
шея, слишком худые ноги. Ей бы родиться огород-
ным пугалом среди поля тыкв, и скворцы разлета-
лись бы от нее в разные стороны. Так и стояла бы
все томительное лето напролет, ежилась под струя-
ми дождя или смотрела, как под солнцем раздувают-
ся оранжевые шары. А потом, когда настанет пора
сбора урожая, ее бы тоже выдернули из земли и бро-
сили в костер. Какое из нее получилось бы пламя —
с ее-то сухими руками, худыми ногами, длинными
волосами и сердцем, воспламеняющимся легко, как
спичка.
86
Утром, едва пробудившись, Эмили обнаруживает
на простыне красный цветок. Такое же пятно на
ночной сорочке и хлопчатобумажных панталонах.
Мать находит ее на кухне, где, склонившись над
чаном, Эмили исступленно трет простыню в мыль-
ной воде.
— Что это ты делаешь, Боже правый! Сегодня
же не понедельник!
— Я заболела, — сообщает Эмили равнодушным
тоном. — У меня кровь. Я, наверное, скоро умру.
— Ах это... — отвечает мать, и в ее голосе слы-
шатся отвращение и какая-то неловкость . — Нет,
ты не заболела. Ты стала женщиной. Такое со всеми
нами случается.
Эмили перестает тереть простыню. Ах вот как,
все женщины болеют. Это многое объясняет — на-
пример, почему только мужчины становятся адвока-
тами, врачами, нотариусами и пасторами. Простыня
плавает в чане, словно какое-то морское существо,
медуза или распустившаяся в розовой воде актиния.
Эмили больше не чувствует кончиков пальцев.
87
— Это бывает раз в месяц, — продолжает мать, —
и длится несколько дней.
«Пускай, — думает Эмили, с удвоенной силой
принимаясь тереть простыню. — Пускай несколько
дней в месяц я буду женщиной. А в остальное время
стану писать».
88
Остин уезжает учиться в Гарвард, и Эмили каждый
день пишет ему письма: они должны быть легкими,
живыми, смешными, чтобы он поскорее вернул-
ся. А он не возвращается. Наверное, письма полу-
чаются неубедительными. Надо бы послать ему ба-
бочек.
За ужином стул любимого брата остается пус-
тым. Эта разлука — словно дыра в груди Эмили.
У отца пасмурное выражение лица — наверное,
неприятности на работе. Ведь его одолевает столь-
ко важных забот: дела мужчины, который работает
в городе, встречается с другими мужчинами и вме-
сте с ними серьезно и ответственно решает судьбу
мира — мира с его женщинами, детьми, собаками,
кошками и прочими низшими существами.
У матери отсутствующий вид, такое бывает все
чаще. Она машинально, словно автомат, подносит
вилку ко рту. Ее глаза — как две стеклянные дроби-
ны. Лавиния кидает на пол кусочки курицы, их тут
89
же подхватывает толстый рыжий кот, недавно взя-
тый в дом: он, мурлыча, трется об их ноги.
Эмили с изумлением разглядывает этих чужа-
ков, которых жизнь сделала ее семьей. Не лучше ли
было бы родиться птенцом дрозда, тогда она бы
научилась очень важным вещам — петь, летать,
вить гнездо.
91
Второй год в Бостоне; съемная квартира занимает
третий, четвертый и пятый этажи одного из викто-
рианских домов, переделанных от подвала до чер-
дака в типично американском стиле: просторная
изолированная кухня с гранитными поверхностя-
ми, золоченые люстры, дорогие и довольно безвкус-
ные водопроводные краны. Зато комнаты уютные
и светлые, и когда мама приезжала нас навестить,
в ее распоряжении был целый этаж.
Мы с дочерью вернулись в Монреаль, а мужу
пришлось одному меблировать квартиру. С этой
целью он отправился в ИКЕА, где купил по одному
или по нескольку экземпляров буквально всего, слов-
но ему предстояло обставить пустой кукольный дом:
стол, четыре стула, колыбель, столик для пеленания,
две кровати, два матраса, простыни, подушки, стега-
ные одеяла, полотенца, три комода, шкаф, четыре
ночных столика, лампы, журнальный столик, поло-
вик, посуду, белье, чайник, кофейник, овощечистку,
ножницы, столовые приборы, консервный нож,
миксер, две разделочные доски, наборы кастрюль
и сковородок, штопор, кипятильник, мусорное ведро,
92
три корзинки для бумаг, диван, диванные подушки,
три ковра, корзину для белья, швабру и ведро, щет-
ки, губки...
Ему пришлось ездить туда раз пять-шесть, он
толкал перед собой по две набитые до краев тележки,
и финальный счет, общую сумму которого я предпоч-
ла не выяснять, представлял собою причудливый
список, чем-то напоминающий головокружитель-
ные описи из «Жизни способа употребления»*.
В дом мы прибыли одновременно с волной хо-
лода, температура в квартире не превышала десяти
градусов. Наш домовладелец, который отсиживался
зимой во Флориде, забыл установить вторые окон-
ные рамы. И пока их все-таки ставили, нам при-
шлось спасаться в гостинице «Фермонт». С пятого
этажа, на котором находился наш трехместный но-
мер, была видна большая площадь перед церковью,
где два года спустя террорист взорвет бомбы и по-
гибнут три марафонца.
Эти дни запомнились каким-то невероятным
покоем, какой бывает во время сильных холодов,
и почти пустыми улицами. Редкие прохожие уско-
ряли шаг, кутаясь в шарфы и воротники. По теле-
визору говорили о беспрецедентных температурах
и невиданных осадках (снежный покров достигал
* Роман Жоржа Перека.
93
десяти сантиметров — для Монреаля это сущая ерун-
да, но Бостон был совершенно неприспособлен для
таких испытаний), и на экране нон-стоп крутили
абсурдные картинки: снегоуборочная машина, заго-
ревшаяся посреди улицы и перегородившая важ-
ную магистраль. Ансамбль памятников площади
Копли-сквера сквозь заледеневшие окна почему-то
напоминал Кремль.
Когда после установки вторых рам мы верну-
лись, температура в квартире оказалась выше всего
на несколько градусов. Отодвинув маскировочный
экран радиатора отопления, мы обнаружили, что
тяжелые чугунные калориферы были просто-на -
просто сняты во время ремонтных работ. Предпо-
лагалось, что тонкие трубы с горячей водой, про-
ложенные по стенам, должны были обогревать
четыре этажа. Я не говорю уже о том, что прибор
центрального отопления, не справляясь со своей
задачей, время от времени перегревался и переста-
вал работать.
Помню, как, дрожа от холода, натянув на голову
шапочку, а на ноги сапоги, я недоуменно разгляды-
вала длинные пустые коробки, в которых должны
были находиться радиаторы. Рабочие, разукра-
сившие все позолотой, устроив зонированное осве-
щение, в этой роскошной квартире просто убрали
отопление.
94
*
Когда квартиру обставили мебелью, остались
удручающе голые стены. Я заказала по интернету ре-
продукции старинных ботанических гравюр (Brassica,
Beta vulgaris, Carota*) для украшения кухни и столо-
вой, а еще несколько ярких постеров; среди них —
голова страуса с жемчужным ожерельем на шее
и довольно запутанная композиция Пикассо, на кото-
рую я не обращала особого внимания, пока двухлет-
няя Зое не заметила с серьезным видом: «Художник
сам себя нарисовал», и только тогда я поняла, что
это и в самом деле автопортрет у мольберта. Обман
удался: почти можно было поверить, будто здесь
кто-то живет.
А еще мы привезли из Монреаля большую афи-
шу выставки Питера Дойга** в Музее изобразитель-
ных искусств, название которой — «Нет чужих зе-
мель» — представлялось мне чем-то вроде обещания
или жизненной программы. И потом, мне казалось,
что, разместив слово «Монреаль» большими буква-
ми на стене бостонской квартиры, я словно показы-
ваю этому городу нос. Афиша была два на два метра
и, прикрепленная синим скотчем к штукатурке, все
равно не прилегала к стене плотно. Ночью, когда
* Капуста, свекла обыкновенная, морковь (лат.).
** Питер Дойг (р. 1959 ) — британский художник. Ред .
95
мы спали, афиша то и дело отваливалась, и каждое
утро я находила ее возле дивана свернутой в рулон.
*
Как-то вечером мы с мамой гуляли по Тремонт-
стрит, толкая перед собой коляску с тепло закутан-
ной дочерью. Мы шли мимо винных лавок и гастро-
номов, модных ресторанов и баров. Я смотрела на
витрины с ясным ощущением, что нахожусь где-то
вне всего этого, не в силах объяснить самой себе по-
чему. Вдруг через приоткрытую дверь я заметила не-
сколько небольших картинок на кирпичной стене.
Это были не гравюры, не коллажи, а вырванные
из старинных книг страницы, на которых художник
где карандашом, а где черными чернилами изобра-
зил значки, напоминавшие буквы забытого алфа-
вита. На той, что привлекала мое внимание, был
нарисован большой шар, увенчанный цепочкой кро-
шечных формул. Я поднялась на второй этаж, чтобы
спросить цену.
Хозяйка согласилась продать мне картинку, но
только после того, как выставка закроется. Она по-
просила мой номер телефона, а у меня его не было.
Мы условились, что я вернусь дней через десять.
Перед уходом я купила старинную латунную фигур-
ку сверчка с одним чуть повисшим усиком, ужас-
но дорогую. Вертя ее между пальцами, я все время
повторяла: сверчок за очагом и думала о китайцах,
96
которые в сказках держали насекомых в маленьких
деревянных коробочках.
Когда через год мы оставили эту квартиру и окон-
чательно перебрались в Утрмон, сверчок и гравюра
были упакованы в коробки с другими вещами и от-
правлены на склад на временное хранение. Я не
помню ни композиции, ни тем более названия это-
го произведения — кажется, «Истинный север»? Во
всяком случае, смысл был в том, чтобы держаться
избранного курса.
98
Если бы Эмили попросили нарисовать девушку, она
бы сделала портрет Сьюзен: красивая, пылкая, бла-
городная, умная. Она такая, какой Эмили хотела
бы видеть в зеркале себя, что-то вроде ее идеально-
го близнеца. Подруги понимают друг друга с полу-
взгляда, как ярмарочные мошенники. Они вме-
сте прогуливаются по знакомым улицам Амхерста,
рвут цветы в саду, разливают по банкам варенье
и по очереди рассказывают на ходу выдуманные
истории.
У Сьюзен фарфоровая кожа, округлый и крас-
ный, словно вишня, рот и буйные локоны, падаю-
щие на щеки. Эмили с трудом подавляет желание
коснуться их и поправить прическу, словно перед
ней кукла.
Как-то вечером Сью пришла к Эмили, а дверь ей
открыл Остин, буквально накануне вернувшийся
из Гарварда. Он знал ее совсем маленькой, а за вре-
мя его отсутствия она выросла и давно не ребенок.
Он старше на несколько лет и умеет притворяться
взрослым мужчиной.
99
— Привет, — говорит Остин и замолкает, без-
успешно подыскивая слова, чтобы продолжить раз-
говор.
— Я не знала, что вы вернулись, — отвечает Сью-
зен. — Понравился ли вам Бостон?
Она опускает глаза, украдкой разглядывая его
из-под ресниц.
— Это очень красивый город, но у Амхерста есть
очарование, которого Бостону недостает.
От пристального взгляда, который сопровожда-
ет эти слова, на щеках Сьюзен вспыхивают розы.
Когда Эмили спускается по лестнице, Сьюзен
сидит в гостиной, а Остин что-то читает ей вслух.
Теперь это его гостья. Вскоре она станет метаться
между братом и сестрой.
*
Когда она видит их вместе, в ее груди что-то сжи -
мается, как будто там камень.
В сердце черно, в нем поселилось странное чув-
ство и пожирает его. Эмили ревнует, причем двойной
ревностью: ревнует Остина, который любит Сьюзен,
и ревнует Сьюзен, которая любит Остина. Ей бы
хотелось, чтобы две эти любви были обращены на
нее, она чувствует себя дважды обманутой — нет,
даже трижды, потому что собственное сердце тоже
ее предало. Ее сердце — это кусок угля, сгоревшего
дважды. Можно сказать иначе: это пакет с золой.
100
На колпаке над камином пригласительные билеты
и письма с извещениями о кончинах года вытяги-
ваются в гирлянду, где светлые флажки чередуются
с темными. Ее подруг отнимают то брак, то болезнь.
За один этот год Эмили присутствовала на стольких
свадьбах и на стольких похоронах, что едва разли-
чает в воспоминаниях все эти прощальные обряды,
во время которых девушки надевают чужие одеж-
ды, делаясь непохожими на самих себя.
Мертвых теперь можно увидеть только во сне.
Что же до тех, кто вступает в брак, некоторые из
них раздаются в талии, их жесты становятся том-
ными и медлительными, они ходят, странно вывер-
нув ноги, словно боятся потерять зажатое между
ляжками яйцо. Очень скоро они будут передвигать-
ся, держа в руках розовое кричащее существо. Очень
скоро они перестанут принадлежать сами себе. При
мысли об этом Эмили бросает в дрожь. Она оборачи-
вается к Лавинии, которая шьет возле окна с кошкой
на коленях, и спрашивает:
— Из двух несчастий: любовь и смерть — какое
ты выберешь?
