/
Автор: Лебедев Г.С.
Теги: археология монография история археологии отечественная история дореволюционная археология
ISBN: 5-288-00500-1
Год: 1992
Текст
ГС.ЛЕБЕДЕВ
ИСТОРИЯ
ОТЕЧЕСТВЕННОЙ
АРХЕОЛОГИИ
С.-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
Г. С. ЛЕБЕДЕВ
ИСТОРИЯ
отечественной
АРХЕОЛОГИИ
1700-1917 гг.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
ИЗДАТЕЛЬСТВО С.-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
1992
ББК 63.4(2)
Л 33
Рецензенты: акад. Б. Пиотровский (Гос. Эрмитаж);
д-р истор. наук И. В. Дубов (ГМЭ)
Лебедев Г. С.
ЛЗЗ История отечественной археологии. 1700—1971 гг.—
СПб.: Издательство С.-Петербургского университета.
1992,— 464. с.
ISBN 5-288-00500-1
Монография представляет собой систематическое изложение
материала, основанное на предлагаемой автором периодизации
истории русской дореволюционной археологии. Выделены и оха-
рактеризованы основные археологические центры и организации
Петербурга, 1Москвы, Одессы, Киева, Казани, Тифлиса и др. Впер-
вые рассматривается взаимодействие научных школ и дается оценка
уровня развития археологии на рубеже XIX—XX вв.
Для историков, археологов, а также всех, интересующихся
прошлым нашей страны.
7 #3
0502000000-051
Jl 076 (02)-92 103'92
ББК 63.4 (2)
Глеб Сергеевич Лебедев
ИСТОРИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ АРХЕОЛОГИИ
Редактор О. Е. Хованова
Художественный редактор С. В. Алексеев
Художник Т. Г. Каишцкая
Технический редактор А. В. Борщева
Корректоры Г. Я. Янковская, С. С. Алмаметова
ИБ № 3331
Сдано в набор 14.01.92. Подписано в печать 11.03.92. Формат 60X90l/ie- Бумага тип. №2.
Гарнитура литературная. Печать высокая. Усл. печ. л. 29,0. Усл. кр.-отт. 29,19.
Уч.-изд. л. 31,16. Тираж 500 экз. Заказ 9.
Издательство СПбГУ. 199034. Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9.
Типография № 8 ордена Трудового Красного Знамени ГПО «Техническая книга»
Мининформпечати РФ. 190000, г. Санкт-Петербург, Прачечный переулок, 6.
ISBN 5-288-00500-1
Г. С. Лебедев
Иллюстрации Г. В. Длужневская,
Л. Ю. Березовская
ВВЕДЕНИЕ
I. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ
1. ПРЕДМЕТ И ЗАДАЧИ ДИСЦИПЛИНЫ
История отечественной археологии — составная часть «исто-
риографии» как самостоятельной научной дисциплины (со сло-
жившимся корпусом объектов изучения, источников и методов
исследования). Историография —это отрасль исторической
науки, изучающая ее собственную историю: процесс накопле-
ния исторических знаний, развития истолкования исторических
явлений, смены методологических направлений,1 а в конечном
счете, как писал акад. Е. В. Тарле, «очерк теоретических си-
стем, которые создавались с целью объяснения исторических
процессов».2 Такой очерк — это, собственно, часть «философии
истории»: идеи, объясняющие исторический процесс, принадле-
жат к числу высших духовных ценностей человечества, выпол-
няя для общества ориентирующую функцию, т. е. определяя
цели и средства общественного развития. Фонд этих идей со-
ставляет общественно полезное содержание исторической
науки.
Историография описывает историю создания этого фонда,
выполняя ценностно-ориентирующую функцию не для об-
щества в целом, а для самой исторической науки, т. е. исто-
риография есть самопознание исторической науки. Определяя
ее место в культуре, в общественной структуре, для каждой
эпохи, каждой конкретно-исторической ситуации возможно по-
дойти к вопросу о том, в чем заключается долг историка. Точ-
ный и строгий ответ на этот вопрос соединяет в единое целое
задачу научно-познавательную и морально-этическую, нрав-
ственную.
Процесс развития научного знания анализируется на основе
двух базовых понятий: эпистема (т. е. сумма знаний данного
общества в данный момент его развития) и парадигма (т. е.
сумма норм, правил, методов, идей, формирующих на основе
эпистемы «картину мира», выработанную обществом, и опреде-
1*
3
ляющих структуру науки, которая описывает эту картину
мира — физическую, биологическую, историческую и т. п.). Раз-
витие науки можно рассматривать как процесс последователь-
ного исторического развития эпистемы, которое осуществляется
путем становления, реализации и революционной смены па-
радигм. 3
Археология («наука о древностях») как часть исторической
науки формирует свою эпистему на основе накопления знаний
о «вещественных древностях» («археологических источниках»,
«артефактах», «антиках»), материализованных произведениях
(или их остатках) человеческой культуры, созданной исчезнув-
шими (древними) обществами. Строго говоря, к предмету ар-
хеологии относятся все материализованные следы древней че-
ловеческой деятельности, т. е. сфера антропогенного воздей-
ствия на окружающую среду древних (переставших функцио-
нировать) обществ. В осмыслении этого воздействия мировой
культурой можно выделить основные (базовые) научные пара-
дигмы, последовательно сменявшие друг друга: антикварную
(первичное накопление фонда древностей), ставшую составной
частью энциклопедической (первого опыта создания рацио-
нально построенной «научной» картины мира); эволюционист-
скую (основанную на идее последовательного и закономерного
развития природы и общества); этнологическую (выделившую
в качестве основного объекта изучения этого процесса развития
древние «этносы», отождествляемые с археологическими «куль-
турами»); социоструктурную (основанную на анализе внутрен-
них и внешних структурных отношений культуры и общества);
системно-экологическую (включившую эти отношения в кон-
текст взаимосвязей «Человек — Среда» или «Природа — Обще-
ство») .
Парадигма может иметь один или несколько научных под-
ходов, основанных на той или иной группе (системе) методов.
В реальном научном процессе, как правило, в той или иной
мере сосуществует (проходя разные фазы развития) несколько
парадигм и различия подходов могут определяться различными
соотношениями элементов этих парадигм в рамках того или
иного подхода. Подходы (или направления) составляют обычно
основу научных школ (течений), объединяющихся вокруг од-
ного или нескольких лидеров. Продукция научных школ — кон-
цепции, либо конкретно-исторические (реконструкции культурно-
исторического процесса прошлого в определенный отрезок вре-
мени и на определенной территории), либо теоретико-методоло-
гические («теоретические системы»), служащие инструменталь-
ным аппаратом построения конкретно-исторических. Принципы
реконструкции и система методов познания исторического про-
шлого имеют своего рода «зеркальную способность» ценност-
ной ориентации в перспективном будущем: от оценки данным
обществом своего прошлого зависят его ориентиры в движении
к решению актуальных задач, система действующих приорите-
тов. Адекватный выбор этих приоритетов, следовательно, во
многом определяется уровнем исторического самосознания. Ьор-
мирование этого самосознания — дело историков (в том числе
археологов). Именно они несут моральную ответственность, по
крайней мере за предложенный обществу выбор ценностных
•ориентиров. Каждое поколение в том или ином обществе дей-
ствует, исходя из приоритетности тех или иных ценностей; но
оно располагает и собственными историками (и археологами),
предложившими эти приоритеты как конечный продукт дея-
тельности научных школ, течений и подходов, реализующих со-
зданные ими парадигмы и отвечающих за адекватность («ис-
тинность») предлагаемой обществу «картины мира».
Любая человеческая, прежде всего научная, истина — отно-
сительна; тем не менее на определенном отрезке общественного
движения она способна выполнять роль действенного ориен-
тира. Логика смены ценностных ориентаций — предмет самопо-
знания науки, научной рефлексии, в данном случае — истории
отечественной археологии на протяжении двухвекового отрезка
ее научного развития.
Предлагаемая работа основана на материалах курса лекций
«История отечественной археологии», читающегося на кафедре
археологии Ленинградского университета с 1970 г. с целью оп-
ределить место археологической науки в сложившейся системе
исторических знаний, в науке и культуре, в социально-полити-
ческих условиях России нового и новейшего времени до 1917 г.
Прерванный Октябрьской революцией процесс культурного раз-
вития страны одним из самых тяжелых следствий революцион-
ного переворота имел сознательное исключение из действую-
щего культурного фонда дореволюционного наследия. Но само
по себе создание подобного рода «белых пятен» в прошлом
предопределяет катастрофическую деформацию ценностных
ориентиров. Следуя этим деформированным ориентирам, обще-
ство рано или поздно оказывается в тупике и осознает настоя-
тельную необходимость восстановления накопленного предше-
ственниками культурного фонда возможно в более полном
объеме. Это осознание бывает мучительным, но оно — необхо-
димо. Краткий очерк этапов движения советской археологии
к полноценному историческому самосознанию завершает эту
книгу (не являясь при этом очерком «истории советской архео-
логии») .
Этапы развития отечественной археологической науки выде-
лены на основе деятельности существовавших в России науч-
ных центров и школ, развивших несколько научно-методических
подходов, последовательно воплотивших ряд парадигм (в том
числе специфически российских) и сформировавших археологи-
ческую эпистему, фонд знаний, унаследованный и в значитель-
ной мере развитый советской наукой. До революции сложились
5
такие базовые разделы археологии, как первобытная, классиче-
ская, скифо-сарматская, византийская, славяно-русская, восточ-
ная, кавказская, финно-угорская. Были открыты и исследованы
десятки археологических памятников, ставших хрестоматий-
ными (для каждого из разделов). Созданы фонды музейных,
коллекций археологических материалов крупнейших собраний,
прежде всего таких, как Эрмитаж в Санкт-Петербурге и Исто-
рический музей в Москве (и ряд других). Система научных
учреждений и служб (Археологическая комиссия, Всероссий-
ские археологические съезды, ряд научных обществ и т. д.)
обеспечивала и текущую деятельность, и научную стратегию-
российских археологов, а в значительной мере на ее организа-
ционной, материальной и кадровой основе создавались и пер-
вые советские научные учреждения (ГАИМК — Государствен-
ная Академия истории материальной культуры — прямая пред-
шественница современного Института археологии Академии
наук СССР). Поэтому для полноценного развития археологии
как составной части современной отечественной культуры абсо-
лютно необходимо объективно оценить объем и значение доре-
волюционного наследия.
2. ОБЩИЕ ПОНЯТИЯ НАУКОВЕДЕНИЯ
Самопознание, рефлексия науки — закономерный этап ее
развития. Он становится всеобщим, охватывая точные, есте-
ственные, гуманитарные науки в эпоху научно-технической ре-
волюции (НТР), когда на основе «историй» отдельных дисцип-
лин (в принципе, аналогичных историографии) сложилась но-
вая отрасль знания — науковедение.4 Общие принципы этой
дисциплины, естественно, распространяются и на историю оте-
чественной археологии.
Науковедение формировалось в эпоху глобального преобра-
зования «картины мира», эпистемы и парадигмы, отражая важ-
ный методологический переход от сложившихся в науке XIX сто-
летия эволюционных принципов, которые можно выразить по-
нятием «линейной эволюции» (воплощенной в эволюционной
теории Дарвина, формационной теории развития общества и
общеметодологических взглядах Маркса — Энгельса), к осно-
ванным на принципах системного подхода («Капитал» Маркса
был одним из первых его опытов в применении к изучению об-
щества) представлениям о структурированности процесса раз-
вития; их можно выразить в понятии «объемная эволюция».
Принципы объемной эволюции для естественного и гумани-
тарного мира обоснованы выдающимся физиком, астрономом,
мыслителем А. Фридманом в теории «расширяющейся вселен-
ной», развиты в философских трудах Н. Бора, В. И. Вернад-
ского, П. Тейяра де Шардена и охватывают совокупную после-
довательность роста и усложнения структур, от простейших —
6
к сложным и сверхсложным, с последовательным раскрытием
я ростом их исходного потенциала, от начального «Большого
Взрыва» и «Преджизни» через усложняющуюся «соотнесен-
ность культур» к обладающей способностью самопознания
«сфере разума», ноосфере, интегрирующейся в бесконечности
(«точка Омега»5). Реализованный однажды, потенциал уже не
исчезает бесследно по ходу эволюции, но, преобразуясь, вклю-
чается в создаваемые ею новые структуры, все более услож-
няющиеся и взаимосвязанные диалектикой их развития. Объ-
емная эволюция заставляет исследовать структурные связи
наличной реальности, выявляя скрытые в них прошлые, разно-
временные по времени образования, диахронические состояния,
т. е. «палеонтологию структуры»; но так реализуется историзм
самосознания, ибо эти исходные (скрытые, погребенные) со-
стояния, а равно структура в целом, постижимы только на ос-
нове исследования динамики исторического процесса. Так, в ис-
торическом исследовании реализуется взаимосвязь: структури-
зация историзма — историзм структуры. Сколь угодно сложная
структура, путем исторического исследования может быть све-
дена к исходным, простейшим состояниям и сохраняет в себе
их начальный энергетический потенциал.
Человек — система открытая, принимая нечто от окружаю-
щей среды, он ей же нечто и отдает, таково основное свойство
Жизни. Растение, поглощая солнечный свет, воду, воздух, соли
и пр., создает хлорофилл, на нем, как на фундаменте, строится
следующий ярус органической жизни — человек, организован-
ный в социум, производит следующий, высший, ярус, обозначен-
ный как ноосфера. В материальном и духовном производстве,
организованном объединенными в общество людьми, часть этого
производства перекрывается сферой потребления, уничтожаю-
щей произведенное ради существования людей как биологиче-
ского вида; неперекрывающаяся часть — это неуничтожимые
при потреблении, «вечные ценности» — знания, образы. В ко-
нечном счете индивидуальная ценность человека определяется
суммой произведенных им вечных ценностей. Именно они со-
ставляют в тенденции нарастающую часть «энергетического
фонда культуры» (по Вернадскому), в который, однако, входят
и собственно производительные силы, и, непременно, традиция
их использования, обеспечивающая развитие; преемственное
наследование фонда и традиции от культуры, к культуре с их
количественным наращиванием и качественным структурным
преобразованием, выраженным понятием «соотнесенности куль-
тур» (каждая культура в норме должна включить все дости-
жения предшествующих), реализуют «гуманитарный этап» пла-
нетарного развития — от биосферы к ноосфере.
Процесс этого перехода в его общеметодическом аспекте
составляет объект науковедения как самостоятельной научной
дисциплины.
7
В современном науковедении выделяется несколько подхо-
дов к оценке его предмета и задач. Начальный из них, инфор-
мационно-кибернетический, рассматривает науку прежде всего
как информационный процесс. Предметом науковедения в та-
ком случае является организационная структура науки. Этот
подход выдвигает на первый исходный план исследование орга-
низационной структуры в целях ее дальнейшей оптимизации.
Прагматически-прикладной характер при всей ограниченности
позволяет, однако, наметить наиболее доступные, первичные
объекты науковедческого исследования: научные организации,
школы, течения, взаимосвязи между ними; при этом могут быть
широко использованы различные количественные показатели
(численность научных работников, количество публикаций, экс-
педиций, фондов вещественных материалов и пр.).
Рефлективно-аналитический подход, опираясь на изучение
внутренней структуры науки, исследует в первую очередь вну-
тринаучные связи и отношения: процесс научного развития
рассматривается как последовательность смены парадигм и вы-
зываемых ею изменений внутринаучных отношений.
Теоретико-познавательный подход, обобщенно развитый в ра-
ботах Б. М. Кедрова, рассматривает науку одновременно и как
особую форму познания, и как специфический вид обществен-
ной деятельности, и как важную социально-практическую силу.
Системный анализ этих взаимосвязанных аспектов позволяет
раскрыть как внутреннюю структуру науки, так и ее место и
роль в развитии общественной системы.6
Ключевые понятия современного науковедения разработаны
в трудах американских исследователей науки: Томас Кун
в «Структуре научных революций» (1962; русское издание —
1977 г.) выделил и развил представление о парадигме;
Маркс Вартофский в «Моделях. Репрезентации и научном по-
нимании» (1979; русское издание— 1988 г.) противопоставил
этому понятию по существу дополняющее его представление об
эпистеме. Так определилась структура науковедения как «исто-
рической эпистемологии», т. е. исследования исторического раз-
вития эпистемы, осуществляемого путем революционной смены
парадигм.
В этой структуре науковедения как самостоятельной дис-
циплины можно выделить четыре основных уровня, каждый из
которых образован несколькими самостоятельными разделами
(принципиально выступающими предметом тематических науко-
ведческих исследований).7
1. Фундаментальные (сущностные) характеристики:
1.1. Общая теория науки, закономерности формирования
парадигм;
1.2. История науки, процесс становления эпистем и смены
парадигм.
8
2. Экстранаучные (внешние, по отношению к обществу, —
функциональные) характеристики:
2.1. Экономика науки;
2.2. Социология науки;
2.3. Политика и наука.
3. Социоструктурные характеристики науки:
3.1. Теория научного прогнозирования, определяющая пер-
спективы развития науки как информационного процесса;
3.2. Планирование и управление научными исследова-
ниями в общественно значимых целях, стратегия научного
развития;
3.3. Операциональность науки, виды ее применений, про-
блемы науки как особой производительной силы.
4. Инфраструктурные (внутренние, субстанциональные)
характеристики:
4.1. Моделирование систем отраслей и видов научной дея-
тельности;
4.2. Наукометрия, количественные параметры и показа-
тели развития;
4.3. Научная организация труда в научно-исследователь-
ском процессе;
4.4. Психология научной деятельности;
4.5. Этика, эстетика, правовые основы научной деятель-
ности;
4.6. Язык науки.
Логика этой структуры позволяет наметить пути движения
к конкретному материалу, в частности к прошлому археоло-
гической науки в России.
3. СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ ДИСЦИПЛИНЫ
Основная сложность в овладении предметом заключается
в том, что к началу 1990-х годов «историография археологии»
или, если сузить ее объем, «история отечественной археологии»
•еще переживает начальный этап становления.
При этом давно уже накоплен значительный опыт тематиче-
ских обзоров историографии, построенных главным образом
с точки зрения накопления фактического материала. В виде
начальных глав они включаются в соответствующие тематиче-
ские исследования; иногда — выделяются в самостоятельные ра-
боты, чаще всего посвященные деятельности отдельных науч-
ных организаций и лиц. Разделы «Организация и история ар-
хеологической науки», «История археологии» заняли прочное
место в выходящем с 1959 г. многотомном библиографически-
справочном издании «Советская археологическая литература»,
серией томов охватившем отечественную, а частично и зарубеж-
ную библиографию с 1918 г. по начало 1980-х годов, с ведущейся
подготовкой дальнейших периодических выпусков. Инициатива
9
продолжающегося уже свыше 30 лет труда принадлежит высо-
коквалифицированным специалистам Ленинградского отделения
Института археологии Академии наук СССР (ЛОИА АН СССР)
Н. А. Винберг, Р. Ш. Левиной, Т. Н. Заднепровской; ответ-
ственным редактором первых выпусков был зав. ЛОИА проф.
М. К. Каргер, а его заместителем и организатором издания —
один из авторитетнейших археологов старшего советского поко-
ления Мария Александровна Тиханова (1900—1981). Структу-
рированный массив советской библиографии сам по себе яв-
ляется бесценным, не имеющим аналогов науковедческим ис-
точником. С первого выпуска здесь тщательно фиксировались
и все советские работы по истории археологической науки. Од-
нако их анализ свидетельствует о том, что огромный фактиче-
ский материал, накопленный в изучении как дореволюционной,
так и советской археологии, не систематизирован, не суще-
ствует детальной периодизации истории науки и потому при
тематическом разнообразии все эти исследования трудно свя-
зать между собой, свести в единое целое.
По инициативе акад. В. П. Алексеева, возглавившего в 1988 г.
Институт археологии АН СССР (ИА АН СССР), в Москве,
в качестве самостоятельного структурного подразделения выде-
лена группа, осуществляющая изучение истории археологиче-
ской науки. Аналогичное подразделение, по предложению зав.
ЛОИА чл.-кор. АН СССР В. М. Массона, создано в Ленин-
граде. Кандидат исторических наук Н. И. Платонова начала
систематичное исследование истории первых советских научных
археологических учреждений (ГАИМК — ЛО ИИМК — ЛОИА).
Одновременно, в 1988/1989 учебном году, под руководством ди-
ректора Музея истории ЛГУ И. Л. Тихонова и автора этих
строк начал работу по истории отечественной археологии Про-
блемный семинар Музеря ЛГУ и кафедры археологии историче-
ского факультета Ленинградского университета. Однако науч-
ная продукция всех этих и подобных специализированных под-
разделений пока не вышла за пределы семинаров, юбилейных
чтений, тематических конференций. Сводного труда по истории
отечественной археологии, который бы отвечал всем требова-
ниям современного науковедения, все еще нет.
В основном периодизация истории отечественной археологии
в советской науке строилась в рамках общей схемы социально-
экономических формаций (феодализм, капитализм, социализм)
и методологических систем (дворянская, буржуазная, марксист-
ская историческая наука). Не существует общепринятой специ-
фикации этой схемы применительно к материалу, методам,
структуре археологии: нет строгой характеристики конкретных
археологических парадигм, исследования их диалектической
взаимосвязи, процесса развития, взаимодействия и смены.
Между тем, для создания такой внутринаучной периодиза-
ции уже сложились необходимые предпосылки. Последние пол-
10
тора-два десятилетия в советской науке постепенно возрастал
интерес к методологическим и теоретическим проблемам архео-
логии, к научному описанию методологических основ и теорети-
ческого аппарата различных научных школ — прежде всего
в советской археологии, особенно ее начального этапа.8 Проч-
ную методологическую и фактографическую базу приобретали
представления о развитии археологии как едином мировом про-
цессе. Появились фундаментальные очерки истории зарубежной
археологии (вводная глава в двухтомном труде А. Л. Монгайта
«Археология Западной Европы», 1973).9
Анализируя зарубежные научные школы, такие, как англо-
американская «новая археология», географическая археология,
французская дескриптивная археология, западногерманские ин-
детерминисты и др., советские исследователи обратились
к проблеме генезиса этих школ, поисков их корней в прошлом.
Этапы формирования мировой археологической науки на об-
ширном культурно-историческом материале рассмотрены в ряде
•фундаментальных трудов зарубежных археологов; широкой из-
вестностью пользуются книги английского ученого Глена Да-
ниела «Сто пятьдесят лет археологии» (1975) и чехословацкого
археолога Ярослава Малины «Археология вчера и сегодня»
(1981) с ярко изложенными оригинальными концепциями раз-
вития науки. Свое место на каждом из этапов мирового науч-
ного процесса находят и материалы по истории отечественной
археологии. Однако их систематизация, планомерно начатая
первопроходцем в научном освоении рассматриваемой дисцип-
лины и авторитетнейшим из современных специалистов по исто-
рии отечественной археологии, доктором исторических наук
Александром Александровичем Формозовым более четверти
века тому назад, все еще не приобрела целостного и закончен-
ного характера.
4. ЛИТЕРАТУРА И ИСТОЧНИКИ
Первое научное обобщение, охватившее всю историю доре-
волюционной российской археологии в монографическом изда-
нии, принадлежит одному из патриархов советской историче-
ской науки и ведущих дореволюционных исследователей — акад.
С. А. Жебелеву. В его книге «Введение в археологию» (ч. I.
Пг., 1923) дан блестящий сравнительно-исторический очерк,
в котором отечественная археология рассматривается на фоне
развития мировой (правда, прежде всего классической, или, как
мы чаще ее сейчас называем, античной археологии).
В отношении русской науки С. А. Жебелев мог опираться
на труды солидных предшественников. В 1900 г. вышла напи-
танная известнейшим археологом, раскопщиком Солохи и дру-
гих скифских курганов Н. И. Веселовским «История импера-
торского археологического общества за первые 50 лет его су-
11
ществования». Десятью годами раньше, в 1890 г., ведущий рус-
ский этнограф и археолог Д. Н. Анучин издал труд «Историче-
ская записка о деятельности Московского археологического об-
щества за первые 25 лет его существования». В этих монумен-
тальных монографиях сосредоточен ценный и яркий материал
по истории центральных научных обществ археологов России
в Москве и Петербурге.
Все эти работы носят, однако, описательный, фактографиче-
ский характер; для нас они являются скорее источником по ис-
тории науки, нежели ее исследованием.
Первый опыт исторического и притом основанного на марк-
систской методологии подхода к прошлому нашей науки пред-
ставляла небольшая по объему книга В. И. Равдоникаса «За
марксистскую историю материальной культуры» (1930). Глава,,
посвященная дореволюционной археологии, должна была рас-
крыть связь науки с социальной структурой русского общества;
впервые история отечественной археологии рассматривалась
как часть истории страны. Но, как и многие другие работы
обществоведов первых советских десятилетий, концепция
В. И. Равдоникаса отличалась тенденцией к прямолинейному
социологизму, к характерному для утвердившейся в советской
археологии «теории стадиальности» — упрощению действитель-
ных связей между культурой и обществом, наукой и обществен-
ной структурой. В еще большей мере эта черта проявилась
в первой советской работе, специально посвященной истории
археологии — изданной в 1933 г. книге М. Г. Худякова «Доре-
волюционная русская археология на службе эксплуататорских
классов». Однако она должна быть отмечена не только как пер-
вая историографическая разработка, но и как серьезный науч-
ный труд, вобравший в себя разнообразный и ценный куль-
турно-исторический материал, как первая попытка конкретно-
исторической реализации общей схемы истории отечественной
археологии, намеченной В. И. Равдоникасом.
Преодоление социологизаторского схематизма «стадиали-
стов» в 1950-х годах не привело непосредственно к разработке
объективной и детальной концепции истории дореволюционной
археологии. В многотомных «Очерках истории исторической
науки в СССР» (1957—1988) имеются краткие очерки А. В. Ар-
циховского, в которых археология рассмотрена по хронологиче-
ским отрезкам, в целом соответствующим общей периодизации
русской истории. Тот же принцип сохранен в вводном очерке
книги А. Л. Монгайта «Археология в СССР».
Начало работы над созданием объективной, конкретно-исто-
рической периодизации истории отечественной археологии, сво-
бодной от социологизаторских схем, углубляющей и детализи-
рующей общеисторическую периодизацию на собственном, спе-
цифическом материале науки, отмечено изданием в 1961 г. не-
большой по объему книги А. А. Формозова «Очерки по истории'
12
русской археологии». В течение последующей четверти века
(1961 —1986) выходила серия публикаций этого исследователя,
обобщенных в конечном итоге в его монографии «Страницы ис-
тории русской археологии». До конца 1980-х годов А. А. Фор-
мозов оставался едва ли ни единственным и наиболее автори-
тетным исследователем отечественной археологической историо-
графии. Именно он впервые попытался рассмотреть развитие
археологической науки в России, исходя из ее собственных, вну-
тренних законов.
Основная идея книг А. А. Формозова заключается в после-
довательном изменении места археологии в культуре, в системе
наук. Интерес к древностям, зародившись как часть мифологи-
ческого (религиозного) сознания, предания, обретает научную
форму, первоначально как часть географического знания', в Рос-
сии первые археологические изыскания были связаны с земле-
описательскими исследованиями. Затем, в эпоху утверждения
эстетики классицизма, археология становилась частью искус-
ствознания (классического); позже, по мере формирования эво-
люционистских представлений о развитии природы и общества,
примыкала к естествознанию, откуда заимствовала ключевые
методологические идеи; наконец, превратилась в историческую
науку.
Культурно-исторический подход, на котором основана кон-
цепция А. А. Формозова, позволяет исследовать взаимосвязи
археологии с другими науками и сферами культуры. Однако
выделение лишь основных, ведущих линий этих взаимосвязей
(меняющихся от этапа к этапу развития археологии) предопре-
делило неизбежную «избирательность» подхода в целом. В ре-
зультате общая картина развития получилась неполной и фраг-
ментарной, что проявилось и в самом характере обобщений,
выраженном и в заглавиях книг А. А. Формозова («Очерки...»,
«Страницы...»). Из обзора выпали некоторые, притом суще-
ственные, этапы формирования и развития отечественной архео-
логии; исследователя интересовали прежде всего моменты
зарождения, «кристаллизация» того или иного ее раздела: клас-
сической, славянской, первобытной археологии. Но ведь сфор-
мировавшись, этот раздел в дальнейшем оказывал и все более
возрастающее воздействие на структуру научной дисциплины
в целом. Чем дальше, тем больше археология в своем развитии
подчинялась действию своих внутренних потребностей и усло-
вий, факторов и стимулов. Очертив лишь внешние, общекуль-
турные условия и наметив основанную на них периодизацию,
А. А. Формозов сделал первый, принципиально важный, шаг
в становлении «истории отечественной археологии» как само-
стоятельной отрасли археологического знания. Однако этот по-
чин на протяжении десятилетий по существу не находил ни
пониманиями поддержки. Само по себе это обстоятельство, оче-
видно, требует объяснения, прийти к которому мы можем един-
13
ственным путем: оценивая объективное значение для советской
археологии всех тех открытий, публикаций, деятельности орга-
низаций и ученых, которые в совокупности и составляют исто-
рию отечественной археологии с 1700 по 1917 г.
Без подобного обоснования того фундамента, на котором
было выстроено здание советской археологической науки, в зна-
чительной мере ослабленной оказывается концептуальная база
появившихся в последние десятилетия обзорных трудов, посвя-
щенных советской археологии: монографии В. Ф. Генинга о на-
чальных этапах развития теоретико-методических исследований
археологов СССР; добротной по фактическому материалу
1917—1980-х годов работы А. В. Пряхина, охватившей весь пе-
риод развития советской археологии.
Между тем эпистематика и парадигматика современной
науки определенно вышли на качественный рубеж, не только
позволяющий, но и делающий настоятельно необходимым при-
менение к историографическому материалу концептуального ин-
струментария, разработанного советскими археологами на тео-
ретическом уровне, не уступающем последним передовым миро-
вым достижениям. Методологическую основу освоения историо-
графического материала археологии создают принципы и поня-
тия, изложенные в серии теоретических монографий последних
лет (Л. С. Клейн. «Археологические источники». Л., 1977;
В. Ф. Генинг. «Объект и предмет науки в археологии». Киев,
1983; Ж.-К. Гарден. «Теоретическая археология» (перевод и
научная редакция Я. А. Шера). М., 1983; В. Д. Викторова.
«Научный поиск в археологии». Свердловск, 1989). Как и ряд
коллективных изданий, эти книги способны вооружить исследо-
вателей историографического прошлого научно-теоретическим
понятийным аппаратом, важным и эффективным для понима-
ния внутренней логики и содержания научного процесса, его
глубинной взаимосвязи с самыми современными и остро акту-
альными состояниями науки. «Палеонтология структур» или
«археология идей» становятся необходимым компонентом лю-
бых текущих научных исследований; продуктивность научного
процесса во многом зависит от степени овладения опытом про-
шлого и технологическим условием научной деятельности все
более становится полномерное владение материалом истории
науки.
II. ЭТАПЫ ФОРМИРОВАНИЯ
НАУЧНОГО ОТНОШЕНИЯ
К ДРЕВНОСТЯМ (до 1700 г.)
1. ДРЕВНОСТИ В КУЛЬТУРЕ
Древности, т. е. материальные объекты, отделенные от жи-
вой культуры разрывом в традиции их изготовления и исполь-
зования, занимают функционально определенное место в любой
14
культуре, включая первобытную. Это место определяется ак-
сиологической системой или господствующей в культуре систе-
мой ценностей. Первобытная культура в своих основных ценно-
стных категориях (представлениях о времени, пространстве,
внешних силах) ориентирована на миф. Ее время — мифоло-
гично. Древности как атрибут времени выполняли в первобыт-
ной культуре мифологическую функцию.
Генезис ее остается невыясненным; можно допустить, что он
близок по времени к оформлению первичных мифологических
представлений и в таком случае должен относиться едва ли не
к верхнему палеолиту. В этом аспекте материал первобытных
культур пока трудно дифференцировать, выделяя в нем «досто-
верные древности», осознававшиеся в качестве таковых.
Но уже при переходе от каменного века к эпохе металла
появляется возможность выделить «древности» в составе более
поздних комплексов. В ряде погребений бронзового века обна-
ружены более древние каменные орудия, прежде всего боевые
топоры, иногда — кремневые стрелы и другие изделия предше-
ствующих тысячелетий. Это — так называемые «громовые
стрелы», хорошо известные в этнографической, народной куль-
туре. Атрибут бога-громовника (первичная функция каменных
топоров) устойчиво сохранялся в глубинных, языческих пластах
народного сознания в качестве материальной фиксации мифа.
Наряду с «портативными древностями» (вещами, «артефак-
тами»), изымаемыми из первоначального контекста и сравни-
тельно легко транспортируемыми, ту же функцию еще более
емко выполняли сооружения, «памятники» — «монументальные
древности» (пирамиды, мегалиты, курганы, валы и т. п.), вос-
принимавшиеся одновременно как элемент ландшафта и как
атрибут мифа, воплощавшие единство мифологического про-
странства— времени, «хронотоп». Культовые и поклонные
камни, а также наскальные изображения — петроглифы в раз-
личных регионах удерживают эту функцию наиболее устойчиво,
ее наследовали друг у друга сменявшие в одном ландшафте
культуры различной этнической принадлежности от каменного
века до нового и новейшего времени. Курганы в народных го-
ворах Белоруссии и западных областей России нередко назы-
вают «волотовками»: «волот»—мифический великан (нередко
связываемый и с культом камня), языческий бог Велес, мифо-
логический антипод — противник Громовника. Иногда это на-
звание вытесняется эпическим «богатырь». То же слияние ми-
фоэпических функций — в фольклорных представлениях о «Змие-
вых валах» на Украине, восходящих к скифской эпохе оборони-
тельных сооружений; как показал в своем исследовании акад.
Б. А. Рыбаков, древнейший миф о змееборчестве здесь сли-
вается с эпическими преданиями древних славян.10
Эпическая функция древностей определяется в рамках «вар-
варских» культур доклассового общества (как правило, не со-
15
впадая с реальным характером памятника). До сих пор древне-
русские курганы X—XIII вв. местное население называет
«татарскими», «турецкими», «польскими», «литовскими», «швед-
скими», «французскими» могилами — в зависимости от того,
какое из нашествий XIII—XIX вв. оставило наиболее глубокую
память в данной местности. Курганы стали материальной фик-
сацией эпического предания, материализацией «эпического вре-
мени».
Постепенно эпическая функция перерастала в функцию исто-
рическую. На первых страницах русской летописи предания
о Вещем Олеге (фигура, еще полуэпическая) завершаются ука-
заниями на его «могилу» (курган) и локализация — эпически
неотчетлива: то ли в Киеве на Щекавице, то ли в Ладоге. Но
уже относительно преемника его, князя Игоря, летопись указы-
вает с исторической определенностью: «И есть могила его в Ис-
коростене до сего дне». Эту могилу в 1710 г. видел В. Н. Тати-
щев, первый российский профессиональный историк-специалист.
Примерно так же — от мифологических к историческим —
изменялась функция портативных, вещественных древностей.
Наряду с различными религиозными реликвиями (среди кото-
рых сохранились уникальные изделия древних мастеров) каж-
дый княжеский или королевский двор, каждая династия накап-
ливали материальные воплощения определенной исторической
традиции. Такие вещи, как «Сигтунские врата» в Новгороде,
«Довмонтов меч» во Пскове, «шапка Мономаха» в Москве стали
политическими, государственными символами, подтверждая ис-
тинность определенных идеологических установок. Далеко не
всегда эти установки соответствовали исторической действи-
тельности: «шапка Мономаха» не принадлежала византийскому
императору XI в., а была изготовлена золотоордынским ремес-
ленником в XIV столетии.11 Но от «государственных древно-
стей», выполнявших, в общем, актуальную для современников
историко-политическую функцию, и не требовалось безусловной
исторической достоверности.
Отношение к вещи как историческому источнику зароди-
лось лишь в эпоху Возрождения, когда в европейскую культуру
взрывообразно вторгались монументальные и портативные древ-
ности античности: нехристианские (т. е. свободные от мифоло-
гической функции), не-государственные, но воплощающие ис-
чезнувшую культурную традицию, возведенную в новый обще-
ственно-эстетический идеал. На смену мифологической, исто-
рико-эпической, историко-политической функциям древностей
пришла функция историко-познавательная', традиционалистское
отношение к ним сменяется зарождающимся научным отноше-
нием.
2. СОБРАНИЯ ДРЕВНОСТЕЙ
В прямой зависимости от изменения культурных функций
развивались способы накопления, хранения и обработки древ-
ностей. Первыми собраниями древних вещей стали храмовые,
церковные и монастырские сокровищницы, где наряду с «чудо-
творными мощами», иконами, чтимой утварью сосредоточива-
лись и другие портативные изделия из драгоценных металлов,
вклады прихожан; нередко сюда, в качестве религиозных цен-
ностей, попадали произведения весьма отдаленных эпох и
цивилизаций.
Именно в церковную культуру проникло представление
о возможности «добыть» чудесный предмет путем раскопок
(восходящее еще к языческим обычаям ограбления курганов)
так, в XV в. псковичи раскопали древнейшую в городе церковь
Власия, а в XVI в. раскопками была «обретена» икона Казан-
ской Божьей Матери.
Крупнейшие церковные собрания — Патриаршья ризница
в Москве, Софийский собор в Новгороде, Киево-Печерская
лавра — стали в конечном счете основой своеобразного музей-
ного фонда, сохранившего до наших дней замечательные про-
изведения искусства и ремесла далекого прошлого.
По мере развития историко-политической функции древно-
стей они сосредоточивались в светских, государственных (кня-
жеских, царских) сокровищницах. Московская Оружейная
палата, так же как парижский Лувр или дрезденская Грюне Ге-
вельбе, постепенно из собрания дорогой одежды, посуды, ору-
жия превращались в коллекции произведений искусства (пер-
воначально как воплощение государственных традиций, а в Но-
вое время — обретающие самостоятельную эстетическую цен-
ность) .
Разнообразие светских собраний по сравнению с церков-
ными вызвало потребность в систематизации. Эпоха Возрожде-
ния в Европе — время начала формирования методов музейной
работы, в том числе — с древностями (монетами, геммами, ке-
рамикой, скульптурой и пр.). Собрания «антиков» стали мате-
риальной основой развития особой сферы культурной деятель-
ности, непосредственно предшествующей собственно науке ар-
хеологии. В западноевропейской культуре XV—XVII вв., когда
сформировалось устойчивое отношение к древностям, опреде-
ляются как «эпоха антиквариаризма». Актикварйем называли
специалиста, профессионально работающего с древностями, и
именно он — прямой предшественник археолога.
В подражание государственным возникали частные светские
коллекции. В Западной Европе их появление было возрожде-
нием одной из античных культурных традиций (еще на рубеже
н. э. Страбон писал о грабителях могил, продававших древние
вещи римским коллекционерам). Вместе с другими элементами
2 Заказ № 9
17
светской культуры собирание «раритетов», редкостей, диковин,
древностей во второй половине XVII в. проникало в Россию,
где формировался свой, национальный вариант общеевропей-
ской культуры барокко.
3. ОПИСАНИЯ ДРЕВНОСТЕЙ
Как и коллекционирование, описание древностей и древних
памятников (причем в качестве материальной фиксации прош-
лых событий, т. е. исторических источников) — культурная тра-
диция, восходящая к античности. Термин «археология» в значе-
нии, близком нынешнему («архайос»— древний, «логос» —
слово, знание), употребляли в своих трудах Платон и Фукидид
(так он озаглавил часть 1-й книги своей «Истории Пелопон-
несской войны», завершенной к 395 г. до н. э., сочинения, счи-
тающегося «вершиной древнегреческой историографии»).12 «Ар-
хеология» Фукидида посвящена описанию мавзолеев, храмов,
святилищ, укреплений, погребений, древних обычаев Афин. Еги-
петские пирамиды, курганы «киммерийских царей» в Скифии и
другие памятники прошлого в качестве документальных сви-
детельств достоверности исторических событий описывал «отец
истории» Геродот (ок. 450 г. до н. э.). Сложившаяся в V в. до
н. э. традиция классической античности развивалась вплоть до
первых веков н. э.: монументальным древностям посвящены
многие страницы «Географии» Страбона, «Описания Эллады»
Павсания и других сочинений.
В эпоху Возрождения эта традиция восстановилась в запад-
ноевропейской культуре. Наряду с античными памятниками
ученые-гуманисты обратили внимание и на древности иных,
местных «варварских» культур: западноевропейские мегалиты,
скандинавские курганы, индейские города и храмы централь-
ной Америки. В XVI—XVII вв. появились первые обобщения,
основанные на изучении монументальных археологических па-
мятников (мегалитов, курганов), находок из них, а также
местных народных преданий и письменных источников: «Исто-
рия северных народов» Олауса Магнуса (1555), «Monumenta
Danica» Оле Ворма (1643), «Atlantica» Олафа Рюдбека (1679).
Составлялись систематические издания и каталоги античных
надписей, монет, резных камней и других произведений искус-
ства. В течение примерно ста лет, с 1550 по 1670-е годы, в Ев-
ропе возник ряд центральных государственных учреждений и
обществ, занятых охраной древностей: Комиссариат древностей
в Ватикане (Италия), Общество по охране национальных древ-
ностей Британии, Французская Академия, Государственная Кол-
легия древностей в Стокгольме (Швеция). Создавались новые
организации и зарождались методы археологических иссле-
дований.
18
4. ЗАРОЖДЕНИЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ
ПРИЕМОВ ИССЛЕДОВАНИЯ
Систематические раскопки с целью добывания античных
древностей и их коллекционирования в конце XV — начале
XVI вв. предпринимали римские папы. В 1506 г. в Бельведере
Ватиканского дворца был выстроен двор, предназначенный спе-
циально для экспозиции античных скульптур. Была установ-
лена монополия папской администрации на все предметы, до-
бываемые при раскопках и земляных работах; в 1514—1520 гг.
ими руководил великий живописец Рафаэль Санти. От земля-
ных наслоений был освобожден ряд памятников, в том числе
одно из самых величественных сооружений древнеримской ар-
хитектуры— термы Каракаллы.
Римские папы занялись античными древностями с целью
сохранения за церковью господствующей позиции в культуре
эпохи Возрождения. Но даже под церковной эгидой зарожда-
лось новое, свободное от религиозных догм, отношение к древ-
ности. Во второй половине XVI в. ватиканский смотритель бо-
танического сада Микеле Меркати написал сочинение, где до-
казывал, что «громовые стрелы» — орудия первобытных людей,
не знавших металла (сочинение осталось в рукописи). В 1563 г.
была издана поэма «О природе вещей» Лукреция, где римский
поэт I в. до н. э. писал, словно намечая «систему трех веков»
первобытной истории — каменного, медного и железного:
Древним оружьем людей были руки, ногти и зубы,
Камни, а также лесных деревьев обломки и сучья,
Пламя затем и огонь, как только узнали их люди.
Силы железа потом и меди были открыты,
Но применение меди скорей, чем железа, узнали:
Легче ее обработка, а также количество больше...
(Лукреций, ст. 1283—1288)
Взгляд на древние вещи как на источник неизвестных ранее
знаний о прошлом получал все более широкое распростране-
ние в среде ученых-гуманистов.
Наблюдение на местности, описание в увязке с ландшаф-
том, обмеры и чертежи, раскопки с целью получения вещей,
сосредоточение находок в коллекции, их первичная классифи-
кация— вот те навыки и методы работы с древностями, кото-
рые были выработаны европейской культурой к концу «эпохи
антиквариаризма» (рубеж XVII—XVIII вв.). Одновременно
развивалось и обретало научную форму осознание познава-
тельной ценности вещи, как исторического источника, вполне
сопоставимого с источниками письменными.
2*
5. ГЕНЕЗИС ИСТОРИЧЕСКОГО САМОСОЗНАНИЯ
В СРЕДНЕВЕКОВОЙ КУЛЬТУРЕ РОССИИ
(ДО НАЧАЛА ПЕТРОВСКОЙ ЭПОХИ)
Древняя Русь в IX—X вв. возникла как государственное
образование и развивалась за пределами политического ареала
Римской империи I—V вв. Первичная интеграция славянства,
из лесной восточно-европейской «прародины» расселившегося
к VIII—XI вв. в пределах территории от Эльбы до Волги и от
Балтики до Адриатики, разворачивалась в северо-восточной
части античного «Барбарикума», и восточным славянам доста-
лась географическая область вдоль Борисфена — Днепра и свя-
занных с ним рек, античной традицией обозначаемая как
Scythia Magna, Великая Скифия. Объединение племенных тер-
риторий вдоль днепровско-волховского «Пути из Варяг в Греки»
с Крещением Руси стало рождением принципиально нового
этнокультурного и социополитического организма, завершив-
шего становление единой в формационном и социокультурном
аспектах Европы. Тысячелетнему противостоянию античной им-
перии и ее «варварской периферии» был положен предел
в 988 г., когда Древняя Русь замкнула венец феодально-
христианских государств Европейского континента.
«Путь из Варяг в Греки», от северного варварства к эллин-
ской духовности, стал путем России в семью европейских наро-
дов и культур. Становление христианско-феодальной цивилиза-
ции при Владимире, Ярославе и ближайших их преемниках
древнерусское культурное сознание, осваивая античную тради-
цию, воспринимало сквозь призму древних греко-варварских
отношений.
«Повесть временных лет» в начале XII в. завершает ввод-
ную часть, посвященную расселению славян следующими сло-
вами: «Бъ множьство ихъ; съдяху бо по Днъстру оли до моря,
суть гради ихъ и до сего дне, да то ся зваху оть Грекъ Вели-
кая Скуфь».
Через эту Великую Скифию (где заброшенные городища —
«гради ихъ» — привлекаются уже первыми археологическими
свидетельствами истории!) пролегал Путь из Варяг в Греки, и
летописная традиция связывает его с провиденциальным для
судеб Руси путешествием первопроходца, апостола Андрея Пер-
возванного, вкладывая в его уста пророчество: «На сихъ го-
рахъ восияеть благодать Божья; имать градъ великъ и церкви
многи Богъ въздвигнути имать. И въшедъ на горы сия, благо-
слови я, постави крестъ и помоливъся Богу и сълезъ съ горы
сея, иде же послъже бысть Киев, и поиде по Днъпру горъ».
Путь Андрея, по преданию, завершился в Новгороде и, таким
образом, сакральным акцентом отмечены два главных центра
Руси на летописном пути «из варяг в греки».
20
Культурное сознание страны, вплоть до петровского вре-
мени, развивалось на основе усвоенной из Византии структуры
ортодоксальной, греко-католической православной церковной
традиции и организации. Эта традиция упорядочивала и со-
подчиняла наиболее значимую, семантически насыщенную и
притом сакрализованную долю культурного фонда, от камен-
ных произведений храмовой архитектуры, иерархической орга-
низованностью кафедральных Софий (Киева, Новгорода, По-
лоцка), соборных, монастырских, приходских (кончанских и
уличанских) храмов, равномерной сетью распределившихся по
всему обитаемому пространству «Святой Руси», каковой она и
становилась с появлением этих христианских святынь, и до са-
крализованного письменного Слова, запечатленного созданной
церковными просветителями кириллической славянской азбу-
кой. Древнерусская письменность, во всем многообразии своих
литературных жанров, отличалась от современной ей письмен-
ной литературы средневековых западноевропейских культур
именно этой принадлежностью к народному языку и выражав-
шему его алфавиту. Но при этом она, во-первых, оставалась
именно сакрализованной, церковной (клерикальной) по иерар-
хической позиции произведений, наиболее концентрированно
выразивших наивысшее духовное содержание сакральных тек-
стов Священного Писания, ради большей доступности переве-
денных на «язык словенескъ». Вместе с этими текстами и ос-
тальные богослужебные и светские жанры практически до
конца средневековья воспроизводились в монастырских скрип-
ториях, а в позднемосковское время — ив церковных же типо-
графиях. Во-вторых, алфавитное своеобразие кириллической
древнерусской письменности не только обеспечивало ее само-
стоятельность, но и ставило в стороне, вне русла развития ла-
тиноязычной (и латиноалфавитной) европейской письменной
культуры, где именно эпоха Ренессанса (функцию которой
в России лишь в XVII в. в какой-то мере могла принять на
себя культура «восточноевропейского барокко») стала време-
нем самоопределения культуры светской, предопределившим
самостоятельное, посттрадиционалистское развитие всего комп-
лекса естественнонаучных, а в нарастающем сопряжении с ним
и гуманитарных знаний.
Весь свой тысячелетний путь Россия осуществляла, сохраняя
единство этнокультурного самосознания. Отсутствие антично-
средиземноморской подосновы мировой цивилизации (столь
значимой для европейского Возрождения) вынуждало на каж-
дом этапе осваивать ее собственными силами заново и, забы-
вая о том, что эти силы необходимы прежде всего для освое-
ния мировых достижений, а уже затем — для качественного их
преобразования на основе национальных ресурсов, Россия пе-
риодически на протяжении этого многовекового пути снова щ
снова обрекала себя на мучительные периоды застоя, для пре-
21
одоления которого и на рубеже XV—XVI вв., и в начале
XVIII в., и не раз уже в XX в. требовался своего рода «опе-
режающий прорыв», концентрация ресурсов для целенаправ-
ленного развития культурных сил, отсутствующих в отставшей
стране.
Правда, достигая целей очередного «прорыва», страна и на-
род способны были обогатить мир достижениями невиданного
уровня, будь то трансконтинентальные сети путей (с Севера на
Юг или с Запада на Восток от Европы до Америки, равно-
значные другим «Великим географическим открытиям») либо —
мощь централизованного национального государства (на
феодально-крепостнической основе, но выстроенного в те же
исторические сроки, что и национальные государства Европы
XV—XVI вв.), блеск и великолепие «дворянской культуры»
Российской империи, подарившей человечеству гений Пушкина,
Толстого, Достоевского, Чайковского... Одной из высших тайн
взрывообразного духовного роста России, несомненно, был и
остается Петербург — Петроград — Ленинград, город, основан-
ный на истоке водного пути «из варяг в греки» и с момента
своего рождения ставший местом концентрации высших дости-
жений мировой культуры и их качественного преобразования
на основе национальных ресурсов. Город, воплотивший наибо-
лее полным образом способность к творческому синтезу куль-
тур, стал выражением нового этапа исторического пути России.
Но весь предшествующий путь основан был по существу на
том же процессе культурного синтеза, унаследованном и раз-
витом Русью от культуры эллинистическо-византийской, со вре-
мен Александра Македонского и Византийской империи, объ-
единявшей эллинство с наследием древневосточных цивили-
заций.
Греко-восточный синтез, на котором основан расцвет рус-
ской культуры, пленяет универсальной, всечеловеческой охват-
ностью своей духовной силы: «несть бо ни эллина, ни иудея»,
и всем равно опознавать Слово Божие, каждому на своем
языке. Но он (и в том принципиальное отличие от западноев-
ропейского «римско-германского») не требовал и не создавал
общечеловеческой дисциплинированности латиноязычного кор-
пуса Знания: иерархизированная универсальность UNIVERSI-
TAS при гибкости и живости греческого образного мышления,
была избыточной. Русские закрепили это отношение уникаль-
ностью своей «кириллицы»; письменный фонд культуры, тради-
ционно-сакрализованный, обособлял ее от европейского
контекста самим алфавитом.
Петр Великий попытался не только создать в России самый
передовой социально-экономический потенциал (принятые за
основной образец его реформ скандинавские страны, при близ-
кой во многом исходной структуре, от просвещенного абсолю-
тизма мирно эволюционировали в капитализм). Он стремился
22
также преодолеть отсутствие традиции обучения знанию (в Ев-
ропе, от средневековой организации тривия-квадривия, развив-
шейся к рационалистической культуре Просвещения, и от ба-
рокко через энциклопедические преобразования культурного
фонда перераставшей в западноевропейский классицизм).
Среди петровских преобразований одним из важнейших яв-
ляется утверждение «гражданской азбуки», вытеснившей цер-
ковнославянскую вязь и вырвавшей письменное слово из моно-
польного владения Церкви. Основание Академии наук, Уни-
верситета, системы школ создавало одну из самых передовых
(из возможных) структур образования и науки. Притом она
завершала и предопределяла дальнейший ход своего рода «об-
мирщения», десакрализации традиционной клерикальной рос-
сийской культуры. Начатый Петром I, этот процесс охватил
буквально все стороны жизни, найдя законченное культурно-
образовательное выражение в исключении из университетской
структуры факультетов богословия (сохранявшихся, несмотря
на всю глубину культурных преобразований Ренессанса и Ре-
формации, в университетах Западной Европы) и выражение
организационно-политическое — в фактическом упразднении
Патриаршества и подчинении при Петре I российской право-
славной церкви правительственно-бюрократической инстан-
ции — Святейшему Синоду.
Десакрализация образования и культуры при Петре I, раз-
рывая организационные связи светской и церковной культур-
ных сфер, однако не достигала целей глубинного и органичного
преобразования культуры. В обществе, сохранявшем физиче-
ское и политическое порабощение подавляющего большинства
крепостного крестьянского населения (а Петр I в значительной
мере упрочил рядом своих мероприятий, вплоть до «подушной
подати», именно феодально-крепостническую структуру), отсут-
ствовала необходимая «питательная среда» для динамичного
пополнения и развития тех общественных слоев и сил, которые
могли стать независимой и стабильной прогрессирующей осно-
вой для быстрого развития естественнонаучной, технической
сферы знаний. Формирующееся «образованное сословие» иден-
тифицировалось прежде всего с дворянством, да и недворян-
ская его часть происходила главным образом из среды много-
семейного православного духовенства. Российская светская
культура сохранила преимущественно гуманитарный («антитех-
нологичный») характер; дисбаланс гуманитарной и технокра-
тической его сторон, иногда с колебаниями в пользу одной или
другой, стал устойчивой характеристикой русского культурного
самосознания. Торжество «технократизма» в энциклопедиче-
ской многосторонности петровской культуры эпохи Преобразо-
вания вскоре было преодолено своего рода компенсационными
процессами, «опережающий прорыв» — стабилизацией гумани-
тарной культуры, подчиненной монопольным интересам господ-
23
ствующего дворянского класса. Таким «возвратно-поступатель-
ным» движение российской культуры и истории осуществля-
лось в различные эпохи — и до и после Петра.
Исход XVII в., однако, российское общество, несомненно,
воспринимало как канун Преобразования. После успокоения
Смуты в культурной среде Москвы находились и формировали
«предпетровскую» основу образованные русские люди, внима-
тельно следившие за развитием современной им западноевро-
пейской мысли. Импульсы светской культуры барокко нахо-
дили подготовленную почву. Во многих боярских домах —
А. Л. Ордина-Нащокина, В. В. Голицына и др. — собирали
западноевропейские и переводные книги, гравюры, географиче-
ские карты, метеорологические приборы и другие произведения
новой культуры. Барокко в России еще до царствования Петра
выполняло (как и в североевропейских странах XVII в.) при-
мерно те же культурно-исторические функции, что и западно-
европейское Возрождение.
Известны, в частности, и симптомы нового отношения
к древностям, к раскопкам. В 1679 г., в правление Федора Алек-
сеевича, в Москву поступило сообщение от воронежского вое-
воды о находке костей «волота» (вероятнее всего, останки ма-
монта из района Костенок, крупнейшего верхнепалеолитиче-
ского местонахождения). В ответ была направлена грамота,
предписывавшая — кости тщательно раскопать, а раскопав,
«сделать всему роспись и чертеж». Крупнейший знаток нашего
палеолита С. Н. Замятнин назвал эту грамоту «первой русской
инструкцией для раскопок».13
Костенковские находки вскоре получили более точное опре-
деление: в них опознали кости животных, и во времена моло-
дости Петра это место считали «кладбищем боевых слонов»,
сопровождавших армию Александра Македонского. Стремле-
ние связать прошлое России с событиями и именами древней
истории, включить его в контекст западноевропейской и антич-
ной историографии усиливается к концу XVII в. В 1692 г. мо-
сковский стольник Андрей Иванович Лызлов (1655—1696) со-
чинил «Скифскую историю».14 На протяжении десятилетий ос-
тававшаяся в рукописи, книга Лызлова пользовалась большой
популярностью (до нас дошло более 20 ее списков). Лызлов
объединил сведения русских летописей, Хронографа, Синоп-
сиса, Степенной книги и других отечественных источников с со-
чинениями западноевропейских (главным образом, польских и
литовских) авторов и заимствованными у них сведениями из
Геродота, Диодора Сицилийского, Курция Руфа, Гомера, Ови-
дия. «Скифы» античной традиции были для Лызлова прямыми
предками турок и татар, а его «Скифская история» — историей
отношений России и других европейских государств с кочевыми
ордами, векового противостояния оседлых народов Европы на-
тиску «скифов». Андрей Лызлов не только словом, но и делом
24
послужил историческому этому противостоянию Руси и Орды.
Он был активным участником первого Азовского похода Петра,
главным интендантом русской армии в Воронеже и от тяжелой
болезни умер перед вторым походом, отдав все силы служению
России, завещая ей свой исторический труд.
Тема «скифов», а для западноевропейцев, обобщенно, — «та-
тар», с которыми связывались представления не только о мас-
сиве воинственных кочевых племен евразийской степи, но и
о грозной Османской империи (крупнейшем военно-политиче-
ском противнике как Московского, так и ряда других госу-
дарств), в конце XVII в. волновала европейских ученых не
только своей военно-политической остротой. Ее разработка об-
ращала к исследованию отдаленных азиатских пространств, и
лежавших вне пределов античной традиции глубин истории,
неведомых для западноевропейских гуманистов. В этом кон-
тексте особое значение приобретали вещественные древности,
происходящие с территории Российского государства. В 1692 г.,
когда Андрей Лызлов закончил свою книгу, в Амстердаме было
издано сочинение Николааса Витсена «Северная и Восточная
Татария» («Noord — en (Dost Tartarien»). Ученый, политический
деятель, купец, Витсен в молодости побывал в России
(в 1664 г.) и с тех пор сохранял прочные и разносторонние
связи с Московией. Он был близким другом Петра, дважды —
в 1697 г., во время «Великого посольства», и в 1717 г., неза-
долго до своей смерти, он принимал в своем доме Петра.
Именно Витсен, амстердамский бургомистр, устроил москов-
ского царя плотником на Саардамскую верфь, с его помощью
набирали в Россию голландских мастеров и строили корабли.
Авторитет Витсена как крупного государственного деятеля
обеспечил нейтралитет Голландии в Северной войне России
против Швеции (с которой Нидерланды были связаны союзным
договором). Его книга основывалась на фундаментальном зна-
нии русских материалов, и современные специалисты оцени-
вают ее как своего рода энциклопедию Российского государ-
ства, где имеются разносторонние сведения о социальном уст-
ройстве, религии, искусстве, обычаях, костюмах, способах
передвижения, устройстве жилищ, видах оружия и орудиях
промысла более чем семидесяти народов нашей страны, флоре,
фауне, географии Сибири, освоении ее русскими землепроход-
цами и мореплавателями. Современники приравнивали к от-
крытию Колумба эту «повесть о тех частях света, которые
испокон веков оставались неизвестными». Неведомый «скиф-
ский» материк евроазийской «Татарии», возвращавшееся в Ев-
ропу Российское государство раскрывало перед мировой на-
укой горизонты и перспективы невиданной глубины. Одним из
замечательных первопроходцев этого международного научного
общения был Н. Витсен; его корреспондентами в течение деся-
тилетий оставались не только Петр I, но и А. А. Матвеев,
2&
Ф. А. Головин, Ф. П. Салтыков, Франц Лефорт и другие спо-
движники царя-преобразователя. Это позволяло Витсену по-
стоянно пополнять фонд своих сведений, музейное собрание,
картографические материалы. Именно он одним из первых ос-
мыслил историко-географическое значение северноазиатских
пространств, освоенных Россией. Витсен, в частности, впервые
выдвинул гипотезу о том, что сибирские народы — первопосе-
ленцы североамериканского материка (в наши дни она стала
предметом советско-американских научных исследований архео-
логов, организованных Сибирским отделением АН СССР).
Среди материалов Витсена — рисунки первых сибирских
курганных находок, «бугровых вещей», которые в дальнейшем
стали основой археологической коллекции Петра Великого.15
Эти находки — начальная точка отсчета исторического пути
отечественной археологии.
Часть I
СТАНОВЛЕНИЕ
НАУЧНЫХ ЦЕНТРОВ АРХЕОЛОГИИ
В РОССИИ (1700—1871)
Глава I
СТАНОВЛЕНИЕ МИРОВОЙ АРХЕОЛОГИИ
В XVIII — ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX в.
1. ВЕК ПРОСВЕЩЕНИЯ
Отношение к вещи, древней вещи,— как источнику познания*
положившее конец «эпохе антиквариаризма», собиранию и опи-
санию раритетов, воплощавших ту или иную культурную тради-
цию, то есть смена традиционалистского отношения
к древностям отношением научным, было составной частью
общего кризиса феодально-церковной культуры позднего сред-
невековья и развития, на основе культуры ренессансной, нового
рационалистического мировоззрения, открывающего в мировой
истории культуры «эпоху Просвещения». Беспощадная критика
всех представлений о началах мирового и общественного устрой-
ства, выдвинула «мыслящий рассудок» как единственное мерило
всего существующего. Рационализм стал основой нового взгляда
на мир, время, человека и общественное устройство, на прошлое,
настоящее и будущее.
Эпоха буржуазных революций, от 1649 г. в Англии до
1789 г. во Франции, требовала идеологического обоснования и
осмысления происходившей смены социально-экономических
формаций. Вместе со светской, внецерковной, антифеодальной
рационалистической культурой рождалась и новая концепция
государственности, политического строя, общественных отноше-
ний, составившая основу исторической науки и «филосо-
фии истории». Ее практическим, общественно значимым, выво-
дом стала фундаментальная общественно-политическая идея
правового государства, и три последующих столетия,
наполненные социально-политическими движениями и столкно-
вениями, войнами, революциями, утвердили общечеловеческую
значимость этой идеи, актуализация которой на исходе XX сто-
летия заставляет вновь обратиться к достижениям философов
и ученых той эпохи. Археология как составная часть новой ра-
ционалистической культуры «века Просвещения» рождалась
в условиях этого глобального мировоззренческого переворота.
27
Ключевая для развития общественного сознания идея «пра-
вового государства» была выводом из последовательного ряда
своего рода идеальных гипотез, восстанавливавших ис-
ходное, «естественное» состояние человека и общества и просле-
живавших его развитие. Эти гипотезы разрабатывали Томас
Гоббс (1588—1679), Джон Локк (1632—1704), Шарль Луи Мон-
тескье (1689—1755), Жан Жак Руссо (1712—1778). От пред-
ставления об «естественной» обособленности индивидов, что по-
зволяло каждому беспрепятственно пользоваться всею полнотой
своих естественных прав до тех пор, пока их столкновение при
умножающемся народонаселении не приведет к непрерывной
«войне всех против всех», пресекаемой «общественным догово-
ром» (ограничивающим права и устанавливающим волею людей
власть государства, обеспечивающего безопасность индивида),
английские и французские философы блестящими построениями,
логично перешли к идее общественного прогресса.
Коль скоро государство — не от Бога, а создано людьми для
удовлетворения своих потребностей, то ими же и может быть
изменено соответственно их запросам (вплоть до вооруженного
восстания против освященной божеством монаршей воли — что
и сделали последовательно британские пуритане, североамери-
канские колонисты, французские буржуа). Но потребности ме-
няются во времени. И вместе с идеей поступательных изменений,
прогресса развивалось рационалистическое объяснение его
факторов, прежде всего естественных (природа, климат, ха-
рактер народа). История все более определенно выступала как
процесс. Закладывалась основа новой, описывающей этот про-
цесс прогрессирующего развития, научной парадигмы.
Историческое время, уже Священным писанием линейно на-
правленное (от сотворения мира — к его концу), наполняется
иным по сравнению с теологической мифологией содержанием.
Введенное еще в Ренессансе формально-хронологическое члене-
ние исторического времени с предложенным X. Целлариусом
выделением истории древней (до принятия христианства импе-
ратором Константином Великим), средней (до падения Кон-
стантинополя) и новой, дополняется разделением содержатель-
ным: на каждом этапе выступает закономерная последователь-
ность смены, форм общественных отношений, от неупорядочен-
ного «естественного варварства» к утверждению авторитарной
монархической власти, которая, дробясь далее, переходит во
власть аристократии, затем — в демократическую республику,
и в конце концов придет к почти первобытному хаосу общест-
венных столкновений, вновь подавляемому монархическим пере-
воротом. Намеченный итальянским мыслителем Джамбаттиста
Вико (1668—1744) в «Основаниях новой науки об общей при-
роде вещей» круговорот общественных отношений акад.
Е. В. Тарле рассматривал как «первый камень того фундамента
науки, на котором зиждется современная социология».1 На ма-
28
териале истории Древнего Рима, подвергнутом анализу с пози-
ций этих «Оснований новой науки», философская «идеальная
гипотеза» Гоббса—Руссо впервые дополнялась конкретно-исто-
рической схемой процесса.
Исторический процесс в эпоху Просвещения впервые осозна-
ется как последовательная смена состояний, возникающих в ре-
зультате взаимодействия многообразных условий жизни. Это
взаимодействие человека и окружающей среды — культура.
В трудах Исаака Изелина («Об истории человечества», 1768),
Готхольда Эфраима Лессинга («Воспитание человеческого
рода», 1780), Иоганна Кристофа Аделунга («Опыт истории куль-
туры человеческого рода», 1782) двести лет назад были зало-
жены основы представлений об истории как процессе куль-
турно-историческом. Именно культура, по Аделунгу,
обеспечивает переход от животного состояния к общественной
жизни, а ее прогресс может быть определен емкими и, притом
универсальными, параметрами. Лингвист и историк, глубокий
знаток древнего и современного ему искусства, Аделунг впервые
выдвинул вполне универсальные «пять признаков» прогресса
культуры: 1) уменьшение роли физической силы, 2) постепенное
сокращение господствующей роли чувственного познания и не-
осознанных понятий, 3) увеличение роли сознания и разума,
4) смягчение нравов, гуманизация общественных отношений,
5) воспитание вкуса, рост эстетического уровня массового созна-
ния. Эти факторы действуют в человеческой истории постоянно
и непрерывно, их вызывает к жизни сам по себе рост численно-
сти людей («То, что толкает человека к культуре, не может
быть не чем иным, как скоплением людей на ограниченном про-
странстве. Культура необходима в тесной общественной жизни,
именно это вызывает ее к жизни, все зависит от отношения
народонаселения к пространству»). Демографический фактор,
если перевести на современный научный язык этот тезис Аде-
лунга, диктует определенную последовательность развития куль-
турного процесса, определяет его структуру. Выводы о суще-
ствовании в каждом обществе «двух культур», высших и низших
слоев (в марксистской философии впоследствии принятые и раз-
витые В. И. Лениным), о закономерном переходе в хозяйствен-
ной деятельности от охоты к скотоводству, затем к земледелию,
с возникающей на его основе частной собственностью как основ-
ным условием становления государства (что стало исходным
звеном Марксистской схемы формационного процесса, разрабо-
танной Ф. Энгельсом), остаются важнейшими методологичес-
кими достижениями исторической науки. Важно, однако, что
впервые объектом исторического исследования и основной «суб-
станцией» исторического процесса в трудах немецких ученых,
развивавших идеи английских и французских философов, стала
культура общества; не политические события, как в «тра-
диционной» историографии, и не обобщенные общественные от-
29
ношения «идеальных схем», а сам процесс закономер-
ных культурных изменений.
Вряд ли случайно то обстоятельство, что классики марксизма
в конце XIX— начале XX вв. приняли на вооружение основные
культурно-исторические выводы, восходящие к Аделунгу, прак-
тически ничего в них не изменяя и не добавляя. Представление
об общественно-историческом развитии как закономерном изме-
нении социально-экономических отношений, вызывающем преоб-
разование классовых и политических структур, развитое марк-
сизмом, углубляя проникновение во внутреннюю структуру исто-
рического процесса, не умаляет значимости представлений
мыслителей европейского Просвещения. И напротив, противопо-
ставление марксистской формационной теории культурно-исто-
рическим взглядам на историю человечества, привело в конеч-
ном счете к догматическому отрыву истории общества от исто-
рии культуры, что обернулось методологическим кризисом,
потерей социально-исторических ориентиров, застоем социаль-
ного развития, основывавшегося на постулатах марксизма, трак-
туемых односторонне и прямолинейно. Да, в общественном
развитии участвуют «базис» и «надстройка», изменениями эко-
номических и социальных отношений предопределяются маги-
стральные изменения во всех остальных сферах общественной
жизни. Но в реальном человеческом обществе, в конкретно-исто-
рических условиях ни экономика, ни социальные группы и отно-
шения не существуют, так сказать, «в чистом виде», они, как
и все виды надбиологической деятельности человека, реализу-
ются исключительно и только в культуре (культуре произ-
водства, поведения, потребления, мышления и т. д.). И если
выделять в качестве «надстройки» политическую и юридическую
сферы человеческой деятельности, то в целом культура как
«форма существования» экономики и социальных отношений —
составная часть общественного «базиса». И, следовательно, в ее
изменениях, ее развитии прежде всего можно выделить гене-
ральные факторы общественного прогресса.
Культурно-историческое представление об историческом про-
цессе может быть дополнено «формационной теорией». Но эта
теория, выдвинутая марксизмом, сама по себе не отменяет, а до-
полняет и углубляет представления о культурно-историческом
процессе, созданные в эпоху Просвещения.
2. ИСТОРИЯ и «ЭНЦИКЛОПЕДИСТЫ»
Французская «Энциклопедия» Дени Дидро и Д’Аламбера
(в 28 томах, изданных с 1751 по 1772 г.) стала для коллектива
ее авторов-просветителей, по словам Ф. Энгельса, кратчайшим
путем доказательства всеобщей применимости их рационалисти-
ческой теории: «Они смело применили ее ко всем объектам зна-
ния в том гигантском труде, от которого они получили свое
30
имя», и систематично изложенные взгляды «энциклопедистов»
стали «мировоззрением всей образованной молодежи во Фран-
ции».2 Именно эту цель — «изменить способ мышления на-
ции»— ставил перед энциклопедистами Дидро, и, как отмечает
советский исследователь «Энциклопедии» А. Д. Люблинская,
для этого «надо было изобразить и оценить в свете разума весь
окружающий человека мир и самого человека с его деяниями,
понятиями и идеями».3
Историческая мысль в решении этой, беспрецедентной по
масштабам, задачи перестройки общественного сознания, зани-
мала, несомненно, определяющее место. При универсальном и
всеобъемлющем характере материала «Энциклопедии» десятую
часть его составляет материал исторический: из 60 тыс. статей
непосредственно истории посвящены 6 тыс. Принципиально но-
вым был объем требований, предъявляемых к исторической
науке. Изучению подлежали не хронология царствований, дея-
ния полководцев и государственных мужей, завоевания и
победы, а в первую очередь «нравы и свойства народов, прису-
щие им интересы, их богатства и внутренние силы, их внешние
ресурсы, воспитание, законы, предрассудки и принципы, их
внутренняя и внешняя политика, способ производства, питания,
вооружение и боеспособность; таланты, страсти, пороки и добро-
детели тех, кто главенствовал в общественных делах; источники'
замыслов, смут, революций, побед и поражений; знание людей,
местности и времени».4 Так, в статье «Критика» Жан Франсуа
Мармонтель определял этот новый круг исследовательских
задач.
Их решение требовало и принципиально нового круга источ-
ников. А. Д. Люблинская подчеркивает: «Для Дидро историче-
ским памятником было решительно все: повествования, акты,
надписи, правовые кодексы, описания ремесел и сами рабочие
орудия и инструменты, каталоги королевской библиотеки, мо-
неты, римские дороги, мифология, обычаи, одежда, басни и суе-
верия и т. д. и т. п. Вольтер добавил еще и газеты, Формэ — поэ-
зию. Разумеется, энциклопедисты могли вести свою работу
лишь в Париже с его великолепными книжными, рукописными
и музейными собраниями». Впитывая и включая в общественное
сознание весь созданный культурой фонд ценностей, «энцикло-
педическое» отношение к истории, по существу, уже создавало
(может быть, пока — в неявном виде) представление о специфи-
ческих качествах и особой информативной значимости источника
археологического. Как наука, археология возникала для ответа
на вопросы, поставленные перед историей энциклопедистами.
Критике был подвергнут основной известный корпус письмен-
ных источников. Проблема достоверности исторического знания
была выдвинута энциклопедистами впервые. Разрушение многих
унаследованных от традиционной культуры средневековья ми-
фов обнажило обескураживающую скудость этих немногочис-
31
ленных островков достоверности в беспредельной мгле прошлых
времен. Франсуа Мари Аруэ Вольтер (1694—1778) в статье
«История» заметил, что надежные, начальные для отсчета стро-
гой исторической хронологии даты содержат лишь три «бесспор-
ных памятника»: сохраненный в «Мегисте Синтаксис» Клавдия
Птолемея (II в. н. э.), сборник вавилонских астрономических
наблюдений (восходящих к 2134 г. до н. э.); определенная
древними китайскими астрономами дата солнечного затмения
(2155 г. до н. э.) и «арондельские мраморные доски» — таблицы
с хронологией Афин за 1582—264 гг. до н. э. (найденные
в XVI в. на о. Парос и доставленные в Оксфорд агентами графа
Арондела). Итак, в истоке всей человеческой истории имелись
лишь три достоверные ранние даты.
«Остаются памятники другого рода,— писал Вольтер о еги-
петских пирамидах,— которые предшествуют всем известным
эпохам и всем книгам... Трудно дать самой древней из пирамид
меньше 4 тысяч лет, но надо принять во внимание, что эти тще-
славные усилия царей могли быть предприняты лишь спустя
длительное время после основания городов. А чтобы выстроить
города в ежегодно затопляемой стране, вначале надо было
укрепить илистую землю и сделать ее недоступной для затопле-
ния. Прежде чем выполнить это необходимое условие и прежде
чем получить возможность приступить к этим великим сооруже-
ниям, надо было, чтобы народы умели уже делать убежища во
время половодья... Надо было, чтобы эти объединившиеся на-
роды обладали орудиями для пахоты, строительства, землемер-
ными познаниями, а также законами и гражданским порядком;
все это требует обязательно громадного времени».5 Так, вполне
умозрительно, но строго и впервые был определен спектр новых
исследовательских задач. И уже следующее, рожденное в рево-
люционных бурях, поколение обратится к непосредственному их
решению в изучении памятников Древнего Египта, где можно
было проследить со времен античной древности истоки всей че-
ловеческой культуры. Но и современники Вольтера способны
были применить принципы энциклопедического познания и реа-
лизовать их в развитии первого, освоенного в течение эпохи
Возрождения, раздела археологии, обращенного к той сфере
древней культуры Европы, где рационалистическая эстетика
и идеология европейского классицизма эпохи Просвещения чер-
пала свои идеалы и нормы: археологии Древней Греции и Рима.
3. КЛАССИЧЕСКАЯ АРХЕОЛОГИЯ
В XVIII —ПЕРВОЙ ТРЕТИ XIX в.
Словно предвосхищая требования ученых-энциклопедистов,
в течение первой половины XVIII столетия разворачивались ис-
следования (постепенно переходя от наивно-кладоискательских,
типичных для ренессансных раскопок, поисков античной скульп-
32
туры и ваз, к планомерному раскрытию погребенных под слоями
пепла и лавы Везувия) двух небольших древнеримских городов,
своей трагической судьбой и блистательным посмертным «воз-
вращением» в мировую культуру завоевавших всемирную из-
вестность: Геркуланума (с 1711 г.) и Помпей (с 1748 г.). Кар-
тина катастрофически прерванной в своей сиюминутной
повседневности древней жизни постепенно раскрывалась с по-
трясающей полнотой, зримо свидетельствуя о почти безгранич-
ных возможностях нового подхода к историческому познанию.
И уже сами эти раскопки постепенно подводили к осознанию
новых методических принципов, предопределив два качествен-
ных сдвига в отношении ученых к древностям. Во-первых, они
(особенно раскопки Помпей) заставляли оценивать возможную
полноту характеристики всех сторон древней жизни (а не
только выборочные — произведений искусства, составлявших
главный «предмет археологии» со времен ватиканских раско-
пок). Во-вторых, эта полнота освещения различных сторон древ-
ней жизни требовала последовательных и планомерных рас-
копок, которые становятся средством «раскрытия» исчезнув-
ших объектов древнего мира, а не просто их извлечения из
земной толщи. Кладоискательского «разрытия», сопутствовав-
шего всей эпохе антиквариаризма, для решения такого круга
задач было явно недостаточно. Возникла потребность в поиске
новых методов, нужны были и специалисты.
Момент осознания этого нового подхода к тому, что следует
назвать «полевой археологией» классической античности, совпал
с завершением первичной систематизации классических мате-
риалов, накопленных в течение эпохи антиквариаризма западно-
европейскими ценителями древности. Систематические сводки
были своего рода «энциклопедиями», правда, специализирован-
ными, обращенными в классическую древность. Однако опреде-
ленная общность методического подхода, несомненно, объеди-
няет их с остро актуальным для эпохи трудом Дидро и его еди-
номышленников. «Древности, объясненные и представленные
в изображениях» Б. де Монфокона (в 15 томах, изданных
в 1719—1724 гг.); «Собрание египетских, этрусских, греческих
и римских древностей» графа П. Кэл юса (в 7 томах, 1752—
1764 гг.), сконцентрировав и систематизировав материалы, на-
копленные западноевропейскими коллекционерами (с первичной
классификацией предметов древности по материалу, художест-
венным формам, содержанию), создавали научно-методическую
основу для дальнейшего их изучения, протягивали «путеводную
нить» в исчезнувший мир античности.
Поиски выходят за пределы классической Италии на землю
Древней Греции (со времен падения Константинополя оставав-
шейся под властью турок). Памятники Афин в 1751—1753 гг.
впервые обследуют англичане Дж. Стюарт и Н. Реветт, а опуб-
ликованные ими «Афинские древности» (рисунки, чертежи
3 Заказ № 9
33
архитектурных обмеров, письменные отчеты об исследовании
памятников) стали образцом для программы работ многолетней
Ионийской экспедиции, результаты которой в 1769—1797 гг.
были обработаны и опубликованы Р. Чэндлером. В 1759—
1765 гг. в Лондоне формируется Британский музей, первый и
крупнейший из западноевропейских центров классической ар-
хеологии.
Концентрация, в растущем объеме, новых и новых материа-
лов из античных памятников Италии, Греции, Малой Азии со-
здавала все более живой, полнокровный, красочный облик
классической древности; ее архитектурные образы воспроизво-
дились в новых монументальных сооружениях европейского
классицизма, в скульптуре, живописи, даже — в моде на жен-
скую одежду и прически, мебель и посуду. В 1788 г. француз-
ский ученый аббат Бартелеми опубликовал «Путешествие
юного Анахарсиса в Грецию» — художественное описание горо-
дов древней Эллады, словно увиденной любознательным при-
шельцем из далекой Скифии. Яркая картина древнегреческой
жизни, основанная на вещественных памятниках, была одной из
первых успешных попыток использования древностей для по-
знания истории общества, создавшего эти вещи. Классическая
археология становилась все более значимой и неотъемлемой со-
ставной частью культуры европейского классицизма.
Иоганн Иоахим Винкельман (1717—1768), по существу, дея-
тельностью своей завершил становление классической археоло-
гии как полноценной научной дисциплины, что и обеспечило ему
в истории науки почетный титул — «отец археологии». Уроже-
нец Пруссии, как ученый он сформировался в просвещенной
и богатой Саксонии, на замечательных художественных сокрови-
щах коллекций дрезденского Цвингера. Наивысшие успехи его
деятельности связаны с Италией, где он возглавил и организо-
вал на новой методической основе планомерные раскопки Пом-
пей и Геркуланума. Дитя барочной культуры в пору ее послед-
него расцвета, Винкельман стал одним из создателей в Европе
нового времени культуры классицизма. Главный его труд
«История искусств древности» (1763—1768) основан на развер-
нутой системе представлений, где античность мыслится как
идеальное состояние народа, общества и культуры, прекрасная
юность человечества. Демократия древней Эллады обеспечивала
расцвет греческого искусства, эллин — эталон красоты, гре-
ческая пластика — высшая эстетическая норма. Но, как и любое
общество, искусство вместе с ним переживает периоды зарожде-
ния, расцвета и упадка, и Винкельман впервые систематично
выделил эти периоды для античного искусства, разработав ха-
рактеристику основных художественных стилей Древней Греции.
«Антики» в их подлинности, систематизированные материалы
древностей, которые относятся, строго говоря, к фонду источни-
ков «классической» или античной археологии, стали фунда-
34
ментальным компонентом культуры европейского класси-
цизма.
Сравнительно-стилистический анализ древнегреческого ис-
кусства (прежде всего вазовой живописи) с этого времени стал
основным принципом исторической датировки: вазы в «геомет-
рическом стиле» — древнее чернофигурных росписей, а они сме-
няются краснофигурными. Так была создана неизменная с той
поры основа хронологической шкалы развития античного при-
кладного искусства, а тем самым — база для организации мас-
сового материала классической археологии. Поскольку культур-
ное воздействие Древней Греции, а затем и Рима, распространя-
лось по всей Европе, а «античный импорт» в виде расписных
керамических сосудов находили уже от Скифии до Скандина-
вии, винкельмановская хронологическая шкала и периодизация
остаются первоосновой хронологической системы археологии ев-
ропейской. Метод, сравнительно-стилистический анализ, разра-
ботанный Винкельманом, с одной стороны, реализовывал обще-
философскую идею прогресса; с другой — в конкретных науках,
он вскоре получил продуктивную спецификацию как в естество-
знании («сравнительная анатомия» Ж. Кювье), так и в линг-
вистике («сравнительное языкознание») и тот же «сравнительно-
исторический принцип» реализован, в конечном счете, в базовом
для археологии типологическом методе. Организация раскопок,
хронологическая система, сравнительно-исторический метод,
примененный к материалам классической археологии,— эти до-
стижения, связанные с именем И. Винкельмана, завершили
преобразование классической археологии в науку, неразрывно
объединенную при этом с античным искусствознанием, а точнее,
включенную в состав антиковедческого комплекса гуманитарных
дисциплин, куда вошло изучение изобразительного искусства и
архитектуры, исторической географии, литературы, поэзии, исто-
риографии и филологии Древней Греции и Рима.
Центрами классической археологии начала XIX в. после за-
вершения наполеоновских войн стали две крупнейшие европей-
ские столицы: Париж, где в «Музее Наполеона» были сосредо-
точены замечательные античные произведения, вывезенные глав-
ным образом из Италии, и Лондон, куда в Британский музей
в 1816 г. поступили рельефы и скульптуры Парфенона, вывезен-
ные из Афин лордом Эльджином. Появляются первые археологи-
ческие журналы: французские «Магазен энсиклопедик» и «Ан-
налез энсиклопедике», возникают международные научные
кружки и общества. Все более планомерный характер приобре-
тают исследования древностей Эллады и Италии, особенно
после завоевания Грецией независимости. С 1829 г. французская
«Морейская экспедиция» провела раскопки храма Зевса в Олим-
пии, английские ученые исследовали историческую топографию
и памятники Афин, немецкие — Древнего Рима, началось науч-
ное изучение этрусских некрополей.
3*
35
Организационно-методическое и историко-источниковедче-
ское значение классической археологии неуклонно возрастало.
Но одновременно с нею выделялись новые разделы археологи-
ческого знания, практически независимые от сложившейся тра-
диции письменной истории и устремленные прежде всего в не-
изведанные глубины национальной истории.
4. ЗАРОЖДЕНИЕ ПЕРВОБЫТНОЙ АРХЕОЛОГИИ
Классическая археология, опиравшаяся на прочную, еще
ренессансную традицию, была естественной базой развития на-
учной организации и методов. Новая парадигма, воплощав-
шаяся полнее всего в трудах энциклопедистов, требовала, од-
нако, всеобщности, универсальности законов исторического раз-
вития. Идеальный эталон эстетических и общественных норм,
обнаруженный классицизмом в древней Элладе, был необходим
для того, чтобы с ним сравнивать, определяя дистанцию, от-
деляющую то или иное общество (современное или древнее) от
предполагаемого совершенства. Сравнительно-исторический
принцип при этом позволял осуществить сопоставление не
только с «эллинским эталоном», но и с любым другим доступ-
ным исследованию обществом или культурой,— позволял ис-
кать общее в истории и быте всех известных народов.
Именно этой задаче и посвящают свои силы многочисленные
научные общества и академии, возникающие в течение XVIII в.
в Англии, Франции, Германии и других странах Западной
Европы.
Древности «варварских» народов античного мира, обитавших
за пределами Римской империи, становятся первоочередным
объектом научного изучения. Основываясь на ренессансной тра-
диции, на взаимодействии дисциплин формирующегося антико-
ведческого комплекса и опираясь на данные античных письмен-
ных источников, эти древности стремились отождествить с древ-
ними народами. Племена Германии римской письменной
традиции были известны со времен Цезаря и Тацита.
Леонард Давид Германн (1670—1736), прусский пастор, член
Прусского ученого общества, один из создателей новой для ев-
ропейской науки дисциплины, «родиноведения» (в наши дни ее
традициям в России посвятил одно из самых проникновенных
своих выступлений акад. Д. С. Лихачев), едва ли не первым
приступил к решению принципиально новой научной задачи:
выявлению древностей «варварских» племен за пределами ан-
тичного мира. В 1711 г. он опубликовал материалы своих раско-
пок «полей погребальных урн» Нижней Силезии (могильников
с погребениями по обряду сожжения, в этом регионе известных
со II тыс. до н. э. до середины I тыс. н. э.) и основываясь на
сведениях Тацита, определил их как древние памятники племен
лугиев и квадов. В самых ранних погребальных комплексах,
36
раскопанных Л. Германном, были найдены каменные орудия;
не колеблясь, он отнес их к изделиям этих древних германских
племен.
Проблему каменных орудий древних европейцев в 1714 г.
заострил И. Эстерлинг, опубликовавший труд «О погребальных
урнах и каменном оружии древних хаттов» (еще одного племени
из «Германии» Тацита). Полемизируя с оппонентами, Эстерлинг
писал: «Если найдется кто-нибудь, кто бы вздумал отрицать
существование такого оружия у германцев, то пусть он отпра-
вится к жителям Луизианы и другим дикарям Северной Аме-
рики, которые до сих пор пользуются острыми камнями вместо
ножей и оружия». Итак, наряду с античными письменными
источниками для интерпретации археологических материалов
привлекались этнографические параллели. Этот
принцип в дальнейшем стал одним из ведущих для особого, од-
ного из центральных разделов археологической науки — перво-
бытной археологии.
Сопоставление с реальной, доступной непосредственному
наблюдению этнографической культурой «живой первобытно-
сти», тех «естественных людей», чье социальное устройство стре-
мились осмыслить философы Просвещения, использовалось для
решения познавательных задач, лежащих в круге основных ин-
тересов археологии. Дискуссия о природе каменных орудий со
времен М. Меркати по существу не прерывалась: о них писали
голландец И. де Лаерт (1646), англичанин Дж. Обри (1659),
впервые использовавший этнографические данные; тему разви-
вали французские ученые Б. де Монфокон (1719) и А. де Жюс-
сье (1723), посвятивший ей доклад в Парижской Академии наук
и вслед за Эстерлингом отметивший параллель между «громо-
выми стрелами» Европы и каменными орудиями североамери-
канских индейцев.
Жозеф Франсуа Лафито (1670—1740), французский миссио-
нер-иезуит, много лет трудившийся среди индейцев Северной
Америки, в своем сочинении «Обычаи американских дикарей
в сравнении с обычаями первобытных племен» (1724) обобщил
главные результаты применения сравнительно-исторического ме-
тода. Главный вывод Лафито заключался в том, что обществен-
ный строй ирокезов и гуронов сходен, по-видимому, с тем об-
щественным устройством, которое существовало у древних на-
родов Европы. Обычаи индейцев позволяли понять и объяснить
многие сведения, содержащиеся у античных авторов. Следова-
тельно, в начале человеческой истории лежала определенная,
низшая ступень развития, через которую в то или иное время
прошло все человечество.
В высшей мере революционная по духу, эта работа впервые
выразила мысль об универсальности законов обществен-
ного развития, их глобальной значимости и единстве человечес-
кой истории. Углубленное освоение прежде всего материалов
37
«живой первобытности», этнографии, позволило во второй поло-
вине XVIII в. наметить принципиально верные этапы развития
древнейшей, первобытной формации. В 1767 г. Адам Фергюссон
(1723—1816) опубликовал «Очерк истории гражданского об-
щества», где выделил эти этапы: дикость (когда основу хозяй-
ства составляли охота и рыболовство), варварство (земледелие,
скотоводство, появление частной собственности), цивилизация.
Как и культурно-исторические выводы Аделунга, эта схема, раз-
витая (с привлечением новых североамериканских этнографи-
ческих данных) Л. Морганом, была освоена и использована
в создании формационной теории классиками марксизма. А. Фер-
гюссон впервые выдвинул для характеристики ранней стадии
общественных отношений и само понятие «первобытный ком-
мунизм».
Это понятие было развито в трудах немецких ученых, отца
и сына Иоганна (1729—1798) и Георга Форстеров (1754—1794);
младший был революционером не только духа, но и дела (он
был казнен как один из руководителей якобинской Майнцской
коммуны). Трехступенчатой схемой общественного развития
Форстеры охватили этнографические материалы всех изученных
к тому времени времен и народов. «Отсталые» народы экзоти-
ческих стран включались в глобальную цепь исторического раз-
вития; постепенно проявлялись контуры иной по сравнению
с унаследованной от Ренессанса «античноцентрической» кар-
тины мира, новая, глобальная концепция мировой истории.
И здесь возникали новые вопросы, на которые порою этно-
графия «живой первобытности» дать ответа не могла. Если ка-
менные орудия сохранялись в XVIII в. в употреблении у некото-
рых племен, подтверждая восходящую еще к Лукрецию идею
последовательной смены камня, меди, железа, то «бронзовый
век» этнографии был неизвестен. Между тем зарождающаяся
первобытная археология время от времени в замешательстве
останавливалась и перед этой проблемой. Так, в 1751 г. во
Франции при строительных работах был найден клад из семи
бронзовых мечей. Находка обсуждалась в Париже на одном из
заседаний Французской Академии, и аббат Бартелеми, уже из-
вестный как крупный знаток античности, высказал абсолютно
правильные предположения (здесь уже археологический мате-
риал осмысливался, раскрывая новый познавательный потен-
циал античных письменных источников). Древнейшие греческие
мечи, полагал Бартелеми, были бронзовыми; железо появляется
лишь во времена Гомера и Гесиода, и в то время, когда греки
и римляне уже пользовались железом, многие народы Европы
еще употребляли бронзу для изготовления своих орудий.
Формирующейся картине мира, пронизанной идеей законо-
мерного прогресса человечества (от каменных изделий посте-
пенно поднимающегося к вершинам культуры и цивилизации),
требовалось не только дополнение и обоснование достоверным
38
и массовым фактическим материалом, что становилось важней-
шей из конкретных задач первобытной археологии. Само по себе
сходство каменных орудий, допустим, американских и европей-
ских «дикарей» различных времен заставляло задуматься в ко-
нечном счете о предельно обобщающих идеях, способных охва-
тить весь ход мировой истории. На исходе XVIII в. развитие
европейской мысли, постепенно поднимающейся к осознанию
глобального единства человечества, отмечено мощным импуль-
сом, который дала, обобщая опыт «века Просвещения» и раз-
вивая его, немецкая классическая философия.
5. МИРОВАЯ ИСТОРИЯ
В ТРУДАХ И. КАНТА И И. ГЕРДЕРА
Иммануил Кант (1724—1804), основоположник и классик
немецкой идеалистической философии, родился и всю свою
жизнь провел в Кенигсберге, благодаря его деятельности став-
шем в то время одним из известнейших университетских городов
Европы. Философское учение Канта, прежде всего «Критика
чистого разума» (1781), стало новой ступенью в развитии
диалектического метода, в дальнейшем использованного для
создания всеобъемлющей «картины мира» в гегелевской диалек-
тике, освоенной и последовательно примененной к материали-
стическому изучению социальной истории человечества класси-
ками марксизма. В сфере познания, гносеологии, именно Кант
сформулированными им антиномиями определил диалектические
противоречия «чистого разума». Их преодоление, снятие ограни-
чений познания Кант в «Критике практического разума» (1784)
определил как утверждение морального закона, абсолютизацию
надчеловеческой морали. Безусловный нравственный закон, или
«категорический императив», Канта требует, чтобы каждый по-
ступал так, как если бы правило его личного поведения могло
посредством его деятельности стать нормой поведения для всех.
Утверждая таким образом то, что сейчас мы определяем как
«приоритет общечеловеческих ценностей», Кант впервые обосно-
вывал абсолютное достоинство человеческой личности; в сфере
духа совершалось и завершалось то освобождение человека от
оков теологических и социально-иерархических систем, унасле-
дованных от средневековья, которое в социальной практике
Великой Французской революции стремились осуществить
якобинцы.
Постулатом «практического разума», а не теоретически до-
казуемой истиной (вместе с чем рушился механистический дог-
матизм предшествующей философии) становилось, по Канту,
существование свободы, бессмертия и Бога. Постулатом, необ-
ходимым как высшее условие нравственной гармонии мира.
Этот мир в учении Канта впервые предстал не неподвижным,
раз навсегда созданным и действующим неизменно по законам
39
ньютоновой механики, но всеобъемлюще развивающимся во
времени. И если современники его, создававшие философию
истории культуры, могли видеть необходимый и достаточный
фактор социального развития человечества в простом, механи-
ческом в конечном счете, умножении «народонаселения», то
Кант в начале своей деятельности обосновал универсальность
и всеобщность принципа развития, которому подчинено суще-
ствование всей Вселенной. «Всеобщая естественная история и
теория неба» (1755), первая из его крупных самостоятельных
работ, излагала революционную для естествознания и мировоз-
зрения, сохраняющую в основе свое значение и в наши дни,
теорию развития Вселенной, Солнца, солнечной и звездных
систем из вращающихся туманностей вещества. Ф. Энгельс на-
звал теорию Канта величайшим завоеванием астрономии со
времен Коперника. Впервые было поколеблено представле-
ние о том, будто природа не имеет никакой истории во
времени.
История во времени — Вселенной, Земли, Человечества,
принципиальное единство и диалектическая взаимосвязь вре-
менных процессов физического, естественного, гуманитарного
времени — это представление становится философской основой
для развития всего комплекса естественнонаучных и гуманитар-
ных знаний в течение следующих со времен Канта двух столе-
тий, вплоть до нашей эпохи.
«Идеи всеобщей истории во всемирно-гражданском праве»
(1784) рассматривали эти развивающиеся во времени процессы
с позиции их «целесообразности», выявления закономерного на-
правления движения, в котором, ступень за ступенью, статисти-
ческими колебаниями рождений и смертей преодолевая отклоне-
ния, продвигается совершенствование человеческого разума
к созданию идеального общественного, социального и полити-
ческого правопорядка. Его критерий и конечная цель — «вечный
мир», провозглашавшийся Кантом как «снятие противоречий»
между идеями и между отдельными общественными конгломера-
тами (будь то государства, нации или иные мыслимые формы
людской общности), и современники, и ряд последующих поко-
лений долгое время рассматривали как беспочвенную утопию.
Двести лет спустя, однако^ эти идеи обнаруживают удивитель-
ную жизнестойкость: развитое в начале XX в. русскими филосо-
фами учение «космизма», завершившееся формированием пред-
ставления о начальных этапах глобального процесса созидания
универсальной «сферы разума», ноосферы, философски, быть
может, предваряло развитие процессов политической реально-
сти. Трагический опыт двух мировых войн и самоубийственная
угроза на исходе XX столетия Третьей, заставляют человечество
перевести проблему «вечного мира» в плоскость практической
политики, и современные государственные деятели до 2000 г.
стремятся сделать необратимыми первые шаги по пути, двести
40
с лишним лет тому назад подсказанном миру кенигсбергским
профессором.
Иоганн Готфрид Гердер (1744—1803) в 1762—1763 гг. про-
слушал в Кенигсбергском университете курс лекций магистра
философии И. Канта. С 1764 г. он занимался церковной деятель-
ностью в Риге, затем несколько лет провел в Париже, а с 1776 г.
и до конца дней был суперинтендантом протестантской церкви
Веймара, блистательного культурного центра Германии, города
великого Гете. С 1784 г., не без полемического соперничества со
своим кенигсбергским наставником, Гердер начинает публика-
цию своего главного труда «Идеи к философии истории челове-
чества» (1784—1791).
Главная сила, определяющая движение человечества, выде-
ляя его из живой и неживой природы, свойственный человеку
«великий дар разума и свободы». При этом «разум и справедли-
вость опираются на один и тот же закон природы,— подчеркивал
Гердер закономерную включенность развития человечества в об-
щий строй жизни и развития мироздания.— Разум измеряет и
сопоставляет взаимосвязь вещей, чтобы упорядочить ее и пре-
вратиться в постоянную соразмерность. Справедливость — не
что иное, как моральная соразмерность разума, формула равно-
весия противонаправленных сил. .. Один и тот же закон охваты-
вает и наше Солнце, все солнца — и самый незначительный че-
ловеческий поступок». Кантовское единство законов развития
Вселенной придавало морально-этическим нормам, определяю-
щим деятельность разума, постигающего гармоничную уравно-
вешенность развивающегося мироздания, значение, по существу
своему, космической силы.
Универсальность этих норм, значимость «общечеловеческих
ценностей» как постоянно действующего фактора всемирной
истории, неоспорима для Гердера: «Что такое чистый рассудок,
что такое мораль справедливости, одинаково понимают Сократ
и Конфуций, Зороастр, Платон и Цицерон,— несмотря на бес-
численные расхождения между собою, стремились они к одной
точке, к той, на которой зиждется весь наш человеческий род».
Действенность «категорического императива» при безусловно
осуществляющихся от него отклонениях обязательна для всех
участников исторического процесса во все времена и во всех
уголках земного шара. «Человек,— подчеркивал Гердер,— взве-
шивает добро и зло, истину и ложь; он может искать, он может
выбирать», хотя двигаясь нелегким этим путем постоянного
постижения и выбора между добром и злом, истиной и ложью,
он может «даже выбирать и все самое неверное». Тем не менее
«основное состояние человеческой истории — гуманный дух, то
есть разум и справедливость во всех классах, во всех занятиях
людей... таковы законы природы и на них зиждется сущность
человеческого рода». Смысл человеческой истории, ее целена-
правленность, о которой писал Кант, в этом постоянном движе-
41
нии к гуманности, ею определяются «продолжение человеческого
рода и длящаяся традиция — вот что создает и единство чело-
веческого рода», всеобщность и непрерывность этого движения
воплощает «нигде не прерывающаяся цепь человечества», и его
определяющей силой выступает действенная «энергия добра».
Эта энергия как специфически человеческий образ мышления
и действия определяет место человека — во Вселенной, в при-
роде, закономерно развивающейся от низших форм к высшим.
История общества, по Гердеру, непосредственно примыкает
к истории природы, он углубляет величественную панораму кос-
мического процесса развития Вселенной и развития Земли, очер-
ченную Кантом. Именно в силу этого единства развития законы
движения общества носят естественный характер, история —
естественный продукт человеческих способностей, которые нахо-
дятся в тесной зависимости от условий, места, времени. Выводы
и блистательные наблюдения энциклопедистов здесь обобщены
Гердером в законченное, приобретающее глобальный характер
заключение: живые человеческие силы — двигатель истории,
а развитие народов — выстроенная в силу действия естественных
законов непрерывная цепь, где каждое последующее звено свя-
зано с предыдущим. Исторический процесс в его концепции
впервые осознается как процесс всемирно-исторический.
Он реализуется в развитии средств, сплачивающих людей
в народы, а народы — в человечество, и средства эти — состав-
ляющие культуры', язык, наука, ремесло, искусство. Созидатель-
ный процесс, а не божественная или политическая воля лежит
в основе истории, и в глубокой связи, по мере развития прежде
всего трудовой деятельности и культуры людей, происходит из-
менение форм правления, пересмотр норм политического строя.
Так совершается поступательное движение исторического про-
цесса, обостряемое и стимулируемое революциями, но непрерыв-
ное в движении к тому высшему состоянию, которое Гердер на-
зывал гуманностью, в предельно обобщенном выражении при-
равнивая ее к Богу. Человеческая история — отнюдь не вечно
возвращающийся к исходному состоянию круговорот обществен-
ных форм (ср. со схемой Дж. Вико, впервые отразившей ди-
намику, но не улавливавшей направленность развития,
общечеловеческого гуманного содержания прогресса
общества и его культуры). Всемирная история может и должна
быть осознана как движение к определенной цели — к гармони-
ческому развитию человечества и установлению идеального об-
щества.
В этом движении Гердер впервые постиг не только опреде-
ляющий его гуманный общечеловеческий смысл, но и глобаль-
ный, общемировой характер. «Идеи к философии истории чело-
вечества» стали первым обобщающим обзором, основанным на
принципиальном отказе от унаследованной из Возрождения, да
и в дальнейшем остававшейся во многом традиционной для
42
западноевропейской мысли, европоцентрической концепции все-
мирной истории. Для Гердера бесспорными были истоки обще-
человеческой культуры в древнейших цивилизациях Месопота-
мии и Египта. Древняя Греция представляет собою закономер-
ный этап развития общественных и культурных форм, но столь
же закономерным этапом развития (а отнюдь не «темными ве-
ками» упадка и гибели эталонного идеала!) было европейское
средневековье. И в его становлении, по Гердеру, исключитель-
ная роль не принадлежала латинско-германскому миру, в этом
периоде мировой цивилизации важную роль играли арабские
народы. Глубоко прочувствованный и одухотворенный очерк
посвятил Гердер истории и культуре славян, как полноправных
участников, строительства европейской цивилизации. Ограничен-
ные объемом тогдашних знаний, но исполненные понимания
самостоятельной, весьма значимой и в прошлом, и в будущем
роли «экзотических» для европейской мысли стран и народов,
эскизные очерки в «Идеях» Гердера посвящены Индии, Китаю,
Корее, Японии, Индокитаю. Они представляли собой скорее
программу будущих исследований для новых поколений ученых
и мыслителей, нежели окончательную оценку. Это, собственно,
призыв к образованному европейцу — осознать себя собратом по
духу и по общему делу Человечества с народами всей Земли,
в едином движении «энергии добра», одухотворяющем, очелове-
чивающем эту Землю. Призыв, прозвучавший в переломную
эпоху революционных бурь и войн, оставил глубокий отпечаток
своего воздействия на лучших из современников. Через поколе-
ние он, например, прозвучал в диалоге толстовских героев Ан-
дрея Болконского и Пьера Безухова, вглядывающихся в окру-
жающую их действительность разгара наполеоновских войн:
«— Вы говорите, что не можете видеть царства добра и
правды на земле. И я не видал его; и его нельзя видеть, ежели
смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, именно
на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды — все ложь
и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь
дети земли, а вечно — дети всего мира. Разве я не чувствую
в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармони-
ческого целого? Разве я не чувствую, что я в этом бесчисленном
количестве существ, в которых проявляется божество — высшая
сила,— как хотите,— что я составляю одно звено, одну ступень
от низших существ к высшим? Ежели я вижу, ясно вижу эту
лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же
я предположу, что эта лестница, которой я не вижу конца внизу,
она теряется в растениях. Отчего же я предположу, что эта
лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше до
высших существ. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть,
как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был.
Я чувствую, что кроме меня, надо мною живут духи, и что
в этом мире есть правда.
43
— Да, это учение Гердера,— сказал князь Андрей...»
(Лев Толстой. Война и мир. Т. II, ч. 2. Гл. XII).
Учение Гердера обобщило и, можно сказать, сосредоточило
интеллектуальные усилия воспитанных «веком Просвещения»
европейских ученых в постижении закономерностей и смысла
исторического процесса и направило к неизмеримым, уходящим
далеко за пределы античной и библейской традиций, хронологи-
ческим глубинам, а главное — за пределы историко-культурных
горизонтов Европы, остававшейся для воспитанного в нормах
классицизма мышления эталоном и центром мирового развития.
Парадоксальным образом этот переворот культурно-историче-
ского мышления подтверждается репликой Наполеона Бона-
парта, словно перенесшего такую оценку мировых процессов
в актуальную современность. Отправляясь в «египетский поход»,
он заявил членам Конвента: «Ваша Европа — это кротовая
нора. Только на Востоке, где живут шестьсот миллионов чело-
век, могут быть основаны великие империи и осуществлены
великие революции». Эта военная авантюра своим побочным
эффектом имела новый этап в развитии мировой археологиче-
ской науки, реализовавший открытие новых горизонтов
истории.6
6. НАЧАЛО «ВЕЛИКИХ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ ОТКРЫТИЙ»
И ФОРМИРОВАНИЕ НАЦИОНАЛЬНЫХ РАЗДЕЛОВ АРХЕОЛОГИИ
Египетский поход Наполеона, начатый 19 мая 1798 г. и обо-
рванный полководцем, бросившим армию 19 августа 1799 г., со-
провождали ученые (вошла в историю команда: «Ученых и ос-
лов— в середину!», замкнувшая французское каре перед реши-
тельным сражением). Институт Франции включил в состав
экспедиционного корпуса великолепную по замыслу, оказавше-
муся, правда, не вполне совместимым с военным характером
предприятия в целом, научную экспедицию. Астрономы, гео-
метры, химики, минералоги, техники, ориенталисты, художники
и писатели, сопровождавшие французские войска, успели про-
делать немалую исследовательскую работу.
В оккупированном Каире был основан Египетский институт.
После капитуляции последнего оплота французов в 1801 г. из
Александрии английский генерал Хатчинсон перевез в Британ-
ский музей всю коллекцию Института — 27 скульптур, несколько
саркофагов и знаменитый в дальнейшем «розеттский камень»,
трехъязычную надпись (в том числе с иероглифическим тек-
стом). Французам остались лишь гипсовые копии этих древно-
стей, а также многочисленные рисунки и описания.
Эти материалы, однако, были обработаны и изданы гене-
ральным директором всех музеев наполеоновской Франции До-
44
миником Деноном. Он издал «Путешествие по Верхнему и Ниж-
нему Египту» (1802), а затем, совместно с художником
Ф. Жомаром, «Описание Египта» в 24 томах (1809—1813).
В 1822 г. Жан Франсуа Шампольон (1790—1832), гениаль-
ный лингвист, историк, ориенталист, основываясь на анализе
«розеттского камня», опубликовал свою работу по дешифровке
египетских иероглифов. В 1828—1829 гг. он возглавил франко-
тосканскую экспедицию, работы которой стали началом научной
египтологии. Началась эпоха «Великих археологических откры-
тий», для которой труды Шампольона, как прижизненно опубли-
кованный «Египет при фараонах» (1807), так и посмертно из-
данные «Египетская грамматика» (1836—1841), «Памятники
Египта и Нубии», были прекрасным и вдохновляющим первым
достижением. Раскопки и исследования Рихарда Леспиуса,
Огюста Мариэтта и других ученых, завершившиеся организа-
цией Египетского музея в Каире (1858 г.) и созданием целой
сети международной археологической службы, заложили основы
знаний о древнейшей из известных цивилизаций.
