^^ЙШ0^^0ЩШ
ИДЕЯПРЕСС
wik
■л
Ж
Ш

Ирина Жеребкина
и П р о ч т и
мое
ж с л и н и С • • •
»
постмодернизм, психоанализ, феминизм
1ЦШЗаШЯВЗ| Москва 2000

ББК87
Ж 59
Издание осуществлено при содействии
Института «Открытое общество» (Фонд Сороса). Россия
в рамках Женской Сетевой Программы
Рекомендовано к печати ученым советом
Харьковского национального университета им. В. К. Каразина
Рецензенты:
доктор философских наук £. К. Быстрицкий .
доктор философских наук М. В. Попович
ЖЕРЕБКИНА Ирина
Ж 59
«ПРОЧТИ МОЕ ЖЕЛАНИЕ...». ПОСТМОДЕРНИЗМ. ПСИХОАНАЛИЗ. ФЕМИНИЗМ. —
М.: Идея-Пресс, 2000. — 256 с.
Первый на русском языке обзор западных теоретических воззрений
второй половины XX в. по проблеме тендера, начиная с труда Симоны де Бовуар
«Второй пол». Рассматриваются такие ключевые темы, как «женское письмо»,
«сексуальное различие», лесбийская сексуальность и queer-идентичность.
Для специалистов в различных областях социальных наук и широкого
круга читателей.
ISBN: 5-7333-0025-6
ББК87
©ЖеребкинаИ.
© Фотографии А* Альчук, В. Сажина, Т. Антошина.
© Художественное оформление Жегло С.
© Идея-Пресс, 2000

СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие. Идеологическое, слишком идеологическое 11
1. Феминизм и постмодернизм 14
1. Истоки феминистского постструктурализма: Симона де Бовуар . 15
Экзистенциалистская концепция субъективности — Концепция "второго пола".
2. Феминизм после смерти автора 20
Эротическая структура текста — Текстовая структура феминности.
3. Феминизм, тело и желание 30
Постмодернистская концепция тела и феминизм — Тело, власть и феминизм —
История женского как история сексуальности — Постмодернистская
концепция желания и феминизм —- Радикальный феминизм: тело, желание и женская
сексуальность.
4. Концепции феминного и феминизма: Юлия Кристева 52
Философская концепция — Концепция феминного и феминизм —
Философская концепция субъективности — Теория "поэтического языка": материнский
язык — Понятие "материнского" в структуре феминного — Топология
феминного в "поэтическом языке".
2. Феминизм и психоанализ бб
1. "Женское в текстах Фрейда" 67
Феминизм и психоанализ: проблема взаимоотношения — Фрейдовская
теория тендера — "Изобретение истерии" как изобретение женской
субъективности в психоанализе: "Случай Доры" — Парадоксы женского нарциссизма в
классическом психоанализе: между идеалом и несовершенством — Роль
"Другого" в структуре женской субъективности — Феминистская критика
Фрейда — Современные интерпретации "случая Доры": значение для
феминистских концепций женской субъективности.
2. "Жак Лакан: феминистское введение" 87
Теория субъективности: символическое в формировании тендерной
идентичности — Женская субъективность как сексуальность — "Случай Лол":
"изобретение истерии" в психоанализе Жака Лакана ("Другой" в структуре женской
субъективности) — Женское как травматическое: топология женского в
структуре куртуазной любви — Желание в структуре тендерной идентичности:
маскарад идентификаций — Визуальное в женских "политиках репрезентации".
3. «Соблазненные или соблазняющие»? — постлакановский
феминистский психоанализ 107
Джулиет Митчелл "Психоанализ и феминизм: Фрейд, Райх, Лейнг и женщины"
— Джулиет Митчелл и Жаклин Роуз "Женская сексуальность: Жак Лакан и Ecole
Freudienne" — Нэнси Чодоров "Воспроизводство материнства: Психоанализ

и социология тендера" — Элен Сиксу и Катрин Клеман "Вновь рожденная
женщина" — Сара Кофман "Тайна женщины: Женщина в письме Фрейда" —
Джессика Бенджамен "Оковы любви: Психоанализ, феминизм и проблема домина-
ции" — Джейн Гэллоп "Соблазнение дочери: Феминизм и психоанализ" —
Тереза Бреннан "Интерпретация плоти: Фрейд и феминность" — Кайа Силвер-
ман "Преддверие видимого мира".
3. Теория феминизма 134
1. Феминистский литературный критицизм как модель развития
теории женской субъективности женщин" 135
Понятие женской литературы — 1) Теоретические подходы — 2) Женско-цент-
рированная литература: "время невинности" — 3) "Женский опыт" и
"женская литература" против доминантных/теоретических/"мужских" схем
интерпретации — 4) Проблемы и поиски новых теоретических оснований —
Понятие женского чтения — Понятие женского письма — Женская
автобиография — Критика феминистского литературного критицизма со стороны
черного и постколониального критицизма.
2. Люси Иригарэ: "генеалогия женщин" 164
Люси Иригарэ и Юлия Кристева: схожесть и отличие теоретических позиций —
Женщина как "кастрированное другое" — Морфология и анатомия: женская
сексуальность в системе "генеалогии женщин" — "Генеалогия женщин" и ма-
теринско-дочерние отношения — Мимезис и истерия: их значение для
"генеалогии женщин"— Концепция "женского языка".
3. Рози Брайдотти: "номадическая субъективность" 168
Топология номадической субъективности — Номадическая субъективность и
сексуальное различие — "Становление-женщиной": "каждая женщина есть
женщина всех женщин" — Сексуальное различие как номадический
политический проект — Women's studies и политики различия.
4. "К теории лесбийской сексуальности": Тереза де Лауретис и
Элизабет Гросс 192
Лесбийские "практики любви" Терезы де Лауретис — Элизабет Гросс:
лесбийское желание как экспериментальное.
5. "Queer-идентичность" в контексте проблемы неосексуальности:
Ив Кософски Сэджвик и Элизабет Гросс 202
Эпистемология queer-идентичности в современном феминизме —
"Эпистемология замкнутого пространства" — Лесбийская субъективность как queer-
субъективность в контексте проблемы неосексуальности —
"Экспериментальное желание": переосмысливая queer-субъетивность.
6. Джудит Батлер: "перформативная субъективность" 215
"Перформативная субъективность" — Перформативность как "цитатность"
— "Гомосексуальная субъективность" и "queer-субъективность" как конст-

рукты перформативной субъективности — "Феминизм теоретизирует
политическое".
4. Постфеминизм: субъективность, сексуальность, идентичность. 232
Феминизм и постфеминизм: сходства и различия — Основные проблемати-
зации феминистского дискурса в современной культуре — а) проблематиза-
ция либеральных "политик равенства" — б) проблематизация идентичности в
постфеминизме — Противоречия и проблемы в теории современного
феминизма.
Именной указатель
249

П р едиСЛОвие. Идеологическое,
слишком идеологическое

П р едисловие. Идеологическое,
слишком идеологическое

11
Идеологическое, слишком идеологическое.•.
Феминизм — это теория, в основе которой лежит концептуализация
сексуального различия. Парадоксом сексуального различия является то, что его
логическая структура всегда представляет собой травму и асимметрию — так как
не существует "идеальной копулы": существует только ее фантазм. Вспомним
сказку, в которой царевич и лягушка составляют идеальную копулу; как только
лягушка превращается в прекрасную девушку, копула исчезает. Сожженная
лягушачья кожа свидетельствует о том, что не может реально состояться
идеальная копула прекрасного юноши с прекрасной девушкой. И если для
женщины идеальную проекцию составляет прекрасный юноша, скрытый, например,
за безобразным образом чудовища, то для мужчины идеальную проекцию
составляет мертвая возлюбленная, скрытая за образом живой (или лягушка).
Потому что сексуальные отношения всегда асимметричны, и если женщина
всегда реализует в фантазме любви "полный" фаллический объект, то мужчина
всегда низводит женское тело до частичного объекта любви. И вместо
"идеальной копулы" мы всегда будем иметь чудовище с лягушкой.
Как возможно концептуализировать травму сексуального различия? Если
обратиться к психоанализу, то нетрудно заметить, что старые добрые времена,
когда строилась логическая конструкция травмы (пациентка рассказывала свой
симптом, а аналитик объяснял его), давно прошли. Сегодня травма больше не
объясняется: она перформативно демонстрируется в ситуации, когда пациентка так же
грамотна, как и аналитик. Если раньше страдание фрейдовской Доры, например,
косвенно свидетельствовало об ужасах патриархатной системы, также не
существующей явно и требовавшей дополнительной расшифровки (мужчины,
окружавшие Дору, так и остались в неведении относительно своих "благих
намерений"), то сегодня женское страдание наглядно демонстрируется как прямое
указание на травму, по отношению к которому любая дискурсивная процедура
становится неэффективной. Например, массовые изнасилования женщин во время
национальных войн; массовая женская миграция; женщины, погибающие от
абортов; женщины — жертвы СПИДа; женщины третьего мира, цветные и
постколониальные женщины, подвергающиеся двойной репрессии; бесправные,
"третьесортные" женщины Восточной Европы — достаточно простого перечисления без
всяких комментирующих обобщений, так как обобщающую функцию
логического заменит идеологическая функция.
Понятно, что не существует "чистой" патриархатной идеологии: идеология
вообще, как известно, возникает тогда, когда содержит в себе нечто дизъюнк-

12
тивное (например, не только боль — но и наслаждение). Поэтому идеологию
невозможно объяснить — ее можно только чувствовать. Именно в этом смысле
можно утверждать, что "идеологическое" в современной культуре пришло на
смену "логическому", а феминизм — как дискурс репрессированных,
апеллирующий к чувству справедливости, — наиболее типичный симптом данной
глобальной перемены. Ведь одно дело, когда тебе объясняют травму сексуального
различия (то, например, что не существует идеальной копулы, или
изнасилование как классическую идеологию доминации одного пола над другим), и
совсем другое, когда ты ее переживаешь. Как пишет Славой Жижек, ты можешь
быть терпим, например, к измене сексуального партнера, пока находишься на
дискурсивном уровне. Как только субъект начинает представлять конкретные
образы — "как широко раздвинуты ноги возлюбленной", — дискурсивная
ситуация исчезает.
Наравне с сексуальным в современной культуре актуализуются и другие типы
различий — расовые, классовые, национальные, — оказывающиеся не менее
болезненными. Логика либеральной демократии с неизбежностью включает в
собственную структуру противоречащий ей симптом — производство
исключенных, поэтому симптом травмы присутствует в любой, в том числе максимально
рационализированной, логической системе. Феминистские теории женского
письма 80-х годов сменились теориями киборг-субъективности или queer-
субъективности 90-х годов не потому, что феминистский
либерально-демократический проект стремится легализовать новые формы женской
субъективности в культуре, но лишь потому, что фиксирует травму субъективации "новых
репрессированных" в ней.
Существует логическая утопия, что феминистский проект может
завершиться — хотя бы с фактом обретения не только формальных, но и "реальных"
женских прав и деконструкцией традиционных тендерных стереотипов. Парадокс
же заключается в том, что феминистский проект структурно обречен на
неудачу: либеральное универсальное право на различие всегда терпит крах, когда
сталкивается с актуальным различием в ситуации, когда концепция
индивидуального выбора базируется на логической структуре групповой идентичности,
концепция "равных возможностей" логически основана на экономической
войне, идея либеральной демократии — на универсализации понятия жертвы,
определение пола структурно определяется через оппозицию по отношению к
другому полу, а фантазм занимает место реального. Желание, как в фильмах
Бунюэля, никогда не может быть реализовано... С другой стороны, только эта
логика несовпадения и способна давать толчок к дальнейшему развитию
феминистского теоретического проекта. Условие невозможности реализации цели
есть одновременно условие возможности ее существования.

Феминизм
и постмодернизм

Феминизм
и постмодернизм

феминизм и постмодернизм
15
ИСТОКИ ФЕМИНИСТСКОГО ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМА:
Симона де Бовуар
Экзистенциалистская концепция субъективности
Книга Симоны де Бовуар, одного из лидеров
французского экзистенциализма, "Второй пол"
(1949)г сыграла огромную роль в возникновении
теории феминизма в XX веке. С помощью
методологии экзистенциализма Симона де Бовуар
попыталась в этой книге — как и вообще в своем
творчестве — объяснить феномен тендерного
неравенства (неравенства между мужчиной и женщиной)
и причины происхождения сексизма в обществе
и культуре на уровне философской теории.
Кроме того, философское и художественное
творчество Симоны де Бовуар — это одна из первых
философских, теоретических попыток
артикулировать феномен женского в культуре: женского
мышления и языка, женской литературы и пись- |
ма, женской субъективности и структур
женского опыта; данное направление в философии поз- |
же получит название философии или теории фе- Симона де Бовуар
минизма. Основное отличие экзистенциалистской
концепции женского Симоны де Бовуар от феминистских концепций XIX и
начала XX века состоит в том, что вопрос о дискриминации женщин был
поставлен ею на теоретическом уровне — вне сферы политического и структур
производства. По ее мнению, феминистки XIX века совершали существенную
ошибку в концептуализации феномена женского, сосредоточиваясь исключительно
на социально-политических и экономических аспектах проблемы зависимого
положения женщин, так как, по мнению Симоны де Бовуар, феномен
зависимости внедрен в человеческую жизнь гораздо глубже — на уровень
индивидуальной психологии и индиви-дуального бессознательного. Только
проанализировав эти скрытые от поверхностного взгляда уровни человеческой
реальности, можно ставить вопрос о статусе женского в культуре.
Для такого анализа Симона де Бовуар использует философскую методологию
экзистенциализма, а именно — анализ экзистенциальных реальностей сознания и
экзистенциалистскую концепцию субъективности, опираясь на философскую
теорию Жан-Поля Сартра, лидера французского экзистенциализма и мужа Симоны де
Бовуар.
1де Бовуар С. Второй пол, Алетейя, С.-Пб., 1997.

16
Глава 1
Сартр начинает с отказа от любых детерминистских концепций
субъективности. Экзистенциальный субъект — это субъект выбора: человек всегда есть
то, что он выбирает. Выбор субъекта никогда не предзадан и никогда не сведен
к социально-экономическому или психологическому детерминизму, он
никогда не завершен и не знает состояния стабильности. Изменчивое и
процессуальное состояние выбора Сартр называет "экзистенциальным состоянием" и
считает, что именно оно и конституирует субстанцию субъекта. Отсюда тезис
об абсолютной ответственности субъекта за свои действия. По мнению Сартра,
состояние ответственности — это болезненное для человека состояние,
которого он поэтому склонен избегать: гораздо легче подчиниться традиционному
моральному закону или любой из общепринятых идеологических форм
(политической, национальной, расовой и т. д.), чем принять бремя ответственности на себя.
Концепция субъективности в теории экзистенциализма связана также с
экзистенциалистской концепцией "негации"2. Экзистенциалистский субъект
утверждает себя, по словам Сартра, против тотальности бытия, определяясь на
этом уровне через оппозицию "я" и "не-я". Поэтому его субъективная
структура как структура "я" никогда не стабильна и не окончательна: он всегда
вынужден совершать действие, которое Сартр обозначает как действие экстазиса" —
выхода за свои границы. Наиболее адекватным определением субъективности
поэтому Сартр считает понятие "ничто", определяя индивидуальную
идентичность как хрупкую и изменчивую структуру, по отношению к которой
невозможны уже никакие стабильные характеристики.
В то же время одним из основных тезисов философской концепции
экзистенциализма является тезис о том, что человек в мире никогда не один:
экзистенциальный субъект включен в массу отношений с "другими", также осуществляющих
экзистенциальный выбор. Сартру принадлежит разработка экзистенциальной
диалектики "я" и "других", которая определяет структуру любой индивидуальной
ситуации как двойственное отношение. Только наличие других сознаний в этом
мире проясняет и стимулирует наше собственное сознание: только через
"других" мы конституируем свое собственное "я"3. При этом факт обнаружения
"другого" несет индивидуальному субъекту внезапное чувство страха и
угрозы. Другое сознание представляет для "я" такую перспективу в мире, которую
"я" может только чувствовать, но не понимать.4 Более того, "другой" обращает
"меня" и "мою" индивидуальность в не более чем объект для чужого взгляда.
Единственная возможность, которая остается для "я", — это попытка все-таки
утвердить собственную субъективность, одержать победу над
объективирующим взглядом "другого" и, напротив, в "моем" обратном действии по
отношению к нему редуцировать "другого" в объект. В "Бытии и ничто" Сартр,
используя известную гегелевскую диалектику раба и господина, в качестве
парадигмы человеческих отношений называет пример встречи двух солдат
враждующих армий, каждый из которых может выжить только за счет гибели другого.
2 Sartre J.-P. The Origin of Negation // Being and Nothingness. N.-Y.: Washington Square Press,
1992, pp. 33—84.
3 Sartre J.-P. The Body-For-Others // Being and Nothingness..., pp. 445—459.
4 Sartre J.-P. Concrete Relations With Others // Being and Nothingness..., pp. 471—556.

феминизм и постмодернизм
17
Данное парадигмальное отношение Сартр распространяет также на структуру
сексуальных отношений, дружеских отношений и отношений любви. Любовь как
нечто корпоративное невозможна между двумя субъектами экзистенциального
выбора, так как любой "другой", по мнению Сартра, — это всегда угроза
"моему" свободному существованию. Любовные отношения между мужчиной и
женщиной, по мнению Сартра, всегда строятся через различные оттенки
садо-мазохистской структуры, в которой не может быть истинного единения, так как
любое удовлетворение сексуального желания тут же отбрасывает субъекта в
одиночество. Но и без "других" субъект, тем не менее, не может существовать: только
через взгляд "других" можно знать свое "я" — только так возникает позиция
дистанцированного внешнего взгляда, способного оценить истинное "я" субъекта.
Зависимость от оценки "я" "другими" является еще одним источником
конфликта в структуре экзистенциальных отношений человека, потому что
позиция зависимости, лишая "я" контроля над своим собственным бытием,
вынуждает его контролировать позицию "других", так как всякое ослабление зоны
контроля вселяет в субъекта чувство неуверенности в своих возможностях.
Причем болезненная двойственность субъективной экзистенциальной позиции
никогда не может быть "разрешена" или "снята", и смена ролей раба и
господина в любовных отношениях может длиться до бесконечности 5.
Сартр делает существенный для дальнейших феминистских интерпретаций
вывод о том, что отношения доминации и подчинения в культуре вовсе не
являются характеристиками каких-либо определенных экономических отношений,
но лежат в основе микроуровней человеческой коммуникации как таковой.
Концепция "второго поло"
Философское обоснование экзистенциалистской теории выбора через
взаимоотношение "я" и "других" сыграло решающую роль в пересмотре Симоной де
Бовуар теорий марксистского и либерального феминизма. В специфике и
структуре экзистенциальных отношений человека она находит объяснение для
существующего неравенства в отношениях мужчины и женщины.
Во введении к своей знаменитой книге "Второй пол" она обозначает свою
позицию не как женскую или феминистскую, но как экзистенциалистскую. Позицию
женщины она трактует через понятие трансцендентного, так как, по мнению де
Бовуар, субъект, стремящийся утвердить собственную ценность в мире, всегда
занимает трансцендентную позицию — превышает границы своего "наличного
бытия", которое сводит личность к простой объективной детерминации, превращая
ее в объект. Однако утвердить собственную трансцендентную позицию в мире
женщине мешает мужчина, стремясь превратить ее в "объект потребления".
Симона де Бовуар пытается с точки зрения экзистенциалистской
методологии дать альтернативное объяснение происхождению сексизма. В частности,
она пытается ответить на вопрос, почему именно мужчина, а не женщина
всегда боролся за право собственности в истории. По мнению де Бовуар, этот факт
5 Sartre J.-P. Second Attitude Towards Others: Indifference, Desire, Hate, Sadism // Being and
Nothingness..., pp.494—533.j--™

18
Глава 1
истории не связан с женской сущностью (экзистенциализм вообще выступает
против философского понятия сущности), но определяется особенностями
женского существования (напомним, понятие существования в
экзистенциализме противостоит понятию сущности: с ним связано радикальное отсутствие
предзаданности в любом из состояний действительности). Женская
экзистенциальная ситуация радикальным образом отличается от мужской прежде всего
потому, что с ней связана функция воспроизводства, которая с самого начала
человеческой истории и разделения труда обрекает женщину, по мнению
Симоны де Бовуар, играть пассивную роль в обществе.
Кроме того, де Бовуар называет и другие причины, заставляющие женщину
подчиняться условиям подавления. Во-первых, это мужские стратегии
различных уровней по превращению женщины в объект, так как только в таком случае
мужская функция утверждения по отношению к "другому" (женщине) может
быть выполнена. Во-вторых, это добровольное принятие женщиной роли
жертвы, так как только в таком случае ей легче избежать болезненного опыта
экзистенциальной свободы и ответственности. В демократических теориях
феминизма XIX века также признавалась жертвенная роль женщины в социуме, но
считалось, что в это положение ее ставят внешние, социально-экономические
условия существования: стоит изменить их, и проблема перестанет
существовать.б В противоположность этому Симона де Бовуар стремится
зафиксировать сложный психологический факт добровольного принятия женщиной роли
жертвы в культуре и вскрыть его причины.
Может ли женщина преодолеть подобное положение вещей, спрашивает
Симона де Бовуар? И отвечает: может, но только ценой занятия "мужского" места
в извечной оппозиции мужского и женского, то есть через утверждение своего
"я", превращая "другого" (в данном контексте — мужчину) в объект.7
Драматизм экзистенциальной ситуации взаимодействия мужского и
женского особенно остро проявляется в анализе Симоной де Бовуар сексуальных
отношений. Сартр также считал проблему сексуальности одной из основных
философских проблем. Он полемизировал по этому вопросу с марксизмом,
сводившим сексуальность к психологическому инстинкту или функции
воспроизводства, и создал теорию трансцендентальной сексуальности. Сексуальность
превосходит, по его мнению, анатомическую органическую конституцию
человека и не сводится к простому удовлетворению желания. Она трансцендентна
потому, что именно здесь субъект может выиграть или проиграть свою
экзистенциальную свободу и независимость.
Для де Бовуар сексуальные отношения — тот локус, где наиболее
интенсивно проявляется конфликт между "я" и "другими", то узкое пространство,
где встреча "я" с "другим" становится неизбежной, в то время как другие типы
человеческих отношений все-таки возможно контролировать и
модифицировать с помощью процедур дистанцирования.
Место женщины в структуре сексуальных отношений, считает де Бовуар,
амбивалентно: исторически это пространство бытия, где ей предуготовлена пас-
6 де Бовуар С. Мифы// Второй пол..., ее. 181—303.
7 де Бовуар С. Независимая женщина// Второй пол..., ее. 759-—792.

феминизм и постмодернизм
19
сивная роль объекта. Поэтому женщина находится в ситуации амбивалентного
выбора: либо она должна стать независимой в этих отношениях, но в таком
случае утратить качества сексуальной привлекательности для мужчины, либо,
утверждая сексуальную привлекательность, оставаться пассивным сексуальным
объектом. Здесь также подчеркивается драматическая экзистенциалистская
установка на ситуацию или /или, то есть ситуацию борьбы противоположностей
без опосредования третьим членом, что связано с общей философской
логикой экзистенциализма. Поэтому чаще всего женщина, по мнению Симоны де
Бовуар, обречена на "двойную жизнь": утром она пытается, по словам де Бову-
ар, делать карьеру, а вечером старается отказаться от первого варианта
собственной жизни, в целом не имея возможности полностью реализоваться ни
там, ни там. В то же время роль завоевательницы в сексуальных отношениях
никогда не может удовлетворить ее: это та сфера, где женщина хочет быть
подчиненной. Симона де Бовуар в художественных произведениях (например, в
повестях "Прелестные картинки" или "Сломленная") демонстрирует
трагическую, подчиненную и зависимую роль женщины в сексуальных отношениях 8.
Однако конечная точка зрения на структуру сексуальных отношений
Симоны де Бовуар все-таки отличается от позиции Сартра. Сартр в анализе
структуры сексуальных отношений оставляет возможность только для обмена двумя
непримиримыми ролями между мужчиной и женщиной, в то время как де
Бовуар делает вывод о том, что их зависимость друг от друга не так уж
непримирима. Ведь мужчина получает от женщины удовольствие, а потому является не
только господином, но и зависит от нее; женщина же одаривает его собою как
даром и в этом акте является активной, выполняя функцию "активного
подчинения", так как в акте одаривания она не просто выполняет мужское желание, но и
удовлетворяет свое собственное. Таким образом, женщина также, по мнению де
Бовуар, способна осуществлять трансцендентальную функцию сексуальности 9.
Симона де Бовуар сосредоточивает свое внимание на том факте культуры, что
статус женского в ней всегда оценивается бинарным образом: либо по отношению
к нему осуществляется функция крайнего отрицания, либо ему придаются черты
недосягаемой ценности. Первое всегда имеет место по отношению к реальному
положению женщин (и здесь действуют такие определения женского, как
"нечистое", "нечеловеческое", "плотское", "животное" и т. п.); второе отношение
воспроизводится в виде образов (божественные образы женщин, их образы в
литературе и искусстве). Откуда, спрашивает французская исследовательница, такое
фундаментальное противоречие в отношении женщин в любой из известных
традиционных культур? Она объясняет это противоречие также через
экзистенциалистскую концепцию "друговости": как было уже сказано, "другой" в
экзистенциализме — это всегда тот, кто угрожает моему "я" и "моей" идентичности, поэтому по
отношению к нему возможна только бинарная позиция: либо "я" признаю его
и, в таком случае, восхваляю, либо же "я" подавляю его и, в таком случае,
отрицаю. Именно эта бинарная закономерность прослеживается, считает Симона
8 де Бовуар С. "Прелестные картинки" и "Сломленная" // Прелестные картинки. Пермь:
Книжный мир, 1993, ее. 5—126 и 127—204.
9 де Бовуар С. Влюбленная // Второй пол..., ее. 723—748.

20
Глава!
де Бовуар, по отношению к феномену женского в культуре. Здесь необходимо
обратить внимание на то, считает де Бовуар, что культура, тем не менее, не
имеет способа исключить это "другое" (женское) как факт бытия: она всегда
вынуждена тем или иным образом определяться по отношению к данному
феномену реальности. Амбивалентные способы этих определений мы и фиксируем
на протяжении всей истории человеческой культуры 10.
Философия феминистского экзистенциализма Симоны де Бовуар имела
решающее значение для дальнейшего развития феминистской методологии:
во-первых, вопрос о дискриминации и зависимом положении женщин был
поставлен не только в сфере производства и политики, но и в широком
контексте культуры и ее стереотипов;
во-вторых, в методологию анализа положения женщины в обществе был
введен анализ феномена бессознательного в культуре, так как именно в
бессознательных тендерных ориентациях общества наиболее мощно проявляется
тендерная асимметрия;
в-третьих, в методологии феминистского экзистенциализма наиболее
остро были впервые поставлены проблемы: а) соотношения власти и феномена
женского в культуре, б) власти и специфики женского языка, которые в
последующем двадцатилетии стали основными проблемами феминистской теории.
Феминизм после смерти автора
Основная теоретическая проблема, поставленная в теории феминизма на
основе философской концепции женской субъективности Симоны де
Бовуар, — это проблема женской репрезентации и саморепрезентации, которая в
конце 70-х — начале 80-х годов оформляется в философскую проблему
женского авторства и текста. Понятие текста в 80-е годы становится одним из
основных концептуальных понятий теории феминизма даже для авторов, для
которых предмет языка или литературы не является основным предметом
исследования. Благодаря философской концепции Жака Деррида, понятие текста не
идентифицируется больше с понятием книги, а понятие письма — с алфавитом
или письменным текстом: механизмы текстуализации переносятся на сферы,
традиционно находящиеся вне и по ту сторону понятий текста и письма, а
именно — на широкую социальную сферу нелингвистических феноменов
реальности. Основным теоретическим вопросом феминистской теории в 80-е годы
становится — в отличие от концепции экзистенциалистской субъективности
Симоны де Бовуар, отрицающей, в конечном итоге, феминистскую специфичность
текстуального производства — вопрос о специфике женской субъективной
репрезентации в культуре, а также о возможностях и способах ее репрезентации в
тексте и текстуальных практиках. Сопутствующим теоретическим вопросом
становится важнейший для феминистской теории 80—-90-х годов вопрос о
специфике женских типов дискурса, письма и текста ("женский язык", "женское
письмо", "женский" или "феминистский" текст") и их основных характеристиках.
10 де Бовуар С. Заключение // Второй пол.,., ее. 793—807.

феминизм и постмодернизм
21
Большую роль в методологической переориентации в теории феминизма
сыграли философская концепция текста Ролана Барта и философская концепция
письма Жака Деррида. Тезис о "смерти автора", то есть об отсутствии фигуры
привилегированного авторства в культуре, в бартовской теории текста оказался
важным для феминистских теоретиков по двум основным причинам: во-первых,
позволил поставить методологический вопрос о тендерной маркировке авторства, то
есть о специфическом "женском авторстве" в культуре (в противовес концепции
сексуальной нейтральности или индифферентности авторства, скрывающей, по
мнению феминистских теоретиков, безусловный приоритет в традиционной
культуре мужского авторства над женским); во-вторых, отказ от позиции
единственного значения в тексте, носителем которого традиционно считался автор, позволил
признать возможность множества текстуальных интерпретаций, а значит,
возможность феминистской интерпретации и апроприации традиционных (патриархат-
ных) текстов культуры. Через обыгрывание амбивалентной функции авторства в
культуре Барт постулирует амбивалентность любого типа теоретического
дискурса, его смысловую многозначность и игровую оборачиваемость ".
Концепция письма Жака Деррида как практики неиерархического ("феминно-
го") текстового "различения" вместо традиционных бинарных текстовых
оппозиций (внутреннее/внешнее, истина/ложь, сознательное/бессознательное, мужское/
женское), в свою очередь, оказала огромное влияние на феминистскую "теорию
сексуального различия", базирующуюся на признании специфической,
отличающейся от мужской структуры женской субъективности, которой соответствует
специфический — женский — тип дискурса, философии и письма 12. Кроме того,
дерридаистская концепция деконструкции, представляющая тип критического
мышления, направленный на поиск противоречий и предрассудков традиционного
мышления через разбор формальных элементов текста, сыграла большую роль в
теоретическом обоснования критического пафоса феминистской теории в отношении
дискурсивных моделей и стереотипов традиционной патриархатной культуры.
Эротическая структура текста
Творчество Ролана Барта, известного французского философа и
литературоведа, оказало огромное влияние на формирование феминистских концепций
"женского авторства", "женского стиля" и "женского письма" в теории феминизма.
Решающую роль в этом контексте сыграли: 1) бартовская концепция "смерти автора"
и 2) бартовская теория текста, а также 3) интерпретация текстовой структуры как
эротической, то есть такой, в которой превалируюттекстовые характеристики,
традиционно приписываемые культурой феномену "женского" (чувственного,
телесного, внутреннего, аффектированного, интимизированного).
1. Функция авторства в традиционной культуре, по словам Барта, служит для
11 Барт Р. Смерть автора // Избранные работы, Семиотка. Поэтика. Москва: Прогресс, 1989,
ее. 384—391.
12 К этому направлению в современной феминистской теории принадлежат такие ведущие
феминистские теоретики, как Люси Иригарэ, Рози Брайдотти, Элизабет Гросс, Элен Сиксу и
другие.

22
Глава!
объяснения происхождения текста, его единства и гомогенности, поэтому
традиционная интерпретация текста осуществляется в терминах авторской биографии,
исторической ситуации пишущего, социальной позиции, интенций, желаний — как
попытка зафиксировать и контролировать значение и внутреннюю связность
текста. "Смерть автора", по Барту, означает, что текст не может быть ни выражением
авторских индивидуальных внутренних состояний, ни выражением социального
контекста: текст — это акт письма, материальная манипуляция знаками,
дискурсивными структурами и текстуальными элементами по собственным текстовым
правилам взаимодействия и регуляции. "В качестве социального лица автор давно
мертв: он более не существует ни как гражданская, ни как эмоциональная, ни как
биографическая личность; будучи лишена былых привилегий, эта личность
лишена отныне и той огромной отцовской власти над произведением, которую
приписывали ей историки литературы..."13, — пишет Барт. Вместо понятия автора Барт
использует понятие самозванца: самозванец в отличие от автора — это тот, кто
перестает быть априорно знающим истину, так как истина обретает качества
бесконечности и становления и не существует нигде, помимо читательской жизни.
Известная представительница феминистского литературного критицизма
Нэнси Миллер напоминает, что в традиционной культуре только мужчина-автор имеет
"имя собственное", принадлежащее исключительно ему и являющееся
маркировкой его уникальной субъективности и авторства, в то время как женщина-автор
никогда его не имеет, будучи вынужденной "одалживать" его у отца или мужа; ее
собственное имя является потенциально обмениваемым и не имеет стабильного
статуса, связанного с ее уникальной индивидуальностью м. Поэтому Нэнси
Миллер оценивает традиционную концепцию авторства как репрессивную по
отношению к женской субъективности и положительно относится к бартовской
концепции "смерти автора" и новым интерпретациям структуры авторства в культуре.
Главным методологическим основанием для новой концептуализации
принципа авторства в философской концепции Барта явилось перемещение
дискурсивного внимания с текстового производства на текстовое восприятие, то есть с
позиции автора на позицию читателя. Барт обращает специальное внимание на то, что
неклассический тип философского и литературного дискурса апеллирует к
чувственному опыту индивида — к системе его переживаний, а не идей; другими
словами, в неклассическом дискурсе логика текста неотделима от чувственных
("экстатичных") механизмов его восприятия читателем. Поэтому бартовский тезис о
"смерти автора" одновременно означал "рождение читателя" — изменение
традиционно пассивной функции читателя на функцию текстуального
производителя. В результате вместо сингулярного значения текста, связанного с фигурой
автора, в процедурах чтения возникает возможность множества интерпретационных
значений: каждая стратегия чтения реализует собственную уникальную
интерпретацию, а вместо одного автора авторов становится множество.
Кроме того, Барт обращает специальное внимание на то, что дистанция
чтения неклассического текста, в которой преобладает критерий перцептивного,
13 Барт Р. Удовольствие от текста // Избранное..., с. 483.
14 Miller N. К. The Text/s Heroine: A Feminist Critic and Her Fictions// Conflicts in Feminism/ Hirsh M.,
Fox Keller E. (eds.) N.-York & London: Routledge, 1990, pp. 112—120.

феминизм и постмодернизм
23
резко "сжимается" по сравнению с классической: читатель сопереживает
тексту, а не судит его внешним образом. В процессе чтения — как в процессе
глубокого эмоционального переживания — читатель оказывается за пределами
обыденного чувства самотождественности, выходит за пределы своего
статично-определенного "я" в сферу множества чувственных состояний. Отсюда
появление у Барта специального определения текста как текста-наслаждения,
легализующего тип "женского" восприятия текста в культуре и оказавшего
большое влияние на феминистский литературный критицизм, постулирующий
равноправность феноменов "женского" в литературном и философском дискурсе.
"Текст-наслаждение, — пишет Барт, — это текст, вызывающий чувство
потерянности, дискомфорта (порой доходящее до тоскливости); он расшатывает
исторические, культурные, психологические устои читателя, его привычные
вкусы, ценности, воспоминания, вызывает кризис в его отношениях с языком" 15.
Чтение в таком контексте равно проживаемой читателем жизни, а книга
существует как вид читательской жизни; иначе говоря, книга "живет" только в
том случае, если ее "пишет" (интерпретирует) читательская жизнь. Поэтому, в
известном смысле, прочитать текст — это, по Барту, и означает "написать" свою
собственную жизнь. Данный методологический тезис бартовской теории
чтения оказал большое влияние на формирование феминистских концепций
женского авторства, так как теоретически обосновывал возможность
трансформации женской субъективности в процедурах чтения как авторства: на его
основе американская философ и писательница Адриенн Рич формулирует
известное определение женского чтения как процедуры revision — осмысления
собственной жизни с целью ее трансформации вне патриархатных стереотипов культуры 16.
Таким образом, бартовский тезис о "смерти автора" имел поистине
освобождающее значение для феминистской теории: он обеспечивал, с одной
стороны, теоретическое обоснование равноправной и уникальной структуры
женского авторства в культуре, с другой — возможность связи авторства с
текстуальными стратегиями, получившими определение "женских" в современных
концепциях текста (телесных, чувственных, бессознательных). Оба
методологических подхода реализуют две разные стратегии репрезентации "женского
авторства" в современном феминистском литературном критицизме — первая
связана с параметром пола автора, вторая с "женской" текстуальной стратегией
пишущего —- независимо от его пола; оба подхода являются на сегодняшний
день ведущими в феминистском литературном критицизме.
В целом значение бартовской концепции "смерти автора" для
феминистской теории состоит в следующем:
во-первых, традиция патриархатного дискурса оказывается открытой для
множественной феминистской реинтерпретации и реконтекстуализации;
во-вторых, любой патриархатный текст независимо от авторских интенций
может быть проинтерпретирован с феминистской точки зрения, обеспечивая таким
15 Барт Р. Удовольствие от текста // Избранные работы. Семиотика. Поэтика..., с. 471.
16 Rich A. When We Dead Awaken: Writing as Re-Vision in: On Lies, Secrets, and Silence: Selected Prose
1966-1978. N.-Y. & London: W.W. Norton & Co., 1979, p. 24.

24
Глава!
образом феминистское "оборачивание" любых патриархатных норм культуры.
2. Понятие текста Барт вводит для характеристики пространственной мно-
голинейности философского и литературного письма, позволяющей
"ускользать" от жестких языковых норм классического дискурса. Определение этого
понятия содержится в знаменитой работе "От произведения к тексту" (1971) и
дано на основе различения понятий "произведение" и "текст". Классический,
или, по словам Барта, "ньютоновский", подход к литературному произведению
выделяет в нем в качестве основополагающих два следующих критерия:
обусловленность произведения действительностью и наличие автора как
"хозяина собственного произведения". Поэтому "произведение" в конечном итоге
всегда сводится к определенному означаемому, предполагающему его однозначную
интерпретацию: либо по критерию соответствия текста действительности
(критерий мимезиса), либо по критерию намерений автора (критерий биографизма).
Новый объект литературоведческого анализа — текст. "Текст
рассматривается как пространство, — пишет Барт, — как процесс значения в действии,
словом, как сам процесс формирования смысла, "означивания"; текст
подлежит наблюдению не как законченный, застывший продукт, а как его
производство, включенное в другие тексты, другие коды и тем самым связанное с
обществом, историей, но не детерминистскими законами, а межтекстовыми
ассоциациями"17. Текст состоит из множества равноправных кодов, так как это, по
словам Барта, не устойчивый знак, а условия его порождения, которые не
поддаются традиционной классификации или стратификации. Текст не является
ни формой передачи информации, ни воплощением или передачей идей. Текст
не знает нарративной структуры и является пространством "игры означающих"
без начала и конца, в котором одновременно сосуществуют гетерогенные уровни
означающих. Феномен "женского" в тексте указывает на наличие в нем
идентификационных механизмов, которые обеспечивают интимную дистанцию
чувственного переживания текста, обычно идентифицируемую с параметром "женского".
Таким образом, структурный и текстовой анализы в теории текста Барта
противопоставляются по следующим признакам: статичность — динамичность-
закрытость — открытость; объективность — опора на восприятие читателя;
поиски общего, типологического — ориентация на индивидуальную
неповторимость текста. В книге "S/Z" (1970)18 Барт различает два вида текстов:
тексты "для чтения" и "для письма". К первому типу текстов относятся
классические тексты — их можно исторически классифицировать, они подчиняются
принципу непротиворечивости, взаимосвязанности, критериям детерминации и
причинно-следственной последовательности, не вызывая, по словам Барта,
желания переписать текст 19. В противоположность им тексты "для письма"
вызывают у читающего острое ощущение соучастия, желание творчески переписать
прочитанный текст. Барт замечает, что только сильнейшая идентификация с
прочитанным вызывает желание переписать текст, определяя стратегию
"переписывания" как структуру эротической идентификации, позже активно
используемую в феминистском литературном критицизме и стратегиях "женского письма".
17 Барт Р. Избранные работы..., с. 420.

феминизм и постмодернизм
25
3. Влияние Барта на развитие феминистской концепции "женского письма"
заключается в развитии технологий текстовой эротизации — то есть
механизмов чувственного воздействия на читателя. Структура эротического для
Барта — аналог смысловой многозначности и амбивалентности, то есть
феномена "женского" в традиционном дискурсе, не позволяющего осуществлять
рациональные (мужские) текстовые интерпретации.
Эротическая структура бартовского письма определяется не его тематиза-
циями (хотя и они были достаточно радикальны для философского дискурса),
но технологиями текстового производства — прежде всего технологией фраг-
ментаризации. В чем состоит основная функция этого метода и какова его роль
в построении эротической структуры текста?
Сам Барт сравнивает фрагментарную структуру с доэдипальным типом
чувственности человека. Это чувственность ребенка, мир которого состоит из
"частичных объектов", которые невозможно собрать в некое целое: это тело, руки
и грудь матери, это отдельные органы собственного тела, в наслаждении
которыми ребенок не знает иерархичной системы предпочтений. Фактически, все
тело ребенка является телом наслаждения, и только более поздняя, эдипаль-
ная иерархия чувственных предпочтений через систему запретов
ограничивает это предельно широкое поле первоначальной чувственности.
Мир фрагментов, "частичных объектов" — и есть мир без иерархий. В
построенном фрагментарным способом тексте каждая его часть несет в себе свой
собственный смысл, способна вызвать восхищение им, а текст в целом состоит
из множества равноценных смысловых образований. Погружение в них
читателя и обеспечивает эротическую структуру текста.
В своей философской автобиографии "Ролан Барт о Ролане Барте" (1975) Барт
передает автобиографический опыт субъективности через множество
аффектированных состояний, выходящих за пределы когнитивного понимания, и
невозможность обобщающей, рефлексивной процедуры сведения к "одному". Это язык
"эротического тела", имеющего иной — "эк-статический" — контур множества
аффектированных состояний: настроений, слабостей, требований, любви. Такому языку
соответствует техника фрагментарного письма, конституирующаяся через
разрывы, сноски, скобки, противоречивые высказывания, запутанности, отсутствие
центральных слов, так как каждое слово в нем — неожиданность и центр. Текст
становится атопическим, несет в себе культ единичной материализованной
детали, маркирующей радикальную прерывность "я" как прерывность
аффектированных состояний. Детали монтируются и демонтируются, автор перестает
быть гарантом связности: "я" проявляется только в виде "кусочных я". Чтение
такой автобиографии эмоционально ассоциируется не с авторской, а со своей
собственной жизнью: "гороскоп", к которому стремится читатель, становится
"аутоскопом"20. Поэтому письмо автобиографии Барта бесконечно:
автобиография пишется, пока читается, а читается как автобиография читателя.
Чтобы усилить действие чувственных механизмов идентификации, поздний
Барт дополняет текстовую структуру языковой фрагментаризации фотографи-
18 Барт P. S/Z. Москва: Ad Marginem, 1994.
19 Том же, с.176.

26
Глава!
ческой. В книге "Ролан Барт о Ролане Барте" читательское внимание
сосредоточивается на нескольких фотографиях матери философа, и весь
дневниковый, причудливо рассыпанный по страницам книги текст строится всего лишь
как дополнение к этим прекрасным фотографиям.
Поздний Барт в трактовке понятия письма возвращается к своей ранней
концепции "утопии языка" (из заключительной главы "Нулевой степени
письма"), где обосновывает миф об утопическом, свободном от всех форм
социальной детерминации состоянии языка. Это языковое состояние Барт обозначает
термином "письмо". Писать — это значит создавать иллюзию наслаждения
свободным актом письма, "обманывать" линейную одномерность языка,
ускользать от всяких застывших и затвердевших смыслов — то есть реализовывать
стратегии "женского языка". В этом "женском" действии письменного
"плутовства" возможны любые подлоги и замещения, любые авторские провокации и
уловки; недаром Барт любил называть свою исследовательскую стратегию
стратегией похищения — в смысле перекраивания украденного, — за которой
скрывалось глубоко ироничное отношение к любой системе общепринятых
предписаний, запретов и норм.
Данная теоретическая установка сыграла большую роль в формировании
феминистской концепции "женского письма" как утопической, "идеальной" и
одновременно пародийной стратегии женской репрезентации вне бинарных
текстовых оппозиций, развитой в философских концепциях таких
феминистских теоретиков, как Люси Иригарэ, Элен Сиксу, Юлия Кристева и др.
Одновременно основным недостатком бартовской концепции авторства американский
феминистский литературный критицизм 80-х годов называет то, что пол автора
и его "гендерная идентификация" не имеют у Барта прямой связи со
спецификой текстуального производства21. На преодоление этого недостатка была
направлена концепция "женского авторства", определяемого по критерию пола,
разрабатываемая в американском феминистском литературном критицизме
конца 70-х — начала 80-х годов.
Текстовая структура феминности
Деконструктивистская критика Жака Деррида находится в общем русле
современной критики стереотипов мышления. Главная задача философии
деконструкции Деррида — это преодоление традиционной метафизики и
традиционных систем мыслительной доминации и постановка вопроса о статусе "дру-
говости" и "множественности" в современных дискурсивных практиках, о плю-
ральности различных типов мышления. Направленность этой философии
против традиционных стереотипов мышления в сторону утверждения феноменов
"друговости" в культуре оказывается чрезвычайно близкой философской ме-
20 O'Neill Homotextuality: Barthes on Barthes (RB) // Hermeneutics: Questions and Prospects.
Amherst 1984, pp. 65—182.
21 Позже феминистские теоретики будут подчеркивать как раз параметр пола автора,
например, Showalter Е. A Literature of Their Own. The British Women Novelists from Bronte to
Lessing. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1977.

феминизм и постмодернизм
27
тодологии феминизма. Данная критическая стратегия становится возможной
прежде всего за счет введения феноменов "друговости" в традиционную
систему философских понятий, а также в традиционную философскую диалектику
"я" и "другого" в структуре идентичности.
Деррида критикует традиционную метафизику также и в качестве фалло-
центризма — установки на приоритет мужского начала над женским и
вытеснение женского голоса из реального многоголосия текстов культуры.
Согласно лакановской концепции феминности, женщина находится в
бинарной ситуации: либо подчиняется фаллическому порядку значений
традиционной культуры, либо попадает в ситуацию феминной неартикулированности, так
как традиционная культура не имеет дискурсивных средств для выражения
собственного женского языка и артикуляции собственно женских проблем.
Однако Деррида, философская концепция которого является одним из
основных методологических источников для современной теории феминизма,
предлагает решать эту проблему иначе. Деррида соглашается с Лаканом, что
бессознательное — это язык, но язык бессознательного, по его мнению, не
структурирован вокруг символической функции фаллоса в культуре. Язык — это
скорее тип письма22, а не речи, которое осуществляет себя через серии
графических различий ("следов")23, которые никогда не могут быть редуцированы к
единственному значению (например, к символической функции фаллоса).
Поэтому бессознательное как письмо конституируется не через фрейдовские или
даже лакановские иерархии, а через неиерархическую сеть "следов" или
памяти бессознательного, через их бесконечные и никогда не достигающие
стабильного состояния замещения, повторения, перемещения и различия. Язык
независимо от статуса — сознательного или бессознательного — всегда
представляет собой топографию подобных "следов".
Иерархические оппозиции выстраиваются вокруг процедур производства
значения только в том случае, если идея привилегированной фаллической
идентичности в культуре связывается с неявной предпосылкой культуры о
приоритете "голоса" над "письмом". Авторитет самодовлеющего голоса Деррида
связывает с теологическими системами приоритета Бога, или Логоса,
воплощающими в себе как абсолютное присутствие, так и абсолютную истину.
Против концепции фаллоцентризма Деррида использует понятие "гимен".
Слово "гимен" имеет два основных значения: анатомический термин,
обозначающий девственную плеву, и брак, брачный союз. Другими словами, "гимен"
одновременно означает мембрану и проницаемость мембраны. Так и язык, по
выражению Деррида, подобно "гимену", является одновременно скрытым и
открытым 2\ Подобно "гимену", язык является видом "идеального оргазма",
так как хотя желание находит в нем свое завершение, но одновременно ни одно
желание не может быть полностью удовлетворено в языке. Как подчеркивает
Деррида, здесь мы сталкиваемся с операцией, которая "в одно и то же время
22 DerridaJ, Writing Before the Letter// OfGrammatology .Baltimore & London: The Johns Hopkins
University Press, 1998, pp. 1—93.
23йк/.,р.65.
24 DerridaJ. Dissemination. Chicago: Chicago University Press, 1981, p. 201.

28
Глава!
вызывает слияние или путаницу между противоположностями и стоит между
ними",25 достигая тем самым двойственного эффекта - статуса " между",
который нельзя отнести ни к какой из двух оппозиций.
Тимен" указывает на вечное различие между желанием и объектом, но в то
же время это различие не является бинарным. Вместо бинарных оппозиций
"гимен" как структура представляет собою отсрочку и откладывание, которые
содержат множество противоположных значений: различия развертываются в
ней без иерархий, но как сеть равноправных значений.
Интересно, что в структуре языка как "гимена" так же, как и в структуре
феминности, Деррида подчеркивает сексуальные коннотации, так как, по его
мнению, отсутствие одномерной редукции в игре различий позволяет
испытывать бесконечное чувство наслаждения от различий.
Язык как вечно различающийся "гимен"требует нового — "феминного"
стиля письма. В книге "Шпоры: Стили Ницше" (1978) Деррида анализирует ниц-
шевскую мизогинию и обнаруживает, что за ней парадоксальным образом
скрывается утверждение феминности через отвергающую традиционный
рационализм структуру эксцентрического и антитетического чтения. Кроме того, ниц-
шевский стиль строится как постоянная пародизация, а значит — тип
миметических отношений с различными стилями и текстами предшествующей
культуры (чаще всего Ницше пародируетхристологические стилистики письма), а
понятие мима и миметических отношений к действительности, по мнению
Деррида, характерны именно для женщин. Миметическое отношение как структура
субъективности указывает на отказ субъекта от однозначных понятий истины
или сущности, на вечное ускользание от застывших утверждений и игру с
различными значениями реальности. Все эти особенности феминности
свойственны стилю Ницше, и поэтому поздний Ницше имел полное право говорить о себе
как о первом психологе вечной женственности, подчеркивает Деррида.
Отсюда Деррида утверждает и феминную способность деконструктивистс-
кого чтения —- без всяких априорных и предзаданных оценок со стороны
читающего. Для деконструирующего текст читателя контекст всегда распадается до
уровня микростиля — наличия множественности и пролиферации
(разветвлений) в тексте. Все привычные мыслительные оппозиции традиционной
культуры, такие, как истина/ложь, скрытое/открытое, знак/значение,
мужское/женское, становятся частью игры значений, где приоритет любого из понятий может
быть сменен своей противоположностью.
Деконструктивистское отношение к тексту исключает традиционную
функцию присвоения, апроприации в культуре, так как выступает против
присвоения текста читателем. Традиционное отношение к тексту, считает Деррида,
строится по аналогии сексуального отношения обладания и господства, когда
читатель стремится, обладая текстом, извлечь из него пользу. Отсюда понимание
языка и текста как объектов присвоения и обмена.
Однако деконструкция предлагает работать с текстом как с неприсваивае-
мым объектом, и в этом утверждении также сближает понятие текста с
понятиен/., р. 60.

феминизм и постмодернизм
29
ем феминности: ведь даже архаический обмен женщинами в культуре, как
устанавливают современные исследования, имеет скорее характер
символического, чем утилитарного обмена. Понятие пользы отодвинуто в нем на второй
план по сравнению с основной функцией феминного —- функцией дара и
обмена дарами, осуществляемых вне утилитарных критериев апроприации в
культуре. Поэтому позиция феминного — это неприсваиваемая, амбивалентная и
множественная позиция субъективности, которую невозможно свести к одной
функции пользы. Поэтому отношение к феминным текстам культуры (таким, как
тексты Ницше или самого Деррида) возможно только на дистанции, не
позволяющей выполнить по отношению к тексту классическую и маскулинную
функцию обладания2б.
Однако понятие феминного у Деррида отнюдь не восстанавливает
традиционную мистику или фетишизацию женственности, против репрессивных
функций которых в культуре яростно сражались американские феминистки 60-х
годов нашего столетия27. Феминное у Деррида вовсе не означает утверждения
эссенциалистской женской природы или женской сексуальности, так как такой
подход лишь утверждает еще один эссенциалистский фетиш культуры. В
противовес этому понятие феминного Деррида использует не эссенциалистским, а
операциональным образом: феминность — это метод работы с реальностью,
"подрывающий" любые застывшие клише и стереотипы культуры.
Было бы неверно считать деконструкцию негативным или разрушительным
течением в современной философской, в том числе феминистской,
методологии. Напротив, на более глубоком уровне работы с культурой деконструкция
предлагает для нее щадящий режим анализа, оставляя за феноменами
культуры право на множественность и бесконечность репрезентаций, так же как и на
множественность текстуальных реализаций. Деррида предлагает
альтернативу традиционному логоцентризму культуры через теорию письма и новый вид
феминных текстовых практик: вместо системы бинарных оппозиций логоцент-
ристского мышления Деррида постулирует бесконечную возможность
смещений, замещений и дополнений стереотипов традиционной культуры 28. Внутри
установок логоцентристского сознания Деррида предлагает использовать
"бреши" и "разрывы" этого сознания, осуществляя практики децентрации
(феминизации) любых стереотипов культуры. В таком контексте примененная к
политической жизни деконструкция срабатывает как эффективная критика
доминирующей идеологии, регламентированной общественными институтами, и
служит методологическим средством для современной феминистской
философии и практики.
Дальнейшее развитие теории феминизма в 80-е годы — это выход за
пределы текста в более широкую сферу тела, сексуальности и телесной
реализации женской субъективности.
26 Gauthier LTruth as Eternal Metaphoric Displacement: Traces of the Mother in Derrida's Patricide
// Canadian Journal of Political and Social Theory xiii, №№ 1-2, pp. 1—24.
27 См. Фридан 6. Загадка женственности. Москва, 1994.
28 Elam D. Feminism and Deconstruction. Ms en Abyme. N.-Y.: Routledge, 1994, p. 48.

30
Глава 1
ФЕМИНИЗМ, ТЕЛО И ЖЕЛАНИЕ
Постмодернистская концепция тела и феминизм
В последние 20 лет тело является предметом пристального внимания для
современной философии. И хотя, как известно, в философской традиции всегда
существовали направления, концептуализирующие тело и телесные практики
человека, в то же время можно утверждать, что только в современной
философской и феминистской теории выработаны термины и понятия, способные
выразить.концептуальную сложность и смысловое многообразие данного феномена.
Огромное влияние на философскую теорию феминизма, исследующую феномен
женского тела и сексуальности, оказало творчество французского философа и
культуролога Мишеля Фуко (1926-1984), в центре философии которого находилась
проблематика тела — проблемы сексуальности, власти, безумия, желания,
маргинальных практик и типов субъективности, которые являются центральными и для теории
феминизма. В частности,трехтомная "История сексуальности" (1976—1984)
Мишеля Фуко, посвященная анализу исторических механизмов субъективации
индивида через практики сексуальности, стала одной из основных классических
методологических работ для теории феминизма, предметом которой, как известно,
являются феномен женского и особенности женской субъективации в культуре.
Проблематика тела в философской и феминистской теории требует
изменения не только предмета, но и научных методов анализа. В этом смысле
исследовательская методология Фуко, реализующая принципы
постструктурализма и воплощающая идею различия и множественности вместо идеи тождества,
также оказала большое влияние на развитие феминистской методологии.
Постструктурализм в отличие от структурализм - °ч на выявление
"неструктурного" в структуре, на преодоление язькоь 0. , монизма и отказ от
познания человека и общества с помочи ы„ .WD. За
структуралистской антитезой речи и языка и пониманием механизма означивания как
внутрисистемных языковых взаимодействий постструктурализм обнаруживает
действие внеязыковых реальностей — таких, как тело, сексуального, власть,
желание, бессознательное, действие, политика. Кроме того, в постструктурализме
вместо принципа субъектности используются различные варианты внесубъектного
анализа, позволяющего концептуализировать внесубъектные,то есть телесные,
практики человека. Отрицание принципа субъектности у Фуко становится общим
методологическим принципом, на основе которого строится философская концепция
тела, оказавшая огромное влияние на философскую методологию феминизма.
Но что именно Фуко понимает под термином тело? Тело, в терминологии Фуко,
указывает на внесубъектный и аффектированный уровень функционирования
субъективности. Моделью внесубъектного,телесного, функционирования индиви-

феминизм и постмодернизм
31
дау Фуко является модель маргинальной субъективности в Паноптиконе —
тюрьме специального архитектурного устройства, где находящийся в центральной
башне невидимый надзиратель видит субъектов-заключенных в
клетках-камерах, расположенных вокруг башни по окружности. Эффект
телесного/аффектированного функционирования субъективности, считает Фуко, состоит не
только в том, что заключенный полностью контролируется наблюдателем, но в том,
что субъект "больше не принадлежит себе", и, по словам Делеза, "абстрактной
формулой Паноптизма будет уже не "видеть, не будучи видимым", а навязывать
какой-либо тип поведения любому человеческому множеству"29. В таком случае
субъект теряет классическую форму субъекта-субстанции и становится телесным
субъектом — то есть формой, неидентичной себе. Примерами неидентичной
телесной (маргинальной) субъективности у Фуко являются заключенный, больной,
сумасшедший, сексуализированный и политический субъект, а также женщина
и ребенок. И хотя Фуко анализирует феномен и типы телесности в современной
культуре на примере пенитенциарных практик, затем он переносит — а вслед за
ним и феминистские исследовательницы — действие этих механизмов на все
поле современной культуры. В результате для феминистских авторов феномен
"женского" становится символом любых телесных репрессированных практик в
культуре — тех, которые Мишель Фуко называл маргинальными практиками.
Таким образом, тело Фуко понимает одновременно как объект знания и как
субъект. Современной формой существования тела, по мнению Фуко, является
форма, которую он обозначает как "послушное тело", функционирование
которой не определяется больше внешними правилами властной регуляции и
подчинения, но более интенсивными нормами саморегуляции, самоуправления и
самоконтроля 30. Современное тело — это тело, более "послушное" не власти,
но, скорее, воле и желанию 31.
Особенность в интерпретации телесности современной феминистской
теории заключается в том, что она трактует женское тело (трансцендирующее
сегодня в сферу кибер-пространства) скорее как объект интенсивного
удовольствия и желания, а не регуляции и контроля, который в первую очередь
исследовал Фуко. Также в отличие от Фуко феминистские исследовательницы
обращают внимание на структуры половой дифференциации индивидов, вводя в
феминистскую эпистемологию понятие телесного различия и эффект
сексуальной специфичности субъектов знания.
Тело, власть и феминизм
Феномен тела и телесных практик субъективности Фуко анализирует на
примере различных уровней функционирования реальности — не только пенитенциар-
29ДелезЖ. Фуко. Москва: Издательство гуманитарной литературы, 1998, с. 59.
^FbucaultM. Doc\[euod\es//MichaeLF.Disciplineand Punish. The Birth of the Prison. Harmondsworth:
tenguin Books, 1979, pp. 136—141.
31 Фуко M. Использование удовольствий. Введение // Воля к истине: по ту сторону знания,
власти и сексуальности. Москва: Касталь, 1996, ее. 273—275.

32
Глава!
ных практик надзора и наказания, но и на примере анализа языка, текста,
медицинских практик, практик сексуальности и т.п. Эти предметные сферы анализа
становятся ведущими также и для феминистской теории.
1. Дискурс как телесная практика. Одним из основных понятий
философии Фуко является понятие дискурса как практики языкового употребления.
Однако понятие дискурса у Фуко не является аналогом "знания" в
традиционном смысле, так как структура дискурса — это не логическое объяснение факта
реальности, а его восприятие субъектом. Поэтому дискурс как языковая
практика, по мнению Фуко, отнюдь не характеризуется ни последовательностью во
времени, ни наличием субъекта дискурса: термином "дискурс" Фуко
пользуется скорее как понятием из лакановского словаря, в котором любая речевая
практика определяется как сочетание факта и фантазма. В пределе идеалом
такой речи, по замечанию Делеза, является речь знаменитого в истории
психоанализа пациента — президента Шребера, в которой каждый факт реальности
дан только как фантазм говорящего.
Механизм дискурсивного действия Фуко анализирует на примере структуры и
роли феномена видения в тексте — механизма, вызывающего у читателя эффект
чувственного восприятия текста. Понятие видения ("режим света"), по мнению
Делеза, одно из основных в философском словаре Фуко32. Видимое — это то, что
воспринимается в тексте, но не поддается концептуальному осмыслению; поэтому
феномен видения определяется Фуко как телесный феномен. Концентрированным
выражением действия механизма видения в тексте Фуко считает особую
организацию системы взаимоотношения текста (надписей) и изображения в картинах Рене
Магритта. Обычно у Магритта надпись не имеет никакого референциального
отношения к изображенному, а само изображение "превышает" рамки логического
понимания. Парадоксом восприятия магриттовских картин при этом является
следующая закономерность: чем интенсивнее эффект несоответствия изображения и
надписи в картинах, тем интенсивнее, как замечает Фуко, эффект восприятия,
становящийся аффектом восприятия, или аффектом видения. Фуко приводит в
пример известную картину Магритта "Это не трубка", в которой на фоне
традиционного для Магритта пронзительно-голубого неба изображена курительная трубка, при
этом надпись под картиной гласит: "Это не трубка". Зритель от такого
несовпадения переживает, по словам Фуко, подлинный шок восприятия, однако картина в
целом обеспечивает максимализацию эффекта телесного видения. Таким образом,
понятие видимого у Фуко — это характеристика недискурсивного в дискурсе33.
В книге "Рождение клиники" (1963) Фуко анализирует соответствующий
"археологии взгляда медика" "анатомо-клинический" дискурс, в котором также за
"апофеозом рационализации" обнаруживает обратную сторону — перформа-
згДелезЖ. Фуко..., с. 57.
33 Понятие телесного языка как недискурсивного способа выражения оказало огромное влияние на
развитие феминистской концепции женского письма — "feminine t'ecriture". Авторы этой
концепции (Элен Сиксу, Люси Иригарэ и др.) под понятием "женского письма" также понимали в первую
очередь практики недискурсивного моделирования текста.

феминизм и постмодернизм
33
тивный показ, превышающий дискурсивные возможности языкового
медицинского описания, в котором функция языка в конечном итоге сливается с
функцией власти: тело не описывается, но телесно "затрагивается" в процедуре
медицинского обсуждения. В работе "История безумия в классическую эпоху"
(1961) Фуко, специально прослеживая эволюцию маргинальных языков
безумия в культуре (произведенных определенными приемами психиатрических
практик в соответствии с этапами развития медицинского дискурса),
устанавливает, что высокая, на первый взгляд, степень рационализации медицинского
языка обсуждения и самообсуждения (когда больного больше не наказывают
физически, но воздействуют на его тело через дискурсивный механизм вины),
которые, на первый взгляд, строятся по правилам формально-логического
рассуждения, тем не менее, не означает, что подобные языковые практики не
являются телесными практиками или что из них исключен фантазм. Напротив,
Фуко устанавливает следующую парадоксальную зависимость в дискурсе — чем
выше степень саморефлектирующей рационализации, тем выше степень
наличия в дискурсе фантазма34.
2. Женский дискурс как дискурс признания. Вышеобозначенные принципы фу-
кианской интерпретации дискурса как телесного феномена в первую очередь
применимы, по мнению Фуко, к женщине как маргинальному субъекту культуры. В
частности, феминистские исследовательницы обращают особое внимание на связь
анализируемых Фуко практик языкового признания преступника, заключенного и
больного (исследованных им в книгах "Надзирать и наказывать", "История
безумия в классическую эпоху" и "Рождение клиники") с особенностями
функционирования женского дискурса и языка. Фуко проводит аналогию между
традиционными носителями дискурса признания в культуре — преступниками,
производящими многочисленную литературу признаний (так называемая
литература "висельных речей"), больными — и женским субъектом, репрезентирующимся
в культуре исключительно через дискурс вины. Женщине как социально
маргинальному объекту в культуре оставлено, по мнению феминистских
исследовательниц, одно "привилегированное" место — место признающейся субъективности: по
мере того, что говорит признающаяся женщина, и по мере того, как ее цензурируют
и что ей запрещают говорить, формируется весь ряд женских социальных
идентификаций. Фуко обращает специальное внимание на то, что дискурс признания в
культуре — это всегда дискурс вины и что "идеальной" фигурой воплощения вины
в истории является женщина35. Современные феминистские исследовательницы
Элейн Шоуолтер в книге "Женское безумие. Женщины, безумие и английская
культура, 1830—1980" (1985) и Сандра Гилберт и Сюзан Губар в книге "Безумная на
чердаке: женщина-писательница и литературное воображаемое в XIX веке"
(1979) доказывают, что основной формой женского литературного письма
традиционно является автобиографическое письмо как письмо признания.
34 Фуко Af. Антропологический круг // История безумия в классическую эпоху. С.-Пб.:
Университетская книга, 1997, ее. 500—524.
35 ФукоМ. История безумия..., с. 491.

34
Глава l
В XIX веке одной из основных точек приложения процедуры признания стала -—
и на это Фуко обращает особое внимание — женская сексуальность36.
Замысел признания, точную дату рождения которого указывает Фуко (Лат-
ранский конгресс 1215 года), опирался на тюремные, насильственные
практики "дознания" в процедурах пытки. Традиционные дискурсивные стратегии,
анализирующие феномен женского в культуре, насильственно вынуждали
женское тело к признанию (процессы ведьм), и только в XIX веке начинают
поощряться практики добровольного женского признания, в процессе которого
формировалась женская "душа", "сознание", "я". Признающаяся женщина как
объект пристального изучения в культуре XIX века — это субъективность,
открывающая тайну своей "плоти" (своей сексуальности) другому (мужчине —
судье или врачу) — тому, кто слушает и судит женские запретные и тайные
фантазмы, мечты и желания. С другой стороны, признающаяся женщина — это
не только объект власти, но и субъект языка. Женский телесный язык как язык
признания оказывается тем полем суггестивных знаков, которое открывает путь
власти в такие сплетения воли, желания и страдания, где, казалось бы, не
может возникнуть никакая индивидуация. Более того, если женщину принуждают
отказаться от своего языка и способа существования в мире, она просто
погибает. Шошана Фельман приводит пример сюжета бальзаковской новеллы
"Прощай", заканчивающейся гибелью героини, которую принуждают
насильственно принять рациональные нормы мужского мира. И если традиционная
критика при анализе этой новеллы сосредоточивала внимание на изображении
Бальзаком наполеоновских войн, не замечая при этом женщины как главной
героини новеллы, то Фельман сосредоточивает свое внимание именно на характере
героини. Герой новеллы — наполеоновский офицер Филипп после
возвращения из армии домой обнаруживает, что его любимая — Стефани — сошла с
ума. Стефани повторяет все время одно и то же слово — "прощай". Когда ее
дядя-доктор и Филипп пытаются вылечить ее путем логического воссоздания
события отступления французской армии из России (пытаясь доказать, что война
окончена и Филипп жив), Стефани, поверив в реальность представленной
картины, не выздоравливает, но, напротив, погибает. Мужская логика, по мнению
Фельман, не способна признать "безумную инаковость" женского телесного
бытия и восприятия в культуре: она стремится насильственным путем
ликвидировать все недискурсивное, подчинив его рационализированным структурам
сознания. Другими словами, женщина всегда обнаруживает себя перед
дилеммой, демонстрируемой женской прозой XIX—XX веков: либо она адаптирует
мужские рациональные нормы и ценности — и тогда перестает быть
"женщиной", либо она отвергает их — и тогда неизбежно погибает.
Элейн Шоуолтер применяет методологию анализа маргинальных практик
Фуко к анализу феномена женского в культуре как "субъективности
признания", формирующейся в различных сферах реальности, на материале анализа
практик женской сексуальности ("Сексуальная анархия: тендер и культура на
зб фуК0 д^ Забота о себе. История сексуальности. Киев: Грунт, 1998, с. 249. Кроме того, этой
теме посвящена известная работа Элейн Шоуолтер — ShowaiterE. Sexual Anarchy: Gender
and Culture at the Fin de Siecle. N.-Y.: Penguin Books, 1991.

Феминизм и постмодернизм
35
рубеже веков", 1991), женского безумия ("Женское безумие. Женщины,
безумие и английская культура, 1830—1980", 1985) и женской литературы, в том
числе, автобиографической ("Их собственная литература: британские
женщины-писательницы от Бронте до Лессинг", 1977). Ее основным выводом
является вывод о неизбежной тендерной асимметрии в культуре: если понятие
женского в ней всегда маркируется как символ иррационального и виновного,
предельным выражением чего и является маркировка "безумия", то понятие
мужского неизбежно коррелирует с понятиями разума и рациональности. И хотя
содержательно понятия женской и мужской субъективности могут меняться в
разных исторических эпохах, тендерная асимметрия репрезентативных
политик женского и мужского в культуре, по мнению Шоуолтер, остается
неизменной: даже когда феномен иррационального репрезентирован мужчиной
(признание в грехах, патологии или сексуальных извращениях в дискурсе мужской
прозы "признания" на рубеже XIX—XX веков), на символическом уровне он
получает неизбежную маркировку женского: "женское безумие" или "женская
чувственность" внутри мужского субъекта37.
Поставленная Фуко методологическая проблема аналитики женской
субъективности как дискурса признания является формой концептуального
напряжения в современной феминистской теории, в которой на сегодняшний день
существуют два основных подхода в оценке женского дискурса как дискурса
признания. Теоретики "феминизма равенства" как эгалитарного феминизма
призывают к сопротивлению патриархатным механизмам производства женской субъек-
тивизации в культуре и равному освоению мужских дискурсивных ценностей и
норм (в частности, в оценке женского дискурса признания подчеркивается, что
женщина реализует не дискурс вины, а дискурс независимости,
самоутверждения и самодостаточности). Теоретики "феминизма различия" настаивают на том,
что специфический женский дискурс (в том числе автобиографический
дискурс как дискурс признания) является альтернативной формой знания и
альтернативной формой субъективности. Поэтому женский автобиографический дискурс
признания, по их мнению, нельзя мерить в рамках традиционного мужского
дискурса, в котором он неизбежно обретает маркировки второстепенного, и
необходимо вырабатывать собственные, "женские" нормы теоретического анализа.
3. Власть как практики телесной нормализации субъективности. Принцип
тела в философии Мишеля Фуко тесно связан с принципом власти и механизмом
насилия, которые и формируют структуру субъективности. В книге "Надзирать и
наказывать" (1975) под насилием Фуко предлагает понимать не насилие над
значением, которое имеет место в дискурсе и языке, анализу которого посвящены
философские концепции Барта и Деррида, но насилие как политический феномен —
как политический механизм принуждения. Значение этой концепции для
феминистских последовательниц Фуко состоит в том, что они распространяют данную
трактовку власти на отношения между полами.
37 ShomlterE. The Female Malady: Women, Madness, and English Culture, 1830-1980. N.-Y.: Penguin
Books, 1985, p. 4.

36
Глава!
Напомним, в чем суть философской концепции власти Фуко. Политическая
власть, по его мнению, не есть результат действия функционирования
государственных институтов, она является феноменом гораздо более широкого порядка — как
способность, независимо от локализации и предметной области применения, к
успешному воздействию на индивидов. Фуко пишет: "Анализ в терминах власти не
должен постулировать в качестве аксиом суверенность государства, форму закона
и глобальное единство господства. И то, и другое, и третье являются, скорее,
конечными продуктами власти. Мне представляется, что под властью следует
понимать прежде всего множественность отношений силы, имманентных области, где
они осуществляются, образуя составную часть ее устройства; игру, которая
путем непрестанной борьбы и стычек эти силы трансформирует, усиливает,
пересекает, образуя цепи, системы — или же, напротив, разрывы, противоречия,
которые их разъединяют... Власть — не в наличии некоей центральной точки,
не в единственном очаге суверенности, из которого по нисходящей лучами
расходятся производные формы. Власть — это подвижный цоколь силовых
отношений, которые в силу своего неравенства постоянно индуцируют состояния
власти, состояния всегда локальные и нестабильные. Вездесущность власти не в том,
что у кого-то есть привилегия перегруппировывать все в зависимости от ее
необоримого единства, а в том, что она производится каждое мгновение, во всякой
точке, точнее в произвольном отношении одной точки к другой. Власть есть везде, —-
не в том смысле, что она охватывает все, но в том, что она исходит отовсюду"38.
Анализируя принцип субъективации в работе "Надзирать и наказывать"39,
Фуко доказывает, что формирование возрастающей индивидуации человека в
культуре обусловлено "стремлением власти знать об индивидах как можно
больше для того, чтобы успешнее ими управлять". Основным парадоксом власти при
этом является парадокс ее невидимости: власть всегда анонимна, считает Фуко.
Фуко различает два основных типа существования власти в истории:
1) власть как прямое физическое воздействие на тело (такая форма власти
преобладает в европейской истории до проведения правовых реформ XVIII века);
2) власть как "надзорное" (символическое) насилие над телом.
Предельной формой первого типа существования власти служил метод
телесной пытки: именно пытка является основным средством доказательства
вины. Однако в XVIII веке, в эпоху просвещенных монархий, чудовищные
методы пытки и казни были признаны иррациональными и дорогостоящими.
Оказалось, что более рациональным и эффективным является такой тип воздействия
власти на индивида, когда "затронутым" процедурами насилия оказывается не
тело, а душа субъекта. Этот тип власти, который Фуко обозначил термином
"надзор", использует механизмы получения истины, которые не нуждаются более в
технике непосредственного телесного насилия и ориентированы не на опыт
суверенной и абсолютистской власти, а на опыт отдельных субъектов:
оказывается, доказательство вины может быть не только исторгнуто насильственно,
за фуК0 м. Говорящий пол (Сексуальность в системе микрофизики власти) // Современная
философия, 1995, № 1, Харьков, с. 157.
39 Фуко М. Надзирать и наказывать. М.: Ad Marginem, 1999.

Феминизм и постмодернизм
37
но и получено добровольно через повседневный и непрестанный контроль над
субъективностью.
Анализ механизмов субъективации как властных практик производства
субъективности Фуко оказал огромное влияние на феминистскую теорию. Главным
выводом является вывод о том, что тендерные маркировки субъективности не являются
неизменными биологическими маркировками, а социально сконструированы и
производятся определенными типами властных стратегий. Вслед за Фуко
феминистские исследовательницы определяют современную культуру как исполненную
послушания, рациональных форм господства, полезности и расчета — иначе
говоря, как культуру массированного управления методами индивидуации (в том числе
тендерной). Поэтому основная тенденция анализа феномена современной власти,
по их мнению, состоит не в том, чтобы атаковать те или иные властные институты,
группы, элиту или класс, но скорее — саму технологию власти, производящую
тендерное неравенство в обществе. Вслед за Фуко они предлагают анализировать
и вскрывать новые властные стратегии манипуляции тендерным субъектом в
современную эпоху, в том числе — различные механизмы нового тендерного
производства субъективности как коллективной. В то же время основное отличие
феминистской теории от анализа телесных механизмов производства субъективности
Мишеля Фуко состоит в том, что новым предметом исследования становится ген-
дерное тело подчинения, управляемое не телесными регулятивными нормами и
практиками, но нетелесными механизмами воли, желания и воображаемого.
История женского как история сексуальности
Последние книги Мишеля Фуко, также оказавшие огромное влияние на
формирование философской методологии феминизма, — это три первых тома "Истории
сексуальности", в которых он пытается ответить на следующие основные вопросы:
— В каком типе дискурса о сексуальности, в какой форме исторжения
истины, которая исторически появляется в определенных местах (вокруг тела
ребенка, в отношении пола женщины, практики ограничения рождаемости и т. д.),
работают наиболее непосредственные, максимально локальные властные отношения?
-— Как эта игра отношений власти оказывается модифицированной в
процессе их функционирования?
Короче говоря, вместо того чтобы относить за счет единственной формы
Большой Власти все мельчайшие виды насилия, которые имеют место в
отношении сексуальности — потупленные взгляды, направленные в ее сторону, те
укромные местечки, которые не должны стать предметом познания, — речь идет
о погружении разбухающего производства дискурса сексуальности в поле
множественных и подвижных отношений власти40.
Фуко, так же как и феминистские исследовательницы, отрицает, что есть
некая область сексуальности, по праву подверженная незаинтересованному и
свободному научному познанию: сексуальность конституируется в сферу по-
40 Фуко М. Говорящий пол (Сексуальность в системе микрофизики власти) // Современная
философия, № 1,1995, Харьков, с. 160.

38
Глава i
знания лишь на фоне властных отношений, которые придают ей статус
познавательного объекта. Таким образом, сексуальность — это не биологический, а
социальный конструкт, меняющий формы репрезентации в зависимости от
исторических эпох. Например, понятие сексуальности у древних греков и римлян
еще не связывалось с идеей греха, так как сексуальность в античную эпоху
всегда публична, открыта и видима. В эпоху средневековья репрезентация
сексуальности по-прежнему не знает однозначных маркировок публичного и
непубличного, поэтому средневековые бани — места сосредоточия всех
сексуальных пороков в христианской интерпретации —- функционировали, как
утверждает Фуко, одновременно как места публичных встреч и публичного,
социального пространства. Более поздняя маркировка сексуальности как тайного,
греховного, непубличного (асоциального) и сокрытого принадлежит, по мнению Фуко,
властному дискурсу XIX века, поделившему все сферы реальности по критерию
нормативное/вненормативное. Поэтому каждый исторический этап в становлении
сексуальности и отношений между полами, а также формы сексуальной тендерной
асимметрии связаны с трансформациями социальных конструкций власти.
Отсюда парадоксальность и неоднозначность в оценке феномена
сексуальности в истории человеческой культуры, а также замещение биологических
параметров сексуальности социальными маркировками. Например, современные
историки культуры отмечают, что понятие женской девственности, столь
важное для определения "сущности" женского в традиционной культуре, имеет
символическую, морально-психологическую, а не физиологическую маркировку.
В средние века понятие девственности, в частности, ассоциируется с "чистотой
сердца", в то время как сексуальный орган женщины вообще не имеет
знаковых маркировок: для его обозначения чаще всего используется
метафорический язык о "божественных выдумках"41. Поэтому допускалось, что Бог мог
"восстанавливать" женскую девственность как "чистоту сердца" без всякого
отношения к женским физиологическим процессам. В Древней Греции не
существовало медицинского понятия девственной плевы; оно появляется только в XVIII
веке и определяется не столько в физиологических, сколько в метафизическо-
моральных терминах. Культурные факты подобного рода доказывают идею Фуко
о "надзорном", символическом типе насилия над женским телом и женской
сексуальностью в культуре, которое на практике оказывается не менее жестоким,
чем прямое физическое насилие. На все естественные (физиологические)
проявления женского тела традиционной культурой было наложено жестокое
клеймо запрета; женская сексуальность маркировалась либо в терминах "грязного
и нечистого", либо в терминах спиритуализма. И только трансформированное
и трансгрессивное женское тело — любовное, духовное или возвышенное —
имело право занять если и не центральное, то хотя бы периферийное место в
истории человеческой культуры.
При этом женская сексуальность в культуре, по мнению Фуко, всегда
рассматривалась как привилегированное место хранения "истины". Чтобы ее исторгнуть,
41 Giutia J Subtle Bodies // Fragments for a History* of the Human Body, P&rt 3, N.-Y.: 1989, p. 123.