101
Лавиния пожимает плечами. Она дружит с од-
ним молодым человеком, живущим по соседству,
что ее вполне устраивает, и говорить об этом не же-
лает. Она поднимается со словами:
— Пойду приготовлю нам чай.
В саду уже начинают вянуть первые листья.
102
Сестры надели самые красивые платья, сделали
прически каждая перед своим зеркалом, тщательно
накрутив локоны и расправив банты. Лавиния по-
щипывает щеки и покусывает губы, чтобы к ним
приливала кровь. Эмили от природы очень бледна.
Сейчас они обе в церкви, сидят рядом на деревян-
ной скамье.
Приближается робкая невеста. Она не привык-
ла быть в центре внимания. Жених тоже, но он хотя
бы старается держаться уверенно. До этого дня они
виделись раз двадцать, смущаясь и краснея в присут-
ствии друг друга, обменивались изысканно-учтивы-
ми письмами. Им обоим по двадцать одному году. Он
адвокат, она вскоре станет женой адвоката. И, разуме-
ется, матерью. Эмили видит, как судьба невесты
развертывается перед нею и удлиняется, словно
тень, и все предрешено заранее.
103
В Хомстеде всегда много дел: надо обрезать клубни-
ку, почистить столовое серебро, которое чернеет
тут же, едва положишь его в ящик, добавить не-
сколько лоскутков к стеганому одеялу, предназна-
ченному будущему младенцу, отобрать одежду для
благотворительной организации, заплатить постав-
щикам, проследить за полетом пчелы в саду — но
это дело на всю жизнь.
Эмили на кухне печет хлеб. Тесто такое прият-
ное на ощупь, мягкое и упругое, как нежная кожа.
Она месит его размашистыми движениями, раска-
тывает вперед-назад десятки раз. Насчитав шесть-
десят два и почувствовав, как устали ладони, она
решает сделать передышку, осматривается, берет
пустой бумажный мешок из-под муки и отрывает
от него кусочек. Достает из кармана огрызок каран-
даша, пишет несколько слов — если точнее, шест-
надцать, разделенные пятью длинными, как вздохи,
тире, — потом несколько раз сворачивает бумаж-
ку, пока она не становится крошечным комочком,
104
и засовывает в карман. Затем вновь начинает ме-
сить хлеб. Шестьдесят три.
В ящик своего письменного стола она склады-
вает стихи, нацарапанные вот так, наспех, на клоч-
ке какой-нибудь обертки. Когда она достает их от-
туда, то узнает по запаху: некоторые пахнут мукой,
другие испускают ароматы перца или грецкого оре-
ха. Ее любимое стихотворение пахнет шоколадом.
105
Чтобы прогулка была в сто, в тысячу раз интерес-
нее, чем накануне, нужно всего лишь каждый день
гулять по одному и тому же саду.
Однажды под кучей листвы она увидела семей-
ство ежей, смешно свернувшихся клубком и выста-
вивших наружу иголки, как и положено ежам.
В другой раз дрозд вытащил из земли прямо у нее
под ногами земляного червя, такого длинного, что
тот разорвался, пока его тянули. Дрозд склевал по-
ловину, а другая продолжила жить своей половин-
кой жизни.
А как-то вечером, весной, шел такой сильный
дождь, что капли, упав на землю, тут же выскакива-
ли из нее, словно гвóздики, и казалось, будто дождь
идет из-под земли.
Когда-то в течение многих месяцев она гуляла
вместе с Софией, и теперь ее смех остался в ветвях
яблонь и зарослях циннии.
Однажды в ноябре первый снег начал падать
именно тогда, когда она, удивленная, запрокину-
ла лицо к небу — первый снег каждый раз был пер-
вым.
106
А как-то утром она увидела сороку, которая дер-
жала в клюве золотой браслет.
Дни наслаивались один на другой, словно не -
сколько листов кальки, составляя единую много-
слойную картинку: ежи, дрозд, сорока, снег сопро-
вождают теперь каждую их прогулку. Именно «их»,
они — это Эмили и воспоминания о Софии.
107
Пока Эмили гуляет по саду, Мать входит в ее комна-
ту, дверь которой всегда закрыта. Здесь идеальный
порядок: стеганое одеяло покрывает безупречно
расправленные простыни, подушка без единой склад-
ки, — можно подумать, это келья монашки.
Мать открывает ящик в поисках сама не знает
чего. Она никогда не страдала излишним любопыт-
ством, это гнусный порок, но в святилище дочери
ее ведет чувство долга: она делает это неохотно, про-
тив воли, все в ней сопротивляется этому обыску.
В ящике письменного стола скопились клочки
бумаги, заполненные тонким почерком Эмили, ко-
торый учитель в Маунт-Холиок когда-то сравнил
с отпечатками лап доисторических птиц, представ-
ленных в музее этого заведения. Услышав такое срав-
нение, ее супруг удивленно нахмурил брови, а она
сама слегка встревожилась. Что это за девочка, кото-
рой взбрело в голову писать, как птица — к тому же
давно исчезнувшая?
Она хватает первый клочок бумаги, явно ото-
рванный откуда-то наспех, вертит его в руках. На
одной стороне записан рецепт пряника — не того
108
ли самого, что прошлым летом принес Эмили по-
беду в кулинарном конкурсе, который каждый год
организует город? А на другой — цепочка слов, на
первый взгляд никак не связанных друг с другом.
Текст, словно насечками, испещрен длинными тире.
Может, это какой-то список?
Я считаю — пересчитываю —
Первым Поэт — затем Солнце
Затем Лето — Затем Небо Господне
И вот — список готов —
Она недоуменно перечитывает еще раз: что за
странное заклинание! Потом осторожно кладет ли-
сток на место вверх той стороной, где рецепт, и на
цыпочках выходит из комнаты.
1 кварта муки
1⁄2 чашки сливочного масла
1⁄2 чашки сливок
1 чайная ложка имбиря
1 чайная ложка соды
1 чайная ложка соли
Все залить патокой
109
Остин и Сьюзен строят дом на земле, примыкающей
к Хомстеду, буквально в двух шагах от их большого
дома. Соседи стучат в дверь друг другу по десять раз
на дню: что-то показать, одолжить книгу, принести
еще теплый пирог, вернуть лупу, уточнить рецепт,
передать гравюру, о чем-то спросить, сообщить но-
вости, оставить партитуру. Из Хомстеда в Эвергринс
ведет тропинка. Она тоже торопится.
*
Эмили наблюдает за ними из окон гостиной
и столовой: они похожи на фигуры китайского теат-
ра теней, только в человеческий рост. Она следует
за ними до самой спальни, потом отворачивается.
Ей не нравится представлять их на смятых просты-
нях. В мечтах она предпочитает складывать их, как
кукол, в коробки, где они лежат, спокойно распро-
стертые, словно цветы для будущего гербария, при-
давленные книжными страницами.
110
Сад больше по размеру, чем все галактики, вместе
взятые, в которых не может быть столько муравьев,
столько цветов и былинок. Это целая вселенная,
ограниченная с юга широкой дорогой, с востока
сосновой изгородью, с запада поместьем Эвергринс,
а с севера поколениями семейства Дикинсон, ро-
дившихся и похороненных на этой земле, куда пер-
вый из них, Натаниэль, прибыл в 1630 году, вместе
с Джоном Уинтропом и семью сотнями других пу-
ритан* . Флот насчитывал одиннадцать кораблей:
«Арбелла», «Талбот», «Эмброуз», «Драгоценный ка-
мень», «Мэйфлауэр» (не тот, другой), «Кит», «Успех»,
«Чарльз», «Уильям и Фрэнсис», «Хоупвелл» или «Ис-
пытание», но история не сохранила названия того
из них, на котором приплыл их прадед Дикинсон.
* Джон Уинтроп (1588–1649) — английский юрист, амери-
канский государственный деятель. С 1649 г. — губернатор
Колонии Массачусетского залива. В 1630 г. возглавил груп-
пу колонистов Нового Света, основав ряд пуританских
общин на берегу Массачусетского залива.
111
Об этом не говорится ни в одном документе, но Эми-
ли точно знает: оставив другим кита, драгоценный
камень, успех и испытание, ее предок, конечно же,
пересек океан на лепестке цветка*.
* Название корабля «Мэйфлауэр» дословно переводится как
«майский цветок»: так называют в Англии эпигею. Ред.
112
Понедельник — день стирки. Эмили снимает с ве-
ревки чистое белье, аккуратно складывает и рас-
пределяет по стопкам: постельное белье, мамина
одежда и нижнее белье, одежда и белье Лавинии,
свои вещи.
Внезапно она слышит глубокий вздох.
В дверном проеме стоит Мать, у нее, как всегда,
усталый вид. Она качает головой.
— Бедняжка, я тебе сотню раз говорила, так юбку
не складывают.
Эмили поднимает голову. И в самом деле, Мать го-
ворила ей это сто раз. И сто раз она не слушала. Как
же правильно? Она не знает. Объясни ей это Мать
в сто первый раз, она все равно слушать не будет.
— Ты была бы такой ужасной хозяйкой, дитя
мое. Лучше бы тебе остаться старой девой.
— Вы правы. Некоторые женщины не созданы
для материнства.
Мать выходит из комнаты, шаркая по полу ста-
рыми туфлями со стоптанными задниками, словно
по паркету проводят наждачной бумагой. Эмили
113
смотрит на стопки одежды и еле противится иску-
шению смять и растоптать платья и кофты матери.
Вместо этого она берет свою блузку жемчужно-серо-
го цвета, комкает ее и бросает на пол. То же самое
проделывает с розовыми платочками, ночной сороч-
кой из небеленой ткани, юбками, бордовой и синей,
и оставляет нетронутыми лишь белые вещи, кото-
рые относит на второй этаж и раскладывает по пол-
кам в шкафу. А цветные так и валяются на полу, рас-
топтанные и униженные.
В своих мечтах она хватает вещи в охапку и вы-
брасывает в окно, прямо во двор, где они высятся
коричневым, зеленым, серым, темно-синим, сире-
невым холмом. Чулки обвиваются вокруг нижних
юбок, словно удавы. Валяются платья, как куклы
с вывихнутыми руками. Юбки раскрыты, подобно
огромным веерам. На земле распластаны шерстя-
ные, хлопчатобумажные, льняные вещи, жесткие
траурные кружева. И когда все оказывается там,
она берет спичку, чиркает ею о коробок, застывает
на мгновение, держа ее перед глазами, прежде чем
бросить в эту кучу, которая тут же вспыхивает. Ни-
что не загорается так быстро, как брошенные вещи.
Эмили вытягивает руки над костром, согревая
пальцы. В дыму, поднимающемся к небу, она отчетли-
во различает силуэт почти нового платья и очертания
114
шерстяного жакета, в котором ей было так тепло про-
шлой зимой.
Сидя на облаке, София ждет их. Она не повзро-
слела. С живостью пятнадцатилетней девочки она
натягивает платье, застегивает жакет и важно рас-
хаживает, передразнивая походку солидной дамы.
Маленький нарядно разодетый призрак прыскает,
не в силах сдержать смех, а во дворе на костре сго-
рает все, что не белое.
Вот о чем мечтает Эмили. А в реальности она
бережно собирает одежду, которую больше не будет
носить, аккуратно складывает, как делает всегда,
оставляя в шкафу до следующей весны, потом кла-
дет в ивовую корзину. Лавиния будет раздавать эти
вещи на очередном благотворительном вечере. Ни-
щете всегда не хватает цветного.
115
Сидя у жаркого очага, где подвешен большой чугун-
ный котел, Лавиния отмеряет, взвешивает, наливает,
насыпает, трет на терке, снимает кожуру, удаляет
семечки, срезает хвостики и плодоножки, обрыва-
ет листики, смешивает, настаивает, обрезает, солит,
перчит, взбалтывает, добавляет меду, пряностей,
корицы, кориандра, мускатного ореха, разделывает,
смачивает, разбавляет, просеивает, спрыскивает,
взбалтывает, сбивает, измельчает, растирает, про-
масливает, тушит, лущит, просеивает, вымачивает,
маринует, замешивает, формирует, обмазывает, за-
ливает соусом, посыпает мукой, обрезает, обвязывает
нитками, выдергивает нитки, измельчает, разбав-
ляет, выпаривает, ощипывает, нарезает ломтиками,
шпигует, начиняет, скоблит, жарит, подрумянивает,
обдает кипятком. Ей никогда не хотелось быть вол-
шебницей. Зачем, если можно быть колдуньей?
*
Лавиния вяжет шарфы и рукавицы, вышивает
носовые платочки, чинит юбки, шьет передники.
А Эмили — наоборот. Если сестра надевает все это,
116
то она, Эмили, в тишине своей комнаты постепен-
но обнажается, все с себя снимая. Сначала устойчи-
вые понятия, формы вежливости, потом Бога с Его
свитой, визиты, обязательства, улыбки. Вскоре ей
останется лишь выскользнуть из своей кожи и встать
перед зеркалом, ощетинившись зубами и ребрами:
маленький, белый, как снег, скелет.