В те же годы Г. Гротефенд, Э. Бюрнуф, К. Ларсен и Г. Рау-
линсон дешифровали месопотамскую клинопись. П. Ботта,
Э. Фланден, О. Лэйярд начали раскопки Ниневии и других па-
мятников Междуречья. В 1854 г. в лондонском «Хрустальном
дворце» экспонировались находки из дворца Ашшурбанапала.
Найденные Лэйярдом при работах в 1849 г. первые глиняные
таблички из библиотеки ассирийского царя с текстом эпических
сказаний о Гильгамеше, оказались ключом ко всей ассиро-вави-
лонской культуре. Зарождается древневосточная археология.
Классическая археология перестает быть «археологией» по
преимуществу, единственным разделом археологического зна-
ния. Растет внимание к памятникам не-античных культур, и не
только экзотических, древневосточных, в которых ищут под-
тверждения библейских преданий. Проблематика археологии
резко расширяется, включая в себя вопросы древнейшей исто-
рии предков современных европейских народов.7
Зарождается кельтская, галло-римская археология. В 1804 г.
во Франции была основана Кельтская Академия, целью которой
стало изучение истории древних предков французов, галлов.
Монументальные каменные сооружения первобытности — доль-
мены и кромлехи, курганы, бронзовые мечи и грубые каменные
орудия, руины галльских городов — оппиды, все это рассматри-
валось как памятники древнейшего западноевропейского народа,
создавшего собственную цивилизацию, которая противостояла
римской и была уничтожена ею.
Славяноведение в связи с национальным подъемом в России
после 1812 г. одерживает успехи и в других славянских странах.
В 1837 г. великий чешский ученый Павел Шафарик (1795—
1861) издал «Славянские древности»—первое систематичное
обобщение исторических, лингвистических и археологических
45
данных, на которых основана первая общая концепция славян-
ской истории, не утратившая своего значения и доныне.
Германистика, зародившаяся еще в эпоху Ренессанса (ру-
копись «Германии» Тацита была вновь введена в европейскую
культуру еще в 1455 г.), становится все более «археологиче-
ской» наукой. Одновременно со «Славянскими древностями»
Шафарика, в 1837 г. в Мюнхене была издана книга Каспара
Цейсса «Немцы и соседние племена», где в сравнительно-исто-
рическом плане рассматривались древности германцев, славян
и кельтов. Археология сближается (по своей проблематике,
а в известной мере и по методам) со сравнительным языкозна-
нием, где индоевропейская проблематика — вопросы происхо-
ждения и развития родственных языков ряда народов Евразии,
поставленная еще в середине XVIII в., интенсивно разрабатыва-
лась в трудах Ф. Боппа, И. Клапрота, М. Мюллера, К. Цейсса.
Выход за пределы античной историко-филологической тради-
ции; открытие новых, ранее неизвестных науке, систем письмен-
ности и языка, выступающих в качестве исторических источни-
ков; сближение с лингвистикой по материалам (данные о кель-
тах, германцах, славянах), проблематике, в известной мере по
методам — вот основные черты сдвига в научной парадигме
послеклассицистской эпохи. Следующим шагом закономерно
должно было стать качественно новое, собственно археологиче-
ское представление об археологических показателях
исторического времени, то есть о внутренних, присущих
только археологическому материалу, принципах хроно-
логического разделения древностей, методах и спосо-
бах работы с ними. Сформированное в течение XVII в. пред-
ставление о всемирно-историческом процессе, подтверждаемое
впечатляющими открытиями в Европе и других частях света,
подготавливало переход к созданию «археологической версии
истории».
7. «СИСТЕМА ТРЕХ ВЕКОВ» И ЕЕ РЕАЛИЗАЦИЯ.
ОТКРЫТИЕ ПАЛЕОЛИТА.
СТАНОВЛЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНЫХ ШКОЛ
ЕВРОПЕЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
Скандинавистика, в рамках германоведения, со времен сочи-
нений Олая Магнуса (1555), Оле Ворма (1643), Олафа Рюд-
бека (1679), развивалась с преимущественной опорой не столько
на общеевропейскую, латиноязычную научную традицию,
сколько с использованием местного фонда письменных и фоль-
клорных источников, тесно связанных с монументальными и ве-
щественными древностями Северной Европы. Собранием этих
древностей стала датская Кунсткамера в Копенгагене, основан-
ная королем Фридрихом III (1648—1670). В XVIII в. здесь со-
средоточились уникальные исландские рукописи на древнесевер-
46
ном языке, составившие «Арнемагнезианское собрание», по
имени их первооткрывателя, коллекционера и исследователя
Ауртни Магнуссона; оригиналы этих текстов, содержавшие
записи исландских саг, мифологических сказаний и песен
«Эдды», большей частью погибли при пожаре в 1728 г., но
к этому времени со многих были сняты удовлетворительные ко-
пии, и собирание фонда отечественных древностей продолжа-
лось. Соединение письменных источников с вещественными древ-
ностями, а затем и совершенно самостоятельное исследование
археологических материалов стали основой для формирования
скандинавской научной школы — одной из ведущих в европей-
ской археологии XIX в.
В 1807 г. в Копенгагене была организована Королевская
комиссия по охране древностей, а при ней — Музей северных
древностей. Хранителем этого музея с 1816 г. стал Христиан
Юргенсен Томсен (1788—1865), основоположник скандинавской
археологической школы и создатель «системы трех веков», пер-
вой периодизации исторического процесса древности, основан-
ного на археологическом материале.
Реорганизуя в 1818 г. экспозицию музея, Томсен разделил
коллекции, отделив друг от друга каменные, бронзовые и же-
лезные вещи. Анализ их форм, а затем и взаимной встречаемо-
сти изделий из камня, бронзы, железа привел его к выводу
(подтверждавшемуся новыми и новыми поступлениями) о том,
что каменные изделия (а соответственно и памятники — кур-
ганы, дольмены и другие сооружения, в которых они были най-
дены)— самые древние и лишь с наиболее поздними из камен-
ных орудий, сходных по облику с металлическими, встречаются
изделия из бронзы. В целом же металлические вещи характе-
ризуют следующую хронологическую эпоху— бронзовые изде-
лия (мечи, топоры) со временем сменяются и вытесняются же-
лезными (с ними, однако, могут сочетаться изготовленные из
бронзы украшения).
Витрины, в которых размещались каменные, бронзовые и же-
лезные вещи, становились своего рода наглядным описанием,
иллюстрацией древнейших этапов истории Дании. Это описание
и было изложено Томсеном спустя почти двадцать лет в путево-
дителе по музею (датское издание— 1836 г., немецкий пере-
вод— 1837 г.). В археологию вошли понятия «каменный, брон-
зовый, железный век». К аналогичным выводам, основанным на
северогерманских памятниках, пришли в те же годы немецкие
ученые И. Ф. Даннейл и Г. X. Лиш. Скандинавские ученики
Томсена — Йенс Ворсё, Ханс Хильдебранд детализировали раз-
работанную им периодизацию, наполнив ее конкретным архео-
логическим содержанием.
Резко расширяя хронологический диапазон знаний о перво-
бытности, «система трех веков» по-новому ставила перед архео-
логией вопрос о подлинной древности человечества. Актуальной
47
научной задачей становится проблема «до-потопных древно-
стей»'. представление о библейском Потопе французский биолог
Ж. Кювье использовал в своей «теории катастроф» для объяс-
нения смены биологических видов, и предстояло выяснить, мог
ли древний человек быть современником вымерших видов жи-
вотных допотопного времени, «предиллювиального периода».
В 1820-х годах за решение этой задачи взялись британские уче-
ные. Развернулось исследование пещер с мощными геологиче-
скими отложениями, в которых обнаруживались порой, наряду
с останками древних животных, кости человека и каменные ору-
дия. В 1830—1833 гг. были опубликованы «Основы геологии»
Чарльза Лайеля — систематическое изложение основ эволюции
земной поверхности, принципов геологической стратиграфии.
Эта книга оказала большое влияние на формирование эволю-
ционной теории Чарльза Дарвина и на развитие первобытной
археологии. В 1846 г. комитет английских ученых, куда вошли
Ч. Лайель, В. Пенгелли, Дж. Эванс, Дж. Леббок и ряд других,
приступил к систематическому изучению слоев, фауны, камен-
ных орудий Кентской пещеры, первого из научно исследованных
памятников Англии, относившихся к древнейшему этапу камен-
ного века, засвидетельствованному совместными находками из-
делий человека и останков вымерших животных — палеолити-
ческой эпохе.
Во Франции открытие палеолита связано с именем Жака
Буше де Перта (1788—1868), собравшего грандиозную коллек-
цию палеолитических каменных орудий на береговых террасах
Соммы. В 1846 и 1847 гг. увидели свет его первые публикации,
которые академическая наука встретила скептически. И лишь
после того, как в 1860 г. открытые Буше де Пертом местонахо-
ждения обследовали британские ученые, подлинность и древ-
ность этих памятников получили всеобщее признание. В 1865 г.
Дж. Леббок в своей книге «Доисторические времена» предло-
жил разделить томсеновский «каменный век» на две эпохи —
«неолит» и «палеолит», выделив таким образом древнейшую
ступень истории человечества.
Геологические данные, введенные в обращение Лайелем, по-
зволяли датировать различные местонахождения в интервале от
1150 тыс. до 23 тыс. лет (вместо библейских 7 тыс. и даже по-
лулегендарных 20—30 тыс. лет древневосточных источников).
В союзе с естественными науками, геологией и палеонтологией
археология обретала невиданные ранее историко-познаватель-
ные возможности. Она открыла те области человеческого про-
шлого, которые не освещались уже никакими письменными
памятниками и преданиями и где археологический материал
оказывался единственным историческим источником.
Создавались условия для выделения нового раздела науки —
первобытной археологии, отчлененной не только от классической
(входившей в сложный комплекс антиковедческих дисциплин)
48
и древневосточной (опиравшейся во многом на открываемый ею
же новый фонд древних письменных источников, иероглифиче-
ских или клинописных, наряду с библейской традицией), но и от
«национальных» разделов (кельтской, германской, славянской —
тесно связанных с языкознанием, этнографией, письменной
историей). Методологические основы новой отрасли знаний на-
ходились в сфере естественных наук, где формировались обще-
теоретические представления о законах эволюции. Ар-
хеологии предстояло создать собственный научный аппарат,
базирующийся на этой методологии и раскрывающий эволюцию
человеческого общества и культуры на материале вещественных
памятников.
Быстрое развитие различных отраслей археологии прояви-
лось в ее организационной структуре. В первой половине XIX в.
возник ряд научных обществ, национальных и международных:
1814 г.— Национальное общество антиквариев Франции,
1825 г.— Общество для изучения северных древностей в Дании,
1829 г.— Берлинское археологическое общество, Институт ар-
хеологической корреспонденции в Риме, 1832 г.— Антикварное
общество в Цюрихе, 1843 г. — Этнологическое общество в Лон-
доне, 1846 г.— Французская школа в Афинах, 1852 г.— Объеди-
нение немецких обществ истории и древностей, с музеями
в Нюрнберге и в Майнце (Римско-германский центральный му-
зей). Новые формы стабильной организации стимулировали
резкий рост археологических исследований, позволивший срав-
нительно быстро выразить новые познавательные возможности
археологии как гуманитарной, исторической науки.
Середина XIX столетия — время реализации томсеновской
схемы, заполнения «системы трех веков» реальным историко-
культурным, археологическим содержанием. Постулированная
скандинавскими археологами закономерная смена каменного,
бронзового, железного периодов в истории культуры была под-
тверждена новыми открытиями практически во всех европей-
ских странах.
Одновременно с исследованием палеолитических пещер нача-
лось изучение неолитических памятников. В 1849 г. И. Ворсё
приступил к раскопкам «кьеккемедингов» — раковинных «ку-
хонных куч», известных на побережьях Дании, Норвегии, север-
ной Италии; начались раскопки мегалитических памятников и
курганов с каменными гробницами, относящихся к неолиту.
В 1853— 1854 гг. швейцарский археолог Ф. Келлер открыл но-
вый вид памятников — свайные поселения, древнейшие из ко-
торых относятся к неолиту. Через десять лет их было изучено
более сорока; подобные им неолитические поселения были обна-
ружены в Северной Италии, во Франции, Германии, Британии.
Неолит предстал перед исследователями как эпоха древнейшего
производящего хозяйства — следующая после палеолитических
охотничьих стоянок ступень в экономическом и социокультур-
4 Заказ № 9
49
ном развитии человечества. Зерна культурных растений, кости
домашних животных становятся объектом научного изучения,
а полученные выводы подтверждали давно намеченную филосо-
фами схему перехода от охотничьей «дикости» к земледельче-
ско-скотоводческому «варварству».
Стратиграфия отложений свайных поселений соответствовала
томсеновской системе трех веков: нижние слои содержали нео-
литические находки, их перекрывали отложения бронзовой, а
затем — железной эпох. Бронзовый век, однако, оставался пред-
метом дискуссий: немецкие археологи во главе с Л. Линден-
шмидтом (основателем Римско-германского центрального музея
в Майнце) относили все бронзовые вещи к «римской эпохе»
(I—IV вв. н. э.). Дискуссия прекратилась в середине 1860-х го-
дов, после того, как помимо скандинавских были опубликованы
сводки находок из памятников Англии, Франции, Швейцарии.
В работах М. Шантра, Дж. Леббока была изложена классифи-
кация бронзовых изделий, доказан их более древний возраст по
сравнению с памятниками римского времени.
Железный век обогатился ключевыми для европейской ар-
хеологии памятниками: могильником в Гальштатте (Австрия),
открытом И. Рамзауэром в 1846 г., и поселением Ла-Тен (Швей-
цария), исследованном Ф. Келлером в 1854—1858 гг. Ла-Тен,
как полагают, был крепостью кельтского племени гельветов,
сожженной римлянами в 58 г. до н. э. Во Франции резко возрос
интерес к истории галлов, воевавших с Цезарем. По распоряже-
нию императора Наполеона III, в 1861 г. были предприняты
раскопки Алезии и Бибракте, двух крупнейших кельтских оп-
пидов. «Галъилтатт» и «Латен» становятся наименованиями хро-
нологических подразделений, раннего (VIII—V) и позднего
(V—I вв. до н. э.) железного века.
Бурное развитие «доисторической», первобытной, археологии
было по существу международным делом. И в то же время,
создавая эту новую отрасль, обретали самостоятельность нацио-
нальные научные школы — скандинавская, французская, бри-
танская, германская, швейцарская, австрийская. Новой формой
научного сотрудничества становятся международные съезды и
конгрессы, отражающие возрастающий размах исследований и
рост численности археологов-профессионалов. Первый Между-
народный конгресс доисторической антропологии и археологии
состоялся в Невшателе (Швейцария) в 1866 г. Европейская ар-
хеология прочно вошла в состав мировой науки и культуры.
«Археологическая версия истории», сформированная в тече-
ние примерно столетних научных усилий (1760—1860-е годы),
в европейской науке стала результатом выделения из началь-
ного, «энциклопедического» комплекса фактических знаний и
методов исследования (эпистемы и парадигмы), во-первых, ос-
новных разделов археологического знания — классической,
затем «национальной» (включая зарождающуюся «древнево-
50
сточную») и, наконец, первобытной археологии, исходной для
обеих названных и последовательно охватывающей глубины
«доистории» от каменного к бронзовому и железному веку. Нор-
мативная культура классицизма сменялась «помологической»
(законополагающей), сайенцизированной культурой XIX столе-
тия, ориентированной на быстрый и бурный прогресс естествен-
нонаучных знаний, выверявших общефилософские идеи экспери-
ментальным исследованием и поиском закономерностей разви-
тия. Поэтому вторым и решающим фактором становления миро-
вой археологии стало утверждение парадигмы эволюционизма,
специализированного в сфере археологических знаний (прежде
всего в виде «системы трех веков», а затем и связанного с ней
набора методов исследования).
Россия входила в контекст европейской культуры нового вре-
мени, начиная с XVIII столетия, одной из новых участниц про-
цесса формирования «энциклопедической парадигмы». Однако
дистанцию культурного развития, отмеченную становлением ар-
хеологической науки, отечественная культура проходила в усло-
виях и по социально-политическим основаниям, и по культурно-
историческим факторам существенно отличавшихся от динамики
исторического процесса в Западной Европе. Этим определялось
и своеобразие процесса становления отечественной археологии.
Глава II
ЗАРОЖДЕНИЕ АРХЕОЛОГИИ В РОССИИ.
«ПЕРИОД УЧЕНЫХ ПУТЕШЕСТВИЙ» (1700—1825)
1. ПЕТРОВСКИЕ ПРЕОБРАЗОВАНИЯ
И ОТНОШЕНИЕ К ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ.
СОЗДАНИЕ КУНСТКАМЕРЫ.
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В. Н. ТАТИЩЕВА
Преобразования государственного строя, системы управле-
ния, армии и флота, экономики, денежного обращения, куль-
туры и образования, строительство новых городов и крепостей,
включая и новую столицу страны, двадцатилетняя война, вер-
нувшая России выход к Балтийскому морю — все эти деяния
Петра I поглотили энергию целого поколения русских людей и
превратили в первой четверти XVIII в. средневековую Московию
в одно из могущественных государств Европы нового времени,
Российскую империю. И для россиян, и для внешнего мира
4*
51
насущной духовной потребностью стало осознание роли и места
страны и народа, исторического пути России и Европы.
Вскоре после перелома в Северной войне, первых успехов
в государственном и культурном строительстве появляются и
первые опыты подведения итогов и оценки произведенных пере-
мен. «Рассуждение о премудрых, храбрых и великодушных де-
лах его величества государя Петра I» вице-канцлера П. П. Ша-
фирова, опубликованное в Петербурге в 1717 г., было пронизано
стремлением показать глубокую обусловленность, своего рода
закономерность произведенного «метаморфозиса», в результате
которого Россия заняла собственное и при этом новое место
среди европейских держав.
Растет интерес и к истории зарубежных стран. В 1718 г. на
русском языке было издано «Введение в историю европейскую»
Самуила Пуфендорфа, тот самый «Пуфендорфий», по которому
изучали историю первые поколения российской дворянской ин-
теллигенции. Пуфендорф был историком шведской великодер-
жавной монархии, и его труд, посвященный Швеции, главному
военно-политическому противнику петровской России, следовало
дополнить для россиян книгами, основанными на отечественном
историческом материале.
В 1719 г., по распоряжению Петра, был составлен «Краткий
летописец», своего рода конспект русской истории. В 1720 г.
Петр издал указ, согласно которому требовалось «во всех мо-
настырях, обретающихся в Российском государстве, осмотреть
и забрать древние жалованные грамоты и другие куриозные
письма оригинальные, также книги исторические, рукописные
и печатные, какие где к известию найдутся». Этим указом было
положено начало систематичной работе по созданию фонда
отечественных исторических источников допетровской историо-
графии. Но одновременно первые российские историки создали
краткие очерки, обрисовывающие «ядро Российской истории»
(так назывался один из них), разрабатывали теоретические во-
просы: в трудах Гавриила Бужинского, Дмитрия Кантемира
и особенно Феофана Прокоповича обсуждалась периодизация
всемирной истории, аспекты исторического знания, исторические
формы государственности, проблема достоверности исторических
исследований. Следует отметить, что наиболее талантливый и
эрудированный деятель петровской поры — Феофан Прокопович,
получивший образование в Киеве, крупнейшем культурном
центре XVII — начала XVIII в., блестяще владел материалом
греческой и римской, западноевропейской и русской истории,
и при этом большое значение придавал вещественным источни-
кам. Они, утверждал Феофан, древнее письменных и часто во
многом достовернее «молвы».8
Первый этап становления исторической науки в петровской
России, переступавшей рубеж, отделяющий научное исследова-
ние от традиционной позднесредневековой историографии, на-
52
чатый еще «Скифской историей» А. И. Лызлова, был завершен
трудами В. Н. Татищева, который в своей «Истории Россий-
ской» не только обобщил обширнейший комплекс письменных
источников (частью позднее утраченных и известных лишь бла-
годаря татищевскому изложению). Важно и то, что в своих
представлениях о ходе отечественной истории Татищев опирался
на достаточно стройную концепцию общественного развития.
И лежащая в основе ее схема, согласно которой такие общест-
венные формы, как семья, род, город, государство, последова-
тельно развиваются одна из другой, практически господствовала
в русской исторической науке вплоть до 1917 г.
Историю человечества Татищев делил на четыре периода:
первый — дописьменный, второй начинался с изобретения
письма, третий — от появления христианства, четвертый — с изо-
бретения книгопечатания. Развитие просвещения зависело от
государства, следовательно, развитие государства, по Татищеву,
составляло стержень исторического процесса.
Как и Феофан Прокопович,-Татищев особо выделял допись-
менный период, в освещении которого решающая роль должна
принадлежать вещественным древностям. В этом контексте и
следует воспринимать первые действия и акты, которые были
направлены на создание, наряду с письменными, фонда вещест-
венных источников.
Первые в России археологические раскопки провел не по-
зднее 1710 г. петербургский пастор Вильгельм Толле. В Старой
Ладоге, древнейшем древнерусском центре поблизости от Петер-
бурга, он исследовал курганы. Найденные в них погребальные
урны, вещи, восточные монеты Толле сравнивал, по-видимому,
с известными к тому времени древностями Северной Германии
и Скандинавии, отнеся их к «готскому племени». Со смертью
Толле эти изыскания в окрестностях Петербурга прекратились.
Однако вскоре началась целенаправленная работа по созданию
отечественного фонда древностей.9
13 февраля 1718 г. в Петербурге указом Петра I была осно-
вана Кунсткамера. Царь предписывал: «Ежели кто найдет
в земле или в воде какие старые вещи, а именно: каменья не-
обыкновенные, кости человеческие или скотские, рыбьи или
птичьи, не такие, какие у нас ныне есть, или и такие, да зело
велики или малы перед обыкновенными, также какие старые
надписи на каменьях, железе или меди, или какое старое, не-
обыкновенное ружье, посуду и прочее все, что зело старо и не-
обыкновенно— такжь бы приносили, за что будет довольная
дача».10
Создавая этот перечень «экспонатов», собираемых в Кунст-
камеру, Петр, видимо, достаточно ясно понимал место среди них
«вещественных древностей». В 1715 г. уральский заводчик Де-
мидов преподнес царскому семейству «богатые золотые бугро-
вые вещи» (возможно, перехваченные у сибирских корреспон-
53
дентов Витсена). Последовал устный приказ Петра о розыске
в Сибири подобных же вещей для Кунсткамеры. В 1716 г. си-
бирский генерал-губернатор князь Гагарин прислал в Петербург
первую партию древних золотых изделий. Эти находки (более
80 экз.) составили ядро Сибирской коллекции Петра I.
Внимание к древностям не ограничивалось их коллекциони-
рованием. Петр хорошо знал о местах находок мамонтовых
костей в Костенках под Воронежем (в 1701 г. он показывал их
голландскому путешественнику Корнелиусу де Брюину). Перед
персидским походом (1722 г.) Петр побывал на Волге в Болгаре
и осмотрел руины древних памятников. Результатом этого по-
сещения стало распоряжение: «Отправить немедленно к остат-
кам разоренного города Булгара несколько каменщиков с до-
вольным количеством извести для починки поврежденных и гро-
зящих упадком строений и монументов, пещись о сохранении
оных и на сей конец всякий год посылать туда кого-нибудь
осматривать».11 Таким образом, впервые в истории России были
предприняты меры по реставрации и охране памятников. После
вступления русских войск в Дербент, крупнейшую из крепостей
Каспийского побережья Кавказа, Петр распорядился произве-
сти обмеры древних укреплений города, скопировать надписи на
зданиях. Изображение стен Дербента запечатлено на наградной
медали персидского похода.
Этот поход для самого Петра стал своего рода «ученым
путешествием». После двадцати лет, проведенных в походах и
на полях сражений в России, на Украине, в Прибалтике,
Польше, Пруссии, он внимательно всматривался в памятники
новых для него восточных культур, ясно сознавая значение для
России ее исторических связей с Востоком.
Своей организационной деятельностью в «музейно-реставра-
ционной сфере», при всей ее эпизодичности, Петр заложил
основы научного отношения к древностям. Дальнейшее развитие
исторических исследований, их методическое оформление и фор-
мирование научного подхода прежде всего связано с деятель-
ностью В. Н. Татищева — крупнейшего русского историка
XVIII столетия.
Василий Никитич Татищев (1686—1750), создатель «Истории
Российской» и энциклопедического «Лексикона», был одновре-
менно историком и географом, философом и экономистом, этно-
графом и филологом. Его личность — одна из самых ярких среди
«ученой дружины» петровского и послепетровского времени.
В 1720 г. для устройства горных заводов он был направлен
Петром в Сибирь. Здесь Татищев обратил внимание на находки
костей мамонта — того самого «волота», что тревожил умы еще
в XVII столетии. Татищев провел подробнейшие изыскания,
и его исследование находок останков мамонта («Сказание о
звере мамонте»)—первое в мировой науке. Собранные в Сибири
сведения он сравнил с данными о находках костей мамонта
54
в европейской части России, Польше, Франции и Италии. Вывод
о том, что эти кости принадлежат вымершей породе зверей, стал
достоянием мировой науки. В 1724 г. (во время поездки в Шве-
цию) Татищев опубликовал свою работу на латинском языке,
в Acta literaria Sveciae — она является единственной прижизнен-
ной публикацией ученого.12
В 1734 г. для управления казенными заводами Татищев на-
правился на Урал, где развернул большую работу по геодези-
ческой съемке и землеописанию Урала и Западной Сибири. По
его поручению геодезисты Василий и Иван Шишковы работали
в Томском, Красноярском, Кузнецком уездах; провели первую
целенаправленную палеографическую фиксацию обширных ре-
гионов; особое внимание при этом, под специальным надзором
Татищева, уделялось съемкам и описанию памятников древ-
ности.
В 1734 г. Татищев разработал анкету для сбора сведений.
Она содержала 92 вопроса по географии и истории края. Пер-
вый опыт анкетирования оказался неудачным. В 1737 г. он
разработал новую анкету, состоящую из 198 вопросов. Татищев
требовал от своих информаторов описаний, зарисовок и черте-
жей остатков древних построек, каменных изваяний, произведе-
ний искусства, утвари, оружия, воспроизведения надписей. На
этот раз «ведомости» были получены из ряда уездов. Метод
научного анкетирования вплоть до 1914 г. оставался в арсенале
средств русской археологии.
В 1743—1745 гг. Татищев занимал пост губернатора в Астра-
хани. Геодезические работы по методике, испробованной уже
в Сибири и на Урале (включая обследование памятников), были
развернуты на Кубани, Тереке и Куме. По ходу их были состав-
лены описания и планы городищ Северного Кавказа. Татищев
собирал данные о золотоордынских и древнерусских городищах
(он посетил также Булгар, Биляр, был в Ольвии, «где доднесь
крепость видима»). Планы Булгара и хазарской крепости
Саркал, владимирских Золотых ворот и Дмитриевского собора
были приложены к тексту его «Истории Российской».
На протяжении всей жизни В. Н. Татищев вел интенсивную
переписку с российскими учеными-историками: Феофаном Про-
коповичем, И. И. Неплюевым, П. И. Рычковым, петербургскими
академиками Г. 3. Байером, И. Г. Гмелиным, Г. Ф. Миллером.
В 1748 г., подводя итоги своим занятиям и знаниям о вещест-
венных древностях, он писал о необходимости особого справоч-
ного пособия: «Я о подземностях и окаменелостях хотя разные
книги на немецком языке имел и еще имею, но желал бы ви-
деть, чтобы для чести и пользы Академии и народа хотя бы
краткое на нашем языке издать». Итак, Татищев полагал необ-
ходимым для дальнейшего развития отечественной исторической
науки, издание, которое стало бы российским «Руководством по
археологии».
55
2. ПЕТЕРБУРГСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК.
СИБИРСКИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ
Рационализм, торжествовавший свои победы в науке, куль-
туре, философии конца XVII—XVIII столетий, выдвинул требо-
вание разностороннего, энциклопедического познания окружаю-
щей действительности. В полной мере это требование прояви-
лось в структуре и деятельности созданной в 1725 г. Российской
Академии наук.
Проект академии и университета Петр вынашивал более чет-
верти века. Он неоднократно обсуждал его с великим филосо-
фом, математиком и историком Готфридом Вильгельмом Лейб-
ницем, со своими русскими сподвижниками — В. Н. Татищевым,
Феофаном Прокоповичем, А. К. Нартовым, Ф. С. Салтыковым.
Открытая уже после смерти Петра, Академия начала свою
работу, стремясь следовать его предначертаниям.
Методологические установки ученых XVIII в. на энциклопе-
дическое познание совпадали с практическими потребностями
государства. Российскому государству крайне важно было от-
крыть и освоить собственные природные богатства, создать
систему удобных путей сообщения, определить численность и
состав населения, усовершенствовать административную струк-
туру. Оптимальной формой научной работы в этих условиях
были «ученые путешествия», завершавшиеся подготовкой свод-
ных описаний, справочников, атласов. В программу этих экспе-
диций на равных основаниях включались задания по ботанике,
зоологии, минералогии, географии, этнографии, геодезии, астро-
номии и пр. Приглашенные в Россию специалисты высокой ква-
лификации, так же, как и первые русские ученые, ясно созна-
вали, какие безграничные исследовательские возможности рас-
крывались перед ними на этой, по словам Лейбница, «девствен-
ной земле, где еще так много неописанных растений, животных,
минералов и других объектов из царства природы».13
Генеральная программа работ по сплошному обследованию
и картографической съемке России была намечена Петром I еще
в 1712 г. К ее осуществлению удалось приступить лишь
в 1720-е годы, когда по заданию царя во главе первой научной
экспедиции в Сибирь был отправлен врач и натуралист из Дан-
цига Даниель Готлиб Мессершмидт.14 Он провел в Сибири семь
лет (1720—1727) и обследовал Иртыш, Енисей, Подкаменную
Тунгуску, Лену, Байкал, .Обь. Пять томов дневника содержат
огромное количество сведений о полезных ископаемых, живот-
ных, птицах, рыбах, насекомых, растениях, о сибирских народах,
их образе жизни, верованиях, обрядах, ремеслах. Весь собран-
ный экспедицией материал поступил в Академию наук и Кунст-
камеру.
В поле зрения исследователя оказались и сибирские древно-
сти. Мессершмидт подробно описал деятельность «бугровщи-
56
ков», отметив, что они находят в курганах «много золотых и се-
ребряных вещей... состоящих из принадлежностей конской
сбруи, панцирных украшений, идолов и других предметов». Он
же впервые описал Окуневские каменные стелы. Мессершмидту
принадлежит одно из первых стратиграфических наблюдений:
если такой надгробный камень «. . .употреблен на могильную
плиту, то конечно не все могилы одинаково древни, а следова-
тельно, и вырытые из них вещи.. . также должны быть разли-
чаемы».
Близ Абаканска Мессершмидт провел раскопки кургана,
оставив в дневнике его подробное описание. «Заставил же г. док-
тор копать здесь потому, что хотел узнать, каким образом эти
язычники в старину устраивали свои могилы. С этой целью он
набросал также небольшой эскиз».
Раскопки, описания, стратиграфические наблюдения, чер-
тежи и зарисовки — вот арсенал имевшихся к первой четверти
XVIII в. методов археологического исследования, который был
апробирован в Сибири в 1722 г.
В 1725—1730 гг. состоялась Камчатская, а в 1733—1743 гг.—
Великая сибирская экспедиции; общее руководство их работами
осуществлял Витус Беринг, выполнявший задание Петра (под-
сказанное Лейбницем)—найти проход между Азией и Амери-
кой. Но наряду с этим экспедиции (особенно в 1733—1743 гг.)
решали целый комплекс исследовательских задач. Результаты
были воплощены в «Описании земли Камчатки» С. П. Краше-
нинникова, «Путешествии по Сибири» и «Флоре Сибири»
И. Г. Гмелина, «Истории Сибири» Г. Ф. Миллера (изданной,
правда, лишь в советское время).
Основные археологические наблюдения во время Сибирской
экспедиции принадлежат Миллеру и Гмелину. В 1734 г. Миллер
провел под Усть-Каменогорском раскопки курганов с целью
«установить внутреннее их состояние и положение костей». Гме-
лин, вслед за Мессершмидтом, внимательно ознакомился с дея-
тельностью «бугровщиков», приемами их работы и записал, что
«гробокопатели также подметили некоторые общие правила, ко-
торых древние. .. придерживались при погребении своих покой-
ников». Далее он привел выработанную кладоискателями свое-
образную «эмпирическую классификацию» сибирских погребаль-
ных памятников.
Вместе с другими методическими рекомендациями археоло-
гические наблюдения были суммированы в рукописной инструк-
ции, составленной Г. Ф. Миллером для адъюнкта Академии
И. Э. Фишера, который должен был продолжить работы в Си-
бири. Инструкция состояла из шести параграфов: § 1 — о веде-
нии журнала, § 2 — географические описания, § 3 — города
и земли, § 4—архивы, § 5 — древности, § 6 — нравы и обычаи.
Параграф о древностях был развернут в сто статей: Миллер
подробно излагал принципы описания, фиксации, сопоставления,
57
хронологического определения древностей; здесь же имелся и
один из первых примеров «принципа актуализации», этнографи-
ческих сопоставлений «старинных предметов с нынешними ве-
щами различных народов», что позволяло определить функцио-
нальное назначение древних предметов. Древности воспринима-
лись исследователями первооткрываемого для мировой науки
азиатского края державы отнюдь не как забавные диковины,
или часть ландшафта. «Главнейшая цель при исследовании древ-
ностей этого края должна, конечно, заключаться в том, чтобы
они послужили к разъяснению древней истории обитателей
его»,— писал в 1740 г. Миллер.
Научная и даже сравнительно «популярная» (например,
«С.-Петербургские ведомости») литература 1730—1740-х годов
достаточно последовательно осваивала основы этого историко-
познавательного отношения к древностям: «Глиняные сосуды
при этом не следует оставлять без внимания» (т. е. в круг воз-
можных источников впервые вводится «керамика», одна из
важнейших категорий наиболее массового, хотя внешне не все-
гда эффектного, археологического материала); в поле зрения
историков должны находиться и кремневые орудия, которые
«у наших древних предков вместо военного оружия были»,— яв-
ный отзвук североевропейских дискуссий. Сибирский опыт ис-
следований сопрягался с общеевропейской наукой, и в полном
объеме его стремились перенести на научное освоение других
территорий Российского государства. В 1768—1774 гг. новые
академические экспедиции были направлены на Урал и в Си-
бирь— П. С. Паллас, И. Г. Георги, И. И. Лепехин, в По-
волжье— И. И. Лепехин, И. Г. Георги, Северное Причерно-
морье— П. С. Паллас. Античные памятники, пещерные города
и средневековые укрепления Крыма, древние рудники Урала,
курганы, городища, селища, «каменные бабы» — вот круг па-
мятников, введенный в русскую науку к началу 1770-х годов.
Привычным приемом исследования становились раскопки
курганов. После работ Д. Г. Мессершмидта (1722 г.), Г.Ф.Мил-
лера (1734 г.), в 1763 г. генерал А. П.-Мельгунов раскопал под
Елисаветградом, на Украине «Литую могилу»; до сих пор это
самый ранний из известных науке скифских курганов (так на-
зываемый «мельгуновский клад» — комплекс VI в. до н. э.: зо-
лотые вещи, преподнесенные Екатерине II, хранятся в Эрми-
таже). В 1772 г. акад. П. С. Паллас провел новые раскопки
курганов в Сибири.
В методическом отношении эти исследования древностей на-
ходились на общеевропейском уровне. Масштабы работ, тесно
связанных с административно-промышленным освоением окраин
страны (Сибирь, Причерноморье), систематическое привлечение
лучших научных сил, которыми располагала Россия, руковод-
ство ими со стороны Академии наук — все это обеспечило не
только рост вещественного фонда, но (что гораздо важнее) по-
58
зволяло приступить к формированию основных, исходных эле-
ментов отношения к древностям как к историческим источни-
кам. Вряд ли правомерно рассматривать археологические иссле-
дования этого времени лишь как часть географических. Они
входили в состав более сложного, энциклопедического по харак-
теру комплекса задач, и географические «путешествия» были
лишь формой осуществления, а отнюдь не исчерпывали содер-
жания этого комплекса.
Древности осознавались как источники, причем единственные
и не имевшие письменной традиции, «истории» в принятом тогда
смысле слова. Само описание вещественных и монументальных
древностей, по мысли их исследователей, создавало некую исто-
рическую картину жизни сменявших друг друга народов.
Более углубленная разработка наметившихся методов — соб-
ственно археологических, а также этнографических параллелей,
сопоставлений с собранными в Сибири письменными источни-
ками, приостановилась в последней четверти столетия. Освоение
Сибири царским правительством было сравнительно краткосроч-
ной кампанией; тот же характер кампании вынужденно имели
и сибирские «ученые путешествия».
3. КУЛЬТУРА КЛАССИЦИЗМА XVIII в.
И АНТИЧНАЯ АРХЕОЛОГИЯ В РОССИИ
Рационалистический энциклопедизм закономерно перерастал
в классицизм XVIII в., стремившийся представить весь мир как
гармоничное целое, подчиненное упорядоченной системе норм
и правил. Все представало в строгой взаимосвязи, начиная от
наук и искусств: «Нет сомнения, что науки наукам много весьма
взаимно способствуют, как физика — химии, физика — матема-
тике, нравоучительная наука и история — стихотворству»,— пи-
сал М. В. Ломоносов в 1763 г.15 Столь же тесно связаны ис-
кусство, степень просвещения, общественный строй, а с ними —
нравы людей, природные ресурсы, климат. Цель рационалисти-
чески познанной истории — создание справедливого общества,
построенного на разумных началах, путем ли соглашения нации
с «просвещенным монархом», или иной формы «общественного
договора», над которой размышляют европейские философы.
Михаил Васильевич Ломоносов (1711 — 1765), ученый, поэт,
просветитель, всеми видами своей деятельности определивший
истоки российского классицизма. Исследователь-энциклопедист,
он был создателем «Российской грамматики» — основы нормати-
вов русского языка; он же разработал и «теорию трех стилей»
литературного классицизма. В «Древней российской истории»
(1766) Ломоносов впервые коснулся общих проблем происхо-
ждения, истории и языка всех славянских народов.16
В отличие от Татищева, Ломоносов широко использовал ме-
тод сравнительного анализа для оценки достоверности письмен-
59
ных источников. Вещественные древности также становились
предметом исторического исследования. В 1760 г. Ломоносов
предлагал обследовать старинные церкви в крупнейших древне-
русских городах, с тем чтобы с имеющихся там «изображений
государских... снять точные копии». Памятники древнерусской
архитектуры должны были выступить в качестве исторического
(в данном случае — иконографического) источника. При участии
Ломоносова в 1762—1763 гг. для сбора сведений о древностях
была разработана третья академическая анкета.
Разработка и систематизация материалов отечественной
истории, языка, литературы, искусства были важнейшим на-
правлением культурной деятельности периода классицизма. Од-
нако нормативным идеалом этой деятельности мыслилась ан-
тичность— во всех доступных познанию аспектах она представ-
лялась гармоничным воплощением начал разума и красоты.
Современник Ломоносова В. К. Тредиаковский (1703—1768)
стремился в научных, литературных, поэтических произведениях
выразить эту взаимосвязь между античными идеалами и зада-
чами строительства российской культуры. Поэт и переводчик, ис-
следователь норм русского языка и проблемы происхождения
славянских народов, создатель российского гекзаметра, Тредиа-
ковский вошел в отечественную историографию и как перевод-
чик 30-томной «Древней истории» Шарля Роллена. Это мону-
ментальное издание не только знакомило русского читателя со
всем фактическим богатством античного прошлого: идеи «Древ-
ней истории», воплощавшей политические и моральные нормы
французских просветителей, стали своеобразной школой высо-
кой гражданской морали и оказали влияние на формирование
новых поколений русской дворянской интеллигенции, вплоть до
декабристов.17
Русские просветители первого поколения, воспитанного на
принципах и нормах культуры классицизма, П. И. Новиков,
Д. И. Фонвизин, А. Н. Радищев, актуализируя гражданственный
пафос исторических идеалов, неизбежно должны были войти
в углубляющийся конфликт с социально-политической действи-
тельностью. Империя, основанная на порабощении миллионов
единокровных подданных, неспособна была разрешить глубинное
противоречие между рабством и общественной гармонией идеа-
лизированной античности. Наступавший «век Екатерины Вели-
кой» был пронизан напряженным стремлением преодолеть и
разрешить это противоречие. И если в недрах культуры россий-
ского классицизма зарождается его демократическое, революци-
онное крыло, то одновременно лучшие творческие силы объеди-
няются вокруг престола «просвещенной монархини», в творчес-
ком и ярком состязании стремясь не только победной силой
оружия, но и высокими свершениями духа, произведениями ис-
кусства, словесности, науки добиться хотя бы внешней гармони-
зации российской действительности, придавая ей облик, позво-
60
ляющий этот великолепный расцвет «дворянской культуры»
России сопоставлять и уравнивать с образцами классической
древности. Екатерина II на протяжении тридцати с лишним лет
царствования (1762—1796) деятельно способствовала утвержде-
нию и воплощению этих идеалов. Архитектура барокко в пе-
тербургском строительстве сменяется новой, ориентированной
на светлые, жизнерадостные образцы зодчества Эллады. Рядом
с расстрелиевским Зимним дворцом строятся здания Эрмитажа,
и с 1769 г. в них сосредотачиваются, формируя основу главного
отечественного музея, произведения искусства Ренессанса и ан-
тичности, картины, скульптуры и геммы, саркофаги и вазы,
сначала привезенные из Италии и других зарубежных стран,
а затем и добытые в отечественных пределах, среди руин древ-
них городов Понта Эвксинского.
Археология в этой системе ценностей занимала особое место:
она позволяла непосредственно созерцать классические древно-
сти, возведенные в высший эстетический и гражданский идеал.
Опыты энциклопедического описания античности уже имелись.
В России хорошо знали сочинение аббата Бартелеми «Путе-
шествие юного Анахарсиса в Грецию» (1788), где на основе
археологического материала была дана широкая и яркая пано-
рама жизни древних эллинов.
После 1774 г., когда по условиям Кучук-Карнайджикского
мира Россия окончательно стала черноморской державой, появи-
лась возможность изучения «собственной античности». Путеше-
ствия В. Ф. Зуева (1782), П. С. Палласа (1793—1794),
П. П. Сумарокова (1799, 1802) открыли для российской науки
мир эллинского Причерноморья. Описания древностей Крыма и
Тамани Паллас строил по той же системе, что и для сибирских
памятников. Именно он первым правильно локализовал Ольвию,
вслед за ним то же сделал П. П. Сумароков, который также
идентифицировал с Керчью второй припонтийский полис — Пан-
тикапей, столицу Боспорского царства.
В конце столетия начались массовые, едва ли не грабитель-
ские раскопки памятников. Но на этой же волне кладоискатель-
ства, постепенно преодолевая ее, формировалась и научная ор-
ганизация исследований. Возникли первые в России музеи:
в Николаеве (1806), Феодосии (1811), Одессе (1825), Керчи
(1826). Появились и археологи-профессионалы. С 1811 г. с точ-
ной документацией вел раскопки П.А. Дюбрюкс; музеи в Одессе
и Керчи возглавил И. П. Бларамберг. В 1827 г. И. А. Стемпков-
ский опубликовал в Петербурге «Мысли относительно изыска-
ния древностей в Новороссийском крае» — первую развернутую
и обоснованную программу археологического изучения Север-
ного Причерноморья. Античные памятники воспринимались
в едином контексте с античной литературой («словесностью»).
В 1816 г. вышел русский перевод книги И. Эшенбурга «Ручная
книга (I — переводная «калька»; нем. Handbuch — словарь, эн-
61
циклопедия) древней классической словесности, содержащая
археологию, обозрение классических авторов, мифологию, древ-
ности греческие и римские». С этим переводом, выполненным
преподавателем царскосельского Лицея Н. Ф. Кошанским, тер-
мин «археология» впервые вошел в русскую литературную речь.
«Древности объясняют множество предметов, необходимых
для сведения, множество напоминаний, встречающихся в творе-
ниях греков и римлян,— писал Кошанский,— они придают
больше точности, разборчивости и твердости уму и образуют
вкус к истинно прекрасному».18 Источник этих взглядов — выс-
шее из достижений европейского классицизма, эстетика Вин-
кельмана. Но с появлением его «Истории искусств древности»
античная, или классическая, археология в Европе, а затем и
в России обрела полноценный научный статус. На исходе
XVIII — в первой четверти XIX в., от «ученых путешествий», ре-
альных или воображаемых (как поездка юного скифа), исследо-
ватели перешли к организации сети музеев, планомерных про-
грамм; собирательство периода «антикварианизма» сменяется
развитием классической археологии как части целостного ком-
плекса знаний об античности, включающего изобразительное
искусство, архитектуру, историческую географию, литературу,
поэзию, историографию Древней Греции и Рима. Российские ар-
хеологи к 1825 г. располагали необходимыми средствами, мето-
дами, основами организации для того, чтобы принять успешное
участие в этом развитии и осуществлять его на материалах ан-
тичных памятников, находящихся в пределах территории Рос-
сийского государства.
4. ЗАРОЖДЕНИЕ СЛАВЯНО-РУССКОЙ АРХЕОЛОГИИ
Классицизм XVIII в. стремился объяснить и объединить
в гармоническое целое противоречия социального строя, в то
время как строй этот находился накануне грандиозного револю-
ционного взрыва. Великая Французская революция 1789 г.,
война за независимость Соединенных Штатов 1775—1783 гг.,
Крестьянская война под водительством Е. И. Пугачева в России
1773—1775 гг. обнажили кризис идеологии, апеллирующей
к «просвещенному монарху» и обращающей его к высоким ан-
тичным образцам. Гражданственность классицизма можно было
трактовать и как преданность государственности, прежде
всего — монархической. Научная и художественная мысль обра-
тилась к поиску иных, лежащих за пределами рационалистиче-
ских нормативов и правил, движущих сил истории, и прежде
всего — собственной, национальной истории.
Мы не греки, и не римляне,
Мы не верим их преданиям;
• ••••••••••••••
Нам другие сказки надобны,
Мы другие сказки слушали.
(Карамзин. Илья Муромец. 1795)
62
Преодоление рационалистически-нормативного, метафизиче-
ского отношения к человеческому сознанию, культуре, исто-
рии— определяющая черта в развитии европейской научной
мысли и художественного творчества последней четверти
XVIII — первой четверти XIX вв. В литературе это — сентимен-
тализм с его культом чувства; в живописи — предромантические
и романтические течения, резко разрывающие с академическими
традициями классицизма. В архитектуру вторгаются «готиче-
ские», «египетские», «китайские» мотивы, словно разбавляя
устойчивый, исходный и основной материал античности влия-
ниями других, чуждых ей по духу, культур. Вместо абстракт-
ного, мысленно сконструированного человека и общества — жи-
вые люди и живые народы с их страстями и стремлениями,
вместо идеализированной классической истории — история на-
циональная, которую нужно не строить по установленным об-
разцам, а изучать, постигать и делать, руководствуясь свой-
ственным каждой нации «народным духом», национальным са-
мосознанием,— вот суть происшедшего переворота в мышлении.
Единство человечества, а следовательно, самостоятельная
ценность каждой из культур; естественная закономерность раз-
вития природы и общества — от низших форм к высшим. Посту-
пательное и всеобщее движение исторического процесса, в кото-
ром каждый народ, каждое общество выступают как звенья еди-
ной цепи,— вот основы новой парадигмы, которая шла на смену
рационалистическим нормативам классицизма. Греки и римляне
не есть некий, единственный в своем роде, идеал; это лишь не-
многие из бесконечного разнообразия обществ и народов, нахо-
дящихся в едином процессе социального, политического, куль-
турного развития. В наиболее законченном виде эти взгляды
выражены И. Г. Гердером (1744—1803). Они оказали большое
воздействие на формирование воззрений передовой русской ин-
теллигенции. К Гердеру, его трудам обращались А. Н. Радищев
и Г. Р. Державин, Н. М. Карамзин и В. А. Жуковский, В. Ф. Одо-
евский и Н. В. Гоголь, Н. Г. Чернышевский и Л. Н. Толстой.19
Новая методология культурно-исторических исследований
позволяла выдвинуть и новые задачи в изучении национального
прошлого. Если античная археология могла опереться на уже
имеющийся богатый опыт классического искусствознания и ис-
ториографии античности, то теперь появились методологические
предпосылки для создания целостной концепции отечественной,
национальной, российской истории. В этом контексте теперь уже
не только эстетическую, но и научно-познавательную ценность
обретали отечественные, славяно-русские древности.
Николай Михайлович Карамзин (1766—1826), писатель и
поэт, публицист и историк, стал одним из первопроходцев этого
научного движения. Создатель нового, сентименталистского на-
правления в русской литературе, Карамзин хорошо знал совре-
менную ему европейскую культуру и политическую действитель-
63
ность: в 1789—1790 гг. он совершил путешествие по Германии,
Швейцарии, Франции, Англии. Его «Письма русского путешест-
венника» (1791 —1796) стали источником новых взглядов на по-
литику, искусство, на Великую Французскую революцию и исто-
рию России. Мысль о необходимости изучения отечественного
прошлого появляется в «Письмах» естественно и становится их
главным итогом. Ее реализацией стала 12-томная «История
государства Российского» (1816—1829).20
Летописи, проработанные, обобщенные и изложенные Карам-
зиным, позволили впервые представить ход истории России
с древнейших времен до 1611 г. как непрерывный (хотя и ослож-
ненный многочисленными бедами и длительными испытаниями)
процесс становления единого мощного государства; подлинным
открытием Карамзина было то, что он назвал «духом вре-
мени»— меняющийся от века к веку и непрерывный в своем
движении «тип сознания» русских людей, присущие каждой
эпохе убеждения, представления, отношения. Становление рос-
сийского самодержавия было для Карамзина итогом развития
этого «духа», что язвительно резюмировано в приписываемой
Пушкину эпиграмме:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывает нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
и Прелести кнута.
Апология самодержавия не вызывала сочувствия современни-
ков, переживших не один уже кризис имперской власти. Но
безусловным достоинством были масштабность карамзинского
тРУДа> устремление его к корням, истокам российской истории.
Обратившись к теме происхождения славян, Н. М. Карамзин
тем самым закладывал основу отечественного славяноведения.
Именно здесь были поставлены вопросы расселения древних
славянских племен, их отношений с другими народами, характе-
ристики общественного устройства, быта, религии, языка, аз-
буки. Впервые был очерчен широкий круг взаимосвязанных
проблем, составивших содержание особых, новых разделов сла-
вянской истории, а затем и славянской археологии.
Отечественная славистика принимала отчетливые организа-
ционные формы. В 1804 г. было основано Общество истории и
древностей Российских при Московском университете, а
в 1816 г.— Вольное общество любителей российской словесности
в Петербурге. Один из его членов, П. И. Кёппен опубликовал
в 1825 г. «Записку о путешествии по словенским землям и архи-
вам»; в течение трех лет (1821 —1824) Кёппен, по заранее раз-
работанной программе, совершил научное путешествие по Ав-
стрии, Венгрии, Словакии, Чехии, Польше, Германии (главной
целью поездки были встречи с учеными и писателями славян-
ских народов — П. Шафариком, И. Домбровским, В. Ганкой,
64
Ф. Палацким и др.). Кёппен изучал библиотеки и архивы, сла-
вянские древности и достопримечательности. Разработанный
им маршрут «ученого путешествия» позднее неоднократно ис-
пользовался выдающимися русскими славистами О. М. Бодян-
ским, В. И. Григоровичем, И. И. Срезневским.21
Уже в начале 1820-х годов учеными осознавалась необходи-
мость не ограничиваться письменными памятниками, собра-
ниями архивов и библиотек. В 1819 г. М. Н. Макаров писал:
«Почему наши любители древностей, занимаясь одною письмен-
ностью летописей, не хотят еще рассматривать и исследовать
некоторые, так сказать, немые, но самые любопытнейшие памят-
ники временников, сохранившиеся в архивах самой природы??»
Ему словно бы отвечал коллекционер, нумизмат и археолог
В. Н. Каразин: «Городища я почитаю старее цезарей и важнее
для нас их монет... Многочисленный русский народ не в деся-
том лишь столетии внезапно как бы вынырнул из-под земли, но
существовал гораздо прежде в тех же странах. Самые формы
многих открытых мною сосудов ото доказывают». Так, восемь-
десят лет спустя после замечания Миллера о познавательной
ценности глиняной посуды, керамики, она, уже с более четко
сформулированной позиции, привлекается в качестве славяно-
ведческого источника.22
Большую роль в вовлечении вещественных древностей в круг
интересов славяноведения сыграл Евфимий Алексеевич Болхо-
витинов (1767—1837) (в дореволюционной литературе обычно —
«митрополит Евгений»). Основатель славяно-русской палеогра-
фии, в 1790-х годах (до пострижения) он преподавал историю,
риторику, греческий и французский языки, «греческие и римские
древности» в Воронежской семинарии. Для задуманной им тогда
«Российской истории» Болховитинов начал широкие историко-
краеведческие исследования. Они продолжались и позднее, когда
Болховитинов стал видным церковным иерархом. Древности
Новгорода, Пскова, Киева впервые были им описаны; в 1827—
1837 гг. митрополит Евгений организовал в Киеве раскопки, ко-
торые привели к открытию Десятинной церкви, Золотых ворот
и других памятников архитектуры XI в.23
Представление о самостоятельном, независимом от письмен-
ных данных значении древностей для восстановления славянской
истории стало своего рода реакцией на карамзинскую, монархи-
ческую концепцию. Основная заслуга в этом принадлежит од-
ному из создателей научного славяноведения, Адаму Чарноц-
кому (1784—1825), более известному под псевдонимом Зориан
Доленга-Ходаковский.24
Выходец из мелкой белорусско-польской шляхты, Чарноцкий
провел молодость в Новогрудке; дважды (в 1808 и 1811 гг.)
бежал из дома, чтобы вступить в армию Наполеона; во второй
раз — удачно. С тысячами других польских волонтеров, мечтав-
ших о восстановлении Речи Посполитой, он проделал роковую
5 Заказ № 9
65
для Наполеона военную кампанию до Москвы. По окончании
войны, оставшись в пределах Российской империи, он принял
псевдоним Ходаковского. Путешествовал по землям Галиции,
Приднепровья, собирал украинские народные песни, предания,
местные названия. С 1819 г. Ходаковский жил в Петербурге, где
его принимали как признанного знатока славянских древностей.
В своих научных воззрениях Ходаковский исходил из твер-
дого убеждения в том, что письменная история, ее источники,
летописи и хроники — фальсифицированы церковью в угоду го-
сударственной (княжеской, королевской, царской) власти, а по-
тому не могут быть источником истинных знаний о народном
прошлом.
Он размышлял о вольной, языческой, «дохристианской Сла-
вянщизне», о свободном союзе равноправных и независимых об-
щин, раскинувшихся в древности от Вислы до Волги. Следы
этой эпохи славянского единства и славянской «вольности», той
вольности, которой посвящали оды Радищев, Пушкин и Рылеев,
Ходаковский стремился отыскать в народной культуре и языке,
обычаях, преданиях, памятниках.
В 1818 г. он писал: «Сбережем случайные, но довольно не-
редкие открытия, которые делаются в земле,— это разные не-
большие статуэтки, изображения, металлические орудия, посуду,
горшки с пеплом. Сосчитаем и точно измерим все большие мо-
гилы. .. Охраним от уничтожения надписи, начертанные на под-
земных скалах. Снимем планы с положения местностей, поль-
зующихся давней известностью. Узнаем все названия, какие де-
ревенский люд или его лекарки в разных краях дают растениям,
соберем, сколько возможно, песни и старые гербы. Опишем
главнейшие обряды». Это — комплексная программа исследова-
ний, объединяющая цели и методы археологии и этнографии,
исторической географии и лингвистики, фольклористики и ге-
ральдики,— первая в отечественном славяноведении.
Археологические памятники в «системе Ходаковского» иг-
рали особую роль. Городища он считал славянскими святили-
щами, своего рода «храмами под открытым небом»; вокруг них
должны были располагаться урочища, посвященные языческим
богам, и названные по именам общеславянского пантеона. Сбор
сведений о городищах и окружающей микротопонимике стал
главным методом работы Ходаковского.
Демократическая по духу, новаторская по методам, про-
грамма Ходаковского была сочувственно встречена учеными
Петербурга и Москвы. В русском обществе после Отечественной
войны 1812 г. рост национального самосознания и освободитель-
ных стремлений создавал определенные условия для формиро-
вания, в противовес монархической, демократической концепции
славянской истории. Базой для такой концепции становилась
зарождающаяся славяно-русская археология.
66
В 1820 г. Ходаковский опубликовал в «Сыне Отечества» свой
«Проект ученого путешествия по России для объяснения древ-
ней славянской истории». На протяжении трех лет (1820—1822)
Петербургская Академия наук выделяла средства для осу-
ществления этого путешествия. Были обследованы значительные
районы на Северо-Западе России. Ходаковский первым описал
новгородские сопки (правда, полагал он, «они не нашею рукою
насыпаны и, может быть, еще прежде, до прибытия Славянских
племен в сии страны»). Он провел раскопки сопок в Новгороде
(«Могила Гостомысла»), в Бежецах, в Старой Ладоге (состав-
ленные им карты городищ были позднее опубликованы М. П. По-
годиным). В архиве Ходаковского остались записи свыше ты-
сячи украинских народных песен (опубликованы посмертно,
в 1827 и 1834 гг.), топонимический словарь из 1350 названий
в четырех томах, многочисленные заметки по русской истории.
В светском обществе Ходаковского воспринимали обычно как
нелюдимого чудака. В то же время люди, близко его знавшие
(М. П. Погодин), отмечали удивительную его способность легко
находить общий язык с простым народом. Сам Ходаковский пи-
сал о своих информаторах, русских крестьянах: «Каким назва-
нием почту я тот класс людей, которых крепкая длань обрабо-
тывает наши поля и защищает государство; сему-то трудолюби-
вому классу обязан путешественник большею половиною своих
приобретений. Крестьянин повсюду признателен за доброе при-
ветствие, не зная, что такое прения ученые и какой будет ре-
зультат; он сейчас повел меня на свою любимую горку го род и-
щенскую и охотно пересказал все названия вокруг».25
До 14 декабря 1825 г. Ходаковский не дожил нескольких не-
дель. Вместе с солдатами декабристов на Сенатской площади
были расстреляны картечью николаевских пушек те демократи-
ческие, республиканские идеалы, которые в России первой чет-
верти XIX в. не успели еще сложиться в целостное мировоззре-
ние. Славяно-русской археологии, возникшей вместе с первыми
ростками этого мировоззрения, предстояло пережить ледяную
зиму николаевского царствования, длительную эпоху торжества
самодержавно-крепостнической реакции.
5. ИТОГИ «ПЕРИОДА УЧЕНЫХ ПУТЕШЕСТВИЙ»
Первые 125 лет новой истории России — время зарождения
основных направлений археологических исследований, освоения
методов и создания первых, еще разрозненных элементов науч-
ной организации российской археологии. В 1700—1725 гг. ис-
ходные предпосылки археологической науки еще только закла-
дывались. Начальный этап становления первых опытов ар-
хеологических исследований— 1725—1774 гг.— время расцвета
энциклопедической науки в России. В это время специфической
формой научной деятельности становятся комплексные по своим
5*
67
задачам «ученые путешествия», в ходе которых на материалах
Сибири осваиваются основы методики археологических работ.
Освоение методологии исторических исследований и ее реа-
лизация на отечественном материале — достижения культуры
эпохи классицизма. На заключительном этапе зарождения ар-
хеологии в России— 1774—1825 гг.— выделяются два основных
раздела археологии, сложившиеся к тому времени в мировой
науке: классическая, входившая составной частью в комплекс
дисциплин, объединенных в изучении античности (искусствозна-
ние, архитектура, нумизматика, эпиграфика, филология, лите-
ратура, историография Древней Греции и Рима), и националь-
ная, славяно-русская, основанная на созданных к этому времени
общеисторических концепциях славянской, и прежде всего рус-
ской, истории и развивающаяся параллельно и взаимосвязанно
со славянской этнографией, фольклористикой, палеографией,
языкознанием.
«Ученые путешествия», к концу периода дифференцирован-
ные по своим целям («античные» — в Причерноморье или в Ита-
лии, и «славянские» — в России и других славянских странах),
выполнили свою задачу исходной формы научной организации.
Возникают специализированные научные центры, музеи класси-
ческой археологии (в городах Причерноморья) и славяноведче-
ские научные общества (в Москве и Петербурге). Начинается
новый этап развития отечественной археологии.
Глава III
ПОЯВЛЕНИЕ ПЕРВЫХ НАУЧНЫХ ЦЕНТРОВ.
«ОЛЕНИНСКИЙ ПЕРИОД» РАЗВИТИЯ
РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
(1825—1846)
1. МЕСТО ИСТОРИИ В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ
ВТОРОЙ ЧЕТВЕРТИ XIX в.
Европейский классицизм, корни которого уходят в культуру
предреволюционной Франции, в первой четверти XIX столетия
исчерпал свои творческие возможности. Из идеологии Револю-
ции он превратился в идеологию наполеоновской Империи и
вместе с нею был раздавлен натиском феодальных держав, во
главе с империей Российской. На Венском конгрессе 1815 г.
европейские монархи вместе с русским царем, казалось, восста-
новили незыблемость «старого режима» во всем цивилизованном
мире, и царская Россия должна была стать стражем этого
68
порядка на вечные времена. Николай I, вступив на престол
после разгрома восстания декабристов в 1825 г., видел в этом
свою миссию как внутри страны, так и во внешнем мире.
Кризис системы ценностей разрешался во всех европейских
культурах сходным путем: от идеализации античного про-
шлого— к постижению прошлого национального. Русская куль-
тура начала XIX в. обрела мощную опору для такого поворота
в карамзинской «Истории государства Российского». Пушкин
писал: «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как
Америка Коломбом».26 С появлением этого труда российская
историческая наука обретала общеевропейские права граждан-
ства. Образ могучего государства с длительным и богатым про-
шлым вдохновлял национальное самосознание, пробужденное
освободительной Отечественной войной 1812 г., но не в мень-
шей мере (после 1813—1815 гг. в условиях наивысшего могу-
щества царской России) он удовлетворял и требованиям идеоло-
гии самодержавия.
Карамзинская концепция русской истории вызвала глубокий
общественный резонанс. Осознавался не только некий внутрен-
ний рубеж русской истории нового времени при переходе от
XVIII к XIX в. В системе ценностей, впервые сформированной
во времена Петра I светской культуры, словно возвращало себе
почетное место национальное начало, и в известном смысле об-
щественное сознание не просто переживало стимулированный
победой над внешним врагом подъем, но происходил и во мно-
гом компенсационный, по отношению к петровскому «метамор-
фозису», более глубокий процесс внутреннего самоутверждения
отечественной культуры. «Кто из нас не любит тех времен, когда
русские были русскими, когда они в собственное платье наряжа-
лись, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, гово-
рили своим языком и по своему сердцу?» — этот призыв писа-
теля и историка встретил мгновенный отклик и в поэзии, и
в драматургии, и в живописи.27 Исторические сюжеты мощным
потоком вливаются в русскую литературу. «Аскольдова могила»
и «Юрий Милославский» М. Н. Загоскина, драмы Н. А. Поле-
вого «Пир Святослава Игоревича», «Повесть о Буслае», «Елена
Глинская», «Ермак», «Минин», сочинения историка и литера-
тора М. П. Погодина «Марфа Посадница», «Дмитрий Самозва-
нец», Н. М. Карамзина «Марфа Посадница», «Наталья боярская
дочь», патриотические драмы Н. В. Кукольника «Будет война»,
«Князь Д. В. Холмский», «Князь Скопин-Шуйский», «Рука все-
вышнего Отечество спасла», наконец, в том же ряду—«Борис
Годунов» А. С. Пушкина,— вот круг образов, сюжетов, тем, рас-
крывавших перед русским читателем и зрителем богатство и
своеобразие отечественной истории.
Смена «классических» идеалов «русскими» не была мгно-
венной. Длительное время русскую историю рядили в античные
одежды. Резкий поворот в художественно-исторической стили-
69
стике — дополнение национально-исторического содержания со-
ответствующей ему формой — происходит в 1830-е годы. Ранее
всего этот поворот стал явным в архитектуре, где стиль позднего
классицизма (воспринимавшийся современниками как «казар-
менный», «казенный») сменяется новым — «русско-византий-
ским», ориентированным на исторические образцы московского
средневекового зодчества.
Создателем нового направления стал архитектор К. А. Тон
(1794—1881), строитель храма Христа Спасителя, Большого
Кремлевского дворца и Оружейной палаты в Москве, вокзалов
Николаевской железной дороги в Москве и Петербурге (нынеш-
ние Ленинградский и Московский вокзалы); к ранним его про-
изведениям относится знаменитая пристань у Академии худо-
жеств, украшенная сфинксами, привезенными из египетских
Фив. Первое сооружение в новом, «русско-византийском»
стиле — церковь Екатерины в Петербурге, спроектированная
К. А. Тоном в 1830 г., стала заметной вехой в развитии куль-
туры николаевской России.
Позднее великий критик В. В. Стасов писал об этом времени:
«Тон попал в такт, он ловко применился к тому, что в эту ми-
нуту требовалось, и не мог потом на это пожаловаться. «Русская
национальная архитектура» отдана была ему точно на аренду,
она сделалась для него капитальной доходной статьей, он
явился вдруг представителем, носителем и выразителем заве-
денной вновь национальной архитектуры. В начале 30-х годов
сильно была у нас в ходу идея о «национальности», и ее на-
саждали повсюду, на всех поприщах. Как известно, эта нацио-
нальность была совершенно официальная, насильственная и по-
верхностная. Она не касалась настоящих корней, и те, кто зани-
мался ею больше всего, не понимали ее настоящей цены.
А потому они и смешивали такие действительно национальные
вещи, как глубокие создания Пушкина и Глинки, с такими вовсе
не народными, а только официальными созданиями, как «нацио-
нальный гимн» Львова («Боже, царя храни...» — Г. Л.) и «на-
циональные церкви» Тона. Вообще Львов и Тон — две величины,
очень схожие и совершенно параллельные по характерам, дея-
ниям и судьбам своим. Что мы находим на первом месте у
обоих? Очень мало знания и полное отсутствие таланта. Зато
усердия у них были целые массы. И благо же им было... Архи-
тектура Тойа сделалась «официальною», заказною, была утвер-
ждена и заштемпелевана высшей властью, и никто не должен
был выдвигать нас за эти рамки».28
Полная справедливой горечи и негодования в адрес никола-
евской эпохи, тирада Стасова не вполне справедлива по отноше-
нию к К. А. Тону, а трагическая судьба созданных им храмов,
в советское время практически полностью уничтоженных, начи-
ная с национальной святыни России — храма Христа Спасителя
в Москве, заставила, наконец, наших современников воздать
70
должное этому архитектору.29 Деятельный мастер, он, несо-
мненно, не мог быть обвинен в недостатке знаний. Ученик
А. А. Захарова, А. Н. Воронихина, Т. Томона, Тон девять лет
провел за границей, где не только изучал архитектуру Италии,
Франции, Германии, но и провел в 1824—1828 гг. самостоятель-
ные архитектурно-археологические исследования на Палатин-
ском холме в центре императорского Рима (он — автор первого
сводного плана Палатина и проекта его реставрации). Одним
из первых К. А. Тон приступил к серьезному изучению древне-
русского зодчества, в его распоряжении были обмерные чер-
тежи более чем ста памятников. Первые опыты архитектурной
реставрации в Москве, Пскове, Новгороде, Костроме также свя-
заны с его именем. Но так же, как закономерным и неизбежным
был поворот глубинных, коренных интересов архитекторов,
историков, археологов от античности к отечественной истории
и культуре, так же неизбежны были условия этого поворота,
продиктованные царским режимом, то, что с сарказмом и го-
речью назвал Стасов «заштемпелеванностью высшей властью».
Эта власть в самом деле, наряду с добросовестными мастерами
своего дела, нередко (как и любая, в общем, жесткая иерархи-
ческая структура) открывала дорогу тем, у кого было «мало
знаний и полное отсутствие таланта... зато усердия — целые
массы».
2. ПОЛИТИКА НИКОЛАЯ I
В ОБЛАСТИ ИДЕОЛОГИИ
«Самодержавие, православие, народность» — в этой триеди-
ной формуле, созданной министром просвещения, президентом
Академии наук С. С. Уваровым, воплотилось официальное пред-
ставление о незыблемых «национальных началах» в николаев-
ской России. Историческая наука была мобилизована самодер-
жавием с тем, чтобы обосновывать и утверждать справедливость
этой формулы.
Поколением позже русский историк А. В. Романовский-Сла-
ватинский писал об одном из типичных деятелей николаевской
поры, губернаторе Юго-Западного края Бибикове, занявшемся
организацией исторических исследований: «Энергетический ру-
сификатор края, Бибиков с особенным усердием взялся за это
дело, ибо понимал политическую важность разработки истории
Юго-Западного края. Историческая наука должна была служить
подспорьем его национальной и патриотической администра-
ции». 30 Эти слова в полной мере можно отнести и к самому
Николаю I. Историческая наука создавалась достаточно плано-
мерно и фундаментально, чтобы стать подспорьем администра-
ции в масштабах всей Российской империи.
В новой системе ценностей находят себе место, обретая по-
рой монументальное воплощение, и великие события прошлого
71
русского народа, и кровавые победы царизма над национально-
освободительными движениями. Первые десятилетия XIX в.—
время расцвета явления, которое мы называем сейчас «мону-
ментальной пропагандой». Строительством памятников отме-
чают события XVIII, XVII и более далеких веков: в 1811 г. воз-
двигается монумент в память Полтавской баталии, позднее —
памятники Минину и Пожарскому в Москве (1818) и Нижнем
Новгороде (1826), в 1823 г.— взятию Казани, в 1830 г.— покоре-
нию Сибири (в Тобольске); памятники воинской доблести по-
явились на местах сражений Отечественной войны 1812 г.—
в Тарутино (1834), на поле Бородина (1839), в Смоленске
(1841), Малоярославце (1844). В 1848 г. был сооружен храм-
памятник на поле Куликовской битвы. Подавление польского
восстания 1830 г. Николай I отметил монументами в память
сражений у д. Остроленки (1846) и Якаць (1849). В Костроме
в 1851 г. был поставлен памятник Ивану Сусанину, рассматри-
вавшемуся спасителем романовской династии. В 1852 г. в Киеве,
в память «крещения Руси», воздвигнута статуя св. Владимира.
Эта грандиозная, не имевшая себе равных программа монумен-
тальной пропаганды, увенчалась в 1862 г. сооружением новго-
родского памятника «Тысячелетие России».
В этом контексте особую идеологическую нагрузку обретали
работы по реставрации памятников древнерусской архитектуры,
подлинных свидетелей исторического прошлого. Реставрация
Теремного дворца в Московском Кремле (1836) и так называе-
мого «дома Романовых» на Варварке (1856—1859), так же, как
тоже условных «палат Романовых» в Ипатьевском монастыре
под Костромой (1862),— все эти работы архитектора Ф. Ф. Рих-
тера были весьма далеки от строгих научных исследований и
подлинного воссоздания архитектурных произведений. Их целью
было создание своего рода «иллюзорного прошлого», историче-
ской декорации к создаваемой официальными историографами
биографии царствующего дома.
Декорации эти, однако, требовали известной степени подлин-
ности: В николаевское царствование вновь, после столетнего
перерыва, предпринимаются попытки организации охраны па-
мятников. Соответствующие распоряжения издавались в 1826,
1837, 1848 гг., оставаясь, однако, в большинстве случаев мертвой
буквой. Более заметных результатов удалось добиться в сборе
сведений о древнерусских памятниках. В «Материалах для ста-
тистики Российской империи...», изданных Министерством внут-
ренних дел в 1839 и 1841 гг., были опубликованы составленные
А. Глаголевым сводки древнерусских крепостей, храмов и мона-
стырей.
Значительно более успешно и целенаправленно в течение
всей первой половины XIX в. шла разработка письменной ис-
точниковедческой базы. В 1813 г., по инициативе министра ино-
странных дел графа Н. П. Румянцева, было начато издание
72
«Собрания государственных грамот и договоров» в 4 томах
(1813—1828). Для дальнейшего сбора и систематизации истори-
ческих документов П. М. Строев в 1823 г. предложил организо-
вать специальную археографическую экспедицию. Она была
создана и в 1829—1834 гг. с большим успехом провела свою
работу. Затем экспедиция была преобразована в Археографиче-
скую комиссию, которая с 1846 г. приступила к изданию «Пол-
ного собрания русских летописей» — базисного свода письмен-
ных источников по русской истории.
Археографическая комиссия, принципы и методы ее работы
стали образцом для организации на новом уровне изучения и
систематизации источников вещественных, археологических.
И в том, и в другом случае удовлетворялись не только требова-
ния императорской администрации и официальной идеологии.
Логика развития исторической науки в России выдвинула на
первый план задачи систематизации источников создания науч-
ных организаций и изданий, новых исторических обобщений,
основанных как на письменных, так и на вещественных данных.
3. «ОЛЕНИНСКИЙ ПЕРИОД» РАЗВИТИЯ
РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
Выполнить задачи систематизации, изучения, первичного
обобщения вещественных данных по формирующимся разделам
отечественной археологии, как и письменной истории, так или
иначе должны были люди, руководившие культурной жизнью
николаевской поры. Это было время последнего расцвета рос-
сийской дворянской культуры, накануне грандиозного краха
самодержавно-крепостнической системы. Люди этой культуры,
блистательно соединявшие в себе «служенье музам» с порою
столь же самоотверженным и ревностным служеньем «богу,
царю и отечеству», стремились решать задачи прогрессивного
развития русской культуры и науки, выполняя при этом и «со-
циальный заказ» консервативных общественно-политических сил.
Алексей Николаевич Оленин (1764—1843)—один из самых
значительных и ярких деятелей этого ряда.31 Представитель
знатной фамилии екатерининских времен, родственник «прези-
дента двух академий» (Российской Академии и Академии худо-
жеств) Е. Р. Дашковой, у которой он воспитывался, Оленин
учился в Пажеском корпусе, затем пять лет провел в Дрезден-
ской артиллерийской школе, а в 1785—1795 гг. служил в россий-
ской армии; участвовал в военных действиях против Швеции
и Польши, уволился в отставку в чине полковника. Конец ека-
терининского и павловское царствования Оленин провел на
гражданской службе.
Рисовальщик, гравер, превосходный знаток классических
древностей, он в 1786 г. был принят в учрежденную при Екате-
рине II Российскую Академию, а в 1804 г. стал членом Акаде-
73
мии художеств. В 1806 г. появился его первый печатный труд —
«Письмо к гр. А. И. Мусину-Пушкину о камне тмутороканском»,
посвященный уникальному памятнику древнерусской письмен-
ности XI в.
В 1811 г. А. Н. Оленин стал директором Публичной библио-
теки. Именно при нем (с 1814 г.) она стала доступной для ши-
рокой публики. Здесь работали И. А. Крылов, К. Н. Батюшков,
Н. И. Гнедич. Дом Олениных на Фонтанке и усадьба в Прию-
тино стали едва ли не самыми заметными центрами художе-
ственной и культурной жизни Петербурга: здесь бывали
В. А. Жуковский и А. С. Пушкин, Н. М. Карамзин и К. И. Брюл-
лов, Ф. П. Толстой и П. А. Вяземский, ученые, художники, ар-
тисты, видные сановники и выдающиеся мастера.
Ученый и художник, Оленин остается образцом «просвещен-
ного вельможи», весьма известного при дворе. В 1812 г. Алек-
сандр I, распрощавшись с либерально-реформаторскими опы-
тами первого десятилетия своего царствования, отправил в от-
ставку государственного секретаря М. М. Сперанского; «править
должность» было поручено А. Н. Оленину, который и оставался
в ней до 1827 г.
Сенатор, сановник, занимающий один из высших постов в го-
сударстве, с 1817 г. он возглавил и Академию художеств.
«Золотой век» Академии — период расцвета искусства высо-
кого классицизма — был уже позади. Но и президентство Оле-
нина отмечено плеядой блестящих имен: здесь работали скульп-
торы С. С. Пименов, И. П. Мартос, В. И. Демут-Малиновский,
живописцы А. И. Иванов, В. К. Шебуев, С. С. Щукин; при Оле-
нине был выставлен «Последний день Помпеи» К. И. Брюллова
(в 1834 г.); с 1824 г. устраивались периодические открытые ху-
дожественные выставки «единственно в угодность публике»,
и на первой из них по достоинству были оценены полотна
А. Г. Венецианова.
Глубокая эрудиция в классическом искусстве, истории, ар-
хеологии; подлинный научный интерес к славяно-русским древ-
ностям; художественный вкус и талант, административный опыт,
масштабность деятельности — эти черты личности Оленина, де-
лавшие его словно магнитом для лучших сил петербургской
культуры, сочетались с опытом царедворца, с жизненными
принципами сановника и вельможи, преданного целям и ценно-
стям своего общественного класса.
Утро 14 декабря 1825 г., утро вооруженного выступления де-
кабристов в Петербурге, Оленин встретил в Зимнем дворце.32
Государственный секретарь, он привел членов Государственного
совета к присяге новому императору Николаю I. Знающий во-
енный, он внимательно вслушивался в картечные залпы пушек,
расстреливающих на Сенатской площади ряды восставших. Ни-
колай I не забыл этого: причастность, правда, отдаленную, к за-
говорщикам сына государственного секретаря, А. А. Оленина,
74
велено было оставить без внимания.33 До конца своих дней
А. Н. Оленин оставался одним из авторитетных сановников, а во
вверенных его управлению областях художественной жизни его
влияние еще более возросло.
Академия художеств в 1830-е годы становится не только ху-
дожественным, но и своеобразным научным центром. Вместе
с Эрмитажем она подчинялась министерству двора, которое дол-
гие годы возглавлял князь П. М. Волконский, связанный с Оле-
ниными дальним родством. В этом кругу просвещенных вельмож
александровско-николаевской поры археология пользовалась
значительным вниманием; беседы, впечатления, замыслы ©ле-
нинского кружка рано или поздно претворялись в то, что мы
сейчас называем исследовательскими программами.
Археологические интересы А. Н. Оленина для своего времени
были чрезвычайно широки: он составил своего рода «археологи-
ческий комментарий» к переводу «Илиады» Гнедича; изучал во-
оружение римских гладиаторов; основываясь на археологиче-
ских, иконографических, письменных данных, правильно атрибу-
тировал найденный в 1809 г. шлем Ярослава Всеволодовича;
оставил капитальный труд о рязанских древностях; изучал по-
ступающие в Эрмитаж скифские вещи; переписывался с Шам-
польоном о египетской иероглифике.
Археология, по Оленину,— наука, которая «должна давать,
особливо художникам, ясное понятие о нравах, обычаях и одея-
ниях славных в древности народов». Это, на первый взгляд,
прикладное понимание археологии, подчиненной техническому
обслуживанию работы живописцев и скульпторов, тесно связано
с включением археологии в историко-искусствоведческо-филоло-
гический комплекс антиковедческих дисциплин. Взгляды Оле-
нина формировались в эпоху классицизма, и его понимание ар-
хеологии восходит к винкельмановской эстетике. Это прежде
всего археология классическая.
Как и в западноевропейской культуре конца XVIII — первой
половины XIX в., классическая археология в России должна
была пройти путь от первоначального, в духе «антиквариа-
ризма» екатерининских времен, собирательства «антиков», по-
лучаемых более или менее бессистемно, но главным образом —
из грабительских «кладоискательских» раскопок, к все более
осмысленному и планомерному их поиску, систематизации, на-
учному изучению, формированию коллекций и фондов музеев,
постепенно складывающихся в стабильную сеть, а затем и со-
зданию первых обобщений. В николаевской России археологи-
ческие исследования на юге развивались, продолжая тенденцию,
определившуюся еще в предшествовавшем царствовании и при-
обретая все более целенаправленный и устойчивый характер.
Велись они под контролем министерства внутренних дел, воз-
главлявшемся Л. А. Перовским. Правительственные чиновники,
присланные из столицы или работающие на местах, отвечали за
75
раскопки некрополей и городских руин Керчи, Херсонеса, Фана-
гории, Ольвии, курганов южнорусских степей.
Наиболее значительным открытием той поры стали находки
1830 г. в кургане Куль-Оба близ Керчи. Золотой кубок с изо-
бражениями скифов (как сейчас доказано, воспроизводящий
одну из скифских генеалогических легенд), акинак в золотых
ножнах, шейная гривна со скульптурными изображениями
скифских всадников, серебряные сосуды — эти и другие вещи,
поступившие в Эрмитаж, вызвали волну интереса к скифской
культуре. Керченские археологи П. А. Дюбрюкс, А. Б. Ашик
и Д. В. Корейша исследовали монументальное погребальное со-
оружение кургана, каменную камеру с ложным сводом и дромо-
сом. Скифские курганы стали одной из важнейших категорий
памятников причерноморской археологии.
Близ Керчи через несколько лет А. Б. Ашик раскопал кур-
ган Кекуватского с богатым саркофагом, греческим и скифским
вооружением. В «Золотом кургане» там же, в окрестностях древ-
ней Пантикапеи, Д. В. Корейша приоткрыл стену монументаль-
ного склепа, производившую впечатление мегалитической по-
стройки. В 1837 г. П. И. Кеппен опубликовал «Список извест-
нейших курганов в России» — первую обстоятельную сводку уч-
тенных к тому времени погребальных памятников, в основном
скифских. Через десять лет, в 1848 г., А. Б. Ашик издал двух-
томный труд «Боспорское царство».
Руины античных полисов, Пантикапеи, Херсонеса, Ольвии
становятся местом своеобразного паломничества. В разное
время эти места посещали И. М. Муравьев-Апостол, В. В. Кап-
нист, А. С. Пушкин, К. Н. Батюшков, А. С. Грибоедов, П. А. Вя-
земский, В. А. Жуковский. Обстоятельное научное описание
памятников Крыма и Кавказа опубликовал в 1840-х годах в Па-
риже швейцарский путешественник Фредерик Дюбуа де Мон-
пере.
На юге страны возник первый специализированный научный
центр классической археологии, тесно связанный с Петербургом,
но опирающийся на местные силы. Инициатором создания этого
центра • стал Иван Алексеевич Стемпковский (1789—1832),
в 1808—1810 гг.— адъютант герцога Ришелье, боевой офицер,
член-корреспондент Парижской Академии надписей, коллекцио-
нер и ученый; судьба его словно повторяет во многом судьбу
Оленина. Выйдя в 1826 г. в отставку в чине полковника, два
года спустя Стемпковский становится керченским градоначаль-
ником. К этому времени были опубликованы его исследования
по исторической географии Северного Причерноморья античной
эпохи, программы дальнейших исследований. По инициативе
Стемпковского, в Одессе в 1825 г. был основан городской музей
древностей, директором которого стал И. П. Бларамберг
(1772—1831). В 1830-х годах вокруг музея объединяется группа
археологов и любителей древностей — М. М. Кирьянов, Д. И. Кня-
76
жевич, проф. Н. Н. Мурзакевич, Н. И. Надеждин, директор
Одесской публичной библиотеки А. И. Левшин и др. В 1839 г.
они создали Одесское общество истории и древностей, которое
получило право производить археологические раскопки по всей
Южной России.34
В изучении южнорусских древностей объединялись очень
разные по своим жизненным принципам и целям люди. Мурза-
кевич вспоминал о деятельности некоторых своих коллег: «Ашик
и Корейша... желая получить подарок или крест за находку,
старались раскопать побольше курганов. Лично они не присут-
ствовали почти никогда. Описания или рисунков на месте не
делали. Вещи двойные, тройные, четвертные по произволу упо-
мянутых господ, раздавались кому им нравилось или сбывались
за границу, а часть мастерами золотых дел растоплялись в пла-
вильном мешке. Множество глиняных предметов разбивалось на
месте находок. Курганы, гробницы не только не сохранялись и
не поддерживались, но вследствие необъяснимого равнодушия
официальных кладоискателей разбирались на городские по-
стройки. У Ашика я заметил большие запасы ваз, сосудов, ве-
щей, монет, которые все, лежа в куче, служили магазином, из
которого ежегодно отправляли в Эрмитаж вещи, сказывая
в рапорте, что такие-то и такие-то вещи были в сем году
сысканы таким-то и там-то. Вазы, виденные мною в 1836 г.,
Ашиком предъявлялись в 1838 г.».
«Официальные кладоискатели» были неотъемлемой оборот-
ной стороной идеологии «официальной народности». Ашик пи-
сал, в высшей степени благонамеренно: «Никакое умственное
занятие не благоприятствует столько религии и нравственности,
сколько изыскание, исследование и хранение памятников исто-
рии родной отечественной земли».35
Разумеется, целью археологических изысканий в Причерно-
морье были не только «религия и нравственность». При всех
мыслимых издержках шел последовательный процесс накопле-
ния художественных ценностей и научных материалов, и уже
в 1843 г. П. М. Волконский, обобщая результаты раскопок Дю-
брюкса, Ашика, Корейши, Бегичева и других причерноморских
археологов, выдвинул проект монументального научного издания
боспорских древностей. Оно было осуществлено под редакцией
хранителя Эрмитажа акад. Л. Э. Стефани в 1854 г., в 2 томах,
с атласом. «Древности Босфора Киммерийского, хранящиеся
в императорском музее Эрмитажа» стали первоклассной публи-
кацией по классической археологии (почти полвека спустя,
в 1892 г., они, как эталонная публикация эрмитажных коллек-
ций, были переизданы во Франции).
В методическом отношении классическая археология сохра-
няла за собой ведущие позиции. Однако и объективные потреб-
ности научного развития, и внешние политические, идейные
установки, определившие развитие российской культуры, выдви-
77
гали задачу развития археологии национальной, славяно-рус-
ской.
Славяно-русская археология как сравнительно молодая от-
расль должна была во многом прежде всего повторить (осваи-
вая опыт) путь археологии классической: от сбора и начального
осмысления случайных находок, кладов, реликвий и т. п. ко все
более целенаправленному и планомерному поиску и выявлению
древностей, определению памятников на местности, стационар-
ным их раскопкам, созданию системы исследовательских учре-
ждений, а затем — выдвижению и реализации научно-исследова-
тельских программ. Одним из первых это понял и начал осу-
ществлять именно А. Н. Оленин—и как археолог, и как
президент Академии художеств, по существу своему представ-
лявшей в то время крупный и едва ли не единственный в своем
роде исследовательский центр. По оценке современного историо-
графа, Оленин «безошибочно определил момент, когда ему
нужно было позаботиться о развитии нового направления дея-
тельности возглавлявшегося им учреждения». Л. Н. Майков
вспоминал о настроениях в оленинском кружке этого времени:
«Героическое, возвышающее душу присуще не одному класси-
ческому, греческому и римскому миру, оно должно быть извле-
чено и из преданий русской древности, и возведено искусством
в классический идеал».36
Интерес к русским древностям резко возрос после находки
в 1822 г. клада драгоценностей XII—XIII вв. на месте разру-
шенной татаро-монголами Старой Рязани. После краткого опи-
сания находки в «Отечественных записках» П. Свиньина,
в 1823 г. вышла в свет написанная К. Ф. Калайдовичем (одним
из организаторов Археографической экспедиции) брошюра, ад-
ресованная директору московской Оружейной палаты: «Письмо
к Алексею Федоровичу Малиновскому об археологических ис-
следованиях в Рязанской губернии с рисунками найденных там
в 1822 году древностей». Калайдович, вслед за Ходаковским
обратив внимание на древние городища, рассматривал их как
остатки укреплений. Рязанская находка вызвала целую волну
публикаций, в 1831 г. итоги ее изучения подвела фундаменталь-
ная книга А. Н. Оленина «Рязанские русские древности».
Год спустя Оленин опубликовал «Опыт об одежде, оружии,
нравах, обычаях и степени просвещения словен» — своего рода
программу нового направления археологических исследований.
Практические шаги были предприняты намного раньше. В 1825 г.
живописец Ф. Г. Солнцев, оставленный при Академии художеств
«по части археологической и этнографической», был отправлен
в длительную экспедицию по стране «для срисовывания старин-
ных наших обычаев, одеяний, оружия, церковной и царской
утвари, скарба, конской сбруи и прочих предметов, принадлежа-
щих к историческим, археологическим и этнографическим сведе-
ниям». Одним из важнейших научных результатов этих работ
78
стало открытие в 1843 г. фресок киевской Софии. Архитек-
турно-археологические изыскания Академии разворачиваются
в Москве, Новгороде, Владимире, Ростове, Суздале; их проводят
Ф. Г. Солнцев, Ф. Ф. Рихтер, А. М. Горностаев. В Академии ху-
дожеств сосредоточиваются обмерные чертежи, зарисовки, до-
кументальные данные более чем о сотне русских памятников.
На страницах «Отечественных записок», по оценке А. А. Фор-
мозова, ставших «первым русским историко-художественным
журналом», регулярно появляются очерки о древностях Москов-
ского Кремля, Новгорода, Пскова, Смоленска, Киева, Вышго-
рода и Чернигова, Ярославля, Владимира и Нижнего Новго-
рода, Бахчисарая и Болгара, русских монастырей и памятников
Северного Кавказа. Здесь публиковали свои статьи М. П. По-
годин и П. М. Строев, Е. А. Болховитинов, И. А. Стемпковский;
значительная часть очерков принадлежала издателю «Отечест-
венных записок» Павлу Петровичу Свиньину (1788—1839). Еже-
годно он предпринимал очередное «археологическое путешествие
по России», объезжая одну губернию за другой. Его дневнико-
вые записи становились основой журнальных статей.37
Постепенно все более упорядочивались и накапливались во
все возрастающем количестве фактические данные об историче-
ской топографии и архитектурных памятниках древнерусских
городов, рос фонд вещественных коллекций в собраниях Эрми-
тажа и Оружейной палаты, назревала необходимость в их си-
стематизации и обобщении. В 1843 г., по распоряжению Нико-
лая I, создается комиссия в составе А. Н. Оленина, С. Г. Стро-
ганова, Ф. Г. Солнцева, А. Ф. Вельтмана (директора Оружейной
палаты), И. М. Снегирева (профессора Московского универси-
тета) для подготовки многотомного издания «Древности Россий-
ского государства». Оленин писал о нем: «Главная цель сочине-
ния. .. будет состоять в точнейшем исследовании нравов, обы-
чаев и одежды русского народа от VI в. до XVII в.». Структура
издания, осуществленного в 1849—1853 гг., довольно точно со-
ответствовала и этой формулировке, и славяноведческим про-
граммам археологических исследований, выдвинутых Олениным
ранее. «Древности» состояли из 6 томов:
1-й — иконы, кресты, утварь храмовая и облачение сана ду-
ховного;
2-й — древний чин царский, царские утвари и одежды;
3-й — броня, оружие, карты и конская сбруя (с дополнением
о знаменах);
4-й — древние великокняжеские, царские, боярские и народ-
ные одежды, изображения и портреты;
5-й — древняя столовая и домашняя утварь;
6-й — памятники древнего народного зодчества.
Отвечая самым насущным требованиям систематизации ма-
териала, эта первая в своем роде и энциклопедическая по раз-
маху публикация сокровищ древнерусской материальной куль-
79
туры в то же время достаточно последовательно воплощала ува-
ровскую формулу — «самодержавие, православие и народность».
Осуществленное после смерти Оленина, издание «Древно-
стей» стало монументальным завершением обширной серии
публикаций. Посвященные памятникам Древней Руси, в боль-
шинстве случаев они впервые вводили различные категории
отечественных древностей в научный и художественный оборот.
В эти годы были опубликованы: «Историческое описание
одежды и вооружения российских войск с древнейших времен»
А. В. Висковатова (1841); «Памятники московской древности»
И. М. Снегирева с рисунками Ф. Г. Солнцева (1842—1845);
«Древности Московского Кремля» А. Ф. Вельтмана (1843), его
же «Московская Оружейная палата» (1844); «Русская старина
в памятниках церковного и гражданского зодчества» И. М. Сне-
гирева (1846), его же «Памятники древнего художества в Рос-
сии» (1850); «Памятники древнего русского зодчества» (5 вы-
пусков) Ф. Ф. Рихтера (1851).
Источниковедческое значение этих публикаций, первых в ис-
тории отечественной культуры, бесспорно. Наряду с ними, и уже
отмеченными «Древностями Босфора Киммерийского» (1854),
появляются сводные работы по археологии других регионов.
В 1842 г. в Дерпте была опубликована «Necrolivonica» Ф. Крузе,
положившая начало прибалтийской археологии. В 1834 г. Об-
щество истории и древностей возникает в Риге, в 1938 г.—
в Дерпте. Российская археология как формирующаяся и дей-
ствующая наука получает признание и за рубежом. В 1843 г.
в Датском Обществе для изучения северных древностей была
открыта Русская секция. Насущной задачей становилось созда-
ние центрального, столичного археологического общества
в России.
4. СОЗДАНИЕ РУССКОГО
АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА
Главным археологическим учреждением России на протяже-
нии всего николаевского царствования формально был импера-
торский Эрмитаж, подчиненный министерству двора; сюда по-
ступали наиболее ценные находки из античных памятников При-
черноморья. После пожара 1837 г. и восстановления Зимнего
дворца началось строительство здания Нового Эрмитажа, спе-
циально предназначенного для музейных коллекций. Оно про-
должалось почти десять лет (1840—1849), но лишь в конце
строительства была образована комиссия под председательством
акад. Ф. А. Бруни, которая должна была заняться реорганиза-
цией музея. Коллекция эрмитажных антиков с 1850 г. находи-
лась в ведении акад. Л. Э. Стефани. Он же после официального
открытия Эрмитажа, в 1852 г., возглавил его I отделение, где
хранились древности, медали, монеты, резные камни, гравюры.
80
Наряду с произведениями греческого и римского искусства, для
Эрмитажа были приобретены скульптура богини Сохмет и дру-
гие древние египетские вещи, положившие начало эрмитажной
коллекции древностей Египта.38 Однако на протяжении еще
десяти лет музей не имел завершенной организационной струк-
туры; сотрудники его по существу были министерскими чинов-
никами. И хотя «Правила» 1853 г. открывали музей для пуб-
лики, превратив его в сравнительно доступное и чрезвычайно
влиятельное культурное учреждение, научная деятельность Эр-
митажа полностью была подчинена интересам министерства им-
ператорского двора.
Между тем развитие российской археологии постепенно пере-
растало рамки этих интересов. Начальный этап систематизации
имеющихся музейных коллекций завершался созданием много-
томных «Древностей», как древнерусских, так и боспорских.
С организацией в Одессе Общества истории и древностей ра-
боты черноморских музеев приобретали все более планомерный
и научный характер. Понемногу начиналось исследование древ-
нерусских курганов и сопок в Новгородской земле (Н. А. Уша-
ков, А. И. Кулжинский), в Подмосковье (А. Д. Чертков,
Ф. Н. Китаев), на Рязанщине (М. Н. Макаров, А. Тихомиров).
Возобновляются археологические изыскания в Сибири.
Оживление их было связано с развитием российского востоко-
ведения. Еще во время александровского царствования
С. С. Уваров выдвинул проект создания «Азиатской академии»,
оставшийся неосуществленным, однако в 1817 г. по инициативе
видного ученого-востоковеда (в дальнейшем — академика)
X. Д. Френа в составе Кунсткамеры был выделен Азиатский му-
зей. Сосредоточенные в Кунсткамере клады восточных монет и
арабские рукописи стали естественной базой для подготовки
квалифицированных специалистов. Под руководством Френа
выросли ученые, сочетавшие интерес к ориенталистике, нумиз-
матике и археологии. Именно в это время определили свои на-
учные интересы П. С. Савельев, В. Г. Тизенгаузен; связан
с Френом был и Г. И. Спасский, по образованию — горный ин-
женер, по специальности и вкусам — историк и археолог. Спас-
ский возобновил в Сибири археологические работы, а на протя-
жении ряда лет (1818—1825) издавал «Сибирский вестник» —
одно из первых изданий в России, регулярно посвящавших свои
страницы археологии. В 1825—1827 гг., стремясь превратить это
издание в научно-популярный журнал, где сотрудничали бы
столичные специалисты-востоковеды, Спасский реорганизовал
его в «Азиатский вестник».39
Русские ориенталисты обращали свои взоры не только на
отечественный Восток — в Сибирь. 1830—1840-е годы — время
серии путешествий по Египту, Месопотамии, внутренней Африке.
А. С. Норов, М. А. Гамазов, А. Н. Муравьев, Е. Ковалевский
опубликовали путевые очерки, статьи, книги, раскрывавшие пе-
6 Заказ № 9 81
ред русским читателем мир восточных культур, а вместе с ним —
переживающий свое «второе рождение» мир древневосточных
памятников.
Античность, славистика, ориенталистика — эти зарождаю-
щиеся отрасли археологии требовали новых организационных
форм, но Эрмитаж, к тому же переживавший длительный про-
цесс реконструкции, не мог их дать.
Петербургские нумизматы и другие любители древностей
в эти годы нередко собирались у Я. Я. Рейхеля, чиновника ми-
нистерства финансов и известного коллекционера. В его доме
бывали и титулованные любители, и серьезные ученые, напри-
мер, X. Д. Френ. В 1842 г. в Петербург к Рейхелю приехал его
берлинский агент Бернхард Кёне, поставлявший нумизматиче-
ские материалы для коллекции. С помощью Рейхеля, а главным
образом петербургских сиятельных знакомых Кёне рассчитывал
занять академическую вакансию по кафедре античной археоло-
гии. Добиться этого не удалось, но в 1845 г. Кёне был принят
в штат Эрмитажа.
Как писал в «Истории императорского Русского археологи-
ческого общества за первые пятьдесят лет его существования»
Н. И. Веселовский, «в разгар борьбы за академическую ка-
федру, Кёне задумал основать в С.-Петербурге Общество архео-
логического характера, чтобы при посредстве его заявить о
своих знаниях, приобрести сильные связи и расположить в свою
пользу академиков... Конечно, Археологическое общество и по-
мимо Кёне должно было возникнуть рано или поздно в Петер-
бурге, где сосредоточиваются научные силы по различным спе-
циальностям, и куда, по естественному ходу вещей, стекаются
главным образом древности со всей России, тем не менее почин
в этом предприятии остается за Кёне безраздельно».40
Общество было создано в 1846 г. Его председателем согла-
сился стать один из великих князей, герцог Максимилиан Лейх-
тенбергский. Среди членов-основателей и почетных членов —
князь Волконский, министр императорского двора; князь Ворон-
цов, наместник кавказский; граф Уваров, министр народного
просвещения. В состав Общества вошли принцы и герцоги,
графы и князья, генералы, гвардейские офицеры, были здесь
и чиновники, священники, купцы. Разумеется, членами Обще-
ства состояли и ученые, такие, как акад. X. Д. Френ, выдаю-
щийся славист И. И. Срезневский, будущий первый директор
Эрмитажа историк С. А. Гедеонов, П. С. Савельев, М. П. Пого-
дин, А. Д. Чертков (представитель Московского общества исто-
рии и древностей российских). Членами Общества состояли мно-
гие видные деятели «оленинского периода»: Ф. Г. Солнцев,
И. И. Горностаев, А. Ф. Вельтман, А. В. Висковатов. И тем не
менее первоначальная структура общества даже в отдаленной
степени не соответствовала насущным задачам российской ар-
хеологии.
82
Кёне интересовали прежде всего связи с влиятельными титу-
лованными нумизматами и возможность блеснуть своими позна-
ниями в античности. Поэтому новое научное общество было
названо «Археолого-нумизматическим» и археология имелась
в виду исключительно классическая. Издания Общества публи-
ковались на французском языке. Н. И. Веселовский с горечью
замечал, что «расчетами Кёне объясняется и то преимущество,
которое отдано при учреждении общества иностранным языкам
перед русским, и которое Кёне оберегал очень ревниво, так как
в сущности ему не было никакого дела ни до России, ни до рус-
ских» (выделено нами.— Г. Л.).
Конечно, несоразмерность нового Общества с его задачами
была ясна многим; да и цели Кёне в конечном счете были уже
достигнуты. Не прошло и двух лет, как в Археологическом об-
ществе у Кёне появился сильный противник, который вслух
(и исключительно по-русски!) заговорил о необходимости корен-
ных преобразований.
Им стал Иван Петрович • Сахаров — из разночинцев, сын
тульского священника, медик по образованию. С 1830-х годов
он стал публиковать в Москве записи и сборники русских на-
родных песен, сказаний, былин. В 1836 г. Сахаров переехал
в Петербург, где одна за другой выходили его книги («Сказа-
ния русского народа», «Путешествия русских людей», «Песни
русского народа»),— как раз в те годы, когда воздвигаются
храмы в «русско-византийском стиле». И. И. Срезневский писал
потом: «Никто до тех пор не мог произвести на русское читаю-
щее общество такого влияния в пользу уважения к русской
народности, как этот молодой любитель. Не поразил он основа-
тельной ученостью, не поразил он и многообразием соображе-
ний; но множество собранных им данных было так неожиданно
велико и по большей части для многих так ново, так кстати в то
время, когда в литературе заговорили впервые о народности,
притом же увлечение их собирателя было так искренне и реши-
тельно. ..» Правда, позднее фольклористы обнаружили, что
среди «новых данных» — немало произведений самого Сахарова.
Оказалось, что он решительно переделывал русские народные
песни в самодержавно-православном духе (не останавливаясь
перед монархическими фальсификациями) с целью вызвать
должное уважение к русской народности. Встретив одобрение не
только широкой публики, но и начальства, Сахаров выдвинул
грандиозную программу издания в 30 книгах сфабрикованного
им фольклора. В 1847 г. он стал членом Географического,
в 1848 г.— Археолого-нумизматического обществ.
Итоги его научной деятельности подвел один из выдающихся
русских славистов А. Н. Пыпин: «В этнографической науке он
был начетчик; труд его был только собирательский; его соб-
ственные объяснения были или чисто внешние и отрицательные,
или научно невозможные; научный метод вполне отсутствовал».
6*
83
Да, метод у Сахарова отсутствовал. Зато концепция, незыб-
лемая и твердокаменно-надежная, была: она вполне успешно
заменяла метод.
С предельной четкостью Сахаров изложил свои взгляды на
исторический процесс, те взгляды, которые служили ему глав-
ным оружием в борьбе за верховенство в научном сообществе.
Сахаров писал о России: «Европа еще при Петре Великом зорко
подсмотрела будущую участь русской земли, предназначенную
ей свыше. Изумленная неистощимыми силами нашей родины,
она дружно приступила к разрушению основных русских начал.
Первое поражение, первый натиск Европы был на русскую на-
родность. Перестрой русских людей на заморский лад был
начат с сословий дворянского и купеческого. Духовенство и
крестьяне оставлены были в покое, но только на время. Запад-
ники полагали разбить их в другом сражении.
.. .Европа не могла слышать без бешенства имени нашего
православия. Начали с того, что тысячами навязывали нам
все существовавшие ереси... нас пробовали сбить с толку: фи-
лософскими системами, мистицизмом, сочинениями Вольтера,
Шеллинга, Гегеля и их последователей. Бедная Русь, чего
только ты не вытерпела от западных варваров.
Западные ополчения против русского самодержавия нача-
лись в XVIII веке. Европе страшно было видеть на твердой
земле независимого русского государя, несокрушимого исполина,
окруженного беспредельной преданностью подвластного ему
народа... Европейские коноводы раздоров и мятежей начали
восставать против русского самодержавия, когда полагали, что
русская народность погибла навсегда и что для русского право-
славия довольно впущено всемирных ересей и расколов. К сча-
стию русской земли, они не поняли, что крепость нашего само-
державия создана была Владимиром Великим, Иоанном III
и Петром Великим, тремя могучими государями, ниспосланными
свыше для возрождения, величия и счастия русской земли. Са-
модержавие, основанное и укрепленное ими, просуществовало
в России тысячу лет и будет, при помощи Божией, существо-
вать еще долго, долго до позднейших времен».41
Строго выдержанная по схеме высочайше одобренной фор-
мулы «самодержавие, православие и народность», эта тирада
перекликается и с итогами исторических размышлений Н.М. Ка-
рамзина, который в «Записке о древней и новой России» писал
еще в 1811 г.: «Самодержавие основало и воскресило Россию».
Уже четвертое десятилетие страна жила под удушающим гнетом
этого убеждения, подкрепленного всей мощью полицейско-бюро-
кратической машины Империи. Очередной (не первый, не по-
следний) «застой» отечественной истории продолжался, хотя и
близился к концу.
Неизбежность кризиса и краха господствующей идеологии
уже осознавалась; вероятно, многие иронически улыбались са-
84
харовским тирадам, а Аполлон Григорьев в «Москвитянине»
писал в 1854 г. о нем (еще при жизни Николая I): «Мы думаем
даже, что с теми взглядами на народность русскую, кото-
рые явились в литературе тридцатых годов... трудно по-
нять душевное содержание русских песен и усвоить себе
крепко их разнообразные формы». Трудно, невозможно было
с позиций уваровской формулы понять душевное содержание
русских песен, духовную сущность русской культуры, потеряв-
шей за эти страшные десятилетия Рылеева и Грибоедова, Бесту-
жева и Пушкина, Лермонтова и Белинского. Но сила, так или
иначе погубившая их, все еще господствовала в русской жизни.
И она была на стороне И. П. Сахарова.
Его поддержали, в том числе такие авторитетные для Об-
щества люди, как Иван Михайлович Снегирев, московский про-
фессор и соавтор Оленина по «Древностям Российского государ-
ства». Будучи собирателем русского фольклора, он был близок
Сахарову по своим научным интересам, но, в отличие от него,
имел превосходное филологическое образование, был знатоком
римской и греческой литературы, умел пользоваться тончай-
шими методами критического исследования, разработанными
классической филологией. В области русской культуры Снегирев
оставил разнообразные труды: «Русские в своих пословицах»
(1831—1834), «Русские простонародные праздники и суеверные
обряды» (1837—1839), «О лубочных картинках русского на-
рода» (1844), «Памятники московской древности» (1842—1854)
и др. Но вот как спустя двадцать лет отзывался о них И. Е. За-
белин, известный археолог и глубокий исследователь московской
старины: «Труды Снегирева положительным образом никогда
и нигде не действовали в научной обработке наших древностей.