Феминизм и постмодернизм
39
применялись самые изощренные техники властного дознания и манипуляций
сексуальностью. Поэтому Фуко делает знаменательный вывод о том, что сексуальность, в
том числе женская, не столько подавляется, сколько производится и
воспроизводится культурой: она есть одновременно цель и инструмент власти.
Фуко утверждает, что в XVIII веке произошла предельная патологизация
женского тела: оно стало не чем иным, как медицинским объектом par excellence.
Фуко даже планировал писать историю женского тела как сексуальную
дисциплину — "гинекологию" в широком, культурологическом смысле этого
слова—с целью показать, каким способом власть функционирует не против, а
через женскую сексуальность: женская история в европейской культуре и есть
история сексуальности, считает Фуко, а история полов есть история власти.
В знаменитом интервью "Конец монархии пола" (1977) в газете "Нувель 06-
серватер" Фуко высказывается критически в отношении феминистского движения,
так как упор на особую женскую природу, женский пол или женские политики, по
его мнению, означает не что иное, как признание традиционного властного
разделения полов. Однако, несмотря на критические замечания, философская
методология Фуко получила первостепенное признание в философии феминизма.
Постмодернистская концепция желания и феминизм
Феномен желания и его влияние на структуру субъективности становится
основным предметом исследования в философии Делеза и Гваттари: если для Фуко
предметом философии является феномен тела как основная структурная
характеристика субъективности, то для Делеза и Гваттари — феномен желания. Свою
философскую концепцию Делез и Гваттари в целом относят к философиям
становления, которые они отличают от философий бытия ". Классические философии
бытия в целях описания реальности оперируют неизменным категориальным
аппаратом с неизменными бинарными оппозициями типа "субстанция-акциденция",
"субъект-объект", "истина-ложь". К этому направлению Делез и Гваттари относят
всю западную традицию развития так называемой "большой" философии, начиная
с классиков античности (Аристотель, Платон) и заканчивая немецкой
классической философией. В отличие от философий бытия философии становления
пытаются описывать изменчивую и подвижную предметность мыслимого и связаны с
введением в аппарат философии феноменов, на протяжении столетий
подвергавшихся систематическому вытеснению из сферы собственно философии и
оставшихся уделом маргинальной мысли —- феноменов тела, желания, аффекта.
Критерий становления и есть критерий желания, в терминологии Делеза и Гваттари.
1. Дискурс и желание, логика становления. Главным аргументом,
обусловившим построение трансцендирующей топологии желания в философии
Делеза и Гваттари, было стремление расширить рамки традиционного
философского дискурса. В знаменитом двухтомнике "Капитализм и шизофрения" (1972
Делез Ж. Первая серия парадоксов: чистое становление // Логика смысла. Москва:
Academia, 1995, ее. 13—16.

40
Глава}
и 1980) Делез и Гваттари обосновывают новый дискурс философии, введя в
структуру философствования феномены и понятие желания: по их мнению, те
или иные формы желания (безличного и доиндивидуального поля, которое
нельзя определить в терминах сознания) препятствуют традиционной тотали-
зующей функции мышления. Поэтому Делез и Гваттари предлагают новейший
тип анализа — "шизоанализ", имманентным самому желанию образом
описывающий поле производства неструктурированного человеческого желания. В
традиционном мышлении субъект ("я") может проследить весь путь своего
мышления, вернувшись обратно в исходную точку, с которой начал
мыслительный путь. В неклассическом типе философского дискурса из-за присутствия
феномена желания нарушен принцип формально-логической
последовательности и каузальности. Неклассический тип дискурса Делез и Гваттари называют "ризо-
магическим"или "ассамбляжным"43; зоны нарушенной формально-логической
последовательности в нем и составляют зоны трансцендентального желания.
Понятие желания Делез и Гваттари рассматривают не в биологическом или
психологическом смысле, а как функцию трансцендентального в субъективном
опыте (при этом субъективный опыт, который они обозначают через понятие
сингулярности, в философии Делеза и Гваттари всегда коллективен и выходит
за рамки традиционной антропологической тематизации)44.
Трансцендентальная, или в терминах авторов, трансгрессивная, функция желания
независимо от ее содержания состоит в том, чтобы "преступать любые наличные
границы". Философский проект Делеза и Гваттари как бы пытается
возвратиться к той точке реальности, где потоку человеческого желания еще нет никаких
внешних препятствий в виде закона культуры, законов языка и т. п. Идеальные
персонажи этого пространства "чистого" желания — ребенок (Алиса из
"Логики смысла" Делеза), безумец (Антонен Арто из той же работы), дикарь
(персонаж романа Мишеля Турнье дикарь Пятница из приложения к "Логике
смысла"), женщина и животное ("становление-женщиной" или
"становление-животным" из "Тысячи плоскостей", второго тома "Капитализм и шизофрения").
Желание лишь тогда имманентно себе, считают Делез и Гваттари, когда из него
исключен Другой и его цензура: ведь именно Другой устанавливает границы
желанию, структурирует и квалифицирует его. Чтобы освободить желание, необходимо
исключить Другого45. В результате мир желания формируется как мир
полиморфной сексуальности, в котором сознание и его объект есть одно: они находятся во
времени "вечного настоящего". Из этого мира исчезает всякая возможность
ошибки или фальсификации, ибо только Другой мог бы установить правила
верификации. Примером желания в книге Делеза "Логика смысла" является дикарь Пятница
43 Deleuze G, Guattari, F. Introduction: Rhizome // Deleuze G., Guattari F. A Thousand Plateaus:
Capitalism and Scizophrenia. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1987, pp. 3—25.
44Делез Ж. Пятнадцатая серия: сингулярности //Логика смысла.,., ее. 128—138.
46 Делезовское понятие "мир без Другого" проанализированное им на примере романа Мишеля
Турнье "Пятница, или Тихоокеанский лимб" в "Логике смысла", оказало большое влияние на
концепции женской субъективности и женского желания таких феминистских теоретиков, как Рози
Брайдотти и Элизабет Гросс.

феминизм и постмодернизм
41
Из книги Мишеля Турнье "Пятница, или Тихоокеанский лимб" — непослушное дитя,
нарушающее всякий возможный порядок. Он то раб, то животное, то мистериаль-
ный фантазм, и этому бесконечному превращению нельзя дать имя. Он —
воплощенное Желание, которое недоступно Робинзону, но только оно может сделать
человека счастливым. Поэтому турньеровский Робинзон проходит путь, обратный
пути Робинзона Даниэля Дефо: отказавшись от идеи порядка и труда на острове,
он возвращается в то лоно желания, которое когда-то "предшествовало всему".
Аффект желания меняет, соответственно, и структуры языка. "Нагружен-
ность" языка желанием формирует ситуацию языковой пролиферации
(разветвления) — разрыв между актом говорения (планом выражения) и смыслом
говоримого (планом содержания), который никогда не может быть преодолен.
Такую структуру языка Делез и Гваттари называют "избыточной" — она
никогда не может быть сведена ни к лингвистической, ни к семиотической языковой
модели. Но главное, в такой модели не выполняется основная задача
классического языка — функция сигнификации.
При таком условии высказывание не может служить в качестве традиционного
средства для коммуникации или передачи информации. В книге "Логика смысла"
(1969) Делез исследует различные ловушки и парадоксы языковой коммуникации
на примере языка Алисы из книг Льюиса Кэрролла "Алиса в стране чудес" и "Алиса
в Зазеркалье", сопоставляя его с языком Антонена Арто, переводившим Кэрролла
на французский язык46. Парадокс в языке возникает тогда, когда мы не можем
восстановить единый смысл происходящего, воспринимая лишь отдельные,
"частичные" языковые сцены; поэтому и невозможно придать единый смысл всем Али-
синым высказываниям и приключениям. Феминистские авторы широко
используют методологию Делеза для характеристики "женского языка" как "языка Алисы".
Например, язык и восприятие Алисы становятся символом женского языка и
восприятия у таких авторов, как Тереза де Лауретис (на примере перцептивного
пространства кино)47 и Алисии Острайкер (на примере женской поэзии)48. Однако
одновременно, по мнению Делеза, существует стадия языка как языка желания —
когда текстовая коммуникация осуществляется на неязыковом уровне
аффектированной телесности. К такому типу текстов Делез относит тексты Арто,
противопоставляя язык парадоксов Алисы и язык желания Арто. Понятие женского как
"становление-женщиной" в философии Делеза и Гваттари в конечном итоге
ассоциируется с языком желания, а не языком лингвистических парадоксов49.
Другими словами, своеобразие философского подхода к языку Делеза и
Гваттари заключается не в том, что они проблематизируют феномен языка (как это
46 Делез Ж. Тринадцатая серия: шизофреник и маленькая девочка // Логика смысла...,
ее. 107—120.
A1deLauretis Т. Alice Doesn't: Feminism, Semiotics, Cinema. Bloomington: Indiana University
Press, 1984.
48 OsthkerA. S. Thieves of Language: Women Poets and Revisionist Mythmaking // Stealing the
Language: The Emergence of Women's Poetry in America. Boston: Beacon, 1986,
PP. 210—238.
A9Deleuze G., GuattariF. 1730: Becoming-Intense, Becoming-Animal, Becoming-Imperceptible...
// A Thousand Plateaus..., pp. 232—309.

42
Глава l
делает Делез в более ранней работе "Логика смысла"), но в том, что они
пытаются описывать "мир без языка", переходя к анализу различных видов
социальных практик —- таких, как практики войны, производства, политики (в друх-
томнике "Капитализм и шизофрения"). Анализ социального контекста
высказывания позволяет авторам утверждать, что высказывание никогда не
нейтрально: оно всегда несет в себе функцию приказания, задействуя
пространство человеческого желания и заставляя подчиняться. Отсюда их вывод о пер-
формативной функции высказывания — оно одновременно есть действие.
Поэтому Делез и Гваттари в терминах своей философской концепции
формулируют одно из самых больших открытий философий языка — тезис о том, что
слово теряет функции коммуницируемого знака. При таком подходе язык не
является просто кодом, так как приказать — это не просто информировать о приказе, а
совершить акт, то есть реализовать телесную (а не языковую) функцию
коммуникации. Таким образом, в философской концепции Делеза и Гваттари язык признается
лишь несущественной частью неязыкового поля — поля желания, которое
конституирует социальные практики, политику, производство50. Такое философское
понимание языка оказало большое влияние на формирование феминистской
концепции женского языка как языка желания. Кроме того, для феминистских
стратегий коммуникации принципы внеязыкового функционирования сыграли
большую роль, например, в феминистских терапевтических практиках.
Феномен желания конституирует эффект события как принцип внесубъектного
функционирования человека в философии Делеза и Гваттари. Методология
понятия событие разрабатывается Делезом уже в книге "Логика смысла". В 21-й серии
книги, которая так и называется — "Событие", он анализирует двойственную
структуру любого события реальности, опираясь на феноменологическую концепцию
временности51. По мнению Делеза, каждое "событие" реальности имеет момент
актуализации, о котором мы говорим: "Вот, момент пришел", но, с другой
стороны, каждое актуальное настоящее (present) обступают прошлое и будущее
таким образом, что точка настоящего фрагментаризуется и не фиксируется, что
делает актуализацию события свободной от всяких границ (в первую очередь,
от границ "наличного положения дел"), конституируя таким образом
конфигурацию события в качестве мобильной инстанции, содержащей — наряду с
параметрами актуализации — параметры контрактуализации. Двойственная
структура события обеспечена, таким образом, одновременным действием
актуализации и контрактуализации. Эту структурную двойственность события
Делез называет топологической структурой "eventum tantum", движению которой
невозможно дать фиксированное положение или редуцированное определение.
Однако главное отличие теории Делеза от феноменологической концепции
события состоит в том, что событие не связано ни с принципом, ни даже с формой
субъектности. Инвестирование желаний субъекта в процесс означивания
превращает субъекта в произвольные единичности — сингулярности, которые доинди-
50 Deleuze G., Guattari F. November 20,1923: Postulates of Linguistics // A Thousand Plateaus...,
pp. 75-110.
Ъ1ДелезЖ. Двадцать первая серия: событие //Логика смысла..., сс.180—185.

Ленинизм и постмодернизм 43_
видузльны, неличностны, аконцептуальны. Например, в той же 21-й серии книги
Пелез разбирает примеры "события смерти", "события войны", "события раны"
как примеры аффективных, "несчастных" событий и обнаруживает, что каждое из
НИх имеет и одновременно не имеет отношения к структуре субъекта: оно
происходит со "мной", вызывая невероятное напряжение персональное™ ("я"), но в то
же время его настоящее под влиянием аффекта мультиплицируется на массу
ожиданий, надежд, забвений, формируя мощное перцептивное поле, не дающее
фиксированной точки ни этому "событию", ни для "я", ни самому принципу субъектно-
сти,то есть возможности внешнего наблюдения. Поэтому Делез отмечает тот
парадокс, что любое из "несчастных" событий персонально и имперсонально
одновременно52. Структура события в философии Делеза и производит аффектированное
тело, или тело желания как современную субъективность.
На последних этапах своего творчества Делез и Гваттари отказываются
работать с языком или литературой даже в форме разрушенного нарратива. Язык
и литература —- указание, по их мнению, на нормативные практики культуры, в
то время как авторы шизоанализа стремятся работать с вненормативными,
маргинальными, в частности аффективными, практиками. Делез в 1983 и 1985
годах пишет двухтомник "Кино", посвященный визуальным аффективным
практикам, и книгу о художнике-авангардисте Фрэнсисе Бэконе (1981); в работе,
посвященной Фуко ("Фуко", 1986), он также отказывается работать с наррато-
логическими стратегиями у Фуко, исследуя, по его словам, аудио-визуальный
архив в творчестве Фуко — то есть телесный уровень аффектологии.
2. Желание как производство. Суть философской концепции желания
Делеза и Гваттари в конечном итоге состоит в том, что желание в ней
определяется как производство — перестает быть формой фантазии, надежды или
ожидания, но становится импульсом, действием, практикой. Что это значит и каково
значение этой концепции для феминистской теории?
Если у Фуко понятие аффектированного тела (как тела желания) связано с
механизмами регуляции и контроля и соответствующими формами
антропоморфной чувственности (тело в политических механизмах принуждения,
медицинских практиках и практиках сексуальности), то понятие желания в философии
становления Делеза и Гваттари отрицает традиционные формы
антропоморфной чувственности человека. Желание в их концепции понимается не как
чувство или аффект, а как делание — производство новых типов субъективности
через механизм желания; желание, по их выражению, производит, "делает", а
не просто "значит" или "репрезентирует", и только в таком случае является
действительно трансформативным. Желание —- это не тело, а нетелесная
трансформация, подрывающая также и пределы телесности. Желание -— это не
структуры аффектированной маргинальной телесности, исследованные Фуко на
материале различных маргинальных практик, а становление, которое не имеет
больше отношения к антропоморфной сущности и поэтому не может быть
зафиксировано в ее терминах. Поэтому вместо понятия "женщина" Делез и Гватта-
52 Том же, с. 184.

44
Глава!
ри используют, например, понятие "становление-женщиной", по отношению к
которому нельзя провести традиционную тендерную маркировку субъективности.
Эффект становления, по мнению Делеза и Гваттари, обеспечивает для
структуры субъективности форму нелокализуемой реальности как отказ от
репрезентативной сущности и стратегии материализации "поту
сторону"традиционных репрезентативных политик. Желание отрицает понятие единства как
интегрированной тотальности, распределяя свою силу на части и элементы,
осуществляясь вне принципа интерграции или организации, привлекая внимание
к органам вместо организма. Поэтому формой его существования становятся
связь и взаимодействие, которые Делез и Гваттари обозначают как тип "маши-
нистической связи". В этом контексте понятие становления как "становления-
женщиной", например, указывает на связь с другими фрагментами реальности,
другими типами производств, где исключается единая траектория развития
идентичности и реализуется шанс для сингулярной позиции стать
множественной, реализоваться в различных идентификационных формах. Состояние
"становления-женщиной" становится маркировкой любых, в том числе
традиционно мужских, идентификационных стратегий субъективной реализации.
Поэтому желание как производство и есть логика становления, отказ от
принципа единства в пользу принципа множественности с его конфликтностью и
драматизмом. Суть логики желания состоит в отказе от принципа сущности как
принципа тотализации, неизбежно ограничивающего реальность и ставящего предел
феноменам незавершенности и становления в мышлении и культуре. Желать —
значит отпустить на волю свое желание, исключить Другого, находиться в ситуации
"становления-женщиной", не быть сторонним наблюдателем, всегда разрушающим
опыт желания, но войти в событие желания и мыслить самим этим опытом.
Концепция желания как производства модифицирует традиционные
формы понимания сексуальности. Если концепция аффекта Фуко ограничивается
рамками сексуальности, связанной с антропоморфной, генитальной
сексуальностью, которая в конечном итоге является привилегированной по отношению
к другим формам сексуальности, то концепция желания Делеза и Гваттари не
связана ни с антропоморфной сексуальностью, ни с ее основной формой —
фаллической моделью сексуальности. Сексуальные отношения в ней являются
только частью других типов, форм и отношений желания, а желание в целом
определяется как форма интенсификации самой жизни, а не как
определенный тип сексуальности53. Известные примеры распределения желания в
конструкциях "оса-орхидея" или "ручка-бумага" Делеза и Гваттари, выходящие за
пределы генитальной сексуальности, демонстрируют новый тип понимания
желания как интенсификации любых форм взаимодействий.
Понимая мышление как действие, Делез, в отличие от Деррида, является
картографом скорее силы, чем формы. Философия для него — это не система
текстуальности, а событие. И если Деррида понимает различие (как
характеристику феминного) в рамках текста или как внутреннюю характеристику мышле-
ДелезЖ. Двадцать восьмая серия: сексуальност//Логика смысла..., ее. 234—241.

/ъеминизм и постмодернизм
45
иия, то Делез — как силу, аффирмацию, действие: мышление не отражает, а
производит различие; если Деррида настаивает на внесении внешнего
(желания) во внутреннее (текст), то Делез вообще избегает понятия внутреннего,
другими словами, эффект различия в концепции желания Делеза
обеспечивает эффект не текстовой, но материальной трансформации и модификации — в
частности, трансформации жизненной стратегии субъективности.
В чем состоит значение философской концепции желания как
производства для феминистской теории? В целом можно сделать следующий вывод: если
фукианский проект интерпретации тела как эффекта власти помогает
феминистским теоретикам осмыслить репрессивные механизмы патриархатной власти
по производству женской субъективности, то концепция желания Делеза как
основной характеристики субъективности помогает понять ее
трансформативную структуру, способную реализоваться вне традиционных (патриархатных)
тендерных идентификационных норм. Кроме того, значение определяется по
следующим параметрам:
1. Женщина в традиционной культуре определялась через конститутивное
отсутствие параметра желания в структуре женской субъективности: она не
обладала собственным желанием, но воплощала объект желания для мужского
субъекта, для которого параметр желания был конститутивным. Делезовская
концепция желания, делающая критерий желания конститутивным в первую очередь
для женской субъективности (в форме конструкции "становление-женщиной" или
"маленькая девочка-фаллос"54), оказывается в этом контексте определяющей для
феминистской теории, позволяя утверждать самостоятельный характер
уникального женского желания и независимой женской субъективности в культуре.
2. Поскольку в концепции желания как производства и становления не
воспроизводится традиционная структура идентичности, в ней не
воспроизводятся и бинарные патриархатные оппозиции мужского и женского в культуре, что
также имеет огромное значение для методологии феминизма, основной целью
которой является, как известно, преодоление тендерных стереотипов
мышления и патриархатных политик идентификации. Кроме того, данная
теоретическая установка позволяет трансформировать традиционные формы женской
субъективности вне критериев и ограничений патриархатных типов
идентичности: например, кроме понятия "становление-женщиной" Делез и Гваттари
используют понятия "становление-животным" или "становление-растением",
которые на символическом уровне также демонстрируют возможность
различных и множественных стратегий для субъективной реализации человека.
3. Отказ от традиционной репрезентативной сущности женской
субъективности, постулируемый в концепции желания Делеза и Гваттари, в современном
философском феминизме понимается как основная стратегия интерпретации
Уникальной топологии феномена женского. Структура женской идентичности
как "становление-женщиной" радикальным образом отказывается от критери-
54 Делез Ж. Логика смысла..., с. 292.

46
Глава 2
ев референциального идеала, который неприменим в конфигурации нелокали-
зуемой реальности. Отказ от традиционных стратегий репрезентации оказал
огромное влияние на философскую теорию феминизма, так как открыл новые
возможности для поиска женской реализации в культуре, которые не должны
быть связаны с традиционными тендерными стереотипами женского.
4. Делезовская концепция желания как производства оказала огромное
влияние на развитие известного философского феминистского проекта конца XX
века "производства феминистской субъективности" как производства "новых
субъектов желания"55, в основе которого находится представление о том, что
феминистские политики субъективности и феминистской идентификации
обеспечиваются не набором идеологических верований или теоретических
установок, но трансформирующей функцией желания. Данная теоретическая установка
направлена на концептуализацию новой —- женской —- субъективной
реальности в ее отличии от мужской и выработку нового теоретического аппарата
для ее описания не в традиционных эссенциалистских терминах, а в терминах
желания и различия.
5. Принцип желания как производства, получивший выражение в
известном делезовском принципе номадизма5б, оказал огромное влияние на
формирование феминистских политик децентрации. Основная суть принципа
номадизма состоит в преодолении традиционной, болезненной для женщин
дихотомии центрального/маргинального в культуре и, соответственно, в отказе
понимать женщину как маргинальное существо. Философский принцип
номадизма обосновывает принцип равноправия для всех без исключения практик и
форм жизни, любых типов субъективности, соответствуя тем самым основной
политической задаче теории феминизма.
Таким образом, современная философия представляет две основные стратегии
понимания феноменов тела и желания, на основе которых базируется
феминистская методология. Первая интерпретирует тело как поверхность, на которой
прописаны социальные нормы и ре гул яти вы (Фуко); вторая понимает тело как
реальность психологического или психического переживания (Делез,- Деррида).
Предметом анализа первой философской стратегии является в первую очередь
социальное, публичное тело (даже в форме аффектированного или маргинального);
предметом анализа второй — воображаемое тело и его воображаемая анатомия.
Первое направление имеет большое теоретическое значение для эгалитарной
концепции феминизма,так как помогает в осмыслении механизмов производства
различных видов тендерного неравенства в обществе. Второе направление — для
феминизма различия, так как теоретически обосновывает происхождение
механизмов неравенства на уровне желаний, воли и фантазии.
По мнению феминистских теоретиков, оба направления современной пост-
55 Этот теоретический феминистский проект представлен в философских концепциях Рози
Брайдотти и Элизабет Гросс.
56 Deleuze G., Guattari F. 1227: Treatise on Nomadolody: The War Mascine // Thousand Plateaus...,
pp. 351—423.

Армииизм и постмодернизм 47_
0дернистской философии, оказавшие огромное влияние на формирование
феминистской методологии в отношении женского тела, желания и
субъективности, тем не менее, используют традиционный бинарный теоретический
аппарат: внутреннее/внешнее, субъект/объект, активное/пассивное,
мужское/женское, глубина/поверхность, фантазм/реальность, в то время как феминистская
эпистемология призывает к преодолению бинарных оппозиций мышления и
производства субъективности. Поэтому основной задачей современной
феминистской эпистемологии становится задача преодоления бинарных оппозиций
мышления и концептуализация женской телесности и желания вне
традиционных, бинарных и патриархатных, политик тендерной идентификации.
Радикальный феминизм:
тело, желание и женская сексуальность
Концепция власти Мишеля Фуко, экзистенциалистский анализ феномена
женского Симоны де Бовуар и концепция желания Делеза и Гваттари оказали
огромное влияние на последующее развитие феминистских теорий, в
частности на развитие теорий радикального феминизма, которые восприняли от
экзистенциалистского феминизма тезис о коренной и неразрешимой
противоположности мужского и женского в культуре, а от концепции власти Фуко — идею
доминации в культуре одного пола над другим. Общей теоретической
установкой радикального феминизма, основанной на фукианской концепции власти,
является признание принципа патриархатности для всех без исключения
исторических, экономических или политических систем и как основного принципа
существования человеческих обществ, который в первую очередь
применяется по отношению к угнетенным и маргинальным социальным группам — в том
числе по отношению к женщинам. Поэтому радикальный феминизм предлагает
различные типы и уровни анализа патриархатной культуры. С другой стороны,
радикальный феминизм — это не только идеология, так как идеологическое
содержание в этих концепциях — лишь повод к новому типу теоретической
деятельности, но операциональная работа по производству иного типа
теоретизирования в культуре: маргинального, вне тотализующей функции традиционного
мышления. В соответствии с новой теоретической и идеологической установкой
меняется и форма феминистского философского письма: оно становится ближе к
формам живой речи, чем к форме классического философского трактата.
К направлению радикального феминизма относятся такие известные
феминистские авторы, как Кейт Миллетт ("Сексуальная политика", 1970), Сюзан Бра-
унмиллер ("Против нашей воли: мужчины, женщины и изнасилование", 1975),
Андреа Дворкин ("Порнография: мужчины обладают женщинами", 1981), Ад-
риенн Рич ("О рождении женщины: материнство как опыт и институция", 1976),
Мэри Дали ("Gyn/Ecology: метаэтика радикального феминизма", 1978).
Теоретики радикального феминизма критикуют концепцию "второго пола"
Симоны де Бовуар за то, что она, по их мнению, является внешней по
отношению к феномену женской субъективности; не случайно, по их мнению, Симона

48
Глава 2
де Бовуар всегда подчеркивала, что проблемы женской дискриминации лично
ее не коснулись, так как она никогда не чувствовала себя нереализованной в
своей профессии философа и писательницы. Поэтому, по мнению
радикальных феминисток, концепция "второго пола" Симоны де Бовуар в конечном
итоге представляет собой стратегию осмысления женской ситуации в терминах
мужского восприятия — мужских принципов самореализации субъективности,
мужского понимания ценностей, мужского понимания политики и т. п. В
противоположность этому теоретики радикального феминизма пытаются создать
новый тип теории и теоретического письма, противостоящий принципам
классического (маскулинистского) теоретизирования. Как бы мыслила и говорила
женщина, если бы она осуществляла акт рефлексии из своего собственного —
маргинального места в культуре, спрашивают радикальные феминистки.
Кейт Миллет
Кейт Миллетт в книге "Сексуальная политика"57
анализирует сексуальные отношения в литературе
на примере текстов Миллера, Жене и Сартра как
патриархатные отношения — независимо от того,
направлена ли подавляющая функция власти
против женских или мужских персонажей
литературного произведения (любовные отношения в
книгах Жене, например, строятся между мужчинами).
Сексуальные политики — это способы
структурировать человеческие отношения таким образом,
когда один субъект получает возможность
контролировать другого. Коитус, постулирует Миллетт, не
является простым физическим актом: он
воплощает в себе множество кодов социальности, одной из
основных функций которых является функция власти. Репрессивное действие
сексуальных политик Миллетт определяет как формообразующее в процессах
традиционной социализации женщин, так как традиционные институты женской
социализации — особенно семья — это тренинг в женщине биоидного, которое
выдается за "естественное".
Сюзан Браунмиллер
Сюзан Браунмиллер в книге "Против нашей
воли: мужчины, женщины и изнасилование"58
трактует человеческую историю как историю
власти через структуру предельного применения
власти одного существа над другим — структуру
изнасилования. Изнасилование в таком контексте
57 MilLett К. Sexual Politics. N.-Y.: Avon Books, 1970.
58 BrownmillerS. Against our Will: Men, Women and Rape.
N.-Y.: Bantam Books, 1983.

Ленинизм и постмодернизм 49^
усматривается не как физически или юридически наказуемый акт, а как
интенсификация проявления насильственных патриархатных социальных кодов
культуры. Браунмиллер осуществляет детальный социокультурный анализ феномена
изнасилования в истории культуры и показывает, как социальная практика
изнасилований концептуализирует женщину не в качестве самостоятельного
субъекта, а в качестве мужской собственности. Одновременно Браунмиллер
осуществляет анализ феномена изнасилования на более глубоком уровне, анализируя
бессознательные тендерные психологические установки в отношении
изнасилования как мужчин, так и женщин в традиционной культуре, которые не подлежат
исправлению со стороны юридического законодательства и представляют
постоянную угрозу для общества.
Андреа Дворкин
Андреа Дворкин в книге "Порнография:
мужчины обладают женщинами"59 анализирует
порнографию как идеологию мужской домина-
ции. В то же время она доказывает, что
ситуация власти — метафизическая ситуация, так как
только через функцию власти любое "я"
способно утвердить себя и просто жить; данная мета- :
физическая ситуация заложена в социальной г
природе человека и предшествует любым
политическим или экономическим институтам
угнетения в обществе. Маленький мальчик
социализируется как субъект через функцию власти по отношении к женщине, с самого
начала воспринимая последнюю в качестве жертвы. Но и женщина также
способна занимать по отношению к мужчине не менее властную функцию, если
только она начнет свободно осуществлять функцию своего собственного
желания или фантазий, а также своей автономной реализации в мире. Таким
образом, в жесткую ловушку отношений власти Дворкин помещает оба топоса
культуры — как мужской, так и женский.
Адриенн Рич \
Адриенн Рич, философ и писательница,
оказавшая огромное влияние не только на теорию,
но и на практику современного феминизма,
обосновывает проект лесбийской феминистской
теории и практики (например, практики
женского образования). В этом смысле Рич оказала
значительное влияние на программы
отдельного обучения женщин на кафедрах women's studies
^^американских университетах, а также на лес-
59 Dworkin A. Pornography: Men Possessing Women. N.-Y.:
Perigee Books, 1981.

50
Глава l
бийские практики литературного и поэтического языка. По мнению Рич, гете-
росексуальность является не естественным биологическим качеством
человека, а социальным. С акта принуждения гетеросексуальностью над изначальной
гомосексуальностью человека начинается история человеческой социализации;
к принудительным институтам культуры Рич относит также и институт
материнства 60. В основе ее концепции лежит метафизическая концепция женской "дру-
говости", репрезентированная не в негативных терминах философской
концепции "второго пола" Симоны де Бовуар, а в позитивных терминах уникальной
женской субъективности и женского желания в их отличии от мужских.
Женское — и есть то альтернативное "Иное", в поисках которого находится
постклассическая культура; необходимо рисковать утверждать это "Иное" против
стереотипов традиционной культуры, считает Рич.
Лиллиан Фадерман в книге "Исключать мужскую любовь: романтическая
дружба и любовь между женщинами с эпохи Ренессанса до наших дней" (1981)"
анализирует особенности формирования лесбийской идентичности в истории
культуры в терминах социальных конструкций на материале известных в
истории примеров взаимоотношений (любви) и литературного творчества
известных женщин с XVI по XIX век. Что является определяющим фактором в
структуре лесбийских взаимоотношений женщин — символические или сексуальные
отношения любви? Остается ли конструкт этих отношений постоянным на
протяжении истории? Факт, на который обращает специальное внимание
Фадерман, состоит в том, что не всегда в истории любовные отношения между
женщинами определялись в сексуальных терминах: только мужские фантазии и
порнографический дискурс интерпретирует женскую любовь исключительно в
генитальных терминах. На протяжении значительного периода времени
выражение женских романтических чувств к другим женщинам в женской
литературе и жизни строилось вне сексуального контекста. "Почему?" — спрашивает
Фадерман. Потому что собственное женское восприятие любовных чувств к
другим женщинам и соответствующее терпимое отношение к женской дружбе
со стороны мужчин было возможно в традиционной культуре только потому,
что женщины в ней интерпретировались исключительно как асексуальные
существа, а взаимное разделение женщинами чувств и эмоций
интерпретировалось обоими полами как манифестация традиционной женской духовности и
чувствительности. Как только женщины начали требовать социального и
политического равенства в конце XIX века, пишет Фадерман, то социальная
терпимость в отношении женской любви и дружбы пришла к концу. Мужчины начали
чувствовать в женских любовных отношениях радикальную опасность и
возможность революционного "подрыва" традиционных тендерных
представлений о женской сексуальности и идентичности. Именно в это время появляются
60 Rich A. Compulsory Heterosexuality and Lesbian Existence// Signs 5 (Summer 1980), pp. 531—
560.
61 Faderman L Surpassing the Love of Men: Romantic Friendship and Love Between Women from
the Renaissance to the Present. N.-Y.: William Morrow, 1981.

ленинизм и постмодернизм 5£
«многочисленные медикализованные интерпретации лесбийской
сексуальности как предмета социальных наук и одновременно опасного социального
феномена. Именно в это время немецкий сексолог Краффт-Эбинг конструирует
популярный дискурс о сексуальности в терминах наследственной
ненормальности и дегенеративности; именно через его творчество, утверждает Фадер-
ман, в XX век входят стереотипные представления об опасности лесбийской
сексуальности и формируется резко негативное восприятие этого феномена в
культуре. И только если рассматривать лесбийскую идентичность как
социально сконструированный через различные и специфические исторические
дискурсы феномен, а не как "натуральную" конструкцию, можно избежать
негативных оценок женской лесбийской сексуальности и идентичности в культуре.
В целом концепции радикального феминизма характеризуются двумя
общими для философии постструктурализма методологическими установками:
1) микроуровневым анализом феномена власти в структурах
человеческого бытия — то есть на уровне бессознательных установок культуры;
2) поиском альтернативных (женских) мыслительных и выразительных
средств и способов мышления, противоположных установкам классического
сознания.

52
Глава 2
КОНЦЕПЦИИ ФЕМИННОГО И ФЕМИНИЗМА: Юлия Кристева
Философская концепция
Философское наследие одной из
крупнейших представительниц
философии постмодернизма — Юлии Кри-
стевой в строгом смысле слова не
относится к философии феминизма;
более того, ее отношение к феминисткой
теории и практике является скорее
критическим — так же как является
критическим обратное отношение к
Кристевой наиболее известных
современных теоретиков феминизма (таких,
как Люси Иригарэ или Элизабет Гросс).
В то же время философская
проблематика феминного, материального и
материнского, а также проблематика
языка и субъективности в
философской концепции Кристевой оказали ог-
.___,,_, ромное влияние не только на содер-
Юлия Кристева жание или теоретический аппарат
современной феминистской теории, но и на формирование феминистских
концепций "женского философского письма" или "феминистской субъективности". По
словам Джона Лехта, бывшего кристевского студента, посвятившего книгу "Юлия
Кристева" (1990) теме влияния философии Кристевой на современную
теоретическую мысль, философское наследие Кристевой чаще рассматривается все-таки
в рамках феминистского дискурса, чем вне его 62.
Собственную философскую стратегию Кристева обозначает понятием сема-
нализ, определяя последнее как критику значения при условии, что
значение — часть фиксированной символической системы.
Кристева выделяет два типа производства значения:
1) символический — процедуры означения как утверждения статических
структур знака и синтаксиса, грамматических и социальных содержаний,
символических законов. Другими словами, это система значений, зависящих от сознания.
2) семиотический — означающий процесс, в котором производство знаний
не контролируется функцией сознания.
62 LechteJ. Julia Kristeva. London & New York: Routledge, 1990, p. 201.

Феминизм и постмодернизм 53_
Концептуальная схема семанализа строится на двух основных допущениях:
1. Лингвистике произношения —- как практике говорящего субъекта,
выражающей его персональность.
2. Расщепленной структуре субъекта, подразумевающей наличие в ней
бессознательного. Говорящий субъект, по Кристевой, всегда расщеплен между сознанием и
бессознательным, между физиологией и социальностью, и никогда, поэтому, не
может быть сведен в единую фигуру гуссерлевского трансцендентального ego.
Объектом анализа Кристевой является дискурс расщепленного (говорящего) субъекта.
Понятие "говорящего субъекта" позволяет Кристевой рассматривать
лингвистическую практику одновременно и как статическую систему, и как трансгрессию (для
обозначения которой Кристева пользуется гегелевскими терминами "негативность"
и "негация") — то есть как продукт обусловленного желанием индивидуального
произношения и того социального пространства, в котором оно имеет место. По мнению
Кристевой, "персональное произношение —• это замена машиноподобной
анонимности"; Кристева образно пишет о том, что "говорящее существо" ("она" или "он",
уточняет автор) всегда обозначает себя так, что эта позиция позволяет проявиться
сразу двум сторонам субъективной реальности: с одной стороны, это прочность,
уверенность и гарантия, вызванные познанием себя как субъекта дискурса,
следовательно, как частицы универсального Закона; с другой стороны, это наслаждение
находить себя рожденным сингулярной речью, а значит, дифференцированным и
несводимым, подверженным желанию, граничащему с афазией и идиолектом. Семана-
лиз в таком контексте — это не просто результат артикуляций между символической
и семиотической диспозициями языка, а тип мышления, промысливающий
ситуацию риска и эксперимента с понятием значения — вплоть до его потери — в
различных дискурсивных практиках (в том числе социальных). Кристева называет
практику такого промысливания катастрофой значения.
С этой точки зрения Кристева выделяет два возможных способа организации
текста:
фено-текст — язык коммуникации и лингвистических структур, то есть
готовый, твердый, иерархически организованный семиотический продукт,
обладающий вполне устойчивым смыслом; сюда относятся различные типы
дискурса, выполняющие инструментальную функцию;
гено-текст — уровень текста вне лингвистических структур языка,
неструктурированная смысловая множественность, в которой нетсубъектности или
коммуникативного задания. Структурную упорядоченность гено-текст
обретает лишь на уровне фено-текста.
Критерии различения фено-текста и гено-текста выведены Кристевой в
книге "Революция поэтического языка" (1974). Одновременно в этой работе
понятие фено-текста впервые связывается с понятием феминного. Это
соединение сохранится и в последующем творчестве Кристевой, будут меняться лишь
акцентации данных определений. Кроме того, на протяжении всего творчества
Кристева экспериментирует с формой философского письма, "феминизируя"

54
Глава 2
язык философского произведения, не отказываясь при этом от таких
показателей культуры, как наука, теория или логика; в то же время она считает, что
легализация феномена женского в культуре будет способствовать плюрализации
философского мышления и культурных практик человека.
Концепция феминного и феминизм
В 1974 году Кристева опубликовала книгу "Китаянки", которая
ознаменовалась ее переходом от семиотического анализа в книге "Революция поэтического
языка" (1974) к психоаналитическому дискурсу в анализе проблем феминного
(женского) и материнства в западной культуре. Возникновение новой теоретической
проблематики в философии Кристевой, по ее словам, было связано с личной
биографической практикой: в 1976 году у нее родился сын, а с 1979 года она начала
практиковать как психоаналитик. В 1983 году Кристева публикует книгу —
исследование феномена любви в западной традиции и распределения в нем
традиционных тендерных маркировок — "Истории любви". Практически в каждой
из книг, последовавших вслед за "Китаянками" — "Власти ужаса: эссе об
отвращении" (1980), "В начале была любовь: психоанализ и вера" (1985), "Черное солнце:
депрессия и меланхолия" (1987), "Чуждые самим себе" (1988), "Язык:
непознаваемое" (1989), "Нации без национализма", "Время и смысл: Пруст и опыт
литературы", "Новые безумия души," — тема женского остается ведущей.
В целом отношение Кристевой к феминизму как к реформистскому
движению женщин, направленному на переориентацию отношений власти внутри
буржуазного государства (представленному, в частности, в Париже 70-х годов
известной феминистской радикальной группой Psych etPo) скорее
отрицательное. Однако Кристевой близка, с другой стороны, феминистская идея пересмотра
существующих в традиционном западном обществе монолитных структур
власти и культуры, а также феминистское усилие по политизации всей системы
человеческих отношений, включая приватные отношения и комплекс отношений
культуры в целом. В эссе "От Итаки до Нью-Йорка", опубликованном в 1974
году, Кристева через анализ феномена "истерического"указывает на
двойственный, амбивалентный характер феминистского дискурса и движения. С одной
стороны, в понимании конфигурации "истерического" Кристева близка
феминистским авторам Сиксу и Клеман, трактуя "истерическое" как разрыв между
невербальной субстанцией телесности (для обозначения которой Кристева
использует лакановский термин jouissance — наслаждение с подчеркиванием
сексуальных коннотаций этого понятия) и требованиями символического закона.
"Истерическое" как тип дискурса, направленный на расшатывание любых
традиционных дискурсивных форм и противостоящий давлению общих
грамматических и синтаксических законов языка, представляется Кристевой
прогрессивной стратегией мышления и письма. Однако, с другой стороны, Кристеву
настораживает любой вид политических идеологем (в том числе либеральных
или феминистских), так как все они, по ее мнению, имеют тенденцию ктотали-
зации, редукционизму и превращению в формы тоталитарного дискурса.

миНизм и постмодернизм 55
феминистские ориентации философии Кристевой были направлены — в про-
в0Вес теории символического Лакана — в первую очередь на реабилитацию
функции семиотического, "материального" в культуре. Параллельно с другими
феминистскими исследовательницами, в том числе вышедшей из лакановского
семинара Люси Иригарэ, Кристева критикует Лакана за то, что символическое
значение в культуре он определяет через идею тотализующей фаллической
функции ("закон Отца" в культуре).
Сама Кристева объясняет свой интерес к философской проблематике фе-
минного, которая всегда полагалась второстепенной и маргинальной в
традиционной философии, тем, что, во-первых, сама была маргинальной, чужой,
иностранкой на французской теоретической сцене 70-х годов; во-вторых, тем, что
была женщиной в философской традиции мужской доминации. Поэтому свою
философскую позицию в целом Кристева определяет как феминную/маргиналь-
ную и сознательно строит из нее теоретический философский проект.
Философская концепция субъективности
Разработка Кристевой философской концепции субъективности сопровождает
все ее работы, но в таких работах, как "Революция поэтического языка" и "Власти
. ужаса: эссе об отвращении", эта проблема становится одной из ведущих.
При обосновании концепции субъективности Кристева в своих ранних
произведениях работает с гегелевским понятием самосознания, которое она
интерпретирует через другой гегелевский термин — "негация". Главным аргументом, позволяющим
произвести подобное связывание двух понятий, выступает для Кристевой такое
качество самосознания, как потеря в этой процедуре внешнего объекта, то есть негация
объекта в процедурах самооборачивания самосознания на себя. Иначе говоря,
негация —- это аннигиляция объекта и введение его в структуру познающего субъекта.
В таком контексте процедура негации, по Кристевой, становится
аналогична процедуре желания, так как в желании объект также всегда оказывается
потерянным, ибо с достижением объекта исчезло бы и желание. При этом
феномен желания как негации Кристева считает определяющим в конституирова-
нии любого типа субъективности.
В результате структура субъективности оказывается фундаментально
раздвоенной: в нее входит более или менее структурированный опыт субъекта как опыт "я",
но наряду и одновременно с ним опытнегации как желания,то есть некоторого
субъективного эк-стазиса, направленного за пределы субъективных границ (опыт "не-я").
При этом кристевские трансформации традиционных понятий субъекта и
объекта классической философии (прежде всего в ее гегелевском варианте)
затрагивают не только структуру субъекта, но и структуру объекта.
Определяющую роль в этих трансформациях сыграл психоанализ фрейдовского и,
особенно, лакановского типа. В отличие от субъект-объектной дихотомии
классической философии, в которой параметры субъекта определялись — в
противоположность объекту, маркированному прежде всего в терминах внешнего и
природного, — через функции сознания и самосознания, в психоанализе в ка-

56
Глава i
честве объекта философского познания выступает личная история индивида.
Объект становится предельно амбивалентным, в любом случае утрачивая
определенность качеств как природных качеств. Кристева вслед за Лаканом
определяет структуру объекта не только как такую, которая не имеет отношения к
природному, но и как такую, которая не имеет отношения и к личным
доминантам субъекта. Объект, в терминологии Кристевой, это "другое", но такое
"другое", которое является скорее "местом в пространстве", но местом нефиксиру-
емым, не связанным ни с физической общностью, ни с моральными
категориями. Объект как "другое" — это чистое означаемое; поэтому объект у
Кристевой —- это предельная структура гетерогенности.
Теория "поэтического языка": материнский язык
В основе этой концепции лежит понимание конфигурации субъективности
как структуры "говорящего субъекта" на основе различения уровней
семиотического и символического, которые конституируют процесс означения63.
Уровень семиотического, по аналогии с психоаналитическими определениями,
соответствует доэдипальной стадии становления субъективности, который
Кристева рассматривает как принципиально феминный и гетерогенный, состоящий
из недихотомических множеств, не позволяющих осуществить редукцию
субъективности по единому основанию (жизнь/смерть, поглощение/выделение,
оральное/анальное). Эту нестабильную, бесконечную, пульсирующую гетерогенность
в строении субъективности Кристева обозначает знаменитым термином хора
(от греческого понятия закрытого пространства, "чрева") •*. Таким образом,
одна из основных коннотаций этого понятия — это коннотация женского как
материнскогоб5.
У Лакана эта фаза процесса означения выражает так называемую "стадию
зеркала" — как первый шаг выделения субъекта из семиотического
континуума хора, которая завершается эдипальной фазой в становлении
субъективности, когда процесс отделения и конституирования субъекта полностью
завершен. В точке отделения себя из семиотического континуума субъект, в
терминологии Кристевой, вступает на символический уровень производства языка,
продолжая испытывать давление со стороны ритмических пульсаций
материнской стадии хора в виде языковых бессмысленностей, тавтологий, разрывов,
молчаний и отсутствий, которые являются, по Кристевой, скорее
ритмическими пульсациями, чем производством нового языка. Это пространство слово- и
звукоупотребления конституирует, по Кристевой, гетерогенное измерение
языка, которое никогда не может быть "схвачено" и понято в традиционной
лингвистической теории. Для определения этой стадии функционирования языка
Кристева и использует понятие "поэтического языка".
63 KristevaJ. The System and the Speaking Subject// The Kristeva Reader/ Moi T. (ed.). N.-Y.: Columbia
University Press, 1986, pp. 24—33.
64 Kristeva! Revolution in Puetic Language. N.-Y.: Columbia University Press, 1984, p.34.
65 Kristeva 3. Stabat Mater// The Kristeva Reader/ Moi T. (ed.), pp. 160—186.

феминизм и постмодернизм 57_
Собственно, поэтический язык и есть результат ритмических артикуляций меж-
v семиотической и символической диспозициями, однако понятие ритма у Крис-
тевой не имеет ничего общего с понятиями классической поэтики (ритм, метр,
конвенциональные риторические фигуры); ритм — это параметры желающего тела,
то есть чувственные, эмоциональные, инстинктивные, несемантизированные
доминанты речи, предшествующие всякому смыслу. Иначе говоря, параметр ритма у
Кристевой — это параметр принципиальной гетерогенности значения, который
обычно характеризует такие виды дискурса, как литература, поэзия и искусство.
Именно такой язык Кристева обозначает понятием материнского языка.
Кристева выделяет два основных способа конденсации реальности в знак
и, соответственно, два способа знакового функционирования. Первый — это
аудио-звуковое сгущение (представление на уровне слов) и визуальное
сгущение (представление на уровне вещей), которое конденсирует воедино весь
перцептивный регистр человека. Во втором случае знаковое употребление
строится как аффект; такое употребление Кристева называет материальной
семиотикой — также от слов материальность/мать/материнство.
Свою знаковую теорию Кристева демонстрирует в эссе "Мертвый Христос
Гольбейна" из книги "Черное солнце...", где ее интересуют различные возможности
репрезентации смерти и страдания через знаковые —- письменные или
изобразительные — структуры. Она сравнивает изображение мертвого Христа в
знаменитой картине Гольбейна 'Тело мертвого Христа в гробу" и идею Лютера о
репрезентации страдания исключительно через звуковые или словесные формы. Эту
последнюю стратегию знаковой репрезентации Кристева называет
меланхолической или маскулинной — основанной на виртуальной или актуальной потере
значения и репрезентации Христа как отсутствующего объекта. В
противоположность данной репрезентативной стратегии, у Гольбейна в изображении
мертвого обнаженного Христа, по мнению Кристевой, отсутствует потусторонность
и эротизм боли: боль функционирует как материальный знак, ни к чему не
отсылающий аскетический рисунок боли, исполненный по критериям гармонии и
меры. Это связано с доминированием материальных элементов в структуре
знака Гольбейна — когда функционирование знака отсылает не к реальности
порождения смысла, а к реальности "смыслового разрыва". Кристева
объясняет шокирующее воздействие на зрителя картины Гольбейна предельно
натуральным изображением изможденного тела Христа, которое в христологической
традиции всегда интерпретировалось сугубо метафорически — как
нематериальное, духовное образование, потерянный объект. Материальность дискурса или
знака, по мнению Кристевой, означает невозможность осуществления традиционной
процедуры рефлексии, невозможность в процессе интерпретации подняться "над"
материнской/материальной стадией в развитии субъективности, совершив
мыслительную редукцию: эффективность (материальность) дискурса столь велика, что
разрушает возможности любой рефлексивно-понятийной интерпретации66.
6 KristevaJ. Holbein's Dead Christ// Black Sun: Depression and Melancholia. N.-Y.: Columbia University
Press, 1989, pp. 105—138.

58
Глава j
Знаменитая концепция полилогики у Кристевой также связана с концепцией
означаемого как гетерогенного и концепцией чтения как практики материнского
желания. Чтение текста, по Кристевой — это желание читающего субъекта, его
инстинкты, сексуальность, наслаждение или неудовольствие, которые фрагмента
зируют и атомизируют сознательное читающее "я"67.
Понятие "материнского" в структуре феминного
Философская позиция Кристевой никогда не была буквально связана с
постструктуралистской идеей аннигиляции субъективности — речь шла, скорее,
лишь о двойственном, расщепленном субъекте. В книге "Истории любви" автор
вообще возвращается к концепции субъективности, но субъективности
воображаемой, которая может быть зафиксирована в качестве субъективности
только в актах любовной, мистической, то есть воображаемой, идентификации68.
На первый план в структуре субъективности Кристева выдвигает
отношение мать/ребенок, так как этот союз тел, по ее мнению, базируется не на
логической структуре, а структуре событийности — изменчивости чувств и
выражений, каждое из которых также имеет собственные множественные нюансы.
Именно в качестве матери женщина достигает столь желаемой ею глубины языка
и многообразия субъективности, считает Кристева.
Материнский язык женщины, держащей на руках ребенка, является языком
тела и эмоций, языком jouissance, по отношению к которому символический
порядок культуры обычно выполняет функцию цензуры. В рациональном
языке традиционной культуры материнское удовольствие может быть понято, по
мнению Кристевой, только через фаллическую функцию, поэтому не способно
выразить интенсивное чувственное переживание и взаимодействие
мать/ребенок, которое Кристева трактует через метафору беременности:
"Беременность, очевидно, следует воспринимать через расщепление субъекта: удвоение
тела, разделение и существование "я" и "другого", природы и сознания,
физиологии и речи".
Кристева критикует психоаналитическую теорию желания на примере
знаменитого фрейдовского описания детской игры Fort-Da, суть которой состоит в
том, что маленький ребенок все время выбрасывает игрушки из кроватки, а когда
их ему возвращают, он выбрасывает их вновь. Фрейд интерпретирует эту
ситуацию через влечение ребенка к матери: если он выбрасывает игрушку, мать
снова возвращается в комнату, чтобы вернуть ее. В противоположность этой
интерпретации Кристева утверждает, что в процессе игры ребенок обычно
испытывает столь большое удовольствие, что забывает, в конце концов, и свою
мать, и себя как субъекта. Поэтому сутью игры становится не желание вернуть
мать, но Желание как таковое — в процессе игры Fort-Da ребенок, по мнению
Кристевой, вступает в символический мир удовольствия {jouissance), которое
67 Kristeval Desire in Language: A semiotic Approach to Literature and Art. N.-Y.: Columbia University
Press, 1980, p.119.
68 Kristeva 1 Tales of Love. N.-Y.: Columbia University Press, 1987.

Феминизм и постмодернизм 59_
освобождено от всяких конкретных нужд и конкретных объектов. И именно
это состояние Кристева называет "женским": в нем отсутствуют бинарные
оппозиции духа и тела, чувственности и рациональности, внутреннего/внешнего;
только в нем возможно раскрепощение обычно подавленных эмоций, которые
наиболее полно характеризуют женскую идентичность и которые пытается
описывать "материальная семиотика" Кристевой. И если Лакан считал, что
отношения мать/ребенок являются нерепрезентативными в культуре, а поэтому
неэффективными для любых типов анализа, то Кристева утверждает, что хотя аура
этих отношений не может быть представлена в актах прямой репрезентации,
но вполне поддается репрезентации косвенной. Для этого необходимо, по
мнению Кристевой, в первую очередь поменять традиционный язык описания.
В эссе "Материнство с точки зрения Джованни Беллини" в книге "Желание
в языке..." Кристева пытается определить специфический
материальный/материнский язык репрезентации с помощью визуального искусства. Она
сравнивает изображения Мадонн с младенцами на руках в творчестве Леонардо да
Винчи и Джованни Беллини, утверждая, что в изображении мадонны с
ребенком на руках в картинах Беллини отсутствует так называемая "стадия зеркала"
как барьер, который обычно препятствует возникновению хрупкого
пространства намеков, нюансов, теней или образов в отношениях мать/ребенок. В
традиционном, рациональном языке материнское желание может быть выражено,
по мнению Кристевой, исключительно как фаллическое желание: например, в
полотнах Леонардо да Винчи, в отличие от Беллини, Мадонна
репрезентирована как абстрактный объект художественного внимания; в них меньше цвета,
света и тени, и все составляющие визуального искусства находятся в гармонии
между собой. Напротив, в картине Беллини мы наблюдаем конфликт между
сдерживающими руками матери и неуемной энергией ребенка, между
отстраненностью матери и любовью ребенка, а также конфликт света и тени. Но
только благодаря переживанию конфликта зритель способен пережить особенность
и неповторимость отношений мать/ребенок. Отношения между ребенком и
матерью в картинах Беллини невозможно, по мнению Кристевой, редуцировать к
фрейдовской концепции женской зависти к пенису, так как они вообще
выпадают за пределы традиционных, патернальных отношений каузальности в
культуре и не поддается интерпретации в терминах логики. Поэтому и язык
описания этих отношений должен быть не логическим, а телесным языком эмоцийб9.
По мнению Кристевой, эдипальная психическая структура отнюдь не
является первичной в отношениях мать/ребенок. Существует сфера доэдипальной
реальности этого отношения — семиотическая, в терминологии Кристевой, и
лишь вторая фаза в развитии человеческой субъективности является эдипаль-
ной — символической. Для того, чтобы перейти ко второй фазе развития,
ребенок должен разорвать отношения с матерью. Поэтому на семиотическом
уровне отношения мать/ребенок, по мнению Кристевой, изначально не могут быть
гармоничными, так как ребенок предчувствует будущий разрыв и отказ от ма-
69 Kristeva J. Motherhood According to Giovanni Bellini // Desire in Language..., pp. 237—270.

60
Главах
теринского влияния, а во всей совокупности взаимных отношений любви
одновременно содержится доля взаимной ненависти. С самого начала мать для
ребенка занимает некоторое проблемное место — место отвращения,
отвратительного и одновременно любимого объекта, с которым он должен в
конечном итоге прервать отношения и зависимость. Отвращаясь, отделяясь от
матери, ребенок делает первый шаг от семиотического (материнского) порядка
реальности к символическому (отцовскому). Но все его дальнейшее становление
и развитие будет нести на себе печать первоначальных амбивалентных
отношений любви/ненависти. Таким образом, конструкция материнского желания,
по мнению Кристевой, — это всегда амбивалентная конструкция.
Амбивалентными чувствами любви/ненависти, считает Кристева, наделены
все материальные ("женские", "материнские") сферы традиционной культуры.
Ведь эффект женского в культуре традиционно связывался с нерациональным,
женское одновременно награждалось характеристиками смертельно
опасного, грешного, нечистого и соблазнительного, воплощаясь как нечистое и
опасное в фигуре материнской беременности; недаром символ матери в
архаических культурах кроме рождения репрезентировал одновременно и смерть.
Развитие культуры движется в сторону все большей рационализации, отказа от
нерациональных феноменов в человеческой истории, однако ликвидировать
нерациональное ("женское") в культуре невозможно и неэффективно, считает
Кристева. Нерациональные проявления в культуре она обозначает как области
"телесной топологии", но на ней, по ее мнению, основана вся
интеллектуальная и творческая сфера культуры. Более того, сам феномен языка содержит в
себе нерациональные основания, показателем которых являются наиболее
развитые языковые формы — язык литературы и поэтический язык.
Книга Кристевой "Власти ужаса: эссе об отвращении" также посвящена
проблеме материальной/материнской топологии в структуре реальности.
"Отвращение, — пишет Кристева, —- это то, что выбрасывает нас за пределы сферы
возможного, толерантного, мыслимого. Это то, что находится рядом, но не может
быть ассимилировано. ...Когда я окружен отвращением, то тогда передо мной
нет объекта, который я мог бы представить и именовать. Отвращение имеет лишь
одно из качеств объекта — то, что оно противостоит "я". В то время как обычный
объект желания делает меня — через поиски значения — гомогенным себе, то
"отвратительное", напротив, есть объект отбросовый, от которого хотят
избавиться, радикально исключающий мое "я" и толкающий туда, где происходит коллапс,
разрушение значения. Это практика страдания..."70. Кристева описывает
своеобразную типологию отвращения и субъективного страдания (субъектной
потери) в ней. Первая из ситуаций отвращения — детский насильственный прием
пищи, рвота, рыдания, отбросы. В описании ужаса субъектной потери, ужаса
насилия, ужаса смерти на ранней, доэдипальной фазе становления субъективности
язык Кристевой становится предельно экспрессивным. Как известно, исследова-
70 KristevaJ. Powers of Horror: An Essay on Abjection. N.-Y.: Columbia University Press, 1982,
pp.1-2.

цинизм и постмодернизм 61
ем этой фазы субъектного развития в психоанализе занималась Мелани Кляйн.
именно ее данными пользуется Кристева, меняя при этом нейтральный язык опи-
ания Кляйн на перформативный язык психоаналитической идентификации —
зык террора, как его определяет сама Кристева. Но, по ее мнению, такова
сущность ситуации отвращения, строящейся через террор желания и потери.
Именно мать — это первый объект желания и боли, конституирование
которого происходит через многократное повторение страха, ибо страх -— это
метафора желания. Кристева считает, что Фрейд в процедурах
психоаналитической терапии осуществлял замену одного объекта ("страшного",
"материнского") другим, заменяя неименованный объект именованным, в то время как
писатель, по мнению Кристевой, совершает обратные процедуры, ибо только
"материнские" страх и тревога заставляют его говорить и писать.
Топология феминного в "поэтическом языке"
Идеальные воплощения метафизической конфигурации феминного Кристева
находит в литературных практиках авангарда — творчестве Антонена Арто,
Федора Достоевского, Марселя Пруста, Джеймса Джойса и Фердинанда Селина.
Монолог Молли у Джойса, по мнению Кристевой, — это идеал женского
языка. С одной стороны, Джойс доводит истерическое тело женщины до
высказывания, до того, чтобы оно могло наконец-то говорить; с другой стороны, оно
говорит так, чтобы исключить речь. Женский знак балерины у Селина — это
женское тело как "абсолютно другое", освобожденное от дискурсивных меток
языка или общества женское, которое не может быть сублимировано. Арто
строит свое письмо, по мнению Кристевой, как материальное/материнское — как
шокирующий эквивалент пытки и смерти, поэтому в балансе текста как письма-
чтения не может состояться никакая традиционная (маскулинная) субъекти-
фикация. У Пруста, считает Кристева, "отвратительное" всегда феминно и
фешенебельно одновременно. Любовное желание по отношению к женщине у
Пруста никогда не завершено: его объект является неизбежно двойственным;
отсюда нарушения идентичности в процедурах стыда, вины, дискомфорта,
надежды, страха. Достоевский, по мнению Кристевой, реализует опыт абсолютной
деградации ego до стадии материнского в экстатичном преступлении всяких границ
(социальных, религиозных, семейных), доходя и до нарушения границ
собственной индивидуальной жизни через самоубийство, наказание, преступление.
Концепцию материальности и феминности литературного дискурса
одновременно с Кристевой разрабатывает в своих теоретических работах Филипп
Соллерс на примере творчества маркиза де Сада (в эссе "Сад в тексте").
Материальность дискурса или сексуальные, феминные характеристики письма —
это дискурс, отвергающий традиционную каузальность: в книге вместо целого
читается часть (не повествование, а "сцены" у Сада), а письмо функционирует
Как знак-идеограмма, а не как язык повествования. В этом смысле текст для
Соллерса — это всегда преступление против каузальности, а литературный дис-
кУРс всегда преступен и поэтому содержит измерение женского. В любой из

62
Глава j
стратегий материального дискурса знак функционирует как аффект, реализуя
означающую материальную ("сценическую") сторону своей структуры.
По мнению Кристевой, качество феминной организации текста в первую
очередь присуще поэтическому языку авангардной поэзии, в котором показа-
тель феминного обусловлен интонационной структурой текста,
проявляющейся в аллитерациях, лексемах, фонемах, фонических экспериментах71. Кристева
считает, что фонические упражнения напрямую связаны с инстинктивными,
сексуальными, бессознательными ("материнскими") доминантами в структуре
субъективности. Именно с ними она связывает эксперименты авангардной оно-
мато-поэтики, например, Велимира Хлебникова или Антонена Арто. Фонетико-
инстинктуальная структура текста в отличие от логико-синтаксической, по
мнению Кристевой, генерирует различные и множественные серии обозначений,
превращает целостную структуру нарратива в мини-нарративы, когда вокруг
каждого интонационно-фонического элемента возникают целые серии
смыслов. Одним из ведущих понятий при анализе текста у Кристевой становится
понятие "интонационной пунктуации", которая не совпадает с письменной,
стандартной пунктуацией, так как манифестирует автономное, субъективное
произношение. Поэтому одним из понятий полилогического анализа
становится понятие "скандирования" как индивидуального ритма дыхательных
периодов, что позволяет в любом из анализируемых текстов фиксировать его
досинтаксическое, метрическое, материнское измерение. Кристева пишет: "В
полилогическом тексте вы должны прежде всего слышать структуру ритм-звук-
голос-скандирование, позволяющую разложить символические текстовые
структуры"72.
В ориентации на силлабы вместо синтагм и интонационную пунктуацию
вместо синтаксической и грамматической структур текста Кристева использует ла-
кановский тезис о двух типах модальности означаемого как двух типах
дистанции по отношению к субъекту. Дистанция может быть более "далекой", и тогда
означаемое функционирует как цепь означаемых, бесконечно замещающих друг
друга; в случае более "близкой" (феминной) дистанции означаемое
конституируется через прерывание и пунктуацию точек-значений. Другими словами,
принцип пунктуации, по Кристевой, указывает на невозможность феномена
значения как целого: значение производится сингулярно через точки фрагмент-
ной пунктуации 73. Фактически, принцип пунктуации означает отказ от
фигуральной (репрезентативной) и телеологической конфигурации письменного
текста и связанную с философской концепцией субъективности Кристевой
ориентацию на частичную (феминную) субъектную идентификацию в процессах
текстового производства и потребления.
В случае феминных текстов, по мнению Кристевой, нет смысла
использовать традиционные понятия "поэтика", "нарратив", "жанры", а предпочтитель-
71 Kristeva J.lhe Ethics of Linguistics // Desire in Language..., pp. 23—35.
72 Khsteva J. The Novel as Polylogue // Desire in Language..., p. 178.
73 Khsteva J. The Ethics of Lingvistics // Desire in Language..., pp. 23—35.

ш1Низм и постмодернизм 63^
е и эффективнее использовать концепцию полилогики, позволяющую фик-
н овать бесконечность текстовой фрагментаризации через техники
полилогического анализа74.
По словам Джона Лехта, вызвавшая острую феминистскую критику страте-
я обозначения понятием "феминное" практик художественного и литератер-
н0го авангарда вне зависимости от тендерных маркировок авторства Юлии
Кристевой на самом деле была вызвана теоретическим стремлением преодолеть
бинарные оппозиции мышления, лежащие в основе западной философской
традиции и культуры. Именно эта теоретическая тенденция философии
Кристевой, по словам Лехта, не только вызывает феминистскую критику, но и
обеспечивает огромное методологическое влияние на развитие современных
феминистских теорий75.
В последние годы философский эксперимент с текстовыми практиками Юлии
Кристевой оказался приближенным к литературному, а именно — к написанию
художественных произведений (романы "Самураи" и "Старик и волки"). Ее
философское творчество оказало также огромное влияние на различные опыты
женского художественного авангарда 70 — 90-х годов XX века. Но основной
заслугой многогранного творчества Кристевой, очевидно, можно назвать
уникальный женский философский эксперимент по легализации в философском
дискурсе не только понятий женского или феминного, но и столь важного для
современной феминистской теории понятия материнского.
4 Khsteva J. The Novel as Folylogue..., pp. 159—209.
75 Lechte J. Julia Kristeva..., p. 219.

Феминизм
и психоанализ

Феминизм
и психоанализ

феминизм и психоанализ
67
ЖЕНСКОЕ В ТЕКСТАХ ФРЕЙДА
Феминизм и психоанализ: проблема взаимоотношения
История взаимоотношения феминизма и психоанализа достаточно
неоднозначна. С одной стороны, в методологическом плане феминистские
исследования во многом опираются на методологию психоанализа, с другой стороны,
исходные идеологические установки психоаналитической концепции были
подвергнуты решительной критике со стороны феминистских психоаналитиков.
Значимость психоанализа для феминизма в его обоих известных формах —
фрейдовской и лакановской — состоит в том, что психоаналитический
дискурс, так же как и феминистский тип дискурса, представляет собой вызов
классическим концепциям унифицированного и саморепрезентирующегося субъекта
традиционной философской рациональности. Обе психоаналитические
концепции дают возможность для культурного обоснования феномена гендерно-скон-
струированной субъективности, — разделенной по параметрам "женского" или
"мужского" в условиях патриархатной культуры, — которая имеет огромное
значение для дальнейшего развития теории и практики феминизма. Кроме того,
психоанализ, так же как и теория феминизма, проблематизирует вопросы о
структурах психического, структурах желания, природе языка и репрезентации,
о сексуальности и субъективности — обо всех тех феноменах современного
теоретизирования, которые являются наиболее актуальными для
феминистских философских концепций XX века.
Особое внимание психоаналитическим моделям женской сексуальности и
субъективности феминистские теоретики стали уделять в 70-е годы XX века во
время интенсивных поисков теоретических моделей для формирующихся
университетских дисциплин феминистских и женских исследований (women's
studies), попытавшись использовать психоаналитическую теорию как ключ к
пониманию гендерно-маркированной субъективности. Одновременно
феминистские теоретики ставили перед собой задачу понять, как тендерные стереотипы
"мужского" и "женского" влияют на социальные и современные культурные
нормы; для этой цели они в первую очередь анализировали фрейдовскую модель
психосексуального развития человека — как основную модель для понимания
природы женской сексуальности, женственности и репрезентаций женского в социуме.
Психоанализ в целом, по мнению феминистских теоретиков, предлагает
универсальную теорию психической конструкции тендерной идентичности на основе
включения в нее феноменов репрессии: только в этом случае мы можем ответить
на специфические вопросы о том, какие именно социальные феномены
патриархатной культуры конституируют гендерно-маркированную субъективность и через
какие именно социальные нормы она репрезентируется в социуме. В этом смысле
психоаналитическая теория предлагает определенную концептуальную схему, бла-

68
Глава 2
годаря которой получают объяснение не только феномены сознания, языка и
значения, но и феномены "мужского" и "женского" в патриархатной культуре.
Фрейдовская теория гендера
Заслуга Фрейда, по мнению феминистских исследовательниц, состоит в том,
что вместо абстрактного субъекта классической философии он исследует
специфику женских/мужских отношений, помещенных в конкретную
психологическую реальность; именно Фрейд, по их мнению, впервые в структуре
субъективности выделяет роль тендерных параметров идентичности. В частности,
Фрейд показал, что мужская и женская индивидуальности формируются в
семье, что "женщина" и "мужчина" живут не среди абстракций, как это
предполагалось в классической философии: они живут с отцом, матерью, братьями,
мужьями, женами, сестрами и т.п. Поэтому психоанализ изучает психологические
контексты именно этого круга отношений — то есть тендерные отношения в
семье. В то же время основной реальностью женского существования Фрейд
считал реальность семьи, при этом место женщины в семье рассматривалось Фрейдом
как зависимое и вторичное, за что он и подвергся позже феминистской критике.
С другой стороны, по мнению феминистских теоретиков, правомерно
утверждать, что именно Фрейд ввел в современную культуру феномен женского как
один из центральных феноменов, который традиционно был смещен на ее
периферию. Женское у Фрейда ассоциируется с параметром бессознательного:
бессознательное как выражение "женского" Фрейд кладет в основу
психоаналитической теории. При этом основная заслуга Фрейда в отличие от других ученых,
в конце XIX века занимающихся проблемой бессознательного, состоит в том,
что если структуру сознания он соотносил с последовательной топологией
психики и психической жизни индивида, то структуру бессознательного он
обозначил как гетерогенную, прерывистую структуру; соотношение образов и
структурных компонентов бессознательного, по мнению Фрейда, лишено
последовательности: оно гетерогенно и множественно, но именно эти качества
бессознательного позволяют приблизиться к пониманию феноменов женского в культуре.
Творчество Фрейда принято разделять на два основных периода: 1890—1920
годы — исследование проблемы детской сексуальности; 1920—1940 годы —
исследование проблемы дифференциации полов.
Используя языковую технику свободных ассоциаций, а также анализ
фантазий, влечений и языковых ошибок, Фрейд в первый период творчества
пытается определить особенности тендерного различия в структуре детской
идентичности. Он устанавливает, что тендерные различия не являются данными от
рождения, а формируются только на стадии так называемого комплекса
Эдипа — когда полиморфная сексуальность ребенка стягивается в какой-либо один
(мужской или женский) тип идентификации. Обретение одного типа
идентификации всегда связано, по мнению Фрейда, с подавлением других
характеристик в изначальной полиморфной идентичности ребенка.
В первый период деятельности Фрейд определяет женскую сексуальность
через референцию к Эдипову комплексу. Здесь используется очень простая схема

феминизм и психоанализ
69
детской сексуальности: ребенок испытывает влечение к родителю
противоположного пола (комплекс Эдипа), что верно в отношении и мальчиков, и девочек
("случай маленького Ганса" в работе "Анализ фобии пятилетнего мальчика", 1909 1 и
"случай Доры" в работе "Фрагмент анализа истерии (История болезни Доры)"
19052). Тех же взглядов ортодоксального психоанализа в отношении женской
психологии придерживаются такие известные ученицы Фрейда, как Мария Бонапарт и
Хелен Дойч. Например, Дейч в классической работе "Психология женщины" (1925)
определяет женскую психологическую норму через понятия зависимости и
жертвенности, считая символом женской судьбы судьбу Иокасты, матери Эдипа, в
Эдиповом комплексе. На уровне социального функционирования женщина
должна, по мнению Дойч, приспосабливаться к традиционным социальным ролям,
чтобы обеспечить себе "нормальную" психологическую идентичность.
В работе "Три очерка по теории сексуальности" (1905)3, которую Жак
Лакан считал революционной для психоаналитической концепции сексуальности
в целом, понятие сексуальной тендерной симметрии было впервые Фрейдом
нарушено. Фрейд в этой работе исследует перверсии и обнаруживает, что
особенность перверсии состоит в том, что сексуальная перверсия никогда не
имеет фиксированной цели. Опираясь на это допущение, человеческую
сексуальность, утверждает Фрейд, нельзя делить по критериям "нормальной"/"ненор-
мальной": она предстает как более сложная структура — не целостная, а
полиморфная. В целом данная методологическая установка впервые позволила
Фрейду отказаться от критерия оценки в анализе тендерных параметров
идентичности. Феминистские исследовательницы, кроме того, считают, что именно
в этой работе у Фрейда можно проследить признание им тех доэдипальных фаз
желания — желания ребенком материнской груди, выступающей как
"частичный", то есть не собираемый в единое целое, объект, — которые впоследствии
стали основными константами в психоаналитических концепциях женского
желания феминистских исследовательниц. А тот, например, факт, что Дора имела
мужской тип идентификации, заставил Фрейда поставить под вопрос
"естественность" или "нормальность" гетеросексуальной структуры желания и
определять ее как более сложную полиморфную структуру.
До 1920 года Фрейд определял проблему женского бессознательного через
понятие "бисексуальности" как принципиальной двойственности в структуре желания:
таким образом, Фрейд, по словам Сары Кофман, пытался одновременно
зафиксировать сложность и гетерогенность структуры женского, но в то же время объяснить ее
в бинарных терминах понятия бисексуальности 4. В1924 году в работе "Разрешение
1 Фрейд 3. Анализ фобии пятилетнего мальчика // Психология бессознательного. М.:
Просвещение, 1989, ее. 39—121.
2 Фрейд3. Фрагмент анализа истерии (История болезни Доры) // Избранное. Ростов-на-Дону:
Феникс, 1998, ее. 177—336.
3 Фрейд 3. Три очерка по теории сексуальности // Психология бессознательного. М.:
Просвещение, 1989, се. 123—199.
*Kofman S. The Enigma of Woman: Woman in Freud's Writings. Ithaca: Cornell University Press,
1985, p. 16.

70
Глава 2
комплекса Эдипа"5 он формулирует известную идею о комплексе кастрации. Через
различия в проявлении этого комплекса у девочек и мальчиков Фрейд объясняет
дифференциацию мужского и женского: у девочек этот комплекс проявляется не
через страх кастрации, а через зависть к пенису. "В отношении Эдипова комплекса
к комплексу кастрации обращает на себя внимание различие полов, которое,
вероятно, чревато последствиями. Эдипов комплекс мальчика, когда он желает свою
мать, а отца хотел бы устранить как соперника, развивается, конечно, из фазы его
фаллической сексуальности. Но угроза кастрации принуждает его отказаться от
этой установки. Под влиянием опасности потерять пенис Эдипов комплекс
оставляется, вытесняется и в наиболее нормальном случае разрушается до основания, а
в качестве его наследника вступает в силу строгое Сверх-Я. У девочки происходит
почти противоположное. Комплекс кастрации подготавливает Эдипов комплекс,
вместо того чтобы его разрушать, под влиянием зависти к пенису нарушается связь
с матерью, и девочка попадает в эдипову ситуацию как в какую-то гавань. С
устранением страха кастрации отпадает главный мотив, который заставляет мальчика
преодолеть Эдипов комплекс. Девочка остается в нем неопределенно долго и лишь
поздно, да и то не полностью освобождается от него. В этих условиях должно
пострадать образование Сверх-Я, оно не сможет достичь той силы и независимости,
которые и придают ему культурное значение, и феминисты не любят, когда им
указывают на последствия этого момента для обычного женского характера"6.
Фрейдово определение кастрации, на первый взгляд, упрощает проблему
формирования тендерных идентификаций в структуре субъективности: девочка в этом
определении — кастрированный мальчик. В то же время особенность
фрейдовской трактовки комплекса кастрации, которая была намечена в работе "По ту
сторону принципа удовольствия" (1920)7, состоит в том, что, по его мнению,
определяющими в формировании пола человека являются не анатомические особенности
девочек и мальчиков, но внутреннее и необъективируемое состояние страха,
являющееся константным для природы человеческого субъекта — независимо от его
половой принадлежности. Другими словами, понятие кастрации у Фрейда
наделено амбивалентным значением в контексте маркировки тендерной идентичности
человека: с одной стороны, оно сводит тендерное различие к анатомическому, с
другой — проблематизирует его, уравнивая женскую и мужскую субъективность
по отношению к сфере символической угрозы (кастрации). Позже данные
теоретические выводы позволили феминистским теоретикам 70-х годов XX века сделать
собственные выводы о том, что половая идентичность индивида (мужская или
женская) определяется не биологическими, а социальными детерминантами.
Отход в теории психоанализа от трактовки тендерной идентичности в анатоми-
ческо-биологических терминах фрейдова кастрационного комплекса связан с
дискуссией 1935 года Эрнста Джонса по поводу женского бессознательного и женской
5 Freud S. The Dissolution of the Oedipus Complex // The Standard Edition of the Complete
Psychological Works, ed. J. Strachey. London: The Hogarth Press, 1953, vol. 19.
6 Фрейд 3. Женственность // Введение в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1991,
ее. 369-384.
7Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия // Психология бессознательного. М.:
Просвещение, 1989, ее. 382—424.

Феминизм и психоанализ 71
сексуальности8. В частности, Эрнст Джонс и его сторонники в противоположность
Фрейду утверждали, что женская сексуальность не определяется механически че-
е3 кастрационный комплексна имеет свои собственные конститутивные
параметры, а именно: она формируется на уровне отношения ребенок/мать, где
центральной фигурой отношений является мать и где отсутствует опосредование данной
двойственной структуры третьим членом — функцией Отца. Такая конструкция
позволяет на вопрос "что желает ребенок-девочка?" ответить "ничего".
Оказывается, что отнюдь не фрейдовский Отец является объектом ее желания: понятие
"ничто" указывает, по позднейшему определению Лакана, на объемный и
полиморфный характер женского желания. Более того, объектом женского желания,
как позже определяет Лакан, никогда не является конкретный объектжелания
(пенис, например), а скорее то, что Лакан определяет как "потерянный" объект.
Поэтому позже структуру женской субъективности и желания феминистские авторы
определяют как расщепленную и неопределимую через строгую тендерную
идентификацию фрейдовского типа, а объект желания, противостоящий субъекту, — как
"потерянный" объект ("маленький объект", в терминологии Лакана), которого
женское желание никогда не может достигнуть. Основная цель данной
методологической переформулировки в отношении понятия женского у феминистских авторов —
показать его сложность и независимость от структуры мужской идентичности.
"Изобретение истерии" как изобретение женской субъективности в
психоанализе: "Случай Доры"
Женская истерия играла двойственную роль в развитии культуры: с одной
стороны, она воплощала собой структуру "инаковости", "друговости" и
являлась поводом для дискурсивного осмысления феномена друговости
("женского") как такового; с другой стороны, представляла ту маргинальную сферу жизни,
через репрессию которой выстраивались нормы и мораль повседневности.
Общей трактовкой женской субъективности в психоанализе Фрейда была
трактовка ее через понятие истерии; именно данная трактовка была позже
модифицирована и развита в феминистском постлакановском психоанализе и
феминистской философии 70—-80-х годов XX века 9. Психоаналитическая
стратегия в интерпретации истерички состояла в том, чтобы понять ее "женскую
сущность" ("женскую душу"), скрытую за множеством сменяющихся, истерических,
шокирующих мужчину своей непредсказуемостью состояний, то есть заглянуть за
тот предел, который традиционно отделяет женскую субъективность от мужской.
Чарльз Бернхеймер в предисловии к книге "Случай Доры: Фрейд -—
Истерия — Феминизм" (1985)10 анализирует краткую историю женской истерии
как историю изучения мужчинами загадочной "женской души" и женской
8 Jones Е. The Early Development of Female Sexuality // Papers on Psycho-Analysis / 5th edn
(ed.). Bailliere: Tindal & Cox, 1948.
9Showalter E. Hystories: Hysterical Epidemics and Modern Culture. N.-Y.: Columbia University
Press, 1997.
10 Dora's Case: Freud — Hysteria Feminism / Bernheimer C, Kahane С (eds.) N.-Y.: Columbia
University Press, 1985.