118
Похоже, все жители Бостона — близкие или дальние
родственники Джона Кеннеди: тот же прямой взгляд,
та же улыбка, та же продуманная непринужденность.
Все они казались свежеиспеченными выпускниками
Гарварда, и держу пари, что все они провели уик-энд
на мысе Кейп-Код: играли в мяч с оравой детишек
и пекли на горячих камнях морских моллюсков.
В магазинах и на улицах все эти Кеннеди были оча-
ровательны, равно улыбчивы и доброжелательны,
и со мной, жительницей Монреаля, невероятно учти-
вы и приветливы. Но я не могла отделаться от мыс-
ли, что вся эта доброжелательность — лишь види-
мость. А что скрывается за ней, я никогда и не узнаю.
Бостон так и остался для меня городом на бумаге.
*
Однажды синим весенним вечером, на исходе
дня, мы проходили мимо балетной школы в тот мо-
мент, когда открылись ворота. Оттуда выпорхнула
стайка хрупких девочек с шиньонами на макушках
и, смеясь, побежала по лестнице. В тот день шел ка-
119
стинг на партию Клары в «Щелкунчике». Снаружи,
на тротуаре, их ожидали мамы — тоже все очень
стройные, с безукоризненными прическами, в са-
пожках и широких пальто, с шарфами, обернутыми
вокруг шеи, невероятно элегантные в этот воскрес-
ный вечер (для меня так и сталось загадкой, как
жительницы Бостона умудряются быть в высшей
степени элегантными при любых обстоятельствах,
в любое время суток). Одна за другой они раскры-
вали свои объятия. Они все, от первой до последней,
получили роль матери балерины.
*
В это время мы как раз искали дом на берегу
моря не слишком далеко от города. Кейп-Код был
отвергнут сразу: слишком дорого, слишком много-
людно, весной и летом полно туристов, а уж бостон-
цы привыкли приезжать туда на длинные уик-энды.
Уже несколько лет мы проводили каникулы на мысе
Элизабет, в штате Мэн — в огромном поместье, где
имелись поля, леса, два крошечных кладбища, пруд,
дюны, строения XIX века, лежащие в живописных
руинах, конюшня с чистокровными лошадьми, взлет-
ная площадка, на которой садились разноцветные
«Сессны», виноградник, небольшая ферма, где выра-
щивали полосатых коров галловейской породы, и бог
знает что еще. И все это площадью несколько десятков
120
квадратных километров, размером с национальный
заповедник. В каком-то смысле это и был заповед-
ник, потому что из окон снятого нами дома мы ре-
гулярно видели косуль, семейства индюшек или
цесарок, кроликов, орлов, а однажды на повороте
тропинки заметили дикобраза размером с лабра-
дора. Еще в поместье имелся пляж с песком таким
белым, что он казался лунным, мягким, как мука:
пляж абсолютно пустынный, до которого можно
было добраться по извилистой дороге через болота,
сосновый бор и дюны — они были словно малень-
кие королевства из волшебных сказок.
Вот что я представляла, когда тем утром мы от-
правились в направлении Северного берега* — так
его называют в Бостоне, — решив ехать вдоль по-
бережья на север, пока не найдем гостеприимное
местечко. Было холодно и пасмурно, деревья стояли
без листвы, можно было подумать, что уже ноябрь.
Минут тридцать нам понадобилось только для того,
чтобы выехать из города по автостраде номер один,
вдоль которой на многие километры громоздились
супермаркеты, рестораны с национальными кух-
нями, автозаправки с паркингами, где плотно стоя-
* Северный берег — пригородный район Бостона, представ-
ляющий собой цепь жилых районов и рыболовецких пор-
тов вдоль Атлантического побережья.
121
щие автомобили издалека казались насекомыми
с горящей на солнце чешуей.
Мы продолжали двигаться на север. Супермар-
кеты вскоре сменились кварталами то ли казарм, то
ли больничных корпусов, которые, в свою очередь,
уступили место другим кварталам казарм-корпусов,
казалось, это не кончится никогда. И не будет ко-
кетством, если именно это выражение я употреблю
вместо слова пригороды: здесь чувствовалась атмо-
сфера чего-то тюремно-больничного, она исходила
от жилых домов, возвышающихся по ту сторону авто-
страды — этого нагромождения гигантских, постав-
ленных друг на друга кубов, вероятно возведенных
в пятидесятых годах, без всякой заботы об архитек-
туре и законах градостроительства. Словно кто-то
чудовищной пилой выпилил кусок из безликого
и бездушного промышленного городка и пересадил
его сюда, к этим волнам.
Мы вышли из машины. Нигде ни души — ни
зевак, ни прохожих, ни единой птицы. Ветер хле-
стал в лицо, распространяя в воздухе удушливый
химический запах морской соли. Океан расстилал-
ся перед нами, как огромный серый штрихованный
камень. Это было какое-то ненастоящее море.
123
Эмили, жительница полей, никогда не была на море.
Это зыбкое синее пространство страшит ее. Ей так
хорошо и свободно внутри призмы, которую обра-
зует на стекле ее комнаты капля дождя, одна-един-
ственная. Когда она думает об океане, то боится
упасть в него, как падают, не удержавшись на краю
скалы. Есть опасность слишком близко подойти
к бесконечности.
124
Рассказывают, что сначала она почти перестала вы-
бираться в деревню, потом ограничила свое жиз-
ненное пространство садом, чуть позднее уже не
выходила из дома, редко спускалась с третьего эта-
жа и, наконец, стала довольствоваться своей ком-
натой, покидая ее лишь в случае крайней необхо-
димости. Но на самом деле она давно жила в куда
меньшем пространстве: на клочке бумаги размером
с ладонь.
И этот дом никто не мог у нее отнять.
*
Достаточно было набросать несколько фраз, а по -
рой и несколько слов на листке бумаги, чтобы она
почувствовала хотя бы недолгое облегчение, осво-
бождение от чего-то неотложно -необходимого, по-
жирающего ее, что невозможно назвать и ощутить.
Она спасена. А что это за катастрофа, от которой
она пытается уберечь свои стихи: забвение, смерть,
пожар, в который превратился мир, она и сама не
могла бы сказать.
125
Когда страну раздирает братоубийственная вой-
на, Эмили словно рвется сама, клетка за клеткой.
Она не понимает, как осмыслить эту гигантскую
бойню, Бога, парящего над ней, сожженные дома
и сады, калек и бездомных, поля, где спят прекрас-
ные, словно куклы, юноши.
Эта страна перестала быть ее страной. Она вооб-
ще перестала быть, она вот-вот расколется, и серд-
це Эмили, ее слабое сердце посреди этой бури тоже
медленно раскалывается на куски каждый вечер,
а к утру его кое-как удается собрать вновь. Теперь
она знает: орел каждый день прилетал клевать не
печень Прометея.
*
На исходе дня Эмили выходит в сад. Среди ли-
стьев лежат последние солнечные лучи, словно на
земле в беспорядке валяются медные трубы, бро-
шенные ушедшими домой музыкантами какого-то
безмолвного оркестра. Где-то неподалеку жгут ко-
стер из веток, и дым струится тонкой желтоватой
змейкой на грядках среди тыкв, пузатых, как бурдю-
ки: желтые, оранжевые, кремовые. По небу летят
гуси, пронзая гортанным гоготом тишину, потом
опять наступает безмолвие, словно медленно заруб-
цовывается рана.
126
В этот самый момент, стоя посреди осени, Эми-
ли оказывается на слиянии двух вечностей — исче-
зающего лета и подступающей зимы. Стоять надо
неподвижно, высоко подняв голову, чтобы не по-
грузиться ни в то ни в другое, но продолжать осто-
рожно идти по тонкой травинке, как акробат по
проволоке.
128
Через сто лет после смерти Эмили Дикинсон один
монреальский поэт заметил:
Поэзия — это признак жизни, а не сама жизнь. Это
пепел чего-то давно сгоревшего. Иногда вы можете
ошибиться и принять пепел за огонь.
Велико искушение, обнаружив след или при-
знак какой-нибудь вещи, пытаться воссоздать этот
признак, а не саму вещь, то есть променять синицу
в руках на журавля в небе. Гнаться за признаками
успеха — но каковы они? Я уверена, что Эмили Ди-
кинсон никогда не пыталась воссоздать пепел. Огонь?
Возможно. Но я склонна думать, что когда Эмили
шла, она даже не замечала костров, вспыхивающих
за ее спиной, ведь ей нужно было поливать цветы.
129
Девушки из Маунт-Холиок выросли и стали женщи-
нами. Большинство вышли замуж, почти у всех роди-
лись дети. Эмили видит, что никто из них не осуще-
ствил свою детскую мечту — ту самую, про которую
они говорили вечером, сидя кружком в своих белых
ночных сорочках, когда впереди еще была вся жизнь.
Никто, кроме нее.
Она давно живет в своем нарисованном доме.
Нельзя иметь одновременно и жизнь, и книги, —
разве что выбрать книги раз и навсегда и вписать
в них свою жизнь.
Ни в коей мере Эмили не завидует этим почтен-
ным матронам, что живут должностями супругов,
обустройством детской комнаты, беспокойством за
малыша, который поздно начал ходить. Она лишь зада-
ется вопросом: куда пропали те юные девушки, куда
исчезли их мечты? Как можно до такой степени из-
мениться, но по-прежнему отзываться на то же имя?
Внезапно ей приходит в голову, что девушки до
сих пор живут в Маунт-Холиок. И если она откроет
дверь дортуара, то найдет их сидящими в белых
ночных сорочках, с сияющими глазами, в золотис-
том круге лампы.
130
Покинув места, где когда-то жили, мы еще долго про-
должаем в них оставаться. Проходя мимо квартиры,
которую некогда занимала семья подруги, я по-преж-
нему слышу голоса ее детей. Каждый раз, оказавшись
на улице Де Сувенир, я с трудом сдерживаюсь, что-
бы не позвонить в дверь на третьем этаже, где мы
с мужем прожили первые пять лет совместной жиз-
ни вместе с кошкой Фидо, сиамцем Пятницей и дат-
ским догом Виктором. Частичка меня абсолютно
уверена, что мне ответит двадцатипятилетний кругло-
лицый Фред без единой седой нити в волосах. Другая
версия нас продолжает жить с Виктором в коттедже
в Инн Си на мысе Элизабет. И в этот самый момент
наш пес как раз там — лежит на своей подстилке, по-
ложив морду на огромные лапы. Он нас ждет. Эти раз-
ные «мы» в разных местах существуют одновременно.
Раннее детство и всю взрослую жизнь Эмили про-
вела в Хомстеде. Само название наводит на мысль,
что это воплощение понятия home — это больше,
чем дом, это очаг; это больше, чем очаг, это пылаю-
щий в нем огонь. Как получилось, что во француз-
ском языке нет слова, обозначающего не просто
место, где проживают, а место, где живут, где пуль-
сирует сама жизнь?
132
В те времена в Хомстеде и Эвергринсе еще много
гостей. Дом привлекает лучшее общество Амхерста
и не только — адвокаты, преуспевающие коммер-
санты, пасторы, даже издатели... Они приходят по-
играть на пианино, попеть и весело поболтать.
Сам по себе Сэмюэль Боулз был бы обычным
человеком, таким же как другие (если бы другие
тоже являлись собственниками влиятельной газеты
«Спригфилд Репабликэн»). Но вес ему придавала даже
не газета, а то, что он был мужем Мэри. Она же, в свою
очередь, с достоинством несла миссию: быть женой
блестящего мужа. Вскоре они становятся завсегда-
таями обоих домов. Эмили начинает писать им пись-
ма — она так делает всегда, если любит человека
или хочет, чтобы он полюбил ее, — письма живые,
нежные и по-щенячьи восторженные.
Отсылая эти письма одному или другому (спер-
ва одному, затем другому), Эмили в действительно-
сти пишет «множественному» человеку, который
одновременно и участник, и свидетель: подобное
раздвоение ей очень близко, поскольку сама она
постоянно разделена надвое, пытаясь одновремен-
но и жить, и описывать жизнь.
133
Муж и жена предстают в этих письмах прекрас-
ными и возвышенными, словно их облагораживает
взгляд другого, действующий на манер волшебной
призмы. Присутствие третьего полюса в эпистоляр-
ной беседе привносит нечто успокоительное: так
перила дают возможность подойти к краю пропасти,
не рискуя упасть. Этот адресат-призрак являет собой
реального адресата большинства писем Эмили, ко-
торые она лихорадочно пишет при свете лампы, изо
всех сил стараясь быть достаточно умной для них
обоих, восхитить каждого из них с помощью друго-
го. Это одновременно и половинка любви, и удво-
енная любовь.
134
Куда бы ни пошла Лавиния, она везде появляется
в сопровождении кошачьего эскорта. Этим утром
их было трое: толстый рыже-белый кот, молодень-
кая черная кошечка, которую Эмили видела впер-
вые, и кошка тигровой масти с раздувшимся живо-
том — вот -вот окотится.
На кухне всегда стоит блюдце со свежим молоком
для угощения соседских котов; сытые, они урчат
и трутся о юбки. Она, довольная, как будто мурлычет
вместе с ними. Карло, собака Эмили, развлекается: од-
ним взмахом языка втягивает все молоко прямо на гла-
зах у котов, возмущенных столь дурными манерами.