Их связь с этою обработкою обнаруживалась всегда только от-
рицательно, выражала только неизбежную полемику с ними,
неизбежную их переверку, что в видах решительной бесполезно-
сти и излишнего труда нередко даже совсем оставлялось иссле-
дователем». А поясняя причины такого отношения, А. Н. Пыпин
писал о Снегиреве: «Его общие исторические представления
были карамзинские представления о народности и народе, от-
вечали известной программе и опять не сходились с позднейшей
школой, которая приступила к изучению народности без пред-
взятых и посторонних науке соображений».42
Зависимость ученого от реакционных политических установок
с неизбежностью вела даже такого квалифицированного специа-
листа, каким был И. М. Снегирев, за те пределы, где конъюнк-
турное приспособление научных данных превращается в их
фальсификацию. Трудно было в условиях николаевской России
остаться исследователем, работающим «без предвзятых и посто-
ронних науке соображений».
И в то же время объективная необходимость реорганизации
Археолого-нумизматического общества не вызывала сомнений.
85
Инициатива, объединившая Сахарова, Снегирева и других чле-
нов Общества, какими бы консервативными, национально-само-
державно-православными мотивами они ни руководствовались,
отвечала внутренним потребностям русской науки. В 1851 г.
Общество было преобразовано и стало называться Русским ар-
хеологическим обществом (РАО), с тремя отделами:
1-й — русской и славянской археологии;
2-й — восточной археологии;
3-й — древней и западной археологии.
Это деление отвечало сложившейся структуре русской науки.
Обращает на себя внимание отсутствие в этой структуре перво-
бытной археологии. «Система трех веков», исходные понятия
парадигмы эволюционистов в России Николая I не получили ни
распространения, ни поддержки. Идеологические основы офи-
циальной культуры исключали всякую возможность внедрения
новых идей, по сути своей материалистических. В этом отноше-
нии русская археология к 1851 г. отставала от современной ей
западноевропейской науки примерно на полтора десятилетия.
Структура РАО, создавая определенные возможности для даль-
нейшего развития, в то же время закрепляла это отставание.
Глава IV
СТАНОВЛЕНИЕ СИСТЕМЫ
НАУЧНЫХ ЦЕНТРОВ (1846—1871)
1. историческая наука
В ПОРЕФОРМЕННОЙ РОССИИ
Николай I умер в августе 1855 г., незадолго до падения Се-
вастополя. Царская Россия проигрывала Крымскую войну, ко-
торая, как писал историк С. М. Соловьев, была для правитель-
ства расплатой «за тридцатилетнюю ложь, тридцатилетнее дав-
ление всего живого, духовного, подавление народных сил».43-44
В преддверии буржуазных реформ нарастало общественное
движение, дискуссии «западников» и «славянофилов», револю-
ционных демократов. Манифест 19 февраля 1861 г. об отмене
крепостного права подвел черту под кризисом феодально-кре-
постнического самодержавия, его идеологией. Вместе с нико-
лаевской эпохой уходила в прошлое «официальная народность».
На арену выступили новые общественные силы, жизненно за-
интересованные в дальнейших реформах общественного строя
и государственного управления, в промышленном и техниче-
ском развитии страны, в прогрессе естественнонаучных и поли-
тических знаний. Перед исторической наукой встают новые
86
требования и задачи: на обширном, доброкачественно перера-
ботанном (без тенденциозного отбора, тем более, фальсифика-
ций) материале источников, по возможности, во всей их пол-
ноте, следовало раскрыть процесс развития русского общества,
обнажить истоки и корни сложившейся социально-политической
ситуации и определить ее возможные перспективы, т. е. вместо
доказательств извечности и неизменности российского «само-
державия, православия и народности» необходимо было пред-
ложить обществу концепцию, приближающую общественное со-
знание к освоению «естественно-исторических» представлений.
Философия истории, прилагавшаяся к российской действитель-
ности, настоящей и прошлой, впервые освобождаясь от же-
сткого идейно-политического диктата, могла стать основой са-
мостоятельной научной парадигмы, а, реализуясь в историче-
ской науке, эта парадигма не могла не воздействовать и на
дальнейшее развитие отечественной археологии.
Сергей Михайлович Соловьев (1820—1879), ведущий
русский историк этого времени, деятельность которого наибо-
лее полным образом отвечала решению всей этой сложной
суммы научных и общественных задач. Ученик крупнейшего
отечественного медиевиста Т. Н. Грановского, античника-ге-
гельянца Д. Л. Крюкова, основателя «скептической школы»
исторического источниковедения М. Т. Каченовского, Соловьев
испытал глубокое воздействие славянофилов, виднейшие из ко-
торых— М. П. Погодин и С. П. Шевырев — были его универ-
ситетскими преподавателями. Преодоление этого воздействия,
особенно под влиянием «Философии истории» Гегеля, привело
Соловьева к созданию собственной концепции исторического
развития России, которое он осознавал как поступательный,
глубоко закономерный, «органический» процесс.
В 1851 г. вышел в свет первый том его «Истории России
с древнейших времен», в 15 книгах (публикация которых про-
должалась до конца жизни ученого). В предисловии к своему
труду С. М. Соловьев писал: «Не делить, не дробить Русскую
Историю на отдельные части, периоды, но соединять их, сле-
дить преимущественно за связью явлений, за непосредственным
преемством форм; не разделять начал, но рассматривать их во
взаимодействии, стараться объяснить каждое явление из вну-
тренних причин, прежде чем выделить его из общей связи со-
бытий и подчинить внешнему влиянию, — вот обязанность ис-
торика в настоящее время, как понимает его автор предлагае-
мого труда». Представление о последовательном развитии ро-
довых отношений, смене и вытеснении их государственными,
расширении и совершенствовании последних лежало в основе
соловьевской концепции. Впервые он обратил внимание и на
естественно-географические факторы, природные условия и про-
странство страны, на связь с ними темпов динамики историко-
политического и социально-экономического развития.
87
Панорама отечественной истории, от киммерийцев и скифов
времен Гесиода и Геродота, венедов Тацита и варяжских кня-
зей Начальной летописи, до «Преобразования России» Петром I
и, в последнем томе, восстания Пугачева — вот гигантский но-
вый шаг, который русская историческая наука сделала впер-
вые после «Истории государства Российского» Н. М. Карам-
зина. Концепция закономерного, органического развития, вплот-
ную подводящего Россию к эпохе отмены крепостного права,
полностью отвечала, как писал советский историк акад.
Л. В. Черепнин, политическому идеалу либеральной буржуазии
с ее программой реформ, которые содействовали бы превра-
щению феодальной монархии в монархию буржуазную.
Закономерность исторического процесса, по Соловьеву, ис-
ключала возможность революций: они возникали лишь в силу
какого-либо нарушения «органических», естественных условий.
Этот подход устраивал русскую буржуазию в ее поисках ком-
промиссов с царем и дворянством. Но помимо потенциальных
«охранительских» тенденций, методология Соловьева, с ее тре-
бованием постижения, раскрытия закономерностей «органиче-
ского развития», выступала своеобразной гуманитарной редак-
цией эволюционизма. Того самого эволюционизма, который
одерживал решающие победы в естествознании, на котором
базировалась западноевропейская первобытная археология и
который в России впервые был реализован на материале оте-
чественной письменной истории.
Труд С. М. Соловьева замечателен еще и тем, что каждый
хронологический период он завершал обзором «внутреннего со-
стояния русского общества». Насыщенные богатый докумен-
тальным материалом, эти главы охватывали различные сто-
роны социально-экономических отношений, политического
уклада, культуры и быта Руси в X—XI, XII—XIII, XIV—XV вв.,
а для более позднего времени — в конце каждого царствова-
ния. Эти стороны жизни народа и государства в таком объеме
освещались впервые. Для родственных славяноведческих дис-
циплин, и прежде всего для славяно-русской археологии, труд
С. М.- Соловьева давал новую, развернутую и тесно связанную
с общеисторической концепцией исследовательскую программу.
Н. Г. Чернышевский назвал «Историю России с древнейших
времен» С. М. Соловьева «важнейшим приобретением нашей
исторической науки».45 Не сразу, но неуклонно воздействие
этого труда стало сказываться на всех отраслях исторического
знания, включая археологию.
2. АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ КОМИССИЯ
2 февраля 1859 г. при министерстве двора была образована
Археологическая комиссия (АК), первое государственное цен-
тральное археологическое учреждение России. В круг ее задач
88
входило производство раскопок и исследование древностей,
«преимущественно относящихся к отечественной истории и
жизни народов, обитавших некогда на пространстве, занимае-
мом Россией», сбор сведений о памятниках старины и «ученая
оценка» — экспертиза открываемых древностей. В распоряже-
ние АК должны были поступать все археологические находки
с казенных и общественных земель. Позднее, с 1889 г., Архео-
логической комиссии было предоставлено исключительное
право на разрешение раскопок, для производства которых она
выдавала археологам так называемый «открытый лист». От
исследователя в этом случае требовалось обязательное пред-
ставление в АК научного отчета о проведенных работах (ныне
Открытый лист, с теми же обязательствами, выдается Инсти-
тутом археологии Академии наук).
Входя в единую организационную систему с Эрмитажем, АК
была тесно с ним связана. Наиболее ценные находки с научной
документацией по решению АК поступали в эрмитажные хра-
нилища. Остальные древности ' распределялись также под ее
контролем. С самого начала был установлен бюджет АК, посте-
пенно возраставший (с 18 тыс. до 100 тыс. руб. в год).
Создание единого, централизованного государственного уч-
реждения, несомненно, было прогрессивным шагом в развитии
отечественной археологии. Контроль над раскопками и распре-
делением древностей, унификация документации, выделение го-
сударственных средств на археологические исследования в зна-
чительной мере способствовали координации и объединению
сил российских археологов. Вокруг АК объединились квалифи-
цированные и авторитетные специалисты. Первым ее председа-
телем был граф С. Г. Строганов, его заместителем — барон
В. Г. Тизенгаузен; экспертизой античных и скифских древно-
стей занимался хранитель I отделения Эрмитажа акад.
Л. Э. Стефани. В составе комиссии или по ее поручениям в эти
годы вели раскопки И. Е. Забелин, В. Г. Тизенгаузен, А. В. Те-
рещенко, А. Е. Люценко, С. Веребрюсов, В. Н. Юргевич и др.
Иван Егорович Забелин (1820—1909), один из наиболее ав-
торитетных и деятельных сотрудников АК этих лет. Крупный
историк, по своим воззрениям он примыкал к западникам (осо-
бенно ему был близок К. Д. Кавелин), резко расходясь с авто-
ритетнейшими московскими учеными М. П. Погодиным,
С. П. Шевыревым и их последователями — славянофилами.
Свои исторические исследования И. Е. Забелин посвятил наи-
менее изученной, «бытовой» стороне истории допетровской Руси.
Его труды, посвященные «домашнему быту» русских царей и
цариц, бояр, «История русской жизни с древнейших времен»
(1876—1879), развивая те же методические принципы, на кото-
рых основывался С. М. Соловьев, способствовали оформлению
в России своеобразной археологической парадигмы, которую
можно назвать «бытописательской». Основываясь на некоторых
89
методологических посылках, в конечном счете общих с запад-
ноевропейскими эволюционистами, русские «бытописатели» по-
лагали достаточной подробную, доскональную характеристику
различных сторон материальной культуры, «древнего быта»,
без детальной разработки пока что далеких для российской
археологии проблем периодизации первобытности; не «эпохи»
(каменная, бронзовая, железная), а «племена и народы» на
пространстве, занимаемом Россией, мыслились главным объек-
том изучения. И. Е. Забелин полагал, что «при помощи общих
антропологических идей» удастся воссоздать и описать разви-
тие «истории человеческой культуры, где умственное и нрав-
ственное развитие человека составляет главнейший предмет
научных исследований; но история культуры в сущности есть
археология». Не лишенный прогностической силы, этот взгляд,
в сущности правильный, ориентировал археологов прежде всего
на накопление конкретного материала. Однако он же ограни-
чивал возможности методологических поисков, и рано или
поздно эта ограниченность должна была сделать археологов,
создавших в сущности новый фонд вещественных источников,
именно в культурно-исторических исследованиях, беспомощ-
ными перед обилием накопленных фактов.46
Предстояли, однако, десятилетия этого периода «первона-
чального накопления», и в создание фонда археологических
источников И. Е. Забелин внес неоценимый вклад. На протя-
жении первых десяти лет деятельности АК он раскопал по ее
поручению ряд скифских курганов, среди них самый знамени-
тый— Чертомлыкский (1862—1863). Фонды Эрмитажа попол-
нились такими замечательными находками, как чертомлыкская
амфора с изображениями скифов и меч в золотых ножнах,
погребальная колесница из Краснокутского кургана, велико-
лепный жреческий убор из кургана Большая Близница, кото-
рому Л.Э. Стефани посвятил специальную публикацию («Гроб-
ница жрицы Деметры». СПб., 1873). Скифское золото превра-
тилось в ценнейшее из научных сокровищ России; и в дальней-
шей деятельности петербургской АК исследования скифских
курганов занимали главенствующее место.
Правда, по мере роста накопленных материалов, возрастали
и требования к их научной систематизации, анализу, оценке.
Пройдет полвека, и младший современник И. Е. Забелина,
С. А. Жебелев, выскажется: «Не пройдя основательной архео-
логической школы, изучая археологию более практически, За-
белин подходил к оценке вещественных памятников скорее
„нутром”, чем при помощи детального их анализа». Этот «ну-
тряной подход» был естественной особенностью бытописатель-
ской археологии, и уже в конце 1850 — начале 1860-х годов
опасность методологической ограниченности осознавалась ис-
следователями, стремившимися от накопления материалов по-
дойти к обоснованным историческим обобщениям.
90
На первом плане, однако, стояли задачи организационного
развития российской археологии. АК стремилась объединить и
направить исследования, связать воедино изучение «северного
Причерноморья с изучением Кавказа, Закавказья и Турке-
стана, с одной стороны, первобытных древностей средней Рос-
сии, Поволжья, Прикамья и Приуралья — с другой...» Правда,
как отмечал при этом С. А. Жебелев, «слишком усиленное
стремление Комиссии к производству раскопок почти одновре-
менно во многих местах вело к тому, что достигаемые резуль-
таты, может быть, не всегда бывали удовлетворительными, что
начатые предприятия, за отсутствием ученых сил или матери-
альных средств, прерывались и не доводимы были до конца».
Оставаясь по существу своему бюрократическим учреждением,
АК в состоянии была решить лишь часть стоявших перед рос-
сийской наукой задач.
Наиболее успешной и значимой для дальнейшего развития
отечественной науки была издательская деятельность АК.
С 1859 г. комиссия стала публиковать извлечения из «всепод-
даннейших отчетов», представлявшие собой краткую научную
характеристику произведенных работ. «Отчеты Археологиче-
ской комиссии» (ОАК), на русском и французском языках,
с атласами таблиц, стали первым официальным археологиче-
ским изданием периодического характера в России. С 1859 по
1881 г. вышел 21 том ОАК, за 1882—1889 гг. был опубликован
сводный отчет, с 1889 по 1912 г. продолжалось их ежегодное
издание (в 1903 г. вышел «Указатель» к ОАК 1882—1898).
В середине 1860-х годов АК приступила к изданию сводных
публикаций. «Материалы по археологии России» (МАР) стали
первыми предшественниками современного «Свода археологи-
ческих источников» (САИ) и многотомной «Археологии СССР».
Всего с 1866 до 1918 г. было подготовлено й выпущено 37 вы-
пусков МАР. Первые два — «Древности геродотовой Скифии»—
были посвящены наиболее актуальным и ценным научным от-
крытиям, заложили основу нового раздела археологических
знаний — скифской археологии.
Развитие археологических дисциплин отразилось в деятель-
ности связанного с АК Эрмитажа. В 1863 г. был учрежден
пост директора музея. Им стал видный историк и искусствовед
Степан Александрович Гедеонов (1815—1878). Эрмитаж при
нем был разделен на три отделения: художественная галерея,
греческие и римские древности, скифские и русские древности.
Структура музейной базы Археологической комиссии, таким
образом, приблизилась к сформировавшейся в 1851 г. струк-
туре РАО.
Деятельность Русского археологического общества в этот
период была также наиболее продуктивной в издательском от-
ношении. «Записки» общества в 1847—1852 гг. издавались на
французском языке, параллельно было начато издание рус-
91
ского текста «Записок С.-Петербургского Археологическо-ну-
мизматического Общества» (до 1858 г. вышло 14 томов).
В 1859—1884 гг. выходили «Известия РАО». В 1886 г. они
были преобразованы в «Записки РАО» новой серии, которые
издавались также и по отделениям («Записки Восточного отде-
ления РАО»— 1886—1921 гг., «Записки Русского отделения
РАО»— 1903—1918 гг., «Записки Классического отделения
РАО»— 1904—1917 гг., «Записки Нумизматического отделения
РАО»— 1906, 1913 гг.). Наиболее масштабной публикацией,
подготовленной РАО, стали четыре выпуска издания «Фрески
и мозаики Киево-Софийского собора» (1871 —1887).
В деятельности РАО этих лет играл заметную роль моло-
дой археолог А. С. Уваров, историки архитектуры Древней
Руси П. И. Савваитов, И. И. Горностаев, Л. А. Даль; мате-
риалы по античной археологии публиковали Б. В. Кёне и
П. С. Сабатье. В связи с открытием в 1855 г. Восточного фа-
культета Петербургского университета заметно оживилась на-
учная активность ученых-ориенталистов (П. С. Савельев,
Д. А. Хвольсон, В. В. Григорьев, А. Я. Гаркави).
В РАО обсуждались работы, посвященные арабской нумиз-
матике и письменным восточным источникам о Древней Руси,
истории хазар и тюрок. Постепенно Восточное отделение РАО
стало одним из ведущих центров отечественного востокове-
дения.
Трехчленная структура русской археологии 1850-х годов, со-
стоявшая из славяно-русского, классического и восточного раз-
делов, позволяла решить ряд научно-организационных задач:
первичного накопления источников под централизованным кон-
тролем, координацию исследований, организацию научных из-
даний. Однако методологические и методические установки,
сложившиеся в эти годы, обрекали археологию на превращение
в чисто описательную науку, неспособную к самостоятельным
обобщениям. Отставание от мировой археологии, произошед-
шее в течение николаевского царствования, закрепленное
в структуре РАО 1851 г., не преодолевалось, а лишь увеличи-
валось. К концу 1850-х годов оно измерялось уже по меньшей
мере четвертью века (если вести отсчет от первой общедоступ-
ной публикации томсеновской системы трех веков— 1837 г.).
В русской науке были люди, ясно представлявшие себе по-
ложение дел, стремившиеся его исправить. В конце 1850-х го-
дов раздавались голоса ученых-естественников К. М. Бэра,
И. С. Полякова, А. П. Богданова и др., призывающих к изуче-
нию первобытной археологии, к развитию в России эволюцио-
нистской парадигмы, основанной на археологической периоди-
зации.
Карл Максимович Бэр (1792—1876), академик, основатель
эмбриологии, один из создателей Русского географического об-
щества и Зоологического музея Академии наук (где начинал
92
свою деятельность И. С. Поляков), в 1859 г. выступил в Геог-
рафическом обществе с докладом «О древнейших обитателях
Европы». Опираясь на новейшие в то время открытия западно-
европейских археологов, он обсуждал возможность сосущество-
вания древнего человека с вымершими животными и ставил во-
прос о поисках памятников каменного века в России. Два года
спустя под его редакцией вышел в свет русский перевод книги
Й. Я. Ворсо «Северные древности королевского музея в Копен-
гагене» (СПб., 1861). В предисловии к ней Бэр впервые для
русского читателя изложил «систему трех веков». Хронологи-
ческие обзоры древностей в тексте Ворсо завершались обоб-
щающей характеристикой каждого периода: люди каменного
века жили в условиях охотничье-рыболовческого хозяйства,
в бронзовом веке — появляются земледелие, ремесло, зачатки
торговли, в железном веке скандинавские племена установили
отношения с Римской империей. Бэр отмечал, что выделенные
периоды, «принятые уже четверть столетия тому назад», на ны-
нешнем, новом уровне знаний, необходимо «подразделять на
другие, более частные периоды», и что «в некоторых странах
ученые уже приступили к решению этих задач». Однако де-
тальное восстановление первобытной истории, решение вопро-
сов распространения металлургии, происхождения культурных
растений и домашних животных, т. е., с позиций парадигмы
эволюционизма, решение узловых проблем истории хозяй-
ственно-культурного развития человечества «может быть най-
дено единственно в странах, лежащих между Азиею и Запад-
ною Европою, — именно в России».
Первобытная археология России рассматривалась Бэром
как дело не только национальной науки, но общечеловеческое,
международное. «Если Россия не займется изучением своей
древнейшей старины, то она не исполнит своей задачи как об-
разованного государства». Для этого, однако, на отечественный
материал должна быть перенесена уже созданная и принятая
археологами «классификация и номенклатура древностей».
С этой целью не только издавался перевод книги Ворсо. Для
непосредственного изучения методики скандинавских археоло-
гов в Копенгаген и Стокгольм был командирован сотрудник
Этнографического музея Академии наук Л. Ф. Радлов.
«Конечно, — заключал изложение своей программы разви-
тия первобытной археологии К- М. Бэр, — желательно, чтобы
правительство учредило государственный музей для древно-
стей, находимых в России, наподобие Копенгагенского, Сток-
гольмского, Берлинского и Шверинского».47 Задачи археоло-
гии переросли рамки императорского Эрмитажа, где древности
оставались коллекцией антиков, пускай и дополненных экзоти-
ческими скифскими и наиболее эффектными древнерусскими
вещами. Древнейший возраст человечества и происхождение
человека, последовательность освоения камня и металлов, вы-
93
ведение культурных растений и домашних животных — вот та
новая проблематика, перед которой останавливалась бытописа-
тельская археология. Для того чтобы эти задачи точно форму-
лировать, а затем и решать, как и в западноевропейской науке,
необходимы были постоянные и устойчивые взаимодействия
с естественными дисциплинами, геологией, биологией, геогра-
фией. Предпосылки для нового, естественнонаучного течения
российской археологии, очевидно имелись к началу 1860-х го-
дов. Однако организационная структура, сложившаяся в Пе-
тербурге и замыкавшая взаимосвязанные звенья системы АК —
ИЭ — РАО на Министерство императорского двора, не способ-
ствовала развитию этого течения. Слабыми оставались связи
«эрмитажной» археологии с Академией наук, еще менее —
с Университетом. Отношения с московскими и провинциаль-
ными учеными, с другими научными центрами носили харак-
тер директивных указаний и административного контроля, под-
крепляемого правительственным авторитетом. В условиях
пореформенной России требовалось создание новой централь-
ной организации, свободной от бюрократического министер-
ского надзора, способной объединить широкие, по существу
демократические, общественно-научные круги, заинтересован-
ные и во взаимодействии наук, и в широком развертывании
исследований, и в развитии новых актуальных разделов отече-
ственной археологии.
3. А. С. УВАРОВ —ИССЛЕДОВАТЕЛЬ,
ТЕОРЕТИК, ОРГАНИЗАТОР
Алексей Сергеевич Уваров (1828—1884)—один из самых
ярких представителей нового поколения российских археоло-
гов, поколения, стоявшего перед сложными задачами дальней-
шего развития науки в пореформенной России. Сын министра
народного просвещения, президента Академии наук С. С. Ува-
рова, он получил превосходное образование в Петербургском,
Берлинском и Гейдельбергском университетах. На протяжении
всей жизни А. С. Уваров внимательно следил за развитием
зарубежной археологии, непосредственно был связан со мно-
гими ведущими учеными Европы; с детских и юношеских лет
ему была хорошо знакома научно-художественная среда Пе-
тербурга и Москвы. Происхождение, воспитание, высокое по-
ложение отца открывали перед молодым графом Уваровым
дорогу к дипломатической карьере, но научные интересы ока-
зались сильнее.
Восемнадцатилетний А. С. Уваров — один из членов-учре-
дителей С.-Петербургского археолого-нумизматического обще-
ства в 1846 г. Через год на свои средства он провел первые
самостоятельные археологические работы — обследование Чер-
номорского побережья (от устья Днепра до Тамани). Резуль-
94
таты были опубликованы в его капитальном двухтомном труде
«Исследование о древностях южной России и берегов Черного
моря» (1851 —1856). Это первый научный вклад Уварова в раз-
витие классической археологии.
В годы основания и преобразования РАО с А. С. Уваровым
сблизился Павел Степанович Савельев (1814—1859), также
один из членов-основателей Общества, квалифицированный
ориенталист и нумизмат, ученик X. Д. Френа, человек неза-
урядных лингвистических способностей. Автор ряда серьезных
арабистических работ, Савельев был и полуляризатором науки,
и одним из сотрудников «Энциклопедического словаря» Плю-
шара (издававшегося в 1835—1841 гг.); он стал также одним
из влиятельных членов РАО, стремившихся преобразовать дея-
тельность Общества, и прежде всего направить его усилия на
создание доброкачественного фонда источников по «националь-
ному», славяно-русскому разделу отечественной археологии.
В 1851 —1854 гг. А. С. Уваров и П. С. Савельев организо-
вали массовые раскопки древнерусских курганов. За четыре
года во Владимирской губернии было исследовано 7757 насы-
пей; работы подобного масштаба проводились впервые, но и
впоследствии они не имели себе равных.
Массовый древнерусский материал, различные типы укра-
шений, орудия труда и бытовые вещи из раскопок Уварова и
Савельева до сих пор составляют значительную часть фонда
русских курганных древностей. Культура сельского населения
глубинных, центральных районов Древней Руси наглядными,
порой эффектными своими вещными воплощениями, предстала
перед историками, до сих пор способными лишь по скудным
летописным данным судить о быте и обычаях IX—XIII вв.
Правда, с легкой руки А. А. Спицына, издававшего коллек-
цию вещей из уваровских раскопок («Владимирские курганы».
ИАК. Вып. 15. СПб., 1905), утвердилось мнение о владимир-
ских курганах как погибших для науки\ Спицын писал, что
«все вещи коллекции смешались в серую одноцветную массу»
и что «ни одно погребение не может быть восстановлено
в своем содержании». Поэтому, заявлял А. А. Спицын, рас-
копки Уварова «будут долго оплакиваться наукой... Потеря
этих курганов не вознаградима ничем!»48 С тех пор заключе-
ние о низком методическом уровне работ Уварова и Савельева,
о «погибших для науки» в силу отсутствия документации вла-
димирских курганах стало традиционным и общепринятым.
Между тем оно несправедливо. В Государственном историче-
ском музее (Москва) сохранились дневники раскопок А. С. Ува-
рова и П. С. Савельева, ставшие известными современным ис-
следователям. 49 Они позволяют восстановить состав значитель-
ной части комплекса и свидетельствуют, что раскопки вполне
соответствовали требованиям научной м'етодики: фиксирова-
лось положение останков в насыпи, состав и размещение ве-
95
щей, каждый раскопанный курган описывался отдельно.
В 1960—1980-х годах на основании документации А. С. Ува-
рова и П. С. Савельева был проведен ряд новых исследований
материалов владимирских курганов, которые, таким образом,
продолжают жить в науке. И в этом заслуга авторов раскопок
несомненна.
Сам А. С. Уваров изложил результаты исследования вла-
димирских курганов в фундаментальной работе «Меряне и их
быт по курганным раскопкам», опубликованной в Трудах I Ар-
хеологического съезда (работа была закончена к 1869 г. и вы-
шла в свет в 1871 г.). В ней дано общее описание погребаль-
ного обряда, приведены сведения о вещественном материале,
в текст включены характеристики отдельных, наиболее показа-
тельных комплексов, приложен атлас рисунков находок. От-
нося исследованные древности к финно-угорскому племени
меря, известному по летописи, А. С. Уваров, в общем, ошибся:
владимирские курганы принадлежали древнерусскому населе-
нию. Однако мерянский субстрат в этом массиве населения
имелся, и некоторые формы вещей, открытых Уваровым, дей-
ствительно были типичны для летописной мери.
Важнее' другое — это была первая попытка сопоставить
массовый курганный материал с конкретным племенем, изве-
стным по другим источникам. Первопроходцы могут порой
ошибаться, но их заслуга — в определении общего правильного
направления. Именно это и сделал Уваров, и тридцать лет
спустя после «Мерян» А. А. Спицын, совершенствуя методику
исследования курганных древностей славянских племен, будет
двигаться по тому же самому пути. Описывая «быт» летопис-
ного племени, Уваров шел от вещеведческо-бытописательской
археологии к археологии этнологической. Была предпринята
первая в русской науке серьезная попытка увидеть за памят-
никами материальной культуры древний этнос.
Более чем тридцатилетняя научно-исследовательская дея-
тельность А. С. Уварова была чрезвычайно многогранной и
несомненно плодотворной. На протяжении всего этого времени
в круг его интересов входила первобытная археология. Он был
квалифицированным специалистом в области археологии клас-
сической, создал капитальные труды по раннехристианскому,
римско-византийскому искусству и символике, продолжал изу-
чение славяно-русских древностей, был исследователем древне-
русского искусства и архитектуры, русского деревянного зодче-
ства. В последней своей крупной работе «Археология России.
Каменный период» (1881) А. С. Уваров дал обобщенный обзор
достижений первобытной археологии, создававшейся усилиями
исследователей его поколения. «Каменный период существовал
у всех народов» — вот принципиально важный для русской ар-
хеологии вывод, который впервые доказательно обосновывали
отечественные материалы. Соотношение геологических и архео-
96
логических данных, увязка местонахождений с ледниковыми
отложениями Русской равнины, характеристика пещер и остат-
ков жилищ палеолитической поры позволяли дать картину
жизни древнейших обитателей России. Уваров убедительно
опроверг мнение, высказанное в 1869 г. Ворсо, о сравнительно
позднем заселении Русской равнины. Палеолит, с его класси-
ческими костенковскими местонахождениями, неолит, волосов-
ские и фатьяновские материалы вошли в это монументальное
обобщение по первобытной археологии, которая становилась
с этого времени полноправным разделом российской археоло-
гической науки.
Делу создания новой структуры археологической науки и ее
организации А. С. Уваров посвятил всю свою жизнь. Широкий
исследовательский диапазон интересов вел не к их распыле-
нию, а к выявлению главных, стержневых, теоретических про-
блем российской археологии. А. С. Уваров был первым отече-
ственным ученым, который создал развернутую и законченную
систему общетеоретических взглядов в археологии.
«История, как и археология, оне обе суть отрасли одной
и той же общей науки — бытописания народов», — вот крае-
угольный камень уваровского мировоззрения. Бытописание*
сейчас нам кажущееся ограниченным, здесь противопоставля-
лось засилью политической истории, но необходим был еще
длительный путь для того, чтобы стали возможными более
глубокие социально-экономические характеристики, определяв-
шие «древний быт», культуру.
«Археология — наука, изучающая древний быт народов по
всем памятникам какого бы то ни было рода, оставшимся от
древней жизни каждого народа»; ее конечной целью должна
стать «полная картина жизни древнейших обитателей России»,
и, создав такую картину, археология «восходит до пояснения
законов природы, которые постепенно раскрывают нам перво-
начальную историю человечества».
Собственно, здесь археология сливается с историей. Раз-
ница с нею, при уваровском подходе, прежде всего в методе:
с исторической точки зрения «разбираются исторические собы-
тия», конкретные, точно датированные факты, деятельность
лиц, организаций, государств. Археологический же метод «рас-
крывает нам подробности, хотя и мелкие, но такие важные,
что они кажутся нам как бы живыми остатками древнего
быта».50
Эти слова написаны в 1874 г. Ключевой для археологии,
типологический метод к этому времени практически уже был
создан, и во второй половине 1860 — начале 1870-х годов швед-
ские музейщики Ханс Хильдебранд и Оскар Монтелиус в своей
работе с коллекциями им уже пользовались. Однако понятие
«тип» в. археологию еще не вошло. Первые публикации (не
теоретического изложения, а практического применения) типо-
7 Заказ № 9
97
логии вещей к 1874 г. только что появились в Стокгольме на
шведском языке. Не только Уваров в России — за пределами
Скандинавии никто еще этих работ не знал. Между тем и
Хильдебранд, и Монтелиус, выстраивая свои типологические
ряды и цепочки, основывались на тех же самых «мелких и
мельчайших подробностях», о которых писал Уваров.
Так что слабость «уваровского метода» — не в этом, не во
внимании к «мелким подробностям» (оно закономерно). Но
в отличие от скандинавской археологии, изучение подробностей
материальных «остатков древнего быта» для Уварова и его
современников еще не дополнялось мощной эволюционной
идеей «трех веков»; каменный, бронзовый и железный период
древностей истории России предстояло выделить и разделить
(к этому призывал К. М. Бэр).
Пока не существовало еще археологии «каменного периода»
и последующих, необходимо было как-то иначе разделить
объем имеющейся русской археологии. «Памятники какого бы
то ни было рода» обозначены в уваровском определении пред-
мета археологии. Он разделил их на три группы: памятники
вещественные, языка и письма, устные. В состав археологии
вошли, таким образом, материалы палеографии, лингвистики,
фольклористики (комплекс, унаследованный от предшествую-
щих этапов развития славяно-русской археологии, на опыт ко-
торой в первую очередь можно было опереться).
Памятник — «свидетель нравственной жизни и умственного
развития народа». Чтобы понять его свидетельство, необхо-
димо: «1) знание, на каком месте найден или сделан памят-
ник; 2) в какой обстановке был найден; 3) к какому времени
принадлежит; 4) происхождение (народ, автор)». Эти «четыре
условия» Уварова выдвигали перед археологами, говоря со-
временным языком, задачи точной локализации находок (1),
характеристики не отдельных вещей, а комплексов (2), хроно-
логического определения (3) и, в перспективе, культурно-ис-
торической атрибуции (4). Правда, как и «тип», понятие «ар-
хеологическая культура» еще не существовало в мировой
науке. Все остальные задачи — сбора археологических комп-
лексов, составления археологических карт, выделения хроноло-
гических горизонтов памятников — были вполне выполнимы
для русской археологии 1870-х годов. Их решение позволяло
преодолеть имеющееся отставание от зарубежного уровня ис-
следований.
Структура археологии, или система археологических наук,
определялась классификацией памятников, которые Уваров
включал в объем археологии. Хронологические границы науки
очерчивались от древнейших времен до 1700 г. В состав архео-
логии, по Уварову, входили: 1) палеография, 2) сфрагистика,
3) нумизматика, 4) художества, 5) география с топографией,
6) хронология. Уваров разделял также «теоретическую и прак-
98
тическую археологию» (к первой относились результаты куль-
турно-исторических исследований, т. е. археологическая вер-
сия истории; ко второй — «методы и приемы, основанные на
практическом упражнении», методика раскопок и обработки
материалов).
Уваровская «система» позволяла наиболее эффективно ис-
пользовать имеющийся опыт междисциплинарного взаимодей-
ствия, связывала в основном славяноведческие дисциплины
едиными методическими принципами. Однако стремясь до-
биться максимальной научности, документальной точности
в разносторонней работе с древностями, Уваров не стал в своей
«системе» считаться с уже сложившимся делением российской
археологии на исследовательские разделы. Две классификации
археологических дисциплин — традиционная (с делением на
славяно-русскую, восточную и классическую) и уваровская со-
существовали, не взаимодействуя. В дальнейшем это неизбежно
привело к противоречиям и трудностям в систематизации нара-
стающего по объему материала, в разработке новых методов
и теоретических понятий.
Однако для середины 1860 — середины 1870-х годов мето-
дология А. С. Уварова была несомненным шагом вперед. Пред-
мет археологии, ее соотношение с историей, задачи и методы
изучения памятников, структура науки, ее актуальные про-
блемы впервые были определены в таком объеме. «Наука ли
археология?» — спрашивал И. Е. Забелин в 1874 г. В то время,
когда теоретические взгляды А. С. Уварова уже вполне сло-
жились, на такой вопрос можно было ответить утвердительно.
Теоретические взгляды А. С. Уварова органично вырастали
из его исследовательской работы и так же органично вопло-
щались в организационной деятельности, которая оставила
в русской науке наиболее глубокий след. Он стал организа-
тором Московского археологического общества (1864), Рус-
ского исторического музея в Москве (основан в 1872 г.; от-
крыт в 1883 г.; ныне ГИМ) и, самое главное, инициатором и
организатором периодических Всероссийских Археологических
съездов.
Все три учреждения составляли единую систему, противо-
поставленную придворной Археологической комиссии, импера-
торскому Эрмитажу и РАО в Петербурге. Москва — крупней-
ший научный и культурный центр, древняя «первопрестольная»
столица России — в пореформенные годы стала наиболее жи-
вым центром деятельных общественных сил. С Москвой охотно
завязывали связи ученые и любители из провинциальных горо-
дов, к ней тянулись научные силы местных центров. Независи-
мое от правительственной бюрократической машины Общество,
возникшее в Москве, естественно, оказывалось во главе все-
российского научно-общественного движения, к которому могли
присоединиться и лучшие научные силы Петербурга. Да и сам
7*
99
Уваров, создавая новое общество в Москве, сохранял свое пе-
тербургское положение и связи, как и многие другие из тог-
дашней петербургско-московской интеллигенции.
Московское археологическое общество (МАО) мыслилось
прежде всего как постоянно действующий организационный
центр Археологических съездов (АС). Регулярность их прове-
дения (раз в три года), а особенно — география раскрывают
всю грандиозность уваровского замысла, заключавшегося в объ-
единении широких общественных сил, создании новых научных
центров и развертывании планомерных археологических иссле-
дований по всей территории страны.
Каждый съезд был узловым событием для становления це-
лых разделов археологии, новых научных центров, направле-
ний и школ.
I АС — Москва (1869), II АС—Петербург (1871) означили
новую активизацию сложившихся научных центров двух сто-
лиц. III АС—Киев (1874), в центре внимания — славяно-рус-
ская археология, работы на Украине и юге России. IV АС —
Казань (1877) — старый университетский центр; археология По-
волжья, восточная, финно-угорская; V АС —Тифлис (1881),
становление кавказской археологии; VI АС — Одесса (1884),
античная археология Причерноморья, опирающаяся на ста-
рейший музей и Новороссийский университет. Серия этих съез-
дов создавала на базе имеющихся университетов и научных
обществ новые археологические центры и одновременно — но-
вые разделы археологии. VII АС в Ярославле возвращал к сла-
вяно-русской проблематике (состоялся в 1887 г., после смерти
А. С. Уварова). VIII АС — юбилейный для МАО (Москва,
1890 г.), подвел первые итоги «уваровского периода», всего
пути российской археологии. Прибалтийские съезды — IX АС
(Вильна, 1893) и X (Рига, 1896) вводили в структуру россий-
ской науки белорусскую и прибалтийскую археологию. Новая
серия южных съездов — XI (Киев, 1899), XII (Харьков, 1902),
XIII (Екатеринослав, 1905), XIV (Чернигов, 1908)—прошла
в то время, когда на юге открывалась секвенция неизвестных
ранее культур — эпохи энеолита, бронзы, раннего железа —
трипольская, ямная, катакомбная, срубная, зарубинецкая, Чер-
няховская. Следующие съезды посвящались древностям Се-
веро-Запада: XV АС состоялся в Новгороде в 1911 г., XVI был
намечен в Пскове на 1914 г., но провести его помешала первая
мировая война.
Создание динамичной, двуцентрической системы — с мощ-
ным, постоянно действующим основным организационным цен-
тром в виде МАО в Москве (где находилась часть «подгото-
вительных комитетов» каждого из съездов и в большинстве
случаев — база издания «Трудов АС») и словно перемещаю-
щимся по всероссийской орбите местным центром (где созда-
вался свой подготовительный комитет, обязанный провести
100
большую работу в течение нескольких лет перед съездом и
после него) — это было исключительно новаторской и удачной
идеей. Каждый из съездов, состоявшихся при участии А. С. Ува-
рова, словно вызывал к жизни новые, казавшиеся порой неис-
черпаемыми, научные силы, раскрывал неожиданные исследо-
вательские горизонты. Огромное значение при этом имел и
всероссийский характер съездов, на протяжении многих деся-
тилетий на них собирались лучшие силы российской археоло-
гии. Новые идеи, методы, обсуждение теоретических вопросов
ведущими специалистами — все это проходило на глазах у ме-
стных археологов и при их участии, повышало подготовку и
стимулировало активность местных научных сил. Совершен-
ствованию методики организации и проведения съездов, целе-
направленному планированию их работы А. С. Уваров уделял
много времени и сил.
Создававшаяся им научная организация не имела прецедента.
Общий замысел ее формировался постепенно, а первые выступ-
ления А. С. Уварова по методически-организационным вопросам
относятся еще к 1857 г. В начале 1860-х годов в Москве во-
круг А. С. Уварова формируется группа единомышленников.
Представители разных поколений, убеждений, научных школ
и дисциплин — они были едины в одном — в сознании необхо-
димости организации планомерной работы, археологов во все-
российском масштабе.
4. СОЗДАНИЕ МОСКОВСКОГО
АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА
17 февраля 1864 г. было основано Московское археологиче-
ское общество (МАО). Его учредителями, под председатель-
ством А. С. Уварова, стали А. А. Авдеев, А. Н. Андреев,
А. В. Брыкин, А. Е. Викторов, А. А. Гатцук, К- К- Герц,
С. Б. Ешевский, Л. П. Исаенко, Н. Н. Львов, П. И. Сабастья-
нов, Д. П. Сонцев, Ю. Д. Филимонов, П. А. Хвощинский,
Р. И. Шуберт. Лишь немногие из них в дальнейшем занима-
лись планомерными археологическими исследованиями. Но эта
инициативная группа была нужна для того, чтобы развернуть
организационную работу и стать центром притяжения новых,
мощных научных сил.
На одном из первых заседаний (1 декабря 1864 г.) обсуж-
далась одна из давних идей Уварова — «Проект археологиче-
ского словаря» — создание русской энциклопедии (лексикона,
руководства по археологии), о которой мечтал еще Татищев.
С самого начала обрела ясность и идея организации регуляр-
ных археологических съездов, к подготовке первого из них при-
ступили в 1864 г. К замыслам молодых любителей и органи-
заторов науки внимательно присматривались московские уче-
ные-гуманитары. Вокруг МАО объединились и стали деятель-
101
ними его сотрудниками представители разных поколений и
убеждений.
Михаил Петрович Погодин (1800—1875)—признанный па-
триарх московской исторической науки, стал в деле организа-
ции МАО одним из самых авторитетных единомышленников
А. С. Уварова. Сын отпущенного на волю крепостного домо-
правителя графа Строганова, он в конце жизни был академи-
ком, тайным советником, председателем Общества истории и
древностей Российских. Один из ведущих ученых-славянофи-
лов, Погодин считал, что «российская история может сделаться
охранительницею и блюстительницею общественного спокой-
ствия», а славянские народы должны объединиться в государ-
ственное целое под эгидой русского православного царя. Кон-
сервативные убеждения и устойчивый авторитет М. П. Пого-
дина немало способствовали тому, что новое общество, осно-
ванное графом Уваровым, не вызывало беспокойства в чинов-
ных инстанциях. В то же время многое в научных взглядах
и методах Погодина совпадало с намерениями и взглядами
Уварова. В его выступлениях Погодину, вероятно, слышались
отзывы собственной молодости, когда, штудируя карамзинскую
«Историю», он мечтал издать, очистить критически летописи,
сделать выборки известий из них, из северных, византийских,
восточных и других писателей; обработать вспомогательные
науки: историческую географию, хронологию, родословие, палео-
графию, нумизматику, древности — «все это составит 200 книг».
Эти юношеские замыслы М. П. Погодина (1821 г.) 51 буквально
совпадают с «предметом русской археологии», каким видел его
А. С. Уваров.
Федор Иванович Буслаев (1818—1897), как и М. П. Пого-
дин, представлял лучшие научные традиции Московского уни-
верситета; профессор, академик, он был специалистом высшей
квалификации в области русской филологии, фольклора, древ-
нерусского искусства. Один из создателей сравнительного язы-
кознания в России, Ф. И. Буслаев в языке стремился найти
отражение древнейших особенностей быта, культуры, религиоз-
ных верований народа; он разработал принцип этимологиче-
ского изучения мифов, много сделал для изучения народного
творчества и древней письменности, занимался изучением про-
цесса взаимодействия культур. В работах Ф. И. Буслаева —
истоки теории «странствующих сюжетов», получившей в даль-
нейшем развитие как одной из фундаментальных концепций
фольклористики.
Ф. И. Буслаев создал серьезную научную школу. Предста-
вители ее — И. Е. Забелин, который, будучи штатным сотруд-
ником московской Оружейной палаты, также принимал актив-
ное участие в деятельности МАО и археологических съездов;
выдающийся русский этнограф А. Н. Афанасьев (1826—1871),
создатель классического труда «Поэтические воззрения славян
102
на природу» (Т. 1—3. М., 1865—1869), многие разделы кото-
рого обсуждались на заседаниях МАО. Учеником Ф. И. Бус-
лаева был А. А. Котляревский (1837—1881), библиотекарь
МАО и редактор «Археологического вестника». Отметим, что
в 1862 г. он был арестован по подозрению в противоправитель-
ственной деятельности, подвергнут одиночному заключению, че-
рез полгода освобожден, но с запретом работать по учебному
ведомству. Семь лет Котляревский состоял под негласным по-
лицейским надзором, дальнейшая деятельность его протекала
в Дерптском и Киевском университетах. Его «московский пе-
риод» завершился диссертацией «О погребальных обычаях язы-
ческих славян», обсуждавшейся в МАО: здесь уже вполне за-
метался характерный для него и в дальнейшем метод сравни-
тельно-исторического анализа данных языка, исторических и
фольклорных преданий о древних обычаях, и археологических
памятников.
Таким образом, в лице М.- П. Погодина, Ф. И. Буслаева,
И. Е. Забелина, А. А. Котляревского, А. Н. Афанасьева опре-
делилось идейно-методологическое ядро московского научного
центра, парадигма которого с достаточной четкостью опреде-
лена теоретическими установками А. С. Уварова. К намечав-
шейся программе, как исследовательской, так и организа-
ционно-методической, сочувственно относились историки-ру-
систы нового поколения: уже завоевавший всеобщее признание
С. М. Соловьев и прошедший первое десятилетие самостоятель-
ной научной деятельности Д. И. Иловайский (1832—1920), ко-
торый в эти годы работал над своей «теорией государственных
бытов». «Бытописательская парадигма», намеченная С. М. Со-
ловьевым и развиваемая Иловайским, шла к созданию на сла-
вянском материале теории «культурно-исторических типов»,
связывавших особенности уклада жизни, культуры, быта, госу-
дарственного устройства с «национальным характером». Интен-
сивная работа над этой концепцией продолжалась в следующие
десятилетия: в западноевропейской науке различные варианты
этнологической парадигмы стали реакцией и на исчерпанность
возможностей эволюционизма, и на антибуржуазную направ-
ленность марксистского исторического материализма. Русская
«гуманистика» (если использовать этот термин для всей сово-
купности гуманитарных знаний) шла к этнологическим взгля-
дам своим путем, по существу минуя эволюционизм или по
крайней мере его реализацию в археологической науке.
Члены МАО однако признавали значение результатов, по-
лученных их западноевропейскими современниками, археоло-
гами-эволюционистами, и на раннем этапе своей деятельности
особое внимание уделяли быстрейшему освоению достижений
зарубежной археологии последних десятилетий. Первые до-
клады носили подчеркнуто реферативный характер, и это было
вполне оправданно. С. В. Ешевский и Д. П. Сонцев выступили
103
с обзорами работ по исследованию свайных поселений Швей-
царии и других стран Европы (т. е. памятников со стратигра-
фической последовательностью каменного, бронзового и желез-
ного веков); А. А. Котляревский — об этнологии каменного
периода в Европе, о металлах у древнейших индоевропейских
племен (снова в центре внимания — переход от каменного
к бронзовому и железному веку); обсуждались «новейшие от-
крытия по т. н. кельтским древностям» и др. Томсеновская
«система трех веков» осваивалась первоначально почти исклю-
чительно по зарубежным результатам ее применения.
Постепенно сообщения членов МАО становились все более
самостоятельными и концентрировались на изучении первобыт-
ной старины России и славянских стран. Котляревский высту-
пил с докладами «Народные предания о могилах», «О веле-
тах», «О Святовиде»; А. Н. Афанасьев — «О погребальных об-
рядах славянских народов», «О загробных представлениях сла-
вян», «Поэтические воззрения славян на природу»; А. А. По-
тебня — «О купальских огнях» и пр. В археолого-этнографиче-
ской тематике выделился собственно археологический пласт,
во многом — усилиями самого А. С. Уварова, сообщающего
о поясных украшениях в мерянских курганах, о находках ка-
менных орудий близ Мурома, о мегалитических памятниках
России. Так, наряду со славяно-русской, очерчивалась перво-
бытная проблематика отечественной археологии, на нее пере-
носились масштабы мышления, выработанные к тому времени
в мировой науке.
Кроме славяно-русской и первобытной, в деятельности МАО
с самого начала были представлены другие разделы археоло-
гии. Классические древности, новейшие исследования в Олим-
пии, Трое и др. освещал в своих выступлениях высококвали-
фицированный специалист-античник, профессор Московского
университета К. К. Герц. Восточной археологии были посвя-
щены доклады В. М. Михайловского, арабской нумизматике и
кладам куфических монет — В. Г. Тизенгаузена. Общество
стало центром, где сосредоточивались сведения о важнейших
событиях в мировой и отечественной археологии, выполняя
своего рода образовательную функцию.
Сразу же на твердую основу была поставлена издательская
деятельность МАО. Основным периодическим органом Обще-
ства стали монументальные в своем роде «Древности. Труды
Московского археологического общества», составившие с 1865
по 1916 г. 25 томов. Была введена строгая рубрикация мате-
риалов: а) исследования, б) материалы (в том числе для ар-
хеологического словаря), в) библиография, г) археологические
известия, д) протоколы. С 1893 г. были выделены «Археологи-
ческие известия и заметки» — всего вышло 7 томов. В дальней-
шем, параллельно с «Древностями», издавались раздельно
«Труды Комиссий МАО»: Восточной (с 1887 г. — 4 тома), Сла-
104
вянской (с 1895 г. — 4 тома); по сохранению древних памят-
ников старины; археографической.
Основным делом МАО, как в организационном, так и в из-
дательском плане, стала, однако, организация и проведение
съездов, с дальнейшей публикацией многотомных «Трудов АС».
5. «УВАРОВСКИЙ ПЕРИОД» РАЗВИТИЯ
РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ.
ПЕРВЫЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ СЪЕЗДЫ
В МОСКВЕ И ПЕТЕРБУРГЕ
С именем А. С. Уварова, по существу, связан весь период
развития отечественной археологии, наступивший после смерти
А. Н. Оленина (1843 г.) и организации РАО (1846 г.). Годы
с 1846 по 1864, от учреждения РАО до создания МАО, можно
назвать «ранним уваровским периодом»', все это время молодой
граф Уваров внимательно следил за развитием археологиче-
ской науки, деятельно участвовал в ее организации, был одним
из членов-основателей первого в стране центрального археоло-
гического общества. Убедившись в неспособности РАО и АК
выполнять насущные организационные задачи, проведя смелый
исследовательский эксперимент по массовым раскопкам и со-
ставив круг единомышленников, Уваров выработал организа-
ционно-методическую программу и приступил к ее осуществле-
нию. Первый этап этой работы — с 1864 по 1871 г., когда к дея-
тельности в уваровской организации были привлечены основ-
ные научные силы и Москвы, и Петербурга, — можно назвать
«зрелым уваровским периодом», отделяя его от «позднего»
(1871 —1884 гг., а фактически, 1881 г.), когда наиболее пло-
дотворно были реализованы существенные черты уваровского
замысла.
Первый Археологический съезд (I АС) состоялся в Москве
в марте 1869 г. Научные силы древней русской столицы пред-
ставляли здесь А. С. Уваров, С. М. Соловьев, М. П. Погодин,
Д. И. Иловайский, И. Е. Забелин, Ф. И. Буслаев; Петербурга —
академик-ориенталист В. В. Вельяминов-Зернов, профессора
И. И. Срезневский (славист) и Д. А. Хвольсон (арабист), мо-
лодой в те годы ученик Ф. И. Буслаева, доцент А. Н. Веселов-
ский (в дальнейшем — известнейший историк и теоретик лите-
ратуры, фольклорист, этнограф): не столько императорская Ар-
хеологическая комиссия, сколько Университет стремился вклю-
читься в деятельность новой научной организации. Были пред-
ставлены и другие города: Киев, в лице неутомимого краеведа
и историка великокняжеской столицы Древней Руси Н. В. За-
кревского; Харьков, где в университете работал крупнейший
языковед и этнограф, первый переводчик «Одиссеи» Гомера на
украинский язык А. А. Потебня; Симбирск, откуда делегатом
был профессор семинарии К. И. Невоструев, знаток волжско-
105
камских и приуральских древностей. Почетным гостем съезда
был ведущий датский археолог Иене Якоб Ворсо.
Всего в работе съезда участвовало 130 человек. Сразу же
были определены основные положения регламента и организа-
ции, ставшие традиционными для всех последующих съездов.
Обязательной частью АС была выставка. Для московского
съезда 1869 г. она была открыта на основе голицынского музея
и посвящалась истории книгопечатания в России. В дальней-
шем выставки АС приобретали все более археологический ха-
рактер.
Содержание работы съездов определялось подготовленными
Предварительным комитетом «вопросами», своего рода анке-
той-программой, устанавливавшей темы будущих докладов
(впрочем, без всякой жесткой обязательности и без ограниче-
ний для других возможных тем). Вопросы делились на «об-
щие» и «частные».
К «общим вопросам» I АС относились: состояние археоло-
гии в России, методы и приемы археологических исследований,
необходимость создания инструкций, унификации терминоло-
гии. Постановка методических вопросов (в значительной мере
в дальнейшем решенных), наряду с вопросом «о мерах к со-
хранению памятников старины», была едва ли не важнейшей
из инициатив МАО.
Методика тесно связывалась с организацией науки, в этом —
характернейшая особенность уваровского мышления. «Общие
вопросы» — это принципы составления археологических карт,
организация архивного дела, вопрос о местных учреждениях,
занимающихся археологией, о провинциальных археологиче-
ских музеях, наконец, о периодичности съездов. Контуры науч-
ной организации, проглядывающие за этими вопросами, не вы-
зывают сомнений в том, что к 1869 г. А. С. Уваров ясно пред-
ставлял себе всю программу научно-организационной работы
Московского археологического общества.
«Частные вопросы» последовательно охватывали проблема-
тику «медного века» различных областей России, славяно-рус-
ской, классической и восточной археологии. К сложившейся
трехчленной структуре русской археологической науки посте-
пенно добавилось еще одно, исходное, звено — первобытная
археология, воплощающая томсеновскую схему «трех веков»
(пока имеющее вид «вопросов» и «запросов», ориентирующих,
однако, в строго определенном направлении — поисков конкрет-
ных памятников и следов этой первобытности).
Из выступлений на I АС наибольший интерес представлял,
наверное, доклад М. П. Погодина «Судьбы археологии в Рос-
сии»— попытка ответить на первый из «общих вопросов», по-
ставленных съездом. Излагая историю русской науки со вре-
мен Петра I, Погодин основывался на представлении об архео-
106
логии, близком уваровскому: «Памятники вещественные, уст-
ные, бытовые, письменные имеют тесную связь между собою и
разделены быть не могут». Отсюда — ценность организационно-
методического опыта, накопленного в работе с письменными
источниками, в частности — опыта Археографической комиссии.
Но наряду с упорядоченным сбором материала была необхо-
дима его популяризация. И здесь в своих взглядах Погодин
близок к представителям естественнонаучного течения, стре-
мившимся утвердить в России представления о «системе трех
веков», о первобытной археологии: «Надобно написать общедо-
ступное обозрение предметов русской археологии и приложить
к обозрению их образчики, по примеру датского обозрения
г. Ворсо». Уже известные в России «Северные древности», си-
стематизированные в последовательности каменного, бронзо-
вого и железного веков, мыслились Погодиным как образец
для написания обзора древностей российских. Двадцать лет
спустя после оленинских «Древностей Российского государ-
ства» русская наука готовилась сделать следующий шаг — на-
встречу общеевропейской археологической парадигме.
Одним из актуальных вопросов стал уровень общеархеоло-
гической подготовки, археологического образования. Этой теме
были посвящены доклады Ф. И. Буслаева, М. И. Казанского.
В те же годы известный языковед Ф. Ф. Фортунатов вспоми-
нал о положении дел на историко-филологическом факультете
Петербургского университета: «Некоторые предметы, как, напр.,
теория изящных наук и археология, значились у нас только
в расписании учебных предметов, но не преподавались за не-
достатком преподавателей».52 Так было в 1830-х годах, так
было и тридцать лет спустя, и в полном объеме задачу универ-
ситетской подготовки специалистов-археологов в дореволюцион-
ной России решить так и не удалось.
«Частные вопросы» I АС охватывали различные разделы
археологии. Наиболее значительными работами, обсуждавши-
мися здесь, были «Меряне и их быт по курганным раскопкам»
А. С. Уварова, первое обобщение массовых материалов из древ-
нерусских курганов; доклад Д. А. Хвольсона об арабском
авторе X в. Ибн Русте с ценнейшим комплексом сведений о на-
родах Восточной Европы. К. И. Невоструев сообщил о раскоп-
ках Ананьинского могильника близ Елабуги, которые провели
И. В. Шишкин и П. В. Алабин (этот памятник, эпонимный для
широко известной сейчас культуры раннего железного века,
стал исходной точкой развития финно-угорской археологии).
Доклады Р. Б. Игнатьева и X. И. Попова представляли собой
сводки сведений о памятниках Южного Приуралья и Подонья.
Таким образом, тематика съезда охватывала различные районы
Европейской части России.
Если I АС был для МАО своего рода дебютом нового ар-
хеологического общества, то Второй Археологический съезд
107
(II АС) в Петербурге был приурочен к 25-летнему юбилею
РАО (декабрь 1871 г.).
Подготовку и проведение съезда возглавили академики
В. В. Вельяминов-Зернов, И. И. Срезневский и Л. Э. Стефани.
Санкт-Петербургский университет в Предварительном комитете
представляли историк К- Н. Бестужев-Рюмин и востоковед
Д. А. Хвольсон, Академию художеств — профессор А. И. Реза-
нов, Эрмитаж — хранители А. И. Гримм и И. Ф. Дель. Разно-
образие тематики, обнаружившееся на I АС, было упорядочено
делением съезда на комиссии (в дальнейшем их называли
также отделениями)'. 1) по археологии доисторической, 2) рус-
ской и славянской, 3) восточной, 4) классической, византий-
ской и западноевропейской. Это деление стало обязательным
для всех последующих съездов (менялось лишь число комис-
сий), и четыре отдела, выделенные в 1871 г., отражавшие
структуру русской археологии, сохранялись неизменными.
«Общие вопросы» повторяли тематику I АС: охрана памят-
ников, постановка архивного дела в России. Значительно от-
четливее происходящие в археологии сдвиги отразились
в «частных вопросах» II АС. Целая серия из них касалась кра-
ниологических исследований: возможности использования антро-
пологических материалов, черепов из курганов и жальников
в качестве исторических источников рассматривалась в докладе
Д. П. Волькенштейна, в первых выступлениях Л. К. Иванов-
ского, который с этими целями начал массовые раскопки кур-
ганов и жальников Новгородской земли. Славяно-русская ар-
хеология стремилась ко все более полному освоению курган-
ных древностей, и ученые 1870-х годов в этих разносторонних
исследованиях стремились объединить археологию с естествен-
ными науками.
«Встречаются ли каменные и медные орудия вместе с же-
лезными? Если — да, то сходны ли они по форме?» Эти и дру-
гие вопросы о различиях форм каменных орудий в разных об-
ластях страны, о совстречаемости каменных и костяных, костя-
ных и металлических орудий продолжали настойчиво направ-
лять исследователей на поиски и разделение «древностей трех
веков». Наряду с первобытностью новые вопросы ставились и
перед другими разделами археологии: о расселении славян-
ских племен, о северной границе скифских древностей. Архео-
логические карты, о которых уже шла речь на I АС, должны
были по возможности более полно отразить историческую дей-
ствительность.
Расширился диапазон интересов археологов. В докладе
Д. П. Европеуса освещались проблемы древнейшего прошлого
финно-угорских народов', под влиянием успехов финно-угрове-
дения Д. Щеглов выступил с антинорманнистской этимологией
названия «Русь», выводя его от «Эрсь» (мордва-эрзя). Памят-
никам Великой Булгарии посвятил свое выступление А. Ф. Ли-
108
хачев. На II АС в докладе А. П. Берже, где рассматривались
дольмены, античные памятники, средневековые древности Гру-
зии, впервые был дан систематический обзор археологии Кав-
каза.
Особый интерес представлял доклад одного из организато-
ров и руководителей II АС Измаила Ивановича Срезневского
(1812—1880), академика, декана историко-филологического фа-
культета Петербургского университета, основателя трехтомных
«Материалов для словаря древнерусского языка». Славист ши-
рокого профиля, работавший в Берлине, Праге, Вене, автор
университетского курса «Славянские древности», Срезневский,
как никто другой, представлял всю научно-организацион-
ную структуру российского славяноведения. На ее основе он
дал очерк организационной структуры современной ему архео-
логии.
Доклад И. И. Срезневского назывался «Несколько припо-
минаний о современном состоянии русской археологии». Опи-
раясь на общепринятое к тому времени объединение веществен-
ных памятников с письменными, Срезневский на первое место
в иерархии научных центров наряду с университетами (Петер-
бургским, Московским, Казанским, Киевским, Новороссийским)
поставил духовные академии, отметив, правда, что ни в тех, ни
в других нет ни одной кафедры русских древностей.
Научные общества с их изданиями, в той или иной мере
посвященными археологии, в России начала 1870-х годов пред-
ставлены Академией наук (с ее «Записками АН»), Московским
обществом истории и древностей Российских «Чтения ОИДР»),
Петербургским РАО («Известия РАО» и «Записки РАО») и не-
сколькими обществами в Москве: МАО («Древности»), Обще-
ством древнерусского искусства, Обществом любителей русской
словесности, Обществом любителей духовного просвещения.
И. И. Срезневский особо выделил деятельность Археогра-
фических комиссий, издававших «Летопись АК». Материалы
комиссии при Министерстве народного просвещения публико-
вались в его «Журнале» (ЖМНП); значительную активность
в археологических исследованиях проявляли комиссии в Киеве
и Вильне.
Создаваемая А. С. Уваровым и его последователями на-
учно-организационная структура, таким образом, должна была
вписаться в структуру уже существующую, сложившуюся на
базе развития отечественной славистики и палеографии, в зна-
чительной мере тесно связанной с церковно-историческими об-
ществами и центрами. Их деятели играли заметную роль уже
на первых съездах и пользовались несомненной поддержкой и
сочувствием консервативно настроенных ученых (каким в по-
следние десятилетия своей деятельности был и сам И. И. Срез-
невский). И если до конца 1870-х годов воздействие этого
«церковно-археологического течения» было не слишком ощу-
109
тимым, то в дальнейшем, особенно после смерти А. С. Ува-
рова, именно оно все более определяло облик и направления
деятельности созданной им научной организации (это усиле-
ние клерикально-монархического крыла в русской археологии
последовало в будущем, правда, не слишком отдаленном).
Деятельность А. С. Уварова и его единомышленников в пе-
риод первых Археологических съездов развивались на волне
либерально-демократических настроений, охвативших русское
общество в пореформенные десятилетия, в обстановке, в це-
лом благоприятной для быстрого развития отечественной науки,
освоения мировых достижений, углубления диапазона археоло-
гических знаний — вплоть до палеолита, расширения объема
археологии — с созданием новых ее разделов (сибирской, кав-
казской, среднеазиатской, византийской, финно-угорской и т.п.).
Существенно, что процесс этой дифференциации и обособ-
ления новых археологических дисциплин происходил на протя-
жении «раннего и зрелого уваровского периода» деятельности
новых поколений российских археологов исключительно на гу-
манитарной основе (исходно — историко-филологической, с до-
бавлением ориенталистики, а по мере оформления самостоя-
тельных дисциплин, этнографии и собственно археологии). Бо-
лее или менее специализированный «гуманитарный комплекс»
составлял базис каждого из особых разделов — будь то класси-
ческая, славяно-русская, восточная или финно-угорская архео-
логия. Контаминация гуманитарного знания с естественнонауч-
ным, столь значимым для становления мировой археологии, и
прежде всего — исходного и базового ее раздела, археологии
первобытной, если и намечалась, то в чрезвычайно ограничен-
ной и осторожной форме. Органически присущая российской
культуре «гуманитарность», точнее — внутрикультурный разрыв
технологической и гуманитарной сферы (не преодоленный до
конца и в периоды позднейших споров отечественных «физи-
ков» и «лириков») выступали весьма существенным ограничи-
телем. Технократичность отождествлялась с «буржуазностью»,
а российская культура, при бесспорных достижениях (особенно
первых — пореформенных десятилетий), генетически оставалась
культурой позднефеодального, слабо урбанизированного аграр-
ного общества. Правда, накапливавшийся и создававшийся но-
вый культурный потенциал, особенно в периоды динамичного
роста, создавал интересные и перспективные возможности для
прорывов на недоступные прежним, а порою вообще иным
культурам высоты миросознания. «Европа шла культурою огня.
А мы идем — культурой взрыва» (Максимилиан Волошин).
И самоорганизация гуманитарного знания, наиболее полно про-
явившаяся в динамичном формировании организационной
структуры российской археологии, была самоценным и значи-
мым условием для этого перспективного развития отечествен-
ной и мировой духовной культуры.
ПО
Почти полвека потребовалось для создания основных науч-
ных центров российской археологии в Петербурге и в Москве.
Это время можно разделить на несколько этапов:
1825—1846 гг. — «оленинский период» — организационными
центрами русской археологии, правда, неофициальными, явля-
лись Академия художеств, возглавляемая А. Н. Олениным, и
императорский Эрмитаж. В течение этого периода были соз-
даны (или подготовлены) первые обобщения причерноморско-
классических и русских древностей, основано первое в России
Петербургское археолого-нумизматическое общество.
1846—1864 гг. — «ранний уваровский период» — начало науч-
ной деятельности А. С. Уварова. Преобразуется в 1851 г. РАО,
в 1859 г. создается АК. В Петербурге под эгидой министерства
двора была сформирована трехчленная организационная струк-
тура археологической науки: Археологическая комиссия — Эр-
митаж— РАО.
1864—1871 гг. — «зрелый уваровский период», когда в про-
тивовес чиновно-бюрократической структуре петербургского на-
учного центра создалась новая, опирающаяся на широкие силы
научной общественности: Московское археологическое обще-
ство— Исторический музей (основан в 1872 г.) — Археологиче-
ские съезды. В 1871 г. была достигнута определенная степень
взаимодействия этих двух центров, что позволило развернуть
работу по организации археологической науки во всероссий-
ском масштабе.
Отечественная археология, таким образом, к 1870-м годам
обрела тематическую и организационную структуру: си-
стема научных центров Петербурга и Москвы в состоянии была
обеспечить постоянное и достаточно равномерное, ритмично ор-
ганизуемое регулярным проведением Археологических съездов
развитие выделившихся и определившихся разделов археологи-
ческой науки — классической, славяно-русской, восточной и за-
рождавшейся первобытной археологии. Обеспечен был процесс
стабильного накопления, экспертизы, осмысления вещественных
древностей. «Бытописательская парадигма» Уварова была не-
обходимой и достаточной для успешного решения этого круга
первичных и неотложных задач. Экстенсивное расширение на-
учного процесса, его распространение на новые регионы и ста-
билизация новых, местных центров, равно как и дальнейшая
дифференциация тематических разделов, определились на де-
сятилетия вперед.
Однако это развитие совпадало не только с переломным
этапом отечественной истории, но и с новым, качественным
сдвигом в мировом научном процессе. Зарубежная археология,
опиравшаяся на парадигму эволюционизма, подошла вплотную
к резкому преобразованию накопленного фонда материалов,
созданию целостной и емкой «археологической версии» истории
человечества, расширявшей ее диапазон до непредставимой
111
хронологической глубины в сотни тысячелетий. Между тем рос-
сийская наука, строго говоря, оставалась еще в пределах «биб-
лейской хронологии», и важнейшее мировоззренческое качество
археологического знания — его хронологическая определен-
ность, сопряженность человеческой истории, истории культуры
с естественно-историческим процессом (выраженная полнее всего
в стратиграфии, включающей археологические находки, «арте-
факты» в геологический контекст) — оставалось неосвоенной.
Именно хронологические показатели, приемы и методы их опре-
деления, периодизация древнейшей истории, построение
хронологических систем, основанных на археологических дан-
ных, в мировой науке выдвинулись в качестве важнейшей ис-
следовательской задачи. Российская археология не располагала
еще концептуальным аппаратом, необходимым для освоения,
тем более решения этого круга задач, и тем самым предопреде-
лялась коллизия, разрешению которой предстояло отдать свои
силы археологам уваровского и ближайшего к нему научных
поколений.
Эти поколения вступали в действительность последней трети
XIX в., эпохи технологических реализаций многосторонних до-
стижений естественнонаучного знания, полностью еще оста-
ваясь в эпистеме гуманитарной культуры, которая в России
обрела, вероятно, наиболее законченную форму образователь-
ной системы классических гимназий и связанных с ними уни-
верситетов. Преимущественная «гуманитарность» российской
интеллигенции была и сильной, и слабой ее стороной одновре-
менно. Во всяком случае, археологический аспект коллизии за-
ключался в необходимости развивать археологическое знание
одновременно и «вширь» (осваивая новые регионы и соответ-
ственно тематические разделы археологии), и «вглубь» (рас-
ширяя хронологический диапазон знания в пределы «системы
трех веков» до палеолита включительно и овладевая хотя бы
основными навыками перевода «относительной» хронологии
выше- и нижележащих слоев, комплексов и находок в «абсо-
лютную», с точными, пускай широкими, датировками, по гео-
логической шкале измеряемыми десятками, а то и сотнями
тысяч лет), но притом распространяя на отечественные мате-
риалы принципы и методы западноевропейского эволюцио-
низма. Российские ученые должны были освоить эту пара-
дигму, уже пережившую свой наивысший подъем и вступав-
шую в фазу упадка и кризиса. Новые исследовательские
задачи, которые предстояло осознавать и решать совместно
с зарубежными коллегами, готовыми принять вполне оформив-
шуюся российскую археологию в мировое научное сообщество,
для эволюционистов оказывались уже неразрешимыми. И едва
сомкнувшись в своем развитии с западноевропейской наукой,
российская археология, как и гуманистика в целом, должна
была вместе и во взаимодействии с нею, искать уже новые
112
пути к решению глобальных вопросов человеческого самооп-
ределения. Поиск этот требовал чрезвычайно высокого куль-
турно-энергетического потенциала, и культура российской ин-
теллигенции, а в частности, созданная ею в «уваровский пе-
риод» структура археологической науки, еще должна была
испытать свою способность к созданию и реализации этого
потенциала. Система была создана, но теперь предстояло вы-
яснить ее способность внести собственный, неповторимый и зна-
чимый вклад в мировой научный процесс.
Часть II
ФОРМИРОВАНИЕ ОСНОВНЫХ РАЗДЕЛОВ
РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
(1871 — 1899)
Глава I
РАЗВИТИЕ МИРОВОЙ
АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ
В ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ XIX в.
1. ПЕРИОДИЗАЦИЯ ПАЛЕОЛИТА.
ТИПОЛОГИЧЕСКИЙ МЕТОД
КАК СРЕДСТВО СИСТЕМАТИЗАЦИИ МАТЕРИАЛА.
АРХЕОЛОГИЯ Г. МОРТИЛЬЕ—О. МОНТЕЛИУСА
Основные достижения западноевропейской археологии
1860—1880-х годов принадлежат области систематизации ог-
ромного по объему фактического материала, относившегося
к древнейшим периодам истории человечества. Открытые в пер-
вой половине — середине XIX столетия памятники палеолита,
неолита, бронзового и раннего железного веков, подтвердившие
действенность «системы трех веков» Томсена, учеными следую-
щего поколения были выстроены в грандиозную хронологиче-
скую систему, охватившую сотни тысячелетий. Для детализа-
ции связей во времени — хронологических, и уточнения локаль-
ных связей синхронных древностей в пространстве, для выявле-
ния этапов и ступеней развития был разработан типологический
метод — основной исследовательский метод археологии. Поня-
тия «тип», «ступень», «эпоха» стали базисными в археологиче-
ской парадигме, основанной на методологии эволюцио-
низма и раскрывающей процесс всемирно-исторического раз-
вития как последовательное и сложное движение от низших
форм организации к высшим.
Обобщенные археологами материалы о «доисторическом
прошлом» стали фундаментом новой науки — истории перво-
бытного общества или «преистории», возникшей как синтез
всего комплекса антропологических, этнографических и архео-
логических данных.
Для становления новой дисциплины большое значение
имели достижения немецкой классической философии, где уче-
ние о развитии в виде систематической теории диалектики
в первой трети XIX столетия было разработано и изложено
в трудах Георга Вильгельма Фридриха Гегеля (1770—1831).
Его «Энциклопедия философских наук» (1817—1830), так же,
114
как и курсы лекций по философии истории, философии рели-
гии, истории философии стали реализацией диалектической ме-
тодологии, охватившей в дальнейшем весь комплекс гумани-
тарных и естественных дисциплин.
Становление археологии, прежде всего первобытной, было
тесно связано также с утверждением представлений о законо-
мерном развитии, основанном на методологии эволюционизма
в сфере естественных наук. После публикации книги Ч. Дар-
вина «Происхождение видов путем естественного отбора»
(1859) перед археологами раскрылась вскоре использованная
методическая возможность определить относительную древ-
ность ископаемых останков и следов человеческой деятельности
по последовательной смене встречающихся вместе с ними
останков вымерших животных. Именно так была построена
периодизация палеолита по Э. Ларте, с выделением эпох «гип-
попотама», «пещерного медведя», «мамонта и шерстистого но-
сорога», «северного оленя», «зубра и бизона».1 Она позволяла
разместить памятники и слои в определенном порядке,
но не раскрывала археологической сути процесса развития.
Ученик Ларте, талантливый французский археолог Габри-
эль де Мортилье (1821—1898), положил в основу периодизации
характеристики собственно археологического материала, изме-
нения в технике обработки камня (оббивка, откалывание
пластин, отжимная ретушь). В 1869 г. он опубликовал первый
вариант предложенной им периодизации палеолита. В 1883 г.
вышла в свет его книга «Преистория, происхождение и древ-
ность человека»; известнейшие палеолитические местонахожде-
ния Франции стали с этого времени обозначением хронологи-
ческих эпох (ашель, мустье, солютре, мадлен).
В 1870-х годах становятся известными памятники, не укла-
дывающиеся в схему членения палеолита: местонахождения
с мелкими, геометрически правильными формами кремневых
орудий, «микролитами» (Мас-д’Азиль, Фер-ан-Тарденуаз). Ана-
логичные формы были выявлены в Бельгии, Англии, Испании,
Португалии, Италии, Германии, России, Алжире, Тунисе.
Обобщая этот материал, Мортилье выделил «тарденуазскую
эпоху», переходную от палеолита к неолиту. Уже в середине
1870-х годов обсуждался вопрос о существовании особого,
«среднекаменного века» — мезолита как самостоятельной архео-
логической стадии.
Между тем в изучении палеолита происходили новые сенса-
ционные открытия. В 1868 г. стала известна пещера Альтамира
в Испании, а в 1875 г. Марселино де Савтуола начал ее изуче-
ние и в 1879 г. открыл первые образцы полихромной палеоли-
тической живописи. К началу XX в. палеолитическое искусство
становится одним из важнейших феноменов древнего прошлого
Европы.2 Исследования Э. Картальяка, Д. Пейрони, А. Брейля
раскрыли сотни новых и новых образцов первобытного творче-
115
ства. В 1898 г. Морис Гёрнес обобщил эти результаты в «До-
истории изобразительного искусства в Европе». Палеолитиче-
ская живопись и скульптура на исходе XIX в. рассматривались
в результате открытий археологов как исходное звено в цепи
развития европейского и мирового искусства. Но под воздей-
ствием осознания беспредельной хронологической глубины
истории первобытного искусства в культурном сознании евро-
пейской интеллигенции менялось и отношение к искусству,
верованиям, культуре первобытных народов, изучаемых этно-
графией: культурно-историческая значимость их резко возросла,
эволюционизм позволял найти основу для объективной оценки
первобытной культуры; складывались предпосылки для форми-
рования науки — истории первобытного общества.
Движение из глуби веков вверх, к историческим временам,
требовало разработки хронологического аппарата, который
отражал бы не только изменения культуры в пределах тыся-
челетий (как схема Мортилье), но позволил бы и уловить раз-
витие в более коротких (по мере приближения к историческому
времени все более сокращающихся) отрезках времени (столе-
тий, полустолетий, даже десятилетий). Таким аппаратом стал
типологический метод.
Он был создан в ходе практической музейной работы швед-
скими археологами Хансом Хильдебрандом и Оскаром Монте-
лиусом и независимо от них—английским археологом и этно-
графом Огастесом Генри Питт-Риверсом.3 В основе метода
лежало базирующееся на дарвинизме представление о том,
что все материальные объекты развиваются эволюционным пу-
тем и что, с учетом последовательности мелких изменений,
эти объекты могут быть расположены в эволюционно-тшгологи-
ческом порядке. Параллельные ряды типов вещей (например,
бронзовых мечей и фибул) должны изменяться более или ме-
нее синхронно. Эту синхронность, по Монтелиусу, можно уста-
новить и проверить находками типов в «достоверных комплек-
сах»: ранние мечи будут найдены в одних могилах с ранними
фибулами, поздние — с поздними.
Оскар Монтелиус (1843—1921), получивший почетное про-
звище «король археологии», в своих работах блестяще проде-
монстрировал, каким мощным средством организации мате-
риала является типологический метод. В течение 1880—
1890-х годов Монтелиус создал периодизацию северного нео-
лита (основанную на корреляции форм каменных топоров и
погребальных сооружений), хронологию бронзового века, син-
хронизировал памятники эпохи бронзы Северной, Средней, За-
падной Европы и Италии, разделил на ступени ранний желез-
ный век скандинавских стран. Современник Монтелиуса, датча-
нин Софус Мюллер (1846—1934), дополняя типологию страти-
графическими данными, разработал подробную периодизацию
древностей Северной Европы. Отто Тышлер (1843—1891), ве-
116
дущий немецкий археолог этого же поколения, на основе де-
тальной типологии фибул построил хронологию «второго же-
лезного века», разделив латен на три ступени (400—300, 300—
100, 100—0 г. до н. э.). Археологическая периодизация евро-
пейских древностей сомкнулась с исторической.
К началу 1890-х годов стройные хронологические схемы
охватили всю доисторическую культуру Европы. Безусловно,
они представляли собой лишь этап в освоении археологического
материала. По мере углубленного изучения локальных групп
древностей, выявления в них сложных внутренних связей, коле-
баний в ритмах развития у исследователей неизбежно должны
были возникнуть сомнения в универсальности однолинейного
типологического развития, в глобальной действенности эволю-
ционистских периодизаций. Но утверждая аксиомы и законы
эволюционизма, археология времен Монтелиуса—Мортилье
создавала собственный фонд источников и концепций, фонд,
сопоставимый с материалами этнографии, сравнительного язы-
кознания, антропологии, и в такой же мере необходимый
для постановки основных исследовательских и мировоззренче-
ских проблем, выдвинутых гуманистикой XIX в.
Сосредоточиваясь на хронологических разработках, архео-
логия реализовала главное свое качество: непосредственное ис-
следование древностей, недоступных для этнографии и языко-
знания. Материальная природа вещественных источников
при историческом их изучении выдвигала на первое место эко-
номический (этапы хозяйственного развития, эволюция тех-
ники) и связанный с ним социальный аспекты жизни общества.
Оба они, однако, археологу даны опосредованно, воплощен-
ными в фактах материальной культуры (или, по современной
терминологии, артефактах). Эволюционизм дал ключевое
для исследования артефактов понятие «тип» и использовал его
в построенных на основе типологического метода хронологиче-
ских системах для создания археологической версии истории,
принципиально новой картины древнейших этапов исторической
действительности.
2. ПАРАДИГМА ЭВОЛЮЦИОНИСТОВ
Дарвинизм в естествознании был первым развернутым и
научно обоснованным материалистическим учением о развитии.
Триумфальное утверждение эволюционизма в биологии ставило
другие науки, в том числе и гуманитарные, перед необходи-
мостью решения фундаментальных методологических задач, от-
крывая при этом и принципиальные возможности их решения,
по крайней мере на этапе первичного упорядочения новообра-
зующейся «картины мира».
Перед археологией возник сложный комплекс нетождест-
венных, но взаимосвязанных вопросов. Во-первых, об отноше-
117
нии к естественнонаучной базе эволюционистской методологии,
установлению связи между тем материалом, на котором строи-
лась дарвиновская теория, и археологическими данными; о по-
иске общей проблематики; о применимости эволюционистских
закономерностей, присущих живым организмам, к вещам и
общественным системам. Поиск решений, далеко неоднознач-
ных, занял несколько десятилетий (вплоть до рубежа XIX—
XX вв.), а во многом не прекратился и позднее.
Во-вторых, важнейшим был вопрос о создании общей кон-
цепции исторического процесса. Он разрешался по мере форми-
рования новой научной дисциплины — истории первобытного
общества, которая, однако, не столько обобщала реальный
археологический материал, сколько, основываясь на этногра-
фии, сравнительно-исторических данных и других компонентах
гуманитарного комплекса знаний, выдвигала перед археологией
новые конкретно-исторические исследовательские проблемы.
В-третьих, археология нуждалась в создании теоретического
аппарата. Базисное понятие «тип» должно было дополниться
столь же важным понятием «археологическая культура». Лишь
с появлением этих соподчиненных категорий можно говорить
об обретении археологией самостоятельного научного статуса.
В западноевропейской науке это соединение взаимодополняю-
щих понятий произошло примерно с 1872 г. (первые, основан-
ные на применении типологического метода, публикации Мон-
телиуса и Хильдебранда) и до 1895 г. (обоснование тождества
«культура=этнос» в первых работах Коссинны).
База эволюционистской парадигмы оформилась между
1859 г. («Происхождение видов» Дарвина) и 1871 г. (когда
вышла книга Чарльза Дарвина «Происхождение человека и по-
ловой отбор»). Но еще в 1863 г. Томас Генри Гексли, друг и
соратник Дарвина, в своей работе «О положении человека
в ряду органических существ» выдвинул широко распростра-
нившийся тезис (обычно приписываемый именно Дарвину)
о происхождении человека от человекообразных обезьян или
общих с ними предков. Этот вывод, основанный на тщательном
сравнительно-анатомическом анализе (по своей технике совер-
шенно тождественном сравнительному анализу вещей, который
в эти же годы проводил в Стокгольмском музее Монтелиус),
стал базой для естественнонаучного осмысления начала все-
мирной истории. Перед археологами и антропологами возникла
конкретная исследовательская задача — поиск ископаемых
переходных форм, начальных звеньев антропогенеза.
Намечая это глубинное направление ретроспективного
поиска истоков истории, дарвиновская методология, однако,
не позволяла проследить естественнонаучными, антропологиче-
скими средствами процесс развития человека и человеческого
общества. Слабым местом теории оставался своего рода авто-
матизм эволюционных изменений (продиктованных естествен-
на
ным отбором в меняющихся внешних условиях). В русле дар-
винизма зародились альтернативные течения: ламаркизм (сво-
дивший эволюцию к механическому накоплению изменений) и
витализм (вводивший понятие «жизненной силы» как основ-
ного, внутренне присущего организмам двигателя эволюции).
В этнологии как гуманитарной проекции антропологических
знаний это направление вскоре приняло форму различных
культурно-антропологических учений, оперировавших понятием
«народного духа» (определяющего специфику «этноса» = «на-
рода»).
«Философским осмыслением» ламаркистского подхода стала
антиэволюционистская по своей сути философия позитивизма.
Огюст Конт (1798—1857) в шеститомном «Курсе позитивной
философии» (1830—1842) обосновал ее центральный тезис:
наука познает не сущности, но лишь явления. Герберт Спенсер
(1820—1903) в «Системе синтетической философии» (1862—
1896), опиравшейся на огромный культурно-исторический ма-
териал, разработал и реализовал впечатляющую (и во многом
продуктивную) позитивистскую методологию: ограничиваясь
механистической концепцией эволюционного развития, основное
внимание она уделяла созданию понятийных систем, упорядо-
чивающих и организующих «положительные», эксперимен-
тально проверенные или наблюдаемые данные, «позитивные
факты». Этот подход, в сочетании с критикой эволюционист-
ских упрощений, оказал глубокое воздействие на развитие
инструментально-теоретического аппарата ряда гуманитарных
наук.
Основная задача, поставленная перед гуманистикой фило-
софской и научной революцией середины — второй половины
XIX в., заключалась в установлении эволюции общественных
форм, выявлении ее древнейших этапов, которые соответство-
вали бы биологической древности человека и предполагаемым
ранним ступеням антропогенеза. Отправной точкой были уна-
следованные от XVIII в. представления о «дикости» ( = охота
и рыболовство), «варварстве» (=земледелие, скотоводство,
частная собственность) и «цивилизации» ( = города, письмен-
ность, государство). Эта периодизация первобытности была
намечена Адамом Фергюссоном в «Очерке истории граждан-
ского общества» (1767).
В 1860 г. берлинский этнограф и врач Адольф Бастиан
опубликовал трехтомный труд «Человек в истории». Исходя
из тезиса о принципиальном единстве человеческой психики,
Бастиан рассматривал развитие человеческой культуры как еди-
ный эволюционный процесс, начинающийся с исходных про-
стейших форм. Лишь по мере развития каждый народ форми-
рует свойственный ему круг «народных идей», которыми и
определяются в дальнейшем этнокультурные различия.
Бастиан систематизировал обширный этнографический ма-
119
териал, касающийся фактов сходства культуры у народов, на-
селяющих различные районы земного шара. Собранные им дан-
ные были выстроены в последовательную эволюционную цепь —
от простых форм к сложным. В своих взглядах на источники
развития, коренящиеся в человеческой психике, Бастиан пред-
ставал как ученый-естественник, базирующийся на той же фак-
тической основе, что и современные ему эволюционисты.
При этом, однако, дальнейшее развитие сформулированных им
аксиом в перспективе вело к вызреванию новой, этнологической
парадигмы, которая в конце XIX столетия пришла на смену
эволюционистской.
Решающим толчком к поиску источников развития перво-
бытного общества внутри сферы социальных отношений явился
в 1861 г. выход в свет книги швейцарского историка права
Иоганна Бахофена «Материнское право». В противовес господ-
ствовавшей в социально-юридической мысли теории, опирав-
шейся на авторитет Библии, об изначальности патриархальной
семьи, Бахофен, опираясь на глубокий и тонкий анализ юриди-
ческих памятников древнеримского права, очертил основные
этапы эволюции семейных отношений. К тождественным выво-
дам о развитии от «гетеризма» к «матриархату» и затем «пат-
риархату», независимо от Бахофена, пришел шотландский
юрист Ф. Мак-Леннан, опубликовавший в 1865 г. книгу «Пер-
вобытный брак». Одновременно, в том же году, Дж. Леббок
опубликовал «Доисторические времена» — первый абрис эволю-
ции, основанный на археологических данных (упорядоченных
в соответствии с впервые выделенными Леббоком периодами
палеолита, неолита и еще дискуссионной эпохой бронзы) и ог-
ромном сравнительно-этнографическом материале. Эволюцион-
ная школа в археологии не только содействовала решению соб-
ственных внутринаучных задач (таких, как периодизация),
но и стремилась внести свой вклад в изучение истории чело-
веческого общества и культуры.
Вершиной достижений эволюционизма в области исследова-
ния истории культуры стали работы Эдуарда Тайлора (1832—
1917). В его книгах «Первобытная культура» (1871) и «Антро-
пология. Введение в изучение человека и цивилизации» (1881)
был сформулирован комплекс идей, которые стали методологи-
ческой основой для объединения этнографии и археологии, ан-
тропологии и истории культуры в изучении по существу еди-
ного объекта — человеческого общества и культуры на ранних
(доклассовых) этапах развития.
Общество и культура, по Тайлору, развиваются подобно
органическому миру — от низших форм к высшим. При этом
культура как целое может быть разделена на отдельные эле-
менты, более или менее независимые друг от друга. В про-
цессе развития они выстраиваются в эволюционные ряды, в ко-
торых более совершенные элементы вытесняют менее совершен-
но
ные (на основе своеобразной «борьбы за существование»,
совершенствования культурных функций).
Различные ступени развития, пройденные человечеством
в прошлом, можно было опознать в элементах этнографических
культур первобытных народов; Тайлор, кроме того, первым
обратил внимание на «пережитки» первобытности в народной
культуре современных европейцев и выдвинул идею о необхо-
димости их систематического изучения в сопоставлении с дан-
ными о «примитивных культурах». Так был найден один
из методов реконструкции пройденных этапов развития (изуче-
ние «пережитков» в сочетании с этнографическими данными).
Абсолютную хронологию этих этапов могла дать археология,
воссоздававшая реальный и точно датированный контекст тех
или иных культурных явлений, в последующем развитии пре-
вратившихся в «пережитки».
Принцип объединения этнографических и археологических
данных, разработанный Тайлором, стал основой научной дис-
циплины, которую он назвал «антропология» (этот термин
в дальнейшем был принят в данном, расширительно-комплекс-
ном значении англо-американской гуманистикой). Западно-
европейские ученые других стран в том же значении чаще
использовали термин «доистория», «преистория» (франц.—
prehistoire, нем.— Vorgeschichte, Urgeschichte — «древнейшая
история»). В марксистской литературе конца прошлого века
вошло в употребление понятие «история первобытного обще-
ства». 4
Основы историко-материалистической концепции первобыт-
ного общества были заложены американским историком и этно-
графом Льюисом Генри Морганом (1818—1881). В 1877 г. он
опубликовал свой труд «Древнее общество», где дает развер-
нутое изложение социокультурной периодизации первобытной
истории. Морган показал, как основная социальная ячейка
первобытного общества — род развивается от архаичной (ма-
теринской) к позднейшей патриархальной форме, и выдвинул
тезис о всемирно-исторической закономерности этого развития.
По словам Энгельса, Морган в родовых связях североамери-
канских индейцев нашел ключ к важнейшим, доселе неразре-
шимым загадкам древней греческой, римской и германской
истории. Движущей силой развития, по Моргану, были мате-
риальные условия общества, а критерием периодизации — изме-
нение этих условий, появление новых форм хозяйства, техноло-
гии, орудий труда. Как писал А. Л. Монгайт, в своих выводах
он основывался «на сравнительном изучении современных при-
митивных народов, на распределении их экономики и общест-
венных отношений в эволюционной последовательности и про-
ецировании этой последовательности в прошлое человечества.
Таким образом, обращение его системы в прошлое — это только
гипотеза, которую могла подтвердить археология. Технологиче-
121
ские критерии системы предоставляли возможность применить
ее к археологическим данным, и это сделали археологи XX в.».5
Историческое место первобытного общества в системе соци-
ально-экономических формаций, закономерности его возникно-
вения, развития и распада были раскрыты в одной из важней-
ших работ Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собст-
венности и государства» (1884). Опираясь на периодизацию
Моргана, дополнив ее данными о социальном развитии древ-
них греков, римлян, германцев (германской первобытности и
ранней истории Энгельс посвятил ряд специальных работ6),
один из основоположников марксизма сформулировал и разра-
ботал центральную идею в изучении первобытности: последо-
вательный процесс развития общественного разделения труда.
Рубежи этого процесса — возникновение производящего хозяй-
ства, первое крупное общественное разделение труда с отделе-
нием скотоводства от земледелия, выделение ремесла и об-
мена— совпадают с решающими сдвигами в общественной ор-
ганизации (расцвет матриархата, переход к патриархально-ро-
довому строю, распад общинной собственности и установление
военной демократии), которая в конечном счете трансформиру-
ется в классовую структуру. Столкновение новообразовавшихся
общественных классов взрывает старое общество, покоящееся
на родовых союзах; его место заступает новое общество, орга-
низованное в государство.
Раскрывая место первобытного общества в последователь-
ной цепи социально-экономических формаций, труд Энгельса
в то же время давал методологические установки для понима-
ния исторических взаимоотношений между исторически кон-
кретными классовыми и доклассовыми, первобытными, «при-
митивными» обществами. Современная Энгельсу наука о перво-
бытности приняла положение о закономерном эволюционном
соотношении различных общественных структур, об исторически
обусловленном сосуществовании обществ, находящихся на раз-
ных ступенях социального развития, о принципиальном един-
стве исходных стадий этого развития.
В то же время все больше ученых стали проводить после-
довательный критический анализ представлений о первобытной
истории, воплощенных в работах Моргана и других последова-
телей эволюционизма. Эта критика сосредоточивалась на выяв-
лении и изучении характерных для эволюционистов упрощений,
вызванных стремлением распространить выявленные законо-
мерности и стадии на все доступные изучению конкретные исто-
рические общества (так, А. С. Уваров справедливо критиковал
Мортилье, указывая, что в основе его периодизации лежат «бо-
лее местные открытия, сделанные во Франции, чем основания,
общие для всей Европы»). Слабым местом эволюционистов
было прежде всего сравнительно-историческое изучение кон-
кретных культур и обществ, именно тех неравномерностей раз-
122
вития, которые и с историко-материалистических позиций ста-
новились все более значимым объектом изучения, особенно
в поздних марксистских разработках.
Инструментально-теоретический аппарат для сравнительно-
исторического анализа культур создали главным образом уче-
ные, работавшие в последние десятилетия XIX — начале XX в.,
опиравшиеся на методологию позитивистской философии. В ра-
ботах этнографов Л. Фробениуса, Ф. Гребнера, В. Шмидта,
Ф. Ратцеля были сформулированы новые теоретические поня-
тия: типы рассматривались не только как члены эволюционного
ряда, но и как признаки определенных локальных общностей,
культур или «культурных кругов». Картографирование этих
элементов позволяло каждую культуру представить как опре-
деленный набор признаков (характеризующих, допустим, жи-
лище, одежду, посуду, украшения, обряды, верования и т. п.).
Перемещения элементов дают основания судить о взаимодей-
ствиях культур: переселениях, обмене, многоступенчатых торго-
вых связях, завоеваниях, различных взаимоналожениях и скре-
щиваниях «культурных кругов», в результате которых могли
возникнуть новые культуры. Первобытная история из линейно-
ступенчатой схемы эволюционистов превращается в мозаичную,
увлекательную своей конкретностью картину существования и
взаимодействия бесчисленных, исторически своеобразных
обществ.
Новый теоретический аппарат, базировавшийся на понятии
«культура», открывал возможности для разных вариантов объ-
яснения культурных изменений: наряду с эволюцией это могли
быть влияния, в результате которых в одну культуру проникали
элементы другой («диффузионизм»), распространение особо
выразительных элементов могло объясняться передвижением
населения («миграционизм»). Та и другая интерпретация в ис-
следовательской практике обычно не столько дополняла эволю-
ционную, сколько противопоставлялась ей.
Тезису о прогрессе, основанном на развитии материального
производства, был противопоставлен постулат о связующем
культуру вечном и неизменном «народном духе» как основном
двигателе истории. На смену эволюционизму выдвигался «этно-
логизм» —учение о взаимодействии народов, этносов, нерастор-
жимо связанных и отождествляемых со своими культурами.
Безусловной заслугой «этнологии» тех десятилетий следует
признать саму постановку вопроса о взаимосвязи «культура —
этнос». Однако, абсолютизируя эту взаимосвязь и объясняя ее
извечными качествами «народного духа», разделившими народы
раз и навсегда на творческие и нетворческие, этнологическая
методология в гуманистике вела, в своих крайних проявлениях,
к теоретическому обоснованию расизма и фашизма. Она возво-
дила «в одностороннюю теорию, в одностороннюю систему
тактики то одну, то другую черту» действительного историче-
123
ского развития, противопоставляя их как взаимоисключающие:
«А действительная жизнь, действительная история включает
в себя эти различные тенденции, подобно тому, как жизнь и
развитие в природе включают в себя и медленную эволюцию,
и быстрые скачки, перерывы постепенности». Сведение перво-
бытно-исторического процесса либо к волнообразным (диффу-
зия), либо к молниеносным (миграция) распространениям эле-
ментов культуры как воплощений «народного духа» могло в ко-
нечном итоге привести (и приводило) к еще более упрощенным
и обедненным схемам, по сравнению с эволюционистской.
Инструментальный аппарат «этнологической парадигмы»,
однако, безусловно отвечал объективным потребностям в систе-
матизации и организации конкретного исследовательского ма-
териала. В перспективе позитивистская методология развива-
лась в направлении специальной разработки общих проблем
научной теории, утверждения их в широком контексте совре-
менной логики и лингвистики, создания «аналитической фило-
софии» и, в дальнейшем, формирования структурализма. Этот
метод в конечном счете стал основой обширного и целостного
исследовательского направления, охватившего лингвистику,
психологию, фольклористику, этнологию, эстетику и т. д. В изу-
чении истории первобытного общества структуралисты, прежде
всего Клод Леви-Стросс и его школа, к началу 1930-х годов
добились качественных сдвигов, по сравнению со своими пред-
шественниками-позитивистами Э. Тайлором, Г. Спенсером и др.
Таким образом, перспектива развития позитивистской методо-
логии, открываясь «этнологической парадигмой», объективно
вела к несомненным достижениям и, следовательно, отвечала
глубоким внутренним потребностям гуманитарного комплекса
знаний.
Однако реализация этнологической парадигмы, сменившей
эволюционистскую, проходила в обстановке жестокой классо-
вой, политической, идейной борьбы, развернувшейся в мире
с начала XX столетия. Как в начальных, так и на заключи-
тельных фазах развития, этнологическая парадигма вместе
со всем комплексом гуманистики противоречиво, нередко взаи-
моисключающе отражала острейшие идейно-политические кол-
лизии современности. Истоки этих коллизий, лежавшие, в об-
щем, за пределами собственно гуманистики, в той или иной
мере деформировали развитие едва ни любого направления на-
учной мысли XX в.
Относительно спокойные, по сравнению с социальными бу-
рями последующих десятилетий, 1880—1890-е годы, были вре-
менем поступательного развития новой методологии. Подводи-
лись итоги предшествующего этапа. В ходе конкретно-истори-
ческих обобщений накопленного и систематизированного
материала неизбежно вскрывалась ограниченность эволюцио-
нистской парадигмы, получившей, однако, повсеместное призна-
124
ние. Интенсивно накапливались и новые данные, упорядочивав-
шие и расширявшие эпистему археологического знания.
Особенностью развития собственного, специфического науч-
ного аппарата археологии стало то обстоятельство, что фунда-
ментальные ее понятия были выработаны на разных этапах
существования эволюционистской парадигмы: понятие «тип»
вошло в археологию в эпоху блистательного торжества дарви-
низма, оптимистической уверенности в универсальности идеи
прогрессивной эволюции; понятие «культура», генерализующее
типы артефактов и выявляющее скрытую за ними историческую
общность древних людей, было заимствовано из этнографии
в период разочарования в этой универсальности, скепсиса отно-
сительно познаваемости развития вообще, относительности
самого понятия «прогресс» в исторической перспективе. Кризис
методологии вел к кризису метода. Новые понятия и интерпре-
тации не столько развивали, сколько отрицали старые. К концу
столетия нарастало количество фактологических публикаций,
впечатляющих по охвату материала, но тривиально-беспомощ-
ных в выводах.
Исключительно ценные по объему фактических данных,
эти своды, конечно, сыграли важную роль в дальнейшем разви-
тии археологического знания. Однако если отвлечься от рево-
люционизирующей сознание фактической новизны сведений
об отдаленнейших эпохах человеческого прошлого, от впечат-
ляющей картины единства развития, в методологическом плане
анализ древних обществ приобретал все более описательный
характер, приближаясь в известной мере к российской «быто-
писательской археологии». Таковы крупнейшие археологические
обобщения рубежа веков: «Человечество в доисторическую
эпоху» (1893) Любора Нидерле, «Доисторический человек»
(1912) Гуго Обермайера. Так же строились и обобщающие
труды по отдельным разделам археологии — от каменного века
до начала исторических времен.
3. «ВЕЛИКИЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ ОТКРЫТИЯ*
РУБЕЖА XIX—XX вв. И РАЗВИТИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ
О ГЛОБАЛЬНОМ ИСТОРИЧЕСКОМ ПРОЦЕССЕ
Реализация эволюционистской парадигмы, создание в ее
рамках основ понятийного аппарата археологии, а затем разво-
рачивающийся кризис этой парадигмы — одна из сторон раз-
вития археологической науки 1870—1890-х годов. Другая —
динамичный рост объема знаний, открытие новых культур, фор-
мирование новых разделов археологии, постепенно охватываю-
щих все глобальное пространство земного шара. Продолжалась
и достигла своего апогея «эпоха великих археологических от-
крытий»— начатое Ф. Шампольоном вовлечение в сферу евро-
125
пейского исторического знания исчезнувших, забытых или
просто неведомых древних цивилизаций, обнаруживаемых
археологами во всех частях света.
Древний Египет в Северной Африке стал объектом вполне
самостоятельной науки — египтологии — уже к середине
XIX столетия. В 1880 г. здесь начинает свою деятельность бри-
танский математик, химик и археолог Уильям Флиндерс Петри
(1853—1926), посвятивший древностям Египта 46 лет жизни.
Многолетние и планомерные исследования пирамид, раскопки
Навкратиса, храма Рамзеса в Нешебе и многих других мону-
ментальных памятников сочетались у Петри с углубленным
анализом и систематизацией всех категорий находок, вплоть
до керамики и мелкой пластики. В серии его монографий иссле-
дованы историческая география Египта, топография древне-
египетских городов. В 1894 г. началось издание трехтомной
«Истории Египта» Флиндерса Петри, впервые раскрывшей
начальный период египетской цивилизации, «додинастический
Египет».
Наряду с этим наибольшее значение не только для египто-
логии, но и для ряда других разделов археологии, исторически
связанных со Средиземноморьем, имела его хронологическая
система, основанная на классификации и датировке произведе-
ний древнеегипетского прикладного искусства. Разработанная
У. Ф. Петри шкала абсолютных дат стала базой для хроноло-
гических систем древностей Эгейского мира, Малой Азии, Юго-
Восточной Европы, а при посредстве этих систем — для абсо-
лютной хронологии более отдаленных регионов.
Древности Двуречья в западной части Азии раскрыли перед
наукой еще одну, древнейшую в Старом Свете, цивилизацию —
шумерскую. В 1877 г. раскопки шумерских теллей в низовьях
Тигра начал французский консул Эрнест де Сарзек. Его работы
продолжались до 1881 г., а известнейшая из находок — статуя
правителя города-государства Лагаша Гудеа, стала украше-
нием Лувра. С 1888 по 1900 г. систематические и планомерные
раскопки шумерских поселений вела американская экспедиция
Пенсильванского университета; несколько позднее начала ра-
боты в Месопотамии экспедиция Германского восточного обще-
ства. За сравнительно короткое время были получены много-
численные и надежные данные о высокоразвитом ирригацион-
ном земледелии, бытовой, дворцовой и храмовой архитектуре,
изобразительном искусстве, письменности, религии и науке,
политической организации, языке и истории шумеров, по сло-
вам В. А. Городцова, «замечательного народа, по-видимому,
стоявшего во главе культурного развития человечества в про-
должении всей поры медных орудий».7
Центральный из памятников Двуречья — овеянный леген-
дами Вавилон — стал объектом работ, организованных в конце
1890-х годов Берлинским музеем. В 1899 г. экспедиция под ру-
126
ководством Роберта Колдевея раскрыла монументальные обо-
ронительные сооружения города, построенные около 570 г.
до н. э. Навуходоносором. Размеры и планировка вавилонских
стен довольно точно соответствовали их описанию у Геродота.
Экспедиция Колдевея исследовала «сады Семирамиды», биб-
лейскую Вавилонскую башню (зиккурат Э-темен-анки, с ши-
риной основания 90 м и такой же первоначальной высотой).
Синие изразцы с величественными изображениями шагающих
животных, которые украшали башни и арку Ворот Иштар,
а также стены Дороги Процессий, были сняты и доставлены
в Берлин, где ими облицевали стены специально построенного
музейного зала, в точности воспроизводившего пропорции и
размеры вавилонских построек. Вавилон предстал таким,
каким он был накануне взятия его войсками персидского царя
Кира.
Древняя Персия после расшифровки в 1846 г. Бехистунской
надписи, которая стала первым- достоверным историческим до-
кументом державы Ахеменидов, выступала частью особого и
своеобразного культурного мира, включавшего, кроме Ирана,
Мидию и Парфию, Бактрию и Согдиану. Древности этих стран
становятся объектом все более пристального внимания.
В 1870-х годах в Британский музей поступил так называемый
«Амударьинский клад» — набор вещей VI—V вв. до н. э.,
видимо, из случайных находок в Кобадианском оазисе. Опуб-
ликованные в специальном издании лишь в 1926 г., эти вещи
тем не менее задолго до публикации стали широко известны
исследователям. Золотые пластины с рельефными изображе-
ниями божеств, геральдических орлов, сфинксов, животных,
людей в характерных одеяниях («изображение сака»), брас-
леты, ножны кинжала, золотые и серебряные сосуды, наряду
с открытыми в России скифскими древностями впервые приот-
крывали мир художественных образов и традиций, объединяв-
ший древнее месопотамское искусство с кочевническим искус-
ством евразийских степей,
В 1880-х годах французские археологи начали раскопки
в Сузах. Работы де Моргана, Дьёлафуа положили начало си-
стематическому изучению археологических ^памятников Персии.
В 1894 г. шах Ирана предоставил французским археологам
право вести раскопки памятников по всей территории страны
с условием, чтобы половина находок оставалась в Иране.
На рубеже веков обширные районы Переднего Востока и Сре-
диземноморья стали ареной бурной археологической деятель-
ности. Начинается исследование Хаттусы — столицы хеттов, и
Карфагена; многолетние раскопки велись в финикийском Си-
доне и эллинистическом Пергаме. Мир древневосточных циви-
лизаций, переживших первый расцвет в IV—III тыс. до н. э. и
на тысячелетия опередивших классическую античность (пере-
давая ей богатое культурное наследие), был открыт археоло-
127
гами на двух континентах — в Передней Азии и Северной
Африке.
В эти же десятилетия (1881—1894) археологи Альфред
Моудсли и Эдвард Томпсон на американском континенте ис-
следовали города юкатанских майя: Чичен-Ицу, Копан, Тика ль,
Ишкун, Паленке. Ступенчатые пирамиды, поражающие своим
сходством с вавилонскими зиккуратами, скульптурные стелы,
рельефы и надписи, золотые, медные и нефритовые изделия
представили человечеству еще одну забытую цивилизацию,
но на противоположном побережье Атлантики. Материалы
раскопок памятников майя составили особую «Коллекцию
Моудсли», поступившую в Британский музей.