72
Глава z
субъективности, которая в первую очередь определялась показателями
сексуальности. Бернхеймер показывает, что со времен античности разные формы
неадекватного (истерического) поведения женщины, которые не имели явных
и видимых причин для своего объяснения, объяснялись ее сексуальными про-,
блемами: в текстах Гиппократа, например, в качестве основного средства
лечения женской истерии называются замужество и беременность. В средние века
истерическая женщина обвинялась в сексуальной связи с дьяволом. Начиная с
XIX века, пишет Бернхеймер, происхождение истерии впервые начинает
связываться с психическим, а не анатомо-физиологическим происхождением и
сопровождается одновременно моральным осуждением жертв истерии:
знаменитый доктор Пинель в начале XIX века постулирует, что женская истерия не
может быть объяснена органическими причинами или изменениями в
структуре мозга или нервной системы, но обусловлена, по его выражению, "моральными"
причинами. Поэтому Пинель впервые предлагает такие методы лечения истерии,
как регулярные наставляющие беседы врача с пациенткой, задачей которых
являлось приведение больной/истерической женщины обратно к тем нормам
буржуазной морали, из которых она "выпадала" своим неадекватным поведением.
С1880 года Жак Мартен Шарко начинает изучать истерию в парижском
госпитале Сальпетриер, где впервые систематически и подробно описывает и
классифицирует женские истерические симптомы: выделяет четыре стадии в проявлении
истерии, три категории истерических стигматов и двадцать истериоризованных зон
женского тела. Начиная со знаменитой "нейропсихиатрической революции"
Шарко рассматриваемая, театрализованная, сфотографированная и эротизированная
"сумасшедшая женщина" воплощает основную стратегию отношения к женщине в
психиатрической практике. Момент встречи врача и истерической пациентки —
это всегда насильственное действие оглядывания и затем проникновения врача в
женскую психику. Как известно, нейропсихиатрическая практика Шарко была
построена на практике визуального подхода к истерии, его работы сопровождались
' подробными иллюстрациями: на каждой сессии Шарко обязательно
демонстрировал в качестве живых экспонатов истерических пациенток, обращаясь к мужской
аудитории через их голову. Известная картина художника Луи Брюйе "Урок в
клинике Сальпетриер" показывает великого Шарко, читающего лекцию группе
сидящих мужчин/врачей. Слева от него его ассистент и ученик Джозеф Бабинс-
кий поддерживает молодую женщину, голова которой откинута назад, глаза
наполовину закрыты, на губах бессмысленная улыбка... Другим известным
методом лечения истерии, примененным Шарко, был метод гипноза — когда с
помощью гипноза истерический симптом производится и ликвидируется
одновременно. В определенном смысле лечение истерички в психиатрической
практике Шарко строится как производство женских истерических симптомов, на
дистанции осуществляемое внешним наблюдателем — врачом.
Дальнейшее "изобретение истерии" и углубленное изучение женской
субъективности и "женской души" в истории психиатрии, по словам Бернхеймера,
осуществляется с помощью нарратива, а не гипноза, каким традиционно лечил
истерических женщин знаменитый учитель Фрейда Йозеф Брейер. Данное "изобрете-

феминизм
и психоанализ 73
нИе" символизирует знаменитая история Анны 0. (Берты Паппенгейм), которую
брейер лечил с 1880 по 1882 год и которая впоследствии стала первым социальным
работником в Германии и активной феминисткой. Сначала лечение было
гипнотическим: пациентка в глубоком гипнозе рассказывала Брейеру свои амбивалентные
/"недостойные") переживания, связанные с ухаживанием за больным отцом.
Однако затем Анна 0. вместо сложных психиатрических спектаклей, которые
выстраивал в своей клинике Шарко, оказалась способной сама осуществить
самодраматизацию собственной "души" посредством собственного тела: она сама начала
переводить физические симптомы болезни в нарративную форму интерпретации.
Другими словами, метод лечения как "разговорный" метод был предложен самой
пациенткой, указывая на активную роль женщины/пациентки в процедуре
психиатрического сеанса. При этом трансляция истерического симптома включала в себя
движение не только отязыка тела к вербальному языку, но и от мультилингвизма
к единственному языку (одним из симптомов Анны 0. была неспособность
осуществлять коммуникацию на родном немецком языке; вместо этого она
говорила на других языках, время от времени смешивая их до невероятности. Этот
полилингвизм позже был оценен феминистскими психоаналитиками как
женский отказ от навязываемой ей единственной культурной идентификации, в
которую ее вписывал порядок традиционного немецкого языка и дискурса).
В истории Анны 0. самым примечательным является то, что воссоздание
совместно с врачом прошлого пациентки создало сильнейшую картину
контрпереноса и эротического напряжения в отношениях пациентки и врача, заставивших
Брейера в конце концов прекратить лечение, чтобы прервать возникшую в
процедуре лечения ситуацию взаимного соблазнения. Другими словами, данная
история указывает на изменившуюся топологию отношений истерички
(женской субъективности) и врача (внешнего наблюдателя/мужчины/учителя/судьи)
на рубеже XIX—XX веков: во-первых, становится очевидной активная роль
пациентки в традиционном отношении больная/врач (женщина/мужчина)
^во-вторых, врач из позиции внешнего наблюдателя перемещается в позицию
соучастника женских истерических и сексуальных переживаний и женского желания.
Топологическое отношение к женскому желанию как истерическому и
возникшим в процессе лечения отношений врача и пациентки воплощает собой
знаменитая история Доры — пациентки Фрейда, описанная им во "Фрагменте анализа
истерии", ставшим классическим текстом, в котором структура женской
субъективности приравнивается к структуре истерических симптомов. При этом текст
Фрейда в современном психоанализе оценивается как один из наиболее иллюзивных и
загадочных из всего корпуса фрейдовских текстов. Загадочный потому, что
представляет собой не только подробную этиологию женской истерии, но и
профессиональную неудачу мужчины-врача: в частности, его неспособность ни
интерпретационно, ни нарративно объяснить женскую историю. Таким образом,
"случай Доры" особенно интересен для современного феминистского
психоанализа тем, что, во-первых, представляет единственную фрейдовскую полно-
Ценную кейз-стори, которая является историей женщины, и, во-вторых, наглядно
Демонстрирует пример мужской неудачи в интерпретации женского.

74
Глава г
Итак, "случай Доры" начинается тогда, когда Филипп Бауэр привел свою
восемнадцатилетнюю дочь Дору к Фрейду после ее попытки самоубийства и объяснил, что
ее симптомы (периодически повторяющаяся полная потеря голоса и приступы
удушья) возникли двумя годами ранее, когда они вместе с семьей герра К. отдыхали в
Альпах на берегу озера. Во время прогулки с герром К. по берегу озера Дора
неожиданно дала ему пощечину и убежала, настояв на своем немедленном возвращении в
Вену, обвинив впоследствии герра К. в сексуальном приставании. Известно также,
что Филипп Бауэр был в этот период вовлечен в любовные отношения с фрау К.,
женой герра К., что у Доры были сложные отношения с матерью, а герр К. имел в это
время мимолетную интрижку с молоденькой гувернанткой своих детей. История
лечения заканчивается тем, что Дора неожиданно отказывается от услуг Фрейда,
появившись через некоторое время еще раз, исчезнув потом уже навсегда из его
жизни: ее дальнейшую историю Фрейд узнал позже от посторонних лиц. Таким
образом, с самого начала этой фрейдовской истории Дора предстает как
сексуально неуравновешенная девушка с неадекватным и неожиданным поведением.
Фрейд, как известно, объясняет эту историю таким образом, что Дора
испытывает сексуальное влечение к герру К., которое повторяет ее инфантильное
влечение к отцу — то есть с помощью Эдипова комплекса. Кроме того, Фрейд на примере
"случая Доры" обосновывает дополнительные характеристики женской
субъективности как структуры истерии, отмечая решающую роль "другого" (в первую
очередь мужчины — отца и герра К.) в формировании структуры женской
идентичности: все Дорины проблемы определяются Фрейдом в зависимости от мужского
поведения — вплоть до влияния отцовского досвадебного сифилиса на Дорино
самочувствие. Идеальным "другим" у Фрейда, как известно, выступает фаллическая
фигура отца, либо его различных субститутов (например, герра К.). При этом
механизм формирования женской зависимости от "другого", выраженный в феномене
женского влечения к отцу, Фрейд рассматривает на примере взаимоотношений/
трансфера аналитика (Фрейда) и пациентки (Доры) в процедуре
психоаналитического сеанса, о чем пишет в "Послесловии" к "Фрагменту анализа истерии".
Однако Фрейд, как известно, столкнулся с двумя проблемами в
интерпретации данного случая женского желания: во-первых, с отказом Доры продолжать
лечение, а значит, признать свое влечение к герру К. и, во-вторых, с Дориной
идентификацией с отцом и направленностью ее желания на женщину, которая
нравится отцу, — фрау К.
Фрейдовская интерпретация случая женской истерии остается в
результате "оборванной", не удовлетворяющей и раздражающей самого Фрейда,
вынуждая его в конечном итоге признать основной характеристикой женской
субъективности врожденную бисексуальность и одновременно
сформулировать известное "я не знаю, что такое женская сексуальность..." В результате
"случай Доры", по мнению Чарльза Бернхеймера, представляет собой парадиг-
мальный случай переноса, в котором мужчина (Фрейд), конструирующий
нарративную историю женского желания и женской субъективности (Доры),
сущностным образом репрезентирует тем самым свое собственное желание,
подменяя женское желание своим, как это всегда и бывает в истории культуры.

феминизм и психоанализ
75
В то же время "случай Доры" оказался наиболее симптоматичным и
символическим для дальнейших, в том числе феминистских, интерпретаций женской
субъективности и женской сексуальности в культуре XX века.
Парадоксы женского нарциссизма в классическом психоанализе: между
идеалом и несовершенством-
В классическом психоанализе Фрейда (и затем Лакана) структура женской
субъективности, как известно, связывается также со структурой нарциссизма ".
Рассмотрим, какие параметры женского нарцисстического "я" Фрейд выделяет в качестве
основополагающих для производства феномена женской субъективности.
Фрейд, как известно, разделял человеческое "я" на два основных типа:
реалистическое "я", связанное с натуралистическими параметрами, и нарциссти-
ческое "я", являющееся эффектом небиологического. Структура женской
субъективности у Фрейда в первую очередь ассоциируется не с
реалистическим "я", а со структурой нарциссизма.
Что значит инфантильный, или первоначальный? нарциссизм,
приписываемый им прежде всего женщине, в понимании Фрейда? Феномен нарциссизма в
целом, по мнению Фрейда, базируется на процедуре, когда "я" рассматривает в
качестве либидинального объекта самого себя, то есть одновременно является
субъектом и объектом. При этом, однако, позиция Фрейда базируется на
желании показать, насколько женский нарциссизм как выражение структуры
женской субъективности далек от характеристик самодостаточности: женское нар-
цисстическое "я" не является автономным, но определяется им как
парадоксально интерсубъективное — зависимое от отношений субъекта с другими.
Нарциссизм, по мнению Фрейда, необходимо в первую очередь отличать от
аутоэротизма, базирующегося на сериях сенсорных и перцептивных
восприятий вне параметров "я". В противоположность аутоэротизму функция
нарциссизма базируется на структуре "я", при этом Фрейд понимает нарцисстическое
"я" как основу либидо: именно из него исходят либидинальные флюиды,
распространяемые на внешние объекты, включая свое собственное тело. Другими
словами, либидо либо инвестируется в объекты (объект-либидо), либо внутрь
себя (V'-либидо), формируя в последнем случае структуру нарцисстического
"я". Однако, как уже было сказано, исходя из предложенной Фрейдом модели,
нарцисстическое "я" не имеет прямого отношения к реальности и не имеет
привилегированного доступа к перцептивным данным. Все первоначальные, при-
мордиальные отношения "я" являются либидинальными, основанными на
чувстве удовольствия, а не на диктате со стороны реальности. И именно в этом
смысле "я" конституировано через отношения с "другими", так как его
самоидентичность не просто дана ему через структуры чувств, ощущений или
опытов "самих по себе", но зависит от множества либидинальных инвестиций, ос-
11 Фрейд3. Теория либидо и нарциссизм // Введение в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1991,
ее. 263—274; Freud S. On Narcissism. An Introduction // The Standard Edition of the Complete
Psychological Works/ Strachey J. (ed.). London: Hogarth, 1961, vol. 14, pp. 73—102.

76
Глава 2
новными из которых Фрейд называет влюбленность, болезнь, печаль и
меланхолию — основные чувственные характеристики, которые во фрейдовом
психоанализе конституируют прежде всего женскую субъективность.
Такой подход к трактовке нарцисстического "я" предполагает, что нарцис-
стическое "я" в отличие от реалистического не является целостностью внутри
субъекта. Контуры и форма его не являются фиксированными, но все время
варьируются: они, по Фрейду, зависят от видов и форм либидинальных
инвестиций, исходящих из "я" и возвращающихся назад, и поэтому варьируются в
зависимости от наших отношений с другими. Другими словами, нарцисстичес-
кое "я", по мнению Фрейда, управляется не реалистическими требованиями, но
сферой фантазии и такими сферами идентификации, которые соотносятся с
желанием "других". Это значит, что субъект, воспринимающий себя в качестве
своего собственного объекта, является фундаментально расщепленным, то есть
является субъектом и объектом одновременно.
Дальнейшее развитие фрейдовской концепции нарцисстического "я"
предпринял Лакан в учении о "стадии зеркала", также интерпретируя модель
нарцисстического ego как модель структуры женской субъективности 12.
Основное значение лакановской "стадии зеркала" для формирования женской
субъективности заключается в том, что "стадия зеркала" обеспечивает коренной
разрыв, несовпадение между женским ego (которое для Лакана является
"идеальной" моделью структуры субъективности как таковой) и его визуальным
(рефлективным) образом. Зеркальная лакановская рефлексия формирует, по
словам постлакановского феминистского психоаналитика Кайи Силверман,так
называемую "идентичность-на-дистанции": если обычно идентичность
предполагает условия или качество "быть той/тем же самой/ым", то
"идентичность-на-дистанции" предполагает противоположную стратегию — условия и качество "быть
другой/им". Данная идентификационная структура в целом и обусловливает в
конечном итоге трещину в женском нарцисстическом ego и его предел.
Женский "кастрационный кризис", таким образом, наступает в тот момент,
когда женский субъект впервые начинает понимать себя не в рамках принципа
удовольствия материнского имаго, но внутри радикально деидеализированно-
го культурного экрана, который с неизбежностью определяет ее тело в
терминах "нехватки", так как ее реальное тело никогда не соответствует
существующему культурному идеалу женского. Другими словами, женский
идентификационный кризис — это ситуация, когда женщина оказывается "видимой"
культурным взглядом ("супер-эго"): в таком случае она вынуждена
идентифицироваться с анатомической и дискурсивной (по сравнению с мужскими моделями)
недостаточностью. Следствием данной идентификационной ситуации
является стратегия, когда женщина вынуждена компенсаторно репрезентировать себя
как нарцисстическую "исключительную женщину" — ту, чья экстравагантная
физическая красота должна компенсировать все знаки обнаруженной на
"стадии зеркала" кастрации. Другими словами, в видимом режиме культуры жен-
12 Ferrell R. Passion in Theory: Conception of Freud and Lacan. N.-Y.: Routledge, 1996, p. 35.

Феминизм и психоанализ
77
тина одновременно воплощает "нехватку" и ее противоположность: с одной
стороны, она воплощает подчиненную позицию по отношению к мужскому фал-
яосу, с другой стороны, свою женскую нарцисстическую "сущность" в виде
физической красоты, которая адекватно соответствует мужскому желанию. В
результате структурное положение женского субъекта в традиционной культуре
соответствует классическому "двойному стандарту", фиксируемому
феминистскими теоретиками в качестве основного тендерного стандарта для женщин в
традиционной культуре.
На этом структурном фоне у женского субъекта и возникает, как считал
Фрейд, стратегия нарциссизма как такой выбор объекта, который основан на ли-
бидинальном механизме, способном защитить ее оттрадиционной тендерной
идентификации через "нехватку". Женский нарциссизм в этом контексте — это
механизм, через который женщина направлена в сторону болезненного, но
императивного традиционного культурного образа "идеальной феминности", который в
конечном итоге, по утверждению Фрейда, не имеет ничего общего с ее подлинной
любовью к самой себе и подлинной самодостаточностью. Поэтому, по мнению
Фрейда, женский нарцисстический выбор может включать в свою структуру
любовь в виде любви к самой себе (или к части самой себя в виде некой
"идеальной" части собственного тела), но одновременно такой выбор с
необходимостью включает в свою структуру и любовь к тому (мужчине), кто способен
любить женского субъекта таким образом, чтобы компенсировать целостную
женскую неспособность к самолюбви. Фрейд пишет о женщинах, которые
любят себя с той интенсивностью, с которой их могут любить мужчины, находя в
таком случае доступ к любви к себе через любовь другой персоны к себе. В
современной феминистской теории Кайа Силверман называет данную подмену
"гендерной подменой"13, ибо женский субъект любит с помощью
другого/мужчины не то, что она есть, но то, чем она хотела бы быть. Другими словами, женское
нарцисстическое "я" — это локус образов "других" ("супер-эго" в терминологии
Фрейда), который формирует и собственный имидж женской субъективности.
Таким образом, не только структура женского нарцисстического "эго", но и
структура "супер-эго", по утверждению Фрейда, организована вокруг различных
телесных имаго, определяя тем самым различные (истерические) воображаемые и
эротические отношения субъекта к самому себе и формируя "идентификацию-на-ди-
станции", выполняя структурный запрет на единую идентификацию и единое
идентификационное отношение женской субъективности к самой себе. Таким образом,
нарцисстическая модель женского "я" предполагает, что "я" может быть
конституировано как "я" только через отчуждение, через создание неоходимой трещины
между живой непосредственностью восприятия/ощущения и опосредующей
дистанцией, связанной с идентичностью и желанием "других" ("супер-эго").
Структура данной "идентификационной трещины" и выражается, по мнению Фрейда, в
феномене женской истерии.
13 Silverman К. Identity-at-a-Distance // К. Silverman The Threshold of the Visible World. New
York & London: Routledge, 1996, pp. 14—18.

78
Глава 2
Роль Другого в структуре женской субъективности
Оба представителя классического психоанализа — Фрейд и Лакан — структуру
женской субъективности и женского желания интерпретируют как такую, которая
конституируется только при помощи и в зависимости от структурной конструкции
"другого" (мужчины). Доказательством данного теоретического положения в
классическом психоанализе чаще всего служит интерпретация механизма переноса в
психоаналитическом сеансе как модели отношений женщины/пациентки и
мужчины/врача. Главным выводом Фрейда был вывод о том, что женская
субъективность и женское желание формируются не как активная субъективная позиция, но
как механическая женская реакция на позицию и место "другого" в структуре
взаимоотношений — даже если данное взаимоотношение маркировано как любовь 14.
Итак, как формируется феномен переноса в процедуре
психоаналитического лечения? В 1915 году Фрейд написал статью "Замечания о переносной
любви", анализирующую любовь, которая является продуктом анализа. Фрейд
обращает в ней внимание на тот факт, что любовь пациентки к аналитику
появлялась почти с механической регулярностью во всех случаях
психоаналитического лечения — независимо от личности пациентки или врача. И хотя эта
любовь возникает только как функция аналитической ситуации, возникшая в
ситуации лечения, которую произвело само лечение и которой не
существовало до него, Фрейд настаивал на том, что это "истинная любовь" и что на
примере данной лабораторной ситуации обнаруживаются механизмы
возникновения феномена женской субъективности и желания как такового.
Как известно, процедура и обстановка аналитической ситуации предельно
просты: пациентка, полулежащая на кушетке и не видящая аналитика, рассказывает ему
ассоциации, свободно проходящие через ее память. Других так называемых
"основных правил" в психоанализе не существует, более того, данная позиция — скорее
условие, а не правило, так как психоанализ известен как раз тем, что в нем не
существует никакого "основного правила". В то же время оказывается, что эта очень
простая расстановка позиций, когда между пациенткой и психоаналитиком нет даже
опосредования взглядами, неизбежно производит любовь со стороны пациентки.
Обычно, по мнению Фрейда, любовная ситуация, возникшая в процедурах
психоаналитического сеанса, разрешается тремя возможными способами: 1)
прекращение лечения (но пациентка может найти другого врача, и подобная ситуация
может повториться); 2) брак (но это самая неудачная для врача ситуация, которую
демонстрирует, по словам Делеза, роман Скотта Фицджеральда "Ночь нежна") 3)
или любовные отношения. Таким образом, психоанализ может быть
рассмотрен одновременно и как средство для искусственного производства любви
пациентки к аналитику, и в то же время как инструмент для ее прекращения. Но
почему данная простая механическая расстановка сил с неизбежностью
производит любовь как основную характеристику женской субъективности?
14 Freud S. Papers on Technique: Observation on Transference Love. Futher Recommendation on the
Technique of Psychoanalysis // The Standard Edition of the Complete Psychological Works / Strachey
J. (ed.). London: Hogarth Press, 1958, vol. 12, pp. 72—86.

Феминизм и психоанализ
79
Особенностью лакановской интерпретации производства женской
субъективности и желания через структуру взаимоотношения с "другим" по модели
трансфера/переноса было выделение в качестве минимального условия
переноса в психоаналитическом сеансе функции речи, адресованной к другому.
Перенос, по Л а кану, возникает непосредственно из женской речи, адресованной
другому/мужчине/аналитику, которая при этом является раскрытием
женского бессознательного. Предполагается, что другой — это тот, "кто знает", по
выражению Лакана: то есть знает значение всех бессознательных
переживаний пациентки. В результате механизм переноса обеспечивает аналитику как
конкретному другому выполнение функции символического Другого, которая
таким образом выносится за пределы интерсубъективных отношений врача и
пациентки. Другими словами, Другим в психоаналитическом сеансе
оказывается инстанция, расположенная по ту сторону данной эмпирической ситуации;
и только при условии данной авторитетной инстанции может, как оказывается,
состояться женская субъективность как таковая, только при выполнении этого
условия женская субъективность может не только состояться в качестве
субъективной структуры, но и выразить себя. Лакан поэтому специально исследует
феномен появления эффекта переносной любви, так как "любовь" выступает в
качестве основной характеристики женской субъективности.
Одновременно Лакан в этой ситуации обращает внимание на такие логические
двусмысленности операции производства женской субъективности и желания,
которые затем легли в основу теорий постлакановского феминистского
психоанализа. Одним из критических положений психоанализа является обнаружение того
решающего факта, что субъект, который, по выражению Лакана, "должен знать"
(авторитетный Другой/аналитик/Отец, призванный расшифровать и
проинтерпретировать сложную и больную женскую психику), на самом деле не владеет
функцией знания: на определенном этапе психоаналитического сеанса с
неизбежностью формируется ситуация, связанная с неспособностью аналитика "знать".
Парадокс, но именно в этой ситуации и возникает любовь пациентки к аналитику,
именно в этой ситуации аналитик становится для пациентки не просто врачом, но
подлинным Другим. Сущность данной процедуры состоит в том, что в ней, говоря
словами Лакана, вместо знания возникает желание: всегда, когда Лакан говорит о
желании (любви), это связывается с ситуацией крушения знания. Феномен
переносной любви, таким образом, представляет собой момент исчезновения слов
и "закрытие" ситуации возможного знания как такового: любовь нарушает
привычную ситуацию анализа и придает ей новое измерение: то, что обычно
полагается в качестве бессмысленного, в любви приобретает высочайший смысл.
Итак, перенос одновременно включает в себя два противоположных
движения: через свободные ассоциации открывает женское бессознательное для
познания и анализа и в то же время "закрывает" его, воплощая тем самым две разные
перспективы человеческого существования. Первая воплощает традиционную
перспективу "знания" (о женском бессознательном) в психоанализе как бесконечной
Цепи означающих, где все является метонимией и повторением и где, тем не менее,
отсутствует всякое конечное завершение цепи сигнификаций ("Я не знаю, что та-

80
Глава г
кое женская сексуальность..." — признается Фрейд). Вторая вообще нарушает
слова и цепь сигнификаций, указывая на то, что находится "по ту сторону слов", -—
молчаливое бытие женского желания и женской субъективности, воплощенное в
молчаливой фигуре аналитика как Другого. По выражению Лакана, аналитик как
Другой — это такое присутствие, которое располагает себя в месте объекта
женского желания, препятствующего формированию символического, являясь чем-то
таким ("больше, чем он есть"), что не может быть символизировано, но вокруг чего
возникают различные и множественные символические образования. Он навсегда
остается странным и чуждым для анализируемой/пациентки телом. Ответ со
стороны Другого всегда является неожиданным для пациентки: Другой никогда не
возвращает любовь, ибо этическая ситуация лечения требует не отвечать на
любовь, которая появляется в процессе лечения и которую, фактически,
производит аналитик. Но именно этот аспект существования аналитика вызывает
интенсивный отклик любви у пациентки, которая начинает интенсивно
предлагать себя Другому, вместо ситуации знания формируя ситуацию желания.
Только в этой ситуации разрушения слов и ассоциаций и возникает, по мнению
Лакана, "молчаливое бытие" женской субъективности, манифестирующее себя как
любовь — как "подлинная" женская субъективность. Именно в этом месте
возникшего желания к Другому разрушается игра свободных ассоциаций и
разрушается желание знать как эффект появления субъективной женской^/ош^алсе.
Фундаментальным положением лакановского психоанализа является
утверждение, что желание не может быть удовлетворено, граница между желанием
и Другим означает, что, в лучшем случае, мы можем удовлетворить только
маленький объект о, и в этом смысле полученное знание одновременно
указывает на его нехватку. Отсюда становится понятным лакановское утверждение, что
желание — это метонимия, то есть активность, вечно направленная к чему-то
еще и еще. Поэтому объект в любви всегда является отчужденным, а аналитик
всегда занимает место "идентификатора с симптомом" —- то есть того, кто
производит женскую субъективность.
Это и есть экстремальный парадокс возникновения женской
субъективности — механизм, который одновременно как конституирует женскую
субъективность, так и делает ее существование невозможным. Любовь —- это
непредсказуемый отклик реального, любовь может возникнуть только "ниоткуда" — там, где
отрицается сама возможность контроля и управления любовью. И в то же время ее
механизм абсолютно предсказуем — механизм трансфера в психоанализе как
механизм производства женской субъективности посредством структуры Другого.
Таким образом, трактовка женской субъективности в терминах
классического — фрейдовского и лакановского — психоанализа предполагает, что 1)
структура женской субъективности сводится к структуре желания (jouissance); 2)
подлинным проявлением женского желания является структура аффекта (например,
любви; 3) женское желание и jouissance могут возникать только при условии наличия
фигуры Другого в двух ее видах (авторитетный эдипальный отец у Фрейда и
символический Другой у Лакана); 4) структура женского желания с неизбежностью
формируется как структура истерии и нарциссизма; 5) степень производства

Феминизм и психоанализ 81
венской субъективности в вышеперечисленных контекстах (то есть как
производство женского желания и сексуальности) столь зависит от позиции Другого,
что парадоксальным образом может быть произведена автоматически — всегда,
когда есть первоначальная по отношению к женской субъективности фигура
другого (мужчины/отца/врача/аналитика и т.п.). Другой в классическом
фрейдовском и лакановском психоанализе — это, таким образом, основное условие
для производства женской субъективности и феномена женского в культуре.
Феминистская критика Фрейда
Феминистские теоретики критическим образом оценили основные выводы
психоанализа. Кейт Миллетт в знаменитой книге "Сексуальная политика" (1970)15
подвергает критическому осмыслению биологические и анатомические
детерминанты в психоаналитической концепции объяснения структур феминности.
Психическое нельзя сводить к биологическому, объясняя производство
женского его биологической дефектностью, как это делает Фрейд, считает Миллетт.
По ее мнению, наиболее прогрессивными в психоаналитической теории
Фрейда являются концепция языка и концепция бессознательного: именно они дают
наиболее перспективное объяснение феномену женского в культуре. Однако в
то же время женскую субъективность, по мнению Кейт Миллетт, нельзя
определять как зависимую и формирующуюся исключительно через структуру
Другого — Отца, врача, аналитика и т.п. Задача феминистской философии, по
мнению Миллетт, заключается в доказательстве женской самодостаточности, а также
в самодостаточности женского желания.
Критика Фрейда с позиции феминистской методологии была осуществлена
также в работе Суламифи Файерстоун "Диалектика пола: Условие для
феминистской революции" ("1970)1б, в которой автор пыталась показать, каким
образом подавление женщин в культуре обосновывалось идеологически с
помощью фрейдовской концепции анатомического детерминизма. Файерстоун
доказывает, что вторичное место женщины в культуре оказалось во многом
оправдано именно фрейдовским тезисом об универсальных психосексуальных
структурах, где структура женского принципиально отличается от структуры
мужского, являясь "неполноценной" копией последней. Структура женского в
патриархатном обществе, пишет Файерстоун, ассоциируется исключительно с
фиксированными характеристиками психосексуальной структуры —
пассивностью, мазохизмом и нарциссизмом. Почему структура женского такова,
спрашивает Суламифь Файерстоун, почему в обществе укоренено именно такое
отношение к феномену женского? Не является ли причиной подобного
положения дел социальный, а не психосексуальный порядок реальности, который
является производным от социального, а не наоборот, как полагал Фрейд?..
Другими словами, Файерстоун доказывает, что патриархатную трактовку женского
в современной культуре вызывают не биологические или символические, а со-
*MHlettK. Sexual Politics. N.-Y.: Avon Books, 1970.
16Firestone S. The Dialectic of Sex: The Case for Feminist Revolution. N.-Y.: William Morrow, 1970.

82
Глава %
циальные детерминанты реальности. Более того, структура женской субъек^
тивности вовсе не является застывшей и неизменной реальностью пассивное,
ти (например, нарциссизмом), а трансформируется в зависимости от
общественных социальных трансформаций.
Основное направление феминистской критики Фрейда в 70-е годы связано
с критикой фрейдовской концепции семьи. Джулиет Митчелл в книге
"Психоанализ и феминизм: Фрейд, Райх, Лейнг и женщины" (1974)" предлагает
пересмотреть фрейдовскую концепцию семьи и место женщины в ней.
"Пересмотреть концепцию семьи, — пишет Митчелл — значит пересмотреть место, в
котором формируется подчиненная психология женского и где
легитимируется социальная и экономическая эксплуатация женщины"18. Для того чтобы стать
личностью, стать независимой, отмечает далее Митчелл, женщина должна в
корне пересмотреть отношения патриархатности — как экономические и
политические, так и репродуктивные. Женщина тогда становится независимой
личностью, когда преодолеет конфликты социализации и найдет свое место не
столько в семье, сколько в структуре социальных отношений. Митчелл считает,
что только в контексте социальных отношений можно говорить о "женском едо'\
Бэтти Фридан, автор знаменитой книги 'Загадка женственности" (1963)19,
также считает, что проблема женской дефектности и вторичности кроется не в
женской личности как таковой, а в структуре патриархатной семьи. Именно в
семье, по мнению Фридан, наиболее интенсивно осуществляется контроль как
над женским телом, производящей и репродуктивной функциями женского
организма, так и над женской психикой. Например, традиционная идеология семьи
заставляет женщину выполнять свою репродуктивную функцию, в то время как
реальное социальное положение часто не позволяет ее осуществить; в
результате женщина оказывается в амбивалентном состоянии "двойного стандарта",
то есть неспособной выполнить ни один из его канонов.
Критика Фрейда осуществлялась и в другом направлении: не с точки зрения
семьи, а с точки зрения критерия доэдипального отношения мать/ребенок,
реализующегося вне контролирующей инстанции Другого в этих отношениях.
Основная заслуга в разработке структуры этих отношений принадлежит
немецкой исследовательнице Мелани Кляйн 20. Ее психоаналитическая критика
Фрейда направлена против Эдипова комплекса, включающего известный
треугольник мать-отец-ребенок, и против концепции зависимости женской
субъективности от структуры Другого. Кляйн считает, что для понимания особенностей
человеческой психики надо исследовать доэдипальный период в развитии
человека, а именно — первичную идентификацию ребенка не с отцом, а с
матерью. Особенно важными, по мнению Кляйн, являются отношения мать/дочь.
Именно их особенность, считает Кляйн, помогает понять, почему в структуре
семьи женская роль формируется через амбивалентность и потерю идентифи-
vMitchell J. Psychoanalysis and Feminism: Freud, Reich, Laing and Women. N.-Y.: Vintage, 1974.
18 #й/., p. 18.
^Фридан Б. Загадка женственности. М., 1994.
20Klein М. Envy and Gratitude. London: Tavistock, 1957.

феминизм и психоанализ 83
кации. Функция женщины в семье традиционно сводится к заботе о доме и
детях при отсутствующем отце. Поэтому с самого начала девочка ориентируется
на зависимый (материнский) тип идентификации, а мальчик — на активный
(отцовский). Более того, в таком типе идентификации преобладают
чувственные аффекты, соответствующие личным, а не социальным порядкам
реальности. Кляйн считает, что женский тип личности не следует маркировать
исключительно в негативных терминах: просто к нему неприменимы маскулинистские
оценки. Доэдипальное отношение мать/дочь, по мнению Кляйн, формирует
пространство отношений вне зависимости от контролирующей инстанции
Другого как гармоничное интерсубъективное отношение, позволяющее
реализоваться женским субъективностям матери и дочери всесторонним образом. В
данном теоретическом контексте психоанализ доэдипальных отношений Ме-
лани Кляйн послужил отправной точкой не только для развития постлакановс-
кого феминистского, но и для современного постструктуралистского
психоанализа.
Современные интерпретации "случая Доры": значение для
феминистских концепций женской субъективности
Критика Фрейда феминистскими теоретиками была продолжена в 80-е годы
как, в частности, критика фрейдовского анализа "случая Доры", который был
признан парадигмальным случаем интерпретации женской субъективности в
классическом фрейдовском психоанализе.
Фрейдовский психоанализ считал основой женской субъективности
показатели истерии как проявления скрытой сексуальности, при этом
психоаналитический процесс познания женской субъективности строился как практики
внешнего наблюдения за истерической, "больной" женщиной. Интерпретируя
"ужасный"театр истерички, разыгрывающийся перед мужским взглядом, Фрейд
меняет картезианскую конструкцию субъективности "мыслю, следовательно,
существую" на "виновна, следовательно, существую", вводя эдипальную
конструкцию в человеческую психику. Эдипальная структура женской
субъективности представляет собой преступление par exellence: женский субъект является
субъектом только через процедуру желания Отца. Все партикулярные
характеристики женской субъективности (например, женская истерия или любовь) есть
не что иное, как демонстрация этой первоначальной вины, а Фрейдов анализ
"случая Доры" служит наглядным доказательством данного тезиса.
Однако зададим решающий вопрос: почему "случай Доры" оказался столь
актуальным для современных феминистских теоретиков? Почему он является
одной из основных концептуальных схем анализа женской субъективности в
культуре XX века, к которым апеллирует феминистская теория? На эти вопросы
возможен следующий ответ: очевидно, потому, что "случай Доры", будучи
классическим примером "вписывания" женской субъективности в эдипальную
схему, одновременно служит схемой для деконструкции предложенной Фрейдом
интерпретации женской субъективности и женского желания.

84
Глава 2
Итак, первое, на что обращают внимание феминистские теоретики при
обращении к истории Доры как истории женского желания, рассказанной
Фрейдом, — это на ее принципиальную фрагментарность, которая, как известно,
раздражала самого врача и нарратора (Фрейда), стремившегося ликвидировать
нарративную фрагментарность, но так и не сумевшего это сделать. В результате
история Доры с самого начала крайне амбивалентна: в пересказе Фрейда она
состоит из множества обрывов и "темных пятен", которые в то же время
являются собственными конструктами данной истории и которые, как оказывается
в конечном итоге, в принципе невозможно ликвидировать в акте внешнего
(мужского) наблюдения. Амбивалентность ситуации усугубляется
амбивалентностью задачи, стоящей перед психоаналитиком, на которую также обращают
внимание феминистские теоретики: поскольку женщина-истеричка страдает от
провалов памяти в своих воспоминаниях, "зияющих пустот" в своей истории,
являющихся знаками боли и репрессии, задачей Фрейда — как врача — было
заполнение этих пустот, обнаружение скрытой за ними истины женских
переживаний. Слушая рассказываемую ему историю, всматриваясь одновременно
в жесты пациентки, вслушиваясь в тон ее голоса (анализируя ее симптом,
другими словами), психоаналитик должен инвестировать значение в то, о чем сама
пациентка неосведомлена, и сформировать из обрывков ее несвязного нарра-
тива связный. Предполагается, что если пациентка овладеет своей
собственной историей, то есть из объекта происходящих событий станет их субъектом,
она вылечится. Однако общую амбивалентность этой психоаналитической
ситуации выражает естественный вопрос, задаваемый феминистками: как
пациентка может стать субъектом своей собственной истории, если даже по
содержанию конструируемого в сеансе психоанализа нарратива она является
объектом желания, а не его субъектом? Как объект может рассказать свою историю?
И если эта история репрезентирована как женская истерия через ее симптомы,
то почему психоаналитический (эдипальный) мужской и внешний по
отношению к ней дискурс Фрейда претендует на истинную интерпретацию этой
истории? Ведь Дора, как отметил сам Фрейд, сопротивлялась предлагаемым ей
интерпретационным схемам, отказывалась признать свое влечение к герру К.
Более того, Дора идентифицируется со своим отцом и испытывает влечение не к
нему, а к его сексуальному объекту — к фрау К. То есть речь в этой известной
истории шла о Дорином гомосексуализме, однако Фрейд, тем не менее, помещает
этот факт на периферию своего основного сюжета о Дорином влечении к отцу и
герру К... Таким образом, с самого начала, как отмечают феминистские теоретики,
мы сталкиваемся с принципиальной амбивалентностью ситуации, в которой
рассказывается история: почему именно Фрейд/мужчина должен "знать" историю
Доры/женщины лучше, чем она сама? Почему он имеет право выбирать, что
важно и что неважно в Дориной истории, что есть "истина", а что нет?
Все последующие интерпретации "случая Доры" в истории феминистского
психоанализа связаны с попытками анализа женской субъективности вне
фрейдовских эдипальных классических схем и стремлением расширить понимание

Феминизм и психоанализ
85
топологии женской субъективности. Например, Стивен Маркус в работе "Фрейд
и Дора: Рассказ, история, случай" трактует клинический дискурс психоанализа
через понятие модернистского нарратива с целью его топологического
расширения. Поскольку модернистский нарратив отрицает всякую возможность
доступа к истине и реализует стратегию постоянного замещения значений с целью
разрушения линейного нарратива как последовательной цепи причин и
следствий, то такими же характеристиками, по мнению Маркуса, должен обладать и
дискурс психоанализа. Другими словами, Маркус утверждает, что Фрейд
бессознательно выступил в интерпретации "случая Доры" как нарратор
модернистского типа, реализующий в нарративе гетерогенные и множественные
интерпретационные стратегии женского желания, а значит, допустил возможность
альтернативного понимания женской субъективности. В частности, по мнению
Маркуса, известная фрагментарность фрейдовского нарратива о Доре
указывает на бессознательное признание самим Фрейдом невозможности редукции
женской субъективности к традиционной эдипальной схеме и
бессознательный же отказ от нее.
Некоторые современные интерпретации трактуют отношения Доры и
Фрейда в процедуре психоаналитического сеанса как бесконечный процесс обмена
бисексуальными идентификациями, в котором они оба соучаствуют с
одинаковой степенью интенсивности. Множество феминистских интерпретаций
строятся на попытке реконструировать Дорино гомосексуальное желание по
отношению к фрау К., а также особое место матери и материнских идентификаций в
структуре женской субъективности, ибо современная феминистская утопия
вслед за концепцией Мелани Кляйн зачастую, как уже было сказано, опирается
на признание особой роли доэдипальных отношений в конституировании
женской субъективности вне контролирующей инстанции Другого/Эдипа/Отца.
Торил Мой в работе "Репрезентации патриархатности: Сексуальность и
эпистемология во фрейдовской Доре" пишет о фрейдовском навязчивом страхе
кастрации: она доказывает, что Дорино фрагментарное желание для Фрейда
воплощает импотентность традиционной рациональности перед лицом
женской субъективности, а фрейдово упорное желание восстановить линейность
женской истории и женской субъективности демонстрирует не что иное, как
его кастрационную тревогу. По ее мнению, вписывание Фрейдом Доры в эди-
пальную схему означает фрейдовскую защиту от своего собственного
орального пассивного желания, то есть от феминности в самом себе. Таким образом,
Торил Мой не только критикует Фрейда за редукцию структуры женской
субъективности, но и расширяет топологию понимания в психоанализе мужской
субъективности на примере Фрейда, доказывая тем самым наличие
заложенных в классическом психоанализе разрушительных для него дискурсивных схем.
Феминистские авторы критикуют фрейдовские натуралистические схемы
объяснения женской истерии и женской сексуальности еще и потому, что женская
сексуальность, по их мнению, — это функция неудовлетворяемого желания,
которое разрушает трактовку женской сексуальности в детерминистских
фрейдовских терминах или в терминах зависимости от Другого.

86
Глава 2
Мэри Якобус также объясняет фрейдовскую неудачу в анализе "случая Доры"
его собственным контрпереносом и собственной феминной идентификацией21.
Основной задачей данного феминистского психоаналитического
интерпретационного проекта Якобус также является задача расширения топологии не
только женской, но и мужской субъективности в процедуре психоаналитического
сеанса — то есть отказ от традиционной фрейдовой тендерной редукции в
анализе человеческой субъективности. Дора, по мнению Якобус, это вообще
символ неудачи традиционного мышления в интерпретации женской
субъективности и одновременное указание на необходимость выработки нового и
независимого языка анализа как женского дискурсивного языка.
Подробнее об интерпретациях "случая Доры" в постлакановском
феминистском психоанализе и об их значении для развития современной
феминистской теории будет сказано ниже, однако предварительным выводом должен стать
вывод о том, что "случай Доры" наглядно демонстрирует не только
психоаналитический редукционизм в трактовке Фрейдом феномена женского, но и
вообще неудачу теоретической системы классического психоанализа в описании
женской субъективности, которую признавал и сам Фрейд; с другой стороны,
"случай Доры" одновременно указывает на возможность новых
интерпретационных стратегий понимания структуры женской субъективности, которые не
были реализованы во фрейдовском психоанализе, но получили дальнейшее
развитие в постлакановском феминистском психоанализе 80-х годов и в
феминистской теории конца XX века.
n3akobus М. Russian Tactics: Freid's Case of Homosexuality in a Woman // Freid and the Passions/
O'Neill F. (ed.). Pensylvania:The Pensylvania State University Press, 1996, pp. 111—126.

ленинизм и психоанализ
87
-Жак Лакан: ФЕМИНИСТСКОЕ ВВЕДЕНИЕ"
Теория субъективности:
символическое в формировании гендерной идентичности
Жак Лакан (1901—1981) — известный французский психоаналитик,
оказал огромное влияние на развитие современных концепций теории
феминизма. Наиболее известные работы Лакана, посвященные проблеме женской
субъективности и сексуальности, содержатся в его знаменитых книгах —
"Сочинениях" (1966) и "Семинарах" (1973—1981). В 1975 году из его текстов,
посвященных женской субъективности, была собрана и позже переведена на
английский язык коллекция, получившая название "Женская сексуальность: Жак
Лакан и Ecole Freudienne", являющаяся одним из основных источников для по-
стлакановского феминистского психоанализа22.
Восприятие Лакана феминистской теорией делится на два больших лагеря: тех,
кто использует теоретический аппарат Лакана для описания и объяснения патри-
архатных механизмов власти (Джулиет Митчелл, Юлия Кристева, Катрин Клеман), и
тех, кто отрицает л акановскую концепцию женского с точки зрения
феминистской критики (Жермен Грир, Суламифь Файерстоун, Бетти Фридан, Кейт Миллетт).
В то же время многие феминистские авторы используют лакановский
психоаналитический аппарат для построения собственных теоретических концепций,
но занимают по отношению к нему критическую позицию, развивая
внутреннюю содержательную критику его антифеминистской, на их взгляд, позиции.
Основное направление теории Лакана развивалось в русле
постструктуралистских концепций в философии XX века. Он одним из первых в культуре
выступил с критикой как соссюровской модели знака, так и фрейдовской модели
субъективности, поставив под вопрос саму идею структуры и принципы
структурного анализа в философии.
Лакан называл себя тем, "кто прочитал Фрейда". Однако он отказался от
фрейдовских биодетерминистских концепций субъективности, обратив
внимание на: а) лингвистические аспекты структуры бессознательного; б)
показатели воображаемого в структуре человеческой субъективности.
Соответственно индивид для него — это не анатомический субъект Фрейда, а "говорящий
субъект", проживающий жизнь на символическом уровне функционирования
языка, социальных процессов и институтов.
Феминистские исследовательницы считают, что основная заслуга Лакана в
развитии теории психоанализа состоит в том, что ни структуру бессознательного, ни
структуру сексуальности он не стал, в отличие от большинства учеников и последо-
22Feminine Sexuality: Jacques Lacan and the Ecole Freudienne/ Mitchell!, Rose J. (eds.). New
York & London: Pantheon Books, 1982.

88
Глава %
вателей Фрейда, сводить к биологическим детерминациям или инстинктам.
Бессознательное Лакана — сложная, неодномерная, гетерогенная структура, не
допускающая простых форм интерпретации, которые были применены во
фрейдовском психоанализе. Если классический психоанализ исходит из понятия
целостности субъекта, который только в болезненном состоянии теряет контроль над собой
и своим "я", обрести и восстановить которое и должен помочь больному
психоаналитик, то структура субъективности у Лакана в принципе не может быть сведена к
единому "я". Субъекту Лакана — это расщепленный субъект со своими историями,
которые в каждый следующий момент рассказывания в психоаналитическом
сеансе могут меняться и всякий раз по-разному переопределять структуру
субъективности. Особый смысл в этом контексте приобретает лакановская критика теорий
Эриха Фромма и Карен Хорни о существовании "стабильного я". Для Лакана это
понятие выражает чистейшую иллюзию, так как субъективность в его концепции
не имеет фиксированного ряда характеристик. Лакан утверждает, что человек
никогда не тождествен какому-либо своему атрибуту и его "я" никогда не может быть
определимо, поскольку оно всегда находится в поисках самого себя. Происходит
это потому, что в основе человеческой психики лежит бессознательное, которое
препятствует процедуре обретения субъективностью стабильной
'^"-идентичности. Лакановская концепция децентрированного субъекта стала тем побудительным
стимулом, который еще в рамках структурализма, а затем и постструктурализма
превратился в одну из наиболее влиятельных моделей представления о человеке
не как об "индивиде", то есть целостном, неразделимом субъекте, а как о "диви-
де" — фрагментаризованном, разорванном, лишенном целостности субъекте.
В результате Лакан пересматривает фрейдовскую теорию маскулинного и фе-
минного. Как известно, маленький ребенок не имеет тендерного "я": он находится
в симбиотическом, неразрывном отношении с матерью. Решающий момент для
появления структуры "я" как тендерной структуры — стадия, которую Лакан
обозначает как "стадию зеркала": только когда ребенок видит свое отражение в
зеркале, он начинает мыслить себя в качестве отдельного от матери существа23.
"Стадию зеркала", на уровне которой формируется образ собственного "я", Лакан
обозначает как эдипальную стадию, или стадию "символического". Принципиальным
тезисом для Лакана является тезис о том, что, понимая себя как "я", ребенок
одновременно понимает свое "я" как отчужденное, то есть как "другое". Таким образом,
"друговость", по мнению Лакана, — это то, что неизбежно находится внутри нас.
Именно поэтому лакановская структура субъективности, включающая "друговость",
не имеет и не может иметь стабильной "я-идентичности". В таком случае, делает
вывод Лакан, параметры феминного и маскулинного в структуре субъективности
могут изменяться, меняться местами или варьироваться независимо от
анатомических характеристик. Другими словами, по словам Лакана, маскулинность и фе-
минность — это не что иное, как символические параметры субъективности,
возникающие на стадии ее символической идентификации.
23Лакан Ж. Стадия зеркала и ее роль в формировании функции "я" // Инстанция буквы, или
Судьба разума после Фрейда. М.: Логос, 1997, ее. 7—14.

ЛйМинизм и психоанализ 89
Обнаружение Лаканом "стадии зеркала" в развитии ребенка позволяет ему
сделать вывод о двойственной структуре субъекта ("я" и "не-я", мужское и
женское одновременно); при этом зеркальный образ ребенка, считает Лакан, —
это всегда символическая конструкция фантазии, так как на самом деле он не
имеет отношения к классической структуре познания. Когда этой первой
тотальности в структуре субъективности Лакан дает имя "я", то "я" он использует
по аналогии с лингвистической структурой шифтера, разработанной в
лингвистике Бенвениста: значение "я" определяется только как функция в момент
произнесения. Уже в следующий момент времени эта функция может радикально
измениться. Другими словами, идентичность и целостность субъекта имеют
место только на уровне фантазии, делает вывод Лакан.
Термин "воображаемое" Лакан использует для описания доэдипальной фазы
развития субъективности, на которой отсутствует отдельное "я", так как
ребенок находится в симбиотической связи с матерью24. Следовательно, на
доэдипальной стадии ребенок не является еще ни феминным, ни маскулинным.
Только на более поздней символической "стадии зеркала" ребенок способен
провести тендерное различение собственной личности, а значит, определить свое
место в символическом порядке культуры.
Таким образом, лакановская концепция символического отвергает понятие
стабильной субъективности и направлена против бинарных оппозиций феминного
и маскулинного в классическом фрейдовском психоанализе. Основным
механизмом, который не позволяет провести окончательную дихотомию в
структуре идентичности, является механизм желания как основной мотивационный
принцип человеческой жизни25. Пример действия механизма желания Лакан
заимствует у Фрейда, придавая ему новую интерпретацию. Этот пример — детская игра
Fort-Da. Ребенок бросает игрушку на пол и плачет, ожидая, что придет мать и
поднимет игрушку. Он до бесконечности может проделывать эту операцию, вызывая к
себе исчезающую фигуру матери, которая символизирует собой недостижимый
"объект желания". Уходящая вновь и вновь мать подтверждает нарушенную
симбиотическую связь ребенок/мать, отдельность ребенка и сильнейшее
желание вновь обрести эту связь. Парадокс желания, утверждает Лакан, состоит
в том, что оно возникает не в отношении конкретного объекта реальности, а в
отношении символического, "потерянного" объекта, каковым для ребенка
является вышедшая из комнаты мать. Объект желания у Лакана — всегда не
реальный, а символический объект. Поэтому он никогда не достижим и его невозможно
присвоить, однако именно ему принадлежит решающая роль в тендерных
отношениях мужчины и женщины. "Потерянный" объект Лакан также обозначает
термином "Другой": именно к нему направлен язык субъекта и его сексуальность.
На символический порядок реальности указывает также лакановская трактовка
фрейдовского Эдипова комплекса. Если у Фрейда Эдипов отец выступает в роли ре-
24 Lacan J., Granoff W. Fetishism: The Symbolic, The Imaginary and The Real // Perversions,
Psychodynamics and Therapy/ Balint M. (ed.). London: Tavistock, 1956, pp. 265—276.
25ЛаканЖ. Ниспровержение субъекта и диалектика желания в бессознательном у Фрейда //
Инстанция буквы, или Судьба разума после Фрейда. М.: Логос, 1997, ее. 148—183.

90
Глава 2
ал ьного, биологического отца, то у Лакана он замещается символом — Именем отца.
В символическом смысле интерпретируется также фрейдовское понятие фаллоса.
Фаллос в интерпретации Лакана — это не физический орган, а атрибут власти,
недоступной во всей своей полноте ни мужчинам, ни женщинам, ибо лакановский
фаллос — это символическое замещение желания и нехватки26. Пенис превращается в
фаллос тогда, когда прекращает выполнять анатомическую функцию и начинает
играть символическую роль означаемого на уровне желания — объекта
бессознательной фантазии. Для Лакана фаллос является означаемым означаемого — термин,
который определяет в субъекте возможность доступа к символическому порядку.
При этом фаллос является означаемым, по отношению к которому определяется как
мужская, так и женская идентичность. Собственно, фаллос является средством
доступа к "сфере Другого" и служит для того, чтобы заполнить субъективную нехватку. В
таком контексте понятие кастрации у Лакана означает не фрейдовскую
направленность желания на мать, а его направленность за пределы матери, к "потерянному"
символическому объекту — фаллосу; поэтому понятие кастрации у Лакана
относится не только к мужской, но и к женской субъективности27. Имея только пенис,
то есть будучи мужчиной, нет гарантии того, что состояние нехватки будет
избегнуто, пишет Лакан. В традиционной психоаналитической интерпретации женщина
является той, кто не имеет фаллоса как символического атрибута
самодостаточности, в то время как мужчина рассматривается как тот, кто имеет его. Женщина желает
фаллос как кастрированный субъект; мужчина же может предложить ей только
сексуальный орган — пенис — как объект ее желания и как возможность доступа к
символическому статусу. Проблема женской субъективности, по мнению Лакана, и
состоит в том, что она желает символический фаллос, а получает пенис.
Итак, сексуальность Лакан также рассматривает как символический
феномен — как трансцендентальное означаемое, символизируемое в понятии фаллоса.
Язык субъекта может ориентироваться либо в сторону фиксированного значения
(сознания), либо в сторону нефиксируемой структуры (бессознательного),
однако в любом случае лакановское определение сексуальности также ведет к
признанию расщепленной структуры субъективности с подвижными
символическими параметрами маскулинного и феминного. Другими словами, и женщина, и
мужчина существуют исключительно в пределах символического порядка — в языке.
Женская субъективность как сексуальность
Именно внутри гетерогенной структуры символического Лакан ставит
вопрос о женской сексуальности. Определение женской сексуальности должно,
по мнению Лакана, начинаться с исследования вопроса о связи между
сексуальностью и бессознательным 28. Психоаналитики социологического
направления — Бронислав Малиновский, Вильгельм Райх, Герберт Маркузе — тракту-
г6 Lacan J.The Meaning of the Phallus //Feminine Sexuality..., pp. 74—85.
27 Lacan J. The Phallic Phase and the Subjective Import of the Castration Complex // Feminine
Sexuality..., pp. 99—122.
28 Lacan J. Guiding Remarks tor a Congress on Feminine Sexuality // Feminine Sexuality..., pp. 86—98.

феминизм и психоанализ
91
юТ феномен сексуальности как репрессированный в бессознательное: стоит
социально легализовать его, как восстановится целостная структура субъекта.
Лакан, как уже было сказано, считает, что желание — это всегда отчужденная
конструкция, возникающая как конструкция символического, "потерянного"
объекта; другими словами, желание — это нечто фундаментально
отсутствующее. Поэтому сексуальность у Лакана отнюдь не сводится к физиологии
отношений, но также представляет собой символический уровень реальности.
Отсюда и определение пола субъекта, считает Лакан, никогда не может быть сведено
к простому биологическому полу: желание уже по своей конструкции не
позволяет провести подобную маркировку. Сексуальная дифференциация есть не что
иное, как цепь тендерных символических различений, в которой пол определяется
через место, занятое в этой бесконечной цепи символического означивания, а не
как биологический пол. Символом желания у Лакана, как уже было отмечено,
является фаллос как основное означаемое в культуре; и только относительно
фаллоса определяется феномен гендерно маркированной субъективности.
По мнению Лакана, спецификой феномена женского является тот факт, что
женщина способна найти свое означаемое только в каком-то Другом: ее имя — это
всегда имя ее символического Отца, символического фаллоса, пишет Лакан, без
имени которого она оказывается неназванной, отсутствующей, неспособной найти
свою идентичность. Отсюда знаменитое лакановское "женщина не существует".
В то же время относительно феномена женской сексуальности Лакан
развивает амбивалентную схему, по которой женщина может не только зависеть
от Другого, но и занимать его место, будучи объектом мужской фантазии, ибо
сама фантазия как феномен возможна только через константу женского.
Однако определяемая через фантазматическое место, женщина, по словам Лакана,
также не существует. Женщина как Другое, как мистериальный объект не
существует в той же степени, в какой не существует и Бог, уточняет Лакан; в то же
время, абсолютная "друговость" женщины — как и "друговость" Бога —
является гарантией мужского самосознания. При этом место Другого, занимаемого
женщиной — это место с изменяющимися значениями "потерянного" объекта
как " объекта маленького о", утверждает Лакан, еще раз повторяя, что
отношения с ним строятся только как отношения фантазии.
Поскольку сексуальность определяется на символическом уровне, то именно в
этой топологии Лакан определяет женскую сексуальность через понятие
"маскарада". Операция маскарада как постоянной смены идентификационных позиций
осуществляется женщиной по отношению к мужскому знаку. Лакан подробно
рассматривает эту процедуру в работе "Значение фаллоса", где фаллос трактуется как
трансцендентальное означаемое. Маскарадное тело женщины по отношению к
мужскому фаллосу как знаку — это тело желания, при этом понятие маскарада не
закрепляется исключительно за женским полом: оно универсально по отношению
к обоим полам как одна и та же — "женская" -— позиция желания в отношении к
трансцендентальному означаемому. Лакан по этому поводу перефразирует
знаменитое выражение Фрейда "анатомия — это судьба": анатомия — это не судьба, а
только различные фигуры символического маскарада идентификаций.

92
Глава 2
В статье "Бог и женская jouissance. Любовное письмо"29 Лакан уточняет
топологию мужского и женского в структуре любовных отношений как
основного выражения сексуальности. В традиционной экономии любви мужчина, по
словам Лакана, поскольку имеет фаллос, является "всем", а женщина — как не
имеющая фаллоса — "не-всем". Однако Лакан отмечает следующий парадокс
сексуальных отношений: через и за счет отношений с женщиной мужчина
хочет достичь любовной гармонии, но отнюдь не в отношениях с женщиной,
поскольку она является "не-всем" и не может гарантировать ему конечную
полноту и субъективную целостность, а в отношениях с идеальным Другим,
которым для него в культуре чаще всего является Бог. Другими словами, Лакан про-
блематизирует как традиционное фрейдовское понимание топологии
любовных тендерных отношений как отношений между мужчиной и женщиной,
включая в эту топологию дополнительную фигуру Другого, так и мужской
субъективности как самодостаточной и самоопределяющейся по отношению к
женской (ибо она, как оказывается, нуждается в фигуре Другого).
Что же касается женщины, то в конечном итоге, по словам Лакана, ее
наслаждение, ее jouissance связана не с фаллосом, Другим или Богом, но находится "по ту
сторону фаллоса". Таким образом, Лакан отличается от Фрейда тем, что признает
существование женской сексуальности не просто в терминах мужской или как
дополнение к мужской, но как автономную нефаллическую сексуальность. Женская
тайная jouissance является знаком ее сопротивления Другому, но в то же время
неартикулируема и непознаваема в традиционных терминах. Поэтому, кроме того
что она нефаллическая, о женской сексуальности, считает Лакан, ничего не может
быть сказано. Лакан приводит пример статуи Святой Терезы Бернини, которая, на
его взгляд, наглядно демонстрирует главный лакановский тезис о женской
сексуальности — "чувствую, но не понимаю": женщина не может знать и не может
понять, что такое ее субъективность, она способна, как Святая Тереза, только
интенсивно переживать собственную сексуальность. Именно в этом смысле
Лакан утверждает, что "женщина не существует". При этом женская
фригидность, по Лакану, отнюдь не является ее отказом от желания или сексуальных
отношений, но ориентацией на отсутствующий, "потерянный" объект любви,
существующий поту сторону Другого (например, символический мертвый
возлюбленный), — как отказ от сексуального удовлетворения желания
непосредственно здесь и теперь с реальным (а не символическим) партнером. Таким
образом, сущность женщины, по мнению Лакана, может быть только функцией
предела, по ту сторону которого невозможно традиционное знание: при попытке
понять женскую субъективность мужчина наталкивается только на
собственные фантазии и фантазматические представления, утверждает Лакан.
Итак, Лакан проблематизирует традиционную топологию мужского и
женского. В результате сексуальные отношения между мужским и женским
субъектами представляют, по Лакану, не реальные отношения "из плоти и крови", но
сложную символическую топологию, репрезентируя при этом не отношения
2Часап J. God and the Jouissance of The Woman. A Love Letter // Feminine Sexuality...,
pp. 137—148.

Феминизм и психоанализ
93
меЖДУ ДВУМЯ субъектами, но, по словам Элизабет Гросс, множественные типы
различных отношений одновременно: субъекта; Другого с большой буквы;
другого с маленькой буквы; фантазм Другого, желаемого посредством субъекта; и
фантазм субъекта, желающего посредством Другого30. Однако главным лака-
новским выводом исследования топологии сексуальных отношений как
тендерных отношений является вывод о невозможности традиционного
дискурсивного знания о структуре женской субъективности: основной стратегией в
отношении женского признается стратегия переживания вместо знания.
''Случай Лол": "изобретение истерии" в психоанализе Жака Лакана
("Другой" в структуре женской субъективности)
Когда Лакан в знаменитом семинаре Encore сделал ведущей тему женской
сексуальности, он, как и Фрейд, тем самым сделал ведущей тему женской
истерии, потому что женскую истерию Лакан определяет через понятие
сексуальности и желания. Основной конструкцией в структуре желания Лакан, как уже
было сказано, считает желание фаллоса, которое, по мнению Лакана,
свойственно не только женщинам (как считал Фрейд), но присуще структуре
человеческой субъективности как таковой. Второй определяющей доминантой желания
является опосредованность его Другим.
Что называется истерией par excellence? Ее элементарной формой считается
так называемая конверсионная истерия, когда субъект с помощью своего тела
(истерического симптома) выражает то, что не может быть выражено
посредством языка. Другими словами, в истерии некоторое травматическое ядро
конверсируется в телесный симптом, а психическое содержание, которое не
может быть означено с помощью языка, выражает себя с помощью так называемого
телесного языка. Стратегии истерической выразительности можно назвать
драматизированными стратегиями — через них субъект манифестирует
травматическое, формируя то, что называется истерическим театром субъективности.
Однако истерическая инверсия женской субъективности не описывается в
рамках простых зеркальных отношений, а опосредована полным отрицанием
субъективности травматической причины, вызвавшей данный симптом. То есть
невозможна простая индифферентная дистанция субъекта по отношению к
травматическому событию, породившему истерическую реакцию: единственно
возможным отношением становится аннигиляция и отрицание. Лакан объясняет данную
особенность истерической конструкции тем, что структура желания вообще по своей
природе конститутивно неудовлетворяема, человек никогда не знает, чего он
реально хочет: затрудненное желание преобразуется в желание препятствия,
неудовлетворенное желание преобразуется в желание неудовлетворения.
Желание — это, по Лакану, желание держать наше желание открытым, в конце
концов, это желание не знать. Таким образом, формируется базисный парадокс
истерического желания: что на самом деле желает истерическая женщина —
2QGrosz £. Jacques Lacan. A Feminist Introduction. London & New York: Routledge, 1990,
p. 140.

94
Глава 2
это чтобы ее желание всегда оставалось неудовлетворенным, другими словами,
оставалось живым в качестве желания. То есть структура желания предельно
опосредована, так как желание — это не желание чего-то, а "желание желания".
Поэтому Лакан выступает против картезианского принципа cogito в структуре
субъективности и настаивает на наличии непреодолимого разрыва между типом
мышления и типом бытия: как субъект я никогда не существую там, где я мыслю.
Истерия — это феномен, который существует для того, чтобы "вычеркнуть"
причину своего существования, который "сопротивляется" своему собственному
основание. Истерия есть Реальное в лакановском смысле: некая травма, которая дает
основания для новых символизации с целью доместификации травмы, но
одновременно приговаривает эти попытки к конечному поражению31. Другими словами,
истерия — это способ, с помощью которого женская субъективность
сопротивляется существующим формам интерпретации или символизации.
Понятие истерии как показатель желания у Лакана возникает из понятия
субъективной расщепленности, формирующейся на уровне "стадии зеркала"
— когда ребенок начинает воспринимать самого себя как "я".
Идентифицируясь со своим зеркальным образом, ребенок, как уже было сказано, вводит его в
свое субъективное ego, однако его отношение к этому образу является
отчужденным, так как зеркальный образ одновременно является и не является
образом самого себя: ведь в него входят фантазматические субъективные
представления и конструкции. Другими словами, ребенок идентифицируется с
образом самого себя, который одновременно является образом Другого; образ
— это всегда образ Другого, пишет Лакан32.
Поэтому субъективная идентификация на уровне "стадии зеркала" может
быть только частичной, желаемой, предполагаемой, то есть она никогда не
может быть полностью репрезентирована на уровне возникшего зеркального
образа. В результате субъективизация возможна в двух основных направлениях:
с одной стороны, как радостное, аффирмативное самопознание (в котором ego
реализует предполагаемую целостность своего образа), и, с другой стороны,
как параноидальное истерическое знание, произведенное расщепленным и
незнающим субъектом. Субъективное ego, таким образом, расщеплено между
удовольствием самоутверждения и фрустрацией, формируя "я" как
разделенное, не давая никакой возможности для субъекта сформировать какое:либо
финальное, итоговое мнение о самом себе. Дуальное, амбивалентное
отношение к собственному образу является, как уже было сказано, центральным для
лакановского понимания структуры субъективности как таковой.
Таким образом, "стадия зеркала" есть фаза либидинального инвестирования
Другого в образ собственного тела, обусловливающая примордиальную
субъективную фрустрацию и агрессивность. В результате конструкция ego становится
конструкцией, которую Лакан называет "воображаемой анатомией", которая опреде-
31Lacan 1 The Ethics of Psychoanalysis. The Seminar of Jacques Lacan. Book VII, 1959—1960. New
York & London: W.W.Norton & Company, 1992, pp.73—74.
32Bw(.,p.l29.

феминизм и психоанализ
95
яяется в зависимости от Другого и на основе которой строится психическая/либи-
динальная карта человеческого тела, обусловленная приватными и
коллективными фантазиями телесной организации. Собственно, истерический симптом как
символическая конструкция и формирует воображаемую анатомию в ее отличии от
биологической: истерическое воображаемое формирует телесную форму
субъективности, а не ее биологические основы. Другими словами,
истерический симптом организует анатомию, которая "должна быть", а не ту, которая
"есть". Лакан отмечает, что воображаемое истерическое женское тело/образ в
его воображаемой анатомии функционирует в первую очередь через либидиналь-
ную энергию различных эрогенных зон — рта, глаз, гениталийи, ануса, ушей, —
так как в воображаемой анатомии любая истерическая зона эротизируется.
Зависимость женской субъективности от конструкции Другого вплоть до опос-
редованности женского желания Другим, формирующим женскую
субъективность как истерическую, Лакан рассматривает на основе интерпретации
романа Маргерит Дюрас Похищение Лол В. Стэйн (1964). Основное отличие лака-
новской трактовки взаимоотношения женского "я" и Другого состоит в том, что
аналитик меняет дискурсивную дистанцию по отношению к женщине: он
является не внешним наблюдателем женской истории (как Фрейд в истории Доры),
но помещается внутрь нее. В этом вообще состоит особенность методологии
психоанализа Жака Лакана, который, по словам его ученицы Катрин Клеман в
книге "Жизни и легенды Жака Лакана" (1983)33, "никогда не прекращал
говорить о женщине". Действительно, лакановское понятие женского оргазма
(jouissance) является ведущим для его концепции субъективности в целом.
Главными в этой структуре являются конструкции "чувствую, но не понимаю" и
"говорю, но не понимаю". Отличие от Фрейда состоит в том, что "женская душа" (или
"истерическая субъективность") лишается параметров непосредственности.
Из того факта, что в лакановской концепции аналитик меняет дистанцию
по отношению к женщине, оказываясь "внутри" женской истории, вытекает
несколько последствий, которые Лакан и рассматривает на примере романа
Маргерит Дюрас.
Эта история, как и история Доры, также об отношениях врача и безумной
женщины. История рассказывается от лица мужчины, врача (возможно,
психиатра, но об этом не говорится) — тридцатишестилетнего Жака Холда, знающего
Лол В. Стэйн посредством единственного способа, на который он был
способен, — посредством любви. В результате наррация оказывается не внешним
изложением сюжета, но скорее воображаемым нарратора.
Первая сцена, которую снова и снова воображает нарратор, это сцена бала
и смотрящая на своего жениха, танцующего с другой женщиной, Лола. Героиня
романа Лола Валери Стэйн родилась в маленьком провинциальном городке в
Соединенных Штатах. Она была обручена, но в ночь, когда праздновали
обручение, ее жених всю ночь танцует с женщиной, одетой в черное платье, а
затем — на глазах Лолы —- исчезает с ней навсегда. Кульминационной сценой
33 Clement С The Lives and Legends of Jacques Lacan .N.-Y.: Columbia University Press, 1983.

96
Глава z
романа является сцена смотрящей на танцующую пару Лолы, которая
понимает, что в это время рушится ее жизнь. Она сходит с ума.
Сходит с ума, потому что она потеряла его? Или оттого, что она потеряла его
и его женщину из поля своего зрения, что она никогда не увидит завершения
этой сцены, когда в гостинице ее жених снимет черное платье с этой женщины,
задает свой решающий вопрос Лакан...
Лола меняет свое имя и становится Лол В. — как будто с переменой имени
могли закончиться ее несчастья. И они действительно закончились: она
выходит замуж и становится матерью. Нарратор Жак Холд встречает ее именно в
этот период ее жизни. Но перед тем, как описать свою первую встречу с Лол, он
описывает другую сцену, которая имела место несколькими днями ранее: Лол
преследует мужчину, который идет на свидание с любовницей. Любовница —
подруга ее детства — Татьяна Карл, у которой черные волосы; и Лол настигает
странная страсть — увидеть, как Татьяна и мужчина занимаются любовью.
Спрятавшись в зарослях ржаного поля, она наблюдает при свете, льющемся из окна
соседнего дома, как они занимаются любовью в гостинице.
Через несколько дней Лол посещает Татьяну и встречается там впервые с
Жаком Холдом — мужчиной, которого она наблюдала до этого с Татьяной через окно
гостиницы. Между ними возникает любовь, но она не может продолжаться без
"третьего члена", без Татьяны: Татьяна и Жак занимаются любовью, наблюдаемые
Лол и знающие об этом; Лол и Жак занимаются любовью, наблюдаемые Татьяной...
Роман заканчивается тем, что Лол возвращается на ржаное поле, ее белые волосы
смешиваются с колосьями ржи, и она сходит с ума. Ее разум сейчас отнят от нее,
как и несколько лет назад во время танца жениха с женщиной в черном.
В первом случае она становится центром внимания не сама по себе, а из-за
тех событий, в которые вовлекает ее танец жениха: она привлекает внимание к
себе, потому что брошена женихом. Во втором случае она задействована
любовной парой для осуществления любовного желания: Лол, стимулируя Жака
и Татьяну быть разглядываемыми, стимулирует одновременно их и к тому,
чтобы они разглядывали ее. Любовь в тексте Маргерет Дюрас опосредована
взглядом и присутствием Другого. По Лакану, субъективность Лолы похищена во
время ночи ее обручения, и теперь найти себя она может только через другую
копулу — Татьяну и Жака. Но когда в конце концов она получает определенность
(видит любовную сцену), она сходит с ума. Другими словами, Лол может быть
затронута любовью только на дистанции, она просто не существует вне отношений
дистанцированного задействования другими. По мнению Лакана, любовь — это
образ самого себя, который захвачен Другим и под которым ничего нет.
Основное отличие от теории Фрейда заключалось в том, что истерическая
женская субъективность/женское желание у Лакана конституируется не
непосредственно, но через структуру "друговости": желание — это всегда не только
желание Другого, но желание посредством Другого. Мое желание — это
желание быть желаемым Другим, быть соотнесенным с его взглядом на меня.
Поэтому, утверждает Лакан, Другой не только всегда присутствует в женской субъек-

Феминизм и психоанализ
97
тивности, но и, по существу, конструирует ее. Основным парадоксом в
конструкции женщины-истерички является опосредование Другим всех действий и
идентификаций, которые в то же время парадоксальным образом оказываются
наиболее "истинными" проявлениями "женской души".
Женское как травматическое:
топология женского в структуре куртуазной любви
Природу женской субъективности Лакан также объясняет через структуру
любовных отношений и феномен любви34. Самым знаменитым тезисом Лакана
в этом контексте является парадоксальный тезис о том, что в любви "не
существует сексуальных отношений". Он означает, что в сексуальных отношениях
между полами отсутствуют прямые, непосредственные отношения, потому что
они неизбежно опосредованы символическим Другим, так как в качестве
символического феномена всегда структурированы через референцию к фаллосу —
символическому Другому. Обычным маневром мужской сексуальности, пишет
Лакан, является стремление превратить Другого с большой буквы в другого с
маленькой буквы для того, чтобы рационализировать и прагматизировать
сексуальные отношения, лишить их символической природы. Однако, по словам
Лакана, это только тщетная иллюзия: препятствия в любви отнюдь не являются
внешними, но внутренними препятствиями самой структуры сексуальных
отношений — как внутренних отношений между субъектами, управляемых Другим.
Дальнейший анализ топологии женского в структуре любовных отношений
Лакан осуществляет в знаменитых семинарах, посвященных куртуазной любви,
анализируя образ Прекрасной Дамы (Lady) и его значение для топологии
женского в целом. Традиционно образ Прекрасной Дамы как образ женского
воспринимается, пишет Лакан, как сублимированный объект, то есть как духовная
структура с характеристиками религиозной экстатичности. В
противоположность традиционному пониманию Лакан подчеркивает те черты образа
Прекрасной Дамы, которые отрицают эффект духовности или спиритуализации. Он,
в частности, обращает внимание на тот факт, что Прекрасная Дама в структуре
куртуазной любви неизбежно теряет свои конкретные черты и является
адресатом любви в виде общего абстрактного идеала: создается впечатление, что
вся поэзия куртуазной традиции обращена к одной и той же персоне. Другими
словами, в данной поэтической традиции объект женственности предстает как
абстрактный "пустой" объект, лишенный всякой реальной субстанции35. В то
же время, утверждает Лакан, абстрактный характер Прекрасной Дамы не имеет
ничего общего со спиритуальной чистотой: скорее, в ее лице мы имеем дело с
дистанцированным, холодным и нечеловеческим партнером со всеми
вытекающими из этого статуса характеристиками — произвольностью в действиях
настолько, насколько только это возможно вообразить. Исходя из этого тези-
*Часап J. Courtly Love as Anamorphosis // The Ethics of Psychoanalysis, The Seminar ofacques
tocan...,pp. 139—154.
35I6/c/., p. 149.

98
Глава г
са, Лакан уточняет, что отношения кавалера и его Прекрасной Дамы в структур
ре куртуазной любви являются, скорее, отношениями не двух влюбленных
субъектов, но отношениями феодального господина и его вассала,
подчиняющегося всем бессмысленным, невозможным, произвольным и капризным
приказам господина. Подчеркивая недуховный и неравный характер этих
отношений, Лакан специально цитирует отрывок из средневековой поэмы о
Прекрасной Даме, заставляющей своего возлюбленного буквально облизывать ее ноги,
нюхать дурной запах ее промежности, а затем она еще и испражняется на его
голову36...
Таким образом, структура Прекрасной Дамы как структура женского, по
мнению Лакана, не только предельно далека от того, чтобы быть структурой чистой
духовности, но одновременно функционирует в структуре любовных
отношений как нечеловеческий партнер в смысле такого радикального Другого,
который совершенно не коррелирует с нашими собственными потребностями или
желаниями, автоматическим образом производит требования и приказы,
чуждые и бессмысленные для нас. Другими словами, в лице Прекрасной Дамы как
структуры женского мы имеем такое радикальное Другое, с которым
отношения эмпатии невозможны. Поэтому Лакан обозначает женское Другое как mpae-
матическое и называет его Реальным, что в терминологии Лакана означает
реальность, которая сопротивляется эффекту символизации. Поэтому
традиционная идеализация Прекрасной Дамы со стороны мужского субъекта, по
мнению Лакана, должна рассматриваться как вторичный феномен, функция
которого заключается в том, чтобы сделать невидимым первоначальное
травматическое отношение мужского субъекта к женскому. Если для объяснения
функционирования феномена женского в структуре любовных отношений
использовать лакановскую философскую терминологию, то можно утверждать, что
Символическое (Прекрасная Дама) в ней замещает некоторое Реальное
(травматическое женское Другое), которое сопротивляется любому типу символизации.
Поэтому Прекрасная Дама — это уже вторичный феномен, который делает
травматическое измерение Реального (женское как радикальное Другое)
невидимым. В результате, лишенная всякой реальной субстанции, Прекрасная Дама
функционирует как зеркало, на которое мужской субъект проецирует свой
воображаемый идеал. Но дело заключается не только в том, что образ
Прекрасной Дамы как образ женского возникает в этой проекции не так, как он есть на
самом деле, но так, как мужской субъект воображает его себе: Лакан
настаивает также на том, что мужское отношение к женщине в вышеописанной
конструкции знаменует метафизический и логический гносеологический предел,
который не может быть пересечен. Функция, которую реализует предел, — это
функция мужского фантазма как знака, с одной стороны, недоступности
женского идеализированного объекта и, с другой стороны, одновременное "умертв-
ление" всякой из-плоти-и-крови женщины. По словам Славоя Жижека, образ
Прекрасной Дамы для мужчины функционирует как нейтральный экран, откры-
36Ш., р. 150.

Феминизм и психоанализ 99
вающий пространство для любых возможных фантазматических мужских
проекций, и одновременно как тип "черной дыры" в реальности, как предел, за
которым никакое женское "по ту сторону" (то есть женская субъективность)
недостижимо37.
Если женский субъект фундаментально недостижим для традиционной
структуры познания, каким образом, тем не менее, мы можем концептуализировать его,
спрашивает Лакан в семинаре "Куртуазная любовь как анаморфозис"?
Наибольшей ошибкой является сведение данной дистанции к простой диалектике желания
и запрета. Дело заключается не в том, что субъект чинит себе дополнительные
препятствия, чтобы через запрет еще больше повысить ценность женского
субъекта как объекта любви, но в том, что эта внешняя особенность, по мнению Лакана,
указывает на внутреннюю невозможность доступности объекта. Поскольку
Прекрасная Дама как Реальное по самой своей структуре является "черной дырой",
вокруг которой структурируется желание мужского субъекта, то единственный путь
приближения к ней — это не прямой, а косвенный путь, когда даже цель пути
становится потерянной. Отсюда такие техники эротизма, как отступление назад,
косвенность, подозрения. В семинаре "Куртуазная любовь как анаморфозис" Лакан
утверждает, что объект желания может быть достижим только как частичный, то
есть косвенно и как бы "со стороны", ибо, когда мы прямо смотрим на объект, мы,
по словам Лакана, не видим ничего, кроме пустоты. Точно так же мы можем
говорить о временном анаморфозисе как временном ритме в восприятии объекта,
когда объект достижим только в акте переменного откладывания как отсутствующая
точка временной референции. Поэтому женская субъективность как объект
мужского желания есть то, что циклически создается через сеть контуров,
откладываний, приближений и потерь; не случайно парадоксом куртуазной любви, на
который обращает внимание Лакан, является парадокс "откладывания": в то время как
"официальным"желанием любви считается желание сексуальных отношений с
Прекрасной Дамой, на самом деле для мужского субъекта нет ничего более страшного,
чем намерение со стороны Прекрасной Дамы осуществить это желание. На самом
деле мужской субъект ждет от нее одного — нового приказа об "откладывании".
Таким образом, в исследовании топологии женской субъективности Лакан
вносит существенные коррективы в понятие jouissance: полнота наслаждения,
оказывается, проявляется только тогда, когда происходит отказ. Поэтому
фигура Прекрасной Дамы воплощает одновременно и наслаждение, и его потерю, и
расщепляется, соответственно, с одной стороны, на Вечную Женственность, с
другой — на Радикальное Зло. Именно из ипостаси Прекрасной Дамы
возникает популярный в эпоху модернизма травматический образfemmefatale.
Структура отношений с femmefatale такова, что никогда, ни при каких условиях
мужской субъект не может достичь отношений взаимодействия с ней: либо она
остается недоступной навсегда (а он при этом страдает или гибнет), либо он
добивается близости с ней (и тогда гибнут либо они оба, либо любовь)...
37Zizek S. The Metastases of Enjoyment. Six Essays on Woman and Causality. London & New York:
Verso, 1994, p. 108.

100
Глава 2
Главный вопрос, который на основе лакановской концепции женского
возник в 70-е годы во французском феминизме, — это, в противоположность Ла-
кану, вопрос об определении jouissance feminine независимо от
потенциального отношения к ней мужчины. В процедуре куртуазной любви, являющейся
моделью традиционных любовных отношений, женщина, как показывает
Лакан, является всего лишь пассивным экраном, на который мужчина проецирует
собственный фантазматический ego-идеал как объект собственного желания;
одновременно в социальной практике женщина является объектом обмена
между мужчинами. В тех случаях, когда женщина сама пытается определить свою
jouissancefeminine вне структуры мужской фантазии или же отделить понятие
"женщины" от понятия "женственности", в которое помещает ее традиционная
эпистемология, это, по словам Элизабет Гросс, вызывает панику и у мужчин, и у женщин38.
Желание в структуре гендерной идентичности:
маскарад идентификаций
Основное отличие лакановской концепции гендерной идентичности
состоит в том, что Лакан проблематизирует фрейдовские определения мужского и
женского в психоанализе, в частности определение женского через структуру
нарциссизма, а определение мужского через влечение к женскому. Вместо
фрейдовской бинарной структуры идентичности Лакан утверждает
множественную и гетерогенную структуру. Данный методологический подход сыграл в
дальнейшем огромную роль в формировании феминистской постмодернистской
концепции гендерной идентичности, а также в формировании концепций
гей-лесбийской и gueer-идентичности. Главным критерием такого пересмотра
оказывается лакановская концепция желания.
Если принять за определение субъективности то, что она конституируется
по отношению к фаллосу, то есть фаллическому означаемому, то маскулинная
и феминная позиции в таком случае, пишет Лакан, различаются модусами иметь
и быть: маскулинная позиция обладает фаллосом (имеет), феминная позиция
является (есть) фаллос для мужчины. Однако, замечает Лакан, позиция
женщины по отношению к фаллическому означаемому является не столь простой:
ведь хотя женщина и не имеет того, что имеет мужчина, с помощью различных
стратегий, одновременно как вычеркивающих, так и делающих видимой его
отсутствие — соблазнения, нарциссизма, зависти, маскарада, — она может, став
объектом желания для другого, иметь фаллос. Особенностью женских
идентификационных стратегий при этом является то, что женщина может иметь
фаллос только через символические процедуры, в частности через процедуры
подобия как маскарада, то есть только через иллюзию. Поэтому одновременно
такая структура является, как уже было отмечено выше, структурой
расщепления между совершенным идеалом феминности и несовершенной
"реальностью". В результате женская идентичность никогда не может стать автономным
уникальным субъектом: она является фаллосом только в процедурах желания.
^GroszE. Jacques Lacan. A Feminist Introduction..., p. 190.

