i еккереи

Уильям Мейкиис
еккерей
Собрание сочинений
в двенадцати томах
том
2
ПОВЕСТИ, ПАРОДИИ,
ПУБЛИЦИСТИКА
1833—1848
Переводы
С английского
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1975

И (Англ)
ТЗО
Под общей редакцией
А. Аникста, М. Лорие,
М, Урнова
Комментарии и редакция переводов
Я, Рецкера
Оформление художника
Ю. Боярского
© Издательство «Художественная литература», 1975 г.
m 70304.336
* ^—:шл подписное
028@1)-75

«Вороново крыло»
Глава 19
которая служит всего лишь введением
и в которой рассказывается о мисс К рамп,
о ее поклонниках и о ее семействе
одном тихом и захолустном уголке некой
малолюдной деревни, называемой Лондоном,
быть может, по соседству с Баркли-сквер
или, во всяком случае, неподалеку от Бер-
лингтон-Гарденс, находилось некогда
питейное заведение под названием «Сапожная
Щетка». Владелец заведения мистер Крамп в начале
своего жизненного поприща исполнял обязанности
чистильщика сапог в одной гостинице, пользовавшейся еще
большей известностью, чем его собственное заведение, и,
нимало не стыдясь своего прошлого,— что нередко
свойственно людям, достигшим благосостояния,— запечатлел
воспоминание об этом прошлом на гостеприимных вратах
своего трактира.
Крамп женился на мисс Бадж, столь хорошо знакомой
любителям балета по ту сторону Темзы под именем мисс
Деланей; у них была единственная дочь Морджиана,
названная так в честь знаменитой героини из «Сорока
разбойников», роль которой мисс Бадж исполняла и в «Сар-
рее» и в «Сэдлерс-Уэлзе», неизменно срывая бурные
аплодисменты. Миссис Крамп восседала в небольшой
распивочной, стены которой были в изобилии украшены портретами
танцовщиц всех времен, начиная с Хилисберг, Роуз,
знаменитой Паризо, усердно работавшей своими легкими
волшебными ножками в 1805 году, и кончая сильфидами
6
5

наших дней. Среди этого собрания был и ее собственный
портрет работы де Вильде, где она была изображена в
костюме Морджианы, наливающей под звуки необыкновенно
медленной музыки кипящее масло в один из сорока
кувшинов. Итак, она восседала в этом святилище —
черноволосая, черноглазая, с красным лицом, в тюрбане, и когда
бы вам ни случилось зайти в распивочную — утром, днем
или вечером,— вы неизменно заставали миссис Крамп,
потягивавшей из чашки чай (подбавляя в пего только
самую малость кое-чего более крепкого) и листающей
модный журнал или читающей «Британский театр» Кэмбер-
ленда. Из газет она признавала «Санди тайме», ибо, как
и большинство представительниц ее профессии, она
осуждала «Диспатч», находя его вульгарным и либеральным, и
обожала всякие театральные сплетни, которыми изобилует
первая из упомянутых газет.
Следует заметить, что Королевская «Сапожная Щетка»
была хоть и скромным, на чрезвычайно благородным
заведением; и ничего не стоило заставить мистера Крампа,
когда он поглядывал на освещенную солнцем дверь своего
трактира, рассказать, как однажды ему довелось
собственноручно чистить сапоги вот этой самой щеткой его
королевскому высочеству принцу Уэльскому, первому
джентльмену Европы. И в то время как все другие таверны в
округе спешили во всеуслышание выразить свои
симпатии политике либералов, «Сапожная Щетка»
придерживалась старой консервативной линии и посещалась только
лицами, разделявшими этот образ мыслей. В трактире
было два зала для посетителей: один для ливрейных
лакеев, хозяева которых жили неподалеку от трактира, и
другой — для «гаспод», как говаривала миссис Крамп (да
благословит ее небо!), устроивших в трактире свой клуб.
Я забыл сказать, что, в то время как миссис Крамп
потягивала свой бесконечный чай и без конца перемывала
голубые чашки, можно было нередко слышать, как мисс
Морджиана барабанила на небольшом фортепиано под
красное дерево и напевала «Дрожит осиновый листочек»,
«Бонни бродит по холмам и долинам» или «Олень и
лютня» и прочие модные песенки. И надо признаться, что
пела эта очаровательная девица с большим искусством; у
нее был приятный сильный голос, а если порой ей и
случалось сфальшивить, то сила и чувство, вкладываемые ею
в исполнение, вполне восполняли этот недостаток. При
этом Морджиана не просто пела,— она вносила в свои ру-
6

лады и трели виртуозность и блеск, заимствованные у
миссис Хамби, миссис Уэйлет или у мадам Вестрис, которых
ей довелось слышать в театре. У девушки были, как и у
матери, прекрасные черные глаза и, как обычно у всех
детей актеров, врожденная страсть к сцене; говоря по
правде, она уже не раз выступала в театре па Кэтрин-
стрит, сначала в эпизодических ролях, а позднее играла в
«Литл Пикле» Розину и Дездемону и исполняла роль мисс
фуТ — не припомню точно, в каком спектакле, но,
кажется, это была пьеса Дэвидсона. Не менее четырех раз в
неделю мисс Крамп отправлялась со своей маменькой в одно
из увеселительных заведений; миссис Крамп была
таинственным образом связана с самыми разнообразными
представителями театрального мира, и двери «Сэдлерс-Уэлза»,
где она некогда подвизалась, «Кобурга» (с разрешения
добрейшей миссис Давидж) и даже «Друри-Лейна» и
«Маркета» распахивались в ответ на ее «Сезам, отворись!»,
как дверь разбойников — перед ее партнером Али-Бабой
(Хорнбаклом) в прославленной опере, где она выступала
с таким триумфом.
Излюбленным напитком мистера Крампа было пиво,
чередующееся по вечерам с джином; что же до остального,
то достаточно будет сказать, что сей джентльмен с честью
исполнял свои обязанности и настолько прочно и плотно
занимал свое председательское кресло в клубе, насколько
это вообще было возможно, ибо кресло так точно
соответствовало его комплекции, что в пальто он уже не мог бы
в нем поместиться. Его жена и дочь относились к нему,
быть может, несколько свысока, ибо он ничего не смыслил
в литературе и ни разу в жизни не был в театре с тех пор,
как в одном из них нашел себе невесту. В ту пору он
служил лакеем у лорда Слэппера, и не кто иной, как его
светлость помог ему обзавестись «Сапожной Щеткой»;
поговаривали и еще кой о чем, но что нам с вами до этих
сплетен?! Стоит ли интересоваться прошлым? Миссис Крамп
была не менее добродетельна, чем ее соседки, а до того как
стать миссис Крамп, она была обладательницей пятисот
фунтов, которые и принесла в приданое мужу.
Тем, кто знает нравы британских торговцев, хорошо
известно, что им не в меньшей степени, чем лордам,
свойственно чувство стадности; что они любят пошутить и не
прочь пропустить стаканчик, что после трудового дня им
приятно встретиться с людьми своего круга, а так как
наше общество еще не настолько развито, чтобы позволить
7

им наслаждаться удобствами роскошных клубов,
открывающих двери многим, не получающим и десятой доли их
дохода, то они собираются со своими приятелями в уютной
маленькой таверне, с посыпанным песком полом, где
просторное виндзорское кресло и стаканчик чего-нибудь
горячительного с водой доставляют им не меньше радости, чем
величественные салоны — любому члену клуба.
Как уже было сказано, в «Сапожной Щетке»
собиралось весьма почтенное и изысканное общество, основавшее
там клуб «Отбивная», который получил свое название
благодаря тому, что члены клуба, собираясь по субботам,
имели обыкновение лакомиться отбивными котлетами.
Завсегдатаи клуба собирались по субботам, из чего,
разумеется, не следует, что они не появлялись там и во все
остальные дни недели, если у них было соответственное
расположение духа, и, наоборот, в летнее время многие из
них по субботам отсутствовали, ибо проводили тридцать
шесть свободных часов, которыми, к счастью, завершается
каждая неделя, в своих прелестных загородных виллах.
Среди этих завсегдатаев были мистер Болз, знаменитый
бакалейщик с Саус-Одли-стрит, человек весьма
состоятельный и имеющий, как говорили, двадцать тысяч фунтов
капитала; Джек Снэффл, содержатель ближайшего извозного
двора, большой охотник до пения; торговец скобяными
изделиями Клинкер,— все это были женатые и вполне
преуспевающие джентльмены; затем гробовщик Трэсл и
прочие. Лакеи, разумеется, не имели сюда доступа, если
не считать двух-трех избранных дворецких или
мажордомов, допускавшихся в этот круг; ибо членам, его
составлявшим, было слишком хорошо известно, как важно
поддерживать хорошие отношения с этими лицами,— не
однажды счет какого-нибудь милорда был оплачен или
распоряжение какой-нибудь миледи исполнено только
благодаря застольным беседам в «Сапожной Щетке» и
дружественным связям между членами клуба.
Украшением этого общества были два холостяка, два
самых что ни на есть избранных представителя своего
класса,— мистер Булей, портной из знаменитой фирмы
«Линдси, Булей и К0» на Кондит-стрит, и мистер Эглан-
тайн, прославленный парикмахер и парфюмер с Бонд-
стрит, чье мыло, бритвы и патентованные, пропускающие
воздух парики были известны всей Европе. Линдси,
старший компаньон этой фирмы, владел прекрасным домом в
Риджент-парке, выезжал в собственном кабриолете, и его
8

участие в делах фирмы ограничивалось тем, что он дал ей
свое имя. Вулси же жил при лавке, сам в ней работал, и
говорили, что его покрой не уступал в элегантности
покрою любого другого портного в городе. Вулси и Эглан-
тайн были соперниками во многих отношениях; они
соперничали в следовании моде, в остроумии и, самое главное,
оба притязали на руку вышеупомянутой очаровательной
молодой леди, черноглазой певуньи Морджианы Крамп.
Оба они были отчаянно влюблены в нее, и каждый в
отсутствие другого старался всячески унизить соперника.
Вулси утверждал, что настоящее имя парикмахера совсем
не Эглантайн, что он только пускает пыль в глаза (но
Вулси не проведешь), что он целиком и полностью находится
в руках евреев и что его лавка со всеми складами всецело
принадлежит ростовщикам. Эглантайн, в свою очередь,
ваявлял, что утверждение Вулси, будто он ведет свой род
от кардинала, чистейшая выдумка, что хотя он и
компаньон фирмы, но доля его составляет всего лишь
шестнадцать процентов, что дела фирмы запутаны и она кругом
в долгах. Во всех этих утверждениях, как это всегда
бывает, крылась большая доля истины и не меньшая доля
злостной клеветы; так или иначе, оба джентльмена
занимали видное положение в своем кругу, и родители
Морджианы не без одобрения относились к обоим претендентам.
Мистер Крамп был на стороне портного, тогда как миссис
Крамп со всем пылом стояла за галантного парфюмера.
Любопытно отметить, что оба джентльмена нуждались
во взаимных услугах: Вулси — по причине
преждевременно появившейся лысины, а может быть, в силу еще более
рокового недостатка, нуждался в парике, тогда как Эглан-
тайну, страдавшему чрезмерной полнотой, чтобы
выглядеть мало-мальски пристойно, требовался хороший
портной. Он носил коричневный сюртук, обшитый шнуром, и
с помощью всевозможных ухищрений всячески пытался
скрывать свою тучность; однако слова Вулси, что в своем
одеянии он всегда будет выглядеть деревенщиной и что
только один человек во всей Англии способен сделать из
него джентльмена, запали парфюмеру в самую душу, и ни
о чем на свете он так не мечтал (если не считать,
разумеется, руки мисс Крамп), как о сюртуке от Линдси,
уверенный, что тогда уж Морджиане перед ним не устоять.
Если Эглантайну причинял множество хлопот его
костюм, то он, со своей стороны, не упускал случая жестоко
поиздеваться над париком Вулси, ибо последний, хотя и
9

пользовался услугами лучших парикмахеров, никак не мог
раздобыть парика, который выглядел бы на нем
естественно, и злосчастное прозвище мистера Паричка, которым
наградил его один цирюльник, сохранилось за ним даже
в клубе, так что ему приходилось то и дело краснеть,
когда кто-нибудь намекал на это обстоятельство. И Эглан-
тайн и Вулси давно бы уже с радостью покинули
«Отбивную», но, имея определенные виды, ни один из них не
решался оставить поле сражения за соперником.
Нужно отдать должное мисс Морджиане: она ни
одному из них не отдавала предпочтения и, принимая в
подарок флакон одеколона, или гребень от парикмахера, или
же билет в оперу, приглашение в Гринвич или кусок
настоящего генуэзского бархата на шляпку
(предназначавшегося первоначально для жилета) — от другого
обожателя, была одинаково мила с обоими и каждому
преподнесла по локону своих прекрасных шелкови€тых волос.
Это было все, чем она располагала, бедняжка! И как же
еще она могла отблагодарить своих обожателей, как не
таким скромным и безыскусным выражением
признательности? В тот день, когда соперники обнаружили, что они
оба обладают локонами Морджианы, между ними
разразилась бурная сцена, окончившаяся ссорой.
Таковы были хозяева и посетители нашей маленькой
«Сапожной Щетки», с которыми (поскольку глава эта
вводная и не претендует на полноту, а значит, и на
последовательность) мы должны на время разлучить читателя
и перенести его всего только (так что не надо пугаться)
на Бонд-стрит, где его внимания ждут некоторые другие
персонажи.
На Бонд-стрит, неподалеку от магазина мистера Эг-
лантайна, расположены, как это всем хорошо известно,
«Виндзорские конторы». Тут же находится Дидлсекское
страховое общество (Западный филиал), «Британская и
Иностранная Мыловаренная Компания», всеми
уважаемая контора прославленных адвокатов Кайта и Левисона;
впрочем, поскольку имена других владельцев контор не
только выгравированы на дощечках, но и занесены в
придворный календарь мистера Бойля, то совершенно
излишне перечислять их здесь. Здесь-то, на антресолях (между
просторными залами «Мыльной компании» в бельэтаже
со статуей Британии, протягивающей пакет с мылом
Европе, Азии, Африке и Америке, и Западным филиалом
Дидлсекского общества в первом этаже), проживал некий
10

джентльмен по имени Говард Уокер. На дверях конторы
этого джентльмена, на медной дощечке, чуть пониже его
было
слово «агентство», а потому мы
вправе предположить, что он действительно занимался
этим таинственным делом. Выглядел Уокер чрезвычайно
были пышные бакенбарды
тростью
(которые слегка косили); он всегда ходил с
бархатном жилете. Он был членом клуба, посещал оперу и
во всех подробностях знал театральную закулисную
жизнь; кроме того, он имел обыкновение употреблять в
разговоре кое-какие французские словечки, которых он
нахватался во время пребывания «на континенте»; в
самом деле, в его жизни бывали периоды, когда ему пред
ставлялось крайне удобным обретаться в Бу
¦I ¦'
научился курить, играть в экарте и на бильярде, что
чрезвычайно пригодилось ему впоследствии:. Он был
завсегдатаем лучших бильярдных залов в городе, и маркер Хаита
мог дать ему вперед не более десяти очков. Кроме того,
мистер Уокер был знаком с некоторыми представителями
высшего света, так что его нередко можно оыло видеть
прогуливающимся под руку с такими особами, как милорд
Воксхолл, маркиз Биллингсгет или капитан
Мозесом, щеголеватым
или с
«>
бейлифом, с содержателем
Аминадабом, торгующим сигарами в Квадранте.
мистер Уокер отпускал усы и именовал себя капитаном
Ъ окером — он считал себя вправе пре'
ыие, ибо некогда числился на службе
олевы Португальской. Вряд ли следус
г\
D
Г It/ A 7
ю делу о банкротстве. Одн
тем, кто недостаточно хорошо знаком с его биограф!
i
I
л.
довольно трудно поверить, что он столько раз оказывался
^платежеспособным и был тем самым лицом, которое в
долговом списке значилось под именем Хукера Уокера то
виноторговцем, то комиссионером, то продавцом нот и еще
бог знает кем. Дело в том, что, хотя он и предпочитал
называться Говардом, настоящее его имя было Хукер,
именно так окрестил его почтенный старый родитель, бывший
«j м
священником и предназначавший сына для той же
деятельности. Но так как старый джентльмен умер в
ской тюрьме, куда был посажен за неуплату долгов, то
ему не удалось привести в исполнение свое благочестивое
намерение; и молодой человек был брошен на произвол
судьбы (как он имел обыкновение говаривать, неизменно
11

сопровождая свои слова градом проклятий) и начал
самостоятельную жизнь в очень раннем возрасте.
Сколько лет было мистеру Говарду Уокеру в ту пору,
к которой относится наше повествование или незадолго до
или после описываемых событий, определить невозможно.
Если ему и впрямь было, как он утверждал, двадцать
восемь лет, то время его не пощадило: волосы его поредели,
под глазами образовались гусиные лапки, и во всей
наружности можно было заметить признаки увядания. Если же,
наоборот, ему было сорок, как уверял Сэм Снэффл, тоже
с малых лет хлебнувший горя, то для такого возраста
Уокер выглядел еще чрезвычайно молодо. Он был
подвижен и тонок, у него были стройные ноги, а в его
бакенбардах не было ни одного седого волоска.
Следует, правда, заметить, что он употреблял
восстановитель мистера Эглантайна (от которого бакенбарды
становились черными, как сапоги) и был достаточно частым
посетителем лавки этого джентльмена, покупая у него в
большом количестве мыло и другие парфюмерные товары
по необычайно низким ценам. Сказать по правде, никто
не видел, чтобы он когда-нибудь уплатил хоть шиллинг за
все эти предметы роскоши, так что, приобретая их на столь
выгодных условиях, он, разумеется, имел возможность
необыкновенно широко ими пользоваться. Таким образом,
мистер Уокер являл собой не менее замечательный букет,
чем сам мистер Эглантайн: его носовой платок благоухал
вербеной, волосы — жасмином, а от сюртука всегда
распространялся приятный запах сигар, благодаря чему его
появление в маленькой комнате тотчас же обращало на
себя внимание. Я потому так подробно остановился на
мистере Уокере, что эта небольшая повесть посвящена
главным образом людям, а не каким-либо выдающимся
событиям, а мистер Уокер — один из главных ее dramatis per-
sonae К
Итак, познакомившись с мистером Уокером, мы
направимся вместе с ним в заведение мистера Эглантайна,
который тоже ждет своей очереди быть представленным
читателю.
На огромную, увенчанную королевским гербом витрину
мистера Эглантайна пошел, наверное, добрый акр стекла, и
нетрудно вообразить, какое зрелище являет она по
вечерам, когда зажигают газ и все шары с шампунями иачи-
Действующих лиц (лат.).
12

нают светиться, а вспышки пламени перебегают по
бесчисленным флаконам духов, то внезапно озаряя коробку с
бритвами, то на мгновенье освещая хрустальную вазу с
сотнями патентованных зубных щеток. Вам, разумеется,
не придет в голову искать в этой витрине отвратительные
восковые фигуры, называемые в простонародье
болванами, с глупыми, застывшими на лицах улыбками. Мистер
Эглантайн выше этих жалких ухищрений, и я полагаю,
«фн скорее дал бы отрубить собственную голову и
выставить ее без туловища в качестве некоего украшения в
витрине своей лавки, чем водрузить там манекен. На одном
из стекол красивыми золотыми буквами выведено: «Эглан-
тиния— эссенция для носовых платков»; на другом —
«Восстановительный эликсир — незаменим для
укрепления волос».
И уж можно не сомневаться, что в своем деле мистер
.Эглантайн был истинным виртуозом. Он продавал кусок
ныла, за который в другом месте не дали бы и шиллинга,
$а семь шиллингов, а его зубные щетки расходились с
молниеносной быстротой по полгинеи за штуку. Если он
предлагал дамам румяна или пудру, он умел придать этим
простым вещам столько таинственной привлекательности, что
совершенно невозможно было устоять перед соблазном, и
дамы были убеждены, что нигде в другом месте не найти
такой косметики. Он давал своим товарам какие-то
невероятные, неслыханные названия и получал за них столь же
яесдыханные цены. Он действительно умел делать при-
чески, как немногие это умеют в наше время, и говорят,
*ото, когда в моде были локоны, он умудрялся за один вечер
зарабатывать по двадцать фунтов, делая такое же
количество причесок первым красавицам Англии. Появление
бандо, по его словам, сократило его годовой доход на две
тысячи фунтов, и ничто не вызывает в нем такого
презрения и такой ненависти, как прическа, называемая
«мадонной». «Я не торговец,— любил повторять он,— а артист,
дайте мне только хорошие волосы, и я сделаю вам любую
прическу, и к тому же совершенно бесплатно!» Он уверял,
что только благодаря прическе, которую он делал
мадемуазель Зонтаг, в нее влюбился ее будущий супруг граф; у
него хранится брошка с локоном ее волос, и, по его словам,
эта была самая прекрасная голова, которую ему когда-
либо приходилось видеть, разумеется, если не считать
головы Морджианы Крамп.
Но каким же образом, обладая такими талантами и
13

пользуясь всеобщим признанием, мистер Эглантайн не
нажил состояния, как это сделали другие, куда менее
одаренные от природы куаферы? Если уж говорить правду,
объяснялось это тем, что мистер Эглантайн любил пожить
в свое удовольствие и находился в лапах ростовщиков-
евреев. Вот уже двадцать лет, как он вел свое дело: он
занял тысячу фунтов, чтобы приобрести лавку и склад, и,
по его подсчетам, заплатил более двадцати тысяч фунтов
процентов под занятую первую тысячу, которая до сих пор
оставалась невыплаченной, как и в первый день, когда он
сделался владельцем лавки. Он мог бы показать вам,
сколько десятков тысяч бутылок шампанского получил он
от бескорыстных ростовщиков, с которыми он имел дело.
А его «салон» был сплошь увешан картинами,
приобретенными им в таких же сделках. Если он продавал свои
товары по неслыханным ценам, то и ему они обходились
почти во столько же. В его лавке не было ни одной вещи,
которую он приобрел бы, минуя посредничество
поставщиков-израильтян; и в самой лавке, в передней комнате,
сидел представитель его кредиторов, некий мистер Мосроз.
Он вел кассу и следил за тем, чтобы его хозяевам
отчислялась определенная сумма, согласно договору,
заключенному между ними и мистером Эглантайном.
Мистер Эглантайн ненавидел его, разумеется, всем
сердцем и относился к нему примерно так же, как Дамокл
к нависшему над ним мечу. «Это он-то мастер? Да это
просто переодетый бейлиф,— возмущался мистер
Эглантайн.— Какой он Мосроз, его зовут Амос, и прежде чем
попасть сюда, он торговал апельсинами». Мистер Мосроз
питал, со своей стороны, глубочайшее презрение к мистеру
Эглантайну ж мечтал о том дне, когда он сам станет
владельцем лавки, а Эглантайна сделает своим подмастерьем,
и тогда уж настанет его черед помыкать им и отпускать
по его адресу шуточки.
Итак, мы видели, что в большой лавке парфюмера был
свой злой гений, или, как говорится в пословице, своя
червоточина, и хотя со стороны можно было подумать, что
дела Эглантайна процветают, на самом деле положение
его было довольно шатким.
Об отношениях между мистером Эглантайном и
мистером Уокером можно судить из диалога, который
произошел между обоими джентльменами однажды летом в пять
часов пополудни, когда мистер Уокер, покинув свою
контору, заглянул в лавку парфюмера.
14

— Дома ли мистер Зглантайн? — спросил мистер
Уокер приказчика Мосроза, сидевшего в передней комнате.
— А я почем знаю, сами посмотрите (что означало
«чтоб тебе провалиться!»)! — Мистер Мосроз ненавидел
также и Уокера.
— Не вздумайте грубить мне, а то я сверну вам шею,
мистер Амос,— пригрозил мистер Уокер.
— Это мы еще посмотрим, мистер Хукер Уокер,—
отвечал приказчик, нимало не устрашившись; капитан
бросил на него несколько испепеляющих взглядов и прошел
в заднюю комнату, или «салон».
— Добрый день, красавчик Тайни,— ну что, много
работы?
— В городе ни души, я за целый день ни разу не
притронулся к щипцам,— уныло ответствовал мистер Эглан-
тайн.
— Ну так приготовьте их скорее и займитесь моими
бакенбардами. Я собираюсь обедать в «Ридженте» с Бил-
линтегетом и еще кое с кем, так что уж, пожалуйста,
постарайтесь.
— Никак не могу, капитан, я с минуты на минуту
ожидаю дам.
— Ах, вот как. Как это, в самом деле, я осмелился
беспокоить столь важную особу. Прощайте. Надеюсь
услышать о вас через неделю.
Эта угроза означала, что через семь дней мистеру Эг-
лантайму будет вручен к оплате вексель.
—* Да куда же вы так спешите, капитан \ Садитесь,
пожалуйста, я вас мигом завью. А кстати, разве нельзя его
перевисать?
— Совершенно невозможно. И так уже три раза
переписывали.
— Я уж постараюсь для вас, будьте уверены, вы
останетесь довольны, право, я...
— Сколько же вы предлагаете?
— Десять фунтов, а?
— Что?! Предлагать моему патрону десять фунтов? Да
вы спятили, Эглантайн! Подкрутите-ка еще немного левую
бакенбарду.
— Но ведь я имел в виду только комиссионные!
— Ну ладно, посмотрим. Особа, с которой я сейчас
имею дело, весьма влиятельная, так что, я думаю, можно
будет договориться об отсрочке. А что касается меня, то
сам я не имею к этому ни малейшего отношения, клянусь
15

честью, я всего только дружеский посредник между ним
и вами.
— Я это знаю, дорогой сэр.
Последние две фразы были сплошным лицемерием:!
парфюмеру было очень хорошо известно, что Уокер
прикарманит эти десять фунтов. Но он был слишком
беспечен, чтобы беспокоиться из-за десяти лишних фунтов, и
слишком робок, чтобы ссориться с таким могущественным
другом. Он уже трижды платил за отсрочку векселя, и все
эти комиссионные, как ему было известно, шли в карман
его друга мистера Уокера.
Теперь читателю, надеюсь, понятно, что означало слово
«агентство», начертанное на двери мистера Уокера. Он
занимался посредничеством между заимодавцами и
должниками, и в процессе передачи денег небольшие суммы
неизбежно прилипали к его рукам. Он был также агентом по
продаже вин; благодаря своим связям с сильными мира
сего, он мог помочь получить какое-нибудь выгодное
местечко; он распоряжался судьбой по меньшей мере
полудюжины актеров и актрис, и в жизни последних, по
всеобщему утверждению, он принимал особенно горячее
участие. Мы перечислили далеко не все способы, которыми
сей джентльмен умудрялся добывать средства к
существованию, но так как при всем этом он любил жить на
широкую ногу, играть и предаваться всевозможным
наслаждениям, то порой, когда его расходы превышали доходы, он
объявлял себя неплатежеспособным и таким способом
отделывался от уплаты по векселям. Он так же свободно и
беззаботно чувствовал себя во Флитской тюрьме, как и на
Пэл-Мэл. «Я живу очень просто,— говаривал этот
философ,— если у меня есть деньги, я их трачу, если у меня
их нет, я занимаю, а если мои кредиторы пристают ко мне
с ножом к горлу, я объявляю себя банкротом и остаюсь
неуязвимым». Какая счастливая гибкость характера!
Я убежден, что, невзирая на все невзгоды и шаткость
положения, во всей Англии не нашлось бы человека, чей
сон был бы столь же безмятежен и совесть так же
спокойна, как у капитана Говарда Уокера.
Предоставив свои бакенбарды мистеру Эглантайну,
Уокер вспомнил о дамах, упомянутых парикмахером, и,
обозвав его тихоней и счастливчиком, поинтересовался,
хороши ли его дамы.
Эглантайн решил, что ему, пожалуй, не мешает
похвастать перед человеком, с которым он связан денежными
16

обязательствами, и намекнуть ему на свои блестящие виды
на будущее и, следовательно, на платежеспособность.
Не правда ли, капитан, через ваше посредничество
я получил сто восемнадцать фунтов, которые вы были так
добры раздобыть для меня. Ведь, если не ошибаюсь, у меня
есть два векселя как раз на эту сумму.
Ну, конечно, старина, а что?
А то, что я ставлю пять фунтов против одного, что
через три месяца эти векселя будут погашены.
Идет, я согласен, пусть будет пять фунтов против
одного.
Такой неожиданный оборот дела озадачил парфюмера,
но до оплаты по векселям у него оставалось еще целых
три месяца, и он с готовностью повторил: «Идет!»
Ну, а что вы скажете, если ваши счета будут
оплачены? — продолжал он. •
Не мои, а Пайка,— поправил его Уокер.
Ну пусть Пайка! Так вот я расплачусь с Минори,
разделаюсь со всеми долгами, вытолкаю Мосроза, и я, и
все мое заведение вздохнем свободно, как локон, который
сняли со щипцов,— что вы на это скажете, а?
Это просто невероятно, разве что скончалась
королева Анна и оставила вам состояние, или еще неведомо
откуда вам привалило счастье.
Ну, это будет почище наследства королевы Анны
или еще кого-нибудь. Что бы вы сказали, если бы увидели
вот на этом самом месте, где сейчас сидит Мосроз (чтоб
ему провалиться!), головку с самыми прекрасными
волосами во всей Европе, а? Это такая женщина, я вам скажу,
пальчики оближешь! И я скоро буду иметь честь величать
ее миссис Эглантайн и получу за ней в приданое пять
тысяч фунтов стерлингов.
Ну, Тайни, вам и в самом деле привалило счастье.
Надеюсь, вы выпишете тогда мне парочку векселей, ведь
не забудете же вы старого друга?
Ну нет, этого я не сделаю. Но за моим столом все-
О
гда найдется для вас местечко; и я надеюсь частенько ви-
нашего
добр
А что скажет француженка-модистка? Она, чего
Тсс. Ни слова о ней. Д
Эглантайн уже не прежний
М К»
мысленный, молодой весельчак; я хочу остепениться, хочу
обзавестись семьей. Мне нужна подруга жизни, которая
17

разделяла бы мои заботы. Мне нужен покой. Я чувствую,
что старею.
— Ха-ха-ха! Вы, вы...
— Да, да, я мечтаю о семейном очаге, и он у меня
будет.
— И вы перестанете ходить в свой клуб?
— В «Отбивную»? Ну, конечно, женатому человеку не
пристало посещать такие места, мне-то уж во всяком
случае, а съесть отбивную я могу и дома. Но прошу вас,
капитан, никому об этом ни слова; леди, о которой я
говорил...
— Уж не ее ли вы ждете? Ах вы, негодный!
— Ну да, это она и ее мать. А теперь вам пора
уходить.
Но мистер Уокер твердо решил, что никуда не уйдет,
пока не увидит этих прекрасных дам.
После того, как операция над бакенбардами мистера
Уокера была завершена, он в самом лучшем
расположении духа подошел к зеркалу и стал приводить себя в
порядок; вытянув шею, он полюбовался огромной булавкой,
воткнутой в галстук, и принялся самодовольно
разглядывать свою левую, особенно любимую им бакенбарду. Эглан-
тайн с непринужденным, но довольно грустным видом
расположился на диване; одной рукой он вертел щипцы,
которыми только что расправлялся с Уокером, а другой
теребил кольцо: он думал. Думал о Морджиане, и о
векселе, срок которого истекал шестнадцатого числа, и еще
он думал о светло-голубом бархатном халате, расшитом
золотом, в котором он бывал так неотразим,— мысли его
не сходили с маленькой орбиты его привязанностей,
опасений и тщеславных надежд.
«Черт побери,— думал между тем мистер Уокер.—
Я красив, такие бакенбарды, как у меня, не всякий день
встретишь. А если кто и заметит, что я подкрашиваю
бороду, так я...»
В эту самую минуту дверь распахнулась, и полная дама
с локоном, ниспадающим на лоб, в желтой шали, в зеленой
бархатной шляпе с перьями, в полусапожках и в
коричневом, расписанном тюльпанами и прочими экзотическими
растениями платье,— одним словом, миссис Крамп и ее
дочь влетели в комнату.
— Вот и мы, мистер Эглантайн,— игриво воскликнула
миссис Крамп, весело и дружелюбно приветствуя его.—
Ах, боже мой, у вас тут, кажется, посторонний джентльмен!
18

Прошу вас не стесняться моим присутствием,—
ответствовал вышеупомянутый джентльмен с присущей ему
обворожительностью.— Я друг Эглантайна, не правда ли,
Эгг? Мы ведь одного поля ягоды?
— Не знаю, как насчет поля, но то, что вы фрукт — это
верно,— проговорил, вставая с дивана, парфюмер.
Вы, значит, куафёр? — спросила миссис Крамп.—
Знаете, мистер Эглантайн, в людях, занимающихся вашим
делом, есть что-то особенное, я бы сказала изысканное.
Вы мне льстите, сударыня,— с невозмутимым
видом ответил на комплимент мистер Уокер.— Вы
позволите мне продемонстрировать мое искусство на вас или на
вашей прелестной дочери? Мне, конечно, далеко до
Эглантайна, но, уверяю вас, я совсем не так уж плохо
справляюсь с этим делом.
— Бросьте, капитан,— прервал его парфюмер, не
слишком-то обрадованный встречей между Уокером и
предметом своих воздыханий.— Никакой он не парикмахер,
миссис Крамп, это капитан Уокер, которого я имею честь
называть своим другом. Это первый щеголь в городе из
самого что ни на есть высшего общества,— добавил он
вполголоса, чтобы слышала только миссис Крамп.
Обыгрывая ошибку, только что совершенную миссис
Крамп, Уокер немедленно сунул щипцы в огонь и
повернулся к дамам с такой чарующей улыбкой, что обе они,
узнав теперь его истинное положение в обществе,
вспыхнули, усмехнулись и остались, казалось, чрезвычайно
довольны его шуткой. Маменька посмотрела на Джину, Джи-
ш — на маменьку, после чего маменька легонько
подтолкнула дочку в то место, которое граничило с ее изящной
талией, и обе они залились смехом, каким умеют смеяться
только дамы и каким, смеем надеяться, они будут
способны смеяться до скончания века. Разве нужен для смеха
повод? Давайте смеяться всегда, когда нам этого хочется,
так же как мы засыпаем, когда нам хочется спать. Миссис
Крамп и ее дочь смеялись от всей души, не сводя
больших сияющих глаз с мистера Уокера.
— Я ни за что не уйду,— говорил он, подходя к дамам
с раскаленными щипцами в руке и вытирая их оберточной
бумагой с ловкостью заправского мастера своего дела (надо
вам сказать, что Уокер каждое утро со всей
тщательностью и с большим искусством сам подвивал свои
огромные бакенбарды),—я ни за что не уйду, дорогой мой
19

Эглантайн. Раз миледи приняла меня за парикмахера, я
имею полное право оставаться здесь.
— Ах нет, как можно! — вскричала миссис Крамп,
покраснев неожиданно как пион.
— Но ведь я надену свой пеньюар, мама,— возразила
мисс, взглянув было на джентльмена, но вдруг
потупилась и тоже залилась краской.
— Но, Джина, говорю же тебе, ему нельзя тут
оставаться: уж не думаешь ли ты, что я стану снимать при
нем свою...
—- Ах, вот оно что, мама имеет в виду свою накладку! —
подсказала мисс Крамп, подпрыгивая и заливаясь
неудержимым хохотом, и в ответ на ее смех почтенная хозяйка
«Сапожной Щетки», любившая шутку, даже когда она
отпускалась по ее собственному адресу, тоже рассмеялась и
заявила, что никто еще, кроме мистера Крампа и мистера
Эглантайна, не видел ее без упомянутого украшения.
— Ну так уходите же, насмешник,— обратилась мисс
Крамп к Уокеру,— я хочу поспеть к увертюре, а сейчас
уже шесть часов, и мы непременно опоздаем.
Но это «уходите» было сказано таким тоном, что
проницательный мистер Уокер понял его как «останьтесь».
— И не подумаю, Эгги, я не уйду отсюда, пока вы не
кончите завивать этих дам; разве вы сами не говорили, что
во всей Европе не найти таких волос, как у мисс Крамп?
Неужели же вы думаете, что я соглашусь уйти, не увидев
это чудо? Да ни за что на свете!
— Ах вы, противный, гадкий, несносный насмешник! —
воскликнула мисс Крамп. Но с этими словами она сняла
шляпу и повесила ее на один из подсвечников, стоявших
перед зеркалом мистера Эглантайна (это была черная
бархатная шляпка с отделкой из дешевых кружев и
украшенная настурциями, вьюнками и желтофиолем).
— Подайте мне, пожалуйста, мой пеньюар, мистер
Арчибальд,— обратилась она к Эглантайну, и Эглантайн,
готовый на все, когда она называла его по имени,
немедленно извлек требуемое одеяние и окутал им нежные
плечи дамы, которая тем временем сняла со лба диадему из
накладного золота, вынула два медных гребня с
поддельными рубинами и третий, тот, что придерживал пучок на
затылке, затем посмотрела своими огромными глазами на
незнакомца, тряхнула головой, и роскошная волна
переливающихся, великолепных, вьющихся, черных, как агат,
волос хлынула водопадом вниз,— зрелище, должен сказать,
20

которое доставило бы наслаждение самому мистеру Роулеи-
ду. Волосы рассыпались по ее плечам, по спине, по спинке
кресла, на котором она сидела, и из-под этого каскада
волос лукаво блестели глаза, а розовое личико сияло
торжествующей улыбкой, говорившей: ну видели вы где-нибудь
подобное небесное создание?
Черт побери, я никогда не видел ничего более
прекрасного! — вскричал мистер Уокер с нескрываемым
восхищением.
В самом деле,— проговорила миссис Крамп,
принимая комплимент на свой счет.— Когда я в тысяча
восемьсот двадцатом году играла в «Уэлзе» и у меня родилось
это прелестное дитя, мои волосы были точно такие же.
Меня прозвали из-за них «Вороново крыло», и теперь я
частенько говорю Морджиане, что она появилась на свет
для того, чтобы похитить волосы у матери. Случалось ли
вам бывать в «Уэлзе» в тысяча восемьсот двадцатом году,
сэр? Может, вы запомнили мисс Деланси. Я же и есть
та самая мисс Деланси! Может, помните:
Тара-рим, тара-рим,
Звезды светят несмело.
Над обрывом речным
Вдруг гитара запела.
Сладкий звук за кустом
Над водою глубокой
Мне поведал о том,
, Что Селим недалеко.
Помните из «Багдадских колоколов»? Фатиму играла
Деланси, а Селима — Бенломонд (его настоящее имя было
Банъон, на этом и кончилась его карьера, бедняги). Так
вот я пела под аккомпанемент тамбурина, а после
каждого куплета танцевала:
Тара-рим, тара-рим,
Нежный голос поет,
Нежный звон колокольный
С минаретов плывет.
—¦ Ой! — вдруг вскрикнула в эту минуту, словно от
нестерпимой боли, мисс Крамп (не знаю, ущипнул ли ее
парикмахер, или дернул, или, быть может, вырвал один
из волосков на ее прелестной головке).—Ой, мистер Эг-
лантайн, вы меня убьете!
21

Ее маменька, увлекшаяся в это время ролью и
державшая конец боа на манер тамбурина, и мистер Уокер, с
восторгом следивший за ее игрой и почти забывший в это
мгновенье чары дочери,— оба тут же повернулись к Морд-
жиане и принялись выражать ей свое сочувствие.
— Убить вас, Морджиана, мне убить вас?! — с упреком
сказал Эглантайн.
— Все прошло, мне уже лучше,— с улыбкой заявила
юная леди,— право, мистер Арчибальд, не беспокойтесь.
И если уж говорить правду, то на всей ярмарке невест
и даже среди самых что ни на есть великосветских хозяек
самых что ни на есть великосветских лакеев, посещавших
«Сапожную Щетку», не нашлось бы большей кокетки, чем
мисс Морджиана. Она считала себя самым
обворожительным созданьем на свете. Стоило ей встретиться с
незнакомым мужчиной, как она тут же начинала пробовать на
нем силу своих чар; ее красота, ее манеры — вся ее
внешность отличались яркостью и притягательностью, которые,
естественно, пользуются самым большим успехом в нашем
мире, ибо люди охотнее и больше всего восхищаются твхМ,
что само бросается в глаза; и потому нередко оказывается,
что в женском цветнике наибольшее восхищение
вызывает такой цветок, как тюльпан, а какая-нибудь
скромная фиалка или маргаритка остаются никем не
замеченными. Таким именно тюльпаном и была Морджиана, и
ее неизменно окружала целая толпа любителей
тюльпанов.
Итак, простонав сначала «ой-ой-ой!», а затем успокоив
всех, сказав, что ей лучше, Морджиана привлекла к себе
всеобщее внимание. Последние ее слова чрезвычайно
воодушевили мистера Эглантайна, и, взглянув на мистера
Уоркера, он спросил:
— Не говорил ли я вам, капитан, что это чудо
природы? Вы только посмотрите на эти волосы, они черные
и блестящие, как атлас. Они весят не менее пятнадцати
фунтов, и я не позволю какому-нибудь
растяпе-подмастерью вроде Мосроза, да и вообще никому не позволю
притронуться к этим волосам, хотя бы и за пятьсот гиней,
Ах, мисс Морджиана, помните, что вас всегда будет
причесывать Эглантайн, помните это!
И с этими словами сей достойный джентльмен начал
осторожно смазывать «Эглантинией» божественные
локоны, которые он боготворил со всей страстью, на какую
только способен мужчина и художник.
22

Что до Морджианы, я надеюсь, никто из читателей не
осудит бедную девочку за то, что она выставляла напоказ
свои волосы. Ее локоны были ее гордостью. В одном
любительском театре она даже исполняла такие роли, в
которых можно было покрасоваться с распущенными
волосами; однако это отнюдь не мешало ей оставаться
скромной и стыдливой девушкой, в чем невозможно усомниться,
ибо когда мистер Уокер, пока мистер Эглантайн
занимался разглагольствованиями, подошел к ней и нежно
дотронулся до ее локонов, она вскрикнула и вздрогнула всем
телом. А мистер Эглантайн с необыкновенной важностью
произнес:
— Капитан, можно любоваться волосами мисс Крамп,
но прикасаться к ним нельзя.
— Вы правы, Эглантайн. Ни в коем случае! —
вмешалась мать.— А теперь моя очередь, и, я надеюсь,
джентльмен будет настолько любезен, что оставит нас.
— Да неужто?! — вскричал мистер Уокер; было уже
половина седьмого, а так как он собирался обедать в «Рид-
жент-клубе», да к тому же ему совсем не хотелось
вызывать ревность Эглантайна, которого явно раздражало его
присутствие,— то, как только прическа мисс Крамп была
завершена, он взял шляпу и, поклонившись ей и ее
матери, удалился.
— Смею вас уверить,— говорил Эглантайн, кивнув в
его сторону,— это настоящий великосветский франт, из
самого что ни на есть высшего общества, можете мне
поверить. Он на короткой ноге с маркизом Биллингсгетом, с
лордом Воксхоллом и всем этим кругом.
— Он очень приятный,— произнесла миссис Крамп.
— Подумаешь! А по-моему, ничего особенного,—
сказала Морджиана.
А капитан Уокер шагал тем временем к своему клубу,
раздумывая о прелестях Морджианы: «Что за волосы, что
за глаза у этой девушки, прямо как бильярдные шары, и к
тому же еще пять тысяч фунтов. Да, повезло этому Эглан-
тайну. Но откуда у нее взялись такие деньги, этого не
может быть».
Едва лишь манипуляции, производимые над
накладкой миссис Крамп, были окончены (все это время
Морджиана с чрезвычайным удовольствием разглядывала
последние французские моды в «Курье де Дам» и думала о
том, как она перекрасит розовую атласную нижнюю юбку
и сделает из нее мантилью, в точности такую же, как в
23

журнале), едва лишь, повторяю, с накладкой миссис Крамп
было покончено, как обе леди распростились с мистером
Эглантайном и поспешили в находившуюся по соседству
«Сапожную Щетку», где их уже ожидала прелестная
зеленая карета (нанятая в соседнем извозчичьем дворе), и в
то время как они входили в трактир, джентльмен,
восседавший на козлах, почтительно дотронулся до шляпы и
приветствовал их взмахом кнута.
— Мистер Вулси ожидает вас,— доложил этот
джентльмен-кучер из конюшен мистера Снэффла,— он уже раз сто
выбегал на улицу посмотреть, не идете ли вы.
И в самом деле, дома их дожидался портной мистер
Вулси, нанявший карету, чтобы везти дам в театр.
Право же, со стороны Морджиаыы нехорошо было
отправляться в театр с одним поклонником после того, как
она только что сделала прическу у другого, но что
поделать, таковы уж хорошенькие женщины! Если у какой-
нибудь из них двенадцать обожателей, она должна
перепробовать свою власть над всеми двенадцатью; подобно
франтихе, обладательнице многочисленных туалетов,
любящей разнообразие и появляющейся каждый день в
новом платье, юная ветреная красавица меняет своих
возлюбленных, то поощряя сегодня черные бакенбарды, то
улыбаясь завтра русым, то воображая, что ей больше всех
нравится веселый улыбающийся краснобай, то вдруг по
прихоти своей капризной фантазии предпочитая грустного
сентиментального меланхолика. Не будем слишком
нетерпимы к проявлениям непостоянства и причудам красоты;
поверьте, что те особы женского пола, которые осуждают
своих сестер за легкомыслие и осыпают их упреками за
то, что они благоволят то к одному, то к другому ухажеру,
вели бы себя точно так же, будь у них хоть малейший
шанс на успех, а постоянство их можно уподобить
постоянству, которое я проявляю в данный момент к моему
пальто только потому, что у меня нет другого.
— Джина, дорогая, ты видела Вулси? — обратилась
мать к молодой леди.— Он в буфете с твоим отцом. На
нем военный мундир с гербовыми пуговицами, можно и
впрямь подумать, что он настоящий офицер.
Это было в стиле мистера Вулси — он всячески
стремился походить*на военных, которым ему, по роду его
ремесла, приходилось шить столько великолепных красных и
синих мундиров (в которых щеголяет наша армия). А что
до гербовых пуговиц, то не он ли изготовил целый набор
24

мундиров для его величества покойного короля Георга IV?
Рассказывая об этом, он неизменно присовокуплял: «У нас,
сэр, хранятся мерки с принца Блюхера и принца Швар-
ценберга, да и не только с них, я кроил для самого
Веллингтона». При его рвении, я полагаю, Вулси не преминул
бы отправиться на остров Святой Елены, чтобы сшить
мундир Наполеону. На нем был иссиня-черный парик и
бакенбарды той же масти. Он выражался всегда кратко и
решительно, а отправляясь на костюмированные балы и
маскарады, наряжался фельдмаршалом.
Сегодня он просто бесподобен,— продолжала миссис
Крамп.
Да,— согласилась Джина,— но у него такой
безобразный парик, а волоски его накрашенных бакенбард
вечно пристают к белым перчаткам.
Ни у кого теперь нет своих волос, милочка,— со
вздохом заметила миссис Крамп,— у одного только Эглан-
О
тайна роскошные волосы.
Как у всех парикмахеров,— пренебрежительно
возразила Морджиана.— Противно, что у них у всех такие
жирные короткие пальцы.
Ей-богу, с прелестной Морджианой творилось что-то
неладное. Уж не предпочла ли она какого-нибудь
претендента всем остальным? Быть может, юный Глобер,
игравший в любительских спектаклях Ромео, оказался моложе
и прекраснее других? Или, встретившись с таким истым
джентльменом, как мистер Уокер, она острее
почувствовала недостаток утонченности в своих прежних
обожателях? Так или иначе, но в течение целого вечера она
была необычайно холодна, несмотря на все знаки
внимания со стороны мистера Вулси, то и дело посматривала
на дверь ложи, словно поджидая кого-то, и скушала всего
лишь несколько устриц из бочонка, любезно присланного
портным к ужину в «Сапожную Щетку».
В чем дело? — спросил мистер Вулси своего
союзника Крампа, после того как дамы удалились и они
остались вдвоем.— Она рта не раскрыла за целый вечер. Она
ни разу не посмеялась над фарсом и ни разу не
заплакала, когда давали трагедию, а вы знаете, как легко она
смеется и плачет. Она выпила всего только полстакана
негуса, а пива — не более четверти стакана.
Да,— спокойно подтвердил мистер Крамп.— Не
иначе как брадобрей приворожил ее: он ее причесывал перед
театром.
25

— Я его пристрелю, чтоб ему пусто было! Чтобы этот
глупый жирный я^еноподобный боров женился на мисс
Морджиане! Никогда! Я застрелю его. В следующую же
субботу я вызову его на дуэль. Уж я наступлю на его
любимую мозоль, я оттаскаю его за нос.
— Только чтобы никаких ссор в «Отбивной»,— твердо
возразил мистер Крамп.— Пока я сия^у в этом кресле, я
не допущу здесь никаких ссор!
— Надеюсь, во всяком случае, вы останетесь моим
другом?
— Разумеется, и вы это прекрасно знаете. Вы куда
солиднее, и вы мне больше по душе, чем Эглантайн. Я
больше доверяю вам, сэр, вы мужественнее, чем Эглантайн,
хоть вы и портной, и я от всей души желаю, чтобы Морд-
яшана досталась вам. Миссис Крамп, как мне известно,
думает на этот счет иначе. Но вот что я вам скажу:
женщины любят поступать по-своему, и в этом отношении
Морджиана не уступает своей матери, последнее слово,
можете быть уверены, будет за ней.
После этого разговора мистер Вулси отправился домой
все с той же непоколебимой решимостью расправиться с
Эглантайном. А мистер Крамп преспокойно отошел ко сну
и запустил носом свою обычную трель. Эглантайн же
несколько минут терзался отчаянной ревностью, ибо он успел
побывать в клубе и узнать, что Морджиана ездила в театр
с его соперником. А мисс Морджиана видела во сне
(сказать ли?) кого-то, чрезвычайно походившего на капитана
Говарда Уокера. «Супруга капитана такого-то,— думала
она.— До чего же мне нравятся настоящие джентльмены!»
Сам же мистер Уокер примерно в это самое время брел,
пошатываясь, из «Риджент-клуба».
— Что за волосы! Что за брови! Что за глаза! Как
б-бильярдные шары, черт возьми! — бормотал он, заикаясь.
Глава II9
в которой мистер Уокер делает три попытки
разузнать, где живет Морджиана,
На следующий день после обеда в «Риджент-клубе»
мистер Уокер направился в лавку своего друга парфюмера,
где в передней комнате восседал, по своему обыкновению,
молодой человек по имени Мосроз.
По той или иной причине капитан находился в
чрезвычайно хорошем расположении духа и, совершенно за-
26

быв о диалоге, происшедшем накануне между ним и
помощником мистера Эглантайна, необыкновенно любезно
обратился к последнему.
Доброе утро, мистер Мосроз,— проговорил капитан
Уокер,— вы свежи, как роза, ей-богу, Мосроз.
А вы желты, как гинея,— мрачно отвечал Мосроз,
К0
уверенный, что капитан над ним издевается.
Вы знаете, сэр,— продолжал, нисколько не
обидевшись, капитан,— я, кажется, хватил вчера лишнего.
Ну так вы всегда были свиньей,

мистер Мосроз.
Благодарю вас, сэр, от такого слышу,— ответил
капитан.
продолжал
Ах, так я свинья, ну таки сверну я вам эа это шею,
молодой человек, в полной мере
владея искусством, столь распространенным среди его
собратьев.
Да разве я сказал что-нибудь обидное для вас, мой
удивился
не вы ли сами...
Так вы хотите сказать, что я лгу? — рассвирепел
Мосроз, всей
и нисколько
О
не старавшийся скрывать свои чувства.
Говоря по правде, он давно уже искал случая затеять
ссору с Уокером и выжить его, если это окажется
возможным, из лавки
Так, значит, вы хотите сказать, что я лгу, мистер
Попридержите-ка язык, Амос, черт бы вас побрал!
вскипел капитан, для которого имя Хукер было все равно
что нож в сердце; но в эту минуту в лавку вошел
посетитель, на лице мистера Амоса свирепое выражение смени-
Увидев
расплылся
тянул руку па
дружелюбным образом.
, а мистер
прошел в залу.
, Уокер и сам тотчас же
на диван,
и принялся болтать с ним самым
Ну и обед, Тайни, скажу я вам! А что за знатные
особы присутствовали на этом обеде! Биллингсгет, Вокс-
холл, Синкбарз, Бафф из голубых драгун и еще с полдю-
. А как
вычел овека?
во сколько
ни за что
жины таких же
обошелся этот
не отгадаете.
По две гинеи с носа, не считая, конечно, вина?
предположил почтенный парфюмер.
27

— Не угадали!
— Ну, по десять гиней с носа. Меня ничто не удивит,
разве я не понимаю, что когда соберетесь вы — важные
особы, то денег вы не считаете. Я сам однажды в «Звезде
и Подвязке» выложил...
— Восемнадцать пенсов?
— Как бы не так, восемнадцать пенсов, сэр! Я
заплатил по тридцать пять шиллингов за брата. Можете ие
сомневаться, что я умею быть джентльменом не хуже
других,— с чрезвычайным достоинством возразил парфюмер.
— Ну, а мы заплатили как раз по восемнадцать
пенсов, и ни гроша больше, клянусь честью.
— Ну уж это глупости, вы просто шутите. Чтобы
маркиз Биллингсгет обедал за восемнадцать пенсов?! Да будь
я маркизом, черт побери, я бы платил по пяти фунтов за
завтрак.
— Вы плохо разбираетесь в людях, мистер Эглан-
тайн,— снисходительно улыбаясь, отвечал капитан.— Вы
плохо представляете себе высший свет, дорогой мой.
Настоящего джентльмена отличает простота, именно
простота, вот послушайте-ка, что у нас было на обед.
— Не иначе как черепаховый суп и оленина, ни один
ноб не обходится без этого.
— А вот и нет,— и черепаховый суп и оленина
надоели нам до черта. Мы ели гороховый суп и тушеные
потроха. Что вы на это скажете? Потом кильки и селедку,
воловье сердце и баранью лопатку с картофелем, жаркое из
свинины и тушеную баранину с луком и картофелем. Я сам
заказывал обед, сэр, и моя изобретательность заслужил^
такое всеобщее одобрение, какого не удостаивались Уде
и Суайе. Маркиз был вне себя от восторга, граф умял
полбушеля килек, и не быть мне Говардом Уокером, если
виконт не заболел, объевшись воловьим сердцем. Билли, как
я его зову, восседал на председательском месте и пил за
мое здоровье; и что бы вы думали предложил этот
негодник?
— Что же предложили его светлость?
— Чтобы каждый из присутствующих внес по два
пенса и оплатил мою долю. Ей-богу, не вру! Мне вручили
деньги в оловянной кружке, которую меня тоже упросили
принять в подарок. После этого мы отправились к Тому
Спрингсу, от Тома в «Финиш», а из «Финиша» мы, то есть
они попали в каталажку и послали за мной вызволять их
как раз, когда я уже ложился спать.
28

1
Неплохо живется этим молодым господам,—
проговорил Эглантайн,— с утра и до ночи одни развлечения.
И ведь никакой важности, никакого зазнайства, такие
простые, открытые, мужественные молодцы.
Хотите познакомиться с ними, Тайни? — спросил
капитан.
Если бы мне представился такой случай, уж я бы
показал себя истинным джентльменом,— ответил
Эглантайн.
Ну так вы с ними непременно познакомитесь, и леди
Биллингсгет будет заказывать духи вашей фирме. На
следующей неделе вся наша компания обедает у рябого Боба,
и вы будете моим гостем! — вскричал капитан, хлопнув
восхищенного парфюмера по спине.— Ну, а теперь, мой
милый, расскажите, как вы провели вечер.
Я был в своем клубе,— отвечал, слегка покраснев,
Эглантайн.
Как, разве вы не были в театре с очаровательной
черноглазой мисс? Кстати, как ее зовут?
Не важно, как ее зовут, что вам до ее имени,
капитан,— уклончиво отвечал Эглантайн отчасти из
осторожности, отчасти же от смущения. С одной стороны, он не
решался признаться, что это была мисс Крамп, а с другой
стороны, ему не слишком хотелось, чтобы капитан ближе
познакомился с его суженой.
Боитесь за свои пять тысяч, ах вы, пройдоха! — как
ни в чем не бывало продолжал капитан, тогда как на
самом деле он был крайне обескуражен, ибо, сказать по
правде, он только потому и утруждал себя рассказами о
вышеупомянутом обеде и сулил свести Эглантайна с
сиятельными лордами, что надеялся ублажить Эглантайна и
выведать у него подробности о молодой леди с глазами,
похожими на бильярдные шары. Из тех же соображений
он попытался помириться с мистером Мосрозом, но, как
мы видели, также потерпел полнейшую неудачу.
Будь читатель лучше знаком с мистером Уокером, ему
бы не понадобилось вышеприведенное объяснение; но так
как мы находимся всего лишь в самом начале нашей
истории, кто же будет в состоянии разгадать его планы, если
мы не возьмем на себя труд их объяснить?
Итак, краткий и исполненный достоинства ответ
почтенного торговца бергамотным маслом: «Что вам до ее
имени, капитан?» — чрезвычайно озадачил нашего героя;
и хотя он и просидел еще добрых четверть часа и был
29

необычайно любезен, и сделал несколько весьма искусных
попыток навести разговор на интересующую его тему,
парфюмер, несмотря ни па что, остался непреклонным;
вернее, он был попросту напуган: сей бедный, толстый,
робкий, простой и добродушный джентльмен неизменно
оказывался жертвой мошенников и вечно попадал впросак и
запутывался в ловушках, расставляемых тем или иным
негодяем. К тому же, как все робкие люди, он умел
притворяться и всегда чуял преследователя, как заяц чует
гончую. Он то застывал на месте, то начинал петлять, то
пускался опрометью бежать, и тогда-то ему приходил
конец. Безошибочный инстинкт, порождаемый страхом,
подсказывал ему, что капитан, задавая вопросы, что-то
против него замышляет, поэтому он был начеку, нервничал
и не знал, как отвечать. И, боже мой, как же он был
благодарен своей звезде, когда подъехал экипаж леди
Грогмор и привез обеих мисс Грогмор, которые отправлялись
к трем часам на званый завтрак и которым к этому
времени надо было сделать прически!
— Я загляну к вам попозже, Тайни,— проговорил
капитан, когда услышал, что Эглантайна зовут к
приехавшим.
— Непременно, капитан, очень буду рад,— отвечал
парфюмер и с тяжелым сердцем направился в дамский
зал.
— Убирайся с дороги, дьявол! — с проклятьями
накинулся капитан на огромного кучера леди Грогмор,
стоявшего в пунцовых панталонах в дверях и вдыхавшего
неисчислимые ароматы, несущиеся из лавки; кучер в ужасе
посторонился, и учтивый агент вышел из парикмахерской,
не заметив усмешки мистера Мосроза.
Уокер был в бешенстве от своей неудачи и в бешенстве
зашагал по Бонд-стрит.
— Так или иначе, но я узнаю, где живет эта девица,
клянусь небом, я это узнаю, хотя бы мне пришлось
заплатить за это пять фунтов!
— Что верно, то верно,— неожиданно произнес рядом
с ним чей-то мрачный низкий голос.— Что для вас значат
деньги?
Уокер обернулся: это был Том Дейл.
Кто в Лондоне не знал маленького Тома Дейла? У него
были щеки как яблочки, он каждое утро завивал волосы,
под мышкой у него всегда торчали две свежие газеты, он
не расставался с зонтиком, носил голубой галстук, корич-
30

невый сюртук и огромные башмаки с квадратными
носами, в которых он фланировал по улицам. Он был вездесущ
и знал все и вся. Он ежедневно попадался всем на глаза
и был в курсе всего, что кто-либо когда-либо делал, хотя
никому не было известно, что делает он сам. Про него
говорили, что ему сто лет и что за все эти сто лет он ни
разу не пообедал за свой счет. Он был похож на восковую
фигуру с прозрачными, стеклянными, лишенными всякого
выражения глазами; он всегда говорил с усмешкой, ему
было известно, что вы ели за обедом за день до того, как с
ним повстречались, и кто что ел за обедом в течение, по
крайней мере, последних ста лет. Он был посвящен во все
скандалы на свете от Бонд-стрит до Бред-стрит, он был
знаком со всеми писателями, со всеми актерами, со всеми
сколько-нибудь «выдающимися» личностями в городе и
знал подробности личной жизни каждого из них. Не то
чтобы он на самом деле был так уж хорошо осведомлен,
но если ему не хватало фактов или изменяла память, у
него всегда были наготове неизменно находящие спрос
выдумки. Он был самым благожелательным существом на
свете и, встречая вас, никогда не упускал случая
рассказать вам какую-нибудь потрясающую гадость про вашего
ближнего, а расставшись с вами, спешил оказать такую же
услугу вам.
— Э-э, да разве деньги для вас что-нибудь значат, мой
дорогой?! — проговорил Том Дейл, который только что
вышел от Эберса, где он пытался стрельнуть билет в
оперу.— Вы же делаете их в Сити целыми бушелями, целыми
тысячами. Я видел, что вы были у Эглантайна.
Прекрасное заведение, лучшее во всем Лондоне. Пять шиллингов
за кусок мыла, мой дорогой. Я таким мыться не могу. Ведь
он, поди, наживает по несколько тысяч в год, а?
— Ей-богу, не знаю, Том,— отвечал капитан.
— Это вы-то не знаете? И не говорите. Вам,
комиссионерам, известно все. Вам известно, что он выколачивает
пять тысяч фунтов в год, а мог бы выколачивать и все
десять, и вы прекрасно знаете — почему.
— Откуда же мне знать!
— Чепуха, не дурачьте старого бедного Тома: евреи,
Амос,— вот куда уходят пятьдесят процентов всех
барышей. Почему он не может занимать деньги у порядочного
христианина?
— Да, я что-то слышал об этом,— рассмеялся
капитан.— Но, черт возьми, Том, откуда вы-то все знаете?
31

— Это вы все знаете, любезнейший. Вы знаете, какую
гнусную штуку сыграла с беднягой певица, чего стоили
ему все эти кашемировые шали, Сторр и Мортимер,
«Звезда и Подвязка». Куда приятнее обедать гороховым супом
и кильками. Такими блюдами не брезгают люди и познат-
нее его, как вам прекрасно известно.
— Гороховый суп и кильки! Вы уже и об этом знаете?!
— Кто вызволил лорда Биллингсгета из долговой
тюрьмы? Ах вы, негодник! — с многозначительной
демонической усмешкой сказал Том Дейл.-— Кто отказался идти в
«Финиш»? Кому поднесли кружку с соверенами? И вы
это вполне заслужили, дорогой мой, вполне заслужили.
Говорили, что там было всего только полпенса, но мне-то
лучше знать! — И Том Дейл закашлялся.
— Постойте, Том! — вскричал Уокер: его
неожиданно осенила блестящая мысль.— Вы знаете все на свете и
знакомы с театральным миром, не знали ли вы
когда-нибудь актрису по имени Деланей?
— Конечно, знал,— в «Сэдлерс-Уэлзе» в шестнадцатом
году. Ее настоящая фамилия была Бадж. Ею очень
увлекался лорд Слэппер, дорогой мой. Она вышла замуж за
младшего лакея его светлости по имени Крамп и
принесла с собой в приданое пять тысяч фунтов; они держат в
Банкерс-Билдингс трактир «Сапожная Щетка», и у них
четырнадцать человек детей. А что, одна из дочек
хорошенькая? И уж не за то ли, чтоб раздобыть все эти
сведения, вы грозились не пожалеть пяти фунтов, а? Ба, кого
я вижу? Мой дорогой Джонс, добрый день, дражайший
ДРУг!
И, вцепившись в Джонса, Том Дейл оставил в покое
мистера Уокера и принялся выкладывать всю его
подноготную Джонсу: какой-де он прекрасный человек, и Джонс
это, конечно, знает; и как он ловко сколачивает себе
капитал, как он не раз сиживал во Флитской тюрьме, и как
сейчас он разыскивает молодую леди, пленившую одного
знатного маркиза (которого Джонс тоже, разумеется, очень
хорошо знает).
Но можно с уверенностью сказать, что все эти
подробности, которых капитан уже не мог слышать, он
пропустил мимо ушей. Глаза его торжествующе сверкнули, и
он весело зашагал прочь; повернув к своей конторе,
расположенной против лавки Эглантайна, он с победоносной
улыбкой обратился к этому заведению со следующей
речью: «Вы не пожелали открыть мне ее имя, не так ли? Но
32

счастье оказалось на моей стороне, не будем же терять ни
минуты!»
Два дня спустя мистер Эглантайн в белых перчатках
и с флаконом одеколона в кармане, предназначенным для
подношения, подходил к «Сапожной Щетке» в Литл Бан-
керс-Билдингс на Баркли-сквер (ибо, надо признаться,
трактир мистера Крампа находился именно здесь); у
порога маленького трактира он приостановился и с
бьющимся сердцем прислушался к доносившимся изнутри
сладостным звукам мелодии, которую напевал хорошо знакомый
ему голос.
Серебряные блики луны играли в сточной канаве
глухой улочки. Даже конюх, чистивший лошадь леди Смиг-
смэг, перестал свистеть и прислушался к пению.
Подмастерье мистера Трэсла, сколачивавший, как всегда, гроб,
приостановил свою работу. Зеленщик (на таких улочках
всегда бывают зеленщики, которые ходят в белых вязаных
перШ№ах, как нанятые на один вечер лакеи) слушал, как
зачарованный; сапожник (сапожники тоже непременно
живут на таких улочках), пьяный, как обычно, но с
необычным для себя сознанием чужого превосходства,
осмеливался подпевать, только когда дело доходило до припева,
тут он, со свойственным пьяным людям усердием,
принимался икать и подтягивать, а Эглантайн, прислонившись
к намалеванным на дверях, чуть пониже имени Крампа,
шашкам, глядел на светящееся сквозь красную штору окно
распивочной, за которой смутно вырисовывался огромный
и столь хорошо знакомый силуэт тюрбана миссис Крахмп.
То и дело силуэт руки сей достойной матроны схватывал
силуэт бутылки, после чего силуэт бокала под
непрекращающуюся песню возносился к тюрбану. Эглантайн
вытащил желтый платок и вытер крупные капли пота,
катившиеся с его лба, затем приложил к сердцу содержимое
своей перчатки и вздохнул от избытка чувств. Песня
начиналась словами: *
Туда, где лес шумит листвой,
Где тайны рощи скрыты тьмой,
Пойдем с тобой, о милый мой,
Пойдем гулять, о милый мой!
О милый мой,
О милый мой, рука с рукой!
* Слова этой песни охраняются законом об авторском праве.
Это право может быть продано, но не менее чем за два с
половиной пенса.
У. Теккерей, т. 2 33

— О милый мой! — подхватывал пьяный сапожник.
— Скотина! — выругался Эглантайн.
Там лунный свет обнимет нас,
Роса там пала в этот час,
Трава сияет, как атлас!
Пойдем гулять, о милый мой,
О-ля, ля-ля, о милый мой,
Нас скроет роща, милый мо-ой!
Ля-ля, ля-ля, о милый мой,
Пойдем с тобой.
— Пойдем гулять! — снова вступал сапожник.
— Кто здесь? — спросил, подойдя к дверям и громко
стуча каблуками о мостовую, какой-то господин в сюртуке
военного покроя, пуговицы которого ярко блестели при
лунном свете.— А, так это вы, вы, как всегда, здесь,
Эглантайн!
— Тсс, Вулси,— прошептал Эглантайн своему
сопернику, портному (ибо подошедший господин был не кто иной,
как Вулси); и Вулси, в свою очередь, занял пост по
другую сторону двери с шашечками, после чего (из-за
непомерной толщины бедняги Эглантайна) между ними мог бы
протиснуться разве что лист бумаги. И все то время, что
длилось пение, эти две влюбленные кариатиды стояли на
страже.
Пусть лес опасности таит,
Я не боюсь, Альберт — мой щит,
Неслышно время пролетит
С тобой, с тобой, о милый мой,
О милый мой, о милый мой.
Как хорошо здесь в этот час,
Когда скрывает роща нас.
О милый, мы пойдем с тобой,
Рука с рукой, о милый мой,
О милый мо-о-ой!
Когда Морджиана страстно пропела эту бесподобную
песню, прекрасные глаза Эглантайна наполнились
слезами. А маленькие глазки Вулси загорелись огнем, и, сжав
кулаки, он накинулся на сапожника.
— Эй, сапожник, заткнись, не то я сверну тебе шею.
Разве еще какое-нибудь цение может сравниться с этим?
Но сапожник, не обращая внимания на угрозу, с
неизменным усердием продолжал выводить «ми-лый мо-о-ой»;
когда же они, вместе с Морджианой, закончили эту
фиоритуру, в баре раздался победный звон бокалов,
аплодисменты и, наконец, чей-то голос закричал «браво!».
34

Браво!
При звуке этого голоса Эглантайн смертельно
побледнел, подскочил, затем рванулся вперед и, оттеснив, точнее,
просто вдавив в стену портного, круто развернулся,
бросился к двери и ворвался в комнату.
А, это вы, Тайни! — воскликнул тот же голос,
который кричал «браво». Это был капитан Уокер.
На следующий день в десять часов утра некий
джентльмен в военном мундире с героовыми пуговицами
решительной походкой вошел в лавку мистера Эглантайна и
обратился к мистеру Мосрозу:
Скажите своему хозяину, что я хочу его видеть.
Он в зале,— отвечал Мосроз.
Ну так ступайте и позовите его сюда.
Полагая, что перед ним сам лорд гофмейстер или по
меньшей мере доктор Преториус, Мосроз направился в
залу, где в старом залоснившемся шелковом халате сидел
его роскошные волосы сбились на лоб,
двойной подбородок опустился на мягкий воротник
вылинявшей коричневой рубашки, горохового цвета ночные туфли
t_*
покоились на каминной решетке,.а на огне грелся
шоколад, приготовленный к завтраку. Трудно было найти
лее ленивое созданье, чем бедняга Эглантайн; Булей же,
напротив, в семь часов утра был уже на ногах, пригла-
*-» t_> K9
женныи, причесанный, одетый с иголочки; он успевал
проглядеть все свои расходные книги, раздать работу подма-
О
стерьям и плотно позавтракать ветчиной, пока
только еще собирался умастить голову полагающимся
фунтом брильянтина (отчего его пальцы всегда были
жирными и олестящими, словно он постоянно держал их в
банке с кремом) и привести себя в порядок.
Там вас спрашивает какой-то джентльмен,—
доложил Мосроз, широко распахивая дверь из лавки в залу.
Скажи, что я еще в постели. Я сегодня не в духе
и никого не принимаю.
Это кто-то из Виндзора, на нем королевские
пуговицы,— пояснил Мосроз.
Это я, Вул
О
портной
Услышав его голос, Эглантайн подскочил, бросился к
двери, ведущей в его комнату, и исчез во мгновение ока
Не следует думать, однако, что он обратился в бегство
затем, чтобы
мистером Булей. Он скрылся лишь
так как стеснялся появиться
соперником без
2
*
35

После того как означенная деталь туалета была надета
и после того как мистер Эглантайн кое-как привел себя в
порядок, мистер Вулси был допущен в личные
апартаменты парфюмера. И мистер Мосроз, уж конечно, не
пропустил бы ни одного слова из разговора двух джентльменов,
если бы Вулси, открыв дверь, не наткнулся неожиданно
на него и, схватив его за шиворот, не приказал бы
убираться подальше, что Мосроз и выполнил, поклявшись
когда-нибудь отомстить за такое обращение.
Мистер Вулси явился обсудить чрезвычайно важный
предмет.
— Мистер Эглантайн,— начал он,— нам нет нужды
скрывать друг от друга, что оба мы влюблены в мисс Морд-
жиану и что до сих пор наши шансы на успех были более
или менее равны. Но этот капитан, которого вы с ней
познакомили, хотя нужно быть ослом, чтобы...
— Ослом, мистер Вулси? Да будет вам известно, что я
такой же осел, как и вы, сэр; я и не думал знакомить с
ней капитана.
— Не важно, так или иначе, он вторгся в наши
владения. Он явно неравнодушен к молодой леди, и он такой
франт, что нам с вами до него далеко. Мы должны
выжить его из этого дома, мы должны перехитрить его, и
тогда, мистер Эглантайн, пора будет наконец решить, кто
же из нас достойнее руки мисс Крамп.
«Это он-то достойнее! — подумал Эглантайн.—
Маленький лысый неказистый портняжка! Да он так же способен
на чувства, как его утюг!»
Нетрудно догадаться, что парфюмер не произнес своей
мысли вслух, а выразил полнейшую готовность войти в
любые дружеские соглашения, дабы устранить нового
искателя, претендующего на благосклонность мисс Крамп.
Итак, было решено, что оба джентльмена составят
коалицию против общего врага, что они постараются, прибегнув
к помощи многочисленных и вполне правдоподобных
фактов, восстановить родителей мисс Крамп, а если возможно,
то и ее самое, против этого волка в овечьей шкуре; а когда
они благополучно избавятся от него, каждый будет волен,
как и до сей поры, самостоятельно добиваться
благоволения мисс Крамп.
— Я уже думал,— краснея, признался несчастный
портной, то и дело при этом покашливая и покрякивая.—
Я, говорю, уже подумывал об одном средстве, к которому
можно было бы прибегнуть при сложившихся критиче-
36

ских обстоятельствах,— тогда оба мы могли бы сослужить
друг другу службу. Согласны ли вы заключить в некото-
О^т^ттг^^гл-гО
ром роде сделку, мистер с>глантаиш
Вы имеете в виду денежную ссуду? — спросил Эг-
лантайн, чьи мысли чаще всего были заняты именно
такого рода сделками.
Какой вздор! Льщу себя надеждой, что имя нашей
фирмы котируется на рынке повыше, чем некоторые
другие.
Уж не думаете ли вы оскорблять имя Арчибальда
Эглантайна, сэр? Да будет вам известно, что через три
месяца...
Чепуха,— прервал его Вулси, пытаясь овладеть
собой.— Не будем ссориться, мистер Эглантайн. Не скрою
мы не питаем друг к другу особой нежности. Вам бы очень
хотелось, чтобы я провалился ко всем чертям.
Да нет же, сэр, воЕсе нет!
Не спорьте, мне лучше знать! Больше того, я бы и
сам хотел спровадить вас в преисподнюю. Но как два
матроса, даже если они ненавидят друг друга, во время ко-*
раблекрушения стараются помочь один другому, так и мы
с вами, сэр. Давайте же выручать друг друга, как два
матроса на тонущем корабле.
Выручать, сэр? — вскричал Эглантайн, по
обыкновению, уклоняясь от основного предмета разговора.— Я
никого не намерен выручать и ни за кого не собираюсь
ручаться! Если у вас денежные затруднения, мистер Вулси,
вам, по-моему, лучше обратиться к вашему старшему
компаньону.— Трусливая душонка Эглантайна
преисполнилась восторгом при мысли, что его враг попал в беду и
вынужден обращаться к нему за помощью.
Вы самого Иова выведете из терпения, старый
жирный дурень, бездельник! — в ярости вскричал мистер
Вулси.
Эглантайн вскочил и бросился к шнурку от звонка.
Учтивый маленький портной рассмеялся.
Нет нужды звать Бетси, я вас не съем, вы мне не
по зубам. Вам ничего не стоит меня придушить. Сидите
смирно на диване и постарайтесь же наконец понять, про
что вам толкуют.
Ну что ж, сэр, продолжайте,— тяжело дыша,
проговорил Эглантайн.
Слушайте же! Мне известно ваше самое
сокровенное желание. Вы сами признались в нем мистеру Трэслу
37

и другим джентльменам в клубе. Ваше сокровенное
желание, сэр,— получить шикарный сюртук из ателье «Линей,
Вулси и К0». Вы утверждали, что отдали бы за наш
сюртук двадцать гиней, не так ли? Лорд Толстертон, пожалуй,
толще вас будет, а досмотрите-ка на него в нашем
сюртуке. Держу пари, что никакая другая фирма в Англии
не смогла бы придать ему более пристойного вида, сэр!
В нашем сюртуке сам Дэниел Лэмберт выглядел бы
стройным.
— Если я мечтаю о сюртуке, сэр, чего я и не отрицаю,
то кое-кто мечтает о шевелюре!
— К этому-то я и веду,— подхватил портной, снова,
как и в начале разговора, заливаясь краской.— Давайте
выработаем условия соглашения. Вы, мистер Эглантайи,
сделаете мне парик, и хоть я еще ни разу в жизни не
раскроил ни одного куска материи ни для кого, кроме как для
благородных джентльменов, но вам,, клянусь честью, я
сошью сюртук.
— Честное слово?
— Честное слово! — подтвердил портной.— Вот
смотрите! — И в ту же секунду он вытащил из кармана кусок
пергамента, всегда имеющийся под рукой у
представителей его ремесла, и, поставив Эглантайна в надлежащую
позу, принялся снимать мерку с груди парфюмера;
прикасаясь к оей благородной части тела парикмахера, Вулси
почувствовал, как радостно бьется его сердце.
Затем, -спустив на окне штору и удостоверившись, что
дверь заперта, Вулот уселся в кресло, которое указал ему
мистер Эглантайн, и, покраснев пуще прежнего, совлек
свой черный парик и подставил голову для обозрения
парикмахеру. Мистер Эглантайн оглядел ее, измерил,
ощупал, затем сел, упершись локтем в колено и подперев
голову рукой, и, уставившись на череп портного, минуты
три созерцал его с чрезвычайным вниманием, после чего
два или три раза обошел его со всех сторон и, наконец,
произнес:
— Довольно, мистер Вулси. Считайте, что дело
сделано. А теперь,— заключил он с облегчением,—не выпить
ли> нам по стаканчику кюрасо, чтобы отпраздновать нашу
удачную встречу.
Сухо заметив, что он не имеет привычки выпивать по
утрам, портной вышел, даже не протянув руки мистеру
Эглантайну, ибо он бесконечно презирал этого человека,
так же как и самого себя за то, что пошел с ним на какой
38

бы то ни было компромисс и уронил свое достоинство,
согласившись шить сюртук брадобрею.
Из своей конторы на противоположной стороне улицы
вездесущий мистер Уокер видел, как портной выходил из
лавки парфюмера, и без труда догадался, что произошло
нечто из ряда вон выходящее, если два таких заклятых
врага сочли нужным встретиться.
Глава III
Какие последствия проистекли из того
обстоятельства, что мистер Уокер открыл
местонахождение «Сапожной Щетки»
Нетрудно догадаться, каким образом капитан добился
столь почетного места в «Сапожной Щетке», которого, как
мы видели, он был удостоен в тот вечер, когда его роковое
«браво» так потрясло мистера Эглантайна.
Проникнуть в это заведение было, разумеется, делом
нехитрым. Достаточно было произнести: «Пинту пива»,—
чтобы быть допущенным в «Сапожную Щетку»; именно к
такому паролю и прибегнул Говард Уокер. Он высказал
желание зайти и передохнуть, после чего его
препроводили в самое святилище,— в комнату, где собирался клуб
«Отбивной». Здесь он не преминул заявить, что ему еще
никогда не приходилось пить такого вкусного пива, разве,
что в Баварии, да еще кое-где в Испании; затем, сделав
вид, что «умирает от голода», он поинтересовался, нет ли в
трактире к обеду холодного мяса.
— Обычно я не обедаю в этот час,— сообщил он,
бросая на стол полсоверена в уплату за пиво,— но у вас тут
так уютно, а ваши виндзорские кресла так удобны, что и,
в первоклассном лондонском клубе я бы не мог пообедать
с большим аппетитом.
— Один из лучших клубов в Лондоне собирается как
раз в этой самой комнате,— отвечал чрезвычайно
польщенный мистер Крамп.— Сюда заходят весьма уважаемые
джентльмены. Мы называем этот клуб «Отбивная».
— Черт побери, так это тот самый клуб, о котором мне
столько рассказывал мой друг Эглантайн! И который
посещают самые именитые коммерсанты столицы!
— Сюда заходят джентльмены и почище мистера
Эглантайна,— заметил мистер Крамп,— он неплохой
человек, и я совсем не хочу сказать о нем ничего дурного, но
39

у нас есть посетители и получше, сэр. Мистер Клинкер,
мистер Вулси, компаньон фирмы «Линей, Вулси и К0»...
— Ага, знаменитый военный портной! Лучшая фирма
в городе! — вскричал Уокер. Он со все возрастающей
любезностью продолжал беседовать в том же духе с мистером
Крампом, пока почтенный хозяин, весьма довольный своим
посетителем, не удалился и не сообщил миссис Крамп,
сидевшей за стойкой, что у них появился великосветский
щеголь, выразивший желание пообедать.
Счастье в этот день не изменяло капитану. Это был как
раз тот час, когда сам мистер Крамп имел обыкновение
обедать; вообразите себе удивление миссис Крамп, когда,
войдя в залу, чтобы предложить гостю кусочек жаркого,
приготовленного для хозяйского обеда, она узнала в нем
того самого шутника — друга мистера Эглантайна,
встреченного ею накануне. Капитан тут же попросил
разрешения отобедать за их семейным столом, и так как у хозяйки
не было никаких серьезных оснований для отказа, то его
и провели в буфет; а мисс Крамп, всегда опаздывавшая к
обеду, была поражена еще больше маменьки, увидев
джентльмена, занимавшего четвертое место за их столом.
Ожидала ли она так скоро вновь увидеть
обворожительного капитана? Полагаю, что да. Это можно было
прочитать в ее больших глазах, когда, взглянув украдкой на
мистера Уокера, она поймала его взгляд и тут же
потупилась, сделав вид, что ее чрезвычайно занимают
разложенные на тарелке тушеная говядина и морковь.
Сама она зарделась при этом куда ярче, чем эта морковь,
но блестящие локоны скрыли ее прелестное смущенное
личико.
Милая Морджиана! Глаза-шары произвели неотразимое
впечатление на капитана. Они угодили прямо в лузу его
сердца; и он галантно предложил угостить все семейство
шампанским, каковое предложение было с удовольствием
принято.
Выйдя из-за стола под предлогом, что ему необходимо
наведаться в погреб (где, по его словам, было несколько
ящиков лучшего шампанского в Европе), мистер Крамп
подозвал мальчишку Дика и наказал ему немедленно
сбегать к виноторговцу и принести две бутылки шампанского.
— Захватите две бутылки, мистер Крамп,— любезно
попросил капитан Уокер, когда мистер Крамп поднялся,
направляясь якобы в погреб; легко себе представить, как
после двух выпитых бутылок (из которых не менее девяти
40

стаканов осушила миссис Крамп) все вдруг почувствовали
себя счастливыми и довольными и как у всех развязались
языки. Крамп поведал историю «Сапожной Щетки» и не
преминул сообщить, чьи сапоги положили основание
трактиру и о чем свидетельствовала вывеска над дверью;
миссис Крамп (бывшая мисс Деланси) пустилась в
воспоминания о своем театральном прошлом, запечатленном на
портретах, висевших по стенам. Мисс Крамп была не
менее общительна, так что еще до захода солнца капитан
оказался в курсе всех семейных тайн. Он узнал, что Морд-
жиана не питала склонности ни к одному из своих
поклонников, из-за которых у ее родителей происходили
небольшие стычки. Миссис Крамп упомянула о приданом дочери,
и капитан воспылал к ней еще большей страстью. Потом
пили чай со сладким пирогом, потом тихо и мирно сыграли
в крибедж, и, наконец, Морджиана спела ту самую песню,
которую слышал несчастный Эглантайн и которая
повергла его в отчаяние и привела в бешенство Булей.
К концу вечера бешенство портного и отчаяние
парфюмера достигли небывалых пределов. Эглантайн
осмелился поднести Морджиане флакон одеколона.
— Фи, от вашего подарка что-то уж слишком
попахивает парфюмерной лавкой! — загоготал капитан.
Он посмеялся и над париком портного, на что честный
малый мог ответить только проклятием. Уокер рассказывал
нескончаемые истории о своем клубе и своих
великосветских друзьях. Могли ли они тягаться с таким
воплощенным совершенством, как Говард Уокер?
Старый Крамп, всегда безошибочно умевший отличать
хорошее от дурного, возненавидел капитана; миссис Крамп
чувствовала себя неловко в его присутствии, но зато, по
мнению Морджианы, он был самым обворожительным
человеком на свете.
По утрам Эглантайн неизменно повязывал синий
атласный галстук, вышитый бабочками и заколотый брошкой, и
облачался в шалевый жилет и ревеневого цвета сюртук,
называемый, если не ошибаюсь, тальонис; фасон сюртука
отличался отсутствием пуговиц и талии; толстяки потому
и предпочитают именно этот фасон, что с его помощью
они создают себе видимость талии. Тучному человеку
ничего не стоит сделать себе талию,— нужно только потуже
стянуть себя по середине туловища, и тогда складки жира
выше и ниже пояса резко выпячиваются и между ними
41

само собой образуется подобие талии; поэтому наш
достойный парфюмер более всего походил на диванный валик,
как бы перерезанный надвое веревкой.
Уокер тотчас же заметил разодетого парфюмера,
стоящего у дверей лавки, который посмеивался и
покручивал на голове кудри короткими лоснящимися
пальцами, поблескивавшими жиром и кольцами, с таким
необыкновенно счастливым и довольным видом, что у Уокера
уже не оставалось сомнений: портной и парфюмер явно
заключили между собой какое-то чрезвычайно удачное
тайное соглашение. Но как мистер Уокер мог
проникнуть в их планы? Увы! Тщеславие и восторг бедного
парфюмера достигли таких пределов, что он уже не мог
хранить в тайне причину своей радости и готов был ею
поделиться даже с Мосрозом, так нестерпимо было ему
молчание.
«Когда мой сюртук будет готов,— думал сей бондстрит-
ский Альнашар,— я возьму у Снэффла его смирную пегую
лошадь, которую он приобрел у Астли, и покатаюсь по
Парку, а то, пожалуй, проеду даже мимо Банкерс-Бил-
дингс. Я надену свои серые брюки с бархатными
нашивками, до блеска начищу шпоры, смажу французским
лаком ботинки — и не быть мне Эглантайном, если я не
перещеголяю капитана, а заодно и портного. И вот что я
еще сделаю: я найму четырехместную карету и приглашу
Крампов пообедать в «Езде и Подмазке» (так он в шутку
любил называть «Звезду и Подвязку»), а сам буду
сопровождать их верхом до самого Ричмонда. Это, конечно,
далековато, но я уверен, что в мягком седле, которым
меня снабдит Снэффл, такое расстояние мне будет
нипочем».
Итак, этот добрый малый громоздил один воздушный
замок над другим, последним же и самым чарующим его
видением была мисс Крамп «в белом атласном платье с
флёрдоранжем в волосах, протягивающая ему свою
прелестную ручку перед алтарем церкви св. Георгия на
Ганновер-сквер». Для Булей же Эглантайн вознамерился
создать самый прекрасный парик из всех, когда-либо
сделанных им, ибо этого соперника он нисколько не опасался.
После того как он обдумал свой план во всех
подробностях, бедному малому оставалось лишь послать за
пачкой розовой почтовой бумаги и вложить в изящный
конверт следующее приглашение дамам из «Сапожной
Щетки».
42

«Цветочная Беседка»,
Бонд-стрит. Четверг
Мистер Арчибальд Эглантайн спешит
засвидетельствовать свое почтение миссис и мисс Крамп и просит оказать
ему честь и соблаговолить отобедать с ним в «Звезде и
Подвязке» в следующее воскресенье.
Если Вы соизволите принять это приглашение, экипаж
мистера Эглантайна будет подан к Вашему подъезду, а я,
если Вы ничего не имеете против, буду сопровождать Вас
верхом».
Это послание было запечатано желтым сургучом и
отправлено по назначению; мистер Эглантайн в тот же
вечер, разумеется, самолично отправился за ответом и,
конечно же, предупредил дам, чтобы они обратили внимание
на новый сюртук, в котором он намеревался покрасоваться
в воскресенье, а на следующий день, как и следовало
ожидать, у них оказался мистер Уокер, приехавший
предложить билеты, и дамы немедленно посвятили его в тайну,
рассказав, что они собираются ехать в воскресенье в
Ричмонд в карете мистера Снэффла, и о том, что Эглантайн
собирается сопровождать их верхом.
Мистер Уокер не имел собственных лошадей; его
блестящие друзья из «Риджент-клуба» держали их в доста-
точаом количестве либо в собственных конюшнях, либо в
заведении мистера Снэффла, приятеля капитана но
колледжу. И для капитана не составляло особенного труда
возобновить знакомство с этим джентльменом. И вот на
следующий день, опираясь на руку лорда Воксхолла,
капитан появился в конюшне Снэффла и принялся
разглядывать многочисленных лошадей, предназначенных для
продажи или для скачек; расспрашивая мистера Снэффла
об «Отбивной» в самом шутливом тоне, ему очень скоро
удалось завоевать расположение этого джентльмена и
разузнать у него, на какой именно лошади поедет в
воскресенье мистер Эглантайн.
Этот изверг твердо решил про себя подстроить так,
чтобы во время воскресной прогулки Эглантайн свалился с
лошади.
— Это единственный в своем роде конь,— проговорил
мистер Снэффл,— это тот самый прославленный
«Император», бывший несколько лет тому пазад гордостью цирка
Астли, и мистер Дюкроу только потому расстался с ним,
что не мог его видеть после смерти миссис Дюкроу, кото-
43

рая неизменно ездила на нем. Я решил, что дамам и
лондонским щеголям под стать кататься на таком коне, и
купил его (поступь у него удивительная, едешь — точно в
кресле сидишь), но таким смирным он бывает только по
воскресеньям.
— Почему же? — спросил капитан.— Почему в
воскресенье он бывает смирнее, чем в другие дни недели?
— А потому, что по воскресеньям на улицах нет
музыки. Первому джентльмену, отправившемуся на нем
кататься, пришлось протанцевать кадриль на верхней Брук-
стрит под шарманку, наигрывавшую «Зреют вишни»,— вот
каков нрав этой лошадки. Если вы видели «Битву под
Аустерлицем», где миссис Д. выступала в роли женщины-
гусара, вы, может, помните, как она вместе с конем
умирала в третьем действии, когда оркестр играл «Боже, храни
императора» (поэтому коня и прозвали «Императором»).
А теперь, стоит ему только услышать этот гимн, как он
сразу же встает на дыбы, трясет гривой и перебирает в
такт передними ногами, а потом осторожно припадает к
земле, словно сраженный пушечным ядром. Как-то раз
он проделал такой номер с одной дамой перед Эпсли-хау-
сом; с тех пор я даю его своим друзьям только по
воскресеньям, когда можно не опасаться таких сюрпризов. Эг-
лантайн — мой друг, не дам же я ему лошадь, на которую
нельзя положиться.
Поболтав еще несколько минут, милорд со своим
другом покинули мистера Снэффла и направились в «Рид-
жент».
— Ну здогово! Чегт побеги! — ликовал его светлость,
надрываясь от хохота.— Поезжайте в моей карете.
Возьмите Лангли. Черт побери! За это стоит заплатить тысячу
фунтов!
В субботу ровно в десять часов утра мистер Вулси
вошел к мистеру Эглантайыу, держа под мышкой сверток,
завязанный в желтый платок. В этом свертке заключался
самый прекрасный и самый элегантный сюртук, какой
когда-либо доводилось носить джентльмену. Он сидел на Эг-
лантайне как облитой, нигде не морщил, и был такого
совершенного покроя, что Эглантайн, с удовольствием
любуясь собой в зеркале, решил, что в таком сюртуке он
похож на мужественного, благородного, чистокровного
джентльмена, по меньшей мере на подполковника.
— Вы полный мужчина, Эглантайн,— проговорил
портной, не менее парфюмера восхищенный собственной рабо-
44

той,— с этим ничего не поделаешь, но теперь, сэр, вы, во
всяком случае, больше походите на Геркулеса, чем на
Фальстафа, и если платье может сделать джентльмена, то
вы — джентльмен. Я бы советовал вам завязать ваш
голубой галстук чуть пониже и убрать с брюк нашивки.
Оденьтесь построже. Ничего кричащего. Простой жилет, темные
брюки, черный шейный платок, черная шляпа,— и даю
голову на отсечение, что завтра во всей Европе не
найдется человека, одетого лучше вас.
— Благодарю вас, Булей, благодарю вас, дорогой сэр,-—
говорил очарованный парфюмер,— а теперь я попрошу вас
примерить вот это.
Парик был изготовлен с не меньшим мастерством. Он
не был в том пышном стиле, который так любил сам
мистер Эглантайн,— как выражался парфюмер, это была
«простая и скромная шевелюра».
— Можно подумать, мистер Булей, что они всю жизнь
росли у вас на голове, никому и в голову не придет, что
это не ваш естественный цвет (мистер Булей покраснел).
Теперь вы выглядите на десять лет моложе, и не
вздумайте больше напяливать ваше воронье гнездо.
Булей посмотрел в зеркало и тоже остался доволен.
Соперники пожали друг другу руки и тотчас же стали
друзьями, а парфюмер от полноты чувств рассказал
портному о своих планах на завтрашний день и пригласил его
отобедать вместе со всеми в «Звезде и Подвязке»,
предложив Булей место в коляске.
— А может, хотите поехать верхом? — с
необыкновенно важным видом спросил Эглантайн.— Снэффл посадит
вас на лошадь, и если вы захотите, мы можем поехать по
обе стороны коляски.
Но Булей скромно признался, что он плохой наездник,
и с радостью принял предложенное ему место в коляске
с условием, что половину всех расходов на эту
увеселительную поездку он возьмет на себя. Его предложение
было принято, и джентльмены расстались с тем, чтобы
вечером встретиться в клубе, где все были поражены
установившимся между ними дружеским тоном.
Вечером в клубе мистер Снэффл повторил мистеру
Булей предложение парфюмера, заметив, что раз Эглантайн
собирается ехать на «Императоре», то и Булей непременно
должен ехать верхом. Но портной снова отказался,
смиренно признавшись, что ему еще никогда не приходилось
45

садиться на лошадь и что он во всех отношениях
предпочитает верховой езде коляску.
С этого вечера в клубе за Эглантайном твердо
укрепилась репутация «щеголя».
В воскресенье ровно в два часа дня оба кавалера
предстали у дверей «Сапожной Щетки», чтобы встретить двух
улыбающихся дам.
— Ах, боже мой! Мистер Эглантайн! — вскричала мисс
Крамп, совершенно ошеломленная его видом.— Я еще
никогда в жизни не видела вас таким красивым!
Услышав такой комплимент, мистер Эглантайн чуть
было не бросился к ней на шею.
— Ах, мама, что же это случилось с мистером Вулси!
Он сегодня точно помолодел на десять лет!
Миссис Крамп согласилась с мнением дочери; Вулси
галантно поклонился, и оба джентльмена обменялись
взглядами, выражавшими самое искреннее
расположение.
День был превосходный. Эглантайн в сдвинутой
набекрень шляпе, упершись левой рукой в бок и откинув
голову, величественно трусил на своем покачивающемся
седле-кресле; всякий раз как «Император» обгонял
коляску, он оборачивался и с высоты поглядывал на Морджиа-
ну. Проезжая мимо Эбенезерской капеллы, из которой
доносилось пение прихожан, «Император» чуть повел ушами,
но в остальном все шло как по маслу; к тому времени
как общество добралось до Ричмонда, мистер Эглантайн не
успел почувствовать ни малейшей усталости, ноги и руки
его ничуть не затекли, и он приехал как раз вовремя,
чтобы передать своего скакуна заботам кучера и предложить
дамам руку, когда они выходили из коляски.
Нет нужды перечислять здесь все те блюда, которыми
наслаждалось общество за обедом в «Звезде и Подвязке».
Было бы большим заблуждением с моей стороны
утверждать, что они не пили шампанского. Они веселились, как
только могут веселиться четверо молодых людей в этом
христианнейшем мире; застенчивое внимание парфюмера
и мужественное ухаживание портного заставили Морджиа-
ну почти забыть о галантном капитане или, во всяком
случае, совершенно не замечать его отсутствия.
В восемь часов они собрались ехать домой.
— Может быть, вы сядете с нами в коляску,—
предложила Морджиана Эглантайну, подарив его самым
нежным взглядом.— А на лошади поедет Дик,
46

Но Арчибальд был слишком большим любителем
верховой езды.
— Боюсь, что не всякий справится с этой лошадью,—
проговорил он, значительно глядя на Морджиану, и
горделиво поскакал рядом с коляской. Луна сияла и при
содействии газовых фонарей так бесподобно освещала
землю, что и передать невозможно.
Вдруг вдалеке послышались нежные и жалобные звуки
рожка,— кто-то очень искусно исполнял религиозный гимн.
— Ах, еще и музыка! Это божественно! — вскричала
Морджиана, устремляя глаза к звездам. Музыка
слышалась все ближе и ближе, отчего восторг всего общества все
более возрастал. Коляска катилась со скоростью примерно
четырех миль в час, и «Император» принялся на столь же
быстром скаку перебирать в такт музыке передними
ногами.
— Не иначе как мистер Булей доставил нам это
удовольствие,— предположила романтичная Морджиана.—
Мистер Эглантайн угощал нас обедом, а вы решили
угостить нас музыкой.
Надо заметить, что во время этого веселого вечера
Булей был слегка,— всего лишь самую малость,—
разочарован, воображая, что Эглантайн, более наделенный
красноречием, чем он, незаслуженно снискал большую
благосклонность дам, а так как Булей оплатил половину всех
расходов, ему было чрезвычайно досадно, что вся заслуга
этой затеи приписывалась одному Эглантайну. Поэтому,
когда мисс Крамп спросила его, не он ли позаботился о
музыке, Булей имел глупость ответить на ее вопрос
уклончиво, ничего не имея против того, чтобы оставить ее в
приятном заблуждении, будто этим скромным проявлением
внимания она обязана ему.
— Если вам это доставляет удовольствие,—
ответствовал искусный закройщик,— о чем еще мечтать мужчине?
Да я бы нанял весь оркестр театра «Друри-Лейн», лишь
бы вас порадовать.
Звуки рожка между тем слышались уже совсем близко,
и если бы Морджиана обернулась, она бы поняла, откуда
доносилась музыка. Позади них медленно двигалась
карета, запряженная четверкой; два грума со скрещенными на
груди руками ехали на запятках, а на козлах сидел и
правил лошадьми маленький джентльмен в белом сюртуке
и шейном платке яркого синего цвета. Рядом с ним
сидел горнист и исполнял те самые мелодии, которые при-
47

вели в такой восторг мисс Крамп. Он играл очень мягко
и тонко, и звуки «Боже, храни короля» так нежно
лились из медного раструба его рожка, что Крампы,
портной и сам Эглантайн были совершенно покорены и
очарованы.
— Спасибо вам, дорогой мистер Булей,— обратилась к
портному Морджиана в порыве благодарности, на что
Эглантайн удивленно вытаращил глаза.
— Честное слово, я тут совершенно ни при чем,—
только и успел выговорить Булей, как вдруг человек, сидевший
в следовавшей за ними карете, дал знак горнисту:
«Пора!» — и рожок затрубил:
Небо храни императора Франции!
Рам-там-там, тара-рам-там...
При этих звуках «Император» взвился на дыбы (а мистер
Эглантайн взвыл от ужаса) и, стоя на задних ногах,
передними стал бить воздух. Пока он отбивал таким
образом передними ногами такт, мистер Эглантайн судорожно
вцепился в его гриву; миссис Крамп завизжала; мистер
Булей, Дик, кучер, лорд Воксхолл (ибо это был он) и два
грума его светлости разразились громким хохотом.
— Помогите! Помогите! — кричала Морджиана.
— Стой! Ай! Ой! — вопил, не помня себя от ужаса,
Эглантайн, пока наконец «Император» не повалился
замертво на самую середину мостовой, словно сраженный
пушечным ядром.
Вообразите же себе, о жестокосердые люди, всегда
готовые посмеяться над чужими несчастьями, вообразите
себе положение несчастного Эглантайна, придавленного
«Императором»! Он упал очень легко, животное лежало
совершенно неподвижно, и парфюмер, так же как и
лошадь, не подавал никаких признаков жизни. Эглантайн не
потерял сознания, но просто не мог пошевелиться от
страха; он лежал в луже, воображая, что истекает кровью, и
пролежал бы так до утра, если бы грумы его светлости не
слезли и не вытащили его за воротник сюртука из-под
лошади, продолжавшей все так же недвижно лежать на
земле.
— Не можете ли вы сыграть «Прекрасную Джуди Ка-
лагэн»? — попросил горниста кучер Снэффла.
Горнист заиграл бравурную арию, лошадь поднялась,
и грумы, прислонившие мистера Эглантайна к фонарному
столбу, предложили ему снова вскарабкаться в седло.
48

Но парфюмер чувствовал себя слишком несчастным.
Дамы с радостью потеснились и дали ему место подле
себя. Дик влез на «Императора» и поскакал домой.
Карета, запряженная четверкой, тоже тронулась под звуки
<0 дорогой мой, что же это значит», а мистер Эглантайн
мрачно уселся в коляске, с дикой ненавистью поглядывая
i а соперника. Панталоны его были запачканы грязью, а
сюртук на спине разорван.
— Вы сильно ушиблись, дорогой мистер
Арчибальд? — с неподдельным участием спрашивала Морд-
жиана.
— Н-не очень,— отвечал бедняга, готовый
расплакаться.
— Ах, мистер Вулси,— продолжала добродушная
девушка,— как могли вы так подшутить?
— Да честное же слово...— начал было оправдываться
Вулси, по, представив себе всю смехотворность
случившегося, не выдержал и расхохотался.
— Вы, вы — подлый трус,— завопил в бешенстве
Эглантайн,— вы смеетесь надо мной, негодяй! Так вот же
вам, получите, сэр! — И он, всей тяжестью навалившись
на портного и чуть не задушив его, принялся с
неимоверной быстротой тузить его кулаками по глазам, по носу, по
ушам и, наконец, сдернул с него парик и вышвырнул его
на мостовую.
И тут Морджиана увидела, что Вулси — рыжий *,
Глава IV,
в которой число поклонников героини
увеличивается, а она сана становится 'заметной
фигурой в общество
Прошло два года после празднества в Ричмонде,
начавшегося столь мирно и закончившегося всеобщим
смятением. Морджиака так и не смогла простить Вулси его
рыжие волосы или перестать смеяться над несчастьем,
постигшим Эглантайна, а оба джентльмена не в состоянии
были примириться друг с другом. Вулси тут же послал
вызов Эглантайну, предлагая ему драться на пистолетах, но
парфюмер отклонил вызов, справедливо утверждая, что
* О соперничестве брадобрея с портным говорится в одной
французской басне.
49

торговцы не имеют дела с такого рода оружием; тогда
портной предложил ему встретиться и решить спор,
засучив рукава, как подобает мужчинам, в присутствии
друзей из клуба. Парфюмер заявил на это, что он никогда не
примет участия в столь грубом поединке, после чего
Булей, окончательно выведенный из себя, поклялся, что он
непременно вцепится ему в нос, если Эглантайн
когда-нибудь переступит порог клуба; и тан один из членов клуба
был вынужден покинуть свое кресло.
Сам Булей не пропускал ни одного вечера, но его
присутствие не вносило ни веселья, ни оживления, то есть
всего того, что делает приятным мужское общество в
клубе. Входя, Булей первым делом наказывал мальчику-слуге
«доложить ему, как только появится этот негодяй
Эглантайн», и, повесив шляпу на вешалку, принимался с
мрачным видом ходить по комнате, хватая себя за рукава,
стискивая кулаки и потрясая ими, словно приводя их в боевую
готовность, чтобы выполнить свое намерение и вцепиться
в нос сопернику. Приготовившись таким образом, он
усаживался в кресло и в полном молчании закуривал трубку,
оглядывая всех присутствующих и вскакивая и
поддергивая рукава сюртука, стоило только кому-нибудь войти
в комнату.
Клуб решительно не одобрял поведения Булей. Первым
перестал приходить Клинкер, потом Бастард, торговец
домашней птицей. Исчез и Снэффл, ибо Булей вызвал на
поединок и его в качестве ответчика за недостойное
поведение Эглантайна, но принять вызов Снэффл отказался.
Итак, Снэффл тоже выбыл из членов клуба. В конце
концов клуб покинули все, кроме портного и Трэсла, жившего
на той же улице; эти двое продолжали посещать клуб и,
сидя по обе стороны владельца трактира Крампа, как
индейские вожди в вигваме, в полном безмолвии попыхивали
трубками. А платье и кресло старого Крампа становились
ему с каждым днем все просторнее и просторнее;
«Отбивная» прекратила свое существование, и жизнь его утратила
всяческий смысл. Однажды в субботу он не спустился
вниз, чтобы занять председательское место в клубе (как он
все еще гордо именовал свою распивочную), а в
следующую субботу Трэсл сколотил ему гроб; и Булей, шагая
рядом с гробовщиком, проводил до могилы родоначальника
«Отбивной».
Миссис Крамп осталась одна на белом свете. То есть
как же это одна? — удивится какой-нибудь наивный доб-
60

ропорядочный читатель. Мой дорогой сэр, неужели вы так
плохо знаете человеческую природу, если не догадались,
что не далее как через неделю после приключения в
Ричмонде Морджиана вышла замуж за капитана Уокера?
Это было, разумеется, сделано втайне, а после обряда
бракосочетания они, как это обычно делают молодые люди в
мелодрамах, с повинной головой явились к родителям.
— Простите меня, милые мама и папа, я вышла замуж
за капитана,— объявила Морджиана.
Мама с папой простили ее, да и как могло быть иначе.
Папа выдал ей в приданое часть своего капитала, и
Морджиана с радостью вручила деньги мужу. Свадьба
состоялась за несколько месяцев до кончины старого Крампа;
миссис Говард находилась со своим Уокером на
континенте, когда произошло это печальное событие; поэтому-
то миссис Крамп и оказалась в полном одиночестве и без
всякой поддержки. В последнее время Морджиана не
особенно часто видалась со своими стариками; разве могла
ома, вращаясь в высших сферах, принимать в своей новой
изысканной резиденции на Эджуер-роуд старого
трактирщика и его жену? Оставшись одна-одинешенька, миссис
Крамп не смогла жить в доме, где когда-то была так
счастлива и пользовалась всеобщим уважением; она продала
патент на владение «Сапожной Щеткой» и, добавив к
полученной сумме собственные сбережения (что в общей
сложности составило около шестидесяти фунтов в год),
удалилась на покой, поселившись неподалеку от милого
ее сердцу «Сэдлерс-Уэлза», в пансионе вместе с одной из
сорока учениц миссис Сэрл. Она утверждала, что сердце
ее разбито, но тем не менее по прошествии девяти месяцев
со смерти мистера Крампа, желтофиоли, настурции, белые
буковицы и вьюнки вновь расцвели на ее шляпе, а через
год она была так же разодета, как прежде, и снова
ежедневно посещала «Уэлз» или другие увеселительные
заведения, не пропуская ни одного вечера и сделавшись в
театре столь же неотъемлемым лицом, как капельдинер. Что
и говорить, она все еще была очаровательной вдовушкой,
и один ее старый обожатель (некто Фикс, прославленный
исполнитель Панталоне во времена Гримальди, игравший
ныне в «Уэлзе» «благородных отцов») предложил ей руку
и сердце.
Однако почтенная вдова решительно отвергла его
предложение. По правде говоря, она необыкновенно гордилась
тем, что ее дочь супруга капитана Уокера. Они виделись
51

вначале довольно редко, хотя время от времени миссис
Крамп наносила визиты молодой леди на Коннот-сквер; а
если жене капитана случалось заглянуть на Сити-роуд, в
«Сэдлерс-Уэлзе» не было человека — от первого трагика до
мальчишки, следившего за выходами актеров на сцену,
который не оповещался бы об этом событии.
Мы уже говорили, что Морджиана принесла домой
приданое прямо в сумочке и передала все свое состояние в
руки мужа; поэтому читатель, которому известен
сверхъестественный эгоизм капитана Уокера, может вообразить,
как рассвирепел бы капитан и какими грубыми
проклятьями и.оскорбительными эпитетами осыпал бы жену,
обнаружив, что у нее всего-навсего пятьсот фунтов вместо
ожидаемых им пяти тысяч. Но, по правде говоря, Уокер в
ту пору был почти влюблен в свою прелестную, розовую,
кроткую жену. Они совершили двухнедельное
путешествие, во время которого оба были необычайно счастливы;
и она так простосердечно, так трогательно, нежно
прижавшись к мужу, вручила ему все свое состояние, и ей
так искренне хотелось бы иметь в тысячу миллионов и
миллионов раз больше, лишь бы ее драгоценный Говард
был доволен, что только у последнего негодяя хватило бы
духу сердиться на нее; поэтому Уокер поцеловал ее,
погладив блестящие локоны, и снова не без грусти
пересчитал ассигнации, после чего запер их в свой портфель.
В сущности, она-то ведь никогда не обманывала его,
обманул его Эглантайн, но зато и Уокер, в свою очередь, с
лихвой отплатил ему. К тому же Уокер в ту пору питал столь
нежные чувства к Морджиане, что — клянусь честью —
вряд ли сожалел о совершенном поступке. Кроме того,
капитан совсем не привык держать каждый день в руках
пятьсот фунтов хрустящих банкнотов; эта решительная,
сангвиническая натура воображала, что им конца не будет,
и уже обдумывала десятки способов, как бы пустить эти
деньги в оборот и довести их до ста тысяч фунтов
стерлингов. Что и говорить, разве мало на свете простодушных
натур, которые с таким же чувством взирали на
новенькие банкноты и прикидывали возможности пустить их в
рост.
Не будем, однако, задерживаться на этой грустной теме.
Послушаем лучше, как распорядился Уокер своими
деньгами. Он обставил вышеупомянутый дом на Эджуер-роуд,
заказал прелестный фарфор, завел пару лошадей и фаэтон,
нанял несколько приличных горничных и лакея-грума, од-
52

ним словом, устроил именно такой аккуратненький,
скромный и вполне аристократический домик, какой полагается
иметь молодой респектабельной супружеской паре на заре
их совместной жизни. «С прошлым покончено,— не раз
говорил он своим знакомым,— еще несколько лет тому назад
я, пожалуй, пошел бы на риск, но теперь мой девиз —
благоразумие, и я не воспользуюсь ни фартингом из
пятнадцатитысячного капитала жены». И вот вам, читатель,
лучшее доказательство того доверия, которое оказывало
Уокеру общество: пи за фарфор, ни за экипаж, ни за
мебель, которыми, как было сказано, он обзавелся, Уокер не
заплатил ни одного шиллинга; он был настолько
благоразумен, что если бы не подорожные сборы, да не расходы
на почтовые марки и королевский налог, ему вряд ли
когда-нибудь понадобилось разменять даже пятифунтовый
банкнот своей жены.
Говоря по правде, мистер Уокер твердо вознамерился
сколотить капитал. А что может быть проще, если вы
живете в Лондоне? Разве акционерные общества не открыты
для всех желающих? Разве испанские и колумбийские
акции не поднимаются и не падают? Для чего же еще
созданы все эти общества, как не для того, чтобы набивать
тысячами фунтов карманы пайщиков и директоров? Во
все эти коммерческие махинации и погрузился с
необычайным рвением наш галантный капитан и с первых же
шагов добился таких блестящих успехов, так удачно покупал
и продавал, что в Сити его уже начали считать
капиталистом, и его имя можно было встретить в официальном
списке директоров многочисленных богатых
благотворительных обществ, в которых никогда не бывает недостатка в
Лондоне. В его агентстве производились операции на
суммы в тысячи фунтов, при его участии скупались и
перепродавались солидные акции. С какой ненавистью и
завистью глядел на него бедный мистер Эглантайн из дверей
своего заведения (принадлежавшего теперь Эглантайну и
Мосрозу), когда Уокер ежедневно проезжал в своем
фаэтоне, запряженном парой, или когда до него доходили
слухи о блестящем положении, которое Уокер занял в
обществе.
Миссис Уокер могла пожаловаться только на то, что
она не слишком часто наслаждается обществом мужа.
Дела заставляли его на целый день отлучаться из дому;
и те же дела вынуждали его оставлять ее то и дело одну
по вечерам; тогда как он (поглощенный все теми же де-
53

лами) обедал со своими знатными друзьями в клубе и пил
кларет и шампанское, преследуя все те же деловые цели.
Она была бесконечно добра и простодушна и ни разу
ни единым словом не упрекнула его; она неизменно
приходила в восторг, если он мог провести вечер с ней дома,
а когда он находил время, чтобы покатать ее в Парке, она
бывала счастлива после такого события еще целую неделю.
В этих случаях она от избытка чувств отправлялась к
матери и рассказывала ей: «Ах, мама, вчера Говард катал
меня в Парке, Говард обещал сводить меня в оперу...» —
или еще что-нибудь в том же роде. И в тот же вечер
директор театра, первый трагик мистер Голер, миссис Сэрл
и ее сорок учепиц, все капельдинерши, гардеробщицы и
даже разносчицы лимонада в «Уэлзе» знали, что капитан
и миссис Уокер были в Кенсингтон-гардене или были
приглашены в оперу в ложу маркиза Биллингсгета. А
однажды вечером миссис Уокер появилась (то-то несказанное
счастье!) в своих черных локонах и в кашемировой шали,
с флаконом для нюхательной соли, в черном бархатном
платье и с райской птичкой на шляпе в ложе в «Уэлзе».
Боже милостивый! Как они играли для нее в этот вечер,
и Голер и все остальные, и как счастлива была миссис
Крамп! В антрактах она осыпала дочь поцелуями, она
кивала всем друзьям на сцене и за кулисами, она
представила дочь — миссис Уокер — капельдинерше; и Мелвилу
Деламару — первому комику, и Ка-ытерфилду (тирану), и
все выбежали к подъезду, и выкликали карету миссис
Уокер, и махали шляпами, и кланялись, когда маленький
фаэтон, запряженный парой, тронулся с места. Уокер,
отпустивший усы, зашел в театр перед концом спектакля и
ничуть не растрогался знаками внимания, расточаемыми
ему и его даме.
Перечисляя предметы роскоши, которыми капитан
обставил свой дом, нужно упомянуть о рояле, занимавшем
добрых четыре пятых маленькой задней гостиной миссис
Уокер, за которым она постоянно музицировала. Все дни
и вечера, когда Уокера не бывало дома (а это случалось
каждый день и каждый вечер), вы могли, да и не только
вы,— вся улица могла слышать, как в доме номер двадцать
три звенит и переливается на все лады женский голос;
ведь без этого не обходится ни одна музицирующая дама.
Улица неодобрительно относилась к этому постоянному
шуму, но соседям трудно угодить, а что оставалось делать
Морджиане, как не петь? Можно ли запереть в клетке
54

дрозда и запретить ему петь? И вот в уютной маленькой
клетке на Эджуер-роуд дрозд капитана Уокера распевал
песни и не чувствовал себя несчастным.
После того, как прошел примерно год со дня свадьбы
молодой пары, омнибус, останавливавшийся и поблизости
от миссис Крамп, и неподалеку от Эджуер-роуд, где жила
миссис Уокер, стал почти ежедневно привозить маменьку
к дочери. Она приезжала, когда капитан уходил по делам;
она обедала с Морджианой в два часа и каталась с ней
по Парку, но она никогда не задерживалась у дочери
после шести часов вечера. Ведь ей же надо было идти в семь
на спектакль! И, кроме того, капитан мог вернуться
домой с одним из своих важных друзей, а он всегда долго
ворчал и ругался, когда заставал у себя тещу. Что
касается Морджианы, то она была из тех жен, которые
поощряют в своих мужьях деспотизм. Каждое слово мужа —
истина, потому что изрек ее он; каждое его требование
должно беспрекословно исполняться. Миссис Уокер полностью
отказалась от собственной воли и целиком подчинилась
своему повелителю. Но как же это могло произойти? Ведь
до замужества она была весьма независимой особой и ума
у нее было куда больше, чем у ее Говарда. Я полагаю, что
все дело было в его усах, внушавших ей такой страх и
державших ее в полном подчинении.
Эгоисты мужья, постоянно проявляющие в обращении
со своими покладистыми женами суровость и
непреклонность, оказываются в очень выгодном положении: если
случайно они вдруг снизойдут до какой-нибудь маленькой
услуги, жены преисполняются такой благодарности,
какой они никогда не чувствовали бы по отношению к
супругу и повелителю, привыкшему исполнять все их
желания; а потому, когда капитан Уокер милостиво внял
мольбам своей жены и согласился взять ей учителя пения, его
щедрость показалась ей поистине божественной, и на
следующий день Морджиана бросилась на шею приехавшей
к ней матери и стала рассказывать ей, какой
изумительный, какой великодушный ангел ее Говард и чем только
не обязана она этому человеку, возвысившему ее из
скромного и незаметного положения, которое она
занимала в жизни, и сделавшего ее тем, чем она была теперь!
А чем, в сущности, она была, бедняжка? Женой какого-то
мошенника, пройдохи. Она принимала у себя жен
некоторых знакомых мужа, жен двух его поверенных, жену его
биржевого маклера да еще двух-трех дам, о которых, с ва-
55

шего позволения, мы воздержимся что-либо рассказывать;
и она считала для себя честью занимать столь высокое
положение! Словно Уокер был лордом Эксетером,
женившимся на простой горничной, или благородным принцем,
сделавшим предложение скромной Золушке, или самим
великим Юпитером, сошедшим с Олимпа и воспылавшим
страстью к Семеле. Оглянитесь вокруг, уважаемый
читатель, на своих почтенных знакомых! Много ли найдется
женщин, думающих и поступающих иначе? Они верят в
своих мужей, что бы эти мужья ни делали. Джон может
быть глупым, безобразным, грубым, он может быть
негодяем,— его Мэри Энн никогда этого не заметит; он может
обманывать ее на каждом шагу, а она неизменно будет
дарить его своей милой улыбкой; если он скуп,— она
будет утверждать, что он бережлив; если он рассорится со
своими лучшими друзьями,— она будет говорить, что он,
как всегда, прав; он может быть мотом,— она будет
повторять, что он щедр и что для его здоровья необходимы раз-
влеченья; если он бездельник, значит, ему нужен отдых,
и она сэкономит на своих личных расходах и на
хозяйстве, чтобы дать ему гинею на клуб. Каждое утро,
просыпаясь и глядя на храпящего рядом мужа, глядя, повторяю,
на его лицо, распластанное рядом с ней на подушке, она
благословляет это тупое, грубое лицо, эту тупую, грубую
душу и считает то и другое божественным пределом
совершенства. Хотелось бы мне знать, почему женщины не
догадываются, что мужья их обманывают? Видно, так уж
устроила природа, и за это ее следует только благодарить.
В прошлом году ставили «Сон в летнюю ночь», и когда
Титания обнимала и прижимала к груди
длинные-предлинные уши Основы, весь театр надрывался от
неудержимого хохота, а мне подумалось, что в зрительном зале
сидит не меньше сотни ослов, которых так же слепо
боготворят их супруги. Все эти Титании баюкают их на
коленях и сзывают сонм нежных ласковых духов домашнего
очага, чтобы они услаждали их грубые инстинкты и
угождали их низменным желаньям; и (так как
вышеприведенные замечания относятся только к порядочным
женщинам, любящим своих законных супругов) слава богу, что
им не попадается какой-нибудь гадкий Пук, который
открыл бы им глаза и рассеял их иллюзии. Cui bono? l Пусть
они пребывают в неведении: я знаю двух очаровательных
1 Для чего? (лат.)
56

дам, которые, прочитав эти строки, найдут их вполне
справедливыми, но им и в голову не придет, что это написано
про них.
А вот еще довольно любопытное наблюдение.
Замечали ли вы, как много и упорно женщины занимаются
всяческими рукодельями и искусствами? Вышитые шерстью
подушки для диванов, сшитые из лоскутков покрывала
или вязанье (правда, оно нынче уже вышло из моды и им
еще занимаются только в деревне),целые горы подушечек
для булавок, сотни старательно изрисованных альбомов,
невероятное количество пьес, разученных на фортепьяно,
и несчетное множество прочего вздора, на который тратят
время эти милые созданья,— да что я говорю, разве мы не
видели, как они по вечерам целыми стайками собираются
и рассаживаются вместе: Луиза вышивает шерстью,
Элиза делает вышеупомянутые подушечки для булавок,
Амелия трудится над футляром для карт или плетет
тончайшие шнурки; и среди них Теодозия, придвинув к себе
шандал, читает вслух книгу? Ах, мой дорогой сэр, мало
же радостей выпадает на долю этих созданий, если им
приходится собираться вместе, чтобы читать вслух
романы! Поверьте, они делают это не по доброй воле: что
хорошего в такой жизни, в таком унылом
времяпрепровождении! В своей книге об Америке мистер Диккенс, говоря
о заключенных, сидящих в одиночных камерах,
рассказывает, как эти узники разукрашивают свои камеры, причем
многие проделывают это с непостижимым мастерством и
тщательностью. Женские рукоделья нередко оказываются
сродни этим занятиям, это та же работа узников, которой
предаются только потому, что бедные пальчики и головки
не находят другого применения; вот как создаются эти
замысловатые подушечки для булавок, вышиваются
покрывала, разучиваются фортепьянные сонаты. И, ей-богу,
когда я вия^у, как две милых, невинных, розовощеких
молодых женщины усаживаются за фортепьяно, подложив
на стулья большее или меньшее (как кому удобнее)
количество нотных альбомов, и, устроившись таким способом
за инструментом, принимаются барабанить в четыре руки
всевозмояшые вариации на тему Герца или Калькбренне-
ра,— я не получаю ни малейшего удовольствия от их
игры, и мое слишком впечатлительное сердце обливается
кровью, когда я смотрю на исполнительниц. Сколько
часов, недель,— да что там недель,— многих лет упорных
занятий стоила им какая-нибудь жига! Сколько денег ис-
57

тратил их папа, сколько пилила своих дочек мама («Леди
Бальбок сама не играет,— говорит сэр Томас,— но у нее
поразительный слух!»); разве все это не свидетельствует
об их каторжной жизни! Как живет молодая дама? Она
завтракает в восемь часов утра, затем, до десяти,
занимается по разговорнику Мэнгнала со своей компаньонкой,
потом до часу упражняется на фортепьяно, затем гуляет
за решеткой по саду, потом снова музицирует, потом шьет
или что-нибудь вышивает, или читает французскую книгу
или «Историю» Юма, потом спускается вниз, чтобы
поиграть папеньке, который любит иод музыку подремать
после обеда, и вот, наконец, пора и спать, а завтра снова
настанет день со всеми, как их называют,
«обязанностями». Один мой друг, зайдя на днях в весьма
аристократический дом, увидел, как юная леди вошла в комнату с
подносом на голове,— Мои Dieu! По-видимому, она
старалась таким способом выработать грациозную походку.
Кто знает, может быть, в эту минуту леди Гантель
упражняется, поднимая и опуская пару тех самых
неодушевленных предметов, которые носят ее имя, а леди Софи лежит,
распростертая на доске, для выпрямления позвоночника?
О, я мог бы писать целые диссертации на эту тему. Но
полно, нас все это время ждет миссис Уокер!
Если все вышеприведенные наблюдения имеют какое-
нибудь отношение к нашей повести, а это, безусловно, так*
и есть, я хотел бы дать понять читателю, что миссис
Уокер в отсутствие мужа в своем одиноком заточении
тратила изрядное количество сил и времени, развивая свое
музыкальное дарование, и, как уже говорилось ранее,
обладая прекрасным сильным голосом, очень скоро добилась
значительных успехов. Сначала ее учителем был Подмор,
толстый хормейстер «Уэлза», разучивший некогда с ее
матерью песенку «Тара-рим...», пользовавшуюся с первого
же раза неизменным успехом. Он очень неплохо
подготовил Морджиану и запретил ей петь всяческие романсы из
«Таверны Орла», столь излюбленные ею; после того как
она с его помощью достигла некоторого мастерства,
честный хормейстер заявил, что ей нужен более искусный
наставник; он написал капитану Уокеру письмо (вложив в
него небольшой счет), в самых лестных выражениях
превознося успехи его жены и настоятельно советуя ей брать
уроки у знаменитого Бароски. После этого капитан Уокер
отпустил Подмора и пригласил за очень значительную
сумму, как он не преминул сообщить своей жене, синьора
58

Бароски. Он и в самом деле остался должен Бароски не
меньше двухсот двадцати гиней, когда его... Но мы
забегаем вперед!
Бароски написал оперу «Гелиогабал», ораторию
«Чистилище», наделавшую столько шуму, несметное
количество песен и музыку для многих балетов. Он родился в
Германии и выказывал такое необыкновенное пристрастие
к свинине и сосискам, так аккуратно посещал церковь,—
что все разговоры о его принадлежности к избранному
народу, на мой взгляд, лишены всяких оснований. Это был
маленький толстый человечек с крючковатым носом,
черными, как смоль, бакенбардами и такими же черными
блестящими глазками; пальцы его были унизаны .кольцами,
а сам он — увешан всевозможными драгоценностями.
Манжеты его рубашки были — в гигиенических целях —
всегда аккуратно отвернуты поверх рукавов сюртука, а его
большие руки, способные охватить половину клавиатуры
и позволявшие ему добиваться на фортепьяно
поразительных эффектов, доставивших ему столь великую славу,
были затянуты в лайковые перчатки лимонного цвета —
новые или только что вычищенные; кстати, позволим себе
мимоходом задать вопрос: почему многие мужчины с
грубыми красными запястьями и большими руками так
привержены к белым лайковым перчаткам и манжетам? На
одни только перчатки Бароски, по-видимому, тратил
изрядный капитал; на все вопросы по этому поводу он,
хитро улыбаясь, отвечал: «Ах, остафте, расфе фи не снаете,
что плаготаря снакомстфу с отной иершатошницей они
достаются мне ошень тешефо». Он катался верхом в
Парке, у него была прекрасная квартира на Дувр-стрит, и он
состоял членом «Риджент-клуба», служа постоянным
источником веселья для его членов, которым он рассказывал
о своем невероятном успехе у женщин и для которых у
него всегда были припасены билеты в театр или в оперу.
У него загорались глазки и колотилось сердце, когда с ним
заговаривал какой-нибудь лорд, и он тратил, по -слухам,
огромные суммы на устройство обедов для великосветских
отпрысков в Ричмонде и в прочих местах. «Ф политике я
консерфатор то моска гостей». Одним словом, это был
изрядный фат, не лишенный, однако, дарования.
Вот этому-то джентльмену и предстояло завершить
музыкальное образование миссис Уокер. Он сразу же
пришел «ф фосторк от ее тайных», нашел, что диапазон ее
голоса «шресфишайно» широк, и заверил ее, что из нее вый-
59

дет первоклассная певица. Ученица была способной,
учитель необыкновенно талантлив, и в результате миссис
Уокер сделала поразительные успехи, хотя достойная
миссис Крамп, обыкновенно присутствовавшая на уроках
дочери, с большим неодобрением относилась к новой
системе обучения и всем тем бесконечным упражнениям,
которые должна была проделывать Морджиана. В ее время
все было по-другому, говорила она. Инкледоы ничего не
понимал в музыке, а разве кто-нибудь теперь поет, как
он? Хорошая английская баллада во сто раз лучше всех
ваших «Фигаро» и «Семирамид».
Несмотря на все эти возражения, миссис Уокер охотно
и с поразительной настойчивостью придерживалась
метода своего нового учителя. Как только ее муж
отправлялся по утрам в Сити, она садилась за фортепьяно, и если он
не возвращался к обеду, то и в обеденное время не
прерывала своих упражнений; впрочем, мне нет нужды
слишком подробно описывать процесс ее занятий, да это и
невозможно, ибо, говоря между нами, никто из Фиц-Будлов
по мужской линии никогда не мог пропеть ни одной ноты,
и мне совершенно неизвестен жаргон бесконечных гамм и
сольфеджио. Но так как всякий, глядя на людей,
занимающихся музыкой, не может не заметить, сколько энергии
они вкладывают в свои упражнения, как не может не
заметить родитель дочерей (при всем своем невежестве),что
в его доме с утра до вечера бренчат на фортепьяно и поют
вокализы, то пусть читатель без дальнейших разъяснений
представит себе, как проводила время героиня нашей
повести в эту пору своей жизни.
Уокер был весьма доволен успехами жены и со своей
стороны делал все от него зависящее, но воздерживался
от расплаты с Бароски. Почему он ему не платил, нам
известно,— оплачивать счета было не в его натуре, если
только его не вынуждали к этому крайние меры; но почему
Бароски не прибегал к этим крайним мерам? Да потому,
что, получи он таким способом деньги, он потерял
бы.ученицу, а этой ученицей он дорожил больше, чем деньгами.
Он предпочел бы сам платить ей по гинее за урок, лишь
бы не расставаться с нею. Ему случалось отказывать
какому-нибудь важному лицу, но он ни разу не пропустил
ни одного занятия с Морджианой; нужно сказать правду:
он был влюблен в нее, как некогда Булей и Эглантайя.
«Ей-богу,— говорил он,— эта пефунья сфетет меня сфо-
ими окромными глазами с ума. Но фот уфитите: за шесть
60

нетель я могу саставить люпую шепшину проситься к
моим ногам. И фи уфитите, что я стелаю с Моршианой».
Он регулярно занимался с нею в течение шести недель,
однако Морджиана к его ногам так и не бросилась; он
исчерпал весь запас своих комплиментов, но она неизменно
отвечала на них смехом. И, разумеется, его страсть только
разгоралась от того, что это прелестное создание было так
вызывающе простодушно и так жестоко весело.
Бенджамин Бароски был главным украшением
лондонского музыкального мира; он брал по гинее за три
четверти часа урока на дому у своих учениц; и, что еще важнее,
у него была школа дома, куда стекались многочисленные
и удивительно разношерстные ученики, как это
неизменно наблюдается в подобных частных школах. Тут можно
было встретить совсем еще юных и невинных леди со
своими маменьками, которые при появлении некоторых
профессионалов с сомнительной репутацией в страхе
упрятывали дочек в самый дальний угол комнаты. Тут была мисс
Григ, которая пела в «Найденыше», и мистер Джонсон,
выступавший в «Таверне Орла», и мадам Фиоравенти
(чрезвычайно сомнительная личность), которая нигде не
пела, но которая всегда появлялась в Итальянской опере.
Тут был и Ламли Лимпитор (сын лорда Твидлдейла),
один из самых превосходных теноров в городе,
выступавший, как говорили, с профессиональными певцами в
сотнях концертов; и капитан гвардии Газзард, чей
потрясающий бас, по всеобщему мнению, не уступал голосу
Порто, который делил в школе Бароски славу с дантистом,
пренебрегшим золотыми и фарфоровыми челюстями ради
сохранения голоса, как поступил бы на его месте всякий
маньяк, одержимый страстью к музыке. Кроме того, среди
учениц было не менее десятка поблекших девиц,
выдававших себя за гувернанток, и профессиональных певиц в
перелицованных платьях, с незавитыми, туго зачесанными
на уши волосами под потертыми шляпками,— бедные
неудачницы, отдающие последние жалкие полгинеи ради
того только, чтоб называться ученицами синьора Бароски,
которые, в свою очередь, набирали учениц и учеников
среди английской молодежи или служили хористками в
каком-нибудь театре.
Примадонной этого маленького кружка была Амелия
Ларкинс, чья будущая слава должна была увеличить
славу ее знаменитого учителя, чьи доходы ему предстояло
разделить и которую ради этой цели он взял к себе в уче-
61

ние, заключив контракт с ее отцом, весьма уважаемым
помощником шерифа, ставшим теперь благодаря стараниям
дочери богатым человеком. Амелия была голубоглазой
блондинкой с ослепительной, как снег, кожей и локонами
цвета соломы; ее фигура — впрочем, зачем нам описывать
ее фигуру? Кто не видал ее на сцепе королевских оперных
театров у нас и в Америке под псевдонимом мисс Ли-
гонье?!
До появления миссис Уокер мисс Ларкиис была всеми
признанной примой в кружке Бароски: Семирамидой,
Резиной, Таминой, донной Анной. Бароски всюду
представлял ее как восходящую звезду, предлагал самой Каталани
померяться с нею силами и не допускал возможности,
чтобы мисс Стефенс могла сравниться с его ученицей в
исполнении романсов. Но вот появилась миссис Уокер, и
маленький кружок мгновенно разделился на уокеристов
и ларкинсистов; и между этими двумя дамами так же,
как между Газзардом и Балджером, упомянутыми выше;
между мисс Бранк и мисс Хорсмаи, двумя контральто, или
между двумя певичками из хора, возникло серьезное
соперничество. Ларкинс, конечно, пела лучше, но разве
могли ее соломенные кудряшки и ее низкорослая с высоко
поднятыми плечами фигура выдержать сравнение с
черными, как смоль, локонами и величественной осанкой
Морджианы?! К тому же миссис Уокер приезжала на
уроки музыки в собственном экипаже, в черном бархатном
платье и кашемировой щали, тогда как бедняжка Ларкинс
скромно приходила пешком из Белл-Ярда в Темпл-Баре,
в старом ситцевом платьице и в башмаках на высокой
деревянной подошве, которые она оставляла в прихожей.
«Подумаешь, Ларкинс поет,— язвительно замечала миссис
Крамп,— что ж тут удивительного, с таким громадным
ртом можно одной пропеть дуэт». У бедняжки Ларкинс но
было никого, кто сочинил бы в ее честь мадригал; ее мать
сидела дома, пестуя младших детей, а отец вечно
находился в разъездах по делам службы; у нее был, как она
думала, один-единственный покровитель — мистер Бароски.
Миссис Крамп не преминула рассказать Ламли Лимпитеру
о собственных былых триумфах, спела ему «Тара-рим»,
которую мы уже слышали, и сообщила, что когда-то ее
называли «Вороновым крылом». Это навело Ламли на мысль
сочинить стихотворение, в котором он сравнивал волосы
Морджианы с вороновым крылом, а Ларкинс — с канарей-
62

кой; вскоре в школе обеих дам не называли иначе как
«Вороново крыло» и «Канарейка».
С тех пор «Вороново крыло» стала подниматься и
парить все выше и выше, тогда как «Канарейка» летала все
ниже и ниже. Когда пела Морджиана, все
присутствующие кричали «браво!», а Амелии неизменно аплодировала
одна только Морджиана, но мисс Ларкинс, однако, была
убеждена, что аплодисменты соперницы были вызваны
желанием подчеркнуть собственное превосходство, а не
искрепней симпатией; мисс Ларкинс была завистливым
существом, и великодушие Морджианы было ей
недоступно.
И вот однажды «Вороново крыло» одержала
решительную победу. В арии «Алые губы и алое вино» из оперы
«Гелиогабал» собственного сочинения Бароски мисс
Ларкинс, которой явно нездоровилось, исполняла партию
английской пленницы; она уже не раз пела ее па концертах в
присутствии их светлостей герцогов и пользовалась
немалым успехом, но на этот раз почему-то исполняла ее так
скверно, что Бароски, в бешенстве ударив по клавишам,
воскликнул:
— Миссис Говард Уокер, мисс Ларкинс сегодня не в
голосе, не окажете ли вы мне одолжение и не исполните
ли партию Боадицетты?
Миссис Уокер с улыбкой поднялась, повинуясь
учителю,— триумф был слишком велик, чтобы от него
отказаться; и вот, когда Морджиана подошла к фортепьяно,
Ларкинс, стоявшая некоторое время молча, дико
поглядела на нее и вдруг издала душераздирающий вопль:
«Бенджамин!»— и без чувств упала на пол. Бенджамин, надо
признаться, покраснел до корней волос, услышав такое
обращение, Лимпитер переглянулся с Газзардом, мисс Бранк
ущипнула мисс Хорсман, и урок в этот день
преждевременно оборвался, ибо мисс Ларкинс пришлось перенести
в соседнюю комнату, положить на диван и приводить в
чувство холодной водой.
Добрая от природы Морджиана настояла на том, чтоб
ее мать в ее карете довезла мисс Ларкинс до Белл-Ярда,
а сама отправилась домой пешком; я совсем не уверен,
что такое проявление доброты помешало мисс Ларкинс ее
возненавидеть. Я бы очень усомнился, если бы мне
сказали, что это не так.
Слыша так много похвал дарованию своей жены,
хитрый капитан Уокер решил извлечь из этого выгоду и рас-
63

ширить свои «связи». Ламли Лимпитер и раньше бывал
у него, затащить его в дом ничего не стоило, ибо добрый
Лам готов был идти куда угодно, лишь бы хорошо
пообедать и продемонстрировать свой голос; и вот Лама
попросили привести с собой еще кое-кого из сокровищницы его
знакомых, пригласили капитана Газзарда, предоставив
ему право позвать еще кого-нибудь из офицеров; то и дело
посылались пригласительные билеты Балджеру; одним
словом, в очень скором времени музыкальные вечера
миссис Говард Уокер сделались, как говорится, suivis \ Ее
муж с удовлетворением видел, как его гостиная
наполняется важными особами, а раз или два (точнее — всякий
раз, как в этом возникала необходимость или в тех
случаях, когда кому-либо было не по средствам нанимать
первоклассную певицу) самое миссис Уокер приглашали
на вечер в знатный дом и обходились с нею с той
убийственной любезностью, какую наша английская
аристократия умеет расточать перед артистами. Умнейшая и
мудрейшая аристократия! Как приятно наблюдать ее
повадки и изучать ее отношения с людьми низшего ранга.
Я уже собирался было разразиться тирадой по адресу
аристократии и с яростью обрушиться на холодное
высокомерие и надменность, с какими лорды относятся к
людям искусства; снисходя до вежливости и принимая у
себя в доме артистов, аристократы стараются изолировать
их от остального общества, дабы никто не мог ошибиться
относительно их звания; они покровительствуют
искусству, даруя его представителей пустой побрякушкой —
дворянским званием, и одновременно принимают все меры
к тому, чтобы закрыть им доступ в высшие сферы
общества,— я уже собирался, повторяю, разразиться тирадой
в осуждение аристократии, не допускающей в свой круг
артистов, и позлословить на ее счет хотя бы, скажем, за
то, что она не приняла в свой круг мою приятельницу
Ыорджиану, как вдруг мне пришла в голову мысль: да
подходит ли миссис Уокер для того, чтобы вращаться в
высшем свете,— и я был вынужден скромно ответить: нет.
У нее Ее было достаточного образования, чтоб держаться
на равной ноге с обитателями Бейкер-стрит; она была
доброй, умной и честной женщиной, но ей, признаться, не
хватало утонченности. Где бы она ей появлялась, на ней
всегда было если не самое красивое, то, во всяком случае,
Усердно посещаемы (франц.).
64

самое яркое платье, сразу же бросавшееся всем в глаза,
драгоценные украшения ее были непомерной величины, а
ее шляпы, токи, береты, шали-марабу и прочие головные
сооружения были самых кричащих расцветок. Она то и
дело коверкала слова. Я видел, как она ела горошек с
ножа, в то время как Уокер сердито хмурился на
противоположном конце стола, тщетно пытаясь поймать ее
взгляд; и я никогда не забуду ужаса леди Смиг-Смэг,
когда за обедом в Ричмонде Морджиана попросила портеру
и принялась его пить из оловянной кружки. Вот это было
зрелище! Она подняла пивную кружку своей прелестной
ручкой, унизанной огромными браслетами, к губам и так
запрокинула ее, что райская птичка, украшавшая ее
шляпку, наподобие нимба осенила донышко кружки. Эти
странные манеры у нее были всегда и сохранились до сей
поры. Она чувствовала себя куда лучше за пределами
великосветских гостиных. Она говорила: «Нынче такая
жара, прямо ужасти». Она хохотала и толкала в бок
своего соседа за столом (когда он говорил ей что-нибудь
смешное),— все это получалось у нее совершенно
естественно и непринужденно, но это не принято в кругу
благовоспитанных людей; ее вульгарные манеры и тщеславие
лишь вызывали их насмешки, притом что они не могли
оценить ни ее доброту, ни искренность, ни честность.
После всего сказанного совершенно очевидно, что тирада,
которую я намеревался произнести против аристократии,
была бы в данный момент довольно неуместна, а потому
мы прибережем ее для другого раза.
«Вороново крыло» была самой природой создана для
счастья. У нее был такой кроткий нрав, что малейшее
проявление внимания радовало ее; она не скучала,
оставаясь одна; она веселилась, оказываясь в многолюдном
обществе; она приходила в восторг от остроты, какой бы она
ни была старой, и всегда была готова смеяться, петь,
танцевать, веселиться; у нее было такое нежное сердце, что
она могла расплакаться от самой невинной баллады, и
потому-то многие считали ее излишне жеманной и почти
все — завзятой кокеткой. У Бароски появилось несколько
соперников, претендовавших на ее благосклонность.
Молодые денди гарцевали вокруг ее фаэтона в Парке, а по
утрам толпами осаждали ее дом. Один модный художник
написал ее портрет, с которого была сделана гравюра,
продававшаяся в магазинах; оттиск этой гравюры был издан
вместе с песней «Черноокая дева Аравии» на слова Дес-
3 У, Тсккерей, т. 2
65

монда Муллигана, эсквайра, музыка же была написана и
посвящена миссис Говард Уокер ее самым верным и
преданным слугой Бенджамином Бароски. По вечерам ее
ложа в опере была набита битком. Ее ложа в опере? Да,
да, наследница «Сапожной Щетки» имела собственную
ложу в опере, и эту ложу посещали иные представители
мужской половины великосветского лондонского общества.
Это была поистине пора ее наивысшего расцвета; и ее
муж, собирая вокруг себя представителей высшего света,
чрезвычайно широко развернул деятельность своей
«конторы» и уже возблагодарил было небо за то, что женился
на женщине, принесшей ему в приданое нечто, стоящее
целого состояния.
Расширив, однако, деятельность своей конторы, мистер
Уокер в такой же мере увеличил свои расходы и
соответственно умножил долги. Потребовалось больше мебели и
больше фарфора, больше вина и больше званых обедов;
маленький фаэтон, запряженный парой, теперь заменяла
по вечерам двухместная карета; и мы можем представить
себе отвращение и бешенство нашего старого друга Эглан-
тайна, когда он наблюдал из последних рядов партера*, как
миссис Уокер была окружена молодыми светскими
лондонскими хлыщами, как он их называл,— как она
раскланивалась с милордом, смеялась с его светлостью, как ее
провожал до кареты сэр Джон.
Положение миссис Уокер в это время было в
некотором роде исключительным: она была порядочной
женщиной, а посещали ее именно те представители
аристократического круга, которые имеют дело главным образом с
женщинами непорядочными. Она весело шутила
решительно со всеми, но никого не поощряла. При ней
неотлучно находилась старая миссис Крамп; эта самая зоркая
из всех мамаш никогда не дремала в опере, хотя нередко
казалось, что она спит; и ни одному развратнику
большого света, не удавалось обмануть ее бдительность;
именно поэтому Уокер, не выносивший ее (как всякий
мужчина всегда, неизменно и при любых обстоятельствах не
Выносят и никогда не будет выносить тещу), терпел ее
присутствие в доме ради роли компаньонки, которую она
исполняла при Морджиане.
Ни один из молодых денди ни разу не сумел
проникнуть утром в маленький дом на Эджуер-роуд; шторы на
окнах всегда были спущены, и хотя голос Морджианы,
когда она занималась, был слышен даже в парке, однако мо-
66

лодому лакею с пуговицами величиной с сахарную голову
было наказано никого не принимать, и он с самым
невозмутимым видом неизменно заявлял, что его госпожи нет
дома.
После двух лет такой блистательной жизни у Морд-
жианы появилась еще одна разновидность утренних
визитеров; они приходили поодиночке и, осторожно постучав
в парадное, спрашивали капитана Уокера; но и они не
допускались в дом, наравне с вышеупомянутыми денди;
вместо этого их обычно направляли в контору капитана,
куда они отправлялись или не отправлялись — по
собственному усмотрению. Единственный мужчина,
допускавшийся в дом, был Бароски; его кеб трижды в неделю
доставлял музыканта в дом по соседству с Коннот-сквером,
где его немедленно принимали,—- ведь он был учителем]
Но даже на его уроках, к великому разочарованию
коварного преподавателя пения, рядом с фортепьяно
неизменно сидел недремлющий Цербер в лице миссис Крамп,
либо занятой бесконечным вязаньем, либо погруженной в
чтение своего излюбленного «Санди тайме», так что
Бароски приходилось объясняться со своей прекрасной
ученицей, как он выражался, «ясыком всклятов», а ученица за
его спиной развлекала мужа и мать, изображая
«влюбленного Бароски», и передразнивала его манеру закатывать
глаза. У мужа были свои причины смотреть сквозь
пальцы на ухаживанья учителя музыки; а что касается
матери, то разве сама она когда-то не была на сцене и разве
множество поклонников, шутя или всерьез, не домогались
ее любви? Может ли ожидать чего-либо иного
хорошенькая женщина, часто выступающая перед публикой? А
потому достойная мамаша советовала дочери терпимо
относиться ко всем ухаживаньям и не устраивать из этого
предлога для ссор и неприятных сцен.
Итак, Бароски было дозволено любить, никто не
пытался пресечь его страсть, и, хотя он и не пользовался
взаимностью, он все же доставлял себе удовольствие,
намекая на свой якобы успех у миссис Уокер, и принимал
смущенный вид всякий раз, как упоминалось ее имя, и
клятвенно уверял своих клубных друзей, «што фо фсех
этих слухах нет и то ли прафты».
И вот однажды случилось так, что миссис Крамп не
явилась вовремя на урок дочери (может быть, шел дождь
или омнибус был переполнен,— иной раз куда менее
серьезные причины могут изменить всю жизнь),— так или
3*
67

иначе, миссис Крамп не приехала, а Бароски приехал, и
Мордншана, не видя в том большой опасности, села, как
обычно, за фортепьяно, как вдруг, прервав урок, учитель
музыки бросился на колени и стал в самых
красноречивых выражениях, какие только были ему доступны,
изъясняться ей в любви.
— Не валяйте дурака, Бароски! — прервала его леди
(я не виноват, что она не нашла более утонченного
выражения и, поднявшись с места, с холодной величавостью
не проговорила: «Оставьте меня, сэр»).— Не валяйте
дурака! — сказала миссис Уокер.— Встаньте, и давайте
закончим наш урок.
— Шестокосертное прелестное состание, неушели вы
не фыслушаете меня?
— Нет, Бенджамин, я не стану вас слушать. Встаньте
с колен, сядьте на стул и не будьте смешным.
Но Бароски, давно уже вынашивавший в душе свою
речь, возымел намерение произнести ее именно в такой
позе и, заклиная Морджиану не отводить своих
божественных глаз, внять его отчаянным мольбам и тому
подобное, схватил руку Морджианы и собирался прижать ее к
губам.
— Отпустите мою руку, сэр, не то я надаю вам
пощечин! — проговорила она если и не очень любезно, то, во
всяком случае, достаточно внушительно.
Но Бароски, не отпуская руки, собирался запечатлеть
на ней поцелуй, и миссис Крамп, попавшая в омнибус
вместо двенадцати — в четверть первого, открыла дверь и
уже входила в гостиную, когда Морджиана, покраснев
как маков цвет и не в силах освободить левую руку,
которой завладел музыкант, размахнулась и правой рукой
изо всей силы залепила своему поклоннику такую
пощечину, что тот вынужден был выпустить руку Морджианы
и неминуемо свалился бы навзничь на ковер, если бы
миссис Крамп, ринувшись вперед, не вернула ему равновесия,
обрушив на него справа и слева целый град таких
затрещин, каких он не получал со школьных лет.
— Ах, наглец! — воскликнула эта почтенная леди.—
Приставать к моей дочери, а? (Раз! раз!) Оскорблять
бедную женщину, а? (Раз! раз!) Наглец несчастный! (Раз!
раз!) Вот получайте, и в другой раз не забывайтесь,
старый развратник!
Разъяренный Бароски бросился вон из комнаты.
68

— Я это так не остафлю, фы мне саплатите са это! —
выкрикнул он.
— Сколько вам будет угодно, Бенджамин! — отвечала
вдова.— Огастес,— обратилась она к слуге*— не капитан
ли там стучит? — При этих словах Бароски схватил свою
шляпу.— Огастес, проводите этого наглеца до двери и,
если он попробует заявиться снова, позовите полисмена,
слышите?
Учитель музыки скрылся с величайшей поспешностью,
а мать с дочерью вместо того, чтобы падать в обморок или
закатывать истерику, как сделали бы на их месте более
знатные дамы, принялись от всей души смеяться над
поражением мерзкой уродины, как они называли учителя.
— И такой человек осмелился соперничать с моим
Говардом! — проговорила Морджиана со свойственной ей
гордостью; однако между матерью и дочерью было
решено, что, во избежание скандала и дабы как-нибудь не
рассердить Говарда, лучше не говорить ему об утреннем
происшествии. Поэтому когда он вернулся домой, ему не
было сказано ни слова о случившемся; и если бы жена не
встретила его ласковей, чем обычно, вы бы никогда не
догадались, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Не
моя вина, что наша героиня не была более чувствительна
и не испытывала решительно никакой необходимости в
нюхательной соли и отнюдь не собиралась падать в
обморок; но тем не менее это было именно так, и мистер
Говард Уокер ничего не узнал о ссоре между женой и ее
наставником, пока...
Пока на следующий день он не был арестован по иску
на двести двадцать гиней, предъявленному Бенджамином
Бароски, и не был препровожден, по причине
неплатежеспособности, мистером Тобайасом Ларкинсом за решетку
в дом его начальника — бейлифа на Чэнсери-лейн.
Глава V,
в которой мистер Уокер попадает
в затруднительное положение, а миссис Уокер
совершает много нелепых попыток его спасти
Я надеюсь, мой дорогой читатель не столь наивен и не
вообразит, что мистер Уокер, попав за долги на Чэнсери-
лейн, оказался настолько глуп, что принялся взывать о
помощи к своим друзьям (тем важным господам, то и дело
69

появлявшимся на страницах нашей небольшой повести,
сообщая ей тем самым великосветский тон). О нет! Он
слишком хорошо знал свет и понимал, что, хотя Биллинг-
сгет и выставит для него столько дюжин кларета, сколько
в состоянии поглотить его чрево (прошу прощения,
сударыня, но мне не удалось выразиться деликатнее), и хотя
Воксхолл охотно одолжит ему свой экипаж, похлопает его
по плечу и зайдет к нему пообедать,— однако их
светлости скорее допустят, чтобы капитана Уокера вздернули на
виселицу перед Олд-Бейли, чем предложат ему сто
фунтов.
Да и в самом деле, можно ли ожидать в нашем мире
чего-нибудь иного от людей?! Я заметил, что те, кто
жалуется на эгоизм окружающих, сами ничуть не меньшие
эгоисты и такие же скопидомы, как и их ближние; я
убежден, что капитан Говард Уокер поступил бы с
пострадавшим другом так же, как поступили с ним, когда в нужде
оказался он сам. Единственно кто был огорчен его
заточением, так это его собственная жена, что же касается
клуба, то там все шло своим чередом, как и за день до
исчезновения Уокера.
Кстати, о клубах. Не страшись мы наскучить
любезному читателю, можно было бы привести целое
исследование, посвященное той своеобразной дружбе, которая
устанавливается между членами клубов, и тому похвальному
себялюбию, которое эти клубы с таким успехом
насаждают среди мужской половины рода человеческого. Я
оставляю в стороне надоевшие жалобы о том, что для клуба
человек бросает дом, что он привыкает к чревоугодию и
роскоши и т. д.; рассмотрим взаимоотношения членов
клуба. Вы только посмотрите, как они набрасываются на
вечернюю газету; посмотрите, какЛПивертон требует
развести огонь в июльскую жару, а Суэтхэм распахивает
настежь окна в феврале; посмотрите, как Крэмли
преспокойно забирает с блюда всю индюшиную грудку, и
сколько раз Дженкинс отсылает обратно какие-нибудь
полпинты шерри! Клубы — это рассадник эгоизма. Клубные
связи—весьма своеобразные отношения, ничуть не
напоминающие дружбу. Вы встречаетесь со Смитом в течение
двадцати лет, обмениваетесь с ним последними
новостями, смеетесь с ним новому анекдоту, и между вами
устанавливаются настолько близкие отношения, насколько это
вообще возможно между мужчинами, и вот в один
прекрасный день вы читаете маленький анонс в конце списка
70

членов клуба (напечатанный отдельной рубрикой) о
кончине члена клуба Джона Смита, эсквайра, с
перечислением всех его титулов; а то может случиться и так, что
повезет ему, и он прочтет в соответствующем типографском
оформлении ваше имя. Вам никуда не уйти от этого
страшного маленького списка выбывших членов клуба,
помещаемого в конце каждого клубного каталога. Я сам
состою членом восьми клубов и знаю, что когда-нибудь
Фиц-Будл Джон Сэвидж, эсквайр (если только судьбе не
будет угодно отправить на тот свет сначала моего брата
и его шестерых сыновей, в каковом случае будет
напечатано: Фиц-Будл, сэр Джордж Сэвидж, баронет), попадет
в этот мрачный разряд. Этого списка мне ни за что не
избежать; настанет день, и я уже не буду сидеть в уютном
месте, кто-нибудь другой займет освободившееся кресло;
роббер начнется, как обычно, но Фица уже не будет среди
партнеров. «А где же Фиц?» — спросит Трампингтон,
только что вернувшийся с Рейна. «Как, разве вы не
знаете?» — ответит Пантер и покажет при этом большим
пальцем на ковер. «Вы, кажется, пошли с треф?» —
спросит Раф, обращаясь к партнеру (другому партнеру!), и
лакей снимет нагар со свечи.
* * *
Во время этой короткой паузы, которую я себе
позволил выше, меня не оставляла надежда, что каждый член
клуба, читающий эти строки, извлечет из них пользу. Он
может, повторяю, состоять членом восьми клубов, и после
его смерти ни один из пяти тысяч сочленов не пожалеет
о его отсутствии. Мир праху его! Лакеи забудут его, имя
его бесследно изгладится из памяти, и на вешалке, где
некогда висело его пальто, повесят другое.
Нет нужды говорить, что это-то и составляет главное
достоинство клубов. Если бы это было иначе, если бы мы
и в самом деле оплакивали смерть наших друзей -или
раскошеливались, когда наши друзья оказываются в нужде,
нас хватило бы ненадолго, и жизнь стала бы невыносимой.
Заприте же покрепче свои кошельки и сердца и никогда
не унывайте, тогда вы сможете благополучно пройти
жизненный путь, как это делают все окружающие; если
Бедность уцепится за вашу ногу, или Дружба схватит вас за
руку, отшвырните их. Каждый живет для себя, и
каждому хватает собственных забот.
71

Мой друг капитан Уокер сам достаточно долго и
твердо придерживался вышеизложенных принципов и,
оказавшись в беде, прекрасно понимал, что ни одна душа во всей
вселенной не придет ему на помощь, а потому принял
соответствующие меры.
Когда его доставили в тюрьму мистера Бендиго, он с
надменным видом подозвал к себе этого джентльмена,
вытащил из бумажника банковский чек и, написав в нем
точную, предъявленную ему по иску сумму, приказал
мистеру Бендиго немедленно отпереть дверь и выпустить его на
свободу.
Мистер Бендиго с лукавой улыбкой поднес палец,
унизанный сверху донизу бриллиантовыми перстнями, к носу,
до удивительности напоминающему орлиный клюв, и
спросил кацитана, не написано ли у него — Бендиго — на носу,
что он такой уж беспросветный дурак. Этим веселым и
добродушным вопросом он выразил сомнение в
действительности документа, врученного ему мистером Уокером.
— Черт побери! — вскричал мистер Уокер.— Ступайте
и получите по этому чеку деньги, да поживее. Пусть ваш
слуга возьмет кеб, вот вам еще полкроны.
Уверенный тон произвел некоторое впечатление на
бейлифа: он предложил мистеру Уокеру чего-нибудь
перекусить, пока слуга съездит в банк, и во все время его
отсутствия обращался с заключенным в высшей степени
вежливо.
Но так как в банке на счете капитана числилось всего
два фунта пять шиллингов и два пенса (каковая сумма
была разделена между его кредиторами после того, как из
нее были покрыты судебные издержки), то банкиры,
естественно, отказались оплатить чек на двести фунтов с
лишним, ограничившись пометкой на чеке «оплате не
подлежит». Такой ответ нимало не смутил капитана, он весело
рассмеялся, извлек из кармана полноценный банкнот в
пять фунтов и потребовал у своего хозяина бутылку
шампанского, которую оба достойные джентльмена и распили
как самые лучшие друзья и в наилучшем расположении
духа. Только они покончили с шампанским и только
молодой израильтянин, исполнявший роль лакея на Кэрситор-
стрит, успел убрать бутылку и стаканы, как вбежала
несчастная Морджиана и, заливаясь слезами, бросилась в
объятия мужа.
— Мой дорогой, мой бесценный Говард,— шептала
она, чуть не падая в обморок у его ног. Но Уокер осыпал
72

жену градом проклятий. «И как только она посмела
показываться ему на глаза после того, как из-за ее дурацких
причуд он попал в этакий переплет». Такой прием
страшно напугал бедняжку и немедленно привел в чувство.
Ничто так благотворно не действует на женские истерики,
как проявление твердости и даже грубости со стороны
супруга,— это могут засвидетельствовать мужчины,
прибегающие к подобным средствам.
— Мои причуды, Говард? — еле слышно
переспросила она, потеряв всякое желание падать в обморок после
такой взбучки.— Право же, любовь моя, я ни в чем не
провинилась...
— Не провинились, мэм? — заревел неподражаемый
Уокер.— А по чьей же вине я должен выложить двести
гиней учителю музыки? Или, может быть, вы принесли
мне в приданое такое состояние, чтобы платить по гинее
за урок музыки?! И разве я не вывел вас из ничтожества,
и не познакомил вас с цветом нашего общества, и не
наряжал вас, как герцогиню?! Разве я не был для вас мужем,
какого редко можно найти, сударыня?
— Ну, конечно, Говард, ты всегда был очень добр! —
воскликнула Морджиана.
— Разве я не работал ради вас как каторжный и не
трудился в поте лица с утра до ночи? Разве я не позволял
вашей старой неотесанной матери приходить к вам, я хочу
сказать,— ко мне в дом? Разве все это не так?
Она не могла этого отрицать, и Уокер, охваченный
яростью (а если мужчина приходит в ярость, то для чего
же и созданы женщины, как не для того, чтобы вымещать
на них ярость?), продолжал еще некоторое время
бушевать в том же духе и наговорил столько оскорбительного,
так напугал и измучил Морджиану, что бедняжка ушла
от него в полной уверенности, что она бесконечно
виновата перед ним, что Говард разорился из-за нее, что она —
причина всех его несчастий.
После ухода жены мистер Уокер снова обрел
спокойствие (ибо он был не из тех, кто приходит в отчаяние от
перспективы провести несколько месяцев в долговой
тюрьме) и выпил несколько стаканов пунша со своим
хозяином, обсудив с ним с полнейшим хладнокровием свои дела.
Капитан уверил его, что непременно заплатит долг и на
следующий же день покинет тюрьму (не было еще такого
человека, который, попав в долговую тюрьму, не заверял
бы клятвенно, что он на следующий же день выйдет на
73