Неизвестные цивилизации, казавшиеся в лучшем случае
древней легендой, мифом, обнаружились и у истоков европей-
ской культуры. Если в области археологических методов «коро-
лем науки» был Оскар Монтелиус, то титул «Колумба архео-
логии» тех времен, бесспорно, заслужил первооткрыватель ле-
гендарной гомеровской Трои.
Генрих Шлиман (1822—1890) начал свой жизненный путь
в мекленбургской лавочке в качестве «мальчика», нанявшись
юнгой, бежал на торговый корабль. В 1846 г. он поселился
в Петербурге, где провел четверть века. «Богатый петербург-
ский коммерсант»,— назовет его позднее В. А. Городцов. Шли-
ман, действительно, разбогател; но капиталы, нажитые в Рос-
сии, были нужны ему лишь для достижения одной цели —
найти Трою.
«Илиада» Гомера еще в детстве поразила его воображение.
С удивительной настойчивостью Шлиман без малого пятьдесят
лет стремился увидеть и показать миру руины Илиона, пройти
шаг за шагом по следам событий, воспетых в гомеровских гек-
заметрах, каждой строке которых он верил безусловно.
В 1868 г. Шлиман отправился из Петербурга в первое
научное путешествие — на остров Итаку. Свой путевой днев-
ник он назвал «Археологические изыскания Генриха Шли-
мана».
Цель этих изысканий была достигнута два года спустя,
когда у турецкой деревни Эски-Гиссарлык, на правом берегу
р. Скамандра Шлиман действительно обнаружил руины Трои.
В 1871—1873 гг. он начал свои первые раскопки. Семь последо-
вательно сменивших друг друга древних городов открылись
перед взором исследователя. Во втором из них, сгоревшем
в огне пожара, был найден великолепный набор украшений,
который Шлиман определил как «клад Приама». Троя была
найдена. Истинность Гомера подтверждена.
Шлиман отправился исследовать другие города гомеровских
поэм. В 1876 г. он предпринял раскопки «златообильных Ми-
кен» и нашел циклопические сооружения укреплений, монумен-
тальные царские могилы, в одной из них — золотую «маску
128
Агамемнона». Эти исследования продолжались до 1878 г. одно-
временно с раскопками в Тиринфе.
В этих работах вместе со Шлиманом участвовал архитектор
и археолог, опытный исследователь Олимпии Вильгельм Дерп-
фельд (1853—1940). В 1878 г. Шлиман и Дерпфельд возобно-
вили раскопки Трои (1890—1894 гг.), которые после смерти
Шлимана продолжал Дерпфельд. Дерпфельд сумел исправить
многие из методических ошибок первооткрывателя, разработал
научную стратиграфию Трои и определил абсолютные даты
в общей сложности девяти строительных периодов — от 2750 г.
до н. э. вплоть до римского времени.
Троя и ее материалы стали основой хронологической шкалы
для эпохи, начинающейся с III тыс. до н. э. Вскоре после окон-
чания ее раскопок, в 1894—1895 гг., Британский институт
в Афинах провел исследование телля Филакопи на Кикладах,
первого после Трои многослойного поселения в Эгейском бас-
сейне.
Пять лет спустя Артур Эванс (1851 —1941) продолжил цикл
исследований, начатый работами Шлимана. В 1900 г. он при-
ступил к раскопкам памятника, который в программе Шлимана
был следующим после Тиринфа — Кносса на Крите. Работы
Эванса, продолжавшиеся четверть века, привели к созданию
минойской периодизации.
Троя, Киклады, Микены, Кносс, связанные, с одной стороны,
с абсолютной хронологией древностей Египта, разработанной
Флиндерсом Петри, с другой — многочисленными аналогиями
(прежде всего бронзовых изделий), стягивали в единую си-
стему общеевропейских дат памятники бронзового века Юго-
Восточной, Средней, Северной Европы. В совокупности эти па-
мятники создавали принципиально новые контуры европейской
доистории.
Шел процесс формирования новой методологии: открытые
археологами древние «цивилизации» все чаще называли «куль-
турами»— «эгейская культура», «кикладская культура», «ми-
нойская культура».
Была выявлена принципиально важная, не замечавшаяся
ранее направленность культурных импульсов: из Малой Азии
через Грецию и Балканы в Среднюю Европу. В 1888 г. румын-
ские археологи начали исследование многослойного неолитиче-
ского поселения Кукутени, памятника, сопоставимого с древ-
нейшими «теллями» Эгейского мира. Через два десятилетия
целенаправленными усилиями исследователей разных стран
был выявлен обширный круг раннеземледельческих культур,
связывающий Малую Азию, Балканы, Подунавье, Поднепровье
и находящийся, по выражению Гордона Чайлда, «у истоков
европейской цивилизации».8
Новые открытия определили многолетние и масштабные
перспективы исследований, которые должны были привести
9 Заказ № 9
129
мировую археологическую науку к постановке и решению кар-
динальных вопросов древнейшей истории. Культурный контекст
научного движения, в который постепенно вовлекалась россий-
ская археология, динамично расширялся и углублялся, и, едва
освоив современные ей достижения западноевропейской науки,
археологическая мысль России должна была искать собствен-
ные пути к решению новых, масштабных и вдохновляющих
исследовательских задач.
Глава II
ОСНОВНЫЕ ДОСТИЖЕНИЯ
«УВАРОВСКОГО ПЕРИОДА» (1846—1884)
1. ЗАРОЖДЕНИЕ ПЕРВОБЫТНОЙ АРХЕОЛОГИИ В РОССИИ
Первое пореформенное десятилетие в России характеризо-
валось динамичным развитием экономики, общественных отно-
шений. Наступившая эпоха капиталистического развития обо-
стрила социально-политические противоречия, но вместе с тем
поставила перед обществом такие жизненно важные, новые
задачи, как научно-техническое перевооружение страны, ин-
тенсивное развитие всех областей знания.9 Этот процесс, в зна-
чительной мере подготовленный и собственным, внутренним
развитием различных отраслей науки и культуры в предшест-
вующий период, теперь получил мощные внешние стимулы,
социальные и организационные.
Фундаментальным основанием корпуса археологических
знаний в мировой науке XIX в. прочно стала первобытная
археология. И в пореформенной России напряженным усилием
ученых уваровского поколения, не сразу, но необратимо совер-
шался мировоззренческий переворот от воспитанного класси-
ческой гуманистикой, не противоречащего, в общем, традицио-
налистскому (основанному, в конечном счете, на библейских
авторитетах), восприятия исторического времени — к усвоению
начальных представлений о доистории в ее необозримой хро-
нологической протяженности. В первом приближении это пред-
ставление выражалось усвоением томсеновской «системы трех
веков», где наиболее актуальным было определение конкрет-
ного воплощения начального звена системы — каменного века.
Осторожные, сдержанные постановки вопросов о «каменных
орудиях» на первых Археологических съездах подготавливали
научно-общественное сознание России к более решительным и
определенным шагам. Они становились возможными и осуще-
130
ствлялись по мере реализации общероссийских реформ выс-
шего образования, когда одновременно появились, наконец,
первые стабильные основания археологического преподавания
(включавшие лишь некоторые разделы археологии в корпус
университетских знаний), и тем самым в рамках университет-
ской системы устанавливался механизм взаимодействия архео-
логии с естественными науками, и прежде всего с наиболее
близкой из них — антропологией. По мере создания этих орга-
низационно-методических предпосылок, в России формиро-
вался, хотя и неустойчивый, но определенный круг исследова-
телей— специалистов различного профиля (гуманитарных и
естественных наук), своего рода «незримый колледж», способ-
ный, как в Англии и других странах Западной Европы первой
половины XIX в., решить комплексную по характеру задачу
выделения и систематизации памятников каменного века и
последующих периодов, составивших конкретное содержание
первобытной археологии России.
Университетский устав 1863 г. предусматривал создание
кафедр истории и теории искусств. Их программа ограничива-
лась первоначально классическим искусством, но включала
при этом и античную археологию. Не решая проблемы профес-
сиональной подготовки археологов в целом, это нововведение
создавало условия для включения в штат университетов архео-
логов, занимающихся классическими древностями. С этого вре-
мени можно говорить о начале систематического преподавания
археологии в России.
В 1865 г. в Одессе во взаимодействии с Одесским музеем и
Обществом истории и древностей был открыт Новороссийский
университет. Он стал ведущим научным центром причерномор-
ской археологии.
Характерной особенностью этого периода стало быстрое
развитие естественнонаучных знаний и активное их воздействие
на смежные разделы гуманитарных наук как в университет-
ском образовании, так и в исследовательской деятельности.
В 1864 г. в Москве было образовано Общество любителей есте-
ствознания (в дальнейшем антропологии и этнографии —
ОЛЕАЭ). Организатором его стал основоположник русской
антропологии Анатолий Петрович Богданов (1834—1896) —
профессор Московского университета и создатель первой науч-
ной школы антропологии в России.10 А. П. Богданов получил
первоклассную подготовку в области геологии и зоологии, ра-
ботал в основных зарубежных центрах. В своих научных воз-
зрениях он был последовательным дарвинистом. Научно-орга-
низационная деятельность А. П. Богданова сближала его
с А. С. Уваровым (в эти годы создававшим Московское архео-
логическое общество).
В 1865 г. А. П. Богданов провел широкие исследования кур-
ганов Подмосковья, результаты которых в археологическом и
9*
131
антропологическом плане он обобщил в книге «Материалы
для антропологии курганного периода в Московской губернии»
(1867). Этот труд — крупнейшая из научных работ А. П. Бог-
данова и первая антропологическая монография в России.
Археологические и антропологические материалы, получен-
ные при раскопках подмосковных курганов, были необходимы
для задуманной Богдановым Антропологическо-этнографиче-
ской выставки в Москве. В процессе подготовки были собраны,
однако, преимущественно этнографические материалы. Вы-
ставка, открывшаяся 23 апреля 1867 г., называлась Этнографи-
ческой и состояла из трех отделов: общего этнографического,
антропологического и археологического. Одновременно в Москве
проходил Славянский съезд 1867 г., где выступали ведущие
слависты всех европейских стран. В работе съезда и выставки
активное участие принимали С. М. Соловьев, Ф. И. Буслаев,
М. П. Погодин, В. В. Стасов и др. Материалы выставки затем
были переданы Московскому университету (среди них — кол-
лекции из археологических раскопок древнерусских курганов,
проведенных Д. Я. Самоквасовым, Н. Г. Богословским,
А. С. Гацисским).11
ОЛЕАЭ под руководством А. П. Богданова стало, таким об-
разом, инициатором еще одной новой научно-организационной
формы деятельности в России — публичных научных выставок;
как и уваровские археологические съезды, выставки (в том или
ином масштабе обязательный компонент АС) были исключи-
тельно удачной, емкой и эффективной формой междисци-
плинарного взаимодействия. Они не только знакомили
с последними достижениями науки широкую публику, но и
для исследователей-профессионалов стали конкретным, пред-
метным средством организации развивающейся научной эпи-
стемы, а решение, казалось бы, вполне прикладных (экспози-
ционных) задач требовало более или менее последовательного
применения в работе с материалом определенной парадигмы
(ведь именно при экспозиционной работе в Западной Европе
скандинавские археологи реализовали, а затем и сформулиро-
вали основы типологического метода).
Московские выставки, в дополнение деятельности столичных
научных обществ, обеспечивали взаимодействие общественного
сознания с последними достижениями гуманитарных, естествен-
нонаучных и технических знаний. В 1872 г. в Москве состоялась
Политехническая выставка, также организованная при актив-
ном участии А. П. Богданова. Она явилась основой для созда-
ния Политехнического музея, который с той поры стал одним
из ведущих научно-просветительных учреждений Москвы. Сева-
стопольский отдел Политехнической выставки экспонировал
коллекцию древностей из раскопок Херсонеса, которые затем
были переданы Московскому археологическому обществу
(затем ставшие основой первого фонда будущего Российского
132
исторического музея). 3 января 1873 г. председателем этого му-
зея был утвержден генерал-адъютант А. А. Зеленой (председа-
тель Севастопольского отдела выставки), а его заместите-
лями (товарищами) — А. С. Уваров и полковник Н. И. Чепе-
левский. Таким образом, выставка 1872 г. дала начало двум
московским музеям — Политехническому и Историческому
(ныне — ГИМ).12
На протяжении 70-х годов под руководством А. П. Богда-
нова велась интенсивная подготовка собственно Антропологи-
ческой выставки. В это время началась деятельность самого
талантливого из учеников Богданова, Д. Н. Анучина; в 1878 г.
он создал экспозицию русской секции антропологического от-
дела Всемирной выставки в Париже; в Москву Анучин доста-
вил интересную коллекцию материалов из раскопок француз-
ских палеолитических памятников. Широкие исследователь-
ские работы в области археологии и связанных с нею наук раз-
вернулись и в России. Хранитель Политехнического музея
А. И. Кельсиев провел антропологические, этнографические и
археологические изыскания на Севере. Раскопки курганов, сбор
археологических и этнографических сведений осуществляли
сотрудники губернских статистических комитетов М. А. Саблин
(Москва), В. А. Ушаков (Ярославль), Н. Г. Богословский
(Новгород). Секретарь нижегородского статистического коми-
тета А. С. Гацисский сообщал ОЛЕАЭ о результатах раскопок
курганов, проведенных крестьянином П. Д. Дружкиным. Кол-
лекции черепов и вещей из скифских, киевских, новгородских,
верхневолжских, белорусских курганов, раскопанных Д. Я. Са-
моквасовым, И. С. Леваковским, Н. А. Поповым и др., экспони-
ровались и обсуждались на выставке.
Антропологическая выставка состоялась в помещении мос-
ковского экзерцисгауза (Манежа) в 1879 г. Она включала
отделы: геолого-палеонтологический, краниологический, фото-
графический, отдел бюстов, масок и манекенов, медико-антро-
пологический, а также этнографический и доисторический.
К выставке были приурочены две научные сессии ОЛЕАЭ, ве-
сенняя и летняя, причем последняя проводилась как Между-
народный конгресс по доисторической археологии и антрополо-
гии. На сессии с докладами выступили Г. Мортилье, вице-ди-
ректор Лионского музея Б. Ж. Шантр, ряд антропологов.
Москва впервые получила признание как один из научных
центров доисторической археологии.
Между тем эту археологию необходимо было создавать.
Наряду с организационными, эта задача оставалась главной
для всего «уваровского периода» развития российской архео-
логии, особенно для позднего его этапа (1871 —1884).
Новая проблематика археологии, со времен К. М. Бэра про-
пагандировавшаяся естественниками, встречала далеко не еди-
нодушное сочувствие у ведущих гуманитаров. В 1873 г.
133
Ф. И. Буслаев раздраженно откликнулся на дарвинистские
построения в области первобытной истории. Публикуя в «Рус-
ском вестнике» статью с характерным названием «Догадки и
мечтания о первобытном человечестве», он писал: «Какой-то
зверь из передних лап выработал себе руки, стал точить себе
камни и случайно открыл секрет, как добывать огонь трением
и сверлением, после того стал мастером и из хромоногого
калеки очутился шаманом и жрецом... Читатель видит самг
до какой степени вся эта пустопорожняя игра в первобытного
человека далека от точного метода положительных наук».
Пройдет двадцать лет напряженной работы археологов и
многие из положений о первобытности, подкрепленные всем
комплексом естественнонаучных данных, станет труднее оспа-
ривать, но историки, например, в лице В. М. Флоринского
(«Первобытные славяне», 1893), будут сетовать, что археоло-
гия «теряет связь с историей и с жизнью... внедрилась в чуж-
дые ей области антропологии, геологии и палеонтологии» и
стремится представить исторический процесс древности
«без прямого отношения к ныне живущим племенам».13 Этно-
логический подход рассматривался здесь не как развитие эво-
люционного, а исключительно как альтернатива ему.
Подобные взгляды были весьма влиятельными, однако на-
звать их господствующими нельзя. Новая методология проби-
вала себе дорогу в различных областях гуманитарных знаний:
в 1883 г. вышла книга известного русского экономиста Н. И. Зи-
бера «Очерки первобытной экономической культуры», где по-
следовательно излагались положения Маркса и Энгельса; исто-
рик и этнограф М. М. Ковалевский развивал в своих трудах
эволюционистские и историко-материалистические взгляды;
прогрессивные методологические позиции воплощены в много-
гранной научной деятельности Д. Н. Анучина.
Только с позиций новой, эволюционистской методологии
можно было ставить и решать основные конкретно-исторические
проблемы первобытной археологии России. В общем виде они
были сформулированы в статьях и выступлениях К. М. Бэра.
В 1869 г., во время I Археологического съезда в Москве, с рус-
скими материалами ознакомился й. Я. Ворсо. В 1874 г. в «Вест-
нике древнего русского искусства» он опубликовал статью
«Расселения и древнейшие культурные сношения России и
Скандинавского Севера». Опираясь на известное сходство при-
родных условий, Ворсо предполагал одновременное, т. е. срав-
нительно позднее, заселение территории Скандинавии и Рус-
ской равнины, из чего следовало заключение о том, что в Рос-
сии палеолитических памятников быть не могло.
Однако ко времени публикации этой статьи они уже были
открыты. Целенаправленный поиск каменного века в России
начался еще в середине 1860-х годов — первоначально на окра-
инах страны, где и были получены первые результаты.
134
В 1864 г. петербургский географ Н. Ф. Бутенев в «Записках
Русского географического общества» опубликовал статью «Не-
которые соображения о первобытных жителях Северной Рос-
сии, по найденным остаткам их быта», основанную на мате-
риалах коллекции, собранной автором в Олонецкой губернии.
Находки с карельских стоянок были доставлены Бутеневым
в Этнографический музей Петербургской Академии наук.
Это была первая отечественная коллекция каменных орудий,
найденных на территории России; подобные к тому времени
имелись только в Виленском и Гельсингфорском музеях.14
Памятниками каменного века в Карелии, кроме Н. Ф. Бу-
тенева, интересовался ориенталист П. И. Лерх (в 1860-е годы
появились его публикации в «Известиях РАО» и в «Олонецких
губернских ведомостях»).
В 1870-е годы петербургские ученые начинают проводить
более систематические работы на Севере. Сотрудник основан-
ного Бэром Зоологического музея И. С. Поляков в 1871 г.
предпринял комплексное, этнографо-антрополого-археологиче-
ское обследование юго-востока Олонецкой губернии. Им был
зафиксирован ряд местонахождений (на р. Оште, Кен-озере,
Свином озере, Кумбас-озере) и сделаны ценные наблюдения:
о преимущественном использовании сланца (который обраба-
тывали «на месте отбивкою и шлифовкою, облегчая себе этот
труд пилкою камней более мягких пород»), о большом значе-
нии в условиях неолита Карелии рыболовства. Культурный и
хозяйственный облик древнего населения Карелии был им обри-
сован вполне достоверно.
Позднее работы на Севере продолжили московские архео-
логи А. И. Кельсиев и Н. К. Зенгер. Они обследовали Зимний
берег Белого моря, между Двиной и мысом Вороновым.
На Антропологической выставке 1879 г. была представлена
собранная здесь коллекция из 160 орудий (в том числе 148 на-
конечников и 1 кремневое изображение тюленя — одно из пер-
вых в России произведений искусства каменного века). В неко-
торых обследованных местонахождениях А. С. Уваров позднее
признал неолитические мастерские по производству кремневых
орудий (подобные же были открыты к началу 1880-х годов
на Волге под Казанью, на оз. Нерехотском в Костромской губ.
и в Крыму).
Одновременно с исследованием неолитических памятников
Русского Севера началось изучение каменного века на запад-
ной окраине Российской империи. В 1871 г. польский археолог
граф Ян Завиша, основатель журнала «Wladomosci Archeolo-
giczne», начал многолетние раскопки Ойцовских пещер
под Краковом. Самая знаменитая из них, Мамонтовая, содер-
жала отложения палеолитической эпохи (был открыт древний
очаг, найдено около 2 тыс. кремневых орудий, нуклеусы —
«ядрища», с которых скалывали кремневые отщепы, обломки
135
бивней мамонта, кости пещерного медведя, северного оленя
и др.). Мадленские орудия были обнаружены также в Вершов-
ской пещере, в других пещерах исследованы неолитические
слои с кремнем и керамикой.
Восток страны включился в сферу изучения каменного века
в то же самое время. В 1871 г. при строительстве госпиталя
в Иркутске на глубине свыше 2 м были найдены кремневые
наконечники, кольца, шары и другие изделия из мамонтовых
бивней, кости других животных. Место находки исследовали
палеонтолог И. Д. Черский и геолог А. Г. Чекановский. Иркут-
ская находка стала первым памятником отечественного палео-
лита, подвергнутым комплексному научному изучению. В 1875 г.
И. Д. Черский обследовал Нижнеудинскую пещеру, в 1878 г.—
пещеры на р. Селенге. В этот период началось формирование
первобытного раздела сибирской археологии.
Исключительно важным было и то обстоятельство, что па-
мятники каменного века, открывавшиеся на отдаленных
окраинах Российской империи, относились при этом к разно-
временным, крайним в хронологическом диапазоне его эпо-
хам: карельские стоянки — неолит («новокаменный век»,
по современным датировкам VI—III тыс. до н. э.), сибирские и
польские — палеолит («древнекаменный век», от 15—20 и более
тыс. лет тому назад). На всей территории страны предстояло
не только определить наличие местонахождений памятников
каменного века, но и освоить хотя бы первичную его перио-
дизацию.
В южных районах европейской части страны памятники
палеолита были открыты в 1873 г., когда у с. Гонцы Полтав-
ской губернии местный землевладелец Г. С. Кирьянов собрал
кремневые орудия, привлекшие внимание геолога К. М. Феофи-
лактова, проф. Киевского университета. Он провел тщательное
систематическое исследование условий находки. Как писал
впоследствии А. С. Уваров, «достоверность находки в дилюви-
альном слое подтверждается личным наблюдением сведущего
геолога».
Позднее раскопки стоянки у с. Гонцы провел Ф. И. Камин-
ский, доложивший о них на III АС в Киеве. Его работы, как и
исследования Феофилактова, отличались тщательностью стра-
тиграфических наблюдений, пристальным вниманием к фауне.
Палеолитические местонахождения были открыты еще в шести
пунктах Полтавской губернии.
Поиском памятников каменного века занялся и основопо-
ложник украинской археологии Владимир Бонифатьевич Анто-
нович (1830—1908). Естественник (врач) по образованию,
он затем закончил историко-филологический факультет и
с 1870 г. преподавал всеобщую историю в Киевском универси-
тете. При этом Антонович деятельно и продуктивно занимался
археологией и историей Киева и Украины в целом. Раскопки
136
курганов, изучение кладов, составление археологических карт,
сбор источников по истории Киева XIV—XVII вв.— эти направ-
ления его деятельности сочетались с большой организационной
работой.15 В 1876 г. Антонович начал поиск палеолитических
памятников в окрестностях Киева, исследовал Кирилловские
пещеры. Появились первые данные о неолитических «кухонных
кучах» днепровского побережья, содержавших раковины реч-
ных моллюсков, кости рыб, керамику и каменные орудия. Позд-
нее (в 1893 г.) была обнаружена знаменитая Кирилловская па-
леолитическая стоянка, которую под руководством В. Б. Анто-
новича исследовал В. В. Хвойка.
Характерной особенностью работ по изучению каменного
века на окраинах страны — в Сибири и Польше, на Русском
Севере и на Украине — было обязательное объединение архео-
логов и естественников — геологов, зоологов. Приступая к по-
иску палеолитических памятников в центре и в европейской
части России, А. С. Уваров в полной мере учитывал это обстоя-
тельство.
В 1877 г. в уваровской усадьбе в с. Карачарово под Муро-
мом весенним половодьем был обнажен слой с палеолитиче-
скими кремнями и костями животных. Проведя первичное об-
следование, А. С. Уваров пригласил в Карачарово В. Б. Анто-
новича, И. С. Полякова и В. В. Докучаева проверить находку
и «присутствовать при дальнейшем исследовании той же мест-
ности» 16 (подобные научные коллективы, объединявшие архео-
логов, геологов, зоологов, создавали в 1830—1840-х годах ан-
глийские ученые для исследования палеолитических пещер
Британии).
Так была изучена Карачаровская палеолитическая стоянка.
Ее геологическую характеристику дал выдающийся русский
естествоиспытатель Василий Васильевич Докучаев (1846—
1903), основоположник генетического почвоведения и учения
о географических зонах. После первых работ с Уваровым До-
кучаев занялся активным поиском и исследованием памятни-
ков каменного века в бассейне Оки, открыл ряд неолитических
стоянок.
Карачаровская стоянка позволила А. С. Уварову отвергнуть
выдвинутое Ворсо «ошибочное положение о необитаемости
Европейской России в палеолитическую эпоху». Начало заселе-
ния России было отнесено к «периоду мамонта и мамонтовой
фауны», как определил эту эпоху, в соответствии с периодиза-
цией Э. Ларте, автор первой отечественной монографии о «ка-
менном периоде России».
Работы в Карачарове продолжались с 1877 по 1879 г.
По завершении их И. С. Поляков приступил к исследованию
памятника, занимающего центральное положение в палеолите
Русской равнины,— местонахождения в Костенках (в советское
время стоянка Костенки I была названа именем Полякова).
137
Известные еще с конца XVII в., Костенки в 1760-х годах
заинтересовали петербургского академика С. Г. Гмелина, кото-
рый провел здесь раскопки с палеонтологическими целями: он
правильно определил «останки боевых слонов» как кости ма-
тонтов, однако никаких следов человеческой деятельности
не обнаружил. Палеолитический характер костенковских место-
нахождений в 1879 г. установил И. С. Поляков. В 1881 г. по по-
ручению Исторического музея раскопки в Костенках продол-
жил А. И. Кельсиев. Его материалы были опубликованы
в 1883 г. в «Древностях» МАО, в статье «Палеолитические ку-
хонные остатки в с. Костенках».
Развитие работ по палеолиту привело в России, как и в За-
падной Европе, к открытию нового хронологического горизонта
памятников каменного века. В 1879 г. молодой исследователь
К. С. Мережковский приступил к поиску палеолитических ме-
стонахождений в Крыму. Он обследовал ряд пещер, навесов и
стоянок, собрал внушительную коллекцию каменных орудий.
Наряду с палеолитическими памятниками (Сюрень I, II, Вол-
чий грот) Мережковский обнаружил открытые стоянки, на ко-
торых были найдены «особенного рода маленькие орудия тре-
угольной или трапециедальной формы... Этот тип нигде
до сих пор не был найден в таком изобилии». Первым в рус-
ской литературе Мережковский описал микролиты мезолити-
ческой эпохи (их открытие во Франции приходится на те же
1870-е годы). Сравнив крымские микролиты с найденными
в Польше и в Дании, Уваров совершенно правильно отнес их
к «переходной эпохе» отделяющей палеолит от неолита. Рус-
ская археология конца 1870 — начала 1880-х годов по актуаль-
ности и значимости своих открытий и выводов сравнялась с за-
падноевропейской.
Памятники неолита в европейской части России были от-
крыты в эти же годы; впрочем, их сравнительная близость
во времени, а потому — многочисленность и доступность место-
нахождений обусловила проявление интереса к неолитическим
находкам значительно раньше, вероятно, по мере распростра-
нения естественнонаучных знаний.17 Во всяком случае, появи-
лись достаточно далекие от науки люди, интересовавшиеся
изделиями «новокаменного века». Так, некий муромский купец
собрал целую коллекцию каменных орудий, которую в 1877 г.
приобрел судебный следователь П. П. Кудрявцев. В свою оче-
редь он начал поиск новых местонахождений на берегах Оки и
открыл ряд стоянок (собранная Кудрявцевым коллекция экспо-
нировалась на Антропологической выставке 1879 г.). В 1877 г.
обследование берегов Оки провел князь Л. С. Голицын. Его под-
толкнули к этому находки, сделанные при строительных рабо-
тах в его усадьбе. Голицын обратил внимание на особую топо-
графию дюнных стоянок и выступил с докладом о них на засе-
дании Владимирского статистического комитета.
138
Через год изучением геологической конструкции Окского
бассейна и топографией археологических памятников занялся
В. В. Докучаев. Опираясь на результаты работ Кудрявцева,
Голицына, Добрынкина и других краеведов, он провел система-
тическое исследование геологических условий, топографии стоя-
нок, фаунистического и археологического материалов. Резуль-
таты обследования были доложены в Петербургском обществе
естествоиспытателей, а затем опубликованы в трудах В. В. До-
кучаева «Доисторический человек Окских дюн» и «Археология
России».
Одновременно с В. В. Докучаевым к изучению неолита обра-
тился другой крупный петербургский ученый-естественник —
один из основоположников отечественной геологической науки,
профессор Петербургского университета Александр Александро-
вич Иностранцев (1843—1919). Он занялся исследованием
местонахождений на южном берегу Ладожского озера,
близ г. Новая Ладога. Еще в 1731 г. здесь при строительстве
Ладожского канала находили-каменные орудия, зафиксирован-
ные С. Г. Гмелиным. В 1866 г. при прокладке нового Ладож-
ского канала вновь были найдены кости животных, а затем и
орудия. А. А. Иностранцев организовал планомерное комплекс-
ное исследование сложных многослойных памятников, содер-
жавших слои каменного — раннего железного века, серию захо-
ронений, изделия из дерева (в их числе долбленую лодку).
В изучении и обработке материала приняли участие антропо-
логи, зоологи, химики — А. П. Богданов, Д. Н. Анучин, А. А. Ти-
хомиров, Акинкин, Глинка, И. Ф. Шмальгаузен. К 1879 г.
работы были завершены. Опубликованная в 1882 г. монография
А. А. Иностранцева «Доисторический человек побережья Ла-
дожского озера» и более ста лет спустя является прекрасным
образцом научного труда.
Естественнонаучный аспект исследований этих лет не огра-
ничивался решением прикладных задач: сопричастные к ним
гуманитары стремились поставить перед антропологами, зооло-
гами, геологами вопросы, раскрывающие определенные стороны
собственно исторического процесса. Так, обобщая результаты
краниологических определений черепов, произведенных
А. П. Богдановым по материалам ладожских стоянок А. А. Ино-
странцева (там были найдены «долихоцефальные» черепа, отли-
чающиеся от известных к тому времени «брахицефальных»,
характерных для памятников к востоку и югу от Москвы),
А. С. Уваров писал: «Эти люди неолитической эпохи не были
ни монгольского, ни финского, ни славянского племени.
Далее идти к точному определению их народности я считаю
невозможным до тех пор, пока не будет доказано вполне науч-
ным образом, не только к какому времени относятся различные
погребальные обряды, встречающиеся в наших курганах,
но, в особенности, сколько протекло столетий между неолитиче-
139
скою эпохою и первыми воздвигнутыми курганами» (курсив
наш.— Г. Л.). Выделенные курсивом слова были адресованы
исследователям, во-первых, славянской археологии, во-вторых,.
бронзового (медного) и раннего железного веков, памятники
которых еще предстояло выявить, в отличие от славяно-русских
(давших, в частности, Богданову массовый краниологический
материал для сравнения).18
Первые шаги в поиске этих групп древностей уже были сде-
ланы. К 1880 г. в русскую науку вошли два памятника, ставшие
эпонимными для культур, сменяющих неолитические в лесной
зоне: Волосово и Фатьяново.
Волосовская стоянка напротив г. Мурома, на берегу р. Оки
была открыта В. В. Докучаевым в 1878 г.; затем она была ис-
следована А. С. Уваровым. В изучении волосовских материалов
приняли участие также И. С. Поляков, А. П. Богданов,.
А. А. Тихомиров (фаунистические определения и антропологи-
ческий анализ костяков из открытых Уваровым погребений).
Современные исследователи установили энеолитический
возраст волосовской культуры: середина III — начало II тыс.
до н. э.; к неолиту относится непосредственно предшествующая
ей «протоволосовская культура».19 Первооткрыватели Волосова,
считая его неолитическим памятником, обратили внимание
на сравнительно поздний характер культуры, в которой «гон-
чарное искусство, пилка и шлифовка каменных орудий и обра-
ботка костяных предметов улучшились до... замечательной сте-
пени...». Были сделаны и другие наблюдения общего харак-
тера: сравнивая керамику окских и северных стоянок, Уваров
пришел к выводу, что «узор из ямочек принадлежит к отличи-
тельным признакам гончарных изделий неолитической эпохи».
В рамках будущего «ямочно-гребенчатого неолита» намеча-
лись первые общности, выделялись памятники, где «даже форма
наконечников вполне одинакова, чем подтверждается еще яснее
как единство племени, так и единство эпохи в изготовлении
этих орудий, а затем и всех остальных предметов»20 (курсив
наш.— Г. Л.). В этом частном замечании этнологическая пара-
дигма (культура = этнос) совмещена с эволюционистской
(форма орудий=эпоха), и такое совмещение, с точки зрения
последующего развития теоретических взглядов археологов,
было весьма перспективным.
Фатьяновский могильник стал известен в 1873 г., когда зна-
менитый капиталист и меценат С. И. Мамонтов подарил
Московскому археологическому обществу несколько черепов,
глиняных сосудов и каменных орудий, собранных инженером
Андионом при работах в гравийном карьере близ ст. Уткино
Ярославско-Вологодской железной дороги. МАО первоначально
поручило провести исследования места находок на Фатьянов-
ском холме Андиону, но, не удовлетворенное его работой, рас-
копки у д. Фатьяново Общество провело силами А. С. Уварова,
140
В. Б. Антоновича и Е. П. Дьяконенко в 1875 г. (позднее здесь
работали А. А. Ивановский и И. С. Поляков). Фатьяновские
черепа, диоритовые топоры, шарообразные сосуды экспонирова-
лись на Антропологической выставке 1879 г.21
Энеолитический характер памятников был установлен по на-
ходкам медных изделий и следов окиси меди (анализ металла
осуществил В. И. Виноградов). Был сделан совершенно пра-
вильный вывод о существовании Фатьянова «в конце каменного
периода и даже при первом начале бронзового века... когда
стали заноситься сюда изделия уже новой эпохи, но народы,
которые принесли с собою эти новые металлические изделия,
не успели еще как вновь появившиеся выходцы повлиять на из-
менения обычаев у прежних оседлых обитателей каменного
периода».22 Долихоцефальные фатьяновские черепа резко отли-
чались от местных, брахицефальных: вывод о пришлом про-
исхождении культуры был обоснован в равной мере археоло-
гическим и антропологическим материалом.
К 1880 г. общие контуры 'первобытной археологии России
были намечены: выявлены и изучены первые палеолитические
памятники, в том числе вовлечено в научный оборот классиче-
ское местонахождение в Костенках; зафиксированы первые
стоянки с микролитическими орудиями (в открытии мезолита
Россия встала вровень с археологией самых передовых запад-
ноевропейских стран); определен облик неолита двух больших
культурно-исторических областей в лесной зоне — Волго-Ок-
ского междуречья и Онежского озера — Белого моря; найдены
эпонимные памятники энеолитической волосовской культуры и
фатьяновской культуры круга среднеевропейских «боевых то-
поров», связанного с древней индоевропейской этнической груп-
пировкой. В течение 15—10 лет российская археология в изу-
чении первобытности преодолела отставание от западноевропей-
ской, исчислявшееся в три десятилетия.
Правда, в дальнейшем развитие первобытной археологии
вновь резко замедлилось. Не случайно в 1881 г. А. С. Уваров
предпослал своей обобщающей монографии «Археология Рос-
сии. Каменный период» грустный эпиграф из русского фоль-
клора: «Кто в поле жив человек — отзовися».
Резко изменились внешние, общественно-политические усло-
вия, в которых приходилось действовать «ученой дружине»
1870-х годов. Залогом успешного решения задач, стоявших
перед первобытной археологией, было, как и в Западной Ев-
ропе, объединение сил археологов и ученых-естественников.
Неформальный коллектив исследователей, сложившийся
в 1870-е годы, мог обеспечить успех начального этапа работ,
что и произошло. Однако для закрепления этого успеха,
для планомерного развития первобытной археологии требова-
лось организационное оформление научного сотрудничества
естественников и гуманитаров.
141
Предпосылки для такого сотрудничества имелись: в Петер-
бурге— Русское географическое общество, Общество естество-
испытателей, в Москве — ОЛЕАЭ. Эти общества были тесно
связаны с Петербургским и Московским университетами, орга-
низационная структура которых способствовала взаимодействию
гуманитарных и естественных наук. Однако собственная орга-
низационная структура российской археологии ни в Петер-
бурге, ни даже в Москве не смыкалась с университетской. На-
учные связи с университетами и Академией наук во многом за-
висели от личной инициативы руководителей АК, РАО и МАО,
от их идейно-политических взглядов, отношений с властями
предержащими и в целом — от внешних условий, прежде всего
условий развития культуры господствующего класса царской
России. Организационная система археологии, сложившаяся
в течение «уваровского периода», функционировала под дейст-
вием сложных, противоречивых, нередко взаимоисключающих
факторов.
2. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ АК И РАО.
КЛАССИЧЕСКАЯ, СКИФСКАЯ, СЛАВЯНСКАЯ,
ВОСТОЧНАЯ АРХЕОЛОГИЯ В ПЕТЕРБУРГЕ
Петербургские научные силы, активно участвовавшие в раз-
витии первобытной археологии 1860—1870-х годов, принадле-
жали главным образом Академии наук и Петербургскому уни-
верситету. Собственно археологические учреждения столицы,
Археологическая комиссия и Русское археологическое обще-
ство в целом держались в стороне от этого внезапно возникшего
течения, оставаясь в русле сложившихся уже разделов архео-
логии, воплощенных и в организационной структуре Эрмитажа
и РАО.
Классическая археология в России к этому времени прошла
почти вековой путь развития. Наряду с «Древностями Боспора
Киммерийского», которые, по выражению М. И. Ростовцева,
стали памятником акад. Л. Э. Стефани,23 вышли другие обоб-
щающие работы, посвященные древностям Пантикапея (книги
Г. И. Спасского, П. П. Сабатье), Херсонеса Таврического (ис-
следование Б. В. Кёне). Известный ориенталист В. В. Григорьев
опубликовал историко-археологическое исследование «Цари
Боспора Киммерийского» (1851).24
Археологическая комиссия стремилась прежде всего обеспе-
чить высокий научный уровень раскопок причерноморских па-
мятников. Руководство было поручено (от имени Археологиче-
ской комиссии) директорам Керченского музея А. Е. Люценко,
затем С. Веребрюсову, Ф. И. Гроссу. Совместно с ними рабо-
тали члены АК В. Г. Тизенгаузен, Н. П. Кондаков и другие
петербургские ученые.
142
Наиболее ярким событием в классической археологии этих
лет стало открытие, осуществленное одним из крупнейших
деятелей русской культуры Владимиром Васильевичем Стасо-
вым (1824—1906). Художественный и музыкальный критик,
историк искусства, видный деятель общественного движения,
В. В. Стасов внес заметный вклад и в археологию, и в славян-
скую этнографию.25 Член РАО с 1861 г., он возглавил создан-
ное в 1864 г. этнографическое отделение Общества, был редак-
тором «Известий РАО». В 1872 г. В. В. Стасов исследовал ряд
погребальных сооружений пантикапейского некрополя. В одной
из гробниц были обнаружены прекрасной сохранности росписи
со сценой конного боя. Вооружение, одежда, снаряжение вои-
нов подтверждали и дополняли курганные находки, помогали
воссоздать живую и яркую картину жизни припонтийских сте-
пей. Открытие Стасова вызвало целую волну публикаций,
тридцать лет спустя завершившихся монументальным исследо-
ванием М. И. Ростовцева «Античная декоративная живопись
на юге России».26
В целом работы на юге приобретали все более организован-
ный и целенаправленный характер. Продолжая исследования
в Керчи, А. Е. Люценко, Н. П. Кондаков, С. Веребрюсов
в 1876—1878 гг. развернули работы по изучению некрополя
древнегреческого Нимфея. Несмотря на все потери, понесен-
ные в результате хищнических раскопок начала XIX в., на про-
должавшуюся деятельность керченских «счастливчиков» (кла-
доискателей), в итоге раскопок в Керчи, по мнению М. И. Ро-
стовцева, «некрополь Пантикапея надо считать расследованным
так полно и подробно, как, может быть, ни один из некрополей
других античных городов, не исключая даже некрополей глав-
нейших центров античной культуры — Афин, Спарты, Алексан-
дрии, Антиохии, Пергама, Милета, Эфеса и др., даже Рима,
где раскопки производились столетиями»27 (курсив наш.—
Г. Л.). Это мнение крупнейшего знатока античности свидетель-
ствует, что не только в области доисторической (первобытной),
но и классической (античной) археологии русская наука, на-
чиная с 1870-х годов, выходила на передовые исследователь-
ские рубежи, и полученные ею результаты приобретали выдаю-
щееся, мировое культурно-историческое значение. Некрополь
Пантикапеи — Боспора стал первоклассным источником, охва-
тывающим эпоху с конца VI в. до н. э. и до VI в. н. э. Наибо-
лее ценные его материалы, которые позднее стали базой
для масштабных культурно-исторических обобщений, поступили
в Эрмитаж (ныне хранятся в Золотой кладовой ГЭ). Следует
отдать должное в создании этого фонда петербургской Архео-
логической комиссии.
Вплоть до 1888 г. новые находки получали квалифицирован-
ное и подробное описание в публикациях Л. Э. Стефани, в оче-
редных выпусках ОАК. Позднее руководство археологическими
143
изысканиями в области античности сосредоточилось в руках
Василия Васильевича Латышева (1855—1921), впоследствии
академика (с 1901 г.), крупнейшего дореволюционного и совет-
ского специалиста по истории, археологии и источниковедению
античного Причерноморья. В 1885 г. РАО начало публикацию
латышевского свода античных надписей северного побережья
Понта Эвксинского.28
Однако главным вкладом России в развитие археологии
античного мира стало создание на базе классической архео-
логии ее самостоятельного скифского (а позднее скифо-сармат-
ского) раздела. Исторически связанные с эллинско-припонтий-
скими, скифские древности и исследовались в едином контексте
с ними, в единой организационной системе и одним кругом ис-
следователей.
Основы скифской археологии были заложены И. Е. Забели-
ным, который не только ввел в науку Чертомлык, Большую
Близницу и другие раскопанные им памятники, но и объединил
в «Древностях Геродотовой Скифии» результаты всех предше-
ствующих раскопок. В 1870-е годы археологи Керченского му-
зея, под эгидой и при участии АК, продолжали исследование
скифских курганов. Среди раскопанных в это время памятни-
ков наибольший интерес представляли Нимфейские и Семи-
братние курганы.
В составе нимфейского некрополя, исследованного в 1876—
1878 гг. А. Е. Люценко, Н. П. Кондаковым и С. Веребрюсовым,
помимо древнегреческих, находились погребения эллинизиро-
ванной скифской знати. Монументальные насыпи содержали
каменные гробницы с деревянными саркофагами, украшенными^
резьбой и инкрустацией. Погребения, с наборами скифского и
греческого вооружения, бронзовой и чернолаковой греческой
посудой, сопровождались многочисленными захоронениями ко-
ней. Сходный обряд был обнаружен и в Семибратних курганах
в низовьях Кубани, исследованных в 1875—1878 гг. В. Г. Ти-
зенгаузеном. В огромных (до 18 м высоты) насыпях находи-
лись гробницы из сырцового кирпича с погребениями коней
в полной сбруе (иногда — в отдельной могиле). Знатные скифы
были похоронены с кожаными панцирями и другим вооруже-
нием, наборами пиршественной посуды, великолепными золо-
тыми украшениями; не все могилы одинаково сохранились;
в одной из них найден такой же саркофаг, как в Нимфее,
в другой — скелет, усыпанный золотыми бляшками, лежал
на особом помосте.
Новые находки усиливали интерес к проблеме скифо-эллин-
ских отношений, глубине взаимодействия скифской и эллинской
культур, что впервые стало предметом обсуждения уже после
раскопок Большой Близницы. Особое внимание уделялось рай-
ону, где это взаимодействие было наиболее интенсивным — Та-
манскому полуострову. Начиная с 1868 г. здесь вел исследова-
144
ния В. Г. Тизенгаузен; в 1870 г. И. Е. Забелин предпринял
поиск остатков крупнейшего греческого поселения — древней
Фанагории.
Расширялась и уточнялась не только география скифо-сар-
матских древностей. В 1864 г. при строительных работах в Но-
вочеркасске был разрушен курган Хохлач. Вещи, поступившие
оттуда в АК, вошли в науку под названием Новочеркасского
клада. Они составляли роскошное убранство сарматской
царицы: диадема, шейная гривна, спиральные браслеты и дру-
гие изделия из золота с инкрустацией гранатом и стеклом
представляли собой новый этап «звериного стиля» и относи-
лись к новой исторической эпохе — первым векам нашей эры,
времени господства сарматов Причерноморья.
По мере того как степные курганы создавали все более
насыщенную материальную картину древней жизни Причерно-
морья, возрастало стремление связать эту картину с историче-
скими источниками. В разработке скифской проблематики, на-
чиная еще с 1840-х годов, все-более активно участвовали исто-
рики: московский проф. Н. И. Надеждин, одесский медиевист
Ф. К. Брун. Работа Бруна «Опыт соглашения противуполож-
ных мнений о Геродотовой Скифии и смежных с нею землях»
(СПб., 1869) в 1873 г. была переведена на французский язык и
издана в Петербурге с целью познакомить зарубежных ученых
с суждениями автора по поводу дискуссионных вопросов, вы-
зывавших полемику как среди русских, так и западноевропей-
ских исследователей. Одновременно в Петербурге вышел
(на немецком языке) очерк К. М. Бэра «Исторические вопросы,
разрешаемые с помощью естественных наук», по мнению совре-
менного исследователя, «составивший заметный вклад в исто-
рию изучения Скифского рассказа Геродота». С 1879 г, публи-
ковалась серия исследований проф. Киевского, а затем Казан-
ского университета Ф. Г. Мищенко, переводчика Геродота, Фу-
кидида, Полибия, Демосфена, охватившего практически все
стороны изучения IV книги «Истории» Геродота. Скифология
в России к началу 1880-х годов обрела прочную научную
основу.29
Классическая археология (составной частью которой высту-
пала скифология), опиравшаяся на развернутый, устойчивый и
освоенный «образованным обществом», вплоть до гимназиче-
ских классов, корпус базовых знаний «классического ком-
плекса» (включая в качестве стандартной культурной нормы
знание латыни и греческого, основ классической филологии,
древней литературы, истории), уже в силу этой сравнительной
общедоступности своих результатов пользовалась преимущест-
венным общественным вниманием и престижем. Ее достижения
и открытия, будь то руины эллинских полисов, статуи богов и
муз, вазы с росписями на мифологические сюжеты, монеты эл-
линистических царей или римских императоров, органично и
Ю Заказ № 9
145
глубоко входили в нормативный фонд культуры российского
общества, одновременно усиливая и утверждая авторитет клас-
сического начала, но притом и формируя археологический ас-
пект гуманитарного знания, выражая феномен своего рода
материализации исторического времени (выступающего в «по-
длинных антиках»). Именно в сфере классической археологии
определялась в качестве культурной нормы позиция археологи-
ческого знания в структуре культуры в целом. Определялся и
алгоритм археологического исследования, логика и последова-
тельность научных задач, имеющих целью ответы на общест-
венно значимые вопросы, которые общество ставило перед исто-
рической наукой и в целом гуманитарной культурой.
Освоение античной историографии, относящейся к Север-
ному Причерноморью, закономерно вело к расширению архео-
логической проблематики. В научное обращение вовлекался
не только Геродот, но и более поздние — эллинистические,
римские, византийские источники. Из «скифской проблемы» вы-
растала проблематика более поздних периодов, «сарматская»
и «готская», непосредственно ведущая к эпохе Великого пересе-
ления народов (V—VI вв.), предшествующей Киевской Руси.
Первыми к разработке этого пласта приступили историки.
В 1874 г. Ф. К. Брун опубликовал в «Записках Академии наук»
в Петербурге большую статью «Черноморские готы и следы их
долгого пребывания в Южной России» — первое фундаменталь-
ное исследование отношений между готами, славянами, римля-
нами, византийцами. Пятнадцать лет спустя эти изыскания
будут завершены Ф. А. Брауном: ему удалось установить про-
исхождение прямых потомков крымских готов — «мариуполь-
ских греков». Позднее появился классический труд Ф. А. Бра-
уна о гото-славянских отношениях.30 «Готская тема», а именно
тема готов в Крыму, неразрывно связана с византийской.
В 1874 г. А. А. Куник исследовал так называемую «Записку
готского топарха», в 1878 г. В. Г. Васильевский — «Житие
Иоанна Готского». Диапазон причерноморской историко-архео-
логической проблематики постепенно расширялся, приближаясь
к русско-византийскому средневековью.31
К этой проблематике естественно примыкала петербургская
ориенталистика, где наиболее заметным и многогранным иссле-
дователем был Василий Васильевич Григорьев (1816—1881),
профессор кафедры истории Востока, а в 1873—1878 гг.— декан
факультета восточных языков Петербургского университета.
На протяжении десятилетий он по существу находился в центре
разносторонней исследовательской работы в области араби-
стики, нумизматики, систематизации письменных источников,
разработки исторических проблем связей России с Востоком.
Вместе с такими авторитетными к тому времени учеными,
как директор Азиатского музея Академии наук Б. А. Дорн
(1805—1881), проф. университета X. Д. Хвольсон (1819—1911),
146
в эти исследования активно включаются ученики В. В. Гри-
горьева— А. Я. Гаркави, В. Р. Розен, Н. И. Веселовский.
Следует особо отметить заслугу В. В. Григорьева в поста-
новке хазарской проблемы, которой были посвящены три его
небольшие работы 1834—1835 гг. По словам крупнейшего со-
ветского исследователя истории и культуры хазар М. И. Арта-
монова, они «в течение долгого времени оставались лучшими и
наиболее полными сводками сведений о хазарах и служили
ряду поколений русских историков основными пособиями
для ознакомления с хазарами и их историей».32 Материалы
арабских источников о хазарах, вслед за В. В. Григорьевым,
опубликовал Б. А. Дорн. Несколько позднее к хазарской
проблематике обратился Ф. К. Брун, посвятивший ей свое вы-
ступление на I АС (1869 г.).33
В 1869 г. Д. А. Хвольсон издал в Петербурге свой труд
«Известия о хазарах, буртасах, болгарах, мадьярах, славянах
и русских Ибн-Даста»— своего рода энциклопедическую сводку
данных о народах Восточной Европы, собранных в 7-й (единст-
венной сохранившейся) книге сочинения арабского автора на-
чала X в. Абу-Али Ахмеда ибн-Омар ибн Русте «Книга драго-
ценных ожерелий». Хазарская проблематика включалась в бо-
лее обширный контекст. К разработке ее приступало новое по-
коление востоковедов. В 1870 г. А. Я. Гаркави (выступивший
на I АС с докладом о границах Хазарии) издал свою сводную
работу «Сказания мусульманских писателей о славянах и рус-
ских», которая на последующие сто лет стала основным источ-
ником для археологов и историков-славистов, когда-либо обра-
щавшихся к сведениям восточных источников.
Обобщая задачи формирующегося в недрах востоковедения
научного направления, связанного с изучением кочевых наро-
дов, в 1875 г. В. В. Григорьев посвятил этой теме специальную
работу «Об отношениях между кочевыми и оседлыми государ-
ствами», по оценке акад. В. В. Бартольда, «одну из лучших
своих статей».34 Россия, писал В. В. Григорьев, не только изна-
чально и на всех этапах своей истории была связана с кочев-
ническими обществами и государствами: скифским и сармат-
ским, хазарским и половецким, монгольским и золотоордын-
ским. Начиная с середины XVI столетия и вплоть до 1864—
1871 гг. в состав Русского государства постепенно вошли со-
зданные на базе тюркско-монгольских кочевнических империй
государства пояса евроазийских степей, а в XIX в.— и Средней
Азии. Изучение истории, культуры, языка, общественных отно-
шений, взаимосвязей народов и стран Европы и Азии, роли
в этой системе кочевнических обществ были научной задачей,
в которой России принадлежал не только приоритет поста-
новки, но и для решения которой российская наука, включая
(в перспективе) археологию, располагала уникальными иссле-
довательскими возможностями.
10*
147
Реализация этих возможностей требовала развития органи-
зационной деятельности ориенталистов. В 1870-е годы началась
работа нового поколения петербургских востоковедов, среди ко-
торых особо должен быть назван Виктор Романович Розен
(1849—1908), на протяжении более чем тридцати лет фактиче-
ски возглавлявший эту отрасль научного знания в Петербурге.
Среди его учеников — блистательная триада академиков —
кавказовед Н. Я. Марр, индианист С. Ф. Ольденбург, исламист
В. В. Бартольд,— ученые, которые вплоть до 1930-х годов на-
правляли развитие целого комплекса гуманитарных дисциплин
(включая археологию) и внесли фундаментальный вклад в со-
здание советской науки. В. Р. Розен, в свою очередь, был уче-
ником крупнейших арабистов Петербурга и германских уни-
верситетов, где он провел год. В 1876 г. в качестве помощника
генерального секретаря он принимал деятельное участие в под-
готовке и проведении III Международного съезда ориентали-
стов в Петербурге. Работая преподавателем факультета восточ-
ных языков в Университете, в 1885 г. В. Р. Розен возглавил
Восточное отделение Русского археологического общества.
По его инициативе в 1886 г. началось издание «Записок Восточ-
ного отделения РАО», которые стали основным и наиболее
авторитетным периодическим изданием в области востоковеде-
ния и восточной археологии.
Новые аспекты собственно археологической проблематики
появились и в университетском преподавании. Это было свя-
зано с исследовательскими интересами первого в Петербург-
ском университете профессора по кафедре теории и истории
искусств А. В. Прахова. В 1880 г. на базе РАО он издал «Зод-
чество древнего Египта» — первое в России исследование, обоб-
щившее результаты египтологической археологии. Книга,
правда, была критически встречена В. В. Стасовым.
Славянская археология, как и классическая, и восточная,
в эти годы, несомненно, в определенной степени испытывала
воздействие бурного прогресса университетской науки. Согласно
уставу 1863 г., на историко-филологическом факультете Петер-
бургского университета, а также в Московском, Казанском и
Харьковском университетах были созданы кафедры славянской
филологии, объединившие изучение славянских языков, литера-
тур, древностей. В Петербурге объединились наиболее крупные
силы славистов. Вопросы славянской истории и культуры в пер-
вые пореформенные годы обрели особое значение, далеко выхо-
дящее за пределы академической научной проблематики.
Мысли об особом пути исторического развития России, двигаясь
по которому она поведет за собой все человечество, развивал
в эти годы вернувшийся из ссылки Ф. М. Достоевский. О сла-
вянах, способных, «как народы германские, романские, англо-
саксонские, быть орудием для развития социальной будущно-
сти человечества», стремящегося к высоким общественным иде-
148
алам, писал в программных документах революционного народ-
ничества П. Л. Лавров. В работах петербургских ученых
Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869, 1871) и В. И. Ла-
манского «Об историческом изучении греко-славянского мира
в Европе» (1871), основывавшихся на «теории культурно-исто-
рических типов», славянские народы рассматривались как оли-
цетворяющие новый, высший тип мировой культуры, что дол-
жно в дальнейшем привести их к объединению и политическому
доминированию в Европе.35
В исторической перспективе панславизм легко переходил
на реакционные охранительские позиции; однако в годы, пред-
шествовавшие новому революционному подъему в России, по-
вышенное внимание к славянскому языку и литературе, куль-
туре и истории было ярением прогрессивным, и не только
в общественном, идейно-политическом, но и прежде всего в на-
учном плане. Блистательное развитие славянской филологии
в эти годы возглавил создатель современного славянского язы-
кознания, основоположник ряда научных школ (казанской, пе-
тербургской, варшавской) И. А. Бодуэн де Куртене (1845—
1929). В «петербургский период» своей деятельности (1868—
1875 гг.) он выдвинул идеи, определяющие для современного
языкознания: о необходимости изучать живые современные
языки и говоры; о преимущественном значении морфологиче-
ских изменений по сравнению с фонетическими; он поставил
теоретические проблемы языкового знака, языковой системы и
структуры, языковых единиц и уровней и др. В его работах
лингвистика в теоретико-методическом отношении резко про-
двинулась вперед по сравнению со всеми другими гуманитар-
ными науками, достигнув рубежей, сохраняющих значение
на протяжении всего XX столетия. Им была разработана пер-
вая научная классификация славянских языков и заложены
основы исторического исследования языкового (а в проекции
на историко-археологические данные и этнического) процесса,,
позднее развитые А. А. Шахматовым.36
Первые опыты систематического использования для рекон-
струкции древнейших этапов истории славянской культуры
данных языка относятся к концу 1870-х годов. Они были сум-
мированы в докторской диссертации А. С. Будиловича «Перво-
бытные славяне в их языке, быте и понятиям по данным лекси-
кальным» (1878—1882). Систематизировав лексику по тема-
тическим рубрикам (метеорологические явления, анатомия^
животный мир, растения, народный быт и пр.), Будилович вы-
делил дославянский, праславянский, древнеславянский и но-
вейший языковые пласты. Лингвисты (в частности, Бодуэн де
Куртене) встретили его работу критически.37 Однако это была
первая целенаправленная попытка исследовать праславянскую
материальную культуру и древнейшую территорию на основе
языковых данных. И тем самым определялись конкретные и
149
новые исследовательские задачи для работ в области славян-
ской археологии.
Большое значение для конкретизации этих задач имели ра-
боты Н. П. Барсова (как и Будилович, он окончил Петербург-
ский университет и затем был профессором Варшавского уни-
верситета). Первое издание его труда «Очерки русской истори-
ческой географии» (1873) вводило в обращение огромный
фактический материал о границах земель и княжеств, о горо-
дах, политических событиях в пределах Руси и соседних славян-
ских земель IX—XIV вв. (эта работа сохраняет свою ценность
до сих пор).38 В историко-географическом плане систематиза-
ция письменных источников достигла в своем роде предела и
дальнейшая детализация исторических построений была воз-
можной теперь лишь с привлечением археологических данных.
Пространство, в котором на протяжении тысячелетий осу-
ществлялась, вплоть до эпохи Киевской Руси, татаро-монголь-
ского разгрома русских княжеств и возрождения древнерусских
городов по мере становления Московского государства, геогра-
фическая основа и арена развития славянской культуры, как и
объем этой культуры (по данным наиболее жизнеспособной и
действенной ее части — языка, словаря, фольклора), в 1870-е
годы выступали в научной литературе как вполне оформленная
целостность. Общие проблемы славянской и русской культуры
на этой, а также широкой литературной базе мирового славя-
новедения разрабатывались в трудах крупнейшего историка и
теоретика мирового фольклора и литературы, профессора Пе-
тербургского университета, акад. А. Н. Веселовского (1838—
1906).
Историческая наука, основанная на анализе письменных
источников славяно-русской истории, в Петербурге этих лет
представлена трудами весьма авторитетного для современников
специалиста, каким был акад. А. А. Куник (1814—1899). Автор
двухтомного, изданного на немецком языке исследования
«Призвание шведских родсов финнами и славянами» (1844—
1845), Куник в отечественной и мировой исторической науке
выступал основоположником «норманнской теории» проис-
хождения Древнерусского государства» точнее же, после началь-
ного этапа освоения проблематики «варяжского вопроса» ис-
следователями и комментаторами летописного древнерусского
текста, петербургскими академиками XVIII в., после острых,
хотя не всегда свободных от политической тенденциозности
дискуссий времен Байера, Миллера, Ломоносова, Шлецера,
именно А. А. Куник дал полную, в основе исчерпывающую
сводку и анализ различных, притом независимых друг от друга
по происхождению, относящихся к теме письменных источни-
ков, их интерпретацию и обобщение. С этого времени «варяж-
ский вопрос» в исторической науке обладает, во-первых, фун-
даментальным корпусом письменных данных (куда, наряду
150
с летописью, западноевропейскими, византийскими и восточ-
ными источниками, входят также данные топонимики, антро-
понимии, языка); во-вторых,— сводом классических положений,
в число которых входит тезис о связи названия «Русь» (через
финское «руотси») с древнешведским «роде» (восходящим к ги-
потетическому общедревнесеверному термину, обозначающему
«гребцов» и засвидетельствованному в шведских надписях
XI в. в форме «рузсь» в значении1 «команда гребного военного
корабля», хотя эта достоверная форма, гиЪ выявлена в источ-
никах спустя 150 лет после публикации трудов А. А. Куника).
Этот термин в первичном значении Куник связывал с одной
из прибрежных областей Средней Швеции (Родслаген), откуда,
по его гипотезе, на восточное побережье Балтики, в Финлян-
дию, а затем в Россию проникали шведские викинги (отсюда
финский этноним «руотси»-«шведы»), а в середине IX в.—
варяжский князь Рюрик с братьями, которые, по летописи,
«пояша по собе всю русь», т. е. сопровождались более или ме-
нее обширным воинским контингентом, обозначавшимся этим
именем. Отсюда (от гипотетического «племени» или иной
группы скандинавского населения) — «русь» в значении кня-
жеской дружины, затем «Русская земля», подчиненная князю,
наконец, после Крещения Руси, собственно этноним («люди
Руския») — линия развития, со времен А. А. Куника и до ис-
хода 1980-х годов прослеживавшаяся несколькими поколениями
ученых в многоэтапной и противоречивой по обстоятельствам
своего развития и реализации, но в конечном итоге научной
дискуссии по «варяжскому вопросу», стремившаяся раскрыть
исторические судьбы древнерусской, восточной ветви славян-
ства, его путь «из варяг в греки», место Древней Руси в станов-
лении Европы, роль и значение Древнерусского государства
в системе связей со Скандинавией и Византией.
С началом деятельности представителя нового поколения
петербургских историков, в дальнейшем академика, авторитет-
нейшего из университетских профессоров В. Г. Васильевского
(1838—1899), основателя школы научного византиноведения
в Петербурге, историческое византиноведение становилось
также одной из сфер разработки этой «славяно-варяго-визан-
тийской» проблематики. В 1870-х годах вышли труды Василь-
евского «Византия и печенеги (1048—1094)» (1872) и «Варяго-
русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и
XII вв.» (1874—1875) и, таким образом, резко расширился
не только состав корпуса письменных источников, но и спектр
проблематики, охватывающей исследование всей системы свя-
зей Византийской империи в эпоху становления и подъема Ки-
евской Руси, равно как и соседних с ней государств и народов.
Весь комплекс славяноведческих дисциплин, включавших
филологию, фольклористику, историческую географию, пись-
менную историю, исследуемых в научных учреждениях Петер-
151
бурга ведущими учеными (прежде всего в Университете и Ака-
демии наук), обеспечивал разработку славяно-русской архео-
логией широкого спектра исследовательских задач:
— определение племенных территорий и времени появления
на них славян (в случае автохтонного, изначального проис-
хождения славянского населения на той или иной территории
следовало бы определить для периода после каменного века
этапы развития славянской культуры; если же появлялись осно-
вания видеть в славянах пришельцев, то предстояло определить
характер отношений с дославянским населением, как, например,
долихоцефальных фатьяновцев — с брахицефальными волосов-
цами);
— уровень развития славянской материальной культуры (сопо-
ставимой с данными языка, систематизируемыми лингвистами);
— погребальные обряды (как область духовной культуры рас-
ширяли возможности сопоставлений с данными языка, фоль-
клора, этнографии);
— культурные, экономические, политические связи (археоло-
гия могла в их изучении учитывать не только данные лингви-
стики и истории, но и близкий по обстоятельствам находок и
методике источниковедения материал нумизматики — многочис-
ленные арабские, западноевропейские и византийские монеты
в кладах или погребальных комплексах, так же, как веществен-
ные находки, особенно выразительные «импорты» из Северной
Европы, легко сопоставимые с публикациями скандинавских ве-
щей, что позволяло раскрыть направленность и динамику отно-
шений восточных славян с Византией, Скандинавией, Западной
Европой, мусульманскими странами).
К решению всего комплекса этих задач славяно-русская
археология начала 1870-х годов была еще не готова — сказы-
валось отсутствие традиции систематического и целенаправлен-
ного изучения славянских древностей. Раскопки Владимирских
курганов, проведенные А. С. Уваровым и П. С. Савельевым
(если не от лица, то хотя бы на глазах РАО), оставались пока
единичным эпизодом. Наиболее квалифицированные силы АК
составляли археологи-античники, занятые к тому же интенсив-
ным развитием скифологии. Слависты университета, как и ори-
енталисты, сосредоточились на успешной разработке языковых
и письменных источников. Фонд источников вещественных
еще предстояло создать.
Русское археологическое общество с достаточной степенью
•ответственности подошло к решению этой неотложной задачи.
После II АС по инициативе РАО в Петербурге началось систе-
матическое изучение древнерусских курганов Северо-Запада.
Лев Константинович Ивановский (1845—1892), ассистент
Медико-хирургической академии, был привлечен РАО к этим
работам в качестве антрополога. Раскопки курганов Северо-
Запада первоначально преследовали строго ограниченную
152
цель — дать краниологический материал для обсуждения одного
из вопросов (о взаимосвязях древнего и современного населе-
ния), поставленных на II АС. Однако полученные находки на-
столько увлекли исследователя, что на протяжении одиннадцати
полевых сезонов (с 1872 по 1885 г.) он почти без перерывов
работал в западных уездах Петербургской губернии (на Ижор-
ском плато).
Всего им было раскопано 5877 курганных насыпей в 127 мо-
гильниках. По объему раскопки Ивановского немногим усту-
пали уваровским. Курганы Ижорского плато дали великолеп-
ный материал XI—XV вв., позволявший проследить эволюцию
курганного обряда от монументальных насыпей с сожжениями
к трупоположениям (в том числе сидячим), а затем — новгород-
ским «жальникам», грунтовым погребениям с валунными огра-
дами. Исключительно разнообразными оказались украшения —
ромбощитковые и многобусинные височные кольца, витые,
пластинчатые и пр. браслеты, ожерелья, подвески, перстни
и т. п. Женский наряд и мужской убор, оружие и орудия
труда — все это позволяло разносторонне и ярко представить
и воссоздать облик и культуру словен новгородских. Особую
ценность этот материал представлял в контексте славянского
взаимодействия с финскими племенами ижорой, карелой,.
водью.
Л. К. Ивановский исследовал также сопки южного При-
ильменья, у д. Коровичино и Марфино.39 Многослойные насыпи
с каменными оградами в основании, кладками внутри, мощ-
ными кострищами, остатками сожжений и костями жертвенных
животных и птиц впервые были раскопаны, описаны в полевом
дневнике, воспроизведены на чертежах систематично, подробно
и четко. Сто лет спустя разрезы «сопок Ивановского» остаются
эталонными примерами выявленной и зафиксированной струк-
туры погребальных памятников Новгородской земли, предшест-
вующих древнерусским курганам.40
Обработать результаты своих раскопок ученый не успел:
многолетняя напряженная полевая работа подорвала его сйлы,
и поступившие в АК материалы лишь в 1896 г. были изданы
А. А. Спицыным. С тех пор они составляют одну из важнейших
частей фонда русских курганных древностей.
Применительно к материалам Ивановского (что было важ-
ной, хотя и одиночной в то время новацией) были произведены
химические анализы бронзовых вещей, результаты которых
в 1883 г. опубликовал горный инженер Д. А. Сабантеев.
Одновременно с работами Ивановского на Ижорском плато
в восточной части Петербургской губернии начал исследования
курганов директор Артиллерийского музея Николай Ефимович
Бранденбург (1839—1903). После разведочных работ 1878—
1879 гг. на р. Кумбите в Южном Приладожье он выступил
в РАО с изложением развернутой программы археологических
153:
исследований в Петербургской, Новгородской, Владимирской,
Тверской и Черниговской губерниях. Наряду с курганами,
он предполагал исследовать места исторических битв, но эта
программа была осуществлена лишь частично. Однако она дала
науке материалы широчайшего хронологического диапазона
(курганы «с окрашенными костяками») эпохи бронзы; кочев-
нические новгородские сопки; приладожские древнерусской
поры).
Первые работы Н. Е. Бранденбург развернул в Прила-
дожье. По масштабам они значительно уступали раскопкам
Уварова и Ивановского, но отличались более тщательной мето-
дикой. С 1878 по 1884 г. Н. Е. Бранденбург исследовал около
150 насыпей. Все они получили детальное и точное описание,
включая не только состав вещевого комплекса и положение
погребений, но и устройство кургана, соотношение в насыпи
захоронений и очагов, положения отдельных вещей и пр.
.При исключительном своеобразии приладожских курганов
(с очагами в основании насыпи, многоярусными погребениями,
богатым инвентарем) данные, полученные Бранденбургом, за-
служивают самой высокой оценки. Курганная культура южного
Прнладожья IX—XII вв. стала едва ли не первой, получившей
развернутую археологическую характеристику; и хотя в число
славянских она не входит, по времени открытия она оказалась
одной из первый культурных общностей, выявленных исследо-
вателями славяно-русской археологии.41
Среди приладожских находок было немало вещей сканди-
навского происхождения — оружие, фибулы, браслеты. Архео-
логические данные приобрели значение одного из источников
по «варяжскому вопросу». Н. Е. Бранденбург обратился к узло-
вому памятнику летописного пути «из варяг в греки» — Старой
Ладоге.42
Приступая к работам, Н. Е. Бранденбург систематизировал
данные письменных источников о древнерусской Ладоге —
третьем по значению городе Новгородской земли IX—XII вв.
после Новгорода и Пскова (по одной из версий «предания
о варягах» — первоначальной столице Рюрика). Бранденбург
составил подробный свод известий скандинавских саг, в ко-
торых Ладога-Альдейгьюборг, начиная с эпических преда-
ний и вплоть до вполне историчных сведений о норвежских
королях — родственниках Ярослава Мудрого, упоминалась не-
однократно.
Ладожская каменная крепость XV—XVI вв. ко временам
Бранденбурга лежала в руинах. Начиная архитектурно-архео-
логические раскопки в 1884 г., он считал эти руины «крепостью
Рюрика». Исследование показало, что это не так. Но именно
Н. Е. Бранденбургу мы обязаны первыми, подробными и тща-
тельными обмерами и фиксацией ладожских каменных стен и
башен (освобожденных от земли) и развалов камней.
'154
Он исследовал также остатки древнерусских храмов Ладоги.
В ближайших ее окрестностях и близ волховских порогов
Бранденбург раскопал несколько сопок, в том числе крупней-
шую из известных памятников этого рода насыпь у д. Ми-
хаила Архангела, с мощным каменным цоколем в основании
и другими сложными архитектурными элементами.43 Ладож-
ские сопки, раскопанные Н. Е. Бранденбургом, дали вещевой
материал, который до 1970 г. практически был единственным
для датировки всей этой категории погребальных памятников..
Наряду с работами Н. Е. Бранденбурга в Ладоге, РАО ор-
ганизовало и другие архитектурно-археологические исследова-
ния. На протяжении 1866—1881 гг. Л. А. Даль занимался изу-
чением укреплений Коломны; Общество немало сделало
для спасения коломенского кремля. В 1868 г. П. И. Савваитов
и И. И. Горностаев обследовали стены Пскова, требовавшие
срочной реставрации. По инициативе С. Г. Строганова, заново,
с учетом строгих археологических требований, была проведена
фиксация Софийского собора в Киеве. В результате этих работ
(под руководством Ф. Г. Солнцева и И. И. Срезневского) были
расчищены фрески с изображениями семьи Ярослава Мудрого.
Издательская деятельность РАО, наряду с периодикой, от-
мечена в этот период публикацией четырех выпусков «Софии
Киевской» (1871—1887), планов, разрезов, мозаик, живописи,
всех предметов древности и старины Софийского собора. Были
изданы также труды А. Н. Оленина, «Труды II АС», начата
подготовительная работа к изданию «Старой Ладоги»
Н. Е. Бранденбурга (осуществлено в 1898 г.).
В основном в 1861 —1881 гг. работа РАО носила организа-
ционный характер: обсуждались конкретные исследовательские
программы и полученные результаты, готовились публикации,
участие в съездах. Общество не занималось теоретико-методи-
ческими проблемами (местом их обсуждения оставались Архео-
логические съезды), не определяло конкретно-исторических на-
правлений (они формировались прежде всего в Университете и
Академии наук), не стремилось к систематическому обобщению
археологических материалов, являвшемуся функцией АК.
В Петербурге первых пореформенных десятилетий шло
успешное развитие обширного комплекса гуманитарных наук.
Концентрация высококвалифицированных специалистов, на про-
тяжении нескольких поколений работавших в Академии наук,
Петербургском университете, Академии художеств, Эрмитаже,
Публичной библиотеке, обеспечила быстрый рост этой области
знаний как в количественном, так и в качественном отношении.
Лингвистика, фольклористика, источниковедение древней, вос-
точной, славянский истории достигли нового методического
уровня, определившего развитие науки в следующем, XX сто-
летии. Выделились устойчивые конкретно-исторические направ-
ления исследований как в области всего комплекса антиковед-
155
ческих дисциплин, так и в новых: скифологии, изучающей пери-
ферию античного мира; ориенталистике, поставившей вопрос
об изучении кочевнических обществ; славистике, вместе с ко-
торой, на базе сравнительного языкознания, развивалось фин-
но-угроведение, а также изучение литовских языков (проблема
балто-славянской общности) и иранистика.
Соотношение этих направлений во многом предопределило
формирующуюся внутреннюю структуру российской археологии,
характер ее новых разделов, создавало методическую и факти-
ческую базу в сфере истории и языкознания — своего рода
организационную «сетку», ячейки которой археология запол-
няла своими материалами. Этот процесс развивался с извест-
ной неравномерностью. В области классической археологии
петербургская наука к середине XIX в. достигла общеевропей-
ского уровня и вела исследования мирового значения. Выделе-
ние скифологии в составе комплекса антиковедческих дисцип-
лин— несомненная научная заслуга археологов России. К на-
чалу 1870-х годов были сделаны первые фундаментальные
обобщения, показавшие значение археологических данных
как исторических источников для этой новой отрасли. Ориен-
талистика (кроме продолжавшейся систематизации огромного
нумизматического материала в петербургских собраниях)
выдвинула ряд принципиально новых исследовательских задач,
к решению которых, однако, археологи еще не приступали.
Славяно-русская археология шла пока что по пути накопления,
добиваясь при этом резкого количественного увеличения мате-
риалов, но в методическом отношении далеко отставая
как от лингвистики, так и от письменной истории. Наконец,
первобытная археология развивалась на периферии организа-
ционной структуры АК — Эрмитаж — РАО, с опорой на естест-
веннонаучные общества, связанные с Университетом.
В этих условиях особую остроту приобретал вопрос про-
фессиональной подготовки археологов. В 1877 г. в Петербурге
был создан Археологический институт, который возглавил
Н. В. Калачев. АП, однако, лишь частично решал задачу обу-
чения квалифицированных специалистов. Он был расчитан,
главным образом, на специализацию выпускников университе-
тов (историко-филологического факультета) и получивших
там базисную подготовку в области археологии (античной,
преподававшейся на кафедрах теории и истории искусств, и
славянских древностей — на кафедрах славянской филологии,
т. е. традиционных уже разделов «классической» и «националь-
ной» археологии). Собственно археологические дисциплины
в структуре преподавания занимали лишь второстепенное место.
Основное внимание уделялось архивоведению. Курс «первобыт-
ной археологии» был введен лишь в 1891 г. (его читал
Н. И. Веселовский). В плане археологической подготовки слу-
шатели института совершали «археологические экскурсии» и
156
производили раскопки сопок, курганов, жальников в близких
к Петербургу районах Северо-Запада. Институт издавал перио-
дические «Сборники» и «Вестник АИ». Некоторые из работ
(исследования В. А. Прохорова, И. Г. Данилова и др.) оста-
вили определенный след в славяно-русской археологии.
Отсутствие в петербургском, как и в» других университетах,
кафедры археологии ставило эту науку в неравноценное поло-
жение по отношению к другим дисциплинам гуманитарного
комплекса. Сложившаяся ситуация не позволяла преодолеть
исторически возникшую разобщенность между первобытной
и другими разделами археологии. Организационно разобщен-
ные отрасли единой по существу дисциплины в теоретико-мето-
дическом плане неизбежно ориентировались на смежные дис-
циплины гуманитарного комплекса (лингвистику, искусство-
знание, историю), что лишь усиливало неравномерность развития
отдельных разделов археологии и затрудняло систематизацию
конкретных материалов, накапливавшихся во все возрастающем
количестве. Экстенсивный рост «археологической эпистемы» со-
здавал все большие затруднения для ее парадигмалогического
освоения, хотя эти трудности в известной мере компенсирова-
лись стабильностью и мощью господствовавшей в петербург-
ской культуре общегуманитарной парадигмы, основанной на
фундаменте классического образования.
2. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ МАО.
ОРГАНИЗАЦИОННО-МЕТОДИЧЕСКАЯ РАБОТА.
ОТКРЫТИЕ ИСТОРИЧЕСКОГО МУЗЕЯ В МОСКВЕ
Московское общество пореформенных десятилетий, как,
впрочем, и в иные времена, воплощало в своей культурной
деятельности в известной мере противопоставленные петербург-
ской (классицизированной, общеевропейской) культурной тра-
диции, в большей степени национальные (в романтическом по-
нимании) начала. В пору общественного подъема, питавшегося
живыми и действенными стимулами, это создавало безусловно
плодотворные предпосылки для объединения активных, широ-
ких и новых сил, и активность их устремлялась не только и
не столько на освоение и развитие «традиционного корпуса»
знаний (в том числе археологических, культивировавшихся
петербургским научным центром «триады АК—ИЭ—РАО»),
сколько дальнейшим развертыванием и наращиванием куль-
турно-исследовательского потенциала московского центра,
уже созданного А. С. Уваровым в виде параллельной триады
«МАО—РИМ—АС», центра развития тех разделов археологии,
которые оказались за пределами или на периферии интересов
петербургских коллег. Именно эти актуальные, а в познава-
тельном отношении — сравнительно более доступные направле-
ния археологической науки, такие, как первобытная археология
157
и региональные по существу разделы археологии «националь-
ной» (наряду со славяно-русской сюда органично входили фин-
но-угорская, сибирская археология, а позднее — формирую-
щаяся на материалах археологических культур кочевых наро-
дов средневековой Евроазии «археология южнорусских сте-
пей») объединяли вокруг Москвы растущие силы местных
специалистов и энтузиастов, ученых и краеведов, коллекционе-
ров и историков. Археология России становилась все более
общественным делом, и это ее преобразование (из высокоспе-
циализированной, элитарной, изысканной «придворной» дисцип-
лины), хотя и незавершенное, но несомненно происходившее,—
бесспорная заслуга А. С. Уварова и его единомышленников.
Основным делом Московского археологического общества,
созданного и возглавлявшегося А. С. Уваровым, оставалась
организационная работа: сплочение сил российских археологов,
формирование и распространение единых методических прин-
ципов, развертывание новых направлений и создание исследо-
вательских центров (способных обеспечить не только дальней-
шее развитие археологии, но и тесное ее взаимодействие с дру-
гими науками гуманитарного комплекса). Главным средством
для решения всех этих задач на протяжении 1870 — начала
1880-х годов были археологические съезды, подготовка, прове-
дение и публикация материалов, которые определяли работы
МАО в «поздний уваровский период» (1871 —1884).
На I и II Археологических съездах, проведенных в Москве
и Петербурге, были найдены общие организационные принципы
и методы проведения этой работы. С 1871 г. началось последо-
вательное распространение этих принципов на деятельность
наиболее подготовленных провинциальных центров. Наряду
с активизацией и объединением местных сил она имела целью
и формирование структуры конкретно-исторической проблема-
тики отдельных, специализированных разделов археологии —
славяно-русской, восточной и финно-угорской, скифской и клас-
сической. Но в первое десятилетие в центре внимания преиму-
щественно оставались общие проблемы археологии, теоретико-
методические и организационные (определение ее предмета,
метода, места в системе гуманитарных и естественных наук,
методики и организации).
Перенос съездов из столиц в различные города России су-
щественно изменил число участников. Если на I АС в Москве
собралось 130 археологов, то к III АС в Киеве, пять лет спустя,
их количество выросло до 204, на IV АС в Казани — 347,
а на V съезде в Тифлисе в 1881 г. (последнем при жизни
А. С. Уварова) — свыше 400 представителей гуманитарных наук,
что свидетельствовало о росте не только научных исследований,
но и общественного внимания к ним. От съезда к съезду раз-
вивалась организационная структура: количество отделений
выросло с 4 до 8, охватывая и группируя новые разделы архео-
158
логии. Наряду с выставками, обязательной составной частью
программ съездов стали археологические экскурсии, предвари-
тельная подготовка археологических карт и сводных работ
по различным категориям источников. Особое внимание уделя-
лось предварительной разработке программ, «общих и частных
вопросов», «запросов» (или «вопросов, по которым съезду же-
лательно получить сведения»). Составлявшие продуманную и
довольно целостную систему, эти вопросы предопределяли мно-
гие направления конкретной работы на годы, а иногда и на де-
сятилетия, способствовали концентрации знаний и упорядоче-
нию формирующихся разделов археологии, но особенно — выра-
ботке общих представлений о статусе, задачах и средствах
в целом археологической науки.
Задачи, границы и объем археологии оставались первым и
центральным вопросом как на первых, так и на последующих
съездах. Ответы в виде «запросов», а затем и докладов
И. Е. Забелина «В чем заключаются основные задачи архео-
логии как самостоятельной науки», А. С. Уварова «Что должна
обнимать программа для преподавания русской археологии»,
представленные и затем опубликованные в материалах III АС,
в середине 1870-х годов обсуждались и осваивались в широкой
научной среде. Конкретизацией этих проблем должен был стать
и ответ на вопрос о том, «в каком отношении к русской архео-
логии находится теория о трех периодах», томсеновская «си-
стема трех веков». В начале следующего десятилетия А. С. Ува-
ров в монографии «Археология России. Каменный период»,
обобщая достоверные научные результаты открытий, дал поло-
жительный и определенный ответ на этот вопрос, но к тому вре-
мени возникнут в качестве предмета дальнейших обсуждений
новые «вопросы и запросы», конкретизирующие и расширяющие
структуру проблематики первобытной археологии: о хронологи-
ческих границах эпохи бронзы, «торфяниковых породах» домаш-
них животных, мегалитах Кавказа, равно как типах погребаль-
ного обряда в древнерусских курганах, составе древней бронзы
и кладах римских монет. Археология стремительно расширяла
свои границы и насыщала новые свои объемы непрерывно по-
ступающим материалом. Наряду с общеметодологическими осо-
бую актуальность обретали вопросы методики археологических
исследований.
Их обсуждение на съездах, а затем выработка инструкций
и наглядно демонстрируемых приемов работ — одна из важней-
ших заслуг МАО. Приемы разведочного обследования, фикса-
ции памятников, новых для российской археологии работ
по изучению пещер, раскопок курганов (которые давали бы
однородные и возможно полные сведения), исследование архи-
тектурных памятников, отрабатывающиеся на практике уже
в течение десятилетий в ходе полевых работ И. Е. Забелина,
А. С. Уварова, Д. Я. Самоквасова, И. С. Полякова, В. Б. Анто-
159
новича, были обобщены и суммированы в принятых на III АС
в 1874 г. «Инструкции для описания городищ, курганов и пе-
щер» и «Инструкции для производства раскопок курганов».
Обязательного характера, подобно современной «Инструкции
к открытому листу на право производства археологических
раскопок и разведок», они не имели, однако уровень требова-
ний, изложенных в них, немногим уступает современным. Тра-
диционное представление о сравнительно низком методическом
уровне дореволюционных раскопок можно считать справедли-
вым лишь в отношении тех случаев, когда нарушались эти тре-
бования, сформулированные и широко опубликованные более
ста лет тому назад.
«Инструкция для описания» (т. е. проведения разведок)
предписывала не только указать точный административный
адрес памятника, но и (перечислить названия всех окружаю-
щих городище населенных мест и урочищ» (так, спустя десяти-
летия, возвращалась в науку «система Ходаковского», сбере-
женная и опубликованная М. П. Погодиным). Весьма детально,
с учетом рельефа, ландшафта, расстояния до ближайшего водо-
хранилища, требовалось описать местоположение памятника.
Для характеристики планировки городищ были определены и
точные параметры, обязательной считалась съемка планов.
Кроме того, при фиксации городищ полагалось указать наличие
ближайшей к ним курганной группы, аналогичное требование
относилось также и к описаниям курганов. Столь же подробно,
с указанием количества насыпей, расстояний между ними и
взаимного расположения, окружности, высоты и формы насы-
пи, наличия каменных конструкций (валунов или плит) в ос-
новании, должна была выполняться исследователем фиксация
курганов. Методика их раскопок, по крайней мере в норматив-
ном виде, мало чем отличалась от современной, и во всяком
случае отнюдь не сводилась к кладоискательским раскопкам
«колодцем» (как это, к сожалению, практиковалось и до появ-
ления инструкций, и после).
Инструкция для производства раскопок курганов» предпи-
сывала прежде всего до раскопок составить подробное описа-
ние исследуемого памятника. Особое внимание уделялось тре-
бованиям к полевому дневнику исследователя. Он должен был
содержать: описание курганной группы, измерения насыпей,
последовательную характеристику хода работ, устройства гроб-
ниц, положения костяков, перечень вещей на костяках и около
них, планы с указанием глубины, на которой найдены пред-
меты. Инструкция предупреждала, что «каждый курган,
при раскопке которого дневник не был составлен, считается
потерянным для науки». Следует отметить, что раскопки, прове-
денные с соблюдением всех требований «Инструкции»,
в тех случаях, когда до нас дошла (хотя бы частично) перво-
начальная документация, остаются вполне доброкачественным,
160
а порой — неоценимым источником. Очень многие приемы сто-
летней давности вполне могут считаться «необходимыми и до-
статочными» и в наши дни. Была разработана строгая, хотя и
отличная от современной, система измерений (вокруг основа-
ния, через вершину и вертикальной высоты). Обязательной счи-
талась сплошная нумерация всех курганов группы на сводном
плане. Перед раскопками рекомендовалось заложить несколько
в стороне от кургана пробный шурф «с целью определить слои
почвы» и не сделать ошибок в интерпретации насыпи. Раскопки
от вершины до основания полагалось вести послойно, хотя бы
для первых курганов из группы. В случае, если можно было
считать установленным полное господство в могильнике обряда
трупоположения (а надо учесть, что таковыми были в подав-
ляющем большинстве многотысячные древнерусские курганные
группы, с которыми практически имели дело исследователи),
то разрешалось, сняв треть насыпи, далее копать колодцем
до обнаружения костяка. Затем, однако, требовалось снять
все сохранявшиеся части насыпи, оставив земляной «поп»
с нерасчищенным захоронением. После этого следовало присту-
пить к расчистке «лично, удалив рабочих, и очистить весь ко-
стяк, не разделяя его частей». Строгие правила регламентиро-
вали порядок описания захоронения, взятия вещей и остеологи-
ческого материала, а также образцов дерева от гробниц или
колод. В случае же, если группа включала курганы с обрядом
сожжения, все насыпи необходимо было исследовать только
послойно, раскапывая их на снос (до материка).
Наряду с методикой раскопок и разведок, руководители
МАО много внимания уделяли подготовке археологических
карт. Каждому из съездов предпосылался перечень заявок
на составление региональных сводных карт, а также на карто-
графирование отдельных категорий и видов памятников. К вы-
полнению этой работы привлекались как местные исследова-
тели, так и археологи Москвы и Петербурга. Совершенствова-
лась методика картографирования. После многочисленных проб
и локальных опытов (после смерти А. С. Уварова) была опуб-
ликована и разослана по всем губерниям Российской империи
унифицированная легенда с вопросником (составление такой
карты для Вятской губернии стало одной из первых самостоя-
тельных археологических работ А. А. Спицына).
Неотъемлемой частью составления возможно более полных
сводок данных о памятниках было «археологическое анкетиро-
ванием. Опробованный еще в XVIII столетии, этот метод
также широко применялся Московским археологическим обще-
ством. «Частные вопросы», а особенно «запросы» каждому
съезду составлялись с учетом прежде всего региональной спе-
цифики (при этом спектр их непрерывно расширялся), опреде-
ляя новые актуальные задачи. Если запросы, адресованные
III АС в Киеве, касались кладов, валов и городищ Киевщины
И Заказ № 9
161
или, скажем, того, «откуда привозят красный шифер?» (совре-
менные археологи-слависты знают: из Овруча, где был основ-
ной центр производства домонгольских шиферных пряслиц,
прекрасного датирующего материала), то к IV, казанскому,
съезду, наряду с археолого-этнографическими характеристи-
ками культуры финно-угорских народов Поволжья и При-
уралья, памятников Волжской Булгарии, следовали запросы
о пещерах, древних рудниках, медных копях; назревало откры-
тие камско-уральского очага культур бронзового века.
К V съезду, наряду со специально кавказоведческими програм-
мами, четко проявился интерес к «костеносным пещерам», лед-
никовой фауне и другим геологическим аспектам изучения па-
мятников палеолита. Кочевническая и византийская, скифская
и неолитическая проблематика реализовывались прежде всего
в многочисленных «вопросах» и «запросах», количество и раз-
нообразие которых от съезда к съезду неуклонно возрастало.
Съезды формулировали и конкретную направленность фор-
мирующихся и развивающихся разделов археологии, что отра-
жалось как в организационной структуре, так и в заявляемых
для докладов и обсуждавшихся темах. Для III (киевского) АС
такой темой была «историческая география и этнография Рос-
сии и славянских земель», упорядочивавшая достигнутые ре-
зультаты славяноведческих исследований. В связи с нею вновь
поднимались и вопросы методики курганных раскопок, и свя-
занная с переоценкой «теории Ходаковского» проблема назна-
чения городищ (в работах Д. Я. Самоквасова они были атри-
бутированы как остатки древних укрепленных поселений,
т. е. особая категория археологических источников). На IV АС
в Казани, наряду с программами археолого-этнографического
изучения Поволжья и Приуралья, были намечены перспективы
исследования сибирской и в целом кочевнической проблематики.
Тифлисский, V АС, определил направления, а во многом и под-
вел первые итоги необычайно широких по диапазону востоко-
ведческих и специально кавказоведческих изысканий, особенно
интересных первыми опытами координации лингвистических и
археологических работ. На VI АС в Одессе скифская археоло-
гия включила в корпус своих положений принципиально важ-
ные выводы лингвистики об идентификации населения припон-
тийских степей как ираноязычного. Здесь же были впервые оп-
ределены задачи археологического византиноведения. Каждый
съезд «позднего уваровского периода» отмечен тем или иным
качественным сдвигом в развитии конкретно-исторической про-
блематики, появлением новых (с тех пор более или менее устой-
чиво, но непрерывно развивающихся) разделов российской
археологии.
Таким образом, складывалась и региональная структура
археологической проблематики центральных районов России,
Украины, Кавказа и Поволжья, Причерноморья и северо-запад-
162
ных губерний. Концентрация сил археологов на разработке
перспективных, актуальных, с точки зрения развития науки,
направлений требовала создания новых организационных форм.
МАО в этом отношении оставалось не только образцом, но и
инициатором, объединявшим наиболее активных исследовате-
лей в Предварительные комитеты по подготовке съездов (про-
исходила своего рода ревизия «местных ресурсов»). Наряду
с общими организационно-методическими вопросами, на пер-
вых съездах видное место занимали проекты устройства област-
ных археологических обществ, библиотек, коллекций и музеев,
учебных пособий и методики преподавания археологии.
Выдвигая эти задачи, в дальнейшем в той или иной мере
решенные для ряда провинциальных научных центров, МАО
одновременно стремилось использовать съезды и как практи-
ческую базу для наглядного и эффективного обучения археоло-
гов, унификации требований и навыков, прежде всего полевой
методики. Средством такого обучения стали «археологические
экскурсии», устройство которых* после III АС в Киеве стало
обязательным элементом программы съездов. А. С. Уваров сле-
дующим образом определял задачи этих тщательно подготов-
ленных показательных работ: «Мы хотели на самом месте
определить и, так сказать, приложить то, что слышали на засе-
даниях: мы разрывали группу курганов у с. Гатного с целью
определить погребальные обычаи племени, издревле населяв-
шего Киевскую область; затем мы осматривали местоположе-
ние древнего Витичева, упоминаемого у Константина Багряно-
родного; у с. Монастырки отыскивали древнюю пещеру;
в Вышгороде старались разрыть основание и отыскать абрис
древнего храма во имя св. Бориса и Глеба...»44 Материал
археологических «экскурсий» участников съездов охватывал
(с учетом местной специфики) широкий диапазон памятни-
ков— от глубокой первобытности до эпохи средневековья.
Исторический музей в Москве должен был стать по суще-
ству обобщенным, стабильным и всеобъемлющим выражением
того же подхода, главной национальной экспозицией в истори-
ческой столице страны. Целенаправленный и всеобщий охват
древностей всех эпох, составлявших прошлое России с доисто-
рических времен и до становления наивысшего могущества Рос-
сийской империи, рассматривавшейся не просто как «сверх-
держава», но как выражение творческой энергии и обществен-
ной мощи ее народа, во всей совокупности классов, сословий и
сил, притом не в политическом, а в историко-культурном, наи-
более продуктивном и непреходящем их проявлении,— вот ос-
нова замысла центрального общественно-просветительского
учреждения, созданного Московским археологическим общест-
вом. Учрежденный официально в 1873 г., Исторический музей
в апреле 1874 г. получил место под постройку здания на Крас-
ной площади напротив храма Василия Блаженного; само co-
ll*
163
единение в архитектурном ансамбле древних стен Кремля,
окружающих храмов и памятников и выражавшего ключевые
идеи национальной истории нового архитектурного сооруже-
ния, создавало мощный «семантический аккорд», обогативший
культуру Москвы и России. Здание, по проекту архитектора
В. О. Шервуда и инженера А. А. Семенова, было заложено
20 августа 1875 г. и торжественно открыто 27 мая 1883 г.
Исторический музей стал воплощением стройной и целост-
ной архитектурно-исторической концепции, положенной в ос-
нову проектирования, последовательно выраженной в процессе
строительства и органично связанной с внутренним оформле-
нием, построением, содержанием и решением музейной экспози-
ции.45 Архитектор В. О. Шервуд руководствовался историко-
философской доктриной Н. Я. Данилевского, одного из созда-
телей «теории культурно-исторического типа», тесно связанной
с парадигмой «бытописательской археологии» уваровского
периода. Безусловной заслугой В. О. Шервуда стали выявлен-
ные им закономерности древнерусской архитектуры, изложен-
ные в его письмах к И. Е. Забелину и пояснительных записках
к проекту Исторического музея, а позднее (в 1895 г.) — в книге
«Опыт исследования законов искусства. Живопись, скульптура,
архитектура и орнаментика». В построенном им здании Исто-
рического музея были последовательно применены основные
композиционные приемы и принципы древнерусского зодчества,
позволившие В. О. Шервуду добиться ансамблевости звучания
доминант — башен Кремля, с устремленными в небо главами
храма Василия Блаженного и пилонами музея. Архитектур-
ному воплощению «исторической идеи» соответствовало плани-
ровочное решение и убранство интерьеров здания, которые
в свою очередь дополняли и раскрывали взаимную связь раз-
мещенных здесь археологических коллекций. Если убранство
вестибюля, выполненное по проекту А. П. Попова резчиком
А. И. Шмидтом, скульпторами С. И. Ивановым и А. М. Постни-
ковым, живописцем Е. Г. Тороповым, несло отпечаток офици-
ально-монархических начал, то грандиозный фриз «Каменный
век», созданный в круглом зале В. М. Васнецовым, раскрывал
последовательные этапы развития первобытной культуры или
«быт людей каменного периода» (охоту на мамонта, рыболов-
ство, стрельбу из лука в птиц, добывание огня, обработку
камня, кости, шкур, дерева, изготовление керамики и т. п.;
стены были украшены неолитическими орнаментами, скопиро-
ванными с керамических сосудов). Панорама первобытности,
казалось бы, нарушавшая самоочевидные хронологические со-
отношения, когда в одном художественном пространстве соеди-
нялись явления, тысячелетиями разделенные во времени, была
своего рода живописным «семантическим аккордом», перекли-
кавшимся с архитектурным образом здания на Красной пло-
щади. Посетитель, пронизанный еще свежим ощущением не-
164
посредственного воздействия каменных громад и блистающего
золота исторических святынь — свидетельств многовековой ис-
тории России, здесь, в освещенном отсветами московского
неба пространстве интерьера, получал образное художественное
воздействие, настраивающее на углубленные размышления
о многотысячелетнем пути всего Человечества. И завоевания
культуры, осуществленные множеством поколений безымянных
и далеких охотников, мастеров, творцов, проступали глубоким,
всемирно значимым, общечеловеческим фундаментом стройного
и величественного исторического здания, воплощавшего собст-
венно национальный, исторический путь страны и народа
во всем разнообразии сменявших друг друга на российском
пространстве с доисторических времен эпох, поколений, племен
и культур.
В залах, посвященных следующим историческим периодам,
наряду с археологическими коллекциями, были помещены ко-
пии с росписей керченских склепов, воспроизводящие кочевой
быт степных племен северного Причерноморья, копии с мозаик
и фресок Софийского собора в Киеве, росписей храма Спаса-
Нередицы в Новгороде и владимирского Успенского собора;
в отделке интерьеров использовались характерные для новго-
родских храмов архитектурные детали и каменные кресты, ко-
пия с Корсунских врат Софийского собора и прорисовка пано-
рамы Великого Новгорода с рисунка XVII в.
Основные этапы отечественной истории от каменного века
до конца средневековья раскрывались в конкретике их подлин-
ного художественного выражения, возвращенного из глубины
веков усилиями археологов и включенного в современный кон-
текст российской культуры.
Археологическая экспозиция дополнялась антропологиче-
ской, созданной по программе, разработанной в 1879 г.
Д. Н. Анучиным. В коллекциях анатомо-морфологического, па-
леонтолого-археологического и этнологического отделов вопло-
щались материалистические, естественно-исторические пред-
ставления, реализовавшие по существу уже эволюционистскую
парадигму в археологии. Выражая высшие итоговые достиже-
ния российской исторической мысли в этой части экспозиции,
Исторический музей раскрывал и перспективные, магистраль-
ные линии развития мировой археологической науки.
4. РАЗВИТИЕ СЛАВЯНО-РУССКОЙ АРХЕОЛОГИИ.
III АС В КИЕВЕ
В конце 1860-х годов славянская археология, на протяже-
нии предшествующих десятилетий остававшаяся сферой инте-
ресов почти исключительно ученых славянских стран, завер-
шила переход от этапа «первоначального накопления» вещест-
венных источников к постановке и освоению методических
165
задач, определению средств для их решения, разработке
последовательного научного подхода, позволяющего от первич-
ной классификации материала подойти к его анализу, а затем —
к первым опытам исторических интерпретаций и реконструк-
ций. По мере развития этого процесса, освоения «общенаучного
языка» археологии, ее славяно-русская отрасль сближалась
с другими разделами археологической науки. Эта «националь-
ная дисциплина» приобретала более широкое значение и вызы-
вала заинтересованное участие в своем развитии со стороны
специалистов других стран и зарубежных научных школ.
Уже с первых своих шагов процесс адаптации славяно-рус-
ского раздела в основном корпусе археологического знания тре-
бовал последовательного решения определенных элементарных
задач. Во-первых, необходимо было выделить общепризнанный
и ясный «индикатор» славянских древностей, характерный вид
артефактов (или набор признаков), позволяющий отнести те
или иные находки и комплексы к славянской археологической
культуре (или, по крайней мере, до выделения самого понятия
«археологическая культура», определить данные памятники
как «славянские»). Далее, по мере того, как росло количество
этих памятников, в результате интенсивных полевых исследова-
ний формировались все более значимые, компактные и доста-
точно целостные массивы древностей, охватывавшие своим рас-
пространением обширные территории древнего расселения сла-
вянства. Требовалось получить данные и опубликовать харак-
теристики наиболее показательных, ключевых памятников,
которые могли бы послужить эталоном славяно-русских
древностей. Соотнесение с этим эталоном было необходимо
не только для выделения славянских памятников из инокуль-
турного контекста, но и для дальнейшей их систематизации —
прежще всего выделения основных категорий древностей.
Следующий шаг исследовательского алгоритма — анализ каж-
дой из этих категорий, т. е. разделение памятников (комплек-
сов, вещей) на типы. Практическое освоение и реализация
этого алгоритма в исследовательской практике, вплотную под-
водившее к освоению основ типологического метода, по суще-
ству означали приобщение к господствовавшей парадигме эво-
люционизма.
Славяно-русская археология тем самым обретала возмож-
ность занять собственное место в общеевропейской системе
древностей. И вполне естественно, что решение этой задачи
становилось уже не только «славянским», но и общеевропей-
ским делом, значимым для зарубежных ученых. Они становятся
не только участниками Археологических съездов, но и актив-
ными исследователями, иной раз вносящими важный вклад
в развитие этого «национального раздела» археологии.
Так, в 1868 г. Рудольф Вирхов (1821—1902), основатель Бер-
линского общества антропологии, этнологии, доистории, изда-
166
тель «Zeitschrift fiir Ethnologie» «Этнологического журнала»),
ведущий в те годы исследователь древностей бронзового и же-
лезного века в Германии, при раскопках ра острове Рюген
впервые выделил и охарактеризовал славянскую керамику
с волнисто-линейным орнаментом, отделив ее от нижележа-
щей лужицкой эпохи раннего железа и бронзы. В результате
этого определения славянские памятники обрели практически
универсальный и общепринятый археологический индикатор.
На этом основании впервые получили этнокультурную атрибу-
цию многочисленные славянские городища Померании, Меклен-
бурга и Бранденбурга (те территории, где до XII в. обитали
полабские и балтийские славяне, вытесненные, истребленные
или ассимилированные немецкими крестоносцами в XII—
XIII вв.). Существенно расширились и получили материальное
подтверждение представления об исторической географии сла-
вянских земель, а особое значение для такого рода исследова-
ний приобретали археологические данные — керамика городищ.
Именно поэтому славянская археология России и других
славянских стран была избрана центральной темой следую-
щего после первых двух «столичных», III археологического
съезда. Местом его проведения стал Киев — древняя славян-
ская столица. Киев был не только крупным научным центром,
но и одним из основных в тот период объектов историко-архео-
логических исследований.
Первые более или менее систематичные описания киевских
древностей появились уже в начале XIX в. Среди них особо
следует отметить «Краткое описание Киева», изданное в Петер-
бурге в 1820 г. М. Берлинским,— один из первых опытов вос-
становления исторической топографии древней «всероссийской
столицы». В 1836 г. началась многолетняя деятельность митро-
полита Евгения (Болховитинова); неутомимого исследователя
киевского прошлого, Н. В. Закревского, создателя ряда фунда-
ментальных сводок письменных, топонимических источников,
топографических фактов и наблюдений. В 1847 г. губернатор
города И. Фундуклей выпустил в свет «Обозрение Киева в от-
ношении к древностям». В последующие двадцать лет были
изданы основные материалы Н. В. Закревского — «Летопись и
описание города Киева» (М., 1858) и «Описание Киева» (Т. 1 —
2. М., 1868). В 1871 г. появился обстоятельный труд Н. Семен-
товского «Киев, его святыня, древности, достопамятности».
Наконец, в 1874 г. Временной комиссией для разбора древних
актов под председательством М. Юзефовича был опубликован
«Сборник материалов для исторической топографии Киева и
его окрестностей», который стал своего рода энциклопедиче-
ским справочником для участников III АС. Ни один из древ-
нерусских городов не обладал тогда настолько разработанной
источниковедческой базой: сведения летописей, актов и грамот
XVII—XVIII вв. были соотнесены с реальной топографией,
167
еще сохранявшей вполне опознаваемые исторические черты;
зафиксированы важные данные о гидрографии, значительно
изменившейся в новое время; отмечен ряд археологических па-
мятников, многие из которых были в дальнейшем утрачены.
В отдельных случаях сделанные наблюдения носили направ-
ленно-археологический характер. Так, И. Фундуклей опублико-
вал изображение «варяжского шлема, найденного при разру-
шении старокиевских валов». В 1825—1826 гг. по инициативе
Болховитинова и под руководством Ефимова были проведены
первые раскопки остатков Десятинной церкви: во внутреннем
пространстве были исследованы две гробницы из красного ши-
фера, найдены фрагменты фресок, мозаики, куски мраморных
архитектурных украшений, металлические вещи. На основании
этих раскопок, по проекту архитектора В. П. Стасова, было
выстроено новое здание Десятинной церкви в «византийском
стиле».
Новый этап развития киевской археологии полностью связан
с деятельностью В. Б. Антоновича, ставшего председателем
киевского отдела Предварительного комитета III АС. Под его
руководством в 1874 г. была завершена работа по составлению
археолого-топографических карт Киева, археологической карты
Среднего Поднепровья. В программу съезда были включены
такие масштабные археологические темы, как топография
Киева, киевская архитектура X—XIII вв., археологические
карты Киевского княжества, Литвы, Кривичской земли, сводка
кладов на территории древнерусского Киевского княжества,
предметы торговли Киева с зарубежными странами, характер
оборонительных сооружений, легендарных «Змиевых валов» и
городищ на границе Древней Руси со степью. Наконец, одно
из центральных мест занял вопрос «Об историческом значении
городищ», ставший одной из основных проблем развивающейся
славянской археологии (к нему не обращались уже почти пол-
века— со времен Ходаковского). Лишь в начале 1870-х годов,
именно ко времени проведения киевского АС, в изучении этой
проблемы произошел резкий качественный сдвиг, определивший
новый уровень состояния славяно-русской археологии.
Дмитрий Яковлевич Самоквасов (1843—1911), профессор
Варшавского университета, историк права и археолог-славист,
стал одним из ведущих исследователей нового этапа. Начало
его археологической деятельности отмечено подготовкой фунда-
ментальной сводной работы «Древние города России» (СПб.,
1873), где был не только поставлен, но и правильно решен
вопрос о характере городищ как остатков укрепленных поселе-
ний; дан полный систематический обзор этих памятников,
как связанных с хорошо известными историческими центрами,
так и по существу безымянных древнерусских укреплений,
а вместе с ними порою и значительно более ранних памятни-
ков, разбросанных по большим и малым рекам на всем про-
168
странстве России. С этих пор городища вошли в состав прин-
ципиально важных археологических памятников. Постепенно и
стихийно началось их изучение. Первые раскопки оказались
в дальнейшей перспективе принципиально важными не только
для славянского, но и для других, новых разделов археологии
(так, в 1889 г. В. И. Сизов начал изучение Дьякова городища
под Москвой, ставшего эпонимным для дьяковской культуры
раннего железного века, относящейся уже не к славяно-рус-
ской, а скорее к финно-угорской археологии). Магистральные
перспективы изучения этой категории древностей были опре-
делены правильно и надолго вперед.
Оценив значение городищ, Д. Я. Самоквасов в дальнейшем
сосредоточился на исследовании уже традиционного для сла-
вяно-русской археологии источника — курганов. Один из его
докладов на киевском III АС 1874 г. был посвящен значению
«северянских курганов для истории», а применявшаяся им ме-
тодика раскопок была положена в основу принятой съездом
«Инструкции». И в том, и в другом случаях участниками съезда
по достоинству высоко были оценены первые результаты
масштабного цикла исследований Д. Я. Самоквасова, начатых
в 1872 г. и продолжавшихся около 40 лет.