феминизм и психоанализ
101
Но, оказывается, и мужчина, по мнению Лакана, не может быть фрейдовской
автономной (фаллической) субъективностью, ибо он имеет... только пенис.
Чтобы пенис стал фаллосом, мужчине необходим другой/женщина — испытывающий
нехватку и желающий того, чем сам не обладает: то есть мужчина может стать
фаллическим только тогда, когда станет объектом желания для женщины. Таким
образом, сексуальные отношения также являются для мужчины
парадоксальными, амбивалентными и фрустрирующими: он хочет утвердить себя как фаллос,
используя при этом женское сексуальное желание к его пенису, то есть
попадая в зависимость от женщины. Другими словами, если женщина теряет
собственную субъективность в качестве объекта чужого желания, то мужчина в
сексуальных отношениях также становится простым объектом обмена, теряя
свою фаллическую функцию (отсюда мужские фантазии об угрожающей
вагине, которая никогда не может быть удовлетворена...). Таким образом, мужская
идентичность также определяется Лаканом только по отношению к женской, а
значит, как лишенная стабильных и автономных (мужских) показателей и
осуществляющая себя исключительно как функция в общей циркуляции желания.
Пересматривая фрейдовские структурные характеристики тендерной
идентичности, Лакан одновременно пересматривает ("оборачивает") и
фрейдовские характеристики мужского и женского типов желания.
Как было отмечено выше, Фрейд выделял два типа желания/любвй для
женщин и мужчин: анаклизис, свойственный мужчинам, и нарциссизм,
свойственный женщинам39. Первый тип любви свойственен тем, кто любит другого вне
себя — например, мать или тех, кто ее замещает; второй тип любви
заключается в любви к себе как основному любовному объекту; первую позицию Фрейд
обозначает как маскулинную, которая представляет активную форму,
моделирующую любовь к тому, кто напоминает первые инфантильные удовольствия;
вторую — как феминную, которая заключается в пассивной цели быть
любимой, а не любить самой. Аналитический тип любви, по мнению Фрейда,
склоняется к переоценке любовного объекта и более всего соответствует
стереотипам и образам романтической любви, которая возносит объект своего желания
на пьедестал, уничтожая при этом собственное "я". Нарциссизм девочки,
напротив, есть компенсация отсутствия фаллоса у нее, которая проявляется во
множестве стратегий, пытаясь — через пассивность, женственность и материнство —-
сделать свое тело объектом любви для другого. В традиционных тендерных
маркировках желания кажется, что именно женщина находится во властной позиции,
подобно королеве, каждое желание которой является законом для мужчины;
мужчина же кажется находящимся в положении вечного слуги, счастливого
исключительно тем, что может исполнять любые пожелания госпожи.
Однако Лакан пересмотрел основные фрейдовские структуры женских и
мужских тендерных идентификаций через анализ процедур аффекта, а именно —
любовных отношений. Он прежде всего обратил внимание на парадокс, смысл кото-
рого заключается в том, что чувства, желания и страсть мужчины являются совер-
39 Grosz Е. Anaclisis, Narcissism, and Romantic Love // GroszE., Jacques Lacan. A Feminist Introduction...,
pp.126—130.

102
Глава?
шенно безотносительными по отношению к женской идентичности. Мужское
отношение к женщине, оказывается, является серийным: оно может применяться не
к одной исключительной женщине, а ко всем женщинам одновременно. Другими
словами, не существует такой женщины, чья уникальная идентичность является
привилегированным объектом мужского желания: то, что мужчина действительно
желает, по утверждению Лакана, — это его собственная любовная позиция. По
существу, он соблазнен собственной активной формой любви и возможностью
самому определять позицию и ценность своего любовного объекта. В результате
можно, по мнению Лакана, сформулировать, что мужчина в любовных отношениях
парадоксальным образом реализует нарцисстическую позицию — любя женщину и
производя ее как такой идеал для себя, который он можетлюбить так, как он любит
себя. Основным парадоксом, фиксируемым Лаканом в отношении мужской
идентичности, оказывается то, что мужская аналитическая любовь, по видимости
направленная на другое, является, по существу, фундаментально нарцисстической,
реализуя любовь к другому как любовь к себе: мужской субъект переносит свой
собственный инфантильный нарциссизм на возлюбленную, которая в таком
случае получает измерение ценности и притяжения, не будучи сама по себе фокусом
или центром его чувств. Лакан демонстрирует фрейдовское определение
нарциссизма, формулируя, что мужчина в процедуре любви через собственный
нарциссизм утверждает позицию господства, контроля и активности, а не ценность
женщины как любовного объекта. Фрейдовская мужская аналитическая любовь в
интерпретации Лакана оказывается направленной не на другое, а на себя — то есть
является нарциссизмом, который Фрейд в первую очередь приписывал женщине.
Однако и в нарцисстической позиции женщины содержится фиксируемый
Лаканом парадокс. Занимая недостижимую позицию любовного объекта для
другого, она, как кажется, проявляет себя как автономная и независимая от
своего возлюбленного субъективность. Кажется, что она занимает независимую
либидинальную позицию, утверждающую ее феминность как сопротивляющуюся
и не подчиняющуюся законам фаллической циркуляции (позже эту женскую
позицию поставит в центр своих рассуждений о женской "друговости", например, Сара
Кофман). Парадоксом оказывается то, что эта нарцисстическая идентичность
зависит от того, насколько женщина желаема для мужчины. В результате женская
позиция в интерпретации Лакана оказывается не активным самоутверждением
собственной идентичности, но пассивной позицией, в которой женщина не
может ни говорить, ни думать от своего имени. При этом женская пассивность,
фиксирует Лакан, может восприниматься как холодность, бесконечно фрустри-
руя любящего мужчину и делая женщину особенно привлекательной: женщина
тем самым как бы не допускает тот "последний шаг", который обеспечил бы
полное обладание ею мужчины. В то же время то, что она на самом деле ценит
больше всего и без чего не способна жить, пишет Лакан, — это его желание к
ней: она чувствует себя уверенно только тогда, когда она желаема другим.
Самым ужасным для женщины является потеря любви другого к ней, потому что
только эта любовь указывает ей на ее собственную ценность. Поэтому
традиционная цель женской субъективности — удерживать как можно дольше вокруг себя

феминизм и психоанализ
103
всех любящих и их любовь, подтверждающую ее собственную ценность. Для того
чтобы длилась аура ее власти, женщина нуждается, по словам Лакана, в тех, кто
подтверждал бы ей ее собственную ценность. Парадоксом женского нарциссиз-
ма,таким образом, оказывается его фундаментальная направленность на
другого — мужчину, базирующаяся на мужской оценке женской субъективности и
зависящая от нее. Фрейдовская женская нарцисстическая позиция в
интерпретации Лакана парадоксальным образом преобразуется в мужскую аналитическую.
Таким образом, рассмотрение Лаканом тендерной идентичности по
критериям желания производит "оборачивание" фрейдовских бинарных тендерных
структур женской и мужской идентичности, делая их флюидными,
взаимозаменяемыми и многомерными. Но именно такое понимание структур тендерной
идентичности лежит в основе современного постмодернистского феминизма,
гей-лесбийских исследований, диеег-теории и постфеминизма.
Визуальное в женских ''политиках репрезентации"
Лакан одним из первых в психоанализе исследовал значение фактора
визуального в структуре женской субъективности, имеющего, в свою очередь,
огромное значение для женских "политик репрезентации". Особенностью лака-
новского подхода к анализу женских "политик репрезентации" является то, что
они определяются как сложные и множественные, зависящие не от
субъективного "я", но в первую очередь от культурного репертуара тендерных образов,
существующих в обществе.
Поскольку, по мнению Лакана, субъективное тело не сводится к
биологическому и не является простым продуктом физического контакта, то оно
формируется под влиянием символических желаний и ценностей, импринтирован-
ных в него через процедуру "стадии зеркала": субъективность обретает свое
существование только в тот момент, когда начинает воспринимать образ
своего тела в пределах рефлексивной поверхности — то есть через визуальный
статус. По мнению Лакана, именно визуальный образ формирует основу ego и
репрезентативные стратегии субъективности; в визуальный образ ego при этом,
как уже было отмечено, входит не только собственная внешняя репрезентация
субъекта, но и образы других. В результате основным парадоксом феномена
идентификации через визуальный образ, по мнению Лакана, оказывается то,
что субъект идентифицируется с тем, что она/он не есть.
Для понимания роли визуального в репрезентативных стратегиях
субъективности Лакан обращается к понятию "экрана" вместо зеркальной рефлексии,
имеющей место на стадии зеркала. Экран — это определенное культурное имаго,
обеспечивающее функцию "взгляда" (таковым является взгляд матери на ребенка) по
отношению к субъективности и идентификацию субъекта с тем, чем он никогда не
может быть, — с гендерным идеалом (современный феминистский психоаналитик
Кайа Силверман обозначает стратегии "экрана", то есть стратегии идеализации в
культуре как "колонизацию идеализации"). Нельзя забывать, что идеализация
является операцией, корни которой глубоко укоренены в нашем бессознательном и

104
Глава 2
не могут быть прояснены с помощью актов сознания, поэтому тендерная
идеализация с помощью "экрана" предполагает одновременную натурализацию тендерных
идеалов маскулинности и феминности в обществе. Лакан настаивает на том, что
детерминирующим для субъективности является не то, как мы видим или хотим
видеть самих себя, но то, как мы восприняты культурным взглядом — это и есть
"экран", демонстрирующий, что мы не можем произвольно выбрать, как мы
"видимы" в культуре. Данный механизм Лакан называет визуальной драмой
субъективности, базирующейся на разрыве между тем, чем субъект является, и тем, как он
визуально репрезентирован. Только в ситуациях инфантильного ощущения
чувства целостности в идентификационных стратегиях субъект имеет временное
совпадение своего визуального образа с ego: происходит это в те моменты, когда
визуальное ego воспринимается как любимое и самодостаточное.
Однако обратной стороной процедуры идеализации тендерных визуальных
образов в обществе является то, что не все субъекты культуры имеют доступ к
формированию телесного ego — то есть к идеализированному имаго. Именно
невозможность осуществления процедуры тендерной идеализации формирует
стратегию так называемой деидеализированной идентификации субъективности, в
частности стратегию телесной фрагментаризации. Коренная невозможность
присвоения субъектом идеального тендерного имаго понимается им через фантазии
телесной дезинтеграции, когда в идентификационной стратегии субъективности
возникает фантазматическая структура "тело в кусках" делающая субъекта
несводимо агрессивным по отношению к тем, кто кажется способным обладать тем, чем
данный субъект не обладает, — идеализированным тендерным образом.
Особенность женских стратегий репрезентации Лакан исследует на примере
женской истерической субъективности, так как именно истерическая
субъективность, по его мнению, наглядно демонстрирует две основные стратегии
субъективной идентификации: или тендерная идеализация, или телесная фрагментаризация.
Он напоминает, что фрейдово понимание истерии заключалось в том, что Фрейд,
с одной стороны, подчеркивал значение телесных/внеязыковых
репрезентаций истерии, с другой стороны, отказывал им в подлинности, утверждая, что
тело истерички — всего лишь серии ложных и неестественных сигнификаций.
Лакан, в отличие от Фрейда настаивает на дизъюнктивных отношениях между
телом и психической реальностью: идентичность и желание осуществляют себя
только через серии репрезентативных разрывов, которые лишь отдаляют
женскую субъективность от ее непосредственных инстинктов и нужд, от "чистой
биологии". Как уже было сказано, тело Лакан понимает как символическую
структуру, а визуальный образ тела — как основной показатель тендерной
идентичности. Женское истерическое тело репрезентирует себя либо в виде
совершенного тендерного идеала, либо в виде фрагментаризованного
несовершенного тела; в любом случае визуальный образ женского, в котором отсутствует
традиционный критерий различения по критерию истина/ложь, Лакан считает
определяющим по отношению к субъективной структуре: женщина такова, каковой она
воображает себя. При этом именно социосимволические стратегии тендерной
визуализации в обществе конституируют политики женской субъективной репрезента-

Феминизм и психоанализ
105
ции, а не наоборот; поэтому Лакан делает актуальный для современной
феминистской теории вывод о том, что функция визуального выполняет функцию
власти в отношении феномена женского —- располагает его в амбивалентной и
жесткой символической топологии идеал/несовершенство, не оставляя других
возможностей для репрезентации женской субъективности в культуре.
На основе лакановских исследований практики визуального и ее влияния
на репрезентативные стратегии женской субъективности современные
феминистские исследовательницы поставили следующий вопрос: может ли женская
субъективность быть представлена в традиционной логике репрезентации, либо
она требует разрушения старой и поисков новой? То есть дискуссии
феминистских исследовательниц строятся вокруг дилеммы реализации женских политик
репрезентации наравне с мужскими или же на уровне выработки собственно
женских и автономных по отношению к мужским репрезентативных политик
(вплоть от отказа от политик репрезентации вообще). Данный вопрос, на
постановку которого оказала огромное влияние лакановская эпистемология
женского, до сих пор является одним из основных эпистемологических вопросов в
современной теории феминизма.
***
Элизабет Гросс в книге ЖакЛакан. Феминистское введение (1990)
формулирует основные выводы о влиянии Лакана на феминистскую теорию *°:
1. Критика Лаканом картезианского cogito и универсального субъекта, а
также проблематизация субъекта как естественного образования. Вместо
традиционных представлений о субъективности он предложил теорию
социолингвистического генезиса субъективности, которая рассматривает маскулинную и
феминную субъективность как социальный и исторический эффект и функцию,
а не как эффект и функцию биологически предданного и детерминированного.
2. Лакан способствовал легитимации дискурса сексуальности внутри
современного академического дискурса. Кроме того, Лакан вообще поставил
проблему сексуальности в центр всех моделей социального и психического
функционирования. Быть субъектом, по Лакану, значит занимать сексуализирован-
ную позицию, идентифицируясь с теми атрибутами, которые социально
предписаны мужскому или женскому полу.
3. Теория Лакана указала на центральное место систем значения или сигни-
фикации для структуры субъективности и структуры социального порядка в
целом — то есть тот факт, что именно дискурсивный порядок конституирует
социокультурную действительность, а не наоборот.
В то же время феминистские постлакановские теоретики признают, что
Лакан вывел понятие женского за пределы истории и реальности, за что в первую
очередь подвергся феминистской критике. Кроме того, в концепции Лакана, по
мнению феминистских критиков, структура значения и символический
порядки* Е. Jacques Lacan. A Feminist Introduction..., pp. 188—192.

106
Глава 2
док фиксируются по отношению к трансцендентальному означаемому,
которое обозначается символом "фаллос". Именно оно гарантирует патриархатную
дихотомию на уровне символического порядка реальности: другими словами,
фаллос означает контроль и власть над желанием на уровне символического
порядка. Фактически, фаллос превращается у Лакана из означающего в
критикуемое феминистками трансцендентальное означаемое; поэтому лакановскую
концепцию культурного означивания феминистские исследовательницы
называют "фаллоцентризмом", а лакановскую трактовку ценностей культуры
связывают с традиционными ценностями власти. И хотя феминистски
ориентированные ученицы Лакана в постановке вопроса о сексуальности используют лака-
новские определения данного феномена — через параметр
символического, — тем не менее их следующим шагом в отношении проблемы сексуальности
было признание связи между сексуальностью и властью, когда сексуальность
определяется через особые манипулятивные стратегии власти по отношению к
субъекту (женскому или мужскому).

феминизм и психоанализ
107
СОБЛАЗНЕННЫЕ ИЛИ СОБЛАЗНЯЮЩИЕ? —
постлакановский феминистский психоанализ
Теория Жака Лакана оказала огромное влияние на развитие феминистского
психоанализа, в частности на развитие концепции желания как основной
структуры женской субъективности в постлакановском психоанализе.
Какова основная задача постлакановского феминистского психоанализа по
сравнению с теорией женской субъективности Лакана? Если Лакан структуру
женского обозначает как гносеологическую и логическую структуру предела,
за которым ничего, кроме наших меняющихся фантазматических
представлений о женском, нет (знаменитый лакановский тезис "женщина не существует"),
то феминистские исследовательницы стремятся, вопреки лакановским
формулировкам (хотя и с помощью его методологии), разработать топологию именно
женской субъективности в ее уникальном отличии от мужской и предлагают
поэтому множество стратегий такой разработки в терминах концепции
женского желания. Основной теоретический тезис состоит в отказе признать роль
женского как исключительно пассивную (объекта мужского желания, в
терминологии Лакана). Напротив, в противовес Лакану постулируется активность
женской субъективности и желания: женщина, утверждают феминистские
психоаналитики, также подвержена процедуре субъективизации, а не исключена из
нее. Постулируется, тем не менее, что мужская и женская стратегии
субъективизации реализуются принципиально различным образом: основное отличие
женского типа субъективизации состоит в том, что женская субъективизация
осуществляется вне сферы "фаллической экономии символической кастрации", в
терминологии Лакана. Символом женской субъективизации является лакановское
понятие70Ш55алсе — женское желание, не нуждающееся в опосредующей фигуре
Другого (мужчины или Бога). Поэтому в целом отношение в постлакановском
феминистском психоанализе к учителю — Жаку Лакану — достаточно
неоднозначно: с одной стороны, используется лакановская методология анализа, с другой
стороны, реализуется нефаллическое (если использовать терминологию одной из
наиболее известных на сегодняшний день представительниц постлакановского
психоанализа — американского феминистского психоаналитика и философа Джейн
Гэллоп) отношение к его теоретическому и текстовому наследию.
Неоднозначный характер этого отношения подчеркивает, например, Катрин Кле-
ман в книге "Жизни и легенды Жака Лакана" (1983)41, делая неоднозначность
основной конструкцией книги. Безусловно, эта книга — о любви: к учителю, Жаку
Лакану. Но и о парадоксах любви тоже. О сложных конструкциях отношений учитель-
ученица: о механизмах признания, сопротивления и обретения — ученицей, жен щи-
41 Clement С. The Lives and Legends of Jacques Lacan. N.-Y.: Columbia University Press, 1983.

108
Глава 2
ной, философом, Катрин Клеман — амбивалентной свободы. Основным фоном
начала книги служит вопрос дочери, заданный Катрин Клеман и ее мужу: вы столько
ежедневно говорите об этом человеке, Жаке Лакане, в своих домашних разговорах,
он как бы живет внутри вашей семьи — означает ли это вашу любовь к нему? Что
больше всех вы любите именно его? На что Клеман в книге отвечает: да, это,
безусловно, была любовь, то есть вначале, безусловно, была любовь, заставлявшая
еженедельно приходить на лакановские семинары в течение многих лет, и только позже
эта любовь стала осмысляться как сопротивление и желание свободы от любви.
Проблематике влияния теории Лакана на феминистский психоанализ также
посвящена книга Джейн Гэллоп "Соблазнение дочери: Феминизм и
психоанализ" (1982). Под "соблазненными дочерьми" в первую очередь понимаются
феминистские теоретики — как "дочери", соблазненные "отцом" Жаком Лака-
ном. С другой стороны, логическая конструкция процедуры "соблазнения",
моделью которой традиционно служит модель отношения врач/пациентка в
психоаналитическом сеансе, может прочитываться (и прочитывается Гэллоп)
иначе—в смысле "дочь, соблазняющая отца": когда активная функция соблазнения
принадлежит женскому субъекту, "дочерям" — феминистским ученицам Лакана42.
Игра смысловых значений, используемых Гэллоп, отражает амбивалентность
отношения феминистских психоаналитиков к теории и феномену Жака Лакана в целом
и одновременно указывает на некоторые логические процедуры — в частности,
на процедуру соблазнения в психоаналитическом сеансе, — позволяющие
Гэллоп проинтерпретировать концепцию Лакана таким образом, что в ней
проявились новые возможности в трактовке топологии женского.
Основной логический ход Гэллоп — сексуализация психоаналитического
отношения отец/дочь через введение в него параметра телесности (Джейн
Гэллоп — специалист по философии телесности Батая и Сада, их творчеству
посвящена ее докторская диссертация), подчеркивая не символический, как у
Лакана, характер этого отношения, а гендерно-чувствительный — в том
смысле, в каком его использует феминистская теория: субъект
психоаналитического сеанса не является лакановским субъектом "маскарада идентификаций",
способным на символическом уровне или уровне языка принять любую
тендерную атрибуцию, но является, безусловно, женским субъектом, чувства и
переживания которого (связанные в первую очередь с опытом семьи и
материнства) принципиально отличаются от абстрактного символического (или
мужского) субъекта. Недаром для обложки своей следующей книги "Мыслить
телом" (1988) Гэллоп выбирает фотографию родов — как метафорическое
указание на уникальный женский опыт, который, по ее мнению, невозможно
продублировать или проинтерпретировать в мужских дискурсивных практиках.
Главная цель данной логической интерпретации — это деконструкция (дефал-
лизация) традиционной функции отца и подчеркивание активной женской
позиции43. С этой целью Гэллоп расставляет новые акценты в традиционном психо-
Аг Gallop J. The Ladies" Man // Gallop J. The Daughter's Seduction: Feminism and Psychoanalysis
Ithaca: Cornell University Press, 1982, pp. 33—42.
43 Ibid., p. xv.

феминизм и психоанализ
109
аналитическом отношении отец/дочь (или учитель/ученица/ы), строящемся, в
терминологии Лакана, как бтношение "я" (в данном случае женского "я") с Другим,
прототипом которого в психоаналитическом сеансе выступает аналитик.
Во-первых, конструкция "соблазнение дочери", используемая Гэллоп в
интерпретации развития психоаналитической традиции, в первую очередь указывает на
безусловный феномен флирта и активного соблазнения "дочерей" —
женщин-учениц, женщин-пациенток, женщин-читательниц психоаналитических
текстов—обоими психоаналитическими "отцами", мужчинами-психоаналитиками (как
Фрейдом, так и Лаканом). Ситуация соблазнения, по мнению Гэллоп, в неявном виде
всегда входит в конститутивные основания психоаналитической традиции и
психоаналитического письма, однако тезис об активной роли "отца" в процедуре
соблазнения содержит отличие от классического психоаналитического тезиса,
акцентирующего активный характер исключительно детской сексуальности,
априорно постулирующего, что "отец" ничего не знает о переживаниях "дочери"
и не вовлечен в них. Почему Гэллоп настаивает на своей реинтерпретации и
считает ее важной для развития феминистского психоанализа? Потому что
активный в отношении "дочери" "отец" — это уже не абсолютный властелин, внимания
которого безуспешно добивается дочь, а зависимая от "дочери" фигура мужской
субъективности,утверждает Гэллоп, фаллические функции которой в контексте
постулируемого феномена обоюдной зависимости ставятся под сомнение.
Во-вторых, подчеркивается сознательная и перформативная активность
соблазняющей фигуры "дочери"/ученицы в этих отношениях. Введение понятия
"соблазнение" как взаимного вместо фрейдовой дефиниции дочернего
влечения к отцу (о котором последний не знает), по мнению Гэллоп, позволяет
ввести гетерогенность (множественные типы сексуальности и насилие, конфликты
экономического порядка, социальной и классовой разницы и т.п.) в замкнутый
мир традиционной триангулярной семьи ". Конечная цель феминистской
концепции соблазнения, подчеркивающей активную женскую роль, — "дефалли-
зация" отца, так как в случае подобной интерпретации отношения власти в
семье рассматриваются как более гибкие и множественные, изменяя формы
своего существования, допуская вариативное прочтение традиционного
властного бинарного отношения отец/дочь. Символическая фигура Лакана в такой
интерпретации перестает быть пассивным объектом женского желания в
амбивалентных отношениях учителя и учениц: в интерпретации Гэллоп оказывается,
что он, соблазняя их, также соблазнен ими — "неверными дочерьми",
проявившими активность (активное и бесцеремонное использование) по отношению к
его теоретическому психоаналитическому наследию.
В-третьих, психоаналитическая теория рассматривается Гэллоп в терминах
сексуального завоевания и покорения, а значит, в ней возможны различные
последствия взаимоотношений: успешное или неуспешное завоевание,
успешное или неуспешное сопротивление. Тезис о сексуальном завоевании,
переносясь на традицию психоаналитического письма как взаимного сексуального,
телесного текстуального взаимоотношения "отцов" и "дочерей" — например,
«Ibid., p. xv.

по
Глава 2
Лакана и постлакановского феминистского лсихоанализа, — допускает
ситуацию взаимного оборачивания причин и следствий, отказ от бинарной логики
зависимости текстов учениц от теоретического наследия учителя.
В чем состояла суть предложенной Джейн Гэллоп концепции соблазнения
для развития постлакановского феминистского психоанализа в целом и каково
ее значение для феминистской теории? Гэллоп формулирует, что целью данной
концепции является в первую очередь попытка деконструкции образа отца и
традиционных бинарных, властных отношений отца и дочери в семье, а также
доказательство существования собственной уникальной топологии женской
субъективности (активного женского желания: психоаналитических "дочерей"
не как "соблазненных", а как "соблазняющих") в ее отличии от мужской. Кроме
того, концепция Гэллоп позволяет рассматривать теорию женской
субъективности самого Лакана как двойственную с логической точки зрения, открывая
тем самым новые возможности для ее дальнейшего использования с целью
феминистской критики. В частности, Гэллоп фиксирует основной парадокс
Лакана в отношении проблемы женскогогс одной стороны, в своих обольщающих
стратегиях "знать о женщинах больше и лучше" Лакан, по мнению Гэллоп,
безусловно, играет фаллоцентристскую роль Отца, воплощающего Закон знания (о
женском желании); с другой стороны, одновременно Лакан является, по ее мнению,
"деликвентом" и "первертом", избегающим Закон в поисках собственного
"удовольствия незнания", или знания о женском за пределами сферы действия
Закона — в беззаконной, по выражению Гэллоп, cfyepejouissance. Другими словами,
в отношение женского желания и женской субъективности Лакан, с одной
стороны, выполняет отцовскую функцию "фаллоса" у закона, а с другой стороны,
преступает свой собственный закон, отдаваясь наслажденикуош^сшсе:
наслаждению "трансгрессивным преступлением" законов "знания" и "истины".
Именно поэтому Лакан, по словам Гэллоп, не только фаллоцентричен, как утверждает
большинство феминистских критиков, но одновременно он и фалло-эксцент-
ричен, или, используя терминологию Гэллоп, Лакан — это не только "фаллос", но
и просто "член" ("пенис по ту сторону фаллоса", уточняет Гэллоп)45. Главное, по
мнению Гэллоп, что в качестве "члена" он не является ни экспертом в вопросе о
топологии женской субъективности и желания, ни фаллическим
психоаналитическим отцом, ни Другим, допуская тем самым существование
неопосредованной структуры женской jouissance. Поэтому главное значение гэллоповской
трактовки лакановского теоретического наследия состоит в том, что она
позволяет признать структуру женской субъективности как активную структуру
jouissance в своей собственной топологии существования вне необходимости
какого-либо опосредования "другим": мужчиной/учителем/аналитиком/отцом.
Тогда почему же, задает вопрос Гэллоп, женщины-ученицы воспринимают
Лакана, критикуя или солидаризуясь только в одной его ипостаси —
символического психоаналитического Отца, то есть фаллоса.? Почему никто не хочет
знать "jouissance члена" (по ту сторону фаллоса^'ош^сшсе пересечения зоны
Закона, которое является второй стороной лакановского наследия в отноше-
нии проблемы женского, спрашивает она. "Верные", как их определяет Гэллоп,
45ДжУ.,р.43.

феминизм и психоанализ
111
ученицы Лакана — такие, как Юлия Кристева или Джулиет Митчелл, —
относятся к Лакану как к тому, кто ввел психоаналитический закон о женской
субъективности и желании. Поэтому эти ученицы, считает Гэллоп, пользуясь
классическими лакановскими формулировками, не могут в результате ответить на
основной открытый лакановский вопрос к ним — вопрос о женском желании:
"Чего хочет женщина?"46. Что касается "неверных" — таких, как Люси Иригарэ
ияи Сара Кофман, — которые открыто критикуют Лакана и его теорию женской
субъективности, то именно они, утверждает Гэллоп, парадоксальным образом
оставаясь лакановскими ученицами (ибо также навсегда соблазнены им), тем
не менее, пытаются ответить на вопрос о женском желании и его специфике.
Их главное отличие и особенность состоят в том, что, по мнению Гэллоп, они
соблазнены не "фаллической" стороной Лакана, а его jouissance, именно
поэтому получая теоретический аппарат для критики пассивности в трактовке
женщины, женского желания и женской субъективности.
Элизабет Гросс дополняет тезис Гэллоп об амбивалентной природе акта
соблазнения и об активной роли женщины в данной процедуре 47. В отличие от
акта изнасилования, пишет Гросс, в процедуре соблазнения женщины
мужчиной женское желание также функционирует как тип активности. Другими
словами, если мы признаем акт соблазнения как обоюдный, то в нем — как
обоюдном — становится неясно, кто кого соблазнил. Поэтому Гросс вообще
радикальным образом переформулирует вопрос о наследии Лакана: Лакан ли это
соблазнил феминистских исследовательниц или же это он был соблазнен ими?
В доказательство Элизабет Гросс приводит пример использования понятия
"соблазнение" у одной из самых знаменитых учениц Лакана, изгнанной
впоследствии за критику и феминистское неповиновение из его семинара, — у Люси
Иригарэ, которая описывает свое отношение к лакановскому психоанализу в
терминах флирта, или "свадебных"терминах, то есть в терминах активной
"брачной" стратегии со стороны женщины. Парадокс, но целью психоаналитических
деконструкций Иригарэ, по словам Гросс, является только видимое
разрушение, так как это разрушение... с целью конечного брака. Однако одновременно
"брачное" присваивание лакановской методологии в понимании Иригарэ — это
присваивание, которое, осуществившись, в итоге начинает работать против
самого себя, ибо "брачное" соблазнение в ее понимании — это стратегии
обольщения "не жены, но любовницы". Разница позиций жены и любовницы,
по словам Иригарэ, состоит в том, что в первом случае конечной целью
процедуры соблазнения является обретение общих объектов собственности или
общего хозяйства и конечная аннигиляция женской субъективности в акте
брачной аппроприации, в то время как во втором случае предполагается временное
и свободное взаимное соединение без конечного брачного закрепления.
Отказываясь быть "женой", то есть в акте "брачного" соединения (с теорией Лакана)
самоаннигилировать свою субъективность, сама Иригарэ, по мнению Гросс, также
предпочитает активную роль любовницы-соблазнительницы по отношению к учи-
ь1Ыё„ р. 43.
A7Grosz Е. Seducer or Seduced? // Grosz E. Jasques Lacan: A Feminist Introduction.London & New
York: Routledge, 1990, pp. 183—187.

112
Глава г
телю, что означает радикальный отказ признавать себя в качестве объекта
зависимости, стремление и право реализовывать собственную женскую субъективность,
независимую от предданных психоаналитических схем. Поэтому активная фигура
соблазнения со стороны женщины — это даже не просто соблазн, но —
усложняет логическое допущение Гросс — скорее мимезис соблазна.
Почему тезисы Джейн Гэллоп и Элизабет Гросс о фалло-эксцентризме Лакана
столь важны с логической точки зрения для феминистского психоанализа? Потому
что они указывают на нефаллическое отношение к Лакану и его теоретическому
наследию — на возможность, с одной стороны, использовать его методологию, а с
другой стороны, выходить за очерченные им пределы в понимании топологии
женской субъективности и строить собственные стратегии. Если место отца
свободно, а "член" сам зависит от соблазняемых им учениц/пациенток/дочерей, то
лакановский тезис о женском (о том, что "женщина не существует") не
является более авторитетным, открывая новое научное пространство для трактовки
женской субъективности в современной культуре. Поэтому введение
критериев телесности и желания в лакановский анализ символических форм субъекти-
визации переформулирует проблемы всего корпуса текстов постлакановского
феминизма своеобразным образом: феминистские ученицы не столько
критикуют Лакана за его фаллоцентризм и отказ признавать независимую женскую
субъективность (как Кейт Миллетт, например), сколько ставят вопрос о
собственных проектах реализации субъективности как вариантах отхода от власти
учителя и авторитетов вообще. Проект сопротивления был столь велик, что весь
корпус постлакановского феминизма в результате — это корпус перформатив-
ного письма: не просто изобретение новых топологий женского желания или
субъективности, но телесная реализация их в виде женского авторства в
феминистских психоаналитических текстах и в жизни. В этом смысле все тексты
феминистского психоанализа перформативны: это тексты женской jouissance.
Ниже мы рассмотрим некоторые из наиболее известных феминистских
психоаналитических проектов, представляющих различные стратегии
интерпретации женской субъективности "по ту сторону" концепций женского
авторитетного учителя Жака Лакана.
Джулиет Митчелл
"Психоанализ и феминизм: Фрейд, Райх, Лейнг и женщины" (1974)48
Знаменитая книга английского психоаналитика Джулиет Митчелл
начинается с критики традиционного неприятия феминистскими теоретиками
психоанализа (в частности, она критикует Кейт Миллетт, Жермен Грир и Суламифь Фай-
ерстоун за упрощенные психоаналитические трактовки), так как, по словам
Митчелл, "психоанализ — это не рекомендация для патриархатного общества,
но анализ его"49: ведь именно с помощью аппарата психоанализа можно ос-
<8Mitchell J. Psychoanalysis and Feminism: Freud, Reich, Laing and Women. N.-Y.: Vintage Books, 1974.
A9Ibid., p. xiii.

феминизм и психоанализ
113
мыслить, по мнению Митчелл, действие репрессивных механизмов
патриархата. В отношении женщин и женского Митчелл совершает операцию,
аналогичную операции Лакана в отношении Фрейда: она "перечитывает" Фрейда
одновременно с точки зрения как лакановского психоанализа, так и феминистской
методологии. Основным тезисом Митчелл в отношении фрейдовского
психоанализа является тезис о несводимости его к анатомо-биологическим
конструкциям. Нельзя понимать Фрейдов Эдипов комплекс буквально, пишет она,
ведь именно Фрейд установил, что мертвый (символический) Отец и его власть
более определяющи, чем актуально живущий отец. Кроме подчеркивания роли
символического в психоаналитических идентификационных практиках, Митчелл
настаивает также на невозможности апроприировать, доместифицировать или
рационально использовать фрейдово бессознательное, как это пытались
осуществить, по ее мнению, известные психоаналитики Вильгейльм Райх и Рональд
Лейнг50 (которым, наравне с Фрейдом посвящены большие разделы митчел-
ловской книги, где также прослеживается их влияние на развитие теории
феминистского психоанализа).
Основным понятием, которое позволяет пересмотреть традиционные
трактовки психоанализа как биологистского направления в науке, является, по мнению
Митчелл, понятие сексуальности и. В анализе проблемы сексуальности, по ее
мнению, уже классический фрейдов психоанализ отличается от позитивистских и
медицинских трактовок этой проблемы тем, что сексуальность в психоанализе
несводима ни к анатомической структуре гениталий, ни к выражению простого
биологического инстинкта. Джулиет Митчелл предлагает для обозначения сексуальности
использовать термин "психосексуальность" 52. Содержательно этот термин
определяется как система сознательных и бессознательных человеческих фантазий и
типов активности, которые производят удовольствие по ту сторону
удовлетворения простых биологических потребностей53. Одним из основных тезисов Митчелл
становится тезис о том, что сексуальность возникает из разных источников, ищет
удовлетворения разными путями и может использовать для удовольствия
совершенно различные объекты. Другими словами, психоаналитическое либидо может
быть выразимо через различные и плюральные, в том числе символические,
феномены. Психоанализ, считает Митчелл, не может пользоваться тендерными
различиями, принятыми в социобиологии, в которой первичной характеристикой
человека является его биологический пол, к которому только уже в процессе развития
индивида добавляются социальные характеристики; напротив, в психоанализе
принято, что индивид с самого начала формируется через свою сексуальность. Но с
самого начала в структуру сексуальности, по мнению Митчелл, включены такие
бессознательные желания, которые не могут быть полностью удовлетворены и
которые в то же время не могут быть подавлены. Именно они в феминистском пси-
50 Ли/., p. xv.
*lIbid.t pp. 16-23.
52 Feminine Sexuality. Jacques Lacan and the Ecole freudienne / Mitchell J., Rose 3. (eds.). N.-
Y.: Pantheon Books, 1983, p. 2.
aJWA,p.2.

114
Глава 2
хоанализе позже получают определение "jouissance feminine" и
ассоциируются со структурой женской субъективности 54.
Джулиет Митчелл и Жаклин Роуз
"Женская сексуальность: Жак Лакан и Ecole Freudienne" (1982)55
Джулиет Митчелл и Жаклин Роуз написали также критические феминистские
тексты в форме "Введений I и II" к подборке работ Жака Лакана, посвященных
проблеме женской сексуальности (1982), в которых они, во-первых, анализируют
отличие лакановского психоанализа от фрейдовского и, во-вторых, критикуют ла-
кановский психоанализ с феминистской точки зрения. Символическая концепция
сексуальности у Лакана, по их мнению, проблематизируетсаму постановку
вопроса о сексуальной идентичности. Жаклин Роуз утверждает, что женскую
сексуальность в концепции Лакана надо понимать в двух аспектах: 1) как
символический порядок и 2) как то, что "постоянно ускользает"56. Таким образом,
женская идентичность в лакановском психоанализе, по ее мнению, это не
стабильная структура, а радикальная изменчивость, в терминологии Роуз. Когда Лакан
формулирует известный тезис "женщина не существует", он, по словам Жаклин
Роуз, не имеет в виду, что женщина не существует реально, но что в культуре ее
статус как абсолютной категории и гаранта мужской фантазии фальшив,
крайней формой выражения чего является функционирование женского в
проанализированной Лаканом структуре куртуазной любви57. В противовес многим
теоретикам феминизма Роуз напоминает о том, что для Лакана не существует
никакой додискурсивной реальности и, следовательно, не существует женского до или
вне языка, так как само женское у него и конституировано как различение в
языке58. Если женщина определяется как "другое", то это происходит не потому, что
она имеет некую "другую сущность", но потому, что именно языковая,
символическая дефиниция производит ее как "другое". Поэтому Лакан, считает
Жаклин Роуз, вслед за Фрейдом не смог выйти за пределы теории бинарных
оппозиций в субъективной структуре, в которой всегда подразумевается неявное деление
на норму и анормативное, девиантное. У Лакана средством для подобной
маркировки выступает механизм трансцендентального означаемого, действие которого
в культуре феминистские исследовательницы называютфаллоцентризмом: ведь в
таком случае феномен женского опять трактуется исключительно в терминах
"нехватки" по сравнению с мужской (фаллической) дискурсивной нормой59. Поэтому
Жаклин Роуз в более поздней книге "Сексуальность в аспекте видения" (1986)б0
»Ш., р. 25.
55 Feminine Sexuality: Jacques Lacan and the ecole freudienne / MitchelU., Rose J. (eds.). N.-
Y.: Pantheon Books, 1982.
56 Rose J. Introduction-I // Feminine Sexuality: Jacques Lacan and the ecole freudienne. N.-Y.:
Pantheon Books, 1982, p. 33.
51 Ibid., pp. 47—51.
54bid., p. 49.
"Ibid., p. 56.
60Rose J. Sexuality in the Field of Vision. London&New York: Verso, 1986.

феминизм и психоанализ
115
во введении "Феминизм и психическое" в целях дефаллизации лакановского
наследия предлагает рассматривать, например, конструкцию фаллоса как
означивающего механизма в качестве принципиально плюральной конструкции, не
ограниченной показателями индивидуальной психосексуальной организации. Задачей
женщины в таком случае, по мнению Роуз, должно стать сопротивление
символическому порядку культуры в целом, потому что в конечном итоге символический
порядок также определен иерархическим социальным делением, в котором место
женщины всегда ненормативно и вторично. Но возможно ли реально реконститу-
ировать форму субъективности, задает вопрос Роуз, вне фаллического
означаемого, ибо такая процедура значила бы необходимость отказа от формы
символизации как таковой, потому что сама операция символизации возможна только на
основе фаллической функции. Другими словами, в концепции женской
субъективности Жаклин Роуз в конечном итоге ставится вопрос не о переопределении
женского в других символических терминах, но о дифференциально и целостно другой
логике реализации женской субъективности: вне уровня символизации.
Насколько это возможно для нашей культуры, задает вопрос исследовательница.
Ведь если мы выбираем концепцию женского как предданного и внеязыкового, то мы
помещаем женщину вне истории и языка; если же мы рассматриваем женское на
символическом уровне, то не можем избегнуть маркировок фаллоцентристского порядка
культуры. Заслуга Лакана и психоанализа, по ее мнению, и состоит в том, что Лакан
показал, почему женщина по своему определению в этой культуре является
одновременно ее симптомом и мифом, и задача феминистского анализа состоит в том, чтобы
мыслить дальше проблему женской субъективности, исходя из данного парадокса ".
Нэнси Чодоров
"Воспроизводство материнства: Психоанализ и социология гендера" (1978)б2
Новое понимание женского психосексуального развития базируется у
феминистских исследовательниц на новых трактовках феминности. В частности,
такие известные представительницы феминистского психоанализа, как Нэнси
Чодоров, Люси Иригарэ и Элен Сиксу подчеркивают роль доэдипальной фазы в
развитии субъективности, когда структура субъекта еще не знает деления на
мужское или женское и находится в состоянии симбиотического синтеза с
матерью. Эта стадия в структуре субъективности для феминистских
исследовательниц воплощает возможность "нерепрессированной женственности" и
позволяет разрабатывать топологию женской субъективизации как принципиально
отличающуюся от мужской. При этом постлакановский феминистский
психоанализ отказывается пользоваться абстрактными психоаналитическими
категориями: например, в работах Нэнси Чодоров абстрактный фрейдовский Отец
часто воплощается в фигуру реального интимизированного и
персонифицированного отца.
61Jacqueline R. Introduction-II // Feminine Sexuality.., p. 57.
6iChodorow N. The Reprodaction of Mothering: Psychoanalysis and the Sociology of Gender.
Berkeley, Los Angeles, London: University of California Press, 1978.

116
Глава 2
Чодоров в книге "Воспроизводство материнства" при исследовании
структуры женской личности отводила главную роль не отцу, а матери. Доэдипаль-
ные отношения мать/дочь более существенны для формирования личности
ребенка, чем более поздние социополовые роли и различия, формулирует
Чодоров. Исследовательница считает, что уже на этой стадии ребенок имеет
способность выделять себя как субъекта и формировать идею внешнего объекта
(матери) по отношению к себе. Специфика этой стадии в развитии человека,
по мнению Чодоров, состоит в том, что этот ранний тип идентичности
принадлежит к уровню невербальных и неосознаваемых человеком отношений.
Основная мысль Чодоров состоит в том, что дифференциация полов и соответствующих
им социополовых ролей, по ее мнению, обусловлена не биологическими, а
социальными константами — социальным производством и воспроизводством
человека. Артикуляцию сексуальных дифференциаций человека Чодоров рассматривает
как способ управления индивидами и их способностью к воспроизводству.
Чодоров также предлагает связать психическую конструкцию тендерного
различия с контекстом социального развития субъективности для того, чтобы
определить возможности социальных изменений. При этом исследовательница
предлагает в доэдипальной фазе развития субъективности специально вычленять
отношения мать/дочь в противовес фрейдовским структурам эдипальных отношений мать/
сын или отец/сын. Чодоров считает, что материнство включает женщину в
ситуацию "двойной идентификации": в отношения со своей матерью и в отношения со
своим ребенком, которые повторяют конструкцию "первого отношения"63. Эта
особенность обусловливает усиленный эффект коммуникации мать/дочь по
сравнению с отношениями мать/сын. В результате субъективность девочки предполагает
менее четкие границы в ее субъективной структуре, являясь более открытой, чем
структура мужской идентификации. Поэтому женский тип коммуникационных
связей является более интимизированным и личностным, чем абстрактный мужской.
Этот тип отношений Чодоров и называет "воспроизводством материнства",
которое, по ее мнению, способно к преодолению тендерных различий в процессе
производства субъективности. Таким образом, по мнению Чодоров, понимание
психических структур феминности и маскулинности в терминах "воспроизводства
материнства" позволяет пересмотреть и трансформировать патриархатную
концепцию полового разделения труда. Половое разделение труда и его стереотипы в
современных социальных условиях становятся крайне дискомфортными,
создавая кризис в системе экономического производства, чему противостоит тендерная
субъективизация по типу "воспроизводства материнства".
Постструктуралистские феминистские исследовательницы сегодня
критикуют позицию Чодоров за то, что, по их мнению, вместо приоритета одной —
гендерно-ориентированной — модели (мужской) приоритет приобретает
другая — ориентированная на доэдипальные отношения. Во всяком случае, по их
мнению, данный подход по-прежнему трактует классово и расовоспецифич-
ные социальные отношения через некие предданные психосексуальные струк-
63 Chodorow N. Object-Relations and the Female Oedipal Configuration // Reproduction of Mothering...,
pp. 111—129.

феминизм и психоанализ
117
туры (в частности, структуру "воспроизводства материнства"). Поэтому в 90-е
годы внутри постлакановского феминистского психоанализа возникает новая
концептуальная тенденция — деконструкции сексуальности как таковой.
Элен Сиксу и Катрин Клеман
''Вновь рожденная женщина" (1972)б4
Катрин Клеман
В книге "Вновь рожденная женщина" Элен Сик- 5Sv
су и Катрин Клеман структуру женского трактуют *"
как истерическую структуру. Истерик, по их
определению, это та/тот, кто "слышит, но не
понимает", поэтому она/он все время слышит некий
недостижимый смысл. Поэтому истерик — это та/тот,
кто подрывает существующий порядок знания и
понимания, кто вводит в культуру беспорядок. А
это и есть женщина. Женщина многообразна,
утверждают французские исследовательницы.
Шаман трансформирует себя, превращаясь в птицу, сумасшедший — в камень, а
женщина-истерик способна репрезентировать себя через что угодно. Женщина
также двойственна: с одной стороны, она наиболее стабильна как мать и жена, с
другой — она наиболее нестабильна хотя бы потому, что имеет нестабильный
биологический ритм.
Элен Сиксу
В чем состоит суть предложенной Элен Сиксу в 70-е годы известной концепции
женского истерического желания? Как известно, в качестве "идеальной
истерички" она рассматривает фрейдовскую Дору и определяет истерическую позицию
Доры как такую, в которую помещены женщины вообще — то есть типичную для
женщин позицию, в которой они лишены возможности для прямого и
непосредственного выражения своих мыслей и чувств, в
отличие от мужчин, которые, подобно отцу Доры или ; Л; s^ ^ J^> \
герру К., всегда могут высказать свои мысли прямо, ^ М^:^:ЙМШ^
лицом к лицу (или по телефону, добавляет Сиксу). 1;
Поэтому женское тело как тело истерички
одновременно используемо и отвергнуто мужским
обществом, им наслаждаются и в то же время его
отвергают, не позволяя ему репрезентироваться.
Заставить общество быть осведомленным о своих
чувствах истеричка может только через непрямые
телесные действия. Причем сила усилия истерички
по репрезентации должна быть такова, чтобы не
уступать, а, напротив, превышать по силе интенсив-
64 Cixous Н., Clement С. The Newly Born Woman. Minneapolis:
University of Minnesota Press, 1986.

118
Глава 2
ности силу действия направленных на нее и ее тело репрессивных эффектов.
Именно поэтому истерия — это всегда эксцессивное женское действие. Через
истерику женщина реализует свое трансгрессивное желание, проблематизируя тем
самым традиционную маскулинную экономию желания и ее репрезентации, про-
тивопоставляя им собственное желание, понимаемое обычно как "нехватка".
Через истеричку говорят не слова, а само тело, пишет Сиксу, маркируя тем
самым сопротивление традиционному миру символического. Поэтому Сиксу, как
и многие феминистские теоретики, считает, что истеричка всегда направлена
против символического порядка реальности. При этом важно иметь в виду, что
истерическое желание — это то, что в силу своей интенсивности и эксцессив-
ности никогда не может быть подавлено, уточняет Сиксу65.
Поэтому второе, что подчеркивает Сиксу в дискурсе истерички, это то, что как
раз и пытается подавить традиционный психоанализ — несдерживаемая и
интенсивная сила ее желания. Желания, которое, по выражению Сиксу, строится не как
любовь к объектам, но как "любовь к любви". Другими словами, у такого типа
желания отсутствует определенный объект, так как истеричка желает "все", а
не отдельные и определенные вещи. То есть она желает тотальность, а не
конкретность. Ее требования по отношению к другим в связи с обеспечением ее
тотальностью становятся для них непереносимыми, ибо истеричка неизбежно
разрушает их привычную калькуляцию. Но окружающий мир никогда не может дать ей
"всего": он обеспечивает ее только "кусочками" этого возможного "всего". Однако
истеричка не соглашается на компромисс, продолжая желать свое желание. Сиксу
отличает истерию от невроза, так как невроз, по ее мнению, строится как структура
идентификации с Другим через стадию зеркала: именно серии зеркальных
образов функционируют затем в невротической циркуляции. Но в системе
невротической циркуляции нет места для истерички, считает Сиксу, так как истеричка
разрушает идентификацию, а не соучаствует в ее игре. Истеричка, по
определению Сиксу, это та, кто "не имеет места" и никогда не может иметь его. И ее
невозможно блокировать, невозможно вписать в определенное дискурсивное
место, ибо она всегда с невероятной силой будет сопротивляться этому.
В анализе общей топологии женского Сиксу важно также подчеркнуть тот
факт, что Дора сопротивляется словам герра К. о том, что его жена для него —
"ничто", так же как и объяснениям своего отца, что для него его жена —
"ничто". Сама Дора болезненно не хочет быть этим "ничем", и в этом отрицании
она стоит на стороне женщин (матери и фрау К.), а не мужчин, разделяя, по
мнению Элен Сиксу, общую женскую стратегию собственной реализации.
Таким образом, Элен Сиксу и Катрин Клеман "оборачивают" традиционное
психоаналитическое представление о женской истерии как о болезни или
крайне отрицательном опыте, подлежащем лечению и подавлению. Напротив, они
нормализуют женский истерический опыт как реализацию женской субъекти-
визации в ее отличии от мужской и наделяют его позитивными
характеристиками в общей топологии женской субъективности, освобождая тем самым
женскую субъективности от репрессирующей маркировки по критериям норма/
Cixous И., Clement С. The Newly Born Woman, p. 18.

феминизм и психоанализ
119
анормативное. Поэтому концепция женской истерической субъективности Элен
Сиксу широко используется в современном феминистском психоанализе.
Сара Кофман
"Тайна женщины: Женщина в письме Фрейда" (1980)бб
Сара Кофман в философском академическом мире считается ученицей Жака
Деррида, однако, когда Алис Жардин в книге интервью с французскими
женщинами-философами феминистской направленности "Меняющаяся сцена:
Интервью о женщинах, письме и политике во Франции после 68 года" (1991)67
задала вопрос Саре Кофман, действительно ли она ученица Деррида, Кофман
ответила, что писать в том стиле, который позже получил название дерридаис-
тского, она начала параллельно с Деррида и независимо от него. Так же как и
ее интерес к сфере женского возник раньше, чем у Деррида, и отличается от
дерридаистского. В этом ответе можно еще раз наблюдать знаменательный
симптом отношения женщин к своим знаменитым и авторитетным учителям-
мужчинам: сопротивление, восстание и мечту о свободе.
Книга "Тайна женщины" представляет собой тщательный анализ фрейдовских
текстов через технику перечитывания и обнаружения в них знаков
бессознательного — как в отношении женщин, так и женского в нем — самого Фрейда. Кофман
обсуждает малоизвестные факты личной жизни Фрейда, его отношения с
родителями, отношения к матери, к окружавшим его женщинам-ученицам и
пациенткам. Парадоксальное утверждение, на котором Кофман строит свою книгу, это
утверждение о феминности самого Фрейда: его страх и паника перед женской
сексуальностью вызваны, по ее мнению, страхом перед женским в самом себе.
По утверждению Сары Кофман, фрейдовской паранойей было женское в нем
самом, с которым он пытался бороться и которое он "победил", прокламируя
универсальность концепции бисексуальности для обоих полов как
нормативный принцип субъективности68. Но Кофман не интересует биологицизм фрей-
довой концепции бисексуальности: ее интересуют телесные, бессознательные
параметры фрейдовского письма, которые несводимы к общеизвестным
языковым или концептуальным выводам. Естественно, стиль, в котором работает Сара
Кофман и который условно обозначают в философии как дерридаистский, не
позволяет делать редуцированные утверждения; все кофмановские выводы
возникают только как выводы в акте чтения и не существуют отдельно от него.
Почему Фрейд вообще рискнул писать о женской сексуальности, спрашивает
Кофман. Потому что писать о ней — это провоцировать затрагивание сферы
ужаса/удовольствия от женского в себе, это неявно затрагивать то, что не можешь
выразить явно. Письмом о женском Фрейд разрешал свои собственные страхи и
свою собственную вину за женское в структуре собственной субъективности 69.
^Kofman S. The Enigma of Woman: Woman in Freud's Writings. Ithaca: Cornell University Press, 1985.
"Shifting Scenes: Interviews on Women, Writing, and Politics in post-68 France/ JardineA., Menke A.
(eds.). N.-Y.: Columbia University Press, 1991.
**Kofinan S., The Enigma of Woman..., p. 15.
69йи/.,р.20.

120
Главам
Поэтому Фрейд в течение долгого периода научной жизни не позволял себе, как
считает Кофман, различать мужское и женское в структуре субъективности,
трактуя развитие девочки и мальчика как простой параллелизм и простую симметрию.
И только позже, с признанием доэдипальной фазы, он вынужден был признать
женское как "абсолютно другое" по отношению к мужскому70. Но именно это
окончательное признание и страх перед ним заставили Фрейда, по мнению Кофман, в
конечном итоге свести топологию женской сексуальности к концепции
бисексуальности, а понятие женского, фактически, к понятию материнства.
Из-за панического чувства страха перед женским Фрейд, утверждает
Кофман, уравнивает в психоаналитическом дискурсе истерическое (а значит,
женское) с криминальным ". И в том, и в другом случае проблема анализа
субъективности состоит в том, чтобы обнаружить нечто тайное, "секрет", который скрыт
как за действиями преступника, так и за действиями женщины/истерички, а
также установить причину данных действий. Разница между
женщиной/истеричкой и преступником для Фрейда состоит только в том, что преступник
отдает отчет в своем преступлении, знает о своей вине, а для истерички ее секрет
скрыт и от нее самой. Кофман считает, что Фрейд в работе о нарциссизме стоял
перед необходимостью признания в трактовке женского того факта, что
женщина — единственная, кто знает свой собственный секрет, знает свою загадку
и ни с кем не желает делить её, то есть является самодостаточной (или думает,
что она самодостаточна) и не нуждается ни в какой дополнительности. Отсюда
ее недоступность для мужчины, ее холодный, загадочный, нерасшифровывае-
мый характер, который Фрейд описывает в работе о нарциссизме. Вторым
возможным путем анализа для Фрейда был вывод о том, что женщина не
осведомлена о своем секрете, следовательно, нуждается в ком-либо другом, способном его
расшифровать (врач, учитель, мужчина). Именно этот второй путь анализа
женской субъективности в конце концов, по мнению Сары Кофман, предпочел Фрейд —
путь, ведущий от женского нарциссизма к мужскому. В таком случае в процедуре
психоаналитического сеанса женщине позволяется выговориться, но только с той
целью, чтобы признать ее виновной/больной/криминальной и заставить
замолчать в конечном итоге 72. Для этого и подходит, в частности, такое
объяснительное средство для всех "тайн" женского, как женская бисексуальность.
Говорить о "тайне женщины" и пытаться разрешить эту тайну, по мнению
Сары Кофман — это сугубо мужское предприятие. Ибо женщины вообще не
связаны с истиной, будучи предельно скептическими, считает Кофман: они
хорошо знают, что такой вещи, как "истина", просто не существует, что позади
покрывала всегда находится еще одно покрывало и что напрасно пытаться
срывать их одно за другим с целью обнаружения истины, ибо она, подобно
божеству, никогда не появится. Женская истерия, по мнению Кофман, и
формируется именно тогда, когда женщину пытаются вписать в некую абсолютную "исти-
701Ш.,р.21.
nIbid., pp. 65—68.
nIbid., p. 66.
п1Ы±, p. 105.

феминизм и психоанализ
121
иу" и закрепить за ней 73. "Превратить женское тело в мертвое тело" —
называет данные дискурсивные практики Кофман и считает, что через практики
"омертвления", фиксации определенных и не изменяющихся параметров
женского (бисексуализм, аморальность, истеричность и т.п.) Фрейд пытался
преодолеть загадочный и несхватываемый характер женского в самом себе, что ни
в коем случае не соответствует реальной топологии женского.
Книга Сары Кофман оказала значительное влияние на формирование
феминистского психоанализа, так как еще раз доказала сложность тендерных маркировок
человека в культуре и недопустимость редукции тендерных параметров субъекти-
визации (прежде всего женской) к простым отношениям симметрии или
асимметрии. Кроме того, книга Кофман с помощью практик перформативного письма
воплощает ту топологию женского, от описания которой отказались Фрейд и Лакан.
Джессика Бенджамен
"Оковы любви: Психоанализ, феминизм и проблема доминации" (1988)74
В книге "Оковы любви" психоаналитик Джессика Бенджамен создает
альтернативную топологию женской субъективности (женского желания) в противовес
традиционной психоаналитической (мужской фаллической) через концепцию
интерсубъективности. Отношения "я" и "другой" Бенджамен рассматривает на
примере общей концепции отношений раба и господина, однако допускает наличие в
этих отношениях такой интерсубъективной структуры, которую метафорически
обозначает как структуру "оков любви". Традиционный фаллический тип
репрезентации, по мнению Бенджамен, соотносится с интропсихической моделью, в
которой образ Отца является интернализованным; такой тип топологии
субъективности Бенджамен называет "топологией внутри". Что касается
интерсубъективного измерения, то оно, скорее, содержит опыт "между и внутри" индивидов и
относится к той области отношений между "я" и "другим", где они могут
разделять одни и те же чувства и намерения через взаимное познание. Источником для
этих отношений является не нечто внешнее, находящееся вне структуры данных
отношений, но внутреннее взаимодействие с "другими". Чувство "я", которое
возникает на этом уровне отношений, не связано исключительно с символическими
структурами, а имеет другой —- телесный — тип существования. Особенность
интерсубъективного пространства заключается в том, что в нем, по
утверждению Бенджамен, не только мужчина, но и женщина может быть субъектом.
Естественно, признание "другого" является важнейшим аспектом
дифференциации, но в то же время — особенно в эротическом союзе — "я" и "другой" могут
испытывать столь интенсивные чувства, которые моментально проникают в
"другого" как часть целого. Поэтому Бенджамен считает, что интерсубъективный тип
желания выражает себя не в символических, но в пространственных метафорах75.
Первым типом интерсубъективного пространства является пространство отноше-
74Benjamin J. The Bonds of Love: Psychoanalysis, Feminism, and the Problem of Domination. N.-
Y.: Pantheon Books, 1988.
75I6tf.,p.l26.

122
Глава?
ний матери и ребенка, расширенное также в транзициональную сферу детской
игры, творчества и фантазии. Это пространство Бенджамен называет "открытым
пространством"76: оно выражает одновременность бытия и игры в присутствии
другого. Это пространство безопасности без подозрения77, формулирует
Бенджамен. Как мы видим на примере отношений матери и ребенка, это пространство
представляет собой игру дистанции и близости и изменяющихся
пространственных границ между двумя телами: это тип пространства "в-внутри"78, по словам
Бенджамен, который так часто встречается в пространственной метафоре.
Неслучайно пространственные метафоры, замечает Бенджамен, чаще всего
возникают в женской поэзии — тогда, когда женщина хочет выразить свою
сексуальную субъективность. При этом женское желание не связано с единственным
местом в пространстве (типа пениса), а понятие сексуального удовольствия
включает все человеческое тело: "между, внутри и вне" конкретных человеческих тел.
Поэтому для того, чтобы понять топологию женской субъективности, в ее анализе,
утверждает Джессика Бенджамен, традиционный тип любви — любовь как доми-
нация — должен быть дополнен интерсубъективным типом любви 79.
Джейн Гэллоп
"Соблазнение дочери: Феминизм и психоанализ" (1982)
В книге "Соблазнение дочери: Феминизм и психоанализ" Джейн Гэллоп
подчеркивает, что в названии своей книги перефразирует название известной книги
Джулиет Митчелл "Психоанализ и феминизм", вынося, в отличие от Митчелл, в
сочетании слов "психоанализ и феминизм" на первое место понятие "феминизм", и
только на второе — "психоанализ", так как Гэллоп хочет выполнить ту задачу,
которую, на ее взгляд, не выполнила Митчелл: очертить контуры женской
субъективности в феминистских терминах, когда методология психоанализа выступает не
основной, как у Митчелл, но лишь вспомогательной методологией.
Свою философскую стратегию Гэллоп обозначает — "мыслить телом" (ее
вторая книга так и называется "Мыслить телом", 1988 80), ставя задачу убрать
традиционное бинарное разделение между духом и телом в мыслительном
процессе, так как в этом, на ее взгляд, и состоит специфика современного, в том
числе феминистского, мышления. Для обложки своей второй книги Гэллоп, как
уже было сказано, использует фотографию родов, ракурс которой
представляет поистине неразличимые тела роженицы, медсестры и выходящего из чрева
матери новорожденого. В следующий момент все встанет на свои места, пишет
Гэллоп, обретя свои различия. Но этот краткий миг взаимного телесного
переплетения и нерасчленимости, который отображен на фотографии, выражает
16Ibid., р. 126.
'ЧЬИ., р. 127.
781Ш., р. 127.
"Ibid., р. 128.
B0Gallop J., Thinking Through the Body. N.-Y.: Columbia University Press, 1988.
81 Ibid., pp. 8-9.

феминизм и психоанализ
123
специфику современного мышления. Говорить о топологии женского
необходимо в этой новой перспективе мышления 81.
Топологию женской субъективности и специфику женского желания Гэллоп
разрабатывает на примере фрейдовской Доры, сравнивая Фрейдов анализ с
анализом Сиксу и Клеман во "Вновь рожденной женщине". Дело в том, что
большинство феминистских теоретиков обращаются сегодня к известному "случаю
Доры" как альтернативной — женской — стратегии поведения в фаллократи-
ческих ценностях традиционной мужской культуры82. Дора, по мнению Гэллоп,
является образцом сопротивления тому, что называется "отцовским законом".
С этой точки зрения Гэллоп анализирует основные сюжетные линии "случая
Доры", напоминая в целом ситуацию, в которой очутилась Дора: она
становится объектом сексуального обмена между герром К., который обменивает свой
собственный "объект" — фрау К. — с отцом Доры для того, чтобы получить
сексуальный доступ к Доре. Дора помещена, таким образом, в невозможную
позицию, по словам Гэллоп: она неспособна двигаться в этой молчаливой сделке
контракта, которую произвели между собой мужчины. Она даже не может сказать "нет"
герру К. из-за его авторитета, пишет Гэллоп, потому что, когда она пробует
рассказать своим родителям о том, что он пытался ее поцеловать, они ей просто не верят,
ибо верят исключительно мужскому авторитету. В то же время сама Дора не
желает сказать ему "да". Какую же стратегию поведения она развивает в этой
невозможной ситуации, в которой она лишена всяких прав и возможностей, спрашивает
Гэллоп. И отвечает на этот вопрос: Дора потому блестяще выходит из ситуации, в
которой все предали или использовали ее, что реализует феминную стратегию
соблазнения. В чем ее суть? Гэллоп обращает наше внимание на то, что Дора никогда
не говорит "нет" герру К. и, напротив, принимает его подарки, письма и
внимание, заботится о его детях, короче — "интересуется" им. Она не запрещает
ему его страсть, наоборот, использует собственную неявную стратегию
соблазнения для привлечения его страсти, активно пользуясь для этого своей
пассивной позицией. Но все это Дора делает только для того, делает вывод Гэллоп,
чтобы в последний момент сказать ему "нет". И даже в этот момент ее "нет" в
высшей степени неопределенно: оно выражено не в словах, но в телесном
истерическом спазме шока, когда герр К. целует ее. Другими словами, заключает
Гэллоп, Дора использует свой женский шарм и соблазнение вовсе не для того,
чтобы поддержать "отцовский закон" морали, подчинить женскую
субъективность мужской, а чтобы получить собственное удовольствие (jouissance) — даже
ценой использования мужского достоинства. Гэллоп констатирует, что
подобная стратегия женской реализации — это путь вызова фаллическому
авторитету путем насмешки, отсутствия интереса и индифферентности,
репрезентирующей себя как интерес. Это миметическое соблазнение, истерическая
подмена целей, а не воплощение фаллического желания как желания обладания
конечной целью (в данной трактовке женской субъективности Джейн Гэллоп
солидаризуется с Люси Иригарэ и Элен Сиксу). Отсюда, замечает Гэллоп, возни-
82 Gallop J. Keys to Dora // The Daughter's Seduction: Feminism and Psychoanalysis. Ithaca:
Cornell University Press, 1982, pp. 132—150.

124
Глава г
кает Дорина лесбийская установка на "идеальную", неущербную женщину -~
фрау К., что также является вызовом миру мужского желания.
Почему пример Доры, описанный Гэллоп, становится столь значимым для
современной теории феминизма? Потому что он описывает женскую
альтернативную реализацию в патриархатной культуре: альтернативную и неявную, не
коррелирующую с символическим порядком стратегию поведения, не
редуцируемую к нормам традиционной культуры, — поведение Доры, которое не
укладывается в бинарную дихотомию "да" или "нет", оказываясь в то же время
максимально эффективным; Дорин альтернативный язык, несводимый к
традиционной языковой выразительности, но осуществляющийся на уровне телесного
языка — языка истерических спазмов, жестов, намеков, — также
оказывающийся в результате более выразительным и эффективным в достижении
поставленных целей, чем традиционный (мужской) язык. И главное, случай Доры
показывает пример независимой реализации женской субъективности, чье
желание, всего лишь миметируя мужские поведенческие ценности,
осуществляется самостоятельно и самодостаточно, вне всяких опосредовании со стороны
фаллических договоров или авторитетов. Во всяком случае Дора оказывается
в выигрыше в этой ситуации потому, что, сумев не подчиниться чуждому
порядку реальности, в то же время остается самой собой.
Кроме анализа альтернативной топологии женской субъективности,
рассмотренной на примере Доры, Гэллоп предлагает дополнительную фигурацию
женской субъективности на примере фигуры гувернантки в традиционной семье.
Гэллоп вслед за Сиксу обращает внимание на амбивалентное место
гувернантки в семье, которая одновременно принадлежит семье и в то же время
представлена в ней как "неассимилируемая радикальная друговость"83.
Принципиально, что ребенок обучается сексуальности не в отношениях с матерью, а в
отношениях с гувернанткой: сначала ее уход за телом ребенка, затем рассказы
в детской различных сексуальных историй... Для Гэллоп важно подчеркнуть,
что фигуральность гувернантки воплощает собой одновременно
символическое и телесное — то есть то, что для Гэлоп является метафорой женского как
"мышления телом" и нерасчлененности телесного и духовного. Гувернантка —
такая амбивалентная фигура в традиционной семье, которая соблазняет как
ребенка, так и отца: не отец (мужчина), формулирует Гэллоп, а служанка
(женщина) является архетипической фигурой соблазна84. Однако суть данной
"фигуры желания" состоит в том, что это отнюдь не классическая фаллическая
фигура, так как, хотя она первоначально и соблазняет остальные фигуры
классической семьи, которые становятся по видимости зависимыми от нее, в
конечном итоге ее, использовав, всегда затем отвергают.
Главный вывод для феминистской теории, который делает в этой ситуации
Гэллоп, это вывод о том, что фаллическое место власти всегда оказывается де-
aJMfvp.l45.
MI6w/.,p.l45.

феминизм и психоанализ
125
фектным местом (местом гувернантки), а отношения власти — и
определяющаяся по отношению к ним фигура женской субъективности — отнюдь не
однозначны и нарушают классическое феминистское представление о патриархатной
власти и женской дискриминации. На маргинальном и дефектном месте
используемых и отвергнутых могут, утверждает Гэллоп, оказаться любые традиционно
несовместимые фигуры — как авторитетный фаллический Фрейд, так и
больная, несчастная Дора. Более того, Гэллоп проводит эту аналогию дальше,
сравнивая позицию гувернантки в семье с фаллической позицией
аналитика/мужчины (Фрейда) по отношению к Доре (и пациенткам вообще) как зависимую
позицию, так как Фрейду, как и гувернантке, платят за лечение больной
женщины, напоминает Гэллоп. Другими словами, история Фрейда сравнивается
Гэллоп с историей соблазненной и отвергнутой гувернантки в барской семье: ведь
точно так же отец Доры отказал Фрейду в оплате, когда Фрейд не справился с
Дориным лечением85. Недаром Фрейд, как замечает Гэллоп, всю жизнь
старался поддерживать материально Человека-Волка (поэтому тот никогда и не
вылечился, навсегда оставшись Человеком-Волком и так и не обретя
собственного имени в истории, иронично замечает Гэллоп), ибо в таком случае он получал
реальную возможность реализовывать свою фаллическую функцию, а не
просто функцию используемой пациентом обслуги... Таким образом, Гэллоп опять
ставит под сомнение традиционную фаллическую функцию аналитика в
классическом психоанализе, подчеркивая, что аналитик принципиально зависим
от пациентки. Именно такой подход к проблеме бинарных оппозиций
аналитик/пациентка, отец/дочь, норма/девиация, мужское/женское позволяет, по
мнению Гэллоп, освободить дискурсивное пространство для феминистского
психоанализа, разрабатывающего собственную топологию женской субъективности.
"Мыслить телом" — это и означает для Гэллоп умение вскрывать и
осмысливать противоречия психоаналитического мышления, "оборачивать" и
переиначивать традиционные психоаналитические мыслительные установки, отвечать
лакановскому призыву о женском желании, jouissance, а отнюдь не просто
использовать признанные, авторитарные психоаналитические схемы. Только
тогда можно говорить о феминизме как о мыслительной, а не просто
идеологической практике, делает вывод Гэллоп.
Тереза Бреннан
"Интерпретация плоти: Фрейд и феминность" (1992)8б
Издательница известной книги "Между феминизмом и психоанализом"
(1989)87, а также главный издатель раджеровской серии "Открытия: Феминизм
сегодня" Тереза Бреннан также обращается к проблеме "загадки женщины".
Однако в отличие от одновременно романтической и сексистской
фрейдовски/., р. 146.
*Вгеппап Г. The Interpretation of the Flesh: Freud and Femininity. London & New York: Routledge,
1992.
87 Between Feminism and Psychoanalysis/ Brennan T. (ed.). London & New York: Routledge, 1989.

126
Глава?
кой трактовки женской сексуальности как "темного континента", по
выражению Бреннан, она предлагает через новый анализ Фрейда понять, почему
место женского в истории культуры всегда выступало как логическая структура
"тайны". Концепция Бреннан базируется на двух основных методологических
основаниях: а) методологии психоанализа Жака Лакана (тезисе, что субъект
не самоконструируется, но является сконструированным) и б) теории
объектных отношений Мелани Кляйн с целью применить их в современных
феминистских дебатах о психоанализе. Однако собственной основой концепции Терезы
Бреннан является то, что она предлагает включить дополнительное понятие
"энергетического измерения" в трактовку проблемы женской
субъективности — то есть энергетические и эмоциональные показатели субъективности,
другими словами, ввести новые представления о соотношении психического,
социального и физического *8. Понятие "феминности" она трактует не как
психическое понятие, как это имело место не только у Фрейда, но и у Лакана (в
символических терминах желания и сексуальности), но как физическое понятие,
буквальное "бремя" которого определяет конструкцию феминности как
репрессивную конструкцию: именно поэтому Бреннан использует такое понятие,
как "плоть", в интерпретации субъективности. Одной из основных форм "фи-
зичности", или "плоти", феминности являются эмоции и инстинкты и их
распределение внутри системы женских взаимоотношений с окружающими89.
Мелани Кляйн
Итак, по мнению Терезы Бреннан, Фрейд определял фе-
минность через два основных понятия: а) истерия,
обнаруживаемая в Эдиповом комплексе, и б) фантазм.
Основным упреком феминистской критики по отношению к
Фрейду, замечает Бреннан, был упрек, что понятие
феминности определяется исключительно в отношении к
мужскому понятию. Однако Бреннан предлагает расширить
критическую феминистскую интерпретацию, задав
дополнительный вопрос в отношении проблемы женского: "кто
I же получает пользу" от традиционной трактовки
феминности? И мы незамедлительно, по словам Бреннан, получим ответ: те, кто за
счет "отбрасывания" феминной идентичности сохраняет в целостности свою
собственную идентичность и стабильность в обществе и культуре 90. При этом
интересно, что Бреннан не придерживается строгой онтологической
дихотомии женского и мужского, как это имело место у феминистских теоретиков
женской субъективности 70—80-х годов: в созданной ею либидинальной
экономии ее даже больше интересует то, как мужчина может занимать женское место, а
женщина — фаллическое мужское (например, иронично замечает Бреннан,
многие признанные современные феминистки с их устойчивой и неподвижной иден-
**Вгеппап Г. The Interpretation of the Flesh..., p. 4.
*4bid., p. 224.
90Ibid„ p. 217.

феминизм и психоанализ
127
гичностью тоже ведь выполняют фаллическую, то есть, фактически, мужскую
роль по отношению к неустойчивой идентичности молодых женщин...).
Поэтому все отношения, связанные с формированием идентичности,
которые, как известно из теории Лакана, происходят под влиянием Другого (этот
процесс и является в психоанализе процессом формирования Эдипова
комплекса), Бреннан называет процессом "импринта", состоящим из двух стадий:
первая представляет собой взаимодействие между непосредственной
галлюцинацией и импринтом Другого (именно на этой стадии происходит конституи-
рование маскулинности и феминности), вторая — взаимодействие эдипальных
фантазий ребенка и авторитетного импринта других. Характерно, что импринт
Бреннан понимает как прямое физическое, материальное воздействие на
субъекта, которое формирует субъективную неподвижность и негативную
проекцию (в отличие от лакановского символического воздействия, которое она вслед
за Иригарэ, Сиксу и Гэллоп определяет как символическую "теорию соблазнения")91.
Точно так же и кастрацию она предлагает понимать не символически, но
буквально —■ то есть в терминах репрессивных социально-экономических, материальных
условий. Субъект в современной культуре — женский или мужской — подвержен
массированному материальному репрессивному воздействию, которое и
формирует сегодня процессы субъективизации, утверждает Бреннан. В свой анализ она
вводит также понятие "социальной силы"92 как психофизической и
экономической реальности, способной влиять на сексуальную идентичность вплоть до ее
изменения. Желание другого, выраженное в ситуации импринта, имеет как
следствие буквальный физический результат в виде воздействия на субъекта: ведь
импринт — это то, что реально определяет и изменяет женскую и мужскую
сексуальность и субъективность. Бреннан также различает два уровня
функционирования реальности: уровень плоти и уровень языка, который пытается
миметировать плоть. Один из основных тезисов Бреннан в отношении
структуры субъективности — тезис о том, что субъект лишен всякого сознательного
понимания механизма импринта. Поэтому традиционный Эдипов комплекс
Бреннан предлагает понимать в терминах "физического воображаемого" (а не
психического) и рассматривает дополнительные по сравнению с
фрейдовскими его варианты: обретение женской идентичности сыном или отношение отца
к сыну по модели материнского отношения и т.д.
В контексте происходящего в эпоху постмодернизма кризиса
идентичности Бреннан задает актуальный, по ее мнению, для современной теории
феминизма вопрос: насколько эффективным в нем остается настаивание на факте
женского умения "относиться" (изложенного в концепции "воспроизводства
материнства"), на специфическом характере женских чувств и женского
либидо, так как, по ее мнению, все эти конструкции отбрасывают нас к старой
"загадке женственности", они привязывают нас к нашему прошлому, которого уже
нет93?.. Другими словами, теоретический феминистский проект Терезы Брен-
91 Лис/., pp. 226—228.
921Ь/б(.,р.237.
931Ш.,р.239.

128
Глава 2
нан связан, во-первых, с позицией избегания онтологического принципа в
трактовке женской субъективности; во-вторых, с отказом от понимания
исключительно символических механизмов репрессии женского в культуре и упором на
физические механизмы репрессии в эпоху глобализма и развития
транснационального капитала; в-третьих, с отказом от романтических и "прогрессивистс-
ких" утопий альтернативной топологии женского. Собственно, именно такой
подход и обеспечивает наравне с другими в конце XX века новые
перспективные проблематизации в современной феминистской теории.
Кайа Силверман
"Преддверие видимого мира" (1996)94
Работы Кайи Силверман связаны с применением психоанализа женской
субъективности к анализу визуального, в частности к анализу кино. Еще Фрейд,
по мнению Силверман, отмечал визуальное как привилегированный образ
выражения первичных процессов в бессознательном; Лакан развил дальше
концепцию визуального в психоанализе, используя понятия зеркального образа,
фантазматического экрана и различных технологий видения, прибавив, как
известно, к фрейдовским "частичным" сексуальным объектам, таким как грудь,
пенис и анус, также в качестве сексуальных объектов голос и взгляд
(характеристики визуального). Таким образом, по мнению Кайи Силверман, именно Ла-
каном была сформулирована концепция психоаналитических политик
визуальной репрезентации. Впервые же применение методов психоанализа в кино как
визуальном искусстве на основе лакановского подхода осуществил Кристиан
Метц ("Воображаемое означаемое: Психоанализ и кино", 1977), подметив
поразительную аналогию между зрителем, сидящим в кинотеатре в ситуации
зрительного и слухового воздействия, и расположившимся на кушетке пациентом
психоаналитического сеанса. Кроме того, именно Метц обратил внимание на
тот очевидный факт, что сюжетно кино продолжает использовать эдипальную
схему в качестве основной сюжетной схемы как старого, так и нового кино.
Кайа Силверман использует лакановские понятия "смотрение", "взгляд" и
"экран" для определения культурального репертуара женских образов в кино,
пытаясь ответить на вопрос о том, имеет ли психоанализ собственную теорию
идеализации женского (как любви) и если да, то какую и как она выражена в
современном кино, основными сюжетными символами которого являются
"любовь" и "женщина"95. Теорию любви она понимает как теорию идеализации, то
есть определенную психическую активность, которая и составляет саму основу
феномена любви. Как известно, психический эффект любовного
задействования человека является одним из сильнейших аффектов субъективной
идентификации и именно он чаще всего задействуется в манипуляции женскими
образами в культуре. Обычно, пишет Силверман, феминистские исследовательни-
94Silverman Ohe Threshold of the Visible World. New York & London: Routledge, 1996.
95Ibid,, pp. 31—36.