свободу). Мистер Бендиго отвечал, что он с несказанной
радостью распахнет перед ним двери, а тем временем со
свойственной ему расторопностью послал разузнать среди
друзей, не был ли капитан еще кому должен, и
посоветовал кредиторам предъявить ему иски.
Нетрудно представить себе, что Морджиана вернулась
домой глубоко удрученная и едва удержалась от слез,
когда слуга с пуговицами величиной с сахарную голову
поинтересовался, рано ли вернется хозяин и взял ли он с
собой ключ; всю ночь Морджиана проворочалась, не
сомкнув глаз от горя, а рано утром поднялась, оделась и
вышла из дому.
Не было еще и девяти часов, когда она уже снова
оказалась на Кэрситор-стрит и радостно кинулась в объятия
мужа, который, зевая и чертыхаясь, проснулся со
страшной головной болью после веселого пиршества накануне
вечером: ибо, как, это ни покажется странным, во всей
Европе не найдется другого места, где бы можно было
так покутить, как в долговых тюрьмах; я сам могу
засвидетельствовать (да не поймут меня превратно, я всего
лишь навещал там моего друга), что мне приходилось
обедать у мистера Аминадаба не менее роскошно, чем у
Лонга.
Нужно, однако, объяснить причину радостного
настроения Морджианы, не вяжущегося ни с тем
затруднительным положением, в котором находился ее муж, ни с
ее собственными ночными терзаниями. Дело все в том, что,
когда миссис Уокер утром вышла из дома, в ее руках была
огромная корзина.
— Позвольте мне помочь вам,—предложил мальчик-
слуга, с необыкновенной поспешностью ухватившись за
корзину.
— Нет, нет, благодарю вас,— вскричала с не меньшей
горячностью его госпожа,— здесь всего-навсего...
— Ну да, мэм, я так и подумал,— ответил,
усмехнувшись, мальчик.
— Это хрусталь,— продолжала миссис Уокер, страшно
покраснев.— Пожалуйста, позовите кеб и не болтайте
ничего лишнего.
Молодой джентльмен побежал исполнять поручение, и
кеб подъехал к дому. Миссис Уокер проворно шмыгнула в
него со своей корзиной, а слуга спустился к своим
друзьям на кухню и сообщил, что «хозяина посадили в тюрьму,
а хозяйка отправилась закладывать посуду».
74

Когда кухарка Уокеров вышла в этот день из дому,
она каким-то образом нечаянно положила в свою корзину
дюжину столовых ножей и серебряных подставок для яиц.
Горничная же миссис Уокер, отправившись на прогулку
после обеда, унесла с собой ненароком восемь батистовых
носовых платков (с метками ее госпожи), полдюжины
туфель, перчатки — короткие и длинные,— несколько пар
шелковых чулок и флакон духов с золотой пробкой.
— Обе кашемировых шали уже проданы,— заявила
она,— а в шкатулке миссис Уокер ничего не осталось,
кроме шпилек и старого кораллового браслета.
А мальчик-слуга бросился в туалетную комнату своего
хозяина, исследовал все карманы его костюмов, увязал
некоторые в узел и открыл все ящики, которые Уокер не
запер перед уходом. Он обнаружил всего лишь три
полпенса, вексельную бумагу и с полсотни счетов от лавочников,
аккуратно сложенных и перевязанных красной тесьмой.
Эти три достойные особы: грум, большой поклонник
Триммер — горничной госпожи, сама горничная и
полисмен — друг кухарки — в обычное время преспокойно
уселись обедать; они единодушно решили, что хозяин
окончательно разорился. Кухарка поднесла полисмену
фарфоровую кружку для пунша, которую ей дала миссис Уокер, а
горничная подарила своему другу «Книгу красоты» за
последний год и третий том стихотворений Байрона,
лежавший на столе в гостиной.
— Провалиться мне на этом месте, если она не унесла
и маленькие французские часы,— сказал мальчик-слуга.
Миссис Уокер и в самом деле прихватила их с собой,—
они лежали в корзине, завернутые в одну из ее шалей и
отчаянно и сверхъестественно долго били, пока Морджи-
ана вытаскивала свою сокровищницу из наемной кареты.
Кучер с грустью покачал головой, глядя, как она
заторопилась со своей тяжелой ношей и скрылась за Поворотом
улицы, где находилось знаменитое ювелирное заведение
мистера Болза. Это была огромная лавка с
выставленными в окне величественными серебряными кубками и
подносами, редкостными тростями с золотыми
набалдашниками, флейтами, часами, бриллиантовыми брошками и
несколькими прекрасными полотнами старых мастеров; на
ее двери под словами «Ювелир Болз» крошечными
буквами было выведено: «Принимается в заклад».
Нет надобности приводить здесь разговор Морджианы
с мистером Болзом, закончившийся, судя по всему, впол-
75

не благоприятно, ибо не прошло и получаса, как Морд-
жиана вышла от него с сияющими глазами, вскочила в
карету и приказала кучеру галопом мчаться на Кэрситор-
стрит; кучер, улыбнувшись, выслушал ее приказ и
тотчас же тронулся в указанном направлении со скоростью
четырех миль в час.
— Я всегда знал,— проговорил этот философски
настроенный возница,— если мужчина угодит в каталажку,
женщина не пожалеет своих серебряных ложечек.
Он так одобрял поведение Морджианы, что даже забыл
поторговаться, когда она стала с ним расплачиваться,
хотя она и дала ему только вдвое больше положенного.
— Отведите меня к нему,— сказала Морджиана
молодому еврею, открывшему ей дверь.
— К кому это «к нему»? — саркастически передразнил
юноша.— Тут двадцать их. Раненько изволили пожаловать.
— К капитану Уокеру,— надменно бросила
Морджиана, после чего молодой человек открыл вторую дверь и,
увидев мистера Бендиго, спускавшегося по лестнице в
цветастом халате, закричал:
— Папа, тут леди спрашивает капитана.
— Я пришла освободить его,—проговорила
Морджиана, трепеща всем телом и протягивая пачку банкнотов.—
Вот сумма, которую вы потребовали, сэр. Двести двадцать
гиней, как вы сказали мне вчера вечером.
Еврей взял деньги, многозначительно посмотрел на
Морджиану, затем еще более многозначительно посмотрел
на своего сына и, наконец, попросил миссис Уокер пройти
в кабинет и получить расписку. Когда дверь кабинета
закрылась за леди и его отцом, мистер Бендиго-младший
, бросился назад, корчась и надрываясь от смеха, не
поддающегося описанию, и тут же выбежал во двор, где уже/
прогуливались несколько незадачливых обитателей этого
дома; он что-то сообщил им, после чего эти господа
принялись так же оглушительно хохотать, как за минуту до
этого хохотал он сам.
А Морджиана с восторгом схватила расписку мистера
Бендиго (надо было видеть, как пылали ее щеки и
колотилось сердце, когда она прикладывала ее к бювару), но
снова побледнела, услышав, что капитан очень дурно
провел эту ночь.
— Еще бы, бедняга, это так понятно! — проговорила
она. (Тут мистер Бендиго, за неимением в комнате иного
лица, которому можно было бы подмигнуть, подмигнул
76

мраморному бюсту мистера Пита, украшавшему его
буфет.) Итак, повторяю, после того как со всеми
формальностями было покончено, Морджиану препроводили в
комнату мужа, и она снова обвила руками шею своего
ненаглядного супруга и с самой радушной улыбкой сказала
ему, чтобы он поскорее вставал и шел домой, где его
ожидает завтрак, и что карета стоит у ворот.
— Что ты хочешь этим сказать, любовь моя? —
спросил, поднимаясь, капитан с величайшим изумлением.
— Я хочу сказать, что мой драгоценный свободен, что
этому гадкому негодяю уплачено, во всяком случае,
уплачено бейлифу.
— Ты была у Бароски? — спросил, густо покраснев,
капитан.
— Говард! — с негодованием воскликнула миссис
Уокер.
— Так, значит,— значит, тебе дала деньги твоя
мать? — недоумевал капитан.
— Нет, я их раздобыла сама,— возразила миссис
Уокер, многозначительно глядя на мужа.
Удивление Уокера возросло еще больше.
— А у тебя есть что-нибудь с собой? — спросил он.
Миссис Уокер показала ему кошелек с двумя гинеями.
— Вот все, что осталось,— сказала она,— и,
пожалуйста, дай мне чек, чтобы рассчитаться по мелким счетам,
которые нам прислали за последние дни.
— Ну хорошо, хорошо, ты получишь чек,— успокоил
ее мистер Уокер, тотчас же принимаясь одеваться;
покончив с туалетом, он вызвал мистера Бендиго, потребовал у
него вексель и выразил намерение немедленно
отправиться домой.
Почтейный бейлиф принес вексель, но освободить
капитана наотрез отказался.
— Как же так? — воскликнула миссис Уокер, сильно
покраснев, а затем так же сильно побледнев.— Разве я
только что не рассчиталась с вами?
— Вы заплатили по одному иску и получили расписку,
но капитану предъявили второй иск на сто пятьдесят
фунтов,— Эглантайн и Мосроз с Бонд-стрит. Мистер Уокер
изволил пять лет покупать у них всякие парфюмерные
товары.
— Неужели же ты была такой дурой,— заревел Уокер
на жену,— что заплатила по одному иску, не
поинтересовавшись, не предъявили ли мне за это время еще новые?
77

— Именно так она и сделала,— захихикал мистер
Бендиго.— Но ничего, в следующий раз она будет умнее; и,
кроме того, капитан, что значат для вас сто пятьдесят
фунтов?
Хотя капитану в эту минуту больше всего на свете
хотелось избить свою жену, благоразумие все же одержало
верх над жаждой справедливости, если только можно
назвать благоразумием сильнейшее желание внушить
бейлифу, что он, Уокер — человек в высшей степени
респектабельный" и состоятельный. Многим весьма достойным
людям свойственно желание казаться не тем, что они есть.
Так, например, держа в банке небольшой счет и с
нарочитой пунктуальностью оплачивая мелкие счета
поставщиков или проделывая еще какие нибудь подобные же
операции, эти люди страшно хотят верить, что банкиры
считают их богачами; но дельцы,— в этом можно не
сомневаться,-— оказываются куда умнее и либо каким-то
волшебным чутьем угадывают, либо с поразительной
ловкостью разузнают истинное положение вещей.
Лондонские поставщики — самые тонкие знатоки представителей
человеческого рода по части их наличности, и, если это
можно сказать о поставщиках, то о бейлифах — тем более.
В ответ на ироническое замечание Бендиго Уокер,
овладев собой, сдержано проговорил:
— Это самый бессовестный обман, я им такой же
должник, как и вы; я, конечно, дам распоряжение своим
поверенным сегодня же утром оплатить вексель, но,
разумеется, заявлю протест.
— О да, разумеется,— подтвердил мистер Бендиго и с
поклоном удалился, предоставив миссис Уокер
наслаждаться tete-a-tete с мужем.
Оставшись наедине со своей дражайшей половиной,
мистер Уокер обратился к ней с речью, которую мы не
можем здесь привести,— люди слишком чувствительны и не
выносят, когда им рассказывают правду о мерзавцах;
кроме того, через каждые два слова капитан отпускал такие
ругательства, что, напечатай мы их, они глубоко
оскорбили бы нашего читателя.
Вообразите же себе раздосадованного и разъяренного
негодяя, грубо вымещающего свою злость на прелестной
женщине, которая, дрожа и бледнея, сидит перед ним,
потрясенная таким внезапным проявлением бешенства.
Вообразите себе, как он с побагровевшим лицом сжимает
кулаки и потрясает ими над ее головой, топает ногами и из-
78

рыгает проклятия, свирепея все больше и больше, как он
хватает ее за руку, когда она пытается отвернуться от
него, и останавливается только тогда, когда она без чувств
падает со стула с таким душераздирающим воплем, что
мальчик-еврей, подслушивавший у замочной скважины,
побледнел и в страхе убежал. Пожалуй, и в самом деле
лучше, что мы не можем во всех подробностях передать
эту беседу; когда же наконец мистер Уокер увидел жену,
безжизненно распростертую на полу, он схватил кувшин
и облил ее водой; после такой процедуры она довольно
быстро пришла в себя и, тряхнув черными локонами,
снова робко заглянула ему в лицо, схватила его руку и
заплакала.
Тогда он заговорил с ней уже ласковее и не отдернул
руки, которую она судорожно сжимала; право же, он был
не в состоянии слишком сурово говорить с бедной
раздавленной девочкой, взиравшей на него с мольбой и
нежностью.
— Морджиана,— проговорил он,— боюсь, что твои
причуды и твое легкомыслие вконец разорили меня. Если
бы ты вместо всех своих фокусов догадалась пойти к Ба-
роски, одного твоего слова было бы достаточно, чтобы он
отказался от своего иска, и мое состояние не было бы так
бессмысленно пущено на ветер. Но, может быть, еще не
все потеряно. Я уверен, что вексель Эглантайна — самая
обычная сделка между Мосрозом и Бендиго: пойди к Эг-
лантайну, ты же знаешь, ведь он твой... твой старый
обожатель.
Морджиана отпустила руку мужа.
— Я не могу идти к Эглантайну после всего, что
произошло между нами,— сказала она, но в глазах Уокера
мгновенно появилось уже знакомое ей выражение.
— Ну, хорошо, хорошо, дорогой мой, я пойду,—
сказала она, трепеща от страха.
— Ты отправишься к Эглантайну и скажешь ему,
чтобы он написал вексель на сумму, указанную в этом
бессовестном иске, все равно на какой срок. Постарайся застать
его одного, и я уверен, что при желании ты все уладишь.
Поторопись, отправляйся > сию же минуту и сразу
возвращайся обратно, а то как бы еще кто не предъявил мне
иска.
В полном смятении, дрожа всем телом, Морджиана
надела шляпу и перчатки и направилась к двери.
— Утро прекрасное,— проговорил Уокер, выглядывая
79

в окно,— прогулка будет тебе полезна; да, кстати, Морд-
жиана, ты говорила, что у тебя еще осталось две гинеи?
— Вот они,— мгновенно просияла она, подставляя
лицо для поцелуя. Она заплатила за поцелуй две гинеи.
Какая низость, не правда ли?
«Как можно любить человека, если его не уважаешь?—
скажет мисс Прим.— Я бы не могла».
Никто и не просит вас, мисс Прим, вспомните только,
что Морджиана по самому своему происхождению
лишена тех преимуществ, которыми обладаете вы, она не
получила никакого воспитания и никакого образования и,
в сущности, была бедным невежественным существом,
любившим мистера Уокера не по приказу маменьки и не
потому, что он был выгодной и приличной партией, а
просто потому, что не могла иначе и не заботилась о том,
хорошо это или.плохо. И, кроме того, миссис Уокер отнюдь
не была образцом добродетели, избави боже! Когда мне
понадобится такой образец, я отправлюсь на Бейкер-стрит
и попрошу позволения списать его с моей дражайшей
(если мне разрешат так выразиться) мисс Прим.
Мы так надежно поместили мистера Говарда Уокера в
заведение мистера Бендиго на Кэрситор-стрит в Чэнсери-
лейн, что было бы бесчеловечным издевательством над
блистательным героем нашей повести (вернее, над мужем
ее героини) говорить о том, чего бы он достиг, если бы не
злосчастное и такое ничтожное обстоятельство, как
страсть Бароски к Морджиане.
Если бы Бароски не влюбился в Морджиану, он бы не
занимался с нею музыкой в долг и не дожидался, пока
этот долг вырос до двухсот гиней; он бы не забылся
настолько, чтобы схватить ее руку и попытаться поцеловать
ее; если бы он не попытался поцеловать ее руку, она не
надавала бы ему пощечин, а он бы не предъявил иска
Уойеру, и Уокер был бы на свободе, может быть,
разбогател бы и поэтому, конечно, заслужил бы всеобщее
уважение: он неизменно повторял, что еще один месяц
свободы — и его будущее было бы обеспечено.
Такое утверждение, возможно, вполне справедливо,
ибо Уокер был наделен тем живым и предприимчивым
умом, который и приводит иной раз к процветанию, а
нередко на скамью подсудимых, а порой, увы, в Землю ван
Димена! Он мог бы разбогатеть, если бы не влезал в долги
и если бы любовь к роскоши не довела его до тюрьмы. Он
любезно воспользовался состоянием своей жены, и никто
80

в Лондоне, как он сам с гордостью утверждал, не мог бы
так ловко пустить в оборот пятьсот фунтов. Он обставил,
как мы видели, дом, его буфет и погребец никогда не
стояли пустыми, он держал собственный выезд, а на
оставшиеся деньги купил акции четырех компаний, трех из
них он был основателем и директором; он заключил
бесчисленное количество сделок на заграничном рынке, жил
на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая, и
обеспечил себе изрядный доход. Он основал страховое и ссудное
общество «Капитолий», открыл золотые прииски в Чимба-
розо, основал компанию по осушению и использованию
Понтийских болот с капиталом в десять миллионов
фунтов под покровительством его святейшества папы
Римского. В одной из вечерних газет сообщалось, что его
святейшество посвятил Уокера в рыцари шпоры и
пожаловал ему графский титул; капитан предоставил ссуду его
высочеству касику Панамскому, который, со своей
стороны, прислал ему (в счет дивиденда) большую орденскую
ленту Замка и Сокола, которую в любой день можно
было видеть в конторе Уокера на Бонд-стрит вместе с
грамотой, печатью и собственной подписью великого
магистра — советника его высочества. Через неделю Уокер
предполагал собрать сто тысяч фунтов под
двадцатипроцентную ссуду, полученную его высочеством, и заработал
бы на этом пятнадцать тысяч комиссионных; его акции
поднялись бы до номинальной стоимости, и он смог бы их
реализовать; он стал бы членом парламента, сделался бы
баронетом, а может быть,— кто знает! — и пэром!
«Я спрашиваю вас, сэр,— любил говорить Уокер своим
друзьям,— разве плохо я распорядился ничтожным
капиталом миссис Уокер? И разве это не лучшее
доказательство моей преданности ей? Меня обвиняют в бессердечии
только потому, что мне не повезло. Ни один мужчина не
сделал ради женщины того, что сделал я. Вся моя жизнь,
сэр,— бесконечная вереница жертв, принесенных мною
ради миссис Уокер>>.
О поразительных деловых качествах и расторопности
Уокера можно судить по тому, что ему удалось
примириться и вступить в соглашение с одним из своих злейших
врагов — нашим дорогим другом Эглантайном. После
женитьбы Уокера Эглантайн не имел с ним никаких
коммерческих отношений, был страшно зол на него и, не находя
иной возможности отомстить, предъявил ему счет за
купленные у него товары на сто пятьдесят гиней, требуя
81

немедленной уплаты. Но Уокер бесстрашно сделал первый
шаг к примирению с врагом, и через полчаса они с
парфюмером снова сделались друзьями.
/Эглантайн обещал отказаться от иска и принял в счет
его три стофунтовых акции бывшей панамской компании,
по которым он должен был каждые полгода получать
двадцать пять процентов в Доме Братьев Хокус на Сент-Суи-
зин-лейн, итого: он получшг три акции и орден Замка и
Сокола второй степени с лентой и крестом.
—ь Мой дорогой Эглантайн, я постараюсь через четыре
года раздобыть для вас большую орденскую ленту,— ска-
вдл ему Уокер.—Надеюсь увидеть вас рыцарем большого
креста с пожалованным поместьем в сто тысяч акров,
осушенных на перешейке.
Надо отдать должное бедняге Эглантайну: его
нисколько не прельщали сто тысяч акров земли,— но он так
мечтал получить звезду: ах, если бы вы только знали, как
вздымалась от восторга его тучная грудь, когда он
пришил к сюртуку крест и ленту, а затем зажег четыре свечи
и поглядел на себя в зеркало. После этого все заметили,
что он стал ходить в пальто, дабы иметь возможность
носить под ним крест. В том же году он совершил поездку в
Булонь. Всю дорогу он страдал от морской болезни, но,
когда судно вошло в гавань, он появился из каюты в
распахнутом пальто, с сияющей на груди звездой; солдаты
отдавали ему честь, когда он проходил по улицам, его
называли не иначе как мсье шевалье, а по возвращении
домой он вступил в переговоры с Уокером и заявил ему о
своем желании приобрести патент на офицерский чин и
• поступить на службу к его высочеству. Уокер обещал ему
звание капитана и предложил уплатить за патент
военному министерству Панамы двадцать пять фунтов.
Простодушный Эглантайн выложил указанную сумму и получил
обещанный чин, а в придачу к нему пачку визитных
карточек, на которых было отпечатано: «Капитан Арчибальд
Эглантайн К. 3. С». Парикмахер то и дело любовался
этими карточками, вынимая их из стола, а крест хранил
"в туалетном столике, и каждое утро, прежде чем
приступить к бритью, нацеплял его на грудь.
Как известно, его высочество касик приехал в Англию
и остановился на Риджент-стрит, где был устроен прием,
на который Эглантайн явился в панамской форме и был
необыкновенно любезно принят своим сувереном. Его
высочество предложил капитану Эглантайну должность адь-
82

ютанта и чин полковника, но капитан в это время был не*
сколько стеснен в средствах, а стоимость патента в
военном министерстве была слишком высокой. Тем временем
его высочество покинул Риджент-стрит и вернулся, как
утверждали некоторые, в Панаму, другие говорили, что
он отправился в свой родной город Корк, иные же
утверждали, что он удалился на покой в Ламбет, во всяком
случае, он на некоторое время исчез, и производство
капитана Эглантайна не состоялось. Эглантайн стеснялся
упоминать о своих военных и орденских званиях мистеру Мо-
срозу, когда этот джентльмен стал его компаньоном; он
ничего ему не рассказывал, пока одно чрезвычайно
печальное обстоятельство не раскрыло его тайны.
В тот самый день, когда Уокер был арестован по иску,
предъявленному ему Бароски, в газете появилось
сообщение о том, что его высочество принц Панамский посажен
в тюрьму ввиду неуплаты трактирщику с Ратклиф-
Хайуэй за спиртные напитки. При разбирательстве дела
судья, к которому трактирщик обратился с жалобой,
отпустил немало язвительных острот. Он высказал
предположение, что его высочество способен пить, как лебедь о
двух шеях, и поинтересовался, не привез ли он из
Панамы прекрасных дикарок и т. п. А когда трактирщик
Бонифаций извлек зеленую с желтым ленту и огромную звезду
Замка и Сокола, которыми его высочество собирался
пожаловать его вместо уплаты по счету, все
присутствовавшие на суде, говорилось в газете, разразились
неудержимым хохотом.
Когда Эглантайн с обливающимся кровью сердцем
читал это сообщение, в лавку, после ежедневной прогулки в
Сити, вошел Мосроз.
— Ну-с, Эглантайн, слышали новость?
— О его высочестве?
— О вашем приятеле Уокере; его посадили в тюрьму
за неуплату двухсот фунтов.
После этого Эглантайн уже не мог сдерживаться: он
рассказал, как его уговорили купить на триста фунтов
Панамских акций в счет векселей на имя Уокера, и клял
свою звезду за совершенную глупость.
— Что ж, вы можете написать еще один вексель,—
успокоил его младший компаньон,— поклянитесь, что он
должен вам сто пятьдесят фунтов, и мы сегодня же
вечером предъявим ему иск.
Так капитану Уокеру быд предъявлен второй иск.
83

— Похоже, что не сегодня-завтра к вам явится его
жена,— сказал Мосроз.—Эти господа всегда посылают
своих жен. Надеюсь, вы сами знаете, как вам себя с ней
вести.
— Она нужна мне как прошлогодний снег, уж я
смешаю ее с грязью,— грозился Эглантайн.— Хотел бы я
посмотреть, как она осмелится заявиться сюда после всего,
что она со мной сделала; пусть только попробует, вы
увидите, как я ее встречу.
Достойный парфюмер и в самом деле твердо
вознамерился проявить необычайное жестокосердие по отношению
к своей прежней пассии, и ночью, лежа в постели,
мысленно воображал предстоящую сцену. Увидеть перед собой на
коленях гордую Морджиану — это будет великолепное
зрелище! Я укажу ей на дверь и скажу: это вы,
сударыня, сделали меня бессердечным, не вспоминайте же о
прошлом, о том далеком прошлом, когда я думал, что мое
сердце разобьется, но оно не разбилось, сердца сделаны
из прочного материала. Я был готов умереть, но этого не
случилось, я пережил свое горе, и вот теперь — женщина,
которую я презираю, у моих ног, ха-ха-ха! У моих ног!
Среди этих мечтаний Эглантайн заснул, но,
по-видимому, мысль снова увидеть Морджиану порядком
взволновала его, иначе почему бы ему было так уж готовиться
к роли непреклонного героя? Он спал беспокойно, ему
снилась Морджиана в самых разнообразных положениях:
то он делал ей прическу, то ехал с ней верхом в Ричмонд;
то ему снилось, что лошадь превращается в дракона, а
Морджиана — в Булей, и он хватает его за горло и душит,
а дракон в это время трубит в рожок. Утром Мосроз
отправился по делам в Сити; Эглантайн же читал «Морнинг
пост», и можете себе представить, как забилось его
сердце, когда владычица его грез предстала перед ним наяву.
Многие дамы, покупающие в лавке Эглантайна
щеточки для массажа лица, не пожалели бы десяти гиней за
румянец, который разлился по лицу парфюмера, когда он
увидел Морджиану. Сердце его отчаянно колотилось, он
чуть не задыхался в своем корсете, и хоть и был вполне
готов к этой встрече, теперь, когда она состоялась,
мужество изменило ему. Несколько минут оба молчали.
— Вы знаете, зачем я пришла? — вымолвила наконец
Морджиана, откинув с лица вуаль.
т- Я... то есть да, это очень печально, мэм,—
пробормотал Эглантайн, взглянув ла ее бледное лицо, и в сму-
84

щении отвернулся.— Прошу вас обратиться к моим
поверенным Бланту, Хойну и Шарпсу, мэм,— поправился он
тут же.
— От вас я этого не ожидала, мистер Эглантайн,—
проговорила дама и всхлипнула.
— А я не ожидал увидеть вас после всего того, что
произошло, мэм. Я полагал, что миссис Уокер слишком
знатная дама, чтобы посетить бедного Арчибальда Эглан-
тайна (хотя некоторые весьма важные особы и
удостаивают его этой чести). Чем же я могу быть полезен вам,мэм?
— О господи,— вскричала несчастная женщина.—
Неужели же у меня не осталось ни одного друга? Я никогда
не думала, что и вы покинете меня, мистер Арчибальд.
Это «Арчибальд», произнесенное, как в былые
времена, явно подействовало на парфюмера; он вздрогнул и
пристально посмотрел на Морджиану.
— Что я могу для вас сделать, мэм? — спросил он
наконец.
— Что это за иск вы предъявили мистеру Уокеру, из-
за которого его держат в тюрьме?
— Он пять лет покупал у меня парфюмерные товары.
Ни один герцог не употреблял столько щеток для волос, а
уж в одеколоне он, наверное, просто купался. Он забирал
его не меньше, чем какой-нибудь лорд. И он ни разу не
заплатил мне ни шиллинга. Он ранил меня в самое
больное место; довольно, теперь это уже не имеет значения, я
всегда говорил, что буду отомщен, так оно и случилось.
Парфюмера снова охватила ярость, он вытер платком
жирное лицо и необыкновенно решительно взглянул на
миссис Уокер.
— Кому же вы отомстили, Арчибальд... мистер
Эглантайн,— бедной женщине, причинив ей такое горе! В
былые времена вы бы так не поступили.
— А как обошлись со мной в те былые времена вы? Не
говорите же мне о тех временах. Забудьте о них навсегда.
Когда-то я думал, что мое сердце разобьется, но нет,
сердца сделаны из прочного материала. Я думал, что умру,
но этого не случилось; я вынес все, и вот теперь женщина,
которая меня отвергла,— у моих ног!
— Ах, Арчибальд! *— Это было все, что могла
произнести леди; она снова расплакалась — и, пожалуй, это был
самый убедительный довод для парикмахера.
— Да, хорошо вам говорить «Арчибальд». Не
называйте меня Арчибальдом, Мерджиана. Подумайте, какое
85

положение вы могли бы занимать, стоило вам только
пожелать. Вот тогда вы вправе были бы называть меня
Арчибальдом. Теперь поздно говорить об этом,—
торжественно заключил он.— Но хоть вы и причинили мне горе, я не
в силах видеть женские слезы, скажите, что я могу для вас
сделать?
— Милый, добрый мистер Эглантайн, скажите своим
поверенным, чтобы они приостановили это жестокое
преследование. Примите расписку от мистера Уокера, в
которой он признаем свой долг. Как только он освободится,
\ он достанет много денег и все вам заплатит. Не губите его,
не губите меня и не настаивайте сейчас на своих правах.
Будьте прежним добрым Эглантайном, каким вы были
раньше.
Эглантайн взял ее руку, которую Морджиана не
отняла; он задумался о прошлом; он знал ее чуть не с самого
детства; он сажал ее к себе на колени в «Отбивной», ко-
rfta она была еще девочкой, он обожал ее, когда она стала
взрослой девушкой, и вот его сердце смягчилось.
«Как-никак он мне все-таки заплатил,— мысленно
убеждал он себя,— хоть акции и немногого стоят, но,
так илк иначе, я взял их, и я не могу видеть женские
слезы и попирать ее ногами, когда она в несчастье».
. *— Морджиана,— громко и радостно обратился он к
ней,— перестаньте плакать и не унывайте, я дам вам
расписку, и вашего мужа освободят, я буду прежним добрым
Эглантайном, дсоторым я был когда-то.
— Будете старым добрым ослом, которым вы всегда
были,— проревел чей-то голос, заставивший мистера Эг-
лантайна подскочить.— Вот уж старый, жирный дурень!
Отказываться от денег, которые принадлежат нам попра-
йу, из-за того, что перед ним расхныкалась женщина, да
еще такая женщина! —выходил из себя мистер Мосроз,—
ибо это был он!
— Что значит «т!акая женщина»? — вскричал его
старший компаньон.
—- А'вот такая. Разве она вас не завлекала? Разве
ойа не проделала такой же шутки с Бароски? Неужто
дат такой простофиля, чтобы отказываться от ста
пятидесяти фунтов из-за того, что ей вцбрело в голову
явиться к вам и распустить нюни? Говорю вам, что я этого не
допущу, так и знайте, это деньги не только ваши, но и
мои: либо я их получу, либо Уокер будет сидеть под
замком.
86

При появлении младшего компаньона добрый дух,
снизошедший на Эглантайна и побуждавший его быть
мягким и милосердным, поспешно расправил крылышки и в
испуге отлетел прочь.
— Видите ли, миссис Уокер,— проговорил Эглантайн
потупясь,— это деловой вопрос, а всеми делами
распоряжается здесь мистер Мосроз, не правда ли, мистер
Мосроз?
— Да уж если бы не я, могу себе представить, как бы
у нас шли дела,— твердо проговорил Мосроз.— Так вот,
мэм, я вам изложу cbopi требования, если угодно. Я
согласен на пятьдесят процентов, и ни фартинга меньше;
дайте мне эту сумму, и вы получите мужа.
— Ах, сэр, Говард заплатит вам через неделю.
— Ну что ж, пускай посидит еще неделю у моего
дядюшки Бендиго, ему там не так уж плохо,— усмехнулся
этот Шейлок.— Не пора ли вам, Эглантайн, отправиться
в лавку,— продолжал он,— и заняться делами? Вряд ли
миссис Уокер думает, что вы станете выслушивать ее
целый день.
Эглантайн с радостью ухватился за представившуюся
возможность; он выскользнул из комнаты и удалился,
правда, не в лавку, а в свои апартаменты, где он выпил
огромный стакан мараскина и в сильнейшем возбуждении
и замешательстве просидел до тех пор, пока Мосроз не
сообщил ему, что миссис Уокер ушла и более его не
потревожит. Но хотя после этого он выпил еще несколько
стаканов мараскина и отправился вечером в театр, а
после этого — в погребок, но ни вино, ни спектакль, ни
развеселые комические песенки в погребке не могли
заглушить воспоминаний о прошлом и о бледном, заплаканном
лице миссис Уокер, которое не выходило у него из головы.
Морджиана, еле держась на ногах, вышла из лавки и
почти не слышала мистера Мосроза, говорившего ей, что
он согласен на сорок процентов; Мосроз поспешил
заняться делом и проклинал себя за дурацкое мягкосердечие,
которое чуть было не стоило ему десяти процентов его
кровных денег.
Морджиана, как я уже сказал, шатаясь, вышла из
лавки и пошла по Кондит-стрит, а слезы так и катились
градом из ее глаз. Она почувствовала страшную слабость,
ведь за все утро она выпила только стакан воды, который
ей дали в кондитерской на Стрэнде; чтобы не упасть,4 она
уцепилась за ограду дома как раз в тот момент, когда
87

джентльмен с желтым узлом под мышкой выходил из
двери.
— Господи боже ты мой, миссис Уокер,— воскликнул
джентльмен.
Это был не кто иной, как мистер Вулси,
направлявшийся к клиенту для примерки сюртука.
— Вы больны? Что случилось? Войдите же, ради
бога.— И прежде чем Морджиана успела хоть что-нибудь
ответить, он продел ее руку под свою, ввел в лавку,
усадил в задней комнате и налил ей вина с водой.
Едва придя в себя, бедняжка, как могла, прерывая
рассказ рыданиями, поведала свою, историю. Мистер
Эглантайн арестовал мистера Уокера. Она пыталась
добиться от него отсрочки, но он отказал.
— Подлый, жестокосердый трус, и как он только мог
хоть в чем-нибудь ей отказать!—выслушав Морджиану,
вскричал преданный мистер Вулси.— Дорогая моя, у
меня нет причин любить вашего мужа, и я слишком много
о нем знаю, чтобы его уважать, но я люблю и уважаю
вас, и ради вас я не пожалею последнего шиллинга.
Вместо ответа Морджиана взяла его за руку и
расплакалась пуще прежнего. Она объяснила ему, что через
неделю у мистера Уокера будет очень много денег, что он
самый прекрасный на свете муж, и она не сомневается,
что мистер Вулси будет о нем лучшего мнения, когда
узнает его, что он должен мистеру Эглантайну сто
пятьдесят фунтов, но что мистер Мосроз согласен на сорок
процентов, если мистер Вулси понимает, что это значит.
— Я не пожалею и тысячи фунтов,— прервал ее,
вскакивая, мистер Вулси,— подождите меня здесь десять мн~
нут, пока я вернусь; вот увидите, я все улажу.
Через десять минут он вернулся, вызвал со стоянки,
расположенной против его дома, кеб (от внимания
кучеров не ускользнул удрученный вид миссис Уокер, о чем
они не преминули потолковать между собой), а еще
через минуту они уже катили по направлению к Кэрситор-
стрит.
— Они согласны на двадцать фунтов в счет
погашения долга.— С этими словами он показал письмо мистера
Мосроза к мистеру Бендиго, в котором Бендиго
представлялось право отпустить Уокера, если мистер Вулси
обязуется уплатить вышеозначенную сумму.
— Нет смысла оплачивать этот счет,— твердо сказал
мистер Уокер,— это значило бы попросту ограбить вас,
88

мистер Булей; в отсутствие моей жены мне предъявили
eine семь исков. Теперь уж мне не избежать суда. Но,
дорогой мой сэр,— добавил он шепотом, обращаясь к
портному,— долги чести для меня священны, и если вы
будете настолько любезны и одолжите мне двадцать фунтов,
даю вам честное слово, что я немедленно верну их, как
только выйду из тюрьмы.
По-видимому, мистер Булей отказал ему в этой
просьбе, ибо как только портной вышел, Уокер в невероятном
бешенстве накинулся на жену, проклиная ее за
медлительность.
— Почему же ты, черт возьми, не взяла кеб,—
заревел он, услышав, что она шла пешком до Бонд-стрит.—
Эти кредиторы явились только полчаса тому назад, и если
бы не ты, я бы уже был на свободе.
— О Говард, разве я не отдала тебе последний
шиллинг,— проговорила Морджиана, пятясь от мужа и снова
заливаясь слезами.
— Ну, ничего, ничего, любовь моя,— успокоил ее
прелестный муженек, слегка покраснев,— ты не виновата.
Придется, значит, пройти через суд, вот и все. Я тебя
прощаю.
Глава VI,
в которой мистер Уокер продолжает оставаться
в затруднительном положении, но покорно
переносит выпавшие на его долю невзгоды
Потеряв всякую надежду ускользнуть от своих врагов
и считая долгом мужчины более от них не уклоняться, но
встретиться с ними лицом к лицу, достойный подражания
герой решил покинуть роскошные, хотя и несколько
тесные апартаменты, предоставленные ему мистером Бенди-
го, и претерпеть мученичество во Флитской тюрьме. И вот
в сопровождении вышеупомянутого джентльмена он
переехал в тюрьму ее величества, вручив себя попечению
тамошней стражи; он не обратился за разрешением жить
за пределами тюрьмы (что по тем временам значительно
облегчало положение многих должников), ибо прекрасно
внал, что ни одна душа на свете не согласилась бы
поручиться за то, что он выплатит те колоссальные суммы,
которые он задолжал и из-за которых подвергся аресту. Не
важно, в каких именно цифрах выражались эти суммы;
89

мы не собираемся удовлетворять любопытство читателя
на этот счет. Во сколько сотен или тысяч фунтов
исчислялся его долг, было известно лишь его кредиторам; он
оплатил первый иск, как было сказано выше, и тем
самым выказал намерение оплатить все векселя до
последнего фартинга.
В домике на Коннот-сквер, куда, простившись с
мужем, вернулась Морджиана, ее встретил в дверях
мальчик-слуга, изъявивший желание немедленно получить
жалованье; на желтом шелковом диване сидел весьма
непрезентабельного вида человек в очень потрепанном
пальто (поставив перед собой на альбом кружку пива, дабы
не испортить столик розового дерева). Этот
непрезентабельного вида человек заявил, что пришел за мебелью,
которая подлежала изъятию в счет одного из
неоплаченных исков. Другой джентльмен, столь же мало
презентабельный, сидел в столовой, читая газету, и пил джин; он
представился миссис Уокер как судебный исполнитель
еще по одному иску и тоже собирался изымать какое-то
имущество.
— На кухне сидит еще один,— предупредил мальчик-
слуга,—он описывает мебель и грозится посадить вас в
тюрьму за то, что вы стащили и потихоньку заложили
посуду.
— Сэр,— проговорил мистер Вулси (ибо этот
достойный джентльмен проводил Морджиану домой),— сэр,—
сказал он, потрясая своей палкой перед молодым
слугой,— если вы позволите себе еще хоть одно
оскорбительное замечание, я сорву все пуговицы с вашей куртки.
(Так как вышеупомянутых украшений на куртке было
не менее четырехсот штук, слуга умолк.) Для Морджиа-
ны было великим счастьем, что ее сопровождал честный
и преданный портной. Этот добрый малый целый час
терпеливо дожидался ее в приемной комнате долговой
тюрьмы, цредвтадя, что по дороге домой Морджиане
потребуется защитник; и читатель еще более оценит его доброту,
кёгда мы скажем, что, пока он сидел в приемкой комнате,
<Ш ^подвергался насмешкам,— да что там насмешкам! —
форменным оскорблениям со стороны некоего корнета
Фипкина из голубой гвардии, посаженного в тюрьму по
иску, предъявленному ему «Линей, Вулси и К0»,—ибо
сей корнет как раз завтракал в то время, как его
настойчивый кредитор входил в приемную. Корнет
(восемнадцатилетний богатырь ростом в пять футов и три дюйма в
90

сапогах, задолжавший пятнадцать тысяч фунтов) был
страшно зол на этого упрямого кредитора и заявил ему,
что, если бы не тюремные решетки, он вышвырнул бы его
в окно; затем он вознамерился свернуть портному шею,
но Вулси выставил вперед правую ногу и привел в
боевую готовность кулаки. «А ну, попробуй!» — сказал он
молодому офицеру, после чего корнет обозвал портного
грубияном и вернулся к прерванному завтраку.
Когда судебные исполнители завладели домом
мистера Уокера, миссис Уокер вынуждена была искать
прибежища у своей матери по соседству с «Седлерс-Уэлзом», а
сам капитан обосновался со всеми удобствами во Флите.
У него были с собой кое-какие деньги, которые
позволили ему устроиться там вполне роскошно. Он был окружен
лучшим тамошним обществом, состоявшим из нескольких
выдающихся в своем роде молодых джентльменов самого
благородного происхождения. По утрам капитан садился
за карты и курил сигары, а по вечерам — курил сигары
и вкушал обед. После отменного обеда — снова садился
за карты, и так как он был опытным игроком и чуть ли
не двадцатью годами старше большинства своих
приятелей, он почти неизменно выигрывал; получи он в самом
деле чистоганом все выигранные деньги, он смог бы
выйти из тюрьмы и сполна расплатиться со всеми своими
кредиторами, в том случае, конечно, если бы он этого
пожелал. Какой смысл, однако, слишком подробно
заниматься такими подсчетами, когда молодой Фипкин
заплатил ему на самом деле только сорок фунтов из семисот,
вручив на остальную сумму несколько векселей;
Элджернон Дыосэйс не только не заплатил ему проигранных
трехсот двадцати фунтов, но еще занял у него же семь
шиллингов и шесть пенсов, кои и остался должен ему по
сей день; а лорд Дублкитс, проиграв капитану
девятнадцать тысяч фунтов в орлянку, отказался платить вовсе,
ссылаясь на свое несовершеннолетие и на то, что играл
в нетрезвом состоянии. Может быть, читатель .помнит
заметку, обошедшую все газеты, под названием «Дуэль во
Флите»: «Вчера утром (во внутреннем дворе позади
водокачки) лорд Д-бл-ктс и капитан Г-в-рд У-р (судя по
всему: близкий родственник его светлости герцога
Н-р-фл-ка) сошлись на поединке и обменялись двумя
выстрелами. Секундантом этих молодых благородных
отпрысков был майор Грош (у которого, кстати сказать, в
данный момент нет ни гроша за душой) и капитан Пэм,
91

оба из драгун. Говорят, что причиной ссоры послужила
карточная игра, во время которой, как нам стало
известно, доблестный капитан довольно грубо обошелся с носом
благородного лорда». Услышав эту новость в «Сэдлерс-
Уэлзе», Морджиана чуть не лишилась от ужаса чувств;
она тут же бросилась во Флитскую тюрьму и с обычной
горячностью, проливая, как всегда, потоки слез, прижала
к груди своего супруга и повелителя, к вящему
неудовольствию этого джентльмена, находившегося как раз в
это время в обществе Пэма и Гроша и не особенно
мечтавшего о том, чтобы его хорошенькая жена слишком
часто появлялась в ограде столь малопочтенного
заведения, как Флитская тюрьма. Он еще не настолько утратил
стыд, чтобы позволить ей поселиться с ним вместе в
тюрьме, несмотря на ее неоднократные просьбы.
— Достаточно того,— с мрачным видом говорил он,
возводя глаза к небу,— что приходится страдать мне, хотя
всему виной твое легкомыслие. Но довольно об этом! Я не
хочу упрекать тебя за вину, в которой, я уверен, ты сама
теперь раскаиваешься, но видеть тебя среди всей этой
мерзости и нищеты в столь неприглядном месте было бы
выше моих сил. Оставайся дома с матерью и предоставь
мне влачить здесь жалкое существование в одиночестве.
Вот только, если можно, любовь моя, принеси мне еще
того светлого шерри. Мне хочется хоть чем-нибудь
скрасить это одиночество, и, кроме того, от вина у меня не
так болит грудь. А когда будешь в следующий раз печь
для меня кулебяку с телятиной, положи в нее побольше
перца и яиц. Я не в состоянии есть ужасное варево,
которым нас здесь кормят.
Уокеру во что бы то ни стало хотелось (не могу, право,
объяснить почему, но только желание это разделяют
очень многие в нашем странном мире) уверить свою
жену, что он испытывает невероятные душевные и
телесные муки; и эта простая душа с полным доверием,
захлебываясь от слез, выслушивала его жалобы; затем,
приходя домой, она рассказывала миссис Крамп, как ее
драгоценный Говард тает на глазах, как он разорился из-за
нее и с какой ангельской кротостью он переносит свое
заточение. В самом деле, он так легко и покорно переносил
свое заточение, что никому и в голову не могло бы
прийти, что он несчастлив. Его не тревожили назойливые кре-
д»*#ры, он с утра и до ночи принадлежал самому себе,
кормили его хорошо, его окружало веселое общество, ко-
92

шелек его никогда не пустовал, и никакие заботы его не
тяготили.
Миссис Крамп и мистер Вулси относились, быть
может, с некоторым недоверием к рассказам Морджианы о
бедственном положении ее мужа. Мистер Вулсй был
теперь ежедневным посетителем «Сэдлерс-Уэлза». Его
любовь к Морджиане сменилась теплой великодушной
отеческой привязанностью; вино, что так благотворно
действовало на слабую грудь мистера Уокера,
поступало из погребка этого доброго малого; и он пытался
тысячью других всевозможных способов порадовать Морд-
жиану.
Она и в самом деле была несказанно рада, когда,
вернувшись однажды из Флита, увидела в гостиной миссис
Крамп свое любимое большое фортепьяно и все свои ноты,
которые добрый портной купил с аукциона при
распродаже имущества Уокера. Морджиана была так
растрогана, что, когда вечером мистер Вулси пришел, как
обычно, к чаю, она расцеловала его (мне ничуть не стыдно
признаться в этом), немало напугав этим мистера Вулси
и вогнав его в краску. Она села за фортепьяно и спела
ему в этот вечер все его любимые песни, старинные
песни, а не какие-нибудь итальянские арии. Подмор, ее
старый учитель музыки, присутствовавший при этом,
пришел в восторг от ее пения и был поражен успехами
Морджианы. А когда маленькое общество расходилось по
домам, он взял мистера Вулси за руку.
— Позвольте мне сказать вам, сэр, что вы славный
малый,— проговорил он.
— Что верно, то верно,— подтвердил первый трагик
«Уэлза» Кантерфилд.— Мужчина, чьи кошелек и сердце
всегда открыты для обездоленной женщины, делает честь
человеческой природе.
— Ах, что вы, сэр, какие пустяки! — запротестовал
портной, но, клянусь честью, слова мистера Кантерфилда
были совершенно справедливы. Я бы рад был сказать то
же самое о прежнем сопернике портного мистере Эглан-
тайне, также присутствовавшем на аукционе, но, увы,
парфюмер испытывал лишь жестокое удовлетворение от
сознания, что Уокер разорился. Он купил желтый
атласный диван, упоминавшийся выше, и водворил его в свою,
как он выражался, «гостиную», которую он украшает и
поныне, храня следы многих хорошо вспрыснутых сделок.
Вулси торговался с Бароски из-за фортепьяно, пока цена
93

инструмента не поднялась чуть ли не до его настоящей
стоимости, после чего учитель музыки отступил; а когда
Бароски позволил себе пошутить над разорением Уокера,
портной строго оборвал его:
— А вы-то, черт возьми, чего потешаетесь? Ведь это
ваших рук дело, и разве вы не получили по своему иску
все до последнего шиллинга?
— Мистер Булей всегда был гробиан,— заметил на
это Бароски, повернувшись к мисс Ларкинс и применив
к портному то же слово, что и корнет Фипкин, только в
несколько ином произношении.
Итак, мистер Вулси оказался грубияном: я же, со
своей стороны, смею заверить, что, несмотря на всю его
неотесанность^ отношусь к мистеру Вулси с несравненно
большим уважением, чем к любому благородному
джентльмену из тех, что появлялись на страницах этой
повести.
После того, как мы назвали имена мистера Кантер-
филда и мистера Подмора, нетрудно догадаться, что Мор-
джиана снова оказалась в излюбленном театральном
кругу вдовы Крами, и так оно на самом деле и было.
Маленькие комнаты вдовы сплошь были увешаны портретами,
упоминавшимися в начале нашей истории и
украшавшими некогда распивочную «Сапожной Щетки»; несколько
раз в неделю она принимала своих друзей из «Уэлза»,
скромно потчуя их чаем и сдобными булочками,
купленными на свои скудные средства. Морджиана жила и
распевала среди этих людей с не меньшим удовольствием,
чем среди представителей полусвета, составлявших
общество ее мужа, и, хотя она не решалась признаться в
этом даже самой себе, была куда счастливее, чем все
последнее время. Миссис Уокер и теперь еще оставалась
для друзей своей матери знатной дамой. Уокер, директор
трех компаний и владелец прекрасного экипажа, запря-
женного парой, даже после своего разорения казался этим
простим людям могущественной персоной, и если им
случалось упоминать о нем, они с необыкновенной
торжественностью говорили о капитане так, словно он отдыхал
где-то в деревне, и выражали надежду, что миссис Уокер
получает от него добрые вести. Все они, конечно, знали,
что он сидит во Флитской тюрьме, но разве и в тюрьме
©н не дрался на дуэли с виконтом? Монморенси (из
театральной труппы Норфолка) тоже сидел во Флите, и
когда Кантерфилд пришел навестить бедного Монти, тот
Ш

указал своему другу, первому трагику, на Уокера, говоря,
что капитан во время игры хлопнул по спине ракеткой
лорда Джорджа Теннисона,—и это событие немедленно
стало известно всей труппе.
— Однажды,— рассказывал Монморенси,— они
попросили меня спеть куплеты и прочитать монолог,, потом
мы пили шампанское и ели салат из омаров,— это
такие «нобы»! — добавил актер.— Там были Биллингсгет и
Воксхолл и просидели в каталажке до восьми часов
вечера.
Когда этот рассказ был передан матерью Морджиане,
она выразила надежду, что ее дорогой Говард хоть
немного развлекся в этот вечер, и преисполнилась
благодарности за то, что он хоть ненадолго забыл о своих горестях.
Но как бы то ни было, после этого она уже не стыдилась
того, что могла быть счастлива, не упрекая себя и не
испытывая угрызений совести, и радостное состояние духа
более не покидало ее. Мне и в самом деле кажется (увы,
мы сознаем это почему-то, только когда все уже в
прошлом), мне кажется, повторяю, что это время было
самым счастливым в жизни Морджианы. У нее не было
никаких забот, если не считать приятной обязанности
навещать время от времени мужа, ее легкий, веселый
характер позволял ей пе задумываться о завтрашнем дне, и к
тому же ее переполняла радостная надежда по поводу
одного предстоящего весьма замечательного события, о
котором я не стану подробно распространяться и скажу
только, что доктор Морджианы мистер Скуилс советовал
ей не переутомлять себя пением и что вдова Крамп шила
бесчисленные маленькие чепчики и крошечные
батистовые рубашечки, изготовлением которых спокон веку
занимаются счастливые бабушки. Надеюсь, я сумел намекнуть
на событие, которое должно было произойти в семействе
Уокера, в столь деликатной форме, что сама мисс Прим не
могла бы сделать лучше. Мать миссис Уокер готовилась
стать бабушкой. Вот верно найденное выражение! Не
сомневаюсь, что «Морнинг пост», упрекающая нашу
повесть в грубости, тут уж не сможет ни к чему придраться.
Уверен, что и в придворном календаре не нашли бы
более деликатного выражения для столь интимного
обстоятельства.
Итак, маленький внук миссис Крамп появился на свет
к несказанному, должен добавить, неудовольствию своего
отца, который, увидав младенца, принесенного к нему во
95

Флитскую тюрьму, резким движением запихнул его
обратно в конвертик, откуда он был извлечен ревностным
тюремным сторожем. Почему сторожем? — спросите бы.
А потому, что Уокер поссорился с одним из них, и
негодяй был твердо уверен, что в свертке, переданном
миссис Крамп зятю, спрятано бренди!
— Чурбан! — негодовала эта леди.— И отец такой же
чурбан,— добавила она,— он обратил на меня не больше
внимания, чем на какую-то судомойку, а на Вулси —
нашего милого, драгоценного херувимчика, смотрел, как на
баранью ножку!
Миссис Крамп была тещей, да простится же ей
ненависть к мужу дочери.
Вулси, которого только что сравнивали с бараньей
ножкой и одновременно с херувимчиком, был совсем не
знаменитый компаньон фирмы «Линей, Вулси и К0», а
младенец, котЬрого окрестили Говардом Вулси Уокером, с
полного согласия его отца, признававшего портного
«чертовски славным малым» и чувствовавшего себя
действительно обязанным ему и за херес, и за одолженный для
тюрьмы сюртук, и за доброту, проявляемую портным к
Морджиане. Портной всей душой полюбил мальчика, он
провожал мать до церкви, а младенца — до купели и
послал в подарок своему маленькому крестнику два ярда
тончайшего белого кашемира на пелеринку,— из того же
самого куска в его мастерской были сшиты невыразимые
для одного герцога.
Мебель покупалась и продавалась, уроки музыки
давались, дамы разрешались от бремени, детей крестили,
другими словами,— время шло, а капитан все еще сидел
в тюрьме! Не странно ли, что он до сих пор должен был
томиться в обнесенных частоколом стенах по соседству
с Флитским рынком, вместо того чтобы вернуться к
бурной светской жизни, украшением которой он некогда
был? Дело в том, что его вызывали в суд для
рассмотрения дела о его банкротстве, и член королевской
парламентской комиссии с необычайной жестокостью, никак
не допустимой по отношению к ближнему,
находящемуся в столь плачевном состоянии, в самых резких
выражениях позволил себе коснуться способов, которыми
капитан добывал деньги, и снова водворил его в тюрьму на
девять календарных месяцев (срок сугубо условный)
или до тех пор, пока он не выплатит всех долгов. К
такой отсрочке Уокер отнесся как истинный философ и,
96

нимало не унывая, продолжал оставаться самым
веселым игроком на теннисном корте и душой ночных
пиршеств.
Зачем нам ворошить прошлое и перебирать кипы
старых газет, чтобы узнать, какие именно проступки
капитана так разгневали члена королевской парламентской
комиссии. Мало ли мошенников прошли с тех пор через суд;
держу пари, что Говард Уокер был ничуть не хуже
других. Но так как он не был лордом и у него не было друзей
(которые помогли бы ему по выходе из тюрьмы), он не
оставил денег жене, и у него, надо в этом признаться, был
на редкость скверный характер, то вряд ли ему простили
бы этот последний недостаток, окажись он снова на
свободе. Вот, например, когда Дублкитс вышел из Флита,
семья встретила его с распростертыми объятиями, и не
прошло и недели, как в его конюшне уже стояли
тридцать две лошади. Драгун Пэм по выходе из тюрьмы
немедленно получил место правительственного курьера,—
должность эта в последнее время считается столь
привлекательной (и не удивительно: курьер получает больше,
чем полковник), что ее усердно добиваются наши лорды и
джентльмены. Фрэнк Урагайн был послан
столоначальником в Тобаго, Саго или Тикондараго,— говоря по правде,
младшему сыну порядочного семейства чрезвычайно
выгодно задолжать двадцать или тридцать фунтов, ибо он
может быть уверен, что после этого получит хорошее
место в колониях. Ваши друзья так жаждут избавиться от
вас, что готовы горы сдвинуть, лишь бы услужить вам.
Таким образом, все вышеупомянутые товарищи капитана
по несчастью очень скоро вновь обрели благоденствие; но
у Уокера не было богатых родителей, его старый, отец
умер в Йоркской тюрьме. Как же мог он снова занять
место в жизни? Где была та дружеская рука, которая
наполнила бы его кошелек золотом, а его бокал —
искрометным шампанским? Поистине он был достоин самого
глубокого сострадания,— ибо кто же заслуживает
большего сострадания, чем джентльмен, привыкший к
роскоши и не имеющий средств для удовлетворения своих
прихотей? Он должен жить богато, а денег для этого у него
нет! Разве же это не трагично? Что касается жалких
ничтожных бродяг, каких-нибудь безработных или
уволенных ткачей,— стоит ли из-за них огорчаться? Фи! Они
привыкли жить впроголодь. Они могут спать на голых
досках и питаться коркой хлеба, тогда как джентльмен в
4 у. Теккерей, т. 2 97

подобных условиях неминуемо умрет. Я думаю, что
именно так рассуждала бедняжка Морджиана. Когда мошна
Уокера в тюрьме начала истощаться, она, зная, что ее
ненаглядный не может существовать без привычной
роскоши, стала занимать у матери, пока средства этой бедной
старой леди не иссякли. 4?ак-то Морджиана в слезах даже
призналась Вулси, что задолжала двадцать фунтов
бедной модистке и не осмеливается включить эту сумму в
долговой список мужа. Излишне говорить, что эти
деньги она на самом деле отнесла мужу, который мог бы
необыкновенно выгодно пустить их в оборот, не найди на
яего в эту пору полоса невезения в карты, а что, черт
побери, можно поделать, когда не везет?!
Вулси выкупил одну из кашемировых шалей Мор-
джианы. Однажды она забыла ее в тюрьме, и какой-то
мерзавец стащил ее, послав при этом, однако, мистеру
Вулси любезную записочку с указанием ломбарда, где
она была заложена. Кто бы мог быть этим мерзавцем?
Вулси проклинал все на свете и был уверен, что он-то
знает, кто этот мерзавец, но если шаль стащил сам Уокер
(как подозревал Вулси и что было вполне вероятно),
вынужденный к этому необходимостью, справедливо ли с
нашей стороны называть его за это мерзавцем и не
должны ли мы, наоборот, превозносить его за проявленную
деликатность? Он был бедец,— ведь картам не
прикажешь! Но он не хотел, чтобы жена узнала, до какой
степени он беден, ему была невыносима мысль, что она
вообразит, будто он пал так низко, что мог украсть и
заложить ее шаль.
И вот Морджиана, обладательница прелестных
локонов, вдруг стала бояться простуды и пристрастилась к
чепцам. Как-то летним вечером, когда они с младенцем,
с миссис Крамп и мистером Вулси (или лучше сказать,—
когда все эти четыре младенца) смеялись и резвились в
гостиной миссис Крамп, играя в какую-то самую что ни
на есть бессмысленную игру (толстая миссис Крамп
пряталась за диваном, Вулси кудахтал и кукарекал и
выделывал всяческие штуки, которыми чадолюбивые
джентльмены неизменно забавляют детей), малютка дернул мать
за чепчик, чепчик соскочил, и тут все увидели, что
Морджиана коротко острижена!
Лицо Морджианы стало красней сургучной печати, и
она задрожала.
.98

-—Дитя мое, где твои волосы? — взвизгнула миссис
Крамп, а Вулси разразился такими яростными
проклятиями по адресу Уокера, что, услышь их мисс Прим, с
ней наверное сделался бы нервный шок; и, закрыв лицо
платком^ портной чуть не расплакался.
— Ах он мер-з-ц, ах он такой сякой разэдакий! —
рычал он, стиснув кулаки.
Когда за несколько дней до этого случая Вулси
проходил мимо «Цветочной Беседки», он видел, как МосроЗ
расчесывал черные как смоль локоны и с какой-то
особенной усмешкой приподнял их, словно для того, чтобы
Вулси мог их получше разглядеть. Портной не обратил
внимания на этот странный жест, но теперь он понял все.
Морджиана продала свои волосы за пять гиней; она, не
задумываясь, продала бы руку, если бы этого потребовал
муж. Когда миссис Крамп и портной заглянули в ее
шкаф, то обнаружили, что она продала почти все свои
платья; правда, вещи малютки были целы. С локонами,
составлявшими ее гордость, она потому и рассталась, что
муж покушался на позолоченную коралловую
погремушку малыша.
— Я дам вам двадцать гиней за эти волосы,
бессовестный жирный трус! — набросился в тот же вечер
маленький портной на Эглантайна.— Сейчас же отдайте их мне,
не то я вас убью...
— Мистер Мосроз! Мистер Мосроз! — завопил
парфюмер.
— Ну что такое? В чем дело? А ну-ка, чья возьмет!
Кто кого, а? Ставлю два против одного за портного,—
приговаривал Мосроз, радуясь предстоящей потасовке.
(Он видел, как Вулси, проскочив мимо него и даже не
заговорив с ним, ворвался в залу и набросился на
Эглантайна.)
— Расскажите ему про эти волосы, сэр!
— Ах, эти волосы! Ну так успокойтесь, мистер
Наперсток, меня вы не запугаете. Вы спрашиваете про волосы
миссис Уокер? Ну так в чем дело,— она продала их мне,
вот и все.
— А вы мерзавец, если согласились купить их!
Хотите получить за них двадцать гиней?
— Нет,— ответил Мосроз.
— А двадцать пять?
— Не пойдет,— стоял на своем Мосроз.
— Вот вам сорок, черт бы вас побрал, согласны?
4*

— Мне очень жаль, что я не оставил их у себя,—
проговорил еврейский джентльмен с неподдельным
сожалением.— Как раз сегодня вечером Эглантайн сделал из них
парик.
— Для герцогини Плешьстьерн, супруги шведского
посла,— вставил Эглантайн. (Его еврейский компаньон не
был дамским любимцем и занимался исключительно
денежными делами фирмы.)—И как раз нынче вечером
этот парик находится в Девонширском дворце,
украшенный четырьмя страусовыми перьями и разными другими
драгоценностями. А теперь, мистер Вулси, я попрошу вас
извиниться.
Мистер Вулси вместо ответа шагнул к мистеру Эглан-
тайну и щелкнул пальцами так близко от его носа, что
парфюмер попятился и схватился за шнурок звонка. Мос-
роз разразился хохотом, а портной, заложив руки за
лацканы сюртука, с величественным видом вышел из лавки.
— Дорогая моя,— обратился он вскоре после этого
случая к Морджиане,— вы не должны поощрять
взбалмошные выходки вашего мужа и продавать с себя
последние платья ради того, чтобы он мог разыгрывать в тюрьме
знатного джентльмена.
— Но ведь это ради его здоровья,— оправдывалась
миссис Уокер,— у него слабая грудь, и бедняжка тратит
все деньги до последнего фартинга на доктора.
— Ну так слушайте, что я вам скажу: я человек
богатый (это было большим преувеличением, ибо доходы
Вулси — младшего компаньона фирмы — были совсем не
так уж велики), и я могу назначить вашему мужу
пенсион, пока он находится во Флитской тюрьме; капитану
я уже об этом сообщил. Но если вы дадите ему еще хоть
одно пенни или продадите какую-нибудь свою
безделушку,— клянусь честью, я откажу Уокеру в пенсионе,
и, хоть мне это будет тяжело, я никогда больше не
увижусь с вами. Не захотите же вы причинить мне такое
горе?!
^ Я готова ползать на коленях, лишь бы угодить
вам, да благословит вас небо! — проговорила
растроганная Морджиана. ч
— Тогда обещайте мне исполнить мою просьбу,—
попросил Вулси, и Морджиана обещала.
— А теперь вот что,— продолжал он,— мы с вашей
матушкой и Подмором все обсудили и решили, что вы
сами можете очень недурно зарабатывать; хотя, смею вас
100

уверить, я бы хотел устроить все иначе, но что поделать!
Вы же лучшая в мире певица.
— О! — воскликнула Морджиана, чрезвычайно
польщенная.
— Я, конечно, пе судья, но я никого лучше не
слышал. Подмор уверяет, что вы получите хороший
ангажемент в театре или на ряд концертов, и он не сомневается,
что вы с этим справитесь; раз от вашего мужа ничего
путного ждать не приходится, а у вас на руках малютка,
которого надо растить, то вам уж непременно придется
петь.
— Ах, с какой радостью я выплатила бы его долги и
отплатила ему за все, что он для меня сделал! —
воскликнула миссис Уокер.— Вы только подумайте, ведь он
потратил двести гиней на мои уроки с мистером Бароски,
разве это не благородно с его стороны? Но неужели вы и
в самом деле думаете, что я сумею добиться успеха?
— Ведь добилась же мисс Ларкинс!
— Эта вульгарная коротышка со вздернутыми
плечами? — презрительно фыркнула Морджиана.— Ну уж если
она добилась успеха, я уверена, что у меня получится не
хуже.
— Как можно сравнивать ее с Морджианой,—
возмутилась миссис Крамп,— да она не стоит мизинца Морд-
жианы.
— Разумеется,— согласился портной,— хоть я и не
очень в этом разбираюсь, но если Морджиана может
разбогатеть, то почему бы ей не попробовать.
— Бог свидетель, как мы в этом нуждаемся, мистер
Вулси! — воскликнула миссис Крамп.— А увидеть дочь па
сцене было всегда моей заветной мечтой!
Да и сама Морджиана когда-то мечтала об этом. А
теперь, когда она загорелась надеждой помочь этим мужу
и ребенку, ее желание превратилось в обязанность, и oua
снова принялась с утра до вечера упражняться за
фортепьяно*
На случай, если Морджиане понадобится продолжить
обучение (хотя он даже не представлял себе, чтобы
Морджиана в этом нуждалась), самый великодушный из
портных на свете пообещал ей одолжить любую сумму. И вот
по совету Подмора Морджиана снова поступила в школу
пения. Об академии синьора Бароски после всего, что
между ними произошло, не могло быть и речи, и она
доверила свое образование знаменитому английскому компо-
101

зитору сэру Джорджу Траму, чья огромная безобразная
супруга, подобно Церберу, стояла на страже добродетели
и собственных интересов: она не спускала глаз с учителя
и его учениц и была самым строгим блюстителем
женской нравственности как на сцене, так и в жизни.
Морджиана появилась в очень благоприятный момент.
Бароски только что выпустил на сцену мисс Ларкинс под
именем Лигонье. Лигонье пользовалась изрядным
успехом и выступала в классическом репертуаре перед
довольно многочисленной публикой, тогда как мисс Бате,
последняя ученица сэра Джорджа, потерпела полнейший
провал, и школе-сопернице некого было противопоставить
новой звезде, кроме мисс Мак-Виртер, которая хоть и
была старой любимицей публики, но давно потеряла
передние зубы, а заодно — и способность брать верхние
ноты, и, говоря лю правде, ее песенка была спета.
Прослушав миссис Уокер, сэр Джордж похлопал по
плечу сопровождавшего ее Подмора и проговорил:
— Благодарю вас, Подди, с таким голосом мы заткнем
за пояс этого апельсинщика (под такой фамильярной
кличкой Бароски был известен в кругу своих
противников) .
От него мокрого места не останется,— сказала леди
Трам своим глухим низким голосом.— Вы можете
остаться отобедать с нами.
Подмор остался обедать и ел холодную баранину и
пил марсалу, всяческими способами выказьщая
благоговение перед великим английским композитором. На
следующий же день леди Трам отправилась в наемном
экипаже, запряженном парой, с визитом к миссис Крамп и
ее дочери в «Сэдлерс-Уэлз».
Все это хранилось в глубочайшем секрете от Уокера;
благодаря еженедельному пенсиону в две гинеи от Вулси,
который капитан принимал чрезвычайно величественно, и
с добавлением нескольких шиллингов, то и дело
даваемых ему Морджианой, он умудрился устроиться как
нельзя лучше. Не имея возможности доставать кларет, он не
испытывал отвращения к джину, а этим напитком «в
бывшей ее величества Флитской тюрьме торговали
чрезвычайно широко в «евистушке».
Морджиана усердно занималась у Трама, и в
следующей главе мы услышим о том, как она изменила свое имя
и приняла сценическое: «Вороново крыло».
102

Глава VII,
в которой Морджиана делает первые шаги
на пути к славе и почету и в которой
появляются некие великие литераторы
— Мы начнем, моя дорогая,— сказал сэр Джордж
Трам,— с того, что забудем все, чему вас учил мистер Ба-
роски (о котором я совсем не хочу отзываться
неуважительно).
Морджиана уже знала, что именно так начинает
всякий новый учитель, и со всей готовностью покорилась
требованиям сэра Джорджа. В сущности, насколько я могу
судить, оба музыканта придерживались одного и того же
метода, но из-за существовавшего между ними
соперничества и из-за постоянного перебегания учениц из одной
школы в другую каждый, естественно, стремился
приписывать себе успех той или другой ученицы; если же из
ученицы ничего не выходило, Трам неизменно утверждал,
что ее непоправимо испортил Бароски, а немец в таких
случаях выражал сожаление «што эта молотая шеншина
с такими тайными сагупила сфой талант у этого старого
Драма».
Если же кто-либо из перебежчиц добивался признания
и славы, каждый маэстро возглашал: «Как же, как же,
это моя заслуга, своим успехом она обязана мне!»
Так оба они в дальнейшем считали себя учителями
знаменитой певицы «Вороново крыло»; а сэр Джордж
Трам, хоть он и вознамерился сокрушить Лигонье,
уверял тем не менее, что ее успех — дело его рук,— ибо и в
самом деле однажды ее мать, миссис Ларкинс привела
к нему дочь с просьбой прослушать ее и высказать свое
мнение. При встрече оба профессора беседовали в самом
дружелюбном тоне.
— Mein lieber Herr *,— обращался обычно Трам (не
без иронии) к Бароски,— ваша си-бемольная соната
божественна!
— Шевалье,— отвечал, со своей стороны, Бароски,—
фаше антанте в фа-миноре, клянусь шестью, достойно
Бетховена.
Иначе говоря, они относились друг к другу так, как
это свойственно джентльменам их профессии.
Милейший (нем.).
103

Оба знаменитых профессора, каждый из которых имел
свою академию, придерживались сугубо несходных
принципов. Бароски писал балетную музыку; Трам же,
напротив, всячески осуждал пагубное увлечение танцами и
писал главным образом для «Эксетер-Холла» и
«Бирмингема». В то время, как Бароски катался по Парку в
карете вместе с какой-нибудь чрезвычайно сомнительной
мадемуазель Леокади или Аменаид, Трама можно было
видеть под руку с леди Трам, направляющихся к вечерне в
церковь, где исполнялись гимны его собственного
сочинения. Он состоял членом «Атенеум-клуба», раз в году
бывал на высочайшем приеме и вел себя так, как подобает
порядочному джентльмену; и мы не станем пенять ему за
то, что он умело использовал свое высокое положение и
связи, чтобы округлить свой капитал.
Сэр Джордж действительно имел все основания
считаться высокопоставленной особой: мальчиком он пел в
хоре Виндзорского собора, аккомпанировал старому
королю на виолончели, был с ним в самых приятельских
отношениях и получил дворянскую грамоту из рук своего
монарха; у него хранилась табакерка, пожалованная его
величеством, и весь дом был увешан портретами, где он
был запечатлен рядом с молодым принцем. Он был
кавалером иностранного ордена (не какого-нибудь, а ордена
Слона и Замка княжества Кальбсбратен-Пумперникель-
ского), который был пожалован ему великим князем во
время пребывания его высочества в Англии с союзными
монархами в 1814 году. Когда, по торжественным дням,
старый джентльмен появлялся с лентой через плечо, в
белом жилете, в синем сюртуке с гербовыми пуговицами, в
изящных черных коротких штанах в обтяжку и в
шелковых чулках, он выглядел и впрямь величественно. Жил он
в старом, высоком, темном доме, обставленном еще в
царствование его обожаемого повелителя Георга III и
выглядевшем так же мрачно, как фамильный склеп.
Удивительно траурно выглядели все эти вещи конца века:
высокие, мрачные кресла, набитые конским волосом,
выцветшие турецкие ковры, застланные какими-то
вытертыми половиками, миниатюрные силуэты дам в высоких
прическах и мужчин в париках с косичками,
развешанные в растрескавшихся рамках над высокими каминными
полками, два тусклых чайника по обе стороны длинного
буфета, а в середине его — причудливый резной поставец
для старых затупившихся ножей с позеленевшими руч-
104

нами. Под буфетом стоит погребец, который выглядит
так, словно в нем только и есть, что полбутылки
смородинной наливки да иззябшая грелка для тарелок, кото-
о о
рои ужасно неуютно стоять на старой узкой и жалкой
каминной решетке. Вам, конечно, знаком серый
полумрак, царящий на лестницах подобных домов, и старые
выцветшие ковры, устилающие лестницы и становящиеся
все тоньше и все изношеннее по мере того, как они
поднимаются к спальне. Есть что-то внушающее ужас в
спальне респектабельных шестидесятипятилетних супругов.
Представьте себе старые перья, тюрбаны, стеклярус,
нижние юбки, баночки с помадой, жакеты, белые атласные
туфельки, накладки из волос, старые, растянувшиеся и
потерявшие упругость корсеты, перевязанные
выцветшими лентами, детское белье сорокалетней давности, письма
сэра Джорджа, написанные им в юности, кукла бедной
Марии, умершей в 1803 году, первые вельветовые
штанишки Фредерика и старая газета с рассказом о том, как
он отличился при осаде Серингапатама. Все это валяется
и плесневеет в ящиках шкафов и комодов. Вот зеркало,
перед которым столько раз сиживала за эти пятьдесят лет
супруга; на этом старом сафьянном диване родились ее
дети; где-то они теперь? Бравый капитан Фред и резвый
школьник Чарльз,— вон висит его портрет, нарисованный
мистером Бичи, а вот этот рисунок — работы Козвея
очень верно передает черты Луизы до ее...
Мистер Фиц-Будл! Ради всего святого, спуститесь
вниз, что вы делаете в спальне леди?
Разумеется, сударыня, мне
ш
делать, но после того, как я выпил несколько стаканов
вина с сэром Джорджем, мысли мои устремились вверх, к
святилищу женской чистоты, где предается ночному сну
ее сиятельство. Вы уже не спите так крепко, как в былые
дни, хотя вас больше не будит топот маленьких ножек в
комнате над вами.
Они до сих пор продолжают называть эту комнату
о о
детской, и к верхней лестнице все еще прикреплена
маленькая сетка: она провисела там сорок лёт. Bon Dieu!
Разве вы не видите, как из-за нее выглядывают
маленькие призраки? Быть может, они появляются при лунном
о о о **
свете в своей старой пустой детской и в торжественном
молчании играют с призрачными лошадками и
призрачными куклами и запускают юлу, которая долго-долго
вертится, не издавая ни единого звука.
105

Пора нам, однако, спуститься с этих высот, сэр, и
вернуться к истории Морджианы/ к которой все
вышесказанное имеет не больше отношения чем сегодняшняя
передовая статья в «Таймсе»; но все дело в том, что я
познакомился с Морджианой в доме сэра Джорджа Трама. Когда-
то сэр Джордж давал уроки музыки некоторым
представительницам женской половины нашего семейства, и я
хорошо помню, как мальчиком обрезал палец одним из
тех затупившихся ножей с зелеными ручками,
хранившихся в том странном поставце.
В те дни сэр Джордж Трам был самым знаменитым
учителем музыки в Лондоне, и покровительство короля
привлекало к нему многочисленных учениц из
аристократических семей, одной из которых и была леди Фиц-Будл. Все
это было давным-давно,— ведь сэр Джордж еще помнил
тех, кто присутствовал при первом появлении мистера
Бруэма; он ведь достиг вершин славы, когда еще были
живы Биллингтон и Инклдон, Каталани и мадам Сторас.
Он написал несколько опер («Погонщик верблюдов»,
«Охваченные ужасом британцы, или Осада Берген-оп-
Зума» и т. д.) и, разумеется, множество песен,
пользовавшихся в свое время большим успехом, а потом увядших
и вышедших из моды, как те старые ковры в доме
профессора, о которых мы говорили выше и которые,
несомненно, когда-то были так же бесподобны. Такова уж
судьба ковров, цветов, музыкальных пьес, людей и самых
увлекательных романов,— даже наша повесть вряд ли
переживет несколько столетий; но что поделаешь, к чему
напрасно спорить с судьбой?
Но хотя звезда его уже закатилась, сэр Джордж и
поныне сохранил свое место среди музыкантов старой
школы, произведения которых время от времени исполняются
на концертах старинной музыки в филармонии, а его
песни все еще пользуются успехом на званых обедах, где
их исполняют старые служители Бахуса в каштановых
париках, приглашаемые на эти торжественные церемонии
ради увеселения гостей. Старые важные особы,
посещающие унылые скучные концерты, о которых мы только что
упомянули, подчеркнуто выражают свое уважение сэру
Джорджу; да и как, в самом деле, им не любить сэра
Джорджа за своеобразную манеру, усвоенную этим
джентльменом в обращении с вышестоящими? Кому же и быть
распорядителем концертов во всех старомодных домах
города?
106

Проявляя подобострастие к вышестоящим лицам, он
глядит на остальной мир с подобающим величием и
добился немалого успеха именно благодаря этой
изумительной и безукоризненной респектабельности.
Респектабельность была его главным козырем на протяжении всей
жизни, так что дамы могли спокойно вверять дочерей
попечению сэра Джорджа Трама.
Хороший музыкант, сударыня,— говорит он
о
но матери новой ученицы,— должен отличаться не
только прекрасным слухом, хорошим голосом, упорством и
настойчивостью, но прежде всего безукоризненным
поведением, насколько нам это позволяет наша грешная
природа. Вы убедитесь, смею вас уверить, что молодые
особы, вместе с которыми вашей прелестной дочери мисс
Смит предстоит заниматься музыкой, все без исключения
так же безупречно нравственны, как и эта
очаровательная молодая леди. Да и как может быть иначе? Я сам
отец семейства и был удостоен дружбы мудрейшего и
прекраснейшего из королей, моего покойного суверена
Георга Третьего; и я с гордостью могу представить своим
ученицам в качестве образца добродетели мою Софи. Имею
честь, миссис Смит, представить вам леди Трам.
В ответ на эту речь старая леди поднималась и делала
глубочайший реверанс,— таким реверансом лет пятьдесят
тому назад принято было начинать менуэт в Рэниле; по
окончании церемонии представления миссис Смит уезжа-
О
ла домой, успев, однако, осмотреть портреты принца и
ноты пьесы, которую его величество имел обыкновение
играть, с собственноручными пометами его величества;
после всего этого, как я уже сказал, миссис Смит уезжала
домой на Бейкер-стрит, чрезвычайно довольная тем, что
ее Фредерика попала к такому достойному и
респектабельному учителю. Я забыл упомянуть, что во время
разговора миссис Смит с сэром Джорджем профессора
неизменно вызывал из кабинета чернокожий лакей, и миледи
Трам пользовалась этим случаем, чтобы сообщить, когда
сэру Джорджу было пожаловано дворянское звание и как
он получил иностранный орден; при этом она с грустью
добавляла,- что, к сожалению, другие профессора музыки
вращаются в ином обществе, и жаловалась на
чудовищную безнравственность и распущенность, царящие в их
школахГ Сэр Джордж во время сезона зачастую был зван
на обеды, и если какая-нибудь знатная особа приглашала
его в день урока, когда миссис Смит ожидала чести при-
107

нимать его у себя, она получала от него записку, в
которой говорилось, что «он был бы бесконечно счастлив
посетить миссис Смит на Бейкер-стрит,— если бы его ранее
не соблаговолил пригласить милорд Туидлдейл». Конечно
же, миссис Смит показывала это письмо друзьям,
взиравшим на него с подобающим трепетом; таким образом,
несмотря на преклонный возраст и новые моды, сэр Джордж
продолжал безраздельно царить в своих владениях,
простиравшихся на милю вокруг Кавендиш-сквер. Молодые
ученицы прозвали его сэром Чарльзом Грандисоиом, и
он в самом деле вполне заслуживал это прозвище
благодаря непоколебимой респектабельности, отличавшей все
его поступки.
Под покровительством этого джентльмена Морджиане
и предстоял дебют на театральном поприще. Не знаю,
существовало ли какое-нибудь соглашение между сэром
Джорджем Трамом и его ученицей относительно доли
прибыли, которая должна была перепадать из
ангажементов, устраиваемых им для ученицы; несомненно, что
между ними на этот счет было полное взаимопонимание,
ибо сэр Джордж при всей своей респектабельности
пользовался репутацией необычайно умного человека во всем,
что касалось денежных дел, а леди Трам не стеснялась
поторговаться в своем высокотрагедийном стиле из-за
рыбы и могла выбрать баранью ножку не хуже лучшей
экономки в Лондоне.
После того как Морджиана проучилась у Трама каких-
нибудь полгода, он вдруг по тем или иным соображениям
сделался на редкость гостеприимным хозяином и стал
устраивать домашние вечера, собирая на них своих
многочисленных друзей; на одном из таких вечеров, как уже
было сказано, я имел счастье познакомиться с Морджиа-
ной.
Хотя обеды достойного музыканта и не были особенно
вкусны, но зато у него в погребе всегда имелось
превосходное вино, а приемы, которые он устраивал, и
приглашаемые им гости бесспорно заслуживают описания.
Так, например, он встречал меня на Пэл-Мэл с Бобом
Фиц-Урсом, к родителям которого тоже был вхож.-
— Мои дорогие юные джентльмены,— обращался он
к нам,— не придете ли вы пообедать с бедным
сочинителем музыки? У меня найдется несколько бутылок%
рейнвейна «комета» и у меня будет кое-кто из известных
лондонских литераторов; надеюсь, вам при вашем уме любо-
108

пытно будет на них взглянуть. Должен заметить, что это
преинтереснейшие особы, мои дороги юные друзья.
И мы принимали приглашение.
Литераторам же он говорил:
— У меня дома соберется небольшое общество, лорд
Раундтауэрс, достопочтенный мистер Фиц-Урс из лейб-
гвардии и еще кое-кто. Не оторветесь ли вы от
непрестанного состязания в остроумии ради того, чтобы тихо и
мирно отобедать с несколькими простыми смертными,
принадлежащими к лондонскому свету?
Литераторы немедленно покупали новые атласные
галстуки и белые перчатки и были в восторге от сознания,
что они вращаются в высшем свете. Его высочеству
герцогу*** и достопочтенному сэру Роберту*** следовало бы
придерживаться точно такого же способа объединения
людей, вместо того чтобы приглашать на обед по разу в
год то двенадцать членов Королевской академии, то
дюжину писателей или ученых, как это у них заведено. Не
следует приглашать на обед одних только художников,
как созывают фермеров-арендаторов, надо умело
сочетать людей искусства с представителями высшего света.
Вот, например, один из представителей последней
категории — Джордж Сэвидж Фиц-Будл, который... Впрочем,
вернемся к сэру Джорджу Траму.
Мы с Фиц-Урсом вошли в старый мрачный дом, где
лакей-негр провел нас вверх по лестнице и доложил:
— Мисса Фиц-Будл и достопочтенный мисса Фиц-Урс!
Было очевидно, что леди Трам дала соответственные
наставления своему чернокожему лакею (ибо, насколько
мне известно, в наружности моего друга нет ничего
особенно почтенного, если только не считать его
непомерного косоглазия). Леди Трам, напоминая собой башню, что
против моста Ватерлоо, стоит наверху и обращается к нам
€ приветствием, изъявляя удовольствие принимать под
своей кровлей детей двух лучших учениц сэра Джорджа.
У старинного камина сидит дама в черном бархатном
платье, с которой оживленно беседует какой-то полный
джентльмен в очень светлом сюртуке и пестром причудливом
жилете.
— Это звезда сегодняшнего вечера,— шепнул
хозяин,— миссис Уокер, или «Вороново крыло». Она
разговаривает с знаменитым мистером Слэнгом из... театра.
— Она и в самом деле хорошо поет? — спросил. Фиц-
Урс— Мне кажется, она очень хороша собой.
109

— Мои дорогие юные друзья, вы услышите ее сегодня,
Я слыхивал лучших певиц Европы и могу смело
поклясться, что она им не уступит. Она наделена красотой
Венеры и умом Музы. Это настоящая сирена, сэр, только
совершенно безопасная. Она целиком поглощена своим
горем и своим дарованием, и я горжусь тем, что благодаря
мне в ней развились все эти дотоле скрывавшиеся
несравненные достоинства.
— Да что вы говорите! — воскликнул Фиц-Урс,
любитель сенсаций.
Просветив таким образом мистера Фиц-Урса, сэр
Джордж принимался обрабатывать следующего гостя.
— Добрый вечер, дорогой мой мистер Блодьер,—
мистер Фиц-Урс, позвольте вам представить мистера Блодь-
ера. Это наш самый блестящий и непревзойденный ум,
его анекдоты в «Томагавке» забавляют нас каждую
субботу. Пожалуйста, не краснейте, дорогой сэр, ваши
остроты так же злы, как и бесподобны. Очень рад вас видеть у
себя, мистер Блодьер, надеюсь, вы унесете с собой
благоприятное мнение о нашей звезде, сэр. Как я только что
говорил мистеру Фиц-Будлу, она наделена красотой
Венеры и умом Музы. Это сирена, но вполне безопасная,—
и т. д.
В течение вечера такая речь произносилась по
меньшей мере перед полудюжиной приглашенных, связанных
главным образом с прессой и театральным миром. Тут
был и мистер Скуини, редактор «Цветов сезона», и мистер
Десмонд Муллиган, поэт и редактор утренней газеты, и
другие достойные представители этой профессии. Ибо при
всей респектабельности, благородстве манер и высокой
нравственности, присущих нашему старому джентльмену,
он не пренебрегал маленькими ухищрениями для
завоевания популярности и в случае надобности снисходил до
того, что принимал у себя крайне разношерстное
общество.
Так на обеде, на котором я имел честь присутствовать,
по правую руку от леди Трам восседала обязательно
приглашаемая в таких случаях знатная персона; Трамы
были достаточно умны, чтобы включать в список гостей
лорда (его вид благотворно действует на нас — простых
смертных, иначе почему бы все так стремились
заполучить его к себе в гости?).
На втором почетном месте, по левую руку от ее
сиятельства, восседал директор театра, некто мистер Слэнг,
110

джентльмен, которого лорд Трам никогда не согласился
бы пригласить за свой стол, не вынуди его к этому
крайняя необходимость. На мистера Слэнга была возложена
честь вести к столу пышущую здоровьем и расточающую
улыбки миссис Уокер в черном бархатном платье и с
тюрбаном на голове.
Кроме того, на обеде присутствовал лорд Раундтауэрс,
старый джентльмен, все последние пятьдесят лет
посещавший театр пять дней в неделю, живой театральный
словарь, помнящий каждого актера и каждую актрису,
появлявшихся на сцене за последние полвека. Он
немедленно узнал в Морджиане черты мисс Деланси, ему было
известно все,— что случилось с Али-Бабой и как Кассим
покинула сцену и сделалась хозяйкой трактира. Весь
этот запас знаний он хранил про себя, лишь
конфиденциально делясь им со своим ближайшим соседом в
промежутках между блюдами, доставлявшими ему несказанное
наслаждение. Он жил в гостинице, и если не был зван
куда-нибудь на обед, ему приходилось скромно
довольствоваться бараньей котлетой в клубе и заканчивать вечер
после театра у Крокфорда, куда он отправлялся не
столько ради игры, сколько ради ужина. В придворном
календаре о нем говорится, что он проживает в отеле Симмерса
и происходит из рода Раундтауэрсов графства Корк. В
Ирландии, однако, он не был со времен восстания, а его
поместье, столь часто закладывавшееся и
перезакладывавшееся его предками и обремененное процентами по
закладным, подоходным и прочими налогами, было
настолько разорено, что доходов с него едва хватало на то, чтобы
обеспечить его владельцу вышеупомянутую котлету. За
истекшие пятьдесят лет ему нередко приходилось
вращаться в кругу весьма сомнительных представителей
лондонского общества, но это не помешало ему остаться
самым незлобивым, кротким, добродушным, невинным
старым джентльменом, какого только можно себе
представить.
—- Раунди,— во весь голос закричал ему через стол
благовоспитанный мистер Слэнг, заставив содрогнуться
миссис Трам.— Стакан вина, Тафф.
— Какого вам будет угодно? — скромно
поинтересовался милорд.
— Около вас мадера, милорд,— проговорила хозяйка,
указывая на высокий тонкий графин модной формы.
111

— Мадера! Черт возьми, ваше сиятельство хочет
сказать — марсала! — громогласно перебил ее мистер
Слэнг.— Такого старого воробья, как я, на мякине не
проведешь. А ну-ка, старина Трам, отведаем вашего
рейнвейна «комета».
— Миледи Трам, да ведь это и в самом деле
марсала,— краснея, отвечал милорд своей Софи.— Аякс,
подайте мистеру Слэнгу рейнвейна.
— Я тоже не откажусь,— кричал с другого конца
стола мистер Блодьер.— Я присоединяюсь к вам, милорд.
— Мистер... гм... простите мою забывчивость, я буду
счастлив выпить с вами, сэр.
— Это мистер Блодьер, знаменитый газетный
репортер,— подсказала шепотом леди Трам.
— Блодьер, Блодьер? Умнейший человек, смею вас
заверить. У него такой громкий голос, он напоминает мне
Брета. Помните, ваше сиятельство, Брета? Он играл
«Отцов» в «Хеймаркете» в тысяча восемьсот втором году.
— Что за старый дурень этот Рауидтауэрс,—
усмехался Слэнг, подталкивая в бок миссис Уокер.— А как
поживает Уокер?
— Мой муж в деревне...— неуверенно отвечала миссис
Уокер.
— Вздор! Я-то знаю, где он! Да вы не краснейте,
дорогая. Я сам бывал там десятки раз. Мы говорим о
каталажке, леди Трам. Случалось ли вам бывать в
каком-нибудь казенном заведении?
— Я была на юбилейном празднестве в Оксфорде в
тысяча восемьсот четырнадцатом году, когда туда
съехались союзные монархи, и в Кембридже, когда сэр Джордж
получал степень доктора.
— Браво, браво, но это не то заведение, о котором
говорим мы.
— Я знаю еще казенное учебное заведение па Говер-
стрит, куда попал мой внук...
— В наш казенный дом попадают за долги! Ха-ха!
Эй, старый черт Муллиган,— с ирландским акцентом
крикнул Слэнг.— Хлопнем по стакану! Человек, подать
сюда вина! Как тебя там, черномазый?! Или ты не
понимаешь, что тебе говорят? А? Налей, говорю, вина, сюда...
мой... пошел (кричал он подражая говору негров).
Продолжая столь же непринужденно болтать,
обращаясь с изысканной фамильярностью ко всем дамам и
джентльменам, мистер Слэнг быстро завладел разговором.
112

Приятно было видеть, как наш старый милорд —
олицетворение добродетели и невозмутимости,— был
вынужден выслушивать разглагольствования мистера Слэнга и
с каким испугом выдавливал он из себя одобрительные
улыбки. Его супруга, со своей стороны, прилагала
невероятные усилия, стараясь быть любезной; в тот вечер,
когда я познакомился с мистером Слэнгом и миссис Уокер,
именно эта дама подала знак, что обед окончен.
— Мне кажется, леди Трам,— сказала Морджиана,—
пора встать из-за стола.
Причиной, побудившей миссис Уокер столь внезапно
завершить обед, была какая-то скабрезная шутка
мистера Слэнга. Когда же леди Трам вместе с Морджианой
поднимались в гостиную, хозяйка не упустила случая
заметить гостье:
— Дорогая моя, на вашем пути вам нередко придется
терпеть подобного рода фамильярности от невоспитанных
людей,— и боюсь, что мистер Слэнг принадлежит именно
к таким людям. Но я хочу вас предостеречь: никогда не
следует обнаруживать свое возмущение, как вы это
только что сделали. Разве вы не видели, что сама я ни разу
не дала заметить ему своего недовольства? Помните, что
сегодня вы должны быть особенно любезны с ним. Это в
ваших, то есть в наших интересах.
— Значит, ради своих интересов я должна быть
любезной с таким нахалом?
— Уж не хотите ли вы, миссис Уокер, дать урок
хорошего тона леди Трам? — с достоинством вопросила
старая леди, останавливаясь перед Морджианой. Было
очевидно, что ей чрезвычайно хотелось снискать
расположение мистера Слэнга, из чего я могу с уверенностью
заключить, что сэру Джорджу предназначалась изрядная
доля из гонораров Морджианы.
Мистер Блодьер, знаменитый редактор «Томагавка»,
остроты которого так восхищали сэра Джорджа (сам сэр
Джордж ни разу не сострил за всю свою жизнь), был
газетным пиратом, не лишенным таланта, но лишенным
каких бы то ни было принципов; он брался, по его
собственным словам, «на пари настрочить порочащую статью о
любом человеке в Англии». Он готов был не только
писать, но и драться по любому поводу; он неплохо знал
свое дело, а его манеры были столь же грубы, как и перо.
Мистер Скуини держался прямо противоположного
стиля: он был так молчалив и деликатен, что его можно было
ИЗ

и не заметить, и вел себя во всех отношениях прилично;
он любил поиграть на флейте, когда этому не
препятствовал кашель, был большим охотником до вальсов и прочих
танцев, а в своей газете позволял себе злобные выпады
лишь в самой мягкой форме. Никогда не выходя из
границ вежливости, он умудрялся в двадцати строках
рецензии сказать достаточно неприятных для автора вещей. Он
вел вполне добропорядочный образ жизни и жил в Бромп-
тоне с двумя незамужними тетками. Место жительства
Блодьера, напротив, никому не было известно. У него
было несколько пристанищ в каких-то таинственных
трактирах, где его можно было застать и где за ним то и дело
охотились запыхавшиеся издатели. За бутылку вина с
гинеей в придачу он брался настрочить хвалебную или
разносную статейку о ком угодно, на любую тему и по
поводу любой политической программы. «Черт побери,
сэр,— говаривал он,— заплатите мне как следует, и я не
пожалею родного отца». В зависимости от состояния
своего кошелька он либо ходил в лохмотьях, либо одевался
по последней моде. В этом случае он держался крайне
надменно, напускал на себя аристократический тон и готов
был хлопать по плечу какого-нибудь герцога. Если и было
что-нибудь более рискованное, чем отказать ему в
деньгах, когда он просил взаймы, так это одолжить ему
деньги, ибо он никогда не отдавал долгов и никогда ле
прощал человеку, которому был должен. Как-то раз он
будто бы обронил такие слова: «Уокер отказался
выписать мне вексель, ну так я отыграюсь на его жене, когда
она появится на сцене». Миссис Уокер и сэр Джордж
Трам испытывали панический ужас перед «Томагавком»,
вот почему мистер Блодьер и был приглашен на этот
вечер. С другой стороны, сэр Джордж не менее опасался
«Цветов сезона» и поэтому пригласил мистера Скуини.
Мистер Скуини был представлен лорду Раундтауэрсу и
мистеру Фиц-Урсу как один из наших самых
обаятельных и одаренных молодых гениев, и Фиц, принимавший
на веру все, что бы ему ни говорили, был несказанно рад,
что его удостоили чести сидеть рядом с живым
редактором газеты. У меня есть основания думать, что мистер
Скуини, со своей стороны, был не менее рад этому
соседству: я видел, как, доедая второе блюдо, он вручил Фиц-
Урсу свою карточку.
Мы еще не уделили внимания мистеру Муллигану.
Его стихией был политический ажиотаж. Он жил и писал
114

в постоянном состоянии экстаза. Муллиган состоял,
разумеется, членом юридической корпорации и никогда не
упускал случая принять участие в тамошних
послеобеденных диспутах, готовясь к тому, чтобы со временем
выступать в суде, где этот юный талант надеялся когда-нибудь
блеснуть. Он был, пожалуй, единственным человеком, с
которым Блодьер считал нужным быть вежливым, ибо
если Блодьер лез в драку, когда его к тому вынуждали
обстоятельства, то Муллиган дрался, как истый ирландец,
и делал это с величайшим удовольствием. Он несметное
число раз дрался на дуэли и эмигрировал, поссорившись
с правительством из-за того, что опубликовал какие-то
статьи в газете «Феникс». После третьей выпитой
бутылки он принимался нещадно бранить Ирландию и
напевать, хотя бы никто его об этом и не просил, ирландские
песни, выбирая самые что ни на есть заунывные. В пять
часов пополудни его неизменно можно было встретить
около палаты общин, и он знал так же хорошо ьсех
членов «Реформ-клуба», как если бы сам был его членом.
Для человека наблюдательного ума небезынтересно
отметить, что всякий ирландский член парламента
непременно бывает окружен (вменяя это себе в достоинство)
своего рода приближенными и адъютантами. Именно
такую роль играл в политическом мире Десмонд и, будучи
репортером газеты, считался, кроме того, «специальным
корреспондентом» знаменитой манстерской газеты «Грин
флэг ов Скибериин».
С характером и биографией мистера Муллигана я
успел ознакомиться лишь поверхностно, В упомянутый
вечер он очень недолго сидел за столом, ибо
профессиональные обязанности призывали его в палату общин.
Со всеми вышеописанными особами я имел честь
обедать у сэра Джорджа. Какие еще приемы устраивал сэр
Джордж Трам и каких еще знатных и просвещенных лиц
он зазывал на свои вечера, добиваясь их отзыва о своей
протеже, каких еще газетчиков и журналистов он
приручал и склонял на свою сторону,—кто знает? В тот раз
мы сидели за столом до тех пор, пока директор театра
мистер Слэнг не пришел под действием винных паров в
достаточно приподнятое настроение; между тем из
гостиной уже давно доносилась музыка. К собравшимся гостям
присоединились еще несколько лиц: скрипач, которому
было предназначено развлекать слушателей музыкой в
промежутках между вокальными номерами; молодой пиа-
115

нист, аккомпаниатор мисс Хорсман, которая должна была
петь дуэт с миссис Уокер, и несколько других
музыкантов-профессионалов. В углу сидела пожилая леди с
румяным лицом, которую хозяйка дома обошла своим
вниманием; и, наконец, джентльмен с гербовыми
пуговицами, чрезвычайно смущенный и поминутно
красневший.
-— О, черт побери,— рассердился мистер Блодьер, у
которого были достаточно серьезные основания узнать
мистера Вулси и который именно в этот вечер держался
аристократом,— я вижу тут портного! О чем же они
думали, приглашая меня вместе с портным?!
— Деланси, прелесть моя! — воскликнул мистер
Слэнг, входя, пошатываясь, в комнату.— Как ваше
бесценное здоровье? Позвольте ручку! Когда же мы с вами
поженимся? А ну-ка дайте мне местечко подле себя, вот
это удача!
— Отстаньте, Слэнг,— отвечала ему миссис Крамп,
которую директор театра называл по девичьей фамилии
(актеры обычно опускают принятое в свете обращение,
называя друг друга просто по фамилии).— Отстаньте,
Слэнг, не то я пожалуюсь на вас миссис Слэнг.
В ответ предприимчивый директор подтолкнул миссис
Крамп в бок, после чего она весело захихикала и самым
добродушным тоном пригрозила надавать Слэнгу
пощечин. Боюсь, что матери Морджианы мистер Слэнг
казался в высшей степени благовоспитанным и галантным
джентльменом; к тому же ей страшно хотелось, чтобы
директору театра понравилось пение дочери.
Мистер Слэнг с необыкновенной грацией развалился
на диване, задрав короткие, обутые в лаковые сапоги
ножки на кресло.
— Аякс, подайте чаю мистеру Слэнгу,—
распорядилась миледи, поглядывая, как мне показалось, с
некоторым ужасом на этого джентльмена.
— Вот это славно, Аякс, мой черный принц! —
воскликнул мистер Слэнг, когда негр принес ему чаю.— А
теперь, я полагаю, тебе пора идти в оркестр. Аякс, верно,
играет на тарелках, не так ли, сэр Джордж?
— Ха-ха-ха! Это бесподобно,— ответил на шутку
почтенный сэр Джордж, скрывая легкий испуг.—Но у нас
тут не военный оркестр. Мисс Хорсман, мистер Кроу и
моя дорогая миссис Уокер, не начать ли нам трио?
Джентльмены, прошу вас соблюдать тишину, это неболь-
116

шой отрывок из моей оперы «Невеста разбойника», мисс
Хорсман исполнит партию слуги, мистер Кроу —
разбойника Стилетто, а моя замечательная ученица — партию
невесты.
И музыка зазвучала.
Невеста
К тебе мое стремится сердце,
Но слезы мне туманят взор.
Слуга
К нему ее стремится сердце,
К нему ее прикован взор.
Разбойник
Лишь крови, крови жаждет сердце,
И черной злобы полон взор.
Я не берусь судить о достоинствах музыки или пения.
Леди Трам сидела перед чайным сервизом,
величественно покачивая головой в такт музыке. Лорд Раундтауэрс,
рядом с ней, тоже некоторое время кивал головой и
наконец заснул. Я бы тоже последовал его примеру, если бы
меня не развлекло поведение мистера Слэнга. Он пел
вместе со всеми тремя исполнителями и много громче
каждого из них; он кричал «браво!»; он свистел в тех местах,
где ему это казалось нужным, и во всех деталях громко
обсуждал внешность миссис Уокер.
—- Из нее выйдет толк, Крамп, ей-богу, из нее выйдет
толк: прекрасцые плечи, а такие глаза будут видны и с
галерки. Браво! Шикарно! Превосходно! Ура! — кричал
он во всю глотку и в заключение поклялся, что с
помощью «Воронова крыла» он утрет нос Лигонье.
Восторженное настроение мистера Слэнга почти
примирило леди Трам с его грубыми манерами и даже
заставило сэра Джорджа забыть о том, что громогласные
замечания и возгласы директора театра то и дело
заглушали его хор.
— А вы что скажете, мистер Блодьер? — спросил
портной, придя в восторг от того, что его протеже
предстоит покорить все сердца.— Разве миссис Уокер не
лучшая в мире певица, сэр?
— Мне кажется, что она очень плохая певица, мистер
Булей,-— отвечал прославленный литератор, не желая
вступать в беседу с портным, которому был должен сорок
фунтов.
117

— Ах, вот как, сэр! — вскричал разъяренный мистер
Вулси.— Тогда я попрошу... я попрошу вас оплатить мне
небольшой счет!
Говоря по правде, небольшой счет не имел ни
малейшего отношения к пению миссис Уокер, и требование
Вулси было совершенно нелогично, однако его выпад
немало содействовал будущей карьере миссис Уокер. Кто
знает, чем окончился бы ее дебют, если бы не угроза
Вулси, и не погубила ли бы все ее будущее разгромная
рецензия в «Томагавке»?
— А вы что, родственник миссис Уокер? — спросил
Блодьер разгневанного портного.
— А вам какое дело, родственник я или нет? —
свирепо отвечал Вулси.— Я друг миссис Уокер и горжусь этим,
а много будешь знать — скоро состаришься. И еще я
полагаю, сэр, что человек, не оплачивающий своих счетов,
может, по крайней мере, держать язык за зубами и не
оскорблять леди, которой все восхищаются. Вам не удастся
больше водить меня за нос, сэр, мой поверенный завтра
же навестит вас, имейте это в виду, сэр!
— Тсс, мой дорогой мистер Вулси,— прервал его
литератор,—не поднимайте шума, пройдемте в эту нишу:
так миссис Уокер и в самом деле ваш друг?
— Я уже сказал вам это, сэр.
— Ну вот и прекрасно. Я сделаю для нее все, что от
меня зависит; послушайте, Вулси, я обещаю вам
напечатать в «Томагавке» любую статью, какую вы только
захотите прислать.
— В самом деле? Ну в таком случае я больше не
стану упоминать о том небольшом долге.
— Это уж как вам будет угодно,— высокомерно
возразил мистер Блодьер.— Имейте в виду, что меня не так-
то легко запугать, а по части разгромных статей мне нет
равного во всей Англии; мне ничего не стоит
изничтожить ее в десяти строчках.
Соотношение сил изменилось, и теперь настала
очередь Вулси испугаться.
— Тише, тише, я ведь рассердился потому, что вы
оскорбили миссис Уокер, этого ангела во плоти, но я
готов извиниться и... не снять ли мерку для вашего нового
костюма,—что вы на это скажете, мистер Блодьер?
— Я зайду к вам в лавку,— ответил вполне
умиротворенный литератор.— Тише, они, кажется, начинают новую
арию.
118

Пение, которое я не берусь описывать (к тому же,
честное слово, насколько я в нем разбираюсь, мне и по сей
день кажется, что миссис Уокер была вполне заурядной
певицей), пение, повторяю, длилось гораздо дольше, чем
мне бы этого хотелось, но я был прикован к месту, потому
что сговорился с Фиц-Урсом поужинать в Найтсбриджских
казармах, и его карета должна была заехать за нами к
одиннадцати часам.
— Мой дорогой мистер Фиц-Будл,— обратился ко мне
старый хозяин,—не можете ли вы оказать мне
величайшую услугу?
— С удовольствием, сэр!
— Не попросите ли вы своего именитого и любезного
друга завезти домой в Бромптон мистера Скуини?
— Разве мистер Скуини не может нанять кеб?
— Это военный маневр, мой дорогой юный друг,
маленький безобидный военный маневр. Для мистера
Скуини не так уж много значит, что я думаю о моей ученице,
но для него очень много будет значить, что думает о ней
достопочтенный мистер Фиц-Урс.
Ну разве это не умно для столь нравственного и бла-'
городного джентльмена? Он подкупил мистера Скуини
обедом в десять шиллингов и местом в карете сына
лорда. Скуини был доставлен в Бромптон, где он высадился
у подъезда своей тетушки, чрезвычайно довольный
своими новыми друзьями и совершенно больной, после
сигары, которую они заставили его выкурить.
Глава VIII,
в которой мистер Уокер выказывает большое
благоразумие и необыкновенную терпимость
Задержавшись на описании всех перечисленных в пре-.
дыдущей главе личностей, мы отвлеклись от истории
Морджианы. Но некоторые провинциальные читатели,
быть может, совершенно не представляют себе тех
людей, чьими мнениями в печати они привыкли
руководствоваться, и настолько простодушны, что воображают,
будто успех на сцене или на ином поприще зависит от
одного только дарования. Обеспечить успех актрисе в
театре — вещь куда более сложная и хитроумная, чем это
может им показаться. Каких невероятных усилий стоит
заслужить одобрение мистера такого-то из «Стар» или мисте-
119

pa такого-то из «Курьера», снискать благосклонность
критика и привести в хорошее расположение духа столичных
редакторов, а самое главное, добиться того, чтобы имя
актера не сходило со страниц газет. Актеров нельзя
рекламировать, как масло или помаду «Макасар» для волос, хотя
они и нуждаются в этом в не меньшей степени. И вот для
того, чтобы внимание публики ни на минуту не
ослабевало, требуется неиссякаемая изобретательность.
Предположим, какой-нибудь знаменитый актер направляется из
Лондона в Виндзор, тогда «Брэдфорд чемпион»
непременно должна сообщить, что «вчера мистер Блейзес, не
останавливаясь, проследовал со своей труппой через наш
город; мы слышали, что прославленный комик
направляется в Виндзор, где этот неподражаемый актер
намеревается выступить перед самой изысканной публикой с
чтением открывков из произведений нашего великого
национального барда»... Через неделю это сообщение будет
опровергаться в «Хэммерсмит обзервер»:
«Газета «Брэдфорд чемпион» утверждает, что Блейзес
намеревается выступить с чтением отрывков из
произведений Шекспира перед «самой изысканной публикой».
Мы очень сомневаемся в достоверности этого сообщения.
Мы бы охотно поверили этому, но, как известно, «самая
изысканная публика» королевства предпочитает
иностранные напевы родным песням нашего голосистого эвонского
певца. Мистер Блейзес просто-напросто отправился в
Итон, где его сын, юный Мессенджер Блейзес, заболел, к
нашему величайшему сожалению, тяжелой формой
ветряной оспы. Этот недуг (столь свойственный юному
возрасту), судя по всему, с невероятной силой свирепствует в
Итонской школе».
Если после подобных заметок какой-нибудь лондонской
газете вздумается выругать провинциальную печать за
вздор, который та публикует, оповещая о мистере Блейзе-
се и о каждом его шаге, словно он — королевская особа,
то это ровно ничему не помешает. Блейзес может от
своего имени напечатать в лондонской газете заявление, что
не его вина, если провинциальным газетам вздумалось
сообщать о каждом его шаге, и что ему крайне неприятно,
когда страдания близких его сердцу делаются предметом
публичного обсуждения, а сам он выставляется на
посмешище.
«Мы совсем не хотели оскорблять чувства
прославленного слуги народа,— возразит на это редактор.— Наша за-
120

метка по поводу ветряной оспы касалась общего
положения и отнюдь не носила личного характера. Мы искренне
надеемся, что юный Мессенджер Блейзес полностью
исцелился от этого недуга и что он так же благополучно и с
честью для себя, своих родителей и наставников
перенесет и корь, и коклюш, и все прочие болезни, которым
подвержены юные джентльмены».
После такой газетной полемики при следующем же
выступлении Блейзеса на сцене британская публика
трижды вызовет его после спектакля, а в крайней ложе у
сцены непременно окажется какой-нибудь почитатель его
таланта с лавровым венком и кинет это украшение к ногам
вдохновенного актера.
Не знаю, право, почему, но перед дебютом Морджианы
английская печать пришла вдруг в неистовое
возбуждение, словно предчувствуя близкое появление чего-то из
ряда вон выходящего. Так, например, в одной газете
сообщалось:
«Происшествие с Карлом Мария фон Вебером». В
бытность автора «Оберона» в Англии он был приглашен на
обед к благородному герцогу, у которого для встречи с
композитором собрались некоторые из наших самых
знаменитых артистов. Когда был подан знак спускаться в
salle a manger *, благородный хозяин дома (холостяк)
предложил немецкому композитору возглавить шествие.
— Разве в вашей стране не принято, чтобы великому
человеку отводилось первое место? — спросил тот.— Вот
один из тех, чей гений обеспечивает ему первое место
всюду.
И с этими словами Вебер указал на нашего
замечательного английского композитора сэра Джорджа Трама.
Оба музыканта не расставались до конца вечера, и сэр
Джордж до сих пор хранит кусок канифоли,
преподнесенный ему автором «Волшебного стрелка».— «Муун»
(утренний выпуск), 2 июня.
«Георг Третий — композитор». Сэр Джордж Трам
хранит у себя автограф арии умирающего Самсона покойного
досточтимого монарха. Мы слышали, что великий
композитор собирается выпустить в свет не только новую
оперу, но и свою новую ученицу, чье несравненное да-
1 Столовую (франц.).
121

рование уже известно элите нашей аристократии».— Ibid1,
5 июня.
«Музыка, зовущая в бой». Марш, под звуки которого
49-й и 75-й полки прорвали оборону Бадахоса, был
знаменитой арией из «Охваченных ужасом британцев, или
Осады Берген-оп-Зуум» нашего знаменитого
композитора сэра Джорджа Трама. Маршал Даву заявил, что
французы не могли удержать линии обороны, после того как
эта ария послужила сигналом к атаке. Мы слышали, что
сей ветеран музыки скоро выступит с новой оперой, и не
сомневаемся, что Старая Англия, как и в те дни, снова
одержит верх над всеми иностранными соперниками»,—
«Альбион».
«Нас обвиняют в том, что мы предпочитаем
иностранцев талантам наших родных берегов, но те, кто так
говорят, слишком плохо нас знают. Мы fanatici per la mu-
sica2, где бы она ни появлялась, и приветствуем
дарование dans chaque pays de monde3. Мы полагаем, что le me-
rite n'a pas de pays4, как сказал Наполеон, и сэр Джордж
Трам (кавалер ордена Слона и Замка Кальбсбратеы-Пум-
перникель) — маэстро, чья слава appartient а ГЕигоре5.
Мы слышали его прелестную eleve6, чьи редкостные
данные этот кавалер довел до совершенства, мы слышали,
повторяем, «Вороново крыло» (pourquoi cacher un nom
que demain un monde va saluer7) и можем заверить, что
более восхитительное и прекрасное дарование никогда
не расцветало dans nos climats8. Она пела изумительный
дуэт из «Навуходоносора» с графом Пиццикато с такой
belezza9, grandezza l0, с таким raggio11, что произвела
неописуемый furore12 в сердцах слушателей, хотя нужно
нризнать, что заключительная fioritura13 в прелестном
1 Там же (лат.).
2 Фанатики музыки (итал.).
3 В любой стране мира (франц.).
4 Заслуга не имеет отечества (франц.).
5 Принадлежит Европе (франц.).
6 Ученицу (франц.).
7 Зачем утаивать имя, которое завтра будет приветствовать
мир (франц.).
8 В нашем климате (франц.).
9 Прелестью (итал.).
10 Величием (итал.).
11 Блеском (итал.).
12 Фурор (итал.).
п Фиоритура (итал.).
122

scherzando l в игрек-миноре немного sf orzata2. В самом
деле слова
Giorno (Гоггоге
Delire, dolore,
Nabucodonosore3 —
следовало бы дать в анданте и не con strepiio4, но это, в
сущности, iaute bien legere5 в этом бесподобном и не
знающем себе равных исполнении; мы упомянули об этом здесь
лишь затем, чтобы выискать хоть один недостаток.
Мы слышали, что предприимчивый импресарио одного
из королевских театров предложил этой диве ангажемент,
и если мы о чем сожалеем, то лишь о том, что ей
придется петь на столь мало музыкальном языке нашего
северного края, который куда менее созвучен Ьосса нашей сап-
tatrice6, чем мелодичные интонации Lingua Toscana7,
являющегося langue par excellence8 для певцов. «Вороново
крыло» обладает великолепным контральто на девяти
октавах, и т. д. — «Цветы сезона», 10 июля.
«Наш композитор, старина Трам, собирается
выпустить в свет новую оперу и новую ученицу. Опера
прекрасна, ученица первоклассная. Опера не только может
поспорить с адской какофонией и отвратительной
абракадаброй Доницетти и его жалких бесцветных
подражателей. Эта опера переплюнет их всех (призываем в
свидетели читателей «Томагавка», ошибались ли мы хоть
когда-нибудь?); повторяем, что опера бесподобна, это
настоящая английская опера. Ее великолепные арии свежи и
мелодичны, хоры — торжественны и исполнены
благородства, инструментовка — богата и сложна, и вся музыка
написана с неподдельным мастерством. Желаем успеха
старине Траму и его опере».
«В успехе ученицы сомневаться не приходится, это
красивейшая женщина и еще более превосходная певица.
Она так хороша собой, что может сфальшивить столько
1 Скерцандо (итал.) — музыкальный термин: шутливо, весело.
(итал.).
2 Сфорцато (итал.) — музыкальный термин: акцентировано.
(итал.).
3 Набор слов. В буквальном переводе: «День ужаса. Опьянение,
страдание, Навуходоносор» (итал.).
4 Кон скрепито (итал.) — музыкальный термин: с шумом.
5 Совершенно незначительная оплошность (франц.).
6 Рот певицы (итал.).
7 Тосканский диалект (итал.).
8 Наилучшим языком (франц.).
Ш

же раз. сколько это позволяет себе Лигонье,— публика все
ей простит; а поет она так бесподобно, что, будь она столь
же безобразна, как вышеупомянутая Лигонье, публика все
равно будет от нее в восторге. «Вороново крыло» — таков
ее фантастический театральный псевдоним (в
действительности она носит имя небезызвестного негодяя из
Флитской тюрьмы, изобретателя мошеннических
операций с Панамой и Понтийскими болотами, а также
махинаций с мылом,— хватает ли вам сейчас на мыло, мистер
Уокер?). «Вороново крыло», повторяем, может не
сомневаться в успехе. Слэнг предложил ей тридцать гиней в
неделю и в следующем месяце она выступит в опере Трама,
либретто которой написано одним не лишенным таланта
ослом, мы имеет в виду мистера Муллигана».
• «Какой-то болван иностранец в «Цветах сезона»
делает все, чтобы внушить публике отвращение своими
бездарными дифирамбами. От них может просто стошнить.
Почему этих иностранных писак терпят в прессе? —
«Томагавк», 17 июня.
Первые три сообщения были помещены Муллиганом в
его газете вместе с множеством других, которые не стоит
здесь приводить и которые свидетельствуют об его
поразительной энергии и изобретательности. Рассказы о сэре
Джордже Траме он втискивал в уголки, отведенные для
провинциальных корреспонденции, хвалы английской
школе музыки встречались в «Заметках корреспондентов»
в воскресных выпусках, из которых иные были подвластны
Слэнгу, а другие находились под контролем неутомимого
Муллигана. Этот юноша стал душой маленького заговора,
поставившего целью добиться славы для Морджианы, и
при всей его — Муллигана — незначительности и
несмотря на все величие и респектабельность сэра Джорджа
Трама, я полагаю, «Вороново крыло», никогда не стала
бы той звездой, которую мы все знаем, если бы не
энергия и находчивость этого честного ирландского репортера.
Писать передовые статьи, набираемые в газетах
крупным шрифтом, и создавать потрясающие шедевры
красноречия— дело великих людей; весь прочий материал
отдается в распоряжение помощника редактора, в чьи
обязанности входит отбор статей, сообщения о несчастных
случаях, полицейские отчеты и прочее; трудно ожидать,
чтобы сам редактор, слишком занятый своими важными
обязанностями, вмешивался в мелочи. Судьбы Европы —
124

вот его стихия; внимания его требуют возвышение и
падение империй и прочие вопросы государственной важности,
тогда как скромные рекламы, отчеты о последнем убийстве,
об урожае и о состоянии сточных канав на Чэнсери-лейн
предоставлены заботам помощника редактора; при этом
поразительно, какое огромное количество представителей
ирландской нации встречается среди лондонских
помощников редакторов. Когда «Либерейтор» перечисляет
заслуги своих соотечественников и утверждает, что битва
при Фонтенуа была выиграна благодаря заслугам
Ирландской бригады, а битва при Ватерлоо непременно была бы
проиграна, если бы опять-таки не ирландские полки, и
приводит другие подвиги, которыми мы обязаны
ирландскому героизму и гениальности, ему бы следовало, по
крайней мере, упомянуть об ирландских боевых отрядах
прессы и о величайших услугах, оказываемых ими нашей
стране.
По правде говоря, что ирландские репортеры, что
солдаты и впрямь неплохо несут свою службу, и мой друг
мистер Муллиган относится к первым. Кровно
заинтересованный в успехе оперы и дебютантки и пользуясь
огромной популярностью среди своих собратьев, он добился
того, что и дня не проходило без заметки в какой-нибудь
газете о новой певице, в которой все его собратья — они
же помощники редакторов,— радея за своего
соотечественника, принимали живейшее участие.
Все эти похвалы, имевшие целью ознакомить свет с
талантами и достоинствами «Воронова крыла», не могли
не оказать своего действия на некоего джентльмена,
связанного тесными узами с данной леди,— на уважаемого
узника Флитской тюрьмы — капитана Уокера. Получая
положенные ему еженедельно две гинеи от мистера Вулси
и случайные полкроны, которые порой уделяла ему жена,
почти ежедневно его навещавшая, он ни разу не
удосужился поинтересоваться, чем она занимается, и не мешал
ей хранить ее тайну (хотя эта достойная женщина то и
дело порывалась выдать ее). Он в самом деле был далек
от мысли, что его жена может оказаться для него таким
сокровищем.
Но когда голос славы и газетные столбцы стали всякий
день приносить ему новые подробности об успехах,
даровании и красоте «Воронова крыла», когда до него дошли
слухи, что она сделалась любимой ученицей сэра
Джорджа Трама, когда она принесла ему однажды, после вы-
125

ступления в филармонии, пять гиней (остальные пять эта
добрая душа потратила на нарядные новые шапочки,
кокарды, пелеринки и кружева для маленького сына),
когда, наконец, ему стало известно, что знаменитый
директор театра Слэнг предложил ей ангажемент с жалованьем
тридцать гиней в неделю, мистер Уокер вдруг проявил
живейший интерес к делам жены и потребовал у нее
полнейшего отчета.
Пользуясь супружеской властью, он решительно
запретил миссис Уокер выступать на сцене; он написал
сэру Джорджу Траму письмо, в котором излил свое
негодование по поводу того, что столь важные соглашения
были предприняты без его ведома; а в письме,
посланном милейшему Слэнгу (оба джентльмена были в очень
дружеских отношениях, и в бытность свою агентом
мистер Уокер имел немало дел с мистером Слэнгом), он
спрашивал своего любезного друга, уж не считает ли он
Уокера таким простаком, чтобы позволить жене
выступать на сцене, а самому оставаться в тюрьме по уши в
долгах.
Любопытно было наблюдать, как те самые кредиторы,
которые еще вчера (и с полным основанием) называли
мистера Уокера мошенником, отказывались от всех
компромиссов и клялись не выпускать его из тюрьмы,—
любопытно, как они вдруг все разом захотели пойти на
любые соглашения и не только предлагали, но умоляли его
выйти из тюрьмы и оставить им всего лишь долговую
расписку от своего имени и от имени миссис Уокер с
обязательством оплатить предъявленные ему иски из
гонораров его супруги.
— Гонорары моей супруги?! —с негодованием отвечал
мистер Уокер этим джентльменам и их поверенным.—
Неужели вы думаете, что я позволю миссис Уокер выступать
на сцене? Неужели же вы думаете, что я такой дурак,
чтобы выдавать обязательства об уплате долгов, когда
через несколько месяцев я смогу выйти из тюрьмы, не
уплатив ни шиллинга? Уверяю вас, джентльмены, вы
принимаете Говарда Уокера за идиота. Мне нравится Флитская
тюрьма, и я предпочитаю просидеть здесь еще десять лет,
чем платить долги.
Иными словами, капитан вознамерился извлечь
некоторую пользу из переговоров со своими кредиторами и с
джентльменами, которые были заинтересованы в том,
чтобы миссис Уокер выступала на сцене. И кто станет отри-
126

цать, что такая решимость была продиктована похвальной
предусмотрительностью и чувством справедливости?
— Мой дорогой сэр, не считаете же вы, что половина
гонорара миссис Уокер слишком большая плата за
неимоверные труды и хлопоты, потраченные мною на ее обу-
ченье? — воскликнул сэр Джордж Храм (который,
получив письмо Уокера, счел наиболее благоразумным лично
посетить этого джентльмена).—Не забывайте, что я
первый преподаватель музыки в Англии, что я пользуюсь
огромным влиянием и могу добиться для нее приглашения
во дворец или на любой концерт или музыкальный
фестиваль в Англии; не забывайте, что каждой нотой, которую
она способна взять, она обязана мне и что без меня она
вообще никогда не сможет петь, как ее малыш — ходить
без няньки.
— Допустим, что половина всего того, что вы
наговорили, правда,— сказал Уокер.
— Мой дорогой капитан Уокер, уж не сомневаетесь
ли вы в моей честности! С чьей помощью добилась
признания миссис Миллингтон, прославленная Миллингтон,
капитал которой достиг теперь ста тысяч фунтов? Кто
выпустил лучшего европейского тенора Попплтона?
Спросите в музыкальном мире, спросите самых знаменитых
певцов, и они скажут вам, что они обязаны своей
известностью и своим состоянием сэру Джорджу Траму.
— О, я вполне это допускаю,— сдержанно проговорил
капитан.— Вы, безусловно, хороший преподаватель, сэр
Джордж, но я не намерен отдавать вам на три года
миссис Уокер и, сидя в тюрьме, подписывать ее контракты.
Пока я не выйду на свободу, миссис Уокер петь не будет.
Это решено; она не будет петь, даже если мне придется
просидеть в тюрьме до самой вашей смерти.
— Боже правый!—вскричал сэр Джордж.— Уж не
хотите ли вы, сэр, чтобы я оплатил ваши долги?
— Вы угадали, старина,— ответил капитан.— И сверх
того, вы еще выложите кругленькую сумму мне лично.
Это мой ультиматум. А теперь я пожелаю вам всего
хорошего, так как меня ждут внизу на теннисном корте.
Этот краткий разговор чрезвычайно взволновал
достойного сэра Джорджа, который отправился домой к своей
супруге в ужасе от наглости капитана Уокера. Попытки
мистера Слэнга оказались столь же бесплодны: Уокер
сообщил ему, что он должен четыре тысячи фунтов, но что
127

можно договориться с кредиторами и выкупить долговые
обязательства по пять шиллингов за фунт. Он повторил,
что не позволит своей жене подписывать какой бы то ни
было ангажемент, пока его кредиторы не будут
удовлетворены и пока сам он не получит достаточную сумму, с
которой он снова сможет начать свою жизненную карьеру.
— Если вы сейчас отмените выступление моей жены,
ваше имя попадет в газеты, вам это прекрасно известно;
итак, решайте сами.
— Пусть она выступит сначала хоть один раз для
пробы,— предложил мистер Слэнг.
— Стоит ей выступить хоть раз, как кредиторы
потребуют с меня полной выплаты по всем векселям,—
возразил капитан.— Я не позволю бедняжке трудиться ради
того., чтобы наживались эти мерзавцы! — с чувством
добавил узник. Слэнг покинул его, проникшись к Уокеру
величайшим уважением, которого никогда не питал раньше.
Он был поражен тем, с какой твердостью этот человек
сумел восторжествовать над невзгодами, более того — сумел
извлечь из них выгоду.
Миссис Уокер немедленно получила предписание
заболеть тяжелейшей ангиной. Газеты, соблюдая интересы
мистера Слэнга, в самых почтительных тонах оплакивали ее
недуг; газеты же противоположного лагеря с
нескрываемой злобой преувеличивали эту дипломатическую болезнь.
«Новая певица,— говорилось в одной из газет,—
великое чудо, обещанное Слэнгом, хрипит, как ворона!»
«Доктор Торекс заявляет,— сообщалось в другой,— что
ангина, неожиданно приковавшая к постели «Вороново
крыло», чье пение в филармонии перед ее появлением на
сцене ...Королевского театра вызвало столь бурные овации,
навсегда лишила певицу голоса. По счастью, мы не
нуждаемся ни в какой новой примадонне, пока это место
занимает мисс Лигонье, что ежевечерне подтверждают
тысячи зрителей».
А в «Наблюдателе» сообщалось.
«Хотя некоторые хорошо осведомленные газеты
сообщают, что «Вороново крыло» заболела ангиной, другие не
менее авторитетные источники утверждают, что это не что
иное, как чахотка. Так или иначе, певица находится в
чрезвычайно тяжелом состоянии, но мы надеемся, хоть это
и маловероятно, что она поправится. Относительно
достоинств этой певицы мнения расходятся. Одни говорят, что
она во всех отношениях уступает мисс Лигонье, тогда как
128

другие знатоки утверждают, что вторая из упомянутых
певиц далеко не так совершенна, как первая. Мы
опасаемся,— говорилось дальше,— что этот спор никогда не будет
решен, если только миссис «Вороново крыло» не
оправится настолько, чтобы выступить с дебютом, что, к великому
нашему сожалению, маловероятно; но и в этом случае у
новой певицы вряд ли будут равные шансы с Лигонье, ибо
трудно надеяться, чтобы ее голос и силы были
восстановлены полностью. Эти сведения получены нами из самых
достоверных источников»,— говорилось в заключение в
газете.
Сообщения о состоянии здоровья миссис Уокер,
появившиеся в газетах якобы от лица приверженцев
Лигонье, были состряпаны не кем иным, как дерзким и
хитрым узником Флитской тюрьмы капитаном Уокером.
Сторонников Лигонье они привели в полный восторг, а
кредиторы мистера Уокера, прочитав их, были глубоко
потрясены. Даже сэр Джордж Трам поддался на эту удочку и,
не на шутку испугавшись, приехал во Флитскую тюрьму.
— Ни слова об этом, мой дорогой сэр,— сказал ему
мистер Уокер.—- Теперь самое время договориться с
кредиторами.
Итак, наконец эти дела были улажены. Совершенно не
важно, по скольку именно шиллингов за фунт согласились
получить алчные кредиторы мужа Морджианы. Верно то,
что ее голос мгновенно вернулся к ней, лишь только
капитан был выпущен из тюрьмы. Газеты фракции Муллига-
на снова затрубили о ее совершенствах. Было заключено
соглашение с мистером Слэнгом, а также с великим
композитором сэром Джорджем Трамом, к полному
удовлетворению всех заинтересованных сторон; и вот название
новой оперы появилось на афишах, напечатанное огромными
буквами, и в театре начались репетиции, причем на
костюмы и декорации были затрачены колоссальные деньги.
Нужно ли рассказывать о грандиозном успехе,
выпавшем на долю «Невесты разбойника»? На следующее утро
после премьеры все ирландские помощники редакторов
постарались поместить такие рецензии на спектакль, что
мисс Лигонье и Бароски умирали от зависти. Все
свободные репортеры были в ложах, дабы поддержать старания
своего друга мистера Муллигана. Все подмастерья фирмы
«Линдси, Вулси и К0» были снабжены билетами в партер
5 У. Теккерей, т. 2 129

и аплодировали что было мочи. Все боковые ложи сияли
белизной лайковых перчаток друзей мистера Уокера по
«Риджент-клубу»; а в маленькой директорской ложе
сидели миссис Крамп и мистер Вулси. Он был слишком
взволнован, чтобы хлопать, и даже забыл бросить букет,
приготовленный им для «Воронова крыла».
Однако в произведениях садоводства в тот вечер
недостатка не было. Капельдинеры вывезли целую тачку
знаков признания, а Морджиану, краснеющую,
задыхающуюся и всю в слезах, увел за кулисы знаменитый тенор
мистер Попплтон, перед тем увенчавший ее одной из самых
огромных и самых ярких гирлянд.
Тут она бросилась к мужу и обняла его. Он
любезничал за кулисами с мадемуазель Флик-Флак, танцовавшей
в дивертисменте, и был, пожалуй, единственным из
присутствовавших здесь мужчин, который нисколько не
оценил этой ласки. Даже Слэнг был растроган и со всей
искренностью объявил, что он хотел бы быть на месте
Уокера. Театральные сборы, по крайней мере, на этот сезон,
были обеспечены. Слэнг сообщил об этом Уокеру, который
в тот же вечер забрал авансом все, что причиталось его
жене за неделю.
В актерском фойе, как водится, был устроен
великолепный ужин. Грозный мистер Блодьер присутствовал на
нем в новом сюртуке хорошо известного всем покроя
Вулси, а сам портной и миссис Крамп были едва ли не
самыми счастливыми из всей компании. Но когда миссис Уокер
взяла за руку Вулси и сказала ему, что без его помощи
она никогда не оказалась бы здесь, мистер Уокер принял
очень строгий вид и дал ей понять, что в ее положении ей
не пристало поощрять внимание столь незначительной
особы.
— Я выплачу ему до последнего фартинга все, что мы
ему должны,— гордо заявил он,— и в будущем намерен
пользоваться его услугами, но пойми, любовь моя, мы не
можем за своим столом принимать собственного портного.
Слэнг произнес потрясающий тост за здоровье Морд-
жианы, вызвавший такие аплодисменты, такой смех и
такие рыдания, каких только антрепренеры умеют
добиваться от причастных к театральному миру и зависящих от
них леди и джентльментов. Было замечено, что особенно
расчувствовались хористы на самом дальнем конце стола.
На следующий день они собрались все вместе и решили
преподнести блюдо Адольфусу Слэнгу, эсквайру, за его
130

исключительные заслуги в области драматического
искусства.
Уокер произнес ответный тост. Он объявил, что это
самый торжественный день в его жизни, что он гордится
тем, что воспитал для сцены миссис Уокер, и счастлив от
сознания, что все перпесенные им ради нее страдания
оказались не напрасны и что его труды увенчались таким
успехом. Он поблагодарил всех собравшихся от ее и от
своего имени, после чего уселся и снова сосредоточил все
свое внимание на мадемуазель Флик-Флак.
Затем произнес речь сэр Джордж Трам, в ответ на тост
Слэнга, провозглашенный в его честь. Его речь сводилась
примерно к тому же, что и речь мистера Уокера: каждый
из этих двух джентльменов старался поставить себе в
заслугу, что именно он, а не кто-либо другой, дал
музыкальное образование миссис Уокер. В заключение он объявил,
что неизменно будет относиться к ней как к своей
духовной дочери, и до конца жизни будет любить и лелеять ее.
Совершенно очевидно, что сэр Джордж находился в этот
вечер в необыкновенно приподнятом состоянии духа, и
если бы не такой триумф, ему, по возвращении домой,
непременно досталось бы от его супруги.
Благодарственная речь Муллигана, автора либретто
«Невеста разбойника», была, надо признаться, до
невозможности скучной. Казалось, ей и конца не будет, в
особенности когда он приступил к ирландскому вопросу,
который по какой-то непонятной причине оказался
теснейшим образом связанным с интересами музыки и театра.
Даже хористы не проявили к ней должного внимания,
хотя она исходила из уст снискавшего всеобщее
одобрение автора застольных, любовных и военных песен,
исполненных ими в этот вечер.
«Невеста разбойника» долго не сходила со сцены.
Хоровые песни из нее были подхвачены шарманщиками, а
арии Морджианы «Роза на моем балконе» и «Молния над
водопадом» (речитатив и сцена) распевались всеми;
авторский же гонорар сэра Джорджа Трама достиг таких
размеров, что он отважился заказать гравюры со своего
портрета, которые еще по сей день можно видеть в
нотных лавках. Не многие, я думаю, приобрели экземпляры
этой мало кому доступной гравюры, продававшейся по
две гинеи за штуку; но зато у всех молодых банковских
клерков, у всех беспутных студентов висели на стенах
портреты «Воронова крыла»: в роли Биондетты («Невеста

разбойника»), Зелимы («Свадьба в Бенаресе»), Барбаре-
ски («Тобольский рудник») и во всех других ее
знаменитых ролях. В последней же из вышеупомянутых ролей
Морджиана появлялась спасать своего отца из тюрьмы в
костюме улана и была так неотразима в панталонах и
желтых сапогах, что Слэнг решил немедленно поручить
ей роль капитана Макхита, из-за чего и рассорился с
Морджианой.
Вместо Морджианы Слэнг принял в театр Снукса,
укротителя носорогов с целым стадом диких буйволов.
Они имели бешеный успех. После первого представления
Слэнг устроил ужин, на котором опять все прослезились,
а на следующий день в актерской комнате было решено,
как обычно, преподнести блюдо Адольфусу Слэнгу,
эсквайру, за его выдающиеся заслуги в области
драматического искусства.
В инциденте с капитаном Макхитом мистер Уокер
считал, что его жена должна уступить Слэнгу, но тут
Морджиана впервые не подчинилась мужу и ушла из
театра. Когда же Уокер, нуждаясь в деньгах, стал, по
обыкновению, клясть ее за потрясающий эгоизм и равнодушие
к его интересам, она залилась слезами и заявила, что за
целый год истратила на себя и на малютку не больше
двадцати гиней, что ее театральным портнихам до сих пор
не заплачено и что она ни разу не спросила его, сколько
потратил он на мерзкую французскую фигурантку.
Все это было чистейшей правдой, за исключением
французской фигурантки. Уокер, господин и повелитель,
получал все зарабатываемые Морджианой деньги и
распоряжался ими как подобает джентльмену. Он устраивал
весьма изысканные обеды в небольшом домике близ
Риджент-парка (мистер и миссис Уокер жили на Грин-
стрит рядом с Гровнер-сквер), он довольно крупно
играл в «Риджент-клубе», но что касается французской
фигурантки, то миссис Уокер сильно заблуждалась: с
этой особой капитан давно уже расстался, и теперь домик
в Сент-Джонс-Вуде занимала мадам Долорес де Трас ос
Монтес.
Но если капитана и можно было упрекнуть в
кое-каких мелких проступках подобного рода, зато когда его
жена уезжала в провинцию, он был самым внимательным
мужем: он заключал за нее все контракты и, пока не
получал вперед всех гонораров до последнего шиллинга, не
разрешал ей взять ни одной ноты. Таким образом, он обе-
132

регал ее от надувательств со стороны антрепренеров и
устроителей концертов, которые неминуемо
злоупотребляли бы ее покладистым характером. Чета Уокеров всегда
путешествовала в карете, запряженной четверкой, и во
всех крупных гостиницах Англии Уокера просто
боготворили. Лакеи стремглав бросались на его звонок.
Горничные уверяли, что он большой проказник, и совсем не
находили его жену такой уж писаной красавицей; а
хозяева гостиниц предпочитали его любому герцогу, ибо он
платил по их счетам, не глядя, да оно и понятно, ведь
его годовой доход в ту пору составлял около четырех
тысяч.
Юный Вулси Уокер был отдан в школу доктора Уопшо-
та, откуда, после многочисленных переговоров и
требований со стороны доктора об уплате за его полугодовое
содержание и после нескончаемых жалоб мальчика на
скверное обращение, его забрали и поручили попечению
преподобного мистера Порки в Тернхем-Грине, счета
которого оплачивает крестный отец мальчика, ставший
теперь главой фирмы «Вулси и К0».
Будучи истинным джентльменом, мистер Уокер по-
прежнему отказывается принимать у себя портного, хотя
до сих пор, насколько мне известно, не отдал ему денег,
которые грозился вернуть; но ввиду того, что капитан
редко бывает дома, портной может приходить на Грин-
стрит когда ему только заблагорассудится. Вместе с
миссис Крамп и миссис Уокер он нередко отправляется в
омнибусе до Брендфорда, прихватив с собой пирог для
маленького Вулси, которому портной намеревается оставить
все свое состояние.
Других детей у Уокеров не было, но когда миссис
Уокер выезжает покататься в Парке, она всякий раз
отворачивается при виде низкого фаэтона, в котором сидит
женщина с нарумяненными щеками с многочисленными
пышно разодетыми детьми и француженкой-бонной,
именуемая, как говорят, мадам Долорес де Трас ос Монтес.
Завидя экипаж миссис Уокер, мадам де Трас ос Монтес
неизменно подносит к глазам большой золотой лорнет и с
усмешкой ее разглядывает. Оба кучера при этом
всегда подмигивали друг другу; впрочем, недавно мадам
Долорес де Трас ос Монтес наняла лакея чрезвычайно
внушительного вида, с огромными бакенбардами, в зеленой
с золотом ливрее, и с той поры кучера друг друга уже не
узнают.
133

Сценическая жизнь «Воронова крыла» была сплошным
триумфом, а так как нет ни одного светского льва,
который не был бы в нее влюблен, то нетрудно представить
себе, какая у нее репутация. Леди Трам готова скорее
умереть, чем заговорить с этой несчастной молодой
женщиной; к тому же у Трамов появилась новая ученица,
настоящая сирена, но вполне безопасная, она обладает
внешностью Венеры и умом Музы и вот-вот должна выступить
на сцене одного из театров. Бароски неизменно повторяет,
что «Воронофо крыло» так же нерафнотушна ко мне как
преште». В обществе Морджиану принимают весьма
неохотно, а если она приезжает в дом, чтобы принять
участие в концерте, мисс Прим в сильнейшем страхе спешит
прочь, боясь, как бы эта «особа» не осмелилась с ней
заговорить.
Уокера все считают добрым, веселым, бесхитростным
малым, настоящим джентльменом, который если и
приносит кому вред, то только самому себе. Говорят, что его
жена — сверхъестественная сумасбродка; и в самом деле,
после женитьбы, несмотря на огромные доходы миссис
Уокер, капитан не однажды попадал в тюрьму; но его
жена неизменно оплачивает его векселя, и он снова
выходит на свободу, веселый и жизнерадостный, как всегда.
Уокер настолько умен, что давно отказался от всяких
денежных махинаций; он не прочь переброситься в кости по
вечерам и выпить бутылку-другую вина за обедом. По
пятницам он появляется в театре за жалованьем жены и всю
остальную неделю уже не занимается никакими
денежными делами. Он сильно растолстел, красит волосы, а на его
одутловатых щеках и на носу появился какой-то багровый
оттенок, словом, он совсем не похож на того Уокера, что
когда-то пленил сердце Морджианы.
Между прочим, Эглантайна выставили из «Цветочной
Беседки» и он содержит лавочку в Танбридж-Уэлзе.
Приехав как-то туда в прошлом году и оказавшись без
бритвы, я обратился с просьбой побрить меня к полному
обрюзгшему джентльмену в поношенной нанковой куртке,
лениво прислонившемуся к дверному косяку маленькой,
довольно претенциозного вида лавчонки в Рядах.
— Сэр, что касается бритья — это не по моей части,—
ответил он и прошел в лавку.
Это был Арчибальд Эглантайн. Даже потерпев полное
крушение, он все еще носил капитанскую форму и
большой крест Панамского ордена Замка и Сокола.
134

Послесловие
Из письма Джотга Фиц-Будла, эсквайра,
к О. Иорку, эсквайру
Цум Триришен Хоф, Кобленц.
10 июля 1843 года.
Мой дорогой Йорк, повесть «Вороново крыло» была
написана давным-давно, и мне всегда был непонятен дурной
вкус столичных издателей, отказывавшихся напечатать ее
в своих многочисленных журналах. Я бы никогда не стал
упоминать об этом факте, если бы не следующее
обстоятельство.
Обедая вчера в этом превосходном отеле, я заметил
лысого джентльмена в синем сюртуке с медными
пуговицами, похожего на полковника в отставке, и сидящих с ним
даму и мальчугана лет двенадцати, которого этот
джентльмен потчевал невероятным количеством вишен и
пирожных. Рядом с ними сидела полная пожилая дама в
невообразимой шляпе с лентами; нетрудно было догадаться,
что они англичане, и мне показалось, что я уже когда-то
встречался с ними.
Наконец молодая дама, слегка покраснев, поклонилась
мне.
— Я, кажется, имею честь говорить с миссис
«Вороново крыло», не так ли? — спросил я.
— Миссис Вулси, сэр,— поправил меня джентльмен.—
Моя жена давно оставила сцену.— При этих словах
пожилая дама в странной шляпе очень выразительно
наступила мне на ногу и с необыкновенно таинственным видом
тряхнула шляпой и всеми украшавшими ее лентами. Обе
дамы тут же поднялись и вышли из-за стола; старшая
заявила, что ребенок плачет.
— Вулси, милый мой, пойди с мамой,— проговорил
мистер Вулси, погладив мальчика по голове; тот
повиновался приказу и вышел из-за стола, захватив с собой
тарелку с миндальным пирожным.
— У вас прелестный сын, сэр,— сказал я.
— Это мой пасынок,— поправил меня мистер Вулси и
добавил уже громче: — Я вас сразу же узнал, мистер Фиц-
Будл, но не назвал вас, боясь разволновать жену. Она не
любит, когда ей напоминают о прошлом, сэр. Ее первый
муж, капитан Уокер, которого вы знали, причинил ей
много горя. Он умер в Америке, сэр, по-видимому, от этого
135

(он указал на бутылку вина), и миссис Уокер оставила
сцену за год до того, как я оставил свое дело. Вы
собираетесь в Висбаден?
В тот же вечер они уехали в своей карете; мальчуган
сидел на козлах и изо всех сил дул в рожок форейтора,
украшенный кисточкой.
Я рад, что бедная Морджиана наконец нашла свое
счастье, и спешу сообщить вам, что намереваюсь посетить
Пумперникель — излюбленное пристанище моей юности.
Прощайте.
Ваш Дж. Ф.-Б.