Эти работы были сосредоточены во втором по значению
после Киева центре «Русской Земли» Среднего Поднепровья,
древнерусском Чернигове. Здесь сохранилось к тому времени
свыше 500 курганов, образовывавших полтора десятка курган-
ных групп, разбросанных в черте города и его окрестностях.
В 1872—1873 гг. Д. Я. Самоквасов раскопал, а затем восстано-
вил в близком к первоначальному виде самый знаменитый
из них — курган Черная Могила. На обширном кострище, уст-
роенном на специальной подсыпке, были открыты остатки за-
хоронений по обряду сожжения с исключительно богатым ин-
вентарем: великолепно убранные мечи, редкая для памятников
IX—X вв. сабля, десять копий, кольчуги, два шлема; покой-
ники, преданные огню, были уложены в богатой одежде,
со шлемами на головах, оружие сложено в груду рядом. Особым
великолепием отличались предметы, связанные с погребальной
тризной и пиршественными ритуалами: дюжина ведер (с ме-
дом?) и два турьих рога в серебряной оправе (на одном —
изысканный растительный орнамент, на другом — сложная сю-
жетная композиция, отразившая мифоэпические представления
высшего слоя знати языческой Руси).
Черная Могила, безусловно, производила впечатление уни-
кального памятника. Насыпи подобного «княжеского ранга»
еще не были известны, а прекрасная сохранность вооружения,
изумительных изделий торевтики ставила этот памятник на-
равне с прославленными уже скифскими курганами. Откры-
вался новый хронологический горизонт, новый исследователь-
ский потенциал славяно-русской археологии.
169
Несомненной заслугой Д. Я. Самоквасова стала организа-
ция систематического исследования этого горизонта памятни-
ков. Всего в Чернигове он раскопал 150 курганов, что созда-
вало по существу первую основу для типохронологической
классификации древнерусских погребальных насыпей Среднего
Поднепровья. Этой работой исследователь занимался на про-
тяжении всей жизни. В 1908 г. был издан его итоговый труд —
«Могилы Русской земли». Наряду с исследованиями на Чер-
ниговщине (важные результаты этих работ были опублико-
ваны уже после его смерти), Д. Я. Самоквасов стремился
к созданию обобщения всего массива изученных археологами
курганных древностей — от эпохи бронзы до средневековья.
В работе «Основания хронологической классификации» (Вар-
шава, 1892) он подводил итоги этих исследований, а они
в свою очередь стали основой его следующего обобщающего
труда «Происхождение русского народа» (М., 1908). Собран-
ная Д. Я. Самоквасовым на протяжении его исследовательской
деятельности коллекция археологических материалов была
передана в Исторический музей в Москве.
Работы в Чернигове, где, в отличие от Киева, древнерусский
курганный некрополь вплоть до 1870-х годов сохранялся нераз-
рушенным и во вполне доступном для изучения состоянии
(не менее богатые и выразительные курганные группы того же
времени в Киеве практически уже исчезли с лица земли, и
лишь в ближайших окрестностях города еще сохранялись мно-
гие сотни насыпей, изучение которых развернулось в следую-
щих десятилетиях), создали прочную базу для развертывания
работ, направленных на выявление и систематизацию древне-
русских материалов в центральных памятниках, связанных
с ведущими политическими центрами Древней Руси. Наряду
с Черниговом, в число таких памятников по мере развертыва-
ния раскопок выдвигалось Гнездово под Смоленском. После
того как в 1868 г. в Эрмитаж поступил знаменитый гнездов-
ский клад серебряных вещей X в., найденный в земляном валу
при строительных железнодорожных работах, археологи обра-
тили внимание на грандиозное курганное поле, расположенное
вокруг Большого Гнездовского городища на берегу Днепра,
насчитывавшее (вместе с близлежащими отдельными курган-
ными группами) не менее 5 тыс. насыпей. Гнездовский курган-
ный могильник, крупнейший в Европе, стал объектом целена-
правленных археологических изысканий с 1874 г. когда
М. Ф. Кусцинский провел здесь раскопки первых полутора де-
сятков насыпей. Среди исследованных им курганов оказались
выразительные воинские погребения с оружием, в том числе
наиболее ранние, относящиеся к IX в. С 1880 г. к работам
в Гнездове приступил В. И. Сизов, крупнейший из дореволю-
ционных исследователей могильника и в целом погребальных
памятников Смоленской земли (включая так называемые
170
«длинные курганы» с сожжениями и древнерусские могильники
летописных кривичей). В 1902 г. в томе МАР № 28 был издан
труд В. И. Сизова «Курганы Смоленской губернии», но прак-
тически результаты этих работ вошли в русскую науку значи-
тельно раньше. Без преувеличения можно считать, что уже
в середине 1870-х годов Гнездовский могильник приобрел зна-
чение центрального памятника славяно-русской археологии, со-
храняющееся за ним до наших дней. Эталонный в хронологи-
ческом отношении материал, пополняющийся данными о кла-
дах, а в советское время и о торгово-ремесленных поселениях
IX—X вв., стал ключевым для разработки сложного комплекса
проблем славянского расселения в лесной зоне, формирования
торгово-ремесленных центров, древнерусской дружины, дискус-
сии по «варяжскому вопросу», развернувшейся в первой поло-
вине XX в.,— для всей совокупности тем, относящихся к архео-
логическому аспекту проблемы образования Древнерусского
государства.
Открытие Гнездова и Чернигова как археологических памят-
ников, наряду с продолжавшимся изучением Киева, определило
структуру складывающейся славяно-русской археологии,
ее центральные, ключевые объекты, эталонные комплексы и
образцы вещей. Вместе с начатыми в те же годы работами
Л. К. Ивановского на Ижорском плато, Н. Е. Бранденбурга —
в Приладожье, эти открытия сформировали основу Источнико-
вой базы, сохраняющуюся по существу до наших дней. Таким
образом, археологами «уваровского периода» была решена одна
из неотложных для того времени задач развития этой отрасли
археологических знаний; подготавливались условия для раз-
вертывания научной деятельности следующего поколения оте-
чественных археологов, для подготовки первых обобщений и
создания карты расселения славянских племен, основанной
на археологических материалах. Племенная атрибуция курга-
нов, типология погребальных обрядов обсуждались на всех
следующих после III АС в Киеве археологических съездах.
Итоги этих исследований подвела работа А. А. Спицына «Рас-
селение древнерусских племен по археологическим данным»
(1899 г.).
С другой стороны, проведение в 1874 г. съезда в Киеве,
активизация деятельности В. Б. Антоновича и связанных с ним
ученых стимулировали рост внимания к созданию полных
культурно-хронологических колонок для отдельных территорий,
в данном случае для Среднего Поднепровья. Поиск памятников
каменного века и древностей, связывающих их в единую цепь
с древнерусскими, развернулся уже в начале 1870-х годов. Осо-
бенно результативным он стал в последующие десятилетия,
после того, как под руководством В. Б. Антоновича, а затем и
самостоятельно, его ученик В. В. Хвойка осуществил серию
блистательных открытий новых групп древностей Кириллов-
171
ской палеолитической стоянки, памятников Триполья, заруби-
нецкой и Черняховской культур. Принцип сплошного хроноло-
гического охвата территории Поднепровья, реализованный
в исследованиях В. Б. Антоновича, отражен в изданных позд-
нее многотомных публикациях братьев Б. И. В. И. Ханенко —
«Древности Приднепровья и побережья Черного моря» (Киев",
1898—1907), где в шести томах были суммированы материалы
от палеолита до Древней Руси. По существу тому же культур-
но-хронологическому принципу подчинялась и фундаменталь-
ная публикация И. И. Толстого и Н. П. Кондакова «Русские
древности в памятниках искусства» — серия хронологически
сгруппированных материалов, издававшаяся с 1889 г. Русские
древности, представленные наиболее выразительными и яркими
образцами произведений различных эпох и культур, станови-
лись звеном единой цепи историко-культурного процесса; созда-
валась его «археологическая версия», органично включавшая
памятники палеолита и энеолита, бронзы и скифского времени,
античные, сарматские, готские, славяно-русские. «Русские древ-
ности», выявляемые и исследуемые археологами, осознавались
как историко-культурное явление всемирно-исторического зна-
чения, как самостоятельная ценность в едином фонде общече-
ловеческих достижений.
5. РАЗВИТИЕ ВОСТОЧНОЙ
И ЗАРОЖДЕНИЕ ФИННО-УГОРСКОЙ АРХЕОЛОГИИ.
IV АС В КАЗАНИ
Подготовка и проведение IV Археологического съезда в Ка-
зани в 1877 г. имели для развития восточной, а особенно за-
рождавшейся как ее восточноевропейское ответвление финно-
угорской археологии значение примерно такое же, как III АС
в Киеве — для археологии славяно-русской. «Национальная
археология», развивавшаяся в столичных центрах России, есте-
ственно, несколько опережала становление тематически близ-
ких «неславянских» разделов изучения инокультурных древно-
стей, территориально и исторически связанных со славянами
народов степной и лесной зон Евразии (кочевников, главным
образом тюркских, и оседлых финно-угров). Однако «методоло-
гическая экспансия», распространение достижений сложив-
шихся и развитых разделов науки на смежные, возникающие
и развивающиеся, вела к форсированному и успешному ста-
новлению этих новых разделов. За сравнительно короткое
время они прошли тот же эталонный путь, освоили исследова-
тельские алгоритмы, разработанные классической и славянской
археологией: от первичных сводок накопленного и освоенного
материала (вещественных древностей с данными смежных
наук — письменными источниками, материалами этнографии,
лингвистики и др.) к установлению взаимосвязей тематически
172
близких разделов гуманитарных дисциплин, в каждом из слу-
чаев образующих специфический, специализированный «гума-
нитарный комплекс» корпуса знаний, что позволяло более
точно и полно определить историческую специфику
проблематики этого комплекса, а затем—основы методиче-
ского подхода к исследованию собственно археологических
источников. Как и в славяно-русской археологии, алгоритм
этого подхода заключался в определении эталонов древностей,
выделении и характеристике их категорий и дальнейшем их
анализе на основе применения типологического метода.
Новые разделы отечественной археологии «позднеуваров-
ского периода» проходили этот путь развития динамично и
успешно. Во многом это определялось проявившейся способ-
ностью московского организационного центра стимулировать и
поддерживать активность местных исследовательских сил.
Как и в Киеве, при подготовке IV АС в Казани местных уче-
ных объединял прежде всего Казанский университет. Создан-
ный при нем для организации очередного Археологического
съезда Подготовительный комитет (под председательством
П. Д. Шестакова) в качестве предварительной работы провел
разносторонние и исключительно широкие исследования.
Ко времени проведения съезда результаты этих исследований
были опубликованы рядом исследователей: Е. Т. Соловьев —
«Археологическая карта Казанской губернии», И. А. Износков
и Н. И. Золотницкий — «Этнографическая карта Казанской гу-
бернии», С. М. Шпилевский — «Древние города и другие бул-
гарско-татарские памятники в Казанской губернии», П. Г. За-
ринский— «Очерки древней Казани преимущественно XVI в.»,
К. И. Невоструев — «Список с писцовых книг по г. Казани
с уездом», Н. И. Золотницкий — «Невидимый мир по шаман-
ским воззрениям черемис» (эти публикации были осуществлены
в 1877 г., в год проведения съезда). Историческая связь Ка-
зани с мусульманской Волжской Булгарией X—XIII вв. опре-
деляла особые интересы и роль в проведении съезда русских
ориенталистов, а в его материалах — в выступлении А. Я. Гар-
кави— получила дальнейшую разработку тема исторической
географии и этнографии Восточной Европы по арабским источ-
никам. Он же проанализировал известное письмо хазарского
царя Иосифа — наиболее раннюю и достоверную сводку исто-
рических известий о Хазарии. «Пространная редакция» этого до-
кумента была обнаружена А. Я. Гаркави в 1874 г. в собрании
рукописей крымского коллекционера А. С. Фирковича. Неза-
долго до IV АС, в 1876 г., на III Международном конгрессе
ориенталистов в Петербурге британский востоковед Г. Говоре,
в противоположность господствовавшему тогда мнению об угор-
ской языковой принадлежности хазар (этой точки зрения при-
держивались X. Д. Френ и ряд ведущих зарубежных исследо-
вателей), обосновал вывод об их тюркоязычности. «Простран-
173
ная редакция письма царя Иосифа» оказалась важнейшим
историческим документом, раскрывающим роль тюркских наро-
дов в ранней истории Восточной Европы.
Тема кочевников в российской ориенталистике, наиболее ин-
тенсивно разрабатывавшаяся в эти годы в связи с историей
хазар, охватывала и проблематику Волжской Булгарии, Поло-
вецкой степи, степной зоны Сибири. Через десять лет после Ка-
занского съезда первые итоги изучения этой проблематики
были подведены в работе П. В. Голубовского «Болгары и ха-
зары— восточные соседи Руси при Владимире Святом».
В то же время булгаро-хазарская тематика тесно связана
с финно-угорской. Еще в 1852 г. К. И. Невоструев, опираясь
на данные булгарских летописей, обратился к поиску отмечен-
ных в них археологических памятников. В результате близ
Елабуги был открыт Ананьинский могильник, эпонимный
для культуры и хронологической эпохи раннего железного века
(IX—V вв. до н. э.) Поволжья и Приуралья. Материалы раско-
пок, проведенных в 1858 г. П. В. Алабиным и И. В. Шишки-
ным (отцом известного художника), впервые были доложены
в 1869 г. К. И. Невоструевым еще на I АС в Москве. Ананьин-
ские каменные стелы с изображениями воинов, короткие желез-
ные и бронзовые акинаки, прорезные бронзовые копья и втуль-
чатые топоры-кельты стали эталонными образцами материаль-
ной культуры, искусства, идеологических представлений древ-
нейших финно-угров.
Среди российских археологов, обратившихся к изучению
этих неславянских древностей, на первое место выступили
ученые Финляндии, входившей в состав Российской империи.
Основоположник финно-угорской археологии, основатель и
председатель Финляндского общества изучения древностей,
профессор Хельсинкского университета и первый «государст-
венный археолог» Финляндии (пост, учрежденный по образцу
шведского в 1885 г.) Йоханнес Рейнхольд Аспелин (1842—
1915) в 1877—1884 гг. осуществил многотомное издание «Древ-
ностей северных финно-угров» (на франц, яз.). Этой энцикло-
педии финно-угорской археологии, не утратившей своего зна-
чения и в наше время, предшествовала формулировка основ-
ных принципов и задач нового раздела археологического зна-
ния, опубликованная Аспелином в 1875 г. в Финляндии. Через
десять лет он издал первую сводную работу по археологии
Финляндии. Преемниками и продолжателями дела Аспелина
стали финские археологи Альфред Хакманн (1864—1942), ис-
следователь бронзового и раннего железного веков, и крупней-
ший финский специалист Арне Тальгрен (1885—1945), первым
обобщивший материалы ананьинской культуры и ряда других
групп памятников эпохи бронзы и железного века на обширной
территории от Ботнического залива до Минусинской котло-
вины.
174
Основы тесных научных взаимодействий ученых Финляндии
и России были заложены Аспелином. На протяжении 1880-х го-
дов он был организатором и руководителем ряда экспедиций
в Сибирь и Монголию (в 1887, 1888, 1889 гг.), что привело
к резкому росту качественного уровня и существенным дости-
жениям как финно-угроведческих, так и тюркологических ис-
следований. Связи с северо-европейской археологией в эти
годы не ограничивались конкретно-исторической тематикой,
но впервые вышли и на уровень освоения передовых методиче-
ских достижений. Доклад Аспелина на IV АС «О потребности
изучения форм предметов и постепенном развитии этих форм
в доисторических вещах» представлял собой одно из первых
в мировой науке изложение основ типологического метода (и
при этом опубликованное на русском языке), в эти годы в ходе
практической музейной работы создававшегося Хансом Хиль-
дебрандом и Оскаром Монтелиусом — «моим другом», как на-
звал его Аспелин. На примере финно-угорских украшений, вы-
строенных в типологические ряды, Аспелин наглядно и убеди-
тельно обосновал важный методический принцип, заключав-
шийся в том, что если имеются серии подобных друг другу
предметов и «если предметы древности, найденные вместе
с ними, обнаруживают какую-либо повторяющуюся общую осо-
бенность, то на это уже нельзя смотреть как на случайность, и
надо полагать, что эти предметы означают одну историческую
культуру» (курсив наш.— Г. Л.). Так в Казани, в 1877 г. было
дано одно из первых в мировой науке определений нового по-
нятия «археологическая культура», основанное на принципах
еще находящегося в процессе становления типологического ме-
тода, принципах, по поводу которых археологи России 1870-х
годов вели дискуссии едва ли не раньше, чем их западноевро-
пейские коллеги.
Стремительное развитие новых разделов археологии зако-
номерно вело к прогрессу в методическом и методологическом
отношении. Археология «позднего уваровского периода» выхо-
дила на передовые рубежи мировой археологии. Внутренний
потенциал отечественной науки в эти годы был исключительно
высок, а созданная организационная структура вполне позво-
ляла его реализовать.
6. КАВКАЗСКАЯ АРХЕОЛОГИЯ И V АС В ТИФЛИСЕ.
КОНЕЦ «УВАРОВСКОГО ПЕРИОДА»
В РАЗВИТИИ АРХЕОЛОГИИ РОССИИ
V Археологический съезд в Тифлисе в 1881 г., завершающий
уваровский период, по своим научным результатам, организа-
ции и обозначившимся перспективам дальнейших исследова-
ний, следует признать наиболее полным выражением возмож-
ностей и достижений созданной А. С. Уваровым научно-орга-
175
низационной системы. Именно здесь, на Кавказе, она стала
мощным средством для кристаллизации постепенно, исподволь
складывавшихся научных направлений и дисциплин, охваты-
вавших широкий диапазон археологической и в целом гума-
нитарной проблематики, развитие которой представляло собой
своего рода международное обязательство России, объединяя
археологов, этнографов, лингвистов Москвы и Петербурга,
ряда русских научных центров и наиболее деятельных предста-
вителей местной, грузинской и армянской интеллигенции,
а также ориенталистов и археологов Франции, Германии, Ан-
глии. Поиски руин древней армянской столицы Армавира
еще в 1812 и 1817 гг. привлекли британских исследователей
У. Аузлея и Р. Кер-Портера (позднее здесь побывал известный
швейцарский путешественник Ж. Дюбуа де Монпере, а также
один из создателей западноевропейской археологии бронзового
века Б. Шантр). Неоценимую помощь зарубежным исследова-
телям оказали эчмиадзинские монахи О. Шахатунян и
М. Смбтян, составившие описание древней крепости и обнару-
жившие ряд клинообразных надписей (как показали дальней-
шие изыскания — урартских). Одна из первых коллекций кав-
казских древностей была собрана, а затем, при создании
в 1859 г. Археологической комиссии, передана в Эрмитаж ере-
ванским военным губернатором Н. П. Колюбакиным; древно-
стями интересовался нахичеванский городничий Н. Н. Квар-
тано. Особое внимание как отечественных, так и зарубежных
исследователей привлекали клинообразные надписи (в 1862—
1863 гг. они были открыты на берегах р. Арпачая и озера Се-
ван, а в 1869 г. в Армавире были найдены надписи царей
Аргишти I и Русы III). Дешифровка урартских текстов осо-
бенно продвинулась после издания в 1880 г. труда француз-
ского ассириолога Гюйара. В 1882 г. Британское азиатское об-
щество опубликовало первую сводку переводов урартских тек-
стов. В России одним из первых исследователей клинообраз-
ных надписей, бесценных исторических документов царства
Урарту, был К. П. Патканов.46
Активизация местных центров, вызванная деятельностью
первых археологических съездов, выразилась в организации
Кавказского археологического комитета, созданного в октябре
1871 г. На следующий год один из членов Комитета А. Д. Ери-
цов (Ерицян) начал издание журнала «Кавказская старина»;
в 1873 г. комитет был реорганизован в «Общество любителей
кавказской археологии», на которое и была возложена значи-
тельная часть работы по подготовке V АС.
Значительную роль в развитии кавказоведческих исследова-
ний сыграл сотрудник канцелярии кавказского наместника
А. П. Берже, получивший востоковедческое образование в Пе-
тербургском университете. С 1852 г. он занимался сбором исто-
рических документов, работал в составе Кавказской археогра-
176
фической комиссии, осуществил десятитомное издание «Актов,
собранных Кавказской Археографической комиссией» (Тифлис,
1866—1885). Ему же принадлежат первые обзорные работы
по кавказской археологии и этнографии — «Кавказ в археоло-
гическом отношении» (Тифлис, 1874) и «Этнографическое обо-
зрение Кавказа» (СПб., 1879).
Подготовительный комитет, под председательством С. А. Та-
лызина, а в дальнейшем А. В. Комарова, начал свою работу
в 1878 г. Наместник кавказский вел. кн. Михаил Николаевич
выделил на подготовительные работы правительственные суб-
сидии— 5 тыс. руб. (ежегодно, в течение трех лет). В органи-
зации исследований прийяли деятельное участие А. С. Уваров,
В. Б. Антонович, И. С. Поляков, Ф. С. Байерн, Д. 3. Бакрадзе,
А. П. Берже, В. Л. Бернштам, А. Я. Гаркави, А. Д. Ерицов,
И. Е. Забелин, Л. П. Загурский, И. Д. Мансветов, Д. П. Пурце-
ладзе, Г. Е. Церетели, Н. О. Цилосани, Н. О. Эмин и мно-
гие другие ученые. «Труды Предварительных комитетов»
V АС заняли особый, изданный в 1882 г. том, объемом свыше
600 с.
Исследования были подчинены нескольким взаимосогласо-
ванным программам, охватывали различные разделы археоло-
гии, антропологии, лингвистики, этнографии, изучение письмен-
ных и архитектурных памятников. Принципиально важные
результаты были получены в ходе реализации лингвистических
программ, подготовленных филологами Л. П. Загурским,
Н. О. Эминым и особенно В. Ф. Миллером, занимавшимся
в эти годы изучением осетинских языков (далее, на основе
этих исследований, была осуществлена этноязыковая атрибу-
ция древнего ираноязычного населения, оставившего скифские,
и сменяющие их сарматские памятники восточноевропейской
степной зоны). Лингвистические программы одной из главных
задач выдвигали «восстановление культуры горских народов
из их языка». Десятилетия спустя именно этот методический
подход (разрабатывавшийся и в славяноведении) стал основой
«нового учения о языке» Н. Я. Марра, оказавшего огромное
воздействйе на методологию «теории стадиальности», первой
общеметодологической концепции в советской археологии. Ан-
тропологические исследования на Кавказе (по программе, под-
готовленной А. А. Ивановским) были проведены при участии
Р. Вирхова, привлеченного и к археологическим работам. Изу-
чением Эчмиадзинской библиотеки, ценнейшего собрания уни-
кальных древнеармянских рукописей, занялся А. С. Уваров;
памятниками грузинской письменности — А. А. Цагарели и
Д. 3. Бакрадзе; древнегреческие надписи Кавказа собрал и
издал И. В. Помяловский; Н. Ф. Мурзакевич, один из ведущих
специалистов по археологии античного Причерноморья, посвя-
тил свое исследование древнему храму в Пицунде; укрепления
и надписи Дербента обследовал А. В. Комаров.
12 Заказ № 9 177
Собственно археологические исследования стремились охва-
тить максимальный хронологический диапазон. Разведочные
работы по обследованию кавказских пещер провел И. С. Поля-
ков (правда, существенных результатов в выявлении памятни-
ков каменного века при этих первых попытках добиться не уда-
лось, однако для более поздних периодов, начиная с эпохи
бронзы, были сделаны принципиально важные открытия).
Особенно результативными оказались раскопки могильни-
ков, осуществленные в период подготовки съезда, а в ряде слу-
чаев продолженные впоследствии В. Б. Антоновичем, А. С. Ува-
ровым, Ф. С. Байерном, Г. Д. Филимоновым, П. С. Уваровой.
Крупнейшим событием стали раскопки открытого в 1869 г.
Кобанского могильника, осуществленные в 1878—1879 гг.
под руководством В. Б. Антоновича. В западноевропейскую
науку эти материалы в 1883 г. ввел Р. Вирхов. Кобанская куль-
тура поздней бронзы — раннего железного века (XI—IV вв.
до н. э.), представленная исключительно богатыми и вырази-
тельными материалами (бронзовые топоры «кобанского типа»,
пояса с железной инкрустацией, фибулы, браслеты), связанная
с высокоразвитыми культурами Передней Азии, а на поздних
фазах — со скифскими и галыптаттскими племенами Восточ-
ной и Южной Европы, впервые позволяла оценить культурно-
историческую роль Кавказа на заре европейской цивили-
зации.
В окрестностях Армавира (урартской крепости Аргиштихи-
нили) А. С. Уваров, А. Д. Ерицов и П. С. Уварова открыли не-
сколько разновременных могильников — древнейшие их мате-
риалы относились к эпохе ранней бронзы. Разведочными тран-
шеями на армавирском холме были вскрыты базальтовые
кладки урартских построек, не получившие, правда, правиль-
ной интерпретации: эти впервые обнаруженные памятники
А. С. Уваров сравнил с произведениями армянского зодчества
IV в. н. э.
Систематическим исследованиям был подвергнут обнару-
женный еще в 1850 г. могильник Редкин-лагерь близ Дили-
жана; раскопки Ф. С. Байерна, Г. Д. Филимонова, а позднее
П. С. Уваровой, наряду с погребениями эпохи поздней
бронзы — раннего железа, дали и выразительные материалы
ахеменидского (раннеармянского) времени — V—IV вв. до н. э.
Местонахождения каменного века, известные по разрознен-
ным находкам; западно-кавказские дольмены; кобанская куль-
тура; города, могильники и надписи Урарту; раннеармянские
древности; топография античной эпохи; памятники средневеко-
вого зодчества — изобилие этого материала требовало дальней-
шего развертывания исследований. С 1888 г. Московское архео-
логическое общество стало осуществлять издание «Материалов
по археологии Кавказа». Центральным местным археологиче-
ским учреждением стал Кавказский музей в Тифлисе, открытие
178
которого было приурочено ко времени V археологического
съезда.
Кавказская тематика в работе V АС образовала прочное,
весьма заметное ядро, вокруг которого сгруппировались разно-
сторонние, осуществленные к началу 1880-х годов исследова-
ния в различных регионах страны. В выступлении А. С. Кель-
сиева освещались результаты последних работ по изучению па-
леолита в Костенках. Серия докладов и запросов была посвя-
щена местонахождениям ледниковой и послеледниковой фауны
и другим «геологическим явлениям». Книга А. С. Уварова о ка-
менном веке России уже была завершена, но продолжение ра-
бот по выявлению палеолита являлось для него и его после-
дователей по-прежнему одной из неотложных задач. На V АС
обсуждались также новые аспекты неолитической проблема-
тики: была доложена ставшая с той поры классической работа
Д. Н. Анучина о луке и стрелах; им же поставлены вопросы
об изучении «торфяниковых пород», древнейших в Европе до-
машних животных. Д. Я. Самоквасов выступил с исследованием
взаимосвязей между скифским и славянским населением юга
России. В ряде работ рассматривались археология, история и
антропология гуннов, хазар, булгар. Л. К. Ивановский и
Н. Е. Бранденбург сообщили о результатах изучения древне-
русских курганов Северо-Запада, Ижорского плато и Южного
Приладожья.
Размах поставленных тем и вопросов, равно как получае-
мые результаты, свидетельствовали об успешном осуществлении
намеченной А. С. Уваровым и его соратниками программы.
По предложению Д. Я. Самоквасова, съезд принял решение
присудить А. С. Уварову почетную медаль в «знак глубочай-
шего к нему уважения со стороны Общества и как выражение
сердечной признательности со стороны членов V-ro Археологи-
ческого Съезда» (она была изготовлена и вручена А. С. Ува-
рову в октябре 1882 г.).
Успех уваровской программы был обусловлен привлечением
к ее выполнению широких сил научной, в основных своих на-
строениях той поры — демократической интеллигенции. Люди,
осуществлявшие напряженные, трудоемкие и целенаправленные
исследования 1870-х годов были не только высококвалифици-
рованными, но и добросовестными специалистами. В условиях
пореформенной России, предшествовавших обострению новой
революционной ситуации, большое значение для успеха науч-
ной деятельности имели либерально-демократические устремле-
ния, охватившие наиболее деятельные и мыслящие слои рус-
ской интеллигенции. Задачи научного исследования осознава-
лись как неотъемлемая составная часть еще более важного
общего дела — широкого культурного строительства, отвечав-
шего условиям нового времени. Не случайно среди тем, обсуж-
давшихся на V АС в Тифлисе, была выдвинута и задача созда-
179
ния для горских бесписьменных языков местных алфавитов
(на русской основе),— задача, решенная только в годы Совет-
ской власти. Посвящая этой проблеме специальный доклад,
Леонгард Петрович Загурский — один из инициаторов проекта,
подчеркивал, что для развития горской письменности, просве-
щения, становления национальной культуры горских народов
необходимо первоначально подготовить массовые научно-вспо-
могательные кадры из горской молодежи в помощь лингви-
стам-кавказоведам; создать широкую сеть школ с преподава-
нием на родном языке, с местной азбукой, созданной для гор-
ских народов на основе русского алфавита. Он писал: «Эти мо-
лодые люди, быть может, принесут пользу не только в деле
изучения горских языков: по всей вероятности, рано или поздно
будет осознана необходимость учреждения школ и для горцев.
Тогда на долю молодых людей — помощников исследователей
горских языков — выпадет завидная роль быть первыми рас-
пространителями среди своих соотечественников образования,
долженствующего связать их тесными нравственными узами
с обширным отечеством, и сделать то, чего до сих пор не смогли
сделать ни штыки, ни ссылки».47 Эпоха ссылок и штыков, поко-
рения Кавказа и подавления восстаний, процессов над народ-
никами и революционными демократами мыслилась почти уже
в прошлом. Просвещение, основанное на мирном исследовании
и сотрудничестве, виделось залогом нравственного и политиче-
ского единения народов Российской империи. Реальная истори-
ческая действительность оказалась чрезвычайно суровой к ли-
берально-демократическим настроениям и устремлениям.
За полгода до открытия Тифлисского съезда, 1 марта 1881 г.
взрывом народовольческой бомбы на Екатерининском канале
в Петербурге был смертельно ранен император Александр II.
Наступала новая пора в истории России — период беспощад-
ного полицейского террора во всех областях жизни, время
последнего напряжения сил умирающего феодального класса
в обществе, вступающем в эпоху империализма. А. С. Уваров
умер в первые годы царствования Александра III. Вместе с ним
ушел в прошлое значительный, насыщенный и яркий период
в развитии отечественной археологии.
7. ОТ VI К VII АС. ИТОГИ РАЗВИТИЯ
«БЫТОПИСАТЕЛЬСКОЙ АРХЕОЛОГИИ*
Великолепный биографический очерк жизни и деятельности
А. С. Уварова, подготовленный Д. Н. Анучиным для VI Архео-
логического съезда и доложенный в Одессе в августе 1884 г.,
был не просто ритуальным актом прощания учеников с учите-
лем, но и итоговой чертой, подведенной под значительным и
сложным периодом развития отечественной археологии.
180
Основные достижения «уваровского периода» истории рос-
сийской археологической науки, основанного на реализации
«бытописательской парадигмы», несомненно суммировала став-
шая своего рода посмертным памятником монография
А. С, Уварова «Археология России. Каменный период»
(1881)—фундаментальное основание нового раздела науки,
созданного уваровским поколением ученых,— первобытной
археологии. Без отчетливых хронологических привязок и очер-
ченной временной шкалы, но тем не менее начальные этапы
доистории человечества на территории России впервые были
охарактеризованы на основании каменных изделий древнего
человека и, в конце концов, не отвечая на вопрос — 6 тыс. лет,
10 тыс. лет или (превышая официальные границы «библейской
хронологии»), 20, 50 и более тыс. лет тому назад были изготов-
лены эти изделия, найденные на воронежских, полтавских или
рязанских стоянках, именно с них, как и повсюду в мире, от-
крытом для европейского культурного сознания археологами,
начинался исторический процесс: памятники палеолита, нео-
лита, а затем — эпохи металла (меди и бронзы) составили пер-
вые ступени первобытной истории России.
Для уваровского поколения, однако, характерно не только
освоение основ «системы трех веков», но и сохраняющаяся хро-
нологическая неопределенность археологического мышления:
древности словно «плавают» во времени, пока лишенном чет-
ких хронологических ориентиров. «Бытописательская пара-
дигма», раскрывая горизонт за горизонтом картины древней
жизни, «древнего быта», создавала их, наслаивая одну на дру-
гую, и научный аппарат, позволяющий распределить древней-
шую историю во времени, оставался предметом размышлений
и дискуссий.
Если замысел уваровской «Археологии России» . остался
ограничен лишь томом, посвященным каменному веку,
то в какой-то мере задачу итогового обобщения, претендовав-
шего на разрешение ключевых проблем отечественной истории
и опирающегося на накопленное богатство археологического,
равно как письменного и лигвистического, материала, осмыс-
ленного с позиций «бытописательской археологии», очевидно,
брала на себя подготовленная и изданная в течение 1870-х го-
дов «История русской жизни с древнейших времен» (Т. 1 —
1876 г.; Т. 2— 1879 г.) И. Е. Забелина. Уже на первых съездах
Забелин зарекомендовал себя, по отношению к А. С. Уварову,
как самостоятельный и авторитетный создатель «бытописатель-
ской парадигмы». Ее возможности весьма внушительно демон-
стрировали глубокие и оригинальные исследования самого
И. Е. Забелина в области истории русской культуры «Домаш-
ний быт русских царей» (1862), «Домашний быт русских ца-
риц» (1869), неоднократно переиздававшиеся (как и многочис-
ленные публикации по истории Москвы). Забелин прославил
181
себя и открытиями Чертомлыка и других скифских курганов,
в течение длительного времени он вел работу в Петербургской
археологической комиссии и принимал самое активное участие
в подготовке первых томов «Материалов по археологии Рос-
сии», посвященных «древностям Геродотовой Скифии». Право
на первый опыт фундаментального обобщения археологических
и исторических данных о древнейшем прошлом России принад-
лежало Забелину бесспорно, а реализация им этого права
представляла собой объективный итог и предел возможностей
«бытописательской археологии».
По оценке наших современников, «Забелин одним из первых
в практике русских историков широко привлек данные архео-
логических исследований в целях обоснования своих историче-
ских построений».48 Скифский рассказ Геродота, сведения ко-
торого о расположении царских гробниц скифов в курганах
Поднепровья блистательно подтвердили раскопки И. Е. Забе-
лина, стал одним из главных устоев его общей исторической
концепции. Археологические данные впервые были успешно
использованы для установления границ скифских земель Север-
ного Причерноморья — «четырехугольника Геродота». Содер-
жавшийся в «Скифском рассказе» этнографический материал
о скифах, в сопоставлении с данными археологии, привел За-
белина к выводу о том, что Геродотовы «скифы-пахари» были
непосредственными предками «если не всего славянства,
то именно восточной его ветви». Славянами, по мысли Забе-
лина, были и сменившие скифов сарматы: название одного
из сарматских племен — роксоланы (с ломоносовских времен
сопоставлявшиеся с «россиянами») — он связывал и с назва-
нием Ростова Великого. По мнению Забелина, этот северный
город, как и Суздаль, и Рязань, существовал уже в скифскую
эпоху, и в таком расширительном понимании Геродотова Ски-
фия, охватывавшая степную и лесную зону Восточной Европы,
по существу отождествлялась с Киевской Русью.
Прямолинейность и жесткость этого построения, привлекав-
шего внимание исследователей еще в XVIII в., ко временам
Забелина была уже достаточно архаичной. Лингвистические
материалы позволяли ученым второй половины XIX в. вполне
надежно восстановить процесс формирования основных индо-
европейских народов, определить для различных периодов раз-
мещение древних этносов в Европе. На страницах Забелин-
ского труда можно найти квалифицированное и достоверное
изложение ранних этапов истории индо-ариев и иранцев, кель-
тов, италиков и греков, германцев, славян и балтов (или
«литво-славянского народа», по тогдашней терминологии).49
Принципиально последовательность выделения этих этносов,
установленная лингвистами, так же, как и степень их языкового
родства, и в частности достаточная дистанция, отделяющая
иранцев-скифов от славян и ближайших к ним по языку летто-
182
литовских народов (балтов), за последующие сто лет не пере-
сматривалась. С этой точки зрения историки поколения Забе-
лина располагали уже достаточно надежной «лингвистической
канвой» древнейших исторических событий.
Сложность заключалась в своего рода «переводе» лингви-
стических данных на язык конкретной истории и археологии,
в определении точного времени и места формирования древних
этносов, отождествления языков, этнонимов и культур, т. е.
в синтезе лингвистических, исторических и археологических
данных. При успешном решении отдельных частных задач (по-
добных локализации «Геродотовой Скифии»), бытописатель-
ская археология в целом не располагала надежными сред-
ствами для крупномасштабных исторических реконструкций.
Прежде всего, она не в состоянии была определить точную
временную протяженность и динамику, хронологический диа-
пазон историко-культурных процессов.
Для Забелина скифы и славяне были не только близкими
родственниками, но и современниками (этноним «сколоты» он
считал искаженным «славуты», «славяне»). Отсутствие же со-
ответствующих сведений в письменных источниках античной
эпохи возмещалось произвольным этимологизированием отдель-
ных собственных имен, этнонимов и топонимов; примитивная
наивность этих этимологий в эпоху наибольших успехов срав-
нительного языкознания усугублялась еще и тем, что Забелин
не владел ни древними, ни современными европейскими язы-
ками, что делало его построения особенно уязвимыми.
А. А. Формозов, наиболее авторитетный исследователь истории
отечественной археологии, в специальной работе, посвященной
научному наследию И. Е. Забелина, заметил: «Справедливый
тезис о глубоких корнях русской культуры научно обосновать
Забелин не сумел, более того, даже скомпрометировал неудачно
подобранными аргументами».
А. А. Формозов точно определил причину неудачи попытки
И. Е. Забелина: в его труде «явления истории, отделенные друг
от друга столетиями, а то и тысячелетиями, оказывались совме-
щенными во времени».50 Хронологический аппарат относитель-
ных и абсолютных датировок, над которым напряженно рабо-
тали западноевропейские эволюционисты, еще не был освоен,
да и не принимался во внимание российскими археологами.
Но тем самым не реализовывалась и главная характеристика
археологического материала: его хронологическая определен-
ность, достоверная позиция материальных фактов и явлений
древней культуры в историческом времени.
Неопределенность временных позиций неизбежно вела к схе-
матизму, упрощению и произволу исторических построений,
к стремлению объединить установленные, но разрозненные
факты в наглядную, хотя и умозрительную картину, заполняя
отсутствующие звенья домыслами или общими соображениями
183
(«сколоты» — «славяне», вождь гуннов Аттила — «тятя» сла-
вянской государственности и т. д.).
Эти построения выглядят неудачными и наивными не только
в наши дни. Так их оценили и многие современники. Однако
не надо забывать, что И. Е. Забелин предпринял практически
первую, пусть безуспешную, попытку соединить в мощный по-
ток исторического познания только что добытые материалы,
восходящие к самым отдаленным временам прошлого нашей
страны. И попытка эта вызвала отзвуки у современников: не
случайно в 1881 г. замечательный живописец В. М. Васнецов
написал «Бой скифов со славянами», сталкивая на одном по-
лотне скифских и древнерусских витязей. Намеченный Забели-
ным путь объединения Скифской державы и Киевской Руси
в общем достаточно последователен, если принять во внимание,
что ни археологи, ни историки еще не располагали сколько-
нибудь надежными материалами о культурах и народах, за-
полняющих более чем тысячелетний разрыв между этими двумя
этнополитическими объединениями. Позднее неоднократно
предпринимались подобного рода опыты отождествления госу-
дарственной традиции скифов и днепровских славян, вплоть
до начала XX в., младшим современником Забелина Д. Я. Са-
моквасовым, в советское время — акад. Б. А. Рыбаковым.51
Выявить несостоятельность прямолинейности этого отождествле-
ния археология могла лишь с помощью детально разработан-
ной, основанной на строгих датировках археологических памят-
ников и культур реконструкции культурно-исторического про-
цесса. Решению этой задачи и была посвящена деятельность
ведущих ученых следующих десятилетий истории отечественной
археологии — вплоть до начала XX в.
Ко времени же появления труда И. Е. Забелина археологи-
ческий материал, во всем его многообразии, представлял со-
бой лишь лавинообразно увеличивающийся массив неорганизо-
ванных фактических данных, весьма приблизительно распреде-
лявшихся по категориальной принадлежности. Опереться
непосредственно на этот массив данных в разработке истори-
ческих построений оказалось невозможным. Более того, отсут-
ствие систематизации в археологических материалах стимули-
ровало и нарушение строгих систематичных принципов анализа
письменных и языковых источников. Поэтому в труде И. Е. За-
белина оригинальные и перспективные наблюдения, такие,
как включение в историю славянства народов и племен при-
балтийско-полабских славян; выделение обширной зоны сла-
вянства вокруг Балтийского моря, в которую входили и сло-
вене, заселившие Приильменье; тесная связь Новгорода с меж-
дународной торговлей на Балтике,— как и «скифская тема»,
получили искаженную трактовку. Вслед за С. А. Гедеоновым и
Д. И. Иловайским, именно этих балтийских славян И. Е. Забе-
лин отождествил с «варягами» древнерусской летописи. Как и
184
в решении «скифо-славянской проблемы», систематичному ана-
лизу языковых, письменных, а в ту пору уже и археологических
данных о преимущественно скандинавской принадлежности
варягов, который был осуществлен к тому времени сторонни-
ками «норманнской теории», Забелин (как, впрочем, и Гедеонов
с Иловайским) противопоставил, по словам своего современ-
ника, лишь «такие словопроизводства, которые приводили
в ужас истинных филологов...»52 Неудача в этой разработке
«славяно-варяжской проблемы» тем более досадна, что И. Е. За-
белин был одним из первых ученых, обративших внимание
на связи Новгорода со славянами Западной Балтики, и глубо-
кие перспективы изучения славяно-скандинавских взаимодей-
ствий на Балтийском море в VII—XI вв. все масштабнее вы-
ступали уже в работах современников.53
Сам И. Е. Забелин признавался в недостаточной разрабо-
танности им и археологами его поколения именно археологиче-
ского материала. Он писал: «В Последнее время раскопка кур-
ганов производится с особым усердием. Добывается множество
вещей самых разнообразных. Но эта самая добыча великого
множества предметов начинает уже устрашать благомыслящих
исследователей нашей древности, по той особенно причине,
что накопленный материал и доселе почти не подвергается ни-
какой ученой обработке. Первый прием такой обработки,
по нашему мнению, должен был бы заключаться по крайней
мере в том, чтобы вещи были изданы в рисунках, т. е. были бы
изображены точно и подробно, с простым описанием и точным
указанием их положения в гробницах при остовах покойников.
Одни описания, без изображений, с какою бы точностью они
не были исполнены, что вообще случается очень редко, ни-
когда не дадут науке основательного материала. Описание
как рассказ о предмете, к тому же о предмете невиданном и
совсем новом, никак не может равняться изображению этого
предмета. К тому же, для иных предметов очень трудно найти
даже и подходящее название, так они невнятны и своеобразны.
Поэтому каждый отчет о раскопке необходимо должен бы
сопровождаться изображениями всех найденных вещей, и
если б все курганное, что уже в настоящее время скопилось
в общественных и частных собраниях, было изображено,
то, быть может, мы уже имели бы более отчетливое понятие
о том, на какой степени находилось развитие нашей страны,
хотя бы только в 9 веке, в какой зависимости оно было от со-
седних земель, в чем проявлялась его самостоятельность и
самобытность и т. д. Вообще мы имели бы тогда положитель-
ные и решительные ответы на многие вопросы и запросы самой
Русской Истории».
Материал, как вполне последовательно подчеркивал далее
И. Е. Забелин, требовал не только источниковедчески качест-
венной обработки, но и систематизации: «Из расследований
185
курганов в разных местах мало-помалу открывается, что, не-
смотря на однородность тогдашнего убора (каковы: обручи-
гривны, обручи-браслеты, ожерелья из бисера с цатами-ме-
дальонами и другими привесками и т. п.), в каждом краю
бывали свои любимые прикрасы, составлявшие обычную статью
убора, относительно или особой формы, или особого рода
вещиц».54 Методически верные, эти наблюдения указывали
на необходимость разработки типологических исследований,
определяющих для археологии; но они помещены в самом
конце Забелинского сочинения, в примечаниях к нему, что ука-
зывает на весьма туманные перспективы решения этих задач
учеными Забелинского круга.
Труд И. Е. Забелина, подводивший итоги достижениям «бы-
тописательской археологии», продемонстрировал исчерпанность
ее возможностей. Его сочинение не нашло одобрения таких ав-
торитетных специалистов, как Н. И. Костомаров, И. И. Пер-
вольф, А. А. Котляревский, А. Н. Пыпин, В. О. Ключевский,
в одном из писем весьма резко отозвался о нем находившийся
в вилюйской ссылке Н. Г. Чернышевский. Если неоднозначные,
а в общем сдержанные отклики Д. Н. Анучина, В. В. Докуча-
ева, К. С. Мережковского о монографии А. С. Уварова «Архео-
логия России. Каменный период» в целом отдавали должное
успеху самой по себе первой попытки археологического изуче-
ния глубокого первобытного прошлого страны, то суровый
прием, который встретила «История русской жизни» И. Е. За-
белина, был уже шагом к осознанию необходимости сложной и
целенаправленной работы, где овладение фактическим мате-
риалом археологии России дополнялось бы освоением методи-
ческих приемов работы с археологическими источниками, кор-
ректного соотнесения с данными других наук, и затем уже —
включения в общую эпистему дисциплин гуманитарного ком-
плекса, отвечающего требованиям, достигнутым к тому времени
мировой наукой.
В этом контексте «общие вопросы», повторяемые уже после
А. С. Уварова для участников VI Археологического съезда,
были продиктованы в равной мере и неудовлетворенностью ре-
зультатами, полученными в итоге «уваровского периода» раз-
вития отечественной археологии, и необходимостью решения
новых проблем, возникавших по мере нарастания объема и
усложнения структуры археологического знания, формирования
и развития новых его разделов: вопросы о месте археологии
в системе наук (Н. Я. Грот), о методологических приемах и
способах обработки исторических и археологических данных
(Ф. И. Леонтович). Ответ на эти вопросы становился тем бо-
лее настоятельной необходимостью, чем более, по мере непре-
рывного роста материалов складывающихся разделов россий-
ской археологии, намечались и новые направления исследова-
ний. Ко времени VI АС в Одессе эти направления определились
186
в ориенталистике. Так, петербургский востоковед Н. И. Весе-
ловский ставил перед съездом вопросы об этническом составе
Хазарской кочевнической державы, особенностях кочевого
быта и культуры (а дальнейшим развитием темы вскоре стали
и непосредственные исследования глубинных районов Средней
Азии). Н. П. Кондаков, исследователь византийских и русских
древностей, завершивший первое натурное изучение памятни-
ков Константинополя, на VI АС посвятил свое выступление
научным задачам археологического византиноведения. И, ко-
нечно, в центре внимания археологов, собравшихся на съезд
в Одессе, оставалась (как исходная и для имевшихся на это
время первых научных обобщений, пусть в виде не получив-
шей всеобщего признания попытки И. Е. Забелина, но и
для антично-причерноморской археологии в целом) тема Геро-
дотовой Скифии, проблематика и перспективы объединения
письменных и археологических данных по истории античного
Причерноморья.
Первобытная археология России на VI АС в Одессе 1884 г.
также была представлена актуальными для наступавшего
этапа развития вопросами, определявшими перспективные
проблемы, такие, как принципы хронологической классифика-
ции каменных орудий, применимость эволюционной теории
в типологических исследованиях, хронологические границы
бронзового века (этот последний вопрос, ориентировавший
именно на создание «абсолютной хронологической шкалы»
первобытности, поставленный перед участниками VI АС, был
включен в материалы съезда из научного наследия А. С. Ува-
рова). В распоряжение российских археологов поступали и
новые научные материалы и выводы, обобщавшие результаты
исследования первобытности. По крайней мере две работы
по первобытной археологии России, опубликованные в «Трудах
VI АС», прочно вошли в фонд научных достижений. Первая
из них — материалы раскопок близ местечка Смела на Черни-
говщине, размещенные строго по томсеновской схеме «трех ве-
ков» (каменный, бронзовый, железный), подтверждающие эту
схему для территории Украины и как будто свидетельствующие
о достаточно глубоком усвоении общеевропейской эволюцио-
нистской парадигмы. Вторая — обзор материалов по древней-
шей истории домашних животных, раскрывающий на западно-
европейских и русских материалах важнейшие этапы перво-
бытной хозяйственной деятельности. Продолжалось, каза-
лось бы, вполне согласованное научное движение преемников
А. С. Уварова; однако перспектива этого движения, если при-
нять во внимание дальнейшее развитие событий, отношения их
участников, представляющих складывающиеся научные школы,
достаточно безрадостна. Автором первой из указанных работ
был граф А. А. Бобринский (с 1886 г.— председатель Петер-
бургской археологической комиссии, заметно усиливший ее ав-
187
торитарно-бюрократический характер), а другой — Д. Н. Ану*
чин (вместе с П. С. Уваровой фактически возглавивший Мос-
ковское археологическое общество, ученый, по своим мировоз-
зренческим и исследовательским данным более всего, вероятно,
подходивший на роль нового лидера российской археологии).
Ко времени полной публикации всех четырех томов «Трудов
VI АС» (1886—1889) Бобринский и Анучин оказались «на ост-
рие» глубокого и длительного конфликта московских и петер-
бургских археологов, бесплодного в конечном счете и изнури-
тельного организационного спора между АК и МАО, в перипе-
тиях которого угасли (или заглохли) многие перспективные
начинания, и прежде всего — исследования первобытной архео-
логии России.
Между тем «археологическая эпистема», объем и структура
складывавшихся и развивавшихся разделов археологии требо-
вали едва не в первую очередь дальнейших и согласованных
усилий именно организационных. Тематика VI съезда с боль-
шим трудом вписывалась в традиционную, сложившуюся
при Уварове структуру восьми отделений: I — памятники пер-
вобытные, II — памятники языческие, III — памятники класси-
ческие, IV — памятники общественного и домашнего быта, V —
памятники юридические, VI — памятники искусств и художеств,
VII — памятники письменности и языка, VIII — памятники исто-
рической географии и этнографии. Исторически сложившееся
на основе почти тридцатилетней давности структуры РАО и
МАО и развивавшееся в соответствии с приоритетами «бытопи-
сательской парадигмы», это деление, с одной стороны, обуслов-
ливало вынужденное и не слишком плодотворное соседство,
а с другой — затрудняло систематизацию и обобщение непре-
рывно поступающих новых материалов по формирующимся
разделам российской археологии.
Наиболее целенаправленно такая работа продвигалась в об-
ласти классической археологии, к тому времени прочно вошед-
шей в состав развитой антиковедческой традиции и оставав-
шейся в центре внимания Археологической комиссии, Эрми-
тажа и других научных учреждений Петербурга. Первая поло-
вина 1880-х годов отмечена качественным сдвигом в разработке
источниковой базы, осуществленной В. В. Латышевым с груп-
пой сотрудников. Центральным событием здесь была подго-
товка «Свода античных надписей Северного Причерноморья»
(«Inscriptiones antiqua огае septentrionalis Pont! Euxini graecae
et latinae»). I том Свода вышел в 1885 г., IV — в 1901 г.
В своде были собраны все известные эпиграфические источ-
ники— надписи, вырезанные на каменных плитах, найденных
в различных местах Северного Причерноморья. Синхронные
отраженным в них событиям, эти тексты по своей источнико-
ведческой значимости существенно отличались от данных
письменной античной литературной традиции. Наиболее содер-
188
жательными с исторической точки зрения были государствен-
ные декреты, посвятительные надписи раскрывали специфику
культовой и политической организации античного Причерно-
морья, надгробные тексты позволяли изучать, в частности,
этнический состав населения и динамику его изменений. В Свод
вошли также строительные надписи, связанные с возведением
тех или иных сооружений, тексты религиозных союзов, списки
победителей спортивных состязаний, манумиссии (документы
об отпуске на волю рабов). В большинстве случаев в этих
надписях содержались сведения о событиях, не отразившихся
в сочинениях античных историков.
Одновременно с систематизацией эпиграфических материа-
лов В. В. Латышев и его сотрудники сосредоточили в другом
монументальном своде практически все сведения о Северном
Причерноморье, содержавшиеся в античной литературе. Пер-
вый выпуск этого свода письменных источников «Scythica et
Caucasica. Известия древних писателей греческих и латинских
о Скифии и Кавказе» увидел свет уже в 1892 г. В трех частях
первого выпуска были опубликованы фрагменты текстов древ-
негреческих и византийских авторов (Гекатей Милетский, Ге-
родот, Гелланик, Псевдо-Арриан, Псевдо-Скилак, Псевдо-
Скимн, Аполлоний Родосский, Аппиан, Арриан, Демосфен, Ди-
нарх, Диодор Сицилийский, Дион Хризостом, Дионисий, Евста-
фий, Исократ, Полибий, Полиен, Птолемей, Стефан Византий-
ский, Феофраст, Эсхин, Афиней, Дион Кассий, Зосим), во вто-
ром— латинских (Валерий Флакк, Плиний, Помпей Трог, Пом-
поний Мела, Тацит, Аммиан Марцеллин, Макробий). Созда-
нием свода «Scythica et Caucasica» по существу было завер-
шено формирование базы письменных источников по древней-
шему, античному периоду истории южных- областей нашей
страны.
Заметно продвинулась и систематизация других видов ма-
териала. В 1884 г. П. О. Бурачков опубликовал фундаменталь-
ный каталог монет эллинских колоний Северного Причерно-
морья. Данные систематизированных видов источников стали
основой для углубленного исследования политической органи-
зации, государственного строя, конкретной истории причерно-
морских полисов. Уже в 1884 г. В. В. Латышев в изучении
государственного строя Херсонеса Таврического опирался на
материалы эпиграфики; три года спустя появилось его же ис-
следование истории и государственного строя Ольвии. Таким
образом, оба крупнейших древнегреческих полиса Причерно-
морья прочно входили в общий корпус антиковедческого истори-
ческого знания. Но исследования подобного рода нуждались
прежде всего в опоре на новые археологические материалы,
систематизацию и обобщение находок и памятников. Объеди-
ненными усилиями петербургских и одесских ученых в течение
1880-х годов на русском языке были изданы посвященные
189
древностям Крыма сочинения акад. П. С. Палласа, продолжены
археологические разведки, а с 1888 г. под эгидой Археологиче-
ской комиссии начались систематические раскопки Херсонеса,
которыми до своей смерти (1907) руководил К. К. Костюшко-
Валюжинич. Планомерное исследование центрального из гре-
ческих полисов Северного Причерноморья представляло собой
новый, безусловно значительный шаг в развитии отечественной
археологии.55
Многотомное издание «Русские древности в памятниках ис-
кусства» (предпринятое в 1889 и последующие годы И. И. Тол-
стым и Н. П. Кондаковым) было задумано как культурно-исто-
рическая панорама, имевшая целью «представить историческое
образование и развитие древнерусского искусства в точных
снимках с художественных памятников русской древности и
старины», именно поэтому оно открывалось сводной публика-
цией наиболее систематизированных «Классических древностей
южной России», сосредоточивших великолепные воспроизведе-
ния античных находок Причерноморья. Именно античный мате-
риал позволял представить серии эффектных и точных изобра-
жений, таблицы с воспроизведением вещей становились важ-
нейшей научной документацией (и это было тем важнейшим
средством исследования, о котором за десять лет до кондаков-
ского издания размышлял, подводя итоги своего собственного
труда, И. Е. Забелин). Разработанность классического, антич-
ного материала в первую очередь позволяла эти требования
реализовать.
Второй том «Русских древностей» (1889 г.) объединял
«Древности скифо-сарматские». Как и археологическое антико-
ведение, скифология 1880-х годов развивалась под интенсив-
ным воздействием смежных с археологией разделов гумани-
тарных наук, истории и еще более — лингвистики. В 1887 г.
вышла в свет обобщающая монография молодого и талантли-
вого историка А. С. Лаппо-Данилевского «Скифские древно-
сти» (ЗРАО, IV). Привлекая археологический и лингвистиче-
ский, а также этнографический материал, но, главным образом,
на основе письменных источников, исследователь впервые
в русской науке проанализировал социальную структуру скиф-
ского общества. Во многом следуя периодизации Л. Моргана,
Лаппо-Данилевский определил геродотовскую Скифию как об-
щество, построенное еще на родо-племенных связях, хотя
при этом «скифы уже не стояли на первобытной ступени раз-
вития, а стояли на рубеже варварских и цивилизованных наро-
дов, следовательно, оставляли за собой народы дикие, стоящие
ниже варварских».56 Появление этой работы знаменовало пере-
ход от преимущественно историко-географических или этно-
графических исследований к изучению социально-исторических
процессов. И до наших дней «научные представления, лежащие
в основе этой работы, и ее главные выводы в значительной мере
190
соответствуют тем научным представлениям, какие и до настоя-
щего времени имеют место в исследованиях советских уче-
ных». 57
Первые успешные шаги в разработке новой, социально-исто-
рической проблематики древнейшего прошлого народов нашей
страны опирались на комплексное освоение научной эпистемы
именно в области скифологии. На рубеже 1870—1880-х годов
скифология становится областью взаимодействия быстро разви-
вающихся гуманитарных дисциплин, среди которых археология
занимала заметное место, только лишь включаясь в форми-
рующийся новый комплекс знаний. Накопленный объем этих
знаний значительно превосходил собственно скифо-сармат-
скую проблематику, далеко выходил за ее пределы в смежные
области (включая и волновавшую Забелина сферу славяно-
скифских взаимоотношений). Важная роль в создании этого
раздела отечественной гуманистики принадлежала одному
из учеников Ф. И. Буслаева — Всеволоду Федоровичу Миллеру
(1848—1913), языковеду, фольклористу, этнографу и архео-
логу, профессору Московского университета, с 1881 г. возглав-
лявшему этнографическое отделение ОЛЕАЭ. Именно
В. Ф. Миллер наиболее полно реализовал исследовательские
возможности в изучении языков и культур народов Кавказа
(особенно ярко эта проблематика выступила во время работы
Тифлисского V АС). В основе его изысканий лежало глубокое
убеждение в том, что «если когда-нибудь предвидится возмож-
ность решить хоть небольшое число запутанных вопросов о на-
циональности разных народов, некогда сменявших друг друга
в древние и средние века в необозримых равнинах южной Рос-
сии, то только под условием изучения этнографии Кавказа».58
В 1881—1887 гг. увидели свет его «Осетинские этюды» — раз-
ностороннее исследование наиболее архаичного среди иранских,
языка, фольклора и истории осетинского народа. Одним
из важнейших результатов этих исследований был проведенный
В. Ф. Миллером анализ сохранившихся в античных источниках
скифских слов (имен царей и божеств). Сравнение их с мате-
риалами осетинского языка привело исследователя к выводу
об иранской языковой принадлежности скифов (прежде всего
оседлых). Выводы В. Ф. Миллера, изложенные им в 1887 г.
в докладе на VII АС («К вопросу о происхождении скифов»),
далее разрабатывались в трудах Ф. А. Брауна, А. И. Соболев-
ского, М. И. Ростовцева (завершенное и развернутое обосно-
вание ираноязычная принадлежность скифо-сарматских племен
получила уже в середине XX в. в трудах советского ученого
В. И. Абаева). В последующие десятилетия на этой основе
были осуществлены успешные опыты реконструкции духовной
культуры скифских племен, раскрывшие познавательный потен-
циал археологических материалов, приобретающих совершенно
новые качества источника для восстановления мифологических
191
представлений и системы ценностных ориентаций древней куль-
туры. 59
Принципиально верная исследовательская перспектива ски-
фологии, основанная на иранской языковой и культурной при-
надлежности скифских племен, в трудах В. Ф. Миллера и его
последователей позволяла наметить и новые пути изучения сла-
вяно-иранских этнокультурных взаимоотношений, качественно
отличные от наивных «скифо-славянских» построений Забелина.
В. Ф. Миллер был одним из первопроходцев в изучении рус-
ского фольклора, и прежде всего — былин, русского эпоса,
именно в эти десятилетия вновь вошедшего в фонд отечествен-
ной культуры. Одно из первых научных изданий русских былин
было осуществлено В. Ф. Миллером совместно с Н. С. Тихонра-
вовым. Первым в отечественной фольклористике В. Ф. Миллер
выявил воздействие иранского (скифо-сарматского) эпоса
на сложение образов и сюжетов русских былин, а также уста-
новил определенную роль в их формировании эпоса тюркских
кочевников; основой былин, однако, по мнению исследователя,
были конкретные события летописной русской истории. В обла-
сти русской фольклористики В. Ф. Миллер был создателем и
главой «исторической школы» в изучении былевого эпоса, раз-
витие которой в советское время наиболее полно представлено
трудами акад. Б. А. Рыбакова.
Актуальные и сто лет спустя, проблемы и перспективы ис-
следования определялись в «постуваровский период» развития
российской археологии как закономерный итог действия «быто-
писательской парадигмы», свидетельствуя не только об исчер-
панности ее возможностей, но и определенных, созданных ею
предпосылках дальнейшего движения. Там, где «бытописатель-
ская археология» оказывалась несостоятельной в создании
собственных исторических обобщений, она предоставляла на-
копленный материал в распоряжение ученых, объединяющих
его с данными более продвинувшихся в своем развитии смеж-
ных гуманитарных дисциплин (лингвистики, фольклористики,
этнографии, антиковедения и пр.). Значительными оставались
и возможности для «экстенсивного развития», археологического
освоения новых, ранее не затронутых систематическими иссле-
дованиями областей. Иногда эти две линии — интенсивного
взаимодействия археологии с другими дисциплинами внутри
конкретных разделов культурно-исторического знания (таких,
как скифология, кавказоведение, славистика и т. д.) и экстен-
сивного освоения новых, ранее не разрабатывавшихся разде-
лов, пересекались, создавая неожиданный эффект быстрого,
«взрывного» развития новых дисциплин. Очевидно, именно
неудовлетворенность состоянием славистики, недостаточность
ее возможностей (в том числе археологических), ярко проявив-
шиеся в итоговой монографии Забелина, заставили на VI Ар-
хеологическом съезде поднять один из вопросов, касавшийся
192
привлечения византийских данных для изучения внутренней
организации славянской общины. Автором, инициатором поста-
новки вопроса был начинающий византинист Федор Иванович
Успенский (1845—1928), в ту пору — преподаватель Новорос-
сийского университета в Одессе, в дальнейшем — академик,
один из организаторов советского византиноведения. Поста-
новка вопроса, заострявшего внимание на неразработанных
проблемах славистики, оказалась исключительно плодотворной
для научной деятельности самого Ф. И. Успенского, рассматри-
вавшего славистику и византиноведение как неотделимые друг
от друга отрасли знания. Именно он впервые дал оценку роли
в социальной жизни Византии славянской сельской общины
(составившей основу налоговой и военной организации и обе-
спечившей стабильность империи в переходный от античного
к средневековому период). Следствием всестороннего изуче-
ния социально-экономической структуры, политической органи-
зации, культуры Византии было развертывание археологиче-
ских изысканий. В 1890—1900-х годах Ф. И. Успенский стано-
вится одним из организаторов византийской археологии.60 Пер-
вые шаги, однако, были предприняты еще на исходе 1870 —
начале 1880-х годов, когда результаты археологических путе-
шествий (по Грузии, а затем по византийским провинциям и
в Константинополь) выдающегося русского византиниста
Н. П. Кондакова были опубликованы и обсуждены (прежде
всего следует назвать подготовленную им к VI АС капиталь-
ную работу—«Византийские церкви и памятники Константи-
нополя»). Византинистика, особенно в ее археологическом
аспекте, становилась важным вкладом русских ученых в разви-
тие гуманитарных знаний. Центром изучения византийской
проблематики с 1882 г. было основанное в Петербурге Право-
славное Палестинское общество (ныне — Палестинское обще-
ство Академии наук).
Безусловно, в 1880-х годах и позднее на развитие византи-
новедения в России значительное влияние оказывала клери-
кальная историография, охранительские тенденции «государ-
ственной» школы с их откровенной идеализацией государствен-
ной власти, монархии как двигателя исторического развития,
проповедью официальной народности, славянофильство, во мно-
гих аспектах эволюционировавшее в консервативную разновид-
ность «панславизма». Однако актуальный в условиях порефор-
менной России интерес к аграрной истории, роли и судьбам
крестьянской общины в Византии, характерные именно для рус-
ской византинистики, расширявшие научную проблематику да-
леко за пределы собственно национальных тем и дискуссий,
выдвинули ее на одно из первых мест в мировой науке того вре-
мени. На определенном этапе именно этот фактор способство-
вал быстрым успехам отечественного византиноведения, весьма
полно проявившимся и в освоении, вовлечении в научное обра-
13 Заказ № 9
193
щение, и в культурно-историческом осмыслении обширного
художественного, архитектурного, археологического материала.
А по мере образования этого нового для русской и мировой
науки фонда источников «византийской археологии» совершенно
новое значение обретали актуальные и важные для археологии
славяно-русской вопросы культурных связей славян с Ви-
зантией.
Византийская империя, объединившая в единый культурный
комплекс творческое наследие средиземноморской Европы и
Малой Азии, историческими своими судьбами вызывала глубо-
кие ассоциации с раскинувшейся на европейских и азиатских
пространствах Российской империей. Вклад Востока в движе-
ние мировой истории, и прежде всего его роль в развитии исто-
рии и культуры русской, становится темой, привлекающей
не только исследователей русского былевого эпоса (открываю-
щих в нем следы воздействия иранских и тюркских традиций).
На первый план выдвигалось непосредственное изучение куль-
тур и памятников народов Востока, в первую очередь — Сред-
ней Азии, включенной в состав Российского государства
в 1864—1873 гг. Кафедра истории Востока Петербургского уни-
верситета под руководством В. В. Григорьева организовывала
все более целенаправленные исследования по истории Золотой
Орды, Туркестана, Хивинского ханства. В ноябре 1884 г. уни-
верситет совместно с Археографической комиссией отправил
в Среднюю Азию доцента кафедры Н. И. Веселовского, кото-
рый провел там около года. Четыре месяца он занимался рас-
копками на самаркандском городище Афрасиаб, провел ряд
оазведочных обследований. Наиболее ценными результатами
работ Н. И. Веселовского современники признали открытие
на Афрасиабе эллинистических материалов, «впервые устано-
вивших факт существования в домусульманском Туркестане
искусства, находившегося под влиянием греческого».61 Однако
наряду с открытием первых среднеазиатских памятников антич-
ной эпохи, исследователь уделил большое внимание великолеп-
ным самаркандским произведениям средневекового зодчества,
положив начало их систематичному изучению. Эта работа,
под руководством Н. И. Веселовского, завершилась только
в 1905 г. изданием первого выпуска атласа архитектурных ма-
териалов «Мечети Самарканда», с появлением которого гран-
диозные сооружения эпохи Тимура-Тамерлана обретали в исто-
рии мировой культуры место, не уступавшее всемирно извест-
ным памятникам мусульманской архитектуры Испании.
Университетский устав 1863 г. предусматривал деление исто-
рии Востока на три специальности: историю семитических
народов, историю арийских народов Азии и историю Северо-
Восточной Азии. Последней В. В. Григорьев, руководивший
подготовкой петербургских ориенталистов, уделял особое вни-
мание, связывая с этим обширным регионом формирование
194
той группы языков, которую он называл «чудьской». По мере
развертывания финно-угроведческих изысканий, активизировав-
шихся после IV АС в Казани, в научное обращение вовлекались
новые категории и группы сибирских древностей. Исследова-
ния, проведенные в 1887—1889 гг. И. Р. Аспелином, продол-
жили и расширили А. В. Адрианов, В. Д. Клеменц, А. О. Гей-
кель, Н. М. Ядринцев. На среднем Енисее начались систематич-
ные раскопки Уйбатского, Ташебинского, Джесосского и Кы-
зылькульского чаатасов, на основании китайских источников,
верно идентифицированных как погребальные памятники
древних хакасов. Важнейшим результатом этих работ стало
открытие в бассейне Орхона тюркских рунических надписей.
Впервые зафиксированные еще в 1721 г. во время сибирского
путешествия Д. Г. Мессершмидта, они были вновь открыты
для науки Н. М. Ядринцевым в 1889 г., а в середине 1890-х го-
дов, после расшифровки и прочтения рунической письменности,
стали источником по истории Южной Сибири. Стоит отметить,
что новые сибирские материалы уже в 1890 г. получили отра-
жение в очередном выпуске «Русских древностей» Н. И. Тол-
стого и Н. П. Кондакова.
Достаточно активно осваивала русская археология и новые
категории древностей на европейской территории страны. По-
казателен в этом отношении 1888 г.: раскопки, начатые
Н. И. Булычевым на Мощинском городище близ Мосальска,
обнаружили великолепный клад бронзовых вещей с эмалями,
вместе с которыми был выявлен неизвестный ранее круг древ-
ностей середины 1 тыс. н. э. в лесной зоне (находка заняла
достойное место в атласе Толстого и Кондакова). В том же
году молодой преподаватель Вятской гимназии А. А. Спицын,
выпускник Петербургского университета (уже обративший
на себя внимание публикациями материалов по истории Вят-
ского края), выступил в «Вятских губернских ведомостях»
со статьей «Ананьинский могильник и костеносные городища»,
представляющей собой первую удачную попытку характери-
стики одной из базовых культур раннего железного века, по-
служившей основой для дальнейшего развития обширного мас-
сива археологических культур финно-угорских племен.
И в этом же 1888 г. раскопками окских неолитических дюнных
стоянок начал свою археологическую деятельность В. А. Город-
цов, в ту пору офицер русской армии. Новые материалы и
новые исследователи энергично входили в отечественную науку.
«Постуваровский период» — 80-е годы прошлого столетия —
отмечен начинаниями, реализация которых потребовала полу-
тора-двух десятилетий.
Организационно российская археология не была готова
принять и поддержать их. Не случайно инициатива в ряде слу-
чаев исходила не от археологических, а от других научных об-
ществ (либо новооснованных, как Палестинское, или Русское
13*
195
антропологическое общество при Петербургском университете
(1888 г.), либо — уже авторитетных, как ОЛЕАЭ, или Геогра-
фическое общество и др»), но от организационно не связанных
с археологической наукой. Ее собственная структура лишь пас-
сивно впитывала новые силы, средства, материалы, но при этом
не подвергалась внутренним преобразованиям, способным обес-
печить быстрое развитие формирующихся разделов археологи-
ческого знания.
VII Археологический съезд, состоявшийся в августе 1887 г.
в Ярославле под председательством И. Е. Забелина, фактиче-
ского руководителя Русского исторического музея, достаточно
показателен. На нем присутствовали как авторитетные, завое-
вавшие широкую известность ученые — Д. Н. Анучин,
Н. Е. Бранденбург, А. А, Иностранцев, Н. В. Покровский, так и
молодые научные силы — впервые среди участников съезда мы
находим А. А. Спицына и В. А. Городцова. В процессе работы
съезда обсуждались самые последние и актуальные научные
результаты: Н. И. Веселовский выступил с яркой характери-
стикой самаркандской архитектуры, В. Ф. Миллер — предложил
свое решение проблемы языковой принадлежности скифов,
Н. П. Кондаков — выдвинул вопрос «о восстановлении научных
связей между византийской археологией и изучением русских
церковных древностей». Однако единственная организационная
новация, которой VII АС отличался от предшествующего —
VI АС — выделение 5-го отделения: «древности церковные».
Само по себе вовлечение в сферу исследовательских интересов
памятников древнерусского искусства в целом соответствовало
поступательному движению в изучении истории русской куль-
туры; найденное устроителями съезда организационное реше-
ние, безусловно, оставалось далеко не достаточным для развер-
тывания новых исследовательских сил. Даже такие близкие
к церковно-археологической тематике разделы археологии,
как «классическая, византийская, западноевропейская», огра-
ничены на VII АС рамками общего для всех них (7-го) отде-
ления.
Ни в Москве, ни в Петербурге 1880-х годов не оказалось
центра, способного координировать и направлять деятельность
археологов, как это происходило на рубеже 1860—1870-х годов.
И даже достигнутое при А. С. Уварове сбалансированное
взаимодействие петербургского и московского центров подверг-
лось серьезному ипытанию. В 1889 г. Археологическая комис-
сия получила исключительное право выдачи Открытого листа
на производство раскопок. Мера, сама по себе служившая по-
вышению качества раскопочных работ, председателем АК гра-
фом А. А. Бобринским проводилась в жизнь с резкостью и ка-
тегоричной жесткостью требований, вызвавшей возмущение
московских археологов во главе с П. С. Уваровой. Руководи-
тели МАО считали себя исследователями, достаточно компе-
196
тентными, чтобы самостоятельно решать вопросы организации
раскопок и оценки качества научных отчетов. Во всяком случае
они отказались поставить свою деятельность под контроль не-
давнего выученика Петербургского университета, который
«по болезни курса не кончил», как не без иронии отмечалось
в одном издании МАО. Конфликт обострился: в 1889 г. ряд
петербургских ученых вышел из состава Московского археоло-
гического общества, а самый авторитетный из них — Н. П. Кон-
даков не поддерживал отношений с московскими коллегами
десять лет (до 1899 г.).62
Эти десять лет много значили для дальнейшего развития
русской науки, и археология здесь оказалась в печальном, не-
выгодном положении. Организационная разобщенность 1890-х
годов пришлась на период динамичного формирования новых
разделов археологии, зарождения и активизации новых мест-
ных центров и сил, смены поколений исследователей, диффе-
ренциации исследовательских подходов к археологическим ма-
териалам. Внутренние трудности, которые переживала россий-
ская археология, усугублялись противоречивыми и сложными
тенденциями развития всей русской культуры, вступившей в не-
легкую, переломную эпоху.
Глава III
«ПОСТУВАРОВСКИЙ» ПЕРИОД
(1884—1899)
1. КРИЗИС НАРОДНИЧЕСТВА
И ОБЩЕСТВЕННЫХ ИДЕАЛОВ 1860-х ГОДОВ.
ФИЛОСОФИЯ КУЛЬТУРНОГО СИНТЕЗА
В РУССКОЙ МЫСЛИ РУБЕЖА ВЕКОВ
Чеховский герой, вдохновивший С. В. Рахманинова на созда-
ние «Фантазии для оркестра»,63 в середине 1880-х годов в иро-
ническом монологе подводил итоги исканиям своей молодости
следующим образом: «Все науки, сколько их есть на свете,
имеют один и тот же паспорт, без которого они считают себя
немыслимыми: стремление к истине! Каждая из них... имеет
своею целью не пользу, не удобства в жизни, а истину. Заме-
чательно! Когда вы принимаетесь изучать какую-нибудь науку,
то вас прежде всего поражает ее начало. Я вам скажу, нет ни-
чего увлекательнее и грандиознее, ничто так не ошеломляет
и не захватывает человеческого духа, как начало какой-нибудь
науки. С первых же пяти-шести лекций вас уже окрыляют са-
мые яркие надежды, вы уже кажетесь себе хозяином истины...
197
Штука в том, что у каждой науки есть начало, но вовсе нет
конца, все равно, как у периодической дроби. Зоология открыла
тридцать пять тысяч видов насекомых, химия насчитывает
шестьдесят простых тел. Если со временем к этим цифрам при-
бавится справа по десяти нолей, зоология и химия так же будут
далеки от своего конца, как и теперь, а вся современная науч-
ная работа заключается именно в приращении цифр. Сей фокус
я уразумел, когда открыл тридцать пять тысяч первый вид и не
почувствовал удовлетворения. Ну-с, разочарования я не успел
пережить, так как скоро мною овладела новая вера. Я ударился
в нигилизм с его прокламациями, черными переделами и вся-
кими штуками. Ходил я в народ, служил на фабриках, в смаз-
чиках, бурлаках. Потом, когда, шатаясь по Руси, я понюхал
русскую жизнь, я обратился в горячего поклонника этой жизни.
Я любил русский народ до страдания, любил и веровал в его
бога, в язык, творчество... И так далее и так далее. В свое
время был я славянофилом, надоедал* Аксакову письмами, и ук-
раинофилом, и археологом (курсив наш.— Г. Л.)у и собирателем
образцов народного творчества... увлекался я идеями, людьми,
событиями, местами... увлекался без перерыва! Пять лет тому
назад я служил отрицанию собственности; последней моей ве-
рой было непротивление злу» (А. П. Чехов. «На пути», 1886).
Герой этого рассказа, Лихарев, исповедующий одну из самых
пронзительных чеховских истин: «На этом свете хороших людей
гораздо больше, чем злых», в одном ряду с тургеневским Руди-
ным и другими «героями нашего времени», этот образ, как будто
бы мимолетный, вобрал в себя боль и искания целого поколения
русской интеллигенции.
«Археология» мелькнула в цепи его увлечений, наряду с «хо-
ждением в народ» (завершившимся, как у многих, знакомством
с просторами Архангельской, Тобольской и других «ссылочных»
губерний). Дело историков науки — исследовать подобные пере-
сечения в судьбах реальных российских археологов конца про-
шлого столетия, их немало. Несомненно, культура пореформен-
ной России достаточно прочно включала в себя этот сравни-
тельно новый элемент, а следовательно, определяющим его
развитие было воздействие общих социально-политических усло-
вий жизни страны.
Русская интеллигенция переживала процесс идейно-полити-
ческого размежевания, к рубежу XIX—XX столетий достигший
логического завершения. Народничество, выросшее на традициях
революционных демократов, еще в 70-х годах распадалось на
отдельные течения: «пропагандистское» (во главе с П. Л. Лав-
ровым), апеллировавшее к самосознанию широких слоев демо-
кратической интеллигенции, а с ее помощью — и народа; «анар-
хистское» (под руководством М. А. Бакунина и П. А. Кропот-
кина), ратовавшее за «ликвидацию государства» и замену его
ассоциацией свободных крестьянских общин; «заговорщицкое»
198
(лидером которого был П. Н. Ткачев, готовивший немедленный
государственный переворот силами группы террористов). После
трагических событий 1881 г. на правом крыле народнических
течений оформилось либеральное народничество реформистов
(Н. К. Михайловский, В. П. Воронцов и др.) - С другой стороны,
определилось марксистское крыло, начало российской социал-
демократии (Г. В. Плеханов и группа «Освобождение труда»).
Становление революционной идеологии проходило в условиях
жесткой полицейской реакции, развернувшейся при Алек-
сандре III. Обер-прокурор синода К. П. Победоносцев и министр
внутренних дел Д. А. Толстой последовательно проводили по-
литику «контрреформ». Была уничтожена университетская авто-
номия, ликвидировано высшее женское образование, возрождена
старая сословная школа, резко ограничены права земского и
городского самоуправления, судов присяжных. В Средней Азии,
Поволжье, Сибири насильственно насаждалось православие,
полицейскими методами осуществлялась русификация Польши,
рядом правительственных актов была урезана автономия Фин-
ляндии. Вся мощь полицейско-бюрократического аппарата импе-
рии была брошена на защиту позиций консервативных общест-
венных сил страны, опутанной сетью феодально-крепостниче-
ских отношений, но уже вступавшей в новую историческую
эпоху становления монополистического капитализма, эпоху им-
периализма и социальных революций.
Новые поколения российской интеллигенции начинали само-
стоятельную творческую деятельность в сложных условиях кри-
зиса общественно-политических идеалов 1860—1870-х годов.
Центр тяжести общественного движения, переживающего пере-
ход от революционно-демократического, по ленинскому опреде-
лению, к новому, пролетарскому этапу, ощутимо сдвигается
в глубины трудовых слоев общества и прежде всего — активизи-
рующегося рабочего класса. Сюда на идейно-пропагандистскую
работу были направлены интересы наиболее последовательных
революционеров нового поколения русской интеллигенции.
«Именно в эту эпоху,— писал В. И. Ленин,— всего интенсивнее
работала русская революционная мысль, создав основы социал-
демократического миросозерцания».64
Работа эта велась радикально настроенной революционной
молодежью в рабочих кружках, в подпольных и зарубежных
организациях русских социал-демократов; широкие, даже демо-
кратически ориентированные слои российской интеллигенции
немногое могли и стремились узнать о ней. Идейно-политический
террор, проводившийся правительством, одним из следствий
имел своего рода аллергию, устойчивое ^недоверие к печатному
слову. В те годы И. Е. Репин писал: «Наши современники все
больше проявляют склонности воспринимать разного рода идеи
глазами, через посредство изобразительных искусств, и вместо
прежнего интереса к книгам в наши дни замечается возрастаю-
199
щий интерес к картинам».65 Русская живопись, другие виды
изобразительного искусства, музыка, театр становятся сред-
ством выражения активных и разнообразных мировоззренческих
поисков.
Это проявилось в резко возросшей публичности изобрази-
тельного искусства, разнообразии художественных организаций,
острой идейной борьбе за самоопределение творческих направ-
лений. Главное в этой борьбе заключалось в поисках новых
социальных форм художественного творчества, в резко обозна-
чившемся интересе к творческой индивидуальности: «Осознан-
ная или нет, жажда коллективных усилий, которые необходимо
было предпринять для того, чтобы ответить на всеми ощущав-
шуюся потребность в новых художественных открытиях, натал-
кивалась на встречную тенденцию — растущий индивидуализм,
упование прежде всего на свои собственные возможности и
силы».66 И если на одном фланге общественной жизни 1890-х го-
дов те же, по существу, тенденции объединяли немногочислен-
ную, но решительную и деятельную революционную кружков-
скую молодежь вокруг ее будущих лидеров и «вождей», то на
другом, более обширном и заметном поприще культурной жизни
идет поиск своих форм организации и деятельности, поиск отве-
тов на «вечные вопросы» вступающей в фазу глубокого кризиса
действительности, в сфере творчества, одухотворенного сознания,
противопоставляющего действию — мысль, а мысли — образ.
В сфере духовной деятельности, творчества и культуры кри-
зис разрешался также поиском новых организационных форм.
Наряду с Академией художеств и Товариществом передвижных
выставок, олицетворявшими диаметрально противоположные
художественные силы и общественные позиции минувшей эпохи,
в Петербурге действовало молодое Петербургское общество ху-
дожников; в Москве — Московское товарищество художников,
Общество любителей художеств. Резко возрастает количество
художественных выставок, они становятся все более заметным
и значимым компонентом общественно-культурной жизни.
В 1898 г. молодой тогда Н. К. Рерих с восторгом писал о расту-
щем интересе общественности к таким выставкам, что «вместо
былых 6—10 тысяч, количество зрителей достигает до 30 тысяч,
не считая бесплатных и учащихся».67 В 1892 г. в Москве была
открыта Третьяковская галерея, в 1898 г.— Русский музей в Пе-
тербурге. Наступает «серебряный век» русского искусства, в жи-
вописи заполненный творчеством Врубеля, Нестерова, Левитана,
Коровина, Серова, Остроумовой-Лебедевой и Бенуа, Добужин-
ского и Лансере и множества других мастеров, создававших на-
пряженные, исполненные красоты и силы образы. Высокая,
страстная одухотворенность движет их кисти. Юный В. А. Серов
в 1887 г. писал: «В нынешнем веке пишут все тяжелое, ничего
отрадного. Я хочу, хочу отрадного и буду писать только отрад-
ное». 68
200
Искусство и история, и прежде всего история, переосмыслен-
ная и воплощенная средствами искусства, становятся сферой
выражения «высших ценностей», при этом в поисках новых пу-
тей резко расширяя свои границы. Кризис буржуазно-демокра-
тических идеалов XIX столетия во многом был кризисом и ев-
ропоцентрической концепции исторического прогресса, опи-
равшегося на античное наследие, традиции Возрождения и
философию Просвещения. Действительность наступавшей эпохи
диктовала новую картину мира, пронизанного глобальными про-
тиворечиями и проблемами. Империалистический «раздел мира»
был по существу завершен, но неизбежным следствием коло-
ниальных захватов оказывалась необходимость осмысления от-
крывшегося перед европейцами наследия, традиций, фонда цен-
ностей иных, при этом древних и устойчивых, цивилизаций,
а значит, в определенной мере и переоценка наследия собствен-
ной, европейской цивилизации. В противопоставлении чувствен-
ного и сверхчувственного восприятия мира рациональному по-
знанию, на котором основывалась европейская культура нового
времени, «мысли» противостоит «образ», «книге» — «картина»,
«разумному» — «прекрасное» (или «отрадное», как у Серова).
Именно это противопоставление интегрирует приобретающее
неожиданную силу после эпохи блистательного торжества ра-
ционального сознания, распространяющееся в различных прояв-
лениях и формах мистическое, иррациональное мировоззрение.
Идейные течения в сфере русской гуманистики рубежа
XIX—XX веков во многом предваряли и предопределяли духов-
ные поиски человечества, охватившие все XX столетие. Боль-
шинство областей гуманитарного знания в России той эпохи
оставалось в стороне от развития революционной марксистской
мысли.
Переходные к революционной эпохе, 90-е годы прошли под
знаком воздействия иных ценностных ориентаций. Выразителем
их, оказавшим, вероятно, наибольшее влияние на творческую
интеллигенцию, был Владимир Соловьев, сын крупнейшего рус-
ского историка С. М. Соловьева. Философские и литературные
труды В. С. Соловьева во многом определили климат эпохи в гу-
манитарной сфере.
Они привлекали оптимистическим представлением о сохра-
няющей свою действенность закономерности прогресса: «Оста-
ется несомненным, что равнодействующая истории идет от лю-
доедства к человеколюбию, от бесправия к справедливости, и от
враждебного разобщения частных групп к всеобщей солидарно-
сти» («Первый шаг к положению эстетики», 1894). Решающим
фактором этого прогресса, однако, выступают не научно-техни-
ческое развитие и социальные преобразования, а духовное со-
вершенствование и овладение всем арсеналом накопленных че-
ловечеством ценностей; именно оно, охватив все человечество,
позволит «постоянно изменять к лучшему, совершенствовать
201
нашу жизнь, пока не достигнем той полноты бытия, которая все
совместит в себе и воскресит минувшее для вечной и истинно-
неизменной жизни» («Китай и Европа», 1890). Главное действу-
ющее лицо этого духовного прогресса — «вдохновенный худож-
ник, воплощая свои созерцания в чувственных формах, есть свя-
зующее звено или посредник между миром вечных идей или
первообразов и миром вещественных явлений» («Поэзия
гр. А. К. Толстого», 1895). Отметим при этом, что свою характе-
ристику миссии художника Соловьев основывает в данном слу-
чае на анализе творчества выдающегося русского поэта, вдох-
новлявшегося образами русской истории и эпоса; с поэзией Тол-
стого духовные ценности древнерусской культуры входили в жи-
вую ткань культуры, ему современной. Но овеществление «веч-
ных идей» не может ограничиваться материалами одной нацио-
нальной культуры, оно должно охватить весь мир, природу,
вселенную, «воплощение этой духовной полноты в нашей дей-
ствительности, осуществление в ней абсолютной красоты или
создание вселенского духовного организма есть высшая задача
искусства» («Общий смысл искусства», 1890). Интуитивные по-
буждения, которыми вдохновлялся Серов и его единомышлен-
ники в искусстве, в философии Соловьева и близких ему мысли-
телей обретали обоснование и направляющую перспективу.
Разрыв «высших сфер» духовной деятельности с условиями
и факторами, определяющими суровую действительность, обу-
словливал сравнительную непродолжительность этого воздей-
ствия: для многих, как и для самого Серова, кровавые события
революции 1905 г. стали рубежом, после которого началось
формирование нового отношения и к действительности, и к твор-
честву. Но несомненно, что призыв к строительству «вселенского
духовного организма» не мог не вдохновлять людей творческого
труда. Вероятно, важнейшим завоеванием девяностых годов
в сфере культуры следует признать открытие новых горизонтов
и в историческом прошлом, и в глобальной действительности
многостороннего взаимодействия различных, исторически скла-
дывавшихся культур и цивилизаций, «Запада» и «Востока» (как
их обобщенно стали называть).
Характеризуя наступившую после империалистического ко-
лониального раздела мира (где и Российская империя получила
свою «долю пирога» при дележе наследия древних и могущест-
венных некогда цивилизаций, с приобретением владений на Кав-
казе, Средней Азии, Дальнем Востоке войдя в круг других «ве-
ликих держав») новую эпоху взаимоотношений наций и культур
разных частей света, обычно часто цитируют строки Редьярда
Киплинга:
Запад есть Запад, Восток есть Восток
И с мест они не сойдут,
Пока не позовет их Бог
На страшный последний Суд.
202
Но значительно реже при этом осваивается главная мысль,
лежащая в основе киплинговской баллады и развитая во второй
части строфы:
Но Запада — нет, и Востока — нет,
— Что — племя, народ и род?
Если сильный с сильным, лицом к лицу
у края Земли встает.
Пафос этих строк — в единстве, принципиальной соизмери-
мости человеческого духа, который в экстремальных проявле-
ниях оказывается способным именно к преодолению границ тра-
диций, культур и цивилизаций. В этом преодолении «Запад» не
просто устремляется на «Восток», с тем чтобы подчинить его,
но и открывает в нем «альтернативную культуру», которая
в итоге оказывается важной, а может быть, исходной составной
частью «вселенского духовного организма».
Процесс этого открытия «Востока» в европейской культуре
растянулся на десятилетия. Сорок лет спустя после Владимира
Соловьева Герман Гессе подвел итоги поискам своих современ-
ников: «В высшем и истинном смысле это стремление в Страну
Востока не было лишь моим, или моих современников, нет, это
непрекращающееся и вечное движение верующих и посвящен-
ных, на Восток, на родину Света, прокладывало пути свои
сквозь все столетия, навстречу Свету и Чуду, и каждый из нас,
братьев, каждое наше звено, все наше воинство в его великом
походе были лишь одной из волн вечного потока душ, в вечном
возвратном стремлении духа на Восток, на Родину» («Палом-
ничество в Страну Востока», 1931).
Это движение зарождалось на почве русской культуры. По-
ставленные перед миром в начале катастрофического и грозного
XX столетия и в наши дни, на исходе XX века, с особой силой
стоят проблемы осознания единства человечества, структурной
целостности созданного им культурного фонда, глубокой взаимо-
связи всей глобальной мозаики цивилизаций и культур. Само
осознание этих проблем потребовало напряженных и разносто-
ронних поисков, далеко не всегда успешных, плодотворных и
верных. И в преддверии вселенского Апокалипсиса, предваряв-
шего рождение нового Мирового сознания, тем более значимой
оказывается вырастающая на культурном горизонте в России
фигура художника, ученого и мыслителя, само имя которого
вошло в историю символом и знаком этого Мирового сознания,
вместе с одним из первых его документов, зафиксировавших
единство обязанностей цивилизованного человечества перед ми-
ровой культурой, «Пакта Рериха». А для осмысления пройден-
ного инициатором этого манифеста (в 1954 г. утвержденного
конвенцией ЮНЕСКО) жизненного и творческого пути, далеко
выходящего за пределы «истории отечественной археологии», тем
не менее принципиально важно соединение именно на началь-
203
ном пути его деятельности в неразрывной взаимосвязи двух об-
ластей — искусства и археологии.
Николай Константинович Рерих (1874—1947) в работе, под-
водившей итоги начального периода его творчества, так опреде-
лил новую культурную функцию археологии, как, собственно,
и искусства: «При современном реальном направлении искус-
ства и новейших идеально реальных стремлениях значение ар-
хеологии для исторического изображения растет с каждой ми-
нутой. Для того чтобы историческая картина производила
впечатление, необходимо, чтобы она переносила зрителя в ми-
нувшую эпоху; для этого же художнику нельзя выдумывать и
фантазировать, надеясь на неподготовленность зрителей, а в са-
мом деле надо изучать древнюю жизнь, как только возможно,
проникаться ею, пропитываться ею насквозь... При таком же
отношении единственным оплотом является археология, в осо-
бенности теперь, когда в художественных изображениях психо-
логия отдельных характеров заменяется изображением жизни
более сложных организмов, каковы: толпа, нация, человечество.
Теперь изображения острого, определенного события сменяются
изображениями культурной жизни известного периода в ее наи-
более типичных проявлениях... создание типичного момента
древней жизни иллюстрирует целую эпоху. Конечно, последняя
задача значительней и поэтичнее первой, но зато она сопряжена
с большими трудностями, требует от автора специальной исто-
рической подготовки, заставляет художника стать до некоторой
степени ученым археологом».69 Итак, «первая» задача, для ре-
шения которой художники, основываясь на парадигме «бытопи-
сательской археологии», осваивали археологические достиже-
ния еще во времена А. Н. Оленина, сменяется несравненно более
сложной, «значительной и поэтичной»: изображением «жизни
известного периода в ее наиболее типичных проявлениях».
Творческий путь Н. К. Рериха, если рассматривать его во
всем объеме, вобрал в себя принципиально важные итоги и пер-
спективы развития русской и мировой культуры, при этом в тот
период, когда культура России обретала подлинно всемирно-
историческое значение. В области художественных и историче-
ских воззрений наставником Рериха был В. В. Стасов. Археоло-
гией Рерих начал заниматься под руководством Л. К. Ива-
новского, первые шаги в живописи сделал под началом
М. О. Микешина (автора новгородского памятника «Тысячеле-
тию России»). Собственная же деятельность Н. К. Рериха при-
обрела в итоге глобальный характер, его жизнь и творчество
проходили в России, США и Индии. И если значение его твор-
чества, идей, учения во все возрастающем масштабе осознава-
лось лишь во второй половине и ближе к концу XX в., то и для
становления самого этого мировоззрения, и для понимания его
генезиса принципиально важны, вероятно, именно начальные
этапы деятельности Рериха, образные и материальные вехи
204
истории русской и мировой культуры и искусства, наметившие
трассу его духовного пути.
Оценка перспектив, которые открывались перед русской
культурой, включая археологию, на исходе XIX столетия не мо-
жет быть полноценной без учета весьма показательной творче-
ской и мировоззренческой эволюции Н. К. Рериха, тем более
что ее начало неразрывно связано с его археологической дея-
тельностью, Непосредственным выражением его взглядов на
взаимосвязи этой науки, живописи и истории был первый мас-
штабный замысел «Славянская симфония» (цикл из 12 поло-
тен), о котором он писал В. В. Стасову в 1897 г., что и жи-
вописной «симфонии» казалось мало: «.. .я мучим несбыточной
мечтою, чтобы мне предоставили зал какого-нибудь музея, чтобы
написать в нем «Начало Руси», покрыть все стены живописью,
от пола до потолка, растолковать целый период, чтобы вошед-
ший в это помещение сразу переносился в эту поэтическую
эпоху... Это была бы работа, которой стоит посвятить всю
жизнь, можно внести столько нового и в искусство, и в науку».
При этом стремление к образному воплощению сокровенной
сути отечественной истории он не ограничивал работой жи-
вописца. Начатая им еще в юности полевая работа археолога
увлекла Рериха. В 1899 г. он предпринял путешествие по вели-
кому водному пути «из варяг в греки». В Ладоге, Новгороде,
Киеве, на курганах и городищах Древней Руси он искал новые
источники вдохновения, оставаясь при этом и активным иссле-
дователем. Но чем глубже раскрывалось перед художником
и ученым древнейшее прошлое русской культуры, ее связи со
скандинавским Севером и эллинистическим наследием Визан-
тии, тем обширнее становились его мировоззренческие гори-
зонты: «Мы поняли, наконец, и ценность наших прекрасных
икон. Теперь иконы уже вошли в толпу, и значение их укреп-
лено. Через Византию грезилась нам Индия; вот к ней мы и
направляемся. И мы должны спешить изучать эти народные со-
кровища». От внимательного взгляда подлинного исследователя
не ускользнула восходящая к древнейшим временам общность
индийской и славянской культур. Он писал: «Невольно напра-
шивалась преемственность нашего древнего быта и искусства от
Индии... Обычаи, погребальные «холмы» с оградами, орудия
быта, строительство, подробности головных уборов и одежды,
все памятники стенописи, наконец, корни речи — все это так
близко нашим истокам. Во всем чувствовалось единство началь-
ного пути» (отметим, что его интуитивное провидение оказалось
удивительно точным, и спустя несколько десятилетий археологи
обсуждают индоарийскую принадлежность культур эпохи бронзы
Северного Причерноморья, которые еще не были открыты ко
времени появления строк Рериха). Общность, однако, не огра-
ничивается исходными формами материальной культуры и
языка. Углубленное изучение индийской философии привело Ре-
205
риха к убеждению о глубокой близости ее нравственным идеа-
лам Древней Руси. И последняя из крупных работ художника
На Родине — выполненная для церкви в Талашкино под Смолен-
ском стенопись «Царица Небесная над Рекой Жизни» (1914)
представляет собой не канонический образ православной Бого-
родицы, но скорее близкое к индийской традиции, а точнее —
собирательное, синтетическое воплощение высшей, женственной
силы добра и созидания, гармонически объединяющей мирозда-
ние. Поиски этой гармонии Космоса и Человека в дальнейшем
привели Рериха в Индию, и здесь, в Гималаях, сосредоточив-
шись в непрерывном и многолетнем творческом прорыве, он на-
ходит как основу Учения, выражающего всеобъемлющее миро-
ощущение Гражданина Мира, один из исходных и ключевых для
понимания сути культурно-исторического процесса тезисов своей
«Живой Этики»: «Два признака подлинности учений: первый —
устремление к Общему Благу; второй — принятие всех бывших
учений, ответивших первому признаку».70 Своего рода универ-
сальный код развития, ключ к пониманию течения духовных
процессов, будь то движение и взаимодействие религиозных и
философских течений, культурно-историческое развитие, либо
же процесс развития и смены научных парадигм.
Энергетика этого кода, в те же десятилетия развивавшаяся
в «учении о ноосфере» В. И. Вернадского, современника и во
многом единомышленника Н. К. Рериха, обосновывавшего пред-
ставление о «культурно-энергетическом потенциале» в свою оче-
редь, как и творчество Рериха, выражало потенциал отечествен-
ной культуры, и уже в середине 1890-х годов этот потенциал
требовал простора и свободы для своей реализации. И хотя
предельная концентрация этого потенциала, воплощенная в лич-
ности и творчестве Рериха, была достигнута,— что само по себе
требует исследования и осмысления,— «на стыке», при качест-
венно новом совмещении «Искусства и Археологии», образа и
артефакта, где, очевидно, наиболее полно реализовывался и под-
давался освоению (как на интуитивно-образном, художествен-
ном, так и на рационально-познавательном уровне научной
парадигмы) феномен культурно-исторического синтеза, фило-
софия этого синтеза, глобального единства мирового ду-
ховного процесса, в те же и последующие десятилетия рожда-
лась на переломе эпох, в недрах русской культуры, научной,
художественной и философской мысли России.
Современники называют ее «философией космизма» или
«русским космизмом», связывая с именами В. И. Вернадского и
П. А. Флоренского, К. Э. Циолковского и Н. Ф. Федорова
(Н. К. Рерих — в том же ряду мыслителей), в своих итоговых
обобщениях объединивших в единой картине одухотворенного
мира основания общей теории относительности Эйнштейна с ми-
ропониманием Аристотеля, Птолемея и Данте (П. А. Флорен-
ский, «Мнимости в геометрии», 1922). Вечное противоборство
206
Хаоса и Логоса, преодоление энтропии, возрастающей во Все-
ленной, движением «особой части вещества, вовлеченной в кру-
говорот культуры, или точнее, в круговорот духа» («ноосфера»
Вернадского, «пневмосфера» Флоренского), не только создает
сознание гармоничной и стойкой Вселенной, где (как писал, уже
из советского заключения, П. А. Флоренский) «жизнь каждого
из нас, и народов, и человечества ведется Благою Волею».
Культурная энергия, воплощающая эту волю, выступает дей-
ственной, преобразующей и восстанавливающей мир силой,
преодолевающей космические по масштабу воздействия силы
распада. Накануне и даже в процессе торжества этих сил фило-
софы-космисты обратили внимание «на особую стойкость ве-
щественных образований, проработанных духом, например, пред-
метов искусства» (П.А. Флоренский). А это в свою очередь уже
наших современников на исходе XX столетия подводило к осо-
знанию глобальной значимости культурного процесса, и не
только творчества, но и сохранения, «экологии культуры»
(Д. С. Лихачев), и так в течение столетия археология раскры-
вается своей новой гранью, ибо она не просто выражает и во-
площает собой «древнюю жизнь в ее наиболее типичных прояв-
лениях» (Н. К. Рерих), но и создает необходимые условия для
включения этих проявлений в контекст современной, живой
культуры, «что придает культурноохранительной деятельности
планетарный смысл» (Игумен Андроник, П. В. Флоренский.—
ЛГ. 30.12.1988).
Девяностые годы прошлого века открывали процессы столет-
ней длительности и глобального содержания. Мировые войны,
революции, межгосударственные и социальные противостояния
и противоборства к девяностым годам следующего, XX столетия,
привели человечество к осознанию парадоксальной ситуации:
мы вновь возвращаемся и впервые начинаем осознавать подлин-
ную семантическую глубину и высший смысл духовных поисков
и процессов столетней давности. Они пережили весь XX век
с его столкновениями, катастрофами и жертвами. В разных
странах и разных культурах происходит непрерывное возвраще-
ние к этим ценностям, будь то прикладное искусство «модерна»
или «сецессии», либо — синтез живописи и философии в творче-
стве Рериха... И тем большего внимания заслуживают первые
шаги этого духовного процесса. Осознание глобального единства
мировой культуры первоначально совершалось в границах мно-
гонациональных и поликультурных империй. Российская, раски-
нувшаяся на шестой части земного шара, по всей Евразии, была
если не крупнейшей, то территориально — самой монолитной из
них. И культурная деятельность, направленная на освоение и
взаимодействие наследия различных и разновременных цивили-
заций, здесь совершалась не только на концептуальном уровне,
но, прежде всего, потребовала многообразного воплощения
в развитии новых организационных форм.
207
2. РАЗВИТИЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
В «ПОСТУВАРОВСКИЙ ПЕРИОД». МЕСТНЫЕ ОБЩЕСТВА.
НАЧАЛО АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ РАБОТ
В СРЕДНЕЙ АЗИИ
За пределами столичных археологических центров, втянутых
в организационную междоусобицу, наиболее последовательно ис-
следовательская работа развивалась после VI Археологического
съезда в Одессе, на юге России, где ученые Новороссийского
университета, Одесского музея и Общества истории и древно-
стей успешно продолжали сотрудничество с Петербургской ар-
хеологической комиссией. В «Записках» Общества публикова-
лись известные столичные ученые С. А. Жебелев, П. А. Тураев,
В. В. Латышев. Сохраняли связи с Одессой и начинавшие здесь
свою научную деятельность Ф. И. Успенский и Н. П. Кондаков.
В работе Одесского музея и Общества истории и древностей
особое место занимал Эрнест Романович Штерн (1859—1924),
профессор Новороссийского университета, с 1896 г. главный
хранитель Одесского музея, создавший собственную школу ар-
хеологов. Особое внимание он уделял первобытным древностям,
в частности открытым на рубеже веков памятникам триполь-
ской культуры. Прекрасный знаток классической филологии,
Штерн работал над эпиграфическими памятниками и сведе-
ниями античных авторов, написал ряд обобщающих работ по
истории Северного Причерноморья, проводил раскопки антич-
ных поселений на о. Березань, в Тире-Бел городе на Днестров-
ском лимане. Составленные Штерном каталоги коллекций
Одесского музея представляют собой добротную археологиче-
скую документацию.
С Обществом сотрудничали квалифицированные специа-
листы-античники: А. Л. Бертье-Делагард (в 90-е годы пополнив-
ший фонды музея ценными экспонатами и даже целыми коллек-
циями); П. О. Бурачков (систематизировавший материалы по
античной нумизматике); В. И. Ястребов (исследовавший погре-
бальные комплексы); В. И. Гошкевич, благодаря разведкам ко-
торого в Побужье и Поднестровье были открыты сотни новых
памятников. Их работы стали основой «Археологической карты
Причерноморья Украинской ССР», изданной уже в советское
время.120
В Киеве, следующем по значению археологическом центре на
Украине, исследовательская деятельность этих десятилетий
в значительной мере была связана с Церковно-археологическим
обществом (ЦАО) при Киевской духовной академии (с 1883 г.
это Общество издавало свои «Чтения»), Наиболее активным ис-
следователем-археологом его был Владимир Зинонович Завит-
невич (1853—1927). Он проводил многочисленные раскопки сла-
вяно-русских курганов на территории Украины и Белоруссии.
В Киевском университете продолжалась научная деятельность
208
В. Б. Антоновича, учеником которого был В. В. Хвойка, начав-
ший в 1898 г, раскопки Кирилловской палеолитической стоянки
продолжавшиеся до 1900 г. и открывшие по существу новый этап
изучения древностей Украины. Наряду с Киевским ЦАО в эти
десятилетия следует отметить деятельность еще ряда церковно-
археологических обществ — Подольского, Бессарабского, Воро-
нежского, Калужского, представители которых играли все более
заметную роль в работе Археологических съездов (особенно
в 1890—1900-е годы).
Археология Белоруссии и Литвы (Виленской и Ковенской
губерний, входящих в состав «Западной России») развивалась
в особо сложных условиях. Плодотворная научная и издатель-
ская деятельность выдающихся организаторов местной археоло-
гии — братьев Е. П. и К. П. Тышкевичей, А. К. Киркора,
И. И. Крашевского, белорусских исследователей В. Сырокомли,
И. Ярошевича была связана с Виленским музеем древностей,
открытым в 1856 г., созданной при нем Археологической комис-
сией, издававшей «Записки». После польского восстания
1863—1864 гг. Виленский музей был закрыт (1865), прекрати-
лось издание «Записок», музейные коллекции вывезли в Москву
и Петербург. С 1864 г. центральным научным учреждением стала
Виленская археографическая комиссия, основной задачей дея-
тельности которой было утверждение православно-монархиче-
ских начал. Профессор Петербургской духовной академии
М. О. Коялович — наиболее яркий представитель этого направ-
ления. Он провел значительную работу по учету библиотечных,
архивных и музейных ценностей, а также опубликовал ряд об-
стоятельных, но тенденциозных работ по истории Западной
России.
Активным исследователем древностей Белоруссии, особенно
Витебского края, стал офицер русской армии А. М. Сементов-
ский-Курило (1821—1893). Он проделал большую работу по
выявлению и классификации памятников, подготовке археологи-
ческих к#рт, опубликовал около 150 научных работ, посвящен-
ных археологии, этнографии, географии и истории Белоруссии.
Фундаментальным обобщением стала его книга «Белорусские
древности» (СПб., 1890).