феминизм и психоанализ
129
цы выступают против практик идеализации женского в культуре как
репрессивных практик, но ведь в таком случае они оставляют существующую в
обществе систему практик идеализированной идентификации (с женским) вне
ситуации анализа. В этом контексте Силверман интересует массовая продукция
производства женских телесных образов высокой степени идеализации (к
которым только небольшая часть субъектов имеет иллюзорный
идентификационный доступ, уточняет исследовательница), а также обратная сторона этого
процесса — то есть высокая степень производства женского фрагментаризо-
ванного тела как "тела в кусках". Кайа Силверман в первую очередь задает
вопрос о том, каким образом осуществляется наша субъективная психическая
способность "подключаться" в процедурах идентификации к тем женским
образам, которые не являются собственно "нашими", а представляют собой как бы
"одолженную память, удовольствия или неудовольствия других", переживания
которых столь интенсивны, что хотя и находятся за пределами наших
нормативных репрезентаций, однако способны при этом всецело захватить нашу
жизнь96. Поэтому практики идеализации Силверман рассматривает на
примере функционирования женских образов в современном кино как
репрезентативной визуальной практике через процедуры телесной идентификации: как
одновременное исследование телесных процедур "идеализации" женского
(выраженного в "идеальных" женских образах в кино), так и телесных
процедур "отвержения", которые выражены в практиках репрезентации женского
тела как "тела в кусках", и что является оборотной стороной акта идеализации
(женское тело в кино "новой волны", например). На примере анализа кино
Силверман, в частности, детально демонстрирует, как в нем функционируют
актуальные в культуре конца века массовые фантазии женских фрагментаризован-
ных тел, что является оборотной стороной традиционной идеализации
женского в культуре. Именно с практиками фрагментаризации женского как
оборотной стороной идеализации, напоминает Силверман, связаны самые
страшные формы физического насилия и агрессии в отношении женщин —
изнасилования, войны, женские болезни и оперирование женских тел, которые
детально фиксирует современное кино97.
В контексте данной проблемы Силверман, кроме того, интересуют
социальные и психические силы, которые определяют и регулируют наш
трансформативный и телесный взгляд на женское в идентификационном процессе (как
нарциссический присваивающий взгляд, так и отвергающий), которые она
также рассматривает на примере кино. Осуществлять операцию видения —
значит воплощать некий образ внутрь постоянно изменяющейся матрицы
бессознательных представлений, которая может включать в свою либидинальную
экономию, например, культурно незначимый объект и, наоборот, исключать по
видимости значимый для системы нормативных репрезентаций объект. Ведь
репрезентативные практики женского реализуются через мнемическую импланта-
96 Silverman К. Political Ecstasy // К. Silverman The Threshold of the Visible World. New York &
London: Routledge, 1996, pp. 83—121.
"Ibid., pp. 45-68.

130
Главам
цию, подтверждающую существующие в обществе доминантные ценности
женского ("образы, через которые мы видим, но одновременно и сами являемся
видимыми"). Данные механизмы функционирования и их взаимозависимость
она специально рассматривает в главе "Политический экстаз", трактуя репре-
зентативные визуальные практики как основной вид политических практик в
современной культуре, сравнивая механизмы воздействия на массовое
сознание визуальных образов женского в кино с механизмами политического
манипулирования женским в массовом сознании (в избирательных кампаниях,
например). Манипуляции через символику женского в обоих типах практики
является наиболее интенсивной, ибо затрагивает основные человеческие
аффекты, пишет Силверман.
Как противостоять репрессивному массиву современной визуальной
культуры, вписывающей женщин только в две основные практики репрезентации
женского, задает вопрос Силверман Ведь феномен любви, связанный в
современной культуре с топологией женского и воспроизводящийся в массовом кино,
оказывается, таким образом, не столь безопасным для производства и
воспроизводства репрессивной машинерии женского, делает вывод
исследовательница. "Мы должны иметь возможность видеть различающе" — ее ответ на
заданный вопрос 98. Другими словами, политические стратегии репрезентации
женского в культуре конца XX века (в том числе в визуальной культуре и кино, в
частности) требуют таких демократических общественных трансформаций,
которые позволили бы индивиду совершать собственный выбор идентификации
в новых политических пространствах. Вопрос состоит только в том,
осуществима ли эта феминистская утопия?..
В статье Ренаты Салецл "Сирены и женская jouissance" в журнале
"Differences" (9.1.1997) рассматривается вопрос о топологии взаимоотношения
женской и мужской субъективности на античном примере взаимоотношения
Одиссея и сирен. Этот же пример возможно проинтерпретировать и как отношение
между лакановским психоанализом и постлакановским феминистским
психоанализом, где лакановский психоанализ символизирует Одиссея, а
феминистский постлакановский психоанализ —- божественных сирен. Основной
сюжетный ход классической истории этого взаимоотношения, как известно,
заключается в том, что Одиссей, предварительно приняв определенные меры
безопасности, не позволил себе подчиниться божественным голосам сирен, сохранив
тем самым собственную субъективность нетронутой — то же, что сделал Лакан
в отношении своих феминистских учениц. Про сирен же известно, что они
бросились со скалы, когда корабль Одиссея проплыл мимо. Салецл напоминает
короткое эссе Кафки "Молчание сирен", где Кафка предложил
переинтерпретацию этой известной истории, утвердив в ней доминирующую роль мужчины:
98Silverman К. Political Ecstasy // Silverman К. The Threshold of the Visible World, p. 227.

феминизм и психоанализ
131
это не Одиссей был покорен пением сирен, умоляя направить корабль к берегу
и предпочтя любовь и смерть безопасности и спасению, а сирены были
обольщены Одиссеем и — от любви и восхищения —- потеряли свою божественную
власть и голос. Оказывается, они просто молчали, а заранее покоренный
Одиссей в своей страсти не мог квалифицировать их молчание, рассказав
впоследствии об их божественном пении как его единственный оставшийся в живых
свидетель. Салецл напоминает основной логический тезис Лакана в
отношении проблемы субъективизации: Лакан связывает молчание и любовь с
понятием jouissance, в то время как освобождение от наваждения любви и
обретение памяти и языка связываются с процедурой субъективизации и потерей
jouissance: как только объект желания субъективизируется, он теряет jouissan-
се — то, что и происходит с самим Лаканом, отвергнувшим "божественные
голоса" своих непокорных феминистских учениц.
Однако данный тип субъективизации относится только к мужчине,
Одиссею, ибо отношение между Одиссеем и сиренами не является симметрическим,
утверждает Салецл. Одиссей действительно потерял свою jouissance от встречи
с сиренами, ибо позже оказался способным меморизовать и нарративно
описать их божественное пение (как известно, это возможно, лишь когда самого
события jouissance больше не существует; и то же самое совершает Лакан в
семинарах о женской jouissance: мёморизует, анализирует, квалифицирует и
нарративно фиксирует), в то время как молчание и самоубийство сирен
означает, что они, не отказавшись от субъективизации, просто отказались
предавать свою женскую jouisance, принимать мужской порядок мироустройства, в
котором jouissance отсутствует. Поэтому молчание сирен (и вместе с ним
второстепенные, "молчаливые", "ничего не говорящие" по сравнению с учителем,
идеологизированные, приближенные к логическому молчанию, выражающие
всего лишь отчаянные телесные жесты сопротивления тексты феминистских
учениц) не являются отказом от субъективизации, как это квалифицирует
"мужская" логика Лакана, но представляют специфический женский способ
субъективизации без символической кастрации и потери jouissance, но через
отвержение фаллической экономии желания.
Не является ли вообще, задает вопрос Рената Салецл, миф о мужчине
(Одиссее или Лакане), пытающемся обнаружить, зафиксировать и
проинтерпретировать женскую jouissance jouissance всего корпуса текстов феминистского
психоанализа, например), основным историческим мифом о собственном мужском
фантазматическом наваждении, в принципе препятствующем обнаружению
невидимой, но существующей и сопротивляющейся женской субъективности и
jouissance?..

^
Те о p и я
феминизма
I
/

€'%
Те о р и я
феминизма
\\
\

Теория феминизма
135
ФЕМИНИСТСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ КРИТИЦИЗМ
КАК МОДЕЛЬ РАЗВИТИЯ ТЕОРИИ ЖЕНСКОЙ СУБЪЕКТИВНОСТИ
Феномен феминистского литературного критицизма представляет особый
интерес для развития теории феминизма в целом, так как именно внутри
данного проблемного поля в 70-е годы XX века были поставлены основные
концептуальные проблемы феминистской теории — а именно вопросы о
структуре женской субъективности и ее специфике в отличие от мужской, вопросы об
особенностях женского языка и мышления, об особенностях женского опыта и
женской сексуальности, женских стратегиях репрезентации и о женских
политических стратегиях. Основные вопросы теории феминизма, связанные с
критикой структуры женской идентичности и проблематизирующиетем самым
феминистский дискурс конца XX века, также были поставлены внутри данной
предметной области. В определенном смысле с феминистским литературным
критицизмом как разновидностью теории феминизма связаны как наибольшие
надежды на создание "альтернативной" (женской) картины мира, так и наибольшие
проблематиэации, связанные в конце XX века с феминистским проектом в целом.
Феномен феминистского литературного критицизма получил большое
распространение в Западной Европе и США в последние тридцать лет. Основной
целью данного проекта была переоценка традиционного литературного
канона "больших" литературных текстов с точки зрения 1) женского авторства и 2)
женского чтения. В целом феминистский литературный критицизм философс-
ко-теоретически может быть ориентирован по-разному, но одно остается
общим для всех его разновидностей — признание особого способа женского бытия
в мире и соответствующих ему женских репрезентативных стратегий. Поэтому
теория и соответствующие текстовые практики феминистского литературного
критицизма выступают против традиционных/мужских ценностей
интеллектуальной культуры, сконструировавших женский опыт бытия вторичным,
несущественным, а значит, подавляемым и болезненным в традиционной культуре — в
частности, против традиционного функционирования языка, который
конституирован такими классическими философскими понятиями, как "сознание",
"субъективность", "порядок", "общество". Отсюда основное требование теории
феминистского литературного критицизма о необходимости феминистского
пересмотра традиционных взглядов на литературу и практики письма, а также
тезис о необходимости создания социальной истории женской литературы.
Сегодня феминистский литературный критицизм существует на стыке
нескольких критических подходов и направлений — структуралистского,
постструктуралистского, культурно-социологического и психоаналитического, однако именно
постструктуралистские концепции 80—90-х годов оказались наиболее продукгив-

136
Глава 3
ными для обоснования феминистской теории о специфике женского сознания и
женского языка, женского письма и литературы.
"Вплоть до недавнего времени,— пишетЭлейн Шоуолтер, — феминистская критика не
обладала теоретическим базисом; она была эмпирической сиротой в теоретическом
шторме. В1975 году я была убеждена, что ни один теоретический манифест не
способен адекватно отразить все те разнообразные методологии и идеологии, которые
именовали себя феминистским чтением или письмом''1.
В результате теоретических открытий в области женской истории и
женской литературы 70-х годов в американских университетах уже более двадцати
лет существуют кафедры women's studies, на которых специальное место
занимают научные темы и образовательные курсы для студентов, посвященные
женскому литературному авторству и женскому творчеству. Сегодня практически
нет ни одного крупного американского университета, где не было бы курсов по
феминистской литературе и критике. В целом можно констатировать, что
феминистский литературный критицизм как теоретическая стратегия не просто
предлагает одну абстрактную теорию (женскую) против другой (мужской), но
на уровне текстового и институционального производства (создание
университетских кафедр women's studies) пытается практически легитимировать
альтернативный/женский способ бытия в мире, доказать равнозначность и
полноправность существования в нем множества культур и культурных практик.
Эффект действия феминистского литературного критицизма в
литературной теории и культуре на исходе XX века поистине ошеломляющ: обнаружено и
изучено множество текстов женских авторов (в том числе второстепенных и
забытых) не только в традициях ведущих литератур мира, но и в литературных
традициях различных стран; феминистскому анализу подверглось
значительное количество мужских и женских авторов классической литературы начиная
с античных времен и до наших дней; предложено множество новых
интерпретаций классической литературной традиции; создан новый аппарат
литературной теории, обогащенный аппаратом феминистского литературного
критицизма, введены и используются новые методологические стратегии анализа и
чтения литературных текстов. Можно сказать, сегодня не существует практики чтения
литературного или философского текста, которая бы не учитывала его возможную
тендерную или феминистскую интерпретацию. И главное, создана новая
обширная академическая дисциплина, внутри которой производятся тексты,
связанные с женским письмом, женским стилем или женским способом бытия.
Основной теоретической проблемой в феминистском литературном
критицизме является проблема женской субъективности. Основное же
концептуальное напряжение в трактовке этой проблемы в конце 90-х годов XX века
заключается в двух методологических подходах:
*ShowalterE. Feminist Criticism in the Wilderness// Writing and Sexual Difference / Abel E.-L
(ed.). Chicago: 1982, p. 10.

Теория феминизма
137
1) определение структуры женской субъективности через категорию "ина-
ковости" ("другое" по отношению к мужскому и традиционному);
2) определение структуры женской субъективности вне всякого
соотношения с внешним "другим" — то есть через построение собственной,
независимой и уникальной топологии "женского".
Другими словами, в данных подходах представлены два разных логических
типа использования категории "другого": в первом случае "другое"
определяется как "другое" по отношению к находящейся вне норме; во втором случае
женская субъективная топология определяется как "мир без другого" (если
воспользоваться терминологией Жиля Делеза, оказавшего огромное влияние на
крупнейших представительниц этого направления Рози Брайдотти и Элизабет
Гросс). На первый методологический подход основное воздействие оказали
идеи экзистенциализма в его психоаналитическом варианте, особенно работы
Симоны де Бовуар и Моник Виттиг. Напомним, что в книге "Второй пол" Симона
де Бовуар определяет природу женского через понятия "инаковости" и
"аутентичности"; "инаковость" женского, по мнению де Бовуар, определяется в
зависимости от трансцендентального понятия "фаллоса", по отношению к
которому женщина всегда является "другим", то есть объектом. Что касается второго
методологического подхода, то здесь наибольшее влияние оказала
философская концепция феминистского постструктурализма, в которой основное
внимание уделяется собственно структуре женской субъективности вне ее
соотношения с мужской (женщина как субъект, определяемый вне параметров
классической философской субъективности).
К наиболее известным работам "первого периода" в феминистском
литературном критицизме (70—80-е годы), которые в основном реализуют первый
методологический подход, относятся работы Мэри Эллманн ("Думать о
женщинах", 1968); Эллен Моерс ("Литературная женщина", 1976); Сандры Гилберт и
Сюзан Губар ("Безумная на чердаке: женщина-писательница и литературное
воображаемое в XIX веке", 1979); Рейчел Дю Плесси ("Письмо и несть ему
конца: нарративные стратегии в женской литературе XX века", 1985); Элейн Шоу-
олтер ("Их собственная литература: британские женщины-писательницы от
Бронте до Лессинг", 1977); сборники "Новый феминистский критицизм. Эссе о
женщинах, литературе и теории" (1985), "Эти современные женщины:
автобиографические эссе 20-х годов" (1978) и "Дочери декаданса.
Женщины-писательницы на рубеже веков" (1984) под редакцией Элейн Шоуолтер.
Ко "второму периоду" феминистского литературного критицизма (80-е —
конец 90-х годов XX века) относятся работы Алис Жардин ("Gynesis:
Конфигурации женщины и современность", 1985); Сары Кофман ("Загадка женщины:
женщина в текстах Фрейда", 1980); Мэри Якобус ("Читающая женщина. Эссе о
феминистском критицизме", 1986, а также книга под ее редакцией "Женское
письмо и письмо о женщинах", 1979); Торил Мой ("Сексуальная/текстуальная
политика: феминистская литературная теория", 1985); книга под редакцией
Нэнси Миллер ("Поэтика тендера", 1986); Алисии Острайкер ("Воровать язык:
возникновение женской поэзии в Америке", 1987), Шошаны Фельман ("Чего хочет

138
Глава 3
женщина? Чтение и сексуальное различие", 1993), а также работы
французских теоретиков Юлии Кристевой, Люси Иригарэ и Элен Сиксу.
Условно феминистский литературный критицизм можно вслед за Элизабет
Гросс разделить на следующие основные разновидности, которые очень тесно
связаны между собой и достаточно трудно поддаются дифференциации 2 (в
них, скорее, можно выделить различную акцентацию):
1) женская литература — акцент ставится на пол автора;
2) женское чтение — акцент ставится на пол читателя;
3) женское письмо — акцент ставится на стиль текста;
4) женская автобиография — акцент ставится на содержание текста.
В соответствии с представленными критическими направлениями в
феминистском литературном критицизме различаются три основных вида текстов :
1) "женские тексты" — написанные женщинами-авторами и, в основном,
для женщин;
2) "феминные тексты" — написанные в стиле, культурно означенном как
"женский";
3) "феминистские тексты" — сознательно бросающие вызов методам,
целям и задачам довлеющего патриархатного литературного канона.
Понятие женской литературы
1) Теоретические подходы
В 1985 году в США под редакцией Элейн Шоуолтер вышла книга "Новый
феминистский критицизм", в которой были собранны ставшие классическими
работы по поэтике феминизма таких авторов, как Аннет Колодны, Сандра
Гилберт и Сюзан Губар, Бонни Зиммерман, Рейчел Дю Плесси, Алисия Острайкер,
Нэнси Миллер, Розалинд Ковард и др. Основная задача феминистского анализа
литературы, которую ставят авторы книги, — помещать в центр критического
исследования как женщину-читательницу или женщину-героиню
(проблематика "женской литературы"), так и женщину-писательницу как
производительницу текстуальных значений (проблематика "женского письма"). В контекст
проблемы "женской литературы"3 входит изучение тем, жанров и структур
литературы, созданной женщинами; в число предметов — психодинамика
женской креативности, лингвистика и проблема женского языка, траектории
индивидуальной или коллективной женской карьеры, история литературы и
исследование отдельных писательниц и их произведений \ Мэри Адаме, анализируя
роман Шарлотты Бронте "Джен Эйр", отмечает, что для критиков-женщин
новая ориентация литературного критицизма заключается в том, чтобы обращать
2 Grosz Е. Space, Time, and Perversion: Essays on the Politics of Bodies. (New York & London:
Routledge, 1995, pp. 9—24.
3 Showalter E. Towards a Feminist Poetics" // Women Writing and Writing About Women/ Jacobus
M. (ed.). Groom Helm: 1979, pp. 22—41.
4 Women and Language in Literature and Society / McConnel (ed.). N.-Y.: 1980.

Теория феминизма
139
особое внимание не на проблемы героя, а на проблемы героини — самой Джен
и на те особые обстоятельства, в которых она очутилась. "Перечитывая "Джен
Эйр", — пишет Адаме, — я неизбежно приходила к чисто женским вопросам,
под которыми я подразумеваю общественное и экономическое положение
зависимости женщины в браке, ограниченный выбор возможностей, доступный
Джен как следствие ее образования и энергии, ее потребность любить и быть
любимой, ощущать себя полезной и нужной. Эти стремления героини,
двойственное отношение к ним повествовательницы и конфликты между ними —
вот те настоящие вопросы, поднимаемые самим романом"5.
В статье "К вопросу о феминистской поэтике" из книги "Новый
феминистский критицизм" Элейн Шоуолтер различает в феминистском литературном
критицизме два основных метода:
1) "феминистская критика" (feminist critics) — когда женщина является
читательницей текста (коннотация понятия "феминистская" в данном случае
означает, скорее, "женская");
2) "гинокритика" (gynocritics) — когда женщина является автором текста и
производительницей текстуальных значений 6.
По мнению Шоуолтер, первый тип практик отражает традиционное
мужское воображаемое по поводу женщин и женского в литературе, в то время как
второй тип практик выражает новые модели литературного дискурса, которые
базируются на собственно женском опыте и переживании. Женщина как
читательница текста — это прежде всего читательница и потребитель мужского
текста, в котором, по мнению Шоуолтер, она дешифрует в первую очередь
традиционные текстуальные сексуальные коды и тендерные стереотипы.
Естественно, пишет Шоуолтер, структуры женского читательского опыта изменяются в
различные исторические эпохи, но в основе мужско-сконструированной
литературной истории, по ее мнению, лежит эксплуатация и манипуляция женской
читающей аудиторией через формы массовой популярной литературы,
культуры и кино.
В противоположность данной традиции "гинокритика" строит новые типы
женского дискурса независимо от мужского и отказывается от простой адаптации
мужских литературных теорий и моделей. "Гинокритика", по словам Шоуолтер,
начинается тогда, когда мы освобождаем себя от линеарной и абсолютной мужской
литературной истории, прекращаем вписывать женщину в просветы между
линиями мужской литературы и вместо этого фокусируемся на новом видимом мире
собственно женской культуры 7. Огромное значение в такого типа проекте имеет
исследование женской субкультуры как отношений женщин в качестве матерей,
дочерей, сестер и друзей, а также исследования женской сексуальности и топологии
женского тела. В дальнейшем определения Шоуолтер были использованы и моди-
5 Adams Af. Jane Eyre: Woman's Estate // The Authority of Experience/ Diamond A., Edwards L. R.
(eds.). Amherst: University of Massachusetts, 1977, pp. 137—159.
6 Showalter E. Towards a Feminist Poetics // The New Feminist Criticism. Essays on Women, Literature
and Theory / Showalter E. (ed.). N.-Y.: Pantheon Books, 1985, pp. 125—143.
7 Ibid., p. 131.

140
Глава 3
фицированы в феминистском литературном критицизме 80-х и 90-х годов.
2) Женско-центрированная литература: "время невинности"
Женско-центрированной традицией в литературе называется традиция
изучения женских авторов, женских героинь и "женских" жанров письма (стих,
новелла, автобиография, мемуары, дневники); в основном данная традиция
осуществляется на уровне открытия и изучения запретных — женских — темати-
заций в истории "большой литературы" и женского авторства.
Эллен Моерс. "Литературная женщина" (1978)8 — первая попытка
описания истории женской литературы отдельно от мужской литературной традиции.
Эта книга является одной из пионерских работ феминистского литературного
критицизма, в которой литературная традиция рассматривается с точки зрения
преемственности женского авторства и взаимного влияния женщин-писательниц друг на
друга, а также женской литературно-эмоциональной текстовой коммуникации и
взаимодействия. Например, Эллен Моерс сравнивает различные условия
формирования женского и мужского авторства в классической англо-американской
литературе: если мужское авторство формировалось в публичном пространстве
университета, мужской дружбы и открытых литературных дискуссий (Моерс приводит
пример Кольриджа и Вордсворта, окончивших Кэмбридж), то женщина, лишенная
"возможности образования и участия в публичной жизни, изолированная в
пространстве дома, ограниченная в путешествиях, болезненно ограниченная в
дружбе", формируется как автор в приватном, интимном пространстве семьи и интими-
зированного чтения (Моерс ссылается в данном случае на современницу
Кольриджа и Вордсворта Джейн Остин). Естественно, в этих условиях женским авторам
наиболее интересны произведения других женских авторов, пишет Моерс, ибо
только через женское авторство они могут проводить аналогии со своими
собственными ощущениями и переживаниями, обычно нефиксируемыми мужчинами. Можно
утверждать, считает Моерс, что в результате женская литературная традиция как
бы "замещает" мужскую для женских авторов — независимо от исторического
периода, национального контекста или социальных условий пишущих женщин.
Торил Мой
Основным методологическим недостатком книги является, по мнению
известного постструктуралистского критика Торил Мой, так называемый "невинный
историзм": во-первых, Эллен Моерс "верит", по словам Мой, в
последовательность и "объективность" исторических событий развития женской
литературы; во-вторых, она "верит", что сама как автор представленной истории не имеет
никакого интерпретационного влияния на нее, воплощая в своем тексте так
называемую объективную, "чистую" историю развития женской литературы 9.
Отсюда, по мнению Мой, значительная перегруженность книги фактажом, ко-
8 Moers Е.Literary Women. London: The Women's Press, 1978.
9 MoiT. Sexual/Textual Politics: Feminist Literary Theory. London & New \brk: RouHedge, 1985, p. 54.

Теория феминизма 141
торый не поддается никакому
рефлективному, концептуальному или
методологическому осмыслению. Другим недостатком книги
Торил Мой называет то, что Эллен Моерс
рассматривает женскую литературную историю
исключительно как историю женской
эмансипации, ставя собственно литературную
проблематику женского творчества на второй ■
план и не затрагивая столь актуального в со- |
временном феминизме вопроса о соотноше- |
нии авторства, литературного дискурса и
власти, или вопрос о технологиях и специфике женского письма. В книге
"Сексуальная/текстуальная политика: феминистская литературная теория" (1985)
Торил Мой пишет, что женскую литературу нельзя воспринимать просто как
историю женской эмансипации или же как непосредственную рефлексию над женским
опытом, но необходимо также понимать ее как определенный — женский —
стилистический и языковой литературный эксперимент, а главное, как
реализацию женской субъективности вне однозначных параметров "хорошей"
(эмансипационной) женской истории литературы 10. Тем не менее в целом, по
заключению Торил Мой, книга может служить прекрасным первоначальным
введением в тему женской литературы и феминистского литературного критицизма.
Мэри Эллманн. "Думать о женщинах" (1968)п
Выработке определенных методологических принципов женского
литературного критицизма посвящена книга Мэри Эллманн "Думать о женщинах"
(1968). Традиционно ведущие роли в литературном критицизме всегда
занимали критики-мужчины, утверждает Эллманн, которые интерпретировали свой
способ чтения/анализа литературных текстов как универсальный: неявно
предполагалось, что универсальным автором и читателем является мужчина. Такой вид
литературного критицизма Мэри Эллманн называет "фаллическим" и
утверждает, что фаллический критик обычно игнорирует множественность текстовых
значений, игнорирует двусмысленности и неопределенности литературного
текста, стремясь построить единую и универсальную систему интерпретации.
Методы, применяемые в традиционном литературном критицизме, Эллманн
иронически называет "мышлением посредством сексуальной аналогии"12, когда
все категории культуры измеряются по иерархическому критерию мужское/
женское, где мужское ассоциируется с силой и активностью, а женское — со
слабостью и пассивностью. Поэтому книга Мэри Эллманн в целом посвящена
разоблачению тендерных стереотипов женского авторства как в литературе,
так и в литературном критицизме и также оказала большое влияние на
развитие феминистского литературного критицизма.
101Ш.,р.55.
11 EUmann М., Thinking about Women. N.-Y.: Harcourt 1968.
121Ью(.,р.6.

142
Глава 3
3) "Женский опыт" и "женскаялитература"
против доминантных/'теоретических/''мужских" схем интерпретации
Основная цель данного теоретического направления — поиск
специфической топологии маргинальной субъективности и маргинальных (в данном
случае женских) средств литературной выразительности, направленных против
доминантных кодов культуры. Огромное значение на этот подход оказала
концепция маргинальных практик Мишеля Фуко.
В реализации данной критической стратегии англо-американский
феминистский критицизм до 80-х годов XX века отрицательно относился к самой
форме литературной теории, трактуя ее как предельно абстрактную и мужскую
активность. Шоуолтер отказывает феминистскому литературному критицизму в
теоретической форме вообще как "мужском изобретении" и настаивает на
важности эмпиризма и экстралитературных параметров исследования женской
литературы. Свой подход Элейн Шоуолтер реализует в книгах "Их собственная
литература: британские женщины-писательницы от Бронте до Лессинг" (1977),
"Женское безумие. Женщины, безумие и английская культура, 1830—1980"
(1985), "Сексуальная анархия. Тендер и культура на рубеже веков" (1990) и др.
Элейн Шоуолтер. "Их собственная литература: британские
женщины-писательницы от Бронте до Лессинг" (1977)13 —- рассматривает творчество
женщин-писательниц, которые считаются второстепенными сточки зрения
"большого" литературного дискурса, репрезентируя маргинальную субъективность
и маргинальные практики языковой выразительности, которым соответствует
определенная (аффективная) топология женской субъективности.
Шоуолтер доказывает, что особенность маргинальной топологии женского
в литературе XIX века определялась тем, что женщины-писательницы в первую
очередь интерпретировались культурой как женщины и лишь во вторую
очередь — как писательницы. Что это значило? При анализе женского
литературного произведения критиками (как мужчинами, так и женщинами) подобная
установка в первую очередь выявляла связь литературного дискурса с
женским телом — то есть с аффектами, чувствительностью и эмоциями. Женское
творчество интерпретировалось не как технологический результат письма, а
как результат природной креативности и психологической особенности
женщины, ее особых интенсивных (телесных, аффективных) уникальных
состояний, то есть как результат "демонического женского гения" (по аналогии с
мужским телесным "романтическим гением" в философии романтиков).
Естественно, основной сферой жизни, вызывающей у женщин интенсификацию
телесности, полагалась сфера приватной женской жизни. Поэтому женское
литературное творчество анализировалось в первую очередь с точки зрения выражения
в нем уникальных женских эмоций и трагической женской судьбы, а не
языкового эксперимента или технологий письма. Кроме того, основной творческой
13ShowalterE. A Literature of Their Own. The British Women Novelists from Bronte to Lessing. Princeton,
NJ.: Princeton University Press, 1977.

Теория феминизма
143
задачей женщин-авторов в XIX веке полагалась задача интерпретации и интер-
нализации доминантных мужских эстетических и социальных ценностей.
Типичным в маркировках женской маргинальной субъективной топологии являлось
то, что женщины: а) или использовали мужские псевдонимы (например, Джордж
Элиот) или б) подчеркивали свой замужний статус (Шоуолтер приводит примеры
Миссис Гаскел, Миссис Крейк, Миссис Олифант). Другими словами, конструкция
женской субъективности определялась через конструкцию девиации и
соответствующее ей чувство вины по отношению к "нормативной"/мужской
субъективности. Отсюда соответствующая женская маргинальная языковая выразительность
как аффективный язык вины ("язык безумия") в женской литературе XIX века. И
только в конце XIX -—начале XX веков женщины-писательницы смогли напрямую
заняться поисками женской идентичности вне зависимости от мужской и
попытками определения новых языков маргинальной женской выразительности.
На основе проведенного анализа Элейн Шоуолтер выделяет три основных
приема женского письма в развитии женской литературы: 1) репрезентация
"феминного" — долгая фаза имитации основных канонов доминантной
литературной традиции и интернализация традиционных/мужских стандартов
искусства и социальных ролей; 2) репрезентация "феминистского" — фаза
протеста против доминирующих/патриархатных стандартов и ценностей культуры
и языка, защита миноритарных прав и ценностей, включая требование женской
автономии; 3) репрезентация "женского" — фаза самообнаружения как поиск
специфической женской идентичности, которая не связана с зависимостью от
"нормативной"/мужской топологии 14.
Главным методологическим заблуждением книги Элейн Шоуолтер, по словам
Торил Мой, является цель создания особого, женского, маргинального
литературного канона в его отличии от мужского. Но ведь новый канон может быть не менее
репрессивен, чем старый, вслед за Фуко предупреждает Торил Мой, напоминая, что
в теории маргинальных практик Фуко целью было избегание любого властного
доминантного канона, а не построение нового 15. Также не случайным Торил Мой
считает и тот факт, что англо-американский литературный критицизм 70-х годов
концентрируется на изучении женской литературы викторианского периода или
периода реализма (до 1930 года), не сумев выработать концептуальные стратегии
исследования современной женской литературы — той литературы, которая не
вписывается в рамки канонических литературных жанровых представлений о до-
минации и маргинализации, которая в целом является экспериментальной по
технологиям письма и маргинальной по отношению к классическим литературным
жанрам, тендерные маркировки которой не фиксируются через простую
апелляцию к полу автора. Не случайно, что анализ модернистской и постмодернистской
женской литературы в современном феминистском критицизме в основном
осуществляют теоретики постмодернистского направления, используя собственный
аппарат анализа. Элейн Шоуолтер ограничилась изданием под своей редакцией
1AShowalter ETowards a Feminist Poetics // The New Feminist Criticism. Essays on Women, Literature
and Theory/ ShowalterE. (ed.). N.-Y.: Pantheon Books, 1985, pp. 137—139.
ls Moi T. Sexua^extual Politics: Feminist Literary Theory. London & New \brk: Routtedge, 1985, p. 78.

144
Глава 3
забытых текстов женских авторов эпохи модернизма (книга "'Дочери декаданса.
Женщины-писательницы на рубеже веков", 1984), в кратком предисловии к книге
наметив лишь общий контур женского письма данной эпохи как "сверх-чувстви-
тельности", краткий перечень его жанровых особенностей (письмо в виде
коротких рассказов, мемуарной прозы и дневников) и указав на общую позицию
надежды на изменение женской жизни в мятежную эпоху перехода веков.
Сандра Гилберт и Сюзан Губар. "Безумная на чердаке: женщина-писательница
и литературное воображаемое XIX века" (1979)1б — классическое исследование
женской литературы в феминистском литературном критицизме. В отличие от Шо-
уолтер авторы исследуют творчество не второстепенных, но известных женщин-
писательниц, таких, как Джейн Остин, Мэри Шелли, Джордж Элиот и Эмили Дикин-
сон. Авторы анализируют произведенные мужским дискурсом конструкции
женской литературы как патологии и сумасшествия, а также устойчивый бинаризм
топологии женского в традиционной культуре: женщина — это либо чудовище и
ведьма, либо ангелическая святая. Анализируя традиционные нарративные схемы
произведений женщин-писательниц, авторы стремятся обнаружить и
репрезентировать скрытые коды женского текстового поведения. Они доказывают, что
женщины-писательницы в патриархатной культуре неизбежно попадают в ее ловушки,
так как в любом случае вынуждены драматизировать амбивалентное разделение
между двумя возможными образами женского: традиционным бинаризованным
женским образом и одновременным стремлением к сопротивлению
традиционным представлениям о женском. Данный "разрыв", по мнению авторов, и
формирует амбивалентную структуру женского авторства и женской литературы в целом
как структур "сумасшествия", а также неизбежную драматизацию данного опыта.
Для названия своей книги Гилберт и Губар используют название Шарлотты
Бронте из романа "Джен Эйр". Архетипом женского писательского поведения
является брошенная жена Берта Мэзон, поджигающая патриархатный дом,
предавший ее. В этом невротическом поведении одновременно заложены как
творческое воображаемое женщин-писательниц, так и их репрессированная и
перевернутая энергия, реализуемая в творчестве, "подрывающем" — как и Берта
Мэзон, поджигающая свой дом, — общепринятые литературные каноны.
Другим символом "сумасшедшей" идентичности женщин-писательниц,
который также используют в своем исследовании Гилберт и Губар, является
символ зеркала, выражающий женское драматическое состояние разрыва:
желание соответствовать мужским нормативным представлениям о женщине и
одновременное желание отвергать эти нормы и представления.
Следующий планируемый трехтомный проект Гилберт и Губар, призванный
продолжить книгу "Безумная на чердаке", называется "Немужская земля: место
женщины-писательницы в XX веке" (1988) и посвящен творчеству писательницXX века.
Гилберт и Губар, таким образом, поставили задачу не уступать каноническим рабо-
там мужских литературных критиков (например, Гарольду Блуму) и написать пол-
16 Gilbert S. Af., Gubar S. The Madwoman in the Attic. The Woman Writer and the Nineteenth-
Century Literary Imagination. New Haven & London: Yale University Press, 1979.

Теория феминизма
145
ную критическую историю женской англо-американской литературы двух
последних веков. В этом проекте авторы рассматривают женскую литературную
традицию в терминах фрейдовых понятий идентификации с предыдущей женской
литературной традицией. По их мнению, к началу XX века женщины-писательницы,
оглядываясь на литературную традицию, находят в ней уже не только мужских, но и
женских авторов, а потому обнаруживают себя в ситуации выбора тендерных
идентификационных моделей письма. Однако в литературной традиции, так же как и в
традиционной семье, модель поведения отца является более успешной, чем
модель поведения "кастрированной матери", напоминают авторы. Обнаруживая, что
их "литературные матери" так же "кастрированы", как и они сами,
женщины-писательницы, по утверждению Гилберт и Губар, отказываются от первой любовной
идентификации с матерью (женским письмом) и продолжают
идентифицироваться с мужским письмом, стремясь воспроизводить, миметизировать и инти-
мизировать его модели. Одновременно для современных женщин-писательниц
ситуация осложняется еще и тем, что в литературном дискурсе модернизма
появились такие женские фигуры в письме, которые можно назвать "фаллическими
матерями" и которые представляются для их последовательниц еще более
угрожающими, чем мужские авторы, так как провоцируют беспокойство не только по
поводу кастрирующих мужчин, но и по поводу возможной кастрирующей
власти "литературных матерей", вызывая спровоцированные патриархатной культурой
чувства женской зависти, ревности и соперничества... Другими словами, Гилберт
и Губар не только последовательно исследуют традицию женской литературы, но и
проблематизируют ее, не допуская при этом маркировок "невинного историзма".
Торил Мой при анализе книги Гилберт и Губар проблематизирует следующие
две методологические установки этой книги: 1) концепцию женской
субъективности и авторства, описанную авторами "Безумной на чердаке" через аналогию с
творчеством Мэри Шелли, и 2) концепцию "письма женщин для женщин". В
первом случае Торил Мой приводит пример из последней главы теоретической
преамбулы книги Гилберт и Губар "Параболы пещеры", где авторы обсуждают
"Авторское введение" Мэри Шелли к роману "Последний человек" (1826), в котором
Шелли рассказывает о том, как она нашла разорванные листочки послания сивиллы во
время посещения ее пещеры и пытается использовать их при написании
собственного текста. На основании этого примера Гилберт и Губар задают вопрос о природе
женского авторства: каким образом женщина-автор должна "собрать" свое "я" в
единое целое, чтобы начать писать? Однако Торил Мой по этому поводу замечает,
что, может быть, в женском литературном творчестве более необходимо ответить
на другой вопрос — вопрос о том, почему же все-таки мифическая сивилла
изначально разорвала свое послание: может быть, женское письмо вообще больше
ассоциируется с "разорванным", а не с интегрированным авторством?.. Мой
проблематизирует также и методологическую концепцию "женщин, пишущих для
женщин" спрашивая, чем же эта концепция отличается от традиционной — властной и
учительской — мужской: ведь именно мужчина в истории всегда "говорит для
женщин и от имени женщин". Кроме того, сама нарративная конструкция
"рассказывания истории", это — цитирует Торил Мой Эдварда Сайда из его книги "Начала:

146
Глава 3
интенция и метод" (1975)—авторитарная, а значит, патриархатная дискурсивная
конструкция, которая не способна адекватно выразить модель женского авторства17.
4) Проблемы и поиски новых теоретических оснований
Уже в 90-е годы столь продуктивная в 70—80-е годы конструкция
"женщина как автор текста" вызывает несколько философских проблематизаций.
Во-первых, это явный конфликт между текстуальными репрезентациями
женского авторства и его "реальной" референцией — "реальной женщиной".
Кроме того, ответ на вопрос, что же является особенностью собственно женского
авторства, остается проблематичным и неопределенным. Нэнси Миллер
предлагает в качестве решения этого конфликта учитывать конкретную
эмпирическую информацию об авторе как конкретном субъекте, чтобы сократить разрыв
между репрезентацией и реальностью, но вопрос об особенностях женского
авторства по-прежнему остается открытым.
Во-вторых, после провозглашенной Бартом в 1977 году "смерти автора"
(текст не является выражением индивидуальной субъективности или простой
репрезентацией внешней социальности, но является актом письма,
материальной манипуляцией знаками, дискурсивной структурой, текстуальными
элементами) невозможно говорить об авторской аутентичности вообще, а значит,
невозможно установить кодировку авторства как женского авторства.
Женщины-авторы могут производить мужские по стилю тексты, а
женщины-антифеминистки могут производить феминистские тексты.
Понятие женского чтения
В 70-е годы бартовский тезис об изменении политик литературы с
производства текстов на их восприятие (смерть автора означала рождение читателя)
оказался очень плодотворным для феминистского литературного критицизма
сточки зрения возможности модификации единых и общепринятых в "большой
литературе" текстовых значений. В феминистском литературном критицизме под
влиянием Жака Деррида возникает особая проблема "женского чтения" и "женского
читателя". Процедура перцепции позволяет обнаружить множественность и ам-
бивалентость текстовых структур, а значит, очертить место и для специфически
женской рецепции текста, фактически, очертить топологию женской
субъективности. Базирующаяся на понятии авторства концепция литературы предполагает
наличие знающего, контролируемого сознанием рационального субъекта, язык
которого является простым средством выражения его идей, а параметры
женского — неизбежно вторичными. Уравнивание же позиции читателя с позицией
творца текстов ("Мы есть то, что мы читаем", — гласит известный тезис Гаролда
Блума) и высвобождение в тексте множества текстуальных значений имеет
поистине освобождающий эффект для феминисткой теории: делают
традиционный патриархатный дискурс доступным для феминистской апроприации и
реконтекстуализации, позволяя тем самым произвести феминистское "обора-
17 Moi L SexualAextual Politics..., pp. 57—69.

Теория феминизма 147
чивание" патриархатных текстовых норм. Фактически было обнаружено, что
отныне любой текст может быть проанализирован с феминистской точки зрения.
Элейн Шоуолтер пишет по этому поводу: "Гипотеза о женском читателе
изменяет наше восприятие данного текста, побуждает к осознанию его сексуальных
кодов"18. Параметр сексуальности понимается очень широко — как доминанта
чувственности и аффекта в человеческой жизни. Специфически женский
читательский опыт преодолевает навязанные ему традиционные культурные стереотипы
мужского сознания и мужского восприятия, строящегося на модели жесткой "я"-
идентичности. Что же касается специфичности "женского прочтения" текстов, то
оно основывается на психологическом и социальном женском опыте и женском
восприятии, то есть на своеобразии женского переживания эстетического опыта.
Отсюда становится понятной задача женской критики: она состоит в том, чтобы
научить женщину "читать как женщина", то есть без традиционных теоретических
дискурсивных схем автор-читатель-жанр-историческая эпоха и т.п., которые в
классической литературной теории априорно применяются к любому читабельному
материалу. Сандра Гилберт в статье "Чего хотят феминистские критики? Открытка с
вулкана" из книги "Новый феминистский критицизм" дает обобщающую
формулировку процедуре феминистского чтения: оно должно связывать текстуальность и
сексуальность, жанр и тендер, психосексуальную идентичность и культурную
авторитетность 19. В определенном смысле данную позицию можно назвать
"антитеоретической" (именно так обозначают ее известные феминистские критики Мэри Дели
в книге "Gyn/Ecology, метаэтика радикального феминизма" (1978) и Адриенн Рич в
книге "Женское рождение: материнство как опыт и институция" (1977), так как
она направлена против традиционных/мужских — рационалистических и
бинарных — схем литературной интерпретации и традиционных литературных канонов.
Джудит Феттерлей в книге "Сопротивляющийся читатель: феминистский подход к
американской литературе" (1978) определяет, что женское чтение всегда
сопротивляется общепринятой литературной кодификации, сциентизму литературной
теории и предданным параметрам андроцентристской критической традиции20.
Но что значит "читать иначе" или "читать как женщина"? Одна из известных
концепций женского чтения принадлежит американской исследовательнице Мэри
Якобус ("Читающая женщина: эссе о феминистском критицизме", 1986)"
использующей методологию теории различения Жака Деррида и французского
феминизма конца 70-х —начала 80-х годов. Когда она в 1980 году переехала из Англии в
Америку, пишет Якобус в "Предисловии" к книге, парадоксальным образом она
почувствовала себя ближе не к англо-американскому феминистскому критицизму,
а к французскому, так как именно в это время происходит его адаптация в
Америке. Решающее влияние на нее оказала, в частности, концепция Элен Сиксу о женс-
18 Showalter Е. Towards a Feminist Politics // Women Writing and Writing about Women/ Jacobus
M. (ed.). Groom Helm: 1979, p. 25.
19 Gilberts. M. What Do Feminist Critics Want? A Postcard from the Volcano // The New Feminist Criticism.
Essays on Women, Literature and Theory/ Showalter E. (ed.). N.-Y.: Pantheon Books, 1985, pp. 29—45.
20Fetterley J. The Resisting Reader: A Feminist Approach to American Fiction. Bloomington:
Indiana University Press, 1978, p. viii.
21Jacobus M. Reading Woman: Essays in Feminist Criticism. N.-Y.: Columbia University Press, 1986.

148
Глава з
ком "истерическом" чтении, в которой, как было отмечено в предыдущей главе,
понятие истерии не сводится к параметрам патологии в классическом
психоанализе, но понимается через теорию текстуального различения, а также теория
женского чтения/письма ученицы Жака Лакана Шошаны Фельман. Я ко бус исходит из
лакановского утверждения о том, что не существует предданной анатомически-
биологической женской сущности, тендерная идентичность понимается как инсти-
туциализированная языком, а процесс сексуальной дифференциации должен
рассматриваться прежде всего как текстуальный — то есть как процесс
производства значений. В таком случае, по словам Якобус, женское чтение — это
означающая система, одновременно производящая как текстуальное различие
(значение), так и сексуальное различие (гендер). Конституируя женщину как объект
в момент нашего чтения, мы не только "гендерно" читаем текст, но и
производим себя как "читательниц" — через эффективность процесса идентификации. В
таком случае женское чтение становится видом автобиографии, или самокон-
ституирования, которое в конечном итоге неотличимо от акта письма. Поэтому
женщину как читательницу, по мнению Якобус, мы можем одновременно
определить как женщину — производительницу своей собственной системы
значений — тех значений, которые способны "бросить вызов и перевернуть" патриар-
хатное чтение и традиционные тендерные иерархии. "Женское чтение, читающее
женщину как женщину" — так формулирует Мэри Якобус свой принцип
феминистского литературного критицизма: женское здесь — означающая система, а
не биологический конструкт, связанная с параметрами частного,
детализированного, чувственного, различающего, строящегося по принципу "часть вместо
целого" чтения. Таким образом, конструкт "женское чтение" содержит, по
мнению Якобус, одновременно как теорию чтения, так и теорию женского, другими
словами, как теорию субъективности, так и теорию тендера". Основным
конструктом женского чтения становится конструкт женского желания как
одновременно текстовая репрезентация ("всегда более декоративная, чем мужская", по
словам Фельман) и отказ от нее с точки зрения маскулинных норм репрезентации.
Большое влияние на развитие концепции женского чтения оказала Шошана
Фельман, ученица Жака Лакана, с конца 80-х годов живущая и преподающая в Америке,
автор книг "Жак Лакан и приключение озарения" (1987), "Безумие и литература"
(1975), "Чего хочет женщина? Письмо и сексуальное различие" (1993). Известно
высказывание Фельман в ее знаменитой статье из иелльского сборника
"Перечитывая феминность" (1981), что "только лишь наша одежда, то есть культурный
знак как институция, определяет наше чтение как гендерно различное" и что не
существует иных тендерных идентификаций, кроме как конституирующихся в
процессе чтения (ибо "не мы носим одежду, а она носит нас"). В статье
"Перечитывая феминность" Шошана Фельман, базируясь на методологии лакановского
психоанализа, обозначает женщину-читательницу как "другое" в мышлении и языке.
Знаменитый фрейдовский вопрос "что есть женственность?" она модифицирует таким
образом, каким он, по ее мнению, артикулирован в традиционной культуре: "что есть
женственность — для мужчин?" Задачей же феминистской критики, по ее мнению,
22 Ibid., р. 24.

Теория феминизма 149
является исследовать, "что именно вопрос "что есть женственность —- для мужчин?"
значит для женщин?" Короткий ответ на этот длинный вопрос, по ее мнению,
следующий: или молчание, или вычеркивание женщин. Другими словами, феминность в
современной культуре, по мнению Фельман, является не чем иным, как самой репрес-
сированностью. Анализируя с этой точки зрения бальзаковскую "Девушку с
золотыми глазами", Фельман утверждает, что первоначальной задачей женского
чтения является не задача "читать", но скорее задача "как возможно не читать", то
есть "как прекратить читать через слепую референцию к мужским означаемым"23.
В этом контексте "читать как женщина" — это через обрыв общезначимой текстовой
коммуникации реализовывать в чтении собственное желание, не бояться быть
желающей субъективностью и одновременно той/тем, кто своим желанием
преобразовывает иерархические оппозиции феминного и маскулинного в языке и культуре.
Когда мы читаем нашим желанием, то есть "читаем как женщины", все
читаемое приобретает статус "вне места": ничто не имеет стабильных культурных
значений, и вместо текстовых иерархий осуществляется процедура
бесконечных замещений: замещения, а не иерархии становятся порядком реальности.
Множественные замещения одного другим и наоборот ("я" — "другим",
маскулинного — феминным, биографии — автобиографией, писателя — читателем)
конституируют "неидентичность", или "друговость", процедуры чтения.
Феминность в таком случае, по определению Фельман, является бесконечным
замещением фиксированной тендерной идентичности через игру различий и
одновременно конструкцию/деконструкцию феминности в жесте чтения 24Хелен
Один из основных вопросов в феминистском литературном критицизме,
использующем методологию теории различения Жака Деррида, — это вопрос о
том, существуют ли в современной теории письма как чтения
фундаментальные различия между "женским чтением" и "мужским чтением" и если да, то
какого типа — политические, стилистические, социологические или
идеологические. Как известно, в современном англо-американском сравнительном
литературоведении вслед за концепцией текстуального различения Деррида
мужчины-критики — например, Терри Иглетон в книге "Изнасилование Клариссы"
(1982) — широко (иногда явно, иногда неявно) используют методологию
сексуального различия и теоретический аппарат феминистской теории. Что это
означает: или они апроприируют ее в своих текстах, достигая через процедуры
деконструкции желаемого эффекта "женского" как противостоящего традиционному фал-
лологоцентризму, или же используют феминистскую теорию как форму
трансвестизма? Например, Роберт Столлер в работе 'Пол и тендер" (1975) утверждает, что
мужской трансвестизм как форма письма (принятый в эпоху модернизма) — это
лишь мужское желание доказать, что трансвестийный мужчина является "лучшей"
женщиной, чем биологическая женщина, так как он — "женщина с фаллосом"25.
Известен ответ на этот вопрос Элейн Шоуолтер в отношении книги Терри
Иглетона "Изнасилование Клариссы": она обозначает данную методологию как
23Felman S. Rereading femininity// Yale French Studies, 1981, p. 27.
24Лк/., p. 21
25 Stoller R. J., Sex and Gender, 2 vols. N.-Y.: Jason Aronson, 1975, p. 177.

150
Глава з
"фаллический критицизм", считая, что это всего лишь иное использование
ресурсов понятия женского в культуре (проанализированное Иглетоном на
примере ричардсоновской Клариссы) с целью "модернизовать мужскую домина-
цию". По мнению Шоуолтер, осуществляя феминистское чтение,
критики-мужчины читают "не как женщины", но как "мужчины и феминисты", то есть,
другими словами, Шоуолтер проводит строгое разделение между "женским"
чтением (базирующемся на специфическом женском опыте) и "феминистским"
чтением (которое возможно и для критиков-мужчин).
Джудит Феттерлей также дает собственный вариант ответа на этот вопрос,
исходя не только из стилистических, но из идеологических и политических
критериев. "Читать как женщина" — значит освобождать новые (и, возможно,
различные) значения того же самого текста с точки зрения женского опыта, а
также право выбирать, какие характеристики текста являются наиболее
значимыми для женщины-читательницы; кроме того, в процессе чтения от женщины-
читательницы не требуется ни определенность, ни структурная завершенность,
оправдывающие ее способ чтения: в первую очередь необходима, скорее,
полезность в признании особенностей женских достижений письма
женщин-авторов и применимость их к декодировке традиционной женской топологии в
литературе — женщины-как-знака2б.
Для обозначения топологии женского чтения как женского желания в
феминистском критицизме используются различные определения: "этика чтения" Алис
Жардин; "фривольное чтение" Элизабет Берг; чтение как "транспозиция" Кэтрин
Стимпсон; чтение как "гендерная маркировка" Моник Виттиг; "сверхчтение"
Нэнси Миллер как "чтение между строк", "дешифровка молчания", "заполнение
брешей репрессированной экспрессии"; "восстанавливающее чтение" Губар и
Гилберт, то есть обнаружение второстепенных женских авторов, репрезентация
анонимного женского опыта и переживания; "экстатическое чтение" Джудит
Феттерлей ("чтение женщиной женских тестов может быть и является
эротизированным чтением"). Однако в любом случае женское чтение, как
сформулировано в известном тезисе Нэнси Миллер, не должно быть "поэтикой
беспристрастия": феминистское чтение должно быть постоянным напоминанием о том,
что в культуре вообще "не существует ничего беспристрастного", и феминистская
критика просто не боится репрезентировать пристрастность в отношении
женского и женских ценностей бытия в литературной традиции и культуре.
Наиболее систематически принципы понимания "женского чтения" в
феминистском литературном критицизме выразила Аннет Колодны в статье
"Карта для перечтения: тендер и интерпретация литературных текстов" в книге
"Новый феминистский критицизм". Статья написана с целью полемического
использования тезисов знаменитой работы Гаролда Блума "Карта неправильного
чтения" (1975). Концепция чтения Блума, как известно, состоит в том, что в
процедуре чтения читатель является таким же полноправным производителем
смысла текста (в такой же степени писателем), как и автор текста. Знаменитая
26 Fettertey J. The Resisting Reader: A Feminist Approach to American Fiction. Bloomington:
Indiana University Press, 1978, p. 7.

Теория феминизма 151
формулировка Блума гласит: "Мы есть то, что мы читаем". Однако, по словам
Аннет Колодны, Блум исходит из позиции гендерно-нейтрального читателя, в
то время как женщина-читательница читает иначе, чем мужчина 27.
Во-первых, женское чтение менее абстрактно, чем мужское: женщина
всегда читает в тексте свой собственный реальный жизненный эксперимент.
Результатом такого чтения становится ее собственный текст, буквально — ее "я"
как текст. Женское чтение — это дешифровка и обнаружение символизации
обычно подавленной и недоступной женской реальности и "вписывание" ее
затем в свою повседневную жизнь.
Во-вторых, в процедуре чтения женщина обычно ощущает ситуацию
подавления ее чувств и сопротивляется этому подавлению силой собственного аффекта.
В-третьих, в женском чтении особое внимание уделяется женским образам
и женским ситуациям, которые мужчинами дешифруются как второстепенные
и незначимые.
Аннет Колодны сравнивает, как по-разному используют понятие "чтение как
пересмотр" Гаролд Блум и Адриенн Рич: если для Блума "пересмотр" — это
стремление "посмотреть снова и другим образом, различно" и в связи с этим строить
другую возможную общезначимую литературную историю, то для Рич — это "акт
оглядывания с целью посмотреть новыми глазами на себя и одновременно
изменить свою жизнь": то есть основной целью процедуры женского чтения
как "пересмотра" является не общезначимая, а собственная уникальная
(женская) история — так же как и возможность для женщины трансформации
своей собственной жизненной истории как истории подавления28. Поэтому
женское чтение как "ревизионистское перечтение", по мнению Аннет Колодны, во-
первых, конструирует новый объект чтения — женское письмо, во-вторых,
осуществляет процедуру чтения таким образом, как "если бы его никто никогда не
читал до этого". Но основным конструктом процедуры женского чтения, по ее
мнению, является способность изменения не просто текста, но собственной жизни 29.
Однако в 90-е годы понятие женского чтения также подвергается проблемати-
зации в феминистском литературном критицизме. Поскольку, по словам Элизабет
Гросс, мультипликативность читающего субъекта, тем не менее, управляется
нормами суверенности, возникает логическая опасность, что множественность в
конце концов может быть заменена редуцирующим понятием "идеального читателя".
С другой стороны, переориентация от литературной концепции "идеального
читателя" к множественному читателю означает, по словам Деррида, что читатель мертв
так же, как и автор. Письмо, по утверждению Деррида, функционирует сегодня в
ситуации радикального отсутствия любого эмпирически детерминированного по-
27 Kolodny A. A Map for Rereading: Gender and the Interpretation of Literary Texts // The New
Feminist Criticism. Essays on Women, Literature and Theory/ Showalter E. (ed.). N.-Y.: Pantheon
Books, 1985, pp. 46—62.
28 Rich A When We Dead Awaken: Writing as Re-Vision in: On Lies, Secrets, and Silence: Selected
Prose 1966-1978. New York & London: W.W. Norton & Co., 1979, p. 24.
29 Kolodny A. A Map for Rereading...., pp. 59—60.

152
Глава 3
лучателя текста, текст никогда не достигает места своего назначения. Поэтому в
современном феминистском литературном критицизме проблематизируется
понятие как о женском читателе, так и о специфическом женском читательском опыте.
Понятие женского письма
Основные трансформации в феминистском литературном критицизме
переживает постструктуралистское понятие "письмо".
На французских писательниц Люси Иригарэ и Элен Сиксу большое влияние
оказало дерридаистское понятие письма, которое он противопоставлял поня-
тию_речи. По мнению Деррида, речь воплощает собой фаллическую истину, в
то время как для реальной практики письма понятие истины всегда является
чем-то незначимым и вторичным, так как главное в письме —- это сам опыт
писания, производство графических композиций, а не то, насколько графический
опыт письма соответствует ментальной истине. В результате "письмо", а также
и литература объявляются феноменом, обладающим женской природой (ecriture
feminine), то есть способностью избежать мужских доминант логоцентризма.
В работе "Смех медузы" (1972)30 Элен Сиксу впервые вводит ставшее
впоследствии знаменитым понятие "женского письма" ("ecriture feminine"), которое
освобождает женщину от маскулинистского типа языка, стремящегося к единой
истине. Одинокая, находясь перед чистым листом бумаги, женщина может наконец
освободиться от сдерживающих пут логики и от давления самосознания, бремя
которого неизбежно присутствует в любом актуальном моменте речевой ситуации.
Люси Иригарэ вводит свое собственное понятие "женского письма",
которое она обозначает несколько другим термином — "ecriture de lafemme". Смысл
этого понятия состоит в том, что оно, по мнению Иригарэ, либо лишено
понятия субъективности, либо содержит "перевернутую" субъективность. Любая
попытка анализировать "женское письмо" в традиционном аналитическом языке
неизбежно трактует феминность либо как субъект, либо как объект
исследования. В таком случае уникальность этого понятия исчезает.
Книга Иригарэ "Speculum другой женщины" ("Speculum de I'autre femme",
1974) построена как попытка перечитывания текстов Фрейда и основных
представителей западноевропейской философской традиции. Перечитывая
текст, женщина-читательница имеет возможность играть с разнообразными
смыслами этого текста, достигая тем самым независимости от традиционных
категорий и понятий, то есть от маскулинистских оценок культуры.
Перечитывая Фрейда, Иригарэ не критикует фрейдовскую теорию; она скорее читает
его маргинальные замечания или нюансы, прислушиваясь к тому, что не было
сказано непосредственно в тексте, — к воображаемому и метафорическому в
текстах Фрейда. Поэтому стиль ее книги таков, что не позволяет дать какие-
либо традиционные определения по отношению к некоторой фиксированной
позиции.
30 Oxous И. The Laugh of the Medusa // Signs 1 (summer, 1976), pp. 875—899.

Теория феминизма 153
В книге Сиксу и Клеман "La jeune лее" ("Вновь рожденная женщина", 1972)
критике подвергается сама структура символического значения, так как, по
мнению авторов, в ее основе всегда лежит первоначальное бинарное разделение
на мужское/женское, где мужское преимущественно оценивается как
позитивное, а женское — как негативное. Авторы приводят следующие наиболее
распространенные примеры оппозиции подобного типа:
активность/пассивность
солнце/луна
культура/природа
день/ночь
отец/мать
голова/сердце
интеллект/чувственность
Сетка бинарных оппозиций составляет сущность традиционного дискурса.
Мужское в нем по преимуществу трактуется как субъект, а женское — как объект.
Иригарэ предлагает рассматривать это соотношение через метафору
соотношения Солнца (мужское) и Земли (женское). Но что произойдет, спрашивает
исследовательница, если Земля перестанет быть инертной по отношению к
Солнцу. И если пассивный объект, то есть женщина, начнет двигаться или говорить
не в системе предписанных оппозиций, но по своим собственным законам? В
таком случае, отвечает исследовательница, сложившаяся система
Солнце-Земля (или мужское-женское) будет разрушена, а традиционные идентификации
женщины как объекта потерпят крушение.
Другими словами, акт женского языка или женского письма должен децен-
трировать систему традиционных значений.
Под влиянием Деррида Люси Иригарэ предлагает вместо традиционного
фаллического символизма использовать противостоящий ему "вагинальный
символизм". Так называемый фаллический язык, по мнению Иригарэ,
основывается на семантическом эффекте глагольной оппозиции иметь/не иметь и ее
бесконечном повторении. Противостоящий фаллическому "вагинальный
символизм" способен производить различия как в структуре значения, так и в
синтаксической структуре. Против символической структуры фаллоса как
структуры "одного" символическая структура вагины выдвигает ни "одно" или "два",
но "два в одном" — то есть множественность, децентрированность, диффуз-
ность. Поэтому "вагинальный символизм" женского языка предполагает
другой — в отличие от традиционного — тип слушания:
"Вы должны слушать ее различающе —- чтобы суметь услышать некое "другое
значение", которое бесконечно вплетает себя в смысл, обнимая каждое из слов, но
одновременно не позволяя им стать застывшими и неподвижными''31.
Вместо отношений идентичности "вагинальный символизм" воплощает
отношение длительности, механизм действия которого не подчиняется логичес-
lllrigaray L This Sex Which Is Not One. Ithaca: Cornell University Press, 1985, p. 28.

154
Глава з
кому закону непротиворечивости. Иригарэ замечает что если женщину просят
дать однозначный и ясный ответ, она не может ответить: она будет стараться
бесконечно дополнить свой ответ, бесконечно двигаться в уточнениях,
возвращаясь вновь и вновь к началу своей мысли.
Иригарэ считает, что аналогичными живой речи являются и отношения
женщины с текстом, которые она обозначает как "феминные действия с текстом". Суть
их заключается в том, что эти действия воплощают бесконечность игры со знаками,
приносящей женщине огромное удовольствие. Такой тип удовольствия от текста
Иригарэ обозначает словом jouissance; она считает, что этот тип удовольствия —
как удовольствия, не приносящего непосредственной пользы — запрещен в
традиционной культуре, лишен своего языка выражения. Именно о такой работе с
текстом говорит Деррида на примере Ницше в книге "Шпоры. Стили Ницше" (1978).
И писатель, и читатель оказываются погруженными в то состояние удовольствия,
которое не знает уже никаких грамматических способов выражения или правил:
грамматология Деррида превращается в ницшевскую "веселую науку", которая
противостоит любым формам логоцентризма или правилам канонической истины.
Однако дерридаистское понятие женского все-таки не совпадает с
феминистским определением этого понятия. Стартовая точка феминистской игры с
текстом выражает отнюдь не теоретический интерес и не теоретический
уровень работы с языком, как это имеет место в теории феминного Деррида. В
основе женских операций с языком лежит, по мнению Иригарэ, болезненный
опыт познания женского подавления в культуре. Другими словами,
феминистская деконструкция дискурсивности имеет не столько теоретическую, сколько
практическую цель. В концепции мимезиса Иригарэ целью является не просто
деконструкция или высвобождение языковой игры с текстом, но стремление
выразить запрещенную традиционной культурой женственность.
Обнаружение женского присутствия — всегда необходимого, но и всегда
подавленного — помогает женщине обнаружить новый способ отношений как
к самой себе, так и к другим. Этот новый способ является одновременно новым
способом и бытия, и языка.
Феминистские авторы исходят из того, что наличие традиционных
оппозиций в языке позволяет производить постоянный языковой обмен. Но в языке,
по их мнению, существует также нечто такое, что не может быть обменено
рациональным способом, то, что выпадает из ситуации обмена. Это и есть, по
мнению Иригарэй,то место, из которого говорит женщина.
Феминистские авторы вслед за Жан Жаком Руссо предпочитают разделять
два основных типа языкового употребления: язык рациональный и язык
выразительный. Женские типы языка и письма относятся к стратегиям
выразительного языка — того, который ускользает за пределы языковых матриц
установленных значений. Восстановить эту выразительную феминность и стремятся
феминистские авторы. В интервью "Язык, Персефона и жертвоприношение''
(1985) Иригарэ использует мифологический образ Персефоны, которую ищет
и не может найти мать Деметра: только эхо исчезнувшей феминности
откликается ей. Поисками феминности называет Иригарэ поиски языка, который го-

Теория феминизма 155
ворит "до речи", — некоего утопического языка, который говорит "вне и
помимо слов", значение которого не фиксируется в артикулированной речи.
Где же искать феминность? И как феминность способна выражать себя?..
Сиксу дает следующий ответ на эти вопросы: феминность — это женское
тело и телесные отношения с другими телами. Но что, по мнению Сиксу,
скрывается под понятием "тело"? И под понятием "женское тело"? И что означает
феминистский лозунг "писать тело"?
Отвечая на этот вопрос, Сиксу опять отсылает нас к руссоистской
концепции двух типов языка (рационального и выразительного). Только пользуясь
вторым типом языка — выразительным, чувственным языком, — можно
обнаружить существование "тела": чувственного образования, которое не
поддается рациональному осмыслению. Мужчина всегда контролирует свои импульсы,
женщина — нет. Писать текст для мужчины — значит пользоваться
законченными формулировками и понятиями; писать текст для женщины — значит длить
ситуацию незавершенности и бесконечности в тексте. В женском тексте нет и
не может быть ни начала, ни конца; такой текст не поддается присвоению. По
мнению Сиксу, категории традиционного языка мешают непосредственно
воспринимать окружающий мир, накладывая на него сетку априорных понятий или
определений. Такому восприятию мира, считает Сиксу, может противостоять
только наивное, не отягощенное рефлексией восприятие, существующее до
всяких языковых категорий, —- восприятие ребенка или женщины. В женском
восприятии мира, так же как и в восприятии ребенка, считает Сиксу,
преобладают не категории мужского рационального мышления, но экстатическая
("телесная") коммуникация с миром, которая состоит в первую очередь из
ощущений цвета, запаха, вкуса. Другими словами, женская коммуникация с миром —
это коммуникация физического тела с физическим миром вещей.
В утверждении стратегий женского языка Сиксу и Иригарэ не
останавливаются на уровне употребления слов, но спускаются на более глубокий уровень
грамматики. Женский язык склонен нарушать общепринятый синтаксис.
Иригарэ обосновывает идею "двойного синтаксиса":
1) первый выражает логику рационального мышления,
2) второй — женское подавленное бессознательное. Во втором случае
языковые фигуры или образы не коррелируют с традиционной логикой.
От теории женского языка французские исследовательницы переходят к
практике женского перформативного письма. Сиксу, например, пытается выразить в
языке тревогу, охватившую женское тело32. Она описывает нервную агонию
женщины, привыкшей ориентироваться на мужские образцы и мужские
ценности жизни, которая неожиданно оказывается оставленной своим любовником.
Оказывается, что ее женская суть неспособна справиться с одиночеством и
заброшенностью в этой ситуации, женщина обнаруживает себя предельно
зависимой от бывшего боготворящего внимания мужчины, от его писем и от
отрывочных воспоминаний о прежних телефонных разговорах. Обнаруживается, что,
казалось, привыкшая к самостоятельности женщина не может жить самостоятель-
32 Cixous Н. Angst. Paris: Editions des Femmes, 1977.

156
Глава з
но, без мужчины. Отсюда ее агония и истерия. Выживает она лишь потому, что, как
она прочитала в некоей старинной книге, она пытается найти жизнеутверждение в
своей собственной жизни — без всяких чужих образцов, моделей, без страха
смерти или ответственности перед кем бы то ни было. Это и есть, считает Сиксу,
жизнь реальной женщины, а не женщины-символа или женщины-образца.
Но для Сиксу остается вопрос: а как стать этой реальной женщиной?.. Сиксу
описывает колебания женщины, стоящей перед двумя дверьми — одна дверь с
надписью "Мужчина", другая с надписью "Женщина"33. Она открывает первую и,
минуя ее, проходит ко второй. Между двумя местами нет никакого внешнего
различия, так же как нет внешнего различия между полами, считает Сиксу. Но все-таки
перцептивные переживания этих двух миров совершенно различны: в них
пользуются двумя различными языками. Чем дольше длятся поиски женщины во втором
мире, тем больше язык приближается к ритму. В первом мире женщина теряется в
мире пустых знаков и слов, которые никак не связаны с реальными женскими
потребностями и жизнью. Она ощущает себя в пустыне, в которой для нее нет места.
И только некая далекая мелодия выводит ее из лабиринта абстрактных слов и
мыслей в собственный — женский мир, где каждое слово пережито и близко. Поэтому
Сиксу в этой книге экспериментирует с синтаксической структурой: в
предложениях нарушена грамматическая последовательность, текст строится
фрагментарно, выражая чувства, а не законы грамматики. Это, по словам Сиксу, бесконечное
взаимодействие в одном тексте разных текстов, разных текстовых —
исторических и мифологических — фигур. Такой текст сопротивляется критическому
осмыслению, так как в нем невозможна некая стабильная позиция или точка отсчета.
Чем женский текст отличается от мужского, спрашивает Сиксу. Тем, что
женский текст в первую очередь выражает бесконечное и плюральное Желание.
Чтобы объяснить свои утверждения относительно женского языка, Сиксу
приводит пример с восприятием прекрасного сада. Как только в сад придет
биолог, который начнет классифицировать каждое из растущих в саду
растений, очарование сада исчезнет. Восприятие сада в целом — с его запахами и
вкусом — характерно, по мнению Сиксу, только для женщин и детей.
Аналогичным образом в книге "Инвективы" (1978) Сиксу
противопоставляет мужскую моносексуальность женской "бисексуальности", используя
последнее понятие в качестве метафоры гетерогенности. По ее мнению, мужчина
невротическим образом фиксирован на фаллической функции.в культуре, то
есть стремится всеми средствами укрепить свою "я"-идентичность, в то время
как женская сексуальность строится как гетерогенная, не сводимая к одной
фигуре идентичности, включает измерение "инаковости" (например,
"мужского") в структуру собственного "я".
Женская автобиография
Жанр автобиографии наряду с жанрами дневников и мемуаров
традиционно относится к "женским" жанрам письма в литературном каноне "большой
33 Cixous Н. Ilia. Paris: Editions des Femmes, 1980.

Теория феминизма
157
литературы". Основная задача автобиографического женского письма, как она
определяется в феминистском литературном критицизме, — это задача
саморепрезентации тендерного (женского) "я". В этом смысле традиционное
понятие auto-bio-graphy в феминистском литературном критицизме меняется на
понятие auto-gyno-graphy — с акцентацией именно на женской специфической
субъективности в автобиографическом письме 34.
В автобиографическом жанре письма обычно различаются как 1) содержание
письма (специфически "женское" содержание), так и 2) формальная структура
письма. В целом женская автобиография как жанр представляет попытку женщин
говорить о специфически женских проблемах и на специфически женском языке.
Каковы основные параметры женской автобиографии как жанра,
выделяемые в феминистском литературном критицизме?
1. В женском автобиографическом письме вся женская жизнь достойна
описания, а не только определяющие этапы этой жизни. Содержательно одной из
основных тем женской автобиографии является тема дома и семьи (именно семья
признается основной моделью формирования тендерной идентификации). Считается,
что сознательно темы дома и семьи сделала основным предметом "высокой
литературы" и литературного эксперимента Вирджиния Вулф. Отличие от классических
женских автобиографий состоит в том, что решающим содержательным
параметром в теме семьи и интимно-домашних отношений становится "бесстрашие
говорить о своем теле и сексуальности" не как о чем-то второстепенном и
дополнительном к основному автобиографическому сюжету, связанному с темой дома или
семьи, но как об основном в нем. Все слова женской автобиографической истории
как истории тела и сексуальности аффективны: тело, плоть, кровь, роды, насилие,
менструация, болезнь, беременность, любовь, ненависть, страсть, борьба...
2. Формальным признаком автобиографического письма остается признак
письма от первого лица, при этом особенностью женской автобиографии в
отличие от традиционного автобиографического письма является апелляция к
личному опыту не как отдельному, а как тендерному опыту группы.
Формальной особенностью женского письма является также то, что любой
литературный текст может быть преобразован в квазиавтобиографический.
3. Имеет место сознательное или бессознательное содержательное
противопоставление своего внутреннего приватного мира миру официальной
истории: в женском автобиографическом тексте зачастую невозможно определить
в принципе, к какой исторической эпохе он принадлежит. Данный отказ или
вызов официальной истории — через репрезентацию тем дома, кухни, семейного
быта, женских и детских переживаний и болезней и т.п. — признается одним из
сознательных феминистских жестов женского автобиографического письма.
4. В формальной структуре текста вместо временной нарративной
последовательности событий реализуется эмоциональная последовательность;
событийность "большой истории" заменяется женской внутренней
"аффектированной историей". Формальными признаками подобной структуры письма являет-
*Wibon Е. Mirror Writing: An Autobiography. London: Virago, 1982, p. 53.

158
Глава з
ся наличие детализаций, нарушающих привычную структуру субординации;
отсутствие дефиниций в тексте; обилие пространственных описаний. Основным
типом нарративного связывания становится тип "и...и...и...", в терминологии
Рози Брайдотти.
На методологическом уровне в современном феминистском литературном
критицизме выделяются два основных подхода к определению феномена
женской автобиографии. Первый представлен в концепциях американского
феминистского критицизма, распространенным тезисом которого является тезис о
необходимости создавать новые, "женские" нарративные модели письма, в
которых женщина, а не мужчина будет центром автобиографической наррации.
Такое автобиографическое письмо должно осуществляться "по ту сторону"
традиционной литературной конвенциональности и призвано поэтому
"трансформировать женскую судьбу"35. Считается, что женская субъективность в
традиционных автобиографических текстах находится в состоянии зависимости,
власти и контроля со стороны тендерных стереотипов, так как описывается по
определенной модели: женские переживания, в которых основным является
переживание вины; основным героем женского автобиографического письма
парадоксальным образом оказывается не сама женщина, но
любимый/нелюбимый мужчина, с которым связаны основные коллизии женской жизни. Поэтому
для женщин, пишущих автобиографический текст, ставится задача "взять власть
над своими жизнями в свои руки", перешагнув ситуацию традиционных
тендерных стереотипов, независимо реализовав собственную субъективность.
ШошанаФельман проблематизирует вышеназванный методологический
подход в известной книге "Чего хочет женщина? Чтение и сексуальное различие"
(1993) и предлагает другой. Фельман вводит парадоксальный на первый взгляд
логический тезис о том, что женская автобиография — это всегда боль,
цитируя название автобиографии известной французской писательницы, критика и
драматурга Маргерит Дюрас — "Боль"36. Она считает, что собственная
женская автобиография остается недоступной для женщин и ею нельзя "овладеть".
Но не только потому, что женщины не имеют собственных дискурсивных
моделей для ее репрезентации в традиционной культуре, используя традиционные/
мужские нарративные модели и сюжеты, в которых жизнь женщины
сосредоточена вокруг мужского центра, но потому, что женщины не могут определить
себя в качестве центра, заменив при этом другой центр, без того, чтобы не
стали действовать децентрирующие законы языка и бессознательного. По
мнению Фельман, не может быть прямой конвертируемости женского опыта в
литературный автобиографический дискурс, собственно женское отношение к
лингвистическому каркасу референции никогда не является самопроясненным.
Женщина не может "просто" писать собственную историю или писать "новую"
35 НейЬигп С Writing a Woman's Life. N.-Y.: Ballantine Books, 1988, p. 18.
36 Feiman 5. What Does a Woman Want? Reading and Sexual Difference. Baltimore: Johns Hopkins
University Press, 1993, p. 156.

Теория феминизма
159
историю, потому что она не знает свою собственную историю, утверждает Фель-
ман, так как нельзя "знать" боль: ее можно только чувствовать. Женский же
автобиографический опыт с неизбежностью является болевым, потому что это
всегда опыт репрессированной чувственности. Кроме того, решение
"переписать" собственную жизненную историю не является внешним по отношению к
языку, который также в свою очередь "неписанно пишет нас". Недоступность
для женщин собственных автобиографий обусловлена не абстрактной
"властью" тендерной стереотипизации, но структурой знания и новой
лингвистической структурой адресата. Вопрос об адресате, напоминает Фельман, — это одна
из целей автобиографии, когда адресатом является Другой (общество,
история). Отсюда встает целая серия вопросов: "С какой структурой "друговости"я
себя идентифицирую?" и "Какой именно структуре "друговости" я себя
адресую в моей речи и в моих действиях?"
По мнению Фельман, вопрос об адресате —• это вопрос о чтении, то есть о
том, что только через процедуру чтения — риторического, психоаналитического,
политического, этического — возможно трансформировать (то есть "переписать")
структуры автобиографии. Однако в акте переписывания нельзя допустить,
чтобы мужско-центрированная история сменилась женско-центрированной,
сменив один центр на другой, не затронув при этом сущность структуры.
Поэтому Фельман предлагает рассматривать женскую автобиографию в
первую очередь как "три уровня сопротивления":
1) сопротивление мужскому познанию,
2) сопротивление сексуальному апроприированию,
3) сопротивление интерпретации.
Тексты автобиографии всегда трансгрессивны по отношению к сознанию:
эта трансгрессия и есть бессознательное, или "сопротивление", уточняет
Фельман. В акте автобиографического чтения мы поэтому всегда вступаем,
повторяя популярный тезис Адриенн Рич, в зону "revision" (пересмотр, но с акцентом
на визуальном, трансгрессивном и бытийном, а не когнитивном процессе). В
автобиографии мы располагаем себя как Другое, становимся объектом для
самих себя, но становимся таковыми только через акт чтения
автобиографической истории как истории Другого — и только в этом смысле эта женская
автобиография становится нашей собственной. Фельман признает, что невозможно выйти
за пределы текста или за пределы культуры, но что таким образом — через
историю Другого — мы можем осмыслить нашу автобиографическую историю, но
только через непрямой путь, только косвенно. В том числе только в акте чтения.
Поэтому автобиография, по мнению Фельман, — это не репрезентация, но речевой акт,
риторическая сила которого является изначально перформативной. Женское
при этом не противостоит мужскому, но содержит его как свое различие.
Почему все-таки женщина не имеет реальной памяти своей автобиографии,
почему женская автобиография никогда не укладывается в последовательный
нарративный канон и никогда им не исчерпывается, задает вопрос
исследовательница. Потому что она "наполнена точками боли и травматизации",
возвращается к своему основному тезису Фельман, вокруг которых только во вторич-

160
Глава 3
ных актах символизации возникает интерпретация, никогда не совпадающая с
событием травмы. Поэтому сама Шошана Фельман вслед за Маргерит Дюрас в
теоретической книге "Чего хочет женщина?" пишет о том, что боль и
ощущение боли были важнейшей частью ее творческой жизни, что ее переезд в
Америку из Франции и новое профессорское назначение были обусловлены не
событиями профессиональной карьеры, но личными событиями — любовью и ее
утратой.
Введение принципа боли как основного принципа автобиографического
женского письма в логическом смысле означает следующее — радикальный
запрет на инстанцию внешнего наблюдателя текста, на инстанцию Другого.
Аффект боли столь интенсивен, что, формируя сильнейшую идентификацию
читателя с текстом, не позволяет сформироваться дистанцированной позиции
внешнего наблюдателя по отношению к нему. Парадоксом женского
автобиографического текста является то, что, если пытаться — в противовес тексту — занять
место внешнего наблюдателя, текст исчезает, он рассыпается на множество
несвязанных и непонятных с точки зрения традиционного дискурса
подробностей и детализаций, неизбежно формируя тем самым место женского текста
как второстепенного и незначимого по параметрам "высокой литературы".
Традиционный дискурс и автобиографический опыт женского письма в
логическом смысле никогда не совпадают, их совпадение всегда означает одно:
выстраивание логической иерархии по принципу норма/ненормативное. Поэтому,
как определяет Шошана Фельман, основной нарративной стратегией женского
автобиографического текста является стратегия "мир без Другого": запрет —
через интенсификацию аффекта боли — на позицию внешнего наблюдения.
Именно поэтому женский автобиографический текст не столько "читается",
сколько "проживается", выстраивая собственную уникальную топологию
женского.
Критика феминистского литературного критицизма со стороны
черного и постколониального критицизма
Наиболее мощной критике англо-американский феминистский
литературный критицизм конца 70 — начала 80-х годов подвергся со стороны черного
феминистского литературного критицизма. Главное обвинение — это
обвинение в литературоцентризме и "культурном расизме".
Кроме методологических работ известных культурологов Франца Фэнона и
Эдварда Сайда, сыгравших большую роль в концепции деколонизации,
направленной против "великих унифицированных теорий угнетения", большое
влияние на развитие критической аргументации черного феминистского
критицизма оказал анализ афро-американского критика Гастона Бейкера в статье "По-
коленческие изменения и современный критицизм афро-американской
литературы" (1981). В ней отмечались основные этапы формирования "черной
идентификации" в афро-американском критицизме, в контексте которых
определялись также и политики женской идентификации в черной женской литературе

Теория феминизма
161
и женском движении. Первый этап (1950 — начало 1960-х годов) — это, по
определению Бейкера, поколение "интеграционистов", считающих, что
вхождение писателей афро-американ-ского происхождения в западный
литературный мейнстрим является возможным и желательным; второй этап (1960 —
1970-е) — поколение "черной эстетики", которое ассоциировало себя с
движением "черная сила" и их политическим утверждением об уникальности
"черной идентичности" и культуры в противоположность скрытому расизму "белой
Америки"; конец 1970 — 1980-е —- поколение "реконструктивизма", которое
пережило сильное влияние со стороны европейского постструктурализма с его
критикой эссенциалистских категорий и понятий. Для них характерен отказ от
утверждения при помощи литературного дискурса уникальной "черной
идентичности": понятие "черного" используется здесь скорее как понятие,
подлежащие деконструкции в его бинарном отношении к понятию "белого".
Но каково же место женщин в сорокалетней истории развития
афро-американской литературы и литературного критицизма, задает вопрос черный
феминистский теоретик Барбара Смит37. До последнего времени женщин в этой
истории не существовало. Шок обнаружения собственной вторичности в
общей истории развития черной литературы и культуры — это основное
открытие 70-х годов в женском черном литературном критицизме и женской черной
литературе (шок сексизма). Поэтому начиная с 80-х годов, афро-американские
женщины активно восстанавливают историю забытых черных
женщин-писательниц, проза современных черных женщин-писательниц занимает ведущие
позиции в списках бестселлеров, а черные женщины-критики — в
постструктуралистской критике38.
Одновременно вырабатываются теоретические принципы отношения не
только к черной мужской сексистской традиции вычеркивания женщин из
общего развития афро-американской литературы, но и к дискурсивным
практикам феминистского литературного критицизма белых женщин. Если в статье "К
вопросу о черном феминистском критицизме" (1985) Барбара Смит обвиняет в
первую очередь черный мужской литературный критицизм в сексизме и
шовинизме, в том, что мужское поколение "черной эстетики", проводящее политику
утверждения черной мужской силы и сексуальности в противоположность
расистским политикам угнетения, не оставляет внутри афро-американской
культурной стратегии места женщинам, то в конце 80 — начале 90-х годов
объектом феминистской черной критики становится "белый" феминистский дискурс:
утверждается, что афро-американские женщины помещены в двойную
ловушку не только сексизма, но и расизма.
Основным тезисом, выражающим соотношение между западным и черным
феминистским литературным критицизмом, стал тезис Гайатри Спивак о
существовании неизбежной дистанции, разделяющей привилегированных фемини-
37 Smith В. Towards a Black Feminist Criticism // The New Feminist Criticism. Essays on Women, Literature
and Theory / Showalter E. (ed.). N.-Y.: Pantheon Books, 1985, pp. 168—185.
2*Hooks B. Postmodern Blackness// Yearning: Race, Gender and Cultural Politics. London: Turnaround,
1991.