Жена Денниса Хаггарти
есколько лет тому назад в «Королевской»
гостинице в Лемингтоне часто
останавливалась вместе с дочерью одна препротивная
ирландка, майорша миссис Гам. Гам был
примерным офицером на службе его величества,
О *_>
и только смерти и дражайшей супруге
удалось его сокрушить. Облачившись в бамбазин — самый
миленький, какой можно было сыскать за деньги,—
безутешная вдова объехала своих знатных и не очень знат-
О
ных друзей, оставляя в каждом доме громадные
визитные карточки, которые обрамляла полоса, окрашенная
о о гз
о
черной краской из ламповой сажи, по меньшей мере в
*> О
полдюйма шириной.
Кое-кто из нас, к стыду нашему, называл ее «миссис
Шум и Гам», ибо сия достойная вдова имела
обыкновение распространяться о себе и своих родственниках
(родных мужа она ставила весьма низко) и без конца
хвасталась чудесами отцовского поместья Молойвиль, в
графстве Мэйо. Род ее шел от Молоев этого графства; и, хоть
я прежде ничего не слышал ни о каких Молоях, я
нимало не сомневаюсь, положившись на ее рассказы, что
это древнейшая и знатнейшая фамилия в той части
Ирландии. Помнится, тетушку свою приехал навестить
молодой человек с пышными рыжими бакенами, носивший
зеленый сюртук, узкие панталоны и немыслимую
булавку в галстуке; уже на третий день пребывания на водах
он сделал предложение мисс С..., пригрозив в случае
отказа вызвать на дуэль ее отца; этого молодого челове-
О
ка, разъезжавшего в двухколесном экипаже крикливой
о о
окраски, запряженном караковой и серой лошадьми
сие Га
Касл
137

рея Молоя из Молойвиля. Все мы сошлись в том, что
он был несноснейшим из снобов сезона, и не без
удовольствия узнали, что его разыскивает судебный
исполнитель.
Вот, собственно, и все, что мне известно о семействе
Молоев, но где бы вы ни встретились с вдовой Гам и о
чем бы ни завели разговор, вы непременно о них
услышите. Если за обедом вы предложите ей зеленого
горошку, она скажет: «О сэр, после молоивильского горошка
мне уже никакой другой не может прийтись по вкусу, не
правда ли, Джемайма, сокровище мое? Первый раз нам
подавали его в июне, и батюшка по такому случаю
жаловал старшему садовнику гинею (у нас было три
садовника в Молойвиле), и посылал его с квартой горошка и
с нижайшим поклоном к нашему соседу, милейшему
лорду Мароуфету. Что за очарование Мароус^тский парк!
Не так ли, Джемайма?» Если мимо окна проедет экипаж,
майорша Гам не преминет сказать вам, что в Молойвиле
было три экипажа «коляска, кабвиолет и довмез».
Подобным же образом она не поленится перечислить вам
поименно всех ливрейных лакеев в фамильном поместье;
при посещении Уорикского замка (эта неугомонная
женщина не пропускала ни одной увеселительной поездки из
гостиницы) она давала нам понять, что тамошняя
великолепная набережная ни в какое сравнение не идет с
главной аллеей Молоивильского парка. Мне удалось так
обстоятельно рассказать вам о миссис Гам и ее дочери
потому, что в ту пору, говоря между нами, я весьма
интересовался некоей молодой особой, папаша которой
поселился в «Королевской» гостинице и проходил курс
лечения у доктора Джефсона.
Джемайма, которую миссис Гам призывала в
свидетели, как вы сами понимаете, доводилась ей дочерью, и
мать называла ее не иначе как: «Джемайма, доченька
моя ненаглядная!», или «Джемайма, сокровище мое!»,
или же «Джемайма, ангел ты мой!». Жертвы, которые
миссис Гам, по ее словам, приносила ради дочери, были
неисчислимы. Одному богу известно, говорила майорша,
сколько денег она затратила на ее учителей, от скольких
болезней она выходила свою дочь, как беззаветна ее
материнская любовь. В столовую они обыкновенно
входили, обняв друг дружку за талию; за обедом, в ожидании
следующего блюда, мать и дочь сидели, взявшись за руки;
а если за столом присутствовали хотя бы два-три мо-
138

лодых человека, майорша, покамест разливали чай, не
упускала случая несколько раз поцеловать свою
Джемайму.
Что касается мисс Гам, нельзя сказать, чтобы она
была хорошенькая, но, говоря по совести, нельзя назвать
ее и дурнушкой. Скорее, ни то ни се. Она завивала
волосы колечками, носила ленту вокруг лба, пела
всего-навсего четыре песенки, которые изрядно приедались после
нескольких месяцев знакомства; у нее были чрезмерно
оголены плечи; она имела обыкновение нацеплять на
себя всевозможные дешевые украшения, кольца, броши,
ferronieres *, флакончики с нюхательным спиртом, и, как
нам казалось, была всегда шикарно одета, хотя старая
миссис Рысь намекала, что все платья Джемаймы и ее
матушки по нескольку раз перелицовывались и что от
штопки чулок у нее слезятся глаза.
Глаза у мисс Гам были очень большие, однако слабые
и красноватые, и она бросала выразительные взгляды на
каждого неженатого мужчину. И хотя вдова усердно
посещала балы, сопровождала в наемном кабриолете все
охоты с борзыми, хотя она не пропускала ни одной
службы в церкви, где Джемайма пела громче всех, за
исключением разве псаломщика, и хотя любой
джентльмен-англичанин, составивший счастье Джемаймы, удостоился
бы приглашения в Молойвиль, где его поджидали три
лакея, три садовника и три экипажа, ни один из
джентльменов не отважился сделать ей предложение. Старая
миссис Рысь говорила, что за последние восемь лет мать с
дочерью побывали в Тонбридже, Харроугете, Брайтоне,
Рамсгете и Челтнеме, но им повсюду одинаково не везло.
Вдова, пожалуй, и впрямь чересчур высоко метила для
своей ненаглядной доченьки; а поскольку она, как это
свойственно многим ирландцам, с презрением смотрела
на людей, зарабатывающих свой хлеб трудом или
коммерцией, и поскольку резкие манеры и ирландское
произношение этой женщины не могли нравиться степенным
английским сквайрам, Джемайма — чистый, нежный
цветок,— быть может, уже слегка поблекший и высохший,
все еще оставалась у нее на руках.
Как раз в это время в Уидонских казармах был
расквартирован 120-й полк, и в полку состоял младшим
лекарем некий Хаггарти, поджарый, сухощавый мужчина
1 Диадемы (франц.).
139

высокого роста, с огромными ручищами, вывернутыми
внутрь коленями и с морковного цвета бакенами, вместе
с тем честнейший малый, когда-либо державший в руках
ланцет. Хаггарти, как показывает фамилия, был той же
нации, что и миссис Гам, более того, этот честный врач
обладал некоторыми общими с вдовой чертами характера
и хвалился своим семейством, пожалуй, не меньше, чем
она. Не знаю, какой именно частью Ирландии правили
его предки, но королями они, несомненно, были, подобно
предкам многих тысяч ирландцев; во всяком случае, они
занимали весьма почетное положение в Дублине, «где
моего батюшку,— говорил Хаггарти,— знают так же
хорошо, как статую короля Уильяма и где у него, смею вас
заверить, собственный выезд».
Насмешники не замедлили прозвать Хаггарти
«Собственный выезд», а иные потрудились навести о нем
справки у миссис Гам.
— Миссис Гам, когда вам случалось выезжать из Мо-
лойвиля на балы лорда-наместника или принимать гостей
в своем доме на Фицуильям-сквер, вы встречали в
светском обществе знаменитого доктора Хаггарти?
— Вы имеете в виду лекаря Хаггарти с Глостер-стрит?
Этого мерзкого паписта! Неужто вы допускаете, что Мо-
лои сядут за один стол с таким субъектом?
— Как, разве он не самый знаменитый в Дублине
врач, и разве он не держит в столице собственный
выезд?
— Это ничтожество? Он держит аптеку, доложу я вам,
а сыновей посылает разносить лекарства. Четверо —
Улик, Фил, Теренс и Денни служат где-то в армии, и
лекарства теперь разносит Чарльз. Вы спросите, от кого я
могла узнать об этих мерзких папистах? Их мать,
урожденная Бэрк из Бэрктауна, что в графстве Каван,
принесла лекарю Хаггарти две тысячи фунтов. Она была
протестантка, и я никогда не могла понять, с чего это ей
вздумалось выходить за ничтожного аптекаря, за это
папистское отродье.
Судя по осведомленности вдовы, я склонен
подозревать, что дублинцы проявляют не менее жгучий интерес
к своим соседям, чем обитатели английских городов;
весьма вероятно также, что рассказ миссис Гам о юных
Хаггарти, разносивших лекарства, вполне достоверен, ибо не-
* кий прапорщик из 120-го полка изобразил достойного
врача выходящим из аптекарской лавки с клеенчатой сум-
140

хсой под мышкой, и вспыльчивый доктор был так взбешен
этой карикатурой, что непременно вызвал бы молодого
офицера на дуэль, если бы ему не помешали.
Словом, Дионисиус Хаггарти был человек на редкость
горячий, и случилось так, что из всех посетителей
курорта, из всех приезжих в Лемингтон, из всех кавалеров
Уорикшира, молодых фабрикантов из Бирмингема,
молодых офицеров из соседних казарм, к несчастью для мисс
Гам и для самого Хаггарти, он оказался единственным
мужчиной, на которого чары этой девушки возымели
действие. Он держался, однако, скромно и деликатно, ничем
не обнаруживая своих чувств, ибо питал глубочайшее
уважение к миссис Гам и, по своей наивности и
простодушию, искренне верил, что эта леди значительно
превосходит его не только происхождением, но и
воспитанием. Разве мог надеяться он, незаметный врач, с какой-
то жалкой тысчонкой фунтов, оставленной ему в
наследство тетушкой Китти,— разве мог он надеяться, что
девушка из семейства Молойвилей когда-нибудь снизойдет
до него?
Как бы там ни было, разгоряченный страстью и
выпитым вином, Хаггарти, чья восторженная любовь стала в
полку притчей во языцех, поддался уговорам
подтрунивавших над ним товарищей и однажды на пикнике в Ке-
нилворте сделал предложение по всей форме.
«Уж не забыли ли вы, мистер Хаггарти, что говорите
с урожденной Молой»,— вот все, что ответила ему
величественная вдова, когда трепещущая Джемайма
отослала своего поклонника, как полагается, к «мама». Окинув
бедного малого уничтожающим взглядом, миссис Гам
подобрала свою мантилью и шляпку и вызвала наемный
экипаж. Она не преминула рассказать всем и каждому в
Лемингтоне, что сын аптекаря, этого мерзкого паписта,
осмелился сделать ее дочери предложение (насколько мне
известно, предложение руки и сердца, от кого бы оно ни
исходило, не причиняет вреда), и оставила Хаггарти в
крайнем унынии.
Отчаяние бедняги немало удивило его однополчан,
равно как и других знакомых, ибо молодая леди не была
красавицей, и вряд ли Деннис мог рассчитывать на какое-
либо приданое, сам же он не производил впечатление
романтической натуры, и со стороны казалось, что он
предпочтет хороший бифштекс и пунш из виски самой
обворожительной женщине.
141

Однако не подлежит сомнению, что в груди
застенчивого, неуклюжего, грубоватого малого билось нежное и
куда более горячее сердце, чем у иного денди,
прекрасного, как Аполлон. Сам я не способен понять, что
заставляет человека влюбиться, но хвалю его, не задумываясь
над тем, в кого он влюбился и почему. Это чувство, я
полагаю, в такой же степени не подвластно человеку, как
цвет его волос или восприимчивость к оспе. Итак, ко
всеобщему удивлению, младший лекарь, Дионисиус Хаггар-
ти, влюбился не на шутку; мне рассказывали, что он чуть
не зарезал большим столовым ножом упомянутого
молодого прапорщика за то, что тот посмел нарисовать вторую
карикатуру, изобразив «леди Шум и Гам» и Джемайму
в фантастическом парке, окруженных тремя
садовниками, тремя колясками, тремя ливрейными лакеями и
дормезом. По отношению к Джемайме и ее матушке он не
допускал шуток. Он стал угрюм и раздражителен. Он
проводил гораздо больше времени в приемной и в лазарете,
чем в офицерской столовой. Теперь он даже потерял вкус
к бифштексам и пудингам, которые прежде поглощал в
несметных количествах; а когда после обеда снимали
скатерть, он уже не опрокидывал дюжину бокалов вина и
не выводил своим ужасно визгливым голосом ирландские
мелодии, а удалялся к себе, или одиноко прогуливался
взад и вперед по казарменному двору, или же, подгоняя
хлыстом и шпорами свою серую кобылу, несся во весь
опор по дороге в Лемингтон, где все еще (хоть и незримо
для него) пребывала его Джемайма.
С отъездом молодых людей, которые имели
обыкновение посещать этот курорт, сезон в Лемингтоне приходил
к концу, и вдова Гам на остальные месяцы года
отправлялась к своим пенатам. Где именно они находились,
было бы бестактно справляться, ибо, как я полагаю, опа
поссорилась со своим молойвильским братцем и, кроме
того, была слишком горда, чтобы кому-нибудь
навязываться.
Однако из Лемингтона уехала не только вдова, вскоре
120-й полк получил приказ сняться с места и тоже
покинул Уидон и Уорикшир. К тому времени аппетит Хаг-
гарти несколько восстановился, однако любовь его не
претерпела изменений, он был по-прежнему угрюм и
мрачен. Мне говорили, что в эту пору своей жизни он воспел
в стихах свою несчастную любовь, и действительно кто-то
обнаружил цикл сумбурных стихотворений, написанных
142

его рукой на листе бумаги, в которую был обернут
дегтярный пластырь, применяемый от простуды полковым
адъютантом Уизером.
Нетрудно представить себе, как удивились знакомые
Хаггарти, когда три года спустя прочитали в газетах
следующее объявление:
«Сочетались браком 12 числа сего месяца, в Монкстау-
не, Дионисиус Хаггарти, эсквайр, 120-го Хэмпширского
королевского полка, и Джемайма Амелия Вильгельмина
Молой, дочь покойного Ланселота Гама, майора морской
пехоты, внучка покойного и племянница ныне
здравствующего Бэрка Бодкина Блейка Молоя, эсквайра, из Мо-
лойвиля, графство Мэйо».
Итак, истинная любовь наконец победила, подумал я,
откладывая газету; и былые времена, старая, злющая,
чванная вдова, торчащие плечи ее дочери и веселые
деньки, проведенные с офицерами 120-го полка, одноконный
фаэтон доктора Джефсона, уорикширская охота и Луиза
G... — впрочем, о ней мы не будем говорить — воскресли в
моей памяти. Итак, добросердечный наивный ирландец в
конце концов добился своего? Что ж, только бы ему не
пришлось взять за женою в приданое и тещу!
Еще год спустя было объявлено о выходе в отставку
младшего лекаря Хаггарти из 120-го полка и о назначении
на его место Ангуса Ротсея Лича, возможно, шотландца,
но с ним я никогда не встречался, и он не имеет
никакого отношения к нашей короткой повести.
Прошло еще несколько лет, однако нельзя сказать,
чтобы я пристально следил за судьбою мистера Хаггарти
и его жены, вернее, я за это время о них ни разу не
вспомнил. И вот однажды, прогуливаясь по набережной
Кингстауна, что неподалеку от Дублина, и глазея, по
примеру прочих посетителей этого курорта, на Хоутский холм,
я увидел идущего в мою сторону высокого сухощавого
мужчину с кустистыми рыжими бакенами, про которые
подумал, что видел их прежде, и лицом, которое могло
принадлежать только Хаггарти. Это и был Хаггарти, на
десять лет постаревший со времени нашей последней
встречи, и куда более худой и мрачный. На плече у него
сидел юный джентльмен в грязном клетчатом костюмчи-
143

ке — физиономия его, выглядывавшая из-под
замызганной шапочки, украшенной черными перьями,
чрезвычайно походила на физиономию самого Хаггарти,— другой
рукой он вез салатного цвета детскую коляску, в которой
покоилось дитя женского пола лет двух от роду. Оба
ревели во всю силу своих легких.
Как только Деннис меня увидел, лицо его утратило
хмурое, озабоченное выражение, видимо, теперь ему
присущее; он остановил коляску, спустил своего сына с
плеча и, оставив потомство реветь на дороге, бегом бросился
ко мне, приветствуя меня громоподобным голосом:
— Провалиться мне на месте, если это не Фиц-
Будл! — воскликнул Хаггарти,— Неужто вы меня
забыли, Фиц! Денниса Хаггарти из сто двадцатого?
Вспомните Лемингтон! Да замолчи же, Молой, сыночек,
перестань визжать и ты, Джемайма, слышите! Взглянуть на
старого друга, это же бальзам для больных глаз! Ну и
разжирели вы, Фиц! Случалось ли вам бывать в
Ирландии прежде? Признайтесь же, что это изумительная
страна!
После того как я положительно ответил на вопрос
касательно восторга, вызываемого страной, вопрос, с каким,
я заметил, обращается к приезжим большинство
ирландцев, и детей успокоили яблоками из ближайшего ларя,
мы с Деннисом заговорили о былых временах, и я
поздравил его с женитьбой на прелестной девушке, которой мы
все восхищались, выразив надежду, что он счастлив в
браке, и так далее в том же духе. Вид его, однако, не
свидетельствовал о процветании; на нем была старая серая
шляпа, короткие поношенные панталоны, потертый
жилет с форменными пуговицами и заплатанные башмаки
на шнурках, в каких обычно не щеголяют преуспевающие
люди.
— Ах, с той поры утекло много воды, Фиц-Будл,— со
вздохом ответил он.— Жена моя уже не та красавица,
какой вы е'е знали. Молой, сынок, беги скорей к маме и
скажи, что у нас будет обедать джентльмен-англичанин,
ведь вы отобедаете у меня, Фиц?
Я дал согласие пойти к ним, но юный Молой и не
подумал выполнить приказание папочки и не побежал
доложить о госте.
— Что ж, придется мне доложить о вас самому,—
заметил Хаггарти, улыбаясь.— Пойдемте, мы как раз в это
время обедаем, а до моего домишки рукой подать.
144

Итак, мы все вместе направились к небольшому
домику Денниса, одному из длинного ряда таких же
домиков; каждый с палисадником и дверной дощечкой, и
почти на всех какое-нибудь весьма почтенное имя. На
медной позеленевшей дощечке, прибитой к калитке дома
Денниса, значилось «Врач Хаггарти»; в дополнение над
колокольчиком к дверному косяку был прикреплен
овальный щит с надписью «Новый Молойвиль». Колокольчик,
как и следовало ожидать, был оборван; единственным
украшением дворика, вернее, палисадника, запущенного и
заросшего сорняком, были торчавшие посреди него
грязные камни. Чуть ли не из всех окон «Нового Молойвиля»
свешивались сушившееся белье и какие-то тряпки, над
парадным крыльцом со щербатой скобой возвышался
поломанный трельяж, на который уже отказывался
взбираться захиревший вьюнок,
— В тесноте, да не в обиде,— сказал Хаггарти.—
Я пойду вперед, Фиц; положите шляпу на этот
цветочный горшок, поверните налево, и вы попадете в гостиную.
Облака кухонного чада и пары жареного лука,
носившиеся по дому, говорили о том, что обед близок. Близок?
Еще бы! Из кухни доносилось шипение сковороды и
ворчание кухарки, которая, кроме прочих своих дел,
пыталась утихомирить непокорное третье дитя. С нашим же
появлением разгорелась война между всеми тремя
чадами Хаггарти.
— Это ты, Деннис? — раздался пронзительно резкий
голос из темного угла гостиной, куда мы вошли и где
грязной скатертью был накрыт к обеду стол, рядом с
которым на разбитом рояле стояло несколько бутылок
портера и блюдо с остатками бараньей ножки.
— Вечно ты запаздываешь, мистер Хаггарти. Ты
принес виски от Ноулена? Уверена, что и не подумал.
— Моя дорогая, я привел нашего общего старого
друга, он сегодня с нами отобедает,— отозвался Деннис.
— Где же он? — спросила жена.
Этот вопрос несколько удивил меня, ибо я стоял перед
ней.
— Он уже здесь, душечка,— глядя на меня, ответил
Деннис— Это мистер Фиц-Будл, ты ведь помнишь, ты
встречалась с ним в Уорикшире.
— Мистер Фиц-Будл! Очень рада свидеться с вами,—
вставая, весьма любезно сказала дама и сделала реверанс.
Миссис Хаггарти была слепа.
145

Миссис Хаггарти ослепла, и причиной этого,
несомненно, была оспа. На глазах она носила повязку, распухшее
лицо было все в шрамах и страшно изуродовано
болезнью. Когда мы вошли, она сидела в уголке, одетая в
чрезвычайно грязный капот, и вязала. Ее разговор со мной
весьма заметно отличался от разговора с мужем. К
Хаггарти она без всякого стеснения обращалась на
ирландском, ко мне же на каком-то ирландско-английском —
отвратительнейшем из всех диалектов, отчаянно картавя и
стараясь произносить слова небрежным тоном, на
аристократический манер.
— Вы давно в Игландии? — спросила бедняжка.—
Я увегена, мистер Будл, наша жизнь здесь кажется вам
вагвагской. Как это мило с вашей стороны посетить нас
en famillel и пгинять пгиглашение отобедать sans сёгё-
monie2. Мистер Хаггарти, надеюсь, ты поставил вино на
лед, ведь сегодня такая жага, что мистер Фиц-Будл
совсем гастает.
В течение некоторого времени она вела со мной
подобный светский разговор, и я вынужден был в ответ на ее
вопрос сказать, что она ни чуточки не изменилась, хотя
ни за что не узнал бы ее, если бы случайно встретил на
улице. Она с важным видом велела Хаггарти принести
вино из погреба и шепнула мне, что он сам исполняет у
себя должность дворецкого, а бедняга, сообразив, на что
она ему намекнула, быстро сбегал в харчевню за фунтом
говядины и несколькими бутылками вина.
— Здесь, что ли, будем кормить детей картошкой с
маслом? — спросила босоногая девушка, сунув в дверь
лицо, на которое свисали длинные черные космы.
— Накорми их в детской, Элизабет, и пришли... да,
пришли сюда экономку... Эдвадс.
— Это кухарку, что ли, мэм? — осведомилась
девушка.
— Сейчас же пришли ее сюда! — вскричала
несчастная Джемайма; вслед за этим сковорода на кухне
перестала шипеть, вошла разгоряченная женщина и, утирая
лицо передником, спросила с явно ирландским акцентом,
что угодно хозяйке.
— Проводи меня в мой будуар, Эдварде, не могу же я
принимать мистера Фиц-Будла в дезабилье.
По-родственному (франц.).
Без церемоний (франц.).
146

— Право же мне некогда! — возразила Эдварде.—»
Хозяин побежал к мяснику, а ведь кому-то надо
присматривать за плитой!
— Пустяки, я должна переодеться! — воскликнула
миссис Хаггарти; и Эдварде, опять утерев лицо и руки
передником, покорно подала руку хозяйке и повела ее
наверх.
На полчаса я был предоставлен собственным мыслям,
а по прошествии этого времени миссис Хаггарти сошла
вниз в выцветшем желтом атласном платье, оголив свои
жалкие плечи, как и в прежние времена. Она напялила
безвкусный капор, по всей вероятности, купленный для
нее самим Хаггарти. Вся она была увешана ожерельями,
браслетами, серьгами, золотыми и позолоченными, в
перламутре, украшенными гранатами. Вместе с нею в
комнату проник такой сильный запах мускуса, что он забил
благоухание лука и кухонного чада; и все время она
обмахивала свое жалкое, изуродованное оспой лицо старым
батистовым носовым платком, обшитым пожелтевшим
кружевом.
— Так вы везде узнали бы меня, мистер Фиц-Будл? —
спросила она и оскалила зубы, полагая, что
обворожительно улыбнулась.— Я убеждена, что узнали бы; хоть эта
ужасная болезнь лишила меня згения, по счастью, она
ни капельки не попогтила мне лицо!
Несчастную женщину уберегли от горького
испытания; но, принимая во внимание ее тщеславие,
сумасбродство, эгоизм и невероятную заносчивость, едва ли
следовало оставлять ее в таком заблуждении.
Впрочем, что изменилось бы, если бы ей сказали
правду? Есть люди, которых не проймешь никакими
доводами, советами и доказательствами,— они вам не
поверят. Уж если мужчина или женщина наделены
достаточной дозой глупости, для них не существует авторитета.
Глупец не терпит превосходства; глупец не способен
понять свою ошибку; глупец не знает угрызений совести,
уважения к чувствам других людей, он убежден в своей
неотразимости, преуспеянии, в своей правоте, и почитает
лишь собственную дурость. Как вы заставите дурака
поверить, что он глуп? Подобный субъект не видит
собственной глупости, как не видит своих ушей. И главнейшее
преимущество Глупца — неизменное довольство самим
собой. Какое множество людей обладает этим
драгоценным качеством -— эгоистичные, взбалмошные, грубые, же-
147

стокие, дурные сыновья, дурные матери и отцы, которые
никогда не делали добра!
Заканчивая это рассуждение, которое увело нас
далеко от Кингстауна, от «Нового Молойвиля» и Ирландии —
увлекло в широкий мир, в любую часть света, где
обосновалась Глупость, я позволю себе утверждать на
основании своего недолгого знакомства с миссис Хаггарти и ее
матерью, что миссис Хаггарти принадлежала именно к
этой категории людей. Она была преисполнена сознания
своей неотразимости, и от этого тошнило, как и от
скверного обеда, который после долгой проволочки удалось
соорудить бедняге Деннису. Миссис Хаггарти не преминула
пригласить меня в Молойвиль, где, сказала она, ее кузен
будет рад меня принять; и поведала мне почти столько
же историй об этом поместье, сколько в былые годы
рассказывала ее мамаша. Еще я заметил, что Деннис
отрезает для нее лучшие куски бифштекса, и ела она с
превеликим смаком, с такой же жадностью поглощая спиртные
напитки, которые он ей подавал.
— Мы, игландские леди, не пгочь выпить стаканчик
пунша,— сказала она игриво, и Деннис намешал ей
солидный бокал такого крепкого грога, с каким, пожалуй,
не справился бы и я.
Она без умолку говорила о своих страданиях, о
принесенных жертвах, о роскоши, в какой привыкла жить до
замужества,— словом, на сотню тем, на какие любят
распространяться иные дамы, когда желают досадить своим
мужьям.
Однако честного Денниса нисколько не сердила
нескончаемая, нудная и бесстыдная болтовня этой
женщины, он как будто даже поощрял эти разговоры. Ему
нравилось слушать рассуждения Джемаймы о ее
превосходстве, о богатстве и знатности ее родни. Он до такой
степени был под башмаком у жены, что гордился своим
рабством и воображал, будто ее совершенства как бы
передаются и ему отраженным светом. Он смотрел на меня,
которому уже делалось дурно от этой женщины и ее
самовлюбленности, словно ожидая самой глубокой
симпатии, и бросал мне через стол взгляды, красноречиво
говорившие: «Какая умница моя Джемайма и как мне
повезло, что я владею таким сокровищем!» Когда дети сошли
вниз, она, как и следовало ожидать, выбранила их и тут
же прогнала (о чем автор этих строк, возможно, ничуть
не сожалел) и, просидев значительно дольше, чем пола-
148

галось бы, покидая нас, спросила, намерены ли мы пить
кофе здесь, в гостиной, или в ее будуаре.
— Конечно же, здесь! — воскликнул Деннис,
несколько смущенный, и минут через десять «экономка» привела
к нам обратно это прелестное создание, и вслед за тем
подали кофе.
После кофе Хаггарти попросил свою супругу спеть для
мистера Фиц-Будла.
— Он жаждет услышать какую-нибудь из своих
прежних любимых вещиц.
— О, в самом деле! — воскликнула миссис Хаггарти;
и Деннис с торжеством подвел ее к старому разбитому
фортепьяно, и она пропела скрипучим, пронзительным
голосом те ужасные песенки, которые осточертели мне в
Лемингтоне десять лет назад.
Хаггарти восхищенно слушал, откинувшись на спинку
стула. Мужья всегда с восхищением слушают песни,
которые нравились им лет в девятнадцать; большинство
английских романсов были в моде в то время, и мне самому,
пожалуй, доставило бы удовольствие слушать, как старый
джентльмен шестидесяти, а то и семидесяти лет напевает
дрожащим голосом романсик, который был свеж, когда
он сам был свеж и молод. Если же его супруга поет и
играет на фортепьяно, он, конечно, считает ее песенки 1788
года лучшими из всех, слышанных с тех пор; на самом же
деле с тех пор ему никаких других не доводилось
слышать. Если престарелая чета пребывает в особенно
хорошем расположении духа, старый джентльмен обнимет
свою старушку за талию и скажет ей: «Спой, милочка,
какой-нибудь из наших любимых романсов»,— и она
садится за фортепьяно и поет своим слабым голосом, а
когда она поет, для нее опять расцветают розы ее
молодости. Ей вспоминается Рэниле и кажется, что она с
напудренными волосами и в платье со шлейфом танцует
менуэт.
Но я опять отвлекся. Такие мысли возникли у меня,
когда я наблюдал лицо бедняги Хаггарти, внимавшего
завыванию своей супруги (поверьте, смотреть на него было
на редкость забавно). Основа, которого щекочут феи, не
испытывал бы большего блаженства, чем Деннис. Пение
казалось ему божественным; но у него была еще одна
причина наслаждаться, заключавшаяся в том, что его
жену собственное пение приводило в хорошее
расположение духа, к тому же она не стала бы петь, если бы у нее
149

было дурное настроение. Деннис весьма недвусмысленно
намекнул мне на это во время десятиминутного
отсутствия жекы, удалившейся в «будуар»; поэтому после
каждого номера мы кричали «браво!» и рукоплескали как
сумасшедшие.
Таковы были мои первые наблюдения над жизнью
врача Дионисиуса Хаггарти и его жены; а встретился я
с ним, по-видимому, в счастливую для него минуту, ибо
впоследствии бедняга Деннис не раз вспоминал
очаровательный вечер в Кингстауне и, очевидно, по сей день
считает, что его друг был восхищен оказанным ему приемом.
Его доход складывался из тысячи фунтов пенсии, да
около сотни в год оставил ему отец, и его жене причиталось
от матери шестьдесят фунтов в год, которые, как вы сами
донимаете, миссис Гам ей не выплачивала. Медицинской
практики у него не было, ибо он всецело посвятил себя
уходу за Джемаймой и детьми, которых ему приходилось
купать, выносить на руках, вывозить или выводить
гулять, как мы это видели, и которые были лишены няни,
так как их бедную слепую мамочку нельзя было
оставлять одну. Миссис Хаггарти, в качестве больной, имела
обыкновение до часу лежать в постели, так что первый и
второй завтрак ей приносили в спальню. Пятую часть
своего годового дохода Хаггарти затрачивал на то, чтобы его
супругу катали в кресле на колесах, рядом с которым он
ежедневно вышагивал определенное число часов. Затем
подавали обед, и какой-нибудь доморощенный
проповедник, каких очень много в Ирландии и к которому миссис
Хаггарти питала глубочайшее уважение, восхвалял ее как
образец добродетели и благочестия и сверх меры
восхищался смирением, с каким она переносит свои
страдания.
Что ж, у каждого свой вкус. Мне-то не кажется, что
страдающей стороной в семье Хаггарти была она.
— Вы и представить себе не можете, при каких
романтических и трогательных обстоятельствах я женился
на Джемайме,— поведал мне Деннис впоследствии в
разговоре на увлекательную тему его женитьбы.— Вы
знаете, какое глубокое впечатление произвела на меня эта
прелестная девушка в Уидоне; ведь с того самого дня, как
я впервые ее увидел и услышал ее очаровательный
романс «Черноокая дева Аравии», я почувствовал и в тот
же вечер сказал об этом нашему Турнике, что для меня
черноокая дева Аравии — это она, и не то чтобы она ро-
150

дилась в Аравии, на самом деле она из Шропшира. Как
бы то пи было, я почувствовал, что встретил женщину,
посланную мне судьбой на горе и на радость. Вы ведь
знаете, что в Кенилворте я сделал ей предложение,
получил отказ и чуть было не застрелился,— нет, вы этого не
знаете, я никому не говорил об этом, но должен вам
сознаться, что был весьма близок к самоубийству, и какое
счастье, что я не застрелился,— поверите ли — бедняжка
с самого начала была в меня влюблена не меньше, чем я
в нее.
— Неужели? — полюбопытствовал я, вспомнив, что
любовь мисс Гам (если она в самом деле была влюблена)
в ту пору выражалась до чрезвычайности странным
образом; впрочем, как известно, чем сильнее женщина
любит, тем она искуснее скрывает свое чувство.
— Да, по уши влюблена в беднягу Денниса,—
продолжал сей достойный малый,— кто бы мог подумать! Но я
знаю об этом из самого достоверного источника, от ее
родной матери, с которой я отнюдь не в дружбе, но это
она все же мне сообщила, и я расскажу вам, когда и при
каких обстоятельствах.
После Уидона мы три года простояли в Корке, и все
случилось в последний год нашего пребывания на
родине,— какое счастье, что моя любимая успела высказаться
вовремя, а иначе, что было бы с нами теперь! Так вот
однажды, возвращаясь с учений, я .увидел у открытого
окна женщину, одетую в глубокий траур, сидевшую возле
другой, которая показалась мне нездоровой, и первая
женщина вдруг вскрикнула: «Господи, боже мой! Да ведь это
же мистер Хаггарти из сто двадцатого!»
— Уверен, что узнаю этот голос,— говорю я Уискер-
тону.
— Благодари бога, что тебе не довелось узнать его
поближе,— отзывается он,— ведь это «леди Шум и Гам».
Готов поручиться, что она опять охотится за мужем для
своей дочки. В прошлом году ездила в Бат, в
позапрошлом в Челтнем, где, право слово, каждая собака ее
знала!
— Я попросил бы вас воздержаться от
непочтительных замечаний о мисс Джемайме Гам,— сказал я Уискер-
тону,— она принадлежит к одной из знатнейших
ирландских фамилий, и, помимо того, каждое неуважительное
слово о девушке, к которой я когда-то сватался, я сочту
личным для себя оскорблением — поняли?
151

— Так что ж, женись на ней, если тебе так хочется,—
говорит Уискертон в раздражении,— женись — и так тебе
и надо!
Жениться на ней! От одной этой мысли голова у меня
пошла кругом, и, будучи по натуре горячим, я вовсе
обезумел.
Смею вас заверить, что в тот же день я снова
поднялся на холм по дороге к плацу, и сердце мое бешено
колотилось в груди. Я подошел к дому, где жила вдова. Как
и этот дом, он назывался «Новый Молойвиль». Где бы
она ни селилась на полгода, она каждое свое жилище
называет «Новый Молойвиль»; так было в Мэллоу и в
Банлоне, в Слиго, в Каслборо, Фермое, в Дрогеде и бог весть
где еще; жалюзи были, однако, спущены, и хоть мне
показалось, что я за ними кого-то вижу, ни одна душа не
обратила внимания на беднягу Денниса Хаггарти; я
пробегал взад и вперед все обеденное время в надежде
взглянуть на Джемайму, и все напрасно. На следующий день я
снова зашагал на плац; смею вас заверить, я был
влюблен по уши. Со мною такого еще не случалось, и я знал,
что уж если полюбил, то на веки вечные.
Не стану рассказывать вам, как долго меня
манежили,— когда же мне наконец удалось попасть в дом
(благодаря молодому Каслрею Молою, вы его, должно быть,
помните по Лемингтону, в Корк он приехал на регату,
обедал с нами в офицерском собрании и чрезвычайно ко
мне благоволил), так вот, когда я попал в дом, я
приступил прямо к делу; сердце мое было переполнено, и я не
мог с собою совладать.
— Ах, Фиц, никогда не забуду я того дня и минуты,
когда меня ввели в гостиную! (Деннис изъяснялся на
ярко выраженном ирландском — как всегда, когда
волновался, однако хоть англичанин и способен уловить и
повторить по памяти несколько слов, для него почти
невозможно вести разговор на этом языке, так что я почел за
лучшее отказаться от попытки подражать Деннису.)
Увидев матушку Гам,— продолжал он,— я окончательно
потерял власть над собой; я повалился на колени, сэр,
словно подстреленный пулей.— «Сударыня,— говорю я,— я
умру, если вы не отдадите мне Джемайму».
— Силы небесные!—восклицает она.— Вы застигли
меня врасплох, мистер Хаггарти! Каслрей, дорогой мой
племянник, не лучше ли тебе удалиться! — И он ушел,
закурив сигару, а я так и остался на коленях.
152

— Встаньте, мистер Хаггарти,— говорит вдова,— я не
стану отрицать, что ваше постоянство в любви к моей
дочери чрезвычайно трогательно, хоть ваше сегодняшнее
обращение ко мне — полная для меня неожиданность. Не
стану отрицать, что Джемайма, возможно, питает к вам
такое же чувство, как и вы к ней; но, как я уже сказала,
я никогда не решусь выдать дочь за католика.
— Я такой же протестант, как и вы, сударыня,—
говорю я.— За моей матушкой дали солидное приданое, и
нас, детей, воспитали в ее вере.
— Это совершенно меняет дело,— откликается она,
закатывая глаза.— Я никогда не пошла бы против
совести и не допустила брака своего единственного дитяти с
папистом! Я бы посовестилась привезти его в Молойвиль!
Однако теперь, когда это препятствие устранено, я не
считаю себя вправе разлучать любящие сердца. Мне
приходится жертвовать собой, как всегда жертвовала в
интересах моей дорогой девочки. Вы увидите ее, бедняжку, мою
ненаглядную, кроткую страдалицу, и узнаете свою судьбу
из ее собственных уст.
— Страдалицу, сударыня? — говорю я,— Разве мисс
Гам была больна?
— Как, неужто вы не слышали! — восклицает
вдова.—Неужели вы не слышали о страшной болезни,
которая едва не унесла от меня Джемайму? Да, мистер
Хаггарти, девять недель я бодрствовала возле ее постели, не
смыкая глаз, девять недель она была между жизнью и
смертью, и я за это время переплатила доктору
восемьдесят три гинеи. Она выздоровела, но от ее прежней
красоты ничего не осталось. Страдания, а также иное
разочарование*—но этого мы сейчас не будем касаться —
сломили ее. Однако я покину вас и подготовлю мою дорогую
девочку к этому удивительному, этому неожиданному
визиту.
Не стану вам рассказывать, что произошло между
мною и Джемаймой, когда меня ввели в затемненную
комнату, где она сидела, бедная страдалица! Не буду
описывать, с каким трепетом восторга я схватил (найдя на
ощупь) ее бедную исхудалую руку. Она не отняла у меня
руки; я вышел из комнаты женихом, сэр; теперь-то мне
представилась возможность доказать Джемайме, что я
всегда горячо ее любил, ибо три года назад я составил
завещание в ее пользу; в тот вечер, когда мне отказали, как
я уже вам говорил, я хотел лишить себя жизни, но если
153

бы я застрелился, могли признать, что я это сделал,
будучи поп compos \ и мой брат Мик стал бы оспаривать мою
последнюю волю, вот я и решил не лишать себя жизни,
чтобы она унаследовала от меня после моей естественной
смерти. Тогда у меня была всего лишь тысяча фунтов,
еще две оставил мне отец! Будьте уверены, я завещал ей
все мое состояние до последнего шиллинга, и после
женитьбы все перевел на ее имя, а поженились мы
вскорости. Мне дозволили взглянуть на лицо бедняжки спустя
некоторое время, и тут только я понял, как ужасно она
пострадала от болезни. Вообразите, мой друг, какую муку
я испытал, когда увидел, что осталось от былой ее
красоты!
Поступок этого славного малого тронул меня до
глубины души; судя по его рассказу, ему и в голову не
приходило, что он может отказаться от женитьбы на этой
женщине, уже совсем не той, которую он когда-то любил;
да он и теперь был ей так же предан, как в те времена,
когда попался в ловушку жалких мишурных чар этой
глупенькой лемингтонской кокетки. Не жестоко ли, что
такое благородное сердце отдано на милость тупого
эгоизма и тщеславия! А было или не было жестокостью
оставлять его в неведении, поощряя это упорное раболепство
и поклонение глупому, самовлюбленному существу,
которое он избрал себе кумиром?
— Вскоре мой полк перевели на Ямайку, где он
находится и теперь,— продолжал Деннис,— и меня уже
должны были назначить полковым врачом. Но жена и слышать
не хотела об отъезде и объявила, что разлука с матерью
разобьет ей сердце. Вот я и вышел в отставку на
половинное жалованье и снял этот домик; а ежели бы "случилась
мне практика,— ведь моя фамилия значится на дощечке у
входа,— так я готов принять любого пациента. Но один
пациент приходил как раз тогда, когда я вывозил жену
кататься в фаэтоне, а другой, объявившийся как-то
ночью, с разбитой головой, был нищим. Жена моя каждый
год дарит меня ребенком, и у нас нет долгов; и, скажу
вам по секрету, покуда в доме нет тещи, я счастлив и
ни на что не жалуюсь.
— Стало быть, вы не ладите со старухой? —
осведомился я.
В невменяемом состоянии (лат.)*
154

— Не сказал бы, что лажу; да это было бы противно
естеству,— ответил Деннис с кривой усмешкой.—
Приезжая к нам, она все в доме переворачивает вверх дном.
Когда она здесь, мне приходится спать в чулане. Она ни
разу не выплатила Джемайме ее годового дохода, хоть и
хвалится своими жертвами, как будто из-за дочери она
разорилась; к тому же когда она здесь, на нас
сваливается целая орда Молоев, со всеми чадами и домочадцами.
Они все пожирают, как саранча, и мне от них уж и вовсе
житья нет.
— А что, Молойвиль действительно такое прекрасное
поместье, каким его расписывала вдова? — спросил я
смеясь и с немалым любопытством.
— Да еще какое прекрасное! — воскликнул Деннис.—
Дубовый парк в двести акров, какого вы сроду не видели,
жаль только, что в нем вырубили все деревья. Молои
утверждают, что лучше их сада не было в западной
Ирландии; но они выломали все стекла из оранжерей, чтобы
заменить разбитые в окнах дома, и винить-то Молоев,
собственно, не за что. Чистый доход с аренды ферм три
с половиной тысячи, только деньги эти поступают
судебным исполнителям. Да есть еще другие долги, не
обеспеченные закладными на землю.
— Выходит, что кузен вашей жены, Каслрей Молой,
не унаследует большого состояния?
— О, этот человек не пропадет,— сказал Деннис.—
Пока ему верят в долг, он не станет скряжничать. Я и сам
имел глупость поставить свою фамилию на какой-то
бумажонке для него; кредиторам не удалось его изловить
в Мэйо; вот они и уцепились за меня здесь, в Кингстауне.
Ну и дела пошли! Говорит же миссис Гам, что я разоряю
ее семью! Я выплачивал долг из пенсии (ведь все мои
деньги переведены на Джемайму); но Каслрей человек
порядочный, он предложил мне любое удовлетворение.
Можно ли требовать большего?
— Разумеется, нельзя; и вы по-прежнему с ним
приятели?
— А то как же, но с тетушкой у него вышла
перепалка; отделал он ее честь честью, смею вас заверить. Он
укорял ее в том, будто она возила Джемайму с курорта
на курорт и пыталась навязать в жены чуть ли не всем
холостым мужчинам Англии,— мою бедную Джемайму,
которая между тем была до смерти влюблена в меня!
Как только она оправилась от оспы, которую схватила в
155

Фермое,— да благословит ее господь! — бедняжка, жаль
что меня там не было и я не ухаживал за нею,— как
только Джемайма поправилась, старуха сказала
племяннику: «Каслрей, отправляйся-ка в казармы и разведай,
где стоит сто двадцатый полк». И сразу же помчалась в
Корк. Видно, во время болезни Джемайма так бурно про-,
явила свою любовь ко мне, что матери пришлось
покориться и обещать дорогой девочке в случае ее
выздоровления свести нас. По словам Каслрея, вдова последовала
бы за полком даже на Ямайку.
— Нимало не сомневаюсь,— отозвался я.
— Может ли быть более сильное доказательство
любви!— воскликнул Деннис—Болезнь и ужасная слепота
моей милой женушки расстроили ее здоровье и дурно
отразились на характере. Она, понятно, не может сама
присматривать за детьми, и возиться с ними приходится
главным образом мне; да и характер у Джемаймы,
разумеется, стал неровный. Но вы же видите, какое это
чувствительное, нежное, утонченное создание, и,
естественно, такой неотесаный парень, как я, зачастую ее
раздражает.
Тут Деннис простился со мною, сказав, что ему пора
отправляться гулять с детьми; мне кажется, что история
Денниса должна навести на кое-какие полезные
размышления холостяков, намеревающихся расстаться с
холостяцкой жизнью, а иных, сетующих на свое одиночество,
может утешить. Женитесь, джентльмены, если вам охота
припала; променяйте комфорт и вкусный обед в клубе на
холодную баранину и папильотки жены у себя дома;
откажитесь от книг и от других удовольствий и
обзаводитесь женой и детьми; но прежде чем решиться на такой
шаг, обдумайте его хорошенько, что вы, несомненно, и
сделаете, последовав сему совету и примеру. Совет всегда
полезен влюбленным; они всегда прислушиваются к
советам; они всегда сообразуются с мнением посторонних, а
не со своим собственным; и, следуя примеру, не остаются
в накладе. Уж если мужчине встретилась хорошенькая
девушка и его охватило блаженное любовное
помешательство, он обязательно воздержится от решительного шага,
пока не взвесит все обстоятельства,— какой у нее
характер, сколько за ней приданого, какими средствами
располагает он сам и получится ли из них подходящая
супружеская пара... Ха, ха, ха! Но хватит дурачиться! Я был
влюблен сорок три раза в женщин разных сословий и об-
156

ществеиного положения, и всякий раз женился бы, если
бы получил их согласие. Сколько жен было у Соломона,
мудрейшего из людей! И разве наша история не
показывает, что Любви подчиняются даже мудрейшие! Только
глупцы противятся любви.
Однако время приступить к последней, пожалуй,
наиболее грустной главе в истории бедняги Денни Хаггар-
ти. Мне довелось встретиться с ним еще раз при
обстоятельствах, которые и побудили меня написать эту
повесть.
В июне прошлого года я, волею судеб, оказался в
Ричмонде — этом прелестном местечке; и там на террасе
грелся в солнечных лучах былой мой приятель из 120-го
полка; он сильно постарел, осунулся и обносился,— таким
жалким я его еще не видел.
— Как, разве вы покинули Кингстаун? — спросил я,
пожимая ему руку.
— Да,— ответил он.
— А ваша супруга, семья, тоже здесь, в Ричмонде?
— Нет,— возразил он, грустно качнув головой; и
глубоко запавшие глаза бедняги наполнились слезами.
— Боже правый, что случилось, Денни? — спросил я,
в то время как он, словно в тисках, сжимал мне руку.
— Они бросили меня! — воскликнул он в
страстном порыве горя — крик этот, казалось, вырвался из
самой глубины его души.— Бросили! — повторил он и
опустился на скамью, стискивая свои громадные кулаки, дико
потрясая худыми руками.— Я теперь человек,
умудренный опытом, мистер Фиц-Будл. Джемайма оставила меня,
а ведь вы знаете, как я ее любил и как мы были
счастливы! Теперь я один как перст; но я утешаю себя тем, что
скоро умру; и что именно она меня убила!
История, которую он мне поведал, прерывая рассказ
отчаянными, бурными сетованиями, какие не свойственны
моим более хладнокровным соотечественникам и которые
мне бы не хотелось здесь повторять, была до крайности
простой. Теща завладела домом и выжила его оттуда. Его
состояние было передано по брачному контракту жене.
Она никогда его не любила, в чем в конце концов
созналась, и своим эгоизмом, насмешками и несносным
характером вынудила его уйти. Сын умер; девочкам, по его
мнению, приличнее воспитываться у Молоев, чем у него; так
что он один-одинешенек и живет, вернее, прозябает, на
свои сорок фунтов в год.
157

Злоключения его, вероятно, уже кончились. Две дуры,
сделавшие его несчастным, не прочтут этой правдивой
повести; они не читают безбожных сочинений,
печатающихся в журналах; зато я хотел бы, почтенный читатель,
чтобы мы с вами посещали церковь так усердно, как они.
Подобные люди нечестивы не вследствие своей набожности,
но вопреки ей. Они слишком глупы, чтобы оценить
скромность, слишком слепы, чтобы увидеть под грубой,
нескладной оболочкой нежное, бесхитростное сердце. Они
уверены, что вели себя безукоризненно по отношению к моему
несчастному другу и проявили подлинно христианские
чувства. Приятельницы считают жену Хаггарти жертвой
негодяя супруга, а мать — ангелом, явившимся ее спасти.
В действительности же обе эти дамы его обманули и
бросили. Поступив с ним подло, они по милости
удивительного самодовольства, коим наделены все глупцы на нашей
планете, не знают угрызений совести и в своем бездушии
усматривают доказательство и следствие истинного
благочестия и неподдельной добродетели.

Рейнская легенда
Глава I
Сэр Людвиг Гомбургский
о было в давние времена достославного
рыцарства, когда на каждом высоком холме,
глядящемся в светлые воды Рейна, еще
стояло по замку; и обитали в них не крысы и
совы, как ныне, а стены их не покрывали мох,
и плесень, и вьюнки, и плющ,— нет, нет!
там, где ныне вьется плющ, неприступные решетки и
стальные засовы заграждали входы; там, где трепещут на
ветру вьюнки, развевались шелковые знамена, расшитые
гордыми гербами; строем выступали воины там, где ныне
глаз различает лишь мох да зловещие поганки; а вместо
сов и крыс, могу поручиться, в замках жили дамы и
рыцари, тут они пили и пировали, танцевали и любили. Их
больше нет — этих дам и рыцарей. Золото их кудрей
сначала обернулось серебром, а потом и серебро повыпало и
О
исчезло навеки; их стройные ноги, столь легкие и
неустанные в танцах, отекли и вздулись подагрой, а потом, из
отечных и подагрических, стали тонкими костяшками; и
розы исчезли с их ланит, а потом исчезли и самые
ланиты и отпали от черепов, а черепа обратились в прах, и
ничего от них не осталось. И то, что постигло их, постигнет
и нас. Эй, сенешаль! Наполни мне чашу вином, подсласти
его, мой славный, да подбавь немного горячей воды,
только самую малость, ибо душа моя скорбит по этим
стародавним временам и рыцарям.
И они, бывало, пили и пировали, а где они теперь?
исчезли? — нет, не совсем исчезли; ибо не ловит ли взор
159

ex неясные очертания, когда, мерцая латами, они
проходят нестройной чередой по запустелому романтическому
царству, а рядом, за дамами с распущенными волосами,
мальчики-пажи несут длинные шлейфы? Да; вот они
перед нами. Поэт видит их в туманной стране Фантазии и
слышит то дальний трубный звук, возвещающий о
турнире и битве, то смутное пение струн лютни во славу любви
и благородных красавиц! Блаженное свойство поэзии!
Словно глазное снадобье дервиша дает она видеть
сокровища там, где глаз осла вовсе ничего не заметит.
Неоцененные сокровища воображенья. Я вас ни на что не
променяю; ни на что, даже на золотые горы. Налей-ка еще,
мой славный сенешаль, мой добрый гуляка; а долг за мной
запиши на дверях сего приюта — не иначе, как дух
старины подмешан в твой бесподобный напиток, и дивные
тени принцев и принцесс кивают нам сквозь приятный
дымок трубки. Знаете ли вы, в каком году жители сказок
покинули берега Рейна? Задолго до того, как был сочинен
путеводитель Мэррэя, задолго до того, как по водам
могучей реки запыхтели, задымили пароходы. Знаете ли вы,
что в далекие-далекие времена явление одиннадцати
тысяч британских дев почтено было в городе Кельне за чудо?
Теперь их ежегодно заявляется сюда по двадцать тысяч,
да еще с горничными. Но об этих более ни слова —
вернемся к тем, кто были прежде них.
Много-много сотен тысяч лет назад и как раз в тот
период времени, когда в самой поре было рыцарство, на
брегах Рейна приключилось одно событие, о каком уже
написана книга, так что в достоверности его положительно
можно не сомневаться. Повесть пойдет о дамах и рыцарях,
о любви и сраженьях, о победе добродетели; о принцах и
знатных лордах, да о самом избранном обществе: Коли вам
угодно, благосклонный читатель, вы ее узнаете. А у вас,
милые дамы и девицы, пусть счастие в любви будет столь
же полно, как у героини этого романа.
Промозглым, дождливым вечером, в четверг, 26
октября вышеозначенного года, путник, оказавшийся в такое
ненастье без крова, увидел бы другого такого же
странника, продвигавшегося вдоль дороги от Обервинтера к Годес-
бергу. Он был невысок, но богатырского сложенья, и
время, избороздившее и вытемнившее его щеки и
подпустившее серебра в его кудри, объявляло во всеуслышанье, что
знается с этим воином вот уже добрые полвека. Он был
облачен в кольчугу и сидел на могучем боевом скакуне,
160

который (хоть одолел в тот день путь поистине долгий и
трудный) легко нес своего господина, его оружие и
поклажу. Коль скоро страна была дружественная, рыцарь не
почел за нужное надевать тяжелый шлем, и он болтался у
луки его седла вместе с портпледом. И шлем и портплед
были украшены графской короной; причем на той, что
венчала шлем, укреплен был знак рыцарского
достоинства — рука, как водится, с обнаженным мечом.
По правую руку, в удобном для нее месте, висела
баллиста или булава — роковое оружие, размозжившее
черепа многих и многих нечестивых; широкую грудь воина
прикрывал треугольный щит тех времен с высеченным на
нем гербом — волнисто-красные полосы по серебряному
полю — и Андреевским крестом. Крест этот был пожалован
ему за отважный подвиг под Аскалоном самим
императором Максимилианом, и одного взгляда в книгу немецких
пэров или знания родовитых семейств, которым в ту пору
располагал всякий, было достаточно, чтобы понять, что
описанный нами всадник происходил от благородных Гом-
бургов. То был и точно досточтимый рыцарь сэр Людвиг
Гомбургский — его титул графа и камергера двора
императора Австрийского означались шапочкой с павлиньим
пером (которую он лишь в сраженьях заменял шлемом),
а в знак своего высокого достоинства он держал в руке
шелковый зонтик (весьма неверную защиту от
разбушевавшейся стихии), каковыми, как известно, в
Средневековье дозволялось пользоваться высшей знати. Сумка,
запертая бронзовым замком и сшитая из дорогостоящего
изделия персидских ткачей (столь тогда редкостного в
Европе) указывала, что он постранствовал под огненным
солнцем Востока. Об этом говорила к тому же и надпись,
начертанная на карточке или на пергаменте и нашитая на
сумку. Поначалу там было «Граф Людвиг Гомбургский —
Иерусалим», но потом имя Священного града было
вычеркнуто и заменено Годесбергом — куда и точно
направлялся наш всадник! — и едва ли следует добавлять, что
упомянутая сумка содержала те детали туалета, каковые
знатный дворянин не пожелал сдать в багаж.
— Клянусь святым Буго Катценелленбогеном,—
сказал славный рыцарь, дрожа от холода,— здесь не так жар-
1 ко, как в Дамаске. Ух ты! Я так голоден, что могу умять
целого Саладинова верблюда. Поспеть бы к обеду в Годес-
берг! — И, вынув часы (висевшие на цепочке в боковом
кармашке его шитого камзола), крестоносец утешился
6 У. Теккерей, т. 2
161

тем, что было лишь семь часов вечера и, стало быть, он
мог достигнуть Годесберга еще до второго удара гонга.
Действительность подтвердила его предположения.
Добрый конь, не раз скакавший под шпорами хозяина по
четырнадцати лье в. час, принес его к воротам славного
замка как раз в то мгновенье, когда распорядитель давал
первый сигнал, означавший, что уже пробило восемь и
высокородное семейство графа Карла, маркграфа Годесберг-
ского, готово приступить к вечерней трапезе. Толпа пажей
и оруженосцев запрудила двор, когда поднялась решетка
крепостных ворот и, встречаемый почтительными
поклонами часовых, в замок вступил самый старинный друг Го-
десбергов. Дворецкий шагнул ему навстречу и взял под
уздцы его коня. «С возвращением вас из Святой земли,
сэр!» — воскликнул преданный старик. «С возвращением
из Святой земли, сэр!» — подхватили остальные слуги; для
графского коня Жеребенцера поспешно отыскали стойло,
и, лишь удостоверясь, что конь его присмотрен, отважный
воин вошел в двери замка и был сопровожден в
отведенные ему покои. Ярко пылали на камине восковые свечи,
в фарфоровых вазах стояли цветы, а на туалетном столике
помещались всевозможные сорта мыла и флакон
драгоценной влаги, производимой в соседнем городе Кельне;
веселый огонек потрескивал в очаге, показывая, что доброго
рыцаря здесь ждали. Служанки, внося теплую воду для
его омовений, спрашивали приветно, не желает ли он,
чтоб ему перед сном согрели ложе. И по зардевшимся их
щекам ясно было, сколь лукаво отвечал закаленный
старый боец. Брадобрей маркграфа явился узнать, не
нуждается ль его сиятельство в его услугах.
— Клянусь святым Буго,— проговорил рыцарь, сидя
на удобной скамейке подле огня, покуда брадобрей удалял
щетину с его щек и слегка тронул щипцами и помадой по-
сребренную смоль его волос,— клянусь святым Буго, тут
куда уютней, чем в моей каирской темнице. Как поживает
мой крестник Отто, а, добрый цирюльник? И как госпожа
графиня, его матушка? И благородный граф Карл, мой
славный боевой собрат?
— Все у них хорошо,— со вздохом молвил брадобрей.
— Клянусь святым Буго, я рад. Но отчего ты
вздыхаешь?
— Мой добрый господин уж не тот, с тех пор как сюда
пожаловал граф Готфрид.
— Он тут! — возопил сэр Людвиг.— Ну, от Готфрида
162

я не жду добра! — И покуда он облачался в шелковые
панталоны, восхитительно обрисовывавшие очертания его
нижних конечностей, и сменял кольчугу на безупречный
жилет и камзол, отороченный генуэзским бархатом, кои
составляли костюм, приличествовавший рыцарю пред
очами прекрасных дам, он вступил в беседу с цирюльником,
который, с обыкновенной для его ремесла говорливостью,
рассказал о настоящем положении Годесбергского
семейства.
Но об этом будет поведано в следующей главе.
Глава II
В Годесбсрге
Нужно ли упоминать, что славный воин Людвиг
Гамбургский был принят со всей сердечностью в лоно
дружественного семейства. Боевой собрат маркграфа Карла, он
был высокочтимым другом маркграфини, возвышенной и
прекрасной Теодоры, урожденной Боппум, и даже (хотя
он и не был силен в богословии и хотя первые князья
христианских земель домогались такой чести) был избран
крестным отцом для маркграфова сына Отто,
единственного его отпрыска.
Вот уж семнадцать лет минуло с тех пор, как
заключили брачный союз граф и графиня, и, хоть больше
небеса не посылали им наследников, надобно сказать, что
Отто был поистине сокровищем и, конечно, никогда еще
не ступало по земле столь дивное виденье. Когда граф
Людвиг, поспешая принять участие в святых войнах,
покинул возлюбленного крестника, он оставил его ребенком;
ныне же, когда этот последний кинулся к нему в объятья,
граф увидел одного из прекраснейших юношей Германии:
высокого и прекрасно сложенного, с нежным цветом
здоровья, играющим на щеках, однако уже отмеченных
первыми знаками мужества, и с великолепными золотыми
кудрями, сбегающими на лоб и плечи, кудрями, которым
бы позавидовал и Рауленд. В очах его то загорался огонь
отваги, то сияла кроткая доброта. Как было матери не
гордиться таким сыном! Как было славному Людвигу не
воскликнуть, прижимая юношу к своей груди: «Клянусь
святым Буго Катценелленбогеном, Отто! Львиное Сердце
взял бы тебя в гренадеры». И то сказать — «отрок» Годес-
берга был ростом в шесть с лишком футов.
6*
163

Он был отдет к вечерней трапезе в дорогую, однако
простую одежду дворянина тех времен — и костюм его
весьма напоминал туалет старого рыцаря, который мы
только что описали, рознясь от него лишь расцветкой.
Pourpointl на юном Отто Годесбергском был синий и
красиво отделан резными золотыми пуговицами. Его haut-de-
chausses, или гамаши, были нанкинской ткани, вывозимой
тогда из Китая за непомерную цену на ломбардских судах.
Соседствующая Голландия поставляла драгоценнейшее
кружево для его ворота и манжет; и в этом наряде, в
набок надетом шапокляке, украшенном единственным
цветком (но зато цветком блистательным — тюльпаном),
мальчик ворвался в туалетную крестного и уведомил его, что
кушать подано.
И точно: темные брови леди Теодоры были
насуплены и грудь ее тяжко вздымалась под влиянием чувства,
близкого гневу,— ибо она боялась, как бы супы и
великолепная рыба, дымящиеся в трапезной, не
простыли,— она боялась не за себя, но мысль о супруге ее
терзала.
— Годесберг,— шепнула она сэру Людвигу, когда,
опираясь дрожащей рукой на его руку, спускалась из
гостиной,— Годесберг последнее время так переменился!
—- Клянусь святым Буго,— сказал, затрепетав,
могучий рыцарь Гомбург,— в точности те же слова говорил и
цирюльник!
Леди испустила вздох и села рядом с суповой миской.
Какое-то время славный рыцарь Людвиг Гомбургский был
слишком поглощен тем, что вылавливал фрикадельки и
телячью голову из великолепного, изобиловавшего ими
супа (мы сказали — вылавливал? Фу-ты, господи, ну и ел
их, конечно), чтобы глядеть на своего боевого собрата,
сидевшего в нижнем конце стола, со своим сыном по левую
и бароном Готфридом по правую руку.
Маркграф и в самом деле изменился.
— Клянусь святым Буго,— шепнул Людвиг
графине,— супруг ваш угрюм, словно медведь, раненный в
голову.
Закапавшие в тарелку слезы были единственным ее
ответом. Суп, палтус и телячью ножку — все это, заметил
сэр Людвиг, маркграф отстранил, не отведав.
1 Камзол (франц.),
164

— Кравчий нальет тебе вина, Гомбург,— хмуро сказал
маркграф с нижнего конца стола. Так ли он угощал его,
бывало! Какая перемена!
Но когда кравчий во исполнение хозяйского приказа
принялся разливать по кубкам пенную влагу и подошел к
Отто (который потянулся к нему со всем пылом юности),
гнев маркграфа не имел границ. Он набросился на сына;
он опрокинул чашу с вином на безупречный его жилет; и,
отвесив ему три или четыре удара, которые сшибли бы с
ног и буйвола, но лишь заставили вспыхнуть нашего
отрока, маркграф взревел:
— Как? Пить вино? Угощаться? Да кто, ч-т побери,
тебе это позволил? — И на нежные щеки юноши вновь
посыпались страшные удары.
— Людвиг! Людвиг! — взвизгнула маркграфиня.
— Уймитесь, мадам,— взревел князь.— Клянусь
святым Буффо, или уж отец не смеет поколотить свое родное
дитя? Свое родное дитя! — повторил маркграф с криком,
почти со стоном несказанной боли.— Ах! Что я говорю!
Сэр Людвиг глядел на него пораженный; сэр Готфрид
(по правую руку от маркграфа) зловеще улыбался; юный
Отто был так взволнован происшедшим, что на лице у
него не было написано иных чувств, кроме полного
смятения; однако бедная маркграфиня отворотила лицо и
покраснела, почти как рак, соседствовавший с палтусом у
нее на тарелке.
В те суровые времена, как мы знаем, подобные ссоры
средь славных рыцарей были отнюдь не редки; и Людвиг,
частый свидетель тому, как маркграф запускал бараньей
ногой в оплошавшего челядинца либо низвергал
содержимое соусницы на маркграфиню, счел, что это не более как
обычная вспышка его достойного, но не в меру буйного
друга, и положил за благо переменить беседу.
— А как поживает мой друг — доблестный рыцарь сэр
Гильдербрандт? — спросил он.
— Клянусь святым Буффо, это уж слишком! —
взревел маркграф и в самом деле бросился вон.
— Клянусь святым Буго,— сказал его друг,— славные
рыцари, высокородные сэры, что приключилось с моим
дорогим маркграфом?
— Небось носом кровь пошла,— сказал Готфрид и
ухмыльнулся.
— Ах, мой добрый друг,—промолвила маркграфиня,
не в силах совладать с охватившим ее волнением,— боюсь,
165

вы подлили масла в огонь,— после чего она подала знак
дамам, и они поднялись и удалились пить кофе в
гостиную.
В это время воротился маркграф, несколько овладев
собою.
— Отто,— проговорил он строго,— отправляйся к
дамам; не пристало мальчику оставаться с доблестными
рыцарями после обеда.
Высокородный отрок покинул комнату с видимой
неохотой, а маркграф, севший на место супруги во главе
стола, шепнул сэру Людвигу:
— Гильдербрандт прибудет сюда сегодня на пир в
честь твоего возвращения из Палестины. Мой добрый
друг — мой истинный друг, мой боевой сотоварищ, сэр
Готфрид! Не дурно поглядеть, как бы музыканты не
напились да пышки не переспели.
Сэр Готфрид, схватив на лету слова своего
благодетеля, подобострастно поклонился и вышел.
— Сейчас ты все узнаешь, мой добрый Людвиг,—
сказал маркграф и бросил на друга надрывающий сердце
взор.— Видел ты Готфрида, только что покинувшего
покои?
-— Да, видел.
— Ты как будто усомнился в его достоинстве; но
поверь, о Людвиг, сей Готфрид — славный малый и мой
верный друг. Да отчего бы и не быть ему моим верным
другом? Он мне близкий родич и наследник всех моих
владений. Если у меня (здесь черты маркграфа снова
исказились непереносимой мукой), если у меня не будет сына.
— Но мне еще не случалось видать мальчика более
цветущего здоровьем,— отвечал сэр Людвиг.
— И, однако же,— ха-ха! — может статься, что скоро
у меня не будет сына.
Маркграф опрокинул за обедом не один кубок вина, и
сэр Людвиг, разумеется, подумал, что его доблестный друг
сильно захмелел. В этом старался он от него не отстать;
ибо суровый боец тех времен не отступал ни пред
нечестивым, ни пред пенной чашей, и не одну буйную ночь
провел наш крестоносец в Сирии с Ричардом Львиное
Сердце, с его соратником Готфридом Бульонским,— какое! — с
самим неустрашимым Саладином.
— Знавал ли ты Готфрида в Палестине? — спросил
маркграф.
— Знавал.
166

— Отчего же тогда ты его не приветил как подобает
теплым дружеским объятьем? Уж не оттого ль, что Гот-
фрид беден? Ведь тебе известно, что знатностью рода он
не уступит и тебе, мой сиятельный друг!
— Что за дело мне до его рода и до его бедности! —
отвечал честный рыцарь.— Как это сказано у
миннезингера? Ух, черт, вроде «богатство штамп на золотом, а сами
мы — золотая монета». Так знай же, Карл Годесбергский,
что сей Готфрид — неблагородного металла.
— Клянусь святым Буффо, ты клевещешь на него,
милый Людвиг.
— Клянусь святым Буго, милый Карл, то, что я
говорю,— истина. Малый был известен в стане крестоносцев, и
известен постыдно. До того как пристать к нам в
Палестине, завернул он в Константинополь и научился
тамошним уловкам. Он плутует в кости,— да-да! — и он конский
барышник. Он обыграл на пять тысяч марок
простосердечного Ричарда Английского в ночь пред штурмом Аскало-
на, и я поймал его на месте с краплеными козырями. Он
сбыл гнедую кобылу Конраду Монт-Серра, а сам запалил
ее, негодяй.
— Как? Ты хочешь сказать, что сэр Готфрид нечист
на руку? — вскричал сэр Карл, сдвинув брови.—- Ну,
клянусь святым заступником Буффо Боннским, всякого,
кроме Людвига Гомбургского, я б за такие слова вспорол от
черепа до самого брюха!
— Клянусь святым Буго Катценелленбогеном, я готов
подкрепить свои слова кровью сэра Готфрида, но только
не твоей, старый боевой собрат. И надо отдать плуту
должное — он малый не промах. Святой Буго! И ведь он
отличился под Акром. Но такая уж у него была слава, что,
невзирая на доблесть, его выгнали из войска и даже
капитанский патент не разрешили продать.
— Про это я слыхал,— сказал маркграф.— Готфрид
мне обо всем поведал. Вышла какая-то глупая пьяная
стычка,-— глупейшая штука, поверь мне. Гуго Броденель-
ский не пожелал, чтобы на столе была черная бутылка.
Готфрид разгневался и, говоря по правде,
просто-напросто запустил этой бутылкой в сиятельную голову. Отсюда
его изгнание и нежданное возвращение. Но ты не знаешь
того,— продолжал маркграф, тяжко вздыхая,— какую
услугу оказал мне достойный Готфрид. Он раскрыл мне
глаза на изменника.
— Ну, пока еще нет,— отвечал Гомбург с усмешкой.
167

— Клянусь святым Буффо! Трусливого, гнусного
обманщика, коварного изменника! Скопище изменников!
Гильдербрандт — изменник, Отто — изменник, и Теодора
(о, благие небеса!), она — она тоже.— При этих словах
старый рыцарь разразился слезами и чуть не задохнулся
от охватившего его волненья.
— Что значит эта вспышка, друг мой? — вскричал не
на шутку встревоженный сэр Людвиг.
— Примечай, Людвиг, примечай за Гильдербрандтом
и Теодорой; погляди на Гильдербрандта и Отто. Словно,
словно, говорю я тебе, словно две капли воды... О святые
заступники, привелось же мне дожить до такого! Вырвать
всех близких из своего сердца и встречать одинокую
старость! Но чу! Съезжаются гости. Ежели тебе не угодно
осушить еще бутылочку кларета, пойдем в гостиную к
нашим дамам. А там — примечай за Гильдербрандтом и
Отто!
Глава III
Празднество
И точно — празднество уж началось. Верхами и в
каретах к замку съезжались знатнейшие рыцари и дамы и
входили в залитую огнями парадную залу Годесберга. Слуги
в дорогих одеждах (они были облачены в камзолы
небесно-голубого ипрского сукна и штаны богатейшей золотой
парчи — цвета знамени Годесбергов) разносили на
серебряных подносах угощенья. Лепешки только что из печей,
плавающие в масле; ломтики хлеба, смазанные той же
восхитительной приправой и столь тонко нарезанные, что,
казалось, у них вот-вот прорежутся крылышки и они
вспорхнут под потолок; кофе, введенный в обычай
Петром-пустынником после его поездки по Аравии, и
отличнейший чай, поставляемый лишь Богемией,— все
разносилось в чашах среди праздничной толпы и с охотой
поглощалось гостями. Никого не занимало уныние
маркграфа,— поистине, сколь мало знает веселящееся собранье о
муках, таящихся в груди того, кто созвал его на пир!
Маркграфиня была бледна, но женщина умеет таить свои
чувства; она лишь стала еще любезней и смеялась, хоть
смех ее был не весел, и болтала, хоть беседа была ей в
тягость.
— Вот они оба,— сказал маркграф, сжимая плечо
друга,— Гляди же!
168

Сэр Людвиг глянул на танцующих кадриль,—- в самом
деле — рядышком в соседних парах там стояли юный
Отто и сэр Гильдербрандт. Два яйца не более схожи меж
собою! Сэра Людвига пронзила страшная догадка о
причине ужасных подозрений его друга.
— Все ясно, как апельсин,— понуро вымолвил
несчастный маркграф.— Брат мой, покинем это место;
сыграем лучше партию в крибедж! — И, удалясь в будуар
маркграфини, наши воины уселись за игру.
Но хотя игра эта интересная и маркграфу шла карта,
внимание его было рассеянно — так неотступно волновала
его ум зловещая тайна. Посреди игры явился раболепный
Готфрид и шепнул на ухо своему благодетелю нечто,
приведшее последнего в такую ярость, что оба свидетеля этой
сцены опасались апоплексического удара. Однако
маркграф совладал со своими чувствами.
— В какое время, говоришь ты? — спросил он Гот-
фрида.
— Едва забрезжит рассвет, у главного входа.
— Я там буду.
«И я тоже»,— подумал про себя сэр Людвиг, славный
рыцарь Гомбургский.
Глава IV
Погоня
Сколь часто человек в великой гордыне своей
загадывает о будущем и полагает себя в силах склонить
неумолимую судьбу! Увы! Мы всего лишь игрушки в ее руках!
Сколь часто говорим мы «гоп», прежде чем перепрыгнем
через пропасть! Сколь часто, имея довольно сидений,
покойных и уютных, мы оказываемся меж двумя из них; и
тешимся мыслью, будто зелен виноград, коль скоро нам
не дано его сорвать; или, еще хуже, пеняем на других,
сами будучи во всем виноваты. Когда забрезжил рассвет,
сэра Людвига, рыцаря Гомбургского не было у главного
входа.
Он проспал до десяти часов. Вечерние возлияния были
изобильны, долог и труден дневной путь. Рыцарь спал, как
спал бы всякий воин, который не привык к пуховым
перинам и пробуждается лишь при зове утренней трубы.
Проснувшись, он открыл глаза. У его постели сидел
маркграф. Долгие часы провел он тут, глядя на почиваю-
169

щего друга. Глядя? О нет, всего лишь бодрствуя у его
изголовья, предаваясь несказанно печальным мыслям,
невыразимо горьким чувствам.
— Который час? — было первое невольное
восклицание Гомбурга.
— Полагаю, что пять,— отвечал его друг. Было десять.
Могло быть двенадцать, два, половина пятого, двадцать
минут шестого, маркграф все равно сказал бы: «Полагаю,
что пять». Несчастные не знают счета времени, для них
поистине неравны взмахи его крыл.
— А завтрак готов? — осведомился крестоносец.
— Спроси у дворецкого,— отвечал маркграф, безумно
тряся головой, безумно вращая глазами, безумно улыбаясь.
— Буго милостивый,— сказал рыцарь Гомбургский,—
что с тобою, друг мой? По моим часам уж десять. Ты
встаешь всегда в девять. Ты... ты (о, святые небеса!), ты
не брит! На тебе трико и шелковые чулки еще со
вчерашнего пира. Воротник на тебе весь измялся — он
вчерашний. Ты не ложился? Что приключилось, о брат мой, что
цриключилось?
— Приключилось обычное, Луи Гомбургский,—
молвил маркграф,— то, что всякий день приключается.
Неверная женщина, неверный друг, разбитое сердце. Вот что
приключилось. Я не ложился.
— Что это значит? — вскричал граф Людвиг в
глубоком волненье.— Неверный друг? Но разве я неверный
друг? Неверная женщина,— но ужели прекрасная
Теодора, твоя супруга...
— Нет у меня более супруги, Луи; нет у меня ни
супруги, ни сына.
Почти не в силах говорить от горя, маркграф поверил
другу печальную тайну. Донесение Готфрида оказалось
слишком верно! Сходству Отто и сэра Гильдербрандта
была причина; роковая причина; Гильдербрандт и
Теодора сошлись на рассвете у главных ворот. Маркграф их
видел. Они долго гуляли; они поцеловались. Ах, как
мучительно отозвался этот поцелуй в сердце отца, в сердце
мужа! Они простились; и тогда маркграф, выступя
вперед, холодно оповестил свою супругу, что она будет
заточена в монастырь до самой смерти, а что до мальчика, то
ему тоже надлежит принять монашеский обет.
И то и другое было исполнено. Отто в лодке, под
охраной отцовских людей, отправлен в кельнский монастырь
170

святого Буффо. Леди Теодора в сопровождении сэра Гот-
фрида и слуги была на пути к Ноненвертской обители,
которую видели многие из наших читателей,— прелестной
обители на зеленом островке, омываемом ясными водами
Рейна!
— Какой же дорогой отправился Готфрид? — спросил
рыцарь Гомбургский, скрежеща зубами.
— Его уж не догнать! — сказал маркграф.— Мой
добрый Готфрид — ныне единственная моя утеха,— он мне
родня и станет моим наследником. Он вскоре воротится.
«Ах вот оно что! — подумал сэр Людвиг.— Скажу-ка
я ему несколько теплых слов, покуда он не вернулся».
И, соскочив со своего ложа, он принялся немедля
облачаться в обычный свой утренний наряд — в полные
доспехи; и после поспешного омовенья надел не камилавку, но
боевой шлем. Он мощною рукою позвонил в звонок.
— Чашку кофе, да поживее,— сказал он явившемуся
на зов слуге,— вели повару завернуть мне в пакет хлеб с
колбасой, а конюшему седлать Жеребенцера; путь будет
неблизкий.
Все повеления были выполнены. Привели скакуна;
позаботились о припасах; по двору, удаляясь, застучали
копыта; но маркграф не замечал ничего и сидел,
погруженный в немую печаль, подле опустелого ложа.
Глава V
Бара изменнику
Гомбург пустил своего коня по извилистой тропе, что
сбегает с холма, где стоит Годесбергский замок, в
прелестную зеленую долину. Кто не видал этой пленительной
долины, а увидав ее однажды, не полюбил навек? Тысячи
залитых солнцем виноградников и колосящихся нив
раскинулись вокруг в покойном изобилии; могучий Рейн
катит мимо свои ясные воды, а на другом берегу
вздымаются семь вершин, облаченных в царственный пурпур,
владычествуя над сим величавым местом.
Сладкозвучный поэт лорд Байрон, живописуя как раз
это место, помянул «дев сельских с синими очами,
дарящих пышки и вино», кои вьются пестрою толпой вокруг
путника, забредшего в чудную округу, предлагая ему
нехитрые плоды трудов своих. Так, без сомненья, и бывало
в прежние дни, когда благородный бард слагал свои изящ-
171

ные строфы,— в блаженные дни милой старины! Когда
девы еще были щедры, а мужи любезны! Ныне
опустившиеся жители названной провинции склонны более
просить, нежели давать, и синие их очи, видимо, исчезли
вместе с былым великодушием.
Но поскольку описываемые нами события происходили
много-много лет назад, славного рыцаря Людвига Гом-
бургского, должно полагать, ласково привечали на пути
милые поселяне, однако же о том, как он отвечал на их
привет, нам ничего не известно. Он держал путь по
зеленой равнине к Роландсеку, откуда мог следить за Нон-
ненвертом (стоящим на острове как раз напротив этого
места) и за всеми, кто направлялся туда либо выходил
оттуда.
У входа в небольшую пещеру в одной из скал,
нависших над волнами Рейна подле Роландсека и покрытых
благовонными кактусами и серебристыми магнолиями,
нынешний путник еще наблюдает грубый покалеченный
временем образ святого; то был образ досточтимого святого
Буффо Боннского, заступника маркграфа, и сэр Людвиг,
преклоня колена и прочитав «Аве Мария», литанию и
два аколита, ободрился мыслию, что задуманный им
подвиг свершится прямо на глазах маркграфова
божественного покровителя. Сотворив молитвы (а рыцарь тех
времен был столь же благочестив, сколь отважен), сэр Луи,
храбрый Гомбург, воскликнул громким голосом:
— Эй, пустынник! Святой отец! У себя ли ты в келье?
— Кто зовет смиренного раба божия и святого
Буффо? — раздался голос из глубины пещеры; и тотчас же из-
под венков герани и магнолии показалась весьма
почтенная, древняя и величавая голова — надобно ли говорить,
что то была голова отшельника, посвятившего себя
святому Буффо. Серебряная борода, ниспадающая до самых
колен, придавала ему респектабельность; он был облачен в
простую темную мешковину и препоясан вервием; старые
ноги защищали от шипов и камений лишь грубые
сандалии, а блестящая лысина была и вовсе ничем не покрыта.
— Святой старец,— твердым голосом сказал рыцарь,—
готовься служить отходную, ибо некто близок к смерти.
— Где, сын мой?
— Здесь, отец мой.
— Он здесь, предо мною?
— Может статься,— отвечал храбрый рыцарь, осепяя
себя крестом,— однако этому можно воспрепятствовать.—
172

В тот же миг взгляд его упал на отчаливающий от Нон-
ненверта паром с рыцарем. По лазурным оковам и
скрепам на его плаще Людвиг тотчас же узнал сэра Готфри-
да Годесбергского.
— Готовься, отец мой,— сказал славный рыцарь,
указывая на близящийся паром; и, помахав рукою
преподобному старцу в знак почтения и не проронив более ни
слова, он бросился в седло, отскакал на несколько дюжин
шагов, а там описал круг и остановился как вкопанный. Его
знамя трепетало на ветру, сверкали на солнце копье и
кольчуга; голова и грудь боевого скакуна были тоже
покрыты сталью. Когда сэр Готфрид, точно так же
снаряженный и верхом на коне (он оставлял его у переправы),
оказался на дороге, он весь затрепетал при виде этой
сверкающей стальной громады.
— Уж не хозяин ли ты этой дороге, сэр рыцарь? —
сказал сэр Готфрид надменно.— Или ты охраняешь ее от
всех пришельцев во славу владычицы твоего сердца?
— Я не хозяин этой дороге. Я не охраняю ее от всех
пришельцев. Я охраняю ее лишь от одного, и он лжец и
изменник.
— Коль скоро до меня это не касается, я прошу тебя
меня пропустить,— сказал Готфрид.
— До тебя это касается, Готфрид Годесбергский! Лжец
и изменник! Или ты вдобавок еще и трус?
— Святой пречистый Буффо! Будет драка! — вскричал
старый отшельник (который тоже в свое время был
доблестным рыцарем), и, словно старый боевой конь,
заслышавший звук трубы, и, несмотря на свои духовные
занятия, он вознамерился наблюдать сраженье, для чего сел на
нависающий выступ скалы и закурил трубку, приняв вид
безучастья, однако же трепетно ожидая имеющего
свершиться события.
Лишь только с уст сэра Людвига слетело слово «трус»,
его противник, произнеся проклятие, столь страшное, что
его никоим, образом нельзя здесь воспроизвести, вздыбил
своего могучего пегого скакуна и занес копье.
— Ха! Босеап! — вскричал он.— Алла хумдилла! — То
был боевой клич неодолимых рыцарей ордена
Госпитальеров в Палестине.—Полагайся на себя, сэр рыцарь, и на
милость божию! От меня же ты не дождешься пощады!
— За Буш Катценелленбогена!—вскричал
благочестивый сэр Людвиг; то был боевой клич многих рыцарей
его княжеского рода.
173

— Я подам знак,— сказал святой старец, помахивая
трубкой.— Готовы ли вы, о рыцари? Раз, два, три!
Начинаем.
При этом знаке оба скакуна взвихрились, взмахнув
гривами; оба рыцаря, две сверкающих стальных громады,
стремительно сошлись; оба копья наткнулись на щиты и
обломались, разбились на десять тысяч кусков и
разлетелись по воздуху, меж скал, меж дерев и по реке. Оба коня
вздыбились и так стояли, трепеща, с полминуты.
— Буффо милостивый! Вот это удар,— сказал
преподобный старец.— Ей-ей, мне чуть осколком по носу не
угодило.— И добрый отшельник в самозабвенье махал
трубкой, не заметя, что осколок сшиб ей головку, тем лишив
пустынника любимейшего удовольствия.
— Ага! Снова! Ух ты! Уж за мечи схватились! Вот
это ловко! Ага, сивый! Ага, пегий! Так его, сивый! Так
его, пегий! Так его, сивый! Так его, пе... Peccavi! Pecca-
vi! l — проговорил тут старец, закрыв глаза и положив
земной поклон,— я позабыл, что я миротворец! — И
тотчас же, наскоро пробормотав утреню, он спрыгнул со
скалы и поспешил к воителям.
Схватка завершилась. Хоть сэр Готфрид и был
испытанным воином, силы его и ловкости недостало одолеть
сэра Людвига Гомбургского, бившегося за правое дело. Все
доспехи его были обагрены кровью. Множество ран
покрывали его тело, а выпад с третьей позиции, исполненный
рокового проворства, рассек его шлем дамасской стали и,
пройдя сквозь мозжечок и серое вещество, почти надвое
разбил ему нос.
На губах его клубилась пена, лицо позеленело, изо лба
брызгал мозг, зубы почти все повылетели — поверженный
боец являл вид ужасный; когда, зашатавшись от могучего
удара, нанесенного Гомбургом, сэр Готфрид рухнул под
копыта своего пегого скакуна, устрашенный конь
наступил на ноги простертого хозяина, вызвав у последнего
вопль нестерпимой муки, и умчался прочь, храпя и
оглашая округу громким ржаньем.
Прочь! О да, прочь! Прочь по златым нивам и спелым
виноградникам; по крутым горам, вспугивая орлов в
неприступных гнездах, по стремнинам, где грохочут пенные
потоки; сквозь темные заросли сосен, где рыщут голодные
1 Грешен, грешен! (лат.)
174

волки; по зловещим пустырям, где гуляет лишь вольный
ветер; по коварным трясинам, где блуждающие огоньки
таятся в камышах; прочь, прочь, сквозь свет и мглу,
вёдро и ненастье; сквозь холмы и долы, сквозь грады и веси!
Однажды его хотел было задержать стражник; однако
же — ха-ха! — одним скачком перемахнул он через
заставу; однажды путь его заградил кельнский дилижанс, но
конь бросился на него, сбил фуражку с головы сидевшего
на крыше кондуктора и все скакал и скакал — дико,
бешено, безумно, неистово! Добрый конь, славный скакун!
Пылкое дитя Аравии! Все дальше и дальше скакал он,
минуя горы, реки, заставы, торговок яблоками; и не
останавливался до тех пор, покуда не достиг извозчичьего двора
в Кельне, где хозяин имел обыкновение задавать ему корму.
Глава VI
Исповедь
Но мы, однако же, совсем отвлеклись от поверженного
воина. Осмотрев раны в боку, на ногах, на голове и на шее
у побежденного, старый отшельник (опытный лекарь)
опустился подле него на колени и проговорил:
— Сэр рыцарь, я почитаю своим печальным долгом
оповестить тебя, что положение твое весьма опасно, и вряд
ли ты останешься в живых.
— Вот как, святой отец? В таком случае мне пора
исповедаться — внемлите же, ты, священник, и ты, о
рыцарь, кто бы ты ни был.
Сэр Людвиг (чрезвычайно взволнованный
происшедшим и привязывавший к дереву своего коня) поднял
забрало и вымолвил:
— Готфрид Годесбергский! Я друг твоего родича
маркграфа Карла, коего счастье ты разрушил; я друг
невинной и чистой леди, коей добрую славу отдал ты на
поругание; я крестный отец юного графа Отто, коего
наследство ты собирался отторгнуть,— и за то я сошелся с тобою
в смертном бою, и одолел тебя, и почти прикончил.
Говори же.
— Все это я содеял,— сказал умирающий,— и ныне, в
последний мой час, я каюсь. Леди Теодора — чиста и
непорочна; юный Отто — истинный сын своего отца — сэр
Гильдербрандт не отец ему, но дядя.
175

— Буффо милостивый! Буго
пречистый!—воскликнули в один голос пустынник и рыцарь Гомбург, всплеснув
руками.
— Да, его дядя, однако с полосой на левой стороне
герба. Отчего он никогда не будет признан семейством;
отчего и леди Теодора в небесной своей чистоте (хотя они
и взросли вместе) никогда не допустит признанья такого
родства.
— Можно ли мне передать твою исповедь? — спросил
пустынник.
— Бога ради, с превеликим удовольствием,— передай
мою исповедь маркграфу и проси его за меня о прощении.
И если б здесь была нотариальная контора,— пролепетал
рыцарь со стекленеющим взором,— я попросил бы вас,
джентльмены, быть свидетелями. Я бы с радостью
подписал свои показания, если бы умел п-п-писа-ать! —
Слабая улыбка, содрогание, вздох, хрип, бульканье — и
темные потоки крови изверглись из его горла...
— Он не будет более грешить,— важно молвил
пустынник.
— Да отпустят небеса прегрешения его,— сказал сэр
Людвиг.— Пустынник, он был доблестный рыцарь. Он
умер на боевом посту и с истиною на устах; Людвиг
Гамбургский не пожелал бы лучшей кончины...
Час спустя старшие слуги Годесберга были весьма
озадачены при виде благородного Луи Гомбургского, который
появился во дворе замка, везя на крупе своего коня
странного ездока. То был досточтимый пустынник Роландсека,
скорости ради избравший сей недостойный способ
передвижения, и не удивительно, если его обличье и
коротковатые ноги были причиною веселья среди изнеженной
челяди, всегда слоняющейся по дворам высоких особ. Он,
однако же, соскочил с седла с видимой легкостью; и сэр
Людвиг, взяв почтенного старца под руку и кинув на слуг
пронзительный взор, разом прогнавший их усмешки,
велел сопроводить их к его сиятельству маркграфу.
— Что приключилось? — спрашивал неотвязчивый
слуга.— Недавно конь сэра Готфрида проскакал мимо
крепостного вала. Его светлость так и не выходили из
опочивальни вашей милости и сидят там, словно рассудка
лишились.
— Молчи, презренный, и веди нас к нему.— И с
этими словами сэр рыцарь и его преподобие ступили в
хорошо известный читателю покой, где, в полном соответствии
176

с описанием слуги, словно окаменев, сидел убитый горем
маркграф.
Людвиг взял горемыку за правую руку, отшельник
сжал ему левую и повел рассказ (со свойственным
преклонным его годам многословием, каковое мы не
решаемся воспроизвести) о событиях, нами уже описанных.
Предоставим любезному читателю вообразить, как в
продолжение рассказа в застывших глазах маркграфа вспыхнула
надежда, как все лицо его озарилось радостью, а затем —
вздох — трепет — взрыв несказанного восторга, и, когда
ему открылась вся блаженная истина, он прижал к своей
груди добрых вестников с такой силой, что чуть не
задушил в объятиях престарелого затворника.
— Скакать, скакать тотчас же к маркграфине!
Сказать, что я был неправ, что все хорошо, что она может
воротиться — что я ее прощаю —- что я прошу меня
простить, наконец, если угодно! — И секретарь
безотлагательно составил записку соответственного содержания,
которую отправили с конным гонцом.
— А теперь пишите к настоятелю Кельнского
монастыря, да вернет мне моего мальчика, мое сокровище,
моего Отто, и я его отто-отто-грею на своей груди! —
произнес нежный отец, впервые в жизни отважившись на
каламбур. Однако чего не сделает родительская любовь?
Секретарь (улыбаясь шутке) составил второе письмо, и
второму гонцу подвели второго коня.
— А теперь,—сказал сэр Людвиг лукаво,—не угодно
ль, святой отец, подкрепиться?
Пустынник не мог ответить «нет» в обстоятельствах
столь исключительных, трое благородных мужей сели за
роскошную трапезу, и достаточно сказать, что она являла
остатки вчерашнего пира, чтоб судить о том, сколь она
была изобильна.
— К обеду они уже будут здесь! — приговаривал
счастливый родитель.— Людвиг! Преподобный
отец-пустынник! Посидим до той поры за чашей! — И веселая
чаша ходила по кругу, и не смолкали шутки и смех,
покуда трое ликующих друзей, не чуя беды, ожидали
возвращения маркграфини и ее сына.
Однако же — увы! Не начата ль одна из
предшествующих глав со справедливого замечания о том, сколь опасно
говорить «гоп», покуда не перепрыгнешь чрез пропасть?
О том, сколь часто, слишком часто не дано сбыться нашим
упованьям? Часа через три после отправки первого гонца
177

он воротился с весьма вытянутым лицом и, опустившись
на колени перед маркграфом, протянул ему записку
следующего содержания:
«Нонненвертская обитель,
пятница после полудня.
Сэр, слишком долго сносила я Ваше гнусное обращение и
более терпеть его не намерена. Довольно мне быть
предметом Ваших плоских шуток и грубых выходок. На
прошлой неделе Вы замахнулись на меня тростью! Не далее
как во вторник Вы запустили в меня графином, и хоть
попали, правда, в дворецкого, ясно, в кого Вы метили.
Сегодня утром, при слугах, Вы назвали меня низким,
гадким, ужасным именем, которое небеса запрещают мне
повторить. Вы прогнали меня из дому по ложному навету.
Вы решили заточить меня до самой смерти в этой
противной обители. Да будет так. Я не вернусь, невзирая на
Ваше раскаяние. Ничто не может быть хуже, чем жить
под одной крышей с таким порочным, грубым,
необузданным, пьяным чудовищем. Я остаюсь здесь навеки и
краснею, будучи вынуждена подписаться
Теодора фон Годесберг.
P. S. Надеюсь, Вы не вставите у себя мои лучшие платья,
драгоценности и уборы; не сомневаюсь, что Вы услали
меня, чтоб взять к себе в дом какую-нибудь подлую тварь,
которой я с удовольствием повыцарапала бы глаза.
Т. ф. Г.»
Глава VII
Наказание
Сей несравненный документ, отображающий чувства
женщин всех времен и нравы того века в особенности,
поверг бедного маркграфа в неописуемое отчаяние.
— Справедливы ли намеки ее сиятельства? — спросил
пустынник строгим голосом.— Воспитание жены
посредством трости можно простить, ему можно посочувствовать;
но запускать в нее бутылью губительно и для нее и для
вина.
— Но она первая швырнула в меня ножом,— сказал
убитый горем супруг.— О ревность, зеленое чудище!
Зачем, зачем склонил я слух к твоим коварным уговорам!
— Им случалось повздорить, но они истинно любили
ДРУГ друга,— шепнул сэр Людвиг пустыннику, и тот, в
178

свою очередь, немедля начал длинную речь о разладах и
о правах супругов, каковая повергла бы обоих его
слушателей в глубокий сон, когда б не прибытие второго гонца,
посылавшегося в Кельн за маркграфовым сыном. Лицо у
этого посланника было еще длинней, нежели у его
предшественника.
— Где мое сокровище? — вскричал трепещущий
родитель.—- Привез ли ты его?
— Н-нет,— нерешительно ответил вестник.
— Я задам пострелу славную порку, когда он
вернется,— вскричал отец, тщетно пытаясь скрыть под личиной
суровости свою теплоту и нежность.
— Прошу прощения, ваше сиятельство,— с отчаянием
проговорил гонец,— графа Отто нет в монастыре.
— Тогда где же он, о презренный?
— Они там-с,— важно отвечало дитя природы,
указывая на могучий Рейн, залитый великолепными лучами
заходящего солнца.
— Там-с! Что это значит! — взревел маркграф,
доведенный до неистовства.
— Увы! Мой добрый господин! Когда графа Отто
везли на лодке в монастырь, они... они вдруг выпрыгнули из
лодки и у-у-утонули.
— Схватить этого раба и тотчас же повесить! —
проговорил маркграф со спокойствием, еще более ужасным,
нежели самая отчаянная вспышка гнева.— Взять всю
лодочную команду и каждым выстрелить из башенной
пушки,— исключая рулевого, а его...
Что следовало сделать с рулевым, так, однако, никто и
не знает; ибо в этот миг, не снесши обуревавшего его
волненья, маркграф как подкошенный рухнул на пол.
Глава VIII
Годесбергский отрок
И отпетому тупице ясно (если мы позволим себе
допустить, что среди наших читателей окажется отпетый
тупица), что беспамятство маркграфа, описанное в
предшествующей главе, было вызвано неосновательным страхом
легковерного и не в меру попечительного родителя за
судьбу возлюбленного дитяти. Нет, юный Отто не утонул.
Где, когда, в какой романтической повести герой обрекал-
179

ся смерти так далеко от конца? Юный Отто не утонул.
Случись с ним такое, маркграф непременно умер бы в
конце той же главы; и далее в немногих сумрачных строках
сообщалось бы, как прелестная леди Теодора лишилась
рассудка в монастыре и как сэр Людвиг по кончине
отшельника (воспоследовавшей от потрясения при вестях
столь печальных) решил удалиться в освободившийся
скит, уподобясь одеждою, бородой и умерщвлением плоти
этой досточтимой и отрешенной духовной особе. Отто не
утонул, и все герои нашей истории, следственно, живы и
здоровы.
Лодка с изумленным юным графом — ибо ему
неведома была причина отцовского гнева и он возмутился против
неправого приговора — не проплыла и нескольких миль,
как наш доблестный юноша воспрянул от недолгого
уныния и недоумения и, не желая быть рабом ни в каком
монастыре, какому бы ни принадлежал он ордену, решился
на отчаянную попытку к бегству. В то мгновенье, когда
команда изо всех сил налегала на весла, борясь с
течением, а Куно, рулевой, смотрел, как бы провести утлую
ладью меж грозных скал и мелей, коими изобилует
величавая, но коварная река, Отто вдруг выпрыгнул из лодки и
очутился в кипучем, пенном водовороте.
Вообразите отчаяние команды, заметившей
исчезновение юного господина! Все любили его; все с радостью
отдали б за него свои жизни; но поскольку плавать они не
умели, то и почли за благо не бросаться попусту в воду и
стояли на веслах в немом изумлении и печали. В первый
раз показалось над водой его прелестное личико под
золотыми кудрями; во второй раз вынырнуло оно, пыхтя и
задыхаясь; в третий раз поднялось оно над водой на один-
единственный миг — то была последняя надежда,— но оно
скрылось, скрылось, скрылось. Предвидя прием, который
ожидал их у законного владетеля, люди маркграфа не
стали возвращаться в Годесберг, но высадились в первой же
бухте на другом берегу и бежали в земли герцога Нассау-
ского, где, коль скоро они мало имеют отношения к нашей
повести, мы их и оставим.
Однако они не знали, сколь замечательный пловец
был юный Отто. Он исчез, это верно; но отчего? Оттого
что он нырнул. Он сообразил, что его сочтут утонувшим,
жажда свободы придала ему крылья, или здесь уместнее
было бы сказать плавники, и доблестный юноша проплыл
под водою, ни на мгновение не поднимая головы, все рас-
180

стояние от Годесберга до Кельна, каковое составляет
двадцать пять или тридцать миль.
Бежав от очей наблюдателей, он выбрался на другой
берег реки, где нашел покойную и удобную харчевню, и,
сказавши, что потерпел крушение в волнах, тем объяснил
влажность своих одежд; и покуда эти последние сушились
подле очага в отведенной ему горнице, он лег в уютную
постель и принялся размышлять, не без изумления, о
странных событиях минувшего дня. «Еще утром,— думал
он:—я был знатный наследник княжеских богатств, а к
вечеру стал бесприютным бродягой и располагаю лишь
несколькими жалкими банкнотами, которые мама, к
счастью, подарила мне в день рожденья. Не странный ли
выход на жизненное поприще для молодого человека моего
происхождения! Но у меня есть мужество и решимость:
первый мой шаг по жизни оказался доблестным и
удачным; последующие беды будут мною одолены с тою же
отвагой». И, поручив самого себя, свою бедную мать и
заблудшего отца попечениям небесного заступника, святого
Буффо, благородный юноша забылся таким крепким сном,
какой дано вкушать лишь молодым, здоровым, невинным
и до крайности усталым людям.
Дневная усталость (а мало кто не устал бы, проплыв
едва ли не тридцать миль под водой) повергла Отто в
столь глубокий сон, что он и не заметил, как закатилось
солнце пятницы и затем, в натуральной
последовательности явлений, мир озарила субботняя Фебова колесница,—
о да! — и вновь, в свой час определенный, покинула
небеса. Служанки постоялого двора заглядывали в его
дорийцу, видели, что он спит, и, перекрестив очаровательного
юношу, на цыпочках спешили за дверь; коридорный
дважды или трижды ненароком окликал его (таков обычай
коридорных), однако прелестный мальчик, всхрапнув,
лишь переворачивался на другой бок, не замечая помехи.
Иными словами, молодой человек проспал кряду тридцать
шесть часов; и воскресное солнце сияло, сотни кельнских
колоколов звонили и благовестили, а горожане и
горожанки толпились у церквей, когда Отто проснулся.
Облачаясь в одежды из драгоценного генуэзского
бархата, мальчик поначалу очень удивился, что никак в них
не влезает.
— Вот те на! — сказал он.— Моя бедная мама
(горячие слезы брызнули из прекрасных глаз его, когда он о
ней подумал), моя бедная мама нарочно сделала эти
181

бриджи подлиннее, а теперь они мне коротки на десять
дюймов. Тррах! Камзол лопается на мне, когда я пытаюсь
его застегнуть; а рукава едва достигают мне до локтей!
Что за чудеса? Неужто я так вырос и раздался за одну-
единственную ночь? Ах! Ах! Ах! Ах! Все понятно!
И неунывающий отрок от души расхохотался. Ему
вспомнилась причина его ошибки: одежда села после
двадцатипятимильного пребывания под водой.
Его уму гфедставился один лишь выход; и надо ли
говорить, что заключался он в покупке нового платья.
Расспросив, как пройти к лучшему магазину готовой одежды
в городе Кельне, и узнавши, что он расположен на Мино-
ритенштрассе и содержится предком знаменитого
лондонского Мозеса, высокородный отрок поспешил в это
заведение, не пренебрегши, однако, по дороге своим
религиозным долгом. Войдя в собор, он направил свои стопы
прямо к усыпальнице святого Буффо, и, таясь за колонной
(дабы не быть узнанным архиепископом или
каким-нибудь из многочисленных кельнских друзей своего отца),
он сотворил молитву, как было принято среди молодых
людей высокого происхождения в те времена.
Однако как ни был он углублен в молитву, он
невольно обвел взором церковь, и, к своему удивлению, заметил,
что вся она запружена лучниками; тогда он припомнил,
что и на улицах видел множество людей, равным образом
облаченных во все зеленое. На расспросы его о причине
такого стечения один молодец отвечал ему (шутливо):
«Фу-ты, парень! Ты, видать, сам еще совсем зелен, коли
не знаешь, что все мы направляемся к замку его милости
герцога Адольфа Клевского, который всякий год
устраивает стрелковую потеху, а мы, лучники, оспариваем друг у
друга назначенную награду».
Отто, дотоле не избравший себе определенного пути,
немедля решился, что ему делать. Он направился
безотлагательно в магазин господина Мозеса и спросил у этого
последнего одежду лучника. Мозес тотчас же извлек из
своих обширных запасов наряд, отлично пришедшийся
впору нашему юноше, и продал его (нужно ли о том
упоминать?) за весьма умеренную цену. Представ в новом
платье (и сердечно пожелав господину Мозесу доброго
здоровья), юный Отто являл вид пышный, благородный и
возвышенный. Куртка и штаны цвета отборнейшего
зеленого горошка, украшенные множеством медных пуговиц,
как влитые, обрисовывали безупречную стройность его
182

фигуры. Ноги его были обуты в высокие остроносые
ботинки воловьей кожи, а за ремень из того же материала,
препоясывавший гибкий стан, были заткнуты нож, трубка
и длинный блистающий кинжал, каковой храбрый юноша
до той поры употреблял лишь для строгания крикетных
воротец, либо для разрезания хлеба и сыра, но ныне
вознамерился обратить против врага. Чарующий вид
дополняла изящная белая шляпа, беспечно и бесстрашно
сдвинутая набекрень, а прекрасные волосы, обрамлявшие
открытое сияющее чело, падали на плечи десятками тысяч
локонов, подобно золотым эполетам, и спускались по
спине до самого пояса. Поручусь, что не одна хорошенькая
кельнская дева проводила пленительного юношу
затуманенным взором, и той ночью ей пригрезился Купидон в
обличье «славного зеленого мальчонки».
Следующей мыслью юноши была забота о луке. Он
скоро приобрел его у самого модного поставщика луков;
и был он из самого лучшего материала и отличной
работы. Лук был слоновой кости, украшенный розовым бантом
и шелковой тесьмою. К нему прилагался изящнейший
колчан, красиво раскрашенный и вышитый, с дюжиной
великолепных стрел из ветвей знаменитого яванского
анчара и с наконечниками из дамасской стали.
Совершив все эти покупки (помимо саквояжа,
несессера, смены белья и прочего), юный искатель
приключений расспросил о местонахождении постоялого двора, где
имели обыкновение собираться лучники. Узнавши, что это
«Золотой Олень», он поспешил под сей веселый кров и,
заказав немало вина и эля, быстро свел знакомство со
своими будущими товарищами, случившимися за общим
столом, и снискал их расположение.
Когда они вдоволь напились и наелись, Отто обратился
к ним с такой речью:
— Когда вы отправляетесь, друзья? Я родом издалека
и еду, как и вы, на состязание в замок герцога Адольфа;
ежели вы не погнушаетесь моим обществом, это скрасит
мой одинокий путь.
Лучники отвечали:
— Ты молодой и славный малый и тратишь свое
золото, как истинный дворянин, а потому мы с охотой берем
тебя с собой. Готовься, ибо в половине третьего мы
выступаем!
В означенный час вся веселая компания приготовилась
в путь, и всеобщая любовь к Отто немало возросла, когда
183

юноша побеседовал с хозяином, после чего этот последний
вошел в комнату, где перед дорогой собрались лучники, и
объявил:
— Господа, счет оплачен! — Слова, покуда еще
никогда не оскорбившие слуха ни одного лучника на свете, ей-
ей, никогда, как и человека всякого другого из ведомых
мне призваний.
Они бодро отшагали несколько лье, обмениваясь
шутками, распевая песни и рассказывая о тысячах подвигов
на ратном поле, в любви и на охоте. Между делом кто-то
заметил Отто, что он одет не совсем по форме, ибо на
шляпе у него нет пера.
— Не беспокойся, я раздобуду себе перо,— улыбаясь,
ответил молодец.
Тогда другой принялся трунить над тем, что лук у
Отто совсем новый.
— Смотри, как бы твой старый не оказался похуже
моего нового, добрый Вольфганг,— отвечал невозмутимый
юноша. Его ответы, его осанка, его щедрость, его краса и
его находчивость наполняли всех новых друзей Отто
интересом и вместе любопытством, и всем им не терпелось
узнать, оправдает ли его искусство стрелка тайную
сердечную склонность, какую они к нему питали.
Случай показать это искусство не замедлил
представиться— как это всего чаще бывает с героями романов,
такими, как юный Отто. Судьба словно следит за
подобными героями; события происходят с ними в точности в
должный миг; они спасают дев из самой пасти людоедов; они
случаются при дворе во время интереснейших церемоний
и видят интереснейших людей в интереснейшие минуты;
необходимо ли им приключение — и приключение
немедля подвертывается; и мне, замечу мимоходом, часто
приходилось восхищенно недоумевать (причем тайна так и
осталась для меня неразгаданной), каким образом самый
скромный из романтических героев — синьор Клоун —
безотлагательно раздобывает себе все нужное ему для
пантомимы. Как это ему удается? Захочет ли он переодеться
женщиной, к примеру, и в ту же секунду рядом возникает
угольщик в шляпе, легко могущей послужить капором;
тотчас же следом приходит мальчик из мясной лавки со
связкой сосисок и бычьими пузырями, невольно поставляя
господину Клоуну ожерелье и турнюр и совершенно то же
со всем прочим туалетом,—- отчего бы это? О, не
сомневайтесь, есть нечто, чего мы не ведаем, в этом таинственном
184

умении великих личностей покорять себе обстоятельства,
в этом счастливом и чудном совпадении Человека и Часа;
и потому, что до меня, то после слов лучника насчет
отсутствия пера на шляпе у Отто, мне тотчас же стало ясно,
что в следующей строке выпрыгнет цапля, дабы снабдить
нашего героя плюмажем.
И точно, так оно и было; поднявшись над болотной
топью, мимо которой шли наши лучники, прекрасная
цапля, выгнув шею, подняв хохолок, поджав ножки, уставив
клюв и красные глаза против ветра, летела медленно,
являя несравненную мишень.
— Стреляй, Отто,— сказал кто-то из лучников,— в
ворону не станешь стрелять, ибо она нечистая птица, ни в
ястреба, ибо он благородная птица; подстрели-ка ты эту
цаплю. Она летит медленно.
Отто, однако, в тот момент шнуровал ботинок, и
Рудольф, третий по меткости стрелок, выстрелил в птицу и
промахнулся.
— Стреляй же, Отто,— сказал Вольфганг, юноша,
полюбивший молодого стрелка,— она улетает все дальше и
дальше.
Отто, однако, в тот момент обстругивал только что
срезанный ивовый прут. Макс, второй по меткости стрелок,
выстрелил и промахнулся.
— Ну,— сказал Вольфганг,— попытаю-ка и я счастья;
чтоб тебе пусто было, негодник! Такой случай пропустить!
Вольфганг прицелился со всем тщанием и выстрелил
в птицу.
— Ее уж не достать,—сказал он,—разрази ее гром!
Отто, как раз обстругавший свой прутик (он вырезал
на одном конце отличнейшую карикатуру на Вольфганга),
отбросил свою тросточку и сказал беспечно:
— Не достать? Будто? Фью! В нашем распоряжении
еще две минуты.— И он принялся загадывать загадки и
шутить шутки, которых никто из лучников, однако, не
слушал, так внимательно следили они, задрав носы, за
отдаляющейся птицей.
— В какое место целить? — спросил Отто.
— Полно тебе! — сказал Рудольф.— Ничего уж не
различить, она вся-то не больше блохи.
— Ладно, стреляю в правый глаз,— сказал Отто; и,
ступив шаг вперед на английский манер (как показывал
ему крестный, научившийся этому в Палестине), он
оттянул тетиву до самого уха, внимательно прицелился, при-
185

нял в расчет ветер, в точности вычислил параболу,— ввв-у-
уу-х! — и стрела засвистела.
Он снова принялся за прутик и стал вырезать на
другом конце голову Рудольфа, смеясь, балагуря и напевая
балладу.
Долго стояли лучники, глядя в небо и держа носы по
ветру, но наконец переменили вертикальное положение
на горизонтальное, говоря:
— Да ну его, он просто враль! Стрела пропала, пошли!
— Чур моя! — смеясь, воскликнул Отто. В небе
показалась точка, она быстро приближалась; вот она уже
стала величиной с крону, потом с куропатку, потом с чайник
и — бух! — на землю упала великолепная цапля, при
падении свалив с ног злополучного Макса.
— Вытащи-ка стрелу у нее из глаза, Вольфганг,—
молвил Отто, не глянув на птицу,— оботри и положи в мой
колчан.— И точно, стрела была там и прошла сквозь
самый зрачок.
— Уж не родня ль тебе Freischutz? — спросил
Рудольф, пораженный.
Отто, смеясь, просвистел «Хор охотников» и сказал:
— Нет, мой друг. То был меткий выстрел, не более
как меткий выстрел. Видишь ли, меня учили стрелять так,
как подобает в веселой Англии, где стрелок — это
поистине стрелок.
И с этими словами он отрезал крыло цапли для своего
плюмажа; а лучники побрели дальше, переговариваясь в
изумлении:
— И дивная же страна должна быть эта веселая
Англия!
Отнюдь не питая зависти к успеху товарища, бодрые
лучники с радостью признали его превосходство; что же
до Вольфганга и Рудольфа, то они протянули юному
герою руки, прося, как высокой чести, его дружбы. Весь
день они были в пути, а когда спустилась ночь, нашли
премилую харчевню, где, можете не сомневаться,
любезный читатель, осушили не одну чашу эля, пунша и
шампанского за здоровье герцога Клевского и всех сидевших
вкруг стола. Рано поутру они снова двинулись в дорогу и
шли, делая привалы лишь затем, чтоб подкрепиться (тут
обнаружилось, что Отто при всей своей молодости ел
вчетверо больше даже самого старшего из стрелков и пил —
соответственно), и, закусывая непрестанно таким образом,
почувствовали себя в силах идти еще долго и остановились
186

только тогда, когда ночь застала их у ворот небольшого
городка Виндека.
Что было делать? Городские ворота были заперты.
— Нет ли здесь постоялого двора либо замка, где мы
могли бы остановиться на ночлег? — спросил Отто у
стража, охранявшего ворота.— Я так голоден, что за
неимением лучшей пищи мог бы съесть родную бабушку!
Страж засмеялся этому гиперболическому выраженью
голода и сказал:
— Всего лучше вам переночевать в Виндекском
замке.— И добавил со странным, значительным видом: — Там
вас никто не потревожит.
В это мгновенье из-за туч выплыла луна и в самом
деле осветила на холме неподалеку некое подобие замка.
Был он без крыши, окна разбиты, башни вот-вот грозили
рухнуть, и все пронизывал насквозь безжалостный
холодный лунный свет. Одна часть строения, правда,
сохранила крышу, однако выглядела куда более мрачной,
запустелой и унылой, нежели остальное строение.
— Там мы, разумеется, можем заночевать,— сказал
Отто стражу, указавшему в сторону замка своей
алебардой,— но скажи мне, милейший, как бы нам поужинать?
— О, вас угостит эконом замка,— отвечал воин с
усмешкой и зашагал вдоль стены, покуда лучники
держали совет, должно ли им располагаться на ночь в этом
мрачном и покинутом доме.
— Кроме сов, мы едва ли сумеем там чем-нибудь
полакомиться,— сказал юный Отто.— Эх, ребята, не лучше
ли нам штурмом взять этот город; нас тридцать
доблестных молодцов, а в гарнизоне, я слыхал, не более трехсот
человек.— Однако остальные решили, что так ужин может
обойтись им чересчур дорого, и, жалкие рабы, они
предпочли сон вповалку и натощак смелому натиску под
водительством Отто, дабы умереть либо завоевать что-то
поприличнее.
И все, как один, они двинулись к замку. Они взошли
в пустую и гулкую залу, где вспугнутые совы и летучие
мыши взлетали при звуке их шагов со зловещим ухаеьем
и хлопаньем крыльев, и, пройдя по бесчисленным шатким
лестницам, сырым, зловонным перекрытиям и обветшалым
галереям, очутились, наконец, в помещении, которое, хоть
и было запустелым и мрачным, казалось, однако же, лучше
всех соседствующих покоев и потому было избрано местом
для ночлега. Потом они кинули жребий, кому нести ноч-
187

ной дозор. Первые два часа достались Отто, сменить же
его надлежало юному, но скромному другу его
Вольфгангу; и отрок Годесберга начал свою докучную вахту;
остальные тем временем, невзирая на отсутствие ужина,
спали глубоким сном, давая о том догадаться дружным
храпом.
Надо ли говорить, какие воспоминания нахлынули на
благородного отрока во время двухчасового бдения;
какие мысли теснились в его голове; сколь сладкие и
горькие мечты о родном доме заставили сильнее биться его
мужественное сердце; и как высокое стремленье к славе
помогало ему сохранять бодрость духа. «Юность
самонадеянна»,— говорит поэт. Счастливая, счастливая пора!
Пролетали лунные часы на серебряных крыльях, приветливо
мерцали звезды. Доверясь юному стражу, крепко спали
доблестные стрелки, и все неустанно ходил взад и вперед,
взад и вперед благородный отрок. Наконец, к
неописуемой радости Отто, его брегет возвестил о том, что время
его вахты миновало, он весело растолкал спящего
Вольфганга, и добрый малый покинул ложе и, обнажив меч,
сменил друга на посту.
Отто лег в точности на место, оставленное
предшественником, еще сохранившее тепло его тела, и долго не мог
уснуть. Но вот мечты и действительность начали
мешаться в уме его, и он уж почти не отличал одно от другого.
На миг он погружался в дрему; потом внезапно
пробуждался; снова засыпал; и вновь просыпался. И сквозь
зыбкий полусон ему вдруг почудилось, будто женщина в
белом проскользнула в дверь и поманила Вольфганга за
собою. Отто вгляделся. Вольфганг исчез. В тот же миг часы
на башне пробили полночь, и Отто вскочил со своего ложа.
Глава IX
Хозяйка Виндекского замка
Как только колокол возвестил полночь, Вольфганг-
лучник, ходивший дозором, увидал перед собою бледную
женскую фигуру. Он не мог бы сказать, откуда она
пришла, столь внезапно было ее появление, но она стояла
прямо перед ним. Ее синие, ясные, холодные глаза были
устремлены на него. Сложение ее было безупречно; ее
лицо — бледно^ словно мрамор прекрасной статуи, покуда
любящая рука скульцтора еще не оживила ее волшебной
188

силой. Улыбка играла на устах, но прохладная, словно
отражение лунного луча на озерной глади; лик же ее сиял
дивною красой. Восторг охватил юного Вольфганга. Он
смотрел на чудесное виденье, не отводя очей и раскрыв
рот. С несказанным лукавством взглянув на него, она
подняла божественную алебастровую руку и знаком позвала
его следовать за собою. Последовал ли Вольфганг — юный,
пышущий здоровьем Вольфганг — за нею? Спросите
железо — тянет ли его к магниту? Спросите пойнтера —
гонится ли он за куропаткой сквозь жнивье? Спросите
малыша— влечет ли его витрина кондитерской? Вольфганг
последовал за нею. Старинные двери отворились, словно по
волшебству. Свечи не горели, однако же все было видно
отчетливо; они миновали неисчислимые старые покои, не
вспугнув ни единой из ютившихся там сов и летучих
мышей. Мы не знаем, сколько в точности покоев прошла
юная чета; но наконец они очутились в зале, где был
накрыт пиршественный стол; и на этом старинном столе,
уставленном тяжелым серебром, стояло два прибора. Дама
села по одну сторону стола и ласково кивнула Вольфгангу
прелестной головкой, призывая его сесть напротив. Он сел.
Стол был невелик, и его колени коснулись ее колен. Ногам
его стало так холодно, будто он ступил в ледяные струи.
— Любезный лучник,— молвила она,— после дня пути
ты, верно, проголодался. Что пожелал бы ты на ужин? Не
угодно ль салата из крабов? Или сочного рубца с луком?
Или ломтик жареного вепря с трюфелями? Или гренок с
сыром Ь. la cave au cidre? 1 Иль бифштекс? Иль парочку
rognons a la brochette? 2 Говори, славный стрелок, только
пожелай, и все тебе будет подано.
Коль скоро на столе не стояло ничего, кроме закрытого
серебряного блюда, Вольфганг подумал, что, предлагая
ему такое множество яств, дама попросту смеется над
ним; и он решил испытать ее, спросив нечто совсем уж
редкостное.
— Прекрасная принцесса,— сказал он,— я большой
охотник до свиных отбивных с картофельным пюре.
Она подняла крышку: на блюде лежала отбивная,
какой никогда еще не подавал сам Симпсон, и картофельное
пюре, которого в наши жалкие времена хватило бы на
Руперт-стрит по меньшей мере на семь порций.
1 Под винным соусом (франц.).
2 Почек на вертеле (франц.).
189

Когда он положил всего этого себе на тарелку, дама
вновь накрыла блюдо крышкой и стала внимательно
следить, как он ест. Первое время он был всецело поглощен
едой и не замечал, что хозяйка не отведала ни кусочка;
но вот, как ни велика была отбивная, она исчезла; он
начисто выскреб ножом сверкающее серебро своей тарелки
и, испустив глубокий вздох, выразил скромное желание
чего-нибудь выпить.
—- Чего тебе угодно, повелевай, славный лучник,—
сказала дама, подняв серебряную бутыль филигранной
работы с каучуковой пробкой, отделанной золотом.
—- Ну тогда,—сказал Вольфганг, ибо вкус его поистине
был весьма скромен,— мне, пожалуй, эля пополам с
портером.— И согласно его пожеланию из бутылки, пенясь,
излилась в его кубок пинта этого восхитительного питья.
Осушив кубок одним глотком и объявив, что такого
отменного эля он не пивал сроду, молодой человек вновь
ощутил аппетит; и невозможно перечислить все те блюда,
какие были им заказаны. Впоследствии, говорят, он
объяснял (даром что никто из друзей ему не верил) лишь
колдовством свой аппетит той небывалой ночи. Он заказал
еще свиную отбивную с картофельным пюре; потом
маринованную семгу; а потом пожелал он, чтоб тут же при нем
была зажарена индюшка.
— Обожаю, когда пахнет жареным,— сказал он.
— Я тоже,— воскликнула бледная дама с небывалым
одушевлением, и блюдо тотчас явилось на столе. Его
сменила кровяная колбаса, рубец, ватрушки, и — что всего
примечательнее — всякое из заказанных блюд являлось
из-под той же серебряной крышки, каковое
обстоятельство, отведав лакомств четырнадцать, наш Вольфганг
начал находить довольно примечательным.
— Полно,— сказала бледная дама,— что же тут
мудреного: слуги слышат тебя, а кухня внизу.— И, однако,
оставалось неясно, как это эль с портером, горькое пиво,
пунш (как джин, так и ром) и даже подсолнечное масло
и уксус, коими он поливал огурец, поданный к семге,
изливались из той же самой фляги, откуда дама поначалу
налила ему пинту эля с портером.
— Есть многое на свете, Обжирацио,— сказала
лукавая хозяйка в ответ на его вопрос,— что и не снилось
вашим мудрецам.— И, замечу в скобках, Вольфганг к тому
времени уж был таков, что ничто более не казалось ему
ни странным, ни таинственным.
190

— Хорошо ли тебе, милый юноша? — спросила дама,
когда, закусив таким образом, он откинулся на спинку
стула.
— О мисс, хорошо ли мне? — был его вопросительный
и, однако же, вполне утвердительный ответ.
— Хотелось бы тебе всякий день так ужинать,
Вольфганг? — продолжала бледнолицая.
— В общем-то, нет,— отвечал он,— нет, не совсем; не
всякий день: иной раз хорошо бы полакомиться
устрицами.
— Милый юноша,— сказала она,— лишь будь моим, а
они у тебя будут круглый год! — Злосчастный Вольфганг
слишком далеко зашел и уж ничего не замечал, не то
странные эти речи открыли б ему глаза и позволили б
понять, в сколь подозрительной он находится компании. От
особы, которая берется угощать вас устрицами круглый
год, ждать добра не приходится.
— Спеть тебе песенку, милый стрелок? — спросила
дама.
— Прелестнейшая,— сказал он, воодушевляясь,—
начинай, а я подтяну.
Она сняла со стены мандолину и завела песню.
Сладостен и дик был ее простой напев. В ней говорилось о том,
как однажды полюбился паж девице всех знатней; о том,
как не могла девица бежать любви сетей, хотя предлагал
ей руку князь юный, богатей; и был родитель грозный не
в силах сладить с ней, и о том, наконец, как над беглою
четою смягчился Гименей и в жены взял счастливец паж
девицу всех знатней. Вольфганг отбивал такт, качал
головой, следовал за мелодией в плачевном от нее отдалении,
и не будь он так опьянен любовью и всем прочим, он
непременно бы заметил, как портреты на стенах тоже
кивали в такт песне и качали головами и улыбались. Песня
кончилась словами: «Ты видишь пред собою девицу
всех знатней. Угодно ль тебе, лучник, идти по жизни с
ней?»
— Я готов с тобой хоть к черту в зубы! — сказал
Вольфганг.
— Тогда пойдем,— отвечала дама, бросая на него
безумный взор,— пойдем в часовню. Мы тотчас обвенчаемся!
Она протянула ему руку — он взял ее. От руки
повеяло могильным холодом; и они отправились в часовню.
Когда они выходили из залы, два портрета, дама и
господин, легонько взялись за рамки, проворно скользнули
191

на пол и, поклонясь вслед удалявшейся чете, заняли
освободившиеся за столом места.
Тем временем юная пара проходила к часовне, минуя
бесчисленные проходы и огромные покои. И покуда они
шли, все портреты покидали стены и устремлялись им
вослед. Какой-то предок, представленный одним лишь
бюстом, свирепо нахмурился, вне себя от того, что пьедестал
его, будучи лишен ног, не имел возможности
передвигаться; а иные барельефы прежних владетелей Виндека
просто почернели, вынужденные, по тем же причинам,
оставаться на своих местах. Однако за Вольфгангом и его
нареченной следовала весьма внушительная процессия; и
когда они достигли церкви, уж за ними шла свита из сотни
персон.
Церковь сияла огнями; сверкали старые знамена
древних рыцарей, совсем как на Друри-лейн. Орган сам
принялся играть «Песнь подружек». На хорах толпились
люди в черном.
— Идем, любовь моя,— сказала бледная дама.
..— Да где ж священник? — воскликнул Вольфганг с
невольною тревогой.
— А, священник! Какие пустяки! Эй,
епископ,—сказала она и склонилась долу.
Склонилась долу — но как? Вот вам моя рука и
честное благородное слово — она склонилась к медной плите
на полу, на коей был изображен епископ — и весьма
гадкого вида — с посохом и в митре и с поднятым пальцем,
украшенным епископским перстнем.
— Обвенчай-ка нас, любезный,— сказала дама с
игривостью, которая больно отозвалась в душе ее нареченного.
Епископ поднялся; и не успел он встать, как настоятель
собора, покоившийся под соседней плитой, тотчас
подошел к нему, изогнувшись в угодливом поклоне; а тем
временем каноник (коего имя было Шиднишмидт) принялся
строить у брачующихся за спиной препотешные рожи.
Бракосочетание началось, и...
Лишь только часы пробили полночь, юный Отто
встрепенулся и заметил, что приятель его Вольфганг исчез.
Мысль, что друг его скрылся вместе с особой женского
пола, облаченной в белые одежды, все более и более
тревожила его.
— Пойду-ка я за ними,—сказал он; и, растолкав
старого Снозо, чья очередь была ходить дозором (как ни
192

стремился тот подоле не покидать теплое ложе), он бро»
сился в дверь, за которою скрылся Вольфганг со своею
искусительницей.
И его ли в том вина, коль он не нашел их? Обширен
был замок и темны покои. Тут были тысячи дверей, и
диво ли, что потеряв друга из виду, неустрашимый отрок
долго не мог набрести на его след? Как и должно было
ожидать, он вошел не в ту дверь и три часа плутал по
огромному, пустынному замку, клича Вольфганга на по»
теху равнодушному, холодному эхо, разбивая в темноте
юные коленки о мрачные развалины; однако же не
сломился его гордый дух и не ослабло твердое решение
прийти другу на выручку. Славный Отто! Твои усилия все же
были вознаграждены!
Ибо он наконец очутился в том самом помещении, где
ужинал Вольфганг и где престарелая парочка, сошедшая
со стены и оказавшаяся отцом и матерью невесты, теперь
сидела за столом.
— Ну, наконец-то у Берты есть муж,— сказала дама.
— Да, просидела в девках сто пятьдесят три года, так
что пора уж,— сказал господин (он был в пудренном
парике с косичкой, как и подобало по старинной моде).
— Муж-то не бог весть какой,— продолжала дама,
взяв понюшку табаку.— Из простых: сын мясника, если
не ошибаюсь. Видал ты, как он ел! Ужас! Подумать! Моя
дочь — и стрелок!
— Стрелки бывают разные,— возразил старичок.—
Иные из низкого звания, как ваше сиятельство изволили
отметить; иные же, напротив, благородные, хоть родом,
коли не по воспитанью. К примеру, Отто, маркграфа Го-
десбергского сын, который подслушивает у двери, словно
лакей, и которого я сейчас проткну...
— Фи, барон! — сказала дама.
— Всенепременно проткну! — отвечал барон, обнажив
огромный меч и уставясь на Отто. И хоть при виде
такого меча и таких очей менее храбрый юноша обратился бы
в бегство, неустрашимый Отто тотчас переступил порог и
приблизился к барону. На шее у него висел талисман
святого Буффо (кусочек от мочки уха святого, отрезанный в
Константинополе).
— Сгинь, вражья сила! — вскричал он, держа пред
собой священный амулет, который надела на него мама; и
при виде этого амулета призраки барона и баронессы с
7 у. Тсккерей, т. 2
193

нечеловеческим воем попрыгали в свой рамы, как Клоун
в пантомиме скрывается в часы.
Он бросился в распахнутую дверь, в которую прошел
Вольфганг со своей замогильной невестой, и все шел и
шел по мрачным покоям, залитым зловещим лунным
светом: звуки органа и свет в витражах указывали ему путь.
Он бросился к двери. Она была заперта! Он постучал.
Служки были глухи. Он приложил к замочной скважине
свей бесценный талисман и — рраз! — бах! — тррах!
Орган смолк посередине
фуги,— свечи в шандалах затрепетали и взлетели под
потолок,— призраки, теснясь и визжа, метнулись прочь,
невеста взвыла и лишилась чувств,— жирный епископ
улегся под свою плиту,— настоятель бросился назад в
свой семейный склей,— а каноник Шиндишмидт, по своей
привычке, насмехавшийся на сей раз над епископом,
принужден был на самом интересном месте прервать
эпиграмму и исчезнуть в пустоте, откуда он явился.
Отто упал в обморок на паперти, в то время как
Вольфганг замертво рухнул на ступени алтаря; в таком
положении и нашли их прибывшие сюда лучники.
Надо ль говорить, что обоих вернули к жизни; однако,
когда они повели свой дивный рассказ (хоть волненье п<^
чти сковало им уста), иные недоверчивые натуры
поговаривали: «Э, да они просто нализались!»—в то время
как другие, постарше, покачивая головами, восклицали:
«Они видели хозяйку Виндекского замка!» — и
поминали многих, многих юношей, кои, будучи опутаны ее
бесовскими чарами, не были столь удачливы, как Вольф*
ганг, и исчезли — навеки!
После этого события Вольфганг всем сердцем
привязался к своему доблестному избавителю; и лучники —
поскольку уж забрезжил день и петухи огласили округу
звонким кукареканьем — без промедленья пустились в
путь к вамку благородного покровителя стрелкового
искусства, доблестного герцога Клевского.
Глава X
Состязание лучников
Хоть меж Виндеком и Клевом расположено
неисчислимое множество замков и аббатств и для каждого
имеется в путеводителях своя легенда и свое привидение, и до-
194

-стало б самой заурядной изобретательности, чтоб
заставить эти привидения подстеречь наших смельчаков в
путл, однако же, поскольку путешествие стило бы тогда
почти нескончаемым, мы сократим его, лишь сообщив, что
путники беспрепятственно достигли Клева я нашли там
многое множество гостей, прибывших на ожидаемые
игрища.
Далее легко было б описать собравшихся, выказав
тонкое знание древних обычаев. Мы качали б с
кавалькады рыцарей, в сопровождении пажей, несущих
сверкающие золотом шлемы, следом за ними — могучих
стремянных, оруженосцев и знаменосцев. Следом явился бы
аббат, трусящий на своем иноходце и окруженный
спутниками в белоснежных сутанах. Потом шли бы песенники,
менестрели, шуты и скоморохи, пестрые цыгане,
черноокие и темнолицые Zigeunerinnen;1 потом — поселяне,
распевающие рейнские песенки и везущие в запряженных
волами повозках юных дев, чьи щеки позлатило солнце
виноградников. Далее мы описали бы портшезы,
украшенные гордыми гербами, и глядящие из-за расшитых
занавесей надменные головки на лебяжьих шейках,
принадлежащие знатным красавицам. Но для подобных описаний
у нас нет места; отсылаем читателя к отчету о турнире'в
искуснейшей повести «Айвенго», где вышеозначенное
изображено со всеми подробностями. Мы же скажем только,
ч$о 0ТФО я его спутники прибыли в Клев и, поспешив в
жа|)чевню, вкушали отдохновение после дня пути,
приготовляясь к славной завтрашней встрече.
Я завтра настало; и коль скоро состязание начиналось
спозаранок, Отто и его сотоварищи поспешили на ноле,
вооружась, уж конечно, лучшими своими луками и
стрелами и горя мечтою отличиться, как и прочие стекшиеся
сюда стрелки. А их было множество из всех соседних
земель: толпы англичан, вооруженных, как легко
догадается любезный читатель, путеводителями Мэррея, группы
болтливых французов, франкфуртские евреи со столами
для рулетки, тирольцы в побрякушках и в перчатках —
все устремлялись на ноле, где уже расставили мишени и
ожидалась, стрелковая потеха.
Но где найти мне слова, дабы передать волнение,
охватившее благородного юношу, когда следом $а оркестром
1 Цыганки (нем.).
7*
IS5

из труб, волынок, свирелей и других духовых
инструментов, пред очи собравшихся явился принц Клевский и дочь
его принцесса Елена? И — ах!—возможно ль скромным
моим пером достойно описать красы сей юной леди?
Вообразите всяческие прелести, украшающие человеческое
созданье, всяческие добродетели, возвышающие душу,
всяческие совершенства, делающие прелестную душу и
прелестное созданье еще более прелестными, и вы
получите лишь неполное и слабое представление о
достоинствах ее высочества принцессы Елены. Вообразите цвет
лица, какой, как говорят (не знаю, сколь это
справедливо), обеспечивает своим потребительницам косметическое
средство фирмы Роуленд; вообразите зубы, пред
которыми восточный жемчуг — что каменный уголь; глаза, столь
синие, нежные и яркие, что сверкающий их взор
проникает в самую душу и исцеляет от всех болезней; шею и
стан, столь восхитительно стройные и гибкие, что чем
меньше мы о них скажем, тем лучше; маленькую
ножку, ступающую по цветам не тяжелее, чем упадает на них
капля росы; и вообразите это прелестное созданье в
самом элегантном из туалетов, когда-либо выходивших из
рук портнихи! Волосы прелестной Елены (черные, как
самая лучшая сапожная вакса) были столь длинны, что
их, в нескольких ярдах от нее, несли на подушечке ее
прислужницы; а шляпка, отделанная розами,
подсолнухами, бисером, райскими птичками, золотыми кружевами
и розовыми лентами, придавала ей вид столь distingue l,
что редактор газеты «Морнинг пост» влюбился бы в нее
до безумия.
Точно то же действие оказал ее вид на юного Годе-
сберга, когда, облокотясь на свой лук слоновой кости и
расставив ноги, он стоял и глядел на нее, словно Амур на
Психею. Их взоры встретились: судьба обоих была
решена. В то же мгновенье щеки у обоих зарделись; дружно
дрогнули сердца! С той минуты они полюбили друг друга
навеки. Отто все стоял, расставив ноги, забывшись,
облокотясь на свой лук; Елена же спросила у служанки
носовой платок и высморкала свой прелестный греческий
носик, дабы скрыть волненье. Будьте счастливы, красотки!
Уж я стара; однако ж не настолько, чтоб повесть о
нежной любви не горячила мою кровь. Тереза Мак-Виртер
тоже жила и любила. Эх-хе-хе!
Изысканный (франц.).
196

Но кто сей муж, что стоит позади принцессы и
могучего старого лорда, отца ее? Кто он, чьи волосы рыжи?
Чьи глаза хмуро уставились друг на друга чрез жалкую
кнопку носа? Кто сей горбун, чей мерзкий рот окружен
щетиной и полон желтых, острых, гнусных зубов? Хоть
он облачен в небесно-голубую пару, шитую серебром, его
безобразная фигура кажется от того лишь вдвойне
смешною; хоть на нем невыразимые розового бархата, это лишь
невольно привлекает внимание к его отвратительно
кривым ногам. Шляпа цвета лососины с жемчужным
павлиньим пером выглядит нелепо на его грубой голове; и,
невзирая на мирные времена, злодей вооружен
множеством кинжалов, ножей, ятаганов, сабель, палашей и
шашек, что свидетельствует о его коварных и кровожадных
намерениях. То жестокосердный Ровский де Доннерблитц,
маркграф Кошмаренбергский. Идет молва, что он
добивается руки прелестной Елены. Он то и дело обращает к
ней любезные речи и зловеще улыбается, склоняя
мерзкие черты над ее лилейным плечом. Но она лишь
отворачивается от него, содрогаясь,— словно ей предлагают
слабительное!
Отто все стоит, пораженный, опираясь на лук.
— А какова награда? — спрашивают лучники друг
у друга. Их две — бархатная шапочка, расшитая руками
принцессы, и драгоценная тяжелая золотая цепь; обе
лежат на подушечке у ног Елены.
— Я знаю, что выбрать, ежели заслужу первый
приз,— говорит кривоногий лучник, у которого на щите
по черному полю идут кровавые линии — герб Ровского
де Доннерблитца.
— Что же, говори! — отзывается Отто, бросая на него
пламенный взор.
— Цепь, ясное дело! — отвечает с усмешкой лучник.—
Не такой уж я простак, чтоб выбрать эту бархатную
ермолку!
Отто улыбнулся презрительно и занялся своим луком.
Звуки труб возвестили о начале состязания.
Надо ль его описывать? Нет: уж это сделано в
упоминавшейся выше повести «Айвенго». Вообразите лучников
в ярко-зеленых одеждах; все они по очереди стреляли в
цель. Иные попадали, иные нет. Не попавшие
принуждены были удалиться с поля под шумные насмешки
многочисленных зрителей. Те, кто попал, вновь показывали
свое искусство; однако же с самого начала стало ясно, что
197

награду оспаривают Косоутофф (лучник Ровского) и
юный герой с золотыми кудрями и луком из слоновой кси
сти. Слава о меткости Косоутоффа пронеслась по всей
Европе; но кто был юный его соперник? Ах! Одно
сердце в пестрой толпе билось страстною жаждой это узнать.
То было сердце Елены.
Началось последнее испытание. Мишень поставили в
трех четвертях мили от стрелков, и была она столь мала,
что не то что стрелять, и увидеть-то ее было дано далеко
не всякому; и покуда Косоутофф выбирал стрелу, Ров-
ский кинул ему кошель, туго набитый золотом, и крик-
нуап
— Косоутофф, коли победишь — кошель твой.
— Так считайте, что уж он у меня в кармане, ваша
светлость,— отвечал стрелок, с усмешкой глянув на
Отто,— юнцу покамест везло, но в такую-то цель ему не
попасть.-— И, прицелясь, Косоутофф послал стрелу в
самую середку мишени.
— Ну как, пащенок? — сказал он, когда воздух
огласили восторженные клики, когда Елена сделалась бледна
как мел при мысли об опасности, грозящей тайному
властелину ее сердца; и, кладя в карман деньги Ровского,
Косоутофф обернулся к благородному потомку Годесбер-
гов.
— Не сыщется ли у кого горошины? — спросил
юноша. Всех насмешил этот нелепый вопрос; а старушка,
разносившая в толпе овсяную кашу, протянула ему
требуемую овощь. Горошина была сухая и желтая. Прибли-
зясь к мишени, Отто заставил Косоутоффа извлечь
стрелу и вставил в дырку от стального наконечника
горошину, взятую у старушки. И он вернулся на свое место.
Покуда он готовился к выстрелу, Елена испытывала такое
волненье, что опасались, как бы она не упала в обморок.
В жизни, в жизни еще не видала она созданья, столь
прекрасного, как наш юный герой!
Он казался почти божеством. Он откинул с высокого
чела и с прекрасных глаз свои длинные пряди. Нежно
зарделись его щеки,— чей пух прелестный не знал
цирюльника. Он взял в руки лук и одну из самых красивых
своих стрел и, слегка наклонясь к правой ноге,
устремился вперед, подняв левую ногу на уровень уха.
В этой позе он напоминал Аполлона. Он выпустил стрелу
со звенящей тетивы — она пронзила синий воздух —
ффью!
198

— Он расщепил горошину! — сказала принцесса и
упала в обморок. Ровский одним глазом смерил юношу с
ног до головы, в то время как другим метнул негодующий
взор на своего лучника.
Лучник сыпал страшными ругательствами,
— Он выиграл! — сказал он.— Полагаю, парень, ты
выберешь золотую цепь?
— Золотую цепь? Предпочесть золотую цепь
шапочке, шитой сей божественной ручкой? Никогда! — И, при-
близясь к балкону, где сидела уже пришедшая в себя
принцесса, он преклонил пред ней колена и получил
бархатную шапочку, которую принцесса, став краснее самой
шапочки, водрузила на его золотые кудри. Вновь
встретились их взоры — сердца зашлись. Они не сказали друг
другу ни слова, но знали, что полюбили друг друга навеки.
— Желал бы ты служить Ровскому де Доннерблит-
цу? — спросил у юноши этот человек.— И стать над
моими лучниками вместо жалкого мазилы, которого ты
одолел?
— Сей жалкий мазила искусный и доблестный
стрелок,— отвечал Отто надменно.—- И я не желал бы
служить Ровскому де Доннерблитцу.
— Желал бы ты остаться при дворе лринца Клевско-
го? — спросил отец Елены с усмешкой, ибо надменность
простого лучника немало его потешила.
— Я с радостью умру за герцога Клевского и его се-
мбю,— отвечал Отто, отвесив низкий поклон. Слово
«семья* он произнес с особым, нежным удареньем. Елена
все поняла. Семья — это была она. fi самом деле, ее
матушки уж не было в живых и у папы не было других
отпрысков.
— Открой свое имя, добрый юноша,—сказал герцог,-—
дабы мой управитель мог занести тебя в списки.
— Сэр,— отвечал Отто, вновь заливаясь краской,—
я — лучник Отто.
Глава XI
Жертва на алтарь любви
Лучники, странствовавшие вместе с Отто, задали
славный пир в ознаменование победы нашего героя, на
котором друг его, как всегда, отличился по части еды и
питья. Косоутофф, стрелок Ровского, отклонил приглашенье,
№

столь велика была зависть грубияна к успеху юноши. Что
до самого Отто, он сидел по правую руку от
председателя, но все заметили, что он не отведал ни кусочка.
Любезный читатель этих строк! Тебе известно отчего, отлично
известно. Он был так влюблен,, что и речи не могло быть
об аппетите, ибо, хоть лично мне не приходилось
замечать, чтоб потребление мною пищи уменьшалось в
периоды страсти, не следует забывать, что Отто был герой
романтический, а они, будучи влюблены, никогда не исды-
тывают голода.
На другой день юный дворянин отправился
записаться в число стрелков принца Клевского, а с ним —
преданный оруженосец, поклявшийся не покидать его никогда
в жизни. Отбросив свои изящные одежды и облачась в
ливрею дома Клевсов, благородный отрок испустило
тяжкий вздох — ливрея была великолепна, спору нет, но все
же ливрея,— и что-то в гордой его душе воспротивилось
чуждому гербу.
— Но это же цвета принцессы,— сказал он себе в
утешение,— а каких мук не приму я ради нее?
Что до Вольфганга, оруженосца, то добрый ма#ый
спокойного нрава и низкого звания не ведал подобных
сомнений; он лишь радовался, что сменил наконец на
розовые панталоны, желтую куртку, изумрудно-зеленый плащ
и оранжевую шляпу свой скромный заплатанный
зеленый камзол, изрядно надоевший ему за последние годы.
— Взгляните на этих двух молодцов,— сказал князь
Клевский гостю своему Ровскому де Доннерблитцу,
когда, дымя послеобеденными сигарами, они прогуливались
вдоль зубчатых стен. Его высочество указывал на наших
двух друзей, в первый раз стоявших на страже.
— Видите вы этих лучников? Заметьте их осанку!
Первый — тот юноша, что одолел Косоутоффа, а второй,
ежели память мне не изменяет, выиграл третью награду.
На обоих ливрея моего двора — и, однако ж, готов
поклясться, что один простолюдин, другой же — круга
высшего!
— Который глядит благородным? — спросил Ровский,
темнея, как туча.
— Который? Полноте! Ну, конечно, юный Отто! —
пылко воскликнула принцесса Елена. Юная леди
прогуливалась вместе с ними, но под предлогом, будто не
выносит запаха сигары, отвергла протянутую руку Ровского
и шла несколько поодаль, прикрываясь зонтиком.
200

Заступничество за юного ее протеже еще больше
омрачцдо и без того мрачного и ревнивого Ровского.
¦— Помилуйте, князь Клевский,—сказал он,—с каких
это пор чернь, носящая вашу ливрею, позволяет себе
расхаживать в украшении благородных рыцарей? Кто,
кроме дворянина, мог бы позволить себе такие локоны, как
у этого ублюдка? Эй, лучник! — взревел он.— Поди-ка
сюда.
И вот Отто стоял перед ним. Когда он приблизился и,
отдав честь, почтительно склонил голову перед принцем и
его взбешенным гостем, он быстро глянул на прелестную
Елену — их взоры встретились, сердца дружно забились,
и на щеках у каждого зарделся нежный румянец. Мне
случалось видеть, как судно в море так отвечает на сигнал
другого судна...
Покуда они глядят друг на друга, напомним нашим
читателям о том почтении, которым были окружены волосы
в северных странах. Лишь людям высокого рода
дозволялось отращивать их. Если человек покрывал себя позором,
за этим неминуемо следовала стрижка. Виланов и
вассалов, осмелившихся отпустить кудри, ожидала суровая
кара. Отсылаем читателя к работам Аврелиуса Брадобрео
Мохнатуса «De Nobilitate Capillari»; l Роланда «Де пома-
дум волоссари», Уссау «Frisirische Altertums Kunde»2
и т. д.
— Придется состричь эти кудри, милейший,—сказал
герцог Клевский добродушно, однако же щадя чувства
доблестного новичка.— Это противу правил, принятых у меня
при дворе.
— Срезать мои волосы! — вскричал Отто с
нестерпимою мукой.
— Ну да, и уши впридачу, деревенщина! — взревел
Доннерблитц.
— Спокойно, благородный Кошмаренберг,— возразил
герцог с достоинством.— Предоставьте герцогу Клевскому
поступать с его воинами по собственному усмотрению,— а
ты, юноша, отпусти-ка свой кинжал.
Отто и точно страстно сжимал пагубный клинок, дабы
вонзить его в сердце Ровского; но чувства более
возвышенные взяли верх в его душе.
1 «О волосистости знати» (лат.).
2 «О парикмахерском искусстве древности (несколько
измененный немецкий).
201

— Графу нечего опасаться, милорд,—¦ сказал он,—в
присутствии дамы.
И, сняв свою,оранжевую шляпу, он низко поклонился.
Ах, как мучительно сжалось сердце Елены при мысли о
том, что этим дивным кудрям суждено покинуть
прелестную голову!
Мысли OtTO тоже были в смятенье. Его чувства
дворянина — и добавим: гордость мужчины,— ибо кто, спросим
МЫ, не гордился б такой шевелюрой? — восстали против
: роковой угрозы. Он вступил в спор с принцем.
v J— В мои намерения не входило,— сказал он,—
поступая на службу, подвергнуться операции стрижки.
<— Ты волен остаться либо уйти, сэр лучник,— отвечал
принц с невольною досадой.— Мне не надобна чернь,
корчащая из себя знатных господ.
'— Мое решение принято,— возразил Отто, в свою
очередь гневаясь.— Я...
— Что? — вскричала Елена, дрожа всем телом.
— Я остаюсь,—отвечал Отто. Бедная девушка от
радости едва не лишилась чувств. Сатанинская злоба иска-
аила черты Ровского и, скрежеща зубами и сыпя
проклятьями на отвратительном немецком наречии, он
надменно удалился.
— Быть посему,— сказал принц Клевский, предлагая
руку дочери,— сейчас явится мой ^цирюльник и вас
обслужит.
И с этими словами князь тоже удалился, немало
сожалея о нашем герое; ибо Адольф Клевский в юности был
хорош собой и сподоблен украшения, коего ныне он
намеревался лишить своего лучника.
Цирюльник отвел бедного мальчика в заднюю комнату
и там — что уж тут говорить — произвел над ним
операцию. Златые локоны — прелестные локоны, кои столь
часто перебирали нежные пальцы его матушки,—пали под
ножницами и окружили юношу.
Когда все было кончено, Отто, ступивший за порог
задней комнатки подобно златокудрому Аполлону,
покинул ее обкарнанный, словно цриютское дитя.
О, как печальны были его черты после свершенья сего
обряда! И это не удивительно. Он думал о том, каков
он будет в глазах Елены теперь, когда лишился
главного своего украшения. «Признает ли она меня,— думал
он,— будет ли любить меня, столь страшно
изуродованного?»
202

Предаваясь мрачный раздумьям и не желая к тому
же быть обнаружен товарищами в своем жалком обличье,
благородный гоноша, во власти скорби, притаился за
выступом крепостной стены, как вдруг он увидел нечто,
мгновенно его ободрившее. Он увидел нежную Елену,
направлявшуюся к комнате, где сделал свое черное дело
куафер. Она шла робко, тревожно озираясь, зардевшись от
прелестного волненья, и, удостоверясь наконец, что путь
свободен, переступила порог. Там она наклонилась, и —
ах! — каково же было ликование Отто, когда он увидал, что
она подняла его дивную золотую прядь, прижала к устам
и спрятала у себя на груди! Ни одна красная гвоздика не
бывала столь красной, как была Елена после свершения
этого подвига. Далее она поспешила в свои покои, Отто
же, чьим первым побуждением было выйти из тайника,
упасть к ее ногам и пред лицом небес поклясться в вечнс>й
страсти, с усилием сдержался и дал принцессе пройти. Но
уязвленного любовью юного героя так восхитило это
очевидное доказательство взаимной склонности, что он тотчас
перестал сожалеть об утраченных кудрях и пообещал себе
пожертвовать не только волосами, но и головой, коли
понадобится, лишь бы сделать ей приятное.
В этот же вечер в замке поднялась немалая суматоха
по случаю нежданного отбытия Ровского де Кошмарен-
берга со всею свитой. Говорили, что он удалился в ужасном
гневе после долгой и шумной беседы с принцем. Когда сей
властитель проводил гостя до ворот, держась пристыженяо
и смиренно, Ровский вскочил на коня, дал знак трубачам
и с презрительною миной стал швырять полные
пригоршни золота воинам и слугам Клевсов, выстроившимся во
дворе.
— Прощайте, князь,— сказал он хозяину.— Ныне я
вас покидаю; однако ж помните, я прощаюсь с Клевом не
навеки.— И, приказав оркестру играть «Слава
воину-герою», он с громким цоканьем поскакал прочь по
подъемному мосту. Принцесса Елена при том не присутствовала;
а высокочтимый принц Клевский, оставленный гостем,
казался опечаленным и растерянным. В ту же ночь
обошел он все укрепления и внимательно расспросил
офицеров о припасах, оружии и прочем. Он ничего никому не
сказал. Но все рассказала служанка принцессы Елены.
И стало известно, что Ровский сватался, был отвергнут и,
придя в неистовство, созвал своих людей и клялся всеми ;
203

богами, что пе войдет в этот замок иначе, как с копьем в
руке, дабы завоевать Клев и его сокровища.
Новость повергла челядь в немалый ужас. Ибо Ров-
ского знали за самого бесстрашного и могучего воина по
всей Неметчине и за опытнейшего из полководцев. Порой
безмерно великодушный к приспешникам, он был
безжалостен к врагам. И много ходило темных слухов о
жестоких расправах, которые он чинил над обитателями
захваченных городов и замков. И горько было бедной Елене
думать, что своим отказом она обрекла на страшную
погибель всех мужчин, женщин и детей княжества.
Роковые предвестия войны вскорости получили
ужасное подтверждение. Был полдень, и достойный принц
Клевский вкушал обед (хоть честный воин в последнее
время почти без аппетита приступал к этой трапезе), когда
у ворот послышался трубный звук; и вот герольд Ровско-
го де Доннерблитца в плаще, украшенном гербом графа,
вступил в трапезную. Паж нес на подушке латную
рукавицу. Синий Вепрь был в шляпе. Клеве тоже покрыл
голову, когда герольд приблизился к трону, на коем сидел
владыка.
-— Умолкните все! —вскричал принц сурово.— Я
слушаю, Синий Вепрь, говори же, сэр герольд!
— Именем могучего и славного Ровского, князя Дон-
нерблитцекого, маркграфа Кошмаренбергского, графа
Убийского, Образин-Жабского, паследника Великого
Штопора Священной Римской империи, я, Синий Вепрь,
вызываю тебя, Адольф двадцать третий, князь Клевский, на
смертный бой. Один на один, копье с копьем, либо
двадцать против двадцати в крепостных стенах иль в
открытом поле, на горах иль на равнине благородный Ровский
желает с тобой сразиться. Где бы вы ни повстречались,
Ровский объявляет тебе войну не на жизнь, а на смерть.
В знак сего вот его перчатка.— И, взяв у пажа латную
рукавицу, Синий Вепрь швырнул ее на звонкий
мраморный пол.
Принцесса Елена сделалась бледна как смерть. Однако
принц Клевский, не теряя самообладания, бросил на пол
свою рукавицу, прося кого-нибудь поднять рукавицу Кош-
маренберга. Что и сделал Отто и, опустившись на колено,
протянул ее принцу.
— Кравчий, наполни мой кубок,— обратился принц к
исполнявшему эти обязанности лицу, каковое, в тугих
черных панталонах, повязанное белой косынкой и с салфет-
204

кой на деснице, раболепно вытянулось за стулом своего
повелителя. Кубок наполнился мальвазией; он вмещал
приблизительно три кварты, этот драгоценный золотой
hanap \ украшенный искусной рукой Бенвенуто
Флорентийского.
— Пей, Синий Вепрь,— сказал принц,— а кубок
положи себе за пазуху. А вдобавок вот тебе цепь на память.
И с этими словами принц Адольф надел бесценную
изумрудную цепь на шею герольда.
— Призыв к бою всегда сладостен для слуха Адольфа
Клевского.
С этими словами, поручив свиту Синего Вепря заботам
своих людей, принц вместе с дочерью покинул трапезную.
Все дивились достоинству его, отваге и щедрости.
Однако ж под видом невозмутимости принц Клевский
скрывал немалую тревогу. Он уж был не тот могучий
рыцарь, кто в царствование Станислава-Августа за три
минуты голыми руками насмерть забивал льва; и один
защищал в продолжение двух часов подступы Петерварадина
щротив семи сотен турецких янычар. Те подвиги
прославили наследника Клевсов, но было это давно, тому уж
тридцать лет. Охотник до удовольствий, с тех пор как вошел
во владение княжеством, и склонный к праздности, он
забросил гимнастические упражнения, стяжавшие ему в
молодых годах такую славу силача, и леность принесла
неизменные свои плоды. Он взял в руки боевой меч, которым
в Палестине он взрезал надвое голову слона и рассек
пополам сидевшего на нем погонщика. Ныне Адольф
Клевский едва смог поднять оружие. Он примерил латы. Они
ему были тесны. И, убедясь, что они на нем не сходятся,
старый воин разразился горькими слезами. Не мог такой
человек сразиться один на один с ужасным Ровским.
Не надеялся он и отразить удар противника на поле
брани. Леность и миролюбие вассалов принца были
баснословны. Необширны его земли. Казна пуста. Самое
мрачное будущее его ожидало. И он провел всю ночь без сна,
рассылая друзьям просьбы о подмоге и подсчитывая со
своим секретарем те небольшие средства, которыми этот
последний мог помочь ему против неотступного и грозного
врага.
Сон бежал и Елены. Она лежала, не смыкая очей, и
думала об Отто и о напастях, которые ее отказ от брака на-
1 Кубок (франц.).
< 205

влек на голову любимого папочки. Отто тоже не спал. Но
его мечты были лучезарны: благородный юноша думал о
том, как защитит принцессу и завоюет в предстоящей
битве честь и счастливую долю.
Глава XII
- . Избавитель
М вот благородный Клеве, не жалея сил, принялся
готовить замок к предстоящей осаде. Он собрал скот со всего
имения и свиней со всей округи; носители рогов и
пятачков подверглись ужасному избиению; и весь замок
огласился поросячьим виэгом и мычанием скота, назначенного
на съедение воинам. Уже после бойни прекрасная Елена
(чья нежная душа, разумеется, не могла вынести сего
неприятного зрелища) с помощью своих прислужниц
заботливо все это засолила и замариновала. Зерно привозимо
было в больших количествах, иное князь оплачивал,
будучи при деньгах, на иное выдавал векселя, когда
пользовался кредитом, а порой, прости господи, посылал на
добычу парочку крепких воинов, и они доставляли пшеницу
без денег, да и без кредита. Прелестная принцесса посреди
трудов выбирала время ободрять бойцов, каковые все до
последнего поклялись умереть за единую ее улыбку; и,
дабы сколько возможно смягчить неизбежные страдания
доблестных мужей и врачевать кровавые их раны, она
вместе с лекарями наготовила множество целебных трав и
корпии. Все укрепления были проверены; рвы
позаботились наполнить водой; огромные камни положили у ворот
так, чтобы удобнее их обрушивать на головы супостатов; и
приготовили котлы с топками, где сплавляли серу, деготь,
кипящее масло и прочее, дабы на славу встретить
непрошеных гостей. Отто, самого зоркого во всем войске,
поставили на высокой башне высматривать ожидаемое
нашествие врага.
Враг показался скоро, слишком скоро. Длинные ряды
сверкающих копий заблестели вдали; то могучим
сомкнутым строем выступало войско Ровского. Шатры
прославленного полководца и многих его воинов разбиты были в
расстоянии полета стрелы от замка, в ужасной, роковой от
него близости; и когда закончилось размещение войск,
гонец с белым флагом, трубя в звонкий рог, поскакал к
воротам замка. Это был тот же герольд, что недавно принес от
206

своего господина вызов князю Клевскому. И вот он был
вновь у ворот замка и объявил, что благородный граф Кош-
маренбергский тут, вооруженный, и готов сразиться с
князем Клевским либо с его поборником; что три дня он будет
ждать этой схватки, по прошествии же указанного срока
пойдет на приступ и перебьет всех защитников крепости,
не пощадив ни одной живой души. С этими словами
герольд швырнул рукавицу своего повелителя о ворота. Как
и прежде, князь, со стены, бросил ему в ответ свою
рукавицу; однако же каким образом мог он схватиться с
таким воителем, откуда взять ему поборника и как
выстоять против могущего воспоследовать штурма,— о том
смятенный благородный старец не имел ни малейшего
понятия.
Принцесса Елена провела ночь в часовне, тоннами ставя
восковые свечи всем святым заступникам Клевсов, да
ниспошлют ей откуда-нибудь избавителя.
Но как сотряслось сердце благородной девы, как
содрогнулись понятия о чистоте человеческой в этой нежной
груди, когда новая заря принесла ей страшное известие.
После побудки открылось, что тот, на кого она более всего
уповала, тот, кого ее нежное сердце избрало в защитники,
бесчестен! Отто, низкий подлец Отто бежал! Сотоварищ его
Вольфганг бежал вместе с ним. Из окна отведенной им
светлицы свешивалась веревка, и были все основания
полагать, что они переплыли ров и под покровом ночи
перешли в стан врага.
— Хорош твой велеречивый лучник! — сказал Елене
князь-отец,—И заварила же ты кашу, а нежнейший из
отцов должен ее расхлебывать.— И она, рыдая, удалилась
в свои покои. Никогда еще это юное сердце не было так
угнетено печалью.
В то же утро, когда они сходились к завтраку,
загремели трубы Ровского. В полных боевых доспехах он
гарцевал перед замком на огромном сером в яблоках скакуне.
Он был готов схватиться с поборником Клевсов.
Трижды на дню выкликала тот же воинственный клич
ужасная труба. Три раза в день выходил одетый сталью
Ровский на битву. Первый день минул, и на его зов не
было ответа. Второй день настал и прошел, но никто но
вышел на защиту замка. Вновь остался без отзыва
надменный и пронзительный клич. И закатилось солнце, оставляя
отца и дочь, которых несчастней не было во всех землях
христианских.
207

Через час после восхода, в час пополудни и за час до
заката звучали трубы. Третий день настал и не принес
надежды. На первый и на второй зов никто не откликнулся.
После чая благородный князь призвал дочь и
благословил ее.
— Я иду сразиться с Ровским,— сказал он,-— быть
может, мы не свидимся более, моя Елена... дитя мое...
невольная причина всех скорбей наших. Если я ныне паду
жертвой Ровского, помни, что жизнь без чести — ничто.
И с этими словами он вложил ей в руки кинжал, дабы
она вонзила его в свою грудь, как только кровавый
победитель^ ворвется в замок.
Елена горячо пообещала, что так она и поступит; и
убеленный сединами отец удалился в оружейную и
облекся в старые латы, испытанные во многих сражениях.
Доспехи его выдержали в давнюю пору удары тысяч
копий, но ныне сделались так тесны, что чуть не душили
царственного своего обладателя.
Отзвучала последняя труба — трарара! трарара! •***
пронзительный клич пронесся над широкой равниной.
Опять! Но когда последние отзвуки замерли вдали,
ответом было лишь пагубное, роковое молчание.
— Прости, дитя мое,— сказал старый князь, тяжело
взгромождаясь на боевое седло,— помни о кинжале. Чу!
В третий раз звучит труба. Отворите ворота, стража!
Трубите, трубачи! И да хранит верных добрый святой Бен-
диго!
* Но не успел еще трубач Бухенпуф поднести к губам
трубу, как — чу! — из отдаленья послышался звук другого
рожка! Сначала едва различимо, потом все ближе, ближе,
и наконец ветерок с отчетливостью донес прелестный
мотив Хора охотников с блистательными вариациями; и
толпа, не спускавшая глаз с ворот, тысячеголосо вскричала:
— Это он! Это он!
И точно, то был он. Из лесу показались рыцарь и
оруженосец; рыцарь изящно гарцевал на стройном бейом
арабском скакуне небывалой стати, оруженосец же сидел
на непритязательно сером жеребце, отличающемся, однако,
немалой силой и крепостью. В трубу, сквозь решетку сво*
его шлема, дул оруженосец; забрало же рыцаря было опу»
щено. Небольшая княжеская корона чистого золота, из
коей поднимались три розовых страусовых пера,
указывала на высокое положение воина: герба на щите его на
было. Когда, приподнявши копье, он ступил на зеленый
208

луг, где разбиты были шатры Ровского, сердца всех
наполнились тревогой, и несчастный князь Клевский в
особенности усомнился в новоявленном своем поборнике.
— Не с таким бы тонким станом выступать против
Доннерблитца,— печально молвил он своей дочери.— Но
кто бы ни был сей молодец, держится он бодро и в седле
сидеть умеет. Гляди, он коснулся щита Ровского острием
своего копья! Святой Бендиго! Сколь дерзновенная отвага!
Неизвестный рыцарь и в самом деле вызвал Ровского
на смертный бой, как заметил князь Клевский с
крепостной стены, где разместились они дочь его, дабы наблюдать
поединок; и вот, вызвав врага, незнакомец проскакал под
крепостной стеной, отвесив грациозный поклон
прекрасной принцессе, а затем занял позицию в ожидании злодея.
Кольчуга его сияла на солнце, покуда он недвижно сидел
на своем белом коне. Он походил на одного из тех славных
рыцарей, о каких мы все читали,— одного из тех дивных
поборников добра, что одержали столько побед, когда еще
не изобретен был порох.
Вот подвели коня к шатру Ровского; и грозный воитель,
сверкая и звеня великолепными медными доспехами,
вскочил в седло. Развевающиеся на ветру кроваво-красные перья
торчали из его шлема, помимо их оснащенного двумя
огромными рогами зубра. Копье его было выкрашено в
белый и красный цвет, и он подбрасывал вверх это страшное
оружие и в дикой радости ловил его на лету. Завидя
тонкий стан своего противника, он расхохотался; и душа его
взыграла в ожидании скорой схватки. Он вонзил шпоры в
могучие бока своего коня и поскакал. Добрый конь
фыркнул и заржал тоже в свирепом веселье. Ровский пускал
коня то рысью, то галопом, то в карьер, а потом, давши
всем налюбоваться несравненным своим искусством
верховой езды, во весь опор доскакал до места прямо против
врага и осадил ретивого скакуна. Старый князь на
крепостной стене так пылко ожидал схватки, что, казалось,
совсем позабыл об опасности, ему угрожавшей, одержи
грозный Ровский победу над хрупким его защитником.
— Пошел! — произнес он, метнувши в ров свой жезл;
и по его слову оба воина с быстротою молнии устремились
друг к другу.
И вот последовал бой, столь ужасный, что слабая
женская рука, принадлежащая той, что ведет сей героический
рассказ, и надеяться не смеет описать достойно эту
ужасающую битву. Случалось ли вам наблюдать, как на За-
209

падной железной дороге с пронзительным, свистом
проносятся один мимо другого два встречных паровоза? С тою
же быстротой оба рыцаря метнулись друг другу навстречу.
Вот они столкнулись, и грохот- подобен был шуму
столкнувшихся пушечных ядер; сотрясенные могучие кони
задрожали и зашатались; копье, устремленное на шлем
Ровского, отбросило корону, рога и самый шлем в синеющую
даль; кусочек левого уха Ровского остался на бранном
копье безымянного рыцаря. А сам он не пострадал? Нет,
оружие его противника лишь отразилось на блестящей
глади щита; и пока что победа была за ним.
Выражение лица Ровского, когда, простоволосый, он
вперил во врага свирепый, налитый кровью взор, скорей
подобало бы демону ада. Проклятья, какими он разразился,
никак не могут быть преданы бумаге женским пером.
Его противник легко бы мог окончить битву, размозжив
топориком череи супостата. Он, однако же, великодушно
пренебрег выгодами своего положения и, отскакав на
прежнее место, коснулся земли концом копья в знак того, что
готов ждать, покуда граф Кошмаренбергский вновь
облачится ц шлем.
— Пресвятой Бендиго! — вскрикнул князь.— Вот это
ловкость! Но что ж ты не выпустишь мозги негодяю?
— Подайте мне новый шлем! — возопил Ровский. И
новый шлем был принесен трепещущим оруженосцем.
Едва водрузив его, он взмахнул сверкающим мечом и
бросился на врага, изрыгая хриплые воинственные кличи.
В тот же миг Неизвестный обнажил свой меч, и вот уже
оба клинка принялись вызвякивать зловещую музыку
битвы*
Доннерблитц действовал своим грозным оружием со
всегдашним пылом и свирепостью. Вот отсечено перо от
плюмажа, вот отлетел кусок короны... цеп молотильщика
ко столь быстро упадает на зрелые снопы... Первые
минуты Неизвестному не оставалось ничего иного как
защищаться от жестокого врага.
Но вот и силы Ровского иссякли. Уж реже сыпались
страшные удары, и тогда-то копье Неизвестного рыцаря
пустилось в ужасную игру. Оно проникало во все отверстия
кольчуги Ровского. Вот оно ударило в плечо, где
наплечник прикрепляется к падацирю, вот с роковым проворством
вонзилось в забрало и вышло оттуда, густо обагренное
кровью. Вопль неистовства последовал за ударом; и не
ддао —¦ копье попало Ровскому в левый глаз.
210

Кровь сочилась сквозь десятки отверстий; Ровский едва
не задохнулся в своем шлеме от потери крови и от
неистовой злобы. Шипя от бешенства, он осадил коня, обрушил
огромный меч на голову противника и вновь ринулся на
размахивая
v
О, ежели б вы могли увидеть, как неизвестный рыцарь
умел обращаться с тем же смертоносным оружием! Д
лишь защищался; сейчас он перешел в нападение; и
сверкающий топорик, рассекая
обрушивался, словно удары moj
Сдавайся,
1« ' Ж г
спокойным, ясным голосом.
Страшный удар по голове был
То был
следний удар, нанесенный в битве рукой Кошмаренберга!
Проклятье слетело с губ его, когда карающая сталь
поразила его череп и рассекла надвое. Словно неодушевленный
чурбан, скатился он с седла; и в тот же миг колено врага
на груди его, милосердный клинок коснулся его
горла, и рыцарь вновь призвал его сдаваться.
Но ни звука не раздалось из-под шлема.
дитель снял его, все увидели, что зуоы
сжаты; уста, которые должны бы отвечать, застыли в
зловещем молчании; один глаз все еще горел ненавистью и
%*
, но уж его тронула пелена смерти
f
о
сное око солнца уже погружалось в лоно рейнских
в седло, отвесил
тныи
и его дочери и, не вымолвив ни
' -Ш1!*
ся за час до заката.
Глава XIII
Свадьба
Известие о смерти Ровского повергло в смятение его
секретарей, армию и всех прочих, и они быстро убрались
восвояси. При первых же слухах о поражении
палатки, и, захватив все, что попалось под руку,
доблестное войско, выступавшее на заре под знаменами
ренберга, исчезло еще до наступления нового дня.
На эту ночь, как легко догадается любезный читатель,
ворота замка Клевсов не запирались. Все могли входить
туда. Повсюду стояли открытые винные бочки; солонина*
в таком избытке заготовленная на предмет осады,

валась народу, валившему сюда поздравить любимого
властителя с победой; и князь, никогда не пропускавший
случая дать званый обед, ибо то было у доброго ^человека
в обычае, предложил своим друзьям из высшего круга
великолепное угощение, за коим последовал изысканный
фейерверк.
Посреди всех этих увеселений в замок прибыл наш
старый знакомец граф Гомбургский. Могучий старый воин
клялся святым Буго, что весьма опечален тем, что не от
его руки пал Ровский. Клеве, усмехаясь, призвал святого
Бендйго в свидетели, что и Гомбургу не удалось бы
расправиться с Ровским так успешно, как то сделал
неизвестный рыцарь.
Но кто же он? Сей вопрос волновал сердца обоих
высокородных воинов. Как сыскать его? Как наградить
поборника чести и славы Клевсов? За ужином решено было
искать, его повсюду. Во все большие города на пятьдесят
миль в округе посланы были глашатаи и приметы рыцаря
помещены в «Журналь де Франкфор» и в «Альгемейне
цайтунг». В этих объявлениях рыцарю по всей форме
предлагалась рука принцессы Елены, а сверх того
великолепное, хоть несколько расстроенное имение князя
Клевского.
— Но мы же совсем не знаем его, папочка,—
воскликнула наша юная леди.— Какой-нибудь лгун может
явиться и сказать, будто это он одолел Ровского (у князя были,
конечно, свои недостатки, но я никогда не забуду его
чувств ко мне); и как ты решишь, он это или не он? На
свете развелось столько обманщиков,— добавила
принцесса, вся в слезах,— и так нужна осторожность!
Говоря так, она думала об утреннем исчезновении Отто,
и сей пример бесчестия едва не разрывал ей сердце.
Что же до этого юноши и его сотоварища Вольфганга,
то, удивив всех своею дерзостью, они явились к вечерней
трапезе лучников как ни в чем не бывало; отужинали,
вдоволь угостившись мясом и вином; стали клевать носом,
лишь только остальные принялись вспоминать события
дня и дивные подвиги неизвестного рыцаря; завалились в
свои койки, и вышли на утреннюю перекличку через
двадцать минут после того, как выкликали их имена.
Узнавши о возвращении изменников, князь Киевский
воспылал гневом.
— А где вы были,— взревел to,— когда моему замку
грозила страшная опасность?
212

— Мы отлучались по важному делу,— отвечал Отто.
— Прилично ль солдату покидать свой пост в день
сражения, сэр? — воскликнул князь.— Ты знаешь, что это
карается смертью! И ты достоин смерти. Но ты стал
солдатом лишь вчера, а вчерашняя победа смягчает мое
сердце. Я вас не повешу, как вы того заслуживаете, я лишь
прикажу вас обоих высечь. Полковник Тикелыптерн,
после завтрака вы соберете людей и дадите этим негодяям
по пяти сотен на брата.
Видели бы вы, как взвился юный Отто при известии
столь неожиданном!
— Высечь меня! — вскричал он.— Высечь Отто фон...
— О нет, отец,— сказала принцесса Елена, которая во
все время разговора стояла чуть поодаль и глядела на
Отто с невыразимым презрением.— О нет, хоть эти
господа позабыли о своем долге (она произнесла слово
«господа» с особым, язвительным удареньем), мы ведь обо-
галр1сь без их услуг и, по счастью, нашли иных, более
преданных защитников. Ты обещал исполнить просьбу своей
дочери, папа. И она молит простить этих господ. Отпусти
их, пусть не несут более службы, которою пренебрегли,
пусть покинут госпожу... то есть господина, которого
доверие обманули.
— Гони их прочь из замка, Тикелыптерн; сдери с них
одежду лучников и чтобы я более не слышал об этих
проходимцах! .
G этими словами старый князь в гневе вернулся к
прерванному завтраку, предоставя обоих юношей глумлению
и насмешкам сотоварищей.
Благородный граф Гомбургский, по обычаю своему,
прогуливающийся перед завтраком по крепостному валу,
заметил случившееся и пожелал узнать причину
переполоха. Завидя его, Отто залился краской и поспешно
отвернулся; но граф, узнав его черты, с бесконечными
изъявлениями восторга заключил юношу в объятия, прижал к
своей мужественной груди, осыпал горячими поцелуями и
едва не разразился слезами. Ибо добрый граф, поистине
давно уж полагал своего крестника на дне величавого
Рейна.
Князь Клевский, подошедший тем временем к окну
(кликнуть своего гостя, ибо чай уж был готов), наблюдал
эту странную картину, как и очаровательная хозяйка,
которая тоже глядела в окно, задыхаясь от прелестного
волненья. Лучник и старый граф шагали вдоль крепостной
213

стены, поглощенные беседой. И по тому, как восхищен и
поражен был последний, легко было догадаться, что
лучник сообщал ему вести весьма приятные и нежданные,
однако содержание беседы оставалось неизвестным.
— Мой крестник,— отвечал благородный граф, когда
вместе со свежими булочками ему предложили
нетерпеливые вопросы,—Знаю семью; люди достойные; отчаянный
повеса; сбежал; родители в отчаянии; рад, что вы его не
высекли; хлебнули бы горя и все такое.
Граф был небольшой охотник распространяться и
поведал свою историю со свойственной ему краткостью. Но
отчего же, когда он кончил свой рассказ, глаза прекрасной
Елены наполнились слезами? Отчего она покинула покои?
Она покинула покои для того, чтобы еще раз покрыть
поцелуями некий локон златых волос, ею похищенный.
Головокружительная, сладостная мысль! Странная, безумная
надежда всколыхнулась в душе ее!
Воротившись, она стороной порасспросила об Отто
{милая уловка, к какой столь часто прибегают женщины); он,
однако же, исчез. Исчез и его товарищ. Сославшись на
неотложные дела, покинул замок и граф Гомбургский.
Каким унылым показался Елене просторный замок
теперь, когда он был далеко! События последних дней;
прекрасный юноша-стрелок; сватовство Ровского (всегда
событие в жизни девушки); осада замка; гибель свирепого
ее обожателя — все казалось ей горячечным сном. Все
миновало, не оставив следа. Не оставив? О нет! Один след
остался; маленький, неприметный золотой локон, над каим
юное созданье пролило столько слез, что он распрямился:
долгие часы провела она с ним в той беседке, где сделал
свое дело цирюльник.
На другой день (лично я полагаю, что она слегла бы
в чахотке и умерла с тоски, если бы это событие отложили
хоть на день) к князю Клевскому, по обыкновению,
подкреплявшему свои силы, явился запыхавшийся гонец и
вручил ему письмо. .
«Великий, Могущественный князь и прочая,— гласило
письмо.— Ваш Поборник, имевший честь в минувшую
среду сразиться с его покойным сиятельством Ровским де
Доннерблитцем, свидетельствует свое нижайшее почтение
е. в. князю Клевскому. Через посредство печатных
органов П. стало известно о лестном предложении его
высочества, касаемом союза между ним (Поборником) и ее
высочеством принцессой Еленой Клевской, Указанный рыцарь
214

с удовольствием принимает сие любезное предложение и
будет иметь честь предстать перед князем Клевским и
принцессой Еленой через полчаса после получения ими
сего посланья».
— Ба, ну и дела! — вскричал князь в веселии сердца.
(Замечали вы, любезный друг, сколь часто в романах и на
сцене радость выражается с помощью вышеозначенных
восклицаний?) — Ба, ну и дела! Надевай лучшее платье,
дочка, твой жених уж на пути сюда.
И Елена удалилась, дабы облачиться в наряд,
соответственный сему роковому событию в жизни женщины.
Когда она воротилась, щеки ее были бледны, как ее белая
атласная накидка и ветка флердоранжа у вее в волосах.
Едва она села на помосте подле отца, за окном грянул
туш, возвестивший о прибытии рыцаря. Елене сделалось
дурно, и, чтоб восстановить ее силы, понадобились
валерьяновые капли.
Двери распахнулись. Он вошел, тот же самый воин,
высокий, стройный и прекрасный, блистая сверкающей
сталью. Он приблизился к трону, поддерживаемый с обеих
сторон друзьями, точно так же закованными в латы, и
изящно преклонил колено.
— Я прибыл,— сказал он голосом, дрожащим
страстью,— просить, согласно объявлению, руки
прекраснейшей леди Елены.— И с этими словами он протянул князю
нумер «Альгемейне цайтунг».
—- Знатного ли ты рода, сэр рыцарь? —- спросил князь
Клевский.
— Столь же знатного, как и твой,— отвечала
коленопреклоненная сталь.
— Кто твои поручители?
— Я, Карл, маркграф Годесбергский, отец его! —
сказал рыцарь по правую руку, поднимая забрало.
— И я, Людвиг, граф Гомбургский, его крестный! —
сказал рыцарь слева и последовал его примеру. Тогда и
коленопреклоненный рыцарь поднял свое забрало и
взглянул на Елену.
— Я так и знала,— сказала она и упала в обморок,
увидев лучника Отто.
Но ее скоро привели в чувство, как вы, верно, уж
догадались, люди добрые. Прошло немного дней, и в Клевсе
сыграли пышную свадьбу под покровительством святого
Буго, святого Буффо и святого Бендиго. После
бракосочетания счастливейшая и прекраснейшая на свете чета от-
215

была в карете четверней, дабы провести медовый месяц в
Киссингене. Леди Теодору, которую уж давно мы оставили
заточенной в монастырь, силой воротили в Годесберг, где
она и примирилась со своим супругом. Ревнуя к невестке,
она обожала сына и без памяти баловала внуков. Так что
все счастливы, а моя немудреная повесть пришла к концу.
Я прочла ее в старой-престарой книге, взятой в старой
захолустной библиотеке. Она была написана на
французском языке благородным Александром Дюма; но, может
статься, он похитил ее еще у кого-то, а тот стянул ее у
предшествующего сочинителя. Ибо ничто не ново под
солнцем. Все умирает, дабы возродиться вновь. Вот каким
образом забытая повесть великого Дюма появляется на свет
за подписью
Терезы Мак-Виргер.
Уислбинки, близ Нью-Брансуика.
1 декабря

Парижские письма
Париж, суббота, 29 июня, 1833 г.
*
rysssg»» ¦ [ адо признаться, что образцовейшая в мире
rail f\ I I J зета — «Национальный стандарт» — носит
jSfW 1 весьма нелепое, невыразительное и лишенное
1'/Г| I I I смысла название. «Национальный стан-
| V ^/ I t дарт» — да что же это такое? Так можно
назвать и газету, и меру бренди, стяг короля
Уильяма и знамя короля Кобетта. Не лучше ли
последовать примеру французских газет и выбрать заголовок по-
<L*
приметней, подумали мы, узнав о новой газете, которая
скоро начнет выходить в Париже: «Некролог. Журнал
смертей». Этот прелестный заголовок, полный романтики
и меланхолии, как нельзя более подходит для
сентиментальной газеты, на титульном листе которой изображена
погребальная урна, а все страницы обведены красивой
траурной каймой. О, смерть! О, жизнь! О, jeune France \
какой триумф изысканности и искусства! Вообразите, что
каждое утро к завтраку вы получаете: «Траурную смесь»,
«Листок гробовщика», «Саван и кости», «Погребальный
вестник» «Заступ, или Спутник могильщика», откуда
узнаете о самых фешенебельных кончинах, убийствах,
самоубийствах и смертных казнях в Европе. Сколь приятное
занятие читать эти повременные издания для впавших в
меланхолию молодых людей и чувствительность юных леди!
К тому же оно и познавательно, и в то же время
душещипательно, а кроме того (как говаривал Фигаро), при жизни
ты абонент, а после смерти клиент.
Ноябрьские самоубийства у нас на родине — главный
источник вдохновения французских юмористов; они убеж-
1 Молодая Франция (франц.).
217

дены, что Лондонский мост только для того и построен,
чтобы с него бросались в Темзу, а фонарные столбы
расставлены на улицах нашей столицы вместо виселиц; в
действительности же, подобному употреблению фонарных
столбов мы научились у французов; да и по части
самоубийств первенство, несомненно, принадлежит им. Чуть ли
не каждое утро с полдюжины молодых людей «asphi-
xient» l себя, и тот же путь к успокоению обычно избирают
малодушные и неимущие служанки, почитая его наиболее
легким, скорым и надежным. Мне рассказывали, как некий
солидный джентльмен, уже достигший своего
шестнадцатилетия, и другой еще более пожилой, родившийся двумя
годами раньше, оборвали свое земное существование,
удушив себя угаром. Незадолго до этого они совместно
написали щрамуг1Шторая была с успехом представлена в Порт-
Ош-М&ртен, чем, по всей видимости, снискали себе
несколько десятков франков и обессмертили себя (на пять-
шесть вечеров) — предел честолюбивых, а также всех
других мечтаний обоих драматургов. Упоенные успехом, наши
юные мудрецы решили уйти из жизни, находясь в зените
славы и блаженства. Предполагалось, разумеется, что сей
последний подвиг своей возвышенностью окончательно
причислит их к лику бессмертных.
Способ, к которому они прибегли, не накладен — двух
пенсов вполне достаточно, чтобы отправить на тот свет
несколько сот молодых поэтов,— запасшись смертоносным
топливом, они взобрались на свой седьмой этаж,
отгородились от мира и заперли окна. Когда спустя несколько
часов дверь наконец взломали, души их вылетели вместе
с дымом, и в комнате осталось только два трупа; уделом
публики было восхититься ими и позаботиться о похоронах.
Романтические французы оросили покойников слезами; у
нас на родине им бы, пожалуй, досталось по доброму колу
ка брата. Но мир их праху! Я ничуть не сомневаюсь, что
к этому времени они уже весьма уютно расположились в
той части небес, где встретят Катона, Аддисона, Юстаса
Баджелла и прочих склонных к самоубийству философов;
а рано ийи поздно Листана, Тальма и всех великих
трагиков.
Мне захотелось узнать фамилии бедняг и название их
трагедии. Но мой рассказчик забыл и то и другое. Вот
продолжительность славы.
Отравляются газом (франц.).
218

Театры процветают; каждый из них радует в этом
сезоне публику какой-нибудь блистательной новинкой.
В «Амбигю Комик» идет назидательное представление
«Валтасаров пир». Во втором акте нашему взору
предстает великое множество унылых сынов Израиля, которые
расселись вкруг вод вавилонских, повесив арфы на ивы!
«Спойте нам одну из песен Сиона»,—обращается
вавилонянин к корифею хора. «Как же нам петь в чужой
земле?» — ответствует хор. Сама пьеса — постыдная пародия
на Библию — насквозь проникнута французским духом и
французскими же представлениями о приличиях. Позади
меня расположилось какое-то многодетное семейство, все
члены которого с большим интересом созерцали
поучительную сцену выхода царицы из ванны. Спектакль
завершается великолепной имитацией картины Мартина
«Валтасар».
А в «Порт Сен-Мартен» идет пьеса «Бергами», в
которой оживает другое полотно — хэйтеровский суд над
королевой Каролиной в палате лордов. Сегодня утром пронесся
слух, что из Англии прислан специальный курьер, чтобы
добиться запрещения спектакля. Заключив отсюда, что в
пьесе содержится нечто ужасное, я направился в «Порт
Сен-Мартен» и был жестоко разочарован, не обнаружив в
ней ничего, кроме пресного платонического диалога между
ангелоподобным Бергами и угнетенной королевой. В
начале пьесы Бергами— простой рассыльный, но, покорив
королеву своими меткими замечаниями о погоде, природе
и итальянской политике, он тут же становится ее
конюшим. В конце первого акта королева садится в карету. Во
втором акте ее величество погружается на пакетбот (ох уж
эти пакетботы!), в третьем—сидит на балконе, в
четвертом — погружается в пучину страстей, что не так уж
опасно, поскольку Бергами уже убит к тому времени
лордом Эшли (мы приносим его милости свои искренние
поздравления), и королеве остается лишь отправиться в
палату лордов, дабы пожаловаться там на этот неучтивый
поступок. Сцена, скопированная с картины, поражает
естественностью и живостью. Сэр Бруэм произносит речь об
угнетении женщин, патриотизме и пр., лорд Элдон
возражает ему; министры рукоплещут, оппозиция трепещет, и
в палату лордов величественно вплывает королева,
кланяясь налево и направо и изрекая благороднейшие
сентенции. Внезапно с улицы доносится тревожный шум: толпа
восстала на защиту королевы! Лорд Элдон делает знак
219

военному министру, тот бросается усмирять мятежников,
королева спешит вслед за ним, но их усилия тщетны,
летят камни, звенят разбитые стекла, лорд Элдон исчезает,
сэр Бруэм устремляется вперед, а лорд Ливерпуль
(дородный мужчина в белом жилете и с огромной жестяной
звездой) валится наземь, сраженный сокрушительным ударом:
обломок кирпича, пущенный кем-то из рогатки, угодил
прямо в живот его светлости; и падение занавеса,
разумеется, совпадает с падением премьер-министра. Тут
французская публика, воспарив духом до невиданных высот,
начинает громко требовать Марсельезу! Я не смотрел
пятого акта, где отравляют королеву (снова лорд Эшли!),
ибо вернулся домой, дабы написать об этой удивительной
трагедии.
Мне бы хотелось написать еще об одной пьесе, которая
заслуживает не в пример больше внимания, чем обе
предыдущие. Это «Дети Эдуарда» мсье Казимира Делавиня,
один из лучших спектаклей, которые мне когда-либо
посчастливилось видеть, но мне придется сделать это в
другой раз, ибо письмо мое и без того уже получилось
слишком длинным. Впрочем, я не удержался и набросал эскиз
Лижье в роли Ричарда*,— мне кажется, что он затмил
самого Кина,— который посылаю вам.
А кроме Лижье, в спектакле участвует восхитительная
мадемуазель Марс, и эта очаровательная, грациозная,
веселая «энженю», мадам Анаис Обер. Нашим актерам
следовало бы побывать в Париже и ознакомиться со здешней
превосходной театральной школой; даже Куперу такое
знакомство пошло бы на пользу, а Диддиэра оно
наверняка сделало бы и умнее и лучше. Не достаточно ли уже
о театрах, пожалуй, скажете вы; но, в сущности говоря,
разве эта тема не столь же серьезна, как все остальные?
Париж, 13 июля.
Рисунок наверху ** изображает статую, которая вскоре
украсит собой колонну на Вандомской площади. Как всем
известно, это должно произойти 29-го числа сего месяца,
* Рисунок был папечатан в «Национальном стандарте» вместе
с письмом. К сожалению, мы не можем воспроизвести его здесь.—
Изд.
** Рисунок, изображающий Наполеона на Вандомской колонне,
был помещен в «Национальном стандарте» перед этим письмом.—
Йзд.
220

однако его величество король французский, питая
отвращение ко всевозможным бунтам и расходам, распорядился
воздвигнуть ее тайно и в ночную пору, дабы избежать
излишней гласности и нежелательных эксцессов, могущих
при том произойти.
Статуя перелита из бронзовой или медной австрийской
пушки (как видите, некоторые трофеи Наполеона
французам все же посчастливилось сохранить) и изображает
маленького капрала в военном облачении. До 1814 года на
колонне возвышалось изображение императора Наполеона
в мантии и со скипетром; на постаменте же было
начертано следующее звучное посвящение:
Neapolio Imp. Aug.
Monumentum Belli Germanici
anno MDGCGV
Trimestre spatio profligati
ex aere capto
Glorie exercitus maximi dicavitl
В 1814 году надпись замазали, а статую сбросили с
колонны, водрузив вместо нее грязный белый флаг,
казавшийся весьма недостойным завершением длинного
перечня побед, выдолбленного на колонне и обвивающего ее
сверху донизу. Ведь не для того же, чтобы вернуть на
место вышереченный белый флаг, было дано столько
сражений и одержано столько побед.
Однако же на будущей неделе Наполеон вторично
взберется на колонну. По этому поводу ему, разумеется,
следует сказать небольшую речь, которая прозвучит
примерно так.
Поднеся к глазам тяжелую (бронзовую) подзорную
трубу и обведя тяжелым взглядом толпы слушателей,
император начинает:
«Уважаемые дамы и господа!
(Бурные аплодисменты.)
Не имея привычки к публичным выступлениям и
будучи обуреваем сейчас всем вам понятными чувствами,
которые задевают самые сокровенные струны моей души,
1 Наполеон, император Август, воздвигнул этот памятник
германской войны, завершенной в трехмесячный срок в 1805 году,
отлитый из завоеванной меди, во славу великой армии (лат).
221

я, к сожалению, не смогу блеснуть красноречием,
достойным такого события и такой аудитории.
Дамы и господа! Это счастливейший миг в моей
жизни!
(Рукоплескания и крики «браво».)
Я приношу вам благодарность за то, что вы
предоставили мне столь возвышенное, удобное и безопасное место.
Отсюда виден мне почти весь город: пустые храмы,
переполненные тюрьмы, битком набитые игорные дома. И,
созерцая все это, и вас, господа, как не гордиться мне тем,
что я француз.
(Бурные рукоплескания.)
Трехцветный флаг развевается над Тюильри, точь-в-
точь, как в мои времена. Французам радостно, наверное,
вновь увидеть свое славное знамя на месте старого белого
флага, изгнанного на веки вечные. И хотя, говоря по
совести, я не усматриваю никаких иных преимуществ,
исторгнутых вами в борьбе со свергнутой династией, вам,
разумеется, виднее.
Толстяк с зонтиком*, прогуливающийся по парку
Тюишьри, по всей очевидности, новый хозяин. Могу ли я
узнать, за что он так возвышен вами? За собственные ли
заслуги или за отцовские?
(Крики и беспорядочная свалка в толпе. Полицейские на-
чинают сотнями empoigner 1 присутствующих.)
Продолжайте в том же духе!—восклицает изваяние,
в&лишш дока по части экспромтов.— В том же духе,
счастливцы французы! Вы боролись, вы сражались, вы
побеждали—для кого? Ну, разумеется, для толстяка с
зонтиком.
Нет нужды объяснять, каковы были бы мои намерения
и цели, если бы мне посчастливилось остаться среди вас.
В свое время вы отв&шшсь к ним благосклонно. Зато
остальная часть Екршы придерживалась иного мнения и
* Неуважительный личный выпад Наполеона против короля
Луи-Филиппа, чья дородная фигура и зонтик были изображены
месяца два назад в нашей газете.
1 Хватать (франц.).
222

выразила его столь настойчиво, что из одной лишь
вежливости нам пришлось уступить.
Признаюсь, я был несколько своенравен и деспотичен.
Но не таков ли и наш тучный друг из Тюильри? Так что
же лучше: благоговеть перед героем или покориться
ростовщику? Быть сраженным мечом или сбитым с ног
зонтиком?
(Здесь раздается мощный рев: «A bas les Paraplutes!» l
Аресты все еще продолжаются.)
Если бы не боязнь утомить вас (крики; «Продолжай-
те!»), я бы сказал несколько слов и о тех, кто так упорно
добивался моей отставки и вместе с ней возможности вновь
вывесить белую тряпку, снятую нынче на вечные
времена.
В России душат, убивают, ссылают. Я не мог бы
изобрести для них более подходящего занятия.
У Англии 800 000 000 фунтов стерлингов долгу, старые
учреждения разрушены, новых нет и в помине (здесь
полиция опять уводит с площади целую толпу слушателей).
Примите мои поздравления, господа, полицейские есть и
у них *.
В Португалии идет драка из-за двух в равной степени
ненавидимых братцев. Да хранят небеса правого, кто бы
им ни оказался.
Из Италии приходят захватывающие сообщения о
мятежах и неизбежно связанных с ними казнях.
Немцы, от нечего делать, стали арестовывать
студентов. Испанцы развлекаются потешными боями, вот
жалость-то, что их нельзя побаловать настоящими!
А августейшее семейство, в жертву которому
принесено чуть ли не пятьсот тысяч человеческих жизней — чем
занято оно? Король впал в детство; умалишенного дофина
содержат в каком-то «шато» в Германии; все внимание
герцогини целиком посвящено сыну и дочери!
И сами вы, господа,— вы получили свободу печати, но
на газеты — в точности, как и при мне, каждое утро
налагают арест. У вас республика, но упаси вас боже неува-
1 Долой зонтики! (франц.)
* Нам кажется, что в данном случае изваяние позволило себе
явную бестактность.
223

жительно отозваться о короле! То же самое было и в мое
время. Вы свободны, но для того чтобы держать вас в узде,
для вас построено семнадцать крепостей. А такого уж,
кажется, и при мне не было.
И вообще в Европе предостаточно угроз, изгнаний,
ссылок, убийств, налогов, виселиц. Судя по вашему
молчанию...»
Внезапно император умолкает; дело в том, что на Ван-
домской площади не осталось ни одного человека,— всех
до единого увела полиция.