В пограничных со Смоленщиной районах Белоруссии раз-
ведки и раскопки курганов проводил исследователь Гнездов-
ского могильника М. Ф. Кусцинский. В 1891—1893 гг. в составе
Предварительного комитета, созданного МАО на базе Вилен-
ской археографической комиссии, он принимал деятельное уча-
стие , в подготовке и проведении IX Археологического съезда.
Комитетом было подготовлено, размножено и разослано в коли-
честве 7 тыс. экз. руководство по программе работ (оно вклю-
чало рекомендации по сбору сведений о курганах и городищах,
разведочных раскопках, принципах составления археологиче-
ских карт, учете материалов из частных коллекций). К началу
14 Заказ № 9 209
1890-х годов в Белоруссии и Литве сложился круг исследовате-
лей, способных выполнить такого рода задачи, основанные на
наиболее плодотворных принципах, выработанных Московским
археологическим обществом. С семнадцатилетнего возраста за-
нимался белорусским краеведением Е. Р. Романов (1855—1922).
Материалы раскопанных им курганов поступили в собрания Пе-
тербурга и Москвы. В 1880-х годах он провел спасательные рас-
копки латгальского Люцинского могильника, на западе Витеб-
ской губернии. Результаты этих исследований, опубликованные
позднее А. А. Спицыным в серии «Материалов по археологии
России», на долгие годы стали эталоном раннесредневековой
культуры прибалтийских племен. Е. Р. Романов разработал по-
дробную классификацию белорусских памятников, наряду с го-
родищами, курганами и валами, обратив особое внимание на
такие категории древностей, как камни-следовики, каменные
кресты, камни с надписями (самому знаменитому из них, «Бо-
рисову камню» на Двине близ Полоцка, была посвящена его
первая публикация). В течение жизни он обследовал или собрал
данные о более чем тысяче археологических памятников, многие
из которых были им осмотрены, обмерены и описаны. Собран-
ные материалы легли в основу подготовленных Е. Р. Романовым
археологических карт Могилевской, Гродненской и Витебской
губерний.
Энциклопедической образованностью отличался витебский
историк и краевед А. П. Сапунов (1851 —1924) вместе с Е. Р. Ро-
мановым работавший над археологической картой Витебщины.
В 1893 г. по его инициативе был организован Витебский цер-
ковно-археологический музей, в 1909 г.— Витебская ученая ар-
хивная комиссия, начато издание «Витебской старины». Огром-
ный и разнообразный исторический, археологический, геогра-
фический и гидрографический материал был сосредоточен
в фундаментальной, не имеющей в отечественной литературе
аналогий, монографии А. П. Сапунова «Река Западная Двина»
(Витебск, 1893). Совместно с В. Друцким-Любецким и В. Завит-
невичем он занимался также исследованием Могилевской и Ви-
ленской губерний. В Могилевской губернии В. В. Завитневич
исследовал 647 курганов, что позволило впервые по археологи-
ческим данным охарактеризовать погребальный обряд восточно-
славянского племени дреговичей. Вскоре после Археологического
съезда в Вильне археологические карты Виленской, Гродненской
и Ковенской губерний подготовил и опубликовал В. Ф. Покров-
ский (1893, 1895, 1900), по Минской губернии аналогичную
карту подготовил Е. П. Смородский. Раскопки белорусских кур-
ганов в эти годы вели также В. А. Щукевич, М. А. Янчук,
М. В. Довнар-Запольский, С. Ю. Чоловский, Н. П. Авенариус,
Э. А. Вольтер, М. В. Фурсов, А. С. Демобовский; изучением
древнерусской и средневековой архитектуры Белоруссии зани-
мались М. Л. Веревкин, И. К. Шулицкий, Е. И. Михайловский,
210
А. П. Тыртов, В. В. Грязнов. Координация исследовательской
деятельности постепенно нарастала, что проявилось в организа-
ции в 1902 г., по инициативе Е. Р. Романова, Могилевского об-
щества по изучению Белорусского края с историко-этнографи-
ческим музеем при нем.71
Псковское археологическое общество (ПАО) было организо-
вано в 1880 г. Впервые мысль о его создании была высказана
графом А. С. Уваровым в связи с тем, что в 1878 г. под его
руководством (при участии членов императорской фамилии)
были проведены раскопки курганов в древних пригородах
Пскова — Изборске и Выбутах, связанных с преданиями о кня-
гине Ольге. Организаторами Общества стали псковские крае-
веды И. И. Васильев и К. Г. Евлентьев. Члены Общества зани-
мались собиранием этнографических и археологических древ-
ностей, рукописей и книг, публикацией материалов, осуществля-
лись первые попытки охраны памятников. В 1896 г. член ПАО
Ф. А. Ушаков провел первые раскопки на городище в погосте
Камно близ Пскова (как показали позднейшие исследования,
этот памятник сыграл важную роль в процессе градообразова-
ния VIII—IX вв.). В 1897 г. Ф. А. Ушаков подготовил первую
сводку археологических памятников Псковской губернии.
Особенно активно развернулась деятельность ПАО в 1912—
1914 гг. в период подготовки к XVI Археологическому съезду
(1914 г.), когда в работах приняли участие не только местные
исследователи — вице-губернатор В. Н. Крейтон, В. А. Баранов-
Косицкий, Н. Ф. Окулич-Казарин, но и московские археологи
В. В. Гольмстен, П. С. Рыков, Д. Н. Эдинг, И. К. Линдеман,
М. М/Воропец, В. С. Воронцов. В X и XI выпусках «Трудов
ПАО» были опубликованы собранные Н. Ф. Окулич-Казариным
по всем уездам губернии (на основании 10 тыс. опросных лис-
тов-анкет) материалы к археологической карте. Даже с учетом
того, что при публикации значительная часть данных была со-
кращена, эта сводка памятников и в наши дни остается неоце-
нимым источником.72
За 38 лет своего существования ПАО выпустило 13 томов
«Трудов», 3 каталога, путеводитель по музею, «Спутник по древ-
нему Пскову», «Археологический указатель г. Пскова и его
окрестностей» и др.
Хранилищем Новгородских древностей стало Древлехрани-
лище, основанное Н. Г. Богословским, секретарем губернского
статистического комитета. Уже в 1870 г. они были представлены
в особом разделе экспозиции на Всероссийской мануфактурной
выставке в Петербурге. Состоявшийся там же в 1871 г. II Ар-
хеологический съезд вызвал новый интерес к древностям При-
ильменья. Причиной послужили как результаты раскопок
Л. К. Ивановского и Н. Е. Бранденбурга, так и обнаруженные
ими обширные курганные массивы Ижорского плато и Южного
Приладожья. В конце 1870 — начале 1890-х годов раскопки кур-
14*
211
ганов Новгородской земли вели И. Г. Данилов, Н. Г. Калачев,
Г. Р. Шмидт. В Москве на Антропологической выставке 1879 г.
впервые экспонировались материалы из раскопок ильменских
сопок.
Выдающуюся роль в организации новгородской археологии
сыграл Василий Степанович Передольский (1833—1907), неуто-
мимый исследователь, полевые и кабинетные изыскания кото-
рого составили целую эпоху в истории края. Его интересовали
все древности — от каменного века до позднего средневековья.
Он был одним из инициаторов Археологической выставки 1893 г.
в Петербурге, приуроченной к основанию 24 ноября 1894 г.
Новгородского общества любителей древности. Заметное место
среди представленных материалов занимали обильные и выра-
зительные находки одного из крупнейших памятников каменного
века в регионе — неолитической стоянки Коломцы под Новгоро-
дом, которой была посвящена обстоятельная монография
В. С. Передольского «Бытовые остатки насельников Ильменско-
Волховского побережья и земель Велико-Новгородского держав-
ства каменного века» (СПб., 1893). Исчерпывающей для своего
времени сводкой письменных, исторических и топонимических
данных, исключительно важных для исторической топографии
и археологии Новгорода, стала его публикация «Новгородские
древности. Записка для местных изысканий» (Новгород, 1898).
Современные исследователи новгородской археологии отмечают
«вполне четкое и правильное представление В. С. Передольского
о значении культурного слоя как источника информации о про-
шлом и необходимости его изучения».73 Это было отражено
в уставе Общества и предпринимаемых им мерах по охране и
наблюдению за городским культурным слоем, что в отечествен-
ной практике делалось впервые.
В области изучения и реставрации архитектурных памятни-
ков большое значение имела деятельность академика архитек-
туры В. В. Суслова (1800—1900)—исследователя Софийского
собора (1893—1900), Спас-Нередицкой церкви (1898—1900),
выполнившего сотни чертежей обмерной и фиксационной доку-
ментации этих замечательных памятников древнерусского зод-
чества. 74
С основанием Общества к изучению новгородских древно-
стей— городского культурного слоя, а также курганов, жальни-
ков, сопок, а в последующие десятилетия и городищ Новгород-
ской земли — были привлечены как местные, так и петербург-
ские археологи. Среди них — В. Н. Глазов, Н. К. Рерих, М. Му-
равьев, А. В. Панин, А. Л. Погодин, И. А. Шляпкин, И. А. Ти-
хомиров, Л. Н. Целепи, В. Б. Александров, П. Г. Любомиров
и др. Особенно активно развернулись исследовательские работы
в связи с проведением в Новгороде XV АС 1911 г.— последнего
Археологического съезда, состоявшегося в дореволюционной
России. Результатом проведенных исследований стала первая
212
сводка памятников, подготовленная И. С. Романцевым,— «О кур-
ганах, городищах и жальниках Новгородской губернии», издан-
ная в Новгороде в 1911 г.
К новгородским древностям по составу и исторической
проблематике близки памятники Тверского края. В 1898 г.
в Твери было создано Общество любителей истории, археологии
и естествознания (ОЛЕАЭ), тесно связанное с Московским об-
ществом. Его возглавил А. А. Жизневский, директор Тверского
музея, в то время одного из крупнейших в России. Особое зна-
чение в деятельности Общества приобрело исследование курга-
нов, охватившее в итоге свыше 700 насыпей из более чем
120 групп, в котором активно участвовали местные и москов-
ские археологи — Л. И. Кельсиев, В. Я. Щербаков, Л. Н. Баста-
мов, М. А. Чагин, Д. Ф. Щеглов и др. В дальнейшем работы
в Верхнем Поволжье продолжили А. А. Спицын, С. А. Гатцук,
Н. Е. Макаренко, В. Н. Глазов, В. И. Колосов, И. П. Крылов,
особенно продуктивными и разнообразными по охвату памятни-
ков были раскопки Ю. Т. Гендуне. Силами Общества были
проведены два областных археологических съезда (1901 и
1903 гг.). Систематизацией памятников Тверского Поволжья на
протяжении нескольких десятилетий занимался В. А. Плетнев,
опубликовавший в 1903 г. сводку «Об остатках древности и ста-
рины в Тверской губернии» (Тверь, 1903).75
Таким образом, к концу 1890-х годов местные общества
охватили своими исследованиями значительную часть историче-
ской территории Древней Руси в центральных и северо-запад-
ных районах России. Действовали они по более или менее еди-
нообразной программе, включавшей, наряду с раскопками, обя-
зательный сбор данных и составление археологических карт,
формирование коллекций местных музеев, издание справочных
материалов и подготовку других публикаций. Члены обществ
активно участвовали в работе Всероссийских Археологических
съездов, многие из них были связаны с Петербургской археоло-
гической комиссией. Однако в этой работе в 1880—1900 гг. осо-
бенно остро сказывалась организационная разобщенность сто-
личных центров, заставлявшая местных археологов ориентиро-
ваться либо «на Москву», либо «на Петербург», что в целом не
способствовало успешному и планомерному развертыванию ар-
хеологических исследований и обобщению получаемых мате-
риалов.
Национальные окраины царской России находились в еще
более сложном и трудном положении для развития деятельно-
сти научных обществ. Многонациональное по составу населения
Поволжье, где в 1870-х годах успешно осуществлялась исследо-
вательская и организационная деятельность Казанского универ-
ситета, и в 1880—1890-е годы привлекало этнографов, археоло-
гов, лингвистов, историков. Большой и разнообразный объем
работ, начатых еще П. Д. Шестаковым, Е. Т. Соловьевым,
213
К. И. Невоструевым, С. И. Шпилевским, стремились продолжить
Ф. А. Теплоухов и Ф. Д. Нефедов, обратившиеся к изучению
«древностей пермской чуди». В Вятском крае началась само-
стоятельная научная деятельность А. А. Спицына. Археологией
Среднего Поволжья занимался востоковед Г. С. Саблуков,
в годы учительства в Саратове сблизившийся с историком
Н. И. Костомаровым, находившимся там в ссылке. Научная
деятельность Саблукова — переводчика классического «рассказа
о русах» арабского путешественника Ибн-Фадлана и издателя
русского перевода Корана — проходила в Казанской духовной
академии, основным направлением деятельности которой при-
мерно с 1873 г. все более становилась миссионерская «противо-
мусульманская» деятельность. Это вызвало резко отрицательное
отношение к публикациям казанских востоковедов со стороны
петербургских ученых, прежде всего В. В. Розена, который
с первого выпуска первого тома «Записок Восточного отделения
РАО» (1886) вел систематическую борьбу с «казанским направ-
лением», разъясняя несоответствие его элементарным требова-
ниям науки. Как отмечал впоследствии в посвященном памяти
В. В. Розена фундаментальном труде выдающийся советский
востоковед акад. И. Ю. Крачковский: «Эта борьба с тенден-
циями казанской школы, находившейся под покровительством
самого Победоносцева, требовала в период ее расцвета немалой
доли гражданского мужества».76
Официальное, православно-монархическое воздействие не
только серьезно деформировало развитие местных научных сил,
но и противодействовало укреплению и расширению связей с ве-
дущими квалифицированными учеными и школами столичных
центров. Оно, однако, не в состоянии было подчинить и пол-
ностью поставить под правительственный контроль деятельность
провинциальной интеллигенции, проявившуюся, в частности,
в стремительном увеличении числа музеев в губернских, уездных
и заштатных городов страны. Как отмечал А. А. Формозов,
если в первой половине XIX столетия было основано немногим
более десятка местных музеев, в 1860-х годах к ним добавилось
еще четыре, то начиная с 1870-х годов «кривая резко идет
вверх: 70-е годы — восьми музеев, 80-е—13, 90-е— 14, 1900-е —
16. Все эти 40 лет передовая интеллигенция русской провинции
упорно создавала просветительные учреждения на местах». Осо-
бое значение эта деятельность имела в Сибири, где ряд музеев
был основан политическими ссыльными: Кяхтинский —
И. И. Поповым, Якутский — М. И. Сосновским и Н. А. Вита-
шевским, Семипалатинский — Е. П. Михаэлис.
Сибирская археология была великолепно представлена в от-
крытом в 1877 г. Минусинском музее. Его основатель— Николай
Михайлович Мартьянов (1844—1904) сумел оценить уникальное
богатство археологических памятников Минусинской котловины,
и уже через десять лет антропологический отдел музея стал
214
пользоваться европейской известностью, к 1901 г. в нем насчи-
тывалось 14 875 археологических экспонатов. С «Мартьяновским
музеем» связан новый этап в развитии сибирской археологии,
этнографии, истории, представленный работами Н. И. Витков-
ского, А. П. Щапова, В. Г. Богораза, В. И. Иохельсона,
И. И. Майкова, Л. Я. Штернберга, М. П. Овчинникова, А. К. Куз-
нецова. Политические ссыльные Минусинска, объединившиеся
вокруг Н. М. Мартьянова и его соратника Т. А. Сайлотова, со-
ставили деятельный научный актив музея. Среди них были со-
циал-демократы Ф. Я. Кон и В. А. Ватин; народовольцы
Д. А. Клеменц и И. П. Белоконский, член «Социально-револю-
ционной партии Народного права» Е. К. Яковлев и др.77
Если археологическое изучение Сибири развивалось на ос-
нове сети местных просветительских учреждений, создававшихся
часто представителями революционной интеллигенции, то древ-
ности южных окраин страны, уже оцененные как исключительно
богатые и разнообразные, привлекали прежде всего научные
силы столичных центров. После V, Тифлисского, АС особое
место в деятельности Московского археологического общества
занимал Кавказ. В 1888 г. под руководством П. С. Уваровой
началось издание серии «Материалы по археологии Кавказа».
Не осталась в стороне от кавказской археологии и Петербург-
ская археологическая комиссия: в 1889 г. по ее поручению в За-
кавказье начал археологические исследования один из ведущих
в дальнейшем исследователей этого региона, сыгравший весьма
важную роль в становлении советской археологии, языковед
и археолог Николай Яковлевич Марр (1864—1934), в ту пору —
доцент Петербургского университета. Первые работы Марра
были сосредоточены на поисках и раскопках древней армянской
столицы Двина (они были продолжены в 1904, 1907 и 1908 гг.
местным исследователем — архимандритом Хачиа Дадяном).
В 1891 г. председатель АК граф А. А. Бобринский провел
успешные раскопки погребений эпохи бронзы в могильнике Ред-
кин-лагерь, а со следующего, 1892 г., возобновились организо-
ванные Археологической комиссией исследования Н. Я. Марра.
Их основным результатом стало изучение другой армянской
столицы раннего средневековья — Ани, начатое в 1893 г. Осо-
бенно широко эти работы развернулись в 1904—1907 гг., когда
на месте был создан музей для хранения археологических кол-
лекций. В работах экспедиции принимали участие такие видные
русские ученые, как Я. И. Смирнов, В. В. Бартольд, В. Н. Бене-
шевич, а также выдающийся исследователь армянского зодче-
ства архитектор Торос Тораманян. Здесь, еще студентами под
руководством Н. Я. Марра, начинали свою научную деятель-
ность известные советские кавказоведы И. А. Орбели, А. А. Ка-
лантар, Г. А. Капанцян, Д. А. Кипшидзе, Н. А. Токарский. Аний-
ская экспедиция стала подлинной школой подготовки специа-
листов в области археологии, лингвистики, истории и архитек-
215
туры. Позднее В. В. Бартольд и Я. И. Смирнов писали о вкладе
Н. Я. Марра в изучение Ани: «Имя его связывалось вечною и
неразрывною цепью, скованной из пятнадцатикратного пребыва-
ния там, из четырнадцати кампаний раскопок, из ряда научных
докладов и лекций, посвященных Ани, из целой серии печатных
трудов, из непрерывных археологических и исторических изы-
сканий, из основания на самом городище двух музеев, из уста-
новления действительной охраны развалин, из предохранения
многих памятников от грозившего им разрушения и, наконец, из
создания, если не de jure, то de facto, научного института спе-
циально для изучения древностей Ани и окрестностей области
древнего Ширака».78 Объективности ради следует отметить, что
эти крупномасштабные начинания отнюдь не вызвали одобрения
и поддержки Археологической комиссии, разочарованной пер-
выми отчетами Н. Я. Марра, посвященными материалам рядо-
вой городской застройки, и ему пришлось опереться прежде
всего на местные силы.
Московское археологическое общество продолжало свои ис-
следования на Кавказе. В том же 1893 г., когда были широко
развернуты полевые работы Н. Я. Марра, по поручению МАО
ассиролог М. В. Никольский и археолог А. А. Ивановский при-
ступили к систематическому обследованию урартских клинопис-
ных надписей и памятников; впервые были сняты планы урарт-
ской крепости Эребуни, составлена первая сводка данных по
крепости Аргиштихинили (Армавир), проведены пробные рас-
копки в крепости Менуахили. На основании клинописных
текстов М. В. Никольский установил, что эта крепость «была
для ванских царей ключом к Эриванской долине». Сводка
урартских текстов Армении, изданная в результате этих работ
М. В. Никольским, не утратила своего научного значения до
нашего времени (как и опубликованный А. А. Ивановским свод
археологических материалов). МАО курировало также начатые
в 1896 г. полковником П. В. Чарковским раскопки могильника
эпохи бронзы Кармир-берд. С 1903 г. эти работы были возоб-
новлены и продолжены (при поддержке МАО) архиепископом
Месропом Смбатянцом, при участии М. Захарьянца и затем
Э. Реслера. Широкий круг памятников от эпохи ранней бронзы
до произведений средневекового зодчества Закавказья усилиями
русских и местных ученых постепенно вводился в научное об-
ращение.
Своеобразным, единственным в своем роде заграничным на-
учным учреждением России, созданным для дальнейшего раз-
вертывания широких научных исследований в Закавказье, Ма-
лой Азии, на Балканах, стал основанный в 1895 г., по инициа-
тиве и под руководством Ф. И. Успенского, Русский археологи-
ческий институт (РАИ) в Константинополе. Сотрудники инсти-
тута вели большую работу по сбору и изучению византийских
рукописей и памятников, археологические изыскания и рас-
216
копки. Из константинопольских древностей силами РАИ были
изучены мечеть Кахриэ-Джами, базилика Студийского мона-
стыря, рукописи Серальской библиотеки, монастырей Афона,
Греции. Было проведено обследование мозаик Солуни, археоло-
гических памятников Сирии, Палестины, Болгарии, Сербии, рас-
копаны остатки дворца болгарских ханов в Абобе-Плиске. Осо-
бое место в деятельности РАИ занимало изучение памятников
Малой Азии и Трапезунда. Существовавший до 1914 г., институт
стал крупным научным центром, выпустившим 16 томов «Из-
вестий Русского археологического института в Контантинополе».
Совершенно особый культурный мир открылся перед рус-
скими учеными с присоединением к Российскому государству
Средней Азии. В 1867 г. было учреждено Туркестанское генерал-
губернаторство с центром в Ташкенте. Началу археологических
изысканий предшествовали путешествия по Средней Азии из-
вестных исследователей-географов А. П. Федченко (1872),
И. А. Северцова (1877), В. П. -Наливкина (1878), создавшие,
в частности, определенные историко-географические и организа-
ционные предпосылки для работ Н. И. Веселовского в 1885 г.
Наибольшее же значение для становления среднеазиатской ар-
хеологии в дореволюционной России имела деятельность круп-
нейшего востоковеда-исламиста, одного из лучших учеников
В. В. Розена в последние годы его жизни, активного создателя
научной организации советского востоковедения, академика Ва-
силия Владимировича Бартольда (1869—1930). Научные инте-
ресы его были сосредоточены на изучении мусульманского
средневековья и монгольских завоеваний в Средней Азии. Од-
ним из первых в мировой науке В. В. Бартольд последовательно
отстаивал точку зрения на историю Востока как на неотъемле-
мую часть всеобщей истории (а не преимущественно историю
восточных религий, что было свойственно традиционной ориен-
талистике). Уже в первом своем университетском лекционном
курсе «Образование империи Чингис-хана» (1896) Бартольд
рассматривал становление феодальной державы как следствие
борьбы классов внутри монгольского общества. Социально-эко-
номическая обусловленность религиозных движений (выступав-
ших в глазах буржуазных историков как главная движущая
сила восточных обществ) была для него бесспорной. Наряду
с вопросами хронологии, источниковедения, конкретной истории,
в его исследованиях особое место занимали проблемы историче-
ской географии, коммуникационной сети, ирригационных систем
древнего земледелия. Лекционный курс, как и изданный в 1899 г.
«Очерк истории Семиречья», основывался не только на письмен-
ных данных, но и на результатах состоявшейся в 1893—1894 гг.
экспедиции в Среднюю Азию, по маршрутам монгольских войск.
Во время этих работ большое содействие В. В. Бартольду
оказал директор Ташкентской гимназии Н. П. Остроумов
(1846—1930), выученик «казанской школы» востоковедения,
217
с 1877 г. на протяжении 50 лет занимавшийся изучением Турке-
станского края. Выходившие при его участии «Туркестанские
ведомости» приобрели в известной степени характер печатного
органа по вопросам востоковедения, в котором участвовали как
местные, так и столичные ориенталисты («начиная с Ольден-
бурга и особенно Бартольда»).79 11 декабря 1893 г. на заседа-
нии Туркестанского отдела Общества любителей естествознания,
антропологии и этнографии Н. П. Остроумов и В. В. Бартольд
'выступили с предложением об организации в Ташкенте архео-
логического кружка. Устав «Туркестанского кружка любителей
археологии» (ТКЛА) был утвержден министерством народного
просвещения 31 октября 1895 г.80
Деятельность ТКЛА, согласно Уставу, должна была вклю-
чать: а) ознакомление с памятниками старины, находящимися
в пределах Туркестанского края; б) описание их и нанесение на
археологическую карту края; в) охрану археологических памят-
ников; г) производство раскопок; д) подготовку местных архео-
логических материалов для печати.
На протяжении более чем двух десятилетий Туркестанский
кружок был, по существу, специализированным исследователь-
ско-краеведческим институтом в области гуманитарных наук по
изучению археологии Средней Азии.
Таким образом, в деятельности ТКЛА воплотились научно-
организационные принципы, разработанные и успешно реализо-
ванные при развертывании археологической деятельности как
в европейской части России, так и в Сибири. В активе ТКЛА —
фиксация находок каменного века, начало археологического изу-
чения оссуариев, обследование несторианских могильников, изу-
чение надгробных камней с орхонскими и уйгурскими надпи-
сями. Научные открытия, находки и наблюдения членов кружка
в области археологии, этнографии, исторической географии
привлекали внимание таких авторитетных ученых, как Н. И. Ве-
селовский, В. А. Жуковский, И. Ю. Крачковский. С первого до
последнего дня деятельности ТКЛА его неизменным, активным
участником и наставником оставался В. В. Бартольд. Быстро
росли коллекции кружка в первую очередь — археологические
и нумизматические собрания, которые положили начало музею
в Ташкенте. Уже в конце 1896 г. ТКЛА добился выделения по-
мещения для музея и к 1900 г. в нем насчитывалось пять отде-
лений: гравюры и фотографии, погребальные и надгробные па-
мятники, древности домашнего быта, мелкие археологические
предметы, нумизматические коллекции. Описания коллекций,
выполненные Н. П. Остроумовым, И. В. Аничковым, И. И. Тро-
фимовым, были опубликованы. Основное внимание исследова-
тели уделяли средневековой археологии. За время деятельности
кружка (1895—1917) был издан 21 выпуск «Протоколов сооб-
щений и заседаний ТКЛА», причем уже первые выпуски, по
оценке В. В. Розена, представляли «немало полезных и важных
218
сведений и сообщений».81 Помимо «Протоколов», кружком были
изданы «История Бухары» персидского историка Мухаммада
Наршахи, в переводе Н. С. Липошина и под редакцией
В. В. Бартольда (Ташкент, 1897), «Хронологическая таблица
мусульманских династий» И. И. Трофимова. В 1900 г. была вы-
полнена этапная работа — диссертация В. В. Бартольда «Тур-
кестан в эпоху монгольского нашествия». Важнейшие итоги
изучения локализации средневековых городов, их оросительных
систем отражены в его монографии «К истории орошения Тур-
кестана» (СПб., 1913, 1914). В 1915 г. увидела свет небольшая
брошюра ташкентского автора Мулли-Алимова Абул-Касимова
«История Туркестана», а в 1918 г. группа местных краеведов во
главе с П. Кастанье издала «Археологическую карту Туркестан-
ского края».
С доклада В. В. Бартольда «Ближайшие задачи изучения
Туркестана», сделанного в Ташкенте в 1920 г., подводившего
итоги работы ТКЛА, начался новый, советский этап археологи-
ческого изучения Средней Азии. Следует подчеркнуть, что мно-
гие исследователи, работы которых в этот период получили при-
знание,— М. С. Андреев, А. А. Диваев, Н. К. Моллицкий, исто-
рик и нумизмат И. И. Трофимов, исследователь уйгурских и
орхонских надписей В. А. Каллаур и ряд других начали свою
деятельность в 1896 г. в ТКЛА.
Внимание научной и художественной общественности было
привлечено и к замечательным памятникам среднеазиатского
зодчества. В 1895 г. Археологическая комиссия добилась выде-
ления ассигнований, и под руководством Н. И. Веселовского
были начаты работы по реставрации архитектурных шедевров
Самарканда, зданий Гур-эмир, Биби-ханым, медресе Улугбека;
в дальнейшем (после 1905 г.) они были продолжены на сред-
ства «Русского комитета для изучения Средней и Восточной
Азии». Своеобразным отражением этих реставрационно-исследо-
вательских работ стало построенное на основе творческого
освоения традиций самаркандского зодчества здание мусульман-
ской мечети в Петербурге (1910—1913 гг., архитекторы Н. В. Ва-
сильев, А. И. Гоген, С. С. Кричинский).
Средняя Азия входила в сознание создателей «серебряного
века» русской культуры на рубеже XIX и XX столетий не ис-
ключительно экзотическим и чуждым миром, а неотъемлемой
частью единого культурного пространства, связавшего «Запад»
и «Восток», открывавшегося новыми своими гранями, историче-
скими и культурными возможностями. В новом свете предста-
вали не только древние городские цивилизации речных и горных
долин, сетью караванных путей связанные с мусульманским
Востоком, Индией и Китаем. Совершенно по-новому раскрыва-
лось культурно-историческое место беспредельного степного
пояса, протянувшегося вдоль двух материков — Европы и Азии
от западной до дальневосточной границ России. «Именно по
219
этому степному поясу проходила вся масса разнородных племен,
наводнивших затем Европу,— писали в «Русских древностях»
Толстой и Кондаков.— Путь народных передвижений и был
главным путем торговли, а с нею и культуры».82
Возникли новые задачи научного изучения регионов. В 1891 г.
Петербургская Академия наук организовала Орхонскую экспе-
дицию под руководством В. В. Радлова. С этого времени иссле-
дование Южной Сибири стало одной из важных и перспектив-
ных научных задач. Отроги Алтая, истоки Оби и Енисея, в осо-
бенности енисейский культурный очаг, взаимодействовавший со
среднеазиатской и китайской цивилизациями, становятся местом
приложения сил многих поколений археологов. Развиваясь пре-
емственно и постепенно, практически не прерываясь, эта работа
возобновилась и широко развернулась в советское время.
Именно сеть местных обществ, музеев, кружков, созданная
в основном в 1890-е годы, обеспечила эту преемственность.
3. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ
РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
1880—1890-х ГОДОВ.
Д. Н. АНУЧИН
9 января 1890 г. в Москве торжественным молебном, в при-
сутствии почетного председателя РАО вел. кн. Сергия Алексан-
дровича, начал работу VIII Археологический съезд. Приурочен-
ный к 25-летию деятельности МАО (с 1864 по 1889 г.), он носил
подчеркнуто юбилейный характер, был необычайно представи-
тельным. Официальные депутации послали на него Академия
наук, университеты — Московский, Петербургский, Харьковский,
Киевский, Новороссийский, Варшавский, Дерптский, Казанский,
Финляндский. Были представители старейшего в стране Обще-
ства истории и древностей Российских, Русского и Московского
археологических обществ, Общества любителей древней
письменности, Церковно-археологического общества при Киев-
ской духовной академии, Православного Палестинского об-
щества, Общества любителей духовного просвещения и Обще-
ства любителей естествознания, антропологии и этнографии,
Московского нумизматического общества и Археологического
института в Петербурге, Одесского общества истории и древно-
стей, Историко-филологического общества Новороссийского уни-
верситета, Российского Исторического музея и Тверского музея,
Обществ архитекторов Москвы и Петербурга, Главного артил-
лерийского управления (представленного директором своего му-
зея), архивных комиссий (Костромская, Таврическая, Нижего-
родская, Орловская, Саратовская, Тверская), губернских стати-
стических комитетов (Воронежский, Пензенский, Казанский,
Новгородский, Владимирский, Витебский, Тверской). Научные
220
делегации прибыли из Франции, Вены, Берлина. Всего на
съезде присутствовало 382 делегата.
Правопреемница учредителя Археологических съездов
П. С. Уварова в обстоятельном докладе подвела итоги работы
созданного ее мужем А. С. Уваровым Московского археологи-
ческого общества. В ее вводных к работе VIII АС выступлениях
речь шла о работе по составлению «Археологического сло-
варя» — энциклопедически-методического справочника по рус-
ской археологии (одного из давних замыслов А. С. Уварова).
Она отметила успешную работу по составлению археологических
карт: МАО был разработан и разослан по России вопросник
с легендой, ответы на него поступили из губерний Киевской,
Харьковской, Казанской, Костромской, Гл азовского уезда Вят-
ской, Валдайского — Новгородской, Могилевской, Тульской,
Тамбовской, Тобольской, Енисейского округа, Ростовского уезда
Ярославской, Гдовского — Санкт-Петербургской. Выставка, раз-
вернутая к съезду, включала не только экспозицию икон: вели-
колепные мощинские эмали из раскопок Н. И. Булычева, мате-
риалы рязанских стоянок, только что исследованных В. А. Го-
родцовым, Теплоуховская коллекция «древностей камской чуди»
представляли собрание новых видов отечественных древностей.
В работе съезда на первом плане стояли вопросы составления
археологических карт, точного определения методов и приемов
в исследовании памятников, классификации древностей. По ре-
зультатам своих раскопок, В. В. Завитневич изложил критерии
для классификации курганов по типам; на основании обобщен-
ных материалов исследований в Приладожье об этнографиче-
ских характеристиках курганных древностей славян и финнов
сделал доклад Н. Е. Бранденбург; опыты этнокультурной и хро-
нологической классификации курганных и более ранних древно-
стей изложил Д. Я. Самоквасов. В науку вводились новые
памятники, такие, как Дьяково городище в ближайшей округе
Москвы (В. И. Сизов), ставшее эталонным для выделенных
позднее культур. Формулировались и перспективные направле-
ния дальнейших поисков: геологически датированных древней-
ших следов ископаемого человека на территории страны; «полей
погребений» эпохи бронзы и раннего железа (подобных откры-
тым в Средней Европе); территориально-хронологического со-
отношения сожжений и трупоположений в курганных могильни-
ках. Реализация многих из этих поисков в ближайшем же деся-
тилетии оказалась чрезвычайно плодотворной.
Рассматривались эскизные контуры общих концепций куль-
турно-исторического процесса, например, один из докладов
Д. Н. Анучина назывался так: «О культурных влияниях на до-
исторической почве России». Другие выступления затрагивали
вопросы византийско-славянских взаимодействий, готского про-
никновения в Восточную Европу эпохи Великого переселения
народов, проблематику «варяжского вопроса». В четырех томах
221
«Трудов VIII АС», изданных с 1890 по 1897 г., можно отыскать
немало ценных наблюдений, фактических сведений, исследова-
тельских соображений по различным периодам древнейшей
истории России. Но при поразительном многообразии представ-
ленных материалов столь же поразительной оказывалась их
разнородность и весьма приблизительной — организованность.
Фонд фактических сведений простирался от памятников москов-
ской письменности XVI—XVII вв. до эволюции финикийского
алфавита, от краниометрии «могил с окрашенными костяками»
эпохи бронзы — до деревянных храмов Русского Севера. Мето-
дические вопросы касались организации губернских историчес-
ких архивов, принципов составления археологических карт. Об-
ширный диапазон и естественная в этих условиях разнородность
тематики сами по себе могли и не быть неразрешимой пробле-
мой, но эта разнородность сохранялась не только в масштабах
съезда в целом, но и в рамках каждого из девяти отделений,
элементы созревавшей структуры археологического знания те-
рялись в составе разросшегося комплекса дисциплин, лишь
в силу исторической инерции объединяемых уваровской органи-
зацией.
Сравнив те разделы археологии, которые уже оформились
или наметились в течение «позднеуваровского» и «постуваров-
ского» периодов к 1890 г., и состав девяти отделений VIII АС>
можно наглядно представить масштабы расхождения этой орга-
низации с реально осуществлявшимся научным процессом.
Разделы археологии к 1890 г.
1. Первобытная:
каменный век (представлен
монографией А. С. Ува-
рова, новыми открытиями —
в Сибири — Афонтова гора,
1884 г., и пр.)
2. Первобытная:
медный и бронзовый век
(фатьяновские памятники,
«окрашенные костяки»)
3. Первобытная:
железный век (ананьин-
ские и дьяковские памят-
ники, мощинские находки и
пр.)
4. Классическая археология
(полисы и некрополи Север-
ного Причерноморья, рас-
копки Херсонеса)
Отделения VIII АС
1. Древности первобытные
(без разделения по эпохам
и регионам)
2. Древности историко-геогра-
фические и этнографические
3. Памятники искусств и ху-
дожеств
4. Русский быт — домашний,
юридический, обществен-
ный
222
5. Скифо-сарматская археоло-
гия (проблематика «Геродо-
товой Скифии», древности
сарматов)
6. Византийская археология
(памятники Константинопо-
ля, Малой Азии, связанные
с ними культурно-историче-
ски памятники Закавказья)
7. Славяно-русская археология
(курганные массивы цен-
тральной России, Белорус-
сии, Северо-Запада, памят-
ники древнерусских горо-
дов)
8. Восточная археология (на-
чальный этап позволял ог-
раничиться выделением по
региональному принципу)
9. Сибирская археология (и
здесь региональное выделе-
ние было необходимым эта-
пом перед тематико-хроно-
логической дифференциа-
цией исследований).
5. Памятники церковные
6. Памятники славяно-русско-
го языка и письма
7. Древности классические,
славяно-византийские и за-
падноевропейские (включая
и первобытную археологию
Западной Европы!)
8. Древности восточные и язы-
ческие
9. Памятники археографии.
Разрыв между реальным содержанием научного процесса и
формой, которую ему стремился придать очередной Археологиче-
ский съезд, давно оставил позади тот рубеж, который следовало
признать критическим. Важно было осознать этот разрыв как
острейшую методологическую проблему.
В первую очередь это зависело от людей, руководивших или
претендовавших на руководство деятельностью российских ар-
хеологов. От них требовалось объединение парадигматических
представлений, организационно-методических установок, кото-
рые когда-то блистательно проявил А. С. Уваров. На новом
этапе, который определил безусловный прогресс археологичес-
кого знания, эта же задача стояла теперь перед его преем-
никами.
Ветераны уваровского поколения и их ближайшие ученики
объединились вокруг вдовы А. С. Уварова, которая стала факти-
ческой преемницей своего мужа во главе созданной им научной
организации, своего рода символом преемственности в ее даль-
нейшем развитии.
Прасковья Сергеевна Уварова, урожденная княжна Щерба-
това (1840—1923), вышла замуж за А. С. Уварова в девятнад-
223
цать лет. Первый ее выход в свет состоялся в 1856 г., и тогда
же она произвела глубокое впечатление на молодого Льва Тол-
стого, для которого послужила позднее прообразом Кити Щер-
бацкой в «Анне Карениной».83 Для П. С. Уваровой дело мужа
стало важнейшим делом ее жизни и, вероятно, его соратники и
сотрудники по Московскому археологическому обществу, архео-
логическим съездам, изданиям «Трудов», организации экспеди-
ций для нее были примерно тем же, чем для толстовской ге-
роини «все эти мужики, которые каждый день приходят к нему,
как будто он обязан им служить». И себя она нашла в служении
этому делу, вложив в него все силы души русской женщины.
Служение означало для нее — неизменность, «Не изменять
заветам» — станет знаменем ее жизни, этого она потребует и на
последнем, XV, АС от молодого поколения. Все свои силы, воз-
можности, средства, энергию сплотившейся вокруг нее «дружной
тесной дружины» она употребит на сохранение неизменным и
неприкосновенным построенного Уваровым здания. Сам по себе
VIII АС был задуман и осуществлен как своего рода памятник
основателю съездов. Талантливейший из преемников А. С. Ува-
рова Д. Н. Анучин последовательно выразил это положение
в «Историческом очерке Русских археологических съездов» —
одном из центральных докладов съезда.
Богатая, властная, влиятельная пятидесятилетняя графиня
была достаточно избирательна в определении круга своих со-
трудников: «Археология — наука людей богатых»,— ее изрече-
ние. В известной мере с богатством уравнивался высокий науч-
ный авторитет, освященный сотрудничеством с А. С. Уваровым.
До конца своих дней с П. С. Уваровой работали И. Е. Забелин,
В. И. Сизов, Д. Я. Самоквасов; в круге ее соратников
Д. И. Иловайский и В. Ф. Миллер; в Петербурге, при всех слож-
ностях, сохраняли почтительное к ней отношение Н. Е. Бранден-
бург, Н. И. Веселовский, В. В. Суслов. Помимо поддержки этих
ученых, имела значение и влиятельность Уваровой «в высших
сферах», способствовавшая успеху многих московских начина-
ний. Так, в ходе подготовки издания «Трудов VIII АС», она уже
в 1893 г. добилась выделения государственных средств на эту
роскошную и дорогую публикацию, а с 1897 г.— ежегодной суб-
сидии (5 тыс. руб.) на подготовку, проведение и публикацию
материалов Археологических съездов. Впрочем, и собственные
ее средства шли на продолжавшееся издание монументальных
«Древностей», «Материалов по археологии Кавказа», «Материа-
лов по археологии восточных губерний», «Трудов АС», органи-
зацию экспедиций, развитие музеев. Даровитая и деятельная,
она осталась такой до последних лет долгой жизни, проведен-
ных в эмиграции на Балканах. И с каждым годом разворачи-
вавшихся переломных десятилетий, сила и власть, воплощенные
в этой, безусловно незаурядной, личности, становились властью
реакционной силы, неспособной к движению и развитию.
224
Драма московской археологии, не российской в целом,
а именно объединенных в МАО научных сил, и заключалась
в том, что выработанная и господствовавшая в Москве форма
организации не обеспечивала условий, необходимых для реали-
зации сосредоточенного здесь научного потенциала. Между тем,
как и во времена Уварова, он был исключительно высок, более
того, к началу 90-х годов значительно вырос, воплощаясь в дея-
тельности крупных ученых, успешно работавших в «пограничной
сфере» гуманитарных и естественных дисциплин, т. е. именно
там, где и следовало искать решения стоявших перед археоло-
гией методологических проблем.
Дмитрий Николаевич Анучин (1843—1923), несомненно, был
одним из крупнейших русских ученых того времени, способных
обеспечить быстрое и плодотворное развитие археологии во
взаимодействии ее с этнографией, антропологией, географией и
другими естественными науками. Сын солдата Отечественной
войны 1812 г., за боевые заслуги произведенного в офицеры, он
в 1860 г. поступил в Петербургский университет и был участни-
ком студенческих волнений в феврале 1861 г. Его учителями на
историко-филологическом факультете были Н. И. Костомаров,
А. Н. Пыпин, К. Д. Кавелин. По болезни прервав занятия, Ану-
чин (по совету С. П. Боткина) уехал за границу, где в 1861 г.
занимался в Гейдельбергском университете, затем жил в Ита-
лии, Швейцарии, Франции. В 1863—1867 гг. он закончил образо-
вание на естественном факультете Московского университета.
Здесь он учился у А. П. Богданова, С. А. Усова, Я. А. Борзен-
кова, а затем работал в московском Зоологическом саду.
В 1874 г. стал членом ОЛЕАЭ, а в 1876—1878 гг., готовясь
к преподавательской деятельности на учрежденной в Москов-
ском университете кафедре антропологии, два года провел во
Франции, изучал музейные коллекции, совместно с Л. Карталья-
ком, Ж. Шантром, Г. Мортилье участвовал в исследованиях пе-
щер Дордони, мегалитов Южной Франции, на практике осваи-
вая новейшие достижения первобытной археологии. В 1878 г. на
Всемирной выставке в Париже Д. Н. Анучин сформировал экс-
позицию русской части антропологического отдела, о которой
Мортилье писал: «Благодаря ученым силам Москвы, Россия от-
лично представлена в нашем отделе и оказала существенную
услугу нашей науке».84
В январе 1879 г. Анучин вернулся в Москву и принял дея-
тельное участие в организации Антропологической выставки.
Одновременно в «Русских ведомостях» вышла его большая про-
граммная статья, определявшая перспективы дальнейших иссле-
дований. С 1880 г. он начал читать первый в России универси-
тетский курс антропологии и возглавил созданный при Москов-
ском университете Антропологический музей. Тесно связанный
с ОЛЕАЭ, музей стал вполне самостоятельным исследователь-
ским центром первобытной археологии, которая, в рамках раз-
15 Заказ № 9
225
делившейся Анучиным парадигмы по проблематике и по мате-
риалам, во многом объединялась с палеоантропологией.
Эта взаимосвязь в рассматриваемый период была харак-
терна для деятельности самого Д. Н. Анучина. Со свойственной
ему исключительной энергией и продуктивностью Д. Н. Анучин
осваивал ближайшие к этнографии, антропологии, археологии
смежные разделы географической науки, разрабатывал и читал
курсы общего землеведения, истории землеведения, древней гео-
графии, географии и этнографии России.
На V АС в 1881 г. он представил две блистательных работы.
Первая из них — «О породах собак каменного периода на побе-
режье Ладожского озера» — выполнена в русле естественно-ис-
торических исследований, направленных на решение такой важ-
ной хозяйственно-исторической проблемы, как процесс одо-
машнивания животных. Вторая работа, позднее ставшая
капитальным трудом «О древнем луке и стрелах», и по сей день
остается фундаментальным типологическим исследованием,
охватывающим ранние этапы развития этого, универсального
для первобытности и средневековья Старого Света, дистанцион-
ного оружия. Автор использовал этнографические и немногочис-
ленные, но исчерпывающим образом систематизированные ар-
хеологические материалы.
Научное наследие акад. Д. Н. Анучина исчисляется более чем
1 тыс. публикаций — от обобщающих и проблемных моногра-
фий, объемных сводов фактических данных до популярных бро-
шюр и статей, биографических очерков, исследований по исто-
рии науки. Он явился основоположником самостоятельной гео-
графической школы Московского университета, создателем ряда
новых научных направлений в озероведении, гидрологии, геомор-
фологии, теории географических ландшафтов. Именно в геогра-
фии сформировалась «анучинская школа», плодотворно развер-
нувшая свою деятельность в советское время и отмеченная мно-
гими славными именами. Сам Д. Н. Анучин активно работал до
последних дней, за два месяца до кончины (в марте 1923 г.) он
выступал на конференции Госплана СССР с докладом по учету
производительных сил страны и первоочередным задачам изу-
чения человека; работал над созданием первого атласа России.
В основной сфере своих научных занятий — географических
исследованиях — Д. Н. Анучин последовательно и широко при-
менял историко-сравнительный метод, что определило принци-
пиально новый, комплексный подход к исследованию природы.
В его работах по географии систематически привлекались этно-
графические, антропологические и археологические данные;
в работах по антропологии — географические и археологические
(он включал в эту науку всю совокупность естественно-истори-
ческих данных о человеке). Опираясь на дарвиновскую теорию
антропогенеза в решении вопроса о происхождении рас, племен
и народов, Анучин, наряду с воздействием природной среды,
226
учитывал влияние социальных причин. Этот подход опережал
многие современные ему научные концепции, открывал глубокие
исследовательские перспективы. Проблеме антропогенеза посвя-
щена одна из первых крупных работ Д. Н. Анучина — «Антро-
поморфные обезьяны и низшие расы человечества» (1874).
В 1912 г. в очерке «Происхождение человека и его ископаемые
предки» он изложил развернутую концепцию, принципиально
близкую современным научным представлениям.
На «пограничье» антропологии, зоологии и археологии ле-
жала еще одна тема, инициатором разработки которой в оте-
чественной науке также был Д. Н. Анучин,— проблема происхо-
ждения домашних животных, В разработке ее у Анучина появи-
лись ученики и продолжатели, развернувшие весь спектр про-
блематики — от ранних этапов истории материальной культуры
до практических потребностей современного животноводства.
В комплексе дисциплин, объединяющем семейство наук от
географии на одном фланге до археологии на другом, важное
связующее место принадлежит этнографии. По оценке акад.
Л. Я. Штернберга, «в течение почти полувека Д. Н. был выс-
шим, всеми признанным судьей во всех выдающихся явлениях
и трудах в области этнографии».85 Другой выдающийся совре-
менный советский этнограф С. А. Токарев считал, что в этногра-
фии Д. Н. Анучин «создал совершенно самостоятельную школу,
сумев сочетать органически три науки — антропологию, археоло-
гию и этнографию. Эта своеобразная триада наук, сохранив-
шаяся в традициях «анучинской школы» и впоследствии, была
базирована на естественнонаучном фундаменте, но сочеталась,
по крайней мере у самого Анучина, с глубоко понимаемым исто-
ризмом». 86
Историзм этнографии для Анучина прежде всего означал тес-
нейшую связь ее с археологией. Связь эта достаточно ясно реа-
лизована в его классической работе «Сани, ладья и кони как
принадлежности похоронного обряда» («Древности», XIV, 1890),
последовательно она проявилась и в характере его археолого-
этнографических экспедиций в Дагестан, проводившихся в связи
с организацией V АС в Тифлисе. Диапазон интересов Д. Н. Ану-
чина в области археологии был исключительно широк. До по-
следних лет он внимательно следил за всеми новыми наход-
ками, относящимися к проблеме антропогенеза;87 в поле его зре-
ния были исследования памятников каменного века от Сибири
до Африки, в 1898 г. он выступил с развернутым анализом хро-
нологической системы Г. Мортилье.88 Внимание Анучина при-
влекла и семантика «чудских обрезков», раскрывавших перед
исследователями новый мир мифологических представлений пле-
мен лесной зоны Восточной Европы; следы этих представлений
он впервые выявил в курганах древнерусского населения Ко-
стромского Поволжья.89 Одним из первых он обратился к типо-
логии древнерусских мечей,90 а в поисках древней Мангазеи за
15*
227
Уралом на несколько десятилетий определил проблематику
поисков последующих поколений археологов. Самые разнооб-
разные археологические материалы были вовлечены Анучиным
в контекст комплексных исследований, и в методическом отно-
шении его разработки оказали глубокое воздействие на совре-
менную ему зарубежную науку и послужили прототипом подоб-
ных же (хотя уступающих по своим научно-методическим до-
стоинствам) исследований Ратцеля и Бальфура.
Он был и одним из первых историков науки — археологии.
Блистательные научно-биографические очерки Д. Н. Анучина
посвящены А. С. Уварову, И. Е. Забелину, Д. Я. Самоквасову,
В. И. Сизову, И. С. Полякову, так же как Г. Мортилье, Р. Вир-
хову, Э. Тайлору и многим другим отечественным и зарубежным
ученым. Археологи заняли достойное место в персоналиях «О
людях русской науки и культуры», «О людях зарубежной науки
и культуры», составивших важную часть научного наследия
Д. Н. Анучина. Для археологии такого рода историческое обоб-
щение было особенно важным в период «смены парадигм», на-
ступивший к исходу 1880-х годов,— и Д. Н. Анучин представил
прекрасный опыт этого обобщения, подготовив его к открытию
VIII АС в Москве.
Исключительное место занимал Д. Н. Анучин и в развитии
российской археологии, что определяется его вкладом в озна-
комление русской научной общественности с фундаменталь-
ными достижениями мировой науки. Он был переводчиком и
издателем таких хрестоматийных обобщающих трудов, как
«Доисторические времена» Дж. Лёббока, «Доисторическая
жизнь» Г. и А. Мортилье, «Доисторический человек» Г. Обер-
майера. Благодаря этой трудоемкой и непрекращавшейся дея-
тельности российские археологи осваивали научно-методические
представления западноевропейских эволюционистов, правда,
уже на «нисходящей линии» развития парадигмы эволюцио-
низма, когда в решении конкретных исторических и общемето-
дических задач все чаще возникали неразрешимые трудности.
Выход из них западноевропейской наукой был найден на пути
создания «этнологической парадигмы». В 1895 г. в Касселе со-
стоялся доклад немецкого археолога Густава Коссины, изла-
гавшего принципиальные основы новой методологии, базирую-
щейся на тождестве «культура-этнос». Создаваемый «этнологи-
ческой археологией» теоретический аппарат, где вводилось
ключевое понятие «археологическая культура», позволял ре-
шать на новом уровне значительный объем исторических задач.
Однако, с точки зрения более глубоких исторических перспек-
тив, парадигма, которая постепенно формировалась в работах
Д. Н. Анучина на основе исследования системного взаимодей-
ствия человека и окружающей среды, была более продуктив-
ной (можно назвать ее «экологической», поскольку именно так
она реализуется в современном научном процессе). В лице
228
JX. H. Анучина российская археология уже не просто достигла
уровня западноевропейской, как в конце деятельности А. С. Ува-
рова, но фактически опережала ее. Мировая археология вышла
на эти рубежи лишь в XX столетии, и в полной мере оценить
значение анучинских разработок, вероятно, мы можем лишь
в наши дни, на пороге XXI в., само наступление которого зави-
сит от уровня осознания глобальной взаимосвязанности чело-
вечества и планеты.
Планомерная реализация потенциала методологических
установок Д.Н. Анучина означала бы быстрый, революционный
прогресс археологии в России.
Мы знаем, что этого не произошло. «Уваровский период»
развития отечественной археологии не сменился «анучинским
периодом». Довольно точно можно определить, как и когда
произошли события, сделавшие такое развитие невозмож-
ным,— притом, что до последнего Археологического съезда
Д. Н. Анучин оставался весьма уважаемым и деятельным со-
трудником П. С. Уваровой.
Кафедра антропологии Московского университета, доцентом
которой Д. Н. Анучин стал в 1880 г., реакционным универси-
тетским уставом 1884 г. была упразднена. Для Д. Н. Анучина,
правда, нашлось место на кафедре географии и этнографии,
открытой при историко-филологическом факультете. В 1888 г.
кафедра географии была переведена на физико-математический
факультет. И хотя с 1891 г. Д. Н. Анучин числился профессо-
ром по этой кафедре, он не прекращал преподавания на ис-
торико-филологическом факультете. Однако развитие намечен-
ного в его работах направления археологических исследований,
•основанных на «историко-географической», «экологической па-
радигме», становится в рамках дореволюционной гуманистики
практически невозможным. Правительственные инстанции,
утвердившие университетский устав 1884 г., последовательно
изгоняли из стен гуманитарных факультетов какие бы то ни
было направления, основанные по существу на материалистиче-
ских представлениях.
Таким образом, между 1884 и 1888 гг. определился тот по-
ворот, который сделал развитие и реализацию «экологической
парадигмы» в российской археологии лишь «несостоявшейся
возможностью», тем более актуальной, что в мировой географи-
ческой науке развивались взгляды на комплексный, системный
характер взаимодействия человека и окружающей его биоло-
гической и физической среды, которые в русской географиче-
ской науке утверждал, идя к ним на основе археолого-антро-
полого-этнографических исследований, Д. Н. Анучин.
С 1873 по 1894 г. вышла в свет 19-томная «Всеобщая гео-
графия. Земля и люди» замечательного французского географа
и писателя Э. Реклю, объединившего в этом издании между-
народный коллектив исследователей — географов, зоологов, бо-
229
таников, астрономов, этнографов, социологов, экономистов.
«Земля и люди» Э. Реклю представляла собой вершину эволю-
ционного подхода к изучению природы и в то же время — круп-
нейшее междисциплинарное теоретическое обобщение, разре-
шившее кризис теоретической географии конца XIX в. (вы-
званный быстрым развитием дифференцированных дисциплин)
и заложившее основу современных системно-экологических
представлений. И здесь русская наука развивалась не только
параллельно с западноевропейской: среди сотрудников Э. Реклю
особо следует выделить русского исследователя, выдвинувшего
оригинальную и целостную историко-географическую концеп-
цию, представлявшую собой реализацию «экологической пара-
дигмы» в изучении древнейшего прошлого человеческой куль-
туры— Л. И. Мечникова.
Лев Ильич Мечников (1838—1888), старший брат крупней-
шего биолога И. И. Мечникова, прожил короткую и яркую
жизнь. В шестнадцать лет он стал студентом медицинского фа-
культета Харьковского университета, откуда был исключен за
участие в студенческих волнениях. Переехав в Петербург, он
одновременно занимался на физико-математическом факуль-
тете Университета, в Военно-медицинской академии, в Акаде-
мии художеств; изучал персидский, турецкий и арабский языки.
Не закончив учения, Мечников поступил на дипломатическую
службу и отправился в Константинополь, Афины, Палестину,.
Египет. Однако карьера дипломата не увлекла его. В 1860 г.
он стал офицером гарибальдийской «тысячи». В сражении при
Вольтурно Мечников был тяжело ранен. С 1864 г. он жил
в Женеве, сотрудничал с А. И. Герценом, М. А. Бакуниным,.
Н. П. Огаревым.
«Республиканец, красный, опасный человек», как характе-
ризовал его русский посол в донесении еще 1860 г.,91 Л. И. Меч-
ников в 1869 г. с официальным удостоверением корреспон-
дента «С.-Петербургских ведомостей» направился в Испанию,,
где началась революция. Описания революционных событий,,
как и гарибальдийских походов, были даны им в форме путе-
вых записок, сложившегося жанра описаний географических
путешествий. Постепенно его интерес к географии приобретал:
определяющее значение, и в 1874—1876 гг., предварительно
изучив японский язык (к тому времени он уже владел десятью
европейскими и тремя азиатскими языками), Мечников совер-
шил длительное путешествие в Японию, завершившееся воз-
вращением в Женеву (через Гавайские острова и Соединенные
Штаты Америки). При подготовке фундаментального труда
«Японская империя» Мечников познакомился с Элизе Реклю,
который привлек его к участию в коллективной работе «Всеоб-
щая география». С 1883 г. и до своей смерти в 1888 г. Л. И. Меч-
ников занимал кафедру сравнительной географии и статистики
в Лозаннском университете.
230
За эти пять лет им был создан главный труд его жизни —
монография «Цивилизация и великие исторические реки. Гео-
графическая теория развития современных обществ», издание
которого, после смерти своего друга и соратника, осуществил
Э. Реклю. Автор рассматривал генезис четырех великих циви-
лизаций древности — египетской, месопотамской, индийской и
китайской — с позиций, противопоставленных «расовой теории»,
в которую эволюционировали основные линии «этнологической
парадигмы», и упрощенным представлениям эволюционистов,
развивавшимся в «социал-дарвинизм», механически переносив-
ший законы естественного отбора и борьбы за существование
в область общественной жизни. Впрочем, как отмечал перевод-
чик труда Л. И. Мечникова, М. Гродецкий, «для изучения вну-
тренней логики общественных отношений много сделано в по-
следние сорок лет в особенности школой Маркса, и нельзя не
пожалеть, что Л. И. Мечников оставил без внимания почти все
ее выводы. В конце концов... .его работа приводит к тем же
заключениям, к каким пришли марксисты. Но заключения его
много выиграли бы в стройности и последовательности, если бы
он воспользовался историческими взглядами Маркса и Эн-
гельса для их проверки».92 Под псевдонимом «Мих. Гродец-
кий» в 1899 г. из Брюсселя писал Г. В. Плеханов.93 Отмечая
недостатки периодизации Мечникова, Плеханов считал, что его
труд является «замечательной работой», а после изучения ее
не остается никакого «сомнения в том, что географическая
среда влияет на человека главнейшим образом через посред-
ство возникающих под ее действием экономических отноше-
ний», и настойчиво советовал ознакомиться с ней каждому об-
разованному человеку.
Историю человечества Мечников делил на три последова-
тельные эпохи, характеризующиеся изменениями взаимодей-
ствия человеческого общества с важнейшими компонентами
природных условий.
1. Древние века, «речной период»: четыре великих цивили-
зации древности, существовавшие в Египте, Месопотамии, Ин-
дии и Китае, на землях, орошаемых Нилом, Тигром и Евфра-
том, Индом и Гангом, Янцзы и Хуанхэ.
2. Средние века, «соедиземноморский период», разделяю-
щийся на «эпоху Средиземного моря», с последовательной сме-
ной олигархических государств Финикии, Карфагена, Греции и,
наконец, Рима, и «эпоху нескольких внутренних морей», от
основания Византии с подключением Черного моря к Средизем-
номорской системе до формирования «Балтийского Средиземно-
морья» раннего средневековья.
3. Новые века, «океанический период», выход западноевро-
пейских государств на Атлантический океан, открытие Аме-
231
рики, создание глобальной системы взаимосвязей человеческих
обществ и культур.
«Всемирно-культурная эпоха, едва только получающая свое
начало», была венцом и итогом историко-культурного построе-
ния Л. И. Мечникова.
Своеобразным знаком в истории русской науки следует счи-
тать 1888 г., когда умирающий Л. И. Мечников завершал свой
труд, а полный сил и энергии Д. Н. Анучин фактически был
выведен за организационные рамки университетской гумани-
стики. Конечно, субъективные в том и другом случае обстоя-
тельства не могли отменить логики развития научного процесса.
Труд Мечникова увидел свет на русском языке в 1898 г. и
1899 г. и был переиздан в 1924 г. Прошло десятилетие после
первого русского издания, и восторженный отзыв о концепции
Мечникова дал В. А. Городцов в своей «Бытовой археологии»
(1910), где на основе мечниковских взглядов он построил изло-
жение мирового культурно-исторического процесса и впервые
систематизировал представления о развитии первобытных и
варварских археологических культур на территории России.
Однако двадцать лет, если не более, Мечников оставался
типично «забытым писателем». Эти двадцать лет для -россий-
ской археологии составили сложный период. Естественнона-
учная проблематика и методология по существу были выведены
за пределы археологической науки\ проблемы систематизации
непрерывно нарастающего объема материалов приходилось ос-
мысливать и решать в условиях своеобразной «иерархической
дезорганизованности», где несогласованность и противоречия
в деятельности столичных центров дополнялись и усугублялись
взаимным непониманием и отторжением «стариков» уваров-
ского поколения невидимой чертой от молодежи. Чтобы в ка-
кой-то мере осознать происходящее, требовалось оценить и не-
давнее прошлое русской науки.
4. ПЕРВЫЕ ОБОБЩЕНИЯ ПРОШЛОГО
АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ В РОССИИ
НОВЫЕ ОТКРЫТИЯ
Потребность в основательном и развернутом подведении
итогов развития археологической науки примерно за полвека
со времени основания первых научных обществ и организаций
определялась не только наметившимися кризисными явлениями
в деятельности Московского археологического общества. Она
была вызвана к жизни самим процессом развертывания архео-
логических исследований, накоплением результатов, необходи-
мостью обобщения полученного опыта для передачи его новому
поколению исследователей. Именно поэтому первые такого
рода обобщения сделаны были не в столичных центрах, а там,
232
где археология ранее всего обрела отчетливые организацион-
ные формы, — в Северном Причерноморье.
В связи с подготовкой VI АС в Одессе значительный инте-
рес русской научной общественности вызвала деятельность ос-
нованного в 1839 г. Одесского общества истории и древностей.
Профессор Новороссийского университета в Одессе В. Н. Юр-
гевич в 1886 г. опубликовал «Краткий очерк» деятельности
Общества, а в 1889 — монографию «Исторический очерк пяти-
десятилетия деятельности Императорского Одесского Общества
истории древностей». В Новороссийском крае, необычайно бо-
гатом археологическими древностями, интерес к ним в кругах
местной интеллигенции возник уже в I четверти XIX в. Здесь
работали такие выдающиеся организаторы археологической
науки, как И. А. Стемпковский, И. П. Бларамберг, А. И. Лев-
шин. Опыт их работы по объединению местных коллекционе-
ров, энтузиастов, ученых, увенчавшийся созданием в Одессе
музея древностей (1825), а позднее — Общества истории и древ-
ностей, Публичной библиотеки, Новороссийского университета,
имел выдающееся национальное значение. Успешное сотрудни-
чество местных научных сил привело к определенной плано-
мерности в археологических исследованиях, право на ведение
которых по всей Южной России Общество получило со времени
своего основания, что значительно ограничило активность са-
модеятельных и чиновных кладоискателей. Издание «Записок»
с 1844 г., основание музея Общества в 1846 г. (в 1858 г. с ним
был объединен городской музей древностей, а в 1883 г. было
выстроено новое, сохранившееся до наших дней, здание Одес-
ского археологического музея) определили структуру причер-
номорского научного археологического центра. Силами его ве-
дущих ученых — Н. Н. Мурзакевича, В. Н. Юргевича, Н. И. На-
деждина, А. Л. Бертье-Делагарда, В. И. Гошкевича — были
проведены обширные обследования Северного Причерноморья,
раскопки в Ольвии, Феодосии, Судакской крепости, Херсонесе.
Общество добилось осуществления реставрации храма VI в.
в Пицунде. В то же время устойчивым и плодотворным было
сотрудничество Общества со столичными научными силами,
включая Археологическую комиссию. В организационном, мето-
дическом и фактографическом отношении «классическая архео-
логия» Северного Причерноморья в России к началу 1890-х го-
дов представляла собой наиболее развитый и прочный компо-
нент структуры археологической науки. Тесная связь с тради-
ционной, ориентированной на классическое наследие, системой
среднего и высшего гуманитарного образования обеспечивала
стабильные условия для развития антиковедческих исследова-
ний, правда, в определенной мере обособляя их от смежных
разделов археологии.
Значительное внимание к занимаемому археологией месту
в системе гуманитарных знаний, особенно в период зарождения
233
организационной структуры археологической науки в России,
было уделено в появившейся к 1890 г. работе «История рус-
ской этнографии» А. Н. Пыпина. Автор ее, член РАО Алек-
сандр Николаевич Пыпин (1833—1904), был одним из крупней-
ших отечественных славистов; широкую международную изве-
стность принесла ему «История славянских литератур» (СПб.,
1879, 1881), переведенная на ряд языков. Ученик В. И. Григо-
ровича и И. И. Срезневского, двоюродный брат Н. Г. Черны-
шевского, активный сотрудник его «Современника», А. Н. Пы-
пин с группой прогрессивных профессоров Петербургского уни-
верситета в 1861 г. в знак протеста против реакционной пра-
вительственной политики вышел в отставку, но на протяжении
многих десятилетий занимался плодотворной научной и обще-
ственной деятельностью. Член-корреспондент Академии наук
с 1891, академик с 1898 г., он был автором около 1200 работ
по истории славянских литератур, общественной мысли, этно-
графии, фольклору, археографии.94
Культурно-исторические взгляды А. Н. Пыпина основыва-
лись на «демократическом направлении общественных интере-
сов», для него «защита народности в глубине своего смысла
была защитой народа». Во взглядах на «будущность славян-
ства» Пыпин последовательно отмежевывался от консерватив-
ных идей славянофилов и панславистов, равно как и от без-
различия западников. Единство славянских народов, считал
Пыпин, может быть достигнуто лишь на основе их равнопра-
вия, исходным моментом которого явится «европейская циви-
лизация, а не странно понимаемые преданья патриархальных
времен или предрассудки консервативной отсталости и обску-
рантизма». Историю отечественного славяноведения Пыпин
рассматривал в тесной связи с историей общественного и куль-
турного развития России.
Особое значение имел его анализ общественно-политической
мысли 1830 и 1850-х годов, взаимосвязи условий зарождения
первых археологических организаций с идейными течениями
в дореформенной и пореформенной России. В «Истории рус-
ской этнографии» А. Н. Пыпин сосредоточил огромный факти-
ческий и биографический материал, ему принадлежали глубо-
кие характеристики и анализ взглядов ряда деятелей русской
науки того времени. Именно он дал оценку неоднозначной
роли, которую сыграл в преобразовании РАО 1850-х годов
И. П. Сахаров, добившийся организационного выделения «сла-
вяно-русской археологии». Объективно это способствовало ее
развитию, хотя основывалось на «предвзятых и посторонних
науке соображениях». Плодотворность и органичность взаимо-
действия славяноведения с антиковедением, где на прочной ме-
тодической основе вырабатывались «тонкие приемы критиче-
ского исследования», были им раскрыты при анализе архео-
лого-этнографических трудов И. М. Снегирева, одного из изда-
234
телей «Древностей Российского государства». При этом
А. Н. Пыпин беспристрастно оценил и границы вклада ученых
первой половины XIX столетия, резко противопоставив их мо-
нархически-официозные взгляды тем, в основе своей позитиви-
стским, представлениям, на которых основывалась научная
деятельность И. Е. Забелина и других археологов 1860—
1870-х годов.
Наиболее полно связь археологии с общественным движе-
нием проявилась в начале «уваровского периода» и реализова-
лась в создании Московского археологического общества. Пер-
вый развернутый очерк его истории увидел свет в 1890 г. В ос-
нове его лежал представленный VIII АС доклад Д. Н. Ану-
чина, развернутый в «Историческую записку о деятельности
Императорского Московского археологического общества за
первые 25 лет его существования» (М., 1890). В дальнейшем
«Историческая записка» регулярно пополнялась новыми дан-
ными и превратилась в своего рода хронику деятельности МАО
с обширным справочным аппаратом. Становление МАО рас-
сматривалось Д. Н. Анучиным как вполне закономерное объ-
единение научных сил, сформировавшихся по мере самостоя-
тельного развития отдельных разделов исторического знания:
истории России, классической археологии, востоковедения, ви-
зантинистики. Создание МАО должно было, во-первых, обес-
печить дальнейшее развитие взаимодействия этих дисциплин и,
во-вторых, дополнить формирующийся комплекс «русской ар-
хеологией», потребность в развитии которой отнюдь не удов-
летворялась деятельностью РАО даже после его преобразования.
Для успешного развертывания археологических исследований
необходимо было освоение достижений западноевропейской
первобытной археологии, и в первые годы деятельности МАО
эта задача была успешно решена. Изучение первобытности,
однако, приобрело преимущественно этнографическую направ-
ленность в славяноведческих работах С. В. Котляревского,
А. Н. Афанасьева, А. А. Потебни. В собственно археологиче-
ских исследованиях на первый план выдвинулось развертыва-
ние полевых работ, под эгидой МАО последовательно охватив-
ших Московскую, Смоленскую, Ярославскую, Костромскую,
Владимирскую, Нижегородскую, Тамбовскую губернии; во
взаимодействии с местными археологами — западные губернии:
Могилевскую, Минскую, Витебскую, Новгородскую, Псковскую;
южные и, особенно широко после 1888 г., восточные, при-
уральско-поволжские и сибирские, где с МАО активно сотруд-
ничали Р. Г. Игнатьев, И. Д. Черский, И. Я. Словцов, Е. Т. Со-
ловьев, Н. И. Витковский. Особое внимание Д. Н. Анучин
уделил значению для развития российской археологии органи-
зованных А. С. Уваровым Археологических съездов. Их роль
в развертывании исследований по обширным регионам страны,
становлении новых разделов археологии, консолидации науч-
235
ных сил и создании новых исследовательских объединений
именно в его «Исторической записке» впервые получила объ-
ективную оценку.
«Историческая записка», однако, не стала программным до-
кументом, который бы определил перспективы дальнейшего
развития созданной А. С. Уваровым исследовательской органи-
зации. Прежде всего она представляла собой очень добротную
сводку огромного количества фактических данных по истории
отечественной науки. Безусловно, многое в опыте «уваровского
периода» само по себе было поучительным. И тем не менее
юбилейный характер издания существенно ограничил возмож-
ности критического анализа и оценки значительной по объему
работы московских археологов. Скрупулезное продолжение
«Исторической записки» в последующие десятилетия лишь уси-
лило ее фактографическую направленность.
Русское археологическое общество в Петербурге обратилось
к собственной истории в 1890-х годах, и к исходу десятилетия
Н. И. Веселовским была завершена «История Императорского
Русского археологического общества за первые пятьдесят лет
его существования» (СПб., 1900). К решению стоявшей перед
ним задачи автор подошел с исключительной обстоятельностью,
уделив внимание первым опытам коллекционирования и публи-
кации древностей П. П. Свиньина, сибирским изысканиям
Г. И. Спасского и П. А. Словцова, деятельности А. Н. Оленина
и его современников. Должным образом были оценены и ра-
боты первых исследователей Причерноморья, начиная с рас-
копок А. П. Мельгуновым «Литого кургана» в 1763 г., где впер-
вые был обнаружен великолепный набор ранних скифских
древностей. Наряду с местными исследователями начала XIX в.
И. П. Бларамбергом, П. Дюбрюксом, Н. И. Веселовский оце-
нил значение работ П. И. Кеппена — автора первой сводки
археологических памятников (1837). Весьма подробно в «Исто-
рии РАО» рассматривались вопросы охраны памятников, о ко-
торых, как констатировал Веселовский, в николаевской России
«об этом едва ли кто думал серьезно».
Беспристрастно и детально Н. И. Веселовский исследовал
обстоятельства, условия, круг участников организации РАО
в 1846 г. Характеристики его, порой весьма нелицеприятные,
вполне объективны. При всей сложности побуждений устроите-
лей, вполне закономерным было создание археологического об-
щества в Петербурге, «куда по естественному ходу вещей сте-
каются главным образом древности со всей России». Разделе-
ние общества на три отдела — русской и славянской, восточной,
древней и западной—археологии в 1851 г. позволяло посте-
пенно сосредоточить в нем деятельность серьезных научных сил
(полные списки почетных, действительных членов и членов-
корреспондентов РАО, опубликованные Веселовским, позво-
ляют судить о постепенном изменении его состава и превраще-
236
нии из объединения светских дилетантов в авторитетную науч-
ную организацию). Н. И. Веселовский не переоценивал ее до-
стижений, но отдал должное таким важным начинаниям, как
раскопки Л. К. Ивановского, Н. Е. Бранденбурга, исследования
Софийского собора в Киеве. Положительной оценки заслужила
издательская деятельность петербургского Русского археологи-
ческого Общества.
Как и в «Исторической записке» Д. Н. Анучина, в «Истории
РАО» Н. И. Веселовского сосредоточен огромный фактографи-
ческий материал, особенно по ранним этапам деятельности рос-
сийских археологов в первой половине — середине XIX в. В це-
лом это издание представляло собой впечатляющую панораму
развертывания исследовательской работы, хотя итоговая
оценка ее была заслуженно сдержанной. Н. И. Веселовский
ясно отдавал себе отчет в большом объеме нерешенных задач,
стоявших перед российской археологией на рубеже веков. В то
же время он объективно оценивал огромный исследовательский
потенциал, который представляли собой древности страны, все
своеобразие ее культурного наследия, сформированного тыся-
челетним развитием нескольких крупных и самобытных куль-
турно-исторических комплексов. По существу все основные, из-
вестные мировой науке древние цивилизации, не исключая
древневосточных, античной, византийской, исламской, наряду
с самобытными культурами славян, тюрок, скифов и других
народов, представленные в пределах государственной террито-
рии России, составляли уникальное культурно-историческое яв-
ление. Веселовский писал об этом: «Русскому государству до-
сталось обладание крупными культурными центрами древнего
человечества: Сибирью, Крымом, Кавказом и Закавказьем,
а в последнее время — Западным Туркестаном и Закаспийской
областью... Такое археологическое богатство избавляет Россию
от необходимости производить археологические раскопки в чу-
жих местностях, как это делают, за недостатком своего соб-
ственного археологического материала, другие великие госу-
дарства, Франция, Германия и Англия... но оно налагает и
известные обязанности. Следует ожидать, что при благоприят-
ных условиях археология России со временем займет первен-
ствующее место в науке о древностях вообще».95
Николай Иванович Веселовский (1848—1918) сам был уче-
ным, сделавшим очень многое для дальнейшего движения рус-
ской науки. Выпускник, а затем профессор Петербургского уни-
верситета (с 1884 г.), он состоял деятельным членом РАО
(возглавив в 1908 г. его Восточное отделение), Русского Гео-
графического общества, Военно-исторического общества, Архео-
логической комиссии, в 1914 г. был избран членом-корреспон-
дентом Академии наук. Неизменный участник Археологических
съездов (с VI по XIV), Веселовский вел обширную исследова-
тельскую, историографическую, организационную и преподава-
237
тельскую работу. Помимо «Истории РАО», он был фактиче-
ским редактором «Биографического словаря» профессоров и
преподавателей Петербургского университета, автором «Мате-
риалов для истории факультета восточных языков», благодаря
его усилиям увидели свет труды выдающегося киргизского про-
светителя Чокана Валиханова. Первый курс «Первобытной ар-
хеологии» в Петербургском археологическом институте также
читал Н. И. Веселовский. Его лекции, изданные в 1901 и
1903 гг., стали первым учебным пособием для российских ар-
хеологов. Однако подлинным памятником Н. И. Веселовскому
остаются результаты его археологических раскопок. С 1889 по
1917 г., непрерывные 29 полевых кампаний представляли собой
настоящий подвиг ученого, обогатившего русскую и мировую
науку блистательными открытиями, сформировавшими куль-
турно-исторический облик скифской археологии и выявившими
неизвестные ранее древние культуры.
В ряду этих открытий на первом месте нужно поставить
Майкопский курган, раскопанный Н. И. Веселовским в 1897 г.
и давший название «майкопской культуре» эпохи бронзы
(III тыс. до н. э.). Монументальная насыпь, достигавшая 11 м
высоты, скрывала под собой обширную могильную яму, разде-
ленную на три погребальных камеры, в каждой из которых
находилось по «окрашенному костяку». Центральное погребе-
ние было покрыто золотыми бляшками, осыпавшимися с бал-
дахина, который поддерживали серебряные трубки, украшен-
ные литыми золотыми и серебряными изображениями быков.
Две золотые диадемы, семнадцать золотых и серебряных сосу-
дов (два из них — со сложными многофигурными чеканными
изображениями) и другие находки из Майкопского кургана
с выполненным в цвете Н. К. Рерихом планом погребения зани-
мают по сей день почетное место в экспозиции Золотой кладо-
вой Эрмитажа.
В курганах у станицы Царской (Новосвободной), раскопан-
ных Веселовским в 1898 г., погребения позднего этапа «май-
копской культуры» находились в каменных дольменах, пере-
крытых земляной насыпью. К эпохе бронзы относится еще ряд
кубанских курганов, исследованных Н. И. Веселовским. По су-
ществу, лишь после этих его открытий в Северном Причерно-
морье началось планомерное и все более успешное изучение
степных культур бронзового века.
Особенно значителен вклад Н. И. Веселовского в изучение
скифской культуры. Его раскопки обогатили науку такими вы-
дающимися памятниками, как Келермесские курганы у ста-
ницы Костромской, Ульской, Солоха. Планомерность раскопок
Веселовского высоко оценил Б. В. Фармаковский: «В общем
Н. И., очевидно, стремился выяснить в археологическом отно-
шении юго-восточную часть Европейской России, прилегаю-
щую к Азовскому морю, и области, смежные с этою частью,
238
т. е. ту территорию древней Скифии, которая непосредственно
соприкасалась с владениями царей Боспора. План исследова-
ния Н. И. был весьма удачен: исследователю посчастливилось
добыть материал, благодаря которому вся история Скифии при-
нимает новый, более отчетливый и реальный облик, причем вы-
рисовываются различные культурные течения, сменявшие в Ски-
фии одно другое или составлявшие здесь в различные периоды
совершенно своеобразную смесь разнородных элементов».96
При этом каждый этап скифской культуры получил новое, яр-
кое освещение. Келермесские и Ульские курганы VI в. содер-
жали великолепные по сохранности жертвенные захоронения
множества животных, уложенные в строгом порядке в сложных
по конструкции сооружениях, которые современными исследо-
вателями реконструируются как скифские святилища. В кур-
гане у станицы Костромской (V в. до н. э.) Веселовский от-
крыл погребение, в деталях подтвердившее описание обряда
царских погребений скифов, содержавшееся у Геродота; най-
денный здесь золотой олень, украшавший железный щит, стал
своего рода символом скифской археологии, передававшим
одну из важнейших скифских мифологем. В целом для отече-
ственной археологии это изображение приобрело своего рода
геральдическое значение. Образ солнечного «небесного зверя»
в стремительном полете с тех пор часто используется в каче-
стве эмблемы русской науки. Столь же широкую известность
приобрели его находки из Солохи, раскопки которой в 1912—
1913 гг., по словам Фармаковского, «были апогеем деятель-
ности Н. И. и ее лебединой песнью». Классический тип бога-
того скифского захоронения IV в. определился именно после
того, как Н. И. Веселовский исследовал «одно из редчайших,
сохранившихся в целости, неограбленных скифских погребе-
ний». 97 Всемирной известностью пользуются находки из комп-
лексов Солохи, прежде всего — знаменитый золотой гребень
с изображениями сражающихся скифов, воспроизводящими
центральные образы скифского «генеалогического мифа» в мо-
мент эпического противоборства.
Деев курган, «Огуз» и ряд других насыпей, исследованных
Н. И. Веселовским, относились к эллинистической эпохе, рас-
крывая поздние этапы существования скифской культуры. Ис-
ключительной важности материалы дали курганы «римского
времени», раскопанные им на Кубани в 1895—1900 гг. Впервые
после находки «Новочеркасского клада» 1864 г. значительной
серией были представлены материалы сарматских памятников,
с которыми был связан новый этап взаимодействия «варвар-
ской» и античной культур, послуживший основой для эволюции
своеобразного и яркого художественного стиля древностей
эпохи Великого переселения народов и раннего средневековья.
Наконец, значительная серия раскопанных Н. И. Веселовским
курганов относилась к X—XIV вв. и дала массовые образцы
239
произведений, характеризующих кочевнические культуры степ-
ного средневековья.
Исследуя эти памятники широчайшего хронологического
диапазона, от эпохи бронзы до глубокого средневековья, как от-
мечал Б. В. Фармаковский, «известной системы в выборе места
раскопок Н. И. держался. Вполне выдержать ее он не мог
именно из-за громадной массы неотложных текущих дел, кото-
рые у нас в России мешают работать систематически всем на
каждом шагу... Общие результаты археологических исследова-
ний Н. И., можно сказать, колоссальны: благодаря им, откры-
ваются целые новые главы в истории культуры на почве Рос-
сии». 98 Напряженная работа звала к себе новое поколение ис-
следователей.
5. СМЕНА ПОКОЛЕНИЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ
Н. И. Веселовский (1848—1918) в Петербурге, П. С. Ува-
рова (1840—1923) и Д. Н. Анучин (1843—1923) в Москве были
представителями поколения исследователей, деятельность кото-
рых составила основное содержание «постуваровского периода»
развития отечественной археологии. Достаточно тесно в на-
чальном этапе своей научной работы это поколение было свя-
зано с предшествующим — поколением А. С. Уварова (1828—
1884) и И. Е. Забелина (1820—1909), во многих случаях со-
храняя с ним непосредственные отношения «учитель — ученик».
В целом, однако, собственная активность исследователей, уна-
следовавших в сложившемся виде организационную структуру
российской археологической науки, развернулась уже после за-
вершения, по крайней мере в наиболее существенных достиже-
ниях, деятельности строителей этой структуры. При этом они
выступали не только наследниками и учениками «поколения
Уварова — Забелина», но и учителями для следующего поколе-
ния научной молодежи, не связанной прямыми контактами
с основателями научных организаций и создателями «бытопи-
сательской парадигмы», но осваивающими проблематику и ма-
териал археологии в непосредственном взаимодействии с «по-
колением Веселовского — Анучина».
Генерационный ритм развития науки подвижен и жестко не
связан с двадцати-, тридцатилетней цикличностью биологиче-
ской смены поколений. Научный потенциал Д. Н. Анучина
вполне был выявлен еще в пору сохранявшейся активности
А. С. Уварова, даже в момент оформления наивысших исследо-
вательских достижений последнего. Для Н. И. Веселовского
археологическая деятельность началась уже совершенно в рам-
ках «постуваровского периода», и в течение него возрастала ее
продуктивность, научное признание, что, естественно, ставило
его в положение «учителя» для младших коллег, ряды которых
пополнялись уже представителями следующего поколения мо-
240
лодых людей рождения 1850—1860-х годов. Но так же, как
Анучин при жизни Уварова, это новое пополнение входило
в науку, фонд материалов и идей которой активно формиро-
вали сверстники Н. И. Веселовского и Д. Н. Анучина, такие
ученые, как Д. Я. Самоквасов (1843—1911), Л. К. Ивановский
(1845—1892), Н. Е. Бранденбург (1839—1903), Ф. И. Успен-
ский (1845—1928) и В. Ф. Миллер (1848—1913) и др., состав-
лявшие в российской науке (вместе со своими ближайшими
предшественниками) примерно такую же «генерационную ком-
позицию», какую в западноевропейской археологии представ-
ляли тесно связанные между собой поколения, представленные
именами Г. Мортилье (1821 —1898) и О. Монтелиуса (1843—
1921).
Сопоставление этих имен раскрывает и специфику развития
российской археологии. Мортилье, создававший периодизацию
палеолита, основанную на принципе технологической эволюции
первобытных орудий, и Монтелиус, специализировавший этот
принцип в типологический метод археологии (что позволило
охватить типохронологическими периодизациями все последую-
щие эпохи в пределах «системы трех веков»), последовательно
реализовали в первобытной археологии парадигму эволюцио-
низма, основы которой были заложены предшествующим поко-
лением европейских археологов, и прежде всего X, Томсеном
(1788—1865). Эта парадигма основывалась на быстром про-
грессе естественнонаучных знаний, характерном для становле-
ния капиталистической формации и буржуазной культуры. Рус-
ские современники Томсена в лице А. Н. Оленина (1764—1843)
создавали археологию феодально-абсолютистской России, как
часть дворянской культуры, опираясь на эстетику классицизма,
спроецированную затем на изучение русского «народного
быта», постепенно расширенного до «древнего быта» вообще.
Лишь в итоге этого развития археологического знания сформи-
ровались предпосылки для освоения (исходного для западно-
европейской) первобытного горизонта археологии (решение
этой задачи при жизни А. С. Уварова означало преодоление
разрыва в развитии русской и мировой науки, вызванного спе-
цификой социально-экономических условий России). Однако
само по себе это преодоление не означало еще самостоятель-
ного и полного решения всего комплекса методических задач,
разрабатывавшихся в мировой науке. «Бытописательская пара-
дигма» в русской науке заняла историческое место «эволюцио-
нистской парадигмы», но отнюдь не могла взять на себя всех
ее функций. Компенсировать это различие можно было только
напряженным трудом следующих поколений, и труд этот пред-
ставлял собой не простое «повторение пройденного» западно-
европейской наукой, а по-прежнему самостоятельный, но все
более сближающийся с магистральными направлениями миро-
вого научного процесса исследовательский путь.
16 Заказ № 9
241
«Монтелиусов у нас нет», — констатировал, оценивая плоды
усилий дореволюционных поколений от лица первой генерации
советских исследователей в 1930 г., В. И. Равдоникас.99 Кон-
статация справедливая, но не вполне корректная. Слишком
различны были социально-экономические условия, в которых
действовали ученые круга Мортилье — Монтелиуса и Ува-
рова— Анучина, разной была последовательность стоявших пе-
ред ними задач, да и возможности их решения. И если с пре-
одолением «бытописательской парадигмы», выполнившей в це-
лом свою функцию, российская наука в лице Д. Н. Анучина
(а еще более, может быть, Л. И. Мечникова) вышла на пере-
довые рубежи научного поиска, на подступы к «экологической
парадигме», то закрепиться на этих рубежах она, в принципе»
не могла, не решив задачи создания развернутой культурно-ис-
торической панорамы первобытности — от палеолитических
культур до всех последующих, существовавших на территории
России. Русские современники Монтелиуса должны были сна-
чала заполнить карту страны конкретными культурами и па-
мятниками каменного, бронзового, железного веков. Лишь
после этого на повестку дня могли встать задачи установления
их типохронологических, а следовательно, культурно-историче-
ских соотношений; причем к моменту их постановки уже и в за-
рубежной науке осознавалась принципиальная ограниченность
эволюционистских типохронологических систем. Одновременно
с методом Монтелиуса, исследователи 1890-х годов осваивали
и его критику, осознавали необходимость поиска иных реше-
ний. Следовательно, не «русских Монтелиусов» мы должны
искать в этом поколении, а ученых, идущих уже иными путями.
Этот поиск начинался прежде всего с историко-археологи-
ческой конкретики, с продолжающегося накопления материа-
лов, заполнения исторических и региональных лакун. Именно
на этом сосредоточиваются первоначальные усилия, а затем
формулируются направления методических поисков в работах
таких исследователей, как В. 3. Завитневич (1853—1927),
Е. Р. Романов (1855—1922), Э. Р. Штерн (1859—1924). Здесь
открывалось широкое поле для ученых новой субгенерации, по-
лучивших от своих предшественников весьма высокую квали-
фикацию, таких, как Н. Я. Марр (1864—1934), В. В. Бартольд
(1869—1930), С. Ф. Ольденбург (1863—1934) — третий из
«триады» учеников В. В. Розена, крупнейший востоковед-ин-
дианист, активизировавший археологическое изучение Цен-
тральной Азии, мира буддийских культур, пополнивших картину
уникального по своей многосторонности культурно-историче-
ского взаимодействия народов, объединенных Россией. И уже
у этой субгенерации примет эстафету методологических по-
исков и новых историко-культурных решений следующее поко-
ление, представителем которого был в частности, Н. К. Рерих
(1874—1947), еще располагавший возможностью непосред-
242
ственного контакта с такими деятелями «уваровскои эпохи»,
как В. В. Стасов и Л. К. Ивановский.
Если искать аналоги деятельности этих ученых, то сравни-
вать их достижения нужно с результатами и поисками того
поколения западноевропейских археологов, представителями ко-
торого были немецкий ученый Г. Коссинна (1858—1931) (со-
здатель «этнологической парадигмы» в археологии, основанной
на тождестве «культура-этнос») и француз А. Брейль (1877—
1961) (один из крупнейших и авторитетнейших исследователей
палеолита, первым выявивший в палеолитических общностях ту
локальную специфику, которая вполне раскрывается понятием
«археологическая культура»).100 Пути поисков исторического
содержания и методов его раскрытия в понятии «культура» —
вот задача, к постановке которой в Западной Европе, с пози-
ций исчерпавшей свои достижения парадигмы эволюционистов,
подходили поколения Коссинны — Брейля, а в России, отталки-
ваясь от итогов бытописательской археологии, — поколения Ве-
селовского — Спицына. Оценивать нужно прежде всего эффек-
тивность и перспективность этих решений, их влияние на кон-
кретных исследователей, получение конкретных результатов.
Никодим Павлович Кондаков (1844—1925), безусловно, был
одной из центральных фигур поколения археологов «постува-
ровского периода», тем более что с его именем в первую оче-
редь связано образование целого самостоятельного, нового для
мировой науки раздела археологии, археологического византи-
новедения, а в неразрывной связи с ним истории византийского
искусства, где он «не только воссоздал историю византийского
искусства путем привлечения совершенно нового материала, он
сделал нечто большее, он выработал также вполне оригиналь-
ный метод для данной научной дисциплины, создав тем самым
свою собственную школу», — так оценил «непреходящее значе-
ние Кондакова для науки» крупнейший из представителей этой
школы, один из ведущих советских историков искусства
В. Н. Лазарев.101
Н. П. Кондаков родился в семье отпущенного на волю уп-
равляющего князей Трубецких. В 1861 г. он поступил на исто-
рико-филологический факультет Московского университета, где
особенно глубокое воздействие на него оказал Ф. И. Буслаев
(1818—1897), прививший ему «то совершенно верное, ставшее
впоследствии школьной догмой положение, что понимание древ-
нерусского искусства невозможно без предварительного изуче-
ния древнехристианского и византийского искусства». После уни-
верситета началась преподавательская деятельность Н. П. Кон-
дакова в Москве. В 1866 г. появились его первые публикации,
а в 1867 г. состоялась первая поездка за границу для изучения
памятников классического искусства. В 1870 г. Н. П. Кондаков
получил кафедру теории и истории искусств в Новороссийском
университете. Прочитанная им 9 сентября 1871 г. в Одессе
16*
243
вступительная лекция «Наука классической археологии и тео-
рия искусств» носила программный характер: только постоянно
черпая факты из истории искусства, неразрывно связанной
с другими историческими дисциплинами, прежде всего археоло-
гией классического мира, теория искусства может быть наукой.
Оказавшись в Одессе, Н. П. Кондаков активно включился в ра-
боту одесских ученых по археологическому исследованию Се-
верного Причерноморья. В. Н. Лазарев отметил: «Основательно
ознакомившись в результате всех этих работ с культурой ан-
тичного мира, Кондаков заполучил тем самым возможность
построить свои дальнейшие исследования в области христиан-
ской и византийской археологии на весьма широком фунда-
менте».
С 1873 г. начался бесконечный ряд знаменитых кондаков-
ских поездок на Восток и за границу, «тех самых поездок, ко-
торые, строго говоря, и сделали из Кондакова мирового уче-
ного и изумительного знатока». В 1873 г. он знакомится с па-
мятниками и древностями Грузии, в 1875—1876 гг. посетил все
главнейшие города Европы; в 1881 г. — экспедиция на Синай,
в 1884 г. — Константинополь, в 1889 г. — Кавказ, в 1891 г.—
Сирия и Палестина, в 1898 г. — Афон и славянские земли.
«Почти каждая такая поездка приносила вслед за собой изда-
ние какой-либо монументальной работы, дававшей огромный,
совершенно свежий материал. Именно из материала этих по-
ездок Кондаков и воссоздал постепенно историю византийского
искусства», — писал В. Н. Лазарев. Первые его крупные обоб-
щения появились в 1876 г. — «Древняя архитектура Грузии»
(VI том Трудов МАО) и докторская диссертация «История
византийского искусства и иконография по миниатюрам грече-
ских рукописей», где впервые был применен разработанный
Кондаковым и положенный в основу всех его последующих ис-
следований «иконографический метод». После защиты доктор-
ской диссертации Н. П. Кондаков стал членом Археологической
комиссии, принимал самое активное участие в организации
VI Археологического съезда в Одессе, на котором в 1884 г.
было представлено его новое капитальное сочинение — «Визан-
тийские церкви и памятники Константинополя». В 1888 г.
Н. П. Кондаков был приглашен на должность профессора в Пе-
тербургский университет, одновременно он стал старшим хра-
нителем средневекового отделения Эрмитажа, профессором ис-
тории искусств на Высших женских курсах, действительным
членом РАО. Новый период его деятельности отмечен мону-
ментальным шеститомным изданием «Русские древности в па-
мятниках искусства», осуществленным совместно с И. И. Тол-
стым, а по завершении этой работы появилось его крупнейшее
исследование в области славяно-русской археологии — «Рус-
ские клады. Исследование древностей великокняжеского пе-
риода»— итог десятилетнего труда (в советское время продол-
244
женного А. С. Гущиным, Б. А. Рыбаковым, Г. Ф. Корзухиной).
Последующее десятилетие отмечено появлением трех капиталь-
нейших трудов Кондакова: «Памятники христианского искус-
ства на Афоне» (1902), «Археологическое путешествие по Си-
рии и Палестине» (1904), «Македония» (1909). Завершили на-
учную деятельность Н. П. Кондакова крупномасштабные
труды по истории средневекового искусства «Иконография Бо-
гоматери. Связи греческой и русской иконописи с итальянской
живописью раннего Возрождения» (1911) и двухтомная «Ико-
нография Богоматери», изданная в 1914—1915 гг.
Академик, авторитетный сотрудник Эрмитажа, эксперт двора
Николая II по иконописи, весной 1917 г. Н. П. Кондаков на-
ходился на лечении в Крыму; здесь его застали события ок-
тября 1917 г. С 1918 по 1920 г. Кондаков находился в Одессе,
откуда с другими эмигрантами прибыл через Константинополь
и Варну в Софию, а затем в Прагу. Здесь Кондаков с рус-
скими и зарубежными учениками основал Seminarium Konda-
kovianum, после смерти основателя преобразованный в Инсти-
тут Кондакова. Он существовал до начала немецкой оккупации
1938 г. в Праге, затем — в Белграде и был разрушен во время
налета немецкой авиации в 1941 г. Институт сыграл важную
роль в развитии чехословацкого византиноведения, с ним была,
связана деятельность крупнейшего археолога-слависта Лю-
бора Нидерле (1865—1944), а в послевоенные годы славяно-
византийская тематика в трудах чехословацких археологов
В. Грубого, Я. Эйснера, И. Поулика развернулась в глубокие
исследования уникальных по своей значимости памятников Ве-
ликой Моравии. В Советском Союзе изучение византийского
искусства и его взаимосвязей с древнерусским продолжали
ученики Н. П. Кондакова Д. В. Айналов (1862—1939) и
В. Н. Лазарев (1897—1976).
Византийское искусство в исследованиях Н. П. Кондакова
впервые выступило как сложный культурно-исторический комп-
лекс памятников Константинополя, Малой Азии, Сирии, Пале-
стины, Египта, Балканского полуострова, Кавказа, Италии и
России. В развитии искусства и культуры этого обширного ре-
гиона Кондаков особое значение придавал традициям элли-
низма, рассматривая их как стержень византийской культуры,
определявший все ее строение. В то же время, наряду с элли-
нистической традицией, аккумулированной в столичном искус-
стве Константинополя, особое место в формировании византий-
ского культурного комплекса играл мир так называемого греко-
восточного искусства Египта, Сирии, Малой Азии, впитавший
в себя широкие народные течения. Именно с этой культурной
традицией Кондаков связывал византийское воздействие на ис-
кусство славянских народов: «Культуры русского и славяно-
балканского юга слагались, видимо, под общим условием влия-
ния основной греко-восточной культуры, и именно этим, а не
245
влиянием Средней Азии и Персии мы должны объяснять гос-
подство восточного элемента в нашем и балканском орна-
менте». 102 Наконец, третий компонент, оказавший значительное
воздействие на развитие византийского искусства, это — мир
кочевнических степей Южной России и Средней Азии, сопри-
касавшийся на востоке с Китаем, отчасти Индией, Персией, и
на западе достигавший Испании и Франции. Интенсивность его
влияний была вызвана художественной значимостью предметов
утвари, быта, конских уборов, одеяний, других сторон мате-
риальной культуры, взаимодействие которых с античными тра-
дициями определилось уже в скифскую эпоху, а наибольшей
интенсивности достигло в IV—VI вв., в эпоху Великого пере-
селения народов, ключевую для развития всего европейского
искусства Средневековья.
Таким образом, Кондаков первым в конкретном культурно-
историческом плане очертил обширный регион, средневековое
искусство которого (при всем своеобразии различных этно-
культурных включений) основывалось на преемственном раз-
витии эллинистической традиции. При этом он впервые оценил
значение художественных и исторических импульсов, источни-
ком которых была обширная степная зона Евразии, зафикси-
ровав этот вклад в момент его наивысшего воздействия (со-
впавший с формированием византийского искусства). По суще-
ству речь шла об очередном историческом этапе взаимодействия
«варварских» культур Восточной Европы с античной цивили-
зацией, ранние этапы которого, по оценке Б. В. Фармаковского,
стремился исследовать Н. И. Веселовский в той части терри-
тории «древней Скифии, которая непосредственно соприкаса-
лась с владениями царей Боспора». Таким образом, поставлен-
ная Веселовским как самая ответственная для археологов Рос-
сии задача изучения «крупных культурных центров древнего
человечества» (от Сибири до Закавказья) в деятельности Кон-
дакова находила одно из удачных и чрезвычайно продуктивных
решений. Тема взаимодействия античной, эллинистическо-ви-
зантийской культурной традиции со степными (и связанными
с ними более отдаленными в пространстве и времени восточно-
европейскими культурами) была сформулирована в работах
Н. П. Кондакова, и, обеспеченная новыми первоклассными ма-
териалами в результате раскопок Н. И. Веселовского, получила
дальнейшую разработку в исследованиях ученых нового поко-
ления (Б. В. Фармаковского и затем М. И. Ростовцева). Обоб-
щающая работа Ростовцева «Скифия и Боспор», аккумулиро-
вавшая важнейшие стороны проблемы, вышла в свет уже в со-
ветское время (Ленинград, 1925).
Связать динамичный, емкий, и во всемирно-историческом
ходе становления мировой цивилизации чрезвычайно важный
процесс культурно-исторического взаимодействия с древней-
шими, последовательно развивавшимися цивилизациями Ста-
246
рого Света (от Переднего Востока и Средиземноморья до Ки-
тая), этно-культурных массивов населения степной зоны Евра-
зии (от бассейна Дуная, Причерноморско-Прикаспийской об-
ласти по всему пространству Южной Сибири до Монголии и
Дальнего Востока) и процессы культур но-исторического разви-
тия в отделенной и связанной через степные культуры с ми-
ром древних цивилизаций лесной зоне Восточной Европы, т. е.
на исторической территории России (где на протяжении тыся-
челетий шло формирование и протекала история славянских,
балтийских, финно-угорских народов, а с последних веков
I тыс. н. э. древнерусской народности, давшей начало русским,
украинцам и белорусам), составляло совершенно особое на-
правление в спектре задач, стоявших на исходе XIX столетия
перед русской археологией. Новое поколение исследователей
смогло выдвинуть ученых, способных осуществить решение та-
кой задачи, и к чести ведущих археологов «постуваровского
периода» то обстоятельство, что эти молодые силы вовремя
были замечены и поставлены в* условия, позволившие им рас-
крыть свой исследовательский потенциал.
Александр Андреевич Спицын (1858—1931) был представи-
телем следующего за Кондаковым поколения научной моло-
дежи: его западноевропейским сверстником был Густав Кос-
синна. Этим ученым предстояло создать и реализовать новую
систему научных понятий и представлений, которая позволила
бы упорядочить громадный массив накопленных археологиче-
ских фактов, превратить их в источники, раскрывающие исто-
рическую проблематику. По существу своему это была та же
задача — освоение массива новых фактов и создания адекват-
ного этому массиву исследовательского метода, в решении ко-
торой на византийско-русском материале архитектуры, изобра-
зительного и прикладного искусства блистательно проявил себя
Н. П. Кондаков. Византиноведение представляло собой новый,
едва оформившийся раздел археологии; тем более важным
было решение задач методической систематизации в остальных
ее разделах (как складывающихся, так и уже сложившихся).
А. А. Спицын родился в г. Яранске Вятской губернии в учи-
тельской семье. После окончания в 1882 г. Петербургского уни-
верситета он вернулся в Вятку преподавателем гимназии. Еще
в студенческие годы А. А. Спицын в «Вятских губернских ве-
домостях» за 1880 г. опубликовал свою первую научную ра-
боту. Прошлое Вятского края, Прикамья, Поволжья стало глав-
ной исследовательской темой на ближайшее десятилетие. Пер-
вый результат этих занятий — опубликованный в 1882 г. «Ка-
талог древностей Вятского края» — привлек пристальное вни-
мание археологов Москвы и Петербурга. На следующий год
он дополнил его столь же основательным «Сводом летописных
известий о Вятском крае». В 1886 г. Спицын опубликовал раз-
вернутую «Программу для описания доисторических древно-
247
•стей Вятской губернии». Таким образом, ко времени своего
участия в VII Археологическом съезде 1887 г. в Ярославле он
был известен как целенаправленный и серьезный исследова-
тель.
П. С. Уварова поддержала его, предоставив средства для
ведения археологических работ. А. А. Спицын провел разведки
по р. Вятке и Каме и опубликовал краткие сообщения в ме-
стных изданиях. Там же, в «Вятских губернских ведомостях»
за 1888 г. (№ 64), вышла первая его обобщающая статья, по-
священная ананьинским памятникам. Полная публикация от-
чета о произведенных работах в первом выпуске «Материалов
по археологии восточных губерний России» (М., 1893) свиде-
тельствовала о масштабном характере произведенных исследо-
ваний, вполне оправдавшем возлагавшиеся на них надежды.
К этому времени А. А. Спицын занял уже прочное место
в среде столичных исследователей. В 1892 г., по ходатайству
Н. И. Веселовского и крупного русского историка С. Ф. Пла-
тонова, заведующего Отделением русской и славянской архео-
логии РАО, декана историко-филологического факультета Пе-
тербургского университета, А. А. Спицына переводят в Петер-
бург на службу в Археологической комиссии. Как писал позднее
С. А. Жебелев, первой заслугой А. А. Спицына «нужно при-
знать бесспорно то, что с его появлением в Археологической
комиссии русская археология стала занимать в ней надлежа-
щее место, причем речь здесь идет не только о собственно
русской или славянской археологии, а об археологии России
вообще».103
Впечатление потрясающего взрыва накопленной и хорошо
направленной энергии производят подготовленные в первые же
годы пребывания в АК А. А. Спицыным выпуски «Материалов
по археологии России». МАР 14 (1893) «Люцинский могиль-
ник»— памятник, на долгие десятилетия ставший эталонным
для раннесредневековых древностей Прибалтики. МАР 18 (1895)
Н. И. Бранденбурга с публикацией приладожских курганов
сопровождали «Дополнительные замечания» А. А. Спицына,
ставшие обобщающей, притом в основных своих положениях —
исторически достоверной характеристикой приладожской кур-
ганной культуры X—XI вв. Наконец, МАР 20 (1896) с посмерт-
ной публикацией материалов раскопок Л. К. Ивановского,
только благодаря огромному труду, вложенному в подготовку
этого тома А. А. Спицыным, дал сопоставимую с материалами
неславянских (балтских и финских) раннесредневековых куль-
тур, необычайно разностороннюю по охвату всех категорий
вещевого инвентаря и особенностей погребального обряда ха-
рактеристику преимущественно славянской погребальной куль-
туры XI—XIV вв. северо-западной части Новгородской земли.
Одновременно Спицын предпринял систематичную обра-
ботку разнообразных материалов, сведения о которых накопи-
248
лись в Археологической комиссии, центральных и местных из-
даниях. С 1896 г. в ЗРАО публиковались (без подписи, как и
многие другие заметки и материалы Спицына, видевшего в их
подготовке свой служебный долг, а не личную заслугу) «Обо-
зрения некоторых губерний в археологическом отношении».
К 1899 г. этими «Обозрениями», позволявшими произвести
первичную, территориально-хронологическую упорядоченность
материала, было охвачено 26 губерний: Петербургская, Нов-
городская, Псковская, Тверская, Ярославская, Костромская,.
Владимирская, Московская, Смоленская, Витебская, Минская,
Виленская, Могилевская, Калужская, Тульская, Рязанская, Ор-
ловская, Курская, Черниговская, Киевская, Подольская, Во-
лынская, Гродненская, Воронежская, Саратовская, Самарская.
География «Обозрений», таким образом, в конце концов охва-
тила практически всю европейскую часть территории страны.
Осваивая этот материал, Спицын переходит к его системати-
зации, выделению категорий памятников и выявлению связей
между ними. «Курганы с окрашенными костяками», «Городища
Дьякова типа», «Сопки и жальники», «Удлиненные и длинные
курганы», «Курганы киевских торков и берендеев» — вот лишь
некоторые, характерные для второго этапа исследовательской
работы А. А. Спицына, названия его публикации 1899—1903 гг.
Собственные полевые изыскания также представлялись Спи-
цыну совершенно обязательными. В 1898 г. он провел вполне
успешные разведки и раскопки памятников бассейна Камы.
Ананьинские материалы Зуевского могильника, исследованного
А. А. Спицыным, и поныне занимают достойное место в музей-
ной экспозиции Эрмитажа.
Характерно, однако, что в печати эти материалы появились
лишь в посмертной публикации 1933 г. (Материалы ГАИМК,
вып. 2). Как и другие, достаточно разнообразные полевые ис-
следования А. А. Спицына, никогда не стали его главным де-
лом. Учесть, сопоставить, свести воедино, осмыслить разнооб-
разный материал, непрерывно добываемый едва ли не во всех
уголках России, — вот в чем он видел свою важнейшую задачу.