Собака спит у нее в ногах. Время от времени тель-
це животного сотрясает дрожь: во сне она охотится
на сказочных чудовищ. Эмили прижимает заледе-
невшие ступни к горячему собачьему боку, погру-
жает пальцы в густую шерсть. Какого черта ей сдал-
ся какой-то там муж?
А Лавиния спит в окружении своих любимых
кошек, маленьких и больших. Любимчиков у нее
нет. В каждом из них ей видится милый образ кошки
вообще — так сказать, идея кошки, только в умень-
шенном масштабе.
135
В медной ванне пряди ее волос колышутся в воде,
как черные водоросли. Руки и ноги очень тонкие,
похожие на длинных белых змей. Она медленно,
миллиметр за миллиметром, погружает лицо в теп-
лую воду, и вот оно уже покрыто прозрачным слоем,
словно ледяной коркой. Глаза у нее открыты.
В свои сорок с лишним она стерильна, бесплод-
на, неплодоносна — так говорят о земле, на которой
ничего не произрастает, о рыбах, которые не мечут
икру, и всех тех, кто, не произведя никакой жизни,
умрут, когда завершится их собственная жизнь, не
переживут своей смерти. Barren от слова bare* — го-
лая, нагая; обвислые кармашки грудей с прожил-
ками синих вен, дряблый живот, которому не дове-
лось никого и ничего выносить, сберечь, сохранить;
ноги и выпуклый лобок, не знавшие никаких ласк,
кроме прикосновения простыней, когда она спит.
Бесплодная женщина оголена и лишена покрова,
словно дерево зимой. Эмили не глупа. Ее стихи —
это не дети. Самое большее они — снежные хлопья .
* Barren (англ.) — бесплодный, неплодородный; bare — го-
лый, нагой.
136
Время не идет, оно неподвижно. Каждый день длит-
ся вечность, а вся жизнь умещается во временнóм
пространстве между рассветом и закатом. Каждая
ночь — маленькая смерть. И все же каждое утро она
просыпается, сама этому удивляясь. Ей дан новый
шанс, но для чего?
Она поднимается, идет к окну. Сумрачно. Падает
мелкий дождь, оставляя на листьях блестящую плен-
ку. Сад окутан легкой дымкой, в которой вырисо-
вываются призрачные силуэты деревьев. Чувствуя
озноб, она кутается в шаль, разжигает погасший за
ночь огонь. Потрескивает сухое дерево, в камине
мечутся искры. Она машинально открывает ящик
письменного стола, достает клочок бумаги и приню-
хивается. Стихотворение пахнет гвоздичным маслом.
*
Ей нужно так мало, что она могла бы и не жить.
137
Когда она пишет, то словно стирает себя, отходит
в сторону. Она прячется за травинкой, которую, если
бы не она, никто бы не увидел. Она пишет не для
того, чтобы выразить себя — какой ужас! — выразить
себя для нее как отхаркнуть, высморкаться: и в том
и в другом случае выделяется какая-то липкая мо-
крота с большим количеством слизи. Она пишет не
для того, чтобы самой стать видимой. Она пишет,
чтобы засвидетельствовать: здесь жил цветок, жил
в течение трех июльских дней 18** года, и был убит
ливнем на рассвете. Каждое стихотворение — кро-
шечная гробница, воздвигнутая в память о незримом.
Она из плоти, крови и чернил. Чернила текут
в ее венах, слова, которые она чертит, — ярко-мали -
новые, берущие свое начало в этих тонких синих
линиях, пульсирующих у нее под кожей.
Она вспоминает поэта, приехавшего однажды
в Маунт-Холиок, который объяснял свое стремление
выплеснуть на страницу переполняющие его чув-
ства, — он пребывал в омерзительной уверенности,
будто пейзаж его души настолько интересен, что
надо пригласить других им полюбоваться, восхи-
титься цветущими полянами и горными массивами.
138
Он не просто был неспособен на истинную поэ-
зию: он, наивный счастливец, неспособный осознать
собственную неспособность, походил на человека,
глухого от рождения, который, увидев, как кто-то
стучит по клавишам рояля, решает тоже сочинить
сонату, нажимая на черные и белые костяшки кла-
виатуры наугад, в одному ему понятной последова-
тельности. Он никогда не узнает того, чего не знал.
У этого человека наверняка имелись оригиналь-
ные мысли, и они были для него важнее всего.
Он их подпитывал, взращивал, он ими управлял,
вдыхал их аромат и предлагал другим последовать
своему примеру. Эмили пишет о мире, в котором
живет, прекрасно осознавая, что он был бы прекрас-
нее, если бы в нем никто не жил.
139
Автор — от латинского augere, прибавлять, увели-
чивать. Автор — это тот, кто прибавляет. Цветущему
саду по ту сторону окна вторит другой — сад на бу-
маге, который Эмили взращивает зимой.
Сидя за столом перед окном, она переносит на
бумагу исчезнувший сад, который одна продолжает
видеть под снегом; прищурившись, разбирает по-
лустершийся текст, пока он не исчез окончательно.
После трех часов на землю ложатся тени и засыпа-
ют, весь парк становится лесом, удлиненным и сплю-
щенным между страницами гигантского гербария.
А она все макает перо в чернильницу, хотя разли-
чает лишь размытые силуэты — что внутри, что
снаружи.
Из кухни доносится запах супа и слышится позвя-
кивание приборов. Даже посреди всей этой белизны
надо есть. В заросли выдуманных лилий и цинний
врывается отряд косматых брюкв, батальон желтых
картошин, во главе которых — капуста с наполови-
ну срезанной головой. Этого оказывается вполне
достаточно, чтобы сад на бумаге стал расти вкривь
и вкось, зарастать всклокоченными сорняками, но
140
Эмили их не выпалывает и не зачеркивает, а плетет
из них венки.
Писать, scribere, то есть рыть почву, копать, делать
борозды. Она поднимает голову, желая посмотреть
на деревья за окном, но их не видит. В сумерках
окно превратилось в зеркало.
Автор, auctor, создатель, творец, Бог. Она не зна-
ет, что это такое. Кому нужен Бог, если есть пчелы?
Как другие могут заниматься какими-то делами,
важными или не очень — работать, шить платья,
заводить детей, ездить на пикники? Как они могут
отвлечься от этого восторга, который охватывает
ее, когда она смотрит в окно? Или их глаза видят
другое? Не то же самое, что ее глаза? А может, просто
их окна не такие чистые.
141
Сидя на кухне, Эмили и Лавиния лущат горошины,
которые катаются у них меж пальцами, словно ма-
ленькие шарики. С одной стороны — керамическая
миска, полная круглых зеленых ядрышек, с дру-
гой — упругие стручки. На чистой салфетке — пу-
стые скорлупки.
— Если бы всю оставшуюся жизнь мне пришлось
есть только один овощ, — внезапно произносит Ла-
виния, — я бы предпочла горох.
Эмили соглашается: не то чтобы она особенно
любила горох, но сама мысль, что всю оставшуюся
жизнь придется есть что-то одно, кажется ей на ред-
кость умиротворяющей.
142
Все условились говорить, что у Эмили Дикинсон
была только одна сестра — Лавиния или Винни, на
два года младше ее. На самом же деле в комнате
спрятались еще три сестры: Энн, Шарлотта и Эмили,
как она. Сестры Бронте живут в полной гармонии
с остальными членами семейства Эмили: Браунин-
гом, Эмерсоном, Торо*.
* Роберт Браунинг (1812–1889), Ралф Уолдо Эмерсон (1803–
1882), Генри Дэвид Торо (1817–1862) — американские поэты.
143
Эмили, которая никогда не ходила к мессе, каждое
утро преклоняет колени перед цветами. Она не лю-
бит полоть траву: растения, которые принято на-
зывать сорняками, так же прекрасны, как другие,
и она позволяет им жить среди тех, что посадила
сама. Сад принадлежит ей лишь наполовину, осталь-
ное — вотчина пчел.
Эмили здоровается с каждым растением, называя
его по имени, словно вполголоса окликает подру-
жек: Ирис, Роза Каролина, Лилия, Марихуана, Мар-
гаритка, Цинния. Цветы в свою очередь дают имя
ей самой: Эмили, aemula, соперница. Она самая бе-
лая из всех лилий. Белизна — это отсутствие цвета
и просто отсутствие. Эмили отсутствует на всех пир-
шествах.
145
В Скарборо, на берегу Атлантического океана, есть
дорога, одна из самых красивых во всей Новой
Англии. Высокие здания, стоящие фасадом к океану,
отделанные панелями из кедра, словно излучают
свет, они пронизаны окошками, в которых отража-
ются небо и море. Перед ними, покуда хватает глаз,
простирается океан, он раскинулся прямо за кос-
матыми дюнами и берегом с таким мелким песком,
будто это сахар. А сзади, за дорогой, — только леса
и болота. Эти дома построены на границе двух сти-
хий и в каком-то смысле определяют само понятие
дома: гавань, havene, пристанище, убежище.
Я никогда не смогла бы там жить. Дорога имеет
название: Massacre Lane, то есть Дорога резни. Не то
чтобы меня пугал призрак Ричарда Стоунволла по
прозвищу Безумный Глаз, который, как рассказы-
вают, скитается в прибрежных районах с тех пор,
как нашел здесь свою гибель в 1697 году, пытаясь
отомстить индейцам за смерть жены и грудного
ребенка. Меня также не страшат привидения ко-
лонистов, которые в 1703-м безуспешно пытались
146
защитить Проутс Нек* от набегов тех же индейцев,
и восемнадцать из них были убиты. Но я не смогла
бы читать слово «резня» по десять раз в день на кон-
вертах полученных или отправленных писем, на
бланках, накладных и дорожных указателях. Я не
смогла бы повторять это слово друзьям и родствен-
никам, надумавшим нас навестить, произносить
его по буквам курьерам, говорить по десять раз в не-
делю. В общем, не меньше, чем сама резня, меня
тревожит это слово, которое, с одной стороны, за-
меняет резню (и в каком-то смысле ее отменяет),
а с другой — ее повторяет и множит (то есть увеко-
вечивает). Для меня все улицы — это прежде всего
улицы на бумаге.
Дом, который мы нашли неподалеку отсюда,
тоже стоит у океана: он находится в деревне, где
в названиях улиц присутствуют слова «Раковина»,
«Жемчужина», «Кораблекрушение», «Вечерняя звез-
да», «Утро».
Стоило мне впервые войти в эту дверь, как я
поняла, что мы у себя дома. Море и небо видно сра-
зу через большие окна столовой. Из спальни на вто-
ром этаже открывается такой же вид: песок, вода,
* Проутс Нек — прибрежный полуостров, расположенный
в городе Скарборо. Ред .
147
потом небо, а справа, как в живописных этюдах при
изучении перспективы, выступами вырисовыва-
ются дома на Бей-стрит, обитые панелями из кедра,
уменьшающиеся с расстоянием. На горизонте, за
Проутс Нек, едва виднеется низкий силуэт Бидде-
форда. Кажется, будто смотришь на берег с маяка.
*
Мы заказали доставку мебели и коробок с веща-
ми, купленными для нашей бостонской квартиры
и оставленными на два года на складе, когда нам
пришлось вернуться в Утрмон.
Каждую вещь я распаковывала с удивлением,
словно она принадлежала незнакомцам — в течение
нескольких месяцев мы вели другую, очень стран-
ную жизнь. В одной из коробок находилась корзин-
ка для использованных подгузников, в другой —
приспособление для кипячения детских рожков,
щетки для их мытья, сушилки. Я смотрела на свою
трехлетнюю дочь, которая играла среди коробок,
загромождающих гостиную. Младенца, когда-то поль -
зовавшегося этими предметами, больше не суще-
ствовало.
Сверчок и маленькая картинка оказались в са-
мой последней коробке. Гравюра называлась не
«Истинный север», как мне казалось, а «Истинный
азимут», что не одно и то же, поскольку азимут —
148
это угол, измеряемый между северным направле-
нием истинного (географического) меридиана и на-
правлением на определяемую точку. По существу,
это наклонная линия, которая существует лишь по
отношению к другому объекту, от которого она от-
клоняется.
«Говори всю правду, но говори ее не напрямую», —
писала Эмили Дикинсон, которая тоже ненавидела
путешествия.
Сверчка я поставила на каминную полку. Нако-
нец-то он нашел свое место у очага.
149
Предметы мебели из красного дерева — хорошие
попутчики: крепкие, верные, немногословные.
По стенам карабкаются розы — бедные родствен-
ницы садовых цветов. Им недостает аромата, барха-
тистости лепестков, росы на рассвете. А еще худож-
ник забыл нарисовать им шипы.
Эмили обходит окна, чтобы убедиться: они все
открыты ровно настолько, насколько нужно: мож-
но просунуть два — не три! — пальца, аромат лан-
дышей проникнуть может, а запах скунса нет. Слег-
ка задергивает занавески. На небе почти полная
луна, похожая на старинную серебряную монету.