Размышления по поводу истории разбойников
ек разбойников миновал,— наступил век
жулья и плутов. Так сказал Эдмунд Берк,
во всяком случае, нечто очень похожее, и то
же самое с тоскою повторяем мы, апатичные
сыны бездеятельной и прозаической эпохи.
И в самом деле, где Ныогетский Том, барон
Брайдуэлла, виконт Нового Острога, граф Голборнхиль-
ский? Куда девался Джон Ренн — «шестнадцать удавок»?
Где все эти уолтемские арапы, чьи обряды и тайны почти
не уступали масонским? Где Джек Шеппард? Где
изящный кавалер Клод дю Валь с неизменной курантой и
флажолетом? Э, да что тут толковать, а где сам Терпин?
Все, все повешены на роковом Тайбернском древе и столь
поспешно забыты соотечественниками, что последние,
проглядев перечень их имен, едва ли обратятся мыслями
(как то положено образованным англичанам) к своей
«удивительной, богатой событиями истории».
Газета «Тайме» недавно поместила статью, в которой
говорится, что наши современники столь преисполненны
надежд на будущее, что у них нет ни времени, ни
охоты изучать минувшее. Проставим вместо «надежд»
«страх» и, допустив эту незначительную поправку,
позволим себе согласиться с мистером Барнсом; нам редко
удается достичь соглашения с этим популярным автором
на более легких условиях, чем эамена белого черным. По
Жизнь
г
8 У. Теккерей, т. 2 225

совести же говоря, грядущее сулит нам столько
печального и мрачного, что лиходейства (как говаривали наши
простаки-деды) разбойников минувшего столетия сейчас
уж никого не могут ни поразить, ни напугать. Правда, в
наше время вы можете спокойно пересечь всю Англию,
не опасаясь,4что дорожную скуку оживит хоть одно
приключение. Пассажирам, пользующимся услугами
почтенной Оксфордской конторы почтовых карет, теперь нет
нужды задаривать какого-нибудь кавалериста, дабы он
сопровождал карету по Тернхем-Грин и отпугивал
грабителей, а на дороге между Найтсбриджем и Парк-гейт
нынче уж не увидишь, как двое шотландских стрелков
или лейб-гвардейцев безучастно наблюдают за
ограблением омнибуса, покуда кто-нибудь из пассажиров не
догадается посулить им по кружке пива. Таинственные
всадники больше не останавливают наемных карет в семь
вечера на Пикадилли; и лондонский купец идет пешком из
Холборна через Сент-Джайлз на свою загородную виллу
в Бэйсуотер и не дрожит от страха, проходя по Тайберн-
лейн; ибо, пока он совершает этот некогда опасный путь,
тишину нарушают лишь крики, доносящиеся с
изысканного кутежа на Хайд-парк-террас. И если бы наши
франты и нынче продолжали пользоваться портшезами, то
какой-нибудь гуляка, отужинав у Бедфорда в Ковент-Гар-
ден и вверив себя попечениям двух
ирландцев-носильщиков и двух лакеев с факелами, мог бы отправиться к себе
на Кондит-стрит, нисколько не опасаясь вооруженного
нападения, между тем как сто лет назад он едва ли с
легкой душой отважился бы на подобный подвиг. Житель
Темпля, добираясь пешком домой из клуба в Сент-
Джеймс-сквер, проходит мимо «Савоя», не подвергаясь
никакому риску — разве что риску услышать нечто
непечатное. Линкольн-Инн-Филдс уже не кишат опасностями,
подобными тем, которые подстерегали путника на дороге
между Иерусалимом и Иерихоном: в Иннз оф Корт
перестали грабить в открытую. Стряпчие, проживающие в
Темпле, нынче не лихоимствуют в непотребных домах на
Шайр-лейн и не разбойничают на большой дороге в Хэ-
унслоусской чпустоши, хотя сто лет тому назад они отнюдь
не брезговали этим промыслом.
Самое тяжкое испытание, которое ожидает вас в Хэн-
вей Ярде, нисколько не страшней того, которому вы
подверглись в свое время из-за черных глазок маленькой мис-
226

сие Мозес, подвигнувших вас на покупку шелковой шали,
такой роскошной, что до нее и дотронуться страшно, за
что по возвращении домой вам пришлось выслушать от
вашей кроткой супруги (вы так и не сказали ей, у кого
куплена шаль) немало нареканий по поводу вашей
расточительности. А помните, как в детстве вам рассказывал
папаша, что находившийся у него в услужении
привратник, малый дюжий и крепкий, посланный с поручением
в тот же самый Хэнвей Ярд, был схвачен там и
отправлен на плантации и даже не успел сообщить о своей
участи друзьям и хозяевам. Вербовщики — наши
торговцы живым товаром,— скупавшие для работы в
колониях тех несчастных, которые вынуждены были
продавать себя, действовали открыто и столь нагло, что
нередко люди попадались к ним в сети против
собственного желания или из малодушия, раскаявшись слишком
поздно.
А можем ли мы хотя бы представить себе, что в нашем
испорченном веке грабитель, в четверг бежавший из
Ньюгетской тюрьмы, в субботу вечером уже появится «на
Друри-лейн и Клер-Маркет в обществе своих старых
приятелей, прохаживаясь, словно истый джентльмен: богатый
черный костюм, пудреный парик с косичкой,
гофрированная рубашка, шпага с серебряной рукояткой на боку, на
пальце бриллиантовый перстень и золотые часы в
кармане, в то время как ему отлично известно, что его
разыскивают самым усердным образом»; между тем именно так
поступал когда-то Джек Шеппард, судя по свидетельству
его современника, слова которого мы здесь
процитировали.
Вспомним несчастных арестанток, которые в августе
минувшего года погибли во время кораблекрушения
неподалеку от Булони из-за позорной трусости и нерадивости
французских моряков; мы можем смело утверждать, что
ни одна из них не сумела бы нажить столько добра, чтобы
нагрузить им целый фургон, и столько средств, чтобы
зафрахтовать «Амфитриту», если бы, уже находясь в
тюрьме, вздумала заняться там скупкой краденого. А
знаменитая Дженни Дайвер, приговоренная в свое время к
ссылке в Виргинию, прибыла в эти края именно с таким
багажом, приобретенным в Ньюгетской тюрьме именно
таким образом. Полюбовавшись американскими видами, она
не задержалась в Новом Свете, наняла судно и
преспокойно отправилась на родину.
8*
227

Люди из общества теперь уже не отводят воскресный
день накануне казни посещению преступника в его
камере, как бывало в дни Хореса Уолпола; последний
рассказывает, что две тысячи знатных гостей (в том числе и
леди и джентльмены) чуть было не задушили в Ньюгет-
ской тюрьме разбойника Маклейна, который дважды
падал в обморок, стиснутый со всех сторон своими
почитателями. Маклейн был столь же хорошо известен на Сент-
Джеймс-стрит, как какой-нибудь бездельник, весь день
сидящий у окна кофейни Уайта; в тот же вечер, когда
посетители разошлись, тетушка Маклейна, простодушная и
добрая особа, которая осталась в камере, дабы
побеседовать со своим многообещающим племянником и почитать
ему, сказала (очевидно, для того, чтобы побудить его
облегчить душу раскаянием): «Друг мой, что говорили тебе
эти лорды? Ты прежде имел дело с кем-нибудь из них?»
Скажем, к слову, что и сам Хорее Уолпол, столь забавно
рассказывающий о Маклейне, повстречавшись с ним
однажды на большой дороге, был ограблен им. Причем
равнодушие — я чуть было не написал благодушие,—
проявляемое в подобных случаях героем и жертвой,— одна из
любопытнейших черт той картины, которую рисуют нам
рассказы об английских разбойниках.
В 1733 году Уильям Гордон был осужден за то, что в
один из февральских вечеров (приблизительно в тот час,
когда в 1833 году обедают) ограбил на дороге между
Кенсингтоном и Найтсбриджем некоего джентльмена по
имени Фрэнсис Питере, путешествовавшего в собственной
карете. Гордон постучал в окно кареты, и дочь мистера
Питерса опустила стекло; затем последовало обычное
требование, и в окно были переданы кошелек, кольца и часы.
Старый джентльмен не проявлял недовольства, покуда
Гордон, побуждаемый скорее прихотью, чем жадностью,
не сорвал у него с головы парик и шляпу. «После чего,—
заявил мистер Питере (мы цитируем его показания на
суде),—я укорил его за этот поступок. Сказал, что он не
совместим с поведением людей его профессии и подвергает
опасности мое здоровье, ибо погода стоит весьма холод-
пая». Пока они вели этот спор, к ним подошел какой-то
прохожий, держа в руке свечу в фонаре, и безучастно
оглядел пострадавших: мистера Питерса с дочерью, лакея
и кучера,— иными словами, там было уже четверо
мужчин, которые могли бы схватить грабителя в то время, как
228

леди криками призывала бы на помощь. Грабитель между
тем отъехал прочь, не ускакал, а именно отъехал, не
далее одного питейного заведения в Кенсингтоне, в кухне
которого он появился, восседая в седле en cavalier *, и при
этом, разумеется, нисколько не напоминая chevalier de la
triste figure2— того офранцуженного Флорианом
Дон-Кихота, который смотрит на нас с титульной страницы,—
наоборот он весело смеялся и был в отменнейшем
расположении духа, в то время как на голове у него красовалось
целых две шляпы, из коих верхняя, принадлежавшая
старому джентльмену, была обвязана крепом, что, возможно,
придавало нашему весельчаку некоторое сходство с Ли-
стоном, оплакивающим преждевременную кончину Салли
Стоке. Добавим к этому, что Гордон носил белый плащ и
красный сюртук; и как только рука могла подняться,
чтобы казнить такого молодца?
Известны тысячи случаев, и все они
засвидетельствованы заслуживающими доверия очевидцами (иначе кто
поверил бы, что такое возможно?), когда
один-единственный всадник останавливал карету, полную пассажиров,
которые покорно вручали ему свое имущество. Заметим к
слову, что малодушие последних нельзя оправдать даже
неожиданностью нападения, ибо в ту пору не
существовало человека, который, отправляясь в путь, не
предугадывал бы вероятности,— да что там! — даже неизбежности
подобной встречи на дороге. Линкольнширский скотовод
прежде, чем запечатлеть прощальный поцелуй на
упитанной мордашке своего отпрыска, составлял завещание,
почитая это необходимой мерой предосторожности для
человека, едущего в Лондон. Причем разбой и
поношение от какого-нибудь одиночки грабителя терпели не
одни только купцы и горожане, но нередко даже
знатные господа, путешествующие под охраной вооруженных
слуг.
Уже известный нам Гордон сопровождал однажды на
ярмарку одного из своих друзей, и тот, будучи менее
храбрым или более честным, чем наш блистательный
знакомец, выудил у него обещание не грабить по дороге и даже
отобрал у Гордона шпагу и пистолет, почитая это самым
надежным залогом его миролюбия.
Лихо (франц.).
Рыцаря печального образа (франц.).
229

«В пути,— рассказывает летописец тех времен,—
мистер Гордон повстречал барскую ггарету и сказал: «Вот
досада-то! Я мог бы тут изрядно поживиться». Не внимая
увещаниям своего спутника, он один поскакал к карете и
увидел, что ее сопровождают трое или четверо лакеев с
мушкетонами. «Сделай милость, любезный,— обратился к
одному из них Гордон,— передай это письмо моему
приятелю в Лондоне»,— и с этими словами подал ему письмо
и денег на кружку вина, не спуская тем временем
пристального взгляда с кареты. Тут отменно вышколенная
лошадь Гордона с прозорливостью, достойной Баярда
Дюкроу, направилась прямо к дверце кареты; заглянув
вовнутрь, Гордон заметил дуло поставленного стоймя
мушкетона и, тут же завладев им, отсалютовал сидящим в
карете джентльменам и уведомил их, что, ежели они тотчас
же не крикнут слугам, чтобы те не стреляли, все они
будут убиты. Услышав это, джентльмены велели слугам не
стрелять, и мистер Гордон предъявил свои требования.
Получив кошелек с тридцатью пятью гинеями, он, не
торопясь, отъехал па небольшое расстояние, выпалил из
мушкетона в воздух и отбросил его прочь». Впрочем, не
все путешественники были столь смиренны. В отчетах о
процессе Уилкинсона и его сообщников, судившихся за
убийство в сентябре 1722 года, в качестве свидетеля
выступал некий капитан Ленгли, давший следующие
показания: «Я проезжал в карете мимо Хайд-парк-корнер,
когда на меня напало пятеро. Я выхватил шпагу, дабы
оборониться, и трое из них выстрелили в меня. Одна пуля
попала мне в левое плечо, кроме того, меня семь раз
ранили шпагой. Однако тут ко мне на выручку подоспело
двое солдат, и я остался жив».
Нимало не сомневаясь, что многие наши гвардейцы
последовали бы примеру доблестного капитана, мы все же
рады поздравить их с тем, что они могут разъезжать в
своих кабриолетах по Эджуер-роуд и даже ездить в Хэунс-
лоусские казармы, не подвергая столь неприятным
испытаниям свою воинскую доблесть. Законодатель и канцлер
Генриха VI Фортескью — шекспировский
«добродетельный Ланкастер» — автор известного трактата «de Laudibus
Legum Angliae l (чей труд побудил заняться изучением
законов сэра Уильяма Джонса, кем-то метко прозванного
Прославление английских законов (лат.).
230

«высокородным вралем»), столь пылко восторгается
отвагой английских разбойников, что у нас не осталось
никаких сомнений в его способности написать еще один том
под названием «De Laudibus Latronum Angliae» l.
Генри Симе, чей жизненый путь оборвался в 1747
году — eheu! flebilis multis mulieribus 2— в Тайберне,
воспылав однажды праведным гневом против сыщиков,
отправился в Чэнсери-лейн и стал стучаться у дверей
человека, который, как предполагал мистер Симе, проявлял
неуместное любопытство по поводу его деятельности на
территории Эппингского леса. На зов вышла хозяйка,
держа в руке свечу, ибо уединенная улица была погружена
в глубокий мрак; заметив, как блеснуло дуло кованного
медью мушкетона, женщина заподозрила неладное и
захлопнула дверь прямо перед носом «молодого
джентльмена Гарри». Он же подтвердил свое право на этот титул
тем, что не выстрелил ей вслед, как поступил бы,
очевидно, какой-нибудь неотесанный грабитель и уж наверняка
о'Коннеловский арендатор, а просто ускакал к другому
дому, находящемуся в Холборне, где принялся грозить
погибелью владельцу; впрочем, поругавшись некоторое
время и излив таким образом свою досаду, Симе направился
к гостинице «Серая Гончая» в Друри-лейн, где провел
ночь в тех безмятежных сновидениях, какие свойственны
только безгрешным душам. Налогоплательщики приходов
Сент-Эндрью и Роллз, забудьте о своих тяготах и
возликуйте, ибо события, о которых мы здесь повествуем,
происходили более ста лет тому назад. На следующее утро
после своих ночных визитов «молодой джентльмен
Гарри» направился к Эппингскому лесу; позавтракав в Страт-
форде, он выехал на Ромфордскую дорогу и ограбил
встреченную им почтовую карету на глазах у нескольких
всадников, которые, не слезая с коней, угощались у
дверей трактира. Tempora mutantur3 — нынче фермер
из Эссекса, продав на ярмарке свой скот и проезжая
на обратном пути мимо Илфорда и Баркингских топей,
не понукает лошадей, а ежели и понукает, то не от
страха — в Эппингском лесу теперь уж нет пещеры Тер-
пина.
1 Прославление английских разбойников (лат.).
2 Увы! Прискорбном для многих женщин (лат.).
3 Времена меняются (лат.).
231

В те времена охотно исповедовали известный принцип
невмешательства: «То, что касается всех, не касается
никого». Даже те содержатели постоялых дворов, которых
никто не заподозрил бы в сообщничестве с разбойниками,
смотрели сквозь пальцы на действия столь щедрых
постояльцев. Когда Генри Фредерик, герцог
Камберлендский, завел любовную интригу с леди Гровнор, ему
пришлось однажды «стоять», как тогда говорили, в небольшом
трактире близ Итон-Холла. Герцога приняли там за
разбойника; и все же, когда он поскакал вслед за каретой ее
милости, ни трактирщик, ни форейтор даже с места не
тронулись, хотя и были убеждены, что он намеревается ее
ограбить. Как возмутились бы преданные вассалы графа
из партии вигов, узнай они, что у супруги их сеньора
будут похищены не драгоценности, а поцелуи! Форейтора
спросили на суде, как мог он принять за грабителя его
королевское высочество? Да потому что он заснул за
завтраком, последовал ответ. Страсть обессилила
влюбленного.
С той же самою неукротимою отвагой встречали
смельчаки свой смертный час. Сэр Томас Смит, законовед,
философ и знаток древней словесности, автор книги об
английском государстве елизаветинских времен, говорит, что
«ни в одной державе, кроме Англии, злодеи не идут на
казнь столь бесстрашно». Некий сведущий и
заслуживающий доверия французский сочинитель — мы не можем
точно вспомнить его имя — повествуя об английских
нравах, уверяет, будто наши земляки испытывают прямо-таки
страсть к виселице и приближаются к ней с радостью и
ликованием, предвкушая избавление от мерзостного
английского климата. Мы не беремся оспаривать этот
правдивый рассказ, ибо сами никогда не присутствовали при
казни; однако в летописях минувшего столетия нам, в самом
деле, попадались довольно странные сцены, где
описывается, как приговоренный к казни разбойник, облачившись
в свой самый пышный наряд и продев изысканный
букетик в петлицу, отправляется в Тайберн в наемной карете
или на телеге, если он оказался не при деньгах; по пути
он улыбается красивым девушкам, которые с восхищением
смотрят сквозь слезы на пригожего молодца, и не раз
останавливается у таверны, чтобы выпить пинту вина и
шутливо пообещать хозяину расплатиться с ним на обратном
пути.
232

В декабре 1721 года некто Натаниэль Хоуэс был
обвинен в разбое на большой дороге. Он отказался признать
себя виновным на том основании, что, прожив весь свой
век по-человечески, намеревался умереть точно так же и не
желал отправиться на виселицу в том жалком камзоле, в
котором он предстал перед судьями. Хоуэс добавил, что,
когда его арестовали, в квартире у него имелось весьма
приличное платье, которое у него отобрали и по сию пору не
возвратили; и что, если его просьба и впредь не будет
уважена, он решительно отказывается признать правильность
обвинительного заключения. Тщетно судьи увещевали
его; в конце концов, следуя распространенному тогда
обычаю (хотя все юристы давно уже признали его
противозаконным), преступника подвергли пытке: большие пальцы
рук связали шнуром, и двое судейских принялись тянуть
за шнур до тех пор, пока он не оборвался. Это было
повторено несколько раз; но так как заключенный продолжал
упорствовать, судьи приговорили его к тискам — ужасной
peine forte et dure !, которая, как убедительно и ясно
доказал Дейнс Беррингтон в своих восхитительных
примечаниях к законам, никогда не была разрешена ни обычным
правом, ни каким-либо указом. Тем не менее даже в 1721
году заключенного, который отказывался признать свою
вину, если ему не будет дозволено взойти на эшафот в
хорошем кафтане, семь минут продержали в тисках с
грузом в двести пятьдесят фунтов, пока он не согласился
признать себя виновным. Мы избавим читателя от
отвратительных и ужасных подробностей, впрочем,
любопытствующие могут найти описание этой пытки в наших
старинных законах. Исповедуясь перед казнью, узник сказал, что
он подвергнул себя пытке не ради кафтана, а для того,
чтобы снискать одобрение других заключенных. Каковы
бы ни были резоны, которыми руководствовался
несчастный, человеку здравомыслящему трудно понять, о чем же
более всего свидетельствует его поступок: о стойкости ли
мученика, отваге героя или упрямстве закоренелого
негодяя.
В 1657 году майор Джордж Стрэнгуэйз, осужденный
за убийство своего шурина, умер под пыткой, отказываясь
признать свою вину; по его собственным словам, он под-
Жестокой пытке (франц.).
233

вергся «этому последнему и ужасному испытанию», дабы
спасти от конфискации свое имущество и передать его
друзьям. Читателю, быть может, известно, что
конфискация имущества была одной из причин, толкавших судей
на вынесение смертных приговоров, и проводилась со всей
строгостью. Сколь удивительно сочетание порока и
добродетели, когда борются и все же уживаются в одной душе
добро и зло, благородство и низость, а человек, только что
совершивший преступление во имя подлой мести,
внезапно оказывается способным на подвиг самоотречения, мало
того, на мученичество во имя любви.
Большинство наших читателей, наверное, слыхали о
распространенном среди богословов старой школы обычае
извлекать урок из любого события. Просматривая
необходимые нам для этой статьи документы,— их было
множество, ибо любое приводимое нами здесь утверждение
основано на тщательно изученных фактах, каждый из которых
мы можем подкрепить ссылкой, именем и датой,— мы
познакомились с тем, как были «обращены во благо»
подвиги Джека Шеппарда. Проповедь, отрывок из которой
мы приводим, была, по-видимому, прочитана вскоре после
одного из побегов знаменитого преступника из Ньюгет-
ской тюрьмы. Она весьма забавна; читая ее, мы не могли
удержаться от улыбки, хотя ничуть не сомневаемся в
искренности доброго пастора и склонны полагать, что
причудливые и бесспорно остроумные противопоставления
пробудили внимание и тронули сердца прихожан,
которые, как мы подозреваем, были ничуть не менее
религиозны, чем нынешняя паства церкви св. Георга на
Ганновер-сквер, хотя и уступали ей изысканностью речи и
манер.
«Не прискорбно ли, возлюбленные братья мои, что
люди, так радеющие о сохранении своего бренного тела,
коему суждено прожить не более нескольких лет, столь
безрассудно пренебрегают бесценной душой своею, удел
которой вечность. О, сколько тщания, сколько усердия, трудов
и ухищрений возлагаем мы на шаткие и непрочные
глиняные алтари, в то время как — увы нам! — лучшая наша
часть пребывает в столь великом небрежении, что мы едва
ли снисходим вспомнить о ней. Разительный пример
тому — отъявленный злодей, известный всем под именем
Джека Шеппарда. Сколько преград он превозмог, какие
подвиги совершил ради жалкой, смрадной оболочки, недо-
234

стойной даже виселицы. Как искусно отомкнул он
изогнутым гвоздем замок на цепи, к которой был прикован.
Сколько мужества потребовалось ему, чтобы разбить
оковы, взобраться вверх по каминной трубе, выломать
железный прут, проделать ход в каменной стенке и, распахнув
врата своей темницы, взобраться на тюремную кровлю;
здесь гвоздем, украденным в часовне, он прикрепляет к
стене одеяло и бестрепетно спускается на крышу
пристройки, после чего неслышными шагами сходит со
ступеней и выскальзывает через входную дверь на улицу.
О, если б все мы уподобились Джеку Шеппарду! Не
поймите меня превратно, братья мои,— уподобились не в
плотском, а в духовном смысле, ибо не о чувственном, а о
бестелесном намерен я разговаривать с вами. Не позорно
ли, если для спасения наших душ мы не употребим тех
стараний и тех усилий мысли, какие Шеппард употребил
ради спасения своего тела. Итак, я призываю вас
отомкнуть замки ваших сердец гвоздем раскаяния, разбить
оковы милых вам страстей, влезть на трубу надежды,
вооружиться прутом благих намерений, проложить себе путь
сквозь каменную стену отчаяния и распахнуть врата
темницы преисподней. Вскарабкайтесь на кровлю
благочестивых размышлений и, укрепив одеяло веры гвоздем
молитвы, спуститесь на голубятню покорности и низойдите по
ступеням смирения. Так доберетесь вы до дверей
освобождения из острога неправедности и избегнете когтей
старого палача-диавола, который рыщет в поисках жертвы, аки
лев рыкающий».
Как бы ни оценили эту речь посетители баварской
часовни, привыкшие к тому, чтобы богослужение
приправлялось музыкой Моцарта и голосом Пасты, как бы ни
восприняло ее изощренное ухо теперешнего любителя
проповедей, мы заверяем читателя, что в те времена она не
только не казалась забавной, но и вообще ничуть не
отличалась от всего, что произносилось с церковных кафедр; при
этом, несомненно, следует признать, что и своим
ораторским искусством, и умом проповедник ничуть не уступает
большинству современных церковнослужителей.
Примерно в ту же пору священник Ньюгетской тюрьмы —
должность, которой в наши времена упорно домогаются ученые
мужи и джентльмены,— рассказывая об одном из своих
духовных сыновей, упоминает, что, находясь в этом
последнем своем земном прибежище, тот иногда посещал
235

церковь, но: «основательно позабыв Священное писание,
не мог извлечь пользу из поучений»!
Изучая духовные и светские тексты той поры, когда
произносились такие проповеди и процветали такие
проповедники, мы наткнулись в номере «Британского
журнала» от 4 декабря 1725 года на написанный в духе Лукиана
или Фонтенеля диалог между Юлием Цезарем и Джеком
Шеппардом, с которым за неимением места, к сожалению,
не сможем познакомить читателя. Но мы считаем все же
своим долгом привести здесь один весьма примечательный
отрывок специально для назидания министрам его
величества. В сравнении с вигами нынешнего правительства
ньюгетский узник обнаруживает возвышенные
представления о нравственности и несомненную ясность и здравость
суждений. Цезарь возмущен, что его битвы уподобляют
уличному разбою, а штурм городов — грабежу со
взломом.
Джек Шеппард loquitur:1
«Полно, мой добрый Цезарь. Что преступнее — сорвать
замок или изорвать конституцию? Разве кандалы более
неприкосновенны, чем свобода народа? Разве бесчестнее
переступить через порог тюрьмы, чем преступить законы
своей родины?»
Ты прав, о честный Джек. Так отвечаем мы, а не
Цезарь, который, подобно многим нынешним законодателям,
предпочел отвертеться от неприятных вопросов. Эта
беседа Цезаря с Джеком Шеппардом напомнила нам весьма
характерные для того времени стансы, которые были
посвящены сэру Джеймсу Торнхиллу, написавшему портрет
этого разбойника. Вот они:
Великий мастер ты, Торнхилл,
Спасать умерших из могил.
Так Шеппарда ты спас от тлена,
Создав сей образ незабвенный.
«Пусть хоть на край земли сошлют,
Лишь только б жить!» Не внемлет суд.
Но кисть твоя злодея, вора
Уберегла от приговора.
1 Говорит (лат.),
236

Узнает каждый, чья рука,
И проживет портрет века.
Издревле шел художник к славе,
Разбойников первейших славя.
Дал Александра Апеллес,
Цезарь с Аврелием воскрес,
А Кромвель жив в писаньях Лилли.
Вот так и Шеппард жив в Торнхилле х.
«Британский журнал», 28 ноября 1724 г.
Поистине удивительные времена, причудливые и
своеобразные; сколько странных событий и зрелищ, какое
множество колоритных личностей! Натуры будничные,
робкие, все те, кого не манит буря и кто не смеет
повиноваться зову страстей, возможно, в самом деле,
предпочитают унылое, безрадостное существование, которое они
влачат при свете газовых ламп и под охраной
полисменов; зябко кутая плечи одеялом, они, быть может,
восклицают:
«Prisca juvent alios, me nunc denique
natum
Gratulor» 2.
Адвокат без практики, коему ни один клиент не
решился бы доверить свое дело, но получивший тем не
менее от своего покровителя вига поручение собрать факты,
нужные для издания новых законов, может, конечно,
написать для «Приложения к британскому альманаху»
статью, в которой соберет великое множество цифр,
доказывающих, что нравственность в наши дни намного выше,
чем в прошлом. Бедный юноша! Ему платят за
работу, и он усердно выгребает сор, дабы опозорить своих
отцов и дедов и превознести магнатов, осуждающих
разбой на Лиденхолл-стрит, но осуществляющих его на
Пэл-Мэл.
Но отбросим шутки в сторону и поглядим, что
причинило больше бед — злодеяния прошлого века или
теперешние плутни? На улицах уже не услышишь звук
пистолетного выстрела; но разве утихли рыдания за наглухо запер-
1 Перевод Н. Вольпин.
2 Пусть другим по душе старина, я же поздравляю себя с тем,
что родился теперь (лат.).
237

той дверью? Открытые убийства и кровопролития теперь
весьма редки на наших улицах и на дорогах, леденящие
кровь кошмары исчезли, словно призраки при свете дня;
но меньше ли стало горя, безмолвных страданий? Вот
катит через площадь золоченая коляска с лакеями в
пышных ливреях на запятках; по устланным ковром
ступенькам спускаются девушки в атласных туфельках; красивой
стайкой вплывают они в нарядную благоухающую
гостиную, и вы слышите их чарующий смех, звук арфы и
мелодию песни. Отец этих девушек и хозяин особняка —
стряпчий, которому доверили свой последний грош вдовы,
сироты и убогие; и результаты превзошли Есе ояшдания. Но
подождем немного: видите вы это изуродованное тело,—
душа, которая в нем обитала, убоявшись суда людского,
посмела презреть канон о греховности самоубийства.
Окинем взглядом это жалкое холодное жилище,
посмотрим на бледное, печальное лицо, источенное беспощадным
горем; взор потускневших глаз устремлен на прелестную
девушку; это вдова, ограбленная опекуном, пристально
всматривается в черты своей дочери, которая пытается
заработать на хлеб, делая игрушки для благотворительного
базара. Великий боже! Какие мысли роятся в голове у
матери? Не представляется ли ей в этот миг участь,
уготованная беззащитной красивой бесприданнице в нашем
городе и в наш век? Кто скажет, что все это вымысел? Что мы
пытаемся развлечь читателя небылицами? Увы, речь идет
о печальной действительности, и, думая о ней, как
удержаться от слез? Обман куда страшнее насилия для
тех, кому знакома история прошлого и нынешнего
столетий.
Нас, критиков, порой шутливо упрекают в том, что
заголовок книги, помещаемый перед нашими статьями,
служит для нас просто крючком, на который мы цепляем свои
рассуждения. Вполне возможно, что так оно и есть; ибо,
погрузившись в воспоминания о прошлом, мы и в самом
деле позабыли о своем намерении обсудить книгу некоего
мистера Уайтхеда «Жизнь и приключения английских
разбойников, грабителей и пиратов». Но, признаваясь в
своей невнимательности или забывчивости, мы можем
торжественно заверить читателя, что ни одна из упомянутых
в нашей статье забавных историй не была почерпнута
нами со страниц этой книги. Вокруг сочинения мистера
Уайтхеда было поднято столько шума, что мы с радост-
238

яым нетерпением ожидали появления его труда, тем более
что будучи, как нам кажется, в какой-то мере знакомы с
предметом, мы давно уже мечтали написать историю
английских разбойников. И в то время, как мы предвкушали
появление этого труда, в памяти нашей ожили
многочисленные воспоминания детства; да и возможно ли забыть,
как еще во время первой нашей поездки в Лондон,
проезжая по Финчли Коммон и сидя на коленях у милого
папеньки, мы с восторгом и ужасом жадно внимали его
рассказам о похождениях разбойников на большой Северной
дороге. Вот здесь стояла некогда та кузница, в которой
разбойник велел перековать свою лошадь, поставив
подковы задом наперед, чтобы сбить со следа погоню; вот
дом, у порога которого Терпин часто закусывал, не слезая
с седла, дабы ни один путник не ускользнул от его взора.
Все здесь было чудесным, необычным; все волновало, все
дышало приключением, да и сама Финчли Коммон в те
сравнительно недавние времена еще во многом сохраняла
свой прежний вид, совершенно утраченный ею сейчас
из-за всех этих домиков, вилл, флигельков и прочих
загородных построек. Даже на Хаунслоусской пустоши, этом
разбойничьем марафоне, теперь развелось такое
множество частных владений, что там едва ли осталось место
для учений гвардейских частей.
Когда же книга Уайтхеда попала наконец нам в руки,
ее привлекательный вид сразу же произвел на нас
хорошее впечатление; гравюры Бэггса превосходны как по
замыслу, так и по исполнению. И переплетчик и художник
заслуживают самой искренней похвалы,— palmam qaui
meruit feratl. Несколько необычная официальность и под-
черкнутость, с которой мы воздаем им должное, вызвана
тем, что о содержании книги, о самой соли послания, как
называет Тони Лампкин то, что находится внутри письма,
надпись на котором можно разобрать лишь обладая его
ученостью,— так вот, о содержании мы не сможем сказать
ни единого доброго слова. В архивах суда Олд-Бейли
содержится множество ценных и достоверных сведений, и
каждый, кто ознакомится с ними, будет весьма неприятно
поражен полным отсутствием каких-либо дат, ссылок и
свидетельств в сочинении мистера Уайтхеда.
Благодарение богу, человечество состоит не из одних сутяг, и все же
Удовольствоваться книгой, где нет никаких ссылок на
Лавровый венок пусть получит достойный (лат.).
239

«там-то и тогда-то», то есть на место и на время
происшествия, может лишь очень нетребовательный Читатель.
А любители развлекательного чтения тоже будут горько
разочарованы, если рассчитывают получить от этих
изысканных томиков такое же удовольствие, какое нам
доставляют порой прозаические или стихотворные исповеди
и рассказы, какие продают на улицах наших
провинциальных тородов, обещая, что, уплатив один пенни, вы
узнаете истинную, полную и подробную историю всех
уголовных преступников, привлеченных к суду и
осужденных на судебных сессиях Королевского суда. Да и нам
самим нередко случалось в бесхитростном
повествовании о горести и преступлениях обнаружить вдруг
подлинную жизнь, и если искушения, толкнувшие
преступника на роковую стезю, не исторгали слез из наших глаз, то
мы всегда готовы были оплакать тяжкую участь
сочинителя, который, очевидно, занялся подобным делом с
голоду и едва ли снискал себе сытный кусок. Мы, право же,
вполне согласны с доктором Джонсоном, который
утверждает, что ни одну книгу не следует называть скверной,
если из нее можно извлечь что-нибудь полезное или
приятное; мы не придирчивы и почитаем привычку
выискивать недостатки признаком мелочной и злобной натуры.
Горе несчастному, который, вместо того чтобы упиваться
взглядом сверкающих голубых глаз Венеры, слушает, как
скрипят ее башмаки. Но при всей нашей
снисходительности мы не можем отрицать, что мистер Уайтхед
заслуживает не большего сочувствия, чем вышедший на промысел
пиратский корабль. Еще до опубликования книги нам все
время говорили о ней, как о произведении оригинальном,
однако в цредисловии мистер Уайтхед именует себя
издателем и довольствуется скромным званием составителя,—
причем, надо сказать, на редкость скверного. Его перечень
английских разбойников начинается с Робина Гуда. Джон
Поль Джонс — офицер регулярных войск Соединенных
Штатов, основатель американского флота, любимец
Людовика XVI и кавалер многих орденов, адмирал Екатерины
и лучший (после Нельсона) флотоводец, когда-либо
бороздивший морские воды,— причислен к пиратам.
Автобиография полковника Джека, полностью вымышленная
Дэниелем Дефо (это столь же общеизвестно, как то, что
Дефо является автором Робинзона Крузо), выдается здесь
за подлинную биографию. Мы окажем мистеру Уайтхеду
240

слишком много чести, удостоив его более подробным
разбором» добавим просто, что он самтым жалким образом
проявил полную свою неспособность справиться с
возложенной им на себя задачей. Суровое чувство справедливости
повелевает нам все же порадовать читателя хотя бы
одним образчиком изысканного слога этого автора
жизнеописаний. Жизнь Уильяма Невисона начинается
следующими словами: «Успехи искусств и наук не могут
возобладать над нашествием безрассудства и порока. В этих
мемуарах мы покажем вам, что порочные наклонности могут
обратить во зло самое лучшее образование!!» Нам не
известно, какие наклонности у мистера Уайтхеда; но,
исходя из его собственных рассуждений, они, наверное,
весьма дурные, ибо не оставили ни малейших следов
образования, полученного, надо думать, в свое время человеком,
который претендует на звание эсквайра.
История английских разбойников по-прежнему не
написана, и тот, кто справится с этой задачей, создаст
произведение не только интересное и увлекательное, но и
весьма поучительное. Человек всегда и при любых
обстоятельствах заслуживает пристального и глубокого
изучения, а изучая оступившегося человека, мы
наталкиваемся порой на поразительные по своей важности открытия.
Берк говорил: «Преступники притягивают к себе наш
взгляд, обращенный на развернутую картину всего
человечества, как предмет, требующий наибольшего
внимания». Наблюдая, как изменяется преступность, ибо в
преступности существуют определенные циклы, мы можем
проследить за развитием цивилизации и сменой обычаев.
Мы настоятельно рекомендуем заняться изучением этого
вопроса; а дабы наш совет не был слишком общим и
потому неопределенным, мы укажем сейчас то интересное и
полезное, что может быть почерпнуто из истории
английских преступников последних двух веков. Предоставим
Робина Гуда песням и преданиям, которые так хорошо и
долго прославляли его память; что касается адмирала
Джонса, то едва ли еще какой-нибудь автор, кроме того, с
которым мы только что распростились, вздумает
святотатственно вытаскивать его из страниц истории, где он
заслуженно занимает столь славное место, и помещать среди
пиратов, самых бесчеловечных из человеческих существ.
Красный Пират Купера и байроновский Корсар — весьма-
приукрашенные портреты грубого и жестокого флибустье-
241

pa. До сих пор английский преступник был знаком нам
лишь по романам либо по стихам и песням, которые
воспевали его красу и оплакивали безвременную гибель.
Пора бы уж изобразить его таким, каков он есть по своей
сути и поступкам, не идеализируя и не приукрашивая его;
рассказать, если возможно, как он воспитывался, в какой
среде вырос, какие соблазны побудили его впервые встать
на путь преступлений, припомнив также все те
обстоятельства, которые могли бы усугубить или смягчить его
вину. Человеку, который возьмет на себя эту в полном
смысле слова философскую задачу, следует быть
неутомимым в исследованиях, не поддаваться увлечению и даже
сохранять известный скептицизм, а главное, уметь трезво
отделять вину одного человека от ошибки, в которой
повинны многие. На этой последней теме мы остановимся
подробнее, ибо, хотя автор мог бы, поддавшись
чувствительности, сострадать какому-нибудь узнику,
уподобившись Стерну, покинувшему свою мать и оплакивавшему
мертвого осла, тем, кто захочет составить здравое
суждение о преступности, нужно исследовать ее в совокупности
обстоятельств.
Две тысячи светских господ и дам посетили в Ньюгет-
ской тюрьме Маклейна в воскресный день, накануне его
казни; почти такую же толпу собрал вокруг себя
невежественный негодяй Джек Шеппард, потешая ее
пошлейшими историями о том, как он «чудом сбёг от неминучей
гибели». В честь майора Онеби, убийцы и картежника,
специально устраивали вечеринки. А когда на Барнетских
скачках однажды появился Джек — «шестнадцать
удавок» «в голубом атласном жилете, шитом серебром, сотни
людей ходили за ним следом, дабы удовлетворить свое
любопытство, взглянув на человека, о коем столько говорят».
Миссис Фаунтэн, известная красавица того времени и
близкая родственница настоятеля Фаунтэна, повстречала
однажды в Мэрилебонских садах —они находились там,
где нынче расположен Манчестер-сквер,— Терпина,
который неожиданно поцеловал ее. «Успокойтесь,
сударыня,— проговорил он.— Теперь вы можете похвастаться,
что целовались с Терпином». И герой большой дороги
удалился как ни в чем не бывало. Этот анекдот, кажется, еще
не появлялся в печати, но мы напомним читателю, как
леди Каролина Петершэм и мисс Эш отправились в свое
время в Ньюгетскую тюрьму оплакивать Маклейна, что
242

побудило Хореса Уолпола прозвать этих дам «Полли» pi
«Люси». Если высокородные и образованные господа,
которые с презрением отвергли бы мольбы смиренного и
нищего страдальца, ездят в тюрьмы, дабы навестить там
простолюдинов из числа уволенных слуг и мелких
лавочников, снискавших себе славу лишь благодаря тому, что,
бросив скромное, но честное занятие, они предались своим
порочным наклонностям, следует ли удивляться
закоснелости преступников, когда люди утонченные и
образованные до такой степени слепы к их вине? Вправе ли мы
выносить приговор подсудимому, не осудив ни словом тех,
кто разжигал его тщеславие и этим поощрял к
дальнейшим преступлениям? Рассказывают, что Джек —
«шестнадцать удавок» предстал однажды перед судьями в Олд-
Бейли с приколотым к груди букетом, «величиною с
веник», а его письма, служившие вещественным
доказательством на суде, были перевязаны голубыми ленточками.
Все, все заслуживает изучения и анализа: и процедура
уголовных судов, и поведение судей, и отклонения от
правил, и судебные предрассудки, и меры наказания, и
изменения в законах, карающих смертной казнью,
причинением увечья и лишением свободы. Любопытные и
поучительные обстоятельства ожили в нашей памяти, как
только мы коснулись этой темы.
Так, в 1773 году доктору Додду пришлось выступить
свидетелем по делу человека, обвиненного в том, что возле
Тоттенхем-Корт-роуд он остановил экипаж, в котором
находился доктор Додд с супругой, выстрелил в окно кареты
и после этого ограбил пассажиров. Доктор Додд во
всеуслышание объявил, что подобная тяжба оскорбительна
для его чувств. А спустя четыре года он тоже был казнен,
и теперь уж некто Хэкмен, присутствовавший на казни,
пишет по этому поводу длинное, полное нравоучительных
размышлений письмо той женщине, которую двумя
годами позже он сам убьет, побуждаемый ревностью. История
этого Хэкмена дает немалую пищу для размышлений. Он
постоянно присутствует на процессах, где судят людей,
которые убили своих любовниц, после того как те
изменили им или надоели; он возмущается себялюбием этих
негодяев, разглагольствует о чудовищности их злодеяний,
считает наказание заслуженным и... разделяет их участь,
совершив в точности такое же преступление. Не кажется
ли вам, что мы открыли обширнейшее поле деятельности
для человека, склонного к изучению философии, литера-
243

туры, права? Он должен обладать познаниями и в
юридических вопросах, и в литературе, чтобы подобрать для
своих читателей старинные песни и повести, пусть
легковесные сами по себе, но очень точно отражающие все
повороты общественного мнения; а чтобы успешно справиться со
своей задачей, ему, превыше юридических и
литературных познаний, необходимо умение различать, что
нравственно, а что нет. Не достаточно ли мы привели оснований
для того, чтобы вырвать перо из рук невежд, взявших на
откуп историю преступников?

О наших ежегодниках
еред нами стопка книжечек с золотым
обрезом; в эту пору года они обычно выходят в
свет. Вот «Приношения дружбы» в тисненом
переплете и «Незабудка» — в сафьяновом;
«Ландшафт Дженнингса» — в
темно-зеленом и «Христианский кипсек» — в
гороховом; «Жемчужины красоты» облачены в тускло-зеленый
коленкор, а «Цветы очарования» — в ярко-красную
шерсть. Имеется здесь и «Альбом для юношества» для
примерных мальчиков и девочек; и, наконец, что самое
главное, «Книга жемчужин», в которой помещено целых
сорок три красивых иллюстрации и которую вы можете
приобрести всего-навсего за полторы гинеи.
Так вот, за исключением последней книги, где
отлично представлена современная поэзия, а иллюстрации, хотя
и несколько мелковаты, сделаны в большинстве случаев
с хороших картин и эскизов, и «Ежегодного Ландшафта
Дженнингса» *, украшенного восхитительными рисунками
мистера Робертса, все остальные книги поразительно
убоги,— если судить о них с точки зрения искусства. Скверно
выполненные гравюры и еще худшие картины только
поощряют дурной вкус нашей публики, а что касается
литературных притязаний, они остались в точности такими,
как и в предыдущие годы. С тех пор как ежегодники
вошли в моду, их появилось, если мы не ошибаемся, при-
%р
мерно полторы сотни томов, и среди всех наших издании,
выходящих сериями, едва ли сыщется хоть одно, которое
отличалось бы столь удручающей бездарностью, таким
* «Ежегодный Ландшафт Дженнингса» за 1838 г., Испания и
Марокко. Соч. Томаса Роско. Гравюры с рисунков Дэвида Робертса.
Лондон, 1838. Изд. Дженнингса.
245

обилием негодных вкршей, столь многократными
свидетельствами скудоумия. Впрочем, коль скоро наша
злоязычная критика уже отделала их по первое число, мы с
вами будем говорить сейчас преимущественно об одних
иллюстрациях.
Издатели ежегодников считают главной своей заслугой
то, что, постоянно демонстрируя произведения живописи,
они тем самым поощряют и искусство и художников.
Изящный переплет, хорошие гравюры и стихотворные
комментарии — за каждую строку поэту платят примерно
шиллинг — должны подчеркивать прелести картины и
привлекать внимание к художнику. А между тем бедняга
живописец, в сущности, просто раб издателя: чтобы
прокормить себя, он обязан что есть мочи потрафлять вкусам
публики, не смея следовать велению своего таланта.
Вследствие этого его искусство мало чем отличается от
проституции; а те образчики живописи, с коими мы
знакомимся в таких книгах, как «Наряд красоты», «Книга
красоты», «Картины Финдена» и другие,— самая
настоящая проституция.
Нам едва ли необходимо разбирать каждый альбом и
каждый рисунок,— все они сделаны на один манер и
ничем не отличаются от разных «Книг красоты», «Цветов
очарования» и т. п., которые вышли в свет в прошлом
году. Большая бледная гравюра — кажется, это
называется гравюра пунктиром,— на которой мы видим дурно
нарисованную девицу с непомерным декольте и громадными
глазами... порою две слезинки скатываются по щекам.
Девица ласкает борзую, или орошает слезами цветочный
горшок, или вручает письмо кривоногому, кудрявому пажу.
Один из углов гравюры заполнен необъятным шлейфом
из белого атласа, а в остальных расположены: урна,
каменная ограда, фонтан, цветочный куст. На такой
картине может стоять подпись Шарпа, или же Пэрриса, Корбу,
Корбо, Дженкинса, или Брауна, а называется она
«Жемчужина», «Ля Долороза», «Ля Бьондина», «Залог любви»,
«Покинутая флорентийка», «Водяная лилия» или
что-нибудь в том же роде. На соседней странице стихотворение,
написанное мисс Лэндон, мисс Митфорд или миледи Блес-
сингтон, о печальной участи дикой розы (слезы, грезы),
что склонилась (надломилась, забылась) над ручьем, где
прежде (в сладостной надежде) ты склонялась
(упивалась, лобызалась) с ним вдвоем; о, измена (тлена, плена),
ты пронзала (злее жала, острее кинжала), и несчастна
246

(безучастна) сиротина, манит (тянет) хладная пучина (о,
судьбина, о, кручина, Ля Бьондина) —- какова живопись,
такова и поэзия: жеманный рисуночек сопровождается
жеманным стихотвореньицем.
Любопытно было бы узнать, какое божество дарует
вдохновение прекрасным поэтессам, и что представляет
собой их Кастальский источник (ведь стоит только им
отвернуть кран, и они тут же могут нацедить ровно столько
стихотворных строчек, сколько требуется); и, наконец,
хотелось бы нам выяснить, кто делает заказы художникам.
Нельзя же предположить, чтобы мисс Лэндон,
писательница талантливая, или мисс Митфорд, дама,
отличающаяся изысканным складом ума и вкусом, по своей воле
стали сочинять слезливые стишки к дурацким и не вполне
пристойным рисункам. Или что Дженкинсу, Пэррису,
Мэдоусу и К0 до сих пор не осточертела столь
низкопробная работа. Каких только локонов, ресниц, обнаженных
плеч и гибких станов не извлек уже из своих закромов
мистер Пэррис; а мистер Мэдоус — прекрасный жанровый
художник, очень остро чувствующий смешное,— так что
же побудило их заняться этим неблагодарным трудом?
Без устали изображать прелестных дам в
соблазнительных позах и разных стадиях дезабилье, дабы разбередить
сердца незрелых девиц и заставить истекать слюной
распутных старцев. Сколь благородное занятие для поэта!
Какая тонкая задача для художника! «Ну, что за
прелесть!»— вздыхает девица, завистливым взглядом
впиваясь в какую-нибудь сладострастную Инее или влюбленную
Гайдэ. «Какие формы!» —в один голос говорят и старый
холостяк, увешавший подобными картинами все стены
своей спальни, и франтоватый молодой приказчик,
которому по карману оказались всего две-три, но зато из
наиболее раздетых; и первый предается мечтам о хористках
и швейках-француженках, а второй о той «роскошной
женщине», которую он видел в последний пьесе мистера
Йейтса в «Адельфи».
Издатели и сами не отрицают, что их товар
омерзительно безвкусен, однако думают, что ничего другого
покупать у них не станут, а покупателей ведь надо
ублаготворять. Художник, очевидно, тоже признает, что унижает
свой талант (не для того же, чтобы развлекать
дряхлеющих распутников, наделил его господь этим благородным
даром), но, что поделаешь, жить-то нужно. То же самое
могла бы сказать в свое оправдание и миссис Коул.
247

Теперь займемся «Кипсеком» *, который в нынешнем
году сбросил свою старую оболочку из волнистого
кармазинного шелка и нарядился в розовый коленкор. По
размеру книга крупнее, чем предыдущие, а имена авторов —
к слову сказать, весьма знаменитые — почему-то не
преданы гласности. В предисловии редактор сообщает, что,
коль скоро публика одобрит это новшество, он и впредь
будет свято блюсти тайну, в противном же случае,
прославленные имена тех, кто сотрудничал в «Кипсеке»,
будут опубликованы в следующем выпуске.
В книге двенадцать картин. На заглавном листе,
разумеется, красивая дама, нарисованная Шалоном. Затем
гравюра с трогательным названием «Впервые». Она
изображает грека, целующего турчанку; и тут же рядом —
третья, с душераздирающей надписью «В последний раз».
Наш старый друг Конрад, а на постели мертвая Медора;
зато слова у старой песни — новые: «Как! Дама
уснула?»— и т. д. Нам кажется, что, невзирая на инкогнито,
мы можем опознать прекрасную писательницу, назвавшую
любовницу Конрада «дамой». Далее следует прекрасная
гравюра с очень хорошей картины Герберта. Свирепый
перс выразительным жестом притрагивается к мечу; на
переднем плане печальная девица смотрит на вас
умоляюще и робко. А кто же сочинил рассказ к этой гравюре?
Лорд Наджент или леди Эммелина Стюарт Уортли, леди
Блессингтон, или милорд Каслрей, а может быть, и леди
Каролина Вильгельмина Амелия Скеггс? Сочинение
отличается редкостной глубиной мысли и чувства и названо
«Мой турецкий визит». Цитируя его, мы хотим прежде
всего показать, как устраивают подобные дела издатель и
литератор, да и по стилю оно истинный перл.
Некая дама знакомит сочинительницу с Намык
Пашой, турецким посланником в Париже. (Рассказ ведется
от лица женщины, хотя автором его могло бы быть любое
из названных нами выше знатных лиц. Сочинительнице
кажется, что его превосходительство Намык не в
достаточной мере магометанин, и она жаждет взглянуть на
настоящего. Намык носит феску и фрак, в то время как
наша славная энтузиастка убеждена, что истинный турок
должен носить тюрбан и ятаган, иметь пару бабушей са-
лямалик (проч. турецкие термины см. у Анастазиуса и
мисс Пардоу) да, пожалуй, еще гарем в придачу. Тут ока-
* «Кипсек» за 1838 г4 Лондон. Изд. Лонгмена.
248

зывается, что у галантного Намыка есть на примете
именно такой турок, и уже на следующее утро сочинительница
отправляется в санях (сани в прошлом году были в
Париже очень модны) на Версальскую дорогу, где в
нескольких милях от столицы находится лавка турецкого
торговца бриллиантами. Что за счастливица эта леди Скеггс!
Какое удивительное приключение! И до чего богатая
фантазия! Каким талантом надо обладать, чтобы изобрести
подобный эпизод и отыскать на Версальской дороге лавку
и живущего при ней турка.
Ее милость заходит в лавку. Вот как она описывает ее
владельца:
«Сулейман был высокий мужчина преклонных лет,
могучего сложения, но исхудалый; его лицо хранило явные
следы суровой красоты; зато большие темные глаза
вспыхивали тревожным блеском, который мы склонны
приписать исступленности; он грозно хмурил черные брови,
и даже густая волнистая борода не могла скрыть
жесткого выражения губ.
Его костюм составляло длинное, свободно
ниспадающее одеяние из фиолетовой ткани, поверх которого
накинут был темно-зеленый халат; полы и широкие рукава
халата оторочены драгоценным собольим мехом; из-под
коричневого кушака торчал прямой кинжал; остроносые
желтые туфли довершали его наряд; на голове же он
носил простую высокую шапку или колпак».
Вот он, этот мусульманин — воплощенная свирепость.
Но что, однако же, за нелепое создание этот турок,
который, преисполнившись отвращения к новшествам,
вводимым султаном, и твердо решившись хранить верность
старине, вдруг открывает лавку на Версальской дороге и
облачается в персидский костюм? Барикалла, Бисмалла,
Магомет расуль Алла, Благословен Аллах, Во имя Аллаха,
Магомет-пророк Аллаха,—как говорит наш друг Фрэзер *,
он мог бы быть жителем Исфагани, Шираза, Кизилбаша,
но только не турком. Чем же объяснит такую
эксцентричность наша очаровательная сочинительница?
Впрочем, вернемся к увлекательному повествованию
ее милости и проследуем вместе с ней в покои, в которые
* Не знаменитый издатель, а его однофамилец Джеймс Бейли,
литератор. Однако, несмотря на утверждение автора (досконально
изучившего Персию за время своего сорокатрехлетнего
пребывания в Исфагани), мы все же склонны полагать, что на картине
изображен не турок и не перс. Очень уж похож Сулейман мистера
Герберта на одного известного лондонского еврея-натурщика.— О. #.
249

ввел ее, дабы познакомить со своею дочерью, атлетически
сложенный, но исхудалый турок.
Какая бездна изысканности и вкуса в приводимом нами
ниже отрывке:
«После темноты меня ослепил яркий свет холодного
зимнего солнца, который заливал великолепно
обставленную комнату. Вдоль трех стен тянулись мягкие диваны,
обтянутые узорчатым бархатом; стена, обращенная к югу,
была вся из стекла, расписанного яркими гирляндами, и
являлась как бы продолжением оранжереи, где цвели
апельсиновые деревья, а роскошные экзотические
растения источали восхитительный аромат. Несколько птиц
изумительной красоты распускали свое дивное оперение,
переливавшееся в ярком солнечном свете. У порога бил
вращающийся фонтан; струи душистой воды сверкали
мириадами живых алмазов. Камина не было; и все же,
невзирая на студеную погоду, в покоях искусственно
поддерживалась теплая температура, какая обычно бывает в
мае; а посредине комнаты стояла золотая жаровня, в
которой пылали ароматические дрова. Диваны обтянуты
были светло-зеленым бархатом с золотыми цветами и
золотыми кистями; у окна громоздилась груда розовых
подушек, затканных серебряным узором; на одной из них,
обтянутой белым атласом и обшитой по краям мелким
жемчугом, было вышито нечто, и я тут же поняла, что это
какое-то турецкое имя».
За одно это описание не жалко гинеи,— не говоря уже
о двенадцати гравюрах и обложке из розового коленкора,
Мистер Бульвер тоже большой мастер по части
драпировочной литературы. Но, боги! Что такое «Пелэм», если
сравнить его с нашей версальской лавкой,— грязь, на
которую изысканному человеку даже взглянуть и то
противно, дрянь, фальшивка в сравнении с чистым золотом,
В турецкой лавке близ Версаля... да нет — в одной лишь
только комнатке при этой лавке мы обретаем прежде
всего:
Четыре различных запаха, которые источают:
1) душистые апельсиновые деревья,
2) душистые экзотические растения,
3) душистая вода во вращающемся фонтане,
4) душистые дрова в золотой жаровне.
Три различных вида диванных подушек, а именно:
1) бархатные светло-зеленые с золотом,
2) нежно-розовые с серебром,
250

3) белые атласные, обшитые по краям мелким
жемчугом.
Если уж здесь вы не увидите воображения, то где же,
черт возьми, его искать? Если уж и этот стиль не
изыскан — считайте, что гений мертв! Однако хватит нам
томить читателя, который жаждет насладиться
продолжением.
«Белые с золотом стены были обшиты панелями и
украшены затейливыми арабесками, а вместо грубого
плафона, столь неизменного во всех французских домах, был
лепной потолок, расписанный бледно-розовым и золотым
узором.
Я долго и внимательно оглядывала эти чудеса,—
арапка сразу же удалилась,— затем подошла к низкому
столику, на котором лежало несколько книг в бархатных
переплетах с золотым тиснением; на украшенном
драгоценными камнями чернильном приборе я увидела усыпанную
жемчужинами ручку в виде птичьего пера. Возле етола на
изящном пюпитре покоилась большая книга с
аметистовыми застежками, на которую накинут был шитый
золотом газовый платок. Я догадалась, что это Коран. Покуда
я стояла, склонившись над ним, из отдаленного конца
комнаты до меня донесся звук притворяемой двери, и,
оглянувшись, я сразу поняла, что предо мной —
принцесса этого волшебного дворца, Аминэ Ханум, дочь Сулей-
мана».
Силы небесные, и после этого еще толкуют о
романистах, принадлежащих к школе «серебряной вилки»!
Презренным мусорщикам и лакеям можете вы теперь отдать
свои вилки. Серебряная вилка, эка важность! Она
годится лишь на то, чтобы поддеть кусочек колбасы или
вонзить ее в жареную картофелину, но упаси вас бог
употребить еще когда-нибудь этот термин, говоря о романах, в
которых изображается изящная жизнь. После такого все
кажется жалким и неблагородным. Кто когда-либо
воображал себе мусульманина, который пишет брамовской
ручкой? Кто украшал такими драгоценностями
чернильницу, кто набрасывал такой платок на такой пюпитр?
Сочинительница (мы от души надеемся, что не
сочинитель) завоевывает симпатии мисс Ханум и проводит ночь
У нее в спальне. Красота гостиной тускнеет рядом с
великолепием опочивальни.
«Вошла Гума (уже упоминавшаяся выше арапка),
Дабы прислуживать нам при отходе ко сну. Я всегда счи-
251

тала, что убранство турецких опочивален простотой своей
являет резкую противоположность дневным покоям;
таким образом, я была совершенно не подготовлена к
новому великолепию, представшему моим глазам.
В двух альковах, задрапированных шелком, лежали
груды крытых атласом тюфяков, обшитых серебряной
бахромой; бесчисленное множество подушек, обтянутых
поверх розового атласа крапчатой кисеей (мы облегченно
переводим дух: это не мог написать мужчина), и
бархатные одеяла на гагачьем пуху. А на ложе Аминэ одеяло
крыто бархатом абрикосового цвета, и посредине одеяла
вышиты мелким жемчугом ее инициалы. Возле каждого
ложа — молитвенный коврик из пурпурного бархата.
Дивной красоты светильник излучает мягкий рубиновый свет.
Аминэ давно уже уснула, а я все еще как будто грезила
наяву, не смея вопросить свои восхищенные чувства:
возможно ли все это на самом деле?» *
Спи спокойно, счастливица Вильгельмина Амелия, мы
не станем больше тревожить тебя.
Но, говоря серьезно, или seriatim, как любит
выражаться доктор Ларднер, неужто этот род литературы будет и
впредь процветать в нашей стране? Неужто каждый год
будут печатать у нас новый вздор, чтобы глупые родители
могли дарить его глупым детям; чтобы тупицы могли
жевать и пережевывать его, пока не прозвонит обеденный
гонг; чтобы на столике в гостиной у миледи и в
книжном шкафу у мисс стало еще больше хлама. Quousque
tandem? Доколе, о Кипсек, ты будешь злоупотреблять
терпением нашим? Сколько скверных картин еще намалюют,
сколько напишут скучных рассказов, до коих пор
журналисты будут расхваливать, а одураченная публика
покупать? Очень любопытно прочесть по порядку подписи к
гравюрам, напечатанным в «Кипсеке». За тремя, уже
упомянутыми нами, следуют:
греческая дева;
Зулейка;
Анжелика;
Тереза;
Вальтер и Ида (очень хорошая гравюра Эдварда
Корбу);
* Наш друг мистер Желтоплюш, постаравшийся выяснить, кто
автор этого произведения, сообщает, что в великосветских кругах
все приписывают его мисс Хауэл-энд-Джеймс.
252

Серебряная дама,—
и все они (за исключением одной-единственной,
отмеченной нами) — очень плохи: безвкусны, небрежны, бледны
и невыразительны. Ни об одной из этих большеглазых
красоток с тонкой талией нельзя подумать, что она
писана с натуры. Рахитичные, топорные, кособокие подобия
человеческой фигуры, с шутовской пышностью
обряженные в перья и какие-то лоскутки, напоминают живую
женщину не больше, чем прилагаемые к гравюрам вирши
напоминают истинную поэзию.
В Лондоне есть одна или две лавки, в витринах
которых выставлены немецкие гравюры; нельзя без чувства
унижения проходить мимо них и сравнивать искусство
обеих стран. Взгляните, например, на двух Леонор и
поставьте их рядом с какой-нибудь героиней мистера Пэрри-
са или дородными грациями мистера Мэдоуса. Возьмем,
для примера, картину, именуемую «Анютины глазки», из
милейшей книжицы «Цветы очарования»* и сравним ее с
немецкой гравюрой. В последней нет ни одной мелочи,
которую художник счел бы недостойной внимания и труда;
он ничем не пренебрегает, и ничего не забывает. Все его
фигуры — живая плоть и кровь; их одежда, украшения,
каждый уголочек, каждая черточка картины списаны с
натуры самым тщательным образом. Мистер Мэдоус,
пожалуй, более поэтичен; доверяясь своему таланту, он
пишет по вдохновению; и все же, в которой из двух картин
больше поэзии, больше совершенства? В
безыскусственных и кротких Леонорах с милыми, спокойными лицами
и задумчивым чистым взглядом; или в бесстыдной
толстухе из «Анютиных глазок» с неподобающе обнаженными и
дурно нарисованными плечами? Еще одна толстуха, в
такой же степени дезабилье, заключает в свои объятия Фа-
тиму —• № 1; а третья, пританцовывая и лукаво усмехаясь,
с цветком в руке удаляется прочь — ни косточки, ни
мускула в этих обнаженных жирных бюстах, уродливых
голых руках, похожих на сосиски пальцах. Грубые,
низменные, плотские по замыслу,— эти картины и по исполнению
ничуть не лучше.
Мы напустились так на мистера Мэдоуса, ибо он
самый даровитый из художников, занимающихся такого
* «Цветы очарования». Двенадцать групп из женских фигур,
символизирующих цветы. Рисунки различных художников, со
стихотворными комментариями Л. Э. Л. Лэндон, 1838. Изд. Аккер-
мана.
253

рода живописью, и, несомненно, способен создать
значительно лучшие произведения. Так почему же он тогда не
соизволит быть пристойным и естественным? И почему,
спрашивается, должна мисс Корбо писать голых женщин,
именуемых лилиями, и писать их при этом скверно? А
мистер Юинз изображать группу существ женского пола
(«Гиацинты»), сложенных самым противоестественным
образом и припадающих к земле в весьма неловких и
неестественных позах? Мы уже убедились, что оба эти
художника способны на гораздо большее; и лишь дурной
вкус современников вынуждает их унижать свой талант
и искусство, которому они служат.
Весьма утомительно заниматься разбором
произведений, столь мало заслуживающих внимания или похвалы.
Хорошая картина тем и отличается от посредственных,
что из великого множества увиденных вами она одна
невольно приходит на память. А вот, просмотрев целых
двести иллюстраций, помещенных в двенадцати ежегодниках,
мы не могли припомнить ни одной даже на следующий
день. Ну не постыдно ли, что столько времени и таланта
было растрачено совершенно впустую? В «Приношениях
дружбы» * и «Незабудке» ** нам встретились — не считая
гравюр, помещенных на заглавных листах,— всего лишь
две довольно приличные картины: итальянский пейзаж
Стэнфилда и вернеровский вид Венеции. Из-за
ничтожности сюжетов пошли прахом труды и искусство гравера.
Удачней обстоят дела с гравюрами в «Ежегоднике Роберт-
са». Роберте талантливый художник, и с его рисунков
гравюры делать куда легче, чем с женских фигур и
исторических сцен. Что же касается иллюстраций, помещенных в
«Христианском Кипсеке» *** и «Салонном альманахе»
Фишера****,— все они, с позволения сказать, сплошное
шарлатанство. Одни взяты из богословских журналов, другие
из мемуаров разных миссионеров; некоторые из галерей
исторических портретов — и лишь немногие оригинальны;
впрочем, в сущности даже и эти не оригинальны, ибо, хотя
* «Приношения дружбы и Зимний Венок», рождественский
и новогодний подарок на 1838 г., Лондон, 1838, Смит и К0.
** «Незабудка». Рождественский, новогодний и именинные
подарок на 1838 г., редактор Фредерик Шоберль. Лондон, 1838. ШЩ
Аккермана. 1
*** «Христианский Кипсек» за 1838 г. Под редакцией достошй
чтенного Уильяма Эллиса, Лондон, 1838. Изд. Фишера. i
**** «Салонный альманах». Посвящен королеве Виктории. Gflj
стихотворными комментариями Л. Э. Л., Лэндон, 1838. Изд. Фишера^
254

служат сейчас благочестивым целям, были написаны, по
Бсей очевидности, для целей весьма мирских; нельзя без
горечи читать слово религия, столь часто повторяемое
только для того, чтобы набить старым рисункам цену и
увеличить доходы издателей. В точности такое же
шарлатанство и «Альбом для юношества» *, пользующийся теми
;ке самыми источниками, из каких берет свой товар
«Христианский Кипсек». Плохие старые гравюры помещены
здесь под видом новых, со специально сочиненными для
них прозаическими и стихотворными комментариями.
Гравер приготовил новую гравюру, придумано новенькое
звучное название — и перед вами позапрошлогодний
портрет принцессы Виктории, и старый Замок Карлайл, и
молочница Гейнсборо, и Магдалина Дуппа (или Карло
Дольчи). Доверчивые покупатели изданий мистера
Фишера были бы очень удивлены, если б узнали, как много там
содержится перепечаток и с какой ловкостью им
подсовывают одну и ту же гравюру то в «Альманахе», то в
«Видах Сирии» **, то в «Христианском Кипсеке». Одному богу
известно, сколько еще изданий выпускает это заведение и
сколько разных наименований там дают каждой гравюре!
Ну вот, мы уже почти добрались до самого конца
нашего списка. «Книга жемчужин» *** мистера Холла с
полным основанием претендует на значительно более
высокую оценку, чем остальные ежегодники. В ней нет старых
рисунков, и иллюстрации в целом хороши; гравюры
выполнены тщательно и изящно; художники и граверы
вполне заслуживают, чтобы размер рисунков был увеличен
втрое; отлично подобраны стихотворения. Эту книгу
можно положить в любой английский гостиной, не опасаясь,
что она оскорбит чью-нибудь скромность или вкус. Но вот
перед нами роскошные тома «Жемчужин красоты» **** и
* «Альбом для юношества» Фишера. Рис. Агнес Стрикленд и
Бернарда Бартона, Лондон, 1838, Изд. Фишера.
** «Восточный альбом» Фишера, 1838 г., Сирия, Святая Земля,
Малая Азия и т. д. с иллюстрациями. Серия пейзажей, рисованных
с натуры У.-Г. Бартлетом, Уильямом Персером и др. Комментарии
к гравюрам Джона Карна, эскв., автора «Писем с Востока». Второе
издание, Лондон. Изд. Фишера.
*** «Книга жемчужин»,— современные поэты и художники
Великобритании. Редактор С.-К. Холл, Лондон, 1838. Изд. Уиттэкера.
**** «Жемчужины красоты» с двенадцатью отлично
выполненными гравюрами страстей с рисунков Э.-Т. Пэрриса, эскв. Вольное
толкование в стихах графини Блессингтон, Лондон, 1838. Изд.
255

«Картин Финдена» *, и среди великого множества
помещенных в них иллюстраций нет ни одной хорошей.
Стихов и прозы, иллюстрирующих иллюстрации, мы на сей
раз не станем касаться. Мисс Лэндон пишет столько
хорошего, что нам не хочется критиковать посредственные
произведения, принадлежащие ее перу; а мисс Митфорд
подарила нашим читателям так много приятных часов, что
мы должны простить ей несколько скучных. И тем не
менее нельзя не удивляться, как обе эти дамы, при всей своей
одаренности, могут без отдыха, без срока писать стихи —
порой неважные, но чаще превосходные — к таким
бездарным и жалким рисункам. Так, например, в издании,
именуемом «Альбом Фишера», мисс Лэндон демонстрирует
нам истинное чудо,— быть может, это «чудо вместо
искусства»,— однако же мы все равно не в силах постичь, как
могла одна-единственная особа сочинить такую уйму
стихов на самые разнообразные темы, причем, возможно, что
этим же темам она уже и прежде посвящала стихи для
полудюжины предыдущих «Альбомов». Да будет нам
позволено спросить, считает ли мисс Лэндон, что ее
незаурядный талант заслуживает подобного применения? Ведь
он дарован ей богом, дабы она берегла, лелеяла и
развивала его, а вовсе не затем, чтобы она отдавала его тому,
кто больше платит, или пускала в оборот за столько-то
фунтов со страницы. Людям менее способным (вроде тех,
о которых мы здесь говорили) позволительно торговать
своим дарованием ради хлеба насущного,— но у таланта
существуют более высокие обязательства, а мисс
Лэндон унижает свой талант, создавая заурядные
произведения.
Но тут уже под самый конец месяца появляются «Дво^
рянские дети» **, прелестная серия портретов, написанных^
Шалоном, Востоком и Маклизом. Главное достоинство
* «Картины Финдена», серия живописных сцен,
иллюстрирующих национальный характер, красоту, костюмы. По картинам
различных живописцев. Эскизы У. Перринга. Редактор Мэри Рассел
Митфорд, автор «Нашей деревни» и др. произведений. Лондон|
1838. Изд. Тилта. j
** «Портреты дворянских детей»; серия отлично выполненных
гравюр, изготовленных под наблюдением мистера Чарльза Хит^
с рисунков Альфреда Э. Шалона, эскв. (К. А.), и других известны*
художников. Стихотворные комментарии знаменитых авторов. Fei
дактор миссис Фэрли. Первая серия, Лондон, 1838. Изд. Лонг-)
мена. j
256

этих портретов в том, что они, несомненно, писаны с
натуры, в то время как всевозможные Лейлы, Лилы и тому
подобная дрянь порождены весьма убогим воображением.
Милая, печальная мисс Коплиз! Нежная, загадочная леди
Сомерсет! Обворожительная леди Мэри Говард! Вы
затмили собой все «Жемчужины красоты», сплавленные
воедино, и весь букет «Цветов очарования». Эта книга
истинное сокровище. Большая часть картин принадлеяшт кисти
мистера Шалона, нашего английского Ватто. Рисунки
мистера Маклиза восхищают нас своей правдивостью и
глубиной чувства; и то же самое можно сказать и о
произведениях мистера Востока. Все эти господа, отнюдь не
последние среди художников, не считают для себя зазорным
писать с натуры живую плоть и кровь, и в результате, во
всем издании нет ни единого плохого рисунка. А теперь
взглянем на «Книгу красоты» *, в которой тоже много
портретов. Различие между живыми и искусственными
красавицами очевидно до нелепости. Айша Шалона, До-
лорида Мэдоуса и еще кто-то Дженкинса — вымышлены,
вне всякого сомнения, и потому являют собой три
наихудшие иллюстрации в книге. Долорида просто
непристойна — еще одна толстуха в сорочке. И будь это хотя бы
натуральная толстуха, в каком угодно наряде, но из
настоящего коленкора, мы бы не стали сетовать; однако
женщина не только некрасива, но столь же неестественна как ее
сорочка. Мы хотим также обратить внимание читателя на
разницу между шалоновской Айшей и его же миссис Лейн
Фокс. Если первая — карикатура на женщину, то вторая...
мы затрудняемся что-либо сказать о второй; в этом
портрете столько чарующей неги, что даже смотреть на него
или описывать его — небезопасно. К слову сказать,
переплет у этой книги — на редкость безобразен, ни дать ни
взять — изношенный жилет лорда Пальмерстона.
В очаровательном стиле миниатюр, недавно
изобретенном мистером Колласом, сделаны гравюры в книге
«Английские авторы» **. Они изготовлены с клише Уикса и
* «Книга красоты», 1838 г., с отлично выполненными
гравюрами. Редактор графиня Блессингтон. Лондон, 1838. Изд. Лонг-
мена.
** «Английские авторы». Серия миниатюрных портретов
современных деятелей литературы. Гравюры сделаны Эчилом Колласом
по произведениям британских художников. Комментарии Генри
Ф. Чорли, Лондон, 1838. Изд. Тилта.
У. Теккерей, т. 2 257

Уайпа и поражают своей естественностью и
выразительностью. Книгу эту даже не назовешь ежегодником —
ценность ее непреходяща, и мы не сомневаемся, что у нее
найдется великое множество почитателей. Одним только
художникам следовало бы покупать ее, как образец для
изучения, ибо никогда прежде искусство светотени и
карандашного рисунка не было доведено до такого
совершенства. Чудодейственный метод мистера Колласа позволяет
достичь такой выразительности и правдоподобия, что
гравюры выглядят ничуть не менее натуральными, чем
миниатюры, с которых они сделаны.

Как из казни устраивают зрелище
p/l
истер X., голосовавший вместе с мистером
Эвартом за отмену смертной казни, предложил
мне пойти с ним смотреть, как будут
вешать Курвуазье,— ему было интересно, какое
впечатление произведет казнь на зрителей.
Мы не были в числе «шестисот родовитых и
знатных господ», допущенных по распоряжению шерифа
в здание тюрьмы, но вынуждены были остаться в толпе и
поэтому решили как можно раньше занять места у
подножья эшафота.
Я должен был встать в три часа утра и поэтому лег в
десять вечера, решив, что пяти часов сна будет вполне
достаточно, чтобы набраться сил для предстоящего
утомительного дня. Но, как и следовало ожидать, меня всю ночь
не покидала мысль о зрелище, которое мне предстояло
увидеть, и я ни на минуту не сомкнул глаз. Я слышал, как
отбивали время все часы в округе, как где-то поблизости
во дворе жалобно скулила собака; в полночь негромко и
грустно прокричал петух; в самом начале третьего сквозь
шторы забрезжило серое утро; и когда наконец на полчаса
мне удалось заснуть, меня разбудил X., заехавший за
мной, как было условлено. Он поступил разумнее и не
ложился спать вовсе, просидев до утра в клубе с Д. и еще с
двумя-тремя приятелями. Д.— известный лондонский
шутник,— всю ночь напролет развлекал общество анекдотами
по поводу предстоящего события. Поразительно, что
убийство может служить неиссякаемым источником шуток. Все
мы непрочь пошутить на эту тему; есть какое-то мрачное
наслаждение в этом вечном противопоставлении жизни и
смерти, разделенными столь тонкой и
хрупкой гранью.
9*
*
259

Сколько же в этом огромном городе есть людей — во
дворце и на чердаке, на мягкой перине или на соломе,
окруженных плачущими друзьями и услужливыми
докторами, или всеми покинутых и мечущихся на узких
больничных койках, для которых эта воскресная ночь должна
стать последней ночью в жизни. Проворочавшись пять
часов без сна, я успел подумать о всех этих людях (и еще
немного о том высшем часе, который рано или поздно
неизбежно наступит для пишущего эти строки, когда он
будет распростерт на смертном ложе, обессиленный
последней борьбой и в последний раз глядя на милые лица,
радовавшие его в этом мире, и медля еще какой-нибудь
лишний миг, прежде чем отправиться в страшный путь); но
всякий раз, как били часы, мои мысли возвращались все
к одному и тому же, и я спрашивал себя: а что сейчас
делает он? Слышит ли он этот бой в своей камере в Ньюгет-
ской тюрьме? Одиннадцать часов. Все это время он писал.
Но вот тюремщик говорит, что хотя общество узника ему
очень приятно, но он слишком устал и не в силах более
составлять ему компанию. «Разбудите меня в четыре,—
просит заключенный,— мне еще много чего надо
написать». Между одиннадцатью и двенадцатью тюремщик
слышит, как узник скрежещет во сне зубами. В двенадцать
тот вскакивает и спрашивает: «Что, пора?» Но нет, у него
еще много времени, чтобы спать. И он спит, а часы
продолжают бить. Ему остается еще семь часов, еще пять часов.
По улицам с шумом проезжают экипажи, развозя дам,
возвращающихся из гостей; холостяки плетутся домой после
веселой пирушки; Ковент-Гарден не спит, и от света его
огней, проникающих сквозь тюремное окно, меркнет пламя
свечи в камере заключенного. Остается еще четыре часа!
«Курвуазье,— говорит тюремщик, тряся его за плечо,—
четыре часа, вы сказали, вас разбудить, но за вами еще не
посылали, так что можете спать». Но бедняга встает, в
последний раз одевается и снова принимается писать, чтобы
поведать всему миру, как он совершил преступление, за
которое понесет кару. На этот раз он скажет правду,
чистую правду. Из соседнего трактира ему приносят завтрак:
чай или кофе и тощий бутерброд. Он ни к чему не
притрагивается и продолжает писать. Он должен написать на
свою далекую родину матери, набожной старушке,
которая растила и любила его и даже теперь, простив его,
прислала ему свое благословение. Вот он заканчивает
воспоминания и письма и переходит к завещанию, распределяя
260

свое жалкое, ничтожное имущество, состоящее из
религиозных книг и брошюрок, которыми снабдили его
сердобольные священники. Он делает надписи: «На память от
франсуа-Бенжамена Курвуазье сего шестого июля
1840 года». Он приготовил подарки для своих дорогих
друзей — тюремщика и помощника шерифа. Жалко
наблюдать, как по мере приближения дня казни он
привязывается ко всем, кто его окружает, как жадно льнет к ним,
как они становятся ему дороги.
Пока в тюрьме происходят эти последние приготовления
(о чем нас подробнейшим образом осведомляют отчеты,
помещаемые в хронике), экипаж X. останавливается у моего
подъезда, и мы принимаемся за приготовленный для нас
завтрак. Выпить чашку кофе в четыре часа утра всегда
приятно. А тут еще X. забавляет нас, повторяя только что
услышанные им от Д. остроты. Эти остроты бесподобны;
должно быть, они там в клубе и в самом деле превесело
провели время; затем мы с жаром принимаемся спорить,
как разумнее поступать в тех случаях, когда приходится
вставать так рано: вздремнуть часок-другой среди дня или
перетерпеть и не ложиться спать до вечера. Тут
выясняется, что поданная дичь до невозможности жесткая,
даже крылышко словно деревянное; мы, разумеется,
несколько разочарованы, так как ничего другого на завтрак
нет. «Не хочет ли кто-нибудь из джентльменов выпить на
дорогу бренди с содовой? — предлагает кто-то.—
Замечательно прочищает мозги». И, подкрепившись таким
образом, мы трогаемся в путь. Кучер, успевший задремать на
козлах, просыпается от шума распахиваемой двери и дико
озирается по сторонам. Ровно четыре часа. Как раз
сейчас они будят несчастного — брр! «Кто хочет сигару?»
Сам X. не курит, но клянется и уверяет нас самым
любезным образом, что новая шелковая обивка кареты ничуть
не пострадает от табачного дыма. Тем не менее Z., который
курит, предпочитает сесть рядом с кучером.
— К Сноухилл! — приказывает владелец экипажа.
На улице теперь только одни полисмены; они
понимающе поглядывают на нас — им хорошо известно, что все
это значит.
Как спокойны и тихи улицы; только разбуженное
каретой эхо, дремавшее всю ночь где-нибудь в углу,
нарушает тишину. Тротуары, словно их кто-нибудь тщательно
вымел ночью, такие сухие и чистые, что не запачкали бы
белых атласных туфелек. В воздухе ни дуновения, ни об-
261

лачка; только дымок от сигары Z. подымается ввысь
белыми чистыми клубами. Листва на деревьях скверов такая
зеленая и блестящая, какая бывает только за городом в
июне. Кто поздно встает, не представляет себе прелести ;
лондонского воздуха и зелени, а между тем ранним утром I
этот воздух и зелень так хороши, что трудно вообразить !
себе что-нибудь более свежее и восхитительное. Но они не
выносят дневной толчеи и сутолоки; они уже не те, что |
были утром, и вы не узнаете их тогда. Когда мы
проезжали Грейз-Инн, я заметил на траве в садах самую
настоящую росу, а на стеклах старых кирпичных массивных
зданий горела заря.
Пока мы добрались до Холборна, город заметно
оживился; народу на улицах стало раза в два больше, чем в
каком-нибудь немецком бурге или в провинциальном
английском городке. Во многих пивных уже открыли ставни,
и оттуда стали выходить мужчины с трубками в руках.
Вот они зашагали вдоль светлой широкой улицы, все без
исключения увлекая за собой синие тени, ибо все они
устремились в одном направлении и, так же как мы, спешат
к месту казни.
В двадцать минут пятого мы подъехали к церкви Гроба
Господня; улицы к этому времени уже запружены людьми, i
но еще больше народа движется по Сноухилл. И вот
наконец мы у Ньюгетской тюрьмы, но еще прежде чем мы
успели ее разглядеть, нам бросилось в глаза нечто столь
страшное, что сердце невольно заколотилось, и мы замерли
от ужаса.
Прямо перед нами, примыкая к боковой двери тюрьмы,
возвышалась черная виселица, равнодушно ожидающая
свою жертву. От этого зрелища вас словно ударяет током,
и вы делаете судорожный вздох. Но через минуту вы
приходите в себя и начинаете спокойно и не без интереса
изучать находящееся перед вами сооружение. Во всяком
случае, именно такое впечатление произвела виселица на
автора этих строк, который стремится со всей правдивостью
передать свои чувства так, как они возникали, никоим
образом их не преувеличивая.
Оправившись после пережитого шока, мы смешались с
толпой, к тому времени уже достаточно многочисленной,
но еще не слишком плотной. Было ясно, что то дело, ради
которого все собрались, еще не начиналось. Люди
прохаживались, собирались в кучки, разговаривали; новички
расспрашивали завсегдатаев о предыдущих казнях, инте-
262

ресовались, вешают ли приговоренного лицом к часам или
к Ладгейт-Хилл, выходит ли приговоренный с веревкой на
шее, или ее потом набрасывает на него Джек Кетч, не
расположился ли в одном из окон лорд W., и если да, то в
котором окне. Я смело решаюсь упомянуть имя достойного
маркиза, ибо он не присутствовал при казни. Тем не менее
кто-то из толпы указал на господина в окне напротив,
утверждая, что это лорд W.; все, кто находились
поблизости, тут же с любопытством и вместе с тем весьма
почтительно посмотрели в указанном направлении. Казалось,
толпа относилась к нему вполне доброжелательно и даже
более того,— с сочувствием и некоторым восхищением.
Личное мужество и сила этого достойного лорда завоевали
ему симпатии простонародья. Возможно, этой
популярности способствовали в какой-то степени его столкновения
с полицейскими, которых толпа ненавидит так же, как
дети своих учителей.
Однако в течение целых четырех часов, что мы
провели у тюрьмы, толпа была настроена весьма благодушно
и миролюбиво. Мы сразу же разговорились с нашими
соседями. И я бы очень советовал друзьям мистера X.—-
достопочтенным членам обеих палат — побольше общаться
с такими вот людьми и оценить их по достоинству.
Уважаемые члены парламента воюют и сражаются друг с
другом, шумят, кричат, издают радостные кличи, устраивают
дебаты, обдают друг друга презрением, произносят речи на
три газетных столбца, завоевывая «великую
окончательную победу консерваторам» или, наоборот, добиваясь
«триумфа либералов». Триста десять хорошо обеспеченных
джентльменов, в большинстве своем способных
процитировать Горация, торжественно заявляют, что, если сэр
Роберт провалится на выборах, нация неминуемо погибнет.
С другой стороны, триста пятнадцать членов
противоположной партии клянутся всем что ни есть на свете святого,
что благосостояние всей империи зависит от лорда
Джона, и по этому поводу они опять-таки приводят
цитату из Горация. Должен признаться, что всякий раз,
оказываясь в большой лондонской толпе, я с некоторым
недоумением думаю о так называемых двух «великих» партиях
Англии. Скажите, какое дело всем этим людям до двух
великих лидеров нации. Уж не думаете ли вы, что они
ликовали, подобно порядочным джентльменам, читающим
«Глоб» и «Кроникл», когда лорд Стэнли взял на днях
обратно свой ирландский билль; или пришли в дикий восторг,
263

подобно уважаемым читателям «Пост» и «Тайме», когда он
отделал министров? Спросите-ка вот этого оборванного
парня, который, судя по всему, нередко участвовал в
клубных дебатах и наделен большой проницательностью и
здравым смыслом. Ему решительно нет дела ни до лорда
Джона, ни до сэра Роберта; и, да простятся мне мои
непочтительные слова, он нисколько не огорчится, если мистер
Кетч притащит их сюда и поставит вот под этой черной
виселицей. Что за дело ему и ему подобным до двух
великих партий? Что ему за дело до всего этого пустого
сотрясения воздуха, грязных интриг, бессмысленных громких
фраз, глупейшей комедии голосования и прений, которая,
чем бы она в каждом отдельном случае ни закончилгеь,
никак не затрагивает его интересов. И такое
времяпрепровождение, которое, несомненно, должно быть чрезвычайно
приятно для обеих партий, длится с тех самых
благословенных времен, когда возникли тори и виги. И в самом
деле, разве эти августейшие партии, великие рычаги,
поддерживающие равновесие и обеспечивающие свободу
Британии, не так же деятельны, решительны и громогласны,
как в момент своего зарождения, разве они не так же, как
и раньше, готовы упорно бороться за свое место. Но пока
вы кричали и спорили, народ, чьим имуществом вы
распоряжались, когда он был ребенком и не мог сам
позаботиться о себе, рос себе помаленьку и наконец дорос до того, что
сделался не глупее своих опекунов.
Поговорите-ка с нашим оборванным приятелем. Быть
может, в нем нет того лоска, как в каком-нибудь члене
Оксфордского и Кембриджского клуба, он не учился в
Итоне и никогда в жизни не читал Горация, но он
способен так же здраво рассуждать, как лучшие из вас, он
умеет так же убедительно говорить на своем грубом языке,
он прочитал массу самых разнообразных книг,
выходивших за последнее время, и немало почерпнул из
прочитанного. Он ничуть не хуже любого из нас; и в стране еще
десять миллионов таких же, как он, десять миллионов,
которых, от сознания нашего величайшего превосходства,
мы считаем нужным опекать и которым мы, от своей
беспредельной щедрости, не даем решительно ничего. По
ставьте себя па их место, досточтимый сэр. Представьте
себе на минуту, что вы и еще сто человек оказались на
каком-нибудь необитаемом острове, где вы решили
сформировать правительство. Вы избираете вождя, что вполне
естественно,-— ведь это самый дешевый блюститель поряд-
264

ка. Затем вы выделяете полдюжины аристократов, потомки
которых будут иметь вечную и неизменную привилегию
осуществлять законодательство; еще полдюжины будут
назначаться тридцатью джентльменами и, наконец,
остается шестьдесят человек, которые не смогут ни выбирать, ни
голосовать и у которых не будет ни положения, ни каких
бы то ни было привилегий. А теперь, уважаемый сэр,
представьте себе, что вы, наделенный таким же умом, таким
же сердцем и такой же благородной гордостью, как все
остальные, оказались в числе этих шестидесяти,— как бы
вы стали относиться к людям, во всех отношениях равным
вам, в чьих руках сосредоточена вся власть и вся
собственность общества? Неужели вы любили бы их и почитали,
покорно признавая их привилегии и их превосходство над
собой, и безропотно сносили свое полное бесправие? Если
да, то вы недостойны называться мужчиной, уважаемый
сэр. Я не берусь сейчас рассуждать о том, что справедливо
и что несправедливо, и не занимаюсь проблемой власти,
но спросите, что думает об этом наш приятель в пиджаке
с продранными локтями и без рубашки. У вас есть своя
партия (будь то консерваторы или виги), вы убеждены, что
аристократия есть совершенно необходимое, прекрасное и
благородное установление. Иными словами, вы —
джентльмены и опираетесь на свою партию.
А наш приятель руками и ногами (ибо толпа все это
время становится гуще и гуще) опирается на свою.
Поговорите-ка с ним о вигах и тори. Да он только усмехнется;
или о достопочтенных представителях — ха-ха! Он —
демократ и будет верен своим друзьям так же, как вы —
своим. Но при этом не надо забывать, что его друзья —
это двадцать миллионов, из которых огромное
меньшинство сейчас, а в недалеком будущем — большинство станет
ничуть не хуже вас, а мы тем временем все будем
голосовать, дебатировать, расходиться во мнениях, и всякий день
великие консерваторы или великие либералы будут
одерживать все новые и новые победы до тех пор, пока...
Но какое отношение,— спросите вы,— имеет этот
дерзкий республиканский выпад к повешению? Я думаю, у
каждого, оказавшегося в такой огромной толпе, должны
возникать подобные мысли. Сколько ума и здравого смысла
У большинства из этих людей, сколько здорового юмора в
замечаниях, которыми они обмениваются! Разумеется,
265

дело не обходится без грубых выражений, от которых
непременно покраснели бы наши дамы в гостиных, но при
этом у них вполне твердые нравственные устои. Один
оборванец из толпы (обсыпанный мукой пекарь в белом
войлочном колпаке) обратился с какими-то непристойностями
к стоявшей рядом женщине; наглеца тут же пристыдили
и заставили замолчать, а несколько мужчин изъявили
готовность вступиться за женщину. Было около шести часов,
толпа к этому времени стала необыкновенно плотной, со
всех сторон начали давить и напирать, теснить то вправо,
то влево; но вокруг женщин мужчины образовали кольцо,
стараясь, насколько это возможно, уберечь их от толкотни
и давки. На крыше одного из ближайших домов было
устроено нечто вроде галереи. Места на нее были распроданы,
и сейчас ее занимали люди самых разных сословий. Среди
них находилось несколько подвыпивших повес,
напоминавших Дика Суивеллера. Один из них с грубым заплывшим
лицом, в съехавшей набекрень шляпе и спутанными,
сбившимися на лоб волосами развалился на освещенной
солнцем черепичной крыше и курил трубку. Этот джентльмен
со своей компанией, очевидно, провел воскресную ночь в
увеселительном заведении неподалеку от Ковент-Гардена.
Их оргия еще не кончилась, женщины с хохотом и визгом,
столь характерными для этих нежных созданий, пили вино,
принимали развязные позы и то и дело усаживались на
колени к своим кавалерам. Они были без шалей, и солнце
играло на их белых обнаженных руках, шеях и спинах, а
их плечи сверкали и переливались на солнце, как хрусталь.
Толпа с нескрываемым возмущением наблюдала выходки
этого пьяного сборища, и в конце концов так заулюлюкала,
что те, пристыженные и испуганные, присмирели и в
дальнейшем вели себя более пристойно. Тем временем окна
лавочек, расположенных против тюрьмы, стали быстро
наполняться народом. И наш приятель с продранными
локтями, о котором говорилось выше, указал нам в одном из
окон на весьма известную и модную в то время особу; к
нашему удивлению, оказалось, что он осведомлен о ней не
меньше, чем «Придворная газета» или «Морнинг пост».
Затем он стал развлекать нас, рассказывая обстоятельно,
во всех подробностях историю леди Н., отдавая должное
ее дарованию и трезво оценивая ее последнюю книгу.
Я знавал немало джентльменов, которые не прочитали и
половины того, что прочел этот честный малый,— этот
проницательный proletaire в черной рубашке. Товарищи
266

его тоже вступили в разговор и выказали такую же
осведомленность. Общество этих людей было не хуже любого
другого, с которым нам случается то и дело сталкиваться.
Как-то во время коронации королевы мне пришлось
сидеть на галерее среди весьма изысканной публики, и,
должен сказать, что в отношении ума демократы ничуть не
уступали аристократам. А сколько еще таких же групп,
как та, что окружала нас, было в этой огромной толпе,
насчитывающей, как говорили, до сорока тысяч человек?
А сколько их еще во всей стране? Я уже говорил, что
всякий раз, как я оказываюсь в большой толпе англичан,
я испытываю одно и то же чувство и поражаюсь
спокойному здравому смыслу и живому проницательному уму
народа.
Пока мы так стояли, толпа была настроена
необыкновенно празднично. Тут и там раздавались шутки и взрывы
веселого смеха. Несколько мужчин попытались
вскарабкаться по трубе на крышу одного из домов. Но появился
хозяин и стал стаскивать их вниз. В ту же минуту тысячи
глаз устремились на дерущихся. Разноголосая толпа
загудела, и со всех сторон послышались отборные уличные
словечки. Когда одного из карабкавшихся по трубе стащили
за ногу, по темному океану толпы прокатились волны
неудержимого хохота. А когда другому, наиболее ловкому,
удалось ускользнуть от преследования и он, добравшись
до карниза, удобно там примостился, мы все почувствовали
себя счастливыми и громко выражали ему свое
восхищение. Ну что, казалось бы, такого увлекательного в том, что
человек лезет по трубе? Почему мы целых четверть часа
с напряженным вниманием следили за этим
поразительным зрелищем? Ответить на это и в самом деле трудно:
человеку и в голову не приходит, каким он может
оказаться идиотом, пока для этого не представится подходящего
случая, и как мало надо, чтобы его рассмешить. На днях
я был у Астли: там выступал клоун в дурацком колпаке и
детском фартуке, с ним было шесть маленьких мальчиков,
которые изображали его одноклассников. Затем вышел их
наставник, уселся верхом на клоуна и начал изо всех сил
стегать его по мягкому месту. Ни Свифт, ни Боз, ни Рабле,
ни Фильдинг, ни Поль де Кок никогда не доставляли мне
такого наслаждения, как это зрелище, и никогда еще я не
хохотал так безудержно, как в этот раз. А почему? Почему
нам бывает так смешно, когда один грубо размалеванный
клоун шлепает другого по ляжкам? Что смешного в этой
267

шутке или в описанном выше эпизоде с трубой? Вот уж
поистине неисповедимы свойства человеческой души, если
такие ничтожные события могут сделаться предметом
созерцания и источником веселья.
Время в самом деле проходило необыкновенно быстро.
Тысячи мелочей вроде только что упомянутых отвлекали
наше внимание. Потом мы услышали какие-то непонятные
и таинственные звуки: это рабочие что-то сколачивали у
виселицы. После чего мы увидели, как через боковую
дверь внесли выкрашенную в черный цвет лестницу. Мы
все посмотрели на эту небольшую лестницу и затем друг
на друга —все это становилось очень занятным. Вскоре
явился отряд полисменов — дюжих румяных молодцов,
вид которых заставлял думать, что их неплохо кормят; все
они были хорошо одеты, хорошо сложены и в удивительно
хорошем расположении духа. Они прохаживались между
тюрьмой и барьерами, отгораживавшими толпу от
виселицы. В первых рядах, насколько я мог разглядеть, стояли
всякие молодчики, народ, судя по всему, бывалый,
встретивший появление полисменов градом насмешек и
ругательств. Большинству из них можно было дать никак не
больше шестнадцати — семнадцати лет, все они бледные,
худосочные, низкорослые, выражение их грубых лиц было
мрачным и озлобленным. Среди них я заметил девушек
того же возраста; одна из них вполне могла бы послужить
прототипом Нэнси для Крукшенка и Боза. Девушка, по
всей вероятности, была любовницей какого-нибудь
молодого вора, на все приставанья она отвечала очень бойко,
нисколько не смущаясь и не стесняясь в выражениях; что
до своей профессии и средств к существованию (о чем ее
неоднократно спрашивали),— она не делала из этого
секрета. И при всем том в ней было что-то привлекательное,
какая-то спокойная беззаботность и простота, невольно
бросавшиеся в глаза. Она бойко и добродушно парировала
грубые шутки, обращенные к ней. С ней была подруга
того же возраста и из той же среды, к которой она,
по-видимому, была очень привязана и которая, в свою очередь,
смотрела на нее, как па свою покровительницу. У обеих
женщин были прекрасные глаза. У той, что поражала
своей беззаботностью, были блестящие голубые глаза,
удивительно свежий цвет лица, большой красный рот и
ослепительно белые зубы. Все остальное было более чем
некрасиво, особенно фигура, маленькая и коренастая. Ее подруге
было не более пятнадцати. На них были засаленные бу-
268

мажные шали и старые выцветшие шляпки,
приобретенные у старьевщика. Я с любопытством разглядывал этих
женщин: ведь за последнее время мы столько читали о
подобных созданьях во всяких модных романах. Ну и ну!
Какие сказки рассказывают нам эти романисты! Боз,
хорошо знающий жизнь, понимает, что его мисс Нэнси
абсолютно неправдоподобный и насквозь вымышленный образ.
Она так же похожа на любовницу вора, как пастушка Гес-
нера на настоящую крестьянскую девушку. Он не
осмеливается сказать правду об этих молодых женщинах.
Разумеется, у них есть добродетели, как и у всех других людей,
и более того — их положение порождает такие
добродетели, которых нет у других женщин, но об этих
добродетелях художник, правдиво изображающий человеческую
природу, не вправе рассказывать; и если он не может
обрисовать человеческий характер во всей его полноте, он не
имет права ограничиваться одной или двумя
привлекательными чертами, а потому было бы лучше, если бы он вовсе
воздержался от описания подобных личностей. Нынешняя
французская литература насквозь фальшива и по
большей части никуда не годится именно в силу этого заблуя?-
дения — писатели делают привлекательными разных
монстров и (не говоря уже о пристойности и морали) эти
образы не имеют ничего общего с действительностью.
Но вот на Ньюгет-стрит, медленно продвигаясь сквозь
толпу и четко выделяясь среди серой массы людей,
показались экипажи шерифов. Значит, мы простояли здесь три
часа. Неужели они промелькнули так быстро? Около
барьеров, где мы стояли, сделалось так тесно, что не отдавить
друг другу ноги стало и впрямь мудрено. Но при этом
каждый мужчина со всей заботливостью старается уберечь от
давки женщин, и все настроены весело и добродушно.
Лавки на противоположной стороне улицы теперь набиты
почти до отказа нанявшими их людьми. Тут и молодые
денди с усиками и сигарами в зубах, и тихие
добропорядочные семейства каких-нибудь простых и честных
торговцев, взирающие на все с невозмутимым спокойствием и
мирно попивающие чай. А вот и человек, которого
приняли за лорда W. Он то и дело швыряет что-нибудь в
толпу, а его приятель — высокий плотный господин с
большими усами — раздобыл где-то пульверизатор и поливает
народ бренди с содовой. Нечего сказать, порядочный
джентльмен и утонченный аристократ! Истинный
любитель тонкого юмора и шутки! Я бы не поленился отмахать
269

несколько миль, чтобы увидеть тебя и всю твою шайку
дикарей где-нибудь на каторжных работах.
Мы попробовали освистать этих наглецов, но мало в
этом преуспели; по-видимому, толпе их поведение не
казалось таким уж оскорбительным, и даже в нашем друге,
остававшемся все время подле нас, философе с
продранными локтями, поступки этих небезызвестных молодых
господ не вызывали такого яростного возмущения, какое,
должен сознаться, переполняло мою собственную грудь.
Он только заметил: «Это же лорд такой-то! Ему все
позволено!»— и тут же заговорил о повешенном лорде Феррер-
се. Нашему философу эта история была хорошо известна,
ровно как и большинству маленького кружка людей,
собравшихся вокруг него, и мне кажется, молодым
джентльменам должно быть чрезвычайно лестно, что их поступки
служат предметом подобных разговоров.
О Курвуазье почти все это время не упоминалось. Мы
все, насколько я могу судить, находились в том
расположении духа, какое бывает у людей, когда они толпятся в
дверях партера перед началом спектакля, рвутся на ревю или
ожидают выхода лорд-мэра. Мы расспрашивали стоявших
поблизости, много ли они видели казней. Выяснилось, что
они повидали их немало, в особенности наш друг-философ.
«Насколько сильное впечатление производили на вас эти
зрелища?» — поинтересовались мы. Оказалось, что люди
оставались совершенно равнодушными и тут же забывали
об увиденном. То же самое сказал нам и один фермер,
пригнавший свое стадо в Смитфилд; он видел, как вешали
человека в Йорке, и говорил об этом очень спокойно и здраво.
Я припоминаю, что у покойного Дж. С.— известного
юмориста — был прекрасный рассказ о смертной казни и
об ужасе, внушаемом этим зрелищем. После того как Тисл-
вуд и его сообщники были повешены, им по приговору
должны были отсечь головы, и палач, со всей
торжественностью соблюдая проформу, по мере того как он отрубал
головы казненных, поднимал и показывал их толпе,
приговаривая каждый раз: «Вот голова изменника!» Когда он
поднял первую голову, люди оцепенели от ужаса.
Отовсюду послышались возгласы испуга и отвращения.
Вторую голову рассматривали с неменьшим интересом, но уже
при виде третьей головы возбуждение несколько ослабело.
Когда же дошла очередь до последней, палач так неловко
поднял ее, что тут же выронил. «Эй, растяпа!» —
завопила толпа, и от общего напряжения не осталось и следа.
270

Наказание превратилось в забаву. «Растяпа»,— такова
была народная оценка священного учреждения публичной
казни и чудовищного всемогущего закона.
Был уже восьмой час; часы отбивали четверть за
четвертью; толпа притихла и замерла в ожидании; мы то и
дело поглядывали на башенные часы церкви Гроба
Господня. Двадцать пять минут восьмого, половина восьмого.
Что он делает? Кандалы с него уже сняли. Без четверти
восемь. Наконец-то мы стали думать о человеке, казнь
которого нам предстояло увидеть. Как медленно тянутся
последние четверть часа! Те, кто еще был в состоянии
поворачиваться, чтобы смотреть на часы, отсчитывали минуты:
восемь минут, пять минут и, наконец,— дин-дон, дин-дон,—
часы пробили восемь.
Написав эти строки, автор отложил перо и, прежде чем
снова приняться писать, предался на время не слишком,
как читатель может предположить, приятным мыслям и
воспоминаниям. Вся эта чудовищная, отвратительная и
мерзкая картина снова проходит перед его глазами;
присутствовать при ней воистину ужасно и описывать ее
тяжело и мучительно.
Когда раздался бой часов, необозримая густая толпа
заколыхалась и пришла в движение. Всех вдруг разом
охватило неистовство, и послышался чудовищный, ни на
что не похожий и не поддающийся описанию рев, какого
мне еще никогда не приходилось слышать. Женщины и
дети пронзительно заголосили. Я не уверен, что различал
бой часов. Скорее это был какой-то страшный, резкий,
напряженный и нестройный гул, сливающийся с ревом
толпы и длившийся минуты две. Виселица стояла перед
нами — черная и пустая; черная цепь свисала с
перекладины и ожидала своей жертвы. Никто не появлялся.
— Казнь отложили,— предположил кто-то.
— Он покончил с собой в тюрьме,—- сказал другой.
В эту самую минуту из черной тюремной дверцы
высунулось бледное невозмутимое лицо. Оно выделялось на
черном фоне поразительно ярко и отчетливо; в следующую
секунду на эшафоте появился человек в черном, за
которым безмолвно следовали три или четыре человека в
темных одеждах. Первый был высокий и мрачный, кто был
второй — все мы знали.
271

— Вот он, вот он! — послышалось отовсюду, как только
осужденный взошел на эшафот.
Я видел потом гипсовый слепок с головы, но ни за что
бы не узнал его. Курвуазье держался, как подобает
мужчине, и шел очень твердо. Он был в черном, по-видимому,
новом костюме, рубашка его была расстегнута. Руки были
связаны спереди. Раз или два он беспомощно развел
ладони и снова сжал их. Он огляделся вокруг. На секунду он
задержался, и в его глазах выразились испуг и мольба, на
губах появилась жалобная улыбка. Затем он сделал
несколько шагов и стал под перекладиной, обратись лицом к
церкви Гроба Господня. Высокий мрачный человек в
черном быстро повернул его и, вытащив из кармана ночной
колпак, натянул его ЕГа голову заключенного, закрыв его
лицо. Мне не стыдно признаться, что дальше я не мог
смотреть и закрыл глаза, чтобы не видеть последнюю ужасную
церемонию, препроводившую несчастную грешную душу
на суд божий.
Если зрелище публичной казни благотворно,-— а это,
без сомнения, так и есть,—иначе мудрые законы не
заботились бы о том, чтобы сорокатысячная толпа
присутствовала при казни,— то не менее полезно исчерпывающее
описание этой церемонии со всем ее антуражем, для чего
автор и предлагает эти страницы вниманию читателя. Что
испытывает при виде этого зрелища каждый человек?
С каким чувством смотрит он на происходящее, как он
воспринимает все отдельные моменты этой чудовищной
церемонии? Что побуждает его идти смотреть казнь и что
он чувствует потом? Автор отказался от официально
принятой формы «мы» и прямо и непосредственно обращается
к читателю, воспроизводя каждое свое ощущение со всей
честностью, на какую он только способен.
Я (ибо «я» — самое короткое и самое подходящее в
данном случае слово) должен признаться, что зрелище
оставило во мне чувство безмерного стыда и ужаса. У меня
такое ощущение, словно я оказался соучастником
чудовищной подлости и насилия, учиненных группой людей
над одним из своих собратьев, и я молю бога, чтобы в
Англии поскорее настали времена, когда никто более не
сможет увидеть столь отвратительное и недостойное зрелище.
Сорок тысяч человек всех чинов и званий — ремесленники,
джентльмены, карманные воришки, члены обеих палат
272

парламента, проститутки, журналисты — собираются ви
свет ни заря перед Ньюгетской тюрьмой, отказавшись от
спокойного сна ради того, чтобы принять участие в
омерзительной оргии, которая действует более возбуждающе,
чем вино, или последняя балетная премьера, или любое
другое доступное им развлечение. Карманник и пэр в
одинаковой степени захвачены этим зрелищем, и в том и в
другом одинаково говорит скрытая кровожадность,
свойственная роду человеческому, и правительство, христианское
правительство то и дело доставляет нам это наслаждение;
оно, точнее большинство членов парламента, полагает, что
за некоторые преступления человек должен быть вздернут
на виселицу. Правительство оставляет преступную душу
на милость божью, утверждая тем самым, что здесь, на
земле, человек не может рассчитывать ни на чью милость;
приговоренному дают две недели на все приготовления,
предоставляют священника, чтобы утрясти все вопросы по
части религии (если, впрочем, на это хватит времени, ибо
правительство не может ждать), и вот в утро
понедельника раздается звон колокола. Священник читает из
Евангелия «Я'есмь воскресение и жизнь», «Господь дал и
господь взял», и наконец в восемь часов утра приговоренного
ставят под перекладину с накинутой на шею веревкой, ко--
торая другим концом своим прикреплена к перекладине;
доска из-под его ног выдергивается, и те, что дорого
заплатили за места, могут увидеть, как правительственный
служащий Джек Кетч появляется из черной дыры и, схватив
повешенного за ноги, тянет его до тех пор, пока тот не
оказывается окончательно задушенным.
Многие, в том числе разные просвещенные
журналисты, утверждают, что подобные разговоры не что иное, как
болезненная сентиментальность, извращенное
человеколюбие и дешевая филантропия, которые всякий может
усвоить и проповедовать. Так например, «Обзервер», всегда
отличающийся неподражаемым сарказмом и известный своей
непримиримостью по отношению к «Морнинг геральд»,
пишет: «Курвуазье умер. Он вел подлую жизнь и умер,
как подлец, с ложью на устах. Мир праху его. Мы не
нападаем на мертвых». Какое великодушие! Далее «Обзер*
вер» обращается к «Морнинг геральд»: Fiat justicia mat
coelum *. Но хватит о «Морнинг геральд».
1 Да свершится правосудие, хотя бы рухнуло небо (лат.).
273

Мы цитируем «Обзервер» по памяти, там говорится,
вероятно, следующее: De mortuis nil nisi bonum;l или Omne
ignotum pro magnifico; 2iumSero nunquam est ad bonos
mores via;3 или Ingenuas didicisse fideliter artes emolit mores
nee sinit esse feros;4 любое из этих метких древнеримских
изречений может быть применено к данному случаю.
«Мир праху его, он умер, как подлец». Это звучит
вполне великодушно и разумно. Но в самом деле, умер ли
он подлецом? «Обзервер» не хочет тревожить его душу и
тело, руководствуясь, по-видимому, добродетельным
желанием предоставить мир его праху. Неужели же достаточно
двух недель после вынесения приговора, чтобы преступник
мог раскаяться? Разве не вправе человек требовать еще
неделю, еще полгода, чтобы искренне почувствовать свою
вину перед тем, кто принял смерть ради всех нас? Именно
ради всех, и пусть это помнят, а не только ради господ
судей, присяжных, шерифов или ради палача, который тянет
за ноги осужденного, но и ради этого хамого осужденного,
какой бы он ни был убийца и преступник и которого мы
убиваем за его преступление. Но разве мы хотим убить
его душу и тело? Боже избави! Судья в черной шапочке
усердно молится, чтобы небо смилостивилось над
осужденным; но при этом он должен быть готов к тому, что в
понедельник утром его повесят.
Обратимся к документам, которые поступали из
тюрьмы от несчастного Курвуазье за те несколько дней, что
прошли между вынесением приговора и приведением его
в исполнение. Трудно представить себе что-либо более
жалкое, чем эти записки. Вначале его показания неверны,
противоречивы и лживы. Он еще не раскаялся. Его
последнее показание, в той его части, где рассказывается о
преступлении, кажется вполне правдивым. Но прочтите все
остальное, где говорится о его жизни и о преступлениях,
совершенных им в юности. О том, как «лукавый попутал
меня и совратил с верного пути», и вы увидите, что это
пишет душевнобольной и неполноценный человек.
Страшная виселица непрестанно стоит у него перед глазами, его
обуревают ужас и раскаяние. Священник не отходит от
него; ему подсовывают душеспасительные брошюрки; ден-
1 О мертвых хорошо или ничего (лат.).
2 Все неизвестное надо считать прекрасным (лат.).
3 Никогда не поздно вступить на путь добронравия (лат.).
4 Добросовестное изучение благородных искусств смягчает
нравы и не позволяет им быть жестокими (лат.).
274

но и нощно ему твердят о чудовищности его преступлений
и убеждают раскаяться. Прочтите его последние
показания. Господи, сердце надрывается, когда читаешь их.
Страницы испещрены цитатами из Священного писания.
То и дело встречаются обороты и выражения,
заимствованные из религиозных брошюр (я совсем не хочу
неуважительно отзываться об этих столь похвальных во многих
отношениях изданиях), а мы слишком хорошо знаем,
каким образом усваивается подобный лексикон: несчастный
узник жадно впитывает и подхватывает его от неотлучно
находящегося при нем священника, а потому употребляет
невпопад.
Но убийство — такое чудовищное злодеяние (тут-то и
возникает дилемма), что если человек убил человека,
вполне естественно, что он должен и сам быть убит. Это
естественно, что бы там ни говорили безмозгльга
филантропы. Это прекрасное слово, выражающее сущность
определенного мировоззрения, и притом — христианского. Убей
человека, и ты, в свою очередь, должен быть убитым,— это
непреложное sequiturl. Можете хоть целый год
рассуждать на эту тему, вам все равно будут повторять, что это
естественно, а следовательно, закономерно. Кровь за кровь.
Но так ли это? Систему возмездия можно
распространять ad infinitum2,— око за око, зуб за зуб, как гласит
древний закон Моисея. Но почему (не говоря уже о том,
что этот закон отменен Высшей Властью), если вы
лишаетесь глаза, ваш противник тоже должен потерять глаз? По
какому праву? А ведь это так же естественно, как
приговорить человека к смертной казни, и основано на том же
самом чувстве. Но, зная, что мстить не только нехорошо,
но и бесполезно, мы отказались от мести во всех менее
существенных случаях, и только там, где речь идет о
жизни и смерти, мы еще применяем ее вопреки рассудку и
христианскому учению.
Немало также говорят об ужасе, внушаемом подобным
зрелищем, и мы постарались, насколько это было в наших
силах, дать достаточно полное представление об этом.
Честно признаюсь, что в то утро я покинул Сноухилл,
испытывая отвращение к убийству, к убийству, которое было
совершено у меня на глазах. Продираясь сквозь
колоссальную толпу, мы наткнулись на двух девочек, одиннадцати
1 Следствие (лат.).
2 До бесконечности (лат.).
275

и двенадцати лет: одна из них отчаянно плакала и
умоляла, чтобы кто-нибудь увел ее от этого страшного
зрелища. Детей отвели в безопасное место. Мы спросили
старшую, очень миловидную девочку, что привело ее сюда.
Девочка многозначительно улыбнулась и ответила:
— А мы пришли смотреть, как будут вешать.
Воистину милосерден закон, посылающий младенцев
на лобное место и заботящийся о том, чтобы они не
пропустили столь увлекательного и душеспасительного зрелища.
Сегодня двадцатое июля. И, позволю себе признаться,
все эти две недели у меня перед глазами неотступно стоит
лицо приговоренного,— так благотворно подействовала на
меня кровавая расправа; я как сейчас вижу мистера Кетча,
невозмутимо достающего из кармана веревку; и мне гадко
и стыдно за свое жестокое любопытство, приведшее меня
смотреть эту жестокую сцену, и я молю всевышнего
избавить нас от столь позорного греха и очистить нашу землю
от крови.

Модная сочинительница
аглянув на днях к моему другу Тимсону
небезызвестному публике издателю
прославленной вечерней газеты*** (а надо сказать,
что при том положении, которое занимает
Тимсон, трудно вообразить себе более
выгодное знакомство, ибо в его кабинете
ежедневно в три часа дня вы непременно найдете новые книги,
завтрак, журналы и бесчисленное множество билетов в
концерты и театры),— так вот, как я уже сказал, зайдя в
кабинет Тимсона, я увидел на столе букет или, точнее,
боскет, таких он был невероятных размеров, из редких гера-
• » «*
нии, душистых магнолии, величественных георгинов и
прочей флоры, другими словами — целую копну цветов,
завернутую в огромную бумажную трубу.
Тимсона не было, и на какой-то миг я оставался в
комнате наедине с грандиозным букетом, наполнявшим
приятным благовонием всю эту грязную, пропыленную,
испачканную чернилами комнату. «О rus! quando te aspi-
ciam?» l — громко произнес я пришедшую мне на ум фразу
из латинской грамматики, ибо воображение перенесло
меня в деревню, и с моих уст уже готово было сорваться
столь же прекрасное и полезное изречение (из
четырнадцатой песни Илиады) по поводу «алых лотосов, крокусов
и гиацинтов», когда неожиданно появился Тимсон. Его
голова и плечи прямо-таки утопали в цветах, так что в этих
зарослях его можно было принять за Купидона, бабочку
или пчелу. Его лицо, исполненное довольства и торжества,
было так смехотворно, что даже методистский священник,
совершающий погребальный обряд, не удержался бы от
смеха.
1
О деревня, когда я увижу тебя? (лат.)
277

— Чего вы потешаетесь? — спросил мистер Тимсон,
оглядывая меня с чувством необыкновенного
превосходства.
— Кто вам преподнес эту цветочную беседку,
завернутую в белую бумагу,— уж не сама ли богиня Флора? Или
вы получили ее из рук вон того разодетого лакея, на
которого сбежались смотреть все ученики типографии?
— Какой вздор! — возразил Тимсон, обрывая лепестки
редкого экзотического цветка ценою, по крайней мере,
в пятнадцать пенсов.— Этот букет прислал нам один
мой друг, который знает, как мы с миссис Тимсон любим
цветы.
Тут я все понял.
— Огастес Тимсон,— произнес я строго,— вы
познакомились с семейством Пимлико. Бьюсь об заклад, что
на этом лакее ливрея Пимлико, если я не прав, можете
позвонить и выставить меня отсюда, и если на
треугольном билетике, лежащем в вашей табакерке, нет печати
Пимлико, можете никогда больше не приглашать меня
к обеду.
— А если это и так,— отвечал мистер Тимсон,
покраснев как пион,— что тут особенного? Почему леди Флам-
мери не может посылать цветы своим друзьям?
Оранжереи Пимлико славятся на весь мир, и, когда я в
последний раз обедал у них, графиня пообещала прислать мне
букет.
— Уж не тогда ли, когда она подарила коробку
конфет вашему прелестному маленькому Фердинанду?
— Нет, это было в другой раз.
— Или тогда, когда она предложила вам свой экипаж,
чтобы ехать на скачки в Эпсом?
— Да нет же.
— Или в тот день, когда она выразила желание
познакомить свою Люси с вашей Барбарой Джейн и послала ей
от имени Люси новую французскую куклу и чайный
сервиз?
— Вздор! — проревел Огастес Тимсон,
эсквайр.—Перестаньте же, в самом деле! Говорю вам, что леди
Пимлико — мой друг, именно друг, заметьте себе это, и я
никому не позволю, повторяю — никому не позволю
оскорблять ее в моем присутствии!
Тут мистер Тимсон, строго взглянув на меня, с
ожесточением засунул руки в карманы брюк и начал бряцать
ключами и мелочью.
278

В эту критическую минуту (около половины четвертого
пополудни) к редакции*** подъехала одноконная карета
(живя в Клепхэме, Тимсон ездит на работу и обратно в
этом сооружении), так вот, к редакции подъехала
одноконная карета, и в комнату, сопровождаемая визгом
прерывающихся тоненьких голосков, влетела миссис Тимсон в
самом лучшем расположении духа.
— Ну вот и мы, мой милый,— заговорила она,— до Ме-
риуэзерс мы дойдем пешком, а Сэму я приказала
дожидаться нас с каретой на Чарльз-стрит в двенадцать:
а то, сам подумай, мы станем выходить из ложи Пимли-
ко, прикажут подать карету миссис Тимсон, а тут вдруг
появится старый Сэм с нашей колымагой,— просто
неудобно.
В ответ на это ласковое и фамильярное обращение
своей супруги мистер Тимсон испуганно и раздраженно
посмотрел на посетителя, словно желая сказать: «Мы
не одни».
— Ах, мистер Смит, добрый день, простите, я вас не
заметила, но понимаете, мы в такой спешке! Огастес
получил в театре ложу леди Пимлико, сегодня вечером дают
«Пуритан», и я пообещала непременно взять детей.
Достаточно было взглянуть на костюмы упомянутых
отпрысков, чтобы догадаться, что их приготовили для
необычайного торжества. Мисс Барбара Джейн, юная леди
шести лет, была в белом муслиновом платьице на розовом
чехле, а ее прелестная маленькая головка вся была усеяна
папильотками, которые предполагалось снять перед самым
спектаклем; юный Фердинанд был в нанковых
панталонах (я очень хорошо помню, как в 1825 году в них еще
щеголял Тимсон), белых шелковых чулках своей
мамаши и в огромной белоснежной манишке; в руках он
непрерывно теребил белые лайковые перчатки, которые
мать строжайше запретила ему надевать до прихода в
театр.
— Ой! Какая прелесть! Ты только посмотри! — С
такими восклицаниями эти малютки поочередно брали в руки
громадный букет, а миссис Тимсон уткнулась в него лицом,
точно так же как это сделал перед тем ее супруг.
— Нет, Тимсон, я непременно должна завести
оранжереи в Снаггерри, ведь я просто обожаю цветы, и как это
мило со стороны леди Фанни! Вы знакомы с ее светлостью,
• мистер Смит?
279

— Простите, сударыня, но я не припомню, чтобы мне
довелось когда-либо в жизни говорить хоть с одним
лордом или леди.
Тимсон презрительно улыбнулся, а миссис Тимсон
воскликнула:
— Как странно! Огастес знает очень многих... Постойте,
во-первых, графиня Пимлико и леди Фанни Фламмери,
лорд Трам-Там (вы ведь знаете, Тимсон редактировал его
путевые записки), лорд Гастрит — старший сын лорда 06-
жорбери, леди Цап-Цап (говорят, правда, что к ней лучше
не ездить), барон Брень-Трень-Тринк...
— Да замолчи же ты, Берри,— прервал Тимсон
болтовню своей простосердечной супруги, и я так и не узнал
имени барона.
— Бог с тобой, Гэс, разве нельзя уж и упомянуть твоих
знакомых? — кротко оправдывалась эта достойная
женщина.
Ведь только потому, что она так гордилась своим Тим-
соном, ей доставляло удовольствие перечислять именитых
особ, оказывавших ему честь своим знакомством. Мой друг
редактор оказался и впрямь в весьма затруднительном
положении: его собственная супруга выставила его дураком
перед старым приятелем, разоблачив его несчастную
слабость, столь не гармонирующую с его честной и
простодушной натурой. Тимсон обожал аристократию и
преклонялся перед титулами, что (как наблюдательный читатель,
наверное, мог уже заметить) чрезвычайно свойственно
людям такого склада ума, как Тимсон.
В дни нашей юности, в клубе (который собирался в
маленьком трактире неподалеку от театра «Кобург»,ибо
некоторые из нас имели свободный доступ в это
увеселительное заведение, а иные даже жили, удобства ради, в том
же квартале, в близком соседстве с одной из тюрем его
величества),— так вот, в дни нашей юности в нашем сырно-
крекерном клубе, называемом «Фортум», где мы
предавались излияниям и возлияниям, Тимсона за его ярый
республиканизм и безграничное презрение и ненависть к
напыщенной, праздной аристократии звали не Огастесом, а
Брутом Тимсоном. Все наши читатели, конечно, помнят
его корреспонденции за подписью «Ликтор» в «Уикли
Сентинель»: он требовал отмены хлебных законов,
сожжения машин, предоставления прав рабочим и т. д. и т. п.,
писал что-то в защиту Робеспьера и не раз, особенно
после рюмки ликера, всерьез уверял, что из-за этих статей
280

«Ликтора» лорд Каслрей подсылал к нему наемных убийц
с поручением сбросить его с Блекфрайерского моста.
Мы не станем распространяться здесь о том, каким
образом Огастес Тимсон достиг своего теперешнего высокого
положения; достаточно сказать, что через два года он уже
был связан неразрывными узами с теми самыми
кровожадными аристократами, потомственными тиранами и т. д.
Однажды Тимсон был приглашен на обед к министру
финансов (его газета вот уже сорок девять лет считается
министерской); в доме министра финансов он познакомился
с сыном некоего лорда; в следующее воскресенье, когда он
гулял с супругой в Парке, сын лорда удостоил его
приветствия. С этой минуты Тимсон был покорен, он стал
заказывать костюмы в Вест-Энде, порвал с родственниками
жены (они живут в Уопинге и торгуют подержанными
корабельными принадлежностями) и сделался членом двух
клубов.
Кто же был этот всем известный лорд? Ну конечно, это
был сын лорда Пимлико, достопочтенный Фредерик Флам-
мери, женившийся на леди Фанни Фокси, дочери Пита
Каслрея, второго графа Рейнхарда из замка Килбраш,
графство Килдейр. В 1814 году граф был посланником, а
мистер Фламмери — его атташе; в ту пору ему минул
двадцать один год, и он отрастил самую очаровательную
бородку, которую только можно себе вообразить. Леди Фанни
было тогда всего лишь двадцать четыре года, ее только что
бросил некий гнусный тип, принц Скоронконколо,
женившийся впоследствии на мисс Соломонсон, у которой было
сто тысяч фунтов стерлингов. У Фанни не было ни гроша,
состояние Фредерика исчислялось семью тысячами фунтов
долга. Что же оставалось этим молодым созданьям, как не
пожениться? И они поженились, притом тайно. Старый
Рейнхард с радостью ухватился за такую возможность
навсегда порвать с одной из своих дочерей и только ждал
случая рассориться с остальными девятью.
Сын лорда Пимлико прославился во времена принца-
регента своим остроумием,— этот дар он унаследовал от
предков и передал детям,— и, пожалуй, справедливо
будет сказать, что капитал его исчислялся не гинеями, но
гением. Когда он вступил в брак, ему посоветовали быть
экономным.
— Экономным! —воскликнул он.— У моей жены нет
ни гроша, а у меня и того меньше,— думаю, что нельзя
экономить на том, чего нет.
281

Однако эта прелестная чета, с толком пуская в оборот
упомянутый капитал, умудрилась понемногу устроиться
вполне сносно и в конце концов водворилась в Пимлико-
Хаусе, унаследованном пожизненно вдовой графа, где и
зажила на широкую ногу. Леди Фанни устраивает в Лондоне
самые роскошные приемы, у нее самый роскошный выезд
и очень приятный муж, чей экипаж ничуть не уступает е^
собственному; в театре он занимает самую большую ложу,
в то время, как ее сиятельство восседает в бельэтаже.
Говорят, он много играет — и даже платит карточные
долги.
Как же это стало возможным? А дело в том, что ее
светлость — модная сочинительница. Вот уже пятнадцать лет
как она предается этой забаве и опубликовала за это
время сорок пять романов, издала двадцать семь новых
журналов, и не знаю, сколько ежегодников, выпустила в свет
неисчислимое множество стихов, пьес, сборников
изречений, воспоминаний, путевых заметок и статей. Как-то в
церкви одна дама, в которой по соломенной шляпке с
красными лентами и рюшами, украшенной маками и
ноготками, по медной фероньерке, большим красным рукам,
черному шелковому платью, добротным башмакам и черным
шелковым чулкам я узнал набожную кухарку,
поклонилась мне, как только запели псалом, и предложила мне
следить по ее книге, озаглавленной «Божественные
Песнопения, или Сборник священных гимнов, составленных,
положенных на музыку и изданных леди Фрэнсис
Джулианой Фламмери» и представлявших собой попросту
собрание песнопений, похищенных из поэтического наследия
Уотса, Весли, Брейди и Тейта и т. д., а также из
малоизвестных собраний Стернхолда и Гопкинса. Мы с кухаркой
пели, заглядывая в эту сокровищницу, и поразительно, до
какой степени наше рвение разгоралось от мысли, что
нашим религиозным чувством управляет рука леди, чье имя
занесено в Красную Книгу.
Количество страниц, исписанных пером леди
Фламмери, не поддается исчислению. Говоря о литературной
плодовитости, не следует забывать, сударыня, что ваш
прекрасный пол одарен в этом отношении несравненно более
нас; за то время, что мужчина будет мучительно корпеть
над двумя страничками какого-нибудь письма, дама
испишет десяток страниц, с бесконечными помарками и
поправками, и так мелко и убористо, что невозможно будет
разобрать написанное. Однако перо леди Фламмери по бы-
282

строте не знает себе равного; ее Пегас скачет галопом по
муаровой атласной бумаге, оставляя далеко позади всех
прочих наездников. Подобно Камилле, он скачет по
равнинам и, кажется, не знает усталости; правда, случается
иной раз, что, мчась с такой невероятной скоростью, он,
Пегас, теряет по дороге все мысли, но что за беда? Он
скачет все дальше и дальше (слышен только скрип пера!),
пока не достигнет восхитительного победного столбика, на
котором начертано Finis, или «конец», и который
знаменует окончание скачек, что бы они там собою ни
представляли: роман, ежегодник, стихотворение и т. п.
Тут следует оговориться: автор этих строк отнюдь не
намеревается описывать сокровенные мысли, привычки и
образ жизни леди Фламмери,— ведь выше он уже со всей
скромностью признался, что никогда не имел чести быть
лично знакомым с лордами и леди, а потому модисткам,
женам мясников, бойким молодым клеркам и
подмастерьям, а также всем прочим, кто жаждет собрать
сведения об аристократах, лучше и вовсе не заглядывать в
настоящий очерк. Однако до автора доходили слухи из
достаточно компетентных источников, что образ жизни и
привычки этих леди и джентльменов чрезвычайно напоминают
обычаи и манеры других мужчин и женщин, имена
которых не значатся у Дебре. Приняв это во внимание, а
также и то обстоятельство, что леди Фламмери мало чем
отличается от любой другой женщины, философски
мыслящий читатель удовлетворится тем, что мы разберем
деятельность леди Фламмери с точки зрения ее
общественных возможностей и рассмотрим в самых общих чертах
ее влияние на человечество.
Оставим, таким образом, в стороне ее личность, а также
ее труды, не стоящие сколько-нибудь тщательного разбора,
ибо какой смысл толочь воду в ступе или заниматься
сложными преобразованиями математической формулы,
заведомо равной нулю? На литературу эта женщина, в
сущности, не оказывает ни малейшего влияния: ни дурного,
ни хорошего; есть, конечно, некоторые глупцы, которые
попадаются в ее тонкие сети, да и как же иначе, ведь
глупцы для того и созданы, чтобы попадаться на удочку,—
это в порядке вещей. Леди Фламмери пишет обо всем, то
есть ни о чем. Ее поэзия —¦ чистейшая вода; ее романы —
.набор слов, не более; ее философия — сплошная пустота!
Да и разве может быть иначе? Разве бы она была тем,
283

что она есть, если бы это было не так? Ведь если бы
она, и в самом деле, писала хорошо, она не была бы
леди Фламмери; Тимсон и разные критики не стали бы
восхвалять ее, потому что тогда она была бы
порядочной женщиной и не подкупала бы их. Более того,
«Тимсон и К°», уж наверное, не упустили бы случая
позлословить на ее счет в печати, потому что, ежели бы она
была, порядочной женщиной, она презирала бы их и их
ремесло.
Мы уже сказали, что представляют собой в общих
чертах ее писания. Она способна настрочить без посторонней
помощи любое количество романов, за которые заплатят
издатели Соуп и Дидл; а с помощью друзей она
производит на свет десятки шедевров вроде «Поэзии грации»,
«Улыбок красоты», «Перлов чистоты» и т. д.* Все мы
помним, какой успех имели ее «Перлы пэров». Сейчас она
трудится над «Благородными баронетами», после чего
появятся на свет «Дочери дворников» или еще что-нибудь
в том же духе. У леди Фламмери бесчисленное множество
друзей-литераторов, преданных ей душой и телом; стоит
только пригласить их к обеду, улыбнуться им из
театральной ложи или помахать им рукой на Роттен-Роу, и они
безраздельно принадлежат ей (Vides, meus films etc.) К Ты
видишь, сын мой, какой ничтожной порции лести
достаточно для того, чтобы купить сердце мужчины. Я знаю
немало таких случаев: вот, например, мой приятель,
коренастый толстяк Маклэзер; как-то я встретил его
прогуливающимся по Бонд-стрит, галстук его украшала огромная
рубиновая булавка.
— Мак! — вкричал ваш покорный слуга.— Это рубин
Фламмери.
За что Мак возненавидел и проклял меня на всю жизнь.
Затем я увидел Фитча, художника, на нем был
ослепительный бархатный жилет, тоже от Фламмери.
— Во всем городе есть только один такой же жилет,
у Фламмери,— доверительно шепнул мне Фитч. И, уж
конечно, Фитч не остался в долгу и преподнес им с
полдюжины прелестнейших рисунков.
—- Разумеется, я не собираюсь брать за них деньги,—
говорит он,— ведь как-никак, черт возьми, леди
Фламмери — мой друг.
Ах, Фитч, Фитч!
Ты видишь, сын мой (лат.).
284

Можно привести еще сотню самых разнообразных
способов подкупа, которыми пользуется ее сиятельство. Она
подкупает критиков, чтобы они восхваляли ее, писателей,
чтобы они писали за нее, и публика жадно набрасывается
на ее творенья так же, как на любой искусно
разрекламированный товар. И вот книга выходит в свет: что до ее
достоинств, то мы с удовлетворением можем признать, что
леди Фламмери не испытывает недостатка в природном
esprit \ которым наделены все женщины, но далее этого
наши похвалы не идут. О стиле говорить не приходится,
ибо ее сиятельство совершенно не знает родного языка, но
зато нахваталась фраз из нескольких иностранных. Она
пересыпает свои творения безграмотными французскими
вставками, нелепейшими обрывками из итальянских арий,
чудовищно искаженными немецкими поговорками и
беспомощными фразами на дурном испанском; и эта
способность коверкать и калечить родной язык дает ей право
именовать себя сочинительницей. Но позвольте, однако,
заметить, что такого слова не существует. Если бы какого-
нибудь юного воспитанника Итонской школы попросили
сочинить вирши в честь Сафо, или графини Такой-то, или
леди Шарлотты-Как-Ее-Там, или достопочтенной миссис
Некто, и он от избытка чувств вообразил бы, что может
наделить эти прелестные созданья титулом auctrix 2, мне
пришлось бы только пожалеть этого молодого
джентльмена. Доктор Вордсворт и его сподвижники жестоко
отделали бы его за подобную ошибку. Так запомните же, милые
авторесы: слова «сочинительница» не существует. Есть
слово auctor; Optima tu proprii nominis auctor eris3, из
чего со всей очевидностью следует, что вас должно
именовать сочинителем, а не сочинительницей (определение это
взято из словаря Эйнсворта, в чем любой желающий
может удостовериться).
Итак, вопрос исчерпан: слова «сочинительница» не
существует. Но это еще ровно ничего не значит. Уж не
думаете ли вы, что сочинительницы придерживаются правил
грамматики? Такое предположение просто нелепо. Да мы и
не ждем от них знания родного языка. Нам гораздо больше
нравятся те вольности и шалости, которые они себе
позволяют. Когда, например, знаменитая автореса, написавшая
1 Живости ума (франц.).
2 Писательница (лат.).
3 Лучшим создателем собственной славы ты будешь (лат.).
285

мемуары, называет кого-нибудь прототипом собственного
отца, мы чувствуем себя облагодетельствованными ее
светлостью; язык чувствует себя облагодетельствованным, ибо
он приобретает своеобразное очарование и невиданные
дотоле возможности; ведь совершенно очевидно, что если мы
можем называть себя прообразами наших бабушек, можем
предсказывать меню вчерашнего обеда и тому подобное,
мы начинаем по-новому мыслить, и перед нашей
поэтической фантазией открываются изумительные перспективы,
о которых мы никогда не подозревали.
Из всего этого со всей непреклонностью следует, что
сочинительница не обязана знать свой родной язык.
Литература и политика обладают одной общей привилегией:
любой невежда может преуспевать как в одной, так ив
другой области. Можно с уверенностью сказать, что
никакого предварительного обучения не требуется, всякому же,
кто в этом усомнится, мы советуем обратиться к широко
известным современным сочинениям, и если он обнаружит
в них крупицу знаний, или хотя бы поверхностное
знакомство хоть с какими-нибудь книгами на каком-нибудь языке,
или если его вдруг покоробит от никчемного, вышедшего
из моды строгого соблюдения правил грамматики, мы
обязуемся взять свои слова обратно. На днях ко мне зашел
один мой друг; он был в весьма расстроенных чувствах.
Его бесценный мальчик, некоторое время служивший в
конюшнях мистера Тилбери, прельстившись плисовыми
панталонами джентльмена, подвизавшегося в том же
заведении, присвоил себе упомянутую принадлежность
туалета, а затем уступил ее за бесценок одному родственнику,
если не ошибаюсь,— своему дяде. За эту безобидную
шалость несчастного Сэма схватили, судили и приговорили
к шести месяцам бессмысленной черной работы в
исправительном доме.
— Несчастный малый и раньше-то был непутевый,—
заметил его отец, взывая к моему человеколюбию,—
он еще на конюшне набрался разных уличных
словечек, а послушали бы вы его теперь, после того как он
вернулся с принудительных работ! Он так выражается,
хоть святых вон выноси! Боюсь, что он станет самым
заправским вором, а ведь он очень смышленый, умеет
читать и писать, и такой бойкий да шустрый, но из-за этой
истории с панталонами никто не захочет взять его на
работу!
286

— Как! — вскричал ваш покорный слуга, пораженный
недалекостью своего друга.— У вас такой сын, и вы не
знаете, что с ним делать! Смышленый малый, умеет писать,
прошел школу на конном дворе, а потом целых шесть
месяцев пополнял свое образование в университете, то есть
я хочу сказать,— в тюрьме! Да сделайте из него модного
романиста, черт бы вас побрал!
И вот я с гордостью могу сообщить, что этот молодой
человек, каждый вечер возвращаясь с работы (-днем он
подметает улицы, и я советую ему не бросать столь
надежный кусок хлеба),—так вот, с гордостью повторяю, что
каждый вечер он посвящает литературному
сочинительству и уже издал отдельными выпусками самый что ни на
есть модный роман.
Я привел этот случай в качестве примера, par example,
как сказала бы наша сочинительница, которой доставляет
удовольствие выражаться на дурном французском языке.
Публике нравится либо самое высшее общество, либо
подонки, всякое среднее сословие она считает грубым. От
сочинительницы она ждет самой изысканной розовой воды,
а от сочинителя — отбросов из сточной канавы. Я
прочитал столько романов, написанных ее сиятельством, что, ей
же богу, меня привлекают теперь только маркизы. Какого
черта нам узнавать об интригах, несчастьях, добродетелях,
разговорах каких-нибудь, скажем, графинь, когда за наши
деньги мы можем прочитать о герцогинях? Что такое
баронет? Тьфу! Меня воротит от грубого красного кулака
на его гербе! А барон? Да у него всего только одним
шаром больше, чем у ростовщика, и, честное слово, он столь
же зауряден. Дражайшая леди Фламмери, заклинаю вас,
оставьте этих низких людишек, ради всего святого, не
опускайтесь в своем следующем романе ниже герцогского
звания! Ну что бы вам написать: «Альберт, или Виндзорские
сплетни»? Действие должно происходить в фешенебельных
кругах, где неожиданно происходят какие-нибудь
разоблачения, захватывающие переживания и т. д. и т. п. Правда,
вам придется ввести виконта, что, разумеется, вульгарно,
по мы, так и быть, простим это ради его министерского
портфеля,— сия благородная деталь послужит некоторым
искуплением вульгарного титула. Затем вы могли бы
написать «Леопольд, или Невеста Нейи», «Жертва Вюртем-
берга», «Ольга, или Дочь Самодержца» (великолепное
заглавие!), «Анри, или Рим в девятнадцатом столетии». Во-
287

ображаю, что это будет за книга и какой прелестный
отзыв о пей появится в газете Тимсоиа. :
«Анри» — сочинение леди Фламмери! Анри! Кто бы это
мог быть? Нам рассказали под строжайшим секретом, что
талантливая и одаренная Сафо нашего полушария
открыла некоторые любопытные подробности в жизни некоего
молодого шевалье, появление которого в Риме так
встревожило двор Тю-ль-ри. Анри де Б-рд-о находится в том
возрасте, когда стрелы юного бога попадают в цель с роковой
точностью; и если маркиза делли Шпинати (чей портрет
наша милая сочинительница нарисовала столь же
высокородной рукой) и в самом деле так хороша, как об этом
говорится, а все, кто вращается в избранных кругах Вечного
города, утверждают, что это так, не удивительно, что она
произвела такое впечатление на принца (Verbum sat *).
Мы слышали, что несколько экземпляров книги еще не
распроданы. Предприимчивые издатели Соуп и Дидл
объявили о выходе в свет еще нескольких творений,
принадлежащих тому же непревзойденному перу».
Такая заметка, набранная петитом, появляется в
газете рядом с какой-нибудь скромной рекламой
медвежьего сала или сообщением о необыкновенной дешевизне
листового железа в Корнхилле. И вот через три-четыре
дня мой милый Тимсон, которого за это время успели
пригласить на обед, помещает от своего имени и печатает
самым крупным шрифтом заметку следующего
содержания:
«Анри» — сочинение леди Фламмери.
Еще один прелестный неувядаемый цветок, из тех, что
леди Фанни Фламмери непрестанно рассыпает на нашем
пути. Произведение проникновенно и язвительно в одно и
то же время; правдиво и страстно. Трудно решить, что
более пленяет нас: поистине мужское величие ума ее
сиятельства или же его поразительная, одним только нимфам
свойственная утонченность. Какая удивительная сила
воображения! Эта восхитительная волшебница по своей
прихоти управляет нашими мыслями; она то подымает со дна
души и приводит в смятение затаенные чувства и страсти,
то озаряет нас безмятежными и радостными, как лето,
1 Сокр. от verbum sat sapient! — мудрому достаточно слова
(лат.).
288

улыбками. Как выразился один старинный бард,— чем
только не обязаны мы женщине!
Чем только мы не обязаны ей! Это она одарила нас
бесконечной любовью и счастьем, она утешила нас во всех
душевных треволнениях, она послужила нам верной
опорой и подала полезный совет; в радости она
удостоила нас самого нежного сочувствия, в горе — самого
искреннего сострадания. Мы смотрим в ее лучезарные глаза,
и в этих бездонных кладезях любви тонут все наши
заботы; мы внимаем ее голосу сирены, и от этой нежной
музыки снова зарождаются в груди все похороненные
надежды».
Еще добрых три четверти столбца продолжаются в том
же духе. Я не могу похвастаться, сказав, что мне понятен
весь этот бред; полагаю, однако, что все эти цветочки,
ангелочки, цитаты из Вордсворта и античных трагиков
прошибут кого угодно, и хотя вышеприведенный отзыв я
сочинил сам и ни слова в нем не понимаю, но, право же,
я убежден, что он написан превосходно.
Исписав таким образом три четверти столбца (Тимсон
заготавливает все эти излияния в свободное время и
приспосабливает их затем к любой из книг, которые
выпускает леди Фанни), он переходит к частностям:
«Трудно вынести то неистовое возбуждение, в котором
пребывают все фибры нашей души, пока мы читаем эти
исполненные чувства страницы. И тем не менее такая
сладостная отрава заключена в сем поэтическом бокале, что
немыслимо не допить его до дна. Можно держать пари,
что не найдется человека, который бы, начав читать том
за томом это сочинение, мог остановиться, не дойдя до
последней строки. Содержание книги можно кратко
изложить следующим образом: Анри, находящийся в изгнании
принц Франконии (легко понять прозрачную аллегорию),
приезжает в Рим, где его представляют папе. На
празднестве, устроенном в его честь в Ватикане, появляется
танцовщица (самое обворожительное созданье, когда-либо
выходившее из-под пера поэта). Молодой принц не может
устоять перед чарами прыгуньи, он нашептывает ей слова
любви, которым внимают с благосклонностью. Однако у
него есть соперник — и весьма могущественный. Апулий-
ская дева успела пленить воображение папы, и он сгорает
от противозаконной страсти; между соперниками
происходит самая потрясающая сцена из всех когда-либо
написанных. Папа предлагает Кастанетте все соблазны мира,
№ у. теккерей, т. 2 289

он даже готов отказаться от своей тиары и жениться на
ней, но она отвергает его. Принц не может сделать
подобного предложения, он не может жениться на ней: потомок
Бурбонов,— изрекает он,— не имеет права запятнать
себя мезальянсом. Он решает избегать ее. В отчаянье
танцовщица бросается с Тарпейской скалы, и папа сходит
с ума. Таково краткое содержание этой трагической
повести.
Помимо фантастической части повествования,
написанной в мрачных тонах и непревзойденной по мастерству,
многое изображено в веселой и блистательной манере, в
которой наш прелестный автор не знает себе равных.
Образы маркизы делли ПТпинати и ее возлюбленного герцога
де Свинини восхитительны; интрига между принцессой
Шницель и графом Бутербродом нарисована великолепно,
всем, разумеется, известно, кто скрывается за этими
персонажами. Изображение того, как саксонский посланник
Картофельн подсыпает яд в блюда принцессы,— всего
только изящное и правдивое повторение истории,
взволновавшей в прошлом году дипломатические круги. Нельзя
не отметить образы Антрекота Вестфальского и
испанского шпиона Олла. Разве не поразительно, что столь тонкий
поэт, как леди Фанни Фламмери, в такой мере наделен
острым глазом и чувством комического, что ей могли бы
позавидовать Рабле и Ларошфуко? Тем, кто задается
подобным вопросом, мы можем ответить только одно: среди
женщин вы не найдете другого такого примера, ибо до
появления леди Фламмери ни одна женщина еще не
достигала таких высот; да, женщинам эти высоты недоступны!
Но если мы сравним ее с великим гением, перед которым
все мы преклоняемся в священном трепете, я думаю, мы
не оскверним сей святыни, сказав, что создатель Ромео и
Дездемоны мог бы написать Кастанетту и Энрико; мы не
покривим душой, утверждая, что, пока жив Шекспир, не
померкнет слава леди Фламмери, и если мы заявим, что
властитель сердец и дум всего мира обрел наконец равного
себе гения, мы только отдадим должное леди Фламмери
и тому, чей прах покоится на берегу Эвона!»
На этом, пожалуй, нам следует остановиться.
Предметом наших рассуждений была модная сочинительница, и
мы скорее стремились отметить влияние, которое оказы-
290

вают ее творения на общество, нежели подвергать
критике ее жизнь. Что касается ее писаний, то они вполне
безвредны, а что до ее жизни, то она не вызывает в нас ни
малейшего интереса. Сама женщина не заслуживает
слишком суровых порицаний, все зло происходит от
пресмыкающихся у ее ног и одурманенных ею глупцов, которые,
сами поддавшись обману, обманывают, в свою очередь,
столь падкую на всякий дурман публику. Уж не мните
ли вы, Тимсон, что ее сиятельство приглашает вас ради
ваших beax yeux 1 или ради вашего ума? Глупец,
пожалуй, вы и в самом деле так думаете или пытаетесь
уверить себя в этом, хотя вам прекрасно известно, что она
любит не вас, но вашу газету. Подумайте-ка, малыш
Фитч, во сколько вам обошелся ваш прекрасный жилет!
А вы, Маклэзер, подсчитайте, скольких глупых улыбок,
лицемерных фраз и скольких изрядных столбцов по три
полупенса за строчку стоила вам огромная рубиновая
булавка! Эта женщина смеется над вами, да, да, смеется, а
вы воображаете, что обворожили ее. Она смеется над
вашими нелепыми претензиями, над тем, как вы едите за
обедом рыбу, над вашими большими руками, вашими
глазами, вашими бакенбардами, над вашим сюртуком,
вашим неправильным провинциальным выговором. Пора
покончить с этой Далилой! Сгинь,
Цирцея-отравительница, подсыпающая в яства яд! Убирайтесь-ка восвояси,
господа журналисты! Если вы холосты, ходите в свои
трактиры и довольствуйтесь этим. Лучше уж
посредственный кусок говядины, который- подает вам услужливая
Салли, чем обед из четырех блюд со всем сопутствующим
вздором и ложью. Если же вы женаты, ступайте к себе
домой и не обедайте с господами, которые презирают
ваших жен. Не шляйтесь по гостям, где в угоду лордам и
леди вы разыгрываете из себя дурачка Тома, но
предавайтесь своим обычным глупым забавам в обычной для
вас среде. Поступайте так хотя бы в течение нескольких
лет, и Модная Сочинительница исчезнет. О боги Греции,
что за перспектива! И она сама обратится к своему
естественному призванию и станет так же неловко
чувствовать себя в литературе, как вы, мой дорогой Маклэзер, в
гостиной. Предоставим модисткам смотреть на нее с
подобострастием, Хауэлу и Джеймсу клясться ее именем, а
1 Прекрасных глаз (франц.).
10*
291

разным молодчикам с глупыми улыбками плясать перед
ее каретой; пусть она даже сочиняет стихи, если уж ей
так хочется, но лишь для очень узкого круга, пусть ее
осыпают похвалами и всячески приукрашают портнихи,
но не уважающие себя мужчины; дайте только сбыться
моим словам, и модные сочинительницы переведутся. Что
8а блаженная мысль! Не будет никаких душераздирающих
романов, никаких сердцещипательных стихов, никаких
никчемных «Цветов очарованья»! О, когда же наступит
этот Золотой Век?