Помимо публикаций и отчетов, неотъемлемую часть спицын-
ского наследия составляют его знаменитые «корочки», храня-
щиеся в Архиве ЛОИА АН СССР малоформатные папки с кар-
тотекой, которую он вел на протяжении всей своей научной
деятельности. Деловые, иной раз, казалось бы, краткие записи,
зарисовки, схемы на разрозненных листах сохраняют и по сей
день тщательно упорядоченную по темам, сплошь и рядом
впервые выделенным Спицыным, научную информацию. К ним
и сейчас обращаются исследователи, занимающиеся различ-
ными разделами археологии. Как отмечал С. А. Жебелев, он
был «исключительным знатоком курганных и могильных древ-
ностей эпохи бронзы, скифских, сарматских, славянских, наро-
дов Поволжья и Приуралья и др. — тут у него было очень мало
249-
соперников; к каждому предмету, найденному при раскопках...
юн относился с особой отеческой любовью, с особым захваты-
вающим интересом... был и прекрасным систематизатором древ-
ностей».
Плоды, этой систематизации определились уже к 1899 г.,
.когда вышла в свет одна из центральных работ А. А. Спи-
цына— «Расселение древнерусских племен по археологическим
данным» (ЖМНП, VIII). В. В. Седов — один из ведущих ар-
хеологов-славистов, оценивая ее, писал: «Выдающийся русский
археолог А. А. Спицын прекрасно показал, что курганы и ве-
щевые материалы из них могут служить важнейшим историче-
ским источником для исследования восточнославянских племен...
Древнерусские курганы, кроме общих признаков, объединяю-
щих их в единую культуру и отличающих от соседних памятни-
ков, характеризуются локальными особенностями. Анализ этих
особенностей позволяет выделить в восточнославянском ареале
области, каждой из которых свойственны определенные детали
погребальной обрядности и специфический набор женских укра-
шений. Географическое положение этих областей соответствует
летописным местам расселения восточно-славянских племен. Но
археологические сведения, поскольку они несравнимо богаче ле-
тописных и поддаются детальному картированию, дали возмож-
ность уточнить указания письменных источников и детализиро-
вать картину расселения славянских племен в Восточной
Европе... Выводы А. А. Спицына и его характеристика восточ-
нославянских племен были безоговорочно приняты русскими и
зарубежными исследователями... По пути, указанному А. А. Спи-
цыным, построено исследование в трудах знаменитого чешского
-слависта Л. Нидерле».104 Первый том «Славянских древностей»
Любора Нидерле, о котором идет речь, увидел свет в 1904 г.,
всего пять лет спустя после публикации Спицына. Приведенная
же цитата — из монографии В. В. Седова 1982 г., изданной в со-
ставе энциклопедического свода «Археология СССР». Точное
и последовательное изложение результатов и методических
принципов А. А. Спицына само по себе свидетельствует об
их актуальности и объективной ценности для археологической
науки.
По существу, Спицын выступил одним из первопроходцев
в поисках нового метода археологии — картографического. Пер-
вые опыты его применения в трудах западноевропейских ученых
относятся к рубежу XIX—XX вв. Публикации Г. Аберкромби
(1904, 1912), А. Лиссауэра (1904—1907), составивших первые
археологические карты керамики и металлических украшений
эпохи бронзы, обосновали продуктивность картографии как ме-
тода археологических исследований. «Картографирование стало
неотъемлемой частью типологического метода,— отметил
А. Л. Монгайт.— Картографируя однотипные археологические
объекты, ученые стали замечать, что кроме объектов широкого
:250
распространения, можно обнаружить вещи, погребения, по-
стройки, типические для замкнутого района и позволяющие от-
личить этот район от соседних. Это единство археологических
памятников определенного промежутка времени на сплошной и
ограниченной территории, единство, выражающееся в близком
сходстве орудий труда, утвари, оружия, украшений, погребаль-
ного ритуала, построек и т. д., а также в однообразном измене-
нии их форм в течение времени, позже получило название «ар-
хеологической культуры».105 В западноевропейской науке поня-
тие «археологическая культура» стало основным средством
историко-археологического исследования по мере того, как раз-
рабатывались основы ретроспективного метода изучения генети-
ческих связей культур, отождествлявшихся при этом с древними
и современными этносами (главным образом, в работах Г. Кос-
синны). В русской археологии А. А. Спицын был одним из пер-
вых представителей поколения, успешно и вполне самостоя-
тельно формировавших «этнокультурную парадигму», в развитии
археологического знания сменившую парадигму эволюционистов..
Понятие «культура» в работах А. А. Спицына появляется
с 1901 г. и последовательно было им применено к важнейшим
археологическим культурам Восточной Европы: фатьяновской,
волосовской, трипольской, зарубинецкой, Черняховской (многие
из них были выделены, благодаря новым раскопкам и откры-
тиям, сделанным современниками Спицына).
Следует отметить еще один аспект его работы: с 1899 г.
А. А. Спицын берет на себя ставший регулярным и едва ли не
обязательным труд по подготовке публикации материалов дру-
гих, в том числе активно работающих исследователей. Раскопки
В. Н. Глазова, Н. К. Рериха, Л. Ю. Лазаревича-Шепелевича,.
С. И. Сергеева, С. А. Гатцука и многих других археологов, по-
полнившие фонд славянской археологии принципиально важ-
ными находками, благодаря спицынским публикациям, суще-
ственно дополнили картину древнерусской культуры. Достаточно
отметить среди этих публикаций материалы Гнездовского мо-
гильника и владимирских курганов.
В 1909 г., без магистерского экзамена и пробных лекций,
А. А. Спицын становится приват-доцентом историко-филологи-
ческого факультета Петербургского университета. Подготовлен-
ный им курс лекций по русской археологии был первым в Рос-
сии. Значительные усилия были им предприняты для организа-
ции археологического кабинета и музея, формирования постоян-
ного круга сотрудников и слушателей. Поколение петербургских
археологов, многие из которых продолжали или же начали свою
научную деятельность в советское время, своей подготовкой
было обязано преподавательской деятельности А. А. Спицына.106
Сравнительно скромное служебное положение, которое он зани-
мал до конца предреволюционного периода своей деятельности,
далеко не соответствовало действительному значению его орга-
251
низационно-методической, преподавательской, исследователь-
ской работы по развитию петербургского научного центра рос-
сийской археологии.
Василий Алексеевич Городцов (1860—1945) занимал в мо-
сковском научном центре российской археологии ведущее место,
во многом подобно положению А. А. Спицына среди археологов
Петербурга. Он родился в семье сельского дьячка в с. Дубро-
вичи Рязанской губернии; учился в Рязанской духовной семина-
рии, затем окончил военное училище и с 1880 по 1906 г. служил
офицером русской армии. В 1880-е годы постепенно сформиро-
валось увлечение В. А. Городцова археологией. Уже в 1887 г.
он выступил в числе участников VII АС в Ярославле. В 1888 г.
провел первые самостоятельные раскопки окских дюнных неоли-
тических стоянок. Вскоре по месту службы (протекавшей в эти
годы в необычайно насыщенном археологическими памятниками
всех эпох, от каменного века до средневековья, Волго-Окском
междуречье) Городцов стал членом Рязанской (с 1891 г.), а
в 1898—1899 гг. Ярославской ученой архивной комиссии (УАК).
Губернские архивные комиссии по-прежнему оставались актив-
ными местными научными центрами, тесно связанными с Архео-
логическим институтом в Петербурге, равно как и с Подготови-
тельными комитетами МАО, организуемыми для очередных Ар-
хеологических съездов, будучи их постоянными участниками.
Именно здесь, в Ученых архивных комиссиях Рязани и Яро-
славля, прошел начальный этап научного становления В. А. Го-
родцова: он освоил методику изучения, а в значительной мере
и проблематику широкого диапазона — неолита, фатьяновских
памятников, финно-угорских древностей железного века, яро-
славских курганных могильников IX—XI вв. В 1900 г. его пере-
водят служить на юг России, и с 1901 г. он разворачивает серию
интенсивных исследований в Харьковской губернии, ознамено-
вавшуюся буквально триумфальным открытием замечательной
«триады» степных культур бронзового века» — ямной, катакомб-
ной, срубной.
В этих работах В. А. Городцов выступил как сложившийся
и опытный исследователь, с оригинальной и тщательно разрабо-
танной методикой. Военно-топографическая подготовка, органи-
зационные навыки, фундаментальное геологическое образование
(в советское время он читал в университете курс «четвертичная
геология») обеспечили сравнительно высокий уровень фиксации
сложных в стратиграфическом отношении памятников. Деталь-
ный анализ стратиграфии курганных погребений позволил опре-
делить относительную хронологическую последовательность от-
крытых культур, тем самым археология эпохи бронзы Южной
России обрела самостоятельную и достаточно надежную хроно-
логическую шкалу. Задача, к постановке которой уваровское по-
коление едва подступало, была практически решена в течение
буквально трех лет (1901 —1903 гг.). Разумеется, обработка и
:252
систематизация полевых материалов потребовала значительного
времени, но уже в Отчете Исторического музея за 1914 г. был
опубликован итоговый труд В. А. Городцова «Культуры бронзо-
вой эпохи в Средней России» (М., 1916), в котором они
были выстроены в достоверную, в дальнейшем не пересматри-
вавшуюся, культурно-хронологическую колонку. Изученные
В. А. Городцовым изюмские и бахмутские памятники «донец-
кого варианта» катакомбной культуры, как стали именовать их
позднее, спустя более чем полвека, были оценены исследовате-
лями как «классическая катакомбная культура».107
Характерной особенностью В. А. Городцова-исследователя
был постоянный и глубокий интерес к теоретико-методологиче-
ским вопросам. «Философия археологии» занимала его не менее
полевых открытий. Впервые в русской и советской археологии,
как отметил В. Ф. Генинг, «В. А. Городцов попытался предста-
вить археологию не только как собрание определенных фактов
о древностях, но и как науку с определенной системой взаимо-
связанных компонентов, имеющих заданные функции».108 Стрем-
ление это реализовалось в его классификации наук, определяв-
шей место археологии в системе познания мира, и в продолжав-
шейся десятилетиями работе над совершенствованием методов
археологии.
На XI АС 1899 г. в Киеве Городцов выступил с монументаль-
ным теоретико-методическим исследованием «Русская доистори-
ческая керамика» — опытом универсальной классификационной
системы для описания глиняных изделий. Принципы типологи-
ческого метода, освоенные и детализированные в этой работе,
определенным образом реализовались в его классификации по-
гребальных памятников степных культур эпохи бронзы и в раз-
работанной позднее периодизации палеолита, основанной на
смене тесаной, сколотой и отжимной техники. Эта работа завер-
шалась «учением о типологическом методе, предполагающем
разделение индустрии на категории (по признаку назначения ти-
пов), группы (по ,,веществу типов"), отделы (по форме, „свой-
ственной нескольким типам") и типы (по форме, „присущей
одному типу")».109 Использованная здесь система теоретических
понятий была апробирована в 1899 г. В сравнительно-типологи-
ческом методе В. А. Городцов последовательно разграничивал
собственно сравнительный, исторический (основанный на после-
довательно-хронологическом анализе выявленных объектов и яв-
лений) и типологический, который (наряду с методикой раскопок,
также детально и последовательно разработанной в ряде его
публикаций) Городцов считал основным методом археологии.
Четверть века (до конца 1920-х годов) он занимался теоретико-
методическими разработками типологического метода, которые
оказали значительное воздействие на научные взгляды и мето-
дические приемы не столько на его современников, сколько на
учеников В. А. Городцова, а также на сравнительно молодую
253
по времени своего формирования археологию США середины —
второй половины XX в.110
С 1903 г. В. А. Городцов стал нештатным сотрудником, а
после увольнения в отставку из армии в 1906 г.— старшим хра-
нителем Исторического музея в Москве. После смерти (в 1909 г.)
признанного патриарха московской археологии И. Е. Забелина,,
он оставался едва ли не самым авторитетным из работающих
московских исследователей. В непосредственном его ведении
оказались коллекции материалов широчайшего диапазона: па-
леолита— Костенки, Карачарово, Мамонтова пещера; неолити-
ческих стоянок Беломорья, Волго-Окского междуречья, Смолен-
щины, Белоруссии, Украины, Крыма, Сибири; памятников три-
польской культуры (выявленных к середине 1910-х годов в пре-
делах Черниговской, Киевской, Волынской, Подольской и Бесса-
рабской губерний); фатьяновские материалы; великолепные из-
делия кобанской культуры, находки из Минусинской котловины
в Сибири (среди них особое внимание привлекали древности
тагарских памятников раннего железного века). Скифо-сармат-
ская археология в фондах Москвы была представлена коллек-
циями не только случайных находок, но и материалами раско-
пок грандиозного Бельского городища, отождествляемого с Ге-
лоном (скифским городом, известным по описанию Геродота).
Среди кавказских коллекций выделялись древности Урарту. Же-
лезный век лесной полосы представляли материалы Ананьин-
ского могильника, Гляденовского костища, «костеносных горо-
дищ», великолепные украшения Кошибеевского, Курманскогог
Борковского, Дубровического, Алекановского, Максимовского
могильников. В полном составе в Историческом музее сохрани-
лась коллекция Д. Я. Самоквасова, в том числе уникальные на-
ходки Черной Могилы. Славяне-русские древности, материалы
курганов и жальников представляли культуру словен и криви-
чей, дреговичей, радимичей, вятичей, особое место в экспозиции
занимали материалы Гнездовского могильника.
Освоение этого колоссального материала, сосредоточенного
в крупнейшем из археологических собраний страны, позволило
В. А. Городцову занять выдающееся место в русской археоло-
гии. С 1907 г. началась его преподавательская деятельность
в Московском университете. В 1908 г. он опубликовал свой пер-
вый курс лекций — «Первобытная археология», а в 1910 г.— его
вторую часть — «Бытовая археология». Переизданные в не-
сколько переработанном виде в советское время, эти работы
оставались настольными книгами для нескольких поколений
специалистов. В систематичном виде В. А. Городцов, основы-
ваясь на творчески переработанной переодизации эволюцио-
нистов, а во второй части — последовательно опираясь на «гео-
графическую теорию» Л. И. Мечникова, дал практически первую
в русской научной литературе развернутую «археологическую
версию» мирового культурно-исторического процесса, в котором
254
вполне определенное место нашли основные археологические
культуры, к тому времени выделенные на территории Россий-
ского государства и получившие обобщенные, но принципиально
в основном верные характеристики.
В. А. Городцов окончил свои дни профессором Московского
университета, членом ВКП(б), однако наиболее значимые деся-
тилетия его научной деятельности относятся к дореволюционной
эпохе. В расцвете своих сил этот исследователь, несомненно,
очень во многом «определял лицо» нового поколения российских
археологов.
Это поколение составили исследователи различного мас-
штаба и дарования, но большинству из них свойственны были,
если не достаточно высокий профессионализм, то, как правило,
значительно компенсировавшие его нехватку интенсивность ис-
следований и широта интересов. Именно их усилиями напряжен-
ная работа по концентрации, а затем систематизации данных
вышла за пределы столичных научных центров и развернулась
на различных, достаточно обширных территориях страны. Наи-
большее значение для российской археологии рубежа XIX—
XX вв. имели, пожалуй, открытия, сделанные этими учеными на
Украине, где, по существу, формировалась уже вполне само-
стоятельная научная школа.
Сергей Свиридович Гамченко (1859—1934) был одним из
ярких представителей этого поколения. В его судьбе много об-
щего с судьбой В. А. Городцова. Он также большую часть своей
жизни был офицером русской армии, и археологией увлекся еще
в ранней молодости (в 1878 г. участвовал в раскопках близ Жи-
томира, которые проводил В. Б. Антонович). Под руководством
этого авторитетного исследователя Гамченко осваивал началь-
ные основы проблематики и методики исследования славянских
памятников второй половины I тыс. н. э. на Житомирщине,
в 1886 г. он провел первые самостоятельные раскопки, а в 1888 г.
опубликовал полученные материалы Житомирского могильника.
На IX Археологическом съезде (Вильно, 1893 г.) Гамченко вы-
ступил с небольшой сводной работой, опубликованной в Трудах
IX АС.
Вскоре его перевели служить в Петербург. Здесь С. С. Гам-
ченко обратил внимание и предпринял разведки и раскопки па-
мятников Северного побережья Финского залива, которые вошли
в научную литературу под именем «сестрорецких длинных кур-
ганов». Правда, в ряде случаев он принял за погребальные на-
сыпи смолокурные и углежогные сооружения, широко распро-
страненные в финских народных промыслах; это не осталось
незамеченным АК как серьезный промах, и потребовалось вме-
шательство А. А. Спицына для того, чтобы С. С. Гамченко смог
продолжить свою археологическую деятельность.
В 1909 г. он возобновил работы на Украине, продолжавшиеся
ло существу до конца его дней: раскопки памятников триполь-
255
ской и Черняховской культур в Подольской губернии Гамченко
вел до начала первой мировой войны, а с 1919 г. вел исследова-
ния на Волыни и Житомирщине, в 1928 г. участвовал в проведе-
нии археологических работ на строительстве Днепрогэс. Вокруг
С. С. Гамченко сформировался тесный круг учеников, проблема-
тика исследованных им памятников в итоге охватила все пе-
риоды археологической шкалы: палеолит (Волынь), неолит (Во-
лынь, Харьковская обл., сестрорецкие стоянки), триполье (Во-
лынь, Подолия, Черкасская обл.), памятники эпохи бронзы (Во-
лынь, Подолия, Днепропетровск), раннего железа (Волынь,
Подолия), «культуры полей погребений» (Волынь, Подолия,
Черкасская обл.), славяно-русские древности (Волынь, Жито-
мирщина, Киев). Именно С. С. Гамченко на территории нашей
страны стал первооткрывателем наиболее ранних «достоверно
славянских памятников» культуры V—VI вв., получившей по-
зднее название корчакской. В 1919—1923 гг. эпонимный для этой
культуры памятник у с. Корчак Житомирского района и области
был им тщательно изучен. Правда, публикацию этих материа-
лов советский археолог В. П. Петров смог осуществить лишь
в 1963 г., после того как результаты раскопок С. С. Гамченко
были пересмотрены и правильно интерпретированы Ю. В. Куха-
ренко, опознавшем в них остатки раннеславянских жилищ с ке-
рамикой «пражского типа». Сам же Гамченко раскопанные им
развалы печей-каменок из корчакских полуземлянок считал
своеобразными погребальными сооружениями.111
Очевидные ошибки и недочеты не умаляют значения этого
открытия. Именно материалы, добытые С. С. Гамченко, оказа-
лись в итоге «у истоков славянской археологической проблема-
тики». И то, что потребовались десятилетия для того, чтобы эти
материалы привлекли внимание и были заслуженно оценены но-
выми поколениями археологов-славистов, в первую очередь объ-
ясняется сложными условиями, в которых протекала его много-
летняя научная деятельность. Организационно-методическая
структура дореволюционной археологии на Украине была еще
более рыхлой и незавершенной, нежели в столичных центрах.
Между тем украинской археологией занимались не только
одаренные и целеустремленные, но и разносторонне подготов-
ленные специалисты. Дмитрий Иванович Эварницкий (1855—
1940), историк, археолог, этнограф, фольклорист, писатель, в со-
ветское время стал академиком АН УССР, в 1927 г. он был
ответственным руководителем работ на территории Днепрогэса,
первой крупной «новостроечной экспедиции» в нашей стране.
Коллегой его по украинской Академии наук стал представитель
того же поколения Владислав Петрович Бузескул (1858—1931),
глубокий знаток античности, специалист по источниковедению
и историографии, превосходно владевший именно теми методи-
ческими основами исторического знания, нехватка которых по-
рой сказывалась в полевых исследованиях археологов. Специа-
256
листом столь же высокого класса был и еще один из первых
советских академиков Украины Николай Федотович Биляшев-
ский (1867—1926): археолог, этнограф, искусствовед, превосход-
ный знаток письменных источников и современной зарубежной
научной литературы, он осуществлял самостоятельные работы
и внимательно следил за археологическими исследованиями па-
мятников палеолита, триполья, полей погребений. Потенциал
всех этих исследователей вряд ли следует оценивать ниже, не-
жели потенциал их столичных сверстников, где к изучению древ-
ностей южных областей страны — Украины, Причерноморья
также приступали яркие творческие индивидуальности, пред-
ставлявшие новое поколение российской науки.
Сергей Александрович Жебелев (1867—1941) должен быть
назван первым из них не только как один из несомненных лиде-
ров научной школы, преемственно развивавшейся в Петербурге—
Петрограде—Ленинграде, с которым до последнего дня была
связана его жизнь. Высококвалифицированный античник, спе-
циалист по истории, эпиграфике, классической филологии, он
создал фундаментальные труды по истории греческих полисов
Северного Причерноморья (эти, историко-археологические по
своему существу, исследования, стали реализацией наиболее
значимых в источниковедческом отношении результатов дорево-
люционной археологии). И поэтому вполне закономерно, что
именно С. А. Жебелев, разносторонне владевший и материалом,
и методикой, и проблематикой дореволюционной классической
археологии, оставил советской науке одно из первых обобщаю-
щих исследований по методике и истории своей дисциплины —
двухтомное «Введение в археологию», которое одновременно яв-
ляется и памятником определенного этапа развития науки, и
одним из непреходящих ее достижений.
Современником и коллегой С. А. Жебелева по Петербург-
скому университету был Яков Иванович Смирнов (1869—1918),
по признанию Н. П. Кондакова,— лучший из его учеников.
Окончив университет в 1891 г., он поступил в магистратуру,
а в 1893 г. Кондаков предложил поручить ему задуманную
в Археологической комиссии ответственную работу — подготовку
атласа «Приуральские древности», от которой отказался
И. И. Толстой. Речь шла о редчайшем по полноте и трудоемко-
сти обработки собрании восточной (в основном, сасанидской)
серебряной торевтики: коллекция драгоценных иранских сосу-
дов, обнаруженных в кладах и захоронениях Поволжья, При-
уралья, Западной Сибири и сосредоточенных в Эрмитаже, стала
к тому времени крупнейшей в мире. В 1894—1897 гг. для под-
готовки этой работы Я. И. Смирнов совершил серию загранич-
ных поездок: в Египет, Малую Азию, Грецию, балканские и за-
падноевропейские страны. Памятники античного, византийского,
восточного искусства и особо произведения восточной торевтики,
найденные в России, но попавшие в западноевропейские собра-
17 Заказ № 9
257
ния, были им тщательно изучены. После этого приват-доцент
Петербургского университета стал хранителем Эрмитажа
(1899 г.). В 1908 г. увидел свет главный труд жизни Я. И. Смир-
нова— «Восточное серебро. Атлас древней серебряной и золотой
посуды восточного происхождения, найденной преимущественно
в пределах Российской империи», принес ему всемирную извест-
ность. С 1909 г. он — старший хранитель Эрмитажа, член-кор-
респондент, а с 1917 г.— ординарный академик Российской Ака-
демии наук.112
Среди завоевавших мировую известность представителей но-
вого поколения российских археологов особо должно быть выде-
лено имя Бориса Владимировича Фармаковского (1870—1928).
Он родился, как и Спицын, в Вятке, в учительской семье.
В 1892 г. окончил историко-филологический факультет Новорос-
сийского университета в Одессе и был оставлен при кафедре
истории искусств. В те же годы, что и Я. И. Смирнов
(1894—1897), он прошел длительную заграничную подготовку
в музеях и научных центрах, археологических экспедициях на
территории Греции, Италии, Франции, Англии, Германии, Ав-
стро-Венгрии, Турции. С 1898 г. Фармаковский получил пост
ученого секретаря Русского археологического института в Кон-
стантинополе, а с 1901 г. стал членом Археологической комиссии
в Петербурге.113
Первоклассная научная подготовка определила не только
громадный объем систематизированного фактического мате-
риала, которым владел Фармаковский в области археологии,
филологии, истории, искусствознании античного мира. Он освоил
также методический опыт крупномасштабных многолетних рас-
копок античных памятников, прежде всего Олимпии, где полу-
чил полевую археологическую подготовку, позволившую пере-
нести этот опыт и развить его в исследовании античных памят-
ников Северного Причерноморья. В 1896 г. Фармаковский
провел разведочные работы, а с 1901 г. начал стационарные
раскопки Ольвии. Помимо исследований Н. Я. Марра в Ани,
это был первый и беспрецедентный для отечественной археоло-
гии опыт многолетних работ по систематичному раскрытию
древнегреческого полиса. Начало XX в. совпало с рубежом ка-
чественно нового этапа развития археологической науки
в России.
С 1901 по 1908 г. продолжались раскопки Верхнего города,
в 1909—1915 гг. Б. В. Фармаковский планомерно исследовал
Нижний город Ольвии. Для характеристики значения этих работ
достаточно отметить то обстоятельство, что именно Ольвийская
экспедиция под руководством Б. В. Фармаковского, возобновив-
шая свои исследования в 1924 г. по приглашению правительства
Украинской Советской Социалистической Республики, стала
первой стационарной археологической экспедицией, постоянным
научным подразделением ГАИМК советского времени.
258
Напряженные полевые исследования, преподавание
(с 1905 г. — приват-доцент Петербургского университета), орга-
низационная работа (член АК, с 1906 г.— ученый секретарь
РАО) сочетались у Фармаковского с блистательными кабинет-
ными изысканиями — от скрупулезных и неожиданно точных по
результатам вещеведческих этюдов до крупномасштабных исто-
рико-культурных обобщений. Из 82 опубликованных им работ
следует выделить представленный в 1913 г. доклад на Между-
народном конгрессе историков в Лондоне — фундаментальный
труд «Архаический период в России» (публикация в МАР 34,
1914). Здесь Фармаковский впервые последовательно рассмот-
рел и связал в единую культурно-историческую систему наибо-
лее ранние материалы архаической Ольвии, Скифии и Кавказа
и пришел к принципиально важным выводам о том, что «ионий-
ское искусство» северопричерноморских колоний оказало непо-
средственное воздействие на формирование скифского «звери-
ного стиля», передав ему мотивы и образы, уходящие корнями
в эгейское и хеттское искусство Малой Азии. Начальные этапы
воздействия переднеазиатских культур на Северное Причерно-
морье Фармаковский прослеживал еще во II тыс. до н. э.,
а возникшее как одно из основных проявлений этого воздействия
искусство «звериного стиля» развивалось непрерывно вплоть до
эпохи Великого переселения народов (V—VI вв.), пережитки
же его плотно вошли в народную культуру России и сохраня-
лись вплоть до этнографически наблюдаемого этапа ее развития.
И в хронологическом, и в географическом отношении это
были исключительно важные культурно-исторические заключе-
ния: по существу, определялась, по неизвестным ранее парамет-
рам искусствознания, позиция в мировом культурно-историче-
ском процессе того особого культурного мира, устанавливав-
шего собственные отношения со всеми цивилизациями древно-
сти, за которым античная традиция закрепила имя «Скифия».
Определение географических и хронологических границ этого
«культурного материка», безусловно, служившего глубинным
фундаментом всей последующей истории и культуры России,
определявший ее место в мире, было важнейшей задачей оте-
чественной гуманистики. И совершенно по праву оригинальное
решение этой задачи, предложенной Б. В. Фармаковским, сде-
лало его к 1914 г. ученым с мировым именем. Именно ему,
в частности, было поручено представлять Россию на трех меж-
дународных конгрессах (Афины — 1905 г., Каир — 1909 г., Лон-
дон-1913 г.). Как в организационном, так и в исследователь-
ском отношении в деятельности Б. В. Фармаковского воплоща-
лось равноправное и творческое сотрудничество ученых России
с мировой, прежде всего западноевропейской археологической
наукой.
Новые решения крупных культурно-исторических проблем,
предлагавшиеся российскими учеными, получили одобрение и
17*
259
поддержку в мировой науке не только в силу масштабности и
высокого профессионального уровня создаваемых обобщений.
1890—1900-е годы плотно заполнены новыми открытиями, выяв-
лением целых пластов древностей различных эпох, связывавших
европейскую часть России не только с миром древневосточных
и античной цивилизаций, но и с культурно-историческими про-
цессами, выявлявшимися на территории Юго-Восточной, Цен-
тральной, Северной Европы. Наиболее важные из этих открытий
были осуществлены на Украине и связаны с именем еще одного
крупного археолога «постуваровского» поколения.
Винцент, или, как его называли в России, Викентий Вячесла-
вович Хвойка (1850—1914), родился в чешском селе Семини,
образование получил в коммерческом училище г. Хрудим,
с 1864 г. жил в Праге, где увлекся историей, антиквариатом,
коллекционированием. В 1876 г. В. Хвойка навсегда покинул
пределы Австро-Венгерской монархии и переселился в Россию.
В Киеве он преподавал немецкий язык, живопись, успешно за-
нимался сельским хозяйством (его достижения в этой области
были отмечены на выставках в Ромнах, Харькове, Париже).
Продолжались и его занятия коллекционированием древностей,
привлекшие внимание В. Б. Антоновича. В. В. Хвойка принимал
участие в археологических исследованиях Антоновича, занял
пост заведующего музеем Киевского общества древностей и ис-
кусств.
С 1893 по 1900 г. В. В. Хвойка, под наблюдением В. Б. Анто-
новича, провел первые крупные археологические исследования
палеолитической Кирилловской стоянки, открытой в Киеве при
земляных работах. Так, спустя двадцать лет, удалось наконец
обнаружить палеолитические памятники, поиском которых Анто-
нович занимался еще в 1870-е годы. Ряд новых стоянок был об-
наружен Хвойкой в 1901—1903 гг. (у с. Селище близ Канева,
на Батыевой горе, в долине Лыбеди близ Киева и др.). Однако
еще при раскопках палеолитического слоя Кирилловской сто-
янки были зафиксированы залегавшие выше него остатки жи-
лищ с керамикой. Поиском подобных памятников Хвойка зани-
мался с 1895 г. все более успешно и в 1897 г. открыл поселения
с землянками и глинобитными «площадками» у с. Триполье, Ве-
ремье, Жуковцы. Началось исследование трипольской энеолита-
ческой культуры, первой из серии раннеземледельческих культур
«расписной керамики».
Раскопки этих памятников, исключительно богатых эффект-
ными и выразительными материалами, В. В. Хвойка продолжал
до 1909 г. Серия докладов о Триполье была представлена им
на XI (1899 г., Киев), XIII (1905 г., Екатеринослав), XIV
(1908 г., Чернигов) Археологических съездах. Хвойка разрабо-
тал первую периодизацию трипольской культуры, разделив ее
на стадии: Триполье А (медный век, более поздние «пло-
тцадки»), Триполье Б (более ранние, каменный век) и древней-
260
Хцие землянки. Установив земледельческий характер триполь-
ских поселений, В. В. Хвойка считал их создателей протославя-
нами, автохтонными потомками обитателей палеолитических
стоянок типа Кирилловской. Черты связей с Трипольем (ослаб-
ленных наплывом «киммерийского» населения эпохи бронзы) он
стремился проследить в материалах городищ скифского вре-
мени— Матронинского, Шарповского, Пасторского.
1899 г. ознаменован серией новых открытий В. В. Хвойки:
у с. Зарубинцы, Черняхов, Ромашки им были открыты и раско-
паны могильники «полей погребений», заполнявшие хронологи-
ческий разрыв между скифскими и древнерусскими памятни-
ками. Уже в 1901 г. В. В. Хвойка разделил их на две последова-
тельно сменявшие друг друга археологические культуры: зару-
бинецкую (рубежа н. э.) и Черняховскую (первые века н. э.).
Затем эта периодизация была им уточнена: выделены предзару-
бинецкий период (памятники типа Пруссы), зарубинецкая куль-
тура, Черняховский могильник и Черняховская культура, после-
черняховская культура эпохи -Великого переселения народов.
Славянский характер всех этих групп древностей не вызывал
у В. В. Хвойки никаких сомнений.
Трудно переоценить масштабы сделанных в течение несколь-
ких полевых сезонов замечательных открытий В. В. Хвойки.
Любого из них достаточно для того, чтобы имя исследователя
заняло почетное место в истории науки. Столь же безусловно
положительно нужно оценить и его стремление максимально
упорядочить полученные результаты, построить законченную и
стройную хронологическую колонку, секвенцию археологических
культур. Созданная В. В. Хвойкой культурная стратиграфия
Среднего Поднепровья, практически непрерывная от каменного
века до древнерусской эпохи, стала важнейшим достижением
отечественной археологии.
Слабым местом построений В. В. Хвойки была прямолиней-
ная этническая интерпретация открытых им археологических
культур: близкие этнокультурные общности энеолита и желез-
ного века открывались далеко за пределами России и на терри-
ториях, не связанных с историческими судьбами славянства.
Неоднозначность этих проблем была ясна многим из современ-
ников и коллег В. В. Хвойки, и в ближайшие же годы интерпре-
тация его результатов стала предметом острых дискуссий. Сфор-
мулированные им взгляды на преемственно-автохтонное разви-
тие населения Среднего Поднепровья, хотя и не могли быть
обоснованы систематичной и доказательной аргументацией, од-
нако находили определенную поддержку и в эти, и в последую-
щие десятилетия.
Энтузиазм, интенсивность и несомненная продуктивность ра-
бот В. В. Хвойки вызывали сочувствие и поддержку киевской
общественности. Слабые стороны его культурно-исторических
построений обращали на себя внимание наиболее квалифициро-
261
ванных специалистов как в Киеве, так и в столичных центрах.
Вызывала критику и методика раскопок Хвойки, часто вполне
заслуженную. Поэтому, когда в 1907 г. он начал раскопки на
Старокиевской горе, в древнейшей части Киева, после обсужде-
ния первых, очень впечатляющих результатов («капище»,
дворцы, жилища, мастерские), на XIV АС, Археологическая ко-
миссия приняла решение о выделении на проведение в течение
10 лет дальнейших раскопок ежегодных ассигнований
в 2 тыс. руб. Однако при этом ведение работ поручалось
Б. В. Фармаковскому.
Украинские археологи более полувека спустя с обидой вспо-
минали об этом решении; в столкновении 38-летнего Фармаков-
ского и 58-летнего Хвойки виделось прежде всего давление сто-
личной аристократии и бюрократического аппарата на демокра-
тическую общественность.114 Вряд ли можно упрекнуть в ари-
стократическом высокомерии Б. В. Фармаковского, сына вят-
ских учителей; скорее уж, его требовательность определялась
высокой научной квалификацией, достигнутой прежде всего
собственными усилиями. Но подобный «аристократизм духа»
в условиях чиновно-бюрократического руководства из имперской
столицы неизбежно воспринимался как аристократизм сослов-
ный; а воздействие сословных перегородок, сознательное или
неосознанное, отнюдь не способствовало поиску общего научного
языка, единого и взаимопонятного даже для одного, по су-
ществу, поколения исследователей.
6. ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИХ ПОДХОДОВ
Между 1884 и 1899 гг. в российской археологии выделилось
несколько вполне самостоятельных научных течений, или, точ-
нее, методико-методологических подходов к предмету изучения,
задачам и методам работы с археологическим материалом. Этот
процесс развивался во многом естественным, стихийным путем
и ни в одном случае не дошел до стадии кристаллизации и из-
ложения законченной парадигмы, системы научных взглядов,
четко объединяющих представителей одного подхода и отделяю-
щего их от других течений. В силу этого границы между ними
оставались размытыми. Тем не менее различия в подходах от-
четливо проявились уже в составе и тематике «общих вопро-
сов», равно как и конкретных выступлений, на VI (1884 г.,
Одесса), VII (1887 г., Ярославль), VIII (1890 г., Москва) АС,
где в это время постепенно поляризовались взгляды сторонников
естественнонаучного течения, развивающего парадигму эволю-
ционистов (сдвигаясь при этом на периферию научной среды
российской археологии) и представителей других подходов, фор-
мирование которых в целом относится к «постэволюционист-
ской» эпохе.
262
Большинство археологов России оставалось в рамках тече-
ния, которое можно назвать «общекультурно-историческим»,
представлявшего собой, по существу своих взглядов, прежнюю
«бытописательскую парадигму», но реализующуюся в условиях
быстрого и при этом неравномерного, с качественным измене-
нием внутреннего состояния ряда дисциплин, развития всего
комплекса гуманитарных знаний. Археология в этой ситуации
выступала по преимуществу как вспомогательная дисциплина,
сообразующая свои данные и построения с результатами веду-
щих отраслей родственного знания. Продуктивнее всего такое
соотношение оказывалось для классической, античной археоло-
гии с ее развитым источниковедческим базисом и обширным
спектром конкретно-исторической проблематики. Вполне орга-
нично к классической археологии примыкала скифо-сарматская:
эффективное включение в эту проблематику таких квалифици-
рованных специалистов-античников, как Б. В. Фармаковский,
а позднее М. И. Ростовцев, можно объяснить и глубокой куль-
турно-исторической взаимосвязью античных полисов и «варвар-
ской периферии» греко-римского мира и общностью классиче-
ских письменных источников, раскрывающих эту взаимосвязь.
В то же время, в комплексе взаимодействующих на базе антич-
ной и скифо-сарматской проблематики дисциплин, прежде всего
благодаря работам В. Ф. Миллера, все более важную роль на-
чинала играть лингвистика, в деятельности этого ученого и ряда
его последователей, связываемая как с археологией, так и еще
более тесно — с этнографией Кавказа, а затем и других обла-
стей. Происходившее благодаря этому подключение археологии
к разработке обширного комплекса проблем индоевропеистики
в целом в значительной мере повышало реализацию познава-
тельного потенциала археологических данных. Историческая
география, общественный строй, обряды, религиозно-мифологи-
ческие представления, культурные связи иранских племен Се-
верного Причерноморья исследовались на основе «скифских
древностей».
По мере убывания информативности античных источников,
расширение спектра проблематики в рамках этого подхода
в значительной мере компенсировалось возрастающим вовлече-
нием общекультурных построений, и прежде всего методов, по-
нятий и исследовательских приемов искусствоведения. Посте-
пенно обособлялось «художественно-историческое» течение
российской археологии, к исходу столетия завоевывающее все
больший авторитет. Включение искусствознания в связанный
с археологией гуманитарный комплекс расширяло ее познава-
тельные возможности, правда, за счет обособления художествен-
но-выразительных памятников от остального фонда артефактов,
в тенденции — от материальной культуры в целом. На опреде-
ленном этапе в какой-то мере это обособление преодолевалось
наметившейся тенденцией к усилению интуитивно-образной сто-
263
роны познания, «видения» исторического прошлого с опорой на
археологический материал. Эта тенденция, намечающаяся уже
в некоторых выступлениях В. И. Сизова (о курганных материа-
лах по древнерусскому костюму и вооружению), ярко проявив-
шаяся в воздействии на развитие археологии, особенно славяно-
русской, исследователей и историков архитектуры, таких, как
В. В. Суслов, поддерживалась подъемом исторической жи-
вописи Г. И. Семирадского (1843—1902), переходившего от на-
сыщенных колоритными деталями «греко-римского быта» мону-
ментальных полотен к древнерусской тематике (серия работ,
посвященных Александру Невскому, и эффектное полотно «По-
хороны руса», представлявшее собой археолого-этнографиче-
ский комментарий к знаменитому описанию Ибн-Фадлана).
Тема «археология в живописи конца XIX — начала XX вв.» тре-
бует еще исследования, но это взаимодействие следует учиты-
вать уже в силу того, что оно отразило разные этапы формиро-
вания археологических представлений. От пронизанного «буквой
и духом» Забелинского бытописания «видов Москвы» А. М. Вас-
нецова (1856—1933) русская живопись, в творчестве его стар-
шего брата В. М. Васнецова (1848—1926), вышла к освоению
собственно археологического пласта как «скифской», так и не-
посредственно «русской темы». В начале 1880-х годов появился
не только «Бой скифов со славянами», но и «Витязь на рас-
путье», и васнецовские «Богатыри». Потрясающий своей одухо-
творенной силой, уходящий корнями в глубокую древность (ин-
доиранскую, как и скифо-сарматский термин «бохатур», по»
исследованиям В. Ф. Миллера), образ эпического воина стал
концентрированным выражением национального самосознания.
Наконец, новый уровень этого образного проникновения в глубо-
кую суть истории реализовался в совмещении художественного
и археологического начал, воплощенных в творчестве Н. К. Ре-
риха.
«Художественно-исторический» подход реализовывался и
в систематизации археологического материала; наиболее пол-
ным образом его представляли «Русские древности» Н. П. Кон-
дакова и И. И. Толстого. Служившие одновременно и система-
тизированным справочником по древним произведениям при-
кладного искусства (от античной эпохи до Древней Руси), и
своего рода «первоисточником» ряда художественных образов
(решений, мотивов, форм), их следует рассматривать в широком
культурном контексте как один из преобладающих компонентов
наметившейся во второй половине 1880—1890-е годы тенденции
к новому уровню взаимодействия и синтеза различных видов
художественного творчества, тенденции, служившей и стимулом,
и в какой-то мере сферой применения достижений «художествен-
но-исторического» течения. Это взаимодействие проявлялось и
в новых организационных формах. Наиболее яркий образец та-
кого рода — формирование своеобразного художественно-исто*
264
рического центра в Смоленске, созданного активной деятельни-
цей культурной жизни России рубежа веков кн. М. К. Тенише-
вой. Историко-археологический профиль этого центра опреде-
лился, благодаря участию в нем И. Ф. Барщевского (1851 —
1948), приглашенного Тенишевой для организации в Смоленске
Музея народного искусства (сотрудником которого Барщевский
оставался до 80-летнего возраста, когда по ходатайству Смолен-
ского совета ему в 1931 г, была предоставлена персональная
пенсия). Создатель уникальной фотографической коллекции, по-
священной древнерусским памятникам, Барщевский с 1877 г.
деятельно сотрудничал с А. С. Уваровым, академиками архи-
тектуры А. М. Павлиновым и В. В. Сусловым, Н. П. Султано-
вым, Н. П. Кондаковым, П. С. Уваровой. С 1886 г. он работал
в Ярославле, заложив основы музейного дела в этом древне-
русском городе, а в 1898 г. был приглашен Тенишевой в Смо-
ленск, где возглавил музей и стал одним из руководителей Смо-
ленской Ученой архивной комиссии. В 1900 г. были орга-
низованы художественные мастерские в тенишевском имении
Талашкино под Смоленском, где вместе с М. К. Тенишевой раз-
витием народных художественных промыслов, формированием
этнографических коллекций, поисками новых архитектурных и
монументально-декоративных решений, основанных на освоении
древнерусского и народного наследия, наряду с И. Ф. Барщев-
ским, занимались такие выдающиеся мастера русского искус-
ства конца XIX — начала XX в., как В. М. Васнецов, И. Е. Ре-
пин, В. А. Серов, М. А. Врубель, Н. К. Рерих и ряд других.115
Методические принципы художественно-исторического под-
хода в российской археологии последовательнее всего были раз-
работаны Н. П. Кондаковым, первоначально — на базе изучения
византийских древностей, прежде всего произведений византий-
ского искусства. Он так определял общие задачи художест-
венно-исторического исследования: «Археологическая наука ста-
нет самостоятельною и решающею, когда, изучив памятники
ради них самих, она поставит их в узле путей своего исследова-
ния, но не ограничиваясь эстетическим анализом, осветит эти
памятники изнутри их самих и извне данными быта, культуры
и политической жизни».116 При этом «памятник должен быть
освещен предварительно сам по себе, по своим историческим
признакам, и эти признаки должны быть затем указаны как
исторические черты в ходе (развития) иконографического
типа».117 Поэтому «в исторической науке важнейшим ее актом
является сперва выбор из представившегося материала древно-
сти такого рода предметов, которые, по своей характерности,
могли бы образовать собою «памятники» эпохи, и после выбора
такая сравнительная их характеристика и последовательное
расположение по времени и взаимной связи, которая давала бы
в результате историческую их постановку наподобие вех по
пути, намечаемому для будущих исследователей».118 Сравни-
265
тельно-стилистический анализ в искусствоведческих исследова-
ниях Н. П. Кондакова был применен на качественно новом
уровне, позволяющем определить его как принципиально новый,.
«иконографический метод». Характеризуя его, В. Н. Лазарев
отмечал: «В основу этого метода была положена совершенно
правильная мысль. Византийское искусство не являлось искус-
ством индивидуальных мастеров и художников... в нем неиз-
менно доминировал типический подход к действительности, об-
лекавшийся в канонические, идеальные формы... в византийском:
искусстве раз выработанные типы держались с необычай-
ной устойчивостью, подвергаясь в процессе развития лишь не-
значительным, а главное — постепенным изменениям... Метод,
атрибуции и планировка материала по стилистическим группам
были в данном случае не всегда применимы, т. к. в известном
отношении они шли в разрез с общим характером византийского
искусства. И именно здесь и выступает во всем своем значении
иконографический метод Кондакова... Проследив эволюцию
какого-либо иконографического мотива, он заполучал тем са-
мым возможность найти целый ряд точек опоры для датировки,,
хронологии и классификации памятников... Анализ же иконо-
графии позволял Кондакову делать заключения о влиянии од-
ного художественного мира на другой и о их генетическом
происхождении».119
«Иконографические типы», положенные в основу «иконогра-
фического метода» Кондакова, по существу своему были откры-
тием (в византийском искусстве, благодаря прежде всего его
культурно-исторической специфике, свойственному ему, по опре-
делению В. Н. Лазарева, «типизму») того явления, которое
позднее получило определение «культурного типа». Первые фор-
мулировки этого понятия появились в теоретических исследова-
ниях американского археолога У. Тэйлора почти полвека спустя
после главных работ Н. П. Кондакова, а как основной элемент
«системной стратегии» археологического исследования «куль-
турный тип» стал рассматриваться лишь в конце 1970-х годов
в теоретико-методических разработках советского археолога
Л. С. Клейна.120 Между тем Н. П. Кондаков не только реализо-
вал исследовательские возможности своего метода на материале
византийского искусства, но и наметил пути его применения
к археологическим материалам, в особенности славяно-русским.
Им посвящалась его работа 1898 г. «Русские клады. Исследо-
вание древностей великокняжеского периода». Ювелирные из-
делия рассматривались здесь как «продолжение курганных
древностей». При этом, подчеркивал Кондаков, «так как архео-
логия сама есть только область знания, черпающая свои приемы
из науки истории искусства, которая ставит в основание иссле-
дование форм в их художественном образовании и развитии или
исследование стиля, то и здесь мы должны принять своей глав-
ной задачею изучение курганных древностей, кладов и пр.
266
прежде всего со стороны их стиля, типической формы предметов,
ее исторических изменений».121
Безусловно, задача выделения «культурных типов» сред-
ствами «иконографического метода» оказывалась достаточно
сложной в применении к древнерусскому искусству, которое, как
подчеркивал Кондаков в 1899 г., представляло собой «ориги-
нальный художественный тип, крупное историческое явление,
сложившееся работою великорусского племени при содействии
целого ряда иноплеменных и восточных народностей».122 Если
в сфере церковного искусства иконографический метод был
вполне применим и к древнерусскому материалу, то собственно
археологические древности находились далеко еще не на том
уровне систематизации, который позволил бы оперировать здесь
понятием, равнозначным «культурному типу».
Задачи такой систематизации решались средствами научной
стратегии, которая в современных исследованиях обозначается
как «индуктивно-аналитическая»: именно так следует опреде-
лить тот подход к организации эмпирического материала, груп-
пировке его в культуры и выделения «эмпирических типов»,
часто — без четкого их определения, методом визуальной иден-
тификации («кольцо типа МАР 20, табл. XXII,!»), ярким и наи-
более продуктивным представителем которого был А. А. Спи-
цын. При этом следует иметь в виду, что сам по себе характер
индуктивно-аналитического (в последующей литературе его
чаще называли «эмпирическим») подхода не требует разверну-
того изложения теоретико-методических принципов. Однако это
не означает их отсутствия: типология, которой пользовался Спи-
цын, как и выделявшиеся им культуры, были рабочими поня-
тиями развивавшейся модификации сравнительно-исторического
(в археологическом аспекте — типологического) метода и так
же, как для художественно-исторического подхода искусство-
знание, здесь функцию методологического лидера (ориентира,
образца), с которым соотносились и приемы, и, что более важно,
конечные результаты исследования, служила дисциплина, добив-
шаяся наибольших результатов в применении сравнительно-
исторического метода к родственному материалу. Такой дисцип-
линой в 1890-е годы была прежде всего лингвистика, и в частно-
сти славянское языкознание. В. В. Седов подчеркнул значение,
которое для исторической интерпретации, т. е. оценки результа-
тивности систематизации славянских археологических материа-
лов, осуществленной в 1899 г. А. А. Спицыным, имели работы
лингвистов: «Изучая современные диалекты восточнославянских
языков и материалы древнерусской письменности, А. А. Шахма-
тов, А. И. Соболевский утверждали, что между диалектной диф-
ференциацией древней Руси и племенами Повести временных
лет существует какая-то зависимость... А. А. Спицын подтвер-
дил мысль А. А. Шахматова об этническом своеобразии племен
Повести временных лет».123
267
Алексей Александрович Шахматов (1864—1920), языковед,
текстолог, историк, для значительной группы археологов-сла-
вистов конца XIX — начала XX в. был таким же идейным лиде-
ром и создателем принципиальных общих концепций, каким для
археологов «раннего и зрелого уваровского периода» был
С. М. Соловьев. Ученик В. Ф. Миллера, Ф. Ф. Фортунатова,
Ф. Е. Корша, в 1887 г. Шахматов закончил историко-филологи-
ческий факультет Московского университета и продолжал здесь
свою деятельность до 1894 г., когда стал адъюнктом Академии
наук; почетный член и член ряда русских и зарубежных науч-
ных обществ и академий, профессор Петербургского (с 1910 г.)
и почетный доктор Пражского и Берлинского университетов,
с 1897 г.— экстраординарный, а с 1898 г.— ординарный акаде-
мик, Шахматов стал одним из крупнейших русских ученых-гу-
манитаров с мировым именем.
При безусловном различии конкретных научных интересов
да и масштабов общественного признания многие характе-
ристики, которые современные исследователи дают научной дея-
тельности Шахматова, представляют интерес, так как вполне
определяют предельные достижения той, основанной на сравни-
тельно-историческом методе научной парадигмы, которую во-
площали в своей деятельности археологи «индуктивно-аналити-
ческого направления». Так же, как позднее и этих археологов,
Шахматова «упрекали либо за фактологичность изложения,
либо, напротив, за чрезмерное увлечение общими концепциями
в ущерб фактам, хотя на самом деле интуиция Шахматова все-
гда была основана на тщательно проработанном и увязанном
с соседними элементами факте. Для научной деятельности Шах-
матова характерны: сравнительно-исторический метод в приме-
нении к любому уровню и материалу исследования; постоянное
развитие этого метода; совершенствование исследовательской
процедуры и системы доказательств, филигранная отработка
всех деталей изыскания; привлечение максимального числа
источников и предварительное критическое их сопоставление;
точно и ясно сформулированное изложение достигнутых резуль-
татов, включавшее иногда и эксплицитное воспроизведение по-
следовательности самого изыскания; строгое следование од-
нажды принятой точке зрения на протяжении всего данного
исследования, каким бы обширным оно ни было; благожелатель-
ная критичность по отношению к предшественникам и оппонен-
там, всегда обставлявшаяся доказательными аргументами и
фактами; постоянное развитие собственных идей и методики ис-
следования, приводившее иногда к отказу от собственных преж-
них выводов в пользу более широкой или исчерпывающей мате-
риал концепции».124
А. А. Шахматов блистательно реализовал отмеченные каче-
ства в фундаментальных исследованиях славянского языкозна-
ния, истории древнерусского летописания, методических разра-
268
ботках во всех областях славистики. Особое значение для архео-
логов имели сформулированные им взгляды на раннюю историю
восточного славянства, наиболее развернутое изложение полу-
чившее в работе «Древнейшие судьбы русского племени», опу-
бликованной уже в советское время. Целый ряд положений
Шахматова нашел подтверждение и сохраняет силу и в наши
дни: «Распадение славянства, его расселение, было связано
с падением готского могущества, вызванным нашествием гуннов:
освободившись из-под руки остроготов, славяне начинают дви-
гаться на юг, но восточная их ветвь, анты, терпит поражение от
южнорусских готов... Из данных языка обнаруживается, что
общеславянская семья распалась сначала на две ветви: запад-
ную и южновосточную; позже вторая ветвь выделила из себя
южную и восточную отрасли». Намеченные ранние этапы исто-
рии славянства, в VI в. испытавшего мощное давление кочевни-
ческой державы авар, обусловили первоначальную ограничен-
ность славянского ареала в Восточной Европе: «Сожительство
всего восточного славянства в тесной области, ограниченной Дне-
стром и средним течением Днепра, должно было быть продолжи-
тельным; определяем его по крайней мере двумя столетиями (VII
и VIII)». Освоение значительного пространства в лесной зоне
Восточной Европы шло не только из юго-восточной, но и запад-
нославянской областей: на это указывали выявленные Шахма-
товым «ляшские особенности в белорусском языке (следова-
тельно, на территории дреговичей и радимичей) .. .в языке за-
падной отрасли кривичей, т. е. прежде всего древнепсковского
наречия... самом имени вятичей... объясняю себе тем, что вя-
тичи, как ляшское племя, называли сами себя wgtic—, между
тем как соседние с ними восточные славяне произносили
wjatic—: ...укажу еще на связь вятичей с радимичами... Се-
вернорусское наречие издревле смешивает звуки ч и ц; такое
смешение естественнее всего объяснить как результат влияния
такого наречия, в котором звук ч исчез совсем, заменившись че-
рез ц; как указано выше, восточноляшские племена имели
в своем говоре именно эту звуковую особенность: следовательно,
становится вероятным именно их влияние на севернорусов, не-
когда сосредоточивавшихся в северном Поднепровье». В ходе
расселения славяне устанавливают разнообразные отношения не
только с тюркскими (на юге), но в лесной зоне — с балтскими
(«литовскими») и финскими племенами, а также норманнами
(присутствие которых подтверждается, в частности, наряду с ле-
тописью археологическими данными Гнездовского могильника,
владимирских и ярославских курганов). Шахматов мог уже
опереться на заключения археологов и при выводе о том, что
«торговый путь через Волгу открыт скандинавами раньше, чем
путь на юг через Днепр; и этот волжский путь имел для швед-
ской торговли большее значение». Крупномасштабная общая
картина ранних этапов государственного развития восточного
269
славянства позволяла сформулировать и непротиворечивое ре-
шение «варяжского вопроса». Оценивая значение похода Олега
во главе многоплеменного войска с участием варягов, объеди-
нившего в 882 г. Северную и Южную Русь в единое Древнерус-
ское государство, Шахматов отмечал: «В создании нового госу-
дарства видное значение имела земля (имеется в виду общин-
ная, территориальная организация славянства.— Г. Л.): побе-
дили киевского князя (Аскольда.— Г. Л.) варяги, но сами они
были наемниками славян, кривичей и других северных племен,
отстаивавших свои земли от чужеземного порабощения. Суще-
ственное значение имеет при этом то обстоятельство, что как
русские дружинники, так и сменявшие их варяжские выходцы
быстро ассимилировались на далеком от Скандинавии юге в во-
сточнославянской этнографической среде. Они становились сла-
вянами; это выдвигало державность славянского элемента в рус-
ском государстве и естественным образом ставило перед киев-
ским князем задачу покорения всех восточнославянских племен.
Уже в течение X века завершается процесс объединения восточ-
нославянских земель вокруг Киева, получающего в силу своего
положения возможность стать не только политическим, но и
культурным центром для всего Поднепровья и прилегающих
к Поднепровью земель».125 Формировавшаяся на протяжении
десятилетий, шахматовская концепция не только подтверждала
достоверность спицынской схемы «расселения древнерусских
племен», но и раскрывала глубокие перспективы дальнейшего
археолого-исторического изучения ранней истории славянства.
До конца 1920-х годов по существу славяно-русская археология
основывалась именно на этой концепции.
За пределами славянской тематики лингвистика, однако, не
могла предложить общей схемы этнокультурного процесса, рав-
нозначной шахматовской. Реконструкции более ранних этапов,
не освещенных данными летописей, вызывали дискуссии в среде
самих лингвистов. Принимая на вооружение несомненные дости-
жения сравнительной индоевропеистики, археология неизбежно
испытывала и ее же ограничения. Чем дальше вглубь первобыт-
ности, тем менее эффективной становилась стратегия «индук-
тивно-аналитического подхода», тем более описательными, фор-
мальными и нестрогими оказывались его результаты.
«Дедуктивно-классификационный подход», к концу 1890-х го-
дов уже наметившийся в разработках В. А. Городцова, стре-
мился снять эти ограничения путем создания строгой и связной
системы классификационных понятий. Основываясь на «общих
законах» (к постулированию которых Городцов обратился, в ос-
новном, уже в советское время), эта система должна была
охватить иерархией понятий вещественный материал во всем
хронологическом диапазоне археологии. Именно так ставилась
им задача уже в 1899 г. в «Русской доисторической керамике».
Той же стратегии Городцов придерживался и в дальнейшем:
270
«он уподобил археологическую систематику биологической, по-
строил жесткую схему для древовидных классификаций с уни-
версальной иерархией признаков и закрепил за терминами оп-
ределенные значения».126 Основу классификации, по Городцову,
составляло понятие «тип», как совокупность предметов, сходных
по материалу (веществу), форме и назначению: принципами
деления на категории служили «назначение» (функция) типов,
на группы — «вещество» (материал), на «отделы» — форма, при-
сущая нескольким типам, и на типы — форма, «присущая только
одному типу». Принципы эти неоднократно применялись
В. А. Городцовым для систематизации конкретного археологи-
ческого материала. Анализируя теоретическую обоснованность
схемы Городцова в начале 1980-х годов, В. Ф. Генинг отмечал, что
в ней «по-видимому, уловлена в какой-то мере закономерность
генетического развития орудий труда».127 Ограниченность при-
менения городцовской типологической схемы и в целом его
системы теоретических взглядов другой советский исследова-
тель— В. Д. Викторова объясняет эклектичностью ее философ-
ской базы.128 Наконец, Л. С. Клейн выделяет главный недоста-
ток городцовской и генетически связанной с ней классификаци-
онной схемы современных американских исследователей: «Ее
создатели стремились совместить в ней качества обеих форм
группировки — служебной (жесткость, универсальность, логиче-
скую взаимоисключаемость ячеек и т. д.) и исследовательской
(естественность, отражение реальной сети взаимосвязей и т. д.).
Даже для биологии совмещение их затруднительно, хотя в норме
биологические виды не скрещиваются. Применительно же
к культурному материалу с его многообразием переходных и
смешанных форм такие задачи и вовсе несовместимы. При по-
пытках совместить неизбежно страдают обе цели — не достига-
ется ни та, ни другая». В исторической перспективе, однако, осо-
знание этого противоречия уже во второй половине XX в. при-
вело к обособлению «гипотезно-дедуктивной» стратегии, опери-
рующей понятием «условного типа» (противостоящего как «эм-
пирическому», так и «культурному»).^ Следовательно, методо-
логические поиски В. А. Городцова составляли вполне законо-
мерный и достаточно результативный этап развития научного
мышления. Ограниченность его определялась механистическим
переносом принципов и методов, выработанных в естественных
науках, прежде всего в биологии, на культурно-исторический,
археологический материал. В то же время, формально-типоло-
гический метод развивался В. А. Городцовым в известной мере
как противопоставление типохронологическим периодизациям
эволюционистов (в частности, Мортилье, с которым он остро
полемизировал), базировавшихся на естественнонаучной пара-
дигме.
«Естественнонаучный подход» в российской археологии, наи-
более полно осваивавший и достижения, и проблемы западноев-
271
ропейских эволюционистов, хотя и не мог не вытеснить «быто-
писательскую парадигму» уваровского периода, не активно
конкурировать с формирующимися и преемственно с ней связан-
ными подходами нового поколения, не был, однако, заглушен
полностью. Сохранялся научный авторитет Д. Н. Анучина, по-
стоянно знакомившего российскую научную среду с последними
зарубежными достижениями. К обсуждению актуальных
проблем периодизации палеолита под несомненным воздейст-
вием эволюционистов обращались и В. А. Городцов, и позднее
А. А. Спицын. В Петербургском университете с 1888 г. под
председательством А. А. Иностранцева действовало Антрополо-
гическое общество, с 1893 г. такое же общество было создано
проф. А. И. Таренецким при Военно-медицинской академии.
Здесь объединялись исследователи новых поколений, в первом
десятилетии XX в. составившие небольшую, но вполне заметную
археологическую школу, представители которой стали ведущими
учеными советского времени.
Федор Кондратьевич Волков (1847—1918) стал ее лидером.
Этнограф, антрополог, археолог, литератор (в украинской пе-
чати подписывавшийся «Хв. Вовк»), он длительное время провел
в эмиграции. Однако его археологические публикации появились
уже в 1899 г. (в львовских «Материалах до Украинсько-Русь-
кой Етнологии»). Именно он, пересмотрев резко заниженные
датировки В. В. Хвойки и В. Б. Антоновича для Кирилловской
стоянки, правильно определил ее слой как мадленский; верхне-
палеолитическому мадленскому искусству была посвящена и
серия его публикаций начала 1900-х годов. После революции
1905 г. Ф. К. Волков вернулся в Россию и фактически возглавил
в Петербургском университете «палеоэтнологическое направле-
ние» исследований. Учениками Ф. К. Волкова были такие круп-
ные советские ученые, как П. П. Ефименко, С. И. Руденко,
Д. А. Золотарев, с тем же кругом антропологов и археологов
были связаны Ю. Д. Талько-Гринцевич (исследователь Сибири),
А. В. Елисеев (первый русский археолог, посетивший страны Се-
верной Африки), ведущий советский исследователь палеолита
в предвоенные десятилетия Г. А. Бонч-Осмоловский.130
Наиболее перспективное во многих отношениях, это течение
в российской археологии, однако, не только оформилось позднее
других. При сложившейся организационной структуре оно прак-
тически не оказывало почти никакого воздействия на развитие
и взаимосвязь остальных направлений и, таким образом, ни одно
из них не было в состоянии эффективно решить весь комплекс
неотложных задач очередного этапа развития отечественной ар-
хеологической науки.
1. Надмогильное изваяние степных
кочевников, «каменная баба»,
с. Ступка Екатеринославской губ.
(ГИМ).
2. Египет. Статуя фараона Рам-
зеса II (?) из Мемфиса
273
3. Жак Буше де Перт (1788—
1868)
4. Сибирская коллекция Петра Великого. Пластина бледного
золота. (Эрмитаж)
274
5. Здание Кунсткамеры Петербургской Академии наук. Снимок первой половины XX в.
6. Ножны скифского меча-акинака из кургана «Литая могила», раскопки
А. П. Мельгунова 1763 г. (Эрмитаж)
276
7. Древнегреческие находки из раскопок в Северном При-
черноморье. Рис. П. А. Дюбрюкса. 1816—1817 гг.
277
8. Письмо Франсуа Шампольона к
278
A. H. Оленину от 18 декабря 1823 г.
279
9. И. А. Стемпковский (1789—
1832)
10. Бронзовый сосуд из Одесского
археологического музея
280
11. Клад драгоценностей XIII в., Старая Рязань (1822 г.)
281
12. Серебряная чаша из Азиатского музея Петербургской Ака-
демии наук. Снимок 1905 г.
13. И. Е. Забелин (1820—1909)
282
14. Киев. Софийский собор. Южная башня. Фреска с
изображением сцены охоты (XI в.)
28$
15. А. С. Уваров (1828—1884)
284
16. Ф. И. Буслаев (1818—1897)
17. Г. де Мортилье (1821—1898)
18. В. Б. Антонович (1830—1908)
285
19. Новоладожские сто-
янки. Материалы из рас-
копок А. А. Иностран-
цева 1879 г.
20. Эрмитаж. Античное серебряное блюдо из с. Колчаковки. Случайная на-
ходка 1878 г.
286
21. Оружейная палата (Москва). Китайское седло и стремя.
287
22. Н. Е. Бранденбург (1839—1903)
288
23. Здание Государственного Исторического музея в Москве. Фотография
И. Ф. Барщевского
289
24. Бронзовый котелок из Государственного исторического музея. Фото-
графия из коллекции Русского археологического общества; котелок из кол-
лекции князя Трубецкого
290
25. Д. Я. Самоквасов
(1843—1911)
26. В. И. Сизов
(1840—1904)
291
27. V Археологический съезд в Тифлисе» 1881 г.
Ч*Г V'-Г
28. Кавказский музей в Тифлисе. Материалы археологических
раскопок
29. Кобанский могильник.
Бронзовые вещи из погребения
293
30. Эчмиадзин. Колокольня собора.
Снимок 1876 г.
294
•U Л
31. А. С. Уваров.
Фотография П. Павлова
295
32. Древнерусские вещи
из раскопок Н. К. Рериха в Новгороде, 1902 г.
296
I
33. Древнегреческое поселение на о. Березань.
Чернолаковая керамика. Раскопки Э. Р. Штерна
297:
34. «Борисов камень» на Западной Двине под Полоцком. На камне —
археолог И. А. Шляпкин
9М
35. Мартьяновский музей в Минусинске. Экспозиция находок 1903 г.
299
36. Н. я. Марр на раскопках
в Ани, 1904 г.
37. Раскопки в Ани 1908 г. Н. Я. Марр, Н. П. Сычев, Вруер, Окунев в
другие участники экспедиции
300
38. Каменный барельеф из Трапезунда. Кавказский
музей в Тифлисе
801
39. В. В. Бартольд
(1869—1930).
Снимок 1926 г.
40. П. С. Уварова
(1840-1923)
302
41. Здание Московского Археологического общества.
803
42. Н. И. Веселовский на раскопках кургана
в станице Елизаветинской, 1913 г.
43. Выставка Императорской Археологической комиссии. 1896 г.
3Q4
44. А. А. Спицын (1858—
1931)
45. H. П. Кондаков (1844—1925)
46. Н. П. Кондаков в группе с К. К. Романовым, и др.
305
47. Материалы из раскопок А. А. Спицына 1898 г.
806
48. В. А. Городцов
(1860-1945)
49. В. В. Хвойка
(1850-1914)
50. С. А. Жебелев в
Афинах
307
51. Б. В. Фармаковский на раскопках в Ольвии
308
52. Киев. Раскопки В. В. Хвойки
около Десятинной церкви. Крест
из находок 1907 г.
53. А. А. Шахматов (1864-1920);
54. Ф. К. Волков (1847—1918);
309
55. Д. В. Айналов (1862—1939)
56. Н. И. Репников (справа) в му-
зее
ЗЮ
57. Гляденовское костище. Предметы культового литья иэ раскопок Ново-
крещенных, 1896 г.
31 £
58. Салтовский могильник. Глиняные сосуды из раскопок В. А. Бабенко,
1904 г.
59. Гнездовскйй могильник. Находки из рас-
копок С. И. Сергеева 1901 г.
512
60. Группа русских археологов на Международном конгрессе
в Афинах, 1905 г.
61. Старая Ладога. Земляное городище. Раскопки Н. И. Репникова, 1913 г.
313
62. Н. Я. Марр (1864—1934). Снимок 1915 г.
63. А. А. Миллер (1875—1935)
314
64. С. И. Руденко (1885—1969)
65. Археологи Воронежской Ар-
хивной комиссии на раскопках
Частых курганов под Воронежем,
1910-1911 гг.
315
66. Группа археологов на Международном археологиче
ском конгрессе в Афинах 1905 г.
316
67. М. И. Ростовцев (1870—1952). Снимок 1900-х годов в Риме
317
68. Древнегреческое поселение на о. Березань. Краснофигурная керамика. Раскопки
Э. Р. Штерна
W Пайл th мй|М| мж><п »ЧйС1И K)pr«*a*».
•< И Г*<мм f A*« сь фиг)ГХ >ч*т*юш«*ь
* •’ *»* **’•** А» 3 MCftB HC-w (*•**• •- ' /- ' 7‘
Л ». АлЛ.«> 4>>ь^»фм fw r^.VKipm., MAWWMM«V п|Ч *ч -ьД ?h<1w«
, »- .'<_А -.? ,Д. i . ' '• ' . . • z . . •• .'•>.<
•Жй?Кйга
' Дч?•'vi-'M' хЛ1 '..
О Ж Amtruu. лрврчнл» б.«ио ор»1аечп*рвв-,<рии «им г% »гж«брлй1
*»v еглчщмлХ •*» мзлнлк Мм-^рм оипК гмт кцУЧ рл
фона, <n C.*1uj*b (U;,-m,imTw . .
Г? 37. СсжязДО <«?4*л»иЯ нт «•> .щршгояЛ ao.wraei и*»1*’'»» М »*
>м f>xn«TM жълидК, wi> 13 OfiMMeiptwv. Ц;:и«тъ $<
> : шн^мипП •иитм ихфм*1»г<' на. с61и*к ск^чникч u-j дл>
PHWtft »V JU. ut<i{Mil.(iA HwAHtk *)йш ИЗ «»Л1ИК1к с
*♦!«*>• Afjlv ItpCTHVV Л>’,м Ipc^riu, Грш4«Нг«а МЩЗШ.ЧИЦ «flat
Н.ША fiv cpejHcJ чясгп рук<1«тж-по rpt ffKjuinxk О ofiUiau ciep<i<
•4JW tl Охтни •нгогы, >v шчржзЗ чк'гж —Ю г.мгммстрии v.
j Ji. Жк4.Л.«1* свлявеж** M.wtrwv ><jMipo*W ог> *г>«нк Щ эсмотЬ »мт^н?ж»
«оспг Ш41>Г.1Л*»«к XMHZtH.W Дчмм И’.» САНГМС, «Ж WlffWKC'A ЧЛ.П1 :>*«
XV': !у-.: Ьстряжх '
У ;. JV, Жел1ж»Л'<>Ллс»ст«пиД АМСГПШЬ PfM.MttX Срен**0?х *Х *МДЪ 1М4ур
; *': 0Н»Н «Ч^КЯШ'ЖЛЯВ.
f <0 Д»№и WAOIVXV вм>ка .А>Ж'Ч •; дь ДОМ»" «ч». к . ч . . «*!<>
PWTVWW М, ?i троанмвгжн ft? » ii '»VM'«F<VIHU<»V-СЖ »ргфои* fit!
•умно м•»:!, Я fki <U»4.'K»t А хм|жл<»««
0 <1, Дыдогй puo•»>!<>< «МНЮ НП Гфшкчкмк
МММ «чу вЬлии лл>?тнуо «им»н о Jtwpwtoft jmb поц»<ки|»жн м
< ш. •еряйв *»СЛг точном Х:'.^1'
<♦ 4 У TftMMA rr»«jx>«« hj> лмстаго элж>тд съ об-мжмжм »л »,ч>гий ъ» ии% (рнфм
. «Ж Мйикн» ♦ СМ>1*|*|«П4 ❖ Л , «( ‘•.;Х ;
Н С«»^₽й «<чи<ж% м» Crtuuглмвм, wUT|MU«ptA ♦»♦•»*•
. *$ Жс.Иин*м намонгнш* crpbv 1 •
и 4ч. <1«м«пм жрсы. шнфм» вы.и «л>ож»ш »мп.м.
69. Частые курганы. Страница из «Описи материалов», курган Ке 3. Изда-
ние Воронежской учетной архивной комиссии
319
70. Частые курганы. Титульный лист «Описи материалов». Издание
Воронежской ученой архивной комиссии
320
71. В. В. Радлов (1860—1921)
72. П. П. Ефименко на раскопках в Костенках (1923 г.)
321
322
73. Основатели РАИМК. Снимок 6—7 августа 1919 г. в саду Зимнего дворца
74. М. В. Фармаковский за работой в лаборато-
рии Института исторической технологии ГАИМК
75. Сотрудники палеолитической экспедиции в Костенках
А. Г. Данилин, П. П. Ефименко, П. И. Борисковский. Снимок
1934 г.
323
76. С. А. Теплоухов, С. И. Руденко и М. П. Грязнов в саду
Томского государственного университета. Снимок 1922 г.
77. Сотрудники Терской экспедиции на Кавказе 1920-х годов —
Л. П. Семенов, А. В. Мачинский, А. П. Круглов
324
78. Выставка, посвященная археологическим работам на строительстве
метрополитена в Москве
325
79. Преподаватели кафедры археологии ЛГУ в
1940 г. Сидят в центре М. И. Артамонов и
В. И. Равдоникас
326
*80. Академик Б. А. Рыбаков
81. В. Ф. Генинг. 1970-е годы
327
82. На кафедре археологии ЛГУ в начале 1970-х годов Л. С. Клейн,
А. Д. Столяр, Г. С. Лебедев)
83. Кармир-Блур. Раскопки Б. Б. Пиотровского 1954 г. Кладовая для вина № 41
328
Часть III
РАЗВИТИЕ
ИСТОРИКО-АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ КОНЦЕПЦИЙ
В МИРОВОЙ И ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКЕ
В НАЧАЛЕ XX в. (1899—1918)
Гл а в а I
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПОИСКИ
В ЗАРУБЕЖНОЙ АРХЕОЛОГИИ
КОНЦА XIX—ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XX в.
ОТ ГУСТАВА КОССИННЫ
К ГОРДОНУ ЧАЙЛЬДУ
1. КРИЗИС ТИПОЛОГИИ
Один из ведущих европейских археологов, шведский ученый
Нильс Оберг (1888—1957), открывал разработанное им мону-
ментальное хронологическое построение древностей эпохи
бронзы и раннего железа, охватившее всю Европу обобщенной
и гордой характеристикой главного археологического метода,
разработанного «скандинавской школой Монтелиуса»: «Типоло-
гический метод есть применение дарвинизма к продуктам че-
ловеческого труда. Он основан на предпосылке, что человече-
ская воля связана определенными законами, близкими к тем,
которые имеют значение для органического мира. Древности
развиваются так, как будто они являются живыми организмами:
отдельные предметы — это индивиды, типологическая серия
представляет развитие вида (рода), а группа типологических
-серий — развитие разветвленных видов, составляющих семью».1
К концу 1920-х годов скандинавские археологи реализовали ти-
пологический метод уже во множестве конкретных схем, охва-
тивших самые различные категории вещей от каменного века до
средневековья. И в значительной мере они осознали его «несво-
димость» к строгим и точным формулам и законам: осуще-
ствленные типологии основывались скорее на интуиции, почти
художественном «вчувствовании». Тот же Оберг писал: «Типо-
лог работает не столько своим интеллектом, сколько инстинк-
том. Он наслаждается ритмическим в развитии, как музыкант
наслаждается музыкой, и он реагирует на фальшивую типоло-
гию, как музыкант — на фальшивый звук. Это не метод науки,
и обучить этому нельзя».2
Опасность превращения типологии в разновидность «игры
в бисер», отрешенной от исторической реальности, осознана
<была ранее и полнее всего в рамках самой скандинавской
329
школы. Норвежский исследователь, раскопщик знаменитого «ко-
ролевского кургана» с погребением в корабле IX в. в Усеберге^
Антон Вильгельм Брёггер (1884—1951) в 1926 г. заявлял: «Гор-
дое хронологическое здание на основе типологии есть опасный
мираж, который угрожает направить исследование по ошибоч-
ному пути, потому что он основан на ходе мыслей соответст-
венно закону развития, не вытекающему из учета меняющихся
условий жизни в разных, друг от друга весьма отличающихся
районах».3 Не просто «саморазвитие вещей», а внимание
к локальным различиям, к факторам местных условий, воздей-
ствовавшим на исторические судьбы народов, осознавалась как
главная задача археологии.
Ограниченность и таившуюся в ней опасность субъективно-
сти типологических построений в определенной мере представ-
ляли и сами создатели типологического метода.4 Современник
Монтелиуса и во многом — его оппонент, датчанин Софус Мюл-
лер предпочитал определять последовательность типов не по*
формальным видоизменениям вещей, а прежде всего по измене-
нию сочетаемости типов в комплексах, строил не эволюционные
типологические ряды, а хронологические цепочки взаимосвязан-
ных комплексов. Пауль Рейнеке развил этот принцип в само-
стоятельный хронологический метод, и шкала гибких датировок
эпохи бронзы — раннего железа, построенная им, позволяла за
изменениями культур угадывать определенные исторические
процессы. Сам О. Монтелиус подчеркивал, что развитие типов
и вещей, культурно-исторический процесс может и должен быть
основой для исследования процесса этнического, истории на-
рода. В работе, посвященной этногенезу скандинавов, он писал:
«Мы должны исходить из наиболее ранних данных, когда, па
свидетельству истории, наши предки фактически здесь жили, иг
идя отсюда, ретроспективным путем исследовать нижеследую-
щие периоды до тех пор, пока археологические памятники не
дадут нам опору, чтобы сделать вывод о вторжении другой на-
родности. Если подобные данные могут быть обнаружены, к при-
меру, в каменном веке, то наиболее вероятно, что население
здесь с этого времени оставалось неизменно и что, следова-
тельно, наши германские предки переселились сюда еще в ка-
менном веке».5 В этой работе (1888 г.) по существу уже нали-
чествует и применяемый до наших дней «ретроспективный
метод» изучения генетических связей культур (от известных,
определенных в этническом отношении,— к более ранним, не
определенным, но генетически с ними связанным); и тождество
«культура = этнос», и представления о миграциях (переселе-
ниях),— т. е. практически все составляющие грядущей «этноло-
гической парадигмы». Пока, правда, только в виде предположе-
ния, некоторой серии допущений. Типологический метод Монте-
лиуса не давал еще необходимого набора взаимосвязанных
понятий, научного аппарата новой парадигмы: он оперировал
330
исключительно эволюционными «типологическими рядами», со-
здавая условия для формирования также эволюционной, или
хронологической, версии понятия «археологическая культура».
Для современников и единомышленников Монтелиуса куль-
тура— это «эпоха» прежде всего.
Эволюционисты, как проследил один из ведущих советских
•специалистов по теории археологии Л. С. Клейн, создали две
разновидности этого понятия.6 Для Мортилье культуры, или
-«индустрии», характеризовались «руководящими древностями»,
распределяющимися по стратиграфическим слоям; это — «стра-
тиграфическая версия», исходная для выделения культур-эпох.
Ворсё, Монтелиус, Мюллер определяли свои «ступени» («эпохи»)
но наборам типов в «замкнутых комплексах»; соотнесенная со
стратиграфией, это — более строгая и надежная «корреляцион-
но-хронологическая версия» понятия «археологическая куль-
тура».
Расширение объема и обособление понятия были связаны
с формированием «территориальной версии» археологической
•культуры. Исследователи палеолита А. Брейль, Г. Обермайер
подходили к нему по мере нарастающих констатаций локальных
различий археологических памятников. С противоположного,
«раннеисторического» конца хронологической шкалы это поня-
тие входило с открытиями «цивилизаций» («археологических
культур») Средиземноморья, осуществляемыми Г. Шлиманом,
А. Эвансом: микенской, минойской, кикладской. Однако обоб-
щающее утверждение, универсализация понятия становилась
возможной только при введении нового, универсального метода,
дополнявшего типологический.
Кризис типологии выражался не только в ее неспособности
-описать локальные, территориальные общности. По мере расши-
рения фактического материала, создания все более подробных
и надежных хронологических схем, вплотную подходивших к на-
чальной истории реальных народов древности и средневековья,
изменялась и содержательная нагрузка понятия, которое позд-
нее определили как «археологическая культура». Возрастало
внимание к ее этническому аспекту.
Когда в 1868 г. Рудольф Вирхов в памятниках о. Рюген впер-
вые выделил керамику с линейно-волнистым орнаментом как
•славянскую (отделив ее от более ранней, лужицкой), он, соб-
ственно, впервые «связал горшки с народами». Это отождествле-
ние позднейшая литература приписывала Густаву Коссинне, но
«фактически задолго до него, с выделения славянских древно-
стей на германской территории (Вирхов) и поисков корней
«германских предков» на Севере Европы (Монтелиус), в архео-
логию вторгалась этническая проблематика, В 1881 г. норвеж-
ский археолог Ингвальд Ундсет (1853—1890), исследователь
•бронзового и раннего железного веков Европы, опубликовал
«Исследования бронзового века Венгрии». Распространение
331
в Подунавье вещей «латенского стиля» Ундсет связал с расселе-
нием кельтов. Итак, не только за «горшками», но и за «стилем
вещей» стало возможным видеть народ. Археология и линг-
вистика смыкались в этнической проблематике.
Мощный толчок этому взаимодействию дала пятитомная
публикация крупнейшего германиста Карла Мюлленгофа («Не-
мецкое древневедение»), осуществленная в 1870—1900 гг. Фун-
даментальная по объему, классически последовательная по ме-
тоду, эта сводка археологических, языковедческих и письменных
данных по проблеме происхождения германцев стала необходи-
мой базой дальнейшего развития всех направлений германи-
стики. Мюлленгоф обосновал концепцию формирования «индоев-
ропейского пранарода» в Средней Европе. Роль этой общности
и дальнейшее развитие на той же территории этногенеза гер-
манцев, исторические судьбы немцев рассматривались с под-
черкнуто националистических позиций.
Глубокая древность и непрерывность этнического процесса,,
появление индоевропейцев в Средней Европе еще в эпоху нео-
лита обосновывались и материалами «Энциклопедического сло-
варя индогерманского древневедения, сравнительного языкозна-
ния и доистории» Отто Шрадера, изданного в 1901 г. Ведущим
археологом, осуществлявшим разработку первобытной археоло-
гии Германии на основе «индогерманской концепции», стал Карл
фон Шуххардт (1859—1943), с 1908 г.— директор преистори-
ческого отделения Берлинского этнографического музея.
В поисках критерия для объединения групп древностей Шух-
хардт наметил самостоятельный подход, основанный на выявле-
нии «стиля в культурах и типах» (по мнению Л. С. Клейна,
здесь обозначилась особая «стилистическая версия», понятия
«археологическая культура»). Принципы тектоники форм, основ-
ные черты орнаментации и т. п. позволяли проследить внутрен-
ние связи элементов культуры, более глубокие, чем механиче-
ское объединение в «замкнутых комплексах». Первобытная ар-
хеология в этом случае приближалась к критериям, успешна
применявшимся в археологии классической. Однако распростра-
нения «художественно-исторического подхода», который наме-
чался с появлением «стилистической версии» археологической
культуры, на основные разделы первобытности не произошло*
первичное выделение археологических общностей удалось осу-
ществить более простыми и доступными средствами.
2. КАРТОГРАФИЧЕСКИЙ МЕТОД
Одним из первых эти средства использовал предшественник
Шуххардта на посту директора преисторического отделения Бер-
линского этнографического музея Альберт Фосс (1837—1906),
длительное время работавший с Вирховым. В 1900 г. Фосс, за-
нимаясь изучением стилистических особенностей керамики,
332
предложил построить «карты типов». Так, намеченный Шух-
хардтом стилистический подход получил новую, территориаль-
ную проекцию, а для ее осуществления в археологии начали
применять новый метод — картографический.
Карты, впрочем, в археологии применяли и раньше; первона-
чально на них точками обозначали отдельные памятники. На-
копление материала и развитие типологии к началу XX в. по-
зволяло ввести в обращение обширные серии археологических
карт, а на их основе — выделить «культурные провинции».
Принцип был позаимствован в этнографии, но предпосылки для
его применения в археологии создали Вирхов и Фосс, Мюллен-
гоф и Шуххардт. В их работах определилось новое отношение
к древностям — не как к чисто хронологическим, а как к терри-
ториально-этническим общностям. Картография была наилуч-
шим методом для выделения таких общностей.
Картографический метод в большом объеме для изучения
конкретных групп древностей практически одновременно начали
применять: в Германии — А. Лиссауэр, в Британии — Г. Абер-
кромби (с 1904 г.). В первом десятилетии XX в. археологические
карты становятся одним из основных средств исследования. Не
лишне отметить, что в России фактическим обоснованием этого
метода стала работа А. А. Спицына 1899 г. «Расселение древ-
нерусских племен» (в том же 1899 г. В. А. Городцов сформули-
ровал и новый подход к другому важнейшему методу археоло-
гии — типологическому).
Теоретическим обоснованием картографического метода как
средства изучения этнокультурных процессов стали разработки
этнографов «венской культурно-исторической школы». Крупней-
ший из них, О. Менгин — профессор Венского университета,
опубликовал свой главный, итоговый труд «Всемирная история
каменного века» в 1931 г. Археологические культуры, выделен-
ные на основе типологической классификации, были объединены
в «культурные круги», согласно этнографической теории, устой-
чиво связанные с определенными этносами, психическими и ра-
совыми комплексами, выражавшимися понятием «народный
дух»; развитие «всемирной истории» обрисовывалось как мигра-
ционное перемещение нескольких «культурных кругов» в мас-
штабах всего земного шара.
В 1934 г., незадолго до гитлеровского аншлюсса Австрии,
вышла книга Менгина «Дух и кровь. Основное в расе, культуре,
языке, народности». Концепция исчерпывающим образом выра-
жена в заглавии: Менгин был одним из активных создателей
«расовой теории» в культурной антропологии. Методологиче-
ская основа идеологии фашизма в культурно-историческом ас-
пекте создавалась именно этой школой.
Введение картографического метода в археологию 1900—
1910-х годов, и особенно — его теоретическое обоснование
в 1920—1930-х годах, проходило в обстановке резкого обостре-
333
ния глубоких идеологических противоречий в мировой культуре.
Основанные на картографическом методе, археологические и
культурно-исторические теории, представлявшие собой системы
понятий, необходимые для исторической интерпретации данных
археологических карт, быстро и активно включались в идеоло-
гический арсенал в качестве исторического обоснования опреде-
ленной политики, прежде всего — политики сил, господствовав-
ших в империалистическом мире Запада как перед первой ми-
ровой войной (1914—1918), так и после нее, накануне второй
мировой войны (1939—1945). И миграционизм, объяснявший из-
менения карт древних культур переселениями народов, и диф-
фузионизм, связывавший распространение элементов и типов
с воздействием более развитых, «высших» культур древности на
остальные, «низшие», охотно брались на вооружение господ-
ствующими классами западноевропейских колониальных импе-
рий в эпоху, когда не только уже завершился раздел, но и раз-
ворачивалась борьба за империалистический «передел мира».
В этой борьбе идеологическим оружием становилась основанная
на миграционизме теория «исторического права», особенно ак-
туальная для «обделенной» при первом разделе и требовавшей
реванша после неудачной попытки «передела мира» кайзеров-
ской, а затем гитлеровской Германии. Миграционная теория,
с ее «походами индогерманцев» из Средней Европы во все сто-
роны Старого Света, вполне соответствовала претензиям немец-
ких империалистов; диффузионизм, с влияниями «высшей расы»,
создававшей устойчивые и развитые империи древности,— инте-
ресам империалистов британских или французских.
3. «культура=этнос»
В то же время, безотносительно к своей идейно-политической
реализации, все эти концепции, основанные на понятии «архео-
логическая культура» и картографическом методе, раскрывали
объективные стороны археологической действительности; абсо-
лютизируя, как и любая классово ограниченная методология,
какую-либо одну сторону исторического процесса, они при этом
впервые позволяли выявить именно эту сторону, расширить и
дополнить представления об историческом процессе новым со-
держанием. И развитие представлений об этом содержании к по-
литически реакционным положениям и выводам «расовой тео-
рии» зависело не от реального исторического процесса древно-
сти и даже не от теоретического аппарата выявления мигра-
ций и влияний, а прежде всего от политических целей, «социаль-
ного заказа», адресованного археологам Запада буржуазным
обществом эпохи империализма, социальных революций и миро-
вых войн.
Густав Коссинна (1858—1931) был самым ярким выразите-
лем этих тенденций в развитии западноевропейской археологии
334
начала XX в.7 Ученик К. Мюлленгофа, а как археолог — после-
дователь одного из лучших знатоков и систематизаторов гер-
манских древностей «эпохи металла» О. Тышлера, с 1892 г,
Коссинна работал в Берлине; в 1902 г. началась его деятель-
ность в Берлинском университете, профессором которого он
оставался до конца своих дней.
Коссинна вошел в науку как создатель концепции, в немец-
кой литературе получившей наименование «Siedlungsarchaolo-
gie»: это название в данном случае точнее всего было бы пере-
вести, как «археология расселения» (в отличие от «археологии
поселений», англо-американской settlement archaeology, переда-
ваемой тем же немецким термином). Первый доклад с изложе-
нием основ «археологии расселения» был сделан Коссинной на
заседании научного общества в Касселе в 1895 г. Суть его за-
ключалась в следующем положении: замкнутый «культурный
круг» соответствует народу или племени. Этнологическая па-
радигма получила свою ключевую формулу.
Летописные «племена», т. е. те же замкнутые культурные
комплексы украшений и черт обряда, через несколько лет на
древнерусском материале выделил и А. А. Спицын. Дальнейшее
развитие метода Коссинны определялось националистическими
целями доисторических исследований, которые сам он сформу-
лировал в заглавии работы 1912 г. «Die Deutsche Vorgeschichte-
eine hervorragende Nationalwissenschaft». («Немецкая доисто-
рия— выдающаяся национальная наука»). Изданная перед пер-
вой мировой войной, она выдержала затем 8 изданий, послед*
нее из них — в 1941 г. Книга Коссинны в качестве учебного посо-
бия распространялась среди солдат фашистского вермахта пе-
ред нападением гитлеровской Германии на Советский Союз.
Германцы и их индогерманские предшественники — вот глав-
ная тема Коссинны. «Доисторическое прошлое» для него прежде
всего — «происхождение и распространение германцев» (так на-
звана еще одна из его крупных работ 1926 г.), 14 походов мега-
литических индогерманских племен с Севера через Среднюю
Европу и до Черного моря. Распространение мегалитов, ворон-
ковидных кубков, шнуровой керамики рассматривалось как сви-
детельство этих походов, намечающих пути военного движения
немецких армий новейшего времени.
Принципы и методы, положенные в основу этого построения,
заслуживают, однако, далеко не однозначной оценки. Выдвигае-
мые в определенной последовательности, они не сразу из сред-
ства систематизации и интерпретации археологического мате-
риала становятся орудием идеологического обоснования герман-
ской агрессии.
Первый из этих принципов: этническое значение археологи-
ческой культуры — «культурная группа = народ». До Коссинны
этот же принцип обосновывали Р. Вирхов, О. Тышлер; ареалы,
выступающие на археологических картах, в ряде случаев дей-
335
ствительно могут быть интерпретированы как этнические (на
славянском материале это показал А. А. Спицын).
Второй принцип: этническое значение культурного континуи-
тета, непрерывность развития культуры — свидетельство ее еди-
ной этнической принадлежности. Положение, обоснованное
О. Монтелиусом, легло в основу «ретроспективного метода», ко-
торый и сейчас широко применяется в этнокультурной пробле-
матике.
Третий принцип: этническое значение типологических связей;
близость культур свидетельствует об этнической близости оста-
вивших эти культуры древних народов. Выделение этнически
родственных культур, хотя нередко и недостаточно строгое по
обоснованию, после работ Коссинны стало одной из тривиаль-
ных научных задач археологов.
Четвертый принцип: миграционное значение распростране-
ния культуры, прослеживаемой по археологическим картам. Из-
менение культурного ареала действительно свидетельствует
прежде всего о расселении; сложнее обстоит дело, когда рас-
пространяется не весь комплекс культуры, а отдельные его эле-
менты. В постановке проблемы Коссинна не был первопроход-
цем, миграционные построения для археологии палеолита пред-
лагал в эти годы и А. Брейль. Правда, миграционизм Брейля
был «полицентрическим», движение могло развиваться из раз-
ных центров. Миграционизм же Коссинны — строго моноцентри-
чен: с германской «прародины». Практически этнокультурную
миграцию прослеживали, картографируя эволюционные типоло-
гические ряды: ранние типы ложились в исходный ареал «пра-
родины», более поздние — на вновь заселяемые территории.
В этой проекции типологического ряда на археологическую
карту — своего рода «родимое пятно» эволюционизма.
Пятый принцип: этническое содержание типа — логически вы-
текал из предшествующего. Именно он позволял в исследова-
тельской практике рассматривать вместо карт культур — карты
типов, отождествить «горшки с народами» (скажем, воронко-
видные кубки — с германцами).
Первые пять принципов непосредственно касались группи-
ровки и этнического истолкования археологических данных.
Миграционное объяснение в ряде случаев позволяло понять рез-
кую смену культур, разрывы в развитии, остававшиеся необъяс-
нимыми для эволюционистов. Оно, правда, не было и не могло
быть исчерпывающим: чем меньше набор элементов и типов,тем
менее надежной становится «миграционная версия» культурных
связей. А разрывы в развитии, резкие скачки могут иметь и не-
миграционное объяснение. Элементы одной культуры могли по-
степенно накапливаться в недрах предшествующей, под воздей-
ствием внутренних факторов культурного развития они способны
сгруппироваться в принципиально новую культурную структуру,
и при этом никакой смены населения не происходило. С подоб-
336
ных позиций выступил против «индогерманского миграцио-
низма» Коссинны в изучении неолитических культур Средней
Европы молодой советский археолог Е. Ю. Кричевский, но уже
в 1933 г. он уловил главное в методологическом обосновании
коссинновских принципов: «Метафизичность в самой постановке
вопроса. Современные этнические группировки считаются из-
вечно существовавшими, превращаются в категорию биологиче-
ского порядка. Что в самом деле вкладывалось упомянутыми
нами авторами в понятие „индогерманцы“? Если для лингвистов
понятие это означало прежде всего определенный строй языка,
для антропологов — известную сумму физических признаков, то
для археологов оно сводилось к тому или иному комплексу ве-
щественных памятников, имманентно связанных именно с индо-
германской народностью. Приведем пример. Для Менгина бое-
вые секиры, а равно прочие компоненты „северного круга"
так же присущи „индогерманцам", как присущи им в буржуаз-
ной лингвистике известные суффиксы и префиксы или известные
цефалические признаки в буржуазной антропологии».8 С при-
сущей советским археологам-стадиалистам социальной заострен-
ностью (буржуазной антропологии, лингвистике, археологии
противопоставлялась в качестве нового достижения марксист-
ской методологии «теория стадиальности») здесь точно и полно
выявлена связь между миграционизмом Коссинны и расовой
теорией Менгина.
Интерпретационные принципы коссинновской археологии ос-
новывались именно на положениях «венской культурно-истори-
ческой школы». Они по отношению к первым пяти принципам
(методическому ряду) составляют второй ряд: теоретическое
обоснование.
Шестой принцип коссинновской концепции: отождествление
народов, культур и рас — прямое заимствование тождества
«духа и крови» Менгина.
Седьмой принцип: признание «исторического права» на все,
когда-либо занимавшиеся народами «высшей расы» земли.
Восьмой принцип: археологический прецедент как обоснова-
ние агрессии в последующие, включая новейшие времена.
Девятый: доктрина «первородности», расовой и культурной
исключительности индоевропейцев, и прежде всего германцев
Северной и Средней Европы.
Теоретическое обоснование получило проекцию в «третий
ряд» принципов Коссинны, представлявших собой практические
рекомендации для текущей политики германского рейха: утвер-
ждение культуртрегерской миссии германцев-немцев; проекция
прошлого — на настоящее («мы здесь жили — мы здесь будем
жить»); биологический детерминизм, обосновывавший право на
агрессию врожденными качествами «высшей расы»; идеологиче-
ское обоснование археологическими фактами текущей политики
агрессивного, националистического тоталитарного государства —
22 Заказ № 9
337
вот чем в законченном виде была коссинновская «выдающаяся
национальная наука» предвоенных и межвоенных десятилетий.
Агрессивная направленность этой концепции диктовала глу-
бокую тенденциозность, а в конечном счете и произвол в отборе-
археологических фактов, что объективно приводило к противо-
речиям с уже достигнутыми результатами систематизации мате-
риала в самой немецкой науке. Критика Коссинны разверну-
лась в германской археологии еще в 1910-х годах. Прямолиней-
ность «этнологической парадигмы» вызывала альтернативные
поиски.
Германская археология раскололась на два течения: сторон-
ников Коссинны, объединившихся вокруг основанного им
в 1909 г. журнала «Маннус» (по имени древнегерманского бо-
жества), и сторонников Шуххардта, издававшего с того же года
«Прехисторише Цайтшрифт».
К. Шуххардт считал определяющим признаком этноса только
язык. Совпадение языка с культурой было возможным, но не
обязательным. Возможности ретроспективного метода он оцени-
вал критически (и действительно, случаи последовательного
развития культур, генетически родственных, оказались доста-
точно немногочисленными). Считая допустимым принципиальное
совпадение культур с народами, он категорически отказывался
распространить его и на расовые, антропологические общности:
этому также противоречил реальный материал. Шуххардт, од-
нако, придерживался деления рас на «высшие» и «низшие», про-
тивопоставления «германского Запада и Севера» «славянскому
Востоку». Методическая критика Коссинны велась по существу
с тех же идейных позиций.
Только после поражения гитлеровского рейха в послевоенной
западногерманской науке был осуществлен последовательный
пересмотр догматов коссинновской археологии. Ученые других
стран критиковали построения Коссинны, но нередко с тех же
методических позиций. Так, польский археолог Юзеф Костржев-
ский (1885—1968), выдвигая «висло-одерскую гипотезу» разви-
тия славянских культур (от лужицкой к поморской, пшеворской,
прапольской), по существу пользовался коссинновскими прин-
ципами установления генетических связей археологических
культур, но придавал этим культурам, по сравнению с Коссин-
ной, прямо противоположное этническое содержание: не герман-
ское, а славянское. Сама возможность столь диаметрально про-
тивоположного истолкования культурно-генетических связей
подрывала доверие и вызывала критику «этнологической пара-
дигмы».
Определенной альтернативой коссинновскому миграционизму
были концепции археологов-диффузионистов, главным образом
британской школы. Методологической основой диффузионизма,
впрочем, оставались те же менгиновские идеи тождества куль-
туры и «народного духа», выражавшегося через «стиль куль-
338
туры». Главным положением диффузионизма была принципи-
альная единичность «великих открытий». Осуществленные од-
нажды достижения культуры в дальнейшей истории лишь рас-
пространялись при посредстве сложной системы «культурных
кругов». В работах Эллиота Смита (1871 —1937) развивался
«египтоцентрический» вариант диффузионизма, конкретные его
положения оспаривались с позиций «шумероцентризма» (сторон-
ником его в раннюю пору своей деятельности был Г. Чайльд,
в русской литературе ярким представителем «шумероцентриче-
ской» концепции был В. А. Городцов).
4. АЛЬТЕРНАТИВА
Ни миграции, ни влияния не могли исчерпывающим образом
объяснить культурно-исторический процесс. Уже в 1920-х годах
ограниченность «этнологической парадигмы» была достаточно
глубоко осознана. Этому способствовали и фундаментальные но-
вые сводки материалов, в континентальных масштабах осуще-
ствленные Максом Эбертом (1879—1929), издателем 15-томного
«Энциклопедического словаря доистории» Reallexicon der Vorge-
schichte. 1921 —1932), и дополненные региональными работами.
Наряду с «Энциклопедическим словарем» Дешелетта для Фран-
ции, появились сводки И. Брендстеда (1890—1967), М. Стенбер-
гера (1898—1973) — для Скандинавии, П. Бош-Гимпера (1891—
1967) — для Пиренейского полуострова, Г. Чайльда — для Бри-
танских островов, Ю. Костржевского — для Польши, В. Пыр-
вана — для Румынии. В немецкой серии «Энциклопедия герман-
ской доистории» публиковались как пронизанные националисти-
ческим духом обобщения фашистских учеников Коссинны, так
и вполне добротные сводки материалов по первобытным куль-
турам Германии, концентрировавшие обширные новые данные.
Поиск альтернативы коссинновской «археологии расселения»
вел к формированию «археологии поселений» settlement archaeo-
logy. Отличительной ее особенностью стало расширение возмож-
ностей картографического анализа, дополнение и сопряжение
археологических данных с картографированными ландшафтно-
географическими, топонимическими, этнографическими характе-
ристиками. В 1920-х годах норвежские археологи Ян Петерсен,
А. Брёггер, А. Хаген совместно с историками, лингвистами, гео-
графами осуществили крупномасштабную программу изучения
древних поселений от бронзового века до эпохи викингов и сред-
невековья.9 Она основывалась на комплексном объединении
данных археологии, топонимики, географии, письменных источ-
ников. Не только последовательность освоения, но и тип хозяй-
ства, структура поселения, зафиксированные ею общественные
отношения стали дополнительными и принципиально важными
характеристиками понятия «археологическая культура».
22*
339
Развитие направления «археологии поселений» закономерно
потребовало расширения арсенала исследовательских методов.
В 1920-е годы началось применение аэрофотосъемки, других
приемов локационного анализа, заимствуемых у географов.
Связь археологических объектов с древним ландшафтом, поч-
венными и другими природными условиями обобщенно оценива-
лась с позиций концепции «геодетерминизма», последовательным
сторонником которой был британский археолог Сюрил Фокс.
По мере расширения исследовательских средств, уже во второй
половине XX столетия «археология поселений» шла к формиро-
ванию «экологической парадигмы».
При всей значимости экологических условий, их воздействие
на культуру, однако, носило внешний характер, опосредованный
типом хозяйства и общественными отношениями. Системное изу-
чение всех этих нзаимодействий, наряду с «экологией поселе-
ния», требовало, во-первых, методов и средств реконструкции
общественного строя и, во-вторых, не меньшее значение имело
выявление внутренних характеристик структуры понятия «архео-
логическая культура».
К решению этих задач археология двигалась от «этнологи-
ческой парадигмы», развиваясь уже в новых исторических ус-
ловиях, осмысливая опыт общественных потрясений и ката-
строф, мировых войн и социальных революций. Преемственность
с предреволюционным периодом развития, естественно, в запад-
ноевропейской археологии выступает более четко: она ярко
проявилась в развитии взглядов Гордона Чайльда (1892—1957).
Не рассматривая пока факторов воздействия на это развитие,
формировавшихся в марксистской, советской науке, к которой
Чайльд относился весьма внимательно; отметим основные этапы
его собственного движения в разработке определения понятия
«археологическая культура».
1929 г. «Дунай в доистории»: «Мы находим определенные
типы останков — ямы, орудия, украшения, погребальные обряды,
формы домов — постоянно встречающимися вместе. Такой ком-
плекс регулярно соединяющихся остатков мы называем „куль-
турной группой0, или просто „культурой0. Мы предполагаем, что
такой комплекс является материальным выражением того, что
мы сегодня называем народом».
Эта версия, хотя и смыкалась с этнологической в отожде-
ствлении культуры и этноса, значительно глубже коссинновской:
на первый план выдвинут «комплекс регулярно соединяющихся
остатков», состав и структура связей элементов археологической
культуры. Вскоре «этническая нагрузка» понятия стала для
Чайльда необязательной.
1936 г.— «Меняющиеся методы и взгляды доистории»: ар-
хеологические культуры — это «объединения специфических ти-
пов орудий, оружия и украшений, повторяющиеся в могилах и
поселениях одного рода, и отличающиеся от находок, обнаружи-
340
ваемых в могилах и поселениях другого рода». Здесь за основу
выделения культуры приняты не ее хронологические рамки, не
территориальная ограниченность и не этническая принадлеж-
ность, а внутренняя связь элементов культуры (естественно,
ограниченная и во времени, и в пространстве). Новая, корреля-
ционно-типологическая или «комплексная версия» понятия «ар-
хеологическая культура» Чайльда близка пониманию «культур-
ного комплекса», как его в 1930 г. формулировал крупнейший
советский археолог В. И. Равдоникас. Правда, в отличие от со-
ветских археологов-стадиалистов, Чайльд выделяет в качестве
определяющего характеристику культуры структурную позицию
другого ключевого понятия археологии — «тип».
Методологические поиски зарубежной археологии конца
XIX — первых десятилетий XX в. реализовались в широком
спектре разносторонних представлений о содержании понятия
«археологическая культура». Следует иметь в виду, что в науке
этих десятилетий не просто сосуществовали, но и активно про-
тивоборствовали все выделившиеся версии и основанные на них
концепции. «Стратиграфическая версия» классического эволю-
ционизма и «корреляционно-хронологическая», разработанная
эволюционистами-типологами, лишь частично пересматривались
в связи с появлением «территориальной версии», в которой вы-
делились две разновидности трактовки археологической куль-
туры— «этнологическая» и «эколого-поселенческая», которая
несла уже в себе элементы новой парадигмы. «Стилистическая
версия» художественно-исторического склада в перспективе
могла сомкнуться с «корреляционно-типологической», выделяв-
шей устойчивые сочетания типов и черт. В этом столкновении
определений и концепций решающие сдвиги были возможны
только после резкого расширения методологического и методи-
ческого арсенала исследователей. До формирования разверну-
тых представлений о структуре культуры, закономерностях об-
щественного развития и широкого внедрения естественнонауч-
ных методов изучения взаимодействий общества и природы за-
рубежная археология, как и дореволюционная археология Рос-
сии, должна была пройти еще напряженный и трудный отре-
зок пути.
Глава II
СМЕНА ПАРАДИГМ.
СТАНОВЛЕНИЕ НАУЧНОГО АППАРАТА
ОТЕЧЕСТВЕННОЙ АРХЕОЛОГИИ
1. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ КРИЗИС 1890-х ГОДОВ
Разрыв между естественнонаучным подходом, ориентиро-
ванным главным образом на первобытную археологию, и ос-
тальными разделами российской археологической науки, среди
которых лидирующее место занимала классическая, античная
археология и близкие к ней отрасли (наиболее полно выра-
жавшие себя в художественно-историческом подходе), в конце
XIX в. не являлся специфичным лишь для русской гуманистики.
О таком же резком расхождении парадигм первобытной и
классической археологии в западноевропейской археологии
«перед 1900 г.» в фундаментальном очерке «Сто пятьдесят лет
археологии» писал британский ученый Глин Даниэл.10 Преодо-
леть расхождение между эволюционистской, естественнонауч-
ной парадигмой, в перспективе развивавшейся к парадигме
экологической, и художественно-историческим подходом (с опо-
рой на искусствознание, оперировавшее высшими сферами
человеческой культуры) можно было только при условии и
в ходе создания целостной концепции культуры. Появление
лишь в наши дни, в середине 1980-х годов обоснованного
акад. Д. С. Лихачевым понятия «экология культуры» фикси-
рует, видимо, конечную точку этого встречного движения науч-
ных парадигм. Для его осуществления потребовалось почти
столетие и воздействие мощных факторов как внутренней
логики развития науки и культуры, так и «экстр анаучных»
(в том числе таких беспрецедентно-глобальных, как угроза
ядерного уничтожения и экологический кризис «индустриаль-
ного общества»). Археология же рубежа XIX—XX вв.
(и в России, и во всем мире) вместе со всей гуманистикой на-
ходилась еще в самом начале этого пути.
Необходимыми этапами движения к современной, систем-
ной «культурно-экологической» парадигме конца XX столетия
было само по себе осознание специфики различных форм куль-
турных общностей (в их числе и «археологической культуры»),
их взаимосвязи (проблема «культура-этнос»), места в культур-
но-историческом процессе. Целостная концепция культуры
будет неполноценной без столь же целостной концепции обще-
ства— социально-экономической формации. К изучению соци-
ально-экономического аспекта культуры не только отечествен-
ная, но и зарубежная археология обратились лишь после рево-
342
люционного переворота 1917 г. Во второй половине 1920 —
начале 1930-х годов появились первые опыты построения на ос-
нове марксистской методологии, «социологической концепции»
понятия «археологическая культура», сначала в работах совет-
ских археологов-стадиалистов, а затем, в значительной мере
под их воздействием, в трудах крупнейшего археолога первой
половины XX столетия, британского ученого Гордона Чайльда.