Она выпускает одну из кошек Лавинии, которая
до этого нежилась на кухонной табуретке возле мас-
ленки. Аккуратно выравнивает книги на каминной
полке, опускается на колени перед очагом, чтобы
проверить, не остыли ли угольки.
На прикроватный столик она ставит керосино-
вую лампу, графин с водой, кладет томик стихов
Эмерсона. Ногой заталкивает под кровать ночной
горшок. Дверь заперта, вселенная герметично за-
крыта. Эмили готова сняться с якоря.
150
*
Когда она встает ночью, чтобы подойти к окну,
под ее ногами еле слышно потрескивают половицы.
Каждую она знает по имени: до, ре, ми, фа, соль, ля,
си,до—C,D,E,F,G,A,B,C.
Она часто просыпается, чтобы написать письмо,
которое не успела сочинить днем. Она составляет
послания в семь, восемь, десять строк: они должны
быть бесконечно легкими, словно им предстоит пу-
тешествие на лапке воробышка.
Скрип гусиного пера, царапающего бумагу, на-
поминает шуршание мышки, которая лущит орех,
чтобы добраться до ядра. Когда дом спит, этот скрип
составляет компанию свету лампы: так легче пере-
жить затмение, отделяющее вечер от утра. Никогда
Эмили не чувствует себя менее одинокой, как в эти
часы, которые проводит, склонившись над клочком
бумаги, с подарком от гуся в руке, с воображаемой
мышкой в углу, с лампой, заправленной жиром ги-
гантского кита, и чернилами, добытыми из чрева
фантастического подводного осьминога. Чернила
обладают памятью: еще до того, как ими что-то на-
писали, они видели чудеса.
151
При ее жизни будет опубликовано совсем немного
стихов, причем, как правило, анонимно и после
серьезной редакторской правки. Она давно уже ре-
шила для себя: мало того, что «писать» — это непе-
реходный глагол, он в себе самом уже имеет цель,
он замкнут на себе. Зачем публиковать стихи? Ради
дурацкого тщеславия, чтобы увидеть свое имя напе-
чатанным в газете или журнале при помощи тех же
свинцовых литер, что имена Байрона или Шекспи-
ра? Ради сомнительного удовольствия узнать, что
сотни или тысячи пар незнакомых равнодушных
или любопытных глаз останавливаются на ваших
словах, которые это испытание лишь замарает или
заставит страдать?
Неужели пишут для других, этих реальных лю-
дей, за которыми Эмили наблюдает из окон, когда
они занимаются своими делами: запрягают лоша-
дей, заключают контракты, продают коров, покупа-
ют ткань? Или же пишут всегда во имя некой идеи
о Другом, высшей и бесплотной идеи, которую душа
создает сама — нечто вроде увеличивающего зерка-
ла, в котором сама же и отражается?
152
Этого Читателя Эмили представляет себе давно,
как большинство юных барышень в Маунт-Холиок
представляли себе очарованных принцев или бога-
тых женихов. Она видит Учителя, превосходящего
ее во всем: более просвещенного, более благород-
ного, более солидного. Он один может оценить ее
поэзию по достоинству. Он оказывается главным
редактором журнала, в котором публикуется поэзия?
Не все ли равно.
А пока ее стихи, нацарапанные на обертках, кар-
тонках, конвертах, скапливаются в ящиках, из них
вырастают хрупкие и непрочные бумажные замки.
153
— Эмили! У меня для тебя сюрприз!
По голосу Лавинии она догадывается, что это,
должно быть, письмо, а может, и небольшая посыл-
ка с книгой.
С бьющимся сердцем она выходит из комнаты,
в три шага преодолевает ступени и слышит голос
гостя.
— К тебе пришли! — кричит Лавиния.
Сердце Эмили сжимается, потом начинает бе-
шено колотиться, словно не в силах пережить пре-
дательства. Это и в самом деле сюрприз, только не-
приятный. Она ведь хотела одна в безмолвии своей
комнаты осторожно открыть конверт, вытащить
листок бумаги, вдохнуть его аромат, прежде чем
развернуть; вглядеться, пробежать глазами слова
сначала один раз, потом еще; перечитывать их в бес-
порядке, вытянуться на постели, положив листок
на грудь, а буквы по-прежнему будут порхать над
ее веками, — и вот теперь ей придется встретиться
с существом из плоти и крови, в сапогах, на которых
наверняка налипла дорожная грязь, нужно будет
ему улыбаться, задавать вопросы, делать вид, будто
154
выслушиваешь ответы, и все это в ожидании сча-
стья вновь оказаться одной, чтобы написать ему
или перечитать одно из его старых посланий. На
цыпочках она пятится обратно в свою комнату, ста-
раясь, чтобы не скрипели половицы. Закрывает за
собой дверь. Карло поднимает глаза на хозяйку. У со-
бак есть огромное преимущество перед людьми,
которого нам не достигнуть: они не разговаривают.
— Мне очень понравились ваши... маленькие
тексты, — начинает тот, кому она имела глупость —
она понимает это сразу, как только он открывает
свой большой и беззубый рот, — послать несколько
стихотворений в надежде не на публикацию, нет,
а на то, что он их поймет.
Она осторожно качает головой — жест столь же
бессмысленный, как и его гладкие, правильные сло-
ва. Как могла она подумать, что он сумеет ее понять?
А самое главное: ну почему мужчины до такой степе-
ни не походят на то представление о них, что дают
их фотографии, статьи, письма? Впрочем, Эмили
знает ответ: она привязывается к людям на бумаге,
а они не имеют ничего общего с почтенными граж-
данами, которых она видит потом, — со всеми эти-
ми важными мужчинами в начищенных туфлях,
с подтяжками, усами, астмой, чесночным душком.
Она сама вот уже много лет пытается превратиться
в существо на бумаге — перестать есть, потеть, кро-
воточить, стать лишь той, кто читает и пишет.
155
Мужчина, стоящий перед ней, откашливается.
Может, пора поблагодарить его за визит и вернуть-
ся к себе?
— Да, там есть очень интересные образы, хотя
иногда, как бы это сказать...
Ей почти хочется прийти ему на помощь, на-
столько ему не по себе, но она кипит гневом, при-
чем сердится не на него, а на саму себя, которая
снова позволила себе надеяться — как глупо.
— ...н е ско л ьк о мрачные или непонятные. Стоит
ли молодой женщине вроде вас использовать науч-
ный словарь? Вот, например, что означает окруж-
ность? Обязательно ли употреблять такие слова как
аксиома, филология? Не лучше ли было бы говорить
о чувствах, а не о математике?
Похоже, молчание Эмили придает ему смелости.
Он продолжает, стараясь выглядеть милым и добро-
душным.
— И потом, если эти тексты написаны прозой,
к чему называть их стихами?
Ну, это уж слишком. Эмили взрывается от воз-
мущения.
— С чего вы это взяли, что это проза? — вопро-
шает она решительным тоном.
Он в смущении скребет подбородок, заросший
густой щетиной. Ну почему она раз от раза забыва-
ет, что мужчины — это волосатые животные?
— Ну... просто они не рифмуются.
156
Так вот в чем дело. Эмили мгновенно вспомина-
ет урок миссис Лайон о рифмах: богатые, точные,
парные. Любовь-кровь, розы-морозы, век-человек. Какая
глупость.
Она не признает богатства, точности, парности,
ей знакома рифмовка только бедная, неточная, при-
близительная — как и должно быть.
Она решительно поднимается, кивает посетите-
лю и уходит. Это не рифмуется. Она с трудом сдер-
живает улыбку.
157
Мир. Мир маленький, словно апельсин. Он неверо-
ятно сложен и абсолютно прост. Мир можно заме-
нить, воссоздать, уничтожить словами. Он существу-
ет по ту сторону окна — то есть, можно сказать, его
не существует вовсе. А существует вот что: пламя
свечи, собака у ног, хлопчатобумажные простыни,
цветки жасмина, расправленные и сплюснутые меж-
ду страницами словаря, уснувшие между словами
жара и жатва, угли в очаге, стихи, пульсирующие
в ящике стола. В мире темно, в комнате светло. Ее
освещают стихи.
158
В назначенное время в дверь звонит портниха. Ее
ждут, нужно сделать лишь несколько шагов, чтобы
ответить. Чай уже на столе. Женщины обменива-
ются новостями — кто родился, кто умер, — они не
виделись несколько месяцев. Поднимаются на вто-
рой этаж.
— Может, в этом году вы хотите что-нибудь дру-
гое? — спрашивает портниха, выкладывая на стол
ткани, портновский сантиметр, кусок мела, папи-
росную бумагу.
— Нет. В точности то же самое.
Портниха поднимает голову. Клиентка раздева-
ется за японской ширмой, разрисованной распу-
стившими хвост павлинами. Видны лишь макушка
и поднятые над головой бледные руки, снимающие
рубашку.
— Может, все же немного цвета? — настаивает та .
Женщина выходит из-за ширмы в корсете и ниж-
ней юбке. Портниха снимает мерки — плечи, грудь,
талия, бедра, — размеры те же, что и в прошлом году.
— Только белое. Три одинаковых платья.
— Одинаковые белые?
159
Портниха соглашается неохотно, словно ее про-
сят сделать что-то недостойное ее мастерства.
— Три белых, — подтверждает женщина и на-
чинает одеваться.
Портниха вздыхает, складывая свои вещи. Дела-
ет глоток чая, который не согревает. Лавиния про-
вожает ее до входной двери, а Эмили так и не вышла
из комнаты. Платья будут слегка широки в груди,
чуть коротки в рукавах, ведь у сестры немного дру-
гие размеры.
Если бы только она могла так же заставить лю-
бить вместо себя, то была бы совсем свободна.
160
Деревья корчатся на ветру, как языки пламени. Эми-
ли хотелось бы видеть в этом длань Бога, который
на мгновение соблаговолил склониться над Землей.
Но, поднимая глаза к небу, она видит лишь подсту-
пающую тьму.
Ей нужно некоторое время, чтобы убедиться:
все начинает меркнуть и затуманиваться, и куда
более долгое время, чтобы осознать: это не плод ее
воображения и не слишком тусклый свет лампы, —
это начинают слабеть глаза. По ночам она не может
спать из-за нестерпимой боли.
Доктор из Амхерста дает ей направление к спе-
циалисту, офтальмологу из Бостона — это на другом
краю земли, в шести часах езды.
*
В зале перед кабинетом врача ожидают приема
три дамы из высшего света, похожие друг на друга
настолько, что их можно принять за кузин, а то и за
родных сестер: у всех трех квадратные челюсти, го-
лубые глаза, учтивые улыбки и безукоризненной
свежести блузки. Эмили, которая повсюду чувствует
161
себя чужой, здесь, в этом городе, ощущает это осо-
бенно остро: как собака среди кошек.
Дверь открывается: ее очередь. Врач маленько-
го роста, в круглых очках, лысый, с довольно замет-
ным брюшком. Он наводит ужас.
Он осматривает Эмили, расспрашивает, выслу-
шивает. Она старается как можно точнее описать
свои боли. Ей не хватает слов. Он направляет свет
ей в глаза, просит прочесть бессмысленный набор
букв, уменьшающихся в размере с каждой строч-
кой, снова осматривает, на этот раз молча. Она ждет
вердикта, как смертник — лезвия гильотины .
— Я не думаю, — начинает он и откашливает -
ся, — не думаю, что вы потеряете зрение.
Эмили переводит дух.
— Но болезнь довольно запущена, — продолжа-
ет он, — вашим глазам настоятельно необходим
покой. Если хотите выздороветь, вам следует пере-
стать читать и писать на два, а то и три месяца.
Эмили перестает дышать. Ей вернули зрение,
лишив при этом воздуха.
Но это еще не всё:
— Я вам также не советую куда-то ездить в тече-
ние этого периода. Вам следовало бы остаться на
это время в Бостоне.
Она возвращается к кузинам с пустотой в сердце,
запрещая себе читать вывески и надписи в витринах
магазинов, пытаясь приучить себя к жизни без слов.
162
Так, вдали от дома и своих книг Эмили проводит
два месяца в темноте — двойное изгнание.
Возвратившись наконец в Амхерст, она взбегает
по лестнице, перепрыгивая через ступени, захло-
пывает за собой дверь, открывает томик сонетов
Шекспира. Наконец-то она дома.
163
Ребенком она радовалась, положив цветы в книги,
написанные другими. Теперь же, став взрослой, столк-
нулась с более сложными вещами: птицы и облака,
начертанные на белой странице, все время грозят-
ся взлететь, оставив вас наедине с собственным же-
ланием.
Однажды она решается положить несколько сво-
их стихотворений в конверт, адресованный Томасу
Уэнтворту Хиггинсону*, с такой сопроводительной
запиской: «Вы не слишком заняты, чтобы сказать
мне, настоящие ли это стихи?»
Можно представить себе, как человек с изумлени-
ем разбирает ее строки, а затем, тщательно подыски-
вая слова, составляет ответ. Когда в своем послании
он осведомился о ее спутниках, Эмили написала:
«Собака ростом с меня, которую подарил мне отец,
холмы. И, разумеется, Апокалипсис».
* Томас Уэнтворт Хиггинсон (1821–1911) — американский
писатель.