Сочинения Фильдинга
еред нами прекрасно изданный том,
отпечатанный чистым, четким шрифтом и содер-
*л
жащии все творения одного из величайших
сатириков, писавших на английском языке.
И хотя многое в этой книге не отличается
V м «*
деликатностью новейшего романа новейшей
модной писательницы, и хотя мы не рискнули бы
рекомендовать эту книгу юношам и молодым девицам, все же
мы очень рады появлению в свет общедоступного издания
произведений этого великого писателя. Правда, кое-что в
этих страницах, полных здорового юмора, может
покоробить читателя, но, в отличие от
слезливо-сентиментальных романов, они не могут причинить ему вред, ибо в
большинстве своем проникнуты гуманностью, житейской
мудростью и щедрой любовью к людям.
Том открывается превосходным жизнеописанием
Фильдинга, принадлежащим перу Томаса Роско, который
воздает должное заслугам великого сатирика и защищает
его от нападок его соперников, виршеплетов и знатных
господ. Нельзя отрицать, что Фильдинг был большим
грешником и имел пристрастие к плохому обществу. Мы
имеем серьезные основания полагать, что он повинен
даже в более тяжких преступлениях, чем те, которые ему
вменяет Уолпол, обвинивший его в том, что он сидел за
одним столом с тремя ирландцами и слепым нищим,
вместе с которыми он угощался холодной бараниной и
копченой грудинкой из одной тарелки. Именно то, что
писатель якшался с такой низменной компанией, и привело в
негодование критика. Если бы Фильдинг ел ту же
баранину на чистой скатерти и в аристократическом общест-
ве, то нам не твердили бы так часто о его пороках.
293

Не холодная баранина, а эта злосчастная грязная скатерть
и эта ужасная компания — вот что так шокировало
высший свет.
Нынешнего читателя едва ли надобно предостерегать,
что, решившись провести часок-другой в обществе
Фильдинга, он рискует оказаться на все это время в не
слишком аристократической компании. Поэтому те, кто
страдает чрезмерной брезгливостью и утонченным вкусом,
пусть лучше держатся от него подальше. Зато те, кто
готов простить некоторую долю грубости, чтобы побывать в
обществе, где царит честность, мужественность и
доброта, едва ли найдут более подходящее чтение, и вряд ли
кто-либо из английских писателей может соперничать с
Фильдингом в проницательности и неподдельном
остроумии.
По словам биографа, Фильдинг был крепким, ладно
скроенным мужчиной, ростом несколько выше шести
футов. Он был исключительно остроумным собеседником, и
один знатный англичанин, лично знакомый с Попом,
Свифтом и другими членами знаменитого кружка
острословов, утверждал, что Гарри Фильдинг превзошел их
всех. Он любил охоту и быструю езду и в недолгие дни
своего процветания держал лошадей и свору собак и
разъезжал в карете; подобному расточительству он
приписывает в «Эмилии» многие несчастья бедняги Бута.
Девятнадцати лет от роду, не имея никаких средств, он
переехал в Лондон и зажил в свое полное удовольствие,
добывая на пропитание собственным умом. Коротая время то
за стаканом вина с лордами и светскими щеголями, то в
обществе актеров и актрис из труппы Гаррика, а то и с
другими, еще менее почтенными обитателями Ковент-Гар-
дена, молодой Фильдинг получил весьма разностороннее
воспитание, чем и объясняются многие недостатки и его
самого, и его произведений.
Вместе с Хогартом они дали нам любопытную
картину нравов своей эпохи. Письма Уолпола, при всей их
холодной изысканности, ничуть не более нравственны, чем
грубые картины Хогарта и Фильдинга. Идеальный герой
лорда Честерфильда отменно вежлив,*но зато лишен
честности Тома Джонса или бедняги Уилла Бута с его
«плечами носильщика портшеза и икрами посыльного».
Поджарый Уолпол на тонких ножках, слабый желудком,
вечно укрепляющий свой организм крепким чаем и
хлебным пудингом и способный опьянеть от рюмочки бургунд-
294

ского, конечно, не может предаваться распутству с
энергией дюжего грешника шести футов ростом, всегда
готового распить полдюжины бутылок каких угодно напитков
в какой угодно компании. Но и у сэра Хореса есть тоже
свои изящные грешки, которым он предается в своей
изящной компании, и он способен хихикать вместе со
своими графинями над гривуазными анекдотами и
возмущаться вслух последними новостями^ рассказанными
Джорджем Селвином, и быть не менее испорченным, чем
Гарри Фильдинг, бражничающий в таверне бог весть в
каком обществе.
В наши дни свет не терпит сатиры во вкусе Хогарта
и Фильдинга, и безусловно эта нетерпимость в
значительной степени оправдана, ибо даже притворная добродетель
и притворное целомудрие небесполезны, поскольку узда,
налагаемая на себя лицемером, в иных случаях послужит
ему, на благо. Но всякий, кому случалось в ночное время
проходить по Риджент-стрит, или побывать за кулисами
Оперы, или в любом театре заглянуть в эту обитель
блаженства — ложи бельэтажа,— конечно, мог убедиться в
том, что «Карьера мота» и «Карьера проститутки» еще
далеки от своего завершения и что юные франты в
спенсерах и макинтошах и соблазнительные сирены в
нарядах по последней парижской моде подвизаются в тех же
ролях, что и щеголи в завитых париках и треуголках
и щеголихи в парче и фижмах сто лет тому назад. Те
же пороки существуют и ныне, только теперь о них не
принято говорить. То, что делалось раньше, делается и
теперь, только мы не называем эти вещи своими
именами. Вот чем объясняется, по нашему разумению,
безнравственность Фильдинга. Что до Хогарта, то он уже
стал классиком, и мы позволяем ему, как и Шекспиру,
такие вольности речи, каких не простили бы никому
другому.
Очень хорошо, что публика требует скромности, хотя
бы и притворной; что писатели вынуждены укрощать
свое чувство юмора; и что, как им порой ни хочется
высмеять безнравственное в человеческом характере и в
обществе, громогласное возмущение таким нарушением
приличий заставляет их молчать. Однако беспристрастный
наблюдатель, черпающий лишь малую* толику познания
человеческой природы из книг, а большую его часть из
собственного жизненного опыта, отлично понимает, что
персонажи Фильдинга и Хогарта это те же герои Диккен-
295

са и Крукшенка, только нарисованные с гораздо большей
силой и искусством, причем новые сатирики даже не
смеют заикнуться о том, о чем их старшие собратья
говорили во весь голос.
Так не будем обвинять Фильдинга в
безнравственности, а лучше признаем, что его век был более откровенен,
чем наш, и переложим вину (если она существует) с
писателя на его эпоху. Но, с другой стороны, в сочинениях
Фильдинга есть немало страниц, посвященных
изображению добродетели, страниц столь мудрых и правдивых, что
всякий может извлечь из них полезный урок. Фильдинг
дает правдивую картину жизни, и когда он рисует добро,
оно сияет особенным блеском по контрасту с пороком,
изображенным им столь же правдиво. Он старается по
мере своих сил и возможностей рассказать вам всю
правду о человеческой природе, и добро и зло в характерах
его героев одинаково жизненны. Том Джонс грешит, и его
прегрешения описаны с поразительной точностью, но
затем приходит раскаянье, прямое следствие его падения, и
эта картина, конечно, трогательна и поучительна. Бут
вступает на скользкий путь (между нами говоря, я не
верю, чтобы и в наше время нашлось бы много таких, кто
без греха), но как чудесно его прозрение! Должны ли
заявляющие о своем намерении писать портрет с натуры
стремиться к точности изображения? Это настолько
коварный вопрос, что мы предпочитаем воздержаться от
высказывания своего мнения. Может быть, следует брать
пример с того художника, который, рисуя Ганнибала,
изобразил его так, чтобы не видно было слепого глаза.
Фильдинг брал свою натуру в лоб. Так пусть же читатель,
сообразно своим вкусам, выбирает себе или художника,
который сделает с него портрет, или того, кто ограничится
полупортретом.
Мы перечитали многие произведения Фильдинга в
прекрасно изданном мистером Роско томе. Вероятно, он
не мог не включить в него и пьес, но читатель вряд ли
получит большое удовольствие от знакомства с ними и
вряд ли пожелает перечитывать их. Они даже не блещут
остроумием, хотя и очень сценичны. Фаркуэр в возрасте
Фильдинга тоже насыщал свои комедии живостью и
остротами. Фильдинг пишет небрежной, размашистой
кистью, и его пьесы решительно безнравственны. Его
герои — дикари, а героини — мы даже не смеем сказать,
кто такие его героини, не нарушая существующих в ны-
296

нешний век приличий. Хогарт нарисовал жизненный путь
одной из них — верней, одной из тех, которая по
профессии была тем, чем эти дамы являются по природе. Юный
Гарри Фильдинг шести футов ростом и двадцати лет от
роду, всегда готовый пустить в ход кулаки или распить
бутылочку или решиться на любое удальство, был
повесой и вертопрахом весьма распущенного нрава и по всей
видимости не думал ни о чем, кроме привольной и
беззаботной жизни. Многие его ошибки и грехи объясняются
его цветущим здоровьем и избытком жизненных сил. Но
он был добрым малым, и трудно найти равного ему по
простоте и искренности душевной, и пусть в зените
своего дарования и в период наиболее щедрого проявления
своей общительности он якшался с многими особами
обоего пола, к которым другие на его месте повернулись бы
спиной (впрочем, эта общительность была его
добродетелью, но в наш век мы бы не рискнули выразить свои
симпатии бедняжке Долл Тершит или почтенной миссис
Куикли), и пусть он одно время вел бурную и грешную
жизнь и водился со многими особами легкого поведения,
но сердце его оставалось чистым, и когда хорошая
женщина встретилась на его пути, он сумел оценить ее по
заслугам. Он женился на ней, и хотя сэр Вальтер Скотт
несколько пренебрежительно отозвался о романе, в
котором Фильдинг вывел свою первую жену, образ Эмилии
так прекрасен и ее характер нарисован с такой глубиной,
что подобного ей, по скромному мнению автора, мы не
найдем ни у одного писателя, не исключая и Шекспира.
Просто удивительно, как мог старина Ричардсон,
высмеянный нашим безрассудным сатириком, быть до такой
степени ослепленным досадой и завистью к своему
сопернику, чтобы не заметить высоких достоинств этого
превосходного романа.
Эмилия уже была в могиле, когда Фильдинг
нарисовал ее пленительный портрет, и легко понять, как она
должна была любить и ценить этого великодушного,
кроткого и любящего человека, несмотря на все его ошибки,
сумасбродства и прегрешения. У нее было небольшое
собственное состояние, а он как раз в то время получил
скромное наследство от матери. Он уехал с женой в
деревню и, как следовало ожидать от бережливого и
рассудительного Гарри Фильдинга, прожившего столько лет
припеваючи без гроша за душой, вообразил, что пять или
шесть тысяч фунтов это неисчерпаемое богатство. Он за-
297

вел лошадей, карету и свору гончих и широко раскрыл
двери своего дома для лучшего общества округи. Когда
он растратил свой небольшой капитал и увидел, что ему
не остается иного выбора, как работать, он вернулся в
Лондон, принялся с ожесточением изучать право и снова
взялся за перо. Он жил, ни на минуту не теряя
бодрости духа, и любил свою бедную Эмилию так же нежно,
как прежде. Можно пожалетщ что он жил не по
средствам, что он не родился лордом или, по меньшей мере,
бережливым биржевым маклером, но тогда мы бы не
имели «Джозефа Эндрюса», и, уж конечно, после
того как он разорился, Эмилия продолжала его любить
так же преданно, как если бы он был богаче самого
Ротшильда.
Биографы Фильдинга сходятся на том, что при
благоприятных обстоятельствах он мог бы добиться успеха
на судебном поприще. Но люди высокоодаренные,
подобно Фильдингу, всегда наталкиваются на
неблагоприятные обстоятельства, и хотя он приобрел солидные знания
в области юриспруденции и обладал острым умом,
глубоким знанием человеческой души и, как говорят,
ораторским талантом, что могло бы сослужить ему большую
службу, все же надобно признать, что без усидчивого и
упорядоченного образа жизни все эти качества не могли
ему обеспечить успеха в судебной карьере, и Фильдинг
так и не стал ни лорд-канцлером, ни даже судьей.
Рассказывают, что, придя домой после вечерних возлияний,
он обвязывал голову мокрыми салфетками и садился
штудировать пандекты как самый заправский и совершенно
трезвый студент. Это вполне вероятно, но ведь есть более
надежные способы сохранять ясность ума, которыми
автор «Тома Джонса», по-видимому, пренебрегал. К этому
времени он уже подорвал свое здоровье и приобрел
дурные привычки, избавиться от которых у него не хватало
силы духа, и расплатой за его грехи столичного
прожигателя жизни и распутство сельского джентльмена была
подагра и многие другие недуги.
Когда жизненные невзгоды стали упорно одолевать
его, он вступил с ними в мужественную борьбу. Не
выпуская из рук пера, он посылал статьи в журналы и газеты,
писал брошюры, делал переводы, печатал рецензии,
словом, брался за любые литературные поделки, лишь бы
прокормить семью. Этот беспорядочный труд
литературного поденщика, вынуждающий писателя размениваться
298

но мелочам и расходовать свои силы на пустяки, только
для того, чтобы оплатить счет неумолимого мясника,
загубил не один талант со времен Фильдинга, и счастье для
него и для всего мира, что еще в ту пору, когда его
способности были в полном расцвете, ему удалось получить
доляшость, которая избавила его от заботы о хлебе
насущном, позволила ему собрать все силы своего
выдающегося ума и создать величайшую сатиру и два самых
монументальных романа из всех, когда-либо написанных
на английском языке.
Следует отметить как важное свидетельство
врожденной честности художника совершенство формы этих его
произведений, тщательную разработку ситуаций,
точность и мужественное благородство его языка. Когда
Фильдинг писал ради куска хлеба, его стиль, характеры и
сюжеты носили печать небрежности и спешки. Да и как
могло быть иначе? На улице его поджидал судебный
исполнитель мистер Снап с предписанием об аресте, а дома
жена и дети сидели без куска хлеба. Пусть еще много
прорех в его статье или пьесе, их нужно сбыть с рук и
как можно скорей. Поистине он поступал бы бесчестно,
если б задерживал рукописи, когда его семья была
лишена самого необходимого. Но как только он вырвался из
когтей унизительной нужды, его стиль совершенно
преобразился: из неряшливого и бесшабашного литературного
поденщика он превратился в одного из самых
тщательных и взыскательных художников в истории нашей
литературы.
Доктор Битти дал высокую оценку «Тому Джонсу».
Если оставить в стороне вопрос о нравственности и
рассматривать роман как произведение искусства, нельзя
отрицать, что это изумительное создание человеческого
гения. В нем нет ни одного, пусть самого незначительного,
эпизода, который не способствовал бы развитию действия,
не вытекал бы из предыдущего и не составлял бы
неотъемлемой части единого целого. Таково замечательное
«провидение» художника (да простится нам это слово),
качество, которого не найдешь ни в каком ином
литературном произведении. Можно выбросить добрую
половину из «Дон-Кихота», можно дополнить, изменить,
перекроить любой из романов Вальтера Скотта, и они от этого
ничуть не пострадают. Родерик Рэндом и ему подобные
герои проходят через целый ряд злоключений, по
окончании которых приглашают музыкантов и играют свадьбу.
299

Но в «Истории Тома Джонса» все события неразрывно
связаны друг с другом, от первой до последней страницы, и
просто диву даешься, с каким искусством автор построил
заранее весь костяк романа в своем мозгу, чтобы потом
перенести его на бумагу.
А теперь несколько слов о нашей любимой «Эмилии»,
которую мы перечитали от доски до доски в прекрасном
издании мистера Роско. «Что касается капитана Бута,
сударыня,— писал старина Ричардсон одной из своих
почитательниц,— то он уже отжил свой век. Короче говоря,
роман устарел так, как если бы он был написан сорок лет
тому назад». Но в действительности человеческая природа
нисколько не изменилась со времен Ричардсона, и если и
теперь есть такие же распутники и распутницы, какие
были сто лет назад, то есть и теперь завистливые критики,
какие были и в те времена. Как охотно они
предсказывают падение человека и как неохотно мирятся с его
возвышением! Стоит писателю создать выдающееся
произведение, как они начинают его поносить, и если он достигнет
высот в своей области, то все его бывшие товарищи
ополчатся на него. Они не простят ему успеха. А разве не
разумней было бы, если б наши джентльмены пера, следуя
примеру французских литераторов, возымели esprit de
corps *, заявили, что их профессия не менее почетна, чем
любая другая, и, проникнувшись сознанием своей мощи,
вместо того чтобы охаивать каждого из своих собратьев,
добившихся славы, всеми силами помогали бы ему.
Положение писателей скоро изменилось бы, если бы
благородная идея такого объединения была претворена в жизнь.
Однако мы очень отклонились от нашего предмета, и хотя
Ричардсон питал острую неприязнь к Фильдингу, это еще
не дает нам оснований повторять избитую истину о том,
что литераторы завистливы.
Итак, несмотря на пророчества Ричардсона, роман,
якобы появившийся на свет мертворожденным, жив сто
лет спустя и, как я полагаю, будет жить до тех пор, пока
существует английский язык. Сам Фильдинг дал ключ к
пониманию своего произведения, вложив в уста доктора
Гаррисона следующие слова: «По природе человек не
бывает порочен; ему свойственны доброжелательность,
милосердие и сострадание, стремление к почету и поощрению и
отвращение к позору и бесчестью. Дурное воспитание, дур-
1 Чувство солидарности (франц.).
300

ные обычаи, дурные привычки развращают человеческую
природу и толкают человека на стезю порока». Роман
Фильдинга — это иллюстрация приведенных положений.
Нрав и привычки у бедняги Бута действительно дурные,
но кто может отрицать наличие благожелательности и
сострадания к людям в душе этого простого и доброго
человека? Даже его пороки, если можно так выразиться,
мужественные пороки. Ни в одном из героев Фильдинга нет
ничего болезненного и слезливого, нет истерических воплей
самобичевания, столь характерных для
псевдовысоконравственных романов сентиментального направления. Нет и
попыток найти ложные оправдания своим героям, как это
делает, пусть безсознательно, Шеридан, в защиту
блестящих негодяев — персонажей своих комедий. В честных и
открытых книгах Фильдинга порок никогда не выдается
за добродетель. Писатель не боится называть вещи своими
именами, и порок у него неизменно бывает наказан. Но
полюбуйтесь, к чему приводит такая честность! Какая-
нибудь не в меру стыдливая дама с ужасом отбросит в
сторону Фильдинга, но без зазрения совести вцепится в^«
Джека Шеппарда» Эйнсворта. Хотя герой Эйнсворта негодяй
и это прекрасно известно автору, у него не хватает
смелости изобразить его негодяем, и он старается держать его
негодяйство в тени, чтобы не оскорблять чувство приличия
своих читателей. Поэтому его произведение получилось
нелепым, искусственным и несравненно более
безнравственным, чем все, что написано Фильдингом. «Джек Шеппард»
книга безнравственная именно потому, что
действительность в ней приукрашена. Спартанцы показывали своим
детям пьяных рабов, лишь убедившись в том, что эти рабы
действительно пьяны. Притворное опьянение, не
выходящее за рамки приличий, но вызывающее смех, скорей
способно подтолкнуть молодого человека к пьянству, чем
отпугнуть его, и некоторые недавно появившиеся романы
могут возыметь такое же действие.
Не только образ Эмилии поражает в этом романе, ее
красота и наивное сознание своих чар, так тонко
очерченные писателем, ее душевная чистота и кротость,
привлекающие к ней сердца читателей до такой степени, что она
кажется им не персонажем романа, а живой женщиной,
родным и близким человеком, вроде жены или матери, о
добродетелях и обаянии которой даже неудобно говорить
на людях. Есть и другие персонажи, пусть и не столь
привлекательные, но не менее жизненные и яркие. Какая за-
301

мечательная фигура эта мисс Мэтьюс! Каким тщеславием
пронизаны все поступки этой беззастенчивой и пылкой
особы! Надо признать, что все краски этого портрета
наложены кистью большого мастера. С неменьшим
искусством обрисован характер флегматичной миссис Джеймс.
«Неужто это моя Дженни?» — восклицает бедная Эмилия,
бросившись навстречу своей бывшей приятельнице и
увидев перед собой напыщенную и дышащую холодом
матрону, разодетую по последней моде, в кринолине
необъятной ширины. На что миссис Джеймс ответствует:
«Сударыня, мне кажется, я веду себя в соответствии с хорошим
тоном». И вслед за тем выражает удивление, что
порядочные люди могут жить так высоко — на четвертом этаже.
«Что может быть восхитительней зрелища, чем четыре
онера на одной руке!» — восклицает она, впервые в жизни
отбросив свою флегматичность. «Разве что три туза в
покере». Какая тонкая ирония сквозит в этих портретах.
Ведь у каждого из нас среди наших знакомых найдется и
мисс Мэтьюс — воплощение бурного темперамента, и
миссис Джеймс — воплощение равнодушия и плоской
самоуверенности. А мистер Джеймс, этот добродушный малый,
темпераментный и беспринципный! А Бут, с его
поразительными идеями насчет христианской религии и
самоуправства, какое удивительное знание людей
обнаруживает автор в обрисовке этих характеров, какой
поучительный урок может извлечь каждый, кто даст себе труд
поразмыслить над всем этим! Однако нынешний читатель
романов менее всего склонен к такого рода размышлениям.
Он предпочитает книги, которые как можно меньше
заставляют думать. Более того, вполне вероятно, что,
прочитав этот роман и обнаружив в нем свои портреты, мисс
Мэтьюс и миссис Джеймс объявят их злостными
измышлениями автора.
Но вот что особенно важно подчеркнуть:
необыкновенное мастерство, с которым писатель рисует то хорошее,
что есть в выведенных им далеко не положительных
героях. Это щедрость Джеймса, добродушие его наивной
жены, проблески добрых чувств у мисс Мэтьюс; и даже
старина Бат, в халате своей сестры готовящий для нее декокт,
и впрямь привлекательная фигура, и хотя мы смеемся над
ним, мы не можем не любить его. К этому смеху всегда
примешивается некоторая доля нежности, и сам автор
любит предаваться таким смешанным чувствам и умеет
вызывать их у своих читателей. Всякий раз, повествуя о ка-
302

ком-нибудь добром деле, честный Фильдинг загорается
душой. Некоторых писателей обвиняют в том, что они
теряют чувство меры, описывая злодеев. Наш же автор
рисует их с философской невозмутимостью. Напротив, он
склонен увлекаться, описывая положительных героев. Вам
кажется, что вы видите слезы на его мужественном лице,
и он не пытается скрывать, что сострадание к людям не
чуждо его большому и чистому сердцу. Возможно, это
недостаток, с точки зрения искусства, но недостаток очень
привлекательный.
Читателя, интересующегося подробностями жизни
Фильдинга, мы отсылаем к его биографии, написанной
мистером Роско. Жизнь Фильдинга, больше чем какой-либо
из его романов, служит воплощением идеи, которая
пронизывает его «Эмилию». Никто не расплачивался столь
дорогой ценой за свои пороки и безрассудства. Потеряв
состояние, он познал всю горечь нужды и униженья; утратив
здоровье, он стал жертвой физических страданий, и эта
кара за его прегрешения тяготела над ним всю жизнь и
свела его преждевременно в могилу. Но даже когда нужда,
горе и недуг надломили его организм, его гордый и
свободный дух восторжествовал над ними, а трезвый и честный
ум помог ему преодолеть все невзгоды и сохранить
философскую невозмутимость. Нежная привязанность к своей
семье поддерживала его до конца, и, хотя всех его трудов
едва хватало, чтобы прокормить себя и своих близких,
после его смерти остался преданный друг, столь высоко
ценивший его, что он принял на себя заботу о семье
покойного и оградил ее от нужды. Это что-нибудь да значит,—
быть связанным узами дружбы с таким человеком, как
Ральф Аллен, и Фильдинг, еще когда оба они были живы,
воздвиг памятник в честь своего друга, памятник более
прочный, чем любой монумент из бронзы или мрамора,
выведя его в своем романе под именем сквайра Олворти.
«Есть такой день,— писал Фильдинг в одном из
посвящений Аллену,— о наступлении которого ни один человек в
королевстве не может подумать без содрогания, кроме вас
одного, сэр, это день вашей смерти». Трудно придумать
более тонкое признание заслуг, и Фильдинг был не из тех
людей, кто расточает хвалу лицемерно.
Мужество, жизнерадостность, любовь к людям никогда
не покидали Фильдинга, и до самого смертного часа он
неустанно работал на своих детей. Но после его кончины
303

лишь благодаря великодушию одного из его почитателей-
иностранцев, французского консула в Лиссабоне
господина де Мейронне, на его могиле было установлено
приличное надгробие. Там он лежит, «от лихорадки жизни
отсыпаясь». Нет больше ни снедающих душу забот, ни
назойливых кредиторов, ни мучительных болей, ни диких
ночных оргий, ни раскатов веселого смеха. Заботу о его
жене и дочерях взял на себя его преданный друг. Видно,
он и впрямь избавился от забот и печалей, и так хочется
верить в то, что его исстрадавшаяся, но благородная душа
обрела наконец очищение и покой.

Диккенс во Франции
видев на стенах домов громадную афишу,
возвещавшую о том, что в театре «Амбигю-
Комик», на Больших Бульварах пойдет
«Николас Никльби, или Лондонские воры», и,
прочитав в «Журналь де Деба» чрезвычайно
суровую, можно сказать, даже свирепую
критику на вышеозначенную драму и ее предполагаемого
автора, бедного мсье Диккенса, я рассудил за благо
выложить пятьдесят су на приобретение места в креслах, дабы
удостовериться собственными глазами в достоинствах и
о
недостатках сей пьесы.
Кто может забыть (я не говорю о тех, кто не видел этой
драмы в Англии и потому не имеет о ней никакого
представления),— кто может забыть трогательную игру миссис
Кили в роли Смайка в театре «Адельфи», кто может
забыть несокрушимое добродушие мистера Уилкинсона в
роли злодея Сквирса? Верный своей натуре, он был так
tj
вкрадчив, лукав и слащаво сердечен, что каждый из его
питомцев, должно быть, считал для себя просто
удовольствием быть высеченным его рукой. А что за прелесть был
Йетс в столь родственной ему роли Манталини! Может ли
Франция,— подумал я,— произвести на свет фата,
подобного Йетсу? Найдется ли в театре на парижских Больших
Бульварах актер, который в роли Манталини мог бы
создать такое же непревзойденное воплощение вульгарности
и апломба, столь близкое к жизни? Нет, еще никогда
никто не выкладывал свои два с половиной франка с такой
готовностью, как ваш покорный слуга!
305

После Китая Франция — самая невежественная страна
во всем цивилизованном мире,— думал я,— в то время как
театр заполнялся публикой, а музыканты один за другим
занимали свои места. Тщеславие этих людей не знает
границ, они мнят себя выше всех народов Европы, и хотя они
вторгались в Испанию, Италию, Россию, Германию, ни
один из десяти тысяч этих завоевателей не в состоянии
попросить хлеба на языке завоеванных ими стран. Но какова
сила гения! С течением времени он побеждает все, даже
невежество и тщеславие французов! Слава Николаса
Никльби пересекла Ла-Манш, преодолев все препятствия.
И вот я опять увижу честного Джона Брауди и коварного
Ральфа Никльби, увижу честность и коварство на
французский лад. Встретимся ли мы с семейством Кенуигсов
и с их бесподобным дядюшкой, сборщиком платы за
пользование водопроводом, мистером Лиливиком, и сочетается
ли он законным браком с Джулианой Питоукер в
портсмутской церкви? И, самое главное, что скажет по этому
поводу миссис Никльби, несравненная миссис Никльби,
о которой мир так бы ничего и не узнал, если бы Боз не
открыл и не вывел на свет божий эту замечательную
фигуру, которую, кстати сказать, каждый из нас имеет в
лоне своей семьи? Есть ли госпожа или, вернее, госпожи
Никльби во Франции? Сейчас мы это узнаем, как только
поднимется занавес. Но что это? Оркестр заиграл
увертюру.
Раздаются три глухих удара, от которых замирает
сердце. Это суфлер подает сигнал. Огромный, ярко
раскрашенный занавес медленно плывет вверх. Это минута
жуткого и сладостного ожидания. Что будет дальше? Сначала
не видно ничего, кроме множества ног. Постепенно
открываются взору и обладатели этих конечностей, застывшие?
в такой неподвижности, как будто они простояли здесь ты?-
сячу лет. Потом открывается вся сцена, до самых облаков*
чары рассеиваются, и расколдованные персонажи
начинают
Действие первое
Перед нами школьный двор с высокой железной ре*
шеткой впереди и весьма картинным лесистым фоном пои
зади. Если вы умеете читать по-французски, то из orposfc*
ной вывески над воротами вы узнаете, что это школа т~ияй
306

Сквирса «Paradis des enfants»1. Где-то там, за рекой,
которая вьется блестящей лентой на заднем плане, высится
замок достославного лорда Кларендона, однофамильца
покойного посла Англии в Мадриде.
Его светлость находится в отсутствии, но его
прелестная дочь, мисс Аннабелла, как раз сейчас берет урок
французского языка у Николаса Никльби, младшего
учителя в школе мистера Сквирса. Однако Николас не
простой учителишка, он недавно осиротел, и его дядя,
богатый лондонский банкир мсье Ральф, взял на свое
попечение его сестру бесприданницу и добыл Николасу
место младшего учителя в йоркширской школе мистера
Сквирса.
Лондонский банкир, богач, раздобыл для своего
племянника место в школе с окладом в восемь гиней в год!
Нет, тут что-то неладно! Особенно когда вы узнаете, что
всего несколько лет тому назад глава этого учебного
заведения мсье Сквирс был клоуном и канатным плясуном в
ярмарочном балагане. Но... Пусть это останется
неизвестным до последнего акта, когда волею небес все тайное
станет явным.
Тем временем Николас, счастливый Николас, дает урок
прелестной мисс Аннабелле. Вот уж действительно, урок!
Урок чего? Увы! Увы! Когда двое красивых,
чувствительных и пылких молодых людей склоняются над одной и той
же книгой, то всем известно, что из этого получается. Все,
кто когда-либо перелистывал эту книгу, все равно какую,
французскую или древнееврейскую,— все знают, что ее
страницы говорят на одном и том же языке.
Между тем в отсутствие своего помощника мсье Сквирс
сам занимается с учениками. Только один из их числа
находится во дворе: это откормленный, нарядно одетый,
чистенький и розовощекий мальчик. Рядом с ним мы
видим джентльмена по имени Брауди, гуртовщика по роду
занятий, который, будучи большим любителем музыки, в
настоящую минуту обучает толстого мальчика игре на
кларнете.
Толстый мальчик получил от главы школы шутливое
прозвище Проспектуса. Почему? Да потому что он очень
толст, пышет здоровьем, нарядно одет и что одно его
присутствие в школьном дворе способно побудить родителей
«Детский рай» (франц.).
301

и опекунов отдать своих детей в это учебное заведение,
питомцы которого выглядят так блестяще.
' Здесь следует заметить, во-первых, что, выставляя
напоказ этого мальчика как типичный образец, тогда как все
остальные его питомцы были доведены голодом до полного
истощения, мсье Сквирс поступал как самый последний
мошенник и негодяй; и, во-вторых, что даже этот образец
при ближайшем рассмотрении никак нельзя было
признать образцовым. В жизни я не видывал более жалкого
созданья: кожа на нем обвисла как на откормленной во
Франции свинье, а своей долговязой фигурой он
напоминал борзую. Глядя на этих животных, нельзя не
почувствовать презрения к французской нации. Конечно, это
замечание может быть воспринято как политический
выпад.
Итак, Джон Брауди музицирует с Проспектусом,
который рассказывает ему об обстоятельствах, изложенных
нами выше. По окончании урока честный Джон извлекает
из кармана кусок пудинга, припасенный им, чтобы
попотчевать своего ученика. Бог ты мой, с какой жадностью
Проспектус набрасывается на еду! Ибо хотя он
единственный, кого в школе хорошо кормят, но мы вынуждены с
сокрушением сердечным признать, что он одержим бесом
чревоугодия.
В то время как Проспектус ест пудинг, другой
воспитанник мистера Сквирса украдкой подглядывает за ним.
О, этот мальчик в тысячу раз более несчастен! Посмотрите
на него, на это дрожащее от холода дитя, склонившееся
над книгой в жалкой лачуге в самой глубине двора. Он
одет в лохмотья, ему не разрешают жить вместе с другими
детьми, на переменах они постоянно избивают его, а во
время уроков все "их шалости вымещаются на его
многострадальной спине.
Кто же этот несчастный? Десять лет тому назад
человек по имени Бичер привел его в «Детский рай» и,
заплатив за его содержание вперед за пять лет, оставил его на
попечении мсье Сквирса. С тех пор никто не навещал
мальчика, и когда, по истечении пятилетнего срока, мсье
Сквирс отправился по указанному адресу, чтобы получить
деньги на содержание мальчика, он обнаружил, что его
безбожно обманули, что никакого Бичера не существует и
что ему не от кого ждать вознаграждения за свои труды.
С этого дня начались все несчастья горемычного сиротки.
Никто не заботился о нем, никому он не был нужен. Мо-
808

жет быть, даже его имя ему не принадлежало. А звали его
Смайк, во французской пьесе — Смик.
Несчастный Смик! Но он приобрел друга — доброго
младшего учителя Никльби, который стал отдавать ему
половину своей жалкой порции хлеба и пудинга, понуждал
его усердно заниматься науками и по мере своих сил
защищал от преследований мальчишек и самого мсье Скварса
(так его именуют в пьесе).
Джон Брауди только что кончил давать урок игры на
кларнете Проспектусу, когда в школу вернулся Николас
Никльби. Между молодыми людьми произошел разлад:
узнав о частых посещениях Николасом Кларендон-Касла,
Джон Брауди по глупости приревновал к нему дочь
мельника, мисс Дженни, с которой он, Джон Брауди, недавно
обручился. Глупый Джон! Ведь сердце Николаса отдано
юной особе, занимающей более высокое положение в
обществе, и, как ему казалось, без всякой надежды на
взаимность. И в тот самый момент, когда Николас вошел во двор
школы, Джон взял свою дубинку и погнал в Лондон стадо
волов.
Никльби пришел как раз вовремя, чтобы защитить
своего бедного друга Смика. Собрав всех своих питомцев
во дворе, мсье Сквирс проверял, как они выучили уроки.
Когда очередь дошла до несчастного Смика, забитый и
запуганный мальчик начал дрожать всем телом, заикаться и
не смог вымолвить ни единого слова. Взбешенный Сквирс
набросился на него с палкой и чуть было не assomed l свою
повергнутую на землю жертву, но тут Никльби
почувствовал, что терпеть подобные зверства свыше сил
человеческих, выступил вперед, и, когда Сквирс замахнулся палкой
для очередного удара — pouf! pif! un, deux, trois, et la 2,—
мсье Никола flanqued3 ему несколько coups de poing и
bientot опрокинул его a terre 4.
Можете себе представить, каким ликующим
улюлюканием все мальчики вторили этой расправе и как они
запрыгали и завизжали от восторга, а потом — хлоп! — все
1 Убил. (Характерный для Теккерея прием соединения
французского глагола с английским окончанием прошедшего
времени.)
2 Пиф, паф, раз, два, три и готово! (франц.)
3 Нанес (франц.).
4 Ударов кулаком и скоро (опрокинул его) на землю (франц.).
309

как один ринулись на своего незадачливого учителя и
осыпали его градом ударов,—- они колотили его палками и
кулаками, пинали ногами, кусали и царапали, что он
заслужил в полной мере, а потом раскрыли ворота «Детского
рая» и разбежались во все стороны.
Увидев плоды своих трудов, Никльби понял, что ему
тоже не остается ничего иного, как поскорее убраться
восвояси. Он быстро набросал несколько строк своей
прелестной ученице мисс Аннабелле, чтобы объяснить ей
причину своего внезапного отъезда и заверить ее в том, что
его честь осталась незапятнанной, взял свою трость и
навсегда покинул школу.
Только один мальчик остался там; бедняге некуда
было идти. Но когда он увидел, что его единственный друг
Николас уходит, он тоже тронулся было с места,
потом остановился в нерешительности, но когда Николас
уже был на некотором расстоянии от школы, собрался
с духом и бросился догонять его со всех ног, как
будто спасая свою жизнь (впрочем, вероятно, так оно
и было).
Вот перед вами на рисунке два друга — Николас и
бедняга Смик. Оба одеты на английский лад, и вы не
можете себе представить, каким громом аплодисментов
сопровождалась эта сцена, когда опустившийся занавес
возвестил об
Окончании первого действия.
«Ah, ah, ah! ouf, pouf!» — «Dieu, qu'il fait chaud!» —
«Orgeat limonade, biere!» — «L'Entreacte, journal de tous
les spectacles!» — «La Marseillai-ai-aise!» 1 Такими
возгласами из партера и лож публика заполняет томительные^
десять минут антракта. Три bonnes2 в ложе с упоением^
сосут апельсины, а сопровождающий их джентльмен в;
мундире, в красном кепи и при серьгах угощается
ячменным сахаром. Petite maitresse3 в абонированной ложе
приглаживает свои bandeaux4, оправляет белые манжетки и
1 Ах, ах, ах! Ох, ох! — Боже до чего же здесь
жарко!—Оранжад, лимонад, пиво! — Покупайте «Антракт», программу всех
спектаклей! — Мар-сель-е-зу! (франц.)
2 Служанки (франц.).
3 Франтиха (франц.).
4 Зачесанные на прямой пробор волосы (франц.).
310

рассматривает свои chiffons !, в то время как ее спутник
в узком спенсере из черного бархата, натянув желтые
замшевые перчатки, с высоты своего величия разглядывает
публику в бинокль. Четырнадцать человек, насквозь
прокуренные, бородатые и не выше четырех футов ростом
каждый, пробираются на свои места в вашем ряду, отдавливая
вам ноги. Стук, стук, стук — раздаются три глухих удара.
Начинается увертюра. Занавес поднимается и перед нами
Действие второе
Таверна «Les Armes du Roi» 2, по-видимому, одна из
наиболее посещаемых в Лондоне. Ясно, что она
расположена на Йоркширской дороге, ибо первый посетитель,
кого мы там видим, это Джон Брауди. Немного погодя к
нему присоединяется Проспектус, за ним появляется
Никльби, а затем и бедняга Смик,— все это беглецы из
«Paradis des Enfants», покинувшие порознь сию
негостеприимную обитель.
В этой же самой таверне известный банкир Ральф
Никльби обделывает свои делишки и посвящает зрителей
в целый ряд своих секретнейших операций. Появляется
милор Кларендон, представительный мужчина, но —
увы! —как это сразу становится ясно, отпетый негодяй.
Горе привело его на стезю порока: десять лет тому назад
он потерял сына, прелестного шестилетнего мальчика,—
и, ожесточившись сердцем от этой утраты, пристрастился
к азартной игре, к употреблению горячительных напитков
в виде vins de France3, помрачающих рассудок, и к другим,
еще более пагубным порокам. Воспылав страстью к
очаровательной Кэт Никльби, он (отец мисс Аннабеллы!)
пришел к банкиру просить его о ссуде в десять тысяч фунтов
стерлингов и пригласить его на ужин вместе с его
племянницей Кэт. Банкир охотно соглашается. Деньги он
выкладывает тут же и немедля отправляется за племянницей.
Ах, милор, милор, берегитесь! Ваш организм подорван,
состояние промотано, банкротство и смерть смотрят вам в
лицо. Но милор и ухом не ведет. Он заказывает роскошный
1 Наряд (франц.).
2 «Королевский Герб» (франц.).
3 Французских вин (франц.).
311

ужин в отдельном кабинете, и пока накрывают на стол,
усаживается вместе с другими лордами в общей зале
распить бутылочку. Вы только полюбуйтесь на этих
блистательных джентльменов в коротких сюртуках с пелеринами,
в лосинах и высоких сапогах со шнуровкой,— ни дать ни
взять заправские английские аристократы.
— Готов биться об заклад на cinq cent guinees l, лор
Бифштекс,—говорит милор Кларендон, взыгравший под
действием винных паров,— что сегодня вечером я буду
ужинать с прелестной Кэт Никльби.
— По рукам! — восклицает лор Бифштекс.
Но почему этот разговор заставил встрепенуться только
что вошедшего в таверну молодого незнакомца? Почему,
позвольте спросить? Да потому, что этот незнакомец —
родной брат Кэт, Николас Никльби. И, будьте покойны,
услышав о намерении его светлости, он устроит
хорошенький тарарам.
— Вы будете ужинать с Кэт Никльби? Вы, сударь,
наглый лжец!
Лорды вскочили с мест.
— Кто этот чудак? — невозмутимо вопрошает милор
Кларендон.
— Собака! Как твое имя?
— Ха, ха, ха! — презрительным смехом отвечает
сиятельный лорд.
— Джон, кто этот человек? — спрашивает Николас,
схватив за рукав лакея.
Бедняга Джон в испуге пытается вывернуться и
лепечет что-то нечленораздельное, как вдруг, кто бы вы думали
входит в таверну? Банкир Ральф со своей
племянницей Кэт.
Ральф. Проклятье! Николас!
Кэт. Братец!
Николас. Прочь, женщина! Отвечайте, милостивый
государь, на каком основании вы привели мою сестру в
такое общество и кто этот негодяй, с которым вы решили
ее познакомить?
Ральф. Лорд Кларендон.
Николас. Отец мисс Аннабеллы! О, боже!
Дальнейшее не требует пояснений. Пристыженные
аристократы удаляются ужинать вместе с банкиром, а
Пятьсот гиней (франц.).
312

мисс Кэт и только что прибывший Смик бросаются в
объятья Николаса.
На этом, леди и джентльмены, заканчивается второй
акт, скажем прямо, довольно вялый и
малоправдоподобный по содержанию. Чтобы пять человек, бежавших по
одиночке из Йоркшира, не сговорившись, пришли в одну
и ту же таверну в Лондоне через пять минут один после
другого; чтобы знаменитый банкир мистер Ральф
устраивал свои дела в той же таверне и за чашкой кофе во
всеуслышание признавался в том, что он поручил своему
бывшему приказчику Бичеру убрать или даже убить сына
лорда Кларендона, и, наконец, чтобы сам лорд Кларендон,
владелец шикарного городского особняка, принимал своих
высокопоставленных гостей в этом третьеразрядном
трактире,— все эти обстоятельства могут показаться критику
крайне неправдоподобными. Однако погодите говорить о
неправдоподобии, пока не увидите невероятных событий,
происходящих в
Действии третьем
Как уже было упомянуто, прежде чем стать
директором школы, этот негодяй Скварс был канатоходцем и sal-
timbanque l и в качестве такового стал членом великого
братства нищих, воров и бродяг, которое собирается в
огромных средневековых катакомбах в Лондоне, чтобы
обсуждать свои планы, делить добычу и устраивать оргии. По
возвращении в Лондон мсье Скварс немедля восстановил
связи со своими старыми сотоварищами, которые по
настоянию одного всемогущего лица избрали его своим
главарем.
Этим лицом был не кто иной, как банкир Ральф. Втайне
от всех он держит в руках этих отпетых людей, посещает
их притоны и пользуется у них непререкаемым
авторитетом. Сам прожженный негодяй, он нуждается в помощи
других негодяев. Горя желанием отомстить своему
племяннику, он решает бросить его сестру Кэт в объятия лорда
Кларендона. У старого банкира зародилось подозрение, что
этот жалкий сирота, бездомный беглец из йоркширской
школы Смайк не кто иной, как тот самый ребенок, кото-
Клоуном (франц.).
313

рого десять лет тому назад... Но шшшш... шшш... Об этом
пока молчок!
Где же обретается взбунтовавшийся племянник
банкира и те, кого он взял под свою защиту? Ни один из них
не ускользнул от неусыпной бдительности Ральфа.
Николас, под вымышленным именем Эдварда Брауна,
подвизается на подмостках одного театра недалеко от
набережной Темзы. Скорей, Скварс, скорей! Собери несколько
вербных бродяг и песпеши в Уоппинг, чтобы схватить
скрывающегося там Смайка и упрятать его в катакомбы воров,
скорей, скорей! Нельзя без дрожи в сердце думать о том*
что последует,
И вот в театральной уборной Николаса собрались все
члены его маленькой семьи и вместе с ними честный Джощ
Брауди, переставший ревновать после того, как он узнал,
что сердце Николаса отдано не мельниковой дочери, а ее
госпоже. Открывается дверь, и в комнату входит — кто бы
вы думали? Мисс Аннабелла собственной персоной.
«Бегите! Спасайтесь! — говорит она, задыхаясь, Николасу.-—
Я подслушала разговор моего отца с вашим дядей. Вы
будете арестованы шерифом аа похищение Смайка,
нападение на Сквирса...» и т. д.
Впрочем, передать содержание этого акта немыслимо,
так много всякой всячины в нем происходит. Лорд Кларен-
дон, узнав, что весь доход от его поместий до конца его
дней переходит за долги к банкиру, скоропостижно умит
рает, а Ральф завладевает документом, неопровержимо
доказывающим, что юный Смайк не кто иной, как
похищенный в детстве сын Кларендона.
L'inf ame l Скварс со своими приспешниками увозит
мальчика. Джон Брауди, догнав беглецов, бросает Сквар-
са в реку; шериф уводит Никльби в тюрьму, и порок
торжествует в лице коварного банкира, но торжествует не
надолго, в чем можно убедиться воочию, когда начнется
Действие четвертое
Полный решимости вызволить двух своих юных
друзей, Джон Брауди преследует Ральфа по пятам,
выслеживает его, когда тот приходит на свидание с бродягами, и
Гнусный (франц.).
314

подслушивает его разговор со Скварсом. Оказывается, что
Скварс держит мальчика в катакомбах бродяг, в тайнике
на глубине в тысячу футов ниже уровня моря. В этот вечер
воры и нищие устраивают большое празднество — пир на
весь мир с танцами. «И я буду там»,— говорит Джон Бра-
уди. Но что за чудо? Кто это появляется перед ним, как не
его старый знакомец Проспектус, тот самый Проспектус,
которого Джон обучал игре на кларнете. Проспектус
теперь член братства воров и бродяг и на вечере будет
увеселять их своей игрой. Брауди тоже придет вместе с ним
во «дворец бродяг», переодетый и загримированный
слепым нищим.
И вот они собираются десятками и сотнями; хромые и
убогие, чернокожие метельщики, домушники и хипесницы,
грабители и воры, безногие уличные скрипачи, одним
словом,— сливки преступного мира Лондона, в свой
«подземный готический дворец», на глубине в тысячу футов ниже
уровня моря. Их номинальный глава —- Сквирс, но
подлинный вождь и повелитель — вот тот высокий человек в
черной маске, который пока остается неизвестным для
всех, кроме Джона Брауди. Джон сразу узнал его. Это
Ральф!
— Приведите пленника,— говорит черная маска.— Он
пытался бежать, нарушил клятву и должен понести
наказание.
И что же бродяги делают? Они погребают несчастного
Смайка заживо. Они спускают его в подземелье,
заваливают выход огромным булыжником и уходят. Такова
печальная участь Смайка.
Но юный Джон Брауди не дремлет. Ему удается
вытащить из кармана одного из бродяг кошелек с документами,
неопровержимо доказывающими, что Смайк — лорд Кла-
рендон. Выждав, когда все бродяги разойдутся, Брауди
вместе с Николасом, который бог весть каким путем тоже
здесь очутился, отваливает камень и вытаскивает
полумертвого Смайка на свет божий.
Все это крайне неправдоподобно, скажете вы. Но разве
это невозможно? А раз возможно, стало быть, могло
случиться. А раз могло случиться, стало быть, может
считаться правдоподобным. Таков естественный ход моих
рассуждений. А теперь посмотрим
315

Действие пятое
Ага, милостивый государь Ральф, вы думали, что
выйдет по-вашему? За отсутствием наследника поместья Кла-
рендона переходят к вам, а с наследником вы разделались.
Правда, титул пэра Англии по английским законам
достанется супругу мисс Аннабеллы. Но, быть может, она
согласится выйти замуж за вас? В таком случае, все
устроится: вы будете графом до конца своих дней и станете
родоначальником новой ветви Кларендонов. Если же она вам
откажет, то, чтобы она не вырвалась из ваших сетей, вы
нашли одного парня среди бродяг, которого сможете
выдать за пропавшего молодого лорда Кларендона. Вы
снабдите его подложными документами, доказывающими его
право на титул, и он будет послушным орудием в ваших
руках, которое вы сможете использовать и отбросить, как
только надобность в нем минует.
Банкир делает предложение руки и сердца мисс Анна-
белле, и девушка с негодованием отвергает его. «В таком
случае, потрудитесь покинуть этот дом, мисс. Он больше
не ваш, а мой. И вам придется расстаться с графским
титулом, который вы незаконно присвоили после
смерти вашего папаши. Ваш брат жив. Эй, Джон, Томас,
Сэмюел! Приведите сюда его светлость графа де Кларен-
дон!
Но кого мы видим? Кто стоит перед нами, одетый по
последней английской моде, в новеньком с иголочки
костюме? Силы небесные, да это Смайк, тот самый,
замурованный Ральфом, Смайк. Погребенный заживо юноша
восстал из мертвых, чудесным путем нашел свои документы
во «дворце бродяг» и в силу какой-то таинственной
закулисной комбинации, в тайны которой я и не подумаю
проникать, подменил собой подменыцика, которого
намеревался пустить в дело коварный Ральф. Воспоминания детства
нахлынули мощным потоком на бедного юношу.
Возможно ли это? О да, так и есть, эти стены знакомы ему. В этой
оранжерее он играл еще ребенком у ног своей незабвенной
матушки. А этот портрет? Кто это? А-а-а-а-ах! Ведь это
моя сестричка — Анна-Анна-белла!
Нет, вы не можете себе представить сцену, когда двое
юных существ с воплями восторга бросаются друг другу в
объятья. Вы не можете себе представить ликованье Джона
Брауди, который прыгает на месте от радости и срывает
316

с себя бороду и лохмотья бродяги. Николас молитвенно
складывает руки и воздымает очи к небу. Нельзя описать
и неистовство коварного банкира, когда он увидел, как его
жертва вышла из могилы и все его планы развеяны в прах.
О, провидение! Здесь видна твоя десница! Как горько
раскаивается теперь наш банкир в том, что не сумел, как
следовало, опутать лорда Кларендона и не застраховал в свою
пользу его жизнь. Проклятье! Дать себя перехитрить
молокососу и деревенскому увальню! Но, может быть, еще не
все потеряно?
Не все потеряно? Как бы не так! Шалишь, приятель!
Царству порока пришел конец, ведь пятый акт на исходе.
Публика уже-начинает покидать залу, и теперь уж тебе
никогда не поднять головы.
«Мсье Ральф,— шепчет ему на ухо Джон Брауди.—
После всех ваших художеств во «дворце бродяг», не
думаете ли вы, что вам лучше уехать из Англии? Я не хотел
бы видеть, как вас, дядю Николаса, это самое... Понятно?»
И Джон сделал выразительный жест, проведя ребром руки
у себя под подбородком. «Понятно,— сказал Ральф.—
Через два часа меня здесь не будет».
И тогда лорд Смайк берет за руку честного Брауди, а
другой рукой нежно жмет ручку Кэт, в то время как
шериф, лакеи и прочие действующие лица застывают в
живой картине, а мисс Аннабелла, заливаясь краской, шепчет
под занавес счастливому Николасу: «О мой друг, с какой
радостью я уступаю брату ma couronne de comtesse!l Что
для меня титул и знатная фамилия, когда у меня есть вы.
Единственный титул, который я хотела бы носить, это леди
Аннабелла Никльби!»
(Exeunt omnes) 2
Музыканты уже давно успели разойтись. Вот уж и
люстра поплыла вверх, под самый потолок, к богам и богиням.
Еще немного, и в зале погаснут огни, и служители закроют
ложи чехлами. Но с галерки еще раздаются возгласы
«Сент-Эрнест!». Вызывают артиста, исполнявшего роль
Джона Брауди, а затем слышатся пронзительные крики
«Смик! Смик!», и, низко приседая и краснея, на авансцену
1 Мою графскую корону (франц.),
2 Все уходят (лат.).
317

выходит мадам Проспер. Силы небесные! Какая красивая
особа с нежными глазами и свежим, звонким голосом.
Затем театралы вызывают Шилли, игравшего злодея Ральфа,
но в это время вас уже подхватил людской поток, и вы с
трудом прокладываете себе дорогу к гардеробу среди
привычных ароматов чеснока и табачного перегара. С галерки
ринулся вниз встречный поток зрителей, стучащих по
лестнице деревянными башмаками. «Auguste, solo! Eugenie,
prends ton parapluie!» — «Monsieur, vous me marchez surles
pieds! l — раздаются возгласы в толпе, над которой
возвышается сверкающая медная каска пожарного. Когда,
выйдя на Бульвары, вы подходите к кебу, кучер услужливо
открывает перед вами дверцу и вы, опустившись на
сиденье, вежливо просите везти вас к Barriere de TEtoile, он
обрушивает на вас целый поток упреков: «Ah, ces Anglais,
да demeure dans les deserts — dans les deserts, grand Dieu!
avec les loups; ils prennent leur beautiful the avec leurs
tartines le soir, et puis ils se couchent dans les deserts, ma
parole d'honneur, comme les Arabes2.
Если этот пересказ содержания новой пьесы о
Николасе Никльби показался невыносимо скучным тем
немногим лицам, которые имели терпение дочитать его до конца,
то я могу им в утешенье заметить, что я не пересказал
и половины этого спектакля. Более того, вполне возможно,
что я опустил наиболее интересную его часть. Например,
сцену убийства добродетельного злодея Бичера, смерть
милорда Кларендона или эпизоды, когда Николас проник в
пещеру бродяг и когда он выбрался обратно. Ведь об этих
событиях я не проронил ни звука. И не пророню до
гробовой доски. Неполный отчет о спектакле «Николас Никльби»,
приведенный мною выше, это все, на что может
рассчитывать самый дотошный читатель (да будет ему это
известно). Надо сказать, что пьеса содержит целый ряд
перлов, которые обошел молчанием недостойный критик, но
если кто-либо желает оценить их по достоинству, то
единственный способ — пересечь Ла-Манш и отправиться в
«Амбигю-Комик», театр, название которого можно
перевести как «театр сомнительного комизма». И пусть любо-
1 Огюст, соло! Эжени, не забудь зонтик! — Мсье, вы наступили
мне на ногу! (франц.)
2 Ах, эти англичане! Они живут в пустыне! В пустыне, клянусь
создателем! Вместе с волками. По вечерам они пьют свой чай о
грогом, с гренками, а потом, честное слово, ложатся спать в
пустыне, как арабы (франц.).
318

пытный зритель не мешкает, ибо кто знает, что может
случиться? Жизнь человеческая, как всем известно, коротка,
а театральные пьесы возникают и увядают подобно цветам
полевым, и вполне возможно, что, когда эта статья увидит
свет (буДем надеяться из меркантильных соображений,
что она его увидит), драма о Николасе Никльби исчезнет
с лица земли подобно Карфагену, Трое, Суолло-стрит, Мэ-
рилебонскому банку, Вавилону и прочим величайшим
созданиям человеческого гения, давно поверженным в прах
и канувшим в Лету.
Что же касается уважаемого Боза, то вы, вероятно,
заметили, что его доля в создании этой драмы крайне
незначительна и что он имеет не больше отношения к
благородным умам, сочинившим ее, чем гвоздь в стене — к
шляпе с золотыми галунами, которую может на него
повесить какой-нибудь франт, или стартовый столб на
ипподроме к искрометному скакуну, ценою в тысячу
гиней, который пожелает двинуться от него на скаковую
дорожку.
До чего жалкими кажутся писания Диккенса рядом с
творениями его французских коллег! Как они бледны,
низменны и лишены фантазии! Ему бы и в голову не пришло
свести в трактире под вывеской «Королевский Герб»
полдюжины лордов, бывшего похитителя детей, знаменитого
банкира, дегенерата, владельца частной школы, младшего
учителя и гуртовщика, съехавшихся из разных мест, за
сотню миль одно от другого, чтобы поведать всему миру
свои тайны. Ему бы в жизни не выдумать грандиозных
мрачных катакомб, cimetiere et salle de bal *, как их
назвал Жюль Жанен. Все эти находки — заслуга
французских драмоделов, перелицевавших роман мсье Диккенса,
о чем необходимо поставить в известность почтенную
публику.
Но если французские драматурги неизмеримо выше
Диккенса, неизмеримо изобретательней и поэтичней, то
вышеупомянутый французский критик Жюль Жанен в
миллион раз выше французских драматургов. А Диккенс
рядом с Жаненом — просто пигмей. Жюль его затмил,
принизил, уничтожил, стер в порошок. Этот злосчастный
писатель живет себе по ту сторону Ла-Манша и в ус не дует
и даже, чего доброго, воображает, что достиг известности,
тогда как на континенте его песенка спета раз и навсегда.
1 Кладбище и танцзал (франц.).
319

Что из того, что его читают миллионы в Англии и десятки
миллионов в Америке? Что всякий, владеющий
английским языком, отвел ему местечко в своем сердце? Важно
только то, что думает о нем Жюль Жанен, и, хотя я
преклоняюсь перед мистером Диккенсом, все же это не
причина, чтобы отказать себе в маленьком удовольствии
познакомить его с мнением злокозненных людей (есть и
такие на свете), склонных поносить его. Без этой невинной
привилегии чего бы стоила дружба!
Кто же такой этот Жанен? Это величайший критик во
Франции. Это Ж. Ж., который каждую неделю помещает
в «Журналь де Деба» свой фельетон, брызжущий
неоспоримым остроумием и содержащий такую ошеломляющую
смесь дерзости и прямоты, наглости и лжи, добродушия и
нахальства, что читатель невольно поддается очарованию
этой мешанины и с нетерпением ждет появления газеты в
понедельник. Это тот самый Жюль Жанен, который, не
зная, как он сам признает в предисловии, ни одного слова
по-английски, помогал переводить на французский язык
«Сентиментальное путешествие». Это тот самый человек,
который вскоре после женитьбы описал в очередном
фельетоне свою брачную ночь (очевидно, в ту неделю ничего
более примечательного не случилось) и выставил на
всеобщее обозрение свои простыни со следами отнюдь не
типографской краски, подражая, если память мне не изменяет,
древнему обычаю некоторых королей. Поистине более
честного, скромного, стыдливого, правдивого,
непритязательного и благородного джентльмена, чем г-н Ж. Ж. трудно
себе представить!
Так вот, этот откормленный французский моралист
ополчился на Диккенса. Диккенс, видите ли, страдает
недостатком скромности, а Жюль не терпит нескромность.
И этот довод является решающим в извечном споре между
двумя нациями о том, которая из них нравственнее. Ход
рассуждений таков:
1. Мы, в Англии, привыкли считать Диккенса
скромным писателем и позволяем нашим детям читать его
произведения.
2. Во Франции человек, написавший историю
«Мертвого осла и гильотинированной женщины»* и впоследст-
* Мы предполагаем (в ближайшем будущем) посвятить
творчеству Ж. Ж. пространный и блестящий критический обзор.
320

вии эпиталаму на собственное бракосочетание, возмущен
Диккенсом.
3. Отсюда следует, что Диккенс не только нескромен,
но просто неприличен, ибо если бы это было не так, то
такое общепризнанное воплощение добродетели, как Ж. Ж.,
не стал бы его обвинять в этом преступлении.
4. Стало быть, ясно как день, что французская мораль
неизмеримо выше английской, что одинаково приложимо
к людям, книгам, а также всем отношениям в частной и
общественной жизни.
Посмотрим теперь, как наш жирный Жюль
расправляется с Диккенсом. Его критика начинается в довольно
шутливом тоне.
Theatre de rAmbigu-Comique
«Николас Никлъби», мелодрама в 6 действиях.
«На колени перед человеком, которого зовут Чарльз
Диккенс! На колени! Он один совершил то, что было не
под силу лорду Байрону и Вальтеру Скотту вместе взятым!
Добавьте сюда, если вам угодно, Попа и Мильтона и все
самое величественное и самое прелестное, что создала
английская литература. Чарльз Диккенс! Только о нем и
говорят сейчас в Англии. Он ее гордость, ее радость и слава!
А знаете ли вы, сколько покупателей у Диккенса? Я
говорю покупателей, то есть людей, выкладывающих свои
денежки из кошелька, чтобы отдать их в руки
книгопродавцев. Десять тысяч покупателей. Десять тысяч? Что вы
говорите, какие десять тысяч! Двадцать тысяч! Двадцать
тысяч? Да не может быть! Вот как! А не хотите ли сорок
тысяч! Тьфу, большое дело — сорок тысяч! Нет, у него не
двадцать, а сорок тысяч покупателей. Что, вы смеетесь над
нами? Сорок тысяч покупателей! О да, вы правы,
милейший, я пошутил, у Диккенса не двадцать, не сорок и не
шестьдесят тысяч покупателей, а целых сто тысяч! Сто
тысяч и ни одним меньше! Сто тысяч рабов, сто тысяч
данников, сто тысяч! А наши великие писатели почитают для
себя счастьем и гордостью, если их самые прославленные
сочинения, после полугодового триумфального
шествия, разойдутся в количестве восьмисот экземпляров
каждое!»
Какой разящий юмор! Какое глубокое знание
английской литературы! Поп и Мильтон! Как величественно и
как прелестно] Особенно Мильтон с его маленькой comedie
11 У. Теккерей, т. 2
321

«Samson FAgoniste» l —- одним из самых веселых
пустячков, которые когда-либо ставились на сцене. И только
подумать, что Диккенс распродал больше экземпляров своих
сочинений, чем эти два прославленных hommes-de-lettres2
плюс Скотт и Байрон в придачу! Что это факт,
свидетельство Ж. Ж. тому порукой. Конечно, Ж. Ж. знает
английскую литературу не лучше, чем ваш покорный слуга
китайские иероглифы. Ведь он не понимает ни слова
по-английски. N'importe!3 Зато он умудрился заглянуть в
бухгалтерские книги издателей г-на Диккенса и установить,
что продано cent mille, pas un de moms 4 экземпляров его
сочинений. Жанен не допустит, чтобы было продано хотя
бы на один экземпляр меньше ста тысяч. Можно ли спорить
с цифрами? А вот наши grands ecrivains modernes5
счастливы, если им удается продать восемьсот экземпляров за
шесть месяцев. Это, конечно, Байрон и Скотт, не говоря уже
о solennel Попе и charmant6 Мильтоне, равно как и других
гениях, за пределами трех королевств. Когда в одном
человеке сочетается критик и математик, одинаково умело
оперирующий метафорами и цифрами, то одному богу
известно, чего только он не сможет доказать.
Послушаем же дальше г-на Ж. Ж.
«В числе шедевров, охотно поглощаемых английской
публикой, есть длинная мелодрама в двух толстых томах
«Николас Никльби», принадлежащая перу Чарльза
Диккенса. Книга переведена у нас высоко одаренным
человеком, не созданным для этого печального ремесла. Если вы
познакомитесь с этим шедевром, то вы, несомненно,
преисполнитесь глубокой жалостью к вышеупомянутым ста
тысячам подписчиков на сочинения Чарльза Диккенса.
Трудно себе представить более невероятное нагромождение
наивнейших нелепостей, где страшное переплетается со
смешным в дьявольском хороводе; тут перед вами
проходят смешные добряки, до такой степени добрые, что их
доброта граничит с глупостью; тут лихо отплясывают,
изрытая кощунственные проклятия, разбойники, мошенники и
воры всех мастей и столь чудовищные уроды, что просто
диву даешься, как общество, состоящее из такого сброда,
1 Комедией «Самсон-борец» (франц.).
2 Писателя (франц.).
3 Не важно! (франц.)
4 Сто тысяч, ни одним меньше (франц.).
6 Великие современные писатели (франц.).
6 Величественном Попе и прелестном Мильтоне (франц.).
322

может просуществовать хотя бы одни сутки. Это самая
тошнотворная смесь, которую только можно себе
вообразить, смесь подогретого молока и прокисшего пива,
сырых яиц и солонины, расшитых золотом мундиров и
лохмотьев, луидоров и грязных медяков, роз и чертополоха.
Тут дерутся и целуются, бранятся, пьют горькую и
умирают с голоду. Тут прогуливаются под ручку, среди
невообразимой сутолоки, уличные девки с пэрами Англии, поэты
и грузчики, школьники и воры. Если вы любите запах
табачного перегара и чеснока, вкус сырой свинины,
гармонию звуков от удара жестяной тарелкой по нелуженой
медной кастрюле, то прочитайте до конца эту книгу
Чарльза Диккенса. Какие язвы! Какие струпья! И сколько
святой невинности! Этот Диккенс собрал воедино всю экзотику
Гюсмана д'Альфараша и всю мечтательность Грандисона.
О, где вы, читательницы, tant soit peu prudes \ романов
Вальтера Скотта? Что сделали с вами animees 2 девицы,
зачитывавшиеся «Дон-Жуаном» и «Ларой»? О вы,
целомудренные поклонницы «Клариссы Гарло»! Закройте ваши
лица от стыда. Дорогу Чарльзу Диккенсу в ста тысячах
экземпляров!»
До каких же монбланов devergondage3 должны были
дойти английские дамы, если субъект, описавший свою
брачную ночь и подаривший миру «Мертвого осла и
гильотинированную женщину», даже такой субъект, которого
никак нельзя упрекнуть в излишней брезгливости,
вынужден с отвращением отпрянуть от их чудовищной
нескромности!
А между тем мсье Ж. Ж. вовсе не так уж непреклонен,
отнюдь нет! Его нисколько не коробит от легкого
галантного адюльтера и элегантного нарушения седьмой
заповеди. Так как у Вальтера Скотта нет амурных интриг, то
Жюль считает его почитательниц tant soit peu prudes.
Конечно, и в жизни и в романе совершенно необходимо
немного благородной, приятно-возбуждающей, противо-седь-
мо-заповедной приправы! Прочитайте «Мертвого осла и
гильотинированную женщину» и вы поймете, как
грациозно это можно сделать. Только послушайте его отзывы об
английской литературе! «Кларисса», видите ли, chaste4, a
«Дон-Жуан» ничуть не неприличен и не аморален, а все-
1 Немного чопорные (франц.).
2 Игривые (франц.).
3 Распутства (франц.).
4 Целомудренна (франц.).
tl*
323

го лишь anime l. Anime! 0 ciel!2 Словечко-то какое! Кто,
кроме француза, способен выдумать такой изящный
эпитет? «Игривость» наш Жюль может простить, чопорность
он тоже извиняет, правда, с презрительно-снисходительным
видом, но Диккенс! О, этот Диккенс! Какой ужас! И,
пожалуй, трудно себе представить более сжатую и
исчерпывающую, более любезную и справедливую оценку книги,
чем та, которую дал наш друг Жюль «Николасу Никльби».
«Это самая тошнотворная смесь, какую только можно себе
вообразить, смесь подогретого молока и прокисшего пива,
сырых яиц и солонины, расшитых золотом мундиров и
лохмотьев, луидоров и грязных медяков, роз и чертополоха».
Вот это рецепт для писателей!
Или, быть может, вам больше придется по вкусу такой:
«Запах табачного перегара и чеснока, вкус сырой
свинины, гармония звуков от ударов жестяной тарелкой по
нелуженой медной кастрюле» (каким дьявольским ехидством
дышит этот эпитет «нелуженая»), что, очевидно,
соответствует луидорам и грязным медякам в первом рецепте?
Прочитайте повнимательней эту книгу Чарльза Диккенса.
«Какие язвы! Какие струпья!»
Испробуйте любую смесь, обе одинаково заслуживают
вашего внимания. В одну входит сырая свинина, в
другую — солонина. В рецепте номер два табачный перегар
вкупе с чесноком удачно заменяет подогретое молоко и
прокисшее пиво из рецепта номер один. Возьмите любую
смесь, и вы получите Диккенса. Нет, злосчастный автор
«Пиквика», тебе остается только повеситься. Или при виде
своих несовершенств, обнаженных столь безжалостной
рукой, покраснеть от стыда до полной краснокожести,
удалиться в пампасы, построить там вигвам и жить среди лиан
и обезьян. Свинина и подогретое молоко, прокисшее пиво
и солонина... Тьфу! Как это тебя угораздило попотчевать
нас такой дрянью!
И это лишь один из «chefs d'oeuvre de sa facon que de-
vore FAngleterre» 3. О, как жестоко поразил нас, бедных
островитян, мсье Жюль жалом своей эпиграммы!
Послушайте-ка, Ж. Ж., не слишком ли далеко вы зашли
в своих наглых наскоках? Найдется ли среди трех тысяч
литераторов Франции, из коих едва ли трое могут с грехом
1 Игривый (франц.).
2 О, небо! (франц.)
3 Шедевров в его духе, которые с жадностью проглатывают
англичане (франц.).
324

пополам изъясняться по-английски, найдется ли хоть один,
чтобы объяснить Ж. Ж., какую чудовищную ложь и чушь
он несет о Диккенсе и вообще об английской литературе?
Да, у нас в Англии есть шедевры de notre facon *, и мы,
нисколько не стыдясь, поглощаем их. Le charmant
Мильтон, быть может, был не очень большой мастер сочинять
эпиграммы и chansons-a-boire 2, но все же достойный
человек, и его сочинения разошлись в гораздо большем
количестве, чем восемьсот экземпляров. Le solennel Поп
тоже не был лишен дарования, да и у Шекспира есть кой-
какие заслуги, недаром же его имя проникло даже во
Францию, где его нередко величают Le Sublime Williams3,
хотя Скотт несколько чопорен, как вы изволили
выразиться, и не блещет приятным laisser-aller4 автора «Мертвого
осла», но и ему иногда удавалось сварганить недурной
романчик. И именно он вместе с le Sublime Williams
перевернул вверх дном всю вашу французскую
литературу, и многие живые ослы из вашей братии пытаются
подражать их повадкам и их рычанию, чтобы стать
похожими на этих мертвых львов. Эти львы создали les chefs
d'oeuvres de notre facon, и мы не стыдимся признавать их
своими.
Но по какому праву вы, о дремучий невежда, беретесь
судить о них и их творениях, вы, который с таким же
успехом мог бы прочитать цикл лекций о литературе
готтентотов, вы, кто знает английский язык не лучше, чем
автор Random Recollections. Научитесь скромности, Жюль!
Послушайте моего совета, и если вы беретесь советовать
другим lisez-moi се livre consciencieusement5, то, по
крайней мере, следуйте сами этому правилу, о
взыскательный критик, прежде чем осмелиться вершить суд и
расправу.
Я готов присягнуть в том, что наш критик «Николаса
Никльби», переводивший Стерна, не зная ни слова
по-английски, не читал Боза ни в подлиннике, ни во французском
переводе и клевещет на него, давая простор своей
фантазии. Достаточно привести заключительную часть статьи
Ж. Ж., чтобы убедиться в этом.
1 В нашем духе (франц.).
2 Застольные песни (франц.).
3 Великий Вильяме (франц.).
4 Непринужденностью (франц.).
5 Прочитайте-ка внимательно эту книгу (франц.).
325

«По роману «Николас Никльби» и была написана
мелодрама, о которой пойдет речь далее. Попробуйте
нагромоздить мрак и катакомбы, порок и кровь, ложь и проклятья,
адюльтер и кровосмешенье, замесите погуще это варево —
и вы получите то, что увидите в этой пьесе.
В одном из английских графств есть школа или, вернее,
страшная тюрьма, обитель голода и холода, куда некий
Сквирс под личиной образцового воспитателя заманивает
несчастных детей. На самом же деле, он попросту
наживается на своих питомцах, морит их голодом, одевает в
обноски и лишает всего необходимого. В этом доме никогда
не умолкают свист розог, стоны истязаемых, крики
истязателей, проклятья, изрыгаемые владельцем школы. Это
страшно читать и еще страшнее видеть. Особенно ужасны
страдания несчастного мальчика по имени Смайк, над
которым больше всего измывается этот негодяй Сквирс.
Говорят, что, когда появился роман Чарльза Диккенса,
многие владельцы английских школ-пансионов подняли голос
протеста, обвиняя автора в клевете. Но праведное небо!
Если даже одна стомиллионная доля описанных в романе
постыдных дел возможна, если правда, что по ту сторону
Ла-Манша можно найти хотя бы одного торговца живым
товаром, подобного Сквирсу, то это покрыло бы
несмываемым позором целую нацию. Если же в действительности
это невозможно, то какое вы имеете право уверять нас в
том, что и роман, и пьеса — зеркало нравов!
И вдруг выясняется, что этот несчастный оборвыш,
покрытый струпьями, эта невинная жертва мистера Сквирса
не кто иной, как единственный отпрыск лорда Кларендона,
представителя одной из знатнейших фамилий Англии. Как
я уже упоминал, это очень характерно для автора. В таких
романах, порождениях разнузданного воображения,
середины не бывает. Или вы последний из нищих с пустой
сумой за плечами, или же — благодарите свою судьбу! — вы
герцог, пэр Англии и кавалер ордена Подвязки. Либо
королевский горностай, либо рубище нищего. Иногда, для
разнообразия, автор надевает на вас пурпурную мантию
поверх рубища. Ваши волосы кишат насекомыми — тем
лучше! Это не остановит романиста, и он без дальних
слов увенчает вашу вшивую голову герцогской короной.
Так поступает мсье Диккенс, капитан Марриат и все
прочие».
Вот вам и третий рецепт изготовления «Николаса
Никльби»: мрак и катакомбы, порок и кровь, адюльтер и
326

кровосмешенье, battez-moi tout ?a !, и дело с концом! Но
если принять в соображение, что у мистера Диккенса ни
слова не сказано ни о мраке, ни о катакомбах, ни о крови
(если не считать невинного кровопускания из носа
мистера Сквирса), ни о двух последних нарушениях седьмой
заповеди, упомянутых господином Ж. Ж., то
спрашивается, не было ли это de luxe 2 включать их в рецепт? Не
читав никаких романов, кроме французских, Ж. Ж.
рассудил, что можно, не рискуя ошибиться, включить в
состряпанный им декокт и два последних ингредиента. Однако
в Англии читающая публика все еще tant soit peu prude
и не проглотит подобного снадобья. И в каком же грязном
болоте барахтается наш деликатный критик! «Votre tete
est pleine de vermine» 3 (кстати говоря, какое лестное
предположение для французского читателя и как прекрасно это
характеризует его любовь к чистоте и приличию!). Но даже
если ваша голова в столь плачевном состоянии, не беда!
Писатель позаботится о вас и наденет на вашу вшивую
башку герцогскую корону. Так делает не только мсье
Диккенс, но и «все прочие» его собратья.
Где это они так делают, скажите на милость? Где это
бедный Диккенс так неосторожно обращается с герцогской
короной и тому подобными украшениями, в чем мсье Жюль
обвиняет и друзей мистера Диккенса? Клевещите на
людей, дружище Жюль, если иначе не можете, но знайте же
меру! Постарайтесь, по крайней мере, на будущее время,
чтобы ваша ложь больше походила на истину, и, ратуя за
чистоту нравов и пристойность поведения, потрудитесь
прежде всего выражаться повежливее и оставить
оскорбительный тон.
Что же касается характера Сквирса и ваших
утверждений, что таких людей не бывает и что, следовательно,
нелепо выводить такое чудовище в романе, притязающем
служить картиной нравов, то это такая же ложь, как и все
остальное. Эта позорная язва на теле человечества не
только существует, но существует даже на родине мсье Жюля,
во Франции. Кто не помнит прошлогодней истории с бу~*
лонским школьным учителем, которого газеты называли
«французским Сквирсом», и еще более ужасного дела в
1 Замесите это погуще (франц.).
2 Излишняя роскошь (франц.).
3 Ваша, голова кишит насекомыми (франц.).
327

окрестностях Парижа, где одна супружеская чета, взяв на
содержание около двух десятков детей, так их истязала, что
только сам Ж. Ж., взвинтив себя до умопомрачительных
высот негодования, был бы в состоянии описать эти
зверства. Двое малышей умерли, остальные тоже были на
грани смерти от недоедания. Вся эта история была описана
в «Journal des Debats», газете Ж. Ж., где наш
бесподобный критик может с ней познакомиться.

Лекции мисс Тикдтоби по истории Англии
Герой
(который, в свою очередь,
представит нам героиню)
ам посчастливилось свести знакомство с
одним молодым человеком, неким Адольфусом
Симко, который, подобно многим людям его
возраста и положения, пристрастился к
литературным занятиям, что в недолгом времени
довело его до разорения.
Он получал приличное жалованье, служа приказчиком
в аптеке фирмы *** на Чипсайд, но даже в то время шагу
не мог ступить без томика Байрона в кармане и нередко
забавлял своих коллег, декламируя наизусть целые куски
из Шелли, Уордсворта и Мура. Одному из молодых людей
он дал почитать пухлую тетрадку стихов собственного
сочинения; но поскольку он был робкого десятка, а молодой
человек заснул под чтение первой же строфы, Адольфус
больше не осмеливался повторить подобный опыт ни с кем
из других своих сослуживцев, но еще более замкнулся в
себе и напустил на себя поэтического туману, ходил по
театрам, опаздывал на службу, жил один и каждый день
старательно подворачивал грязные воротнички. Хозяева
фирмы «Батлер», хоть и не без сожаления, совсем было
решились уволить его, но он предупредил этот шаг с их
стороны, объявив, что уходит по собственному желанию.
Бабушка Адольфуса, которая, как говорили, держала лавчонку
в городе Йорке, оставила Адольфусу в наследство триста
фунтов в трехпроцентных бумагах, каковую сумму он счел
вполне достаточной, чтобы самостоятельно попытать
счастья в жизни.
Пределом его мечтаний было стать редактором
журнала, сплотить вокруг себя «великие умы нашего века», как
329

он выражался, и иметь возможность осчастливить
читающую публику своими статьями, набранными самым
красивым шрифтом и разрекламированными всеми мыслимыми
способами.
В то время как раз продавался знаменитый альманах
«Дамская лютня»,— право, если человек решил расстаться
со своими деньгами, он всегда найдет какой-нибудь журнал
с метлой в заголовке,— и Адольфус всего-навсего за сорок
пять фунтов стал владельцем и редактором «Лютни»; он
блаженствовал, созерцая свою фамилию, напечатанную
крупным, изысканнейшим готическим шрифтом на
титульном листе, а стихи его занимали почетное место на
страницах журнала. Этот славный малый, не лишенный
коммерческой жилки, решительно объявил на первой
странице от лица издателей журнала, что, к счастью для
английской читающей публики, «Дамской лютне» ценой
колоссальных затрат удалось привлечь к
сотрудничеству Адольфуса Симко, эсквайра; что отныне он
целиком посвятит себя означенному изданию, и
восхищенное человечество получит свидетельства могучей силы его
лиры.
Зная всех поэтов наизусть, он ловко подражал всем
сразу и в одном стихотворении являл образцы чуть ли не
десятка различных стилей. Мало того, у него была
собственная яркая манера, которая на некоторое время даже
вошла в моду; и Адольфусу Симко почти целый год,
можно сказать, удавалось морочить публику — как ранее
многим другим сочинителям. Мы уверены, что поначалу
журнал Адольфуса в самом деле платил своим авторам; кроме
того, доподлинно известно, что один оттиск его портрета
на меловой бумаге, который он напечатал на второй год
своей редакторской деятельности, купила некая молодая
особа, искренняя почитательница его поэтического таланта.
За полтора года он исчерпал весь свой рукописный том
стихов; он опубликовал «Вампира», стихотворение в стиле
лорда Байрона; «Лейлу» —в манере Томаса Мура;
«Идиосинкразию», дидактическое произведение, сильно
смахивавшее на Вордсворта; и, наконец, «Гондолу»,
венецианскую песню, в которой можно было уловить некоторое
сходство с сочинениями Л. Э. Л; затем он выступил с
трагедией, озаглавленной «Вечная погибель, или Ложь
Розенкрейцеров», до того чудовищно скучной, что к концу
четвертого действия у журнала, как обнаружилось, осталось
не более тридцати трех подписчиков.
330

Достаточно сказать, что, хотя он еще полгода продолжал
трудиться в поте лица, изливая, по его выражению, все
силы своей души на страницы журнала (потому что когда
не стало денег, не стало и авторов), хотя он писал
трогательные, исполненные глубочайшего смысла и юмора
статьи, брался сочинять романы и высасывал из пальца самые
горькие и иронические рецензии, «Дамская лютня» выпала
из его рук; струны ее, как он выразился, были грубо
разорваны, и он, прикасавшийся к ним с таким благоговейным
восторгом, продолжал путь, несчастный и подавленный.
Три месяца он провел во Флитском королевском
пансионе, откуда вышел в парчевом шлафроке, унеся с собой
граненые флаконы и бритвенные принадлежности, которые
он предусмотрительно прихватил, чтобы скрасить дни
своего заточения. Серебряные крышечки были заложены,
чтобы прокормиться в неволе.
Мы уверены, что мисс Тиклтоби его родственница; во
всяком случае, несомненно, что он ночует у нее на чердаке
(причем, принимая во внимание почтенный возраст
хозяйки, не следует верить всяким сплетням). Можно с
уверенностью сказать, что он учил ее питомцев чистописанию,
а на досуге создавал то, что украсило бы журналы, если б
они согласились напечатать его сочинения.
Он все еще вспоминает о «Дамской лютне», называя ее
самым значительным периодическим изданием, какое
когда-либо выходило в свет, но несколько дней назад от всей
души извинился перед автором этих строк за то, что в свое
время плохо отозвался о его ранней книге стихов,
озаглавленной «Лирика души», которая была написана в
шестнадцать лет, еще в его бытность студентом Лондонского
университета. Он убежден, что автор «Лирики души» не
только не простил его, но с тех пор изменился до
неузнаваемости, испепеленный его убийственным сарказмом.
Следующее наше произведение, утверждает он, было подобно
бездонной трясине отчаянья; называлось оно «Хитрый
откатчик, или Любовь на Винной улице». Эту книгу,
надеемся, читатель помнит. Где найдешь более неподдельный
юмор, более соленые шутки, чем те, которые пронизывают
каждую строчку этого поистине пикантного произведения?
Незачем и говорить, что мы нисколько не сердимся на
беднягу Адольфуса; напротив того, видя, что он пал духом,
опустился и стал еще грязнее обычного, мы, при встрече в
«Глобусе» на Бау-стрит, куда оба частенько заглядывали,
с дорогой душой ссудили его семью шиллингами, что дало
331

ему возможность заказать мясное в добавление к
жалкой полупинте пива, из которой, видимо, состоял весь его
обед.
Еда и деньги развязали ему язык, и он соблаговолил
поведать нам историю своих многочисленных разочарований,
«своих разбитых надежд», увядших мечтаний юных лет и
«напрасных упований» (Адольфус говорил с акцентом
коренного лондонца, откуда бы ни была родом его бабка);
кончилось тем, что он вынул рукопись (а это всегда
повергает в ужас сочинителя), но не стал ее читать, а,
благодарение богу, принялся лишь разглагольствовать о ней.
Это было не его, а чье-то чужое сочинение.
— Альфред,— сказал он,— вы знаете, что я занимаю
видное положение в литературном мире. Или, по
крайности, занимал, покуда на меня не свалилось несчастье.
Когда я очутился в печальных обстоятельствах, меня
приютило в своем доме чудное создание, удивительная женщина.
(«За ту,— сказал он, торжественно осушая свой бокал,— ,
которая удваивает наши радости, а в беде берет на себя
половину нашего бремени — за женщину!») — Допив коньяк
с содовой, он продолжал. — С тех пор как я живу в доме
этого дивного создания,— она уже не молода, Альфред,
годится мне в бабушки, так что, прошу вас, оставьте эту
ироническую улыбку,— я не пренебрегал, сами понимаете,
священным призванием, для которого я, без сомнения,
рожден. Поэзия служила мне утешением в невыносимом
одиночестве, и я обошел редакции всех газет. Но что за
черствый и бессердечный народ эти редакторы,— люди,
которые обжирались за моим столом и пили вволю мое вино,
которые в дни моего процветания обогатились за мой
счет,— поверите ли, они не хотят взять у меня ни одной
статьи и презрительно отворачиваются! Мало того, они
отказываются помочь мне даже рекламой — мне и близким
мне людям. Поверите ли, дорогой друг, как раз недавно
мисс Тиклтоби начала читать цикл лекций, и я стремлюсь
обеспечить им достойный прием во всем мире, а ни одна
газета не печатает короткий отчет, который я написал.
«Эйджч>, «Аргус», «Эра»,— я обращался всюду, но все они
одинаковы, все, все неблагодарны.
— Дорогой мой, если вы будете писать
стихи...—сказал я.
— Но это же не стихи,— возразил Адольфус.— Это
проза, отчет о лекции мисс Т. с моим скромным предисловием.
— Попробую пристроить это в «Панч»,— сказал я.
332

— «Панч»! Фу!—воскликнул он.—Господи, неужто
вы так низко пали! Мне печататься в «Панче»! Силы
небесные! Что за дикая смесь!
— Какую вам смесь, сэр, с ромом или с коньяком? —
спросила официантка Бетси, услышав только последнее
слово.
— С ромом,— сказал Адольфус, не растерявшись,
проглотил крепкий напиток и схватил меня за руку.
— Альфред,— воскликнул он,— скажите мне только
одно — а в «Панче» платят? Потому что, между нами, мисс
Тиклтоби грозится выставить меня за дверь, если я не буду
ей чем-нибудь полезен и... не уплачу по счету.
Адольфус Симко должен получить вознаграждение за
свои труды, и поэтому с будущей недели мы начинаем
печатать лекции мисс Тиклтоби.
Лекция первая
На нашу долю только что выпало счастье
присутствовать при одном из самых блестящих проявлений эрудиции,
какое только имело место в нашу прославленную
эрудицией эпоху.
Великий дух Истории, очищенный в перегонном кубе
могучего ума, излился на нас чистым, густым, крепким,
зачастую пьянящим потоком, и каждый глоток был так
сладок, а жажда слушателей так велика; фигуры
государственных деятелей и героев, мудрых героев и героических
деятелей были выхвачены из тьмы далеких веков, и
волшебница заставила их предстать перед нами;
великолепные и величественные герои минувших времен во всем
своем блеске восстали из могил и взирали на нас как
живые,— таковы мысли, чувства и картины, которыми мы
обязаны сегодня красноречию мисс Тиклтоби.
Мы пишем это преисполненные глубочайшего волнения,
ибо слова прекрасной лекторши еще звучат в наших ушах;
но мы бессильны передать и десятую долю той
непостижимой гармонии речи, того волшебного очарования поэзии,
которые сия благородная особа излила на своих
слушателей,— эти чары не изгладятся из памяти людской.
Скажем только, что, как было ранее объявлено в
печати, эта высокообразованная леди сегодня начала читать
цикл лекций по истории Англии. Ее друзья, ее ученики,
все, кто знает и высоко ценит ее (а в это число входят из-
333

бранные таланты нашей страны и цвет ее аристократии),
собрались ровно к часу дня в ее скромном жилище (дом
№ 3, подворье «Телячья Ножка», по Литл-Бритен, над
зеленной лавкой; звонить в третий звонок снизу). Мы
пришли туда в числе первых и счастливы поведать о
знаменательных событиях дня. Репортеры нашей газеты
тщательно записали каждое слово, слетавшее с уст говорившей
(о если б они могли с такой же точностью передать
проникновенный тон и исполненный волшебства взгляд,
делавший ее слова в тысячу крат драгоценней); мы же,
привыкшие по роду своей деятельности к философской
лапидарности, ограничились тем, что записали лишь заголовки
и назидательную квинтэссенцию (если позволено так
выразиться) лекции мисс Тиклтоби; и мы льстим себя
надеждой, что при сравнении с полным текстом наша трактовка
не противоречит его духу.
До сих пор мы говорили о мисс Тиклтоби, как об
общественном деятеле; теперь несколько слов о ней как о
женщине. Она давно известна и любима в своем квартале,
красой и гордостью коего является,— в Сент-Мэри-Эксе.
С юных лет она трудится на ниве просвещения, и
некоторые из лучших семейств Сити обязаны ей начатками
знаний! Ее учебник по правописанию весьма популярен,
и его издание почти разошлось; кроме того, достаточно
назвать в числе ее учеников дочь одного из клерков
олдермена Хармера, а также племянницу его покойного
превосходительства лорд-мэра, чтобы самые взыскательные
поборники избранного общества удовлетворились положением в
свете тех, кто внимает мисс Тиклтоби.
Мисс Тиклтоби убеждена, что образование может
принести плоды лишь в том случае, если приобщать к нему с
самого, раннего возраста, и поэтому принимает учеников,
начиная с двух лет и старше. Более того, она не раз с
улыбкой говорила, что готова была бы принимать и месячных
младенцев, ибо чем раньше учить ребенка, тем лучше.
Разумеется, в столь нежном возрасте пол не имеет ни
малейшего значения. Дети мисс Тиклтоби (как она любит их
называть) равно принадлежат как к слабой, так и к сильной
половине рода человеческого.
Что касается ее метода преподавания, он не чужд
принуждения. Мисс Тиклтоби отвергает новомодные выдумки
о вреде телесных наказаний и, памятуя, какую пользу они
принесли ей самой, не колеблется прибегать к ним в случае
необходимости.
834

По средам, когда занятия кончаются раньше, она
предполагает прочесть цикл лекций по истории Англии,
разнообразя их время от времени (как мы увидим из намека,
сделанного ею в первой лекции) легкими и
занимательными отступлениями. Мы намерены посетить эти лекции все
до единой и горячо рекомендуем всем лондонцам
последовать нашему примеру. Стоимость билета на шесть
лекций — девять пенсов.
Аудитория
Лекция была назначена на час дня, и, явившись к
этому времени, мы нашли в аудитории самые сливки
общества. Для представителей прессы были отведены лучшие
места. Комната была со вкусом убрана цветами —
недорогие, но восхитительные и душистые, гордость английских
садов, они красовались на камине и на скромном столе, у
которого стоял стул для лекторши, кроме того, большой,
благоухающий букет украшал подоконник. Только эти
цветы (да еще премиленькая занавесь на двери, откуда
должна была появиться мисс Тиклтоби) и разнообразили
академическую строгость обстановки.
Прелестные детишки с задумчивыми глазами и
щеками краснее роз, рдевших среди цветов, как обычно,
расселись по скамьям, а их родители удобно разместились
позади на стульях. Воистину это было волнующее зрелище —
зрелище, способное тронуть до слез душу гуманного
человека; но эти слезы счастья подобны весеннему дождю, они
капают из детских глаз, мгновенно высыхая, едва блеснет
радуга веселья.
Звенит звонок; еще мгновение, и ситцевая занавесь
отдергивается, все машут платками, и под приветственные
клики, встречаемая улыбчивыми взорами, появляется она.
Теперь наша задача выполнена. Господа, мы предостав- •
ляем слово самой волшебнице.
Откашлявшись и окинув комнату взором,
исполненным любви, она начала свою
лекцию
Мои дорогие, о ранней истории нашей возлюбленной
родины до восшествия на престол короля Альфреда я, право
же, могу сказать лишь немногое: прежде всего потому, что
335

сам материал никак нельзя назвать нравственным — все
это описания сплошных убийств, однообразие которых к
счастью нарушают вторжения; а кроме того, дорогие,
признаться откровенно, эти первые главы всегда казались мне
такими несносно глупыми, что я старалась их не учить.
А моя мама не обладала должной строгостью и не
заботилась о моем образовании, как я забочусь о вашем, и если
видела, что передо мной лежит «Медулла» Хауэлла, ей и в
голову не приходило проверить, не припрятана ли под ней
«Матушка Гусыня». Ах, мои дорогие! Это тоже
прекрасная историческая книга, и во время каникул мы с вами ее
почитаем.
Так вот, об этих прескверных датчанах и саксах,
пиктах и шотландцах я знаю очень мало и, скажу вам,
прекрасно прожила свою жизнь без этого. Нет, нет, дорогие
крошки, это, конечно, не пример для вас; учитесь ради
учения, а если вздумаете лениться, у меня висит в шкафу кое-
что на такой случай, и вы знаете, что не зря меня считают
строгой. (Всеобщее оживление.)
Кто были первые люди, населявшие наш остров,
никому не известно. Я не верю ни единому слову из того, что
рассказывается в начале истории «Семеро героев
христианства» про короля Брута и его соратников; что же до других
гипотез (мисс Биггз, напишите на доске слово «гипотеза»
и смотрите, не путайте его с «гиппопотамом»), то они не
заслуживают внимания. Ведь первый человек был
неграмотен и, конечно же, не записал число своего прибытия сюда;
в противном случае можете себе представить, какая
получилась бы сразу путаница в датах,— ведь вы не помните
даже, в четверг или в пятницу был на сладкое пудинг с
крыжовником.
Те из вас, мои милые детки, которые не читали
«Историю Англии» миссис Триммер, без сомнения,
рассматривали картинки в книге мистера Олдриджа «Бальзам
Колумбии». Так вот, древние бритты были похожи на
женщину, которая там изображена, только кожа у них была не
черная; на прекрасных картинках миссис Т., без сомнения,
нарисовано все, как было, а там наши предки изображены
в раскрашенных шкурах и с длинными, ни разу в жизни не
стриженными волосами. Мне незачем и говорить, что
раскрашивали они свои собственные шкуры потому, что
одежда в то время еще не была изобретена.
Возможно, кто-нибудь из вас, милые крошки, видел
вечером среди папиных гостей нынешних потомков древних
336

бриттов (женского пола), которые из уважения к
прошлому своей родины обожают краску и обходятся почти совсем
без одежды.
Что касается религии древних бриттов, то, поскольку
она сплошь состояла из невежественных и презренных
заблуждений, чем меньше мы узнаем о ней, тем лучше. Но
если у них была религия, то, можете не сомневаться, были
и священники. Они назывались друидами. Историк Юм
говорит, что они учили детей, но если учесть, что на один
миллиард мальчиков не было ни одного грамотного, эта
обязанность была не слишком обременительна. Кроме того,
друиды ведали законами и управляли Британией, а в
награду за свои труды получали недурную плату, какая
следует всем наставникам юношества, юристам и министрам.
(«Правильно! Правильно!» — воскликнули тут лорд Эбин-
джер и сэр Роберт Пиль.)
Характер у древних бриттов был воинственный и
жестокий (они любили ссориться и драться, как юный Спрай,
который сидит передо мной). Они всегда носили при себе
свое оружие — дубины, а вместо труб трубили в бычьи
рога; с этими дубинами и рогами они сражались против
врагов, и иногда побеждали, а иногда терпели поражение,
это уж как повезет.
Священники сидели дома и вдохновляли их —
молились своим богам и, без сомнения, жаждали разделить с
воинами славу и опасности; но они научились, по их
словам, жертвовать собой для общего блага. И они
жертвовали не только собой; как это ни прискорбно, я должна
сказать, что в обычае у них было жертвовать другими: когда
бритты возвращались с войны, ведя пленных, друиды
волокли этих пленных в священные рощи и там убивали
перед ужасными алтарями своих богов. Богам, говорили они,
угодны эти рощи и эти кошмарные человеческие жертвы, и
мне кажется, вы лучше усвоите материал, если я сравню
этих богов с хищной щукой, а их жертвы — с несчастной
молодью. (Всеобщее волнение.)
И поскольку папы, наверное, водили некоторых из вас
на оперу «Норма», где представляют этих самых друидов,
о которых у нас идет речь, вы знаете, что у древних
бриттов священниками были не только мужчины, но и
женщины. Помните это и не делайте ошибки, которую так часто
допускают даже в приличном обществе, называя
священников во множественном числе священницами. Это грубая
ошибка, с таким же успехом можно назвать «Голубые
337

Столбы» (на Корк-стрит в Бэрмингтонском парке, где,
говорят, подают отличные бифштексы) столбницами или
ножи ножницами, что мне часто приходилось слышать от
герцогини ***. Итак, запомните, священники, единственное
число — священник. «Голубые Столбы» (Корк-стрит, Бэр-
мингтонский парк), единственное число «Голубой столб».
Ножи, единственное число... Как будет единственное число
от «ножи», мисс Хиггинс?
Мисс Хиггинс. Не знаю.
Юный Смит (с торжеством). А я знаю.
Мисс Тиклтоби. Ну, милый, скажи мисс Хиггинс,
которая так невнимательна, как будет «ножи» в
единственном числе.
Юный Смит (сморкаясь и утирая нос рукавом).
У старика Джона Уопшота нож один-единственный, он ест
им кашу, потому что нет ложки!
(Юный Смит хотел выйти к столу, но мисс Тиклтоби
строго остановила его и возобновила лекцию.)
Но не думайте, что эти священники могли вечно
творить зло; и в самом деле, известно (хотя, честное слово, я
не знаю откуда), что тысячу восемьсот девяносто семь лет
назад в Диле высадился знаменитый военачальник Юлий
Цезарь. Он, равно как и другие римские императоры, его
преемники, победил множество королей и племен с такими
названиями, что можно язык сломать,— тринобантов, атре-
батов, силуров. Право же, туда им всем и дорога, потому
что, боюсь, в лучшем случае, это были просто дикари.
Римляне повелевали бриттами без малого пятьсот лет; и хотя
шотландцы утверждают, что их страна так и не была
завоевана, я сильно подозреваю, что причина тут та же
самая, по которой с огородного чучела никто не снимает
лохмотьев,— просто-напросто не стоит труда.
Около четырехсот пятидесятого года римляне, у
которых хватало дел у себя на родине, навсегда покинули
Британию, и шотландцы, которые уже тогда были голодными
и остались голодными до сих пор, набросились на бедных,
беззащитных бриттов, которым пришлось призвать на
помощь саксов.
В два часа мисс Тиклтоби сделала реверанс, напомнила
слушателям, что следующая лекция состоится в среду на
будущей неделе, и все разошлись, мысленно обещая себе
непременно прийти опять.
338

Ленция вторая
В аудитории присутствовал один из знаменитейших
наших поэтов философской школы, который старательно
конспектировал лекцию, и ему, Адольфусу Симко,
эсквайру, автору «Вампира», «Лейлы», «Идиосинкразии» и
прочих произведений, мы бесконечно обязаны за
нижеследующий философический обзор первой лекции мисс Тиклтоби
по истории Англии, прочитанной ученикам и их друзьям
... июля в ее академии на Литл-Бритен.
1. О тяжком впечатлении, каковое оставляют
размышления о варварстве.
2. Склонность человеческого ума избегать подобных
тем.
3. Мистическое и историческое: их сравнительная
красота и достоинства. Первой проблемы лектор обещает
коснуться в дальнейшем.
4. Долг всякого ученика преодолеть нерадивость и
ознакомиться со всеми историческими фактами, как
приятными, так и неприятными, а учителя — побудить к этому
нерадивых любыми средствами.
5. Различные гипотезы относительно первоначальной
колонизации Британии. Гипотеза об эпохе рыцарства и Ар-
туровом цикле.
6. Несостоятельность всех этих теорий,
подтверждаемая примером того, как ограничена память самих
учеников.
7. Древние бритты — их одежда, (8) ее поразительное
сходство с одеждой заокеанских дикарей, (9) высказанное
мимоходом порицание дурным современным обычаям.
10. Религия бриттов. 11. Религия неотделима от
духовенства. Жреческие атрибуты друидов, их власть и
привилегии. 12. О вознаграждении, которое государство
должно выплачивать тем, кто вершит судьбы людей,
ведает законами и образованием.
13. Войны, которые вели бритты. 14. Их оружие.
15. Превратности судьбы, постигавшей их на поле брани.
16. Влияние священников на военные походы.
17. Варварские жертвоприношения в рощах Одина.
18. Яркое и неожиданное сравнение.
19. Священники женского пола: грамматическое
различие между ними и священниками мужского пола.
339

20. Эпизод с мисс Хиггинс и юным Смитом — нелепая
ошибка последнего.
21. Римляне в Британии. 22. Характер Цезаря.
23. Об его преемниках. 24. Их победы над варварами-
бриттами — благо, а не зло. 25. Шотландцы хвастаются
своей непобедимостью; подлинная их характеристика.
26. Падение Римской империи. Легионы покидают
Британию. Грабительские набеги шотландцев на этом
несчастном острове.
Мисс Тиклтоби продиктовала ученикам следующие
контрольные вопросы по главным разделам своей лекции:
Экзаменационная работа
Июль 1842 г.
Академия, возглавляемая Вильгельминой Марией
Тиклтоби, подворье «Телячья Ножка», Лондон.
Вопрос. Кто и когда впервые колонизовал Британию?
От в е т. Точного ответа не дают самые надежные
источники. Британия была колонизована, когда высадились
колонисты!
В. Когда римляне высадились в Британии?
О. Через несколько дней после того, как отплыли из
Галлии!
В. Почему им пришлось искупаться в воде при
высадке с судна?
О. Потому что они были оккупанты!
В. Почему, когда Боадицея обратилась к своим воинам-
иценам перед решающей битвой со Светонием, они
вспомнили о деньгах?
О. Потому что она и ценам придавала значение. (За
этот ответ мисс Парминтер единодушно присудили
премию.)
Лекция
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Мисс Вильгельмина Мария Тиклтоби.
Юный Спрай (неисправимый драчун)
Мисс Понтифекс (примерная девочка).
Юный Максимус Понтифекс (ее брат,
весьма достойный, но ничем не выдающийся мальчик).
340

Юный Делани Мортимер (все время молчит).
Мистер Десборо Мортимер (ливрейныйлакей сэра
Джорджа Голлопа, баронета, и отец вышеупомянутого
Мортимера).
Мисс Бадж (привратница, молчит).
Мальчики, девочки, родители и т. д.
Место действия прежнее.
Пикты, шотландцы и датчане; остряк Григорий, обращение
бриттов в христианство, личность Альфреда.
В своей прошлой лекции я ни словом не обмолвилась
о речи королевы Боадицеи, с которой она обратилась к
своему войску перед битвой, потому что, хотя до нас
дошло несколько свидетельств об этой речи, по моему
мнению, ни одно из них нельзя считать достоверным, а что
пользы, дорогие мои, приводить здесь слова (весьма
оскорбительные для римлян), которые никогда не были
сказаны? И без того, мои милые, довольно сплетен в этом
ужасном мире, чтобы еще вспоминать давнишние истории —
тем более что нынешние сплетни подлинные и кого угодно
удовлетворят.
Ничего не сказала я и о благородном поведении короля
Карактака перед римским императором Клавдием; история
эта до того приелась, что, право же, мои возлюбленные
крошки, вам незачем ее знать.
Когда бриттов, покинутых римлянами, начали грабить
и разорять пикты и шотландцы, они послали гонцов к
народу, который назывался саксы (их называют так потому,
что они не жили в Саксонии); те пришли на помощь
своим друзьям, изгнали пиктов и шотландцев, и поскольку
здесь им понравилось, завладели островом, заявив, что
бритты не достойны иметь собственную страну, так как не
способны ее удержать. Такие доводы считались в те
времена весьма вескими, да и в нашей школе есть мальчики,
которые поступают на саксонский манер: например, юный
Спрай на днях отобрал у Джонса пряник, а взамен съездил
его по носу; и каковы же были последствия? Я разъяснила
Спраю несправедливость его поступка, и он был строго
наказан. (Обращаясь к юному Спраю.) Как я наказала тебя,
мой милый? Расскажи всем.
Спрай. Вы забрали пряник себе.
Мисс Т. (строго). Я не об этом: как еще я тебя
наказала?
Спрай. Вы меня высекли. Но я все время брыкался и
бил вас пятками по ногам.
341

Каков проказник! Но в детстве человека, леди и
джентльмены, все обстоит точно так же, как и в детстве
народов: мы имеем свидетельства о бесконечных насилиях до
тех пор, пока благоразумие не научило уважать
собственность, а закон не стал могущественней грубой силы. Но
вернемся к саксам: они отняли у слабых бриттов все их
имущество и захватили в плен их самих, сделали их
рабами и продали в чужие земли. Душа содрогается от таких
ужасов! Как вам понравилось бы, проказник Спрай, если
бы вас схватили и увели из родительского дома? (Сильное
волнение и явственные рыдания среди присутствующих
дам.) Как вам понравилось бы, если б вас увели и продали
в рабство во Францию или в Италию?
Спрай. А там есть школы? Если нет, я ни капельки
не пожалею.
Мисс Т. Да, сэр, там есть школы, и розги тоже.
(Оглушительный шум. Крики: «Стыд и срам!» «Нельзя
сечь детей!», «Поделом ему!», «Долой произвол!»,
«Всыпать ему сию же минуту!» Однако мисс ТИКЛТОБИ с
восхитительным присутствием духа прекратила беспорядок,
развернув перед слушателями ВЕЛИКУЮ
ИСТОРИЧЕСКУЮ КАРТИНУ, которую мы воспроизводим
далее.)
Однажды двое прелестных британских деток,
проданные, подобно тысячам других, в рабство своими
безжалостными саксонскими господами, попали в Рим и были
выставлены там на рынке рабов. Представьте себе положение
этих несчастных крошек!
Бедняжки стояли там и плакали, вспоминая родную
хижину на далеком северном острове, вздыхали и тосковали
по зеленым полям Альбина!..*
Волею судьбы некий джентльмен по имени Григорий,
который позже возвысился и стал папой Римским, но в то
время был простым священником, проходил с друзьями по
рынку и очутился на том месте, где стояли двое бедных
английских деток.
Преподобного мистера Григория сразу поразил их
вид — их розовые щечки, золотистые волосики, их
курточки, сплошь усеянные круглыми пуговками, их
поношенные штанишки, которые стали им коротки от стирки и вре-
* Альбин — древнее название Англии; не путать с
парикмахером Альбиной, поставляющим парики судейским (Эссекс-
Корт, Темпл).
342

мени, и он спросил у их хозяина, какой национальности
эти бедняжки.
Хозяин (говоривший по латыни) ответил, что они —
англи, то есть англы, или англичане.
— Англы! — в восторге воскликнул мистер Григорий.—
Да они не англы, а просто ангелы! — И с этой шуткой,
которая не делает большой чести его уму, хотя сердце,
конечно, у него было доброе, он подошел к деткам, обласкал
и расспросил их *.
Мисс Понтифекс (одна из девочек). А мистер
Григорий отпустил малышей на свободу и отправил их домой,
мэм?
— Мистер Юм, моя милая, добрая девочка, ничего не
говорит по этому поводу. Но будем надеяться, что так оно
и было. Поверьте, я всей душой надеюсь на это. Но зато
точно известно, что он не забыл о них, и со временем,
когда стал папой Римским...
Юный Максимус П о н т и ф е к с. Папаша говорит,
что моя фамилия по-латыни означает «Римский папа». Это
правда, мэм?
— Без сомнения, мой милый, раз твой папа это
говорит. Так вот, когда Григорий стал папой Римским, он
послал в Англию своих священников, которые обратили
погрязших во мраке саксов и бриттов в христианство, и они
отреклись от своих мерзких идолов и ужасных
человеческих жертвоприношений и прогнали прочь негодных
друидов.
В конце концов саксы сделались полными хозяевами
страны, и народ наш стал называться англо-саксами, то
есть английскими саксами. В то время в стране было много
мелких королей, но около 830 года король по имени Эгберт
стал повелителем всей страны; а он, дорогие мои, был
отцом Альфреда.
Альфред вступил на престол вслед за тремя своими
братьями, и вы все знаете, каким добрым и славным
королем он был. Говорят, отец баловал его, и он до
двенадцати лет не умел читать, но этому, дорогие, я не могу
поверить — или, во всяком случае, мне остается лишь
сожалеть, что в то время не было хороших школ, где
детей учили бы грамоте ранее двенадцати, ранее десяти
* Мисс Тиклтоби не упомянула (и правильно сделала) о
других каламбурах, которые Григорий отпустил по этому поводу; они
до того бездарны, что не могут быть напечатаны в «Панче».
343

или даже восьми лет, как многих из моих дорогих
учеников.
(Здесь мисс Тиклтоби выдержала паузу и продолжала
с заметной дрожью в голосе.)
Я хотела бы в меру своих сил развлечь
присутствующих, и поэтому иногда — ибо по натуре я веселая старая
женщина и от души люблю позабавиться — я невольно
шучу на такие темы, которые другие историки трактуют
высокопарно и торжественно.
Но, дорогие, не подобает шутить по адресу доброго
короля Альфреда, который был так добр, мудр, благороден и
храбр, что над ним невозможно смеяться, нам остается
лишь чтить и боготворить его память. Вспомните, как
редки добрые короли, будем же ценить его доброту. После него
у нас было ровно пятьдесят королей, правивших без малого
тысячу лет, но он один среди них был Великим. Многие
были храбрыми и одерживали победы, блистали щедростью
и великолепием, были во сто крат могущественней его; но
кто помнит хоть одного из них (кроме Гарри Пятого, а все
достоинства этого короля, по-моему, выдумал Шекспир),
кто любит хоть одного из них, кроме него, человека,
который сжег лепешки в пастушьей хижине, а потом пел и
играл в лагере датчан?
Даже среди младших из вас нет ни одного, кто не знал
бы этих историй про него. Видите, какой благодарной
может быть любовь народа! Целое тысячелетие эти рассказы
передавались от отца к сыну по всей Англии, и каждый из
многих миллионов людей, которые их слышали, любил
короля Альфреда в сердце своем, благословлял его и гордился,
что он правил англичанами. А потом мы узнаем, что
Альфред победил датчан и изгнал их из Англии, что он был
милосерден к врагам и сохранял верность, когда все вокруг
были коварны и жестоки; и что он первый ввел законы и
обеспечил нам мир и свободу.
Кому теперь дело до Карла Второго, который прятался
в ветвях дуба, как и до всякого другого, кому грозит
опасность? Пускай Карл сидел бы на своем дереве хоть всю
жизнь, нам безразлично, что он сделал, когда наконец слез
с него. Но король Альфред, который тайно выжидает на
своем островке, собирая силы, чтобы снова сразиться с
недавними победителями, или во вражеском лагере поет
песни, аккомпанируя себе на арфе, всякому кажется близким
другом и отцом в минуту опасности, и всякий крикнет
«ура», от всей души радуясь его победе!
344

Дети (хором). Ура! Да здравствует Альфред!
— Да, мои дорогие, все вы его любите, и, я знаю, все
готовы драться за него.
Юный Спрай. Вот это хоть сейчас.
Мисс Тиклтоби. Знаю, Джон. Но никогда не дерись
за менее достойное дело! Ах, как это прекрасно, знать, что
народ любит человека целую тысячу лет! О таком нам уже
не придется больше говорить в наших лекциях, разве что
мы доберемся до некоего Георга...
Мистер Мортимер (громко, с апломбом). Вы,
мисс, конечно, имеете в виду Георга Четвертого —
первого джентльмена Европы.
Мисс Т. (строго). Нет, сэр. Я имею в виду
Вашингтона, этого американского Альфреда, сэр, который не раз
задавал нам хорошую трепку, а мы ему, но в конце концов
он изгнал англичан из своей страны, подобно тому, как
Альфред изгнал датчан.
Мистер Мортимер. Это грязный радикализм! Де-
лани, дорогой, уйдем отсюда. Мэм! Я забираю своего сына
из вашей академии. (Мортимеры, старший и младший,
уходят).
Мисс Т. Скатертью дорога. Раз все честные люди со
мной согласны, что мне за дело до мнения лакеев всяких
знаменитостей! Мисс Бадж, пошлите счет мистеру
Мортимеру. Леди и джентльмены, в следующую среду я буду
иметь честь возобновить свои лекции.
(«Панч» в заключение к этому длинному отчету просит
намекнуть мистеру Симко, которого ждет в редакции
гонорар, что в дальнейшем он может воздержаться от своих
комментариев, философских, хвалебных, а также всех
прочих, и ограничиться собственно лекциями мисс Тиклтоби.)
Лекция третья
Викинги в Англии
В старину наша славная Англия, мои дорогие, была, как
видно, чудесной страной. Посмотрите только, какому
множеству людей она приглянулась! Сначала, как мы уже
знаем, пришли римляне, потом саксы, а когда они удобно
устроились здесь, датчане, предводительствуемые
викингами, отважно пересекли море, и их, ничуть не меньше, чем
саксов и римлян, пленил наш остров.
346

В числе знаменитых чужеземцев следует упомянуть
короля Свена, который прибыл в Англию в девятьсот... дай
бог памяти, в каком году, и высадился в Маргете, где ему
до того понравилось, что он решил остаться там навсегда,—
сказал, что привязался к нашей стране и ничто не заставит
его вернуться на родину. Разве это не лестно для нас?
Северным народам в особенности свойственно такое
благородство, и вы, вероятно, заметили, что даже в наше время
некоторые из них, особенно шотландцы, попав сюда
однажды, ни за что не хотят уезжать.
Так вот, король Свен оставался здесь несообразно
долго, а его людям требовалась такая бездна вина и еды, что
в конце концов наш возлюбленный покойный монарх,
король Этельред Второй, был вынужден отправить к нему
посла. Один из тогдашних бардов очень точно и подробно
описывает прибытие Свена, и так как это сочинение не
использовано ни Тернером, ни Хэллемом, ни Юмом, ни
прочими английскими историками, будет небесполезно
процитировать его здесь. Бард Храпун (прозванный так потому,
что его стихи соответствующим образом воздействовали
на читателей) так живописует нам обоих королей:
Этельред, король английский,
«Морпинг пост» читать изводящий
Сидел король английский, могучий Этельред,
И, чаем запивая, на завтрак ел омлет,
Он ел омлет и шелестел страницами газет.
И в «Морнинг пост» прочел он, что в Маргете туман
И что туда двадцатого приплыл, неждан-незван,
Датчанин Свен с пехотою и конницей датчан.
Король хихикнул: «Он паяц, я это знал всегда,
А Маргет для паяца — местечко хоть куда».
«Ох,— молвил канцлер,— как бы он не прискакал сюда!»
Загоготал тут шут Витфрид: «Ах, ах, какой герой!
Он заяц, а не волк морской, датчанин твой лихой!»
Но канцлер, муж мудрый, лишь покачал головой.
«Пускай прискачет,— рек король, разжевывая корку.—
В земле английской припасем мы для- зайчишки норку*\
«Ох,— молвил канцлер,— как бы он тебе не задал порку.
Бог знает,— канцлер продолжал,— останемся мы живы ли.
Немедля к Свену-королю герольду ехать ты вели:
Нет в Маргете, так в Рамсгете пусть ищет или в Тиволи».
346

И взял герольд тотчас же билет на пароход,
И в Маргете стал спрашивать он весь честной народ:
«Скажите, люди добрые, где Свен-король живет?»
А Свен меж тем пошел гулять на брег морской песчаный.
Шагал он, вслушиваясь в гул прибоя неустанный,—
Шагал он в желтых шлепанцах со всей своей охраной.
Эта баллада имеет пеоценимое значение для археологов,
лбо она показывает, сколь многие из наших нынешних
обычаев существовали уже девятьсот лет назад (так
прочно англичане привязаны к своим традициям!), а также
свидетельствует, что некоторые из шуток, которые
называют остротами и так часто преподносят как нечто новое,
существовали уже в древности; далее в ней с точностью,
вызывающей зевоту, воспроизводится разговор между Све*
ном и послом. Тон разговора резок, ибо посол принес по
велителю датчан решительное требование короля Этельре-
яа покинуть пределы его королевства.
«Уехать мне,— так Свен сказал,— нельзя: течет мой бот»,
Герольд в ответ: «Перевезет тебя английский флот».
«Я не желаю уезжать»,— упрямо молвил тот 1.
Тогда Свен в гневе оскорбляет короля Англии в самых
непочтительных выражениях, говорит, что будет пинать
его спину, как футбольный мяч, и оттаскает за нос,
уподобив его языку колокола, но потом, опомнившись,
отпускает посла, пожаловав ему два с половиной пенса
серебром (необычайная щедрость, если вспомнить, как
ценились деньги в те времена), и сверх того предлагает ему вы
пить что душе угодно в гостинице, где он (король Свен)
живет. «Что ж,— с чувством восклицает летописец,— он
мог выпить, чего хотела душа. Все равно король Свен не
уплатил ни гроша». Вот как рисуется чудовищная
наглость и жадность этого захватчика и его банды!
Разумеется, за этим следует битва, и захватчик
одерживает победу. Этельред бежит во Францию, а почтенного
канцлера Уигфрида подвергают ужасающим пыткам,
жестокий деспот заставляет его выносить все надругательства,
которые (как видно из приведенной выше цитаты) сулил
монаршему беглецу, и многие другие. В качестве примера
изобретательности этого варвара можно привести такой
факт: мученик Уигфрид должен был разыграть комедию
правосудия, сидя на мешке из-под шерсти, набитом — душа
Перевод Э. Липецкой,
34Т

переворачивается от одной мысли об этом,— да, да,
набитом блохами/
Заметим, что бард Храпун, который, до тех пор, пока
Свен не победил Этельреда, открыто обличает датчанина,
после поражения Этельреда сразу же меняет тон и
превозносит нового господина до небес. Когда Свен умирает, он
исполнен скорби,— одпако в следующей строфе утешается
восшествием на престол его сына Канута.
Храпун подробно повествует о правлении и деяниях
Канута — о его победах в заморских странах и великом
сражении, в котором ни одной стороне не удалось взять
верх, между ним и Эдмундом Железнобоким, о чьих
притязаниях бард, видимо, не решается говорить,— однако, по
смерти Эдмунда, которая постигла его поразительным
образом, весьма кстати, примерно через месяц после того, как
они с Канутом оба пошли на уступки в споре из-за
престола (они договорились, что престол достанется тому, кто
переживет другого), Храпун громко и открыто начинает
воспевать Канута и в то же время дает понять, что, по его
убеждению, Железнобокого сейчас поджаривают в
определенном месте.
А потом, описав все победы короля Канута в
сражениях — в одном из которых знаменитый Годвин (он,
кажется, женился потом на Мэри Уоллстонкрафт) показал,
что такое английская доблесть,— и, перечислив все
убийства, предательства, узурпации, которые совершил великий
монарх, бард доходит до знаменитого места в своем
повествовании, известного всем мальчикам, и я с охотой
покажу вам копию англо-саксонского рисунка, который
можно увидеть только в рукописи и который до сего дня никто
не знал.
Мисс Тиклтоби пускает рисунок по рукам, и все
передают его друг другу с огромным волнением, а когда это
волнение утихает, лектор читает по той же рукописи
стихи XXVII—XXVIII из «Песни о короле Кануте» *
Король Канут
Духом смутен, вышел к морю погулять король Канут.
Много лет он бился, дрался, резал, грабил мирный люд,
А сейчас воспоминанья короля, как псы, грызут.
* Эти стихи переведены' с величайшей точностью с
англо-саксонского языка талантливым Адольфусом Симко, эсквайром,
автором «Проклятия» и «Вампира», редактором «Дамской лютни» и проч.
348

Справа от него епископ, слева канцлер, прям и горд,
Сзади пэры, камергеры, шествует за лордом лорд,
Адъютанты, капелланы, и пажи, и весь эскорт.
То тревогу, то веселье отражают их черты:
Чуть король гримасу скорчит — все кривят проворно рты,
Улыбнется — и от смеху надрывают животы.
На челе Канута нынче мрачных дум лежит печать:
Внемля песням менестрелей, соизволил он.скучать,
На вопросы королевы крикнул строго: «Замолчать!»
Шепчет канцлер: «Государь мой, не таись от верных слуг:
Что владыке повредило — бок бараний иль индюк?»
«Чушь! — звучит ответ гневливый.— Не в желудке мой недуг.
Разве ты не видишь, дурень, в сердце мне недуг проник.
Ты подумай только, сколько дел у нас, земных владык!
Я устал».— «Скорее кресло!» — крикнул кто-то в тот же миг.
Два лакея здоровенных побежали во весь дух,
Принесли большое кресло, и Канут, сказавши «Ух!»,
Томно сел — а кресло было мягко, как лебяжий пух.
Говорит король: «Бесстрашно на врагов я шел войной,
Одолел их всех — так кто же может вровень стать со мной?»
И вельможи вторят: «Кто же может вровень стать с тобой?»
«Только прок ли в славе бранной, если стар и болен я,
Если сыновья Канута, словно стая воронья,
Ждут Канутовой кончины, нетерпенья не тая?
В грудь вонзилось угрызенье, мне его не превозмочь,
Безобразные виденья пляшут вкруг меня всю ночь,
Дьявольское наважденье и заря не гонит прочь.
Лижет пламя божьи храмы, дым пожаров небо скрыл,
Вдовы плачут, девы стонут, дети бродят средь могил...»
«Слишком совестлив владыка! — тут епископ возгласил.
Для чего дела былые из забвенья вызывать?
Тот, кто щедр к святейшей церкви, может мирно почивать:
Все грехи ему прощает наша благостная мать.
Милостью твоей, монахи без забот проводят дни;
Небу и тебе возносят славословия они.
Ты и смерть? Вот, право, ересь! Мысль бесовскую гони!»
«Нет! — Канут в ответ.— Я чую — близок мой последний час».
«Что ты, что ты! — И слезинку царедворцы жмут из глаз.—
Ты могуч, как дуб. С полвека проживешь еще меж нас.»
Но, воздевши длань, епископ испускает грозный рев:
«Как с полвека? Видно, канцлер, ум твой нынче нездоров:
Люди сто веков живали — жить Капуту сто веков.
349

Девять сотен насчитали Енох, Лемах, Каинан,—
Так неужто же владыке меньший срок судьбою дан?»
«Больший, больший!» —- мямлит канцлер, в страхе горбя гордый
стан.
«Умереть — ему? — Епископ мечет пламя из очей.—
От тебя не ждал я, канцлер, столь кощунственных речей:
Хоть и omnibus communis \ он — избранник средь людей.
Дар чудесный исцеленья небом дан ему в удел:
Прокаженного лишь тронет - тот уже и чист, и цел.
Он и мертвых воскрешал бы, если б только захотел!
Иудейский вождь однажды солнца бег остановил,
И, пока врагов разил он, месяц неподвижен был:
Повторить такое чудо у Канута хватит сил».
«Значит, солнце подчинится моему приказу «стой!»? —
Вопросил Канут.-— И властен я над бледною луной?
Значит, должен, усмирившись, мне покорствовать прибой!
Так иль нет? Признать готов ли власть мою морской простор?»
«Все твое,— твердит епископ,— суша, море, звездный хор».
И кричит Канут: «Ни с места! — в бездну вод вперяя взор.—
Коль моя стопа монаршья попирала этот брег,
Для тебя, прибой, священен и запретен он навек.
Прекрати же, раб мятежный, свой кощунственный набег!»
Но ревет осатанело океан, валы бегут,
С диким воем брег песчаный приступом они берут.
Отступает свита, канцлер, и епископ, и Канут.
С той поры речам холопским положил Канут конец,
И в ларец бесценный запер он монарший свой венец,
Ибо люди все ничтожны, а велик один творец.
Нет давным-давно Канута, но бессмертен раб и льстец 2.
Лейцин четвертая,
Эдуард Исповедник. — Гарольд, — Вильгельм
Завоеватель
Король Канут, чьи приключения на курорте описал на
прошлой неделе в столь изысканных стихах мой молодой
друг мистер Симко (боюсь, что поведение на курортах
далеко не всегда высоконравственно), вскоре после этого
умер, горько раскаявшись в своих грехах. По-моему, эти
1 Участь всех (живущих) (лат.).
2 Перевод Э. Линецкой.
350

глубокомысленные размышления посетили короля уже на
Грейвсендском кладбище.
(Здесь мисс Т. была весьма разочарована, что никто не
засмеялся над ее шуткой; дело в том, что мисс Бадж,
привратнице, было приказано засмеяться в этом месте, но
она, как всегда, прозевала момент.)
Перед кончиной он удивительным образом искупил все
грехи, грабежи и убийства, которые совершил,— возложил
свою корону на голову статуи святого в Кентербери и
щедро одарил множество монастырей. Надо полагать, для
родственников убитых было величайшим утешением увидеть
королевскую корону на голове святого, а ограбленные с
отрадой узнали, что король отдал все их деньги
монахам.
О его преемниках мало что можно сказать, так же как
о короле Эдуарде Исповеднике, саксонце по
происхождению, который вступил на престол, когда датская династия
оборвалась, и был причислен папой Римским к лику
святых через двести лет после смерти — а почему, только его
святейшество и ведает.
Есть, дорогие мои, довольно крепкое слово «болван»,
которое разумная женщина должна употреблять лишь в
самых крайних случаях, но только болваном, я это
подчеркиваю (бурное оживление), и можно назвать последнего
из истинно саксонских королей. Все свое время он молился
в церкви, а королевство предал на поток и разграбление.
У него была хорошенькая жена, к которой он так и не
осмелился подойти близко, а когда он умер, королевство
было брошено на произвол судьбы.
И тогда выступил вперед молодой и храбрый юноша по
имени Гарольд, возложил корону себе на голову и
поклялся носить ее, как подобает мужчине. Гарольд был сыном
графа Годвина, мы говорили о нем в прошлой лекции,
отважного и решительного человека, который бил врагов
короля Эдуарда, в то время как сам король распевал
псалмы и молил святых избавить его от недругов, он выходил
на поле брани с мечом в руке и в кольчуге, пока глупый
король сидел дома во власянице, бичуя и умерщвляя свою
никому не нужную старую плоть.
Итак, на престол взошел Гарольд (хотя, конечно, он
не имел на это права, потому что у покойного короля был
племянник, который был первым в очереди), но ему не
долго дали царствовать спокойно, ибо некто другой уже
зарился на престол.
351

Вы все знаете, кто это был,— сам Вильгельм, герцог
Нормандский, великий и храбрый государь (хотя, должна
сказать, матушка его оставляла желать лучшего*),
который жаждал завладеть прекрасной Англией с тех самых
пор, как глупого Исповедника не стало. И когда Гарольд
был за границей, Вильгельм сказал ему это и заставил его
поклясться помочь ему в этом деле. Гарольд поклялся —
что еще ему оставалось? Ведь иначе Вильгельм грозил
отрубить ему голову,— но при первой же возможности
нарушил клятву.
Так вот, месяцев через девять после восшествия
Гарольда на трон, едва он вернулся из похода, убив одного
из своих братьев (в те времена, мои дорогие, в семьях
часто ссорились), который явился в Англию развлечься и
пограбить, Гарольду доложили, что герцог Нормандский
с огромным конным, пешим и морским войском высадился
в Англии и, как это всегда бывало, решил остаться здесь.
Гарольд сел в карету и поскакал во всю прыть (ведь
Кентская железная дорога еще не была готова) и застал
герцога Вильгельма в Гастингсе, где обе стороны
приготовились к битве.
Вы, мои дорогие, сами знаете исход битвы, и хотя я
женщина мягкая и добрая, а битва при Гастингсе
произошла... постойте-ка, от 1842 отнять 1066... ровно семьсот
семьдесят шесть лет назад, всё же я невольно выхожу из
себя, когда вспоминаю, что эти презренные французские
головорезы разбили наших добрых англичан. (Крики:
«Ничего! Мы им потом задали перцу!») Да, мои дорогие, мне
нравится ваш боевой дух: с тех пор мы задали им перцу,
это могли бы подтвердить герцог Веллингтонский в Бадо-
хосе и мой несчастный бр-бр-брат прапорщик Сэмюел
Т-т-тиклтоби в Б-б-банхилл Роу... (Здесь голос лектора
пресекся от избытка чувств при воспоминании о безвре*
менной кончине бедного героя.) Но не будем слишком
жаждать военной славы, друзья мои. Посудите сами. Мы
сердимся на французов за то, что они разбили нас
восемьсот лет назад! А думаете, они не сердятся на нас за то, что
мы разбили их всего двадцать пять лет назад? Увы! И еще
раз — увы! Так всегда бывает в этих войнах: невозможно
удовлетворить обе стороны, и я искренне надеюсь, что ко-
* Затаенная злоба мисс Тиклтоби против Эдуарда за его
обращение с женой и ее насмешка над матерью Завоевателя вообще
характерны для особ нежного пола. ;
352

гда-нибудь в Еврбпе "не останется ни одного солдата.
(Голос: «А заодно и полисмена!»)
Гарольд был убит, и его величество король
Вильгельм — о котором, поскольку он стал нашим
законным повелителем, каждому верноподданному надлежит
говорить с почтением,— завладел Англией и, само собой,
все лучшие места, какие только у него были, отдал своим
приближенным. Он выгнал английских дворян из их
замков и водворил туда нормандских воинов и рыцарей. Он
и его люди делали что им вздумается; и хотя англичане
часто восставали, король подавлял беспорядки и правил
нами двадцать один год. Он был воистину храбрый воин —
суровый, мудрый, благоразумный, когда дело касалось его
интересов, и все другие короли почитали этого
прославленного монарха.
Но хотя как государь он был велик, семейные его дела
шли плохо из-за целого выводка непокорных сыновей —
их королевские высочества вечно ссорились между собой.
Рассказывают, что однажды, когда он пил чай с ее
величеством королевой и молодыми принцами в одном из своих
замков в Нормандии (нашу страну он только грабил и
почти никогда не жил здесь), вспыхнула ссора, которая,
разумеется, была ужасным позором. Вообразите только,
мои дорогие, как три юных принца сидят за чайным
столом с папой и мамой и ведут себя ужасно,— вдруг
начинают обливать друг друга водой. Двое младших, е. к. в.
принц Вильгельм и е. к. в. принц Генри, буквально
швырнули полоскательницу или еще что-то в этом роде в лицо
своему старшему брату е. к. в. принцу Роберту.
Его королевское высочество пришел в неописуемый
гнев, и хотя братья стали уверять, что просто пошутили,
заявил, что он оскорблен, что папа и мама любят их, а его
не любят, и, обнажив шпагу, поклялся лишить их жизни.
Его величество с немалым трудом утихомирил принцев;
но ничто не могло успокоить Роберта, он покинул замок,
пылая жаждой мести. Этого горячего и своевольного
юношу прозвали Courthose, что по-французски значит
«Короткие Штаны», и говорят, что он ходил в коротких
невыразимых, потому что у него и ноги были короткие.
Принц Коротконогий бежал в замок французского
короля, который завидовал принцу Роберту и очень
обрадовался раздору в его семье; молодой принц принялся
грабить отцовские владения, и тогда король со своим войском
осадил его замок.
12 у. Теккерей, т, 2 353

Тут произошел случай, который свидетельствует, что у
принца Роберта (несмотря на его короткие ноги) былр
доброе и отважное сердце, и который должен показать
моим возлюбленным ученикам, какие опасности — какие
ужасные опасности влечет за собой непослушание.
Однажды принц Роберт и его рыцари предприняли вылазку
против осаждающих и вступили в бой со всадниками.
Видя, что один из вражеских рыцарей разит всех подряд
направо и налево, принц Роберт поскакал на него с
обнаженным мечом и завязал с ним бой. Забрала были
опущены, и они сшиблись как... как храбрые воины! (Вот здо-
Ах
В конце концов принц Роберт нанес противнику такой
удар, что вышиб его из седла, и этот могучий человек,
падая, воскликнул: «Проклятие!», или
что-то в таком роде.
Вообразите ужас принца Роберта, когда он узнал голос
родного отца! Он спрыгнул с коня так быстро, как только
позволили ему короткие ноги, подбежал к отцу, упал
перед ним на колени, просил прощения и умолял взять его
коня и ехать домой. Король взял коня, но тут я с
сожалением должна сказать, что он только обругал сына и
о
уехал домой мрачнее тучи.
Однако вскоре он смилостивился, признал, что его сын
принц Коротконогий честный малый, и простил его, после
чего они вместе храбро сражались в нескольких битвах,
но уже не друг против друга, а плечом к плечу.
Так славный король Англии, сильно растолстев под
старость, преуспел во всех своих деяниях, стал великим
государем и уже собирался начать войну против короля
его оскорбил и чьи владения он по-
ч
клялся предать огню, но упал с коня и так сильно ушибся,
что сразу отказался от планов истребления французов, ибо
что пришел его смертный час.
Как ато обычно бывает, тот, кто всю жизнь совершал
насилия, проливал кровь и грабил людей, на смертном
одре предался раскаянью, произнес несколько набожных
слов, записанных летописцами, и роздал немалую часть
награбленных у народа денег монастырям и духовенству.
Как только король испустил последний вздох, все
придворные разбежались по своим замкам, ожидая войны.
Все аббаты уехали в свои аббатства и затворились там.
Все лавочники заперли свои лавки, боясь мятежа и
грабежей, а усопший король остался без присмотра,— слуги
354

разграбили дворец и бросили тело почти голым на кровати.
Вот как служили они величайшему человеку в
христианском мире!
(Общее волнение, среди которого лектор покидает
аудиторию.)
Лекция пятая,
Вильгельм Рыжий
Перед тем как Завоеватель испустил последний вздох,
Вильгельм Рыжий, его второй сын (у которого ноги были
куда длиннее, чем у его славного старшего брата Роберта),
прибыл в Англию, захватил несколько замков и отцовские
деньги и, укрепившись таким образом, преспокойно
провозгласил себя королем Англии. А честный Роберт так и
остался герцогом Нормандским. Что же до третьего сына,
принца Генриха, он, хоть и не был так хорошо обеспечен,
как его старшие братья, все же умудрился сводить концы
с концами, грабя на свой страх и риск.
Завладев короной, Вильгельм так рьяно взялся за дело,
что некоторые из дворян, которых он ограбил, раскаялись,
что признали его королем вместо его старшего брата,
честного Коротконогого. И они подняли мятеж, который
Рыжий подавил без труда,— он призвал народ поддержать
его и посулил за это множество всяких благ. Народ ему
поверил и сражался за него, а когда цель его была
достигнута, то есть народ подавил мятеж и помог ему захватить
несколько замков и городов Роберта Нормандца,— верите
ли? — Вильгельм стал обращаться с ним ничуть не лучше
прежнего. (Возгласы: «Позор/»)
Услышав эти возгласы, мисс Тиклтоби строго оглядела
присутствующих. Ах, молодые люди, молодые люди! —
воскликнула она.— Вы меня удивляете. Разве не знаете
вы, что подобные возгласы с вашей стороны крайне
неприличны и нелояльны? Разве не знаете вы, что, крикнув
«позор», вы оскорбили не только всякого монарха, но и
всякое правительство, какое когда-либо существовало?
Воистину позор! Позор вам, ибо вы осмелились оскорбить
наш прежний великолепный кабинет вигов, наш
теперешний замечательный кабинет тори, сэра Роберта, лорда
Джона и всякое правительство, какое когда-либо у нас
было. Они все сулят нам всяческие блага и никогда не
выполняют своих обещаний.5* Научитесь уважать стоящих
12*
355

выше вас, молодые люди, и не торопитесь бунтовать^
(Дети молчали, и мисс Т., смягчив выражение лица, про*
должала.)
Я расскажу вам про одну милую шутку, которую учи?
нил этот весельчак, его покойное величество король Виль-^
гельм Рыжий. Он заставил своих подданных воспылать не-
4
навистыо к нормандцам и, уверяю вас, наговорил с три
короба про то, что они наши извечные враги, после чего
созвал огромное войско для похода на нормандцев, дабы
покончить с ними. Войско обязано было собраться, потому
О
что по законам страны каждый дворянин, рыцарь, тан и
землевладелец обязан был, в зависимости от размеров сво-
4J
их владении, выставить столько-то воинов — они знали, что
иначе король напал бы на их владения; и вот, когда все
они собрались и приготовились к переправе, король
обратился к ним с речью.
«Друзья, соотечественники, соратники (сказал он), то-
О
варищи моих трудов, разделившие со мной надежды и
славу, на вас смотрит вся Европа. Вы готовитесь отправиться
в крайне опасный поход, вам придется подвергнуть себя
невзгодам плаванья, превратности которого мне незачем
вам описывать (при этом бойцы заметно опечалились). Вы
высадитесь во враждебной стране, которая уже
опустошена моими прежними вторжениями, равно как и мерзким
правлением повелевающего ею деспота. (Крики: «Смерть
Роберту Коротконогому!», «Долой тиранию!», «Долой
нормандцев!».) В этой многострадальной, разоренной стране
большинство из вас неизбежно умрет голодной смертью;
многих и многих разорвут на куски свирепые нормандские
воины; и если даже небу будет угодно увенчать успехом
мое правое дело, что принесет моя победа вам, друзья
мои? Вам от этого будет ничуть не лучше; многие из вас
вернутся без рук или без ног и не станут хоть на пенни
богаче, чем ушли. (Сильнейшее волнение.)
И вот я спрашиваю вас, как мужчин, как англичан,
йств. не лучше ли пой
(
ное соглашение, чем ввязываться в такое дело? Да! Я знал,
что вы скажете — да, как и подобает разумным людям,
честным людям, одним словом, англичанам. (Правильнс
Правильно!) И я спрашиваю вас — ваш монарх и отец вас
спрашивает, не лучше ли вам уплатить мне по десять
шиллингов с носа и разойтись по домам к счастливым семьям,
к красавицам женам, которые, таким образом, избавятся от
риска потерять тех, кто делит с ними ложе, к улыбающим-
356

ся детям, которых их отцы еще долгие годы смогут
благословлять, кормить и воспитывать? Эй, сборщики,
обойдите всех с шапкой, и пусть войско решит дело голосова- -
нием».
Утирая глаза платком, монарх-благодетель сел, и
каковы же были последствия его трогательной речи? Шапка
пошла по кругу — вся армия сразу поняла разумность его
предложения — пятнадцать тысяч фунтов были собраны
прямо на месте, кровавая война предотвращена, и, таким
образом, как выразился король, все стороны остались
довольны.
Тем не менее он в скором времени снова созвал
войско и отобрал у своего брата Роберта множество городов
и замков. В конце концов он завладел всем его
герцогством, воспользовавшись тем, что Европа в то время была
охвачена странным припадком безумия и ненависти к тур^-
кам; некий Петр-Отшельник отправился в чужие земли,
проповедуя ненависть к этим неверным и призывая отнять
у них Палестину и перебить их всех до единого. В поход
выступило не менее миллиона человек. Триста тысяч
человек из них устремились вперед, сломя голову, без всяких
припасов, уповая лишь на бога, который пошлет им
пропитание в пути и дарует победу над сарацинами. Но это
благочестивое воинство было разбито наголову. Что же
касается остальных семисот тысяч,— вы можете
прочитать о том, какие герои ими командовали, какие опасности
они преодолели, какие наваждения рассеяли, как взяли
штурмом Священный Град и к чему привела их победа, в
правдивой истории, написанной неким Тассо, которая,
однако, не имеет ни малейшего отношения к истории
Вильгельма Рыжего.
Этот предусмотрительный монарх не позволял жителям
нашего острова соваться в столь опасное дело; но его брат,
честный Роберт, которому до смерти надоело драться, пить
и править своими владениями, мечтал отправиться в
Палестину, и, поскольку у него (как всегда) не было денег,
Вильгельм дал ему некоторую сумму, за что брат
отказался от наследства в его пользу. Так Вильгельм
избавился от Роберта и стал королем Англии и герцогом
Нормандии.
Но не долго владел он своим королевством. В Хэмп-
шире есть место, которое еще со времен Вильгельма
Завоевателя называется Нью-Форест. Некогда этот край
процветал, здесь было много жителей, ферм, селений,
357

церквей. Но непобедимому королю Вильгельму вздумалось
иметь там охотничьи угодья. Церкви и селения он сжег;
сады свел, поля вытоптал; мужчин, женщин и детей
безжалостно согнал с мест, а землю отдал кабанам и оленям.
Люди умирали с голоду, зато король имел охотничьи
угодья, и он так любил охоту, был так ласков и добр к
бессловесным животным, что всякого, кто убьет кабана,
оленя или хотя бы зайца, приказал предавать смертной казни
или же выкалывать ему глаза. И еще до недавнего
времени наша страна наслаждалась многими преимуществами
этого благородного закона.
Его величество король Вильгельм Рыжий любил охоту
не меньше, чем его августейший родитель, и всем своим
угодьям предпочитал Нью-Форест. Про это место
рассказывали всякие легенды. Говорили (но, без сомнения, из
слепой ненависти к его величеству и всему королевскому
роду венценосца), что за преступления, совершенные здесь
Завоевателем, этому месту суждено быть роковым для его
потомков. Один из братьев Рыжего и его племянник
действительно были убиты, когда охотились там; а в
1100 году, однажды утром, когда его величество
отправлялся на охоту, подошел какой-то монах, предрек ему
скорую смерть и посоветовал остаться дома.
Но собаки уже взяли след, и король приказал дать
пророку кошелек, полный денег, а сам умчался со своими
гончими.
Его нашли в лесу мертвым, со стрелой в груди, и никто
не знал, кем была пущена эта стрела. Более того, дорогие,
боюсь, что никого это и не интересует. Полагали, что это
сделал один француз по фамилии Тирель, но он
решительно отрицал обвинение. В тот день, когда произошло
несчастье, его королевское высочество принц Генрих
охотился вместе с королем, и так как бедный Роберт
Коротконогий был далеко и воевал против турок, принц Генрих стал
править Англией, в тех самых башмаках, в которых
охотился вместе со своим покойным братом.
Кстати, о башмаках,— из-за них в Англии поднялся
ужасный религиозный бунт. В моде было носить башмаки
с невероятно длинными носами, а священники, которые
готовы были простить любые грехи, никому не прощали
утконосых башмаков. Вам смешно? Но это так, клянусь
вам, и скажу даже больше — все эти папы и священники,
которые возводили королей на трон, и низвергали их, и
посылали миллионы людей в крестовые походы, оказались
858

бессильны перед длинноносыми башмаками. Мода была
сильней папы, и утконосые башмаки по-прежнему
господствовали повсюду, несмотря на его проклятия, так и не
уступив ни дюйма, пока... пока в моду не вошли
тупоносые башмаки.
Лекция шестая
Генрих I. — Мод. — Стивен, — Генрих II
Нам придется сказать еще несколько слов о Роберте
Коротконогом. Бедняге, как всегда, не повезло,— он
примчался в Англию из Иерусалима через месяц после того,
как его брат Генрих захватил престол. И хотя Роберт
сначала поднял страшный шум и собрал войско, с которым
этот храбрый военачальник мог причинить брату немало
хлопот, но тот откупился от него деньгами, которых
Коротконогому всегда не хватало, после чего оба пошли на
уступки, договорившись, что Роберту достанется
Нормандия, а Генриху — Англия, и тот, кто переживет другого,
будет владеть обеими странами.
Итак, Коротконогий отправился с деньгами,
полученными от брата, домой, где жил в веселии, покуда они не
кончились. Если верить историкам, он был такой ужасный
мот и пошел у него такой пир горой, что ему потом
несколько дней пришлось пролежать в постели, так как у
него не было даже пары штанов.
(Громкий смех, вызванный той невозмутимостью, с
какой мисс Тиклтоби произнесла роковое слово «штаны».)
Но Генрих, нарушив договор, не дал брату долго
владеть прекрасным герцогством Нормандским. Он все время
затевал с ним ссоры и в конце концов захватил герцогство
и самого Коротконогого, несмотря на его храбрость, и
заточил брата в его замке без малого на двадцать пять лет.
Его судьба достойна сожаления, так как душа у него была
честная и открытая, и один раз, во время осады, он спас
брата от голодной смерти, спас того самого человека,
который его ограбил. Но он был глуп и не умел сохранить свои
владения, а Генрих был мудр, и когда бедный
Коротконогий сошел со сцены, это было для общего блага. Мир его
праху! Мы о нем больше не услышим, но все же это что-
нибудь да значит — найти среди всех этих лживых,
бессовестных тиранов и мошенников человека, который был
хоть и беспутен и груб, но все же честен.
359

щ
t
Король Генрих, первый из королей, носивших это имя
и прозванный за свою ученость (которая, я думаю, была
не очень-то велика, и сдается мне, что многие юные леди;
в нашей академии знают куда больше) Боклерком, был;
** ^ . о
держался
доби
.4
Вся Европа восхищалась его мудростью. У него было два
прекрасных королевства, некогда мятежных и непокорных,
но он утихомирил их и получал немалые доходы. А чтобы
не было сомнений насчет наследника престола, он велел
короновать своего сына, принца Вильгельма, и сделал его
своим соправителем, после чего ни о каких сомнениях не
могло быть и речи.
Однако вскоре возникло одно затруднение,— дело в
том, что принц Вильгельм умер. Он утонул, и с тех пор
его отец ни разу не улыбнулся. И, несмотря на все свои
победоносные войны,-несмотря на хитрости, уловки, ум и
осторожность, он оставил трон после смерти пустым, и
тогда началась борьба между его дочерью и племянником,
неким Стивеном. Не стану останавливаться на этом
подробно, скажу только, что они боролись за корону с пере-
О
менным успехом, и она доставалась то одной, то другому.
Наконец Стивен умер, и в 1154 году нашей страной начал
править сын Мод — Генрих П.
Это был славный государь, мудрый, отважный и
милосердный. Он тоже многое сделал бы для своего народа,
который горячо его любил, если б священники и дамы хоть
на минуту оставили его в покое.
Для скромной женщины (при этих словах лицо мисс Т.
арделосъ, как роза) тема, которой я сейчас вынуждена
коснуться,— гм! — несколько скользкая. Дело в том, что
король в совсем еще юном возрасте женился на очень
богатой женщине, которая, однако, пользовалась
сомнительной репутацией и, будучи в молодости не слишком
нравственна, к старости стала ужасно ревнивой, что,
оказывается, нередко случается с особами нашего удивительного
пола.
Королева Элеонора родила своему супругу четверых
о
и
о
которых он души
вания полагать, не воспитывала их с той строгостью,
каковая необходима всем юношам (сильное волнение среди
учеников), дабы они, возмужав, не стали своевольными и
распущенными. Как это ни печально, но именно таковы
были все четыре юных принца. Старший, которого отец,
360

во избежание недоразумений, короновал еще при своей
жизни, сразу же после коронации скромненько предложил
отцу отдать ему королевство, а получив отказ, поднял
мятеж и бежал под защиту короля Франции. Все его
братья тоже подняли мятеж. Не было конца волнениям
и смутам, которые пришлось пережить несчастному
королю.
Я уже говорила, что королева была ревнива, и — ах! —
мне стыдно, признать, поскольку речь идет о священной
особе его величества покойного короля Англии, что в
данном случае его супруга имела для этого все основания.
Ничтожная, распутная, испорченная, никчемная,
безнравственная, порочная, низменная, жалкая дрянь, которую
историки расписали под именем прекрасной Розамунды
(скажите на милость, прекрасная Розамунда! До чего же
дошло дело, если эту потаскуху восхваляют!), так вот,
самая порочная, ужасная и распутная женщина в мире, мисс
Розамунда Клиффорд, похитила любовь короля у его
супруги, королевы Элеоноры. Положим, королева была стара
и своенравна *, но разве не для того люди женятся, чтобы
«делить радость и горе»? Положим у ее величества был
дурной нрав и вздорный характер, но разве король, когда
женился, не знал, кого берет в жены? Хорошенькие дела
творились бы в мире, если б разрешить мужчинам бросать
жен, потому что у них плохой характер, или желать
чужих жен, потому что их собственные недостаточно
красивы или не устраивают их по какой-либо другой
причине.
(Бурные аплодисменты со стороны присутствующих
дам. И здесь кое-кто заметил,— хотя мы-то не верим ни
единому слову этой выдумки,— что миссис Б инке как-
то особенно пристально взглянула на мистера Б и н к с а
и сказала: «Б., ты слышишь?» — а Бинкс в эту минуту
имел особенно дурацкий вид.)
Как начались интимные отношения короля с
презренной мисс Клиффорд и долго ли они продолжались,— это
нас не интересует. Но, друзья мои, всякому ясно, что
такая связь не могла долго ускользать от бдительности за-
* Мы с сожалением вынуждены отметить, что мисс Тиклтоби,
не стесняясь в выражениях, что не чуждо пожилым девственницам,
вроде нее, не упускает Случая уколоть королеву Элеонору и
оскорбить прекрасную Розамунду. А ведь судьба этой несчастной
женщины должна бы хоть отчасти обезоружить гнев непорочной
Тиклтоби.
361

ботливой и любящей жены. Правда, Генрих отвез эту
особу в Вудсток и запер ее там в каком-то замке или
лабиринте, но он часто навещал ее, и — я обращаюсь ко всем
присутствующим здесь женщинам,— мог ли муж
королевы, мог ли любой мужчина постоянно бывать в Вудстоке,
в сорока пяти милях от Лондона, не возбуждая
подозрений? («Нет, пет!»)
«Не может быть, чтобы он все время ездил в этот
противный Вудсток ухаживать за цветами»,— подумала с
возмущением ее величество королева Элеонора и послала туда
своих доверенных людей. И что же? Она узнала, что
король действительно ездит туда ухаживать, но отнюдь не
га цветами. Она немедля села в карету и поскакала в
Вудсток, проникла к этой наглой особе и, вынув из кармана
кинжал и флакон с ядом, велела ей выбирать одно из двух.
Говорят, та предпочла синильную кислоту и, без
сомнения, умерла от этого снадобья в страшных судорогах.
(Крики: «Позор!») Позор? Кто это крикнул «позор»?
Я утверждаю, во имя оскорбленной женщины, что по тем
жестоким временам, когда личная месть была в порядке
вещей, королева Элеонора лишь воздала этой
дряни по заслугам! («Правильно, правильно!» —
воскликнули дамы. «Нет, нет!» — вскричали мужчины.
Ученики же попросту подняли невообразимый шум.)
После этого всю свою долгую жизнь Генрих не имел ни
минуты покоя. Он все время воевал с каким-нибудь из
м
своих сыновей, а то и со всеми разом, да еще с королем
Франции, который их поддерживал; почти всегда он
выходил победителем, но был милостив, а молодые люди снова
поднимали мятеж, стоило только их освободить. И вот
однажды, когда на короля напал один из принцев, этот мо-
О
лодои человек сам подвергся такому нападению, какому
О
не в силах противостоять ни молодой, ни старик,— на него
напала лихорадка, и он умер. Умирая, он молил отца о
прощении, но его смерть, как видно, нисколько не
повлияла на его братьев, и наконец умер сам Генрих, надо
думать, от огорчения, что у него такие испорченные сыновья,
умер, не простив им обиды.
А кого следовало ему благодарить за их
^непослушание? Самого себя и прекрасную Розамунду. Да, я
повторяю, не влюбись он без памяти в эту дрянь, королева не
ревновала бы; а если б она не ревновала, то не подбила бы
своих сыновей пойти на него, и он жил бы себе да
поживал в свое удовольствие, на благо подданным.
362

Смотрите же, мои юные друзья, если вам придется
править королевством или же, что более вероятно, попросту
заниматься достойным делом и с прибылью торговать в
собственных лавках, смотрите, никогда не оскорбляйте
своих жен. («Правильно, правильно!») Вспомните о
бедном короле Генрихе и о несчастьях, которые он навлек на
себя. А чтобы не оскорблять жен, надо обращаться с ними
бережно и делать решительно все, чего они требуют.
В конце этой лекции некоторые дамы подошли пожать
мисс Тиклтоби руку, уверяя, что никогда не слышали
ничего более поучительного. Однако необходимо отметить,
что мужчины отнеслись к взглядам достойной леди без
должного внимания, и один из них сказал, что после такой
откровенности ей, даже будь она молода и красива, никто
не сделал бы предложения.
А вы, сэр, никому и не нужны,— заявила мисс
Тиклтоби; и на другой день суровее обычного обращалась
К$
с сынишкой этого человека.
Лекция седьмая
Ричард I
О том, как опасно превозносить рыцарские
достоинства. В королях они заслуживают особого осуждения.
Ужасная картина войны.— Ее последствия для мужчин.
Последствия для женщин.— Страшная опасность, тторой
едва не подверглась мисс Тиклтоби.— Крестовые
походы.— Зависть Филиппа-Августа.— Доблесть
Саладин, его характер и уважение, которым он
пользовался у английского монарха.— Аскалон.— Иерусалим.
Возвращение Ричарда из Палестины.— Его пленение.
Романтические обстоятельства его выкупа.— Его смерть.
Соображение, высказанное мимоходом.
Боюсь, милые мои крошки, что некоторых из вас, и в
особенности юного Спрая, этот государь приведет в
совершенный восторг, потому что он был драчливее и храбрее
всех людей на свете. Он воевал всю свою жизнь — воевал
с братьями, воевал с отцом, воевал со всяким, кто
соглашался воевать, и, разумеется, покорял всякого, кто не
соглашался покориться. Его бедный старик отец,
измученный ссорами между сыновьями, интригами духовенства и
363

бесконечными тревогами и заботами, с которыми сопряг
жено царствование, умер в горести и печали, оставив прин~;
цу Ричарду, по прозвищу «Львиное Сердце», свое коро-j
левство и проклятие в придачу, ибо тот не исполнял:
сыновнего долга и омрачил последние годы его жизни. \
Ричард необычайно сожалел о тех огорчениях, которые
причинил отцу, и вместо того чтобы выместить свою
досаду на отцовских министрах (которые во время
царствования короля Генриха обращались с ним крайне сурово, а
теперь небось дрожали, как овечий хвост, от страха, что
король Ричард их по головке не погладит), этот человек
с львиным сердцем оставил их всех на прежних местах —
и, будьте уверены, это были тепленькие места — и сказал,
что они хорошо послужили его отцу и, без сомнения, будут
столь же преданы ему. В самом деле, Ричард не умел
таить злобу в сердце своем. Он хотел только повоевать
вволю и делал это с полнейшим добродушием.
Юный Спрай. Ура! Вот это здорово!
Замолчите, Спрай, глупый вы мальчишка. Конечно,
мистеру Криббу или высокородному маркизу Уотерфордско-
му пристало забавляться, колотя людей по голове и
разбивая им носы, а до и после этого жать им руку, но у
королей есть другие обязанности, что нам в наше время
прекрасно известно. Вот представьте себе, что вы перебили
десяток уличных фонарей, или оборвали столько же
дверных молотков, или сбили с ног и покалечили нескольких
полисменов, с кого спросят возмещение, если у вас в
кармане нет и шестипенсовика?
Спрай. С папы, ясное дело.
Да, конечно, не захочет же он, чтобы вас отправили в
колонии. То же самое, мои дорогие, получается и со всеми
великими королями,— они дерутся, а платить приходится
нам. Страдают бедные подданные: мужчины, которые не
ссорились ни с одним государем в христианском мире,—
да и как могли они поссориться, если ни одного и в глаза
не видели? — должны, во-первых, платить налоги, а, во-
вторых, идти сражаться и умирать, оставляя нас, бедных
женщин, безутешных жен и дочерей, оплакивать их или
врачевать их раны, если они вернутся. Лет сорок тому
назад (когда я была молода, мои дорогие, и, как говорили,
очень недурна собой) император Бонапарт со своими
французами чуть не вторгся в нашу страну. Представьте
себе, что сталось бы с нами, явись сюда эти чудовища!
Даже сейчас при одной мысли об этом я содрогаюсь. Пред-
364