162
Глава з
сток "первого мира" и огромное большинство черных женщин и женщин из
"третьего мира". Спивак проблематизирует саму возможность понимания и
коммуникации между ними, так как они имеют различную динамику социального
развития и различные способы определения "общих ценностей и общих
врагов". Черный и постколониальный литературный феминистский критицизм
обвиняет западный литературный дискурс в колонизации и экспансии западного
мышления и языка, апроприирующего письмо черных и постколониальных
феминисток как образец "другого письма" для собственных литературных целей.
Западные стратегии феминистской литературной интерпретации маркируются
как "колониальная дискурсивная и лингвистическая репрессия".
В статье "К вопросу о черном феминистском критицизме" Барбара Смит
определяет основные задачи черного феминистского критицизма в его отличии
от белого 39:
1) акт творения литературы должен быть результатом прямого
политического, социального и экономического эксперимента черных женщин, то есть
необходимо "использовать черный женский язык и культурный опыт в книгах
черных женщин о черных женщинах";
2) акт письма не должен коррелировать с белыми/мужскими
литературными структурами и препятствовать традиционной дискурсивной интерпретации;
3) необходимо выполнять требование политической ангажированности:
черная женская литература должна быть напрямую связана с черной женской
идентичностью, черным женским искусством и феминистским движением.
Черные феминистские критики должны постоянно соотносить свое творчество с
политическими целями женского движения, выверять политическое
применение их идей к политической ситуации черных женщин;
4) лесбийский эксперимент современного письма черных женщин как
вариант альтернативного женского литературного эксперимента более
революционен по своим политическим последствиям по сравнению с белыми
женщинами, ибо предельно репрессирован в черной культуре, а значит, его
репрессивная сила сопротивления традиционным литературным нормам действительно
способна "подорвать" дискурс традиционной/белой литературы.
Следующим радикальным жестом черной критики по отношению к "белой"
является жест противопоставления логики индивидуального и коллективного
в литературном дискурсе. Одна из ведущих современных американских
черных писательниц и литературных критиков, Тони Моррисон, утверждает, что
расизм скорее должен рассматриваться как патология, чем как дискурс,
подлежащий деконструкции. Ее собственная позиция в отношении проблемы
черной женской идентичности базируется на понимании коллективной, а не
индивидуальной идентичности — в этом также выражается общий тезис о
противопоставлении западному феминистскому критицизму, базирующемуся на
практиках индивидуализации *°. Форма женского автобиографического письма, ко-
39 Smith fi. Towards a Black Feminist Criticism // The New Feminist Criticism Essays on Women,
Literature and Theory. N.-Y.: Pantheon Books, 1985, pp. 174--175.
40 Black Woman Talk Collective, Black Woman Talk // Feminist Review, № 17,1984.

Теория феминизма
163
торая и позволяет соединять общее с индивидуальным, по мнению Моррисон,
является важнейшей для женщин: конструкция авторства в ней после
общепризнанной концепции "смерти автора" строится как коллективное женское
"мы". Поэтому в своей собственной прозе Моррисон, в частности,
экспериментирует с репрезентацией коллективной идентичности на примере
использования устной традиции женского творчества в афро-американской культуре:
конструкция авторства в таком случае также репрезентирована в тексте как
конструкция коллективного женского "мы", несводимого к единой женской
сингулярности или единому сознанию.
* * *
Основным итогом развития теории феминистского литературного
критицизма с учетом феноменов постколониальной и черной литературной критики
является вывод о том, что обнаруженные в неклассической культуре конца XX
века маркировки субъективности — тендерные, сексуальные, национальные или
расовые, — оказывается, не являются дополнительными к традиционной
модели рационалистического универсального субъекта. Пол, раса и нация — это
не нейтральные характеристики, но травматические детерминации
субъективности, вокруг которых формируется идентичность. И если теории
западного феминистского литературного критицизма обнаруживают в качестве
основного вида травматизации в формировании женской субъективности травму
"сексуального различия", то черный и постколониальный феминистский
литературный критицизм расширяют топологию травмы, добавляя к ней национальную
и расовую, формирующие, на их взгляд, женскую субъективность в
постсовременном мире 4l.
Дальнейшая эволюция современной феминистской теории в ее
постструктуралистском варианте разрабатывает концепцию женской субъективности как
структуру травматизации и желания и их особенностей в процессе тендерной
идентификации: в женском письме или политическом действии, в процессах
репрезентации или субъектификации, в процессах обнаружения "новой
сексуальности" (gi/eer-сексуальности, киборг-сексуальности) или новых тендерных
"политиках идентификации" ("перформативная" субъективность, "номадичес-
кая" субъективность и др.).
41 Сущность травмы состоит в том, что она сопротивляется значению, не редуцируется к
формам репрезентации или символизации, находясь в дизъюнктивном по отношению к ним
пространстве, однако определяя процесс идентификации в целом.

164
Глава з
Люси Иригарэ: "ГЕНЕАЛОГИЯ ЖЕНЩИН"
Люси Иригарэ и Юлия Кристева: схожесть и отличие теоретических позиций
Имя французского феминистского теоретика и психоаналитика Люси Иригарэ,
"неверной" ученицы Жака Лакана, в
современной феминистской теории
традиционно соотносится с другим
известным в теории феминизма именем —
Юлии Кристевой: обе репрезентируют
образцы европейской феминистской
теоретической мысли и феминистской
философии. Обе исследовательницы
являются психоаналитиками, обе
основываются в своих теоретических
работах на одних и тех же авторах — Лака-
не и Деррида, но одновременно
выражают два наиболее различающихся
методологических подхода как к
практике, так и к теории феминизма во
Франции. Если Иригарэ наиболее известна
как теоретик концепции "сексуального
различия" и — в этом теоретическом
Люси Иригарэ контексте — стремлением утвердить
понятие женской специфической
автономии и субъективности (женской специфической сексуальности) через
деконструкцию классических культурных репрезентаций феминности, то Кристева через
исследование репрессированных семиотик утверждает понятие "женского" как в
женски*, так и в мужских практиках одновременно — то есть, фактически, декон-
струирует основное для теории Иригарэ понятие "сексуального различия". И если
Иригарэ отстаивает концепцию сексуального различия, то, по словам Элизабет
Гросс, Кристева отстаивает концепцию сексуального различения*2. Недаром Юлия
Кристева никогда сознательно не ассоциировала себя с феминистской
философией, в то время как Люси Иригарэ сознательно маркирует свое творчество в
качестве феминистского — и в этом смысле имя Люси Иригарэ символизирует на
сегодняшний день в феминистской теории основной теоретический проект по
обоснованию уникальной структуры женской субъективности.
Стиль письма Иригарэ также весьма своеобразен и индивидуален и
отличается от стиля Кристевой тем, что не имеет традиционных научных референций
*GroszE. Sexual Subversions: Three French Feminists. Sydney: Allen & Unwin, 1989, p. 102.

Теория феминизма
165
или стремления к системности, воплощая новые репрезентативные и
экспериментальные практики в текстуальном пространстве "женского письма". И если
тексты Кристевой являются критическими — в смысле критики традиционных
научных позиций, одновременно выступая как критические комментарии по
отношению к некоторым первичным философским или литературным
текстам, — то тексты Иригарэ феминистские аналитики называют скорее
"индивидуальными", "поэтическими", "провокационными", вызывающими
множественность стратегий чтения и различие ассоциаций43.
В то же время общими теоретическими позициями философских проектов
Люси Иригарэ и Юлии Кристевой являются:
1. Интерес к новым репрезентативным практикам выразительности,
традиционно ассоциирующимся с феноменом женского в культуре — в особенности
акцентирование в них параметров материального/материнского.
2. Внимание к доэдипальной фазе психического развития человека.
3. Концептуализация субъективного опыта телесности как опыта jouissance в
терминах психоаналитической теории с целью избежания биологизма и эссенциа-
лизма в традиционной философской трактовке субъективности, и в то же время
одновременный отказ от традиционного, в том числе лакановского, психоанализа.
Отличие теоретических позиций:
1. Философский проект Юлии Кристевой ограничивается в конечном итоге
рамками психоаналитического дискурса, в то время как Иригарэ в
процедурах "миметического воспроизводства" сознательно "перемешивает" различные
методы анализа, используя одновременно с методологией психоанализа
философские модели и методы Деррида, Хайдеггера и Ницше.
2. Кристева критикует концепцию идентичности, а значит, феминизм как
теоретический философский проект за использование идентификационных моделей
в аналитике женской субъективности, помещая —- в противовес традиционным
моделям идентификации — внутрь структуры субъективности понятие "различение"
с целью плюрализации последней. В то время как Иригарэ использует понятие
"различие" в первую очередь для описания различий одного пола от другого.
3. Отношение Люси Иригарэ к психоанализу в отличие от Кристевой
амбивалентно: с одной стороны, она использует психоаналитическую теорию как
основное средство для деконструкции символического порядка патриархатной
культуры, с другой стороны, психоанализ как метод является главным объектом
ее критики.
Женщина как "кастрированное другое"
В современной культуре само понятие "женского", по мнению Люси Иригарэ,
определяется и существует только за счет маскулинных дискурсивных моделей —
как противоположное мужскому и определяемое исключительно при помощи
традиционного мужского дискурса: например, как его зеркальная рефлексия44. В об-
"Irigaray L What Method Have You Adopted for This Research? // Irigaray L This Sex Which Is
Not One. Ithaca: Cornell University Press, 1985, pp. 150—152.

166
Глава 3
щей дискурсивной картине приоритета мужского либидинального желания над
женским "женское", пишет Иригарэ, может быть представлено только посредством
дискурсивного акта насилия, редуцирующего женское к "внутренней"
характеристике мужской самотождественности. Ведь даже сексуальная бинарная
поляризация детерминирована не логикой различия, а логикой тождества, напоминает
Иригарэ45. Она также напоминает, что в классическом психоанализе женская
субъективность и сексуальность концептуализируются только тремя возможными путями
и только через соотношение с мужскими моделями субъектного развития: 1) в до-
эдипальном периоде девочка определяется Фрейдом как "маленький мальчик"; 2)
женское либидо по своей природе определяется как маскулинное независимо от
того, на какой объект — мужской или женский (даже если женский) — оно
направлено; 3) женская сексуальность понимается по модели "фаллической"46.
Таким образом, пишет Иригарэ, уже в доэдипальном периоде девочка в
классическом психоанализе рассматривается как идентичная мальчику. Эди-
пальный комплекс преобразует эту фундаментальную идентичность в негацию:
девочка начинает восприниматься не сама по себе, а как нечто
противоположное мальчику (бинарное по отношению к нему) за счет кастрации, то есть
нехватки, когда нехватка определяется в отношении идеального субъекта как
мужского фаллического субъекта. В отличие от желающего мужского
фаллического субъекта женский "кастрированный" субъект, по мнению Иригарэ, может
восприниматься только как желаемый — то есть неспособный к
самостоятельному желанию. В таком случае позиция женщины в традиционном дискурсе
определяется как "дополнительная" по отношению к мужской позиции,
обретая при этом характеристики нарциссизма, мазохизма и эксгибиционизма в
классическом психоанализе и традиционной культуре47.
Поэтому собственный философский проект Люси Иригарэ состоит в
феминистской деконструкции классического психоанализа: она стремится
одновременно деконструировать фаллоцентристскую конструкцию женщины как
"другого" мужчины и в то же время создать средства, с помощью которых женская
специфичность может быть выражена в дискурсе в автономных терминах.
Именно поэтому в целом феминистский философский проект Иригарэ требует
пересмотра процессов социализации в культуре и реорганизации культурных и
социальных практик репрезентации — в том числе, реорганизации языка. Задачей
Иригарэ становится требование разрушить фаллоцентристский статус женщины в
культуре, когда женщина функционирует только в качестве объекта присвоения или
обмена мужчин: ведь такая система неспособна понимать женщину в женско-ори-
ентированных терминах, пишет Иригарэ. Поэтому, по мнению Иригарэ,
необходимо искать "остатки", "следы" женского эротизма и женской сексуальности, то
есть женской автономной субъективности, в культуре, которые не укладываются в
"Irigaray L The Power of Discourse and the Subordination of the Feminine // Irigaray L This
Sex Which Is Not One. Ithaca: Cornell University, 1985, pp. 68—85.
"Ibid., p. 74.
"Ibid., The Primacy of the Male Organ, pp. 35—36.
471Ш., The Specificity of the Feminine Castration Complex, pp. 38—39.

Теория феминизма
167
рамки патриархатных культурных норм и превосходят их в своей избыточности.
Необходимо представить женщин и женское в культуре иначе, чем в фаллоцентри-
стских терминах: создать собственную и независимую генеалогию женщин,
формулирует Иригарэ. При этом пересмотр женского и феминного в независимых от
мужской культуры понятиях требует, по ее мнению, действительной
реорганизации сексуальной, лингвистической и социо-символической систем, а также самого
желания. Другими словами, данная философская задача требует пересмотра
женской субъективности и женского тела в терминах не нехватки, но позитивности.
Отсюда основными стратегическими направлениями феминистского
философского проекта Люси Иригарэ являются: 1) культурный анализ
репрезентаций материнского в культуре и отношений мать/ребенок вне пределов
мужского авторитета и власти; 2) адекватные репрезентации и конструкции
автономной женской субъективности, сексуальности, телесности и морфологии.
Морфология и анатомия:
женская сексуальность в системе "генеалогии женщин"
В феминистском философском проекте Люси Иригарэ феминность понимается
как функция женского желания — женское либидо. Женское либидо, по мнению
Иригарэ, отнюдь не является нехваткой, как полагал Фрейд: просто его
необходимо понимать в иной понятийной системе. Внимательный анализ ставшего столь
модным в философии XX века понятия сексуальности доказывает, по мнению
Иригарэ, что оно употребимо только по отношению к мужской норме — норме
обладания: фаллосом, женщиной, языком; в частности, через власть обладания речью
проявляет себя сегодня социальная власть. Не случайно в культуре, замечает
Иригарэ, всегда считались политически опасными и жестоко карались властью любые
маргинальные (противовластные, в том числе женские) языки культуры.
В книге "Пол, который не одинок" (1977) Иригарэ доказывает, что патриар-
хатное подавление женского либидо в традиционной культуре заставляет нас
забыть о его сущностной множественности и гетерогенности. Она также
доказывает, что только женский способ существования и языкового употребления
способны репрезентировать нерепрессированноелибидо, которое в
результате не поддается традиционным тендерным маркировкам и определениям.
Женское либидо, утверждает Иригарэ, аутоэротично и плюрально: ведь если
мужская сексуальность, по мнению Иригарэ, концентрируется на одном-единствен-
ном объекте желания — пенисе, то в противоположность ей женская
сексуальность, как известно, реализуется через множество сексуальных кодов и
органов. Мужское и женское в культуре — это, по мнению Иригарэ, настолько два
разных порядка реальности, что только властная патриархатная логика сводит
их воедино для того, чтобы легче манипулировать женским либидо. Само же
традиционное понятие сексуальности, по мнению Иригарэ, оказывается дис-
курсивно неуместным по отношению к женской реальности, неспособным ее
репрезентировать; именно поэтому, в противовес фрейдовской и лакановской
**IrigarayL Elemental Passions. N.-Y.: Routledge, 1992, p. 34.

168
Глава 3
психоаналитическим традициям, Иригарэ, как уже было отмечено, предлагает
понимать женское либидо не в терминах нехватки, а в позитивных терминах48.
Поэтому Иригарэ возражает Лакану с его трактовкой женской jouissance и
женского языка на примере Святой Терезы как нерепрезентативного желания
и языка. Святая Тереза как образец нерепрезентативной женской
сексуальности предстает молчащей только с его, лакановской (мужской), точки зрения,
иронично замечает Иригарэ, так как стоит только обратить внимание на ее
письменное наследие — ибо Святая Тереза, оказывается, была еще и
писательницей, написав собственные комментарии к Песни песней, — и обнаружится
не лакановское женское молчание, не бессловесный 7*ош550/7се-эксперимент
интенсивности переживания, как утверждает Лакан, а, напротив,
своеобразный женский язык как уникальный язык женской телесности 49. Уникальный
женский язык для Иригарэ символизирует культурный образ не жены или
матери 50, но любовницы и соответствующие последней стратегии языкового
поведения — а именно стратегии соблазнения, которые невозможно апроприи-
ровать или доместифицировать в традиционном мужском дискурсе.
Дискуссия Иригарэ о женском теле и сексуальности вписывается в ее
представления о властных (патриархатных) кодах культуры, в которых тело
существует только через определенные социолингвистические конструкции.
Властные отношения и система репрезентаций не только присваивают энергию тел,
но и конституируют телесные ощущения и удовольствия —- всю
феноменологию телесных ощущений, утверждает Иригарэ. Являясь мужским или женским,
человеческое тело всегда закодировано в социальных терминах, при этом
мужское закодировано как фаллическое, а женское — как пассивное и
кастрированное. Данные кодировки не являются биологическими, поэтому Иригарэ
отказывается рассматривать конструкцию тела в терминах анатомии (или
социологии), но предлагает анализировать его в новых терминах — терминах
морфологии: в социальных и психических значениях телесности51.
Как известно, напоминает Иригарэ, Фрейд считал решающими для
формирования женской сексуальности анатомические параметры, а именно переход
от доэдипальной (клиторальной) анатомической формы к эдипальной
(собственно женской, в терминологии Фрейда, то есть вагинальной). По мнению
Иригарэ, в данной маркирующей логике Фрейд реализует для обозначения женской
сексуальности дизъюнктивные понятия и дизъюнктивную логику: вагина/ала
клитор, где первое определяется со знаком плюс, второе — со знаком минус.
Одновременно Иригарэ считает недопустимым с логической точки зрения популярный
феминистский тезис, утверждающий приоритетным органом женской
сексуальности не вагину, а клитор, маркируя таким способом "подлинное освобождение"
женщин от мужской патриархатной власти. В противоположность этим точкам
зрения Иригарэ считает и вагинальную, и «литоральную модели женской
сексуальности фаллоцентристскими, так как обе они определяются исключитель-
"Irigaray L This Sex..., pp. 90—91.
50Ibf</., Women on the Market, pp. 170—191.
*4rigarayL An Ethics of Sexual Difference. Ithaca: Cornell University Press, 1993, p. 58.

Теория феминизма
169
но по аналогии с маскулинной моделью сексуальности и мужской
идентичности. Например, клитор в таком понимании маркируется как "маленький пенис",
а вагина понимается как дополнение к клитору: если в первом случае женская
сексуальность определяется через аналогию с мужской, то во втором случае —
через противоположность и дополнение. В конечном итоге, по мнению Ирига-
рэ, традиционная бинарная логика допускает единственный выбор только
"одного" из возможных "двух", отвергая другие возможные дискурсивные варианты.
Однако для Иригарэ женское удовольствие не является сингулярным,
унифицированным, иерархически подчиненным единому органу, определяемому и
локализованному в соответствии с логикой идентичности. Оно двойственно, но
не просто потому, что включает в себя две идентичности, которые дополняют
одна другую: образ женской сексуальности, предложенный Иригарэ, заключает
в себе множественность, неопределенность, флюидность и эксцессивность и
является таким "остатком" joi/755cwce, который, по ее словам, остался нерепрезен-
тированным в фаллической либидинальной экономии. Метафорически женская
сексуальность определяется Иригарэ через метафору "двух губ" —- женских
половых губ. Их нельзя определить как "две" в строгом смысле понятия "двух":
они есть одно и два одновременно, пишет Иригарэ, ведь никогда не понятно, где
заканчивается одна и начинается другая идентичность. Кроме того, этот
метафорический образ воплощает одновременно внутреннее и внешнее, оральное и ге-
нитальное. Функция данной метафоры, по мнению Иригарэ, должна указывать,
что не существует какого-либо "истинного" описания женской субъективности
или "истинной" референции к ней: ее функция заключается, скорее, в том, чтобы
"перевернуть" доминирующие мужские концепции женской сущности и
репрезентаций женского в культуре. Поэтому "две губы", формулирует Иригарэ,
являются не новым образом женской анатомии, но новой философской
феминистской эмблемой, посредством которой женская сексуальность может быть
репрезентирована позитивно52. По мнению Иригарэ, проблемой для женщин
является не опыт или познание женского удовольствия, но его репрезентация, которая
активно конструирует женский опыт как телесный. Однако если женское
удовольствие репрезентировано в мужской системе, оно становится подчинено ее
ценностям, поэтому "две губы" — это маневр по развитию различающихся
моделей женской сексуальности, которые могут описать женские тела в соответствии
с интересами, лежащими за границами фаллоцентризма, одновременно
воплощая территорию, на которой категории фаллоцентризма не восстанавливаются.
Данная метафора представляет женщину как одновременно активную и
пассивную, способную получить удовольствие как в отношениях с мужчинами, так и в
отношениях с женщинами (или в мастурбации, добавляет Иригарэ) — главное,
что в соответствии со своими собственными желаниями.
При этом Иригарэ как феминистский мыслитель, по определению Элизабет
Гросс, мыслит не в терминах сущности, то есть в терминах "что есть?": ее
задача скорее состоит в том, чтобы прервать мужские рефлексивные модели, чем
52Irigaray L When Our Lips Speak Together // This Sex..., pp. 205—218.
53 Ibid., The "Mechanics" of Fluids", pp. 106—118.

170
Глава 3
дать "сущностные" ответы о женской сексуальности. Скорее задача Иригарэ
состоит в том, чтобы обнаружить флюидность, полиморфную множественность
сексуальности, которая в своей основе всегда содержится во взрослой
сексуальности человека —- как женской, так и мужской53.
Итак, женская сексуальность понимается Люси Иригарэ как несводимая к
одной идентичности, одной локализации, одному органу или одному оргазму.
Женщина, по словам Иригарэ, всегда "больше, чем одно". Такая конструкция
субъективности не требует ничего внешнего (ничего "другого") для своего
осуществления и удовлетворения. Она подразумевает децентрализацию фаллоса
и эксплуатацию любых других телесных зон, а значит, открытие новых
телесных — женских — пространств в культуре и философии.
"Генеалогия женщин" и материнско-дочерние отношения
В отличие от ранних феминисток, таких, как Симона де Бовуар или Сула-
мифь Файерстоун, с их требованием освободить себя от материнства, которое,
по их мнению, служит лишь инструментом биологической, то есть
инструментальной, трактовки женщин, Люси Иригарэ предлагает пересмотреть
традиционную концепцию материнства, а именно те отношения матери и
ребенка/дочери, которые в классическом психоанализе подвергаются репрессии в
результате патриархатной социализации человека54. Как известно, дочь в этих
отношениях традиционно должна подавить свои отношения с фаллической доэди-
пальной матерью и идентифицироваться с кастрированной матерью —
подавленной, бессильной, служащей всего лишь субститутом и репрезентантом
символического отца. Иригарэ предлагает в противоположность традиционной
позитивную философскую и культурологическую концепцию материнства. В
частности, по ее мнению, во-первых, для описания материнско-дочерних
отношений нельзя использовать трактовку соперничества, во-вторых, нельзя
предписывать культуре всего лишь два образа материнства: либо жертвенная,
сверхотдающая себя ребенку мать, либо недодающая, холодная мать.
В книге "Speculum другой женщины" (1974)55, написанной как полемика с
Лаканом, но в которой имя Лакана даже не упоминается, Люси Иригарэ ставит
вопрос о природе феминности и о специфике отношений матери и дочери для
того, чтобы обозначить и описать топологию "женской генеалогии". Само
название книги Люси Иригарэ содержит аллюзию на знаменитую лакановскую
"стадию зеркала". Когда женщина смотрится в зеркало, пишет Иригарэ, ее
отражение в нем вовсе не является ее спекулятивным двойником или alter ego,
функционирующим как экстернализация субъективности или как
платоническая спекуляция. Гинекологическое медицинское зеркало, к которому так
привычны женщины, в отличие от лакановского рефлексивного зеркала является
не дистанцированным, но касающим и самокасающимся зеркалом,
формулирует Иригарэ, которое не может дать поэтому абстрактного или незаинтересо-
541Ш., Questions About the Premises of Psychoanalytic Theory, pp. 63—67.
"Speculum — медицинское зеркало, в частности, гинекологическое (расширитель).

Теория феминизма
171
ванного знания. Его функция, скорее, заключается в том, что оно представляет
женщину как "другую женщину" — не в смысле отличающуюся от мужчины, но
радикально отличающуюся от мужского понятия "друговости" вообще в
традиционной культуре, так как коннотация "друговости" не содержит в данном
случае критерия дистанцированности.
Именно в этом пространстве "друговости" Иригарэ и рассматривает
отношения матери и дочери, которые, по ее словам, являются "самым "темным
континентом" темнейшего континента, наиболее неясной сферой нашего
социального порядка". Рожденный женщиной мужчина, по словам Иригарэ, создает
религию, культуру, теорию для того, чтобы разорвать с неартикулируемой
материнской реальностью. Именно женщина-мать является условием
субъективности и культуры, но она в ней не репрезентирована, являясь простым
субстратом в ней. Что же такое мать, спрашивает Иригарэ. Это не что иное, как та, кто
ничего не имеет, кроме еды/любви, чтобы отдавать еду/любовь ребенку,
который через еду/любовь получает материнскую идентичность.
Репрессированная в фаллоцентристском порядке культуры, неспособная дать ребенку язык,
обмен или закон, она способна лишь на уход за ребенком, через который и
передает социальное признание и ценности. Однако мать, по словам Иригарэ,
так много в своих эксцессивных жестах отдает ребенку, так "перекармливает"
его собою, что между ними невозможна дистанция: в ситуации близкого
контакта с матерью ребенок даже не может смотреть на нее: он только чувствует и
ощущает. При этом материнство, по словам Иригарэ, не является результатом
материнской фаллической нехватки, но, скорее, полнотой любви и полнотой
средств выразительности. Материнская любовь является таким эксцессом,
который, по словам Иригарэ, не имеет адекватного социального порядка для
своего существования. Ибо что такое материнский эксцесс как не отказ от того,
чтобы быть абсорбированной, жест сверхотдачи в социокультурном цикле
простого воспроизводства, формулирует Иригарэ.
Какую же роль играет девочка по отношению к матери в процедурах
социокультурного воспроизводства, спрашивает Иригарэ. Прежде всего, она не имеет
материнского образа как основного для своей идентификации и не имеет
возможности позитивно оценить материнскую сексуальность и идентичность: она
просто должна заменить ее, то есть в конце концов уничтожить в цикле
собственного воспроизводства. Она должна "вычеркнуть" свою активную
любовную позицию к матери и расположиться на уровне нарцисстической,
пассивной позиции в качестве объекта любви, войдя тем самым в пространство
сексуального обмена. Но особенность материнско-дочерних отношений состоит в
том, продолжает Иригарэ, что мать дает своей дочери не только еду, но и язык,
слова, а дочь также в ответ способна говорить с матерью, что требует нового
типа языка от обеих. Это взаимное языковое усилие построено на
реконструировании женского желания, на новых позитивных и самодостаточных
отношениях между двумя женщинами, утверждает Иригарэ, а не на отделении дочери
от матери, как того требует традиционный социальный порядок и закон
циркуляции сексуального обмена. В этой "генеалогии женщин" нет "одной", нет

172
Глава 3
"двух", пишет Иригарэ, и я не знаю, продолжает она, как считать, потому что я
никогда не умела считать. Давайте оставим прерогативу счета и прерогативу
"одного" им, мужчинам, добавляет Иригарэ, — их понятиям о собственности,
их солипсизму, их доминации: ведь "другой" для них — это только образ их
самих... Соответственно данным утверждениям Иригарэ реализует такой
уникальный тип философского письма, который призван продемонстрировать
неразличимость речи матери и дочери, их нерасчленимое "я"/"ты", или общее
"мы", где одна не подчинена другой, но где идентичности переплетаются без
потери одной из них. "Генеалогия женщин" — это одновременно, по словам
Иригарэ, речь и удовольствие, похожесть и различие, текстуальность и
сексуальность; и одновременно это пространство, в котором женщина не является
молчаливой. Это обмен (в том числе языковой), но обмен без вины, утрат,
потерь и сомнений. Именно данное пространство репрезентирует собой
новую "генеалогию женщин", в которой идентичности матери и дочери
отвергают бинарные поляризации и оппозиции патриархатного порядка культуры.
Феминистская теория и феминистские практики и призваны, по мнению
Иригарэ, вычленять из общего порядка культуры описанную ею "генеалогию
женщин".
Мимезис и истерия: их значение для "генеалогии женщин"
Если женщина всецело находится в порядке патриархатной культуры, какие
же ресурсы оставлены ей для того, чтобы артикулировать свой собственный
опыт и переживания, спрашивает Иригарэ. В первую очередь женщина должна
критически осмыслять и уметь использовать патриархатный дискурс, отвечает
исследовательница, который одновременно определяет и сдерживает ее, так
как только он — через использование традиционных дискурсивных техник —
обеспечивает ей возможность для "подрыва" и замещения патриархатных
ценностей. Такой возможной женской техникой "оборачивания" патриархатного
дискурса, по мнению Иригарэ, может быть техника истерии56.
Фрейдовская концепция истерии настаивает на том, что истерия возникает
тогда, когда желание субъекта не может быть удовлетворено, напоминает
Иригарэ. В частности, Фрейд говорит о таком женском истерическом качестве, как
фригидность. Однако, пишет Иригарэ, в случае фрейдовой интерпретации
фригидности речь идет о женском желании, понимаемом в традиционных
патриархатных терминах: ведь фригидная женщина, в противоположность Фрейду
формулирует Иригарэ, не просто осуществляет отказ от сексуального удовольствия, но от
специфического, генитального и оргазматического,то есть телеологического
сексуального удовольствия, конечной целью которого является оргазм.
Приписываемая женщине патриархатной культурой фригидность, по мнению
Иригарэ, — не что иное, как женское доэдипальное удовольствие, не вписывающееся
в концепцию оргазма (поэтому адекватный женский ответ на приписываемые ей
маркировки сексуальности, по словам Иригарэ, — только смех). Наиболее близ-
'№., pp. 137—142.

Теория феминизма
173
кой к специфическому женскому типу удовольствия оказывается, например,
форма истерии как женского невроза par excellence, по мнению Иригарэ.
Таким образом, Иригарэ утверждает, что женская истерия есть
специфическая форма женской активности: посредством истерии женщина восстает
против трактовки ее как пассивной в культуре. С помощью истерии, пишет Иригарэ,
женщина отвергает свою кастрацию и активно реализует себя с помощью своих
симптомов. Ведь фрейдовская Дора, приводит известный пример Иригарэ,
будучи лишь по видимости фригидной, одновременно является предельно
соблазнительной и сексуальной для герра К. И даже если ее влечение, как считал Фрейд,
действительно направлено не на герра К., а на госпожу К., то отношения с гер-
ром К. — это также в первую очередь активный Дорин дар любви его жене, ведь
Дора как бы отвлекает герра К. от романа госпожи К. с ее отцом, "прикрывает"
собой роман влекущей ее женщины — госпожи К. Кроме того, обращает
внимание Иригарэ, Дора никогда не говорит "нет" герру К., но шутит с ним, острит,
затрудненно дышит — то есть вызывает к себе со стороны мужчин страсть и
влечение (Иригарэ считает, что фрейдовское отношение к Доре также
бессознательно было отношением страсти, что является одной из скрываемых Фрейдом
"тайн"). Не любя их, Дора позволяет им надеяться, развивая любовную интригу.
Однако в конечном итоге она неожиданно отказывает—то есть, по мнению
Иригарэ, женщина всегда активна в своей истерической интриге.
Другими словами, истерия может быть рассмотрена как женское восстание
против традиционных требований феминности. По словам Люси Иригарэ,
женская истерия — это активный отказ от гетеросексуальности (а не
подавленная, "принудительная гетеросексуальность" — термин Адриенн Рич) и
попытка вернуться к ностальгическому времени доэдипальных, гомосексуальных
отношений с матерью. Истерический отказ от пассивности гетеросексуальных
отношений, по мнению Иригарэ, проявляет направленную против
согласующейся с социальными нормами традиционной женской позиции активность и
интенсификацию через множественные и различные симптомы. Истерическая
женщина не просто надеется, что она не кастрирована, пишет Иригарэ, но
действительно заменяет свои фаллические атрибуты (клитор, вагина) другими
частями тела, которые становятся сексуализированными истериоризованными
зонами, как, например, горло у Доры. Дорина глотка сексуализируется,
воплощая новый объект желания и новую атрибутику сексуальности.
При этом истеричка, напоминает Иригарэ, артикулирует телесный тип
дискурса: ее симптомы говорят вместо нее. Суть женского истерического дискурса
состоит в том, что истеричка через свои симптомы имитирует органический
беспорядок, согласуясь, однако, не с телом в целом, а с его отдельными
частями. Поэтому симптом всегда эксцессивен, утверждает Иригарэ: истеричка
миметизм рует беспорядок других, нарушая при этом органический телесный
порядок и органическую телесную связность. Отсюда либо их предельная
неподвижность и парализованность, либо предельная мобильность. Таким образом,
истеричка, по мнению Иригарэ, через свои симптомы вступает в отношения со
своим собственным телом и его специфическими удовольствиями. Проявляя

174
Глава з
свою болезнь, истеричка как бы отказывается от общепринятого и
отвоевывает себе право не выполнять сексуальные функции в отношении мужчины,
которые приписываются ей обществом, в то же время удовлетворяя себя в
симптоматической или компромиссной форме. Истеричка, действующая через
эксцесс, — это пародия на то, что от нее ожидается, пишет Иригарэ. Она как бы
копирует те ожидания мужской культуры, которые от нее требуются, при этом
удовлетворяя не их требования, а свои собственные.
Современным выражением истерии является часто распространенный
невроз анорексии, приводит пример Иригарэ. Анорексия не является
результатом диеты, которая вышла из-под контроля, и не является попыткой подчиниться
культурному идеалу феминности. Скорее, это отклонение, которое принимает
вызывающую и экстремальную форму выражения: истеричка как бы говорит,
комментирует Элизабет Гросс, — "Вы хотите, чтобы я была тонкой. Хорошо, я
буду тонкой — но настолько, что вы больше не найдете меня
привлекательной". Это и есть тот экстремум, через который она утверждает свое
собственное желание; одновременно это такая экстремальная стратегия желания,
которая артикулируется через женское тело, — Иригарэ называет это женской сим-
птомальной борьбой за достижение автономии.
Таким образом, основной логической процедурой по репрезентации женской
выразительности в культуре Иригарэ называет не традиционную истерическую
психоаналитическую репрезентацию женского, но процедуру мимезиса
истерии через эксцессивные женские репрезентативные жесты57. Истеричка
использует стратегии истерического эксцессивного мимезиса для того, чтобы
превратить таким способом женскую пассивную позицию в активную, и совершает
данную процедуру в наиболее экстремальной форме, только таким образом
получая репрезентативные возможности для реализации женских невыгова-
риваемых удовольствий, ощущений и перспективы. Истерический симптом в
первую очередь является женским активным отказом от того, что от нее
ожидается, ответом женщины на аннигиляцию ее как активного субъекта. Однако,
поскольку она не может занять активную позицию только за счет воли, как это
обычно делают мужчины, она использует через истерический симптом всю гамму
телесных характеристик. Эксцессивный мимезис — это оборачивание
пассивности в активность, когда вместо того, что ожидается, субъект делает
ожидаемое, но в экстремальной степени. В таком случае конечный результат
оказывается совершенно противоположным тому, что изначально предполагается.
Таким образом, в философском анализе Иригарэ фигура истерической
женщины является центральной в стратегии "оборачивания" логики фаллоцентриз-
ма. В собственном философском дискурсе и анализе предыдущей философской
традиции сама Иригарэ также действует "как истеричка", реализуя стратегии
миметического воспроизводства традиционных философских и
психоаналитических текстов. Ведь что такое истерический симптом, уточняет Иригарэ. Это
реакция, которая возникает у субъекта (женщины) в ответ на атаку (но не изнасило-
51 Ibid., pp. 76—77.

Теория феминизма
175
вание, а соблазнение) со стороны Другого (мужчины), так как Другой нарушает
идентичность субъекта. Женский истерический симптом и является, по сути,
защитной реакцией субъекта на акт соблазнения со стороны Другого. Точно таким
же образом обстоит дело и с авторитетными философскими текстами, пишет
Иригарэй, которые, атакуя, соблазняют женщину-философа, нарушая ее
идентичность, и в ответ на угрожающее действие которых она проявляет свою
истерическую, симптомальную, защитную реакцию. Философское письмо Люси Ири-
гарэ в этом контексте — это сознательная миметическая истерическая, симпто-
мальная борьба за достижение собственной автономии по отношению к фалло-
центристским авторитетным философским и психоаналитическим текстам. Она
миметирует/пародизирует женское истерическое поведение в дискурсе,
другими словами, Иригарэ миметизирует ту, с кем вообще ассоциируются функции
мима, в современной культуре — женщину. Сама Иригарэ как автор
"истерична" в той степени, в какой она заставляет говорить женское тело, делает его
репрезентативным и артикулированным. И так же, как и репрезентативные
стратегии истерички, техники письма Люси Иригарэ являются вызывающе
соблазняющими. Ее любовная флиртация с фаллоцентристскими текстами являет собой
единственную возможность одновременно осваивать их и бросать им вызов —
без того чтобы быть полностью абсорбированной ими, как это предполагается в
традиционном развитии культуры. Именно по этой причине тексты Иригарэ
всегда в отличие от Кристевой, как уже было сказано выше, экстремально "фемин-
ны" — базируются на маскараде, мимезисе, подобиях, искусственности и
соблазнении, то есть на всех тех характеристиках, которые представляют собой фемин-
ное "разрешение" Эдипова комплекса. Женщине вообще по природе чуждо
всякое осваивание и изобретение новых технических и технологических "средств"
выразительности, пишет Иригарэ, но в то же время она способна — миметизируя
и пародируя — утилизовать и использовать старые. При этом Иригарэ
формулирует свою философскую задачу таким образом, что она не стремится "выиграть"
в дискурсивной философской борьбе, ибо логика борьбы — это сугубо
традиционное дискурсивное изобретение: она всего лишь ставит перед собой задачу
способствовать разрушению старых и созданию новых правил "игры".
Концепция "женского языка"
Итак, действительно ли существует женский язык, на котором так настаивают
феминистские теоретики, задает вопрос Люси Иригарэ. Тот самый — мифический
язык богини Эхо, а не Нарцисса, который может слушать только самого себя?..58
Конечно, и тут не обошлось без пародии. Да, настаивает Люси Иригарэ,
женщина может не просто повторять (как Эхо), но миметировать мужской язык —
подобно истеричке. Скажем, женский философский текст — это пародия
мужских философских интерпретаций: например, Иригарэ сама с помощью
психоанализа пародирует то, как Лакан читает Фрейда, и даже, скорее, пародирует
59IrigarayL Language, Persephone and Sacrifice: An Interview// Borderline (winter), № 6,1985,
pp. 30—32.

176
Глава 3
истерическую пародию лакановского чтения (Лакан, как известно, называл себя
"совершенным истериком"). Или стихи женских поэтесс, миметирующих
известных мужских поэтов. И вообще все эти "восставшие" женщины-ученицы —- а
других, "невосставших", в культуре просто и нет, пишет Иригарэ, — оказались
искушенными пародистками...
Люси Иригарэ пишет о том, что не хочет создавать новый женский язык59.
Ее проект, скорее, заключается в том, чтобы утилизовать уже существующую
систему значений для преодоления оппозициональных и иерархических
структур фаллоцентристского текста. В традиционном языке она хочет обнаружить
возможности для амбивалентного и материалистического конструирования
текста. Она утверждает, что патриархатный язык, представляющий себя как
универсальный и нейтральный, на самом деле произведен в соответствии с
мужским интересом. Мы потеряем все характеристики так называемой
нейтральности этого языка, пишет Иригарэ, если зададим вопрос о сексуальных
показателях произношения: кто говорит? кому! и в чьих интересах? Обычно говорят
мужчины — женщинам: мужчины-философы, мужчины-ученые,
мужчины-писатели. Женщины остаются объектами восприятия и интерпретации,
источником метафор и образов, необходимых для производства дискурса, пригодны
для произношения, но отделены от позиции производящих субъектов.
Говорить же как женщина, по словам Иригарэ, — значит отрицать монологизм
традиционной дискурсивной доминации.
Иригарэ считает, что условием традиционной мужской речи является
изоляция собственно мужского тела в ней и создание пространства рефлексии и
спекуляции, в которых появляется возможность смотреть на себя не изнутри
своего тела, а извне. Эта дистанция и есть пространство, необходимое для
создания метаязыка или метадискурса — то есть, по словам Иригарэ,
пространство иерархизированной рефлексии. Метаязык отличает язык как объект и язык
как средство анализа этого объекта. Данное дискурсивное разделение на
логические уровни есть, по мнению Иригарэ, попытка унифицировать понятия,
лишив их амбивалентных значений, под одним господствующим взглядом.
Способный рефлектировать о языке как объекте, метаязык не способен к
саморефлексии, он не может обсуждать самого себя без создания очередного
уровня метаметаязыка.
Естественно, пишет Иригарэ, можно нарушать границы этого языка путем
создания парадоксов, как это делает, например, Бертран Рассел. Возьмем
известный парадокс лжеца "я лгу", который истинен лишь тогда, когда он ложен,
а ложен только тогда, когда он истинен. Для того, чтобы придать смысл этому
парадоксу, философы языка разделяют суждение на два различных уровня:
уровень объекта (например, "я") и уровень процесса суждения (как метауро-
вень). В отличении объекта от метаязыка парадокс может быть нейтрализован:
"Я лгу — за исключением этого утверждения"; это и есть попытка ввести
иерархические принципы в дискурс, чтобы лишить его всяческой амбивалентности.
s'Irigaray L This Sex Which Is Not One.., pp. 78—80.

Теория феминизма
177
Но женский язык, считает Иригарэ, не может быть приведен к такому единству,
так как не может быть просто описан или определен, ибо не существует
женского метаязыка. Если маскулинный язык может репрезентировать, обсуждать и
описывать самого себя, то женский язык не способен описывать себя во
внешних терминах, но может говорить самому себе только через новый язык:
иначе он будет идентифицирован как маскулинный, "потеряв", таким образом,
параметры женского.
Язык, который рассматривает себя как полностью переводимый, способный
к формализации в терминах логики в форме аксиом, дедукций, заключений,
теорем, стремящийся свести множество значений к одному, аналогичен, по
мнению Иригарэ, эдипальной мужской сексуальности, в которой все
множество сексуальных удовольствий сведено к одному органу/значению. Такой
язык сведен к манипулирующему контролю "знающего субъекта" и является
языком, лишенным всякой игры или удовольствия. И даже Лакан, по мнению
Иригарэ, хотя и провозглашает лозунг "нет метаязыка", относит свою речь к
определенной позиции произношения и понимания. Его дискурс — это всегда
все-таки дискурс о других дискурсах, теоретизация языка и языкового
поведения других.
Чтобы утвердить независимость "друговости" женского удовольствия и
сексуальности по ту сторону утилизованного оргазма и языка, необходимо,
считает Иригарэ, положить предел наказывающему контролю и мужским
самодефинициям в культуре. Для этого в языковых женских стратегиях необходимо в
первую очередь в эксцессивных миметических и пародийных языковых
практиках выходить из "ситуации зеркала", пишет Иригарэ, разделяющей мир на
субъект и объект. Основным логическим ходом в языковой стратегии
Иригарэ, таким образом, является то, что она не дает спекуляций о том, чем должен
быть женский язык, но называет, чем он не должен быть: он не должен
основываться на фаллоцентризме — сингулярных значениях, иерархической
организации, полярных оппозициях, субъектно-предикативной форме и транспе-
реводимости.

178
Глава 3
Рози Брайдотти: "НОМАДИЧЕСКАЯ СУБЪЕКТИВНОСТЬ"
Рози Брайдотти — одна из
центральных фигур в современной
европейской феминистской теории,
которую она развивает, опираясь
на философию французского
постструктурализма (в первую очередь
Жиля Делеза, ученицей которого
была). В книгах "Модели диссонан-
I са. Женщина в современной
философии" (1991)б0 и "Номадические
субъекты: Тело и сексуальное
различие в современной
феминистской теории" (1994)б1 Брайдотти
обращается к теме изменения со-
I временной женской и феминистс-
I кой идентичности, которую она
рассматривает как вариант
альтернатов Брайдотти тивной _ НОМадической —
феминистской субъективности, одновременно указывающий на новый статус
интеллектуала в постсовременном обществе.
Размышляя над интеллектуальной ситуацией в условиях
постсовременности, Брайдотти вообще связывает перспективы дальнейшего развития
постклассической философии с теорией и практикой феминизма и считает, что
"феминизм является сегодня тем форумом, где может быть продолжена сущность
постструктуралистских дебатов". Как пример интеллектуальных и жизненных
стратегий, культивирующих альтернативное — номадическое — сознание,
Брайдотти приводит творчество и стиль жизни современных ведущих
феминистских исследовательниц (в параграфе "Номада как полиглот" из книги
"Номадические субъекты"): их мобильность, альтернативность жизненных стратегий,
ситу ати в н ость, полиглотизм (сама Рози Брайдотти родилась в Италии, росла в
Австралии, образование получила во Франции, а в настоящее время работает
профессором философии и заведующей кафедрой женских исследований
Университета Утрехта в Нидерландах). Свой тип философствования и
организационные практики по созданию сети женских исследований в Европе Брайдотти
^Braidotti /?. Patterns of Dissonance: A Study of Women in Contemporary Philosophy. N.-Y.:
Routledge, 1991.
^Braidotti R. Nomadic Subjects: Embodiment and Sexual Difference in Contemporary Feminist
Theory. N.-Y.: Columbia University Press, 1994.

Теория феминизма
179
также маркирует как альтернативные как в отношении традиционного
классического, так и современного американского феминизма. В определенном смысле
феномен феминистской концепции Рози Брайдотти в европейском феминизме
конца XX столетия — символ данной альтернативности.
Топология номадической объективности
Получившая философское образование в Париже, Рози Брайдотти, как и
многие другие женщины-философы и теоретики, сталкивается с традиционной в
таком случае проблемой зависимости и сопротивления доминирующему
мужскому философскому дискурсу и поисками собственного места в нем, а также
поисками собственного философского языка. В этом смысле базовым
философским понятийным аппаратом для Рози Брайдотти является философский
понятийный аппарат Жиля Делеза, по отношению к которому она формулирует
следующую задачу — преодоление через миметическую пародизацию. Жест
дискурсивного мимезиса представляется для Брайдотти столь ценным потому, что
именно он позволяет осуществить женщине-философу ту функцию по отношению к
автору/мужчине/философу, которую традиционно осуществляли в культуре
мужчины по отношению к женщинам,—функцию апроприации, однако жест
апроприации выступает принципиально пародийным, то есть не имеет конечной цели
овладения. В этом смысле две книги Брайдотти, не отличаясь концептуально,
отличаются по стилю исполнения и, кстати, миметируют одна другую. Первая книга,
"Модели диссонанса", представляет собой "апроприацию" как философской, так и
феминистской теоретической позиции (при этом значительная роль
принадлежит анализу философии Делеза); вторая книга, "Номадические субъекты",
представляет мимезис первой и ярко выраженную "собственную" стратегию и
стиль философствования. При этом первая книга по стилю подчеркнуто
академична, вторая — подчеркнуто перформативна и эмоциональна.
Понятие "номадической субъективности" является одним из основных
понятий в философии Жиля Делеза и базируется на другом известном понятии —
"тела без органов" Антонена Арто. Как известно, основной характеристикой
постсовременной субъективности в ее отличии от классического
рационального и единого трансцендентального субъекта Делез считает феномен желания.
Напомним, что желание в терминологии Делеза не сведено к эдипальной
трехчленной структуре, но является антиэдипальным по своей природе шизо-же-
ланием,то есть мультиплицированным, множественным, неструктурированным
и нередуцируемым ни к одной заданной структурной схеме. Конфигурация
субъекта в таком случае становится конфигурацией "тела без органов" или
"номадической субъективностью", в которой главной оказывается телесная
характеристика желания, нелокализуемого в определенные и заданные структуры
идентичности. На основе концепции Делеза в качестве модели альтернативной
субъективности Рози Брайдотти рассматривает тип критического интеллектуализма как
62 Braidotti R. A New Nomadism // Patterns of Dissonance..., pp. 277—284.

180
Глава 3
номадической субъективности, противостоящей монологизму ментальных
установок фаллоцентризма и являющейся поэтому феминистски ориентированной62.
Номадическое мышление, согласно Брайдотти и вслед за Делезом,
ориентировано на то, чтобы переосмыслить единство субъекта вне референции к наивно-
гуманистическим верованиям (номады — это "машины войны") и дуалистическим
оппозициям классической рациональности (тело/сознание, дух/материя,женское/
мужское и др.). Топология номадической субъективности, обеспеченная
действием желания в субъекте, — это транзиция, событие перманентного изменения
(нахождение вне места). При этом, подчеркивает Брайдотти, быть номадой, то
есть жить в транзиции, не означает для субъекта невозможность или
неспособность создания устойчивой идентичности: скорее, номадическое сознание
состоит в отказе принимать любой тип идентичности как постоянный. Поэтому
способ бытия номады — это всегда "прохождение через", или "ситуация
становления", то есть не утверждение определенной сущности, но возможность таких
ситуативных связей, которые помогают ей выжить, но никогда не принимают
ограничительных границ одной фиксированной (например, национальной,
классовой, расовой) идентичности ("у номады нет паспорта или много паспортов").
Нахождение субъекта в ситуации становления Брайдотти интерпретирует как
возможность альтернативы политикам патриархатной доминации. В то же время
она предупреждает об опасности выбора женщинами ошибочных стратегий
маргинализации при условии неверного понимания принципов номадизма. Дискурс
номадизма легко может трансформироваться в дискурс "мигранта" или
"ссыльного", предупреждает Брайдотти, а "номадический аэропорт" из открытого окна в
мир может превратиться в тупик для бездомных и нелегальных иммигрантов.
Поэтому Брайдотти предлагает различать "номадический дискурс" и "дискурс
мигранта"63. Маршруты мигранта (также как и пути "ссыльного") имеют известное
место назначения. Они связаны с определенными социальными классами и
политическими движениями, тогда как номады располагаются по ту сторону всех
классификаций. Фигурация номады — это фигурация критического феминистского
субъекта, который отвергает любые идеи, желание или ностальгию по
фиксированное™, свойственные эссенциалистскому дискурсу патриархатной культуры. В
противоположность номадическому ностальгический дискурс мигрантства связан
с боязнью подлинной самостоятельности и с коллективной привычкой к
репрессии, которая может репрезентировать себя под видом стремления к
независимости. Брайдотти показывает, что для современного женского движения и феминизма
существует возможность выбора между сознательным принятием установок
номадизма и отказом от ностальгии по классической модели субъективности или же
настаиванием на некритическом принятии своей идентичности. Отсюда особое
отношение в современной феминистской теории к означаемому "женщина" — это
одновременно понятие, вокруг которого феминистки объединяются в
политическое движение, в котором центральной является политическая идентичность, и в то
же время это понятие, которое нужно анализировать, критически исходя из
**Braidotti R. Neither Migrant nor Exile: The Feminist as Nomad // Nomadic Subjects...,
pp. 21—28.

Теория феминизма
181
позиции множественности женской субъективности и несводимости ее в одно.
Зададим следующий вопрос: в чем философская и феминистская позиция
Рози Брайдотти отличается от концептуальной позиции Делеза, если оба
автора настаивают на структуре субъективности как структуре различия? И если у
обоих в основе концепции различия как субъективности лежат понятия тела и
желания? Ведь делезовское становление — это также аффирмация
позитивности различия, означенного, в свою очередь, как множественный и
постоянный процесс трансформаций.
Номадическая субъективность и сексуальное различие
В поисках постметафизической и альтернативной конфигурации субъекта
Делез в своей теории становления вводит специальное понятие "становление-
женщиной". Поскольку в традиционном мышлении именно мужское выступало
эквивалентом мыслящей субъективности, стандартным воплощением нормы,
закона и логоса, женщина, соответственно, мыслилась как "другое" в дискурсе.
Именно из-за референций "друговости" Делез использует понятие
женщины для обозначения альтернативных, находящихся в становлении, детеррито-
ризованных форм субъективности. Отсюда понятие "становление-женщиной"
становится у Делеза одной из стадий, через которую с необходимостью
проходит субъективность по линиям детерриториализации в поисках своего номади-
ческого положения как положения на границе. "Становление-женщиной",
таким образом, одна из необходимых форм становления миноритарностью и
необходимая стартовая точка в целом процессе "становления".
Однако референция к понятию "женщина" у Делеза ни в коем случае не
означает референцию к эмпирической феминности, но скорее к
топологической позиции как уровню номадического, ризоматического сознания.
Результатом делезовского становления должны стать качества превращения
идентичности в имперсонального, множественного и машинизированного субъекта:
только в виде освобождения от сексуального различия как маркированного
структурной определенностью возможно, по Делезу, подлинное освобождение/
детерриториализация субъекта. Не единый пол, но множество полов в одном
субъекте, постулирует Делез. Более того, как известно, он отрицательно
относился к феминизму как концептуальной практике (хотя и признавал его как
политическую практику, уточняет Брайдотти): тезисом Делеза был тезис
отрицания специфической женской сексуальности и, напротив, требование для
женщины — как и для интеллектуала вообще — присвоения того множества
полов, от которых она традиционно была отчуждена в культуреб4.
Именно по поводу понятия сексуального различия Брайдотти не может
согласиться с Делезом и критикует поэтому известные делезовские диаграммы
субъектов желания 65. Она возражает по поводу следующих тезисов Делеза:
"Braidotti Oeleuze and the Becoming-Minority of Women // Patterns of Dissonance...,
pp. 108—122.
64bid.t pp. 111—123.

182
Глава з
считает его концепцию "становления-женщиной" правильной, но
непоследовательной;
возражает против редукции понятия сексуального различия как к одному
среди других равноправных типов различия;
возражает против делезовского тезиса о симметрии полов в позиции
говорящего субъекта.
Сексуальность, по мнению Рози Брайдотти, — это сфера властных отношений,
в которой никогда не было симметрии в отношениях между полами. Напротив, эти
отношения характеризуются ассимметрией не только на концептуальном, но и на
психическом и политическом уровнях, утверждает Брайдотти. Женщина занимает
в культуре такое локальное место ("политики локации"), которое неприсваива-
емо мужчиной. В частности, женщина ни физически, ни символически никогда
не обладала, не владела местом, из которого она живет и из которого она
говорит: ее позиция всегда являлась позицией "фундаментального необладания", в
то время как позиция мужчины всегда являлась позицией обладания. Как поэтому
можно говорить о симметрии в этих отношениях, задает вопрос Брайдотти.
Брайдотти ссылается здесь на работы другой женщины-философа — Юлии Кристевой,
напоминая о том, что Кристева доказывает в известном эссе "Женское время",
что даже понятия времени и пространства у женщин отличаются от мужских. И
подчеркивает, что сам Делез, отрицающий концептуальную значимость понятия
сексуального различия, также говорит из своего собственного "места локации", из
своей собственной воплощенной телесности как мужчины66, и только в таком
случае он не чувствует угрозу, которую всегда ощущает женщина, — "быть другим" в
культуре: для него достижение "друговости" —- это только почетное достижение.
В противоположность Делезу Рози Брайдотти считает понятие
сексуального различия основным понятием философии различия, а понятие
специфической феминистской субъективности —- наиболее фундаментальной структурой
бытия. Женский субъект в этой концепции является "радикально другим" — и
поэтому, настаивает Брайдотти, надо мыслить, писать, говорить и
философствовать из своего собственного, женского, "радикально другого" места в
культуре 67. Центральным понятием, на базе которого может быть развит данный
проект, является понятие реального жизненного опыта женщины, который Адри-
енн Рич выразительно, по мнению Брайдотти, обозначила через понятие
"политика локации". Политика локации означает, что мышление, теоретический
процесс не являются абстрактными, универсальными или объективными, но
всегда основываются на нашем частном и частичном опыте68.
В феминистском контексте первичным местом женской локации и опыта
является тело. Субъект не есть абстрактная целостность, но скорее ее
материальное воплощение. Тело не является "натуральным" образованием, напротив,
это культурно кодированная социальная целостность: оно являет собой пере-
66BraidottiR. Nomadic Subjects..., p. 123.
"Braidotti R. Radically Others // Patterns of Dissonance..., pp. 211—217.
68BraidottiR. Nomadic Subjects..., p. 199.

Теория феминизма
183
сечение и взаимодействие биологического, социального, лингвистического и
языка как фундаментальной символической системы культуры. Феминистские
теоретики сексуального различия развивают новые формы "телесного
материализма" в теории субъективности, который определяет тело как предел, поле
различных взаимодействующих сил, куда инскрибированы множественные коды.
Феминистский анализ рассматривает патриархатную культуру как систему,
которая кодирует субъективную телесность в сексуально-специфических
терминах в соответствии со старыми дихотомиями мужское/женское. Таким
способом субъекты первоначально дифференцируются в соответствии с
сексуальными линиями, хотя существуют и другие линии субъектной
дифференциации — например, раса и этничность. Сексуальная дихотомия, которая
маркирует культуру, систематически располагает женщину на тот полюс
дифференциации, который является как бы внутренним по отношению к мужскому.
Отсюда главным феминистским вопросом становится вопрос о том, как
утвердить сексуальное различие не в качестве женщины как "другого" (другого
полюса бинарной оппозиции, на которой строится современная система
власти), но, скорее, в качестве активного процесса усиления различения, который
женщина вносит в культуру и общество: женщина не должна быть отличаю-
щейся-от, но различоющейся-для того, чтобы внести в культуру альтернативные
ценности. Реабилитация сексуального различия в качестве определяющего
открывает, по мнению Рози Брайдотти, путь и для других различий в культуре: различий
расы и этничности, класса, жизненного стиля, сексуальных предпочтений и т. п.
Сексуальное различие должно утверждать позитивность множественности
различий в противоположность традиционной идее различия как неравенстваб9.
"Становление-женщиной": "каждая женщина есть женщина всех женщин"
В отличие от Делеза Рози Брайдотти создает свой собственный вариант
практики "становление-женщиной". Как известно, у Делеза понятие "становление-
женщиной" отражает "нефигуративность желания": это мир без "я", но и без
"другого". Поэтому процесс "становления-женщиной" он обозначает как
молекулярный процесс "испускания частиц", не оформленный фигуративно.
Отличие концепции Брайдотти состоит в том, что в ее мире присутствуют
фигуры — как субъективность (в качестве "женской субъективности"), так и
"другой". Однако поскольку это фигуры желания, их фигуративность
кардинальным образом отличается от классической: "я" у нее — это "она-я", а "другой" у
нее — это "она-другая"70. "Я" в этой конструкции изначально не является
основой: основой субъективности является конструкция "она". Что означает
понятие "она", помещенное на первое место в структуре женской
субъективности? Во-первых, структура "она" у Брайдотти является телесной структурой, то
69 Braidotti R. Radical Philosophies of Sexual Difference, or I Think Therefore She Is// Patterns of
Dissonance..., pp. 209—273.
70Braidotti R. On the Female Feminist Subject; or, From "She-Self" to "She-Other// Nomadic
Subjects..., pp. 191—204.

184
Глава з
есть это конструкция желания и сексуальности в делезовском смысле.
Во-вторых, она подчеркивает, что "женская субъективность" не является единым
субъектом или единой сущностью, но, скорее, местом пересечения
множественных, комплексных и потенциально противоречивых изменчивых опытов (поэтому
вместо предположительно единого "я"у Брайдотти используется
предположительно не единое "она"), куда входят также параметры расы, класса, национальности,
культуры, жизненных стилей и т.п. Понятие "она", кроме того, отражает также
ситуацию коренного женского необладания и нерепрезентативности в мышлении.
Рассмотрим значение данных логических категорий на выразительном
примере, который приводит Брайдотти. Брайдотти анализирует повесть бразильской
писательницы Кларис Лиспектор "Страсть по Г. X"., сюжет которой
разворачивается наверху высокого здания в комнате служанки, где неожиданно оказывается
женщина по имени Г. X., сталкиваясь с измерениями опыта и уровнями бытия,
которые являются иными, чем ее собственные, и иными, чем человеческие вообще71.
Друговость начинается со взаимодействия Г. X. с отсутствующей
служанкой: войдя в ее квартиру, Г. X. пересекла одновременно границу как класса, так
и этничности, пишет Брайдотти. Кроме того, это одновременно выпадение из
привычных границ времени и пространства, выпадение из эвклидовой
геометрии, ибо форма этой необычной комнаты служанки является неэвклидовой. И
здесь, в этой странной комнате, Г. X. испытывает тотальную деперсонализацию,
то есть крушение своей социальной идентичности. Наиболее интенсивным
выражением десубъектификации и деперсонализации является ее встреча с
отвратительным животным — тараканом, жителем неописываемого пространства
данной комнаты. Животное как нечеловеческое, формулирует Брайдотти, есть
"тотально другое"; оно также является пограничным существом — между
животным и минералом, ибо оно такое же древнее, как конфигурация вечности.
Кроме того, оно также по определению — "отбросовый" объект.
Опыт, переживаемый Г. X., состоит в том, что она ощущает близость между
собой и этим странным нечеловеческим существом/минералом/материей, которое
живет совершенно независимо от человеческого взгляда; в результате Г. X. также
ощущает нечеловеческое в себе самой. Она вступает в мир досимволического
бытия почти как зомби, соблазненная силой, которой она не может дать названия, так
как она затрагивает ее столь глубоко. В конце концов, она совершает жест тоте-
мической ассимиляции таракана, который также нарушает множество границ и
табу (человеческое/нечеловеческое, сырое/вареное, есть/быть съеденным).
Экстазом этого жеста отказа от человеческого является парадоксальное
обнаружение в ней в тот момент, когда "снято" все человеческое, женственности
своего бытия, ибо она не отторгается от окружающего, а принимает его,
проникаясь им. И хотя эта история не имеет формального конца, она, по мнению
Брайдотти, останавливается на этой точке обнаруженной женственности как отка-
зеа от единого и стабильного "я" и обнаружении границы и связи со всем
"другим" в этом мире. "Каждая женщина есть женщина всех женщин" п.
71 Braidotti R. Approaching Lispecto"// Nomadic Subjects..., pp. 191—194.
"BraidottiR. Nomadic Subjects..., p. 203.

Теория феминизма
185
Итак, структура "она" — это субъективность женщины как принципиально не-
репрезентируемого и не имеющего фигурации. Однако сходство с Делезом на этом
заканчивается, ибо задача "женской субъективности", по мнению Брайдотти,
состоит в том, чтобы от "она-я" перейти к позиции "она-другая". Брайдотти аргументирует
свою логику ссылкой на этические тезисы Джессики Бенджамен об особом типе
женского пространства отношений "я" и "другого", в которой формируется "тран-
зициональное пространство" между "я" и "другим"; однако для Брайдотти
главное в этом положении не только этическая, но логическая аргументация:
первоначальное "она" в конструкции женской субъективности у Брайдотти указывает
также на то, что субъективная конструкция, оказывается, изначально не единична, но
коллективна и взаимосвязана. Брайдотти называет коллективность решающим
шагом в переопределении традиционной структуры "я", а предлагаемая ею
конструкция "она-другая" указывает на признание позиции "другого" вместо
традиционной диалектики раба и господина. Осуществлять переход от "она-я" к
"она-другая" через транзицию себя и признание другой субъективности — это и значит
находиться в процессе "становления-женщиной", по определению Брайдотти 73.
Отличие от Делеза состоит в том, что, во-первых, подчеркивается фигуративность
женского опыта в его отличии от мужского через введение параметра "она"
(кстати, Брайдотти вообще различает конструкцию субъекта по принципу сексуального
различия: "она-я" и "он-я"); во-вторых, вместо делезовского "мира без Другого" в
ситуацию становления вводится бесконечная и неизбывная связь субъективности
с "другим". Таким образом, вместо процесса деконструкции женской
субъективности Брайдотти настаивает на процессе ее становления, который, в свою очередь,
допускает конституирование и легитимацию женской феминистской генеалогии 7\
Сексуальное различие как номадический политический проект
Основным понятием, на котором Рози Брайдотти строит свою философскую
систему, является понятие различия. Она приводит пример опасного в
современной культуре использования данного понятия в бывшей Югославии, в
которой националистические практики, построенные на принципе различия наций
между собой, приводят к непрекращающейся войне. Однако она опирается не на
структуру "различие-от", основанную на отношениях доминации, а на структуру
различия как одновременного существования альтернативных моделей культуры и
мышления 75. Если в традиционной философии различие всегда
функционировало как выражение дуалистической оппозиции, которая создает
подчиненные категории друговости в форме "различие-от", то есть основано на
отношениях доминации и исключения, то Брайдотти предлагает рассматривать это понятие
через стратегию креативного миметического повторения, когда различие
становится проектом, процессом7б. Именно постструктуралистские феминистки в се-
nIbid„ р. 201-203.
74 Braidotti R. Feminist Genealogies // Patterns of Dissonance..., pp. 147—150.
75 Braidotti R. Nomadic Subjects..., p. 147.
76 Braidotti R. Sexual Difference as a Nomadic-Political Project// Nomadic Subjects..., pp. 146—172.

186
Глава 3
редине 70-х годов начали критиковать положение Симоны де Бовуар о
политиках эгалитарной рациональности, акцентируя вместо нее "политики различия".
Брайдотти предлагает трехуровневую схему понимания сексуального
различия 77:
1. Первый уровень фокусируется на различиях между мужчинами и
женщинами; его цель — дескриптивная и диагностическая. Сюда входит критика и
разоблачение универсализма мужских символических систем, в которых
отношение между мужчиной и женщиной представляется как отношение между
субъектом и Другим.
2. На втором уровне отношений между субъектом и Другим признается, что
эти отношения не являются взаимооборачиваемыми: женская "друговость"
остается нерепрезентированной внутри классической сцены репрезентации.
Другими словами, эти два полюса репрезентации существуют в асимметрических
отношениях. Брайдотти ссылается на формулировку Люси Иригарэ, что речь в
данном случае идет о "двойном синтаксисе": признается несводимое различие
не только между мужчиной и женщиной, но и между реальной женской жизнью
и образом Женщины-как-Другого в традиционной культуре.
3. Третьим уровнем является уровень феминистской политики. Какова ее
цель? Целью является преодоление диалектики доминации, а вовсе не
"обратное оборачивание" и смена мест в традиционной диалектике раба и господина.
Политики так называемого "гендерного равенства", по мнению Брайдотти,
сегодня требуют "равноправного" включения женщин в мужские системы (власти,
политики и т. п.) без изменения существующих правил игры. В таком случае,
заключает Брайдотти, результатом является простое перераспределение
существующих социальных условий неравенства. Политика сексуального различия
противостоит данным стратегиям и отличается тем, что требует критики самих
политических оснований существующего положения дел. Феминистская
политика должна проводить политику экс-центричной маргинализации по
отношению к фаллической политической системе, политику непринадлежности к
ней78. И это является необходимостью не только на уровне письма текстов, но и
на уровне живого жизненного женского эксперимента.
Третий уровень Брайдотти называет "внутренним различием" — он
представляет аналитику субъективности. "Внутреннее различие" подчеркивает
сложность телесных структур субъективности: соотношение субъективности с
бессознательным, материей и памятью. При этом надо помнить, что тело не может
быть полностью репрезентировано или осмыслено, оно "превышает"
возможные практики репрезентации. Отсюда в феминистской теории необходим де-
эссенциалистский комплекс: многоуровневое понимание женской
субъективности. Мультиплицированная идентичность женщины соотносительна, требуя
привязанности к "Другому"; она ретроспективна, так как основывается на на-
77 Braidotti /?., Butter J. Interview: Feminism By Any Other Name // Differences, vol. 6,
№ № 2—3,1994, pp. 39—40.
nIbid„ p. 39.

Теория феминизма
187
боре воображаемых идентификаций — внутренних бессознательных образов,
которые исключают рациональный контроль. Эта структура субъективности
фундаментально не совпадает с картезианским ego.
Поэтому Брайдотти возражает против общепринятой трактовки феминистской
субъективности в терминах рациональной субъективности, которая в свою
очередь трактуется в терминах воли и сознания. Продуктивным для феминистской
субъективности, по мнению Брайдотти, является позитивность желания и его
продуктивной силы. Она отказывается понимать феминизм просто в терминах
приверженности воле, набору политических верований или ценностей, но
настаивает на его понимании в терминах "этических страстей" и желания,
которое поддерживает их. Что феминизм реально освобождает в женщине, по
мнению Брайдотти, — так это ее желание свободы, справедливости, легкости и
самодостаточности, признание ценностей своих партикулярных жизненных
опытов. Эти ценности не сводятся только к рациональным политическим верованиям,
но также являются формами интенсивного желания. Дух сопротивления и
желания очень явственно присутствовал в раннем женском движении: радость от
движения, которое было способно трансформировать формы женской жизни79.
Самым насущным вопросом данной политики является вопрос о том, каким
образом создать, легитимировать и репрезентировать множественность
альтернативных форм феминистской субъективности, не попадая при этом в
ловушки нового эссенциализма или нового релятивизма. Отправной точкой
феминистской теории поэтому должно быть утверждение специфичности
живого, женского телесного эксперимента в противовес постмодернистским
практикам "нового субъекта вне сексуальных маркировок".
Другими словами, по мнению Рози Брайдотти, политика должна быть типом
экспериментации с понятием женщины и утверждением женской
субъективности как мультиплицированной —- расщепленной, раздробленной и
конституированной вдоль взаимодействующих уровней опыта. Брайдотти предлагает
феминистскую политику как стратегический мимезис, стратегии деконструкции
и временные переопределения.
Задача феминистских политик — бороться на всех трех уровнях как на
микроуровнях жизни. Ибо, напоминает Брайдотти, власть никогда не
локализована в одном месте. Политики различия, таким образом, — это производство
новых субъектов желания, требующих массивной социальной реорганизации
и трансформации материальных условий жизни. Для этого мы нуждаемся в
тихой, молекулярной и потому непрекращающейся революции внутри "я",
мультиплицированной на различных уровнях и действующей как исторический агент
социальных изменений, пишет исследовательница.
Основным результатом реализации сексуального различия как
политического проекта Брайдотти считает то, что в 90-е годы произошел переход от
простой критики патриархата к утверждению позитивности женской культурной
традиции и женского типа опыта, языка и репрезентации. Поэтому она
утверждает, что одним из основных вопросов в современном феминизме является
79 Braidotti /?., Butler J. Interview: Feminism By Any Other Name..., pp. 40—41.

188
Глава з
вопрос о развитии и усилении женской субъективности на политическом,
эпистемологическом и экспериментальном уровнях бытия, при этом под
"усилением" она понимает одновременно как позитивную теоретическую аффирмацию,
так и конкретные действия (социальные, юридические и политические).
Women's studies и политики различия
Рози Брайдотти известна также и тем, что создала в Европе сеть
европейских женских исследований N0ILSE и является идеологом такого понимания
практики женских исследований, которое отличается от имеющих место в
большинстве американских университетов 80.
Анализ развития в Америке университетских программ женских
исследований, проведенный такими известными американскими исследовательницами,
как Кэтрин Стимпсон и Зстер Эйзенштейн, показывает, что они проходят три
основные стадии:
1) сосредоточенность на критике сексизма как социальной и
теоретической практики, которая создает различия и распределяет их через шкалу
отношений власти;
2) попытки реконструкции знания на базе собственно женского опыта, а
также женские модели репрезентации, развиваемые внутри женской
культурной традиции;
3) формулировка новых общих ценностей, применимых ко всему
сообществу как к целому.
Из приведенной выше классификации ей ближе последний, третий, тип
университетских образовательных практик. Кроме того, для нее характерна
критика превращения революционных по своей природе женских исследований в
традиционное институализированное академическое знание.
Как известно, сегодня в США феминизм подвергается критике со стороны
гей-лесбиян исследовательниц/лей за исключительную сосредоточенность его
на понятии "гендера"; отсюда обвинения в социологизме, не учитывающем
символический или психоаналитический аспекты существования феминности и
маскулинности. Одновременно современная постколониальная и черная критика
критикуют связь гендера с современными формами власти, показывая, каким
образом власть формирует тендер и пронизывает неравенством отношения,
например, белых, черных и цветных женщин в рамках одного пола (гендера).
Брайдотти присоединяется к этой критике, но еще и по другой причине. В Европе,
по ее мнению, в отличие от Америки акцентация женских университетских
программ на понятии "гендера" воспринимается как движение против феминизма
и, более того, как дерадикализация феминистского политического проекта, так
как история европейских женских движений и культуры традиционно
содержит в себе мощный феминистский протест против асимметрии мужского и
женского в них, в то время как понятия "гендера" и "гендерных отношений" восприни-
*°BraidottiR. Women's Studies and the Politics of Difference //Nomadic Subjects..., pp. 205—212.

Теория феминизма
189
маются, по их мнению, как указание на симметричное конституирование мужского
и женского. Но в таком случае оказывается потерянным фактор мужской домина-
ции в обществе, который, собственно, и вызывает феминистский протест, считает
Брайдотти. Другими словами, она считает, что локальные европейские традиции
женского сопротивления более радикальны и политичны, чем тот понятийный
аппарат, который вводят североамериканские теоретики тендера.
Брайдотти и в теоретической, и в образовательной работе выделяет две
основные методологические проблемы современного феминизма, которые
свойственны и для образовательных практик женских исследований81:
1. Различие между "теориями тендера" и "теориями сексуального различия".
2. Различие между тендерными и феминистскими исследованиями.
Первый тип различия был артикулирован в 80-х годах как различие между
англо-американскими "теоретиками тендера" и европейскими "теоретиками
сексуального различия". Решающей точкой разделения стал вопрос об
отношении к политической практике в широком, фукианском смысле слова. Если
для теоретиков тендера главной является практика эмансипационизма как
включение внутрь мужско-доминантной системы, то для теоретиков сексуального
различия главными являются, по словам Рози Брайдотти, маргинальные
стратегии непринадлежности к существующему социо-символическому порядку,
составляющие базу для феминистских политик. Отправной точкой этого
интеллектуального проекта выступает политическая воля по созданию, легитимации
и репрезентации множественности альтернативных форм феминистской
субъективности как специфичности живого женского телесного эксперимента.
Вместо введения гомологии в мужско-доминантную систему без изменения правил
игры и простой перестановки существующих социальных условий неравенства
теоретики сексуального различия деконструируют как патриархатную
социальную практику, так и традиционные дискурсивные репрезентации женского
в культуре.
Что касается второго типа различений, то, по мнению Рози Брайдотти,
методология тендерных исследований исходит из принципа симметрического кон-
ституирования мужского и женского в культуре, требуя тендерной симметрии и
для социальных наук. В отличие от тендерных феминистские исследования
исходят из принципа тендерной асимметрии и маскулинной доминации в
культуре. Поэтому принципами феминистской методологии в социальных науках
являются: 1) критика маскулинной доминации в социальных науках; 2) развитие
женской идентичности и субъективности в ее отличии от мужской; 3)
дискурсивные трансформации социального знания в целом с точки зрения
феминистской перспективы.
Брайдотти утверждает, что эти два основных методологических подхода к
женским исследованиям, если применять их некритически, могут привести к
двум различным типам эссенциализма и редукционизма (как это имело место в
феминистской теории 80-х годов): если первые сводят женскую проблематику
81 Braidotti /?., Butler J. Interview: Feminism By Any Other Name..., pp. 37—38.

190
Глава 3
к социальному, то вторые сводят ее к текстуальному, по словам Брайдотти. Если
первые основывают свои концепции на критике идеологии, то вторые
работают с использованием старых мыслительных и культурных систем через
стратегии "миметического повторения". Именно поэтому Брайдотти считает, что
феминистский понятийный язык, и в частности понятие феминистской практики,
которое строится на взаимодействии материального с символическим и в
которое входит критерий политического в широком смысле этого слова,
способно отказаться от любых типов бинаризма и редукционизма в
феминистской теории.
Поэтому в основу университетской системы женских исследований, по
мнению Брайдотти, надо положить "теорию сексуального различия". Кроме того,
она вслед за многими американским теоретиками критикует формы
университетской институализации женских исследований за их обретенный
консерватизм, элитарность и традиционный академизм.
Поэтому она предлагает рассматривать женские исследования как
одновременно институциональные практики и реальные практики реализации
сексуального различия.
В чем же, по мнению Брайдотти, заключается суть феминистских
образовательных практик и программ? Этот вопрос она подробно обсуждает в интервью
Джудит Батлер, опубликованном в журнале "Differences", редакторами
которого являются Наоми Шор и Элизабет Вид.
Сексуальное различие Брайдотти определяет как "онтологическое
женское желание", и именно в этом качестве оно должно присутствовать в
образовательной системе. Другими словами, женские исследования как
институциональная система должны быть практикой сексуального различия по номади-
ческому типу. Практика сексуального различия должна лежать в основе
женских исследований как педагогического и эпистемологического пакта между
говорящими "я" и "ты", которые получают сообщение. Программы женских
исследований — это, по мнению Брайдотти, лаборатории для практического
воплощения новых мыслительных практик. Брайдотти согласна с Юлией Кристе-
вой, что существуют два типа времени и два типа истории: телеологическое
линеарное историческое время и время циклических трансформаций,
циклического становления, противо-генеалогическое, время становления,
повторений и сопротивления, к которому женщины не просто имеют доступ, но и
являются привилегированными субъектами данного опыта. Отсюда Брайдотти
формулирует значимость понятия "ситуативное знание", или "политики
локации", но не в пространственных терминах (класс, этничность), а во временных:
это имеет отношение к контрпамяти, альтернативным моделям идентификации
или воспоминания (память и чувство времени очень тесно связаны с
сексуальными различиями). Программы женских исследований и должны строиться на
принципах "политик локации" и собственного "женского" времени. По
существу, университетские программы по женским исследованиям так же должны
производить новые субъекты желания, как и феминистский политический
проект в целом.