164
«Не надо публиковать», — г оворит ей Хиггинсон,
прочитав стихи, и этот совет, от которого многие
пришли бы в смятение, ее, напротив, радует. Опуб-
ликовать — и что дальше? Она не хочет и никогда
не хотела издавать книги: эти предметы, тяжелые
и увесистые, пахнут сигарами и затхлостью. Несколь-
ко своих стихотворений, явленных миру, она оста-
вила на газетных страницах — они эфемерны, как
бабочки, и тоже живут один день.
Она пишет на бумаге, но это из-за того лишь, что
не найти столь большого альбома, чтобы сделать
гербарий из коротких весенних ливней, сильных
осенних ветров, гербарий из снега. Она мечтает о сти-
хах, написанных насекомыми, которые передвига-
лись бы на своих длинных тонких лапках, с блестя-
щим панцирем — это их броня, защищающая от
здравомыслящих господ и до невозможности при-
личных дам, которые начинают верещать, завидев
божью коровку. Наверное, божья коровка тоже ве-
рещит, столкнувшись с башней из нижних юбок,
увенчанной зонтиком от солнца, но ее не слышно:
вот она-то и есть истинная леди.
165
Она мечтает о стихах, которые можно было бы
прочесть среди звезд, если бы только удалось овла-
деть языком загадочных созвездий. Грезит о мудре-
ных одах математическим окружностям. О золо-
тых сонетах, что пчелы чертят на поверхности меда.
О тех, что сочинил бы Господь Бог, чтобы отдохнуть
на седьмой день творения, если бы Он существовал.
«Не надо публиковать». Ваши стихи слишком
ценны для этого. Оставьте их для себя одной. Может,
и для меня.
166
Появляется какое-то крошечное создание. Оно слов-
но парит в нескольких дюймах над землей. Мужчи-
на на мгновение задумывается: может, оно встало
на ролики, чтобы так быстро и плавно перемещать-
ся? Оно в белом, с тонкими чертами лица, сияющи-
ми глазами, порывистыми движениями. В каждой
руке — по белой лилии, создание протягивает их,
выдыхая:
— Это вместо представления.
Он не знает, что ответить, и стоит, обхватив паль-
цами стебли, а создание смотрит на него, чуть на-
клонив голову, словно готовая взлететь птица. Он
кланяется. А когда выпрямляется, никого уже нет.
Тем же вечером он в подробностях опишет эту
встречу в письме к жене. Она упрекнет его, что он
не сохранил цветы.
*
Хиггинсон мудрец. Слишком часто мудрые люди
вызывают у нее отвращение. Эмили предпочитает
им компанию бабочек, кузнечиков и книг — они
тоже мудрецы, только тихие и спокойные. Они не
167
угнетают вас своей мудростью, а ждут, когда вы сами
будете готовы ее принять. Когда созреете.
Стихи, которые она называет снегом, представ-
ляются ему нежными воздушными хлопьями, не-
вероятно хрупкими — эдакое тончайшее словесное
кружево. Но когда Эмили пишет свой снег, она видит
мощнейшую лавину.
168
Она молча выходит, когда дом еще спит. На улицах
под высокими деревьями — никого. Она идет не-
сколько минут, останавливается перед его домом.
В окне комнаты светится лампа. Она входит без стука.
Он неспешно раздевает ее, снимая слой за слоем,
как очищают луковицу, убирает эту броню из тка-
ней, которой обременяют себя женщины — юбка,
нижняя юбка, корсет, рубашка. Медленно целует ее
плечи, грудь, живот. Она тоже раздевает его, они
проскальзывают под простыни, не погасив свечу.
Их запахи смешиваются, образуя один приятный
мускусный аромат, сладкий и острый, запах влаж-
ного меха. Они познают друг друга, как вода позна-
ет землю.
Когда все заканчивается, она вытирает бедра.
Он в сотый раз спрашивает:
— Ты выйдешь за меня замуж?
Лавиния в сотый раз отвечает:
— Нет.
Ей столько всего нужно сделать.
169
Эмили сидит на стуле возле окна. Почти ничего не
происходит. Небо, деревья, вдали Эвергринс, поют
сверчки. Наступает ночь. Все погружается в чернила.
Посреди неба появляется горбатая луна. В груди мед-
ленно рвется сердце. Почти ничего не происходит.
171
Я так и не знаю, соберусь ли съездить в Хомстед,
который пытаюсь себе представить: стены, обтяну-
тые обоями в цветочек, скрипящие половицы, окна
второго этажа, выходящие на главную улицу, и сад
в ноябре.
И если в конце экскурсии, вместо того чтобы
послушно последовать за гидом, я спрячусь под кро-
ватью или забьюсь в угол за дверью и останусь там
до вечера, а потом, дождавшись, когда все разой-
дутся, выйду из своего укрытия, в сумерках подой-
ду к окну и стану смотреть на руины сада, схвачен-
ного первой осенней изморозью, — у меня будет
целая ночь только для меня одной.
Чего она ожидает, эта Эмили, в свои тридцать,
сорок, пятьдесят лет? Любви? Бога? Синюю сойку?
Читателя, который наконец прочтет ее стихи так,
как она желала бы, чтобы они звучали? Или просто
смерти, которую она отодвигает каждый день, на-
писав еще несколько слов — хрупкие заклинания,
вспыхивающие в темноте слабыми проблесками,
словно светлячки.
172
«Мое дело окружность», — пишет Эмили. Она
и в самом деле все время пытается удержать равно-
весие на краю — колодца или пропасти, между од-
ним миром и другим, на кромке между стихотворе-
нием и чем-то невысказанным: яблоко в руке, нога
в могиле.
173
Рукописи Эмили Дикинсон хранятся в библиотеке
Хоутона Гарвардского университета, где можно озна-
комиться не с ними, а с их копиями, а также копия-
ми писем, адресованных разным корреспондентам.
Еще там устроили кабинет, названный без затей:
комната Дикинсон, где собраны предметы (мебель,
книги, ковры), принадлежавшие ее семье. Эту ком-
нату, которая, конечно же, не настоящая комна-
та, где жила Эмили, можно посещать по пятницам
в два часа.
Что до знаменитого гербария, нет и речи о том,
чтобы его посмотреть: слишком хрупкий. Листья
растений, словно бумажные листы, могут рассы-
паться в пыль. Опять-таки: библиотека предлагает
только копии, воспроизведения.
Живя в Бостоне, мы лишь дважды посетили тер-
риторию Гарварда, где в тени старых деревьев воз-
вышаются здания красного кирпича, засветившие-
ся в стольких фильмах, что нельзя отделаться от
мысли, будто прохаживаешься среди киношных
декораций, а студенты, идущие навстречу, — н ан я-
тые статисты, именно потому, что так похожи на
174
студентов. Даже знаменитый плющ, карабкающий-
ся по стенам и давший название Лиге плюща, объ-
единению престижных учебных заведений (Гарвард,
Йель, Принстон, Дартмут), видимо, посажен здесь
для придания колорита.
Приехав сюда впервые, я укрылась в большой
библиотеке кампуса, где книжные полки громозди-
лись от пола до потолка. Настоящими были только
книги.
*
Мне было двадцать пять, когда меня отправили
в Оттаву ознакомиться с рукописями Габриэль Руа*
в архивах Национальной библиотеки. Мне и еще
нескольким студентам-магистрам и аспирантам
было поручено подготовить к публикации «Горечь
и очарование», незаконченную автобиографию пи-
сательницы, вероятно самую известную ее книгу —
к тому же самую мою любимую.
Двадцать лет спустя я все еще прекрасно помню
тот день, когда впервые держала в руках (затянутых
в белые перчатки) тетрадки, в которых она исписа-
ла десятки страниц и которые впоследствии станут
продолжением ее автобиографии, озаглавленной
* Габриэль Руа (1909–1983) — франко-канадская писатель-
ница. Одна из самых известных писателей Канады после-
военного периода.
175
«Время, которого мне не хватило». Я так и не поеха-
ла смотреть ее дом в Петит-Ривьер-Сен-Франсуа и не
испытывала особых эмоций, проходя по бульвару
Гранд-Алле в Квебеке мимо шале Сен-Луи, где она
с мужем жила много лет. Я никогда не коллекцио-
нировала никаких артефактов, связанных с писате-
лями: первые издания, экземпляры с посвящения-
ми и прочие раритеты. И все же я помню волнение,
внезапно охватившее меня тем утром. Я держала
в руках нечто хрупкое, как крылья бабочки, но тем
не менее пережившее годы и годы. Эти несколько
листков были истинным домом Габриэль Руа — зда-
нием, над постройкой которого она трудилась до
последнего дыхания и оставила его незавершен-
ным, но прочным.
176
Если я так и не соберусь съездить в Амхерст, то един-
ственное, где я смогу встретить или найти Эмили, —
этодомеестихов.Номы—онаия —говоримна
разных зыках: поэзии и прозы.
Поэзия — это всегда иностранный язык. Для того,
кто говорит и читает по-французски, английская
поэзия — вдвойне иностранная, а страна — вдвой-
не незнакомая.
Сначала ты ничего не знаешь. Потом знаешь,
что ничего не знаешь, — ты уже на полпути.
Затем в тесном сцеплении приходят слова и обра-
зы, их припоминаешь, как полузабытые сновидения,
чей смысл все еще от нас ускользает. Именно они объ-
ясняют нам, что хотят сказать. Именно они осторож-
но, шаг за шагом, приближаются к читателю — и при-
ручают его. Вскоре ты проходишь по стихам, словно
по лесу, он навсегда останется таинственным и зага-
дочным, но его чащу уже пронизывают тропинки,
а его сумерки — солнечные лучи. И вот ты становишь-
ся полноправным обитателем этого леса, узнаешь
птиц и тварей, черные пруды и вековые дубы. И ско-
ро, очень скоро этот лес начинает прорастать в тебе.
178
Когда Остину миновало пятьдесят, он сделал нечто
немыслимое для члена семьи Дикинсон: завел лю-
бовницу. Мейбел на двадцать пять лет его моложе,
она красивая, пылкая, восторженная, и еще она за-
мужем. Ее супруг, астроном, к этой связи довольно
равнодушен, но Сьюзен буквально опустошена, про-
чтя в дневнике Остина запись о вечере, проведен-
ном с молодой женщиной: Рубикон пройден.
Отныне в оконных стеклах Эвергринс ламп ста-
ло гораздо меньше. С наступлением сумерек дом
погружается в темноту. Любовь теперь светит где-то
в другом месте.
179
Вот уже больше двух лет Эмили носит только белое:
это цвет ее странных стихотворений-снежинок, ко-
торые она хранит в ящиках письменного стола, поч-
ти никому не показывая, словно опасаясь, что они
растают в чужих руках. А Лавиния начинает тем-
неть: из лиловых ее платья сделались фиолетовыми,
потом коричневыми, и вскоре она начнет одевать-
ся только в черное, нося траур по умершим ранее
и по тем, кто умрет в будущем.
Она ревниво оберегает одиночество старшей се-
стры, которую в городе начинают называть — с вос-
хищением, к которому примешивается некоторая
насмешка, — Королевой в заточении. Или просто:
Легендой.
Нежданному гостю, который является однажды
утром, свежевыбритый, с букетиком фиалок в руке,
она заявляет, что Эмили не спустится к нему.
— Неважно, — отвечает посетитель, — я сам к ней
поднимусь.
Лавиния вздрагивает, Эмили, стоящая на верху
лестницы, вздрагивает тоже.
180
—
Подняться? Скажете тоже! — восклицает
Лавиния. — Но я могу предложить вам чаю в гос-
тиной.
И идет с фиалками на кухню, собираясь поста-
вить кипятить воду. Эмили слышит шаги: снача-
ла нерешительные — в сторону гостиной, — затем
вверх по лестнице.
Она проскальзывает в комнату, закрывает за со-
бой дверь. Посетитель останавливается у порога
и громко заявляет:
— Я пришел поговорить о ваших стихах.
Если он полагает, будто произнес магическое
заклинание, нечто вроде «Сезам, откройся!», после
которого дверь должна отвориться, то глубоко за-
блуждается. Эмили отвечает из-за двери:
— Ну, говорите.
Растерянный, он замолкает, не зная, что сказать,
а такое случается с ним нечасто. На самом деле ему
бы хотелось спросить ее об этих странных стихах,
в которых столько же молчания, сколько и слов,
и которые похожи, он сам не понимает почему, на за-
шифрованные послания, что суют в бутылку и науда-
чу бросают в море. Он садится на пол. Снизу, из-под
створки двери, пробивается луч света. Лавиния зо-
вет его из гостиной, но он не отвечает.
— Почему вы не хотите их публиковать? — спра-
шивает он, обращаясь золотистой полоске света.
181
Но на самом деле ему бы хотелось поговорить
не об этом. Он не может понять, почему эта стран-
ная женщина согласилась показать ему стихи, если
так отчаянно отказывается их издавать. Почему имен-
но он? По правде сказать, он желает поговорить не
столько о стихах Эмили, сколько о себе самом.
Эмили уже отошла от двери. Встала возле окна.
Сердце успокоилось. И вновь забилось, лишь когда
в листве клена мелькнула алая кардинальская митра.
182
Из окна Эмили свисает пеньковая веревка, которая
слегка колышется на ветру.