ставьте себе, что моего покойного папу, прапорщика
добровольческого корпуса, принесли бы домой смертельно
раненного. Представьте, что банда солдат стала бы на постой
в нашем доме. Представьте, что здоровенный, свирепый
французский генерал с густыми черными бакенбардами —
вполне возможно, сам Бонапарт или, по крайней мере,
маршал Ней — влюбился бы в прелестную юную девушку
и принудил ее выйти за себя замуж! Дорогие мои, да я
скорее бросилась бы с моста в Темзу! (Всеобщее
одобрение, отчасти, однако, ироническое.)
Такова... да, такова война! И, скажу вам, мне лично
глубоко отвратительна вся эта воинская слава. Надеюсь,
наступит время, когда треуголки и штыки сохранятся
только как диковины в музеях, а красное сукно пойдет на
плащи для старух.
Но вернемся к королю Ричарду — хотя он и заявил, что
раскаивается в своем буйстве во время царствования отца,
но сам нисколько не изменился. Так, увы, бывает со
всеми драчунами! Первым делом он стал готовиться к
большой войне и, чтобы добыть денег, не только обложил
тяжкими налогами свой народ, но продал за бесценок
Шотландское королевство, завоеванное его отцом. Не знаю,
какова была сумма, которая в то время считалась
бесценком как плата за эту страну *, и, в самом деле, мнения
историков тут расходятся. Но вообразите себе, насколько
он был стеснен в деньгах, если расстался с таким добром.
В той части земли, которая тогда именовалась
христианским миром, крепло желание вырвать Иерусалим из
лап турок, и для этого собирались несметные полчища.
Многие из государей, примкнувших к этому союзу, были
самыми лживыми, порочными и деспотичными людьми на
свете. Но Ричард Львиное Сердце был бесхитростен и при-,
соединился к делу, которое считал богоугодным, всей
душой. Вышибать из турок мозги здоровенной секирой
казалось ему верхом христианской добродетели, и, безусловно,
никто на свете не исполнял этот сомнительный долг
лучше его. Этот крестовый поход он возглавлял вместе с
королем Франции. Но француз из зависти, или из осторожно-
* Крайнее предубеждение мисс Тиклтоби против Шотландии и
шотландцев можно объяснить тем, что директором
соперничавшей с ней академии был мистер Мак-Уиртер, который, как говорят,
некогда делал авансы мисс Т. Когда же ему удалось переманить
к себе значительное число ее учеников, мистер Мак-Уиртер тотчас
прекратил свои ухаживания.
365

стй, или из отвращения к этому делу вскоре возвратился
в свои владения и оставил всю славу и все сражения на
долю короля Ричарда. Говорят, свет еще не видел столь
несокрушимого и отважного бойца. Турки проигрывали
ему битву за битвой, а при осаде Аскалона он со своим
войском особенно отличился, вырезав не менее сорока
тысяч сарацинов и наголову разгромив их вождя султана
Саладина.
В перерывах между сражениями эти два государя
постоянно обменивались любезностями, так, например, когда
Ричард заболел, Саладин прислал ему коробочку пилюль
от своего придворного аптекаря. А Ричарду, говорят,
однажды вздумалось посвятить храброго сарацина в рыцари,
словно тот был олдерменом или членом Королевской
академии. И хотя король со львиным сердцем считал своим
христианским долгом преследовать турка и, если удастся
его поймать, выпустить ему мозги, все же он признавал,
что это благородный и щедрый государь, и восхищался им
больше, чем любым из своих августейших союзников.
Разве это не великодушно? Еще как!
Наконец, после несчетных побед, Ричард увидел перед
собой город Иерусалим, сильно укрепленный турецким
султаном. И тут Ричард Львиное Сердце, к своему
огорчению, обнаружил, что взять город нет никакой
возможности. Войско сильно поредело в результате всех его славных
побед. Его союзники, другие короли, герцоги и прочие
властелины роптали, и в конце концов пришлось ему
двинуться назад к морю. Можете себе представить, как
злорадствовал при виде этого султан Саладин.
В общем, Ричард покинул страну тайком и пешком (не
важно, что сталось с его армией: если мы станем
оплакивать простых солдат, то будем плакать, покуда не
состаримся, как Мафусаил, и все равно нам не хватит
времени), так вот, Ричард покинул страну и с кучкой друзей
отправился восвояси.
Но когда он добрался до Австрии, там его узнали, и
герцог австрийский, который ненавидел Ричарда, велел
схватить его и без разговоров швырнуть в тюрьму. И
Ричард, сидя в темнице, конечно, горько сожалел, что решил
добираться по суше, а не поехал пароходом, идущим на
Мальту, откуда до дому рукой подать.
Представьте же себе, мои дорогие слушатели, этого
несчастного монарха в тюрьме. Представьте, как он, в
арестантской одежде, вынужден работать вместе с преступни-
366

нами и получать пинту жидкой овсяной каши и один пен-
совый хлебец в день. Это он-то, который привык к самым
изысканным яствам и, если верить ныне покойному
знаменитому сэру Вальтеру Скотту, питал необычайное
пристрастие к вину! А теперь он, король и великий рыцарь, совсем
недавно повелевавший сотнями тысяч людей, сидит в
отвратительной тюрьме! Где же его армия? Этот вопрос
поневоле возникает снова. Ах, не все ли равно: этих людей
давно уже нет, они избавились от страданий. И жалеть,
как видите, надо короля Ричарда, потому что он остался в
живых.
По всей видимости, тюремный режим в Австрии был не
таким строгим, как в наше время в Англии, ведь если у
нас услышат, что арестант поет или играет на скрипке,
по его спине хорошенько погуляет палка надзирателя.
А у короля Ричарда, по-видимому, было пианино, и, кроме
того, он часто играл на гитаре. Вероятно, герцог
австрийский решил, что не будет никакого вреда, если Ричард
забавляется в своей одиночной камере, коль скоро про это
не ведает ни одна живая душа.
Не знаю, очень ли скучали подданные Ричарда без
своего короля. Так или иначе, мы, как я уже говорила,
довольно быстро привыкаем к отсутствию наших королей
и их ближайших родственников. Вот, к примеру, наш
возлюбленный герцог Камберлендский уехал и стал королем
Ганновера, и мы расстались с этим августейшим принцем
без особой грусти.
Так вот, к счастью для короля, ему было позволено
играть на пианино. Случилось так, что одному бедному
менестрелю (а вернее, попросту бродячему музыканту),
которому, без сомнения, часто доводилось играть перед
королевским дворцом на улице Сент-Джеймс,— ведь теперешней
полиции еще не было и некому было его прогнать,— так
вот этому музыканту Бландлу случилось проходить мимо
того самого замка в Австрии, где был заточен Ричард, и он,
увидев такой большой дом, решился сыграть. И он заиграл
чувствительную песенку «Цветут вишни, цветут вишни, а
я пла-а-чу», и австрийские солдаты, большие любители
музыки, воскликнули, покуривая трубки: <IPotatausend,
was ist das fur ein herrliches Lied?» l
Когда Ричард услышал эту известнейшую мелодию,
которую в лучшие времена ему так часто пела мадам Вест-
1 Черт возьми, какая красивая песня! (нем.)
367

рис *, он сразу же откликнулся, сыграв на пианино
«Родина, милая родина».
«Эге! — сказал этот Бландл, или Блонде ль.— Видно,
там какой-то англичанин»,— и, не раздумывая долго,
заиграл «Правь, Британия», «Британия все-е-егда впереди»-
и так далее, на что Ричард отозвался: «Боже, спаси
короля».
«Возможно ли... мыслимо ли... нет... да... а ведь ей-богу
это наш августейший государь!» — подумал менестрель и
со слезами на глазах заиграл нежную мелодию: «Кто ты,
скажи?»
На это король ответил импровизацией, состоявшей из
двух мелодий: «Будь благословен король» и «Дикки
Сплетник, Дикки Сплетник — это я». Хотя его звали вовсе
не Сплетник,—'у него не было другого способа объяснить,
. кто он.
Окончательно укрепившись в своей уверенности,
мистер Бландл быстро заиграл: «Чарли, любовь моя», «Все
прекрасно», «За разлукой настанет встреча»,— короче
говоря, все песни, какие, по его мнению, могли утешить
августейшего пленника. Затем (задержавшись лишь у ворот
для того, чтобы наскоро собрать деньги) он со всех ног
помчался назад в Лондон и сообщил парламенту, что
узнал, где заточен наш возлюбленный монарх.
Немедленно по всей стране были собраны огромные
суммы — одни люди жертвовали по доброй воле, других
принуждали,— и германский император, который теперь
все узнал, хотя герцог австрийский ни словом об этом не
обмолвился, приказал отпустить пленника. Надо полагать,
его императорское величество забрал немалую часть
выкупа себе.
Так наконец после многих лет томительного плена наш
милостивый король Ричард вернулся к нам. Представьте
себе, как возрадовался он, когда снова увидел Хайд-парк,
и как ликовал и веселился народ! Рассказывают, что
король поклялся никогда больше не покидать Бакингёмский
дворец, сидеть дома и заботиться о благе своих подданных.
Но думаете, мужчине так легко изменить свой
характер? Чепуха! Через какой-нибудь месяц король Ричард
уже снова сражался во Франции яростно, как всегда, и в
* Это решает важный вопрос, еженедельно обсуждаемый
«Санди тайме»,— вопрос о возрасте упомянутой дамы.
368

конце концов был убит у стен небольшого замка, который
осаждал. За четыре года своего царствования он и
полугода не провел в Англии: он принес стране больше вреда,
чем многие гораздо худшие короли. Но все же народ
любил его за храбрость, и, хотя я понимаю, что это
неправильно, в душу мою тоже поневоле закрадывается
уважение к нему.
А теперь, мои дорогие, бегите играть.
(Всеобщий восторг, среди которого мисс Тиклто'би
удаляется.)
Лепцип восьмая
Поскольку я отнюдь не намерена отзываться
неуважительно о ком-либо из монархов, восседавших на
английском престоле, придется нам, мои дорогие, рассмотреть
царствование его величества покойного короля Иоанна
как можно короче, потому что, говоря между нами, мир не
видывал большего негодяя. Многие из вас читали о его
постыдном обращении с Ровеной, Седриком Саксонцем и
другими в книжке про сэра Уилфрида Айвенго. Боюсь*
что известны и другие, еще более позорные факты, хоть
и почерпнутые, быть может, не из столь авторитетных
источников.
В наивных пьесах Шекспира — я видела некоторые из
них в «Ковент-Гардене»,— племянника его величества
принца Артура заставляют переступить через парусиновую
стену чуть ли не в три фута высотой, а потом он падает в
ров, куда заблаговременно положен матрас, и там умирает
самым жалким образом. Но боюсь, что в действительности
принц Артур не покончил с собой по доброй воле, а был
убит своим августейшим дядюшкой, поскольку его
высочество был сыном старшего брата его величества и,
следовательно, нашим законным королем. Что ж, порой
некрасивые поступки августейших особ разбирает Высший Судия,
а он, как вы знаете, не делает различия между
государями, царствовавшими и не царствовавшими. И возможно,
хотя нам не дано этого знать, король Иоанн сейчас горько
сожалеет о том, как он обошелся со своим августейшим
племянником.
Вы, наверно, ждете, что я поведу речь о знаменитом
документе, подписанном во время его царствования,
который одни называют «источником наших свобод», а дру-
869

гие — «Великой хартией вольностей». Можете сами
прочесть эту подлинную бумагу или, вернее, пергамент в
Британском музее, и если вы найдете там хоть слово про наши"
свободы, то я китаец или, вернее, китаянка (вот здорово//,;
а ведь метрика, выданная в церкви святого Варфоломея^
в Смитфилде в тысяча семьсот... гм!.. так вот, как свиде-*
тельствует эта метрика, я англичанка и горжусь этим. |
Тогдашний папа Римский тоже был великий шутник и,:
пожалуй, не уступал в этом папе Григорию, о котором мы
уже говорили. Что же он сделал, как вы думаете?
Провалиться мне на месте, если он не подарил английское
королевство королю Франции! (Громовой смех.) И тут же
любезно подарил его заодно королю Иоанну, после чего оба
короля готовы были, по обыкновению, затеять войну, но
часть французской армии погибла при кораблекрушении,
а часть была разбита. Самого же короля Иоанна поразила
болезнь, которая его доконала. Простимся же с ним. Он
бунтовал против отца, интриговал против брата, убил
племянника и тиранил народ. Почтим его память,
прослезимся и перейдем к его сыну, королю Генриху III, который
начал править в 1216 году и царствовал ни много ни мало
пятьдесят шесть лет.
По-моему, лучшее, что он сделал за столь долгий
срок,— это родил храброго сына, который царствовал после
него под именем Эдуарда I. Английские лорды были
недовольны правлением Генриха, потому что его всегда
прибирал к рукам какой-нибудь фаворит. Это
приводило к вечным ссорам между лордами и государем,
которого без конца то изгоняли из королевства, то призывали
назад, то заточали в тюрьму, то освобождали. В
промежутках страной правили .бароны, устанавливая так
называемую олигархию: когда же Генрих правил сам, он был
таким мягким и болезненным существом, что его правление
можно назвать болегархией.
Нескольку этот каламбур не вызвал пи аплодисментов,
ни смеха, мисс Т., несколько обескураженная, сказала:
Я вижу, вы больше не хотите слушать про Генриха
Издавайте же перейдем к царствованию его сына, мудрого
короля, сурового и великого рыцаря. Это он первый
предоставил права общинам в парламенте и дал им возможность
как-то совладать со всемогущими баронами, которые до
тех пор полновластно всем распоряжались, и я, при самом
искреннем моем почтении к их светлостям, не могу не
считать это переменой к лучшему в нашей славной конститу-
370

ции. Король получил весть о смерти отца, когда был в
Святой Земле, где, как тогда было принято, дрался с турками
и убивал их во славу христианской веры. И сейчас мы
увидим яркий пример того, как важно, чтобы мужья
никогда не оставляли своих жен: король, имея свою жену
при себе, избежал ужасной опасности. Человек из одного
племени, называемого «ассасины» {что с тех пор стало
значить «убийцы»), пробрался в шатер и всадил в короля
кинжал, а королева, честь ей и хвала, предполагая, что
клинок этого кинжала отравлен, высосала рану своими
августейшими губами, и принц Эдуард признал, что верная
жена — лучший доктор в мире. Посмотрите, как
замечательный художник, который работает по моему заказу,
изобразил эту сцену!
Добрая королева умерла на чужбине, и ее супруг
повелел воздвигнуть кресты повсюду, где гроб с ее телом
останавливался по пути к месту погребения, чтобы всякий
путник мог помолиться за упокой ее души. Интересно, многие
ли, проходя мимо Чаринг-Кросса в наше время,
вспоминают об этом и останавливаются ли там омнибусы, чтобы
кондуктор и кучер могли вознести моления за добрую
королеву Элеонору.
С 1272 года, когда Эдуард начал царствовать, и до
1307, когда он умер, король этот непрестанно воевал. Так
как ему принадлежала большая часть острова, он решил
завладеть Великобританией целиком. Для этого надо было
прежде всего покорить валлийцев, а потом — шотландцев.
Может быть, некоторые из вас читали оду мистера Грея,
которая начинается словами: «О погибни, жестокий
король»? Поскольку никто из присутствующих этой оды не
читал, мисс Т. продолжала. Но, во всяком случае, дорогие
мои, вы, конечно, слышали о бардах?
Мисс Биндж. Папа называет Шекспира
бессмертным и божественным бардом. А что такое бард, мэм?
Мисс Т. Ну, барды это, кажется, валлийские поэты
с длинными бородами, которые играли валлийские песни
на валлийских арфах. Многие очень любят эти песни, но
я, признаться, послушала «Бедняжку Мэри Энн», которую
играл четырнадцать часов подряд слепой арфист в Лэнгол-
лене, и, пожалуй, предпочла бы какой-нибудь другой
мотив.
Юный Спрай. Скажите, мэм, а валлийские арфы
не то же самое, что валлийские шарфы? Если это так, у
371

мамы есть один, мягкий такой. (Смех, который мисс Тикл-
тоби сурово пресекает и возобновляет лекцию.)
Король Эдуард твердо решил, что Уэльс должен при-
м «*
надлежать ему, и, как водится, пошел войной на государей
Уэльса, которые выстояли во многих кровавых битвах и
одно время дошли до такой наглости, что возомнили,
будто один из них должен стать королем Англии во
исполнение пророчества Мерлина.
«Ллъвлълн връх пръбыстъ мнъгы» («Пророчества
Мерлина»)
Внимай, Уэльс! Предрек нам вещий бард,
Что увенчают Ллевеллина Л. в Уай — Симко.
На основании этой туманной фразы народ и сам Лле-
веллин уверовали, что победят могучее и несокрушимое
KJ
английское королевство.
Но пророчество это сбылось весьма своеобразно. Когда
обе армии встретились на реке Уай, Ллевеллин был убит
К*
английским рыцарем, и его голову выставили на
посмешище, увенчав плющом. Другого Уэльского государя,
принца Давида, постигла еще худшая судьба, нежели
смерть в бою: он неоднократно бунтовал против короля
Эдуарда, который его прощал, но на этот раз он оказал
вооруженное сопротивление победителям и был пригово-
О
рен к смертной казни как мятежник, после чего род его
угас.
Но если валлийцы доставили королю немало хлопот, то
с шотландцами ему пришлось повозиться еще больше, и
почти все время своего царствования он был занят тем,
что старался утихомирить (разумеется, по-своему) этот
О
непокорный народ.
После одного из своих вторжений в Шотландию он увез
О
оттуда знаменитый камень, на котором шотландские
короли всегда сидели во время коронации — надо полагать, их
величествам было весьма холодно на этом сиденье,
принимая во внимание их несчастный обычай не носить штанов.
Штаны были неоценимой, я бы сказала, невыразимой
прибылью, которую шотландцы извлекли из торговых связей
•> о
с нашей страной.
Когда законная династия шотландских королей
угасла
важно
ле-голоштаинике не стоит и беспокоиться,— когда эта
династия угасла, появилось несколько претендентов на
престол, и лорды этой страны в недобрый час обратились
372

к Эдуарду с просьбой решить, кому он достанется. Он
выбрал достойнейшего, отдав трон некоему Джону Балио-
лу, но за это заставил Балиола присягнуть себе в
вассальной верности и не стеснялся вызывать его в Лондон, когда
ему заблагорассудится. Говорят, был год, когда Эдуард
призывал его ко двору шесть раз, а от Эдинбурга до
Лондона было не меньше месяца езды. Так что бедняга,
наверно, весь год провел в пути, разъезжая взад-вперед
верхом тряской рысью. А ведь на нем тоже не было этих
самых... Ну, вы меня понимаете,— по моде Хемфри
Клинкера.
Нетрудно представить себе, что из этого вышло.
Балиола вконец измучили непрестанные разъезды. Никакой
смертный не мог бы выдержать двенадцать таких поездок
в год. И он отправил королю Эдуарду послание, в
котором отрекался от столь обременительного трона.
Это был очень благоразумный поступок. Он поселился
в Нормандии, где прожил свой век тихо-мирно, как
говорят, целиком посвятив себя литературе. Декан колледжа
имени Балиола в Оксфорде любезно дал мне рукопись,
собственноручно написанную бывшим государем и
снабженную рисунками, хотя и грубыми, но представляющими
большой интерес для любителя старины. Вот один из них,
изображающий Балиола на Северной дороге, которая в
конце тринадцатого века, вероятно, в самом деле была в
плачевном состоянии.
Девиз, написанный под рисунком королевским бардом,
необычен, прост и трогателен. Он гласит:
Шотландцу без штанов скакать верхом не мед:
Корону сохранив, он копчик отобьет 1.
Итак, Балиол отрекся от престола, но уже другой
человек, с которым ему не сравниться, готовился к борьбе
за независимость своей страны.
Лекция, девятая
Эдуард I. — Шотландцы и их притязания
Мои дорогие, вы знаете, что я недолюбливаю
шотландцев, и я намеревалась даже в своих лекциях настолько
подорвать репутацию Уильяма Уоллеса, чтобы историки
1 Перевод Я. Рецкера.
373

не смели больше и заикнуться о нем, а те
многочисленные слушатели, которые сидят здесь, те миллионы людей,
которые читают меня в «Панче», и бесчисленные
миллиарды, которые в грядущие века будут ссылаться на этот
труд, когда нас, молодых и старых, уже не будет на
свейте, сразу увидели, что подвиги, приписываемые ему, это
сплошная выдумка, а.характер у него такой же темный,
как история его жизни.
Некоторые позднейшие авторы судят о нем весьма
сурово. В особенности досталось ему от доктора Лингарда,
v . *
***
«-..
>
'• \
¦т
«*
за то, что он претендовал на звание героя, а другой автор,
мистер Кейтли, не менее строг и приводит выдержки из
старых хроник, бросающие тень на Уоллеса. Один из
летописцев называет его «quidam latro publiens», то есть
самым обыкновенным вором, говоря о его семействе, пишет,
что он был «ex infima gente procreatus»,— иными
словами, происходил из самых низов. Но не следует забывать,
что авторы эти были англичане и мыслили они на
английский лад. Подобным же образом бесчестили и Вашингтона
с
¦я
¦4*3
X
о о
во время американской воины, и я уверена, что некото
о
рые из моих дорогих учеников, которые читают
английские газеты, встречали точно такие же слова по адресу
мистера Дэниела О'Коннела.
Ругаться легче всего, но давайте, мои юные друзья,
будем снисходительны ко всем, и тем более — к
шотландцам, ведь если отнять у них Уоллеса, кто же будет у этих
бедняг героем? Конечно, сэр Вальтер Скотт выдумал
в своих романах немало славных шотландцев, и,
пожалуй, их подвиги, и подвиги Уоллеса в равной мере
подлинны.
Но даже если предположить, что он действительно
вышел из низов и некогда был разбойником, несомненно,
что потом он взял под свое командование шотландские
войска и одно время был регентом королевства. И теЖ
больше ему чести, что он своим искусством и доблестью
победил храбрые и дисциплинированные войска, выслан-?
ные против него, и занял столь высокое положение, хоть
и на время, через голову всесильного, невежественного,:
трусливого, подлого, вероломного, себялюбивого дворян-^
¦.ад
¦И
ства, каким было дворянство Шотландии.
Даже бедняга Джон Балиол и тот несколько раз пы
тался спасти свою корону от самовластного Эдуарда,
дворяне, хотя и были в заговоре против английского
роля, первые стали раболепствовать перед ним, когда ой
374
?А

явился утвердить то, что называл своим правом. Их
двурушничество лишний раз подтверждает то, что король
Эдуард простил их всех, кроме Уоллеса, который один
отказался вступить в сделку с захватчиком.
Пока короля не было, Уоллес добился некоторых
успехов. Он разгромил английских военачальников во
многих мелких боях и неожиданных стычках и разбил при
Кэмбескеннете большую армию англичан. Он надеялся
легко расправиться и с самим королем, когда Эдуард,
узнав о поражении своего полководца, явился отомстить ему.
Шотландцу не под силу было совладать с суровым
английским рыцарем. При Фолкерке король задал армии
Уоллеса такую трепку, что от нее почти ничего не
осталось, и Уоллесу пришлось бежать в леса, где его в конце
концов схватил один из его же бывших друзей и
приверженцев. Его отправили в Лондон и казнили как
изменника.
Помните же, дорогие мои, когда станете читать
историю шотландских вождей, написанную моим дорогим
другом мисс Портер, что Уильям Уоллес был вовсе не таким,
каким нарисовала его эта очаровательная дама, он
отнюдь не шел в бой со слезами на глазах, с батистовым
платочком в руке и в юбке с оборками, и вовсе не был
героем, как это изображено у Тайтлера и Скотта, но,
вероятнее всего, не был и негодяем, каким его вздумалось
сделать доктору Лингарду.
Правда, он, пожалуй, был самым жестоким и
свирепым воином в мире, который во время своих набегов на
Англию убивал и грабил без всякой жалости, но если мы
прощаем Уоллесу убийства англичан, мы должны
простить и Эдуарду то, что он повесил Уоллеса, когда
поймал его. Заметьте, вешать и убивать было принято в те
времена,— более того, считалось, что это справедливо и
похвально, и я не сомневаюсь, что людей, возражавших в
то время против убийств, обвиняли в «слюнявой
сентиментальности», точь-в-точь как сейчас всякого, кому
тяжело, когда суд велит убить ближнего по закону. Что ж,
во всяком случае, благодарение богу, что мы не живем
в то время, ибо тогда у каждого из нас было бы в
тысячу раз больше шансов быть повешенным, чем теперь.
В таком предпочтении нет болезненной
сентиментальности.
А раз так, мы должны понять право Уоллеса
считаться героем и патриотом. После казни Уоллеса в Шотлан-
375

дии появился новый герой, которому повезло больше. Но
длинноногий король Эдуард, не знавший пощады, ужб
умер, когда Брюс восторжествовал. Ну а его сын,
Эдуард Карнаваронский, только делал вид, будто правит стра-
ЯЛ
НОИ.
Этот Брюс долгое время колебался, на чью сторону
стать: примкнуть ли к своим соотечественникам, над
которыми он мог надеяться стать королем, или же
сохранить верность Эдуарду и не рисковать своими
владениями или даже своей головой. Последнее решение на время
возобладало, так как помимо прочих причин,
побуждавших его выступить против своей родины, им владела
ненависть к Балиолам. Когда Джон Балиол умер, сын его
сидел в то время в Лондонской тюрьме, и Шотландией
стал править племянник Джона Балиола Комии Баденох-
ский. Он всегда храбро сражался против короля
Эдуарда, выполнил свой долг в битве при Фолкерке, участвовал
во многих других сражениях с большим или, по крайней
мере, с неменьшим успехом — и не переметнулся в
английский лагерь, как Брюс.
Однако король, который много раз прощал этого
юношу, наконец проведал о нескольких новых заговорах, в
которых тот был замешан, и, говорят, поклялся
избавиться от него. Брюс вовремя был предупрежден, поспешил в
Шотландию и встретился с регентом Комином, который
согласился дать ему аудиенцию, а потом Брюс убил Ко-
мина в божьем храме и, не теряя времени, провозгласил
себя королем Шотландии. Шотландские историки, по
своему обыкновению, пытались оправдать это грязное и
подлое убийство, утверждая, что оно было совершено в
запальчивости, непреднамеренно и все такое. Вздор, мои
дорогие,— Роберт Брюс кривил душой и плел интриги
всю свою жизнь. Он убил человека, стоявшего между ним
и троном, после чего воссел на этот трон, а если вы
прочтете «Властителя островов» сэра Вальтера Скотта, то
увидите, какого героя он из него сделал. Ох, уж эти
шотландцы! Ох, эти шотландцы! Все они горой стоят друг
за друга!
Старик Эдуард, узнав об этом, со всех ног устремился
к границе, клянясь растерзать Роберта Брюса своими
руками, но судьба решила иначе: старого короля сразил
гораздо более сильный враг, чем какой-то там голоногий
шотландец, а у его сына, Эдуарда Карнаваронского
(который царствовал с 1307 по 1327 год), не было отцовской
376 ¦

решительности. И хотя он предпринял несколько
попыток покарать шотландцев, дворянство всякий раз
покидало его в трудную минуту, и один раз, при Баннокберне,
он был разбит наголову. После этой битвы шотландцы
подняли страшный шум,— уж будьте уверены, и в
Глазго или в Песли еще и сейчас можно услышать, как
тамошние портные шумят и похваляются этим. Пускай они
гордятся этой битвой, мои дорогие, мы можем им это
позволить. (Сильное волнение.) Что же касается этого
убийцы, Роберта Брюса, он правил, надо признаться,
благоразумно и смело, был мудр в удаче, решителен в
трудную минуту и разорял английские графства на радость
своим подданным. Я готова пожалеть его, но он заслужил
петлю.
Во время раздоров в Англии Роберт Брюс, прочно
укрепившись в Шотландии, стал зариться и на Ирландию,—
сперва он самолично вторгся в эту страну, но потом вдруг
вернулся и послал туда своего брата Эдуарда, который
окончательно потерял совесть и был даже коронован и
провозглашен ирландским королем, но английские
войска, настигшие его, сняли с него корону вместе с
головой,— на этом и кончилось царствование Брюсов в
Ирландии.
Что же до Эдуарда Карнаваронского, то о нем и о его
царствовании нельзя сказать ничего хорошего. Сам
король — чудак и бездельник, наглые фавориты (хотя надо
признать, Гэвестен был храбрый и решительный малый),
свирепые, жадные бароны, которые изо всех сил
старались, чтобы никто, кроме них, не имел никакой власти,
и, главное (увы, приходится сказать правду), негодная
француженка-жена,— все они сплошь заполняют
страницы царствования этого презренного монарха раздорами,
пороками и убийствами. Занятые своими склоками, они
позволили французам и даже шотландцам угрожать
нашей стране. Народ устал и был измучен налогами и
тиранией. Наконец, в результате происков его подлой жены,
король был свергнут и убит, но ей, однако, не удалось
долго оставаться регентшей и пользоваться властью,
добытой столь бесчестным путем. На трон взошел
Эдуард Третий, а о нем у нас пойдет речь в следующей
лекции.
В 1356 году Черный Принц, начавший свою карьеру
за десять лет перед тем храбрым молодым воином в
битве при Креси, одержал победу, столь же гранидозную, как
377

и славная победа в упомянутой битве. Десять лет
предаваясь грабежам и убийствам, он, разумеется, стал
искусным военачальником; и вот, в 1356 году, как говорят
историки, он выступил из сйоей столицы Бордо с
двенадцатью тысячами солдат, пересек Гаронну, опустошил Квер-
си, Лимузин, Овернь и Берри, убивая крестьян,
уничтожая зерно, вина и другие припасы, сжигая фермы,
деревни и города, а близ Пуатье, в провинции Пуату, на него
неожиданно напала большая армия, которой командовал
король Франции Иоанн. Французская армия была очень
велика, а- у Черного Принца — совсем маленькое войско.
«Да поможет нам бог! — сказал его королевское
высочество.— Нам остается лишь одно — сражаться до конца».
Однако принц был настолько не уверен в исходе дела,
что предложил французскому королю помириться на
самых скромных условиях,— он обещал вернуть
награбленное и пленных и дать слово в течение семи лет не воевать
против Франции, если только французы отпустят его на
этот раз подобру-поздорову. Однако король Иоанн
ответил, что пускай прежде сам Черный Принц и сто его
главных рыцарей сдадутся в плен, а уж тогда он готов
вести переговоры, и эти условия его королевское
высочество «с возмущением отверг».
Принц разбил короля Франции, во владениях
которого награбил столько добра, казнил друзей короля,
которые пришли к тому на помощь, и разогнал королевских
слуг, а короля Иоанна увез в Англию и не отпускал до-
О
мои до тех пор, пока тот не заплатил огромный выкуп.
И это человек, который взывал к небесам, моля их
защитить правого! Ах, мои дорогие, во всей Европе не най-
О
ти ни одного коронованного негодяя, который за
последнюю тысячу лет не возносил бы точно такой же мольбы,
призывая небо поддержать его в неправедной распре, не
убивал и не грабил бы с самыми святыми именами на
устах.
Пожалуй, бедному королю Иоанну в плену всего
досаднее была лицемерная вежливость и смирение
победителя. Когда великую армию короля обратила в бегство
горстка голодных оборванцев, а сам он был схвачен, его
препроводили к ужину в шатер победителя и принц еде-*
лал ему комплимент, сказав, что эта победа была чистей-j
шей случайностью, что победить должен был король (что|
верно, то верно, так и должно было быть) и что его вели-1
чество — «краса и гордость рыцарства». Он даже отка*
378

зался сесть в присутствии его величества,— нет, нет,
боже упаси,— заявил, что он всего только скромный
подданный и достоин лишь прислуживать королю (а заодно
и ограбить его). И он вносил блюда, откупоривал
бутылки и исполнял все обязанности лакея его величества.
Подобным же образом он вел себя, когда
препровождал его величество в Лондон. В город он вступил с
триумфом: короля посадили на огромного коня, а принц
смиренно ехал рядом на маленькой лошадке, и весь народ,
конечно, кричал: «Да здравствует принц!» «Какая
скромность! — восклицают историки.— Какое благородство!»
Нет, нет, мои дорогие, уверяю вас, это была притворная
скромность, которая хуже всякой гордыни: если принц
хотел пощадить чувства своего пленника, почему он не
взял наемный экипаж?
В 1376 году, через двадцать лет после победы при Пу-
атье, отважный Черный Принц (с тех пор, командуя
своими славными вольнонаемными войсками, он выиграл во
Франции и в Испании много жестоких сражений) умер,
оставив единственного сына. Старый король Эдуард,
который в свое время воевал и сражался не меньше сына,-
теперь, на старости лет, по уши влюбился в гадкую
шлюху, некую Алису Пирс, которая была фрейлиной у
доброй королевы Филиппы. Король подарил этому
ничтожеству все драгоценности королевы, а она раздала все места
при дворе своим фаворитам и вела себя так, что
парламент вынужден был вмешаться и пресечь ее безобразия.
Через год после смерти сына славный старый рыцарь
король Эдуард III почувствовал, что приходит его
последний час, и призвал к себе свою возлюбленную Алису
Пирс, чтобы она утешила его перед кончиной. Она же,
видя на его лице тень смерти, взяла руку умирающего
короля и стянула у него с пальца кольцо. Слуги
разграбили гардеробы, сорвали полог, и умирающий Эдуард,
гроза французов, лежал на своей кровати, всеми
покинутый, пока в комнату случайно не вошел священник,
который опустился около короля на колени и прочел
молитву за упокой души, а после молитвы король не в. силах
был даже повторить за священником: «Аминь».
Здесь мисс Тиклтоби прервала свой торжественный
рассказ, и дети молча разошлись в задумчивости, а на
другой день, в классе, примерно себя вели.
879

¦ .f
Лепция десятая
Эдуард III
Царствование Эдуарда III всегда считалось славной
*J о
эпохой в нашей истории,— и в самом деле, он здорово
поколотил французов, а всегда приятно читать о том,
как этих глупых, хвастливых, тщеславных
французов поколотили, а летописцем его сражений был некий
Фруассар, очень плохой священник, насколько мне
известно, но писал он так удивительно легко и складно, что
кажется, будто видишь все сражения своими глазами.
Нет, нет, совсем не так, кстати говоря, как видишь на
самом деле, а будто смотришь в театре хороший спектакль,
где в главных ролях выступают мистер Чарльз Кил и
другие знаменитости.
Итак, в сочинениях преподобного Фруассара мы не
находим ничего, кроме битв,— там сплошь одни сражения
и убийства, но все совершается с таким блеском,
великолепием и добродушием, что мысль о страданиях даже в
голову не приходит. И хотя рыцари, о которых он
рассказывает, иногда бывают ранены, кажется, будто им это
только приятно. Скажем, такая сцена: «Достойный сэр,
не снести ли нам друг другу головы в честь наших дам
или во славу благословенной девы Марии?» — «Ах, я не-
t>
О
достоин высокой чести проткнуть шпагой вас, красу
рыцарства!»— отвечает другой. И, ласково улыбаясь друг
другу, оба джентльмена в ярких перьях, в золоте и
сверкающих доспехах, гарцуя на боевых конях, также
покрытых яркими попонами и сверкающей стальной бронею, с
О
копьями наперевес мчатся друг на друга, и каждый,
ликуя, издает свой боевой клич. «Во славу Мэнни!»,
«Святая дева, храни Алансонов!» — кричат они. «Во имя всего
святого парируйте этот удар, сэр»,— говорит сэр Уолтер
Мэнни, изящно взмахивая тяжелым мечом. «Par la Sam-
beu, beau sire, voila un beau coup d'esprit» *,— вежливо
говорит один коннетабль другому, который только что
рассек ему нос надвое или сбрил левый бакенбард
вместе со щекой. Да и простой люд действует не менее
благородно. «Дзинь!» Так звенит тетива, когда английские
лучники с криком: «Святой Георг да хранит Англию!»
1 Вот так, милостивый государь, прекрасный удар (франц.).
380

посылают свои стрелы. «Montjoie, Saint Denis!»1—и
французские воины скачут по засеянным полям, их копья
и доспехи сверкают на солнце. Что касается меня, мои
дорогие, то, когда я читаю про это, я на мгновение
воображаю себя Жанной де Монфор и в доспехах, с сыном на
руках, призываю своих верных бретонских дворян
защитить меня и его.
(Тут мисс Тиклтоби, шутливо подхватив юного Тим-
сока, подняла его одной рукой и мгновение стояла в
героической позе; но дети, которые никогда не слышали о
Жанне Монфор и ее судьбе, перепугались и решили, что
их почтенная наставница сошла с ума, а Тим с он,
уверенный, что его сейчас высекут, так заревел, что
достойная леди поспешила опустить его на пол.)
Но вернемся к королю Эдуарду III. Вступив на
престол, он первым делом приказал схватить некоего
Мортимера, любовника королевы, и повесить его, а ее
величество заточить в замок, где она и провела последние
двадцать семь лет своей жизни, получая от сына
приличное содержание.
А потом он почти все время воевал,— про эти войны
так приятно читать у Фруассара, о котором я уже
говорила, но они далеко не так приятны в действительности,
это знает всякий ребенок, кому хоть раз в жизни подбили
глаз или задали порку. Когда читаешь, что сын короля,
Черный Принц, сжег дотла ни много ни мало пятьсот
городов и деревень на юге Франции, а предварительно
разорил всю округу и угнал жителей бог весть куда,
нетрудно представить себе, каковы были войны, и если они
служили хорошим развлечением для рыцарей и воинов,
то народу это вовсе не доставляло удовольствия.
йо как бы то ни было, все царствование Эдуарда
отмечено подобными подвигами. Так как Роберта Брюса
уже не было в живых, а его сын еще не вышел из
детского возраста, Эдуард обрушился на шотландцев, перебил
сорок тысяч человек при Хэлидон-Хилле и помог на
время завладеть троном молодому Балиолу, который за это
обещал покориться Англии вместе со всем своим
королевством. Однако шотландцы вскоре восстали против Балио-
ла, и Эдуард Брюс получил обратно корону, ту же
самую, что и прежде.
1 Ура, Сен-Дени! (франц.)
381

А потом государю нашему, сэру Эдуарду, вздумалось
завладеть Францией, и он, основываясь на каких-то
нелепых притязаниях, принял французский герб,
провозгласил себя королем этой страны и стал ее завоевывать.
Начал он с того, что одержал славную победу над
французским флотом, захватил ни много ни мало двести сорок
вражеских кораблей и перебил бог весть сколько тысяч
человек. Не знаю, носили ли французы в те времена
деревянные башмаки, но англичане ненавидели их за это, а
может быть, по какой-то другой столь же серьезной
причине, так что обе палаты парламента предоставили
королю сколько угодно денег на войну за утверждение его
законных прав. Законных, скажите на милость! Если бы
V
;.
,'
*,'
О
О
простои смертный вздумал так притязать на чужой
кошелек и утверждал свои законные права, приставив ко
лбу жертвы пистолет, его повесили бы за такие дела. Но
епископы и священники возносили молитвы за короля
Эдуарда, а судейские стряпали длинные подложные
документы, подтверждающие его правоту.
И хотя подданные дали Эдуарду сотни тысяч фунтов,
хотя он погнал воевать против французского короля
сотни тысяч людей, первое время он действовал без особого
успеха и не разбил армию французов — по той простой
причине, что никак не мог с ней встретиться.
Замечательно, что, когда обе армии наконец сошлись и англичане
одержали те две победы, которыми мы хвастаемся вот
уже без малого пятьсот лет, наши не вступали в бой до
тех пор, пока их к этому не принудили и у них не
осталось другого выхода. Предавая огню, грабя, опустошая
все на своем пути, войска Эдуарда дошли до ворот
Парижа, причем стремились не завоевать Францию, а просто
разграбить ее,— и тут им пришлось со всех ног удирать
восвояси, спасаясь от преследования огромной
французской армии, которая наседала на них, и наконец Эдуард,
видя, что ему не уйти от сражения, вынужден был занять
лучшие позиции, какие удалось найти, на знаменитом
холме близ Кресси.
Здесь, укрывшись среди виноградных лоз,
расположились английские лучники и рыцари, а глупые французы,,
столь же тщеславные и высокомерные в те времена, как и,
сейчас, думая легко разделаться с ces coquins d'Anglais.1*
1 Этими английскими негодяями (франц.),
382

атаковали холм и виноградники — но не могли найти
англичан, которые там прятались и беспощадно разили их
стрелами.
Когда огромное французское войско дрогнуло под
таким обстрелом, из засады выскочили английские рыцари
и принялись рубить без всякой жалости, и дело
закончилось полнейшим торжеством английского оружия. Сын
короля Эдуарда, четырнадцатилетний мальчик, отличил-
ся в бою, храбро удерживая позицию во время
единственной, видимо, серьезной атаки, которую французы в тот
день предприняли. И с этого дня принцы Уэльские, как
вам известно, стали брать пример с короля Богемии
(этого старого слепого дурака!), который не видел англичан,
но приказал своим оруженосцам подвезти себя к ним,
чтобы он мог обменяться с ними несколькими coups de
lance l. Оруженосцы связали поводья своих коней с его
поводьями, бросились в атаку и в один миг были
проткнуты насквозь. И поделом, скажу я вам.
Пока Эдуард воевал, мародеры-шотландцы, которыми
правил новый король Давид Брюс (такой же
отъявленный разбойник, мои дорогие, как и его папаша), решили
воспользоваться беззащитностью нашего королевства и
огромными полчищами перешли границу, намереваясь,
по обыкновению, заняться грабежом. Но могу вас
обрадовать — ее величество королева Филиппа во главе
небольшой армии англичан встретила их возле Невиллс-
Кросса и наголову разбила этих мошенников, великое
множество которых осталось лежать на поле боя. Однако
она была не только храброй, но и добросердечной. При
осаде Кале Эдуард, разгневанный сопротивлением
гарнизона, поклялся, что, когда возьмет город, повесит
шестерых самых уважаемых граждан. Эти шестеро бедняг
предстали перед ним «в одних рубахах, с петлями на шее»,
как записано в старых хрониках, что подтверждается вот
этой картинкой.
Королева вступилась за несчастных и просила их
помиловать. Монарх смилостивился, а ее величество оказала
бедным горожанам благодеяние, в котором они, вероятно,
очень нуждались после полугодового поста,— велела
вкусно и сытно их накормить.
— Надеюсь, все они пошли домой и переоделись к
обеду,— заметил тут один смышленный ученик.
Ударами копья (франц.).
383

— Я уверена, что так они и сделали, мой милый,—
ответила мисс Тиклтоби.— Однако, думается мне, король с
королевой договорились обо всем этом заранее. Вот
посмотрите, на картинке видно, что оба не могут удержать-^
ся от улыбки, глядя на этих смешных горожан.
Слушатели разошлись очень довольные, единодушно
согласившись, что в этой лекции развлекательность
удачно сочетается с поучительной серьезностью.

История очередной французской революции
(из подготовляемой к изданию «Истории
Европы»)
Глава I
сторику не часто выпадает на долю
увековечить события более необычные, нежели те,
которые имели место в нынешнем году,
когда из-за французской короны соперничали
ни много ни мало четверо претендентов,
обладавших равными правами, достоинствами,
отвагой и популярностью. Первым мы назовем его
королевское высочество Людовика-Антуана-Фредерика-Сэ-
мюела-Анну-Марию, герцога Бретонского и сына
Людовика XVI. Бедному принцу, который вместе со своими
несчастными родителями страдал в заточении в Темпле,
удалось бежать из темницы, спрятавшись (негодяи
тюремщики так бесчеловечно с ним обращались, что юный
ообраз
совсем крошечным
в треуголке члена Конвента Редерера. Ведь широко
известно, что в бурные революционные времена носили
треуголки немалой величины.
Значительную часть своей жизни он прожил в
Германии; тридцать лет томился в казематах Шпильберга; а
когда ему удалось бежать оттуда в Англию, то и там его
заточили в лондонский Тауэр, якобы за долги, но в
действительности это было делом рук его политических
противников. Не следует путать его с теми самозванцами,
о *>
что выдают себя за потомков несчастной жертвы
революции.
О втором претенденте, Генрихе Бордосском, мы
располагаем несколько более обширными сведениями. В 1843
13 у. Теккерей, т. 2 385

году он, бежав за границу со своим небольшим двором,
снял меблированные комнаты в заброшенном лондонском
квартале, именуемом Белгрейв-сквер. Множество
французских дворян съехалось туда к нему, невзирая на
преследования узурпатора, восседавшего на троне;
некоторые из виднейших представителей английского
дворянства — в числе которых можно назвать и прославленного
рыцаря без страха и упрека герцога Дженкинса,—- также
помогали безрассудно храброму молодому принцу
советом, деньгами и своей доблестной шпагой.
Третьим претендентом был его императорское
высочество принц Джон Томас Наполеон — пятнадцатиюрод-
ный брат усопшего императора и, как утверждают
некоторые, принц Гомерсальского дома. Он
справедливо доказывал, что, поскольку прямые наследники
прославленного корсиканца отказались от своего права на
престол, он, принц Джон Томас, ближайший после них
родственник, несомненно, должен унаследовать
освободившийся трон Империи. Добиваясь короны, он
возлагал надежды на верность французов и на свою верную
шпагу.
Незачем и говорить, что скипетр, которым три
вышеупомянутых принца так жаждали завладеть, держал в
своих руках прославленный монарх, его величество
король французов Луи-Филипп. Есть основания полагать,
что этот мудрый монарх не пользовался у своих
подданных почтением, достойным такого государя. Напротив
того, легкомысленному народу, пожалуй, стало в тягость
его правление. Этот народ невзлюбил премилое
королевское семейство, для которого его величество, с присущим
ему скопидомством, старался обеспечить пристойное
содержание. И были все основания подозревать, что
высшие государственные мужи в стране, которым его
величество сильно досадил, испытывают отнюдь не
верноподданнические чувства к королевскому двору и к его
священной особе.
От вышеупомянутых претендентов Луи-Филиппу,
этому величайшему из государей (тогда ему было без
малого сто лет), и пришлось защищать свою корону.
Город Париж, как известно, укреплен ста двадцатью
четырьмя фортами, каждый из которых имеет тысячу
орудий, на длительное время обеспечен боеприпасами и
провиантом, и все устроено таким образом, чтобы в случае
необходимости подвергнуть обстрелу дворец Тюильри.
386

Так что если бы чернь напала на дворец, как в августе
1792 и в июле 1830 года, его можно было за какой-нибудь
час сровнять с землей; и в то же время столица была
надежно защищена от чужеземного вторжения. Не менее
надежной защитой от чужеземцев было состояние дорог.
С тех пор как английские компании отказались от
участия в деле, во Франции было построено всего полмили
железнодорожного пути, и всякая армия, привыкшая, как
все современные армии Европы, продвигаться со
скоростью шестьдесят миль в час, была бы до смерти
раздражена, прежде чем добралась бы от любой из границ — с
побережья, от Рейна, с Альп или с Пиренеев — до столицы
Франции. Французский народ, однако же, был возмущен
этими недостатками путей сообщения в своей стране и
явно вопреки здравому смыслу утверждал, что пятьсот
семьдесят пять триллионов франков, затраченных на
укрепления, следовало бы вложить в какое-нибудь более
мирное предприятие. Однако король жил спокойно под
защитой своих фортов.
Поскольку мы поставили перед собой цель как можно
живее обрисовать тогдашние необычайные события, а
равно действия и чувства участвовавших в них людей и
сторон, самое лучшее, что мы можем сделать, это
обратиться к документам того времени, которыми мы
располагаем в изобилии. Забавно в наше время читать на
страницах «Монитера» и «Журналь де Деба» сообщения об
удивительных событиях тех дней.
1884 год начался на редкость спокойно. При
королевском дворе в Тюильри царило необычайное веселье.
Двадцать три младших английских принца, сыновья ее
величества королевы Виктории, украшали балы своим
присутствием; русский император со всем семейством нанес
королю Франции традиционный визит; король
бельгийский, как всегда, посетил своего августейшего тестя
якобы ради исполнения родственного долга и удовольствия
повидать родича, но в действительности чтобы
вытребовать приданое королевы Бельгии, которое Луи-Филипп
Орлеанский упорно отказывался выплатить. Кто подумал
бы, что среди столь праздничной обстановки таилась
опасность, среди такой тишины зрел мятеж?
Самым большим из парижских сумасшедших домов
был Шарантон, и именно эту резиденцию ехидные
журналисты из «Журналь де Деба» прочили претенденту на
престол Людовика XVI.
13*
387

Но на следующий же день, а именно в субботу 29
февраля, в той же самой газете появилась статья гораздо
более 'серьезного и даже потрясающего содержания; в ней
сквозь маску беззаботности явно проглядывала тревога
правительства.
В пятницу 28 февраля «Журналь де Деба» напечатал
статью, которая не вызвала особого волнения на бирже,
настолько она казалась нелепой. В ней говорилось:
«Новый Людовик XVII! Из Кале сообщают, что некая
темная личность, недавно прибывшая из Англии (как нам
кажется, из Бедлама), выдает себя за сына несчастного
Людовика XVI. Это двадцать четвертый по счету
претендент, который утверждает, что его отцом был
августейший узник Темпля. Однако, если оставить в стороне эти
притязания,*в остальном бедняга, как сообщается,
совершенно безобиден; его сопровождают несколько старух,
которые клянутся, что узнали в нем дофина; он не делает
никаких попыток захватить корону силой оружия, а
ждет, пока само небо возведет его на престол.
Если его величество пожалует в Париж, мы полагаем,
он не замедлит занять свою резиденцию в Шарантонском
дворце.
До сих пор мы игнорировали слухи (ходившие среди
отъявленной шантрапы и в самых грязных кабаках
столицы), что некая знаменитость — впрочем, отчего бы нам
прямо не назвать принца Джона Томаса Наполеона? —
прибыла во Францию с преступными намерениями и
революционными замыслами. Однако утренний выпуск «Мо-
нитера» подтверждает этот позорный факт. Претендент
уже в пределах нашего отечества; вооруженный бандит
угрожает нашим мирным свободам; бездомный бродяга,
убийца, занимается грабежом на наших дорогах; и ему не
уйти от возмездия за свои преступления. Пусть же
никакая память прошлого не отсрочит этой справедливой
кары; долг законодателя заботиться о будущем. Пусть на
преступника обрушится вся строгость закона вкупе с
суровой справедливостью гражданской власти. Пусть
выследят его, как дикого зверя, до самого логова, и да
постигнет его судьба зверя. Но приговор, можно считать,
будет скоро приведен в исполнение. Сообщается, что этот
бандит распространял (причем без всякого успеха)
листовки в грязных трактирах среди крестьян департамента
Верхний Рейн (где он скрывается); так что полиции
нетрудно напасть на его след.
388

Жандармский капрал Бесшабаш уже идет по следу
злосчастного юнца. Его попытка захватить престол только
покажет безумие всех и всяческих претендентов, а также
любовь, уважение, почтение, верность, преклонение,
благоговение и беспредельное обожание, которое вызывает у
нас особа нашего возлюбленного монарха».
«Экстренный выпуск!
Принц схвачен
Только что в Тюильри прибыл курьер с сообщением,
что после яростной стычки между капралом Бесшабашом
и «императорской армией» в пустой бочке для воды, куда
отступила означенная армия, победа осталась за
капралом. Затем последовала отчаянная^схватка на сеновале, и
претендент вынужден был оставить поле боя, понеся
тяжелые потери. В настоящее время он взят в плен — и
страшно подумать, какая судьба его ожидает. Это
послужит предупреждением будущим претендентам и преподаст
Европе урок, который она не скоро забудет. И, главное,
это послужит несомненным доказательством уважения,
почтения, преклонения, благоговения и восхищения,
которое мы питаем к нашему монарху».
«Второй экстренный выпуск
Прибыл еще один курьер. Ослепленный Бесшабаш
перешел на сторону принца и навеки опозорил себя в
глазах французов. 520-й полк легкой кавалерии выступил для
преследования претендента и его обманутых сообщников.
Вперед, французы, вперед к победе! Помните, что вы
охраняете наши права, защищаете наши дома; что вы несете
на остриях своих непобедимых штыков нерушимость
наших законов и, главное, помните нашего горячо любимого
монарха, чей трон вы беззаветно защищаете!
Волнение мешает нам продолжать. Солдаты 520-го
полка, помните, что ваш пароль — «Жемапп», ваш
отзыв — «Вальми».
«Сегодня русский император со своим августейшим
семейством покинул Тюильри. Его императорское
величество со слезами на глазах облобызал его величество
короля Франции и пожаловал их королевским высочествам
принцам Немурскому и Жуанвильскому Большой крест
ордена Голубого Орла».
389

* * *
«Его величество произвел смотр полицейским силам.
Обожаемый монарх был встречен оглушительными
приветствиями этих замечательных и беззаветно преданных
людей... Эти приветствия эхом отдались в сердцах всех
французов. Да живет наш возлюбленный госуДарь долгие
годы среди изъявлений нашей преданности!»
Глава II
Генрих V и Наполеон III
Воскресенье, 30 февраля
Продолжаем цитировать «Деба» и тем самым
знакомим читателя с третьим претендентом на престол:
«Неужели наша обезумевшая родина никогда не
обретет мира? Если в пятницу мы сообщали о притязаниях
маньяка на великий французский престол, а в субботу
вынуждены были писать о преступных посягательствах
человека, которого мы не можем назвать иначе, как
негодяем, убийцей, мошенником, жуликом, бандитом и даже
попросту мелким карманником, стать повелителем
французов, то сегоднй наш скорбный долг известить о вторжении
третьего — да, да, третьего претендента. Гнусный и
невежественный фанатик герцог Бордосский высадился в
Нанте и призвал вандейцев и бретонцев нацепить белые
кокарды.
Grand Dieul l Разве не счастливы мы под трехцветным
флагом? Разве не благоденствуем мы под сенью славы
лучшего из королей? Есть ли имя более гордое, чем
француз, есть ли на свете человек счастливее, чем подданный
нашего монарха? Разве вся дружная семья французов не
обожает своего отца? Да. Наша жизнь, наши сердца, наша
кровь, наше достояние безраздельно принадлежат ему:
недаром мы восстали, не впервые мы сплотились вокруг
июльского монаршего трона. Злосчастный герцог в
настоящее время, по всей вероятности, уже схвачен; и военный
трибунал, который вскоре будет призван судить одного
презренного изменника и вероломного претендента, сможет
судить и другого. Смерть им обоим! Пускай Венсенский
Великий боже! (франц.)
390

ров (который уже был роковым для его предка) поглотит
и его труп, а вместе с ним и останки второго претендента.
Тем самым чудовищное преступление будет стерто со
страниц нашей истории и страдания убиенной жертвы
отомщены!
В заключение еще несколько слов. Нам стало известно,
что потомка Каролины Неаполитанской сопровождает
герцог Дженкинс. Обратите внимание, английский герцог!
Английский герцог, боже правый! И английские принцы
до сих пор танцуют в залах нашего дворца! Где же, где
конец вероломству Альбиона?»
* * *
«Король произвел смотр третьему и четвертому
батальонам полиции. Появление монарха сопровождаюсь, как
всегда, неистовыми приветствиями, а он выглядел е$0
моложавее обычного — да, точь-в-точь таким, как в те дни,
когда он не дрогнул перед австрийской пуЩкой в битве при
Вальми и рассеял вражеские эскадроны при Щемаппе.
Всему личному составу было пожаловано по чарке и по
ордену Почетного легиона.
Английские принцы покинули Тюильри в двадцати трех
каретах, запряженных четверней. Им кресты Почетного
легиона пожалованы не были. Это неспроста».
* * *
«Герцоги Жуанвильский и Немурский покинули
дворец и отправились в департаменты Луары и Верхйего
Рейна, где они встанут во главе войск. Полк морской
кавалерии под командованием Жуанвиля — один из
отборнейших в армии».
* * *
«Отдан приказ об аресте одержимого, объявившего себя
герцогом Бретонским и учинившего беспорядки в Па-де-
Кале».
jj» s}c Jjf
«Забавный случай с его величеством. Производя вчера
смотр (полицейским войскам), его величество подошел к
одному старому ворчуну и, теребя его за ухо, сказал: «Го-
391

вори, чего хочешь — крест или еще порцию вина?»
Седовласый герой лукаво улыбнулся и ответил: «Государь,
храбрец может всегда добыть крест в бою, но порой ему
нелегко бывает раздобыть вина». Незачем и говорить, что
вино он получил, причем щедрый монарх прислал ему
также крест и ленту».
* * *
На следующий день правительственные газеты в
довольно унылом тоне поместили первые сообщения о
действиях претендентов на престол. Несмотря на многословие,
тревога чувствуется совершенно явно, о чем
свидетельствует нижеследующий отрывок из «Деба»:
«Курьер из департамента Рейна,— писал «Деба»,—
доставил нам следующее ошеломляющее воззвание:
«Страсбург, 22-го нивоза, 92-й год Республики, единой
и неделимой. Мы, Джон Томас Наполеон, согласно
конституции Империи, Император республики Франция,
приветствуем наших маршалов, генералов, офицеров и солдат.
Солдаты!
Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид.
Солнце Аустерлица снова взошло. Гвардия умирает, но не
сдается. Мои орлы, перелетая со шпиля на шпиль, не
снизятся, пока не сядут на башни собора Парижской
богоматери.
Солдаты! Сын вашего отца долго томился в изгнании.
Я видел поля Европы, на которых вянут теперь ваши
лавры, и разговаривал с мертвецами, которые покоятся под
ними. Где же наши дети? — спрашивают они.— Где
Франция? Над Европой больше не сверкают ее победоносные
штыки, не отдается эхом гром ее славных пушек. Кто мог
бы ответить на этот вопрос без краски стыда? Неужели же
эта краска теперь не сходит с лиц французов?
Нет. Сотрем же со своих лиц этот позорный румянец.
Встаньте, как встарь, и сплотитесь вокруг моих орлов!
Довольно вы были жертвой обманчивого благоразумия.
Идите, преклонитесь перед святыней Славы! Вам обещали
свободу, но вы были обмануты. Я же дарую вам воистину
подлинные вольности. Когда ваши предки прорвались
через Альпы, разве не были они свободны? Да — свободны
победить. Последуем же примеру этих могучих храбрецов,
имя которым легион, бросим вызов Европе и снова
втопчем ее во прах; овеянные славой, мы пройдем по ее повер-
392

женным столицам, и ее короли со всеми своими
сокровищами будут у наших ног. Вот свобода, достойная француза.
Французы! Я обещаю вернуть вам Рейн и стереть
Англию с лица земли. Я создам флот, который изгонит ее суда
из всех морей, а мои храбрые полки довершат остальное.
И тогда путник, очутившись на этом пустынном острове,
спросит: «Неужели столь презренный клочок земли целое
тысячелетие угрожал французам?»
Французы, к оружию! Мое знамя реет над вами; вокруг
него сплотились верные и отважные. Восстаньте, и пусть
нашим девизом будет: СВОБОДА, РАВЕНСТВО И ВОЙНА
ВСЕМУ МИРУ!
Наполеон III
Маршал Империи, Арико».
Вот оно каково, это воззвание! Вот будущее, которое
этот жестокосердный и кровожадный разбойник готовит
для нашей страны. «Война всему миру» — это крик
злобного демона; и дьяволы, собравшиеся вокруг, вторят ему.
По-видимому, мы ошиблись, утверждая, будто сил
капрала достаточно, чтобы схватить мародера, и первый же
выстрел оборвет его презренную жизнь. Подобно
неисцелимой болезни, зараза начала распространяться; средства
против нее должны быть ужасны. Горе тем, кому придется
испытать их на себе!
Как мы уже сообщали, его высочество принц Жуан-
вильский, адмирал Французского флота, срочно выехал на
места, охваченные беспорядками, взяв с собой свою
морскую кавалерию. Тяжела мысль, что шпаги этих
бестрепетных героев вонзятся в грудь французов; но да будет так:
ведь не мы, а эти чудовища жаждали крови. Не мы, а эти
негодяи нарушили мир. Мы сохраняем спокойствие и
надежду, пребывая под надежной защитой лучшего и
любимейшего из монархов.
Гнусный претендент, называющий себя герцогом
Бретонским, схвачен, как мы это и предсказывали: вчера он
предстал перед префектом полиции и, поскольку его
невменяемость с несомненностью доказана, отправлен в Шаран-
тон, где на него надели смирительную рубашку. Да
постигнет та же судьба всех подстрекателей — врагов нашего
правительства!
Его высочество герцог Немурский отправился в
департамент Луары, где он быстро положит конец беспорядкам
393

в районах Бокаж и Вандея. За безрассудным принцем,
поднявшим там свое знамя, следует, как сообщается,
жалкая кучка негодяев, и мы с минуты на минуту ожидаем
сообщения о том, что они разгромлены. Этот принц тоже
выпустил воззвание, которое, конечно, не вызовет у наших
читателей ничего, кроме улыбки.
«Мы, Генрих, нареченный Пятым, король Франции и
Наварры, приветствуем всех, кто готов откликнуться на
наш призыв.
После долгих лет изгнания мы вновь развернули на
французской земле знамя с королевскими лилиями. Вновь
белый султан Генриха IV плывет над головой его внука!
Отважные дворяне! Достойные горожане! Честные
представители третьего сословия, объявляю всеобщую
мобилизацию в моих королевствах. Мои верные бретонцы,
конечно, придут ко мне и без зова. Родина Дюгеклена верна
королевскому дому! К остальным своим подданным,
заблудшим и утратившим веру в бога, их отец взывает в
последний раз. Придите ко мне, дети мои! Все грехи будут вам
отпущены. Наш святой отец, папа Римский, вступится за
вас перед господом. Он обещал это, когда я, отправляясь
©юда, целовал его святейшую туфлю!
Наша многострадальная родина громко взывает о
решительных переменах. Гнусные университеты будут
закрыты. Образование запрещено. Будет воссоздана святая
и благодетельная инквизиция. С моих верных дворян не
станут больше взимать налогов. Все освященные веками
порядки будут восстановлены в том виде, в каком они
существовали до 1788 года. Нашу страну вновь украсят
монастыри и святые обители — мирные прибежища
угодников и угодниц божьих! Ересь будет искоренена с
родительской строгостью, и наша страна вновь обретет свободу.
Его величество король Ирландский, мой августейший
союзник выслал для участия в походе за правое дело
непобедимую Ирландскую бригаду под командованием его
королевского высочества принца Дэниела, своего младшего
сына. Его святейшество Лев Иудеи, равноапостольный
патриарх Туамский, благословил зеленое знамя ирландских
воинов перед их выступлением. Да станут отныне
неразлучны лилии и арфа. Вместе мы совершим крестовый поход
против нечестивого Альбиона и сровняем с землей
еретические храмы этой страны. Пусть нашим девизом будет:
Vive la France! Долой Англию! С нами бог!
394

Именем короля
Министр внутренних дел Ля Карусель
и Великий Инквизитор
Маршал Франции Помпадур де Турман
Be Сизарь
Главнокомандующий Ирланд- Даниел, принц Бэл-
Ской бригадой, состоящей на линбеньонский,
службе у христианнейшего иг Генрих»,
королей
* * *
Сегодня вечером его величество произвел смотр своим
доблестным полицейским войскам и созвал совет
министров. Приняты решения, которые дадут возможность
немедленно пресечь беспорядки в департаментах Рейна и
Луары, а также постановлено, что когда претенденты
будут схвачены, их поместят в одиночные камеры
Люксембургской тюрьмы: помещения уже готовы и охрана на
местах.
Большой банкет, который предполагалось устроить
сегодня во дворце для дипломатического корпуса, отложен;
все послы, ввиду внезапной болезни, слегли в постель.
Послы отправили курьеров с донесениями своим
правительствам.
Его величество король Бельгийский покинул Тюильри.
Глава III
Продвижение претендентов. — Исторический
обзор
Возобновляя свой рассказ, мы попытаемся сжато и
исчерпывающе изложить на немногих страницах факты,
которые описаны в цитированных выше газетах много
подробнее.
В то время было уже ясно, что беспорядки в
департаментах носят серьезный характер и что силы, сплотившие-
395

ся вокруг обоих претендентов на престол, весьма
значительны. У них оказались сторонники в самом Париже,—
впрочем, у кого их там не было? — и почтенный
царствующий монарх был в сильной тревоге, полагая, что жизнь
его на склоне лет отнюдь не так безмятежна, как он того
заслужил благодаря своим добродетелям и преклонному
возрасту.
Его родительское сердце особенно сокрушалось, когда
он размышлял о судьбе, уготованной его детям, внукам и
правнукам, бурно плодившимся вокруг него. Внук короля,
наследный принц, женатый на принцессе из королевского
рода Шлиппен-Шлоппен, имел четырнадцать детей, и всем
им было щедро пожаловано государственное содержание.
Его брата, графа д'Э, бог благословил не менее
многочисленным потомством. Принц Немурский был бездетен; но
принцы Жуанвильский, Омальский и Монпансье (женатые
на бразильских принцессах Януарии и Фебруарии, а также
на принцессе Соединенных Штатов Америки, где 4 июля
1856 года была провозглашена монархия и начал
царствовать император Дафф-Грин Первый), счастливые отцы
огромных семейств, все были благосклонно одарены
сенатом, который давно уже раболепно исполнял волю его
величества Луи-Филиппа.
Герцог Омальский был королем Алжира, так как
вступил (незадолго перед тем) в брак с принцессой Бадруль-
будурской, дочерью его величества Абд-эль-Кадера. Принц
Жуанвильский пользовался всенародной любовью
благодаря славной победе, одержанной им над английским
флотом под командованием адмирала принца Уэльского, чей
стодвадцатипушечный корабль «Ричард Кобден» был взят
в плен тридцатишестипушечным фрегатом «Прекрасная
Наседка»; по каковому случаю остальные сорок пять
парусных и семьдесят девять паровых военных судов
спустили флаги, капитулировав перед героическим французским
флотом, численность которого составляла всего одну
четверть английского. Победа была одержана прежде всего
благодаря отваге прославленных французских морских
кавалеристов, предпринявших под начальством
бестрепетного Жуанвиля несколько блестящих атак, и хотя
Ирландская бригада с обычной своей скромностью пыталась
присвоить всю славу, но, поскольку в деле участвовали лишь
трое представителей этой нации, беспристрастный историк
должен отдать пальму первенства мужественным сынам
Галлии.
396

При столь обширном семействе, кормившемся за счет
страны, вполне понятны опасения достойного короля, как
бы не началась революция и снова не пустила его по миру.
Как тогда содержать такое семейство? Сколь ни велика
была королевская казна (ибо, как известно, он скопил
около ста тридцати миллиардов и хранил их в подвалах Тю-
ильри), все же эта сумма окажется ничтожной, если
разделить ее среди потомства; и, кроме того, он, естественно,
предпочитал попросту брать у Франции столько, сколько
верный его народ мог дать.
Понимая, что опасность неминуема и что деньги, если
их умело пустить в ход, нередко оказываются действенней
меча, королевские министры страстно желали, чтобы
король уделил часть накопленных им богатств на ведение
войны. Но монарх, с осторожностью, свойственной
преклонному возрасту, отверг это предложение; он заявил, что
предпочитает вверить себя своему преданному народу,
который, без сомнения, достойно встретит суровое испытание.
Обе палаты откликнулись на его призыв с обычными
верноподданническими чувствами. На торжественном
заседании этих законодательных органов король, окруженный
своей семьей, объяснил, сколь опасное создалось
положение. После этого его величество, вся королевская семья,
королевские министры и обе палаты, в соответствии с
древним обычаем, прослезились и, воздев руки к потолку,
поклялись в вечной верности королевской династии и
Франции, а затем горячо заключили друг друга в объятия.
Незачем и говорить, что в тот же вечер двести левых
депутатов покинули Париж и примкнули к принцу Джону
Томасу Наполеону, который к этому времени дошел уже
до Дижона: двести пятьдесят три человека (правые, центр
и выжидающие) также покинули столицу и принесли
присягу верности герцогу Бордосскому. За ними, в
соответствии со своими политическими симпатиями,, последовали
различные министры и государственные сановники. Из
всех министров в Париже остался маршал Тьер, принц Ва-
терлооский (он нанес поражение англичанам на том самом
поле, где прежде они одержали победу, хотя славу, как
обычно, хотела присвоить Ирландская бригада); годы
расшатали здоровье и ослабили беспредельную силу этого
исполина, и говорят, что он остался в Париже только
потому, что подагра приковала его к постели.
В столице царило полнейшее спокойствие. Театры и
кафе были открыты как ни в чем не бывало, и в балах-ма-
397

скарадах участвовали восторженные толпы: надеясь на сто
двадцать четыре форта, легкомысленная публика считала,
что бояться нечего.
Во всем, что не касалось денег, король не пожалел
средств, дабы успокоить своих подданных. Он даже
самолично прогуливался среди них с зонтиком; но этот знак
доверия мало кого тронул. Он пожимал руку каждому
встречному; он раздавал кресты Почетного легиона в таком
количестве, что рыночная цена на красные ленты
подскочила на двести процентов (в результате чего у его
величества, перепродававшего этот товар, очистилась кругленькая
сумма). Но все эти милости и почести мало действовали
на равнодушный народ; а враги Орлеанской династии,
вылощенные молодые дворяне из партии генрихопятых, не
снимали перчаток, боясь (как они утверждали), что им
придется пожать руку достойнейшему из королей;
республиканцы же стали носить сюртуки без петлиц, чтобы их не
ваставили вдеть туда красные ленточки. Курс акций на
фондовой бирже не поколебался.
Воззвания обоих претендентов оказали свое влияние.
Юноши из школ и кафе (этих знаменитых храмов науки),
привлеченные благородным лозунгом принца Наполеона:
«Свобода, равенство и война всему миру!» — толпами
стекались под его знамя; аристократы же, естественно,
поспешили предложить свою верность законному потомку
святого Людовика.
И, в самом деле, мир не видел еще столь блестящих и
благородных воинов, как те, что сплотились вокруг
отважного принца Генриха. В его армии не было ни единого
бойца, который не надевал бы лакированных туфель и
свежих лайковых перчаток на утренний и вечерний смотр.
Причудливые и нежные, как женщины, но храбрые и
верные войска подразделялись на легионы: был там полк
«Флердоранж», батальон «Розовая вода», добровольческий
корпус «Фиалковая помада» и кавалерийская часть
«Одеколон»,— название выбиралось в зависимости от
излюбленного аромата. Большинство воинов носили кружевные
манжеты и напудренные парики с косичками, как в истинно
рыцарские времена. Отряд тяжелых драгун под командой
графа Альфреда де Хорсея выделялся железной
дисциплиной, жестокостью и восхитительным покроем мундиров;
вместе с этими славными кавалеристами прибыл из
Англии прославленный герцог Дженкинс со своей
великолепной пехотой. В каждом из пехотинцев было шесть футов
398

росту. У каждого в петлице был букетик самых лучших
цветов; они припудривали волосы, носили блестящие
аксельбанты и треуголки с золотой оторочкой. На них были
узкие бархатные панталоны до колен, как требовала форма
этого рода английской пехоты: и ноги их были столь
совершенной формы, что герцог Бордосский, обнимая на
смотре их очаровательного командира, сказал: «Дженкинс,
доселе Франция еще не видела таких икр». Это грандиозное
ополчение было вооружено огромными дубинами или
тростями, богато отделанными золотом, длиной от кончиков
ног до носа своих владельцев. Ничто не могло устоять
перед этим ужасающим оружием, и, без сомнения,
нагрудники и украшенные перьями шишаки французских
кирасиров расплющились бы от их ударов, если бы им
когда-нибудь довелось встретиться б смертельной схватке. Между
этим отрядом в армии принца и ирландскими
вспомогательными силами шла непримиримая вражда. Увы, это
неизбежно в военных станах! Сыны Альбиона не забыли
тот день, когда дети Эрина оказались под их жестоким
игом.
Форма ирландцев была пестрой — богатый материал,
именуемый «Королевская гвардия» (который носил
Ричард Львиное Сердце при Азенкуре), в основном составлял
нижнюю часть их одеяния, мундиры же были сшиты из
национальной байки *. У них были фантастически рваные
локти,* юбки и воротники, которые держались на
всевозможных пуговицах, лентах и шнурках. Вооружены эти
воины были ирландскими шляпами, дубинками и
глиняными трубками — последние были хоть и не слишком
длинным, но сокрушающим оружием нападения. После
кончины почтенного Теобальда Мэтью, этот народ забыл свой
обычай трезвости, и скорбь об усопшем выразилась в
повальном пьянстве; впоследствии это стало их новым
обычаем. Так люди всегда возвращаются к любимым местам
своего детства: такова сила дорогих сердцу воспоминаний!
Однако у вождей этого воинства были, видимо,
изнеженные вкусы: современные историки рисуют их страстными
любителями воздушных змеев. Другие у^гверждают, что они
шли в бой, вооруженные векселями,— бесспорно, могучим
оружием; ибо известно, что иностранцев невозможно было
заставить променять на них свое собственное оружие.
* Не связано ли это с теми байками, которые рассказывали
о них во французской армии?
399

Принцы Мэйосский, Донегальский и Коннемарский
шагали рядом со своим юным вождем, в чьих жилах текла
королевская кровь,— принцем Бэллибеньонским, четвертым
сыном Дэниела Первого, короля Изумрудного острова.
Итак, к столице Франции подступали два войска — одно
под Орлами, вокруг которых сплотились приверженцы
республиканской империи, второе — под древними
королевскими лилиями. Герцог Бретонский, посаженный в Ша-
рантонский сумасшедший дом, нашел способ обнародовать
протест против своего заточения, который не вызвал в
столице ничего, кроме насмешек. Вот каково было положение
империи, вот какие тучи сгущались вокруг солнца
Орлеана!
Глава IV
Битва при Реймсе
Королю не впервые приходилось испытывать
превратности судьбы; и теперь он тоже встретил их, как подобает
мужчине. Принц Жуанвильский не достиг успеха в борьбе
с претендентом на императорский трон: храбрость,
обратившая в бегство английский флот, как и следовало
ожидать, оказалась недостаточной против неотразимого
мужества истых французов. Морские кавалеристы, очутившись
не в своей стихии, не могли действовать с обычным
успехом. Их, привычных к бурным морским волнам, нетрудно
было вышибить из седла на terra firma \ тем более, что это
была земля Шампани.
Да, именно в Шампани встретились войска, которыми
командовали Жуанвиль и принц Наполеон! Ибо обе армии
достигли Реймса, и под его стенами грянул смертельный
бой. Поначалу не было никакой возможности выбить с
позиций армию Жуанвиля, окопавшуюся в погребах с
шампанским мсье Рюинара, Моэ и других; однако,
злоупотребляя этой чудесной влагой, вся армия в конце концов
напилась в стельку; и тогда сторонники императора,
ворвавшись в погреба, легко одержали победу; & совершив
это, сами начали накачиваться вином.
Принц Жуанвильский, при виде такого разгрома своего
войска, вынужден был бежать в Париж с наиболее
верными из своих приверженцев, и принц Наполеон остался
победителем на поле битвы. Незачем приводить здесь бюл-
1 Твердой земле (лат.).
400

летень, который он обнародовал на другой день, как
только он и его штабисты обрели способность писать: орлы,
пирамиды, радуга, солнце Аустерлица и т. д.
фигурировали в возвании, в котором он сильно подражал своему
прославленному дяде. Но главным достижением было вот
что: отрезвев, бывшие солдаты Жуанвиля принялись
целовать и обнимать своих товарищей из императорской армии
и перешли на их сторону.
— Солдаты! — сказал принц во время смотра на
второй день после сражения.— Петух — храбрая птица, но
далеко ему до орла! Ваше знамя осталось прежним. Наше
развевалось на стенах Москвы, ваше — на крепостных
валах Константинополя. Оба покрыты славой. Солдаты
Жуанвиля! Мы встречаем вас с распростертыми
объятиями, как встретили бы и вашего прославленного вождя,
который разгромил флот Альбиона. Пускай же и он
примкнет к нам! Мы вместе выступим против вероломного
врага.
Но, солдаты! От хмеля увяли вчерашние славные
лавры! Не станем же больше пить пьянящую влагу нашей
родной Шампани. Не забудем Ганнибала и Капую и,
прежде чем устраивать кутежи, вспомним, что нам еще
предстоит завоевать Рим!
Солдаты! После неумеренных возлияний весьма
полезна сельтерская вода. Немного терпения, и ваш император
приведет вас на родину этой воды. Французы! Она лежит
за Рейном!
Оглушительные возгласы «Vive TEmpereur» l
прозвучали в ответ на этот прозрачный намек принца, и армия
поняла, что законные границы будут восстановлены.
Отдав должное храбрости принца Жуанвильского, принц
Наполеон покорил все сердца, и это необычайно
способствовало успеху его дела. «Журналь де Деба» не знал, кого
поддерживать. В одной статье он называл императора
«кровавым тираном, убийцей и карманным вором», в
другой — признавал, что это «великодушный мятежник,
заслуживающий прощения»; а возвестив о «блестящей
победе принца Жуанвильского», присовокупил, что это «funeste
journee» 2.
На следующий день император, как мы вправе теперь
его называть, готовился выступить на Париж, когда ему
1 Да здравствует император! (фращ-)
2 Траурный день (франц.).
401

представились господа Рюинар и Моэ и попросили
уплатить за триста тысяч бутылок вина. «Отправьте еще
триста тысяч бутылок в Тюильри,— сурово молвил на это
принц.— Мои солдаты будут испытывать жажду, когда
вступят в Париж». После чего, взяв с собой в качестве
заложника Моэ и пообещав Рюинару расстрелять его в
случае неповиновения, император, под звуки труб, с орлами,
сверкающими на солнце, двинулся во главе своей
отважной армии в победоносный поход.
Глава V
Битва при Туре
А теперь нам предстоит поведать о боевых действиях
принца Немурского, который вознамерился остановить
наступление своего кузена Генриха V. Его высочеству не
удалось выступить на врага с теми силами, о каких он
мечтал; ибо его августейший родитель, памятуя о
несметном богатстве, спрятанном в подвалах Тюильри, не
позволил ни одному солдату покинуть форты столицы,
оснащенные ста сорока четырьмя тысячами 84-фунтовых пушек
и с гарнизоном в четыреста тридцать одну тысячу человек,
это ведь совсем немного, памятуя, что на одну пушку
приходилось всего лишь три солдата. Чтобы прокормить эту
огромную армию и жителей города, которых было вдвое
больше, его величество приказал опустошить всю округу
на пятьдесят миль, не оставив там ни быка, ни осла, ни
травинки. Когда ограбленные жители обратились к нему
с мольбой, августейший Луи-Филипп ответил, со слезами
на глазах, что сердце его обливается кровью, что они его
дети и каждая корова, отобранная у последнего
крестьянина, подобна куску мяса, отрываемому от собственного
его тела; но долг приходится выполнять, интересы
отечества требуют жертв, так что, в сущности, пускай они идут
ко всем чертям. И беднягам ничего другого не оставалось.
Городские театры, как всегда, были открыты. «Жур-
наль де Деба» ежедневно сообщал, что претенденты
схвачены; палаты заседали — в составе немногих оставшихся
депутатов,— и там без конца говорили о чести, достоинстве
и славной Июльской революции, а король, поскольку
власть его над ними была теперь абсолютной, решил, что
подвернулся удобный случай внести законопроект, по
которому содержание его детям будет удвоено.
402

Тем временем принц Немурский продвигался вперед;
и поскольку на пятьдесят миль вокруг Парижа не
осталось ничего, чем можно было бы прокормить его голодных
солдат, легко догадаться, что он был вынужден разграбить
для этой цели еще пятьдесят миль. Так он и сделал.
Однако войска не были в должной боевой готовности,
особенно если принять в соображение, с каким врагом им
предстояло встретиться.
Дело в том, что большая часть армии принца состояла
из национальной гвардии; среди всеобщего подъема, по
призыву «la patrie en danger» 1 люди были вынуждены
вызваться воевать добровольцами, и его величество,
жаждавший по возможности сократить количество ртов в
осажденной столице, охотно принял их услуги. Говорят даже,
что он нарочно выслал против врага наиболее
прожорливые батальоны из гражданских сил, а именно,
бакалейщиков, крупных банкиров, адвокатов и т. п. Их расставание
с семьями являло собой душераздирающее зрелище. Они
очень хотели бы взять назад свое добровольное желание,
но их окружили роты суровых ветеранов и вывели за
городские ворота, которые тут же захлопнулись; таким
образом, они поневоле вынуждены были двигаться дальше.
Главнокомандующий национальной гвардией, Одиллон
Барро, пока у него в седельной сумке была бутылка
коньяку и порция сосисок, необычайно храбрился. Его
красноречие так неотразимо действовало на войска, что, встреть
он врага, покуда его припасы не иссякли, исход сражения
был бы совсем иным. Но за первый же дневной переход он
расправился и с сосисками и с коньяком, после чего стал
мрачен, молчалив и совершенно пал духом.
На живописной равнине близ Тура, у берегов
серебристой Луары, армии расположились одна против другой,
приготовившись к битве, которой суждено было оказать
столь решающее влияние на судьбы Франции. Стоял
прохладный мартовский день. Боевой опыт сразу подсказал
доблестному Немуру, как лучше всего использовать
вверенную ему армию,— он выстроил национальную гвардию,
расположил артиллерию в несколько эшелонов, а
кавалерию поставил в каре на правом и левом фланге,
сосредоточив всю массу гаубиц за головной колонной. Ветеранов он
поставил позади национальной гвардий — это был
прозрачный намек Одиллону Барро (который хотел было
Отечество в опасности (франц.).
403

удалиться под предлогом сильного недомогания), что
регулярные войска поднимут на штыки национальную
гвардию, если та отступит хоть на пядь: после чего их генерал,
сильно побледнев, покорно вернулся на свое место. Его
люди заметно пали духом; всю ночь они проспали на голой
земле; они с тоской вспоминали о своих домах и удобных
ночных колпаках на Рю-Сент-Оноре; накануне им
посчастливилось случайно встретить в Туре стадо баранов и гурт
быков; но что значило все это по сравнению с разносолами
у Шеве или с тремя блюдами у Вефура. Они уныло
жарили бифштексы и котлеты на шомполах и провели
ужасную ночь.
Армия Генриха расположилась напротив них в общем
с большими удобствами. Славные кавалерийские полки
нашли деревню, где разместились не без комфорта, а
пехота Дженкинса завладела кухнями и чердаками.
Ирландская бригада, привыкшая ночевать под открытым небом,
разместилась на картофельном поле, где всю ночь
распевала стихи Мура. Кроме регулярных и нерегулярных
войск, при армии было около трех тысяч священников и
аббатов, вооруженных бичами и распевающих самые
печальные псалмы: эти достопочтенные люди скорее
мешали, нежели споспешествовали действиям регулярных
сил.
Трогательно было видеть поутру перед битвой, с какой
прытью полк Дженкинса вскочил при первом же ударе
колокола и как эти воины (вот честные ребята!) раболепно
старались услужить своим французским союзникам.
Пример подал сам герцог, начистив до блеска сапоги Генриха.
В половине одиннадцатого, выкушав кофе, блестящие
воины из кавалерийского полка были в боевой готовности;
их трубы заиграли сигнал «по коням», знамена зареяли на
ветру, воротнички сорочек были безукоризненно
накрахмалены, и воздух насытился ароматами их помады и
надушенных носовых платков.
Дженкинс удостоился чести подержать стремя
Генриху. «Мой верный герцог! — сказал принц, дернув его за
аксельбант.— Ты всегда на своем месте».— «Здесь, как и
на Веллингтон-стрит, государь»,— ответствовал герой,
покраснев. А принц обратился к своей кавалерии с
подобающей случаю речью, в которой, как можно себе
представить, не поскупился на упоминания о лилиях, святом Лкь
довике, Баярде и Генрихе Четвертом. «Эй, знаменосец! —
так заключил принц свою речь.— Разверни мое знамя.
404

Благородные французы, король сегодня сам поведет вас
в бой!»
Потом, повернувшись к принцу Бэллибеньонскому,
который всю ночь пил коньячный пунш с принцами*Донне-
гальским и Коннемарским, он молвил: «Принц,
Ирландская бригада побеждала во всех сражениях, какие знает
история Франции,— мы не посягнем на ваше право
победить и в этом. Прошу вас с вашей бригадой начать атаку».
Склонив голову так низко, что зеленые перья его шлема
смешались с гривой шетландской лошадки, на которой он
сидел, ирландский принц рысью пустился прочь,
сопровождаемый своими адъютантами, которые ехали па таких
же умопомрачительно серых лошадках, которыми снабдил
их торговец в Нанте под общий вексель сроком на три
месяца, подписанный ими и самим принцем.
Отважные сыны Эрина предусмотрительно спали до
последней минуты, окопавшись среди картофельной
ботвы, но разом вскочили, услышав призывный клич своего
возлюбленного принца. Туалет их был делом одной
минуты — стоило им только встряхнуться, и готово. Быстро
построившись, они двинулись вперед во главе со своими
генералами, которые, пустив своих скакунов пастись,
предусмотрительно решили сражаться в пешем строю.
За ними следовала развернутой колонной английская
пехота, предводительствуемая славным Дженкинсом,
который шел впереди, сохраняя полнейшее самообладание и
куря манильскую сигару. Кавалерия следовала на правом
и левом фланге, готовая действовать понтоном, эшелоном
или рикошетом, в зависимости от требований обстановки.
Принц ехал позади, окруженный своим штабом, который
почти целиком состоял из епископов, архидьяконов и
аббатов; а следом ехало все остальное священство, распевая
под звуки или, скорее, завывания труб и тромбонов
латинские песнопения преподобного Франциска О'Магонского,
недавно канонизированного церковью под именем святого
Франциска Коркского.
Итак, выступили первые эшелоны обеих враждующих
армий — Орлеанская национальная гвардия и Ирландская
бригада. Белые пояса и пухлые животы гвардейцев
представляли собой устрашающее зрелище: но внимательный
наблюдатель не преминул бы заметить, что лица их были
белее поясов, а длинный ряд штыков заметно дрожал.
Генерал Одиллон Барро, с огромной, как тарелка, кокардой
на голове, попытался произнести речь; в ней можно было
405

различить слова honneur, patrie, Fran^ais, champ de batail-
le \ но генерал был мертвецки пьян и, как видно, чувство-
зал себя куда лучше в палате депутатов, чем на поле боя.
Принц Бэллибеньонский, ко всеобщему удивлению, не
произнес речи. «Ребята,— сказал он,— мы довольно
поговорили на хлебной бирже, теперь надо перейти от слов к
решительным действиям». Уроженцы Зеленого острова
ответили громовым «ура», от которого ужас преисполнил
жирные груди французов.
— Господа национальные гвардейцы,— сказал принц,
снимая шляпу и кланяясь Одиллону Барро,— не будете
ли вы столь... э-э... столь любезны первыми открыть...
а-агонь!
Он сказал это потому, что те же слова были сказаны
при Фонтенуа, но главное — потому, что собственные его
люди были вооружены только дубинками, и открыть огонь
им было не из чего.
Но это предложение крайне не понравилось
национальным гвардейцам: ибо, хотя они прекрасно выполняли
мушкетные упражнения, стрельбу они любили меньше всего
на свете,— грохот, отдача приклада, запах пороха были
им не по вкусу.
— Мы не будем стрелять,— заявил Одиллон Барро,
поворачиваясь к полковнику де Болвану и его линейному
полку, который, как читатель, вероятно, помнит,
выстроился позади национальной гвардии.
— В таком случае задайте-ка им жару штыками,—
сказал полковник, страшно выругавшись.— Вперед,
corbleu! 2
В этот миг с самым ужасающим воем, какой только
слышал свет, национальная гвардия у всех на глазах
сломя голову ринулась на врага. Дело в том, что каждый из
солдат линейного полка, стоявшего позади них, выбрав
себе жертву, ткнул штыком между фалдами мундира
национального гвардейца, и эти воины ринулись вперед с
невероятной быстротой.
Ничто не могло противостоять могучей
стремительности этого маневра. Он разметал Ирландскую бригаду, как
ветер — солому. Принц Бэллибеньонский едва успел
проткнуть Одиллона Барро шпагой, как его самого умчал этот
поток. Ирландцы рассыпались во все стороны и бежали
1 Честь, отчизна, французы, поле битвы (франц.).
2 Черт подери (франц.).
406

без остановки двадцать миль. Принцы Доннегальский и
Коннемарский были взяты в плен; но хотя они
предложили в качестве выкупа векселя на сто тысяч фунтов сроком
на три месяца, это предложение было отклонено, и их
отправили в тыл; когда принц Немурский узнал, что это
ирландские генералы, у которых его подчиненные,
взявшие их в плен, отобрали всю наличность, он приказал
накормить их плотным завтраком и дал им денег взаймы.
Как щедры бывают люди, когда им улыбнется счастье!
Принц Орлеанский был восхищен героизмом своей
национальной гвардии и преисполнился уверенности в победе.
Он отправил в Париж нарочного с коротким сообщением:
«Мы встретили врага возле Тура. Национальная гвардия
выполнила свой долг. Армия претендента обращена в
бегство. Vive le Roi!» l Не приходится сомневаться, что это
послание появилось в «Журналь де Деба» и редактор,
который еще утром того же дня называл Генриха V
«величайшим принцем и августейшим изгнанником»,
мгновенно переименовал его в убийцу, наемника, вора, головореза,
жулика и бандита.
Глава VI
Англичане под началом Дженкинса
Но принц не учел, что позади обращенной в бегство
Ирландской бригады есть еще эшелон английских войск.
В пылу схватки, радостные и раскрасневшиеся, пыхтя и
отдуваясь после быстрого бега и забыв в упоении победой
пустячные уколы штыков, погнавшие их в атаку,
победоносные гвардейцы вдруг наткнулись на войско Дженкинса.
Они остановились, сбившись в кучу, как стадо баранов.
«За мной, мои солдаты, вперед, на врага!» — с этими
памятными словами на устах герцог Дженкинс, взмахнув
своим жезлом, указал в сторону противника, и дюжие
сыны Англии с оглушительным криком ринулись вперед!
Валились наземь плюмажи и треуголки, валились
капралы и капитаны, бакалейщики и портные под ударами
дреколья неукротимых английских пехотинцев. «За
Дженкинса, за Дженкинса!» — взревел герцог, нанося удар,
которым перебил орлиный нос знаменитого астронома майора
Араго. «Святой Георгий да хранит Мэйфэр!» — кричали его
сторонники, устилая свой путь трупами. Ни один из на-
1 Да здравствует король! (франц.)
407

циональных гвардейцев не ушел живым; они падали как
подкошенные.
— А ведь эти желтоплюшевые англичане, право,
храбрецы,— сказал принц Немурский, наблюдая за ними
в театральный бинокль.— Жаль, что все они будут
изрублены в какие-нибудь полчаса. Баклажан! Ведите своих
драгун и уничтожьте их!
— Вспомните Ватерлоо, ребята! — сказал полковник
Баклажан, подкручивая усы, и тысяча клинков сверкнули
в воздухе,— это отважные гусары приготовились атаковать
англичан.
Рослый Дженкинс, который, опираясь на свою дубину,
созерцал опустошение на поле битвы, мгновенно угадал
вражеский маневр. Его солдаты были поглощены делом,
очищая карманы национальных гвардейцев, и успели
неплохо поживиться, когда великий герцог, достав из
кармана колокольчик (в его войске колокольчик заменял дудку
или сигнальную трубу), быстро собрал своих
рассыпавшихся по полю воинов. «Возьмите мушкеты национальных
гвардейцев,— приказал он. Они повиновались.—
Постройтесь в каре и будьте готовы отразить кавалерию!» Когда
подоспел полк Баклажана, его встретило каре,
ощетинившееся штыками, за которыми надежно укрылись британцы.
Полковник не стал пытаться прорвать этот огромный
четырехугольник. «Стой!» — приказал он своим людям.
«Оогонь! — возопил Дженкинс с быстротой молнии; но
поскольку ружья национальных гвардейцев не были
заряжены, выстрелов, разумеется, не последовало. Гусары
язвительно расхохотались, но атаку, однако же, не
возобновили и, завидев по соседству кавалерию легитимистов,
приготовились напасть на нее.
Судьба этих салонных рыцарей вскоре была решена.
Полк «Полевые цветы» сразу бросился врассыпную перед
гусарами Баклажана; драгуны из «Розовой воды»,
пришпорив своих кровных рысаков, умчались с такой скоростью,
что вражеской кавалерии было за ними не угнаться;
уланы полка «Одеколон» все как один попадали в обморок,
а кавалеристы Баклажана, развивая наступление,
добрались до самого принца и его адъютантов, но тут подоспели
духовные лица, отважно окружив национальный стяг, и
под завывания фаготов и труб так громко заголосили
псалмы, анафемы и отлучения, что кони Баклажановых
драгун в испуге шарахнулись в сторону, и эти храбрые
воины, в свою очередь, обратились в бегство. Как только они
408

повернули назад, вандейские стрелки открыли огонь и
перебили их: упал отважный Баклажан; рухнул наземь него
майор, бестрепетный, хотя и малорослый Корнишон;
Артишок был ранен a la moelle \ а жена свирепого Огурца
стала в тот день вдовой. Да упокоятся в мире души этих
храбрецов! В поражении или победе, где может найти солдат
более достойное место успокоения, чем славное поле
кровавой битвы? Лишь немногие павшие духом кавалеристы из
разгромленного полка Баклажана добрались под покровом
ночи до Тура. А ведь только накануне они выехали оттуда,
тысяча сплоченных и исполненных боевого духа воинов!
Зная, какое сокрушительное оружие являет собой штык
в руках британца, бесстрашный Дженкинс решил развить
свой успех и обрушил на легкую пехоту де Болвана
(которая теперь оказалась перед ним) холодное оружие.
Французы дали залп, одна пуля угодила в кокарду Джен-
кинса, но скрестить оружие так и не пришлось. «Француз
умирает, но не сдается»,— сказал де Болван, отдавая свою
шпагу, а весь его полк был изрублен, растоптан или взят
в плен. Кровь англичан взыграла в этой горячей схватке.
Их ругательства были ужасны; их храбрость —
беспредельна. «Вперед! Вперед!» — хрипло кричали они; путь им
преградил второй полк, но и он был раздавлен, искрошен в
свирепой, сокрушающей схватке. «За Дженкинса! За
Дженкинса! — по-прежнему ревел отважный герцог.—
Святой Георгий да хранит Мэйфэр!» Английские пехотинцы
по-прежнему издавали свой ужасающий боевой клич: «Ура,
ур-ра-а!» И мчались все вперед. Они истребляли один полк
за другим, пока наконец французские войска, напуганные
одним.видом наступающих воинов, в страхе не обратились
в бегство с отчаянными воплями. Собрав вокруг себя
горстку отставших пехотинцев, Немур решился на последнюю
отчаянную попытку. Но тщетно: колонны сошлись, и в
следующий миг всесокрушающая дубина герцога Дженкинса
выбила жезл из руки принца Орлеанского; этим же
оружием были перебиты ноги его коня. Заржав в
предсмертной агонии, благородное животное рухнуло наземь. Рука
Дженкинса мгновенно ухватила принца за шиворот, и
если б он тотчас не прошептал: «Je me rends» 2,— то
задохнулся бы в этой ужасной схватке.
Триста сорок два знамени, семьдесят девять полков,
личные вещи солдат и офицеров, снаряжение и денежные
1 В позвоночник (франц.).
2 Сдаюсь (франц.).
409

ящики попали в руки победившего герцога. Он отомстил
за поруганную честь старушки Англии; и когда он лично
вручал шпагу побежденного Немура принцу Генриху,
который подъехал на место сражения, принц прослезился,
бросился к нему на шею и сказал: «Герцог, я обязан
короной своему святому покровителю и вам». Это была
поистине славная победа: но чего не сделает английская
доблесть?
Принц Немурский отправил в Париж короткое
послание, гласившее: «Государь, все потеряно, кроме чести»,—
после чего был препровожден в тюрьму; и, несмотря на
ходатайства пленившего его Дженкинса, вряд ли с ним
обращались почтительно. Духовенство и дворянские полки,
которые вернулись, когда сражение было закончено,
требовали, чтобы принца расстреляли на месте, и громко
роптали против cet Anglais brutal!, который заступился за
пленника. Генрих V даровал принцу жизнь; но,
несомненно, введенный в заблуждение своими благородными и
духовными советниками, обращался со славным английским
герцогом подчеркнуто холодно и в тот вечер даже не
пригласил его к ужину.
«Ну что ж! — сказал Дженкинс.— Я отлично
поужинаю со своими веселыми друзьями». И в самом деле, в тот
день были ограблены примерно двадцать восемь тысяч
человек, и англичане, получив львиную долю добычи, имели
полную возможность веселиться. Всех пленных B5403)
без труда заставили надеть белые кокарды. У большинства
этот знак верности уже был наготове, вашитый в
фланелевые жилетки, где, по их клятвенным заверениям, они
носили их с самого 1830 года. Этому вполне можно поверить,
что мы и не преминем сделать; а принц Генрих был
слишком расчетлив или слишком благодушен в минуту победы,
чтобы усомниться в искренности клятв своих новых
подданных, и милостиво пригласил полковников и генералов
к своей трапезе.
Наутро было оглашено воззвание к обеим
объединившимся армиям.
«Верные солдаты Франции и Наварры,— провозгласил
принц,— святые даровали нам великую победу — враги
нашей веры повержены, лилии вернулись на родную почву.
Вчера в одиннадцать утра армия под моим командованием,
несмотря на троекратное численное превосходство против-
Этого английского скота (франц.).
410

пика, вступила в бой с армией, предводительствуемой его
светлостью принцем Немурским. Однако моя верная
кавалерия и дворяне сравняли силы.
Полки «Флердоранж», «Полевые цветы» и «Одеколон»
покрыли себя неувядаемой славой: они изрубили многие
тысячи врагов. Их доблести умело споспешествовала
храбрость духовных отцов: в минуту опасности они сплотились
вокруг моего знамени и, сменив посох на шпагу, показали,
что поистине принадлежат к воинствующей церкви.
Мои верные ирландские друзья вели себя с
подобающим героизмом,— но к чему вдаваться в подробности, если
каждый выполнил свой долг? Как упомнить действия
отдельных людей, если все вели себя как герои?»
Маршал Франции Рафинад де Цитрон,
главнокомандующий вооруженными силами его величества —
христианнейшего из королей, представил к повышению в чине
около трех тысяч человек; нетрудно представить себе
возмущение Дженкинса и его храбрецов, если, как утверждают,
они не были даже упомянуты в донесении!
Что же до принцев Бэллибеньонского, Доннегальского
и Коннемарского, то они отправили своим правительствам
депеши, гласившие: «Герцог Немурский разбит и взят в
плен! Все это дело рук ирландцев!» По этому поводу его
величество король Ирландии, созвав свой парламент в
здании Хлебной биржи, произнес речь, в которой назвал Луи-
Филиппа «старым негодяем» и рассыпался в похвалах
своему сыну и его войску. По этому случаю король
посвятил в рыцари сэра Генри Шихена, а также сэра Гэвена
Даффи (чьи газеты напечатали сообщения о победе), и
был так горд доблестью своего сына, что послал ему орден
Свиньи и Свистка (первой степени) и щедрый подарок —
вексель на пять тысяч фунтов стерлингов сроком на три
месяца. Весь Дублин был иллюминирован; и на балу в
королевском замке лорд-канцлер Смит (граф Смитский),
нализавшись, вызвал на дуэль лорд-епископа Галуэйского
(«Голубя»), и они дрались в парке Феникс. Прострелив
навылет его преосвященство, граф Смитский принес
извинения. Это был тот самый адвокат, который так
прославился на памятном процессе короля — перед принятием
Закона о Независимости.
Тем временем армия принца Генриха семимильными
шагами продвигалась к Парижу, куда должно последовать
вслед за ней и историку; ибо в этой столице назревали
события поистине необычайные.
411

Глава VII
Осада Парижа
В силу удивительного совпадения, в тот же самый день,
когда войска Генриха V по Западной дороге подступили
к Парижу, войска императора Джона Томаса Наполеона
подошли туда с севера. Между авангардами произошли
стычки, было много убитых.
«Bon! l — подумал король Луи-Филипп, разглядывая их
со своей башни.— Теперь-то они перебьют друг друга. Это,
без сомнения, самый дешевый способ от них избавиться».
Подсчеты проницательного монарха были восхитительно
выражены принцем Бэллибеиьонским.
— Тьфу, Гарри,— сказал он (с фамильярностью, от
которой педантичного сына святого Людовика
покоробило) ,"— ты и вон тот тип, ну, словом, этот император, совсем
как коты из Килкении, мой милый.
— Et que sont-ils ces chats de Kilkigny, monsieur le
Prince de Ballybunion? 2 — игриво спросил
христианнейший из королей.
В ответ принц Дэниел пересказал широко известную
нравоучительную басню про животных, которые «сожрали
друг друга до самых потрохов; именно это ты и тот
старикашка император и сделаете, если будете и дальше так
стараться» — добавил от себя юный августейший шутник.
«Je prie votre Altesse Royale de vaquer a ses propres
affaires3,— сурово парировал принц Генри, ибо он
терпеть не мог шуток; но в подлинном остроумии всегда есть
зерно истины, и если бы христианнейший из королей
последовал шутливым советам своего ирландского союзника,
это пошло бы ему на пользу.
Дело в том, что король Генрих вступил в сговор с
гарнизонами нескольких фортов и ожидал, что остальные
тоже перейдут на его сторону. Однако из двадцати
четырех упомянутых нами фортов только восемь — да и то
лишь при посредстве маршала Сульта, который на
старости лет ударился в благочестие,— присоединились к
Генриху и подняли белое знамя: другие же восемь, увидя пе-
1 Прекрасно (франц.).
2 А что это за коты из Килкении, господин принц Бэллибень-
онский? (франц.)
3 Прошу ваше королевское высочество не соваться в чужие
дела (франц.).
412

ред собой принца Джона Томаса Наполеона, одетого в
точности как его знаменитый предшественник, сразу
бросились отворять ему ворота и подняли трехцветное знамя с
орлом. Остальные восемь фортов, где укрылись принцы
орлеанской крови, остались верны Луи-Филиппу. Однако
ничто не могло заставить этого государя покинуть Тюиль-
ри. Там его деньги, и он поклялся, что никогда не бросит
их на произвол судьбы. Напрасно сыновья предлагали
отвезти его в один из фортов — он отказывался двинуться
с места без своих сокровищ. Они обещали перевезти туда и
сокровища; но нет, нет: король-патриарх, приставив палец
к сморщенному от старости носу и лукаво подмигивая,
сказал: «Мы сами с усами»,— и решил остаться подле своих
сундуков.
Театры и кафе были открыты, как обычно; акции на
бирже поднялись на три сантима. «Деба» вышел в трех
выпусках с различной политической окраской: один,
«Журнал империи», для сторонников Наполеона; второй,
«Легитимистский журнал», заигрывал с законной
монархией, и, наконец, орлеанистское издание, всеми
фибрами души преданное июльской монархии. Бедняга
редактор, написавший статьи для всех трех выпусков, горько
сетовал, что ему не повысили жалованье: но надо прямо
сказать, что стоило лишь изменить имена, и одна и та же
статья годилась одинаково для каждой из газет. Герцог
Бретонский под титулом Людовика XVII непрестанно
выпускал из Шарантона воззвания, но парижане оставались
к ним глухи: лишь газета «Абракадабра» объявила себя
его органом и позволяла себе весьма язвительные шутки по
адресу всех трех претендентов.
Поскольку местность была опустошена на сто миль в
окружности, каждый из принцев страстно желал
очутиться в фортах, где было много провианта, а попав туда, они
сразу же начинали изгонять тех из гарнизона, кто
пришелся им не по нраву, проявлял неумеренный аппетит, или
же давал основания усомниться в своей преданности. Эти
бедняги, выставленные за ворота, были обречены на
голодную смерть; проникнуть в Париж не было возможности;
форты охранялись так бдительно, что туда не пробралась
бы и мышь,— ей немедленно снесло бы ядром голову. Так
и стояли рядом три враждующих армии, пылая ненавистью
друг к другу, «жаждая крови, но остерегаясь нанести
удар», а припасы в фортах, из-за бурного роста гарнизона,
таяли с каждым днем. Луи-Филипп сидел в своем дворце,
413

окруженный двадцатью четырьмя фортами, зная, что от
одной искры они все мгновенно воспламенятся и он со
своими сундуками через какие-нибудь десять минут взлетит
к небу, в небытие — легко представить себе, что положение
его было не из приятных.
Но спасение он видел в своих сокровищах. Ни
сторонники императора, ни приверженцы Бурбонов не желали
упустить на двести пятьдесят миллиардов чистого золота
в слитках; принцы орлеанские также не решались
расстрелять эту внушительную сумму денег, равно как и ее
владельца, своего почтенного отца. Каков же был выход из
создавшегося положения? Император обратился к
христианнейшему из королей (они всегда величали так друг
друга, обмениваясь посланиями), предлагая скрестить шпаги
и решить дело силой оружия; Генрих согласился бы на это
предложение, если бы священники, эти его духовные
пастыри, не пригрозили отлучить его от церкви. Тем самым
столь простой способ решить спор сделался
невозможным.
Присутствие святых отцов в фортах причиняло всем
немалое неудобство. Бедняги англичане, будучи
протестантами, в особенности подвергались непрестанным мелким
гонениям, что приводило в немалую ярость их
командующего Дженкинса. И что греха таить, эти бестрепетные
воины не слишком-то повиновались дисциплине. Памятуя
обычаи старой доброй Англии, они сходились вместе и
с проклятиями требовали мяса четыре раза в день,
восковые свечи в казармах и непременный портер. За эти
требования их поднимали на смех; священники даже
призывали их поститься по пятницам, вследствие чего в полку
начался настоящий мятеж, и солдаты не прочь были
поднять на стенах Парижа четвертое знамя, а именно
английское, но гарнивон был слишком силен, и пришлось им сдать
свои дубинки; учитывая прошлые заслуги, им было
разрешено покинуть форты. И притом, на их же счастье, в чем
читатель вскоре сам убедится.
Принц Бэллибеньонский и ирландские войска были
размещены в форте, который в угоду им назвали
Картофельным, и они устроились там со всеми удобствами, какие
позволяли обстоятельства. Принцы получали коньяку сколько
душе угодно и коротали время на крепостном валу, играя
в кости или в монетку (полупенсовиком, который
неведомо каким образом нашелся у одного из них) на крупные
суммы, под векселя. Их воины стояли вокруг и с восхи-
414

щением следили за игрой; то и дело слышалось: «Ого-го,
мистер Дэн, вот это бросок!», «Удачи, мистер Пат,
выдайте-ка тринадцать!» — и так далее, в том же духе. Но
подобное бездействие не могло длиться долго. Ирландцы
прослышали о сокровищах, накопленных в Тюильрийском дворце;
они вздыхали при мысли о том, как мало звонкой монеты
в их прекрасной зеленой стране. Они рвались в бой! И в их
головах созрел план...
Глава VIII
Битва между фортами
Утром 26 октября 1884 года его величество
Луи-Филипп изволил завтракать, читая газету «Деба» и искренне
желая, чтобы то, что говорилось в газете об «азиатской
холере в лагере претендента Генриха» и «ветряной оспе,
свирепствующей в фортах предателя Бонапарта», оказалось
правдой; и каково было его удивление, когда раздался
орудийный выстрел; и в тот же миг — трах! —
восьмидесятичетырехфунтовое ядро влетело в окно и снесло голову
верному мсье де Монталиве, который как раз в этот миг
вносил блюдо с горячими пышками.
«Разбитое окно — три франка,— сказал монарх,— и
пышки, конечно, тоже пропали!» И он, брюзжа, уселся за
стол. Ах, король Луи-Филипп, этот выстрел стоил тебе
дороже оконного стекла — дороже блюда с пышками,— он
стоил тебе прекрасного королевства и пятидесяти
миллионов налогоплательщиков.
Пушка выпалила с Картофельного форта.
— Боже праведный! — в бешенстве сказал
командующий фортом ирландскому принцу.— Что вы наделали,
ваше высочество?
— Тьфу! — отвечал тот.— Просто мы с Доннегалом
увидели воробья на крыше Тюильри и решили пальнуть
по нему, только и всего.
«Ур-р-ра-а! Ложись!» — закричали тут бесстрашные
ирландцы; ибо в этот миг один из снарядов Пехена ударил
в контрэскарп люнета, где они стояли, и равелин с
несколькими амбразурами взлетел на воздух.
Двадцать третий форт, сохранявший верность
Луи-Филиппу, видя, что Двадцать четвертый, или Картофельный,
обстреливает Тюильри, незамедлительно открыл ответный
415

огонь из евоих орудий, обрушив его на форт
приверженцев Бурбонов. Видя это, Двадцать второй форт, где засели
сторонники императора, принялся поливать огнем
Двадцать третий. Двадцать первый обстрелял Двадцать
второй; и через четверть часа вся обширная линия
укрепления была в огне, сверкала, ревела, гремела, трещала,
палила самым основательным образом. Можно не
сомневаться, что никогда ни до, ни после этого мир не слышал
такого дикого шума. Представьте себе яростный грохот
двадцати четырех тысяч пушек. Представьте небо,
покрытое багровым заревом сотен тысяч сверкающих бронзовых
метеоров; воздух, в котором повисла непроницаемая
завеса дыма,— чуть ли не всю вселенную в огне! Ибо грохот
канонады был слышен даже на вершине Анд,— от него
вылетели стекла в трех окнах на английской фабрике в
Кантоне. Бах, бах, бах! Три дня не стихало это гигантское — я
бы сказал циклопическое — побоище. Бах, бах, бах, трах!
Ядра носились повсюду: они метались, сшибались в
поднебесье и вновь падали, свистя, вертясь, круша, на те же
форты, с которых были пущены! Трах, трах, трах — тар-р-
рарах!
На второй день можно было бы увидеть (если бы
позволил дым), людей, собирающихся у ворот Картофельного
форта, и услышать (если бы не мешал оглушительный
грохот канонады), как они обмениваются таинственными
сигналами. «Том»,— послышался шепот. «Стил»,— глухо
донеслось в ответ. (Просто поразительно, как человеческий
шепот способен перекрыть рев стихий!) Это собиралась
Ирландская бригада. «Ну, ребята, теперь или никогда!» —
сказали им их вожди; и, сунув свои глиняные трубки в рот,
они тайно прокрались в траншеи, не обращая внимания на
осколки стекла и обломки стальных клинков; потом
вылезли из траншей; бесшумно построились в боевой порядок и
двинулись на Париж. Они знали, что войдут туда
незаметно,— и в самом деле, никто не обратил внимания на их
отсутствие.
Легкомысленные парижане тем временем, как обычно,
развлекались в театрах и кафе; в фойе только и было
разговоров, что о новой пьесе с участием Арналя; и новая
статья мсье Эжена Сю так приковывала внимание
читателя к газете, что он не обращал никакого внимания на
содом, царивший за стенами.
416

Глава IX
Людовик XYII
Однако гром канонады произвел самое неожиданное
действие на обитателей знаменитого Шарантонского
сумасшедшего дома, куда, не забудьте, словно в насмешку, был
водворен Людовик XVII. Его величественная осанка,
невозмутимость, справедливость его притязаний наполняли
благоговением и трепетом четыре тысячи его товарищей
по заточению. Китайский император, принцесса Лунного
королевства, Юлий Цезарь, святая Женевьева, святой
покровитель города Парижа, папа Римский, мексиканский ка-
сик и еще несколько знаменитых и славных личностей,
которым довелось туда попасть, держали совет с
Людовиком XVII, и все согласились, что час пробил,— теперь или
никогда следует поддержать его законные права на
французский престол. На рев канонады они отвечали воем
яростного ликования. Они приняли решение и выполнили
его: набросились на доктора Пинеля и презренных
тюремщиков, которые, под видом санитаров, держали их в
ужасном плену, и во мгновение ока одолели их. С буйных
пленников, томившихся в подвалах, были сняты смирительные
рубашки; в эту постыдную одежду были облачены
санитары, и их с торжествующим смехом втолкнули под
холодный душ. Ворота тюрьмы распахнулись, и герои двинулись
в самое пекло!
* * *
На третий день канонада стала заметно стихать; лишь
время от времени рявкала какая-нибудь пушка.
* * *
На четвертый день парижане говорили друг другу:
«Tiens! lis sont fatigues, les cannoniers des forts!» 1
А почему? Потому что кончился порох? Да,
действительно, порох кончился.
Кончился порох, кончились пушки, пушкари, форты,—-
ничего не осталось. Форты уничтожили друг друга.
Грохот битвы стих. Темные тучи рассеялись. Серебристая
луна и мерцающие звезды ласково смотрели с безмятеж-
1 Ну, видно, они устали, эти пушкари с фортов (франц.).
1 4 у, Теккерей, т. 2
417

ных небес, и вокруг все было мир и покой — покой
смерти. Священное, священное молчание!
Да, битва за Париж была окончена. Hq где же бойцы?
Все полегли — все до единого! А Луи-Филипп?
Достославный государь взят в плен в Тюильри; Ирландская
бригада окружила дворец: она явилась туда с небольшим
опозданием — он уже был занят приверженцами его
величества Людовика XVII.
Этот высоконравственный монарх и его сторонники
лучше знали дорогу в Тюильри, чем невежественные сыны
Эрина. Они прорвали слабый заслон гвардейцев,
победоносно вбежали в величественные залы дворца, усадили
семнадцатого Людовика на трон его предков, и парижане
прочли в «Деба» от пятого ноября знаменитую статью,
возвестившую, что гражданская война окончена:
«Наступил конец бедствиям, раздиравшим
величайшую державу мира. Европа, которая скорбела о смутах,
волновавших грудь Королевы Наций, стоящей во главе
цивилизации, теперь может успокоиться. Монарх, о
котором мы так давно мечтали, чей образ был скрыт от нас, и
все же — о! — так страстно лелеем в сердце каждого
француза, снова с нами. Да пребудет с ним благословение бо-
жие; да будет тысячу раз благословенна счастливая
страна, которая наконец возвращена под его благодетельную,
законную и мудрую власть!
Христианнейший из королей Людовик XVII вчера
прибыл во дворец Тюильри в сопровождении своих
августейших союзников. Его королевское высочество герцог
Орлеанский вновь занял пост наместника королевства и
вскоре вернется в свою резиденцию в Пале-Рояль.
Величайшее счастье, что дети его высочества, находившиеся в
бывших фортах Парижа (перед обстрелом, который так
удачно завершился их разрушением), вернулись к отцу
еще до начала канонады. Они и впредь, как доныне,
останутся самыми преданными приверженцами порядка и
трона.
Невозможно без слез читать воззвание нашего
августейшего монарха.
«Мы, Людовик, и прочее, и прочее...
Дети мои! После девятисот девяноста девяти лет,
проведенных в заточении, я вернулся к вам. Круговорот
событий, предсказанный древними волхвами, и обращение
планет, упомянутое в утраченных Сивиллиных книгах, за-
418

вершили свое взаимоотталкивающее воздействие и
привели (как я всегда был уверен, томясь в глубине своей
подземной темницы) к торжеству Ангела Добра и полному
поражению мерзкого Синего Дракона.
Когда началась стрельба и все силы мрака принялись
совершать свои адские пороховые эволюции, я был
поблизости — в своем Шарантонском дворце, в трехстах
тридцати трех тысячах миль отсюда, на кольце Сатурна,— и
я видел ваши страдания. Они тронули мое сердце, и я
сказал: «Разве таблица умножения — это досужий вымысел?
Разве знаки Зодиака — лишь болтовня астрономов?»
Я заковал в цепи и обрек на стенания и мрак своего
врага доктора Пинеля. Санитаров я велю изжарить
заживо. Я призвал к себе своих союзников. Высокие
договаривающиеся стороны явились на мой зов: монархи со всех
концов земли; властители с Луны и других небесных
светил: белые некроманты и бледные пленные духи. Я
прошептал мистическое заклятие, и двери распахнулись. Мы
с торжеством вступили в Париж по Шарантонскому
мосту. Наш багаж не подвергся досмотру в таможне. Буты-
лочно-зеленые надсмотрщики испугались наших криков и
с визгом бежали: они узнали нас и пришли в трепет.
Мои верные пэры и члены палаты депутатов
сплотятся вокруг меня. У меня есть друг в Турции, великий
визирь мусульман: он бывший протестант и зовется лорд
Бруэм. Я послал за ним, дабы он издал для нас законы:
он великий знаток юриспруденции, астрологии и всех
прочих наук; он поможет моим министрам решить все
вопросы. Я отправил ему письмо по почте. Во Франции не
будет больше позорных сумасшедших домов, где
страдальцы дрожат в смирительных рубашках.
Я сразу узнал своего милого кузена Луи-Филиппа. Он
был в своей конторе и считал деньги, о чем меня
предупредило древнее пророчество. Он отдал мне ключи от
своего золота; я сумею найти ему применение. Умудренный
несчастьями, я не расточителен, но и не скуп. Я пожалую
своей стране благородные установления вместо этих
дьявольских фортов. Больше не будет отлито ни единой
пушки. Они — наше проклятье и должны быть переплавлены,
чугунные — на железнодорожные рельсы, бронзовые —
на статуи прекрасных святых, ангелов и мудрецов, а
медные — на деньги, которые будут розданы беднякам.
Я сам был беден, и сердце мое преисполнено любви
к ним.
14*
419

Не будет больше бедности; не будет войн; не будет
жадности; не будет паспортов; не будет таможен; не
будет лжи; не будет медицины.
Мои палаты утвердят эти реформы. Такова моя воля.
Я — король.
Подписано: Людовик».
«Вчера некоторую тревогу вызвало прибытие отряда
английской пешей гвардии под командованием герцога
Дженкинса; сначала они намеревались разграбить город,
однако, услышав, что знамя с лилиями снова водружено
над Францией, герцог поспешил в Тюильри и предложил
его величеству свою верную службу. Предложение было
принято, и желтоплюшевая гвардия заняла место
швейцарцев, охранявших прежних монархов».
* * *
«Ирландская бригада, размещенная в Тюильри,
поступает к нам на службу. Их командующий утверждает, что
это они взяли приступом все парижские форты и, взорвав
их, шли освобождать Людовика XVII, когда обнаружили,
что монарх, к счастью, уже на свободе. Весть об их
славной победе послана в Дублин, его величеству королю
Ирландии. В его зеленой короне появятся новые лавры!»
* * *
Итак, мы довели до конца нашу историю Великой
французской революции 1884 года. Она содержит деяния
великие и многообразные, всевозможные доблестные
подвиги; она повествует о поразительных превратностях
судьбы; она дает моралисту широкое поле для
философствования; а иного читателя она, быть может, просто позабавит
на досуге. Но пусть этот читатель не воображает, что,
коль скоро здесь нет прямой морали, у автора были какие-
либо иные намерения, кроме благих. Плох тот читатель,
который требует от автора прописной морали. Она
хороша в букварях и книжках для детского чтения;
мыслящим же умам она ни к чему. Сама история «Панча»
далеко не моральна: но ее читают во всем мире. Счастлив тот,
кому в наши мрачные времена дано вызвать у людей
улыбку! Будем же смеяться и радоваться солнцу, даже
если его лучи скользят по глади омута, сверкающей над
холодной, черной бездной!

Новые романы
РЕДПОСЛАНИЕ: Получив у себя в
Швейцарии посылку от мистера Йорка с
только что вышедшими романами, мистер Титмарш
предлагает Оливеру следующее сочинение, в
котором он разбирает эти романы, а также
касается ряда иных интересных вопросов. Он
пишет о строгости критиков; о своем намерении
исправиться в этом отношении; о природе поэтов; об ирландцах;
о Гарри Лорреквере, которого считает сентиментальным
писателем; о критиках Гарри; о «Томе Бэрке»; о Рори
О'Море; о Юном Претенденте и Герцоге Бордосском; о
движении в Ирландии за отмену Унии и песнях ему
посвященных — относительно одной из них он обращает к
Рори О'Мору слова мягкого упрека. Он упоминает и
другие романы, оказавшиеся в посылке, а именно «Сына
скупца» и «Берлинского бургомистра». В заключение он
говорит несколько теплых слов о Бозе.
Уважаемый сэр, несколько лет тому назад — совсем
недавно — в годы нашей жаркой юности, когда правил
Вилли IV, среди молодых и пылких гениев, украшавших
своими бойкими писаниями страницы нашего
Журнала, было принято безжалостно высмеивать почти всех
писателей Англии, пренебрежительно отзываться о их
эрудиции, подвергать сомнению их талантливость, издеваться
над их ошибками — историческими, поэтическими,
грамматическими и стилистическими; читателю, таким
образом, предоставлялось сделать вывод о нашем (критиков)
несравненном превосходстве во всех тех областях, где мы
видели несовершенства других. Я говорю нашем, посколь-
421

ку нижеподписавшийся Майкл Анджело не хуже иных
управлялся с томагавком, и в его вигваме тоже висит
несколько засушенных скальпов.
Эти времена, дорогой Йорк, отошли в прошлое. Когда
я в минувшем году приехал в Лондон, я нашел в Вас
большие перемены: Вы потолстели (простите, что я об этом
говорю!) — потолстели и возлюбили мир и спокойствие.
К Вам на колени весело карабкались Ваши дети. Вы не
считали недостойным себя намазать им хлеба с маслом, и,
глядя на Вашу добрую улыбку, я понял, что и Вы познали
прелесть «млека человеческой доброты», которая в юности
нам кажется пресной и бесцельной, но которую мы
выучиваемся ценить с наступлением зрелости. Ибо
благожелательность — это самое здоровое состояние человеческого
духа; если она и не порождает буйного подъема,
вызываемого более сильными эмоциями, в ней есть свое тихое
веселье, куда более приятное, подлинное и долговечное
чувство, чем опьянение шипучим настоем сатиры; а главное,
человек просыпается на следующее утро без жара и
головной боли, не пугаясь смутного воспоминания о
незаслуженно переломанных в порыве сатирического
исступления костях подвернувшейся под руку жертвы. Вы
смягчились душой — все мы смягчились душой. Как-то я
встретил Моргана Рэттлера, который нес под мышкой
деревянную лошадку для своего сынишки. Став мужьями и
отцами, мы уже не в состоянии нападать на других мужей
и отцов.
Кроме того, достигший зрелости ум задается
следующим вопросом. Допустим, критик, считая А и Б
заслуживающими истребления тупицами, разносит их в пух и прах;
вытекает ли, однако, из этого, что читатели приветствуют
его истребительную деятельность и что усилия критика
вызывают их восхищение? Ныне, повзрослев и
остепенившись, я склонен думать, что публика без особого восторга
взирает на подобное членовредительство и что она
относится к размалеванным боевой краской воинам прессы
(только не примите это сугубо на свой счет) так же, как
к молодым повесам-аристократам, которые несколько лет
тому назад любили развлекаться, пробивая головы
полицейским и окрашивая аптеки в гороховый цвет,— может
быть, она и забавляется их выходками, но уж, конечно, не
испытывает к ним ни симпатии, ни уважения. И, подобно
молодым аристократам, признавшим справедливость
общественного мнения и удалившимся в свои поместья,
422

управлением и совершенствованием которых они сейчас
мирно занимаются, юные графы и маркизы при дворе
Регины на гиджент-стрит занялись мирной обработкой
плодородной литературной нивы и выращиванием сочных
плодов благожелательной мысли. Лично у меня неплохо
продвигается работа по дифференциальному исчислению; и
мне кажется, я не выдам секрета, отметив, что Ваш
перевод первых ста девяноста шести глав «Махабхараты»
прольет новый свет на живо интересующий Англию предмет,
а именно, санскритскую теософию.
Это предисловие, несомненно, подготовило Вас к
чрезвычайно гуманному и хвалебному отзыву о пачке книг,
которые Вы так любезно мне прислали и в которых есть,
без сомнения, много такого, чего критик не стал бы писать
(по причине своего необычайно тонкого вкуса и
обширных познаний), но есть, между нами, много и такого, чего
критик не смог бы написать, даже если бы и захотел;
оценивая художественные произведения, критики порой
забывают об этой истине. Деревенский мальчишка,
нанятый за два пенса в неделю отпугивать камнями скворцов,
может, порой и попадет камнем в птицу, но, если бы ему
вздумалось самому влезть на куст и попытаться петь, его
музыкальные потуги выглядели бы довольно жалко и он
был бы осмеян даже самыми тупыми парнями в деревне;
точно так же и критик, бросающий камни в поэта... Йо
мне кажется, что сравнение настолько очевидно, что его
не стоит продолжать — искушенный человек вроде В&с
поймет его и так.
Дело в том, что скворцы-поэты — безобидные нежные
пичужки, сидящие на живых изгородях и щебечущие по
велению своей природы (они так же не могут не петь, как
цветок не может не издавать аромата), подвергались
слишком жестокому обращению со стороны сторожей-критиков,
которые обожают швырять в бедных пташек камнями,
притворяясь, что в этом заключается их долг и что каждый
щегол или воробушек, того и гляди, истребит целое
пшеничное поле или превратится в чудовищного стервятника.
Давайте же оставим эти недостойные упражнения и
жестокие забавы юности и обратимся душой к благодушной
философии зрелого возраста.
Основным свойством ирландского народа и ирландских
писателей, которое осталось незамеченным англичанами,
является, на мой взгляд, меланхолия. Все ирландские
анекдоты грустны, так же как и ирландские шуточные песни;
423

они никогда не вызывают взрывов смеха, а скорей
располагают к слезам; начиная с «Ракрентского замка», все
прочитанные мной ирландские повести всегда навевали
печаль. Книги мистера Карлтона — а он, несомненно,
величайший изо всех авторов, писавших про Ирландию,—
оказывают такое же действие. То же самое можно сказать о
лучшем романе Гриффина «В колледже»; и меня всегда
удивляло, почему большинство английских критиков
находят смешными трогательные повести Гарри Лоррекве-
ра и не видят скрытой под налетом комизма грусти.
Самая веселая из известных мне ирландских песен «Ночь
перед тем, как вздернули Ларри» ни на секунду не дает
вам забыть о казни, которая должна состояться на
следующее утро. «Рощи Бларни» — сочнейший набор нелепостей
со времен Рабле: но вы не находите, что от этих
нелепостей щемит на душе? Глупые шутки произносятся с
грустным видом и под звуки самой тоскливой музыки: они
действуют на вас так же, как остроты шута короля Лира.
То же впечатление производит ирландский пейзаж.
Можно пройти всю Ирландию и не увидеть ни одной улыбки
природы; тогда как в Англии в пяти милях от любого
места, где читают эту статью, вы обязательно натолкнетесь
на уголок, сияющий в своей бесхитростной простоте
довольством, радушием и весельем. В Ирландии же самые
красивые и живописные места всегда представлялись мне
невыразимо печальными, так же как и живущие там люди.
Но мы в Англии раз и навсегда составили себе мнение об
ирландцах и, подобно героям известной басни,
собравшимся посмотреть на человека, который подражал свиному
хрюканью (не поймите только, что я хочу сравнить
ирландцев со свиньями, я просто говорю о тупости
саксонцев), мы предпочитаем выдуманного нами ирландца
настоящему и упорно смеемся над каждым его словом и
поступком, не обращая внимания на настроение бедняги.
Изобразив ирландцев в подобном ложном свете, авторы
романов и драм совершили по отношению к ним страшную
несправедливость (как и все прочие англосаксы, скажут
приверженцы О'Коннела). Сколько неправды об
ирландцах внушил английскому зрителю бедняга Пауэр!
Насмотревшись его пьес, лондонский простолюдин воображает,
что ирландец пребывает в состоянии непреходящего
веселья, что Падди вечно в вихре полупьяной
приподнятости, что он только и делает, что орет развеселые песни и
откалывает сумасшедшие шутки; что это существо, кото-
424

рому совершенно чужды притворство и расчет; только
побывав в Ирландии, англичанин узнает, как эти шутки
притворны, сколько грусти в этом комизме, как обманчива и
непостоянна эта буйная веселость, которая будто бы
является привычным состоянием духа ирландца. Взять хотя
бы знаменитого сэра Люция ОТрштера в пьесе Шеридана
«Соперники», остроты которого вызывают у нас такой
восторг. Это самый жизненный образ из всего странного
сборища распутников и обманщиков, которое населяет пьесы
Шеридана, и, на мой взгляд, исполненный самого
беспредельного уныния. Все шутки бедного ирландского
рыцаря — лишь маска. На протяжении всей комедии он
непрестанно лицемерит, и его юмор столь же призрачен, сколь
и его поместье в Ирландии. Он смешит других, но но
смеется сам, как смеются Фальстаф, Сидней Смит и
другие весельчаки английского склада.
Посему, когда читатель узнает из «отзывов прессы» на
книги мистера Левера, что критики из «Донкастер Аргус»
«держались за бока от смеха, читая последний выпуск
«Нашей кают-компании», а обозревателей «Мэнкс Мерку-
ри» остроты «нашего друга Гарри Лорреквера заставили
кататься по полу», а редакторы «Вангэ бикон» были
вынуждены послать за двумя мальчишками-подручными из
типографии, чтобы те не дали им рассыпаться от смеха,
читая веселейшие рассказы «Чарльза О'Мэлли», то пусть
помнит, что подобные критические отзывы немногого
стоят. Невозможно беспрерывно хохотать на протяжении
тридцати двух страниц. Настоящая юмористическая
книга вызывает смех лишь время от времени. Большая часть
смешной книги должна быть выдержана в спокойных
тонах; и если мне будет позволено выразить свое мнение
о Лорреквере после всего того, что было сказано в его
защиту и осуждение, после того, как англичане объявили
его заправским весельчаком, а ирландцы обрушились на
него с бранью за то, что он якобы выставил их на
всеобщее осмеяние, то я хотел бы без запальчивости возразить
обеим сторонам и выразить мнение, что отличительной
чертой этого автора является не юмор, а
чувствительность — ни больше, ни меньше, несмотря на бесшабашное
веселье и горлодерство, на песни Мики Фри, на
кавалерийские атаки, драки и скачки по полям за лисицами —
что основным свойством романов Лорреквера мне
представляется душевная тонкость, мягкость и доброта. Его
веселость — в большинстве случаев напускная, под ней
425

скрывается печаль, что на мой взгляд характерно и для
прочих ирландских писателей и вообще для всего
ирландского народа.
Некоторые ирландские критики восстанут против
этого парадоксального утверждения и самого существа
данных заметок. Ибо если в Англии по адресу Лорреквера
раздавались почти одни похвалы, у себя в стране он
явился мишенью ожесточенных нападок; сам мистер О'Коннел
возглавил поход против этого кроткого писателя, обрушив
на него проклятия с кафедры Хлебной биржи. Весьма
странная тема для выступления государственного
деятеля! Это все равно как если бы сэр Роберт Пиль вдруг
занялся в палате общин подробным разбором «Мартина
Чэзлвита», или американский президент вздумал в
тридцать четвертой колонке своей речи выразить неодобрение
«Сэму Слику», или лорд Бруэм выступил с нападками на
мистера Альберта Смита в Тайном совете!
Великий критик из Хребной биржи заявил, что
Лорреквер представил в ложном свете ирландский
национальный характер, который он (критик из Хлебной
биржи) старается возвысить своими выступлениями и
поступками. По этому сигналу либеральные ирландские
журналы напали на бедного Гарри с остервенением, которое
нам трудно представить, ибо у нас в стране мало кому
приходится читать труды наших ирландских собратьев по
перу. Прочитав филиппики «Нейшн», вы вообразили бы,
что Лорреквер закоренелый предатель и враг, достойный
петли и костра! О критик-патриот! Как он похож на
Брута своей готовностью идти на жертвы! Как благородно-
независимы его суждения! Как чужда ему зависть! Как
радуется он успеху ближнего! И тем не менее как охотно
он (заботясь о благе общества — исключительно лишь о
благе общества) забрасывает грязью своего лучшего
друга и приятеля! Хотя он знает, что успех одного
писателя — это успех всей писательской касты, что, когда
возвышается один, с ним вместе возвышаются десятки
других, что сочинительство, до недавних пор не
пользовавшееся уважением и не приносившее верного куска хлеба,
может стать надежной и уважаемой профессией, только
если кто-то из писателей добьется действительно крупного
успеха, и что, следовательно, каждый, живущий своим
пером, должен поддерживать усилия и радоваться успеху
своего собрата, тем не менее профессиональные
литераторы настолько тверды в республиканских убеждениях, что
426

отказываются признавать чьи-либо заслуги, помогать
друзьям и допускать, что кто-то более талантлив, чем
остальные. И вот ирландская пресса сегодня травит
представителя писательского звания, достигшего наибольшего
успеха в своем деле. Когда вышли его книги, они всем
понравились; и тори и либералы восхищались этим
добросердечным писателем, который никого не задевал и всех
забавлял. Но издатели продали двадцать тысяч
экземпляров его книг! С этого момента он стал чудовищем; он был
обречен; если бы человек мог умереть от брани в статьях,
Гарри Лорреквер давно бы уже испустил дух.
Щепетильные соплеменники Лорреквера возмущаются
обилием военных сцен в его романах. Я с готовностью
признаюсь, что и на мой вкус у него слишком много баталий;
меня тоже утомляет постоянный сабельный звон, боевые
тревоги, выстрелы (как в пьесах старика Шекспира),
нескончаемая смена знамен и полков, которая доводит
мирного жителя до того, что у него начинает рябить в глазах
и от запаха пороха разбаливается голова. Но разве
Лорреквер единственный в Ирландии любитель военных
спектаклей? С какой целью десять тысяч человек дважды в
неделю собираются в Феникс-парке? Для кого «Нейшн»
публикует возвышающие душу и проникнутые христианской
кротостью военные песни? И кто без конца похваляется
подвигами ирландцев при Ватерлоо, и при Фонтенуа, и
при Серингапатаме, и в Тимбукту? Если мистер О'Коннел,
человек, искушенный в риторике, считает нужным
подогревать воинственный дух страны, почему Гарри Лорре-
кверу нельзя делать то же самое? Каждая строчка
каждого опубликованного в «Нейшн» стихотворения дышит
озлоблением, лютой, тупой, непростительной для
христианина ненавистью, тогда как в безобидных военных
зрелищах Гарри Лорреквера ее нет и в помине. Что же
касается Ирландской бригады, то разве мистер О'Коннел не
хвастался ею больше, чем какой бы то ни было литератор в
Ирландии или за ее пределами?
Читатели, возражающие против многочисленных
описаний охоты, возможно, в какой-то степени правы.
Домоседам, которые никогда в жизни не прыгали через
препятствие шире канавы вдоль Пэл-Мэл и которые
осваивали благородное искусство верховной езды в школе
мистера Фазарда, вряд ли будет очень интересно читать
охотничьи эпизоды, и, возможно, что в ходе длительной
погони за лисицей, занимающей не один десяток страниц
427

убористого текста, они окажутся в переносном смысле
выброшенными из седла. Но эти эпизоды не для них и
написаны. Спросите какого-нибудь повесу студента, что он
о них думает. Пообедайте в компании лорда Кардигана и
осведомитесь у молодых корнетов и капитанов за стаканом
грога, читали ли они последний выпуск «Тома Бэрка»,—
вы увидите, каков будет ответ. Эти томики в розовой
обложке можно обнаружить в каждом гарнизоне, в каждом
городе и колонии, на каждом острове, перешейке или
континенте, где развевается флаг ее величества; ими
зачитываются все сельские жители, независимо от положения;
это, разумеется, не научные трактаты, но никто их за
таковые и не выдает! Возможно, их не окажется в домах
священников-диссидентов и ученых теологов (хотя я
собственными глазами видел в коридоре одного из
дублинских колледжей, как десятка два лиц духовного звания в
мантиях толпились вокруг Гарри Лорреквера и слушали
его с разинутыми ртами), но ведь автор и не ставит себе
целью просвещать их преподобия! Однако это
излюбленный прием критиков — а именно, бранить книгу за то, что
в ней чего-то нет, например: «Новый роман леди Смигсмаг
читается с неослабевающим интересом, но, к сожалению,
содержит недостаточно сведений по геологии», или «К
вопросу о дигамме» доктора Порки — весьма серьезное
научное сочинение, но страдает полным отсутствием
юмора», и наконец: «Романы мистера Левера — низкопробная
писанина, поскольку приводимые им факты не
подкрепляются ссылкой на авторитеты и он ничего нам не
сообщает о политическом положении в Ирландии. О, моя
страна, мой любимый зеленый остров, мой прекрасный
униженный остров! Пусть будет проклят язык, который в
такое время осмелится говорить о чем-либо, кроме твоих
страданий! Пусть отсохнет та бесчестная рука, которая
посмеет касаться струн твоей обездоленной арфы!» и т. д.
и т. п.
А теперь, выразив неодобрение вооруженным схваткам
и погоням, которыми изобилуют романы Лорреквера
(несколько месяцев тому назад «Тейтс мэгезин» поместил
блестящую пародию, в которой обыгрывалась эта его
слабость), я хотел бы отметить еще кое-какие особенности
стиля Лорреквера. Его сюжет не отличается
изысканностью построения: он вполне удовлетворяется доброй
старой традицией, согласно которой добродетель торжествует
в последней главе, а порок терпит позорное поражение на
428

несколько страниц раньше. Его герои сильно напоминают
героев Скотта, только те — смелые, находчивые,
предусмотрительные и скромные юные британцы, а эти —
бравые юные ирландцы, может быть, немного более
блестящие щеголи и кавалеры, чем у романистов, живущих по
эту сторону пролива; все они удивительно похожи один
на другого, все отличаются добротой, честностью и
внешней привлекательностью, и притом на редкость скромны
и чисты душой. Нет такого читателя, который не отметил
бы поразительной, почти женской деликатности мистера
Левера: проводя своих героев через разнообразные
передряги, заставляя их участвовать в самых отчаянных
проделках и развеселых пирушках, он ни одним словом не
грешит против чистоты нравов. И это качество
свойственно не ему одному: чистота мыслей и речи — чуть ли не
национальное достоинство ирландцев, как признает всякий,
кто жил в этой стране и среди этих людей.
Герой настоящего цикла романов Лорреквера похож
на всех прочих выступающих в них молодых
джентльменов восторженным отношением к военной карьере,
которой он себя после нескольких приключений в гражданской
жизни и посвящает. Барабаны, трубы, ружья, бомбарды
наполняют страницы и украшают переплеты всех
выпусков. Обложка последнего тома — кроваво-красного цвета
и выглядит весьма воинственно и устрашающе.
Иллюстрации знаменитого Физа вполне оправдывают славу этого
блестящего рисовальщика. У него великолепно
получаются лошади, он очень тонко рисует пейзажи и с
необыкновенным изяществом изображает женские фигуры; но что
касается юмора, то тут у него слабое место, даже хуже
того! Лица комических персонажей просто скверные
карикатуры и, на мой взгляд, не могут вызвать даже улыбки.
Если бы эти чудовища выросли с двух дюймов до шести
футов, они не смешили, а пугали бы людей своими
жуткими гримасами и сатанинским безобразием. Кроме того,
если бы иллюстратор потрудился ознакомиться с
великолепными рисунками Раффе и Шарле, он смог бы более
точно изобразить костюмы, которые носили во времена
Консульства. Да и сам автор нередко ошибается в
вопросах одежды, на что я мог бы сурово ему указать, если бы
ис руководствовался восхитительным чувством сердечной
благожелательности.
429

Роман — «Наш Том Бэрк» * — назван по имени героя,
который в молодости поступает на службу во французскую
армию; но самые первые его приключения относятся еще
к последнему периоду восстания, до унии между Англией
и Ирландией и образования наполеоновской империи.
Первые главы — лучшие в книге, потому что они ближе всего
к жизни. На ирландской почве автор чувствует себя
увереннее, чем в лагере французской армии или в столице
Франции; он описывает родные пейзажи и сцены
ирландской жизни с большим знанием дела и выведенные им
здесь персонажи более убедительны. Роман открывается
весьма зловещей картиной. Умирает старый Бэрк — один
в своем полуразвалившемся домике, где-то неподалеку от
знаменитого Атлона (кто может в достаточно мрачных
тонах описать поездку из этого города в Балинасло?).
Умирает старый Бэрк, и вот как юный Том описывает старый
ирландский дом.
(Опускается длинный отрывок из романа.)
Как дальше складывалась судьба Тома Бэрка — как он
избежал сабли драгуна и веревки палача, как он попал
под покровительство великого шутника Баблтона (без
сомнения, чрезвычайно малоправдоподобный образ, однако
списанный с живого оригинала), как молодой человек
полюбился капитану французских кирасиров де Медону и
как тот умер, обвешанный крестами (каковые кресты в то
время еще не были изобретены во Франции), оставив Тому
значительное наследство и рекомендацию в
Политехническую школу (куда, между прочим, не принимают по
таким рекомендациям), как Том попал во Францию и
увидел великого Первого консула и угодил под суд по делу
об адской машине, как он участвовал в славном аустер-
лицком сражении, как он воевал, ошибался и любил — обо
всем этом читатель узнает из книги, переплетенной в
кроваво-красный коленкор и украшенной вышеупомянутыми
бомбардами, и я уверен, что она доставит ему огромное
удовольствие. По правде сказать, закрыв эту живую,
блестящую и захватывающую книгу и вспомнив о десятках
тысяч ее читателей, о том, что она выставлена в витрине
* «Наше собрание». Ред. Чарльз Левер (Гарри Лорреквер). Т. II.
«Раш Том Бэрк», т. 1. Дублин. Изд. «Карри и К0». Лондон, изд-во
Орра, Эдинбург. Изд. «Фрэзер и К0», 1844.
430

мелочной лавчонки в Даылири и лежит в офицерском
собрании артиллерийского полка в Дамчине; что ее, без
сомнения, читают в Гонконге, где милейший и добрейший
Верховный комиссар Лин с восторгом смотрел на
картинку, изображающую Любопытного Тома; и что она
наверняка есть в библиотеках Кейптауна, где за ней стоят в
очереди буры и готтентотские вожди,— вспомнив обо всем
этом и подойдя к делу с сугубо географической точки
зрения, критик исполняется сознания своего ничтожества,
краснея, робко извиняется перед читателем за то, что
посмел навязывать ему свое мнение о книге, пользующейся
такой всеобщей популярностью, и на сем с ним
прощается, желая ему наилучшего здоровья и всех благ.
Однако один серьезный упрек я должен высказать.
В последней части книги фигурирует некий злодей —
весьма скорый на расправу капитан (в конце концов несущий
заслуженную кару), которого автор назвал Амадеем Пишо.
Почему именно так, а не иначе? Почему не Жюль Жанен,
не Александр Дюма, не Эжен Сю? Амадей Пишо — друг
Англии в стране, где у нее не так уж много друзей, и друг,
которым следует дорожить. Амадей Пишо — автор
превосходного жизнеописания Чарльза Эдварда, друг Скотта и
редактор «Ревю Британник», в котором он часто помещает
переводы из «Журнала Фрэзера»,— чаще, чем из какого-
либо другого периодического издания, публикуемого в
Британской империи. Его переводы сочинений некоего
джентльмена с весьма хорошей памятью цитировались
десятками французских газет; другие переведенные им
статьи (назвать которые автору мешает скромность) создали
у французов весьма высокое представление о передовой
литературе Англии; он настолько расположен к
английской литературе, что отказался поместить обзор недавно
вышедшей книги «Париж и парижане», опасаясь уронить
наших туристов в глазах французов; можно только
сожалеть, что Гарри Лорреквер так неоправданно жестоко
обошелся с Амадеем Пишо.
А теперь, высказавшись о «Томе Бэрке», я перехожу
к произведению столь же прославленного ирландского
романиста, изобретательного и разностороннего автора
книги «Фунты, шиллинги и пенсы» *, которая недавно полу-
* Сэмюел Лавер. «Фунты, шиллинги и пенсы, или Сообщения
об ирландских наследниках, ежемесячно представляемые
читателям». Лондон, Лавер и Грумбридж, 1843.
431

чила новое, на наш взгляд, совершенно неоправданное
заглавие «Клад» *. Правда, в конце книги обнаруживается
какой-то клад, но я не вижу, чем плохо заглавие «Фунты,
шиллинги и пенсы». Ведь запах издает не название розы,
а сам цветок,— по крайней мере, я полагаю, что никто,
кроме издателя, не возьмется утверждать противное.
Например, никому не нравится заглавие «Мартин Чэзлвит»
и весь следующий за ним малопонятный манифест о
серебряных ложках и фамильном серебре, однако разве
книгу поэтому меньше читают? Отнюдь. Английские .читатели
относятся к той категории гурманов, которые с
удовольствием съедят сдобный пудинг, даже если им назовут его
галетой, и их, как правило, не проведешь заглавием.
«Фунты, шиллинги и пенсы» — очень хорошее заглавие: пусть
у всех лиц, имеющих к сему касательство, будет их
побольше!
Настоящий роман мистера Лавера более насыщен
действием и приключениями, чем его прежние произведения.
Это подлинный исторический роман: в нем есть и война,
и любовь, и веселые пирушки, и любовные сцены, и
интриги, и побеги, и восстания. У меня на руках лишь
двенадцать выпусков, а последним в этой серии должен быть
тринадцатый; но убейте меня, если я представляю себе,
чем кончится роман. Правда, бесчестный соперник уже
получил по заслугам — так что у героя как будто есть
шансы на успех; он уже спас героиню от положенного
числа опасностей и заслужил доброе отношение ее отца: все
как будто обстоит неплохо. Но героя зовут Коркери! Bon
Dieu! Неужели обворожительная Эллен Линч из Галуэя,
за которой ухаживали урожденный Брэди, Бодкин и
маршал Саксонский, которая была помолвлена с Кирваном
(имя тоже достаточно прославленное, если верить книге
Хардмена «Галуэй»),— неужели Эллен Линч выйдет замуж
за плебея по имени Коркери? Я отказываюсь этому верить.
Это противоречит всем правилам. Или они оба трагически
умрут в тринадцатом выпуске, или окажется, что Нед
* Если бы многоуважаемый критик прочитал предисловие к
роману мистера Лавера, он понял бы, что «Фунты, шиллинги и
пенсы» — общее название целой серии романов, из которых «Клад»
является первым. Люди, знакомые с Ирландией, без сомнения,
сознают, что заглавие «Фунты, шиллинги и пенсы» как нельзя лучше
подходит к этой стране, в которой наблюдаются огромные запасы
звонкой монеты — правда, в значительной степени еще не
обнаруженные. Оливер Йорк.
432

Коркери вовсе не сын своего отца, скромного галуэйского
бакалейщика. Но к тому времени, как появится эта
статья, вопрос уже будет давно разрешен; и если окажется,
что Эллен и Эдвард благополучно поженились и
счастливы (хотя, между прочим, случается, что люди в браке
бывают несчастливы, а то даже и так, что они бывают
счастливы, не состоя в браке), если они вступили на брачную
стезю, я готов побиться об заклад, что она не стала миссис
Коркери *.
Роман возвращает нас в 1745 год, во времена, когда
достойнейший мистер Эдвард Веверлей отличился на
службе у его королевского высочества Претендента и
когда наши мужчины еще не съезжались в кабриолетах на
Белгрейв-сквер, чтобы обменяться поклонами и
комплиментами, щеголяя в белых лайковых перчатках и имея в
кармане заграничные паспорта, а вместо этого с мечами
в руках выходили против грозных драгун Камберленда и
обращали в бегство гренадеров Джонни Коупа. С тех пор
многое изменилось, и воинам Перта и Фалкирка в
клетчатых шотландских плащах и с палашами на боку пришли
на смену офранцуженные денди с напомаженными
бородами, помахивающие огромными тростями с золотыми
набалдашниками и источающие улыбки за фрикандо в
ресторане Вери! Мы их видели, нынешнюю опору трона, мы
видели Белгрейв-сквер, мы видели французских рыцарей
(прибывших в кабриолетах), которые толпились возле
королевской двери и на священном пороге торговались с
извозчиками из-за пенсов, мы видели привратников,
выкрикивающих: «Пройдите, милорд! Пройдите, мсье!» Мы
видели, как подъехал фургон от Гантера с лимонадом и
апельсиновым соком для верных воинов Генриха! И сам
он был там же — встречал их в-прихожей с королевской
улыбкой, а в столовой для томимых жаждой доблестных
потомков Дюгеклена подавали orgeat и lemonadeНЭ vani-
tas! О, горестные перемены! Пьеса доиграна. Кто ныне
умирает за королей? Если бы Генрих сказал одному из
этих мучеников в белых сюртуках и лакированных
ботинках: «Seigneur comte, coupez-vous cette barbe, que vous pa-
raissez tant cherir1,— выполнил бы граф его просьбу? Ах!
* Приватно — редактору. Соблаговолите пересказать в кратком
примечании развязку романа, оставшуюся мне неизвестной.
1 Господин граф, обрежьте, пожалуйста, бороду, которую вы
так холите (франц.).
433

Не спрашивайте! Не стоит испытывать его сомнительную
верность! Каждый из нас волен иметь свое мнение, но
давайте держать его при себе. Во всяком случае мистер
Лавер правильно сделал, отнеся действие своего романа к
1740, а не к 1840 году,— это единственная мораль из всего
вышесказанного.
Книга написана умелой рукой и читается с большим
интересом. Приключений в ней, пожалуй, даже чересчур
много. Место действия меняется слишком часто. Автор
переносит нас из Галуэя в Гамбург, из Гамбурга в
Брюгге, из Брюгге через Лондон в Париж, из Парижа в
Шотландию, а оттуда в Ирландию, и нас все время оглушает
военный набат, и мы без конца попадаем в бои на суше, в
бои на море, кораблекрушения, погони и заговоры.
Первая битва, при которой мы присутствуем,— ни больше ни
меньше как битва при Фонтенуа, и она описана в ярких
красках и с большим блеском. Вольтер представил это
поражение англичан в столь выгодном для них свете, что
получить небольшой щелчок по самолюбию даже приятно, и
мистер Лавер не упускает случая доставить нам это
удовольствие.
«— Диллон! — воскликнул маршал Саксонский.—
Ведите всю Ирландскую бригаду в атаку. Я возлагаю на вас
большие надежды. Если впереди полк Диллона, другие
последуют за ним. Пока что кавалерия не сказала своего
слова: пусть Ирландская бригада покажет пример.
— Слушаю, маршал! — ответил Диллон, отдавая честь
и поворачивая коня.
— Победа! — вскричал маршал.
— Или смерть! — торжественно отозвался Диллон,
целуя крестовину своего меча, и пришпорил коня, спеша
исполнить приказ и дать Ирландской бригаде почетную
возможность изменить ход сражения.
Проскакав вдоль фронта выстроенной бригады, с
нетерпением ждавшей приказа ринуться в бой, Диллон
бросил призыв, услышав который каждый ирландец стиснул
зубы, привстал в стременах и сжал меч, охваченный
жаждой отмщения, ибо слово, которое выкрикнул Диллон,
действовало как талисман: это было «Помните Лимерик!».
Затем он круто повернул коня и во главе своего полка,
которому выпала честь возглавить атаку, устремился
вперед; за ним с громовым топотом копыт, от которого задро-
434

жала земля, устремилась вся бригада, и доселе стройные
колонны Камберленда были смяты этой страшной лавиной.
Диллон пал одним из первых, сраженный пулей англичан,
которые вели стойкий прицельный огонь; получив
смертельную рану, он понял, что его предчувствие близкой
гибели оправдалось, но все же он успел вкусить сладость
обещанной им славной победы; всадив шпоры в своего
горячего коня, он врезался в самую гущу штыков и, круша
направо и налево, увидел, как сломалась английская
колонна, и только тогда пал, отбиваясь до последнего вздоха,
окруженный трупами врагов. Англичане потерпели
поражение и не могли больше сопротивляться, но, неукротимые
духом, не обращали к противнику спины и отступали,
сохраняя порядок; поражение не лишило их достоинства, и
горечь его несколько смягчилась сознанием, что они
уступили победу своим мужественным соседям-островитянам,
а не чужеземцам. Нелегко было признаваться себе, что они
лишились столь могучего союзника по собственной вине,
но они утешались мыслью, что только их правая рука
могла нанести столь веский удар. Слава богу, дни этой
противоестественной вражды отошли в прошлое, и варварские
законы, которые ее породили, отменены. Спустя всего
шестьдесят с малым лет и всего в пятидесяти милях от
этого самого места доблестные ирландцы сражались и
победили бок о бок с англичанами, ибо при Ватерлоо Эрин
дал Альбиону не только свою огненную кавалерию, но и
своего непобедимого полководца».
Эти чертовы ирландцы были и впрямь мастера крошить
врагов. Стоило только Ирландской бригаде появиться на
поле боя, исход битвы был предрешен. Ни один смертный
не мог против нее устоять. И почему какой-нибудь вояка
с зеленого острова не напишет историю этого грозного
легиона?
Есть что-то трогательное в этих легендах об отваге
изгнанников из родной страны, и, без сомнения, можно было
бы доказать, что во всех тех случаях, когда французам
не удавалось разгромить саксов, это объяснялось тем, что
их союзники-ирландцы были заняты другими делами и
потому не могли, как выражается мистер Лавер, «Fag an
Bealach», то есть «расчистить путь»; на эту тему он
написал песню, которую, как он считает, «с восторгом
примет, по крайней мере, вся Ирландия».
435

Ура! Прочь с дороги! Вот несется Рори О'Мор со своей
громадной дубиной; он распален гневом, и горе тому
саксонскому черепу, на который опустится страшная палица
этого богатыря. Он охвачен лютой яростью. Для него
умереть все равно что выпить стакан пахтанья; он швыряется
рифмами к словам штык и патронташ, словно это для него
самые привычные понятия; только что он был
буревестником, и вот уже превратился в орла, разбивающего свою
скорлупу, а за секунду до этого он был бравым
охотником — он готов быть чем угодно во славу своей страны.
Я так и вижу саксов, в страхе бегущих от Рори и его
бравых охотников, подобно тем нечистым тварям, которые
бежали от святого Патрика.
Ничего не скажешь, славная боевая песенка. Но
подобает ли ее петь тебе, о Сэмюел Лавер? Неужели ты тоже
становишься бунтовщиком и начинаешь выкрикивать
песни, пронизанные ненавистью к саксам? Ты, чья нежная и
кроткая муза до сих пор пела лишь о мире и доброте; ты,
чье имя, казалось бы, соответствует характеру *, человек,
которому посчастливилось найти четырехлистный
трилистник и тот благословенный остров, «где не бывает слез и
сердечной боли»! Оставь перебранки политикам и
газетчикам. Это их хлеб. Тебе они ни к чему. Пусть себе они
распространяют ложь, сеют ненависть, возбуждают жажду
крови. Поэтам, гениям не к лицу присоединять свой голос
к этому зверскому хору и подстрекать замученных
голодом дикарей на убийство. А может быть, ты все тщательно
взвесил и обдумал и пришел к выводу, что восстание
разумно, необходимо и желательно для твоей страны, что
это — единственный путь и что неизбежное побоище будет
оправдано той пользой, которую оно принесет? «Песня,—
говоришь ты, пуская эту поджигательскую балладу гулять
по белому свету,— это детище поэта, которое, если оно
здорово, исполнено жизненных сил и чувств и которому
предстоит расти и размножаться и питать людей». И вот ты,
отлично сознавая все величие звания поэта и то, что
каждая написанная тобой строка является пищей, которой
питается человечество, спокойно усаживаешься за свой
рабочий стол в Лондоне и старательно нанизываешь рифмы,
Lover — от слова love — любить (англ.).
436

призывающие «Fag an Bealach» и оправдывающие измену!
Так, значит, «вся Ирландия с восторгом полакомится этой
песней»? Ничего себе кусочек, неплохой обед для всей
Ирландии! Кровь, мышьяк, серная кислота, медный
купорос — есть чем запить копья, ядра и картечь!
Эта песня призывает к убийствам — или ты видишь в
ней что-нибудь иное? Прислушайся к голосу сакса,
который убеждает тебя остановиться и поразмыслить, прежде
чем начинать эту страшную игру. Можешь ли ты по
совести и чести сказать, что за годы, прожитые в Англии, ты
встречал хоть одного англичанина, из тех, у кого под
саксонским сюртуком бьется человеческое сердце, который
бы не сочувствовал бедам и страданиям твоей родины? Как
принимают в Англии все эти отчаянные выкрики, полные
вызова и ненависти, эту похвальбу своей силой и угрозы
убийства? Отвечают ли англичане хотя бы с сотой долей
той злобы, с которой ты к ним обращаешься? Отвечают ли
они на ненависть ненавистью? Разве они не прощают тебе
твою ярость, сочувствуя твоему горю, разве не внимают
твоим злобным проклятиям и угрозам со снисходительной
жалостью? По крайней мере, сейчас за нами нет вины, хоть
мы и причинили твоей стране много зла в прошлом. И я
считаю, что поэт позорит свое великое звание, проповедуя
со своего амвона это злое, глупое, устаревшее и противное
христианству учение — он имеет на это не больше прав,
чем священник, вещающий слово божье со своей кафедры.
Никогда еще из этого не выходило ничего хорошего. Такая
«пища» человечеству не нужна — в этом я могу
поручиться. Добрые честные люди никогда не согласятся питаться
подобной отравой. И поэту совсем не подобает ее
расхваливать — разве он не своего рода священнослужитель?
Разве ему не следует занимать нейтральное положение,
держаться особняком, в стороне от мирских ссор и драк — и
подавать людям пример доброты и миролюбия? Я вижу,
что ожесточенное сердце Рори О'Мора смягчается. Он
выпускает из рук свою страшную палицу; пожалуй, он на
этот раз пощадит сассенаха 1 и не будет крушить его
кости. Бетти, возьми у джентльмена палку и сунь ее в
печь — сейчас мы с ним выпьем горячего чайку.
Поскольку мы обещали обсудить предложенные
нашему вниманию блюда в духе благожелательности, следует
Кличка англичан, принятая в Шотландии и Ирландии.
437

признать, что роман «Клад» очень приятное и
увлекательное чтение. Автор ознакомился с историческими
материалами и постарался быть верным фактам. Кроме
отвратительной песни «Fag an Bealach», в роман вставлено
несколько прелестных, милых и человечных песенок, которые
мистер Лавер неподражаемо сочиняет, поет и кладет на
чудесную музыку; книга иллюстрирована изящными и
тонкими гравюрами, тоже принадлежащими перу автора и
превосходящими все сделанное им доныне в этом роде.
Автор «Сына скупца» (не имеющего ни малейшего
отношения к «Дочери скупца»), очевидно, очень молодой
человек. Этот роман также повествует о войне и о любви, и
здесь опять фигурирует Претендент. Автор старается не
только чувствовать, но и мыслить, и иногда его строки
исполнены мудрости, иногда — поэтичности, но часто
(только стоит ли об этом говорить?) его рассуждения звучат
напыщенно и нелепо. Но в наши дни отрадно найти
писателя, который вообще берет на себя труд мыслить (другой
вопрос, какая ему от этого польза). Как правило,
раздумья не свойственны романам; создается впечатление, что
их авторы не хотят утруждать размышлениями ни себя,
ни читателей, а наоборот, стремятся погрузить их ум в
состояние блаженной дремоты и забытья. Любителям
подобной здоровой и законченной пустоты я могу
порекомендовать...*
Теперь несколько слов о «Берлинском бургомистре»,
романе Виллебальда Алексиса, превосходно переведенном с
немецкого В. А. Г. Прочитать эти три солидные тома не
такое уж легкое дело, причем особенно трудно вначале.
Книга напечатана очень мелким шрифтом, заковыристые
немецкие имена и названия труднопроизносимы, действие
развивается медленно и довольно беспорядочно. Но,
привыкнув к именам и стилю изложения, читатель найдет для
себя много интересного в этом романе, со страниц
которого ему предстанет весьма своеобразная и подробно
выписанная картина жизни Германии пятнадцатого столетия.
Немецкие бюргеры с их ссорами и пирушками; немецкие
князья, к которым автор полон чисто немецкого почтения;
доблестные немецкие рыцари, грабящие проезжих на
большой дороге. Вся эта странная, буйная и забытая жизнь
Германии средних веков воскрешена с истинно немецкой
* Здесь почерк нашего корреспондента совершенно невозможно
разобрать.
438

добросовестностью и немалой долей юмора. Книга
начинена пословицами и поговорками, которых хватило бы на
добрых полдюжины верхненемецких Санчо; читатель
закрывает последний том, довольный, что прочитал эту
книгу, и — что греха таить — радуясь окончанию этого
трудного дела. Роман напоминает объемистые путевые
записки — его нелегко читать, но он открывает
совершенно новую страну и знакомит с новыми людьми, обычаями,
образом мыслей.
А теперь в посылке осталась всего одна книжка —
самая маленькая изо всех, но стоящая на голову выше
остальных. Она принадлежит перу величайшего из ныне
живущих английских юмористов, молодому человеку,
который сразу занял главенствующее место в их племени и с
тех пор ни разу не уступал пальму первенства.
Подумайте только, сколь многим мы обязаны мистеру Диккенсу,
сколько за истекшие шесть лет он нам подарил счастливых
часов, сколько милых, добрых друзей у нас появилось
благодаря ему, сколько раз мы весело беззлобно смеялись, как
он облагородил наши сердца, научив нас ценить добрый
юмор и откровенную, мужественную, человечную любовь.
Этот чудесный восхитительный художник каждый месяц
дарил нам какой-нибудь новый подарок. Может быть, его
книги немного страдали от спешки, но мы ведь
отказывались ждать. С тех пор как человек родственного ему духа
и склада ума создал «Зрителя», ни один автор не
завоевывал так прочно сердца английских читателей. Его книги
осветили жизнь миллионов людей, как богатых, так и
бедных; конечно, можно было бы продержать их под замком
лет десять, кое-что в них подправить, кое-что улучшить
(хотя в последнем я не уверен), но каково было бы
читателям ждать, пока автор доведет свой труд до
совершенства? Вряд ли тогда возникло бы то непрерывное общение
между писателем и его читателями, то доверие и
симпатия, которыми он пользуется сейчас. Не знаю, суждено ли
его произведениям жить в веках,— многие мудрые
критики в этом сомневаются. Всегда находятся подобные
гадалки-любители предсказывать литературное будущее;
насколько мне известно, по их мнению, за истекшие шесть
лет мастерство Боза все время снижалось. Сомневаюсь,
можно ли писать в расчете на вечность, как предписывают
это литературные законодатели. Вот, может быть,
Критикану это удастся. Может быть, его произведения, которые
сейчас никто не читает, и станут читать в будущем; одна-
439

ко рецепт литературного долголетия пока еще не
выработан. Шекспир писал не для будущих поколений; как и
Альфред Банн, он писал свои пьесы, чтобы привлечь
публику в Королевский театр. Однако мы до сих пор читаем
Шекспира. Лесаж и Фильдинг писали для своих
современников, и хотя великий доктор Джонсон брюзжал,
негодуя на славу последнего, и объявил его «прескучнеишим
писакой, сэр,— самого низменного вкуса», но слава Гарри
Фильдинга, несмотря на неодобрение критика, пережила
его самого, и пастор Адаме для нас такое же реальное лицо
и так же нам симпатичен, как сам старый Доктор. Какая
благородная святая сила дана гению, сила, которая
передается читателю, сливается с его душой и порождает в ней
живые, реально существующие характеры, сила, которая
способна творить подобно истории и создавать образы,
занимающие место рядом с живыми людьми. О Дон Кихоте
и о Людовике XIV мы узнали одним и тем же способом —
из книг. Уверяю вас, что я люблю сэра Роджера де Ковер-
ли ничуть не меньше, чем Исаака Уолтона, и так же
отчетливо представляю себе его внешность, голос, одежду и
манеру поведения.
Так что в отношении живучести книг я могу сказать
следующее: если какой-нибудь современный книголюб
жаждет узнать, что будет думать его праправнук о том или
ином авторе,— в частности о мистере Диккенсе, в связи со
славой которого и встал этот вопрос,— я могу только
посоветовать ему решить его обычным историческим
методом. Разве ваш прапрадед не восхищался Дон-Кихотом и
Санчо Пансой? Разве время ослабило силу их воздействия?
Разве они не так же смешны и трогательны сегодня, как
триста лет тому назад? Точно так же обстоит дело и с
Доном Пиквиком и Санчо Уэллером: если их веселый нрав,
их мягкий юмор и добросердечие трогают и покоряют нас,
почему бы им не радовать наших детей и внуков и не
доставлять такое же наслаждение читателям двадцать
пятого века, как и девятнадцатого? Так пусть себе Критикан
не тревожится мыслями о будущем.
Что же касается «Рождественской песни» или любой
другой книги, решающее слово о которой уже сказано
самими читателями, критику тут лучше промолчать. Здесь
уместно вспомнить, что Бонапарт ответил весьма
маститым и осведомленным австрийским деятелям, которые
сомневались, следует ли признавать Французскую
республику. Я этим вовсе не хочу сказать, что «Рождественская
440

песнь» свободна от недостатков; но она уже заслужила
такую популярность во всех концах Англии, что ни один
скептик, никакой «Журнал Фрэзера» — даже сам
богоподобный и освященный временем «Куортерли»
(достопочтенная олимпийская династия законодателей!) — не смог
бы уронить ее во мнении читающей публики.
«Несчастные! Заблудшие! — восклицает олимпийское божество,
уныло стряхивая пудру с божественных кудрей.— Какое
еще затмение на вас нашло? Какому новому божеству вам
вздумалось поклоняться? Ведаете ли вы, что творите?
Известно ли вам, что ваш новый кумир «с латынью не
знаком, а с греческим тем боле»? Известно ли вам, что он
никогда не отведывал розги в Итоне, не ступал по каменным
плитам Карфакса, не ходил взад и вперед по студенческой
квартире в Трампингтоне? Известно ли вам, что этот
жалкий невежда ничего не смыслит в математике и логике?
Разве вы не видите, что, описав низкие чувства, он
самонадеянно собирается взяться за высокие? Разве вы не
видите, как груб его вкус, как часто он опускается до белого
стиха? Вернитесь к своим древним, почтенным и
естественным наставникам! Оставьте этот новый, недостойный
вас опьяняющий родник, к которому вы все устремились,
и последуйте за нами назад к испытанным источникам
классической литературы. Придите к нам, внимайте нам.
Мы ваши боги, мы древние оракулы — будьте уверены!
Придите послушать нас, и мы откроем вам глаза на ваше
невежество». Но дети нашего поколения ему не внемлют;
в ответ слышится: «Живей беги на Стрэнд и купи еще
пять тысяч экземпляров «Рождественской песни».
Мне думается, нет никакой нужды пересказывать
приключения скряги Скруджа и его рождественское
перерождение — они известны всем так же хорошо, как
содержание «Виндзорских кумушек» или «Робинзона Крузо». Яне
уверен в завершенности аллегории, а также должен
присоединиться к протесту сторонников классицизма против
употребления белого стиха в прозе; на этом мои
возражения исчерпываются. Да и кто станет слушать возражения
против такой книги? Написав ее, мистер Диккенс,
по-моему, оказал услугу всей нации и сделал подарок каждому
прочитавшему ее человеку. Последние два отзыва, которые
я о ней слышал, принадлежали двум женщинам, не
знающим друг друга и не знакомым с автором; критические
высказывания обеих свелись к восклицанию: «Дай ему бог
здоровья!» Философ шотландец, который, как вообще в
441

Шотландии, не отмечает Рождества, прочитав
«Рождественскую песнь», послал служанку за индейкой и пригласил
к праздничному обеду двух друзей — и это отнюдь не
вымысел! Я слышал, что многие, прочитав книгу, садились
и писали письма друзьям — и не по делу, а просто от
переполнявших их добрых чувств, просто, чтобы поздравить их
с праздником. Если бы книга появилась двумя неделями
раньше, читатели, исполнившись любви и дружелюбия,
съели бы весь дипломированный скот, уничтожили бы
всю колбасу в Эппинге и не оставили бы ни одной
индейки в Норфолке. Откормленная говядина из стойл его
королевского высочества пошла бы по неслыханно высокой
цене, а олдермен Баннистер устал бы забивать скот. Но
ничего, впереди еще одно рождество — 1844 года, к
которому выйдет еще одна книжка, так что у спекулянтов есть
все шансы неплохо заработать.
Что же касается малютки Тима, об этом юном
джентльмене в книге написаны строки, о которых не хочется
говорить в печати или вообще во всеуслышание, как не
хочется говорить о тайных сердечных привязанностях. Этот
малыш раскрывает автору сердце каждого читателя в
Англии, и каждый готов сказать о Чарльзе Диккенсе то, что
о нем сказали вышеупомянутые две женщины: «Дай ему
бог здоровья!» Как прекрасно, когда писатель пользуется
такой любовью читателей, какая это ему награда за труд!