Теория феминизма
191
Отказ на уровне дискурса от бинарных оппозиций текстуального и
социального, материального и символического сегодня особенно важен, потому что
современная реальность больше не знает этих оппозиций. Разве можно
вычленить их в мире современных компьютерных технологий и биотехнологий?.. Так
же и понятие идентичности, которое, по мнению Рози Брайдотти, находится в
основе дискурса различия, представляет сегодня мультиплицированность
таких характеристик, как пол, раса, возраст, жизненный стиль, в которых
невозможно выделить традиционные тендерные параметры.
Особое значение для Брайдотти в реализации образовательного проекта
женских исследований имеют текстовые и издательские феминистские
стратегии, которые способны репрезентировать феминистский текст как текст
различия и в этом смысле — как обучающий текст. Понятие феминистской практики,
например, отказывается рассматривать текст исключительно как
символическую структуру, когда предполагается изоляция социального контекста от
активности интерпретации, но понимает его как структуру одновременно
семиотическую и материальную. Актуальным в таком случае является не активность
интерпретации, но декодирование всей сети связей и эффектов, которые
связывают текст со всей социосимволической системой. Это и есть
"материалистическая" теория текста и текстуальных практик.
Основной особенностью феминистских текстов Брайдотти считает, в
частности, их способность
смешивания различных жанров;
умение производить неожиданный, дестабилизирующий эффект;
однако главным является "страсть, которая оживляет их".
Это номадическое свойство текста, которое существует даже независимо от
контекста феминистского текста. В этом смысле феминизм для Брайдотти
также является определенным жанром со своими собственными
методологическими и текстуальными требованиями. Именно это качество феминистских
текстов и феминистского дискурса, которое всегда проявляется в форме
сопротивления прямой трансляции в академический дискурс, считает Брайдотти,
необходимо сохранить в системе женских исследований как институциональной
системе.

192
Глава з
"К ТЕОРИИ ЛЕСБИЙСКОЙ СЕКСУАЛЬНОСТИ":
Тереза де Лауретис и Элизабет Гросс
Проблематика идентичности в современной теории феминизма стала
особенно актуальной в связи с появлением новых практик деконструкции тендера и
''размывания" границ традиционных сексуальных идентичностей — в первую очередь
в связи с так называемым феноменом неосексуальности (садомазохизм,
активный бисексуализм, трансвестизм, смена пола и т.д.) и различными практиками
изменения тела (татуировки, бодибилдинг, скарификация). Тереза де Лауретис
была первой, кто использовал ставший затем широко применимым термин
"gi/eer-идентичность" ("странная", "эксцентричная") с целью артикуляции
более сложного понимания гомосексуальности в ее пересечениях с социальными
и субъективными формами фантазма, идентификации и желания.
Гомосексуальная субъективность сконструирована через изменчивость и негативность в
не меньшей степени, чем через е^о-определенность, утверждает де Лауретис,
поэтому и субъект феминистской лесбийской теории должен быть экс-цент-
ричным субъектом. Фигура эксцентричного субъекта определяется в терминах
вытеснения — как социального, так и психического, — то есть в терминах
эксцесса и дезидентификации; эксцентричный субъект, пишет де Лауретис,
возникает в процессе борьбы и интерпретации, то есть "переписывания" себя с
критической позиции за рамками культурной нормативности. Мишель Фуко, как
известно, обозначал такого субъекта как маргинального субъекта дискурса и практик:
практики его осуществления реализуются через практики личного и
политического перемещения через границы, разделяющие социосексуальные идентичности и
общности, разделяющие тела и дискурсы. Одной из возможных моделей
маргинального эксцентричного субъекта и является, утверждает де Лауретис, лесбиянка.
В феминистской теоретической литературе 90-х годов можно выделить два
основных концептуальных подхода к феномену лесбийской сексуальности: один
представлен Терезой де Лауретис, другой —- Элизабет Гросс, первый
базируется на психоаналитической концепции сексуальности Жака Лакана, второй —
на философской теории сексуальности Жиля Делеза и Феликса Гваттари.
Общим для обоих теоретических подходов является отказ от эссенциализма в
понимании структуры лесбийской субъективности и от понимания
сексуальности в бинарных терминах доминации и подчинения. Кроме того, Гросс и де
Лауретис выступают против того, чтобы рассматривать конструкт лесбийской
сексуальности в культуре как способ обретения "истинно женской идентичности",
то есть против принятой в феминистской теории 70—80-х годов
мифологизации дискурса лесбийской сексуальности, так как, по их мнению, когда одно
"одно" заменено на другое "одно", сам дискурс бинаризма и иерархий от этого
не меняется. Поэтому и структуру лесбийской сексуальности они предлагают

Теория феминизма
193
рассматривать как многомерную и мультиплицированную логическую
структуру субъективности вне всяких оценочных или идеологических характеристик.
Лесбийские "практики любви" Терезы де Лауретис
Книга Терезы де Лауретис "Практики любви: Лесбийская сексуальность и пер-
версивное желание"82 (1994) представляет собой, с одной стороны, образец
взаимодействия феминистской теории и психоанализа, которое возникло в
феминистской теории двадцать лет назад; с другой стороны, соотношение
феминистской теории с перверсивными сексуальными практиками и "эксцентричными"
(queer) политиками в современной культуре. Книга представляет собой
попытку определить специфику женского сексуального желания в его отличии от
мужского на примере лесбийской сексуальности и лесбийского желания. Кроме
того, в определенном смысле она, по мнению де Лауретис, обращена также к
женщинам-лесбиянкам, чтобы показать, каким образом лесбийский дискурс
вообще является культурным дискурсом и каково его место в современной культуре.
Основная задача книги состоит в том, чтобы в противоположность фрейдо-
вой теории сексуальности, в которой женская сексуальность понимается
исключительно в терминах "нехватки", определить основные понятия
"позитивной теории женской сексуальности". Принципиальным примером женской
сексуальности для де Лауретис, в отличие, например, от французских теоретиков-
психоаналитиков Иригарэ, Сиксу, Клеман, Кристевой, является именно
лесбийская сексуальность, так как она, по ее мнению, не соотносится никоим образом с
традиционными моделями "сексуальной индифферентности",
определяющимися исключительно в отношении мужских моделей, а лесбийское желание
предстает образцом женского желания, определяемого, по мнению де Лауретис,
исключительно в отношении самого себя. Другими словами, в книге "Практики
любви" де Лауретис ставит перед собой задачу понять, каким образом
лесбийская гомосексуальность, субъективность и желание (воплощающие, по мнению
де Лауретис, дискурс "иного" в современном знании) отличаются от
гетеросексуальной женской сексуальности, субъективности и желания.
Де Лауретис задает следующие основные вопросы в книге: является ли
феминистская теория дискурсивной практикой, возникающей внутри патриархат-
ного дискурса, но одновременно интерпретирующей патриархатные тексты
таким образом, чтобы в процессе чтения возникали иные — феминистские —
интерпретации и смыслы ("читать иначе")? Или же феминистская теория
является практикой производства альтернативных по сравнению с патриархатным
типов и объектов знания? Также де Лауретис задает вопрос о том, может ли
психоанализ, оказавшийся в последние двадцать лет столь интенсивно
используемым феминистской теорией, быть в такой же мере полезным и для
лесбийской теории? Является ли современная теоретическая база феминизма
адекватной потребностям лесбийской теории и практике или между ними существуют
*2de Lauretis Т. The Practice of Love. Lesbian Sexuality and Perverse Desire. Bloomington: Indiana
University Press, 1994.

194
Глава 3
непреодолимые противоречия? Совпадают ли вообще интересы феминизма и
интересы лесбийской теории как теории "иного", на котором настаивают
лесбийские теоретики? В период "первой волны" в феминизме считалось, что
феминистская теория является более общей теорией по отношению к лесбийской
и способна отражать ее интересы как более частные, в то время как сегодня
лесбийские теоретики настойчиво артикулируют сферу различия и
дифференциации между этими двумя видами теорий.
Задавая себе и читателям эти вопросы, Тереза де Лауретис тем самым
подводит нас к актуальной мысли о том, что феминистская теория не должна
оставаться привилегированным типом дискурса для всех женщин, но должна быть
способной отражать различные, специфические и особые женские интересы
(например, лесбийские). Пафос книги Терезы де Лауретис, кроме того,
направлен против политик апроприации феминизма традиционным дискурсом (в том
числе, через легитимацию университетских кафедр women's studies в
североамериканских университетах), который она обозначает как постгендерный —-
апроприирующий тендерные дихотомии через прагматизм, консьюмеризм и
терапевтические практики ego-психологии в североамериканской
общественной жизни и системе образования. Тереза де Лауретис настаивает, что
современный женский субъект по-прежнему не можетуправляться личной волей или
судебными постановлениями, а структура женской/лесбийской
субъективности по-прежнему "перекрывает" предложенные ей сегодня в американском
обществе дискурсивные и культурные нормы, оказывающиеся в конечном итоге
легитимными нормами контроля и терапевтизации...
Свою концепцию сексуальности де Лауретис строит на основе эдипальной
психоаналитической теории, разрабатывая, по ее словам, эдипализированную
структуру лесбийского желания: вместо воображаемых структур желания,
традиционно развиваемых лесбийской теорией, она, по ее словам,
концептуализирует "взрослую, генитальную, сексуальную" природу лесбийской
сексуальности. Де Лауретис выступает против утопических концепций лесбийской
сексуальности как ностальгии по потерянным доэдипальным отношениям матери
и ребенка или воображаемого симбиоза с матерью (проблематизируя тем
самым понятие "лесбийского континуума" Адриенн Рич83), так как, по ее мнению,
наш доступ к доэдипальной фазе в конечном итоге всегда опосредован
эдипальной. В то же время отличие ее концепции от фрейдовского психоанализа
состоит в том, что понятие "нехватки" она маркирует как позитивное для
конструкции лесбийской сексуальности: именно потому, что, по ее словам, эта
"нехватка" радикальна. Для обозначения "нехватки" де Лауретис использует
понятие фетишизм.
Хотя Фрейд и определял фетишизм как девиацию, связанную с девиацией
сексуального объекта, тем не менее основным известным фрейдовским определени-
ем фетишизма, пишет де Лауретис, является определение его как девиации, свя-
83Rich A. Compulsory Heterosexuality and Lesbian Existence// Signs 5 ( Summer 1980),
pp. 531—560.

Теория феминизма
195
занной с искажением не просто сексуального объекта, но цели сексуального акта.
Фетишистский объект у Фрейда — это любой объект, способный как таковой
доставить оргазматическое удовлетворение. Фрейд отличает в этом смысле
фетишистскую перверсию от невроза, потому что перверсия, по его мнению, избегает
репрессии, которая характеризует невроз: перверсированный субъект осуществляет
то, что невротический субъект только желает осуществить (в частности, потому,
пишет де Лауретис, что выражение перверсивного импульса больше связано с
принципом неудовольствия, чем удовольствия). Де Лауретис напоминает о том,
что понятие фетиша в отношении женщины субстанционально заменяет отсутствие
фаллоса: танец Саломеи как репрезентация женского, например, подобно
стриптизу, может продолжаться лишь до тех пор, пока она сохраняет фетиш/последнее
покрывало: ведь под ним, как известно, ничего не находится, кроме
кастрированных женских гениталий; в то же время именно процедура фетишизации дает
возможность репрезентации женской субъективности. В этом смысле фетиш как
субститут фрейдовского "материнекого фаллоса" одновременно, по словам де
Лауретис, утверждает, но и отрицает женскую кастрацию; поэтому, на ее взгляд, понятие
фетиша так важно для репрезентативной структуры женской субъективности:
репрезентируя "материнский фаллос" через фетишистский субститут, женский субъект
тем самым спасается от невроза за счет подавления кастрационной угрозы.
Фрейд, напоминает Тереза де Лауретис, понимал конституирование "феминно-
сти" в терминах традиционного психоанализа как компенсаторную женскую "фал-
лизацию" собственного тела. В этом смысле в фрейдовском психоанализе
понятие "феминности"уравнено с понятием истерии; женщина, по мнению Фрейда,
вместо потерянной доэдипальной близости с матерью через истерию стремится
заменить свою пассивную позицию на активную: она истериоризирует, точнее, фал-
лизирует не целое тело, но его определенные истерические зоны. Известным
фрейдовским примером является пример Доры, которая, как известно, фаллизирует свое
горло как сигнал о неприятии сексуальных проявлений со стороны герра К.,
инвестируя таким образом свое либидо в негенитальную зону (горло). Различие
между женской нарцисстической и истерической стратегиями, по мнению де
Лауретис, состоит в фаллическом замещении либо целого, либо части
собственного тела субъекта: если нарцисстический субъект понимает в качестве фаллоса
целое тело, то истерик в качестве фаллических признает только определенные части
тела — такие, которые, на его взгляд, способны выполнять функцию фаллоса.
Тереза де Лауретис в противоположность Фрейду отрицает конституирование
феминного за счет истериоризации. Работая на основе концепции сексуальности
Жака Лакана, в которой тендерные дифференциации воспринимаются как
символические конструкции в зависимости от дистанции, занимаемой по
отношению к фаллическому символу, де Лауретис утверждает, что в основе
лесбийской сексуальной фантазии находится не патерналистский фаллос, но то, что она
обозначает как фетиш — то, что означает одновременно как отсутствие объекта
желания (женского тела), так и субъективное желание по отношению к нему **.
**ш.,р.ггг.

196
Глава 3
Что значит в этом контексте лесбийская позиция как фетишистская, в терминах
де Лауретис?
1. Лесбиянка способна воспринимать другую женщину так, "как она есть",
то есть "без пениса".
2. Она знает, что ничто и никогда не может заменить это фундаментальное
отсутствие.
3. В результате лесбийское желание конституировано не по отношению к
фаллосу, а по отношению к фетишу — неприсваиваемому объекту,
существование которого не подкреплено какой-либо перцептивной памятью85.
Другими словами, то, что женщина желает в другой женщине, это не пенис,
но фетишистский объект — часть, или, возможно, целое, женского тела или то,
что метонимически относится к нему (физические, интеллектуальные или
эмоциональные атрибуты) и проявляется как его саморепрезентация (отсюда
такое значение в структуре лесбийской сексуальности роли одежды, перформа-
тивного поведения и всего того, что составляет понятие лесбийской
субкультуры). В результате объектом и означаемым лесбийского желания, по мнению де
Лауретис, не являются анатомические образования, такие, как гениталии,
вагина или пенис; это, по словам де Лауретис, скорее фантазматические
образования — объекты или знаки; и именно с этой точки зрения они неприсваиваемы
для сексуальных целей, то есть выполняют функцию, которую Фрейд
определил как фетишистскую. Поэтому де Лауретис считает, что в природе фетиша
главными являются две основные характеристики: 1) момент отделенности
объекта от субъекта и 2) факт этой отделенности как одновременное
присутствие и отсутствие объекта86. То, что в психоаналитической теории
обозначается как объект желания, в теории лесбийской сексуальности, формулирует де
Лауретис, обозначается скорее как знак, причем знак потерянного объекта.
В противовес традиционному психоанализу Тереза де Лауретис для
объяснения лесбийской структуры сексуальности предлагает дискурс перверсивнос-
ти вместо дискурса нормализации. По ее мнению, любая конструкция желания
перверсивна как таковая и должна быть охарактеризована как фетишистская
потому, что утверждает и отрицает наличие в желании некоего примордиаль-
ного объекта, создавая постоянные субституты вместо него. Фактически де
Лауретис предлагает пересмотр фантазии кастрации по отношению к женскому
телу. Во фрейдовском психоанализе угроза кастрации означает возможную
потерю того, в отношении чего направлена цель субъекта, что является
источником его удовольствия или неудовольствия. Однако кастрация в отношении
женского не означает потерю пениса, но потерю или нехватку телесного
образа как фантазматического "потерянного объекта" в структуре перверсивного
желания. Но это не материнское тело и не фаллос, пишет де Лауретис, это
собственное потерянное тело субъекта, которое может быть обнаружено в
фантазии или в сексуальной практике только с другой женщиной, базируясь на по-
стэдипальном отрицании этой потери.
*ЧЫ±, р. 227.
8бЯш/.,р.229.

Теория феминизма
197
Объект перверсивного желания (желаемый объект, чье отсутствие
репрезентировано в фетише) указывает на то, чего никогда не существовало в
перцепции, для чего не существует перцептивной памяти, и в этом смысле такой
объект желания является "подлинным" потерянным объектом. Скажем, этим
потерянным объектом в структуре лесбийской сексуальности не может быть,
по словам де Лауретис, материнская грудь как традиционный
психоаналитический объект, о котором мы имеем перцептивную память и который является
одним из основных конструктов в психоаналитической истории сексуальности,
но должен быть полностью фантазматический объект — такой, например, как
"материнский пенис" во фрейдовском определении фетишизма. В то же время
в лесбийском перверсивном желании в отличие от теории классического
психоанализа, по словам Терезы де Лауретис, фантазматическим объектом
является женское тело, потеря которого для женского субъекта формирует "нарцис-
стическую рану", которую для мужского субъекта воплощает потеря пениса.
Джудит Батлер, как известно, использует для обозначения данной
потери/присутствия деконструктивистскую метафору "лесбийского Фаллоса"87, в то время
как де Лауретис предпочитает использовать понятие фетиш. За счет
использования этого нового понятия она, во-первых, хочет избежать неизбежного
семантического связывания фаллоса с пенисом и, во-вторых, подчеркнуть
посредством него знаки запрета, различия и желания, без которых лесбийская
сексуальность сводится просто к биологическим отношениям. Кроме того, когда
Тереза де Лауретис использует понятие фетишизма для определения лесбийской
структуры сексуальности, то она подчеркивает, во-первых, что фетишистский
женский субъект конституирован своей собственной кастрацией, а не
кастрацией "фаллической матери", во-вторых, для фетишиста фаллическим
субститутом является объект, находящийся вне его собственного тела: именно эта
позиция отличает фетишистскую позицию от позиции нарцисса или истерика,
каждый из которых фаллизирует или фетишизирует свои собственные тела. В
противоположность им лесбийская женщина, утверждает де Лауретис, берет
внешний любовный объект — например, другую женщину — и через этот
любовный объект способна функционировать вопреки патриархатной
традиции — так, как если бы она действительно имела (фаллос), чем как если бы она
была (фаллосом). Итак, она инвестирует фаллические ценности в объект,
находящийся как вне матери, так и вне ее самой. Но в отличие от фетишиста
традиционной психоаналитической теории ее любовным объектом является не
неодушевленный или частичный объект, но — женщина, другой субъект.
Де Лауретис признает, что в западной традиции женского письма у таких
американских поэтесс, как Эмили Дикинсон, Эми Лоуэлл, Линда Хантли и Гарри-
ет Прескотт Споффорд, присутствует "клитороцентрическая" репрезентация
женской сексуальности и женский аутоэротизм ("сексуальный символизм
женской поэзии"). Но в то же время она настаивает, что лесбийское желание по
своим конститутивным характеристикам не является автономным, каким может
871Ы.,р.231.

198
Глава 3
быть сексуальное удовольствие (мастурбация, например), так как оно
существует только через фантазию, направленную не на "себя", а на "другое". Если
теоретизировать клитор как первоначальное и уникальное означаемое
женского желания, это значит просто делать клитор равным пенису в традиционном
психоаналитическом воображаемом. То, что делает возможным лесбийскую
сексуальность в отличие от гетеросексуальности — это, по мнению де Лауре-
тис, фантазия телесного необладания. Если эдипальное гетеросексуальное
желание проходит через стадию нарциссизма, то в лесбийском желании
существует нехватка нарциссизма не как недостаток пениса, но как недостаток
собственного, субъективного тела-образа, ego-тела. То есть одним из
определяющих конструктов лесбийской сексуальности, по словам де Лауретис, является
потеря целого женского тела как такового и запрет на доступ к нему ("нарцис-
стическая рана")88. Таким образом, утверждает де Лауретис, в лесбийской
конструкции сексуальности имеет место двойное необладание: потеря как
материнского, так и собственного женского тела.
Отсюда возникает практика письма как "переписывания" себя в отношении
женского Другого "фундаментального нарцисстического эксперимента".
Как построена фантазия необладания как нехватка нарциссизма, задает
вопрос де Лауретис. Основной структурой является следующая: я не могу любить
себя, потому что (M)Other не любит меня. Но в то же время я хочу, чтобы эта
Другая любила меня, причем любила сексуально (отсюда, по мнению де
Лауретис, значимость физической генитальной сексуальности в лесбийских
практиках). Возлюбленной при этом должна быть женщина, но не традиционно
виновная, то есть не обладающая своим телом (как не обладаю им "я"), но
самообладающая собой именно как женщина. Однако по этой причине лесбийский
субъект желания является безграничным в процессе повторения замен и
инвестиций (в потерянный объект, в женское тело в целом), так как ее желание есть
движение к объекту, которым можно заполнить то, чего никогда и не было и
поэтому не может быть обретено вновь: поиск длится бесконечно.
Потерянный объект, то есть женское тело как "идеальный" потерянный объект,
конституирует женское желание как таковое: это объект-фетиш, который способен
репрезентировать собственное телесное ego субъекта.
При этом де Лауретис считает, что лесбийское желание не есть
идентификация с желанием другой женщины, но структура, которая называется
"желание к желанию" как обозначенная в фетише и тех фантазийных сценариях,
которые поддерживают его. Поэтому только две женщины, а не одна производят
лесбийское желание, формулирует де Лауретис, то есть структура желания
всегда удвоена и поэтому усложнена. При этом "нарцисстическая рана" остается,
по ее мнению, навсегда неизбывной, что заставляет лесбийское желание
повторяться вновь и вновь, формируя эротическую экономию потери как
основной механизм функционирования лесбийской сексуальности.
М1Ш., р. 275.

Теория феминизма
199
Элизабет Гросс: лесбийское желание как экспериментальное
Основное отличие концепции лесбийского желания Элизабет Гросс от
концепции Терезы де Лауретис заключается в том, что если де Лауретис понимает
структуру лесбийской сексуальности как экономию потери, то Элизабет Гросс —
как экономию производства, предлагая рассматривать лесбийское желание не
в эдипализованных терминах желания и его эффектов (завершения или
нехватки, как это делает де Лауретис), но в делезовских терминах "поверхности"
и "эффектов поверхности".
Гросс считает, что используемая де Лауретис для описания лесбийской
сексуальности модель "желания к желанию" на самом деле воспроизводит
известное гегелевское определение желания: поскольку обеспечить желание
объектом — значит убить его, единственным объектом желания для Гегеля является
не другой объект, но другое желание как "желание к желанию". Однако Гросс
считает, что такая структура желания неизбежно воспроизводит
традиционную тендерную дихотомию как основную характеристику фаллоцентризма:
момент нехватки или неудачи желания маркируется как доминанта женского,
момент реализации желания — как доминанта мужского; желание является
маскулинным, если оно активно, и феминным, если оно пассивно или самопроти-
воречиво. Более того, по мнению Элизабет Гросс, данная модель желания
всегда базируется на процедуре обмена в циркуляции желания, а традиционная
циркуляция символического обмена в обществе предполагает
функционирование женщины только как объекта обмена (добра или ценности), то есть
только как средства обмена для мужчин. Именно поэтому в противоположность
традиционным интерпретациям структуры желания Элизабет Гросс понимает
желание не в терминах обмена, потери или отсутствия, не в терминах глубины
или внутреннего, но в терминах "поверхности" или "интенсивностей"89. Она
вслед за Делезом напоминает, что в истории философии всегда существовали
альтернативные концепции желания90: в частности, Спиноза понимал желание
не в терминах обретения или потери, а как процесс; соответственно реальность
у Спинозы не только не запрещает желание, но производится им. В свою
очередь Делез и Гваттари также отказываются мыслить желание в негативных
терминах, отказываясь структурировать его через референцию к единственному
означаемому (фаллосу, например) и понимая его не в терминах
психологического чувствования, но в терминах "действования" и "делания".
Именно эту общую философскую концепцию желания Гросс применяет к
теории лесбийского желания и лесбийской сексуальности. В результате она
отказывается рассматривать лесбийское сексуальное партнерство через
модели нарцисстического удваивания, саморефлексии или дополнительности. Как
производство, желание не обеспечивает модели, идеи или цели, но всякий раз
*9Grosz ERefiguring Desire // Space, Time, and Perversion: Essays on the Politics of Bodies. New
York & London: Routledge, 1995, pp. 179—180.
90GroszE. Volatile Bodies: Towards a Corporeal Feminism. Bloomington & Indianapolis: Indiana
University Press, 1994.

200
Глава з
заново экспериментирует и изобретает, формулирует Гросс, вводя в
лесбийскую концепцию желания новый термин — "экспериментальное желание".
Следуя Делезу и Гваттари, Гросс в структуре лесбийского желания предпочитает
рассматривать части вместо целого и ассамбляж взаимодействующих частей
вместо бинарных оппозиций (преобразуя таким образом и бинарный характер
butch-femme отношений). В то же время Гросс уточняет и специально
подчеркивает, что хотя в данном контексте сексуальность необходимо рассматривать
в терминах производства, но такого, которое "ничего не производит".
Желание, понятое в контексте интенсивностей и поверхности, пишет Гросс,
является, скорее, сферой расширения или дистрибьюции интенсивностей и того,
как они соотносятся друг с другом, как они трансформируются, превращаясь в
"нечто другое", становясь "чем-то еще", никогда не обретая цель или
идентичность91. Женщина, дети или Другой в этой конструкции сексуальности, пишет
Гросс, не являются более привилегированными объектами желания: вместо
этого "одно" превращается в "другое", палец — в цветок, в нож — в инструмент
пытки и т.п. — происходит процесс, который Делез назвал "становлением".
Вместо структур памяти или воспроизводства в механизмах
экспериментального лесбийского желания довлеет, по словам Гросс, интенсивность
удовольствия. В этом смысле, хотя лесбийское желание и является объектно
направленным, оно не имеет привилегированных целей или объектов. В
противоположность де Лауретис, Гросс считает, что генитальность не может быть
привилегированной формой лесбийской сексуальности, а сексуальные лесбийские
отношения соотносятся и составляют часть других отношений — таких,
например, как эротические отношения писателя к ручке, бюрократа к своим папкам;
спальня, пишет Гросс, не является более привилегированным пространством
сексуальности: сексуальность и желание сегодня — это часть интенсивности и
страсти самой жизни92. Другая женщина в структуре лесбийского желания также
не является привилегированным объектом желания: через другое женское тело
лесбийская сексуальность лишь "устанавливает связи", соотносится с
материальным миром интенсивностей93.
Вместо органического тела в структуре лесбийского желания Гросс
предлагает обозначить лесбийское тело желания как оргазматическое, которое
состоит не из иерархических, но из горизонтальных эротических частей, или зон.
Отношения между зонами не могут быть поняты в терминах доминации,
контроля или господства, пишет Гросс, но должны быть поняты в горизонтальных
терминах ревности или зависти: когда один орган как бы завидует другому,
желая его, выражая интенсивность телесного, оргазматического контекста в
целом. Движение зависти/ревности является безостановочным, причем, пишет
Гросс, в этой экономии желания боль не является чем-то отдельным от
удовольствия, но также выступает как тип телесной интенсификации. Вместо
дискурсов желания, в которых желание направлено на ностальгические эротичес-
91 Gmsz Е. Space, Time, and Perversion.. „ p. 182.
921Ш.,р.182.
931Ш.,р.183.

Теория феминизма
201
кие зоны — например, доэдипальная сексуальность, которая в свою очередь
рассматривается в терминах генитальной регрессии, — в оргазматическом
лесбийском теле либидинальные зоны постоянно производятся, обновляются,
трансформируются через экспериментальную практику и инновации.
Интенсивность оргазматического тела не может быть, по словам Гросс, заполнена или
завершена, так как содержит неизбежный и неизбывный след изменчивости
как таковой за счет характеристик "друговости" самого лесбийского субъекта
желания, превышающих его субъективную конфигурацию. Взаимодействие
лесбийского субъекта с другим лишь усиливает общий эффект телесной
интенсификации, всегда открытой к любой передистрибьюции. Взаимосвязь груди и
руки, пальцев и вельвета, сандалий и песка, розы и носа — все эти частные,
частичные и необязательные связи могут, по словам Гросс, составлять новое
поле лесбийской сексуальности94.
В таком случае сексуальный акт не может быть понят как приключение,
инвестиция или цель, пишет Гросс, так как является вненаправленной
мобилизацией возбудимости без всяких гарантий получения следствий или
результатов — даже оргазма. Оргазм в структуре лесбийской сексуальности не должен
быть понят как завершение сексуального взаимодействия, финальная
кульминация и "маленькая смерть": напротив, он должен применяться к любой и
каждой части тела и, кроме того, быть, по словам Гросс, формой транссубстанциа-
ции. По мнению Гросс, сексуальность не должна больше пониматься в
терминах фаллоса — как органа или как функции. И вместо того, чтобы объяснять и
теоретизировать ее, мы нуждаемся, пишет Гросс, в экспериментировании с ней,
в наслаждении ее различными модальностями, в поиске таких моментов
самопотери и интенсивности, "когда рефлексия больше не имеет места"95.
Вместо понятия "лесбиянка" Гросс использует понятие
"становление-лесбиянкой", когда вопрос о "бытии" лесбиянкой квалифицируется не в терминах
идентификации, а в терминах сингулярностей желания. Это вопрос не о том,
пишет Гросс, являюсь ли "я", или "вы", или "она" лесбиянкой, но о том, какой
тип частичной лесбийской энергии, частичных лесбийских связей, то есть
лесбийских частичных "машин желания", мы неизбежно инвестируем в нашу
сексуальность и энергию, в наши время и пространство, в наши тела и каковы
эффекты действия этих инвестиций.
9AJbfe/.,p.l82.
"Ibid., p. 227.

202
Глава з
"0(/££Я-ИДЕНТИЧНОСГЬ" В KOHTEKQE ПРОБЛЕМЫ НЕОСЕКСУАЛЬНОСТИ:
Ив Кософски Сэджвик и Элизабет Гросс
Эпистемология queer-идентичности в современном феминизме
Проблематика идентичности в современной теории феминизма
модифицируется в связи появлением, как уже было сказано, феномена
неосексуальности. Для обозначения новой структуры субъективности в феминистскую
теорию вводится новый, ставший затем широко применимым термин queer-
идентичности ("странная" или "эксцентричная" субъективность) сначала с
целью описания женской гомосексуальной субъективности, а затем для
характеристики любых форм топологии субъективности, не укладывающихся в
рамки концепции тендерной дихотомии. Сегодня определения qweer-идентич-
ности представляются особенно актуальными в феминистской теории, так как,
с одной стороны, структура субъективности в конце XX века предельно
усложняется и плюрализуется, определяясь на пересечении множества
культурных и социальных границ, а, с другой стороны, практики маргинализации
и подавления субъективности не только не исчезают, но становятся еще
более гибкими и многообразными, формируя новые стратегии субъективной
репрезентации.
На основе концепции qweer-идентичности Терезы де Лауретис в
феминистской теории конца XX века возникает несколько философских проектов новой
интерпретации женской субъективности по параметрам queer. Наиболее
известными являются концепция qweer-желания как "экспериментального желания"
Элизабет Гросс и концепция днеег-идентичности в ситуации "замкнутого
пространства" Ив Кософски Сэджвик.
Изданная в 1995 году книга Элизабет Гросс "Пространство, время и
перверсия: Эссе о политике тел" является одной из основных на сегодняшний день
теоретических работ, посвященных теории лесбийской и qweer-субъективнос-
ти, а также исследованию различных форм женского маргинального —
"экспериментального" — сексуального желания ("лесбийское желание", "животный
секс", "экспериментальное желание")9б. Работы Гросс в феминистской
разработке проблем субъективности и телесности, желания и перверсии опираются
на критическую методологию Мишеля Фуко и Жиля Делеза: у Фуко Гросс
использует теорию власти и теорию производства субъективности через дискурс
сексуальности как дискурс власти, у Делеза — концепции телесности и
желания, а также концепцию субъективности как "сингулярностей становления".
Отличие методологии Гросс от методологии вышеназванных философских
авторитетов состоит в том, что для нее принципиальной в концепции
субъективности является позиция "сексуального различения" в субъективной структуре:

Теория феминизма
203
не просто репрессивная конструкция пола, как у Фуко или Делеза, но и
конструкция половых различий внутри субъектной структуры.
Итак, что такое дыеег-субъективность, по определению Гросс? Это не
просто конструкция маргинальной сексуальности, а маргинальной
трансгрессивной сексуальности и трансгрессивных сексуальных отношений — вне
популярных, традиционных и стереотипизированных, сексуальных норм97. Само
понятие queer возникает при осмыслении практик различия не только от
гетеросексуальной, но и от гомосексуальной нормативности, уточняет Гросс,
поэтому характеристикой queer может обладать как гей-лесбийская, так и
гетеросексуальная субъективность — фактически, любая субъективность,
производящая трансгрессивное сексуальное действие. Понятие queer, пишет
Гросс, объединяет собой сексуальные практики, цели и объекты — как
гетеросексуальные, так и гомосексуальные, — которые в традиционной культуре
маркируются как девиантные сексуальные практики и девиантные цели и
объекты любых видов98. В этом контексте понятие днеег-сексуальности, по
словам Гросс, в первую очередь указывает на оппозицию по отношению к
нормативным сексуальным понятиям как репрессивным конструкциям
власти. Главным параметром в конструкции qweer-субъективности является,
таким образом, параметр нередуцируемости субъективности к любым
застывшим идентификационным моделям — как гетеросексуальным, так и
гомосексуальным, как белым, так и цветным, как западным, так и незападным и т.п.;
другими словами, она пытается фиксировать такое состояние
субъективности, которое Делез обозначил как субъектную позицию "становления".
Именно поэтому само понятие queer возникает в современной феминистской
теории тогда, когда, по словам Гросс, в ней появляется необходимость избегнуть
традиционных бинарных оппозиций и понятий мышления — в частности,
таких, как традиционные тендерные оппозиции мужского и женского, столь
долгое время бывшие основным предметом размышления феминистской теории.
Книга Ив Кософски Сэджвик 'Эпистемология чулана" 99, также
представляющая методологические основы понимания qrueer-субъективности в современной
феминистской теории, вышла в 1990 году и формально посвящена исследованию
гомосексуальных типов дискурса в культуре конца XIX — начала XX века.
Особенностью книги является то, что анализ субъективности в современной культуре
больше базируется на анализе сексуальности, чем на традиционном анализе
"тендерных отношений". Свой проект Сэджвик называет "антигомофобическим" 10°,
поскольку он направлен на легитимацию миноритарных дискурсов в культуре, а его
96 Grosz Е. Perverse Desire // Space, Time, and Perversion: Essays on the Politics of Bodies. New
York & London: Routledge, 1995, pp. 141—227.
97 Grosz £.Experimental Desire: Rethinking Queer Subjectivity // Space, Time, and Perversion...,
pp. 207-227.
wIbid., p. 219.
99 Sedgwick f. K., Epistemology of the Closet. Berkeley, Los Angeles: University of California
Press, 1990).
1001Ы.,р. 1.

204
Глава 3
основной задачей считает направленность на то, чтобы преодолеть внутри
современного феминизма так называемый лесбийский/нон-лесбийский "разрыв",
преодолеть само дискурсивное бинарное разделение на нормативное/девиативное,
которое к концу XX века оказалось свойственным не только феминизму, но также и
гей-лесбийским теориям, претендующим в современной культуре на обоснование
новых форм альтернативной субъективности. Таким образом, книга выполняет
двойственную задачу: артикулируя гомосексуальный дискурс в культуре, Сэджвик в то
же время отказывает ему в самостоятельности и аутентичности в современной
феминистской теории хотя бы на том основании, что он не существует отдельно и
независимо от "больших", гетеросексуальных типов дискурса, так как
гомосексуальный дискурс также конституирует и нормализует гетеросексуальное
большинство, которое без своей бинарной оппозиции просто не существует. Другими
словами, исследовательский проект Сэджвик также направлен на преодоление
традиций бинаризма в современном мышлении — даже когда в качестве "образца"
полагается один из миноритарных (например, гомосексуальный) дискурсов ш.
Именно поэтому Сэджвик предпочитает идентификацию queer как "странного", или
"первертированного" в альтернативной топологии субъективности: она считает,
что теоретическая перспектива qweer-идентичности на сегодняшний день
оказывается открытой для каждого, независимо от ее/его сексуального опыта или
сексуальной идентичности.
"Эпистемология чулана"
Книга Сэджвик оказалась столь методологически важной для развития
феминистской теории к концу XX века вообще и для queer-теории в частности
потому, что в ней, во-первых, теоретически обосновывается необходимость
новой дисциплины гей-лесбийских исследований наряду с "женскими
исследованиями" в североамериканской университетской традиции, во-вторых, на
конкретном текстовом материале исследования дискурса гомосексуальной
субъективности в XX веке реализуется более общая и крайне актуальная для
современного мышления задача преодоления традиционных бинарных оппозиций
мышления — таких, как гомосексуальное/гетеросексуальное,
мужское/женское, репрессивное/перформативное и т.п. В этом смысле книга Сэджвик — один
из современных образцов деконструкции классических тендерных и
феминистских понятий, бывших в употреблении феминистской теории на протяжении
двадцати лет с середины 70-х до начала 90-х годов XX века.
Формально книга посвящена анализу гомосексуальных типов письма на
рубеже XIX—XX веков на примере таких авторов, как Оскар Уайльд, Фридрих Ницше,
Генри Джеймс, Марсель Пруст; выполнена она в манере дерридаистского
литературного критицизма. Ив Кософски Сэджвик является профессором английской
литературы в Университете Дюка, а, как известно, кафедры английской литературы и
сравнительного литературоведения в Северной Америке равнозначны
европейским философским кафедрам. Поэтому в целом в анализе дискурса гомосексуаль-
ш1Ь7с/.,рр.9—10.

Теория феминизма
205
ности Сэджвик опирается скорее на философскую методологию Жака Деррида,
чем на известный философский анализ дискурса гомосексуальности Фуко в его
знаменитой "Истории сексуальности". Деконструкция традиционных понятий "ген-
дерных отношений" в книге Сэджвик выполнена одновременно на двух уровнях
письма: с одной стороны, на концептуальном уровне в первой части книги
"Введение: аксиоматика", занимающей более 60 страниц и посвященной теоретическому
разбору и обоснованию понятий queer, гомосексуальное/гетеросексуальное, реп-
рессия/перформативность и т.п.; с другой стороны, деконструкция
осуществляется также на текстуальном уровне — уровне сэджвиковского письма, которое не
поддается интерпретации в рамках классического "большого" (философского,
исторического или литературного) нарратива, а потому содержит столь
многозначные интерпретативные возможности для обоснования современных
феминистских интерпретаций женской субъективности.
Основной логический ход диеег-концепции Сэджвик состоит в том, что, хотя она и
рассматривает бинарную оппозицию гомосексуальное/гетеросексуальное как
основополагающую в структуре современного мышления, она по-новому понимает
— то есть деконструирует и усложняет — это традиционное логическое
соотношение. В анализе Фуко и на этой основе у многих гей-лесбийских теоретиков
дискурс гетеросексуальное™, напоминает Сэджвик, трактуется как доминирующий
властный дискурс, в то время как дискурс гомосексуальности — как
противоположный ему маргинальный тип дискурса, на основе которого и возможны практики
сопротивления как "стратегии маргинальных групп", которые предположительно
противоположны властным и не поддаются кодификации в традиционных
дискурсивных терминах. Данная методологическая позиция обусловила, по мнению
Сэджвик, определенный этический романтизм Фуко в третьем томе "Истории
сексуальности" по поводу гомосексуальных практик как образца сопротивляющихся
доминирующему дискурсу маргинальных практик культуры. В то же время, напоминает
Сэджвик, именно Фуко сформулировал логическую проблематичность
одно-сторонне понимаемого бинаризма ("не существует бинарного разделения между тем,
что сказано, и тем, что не сказано", или "не существует одного-единственного
молчания, но множество видов молчаний", то есть множество типов маргинализации)102.
В противоположность позиции симметрического понимания бинаризма
категорий доминация/подчинение Сэджвик, в отличие от Фуко утверждает, что
логическая оппозиция гетеросексуальное/гомосексуальное отнюдь не
симметрична: если гетеросексуальное обозначить в ней как А а гомосексуальное как В,
то В в этой оппозиции не симметрично, но подчинено А. Однако, с другой стороны,
А не доминирует над В, а, напротив, утверждает Сэджвик, также подчинено В, так
как определяется только в зависимости от В — а именно, через дефиницию
путем исключения В. Поэтому, делает вывод Сэджвик, вопрос о приоритете
предполагаемо центральной категории (А) над предполагаемо маргинальной (В)
оказывается принципиально нестабильным в логическом смысле, потому что в
конечном итоге понятие В конституировано одновременно как внутреннее и как
шШ.,р.З.

206
Глава 3
внешнее по отношению к понятию А. Поэтому основным методологическим и
политическим выводом Сэджвик по вопросу бинаризма
гетеросексуальное/гомосексуальное является вывод о том, что сознательное осмысление данных бинарных
конструкций в культуре помогает осмыслить более общие стратегии властной
манипуляции субъективностью через дискурс нормативное/маргинальное103.
Поэтому на первой странице введения Сэджвик определяет топологию
дискурсивных и институциональных противоречий, свойственных одновременно как
дискурсу гомосексуальности, так и дискурсу гетеросексуальности, а также их
соотношению, как "драматическую"104. Оппозиция гетеросексуальное/гомосексуальное
понимается Сэджвик как очень важная и "активная" как с точки зрения
миноритарных групп и возможностей новых типов мышления (дыеег-идентичности,
например), так и общего дискурса сексуальности как неосексуальности в
современной культуре; с другой стороны, именно эта оппозиция одновременно является
выражением действия мощнейшего властного дискурса, сформировавшего
субъективность как репрессированную и бинаризованную в терминах
норма/ненормативное. Поэтому общий анализ топологии гомосексуальности в книге
'Эпистемология чулана" связан, по словам Сэджвик, отнюдь не просто с задачей
репрезентации гей-аффирмативной логики, а, скорее, с проблематизацией самого типа
дискурса гетеросексуальное/гомосексуальное — то есть, другими словами, с
обнаружением противоречий понятия и структуры "гомофобического дискурса", который
и базируется на данном бинаризме как основополагающем.
Сэджвик в своей книге также дает новые определения сексуальности как
неосексуальности. Кроме того, что понятие "сексуальности" понимается
Сэджвик в фукианском смысле как конструкт власти, она пишет также о том, что в
конструкции сексуальности следует учитывать параметры артефактов и
воображаемого: конструкты действий, надежд, удовольствий и знаний — того, что
репрезентирует целый спектр позиций между "наиболее интимным и наиболее
социальным, наиболее детерминированным и наиболее произвольным,
наиболее физическим и наиболее символическим"105. Однако главный подход
Сэджвик к этой проблеме состоит в том, что она в отличие от Фуко описывает такие
практики сексуального выбора, которые не имеют ясных отличий и
соотношений с понятием тендера (аугоэротикз, сексуальные отношения между поколениями и
т.п.), что очень важно для методологии c/ueer-субъективности, которая возникает
именно тогда, когда в 80—90-е годы актуализуется феномен неосексуальности.
Основная особенность неосексуальности состоит в том, что она воплощает, по словам
Сэджвик, "другие измерения сексуальности" — не коррелирует больше с
тендерным "объектным выбором", связана с дегенитализацией и телесной диффузией в
структурах сексуальности. В результате сегодняшнее определение "сексуальной
ориентации" не определяется понятием "гендерного объектного выбора",
утверждает Сэджвик; именно поэтому категория queer-идентичности, допускающая
альтернативность субъективной сексуальной конструкции, является столь ак-
ш1Ш.,р.10.
1ММ/.,р.1.
mIbid.,p.Z9.

Теория феминизма
207
туальной для понимания структуры современной субъективности вообще106.
Понятие "чулан" (замкнутое пространство) как основное
эпистемологическое понятие в концепции Сэджвик, характеризующее топологию современной
qweer-субъективности, хотя и возникает на основе непримиримой оппозиции
между приватным и публичным в традиционной культуре, тем не менее не
может, по мнению Сэджвик, интерпретироваться как исключительно
маргинальное и "внутреннее". Основной характеристикой "чулана" в эпистемологии
Сэджвик становится характеристика перформативности (хотя и инициированная
речевым актом молчания — того, которое базирует дискурс в целом, уточняет
Сэджвик). Другими словами, логическая структура "чулана" определяется
Сэджвик одновременно как "внутренняя" и как "внешняя", характеризующаяся
параметром действия: именно поэтому Сэджвик определяетдиеег-субъективность как
перформативную структуру субъективности107. Поэтому не случайно понятие
"чулан" становится публичным означаемым для современной гей-эпистемологии: его
сущность с конца 60-х — начала 70-х годов, пишет Сэджвик, определяется как
публичная и перформативная, состоящая в действии coming out10*, активистском
действии, характерном для конфигурации дыеег-идентичности в целом.
Почему данная трактовка "эпистемологии замкнутого пространства" Сэджвик
оказывается столь важной в современной феминистской эпистемологии, а
методология книги 'Эпистемология чулана" является одной из основных в
трактовке не только гомосексуальной или дыеег-субъективности, но и проблемы
субъективности в целом в современной феминистской теории? Потому что в
ней трактовка структуры субъективности, традиционно считающейся
маргинальной и ассоциирующейся с бинарным понятием репрессированного, или
"внутреннего" (например, диеег-субъективности), оказывается при ближайшем
рассмотрении столь же активной (перформативной, "внешней"), как и те категории
привилегированной субъективности, которые традиционно ассоциируются в культуре с
активизмом власти и подавления. В результате традиционные бинарные оппозиции
мышления и субъективности — такие, как внутреннее/внешнее,
репрессированное/доминирующее и т.п. — в философии Сэджвик ставятся под вопрос, задавая
поиск новым дискурсивным практикам при анализе современной структуры
субъективности. Именно поэтому книга Сэджвик оказывается сегодня важным
методологическим источником в поиске новых "политик идентификации" не только в
современном феминизме, но и современной философии вообще.
Кроме того, Сэджвик выдвигает в книге несколько методологических
тезисов, которые оказываются важнейшими не только для понимания
гомосексуальной структуры субъективности, но и qweer-субъективности и qweer-теории в
современной феминистской теории в целом, проблематизируя тем самым
традиционные методологические подходы к аналитике субъективности109.
mIbid., р. 35.
™Ibid., р. 3.
108 "Выход наружу" как личная, так и групповая акция индивидуумов, чья идентичность не
репрезентируется открыто или репрессируется в культуре (например, геев).
1091Ш., pp. 22—53.

208
Глава 3
Во-первых, Сэджвик проблематизирует один из основных
эпистемологических тезисов современной философии и мультикультурализма — тезис "все люди
различны". По видимости "демократическая" формулировка этого тезиса,
считает Сэджвик, скрывает один из самых жестких механизмов современной
власти, осуществляющий логическую и онтологическую дисквалификацию
"другого" и "различного" в современной культуре (постколониального, черного,
восточноевропейского и т.п.). Таким образом, по мнению Сэджвик, с одной
стороны, введение принципа различия в современное мышление "разоблачает
таксономию универсального индивида", с другой — усиливает механизмы
неравенства тем, что делает их неявными, затушевывая тем самым феномен
неравенства в современной культуре.
Во-вторых, Сэджвик проблематизирует современную гносеологическую
стратегию изучения сексуальности как неосексуальности (в том числе queer-
сексуальности), так как подробное изучение в терминах знания нашей
маргинальной идентичности и сексуального желания, по ее мнению, указывают
одновременно на предельно возможную степень насилия в интимизированных
сферах жизни современного человека (в частности, в сфере сексуальности).
В-третьих, Сэджвик проблематизирует классическое соотношение "пол",
"сексуальность" и "гендер", что также является методологически важным как
для определения структуры (7иеег-субъёктивности,так и современной
феминистской субъективности. Она отказывается понимать "пол" как "хромосомный
пол", который, по ее мнению, составлял основание классического феминизма,
и понимает его скорее как "сексуальность".
В-четвертых, Сэджвик проблематизирует современное дискурсивное
соотношение между гей- и лесбийской идентичностями. Она пишет, что женская
лесбийская идентичность до последнего времени определялась в терминах
мужской, именно поэтому в конце 70-х годов возникла теория лесбийской
сексуальности как попытка альтернативного эпистемологического проекта ("феми-
ноцентристского теоретического пространства", по словам Сэджвик) и
альтернативной структуры субъективности. Сэджвик считает, что не может и не
должно быть общей гей-теории для обозначения женских и мужских
гомосексуальных практик, что научные области гей- и лесбийских исследований должны
существовать раздельно, вырабатывая собственный теоретический аппарат.
Позже эта концепция легла в основу создания различных программ гей- и
лесбийских исследований в североамериканских университетах в 90-е годы.
В-пятых, в современных идентификационных практиках субъективности
Сэджвик выделяет не только идентификацию "как", но и идентификацию "с", а
также идентификацию "против"110. Поэтому феминистской теории
необходимо признать, что процесс идентификации вообще является сложным и
болезненным, с выделением сильных чувственных, в том числе болезненных,
доминант, необъяснимых в рациональных терминах. Но именно данную динамику
развития идентификационных политик важно признать не исключением, а нор-
110#tf.,p.6l.

Теория феминизма
209
мой развития в идентификационных политиках днеег-субъективности.
Почему ее исследование мужских гомосексуальных типов дискурса
является феминистским, спрашивает Сэджвик. Не только потому, отвечает она, что
сама она феминистка, но потому, что феминистским является ее анализ: ген-
дерно-центрированным, антигомофобическим и сексуально ориентированным.
Более того, Сэджвик утверждает, что феминистский анализ сегодня является
более развитым, чем мужской гей-анализ или мужской антигомофобический
дискурс — как теоретически, так и политический институционально. Поскольку,
кроме того, Сэджвик отрицает наличие непреодолимых дискурсивных
оппозиций между "внутренним" и "внешним", она постулирует, что ее опыт
исследования мужской гей-субъективности является очень перспективным, так как
осуществлен с позиции "внешнего" наблюдателя — "как женщины, как толстой
женщины, как нерожавшей женщины, как сексуального перверта и как
еврейки, как той, которая одновременно находится в нескольких дискурсивных
режимах"111. Именно такой тип анализа, подрывающий традиционные
дихотомии "внутреннего" и "внешнего" в культуре, и способен, на ее взгляд, внести
новое в анализ современных топологий субъективности. Одной из провока-
тивных, ироничных и драматизированных одновременно аксиом
эпистемологического проекта Сэджвик является аксиома, которая может быть применена
к любым — не только к queer, гей-лесбийским или феминистским —
стратегиям исследования субъективности: "Пути идентификации через отчуждение
выглядят странными и сопротивляющимися. Но таковы они — так же как и пути
самоидентификации"112.
В целом осуществленный ею тип анализа Сэджвик обозначает как
"антигомофобический" и указывает, что он — хотя в ее концепции осуществлен как
феминистский анализ, поскольку себя она идентифицирует как феминистку ,—
совсем необязательно должен соотноситься исключительно с феминистскими
типами анализа и способен также коррелировать и с другими современными
типами анти-гомофобического анализа культуры.
Лесбийская субъективность как queer-субъективность
в контексте проблемы неосексуальности
В текстах Элизабет Гросс большое место в разработке проблемы queer-щен-
тичности занимает референция к работам таких современных феминистских
теоретиков, как Джудит Батлер, Тереза де Лауретис, Рози Брайдотти, Юлия Кри-
стева и Люси Иригарэ.
В отношении лесбийской структуры субъективности Элизабет Гросс в книге
"Пространство, время и перверсия. Эссе о политике тел" напоминает о причинах,
по которым лесбийская субъективность по-прежнему остается недостаточно тео-
ретизируемой и артикулируемой в современном тендерном дискурсе по
сравнению с другой (/иеег-идентичностью — мужской гомосексуальной. Она считает, что
ш1Ш.,р.63.
ш1Ш.,р.59.

210
Глава з
этот гносеологический вопрос в первую очередь связан с дискурсом власти и его
особенностями по формированию субъективности в традиционной культуре ш.
Гросс напоминает тезис Фуко, что сама конструкция субъективности
сформировалась в конце XIX века как стремление власти "знать об индивиде
максимально больше с целью успешного управления им". Поэтому приоритетными
научными дисциплинами, анализирующими субъективность в конце XIX века,
становятся психология, сексология и юриспруденция, изучающие
"человеческую душу" и особенности ее репрезентации в культуре; при этом
приоритетным объектом их исследования, по словам Гросс, является мужской субъект,
традиционно репрезентирующий субъектную норму, по отношению к которой
женское определяется как анормативное и девиантное.
Когда в 50—60-е годы XX века начинается новый этап в исследовании
сексуального поведения субъекта в виде более детальных и специальных исследований
сексологов, то они, пишет Гросс, касаются в основном гетеросексуального
популярного поведения, в то время как формы qrueer-субъективности (например,
женской и мужской гомосексуальной) по-прежнему остаются за пределами
исследования. Новый этап еще более пристального анализа и теоретизации сексуальности
начинается в эпоху СПИД-кризиса в виде медицинских и особенно юридических
исследований гей- и бисексуальных мужских практик, ибо именно в мужской
гомосексуальной среде в первую очередь распространяется СПИД. Поскольку, по
словам Гросс, лесбийские практики относительно редко передают СПИД-вирус и
типы трансмиссии при этом неизвестны, то есть лесбийская сексуальность не
представляет угрозу для распространения СПИДа, то в современном
сексологическом дискурсе делается вывод о том, что нет острой необходимости ее
артикулировать и теоретизировать. Гросс также напоминает, что отсутствие
теоретического анализа лесбийской сексуальности было связано с тем, что в
законодательствах многих стран лесбийство не считалось уголовно наказуемым, в
то время как любой познавательный интерес как интерес власти, а
соответственно, любая артикуляция характеристик субъективности возникают, как
напоминает Гросс вслед за Фуко, исключительно из дискурса наказания по
критериям норма/девиация. Поскольку лесбийская субъективность в истории познания не
представляла интереса сточки зрения властного использования и
манипулирования по сравнению с мужской гомосексуальной (так как женское в ней вообще
второстепенно и нерепрезентативно по сравнению с мужским), то именно поэтому, по
мнению Гросс, и отсутствует репрезентация лесбиянок как лесбиянок в
традиционных познавательных дискурсах, глубоко инвестированных в отношения власти114.
Такое же отсутствие практик репрезентации характеризует дискурс
лесбийской эротики (в частности, визуальной порнографии), где лесбийство
сконструировано исключительно как мужские фантазии и представления о
лесбийских практиках сексуальности в безопасных, по словам Гросс, мужско-ориенти-
рованных терминах. Даже здесь мы сталкиваемся с явной неадекватностью эро-
mGrosz £ Refiguring Lesbian Desire // Space, Time, and Perversion: Essays on the Politics of
Bodies, New York & London: Routledge, 1995, pp. 173—186.
114IWA, pp. 219-221.

Теория феминизма
211
тического языка по представлению женских сексуальных органов,
сексуальных удовольствий или сексуальных практик, пишет Гросс, так как не только
лесбийская, но и женская сексуальность в целом определяется исключительно в
терминах мужской сексуальности и мужского представления о женском
сексуальном/гетеросексуальном партнере, все понятия которой определяются
исключительно мужским опытом сексуальности115.
Поэтому Гросс утверждает, что стремление современной культуры "знать"
женскую лесбийскую сексуальность — это амбивалентный дискурс, так как данное
стремление неизбежно будет означать ее редукцию к моделям субъективности,
сексуальности и телесности, самоидентичности, онтологии и эпистемологии мужс-
ко-доминантной культуры. Отсюда она напоминает об известном тезисе Мерилин
Фрай о необходимости выработки для женской лесбийской сексуальности
собственного языка и соответствующей понятийности, в то же время возражая против
данного эпистемологического проекта116. Основным тезисом Гросс в отношении
структуры женской сексуальности является тезис о том, что женская сексуальность по
своей структуре "не является самоидентичной, не состоит из отдельных и
различающихся частей, не является единой"117. Любая понятийная сетка, напоминает она,
редуцирует эффект опыта как эффект нового в фиксированную и известную
реальность, аннигилируя эффект экспериментальности опыта; таким образом, Гросс
напоминает о существовании непреодолимой дизъюнкции между опытом и
дискурсом в человеческой практике. Поэтому, по ее мнению, нельзя создавать новую
онтологию, базирующуюся на тезисе о том, что женщина "есть" (ибо тогда
предполагаются эссенциалистские и фиксированные характеристики женского, которые
полагают женское только в качестве объекта, то есть внешнего и чуждого):
женское лесбийское желание в качестве диеег-желания — это то, что исключается из
онтологии сущности, функционируя как эксцесс, как нерепрезентативное в
системе традиционных эссенциалистских понятий118. Гросс напоминает, что
традиционная мужская сексуальность определяется через рефлективное и аналитическое
отношение к собственному телу и опыту, через дистанцирование "себя" в качестве
знающего субъекта от "себя" же в качестве познаваемого объекта. В результате
данных логических процедур сексуальность, по ее мнению, определяется не в
терминах желания и фантазии, удовольствия и расширения, но в традиционных
терминах контроля и подчинения. В рамках онтологизации познавательной традиции
женская сексуальность, напоминает Гросс, начинает определяться, например,
через отличия вагинального оргазма от «литорального, через поиски легендарной
влагалищной G-точки и т.п., что, к сожалению, свойственно не только мужским, но
и женским исследовательницам женской сексуальности. Именно для того, чтобы
подчеркнуть свое эпистемологическое отличие от традиционного — эссенциали-
стского — понимания в теории феминизма лесбийской сексуальности, Гросс и
115 Ibid., р. 220.
U6Frye М., Lesbian Sex // Lesbian Philosophies and Cultures / Jeffner A. (ed.). Albany: SUNY
Press, 1990, p. 43.
117 Grosz E. Space, Time, and Perversion..., p. 222.
"*№., p. 222.

212
Глава 3
предлагает по отношению к ней также использовать характеристику queer как
такую, которая в принципе альтернативна по отношению к традиционной
субъективной норме и традиционному дискурсу.
Выводом Элизабет Гросс относительно структуры queer как структуры
лесбийской субъективности является вывод о том, что — не отказываясь от
познания женской лесбийской сексуальности — тем не менее, необходимо
формировать новые формы знания и различные типы дискурсов, которые бы
обеспечили более широкие и адекватные параметры для ее понимания.
"Экспериментальное желание": переосмысливая queer-субъетивность
Обращаясь к модели власти Фуко как модели производства маргинальной
субъективности и сексуальности, Гросс акцентирует следующие две
особенности в конструкции маргинальной субъективности, на основе которых и
становится возможным ее определение как queer:
1) нахождение в позиции подчинения, которая, с одной стороны,
характеризуется потерей или отсутствием многих прав, свойственных для
доминантной позиции, но которая, с другой стороны, в то же время производит такие
средства и ресурсы, как креативность и постоянное саморазвитие, которыми
не обладает привилегированный субъект власти;
2) поскольку маргинальный субъект сконструирован как
"аффектированное тело", он, по мнению Гросс, обладает такими импульсами желания, такой
нестабильностью "становления", которые не поддаются традиционной
стабилизации и не вписываются однозначно в модель доминация/подчинение, а
поэтому обладают собственной субъектной ценностью.
При этом, отмечает Гросс, методологически очень важно учитывать, что queer-
практики имеют мало общего друг с другом: то есть позиция маргинала, по мнению
Гросс в отличие от мнения по этому вопросу Фуко, всегда плюральнадак как
заключает в себе плюральные маргинальные типы желания. Маргинальный субъект
никогда не является одинаково сконструированным, как предполагает классическая
методология исследования маргинальных групп, настаивает Гросс119.
В свете вышесказанного Гросс в конечном итоге развивает такую модель
сексуальности в феминистской теории, которая ближе скорее Делезу, чем Фуко
или последовательнице Фуко в этом вопросе Джудит Батлер. Гросс, с одной
стороны, разделяет положение Фуко о том, что сексуальность является не
биологической характеристикой, но продуктом и эффектом социодискурсивного
режима власти; с другой стороны, сексуальность она понимает как "морфологию
тел" — то есть морфологию желания, которое потому определяется как
"желание", что не редуцируется ни в какие объяснительные схемы, являясь
конструкцией становления в делезовском смысле. Особенность Гросс заключается в
том, что делезовское понятие "желание" она модифицирует в понятие
"экспериментальное желание" — в котором в отличие от Делеза присутствует
маркими/., р. 213.

Теория феминизма
213
ровка "сексуального различия" с акцентацией на его несводимую плюрального
в контексте понимания сексуальности как неосексуальности (тех форм
экспериментального опыта неосексуальности, которые не редуцируются в канон
классического понятия сексуальности как детерминанты власти). Именно с
помощью данной методологической модели сексуальности Гросс уточняет
логическую конструкцию queer как конструкцию альтернативной субъективности.
Она напоминает, что традиционные определения субъективности строятся
по эссенциалистской логической модели — то есть модели определения
"сущности" и ответа на вопрос о сущности "что есть?" ("что есть" женщина или
мужчина, "что есть" гей- или лесбиян-субъективность, "что есть" классовые, или
расовые, или этнические характеристики субъективности и т.п.). Другими
словами, по мнению Гросс, логическая схема определения субъективности,
которая одновременно является схемой действия маркировок власти, строится на
разрыве того, что субъект "есть", и того, что субъект (она/он) "делает": ведь
формы подавления в культуре, уточняет Элизабет Гросс, всегда строятся на
основании дискурса сущности — того, что человек "есть" — она/он есть цветной,
женщина, еврей и т.п. независимо оттого, что она/он "делает"120. Даже в
концепции власти и производства гомосексуальной субъективности Мишеля Фуко
субъект, по мнению Гросс, определялся в зависимости от его "сущности", а не
"действий", то есть "природных предпочтений" в отношении гомосексуальных
объектов — также как знаменитая "гомосексуальная персона" XIX века. Как же в
таком случае, задает вопрос Гросс; быть с логическим парадоксом определения
субъективности, когда поведением маргинального в терминах логики сущности
субъекта может быть поведение, адекватное "нашему" поведению (поведению
"белого мужчины среднего класса", уточняет Гросс) и неотличимое от него.
Поэтому gi/eer-субъективность в терминах логической конструкции
субъективности Элизабет Гросс должна определяться не по параметрам "сущности", но по
параметрам "действия" (или "экспериментального желания", в терминологии Гросс):
фиеег-субъективностыо может быть как женщина, так и мужчина, как
гетеросексуальный, так и гомосексуальный субъект, как цветной, так и белый, как западный,
так и восточноевропейский и т.п. То, насколько данная логическая схема
определения субъективности является действительно "вызывающей" для традиционной
культуры, демонстрирует, по словам Гросс, так называемый позднекапиталистичес-
кий демократический проект в трактовке либеральной субъективности,
допускающий любые типы перверсий, но лишь в том случае, если они производятся
субъектом не публично, а смещены в сферу приватного, например в пределы дома.
Образцы такой логики представлены, по мнению Гросс, в типичных "демократических"
формулировках: "Мне все равно, что они делают; пусть только это остается их
частным делом!" или "Что ты делаешь в собственной спальне, это твое собственное
дело!" Власть, как утверждал Фуко, осуществляет себя лишь в той степени, в какой
ее репрессивные ритуалы не подвержены публичному обсуждению и
репрезентации. Именно данный разрыв между тем, что субъект "есть", и тем, что субъект
"делает", и формирует, по словам Гросс, саму возможность понятия "чулана" — замк-
120Jbw/.,p.225.

214
Глава 3
нутого пространства, построенного на основе принципиального бинарного
различения в традиционной культуре публичного и приватного, между которыми
исключена всякая интеграция. Другими словами, "демократические" лозунги либерализма
по отношению к частному при строгом контроле за публичным пространством на
самом деле в логическом смысле означают ни что иное, по словам Гросс, как
репрессию субъективности в маргинальность, в практики формирования queer как
репрессивные практики подавления. Репрессия "чуланом" и является одной из
основных логических структур функционирования гомофобического дискурса в
современной культуре, утверждает Гросс. В терминологии Гросс, гомофобия и го-
мофобический дискурс и есть страх перед активностью и характеристиками
публичного "действия" и публичной репрезентации "экспериментального желания"
определенных, полагающихся маргинальными в традиционной культуре групп, а
не страх перед их "сущностными" характеристиками. Ведь дыеег-субъективность
потому является столь опасной для традиционной культуры, что в первую очередь
как раз и характеризуется через критерий "действия" и через критерий
"экспериментального желания", а не через критерий "сущности", напоминает Гросс.
Таким образом, Гросс определяет показатель gi/eer-субъективности через
показатель "действия" как "экспериментального желания" — по аналогии с делезовс-
кой концепцией "становления" — с целью избежания бинарных, традиционных,
властных доминант в структуре субъективности. В таком контексте дыеег-субъек-
тивность обладает "своей собственной субъектной экономией", пишет Гросс, а не
является исключительно производством и реакцией на политики власти (в
частности, традиционного гетеросексуального дискурса). Основное отличие данной
переформулировки конструкта субъективности от теории субъективности Фуко
заключается в том, что репрессированный субъект в концепции Гросс понимается как
плюральная и множественная конструкция, богатая ресурсами, которыми не
обладает субъект доминации, а поэтому характеристика дыеег-субъективности, по
мнению Гросс, не исчерпывается детерминирующей топологией власти. Если у Фуко
все репрессированные субъекты действуют по одной и той же схеме действия
телесной аффектированной чувственности, не различаясь даже по признаку пола, то
Гросс утверждает, что все репрессированные субъекты различны, подвержены
различным аффектам (не только женская субъективность отличается от мужской, но
цветной субъект отличается от белого, гомосексуальный — от гетеросексуального,
средний класс — от иммигрантов и рабочего класса и т.п.). Другими словами, Гросс
предлагает концепцию "расширенной" по сравнению с Фуко логической
трактовки маргинальной субъективности. Queer-субъективность, определяет Гросс, — это
характеристика "действия" и соответствующих в феминистской теории вопросов
не о "сущности", но о "действии": "что она/он делает?", "как делает?", "с кем?" и
"с каким эффектом?", а также вопросов о том, какими формами риска и опасности
сопровождаются ее/его действия, ибо в действующей, желающей, становящейся и
экспериментирующей структуре субъективности, по словам Гросс, всегда есть
место риску и опасности, наслаждению и угрозе121.
Ш/Ш.,рр.226—227.

Теория феминизма
215
Джудит Батлер: "ПЕРФОРМАТИВНАЯ СУБЪЕКТИВНОСТЬ"
Джудит Батлер — одна из наиболее
авторитетных в США современных иссле-
довательниц в области феминистской
теории. В книгах Тендерная тревога:
Феминизм и подрыв индивидуальности"
(1990), "Тела, которые значат: 0
дискурсивных пределах понятия «пол»" (1993),
'Экспрессивная речь: Политики перфор-
матива" (1997), "Психическая жизнь
власти: Теории подчинения" (1997) Батлер
развивает перформативную теорию ген-
дера и проблематизирует тему
коллективной феминистской идентичности,
которую она подвергает деконструирую-
щему анализу. В центре ее внимания
находится феномен телесности,
репрезентации "женского" и "странного", которые
она также анализирует в контексте про-
Джудит Батлер
блем современной феминистской теории и практики. Можно сказать, Батлер
принадлежит особый вклад в развитие теории "странной идентичности" (queer
theory) l22 — идентичности субъектов негетеросексуальной ориентации (геев,
лесбиянок, транссексуалов, представителей локальных этнических групп и др.): батле-
ровская радикальная концепция идентичности создает модель, формирующую
пространство возможности для разных уровней сексуальных идентичностей —
женских, гомосексуальных, экс-центричных, лесбийских, — которые дестабилизируют
единство идентификационных категорий, разрушая фикцию традиционной
гетеросексуальной субъектной связности. При этом сама Батлер утверждает, что она
отнюдь не хочет создавать новые типы субъективных дифференциаций, не хочет их
изобретать, но стремится лишь "переписать" те дифференциации внутри
структуры субъективности, которые в скрытом виде всегда существовали в ней, но
исключительно в качестве маргинальных, поэтому никогда не были в ней артикулированы.
То, что Джудит Батлер является профессором риторики и сравнительного
литературоведения, видно по практикуемым ею текстуальным стратегиям и
применяемым методам анализа: Батлер обычно осуществляет анализ понятий
феминистской теории на риторическом, а не традиционно содержательном уровне. Как
известно, риторический принцип в философии подчеркивает приоритет "плана выра-
122 Butler J. Critically Queer // Bodies That Matter: On the Discursive Limits of "Sex". New York &
London: Routledge, 1993, pp. 223—242.

216
Глава 3
жения" текста над "планом содержания": отсюда его огромное значение в
философии структурализма, постструктурализма и постмодернизма, к теоретикам
которого относится Джудит Батлер. В этом смысле можно утверждать, что
большое влияние на работы и концепцию Батлер оказала теория деконструкции Жака
Деррида; вторым теоретическим источником для философской концепции
Батлер являются работы Мишеля Фуко о дискурсе и телесной специфике
феномена власти, из которых Батлер особенно использует анализ властных
механизмов исключения/маргинализации в культуре. В целом батлеровский
теоретический проект направлен на преодоление механизмов бинаризации и иерархизации в
культуре, которые в философии Жака Деррида были признаны в качестве одних из
основных властных механизмов функционирования современного мышления.
"Перформативная объективность"
Наиболее радикальный вызов концепции тендерной идентичности
содержится в книге Батлер Тендерная тревога: Феминизм и подрыв индивидуальности"
(1990)123, а именно в концепции тендера как "перфорамативности". Работа
Батлер представляет собой различные стратегии деконструкции традиционных (эс-
сенциалистских) феминистских политик идентичности, сексуальности и желания.
Основными методологическими схемами, которыми оперирует Батлер,
становятся схемы теоретического и логического различения понятий пол/гендер
и гомосексуальное/гетеросексуальное, на основе которых формируются
батлеровский теоретический аппарат в целом и язык описания — "перформатив-
ность", "перформативная субъективность", "цитатная субъективность", "маскарад",
"лесбийский фаллос" "дыеег-идентичность" и т.п. Основным предметом
теоретического анализа является концепция субъективности: Батлер деконструирует и плю-
рализует субъективность, деконструирует как индивидуальное "я", так и
феминистское "мы" (например, Батлер утверждает, что тендерные дифференциации на
самом деле являются просто артикуляцией повторяемых перформансов
культурно санкционированных актов тендера), однако при этом теоретическая
работа на основе концепции субъективности остается ведущей в ее
феминистском дискурсе (в противоположность современным постмодернистским
философским концепциям, экспериментирующим с философскими стратегиями вне
дискурса субъективности). Поэтому в то же время она пишет: "Деконструкция
идентичности не является деконструкцией политики; скорее, она
устанавливает в качестве политического любое понятие, через которое артикулируется
идентичность. Этот тип критики ставит под вопрос тот основной фундациона-
листский каркас, через который феминизм был артикулирован в качестве
идентификационной политики. Внутренним парадоксом фундационализма
является то, что он предписывает, фиксирует и сдерживает любых "субъектов",
которых он в то же время надеется репрезентировать и освободить" 12\
123 Butler J. Gender Trouble. Feminism and the Subversion of Identity. N.-Y.: Routledge, 1990.
124 Батлер Д. От пародии к политике // Современная философия, № 1. Харьков: ХЦГИ, 1995,
с. 148.

Теория феминизма
217
Каким образом Батлер определяет концепцию женской субъективности как
"перформативной субъективности"? Для ответа на этот вопрос рассмотрим
основные направления критики Батлер традиционных эпистемологических
установок классических теорий феминизма и феминистских теорий субъективности.
1. Прежде всего, Батлер отрицает наличие "предискурсивного я" в структуре
идентичности (допущение которого, по ее мнению, было одним из краеугольных
камней феминистских концепций женской субъективности в 70-80-е годы),
которое предшествует акту сигнификации, даже если это "я" обнаруживается среди
дискурсивной конвергенции. Обычно, пишет Батлер, феминистские теоретики
ошибочно допускают, что действие может быть установлено только посредством
обращения к предискурсивному "я", в то время как перформативная теория
исходит из первичности "действия" по отношению к субъективной структуре:
действие, по словам Батлер, может быть совершено вне всякой корреляции с "я"
(например, бессознательное действие: ведь бессознательная структура
субъективности ни при каких условиях не оформляется в сознательное "я")125. Если принять
мысль о том, что тендер — это социальный конструкт, пишет Батлер, это совсем не
значит признать, что он сконструирован некими "я" или "мы", которые как бы
предшествуют конструкции или следуют из нее: напротив, "я" возникает только как
эффект внутри действия матрицы тендерных отношений и процесса "гендеризации".
2. Одним из основных тезисов теории субъективности Батлер является
тезис о том, что "язык не является внешним средством или инструментом, в
который я вливаю себя и из которого я собираю отображение этого себя"126:
именно язык — как утверждается в теории речевых актов, принципы которой
Батлер использует в философском анализе проблемы субъективности, —
формирует субъективность, а не наоборот.
3. При анализе структуры субъективности Батлер также подвергает
критике и деконструирует традиционный механизм желания в субъективной
структуре, который она называет бинаризмом "изначальной гетеросексуальности
желания" и который, по ее мнению, строится как стратегия исключения и
иерархии: из этой конструкции исключаются все другие, маргинальные по отношению к
признанному культурой и властью в качестве основного типы желания — такие
как гомосексуальные (гей и лесбийские), перверсивные, садомазохистские и
т.д. В то же время политическое допущение плюральных и множественных
конструкций желания с неизбежностью проблематизирует и деконструирует
традиционную конструкцию субъективности.
4. Бинаризм, исключение и иерархии также, по мнению Батлер, содержатся в
классической феминистской дистинкции между "полом" и "тендером", когда
понятие "тендер" традиционно интерпретируется как социальный конструкт, а "пол" —
как предискурсивная данность; в этом же эпистемологическом контексте
социальная и культурная конструкция "сексуальности", по словам Батлер,
воспринимается как приоритетная по сравнению с некой "предискурсивной сексуальностью".
125 Butler J. Bodies That Matter..., p. 7.
™Ibid., p. 166.

218
Глава 3
Батлер утверждает, что подобное эпистемологическое деление на
дискурсивное и предискурсивное является одной из демонстраций процесса иерархиза-
ции мышления, недопустимого для современной феминистской теории.
5. Принцип иерархии, по мнению Батлер, содержит в своей основе также
традиционный феминистский эпистемологический проект приоритета
"деятеля перед действием", который, таким образом, устанавливает сегодня, на ее
взгляд, структуру глобального и глобализирующего субъекта. В результате, по
ироническому замечанию Батлер, традиционный феминистский дискурс
допускает, фиксирует и удерживает именно те "субъекты", которые он надеется
"представлять" и "освобождать" на основе принципа исключения.
Все вышеперечисленные классические феминистские эпистемологические
установки Батлер называет "эффектами тендерной иерархии" в феминистской
теории, которые она пытается проблематизировать в собственном
дискурсивном проекте.
С этой точки зрения Батлер критикует философскую концепцию
экзистенциализма Симоны де Бовуар, которая, по ее мнению, как раз и допускает в
своем философском проекте некое индивидуальное "я", "действующее согласно
своему полу/гендеру" и которое в конце концов, по словам Батлер, и становится
уникальной женской субъективностью — "уникальным" женским "вторым полом".
Таким образом, в экзистенциалистской концепции Симоны де Бовуар Батлер
критикует эссенциалистское понимание структуры женской субъективности
(сущности), которая должна радикальным образом отличаться от мужской.
В отличие от Симоны де Бовуар Батлер показывает, что множественность
дискурсивных сфер, в которых локализована женщина, определяет различия
внутри понятий "субъективность", "идентичность" и "различие". "Субъект
феминизма" не может быть помыслен как стабильный, унифицированный или
априорно присущий женщине (или лесбиянке как примеру "идеальной
женщины" в современном феминизме, например) без того, чтобы не определить
уровень дискурса, внутри которого субъект сконструирован. При этом Батлер
утверждает, что практики сопротивления доминантному дискурсу или попытки
его "оборачивания" могут возникнуть только внутри практик повторного
означивания, а не исходя из требований независимых и отдельных идентичностей.
Концепцию перформативной субъективности в целом Батлер обосновывает
на основе концепции власти Мишеля Фуко: материальность тел понимается как
эффект динамики власти, а перформативность, не как акт, посредством
которого субъект производит то, что именует, но скорее как повторяющуюся власть
дискурса производить феномен, который он регулирует127. По Фуко, не
существует субъективности вне сигнификативных/дискурсивных властных практик.
Самый знаменитый фукианский пример — это пример паноптикума, где
показано, что субъект в камере становится "субъектом" не на основе собственных
автономных переживаний и чувств, но как субъект для разглядывания под
внешним взглядом надзирателя — и только в таком виде и формируется в качестве
127ButlerJ. Performative Pbwer// Bodies That Matter..,, pp. 224—226.

Теория феминизма
219
"субъекта". При этом в качестве "субъективных" кодифицируются его внешние,
перформативные характеристики — привычки, пристрастия, инстинкты, манера
поведения, типы удовольствий и т.п. В механизмах действия паноптикальной
машины власти по маркировке субъекта, которая идентична механизмам
функционирования социума в широком смысле этого слова, "внешнее" (перформативное) в
камере оказывается наиболее "внутренним". Поэтому в трактовке перформа-
тивной субъективности Джудит Батлер ближе фукианское (определяемое через
телесные репрессивные практики), а не лакановское (перформатив как
символический "маскарад") определение перформативной стратегии субъективности.
В разработке концепции перформативной субъективности Батлер
подчеркивает, что сущность перформативной тендерной субъективизации состоит
отнюдь не в том, что тендер перформативно "выражается" действиями, жестами
или речью. Сущность перформативной процедуры, по мнению Батлер, состоит
в том, что перформация ретроактивно производит иллюзию существования
некоторого внутреннего ядра тендера и тендерной субъективности — то есть
ретроактивно производит эффект некой "истинной", или "неизменной", женской
сущности или исходной предрасположенности. Эпистемологическим шоком в
таком случае, по словам Батлер, является обнаружение, что такой изначальной
сущности просто не существует. Поэтому перформативность отнюдь не
является сингулярным актом выбора, настаивает Батлер, но воспроизводством
регулятивных и властных социально-культурных норм, существующих в обществе.
Батлер приводит известный библейский пример классической трактовки
перформативной речи — "Да будет свет!", когда феномен реальности —- свет —
возникаете зависимости от акта наименования субъектом и субъективной воли.
Однако сама Батлер критически переформулирует понятие перформативности
(перформативного действия) как независимого от воли субъекта действия
дискурса власти: акт "присвоения" пола не является индивидуально перформа-
тивным — он перформативен только в смысле театрализованного
воспроизводства властных социальных норм "гетеросексуального закона".
Возвращаясь к проблеме соотношения понятий "пола" и "тендера" в
феминистской эпистемологии 128, Батлер утверждает, что категория "пола" отнюдь
не является предискурсивной, как утверждается в классической
феминистской эпистемологии: напротив, это нормативная категория, которую Фуко
назвал "регулятивным идеалом". "Пол" не только функционирует как норма, но
как часть регулятивной практики, которая производит тела и управляет ими:
дифференцирует, маркирует и т.д. "Пол" не является предискурсивной
"материальностью тела" или "материальной поверхностью", на которую как бы
"натягивается" социальный конструкт "тендера", как можно понять из
определений феминистских теорий 70—80-х годов, пишет Батлер. Саму "материальность"
тела Батлер предлагает мыслить как эффект власти в его продуктивной,
производящей тела силе. Поэтому "пол" не есть то, что субъект "имеет", не
статическая дескрипция того, чем субъект "является": это не предискурсивная данность,
как полагалось в классическом феминизме, но одна из социальных норм, по-
128 Butler J. Gendered and Sexual Ferformativity// Bodies That Matter..., pp. 237—242.