Это не лестница для белочек, хотя многие из них
пытаются по ней вскарабкаться, и не для нее самой,
чтобы втайне от всех спускаться в сад лунными ноча-
ми, — она часто об этом мечтает. Это чтобы в ивовой
корзинке, выстланной белой салфеткой, спускать
маленьких пряничных человечков племянницам
и племяннику, стоящим под окном. Никого не удив-
ляет, что Эмили Дикинсон печет хлеб, так почему
его не может печь тетя?
Потому что считается, будто у поэта нет семьи?
Но это, разумеется, не так. Поэтесса может быть
дочерью, сестрой, кузиной. А вот стихотворение —
сирота.
*
Из троих детей Остина и Сьюзен Эмили больше
всех любит младшего, Жильбера. Белокурые локо-
ны, круглые, словно планеты, глаза. Ростом он не
выше гладиолуса и, идя по саду, восторгается всем,
что встречается у него на пути: упавшим с дерева
183
гнездом, синей мохнатой гусеницей, отпечатком
собачьей лапы на влажной земле. Уставившись на
них тысячью зеленых глаз, деревья слушают, как
они разговаривают: высунувшаяся из окна высокая
старая дева, вся в белом, и мальчик на трехколесном
велосипеде, задравший вверх голову.
Со своим племянником Эмили новыми глазами
смотрит на мир. А Жильбер вместе с теткой видит
его словно в последний раз. Они еще об этом не
знают, но деревья... деревья, похоже, уже догады-
ваются.
185
Не стоит пытаться отыскать на жизненном пути
Эмили своего рода перекресток, поворотную точку.
Уже десятки лет пытаются обнаружить — а то и вы -
думать — некое значимое событие, травмирующую
ситуацию, несчастную любовь (к мужчине или жен-
щине — не имеет значения), предательство близко-
го человека или психоз, объясняющие причину за-
творничества, в котором она предпочла провести
вторую половину своей жизни. Любящий симме-
трию разум предпочел бы обнаружить несчастье,
драму или озарение, разделившие всё на до и после.
Пейзаж ее жизни хотелось бы воспринимать как
рельеф горы, чья вершина является одновременно
и высшей точкой, и центром, и осью. Но напрасно
изучать ее различные биографии и воспоминания,
рыться в письмах — подобного события там не отыс-
кать. Нет ни трагедии, ни кризиса, ни переломно-
го момента. Эмили удаляется от мира постепенно,
с каждым днем закрываясь от него все больше. Воз-
можно, как и большинство людей, которые, ста-
рея, укрепляются в своих привычках и все больше
186
становятся собой, она просто уступает естествен-
ной склонности — одиночеству, и принимает его
следствие — молчание. По правде сказать, мне
это понять не слишком сложно — гораздо труднее
уяснить, почему другие писатели не делают подоб-
ный выбор.
187
Она не прячется, не живет в уединении. Она в самой
сердцевине вещей, в глубине себя, предельно со-
средоточена и равно внимательна к пчелам в саду
и к обеим Медведицам — Большой и Малой — ко-
торые загораются на небе с наступлением темноты;
она напряжена, как указатель на солнечных часах.
Это идеальная жизнь, идеально замкнутая на
себе. Круглая и наполненная до краев, как яйцо.
Каждый день — словно кольцо, завершенный цикл:
он начинается с появления солнца над верхушкой
деревьев, золотистой летом, медно-красной осенью,
серебристой зимой и розоватой весной, и заканчи-
вается с его исчезновением по ту сторону неба. Чер-
ная ночь — пробел. На следующий день — всё то же
и никогда не то же самое.
И в этом изысканном повторении, в этом оста-
новившемся времени ей удается — вспышками —
уловить, о чем шепчет трава и шелестит ветер. Есть
один лишь способ остановиться: вращаться в том
же ритме, что Земля вокруг Солнца, и отдаться это-
му головокружению.
188
Осени мы не нужны. Она самодостаточна в роскоши
золота и бронзы. Их у нее столько, что, громко хо-
хоча, она бросает свои богатства на землю. Она-то
знает, что лето коротко, а смерть длинна.
Эмили приоткрывает окно, и у нее перехваты-
вает дыхание. В голову ударяют ароматы. С тех пор
как она стала рассматривать мир с высоты своей
спальни, он сделался насыщенней и ярче. Словно
оконная рама фокусирует и концентрирует цвета
наподобие первых фотоаппаратов, камера-обскура.
Чтобы видеть мир еще лучше, чтобы впитать его
весь целиком, на него надо бы смотреть сквозь за-
мочную скважину.
*
Неправда, будто у нее есть одна лишь ее комна-
та. У нее есть пение скворцов, чернила ноябрьских
ночей, короткие весенние ливни, родные голоса,
которые доносятся снизу вместе с запахом свеже-
выпеченного хлеба, аромат цветущих яблонь, жар
189
нагретых солнцем камней на исходе дня: все то,
чего нам не хватает, когда мы умираем.
Из года в год радиус ее оборотов все уменьшает-
ся, как веревка, вращаясь, незаметно наматывается
на колышек. Из года в год она приближается к серд-
цевине: эта комната, этот стол, эти чернила. В кон-
це концов мир сосредоточится на кончике пера,
которое она держит в руке.
Перо в руке Эмили пишет само. Оно рассказы-
вает историю птицы — от яйца в углублении гнезда
до первых неуверенных взмахов крыльями; зеле-
ный отблеск лета на верхушке стебелька, осенняя
изморозь, долгий перелет на юг, возвращение вес-
ной. Перо рассказывает это тому, кто может подне-
сти лист бумаги к уху, словно раковину. Эмили, ко-
торая неосознанно ощущает начало и конец всех
вещей, увидев младенца, представляет старика, ко-
торым тот станет, и точно так же умеет разглядеть
младенца, который не помнит, что был им когда-то.
На мгновение она отодвигает от бумаги перо,
в котором больше нет чернил. Но вместо того чтобы
обмакнуть его в чернильницу, осторожно подносит
серебряный кончик к ладони. Перо чертит на ее
руке линии: сердце, жизнь , удача, улитка.
190
У матери случился приступ, после которого она очень
ослабела и как будто сделалась меньше ростом. Она
еще может ходить, разговаривать, но как-то неуве-
ренно, словно с трудом пытаясь вспомнить, как это
делается. Почти целыми днями она лежит в посте-
ли. Порой путает дочерей, а иногда не узнает их
вовсе. Днем и ночью Эмили и Лавиния ухаживают
за ней, кормят, моют, читают.
Каждое утро Эмили вносит в ее комнату поднос
с завтраком — яйца, овсяная каша, свежий хлеб, чай
с молоком, — она распахивает занавески, сообщает
о том, какая за окном погода, поправляет подушки
и терпеливо кормит маленькой серебряной ложечкой.
Эмили, которая говорила, что у нее никогда не
было матери — «В детстве, если со мной что-то проис-
ходило, я бежала Домой, к Трепету. Он был ужасной Ма-
терью, но все же лучше, чем никакой». [I always ran Home
to Awe* when a child, if anything befell me. He was an awful
Mother, but I liked him better than none], — вдруг сама
оказывается в роли матери и заботится о дочери.
* Англ. Awe — страх, трепет, благоговение — было детским
прозвищем брата Остина (Austin).
191
С первыми лучами рассвета Эмили проснулась от
колокольного звона. На улице шумно и беспокойно:
удары лошадиных копыт, крики людей и что-то,
напоминающее далекие взрывы.
Лавиния в ночной рубашке, с распущенными
волосами почти тотчас появилась в ее спальне.
— Не беспокойся. Сегодня же четвертое июля*
,
помнишь?
Эмили серьезно кивает. Коль скоро все настоль-
ко ужасно и ей лгут, значит, надо подыграть.
— Ах да, — говорит она. — Я и забыла.
Потом:
— Может, пойдем в комнату к маме, чтобы она
не волновалась.
Сестры садятся на постель больной, которая пока
еще не проснулась, а с улицы продолжают доносить-
ся колокольный звон, крики и лошадиное ржание.
Пока они играют в карты, через закрытые окна про-
сачивается едкий запах дыма. Лавиния заплетает
Эмили косы, укладывает «корзиночкой». Они по
* 4 июля — национальный праздник США, День независи-
мости.
192
очереди читают стихи из Библии, шутливо споря,
что сестра не догадается, откуда цитата. Потом, уже
днем, когда волнение немного стихает, они спуска-
ются на кухню, чтобы сварить яйца к обеду.
— Видишь, дело не только в четвертом июля, —
повторяет Лавиния, а на другом конце деревни, все-
го в сотнях футов от них, еще дымятся угли, остав-
шиеся от товарного склада и семи домов.
Если бы ветер дул в другую сторону, думает Эми-
ли, кипятя воду для чая, от нас бы ничего не оста-
лось. Бумага горит так быстро.
194
В прошлом году, во время ремонтных работ в Утрмо-
не, мы, отодвинув детский обеденный уголок от сте-
ны столовой (она была пристроена к дому лет через
сорок после основной постройки), нашли десяток
картинок с изображениями святых. Размером чуть
больше игральных карт, раскрашенные пастелью,
они представляли собой странное семейство, напо-
минающее одновременно цирк, церковь и цыган-
ский табор.
Была там Фатима из Нотр-Дам дю Розер; Пре-
святая Дева Мария на базилике Нотр-Дам-дю-Кап,
с раскрытыми ладонями, босая, в звездном нимбе,
в платье с золотыми узорами; Антоний Падуанский,
помощник в обретении утраченных ценностей; свя-
той апостол Андрей; Богоматерь из Нотр-Дам-дю-
Мон-Кармель; римский папа за молитвой (речь идет
о папе Пие XII, провозгласившем в 1950 году догмат
о Вознесении Девы Марии); на обороте одной кар-
тинки была изображена восхитительная Богородица,
а на лицевой стороне — Божья Матерь Неустанной
Помощи. На других открытках был распятый Хри-
стос, святой младенец в яслях, Воскресение, Иисус,
195
проповедующий детям, а еще на одной картинке,
длиной с палец, — белокурый мальчуган с цветами
в руках.
Я была не слишком удивлена, видя, как из-за
штукатурки появляется этот народец. Я всегда по-
дозревала, что мы здесь не одни.
*
Когда меня спрашивают, где я живу, я непре-
менно уточняю, что в Утрмоне, а не в Монреале (это
в соответствии с новыми муниципальными объеди-
нениями, нарезанными сравнительно недавно, все-
го несколько лет назад, и о них еще мало кто знает,
особенно иностранцы), и мне кажется, что в действи-
тельности Утрмон слишком большой. Одна улица,
два парка, соседняя гора — это все мое. На проспек-
те Ван Орн, улицах Хатчинсон или Лорье я чувствую
себя чужой. Мой Утрмон крошечный, застроенный
еще в начале века одинаковыми домами рыжего
кирпича, — у меня долго держалось впечатление,
что когда мы идем по улице с большим датским до-
гом Виктором, а потом с Зое в коляске, на нас недо-
уменно смотрят первые жители города. Мой Утрмон
находится на стыке 1917 года (когда был построен
мой дом) и 2017-го (когда я пишу эти строки) и напо-
минает зеркала, что вращаются, если на них легонь-
ко надавить: у них имеется в перегородке какой-то
секретный ход, потайная комната, другое зеркало.
196
Уезжая в Бостон, я покидала это самое прошлое,
пусть и не прожитое мной лично, но в котором я все
же когда-то обитала: восемьдесят лет и восемьдесят
зим нашего клена — и маленький бумажный наро-
дец, живший без нашего ведома в здешних стенах.
Ровно два года назад, день в день, клен срубили,
когда он чуть не обрушился на крышу ледяным вет-
реным вечером. Его пень постепенно зарастает ма-
ленькими белесыми грибами. Наверное, мы выкор-
чуем этот пень и посадим новое дерево. Но сейчас
я пишу в тени призрака этого клена.
*
Помню, в детстве у меня было четкое ощущение,
что я живу в детском городе.
Вскоре после моего рождения мы переехали на
улицу де ла Ривьер в Кап-Руж; еще несколько лет
назад ее не существовало. Мы жили в маленьком
сборном домике, в котором до нас никто не жил.
Меня это приводило в изумление: этот дом был со-
бран (внутри другого дома? еще больше, чем этот?),
словно игрушечная конструкция из деревянных ку-
биков. Ничего вокруг не существовало прежде, и от
этого кружилась голова. Нас ничего там не держа-
ло, в любую минуту мы могли бы улететь навсегда.
И все же в это время я, должно быть, уже знала, что
неподалеку отсюда, под землей, в своем гробике
спит моя сестра.
197
Ее комнату переделали и стали называть будуа-
ром: там смотрели телевизор, чаще всего молча. Вре-
мя от времени меня словно пронзало электрическим
током. Она жила здесь, мечтала, и от всего этого не
осталось ни следа. Умерла. Безмолвие.
Ребенком я пыталась скоблить книги, стены до-
мов, картины и раковины в надежде обнаружить,
что дремлет под верхним слоем. Потому что под
этим миром наверняка существовал другой, недо-
ступный взгляду мир, который нужно было осто-
рожно извлечь, как мягкой кистью археологи обме-
тают хрупкие останки погребенных городов.