Сибилла
Сочинение мистера Дизраэли
13 мая 1845 года
ели у нас сейчас не все сознают, что наше
общество поражено недугом и остро нуждается
во врачебной помощи, то в этом нет вины
современных писателей. Несколько недель тому
назад нам довелось разбирать сочинения
мистера Джеррольда и мистера Диккенса,
ратующих за обновление общества. С тех пор мы услышали
красноречивый призыв миссис Нортон, которая в поэме
«Дитя островов» изложила новую доктрину спенсеров-
ским стихом. И вот теперь перед нами труд мистера
Дизраэли, который, как и подобает философу восточного
происхождения, трактует эту животрепещущую проблему в
трехтомной притче.
Мы уже неоднократно высказывали нашу точку
зрения на назначение романа и круг его тем. Мы считаем,
что лучшим материалом для романиста является быт и
нравы, и посему предпочитаем романы, которые не
касаются алгебры, религии, политической экономии и прочих
абстрактных наук. Мы сомневаемся, уместно ли поднимать
эти вопросы в романе, а также (если говорить честно)
достаточна ли компетенция в них автора. Если бы
профессор Эйри, желая сообщить миру о сделанных им
астрономических открытиях, избрал для этого форму романа,
причем главным героем у него был бы, скажем, Ньютон
(эпизоду с яблоком, упавшим на нос спавшего философа,
можно было бы придать чрезвычайно романтическую окраску);
а известная молодая особа, пальчик которой уминал табак
в его трубке, могла бы превратиться в трагическую герои-
443

ню, умирающую от чахотки и неразделенной любви, если
бы профессор, читая лекцию своим студентам подобным
образом, смешал астрономию и сердечные дела, само
собой разумеется, что его ученики не исполнились бы к нему
большого уважения и были бы в полном праве
сомневаться в его научных заслугах и выражать свое
неудовольствие по поводу того, что профессор вместо лекции по
астрономии преподнес им роман; точно так же, в противном
случае читатели имеют полное основание выражать
недовольство своим наставником, если он в рамках романа
обрушивает на них обширные философские рассуждения,
какова бы ни была их ценность.
Не желая ни в коей мере умалять достоинства «Ко-
нингсби», я считаю своим долгом отметить, что этот роман
мистера Дизраэли был обязан своим успехом отнюдь не
философским мудрствованиям — не теории кавказской
расы и не открытию, что английская конституция ведет
происхождение от венецианской,— а ядовитым портретам
Тэдпола, Ригби, Монмута и прочих, отличающихся
разительным сходством с оригиналом и необычайной
меткостью. После Свифта у нас не было более искусного и
наблюдательного мастера сатиры, чем мистер Дизраэли. За
последнее время в своих выступлениях в парламенте он
три или четыре раза не менее беспощадно высмеял
премьер-министра Пиля (причем в глаза), чем в свое время
наш великий сатирик — герцогиню Мальборо. Если стрелы
X. Б., нашего прославленного карикатуриста, порой не
достигают цели, то мистер Дизраэли никогда не дает осечки
и с великолепной издевкой и большой точностью
разоблачает лживость и лицемерие нашего премьер-министра. Что
представлял собой тот ключ к «Конингсби», которым
некоторые издатели взялись снабдить малоосведомленных
сельских читателей за скромную плату в «один шиллинг,
включая пересылку»? Надо полагать, что это вовсе не был
ключ к вышеупомянутым кавказской или венецианской
теориям или к загадке Молодой Англии (которая, видит
бог, нуждается в ключе не меньше, чем любая прочая
проблема, до сих пор не получившая объяснения), но нечто
вроде тех справочников, которые вы покупаете на скачках
в Эпсоме и в которых указаны имена, вес и отличительные
цвета жокеев.
К сожалению, приходится отметить, что в «Сибилле»
мы находим очень мало портретов живых лиц, очень мало
ядовитой иронии или гротеска в стиле Гилрея; вместо это-
444

го автор преподносит нам бесконечные рассуждения в духе
венецианской теории и возвышенной загадки Молодой
Англии, славословие сосланному семейству Стюартов,
насмешки над «великими английскими семействами эпохи
реформации» и выпады против «голландского штатгалте-
ра» и «голландской финансовой системы».
Политические симпатии автора принадлежат
одновременно аристократии и простому народу. Впадая в
аристократическое настроение, он безоговорочно поддерживает
трон и обрушивается на знаменитые семейства вигов,
которые так плохо обходились с августейшим монархом; с
другой стороны, он полон расположения к простым людям
и отзывается о них с умилением, не менее приторным, чем
умиление Эллистона, который разрыдался, исполняя роль
Георга IV в театре «Друри-Лейн»; он требует от нас
сочувствия королеве Анне и осуждения бесславной,
безбожной и безнравственной памяти бедняги Вильгельма III!
Аминь. Но ее величество королева Анна давно умерла. На
Вильгельма III уже не стоит тратить порох. Насколько
лучше было бы выставить на осмеяние Ригби или Пиля!
Если бы Аристофан обрушил свой гнев на Кадма или
выставил обманщиком Геракла, вряд ли греческие зрители
очень живо воспринимали бы его выпады. Точно так же
нельзя ожидать, чтобы наши читатели с большим жаром
отнеслись к тем премудрым и малопонятным для них
вопросам, которые вдохновляют сатиру мистера Дизраэли.
Если уж к «Конингсби» понадобился ключ, то в качестве
ключа к «Сибилле» книготорговцы должны выслать своим
сельским клиентам историю Реформации, Революции и
всех политических партий со времени воцарения
королевского дома Ганноверов, популярное изложение
общественной, политической и экономической жизни норманнов и
англосаксов, историю сельского хозяйства,
промышленности, банковского и кредитного дела, работы Бэрка и Бо-
линброка, подробно разбираемые в «Сибилле»; вот тогда
читатель будет в состоянии оценить эрудицию автора
этого замечательного произведения, а затем, полностью
освоив эту политическую энциклопедию, составить
собственное мнение о его теориях. Даже не отличающийся, как
правило, робостью газетный критик вынужден в
отчаянии отступить перед подобным сочинением. Чтение
одного справочного материала займет добрых десять лет, и что
к тому времени станется с «Сибиллой»? Где (увы!) коро-
445

лева Анна? Где нидерландский властитель, финансовая
система которого вызывает такое возмущение у мистера
Дизраэли? Страницы «Сибиллы» могут к тому времени
исчезнуть так же бесследно, как исчезли таинственные
книги Кумской Сивиллы.
Однако автор, столь пламенно возлюбивший монархию
и столь ожесточенно высмеивающий всплывших на
революционной волне нуворишей, полон самой горячей
симпатии к простому народу и посвящает большую часть своего
романа размышлениям о его будущем и описаниям его
нынешнего состояния. Некоторые из этих картин производят
потрясающее впечатление. Пожалуй, лучшие страницы во
всех трех томах — это те, где описываются страдания
батраков, которых хозяин, крупный землевладелец, согнал
с их участков, чтобы сократить налог на бедных,
взимаемый с его милости — батраков, живущих вдалеке от места
работы и умирающих от голода и нужды в жуткой
колонии, где их вынудили поселиться. Эти страницы написаны
честной, правдивой и благожелательной рукой. Видимо,
автор поставил себе целью окинуть взглядом все виды
человеческого труда: из сельскохозяйственного района он
ведет нас в фабричный, затем в шахты. Здесь, как нам
сдается, его перо несколько утрачивает силу, но не от
недостатка сочувствия, а от недостаточного знакомства с
предметом. Писатель, действительно знакомый с жизнью
фабричных рабочих и рудокопов, мог бы, на наш взгляд,
привлечь пристальное внимание читающей публики. Для
романиста это — богатая и нетронутая жила (ибо
«Фабричная история» миссис Троллоп представляет собой
жалкую карикатуру, а мистер Дизраэли недостаточно
осведомлен в этой области); чтобы достоверно описать жизнь
этого класса, писатель должен быть знаком с ней с
детства. Только новый Боз, вышедший из шахтеров или
рабочих, сможет правдиво рассказать нам, как они трудятся и
отдыхают, каковы их интересы, взгляды, семейные
отношения. Мы должны быть благодарны мистеру Дизраэли уже
за то, что он указал нам на этот пробел. Хотя, на наш
взгляд, его изображение жизни рабочих грешит
поверхностностью, оно наверняка привлечет внимание его
многочисленных читателей к этой новой и неисследованной
теме. Может быть, этим летом некоторые из них
отправятся в поисках острых ощущений вместо Альп или Бадена
в Уэльс или Ланкашир. Страницы, посвященные рабочим,
хотя сами по себе и слабы, могут принести большую поль-
446

зу; они полны искреннего сочувствия и стоят всех заумных
венецианских и голландских теорий. Книга называется
«Сибилла, или Две нации». Вот как автор в своей смелой,
явно восточной манере описывает эти две нации:
Бедняки
«— У нас новая королева,—сказал Эгремонт,— может
быть, это ознаменует начало новой эры.
— Думаю, что так,— сказал молодой незнакомец.
— Надеюсь, что так,— сказал пожилой незнакомец.
— Может быть, наше общество еще не вышло из
младенчества,— сказал Эгремонт,— но, что бы вы ни
говорили, а наша королева правит одной из величайших в мире
наций.
— Которую нацию вы имеете в виду? — спросил
молодой незнакомец.— Ведь она правит двумя.
Незнакомец секунду помолчал; Эгремонт ничего не
говорил, но глядел на него вопрошающим взглядом.
— Да,— продолжал молодой незнакомец.— Двумя
нациями, между которыми нет общения и нет
взаимопонимания, которые настолько неосведомлены о привычках,
мыслях и чувствах друг друга, словно они живут в разных
концах земли или на разных планетах; которые
по-разному воспитываются, по-разному питаются, у которых
разные обычаи и которые подчиняются разным законам.
— Вы имеете в виду...— нерешительно произнес
Эгремонт.
— Богатых и бедных».
Если эта книга заставила скольких-нибудь
представителей одной нации задуматься о другой, она уже сделала
важное Дело; мы считаем, что мистер Дизраэли прав как
никогда, говоря, что одна нация не знает, что делает
другая и что им пора уже познакомиться. И это вскоре
обязательно произойдет, в суровых тонах предсказывает он
в конце первого тома:
«—Я вам признаюсь откровенно, что никогда не
питал особого доверия ко всем этим реформам и
реформаторам, но все же они предлагали какие-то перемены, а это
уже что-то. Но за последнее время я убедился, что у н&с
447

в стране происходит нечто более действенное, что
поднимается могучая врачующая, как мне кажется, сила; во
всяком случае, врачующая или нет, сила, которая может все
уничтожить или все спасти. Вы меня понимаете? Я говорю
о трехстах тысячах пришельцев, которые ежегодно
увеличивают население нашего острова. Как мы будем их
кормить? Во что мы собираемся их одевать? Они уже давно
не в состоянии покупать мясо,— может быть, они должны
отказаться и от хлеба? Что же касается одежды и жилья,
тряпье уже на исходе в нашем королевстве, а трущобы и
подвалы и без того битком набиты.
— Да, это страшная мысль,— задумчиво сказал Эгре-
монт.
— Страшная! — сказал Джерард.— Со времен
всемирного потопа нам не угрожала большая опасность. Какое
королевство устоит против такой силы? Вы же
образованный человек — вспомните историю. Отчего пала Римская
империя? Время от времени на нее обрушивались двести
или триста тысяч пришельцев, которые выходили из лесов
и пересекали горы и реки. А к нам они приходят каждый
год, и их все больше. Разве могут нашествия варваров,
всех этих готов и вестготов, лонгобардов и гуннов идти в
сравнение с нашим ежегодным приростом населения?»
Автор попеременно показывает нам то одну нацию, то
другую, ведет нас от оргий крокфордских денди к
развлечениям бедняков рабочих, от интриг парламентских
партийных групп, изображенных с разящей иронией, к
заговорам чартистов, чью ограниченность и эгоизм он бичует
с неменьшей резкостью. Любовь двух молодых людей
(описанная местами чрезвычайно трогательно) перекидывает
мостик между этими двумя нациями. Сибилла, девушка
«сверхъестественной красоты» — дочь типичного чартиста,
добродушного верзилы англосакса, который исповедует
старую веру и борется за древнюю свободу своей нации.
Другая нация представлена Эгремонтом, изящным
аристократом не слишком благородных кровей (их род,
насчитывающий всего три или четыре столетия, живет за счет
добра, которое Генрих VIII отобрал у монастырей,
ограбив, таким образом, и людей и бога); обладая добрым
характером и будучи влюблен в Сибиллу, он постепенно
начинает более благосклонно относиться к ее классу и
понимать, каким жестоким несправедливостям тот
подвергается. Их любви хватает на все три тома. Сибиллу (при
посредстве лорда Джона Рассела!) спасают из тюрьмы и
448

от суда по обвинению в чартизме. В конечном итоге
выясняется, что она принадлежит к очень древнему
аристократическому роду и имеет право на титул баронессы и доход
в сорок тысяч фунтов в год. Она выходит замуж за Эгре-
монта, и их брак, по-видимому, должен символизировать
союз аристократии и простого народа.
Основных героев окружают сотни второстепенных
персонажей, чья функция — содействовать развитию этого
странного сюжета; некоторые из них, особенно
принадлежащие к аристократическому кругу, обрисованы, на наш
взгляд, с необыкновенным искусством. Две-три играющие
в политику дамы; капитан Грауз, приспешник милорда;
пресыщенные денди («Мне даже нравится плохое вино,—
говорит один из них,— хорошее вино ужасно
приедается»), чиновники министерства финансов (и их
могущественный повелитель, который появляется лишь однажды и
выведен как бы между прочим) представляются нам
наибольшими удачами автора, в отличие от персонажей из
простонародья, шахтеров и фабричных рабочих, а также
грозного предводителя «Бешеных кошек», которые
фигурируют на другом полюсе и с которыми автор
недостаточно хорошо знаком, чтобы набрасывать их портреты с той
точностью, которая требуется от романиста.
Ниже мы приводим несколько зарисовок из жизни
аристократии, которые, на наш взгляд, отличаются тонкостью
наблюдений и остротой сатирического жала.
Оплот Великобритании
«— Что бы там ни делали министры и пэры, был бы
жив бедный король, мы, по крайней мере, получили бы
эмблему,— скорбно произнес сэр Вавасур.
— Эмблему?
— Сэр Гровенор ле Дрот вполне этим удовлетворился
бы,— сказал сэр Вавасур,— а у него было много
сторонников. Он стоял за компромисс, но, черт бы его побрал, его
отец был всего лишь акушером.
— А вы хотели большего? — с невинной миной
спросил Эгремонт.
— Все или ничего,— ответил сэр Вавасур,— мой
девиз — да здравствует принцип, никаких уступок! Я
произнес речь в Кларендоне; нас там было четыреста человек,
и все с жаром меня поддержали.
15 у. теккерей, т. 2 449

<— Большая сила,— заметил Эгремонт.
— И военный орден, сэр, если б только нас оценили
по достоинству. Кто мог бы против нас устоять? Билль
о реформе никогда бы не прошел, если бы у нас была
организация баронетов.
— Я не сомневаюсь, что вы сейчас могли бы привести
нас к власти,— сказал Эгремонт.
— То же самое я сказал сэру Роберту. Я хочу, чтобы
его привела к власти его собственная партия. Это было бы
великолепно.
— Нет ничего прекраснее единства соратников,—
сказал Эгремонт.
— А какая сила! — с воодушевлением воскликнул сэр
Вавасур.— Представьте себе на минуту, как наша
процессия движется к Вестминстеру — скажем, на собрание
Ордена. Пятьсот или шестьсот баронетов в темно-зеленых
костюмах — подобающем одеянии equites aurati; * каждый
не только с эмблемой, но и с золотой цепью и
подпоясанный шарфом; у каждого на груди горит звезда, на белой
шляпе — плюмаж из белых перьев; у каждого, разумеется,
меч и золотые шпоры. Не забыты кольцо и печатка; у
каждого своя корона с двумя шарами.
Эгремонт изумленно глядел на возбужденного баронета,
который, сам того не замечая, все крепче сжимал руку
своего собеседника, рисуя перед ним сию
восхитительную картину величия, которого его так неправомерно
лишили.
— Потрясающее зрелище,— проговорил Эгремонт.
— Разве не очевидно, что нам суждено спасти
страну? — горячо подхватил сэр Вавасур.— Баронеты
пользуются всеобщей поддержкой: короны, которую они
защищают особенно ревностно; аристократии, среди которой
они представляют собой наиболее популярную группу;
народа, который признает в них своих естественных
предводителей. Но это еще не все. В процессии также участвует
равное нам число доблестных рыцарей — это наши
старшие сыновья, которые по достижении совершеннолетия
имеют право требовать от короля посвящения в дворянское
звание; а их матери и жены, не низведенные более до
ранга «супруги шерифа», но вернувшие себе законные
почести и называемые «достопочтенная баронетесса»,
которой полагается корона и мантия, или «достопочтенная ры-
Золотых рыцарей (лат.).
450

царесса», которой полагается золотая цепь или шапочка,
сопровождают процессию или, расположившись
приличествующим им образом на галереях, царственно взирают на
нее сверху.
— Я бы предпочел, чтобы они участвовали в
процессии,— сказал Эгремонт.
— Вопрос еще не решен,— с глубокой серьезностью
отозвался сэр Вавасур.— Хотя в петициях мы решительно
настаиваем на своих законных требованиях — «почетных
эпитетах, титулах для наследников, знаках отличия и
расширенной геральдике», я не вижу со стороны
правительства готовности полностью пойти нам навстречу, и не
склонен настаивать на жестком соблюдении каждого пункта.
Например, я готов даже поступиться требованием
вторичных титулов для наших наследников,— я готов даже на
эту жертву, если они признают за нами право на ношение
корон.
- __ фи? СЭр. Вавасур,— без тени улыбки упрекнул его
Эгремонт,— вспомните свой девиз — принцип прежде
всего, никаких уступок и компромиссов.
— Вы правы,— отвечал баронет, слегка покраснев,— и,
знаете ли, мистер Эгремонт, вы первый человек вне Ордена,
занявший разумную позицию в этом важнейшем вопросе,
который, в конечном счете, стоит сейчас на первом месте».
Аристократические клубы
«Посещения этого клуба были единственным
развлечением, которое позволял себе Хаттон. Он никогда не был
светским человеком, а попытаться стать им теперь, когда
его привычки так твердо устоялись, потребовало бы
слишком мучительного усилия, хотя, пользуясь великолепной
деловой репутацией и считаясь человеком богатым, он имел
все возможности на короткой ноге общаться с теми
безымянными джентльменами средних лет и хорошего
достатка, которые заполняют клубы и без конца ходят друг к
другу обедать, которые часто, но понемногу путешествуют
и часто и помногу сплетничают; которые ведут легкий
беззаботный образ жизни, ничего не делая, но сильно
интересуясь тем, что делают другие; которые с жаром критикуют
пустяковые недостатки; которые никогда не отказывают
себе в небольших удовольствиях и имеют склонность к
приличному и не бросающемуся в глаза распутству; кото-
15*
451

рые смотрят на внешний мир из окон клуба с таким видом,
точно открывают новую планету, и обычно приходят в
большое возбуждение по поводу событий, не имеющих к
ним ни малейшего отношения, и лиц, никогда о них не
слышавших».
Философ с Пэл-Мэл
«Лорд Лорейн, человек средних лет, добродушного
нрава и редкостной лени, который провел жизнь, поочередно
навещая Брукса и Будля и проверяя сравнительные
достоинства этих знаменитых заведений; человек,
наделенный незаурядными способностями и получивший весьма
основательное образование, но растерявший свои
способности в результате рассеянного образа жизни...»
Портрет джентльмена с Даунинг-стрит, дающего
указания мистеру Хоуксему, как следует принимать
депутации,— это поистине достойное изображение достойного
государственного деятеля и должен рассмешить сэра Ро-
берата Пиля не меньше, чем его смешили некоторые
остроты члена парламента от Шрусбери. А вот два отрывка,
в которых описывается жизнь совсем иного рода.
Смерть в семье бедняка
«— Подавайте мне мои пять шиллингов, и знать
ничего не хочу,— заявила миссис Маллинс.
— Не сердитесь, соседка; послушайте, что я вам
скажу,— вы получите свои пять шиллингов, только немного
погодя. Сегодня в хозяйской лавке расчет, и мы
расплатимся за пять недель; а послезавтра мужу, может быть,
выплатят пять шиллингов, и вы получите половину.
— А другую половину? — спросила миссис Маллинс.
— Ох,— вздохнула Лиза Грей,— другую... У нас в
семье, видно, скоро будет покойник — вряд ли этот бедный
малыш еще долго протянет. Он записан в две похоронные
кассы — и мы получим по три фунта от каждой. После
всех расходов на похороны и поминки нам еще останется
достаточно, чтобы расплатиться со всеми долгами».
452

Политические взгляды мисс Джулии
«—Я никогда не выйду замуж за человека, который
отказывается поддерживать пять пунктов нашей Хартии,—
сказала Каролина.
— Мне было бы стыдно выйти замуж за человека,
лишенного избирательного права,— сказала Гарриэт.
— Он все равно, что раб,— сказала Джулия.
Вдова покачала головой.
— Не нравятся мне все эти разговоры о политике,—
сказала сия добрая женщина.— Не нашего это ума дело.
— Интересно, почему? — вопросила Джулия.— Разве
нас меньше, чем мужчин, интересует, какое у нас
правительство? И разве мы меньше их в этом понимаем? А вот
Дэнди ничего не предпринимает, не посоветовавшись
со мной.
— То лее мне новости,— сказала Каролина.— Как это
можно говорить, что женщины ничего не смыслят в
политике, когда на троне у нас сидит королева?
— У нее есть министры, которые говорят ей, что к
чему,— сказала миссис Кэри, поднося к носу понюшку
табаку.— Да и то у меня сердце болит при мысли о том,
каково ей, бедняжке, достается.
— Ничего,— сказала Джулия.— Когда министры
лезут к ней в опочивальню, она, небось, знает, как их
выгнать.
— И вообще,— сказала Гарриэт,— почему это нам
нельзя вмешиваться в политику, а знатным дамам в
Лондоне можно?
— А помнишь,— спросила Каролина,— как на
прошлых выборах сюда приезжали дамы из замка и
уговаривали всех голосовать за полковника Розмари?
— Ах,— вздохнула Джулия,— а по мне, так лучше бы
победил полковник, чем этот мерзкий Мадлфист. Если уж
нельзя послать в парламент человека нашего собственного
класса, то я всегда предпочту аристократа какому-то
буржуа».
Возможно, что автор теперь склонен разделять взгляды
мисс Джулии и тоже предпочитает «аристократа какому-
то буржуа». Тех, кто хочет убедиться, что его взгляды
именно таковы и что член парламента от Шрусбери весьма
последователен в своих убеждениях, я могу отослать к по-
453

следним страницам «Сибиллы», где он излагает свою
позицию.
Но это не касается нашей статьи, посвященной разбору
романа как художественного произведения, которое, на наш
взгляд, сильно выиграло бы, если из него изъять
значительную часть религиозных, исторических и пророческих
рассуждений. Если человек берется писать роман «в легком
стиле и без претензий», как заявляет наш автор, зачем
начинать его тяжелыми материями и претенциозными
мудрствованиями? Что это за роман, в котором бедный лорд
Джон Рассел должен выручать героиню из
затруднительного положения, в котором автор уповает, что королева
освободит нас от «саксонского засилия», и обрушивается на
давно утративший у нас влияние католицизм с пылом,
может быть, и вполне искренним, но столь же неуместным в
романе, как «Аве Мария» в комедии, и в котором Ьина за
нынешнюю нищету низших классов возлагается на
буржуа, казнивших Карла I. Подумаешь, голова Карла I!
Да пусть мистер Гантер хоть подаст ее в засахаренном
виде на стол между шарлоткой а-ля рюс и трюфелями!

Сверчок за очагом
Сочинение Чарльза Диккенса
ройдясь вчера по улицам Лондона — а день
вчера выдался на редкость ясный и
звонкий,— нельзя было не заметить, какое веселое
оживление царит в городе, как радостно
улыбаются порозовевшие от мороза лица в мгли-
стом солнечном свете, как сияют мордочки
школьников, приехавших домой на каникулы, и не
отметить многих иных приятных рождественских признаков.
Мясные лавки ласкают взор изобилием: гуси и индейки
поразительной тучности, грандиозные, прямо-таки
бутафорские куски говяжьих туш развешаны в этих
гостеприимных заведениях под целыми кустами омелы; глядя на
них, невольно задаешь себе вопрос, почему и птица и мясо
на Рождество бывают жирнее, чем в любое другое время
года? Магазин Фортнума и Мэсона на Пикадилли всегда
поразительно живописен, всегда полон самых
соблазнительных лакомств со всех концов света. Вчера же это был
просто сказочный дворец, царство шоколадных конфет,
марципанов и леденцов. Очень, очень многие мальчики
и девочки завтра утром будут больны, если сегодня
будет съедена хотя бы половина всех сластей, проданных
вчера.
Сегодня, в разгар праздничного веселья, не хочется
думать о том, что оно неминуемо кончится и жизнь снова
войдет в строгие берега повседневности: конфеты будут
съедены, гуси съежатся до обычных размеров, огромные филе
обратятся в обычного размера отбивные, заботы и счета за
455

квартиру затуманят лица отцов, а розовые мордашки
школьников, наслаждающихся каникулярной свободой,
станут все чаще заволакиваться дымкой задумчивости по
мере приближения рокового дня, когда они должны будут
вернуться в стены Березовой Академии, где досточтимый
мистер Роззги и его соратники ожидают своих «молодых
друзей».
Но не только мясники и кондитеры лезут вон из кожи,
чтобы порадовать публику по случаю праздника; театры
дружно ставят рождественские пантомимы, витрины
книжных магазинов сверкают золотом красочных детских
книжек; а более утонченные гурманы предпочитают даже
шоколадному раю Фортнума и Мэсона столы книгопродавца
мистера Никиссона на Риджент-стрит, пестрящие
сотнями великолепно переплетенных и великолепно
иллюстрированных новых рождественских книг; Питер Парли и
Феликс Саммерли, Поэмы и картинки, Клуб гравюры,
Розовый персидский сад, баронесса Калабрелла — чего
только здесь нет, рождественское угощение на любой
вкус.
Но вот уже три года, как монополия в этой области
принадлежит мистеру Диккенсу. Он признан главным
рождественским литературным церемониймейстером. Он глубже
всех проник в истинный дух этого праздника, исполненного
доброжелательности и веселья, а также светлой грусти.
«Сверчок за очагом» вышел меньше недели тому назад, и
уже разошелся в тысячах экземпляров. Его обсуждают
повсюду. Что за чудный парень Пирибингл! Что за находка
мисс Слоубой (она не уступает даже самой Маркизе).
Какая прелесть Крошка! И так далее. Во вторник автор этих
строк увидел в Сити мальчишку-разносчика из книжного
магазина, сумка которого была полна «Сверчков» и
который стоял как вкопанный подле здания Королевской
биржи и читал одного из них прямо на улице. В тот же
день за обедом обнаружилось, что все сидящие за столом
уже прочли «Сверчка»; все только о нем и толковали, и
даже сам священник, произнесший застольную молитву,
признался, что все утро лил над ним слезы. Он не мог
сказать — почему, не мог указать на какое-нибудь особенно
трогательное место, но вся книга в целом заставила его
расчувствоваться.
Нет смысла пересказывать содержание книги, которую
все уже прочитали, и автор этих строк, очарованный ею не
456

менее других, должен теперь задать себе вопрос: каковы
литературные достоинства этой повести, которая так
растрогала и его и прочих читателей? По нашему мнению, это
очень хорошая рождественская книга, ярче обычного
освещенная праздничными фонариками и набитая конфетами,
шоколадками и леденцами, подобно вышеупомянутому
дворцу на Пикадилли.
На наш взгляд, диалог и персонажи «Сверчка за
очагом» так же далеки от жизни, как беседа Титира и Мели-
бея далека от подлинной речи двух крестьян,
переговаривающихся через ограду, или как пасторальные петиметры
Флориана в красных туфельках и париках далеки от
французских крестьян в деревянных сабо и с вилами в руках,
или как Пьеро и Карлотта, очаровательно улыбающиеся
нам со сцены и выделывающие поразительные пируэты
посреди венков из ситцевых роз и душистых картонных
букетов, далеки от настоящей нимфы, прямиком пожаловавшей
с горы Иды, и молодого полубога, только что сошедшего с
Олимпа. Вся эта история искусственна, как искусственно
само имя героя — Пирибингл. Оно сродни
вышеупомянутым ситцевым розам, которые гораздо краснее и крупнее
живых. «Сверчок за очагом» производит впечатление
красивого театрального представления. И, как таковое, он вас
очаровывает своим изяществом, красочностью и выдумкой,
смешит вас своим броским гротеском, но при всем том вы
отчетливо видите, что Карлотта вовсе не богиня (хотя и
божественно танцует) и что на щеках у нее румяна, а не
настоящий румянец.
Видимо, автор поставил себе задачу удивлять и
смешить своего читателя, не давать ему ни минуты
передышки, ошеломлять его неожиданными оборотами,
непривычными образами, ослепительными красками,
искусным переплетением чувствительности и
экстравагантности. «Смехотворство» начинается с первого же
предложения:
«Начал чайник! И не говорите мне о том, что сказала
миссис Пирибингл. Мне лучше знать. Пусть миссис
Пирибингл твердит хоть до скончания века, что она не может
сказать, кто начал первый, а я скажу, что — чайник. Мне
ли не знать? Начал чайник на целых пять минут — по
маленьким голландским часам с глянцевитым циферблатом,
что стояли в углу,— на целых пять минут раньше, чем
застрекотал сверчок.
457

Да, да, часы уже кончили бить, и маленький косец с
косой в руках, судорожно дергающийся вправо и влево на их
верхушке перед мавританским дворцом, успел скосить
добрый акр воображаемой травы, прежде чем сверчок начал
вторить чайнику!
Я вовсе не упрям. Это всем известно. И не будь я
убежден в своей правоте, я пи в коем случае не стал бы спорить
с миссис Пирибингл. Ни за что не стал бы. Но надо знать,
как было дело. А дело было так: чайник начал не меньше
чем за пять минут до того, как сверчок подал признаки
жизни. И, пожалуйста, не спорьте, а то я скажу — за
десять!
Позвольте, я объясню, как все произошло. Это давно бы
надо сделать, с первых же слов,— но ведь когда о чем-то
рассказываешь, полагается начинать с самого начала; а как
начать с начала, не начав с чайника?
Дело, видите ли, в том, что чайник и сверчок вздумали
устроить своего рода соревнование — посостязаться в
искусстве пения. И вот что их к этому побудило, и как все
произошло.
Под вечер — а вечер был ненастный — миссис
Пирибингл вышла из дому и, стуча по мокрым камням
деревянными сандалиями, оставлявшими по всему двору
бесчисленные следы, похожие на неясные чертежи первой
теоремы Эвклида, направилась к кадке и налила из нее воды
в чайник. Затем она вернулась в дом, уже без деревянных
сандалий (при этом она намного уменьшилась в росте,
потому что сандалии были высокие, а миссис Пирибингл
маленькая), и поставила чайник на огонь. Тут она потеряла
душевное равновесие или, может быть, только засунула
его куда-то на минутку, потому что вода была ужас какая
холодная и находилась в том скользком, слизистом,
слякотном состоянии, когда она как будто приобретает
способность просачиваться решительно всюду, и даже за
металлические кольца деревянных сандалий; так вот, значит,
вода замочила ножки миссис Пирибингл и даже забрызгала
ей икры. А если мы гордимся, и не без оснований, нашими
ножками и любим, чтобы чулочки у нас всегда были
чистенькие и опрятные, то перенести такое огорчение нам
очень трудно.
А тут еще чайник упрямился и кобенился. Он не давал
себя повесить на верхнюю перекладину; он и слышать не
хотел о том, чтобы послушно усесться на груде угольков;
458

он все время клевал носом, как пьяный, и заливал очаг, ну
прямо болван, а не чайник! Он брюзжал, и шипел, и
сердито плевал в огонь. В довершение всего и крышка,
увильнув от пальчиков миссис Пирибингл, сначала
перевернулась, а потом с удивительным упорством, достойным
лучшего применения, боком нырнула в воду и ушла на самое
дно чайника. Даже корпус корабля «Ройал Джордж» и тот
сопротивлялся не так отчаянно, когда его тащили из воды,
как упиралась крышка этого чайника, когда миссис Пири-
бингл вытаскивала ее наверх.
А чайник по-прежнему злился и упрямился; он
вызывающе подбоченился ручкой и с дерзкой насмешкой задрал
носик на миссис Пирибингл, как бы говоря: «А я не
закиплю! Ни за что не закиплю!»
Но миссис Пирибингл к тому времени уже снова
повеселела, смахнула золу со своих пухленьких ручек,
похлопав их одной о другую, и, рассмеявшись, уселась против
чайника. Между тем веселое пламя так вскидывалось и
опадало, вспыхивая и заливая светом маленького косца на
верхушке голландских часов, что чудилось, будто он стоит
как вкопанный перед мавританским дворцом, да и все во-
круг недвижно, кроме пламени.
Тем не менее косец двигался,— его сводило судорогой
дважды в секунду, точно и неуклонно. Когда же часы
собрались бить, тут на страдания его стало прямо-таки
страшно смотреть, а когда кукушка выглянула из-за дверцы,
ведущей во дворец, и прокуковала шесть раз, он так
содрогался при каждом «ку-ку!», словно слышал некий
загробный голос или словно что-то острое кололо ему
икры».
На что это больше похоже — на реальную жизнь или
на блестящий балет-пантомиму? Вся бутафория на
маленькой сцене вдруг оживает и начинает выкидывать разные
чудачества — как это произойдет завтра вечером в
пантомиме. Чайник упрям до смешного: он «клюет носом, как
пьяный», «сердито плюется», «кобенится»,
«подбоченивается ручкой», «с дерзкой насмешкой задирает носик» и т. п.
Его крышка проявляет «удивительное упорство»,
маленький косец «судорожно дергается». Вся сцена —
сплошная карикатура. Автор не позволяет себе ни капли
серьезности. Избыток шуток, видимо, рассчитан на празд-
459

ничное настроение. В более спокойное время, когда
утихает праздничная суматоха, такой вдумчивый, тонкий и
проницательный художник повседневной жизни как
мистер Диккенс не позволяет себе употреблять столь
кричащие краски.
Но, допустим, мы настроились на этот тон. Поверили,
что книга — всего лишь рождественская шалость и что
автор просто решил поразвлечься вместе с полумиллионом
доверяющих и сочувствующих ему читателей (надо
признать, что ни один писатель не имел над нами такой
власти — власти доброты и дружелюбия) — и читатель,
несколько ошарашенный шумной веселостью «Песенки
первой», уже спокойно воспринимает «Песенку вторую» и
с готовностью участвует в общем ликовании в «Песенке
третьей». Очаровательно неправдоподобный сюжет,
построенный на ревности Пирибингла к «загорелому моряку»,
который возвращается из «золотой Америки» и при помощи
раскладного стула и седого парика изображает из себя
старца; Калеб Пламмер, бедный мастер-игрушечник, всю
свою жизнь посвятивший благонамеренному обману и
умудрившийся внушить своей слепой дочери, что они
самые счастливые и благополучные люди на земле; ее
влюбленность в злобного и отвратительного Грубба и Теклто-
на — все эти невероятности, против которых во всякое
другое время, кроме Рождества, восстал бы наш здравый
смысл, сейчас становятся совершенно естественными, а
нагромождение нелепостей — милым и почти возможным.
Разве мы не сочувствовали горестям принцесс в сказках
матушки Банч, разве мы не допускали — на какое-то
время — реальность карликов и великанов, поющих деревьев
и говорящих животных? Если подойти к «Сверчку» с такой
рождественской точки зрения, то и сам сверчок, и Крошка,
и чайник, и Грубб и Теклтон обретают ту же
полуфантастическую реальность, и зачарованный ими читатель
плачет или смеется, в зависимости от своего настроения.
Проникнитесь этим духом, и тогда Крошке, жене возчика,
можно говорить языком Клариссы; Пирибинглю отличаться
тонкостью и чувствительностью лорда Орвиля; слепой
девушке можно чахнуть, безмолвно обожая Грубба и Текл-
тона; косцу на часах корчиться в судорогах, и «верному
сверчку за очагом и преданным домашним феям» можно
уговаривать и утешать возчика. Как праздничное
представление, которое вы смотрите, сидя у себя дома в крес-
460

ле —- вашей собственной ложе у камина,—- повесть
великолепна, неподражаема и необыкновенно искусно сделана.
Она открывается комической пантомимой, но драматизм
действия неуклонно нарастает. Сельские декорации
пленяют своим изяществом. Для каждого прелестного
невероятного действующего лица заготовлен эффектный выход и
собственный танец. Музыка — веселая или грустная —
всегда полна свежести и очарования. Спектакль
завершается грандиозной массовой сценой, в которой под гром
оркестра и сияние голубых и розовых фонариков что
есть мочи отплясывают все до единого действующие лица.
И если мы все же предпочитаем написанные в спокойной
манере картины реальной жизни, то это лишь потому,
что нас к этому приучил сам же мистер Диккенс, вкупе
с другими великими английскими юмористами. И мы
невольно вздыхаем по былой простоте замечательного
художника.
Однако и в этой повести встречается немало блестящих
образцов этой великолепной простоты, ярких
реалистических штрихов, в которых мистер Диккенс не знает равных.
Некоторые изображенные им персонажи совершенно
неповторимы. Взять хотя бы миссис Филдинг и мисс Слоубой,—-
однажды с ними познакомившись, читатель уже никогда их
не забудет, и воспоминание о них всегда будет вызывать
на его лице улыбку.
«...Она была такая тощая и прямая, эта молодая
девица, что платье висело на ее плечах, как на вешалке, и
постоянно грозило с них соскользнуть. Костюм ее был
замечателен тем, что из-под него неизменно торчало некое
фланелевое одеяние странного покроя, а в прореху на спине
виднелся корсет или какая-то шнуровка тускло-зеленого
цвета. Мисс Слоубой вечно ходила с разинутым ртом,
восхищаясь всем на свете, и, кроме того, была постоянно
поглощена восторженным созерцанием совершенств своей
хозяйки и ее малыша, так что если она и ошибалась порой
в своих суждениях, то эти промахи делали честь в равной
мере и сердцу ее и голове; и хотя это не приносило пользы
головке ребенка, которая то и дело стукалась о двери,
комоды, лестничные перила, столбики кроватей и прочие
чуждые ей предметы, все же промахи Тилли Слоубой были
только закономерным последствием ее непрестанного
изумления при мысли о том, что с нею так хорошо обращаются
461

и что она живет в таком уютном доме. Надо сказать, что
о мамаше и папаше Слоубой не имелось никаких сведений,
и Тилли воспитывалась на средства общественной
благотворительности как подкидыш, а это слово сильно
отличается от слова «любимчик» и по своим звукам и по
значению».
Можно ли представить себе что-нибудь более
трогательное и смехотворное, чем действия мисс Слоубой
в конце повести, когда все приходят в ликование: она
«плакала в три ручья от радости и, желая включить
своего юного питомца в общий обмен поздравлениями,
подавала малыша всем по очереди, точно он был круговой
чашей».
Не менее блестяще выполнен портрет тещи моряка:
«Затем отправили целую экспедицию с заданием
разыскать миссис Филдинг, принести слезное покаяние этой
благородной даме и привести ее, если нужно, силой,
заставив развеселиться и простить всех. И когда экспедиция
обнаружила ее местопребывание, старушка ни о чем не
захотела слышать, но произнесла (бесчисленное множество
раз): «И я дожила до такого дня! — а затем от нее нельзя
было ничего добиться, кроме слов: — Теперь несите меня
в могилу»,— что звучало довольно нелепо, так как
старушка еще не умерла, да и не собиралась умирать.
Немного погодя она погрузилась в состояние зловещего
спокойствия и заметила, что еще в то время, как произошло
роковое стечение обстоятельств в связи с торговлей индиго,
она предвидела для себя в будущем всякого рода
оскорбления и поношения, и теперь очень рада, что оказалась
права, и просит всех не беспокоиться (ибо кто она такая? О
господи! Никто!), но забыть о ней начисто и жить по-своему,
без нее. От саркастической горечи она перешла к гневу и
высказала следующее замечательное изречение:
«Червяк— и тот не стерпит, коль на него наступишь». А после
этого предалась кротким сожалениям и заявила, что, если
бы ей доверились раньше, она уж сумела бы что-нибудь
придумать! Воспользовавшись этим переломом в ее
настроении, участники экспедиции обняли ее, и вот старушка уже
надела перчатки и направилась к дому Джона Пирибингла
с безукоризненно приличным видом и свертком под
мышкой, в котором находился парадный чепец, почти столь же
высокий, как митра, и не менее твердый».
462

Иллюстратор книги мистер Лич великолепно
изобразил тещу с ее чепцом и мисс Слоубой, а его рисунок на
странице 120, которому, может быть, и недостает
тонкости исполнения, необыкновенно трогателен и
реалистичен.
Что касается титульного листа и фронтисписа,
оформленных мистером Маклизом, то могу лишь сказать, что
английским художникам редко приходилось создавать что-
либо более изящное и оригинальное, а гравюра на
фронтисписе является блестящим образчиком этого вида
искусства.

Георги
о случаю того, что во дворце парламента
должны быть воздвигнуты статуи сих
возлюбленных монархов, некая юная особа (имеющая
связи при дворе) осчастливила нас копиями
надписей, которые будут выгравированы под
изображениями этих брауншвейгских светил.
Георг I—светило Браупшвейга
Предпочитал он Англии Ганновер,
А двух уродливых любовниц
Предпочитал супруге, чистой и прекрасной.
Литературу презирал, искусство ненавидел,
Зато салаты с ворванью любил
И покровительствовал устрицам прескверным.
Он Уолпола в министры произвел,
Порочным вкусам неизменно верный.
Георг II
Родителя взяв себе за образец,
Н муж был неверный и скверный отец,
Сквалыжничал, жадничал, деньги копил
И немцем на троне английском я был,
Французов побил в Деттингенском бою,
Шотландцам устроил резню в их краю..
464

Беспутен и туп, неучтив и жесток,
Никем не оплаканный, в землю я лег.
Чтоб должный придать моей статуе вид,
В подножье пусть Питт на коленях стоит.
Георг 111
Почет и место статуе моей:
Я — лучший из английских королей.
Достойный славословий и похвал,
Жене-дурнушке я не изменял.
Пусть сохранить Америку не смог,
Зато вседневно ел бараний бок.
Умом, пожалуй, был я слабоват,
Но англичанин с головы до пят.
Всех королей попрал Наполеон,
Лишь я стоял; и вот — повержен он.
Французу изломали дерзкий штык
Старуха Англия, Георг старик.
Мой Нельсон потопил его суда,
А Веллингтон взял с бою города.
Мой стяг везде — на суше и воде...
Мне равного не сыщете нигде!
Я сверженных монархов привечал,
Им троны и короны возвращал...
А впрочем, что мне в суше и морях,
Во всех спасенных мною королях,
И в том, что мной пленен Наполеон?
Победой я отнюдь не упоен.
Мне короли лобзали край одежд,
Но я не поднимал сонливых вежд;
465

Я к ликованью Англии был глух,
Салюты мне не радовали слух...
Зачем мне слава, почести, венец,
Когда я старый, сбрендивший слепец!
Geo г gins Ultimus1
И старцам, и юнцам его пример
Наукой да не будет:
Он оскорблял равно и женщин и мужчин,
Он изменял жене и был любовником неверным,
Он предавал и убежденья и друзей.
Невежда, грамоту он одолеть не мог,
Зато в портняжном понимал искусстве
И мастер был по кулинарной части.
Воздвиг он Брайтонский дворец, а также
Бакингемский,
И за такие достиженья был
Восторженною знатью именован
Он «первым джентльменом всей Европы».
Прошу вас чтить того, чью статую вы зрите,
А также тех, кто восторгался им2.
1 Георг Последний (лат.).
2 Перевод Э, Липецкой.

Романы прославленных сочинителей,
или романисты-лауреаты премий «Панча»
Предисловие
оманисты-лауреаты премий «Панча» —
рубрика нашего журнала, получившая это
название в связи с тем, что для счастливого
соискателя назначена премия в двадцать тысяч
гиней,— включит в себя работы ряда
выдающихся авторов, являющихся гордостью
нашего отечества. Их произведения будут почти неукоснительно
из номера в номер публиковаться в нашем отделе
«Разное». На эту публикацию уйдет, вероятно, около тридцати
пяти лет, или больше, или меньше — в зависимости от при-
\±
ома, который окажет романам наш просвещенный
ценитель — многотерпеливый британский народ.
Воспроизвести каждый роман целиком не
представляется возможным, на это едва хватило бы и столетия
так многочисленны наши авторы и так могуч поток их про-
хлынувший к нам, как скоро известие
(конфиденциальное) о наших намерениях достигло литературного
мира. Но читатели смогут познакомиться с отдельными
яркими образчиками, снабженными, как всегда у нас,
неописуемо роскошными иллюстрациями.
Первая предлагаемая премия — двадцать тысяч гиней,
т
/Г*
очнее говоря, лотерейный билет, гарантирующий его дер-
ателю названную сумму или же палаццо в городе Вене.
Вторая премия — подшивка номеров «Панча» за текущее
полугодие. Третья — членство в «Британском и
Международном Обществе Любителей»... и т. д. и т. п.
467

Итак, с удовлетворением и гордостью, которых мы не в
силах скрыть, мы сразу же предлагаем вниманию публики
роман «Джордж де Барнуэл», принадлежащий перу сэра
Э. Л. и Б-Л, ББ-ЛЛ БББ-ЛЛЛ.
Мы не вправе открыть имя этого высокоодаренного
автора, но почитатели его таланта, без сомнения, сами
узнают,— по величавым составным словам, по частым
упоминаниям об Идеале и Красоте, по блистательному набору
заглавных букв, по всеобъемлющей и всюду проницающей
классической учености и, прежде всего, по торжественному
заверению, что этот роман — последний,— руку того, кто
услаждает нас вот уж много лет.
«Джордж де Барнуэл»
Роман сэра Э. Л, В. Л., баронета
том 1
Когда-то на Заре Жизни Разум и Красота страстно
влеклись друг к другу, и от их союза произошла Любовь.
Любовь, подобно породившим Ее божествам, бессмертна.
Чарующая улыбка Матери досталась ей и пристальный
взор Отца. Каждое утро восстает Она ото сна, свежая и
сияющая, как этот пламенный Бог — Солнце. Имя Ее —
Эрос Вечноюный. Мрачен, мрачен был бы сей мир, когда
бы его покинули два Бога,— мрачен и без светозарного
отпрыска Латоны-Колесничего, и мрачнее еще во сто крат
без таинственной улыбки Второго Божества. Ты меня
понимаешь, о читатель?
Он стар, Вечноюный Эрос. Он и Время вместе были
детьми когда-то. Будет некогда день, и Хронос тоже
умрет,— но Любовь останется жить вечно. О светлейшее из
Божеств, где только не слагали в честь тебя хвалебных
песен? Исчезают другие религии; песок пустынь и прах
забвенья засыпает идолов, во славу коих возводились
пирамиды; нет более Олимпийцев, их кумирни уж не
возвышаются над оливковыми рощами Илиса и не венчают
изумрудные острова в аметистовом лоне Эгейского моря. Их
нет, но Ты по-прежнему существуешь. Есть еще розовые
гирлянды для Твоих храмов, есть жирные тельцы для
Твоего алтаря. Тельцы? Бессчетные кровавые гекатомбы! Все
новая кровь проливается на Твои жертвенные камни, и
468

Жрецы-Поэты, творящие требу во имя Твое, о, Неумолимое
Божество, читают свои пророчества по кровоточащим
сердцам людей.
А раз бесконечна Любовь, возможно ли, чтобы иссякли
песнопения Барда? В век царей и героев о царях и героях
были его песни. Но и в наши времена Поэт имеет голос
наравне с Монархом. Народ, вот кто царь сегодня, и мы
повествуем о его терзаниях, как певцы древности .повествовали
о жертвоприношении царственной Ифигении или о злом
роке венценосного Агамемнона.
Разве Одиссей в отрепьях менее величав, чем в
пурпуре? Разве Рок, Страсть, Тайна, Страдалец и Мститель,
Ненависть, что разит без пощады, Фурии, что гонят и
терзают, Любовь, что истекает кровью,— разве все Они и
сегодня не с нами? Разве и ныне Они не служат орудием
Искусства? Красками на Его палитре? Струнами для Его
лиры? Внемли же! Я поведаю тебе не о Царях, но о Людях,
не о Тронах, но о Любви, о Горе и Преступлении. Внемли
же мне снова. В последний раз (очень может быть)
коснутся персты мои этих струн.
Э. Л. Б. Л.
Полдень на Чипсайд
Был полдень на стогнах Чипсайд — время прилива в
могучей реке! Людской поток, рябя мириадами волн, едва
не заливал ее берегов! ОгрЪмные фуры, до верху
груженные товарами с тысячи рыночных площадей; золоченые
кареты обладателей несметных богатств; более скромные,
но и более вместительные экипажи, прибывающие из
зеленых столичных пригородов (этих Висячих Садов
нашего Вавилона), обыкновенные кебы, в которых всякий за
умеренную плату может получить место и расположиться
по-республикански; наемные коляски со своими грузами,
о которых не обязательно знать посторонним; юркие
двуколки курьеров, облаченных в царский пурпур,— все это
и еще многое другое тащилось, застревало, напирало и с
грохотом катилось по узкой протоке Чипсайд. Проклятия
колесничих были ужасны. С парчовых козел вельможного
выезда и с облучка простого кеба возницы поливали друг
друга потоками сатирического сквернословия. Вот
трепетная вдовица (поспешающая в банк, дабы получить там
свой скудный пенсион) появилась в оконце экипажа и
469

прямо визжит и вся трясется; а раздражительный богач,
катящий к себе в контору (чтобы добавить еще одну
тысячу к своим несметным сокровищам), просунул голову
меж фигурными столбиками кареты с гербами и являет
чудеса поносного красноречия, в котором даже его
собственные слуги не могут с ним сравниться; отважные
уличные мальчишки, весело скачущие по Лабиринту Жизни,
наслаждаются стычками и бранью, распаляя и без того
разъяренные стороны язвительной детской насмешкой.
И лишь Философ, созерцая эту скачку, в коей приз
победителю — Золотой Куш, вздохнув, подумал о Разуме и
Красоте и пошел своей дорогой, грустный и спокойный.
Был полдень на стогнах Чипсайд. В лавках теснился
народ, нарядные витрины торговцев уловляли несметные
толпы покупателей: сияющие окна, за которыми
Бирмингем разложил свое поддельное серебро, останавливали
деревенского ротозея, а голодного горожанина, хоть был еще
только полдень, соблазняли ароматы кухмистерских, маня
его пышками Бата или же пахучим варевом, которое
подделывается вкусом под черепаховый суп — черепаховый
суп! О, dapibus supremi grata testudo Iovis l. Подумаю о
тебе, и то уж я кум королю! Итак, был полдень на
стогнах Чипсайд.
Но все ли там битвы велись корысти ради? В числе
лавок, струящих из окон свет на мостовые Чипсайд, была
сто лет тому назад (к каковому времени и относится наш
рассказ) одна, где торговали колониальными товарами.
На пороге ее красовалась грубо* вытесанная фигура негра
с султаном и передником из дивных пестрых перьев. А на
витрину пошли обильные дары Востока и Запада.
Вон ту потемневшую пирамиду сахара, помеченную
эпитафией: «Только 6V2 пенсов»,— создал, отдавая свой
труд, быть может, самую жизнь, бедный раб. Эта
коробочка с надписью: «Крепкий Черный Семейный Чай, только
3 ш. 9 п.»,— прибыла из страны Конфуция. Вон та темная
груда с табличкой: «Покупайте наш натуральный
товар»,— это кокосовые орехи, млечный сок которых
подкрепляет обессилевших путешественников и приводит в
недоумение натурфилософов. Словом, заведение, о коем
идет речь, было — Колониальная лавка.
Посреди лавки и всего великолепия сидел некто, о ком,
судя по его наружности (задача нелегкая, ибо он повернут
1 О лира, украшение пиров верховного Юпитера! (лат.)
470

к нам спиной), можно было сказать, что он недавно достиг
того благословенного возраста, когда Мальчик расцветает
в Мужчину. О Юность, Юность! Счастливая и
прекрасная! О свежая, благоухающая заря жизни, когда роса
сверкает на цветах, еще не успевших сникнуть и увять
под пламенным солнцем Страстей! Погруженный в мысли
или учение, безразличный к шумной суете, сидел этот
юноша поистине беспечным стражем доверенных ему
богатств. Толпы теснились на улице — од их не замечал.
Солнце изливало на город лучи — ему только надо было,
чтобы они освещали страницу. Какой-нибудь проходимец
легко мог бы стянуть его сокровища — он не видел и не
слышал проходимца. Покупатель мог бы войти — но он
был занят только своей книгой.
А покупатель и в самом деле вошел; нежная ручка в
нетерпении постукивала по прилавку; лукавые глазки
смотрели на юношу, быть может, любуясь его
мужественным сложением, которого не могла скрыть бедная и
слишком тесная одежда.
— Гм! Сэр! Послушайте, молодой человек! —
воскликнула покупательница.
— «Ton d'apameibomenos prosephe»,— продолжал тот
усердное чтение, и голос его задрожал от избытка
чувств.— О, что за язык! Какое богатство и благородство,
какая звучность! «...prosephe podas»! l
Тут покупательница разразилась смехом, таким
звонким и мелодичным, что усердный чтец не мог не
обернуться и залился краской, только сейчас ее заметив.
— Хорош приказчик, нечего сказать! — смеялась
она.— Со всей этой вашей тарабарщиной и разными
французскими словечками! Что же, мне вечно дожидаться, что
ли?
— Прошу извинения, очаровательная дева,— отвечал
он с изысканной вежливостью,—но я читал не
по-французски. То был божественный язык слепого барда. Чем
могу вам служить, сударыня? — И спрыгнуть с высокого
табурета, расправить фартук и стать перед нею
послушным приказчиком, уж более не поэтом, было для него
делом одного мгновенья.
— Я могла бы свиснуть эту коробку винных ягод,—
любезно проговорила девица.— А вы бы и не подумали
обернуться.
1 [Ему отвечая], промолвил быстроногий [Ахилл] (греч.).
471

— Они прибыли из страны Гектора,— промолвил
юноша.— Угодно изюма? Он некогда зрел на островах
среди Эгейской синевы. Очень мелкий сорт, и цена
умеренная: четыре с половиной пенса за фунт. Быть может, вы
пожелаете отведать наши сорта чая? Мы не тыкаем всем
в нос свою рекламу, как некоторые, но продаем не дороже
прочих.
— Ведь вот какой молоденький, и сколько у вас
всяких чудесных вещей! — воскликнула девица, кто знает, не
нарочно ли продлевая разговор.— Служи я на вашем
месте и стой за прилавком, я бы целый божий день ела
винные ягоды.
— Было время,— ответил юноша,— и не столь давно,
когда и я так думал. Думал, я в жизни не наемся
винными ягодами досыта. Но мой старый дядюшка позволил мне
есть их сколько влезет, и, видит бог, я ими пресытился.
— Ясное дело, вы, мужчины, всегда так,— сказала
прелестница.
— О нет, не говори так, прекрасная незнакомка! —
воскликнул юноша, и лицо его зарделось, а орлиные очи
запылали огнем.— Винные ягоды приедаются, но
Красота — никогда! Винные ягоды портятся, но Разум — вечен.
Мне на роду написано, сударыня, единоборство с
Возвышенным, с Идеальным. Душа моя жаждет
Фантастических Видений. Я стою за прилавком, это правда, но я
денно и нощно размышляю о подвигах героев, раздумываю
над мыслями мудрецов. Что бакалея для того, кто
исполнен высшими стремлениями? Много ли сладости в мускате
для того, кто вкусил от Поэзии? Идеалы, сударыня, мне
кажется, это и есть Действительность, а грубая
Существенность — не более как иллюзия и галлюцинация. Но
прошу простить меня, чем я могу вам служить?
— Да я зашла взять чайной крошки на шесть
пенсов,— отвечала девушка нетвердым голосом,— но — ах! —
я готова бы слушать вас вот так всю жизнь!
Только чайной крошки на шесть пенсов? Дева, ты
унесешь с собою еще нечто. Тебе понравился его голос?
Сирена! А в твоем голосе что за волшебство? Он ловко
свернул пакетик и положил его на девическую ладонь.
Девушка заплатила за покупку и, подарив его прощальным
взглядом своих сверкающих очей, пошла прочь. Она
медленно переступила через порог и в следующий миг уже
затерялась в толпе. Был полдень на стогнах Чипсайд.
Джордж де Барнуэл остался один.
472

том 11
Мы избрали следующую эпизодическую главу, отдав
ей здесь предпочтение перед всеми остальными, в
которых излагаются самые события жизни Джорджа Барнуэ-
ла, поскольку оные большинству читателей хорошо
известны.
До этой сцены (которая относится к началу второго
тома) история, вкратце, такова:
Злодейка Милвуд приходит в колониальную лавку
каждый божий день — то за сахаром, то за винными
ягодами, то за мускатным орехом.
Она и Джордж Барнуэл обмениваются клятвами
любви и верности на всю жизнь.
Страсть оказывает на Джорджа бурное действие. Грудь
его распирают благородные стремления. Гений лезет у
него изо всех пор. Он, и к месту и не к месту, без конца
рассуждает о Добре, о Красоте, Идеале и т. п. и вообще
настолько добродетелен и красноречив, что это просто уму
непостижимо, в каковом отношении с ним могут
сравниться разве только Девере, или П. Клиффорд, или Ю. Арам,
эсквайры.
Вдохновленный злодейкой Милвуд и Любовью, Джордж
грабит кассу и уходит в широкий мир, украшением коего
ему суждено служить. Он далеко опережает всех щеголей,
всех острословов, всех ученых и всех сластолюбцев
своего века — неопределенного периода времени между
правлениями королевы Анны и Георга Второго. Обедает у Кер-
ла возле Сент-Джонс-гейт, на дуэли за Монтегью-хаусом
протыкает грудь полковнику Чартерсу. Оказывается
замешан в интриги шевалье де Сен-Жоржа, которого однажды
принимает в своем роскошном Хэмстедском особняке, а в
другой раз, прикинувшись приказчиком,— в Чипсайдской
колониальной лавке.
Его дядюшка, владелец лавки, грубый скупердяй,
совершенно не имеющий вкуса к таким вещам, как Разум и
Красота, удаляется от дел в патриархальную деревеньку
в Кембриджшире, откуда происходит благородная
фамилия Барнуэлов. Кузина Аннабель, разумеется, питает к
Джорджу тайную страсть.
В приводимом ниже превосходном отрывке могут
встретиться кое-какие малосущественные неувязки, но
следует помнить, что автор ставил себе целью живописать
одним махом целый век и что диалог здесь столь же пре-
473

восходен и достоверен, как, скажем, в «Последнем
бароне», «Юджине Араме» или любом другом из произведений
нашего автора, в которых соединяются История и
Чувство, иначе говоря, Разум и Красота.
Глава XXIV
Кофейня Ваттона на Пэл-Мэл
Завсегдатаи нынешних громадных и мрачных Дворцов
Молчания, которые общество возвело во славу Скуки на
Пэл-Мэл, этом средоточии градского круга, и которые,
видимо, потому что в них клубится зеленая тоска,
называются клубами; кто зевает у окна на Сент-Джеймс-стрит,
разглядывая других таких же тоскующих щеголей в окне
напротив; кто черпает новости из унылых вечерних газет и
питает свое чувство юмора шутками многострадального
«Панча»,— одним словом, современные модники едва ли
имеют представление о том, каким был Лондон тому лет
сто пятьдесят. Ты, раздутый старый щеголь Сент-Джеймс-
стрит, с твоими лаковыми сапогами, крашеными
бакенбардами и удушающими жилетами, разве можно сравнить
тебя и твоих блестящих предшественников в этих же
самых местах? Карета, из которой ты вылезаешь у подъезда
«Карлтон-клуба» или «Клуба путешественников», точно
такая же, как у всех; твой черный сюртук пышностью ни
на йоту — ни единой складкой, ни лишней пуговицей —¦
не отличается от сюртука соседа; твоя шляпа — с той же
болванки, что и шляпа на голове у лорда Безмоззгла,
только что перед тобою взошедшего по ступеням клуба. Ты и
он вместе зеваете каждый вечер в театре, сидя в ложе у
самой сцены; вы воображаете себя любителями
удовольствий, поклонниками моды, обладателями изысканного
вкуса; в действительности же газета — вот законодатель
ваших фантазий, вкусов, мнений и взглядов; из газет
происходят ваши остроты и ваши суждения, ваши сведения и
ваша мудрость, бедные вы пэл-мэлские олухи! Тупые
рабы повременной печати, место, ныне занимаемое вами,
принадлежало людям воистину большого и острого ума,
знатокам моды и магистрам наслаждений — тому каких-
нибудь полтора столетия назад.
Мы у Баттона — иначе говоря, под вывеской «Головы
Турка», в знаменитой кофейне на Пэл-Мэл. Парики,
парики за окнами, громко бранящиеся у крыльца
носильщики портшезов (чьи украшенные гербами и коронками
474

ноши сами говорят о знатности владельцев), толпа
парчовых кавалеров, поднимающихся и спускающихся по
ступеням крыльца, вокруг которых самый воздух насыщен
благоуханием пудры и ароматических шариков,— все, все
здесь выдает лондонский прославленный храм Ума и
Моды. Место — угол Риджент-стрит. Еще не снесен Карл-
тон-хаус.
Величавый мужчина в алом бархате с золотом, попивая
шоколад за одним из столиков, толкует с другом, чей
кафтан тоже шит золотом, но являет следы времени, а может
быть, вина или беспрерывной носки. У камина сидит
маленький горбун в сером и читает «Морнинг кроникл», а
по соседству некое духовное лицо в сутане и широкополой
шляпе громким голосом и с сильным ирландским
выговором беседует с господином, чьи звезда и лента через
плечо, а также безупречный греческий профиль выдают его
принадлежность к британской аристократии.
А за окном стоят двое юношей в лохмотьях, один
длинный, нескладный, золотушный, другой видом дик,
беспечен и прекрасен — неоспоримое свидетельство Породы.
Взоры их устремлены не на посетителей прославленного
клуба, но на лакея Тимоти, который уносит горячие
пончики — восхитительное блюдо, бывшее тогда внове,—
со стола одного из пирующих.
— Желал бы я, Сэм,— сказал второй юноша,— иметь
сейчас хоть часть Мэклсфилдского золота моей матери,
чтобы и мы могли вкусить подобных яств и посидеть вон
с теми добрыми молодцами и блестящими кавалерами.
— С такими начнешь, пожалуй, толковать о
стоической философии и только вызовешь улыбку недоверия на
лице баловня судьбы,— ответил названный Сэмом,— но
есть минуты в жизни, когда История укрепляет стойкость:
вчерашнее учение облегчает нам сегодняшние невзгоды.
Если наши финансовые возможности, Дик, ограничены,
пусть твердость наша восполнит упущения Фортуны.
Пончик, алкаемый нами ныне, завтра нам будет без
надобности. Да, мы бедны и голодны, но разве мы менее
счастливы, Дик, чем вон тот унылый сластолюбец, безрадостно
вкушающий яства, кожх алчешь ты?
И приятели повернулись и пошли прочь вдоль по Ва-
терлоо-плейс, мимо клуба «Парфенон», и вскоре скрылись
из виду, зайдя в ближнюю кухмистерскую, чтобы
пообедать там студнем из говяжьих ножек. Имена их были
Сэмюел Джонсон и Ричард Сэведж.
475

Меж тем в кофейне лилась беседа, стремительная и
блестящая.
— Что я вижу, клянусь чертовой дюжиной и всеми
дьяволами в придачу! — проговорил обладатель духовного
сана.— Вы, кажется, в синем с золотом, сэр Ричард, тогда
как вам надлежало бы носить глубокий траур.
— А кто умер, святой отец? — спросил его собеседник.
— Вот тебе раз, господин мой лорд Болинброк! Не будь
я Джонатан Свифт,— хотя я и в этом не так уж убежден,
ибо кто может с уверенностью назвать своего отца? —
в нашей среде свершено жесточайшее убийство. Детище
Дика Стиля зарезано варварской рукой, колесовано и
четвертовано, и сделал все это не кто другой, как вот он, Джо
Аддисон. Резал бы ты собственных детей, Джо, вор и
убийца.
— Я? — удивился достопочтенный Джозеф Аддисон.—
Чтобы я да убил Диково детище? Да я ему крестный отец.
— Да, и обещался подарить серебряный стаканчик,
только не сдержал слова,— подхватил Дик. Джозеф
нахмурился.
— Детище, о коем я веду речь, это — Роджер де Ко-
верли, баронет. За что ты убил его, кровопийца? Весь
город в слезах по благородном герое; нынче утром у меня
в соборе все женщины были в трауре; все книгопродавцы
в отчаянии, а Линтот говорит, что «Зритель» не
расходится и на треть против прежнего после смерти доблестного
джентльмена.
И настоятель собора святого Патрика извлек на свет
номер «Зрителя», содержащий знаменитый рассказ о
смерти сэра Роджера.
— Вот. Купил только что на углу Веллингтон-стрит.
Там по всему Стрэнду стоит вой — рыдают мальчишки-
газетчики.
— Да, что за чудо — Гений, Гений божественный и
прекрасный,— промолвил джентльмен, облокотившийся о
тот же камин, перед которым сидел горбатый кавалер в
сером, бывший, к слову сказать, не кем иным, как
мистером Александром Попом.— Что за царственный дар, что
за восхитительный секрет у Искусства! Оно может Идею
сделать достовернее Действительности; сковать наши
сердца, поработить наши надежды, сожаления, слезы —
и все ради игры ума, чистой эманации мозга! Оно может
Бестелесному придать вещественность, облачно-воздушное,
словно по волшебству, вызвать к земной жизни,— таковы
476

возвышенные права Поэта, если я правильно понимаю
Поэзию,— а мне столько же знакомы звуки Гомеровой
лиры, как и аккорды струн, прославивших похищение
нежных локонов Белинды (здесь мистер Поп покраснел и
раскланялся, очень довольный),— таковы, сэр, говорю я,
царственные права Поэта-Творца: он переворачивает
мир, не требуя рычага; если он не в силах вдохнуть жизнь
в самое смерть, как якобы сделал Орфей, зато он может
создать Красоту из Ничего и преодолеть Смерть, сделав
Мысль бессмертной. Эй! Джемми, еще бутылочку нант-
ского.
И юноша — ибо тот, кто обращался с этой речью к
собранию блистательнейших умов Европы, был совсем еще
юн,— вылил содержимое бутылки в серебряную кружку и
залпом осушил ее превесело за здоровье всех
собравшихся. То была уже третья бутылка за вечер. Вскоре затем
он с изящным поклоном покинул кофейню — потом
видели, как он на великолепном арабском скакуне
прогалопировал мимо Национальной галереи.
— Кто этот юный щеголь в синем с серебром? Он
побивает самого Джо Аддисона по части выпивки, а
благочестивый Джо у нас первый выпивоха па все три
королевства,— добродушно сказал Дик Стиль.
— Его статья в «Зрителе» намного превосходит
лучшие твои писания, Дик, лежебока ты эдакий,— отозвался
достопочтенный мистер Аддисон.— Ведь это он — автор
Девятьсот девяносто шестого номера, за который вы так
хвалили меня.
— Негодник обставил меня, когда мы с ним состязались
в чтении стихов на память, и выиграл у меня десятипен-
совик, чума его возьми,— сказал декан Свифт.
— Он предложил поправку к одному месту из моего
«Гомера»,— воскликнул мистер Поп,— и тем выказал себя
тонким знатоком и ученым!
— Он так близко знаком с французским королем, как
ни один смертный; надо не спускать с него глаз,— заметил
лорд Болинброк, в ту пору государственный секретарь по
иностранным делам, и, подозвав некоего подозрительного
субъекта, который пил в сторонке за отдельным столиком,
шепнул ему что-то на ухо.
Меж тем кто же он? И где он, этот юноша,
восхитивший всех умников Лондона? Его огненный скакун
возвращен в Сити; его роскошное придворное одеяние сброшено,
477

взамен надет долгополый суконный кафтан торговца и
скромный приказчичий фартук.
Джордж де Барнуэл на стогнах Чипсайд — на стогнах
Чипсайд, у ног Марты Милвуд.
том III
В камере осужденного
— Quid me mollibus implicas lacertis *, моя Элинор?
Да нет,— добавил Джордж, и слабая улыбка осветила его
изможденное, но благородное лицо,— зачем говорю я с
тобой словами римского поэта, тебе непонятными? Но в
Жизни, о моя чаровница, в Природе, а также в
Неразгаданном Лабиринте — этом сердце, к коему ты припала,
есть многое, чего ты не в силах понять. Да, да, моя
красавица, ведь Непонятное есть не что иное, как Идеальное.
А что есть Идеальное, как не Прекрасное? А что есть
Прекрасное, как не Вечное? И человеческий ум, посягнувший
постичь все это, подобен Тому, кто блуждает по берегу и,
видя перед собою tina poluphloisboio thalasses2, замирает
в священном трепете пред Лазурной Загадкой.
Очи Эмилии наполнились вновь хлынувшим потоком
влаги.
— О, говори! Говори еще, мой Джордж! —
воскликнула она, и цепи Барнуэла забренчали, когда девушка в
порыве чувств прильнула к нему еще теснее.
Даже тюремщик, приставленный надзирать за
Узником, был потрясен его благородной и как нельзя более
уместной речью и заплакал горькими слезами.
— Ты плачешь, мой Сноггинс,— промолвил юноша,—
но почему? Разве Жизнь была так сладостна для меня,
чтобы я желал ее сохранить? Разве Удовольствие не
приносит за собой усталости и пресыщения? Или Честь —
Обмана? Богатство — Забот, а Слава — Насмешек? Ха, ха!
Мне опротивел Успех, мне надоели Наслаждения. Я
пресытился Вином, Весельем и — не удивляйся, моя
Аделаида,— Женщинами. Все это я отбрасываю как детские
игрушки. Жизнь — детство души. Я стал взрослым и жажду
Бесконечного! Поймите! Вы думаете, завтрашний день
внушает мне страх? Но разве Сократ колебался перед ча-
1 Зачем ты обнимаешь меня нежными руками? (лат.)
2 Многошумное море (греч.).
478

шей с ядом? Разве Сенека медлил в своей ванне? Разве
Брут уклонился от меча, когда была проиграна его
великая ставка? И даже слабодушная Клеопатра, разве она
уклонилась от смертельного укуса змеи? Чего же ждете
вы от меня? Моя великая игра сыграна, и теперь я
расплачиваюсь. Погрузись же в мое сердце, о блистающий
клинок! Приди на грудь мою, верная змея! Приветствую
тебя, миротворный образ Вечности! Чаша с цикутой?
Наполни же ее до краев, мальчик, ибо душа моя жаждет
Безмерности! Приготовьте ванну, о други, нарядите меня
на завтрашний пир — умастите члены мои благовониями,
а кудри мои — елеем.
— Знамо дело,— перебил его Сноггинс,— в нашем
отделении ванны не положены; а вот масла для волос, это
можно, Эмми в два счета сбегает.
Узник рассмеялся громко и весело.
— Хранитель мой меня не понимает, а ты, моя
красавица? Что скажешь ты? Но с этих губок, думается мне,
слетает plura sunt oscula quam sententiae l. Я поцелуями
осушаю твои слезы, голубка моя. Когда меня не станет,
они потекут тише, потом иссякнут, а там уж эти глазки
станут сиять другому, как прежде сияли бедному
Джорджу де Барнуэлу. Но до конца ты его не забудешь,
прелестница. Ведь он был честный малый, и сердце у него было
доброе, и все это знают...
— Конечно, конечно, доброе! — воскликнули
тюремщик и девушка прерывающимися от волнения голосами.
И ты, читающий эти страницы, ты, непойманный вор и
убийца, никого, на свое счастье, пока не убивший, ты,
Преступник in posse 2, если не in esse3,— отнесись
сочувственно к тому, кто воспользовался Случаем, не выпавшим
тебе, и верь, что Разум и Красота пышным цветом
расцветают порой на скамье подсудимых, под грубыми
покровами арестантского платья.
* * *
В деле, по которому он был осужден, Джордж де Вар-
нуэл ни под каким видом не признавал себя виновным.
— Я допускаю, что мог ошибиться,— говорил он его
преподобию тюремному капеллану.— Но преступления не
1 Больше поцелуев, чем речей (лат.).
2 Потенциальный (лат.).
3 Фактический (лат.).
479

совершил. Будь это Преступление, я испытывал бы
Раскаяние. А где нет раскаяния, не могло быть и
преступления. Я не сожалею о содеянном, следовательно, я
невиновен. Разве такая теорема неверна?
Доктор богословия признал ее неоспоримой.
— А что мне за причина раскаиваться, сэр,—
продолжал Юноша,— если я избавил мир от подлого червя *, от
человека с презренной душой — от существа, неспособного
понимать Истинное и Прекрасное? Когда я стоял перед
моим дядей в саду наследственного замка де Барнуэлов,
залитом лунным светом, я ощутил, что сама Немезида
явилась, дабы повергнуть его. «Пес,— сказал я дрожащему
рабу,— отвечай: где твое Золото? Ведь ты не способен им
воспользоваться. Я употреблю его на воспомоществование
Бедности, которую ты бездушно попираешь; на развитие
Наук, которых ты не понимаешь; на возвышение
Искусства, к которому ты слеп. Отдай Золото, и ты свободен».
Но он безмолствовал, и я его зарезал.
— Не следует только трактовать эту мысль упрощенно
и распространительно,— сказал достойный капеллан,—
ибо всеобщее ее приложение могло бы причинить зло. Ты,
сын мой, Возвышенный и Утонченный, Возлюбленный и
Любящий, Поэт и Мудрец, побуждаемый соображениями,
которые я не могу не оплакивать как горестные
заблуждения, выступил Мстителем. Вообрази же, что сталось бы
с миром, вздумай люди, вовсе чуждые Идеалам,
переустраивать Общество, перераспределять Собственность,
чинить возмездие Злу.
— Сброд пигмеев, штурмующих Небо,— ответствовал
благородный, хотя и заблудший Юноша.— Прометей был
титан, и тот пал.
— Вот именно, мой доблестный друг! — воскликнул
доктор Букли, пожимая его белоснежную железноскован-
ную руку.— И Трагедия завтрашнего дня научит
человечество тому, что убийство непозволительно даже для
изысканнейшего из гениев и что поклоннику Идеала и
* Неприкрытый плагиат. Эти же мысли гораздо
красноречивее высказаны в бесподобном романе «Юджин Арам»: «Пламенные
желания, мною испытанные, ослепительные видения, посещавшие
меня, возвышенные стремления, столь часто возносившие меня над
миром праха и здравомыслия,— все говорит мне, что, хочу я того
или нет,— но я причастен к Божеству и сподоблен Бессмертия...
Я уничтожил человека зловредного! Обладателя богатств, коими он
душил общество! Мною облагодетельствованы столь многие!»
480

Красоты, каким являешься ты, сын мой, надлежит также
отдавать дань уважения Действительности.
— Ба! Вот и ужин! — воскликнул весело Барнуэл.—
Вот вам Действительность, доктор; отдадим же ей дань
уважения и приступим к еде.
И он принялся за трапезу с таким аппетитом, словно
на одной из своих юношеских пирушек, но достойный
капеллан от слез не мог проглотить ни куска.
« Котиксби »
Роман Д. Шрусберри, эскв.
«Весь мир скован одной цепью. Во всяком большом
городе на земном шаре есть квартал, который бывалые
путешественники узнают по его сходству с другими
такими же кварталами повсюду, где скучены воедино жилища
человека. В Тегеране или Пекине, в Стамбуле или Нью-
Йорке, в Тимбукту или в Лондоне есть особый район, где
некоторые люди не чувствуют себя чужими. Там, где
курится фимиам перед идолами на берегах стремительной
Чинь-Вань-фу; где сверкающие минареты возносятся
выше кипарисов и роняют свои колеблющиеся отражения
в светлые воды Золотого Рога; где желтый Тибр катит
волны под разрушенными мостами погибших империй; где
на берегу Нигера ютятся хижины в тени пальм; где
раскинулся Северный Вавилон с его складами и мостами, с
его изящными фабричными трубами и уродливыми
грубыми молельнями, скрытый дымами и туманами над зловон-
нейшей из рек мира,— во всех местах человеческого
поселения есть один Приют, в котором чувствуют себя дома
члены одной семьи людей. Рассеянное по всему миру,
распространилось огромное братство, страждущее, безмолст-
вующее, сочувствующее, ждущее,— неисчислимое и
тайное, как масонское общество. Некогда оно было всего лишь
арабским племенем — маленьким народом, одиноким и
затерянным среди могучих монархий древнего мира,— этих
мегатериев истории. Паруса кораблей его сынов нет-нет
да и мелькали в египетских водах; верблюды их
караванов иной раз ступали по пескам Баальбека или брели
извилистыми тропами через финиковые рощи Дамаска; во
многих войнах победно вздымался их флаг, торжествуя
над многажды могущественнейшим врагом,— но все-таки
это был малый народ, и вот однажды темной ночью лев
16 у. Теккерей, т. 2 481

Иудеи пал перед орлом Веспасиана, и в пламени, в крови
и,в муках погиб Иерусалим... Да, столица евреев была
утрачена; но разве не приобрели ойи взамен весь мир?»
Так думал Годфри де Бульон, маркиз Котиксби,
вырываясь из теснины Уич-стрит на простор Стрэнда. Он ходил
купить для Армиды ложу в театре мадам Вестрис.
Малютка Армида была просто без ума от этого театра. Ее
изящную коляску, а также ее прелестную фигурку, ее огромные
глаза и еще более огромный театральный бинокль, и ее
сказочный букет, который стоил лорду Котиксби двадцать
гиней у Натана на ковент-гарденском рынке (ибо дети
садовников Шарона все еще не имеют себе равных там,
где дело касается до цветов), по три раза на неделе — по
меньшей мере — можно было видеть в этом тесном,
очаровательном, уютном театре. Годфри достал ложу. Он брел,
не спеша, на восток; и у поворота на Холивелл-стрит в
голову молодому аристократу пришли вышеприведенные
мысли.
Обитатели Лондонского гетто сидели у своих домов и
грелись в лучах вечернего солнца. Дети играли на
ступенях. Отцы покуривали па пороге. Смеющиеся лица
выглядывали из-за пестрых непроницаемых штор, которыми
были завешены окна лавок. Локон лоснящийся, крутой,
смоляной; очи чгерные, как ночь, как летняя ночь, когда
уже светает; нос гордый, крючковатый, словно орлиный
клюв, трепещущие, нервные ноздри; губы, изогнутые, как
лук Купидона,— каждый мужчина, каждая девушка,
любой младенец и любая матрона в этой английской
еврейской общине несли на лице своем хоть одну из
отличительных черт несравненной арабской расы.
«Как они красивы!» думал Котиксби, разглядывая
этих мирных людей, вкушающих отдых на вакате.
— Или вы не хочете взглянуть на хорошенькое
пальтецо? — произнес за спиной у него голос, заставивший его
вздрогнуть. И кто-то ухватил его сзади за фалды шедевра
штульцевского портняжного искусства с такой
фамильярностью, что барон задрожал...
— Рафаэль Мендоса! — воскликнул сэр Годфри.
— Он самый, лорд Котиксби,— отозвался тот, кто был
им так назван.— Не говорил ли я вам, что мы еще
встретимся там, где вы менее "всего склонны будете меня
ожидать? Не соблаговолите ли зайти? Нынче пятница, мы
закрываем на закате. Рад приветствовать вас в своем доме.—
Говоря так, Рафаэль приложил ладонь к груди и покло-
482

нился на старинный восточный манер. Всякие следы
акцента, с каким он поначалу обратился к лорду Котиксби,
исчезли: это была личина; иудей полжизни вынужден
носить личину, он спокон века защищается хитроумием от
преследований грубого англосакса.
Нырнув под завесу из подержанного платья, пестрого
старья, потускневших блесток, мятых масок, они прошли
в лавку столь же темную и мерзкую, сколь вход в нее был
безобразно пестр.
— И это — твой дом, Рафаэль? — спросил лорд
Котиксби.
— А почему бы нет? — ответил Рафаэль.— Шлосс
Шинкенштейн мне надоел, Рейн очень скоро приедается.
Во Флоренции слишком жарко, к тому же там еще не
кончили строить картижнзпю галерею^ и весь дворец пропах
штукатуркой. Не хотите же вы, шоп cher, чтобы человек
похоронил себя в Нормандии^ когда до охотничьего сезона
еще так далеко? Палаццо Ругантжно действует мне на
нервы. Знаете, этот Тициан так мрачген, я думаю завесить
его моими Гоббемами и Тенирсаии иа моего гаагского
дома.
— Сколько же у тебя дзорцов, замков, шато, левок и
складов, Рафаэль? — со смехом спросил лорд Котиксби.
— Вот один из них,— ответил Рафаэль.— Входите.
И
Шум в старом городе был оглушителен; сквозь общий
грохот мрачно бубнил Большой Том, тревожно трезвонила
Святая Мария, яростно бил в набат Святой, Джайлс;
вопли, ругань, летящие обломки кирпича, со звоном
разлетающиеся стекла в окнах, стоны раненых, крики испуганных
женщин, воинственные кличи нападающих на всем
протяжении от Карфакса до Трампингтон-стрит,— все
свидетельствовало о том, что бой был в самом разгаре.
В Берлине сказали бы, что происходит революция, и
на беснующуюся толпу напустили бы кирасир с саблями
наголо. Во Франции выкатили бы артиллерию и поиграли
бы на ней тяжелыми зарядами., В Кембридже не обращали
внимания на беспорядки: то была обыкновенная драка —
студенты шли на горожан.
Началось все во время лодочных гонок. Лодка горожан
с восемью портовыми силачами на веслах и с самим гроз-
16*
483

ным Веслоу в загребных с разгону врезалась в корму
легкой университетской гички колледжа «Медный нос»,
раньше всегда выигрывавшей состязания. Событие это привело
к обмену запальчивыми речами. После заплыва из Гранче-
стера, когда лодки причалили на лугу у Христовой
церкви, несогласие между горожанами и университетскими
юношами, их всегдашними противниками, приняло более
громкие формы с применением силы и, наконец, вылилось
в открытое сражение. Кулачные схватки и стычки
происходили на мирных лугах, что тянутся от университетских
ворот к широким ясным водам реки Кем, а также у стен
колледжей Баллиоля и Сидней-Сассекса. Герцог Белла-
монт, в те дни блестящий стипендиат Эксетерского
колледжа, провел несколько раундов с Билли Дубом, передним
гребцом в лодке горожан. Лорд Вавасур из колледжа
«Медный нос» схватился с огромным мясником, первым
бойцом города. Но в это время университетские колокола
зазвонили к обеду, между сражающимися было
провозглашено перемирие, и студенты разошлись по своим
колледжам, чтобы подкрепиться.
Еще во время гонок всеобщее немалое внимание
привлек джентльмен, который сидел в байдарке-одиночке и
курил кальян. Он плыл ярдов на сто впереди гонщиков,
так что мог вблизи и без помех наблюдать за этим
любопытным состязанием. Стоило восьмивесельной лодке
подойти к нему слишком близко, как он с двух-трех ударов
сверкающих весел посылал свою одиночку далеко вперед
и снова останавливался, наблюдая за гребцами и
выпуская в воздух клубы ароматного дыма из своего мирного
кальяна.
«Кто это?» — спрашивали в толпе бегущих вдоль
берега и подбадривающих, по кембрийскому обычаю,
гребцов на реке. «Кто это?» — на бегу гадали и городские и
университетские, кто он, с легкостью столь
необыкновенной, в челне столь невиданном, с непринужденностью
просто оскорбительной, но с искусством величайшим
оставляющий позади наших лучших гонщиков? Ответа не было;
удалось узнать лишь, что накануне в гостиницу «Бочка»,
что против колледжа «Медный нос», прибыл какой-то
джентльмен в темной колеснице дальнего следования,
предшествуемой шестью фургонами и курьером, и что
оный джентльмен и человек в байдарке-одиночке,
очевидно, одно лицо.
484

И не удивительно, если его легкий челнок, всех так
восхитивший, превосходил лучшие творенья Кемского
лодочных дел мастера или плотника из Патни. Ведь этот
челн — узкий, лоснящийся и скользящий в воде, подобно
щуке в погоне за мелкой рыбешкой,— был не что иное,
как турецкий каик из Аква-Тофаны; ему случалось в
водах Босфора обгонять гребцов султана и лучших
гонщиков Капитан-паши. То было создание самого Торгул-бека,
собственного каик-баши его султанского величества.
За это маленькое чудо каик-баши не взял у графа Буте-
лева, русского посла, пятидесяти тысяч туманов. Когда же
ему отрубили голову, Отец Правоверных подарил его
лодочку Рафаэлю Мендосе.
Потому что этот Рафаэль Мендоса спас турецкую
монархию после битвы при Нециве. Сераскиру были
отосланы три миллиона пиастров; был подкуплен капитан де
Сент-Корнишон, французский агент в стане победителя
Ибрагима,— и вот продвижение египетских армий
остановлено, пошатнувшаяся Оттоманская империя спасена,
маркиза Шурумбурум, супруга нашего посла,
появилась на приеме в брильянтах, затмивших даже
драгоценности Романовых, а Рафаэль Мендоса получил маленький
каик. С тех пор он никуда не ездил без него — челнок
весил едва ли больше обыкновенного кресла. В то утро
курьер Барони снес его к реке, и Рафаэль наблюдал
с воды необыкновенное состязание, нами выше
описанное.
Вот кончился обед, и молодые люди, разрумянившиеся,
сытые и жаждущие боя, высыпали из своих колледжей.
Но если университетские распалились, то и городские не
дремали. Со всех сторон, из пригородов и с окраин, с
фабрик и из мастерских, из лавок, с пакгаузов и верфей валил
городской народ на битву с врагом, и скоро сражение стало
всеобщим. От Аденбрукской больницы до Бленгеймской
заставы весь Кембридж бурлил и кипел — ворота
колледжей заложили, лавки оградили баррикадами, мальчишки
из лавок поразбежались на подмогу братьям и
согражданам, бой бушевал — и студентов теснили.
В гостинице для Рафаэля Мендосы был сервирован
завтрак из множества блюд, но он только улыбнулся
жалким поползновениям университетских поваров — завтрак
его составили горсть фиников и стакан воды. Напрасно
огорченный хозяин упрашивал его не пренебрегать
приготовленным пиршеством.
485

— Завтрак! Подумаешь! — отвечал он.— Милый
человек, у меня девятнадцать поваров на годовом жалованье
от четырехсот и выше. И я могу обедать в любое время
дня и ночи. Но драка горожан со студентами (тут в окно
влетел кирпич и разбил графин с водой у Мендосы в
руке), драка горожан со студентами — это мне в новинку.
Город берет верх, это ясно, однако студенты-то в
меньшинстве. Ха, отличный удар! Как этот долговязый
горожанин полетел наземь под ударом вон того худенького
юноши в алой шапочке!
— Это лорд Котиксби,— пояснил хозяин.
— Славный боец, хотя и в легком весе,— заметил Мен-
доса.— Отличный выпад левой, лорд Котиксби, прекрасно
парировано, лорд Котиксби; а вот и красный кларет,
клянусь Юпитером!
— Наш кларет хоть куда,— ввернул хозяин.— Желает
ваша светлость шато-марго или лафит?
— Но ведь он не может выйти против вон того
грузчика! — воскликнул Рафаэль, видя, как огромный
лодочник — не кто иной, как сам Веслоу, знаменитый на весь
Кембридж кулачный боец, под чьими кулачищами
студенты валились, как подкошенные,— расчистил себе в толпе
дерущихся дорогу к тому месту, где с восхитительным
мужеством и упорством лорд Котиксби со товарищи
бился против толпы горожан.
Юный аристократ со всей доблестью своей породы не
дрогнул перед могучим лодочником, но, не будучи ему
ровней по росту, по весу и по жилистой мощи, круг за кругом
оказывался повергнутым наземь. Грубый грузчик не давал
ему пощады. И его варварская жестокость рассердила
Мендосу, следившего из окна гостиницы за ходом этой
неравной борьбы.
— Эй, попридержи кулак! — крикнул он местному
Голиафу.— Разве не видишь, он еще ребенок?
— Ага, опять кувырком! — торжествовал лодочник, не
слушая увещеваний.— Опять кувырком! До чего ж мне
любо колотить лорда!
— Трус! — воскликнул Мендоса; и распахнуть окно
навстречу граду кирпичей, перескочить через балкон,
соскользнуть по столбу на землю было для него делом одной
минуты.
В следующую минуту он уже стоял перед грозным
верзилой Веслоу.
486

* * *
Во время дознания по делу о смерти лодочника Вес-
лоу Мендоса дал по десяти тысяч фунтов каждому из его
десяти сирот. Так произошло их первое знакомство с
лордом Котиксби.
Но мы замешкались у порога дома на Холивелл-стрит.
Войдем же.
III
Годфри де Бульон и Рафаэль вошли с улицы в
наружное помещение лавки, расположенной в старом особняке
на Холивелл-стрит. По виду это была настоящая
костюмерная. Черноглазая девица помянутой национальности
стояла за черным, засаленным прилавком, а на нем были
грудой навалены старые перья, старые порыжелые сапоги,
старые королевские мантии из театрального гардероба и
раскрашенные маски, слепые, но в то же время глядящие
на вас пустыми глазницами с выражением скорбной
проницательной смерти.
Какой-то студент-медик примерял оранжевый с
серебром камзол на грязно-голубой подкладке, тускло
просвечивающей в разрезах. Он собирался вечером на маскарад.
Он верил, что в таком костюме понравится красотке Топ-
си Топни — Топси Топни, прекраснейшей из всех
служанок, околоточной Венере, страстно почитаемой половиной
медицинского колледжа.
— Вы в нем настоящий принц, мистер Бинт,— сказала
прелестная Рахиль, одаряя его блеском черных очей.
— Костюм в самый раз, дражайшая роза Шарона,—
отозвался мистер Бинт,— да вот цена жмет. А-а, Рафаэль,
это ты, мой славный рыцарь сургучной печати? Замолви
за меня словечко перед этой дикой газелью. Она не хочет
мне отдать его дешевле, чем за пятнадцать шиллингов —
на один вечер! Да ведь дорого, помереть мне, если не
дорого,— разве что ты согласишься принять у меня вексе-
лек сроком на два месяца.
— Мы имеем чудный костюмчик разбойника, он
станет вам вдвое дешевле,— ответил Рафаэль.— Есть
клоун — не клоун, конфетка! — восемь шиллингов. Но за
этот испанский наряд, мистер Бинт, свидетель Моисей, мы
бы со всякого, кроме вас, запросили гинею. Да вот
господинчик пришел как раз на него посмотреть. Вы только по-
4&7

глядите, мистер Браун, ну видели ли вы когда-нибудь еще
такую вещь?
Говоря так, Рафаэль повернулся к лорду Котиксби с
выражением совершенной серьезности на лице и поднял
перед ним одеяние, за которое торговался юный ме-
дикус.
— Просто даром за такие деньги,— сказал Котиксби.—
Если вы не решились, сэр, я, пожалуй, сам его возьму.
Но мысль о том, чтобы другой щеголял перед Топси
Топни в этом наряде, была для мистера Бинта
непереносима; он соглГасился уплатить пятнадцать шиллингов.
И Рафаэль, как ни в чем не бывало пряча деньги в
карман, сказал:
— Сюда пожалуйста, мистер Браун: уж будьте
уверены, там для вас кое-что найдется.
Лорд Котиксби недоуменно последовал за ним.
— Вас удивляет наша система? — спросил Рафаэль,
видя смущение своего друга,— Признайтесь, вам кажется
низостью, что я торговался по мелочи с тем молокососом?
Я называю это простодушием. Зачем бросаться
шиллингами без нужды? Наш народ никогда этого не делал. Один
шиллинг — это хлеб для четверых; неужели я побрезгаю
испачкать руки и тем лишу воспомоществования четырех
в нужде? Это вы — низкие люди, вы, англосаксы, а не мы,
древняя раса. У вас вульгарные мерки для большого и
для малого. Тысячу фунтов вы уважаете, а грош
презираете. Напрасно, мой Котиксби! Где одно, там и другое.
Я ворочаю миллионами и пенсами. И не почитаю себя
выше того или ниже этого.
Они проходили через второе помещение, где стоял
сильный запах кедра,— здесь до потолка были навалены
груды карандашей, какими имеют обыкновения торговать
на улицах города юные иудеи.
— Сколько я этих карандашей продал! Горы! — сказал
Рафаэль.— А мой младший брат сейчас стоит с
апельсинами на Пикадилли. Я готовлю из него главу нашей
фирмы в Амстердаме. Мы все занимаемся делами. Вот я
сегодня утром должен был повидаться на Итон-Плейс с
Ротшильдом по делу об ирландском займе, из которого три
миллиона моих, и, так как я хотел пройтись пешком, я
прихватил с собой мешок. Надо было вам видеть, какое
лицо было у Лоды Латимер, дочери архиепископа Крой-
донского, когда, проходя мимо святого Бенедикта, что в
Найтсбридже, она, как ей почудилось, узнала во встреч-
488

ном старьевщике джентльмена, с которым говорила
накануне вечером на приеме у графа де Сент-Олэра.
Нечто похожее на румянец затронуло бледные черты
Мендосы, когда он произнес имя леди Лоды.
— Идемте,— сказал он.
Они миновали еще несколько помещений: хранилище
апельсинов, склад сургуча, отделение перочинных ножей
с шестью лезвиями,— и, наконец, остановились перед
старой, обитой зеленым сукном дверью. Рафаэль отпер ее
каким-то секретным способом, и они очутились в черном
коридоре с занавесом в дальнем конце.
Мендоса хлопнул в ладони, занавес раздвинулся и
потоки золотого света хлынули на иудея и его гостя.
Глава XXIV
Они вошли в гостиную самых что ни на есть средних
размеров — Холивелл-стрит вообще тянется не больше,
чем на сто ярдов, а эта комната занимала в длину не
больше половины улицы и была обставлена в соответствии с
простыми вкусами ее хозяина.
Ковер был белого бархата (настланный поверх
нескольких слоев обюссонских, исфаганских и эксминстерских,
так что нога ваша, ступая по этому мягкому морю,
производила не больше шума, чем тень, следующая за вами) —
белого бархата, расписанного цветами, арабскими и
классическими фигурами кисти сэра Уильяма Росса,
Дж. М.-У. Тэрнера — члена Королевской академии, миссис
Ми и Поля Делароша. По кромке он был унизан мелким
жемчугом и обшит валансьенскими кружевами и золотыми
бляхами. Стены были обиты парчовым штофом с
золотыми фигурами на серебряном фоне и расшитыми поверх
узорными розами, кувшинками и горицветами из рубинов,
аметистов и смарагдов. Капли росы, которыми художник
окропил эти цветы, были бриллиантовыми. Штоф был
увешан картинами, еще более драгоценными. Роскошный
Джорджоне, золотой Тициан, Рубенс, румяный и мясистый
(этот Пан среди живописцев), несколько
канонизированных пастушек Мурильо, улыбающихся из темноты,
подобно звездам; десятка четыре первоклассных рисунков
Леонардо и с полсотни шедевров царственного гения из
Урбино, пользовавшегося покровительством Юлия и Льва,
покрывали стены этой комнатки. Вокруг по стенам стояли
489

резные янтарные диваны, обтянутые горностаем, а в
центре небольшой фонтан, журча, играл струей трижды
дистиллированного розового масла.
— Трубки, Голиаф! — весело приказал Рафаэль
негритенку в серебряном ошейнике (он говорил с ним на его
родном языке — на языке далекой Донголы).— Итак,
милости просим в нашу берлогу, мой Котиксби. Здесь нам
будет покойнее, чем в передних комнатах, и, кроме того,
я хотел показать вам одну картину. Я горжусь моими
картинами. Этот Леонардо попал сюда из Генуи, его подарил
нашему отцу мой кузен маршал Манассия; a boel того Му-
рильо заложила у моего дядюшки Мария-Антуанетта
перед побегом в Варенн,— бедняжка, как вы знаете, не
смогла его выкупить, вот картина и осталась у нас. А что
до Рафаэля, то он, ведь вы понимаете, был нашего
племени. Что это вы так внимательно разглядываете? О! Моя
сестра... я совсем забыл. Мириам, это — лорд Котиксби.
Она сидела на перламутровом табурете перед роялем
слоновой кости и разбирала сонату Герца. Она поднялась,
когда к ней обратились, Мириам де Мендоса поднялась и
поклонилась гостю.
В Талмуде повествуется, что у Адама было две жены:
Цилла, темнокудрая красавица, и Ева, светлая и
прекрасная. Локоны Циллы были черны, кудри Евы — золотисты.
Глаза Циллы были ночь, глаза Евы — утро. Котиксби был
белокур, из белокурого саксонского племени Хенгиста и
Хорзы, в школе ему дали прозвище мисс Котиксби. Но
насколько белее его была еврейка Мириам!
Ее волосы были того глубокого пламенеющего оттенка,
который исстари пленял живописцев и уже поэтому
презираем грубой толпой. Они были огненно-рыжие. Блуждая
по прекраснейшим в мире плечам двадцатью тысячами
крохотных колец, они ниспадали ей до пояса и еще ниже.
Голубая бархотка, сколотая брильянтовым эгретом
(оцененным в двести тысяч туманов и приобретенным у
поручика Виковича, которому он достался от хана Дост-Мо-
хаммеда) в виде простой райской птицы, составляла ее
головной убор. Шемизетка-безрукавка цвета морской
волны, обнажавшая ее безукоризненной формы руки, была
схвачена изумрудным кушаком, из-под которого ниспадала
желтая атласная юбка. Нежно-розовые кисейные шальва-
ры с серебряными блестками и туфельки того же цвета,
что и бархотка в волосах (но так густо унизанные
жемчугом, что первоначального оттенка нельзя было различить),
490

довершали ее туалет. На ней было три ожерелья, из
которых каждое могло бы служить богатым приданым любой
принцессе, ее пальцы до самых розовых кончиков были
унизаны сверкающими перстнями, и бесценные браслеты,
цепочки и поручи охватывали обнаженную руку, что была
белее крышки рояля, на которую облокачивалась
красавица.
Мириам де Мендоса поклонилась пришельцу, в
приветствии оборотив на него свои царственные очи, и Котиксби
едва не лишился чувств от сияния ее красоты. Хорошо,
что она заговорила,— сладостный звук ее голоса вернул
ему сознание. Пробормотав в ответ несколько
неразборчивых слов, он без сил упал на скамью сандалового дерева,
но в это мгновенье маленький невольник Голиаф внес
ароматный кофе в опаловых чашках, алебастровые
плевательницы и трубки с пахучим табаком «Гибелли».
— Трубка господина погасла,— с улыбкой молвила
Мириам, видя смятение гостя (который, правду сказать, и
думать забыл о курении), и, взяв тысячефунтовую
банкноту из пачки на рояле, запалила ее от свечи и стала
разжигать чубук лорда Котиксби.
1У
Когда Мириам, возвратившись на свой перламутровый
табурет, по знаку брата коснулась серебряных и эмалевых
клавиш благородно-белого рояля и запела,— лорду
Котиксби показалось, будто он находится у врат рая или
слушает знаменитую Женни Линд.
— Линд, как вы знаете, еврейское имя; и
Мендельсон— тоже: сын миндаля; и Розенталь: долина роз; и
Лёве, или Леви, или Льюис, или Лион, он же — лев. Все,
кто прекрасен и храбр, причастны древнему народу. Вы
же, саксы, зовете себя Браунами, Смитами или
Роджерсами,— пояснил своему гостю Рафаэль. И принялся
изумительно аккомпанировать сестре на маленькой золотой,
усыпанной алмазами губной гармошке — своем
национальном инструменте,— которую вытащил из внутреннего
кармана.
Все пиесы, исполненные прелестной иудейкой,
принадлежали композиторам ее племени,— мадригал Россини,
полька Брамса, восхитительный романс Сломана или
мелодия Вебера,— и музыка, лиясь со струн инструмента, за-
491

ставляла сладко трепетать струны сердца; но она пела
только песни своего народа.
«Божественная! Пой еще, пой всегда,— мысленно
молил Котиксби,— чтобы я мог сидеть у ног твоих, словно
в тени зеленой пальмы, и воображать, что слушаю
райских птиц в ее ветвях».
Рафаэль прочел его мысли.
— В наших жилах течет также и саксонская кровь,—
сказал он.— Вы улыбаетесь! А между тем это так. Дочь
одного нашего отдаленного предка совершила ужасный
мезальянс во времена вашего короля Иоанна. Ее звали
Ревекка, а ее отца — Исаак из Йорка. Она вышла замуж
в Испании, куда сбежала ко двору короля Боабдиля, за
сэра Уилфрида Айвенго, в те дни оставшегося вдовцом
после кончины его первой супруги леди Ровены. У нас
считали этот брак прямым бесчестием; но Уилфрид
принял нашу веру и сделался почтенным раввином в Кордов-
ской синагоге. Это — единственное пятно на гербе Мен-
досы.
Так они сидели, предаваясь беседе, но потом пение
кончилось, прекрасная Мириам удалилась (хотя ее пение
и ее красота остались в душе гостя), и тогда, по знаку
Мендосы, в зал стали входить для деловых переговоров
посланцы со всех концов света.
Первым вошел мистер Аминадав — он принес бумаги
на подпись. Он поцеловал Мендосе туфлю.
— Ну, как вам живется в доме на Гровнер-сквер,
Аминадав? И как сын? Ему еще не прискучила его яхта? —
спросил Мендоса.— Это младший помощник помощника
третьего заместителя моего младшего счетовода,—
пояснил Рафаэль лорду Котиксби, когда раболепный слуга
ушел.— Он любит пофорсить, а мои служащие не знают
ограничений в деньгах.
Следующим был лорд Голь — по делу о закладе земель.
Он вошел, чванно выступая, но не выдержал и попятился
при виде окружившей его роскоши.
— Малютка Мордохей,— сказал Рафаэль юному
продавцу апельсинов, который протиснулся в дверь вслед за
лордом,— выведи отсюда этого джентльмена и выдай ему
десять тысяч фунтов. Больше я ничего не могу для вас
сделать, милорд. Прощайте, я занят.— И Рафаэль, сделав
пэру знак удалиться, с наслаждением затянулся своим
наргиле.
После лорда вошел человек с квадратным лицом, ко-
492

шачьими глазками и желтыми усами. У него была талия,
как у песочных часов, и семенящая из-за высоких
каблуков походка.
— Передайте вашему господину, что он получит еще
два миллиона, и ни шиллингом больше,— сказал ему
Рафаэль.— Эти россказни о двадцати пяти миллионах
наличными в Кронштадте никого не обманут. В Европе им не
верят. Вы меня понимаете, граф Грогомовский?
— Но его императорское величество приказали четыре
миллиона, и я буду бит кнутом, если...
— Обратитесь к мистеру Седраху, комната девяносто
четыре — Z, в четвертом дворе,— сказал Мендоса
миролюбиво.— И оставьте меня в покое, граф. Разве вы не
видите, сегодня пятница, и солнце с минуты на минуту сядет?
Посол-калмык, трепеща, ретировался, оставив после
себя запах мускуса и свечного сала.
Торговец апельсинами, агент Лолы Монтес, продавец
певчих снегирей и переодетый кардинал, прибывший для
переговоров о займе для Римского папы, по очереди
получали аудиенцию, и каждого, после краткой беседы на его
родном языке, Рафаэль отпускал мановением руки.
— Королева должна возвратиться из Аранхуеса, или
придется убрать короля,— задумчиво заметил Рафаэль
после ухода желтолицего посла из Испании, генерала
герцога Олл^-Потрида.— Как ваше мнение, мой Котиксби?
Котиксби, смеясь, собирался ответить, ибо ему весьма
забавно показалось, что все мировые дела решались здесь
и Холивелл-стрит оказалась центром Европы, как вдруг
раздались три особенных удара в дверь, и Мендоса,
вскочив, воскликнул:
— А-а! Только четыре человека во всем мире знают
этот сигнал.
И с почтительностью, разительно отличавшейся от его
прежней непринужденной манеры, двинулся навстречу
входившему.
То был довольно старый человек, безусловно, тоже
еврейской национальности; бездонные его глаза горели и на
губах играла загадочная усмешка.
В руках у него был парусиновый зонт, на ногах —
старые брюки и стоптанные сапоги, и на голове старый парик,
взбитый на макушке наподобие перезрелой гнилой груши.
Он тяжело, словно обессилев, опустился в первое
попавшееся кресло, между тем как Рафаэль отвесил ему
нижайший поклон.
493

— Я устал,— промолвил он.— Доехал за пятнадцать
часов. Я лежу больной в Нейи,— добавил он со смехом.—
Велите принести мне немного eau sucree l и расскажите,
какие новости, князь де Мендоса. Эти хлебные беспорядки,
эта непопулярность Гизо, этот гнусный испанский заговор
против нашего возлюбленного герцога Монпансье и его
дочери, эта жестокость Пальмерстона по отношению к Ко-
летти — право, от всего этого я просто болен. Скажите мне
ваше мнение, дорогой герцог. Но кто это здесь?
Царственная особа говорила все это, обращаясь к Мен-
досе, на языке иудейском, и лорд Котиксби мог бы
сказаться непонимающим древнее наречие. Но он учился в
Кембридже, где молодежь овладевает им в совершенстве.
— Сир,— ответил он,— не стану скрывать от вас, что
мне понятен язык старины, на котором вы говорите.
Существуют, я думаю, кое-какие тайны между Мендосой и
вашим вели...
— Тесс! — прервал Рафаэль, уводя его из залы.— Оре-
вуар, милый Котиксби. Его величество из наших,—
шепнул он ему в дверях.— И Римский папа тоже... И..-—
Шепот скрыл остальное.
— Боже мой! Неужели? — задумчиво произнес
Котиксби. Он вышел на Холивелл-стрит. Солнце садилось.
— Да,— сказал он себе,— пора ехать за Армидой и
торопиться в театр «Олимпик».
«Лорды и Ливреи»
Произведение известной писательницы, автора
рояапов «Графы и Графини», «Аманты и
Диаманты», «Маркизы и Капризы»» и т. д., и т. п.
I
— Corbleu! 2 Что за очаровательное создание было
сегодня в ложе у Фиц-Томмагавков! — воскликнул один из
молодых денди, которые после оперы сидели веселой
компанией в «Ковентри-клубе» и, облокотясь на бархатные
перила галереи, курили первосортные гаванские сигары от
Хадсона.
1 Подслащенной воды (франц.).
2 Черт возьми! (франц.)
494

Все изумленно переглянулись при этом восторженном
восклицании в устах юного графа де Кюрдюка, от
которого не слышали иных похвал, кроме как шедеврам
кулинарии, вроде гузки молочного индюшонка a la St Мёпё-
hould или свиных крылышек в радикулитном соусе
a la Piffarde, какие умеет приготовить и подать только
Шампольон, главный повар в «Клубе путешественников»;
да еще букету доброго вина «медок» из отборных запасов
Карбонелла или выдержанного «мараскина» из погребов
«Бригса и Хобсона».
Алюрд де Пентонвиль, восемнадцатый граф Кюрдюк,
виконт Павлин де Мзлингтон, барон Панкрас и баронет,
был, подобно столь многим нашим светским молодым
людям, решительно blase *, хотя и не достиг еще полных
двадцати четырех лет от роду. По счастью, бог наградил его
матерью — женщиной возвышенных правил, которая
напитала ого юную душу моральными принципами, намного
превосходящими пустые претензии нынешнего света.
Но звание пэра, которым юный граф и ныне столь мало
дорожил, принадлежало ему не от рождения. Его отец,
капитан британского флота, павший в залмве Фанди
рядом с доблестным Колдингвудом, кроме палаша своего и
незапятнанного имени, почти ничего не оставил молодой,
прелестной и безутешной вдове, которая все первые годы
своего траура посвя'тла воспитанию дитяти в изящном,
хотя и маленьком домике в одной из романтических
приморских деревушек живописного Девоншира. Ее дитя!
Какое утешение наполняло ее сердце, когда к нему
прижимала она сына! Как ревностно насаждала она в его юной
груди принципы, некогда служившие путеводной звездой
его доблестному отцу!
В этом уединении вдову и сына отыскало громкое имя
и богатство почти безграничное. Семнадцатый граф —
блестящий, пылкий, в расцвете молодости — выехал
однажды из Вечного города на скачки в Кампанье. Обратно
в гостиницу на Пьяцца-ди-Спанья было доставлено
изувеченное мертвое тело. Увы! Смерть не питаем почтения к
Знатности. Обезображенный труп — вот все, что осталось
от вспыльчивого, надменного, бешеного, но великодушного
Альтамонта де Пентонвиля! Вот он, >рок!
Достойная Эмили де Пентонвиль со воем материнским
трепетом восприняла честь и блага, выпавшие вдруг на
Пресыщенный (франц.).
Ж

долю ее сыну. Она пригласила ученого клирика —
священника англиканского вероисповедания быть ему
наставником в учении, сопровождать его в заграничном
путешествии, когда подойдет время, и ограждать его от всех
опасностей, какие рассеянный образ жизни рассыпает на пути
у благородных, праздных и богатых. Но преподобный
Сирил Делаваль умер в Неаполе от кори, и юный граф
Кюрдюк остался без попечителя.
Каковы же были последствия? А таковы, что в
двадцать три года он был полнейший циник и эпикуреец. Он
осушал чашу наслаждений, пока она не утратила всякую
прелесть в его уставшей руке. Он созерцал пирамиды без
священного трепета, и Альпы — без душевного
содрогания. Его не взволновали бескрайние пески пустыни ц
оставили равнодушным безмятежные глубины
средиземноморской синевы. Горькие, горькие слезы пролила Эмили де
Пентонвиль, когда по возвращении сына с континента
своими глазами увидела ужасную перемену, происшедшую
с ее красивым, ее голубоглазым, ее развращенным, но по-
прежнему любимым мальчиком!
— Corpo di Bacco *,— проговорил он, отшвырнув
окурок своей сигары и метко угодив прямо в красный кончик
носа кучеру графини Делаводимор, который, высадив ее
жирное сиятельство у нумера 236-го на Пикадилли, гнал
теперь ее выезд в конюшни, прежде чем расположиться
до ночи в кабаке «Военная Удача».
— До чего она хороша! Какие глаза! Какие волосы!
Знает ли ее кто-нибудь? Может быть, вы, mon cher
Prince? 2
— Е bellissima, certamente 3,— сказал герцог де Мон-
тепульчано и пригладил свой иссиня-черный ус.
— Ein gar schones Madchen 4,— согласился наследный
великий герцог Ойленшрекенштейнский и закрутил
кверху свой ус морковного оттенка.
— Elle n'est pas mal, ma foi5,—- произнес князь де
Бородино, нахмурив сумрачное чело.— Mon Dieu, que ces
cigares sont mauvais!6 — добавил он, тоже отшвырнув свою
гавану.
1 Итальянское восклицание вроде «черт побери».
2 Мой дорогой князь (франц.).
3 Хороша, несомненно (итал.).
4 Весьма очаровательная девушка (нем.),
5 Не дурна, что и говорить (франц.).
6 Бог мой, как плохи эти сигары! (франц.)
496

— Попробуйте моих пиквиков,— насмешливо
предложил Франклин Фокс, протягивая молодому французу свой
золотой портсигар.— Лучший сорт от Понтэ, князь. Как?
Вы все еще в обиде? Полно, будем друзьями,— сказал
веселый и беспечный молодой патриций; но француз в
ответ только посмотрел на него исподлобья.
— Хотите знать, кто она, Кюрдюк? —- продолжал
проказник Фокс.— Бородино с нею знаком.
Тут все сгрудились вокруг мсье де Бородино — маркиз
Аликомпань, молодой де Бутс из лейб-гвардейского полка,
Том Протокол из министерства иностранных дел, веселые
юные пэры Фаринтош и Полдуди и все остальные; и среди
прочих, на диво всем,— Кюрдюк, так же живо
заинтересованный, как и другие.
— Да нет, он ничего про нее не скажет,— продолжал
Франклин Фокс.— Разве вы не видите, он взбешен? Стало
быть, у него есть на то свои резоны. Он ничего вам не
скажет, но я скажу. Я ведь, вы знаете, au mieux 1 со
старой герцогиней.
— Говорят, Фрэнк, вы с ней повенчаетесь, когда
помрет герцог? — воскликнул Полдуди.
— А я всегда думал, что старина Фрэнк — герцогов
незаконный правнук,— протянул де Бутс.
— Я слышал, он лечит ее собачку и привозил ей
парики из Парижа,— сказал язвительный Том Протокол, чьи
mots2 известны во всех дипломатических салонах от
Петербурга до Палермо.
— Да гори огнем ее парики и сдохни ее пудель! —
воскликнул де Кюрдюк.— Что насчет красавицы, Франклин
Фокс?
— Во-первых, у нее есть пять тысяч огороженных
акров в Норфолке, графство в Шотландии, замок в Уэльсе,
вилла в Ричмонде, угловой дом на Белгрейв-сквер и
восемьдесят тысяч в трехпроцентных бумагах.
— Apres?3 — спросил Кюрдюк, не сдержав зевок.
— Во-вторых, Бородино lui fait la cour4. Они
двоюродные, ее мать была в девичестве Арманьяк, из эмигрантов.
Старый маршал, его отец, был женат на второй сестре. Он,
1 В наилучших отношениях (франц.).
2 Остроты (франц.).
3 Затем? (франц.).
4 За ней ухаживает (франц.).
497

кажется, был у них лакеем, до того как Наполеон возвел
его в князья.
— Да нет, не лакеем, вторым кучером,— добродушно
поправил Том Протокол.— Он же кавалерист, Фрэнк, а не
пехотинец.
— Видели б вы сегодня его ярость (я имею в виду
Бородино-младшего), когда он застал меня в герцогининой
гостиной tete-a-tete1 с наследницей, которая
соблаговолила даже принять букет из этих рук. Он стоит мне
три гинеи,— добавил бедняга Фрэнк, вздохнув и пожав
плечами.— А этот негодяй на ковент-гарденском
рынке не дает в кредит. Однако цветы-то она взяла, а, Кюр-
дюк?
— Да, и кинула их Альбони,— отозвался юный пэр с
надменной усмешкой. И бедняжка Франклин Фокс
вынужден был признать, что так оно и было.
Тут maitre d'hotel объявил, что ужинать подано. Все
заметили, что даже гузка молочного индюшонка не
произвела в тот вечер на Кюрдюка ровно никакого впечатления.
II
Появление в свете юной Аметисты Пимлико, впервые
заблиставшей на приеме во дворце, а затем и в лучших
салонах бомонда, произвело сенсацию, какую редко
вызывает восход на светском небосводе новой красавицы.
Мужчины сходили с ума от любви, а женщины от
ревности. Ее глаза, ее красота, ее ум, ее ton2 произвели
настоящий фурор восторга и зависти.
Ее вывозила ее светлость герцогиня Фиц-Томмагавк
вместе с собственными дочерьми леди Гвендолиной и леди
Гвиневерой Амбразур, но царственная красота
наследницы совершенно затмила простые прелести ее кузин, ибо
сияла так ослепительно, что «малым светочам»
оставалось лишь чуть заметно мерцать. Дня не прошло, как весь
бомонд, недели не прошло, как уже и весь остальной
город гудел от разговоров о ее красоте; светские дамы и
денди в Мэйфэре сходили по ней с ума или жаждали ее
крови, но и миссис Добс на Блумсбери-сквер (ходившая
в «киятр» в своем зеленом тк>рбане и мятом ярко-желтом
1 Наедине (франц.).
2 Манера держаться (франц.).
498

атласном платье) судачила со своим благоверным насчет
«наследницы».
Толпы устремлялись к «Сквобу и Линчу», что в Лонг-
Эйкре, смотреть, как для нее там мастерят кареты, такие
безупречно прекрасные, такие великолепные, такие
покойные, такие вызывающе непритязательные и
потрясающе простые! Помимо наследственного столового
золоченого и чеканного серебра, хранящегося в семидесяти
кованых сундуках у Чайлдса, Рамбл и Бригз изготовили
для нее золотой сервиз, а Гэрревей из Хеймаркета —
сервиз, воспроизводящий чеканку Бенвенуто Челлини и
вызывавший восхищение всего Лондона. И вот вам
истинный факт: не прошло и месяца, как посрамленные
городские галантерейщики выставили на продажу узкие
голубые панталоны под названием «Смерть наследницам,
самый скромный покрой, по два шиллинга ж шесть
пенсов», а еще задолго до этого весь высший свет ржнулся к
мадам Кринолин или же отправил курьеров в Париж к
мадам Марабу, желая во что бы то ни стало* скопировать
ее туалеты. Но, как заметил бард из Мантуи, «Non quivis
contigit» l — не на всякую ножку годится Золушкина
chaussure2.
При всем этом великолепии^ поклонении и красоте,
среди всеобщих восторгов, среди толп, склоняющихся к
ее ногам, была ли счастлива Аметиста? Ах, нет! Не под
драгоценнейшим колье от «Рамбла и Бригза», не в
воздушном кабриолете от Линча обретает сердце радость.
«Que je me ruinerai,—как говорит Фронсак в письме к
Боссюэ,— si je savais ou acheter le bonheur!» a
Co всем ее богатством ж великолепием Аметиста была
несчастлива — несчастлива, ибо одинока, несчастлива,
ибо ее любящему сердцу не к чему было прилепиться.
Ее роскошный особняк был монашеской обителью — ни
один мужчина не входил сюда, за исключением
Франклина Фокса (который в счет не шел), да родственников
герцогини, да старого лорда Сплина и его друга, не менее
старого сэра Джона Хандрина, и ее кузена—противного,
противного Бородино.
Князь Бородино открыто объявил, что она с ним
помолвлена. Ничего удивительного, что будучи crible de det-
1 Не каждому подходит (лат.).
2 Обувь (франц.).
3 «Как бы я разорился, если бы знал, где купить счастье»
(франц.).
499

tes *, он задумал воспользоваться такой возможностью,
чтобы refaire sa fortune2. Он угрожал, что убьет всякого,
кто осмелится бросить взгляд на наследницу. И чудовище
выполнило угрозу. Майор Григг из лейб-гвардейского
полка уже пал от его руки в Остенде. О'Тул, который
познакомился с нею на Рейне, получил в Кобленце пулю в
плечо и был не склонен продолжать столь опасное
ухаживание. Бородино попадал в туза со стапятидесяти
шагов. На шпагах он мог одолеть графа Бертрана или самого
Александра Дюма. Это был дракон, сторожащий
драгоценное pomme d'or8, и мало кто еще отважился бы
потягаться силой с врагом si redoutable 4.
Сидя за Salmis d'escargot5 в «Ковентри-клубе»,
молодые'денди, которых мы представили читателю в
предыдущем томе, разговаривали о наследнице. Франклин Фокс
описывал ее жизнь лорду де Кюрдюку, который —о
чудо! — слушал его с интересом. Были обсуждены
посягательства Бородино и затворничество прекрасной
Аметисты. Дом Фиц-Томмагавков на Белгрейв-сквер
расположен, как известно всякому, вплотную к особняку, в
котором жила Аметиста. Из дома в дом можно было попадать,
не выходя на улицу. Она никуда не выезжала иначе как
под охраной герцогини, и прорвать такое ограждение
было невозможно.
— Невозможно? Все возможно,— сказал лорд
Кюрдюк.
— Пари на что вам будет угодно, вы к ней не
проникнете,— сказал молодой маркиз Мартингейл.
— Ставлю тысячу пони 6, что проведу неделю в доме
наследницы до окончания сезона,— ответил лорд Кюрдюк
с легким зевком, и пари было заключено под
одобрительные возгласы.
Но, казалось, сама судьба ополчилась против лорда
Кюрдюка, ибо на следующий же день, когда он катался
верхом в Парке, под ним упала лошадь, и он был
принесен домой с раздробленной кистью руки и вывихнутым
плечом. Доктора объявили его состояние серьезным.
1 По уши в долгах (франц.).
2 Поправить свои дела (франц.).
3 Золотое яблоко (франц.).
4 Столь грозным (франц.).
5 Рагу из улиток (франц.).
6 В жаргоне игроков «пони» — билет в 25 фунтов стерлингов.
500

Мартингейл был женат, и потому мог на прогулках
невозбранно сопровождать верхом карету Томмагавков. Две
недели спустя после описанных выше событий маркиз
скакал рядом с большой семейной каретой ее светлости
и беседовал с леди Гвиневерой о своем необыкновенном
пари.
— Вы знаете, что такое пони, леди Гвиневера? —
спросил он. Ее светлость ответила, что знает, у нее есть
пони кремовой масти в замке Эскарп. Но она была
потрясена, когда лорд Мартингейл сообщил ей, что в скором
времени сделается обладателем тысячи пони, ценою в
двадцать пять фунтов каждый, которые сейчас пока
находятся у банкира Кутса. Вот тут-то он и рассказал про пари
с Кюрдюком. Через десять дней соберется парламент и
сезон будет окончен. Кюрдюк лежит больной chez luil.
Стало быть, двадцать пять тысяч фунтов, можно сказать,
у него, Мартингейла, в кармане. И он поклялся, что
купит яхту у лорда Компасса— с капитаном, командой,
пушками и всеми причиндалами.
В тот вечер, возвратившись от леди Кикимоур,
Мартингейл нашел на золотом plateau2 у себя в antichambre3
среди множества billets4 следующую краткую записку,
приведшую его в изумление:
«Дорогой Мартингейл, не будьте так уж уверены
насчет яхты Компасса. До конца сезона еще десять дней;
может быть, мои пони еще постоят у Кутса.
Ваш
Кюрдюк.
P. S. Пишу левой рукой, так как правая у меня все
еще не срослась после падения».
III
Новый рослый лакей четвертый номер, который
поступил на место Джона (уволенного за недостаточную
полноту икр, а также из-за того, что его волосы плохо
держали пудру), как нельзя более удовлетворял помощника
1 У себя (франц.).
2 Подносе (франц.).
3 Прихожей (франц.).
4 Записок (франц.).
501

дворецкого, который аттестовал его положительно
дворецкому, а тот с похвалой упомянул о нем в докладе
самому главному домоправителю. Это был такой
обходительный и такой красивый молодой человек, что дамы —
приближенные главной экономки — не раз удостаивали
его своим вниманием. Всеобщее расположение особенно
возросло после небольшой стычки, которая у него
произошла с мсье Анатолем, могучим валлонцем-посыльным,
когда тот был однажды застигнут обнимающим мисс
Фестончик — камеристку собственной горничной самой
Аметисты. Как только мисс Фестончик увидела, что в
лакейскую, где в это время мсье Анатоль как раз «оскорблял
ее», входит мистер Джиме, она в тот же миг завизжала —
а в следующий миг великан-бельгиец оказался
распростертым на ковре, и мистер Джиме стоял над ним с таким
грозным лицом, что несчастный chasseurl и думать не
посмел о дальнейшем сражении. Весть об одержанной
победе достигла даже слуха главного домоправителя,
который, будучи сам несколько неравнодушен к мисс
Фестончик, похвалил Джимса за доблесть и распил с ним у
себя в комнате по стакану мадеры.
Кто же был этот Джиме? Он пришел с
рекомендациями из дома Кюрдюков. У них, по его рассказам, он
прожил два года. «Но там, где нет хозяйки, джентльмен на
службе только руку испортит»,— объяснял он. А у
Джимса рука была на редкость нежная, мисс Фестончик ею во-
строгалась, и, разумеется, он ее не портил грубой
работой: к нему приходил молодой человек, который говорил
ему «сэр» и делал за него всю тяжелую работу, а Джиме
сидел и читал дамам в лакейской газеты, да не по
складам, с запинками, как другие джентльмены, а легко и
непринужденно, выговаривая длиннейшие слова безо
всякого затруднения. Умел он и по-французски, как
обнаружила мисс Фестончик, изучавшая этот язык под
руководством мадемуазель, grande fille-de-chambre de confiance;2
потому что когда она у него спросила: «Полли ву Фрэнси,
мусью Джиме?» — он с готовностью ответил: «Вуй,
мадемуазель, же пассе боко де тонг а Парри. Комон ву порти
ву?» 3 А как восхищалась им мисс Фестончик после того,
1 Лакей (франц.).
2 Старшей приближенной камеристки (франц.).
8 «Я долго жил в Париже. Как вы поживаете?» (Лекаж,
французская фраза).
502

как он спас в Парке мисс Аметисту, когда ее лошади
вдруг понесли!
Бедняжка, бедняжка Фестончик! Джиме и недели не
пробыл на службе у Аметисты, а уж нежное сердце
маленькой горничной похищено у нее навсегда. Бедняжка,
бедняжка Фестончик! Ведь он думает не о тебе.
Случилось это так. Мисс Аметиста приняла
приглашение своего кузена князя Бородино покататься с ним в его
фаэтоне. Поэтому ее собственный экипаж был отправлен
в Парк только с ее компаньонкой, попечению которой
был доверен Фидо — прелестнейший в мире малютка
спаниель. Фредерик и Джиме застыли на запятках в своих
темных модных ливреях; лошади стоили по тысяче гиней
каждая, а кучер служил прежде подполковником
кавалерии — во всем Парке не было выезда элегантнее.
Князь сам правил лошадьми, и судьба его
очаровательной кузины была всецело в его руках. И то ли
красные фески: в карете турецкого посланника спугнули его
караковых, или же виноваты новые желтые ливреи на
запятках у миссис Шампиньон, а может, причиной всему —
противоестественное безобразие леди Горгоны,
проезжавшей в это время в низкой, запряженной шестеркой
лохматых лошадок карете, или же, наконец, все дело тут в
неумении самого князя; но так или иначе, а только лошади
его вдруг чего-то испугались и понесли, расшвыривая
экипажи, фаэтоны, коляски и кареты. Аметиста визжала,
князь без кровинки в лице сидел, потеряв всякое
присутствие духа, а лошади неслись как раз мимо того места,
где стоял выезд мисс Аметисты.
— Помереть мне,— сказал товарищу Фредерик,— если
это не князь катит с нашей госпожой. Быть им в Серпен-
тайне, а то и вовсе на том свете, коли не остерегутся.
Между тем вспугнутые кони вихрем неслись на них.
Но если кони неслись со скоростью вихря, то Джиме
действовал еще быстрее. Соскочить с запяток, догнать
кренящийся, из стороны в сторону бросаемый фаэтон,
вспрыгнуть в него с помощью длинной лакейской булавы,
опершись на нее как на шест для прыжков, выхватить вожжи
из рук презренного Бородино, жалостно возопившего,
когда бесстрашный лакей с разлету угодил ему прямо на
мозоли и вытеснил с козел,— все это было делом одного
мгновенья. Еще несколько минут, и бешеная, слепая
скачка взмыленных коней сменилась быстрым, но ровным
галопом, лошади бежали медленнее, перешли на рысь, и
503

вот уж они, дымясь и вздрагивая, но совершенно
усмиренные, останавливаются, послушные удилам, возле экипажа
Аметисты, выехавшего им навстречу.
— Отдавай вожжи, malappris! Tu m'ecrases les cors,
manant! l — воскликнул взбешенный аристократ,
извиваясь под каблуком неустрашимого колесничего.
— Tant pis pour toi, nigaud2,— прозвучал ответ.
Прелестная Аметиста была, разумеется, в обмороке. Но когда
ее переносили в ее карету, она пришла в себя и наградила
того, кто спас ей жизнь, небесной улыбкой.
Гнев, ярость, проклятья взбешенного Бородино,
когда он увидел, что какой-то лакей изогнулся в изящном,
поклоне и поцеловал ручку Аметисты, легче
вообразить, нежели описать. Но Джиме словно не слышал
его брани. Поместив свою обожаемую госпожу в ее
экипаж, он невозмутимо встал на запятки. Страсти и
опасности никак не отразились на его бледном мраморном
челе.
Бородино возвратился домой вне себя; и ярость его
отнюдь не убавилась, когда, явившись в тот же вечер в дом
своей кузины на обед — изысканный банкет,
сервированный в лучшем стиле «Эклер», он спросил себе еще puree
к la bisque aux ecrevisses 3, и неловкий лакей,
прислуживавший ему за столом, уронил тарелку vermeille eisele4
со всем ее горячим содержимым его сиятельству на
подбородок, на кружевное жабо и большую cordon5
Почетного легиона, которую он носил.
— Infame!—взвыл Бородино.-—Tu Г as fait expres!6
— Qui, je Fai fait expres 7,— ответил лакей с
безупречным парижским выговором. Это был Джиме.
Подобная дерзость не могла, разумеется, остаться без
последствий даже для утрешнего спасителя, Джиме был
тут же изгнан. Он прослужил в доме всего одну неделю.
Через месяц в газетах появилась заметка,
проливавшая, пожалуй, некоторый свет на вышеописанное
загадочное происшествие. Содержание ее таково:
1 Невежа! Ты отдавил мне мозоли, хам! (франц.)
2 Тем хуже для тебя, болван (франц.).
3 Суп-пюре с вареными раками (франц.).
4 Чеканного позолоченного серебра (франц.).
5 Ленту (франц.).
6 Подлец! Ты сделал это нарочно! (франц.)
7 Да, я это сделал нарочно (франц.).
504

«НЕОБЫКНОВЕННОЕ ПАРИ. Как-то вечером в
конце минувшего сезона молодой и эксцентричный граф
К-р-юк заключил с разорившимся
аристократом-коннозаводчиком маркизом М-рт-нг-лом пари на двадцать пять
тысяч фунтов, что проведет неделю в доме знаменитой и
прелестной богатой наследницы, которая проживает не
далее, чем в сотне миль от Б-лгр-в-сквер. Пари было
заключено, и граф, сказавшись больным и получив
несколько уроков у собственного лакея (мистера Джеймса
Плюша, чье имя он также позаимствовал), посвятившего его
в профессиональные секреты, в самом деле сумел
проникнуть в особняк мисс П-мл-ко, где и провел ровно неделю,
успев за этот срок выиграть пари и спасти жизнь юной
леди, которую, как мы слышали, он в ближайшем
будущем поведет к венцу. Он обезоружил князя де Бородино
на дуэли в песках близ Кале и однажды, как
рассказывают, явился в «К-и-клуб» в плюшевой ливрее под
плащом, предъявив ее в качестве доказательства того, что
пари им действительно выиграно».
Так оно все на самом деле и было. У молодой четы не
более девятисот тысяч годового дохода, но они живут, не
падая духом, и даже выкраивают кое-что на
благотворительные цели. Эмилия де Пентонвиль, которая обожает
свою невестку и маленьких внучат, счастлива, что видит,
наконец, любимого сына un homme range1.
« Сииебрад »
Роман Г.П.Р. Джимса, эсквайра, и пр.
Был один из тех благоуханных ноябрьских вечеров,
какие случаются только в долинах Лангедока или в горах
Эльзаса, когда в одном из романтических скалистых
ущелий, опоясывающих плоскогорье между Марной и
Гаронной, можно было невооруженным глазом различить двух
движущихся всадников. Розовые лучи склоняющегося
светила золотили обрывы и вершины вдоль тропы, по
которой они пробирались медленным шагом; и в то время
как вечные бастионы, кои Природа воздвигла над
ущельем, по которому ехали наши всадники, алели последними
отсветами меркнущего дня, долина внизу лежала в
сумраке тени, и тяжек, извилист был их суровый путь. Кое-
где меж гор, едва видимые для глаза, щипали скудную
1 Остепенившимся (франц.).
505

растительность редкие козы. Букцины пастухов,
сзывающих стада на пути домой, в какую-нибудь горную
деревушку, будили жалобное эхо, которое стонало среди
пустынных каменных круч; звезды зажигались на
фиолетовых безоблачных небесах, раскинувшихся над головой; и
бледный серп месяца, сначала едва заметно
выглядывавший из лазури, с каждой минутой светил все ярче, пока
наконец не засиял ослепительно, словно торжествуя над
обращенном в бегство солнцем. Да, хороша страна
Франция, холмистая, зеленая, живописная земля, родина
изящных, а также и военных искусств, рыцарства и поэзии;
некогда (хотя с тех пор она изрядно запятнала себя
разными современными пороками) она была украшением
Европы, рассадником древней славы и разумной доблести.
И во всей живописной Франции, красота которой столь
ослепительна и храбрость столь знаменита, нет области
более зеленой и холмистой, нежели та, по которой
пробирались наши путники и которая лежит между славными
городами Вандемьер и Нивоз. Она знакома ныне
всякому: и турист-англичанин в колеснице, с его соусом «гар-
вей» и с его соверенами, и суетливый коммивояжер на
крыше громыхающего дилижанса, и грохочущий
мальпост, несущийся по шоссе со скоростью двенадцати миль
в час,— все они теперь ежедневно и ежечасно пересекают
эти места; но пусто и безлюдно было здесь в конце
семнадцатого столетия, к каковому времени относится начало
нашего рассказа.
Все дальше и дальше по горной извилистой
темнеющей тропе скакали бок о бок два благородных кавалера
(благородство выдавали их вид и стать). Один, по
внешности младший, имел развевающееся перо в берете и
горячил андалузскую лошадку, весело скакавшую вперед и
делавшую курбеты на поворотах. Камзол из оранжевой
парчи и замшевый дублет с каймой свидетельствовали о
его знатном рождении, так же как и его блестящий
взгляд, безупречная форма носа и шелковистые
каштановые локоны.
Поцелуй юности был запечатлен на его челе; влажный
взор его темных глаз напоминал весенние фиалки, и
весенние розы цвели на его щеках — розы, которые —
увы! — отцветают и гибнут, когда проходит весна жизни!
То с разгону перескочит через камень, то на ходу собьет
хлыстом цветочек у дороги — таков был Филибер де
Кукареку рядом со своим сумрачным спутником.
506

Под товарищем его был destriere 1 чистых
нормандских кровей, вскормленный зелеными пастбищами
Аквитании. Оттуда через Берри, Пикардию и Лимузен,
останавливаясь во многих городах и селениях, выступая на
турнирах и в поединках у стен многих замков Наварры,
Пуату и Нотр-дам де Пари, рыцарь и его скакун достигли
наконец пустынной местности, где мы их застаем.
Сам рыцарь, восседавший на благородном коне,
поистине достоин был могучего скакуна. Оба, и копь и
всадник, были в полном доспехе феодальной войны: арбалет
и баллиста, демикулеврина и кираса того времени
поблескивали на груди и шее боевого коня, а всадник,
вооруженный налобником и катапультой, авангардом и
арьергардом, шишаком и шарабаном, алебардой и
мастихином и всем прочим, до снаряжения старинного
рыцарства относящимся, возвышался над своим
закованным в сталь конем, сам — настоящая стальная башня.
И могучий скакун нес могучего всадника с той же
легкостью, с какой юного молодца несла его андалузская
лошадка.
— Ты славно поступил, Филибер,— проговорил
рыцарь непробиваемых доспехов,— проехав так далеко
навстречу своему кузену и товарищу по оружию.
— Товарищу по игре в волан, ты хочешь сказать,
Романа де Финь-Шампань,— ответил младший.— Я был
еще пажом, когда тебя посвятили в рыцари; и ты уехал
в крестовый поход раньше, чем у меня начала расти
борода.
— Я стоял с Ричардом Английским у ворот Аскалона,
я дрался в поединке с блаженным королем Людовиком у
шатров под Дамиеттой,— отозвался тот, кому
принадлежало имя Романа.— Клянусь душой С тех пор как
выросла твоя борода, мальчик (а она, право же, и ныне еще
жидковата), я успел сразиться на копьях с Сулейманом
в Родосе и выкурить чубук с Саладином в Акре. Однако
довольно об этом. Расскажи мне о доме, о нашей родной
долине, о моем семейном очаге, о госпоже моей матери и
о нашем добром капеллане... расскажи мне о пей,
Филибер,— промолвил рыцарь и проделал демивольт, чтобы
скрыть волнение.
Вид Филибера выразил смущение. Казалось, он решил
уклониться от прямого ответа.
1 Старинное название боевого коня (франц.).
Ш

— Замок все так же стоит на скале,— начал он,— и
ласточки по-прежнему вьют гнезда на зубчатых стенах.
Добрый капеллан все еще гнусавит по утрам вечерню и
бормочет заутреню на закате. Госпожа твоя матушка по-
прежнему раздает душеспасительные брошюрки и вяжет
толстые набрюшники. Арендаторы платят не лучше, чем
прежде, и крючкотворы все так же безя^алостно сосут
кровь, о мой сородич,— хитро заключил он.
— А Фатима, Фатима, как пояшвает она? —
воскликнул Романэ.— С тех пор как конь мой, верный Ламмас,
был еще однолетком, я ничего не слыхал о ней; на письма
не получал ответа. Почтальон всякий день проезя^ал через
наш лагерь, но ни разу не привез мне весточки, Как моя
Фатима, Филибер де Кукареку?
— Фатима? Жива-здорова,— отвечал Филибер.— Но
ее сестра Анна из них двоих краше.
— Ее сестра Анна лежала в колыбели, когда я
отправился в Египет. Чума на ее сестру Анну! Говори о Фати-
ме, Филибер, о моей синеглазой Фатиме!
— Что ж, она жива-здорова,— сумрачно молвил его
товарищ.
— Моягет быть, она умерла? Или заболела? Уж не
схватила ли корь? Или, быть может, переболела оспой и
утратила свою красоту? Говори, говори же, мальчик! —
воскликнул в тревоге рыцарь.
— Ее щеки румянее, чем у ее мамаши, хотя старая
графиня красится каждый божий день. Ее ножка легка,
как у воробышка, а голос сладок, как цимбалы
менестреля. Но, по мне, все равно леди Анна краше! — воскликнул
юный Филибер.— Славная, несравненная леди Анна! Вот
только заслужу рыцарские шпоры, и проеду по всем
христианским землям, и провозглашу ее Царицей Красоты.
О-го-го! Леди Анна! Леди Анна! — И с этим кличем и с
очевидной целью спрятать собственное волнение или же
скрыть от товарища неприятное известие, беспечный da-
moiseau 1 пустился вскачь.
Но как ни скор был бег его лошадки, галоп огромного
скакуна под его другом был и того скорее.
— Мальчик,— проговорил старший.— У тебя дурные
вести. Я прочел это по твоим глазам. Говори же!
Неужели тот, кто в тысяче сражений не боялся самую Смерть
схватить за бороду, дрогнет перед лицом правды из уст
1 Молодой дворянин (франц.).
508

друга? Говори, заклинаю тебя небесами и святым Боти-
болем! Романэ де Финь-Шампань мужественно
выслушает твой рассказ!
— Фатима жива и здорова,— еще раз сказал Фили-
бер.— Она не схватила кори и по-прежнему хороша.
— Хороша? Она несравненна! Но что дальше, Фили-
бер? Неужто она неверна? Во имя святого Ботиболя,
скажи, что она верна! — простонал старший рыцарь.
— Тому уже месяц,— отвечал Филибер,— как она
вышла за барона де Синебрада.
С криком, который так страшен, когда его исторгает
мука из уст сильного мужчины, доблестный рыцарь
Романэ де Финь-Шампань отпрянул при этих словах и
рухнул со своего коня наземь безжизненной грудой стали.
II
Как и многие другие порождения феодальных войн и
феодального великолепия, некогда огромный и
роскошный Замок Синебрад ныне являет собою поросшую мохом
руину. Сегодняшний путешественник, который бродит по
берегу сребристой Луары и взбирается на кручу, где
когда-то возвышалось это величественное сооружение, едва
ли различит в поверженных каменных глыбах, обвитых
плющом и разбросанных между скал, даже контуры
некогда роскошной и неприступной цитадели баронов де
Синебрад.
А в дни, к которым относится наше повествование, ее
башни и шпили вздымались столь же надменно и
казались человеческой гордыне столь же несокрушимыми, как
и вечные скалы у их подножья. Три обращенные золотые
звезды на червлени, дважды рассеченной, обремененные
возлежащим львиным леопардом,— этот прославленный
фамильный герб, вытканный ярчайшими красками на
множестве знамен, реял над бастионами. Длинная линия
укреплений спускалась по склону горы к самой Луаре,
тысячи одетых в сталь воинов несли караул. Под стягом
Синебрадов четыреста рыцарей и шестькрат столько же
лучников сражались при Бувине, Мальплакэ и Азенкуре.
За заслуги во время битвы с англичанами при Фонтенуа
доблестный Карл Мартелл назначил четырнадцатого
барона великим наследным туфельмейстером королевства
Франции; и богатством, блеском, военным искусством и
609

славой Рауль — двадцать восьмой барон — не уступал
своим благородным предкам.
За то, что барон Рауль взимал пошлину на водных
путях и дань на дорогах сухопутных; что он время от
времени нет-нет да и оберет беззащитного бюргера, или
ограбит соседа, или вырвет зубы у какого-нибудь еврея; что он
как-то сжег замок врага вместе с его женой и детьми,—
за все это в стране славили и уважали могучето барона.
Возвращаясь из победного похода, он неизменно оделял
церковь долей от своей добычи, так что церковное
благословение всегда сопутствовало ему в бою. Так жил барон
Рауль, гордость страны, в которой он родился,
украшение двора, церкви и округи.
Но среди всего своего могущества и великолепия
благородный Синебрад глубоко страдал от домашних
неурядиц: дело в том, что его красавицы жены умирали одна
за другой. Не успеет жениться, и вот он уже вдовец; за
восемнадцать лет знатный феодал перенес не менее
девяти таких тяжелых утрат. Ибо правду говорят, что
удача — приживалка, а беда — республиканка, ведь ей все
равно кого навещать: богатого или бедного, великого или
ничтожного.
— Перестань оплакивать своего вероломного бродягу-
жениха,— говорила леди Шакабак своей дочери,
прекрасной Фатиме,—и подумай, как любит тебя благородный
Синебрад! Изо всех девиц на вчерашнем балу он обратил
внимание только на тебя и на твою кузину.
— Но моей кузине, право же, не приходится
гордиться своей внешностью,— взвилась очаровательная
Фатима.— Хотя мне совершенно безразлично, обращает ли на
меня внимание милорд Синебрад. Мое сердце,
любезнейшая матушка, с тем, кто сейчас так далеко!
— Дитя мое, он танцевал с тобою четыре галлиарды,
девять экосезов и двадцать три куранты, если не
ошибаюсь,— продолжала мать, словно не слыша последнего
замечания дочери.
— Двадцать пять,— поправила прелестная Фатима,
потупя очи долу.— Но увы! Романэ танцевал куда лучше!
— У него совсем не придворные манеры,— с
осторожностью заметила мать.
— Я вовсе не отрицаю достоинств лорда де Синебра-
да как танцора, мама,—ответила Фатима.—Для такого
510

пузатого коротышки — он плясун хоть куда, а важностью
вида не уступит даже самому его величеству королю.
— Вы с ним были самой красивой парой на балу,
дитя мое! — воскликнула достойная леди.
— О, этот гороховый камзол с оранжевыми
прорезями, синие, красные и желтые страусовые перья,
двуцветные панталоны и розовые туфли ему несказанно к лицу,—
признала Фатима.— Не приходится спорить, несмотря на
преклонный возраст, он ловок и подвижен, как юноша. Но
увы! Маменька, у благородного барона было уже девять
жен.
— И твоя кузина отдала бы свои глаза, чтобы только
стать десятой,— ввернула мать.
— Моя кузина отдала бы глаза? — воскликнула
Фатима.— Это не бог весть как много, ведь они у нее
безобразно косят.
Так беседовали меж собой дамы, едучи ночью домой с
бала в замке барона де Синебрада.
Любезный читатель, подслушавший их разговор,
поймет сомнения, терзавшие душу прекрасной Фатимы, а
юная читательница, получившая отличное английское
воспитание, разделит с нею ее терзанья. Правда, перед
тем как Романа ушел на священную войну, Фатима с ним
обручилась; но ведь всем известно, долгий сговор до
добра не доводит; и хотя верная, любящая девушка многие
месяцы напрасно ждала вестей от жениха, ее достойные
родители давно уже выражали крайнее неодобрение
этому браку, который должен был повергнуть обе стороны в
беспросветную нищету. Они правда, скрепя сердце,
допустили помолвку; но, когда благородный барон Синебрад
отличил Фатиму на похоронах своей девятой супруги и
назад с погребальной церемонии ехал рядом с нею,
рассудительные родители сразу поняли, насколько лучше,
правильнее и благополучнее будет для их дочери иметь
спутником жизни такого мужчину, как барон, чем
дожидаться на авось возвращения нищего бродяги, которому в
жены она была обещана.
Ах, что за чистое, благородное создание, что за чудо
самоотвержения и верности долгу, что за образец
послушания родительской воле — этот ангел во плоти, нежно
воспитанная дочь благородного свмейства! Вместо того
чтобы тратить время на нездоровые упорствования и
пустые сожаления о далеком возлюбленном, примерная
Фатима сразу же уведомила своих почтенных родителей, что
511

готова им подчиниться; и хотя в душе она страдала (по
ее собственным словам, страдала непереносимо), свои
муки это восхитительное создание так хорошо скрывало,
что никто о них даже не догадывался. Она сказала, что
постарается забыть о прежних узах сердца, и так глубоко
было в ней сознание долга (пусть столь же глубоким
будет оно у каждой английской барышни), что она
выполнила обещание. «На мои прежние увлечения,— сказала
прелестная дева, увязывая в узелок письма Ромавэ и его
подарки, которые, поскольку добрый рыцарь был нищ и
гол, представляли не бог весть какую ценность,— на мои
прежние увлечения я смотрю как на детские глупости.
Мои нежные чувства укоренились там, куда их привили
мои любезные родители,— они принадлежат
благородному, знатному, любезному Синебраду. Правда, он не
особенно хорош собой, но чистая и воспитанная девушка
знает цену быстролетному внешнему совершенству.
Правда, он стар; но может ли быть лучше занятие для
женщины, чем уход за престарелым и больным супругом? Он
уже был женат, это тоже не подлежит сомнению,— но —
ах, матушка! — кто не понимает, что мужем всех
ласковее и добрее будет тот, кто после девяти браков все же
не мыслит себе счастья без жены?»
Вот с какими здравыми мыслями объявила
прекрасная Фатима о своей готовности послушаться родителей п
принять роскошный свадебный дар от своего любезного
жениха.
III
Старая графиня де Шакабак раз двадцать пыталась
увидеться со своей злосчастной дочерью. Но всякий раз
как она появлялась у неприступных ворот замка Cime-
брад, привратники злобно ухмылялись ей из-за чугунной
решетки и гнали ее прочь. «Леди Синебрад не принимает
никого, кроме своего духовника, и не выходит из
опочивальни»,— таков был неизменный ответ упрямых
клевретов на мольбу встревоженной матери. Наконец,
разъяренный ее беспрестанными появлениями, сам гневливый
барон де Синебрад, случившийся в то время у ворот,
зарядил самострел и выпустил из него арбалет прямо в круп
ее кобыле, так что почтенная дама с визгом в страхе
обратилась в бегство. «В следующий раз буду стрелять не
512

в лошадь,— рявкнул ей вдогонку кровожадный барон,— а
в седока!» И все, кто знал его злодейский характер и его
меткий глаз, не сомневались и в том, что он выполнит
угрозу, и в том, что попадет в цель.
С того рокового дня, когда великий герцог
Бургундский устроил знаменитый турнир в Нанте и все пэры
Франции присутствовали на состязаниях, было замечено,
что Синебрад переменился к своей благородной и
добродетельной супруге.
Первые три дня грозный барон побеждал всех, кто ни
выезжал против него на турнирное ноле. Его копье
сокрушало все, что ни попадалось ему на пути. Славнейшие
рыцари Европы, съехавшиеся на это состязание, были
повергнуты им один за другим. Приз и первенство на
ристалище уже, казалось, принадлежали ему. Его должны
были провозгласить доблестнейшим из доблестных, а его
даму — прекраснейшей из прекрасных.
Но к исходу третьего дня,— когда солнце уже
склонялось за Вогезы и тени, удлиняясь, пересекали равнину,
на которой могучий воин стяжал столь блистательную
победу,— он поверг наземь двести тринадцать рыцарей из
разных стран, и среди прочих пламенного Дюнуа,
мужественного Уолтера Мэныи, безупречного Байарда и
неустрашимого Дюгеклена, а сам победитель высился
неподвижно в седле на горячем своем скакуне, и толпы уже
не чаяли, что найдется еще кто-нибудь, готовый
помериться с ним силой,— как вдруг трижды протрубил рог,
сначала еле слышно, потом все громче и отчетливее, и на
турнирное поле выехал рыцарь в розовых доспехах со
спущенным забралом и на огромном мышастом скакуне,
послушном каждому его движению.
Герольды спросили его имя и титул.
— Зовите меня,— отвечал тот глухим голосом,—
Отвергнутый Рыцарь.
О, почему при этих словах затрепетала супруга
барона Синебрада?
Имя свое и титул рыцарь назвать отказался; но его
товарищ, приехавший с ним вместе, молодой и
благородный Филибер де Кукареку, пользовавшийся в округе
всеобщей любовью и уважением, поручился за его высокое
рождение и добрую славу. И вот Рауль де Синебрад,
хрипло рявкнув, чтобы ему подали сто четырнадцатое копье,
потрясая этим тяжелым оружием, точно соломиной,
приготовился встретить дерзкого пришельца.
17 У. Теккерей, т. 2
513