220
Глава 3
средством которой субъект становится вообще видимым и репрезентативным.
Другими словами, "пол" не предполагается как наличный, но как бы "присваивается"
субъектом в процессе идентификации. В соответствии с этим понятие
"конструкта" как "гендерного конструкта" Батлер предостерегает понимать как исключительно
"позитивное" в современных социальных науках, так как оно также представляет
регуляторный и темпоральный процесс, который оперирует через повторение
властных социальных норм: "пол" одновременно производится и
дестабилизируется в рамках действия данного процесса властного повторения.
Батлер при этом подчеркивает, что феминистские теоретики не должны
забывать, что в процессе обретения "пола" субъект формируется через практики
исключения "отбросовых" характеристик, которые не квалифицируются в
качестве "субъектных" в регуляторных практиках социальной жизни: то есть
субъект конституируется через механизм исключения и отрицания, когда
отвергнутое "внешнее" превращается в наиболее спрятанное и порицаемое
"внутреннее". Именно данные механизмы формирования феноменов "странного",
"отбросового" и "экс-центричного" в современных политиках власти
интересуют Батлер в ее концепции "дшеег-идентичности", с помощью которой она также
формирует и плюрализует традиционную субъективность.
Поэтому в результате использования методологии перформативной
субъективности в отношении основной проблемы феминистской теории — проблемы
феминистской идентичности, Джудит Батлер делает следующий парадоксальный вывод:
"Феминистское "мы" — всего лишь фантазматическая конструкция, отвечающая
определенным целям, но отрицающая внутреннюю сложность и
неопределенность самого термина и конституирующаяся только путем исключения
некоторой части того представительского корпуса, который она в то же время
стремится представлять. Призрачный или фантазматический статус "мы", однако, не
является поводом для отчаяния, по крайней мере не только поводом для отчаяния"129.
В отличие от своих предыдущих работ в одной из недавних книг —
"Экспрессивная речь: Политики перформатива" (1997) 13° Батлер, расширяя
понятие перформативного дискурса и преформативной субъективности,
анализирует политическую природу перформативного языкового высказывания,
уделяя основное внимание языковому, риторическому аспекту субъективной
перформативной репрезентации. Как уже было сказано, Батлер использует
основной тезис теории перформативного высказывания: язык формирует
субъективность, а не наоборот. При этом феномен телесности дискурса по-прежнему
составляет ее главный интерес. Рассматривая природу телесной —
экспрессивной, "вызывающей чувства и вызванной чувством" — речи, Батлер
постоянно возвращается к вопросу о том, что же дает речи власть конституировать
субъект с такой эффективностью. Она анализирует различные типы
экспрессивной речи — речь ненависти, расистскую речь, речь, наносящую
оскорбление, которую также рассматривает с точки зрения критерия "тела".
129 Батлер Д. От пародии к политике // Современная философия, № 1. Харьков: ХЦГИ, 1995, с. 164.
130Butter!Excitable Speech: A Politics of Performative. New York & London, 1997.

Теория феминизма
221
Тема политического статуса речи и ее использования в политических целях
является одной из центральных тем современных американских феминистских
исследований. Так, например, известные американские исследовательницы
Кэтрин МакКиннон и Андреа Дворкин также уделяют большое внимание
критике различных проявлений сексистского дискурса и соответствующих им
языковых практик. Полемизируя с МакКиннон и ее сторонницами, Батлер
отстаивает тезис, что политически организованная речь не просто "отражает"
отношения мужской доминации в обществе, как утверждают критики сексистского
(в частности, порнографического) дискурса, а конституирует их — так же как,
например, "речь ненависти" фундаментальным образом конституирует "субъект
ненависти", а не просто репрезентирует его, делая видимым в риторическом
пространстве языка. Таким образом, основным выводом Батлер в отношении
современных языковых политических стратегий репрезентации является вывод о
том, что их перформативность состоит в производстве и воспроизводстве
субъектов соответствующего речевого опыта вне всякого субъективного контроля. Речь,
претендующая на то, чтобы быть признанной, по словам Батлер, всегда протекает
вне нашего субъективного контроля, но упорядочивается и контролируется
дискурсом, доказывая тем самым насильственность акта репрезентации и ставя
под сомнение субъективные возможности языковой перформации.
Почему же перформативная речь, задает вопрос Батлер, характеризуется
непредсказуемостью и носит неизбежно скандальный характер. Причиной этого,
по мнению Батлер, является то, что перформативная речь всегда политически
организована и строится как отношение доминации — тендерной, расовой,
этнической и др. Другими словами, в теории перформативной политической
речи Батлер также подчеркивает аспект дискриминации, дополняя
феминистское понятие тендерной дискриминации другими дискриминационными
практиками в современном мире (расовой, национальной, этнической и т.п.).
Перформативность как "цитатность"
Принцип перформативности как "цитатности"131 Батлер развивает в книге 'Тела,
которые значат: 0 дискурсивных пределах понятия «пол»" (1993). Прежде всего в
собственном проекте теории субъективности она критикует Жака Лакана за его
концепцию субъективности как символического сексуального маскарада,
понимаемого как практики означивания, исходящие из свободного выбора субъекта.
Читая Лакана, иронизирует Батлер, можно сделать вывод, что, просыпаясь утром,
субъект имеет возможность выбрать и выбирает вновь и вновь, какой же пол он
будет сегодня "носить". Из концепции Лакана может возникнуть впечатление, что
акт "присваивания" пола субъектом — это его рефлексивный выбор. Однако,
напоминает Батлер вслед за Фуко, "присваивание" пола и производство сексуализо-
ванныхтел в нашей культуре всегда осуществляется через властный регулятивный
аппарат — как аппарат гетеросексуальности и его властных законов. "Цитатность"
в этом смысле понимается как аккумуляция и "воспроизводство на телах" закона,
131 Butler 3. Performativity as Citationality// Bodies That Matter.,., pp. 12—16.

222
Глава 3
производящего — через механизм гетеросексуальное™ — тела, их пол и их
материальные эффекты. Норма пола, пишет Батлер, "цитирует" норму социального
закона в отношении пола на данном этапе исторического развития132. При этом хотя
законы производства сексуальности имеют свои особенности на каждом этапе
развития истории, однако всегда, подчеркивает Батлер, во-первых, построены
через репрессивные практики исключения, отрицания и иерархии и, во-вторых,
строятся через репрессивный механизм "принуждения гетеросексуальностью".
Другими словами, перформативность пола, по Батлер, — это цитатность закона власти,
формующего тела и их сексуальность ("идентификация, надетая на тело").
Однако Батлер одновременно отказывается от признания существования
властного закона в обществе как априорного по отношению к субъективному перфор-
мативному и "цитатному" действию субъекта, как это имело место, по ее мнению, в
классическом психоанализе Фрейда и сохранилось в психоанализе Лакана, где
закон сексуального производства и идентификации субъекта понимался в качестве
внешнего и неприсваемового идеала, который уже во вторичном действии как бы
"цитируется" субъектом в процедурах идентификации. Батлеровская конструкция
"присвоения" пола как "цитатности" позволяет понять регулятивный социальный
закон не как фиксированную форму, априорную по отношению к
субъективности, но как одновременно производящуюся через механизм "цитатности" в акте
производства самой субъективности и параллельно с ней. Батлер приводит
пример действия данной логической процедуры на примере действия судьи,
выносящего приговор осужденному. Судья, вынося приговор, цитирует закон,
на основании которого и выносится приговор; и именно "сила цитации"
обеспечивает данный перформатив как власть. При этом может возникнуть и
возникает иллюзия, что приговор судьи определяется его личной волей,
судейской честностью или добропорядочностью, хотя на самом деле только через
цитацию закона производятся как сама фигура судьи, так и его "воля", пишет
Батлер. Далее Батлер уточняет в этом контексте также понятие
"материальности" в современной философии: материализация — это всего лишь
разновидность "цитатности" в практиках бытия, а именно утверждение бытия через
"цитацию власти" и одновременное указание на сложность самой структуры
власти в производстве "я", когда эффект власти также, в свою очередь, является
вторичным означаемым, а не первичной по отношению к субъекту структурой, ибо
первичная структура при таком понимании вообще отсутствует, создавая иллюзию
своего существования только ретроактивным образом133. Логическая
конструкция "цитатности" и позволяет, по мнению Батлер, выразить сложный механизм
отсутствия какого-либо "первоначала" в современных субъектных практиках (в том
числе феминистских) как практиках по производству "субъективности".
В результате расширенного понимания перформативной субъективности
через дополнительное включение параметра "цитатности" Батлер в книге 'Тела,
которые значат" переформулирует более ранние определения перформатив-
ной субъективности:
132 Butler J. Bodies That Matter..., p. 225.
mIbid., p. 15.

Теория феминизма
223
1. Тендерная перформативность не может быть теоретизируема вне
насильственных и повторяющихся практик регуляторных властных сексуальных
режимов.
2. Режим дискурс/власть не предполагает конструкцию перформативного
субъекта (в том числе женского) как выбирающего.
3. Режим гетеросексуальности оперирует через механизм
"материальности" пола, где "материальность" понимается исключительно как регулятивность
гетеросексуальных норм.
4. Пределы и ограничения концепции "гендерного конструктивизма"
ощущаются на границах телесной жизни — там, где отвергнутые и деликвентные тела
вообще не вписываются в конструкт "тел" или "субъектов"134.
Батлер также формулирует основной парадокс перформативной и
"цитатной" субъективности — субъект, сопротивляющийся определенным социальным
нормам, в то же время является субъектом, произведенным этими самыми
нормами. Поэтому перформативная субъективность, делает вывод Батлер, не
является внешней по отношению к власти а, напротив, имманентна ей в своих
артикуляциях. Именно поэтому Батлер не устает напоминать об амбивалентности в
современной культуре любых попыток культивации оппозиционных
идентификационных политик в качестве политических стратегий — женских, гей-лесби-
ян, цветных, восточноевропейских и т.п. Может быть поэтому, задает свой
известный вопрос Батлер, политическое настаивание на стратегиях дез-иденти-
фикации 135 в современных политических практиках является более
актуальным для демократического проекта феминистской политики...
"Гомосексуальная субъективность" и "queer-субъективность"
как конструкты перформативной субъективности
Батлер разделяет мысль радикального феминистского теоретика
современности Гейл Рубин, высказанную в ее знаменитой работе "Размышляя о поле" о том, что
кроме необходимости различать понятия "пол" и "гендер" в современной
феминистской теории необходимо также разделять понятие "гендера" и понятие
"сексуальности", так как тендерные конструкции и тендерные отношения не
исчерпывают все возможности современных сексуальных стратегий и самого феномена
сексуальности. Не случайно возникшие в последнее десятилетие программы гей-лес-
биян-исследований или gt/eer-сексуальности в североамериканских
университетах как раз и направлены на то, чтобы исследовать феномен сексуальности более
широким образом, чем это имеет место в классических "гендерных" или "женских
исследованиях". Поэтому Батлер совершает следующий радикальный
эпистемологический жест — отказывается от традиционного, свойственного
классическому феминизму понимания "гендера" как социального конструкта, так как в нем, по
ее мнению, оказываются "потерянными" характеристики сексуальности и "тела";
взамен традиционному подходу Батлер предлагает новую трактовку проблемы со-
тШч р. 15.
1351Ж, р. 219.

224
Глава 3
отношения сексуальности, пола и тендера в современной феминистской теории.
"В противоположность концепции сексуальности как своего рода "выражения"
тендера в этой ситуации мы понимаем сам тендер как собранный как раз из того,
что остается в сексуальности неартикулированным", — пишет Батлер. Только
децентрированный субъект доступен желанию и сексуальности, повторяет она
тезис известного культуролога Лео Берзани 136, в то время как традиционное
понимание тендерного конструкта в социологии, например, в принципе
исключает возможность фиксации такой характеристики в структуре
субъективности, как характеристика сексуальности. А это значит, что традиционная
феминистская теория ограничивает структурацию женской субъективности.
В книге "Тела, которые значат" Батлер пишет о противоречивом статусе
понятия "тендер": в нем не может быть и не должно быть некой фиксированной
"истины", как это зачастую предполагают феминистские идеологи и
теоретики. Тендер, продолжает Батлер, не есть ни психическая истина, сведенная к
"внутреннему" или "скрытому" в структуре субъекта, ни проявление
поверхностных субъектных характеристик; напротив, это понятие скорее может быть
понято как игра между психикой и внешним проявлением. Однако это такая
"игра", напоминает Батлер, которая, тем не менее, регулируется властным гете-
росексистским дискурсом, хотя и не сводима к нему.
Именно в такой трактовке тендера Батлер рассматривает дихотомию
гомосексуальное/гетеросексуальное в современном дискурсе сексуальности как
дискурсе власти. Она так же, как и другой современный известный
феминистский теоретик диеег-идентичности — Ив Кософски Сэджвик, считает, что
дихотомия гетеросексуальное/гомосексуальное является одной из базисных в
традиционном западноевропейском философском дискурсе: дискурс гетеросек-
суальности при этом рассматривается как властный и редуцирующий по
отношению к "гомосексуальной субъективности". Однако Джудит Батлер, являясь
лесбийским феминистским теоретиком, тем не менее в отличие от многих
теоретиков лесбийской сексуальности 70-х годов, романтизирующих "уникальную"
лесбийскую женскую сущность, рассматривает классическую дихотомию
гомосексуальное/гетеросексуальное прежде всего не как политическую или
идеологическую, но как логическую схему. Поэтому у Батлер в ее феминистском
эпистемологическом проекте в целом речь идет не о лесбийской субъективности, но о
"гомосексуальной структуре субъективности" как женщин, так и мужчин.
Маскулинное и феминное как основные в традиционной культуре тендерные
характеристики субъективности, по мнению Батлер, выраженном в книге
"Психическая жизнь власти: Теории подчинения" (1997)137, формируются через
определенный властный механизм, который она обозначает как механизм
"меланхолической идентификации", то есть через конструкцию "меланхолийного тендера"138.
mBersaniL The Freudian Body: Psychoanalysis and Art. N.-Y.: Columbia University Press, 1986, p. 14.
137 Butler J. The Psychic Life of Power: Theories in Subjection. Stanford, California: Stanford
University Press, 1997.
138 Батлер Д. Меланхолийный тендер / Отторгнутая идентификация // Гендерные
исследования, №1,1998. Харьков: ХЦГИ, ее. 101—121.

Теория феминизма
225
Главным в этой конструкции субъективности является, по словам Батлер, "отказ
желать и жертвование желанием": под желанием понимается традиционное
психоаналитическое желание к потерянному объекту, когда в качестве
"идеального" примера потерянного объекта желания выступает гомосексуальный
объект. Как известно, основным чувством в отношении потерянного объекта
желания в традиционном психоанализе выступают чувство и механизм
меланхолии — поэтому Батлер и использует понятия "меланхолийного тендера" или
"меланхолийной идентификации". Что является основным с логической точки
зрения парадоксом в фрейдовом механизме меланхолии как основном чувстве
по отношению к потерянному объекту, спрашивает Батлер. То, что потеря не
была признана и не признается как утрата, отвечает она. Другими словами, в
данной логической конструкции действует парадоксальная логика отрицания
потери: "я не любила ее и не потеряла ее" для женщины и "я не любил его и не
потерял его" для мужчины. Таким образом, заключает Батлер, главным во
фрейдовом механизме меланхолии является перевод реальных характеристик
потерянного объекта на уровень символического. "Если при меланхолии потеря избегается,
это не значит, что она устраняется", — пишет Батлер. По ее мнению, потеря
переводится на символический уровень. В результате исключенный объект желания
(гомосексуальный объект) через механизм "меланхолической
идентификации"становится внутренней, скрытой частью субъективности, принимая при этом форму
"радикально другого" по отношению к общей гетеросексуальной
субъективной структуре. "Тем самым, — пишет Батлер, — идентификация содержит в
себе как запрет, так и желание и таким образом воплощает не допущенную до
переживания утрату гомосексуального катексиса".
"Если мы соглашаемся с тем, — продолжает Батлер, — что гетеросексуальность
натурализует себя, настойчиво утверждая радикальную "друговость" гомосексуальности,
то это значит, что гетеросексуальная идентичность приобретается через
меланхолическую инкорпорацию отторгнутой любви: мужчина, настаивающий на цельности
своей гетеросексуальности, будет утверждать, что он никогда не любил другого мужчину и,
следовательно, никогда его не терял. Эта любовь, эта привязанность подпадают под
двойной отказ — не любимого и не утерянного. Это "не-не" и формирует, таким
образом, гетеросексуальный субъект— идентичность, построенную на отказе признать
привязанность и, следовательно, на отказе переживать ее"139.
Итак, батлеровское логическое определение тендера как понятия
усложняется и дополняется тезисом о том, что тендер производится как ритуализован-
ное повторение набора конвенций "принудительной гетеросексуальности" (в этой
общей логике тендерного производства на женское, по словам Батлер, выпал всего
лишь более зрелищный тендер); поэтому тем более амбивалентными в
современной феминистской теории оказываются все стратегии по утверждению той или иной
стабильной тендерной (в том числе феминистской) идентичности. Более того, ока-
зывается, что то, что, по словам Батлер, в традиционной тендерной конструкции
139 Там же, с. 108.

226
Глава 3
с наибольшей очевидностью перформативно представляется как "гендер",
вообще есть знак и симптом тотального непризнания и отказа.
Как же в таком случае быть с той областью сексуально "неперформабель-
ного" в традиционных теориях социологизированного тендера, которое в
современной теории феминизма получило определение gueer-субъективности,
задает вопрос Батлер.
Однако понятие queer Батлер также отказывается понимать как некую
дополнительную по отношению к традиционной сексуальности субъективную
характеристику или сущность, определяя характеристику queer также в пределах пер-
формативной структуры субъективности. Другими словами, конструкцию queer-
идентичности Батлер также понимает не как уникальную идентичную
структуру^ в зависимости от действия эффектов власти —сил подавления и
сопротивления, их стабильности или вариабельности. Поэтому дискурс queer, по ее мнению,
функционирует в современной культуре отнюдь не в качестве
романтизированного дискурса, но в качестве практики, чьей целью является "устыжение субъекта
через его наименование" — то есть производство субъекта через практики
стыда™. Данный тип дискурса Батлер обозначает как "гомофобический" и вновь
напоминает о репрессивных механизмах исключения в современной культуре, или,
цитируя Гайатри Спивак, о "необходимой ошибке идентичности"141, которая лежит
в основе любых идентификационных стратегий по производству "субъекта".
На основании данных теоретических тезисов нельзя поэтому считать, по
мнению Батлер, что практики самоименования дыеег-субъектов, принятые сегодня в
качестве ведущих политических днеег-практик в Северной Америке, способны
избавить их от действия дискурса власти и противопоставлять дыеег-идентичность
традиционной, маркированной властью и обслуживающей ее законы.
Queer-идентичность также производится властью, утверждает Батлер, только другими
способами — не через дискурс нормы, но, как было сказано выше, через дискурс стыда.
И только если понимать всю комплексную историю властного производства queer-
идентичности в современной культуре и амбивалентность ее
функционирования в структуре перформативной субъективности, можно избежать
односторонних ограничений и в политической реализации дыеег-субъективности в
современном мире через популярную политизацию gueer-театрализованности:
публичные практики переодевания, публичные butch-femme и с/год-спектакли,
гиперболические "перформансы смерти" в практиках /У/е-7/7//дыеег-активизма,а
также в практиках политизации СПИД-осведомленности через сферу
публичного или в публичных практиках манифестации болезней. В то же время
политическая деконструкция понятия queer, которую предлагает Батлер, не только, по
ее мнению, не парализует политическое использование данного термина в
современных политиках сопротивления, но, напротив, способна расширить
возможности его политического применения в общих антигомофобических (женских,
черных, цветных, восточноевропейских) политических проектах современности142.
140Butler J. Bodies That Matter..., p. 226.
141 Ibid., p. 229.
™Ibid.,p. 233.

Теория феминизма
227
"Феминизм теоретизирует политическое"
Вопросы, которые встают сегодня перед феминистской теорией, это, по
мнению Батлер, не просто вопросы внутри академического дискурса, но
актуальные вопросы развития современного политического дискурса и феминистских
политических практик в целом, потому что теоретическое в современном
феминизме и есть, по ее словам, политическое. Батлер напоминает, что
решающим феминистским вопросом в отношение традиционных дискурсивных
политических конвенций является вопрос "кто?": кто квалифицирован в нашем
политическом дискурсе как "субъект", как "субъект" истории, как "гражданка/
ин"? Кто квалифицирует такие понятия как "раса", "класс", "гендер",
"реальность", "опыт", "политика", "политическое действие", "этика"? Кто, в конце
концов, квалифицирует это "кто", а также конструкцию "я" и "другой'?
Совокупность стоящих перед феминистским политическим дискурсом
вопросов Батлер формулирует в книге, изданной под ее совместной с известным
феминистским политологом Джоан Скотт редакцией — "Феминистки
теоретизируют политическое" (1992)143. Во введении к книге репрезентированы
вопросы, на которые, по мнению Батлер, должна ответить феминистская
политическая теория в конце XX века:
Каким образом феминистская политическая теория должна дискурсивно
реагировать на новые условия функционирования дисперсивной, нелокализуемой, симулятив-
ной власти и "двойного дискурса доминации" в современной культуре? Какие виды
политической и моральной активности возможны внутри феминистской позиции,
которая сегодня работает вне понятия универсального субъекта или стабильного "я'?
Что происходит с понятием '"опыта", столь важного для феминистской политической
теории, если субъект опыта деконструирован? И если феминистские политики не могут
иметь больше в качестве своего ресурса непроблематизированный женский "опыт",
что происходит с политической целью исследования условий, в которых женщина
может познать себя? Может ли существовать феминистская политика вне
онтологического основания единой категории "женщина'? И если становится понятным, что
политический дискурс может иметь различные и меняющиеся сигнификации (в том числе си-
мул яти в ные, ложные или бессознательные), то каковы в таком случае политические
последствия для теории феминизма и феминистских практик?..144
Отвечая на эти вопросы, современные феминистские теоретики в первую
очередь вскрывают механизм исключения 145, лежащий в основе любых
основополагающих понятий, который конституирует и натурализует их. Например,
напоминает Батлер, в просветительское понятие субъекта, до сих пор
являющееся образцом эпистемологической модели и для современного
познавательного дискурса, не входит женский субъект, а в понятие "женского субъекта" в
том виде, как оно закреплено в западном дискурсе, не входят понятия, напри-
143Feminists Theorize the Political / Butler 1, Scott J. W. (eds.). New York & London: Routledge,
1992.
144 7Ш., p. xiii.
145 Ibid., p. xiv.

228
Глава 3
мер, цветных женщин, восточноевропейских, черных или лесбиянок и т.д.
Одновременно гомогенизированное понятие "другого" в традиционной западной
бинарной логике связано с политическим механизмом лишения прав, которое
поэтому использовалось как эффективный аргумент для стратегий
колонизации.
Поэтому феминистская политическая теория начинает с пересмотра и
переоценки основополагающих традиционных политических понятий,
построенных на механизмах исключения. Следует заметить, что феминистская
деконструкция основополагающих понятий политического дискурса не имеет целью
их отрицание, по словам Джудит Батлер. Напротив, целью является
переосмысление этих понятий и новое использование их в качестве стратегических
инструментов и эффектов, подчиненных критическому описанию и развитию.
Например, в категорию субъекта или политической идентичности в современных
политических науках феминистские теоретики призывают вводить параметры
"класса", "гендера" и "расы", но не в качестве дополнительных дескриптивных
атрибуций субъекта, позволяющих иметь о нем "более полное" представление,
но в качестве большего —- того логического аргумента, который через
вышеназванную теоретизацию понятия "субъект" позволяет всесторонним образом
осуществлять критику политик идентичности в современных политических
теориях. Именно понимание политически сконструированной структуры
субъекта властью помогает понять его новые возможности, постулируют
феминистские теоретики. В частности, понятно, что если субъект никогда не является
окончательно сконструированным, но субъективируется и производится властью
вновь и вновь, то, таким образом, субъект никогда не является некой основой
или продуктом, но постоянной возможностью определенных ресигнификатив-
ных процессов. Поэтому недостаточно просто сказать, что субъект "включен" в
политическое поле: за этим выражением, считает Батлер, теряется понимание
того, что субъект постоянно производится в нем — то есть является
сконструированным как полностью политическое существо. В этом смысле
современный постмодернистский тезис о смерти субъекта отнюдь не означает конца
действий, речи или политической борьбы, напоминает Батлер.
То же относится и к использованию в феминистской политической науке
категории "женщина". По словам Батлер, любая попытка придать
универсальный или специфический контекст категории "женщина", заранее предполагая
гарантии солидарности в данной содержательной коннотации, напротив,
никогда не приведет к объединяющему основанию феминистского
политического движения. Категории идентичности вообще никогда не являются простыми
дескриптивными категориями, но всегда нормативными, а значит,
исключающими, настаивает Батлер. Это не значит, продолжает исследовательница, что
сама категория "женщины" не может быть использована в политической
теории и практике феминизма, но в новом логическом и политическом контексте
она должна допускать такое множество различий, которое не может быть тота-
лизовано или суммаризовано посредством дескриптивной категории
идентичности: то есть в новом теоретическом контексте она должна быть открыта к

Теория феминизма
229
постоянным ресигнификациям146. Поэтому основным теоретическим
вопросом современной феминистской теории должен становиться не вопрос о
параметрах определения политической сущности понятия "женщина", но
функциональный политический вопрос о том, на основе каких механизмов исключения
"женщина" сконструирована как категория внутри различных дискурсов.
Этому основному вопросу должны соответствовать и другие функциональные для
современных женских политических практик и политической теории вопросы:
как сексуальное различие определяет различие в социальных отношениях? И
каким образом отношения подчинения и дискриминации сконструированы
через сексуальное различие? В этом новом контексте отношения к политической
категории "женщина" актуальная в феминистской теории последних лет
дилемма "равенства" против "различия" перестает быть актуальной — так же как
и иллюзорная гомогенная общность "женщины" не должна больше
противостоять другой иллюзорной гомогенной общности — "мужчины": в условиях,
когда общая идентичность поставлена под вопрос, традиционный
феминистский политический вопрос о том, должна ли женская идентичность строиться по
модели мужской с целью быть ей равной либо утверждать свое собственное
различие, обессмысливается, считает Батлер.
В то же время, по словам Батлер, тезис современной феминистской
политической теории о необходимости деконструировать субъект феминизма не
означает требования уничтожить его. Необходимо продолжать его использовать,
но использовать в замещенном контексте, освобождая от старых значений, когда
он использовался исключительно как инструмент подавления, и открывая для
новых будущих: ведь деконструировать понятие, напоминает Батлер, — значит
мобилизовать означаемое для поиска альтернативного производства значений.
При этом огромная роль в процессе логической деконструкции отводится
процедуре денатурализации понятий (например, понятий "гендер" или
"женщина"), ибо только в таком случае с понятия "снимается" его априорная и
репрессивная закрепленность. В отношении политического использования категории
"женщина" денатурализация понятия означает расширение возможностей его
использования в виде расширения практических атрибуций и действий, пишет
Батлер147. На упреки в том, что только сейчас, когда женщины только начали
ощущать себя единой категорией, поставить ее под вопрос означает лишить
женщин задач политической борьбы, Батлер отвечает: а разве женщины хотят
становиться субъектами политического действия по модели, которая
производится через логику отвержения и исключения?..
Если категория "женщины" больше не связана с какой-либо универсальной
сущностью, то каким образом сегодня, спрашивает Батлер, могут определяться
задачи феминистской политической борьбы. Поскольку в современной
политической феминистской теории признается множественность социальных
отношений, в которых сексуальное различие всегда сконструировано различны-
ми способами, соответственно, и борьба против подчинения и дискриминации,
Ш1ЬЫ., р. 16.
1471Ш., pp. 15—16.

230
Глава 3
отвечает на этот вопрос Батлер, также должна быть репрезентирована во
множественных, специфических и дифференцированных формах. Конечно,
заключает Батлер по поводу современных теоретических проектов политической
теории феминизма, "открытость" категории "женской политической
идентичности" ведет к определенному риску в феминистских политических действиях в
конце XX века. Но очевидно, этот риск и является постоянным и необходимым
способом для развития общего процесса демократизации в условиях
постсовременности. И в этом смысле только такой риск и может служить основанием
для современных феминистских политик.

Постфеминизм:
субъективность,
сексуальность у
идентичность

Постфеминизм:
субъективность,
сексуальность,
идентичность

Постфеминизм: субъективность, сексуальность, идентичность
233
ПОСТФЕМИНИЗМ:
СУБЪЕКТИВНОСТЬ, СЕКСУАЛЬНОСТЬ, ИДЕНТИЧНОСТЬ
Феминизм и постфеминизм: сходства и различия
Феминизм 80-х и 90-х годов характеризуется целым рядом концептуальных
конфликтов и противоречий, которые ведут к дальнейшей фрагментаризации
феминизма как единого течения и способствуют появлению в 90-е годы
феномена постфеминизма.
В 70-е годы основным конфликтом в феминизме являлся, по словам Терезы
де Лауретис, конфликт между академическим феминизмом и активизмом,
принявший форму "активизм против академизма". Де Лауретис определяет его как
конфликт между теорией и практикой, ведущий к поляризации позиций или за
теорию, или против теории. Оппозиция практика/теория в 80—90-е годы
модифицирует формы своего проявления и выступает, по мнению де Лауретис, в
виде оппозиции лесбийской идентификации против гетеросексуальной, а
также оппозиции women's studies против feminist cultural theory. Основным же
противоречием в феминистской теории 90-х годов Тереза де Лауретис называет
противоречие между центрированным и децентрированным тендерным
субъектом, которое ведет к появлению феномена постфеминизма.
В книге, изданной под редакцией Мишель Барретт и Энн Филлипс
"Дестабилизировать теорию: Современные феминистские дискуссии" (1992) \ авторы
называют три основные причины, в зависимости от действия которых
современный феминизм, по их мнению, проходит к концу XX века стадию
"радикального самокритицизма":
1) политическое влияние цветных женщин внутри феминизма;
2) переосмысление роли сексуального различия, а также артикуляция
других типов различий (классовых, расовых и национальных) внутри структуры
женской субъективности, которые не были в достаточной степени
артикулированы теоретиками "второй волны" в феминизме;
3) влияние постструктурализма и постмодернизма на феминизм.
На основе выделенных причин авторы признают в современном
феминизме переход от "феминизма равенства" к "феминизму различия", а также от
феминизма к постфеминизму.
Энн Брукс в книге "Постфеминизмы: Феминизм, культурная теория и
культурные формы" (1997)2 определяет постфеминизм как результат критики как внутри,
1 Destabilising Theory: Contemporary Feminist Debates / Barrett M„ Phillips A. (eds.). Cambridge:
Polity Press, 1992.
2 Brooks A Postfeminisms: Feminism, CulturalTheory and Cultural Forms. London & New York: Routledge,
1997.

234
Глава 4
так и вне феминистского дискурса либерального феминизма, изменяющей его
концептуальную и теоретическую базу на основе новых философских,
политических и методологических подходов. Постфеминизм, по мнению Брукс,
артикулирует теоретические проблемы, которые возникли вне феминистской
теоретической мысли, но на стыке развития как феминистского,так и других
критических дискурсов современности — постмодернизма и постколониализма. В целом
постфеминизм характеризует, по мнению Брукс, движение от модернизма к
постмодернизму в современном мире: если феминизм в концепции Энн Брукс
относится к социально-политической и культурной парадигме модернизма, то
постфеминизм—к парадигме постмодернизма. Общей характеристикой для
интеллектуальных движений современности являются, по мнению Брукс, их антифундациона-
лизм и направленность против традиционных, "либеральных" моделей культуры.
Энн Брукс доказывает, что постфеминистская концептуальная позиция
основывается на постмодернистской концепции "смерти субъекта", то есть
утверждении, что эпистемологический статус субъекта в современном знании
определяется через дифференциацию пролиферирующих различий. В
противоположность модели либерального гуманистического понимания субъекта как
единого и рационального в постфеминистском дискурсе субъект понимается
как фрагментарный и противоречивый. Если же мы признаем противоречивую
природу субъективности, то одновременно мы признаем и возможность
выбора для нее различных и множественных репрезентаций в различных ситуациях
и между различными дискурсами; другими словами, по словам Брукс,
увеличивающаяся гибкость и подвижность структуры идентичности влияет
одновременно на уровни и формы ее репрезентативных политик. В результате в
современных культурных политиках происходит фундаментальная пролиферация
субъективной репрезентации: культурные формы не могут больше
рассматриваться через единое культурное значение и должны быть поняты различными
способами посредством репрезентации различных — маргинальных для
традиционной культуры — культурных и субкультурных групп. В общем
плюральном контексте современности идентичность, по словам Брукс, становится
более гибкой и фрагментарной, определяемой через различные контрасты —
такие, как контрасты между женской и мужской идентичностями,
гей-лесбийской, черной и белой, цветной и восточноевропейской и т.п. Главное же
отличие феминистского постмодернизма от классического состоит в том, что он, по
мнению Брукс, отказывается признавать женскую природу в качестве эссенци-
алистской и единой и предлагает вместо этого контекстуализацию различных
женских аффирмативных действий и женского перформативного опыта.
Понятиями, которые интенсивнее всего подвергаются постфеминистскому
переосмыслению, являются, по словам Брукс, понятия классической
феминистской теории — такие, как "подавление", "патриархат", "сексуальность" и
"идентичность", считающиеся основными понятиями феминистского дискурса
"второй волны"; их модификации возникают под влиянием прежде всего
культурной теории, постструктурализма и постмодернизма. Например, понятия
"подавление", "патриархат" и "женщины" модифицируются под влиянием исполь-

Постфеминизм: объективность, сексуальность, идентичность
235
зования понятий "класс", "раса" и "этничность". В частности, признание расовых и
классовых различий в общей категории "женщины" подчеркивает различия в
качестве и стиле жизни женщин, их социальном статусе; эти различия, по словам
Брукс, оказываются сегодня более значимыми в жизни конкретных женщин, чем
общие абстрактные условия женского существования, которыми оперировали
теоретики "второй волны" феминизма. Известный современный философ
Славой Жижек называет различия по принципу расы, класса и национальности не
просто дополнительными характеристиками в структуре субъективности по
сравнению с половыми и сексуальными различиями, которыми оперировал
классический феминизм, но "травматическими шоками идентификации" в общих
процедурах становления женской (и мужской) субъективности в конце XX века 3.
В этом смысле постфеминизм знаменует концептуальный поворот от
"проблематики равенства" к "проблематике различия": в общем процессе
дискурсивных изменений в современном мире постфеминизм, по мнению Энн Брукс,
способствует более широкой и плюралистичной практике применения
феминизма, преобразуя классический феминистский дискурс в модель негегемон и-
ческого феминизма, способного дать голос различным, в том числе локальным и
постколониальным, феноменам современной женской культуры.
По мнению Энн Брукс, отличие постфеминизма от феминизма состоит:
в вызове, который постфеминизм бросает "феминистскому
эпистемологическому фундационализму";
в постфеминистском отказе от специфических дисциплинарных границ
классического феминизма;
в постфеминистском отказе от репрезентативных ограничений \
Тем не менее постфеминистский проект в целом не означает, по мнению
Брукс, деполитизацию феминизма: скорее он выражает концептуальное
изменение на уровне феминистских концепций и теории: хотя новые
репрезентативные стратегии не предполагают, по выражению Брукс, равенство или
свободу в режимах репрезентации, в то же время они по-прежнему подчеркивают
значимость понятия "политической идентичности" в постфеминизме.
Основные проблематизации феминистского дискурса
в современной культуре
а) проблематизации либеральных "политик равенства"
Наиболее явным образом проблематизация классических феминистских
"политик равенства" прослеживается как в современном феминизме и
современном женском движении, так и в постколониальном дискурсе, оказавшем
огромное влияние на феминистский дискурс и женское движение 90-х годов.
Уже к концу 70-х годов после теоретического энтузиазма и политической
энергии поздних 60-х годов французское "Движение освобождения женщин"
(MLF) испытал серию политических неудач и разочарований, заставивших их
4izekS. The Plague of Fantasies. London & New York: Verso, 1998, pp. 60—64.
4 Brooks A. Postremimsms...,pp. 210—211.

236
Глава 4
остановиться и возвращаться назад, переосмысливая теоретические и
политические основания женского движения в современном мире. В результате
знаменитая группа "Психоанализ и политика", положившая начало разработке
женской феминистской теоретической мысли во Франции, теориям женского
письма и чтения — наравне со множеством других французских
женщин-теоретиков конца XX века, — сегодня наиболее определенно противостоит
феминизму. Главной причиной этого парадокса является осознание факта разрыва
между идеологическими и теоретическими концепциями либерального
равенства, лежащими в основе дискурсов феминизма, постколониализма и женского
движения, и углубляющимися практиками реального социального и
политического неравенства в современном мире, а также разрыва между поставленными
в феминизме "второй волны" политическими задачами и реальным опытом их
реализации 5.
Параллельно разочарованиям в феминизме и женском движении возникли
определенные разочарования в постколониальных движениях и их результатах.
Так же как в феминизме было осознано коренное отличие формальных женских
прав от реальных, в постколониальном феминистском дискурсе стало
очевидным различие между "внешней колонизацией" (которую оказалось
возможным преодолеть, достигнув формальной независимости бывших колониальных
государств) и так называемой "внутренней колонизацией", эффекты действия
которой неустранимы простыми усилиями воли или практиками соблюдения
законности. В частности, в теоретической и политической переориентации
постколониального феминистского дискурса большую роль сыграли
постколониальные исследования Франца Фэнона и его книга "Черная кожа, белые
маски" (1952)б. Фэнон, как известно, провел анализ расово сконструированной
идентичности, выделяя в ней телесные и бессознательные основы
функционирования. Главным выводом Фэнона является вывод о несводимой
гетерогенности национальной, расовой или сексуальной идентичности постколониального
субъекта в противовес идеализированной фигуре "черной идентичности", на
которой настаивал антиколониальный дискурс 60-х годов: он определяет
новую субъектную позицию черного субъекта как экс-центричную, несводимую к
функции единого рационального сознания. Кроме того, Фэнон фиксирует
следующий парадокс постколониальной реальности, осмысление которого оказало
огромное влияние на феминистскую колониальную критику: хотя явные
стереотипы неравенства в ситуации постколониализма дезавуированы, в неявной
форме они по-прежнему проявляют себя в том, что черный субъект
воспринимается западным дискурсом как "другой", с которым идентификация невозможна. С
другой стороны, Фэнон предупреждает, что поиск националистичной
идентичности, постколониальной независимости и этнической аутентичности через так
называемые "политики равенства" в стратегиях постколониализма в конечном итоге
всегда приводит к гомофобии, расизму, мизогинии и другим видам неравенства.
5Spivak G. С Imperialism and Sexual Difference // Oxford Literary Renew 8, pp. 1—2.
6Fanon F. Black Skin, White Masks. London: Pluto Press, 1986.

Постфеминизм: субъективность, сексуальность, идентичность
237
б) проблематизация идентичности в постфеминизме
Итак, постфеминизм критикует феминизм за тенденцию рассматривать
женский опыт и женскую субъективность как единые и анализировать их с
помощью единого дискурса и единых аналитических средств, утверждая в
противоположность классическому феминизму идентичность как плюральную, а опыт
как противоречивый, обосновывая так называемую "политику различия",
которая является своеобразным ответом на противоречия феминистской теории,
возникшие в ней в 90-е годы.
Например, как уже было сказано выше, Джудит Батлер на основе фукиан-
ской концепции децентрированного субъекта вообще отвергает бинарные
оппозиции мужского и женского в структуре субъективности и отрицает понятие
так называемой "женской идентичности". По Батлер, пол является перформа-
тивным образованием и эффектом перформативных действий, поэтому не
имеет никакого онтологического статуса вне их. Другими словами, Батлер в
постфеминистской концепции перформативной субъективности выступает как
против концепций либерального феминизма с их требованием установить
тендерную симметрию и тендерное равенство женского субъекта с мужским, так и
против радикального феминизма с его настаиванием на особой женской
идентичности, принципиально отличающейся от мужской.
Линда Николсон, одна из видных теоретиков постмодернистского феминизма,
редактор известной книги "Феминизм/постмодернизм" (1990)7, ставит под
сомнение идею единой феминистской теории и выдвигает тезис о возвращении к
идее кросс-культурного подхода для того, чтобы включать в теоретическое поле
феминизма такие дискурсы, как антирасистский, антиимпериалистский или
дискурс сексуальных меньшинств. При таком новом методологическом подходе от
феминистской теории требуется сегодня, по ее мнению, новое понимание и
использование классических феминистских категорий — в первую очередь
категории идентичности. По мнению Николсон, только постмодернистский феминизм
может обеспечить эффективное использование понятия "различие" в
контексте феминистской проблемы женской идентичности, что сделает феминистский
анализ современности более продуктивным и действительно многообразным.
Рози Брайдотти также формулирует тезис о потере единой и
рациональной женской субъективности и замене ее "номадической субъективностью", а
также критикует модернистское понятие "равенства", которое она понимает
как скрытую и завуалированную форму доминации. По ее мнению, категория
"тендер" перестает быть ведущей категорией в феминизме, так как сегодня все
чаще используется конструкция "кризиса идентичности" вместо понятия "ген-
дер". Другими словами, Рози Брайдотти проблематизирует понятия
субъективности, тендера и тендерной идентичности и предлагает мыслить женскую
идентичность "по ту сторону" понятий "пол" и "тендер".
Феминистский постколониальный дискурс также отказывается от
признания целостных и единых субъективных структур. Например, Хоми Бхабха, кон-
7 Feminism/Postmodernism / Nicholson L (ed.). New York & London, 1990.

238
Глава 4
цепции которого широко используются феминистскими постколониальными
теоретиками, предлагает обозначение современного постколониального
субъекта как "гибридного"8, в котором нет и не может быть какой-либо единственной
идентичности (национальной, исторической, трансцендентной), но
одновременно сосуществуют различные взаимоисключающие характеристики, которые, тем
не менее, не исключают друг друга, но переобозначаются и переводятся в
другие термины и формы. Тезис о субъектной постколониальной "гибридности"
становится одним из основных тезисов женского постколониального дискурса,
обусловливая также направленность женского постколониального дискурса
против любых форм западного центризма.
Одна из концепций нового понимания женской идентичности предложенаДон-
нойХэрэуэй в ее концепции идентичности как киборг-идентичности. В
знаменитой работе "Манифест для киборгов" (1985)9 Хэрэуэй определяет параметры
киборг-субъективности (современного гибридного "мы") в терминах ситуационных
генных технологий: в ней перемешаны биологическое и технологическое,
органическое и машинное, текстуальное и мифическое, экономическое и политическое;
субъект в таком случае понимается как "материально-семиотический актер". В
книге "Приматы, киборги и женщины: Переоткрытие природы" (1991) Хэрэуэй
дает новое определение идентичности как "дискурса иммунной системы":
современная субъективность — это, по ее мнению, "биологическое тело с точки
зрения иммунной системы". Смысл этой конструкции, по мнению Хэрэуэй,
состоит в том, чтобы перефигурировать множественную и гетерогенную
структуру субъективности вне традиционной геометрии часть/целое, принятой в
классическом дискурсе идентичности. Иммунная система как биополитическая
карта субъективности понимается Хэрэуэй как главная репрезентация системы
различий в современном мире: различие в структуре субъективности
репрезентировано как микроразличие — различие на генном уровне, и конституировано
как биологически ситуационное, а не психологическое или социальное. Таким
образом, философский проект Донны Хэрэуэй в конце 90-х годов репрезентирует
дальнейшую деконструкцию женской феминистской идентичности, определяя па-
радигмальное условие развития современной феминистской теории в целом.
Противоречия и проблемы в теории современного феминизма
АлисЖардин
Противоречия между американским и французским феминизмом 70-х годов.
Основное различие между французской и американской феминистской теорией 70-х
годов состояло, по мнению АлисЖардин, специально посвятившей исследованию
этой проблемы известную книгу "Gynesis. Конфигурация женщины и
современность" (1985)10, в различном отношении к проблематике женской субъективнос-
*Bhabha Н. К. DissemiNation: Time, Narrative, and the Margins of the Modern Nation // Nation
and Narration/ Bhabha H. K. (ed.). London & New York: Routledge, 1994, pp. 291—322.
9Haraway D. A Manifesto for Cyborg // Socialist Review 15.
l0JardineA. Gynesis. Configuration of Woman and Modernity. Itchaca: Cornell University Press, 1985.

Постфеминизм: субъективность, сексуальность, идентичность 239
ти: если общей задачей французского феминист- I
ского мышления являлась денатурализация
понятий либерализма и гуманизма, натурализованных
эпохой Просвещения, и прежде всего понятия
субъекта, то американский философский
феминистский проект 70-х годов строился в основном
на аффирмации женской субъективности. Други- -
ми словами, в основе американско-французско- О
го феминистского теоретического "разрыва"
лежит, по мнению Алис Жардин, методологическое
различие между пониманием женщины "как про- : -Ш
цесса" во французской феминистской теории и ! "" I
женщины "как половой идентичности" в
американской. Общая концептуальная позиция американских феминисток в 70-е годы,
по мнению Жардин, связана с: а) отказом от бессознательного, б)
настаиванием на стабильной структуре "я" и в) пониманием языка только как
коммуникативной функции. Поэтому американские феминистки 70-х годов, считает
Жардин, подчеркивали этическую значимость феминистского дискурса — как
"вызывающего стремление к действию", в то время как французские теоретики
осуществляли в основном критику символических и лингвистических форм пат-
риархатного дискурса. С другой стороны, особенностью французского
феминистского проекта являлась, по мнению Жардин, политизация всего спектра
традиционно полагавшихся нейтральными дискурсивных систем и понятий,
признающихся способными осуществлять радикальную критику патриархатной
культуры (в частности, политизируются и идеологизируются понятия женского
письма и чтения, которые признаются новыми формами критики культуры).
Противоречия между гендером и полом. В современной феминистской
теории признается, что сегодня не может быть больше ни единого предмета
теории феминизма, ни единой методологии, а для таких современных концепций,
как радикальный или антирасистский феминизм, постколониальный феминизм
или феминизм женщин третьего мира, понятие "гендера" является не более
центральным, чем понятия "расы", "нации" или "класса".
Одним из основных методологических противоречий в современном
феминизме является противоречие между "теоретиками гендера" и "теоретиками
сексуального различия", базирующимися на "радикальной теории пола" (а не
гендера). Для теоретиков сексуального различия дихотомия пол/гендер не
имеет большого смысла: они критикуют понятие гендера за предпосылку
социального конструктивизма, трактующую субъекта в качестве "данного", в то
время как сами рассматривают субъективность через параметры производящейся
вновь и вновь сексуальности в ситуации расщепления сознания и языка.
Задача феминистского анализа, по мнению теоретиков сексуального различия, и
заключается в том, чтобы маркировать конститутивную асимметрию полов
посредством языка и бессознательного: политики субъективной сексуальной

240
Глава 4
трансформации в таком случае выступают приоритетными по сравнению с
телеологическими политиками тендерного конструктивизма.
Кроме того, теоретики сексуального различия настаивают на неприсваиваемом
характере феминного в традиционном конструктивистском дискурсе: ведь
стратегией женской субъективности в культуре является не "прямая" репрезентация, а лишь
миметическая симуляция феминного, по выражению Люси Иригарэ. Более того, по
словам Гайатри Спивак, феминное как дискурсивная продукция культуры
производится и уничтожается одновременно, не укладываясь в рамки тендерного
конструктивизма ". Отсюда возникновение политик сопротивления репрезентации и
тендерному конструктивизму в современной феминистской теории,так как признается,
что сама структура репрезентации в нашей культуре построена на "вычеркивании"
женского и, следовательно, не способна выразить этот феномен реальности 12.
Женское в концепциях теоретиков сексуального различия получает, скорее, статус
границы как предела репрезентативности, а не социального тендерного конструкта.
В эссе "Размышляя о поле: Заметки о радикальной теории сексуальности"13
Гейл Рубин, одна из культовых фигур современного феминизма, предложила
концептуализировать "пол" и "тендер" как две различные сферы анализа. Она критикует
редукционистский подход в феминизме, при котором сексуальность и ее
разновидности атрибутируются тендеру, а сексуальные отношения сводятся к тендерной
позиции или, напротив, тендер понимается как каузальный эффект действия
режимов сексуальности. В противоположность данной методологической установке
классического феминизма Рубин считает, что должны существовать нередуктивные
и некаузальные отношения между полом и тендером. Главный тезис Рубин состоит
в том, что она отказывается сексуальность и характеристики пола сводить к
сексуальному акту и к функции отношений между мужчиной и женщиной — то есть
к копуле или копулярным отношениям, отказывая при этом в правоте известному
тезису Кэтрин МакКиннон, что "сексуальность организует общество только через два
пола: женщин и мужчин". Рубин критикует МакКиннон за структурно статическое
понимание тендера и приписывание этой частной позиции "фальшивого
культурного обобщения о виктимизированной позиции женщины в культуре".
Рубин считает, что феминистская критика тендерной иерархии должна быть
преобразована в "радикальную теорию пола", внутри которой должна быть
развита автономная теория сексуальности и утверждена ее политическая
специфичность. В новое понятие сексуальности должны входить все категории
сексуальных миноритарных групп, которые нарушают традиционные границы ген-
дера и тендерных дихотомий: queer, садомазохизм, трансвестизм, межпоколен-
ческое партнерство, проституция и т.п. Другими словами, концепция
сексуальности и пола Гейл Рубин призывает обратить политическое внимание на
сексуальные миноритарные группы, которые не всегда состоят из женщин, не вписы-
uSpivak С С. In Other Worlds. N.-Y.: Routledge, 1987, p. 175.
12 Cornell D. Beyond Accommodation. Ethical Feminism, Deconstraction and the Law. N.-Y.:
Routledge, 1991, p. 12.
l3Rubin G. Thinking Sex: Notes fora Radical Theory of Sexuality// Pleasure and Danger: Exploring
Female Sexuality/ Vance (H. С (ed.). N.-Y.: Routledge, 1984.

Постфеминизм: субъективность, сексуальность, идентичность
241
ваются в традиционные тендерные дихотомии и которые сконструированы и
регулируемы государством путем патологизации. Рубин доказывает, что успех
феминистского антипорнографического дискурса в масс-медиа, базирующегося
на идентификации феминизма с теорией тендерного конструктивизма МакКин-
нон, в конечном счете обеспечен государственной властью и ее функцией
регуляции сексуальности и половых отношений: ведь не случайно, по мнению Гейл
Рубин, дискурс тендерного конструктивизма нашел себе мощного союзника в
лице государства, став выразителем официальной государственной политики.
Противоречия между гендерными и феминистскими исследованиями. В
современной феминистской теории существуют различные причины для различения
между "феминистскими" и "гендерными" исследованиями. По словам Рози Брай-
дотти, основной критике понятия тендера и тендерных исследований
подвергаются со стороны европейских теоретиков сексуального различия,
постколониальных и цветных феминистских теоретиков. Данное противоречие было
артикулировано в 80-е годы как противоречие между англо-американскими
"теоретиками тендера" и европейскими "теоретиками сексуального различия"и. Рози
Брайдотти утверждает, что понятие "тендера" сегодня является одной из
основных кризисных точек феминистской теории из-за своей теоретической
неадекватности и политической аморфности: оно, цитирует Брайдотти Лиану
Борги, подобно "гибкой форме для печенья", принимает любую форму в
зависимости от вашего желания. Брайдотти приводит пример Германии, в которой
феминистская волна 70-х годов не выдержала этапа академической институциализа-
ции прежде всего потому, что локальные немецкие феминистские традиции и
практики оказались более радикальными, чем пришедшее из американского
феминистского дискурса понятие "гендера", оказавшееся искусственной и
компромиссной формой для обозначения локальных феминистских практик.
Основное отличие тендерных исследований от феминистских в
формулировке Брайдотти заключается в том, что тендерные исследования базируются
на признании факта симметричного конструирования женского и мужского в
культуре, в то время как феминистские исследования исходят из признания
факта мужской доминации в культуре и социальных науках. Так называемое
"равное", или симметричное, конструирование гендера Брайдотти считает
завуалированной формой социального неравенства, призывая осуществлять
феминистский анализ современности: только такой анализ, по мнению
Брайдотти, действительно способен артикулировать женскую субъективность.
Противоречие между черными, цветными и белыми феминистками. В чем,
например, проявилось влияние практики и теории черных феминисток 80—90-х
годов на общефеминистский дискурс? В том, что они поставили под вопрос
исключительное фокусирование североамериканского феминизма на понятии гендера:
черные феминистки считают, что в основаниях понятия гендера на самом деле
лежат понятия "расы" и "класса". По их мнению, понятие "патриархат", используемое
14 Braidotti /?., Butler J. Interview: Feminism By Any Other Name // Differences, vol. 6, №№ 2—
3,1994, pp. 27—58.

242
Глава 4
"второй волной" феминизма и понимаемое в первую очередь как "мужская доми-
нация", носит этноцентристский характер, так как, например, черные мужчины вовсе
не обладают той же степенью и теми же формами власти, что и белые мужчины, а
белые женщины могут дискриминировать черных. В результате понятия
"патриархат" или "подавление" не могут в одинаковой степени быть применимыми к белым
и к черным женщинам, подвергающимся различным практикам подавления (в
частности, белые женщины не знают такой формы подавления, как расизм).
Поэтому черные феминистки считают, что этноцентристские концепции власти
и подавления женщин, которыми оперирует "вторая волна" феминизма, в
принципе не могут дискурсивно отразить живой опыт переживания расизма и
дискриминации черных женщин. Более того, дискурс "второй волны" феминизма, по их
мнению, не учитывает, что существуют не только разные формы подавления
женщин в культуре, но и разные формы женского сопротивления или что тендерное
неравенство как этническое неравенство может существовать не только в
отношениях женщин и мужчин, но и в отношениях, например, белых и черных женщин
и что черные женщины испытывают расизм и —- в противовес теориям
радикального феминизма 70-х годов — не только со стороны белых мужчин, но и со
стороны белых женщин. С этой точки зрения черные женщины зачастую отвергают саму
парадигму феминизма и предлагают собственные варианты женских
идентификационных политик, базирующиеся на постмодернистском методе "различения".
Противоречия между феминизмом и постколониализмом. Реальность
постколониализма в противоположность романтическим колониальным проектам
обнаружила сложность и противоречивость стратегий культурных
идентификаций, функционирующих в дискурсе под знаками "единого народа" или
"единой нации". Поэтому теоретики постколониализма настаивают на критерии
"временного измерения" в описании национальных политических общностей,
призванного заменить метод историцизма. Такой методологический подход
обеспечивает перспективу дизъюнктивных форм репрезентации
постколониальных культур и субъектов — в том числе женской субъективности.
Например, Фредрик Джеймисон настаивает на понятии "ситуационного сознания",
или "национальной аллегории" при характеристике постколониальной
национальной культуры, подчеркивая что индивидуальное сознание или опыт
постколониальной субъективности никогда не могут быть включены в
коллективный; при анализе постколониальной культуры, по мнению Джеймисона, нельзя
также использовать центристскую каузальную логику. В условиях
постколониализма, когда феминизм продолжает абстрактно настаивать на необходимости
солидарных и единых, построенных на отрицании доминирующего дискурса
национальных идентичностей, нельзя, по мнению постколониальных
теоретиков, обойтись без учета особенностей дисперсивных постколониальных
культур и различия женских постколониальных практик в современном мире.
Противоречие между феминистским знанием (феминистской
эпистемологией) и женским жизненным опытом, является одним из противоречий в феминизме

Постфеминизм: объективность, сексуальность, идентичность
243
"второй волны". Сара Хардинг в работе "Изобретая себя вновь как других: Новые
агенты истории и знания" (1993)15 осмысляет соотношение между опытом и
знанием. Она проблематизирует традиционное утверждение феминистской
эпистемологии 80-х годов о том, что только на основе переживаний женщин и женского
опыта может формироваться феминистское знание и что наиболее достоверным
типом знания является знание, исходящее из опыта репрессии и подавления,
потому что реально знать о репрессии может только переживший репрессивный опыт
субъект. Хардинг задает вопрос о том, действительно ли только
репрессированный субъект (женщина) может продуцировать знание и действительно ли
понимание подавления возникает только из опыта подавления? Ее точка зрения
заключается в том, что существует реальная опасность уравнивания определенных типов
"опыта" с "истиной", то есть с неким "истинным знанием", что ведет к
редукционизму и идеологизму в феминистской теории. Поэтому Сара Хардинг предлагает
ввести в феминистскую теорию понятие "противоречивых идентичностей" и
"противоречивых социальных позиций", потому что, по её мнению, не существует
никакого "опыта" как такового, но только осмысление некоторого опыта как мышление
на основе некоторой противоречивой опытной позиции. Отсюда, по мнению Сары
Хардинг, следует, что феминистское знание необязательно должны генерировать
женщины, причем репрессированные женщины, но и, например, мужчины и другие
группы, а положение черных и цветных женщин — белые женщины и наоборот.
Противоречия между феминизмом и гей/лесбийской теорией. Наиболее
распространенным определением предмета гей/лесбийской теории (и программ или
кафедр в североамериканских университетах) считается понятие сексуальности.
Огромную роль в формулировке данного предмета сыграло эссе Гейл Рубин
"Размышляя о поле", в котором она подвергла критике некоторых основополагающих
феминистских парадигм. Основным тезисом был тезис о том, что феминизм не
может быть единственной и основной теоретической моделью для понимания
сексуальности. "Вторая волна" феминизма, по мнению Рубин, базировалась в основном
на различении между биологическим (sex) и социальным полом (gender). При этом
понятие тендера мыслилось двояким образом: либо как набор атрибутов с акцен-
тацией на тендерную идентичность (как маскулинную, так и феминную), либо как
каркас для дифференцирующего анализа и путь для обозначения отношений
власти. Но как быть с теми типами идентичности, которые не подпадают под
тендерную маркировку, спрашивает в своем эссе Рубин. Поэтому основным тезисом
Рубин, направленным против теорий тендера, является тезис о том, что сексуальность
нельзя сводить исключительно к отношениям власти и подчинения, так как в
культуре существуют многообразные и альтернативные формы сексуальности
(например, гей/лесбийская сексуальность, которая не описывается конструкционистски-
ми понятиями тендера). Кроме того, Рубин критикует понятие тендера за его
социологизм и позитивизм в понимании проблем идентичности, субъективности и сек-
суальности, сведение тендерной проблематики к социологической. Куда в таком
15 Harding S. Reinventing Ourselves as Other: More New Agent of History and Knowledge // American
Feminist Thought at Century's End: A Reader/ Kauffman L. (ed.). Oxford: Blackwell, 1993.

244
Глава 4
случае исчезают такие характеристики сексуальности и субъективности, как
желание, наслаждение, опасность, удовольствие, спрашивает она. Получается, что
теория феминизма в ее общераспространенном виде редуцировала и
аннигилировала эти характеристики (так же как и само понятие сексуальности) из
тендерной теории. Также, настаивает Рубин, социологизированный тендерный
анализ не учитывает значимости символических форм реальности.
Для изучения альтернативных форм сексуальности в североамериканских
университетах в конце 80-х годов наравне с "женскими исследованиями", но отдельно
от них были созданы программы и кафедры гей/лесбийских исследований.
Толчком послужило размежевание феминистского и лесбийского дискурсов. По
мнению лесбийских теоретиков, феминистки создали выдающуюся теорию подавления,
однако не смогли создать адекватную теорию женской сексуальности: ее разработке
и должны быть посвящены новые гей/лесбийские университетские программы.
В то же время постмодернистский феминизм упрекает теоретиков
гей/лесбийских исследований за эссенциализм и использование бинарной логики
исключительности. Например, в книге Тендерная тревога" Джудит Батлер, как уже было
сказано, признается, что считать лесбийскую теорию авангардной позицией в
феминизме на сегодняшний день является ошибочным, ибо в конечном итоге этот проект
означает лишьусиление позиции "принудительной гетеросексуальное™". Она
доказывает, что лесбийское теоретизирование основывается на эссенциалистском
понятии идентичности, что, по ее мнению, является "теоретически наивным и
политически сдерживающим". Именно поэтому Батлер предлагает стратегии
"денатурализации" тендерных и сексуальных различий и рассматривает их как перформативные
стратегии, а методологически перспективной теорией субъективности в феминизме
на сегодняшний день ей представляется queer theory (плюрал изующая идентичность
через наркотические практики, butch-femme роли в лесбийских практиках
сексуальности, практики переодевания, транссексуальности и пролиферации эротических
миноритарных групп, перформирующих себя как самосознающих и пародирующих
и стремящаяся избежать бинарных оппозиций не только женского/мужского, но и
гетеросексуального/гомосексуального, а также маркировок феминизма как таковых).
Тереза де Лауретис также предлагает деконструкцию бинарных оппозиций
гетеросексуального/гомосексуального как "другой путь промысливания
сексуальности". В то же время она обращает особое внимание на тот политический
факт, что при институциализации гей/лесбийских программ в
североамериканских университетах женщины остаются по-прежнему "молчаливым большинством"
на фоне становящейся все более видимой в истории мужской гей-культуры. И хотя
именно де Лауретис в 1991 году вводит в феминистский дискурс понятие queer
theory с деконструирующей целью, уже сегодня оно представляется ей
политически проблематичным. Ей казалось, пишет де Лауретис, что понятие queer
способно избежать бинаризма и эссенциализма гей/лесбийских программ в
североамериканских университетах, однако данная методологическая установка
оказалась, по ее мнению, очередным "властным оборачиванием оппозиций" с
приоритетом гей-культуры над женской. По мнению де Лауретис, сегодня надо
говорить не только о гей- и лесбийских практиках в структуре сексуальной реп-

Постфеминизм: субъективность, сексуальность, идентичность
245
резентации, но и о "конститутивном молчании внутри них", формирующем
приоритет гей-субъективности над женской и лесбийской субъективностью в
современной культуре. Кроме того, она считает, что queer theory должна развиваться
сегодня не только внутри, но и против институциализации — параллельно с
другими миноритарными дискурсами, которые должны учиться на ошибках
феминизма для того, чтобы не воспроизводить исключающие и маргинализующие
практики новых образовательных университетских программ в Северной Америке.
Противоречия между постфеминизмом и феминизмом. Парадигмальные
отношения между феминизмом и постфеминизмом столь же неоднозначны, как и
отношения между модернизмом и постмодернизмом. Феминизм одновременно
является как критикой, так и защитой модернизма в дебатах между
модернизмом и постмодернизмом о современном субъекте и его месте в структуре
социальной теории и практики; односторонность модернизма для феминизма
проявляется в том, что модернизм не может адекватно отразить многосторонность и
"различия" в современной культуре. Поэтому дискурс феминизма в современной
культуре содержит существенные противоречия в собственной структуре: с одной
стороны, продолжает по-прежнему использовать эгалитарную риторику в
политических требованиях, с другой стороны, использует постмодернистскую концепцию
"различия" как доминирующую концептуальную, философскую и культурную
структуру. Теоретики постфеминизма упрекают поэтому классиков "второй
волны" феминизма — таких, как Нэнси Чодоров, Энн Фергюсон, Кэтрин Мак-
Киннон, и других — в биологическом эссенциализме, редукционизме,
недостатке кросс-культурных подходов и жестком социальном конструктивизме.
В свою очередь, феминистские теоретики критикуют постфеминизм и
постмодернистский феминизм за скептическое отношение к категории тендера и за
нечувствительность к проблеме тендерного неравенства. Шейла Бенхабиб
отмечает, что при выработке альтернативной эпистемологической позиции феминизм
90-х годов должен в то же время по-прежнему использовать понятие тендера
как продуктивное понятие для анализа положения женщин в новых
теоретических условиях16, а Сильвия Волби, например, настаивает, что, несмотря на
признание в феминизме множественности концептуально-политических подходов и
позиций, на уровне индивидуальной феминистской прагматики и
индивидуальной активности нельзя избегать феминистской определенности и
феминистского единства17. Кроме того, позиция "смерти (мужского) субъекта"
постмодернистского феминизма признается достаточно проблематичной с точки зрения
либерального "феминизма равенства", так как может поставить под сомнение как
освободительные идеалы женского движения, так и задачи освобождения
женской субъективности (в этом смысле характерно название диалога между Лаурой
Ли Дауне и Джоан Скотт: "Если "женщина" всего лишь пустая категория, почему
16BenhabibS. Situating the Self: Gender, Community and Postmodernism in Contemporary Ethics.
Cambridge: Polity Press, 1992.
17 Walby S. Post-Post-Modernism? Theorizing Social Complexity // Destabilizing Theory... / Barrett
M.r Phillips A. (eds.)

246
Глава 4
же я боюсь гулять по ночам одна? Политики идентификации сталкиваются с
постмодернистским субъектом". 199318). По мнению Шейлы Бенхабиб,
постмодернистский феминизм ставит под сомнение политическую динамику феминизма и
освободительные задачи женского движения в современной культуре; кроме того,
она считает проблематичной постмодернистскую позицию "смерти истории" и
замену ее историей других маргинальных групп в культуре, так как в ней
женщина по-прежнему, как и в традиционной истории, не может занимать
центрального места (занимая его наравне с другими маргинальными группами). По мнению
Бенхабиб, предложенная либеральным феминизмом замена общеисторической
концепции женской историей, то есть тем, что называется "ее историей" — herstory,
представляется более продуктивной для идеологических задач феминизма.
Джудит Батлер, отвечая на концептуальные упреки со стороны феминистских
теоретиков, утверждает, что феминизм в конце XX века должен стать более
самокритичным и учитывать обнаруженные в феминистском дискурсе 90-х годов
"политики исключения", через которые, как оказывается, производится
феминистский субъект (исключение черных, постколониальных и восточноевропейских
женщин, исключение маргинальных форм сексуальности и т.п.). Поэтому, по ее
мнению, все категории, используемые феминизмом в политической борьбе
(включая саму категорию "женщины"), должны быть открыты сегодня для вопроша-
ния и переформулировки. Феминизм, по ее мнению, оборачивается в
постмодернистский проект не как в нечто чуждое, но как в критическую концепцию,
способную продвинуть феминистский проект вперед и реализовать наконец
то, что называется "радикально-демократическим феминистским обещанием".
Поэтому, по словам Джудит Батлер, на сегодняшний день феминистская теория
должна выступать не основой, основанием или даже методологией, но, скорее,
поставленным, но неразрешенным вопросом. Хотя, по ее мнению, в современной
феминистской теории существуют многочисленные противоречия и дебаты между
феминизмом и постмодернистским феминизмом, однако в то же время
способность феминизма включать в теорию и практику концепцию "различия"
означает возможность дальнейших теоретических и социальных изменений в
феминизме, соответствующих политической и культурной ситуации конца XX века.
Постфеминизм, по словам Терезы де Лауретис, означает "оборачивание"
феминистского дискурса на собственные основания — как основания дискурса,
так и политических практик. В целом этот процесс знаменует собой не просто
расширение или реконфигурацию границ феминизма, но, по словам де
Лауретис, процесс замещения или даже самозамещения: уход от более привычного
"места" культуры к более рискованному, концептуально "иному"
дискурсивному месту, размышление и письмо из которого являются более
неопределенными и негарантированными. Однако продолжать находиться в "старом месте" в
современной культуре, по словам де Лауретис, больше невозможно.
18Downs L LIf "Woman" is Just an Empty Category, Then Why I am Afraid to Walk Alone at Night?
Identity Politics Meets the Postmodern Subject // Comparative Studies in Society and History
35,1993, pp. 414—437.

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ
Адаме Мэри 138, 139
Анна 0. (Берта Паппенгейм) 73
Арто Антонен 40
Бабинский Джозеф 72
Бальзак Оноре де 34
Барретт Мишель 233
Барт Ролан 21—25
Батай Жорж 108
Батлер Джудит 190, 197, 209, 212,
215—230, 237, 244, 246
Бауэр Филипп 74
Бейкер Гастон 160
Беллини Джованни 59
Бенвенист Эмиль 89
Бенджамен Джессика 121,122, 185
Бенхабиб Шейла 245, 246
Берг Элизабет 150
Берзани Лео 224
Бернхеймер Чарльз 71, 72, 74
Блум Хэролд 144, 146, 150, 151
де Бовуар Симона 15—20, 47, 50,
137, 170, 186, 218
Бонапарт Мария 69
Борги Лиана 241
Брайдотти Рози 21сн., 40ср., 4бсн.,
137,158, 178—191, 209, 237, 241
Браунмиллер Сюзан 47—49
Брейер Йозеф 72, 73
Бреннан Тереза 125—127
Бронте Шарлотта 35, 137, 138, 142,
144
Брукс Энн 233-235
Брюйе Луи 72
Бунюэль Луис 12
Бхабха Хоми 237
Бэкон Фрэнсис 43
Вид Элизабет 190
Виттиг Моник 137, 150
Волби Сильвия 245
Вордсворт Вильям 140
Вулф Вирджиния 157
Гваттари Феликс 39—45,47,192,199
Гегель Георг Вильгельм Фридрих 199
Гилберт Сандра 33,137,138,144,145,
147, 150
Гиппократ 72
Грир Жермен 87, 112
Гросс Элизабет 21сн., 40сн., 93, 100,
105, 111, 112, 137, 138, 151, 164,
169, 174, 192, 198—201, 209—
214
Губар Сюзан 137, 138, 144, 145, 150
Гэллоп Джейн 107—112, 122—126
да Винчи Леонардо 59
Дали Мэри 47
Дворкин Андреа 47, 49, 221
Делез Жиль 31, 32, 39, 41—47, 78,
137,178—183,185,192,199, 200,
202, 203, 212, 213
Деррида Жак 20, 21, 27—29, 35, 44,
46, 119, 145, 147, 149, 151—154,
164, 165, 205, 216
Дефо Даниэль 41
Джеймисон Фредрик 242
Джеймс Генри 204
Джойс Джеймс 61
Джонс Эрнст 70, 71
Дикинсон Эмили 144, 197
Дойч Хелен 69
Дора 11, 69, 74, 75, 84—86, 118,
123—125, 173

250
Именной указатель
Достоевский Федор 61
Дю Плесси Рейчел 137,138
Дюрас Маргерит 95, 96, 158, 160
Жардин Алис 119,137,150, 238, 239
Жене Жан 48
Жижек Славой 12, 99, 235
Зиммерман Бонни 138
Иглетон Терри 149,150
Иригарэ Люси 21сн., 26,32сн., 52,55,
111,115,123,127,138,152—155,
164—177, 186, 193, 209, 240
Иокаста 69
Кафка Франц 130
Клеман Катрин 54, 87, 95, 107, 108,
117, 118, 123, 153, 193
Кляйн Мелани 61, 82, 83, 85, 126
Ковард Розалинд 138
Колодны Аннет 138, 150, 151
Кольридж Сэмюэль Тейлор 140
Кофман Сара 69,102,111,119—121,
137
Краффт-Эбинг Рихард 51
Кристева Юлия 26, 52—63, 87, 111,
138, 164, 165, 175, 182, 190, 193,
209
Кэрролл Льюис 41
Лакан Жак 27, 55, 56, 59, 69, 71, 75,
76, 78—80, 87—115, 121, 126,
128, 130, 131, 148, 164, 168, 170,
175—177, 192, 195, 221, 222
де Лауретис Тереза 41, 192—200,
202, 209, 233, 244, 246
Лейнг Рональд 82, 112, 113
Лессинг Готхольд Эфраим 35, 142
Лехт Джон 52, 63
Ли Дауне Лаура 245
Лиспектор Кларис 184
Лоуэлл Эми 197
Магритт Рене 32
МакКиннон Кэтрин 221, 240, 241
Малиновский Бронислав 90
Маркузе Герберт 90
Маркус Стивен 84, 85
Метц Кристиан 128
Миллер Нэнси 22, 137, 138, 146, 150
Миллетт Кейт 47, 48, 81, 87,112
Митчелл Джулиет 82, 87, 111—114,
122
Мой Торил 85,137,140,141,143,145,
146
Моррисон Тони 062
Моерс Эллен 137, 140, 141
Николсон Линда 237
Ницше Фридрих 28, 29,154,165, 204
Остин Джейн 140, 144
Острайкер Алисия 41, 137,138
Пинель Филипп 72
Пруст Марсель 54, 61, 204
Райх Вильгельм 82, 90,112, 113
Рассел Бертран 176
Рич Адриенн 23,47, 50,147,151,159,
173, 182, 194
Роуз Жаклин 114, 115
Рубин Гейл 223, 240, 241, 243, 244
Руссо Жан Жак 154
Сад Донасьен Альфонс Франсуа де
61, 108
Сайд Эдвард 146, 160
Салецл Рената 130, 131
Сартр Жан Поль 15—19, 48
Святая Тереза 92,168
Селин Фердинанд 61
Сиксу Элен 21сн., 26, 32сн., 54, 115,
117—119,123,124,127,138,148,
152, 153, 155, 193
Силверман Кайя 76,77,103,128—130

Именной указатель
251
Скотт Джоан 227, 245
Смит Барбара 161, 162
Соллерс Филипп 61
Спивак Гайатри Чакраворти 161, 226,
240
Спиноза Бенедикт 199
Споффорд Гарриет Прескотт 197
Стимпсон Кэтрин 150, 188
Столлер Роберт 149
Сэджвик Ив Кософски 202—209, 224
Турнье Мишель 40
Уайльд Оскар 204
Фадерман Лиллиан 50, 51
Файерстоун Суламифь 81, 87, 112,
170
Фельман Шошана 34, 137, 148, 149,
158—160
Фергюсон Энн 245
Феттерлей Джудит 147, 150
Филлипс Энн 233
Фицджеральд Фрэнсис Скотт 78
Фрай Мэрилин 211
Фрейд Зигмунд 29сн., 58, 61, 67—78,
80—89, 91—93, 95, 101—104,
109, 112—114, 119—121, 125,
126,128,137,152,166—168,172,
173, 175, 194—196, 222
Фридан Бетти 82, 87
Фромм Эрих 88
Фуко Мишель 30—39, 43, 44, 46, 47,
142, 143, 192, 202, 205, 206, 210,
212—214, 216, 218, 219, 221
Фэнон Франц 160, 236
Хайдеггер Мартин 165
Хантли Линда 197
Хэрэуэй Донна 238
Хардинг Сара 243
Хлебников Велимир 62
Хорни Карен 88
Чодоров Нэнси 115, 116, 245
Шарко Жак Мартен 72,73
Шелли Мэри 144,145
Шор Наоми 190
Шоуолтер Элейн 26сн., 33—35,136—
139, 142—147, 149, 150
Эйзенштейн Эстер 188
Элиот Джордж 143, 144
Эллманн Мэри 137, 141
Якобус Мэри 85, 86, 137, 147, 148

Издательство «ИДЕЯ-ПРЕСС» планирует к изданию в 2000 г.:
1. Женщина и визуальные знаки. Сборник статей под ред. А. Альчук. 272
с, илл., обл.
Тема сборника — образ женщины, внедряемый в массовое сознание
посредством рекламы, кино, фотографии, массмедиа, периодической печати и т.
п. Это сравнительно новая для российского контекста тема анализируется
известными социологами, философами, искусствоведами и другими
феминистически ориентированными интеллектуал(к)ами. Актуальным представляется
также исторический анализ механизмов возникновения новых образов на
обломках советской идеологии.
2. Брайсон Валери. Феминистская политическая теория: Введение.
[МасМШап, 1992] 320 с, обл.
Этот тендерный путеводитель по четырехсотлетней истории политической
мысли — самое популярное учебное пособие по истории феминистской
мысли и феминистским концепциям. XVII в., далее суфражистское измерение
приобретают американская, британская, французская и российская история
политической мысли XVIII-XIX вв. будь то их либеральная, социалистическая или
марксистская «ветви». В заключении Валери Брайсон обсуждает нерешенные
вопросы современной мысли 90-х годов XX в., проблемы обоснования
тендерного равенства. Книга предназначена для женских групп и организаций,
преподавателей, студентов гуманитарных специальностей, аспирантов,
исследователей, журналистов, широких кругов образованных читателей, также может
использоваться для преподавания в средних школах.
3. Политика обеспечения гендерного равенства в Западной Европе.
Сборник статей под ред. Ф. Гардинер. [Sex Equality Policy in the Western Europe.
Routledge, 1997] 320 с, обл.
Сборник очерчивает трудности начальной стадии концептуализации идеи
равенства в политической и экономической сферах в ряде стран Западной
Европы, включая Испанию, Нидерланды, Британию, Норвегию и Ирландию.
Материалы сборника соединяют теоретические построения с эмпирическими
примерами, включая в себя сокращенные выдержки рабочих материалов,
описание множества факторов, влияющих на политику извне сообщества, и
оказывающих влияние на разработку и реализацию мер, обеспечивающих
равенство.

Вышли в свет:
1. Уолцер Майкл. Компания критиков: социальная критика и
политические пристрастия XX века. [Basic Books, 1988] 372 с, фото, обл.
В т. ч. гл. «Симона де Бовуар и ассимилированная женщина»: «... в роли
социального критика де Бовуар, бесспорно, лидирует. У Сартра нет работ,
которые по масштабности могли бы сравниться со «Вторым полом». Критицизм
де Бовуар более оригинален и в то же время более внимателен к
непосредственному опыту многих людей и ее собственному. Ее возмущение менее иде-
ологично, но более основательно и сфокусировано таким образом, что это
вызывает больший интерес. Несмотря на все влияние Сартра на де Бовуар,
первая из ее критических работ — «Второй пол», — оказала воздействие на
судьбы большего числа людей, она послужила толчком для большего
количества дискуссий, чем все, что вышло из-под пера Сартра».
2. Уолцер Майкл. О терпимости. Лекции по этике, политике и экономике.
[Yale University Press, 1997] 160 с, фото, обл.
В т. ч. раздел «Практические вопросы» и подраздел «Гендер»: «...
Теоретический и практический водораздел между терпимым и нетерпимым, чаще
всего, проходит — и устанавливается — с учетом того, что я буду именовать
для краткости проблемой тендера».
3. Козлова Наталья, Сандомирская Ирина. «Я так хочу назвать кино...».
«Наивное письмо»: Опыт социо-лингвистического чтения. 1996.
Уникальная публикация уникального исторического документа —
дневника простой советской женщины о ее жизни с 1936 по 1987 гг.
Женщины-исследовательницы анализируют данный документ, в частности с помощью
категорий «Женское» и «Мужское».
4. Зонтаг Сьюзен. «Мысль как страсть». 1997.
Заказы принимаются по адресам: 1) olessia-n@mtu-net.ru
Укажите, пожалуйста, свой почтовый адрес, Ф.И., название книги и
количество экземпляров.
2) 125195 Москва а/я 42 АИФ. Тел. для справок 928.12.94
Реквизиты для перечислений: ЗАО «Аргументы и факты. Экспресс-
сервис». Р/с 4070281000000000043 в Московском филиале «ПРИ0-ВНЕШ-
Т0РГБАНК», к/с 30101810200000000399 в отд. № 1 ГУ ЦБ РФ по г.
Москва; ИНН 7701212630; БИК 044583399; 0КП0 18911216; 0К0НХ 87100.

Научное издание
ЖЕРЕБКИНА Ирина
«Прочти мое желание...»
Постмодернизм. Психоанализ. Феминизм.
Корректор Бондарева/!.
Художественное оформление Жегло С.
Оригинал-макет Татариновой Н.
В оформлении книги использованы фотографии
Анны Альчук, Веры Сажиной, Тани Антошиной
и рисунки Дениски Назарова
Издатель Олеся Назарова
Идея-Пресс
ИД № 00208 от 10 октября 1999
Наши книги
спрашивайте в московских магазинах
справки и оптовые закупки по адресу:
м. «Парк культуры», Зубовский бульвар, 17, комн. 5, б
книжный магазин «Гнозис», тел. 247.17.57
Подписано в печать 20.10.99 Формат 60x901/ie
Печать офсетная Гарнитура Оффицина Бумага офс. № 1
Печ. л. 15,25+0,75 вкл. Тираж 3000 экз. Заказ 29
ООО "Издательство Идея-Пресс"
123056, г. Москва, Тишинская пл., д. 6, кв. 31
Отпечатано в Производственно-издательском комбинате ВИНИТИ,
140010, г. Люберцы, Московской обл., Октябрьский пр-т, 403.
Тел. 554-21-86