199
Эмили давно уже перестала выходить из сада, потом
из дома и, наконец, из своей комнаты, оставаясь там
целый день. Когда появляется посетитель, она по-
рой его принимает, но за перегородкой. Он садится
на стул в пустой комнате, она устраивается по дру-
гую сторону, и каждый разговаривает со стеной.
Посетителей немного, а еще меньше тех, кто воз-
вращается. Никто ведь не любит ходить на испо-
ведь, а эта странная доверительная беседа с той,
кого здесь нет, вынуждает произносить мысли, о су-
ществовании которых человек не догадывался, и он
уходит чуть пристыженный, со смутным ощущени-
ем, что его обманули, а он и не знает кто.
В качестве извинения Эмили преподносит ма-
ленькие презенты, такие делает ребенок: стебелек
ландыша, бутон розы, белый клевер, иногда не-
сколько стихотворений — или стаканчик золоти -
стого шерри.
В то время, хотя она и перестает выходить из дома,
сада она не покидает; сад входит в комнату вместе
с нею, отныне он цветет там. А люди надменно удив-
ляются, что Эмили предпочла жить среди цветов.
200
Об этих последних годах, проведенных в одино-
честве, говорят будто о каком-то сверхчеловеческом
подвиге. Хотя, и я готова это повторять, следует удив-
ляться, что их не так много — писателей, уединив-
шихся в добровольном заточении, чтобы спокойно
писать. Сверхчеловеческим подвигом скорее можно
назвать обычную жизнь с ее вереницей обязательств
и нелепых пустяков. Стоит ли удивляться, что кто-то,
живущий книгами, от всего сердца желает пожертво-
вать ради них общением с себе подобными? Надо
быть слишком высокого мнения о собственной пер-
соне, чтобы постоянно желать общества тех, кто
похож на нас.
Ей бы хотелось, как в четырнадцать лет, сделать
книгу, в которой были бы только цветы. Но теперь
она живет в белом саду. Она пришпиливает на бу-
магу слова, как бабочек. Ее перо царапает лист, как
птица. Ее стихи — наполовину синицы. Другая по-
ловина — звезды, огненная грудка заката, бездонная
сума вечности, несметные тучи тонкой писчей бу-
маги, что предается мечтам у ее постели.
Мой дом зовется — Возможность —
Потому что Проза бедна.
У него Дверь величавей —
Воздушней — взлет Окна*.
* Перевод В. Марковой.
201
Три длинных письма, адресованные безымянному
Учителю, пережили годы, нашествие родственни-
ков и издателей, что явились разбираться в вещах
Эмили после ее смерти. Идет ли речь о черновых
набросках трех сбивчивых посланий, которые все
же были отправлены адресату, или Эмили написала
их, а затем решила оставить у себя? А может, она
написала их, зная, что никогда и никому не пошлет,
что они не предназначены реальному получателю?
Здесь, как и всегда, ничего нельзя сказать наверня-
ка — ни доказать, ни опровергнуть, и каждый мо-
жет выбрать объяснение, которое его устроит. Что
до меня, я убеждена: Учителя не существует.
Ей хотелось бы выдумать его, но не получилось,
и этого она ему так и не простила.
202
Когда ящики переполняются разрозненными стихо-
творениями — корица, шоколад, мука и сахар, —
Эмили делает попытку собрать их в маленькие то-
мики. Для начала раскладывает их на поверхности
стола, чтобы видеть все одновременно. Вскоре де-
ревянный стол оказывается покрыт целиком. Она
поднимается, кладет некоторые на стул, потом на
каминную полку, затем решает разложить их прямо
на полу, рядом, но так, чтобы они не соприкасались,
как кусочки гигантской головоломки.
Стихи заполняют комнату. Ей приходится про-
ложить узкую тропинку между листами бумаги и пе-
ремещаться на цыпочках, чтобы ничего не помять
и не скомкать, двигаясь очень осторожно, как если
бы она шла по тонкому льду замерзшего пруда, кото-
рый вот-вот треснет у нее под ногами.
Разложив все тексты, она долго стоит и смотрит
на них. А если сквозняк — или искра?
Наклонившись, она берет страницу наугад, ищет
ей сестру или кузину. А та — на другом конце ком-
наты. Прекрасно, теперь у нее в руке их две. Куда
203
труднее подобрать к ним третью, которая не толь-
ко подошла бы ко второй, но и могла бы вступить
в диалог с первой. Разумеется, чем дальше, тем боль-
ше сложностей, и когда по прошествии двух часов
Эмили удается собрать пачку из полутора десятков
стихотворений, у нее кружится голова, как будто
она выпила слишком много портвейна. Она акку-
ратно складывает в стопку оставшиеся страницы:
это будет работа назавтра.
Но, по прошествии ночи, задача становится еще
сложнее, потому что теперь ей недостает самых дру-
желюбных и общительных текстов, тех, что охотно
соглашаются соединиться с другими: эдакие жиз-
нерадостные гости, с которыми на вечеринке всем
легко и просто. Чем дальше, тем больше остается
суровых неприветливых страниц — колючих, слов-
но скорлупа каштанов, и не желающих общаться
с себе подобными. Вскоре вокруг лежат лишь стихи,
похожие на нее, — небольшая толпа одиночек.
Проходит неделя, и она вынуждена признать
очевидное: ей надо распустить с таким трудом со-
бранное сообщество и начать с нуля, что она и дела-
ет. Через несколько недель — снова, потом через
несколько месяцев. Ей понадобится почти год, пре-
жде чем удастся найти каждому семью и дом.
204
*
Она собирает стихи в «пучки» по нескольку де-
сятков страниц. Потом просит у Лавинии корзинку
для шитья, вдевает нитку в иголку, надевает на па-
лец серебряный наперсток и очень аккуратно, сте-
жок за стежком, сшивает эти маленькие книжечки
в единственном экземпляре.
Это слово fascicule (связка, пучок), которое обыч-
но употребляется, когда говорят о ее маленьких ру-
кописных сборниках, втайне сшитых в ее комнате,
означает в фармации «количество растений, кото-
рые можно обхватить рукой, согнутой на уровне
бедер; равно двенадцати горстям».
Прежде чем стать книгой, это было охапкой ле-
карственных растений.
205
Одному своему корреспонденту, который спросил,
как она понимает, что перед ней настоящая поэзия,
она отвечает:
«Когда я читаю книгу, которая леденит мне сердце
так, что никакой огонь никогда не сможет меня согреть,
я узнаю поэзию». И потом: «Если мне кажется, будто
у меня отрывают голову, я узнаю поэзию. Вот два един-
ственных известных мне способа. Может, есть и другие?»
Если сто пятьдесят лет спустя Леонард Коэн ска-
жет про пепел, Эмили вспоминает лед. И в том и в дру-
гом случае стихотворение — это изнанка огня.
*
Смерть живет во всех ее стихах, и не только
смерть, а Умирание, Высший миг; умереть — это
еще и замереть. Так, рифмы в ее стихах — словно
хлопья снежной бури, которые на полпути готовы,
похоже, опять взмыть вверх, уже тоскуя по облакам;
так останавливается и замирает время на закате
в июне, так мертвенно-бледный висельник болта-
ется на конце веревки.
206
Один за другим в течение года уходят родители:
сначала переселился на кладбище Отец, затем к нему
присоединилась Мать. Лавиния и Эмили теперь жи-
вут вдвоем в большом доме, одна со своими кошка-
ми, другая с собакой. У них служанка Маргарет, у ко-
торой нет домашнего животного.
Когда умер Отец, Эмили так ни разу и не покло-
нилась его могиле. Своих умерших можно оплаки-
вать где угодно, но Эмили не плачет. Однажды под-
руга отправляется на кладбище и срывает в траве
возле памятника цветок клевера с четырьмя лепест-
ками, который приносит Эмили. Та с серьезным ви-
дом принимает подарок, и когда гостья уходит, дол-
го смотрит на маленький зеленый крестик. Затем
кладет клевер, чтобы засушить, между страницами
Собрания сочинений Шекспира, где уже покоится
десяток цветков — ее маленькое личное кладбище.
207
Говорят, что в этот период ей довелось познать боль-
шую любовь — возможно, единственную за всю
жизнь. Да, в самом деле, судья Отис Филиппс Лорд,
старый друг отца, на пятнадцать лет ее старше,
давно ухаживает за ней, и она отвечает пылки-
ми письмами. Но шла ли речь о свадьбе? Неужели
Эмили подумывала о том, чтобы покинуть Амхерст
и поселиться в Салеме, на родине ее кузин-колду-
ний? Или она в последний раз сделала попытку
придумать жизнь на бумаге? От их идиллии по-
чти ничего не осталось — письма с той и другой
стороны уничтожены, сохранились лишь разроз-
ненные черновики, рассказы, передаваемые из
уст в уста как легенды потомков двух семей. Же-
них умирает даже не до свадьбы, а еще до того, как
о ней было объявлено. Эмили никогда не станет
вдовой.
Она уже достигла того возраста, когда на том
свете близких оказывается больше, чем на этом. Со-
фия, Отец, Мать, Жильбер с белокурыми локонами
208
покоятся под слоем зеленой травы. И хотя земля
обезлюдела, небеса не кажутся пустыми.
И наверняка Отец и Мать, сидя за длинным не-
бесным столом, с суровыми, как всегда, лицами,
ожидают своих детей — а те снова опаздывают.
209
Вот уже несколько дней Эмили, стоит лишь ей по-
ложить голову на подушку, слышит колокол. Всю
жизнь она сомневалась в существовании Бога, а те-
перь собор у нее в душе.
Ей всегда казалось, что рядом кто-то есть. В дет-
стве она усаживалась на табурет у пианино, свесив
ноги, нажимала несколько клавиш, чтобы привлечь
внимание Той, Другой, затем быстро оборачивалась.
Но Та не показывалась. Гуляя по саду, Эмили на мгно-
вение останавливалась возле дерева, прижималась
к стволу, вглядывалась в тропинку, по которой при-
шла. Но Та все равно не показывалась.
Она идет за Эмили по улице в тени домов, дохо-
дит с ней до погреба, спускается за картошкой. Садит-
ся рядом в теплую воду в ванне, обе открывают одну
и ту же книгу на той же странице. В каком-то смыс -
ле это и хорошо: Эмили никогда не бывает одна.
210
Они вместе стоят у окна. Луны нет, зато звезды та-
кие яркие, что ей кажется, будто она смотрит на
них через увеличительное стекло. Созвездия обра-
зуют в небе знакомые рисунки — это географиче-
ская карта с морями и реками, городами и пусты-
нями. Где-то там, наверху, в самом конце дороги,
усеянной белыми камешками, светит Линден.
Они улетают вместе, Эмили и ее смерть. Май.
В свидетельстве о смерти Эмили Дикинсон в гра-
фе род занятий чьей-то твердой рукой выведено: Дома.
212
Линден
Линден — это бело-зеленый городок — мед и клевер.
В домике с распахнутыми занавесками живут
София и Жильбер, им — навсегда — пятнадцать и во-
семь лет. На завтрак они едят пряники и пьют горя-
чее молоко.
По улицам свободно гуляют собаки, все любимые
и умершие собаки. Море совсем рядом, его слышно,
но не видно.
В Линдене Эмили выходит из комнаты, спуска-
ется по лестнице, переступает порог своего дома на
бумаге и, одетая в ярко-красное платье, идет по ули-
це под полуденным солнцем.
ОТ АВТОРА
Идею сравнить население Амхерста и Чикаго (пусть
и в разные времена) я позаимствовала у Роджера
Лундина, чья книга Emily Dickinson and the Art of Belief
(«Эмили Дикинсон и искусство веры») дала мне мате-
риал для некоторых эпизодов из жизни поэта. Дру-
гие моменты ее биографии я взяла из книги The Life
of Emily Dickinson («Жизнь Эмили Дикинсон») Ричарда
Б. Сьюалла, а также из писем самой поэтессы. Неко-
торые эпизоды — плод моего воображения. Если
невозможно отличить одно от другого, тем лучше.
*
Выражаю благодарность Надин Бисмют, моей
первой читательнице, а также Франсуа Рикару за его
ценные замечания и комментарии к рукописи. Бла-
годарю Антуана Тангуэя за доверие и помощь в тече-
ние десяти последних лет. Спасибо Рафаэль Жермен
за то, что подсказала мне про совиный парламент
и калейдоскоп бабочек.
Редактор И. Г. Кравцова
Корректор Л. А. Самойлова
Компьютерная верстка Н. Ю . Травкин
Подписано к печати 00.00.2022. Формат 84 ×108 1/32.
Печать офсетная. Бумага офсетная. Заказ No
Издательство Ивана Лимбаха
197348, Санкт-Петербург, Коломяжский проспект, 18
(бизнес-центр «Норд Хаус»)
тел.: 676-50-37, +7 (931) 001-31-08
E-mail: limbakh@limbakh.ru
WWW.LIMBAKH .RU
Отпечатано с готовых файлов заказчика
в ОАО «Первая Образцовая типография»,
филиал «УЛЬЯНОВСКИЙ ДОМ ПЕЧАТИ»
432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14
16+