По турнирному обычаю, а также дабы защитить от
повреждений острие копья, у Отвергнутого Рыцаря на
копейный наконечник был надет особый щиток, но он, сняв
его, подскакал к шатру Синебрада и ударил заостренной
сталью в его висевший там благородный щит. Дрожь
восторга пробежала по зрителям, ибо то был вызов на бой
a Foutrance l.
— Исповедался ли ты, сэр рыцарь? — проревел Сине-
брад.— Становись же и защищайся, ибо, клянусь небом,
пришел твой последний час!
— Бедный юноша! Бедный юноша! — со вздохом
повторяли зрители.— Он сам навлек на себя погибель.
Но вот прозвучал сигнал, и, как самум через пустыню,
как водопад по каменному ложу, как снаряд из гаубицы,
ринулись навстречу друг другу два всадника.
* * *
— Неужто ты убьешь столь славного воина? —
спросил великий герцог, когда под конец ужасного сражения
рыцарь в розовых доспехах встал с мечом в руке над
своим поверженным врагом, чей шлем при падении
откатился в сторону и чьи налитые кровью глаза с невыразимой
злобой и ненавистью глядели на победителя.
— Нет, я не лишу тебя жизни,— промолвил тот, кто
назвался Отвергнутым Рыцарем.— Хоть ты лишил меня
всего, что мне было дорого на земле!
И поскольку солнце уже село и никто больше не
вызывался . оспорить у него победу, Отвергнутый Рыцарь
был провозглашен победителем, и он подъехал к ложе
герцогини, чтобы получить от нее золотую цепь,
причитавшуюся в награду за первенство. И когда герцогиня
надевала на него цепь, он поднял забрало — поднял и
бросил один-единственный взгляд на леди Фатиму, сидевшую
рядом с нею.
— Романэ де Финь-Шампань! — вскричала та и
упала в обморок. Барон де Синебрад услышал ее,
пресмыкаясь, раненый, в пыли, и своей поруганной честью,
поломанными ребрами и распаленной яростью поклялся
отомстить. Так вышло, что леди Фатима, приехавшая
на турнир царицей, возвратилась к себе в замок
узницей.
1 На смерть (франц.).
514

(Поскольку на страницах нашего журнала
невозможно привести этот замечательный роман целиком,
довольно будет, если мы вкратце упомянем здесь, что после
полутора томов, в которых с восхитительной красочностью
описываются картины природы и муки несчастной
супруги барона, содержащейся в темнице на хлебе и воде,
барон де Синебрад вознамеривается наконец обречь свою
супругу смерти от руки палача.)
* * *
За две минуты до того, как должен был пробить
полдень, злодей-барон взошел на эшафот, чтобы проверить,
все ли приготовлено к предстоящей ужасной церемонии.
Плаха была готова, мерзкий свершитель мести, весь в
черном и с маской на лице, уже держал в руке
сверкающую секиру. Барон попробовал лезвие пальцем и спросил
ужасного рубильщика, верная ли у него рука. Кивок был
ответом кровавого слуги. Рыдающие домочадцы и
дружинники отпрянули с дрожью. Не было там ни одного
человека, который бы не любил и не оплакивал прекрасную
госпожу.
Бледную, бледную как полотно, вывели ее на свет из
темницы. На все злобные расспросы супруга она давала
один ответ: «Я невиновна». Он угрожал ей смертью —
она отвечала: «Вы мой господин. Жизнь и смерть моя в
ваших руках». Многие ли жены в наше время обладают
столь ангельской кротостью?! Она растрогала все сердца,
кроме лишь сердца безжалостного Синебрада. Даже леди
Бланш (Фатимина кузина), на которой он пообещал
жениться после кончины нынешней неверной супруги,
молила о пощаде своей родственнице и о разводе; но
Синебрад поклялся, что она умрет.
— Неужто не будет милосердия, сэр? — спросил
капеллан, который ее исповедывал.
— ...милосердия! — подхватила рыдающая камеристка.
— Разве я не говорила, что готова умереть за моего
господина? — промолвила прекрасная дама, склонясь
перед плахой.
Сэр Рауль де Синебрад ухватил ее длинные локоны
цвета воронова крыла.
— А ну, давай! — рявкнул он и топнул ногой.— Руби,
тебе говорят!
Палач, который знал свое дело, приблизился и занес
убийственное оружие; ослепительное лезвие пропело в
17*
515

воздухе и одним могучим молниеносным ударом отсекло
напрочь голову злобному, кровожадному и
безжалостному барону де Синебраду!
Так он пал жертвой собственной ревности; и
нетрудно вообразить волнение прекрасной Фатимы, когда палач,
отбросив маску, упал перед ней на колени, явив ей столь
знакомые черты Романа де Финь-Шампаня.
«Фил Фогарти,
или
Повесть о Доблестном Раздесятом полку»
Роман Гарри Ролкера
I
Флеши были наши. Мы овладели первой амбразурой
после двухчасовой драки и расположились теперь со всем
комфортом, какой допускали обстоятельства. Джек Дела-
мер, Том Деланси, Джерри Блейк, доктор и я сидели под
плашкоутом, а наши слуги на скорую руку сервировали
нам ужин на дне двуколки. Правда, Камбасерес от меня
ушел — надо же было упустить его прямо из рук! — но
его добыча досталась мне; в маршальских кобурах была
обнаружена холодная курица и болонская чесночная
колбаса, а в ранце французского солдата, чей труп валялся
на переднем скате бруствера, мы нашли буханку хлеба —
трехсуточный рацион бедняги. Взамен соли у нас имелся
порох; и, уж конечно, где доктор, там непременно
сыщется (у него в санитарном ящике) бутылка доброго
коньяку. Мы сели и славно, по-солдатски закусили.
Доктор нарвал сочных плодов с росших поблизости
лимонных деревьев — на них ходили в свою последнюю
отчаянную атаку карабинеры и 24-й,— а пунш мы сварили в
каске Джека Деламера.
— Ей-богу, в ней никогда прежде не было так много
толку,— сострил доктор, разливая пунш, и мы все
покатились со смеху, кроме того гвардейца, который сидел
злой, как турок на крестинах.
— Buvez en,— сказал старый костоправ пленному
французу,— да vous fera du bien, mon vieux coq! l
1 Пейте. Это пойдет вам на пользу, старина! (франц.)
516

И полковник, которому только что кончили
перевязывать раны, с жадностью схватил протянутую чашу и
осушил ее за здоровье угощающих.
Как непостижимы превратности военной удачи!
Всего лишь полчаса назад мы с ним вели смертный
поединок, и он, наш теперешний пленник, уже торжествовал
надо мной победу. Я как раз занят был с Камбасересом,
которого сбил с лошади и готовился скрутить, как вдруг
почувствовал укол сзади, к счастью, пришедшийся в
кожаную гусарскую ташку; в следующее мгновенье
геркулесова длань сдавила мне горло — я очутился на земле —
пленник мой бежал — а надо мной, с обнаженной шпагой
в вытянутой руке, стоял, сверкая очами, великан в
форме полковника Артуазских частей.
— Rends toi, coquin! l — говорит он.
— Allez au Diable 2,— говорю я.— Фогарти не сдаются.
Я вспомнил мою бедную матушку и сестер, вспомнил .
наш старый дом в Киллалу — кончик клинка был уже у
меня между зубов — мысленно, на последнем дыхании
произнес молитву, закрыл глаза — но в это кремя удача
переменилась, и приклад мушкета, которым орудовал
Ланти Кланси, вышиб шпагу и перешиб державшую ее
РУку.
— Топамундиаль набоклиш! — выругался француз на
чистейшем ирландском языке. Хорошо, что я успел
совладать с приступом хохота и вовремя остановить Ланти,
иначе честный малый проломил бы моему доблестному
противнику череп. А ведь мы с ним после этой драки
стали сердечными друзьями, как и полагается людям
храбрым и благородным.
Штурм бреши был назначен на час заката, и, как
поступают в таких случаях настоящие вояки, мы решили
оставшееся время провести в свое удовольствие. Каналья-
доктор взял себе печенку и крылышко, второе крылышко
мы отдали нашему гостю — пленному; негодники Джек
Деламер и Том Деланси захватили ножки — а мне
бедному, увы, пришлось довольствоваться остатками
спинки и гузкой, которая у нас именуется — «Кардинальский
нос».
— Ну-с, как вы находите нос его преосвященства? —
спросил Джерри Блейк.
1 Сдавайся, мошенник! (франц.)
2 Иди к черту (франц.).
517

— Он же не мог оставить кардинала с носом! —
воскликнул неисправимый остряк-доктор, и мы все прямо-
таки взвыли от смеха.
— De mortuis nil nisi bonuml,— проговорил Джек,
воздев к нему объеденную кость куриной ноги.
— Маловато, но зато, ей-богу, нам не угрожает
куриная слепота,— сказал я.— Ладно, ребята, споем-ка добрую
песню.
— Идет,— сказал Том Деланси и исполнил
нижеследующую балладу собственного сочинения:
Послушайте, ребята, душевно вас прошу,
Вот только кружку пива за Нэнси осушу.
Досталась эта кружка мне, братцы, от дружка,
Поэтому она мне, как память, дорога.
Был малый, каких мало, наш Том Распей-Галлон,
Где пьянка, где гулянка, там всюду первый — он.
Такой он был пьянчуга, любого перепьет,
Ни в чем не подкачает, нигде не подведет.
Однажды, как обычно, он на крыльце сидел
И в кружку с добрым пивом задумчиво глядел.
Вдруг, здрасьте! Смерть с косою грозит ему в лицо:
«Эй, честный Томас, пробил час, кончай свое пивцо!»
Так стал сырой землею, стал глиной друг мой Том,
Из глины вышла кружка, и мы за Нэнси пьем.
— Вздор! — сказал доктор.— Я это уже слышал.
А вот вам, ребята, кое-что новенькое.
И старый костоправ запел звучным южно-ирландским
тенором:
Наш Ларри О'Тул
Любил разгул,
Немало он скул
Свернул.
Караул!
Наш доблестный Ларри О'Тул.
Он был одноглаз,
Но сиял, как алмаз,
Единственный глаз
И не раз
Красоток сражал
Наповал,
Уж он в этом толк понимал.
Всех больше он пил,
Девицам был мил,
А сколько слупил
О мертвых — ничего, кроме хорошего (лат.).
518

Еды!
Пуды.
Но вовсе не пил воды.
Такой уж он был,
Его я любил,
А нынче он в бозе почил,
Навеки уснул,
На небо махнул
Приятель мой Ларри (УТул.1
Я заметил, что глаза французского полковника
засверкали при звуках наречия его родины; но мы были
слишком хорошо воспитаны, чтобы показывать, что видим его
волнение.
Солнце опускалось за горы, когда мы допели наши
песни, и все стали с волнением дожидаться условного
сигнала — ракеты из штаб-квартиры сэра Вивиана Стер-
ви, долженствующей возвестить возобновление военных
действий. Она взвилась в небо, как раз когда из-за
горизонта выплыла во всем серебряном великолепии полная
луна, и, прежде чем обгорелая трубка, шипя, упала к
ногам генерала Пиктона и сэра Лоури Кола, стоявших на
посту во главе обоих штурмующих отрядов, все девятьсот
девяносто девять орудий наших батарей уже открыли
огонь, и в ответ грянула могучая канонада из форта.
— Ну-с, чей первый танец? — сказал доктор.— Бал-то
начался! Ха! Вон покатилась голова бедняги Джека Де-
ламера! Ядро, надо признать, выбрало себе мишень по
образу своему и подобию. Пожалуй сюда, Тим, придется
мне починить тебе ногу. Твоей жене, Дулан, мой
мальчик, понадобится теперь вязать в два раза меньше чудок.
У-ух! Вон как рвануло, перебило меня бестактно на
полуслове. Вот черт! Да у меня перо со шляпы сорвало.
Так, среди непрекращающегося воя
восьмидесятичетырехфунтовых орудий, бесстрашный докторишка шутил свои
шутки и делал свое дело. А что сердце у него
чувствительное и нежное, знали все, кто служил с ним вместе, и
первый — Филип Фогарти, скромно пишущий эти строки.
Наша амбразура была, по счастью, совершенно непро-
биваема для снарядов, и доблестный Раздесятый полк под
моим началом понес весьма незначительные потери.
— Не горячитесь, ребята,— сказал я,— вот погодите,
скоро у вас будет работка куда какая горячая.
3 Перевод Э. Линецкой.
519

Бравые ребята ответили мне дружным ирландским
«ура». Я заметил, что наш пленник не остался
равнодушен к этим звукам.
— Земляк,— сказал я,— я тебя признал. Но никогда
еще ирландец не был изменником.
— Taisez-vous,— проговорил он, прикладывая палец к
губам,— C'est la fortune de la guerre: l если вы
когда-нибудь попадете в Париж, спросите там маркиза д'О'Махо-
ни, и я встречу вас там гостеприимством, которого из-за
ваших тиранических законов не могу оказать в стенах
отчего дома у нас на родине.
Слеза затмила мне очи, и я горячо пожал ему руку.
Так, значит, это знаменитый полковник прославленной
Ирландской бригады, возведенный Наполеоном в сан
маркиза на поле Аустерлица!
— Маркиз,— произнес я,— страна, вас изгнавшая,
гордится вами. Но чу! Вот, если не ошибаюсь, и сигнал к
атаке.
И действительно, капитан Ванделор прискакал к нам
сквозь град шрапнели, попросил командира Раздесятого
полка, предписал мне находиться в полной боевой
готовности и дожидаться только, пока подойдут с флангов
Пятидесятый и Шестидесятый полки вместе с отрядом
гренадер Германского легиона. Верные вояки вскоре и
впрямь объявились; Пятидесятый полк возглавлял Джек
Аркепузан (виданное ли дело, чтобы кто-то шел на
штурм, а Джек оставался в стороне?), а доблестный Поц-
таузенд вел своих ганноверских ветеранов.
Взвилась еще одна ракета.
— Вперед, бойцы доблестного Раздесятого! —
воскликнул я громовым голосом.— За мной, ребята из Киллалу,
за вашим капитаном!
И с пронзительным криком «ура», перекрывшим
пушечный грохот, мы ринулись вверх по склону. Аркепузан
со своим храбрым Пятидесятым и доблестный Поцтау-
зенд от нас не отставали. Мы одолели равелины, мы
миновали кульверины, в штыки разделавшись с пушкарями
прямо у лафетов; двумя огромными люнетами по обе
стороны контрэскарпа мы просочились наверх и
изготовились к штурму самой цитадели. Я видел Сульта на
стене — он был без кровинки в лице; и подлец Камбасерес,
1 Молчите. Таковы превратности войны (франц.).
520

в тот день ускользнувший у меня прямо из рук, заметно
дрожал, подбадривая своих солдат.
— Вперед, ребята, вперед! — хрипло гаркнул я.
— Ур-ра! — отозвался мой доблестный Раздесятый.
Но в рядах противника возникло какое-то движение.
У стены появился офицер, весь сверкающий орденами, и
другой — в сером сюртуке и в треуголке набекрень, и я
узнал императора Наполеона и прославленного Иоахима
Мюрата.
— Положение наше, как я вижу, весьма плачевно,—
сурово сказал Наполеон.— Придется мне тряхнуть
стариной и снова заделаться артиллеристом.
Тут Мюрат зарядил последнее стодвадцатичетырехфун-
товое орудие, которое еще не заставила замолчать наша
артиллерия, и император навел его прямо на нас.
— Ур-ра, ребята из Киллалу! — воскликнул я. В тот
же миг я успел почувствовать, как меня охватывает
оцепенение смерти, и бездыханным трупом растянулся на
крепостном валу.
II
— Тише,— проговорил кто-то, и я узнал голос маркиза
д'О'Махони.— Хвала небесам, к вам вернулся рассудок. Это
первые разумные слова, которые вы произнесли за
полтора месяца.
— Ей-богу, так оно и есть, полковник, душа моя,—
отозвался другой голос, еще более мне знакомый: то был мой
честный и доблестный Ланти Кланси, он рыдал у моего
изголовья от счастья, что его хозяин начал поправляться.—
О! а! Мистер Фил, мистер Фил! Какой же это будет
великий день, когда я пошлю счастливое известие (я* бы и
послал, да вот только писать не умею) госпоже вашей
матери и вашим сестрам в замок Фогарти! Его преподобие
отец Люкас, когда прочтет письмо, так будет прыгать от
радости, что похудеет. Полтора месяца вы метались в
постели, что разъяренный лев в клетке, и бредили, будто
совсем обезумели, как тот хряк у Мика Малони, что принял
Миков парик за капустный кочан, сжевал его и помер от
колик.
— Значит, я был без памяти? — слабым голосом
спросил я.
— Ну да! Разве вы еще вчера не величали меня своей
обожаемой доньей Анной и не тянули меня за бакен-
521

барды, будто это шелковистые локоны прелестной
сеньоры?
В это самое мгновенье со стула, стоявшего у моего
изножья, густо покраснев, поднялась прелестнейшая из
когда-либо виденных мною юных красавиц и павой выплыла
вон из комнаты.
— Бредил, о слепец и негодяй?!—воскликнул я.—
А кто же тогда эта прекрасная дама, которую ты спугнул
своей наглостью? Донья Анна? Где я?
— В надежных руках, Филип,— ответил полковник.—
Вы в моелГ доме на Вандомской площади в Париже, коего
я являюсь военным губернатором. Вы и Ланти были
повержены под Бургосом воздушной струей от пушечного
ядра. Вам нечего стыдиться: сам император произвел этот
выстрел.— Полковник обнажил голову, произнося дорогое
всей Франции имя.— Когда наши солдаты возвращались
после вылазки, в которой была отбита ваша доблестная
атака, вас нашли распростертым на бруствере, и я
позаботился о том, чтобы перенести вас в город. Правда,
рассудок вас оставил, когда вы очнулись, но я не пожелал
покинуть в беде сына моего старого друга Филипа Фогарти,
спасшего мне жизнь в девяносто восьмом году, и в
собственной карете привез вас в Париж.
— Да, и вы много раз норовили выпрыгнуть в окошко,
мистер Фил,— добавил Кланси.
— Привез вас в Париж,— с улыбкой продолжал
полковник,— и здесь, стараниями моих ученых друзей Бруссэ,
Эскироля и барона Ларэ, здоровье, хвала небу, к вам
возвратилось.
— Но кто этот прелестный ангел, выпорхнувший из
комнаты? — воскликнул я.
— Этбт прелестный ангел — леди Бланш Сарсфилд,
опекуном которой я являюсь. Она внучка доблестного Сарс-
филда, графа Лукана, и может, если только пожелает,
сделаться мадам Камбасерес, супругой маршала и герцогиней
Иллирийской.
— О, зачем вы вырвали этого негодяя из моих рук? —
вскричал я.
— А зачем Ланей вырвал вас из моих? — возразил
полковник.—G'est la fortune de la guerre, mon gargon1. Ho
успокойтесь и глотните этого питья, которое приготовила
для вас Бланш.
1 Таковы превратности войны, мой мальчик (франц.).
522

Услышав, чьи ручки его составляли, я жадно испил
целебного отвара, и благодатное его действие сказалось
незамедлительно: я погрузился в легкую живительную дремоту.
С этого дня здоровье мое стало быстро улучшаться,—
таково преимущество счастливой младости, которую ничто
не в силах сломить. Бланш — восхитительная Бланш —
сама ходила за мной, ибо я отказывался принимать
лекарства иначе, как из ее лилейной ручки. Следствия? А
следствия были таковы, что и месяца не прошло, как уже
пациент был по уши влюблен в своего врача; что же до
барона Ларэ, Бруссо и Эскироля, то им была дана команда
«кругом — арш!», и тут их и след простыл. В скором
времени я настолько поправился, что был уже в силах отдать
должное прекрасному gigot aux navets l и boeuf aux corni-
chons2 и прочим там разным роскошным закускам, что
подавались у маркиза к столу, да при том еще с аппетитом,
приводившим в изумление французов, хаживавших к нему
обедать.
— Дайте только срок, вот он совсем оправится,
мисс,— сказал как-то Ланти, всегда прислуживавший за
моим стулом.— Да лопни мои глаза, он, когда здоров, умнет
корову целиком, не считая копыт и хвоста, и не охнет.
Я запустил бездельнику в голову графином — как еще
прикажете отвечать на такую наглость?
Хотя мерзкий Камбасерес из кожи лез, добиваясь,
чтобы меня отослали в Верден в лагерь для английских
военнопленных, но влияние маркиза на императора взяло верх,
и мне было позволено остаться в Париже, где я и
пребывал счастливейшим из пленников во дворце полковника на
Вандомской площади. Здесь мне представился случай по-
вращаться в избранном французском обществе — случай,
коим, смею надеяться, не без успеха сумел
воспользоваться юноша, обладающий достоинствами Фила Фогарти,
эсквайра. Я встречался с великими, с прекрасными, с
доблестными. Частым гостем у маркиза был Талейран. Над
его bon-mots 3 покатывались со смеху все за столом.
Нередко закусывал с нами Ней; Мюрат, бывая в городе,
непременно заглядывал на чашку чая и на дружеский роббер.
Увы! Кто мог знать, что обе эти буйные головы обречены
так скоро покатиться с плеч! У моей жены есть пара серег,
1 Баранине с репой (франц.),
2 Говядине с корнишонами (франц.).
3 Остротами (франц.).
523

подаренная Мюратом, который носил их всю жизнь,—
однако не будем забегать вперед. Всякому было видно, даже
«вполглаза», как говаривал князь Беневеитский, как
обстояли дела между мною и Бланш; но злодей Камбасерес,
которого она ненавидела за жестокость и безобразие,
продолжал преследовать ее своими домогательствами.
Помню, был как раз день святого Патрика. Мой
нежный друг раздобыла в Мальмезоне из садов императрицы
Жозефины (которую все мы любили в тысячу раз больше,
чем эту австриячку, белобрысую и, между нами говоря,
косую на оба глаза) огромную охапку трилистника
(нашего национального цветка), и все ирландцы Парижа были
званы на праздник.
Я и князь Талейран с Полиной Бонапарт и мадам де
Сталь вчетвером отплясывали матросский танец; и
маршал Сульт прошелся круга два с мадам Рекамье; и вдова
Робеспьера — славная такая, добрая женщина, ничуть не
похожая на своего мужа,— тоже пошла плясать с
австрийским посланником. Кроме того, в элегантных покоях
маркиза собрались знаменитые художники: барон Гро, Давид
и Никола Пуссен, и еще Канова, который тогда жил в
Париже и ваял статую императора по заказу папы Льва X,
словом — весь цвет Парижа, как выражается моя
талантливая соплеменница, эта юная ирландка, одаренная
необузданной фантазией.
Но вот прозвучал всеобщий глас: «La Gigue Irlan-
daise! — Даешь ирландскую джигу!» Этот танец еще
раньше произвел фурор в Париже, когда его впервые
исполнила здесь прекрасная Бланш Сарсфилд.
Вот она выступила вперед и выбрала меня в кавалеры.
И под восторженные крики столпившихся зрителей, среди
которых были Ней, Мюрат, Ланн, князь Ваграмский и
посланник австрийский, мы с нею, смею думать, показали
высшему свету Парижа недурной образчик нашего
прославленного национального танца.
Я как раз откалывал коленца похлеще и делал двойной
перешарк с пятки на носок, вдруг Бланш подплывает ко
мне чечеткой и, улыбаясь, тихо говорит:
— Остерегитесь! Я вижу, Камбасерес разговаривает о
нас с герцогом Фуше — а если Фуше на кого-нибудь
посмотрит, тому ничего доброго это не предвещает.
— Камбасерес ревнует,— говорю.
— Придумала! — воскликнула она.— Заставлю его
протанцевать со мною.
524

А музыка наяривает вовсю, и вот я, притворившись,
будто ослабел после недавнего ранения, сел в сторонку.
Прелестная Бланш с улыбкой на устах подходит и
приглашает Камбасереса своим вторым кавалером.
Маршал Камбасерес — мужчина дородный, но
прилагает немало усилий к тому, чтобы иметь тонкую талию; и
результаты не замедлили сказаться: он отдувался и
пыхтел, как морж, пот струился по его багровому лицу,— а
моя проказница Бланш знай себе отплясывает все быстрей
да быстрей, и затанцевала она его, несчастного, чуть не
до смерти.
— Кто еще хочет пройтись со мною? — спрашивает
прелестница, разойдясь вовсю.
— Кто же, как не я — Ланти Кланси! — воскликнул
мой негодник, которому давно уже не терпелось и не стоя-
лось на месте. С гиком и криком вскочил он в круг и
пустился в такой быстрый огневой пляс, что все только рты
разинули.
Как раз когда они так отплясывали, послышался
конский топот — кавалькада всадников проскакала через
Вандомскую площадь и остановилась у подъезда. На
лестнице раздались шумные голоса, высокие двери парадной
залы широко распахнулись, и двое пажей возвестили
прибытие их величеств императора и императрицы. Но Ланти
и Бланш были так увлечены пляской, что ничего не
видели и не слышали.
В самом деле, то был император. На возвратном пути
из Theatre Francais он заметил у маркиза свет в окнах и
предложил императрице завернуть на огонек. Его
величество сделал знак музыкантам продолжать — и победитель
при Маренго и Фридланде с благосклонным интересом
наблюдал, как резвятся двое простодушных веселых
ирландцев. Даже императрица и та улыбнулась, и при виде этого
все придворные, включая короля Неаполитанского и Та-
лейрана, пришли в восторг.
— Ну, разве это не великий день для Ирландии? —
воскликнул маркиз, не смахнув слезы, катящейся по его
благородной щеке.— О, Ирландия! О, моя родина! Но ни
слова больше об этом. Эй, Фил, чертов сын, ступай предложи
ее величеству пуншу, или, может, она предпочтет
глинтвейну?
Среди молодых людей, с которыми я особенно близко
сошелся в Париже, был Евгений Богарнэ, сын злосчастной
изгнанницы Жозефины от первого брака с одним благо-
525

родным французским джентльменом. Имея в жилах
немалую толику благородной старинной крови, Евгений,
естественно, отличался гораздо более утонченными манерами,
чем вся эта новоиспеченная знать при императорском
дворе, где мне случалось видеть,— ибо я чуть не каждый
божий день обедал в Тюильри,— как мой бедный друг
Мюрат то и дело забывал, что вилка — не зубочистка, а
храбрый Массена уплетал горошек, орудуя при этом
ножом скорее по неведению, чем с изяществом. Мы с Талей-
раном и Евгением, бывало, посмеивались над такими
чудачествами наших доблестных друзей, которые отнюдь не
блистали в гостиных, хотя на поле брани бывали просто
ослепительны. Император всегда подзывал меня к себе
побеседовать и выпить вина и был при этом сама доброта
и предупредительность.
— Мне нравится,— говаривал он, по обыкновению,
доверительно защемив мне ухо,— когда Эжен водит дружбу
с такими ребятами, как ты. У тебя хорошие манеры, у
тебя высокие принципы,— моим забулдыгам солдатам
неведомо ни то ни другое. И еще, Фил, мой мальчик,—
прибавлял он,— мне нравится, что ты так внимателен к моей
бедной жене — я имею в виду императрицу Жозефину,
понятно.
Мои друзья в доме маркиза радовались тому, что мне
оказывалась такая честь, а мои враги при дворе бесились
от зависти. Среди последних особенно отличался злобой и
яростью коварный Камбасерес.
Однако вскоре вскрылась и причина того внимания,
коего я был удостоен в столь щедрой мере, хотя сам я, по
глупости и тщеславию, все приписывал своему личному
обаянию. Оказалось, что император, составив по разным
стычкам и отчаянным вылазкам доброе мнение о моей
отваге на войне, непременно желал залучить меня к себе на
службу. Большой крест святого Людовика, графский
титул, командование знаменитым 14-м полком «Морских
гусар» —- таковы были раскинутые передо мной приманки.
Да еще — нужно ли говорить? — Бланш, прелестная
вероломная Бланш, взявшая на себя соблазнить меня на
измену.
— Не хотите служить иностранной державе? —
воскликнула она, выслушав мои возражения.— Да это вы,
Филип, служите иностранной державе! Ирландцы сейчас
в изгнании, на земле своих союзников — французов. Здесь
нет ирландских изменников — ирландские изменники там,
526

всеми презираемые, под трижды проклятым флагом саксов,
которых великий Наполеон давно бы смел с лица земли,
когда бы не роковая доблесть ирландских наемников!
Соглашайтесь: и мое сердце, моя рука, мое все — ваше!
Откажитесь — и мы расстаемся.
— И вы выйдете за гнусного Камбасереса! —
воскликнул я, уязвленный.— Вы наденете корону герцогини,
Бланш? Ха-ха! Да всем этим нынешним французским
аристократам, вчерашним лавочникам, пристало носить на
голове укроп и латук, а не герцогский трилистник. Я не
желаю более жить на поруках. Я требую, чтобы меня
отправили в. тюрьму, обменяли на кого-нибудь, казнили,
наконец,— только бы не быть предателем и послушным
орудием в руках предательницы!
И, схватив шляпу, я, кипя гневом, ринулся вон из
комнаты; я распахнул двери — и споткнулся о Камбасереса,
который подслушивал у замочной скважины и, должно
быть, слышал весь разговор до последнего слова.
Мы с ним покатились на пол под звонкий хохот Бланш,
потешавшейся над нами из глубины комнаты. Ее смех
окончательно взбесил меня; и я, будучи при шпорах, стал,
катаясь по ковру, вонзать их в жирные бока Камбасереса.
Маршал взвыл от боли и гнева.
— Это оскорбление можно смыть только кровью! —
проревел герцог Иллирийский.
— Кровь уже пролилась,— ответил я.— Из-под моих
шпор.
— Malheur et malediction!l — рявкнул маршал.
— Наденьте-ка лучший свой парик,— говорю я,
протягивая ему этот предмет его туалета на конце трости.—
А уж тогда уговоримся о времени и месте.
Никогда мне не забыть, каким ненавидящим взглядом
он посмотрел на меня за то, что я так осмеял его перед его
дамой сердца.
— Леди Бланш,— продолжал я с горечью.— Раз уж вы
имеете виды на корону герцога, то надо вам получше
смотреть и за его париком.
И с этими словами, лихо сдвинув шапку набекрень, я
вышел вон, насвистывая «Гарри Оуэна».
Я знал, что Камбасерес не замедлит последовать за
мною, и остановился, поджидая его на Вандомской
площади. Здесь мне, по счастью, встретился Евгений Богарнэ,
1 Проклятье! (франц.)
527

он стоял на углу и разглядывал витрину антикварной
лавки. Я в два счета объяснил ему мое дело. Он немедленно
согласился сопровождать меня на поле и отнесся скорее
одобрительно, нежели с осуждением, к моему отказу от
предложенной мне службы.
— Я так и знал,— сказал он мне дружески.— Я и отцу
говорил, что вы не согласитесь. Тот, у кого в жилах
течет кровь Фогарти, Фил, мой мальчик, не станет
вертеться флюгером, как все эти личности, не помнящие
родства.
Словом, когда Камбасерес выскочил, как я и ожидал,
на площадь, еще более злой, чем раньше, я тут же
препоручил его Евгению, и тот просил его назвать секунданта
и назначить срок — как можно более близкий — для нашей
встречи.
— До одиннадцати вам будет удобно, Фил? — спросил
Богарнэ.— Ровно в одиннадцать император начинает
смотр войск в Булонском лесу, а до того времени мы
могли бы там отлично управиться.
— Идет! — отвечал я.—Мне как раз желательно
посмотреть маневры только что прибывшей саксонской
кавалерии.
При этом Камбасерес взглянул на меня таким взглядом,
будто хотел сказать: «Ах, тебе желательно любоваться
маневрами и прочими зрелищами? Лучше покайся перед
смертью и вели снять с себя мерку для гроба, мой
мальчик!»
И, назвав Евгению нашего общего друга, маршала Нея,
в качестве своего секунданта, он в сердцах удалился.
Незадолго перед тем я купил у Мюрата доброго
ирландского скакуна по кличке Бугабу, от Дребезга и
Фантазии,— он под Саламанкой примчался прямо в
расположение французов вместе со своим мертвым седоком —
бедняжкой Джеком Клонакилти из 13-го полка. Этот Бугабу
был слишком крупен и норовист для моего приятеля
короля Неаполитанского, который хоть и любил
покрасоваться в седле, по открытой местности ездить не умел, и чалый
достался мне за безделицу. Зверь норовистее и злее
никогда еще не ходил под кожаным седлом, и я в жизни моей
не ездил на таком бешеном прыгуне. На этом-то коне я и
прискакал в Булонский лес в то утро, когда было
назначено у меня дело с Камбасересом. Ланти держал его под
уздцы, а я пошел навстречу противнику, «готовый
победить», как говорят про боксеров.
528

Камбасерес считался лучшим стрелком во
французской армии, однако я, признаться, недурно быо бекаса, и
я с одного взгляда определил, что человек — цель
покрупнее птицы и мне поэтому при желании не составит труда
перебить ему крылышко. Мы сразу оба выпалили по
знаку Нея; что-то вжикнуло у моего левого уха, и, поднеся к
щеке руку, я обнаружил, что у меня снесло чуть не всю
левую бакенбарду. В это же самое время противник мой,
выкрикнув ужасное проклятье, зашатался и рухнул на
землю.
— Mon Dieu, il est mort!1 — воскликнул Ней.
— Pas du tout,— возразил Богарнэ.—Ecoute, il jure
toujours 2.
И действительно, предполагаемый мертвец лежал на
земле и бранился самым ужасным образом. Мы подошли.
Лицо его было залито кровью, он ничего не видел — моя
пуля пробила ему переносицу. Он потом поправился. Но
с того времени во французской армии за ним осталось
прозвище князь де Гнилоноссо. Врач занялся незадачливым
воякой, мы же поскакали туда, где начинался смотр и где
Ней и Богарнэ должны были занять места во главе своих
армий,— и где, кстати сказать, Камбасерес, как говорится,
блистал своим отсутствием.
Предполагалось, что армия Камбасереса, состоявшая
из шести батальонов и двадцати девяти эскадронов,
проделает так называемый маневр «рикошет», при
поддержке артиллерии и имея сообщения по земляным ходам с
легкой пехотой, как всегда, образующей центр позиции.
Именно этим прославленным маневром при Арколе, Монтенот-
те, Фридланде, а впоследствии и при Мазагране были
разбиты в славных кровопролитиях Суворов, принц Карл и
генерал Кастаньос. Однако маневр этот, как поймет без
объяснений всякий военный человек, требует величайшей
точности исполнения, грозя в противном случае ввергнуть
всю армию в полнейший хаос.
— Где герцог Иллирийский? — вопросил Наполеон.
— Во главе своих войск, без сомнения,— ответил Мю-
рат, а Евгений при этих словах многозначительно
посмотрел на меня и потер пальцами переносицу, и от смеха я
едва не вывалился из седла. Наполеон сурово посмотрел
на меня, но в этот самый миг войска пришли в движение
1 Боже мой, он мертв! (франц.)
2 Вовсе нет. Слышишь? Он чертыхается (франц.).
529

и начался знаменитый маневр, и внимание его величества
оказалось отвлечено от моей бестактности.
Драгуны Мийо, сверкая на солнце кирасами, под звуки
марша «Да здравствует Генрих Четвертый!»—двинулись
в самом безупречном порядке с левого фланга против
своего же собственного центра, между тем как карабинеры
Фуа и гвардейцы-гренадеры под командованием Друэ
д'Эрлона на правом фланге проделывали «карамболаду»,
являя высоты военного искусства, доступные лишь этим
славным ветеранам. В то же время стрелки Молодой
гвардии, маршируя по двое, а не по трое, стали теснить
Баварских улан (весьма скверно дисциплинированных,
кстати сказать, и уже изярдно потрепанных), затем, отступя
в беспорядке, попали в расположение артиллерии и
центра,— и вот уже тридцать тысяч человек повергнуты в
величайшую сумятицу и неразбериху.
— Сбились с панталыку, ха-ха-хаI — покатился Ланти
Кланси.— Вот бы посмотрели они на наш доблестный Раз-
десятый, а, капитан, душа моя?
— Молчи, приятель! — воскликнул я.
Никогда я еще не видел, чтобы человеческое лицо так
красноречиво выражало игру страстей, как в эту минуту
иссиня-бледное, искаженное яростью лицо Наполеона. Он
сорвал эполеты с генерала Мийо и швырнул их в лицо
генералу Фуа. Обведя всех диким демоническим взором, он
хрипло потребовал герцога Иллирийского.
— Сир, он ранен,— ответил генерал Фуа, утерев
слезу, навернувшуюся на подбитый императором глаз.— Час
назад его ранил на дуэли молодой пленный англичанин
мсье де Фогарти.
— Ранен? Маршал Франции ранен на дуэли? Подать
сюда этого англичанина! Поставить перед взводом
гренадеров и...
— Сир! — ввернул было Евгений.
— ...и пусть его расстреляют!!!—сатанински визжал
император, замахнувшись на меня биноклем.
Это было уже слишком.
— А ну-тка! — воскликнул я и, дернув поводья,
поскакал прямо на императора.
В тот же миг вся французская армия хором
вскрикнула от ужаса, и по меньшей мере сорок тысяч дул
оказались наведены мне в грудь. Но мушкеты были не
заряжены, а в жерла пушек загнаны одни пыжи, и только это об-
530

стоятельство, я полагаю, спасло жизнь Фила Фогарти во
время грозного залпа.
Зная норов моего коня, я поднял его в карьер, и
Бугабу взмыл вверх, точно пушечное ядро. Император в тот
день был на белом берберийце, и он успел стать белее
своей лошади, пока я перескакивал прямо через его голову,
даже не задев кокарды.
— Браво! — воскликнул Мюрат, который не мог не
одобрить хороший прыжок.
— Подсечь ему поджилки! — рявкнул Сийес, некогда
аббат, но в то время уже свирепый кирасир огромного
роста, и замахнулся на меня палашом.
Но плохо он знал, что такое ирландец верхом на
ирландском скакуне. Бугабу перенесся через Сийеса, на лету
ударом заднего левого копыта выбив это чудовище из
седла, и во весь опор помчал меня прочь, а в погоню за мной
устремилась целая армия в один миллион семьдесят три
тысячи восемьсот человек.
«Звезды и полосы»
Роман, принадлежащий перу автора «Последнего
из Муллиганов», «Следопыта* и пр.
I
Король французский прогуливался по террасе
Версальского дворца; нежно повиснув на руке у его величества
выступала прекраснейшая не только из королев, но также и
из всех женщин; между тем как дети Франции
предавались младенческому веселью в аллеях роскошного парка
Ле-Нотр (с которого скопирован парк Нибло в нашем
собственном стольном городе Нью-Йорке) и резвились, играя
в чехарду со своим дядей графом Прованским; под сенью
рощ бродили царедворцы в пестрых одеждах, блистая
орденами, и нашептывали двусмысленности на ухо
высокородным красавицам.
— Мари, любовь моя,— сказал властитель Франции,
доставая часы из жилетного кармана,— время
американскому послу предстать перед нами.
— Кому и знать время, как не вашему величеству,—
лукаво отвечала с австрийским акцентом
Мария-Антуанетта.— Разве царственный Людовик — не первый часовщик
в своем королевстве?
531

Король с гордостью посмотрел на свои часы с
репетицией и милостиво приложился к ручке той, кто сделала
ему этот комплимент.
— Милорд епископ Отэнский,— обратился он к
господину де Талейрану Перигору, который в качестве Первого
камергера империи сопровождал королевскую чету.—
Сделайте божескую милость, сбегайте поищите в саду и
передайте его превосходительству доктору Франклину, что
король ждет.
Епископ резвее юноши бросился со всех ног
разыскивать посла Соединенных Штатов.
— Эти республиканцы,— вполголоса высокомерно
заметил король,— сдается мне, все никудышные придворные.
— Нет, ваше величество,— отозвалась прелестная
Антуанетта,— придворные они, может, и никудышные, сир,
зато мир не знал таких безупречных джентльменов. Среди
вельмож Версаля не найдется ни одного, кто мог бы
поспорить благородством осанки и обращения с американским
посланцем и его телохранителем. Им свойственна вся
утонченность Старого Света в сочетании с природной
непринужденностью Нового. Обладая превосходными манерами,
они в то же время отличаются подкупающей
скромностью, не то что эти заносчивые английские аристократы, с
которыми они находятся в состоянии войны.
Рассказывают, что они даже говорят на этом общем их языке с таким
изяществом, до которого надменным островитянам, их
угнетателям, далеко, как до неба. Они независимы, но
никогда не наглы; они изысканны, но всегда почтительны; и
храбры, но совсем не хвастливы.
— Как, моя милочка? Такие кровожданые дикари, а? —
со смехом воскликнул Людовик, приподнимая пальцем
подбородок царственной Марии-Антуанетты.— Но вон идет
доктор Франклин и с ним ваш друг касик.
И действительно, как раз когда монарх произносил эти
слова, на террасе появился посол Соединенных Штатов,
сопровождаемый великаном-воином в облачении жителей
его родных лесов.
Сознавая свое достоинство как представителя
суверенного государства (уже тогда никому не уступавшего в
величии, меж тем как ныне оно всех превосходит и
величием, и доблестью, и честью, и силой, и культурой),
доктор Франклин кивнул королеве Франции, но не снял
шляпы перед французским монархом и не перестал строгать
прутик, который держал в руке.
532

— Я ждал вас, сэр,— недовольно проговорил король, и
королева испуганно сдавила монарший локоть.
— Дела республики, сир, важнее, чем даже воля
вашего величества,— отвечал доктор Франклин.— Когда я был
учеником и мальчиком па побегушках у печатшгка, не
было парнишки в округе обязательнее бедного Бена
Франклина. Но все обязательства отступают перед служением
Соединенным Штатам Северной Америки. Я все сказал.
Что вам от меня угодно, сир?
И бесстрашный республиканец направил на монарха
спокойный, ровный взор, от которого потомку Людовика
Святого сделалось не но себе.
— Я... мне было угодно попрощаться с Татуа перед его
отъездом,— промолвил Людовик XVI в некотором
замешательстве.— Приблизьтесь, Татуа.
Великан-индеец подошел мерным шагом и остановился,
не смутившись, лицом к лицу с верховным властителем
племени французов; и снова тщедушный монарх дрогнул
перед ужасной простотой, светившейся во взгляде жителя
первобытных лесов.
Грозный вождь Кольценосых индейцев был в боевой
раскраске, на макушке у него из скрученных в узел волос
торчало павлинье перо — подарок красавицы принцессы де
Ламбаль. Нос его, оттянутый тем самым украшением,
каковое дало имя его свирепому племени, был
небесно-голубого цвета, вокруг одного глаза было описано оранжевое
колесо, вокруг другого — зеленое, а через благородное чело
проходили черно-бело-малиновые извивы и, спускаясь на
скулы, достигали затем подбородка. Подобным же образом
была расписана и татуирована его могучая грудь, а
жилистую шею и мускулистые руки обвивали бесчисленные
ожерелья и браслеты из человеческих зубов, извлеченных
(по одному только от каждого черепа) из челюстей тех, кто
пал от удара его убийственного томагавка, висящего
сейчас у него на поясе. Мокасины и суконное одеяло,
переброшенное через плечо и живописными складками
ниспадавшее к ногам, топорщились оторочкой из человеческих
волос; там были черные, седые, каштановые пряди, золотые
локоны красавиц, рыжие чубы шотландских солдат или
нордических воинов, белоснежные космы столетних
старцев, льняной пушок новорожденных младенцев — память
бесчисленных военных побед грозного вождя. Опершись о
гигантское ружье, могучий воин стоял лицом к лицу с
королем.
533

— Стало быть, вы вот из этого карабина застрелили
Вульфа в пятьдесят седьмом? — спросил Людовик,
разглядывая индейца и его оружие. «Затворчик-то, глянь-ко,
нескладный, сдается мне, я мог бы его поправить»,—
мысленно добавил монарх.
— Вождь французского племени бледнолицых говорит
верно,— отвечал Татуа.— Татуа еще мальчиком вступил
на тропу войны рядом с Монкальмом.
—- И первым же выстрелом уложил волка Вульфа! —
воскликнул король.
— Англичане храбры, хоть лица у них белые,— сказал
Татуа.—Татуа подстрелил бешеного волка англичан
Вульфа, но другие волки загнали лис в норы.
На устах доктора Франклина, энергично строгавшего
палочку, заиграла легкая усмешка.
— Я полагаю, ваше превосходительство,— обратился
король к американскому посланнику,— что Татуа сослужил
добрую службу не только под Квебеком, но и под Банкер-
Хиллом, например, или на Брендивайн, а также на Йорк-
Айленде? Но теперь, когда с вами Лафайет и мои храбрые
французы, можете не беспокоиться, ваше
превосходительство, война кончится очень скоро, да, да, просто в два
счета. Они обучат вас военному делу и науке побеждать.
— Король французский Людовик,— ответствовал
посланник, надвинув шляпу поглубже на лоб и уставив руки
в боки,— и тому и другому мы уже научились от
англичан, которых превосходим во всех отношениях, и я желал
бы заверить ваше величество, что коли дело пошло на то,
чтобы поколотить весь белый свет, то здесь мы не
нуждаемся в уроках французов. Ежели ваши служивые
пристали к генералу Вашингтону, то, видно, затем, чтобы
самим понабраться от него ума и научиться бить англичан,
потому что, провалиться мне, вы этого по сю пору не
умеете.
— Угм! — произнес Татуа и брякнул оземь прикладом.
Робкий монарх вздрогнул и попятился. Взгляд
прекрасной Антуанетты метнул огненные стрелы, но они
пролетели над головой американского посла, не причинив
вреда, подобно молниям, которые он умел усмирять.
Король порылся в кармане и вытащил крест ордена
Бани.
— Ваше превосходительство не носит отличий,—
проговорил монарх.— Но Татуа, который не гражданин Соеди-
534

ненных Штатов, а лишь их союзник, быть может, окажется
благосклоннее. Благородный Татуа, назначаю тебя
рыцарем моего славного ордена Бани. Носи на своей груди этот
крест и вспоминай короля Франции,— с таковыми словами
Людовик протянул помянутое украшение вождю
индейцев.
До сих пор лицо вождя было бесстрастно: ни
удовольствие, ни гнев не отражались в его суровых
раскрашенных чертах. Но с последними словами Людовика взгляд
Татуа исполнился невыразимого презрения. Наклонив
голову, он взял побрякушку двумя пальцами.
— Я отдам это какой-нибудь из моих скво,— сказал
он.— Детишки в моем вигваме станут играть этим.
Пошли, Медицина, Татуа хочет пить огненную воду.
И взвалив на плечо карабин, он безо всяких
церемоний повернулся спиной к монарху и его свите и зашагал
прочь по аллее парка.
Покончив свои дела с предводителем французов,
Франклин нашел индейского вождя по хорошо знакомому
звуку выстрела его карабина. Великан беззвучно смеялся,
очень довольный: он только что для забавы отстрелил
кокарду с треуголки капитана швейцарских гвардейцев.
Три дня спустя, когда красавец фрегат «Устрашитель»
выходил из Брестской гавани, на капитанском мостике
можно было видеть великана-индейца, поглощенного
беседой с капитаном судна коммодором Джеймсом Боуви.
Это был Татуа, вождь племени Кольценосых индейцев.
II
Кожаный Носок и Том Штирборт не поехали с Татуа
в стольный град Париж, куда он собрался с визитом к
отцу французского племени бледнолицых. Ни Носок, ни
матрос не были охотники до шума и сутолоки больших
городов. Старому морскому волку родным домом были
бимсы и брамсы доброй посудины— «Устрашителя», а
мужественному и простодушному следопыту журчание воды
было приятнее звуков французской речи Старого Света.
— Я понимаю разговор племени Пауни; могу, ежели
обстоятельства принудят, почесать язык с Сиуксами над
костром совета; умею на канадско-французском
диалекте объясниться с охотниками, которые приходят за
пушниной к Начиточам или Тичимучимачам; но от языка
535

французских женщин, у которых белая мука на волосах
и военная краска на лице, упаси господь бедного Натти
Пумпо!
— Аминь и аминь! — сказал Том Штирборт.— Была у
нас одна женщина в бом-брам-трюмселе, когда я ходил в
Южные моря на китобойце «Косатка» — и как бог свят,
Пумпо, сухопутная ты крыса, хороша она была, будто
богиня, наша «Косаточка»,— так вот, была у нас там
женщина, и мы не успели еще забить первую рыбину и
вытопить первую бочку ворвани, как она заварила настоящий
бунт на борту. Помню ее, как сейчас, Натти,— глаз у нее
такой был пронзительный, ну что твой маяк, и сквозь
ньюфаундлендский туман бы пробился; нос кверху, как
бушприт на «Косатке», а голос, боже ты мой праведный,
до сих пор в ушах у меня свербит. Этим самым голосом
она сказала словечко-другое — и капитан задрался с
первым помощником (этот помощник потом угодил на
виселицу в Бостонской бухте за то, что загарпунил старшего
по рангу в Баффиновом заливе), а мы с Бобом Уимпелом
так бомбардировали друг друга — невесть как живы
остались, а ведь я и Боб, мы с ним вдвоем стоим всех женщин
в любой оснастке. Она обошлась мне в трехмесячное
жалованье, что я откладывал в сундучок для старухи-матери,
я ухлопал бы и куда больше, да, на мое несчастье, она
возьми и выйди замуж за нантакетского портняжку! С тех
пор я ненавижу и портных и женщин,— и говоря так,
просоленный и обветренный мореход смахнул каплю горькой
влаги со своей загорелой щеки и снова взялся сплеснивать
гакаборт.
Хотя красавец фрегат стоял на рейде Гаврского порта,
он не оставался в бездействии. Доблестный Боуви и его
неустрашимая команда совершали неоднократные набеги
на вражеское приморье. На Бирмингемском побережье и
в веселом Лестершире по сей день живут ужасные
легенды тех времен; а сыновья английских рыбаков и сегодня
не могут без трепета произносить славное имя «Устраши-
тель». То был первый из грозных военных кораблей
Америки, преподавший надменным британцам урок почтения
к могуществу Республики.
Романисту, обращающемуся к славным страницам
истории побед своей родины, нередко приходится вести
повествование в суровом стиле летописца. Всякий знает, что за
два месяца стоянки на рейде Гавра «Устрашитель»
захватил столько вражеских кораблей, что ничего подобного во
536

французских водах и не видывали. Его сражения с
фрегатами «Деттинген» и «Курфюрст» стали достоянием нашей
отечественной истории; их сопротивление — смело можно
сказать, без ущерба для чьей-либо национальной
гордости — было достойно британцев, а равно и их
мужественных противников; и надобно признать, когда бы не
счастливая звезда нашего народа, исход битвы еще мог бы
оказаться в пользу английских судов. Только после того, как
в четверть четвертого пополудни взлетел на воздух
«Курфюрст» — счастливый снаряд угодил ему в камбуз и от
детонации взорвалась крюйт-камера,— только тогда
коммодор Джеймс Боуви сумел взять на абордаж «Деттинген».
Но даже когда американцы, размахивая резаками,
завладели их нактоузом, все могло еще кончиться нашим
поражением. Англичан все еще было семеро на одного, и их ка-
ронады, заряженные острыми швайками, простреливали
пушечную палубу, на которой мы находились, сократив
вдесятеро наши и без того небольшие силы. Но тут
шальная пуля с мачты «Устрашителя» попала прямо в сердце
капитану Мамфорду, пробив гвельфскую орденскую
звезду, которую он носил на груди, и тогда капитан
американцев с криком ринулся по трапу на шканцы,
воспользовавшись замешательством врага. Крючья и топоры
довершили кровавую работу. Верзила Рамфорд, первый помощник
на «Деттингене», пал, сраженный шпагой самого капитана
Боуви в рукопашном поединке; а Тому Штирборту выпала
честь сорвать британский флаг, убив предварительно
англичанина у штурвала. Да упокоются с миром *души
смелых! Эта битва покрыла славой и победителей и
побежденных — никто не осмелится утверждать, будто
воин-американец не ценит доблестного противника. Горечь
поражения была сама по себе достаточной карой для надменных
островитян. Жители Хэрн-Бэя все высыпали на берег и
наблюдали за ходом сражения, и жестоки, наверно, были их
душевные муки, когда у них на глазах звездно-полосатое
знамя взвилось на месте старого британского флага и
«Деттинген» прополз мимо них на буксире у
республиканского фрегата.
Между тем Джеймс Боуви задумал еще одну военную
операцию, быть может, самую отчаянную и дерзкую из
всех порождений военно-морского стратегического гения.
В европейских анналах она получила ложное освещение,
а британцы по сию пору из подлой зависти ее
замалчивают.
537

Портсмутский порт был очень скверно защищен. Наша
разведка в городе и арсеналах сообщила точные сведения
о расположении воинских частей, укреплений и судов в
гавани. И вот было решено нанести удар в самое сердце
английской державы.
Допустить, что судно размеров «Устрашителя» может
незамеченным войти в гавань и что пушки ее фортов
оставят его невредимым, казалось невозможным даже
безрассудно храбрым американцам. Однако в памятный день
26 июня 1782 года «Устрашитель» вышел с Гаврского
рейда и под покровом густого тумана вошел в бухту Бончерч
на острове Уайт и стал там на якорь. Неожиданно
ворваться в форт Мартелло и обезоружить его малочисленный
гарнизон выпало на долю Тома Штирборта с несколькими
матросами синебушлатниками. Захваченный врасплох
гарнизон немедленно сложил оружие.
А в полночь шлюпка с «Устрашителя» под
командованием лейтенанта Бункера на обмотанных веслах вышла
из Бончерча и по прошествии часа достигла Портсмутских
песчаных причалов, миновав, несмотря на окрики,
фрегаты «Фетиду» и «Амфиона» и бриг «Полиантус».
В тот день в гавани на борту флагмана был шумный
праздник и банкет по случаю дня рождения одного из
принцев королевского дома Гвельфов — а читатель знает
наклонности британца там, где дело касается обильных
возлияний. На борту королевского флагмана не было ни
одного трезвого — все было погружено в непробудный
пьяный сон. Даже вахтенный офицер был пьян, он не заметил
шлюпок «Устрашителя», вылетевших из тумана, не успел
окликнуть их, как уже американские матросы облепили
высокий борт корабля.
В следующее мгновенье Том Штирборт уже стоял у
руля «Короля Георга», а надменный бритт, защищавший
штурвальное колесо, лежал у его ног хладным трупом. Еще
минута, и задраены люки. Фрегат оказался во власти
команды «Устрашителя». Американские матросы
карабкаются по вантам и брасопят паруса, разворачивая фрегат
к выходу из гавани. Но дружный хор матросов у ворота,
заслуженно прославленный по морям и океанам, разбудил
Кемпенфельта, крепко спавшего в капитанской каюте. Что
было дальше, всем известно, вернее, неизвестно никому,
ибо кто знает, чьей рукой были открыты порты на нижней
палубе красавца корабля и как вышло, что гордые
пленники потопили свое судно вместе со всеми захватившими
538

его доблестными матросами, лишь бы только оно не
досталось Республике.
Изо всех, кто там был, и победителей и побежденных,
в живых остался один Том Штирборт. О том, что с ним
произошло, он поведал своему капитану, а также
Конгрессу Соединенных Штатов, но Вашингтон запретил
предавать дело гласности. Лишь совсем недавно по случаю
своего стопятнадцатого дня рождения честный моряк
рассказал это мне, своему внуку.
«Рецепт призового романа»
Письмо выдающегося драматурга Брауна
выдающемуся романисту Снуксу
Таверна «У Слепцов»
Мой дорогой Снукс!
Я занят здесь поисками материала для оригинальных
комедий наподобие тех, что ставятся нынче у нас на
театре; и в ходе моих изысканий напал на одну свежую мысль,
которая, по-моему, может пригодиться тебе, дорогой Снукс,
для новой книги. Ты, как я понимаю, уже подвел к концу
этот превосходный роман «Мэйфэрские тайны» (кстати
сказать, сцена в главе 200-й между герцогом, его
бабушкой и иезуитом-дворецким — самая душераздирающая и
занимательная из всего, что я в жизни читал), и
естественно, должен будешь теперь направить свой гений в
новое русло. Мы все уповаем, что перо твое не останется
праздным.
Оригинальная мысль, которую я предлагаю твоему
вниманию, заимствована у французов, как и вышепомянутые
оригинальные пьесы.; собственно, я обнаружил ее в одном
судебном отчете, опубликованном в газете «Насьональ»,
честь же изобретения принадлежит французскому
литератору мсье Эмануэлю Гонсалесу. У него вышли разногласия
с рекламным агентом по денежному вопросу, дело попало
в суд, и так получило огласку. И не вижу причины,
почему бы тебе не воспользоваться творческим замыслом Гон-
салеса и по-своему его не разработать. Ты человек
известный, публика от твоих книг в восхищении, все, что
выходит под именем Снукса, толпа раскупает с жадностью.
И как бы щедро ни платило тебе издательство «Джонсон,
Обдирайл и К0» с Холливелл-стрит, не сомневаюсь, что ты
не отказался бы и от сумм покрупнее.
539

В наши дни, ты сам знаешь, тот не романист, кто
пишет без высшей идеи. Один строчит социалистические
романы, другой — консервативные, тот писатель или
писательница с тонким искусством вколачивают в тебя
католицизм, и ты к третьему тому, сам того не заметив,
оказываешься завзятым папистом; а этот пичкает тебя
евангелическими снадобьями медленного внутреннего действия,
которые ты глотаешь, ничего не подозревая, как дети,
когда им дают каломель в мармеладе. Литература
отстаивает и проповедует самые разнообразные истины и
взгляды — разве божественный бард еврейских кварталов не
видит везде и всюду потомков Авраама?
Идея мсье Гонсалеса, которую я рекомендую,
любезный Снукс, твоему вниманию, состоит в том, чтобы
писать рекламные романы. Просмотри «Тайме», полистай
«Коммерческий указатель», пройдись как-нибудь по Рид-
жент-стрит или по Флит-стрит, заметь, какие фирмы
больше прочих заботятся о рекламе, и прямо явись к их
владельцам. Я не знаю более импозантного джентльмена, чем
Боб Снукс, с твоими кольцами, брелоками, запонками и
остроконечной бородкой. Так что смелей заходи в магазин,
спроси директора и представься ему в следующих
выражениях: «Я — великий Снукс, автор «Мэйфэрских тайн», за
неделю разошедшихся двухсотвосьмидесятидвухтысячным
тиражом, в настоящее время собираюсь создать новое
произведение «Пышность Пимлико, или Дыры Двора»,
изображающее и бичующее пороки аристократии. Эта книга
будет продана по меньшей мере в пятистах тридцати
тысячах экземпляров; она окажется на каждом столе: и в
будуаре изнеженного вельможи, и на чердаке честного
ремесленника. Толпы иностранцев, теснящихся в Лондоне и
жаждущих побольше узнать о наших национальных
обычаях и нравах, раскупят эту книгу и развезут по всему
свету. Так что, мистер Портной, мистер Галантерейщик
или мистер Ювелир, сколько вы заплатите, если я
порекомендую вас в моем новом романе?» Таким путем, милый
Снукс, ты можешь обеспечить себе вполне приличный
доход.
Представь, например, что тебе нужно угодить
драпировщику. Ничего нет проще и приятнее, чем, скажем,
такое описание роскошной обстановки:
«Леди Эмили возлежала на одной из тех
необыкновенно удобных оттоманок, которые поставляет исключительно
фирма «Пух и покой» и на которых только и лежат в наши
540

дни красавицы Белгрейвии, когда в комнату вошел лорд
Под-Агрик, неслышно ступая по упругому зксминстерско-
му ковру от Томкинса.
— Боже правый! Это вы, милорд! — воскликнуло
очаровательное создание и упало в обморок. Граф бросился
к каминной полке, где стоял флакон одеколона «Отто».
И так далее.
Или, наоборот, это дешевый мебельный магазин,— дело
также не представит сложности. Пишешь, к примеру, так:
«— Мы бедны, Элиза,—сказал Гарри Груб, с любовью
глядя на свою жену,— но у нас есть все необходимое, по
нашим скромным нуждам, не правда ли, моя дорогая?
Богатые и купающиеся в роскоши могут меблировать свои
палаты у Диллоу дли Гобиггина, а мы пользуемся
услугами Тиммонсона, который удобно обставит нашу
квартиру всего за двадцать фунтов.— И, надев шляпку,
хорошенькая женушка нежно взяла под руку своего кочегара
и поплыла в известный магазин, где их с неизменной
любезностью встретил у порога сам мистер Тиммонсон».
А то можно вступить в соглашение с виноторговцем
или ресторатором.
«— Где вы берете этот превосходный кларет, или этот
замечательный паштет из гусиной печенки (или что
угодно),—спросил граф Благовский у молодого жуира сэра
Хореса Полнелла.
Сэр Хорее ответил: «У такого-то».
Результат очевиден. Так ты наполнишь свой винный
погреб и набьешь кладовую. Черт, Снукс! У меня самого
слюнки потекли.
Или взять портных, шляпников, сапожников и так
далее, как легко ввернуть о них словцо-другое!
«Портной Амрамсон почтительно предложил лорду
Паддингтону широкий выбор своих несравненных
жилетов».
Или:
«В этом простом, но изысканном костюме, секрет
покроя которого известен лишь одному Шнейдеру, Падди
Парвеньютон и впрямь глядел настоящим джентльменом —
при его толщине и кривобокости, Шнейдер сумел придать
ему...» И так далее. Чувствуешь, какие замечательные
деловые возможности открывает такой подход?
О сапожнике:
«Леди Поппи просто порхала по бальной зале —
только сильфида, или Тальони, или дама, покупающая обувь
541

у Сандальи, что на Бонд-стрит, может двигаться с такой
волшебной легкостью».
О парикмахере:
«— Графу Барбароссе уж никак не меньше
семидесяти,— сказал баронет,— помню, я встречался с ним на
Венском конгрессе. Но у него — ни одного седого волоса!!
Сэр Паррик засмеялся.
— Любезный друг мой, лорд Плешиватт,— сказал
старый насмешник,— да я много раз видывал, как шевелюра
его светлости выходила под мышкой у лакея из
парикмахерской Растильяка. Ха-ха-ха!
И двое бонвиванов, посмеиваясь, глядели вслед графу,
беседовавшему...» И так далее.
Об оружейном мастере:
«Противники стояли друг против друга; не дрогнув
перед великаном врагом, О'Смерти поднял пистолет. Свои
пистолеты он заказывал у Трахбаха и знал, что на это
оружие, как и на самого оружейника, можно положиться.
— Раз! Два! Три! —¦ воскликнул О'Тул, оба выстрела
грянули одновременно, и великан гвардеец с ужасным
проклятием...» И так далее.
Ей-богу, друг Снукс, две-три фразы в таком духе из-
под твоего прославленного пера наверняка принесут тебе
прямо на квартиру ящик с пистолетами и хорошее
двуствольное ружье. Конечно, боже тебя избави когда-либо
пустить их в ход, но ведь их можно продать и на
вырученные деньги отменно повеселиться.
Если мой совет придется тебе в пору, дружище Снукс,
пользуйся им на здоровье; и буде он принесет
какие-нибудь плоды, надеюсь, ты не забудешь своего друга и
покорного слугу.

Лондонские зрелища
м
эр..., я человек пожилой, не слишком
крепкого здоровья и живу за городом, лишь
изредка наезжаю в столицу, опасности, а
главное — шум и суету которой мои привыкшие
к тишине и покою нервы не в состоянии
вынести. Тем не менее когда в этом году я
приехал на Пасху в Лондон, где живет мой сын, меня
уговорили отправиться с его пятью прелестными ребятишками
и в его экипаже посмотреть некоторые лондонские
достопримечательности. И доложу вам, сэр, что этих
достопримечательностей оказалось более чем достаточно не только
на этот день, но и на всю мою жизнь.
Дом моего сына расположен в фешенебельном
квартале по соседству с П-ртм-н-сквер, а потому первое место,
куда мы направились (и лошадь и кучер уже не первой
молодости, и поэтому на них вполне можно положиться),
была Диарама в Риджент-парке, где, как мне говорили,
демонстрировали несколько любопытных картян и где,
таким образом, можно было увидеть некоторые сцены из
жизни других народов, не подвергая себя опасностям и
трудностям дальнего путешествия. Я купил у входа билет
и вошел со своими ничего не подозревавшими маленькими
543

питомцами внутрь павильона. Более всего это, пожалуй,
походило, сэр, на введение в элевсинские таинства или на
обряд посвящения франкмасонов. После дневного света мы
погрузились в такую кромешную тьму, что моя
драгоценная Анна Мария тут же принялась плакать. Казалось, что
мы очутились в камере, полы которой странно скрипели и
двигались у нас под ногами, и мне самому, сэр, было почти
так же страшно, как моей бедняжке Анне Марии — этому
невинному созданью.
Сначала нам показали какую-то страшную церковь у
стен Иерихона, если память не изменяет мне, она
называется собором Гроба Господня,— это было огромное
мрачное здание, и в нем не было ни души, даже ни одного
церковного служителя, присутствие которого могло бы
смягчить атмосферу гнетущего одиночества. Не стыжусь
признаться, сэр,— я боюсь оставаться один в церкви. Как-то,
мне было тогда тринадцать лет, меня заперли одного в
церкви, когда я заснул во время проповеди, и хотя сам я
никогда не видел привидений, но моя бабушка однажды
видела, так что в нашей семье это вполне возможно. И что
может быть ужаснее, чем смотреть на огромное зловещее
пустое здание, полное могильных плит, с эпитафиями и
скрещенными костями на стенах; должен сознаться, по-
моему, было бы куда приятнее прогуляться по Хайд-парку,
чем смотреть на все это.
Пока мы разглядывали картину, мрачная церковь
сделалась как-то еще более мрачной; сцену (с помощью
занавесок и еще каких-то приспособлений, с невероятным
шумом хлопающих и гремящих позади этой картины)
окутала ночная тьма, и стало совсем жутко. Не было видно ни
зги, бедные мои крошки судорожно вцепились в мои
колени, а в это время орган заиграл похоронный марш.
Наступила ночь. Тут в темноте замерцали огоньки свечей, и
вдруг в силу какого-то жуткого оптического обмана нам
показалось, что церковь полна народа, алтарь освещен,
как при погребенье, и страшные монахи восседают на
своих местах.
Я бывал в церквах и всегда считал, что проповедь
тянется слишком долго. Но никогда еще настоящая служба
не казалась мне такой длинной, как та, что мы увидели
здесь.
— Уведи нас отсюда, дедушка,— взмолились мои
драгоценные крошки.
544

Я бы, разумеется, так и сделал. Я стал подниматься
(привыкшие к темноте глаза лучше различали тускло
освещенную комнату, и мы заметили, что, кроме нас,
в полумраке сидят еще двое несчастных), я стал,
повторяю, подниматься, когда комната снова завертелась,
и я опять опустился на стул, не в силах сдвинуться
с места.
Следующая картина изображала, кажется, вершину
Арарата или какой-то горы в Швейцарии перед самым
рассветом. Я совершенно не могу смотреть с горы или с
высоты вниз. Однажды (я был еще совсем малым ребенком)
моя дорогая матушка взяла меня с собой в собор святого
Павла,— так поверите ли, я едва не лишился чувств, когда
меня вывели на наружную галерею; а тут, на горе, было так
пустынно и страшно, и так было похоже, что все это
происходит на самом деле, что мне стоило большого труда не
свалиться с остроконечной вершины и не упасть в долину,
простиравшуюся внизу. Полноту этой бесподобной
картины (сказать по правде, я бы так же охотно согласился
увидеть ее еще раз, как пережить ночной кошмар)
довершила гроза, от громовых раскатов которой мурашки
забегали у меня по спине, снежная лавина, которая погребла
под собой целую деревню, и, если не ошибаюсь, солнечное
затмение.
Ни жив ни мертв, я увел наконец моих драгоценных
крошек и, когда мы оказались на улице, нежно прижал
их к груди.
Тут же неподалеку помещалась еще одна диарама, и
мой дорогой внук, третий по старшинству, настоял, чтобы
мы отправились туда. Ничего не подозревая, мы вошли
в павильон и увидели там,— что бы вы думали, сэр?
Лиссабонское землетрясение! Корабли на реке швыряло из
стороны в сторону, монастыри и замки, охваченные
пламенем, разрушались у нас на глазах, слышались
пронзительные крики матросов, стоны несчастных,
засыпанных и раздавленных обломками рассыпающихся и
обрушивающихся зданий, чудовищные молнии слепили
глаза, и то и дело раздавались оглушительные раскаты
грома, заставлявшие нас трепетать от ужаса; вот уж когда
поистине мы были напуганы до полусмерти, и все
виденное в первом павильоне показалось мне пустяками в
сравнении с этим. Сам уже не помню, как я очутился в
карете.
18 У. Теккерей, т. 2
545

Далее мы направились в Зоологический сад, куда я
чрезвычайно люблю ходить (разумеется, я всегда стараюсь
держаться подальше от крупных зверей, вроде медведей,
которые, как мне это часто кажется, легко могут
выскочить из своих клеток и наброситься на безобидных
христиан,— или вроде рычащих львов и тигров, постоянно
откусывающих головы своим сторожам) и где я так люблю
смотреть на обезьян в клетках (этакие разбойницы!) и
любоваться разноцветными птичками.
Можете вообразить себе мои чувства, сэр, когда в этом
Зоологическому саду, где всегда гуляют матери и няни с
детьми, я увидел огромного слона, ростом около ста футов,
мчащегося по дорожке с несчастным маленьким ребенком
на спине в сопровождении одного-единственного взрослого
мужчины, который тщетно пытался удержать животное!
Я издал вопль, схватил своих драгоценных крошек и,
нисколько не стыжусь в этом признаться, сэр,— обратился в
бегство. Спасаясь от слона, мы устремились в
ближайшее здание, где увидели — о, ужас! — огромного боа-
констриктора, заглатывающего живого кролика и
глядящего на нас с таким видом, словно вслед за кроликом он
собирался проглотить одного из моих дорогих мальчиков.
Силы небесные! И такие вещи вынуждены лицезреть
взрослые и дети! И это, сэр, называется христианской
страной!
Следующее приятное (да простят мне слово приятное!)
развлечение ожидало нас на Бейкер-стрит, куда мы
отправились в Музей восковых фигур. Могу сказать только
одно: я бы предпочел, чтобы меня заперли в клетке со
страшным львом в Зоологическом саду, чем остаться ночью
одному в этой галерее с восковыми фигурами. Мы видели
там женщину, лежащую в черном платье на диване, а
грудь ее вздымалась и опускалась, как у живой; потом мы
видели старика, голова которого все время медленно
вертелась; потом мы видели ее в-л-чество и Кор-ле-ских детей,
у которых был такой вид, как будто все они страдали
желтой лихорадкой; полагаю, что одних этих зрелищ
вполне достаточно, чтобы привести в ужас любого
христианина, однако, как подобает мужчине и деду, я все это
вытерпел.
Но мой второй внук Томми, проказник и сорвиголова,
которому все нужно знать, непременно требовал, чтобы мы
отправились в особую, как он выразился, комнату, где, по
546

его словам, находилась карета Наполеона и другие
удивительные вещи. Он заставил меня заплатить шесть пенсов
за всех нас и привел — куда бы вы думали, сэр? — в
камеру ужасов, сэр! И они не постыдились назвать ее так, они
гордятся этим жутким названием и выставленными там
чудовищными вещами. Что же мы там увидели? Убийц,
сэр, самых настоящих убийц! Некоторые из них так и
плавали в собственной остывшей крови; мы увидели там
голову Робеспьера на блюде, заколотого Марата,
истекающего кровью в ванне, мы видели, как мистер и миссис Мэн-
нинг разговаривают с Курвуазье и как Фиески показывает
свою адскую машину; и мой мальчик,— вы только
подумайте, сэр,— мой внук смеялся над моим волнением и
потешался над естественным ужасом, который вызвала во
мне эта отвратительная сцена!
Мой пятый внук, Джекки, собирается в Индию и
захотел посмотреть кругосветное путешествие, на которое и
мне, заинтересованному в будущем преуспеянии дорогого
мальчика, было любопытно взглянуть. Мы пришли на
выставку, сэр, как раз в тот момент, когда там показывали
самум. Случалось ли вам, сэр, когда-либо видеть самум?
Представляете ли вы себе, что это такое? Это песчаный
ураган, который засыпает вас прежде, чем вы успеваете
моргнуть глазом,— это смерч, мгновенно убивающий
верблюдов, лошадей, людей. И подумать только, что долг
мужчины и родительский долг требует, чтобы я наблюдал столь
приятное зрелище! Содрогаясь от ужаса, я созвал своих
драгоценных крошек и покинул Ватерлоо-Плейс, после
чего, угостив их сдобными булочками на Хэймаркет, я
повез их в Панораму на Лестер-Плейс (последнее
развлечение, предстоявшее нам в этот день).
Позвольте спросить вас, сэр, из чего должны быть
сделаны люди, чтобы посещать подобные павильоны? Самые
страшные сновидения, которые мне приходилось когда-
либо видеть, ничто в сравнении с видом арктических стран.
Кровь стынет в жилах, когда подумаешь о полярном лете,
что же тогда сказать о зиме? Клянусь небом, сэр, я не мог
смотреть на вечный снег, на мертвенно-бледный свет
полярного сияния и леденящий блеск звезд, я не в силах был
смотреть на несчастных мореплавателей, пробивающихся
сквозь льды возле своих кораблей. Я был так потрясен
открывшимся передо мной зрелищем и мне стало так
нестерпимо страшно, что, не стыжусь признаться, я не позволил
своим детям глядеть на все это.
18*
547

Неужели же другие должны пережить все эти страхи и
ужасы? Мне бы хотелось предостеречь их от столь
ложного шага, и я заклинаю всех, у кого только есть нервы,
подумать хорошенько, прежде чем отправиться обозревать
все эти панорамы и диарамы, после чего остаюсь Вашим
покорным слугой
Голией Маффом.

«Польский бал» в изложении одной светской дамы
«Отсутствие лейб-гвардии, выступившей в это время
против толпы, огорчило многих прекрасных дам, бывших
на балу у Уиллиса в понедельник вечером».— «Морнинг
пэйпер».
айонель де Бутс, сын лорда и леди де Бутер-
стаун, был одним из самых элегантных
молодых людей своего (да и не только своего)
времени и своей (да и не только своей)
страны. Он был высок и строен, хорош собой, и
*
хотя ему было не более восемнадцати лет,
он необыкновенно грамотно писал и успел уже отрастить
прелестную светлую бородку!
Л айонель был образцом всяческого совершенства; с
детства окруженный нежной и неусыпной материнской
заботой, он был наделен всеми возможными добродетелями и
о
лишен отвратительных пороков, столь свойственных
юности. Он никогда не выпивал более трех стаканов вина и,
будучи истинным Нимродом, отправляясь на охоту,
никогда, по словам его дорогой мамаши, не курил этих
ужасных сигар. Он был зачислен офицером в королевский полк
«Розовых драгун» (под командованием полковника Гиза-
ра) и, по назначении, был представлен своему королю в
день рождения его величества. Любящая мать прижала
закованного в броню воина к своей груди и оросила
материнскими слезами сверкающую кирасу, отразившую ее собст-
о к»
венный прелестный лик.
Но было еще одно женское, исполненное невинности
сердце, замиравшее при мысли о молодом Лайонеле.
Досточтимые граф и графиня Хардибэк давно решили, что их
дочь, прелестная Фредерика де Тоффи (чье появление при
дворе в этом году привело всех в бурный восторг) в один
549

прекрасный день обвенчается с блестящим наследником
дома де Бутс.
Когда Лайонель появился в своем восхитительном
новом мундире в Аликампейн-хаусе, Фредерика чуть не
лишилась чувств от радости.
— Меня призывает мой воинский долг,— изрек сей
доблестный молодой человек со вздохом.— Но мы очень скоро
снова встретимся. Не забудьте, что вы обещали мне
кадриль на польском бале.
— Au revoir — adieu!
Переполнявшие юного воина чувства помешали
дальнейшим излияниям, и он поспешил оставить чертоги
Любви и присоединился к своему полку в Н-тсбр-дже.
Вечером, когда розовые драгуны королевской конной
лейб-гвардии сидели в палатках и пили здоровье дам своего
сердца, пришло известие от главнокомандующего, что
Англия нуждается в помощи своих воинов. Восстали чартисты!
Они восстали с оружием в руках в Кларкенуэле и Пентон-
виле. «На коней!»—воскликнул доблестный Гизар,
осушая бокал гипокраса. «Господа розовой конной гвардии, к
оружию!» Издав этот воинственный клич, Лайонель надел
шишак, вернее его водрузил на золотые локоны молодого
лорда преданный лакей. Вытащить меч, положиться на
волю неба и пресвятого Виллибальда и вскочить на
разгоряченного боевого скакуна было делом- одной секунды.
А еще через секунду султаны розовых драгун промчались
по аллеям ночного парка, в то время как горны и скрипки
оркестра оглашали парк звуками национального гимна
британцев.
Мать Лайонеля позаботилась о том, чтобы комната
юного солдата в казарме была обставлена со всеми
удобствами. Ни одна мелочь, с помощью которой достигаются
изысканность и простота, не была забыта.
— Смотри не забывай класть в ножную ванну
отруби,— говорила она старому слуге, указывая при этом
перстом на богато расписанную золотом и серебром ножную
ванну, украшенную гербом де Бутсов.
И она собственноручно связала сыну малиновый
шелковый ночной колпак с золотой кисточкой, который она
упросила,— да что там упросила,— повелела ему надевать
на ночь. Она представила себе, как он будет спать в своей
походной келье. «Пусть мой солдат спит спокойно,—
мысленно восклицала она,— пока утренний горн не разбудит
моего прелестного мальчика!»
550

Фредерика тоже, насколько это позволяла девичья
скромность, думала о своем Лайонеле.
— Ах, Кринолинетта,— говорила она своей горничной
на французском языке, которым владела в
совершенстве.— Ah, que ma galant garde — de vie puisse bien dor-
mir cette nuit! l
Но Лайонелю не пришлось спать в эту ночь; молодому
солдату ни на минуту не удалось сомкнуть глаз. При свете
луны и звезд, всю холодную ночь напролет и в
предрассветную стужу он со своими доблестными драгунами
патрулировал вдоль улицы Кларкенуэла. То он отражал
натиск чартистов, то спешил на помощь к осажденному
эскадрону полисменов, то врывался между разъяренной
толпой и опешившими солдатами,-—всюду сверкал меч Лайо-
неля. Его голос, подбадривающий войска и вселяющий ужас
в чартистов, раздавался в самой гуще схватки. «О, если
бы я мог помериться силами с Фасселом! — думал он.—
Или хоть на пять минут скрестить мечи один на один с Каф-
фи!» Но никакого сражения не произошло, розовая
королевская конная лейб-гвардия вернулась на рассвете а свои
казармы, и полковник Гизар послал главнокомандующему
чрезвычайно лестное для молодого де Бутса донесение.
Воины не думали об отдыхе среди дня. Провести ночь
в седле для солдата пустяк; однако Лайонель,
предчувствуя простуду и ангину, скушал немного жидкой кашки,
сваренной на воде, и прилег на полчаса, чтобы несколько
прийти в себя. Но он не мог спать, он думал о Фредерике!
«Сегодня я увижу ее,— говорил он себе,—ведь сегодня
польский бал»,— и он приказал лакею достать для
Фредерики в Хэммерсмите самый красивый букет розовых
магнолий, нежных буквиц и скромно склоняющих головки
подсолнечников.
Банкет розовой конной лейб-гвардии начался в восемь
часов, и Лайонель, намереваясь отправиться сразу же
после банкета на бал, надел панталоны, бальные туфли,
тончайшую рубашку и повязал на шею всего лишь только
кружевную ленту. Он вышел к столу подобный юному
Аполлону!
Но не успел он поднести к своим алым губам ложку с
potage a la reine2, как горн снова протрубил тревогу.
1 Ах, пусть мой доблестный лейб-гвардеец спит спокойно эту
ночь! (искаж. франц.).
2 Супом по-королевски (франц.).
551

— Проклятье! — воскликнул благородный Гизар.—
Чартисты вновь взялись за оружие, и мы выступаем!
Оставив нетронутым праздничный обед, воины
вскочили на коней.
Все это произошло в такой спешке, что Лайонель так
и помчался в бальном туалете, накинув поверх лишь
кирасу и шлем. Что это была за жестокая ночь! Дождь
низвергался на землю, дул пронизывающий ледяной ветер, и,
пока гвардия добралась до Кларкенуэла, юный солдат
промок до нитки. А в это самое время Фредерика глядела в
окно у Ольмэка в ожидании Лайонеля.
Всю эту долгую ночь он провел на своем боевом
скакуне, дождь лил как из ведра, ветер становился все
холоднее, а презренные чартисты рассеялись, завидев наших
доблестных воинов и отступили перед стальными
клинками розовых драгун королевской конной гвардии. Ах, что
это была за ночь!
На рассвете Фредерику привезли с бала в Аликампейн-
хаус. За всю ночь она ни разу не танцевала. Она
отказалась от всех самых блестящих кавалеров, потому что не
могла думать ни о ком, кроме своего кавалера, своего
Лайонеля, так и не приехавшего на бал! От взгляда
матери не ускользнул неестественный блеск глаз и
лихорадочный румянец, покрывавший щеки дочери. Укладывая ее в
постель, она трепетала от ужаса и поспешила пригласить
доктора Л-к-ка.
В это самое время розовая конная лейб-гвардия
вернулась в казармы; ветераны были целы и невредимы, но,
боже мой, что сталось с новобранцами! Лайонель был в
жару,— две ночные вылазки сломили доблестного юношу;
после того как его уложили в постель, он два часа метался
в бреду. «Мама, Фредерика!» — призывал он...
В прошлую субботу два катафалка, на одном из
которых были возложены шлем и доспехи молодого воина и
щит де Бутсов, а на другом геральдический ромб дома
Аликампейн, медленно подъехали к Хайгетскому
кладбищу. Лайонеля и Фредерику опустили в одну могилу! И
подумать только, что всех этих несчастий могло бы не быть,
если бы коварные чартисты сидели смирно по домам или
если бы молодая пара принимала по двенадцати —
четырнадцати универсальных «пилюль Морисона» вместо
отвратительного лекарства, которым их убила медицина!

Митинг на Ееннингтон-Коммон
чера на Кеннингтон-Коммон состоялся
многолюдный митинг рабочих, созванный, как
представлялось его организаторам,
во-первых, для того, чтобы принять
приветственный адрес революционному правительству
Франции, во-вторых, для того, чтобы
выразить негодование по поводу закона о подоходном налоге,
и, в-третьих, для того, чтобы наметить меры, которые
помогли бы им добиться осуществления пяти основных
пунктов хартии. Причиной созыва этого митинга
послужил срыв демонстрации на Трафальгарской площади в
прошлый понедельник; Кеннингтон-Коммон же избрали
по причине наибольшего соответствия требованиям закона
*>
о месте проведения уличных демонстрации во время
сессии парламента. Многие серьезно опасались нарушения
общественного порядка, однако негодование и презрение,
вызванные бесчинствами на Трафальгарской площади и
в Степни-Грин, подействовали отрезвляюще на резвых
зачинщиков, и потому вчерашние события ознаменовались
о о ч>
о
той вызывающей зевоту скукой, которую навевает в сотый
раз рассказываемая история чартизма, да еще и публика
вела себя так чинно и благородно, будто собралась в
ратуше какого-нибудь тихого провинциального городишки,
например, Саутварка,— а место председателя занял
старший судебный пристав. Правда, вокруг
Кеннингтон-Коммон было-таки сосредоточено немалое количество полицей-
ских, готовых немедленно пресечь любую попытку
нарушения общественной тишины и спокойствия, но если не
считать нескольких шумных выходок отдельных
хулиганов, присутствие которых на таких сборищах неизбежно,
хоть и случайно, никто из демонстрантов не выразил ни
малейшего намерения устроить скандал или затеять
потасовку. Направляясь на митинг, несколько сорвиголов
ограбили находящуюся неподалеку от площади булочную, при-
553

чем пекарский помощник, который продавал в это время
на улице хлеб с лотка, так перепугался, что убежал,
бросив хозяйское добро на произвол судьбы; но на этом
перечень прискорбных событий вчерашнего дня и можно
закончить. Многие из тех, кто вышел на ведущие к Кен-
нингтон-Коммон улицы, оказались всего лишь сторонними
наблюдателями, а потому, поскольку полицейские власти
проявили в высшей степени похвальную скромность,
наказав полисменам не мозолить толпе глаза, тем самым и
была устранена основная причина, вызвавшая бесчинства
на Трафальгарской площади. Подсчитано, что вчера на
Кеннингтон-Коммон и соседних улицах побывало около
восьми или десяти тысяч человек, однако число тех, кто
выказал к происходящему интерес, сравнительно
невелико. Ставни на окнах гостиницы Хорнс и нескольких
лавочек по соседству были закрыты,— кстати, тем же
способом выразили свои мрачные предчувствия и гостиницы
на Кеннингтон-роуд. Говорят, в помощь полиции было
вызвано несколько отрядов солдат, которые получили приказ
начинать — как это ни прискорбно — действия по
первому сигналу, буде их вмешательство потребуется.
К счастью, обстоятельство это было мудро скрыто от
толпы, которая видела только небольшой отряд конной
полиции. В начале первого часа из дверей гостиницы Хорнса
вышел в сопровождении нескольких человек,
составляющих, по-видимому, что-то вроде распорядительного
комитета, мистер Рейнольде, который председательствовал на
митинге на Трафальгарской площади, и направился к тому
месту, где стояло несколько сдвинутых повозок, образуя
сцену, на которой должны были предстать пред толпой
главные герои дня. Мистера Рейнольдса и на этот раз
попросили взять на себя обязанности председателя, но его
в высшей степени сдержанное вступительное слово было
в самом начале прервано появлением фургона с рабочими,
размахивающими трехцветным флагом, который они потом
передали на трибуну, где стоял председательствующий.
Задуман этот coup-de-theatre l был эффектно, но потерпел
при исполнении самое жалкое фиаско, ибо, хотя сначала
этот флаг был встречен как будто и мирно, к концу
митинга его безжалостно обстреляли комьями земли и камнями,
а охваченные ужасом рабочие, которые привезли его,
тщетно пытались пробиться сквозь толпу и в конце концов
1 Эффектный трюк (франц.).
554

попрятались под сиденья фургона. Но не будем забегать
вперед.
Мистер Рейнольде начал свою речь, призвав толпу не
допускать ничего, что могло бы повести к нарушению
общественного спокойствия. Он сообщил, что митинг созван
потому, что демонстрация на Трафальгарской площади в
прошлый понедельник была сорвана, по поводу чего он
написал два письма — мистеру Кокрейну и сэру Джорджу
Грею,— которые он и зачитал, присовокупив, что ни на
одно из них он не получил ответа (возгласы возмущения).
При всем его уважении к мистеру Кокрейну он
предоставляет участникам митинга решать, как следует
расценивать подобное отношение (возгласы возмущения). Что
касается сэра Джорджа Грея, его поведение он считает
весьма неучтивым.
Люди имели полное право собраться в прошлый
понедельник, чтобы высказать свое мнение по вопросам,
имеющим всенародное значение. Если бы правда была на
стороне правителей, то правителям не понадобились бы
войска для разгона народных демонстраций: именно потому,
что они выступают против справедливости, им и
приходится прибегать к силе. Многие газеты и журналы
называют митинг на Трафальгарской площади «сборищем
подонков»,— как это низко и бесчестно с их стороны!
Пресса зашла еще дальше, чем правительство, но народ знает,
чего стоит пресса, и это дает мистеру Рейнольдсу
основания надеяться, что присутствующие не будут спрашивать
в кофейнях газеты, где их оскорбляют. Они собрались
здесь, чтобы выразить свою поддержку мужественному
французскому народу (ропот возмущения, крики
одобрения, смех). Французы — самые рассудительные и
миролюбивые люди на свете, если ими правильно управлять,
тиран же Луи-Филипп хотел поработить их, и если
королева Англии захочет оказать помощь свергнутому
французскому монарху, это будет величайшим позором. Все
большее и большее количество людей проникается идеями
республики, которые в недалеком будущем завоюют мир
(смех, одобрительные возгласы). Кое-кто- утверждает, что
закон о подоходном налоге-де не затрагивает интересов
рабочего класса,,— мистер Рейнольдр заявляет, что ов
самым непосредственным образом сказывается на интересах
рабочих, которые должны решительно выстудить против
него, причем он надеется, чте в борьбе за осуществление
требований трудящихся объединятся все партии. Трудя-
555

щимся говорят, что они свободны, но существуют законы,
которые превращают их в рабов. Вся власть находится в
руках аристократов, двум-трем семействам высшей знати
принадлежит почти весь Лондон. Знают ли
присутствующие, во что обходится английскому народу-королевское
семейство и аристократия? Почему англичане должны
платить своей королеве 400 000 фунтов стерлингов в год,
когда американский президент получает 5 000 фунтов?
И точно так же обстоит дело со всеми государственными
расходами. Ее величество недавно потребовала огромную
сумму на строительство нового дворца, ни на минуту не
задумавшись о судьбе тех, кто вынужден ютиться в
подвалах (возгласы возмущения). Казалось бы, есть Бакин-
гемский дворец, хватит,— так нет, ее величеству
понадобился новый. Сто тысяч фунтов стерлингов в год
выплачивают вдовствующей королеве — иностранке, которая
пыталась помешать Вильгельму IV подписать Билль о
реформе. А принц Альберт стоит народу 30 000 фунтов в
год,— 30 000 фунтов плюс к тем 12 000, которые дает
этому не нюхавшему пороха молодому человеку
фельдмаршальский чин. Расходы королевской семьи непомерно
велики, и мистер Рейнольде надеется, что в ближайшем
будущем страна потребует сокращения цивильного листа
(одобрительные возгласы).
Затем выступил мистер Уильяме, который сообщил,
что он — рабочий, и поздравил присутствующих с тем, что
новый политический деятель — мистер Рейнольде, ведший
собрание на Трафальгарской площади,— отдает свой
талант их делу. Да, тот митинг был грандиозной
демонстрацией, однако к величайшему его сожалению нашлись
негодяи, которые поддались подстрекательству полиции и
устроили бесчинства. У него нет ни малейшего сомнения,
что все имевшие место хулиганские выходки и
безобразия — дело рук полиции, и он надеется, что сегодня не
произойдет ни одного подобного инцидента. Буржуазия —
враг рабочего класса, но даже она начинает осознавать
тяжесть существующего положения. В резолюции,
которую мистер Уильяме сейчас зачитает, говорится о том, что
присутствующие поддерживают французский народ, народ-
герой, утвердившийся в правах человека и гражданина и
захвативший власть, которая принадлежит ему по праву.
Кое-кто пытается представить французов кровожадными
убийцами,— какая ложь! Действия Временного
правительства полностью ее опровергают. Мистер Уильяме призвал
556

присутствующих последовать благородному примеру
французов и добиться — если возможно, то мирным путем, если
же нет, то пользуясь всеми возможными способами и
средствами,— осуществления своих законных прав. Сейчас
мы — страна нищих, но у английских трудящихся есть
такие вожди, как мистер О'Коннор и мистер Рейнольде, и
потому отчаиваться не нужно. Кроме того, мистер Уильяме
надеется, что они будут устраивать демонстрации, требуя
предоставления им законных прав. Правительство вигов всегда
было врагом английского народа. Мистера Уильямса
спрашивают, как он относится к шести пунктам Хартии,— что
ж, вопрос законный, и он на него ответит: хотя сам он
лично и не вступил в чартистскую партию, но является
горячим сторонником шести пунктов. Говорят, сейчас
готовится война с Францией, однако ему хочется спросить
присутствующих, допустят ли они, чтобы их правительство
выступило против героического французского народа. Он
надеется, что все они объединятся, чтобы легче было добиваться
поставленной цели. В заключение он предложил собранию
принять приветственный адрес Французской республике.
Его поддержал мистер Шарп, выразивший надежду,
что это поможет присутствующим вступить на путь,
избранный Францией. Семнадцать лет Луи-Филипп угнетал
народ, и вот народ сбросил его с трона. Луи-Филипп был
последний король Франции, и мистер Шарп надеется, что
не за горами день, когда и Англия навсегда покончит с
королями. Сформированное французами Временное
правительство восстановило в стране мир и порядок за четыре
дня,— Луи-Филипп не мог добиться этого за семнадцать
лет! Что получается? Рабочие трудятся, а тратят деньги
аристократы. Мистер Шарп надеется, что рабочие завоюют
себе права человека и гражданина и установят Свободу,
Равенство и Братство, как это сделали сейчас французы
(одобрительные возгласы).
После мистера Шарпа выступили еще два оратора,
один из которых предложил, а второй поддержал еще одну
резолюцию, в которой говорилось, что «собравшиеся на
этом митинге требуют, чтобы правительство немедленно
приняло меры для расширения избирательного права и
предоставило его всем без исключения лицам мужского
пола, достигшим двадцати одного года и находящимся в
здравом рассудке, а также обеспечило его осуществление
в соответствии с требованиями народной Хартии».
Мистер Данн предложил третью резолюцию от имени
557

присутствующих на митинге, в которой требовалось,
чтобы правительство «немедленно предоставило трудящимся
права, которых они добиваются, урегулировало вопрос о
справедливой оплате труда и предоставило работу всем,
кто хочет и в состоянии трудиться».
Мистер Мак-Грае поддержал эту резолюцию. Он
сказал, что закон о подоходном налоге тяжким бременем
ложится на рабочих и ремесленников, жалованье которых
сокращается в связи с этим на десять — пятнадцать
процентов. Однако для того, чтобы ощутимо улучшить
положение трудящихся Англии, мало отменить несколько
несправедливых законов,— трудящимся не на что надеяться,
пока они не покончат с существующими порядками и не
утвердят на их развалинах права свободного человека.
Далее мистер Мак-Грае рассказал о порядках, введенных
администрацией ист-эндских доков Лондона, которая
подвергает рабочих унизительной процедуре обыска,
осматривая их шляпы и карманы при выходе с территории дока,
дабы убедиться, что те не ограбили своих хозяев. Мистер
Мак-Грае считает, что так обращаться нельзя даже с
рабами, этим оскорблениям должен быть положен конец
(одобрительные возгласы).
Эта резолюция также была принята, после чего
собрание избрало комитет, которому было поручено начать
переговоры с министрами ее величества.
Затем собрание выразило признательность
председателю, который обратился к публике с просьбой
расходиться спокойно, соблюдать порядок и ни в коем случае не
доводить дело до вмешательства полиции. После чего
председатель удалился под громкие одобрительные клики;
значительная часть толпы последовала его примеру.
Затем на импровизированную трибуну поднялся
капитан Ачерли и довольно долго говорил перед теми, кто еще
не ушел. Он выразил свое сожаление и недоумение по
поводу того, что никто из предыдущих ораторов ни словом
не обмолвился о положении Ирландии, и обратился к
аудитории с призывом прокричать троекратное ура в честь
славных, трудолюбивых ирландцев, что аудитория не без
воодушевления и исполнила. Только бравый капитан
начал спускаться на землю, как хлынул дождь, и ровно
через пять минут на площади не осталось ни души,— если
не считать нескольких ребятишек, которые забились под
фургон, спасаясь от дождя. Так закончилась грандиозная
демонстрация на Кеннингтон-Коммон.

Чартистский митинг
чера вечером в помещении Литературного
общества на Джон-стрит, Тоттенхем-Корт-
роуд, состоялся при большом стечении пуб-
О
лики чартистский митинг, на котором
вернувшаяся из Парижа делегация рассказала
о своей поездке во Францию, куда она ездила
для вручения республиканскому правительству
приветственного адреса. Только два члена этой делегации — мистер
Эрнст Джонс и мистер Мак-Грае — пришли на митинг,
третий, мистер Харни отсутствовал, ибо, как объяснил
председатель, в Париже он оказался жертвой собственного
энтузиазма и заболел и потому предстать пред теми, кто
возложил на него эту миссию, не может.
Место председателя с единодушного одобрения
аудитории занял мистер Шоу. Зал помещения Литературного
Общества был заполнен в высшей степени
благовоспитанными мужчинами и женщинами, выражавшими самое
горячее желание услышать впечатления мистера Джонса и
мистера Мак-Граса о поездке во Францию.
Председатель огласил повестку дня, отозвался с
восторженной похвалой об успехе, с которым делегация
выполнила свою миссию, остальную же часть выступления
посвятил основным пунктам Хартии, в которой он видит
единственное спасение Англии от всех зол и несчастий.
Затем к рампе, которая заменяла трибуну, вышел
мистер Джонс и повел красочный и нельзя сказать чтобы
вполне «бесхитростный рассказ», «припоминал лишенья и
труды, испытанные на море и суше», рассказывал, как он
«беды избег на волосок от смерти». Он говорил о поэтах,
философах, историках, с которыми встречался во
Франции, о свободе, с которой он утвердил свое с ними равен-
559

ство, укрепив связующие их узы братства. Он заклинал
дух свободы, веящий над Англией, указать народу путь к
возрождению, которое началось сейчас во Франции.
Французы кричали: «Долой Гизо!» — по-английски этот клич
звучал бы: «Долой Рассела!» Французы требовали:
«Долой коррупцию!» — в переводе на английский это значило
бы: «Долой классовое законодательство!» Французы
провозгласили: «Да здравствует реформа!» — для англичан
этот лозунг превратился бы в «Да здравствует Хартия и
никаких уступок!» (одобрительные возгласы). Пока
правительство не применяет против чартистов силы и пе
нарушает конституции, мистер Джонс полагает, что
чартистам следует придерживаться того же курса, но какую бы
линию они ни избрали, он надеется, что недалек тот день,
когда и они будут принимать в здании своего собственного
правительства делегацию Французской республики (воз-
гласы одобрения).
Далее перед собравшимися выступил мистер Мак-Грае.
Он выразил удовлетворение по поводу того, что в зале, как
ему сообщили, присутствует несколько подосланных
правительством шпионов, которые, как он надеется, дадут
своим хозяевам точный и подробный отчет обо всем, что
произносится с трибуны. После этого небольшого
отступления он вернулся к главной теме сегодняшней встречи
и несколькими мастерскими штрихами завершил
нарисованную мистером Джонсом картину «торжественного» и
в «высшей степени лестного» приема, который оказало им
Временное правительство Франции в присутствии частей
Национальной гвардии Парижа. В воскресенье в
двенадцать часов дня делегация подъехала к роскошному
зданию Hotel de Ville *, где французское правительство
назначило им аудиенцию. На улице их остановил патруль — не
корыстные наемники, тянущие лямку за шиллинг в день
(ропот возмущения), а солдаты-патриоты, защищающие
рожденное в борьбе дитя — свободу своей страны. На
площади собралось десять тысяч этих благородных граждан
Франции, и хотя солдаты стали сурово допрашивать
депутацию о цели ее прихода, мистер Эрнст Джонс, говорящий
по-французски как истый парижанин, так очаровал их,
что при встрече со следующим патрулем слова «мы —
английские чартисты» прозвучали как волшебное «Сезам, от-
Ратуши (франц.).
560

кройся!» — и депутация предстала перед членами
Временного правительства. Здесь наш историк перевел дух,
чтобы излить благородное негодование на прессу — кстати,
досталось не только лондонским газетам, но'и «Норзерн
Стар»,— за то, что та не уделила этому событию должного
внимания. Выступление мистера Джонса члены
Временного правительства слушали стоя, причем многие кивали
головой в знак одобрения, а в ответ Гарнье-Пажес
произнес не «несколько слов», как писалось в газетах, а
настоящую речь, длившуюся целых двадцать минут. Он сказал,
что считает приезд делегации от столь мощной
организации, какой является партия английских чартистов,
большой честью, что он давно с глубоким интересом следит за
развитием чартистского движения и шлет его участникам
самые искренние пожелания успеха, а также выражает
уверенность, что если Англия когда-нибудь захочет начать
войну против свободной Франции, трудящиеся Англии не
допустят этого (возгласы одобрения). Затем оратор
рассказал о впечатлении, которое производит Париж: на
улицах ликуют миллионы людей, а всюду строжайший
порядок, ни одного разбитого окна. Какой пример для
англичан! Желая немного развлечь слушателей, мистер
Мак-Грае рассказал несколько забавных ужасов, в
которых главную роль играла ржавая старушка гильотина и
которые должны были продемонстрировать жестокость экс-
короля, но оратор увлекся юмористическими
подробностями и вызвал у присутствующих не леденящий душу
трепет, а хихиканье. Затем он призвал аудиторию сплотиться
под лозунгом «Хартия — и никаких уступок!».
Угнетателей всего несколько тысяч, а в рядах чартистов —
миллионы, и если они исполнятся решимости, жалкой горстке
угнетателей придется уступить. Через две-три недели в
Лондоне соберется съезд и составит петицию Парламенту,
а двести пятьдесят тысяч преданных делу партии
чартистов понесут эту петицию с Кеннингтон-Коммон на
площадь перед парламентом. Мистер Мак-Грае выразил
надежду, что все присутствующие на митинге подпишут эту
петицию и присоединятся к процессии, а также
поклянутся перед лицом всевышнего своей преданностью отечеству,
любовью к своим детям, что будут до тех пор бороться за
Хартию, пока народ не получит на вечные времена
свободу и права гражданина и человека (возгласы одобрения).
Он призывает их остерегаться бродяг и мошенников и
стать на защиту собственности. Поступив таким образом,
561

они докажут всю облыжность обвинений, которые бросает
им продажная лондонская пресса.
Затем председатель объявил, что по окончании
митинга состоится сбор пожертвований для возмещения
расходов, связанных с поездкой делегации в Париж.
После этого объявления мистер Каффи зачитал
резолюцию, в которой говорилось, что монополия
политической власти в руках английской олигархии есть
надругательство над правами английского народа и что, принимая
данную резолюцию, присутствующие на этом митинге
обязуются бороться против существующего положения всеми
способами и средствами, не вступающими в противоречие
с законом, и добиться для народа Англии прав на основе
Английской Хартии.
Мистер Перселл, мистер Диксон и другие высказались
в поддержку этой резолюции, которая и была утверждена,
а затем собрание, выразив свою признательность
председательствующему, разошлось, причем час был уже
довольно поздний.

Комментарии
•*.

Во втором томе представлены повести, пародии, рецензии и
публицистические статьи Теккерея, опубликованные с 1833 по
1848 год включительно. Вторая половина этого периода,
исключительно плодотворная, была, пожалуй, самой тяжелой порой в жизни
писателя. Вынужденный, после потери всего состояния, добывать
средства существования литературным трудом, Теккерей
распыляет свои силы на самую разнообразную и нередко
неблагодарную работу для целого ряда периодических изданий. В 1840 году,
когда его жену поразила неизлечимая психическая болезнь,
он фактически стал вдовцом с двумя малолетними дочерьми на
руках.
Вполне возможно, что тяжелые переживания и борьба с
нуждой в течение этих лет наложили мрачный отпечаток и усилили
О **
пессимистический тон повестей и некоторых очерков писателя.
В то же время необычайное разнообразие жанров и тем в творче-
стве этого периода свидетельствуют о широте интересов, богатом
жизненном опыте и разнохарактерной и глубокой эрудиции
Теккерея. Несомненно, значительная доля написанных за этот период
вещей явилась своего рода подготовкой к созданию широчайшей
панорамы современного английского общества в «Ярмарке
тщеславия» и последующих романах.
Уже в повести «Вороново крыло», открывающей 2-й том,
проявилось отвращение автора к окружавшему его буржуазному
обществу и английской аристократии. В сущности, в этой повести
нет ни одного положительного лица. Как и «Ярмарка», это
«повесть без героя». Главная женская фигура этой повести — Морд-
жиана, ослепленная любовью к подлейшему авантюристу Хукеру
Уокеру, напоминает Эмилию Седли в «Ярмарке тщеславия», а
Булей — прямо повторяется в Доббине, только последний — образ более
«# О
живой и полнокровный. К нравам английской прессы, и, в частно-
сти, к фигуре Блодьера, Теккерей вернется в «Пенденнисе».
Большинство персонажей из мелкобуржуазной среды, помимо
предрассудков, свойственных английскому мещанству, заражено и поро-
565

ками «высшего света», к которому они тянутся изо всех сил. Над
всеми персонажами повести высится фигура афериста и
проходимца Хукера Уокера, поражающая своим портретным сходством
с многими авантюристами-паразитами в романах реалистов
XVIII века и, в частности, с Барри Линдоном, над созданием
образа которого Теккерей упорно работал и во время опубликования
«Воронова крыла». Так же, как и Барри Линдон, погрязший в
лицемерии и лжи, Уокер пытается уверить не только других, но и
себя самого в благородстве подлейших своих поступков.
Важнейшей вехой этого периода являются пародии Теккерея.
Помимо «Рейнской легенды» и «Романов прославленных
сочинителей», к жанру пародии примыкают и явно пародийная история
Англии в «Лекциях мисс Тиклтоби», и «История очередной
французской революции». В двух последних работах Теккерей показал,
каким псевдонаучным и смехотворным ему кажется академический
и предвзятый подход к трактовке истории. Он считает, что
история, в центре которой находятся лишь короли и герои, вовсе не
является подлинной историей народов. Свое понимание истории
Теккерей впоследствии попытался выразить в историческом
романе «Генри Эсмонд» A852), полемически направленном как
против Вальтера Скотта, так и против автора «Героев и героического
в истории», друга Теккерея Томаса Карлейля.
«Рейнская легенда» и «Романы прославленных сочинителей» —
яркое свидетельство активного участия Теккерея в ожесточенной
литературной борьбе той эпохи. Это борьба формировавшегося в
Англии критического реализма со всеми антиреалистическими
школами. Если «Рейнская легенда» направлена не только на автора
«Айвенго», но и на его бездарных эпигонов, оставшихся
неназванными, то «Романы прославленных сочинителей» сразу бьют в семи
направлениях, причем пораженных стрелами этой сатиры авторов
легко мог узнать даже неискушенный читатель, настолько
прозрачны выдуманные Теккереем их псевдонимы.
Седьмая пародия — на им же самим созданного писателя из
лакеев Джимса Плюша (бывшего Желтоплюша) — не вошла в
настоящее собрание сочинений.
Впоследствии Теккерей адресовал свою новую пародию
«Ревекка и Ровена» (см. том 12 настоящего собр. соч.) непосредственно
автору «Айвенго», написав «роман на роман» — новое окончание,
подчеркнуто бутафорское, однако направленное против эпигонов
талантливого создателя целой серии исторических романов.
Хотя все пародии Теккерея имеют определенный адрес, но бьют
они по многочисленным подражателям адресатов, наводнявшим
книжный рынок чтивом, рассчитанным на самые непритязательные
вкусы. И все же литературные пародии Теккерея напоминают по-
566

рой дружеские шаржи. Он противник грубой, охаивающей и лйце-
прятной критики. В повестях и очерках 2-го тома читатель найдет
немало портретов «разбойников пера», запугивающих и
шантажирующих свои жертвы подобно мистеру Скуини в «Вороновом
крыле», журналистам, «швыряющим камнями в безобидных воробьев»
(«Новые романы») или Тимсону в «Модной сочинительнице». Но
сам Теккерей в своих литературно-критических статьях никогда не
стремится изничтожить автора во что бы то ни стало, а старается
найти и отметить что-то положительное даже в произведениях,
которым дает отрицательную оценку. Больше того, он не считает
для себя зазорным пересмотреть впоследствии свое отрицательное
мнение, как он это сделал, например, в отношении творчества
Летиции Лендон или Дизраэли.
Гораздо острее его пародии и критика в области истории и
политики. Он не щадит даже английских монархов и говорит,
например, о Георге IV с беспримерной для той эпохи прямотой и
откровенностью в стихотворении «Георги». Не менее резки и
справедливы его оценки и первых трех Георгов. Его радикализм
естественно должен был считаться с цензурными условиями, но
глубокая антипатия, которую внушали ему английская знать и
монархия, сквозит в целом ряде его работ.
Характерно его отношение к политическим интригам и борьбе
за власть, столь ярко выраженное в пародийной «Истории
очередной французской ревлоюции». Отличное знание французской
общественной жизни помогло ему с необычайной проницательностью
предсказать за четыре года вперед февральскую революцию
1848 года с позиций боровшихся за власть трех партий:
легитимистов, орлеанистов и бонапартистов — и даже предвидеть появление
Наполеона III. И надо сказать, что ни одна из них не внушает
ему уважения.
Симпатии Теккерея были на стороне простого народа. Об этом
он открыто заявляет в очерке «Как из казни устраивают зрелище».
Даже в пестрой толпе, где было немало подонков общества,
простонародье, английские рабочие и мастеровые держали себя с
достоинством и вызвали уважение автора своим здравым смыслом.и
стремлением обуздать хулиганов и одернуть нарушителей порядка.
О том же Теккерей говорит во многих своих письмах. Что же
касается чартизма, как самого прогрессивного политического течения
в Англии того времени, то Теккерей не понял его истинной
сущности, дал запугать себя лживой пропагандой буржуазной прессы.
В этом он был не одинок: его заблуждения разделяли многие
литераторы — его современники.
Я. Рецкер

«Вороново крыло» (The Ravenswing). Повесть
печаталась в «Журнале Фрэзера» с апреля по сентябрь 1843 года, под
псевдонимом Джон Фиц-Будл.
Стр. 5. Сэдлерз-Уэлз.— См. примечание к т. 1, стр. 516.
Стр. 7. «Али-Баба» — опера Керубини A831).
Стр. 9. ...ведет свой род от кардинала.— Булей Томас A475—
1530) — кардинал, епископ и лорд-канцлер при Генрихе VIII.
Достиг невероятной власти и богатства, но затем впал в немилость,
был обвинен в государственной измене, и только смерть спасла его
от позорной казни.
Стр. И. Биллинсгет. Воксхолл.— Неподходящие фамилии для
цвета английской аристократии. Биллинсгет — рыбный рынок в
Лондоне. Воксхолл — место общественных увеселений,
просуществовавшее с середины XVII в. вплоть до 1859 г. (см. «Ярмарку
тщеславия» Теккерея, гл. VI).
...торгующим сигарами в Квадранте.— В Квадранте — южном
конце Риджент-стрит — находились игорные дома, где в 1833—
1834 гг. Теккерей, по его собственному признанию, проиграл в
экарте полторы тысячи фунтов стерлингов, почти все состояние,
полученное им в наследство от отца.
Стр. 13. Генриэта Зонтаг (по мужу — Росси; 1804—1854) —
знаменитая певица, лучшее колоратурное сопрано того времени.
С 1837 по 1848 г. жила в Петербурге, где ее муж был посланником
Сардинии.
Стр. 14. Бейлиф.—- См. прим. к т. 1, стр. 138.
Стр. 42. Алънашар.— См. прим. к т. 1, стр. 446.
Стр. 43. Дюкроу Эндрю.— См. прим. к т. 1, стр. 182.
Стр. 44. Эпсли-хаус — лондонская резиденция герцога
Веллингтона.
Стр. 51. Гримальди Джозеф A779—1837) — знаменитый
английский мим и клоун.
Стр. 57. В своей книге об Америке мистер Диккенс...— Речь
идет об «Американских заметках», написанных Диккенсом после
его первой поездки в США в 1842 г.
Стр. 58. Юм Дэвид A711—1776) — английский философ и
историк. Его «История Англии» A754—1762) грешит
многочисленными фактическими ошибками.
Стр. 62. Каталани Анжелика A779—1849) — выдающаяся
итальянская певица (колоратурное сопрано). При Людовике XVIII и
позже была директрисой Парижской оперы.
Стр. 80. Земля ван Димена — старое название Тасмании,
места ссылки преступников.
568

Стр. 82. Арчибальд Эглантайн К. 3. С.— кавалер ордена Замка
и Сокола.
Стр. 105. Серингапатам, столица княжества Майсор в Индии,
была взята английскими войсками под командованием
Веллингтона в 1799 г. После кровопролитного штурма Веллингтон отдал
город на разграбление.
Бичи Уильям A753—1839)—английский
художник-портретист, триста шестьдесят два полотна которого находятся в
Королевской Академии. Козвей Ричард A742—1821) — выдающийся
художник-миниатюрист, член Королевской Академии с 1771 г.
Стр. 108. Рейнвейн «комета» — вино урожая 1811 г., когда из-за
появления кометы виноград якобы приобрел особо выдающиеся
качества.
Стр. 135. Из письма Джона Фиц-Будла, эсквайра, к О. Йорку,
эсквайру.— Оливер Йорк — выдуманный Теккереем редактор
«Журнала Фрэзера».
Жена Денниса Хаггарги (Dennis Haggarty's Wife).
Повесть была опубликована в «Журнале Фрэзера» в октябре
1843 года под псевдонимом Джон Фиц-Будл.
Стр. 149. Основа — персонаж из комедии Шекспира «Сон в
летнюю ночь».
Рейнская легенда (A Legend of the Rhine).
Повесть печаталась в «Альбомах Крукшенка» с июня по
декабрь 1845 года. Это пародия на бутафорские, псевдоисторические
романы, идеализирующие средневековье. Однако, в отличие от
острой сатиры «Романы прославленных сочинителей», в «Рейнской
легенде» преобладает мягкий юмор. Частично в этой пародии Тек-
керей, как он сам признается в конце повести, использовал главы
из малоизвестного романа А. Дюма-отца «Лучник Отон» в своем
переводе. Впоследствии Дюма стал его любимейшим писателем.
Стр. 160. Путеводитель Мэррэя.— Джон Мэррэй A808—1892) —
английский книгоиздатель, выпустивший ряд путеводителей для
путешественников.
Стр. 161. Подвиг под Аскалоном.— Аскалон, или Ашкелон —
город близ Яффы, в Палестине, имевший важное значение во время
Крестовых походов.
Стр. 166. Ричард Львиное Сердце, Готфрид Булъонский,—
Нарочитый анахронизм — прием, которым Теккерей част© пользуется в
своих пародиях, чтобы подчеркнуть нереальность описываемых им
событий и усилить комический эффект.
569

Стр. 167. «Богатство — штамп на золотом, а... мы—золотая
монета» — неточная цитата из стихотворения Бернса «Честная
бедность».
Стр. 169. Крибедж— карточная игра для трех-четырех человек,
изобретенная в XVII в.
Стр. 171. ...«дев сельских с синими очами...» — переиначенная
цитата из стихотворения Байрона «Рейн».
Стр. 186. Хор охотников — из оперы К.-М. Вебера «Фрейшютц»
(«Волшебный стрелок», 1821).
Парижские письма (Foreign Correspondence).
Статья напечатана в газете «Национальный стандарт» в июле
1833 года.
Стр. 217. «Национальный стандарт».— Теккерей высмеивает
название газеты, иностранным корреспондентом которой был он сам.
Газета просуществовала недолго, поглотив вложенные в нее Текке-
реем средства.
«Молодая Франция».— Так называлась группа молодых
писателей и поэтов, объединившаяся под эгидой Виктора Гюго и
боровшаяся в тридцатые годы прошлого века под знаменем романтизма
против эпигонов классицизма.
Стр. 218. ...Катона, Аддисона, Юстаса Баджелла и прочих
склонных к самоубийству философов.— Катон Утический (95—46 гг.
до н. э.),—римский сенатор и полководец, покончил с собой после
того, как его войска потерпели поражение. Баджелл A686—1737) —
английский юрист и литератор, сотрудничавший в «Зрителе»
Аддисона, запутавшись в денежных делах, утопился в Темзе.
Листон Джон A776—1846) — английский актер, с большим
успехом исполнял комические роли.
Тальма Франсуа-Жозеф A763—1826) — знаменитый
французский трагик.
Стр. 219. Валтасаров пup.— Библейская легенда рассказывает
о том, как вавилонский царь Валтасар увидел во время пира
кровавые письмена на стене и в ту же ночь был зарезан своими
телохранителями. Этой легенде посвящено стихотворение Генриха
Гейне «Пир Валтасара».
Хэйтеровский суд над королевой Каролиной.— Одна из лучших
картин художника Джорджа Хейтера A792—1871), придворного
портретиста королевы Виктории.
...кроме пресного платонического диалога между
ангелоподобным Бергами и угнетенной королевой,— Бергами, итальянец, был
фаворитом жены английского короля Георга IV Каролины Браун-
швейгской A768—1820). Еще будучи наследником престола, Георг
570

обвинил ее в неверности, а по восшествии на престол в 1820 г.
отказал ей в коронации и затеял против нее процесс в палате
лордов, скандальность которого вызвала резкие протесты публики.
Вскоре после прекращения суда Каролина умерла (по некоторым
данным, она была отравлена).
Сэр Бруэм (лорд Генри Бруэм; 1778—1868) — английский
политический деятель и публицист. Участвовал в парламентской
реформе 1832 г. и основании Лондонского университета A827 г.). Тек-
керей резко критикует его беспринципность и тщеславие в статье
об изданных в 1839 г. «Письмах лорда Бруэма».
Лорд Элдон Джон Скотт A751—1838) — первый лорд Элдон,
английский политический деятель, лорд-канцлер с 1801 по 1806 и
с 1807 по 1827 гг.
Стр. 220. Делавинь Казимир A793—1843) — французский поэт
и драматург.
Марс Анна-Франсуаза-Ипполита A779—1847) — выдающаяся
французская актриса, прославившаяся исполнением ролей в
комедиях Мольера и Мариво.
Купер Джон — актер, пользовавшийся большим успехом на
сцене лондонских театров с 1820 по 1858 г.
Стр. 223. В Португалии идет драка из-за двух в равной
степени ненавидимых братцев.— После отделения Бразилии от своей
метрополии король Иоанн VI в 1826 г. оставил за собой
бразильскую корону, а португальский престол передал своей дочери
Марии. Однако братья Иоанна, дон Педро и дон Мигель, подняли в
стране гражданскую войну за овладение престолом, которая
продлилась до воцарения Марии в 1838 г.
Размышления по поводу ист о р и и р а з б ой н и-
к о в. (Hints for a History of Highwaymen).
Опубликовано в «Журнале Фрэзера» в марте 1834 года.
Стр. 225. Джек Шеппард A702—1724) —один из самых
известных воров и разбойников своего времени, короткой, но богатой
событиями жизни которого посвящен ряд романов и пьес, в том
числе и роман У. Эйнсворта «Джек Шеппард». Повешен в 1724 г.
Дик Терпин, разделивший участь Шеппарда, также является
героем романа Эйнсворта «Руквуд» A834), где этот грабитель и
убийца изображен чуть ли не благородным и великодушным
рыцарем большой дороги.
Стр. 228. Уолпол Хорее A717:—1797} — английский писатель,,
виднейший представитель «готической» школы, автор повести
«Замок Отранто» с характерным для этой школы нагромождением
страшного и сверхъестественного.
571

Стр. 230. Баярд Дюкроу — лошадь главного наездника в цирке
Астли Эндрю Дюкроу.
Стр. 231. (УКоннел.— См. прим. к т. 1, стр. 293.
Стр. 235. Паста Джудитта (урожденная Негри; 1798—1865) —
знаменитая итальянская оперная певица.
Стр. 236. Сэр Джеймс Торнхилл A675—1734), написавший
портрет Джека Шеппарда, был придворным художником при короле
Георге I.
Стр. 237. Аврелий (Секст Аврелий Виктор) — римский
историк IV в. Дал очерки римской истории в цепи биографий.
Лилли Уильям A602—1691) — астролог, поддерживал
парламент во время борьбы последнего с Карлом I, автор книги
«Истинная история короля Якова I и короля Карла I».
Стр. 243. Полли и Люси — персонажи комедии Гэя «Опера
нищих» A728), обе влюбленные в обаятельного вора Макхита.
О наших е ж е г о д н и к ах. (A Word on the Annuals).
Напечатано в «Журнале Фрэзера» в декабре 1834 года.
Стр. 246. «Картины Финдена» — альбом, изданный английским
гравировщиком и портретистом Уильямом Финденом A787—1852).
Шарп Майкл A749—1824) — выдающийся гравировщик.
Пэррис Эдмунд A793—1873) — модный художник и декоратор,
отделывавший квартиры английской знати и богатой буржуазии.
На его рисунки серии «Страсти» леди Блессингтон (см. примечание
ниже) написала сопроводительные стихи.
Корбу Генри A787—1844) — английский художник, писавший
на античные темы, и книжный иллюстратор.
Корбо Фанни A812—1883)—художница-акварелистка,
писавшая преимущественно на библейские и восточные темы.
Браун Хеблот Найт A815—1882), писавший под псевдонимом
«Физ» — иллюстратор, гравировщик и акварелист. Иллюстрировал
ряд романов Диккенса, Эйнсворта, Левера.
Мисс Лендон Летиция Элизабет A802—1838) — английская
романистка и поэтесса, представительница так называемой школы
«серебряной вилки», посвятившей себя идеализированному
описанию жизни высшего общества. Это направление в литературе
заклеймил Фридрих Энгельс.
Леди Блессингтон Маргарет A799—1849) — английская
писательница-романистка, автор интересных мемуаров и «Разговоров
с Байроном». Хозяйка великосветского салона.
Стр. 248. Шалон Альфред Эдвард A781—1860) — портретист,
акварелист и автор картин на исторические и библейские сюжеты.
Стр. 250. Булъвер-Литтон Эдвард A803—1873) — английский
572

писатель-романист и драматург (см. прим. к пародии «Романы
прославленных сочинителей» в этом томе, стр. 468). *¦¦/¦„:
«Пелэм» — роман Бульвер-Литтона, который получил в общем
положительную оценку Теккерея.
Стр. 252. Наш друг... Желтоплюш. — Теккереевский герой, лакей
Желтоплюш (см. «Записки Желтоплюша» в т. 1) стал так
популярен, что в корреспонденции из Лондона от 11 января 1862 г. Карл
Маркс пишет о «Йеллоуплашах лондонской прессы» (Карл Маркс
дает имя героя в его английском произношении), подстрекающих
английское правительство, сочувствующее американским
рабовладельцам, объявить войну Северным Штатам («Общественное
мнение Англии». Газета «Нью-Йорк дейли трибюн», 1 февраля 1862 г.).
Стр. 255. Принцесса Виктория — будущая английская
королева A837—1901).
Гейнсборо Томас A727—1788) — знаменитый английский
художник, портретист и пейзажист.
Долъчи Карло A616—1686) — флорентийский художник.
Стр. 256. Маклиз Дэниел A811—1870) — английский художник,
портретист и книжный иллюстратор. Его кисти принадлежит
известный портрет Диккенса.
Стр. 257. Лорд Палъмерстон (Генри Джон Темпль, виконт Паль-
мерстон; 1784—1865) — английский государственный деятель.
Лидер партии вигов. Премьер-министр во время Крымской войны. Его
беспринципную и реакционную политику резко критиковал
Карл Маркс.
Как из казни устраивают зрелище (Going to a
Man Hanged).
Статья была напечатана в «Журнале Фрэзера», август 1840 года.
Стр. 259. Курвуазъе Франсуа Бенжамен —- лакей, убивший и
ограбивший своего хозяина, лорда Уильяма Рассела. Повешен
6 июля 1840 г. На казни присутствовал и Диккенс, который видел
в толпе Теккерея.
Стр. 260. Ковент-Гарден — район Лондона, примыкавший к
территории бывшего монастыря Св. Петра. Там же помещался театр
«Ковент-Гарден», имевший до 1843 г. исключительное право ставить
классические драмы и трагедии.
Стр. 263. ...торжественно заявляют, что если сэр Роберт
провалится на выборах, нация неминуемо погибнет.— Роберт Пиль
A788—1865)—консерватор— был вторично премьер-министром с
1841 по 1846 г., провел ряд реформ в либеральном духе и отмену
хлебных законов. Из-за своих личных качеств внушал антипатию
Теккерею.
573

Стр. 264. Ему решительно нет дела ни до лорда Джона, ни до
сэра Ровер та,— Джон Рассел, первый лорд Рассел A792—1878),
английский государственный деятель, основатель партии либералов,
сменил Роберта Пиля на посту премьер-министра в 1846 г.
Стр. 266. Дик Суивеллер — клерк из романа Диккенса «Лавка
древностей».
Стр. 267. Воз — псевдоним Диккенса, которым он подписывал
первые свои произведения.
Стр. 268. ...одна из них вполне могла бы послужить прототипом
Нэнси для Крукшенка и Воза.— Нэнси — девушка из воровской
шайки Феджина, любовница Билла Сайкса, который убивает ее
(в романе Диккенса «Приключения Оливера Твиста»). Крукшенк
Джордж A792—1878) — английский карикатурист и иллюстратор.
Многие его работы, особенно первого периода, отличались
политической и социальной заостренностью. Иллюстрировал «Очерки
Воза» и «Оливера Твиста». В Британском музее хранится около
четырех тысяч его карикатур.
Стр. 276. ...и я молю всевышнего избавить нас от столь
позорного греха и очистить нашу землю от крови.— Публичная смертная
казнь была отменена в Англии в 1872 г.
Модная сочинительница (The Fashionable Authoress).
Статья была опубликована в 1841 году в альбоме Кении Медо-
уса «Портреты англичан» и явилась первой из целой серии работ,
направленных против модных романов и поэтических
произведений, идеализирующих жизнь «высшего света», и против издателей,
пресмыкающихся перед титулованными сочинителями и
сочинительницами.
Стр. 279. Сегодня вечером дают «Пуритан».— «Пуритане» —
опера итальянского композитора Винченцо Беллини A801—1835).
Стр. 281. Лорд Каслрей Роберт Стюарт A769—1822) —
английский государственный деятель.
Стр. 283. Подобно Камилле, он скачет по равнинам.—
Камилла — королева вольсков в «Энеиде» Вергилия — была так
быстронога, что проносилась над полями, не задевая высоких хлебов.
...напоминает обычаи... мужчин и женщин, имена которых не
значатся у Дебре.— В справочнике Дебре значились все
титулованные семьи Англии.
Стр. 284. Роттен-Роу — дорога для верховой езды в Хайд-парке.
Стр. 285. Сафо — знаменитая древнегреческая поэтесса,
жившая в начале VI в. до н. э.
Стр. 287. А барон? Да у него всего только одним шаром
больше, чем у ростовщика.— По старинному обычаю, на вывеске
574

ссудной лавки изображались два шара, В короне барона—трц.
шара.
Стр. 291. Пора покончить с этой Далилой! — По библейскому
преданию, Самсон, побивший тысячу филистимлян ослиной
челюстью, был предан подкупленной филистимлянами куртизанкой
Далилой, имя которой стало символом женского коварства (Книга
Судей, гл. XVI).
Сочинения Фильдинга (Fielding's Works).
Статья была помещена в газете «Тайме» 2 сентября 1840 года.
Стр. 294. Гаррик Дэвид A717—1779) —знаменитый английский
актер и театральный деятель. Прославился исполнением ролей
Гамлета, Ричарда III, короля Лира.
Хогарт Уильям A697—1764) — замечательный английский
художник-карикатурист и гравировщик. Создатель трех серий
гравюр социально-сатирического характера: «Карьера мота», «Карьера
проститутки», «Модный брак».
Честерфилъд Филипп Дормер, граф A694—1773) —автор
известных «Писем сыну», опубликованных в 1774 г.
Стр. 296. Фаркуэр Джордж A678—1707) — английский
драматург.
Стр. 297. Долл Тершит — веселая девица в исторической
хронике Шекспира «Генрих IV». Миссис К у и кл и — трактирщица в той
же пьесе и в комедии «Виндзорские проказницы».
Ричардсон Сэмюел A689—1761) — английский романист
сентиментальной школы.
Эмилия — героиня одноименного, последнего романа
Фильдинга, опубликованного в 1752 г.
Стр. 299. Родерик Рэндом — главный герой одноименного
романа английского писателя Тобиаса Смоллета A721—1771).
Стр. 300. Капитан Бут — муж Эмилии.
Стр. 302. И вслед за тем выражает удивление, что порядочные
люди могут жить так высоко — на четвертом этаже.— Джешш
Джеймс не выражает подобного удивления в романе* навестив
после долгой разлуки свою подругу детства.— Эмилию. Фильдинг
несправедлив к ней, называя ее «воплощением равнодушия и
плоской самоуверенности». Ведь она старается помочь находящемуся
в бедственном положении после освобождения из тюрьмы мужу
Эмилии («Эмилия», т. 2, кн. 5, гл. 5).
ByTf с его поразительными идеями насчет христианской
религии и самоуправства.— Теккерей ошибается: на самом деле эта
характеристика относится к полковнику Джеймсу, мужу Дженни
575

Джеймс, который говорит доктору Гаррисону, что на месте Билла
Бута он вызвал бы кредитора, посадившего Бута в тюрьму, на
дуэль и перерезал бы ему глотку (т. 3, кн. 9, гл. 3). Когда добряк
Джеймс выходил раненного под Гибралтаром капитана Бута,
последний говорит: «Его поведение доказывает истинность моей
теории о том, что действиями любого человека управляют только
его страсти. Невозможно предположить, чтобы Боб Джеймс
поступал из соображений религии или морали, так как он открыто
насмехается над религией, и над моралью» (т. 1, кн. 3, гл. 5).
Стр. 304. Там он лежит, «от лихорадки жизни отсыпаясь» —
слова Макбета об умерщвленном им короле Дункане (Шекспир,
«Макбет», д. 3, сц. 2).
Диккенс во Франции (Dickens in France).
Статья была помещена в «Журнале Фрэзера» в марте 1842 года.
Стр. 305. Может ли Франция... произвести на свет фата,
подобного Йетсу? — Йетс Фредерик A797— 1842) — актер и директор
театра «Адельфи» в Лондоне. С большим успехом выступал в
инсценировках романов Диккенса «Оливер Твист», «Лавка древностей»,
«Жизнь и приключения Николаса Никльби».
Стр. 306. Раздаются три глухих удара.— Во французских
театрах, по традиции, начало спектакля возвещается стуком.
Стр. 319. Жюлъ Жанен A804—1874)—французский писатель
и критик.
Стр. 325. Автор «Random Recollections» — Джеймс Грант, чью
книгу «Париж и парижане» Теккерей рецензировал в «Журнале
Фрэзера» (декабрь 1843 г.).
Лекции мисс Тиклтоби по истории Англии
(Miss Tickletoby's Lectures on English History).
Печатались в журнале «Панч» с июля по октябрь 1842 года.
Стр. 329. Чипсайд — улица в центре лондонского Сити, важный
торговый район. В средние века — место турниров й казней.
Стр. 330. Л. Э. Л.— Летиция Элизабет Лендон (см. прим. к
«О наших ежегодниках», стр. 246).
Ложь Розенкрейцеров.— Секта Братьев Розенкрейцеров
(иллюминатов) образовалась в начале XVII века, сначала претендовала
на проникновение в тайны природы на пользу человеку, но
впоследствии выродилась в тайное мистическое братство, ударившееся
в черную магию и теософию. Существует и поныне как
разновидность масонства. В старину розенкрейцеры утверждали, что
обладают «философским камнем».
576

Стр. 337. «Норма» — опера A831) итальянского композитора
Винченцо Беллини.
Стр. 340. Светоний — римский историк Кай Светоний Транк-
виллус, автор «Жизни двенадцати цезарий» (ок. 120 г. н. э.).
Стр. 348. Годвин... Мэри Уоллстонкрафт.— Мисс Тиклтоби
вспомнила писателя Уильяма Годвина A756—1836), женатого на
Мэри Уоллстонкрафт, матери жены Шелли.
История очередной французской революции
(The History of the Next French Revolution).
Впервые опубликовано в «Панче» (февраль — апрель 1844 г.).
Стр. 385. Не следует путать его с теми самозванцами...— Речь
идет о сыне Людовика XVI, умершем в раннем детстве. В разное
время несколько самозванцев выдавали себя за Людовика XVII,
в том числе некий американец Элеазар Вильяме.
Герцог Бордосский — он же граф де Шамбор A820—1883), внук
короля Карла X, претендент на французский престол, которого
роялисты именовали Генрихом V.
Стр. 386. ...в заброшенном лондонском квартале,
именуемом Белгрейв-сквер.— В действительности это фешенебельный
квартал Лондона, прилегающий к Бакингемскому дворцу и Хайд-
парку,
Стр. 388. ...его величество... не замедлит занять свою
резиденцию в Шарантонском дворце.— В Шарантоне находилась известная
больница для умалишенных, основанная в 1741 г.
Джон Томас Наполеон,— Теккерей не без основания дал
претенденту-бонапартисту английские имена: отпрыски младшего
брата Наполеона I Жерома Бонапарта от его брака с Элизабет
Паттерсон, американкой, переселились в Соединенные Штаты.
«Монитер».— Точнее: «Монитер юниверсель» — официальная
газета французского правительства с 1800 по 1869 г.
Стр. 389. Солдаты 520-го полка, помните, что ваш пароль —«Же-
мапп», ваш отзыв — «Вальми».— Под Вальми войска
революционной Франции разбили 20 сентября 1792 г. прусскую армию, под
Жеманном 6 ноября того же года — австрийскую.
Их королевские высочества принцы Немурский и Жуанвилъ-
с кий — сыновья короля Луи Филиппа.
Стр. 390. Венсенский рое (который уже был роковым для его
предка)...— Речь идет о герцоге Энгиенском, возглавлявшем армию
французских эмигрантов. После роспуска этой армии в 1801 г.
герцог жил на территории Баденского княжества. В 1804 г., готовясь
провозгласить себя императором, первый консул Наполеон Бона-
19 у. Теккерей, т. 2
577

парт приказал схватить герцога на нейтральной территории и
доставить его во Францию. 21 марта 1804 г. он был расстрелян во рву
Венсенского замка.
Стр. 392. 22-го нивоза, 92-й год Республики.— Нивоз —
четвертый месяц по республиканскому календарю, введенному в
сентябре 1792 г. французским Конвентом, так что эта дата приходится
на середину января 1884 г. Республиканский календарь был отме<-
нен Наполеоном в 1804 г.
Сорок веков смотрят на вас... и далее — набор фраз из разных
обращений Наполеона Бонапарта к войскам.
Стр. 393. Свобода, равенство и война всему миру! —
Пародийный вариант лозунга Французской революции 1789 г.: «Свобода,
равенство и братство».
Стр. 394. Родина Дюгеклена.— Дюгеклен Бертран A320—
1380) — прославленный французский военачальник, коннетабль
Карла V.
Да станут отныне неразлучны лилии и арфа.— Лилии —
эмблема на знамени французских королей династии Валуа и Бурбонов.
Арфа — в гербе Ирландии.
Стр. 399. ...богатый материал... (который носил Ричард Львиное
Сердце при Азенкуре)...— Нарочитый анахронизм: король
английский Ричард I умер в 1199 году, а король Генрих V нанес
решительное поражение французам при Азенкуре во время Столетней
войны в 1415 г.
Теобальд Мэтью A790—1856) — ирландский священник,
известный общественный деятель и проповедник трезвенности.
Стр. 401. Не забудем Ганнибала и Капую.— Карфагенский
полководец Ганнибал, взяв в 215 г. до н. э. у римлян Капую,
расположился в ней на отдых. Как гласит предание, его воины предались
там пирам и безделью, после чего военная удача ему изменила.
Стр. 403. Одиллон Варро A791—1873) —консервативный
политический деятель периода Июльской монархии. При Наполеоне III
возглавлял кабинет министров.
Стр. 404. Томас Мур A779—1852)—ирландский
поэт-романтик. Близкий друг и биограф Байрона.
«Здесь, как и на Веллингтон-стрит, государь».— На Веллингтон-
стрит в Лондоне находились гвардейские казармы.
Стр. 407. Араго Доминик-Франсуа A786—1853) — известный
французский ученый, член Академии.
Стр. 413. ...«жаждая крови, но остерегаясь нанести удар»...— Из
«Послания д-ру Арбетноту» Александра Попа.
Стр. 415. Битва между фортами.— В начале сороковых годов
XIX века правительство Луи Филиппа приступило к возведению
вокруг Парижа целой системы фортов под предлогом защиты от
578

«вторжения извне». Однако прогрессивная печать того времени:
вскрыла истинное назначение этих сооружений. Форты в первую
очередь должны были служить защитой Июльской монархии от
народных масс, среди которых назревало недовольство режимом,
приведшее к февральской революции 1848 г.
Стр. 417. Пинель Филипп A745—1826) — врач-психиатр, автор
ряда научных трудов, добивавшийся гуманного обращения с
душевнобольными. Работал в Шарантонской больнице.
Новые романы (A Box of Novels).
Статья была напечатана в «Журнале Фрэзера» в феврале 1844 г.
Стр. 421. Йорк Оливер.— См. прим. к «Воронову крылу»,
стр. 135.
Мистер Титмарш.—Ма&кл. Анджело Титмарш—один из
псевдонимов Теккерея.
Гарри Лоррекввр — друг Теккерея, ирландский писатель Чарльз
Левер.
«Том Бэр к» — роман Чарльза Левера (Гарри Лорреквера).
Юный Претендент Чарльз Эдвард Стюарт A720^-1788), внук
короля Якова II.
Отмена унии,— Ассоциация «репилеров», боровшихся за отмену
унии Ирландии с Англией, была создана О'Коннелом (см. прим.
к т. 1, стр. 293) в 1841 г. Он направил это народное движение в
легальное русло и фактически предал его.
Вилли IV — английский король Вильгельм IV A830—1837),
Стр. 422. «Млеко человеческой доброты».— Шекспир, «Макбет»,
акт. I, сц. 5.
Стр. 423. ,../owwe графы и маркизы при дворе Регины на Рид-
жент-стрит.-— Региной (царицей) Ридшентчзтрит Теккерей
называет помещавшуюся на этой улице в центре Лондона редакцию
«Журнала Фрэзера».
Стр. 424. «Ракрентский замок» A800) — роман Марии Эджворт,
друга Вальтера Скотта.
Карлтон Уильям A794—1869) и Гриффин Джон A803—1840) —
ирландские писатели.
Стр. 425; Сидней Смит A771^-1845)—писатель, очеркист, один
из основателей журнала «Эдинбургское обозрение». Славился как
блестящий, остроумный собеседник»
Стр. 426. Альберт Смит A818—1860) — английский писатель и
публицист.
Стр. 429. Раффе Дени-Огюет^Марж (Ш4— 1861) —французский
художник-баталист и иллюстратор* Ученик Шарле. В сороковые
годы посетил Крым, где сделал четырнадцать полотен, йллюстри-
19*
579

ровал песни Беранже, романы Вальтера Скотта. Шарле Никола-
Пуссен A792—1845) — французский жанровый художник. Его
«Сцены похода Наполеона в Россию» находятся в Лувре. Оставил около
двух тысяч литографий.
Стр. 430. До унии между Англией и Ирландией — то есть до
1801 г. и до образования наполеоновской империи A804 г.).
...по делу об адской машине — то есть о неудавшемся
покушении на первого консула Наполеона Бонапарта 24 декабря 1800 г.
Стр. 431. Любопытный Том.— Легенда о леди Годиве, супруге
графа Мерсийского, повествует о том, как Годива, чтобы
умилостивить мужа, притеснявшего жителей Ковентри, проехала, по его
требованию, обнаженная верхом на коне через весь город. Все
обитатели города закрыли ставнями окна. Лишь один «любопытный
Том» подсматривал и в наказание ослеп.
Амадей Пишо A795—1877)—французский литератор.
Стр. 433. ...1745 год... когда достойнейший мистер Эдвард Вевер-
лей отличился на службе у... Претендента.— Герой первого
исторического романа Вальтера Скотта: «Веверлей, или Шестьдесят лет
тому назад» A814). Претендент — Джеймс Френсис Эдвард
Стюарт A688—1766), сын короля Якова II, отстраненный от
престолонаследия по закону 1688 г., был неоднократно центром
заговоров.
Стр. 434. «Помните Лимерик!» — Лимерик, город в северной
Ирландии, где в 1691 г. восставшие под знаменем свергнутого с
престола в 1688 г. английского короля Карла II католики добились
по условиям перемирия некоторых прав для католического
населения Ирландии.
Стр. 440. Сэр Роджер де Коверли — благородный помещик,
герой серии очерков в журнале Аддисона и Стиля «Зритель».
Исаак Уолтон A593—1683) — автор ряда биографий английских
писателей, а также книги о радостях деревенской жизни
«Совершенный рыболов».
«Сибилла» Дизраэли (Disraeli's Sibil).
Статья была помещена в газете «Морнинг кроникл» 13 мая
1845 г. Пародию на другой роман Дизраэли — «Конингсби» см.
далее, глава «Котиксби» в «Романах прославленных сочинителей».
Стр. 443. Сочинения мистера Джеррольда.— Джеррольд Дуглас
Уильям A803—1857) — английский литератор и драматург,
постоянный сотрудник «Панча».
Нортон Каролина Элизабет Сара A808—1877) — английская
поэтесса и романистка, выучка Шеридана.
Стр. 444. X. Б.— Джон Доил, политический карикатурист.
580

...ключ... к загадке Молодой Англии.— Группа молодых
консерваторов, возглавляемая Дизраэли и объединившаяся под
демагогическим лозунгом «обновления» партии и отказа от части
аристократических привилегий во имя общего блага.
Гилрей Джеймс A757—1815) — мастер политической
карикатуры и гравировщик.
Стр. 445. Голландский штатгальтер.— До Венского конгресса
A815 г.) правители Нидерландов назывались штатгальтерами.
Речь идет о Вильгельме III, который после так называемой
«славной революции» 1688 г. стал королем Англии.
...умиление Эллжтона, который разрыдался, исполняя роль
Георга IV.— Эллистон Роберт Уильям A774—1831) — английский
актер и импресарио.
Если бы Аристофан обрушил свой гнев на Кадма.— Кадм —
герой древнегреческого эпоса, основатель Фив, убивший дракона и
посеявший его зубы, из которых выросли воины в полном
вооружении.
Работы Бэрка и Болинброка,— Бэрк Эдмунд A729—1797) —
английский писатель, оратор и политический деятель. Автор
«Рассуждений о Французской революции». Болинброк, виконт Генри
Сент-Джон A678—1751), английский государственный деятель,
талантливый оратор и писатель, отличавшийся крайней
беспринципностью и склонностью к авантюризму.
Стр. 446. Кумекая Сивилла — прорицательница из Кум, в
Италии, вручившая, согласно преданию, римскому царю Тарквинию
Старшему в VII в. до н. э. книги, в которых была предсказана вся
дальнейшая судьба Рима.
«Фабричная история» миссис Троллоп.— Троллоп Франсес
A780—1863) — английская писательница и общественный
деятель.
Стр. 452. Член парламента от Шрусбери — Бенджамен
Дизраэли.
Сверчок за очагом (Dickens's Cricket on the Hearth).
Статья была помещена в газете «Морнинг кроникл» 24 декабря
1845 г.
Стр. 456. Никиссон — редактор «Журнала Фрэзера» после
смерти Джеймса Фрэзера в 1841 г. Питер Парли и Феликс Саммерли —
самые популярные детские писатели того времени.
Маркиза —- девочка-служанка в романе Диккенса «Лавка
древностей».
Стр. 457. Титир и Мелибей -— персонажи первой эклоги Овидия.
581

Флориан Жан-Пьер A755—1794) — французский баснописец и
автор сентиментальных пасторалей.
Пьеро и Карлотта — персонажи пасторалей Флориана.
Стр. 460. ...говорить языком Клариссы.— Кларисса Гарлоу —
героиня одноименного романа Сэмюеля Ричардсона A689—1761).
Лорд Орвилъ — идеальный английский джентльмен — герой
романа Фанни Бэрни «Эвелина» A778).
Стр. 462. Червяк — и тот не стерпит, коль на него наступишь.—
Вошедшая в поговорку фраза лорда Клиффорда из третьей части
исторической хроники Шекспира «Генрих VI», д. II, сц. 2.
Стр. 463. Лич Джон A817—1864) — английский карикатурист
и иллюстратор, один из основных сотрудников журнала «Панч».
Романы прославленных сочинителей (Novels
by Eminent Hands).
Печаталось в журнале «Панч» с апреля по сентябрь 1847 г.
Стр. 468. «Джордж де Барнуэл», роман сэра Э. Л. Б. Л.,
баронета.— Как и в романе «Юджин Арам» Эдварда Джорджа Буль-
вер-Литтона A803—1873), сюжет основан на подлинной
истории молодого подмастерья, убившего и ограбившего своего дядю,
чтобы иметь деньги на разгульную жизнь. Эта история послужила
канвой для трагедии Джона Лилло «Джордж Варнуэл» A731) и
для популярной песни. В романе Бульвер-Литтона
подчеркиваются высокие интеллектуальные качества преступника, и усилия
автора направлены на то, чтобы вызвать к этому убийце и
грабителю симпатии читателя.
Стр. 473. Роберт Девере (граф Эссекс; 1567—1601) -— фаворит
Елизаветы I, казненный по ее приказу.
«Поль Клиффорд» — роман Бульвер-Литтона.
Шевалье де Сен-Жорж A745—1801) — французский авантюрист,
метис, уроженец острова Гваделупа, служил во французской
армии. Замешанный в контрреволюционном заговоре, был арестован,
но после Термидора освобожден.
Стр. 474. «Последний барон» — роман Бульвер-Литтона A843).
Стр. 475. Еще не снесен Карлтон-хаус— Построенный в 1705 г.,
Карлтон-хаус был дворцом принца Уэльского. Снесен в 1827 г. для
расширения площади Ватерлоо.
Стр. 476. Сталкивание имен выдающихся писателей и деятелей
прошлого — Свифта, Аддисона, Попа, С. Джонсона и других —
характерно для многих исторических романов, авторы которых мало
заботились о соответствии исторической действительности.
Настоятель собора святого Патрика — Джонатан Свифт.
Стр. 481. Роман Д. Шрусберри, эскв.— пародия на роман «До-
582

нингсби» Бенджамена Дизраэли, члена парламента от Шрусбери,
главы консервативной партии и неоднократного премьер-министра
Великобритании.
Стр. 494. «Лорды и ливреи» — произведение известной
писательницы, автора романов «Графы и Графини», «Аманты и
Диаманты», «Маркизы и Капризы» и т. д. и т. п.— Современники без
труда могли угадать, что Теккерей имел в виду Кэтрин Франсес Гор,
поскольку название второго романа носило одно из ее
многочисленных произведений (Hearts and Diamonds), а другие два
пародировали ее романы: «Любовник и муж», «Пэры и выскочки», «Ма-
тери и дочери». В ее лице Теккерей высмеивал и других
представительниц школы «серебряной вилки» — леди Блессингтон, леди
Морган, леди Бульвер, миссис Троллоп и других английских дам,
прославлявших жизнь высшего общества в романах, где
подробнейшее описание реквизита и обилие французских фраз
прикрывали внутреннюю пустоту и отсутствие таланта.
Стр. 499. Бард из Мантуи — Публий Вергилий Марон G0
19 гг. до н. э), знаменитый древнеримский поэт, автор «Энеиды».
Стр. 505. Хотя пародия «Синебрад», роман Г. П. Р. Джимса, как
это было ясно каждому читателю того времени, была адресована
плодовитому, но бесталанному автору исторических романов
Джорджу Пейну Рейнсфорду Джеймсу, одпако этим оружием
Теккерей наносил удар многочисленным подражателям Вальтера
Скотта, заимствовавшим лишь внешнюю сторону его творчества.
Банальный сюжет, шаблонные средневековые декорации, на фоне
которых развертывается цепь невероятных приключений и леденя-
О *Р
щих кровь ужасов, и стандартный «счастливый конец» — эти
характерные атрибуты многих псевдоисторических романов
высмеивает Теккерей.
Две последние пародии: «Фил Фогарти» (стр. 516) и «Звезды и
полосы» (стр. 531) имеют общую цель: разоблачение шовинизма,
будь то ирландского или американского. Отвращение Теккерея к
безудержному прославлению воображаемых достоинств своих
соотечественников и принижению других народов усугублялось в
данном случае еще милитаристским духом творчества Чарльза Левера
и Фенимора Купера. Теккерей ненавидел войну и всякое* прояв- *
ление насилия и жестокости. Он не мог мириться с тем, что его друг
Левер (Гарри Лорреквер), подобно другим ирландским писателям,
углубляется в подробные описания боевых схваток и живописует
эдаких ирландских богатырей, спасобныж одержать победу над
целым полчищем. Высмеивая этот гипертрофированный шовинизм,
Теккерей попутно задевает и другую слабут сторону романов
Левера: пренебрежение
ирландского Мюнхгаузена — Фила Фогарти — о победах и подвигах,
Весь рассказ

о пленении и бегстве из плена, о Наполеоне и его окружении — все
это плод неуемного воображения рассказчика. Десятки
исторических деятелей, выведенных в этой пародии, умышленно
превращены в генералов и маршалов, а подлинным маршалам даны
фантастические титулы. Левер был смертельно обижен и порвал
всякие отношения с Теккереем. Но впоследствии одумался и в
предисловии к новому, переработанному изданию своего романа «Наш
Том Бэрк» в 1872 г. признал правоту критики Теккерея.
В пародии «Звезды и полосы», где в подзаголовке упоминается
«Последний из Муллиганов», современники Теккерея легко узнали
автора «Последнего из Могикан» популярного американского
писателя Фенимора Купера. Еще за год до опубликования «Романов
прославленных сочинителей», 27 августа 1846 г., Теккерей подверг
едкой критике новый роман Купера и попутно его трехтомные
«Впечатления о поездке в Европу» («Англия»), где особенно
неприятно поразили Теккерея американский шовинизм автора и его
преклонение перед английской аристократией. В «Звездах и
полосах» американский посол Франклин ведет себя до грубости
высокомерно при встрече с французским королем Людовиком XVI, и
ему вторит индеец Татуа. В своей сатире Теккерей уловил
типичную черту многих американцев, уверенность в превосходстве всего
американского, которую ему самому довелось так часто наблюдать
во время пребывания в США в 1852—1853 гг. В одном из поздних
очерков, например, Теккерей вспоминает, как некий член
Конгресса уверял его, что весьма посредственная статуя генерала
Джексона работы скульптора-самоучки — «лучшая конная статуя в
мире».
Стр. 516. Маршал Камбасерес— Как и в «Очередной
Французской революции», Теккерей превращает видного государственного
деятеля Франции, второго консула при Бонапарте A799—1804) и
создателя «кодекса Наполеона» Жан-Жака Камбасереса A753—
1824) в военного деятеля и дает ему чужой титут (в
действительности Наполеон I сделал его герцогом Пармским).
Лондонские зрелища (The Sights of London).
Статья была напечатана в 1848 году в журнале «Панч» под
псевдонимом Голия Мафф.
Стр. 544. Элевсинские таинства — обряды посвящения и
очищения, предшествовавшие в Древней Греции (в Элевсине близ
Афин) осенним празднествам в честь Деметры и Персефоны.
Стр. 545. Лиссабонское землетрясение 1755 года почти
полностью уничтожило город.
584

Стр. 546. Музей восковых фигур основан Мари Тюссо A760—
1850), француженкой-скульптором, которая в тюрьме во время
террора начала лепить из воска головы казненных. В 1802 г.
эмигрировала в Англию и открыла первый музей восковых фигур.
Стр. 547. Супруги Мэннинг в 1849 г. были казнены за убийство
своего постояльца.
Курвуазъе.— См. прим. к стр. 259.
Фиески Джованни Луиджи A525—1547) — знатный генуэзец,
составивший заговор против тирана Генуи Андреа Дориа, но
утонувший по несторожности в момент осуществления заговора.
Остальные заговорщики были уничтожены.
Польский бал (A Tale of the Polish Ball).
Этот очерк опубликован в журнале «Панч» в июне 1848 года.
Стр. 549. На балу у Уиллиса.— Залы Уиллиса (ранее Залы
Олмэка) на Кинг-стрит сдавались под банкеты, балы и лекции.
Лайонель де Бутс— Фамилия «Бутс» (по-английски — лакей)
свидетельствует о далеко не аристократическом происхождении ее
носителя.
Нимрод — библейский легендарный охотник (Книга Бытия,
гл. 10,8).
Стр. 550. Восстали чартисты! Они восстали с оружием в
руках...— Английское правительство умышленно распускало
клеветнические слухи о подготовке восстания чартистами. В
действительности чартисты, добивавшиеся введения всеобщего избирательного
права, выступали с мирными демонстрациями.
Митинг на Кеннингтон-Коммон (A Meeting on
Kennington Common).
Статья помещена в газете «Морнинг кроникл» 14 марта
1848 года.
Стр. 553. Революционное правительство Франции — временное
правительство из представителей либеральной буржуазии,
образовавшееся после февральской революции 1848 г. под
председательством поэта, романиста и историка Альфонса де Ламартина.
Стр. 555. ...он написал два письма — мистеру Кокрейну и сэру
Джорджу Грею.— Чарльз Кокрейп, впоследствии кандидат в члены
палаты общин от Вестминстера, был главным организатором
митинга 6 марта против подоходного налога. Получив
предупреждение полиции о незаконности сборищ под открытым небом во время
сессии парламента, он пытался отменить митинг, но безуспешно.
Уличные столкновения пятнадцатитысячной толпы с полицией
585

6 марта дали повод буржуазной прессе запугивать англичан
«восстанием». Сэр Джордж Грей — в то время министр внутренних дел.
Рейнольде Уильям Макартур — автор ряда весьма популярных
в то время низкопробных романов» О его политической
деятельности Теккерей отозвался на обеде Королевского литературного
фонда 10 мая 1848 г. так: «Этот популярный романист, мой собрат по
профессии... стоя в колеснице Свободы на Кеннингтон-Коммон, был
готов возложить на себя любое бремя руководства государством,
развернуть трехцветное знамя и облечься в жилет Робеспьера».
Чартистский митинг. (A Chartist Meeting).
Статья помещена в «Морнинг кроникл» 15 марта 1848 года.
Стр. 559. Джонс Эрнест A819—1869) — политический деятель
и поэт. Один из лидеров чартистского движения, автор
революционных стихов и песен. После выступлений 1848 г. отбывал
двухлетнее тюремное заключение. В 1864 г. примкнул к Первому
Интернационалу, был связан с Марксом и Энгельсом. Отклик на его
кончину см. в письме Энгельса Марксу от 26 января 1869 г.
«...припоминал лишенъя и труды, испытанные на море и
суше»...— (Шекспир, «Отелло», д. I, сц. 3, перевод В. Пастернака).
Стр. 560. «Долой Гизо!» — Гизо Франсуа A787—1874)
французский политический деятель и историк. Глава правительства при
короле Луи-Филиппе. Автор «Истории английской революции» и
«Истории цивилизации в Европе и Франции».
Стр. 561. Гарнъе-Пажес Луи Антуан A803—1878) — член
временного правительства 1848 г. Автор «Истории революции 1848 г.»
Я. Рецкер

Содержание
«Вороново крыло». Перевод А. Поливановой
Гласи 1, которая служит всего лишь введением и
в которой рассказывается о мисс Крамп, о ее
поклонниках и о ее семействе 5
Глава II, в которой мистер Уокер делает три
попытки разузнать, где живет Морджиана ... 26
Глава III. Какие последствия проистекли из того
обстоятельства, что мистер Уокер открыл
местонахождение «Сапожной Щетки» . . ... 39
Глава IV, в которой число поклонников героини
Глава VIII, в которой мистер Уокер выказывает
большое благоразумие и необыкновенную
терпимость
Послесловие
49
увеличивается, а она сама становится заметной
фигурой в обществе ...........
Глава V, в которой мистер Уокер попадает в за-<
труднительное положение, а миссис Уокер
совершает много нелепых попыток его спасти . . 69
Глава VI, в которой мистер Уокер продолжает
оставаться в затруднительном положении, но
покорно переносит выпавшие на его долю невзгоды 89
Глава VII, в которой Морджиана делает первые
шаги на пути к славе и почету и в которой по-
являются некие великие литераторы .... 103
119
135
Жена Д
137
легенда
Глава /. Сэр Людвиг Гомбургский . 159
Глава II. В Годесберге 163
587

Глава III. Празднество 168
Глава IV. Погоня 169
Глава V. Кара изменнику 171
Глава VI. Исповедь 175
Глава VII. Наказание 178
Глава VIII. Годесбергский отрок 179
Глава IX. Хозяйка Виндекского замка 188
Глава X. Состязание лучников 194
Глава XL Жертва на алтарь любви 199
Глава XII. Избавитель . 206
Глава XIII. Свадьба 211
Парижские письма. Перевод Е. Коротковой .... 217
Размышления по поводу истории разбойников.
Перевод Е. Коротковой 225
О наших ежегодниках. Перевод Е. Коротковой . . 245
Как из казни устраивают зрелище. Перевод А.
Поливановой 259
Модная сочинительница. Перевод А. Поливановой 277
Сочинения Фильдинга. Перевод Я. Рецкера .... 293
Диккенс во Франции. Перевод Я. Рецкера .... 305
Лекции мисс Тиклтоби по истории Англии.
Перевод В. Хинкиса 329
История очередной французской революции.
Перевод В. Хинкиса
Глава 1 385
Глава II. Генрих V и Наполеон III 390
Глава III. Продвижение претендентов 395
Глава IV. Битва при Реймсе 400
Глава V. Битва при Туре 402
Глава VI. Англичане под началом Дженкинса . . 407
Глава VII. Осада Парижа 412
Глава VIII. Битва между фортами 415
Глава IX. Людовик XVII 417
Новые романы. Перевод Р. Бобровой 421
Сибилла, сочинение Дизраэли. Перевод Р. Бобровой 443
Сверчок за очагом, сочинение Чарльза Диккенса.
Перевод Р. Бобровой 455
Георги. Перевод Э. Липецкой 464
Романы прославленных сочинителей. Перевод
И. Бернштейн 467
«Джордж де Барнуэл» 468
«Котиксби» 481
«Лорды и ливреи» 494
588

«Синебрад» , 505
«Фил Фогарти, или Повесть о Доблестном Раздеся-
том полку» • 516
«Звезды и полосы» 531
«Рецепт призового романа» 539
Лондонские зрелища. Перевод А. Поливановой . . 543
Польский бал. Перевод А. Поливановой 549
Митинг на Кеннингтои-Коммон. Перевод Ю.
Жуковой 553
Чартистский митинг. Перевод Ю. Жуковой .... 559
Комментарии Я. Рецкера 565

Теккерей У.
Т 30 Собрание сочинений. В 12-ти томах. Т. 2.
Повести, пародии, публицистика 1833—1848. Пер.
с англ. Под общ. ред. А. Аникста и др. Примеч.
и ред. пер. Я. Рецкера. Оформл. худ. Ю.
Боярского. М., «Худож. лит.», 1975.
592 с.
В настоящий том входят пародии, очерки, публицистика
1833—1848 гг. Творчество этого периода свидетельствует о
широте интересов и глубокой эрудиции Теккерея; оно явилось своего
рода подготовкой к созданию широчайшей панорамы современного
английского общества в «Ярмарке тщеславия» A847—1848)
m 70304-336 И (Англ)
Т 028@1)-75 n<W*HCH<>e

Уильям Мейкпис Теккерей
Собрание сочинений
том 2
Редактор А. Мурик
Художественный редактор
Л. Иалитовская
Технический редактор
С. Ефимова
Корректор Н. Шпарбанова
Сдано в набор 25/11 1974 г.Подписано
к печати 7/VIII 1974 г. Бумага типогр.
№ 1. Формат 84xl08Vs«- 18,5 печ л.
31,08 усл. печ. л. 32,288 уч.-изд. л.
Заказ № 1141. Тираж 200 000 экз.
Цена 1 р. 20 к.
Издательство
«Художественная литература»
Москва, Б-7 8, Ново-Басманная, 19
Ордена Трудового Красного Знамени
Первая Образцовая типография
имени А. А. Жданова Союзполиграф-
прома при Государственном комитете
Совета Министров СССР по делам
издательств, полиграфии и книжной
торговли. Москва, М-54, Валовая, 28