Отсутствие социально-экономического аспекта в исследова-
ниях 1890-х годов существенно тормозило, но не останавливало
научного процесса: движение в этом направлении развивалось
и в рамках формирующейся «экологической парадигмы», не-
избежно подходившей к постановке проблемы «человек и среда»
(«Земля и люди» Э. Реклю), разрешаемой прежде всего с по-
зиций исследования диалектического взаимодействия окружаю-
щей среды (естественных ресурсов), производительных сил лю-
дей и созданной ими техники, и производственных отношений
в человеческом обществе. Как следствием, так и в определен-
ной мере компенсацией отсутствия позитивного решения этой
проблемы на рассматриваемом этапе развития науки наличест-
вовала и наметившаяся дифференциация научных подходов,
позволявшая в конечном счете сформировать разностороннее
представление о предмете и, в результате своего рода стихий-
ной «мозговой атаки», прийти к осознанию, на новом концеп-
туальном уровне, целостности, структурной сложности и взаи-
мосвязанности всех его компонентов.
Стихийность этого пути, однако, определяла и неизбежные
его издержки. Для выхода на новый парадигматический уро-
вень даже в рамках одной парадигмы необходимым условием
развития является столкновение гипотез («позитивной» и «аль-
тернативной»), но еще более острыми оказались столкновения
взглядов представителей нескольких подходов, сформирован-
ных на основе резко возраставшего объема исходного мате-
риала. Возможностям этого роста не соответствовали ни орга-
низационная структура, ни понятийный аппарат науки,
но именно такое положение сложилось в российской археоло-
гии «постуваровского периода».
Если в рамках этого отрезка времени (1884—1899) при-
мерно первые десять лет можно считать этапом первоначаль-
ного размежевания сторонников нескольких научных течений,
то по мере их оформления отнюдь не сразу устанавливалось
взаимопонимание и взаимодействие между ними. Ситуацию,
складывающуюся с начала 1890-х годов, следует охарактери-
зовать как методологический кризис: нарастающее количество
материала резко превосходило познавательные возможности
имеющихся научных школ.
В значительной мере, несомненно, это — кризис роста; любая
наука, в том числе и археология, не раз проходила в своем
развитии этот болезненный, но неизбежный этап (ситуация
343
повторилась, например, в советской археологии начала 1960-х
годов). Методологический кризис 1890-х годов проходил
особенно болезненно, хотя и не вполне осознанно, вероятно,
потому, что, во-первых, археология как только что сложившаяся
дисциплина переживала его впервые; во-вторых, существовав-
шая организационная структура, так и не обеспечив система-
тичного преподавания дисциплины, т. е. решения задачи пла-
номерной преемственности поколений внутри научных школ (ве-
дущие археологи лишь приступали к чтению пробных курсов!),
не справлялась и с организацией взаимодействия этих школ и
течений, а, наоборот, лишь способствовала углублению их
разобщенности и соперничества; в-третьих, дифференциация
подходов совпала по времени с осознанием качественной специ-
фики археологического источника, что требовало как раз разно-
стороннего и согласованного подхода к основному объекту ар-
хеологического исследования; но именно эта согласованная раз-
носторонность в данных условиях была неосуществима.
Вещь как материализация исторического времени, «памят-
ник» в точном значении слова осознавалась на качественно
новом уровне, как основная ценность научного знания. «Пред-
мет,— по Кондакову,— форма материи, обязанная своим про-
исхождением, во-первых, потребности, которую мы должны
себе объяснить, и, во-вторых, техническими и материальными
условиями, создавшими и самую форму, и ее организацию, и
вызвавшими ее дальнейшее развитие»,11 — выдвигается
как универсальная единица археологического исследования.
Это делало задачу исследования древних вещей (артефактов)
общепонятной и доступной, хотя неизбежным стал уклон и
заслуженный в дальнейшем упрек в «вещеведении», вызываю-
щий заостренную (в последние десятилетия развития совет-
ской науки, правда, с некоторыми сомнениями в правомерности
такого заострения) критику. Кондаковская формулировка яв-
лялась необходимой ступенью представления о научном инте-
ресе «через вещь — к историческому процессу, к истории обще-
ства, которая через многие звенья и посредствующие моменты
обязательно отражается так или иначе, в большей или меньшей
степени, прямо или косвенно в вещи».12 Развивающая исходные
кондаковские установки 1890-х годов, эта формулировка
Ф. В. Кипарисова появилась лишь в 1933 г., а реализация ее
в развернутую систему понятий была осуществлена спустя еще
почти полвека, в монографическом исследовании Л. С. Клейна
«Археологические источники» (Л., 1978). Между тем сама фор-
мулировка Н. П. Кондакова зафиксировала сдвиг, произошед-
ший за несколько десятилетий от выдвинутых А. С. Уваровым
внешних «условий», определяющих позицию «памятника»
в культурно-историческом процессе, к выявлению взаимосвязи
с этим процессом — внутренней организации и формы «пред-
мета».
344
Вещи как главный объект археологического изучения в пре-
восходном полиграфическом воспроизведении становятся основ-
ным содержанием многотомных и многочисленных публикаций,
а их поиск и накопление — преимущественной задачей раско-
пок. Осмысление дальнейших задач исследования все еще оста-
валось предметом в значительной мере безрезультатных дис-
куссий.
Естественным и приемлемым выходом из этой кризисной
ситуации на первых порах было расширение ареала археологи-
ческих исследований, вовлечение в обсуждение материалов
с новых территорий, остававшихся до сих пор за пределами
внимания археологов России. Выход этот не решал проблемы,
но на некоторое время ее отодвигал, что во многом отвечало и
задачам развития организационной структуры российской
науки.
IX Археологический съезд в Вильно, состоявшийся 1—14 ав-
густа 1893 г., в значительной’мере соответствовал всем этим
условиям. Археологи, развернувшие изучение памятников Бело-
руссии и Литвы, получили здесь возможность широко предста-
вить свои материалы. Результаты курганных раскопок В. 3. За-
витневича позволили впервые точно очертить племенной ареал
летописных дреговичей. Обширная коллекция находок памят-
ников неолита и бронзы к этому времени была собрана в за-
падной части территории Белоруссии М. Федоровским. Сводки
данных по Могилевской губернии, включавшие результаты ра-
бот В. 3. Завитневича, С. Ю. Чаловского, М. В. Фурсова и дру-
гих исследователей, подготовил А. С. Дамбовецкий. За десять
лет до IX АС исследовал и обобщил результаты своих разра-
боток по более 300 «каменным могилам» летописной Черной
Руси В. А. Шукевич. Архитектурные памятники Витебска и
Полоцка исследовал А. М. Павлинов. Важной в источниковед-
ческом отношении сводкой памятников стала «Археологиче-
ская карта Виленской губернии» Ф. В. Покровского.
X Археологический съезд в Риге (1—20 августа 1896 г.)
также значительно расширял и территорию, и проблематику, и
круг участников археологической деятельности. В нее были
вовлечены такие организации, как Общество истории и древ-
ностей прибалтийских губерний, Латышское литературное об-
щество, Ученое Эстонское общество, Рижское общество естест-
воиспытателей, Рижское латышское общество, Эстляндское
литературное общество, Курляндское общество искусств и
литературы, а также губернские статистические комитеты —
Эстляндский, Лифляндский, Курляндский, Витебский, наряду
со Смоленским и другими традиционными участниками и орга-
низаторами АС. Археологическая, лингвистическая, этнографи-
ческая проблематика прибалтийских народов и финно-угров
обсуждалась наряду с материалами Киевщины, рязано-ок-
скими, белорусско-литовскими памятниками. Особо следует вы-
345
делить на X АС два выступления А. А. Спицына. Уже в каче-
стве сотрудника Археологической комиссии он подготовил,
во-первых, «Общее обозрение доисторических древностей при-
балтийских областей», что полностью соответствовало и позво-
ляло в значительной мере упорядочить тематику съезда, и, во-
вторых, «Обзор работ по доисторической археологии России,
проведенных в период между Виленским и Рижским АС».
Если учесть, что к этому времени Спицын осуществил пуб-
ликацию МАР 14, МАР 18, МАР 20, охвативших материалы
памятников близкой к Прибалтике территории Северо-Запада
европейской части страны, а с 1896 г. начал публикацию «По-
губернских обозрений», то можно констатировать, что именно
к X АС 1896 г. наметился выход из «методологического кри-
зиса». Он заключался прежде всего в организации источников,
новой систематизации накопленных материалов. Эта напряжен-
ная и трудоемкая работа должна была дополняться и появле-
нием первых обобщений по истории археологической науки,
осмыслением ее опыта; реорганизацией форм учета и хранения
материалов, повышением требований к качеству коллекций
(отсюда —спицынская критика состояния материалов раскопок
Уварова, хранившихся в Историческом музее) и поиском но-
вых культурно-исторических интерпретаций (образцом их стали
«Дополнительные замечания» Спицына к публикации прила-
дожских курганов). Но главным, решающим условием выхода
на новый уровень археологического мышления была системати-
зация материалов.
Предстоявшая и начатая, грандиозная по объему работа
вступала в противоречие с господствовавшей тенденцией к ши-
рокому развертыванию раскопок. Немногие осознавали это
с такой остротой, как А. А. Спицын. «Какой смысл копать,
когда не знаешь, что ищешь, а накопав вещей, не знаешь,
что с ними делать»,— обращался он к петербургскому РАО
в докладной записке, поданной совместно с Н. И. Веселов-
ским. 13 Эти строки написаны 15 января 1899 г. Еще до конца
того же года вышло в свет «Расселение древнерусских племен»
А. А. Спицына — первый результат проделанной работы по си-
стематизации, убедительно раскрывающей, «какой смысл»
может нести историко-археологическое исследование. Система-
тизация, позволяющая освоить новые теоретические понятия,
оперировать типами и культурами в эмпирических исследова-
ниях— таков был один из путей выхода из кризиса научного
знания.
В том же 1899 г. В. А. Городцов выступил на XI АС с до-
кладом «Русская доисторическая керамика». Переход с эмпи-
рического уровня применения к дальнейшей разработке базо-
вых теоретических понятий — новый виток в развитии научного
знания. Годы между X и XI АС были годами активного выхода
на арену широкой научной деятельности ведущих представите-
346
лей нового поколения российских археологов, временем выхода
из методологического тупика. Завершился «постуваровский пе-
риод» (1884—1899), распадающийся на два этапа: дифферен-
циации научных подходов (1884—1893) и методологического
кризиса (1893—1899). Начался новый период развития отече-
ственной археологии, связанный прежде всего с именами
А. А. Спицына и В. А. Городцова.
2. «СПИЦЫНСКО-ГОРОДЦОВСКИЙ ПЕРИОД»
РАЗВИТИЯ РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
Подоснова быстрого развития археологических знаний в на-
чале XX столетия была заложена новыми открытиями, осуще-
ствлявшимися со второй половины 1890-х годов археологами,
в основном представлявшими господствовавшее «общекультур-
но-историческое направление». С 1894 г. блистательные рас-
копки Н. И. Веселовского открыли серию новых курганных
комплексов — Майкоп (1897), Царская (1898), скифские кур-
ганы у станиц Костромской, Ульской, кубанские курганы «рим-
ско-сарматского времени». С 1901 г. в полевое изучение скиф-
ских курганных погребений активно включился Н. Е. Бранден-
бург (Макиевка), В. В. Хвойка (Галущина), А. А. Бобринский
(Константиновка, Журовка). Новые, при этом часто ключевые
скифские комплексы входят в научное обращение одновременно
с материалами планомерно исследующегося Б. В. Фармаков-
ским крупнейшего в Северном Причерноморье греческого по-
лиса Ольвии: 1901 —1908 гг.— время раскопок Верхнего города.
Г реко-скифские связи в свете новых, эффектных и сравнительно
хорошо документированных находок исследовались на все бо-
лее высоком историко-культурном уровне с позиций «художест-
венно-исторического течения».
Методические разработки этого подхода позволяли наметить
новые, масштабные обобщения и перспективные области иссле-
дования. В 1899 г., через год после публикации «Русских кла-
дов», Н. П. Кондаков выступил в Обществе любителей древней
письменности и искусства с докладом «О научных задачах
истории русского искусства». Вскоре, в 1903—1904 гг.,
Н. К. Рерих приступил к внимательному и систематичному
изучению древнерусских памятников зодчества и живописи,
предпринимая исследовательские поездки по древнерусским го-
родам. Публикацией в 1900 г. работы «Эллинистические основы
византийского искусства» Д. В. Айналов, ученик Н. П. Конда-
кова, обосновал концепцию, раскрывающую место византийско-
русских культурных связей во всемирно-историческом процессе.
Наряду с художественно-историческим в рамках общекуль-
турного подхода обретает все более самостоятельное значение
«лингво-историческое течение», стимулировавшее археологиче-
347
ские разработки принципиально важными построениями на язы-
ковом, эпическом, фольклорном, ономастическом, письменном
материале. Именно на основе этого подхода в конкретно-исто-
рической проблематике Северного Причерноморья произошел
резко расширивший ее качественный сдвиг, связанный с публи-
кацией в 1899 г. монументальной работы Ф. А. Брауна «Разы-
скания в области гото-славянских отношений». Охватившая
наиболее ранний, доступный изучению, этап славяно-герман-
ских связей, она значительно активизировала усилия исследо-
вателей исторических судеб «Готской державы» Северного
Причерноморья III—IV вв. н. э. (в начале 1980-х годов,
как свидетельствует современная историография, выдвинув-
шейся в ряды весьма актуальных и перспективных проблем
раней истории Восточной Европы). Гото-славянские связи
в работах В. Г. Васильевского, А. Н. Веселовского исследова-
лись на материалах раннесредневековых письменных памятни-
ков, освещающих начальные этапы становления Руси. Намети-
лось изучение гото-славянских взаимодействий в сфере фоль-
клора и эпоса (а по мнению одного из ведущих советских
специалистов в данной проблематике В. Н. Топорова, «можно
поставить вопрос и о возможном контакте изоморфных звеньев
готской и праславянской мифологических структур»14). Особое
значение по своей освещенности источниками различного вре-
мени и профиля приобретала тема «готов в Крыму». Архео-
логи, начиная с И. Р. Аспелина, одним из первых обративше-
гося к готской тематике именно в изучении «Крымской Готии»,
добились первых заметных успехов: памятники Алушты, Гур-
зуфа, Гугуша начал исследовать В. Ф. Миллер, А. И. Харузин,
к «готским древностям» обратился Э. Р. Штерн. С важнейших
открытий памятников крымских готов началась самостоятель-
ная научная деятельность одного из заметных представителей
нового, предреволюционного поколения археологов Николая
Ивановича Репникова (1883—1940). В 1948 г., подводя итоги
его деятельности, В. И. Равдоникас писал: «Византийский
Херсонес, готский могильник Суук-Су и другие аналогичные
могильники, Партенитская базилика VIII в., пещерные города
Крымского Нагорья — таковы важнейшие темы исследований
Н. И. в Крыму. Открытие могильника Суук-Су (1903 г.) и
блестящий, добытый из него раскопками Н. И., материал,
ныне хранящийся в Государственном Эрмитаже, привлекли
в свое время к себе всеобщий интерес археологов не только
в России, но и за границей».15 Великолепные комплексы жен-
ских серебряных украшений V—VII вв., массивных пальчатых
фибул, браслетов, поясных пряжек были превосходными образ-
цами ювелирного ремесла эпохи Великого переселения народов,
новыми типохронологическими показателями, наглядными ха-
рактеристиками этнографического своеобразия населения ранне-
средневекового Крыма, тех «готских красных дев» из «Слова
348
о полку Игореве», которые, по мысли А. А. Шахматова, могли
сохранить эпические предания о борьбе с готами антского
князя Божа-Буса.
Хронологический и культурно-исторический диапазон «юж-
норусской» тематики в эти годы быстро расширялся за счет
освоения памятников не только поздних, но и ранних горизон-
тов первобытности: шло формирование культурной стратигра-
фии широкой территории, примыкавшей к Северному Причер-
номорью, где исследовались группы памятников, как сменяю-
щие «греко-скифское время», так и предшествующие ему.
Именно здесь наиболее полным образом реализовывались воз-
можности формирующегося «индуктивно-аналитического под-
хода», подходившего к выделению «археологических культур».
Первичное же упорядочение материалов, определение стратеги-
ческих направлений во многом удалось осуществить для этой
территории еще и за счет возможностей сложившихся органи-
зационных форм научной деятельности.
XI Археологический съезд, состоявшийся в Киеве в августе
1899 г., должен быть отмечен как одна из последних крупных
попыток усовершенствовать именно организационную сторону
дела. Проходивший под председательством П. С. Уваровой и
Д. Н. Анучина, съезд, собравший более 540 участников, обсудил
организационно-методические вопросы, поставленные на X АС
в Риге: о деятельности архивных комиссий в Прибалтике,
а также об обязательной передаче археологических находок
«с казенных земель» в коллекции местных музеев. Рассматри-
вался также проект архивной реформы, предусматривавший
создание центрального органа (подобного существовавшим
в Англии, Франции, Германии, скандинавских и других запад-
ноевропейских странах) — Исторического архива (где были бы
сосредоточены дела, начиная с древнейших письменных актов
русского средневековья и до 1825 г.), а также 12 областных
архивов. Упорядочивавшая источниковедческую организацию
страны, эта структура могла бы способствовать и развитию
археологических исследований. П. С. Уварова ставила вопрос
и об организации кафедр археологии в университетах.
Состоянию археологических исследований обширного юж-
ного региона были посвящены выступлениям Н. Ф. Биляшев-
ского и В. П. Бузескула, организационные проблемы славяно-
ведения рассматривались в докладе Любора Нидерле. Сводную
археологическую карту, а также результаты раскопок памятни-
ков Волыни (от каменного века до древнерусского времени)
представил на XI АС В. Б. Антонович, древности Поднепровья
были систематизированы В. Г. Ляскоронским, материалы но-
вых раскопок на Киевщине представил Н. Е. Бранденбург,
а также ряд других исследователей. Центральным событием
XI АС следует считать, однако, выступление В. В. Хвойки.
Его работа «Каменный век Среднего Поднепровья» представ-
349
ляла собой первый из опытов построения сплошной хронологи-
ческой колонки от палеолита до эпохи металла, и главное место
здесь занимали впервые исследованные и дифференцированные
в хронологическом отношении памятники трипольской куль-
туры.
Древности Триполья и их место в культурной стратиграфии
Поднепровья оставались основной темой В. В. Хвойки на бли-
жайшие годы: им посвящены его выступления на XII (1902),
XIII (1905), XIV (1908) Археологических съездах, когда он
продолжал раскопки новых памятников «в области триполь-
ской культуры». К изучению Триполья в эти годы обратился и
В. Н. Доманицкий, Н. Ф. Биляшевский; с 1900 г. появились
посвященные трипольской культуре публикации Ф. К. Волкова;
ее изучением занимались А. А. Скрыленко, Э. Р. Штерн,
К. В. Хилинский. Материалы трипольской культуры сравнивают
с раннеземледельческими энеолитическими «домикенскими»
памятниками Балкан и Подунавья; таким образом, «в первом
приближении» они включались во вполне верный культурно-
хронологический контекст.
Вопрос о месте трипольской культуры на археологической
карте Украины вызывал интерес и к сменяющим ее группам
древностей. На XI АС Ю. В. Кулаковский (в 1899 г. опублико-
вавший «Карту Европейской Сарматии», обобщившую данные
античной географической традиции о Восточной Европе) обра-
щался к курганам эпохи бронзы «с окрашенными костяками».
Этой же группе древностей посвятил одну из своих многочис-
ленных публикаций 1899 г. А. А. Спицын. Находки и памят-
ники «медного века» Украины, Поволжья, Средней и Северной
России стали одной из его постоянных научных тем.
1899 г. был ознаменован и первыми открытиями «полей по-
гребений», раскопки которых к 1901 г. занимали основное место
в полевых работах В. В. Хвойки. В «Записках РАО» за 1901 г.
(вып. XII) он опубликовал первую обобщающую характери-
стику этих памятников — «Поля погребений в среднем Подне-
провье». Зарубинецкая и Черняховская культуры становились
важнейшими звеньями этнокультурной схемы В. В. Хвойки,
а его работа «Древние обитатели Среднего Поднепровья и их
культура в доисторические времена» (Киев,1913) по существу
была первой и самостоятельной «археологической версией» сла-
вянского этногенеза.
Правда, вскоре славянство «полей погребений», прежде
всего Черняховской культуры, было поставлено под сомнение.
В 1903 г. Н. Ф. Биляшевский обратил внимание на сходство
Черняховских памятников с германскими культурами римского
времени. Через три года крупный немецкий археолог Пауль
Райнеке выступил с развернутым обоснованием германской
принадлежности «культур полей погребений».16 Так началась
растянувшаяся на десятилетия дискуссия по «Черняховской
350
проблеме», в конце концов завершившаяся формированием раз-
вернутых представлений о ее происхождении и этнокультурных
•связях лишь на исходе 1970-х годов.
Проблема этнической принадлежности Черняховской куль-
туры требовала не только ее сопоставления с синхронными
культурными группами «римского времени», но и уточнения
.характера древностей более раннего и более позднего хроноло-
гического горизонта памятников «железного века». А. А. Спи-
цын обратился к разработке этих задач, исследуя и близкие
по времени, но несколько более поздние «предметы с выемча-
той эмалью», а также хронологически и культурно с ними свя-
занные вещи с инкрустацией (как их называли тогда, «гот-
ского стиля»), и одновременно выявляя древности среднеевро-
пейского круга периода до рубежа нашей эры (относящиеся
к связанной с кельтами «латенской культуре» железного
века).
В этих публикациях рассматривались эффектные, вырази-
тельные и интересные, а порой весьма значимые и информатив-
ные в историческом отношении вещи. «Инкрустационный
стиль», в частности, вызвал волну интереса к «готским древно-
стям» после открытия в 1904 г. богатых склепов на Госпиталь-
ной улице в Керчи. В могилах боспорского правителя конца
IV — начала V в. и членов его семьи были найдены великолеп-
ные золотые изделия, украшения и оружие с гранатовой ин-
крустацией, богатое конское снаряжение, серебряная и стеклян-
ная посуда (в том числе чаша из массивного серебра с портре-
том и латинской надписью императора Констанция II — пода-
рок правителю Боспора, изготовленный в 343 г. н. э.).
Но для раскрытия культурно-исторического процесса в широ-
ком географическом диапазоне, для решения масштабных
проблем начальной славянской истории сами по себе такие эф-
фектные комплексы давали немного: они требовали включения
в систематизированный контекст массовых, порой достаточно
невыразительных, но зато широко распространенных памятни-
ков середины — второй половины I тыс. н. э.
Публикация «Расселения древнерусских племен» А. А. Спи-
цына в 1899 г. означала для него и немедленный переход
к практическому решению этой, следующей, задачи. Одновре-
менно он написал большую статью о сопках и жальниках.
В 1902 г., после издания МАР № 28 «Курганы Смоленской гу-
бернии» В. В. Сизова, Спицын осуществил сводку данных
по еще одной категории погребальных памятников, и в 1903 г.
вышла его небольшая статья — «Удлиненные и длинные кур-
ганы». Длинные курганы и сопки, выделенные А. А. Спицыным,
•с этого времени занимали все более важное место в острой и
напряженной дискуссии о культурных группах, относящихся
к эпохе славянского расселения в лесной зоне Восточной Ев-
ропы (VI—VIII вв.).
351
Выделение и изучение достоверно славянских памятников
ранних эпох требовало развернутой сравнительной характери-
стики памятников неславянских племен. Собственно с них на-
чиналась научная деятельность А. А. Спицына, и занятия фин-
но-угорскими древностями Северо-Востока он успешно продол-
жал в дальнейшем. В том же 1899 г. он опубликовал неболь-
шую обобщающего характера статью об этих древностях,
через год — обстоятельное источниковедческое исследование,
посвященное одному из центральных культовых памятников
Прикамья — Гляденовскому костищу, а затем подготовил под-
ряд два фундаментальных тома: МАР № 25 «Древности бас-
сейнов рек Оки и Камы» и МАР № 26 «Древности Камской
чуди».
Не остались вне поля его зрения и древности кочевнического
юго-востока: еще в 1898 г. он опубликовал небольшую заметку
о степных «каменных бабах». Через несколько лет научный
интерес к этим памятникам заметно возрос — после сенсацион-
ного открытия всемирно известного Салтовского могильника
на холмах правого берега Северского Донца (рядом с разва-
линами белокаменной крепости того же времени и обширным
селищем). С 1900 г. в науку входило представление о «салто-
во-маяцкой культуре» VIII—IX вв.— археологическом отобра-
жении многоэтничной Хазарской державы, одного из первых
раннесредневековых государственных образований Восточной
Европы.
Первые раскопки салтовских погребений в катакомбах про-
вел в 1900 г. местный учитель В. А. Бабенко: его работы про-
должались более десяти лет и дали обширную, хотя в значи-
тельной мере депаспортизованную коллекцию древностей, по-
ступивших в Эрмитаж и Исторический музей. С 1905 г.,
по решению Археологической комиссии, контроль за этими ра-
ботами был поручен опытному полевому археологу Н. Е. Ма-
каренко. Квалифицированные раскопки катакомбных погребе-
ний в Салтово произвел также А. М. Покровский. И первый
исследователь Салтовского могильника В. А. Бабенко, и ряд
других археологов не сомневались в его хазарской принадлеж-
ности. А. А. Спицын придавал открытию Салтовского могиль-
ника исключительное значение, полагая, что это событие можно
считать началом новой эры в изучении древностей Южной Рос-
сии. При этом он первым понял связь салтовских древностей
со вторым по значению после тюркского (хазаро-булгарского)
ираноязычным (аланским) компонентом Хазарской державы.
Как отмечает авторитетный современный исследователь салто-
во-маяцкой культуры С. А. Плетнева, «со свойственной ему
почти чудодейственной интуицией, А. А. Спицын не только
правильно датировал этот памятник по аналогиям с северокав-
казскими древностями, но и дал в целом верное этническое их
определение: все они принадлежали аланам VIII—IX вв.».17
352
Важный вклад в изучение салтово-маяцхих древностей,
наряду со Спицыным, внес и В. А. Городцов: в 1901 г. он про-
вел раскопки одного из наиболее представительных могильни-
ков салтовской культуры, Зливкинского (в Изюмском уезде
Харьковской губ.). Разработка культурной стратиграфии юж-
норусских степей уже в начале 1900-х годов перерастала воз-
можности эмпирических, «спицынских» индуктивно-аналитиче-
ских исследований и становилась базой для развития и реализа-
ции положений дедуктивно-классификационного «городцовского
подхода».
На XI АС 1899 г. в Киеве В. А. Городцов уже выступил
с первым своим крупным теоретическим исследованием «Рус-
ская доисторическая керамика». Методические принципы поле-
вых исследований, обосновывавшиеся «дедуктивно-классифика-
ционным подходом», с характерной для В. А. Городцова после-
довательностью и точностью были отработаны и реализованы
уже в его исследованиях древностей широкого диапазона —
от неолита до древнерусского средневековья Волго-Окского
междуречья, и прежде всего — долины р. Оки. Археологическая
карта окских памятников, представленная им на XII АС 1902 г.,
подводила первые итоги этих исследований. Методика и прин-
ципы, разработанные Городцовым к этому времени, были уже
перенесены на новые, южнорусские территории, где дали и наи-
более значимые результаты.
XII Археологический съезд 1902 г. в Харькове, продолжав-
ший тематику XI АС и дополнивший ее, в частности, обсужде-
нием сенсационных открытий в Салтове, отмечен развернутой
публикацией , В. А. Городцова «Результаты археологических
исследований на берегах р. Донца Изюмского уезда Харьков-
ской губ.». Работа, по существу представлявшая собой издание
полевых* результатов отчетного характера, была построена и
выполнена как вполне законченное историко-археологическое
исследование, реализующее принципы дедуктивной классифи-
кации. На ее основе была намечена хронологическая диффе-
ренциация памятников и позднее развивавшееся Городцовым
деление на «периоды» (каменный и металлический), в свою
очередь подразделяющиеся на «эпохи» (выделена «бронзовая
эпоха» внутри «металлического периода»), внутри которых ма-
териал сгруппирован по «типам курганов» и, главное, по «ти-
пам погребений». Типологическая группировка погребальных
комплексов у Городцова выступила и как культурно-хроноло-
гическая: в пределах эпохи бронзы последовательно сменяли
друг друга культуры «со скорченными и окрашенными костя-
ками», представленные погребениями в ямах, затем погребе-
ниями в катакомбах и, наконец, погребениями в срубах.
Ямная, катакомбная и срубная культуры бронзового века
со времени этой городцовской публикации стали важнейшим
звеном культурной стратиграфии степной зоны Восточной Ев-
23 Заказ № 9
353
ропы. Верхние ее звенья в публикации В. А. Городцова были
представлены новыми материалами, полученными для харак-
теристики «древностей VIII—XIII вв.» (в том числе комплек-
сами салтовской культуры) и «памятниками русской историче-
ской эпохи». По мысли В. А. Городцова, подобно «Русской до-
исторической керамике» (1899 г.), это археологическое иссле-
дование своей культурно-типологической классификацией
должно было охватить максимально широкий хронологический
диапазон.
Большое значение в методическом отношении имела и пу-
бликация документальной стороны полевых работ на Донце:
приводимый текст дневников и описания сопровождался под-
робными чертежами, сводными таблицами, диаграммами. Труд
В. А. Городцова становился образцом методически-строгого
подхода, равномерно охватывавшего все уровни археологиче-
ского исследования (от полевых разведок и раскопок с фикса-
цией и систематизацией материала до культурно-хронологиче-
ского обобщения в широком временном и географическом диа-
пазоне) .
Точной строгостью предлагавшихся методов городцовский
подход перекликался с зарождавшимся в российской археоло-
гии «палеоэтнологическим течением», которое на материалах
древнейших горизонтов первобытности в эти годы еще не полу-
чило заметного развития. Обобщения накопленного опыта
в изучении палеолита приходилось делать далеко за пределами
крупнейших научных центров. Так, в 1895 г. Г. О. Оссовский
опубликовал работу «О геологическом и палеоэтнологическом
характере пещер юго-западной окраины Европейской России и
смежных с нею местностей Галиции» далеко в Сибири, в Том-
ске. Вскоре в Сибири были открыты два новых палеолитиче-
ских памятника — стоянки Томская (1896) и на Верхоленской
горе (1897). Однако дальнейшее развитие палеолитической
проблематики пошло преимущественно под знаком противо-
борства «палеоэтнологического» и «дедуктивно-классификаци-
онного» подходов: «в противовес антрополого-этнологическим
исканиям палеоэтнологов, школа Городцова очень рано у нас
пошла по пути изучения орудий труда первобытного человека
в связи с их функциональным назначением, дав археологиче-
скую классификацию, основанную на изменении технических
приемов изготовления орудий труда, вытекавшем из развития
производственных отношений в первобытном обществе, из роста
материальной культуры».18 Эта характеристика, данная уже
в советское время (с учетом послереволюционного развития),
несколько усиливает историко-материалистическую направлен-
ность городцовских построений. В начале столетия «дедуктив-
но-классификационная» схема прежде всего преследовала цели
максимально строгого упорядочения материала, обоснования
формально безупречной и функционально мотивированной
354
его классификации. Городцов вполне самостоятельно стремился
преодолеть именно «нестрогость» построений эволюционистов,
претендовавших на универсальную значимость хронологиче-
ской системы палеолита, выработанной на материалах Фран-
ции. Русская наука к тому времени уже составила собственное
представление об этой системе. В 1902 г. Н. И. Веселовский
под названием «Первобытный человек» опубликовал свой курс
лекций, прочитанный им в Петербургском археологическом ин-
ституте, где в первой главе изложил общие понятия о «доисто-
рической археологии», основанные на работах Мортилье. В сле-
дующем, 1903 г., вышел в свет русский перевод книги Г. Мор-
тилье «Доисторическая жизнь».
Все более уверенно осваивая мировую археологическую
проблематику и теоретические достижения вместе с нерешен-
ными с позиций эволюционистской парадигмы проблемами,
российская археология завоевывала устойчивое международ-
ное признание. В 1905 г. на Международном археологическом
конгрессе в Афинах были объемно представлены наиболее су-
щественные достижения ученых России. Но именно в это время
русская археология, как и в целом вся страна, переживала
глубочайшие общественно-политические потрясения: разрази-
лась буря первой русской революции 1905—1907 гг.
Люди, занимавшиеся археологией в России рубежа XIX—
XX вв., составляли часть российской интеллигенции, представ-
ленной в ту пору многими десятками блистательных имен
во всех практически сферах искусства, культуры, науки,
но притом разнородной и относительно немногочисленной.
В России на исходе XIX в. насчитывалось 170 тыс. учителей,
17 тыс. врачей, 18 тыс. артистов и художников, 3 тыс. профес-
сиональных литераторов и ученых. Внушительным дополнением
к этой армии людей, чье общественное положение определялось
занятиями «умственным трудом», были 250 тыс. священнослу-
жителей. Священники и иерархи русской православной церкви
занимали заметное место и в деятельности Археологических
съездов, где обязательным было отделение «Древности церков-
ные», а церковно-археологические публикации от съезда
к съезду занимали все более и более внушительный объем
в очередных «Трудах АС».
Поэтому неудивительно, что в событиях первой русской ре-
волюции 1905—1907 гг. руководители организационной струк-
туры российской археологии видели катастрофический взрыв,
угрожавший их собственному существованию и требовавший
решительного противостояния с последовательных, православно-
монархических позиций. Процесс научного развития, развер-
нувшийся в первые годы XX в., практически был парализован.
XIII Археологический съезд 1905 г. в Екатеринославе,
с большими усилиями проведенный 15—27 августа, во многом
носил характер проправительственной политической демонстра-
23*
355
ции. Российская археология того времени состояла под «высо-
чайшим покровительством» вел. кн. Сергея Александровича —
генерал-губернатора Москвы, который был убит 4 февраля
1905 г. эсеровским боевиком Иваном Каляевым. Съезд был
задуман и проведен как дань памяти одного из представителей
«царствующей фамилии» и свидетельство незыблемости поли-
тических и культурных устоев царской России.
Это не означало, разумеется, резкой перестройки археоло-
гической проблематики, да и не требовало ее. Обсуждение
вопросов изучения трипольской, ямной, катакомбной, салтов-
ской культур, проходившее на съезде, подчеркнуто отстраняю-
щемся от общественных проблем и революционных лозунгов,
само по себе было последовательной политической акцией.
XIV Археологический съезд 1908 г. в Чернигове сохранил
почти неизменной тематику XIII АС. Революционная буря закон-
чилась, и археологи «обеих столиц», Москвы и Петербурга,
едва ли не впервые за минувшее десятилетие совместно обра-
тились к анализу нового положения, складывавшегося в изу-
чении «южнорусских древностей»: триполье, памятники степ-
ной бронзы, салтовские могильники, сенсационные открытия
в древнерусском великокняжеском Киеве требовали и осмысле-
ния, и дальнейшего развертывания новых работ. Но достигну-
тое, казалось бы, примирение и взаимодействие московского и
петербургского научных центров было поверхностным и проис-
ходило под воздействием откровенно реакционных сил. Даже
попытки обеспечить более высокий уровень раскопок обре-
тали характер грубого «силового давления» со стороны АК
под председательством графа А. А. Бобринского, будь то по от-
ношению к раскопкам В. В. Хвойки в Киеве или В. А. Бабен-
ко— в Салтове. XIV АС произвел в целом тягостное впечатле-
ние на общественное сознание. Не случайно, как отмечал
А. А. Формозов, цитируя украинского писателя М. М. Коцю-
бинского, одного из участников XIV АС, что тот «с глубокой
антипатией говорил о Черниговском археологическом съезде
как о чем-то глубоко реакционном и бесконечно далеком от на-
родных нужд».19
Разумеется, в среде русских историков, как и деятелей куль-
туры в целом, события и результаты революции 1905—1907 гг.
вызвали широкий диапазон оценок и отношений. Крупнейший
представитель российской либеральной историографии Васи-
лий Осипович Ключевский (1841—1911) накануне революции
начал публикацию своего «Курса русской истории», а в разгаре
революционных событий опубликовал сжатое его изложение,20
завершающееся оптимистичными и сочувственными оценками
первых достижений буржуазно-демократической революции.
В 1907 г. обзорные «Лекции по русской истории» издал другой
крупный историк, Сергей Федорович Платонов (1860—1933),
в советское время возглавлявший Археографическую комис-
356
сию (1918—1929), академик Российской Академии наук
(с 1920 г.). В 1905 г. вступил в ряды большевиков первый
в России профессиональный историк, занявшийся формирова-
нием марксистских представлений о развитии отечественной ис-
тории, Михаил Николаевич Покровский (1868—1932). Годы
с 1909 по 1917 он провел в эмиграции, но именно в это время
им была написана и издана пятитомная «Русская история
с древнейших времен» (1910—1913). Как и у Ключевского,
в его работе большое место в общественно-политическом раз-
витии Древней Руси занимало движение «торгового капитала»,
ранние формы товарно-денежных отношений (связанных
со становлением древнерусского города). Покровский стремился
выявить в Древней Руси формационные черты феодализма.
Это, как он писал: «Во-первых, господство крупного землевла-
дения, во-вторых, связь с землевладением политической вла-
сти. .. в-третьих, те своеобразные отношения, которые сущест^
вовали между этими землевладельцами-государями: налич-
ность известной иерархии землевладельцев».21 К разработке
социологической проблематики Древней Руси обратился и Ни-
колай Александрович Рожков (1868—1927), в 1905 г. также
примкнувший к большевикам, и с 1910 г. находившийся в си-
бирской ссылке. Уже после революции увидела свет его 12-том-
ная «Русская история в сравнительно-историческом освещении»
(1918—1926). В этих исследованиях закладывались «первые
контуры синтетической основы для изучения древнейшего пе-
риода в истории России», а в контексте марксистской концеп-
ции социально-экономических формаций подчеркивалось позна-
вательное значение таких исторических дисциплин, как «эконо-
мическая» археология и этнология. Однако реальная характе-
ристика, особенно ранних этапов славянской и древнерусской
истории, строилась практически полностью на базе письменных
источников. Оценивая славяноведческую концепцию Ключев-
ского, М. И. Артамонов позднее писал, что археология «еще
находилась на стадии первоначального накопления материалов
и не. могла внести реального вклада в конкретную историю
русского народа. Заключения археологов, основанные на явно
недостаточных, разрозненных фактах, игнорировались истори-
ческой наукой, не признававшей самостоятельного значения
археологии и рассматривавшей ее как вспомогательную дис-
циплину, способную в лучшем случае доставлять иллюстрации
к явлениям, установленным по письменным источникам».22
Цеховая замкнутость археологов (как и представителей
университетской исторической науки, с другой стороны) в эти
годы способствовала лишь сосредоточению исследователей
на вопросах внутреннего состояния собственной научной
дисциплины. Однако именно в это время наметилось стремле-
ние к созданию обобщающих обзоров, что позволило бы исто-
рикам более широко привлекать археологические данные.
357
Так, в 1908 г. В. Е. Данилевич опубликовал в Киеве «Курс рус-
ских древностей», где большое внимание, в частности, уделя-
лось характеристике только что открытых «полей погребений».
В эти годы важный этап качественного преобразования источ-
никоведческой базы проходил не только в археологии. В 1908 г.
А. А. Шахматов опубликовал в Петербурге «Разыскания
о древнейших русских летописных сводах». Акад. Б. А. Рыба-
ков дал следующую оценку этой работе: «Как высокая
вершина возвышается среди знатоков летописного дела
А. А. Шахматов. Он единолично расположил в строгой системе
колоссальный разновременный материал множества списков,
сопоставил их между собой и воссоздал все этапы переделок,
копирования, редактирования текстов, угадывая протографы,
воскрешая контуры исчезнувших летописей».23 Именно шахма-
товские работы составляют современную базу летописного
источниковедения для истории Древней Руси.
В сходном положении находились и другие дисциплины, со-
ставлявшие славяноведческий комплекс. В 1909 г. Любор Ни-
дерле издал предназначенный для русского читателя обзор,
свидетельствующий о необходимости большой работы по систе-
матизации разностороннего фактического материала.24 Коор-
динация разработок по существу давно уже междисциплинарной
гуманитарной проблематики нуждалась не только в устранении
накопленных десятилетиями организационных неурядиц, но и
в качественном преобразовании большинства имеющихся «науч-
ных служб», и археологической — едва ли не в первую очередь.
Действовала, однако, тенденция прямо противоположная.
Разобщенность исследователей и центров нарастала, и если
в той или иной мере ее воздействие преодолевалось, то поистине
титаническими усилиями немногих ведущих ученых. Это, од-
нако, способствовало в числе прочего и закреплению индиви-
дуалистических настроений, порой завышенных самооценок,
обостренно-самолюбивого отношения к личным достижениям
в разработке той или иной проблемы. Между тем для норма-
лизации научного процесса была необходима консолидация
усилий, которые могли бы обеспечить не только систематиза-
цию тех или иных объемов конкретного материала, но и реали-
зовать затем познавательный потенциал таких систематичных
сводок.
Мировая археологическая наука в середине 1900-х годов вы-
ходила примерно на этот же уровень новых систематичных
обобщений конкретного материала. Блистательным образцом
такого обобщения, стимулировавшим усилия археологов мно-
гих стран, не исключая и России, стало 4-томное издание «Ру-
ководство по археологии первобытной, кельтской и галло-рим-
ской», которое во Франции осуществил Жозеф Дешелетт
(1862—1914). Первый том (1908 г.) содержал материалы ка-
менного века, прежде всего эталонных палеолитических памят-
358
ников Франции. Труд же в целом представлял собой вполне
успешную и притом богато и качественно иллюстрированную
классификацию и хронологически последовательную характери-
стику всего массива археологических памятников Западной
Европы.
Русская археология вплотную подходила к постановке по-
добной же задачи. Появлявшиеся в это переломное десятилетие
новые обобщения на материале русской истории требовали по-
вышения познавательного потенциала археологических данных,
в первую очередь по славяно-русскому разделу. Наряду с про-
должением экстенсивных исследований и параллельно упорядо-
чению Источниковой базы, возникла острая необходимость по-
становки принципиально новых исследовательских задач.
А. А. Спицын оставался в центре этой работы: в 1905 г. он
заново рассмотрел (в ИАК, вып. 15) материалы «Владимирских
курганов» из раскопок А. С. Уварова и там же опубликовал но-
вые результаты раскопок С. И. Сергеева в Гнездовском могиль-
нике. На протяжении последующих лет в обстоятельных
статьях А. А. Спицын постоянно освещал материалы полевых
работ И. С. Абрамова, С. А. Гатцука, В. Н. Глазова, Л. Ю. Ла-
заревича-Шепелевича, Н. И. Репникова, А. А. Смирнова,
В. А. Шукевича и других исследователей. Наряду с раскопками
главным образом славяно-русских курганов, которые вели эти
археологи, во второй половине 1900-х годов первыми крупными
успехами отмечена «городская археология» Древней Руси: на-
чатые В. В. Хвойкой в 1907—1908 гг. работы в Киеве с 1909 г.
продолжал Б. В. Фармаковский, сам В. В. Хвойка последние
пять лет своей жизни отдал раскопкам древнерусского Белго-
рода (1909—1914). Н. К. Рерих и Е. Р. Романов в 1910—
1912 гг. провели архитектурные обмеры древнерусских памят-
ников Изборска, Пскова, Новгорода. Наконец, важнейшим,
хотя первоначально в достаточной мере и не оцененным, собы-
тием, стали проведенные в эти же годы Н. И. Репниковым
раскопки Земляного городища в Старой Ладоге.
Проведя в 1909 и 1910 гг. разведочные работы, в 1911 —
1913 гг. Н. И. Репников вскрыл на Земляном городище Старой
Ладоги в общей сложности 780 кв. м культурного слоя, мощ-
ность которого достигала 3 м. Впервые в славяно-русской ар-
хеологии на широкой площади, систематично, с полным рас-
крытием построек, фиксацией планиграфии и стратиграфии всех
видов находок был исследован культурный слой древнерусского
города, великолепно сохранивший деревянную застройку VIII—
X вв. и многочисленные предметы из органики. Превосходные
по качеству, сохраняющие до сих пор значение первоклассного
научного документа фотографии раскопок были выполнены
В. М. Машечкиным и А. А. Гречкиным; чертежи, представляв-
шие собой первый и вполне успешный опыт работ такого рода
в отечественной археологии, изготовляли С. С. Некрасов,
359
С. М. Сулин, И. Э. Свидзинский— штатные сотрудники экспе-
диции. Коллекции Н. И. Репникова поступили в Этнографиче-
ский отдел Русского музея, полная их публикация была осу-
ществлена Государственным музеем этнографии народов
СССР уже в советское время (ее подготовили, после смерти
Н. И. Репникова, В. И. Равдоникас, Г. П. Гроздилов и
П. Н. Третьяков).
Результатам своих разведок и раскопок Репников посвятил
две статьи с отчетными данными о произведенных работах,
опубликованные в «Сборнике Новгородского Общества люби-
телей древности» (вып. 6, 1911 г., и вып. 7, 1915 г.). Культур-
ный слой Старой Ладоги он разделил последовательно на три
горизонта: древнейший — «финский», затем «норманнский»
(относящийся ко времени летописного «призвания варягов» и
«русский» (древнерусского времени, в основном XI—XII вв.).
Это членение вошло в русскую и мировую науку. В 1914 г.
в обобщающей сводке археологических данных по «варяжскому
вопросу» материалы Репникова использовал шведский археолог
Туре Арне, в 1930 г. много внимания уделил им в своей публи-
кации В. И. Равдоникас, продолживший затем крупномасштаб-
ные исследования в Старой Ладоге (как показывают установ-
ленные в 1930-х годах дендродаты, именно Ладога сохранила
древнейшие на севере Руси горизонты городской застройки,
относящиеся к 750-м годам). По словам В. И. Равдоникаса,
именно в результате работ Н. И. Репникова «открылась совер-
шенно новая перспектива изучения культуры древнерусского
города в период его возникновения и начальных стадий исто-
рического развития».25
Перспектива эта оказывалась особенно актуальной в свете
«теории городской жизни» и «городовых волостей», развивав-
шейся в те же годы В. О. Ключевским. Новое поколение архео-
логов обратилось к углубленному поиску и изучению ранних
славяно-русских памятников Новгородской земли: начатые
в 1910-е годы разведки и раскопки Б. В. Александрова,
П. Г. Любомирова, А. В. Тищенко и ряда других исследовате-
лей, продолжались вплоть до первой мировой войны, и во мно-
гом именно с возобновления этих работ началась деятельность
археологов в первые десятилетия Советской власти.
Продолжались полевые исследования не только славяно-
русских, но и скифских курганов. 1910—1911 гг. отмечены рас-
копками Частых курганов под Воронежем (работы Воронеж-
ской ученой архивной комиссии под руководством А. Марти-
новича), в 1912—1913 гг. Н. И. Веселовский осуществил рас-
копки царского погребения в кургане Солоха. Оживился
интерес и к глубокой первобытности. Открытия Ульской сто-
янки на Кавказе (1898), затем — Боршевской под Воронежем
(1905), и особенно — Мезинской на Черниговщине (1908) позво-
лили развернуть новые исследования верхнепалеолитических
360
памятников европейской части России. С 1908 г. раскопки
в Мезино вел Ф. К. Волков, посвятивший их результатам и
значению обстоятельную публикацию.26 Под его руководством,
в составе формирующейся «палеоэтнологической школы» Пе-
тербургского университета, получил археологическую подго-
товку крупнейший из советских специалистов по палеолиту
П. П. Ефименко, первые публикации которого появились
в 1912—1916 гг.27
В 1912 г. в составе трехтомного энциклопедического издания
«Человек в его прошлом и настоящем» вышел фундаменталь-
ный труд крупнейшего западноевропейского специалиста по ар-
хеологии палеолита Гуго Обермайера «Доисторический чело-
век», опубликованный издательством Брокгауза и Ефрона
в русском переводе под редакцией Д. Н. Анучина (дополнив-
шего текст краткой характеристикой Мезина на основе публи-
каций Ф. К. Волкова и П. П. Ефименко). Монументальный том
был вершиной и итогом достижений археологии позднего эво-
люционизма. И в том же 1912 г. Густав Коссинна опубликовав;
свою программную работу «Немецкая доистория — выдаю-
щаяся национальная наука», ставшую воинственным манифе-
стом новой, «этнологической парадигмы», выдвигающейся
на смену парадигме эволюционистов.
Основанное на представлениях о языковом развитии сло-
варя и грамматики, строго говоря, глотто-генетическом про-
цессе, уравнение «культура-этнос», лежащее в основе этой па-
радигмы, объективно отражало значение для этого периода
развития г.уманистики лингвистической науки. В России пред-
революционных десятилетий поиском новых направлений раз-
вития лингвистической теории, преодолевавшей ограничения и
резко разрывавшей с компаративистским, сравнительным язы-
кознанием, занимался крупный ученый, который в первые
десятилетия Советской власти возглавил археологию СССР.
Николай Яковлевич Марр (1864—1934) родился в Кутаиси.
Он писал в своих воспоминаниях: «Отец мой — старик-шотлан-
дец, мать — молодая грузинка из Гурии... Мать и отец
не имели общего языка. Отец, кроме своего родного, англий-
ского языка, свободно изъяснялся и на французском; мать
знала только грузинский». Детские годы, в окружении много-
язычной кавказской детворы, вероятно, предопределили и
во всяком случае способствовали очень раннему раскрытию
блистательного языкового дарования Н. Я. Марра. Окончив
гимназию, в 1885 г. он поступил в Петербургский университет
на восточный факультет, где занимался «по трем разрядам:
кавказскому, где тогда были лишь армянский и грузинский
языки, арабо-персидско-турецкому и семитическому, где были
языки — еврейский, арабский и сирийский». Марр стал одним
из самых талантливых учеников В. В. Розена. В 1903 г. он
защитил докторскую диссертацию, в 1909 г. был избран акаде-
361
миком. Главный его труд той поры — «Основные таблицы
грамматики древнегрузинского языка», опубликованный
в 1908 г., сопровождался статьей «Предварительное сообщение
о родстве грузинского языка с семитическими». Методы и вы-
воды языковедческого исследования, изложенные здесь
Н. Я. Марром впервые, получили дальнейшее развитие и стали
называться впоследствии «яфетической теорией» в языкознании.
Задолго до 1917 г. Н. Я. Марр стал признанным и ориги-
нальным ученым, стоявшим в центре большой исследователь-
ской работы. «Проблем было много, сменявших одна другую,—
вспоминал он спустя много лет,— изучение Кавказа, его куль-
турной истории, языка, литературы и памятников материаль-
ной культуры. Начав с грузинского и армянского языков, круг
изучаемых предметов поставленной задачи постепенно расши-
рялся целым рядом внекавказских языков, связанных одни
с грузинским, другие с армянским... Интересы историко-лите-
ратурные были замещены интересами археологическими, на-
шедшими себе материал в раскопках в Ани, средневековом го-
родище Армении, имеющем исключительное значение для изу-
чения всех народов Кавказа, хотя первоначально крепость и
основное население были там армянскими. Здесь же была
создана лаборатория по изучению древностей Кавказа. Однако
шаг за шагом вопрос о происхождении кавказских языков
вырос в проблему о возникновении звуковой речи человека».
Поиск всеобъемлющей языковедческой теории шел в тесном
сопряжении с поиском закономерностей развития древней
культуры, осмыслением археологических данных; по существу
это был собственный путь к решению все того же уравнения
«культура=язык=этнос = социум». В 1933 г. Марр писал:
«Яфетическая теория, обнимающая в настоящее время все
языки мира, завершилась постановкой вопроса об увязке язы-
кознания с историей материальной культуры и общественности
и положением, что как все культуры Востока и Запада, так и
все языки являются результатом одного и того же творческого
процесса».28 Чтобы подойти к такой констатации, необходимо
было пройти долгий исследовательский путь. При безусловной
масштабности построений и напряженности научной работы,
несмотря на высокое звание и авторитет, в дореволюционные
годы он оставался ученым-одиночкой не только среди архео-
логов, но и языковедов, в основном работавших в русле тради-
ционного сравнительного индоевропейского языкознания.
Ни лингвистика, ни археология не были еще готовы к плано-
мерной работе по решению тех задач, к постановке которых
приближался в своих исследованиях в 1900-х годах Н. Я. Марр.
Требовала решения и была решена в эти же годы другая
задача — создание собственно «археологической версии» куль-
турно-исторического процесса, развернутой картины последова-
тельного хронологического развития первобытных, «доистори-
362
ческих» и раннеисторических культур, построенной на материа-
лах археологических памятников России.
Именно эту задачу стремился решить В. А. Городцов публи-
кацией своей двухтомной обзорной работы, которая представ-
ляла систематичный лекционный курс, разработанный им
для открытого в 1907 г. Московского археологического инсти-
тута. Это первое развернутое обозрение археологии России,
таким образом, не только подвело итоги и связало в единое це-
лое достижения осуществленного этапа развития отечественной
археологической науки, но и непосредственно отвечало самым
насущным ее научно-организационным потребностям, обеспечи-
вая систематичное преподавание археологических знаний.
Это принципиально важное качество работа В. А. Городцова
сохраняла в течение нескольких десятилетий, став вполне на-
дежной основой для подготовки первых поколений советских
археологов.
«Первобытная археология» (М., 1908) и «Бытовая археоло-
гия» (М., 1910) В. А. Городцов'а—издания, ставшие централь-
ным событием «спицынско-городцовского периода» развития
отечественной археологии. Последовательно и компактно эти
труды объединили в себе теоретические аспекты (излагающие
основные понятия и принципы дисциплины в сжатом очерке
истории археологии), учебно-справочные (излагающие последо-
вательно характеристики археологических культур от палео-
лита до средневековья), собственно историко-археологические
концепции (рассматривающие развитие культур на территории
России как конкретно-исторический процесс, проходящий опре-
деленные ступени и стадии и обусловливающий внутреннюю
структуру, внешние связи, основные направления развития
в последующие, «исторические эпохи».
Деление на «первобытную» и «бытовую» (позднее — «исто-
рическую») археологию у Городцова основано на сравнительно-
источниковедческом, информационном значении ее источников:
к первобытной археологии относились древнейшие памятники,
возникшие до появления первых письменных свидетельств или
устных преданий об исторических событиях» в «историческую
эпоху» археология дополняет письменные и фольклорные сви-
детельства характеристиками преимущественно «бытовой» сто-
роны древней жизни, раскрывая тем самым материальную
основу исторических событий. Соответственно этому делению
определялось и место археологии в общей классификации
наук — между антропологией (как наукой «о человеке вообще»)
и этнологией (которая для Городцова была прежде всего нау-
кой о живых, этнографических культурах, развиваемых суще-
ствующими народами и обществами).
Первобытная археология непосредственно примыкала к ком-
плексу естественно-исторических дисциплин, являясь их прямым
продолжением, и развивалась под действием прежде всего
363
общеэволюционных закономерностей; обзор древнейших этапов
развития человечества Городцов предварял вводным очерком
о зарождении жизни на земле, развитии ее высших форм и про-
исхождении человека.29 С геологическими, палеоонтологиче-
скими и антропологическими процессами соотнесена была соб-
ственно археологическая периодизация («хронологическая
классификация»), и здесь он стремился снять ограничения эво-
люционистских схем членения палеолита, предлагая универ-
сальную хронологическую систему, построенную на принципах
дедуктивно-классификационного подхода.
«Эра» кайнозойская (по геологической периодизации), или
«индустриальная» (как обобщенно обозначено появление ан-
тропогенного фактора в естественной истории Земли), разде-
лена на два «периода»: каменный и металлический. Каждый
период — на «эпохи»: эолитическую, палеолитическую, неолити-
ческую, бронзовую и железную. Для более дробного членения
«эпох» Городцов ввел понятия «пора» (в большинстве случаев
он различает «раннюю пору» и «позднюю пору»), и всегда
при этом деление основано на принципиальных технологиче-
ских изменениях в изготовлении орудий: пора сомнительных
орудий (эолитическая эпоха), пора тесаных орудий и пора ско-
лотых орудий (ранняя и поздняя для палеолитической эпохи),
пора полированных и пора сверленых орудий (ранняя и позд-
няя для неолита), медных и бронзовых (для бронзовой эпохи),
пора железных орудий (железная эпоха металлического пе-
риода).
В основе периодизации — «общие законы», формулируя ко-
торые, Городцов пытался определить генеральные культурно-
исторические закономерности: применение их позволяло иссле-
довать механизмы распространения культурных явлений, обоб-
щавшиеся в эти десятилетия создателями диффузионной и
миграционной теорий в археологии и этнографии. Уровень исто-
рической интерпретации, который обеспечивался этим теорети-
ческим аппаратом, конечно, не исчерпывал всего содержания
исторического процесса, но по сравнению с интерпретацион-
ными возможностями эволюционизма он был качественно но-
вым достижением и для археологии, и для этнографии (точ-
нее же—в целом для «этнологической науки», как обобщенно
называли на рубеже XIX—XX вв. весь комплекс родственных
дисциплин, связанных единством формирующейся «этнологиче-
ской парадигмы»).
Хронологически упорядоченное членение памятников «ка-
менного периода» на территории России, в увязке с естествен-
нонаучными данными и соотнесенности с эволюционистской
периодизацией палеолита Западной Европы, было необходимым
и вполне приемлемым решением задачи первичной систематиза-
ции накопленного материала. Характеристика культурно-истори-
ческого процесса «первобытной археологии» носила в основном
364
внешний, описательный характер (подобно крупнейшим обобще-
ниям того времени в мировой археологии). Внутренние законо-
мерности развития палеолитических и неолитических культур,
социокультурные механизмы этого развития не были и еще
не могли быть раскрыты. Эта задача выдвигалась в ходе
дальнейшего развития археологических знаний.
«Бытовая археология» В. А. Городцова связала общие
естественнонаучные построения эволюционистов с появивши-
мися в мировой науке культурно-экологическими представле-
ниями. Он сочувственно и подробно излагал основы «географи-
ческой теории» Л. И. Мечникова, рассматривая с ее позиций
материалы древнейших цивилизаций «металлического периода»:
«сумеро-аккадской» (в сравнительно-исторической оценке ее до-
стижений явно склоняясь к зарождающемуся в древневосточной
археологии «шумероцентризму» диффузионистов), египетской,
эгейской. В широком мировом контексте он затем рассмотрел
и материалы первой крупной культуры «металлического пери-
ода»— трипольской. Определяя ъремя и связи этой культуры,
верно наметив общую направленность формирования ранне-
земледельческих общностей, возникавших в широком культур-
но-историческом поясе от Передней и Средней Азии до Поду-
навья, Городцов при этом подчеркивал отсутствие связей
между трипольской культурой и более поздними скифскими,
поскольку прямолинейная схема автохтонного развития, наме-
чавшаяся В. В. Хвойкой, противоречила реальностям древнего
культурно-исторического процесса.
Для его реконструкции большое значение имела намеченная
Городцовым схема распространения «культурных влияний»
в степной зоне Восточной Европы: «Древнейшее из них шло
из Месопотамии и отчасти Малой Азии через Кавказ, откуда
широким веером распространялось по степи и проникало да-
леко в глубь леса. Вторым течением явилось среднеазиатское,
покрывшее восточную часть леса до р. Камы и всю степь но-
вым наслоением памятников. Наконец, третьим течением по-
следовало сибирское, давшее в пересечении со среднеазиатским
течением в области Камы нечто вроде культурного очага, раз-
витие которого, однако, следует отнести уже к железной
эпохе». Енисейский культурный центр в Сибири, майкопская
культура Северного Кавказа, катакомбная, связи которой были
прослежены в широком средиземноморском ареале (от Кипра
до Португалии) — впервые все эти общности были сгруппиро-
ваны в культурно-хронологическую систему, включенную в ис-
торическое развитие всей совокупности древних цивилизаций и
культур медно-бронзового века Старого Света. То же следует
сказать и о фатьяновской культуре в лесной зоне: южные ее
связи (отмечавшиеся и А. А. Спицыным) учитывались
В. А. Городцовым, но при этом он подчеркивал ее родство
с аналогичными культурами Западной Европы. Кобанская
365
культура Кавказа, по Городцову, выделяется как одна из наи-
более передовых общностей времени, переходного от бронзо-
вого к железному веку, поскольку в это время Кавказ опере-
жал западноевропейскую гальштаттскую культуру, и «лишь
в латенское время культурная база была передвинута на запад,
и главными очагами ее явились Греция и Рим, быстро овла-
девшие инициативой мировой культуры». Закавказье, где уже
были открыты и исследовались города царства Урарту, высту-
пало в его схеме важным связующим звеном между цивилиза-
цией Месопотамии, культурами Северного Кавказа, гальштат-
том Западной Европы.
Скифские древности Городцов охарактеризовал не только
по хрестоматийным курганным погребениям, но включил
в этот раздел и подробное описание грандиозного Бельского
городища, а также «зольников» (эти своеобразные сооружения,
входившие в состав скифских поселенческих комплексов, еще
только начинали привлекать к себе внимание исследователей
и требовали дальнейшего изучения). С появлением в Причер-
номорье продвинувшихся с востока сарматов положение в степ-
ной зоне постепенно менялось, и началось встречное движение
среднеевропейских культур «полей погребальных урн», завер-
шившееся формированием Готской державы, в конце IV в. н. э.
разгромленной гуннами. Отмечая в целом принадлежность «по-
лей погребений» народу « с лав яно-германской семьи», Город-
цов при этом подчеркивал, что «преемственной связи поздней-
ших славянских памятников в России с описываемыми еще
не установлено, и разница между ними представляется значи-
тельной». И в этом случае прямолинейная этногенетическая
схема Хвойки, включавшая «поля погребений», как и триполь-
скую, в число славянских культур, не исчерпывала всей слож-
ности реальных этнокультурных процессов.
Ключевым этапом этих процессов, начинавшимся в южно-
русских степях и определившим формирование этнокультурной
ситуации в масштабах всей Европы, было Великое переселение
народов, развернувшееся после гуннского вторжения в 375 г.
Археологическим индикатором этой эпохи стали инкрустацион-
ные вещи «готского стиля». Городцов пользовался этим приня-
тым определением, подчеркивая его условность и неточность,
так как начальные истоки инкрустационного декора он видел
в Древней Греции, а затем в Средней Азии: «Ко времени появ-
ления готов на берегах Черного моря восточный азиатский
стиль вместе с кочевниками начал проникать в ту же область,
где подвергся вновь влиянию античного искусства, что особенно
хорошо выразилось в вещах Новочеркасского клада. Готы, про-
никнув в Причерноморье, быстро усвоили себе новый стиль,
корни которого процветали, по словам Э. Р. фон Штерна,
в Эфесе, в городах Вифинии и под их влиянием и в греческих
колониях на северном побережье Черного моря. Усваивая
366
этот стиль, готы сами наложили на него особую печать искус-
ства и в этом виде распространили по всему длинному пути
своих передвижений, что и дает некоторое (условное) право
называть стиль их именем». Формы, вещей эпохи Великого
переселения — пальчатые и двупластинчатые фибулы, поясные
пряжки, браслеты — распространились до Скандинавии, но ис-
токи их в некоторых случаях прослеживаются далеко на Вос-
ток, вплоть до Месопотамии; их распространение в V—VII вв.
охватило огромную территорию, вплоть до Волго-Окского меж-
дуречья, отразив сложное переплетение разнообразных межпле-
менных отношений, и «принадлежали ли эти вещи готам, захо-
дившим на Оку, или они попали сюда случайно, благодаря,
например, торговле, военной добыче и т. п., сказать затрудни-
тельно. Во всяком случае они несут все характерные черты
готского стиля». Яркие и эффектные древности, составившие
основу германского искусства «звериной орнаментики» (базо-
вая сводка по ней была опубликована шведским археологом
Бернгардом Салином незадолго до этого, в 1904 г.), обосно-
ванно рассматривались Городцовым как продукт длительных
и сложных взаимодействий «варварских» культур Северного
Причерноморья с античным и древневосточным миром. Изуче-
ние ранних этапов этого взаимодействия становилось предме-
том углубленных исследований Б. В. Фармаковского и
М. И. Ростовцева, и прежде всего потому, что именно здесь
лежали ключи к оценке подлинной роли «Скифии» античной
древности и раннего средневековья во всемирно-историческом
процессе культурного развития.
Великое переселение народов в построении В. А. Городцова
выступало как экспозиция славянской истории. Ранние ее этапы
он рассматривал обобщенно и суммарно, не скрывая гипоте-
тичности и неразработанности многих проблем славянского
этногенеза (однозначно не решенных и в наши дни). Правильно
были намечены и конкретные археологические задачи, необхо-
димость систематического изучения поселений: «Как ни стран-
но,— писал он,— но до сих пор славяно-русские городища еще
не получили специального археологического исследования.
Все археологи одинаково приписывают этим памятникам вы-
дающееся научное значение, но никто не посвящает своего
труда для их раскопок». Между тем именно поселения, и
прежде всего городские центры развития местного производства
и дальней торговли, определяли «основной тон и единство форм,
замечаемые со времени славяно-русской гегемонии в культуре
всех народов, населявших в то время обширную русскую рав-
нину, независимо от ее лесного или степного покрова». Начи-
навшиеся в эти же годы раскопки первых древнерусских город-
ских центров в Киеве и в Старой Ладоге фактически откры-
вали новый этап развития славяно-русской археологии; его
задачи, как и важнейшие результаты предшествующего, племен-
367
ные характеристики погребального обряда полян, волынян,
древлян, дреговичей, северян, радимичей, вятичей, кривичей,
словен В. А. Городцов обобщил в своей книге в 1910 г. вполне
своевременно и точно.
Значительные разделы «Бытовой археологии» посвящены
культурам неславянских народов: салтово-маяцким памятни-
кам, курганам печенегов, торков и половцев в степной зоне,
финно-угорским древностям Средней и Северной России (по-
следняя свита культур, от неолита до средневековья, остава-
лась в центре непосредственных исследовательских интересов
В. А. Городцова). Во многом благодаря его открытиям и рас-
копкам, выявлялась важная роль «волжско-камского очага»
финских культур, со времен ананьинской установивших ста-
бильные связи по Волге со степными и более южными культу-
рами. Материализованные в сокровищах серебряной торевтики,
монетных кладов, массивных украшений, они, по Городцову,
отразились в преданиях о богатствах легендарной Биармии,
воспетой «в скандинавских сагах, в основу которых, по-види-
мому, легли рассказы о реальных богатствах капищ именно
волжско-камской области». Дьяковская культура «сетчатой ке-
рамики», положившая «прочное начало среднерусскому куль-
турному очагу», окские могильники, отличавшиеся «чистотою и
устойчивостью типов местных изделий», прибалтийские древ-
ности, позволявшие связать археологические характеристики,
общие для всей системы финно-угорских культур, с этногра-
фией и фольклором Эстонии и Финляндии, завершали культур-
но-историческую картину Восточной Европы, создавая вполне
целостную в базовых своих основаниях и принципиально
уже не пересматриваемую систему древностей. Без особого
преувеличения можно констатировать, что именно с появлением
2-томного труда В. А. Городцова (суммарный объем его курса
лекций приближался к 1 тыс. стр. текста) археология России
приобретала полноценные «права гражданства» в мировой
археологической науке. Русские археологи могли вести даль-
нейшую работу, определяя ее задачи и перспективы в сравни-
тельном соотношении фундаментальных зарубежных сводок и
обобщений, и систематической характеристики культур, мате-
риалов, проблематики отечественной археологии. Продолжав-
шиеся под руководством А. А. Спицына концентрация и упоря-
дочение материалов, с 1910 г. приобретали новый смысл: эти
материалы занимали строго определенное место в системе
культур, описанной В. А. Городцовым.30
Задача освоения «археологического богатства» России, уни-
кального исторического комплекса, сформированного «круп-
ными культурными центрами древнего человечества», постав-
ленная Н. И. Веселовским в 1900 г., в значительной мере была
решена в течение десятилетия усилиями лучших представите-
лей нового поколения ученых. К 1909 г., времени проведения
368
Международного археологического конгресса в Каире, русская
наука приступала уже к практической разработке нового эше-
лона исследовательских и организационных задач.
В совершенствовании организационной структуры россий-
ской археологии наибольшее значение имело открытие в 1907 г.
Московского археологического института, с филиалами в Смо-
ленске, Нижнем Новгороде, Калуге, Воронеже, Оренбурге.
В Петербурге одновременно начало свою деятельность Русское
военно-историческое общество, в котором Н. И. Веселовский
возглавил «разряд археологии и археографии». В 1910 г. было
основано Общество защиты и сохранения в России памятников
искусства и старины, инициаторами его создания выступили
Н. К. Рерих, И. Э. Грабарь, А. Н. Бенуа, П. П. Вейнер и ряд
других деятелей русской культуры и искусства. Был подготов-
лен законопроект об охране памятников, согласно которому
на территории страны предполагалось организовать 10 «архео-
логических округов» во главе с инспекторами. Эти меры по раз-
витию и упорядочению «археологической службы» России
остались, однако, не осуществленными.
В 1911 г. в Новгороде состоялся XV Археологический съезд.
В его подготовке и проведении приняли участие такие видные
ученые, как Д. Н. Анучин, Д. Я. Самоквасов, В. А. Городцов,
А. С. Лаппо-Данилевский, археологи из Финляндии и Швеции
(Ю. Айлио, О. Альмгрен, Т. Арне). Тематика съезда охваты-
вала широкий круг вопросов (от археологии каменного века
до палеографии и диалектологии), хотя размах и характер соб-
ственно археологических исследований на Северо-Западе Рос-
сии были отражены в материалах съезда далеко не в полной
мере (так, практически не освещались работы, организованные
Петербургской археологической комиссией).
Предвоенные годы стали временем развертывания новых
полевых исследований. В работу включались археологи нового
поколения, среди которых были будущие крупные советские
исследователи, такие, как Александр Александрович Миллер
(1875—1935), в 1908—1911 гг. на высоком методическом уровне
осуществивший раскопки Елисаветовского некрополя скифского
времени в Воронежской губернии. Скифо-сарматская археоло-
гия выдвигалась на методические рубежи, вполне соответство-
вавшие уровню, на котором продолжал свои исследования
Б. В. Фармаковский (1909—1915 гг.— время планомерных рас-
копок Нижнего города Ольвии). В соединении с углубленными
вещеведческими исследованиями, новые материалы стали осно-
вой фундаментального обобщения «Архаический период в Рос-
сии», представленного Фармаковским на Международном ар-
хеологическом конгрессе 1913 г. в Лондоне. Скифо-эллинские
культурно-исторические связи прочно вошли в сферу интере-
сов мировой археологии: в том же 1913 г. им посвятил обстоя-
тельное исследование английский ученый Э. Миннз. Первый
24 Заказ № 9
369
крупный очерк в качестве доклада на тему «Иранизм и ионизм
в Южной России» на том же лондонском конгрессе представил
М. И, Ростовцев, вскоре опубликовавший программную статью
«Научное значение истории Боспорского царства», где опреде-
лялись перспективные задачи нового этапа развития археоло-
гии Северного Причерноморья.
Скифской проблематикой углубленно занимался А. А. Спи-
цын: в 1911 г. вышла в свет его работа «Скифы и гальштатт»,
а через несколько лет (в ИАК 65) следующая — «Курганы
скифов-пахарей». М. И. Ростовцев отмечал выдающееся источ-
никоведческое значение составленных А. А. Спицыным археоло-
гических карт, обеспечивших полный и подробный учет мате-
риала, особенно важного для проблематики лесостепной Ски-
фии. К этому же времени относятся раскопки сарматских па-
мятников Оренбургской области, получивших позднее название
«прохоровской культуры». Осуществленные по рекомендации
М. И. Ростовцева молодым в те годы археологом Сергеем Ива-
новичем Руденко (1885—1969), в дальнейшем — прославленным
исследователем алтайских курганов, они открывали этап разви-
тия скифо-сарматской археологии, планомерное развертывание
которого стало одной из важнейших и успешно решенных задач
советской археологии.31 Источниковедческая база причерномор-
ской археологии обогатилась и новыми публикациями памятни-
ков: от материалов «Литого кургана», раскопанного еще
в XVIII столетии, до найденного в 1912 г. «Перещепинского
клада», одного из принципиально важных погребальных ком-
плексов эпохи Великого переселения народов.32
Заслужившие международное признание, успехи скифо-сар-
матской археологии последних предреволюционных лет были
тесно связаны не только с достижениями классической архео-
логии, но и с принципиально важными результатами русских
ориенталистов. 1913—1914 годы — время публикации «Исто-
рии Древнего Востока» Б. А. Тураева, фундаментального и
оригинального исследования, посвященного древнейшим циви-
лизациям. Их изучение продолжалось даже во время первой
мировой войны: в 1914—1916 гг. в Закавказье развернула ра-
боты Ванская экспедиция под руководством Н. Я. Марра и
И. А. Орбели, занимавшаяся исследованием памятников
Урарту.
Славяно-русская проблематика в предвоенные годы также
вовлекалась в сферу широких международных интересов, ко-
торые были сосредоточены преимущественно на изучении «ва-
ряжского вопроса». Публикация материалов, новые раскопки
таких памятников, как Гнездово, приладожские, ярославские и
владимирские курганы, исследования Земляного городища
Старой Ладоги, создали объективные условия для обсуждения
«норманнской проблемы» на археологическом материале. Тесно
связанный с русскими учеными, неоднократно участвовавший
370
в раскопках и проводивший самостоятельные полевые иссле-
дования в России шведский археолог Туре Арне (1875—1969)
подготовил и опубликовал в 1914 г. (на французском языке)
большую сводную работу «Швеция и Восток. Археологические
исследования отношений Швеции с Востоком в эпоху викин-
гов», где весь этот материал был исчерпывающим образом си-
стематизирован. Представленная сводка археологических дан-
ных существенно дополняла подобную же сводку письменных
материалов по «варяжской проблеме», осуществленную в 1870—
1890-х годах датским историком В. Томсеном. В работе Арне
более отчетливо выступали основные области и центры славя-
но-скандинавских контактов, пути международных торговых
связей, их хронологическое соотношение. С этого времени
«варяжский вопрос» становится по преимуществу вопросом ар-
хеологическим, Своеобразным откликом на работу Арне стала
опубликованная в 1930 г. в Стокгольме (на немецком языке)
монография В. И. Равдоникаса «Норманны эпохи викингов и
Ладожская область», а дальнейшая разработка проблемы,
в своем развитии прошедшей несколько сложных и острых эта-
пов, завершилась к середине 1980-х годов принципиально но-
выми обобщениями, позволившими на историко-археологиче-
ском материале раскрыть культурно-историческую специфику
полиэтничного «Балтийского Средиземноморья», формирова-
нием которого (по Л. И. Мечникову) завершался один из важ-
ных периодов исторического развития человечества.
В области первобытной археологии 1910-е годы также были
отмечены новыми обобщениями: в статье А. А. Спицына «Рус-
ский палеолит» (1915) материалы России были соотнесены
с системой Мортилье и намечались ближайшие задачи ее уточ-
нения и модификации для условий Восточной Европы.
В. А. Городцов в тот же год опубликовал «Курганы бронзовой
эпохи в Средней России» (с развернутой стратиграфической
колонкой степных культур). Если к середине 1910-х годов вклад
археологов России в развитие мировой науки уже определился
как весьма существенный в таких сложившихся разделах,
как классическая и скифо-сарматская, восточная и славяно-
русская археология, то развитие первобытной археологии
во многом зависело от успешного решения методологических
проблем, на которых в эти переломные десятилетия сосредото-
чивались усилия не только отечественной, но и зарубежной
науки.
3. СИНХРОНИЗАЦИЯ РАЗВИТИЯ РУССКОЙ
И ЗАРУБЕЖНОЙ НАУКИ
Рубеж XIX—XX вв. и в российской, и в мировой археологии
был временем вполне закономерного методологического кри-
зиса и разносторонних поисков новых подходов к предмету.
24*
371
Русская наука подошла к этому рубежу своим путем, минуя
важный этап развития эволюционистской парадигмы и лишь
осваивая, вместе с грузом уже накопленных методических
проблем, наиболее существенные ее достижения. Некоторые
важные задачи, решенные западноевропейской археологией,
прежде всего — создание развернутых и подробных типохроно-
логических систем (Мортилье, Монтелиуса, Рейнеке) на россий-
ском материале,— еще не только не были решены, но фактиче-
ски даже не ставились. Постановка же такого рода задач,
когда она происходила (как к 1915 г.— в изучении палеолита),
сопровождалась прежде всего осознанием ограниченности
имеющихся эволюционистских систем и методов их построения.
Задача синтеза — главная задача реализации историко-по-
знавательной функции археологии, объединяющей свои резуль-
таты с результатами лингвистики, антропологии, истории,
перед археологами России и других стран вставала на качест-
венно новом уровне. С началом XX столетия человечество всту-
пало в эпоху смены социально-экономических формаций и, сле-
довательно, глубокого идейно-политического, философски-миро-
воззренческого размежевания, поляризации взглядов на содер-
жание и сущность исторического процесса. Общие концепции
гуманистики стремились максимально полно охватить разно-
сторонность культурно-исторического развития, все более стре-
мясь к глобальному масштабу обобщений, способных выразить
и единство, и внутреннюю противоречивость исторического
процесса, что необходимо было адекватно отразить и в поня-
тийном аппарате гуманитарных наук.
Дифференциация подходов и в российской, и в зарубежной
науке отражала в конечном счете стремление археологов к ос-
воению многообразных аспектов предмета археологии. Каждая
из парадигм давала несомненные достижения в этом движении;
однако точная оценка дальнейшей перспективы, продвижение
вперед совершалось в условиях резко обострявшихся противо-
речий.
Кризис типологии был наиболее заметным проявлением
этих противоречий в развитии археологической науки. Поиски
путей его преодоления средствами дедуктивно-классификаци-
онного подхода (общего для Н. Оберга и В. А. Городцова) от-
части позволяли решить проблему на уровне первичных клас-
сификаций и культурно-стратиграфической организации мате-
риала. Но попытки сформулировать «общие законы» (основан-
ные на механистическом переносе биологических принципов
применительно к культуре) результатов не давали. «Самораз-
витие вещей», о котором много и резко писали оппоненты
этого течения, никогда не осознавалось его сторонниками
как действительное явление, но объяснить источники культур-
но-исторических изменений на основе одних только типологи-
ческих рядов было невозможно. Типы требовалось соединить
372
в комплексы, а комбинации комплексов и типов не описыва-
лись применявшимся в типологии языком дедуктивных класси-
фикаций.
Стратиграфия комплексов или «комплексно-хронологическая
версия» понятия «археологическая культура», разработанная
первоначально С. Мюллером для повышения надежности типо-
хронологических систем, могла нарушить стройность типологи-
ческих рядов, но зато отражала реальную последовательность
смены комплексов и культур (на западном материале это уста-
новил П. Райнеке, а для культур степной бронзы этот подход
реализовал В. А. Городцов). Культурная стратиграфия, после-
довательная колонка культур, «колонная секвенция» уже
в принципе была своего рода археологическим описанием исто-
рического процесса (для определенной, ограниченной террито-
рии). Но требовалось, во-первых, перевести это описание
«на язык истории», а во-вторых, связать его с процессами, про-
исходившими на других обширных территориях.
Построить «колонную секвенцию», или культурно-хроноло-
гическую, стратиграфическую классификацию, умели уже эво-
люционисты, и они же предложили ее первые объяснения.
По мере расширения содержательного объема понятия «архео-
логическая культура» и выделения этнического аспекта, эво-
люционистское объяснение колонных секвенций развивалось
в концепцию автохтонного, непрерывного для одной территории,
этнического развития. Так интерпретировал свою колонку куль-
тур В. В. Хвойка: его автохтонная концепция славянского этно-
генеза по существу была соединением эволюционистской и этно-
логической парадигм. Также последовательную смену куль-
тур— от скифских к древнерусским курганам — рассматривал
как последовательное отражение развития славянства Д. Я. Са-
моквасов. Со ссылками на «автохтонизм великих эволюциони-
стов» Мортилье и Монтелиуса, которые «смело мыслили об эво-
люционном процессе как о мощном движении, синтетически
связывающем все древности данной области в единую общую
схему», где «отдельные моменты этого процесса мыслились
ими как стадии, как ступени или эпохи в развитии единой мест-
ной культуры», сочувственно излагали «этноавтохтонную кон-
цепцию развития» молодые советские археологи-стадиалисты.
Однако, имея множество «колонных секвенций», рано или
поздно необходимо было связать их между собой, выявить ге-
нетически связанные культуры, которые могли оказаться в раз-
ных стратиграфических колонках, т. е. объединить культуры
в «генетическую секвенцию». Получить надежное решение та-
кой задачи можно лишь на основе картографического метода.
Процесс формирования «территориальной версии» понятия
«археологическая культура», основанный на достижениях кар-
тографии и базовый для этнологической парадигмы, в России
и на Западе шел практически одновременно. Мощным стиму-
373
лом развития «территориальной версии» были открытия новых
культур, осуществленные Хвойкой, Городцовым да и многими
другими русскими исследователями одновременно с открытием
западными археологами культур и «цивилизаций», резко изме-
нивших традиционную для классической археологии «греко-
римско-центрическую» картину древнего мира. Вместе с карто-
графическим методом утверждалась этнологическая парадигма
археологии, с новыми «культурами» во всемирную историю
входили забытые или неизвестные ранее народы, «этносы».
Картографический метод, простой по исполнению и эффектив-
ный по результатам, группировавший типы, комплексы и па-
мятники в «культуры», хорошо соответствовал возможностям
индуктивно-аналитического подхода. Отождествление понятий
«культура» и «этнос» раскрывало для археологии выход соб-
ственно в историю: от древностей — к народам. Российская
наука пришла к этнологической парадигме практически одно-
временно с западно-европейской: методические принципы
Г. Коссинны (с первого по пятый) были безусловно справед-
ливыми и приемлемыми и для А. А. Спицына. И взаимосвязи
культур (проблемы их распространения и формирования) ре-
шались сходным образом. К интерпретации археологических
карт и вопросу о появлении на них той или иной культуры
Спицын подходил обычно с миграционистских позиций. Также
в виде последовательных волн нового населения рассматривал
смену культур степной бронзы и В. А. Городцов.
Правда, и здесь далеко не всегда удавалось логично по-
строить «генетическую секвенцию», проследить трассу культур-
но-генетических связей от исходного очага к ареалу позднего
расселения, поскольку корни многих культур обычно расхо-
дятся в разные стороны и их можно проследить по отдельным
элементам, но не по всему комплексу признаков от культуры —
к культуре. В таких случаях миграционное решение могло быть
дополнено диффузионным, распространение одних элементов
объяснялось переселениями, а других — влияниями культур и
народов друг на друга, обычно — более развитых на сравни-
тельно отсталые (могло быть, впрочем, и наоборот; так, бос-
порские греки усвоили многое у «варварских» культур Север-
ного Причерноморья). Культурным влияниям, особенно для
ранних этапов истории, большое значение придавал В. А. Го-
родцов, но наиболее стройным- аппаратом их изучения были
оснащены работы Н. П. Кондакова и других археологов-клас-
сиков и византинистов «художественно-исторического» направ-
ления.
В сфере первобытной археологии критерии и методы этого
подхода находили еще очень ограниченное, робкое применение
как в России, так и на Западе (где К. Шуххардт разрабаты-
вал «стилистическую версию» определения первобытных куль-
тур). «Палеоэтнологический подход» в изучении глубокой древ-
374
ности преимущественно опирался на этнографию и лингвистику
(отчасти совмещавшихся в понятии «этнология»), и в лингви-
стической части этих разработок ученые России выдвинули ряд
перспективных идей. Синтез археологических данных с резуль-
татами других дисциплин требовал прежде всего равноценных,
по объему и качеству систематизации материала, междисци-
плинарных сводок. Для германистики такими стали работы
К. Мюлленгофа и О. Шрадера, для славистики — многотомные
«Славянские древности» Л. Нидерле. В России письменные и
археологические, эпиграфические и нумизматические, языковые
и отчасти этнографические источники к концу XIX в. были си-
стематизированы на уровне, не уступавшем западноевропей-
скому, прежде всего в классической археологии Северного
Причерноморья (следовательно, и скифо-сарматской), в тема-
тически смыкавшемся с нею византиноведении и в немалой
мере родственном обеим этим областях кавказоведении («Scy-
thica et Caucasica» — один из'базовых сводов). Открытие двух
культурно-исторических миров — Скифии и Кавказа — принад-
лежало российским ученым и вполне было сопоставимо по зна-
чению с открытием шлимановой Трои или месопотамских циви-
лизаций, с которыми эти миры были связаны. Археологические
материалы Кавказа и Скифии в первые десятилетия XX в., на-
ряду с русскими исследователями, изучали К. Мюлленгоф и
С. Рейнак, О. Дальтон, Й. Гампель, Э. Миннз, А. Ригль и мно-
гие другие западноевропейские специалисты.
Ведущие исследователи «понто-каспийского субконти-
нента»— В. В. Латышев, Б. В. Фармаковский, С. А. Жебелев,
М. И. Ростовцев, Н. П. Кондаков, Я. И. Смирнов, открывавшие
его для мировой археологии, получили международное призна-
ние. В этой сфере археологических дисциплин определились и
принципиально новые, притом несомненно перспективные на-
правления и подходы к решению задачи междисциплинарного
синтеза данных археологии и других гуманитарных наук.
«Лингво-археологический» принцип исследования, опиравшийся
на данные языкознания первоначально с целью атрибуции
археологических культур (скифских древностей, идентифици-
рованных как иранские в исследованиях В. Ф. Миллера), по-
степенно расширял область применения, формулируя задачи
реконструкции не только этногенетических связей, но и форм
общественных отношений, в «увязке языкознания с историей
материальной культуры» (по определению Н. Я. Марра). Сле-
дует отметить, что дореволюционное кавказоведение, ставшее
основным полигоном для отработки этих экспериментальных
поисков, испытывало немалые трудности. Изучение Кавказа,
одной из национальных окраин царской России, замедлялось
нерешенностью ряда организационных, кадровых, идейно-поли-
тических проблем. Как и в других случаях, методологический
и познавательный потенциал (уже накопленный в отдельных
375
отраслях научного знания) оставался в значительной мере
не реализованным и не развитым далее. Между тем без глубо-
кого освоения культурно-исторической темы «Кавказ» невоз-
можно было и дальнейшее развитие обширного, связанного
с нею комплекса гуманитарной проблематики не только для
российской, но и для крупнейших зарубежных научных школ,
специализированных в ориенталистике, византиноведении, древ-
невосточной и классической археологии.
Методические принципы культурно-исторического исследова-
ния, основанные на освоении эллинистическо-византийского и
восточного (включая малоазийско-кавказский и севернопричер-
номорский) материалов, наиболее существенное выражение
получили в «иконографическом методе» Н. П. Кондакова, пред-
ставлявшем собой первое открытие в конкретной сфере (визан-
тийском искусстве) понятия, в современной науке обозначае-
мого термином «культурный тип». Это — материальная объекти-
вация культурных стереотипов («мысленных шаблонов», mental
memplates, по более позднему определению англо-американ-
ской археологии), выработанных древними человеческими груп-
пами (для Кондакова ими были заказчики и исполнители ви-
зантийских икон, древнерусских украшений, скифского оружия
и т. п.). Для решения задачи междисциплинарного культурно-
исторического синтеза кондаковское открытие было чрезвы-
чайно важным, так как именно применение «иконографического
метода» обеспечило высокий уровень исследований и придало
византиноведению в археологии статус нового, полноценного и
самостоятельного раздела археологической науки (как и скифо-
логия, и кавказоведение, смыкающаяся с ними византийская
археология была создана прежде всего силами российских уче-
ных). Правда, реализованный здесь теоретико-методический
опыт не удавалось последовательно перенести на другие раз-
делы археологии (даже вполне близкой славяно-русской).
В стратегии теоретико-методических усилий дореволюцион-
ной археологии наметилось четыре основных направления, ко-
торые, развиваясь в дальнейшем, собственно характеризуют и
современное соотношение исследовательских течений в поисках
теоретического обоснования группировки и интерпретации ар-
хеологического материала.33
Первое из них, художественно-историческое, ранее других
выделившее ключевое понятие («культурный тип»), реализацию,
выводило культурно-историческую интерпретацию этого поня-
тия за пределы собственно археологического уровня исследова-
ния. И для Кондакова, и для К. Шуххардта «стилистический»
или «иконографический подход» оставался средством первич-
ной, формальной группировки вещественного материала. Объяс-
нение этой группировки опиралось уже на внеархеологические
характеристики: для византиноведения они основывались
на обширном и богатом фонде письменной традиции визан-
376
тийской культуры, эстетических категориях античного искусст-
вознания. Для первобытной археологии реконструкции духов-
ной стороны культуры (документированной гораздо хуже)
строились с помощью уравнения «стиль = народный дух», что
в конечном счете приводило к биологически детерминиро-
ванным категориям «расовой теории». Альтернатива решениям
«венской культурно-исторической школы» лишь постепенно
складывалась в структуралистских исследованиях первобытных
культур, осуществленных в работах французского этнографа и
социолога Клода Леви-Стросса, в сравнительно-историческом
изучении материалов первобытных мифологий, сосредоточенных
в монументальном собрании «Золотая ветвь» Дж. Фрэзера.
И даже эти существенные достижения в изучении первобытной
духовной культуры, основанные на этнографическом материале,
оказалось очень непросто перенести на материал археологиче-
ский. В 1924 г., подводя итог изучению палеолитического искус-
ства, Г. Осборн подчеркивал, что «степень, духовного развития,
возникшего в условиях жизни древнекаменного века, является
одной из величайших загадок психологии и истории». Это по-
ложение практически не менялось еще полвека.34 Художест-
венно-исторический подход требовал дополнения представле-
ниями о структуре культуры и о ее взаимосвязи со структурой
общественной; без этих дополнений оперирование «культур-
ными типами» на уровне иконографического метода сохраняло
эффективность лишь в сфере изучения сложившегося и доста-
точно документированного искусства: археология сливалась
с искусствознанием, становилась его составной частью, источ-
никоведческим дополнением. В. И. Равдоникас в 1930 г. опре-
делил эту «пережиточную установку» как «стремление подме-
нить историю культуры эстетствующим формальным искусство-
ведением». 35
Индуктивно-аналитический подход в те же 1930-е годы
чаще называли «эмпирическим», связывая его с именами
А. А. Спицына, А. А. Миллера и многих других исследовате-
лей дореволюционной школы. Это определение, правомерное,
если иметь в виду преимущественный интерес представителей
«эмпирического подхода» к конкретным, предметным исследо-
ваниям (категорий вещей, памятников, культур, регионов),
создавало одностороннее впечатление о методической последо-
вательности и планомерности их работ. В основе эмпирического
подхода лежала вполне оправданная стратегия «классификации
снизу», т. е. группировка археологических явлений от уровня
элементов (признаков, форм) — к уровню типа, от типов —
к культурам. Основная идея этой стратегии, развивающейся и
в современной науке, заключается в том, что на корреляции
элементов основывается характеристика типа, а на комбинации
типов — культура. Выделенные по непосредственно наблюдае-
мым признакам, «эмпирические типы» могут иметь культурное
377
значение, но могут и не иметь его (однако из самостоятельного,
как бы самопроизвольного коррелирования признаков и свойств
получить «культурные типы» принципиально невозможно).
Индуктивная стратегия (наблюдение — свойство — эмпириче-
ский тип — археологическая культура) реализовывалась и
во второй половине XX в. в исследованиях Д. Кларка, И. С. Ка-
менецкого, Б. И. Маршака, Я. А. Шера и других советских и
зарубежных исследователей. Она вполне надежно позволяла
выделить конкретные археологические культуры, но не раскры-
вали их внутренней структуры, а, следовательно, и закономер-
ностей, и факторов развития. Но как средство выделения и опи-
сания археологических культур эту стратегию уже в начале
XX в. вполне успешно реализовал А. А. Спицын. По методиче-
скому уровню его работы принципиально не отличались от ра-
бот Коссинны и других исследователей, основывавшихся
на «этнологической парадигме» и индуктивной стратегии груп-
пировки материала.
Дедуктивная стратегия дедуктивно-классификационного под-
хода, представленная в исследованиях В. А. Городцова, основы-
валась на противоположном принципе — «классификации
сверху»: сеть классификационных ячеек, образующих иерар-
хию, накладывалась на материал, а затем последовательно про-
изводился отбор от вышележащих к нижележащим уровням
иерархии. Такова структура работы «Русская доисторическая
керамика» 1899 г., так же строились городцовские классифи-
кации палеолитических материалов. В дальнейшем развитии
дедуктивная стратегия превратилась в «гипотезно-дедуктив-
ную», разработанную в американской «новой археологии»
1960-х годов (Л. Бинфорд и его последователи): искусственные
ячейки классификации, единицы отбора и принятая для них
иерархия здесь определялись, исходя из априорной гипотезы,
представляющей собой некоторую модель культуры. Типы, ос-
нованные на этой модели, следует считать «условными типами»,
сконструированными из заранее данных признаков и уровней
(подобно подходу Городцова). Модели культуры археологи
1960-х годов брали «со стороны» — из социологии, этнографии,
географии или же, как предлагал один исследователь, «хоть
из снов и галлюцинаций». Собственно, Городцов также прила-
гал к материалу своего рода «модель культуры», в основном
сконструированную по аналогии с развитием биологических ви-
дов и популяций, а в декларативной форме — заимствованную
из «географической теории» Л. И. Мечникова. Дедуктивная
стратегия, в отличие от индуктивной, имеет целью выявление
в материале не только эмпирических регулярностей, но и от-
крытие «законов археологии», системы законоутверждающих
(помологических) предложений, составляющих ядро, суть на-
учной теории.36 Городцовское направление одно из первых от-
носилось к «теоретической археологии», но монографии именно
378
с таким названием в мировой науке появились только спустя
полвека37 после того, как В. А. Городцов опубликовал послед-
ние из своих опытов формулировки «законов археологии».
В начале XX в. дедуктивная стратегия как необходимая аль-
тернатива и дополнение индуктивной по существу лишь опре-
делялась в археологии. На этом поприще русская наука делала
принципиально важные первые шаги; в 1920-е годы городцов-
ский подход был использован для разработки «метода восхо-
ждения» А. В. Арциховским с целью решения новаторской задачи
социологической реконструкции на основе археологических
данных.
Дедуктивная стратегия с помощью типологического метода
стремилась выявить определенные закономерности развития
типов, действующие во времени, найти строгие формулы для
характеристики хронологических изменений внутри типологи-
ческого ряда. Индуктивная стратегия в конечном счете распре-
деляла эволюционные ряды типов или комбинации таких рядов
в пространстве археологической карты, добиваясь их группи-
ровки в отчлененные друг от друга «замкнутые культурные
группы». Формировавшаяся в западноевропейской науке 1920-х
годов «археология поселений» выдвинула принципиально но-
вую проблему внутренней структуры археологической культуры.
Археология России в работах М. И. Ростовцева подошла
к этой проблеме и принципам ее решения одновременно (если
не раньше) с западной. К концу «спицынско-городцовского пе-
риода» развития отечественной археологии в ней определяется
новое стратегическое направление — культурно-историческое.
Именно в нем «культурные типы» должны были занять фикси-
рованное место в структуре культуры, выявлению и описанию
которой был подчинен набор строгих и последовательных ме-
тодических приемов. Этот, четвертый по счету, научный подход,
реализованный Ростовцевым, объединял («снимая» противоре-
чия) достижения альтернативных подходов Спицына и Город-
цова, и в то же время на качественно новый историко-культур-
ный уровень выводились задачи, сформулированные в рамках
исходного и господствовавшего художественно-исторического
подхода, преодолевалась его избирательная ограниченность.
В определении стратегии культурно-исторического исследо-
вания решающее значение имели осуществленные в первые
полтора десятилетия XX в. этнокультурные разработки европей-
ской преистории, которые от первичного выделения ареалов
крупных этнических общностей переходили к углубленному
изучению культурных взаимодействий между ними. Такое изу-
чение требовало научного аппарата, более гибкого, чем харак-
терные для «этнологической парадигмы» однозначное соотне-
сение всего массива археологической культуры (или, тем бо-
лее, представляющих, как бы «замещающих», ее отдельных
«характерных типов» или особенностей стиля) с массивом эт-
379
ническим. Западноевропейская археология ощутила необходи-
мость такого более гибкого подхода в середине 1910-х годов.
От наивной «кельтомании» (начала — середины XIX в., о ко-
торой иронически писал С. Рейнак) галло-римская археология
трудами Ж. Дешелетта (наряду со все более дробным, гибким
и отмеченным локальным своеобразием темпов развития хро-
нологическим расчленением, разработанным П. Райнеке) при-
шла к выделению, в рамках латенской общности, ее локальных
этнокультурных разновидностей. Дешелетт делил латен
не только на три этапа (латен I, II, III, 500—300, 300—100 и
100 — рубеж эр), но и на три территориальных области ( 1)
кельтскую континентальную, 2) кельтскую островную, 3) гер-
манскую). Австрийский археолог Р. Питтиони выделял уже
шесть локальных разновидностей латена (1) собственно латен,
2) «отсталая» альпийская зона, 3) нордическая (германская),
4) кельто-иберская, 5) иберская, 6) дако-фракийская под скиф-
ским влиянием). Таким образом, однозначность уравнения
«культура—этнос» была разрушена.
В германской археологии исследования IL Рейнеке по су-
ществу вели к тем же результатам: эпоха бронзы — раннего
железа в Северной и Средней Европе развивалась в разных
ритмах, при этом древности германцев «переплетались» с древ-
ностями кельтов, широко расселившихся в 1 тыс. до н. э. и
распространивших на не-кельтские племена латенские формы
культуры. В 1896—1909 гг. Густав Швантес исследовал «поля
погребений» в районе Ульцена на р. Ильменау (Нижняя Сак-
сония) и в 1911 г. опубликовал детальную периодизацию этих
памятников, вошедших в науку как «ясторфская культура»
Нижней Эльбы. Насыщенная гальштаттскими и особенно ла-
тенскими элементами, она (по результатам последовательно
примененного «ретроспективного метода», связавшего ее с куль-
турами рубежа эр — римского времени) была определена
как «самая древняя культура, о которой можно говорить
как об определенно германской».38 Именно с этого времени
началось строгое археологическое исследование проблемы гер-
манского этногенеза, подводившее к выводам о сложном этни-
ческом составе и процессе формирования древних общностей:
«Кроме «коссинновских германцев» существовали другие, чуж-
дые им по крови, которые тем не менее имеют такое же право
называться германцами»,— писал X. Бехагель (Висбаден,
1943 г.).
К проблемам этнокультурных взаимодействий славяно-рус-
ская археология подходила во многом через «варяжский
вопрос». Публикуя гнездовские материалы, и В. В. Сизов, и
А. А. Спицын отмечали инфильтрацию норманнов в славянскую
среду. В работе 1914 г. Т. Арне пришел к выводу о существо-
вании в различных местах Восточной Европы нескольких
«скандинавских колоний». Дальнейшая разработка проблемы
380
и решение вопроса о роли норманнов требовали углубленного
изучения хозяйственного уклада восточных славян, плотности
их расселения и системы поселений, времени образования ук-
репленных и торгово-ремесленных центров. На смену «ареаль-
ному картированию» летописных племен выдвигалась задача
создания развернутой структурной характеристики славянской
археологической культуры. И только принципиальное ее реше-
ние, осуществленное археологами советского поколения, позво-
лило в 1937 г. Б. Д. Грекову сделать вывод о том, что прони-
кавшие в Восточную Европу варяги подчинились существующей
на Руси социально-экономической структуре и влились в нее.39
Стратегия, основанная на развернутой характеристике
структуры культуры, в российской дореволюционной археоло-
гии ранее всего была разработана преимущественно на мате-
риале наиболее изученных и систематизированных ее разделов:
классической и скифо-сарматской археологии Северного При-
черноморья. Именно антично-византийская «Скифия», в геогра-
фической традиции охватывавшая всю восточноевропейскую
часть континента (со сменившей ее «Сарматией», простирав-
шейся для античных авторов от Вислы до Дона-Танаиса)
в трудах русских ученых стала ареной исследования, подхо-
дившего к созданию новой, более прогрессивной и емкой пара-
дигмы по сравнению с утвердившейся в начале XX в. пара-
дигмой этнологической.
Это был очень важный шаг, если процесс развития мировой
археологии представить как последовательную смену основных
научных парадигм.
1) Эволюционистской (Томсен—Мортилье—Монтелиус, сере-
дина— вторая половина XIX в.),
2) Этнологической (Коссинна, рубеж XIX—XX вв.),
3) Развитие по параллельным линиям (первая половина
XX в.) — реконструкция общественно-экономических структур
(стадиалисты) и реконструкция структуры культурной.
В середине XX столетия в разработке Г. Чайльда обе линии
объединились в концепции развития материальной культуры,
прошедшей через две экономическо-социальные революции пер-
вобытности: «неолитическую» (переход от присваивающего
к производящему хозяйству) и «городскую» (с выделением ре-
месла и обмена). Длительный и сложный путь развития в пер-
вой половине XX в. завершился оформлением парадигмы, кото-
рую можно обозначить как «социоструктурную».
4) Ее ограниченность, осознанная уже во второй половине
XX в., привела к формированию современной «системной стра-
тегии».
Каждая из парадигм включала в себя основные элементы
и результаты предшествующей (как частный случай). Конкрет-
ные соотношения элементов старых и новых парадигм опреде-
ляют облик действующих концепций, «дифференциацию подхо-
381
дов» в спектре направлении текущего периода развития науки.
Это диалектическое взаимодействие разновременных по про-
исхождению элементов научного знания подчинено «принципу
дополнительности», который сформулировал физик Нильс Бор
(1885—1962) и который в данном случае следует определить
как «закон соотнесенности культур»:
1) каждая новая научная теория включает в себя теорию
предшествующую как частный случай;
2) каждая новая парадигма включает в себя парадигмы
предшествующие как частный случай;
3) каждая культура включает в себя не только достижения,
но и в «снятом» виде противоречия предшествующих культур.
Соотнесение культур основывается на степени снятости этих
противоречий, т. е. подлинная смена культур есть в конечном
счете их синтез.
Эти положения, поскольку они обобщают динамику разви-
тия научного знания (итоговый и высший уровень культуры),
являются действующими и для характеристики культурного
процесса в целом, а во временной проекции«—процесса куль-
турно-исторического. Противоборство культур, в диалектиче-
ском отрицании сменяющих одна другую, одновременно пред-
ставляет собой движение от низших ступеней к высшим, осно-
ванное на освоении всей сути, всей совокупности достижений
и системы ценностных ориентиров предшествующей культуры,
выявлении и четком определении ее противоречий и снятии
этих противоречий в результате синтеза со средствами и цен-
ностными ориентациями, которые дает общество, поднимаю-
щееся на новую ступень развития общественно-производствен-
ных отношений между людьми, и взаимодействия с приро-
дой,— вот, в предельно обобщенном виде, суть культурно-исто-
рического процесса. Эти принципы взаимодействия, с одной
стороны, культур окружающего мира, включая культуру прош-
лого, а с другой — в целом цивилизации и экосистемы, общества
и природы привели в конечном счете к осознанию того,
что можно назвать «внутренней самоценностью» минувших
культур. Это осознание лапидарно выражено формулой акаде-
мика Д. С. Лихачева «экология культуры».
Эколого-культурное мировоззрение современной культуры
конца XX столетия в значительной мере представляет собой ре-
зультат осознания диалектичной сложности культурно-истори-
ческого процесса прошлого, уходящего корнями глубоко в «ар-
хеологические горизонты». Именно археология, представляю-
щая собой материальную объективацию исторического про-
цесса, т. е. системами вещественных, материальных древностей
проверяющая и утверждающая истинность общественно-субъ-
ективных представлений о прошлом, в освоении, осознании
культурно-исторического процесса выполняет важнейшую, ори-
ентирующую мировоззренческую функцию. Она же задает
382
обобщенную модель этого процесса. Историческое значение
конкретной (археологической) культуры определяется ее коор-
динатами: а) в секвенции (колонной и генетической), б) в ком-
позиции синхронных ей культур. Эти координаты задаются
условиями своего рода «естественно-исторического отбора», раз-
витием «адаптивно-адаптационной функции» культуры, и
эта функция во многом зависит от того, насколько данная
культура смогла осуществить наиболее полный синтез суще-
ственных достижений предшествующих культур секвенции,
«овладеть культурным наследием», сохранить накопленный ра-
нее культурный фонд, освоить и развить традицию его исполь-
зования и пополнения. Эта способность к максимальному син-
тезу обусловлена социально-экономическими и историко-поли-
тическими предпосылками, которые в конечном счете и опреде-
ляют позицию культуры в историко-культурной композиции.
Положения эти действенны как для оценки значения куль-
тур прошлого, так и для определения потенциала научной па-
радигмы, исследующей это прошлое, для характеристики си-
стемы взглядов и методов, формирующихся на каждом этапе
развития научного мышления. Острота критического противо-
действия с другими парадигмами — необходимое условие раз-
вития, «методологический кризис» — едва ли не оптимальная
обстановка для успешных творческих поисков. Конечно, он
создает определенные условия идейной дискомфортности, дез-
ориентации. Но подобного рода «момент дезадаптации» орга-
нично присущ любой культуре, и преодоление дезадаптации
есть развитие культуры:40 все общества субъективно ощущали
себя «на исходе времен». Екклезиаст написан за много столе-
тий до Апокалипсиса, а тот — за тысячу лет до древнесевер-
ного «Прорицания вёльвы»... Формы дезадаптации современ-
ной культуры конца XX в. качественно специфичны, но место
этих форм в структуре культуры — то же, что у австралийских
аборигенов, для которых лучшие, «настоящие» времена были
в мифическом прошлом, в отношении к которому себя они осо-
знавали деградирующими, испорченными, не-настоящими
людьми (по сравнению с великими предками). То же осознание
современной дезадаптации, развала сопровождало мощное ин-
теллектуальное усилие, которым ученые начала XX в. выводили
гуманистику на новые рубежи познания.
Михаил Иванович Ростовцев (1870—1952) — крупнейший
из представителей заключительного этапа развития дореволю-
ционной археологии: глубокие, острые и драматичные противо-
речия этого этапа отразились на его творческом и жизненном
пути. Профессор Петербургского университета в 1901 —1918 гг.,
после революции он покинул Россию. Его научная деятельность
продолжилась в Англии, затем в США, где он был профессо-
ром Йельского и Висконсинского университетов. Основные
труды Ростовцева, написанные и изданные в России, были
383
переведены и изданы с дополнениями в новых вариантах на за-
падноевропейских языках. Неизменной оставалась тема его на-
учных занятий, и главный для этой темы, подготовленный
к 1918 г., труд М. И. Ростовцева «Скифия и Боспор», усилиями
В. В. Латышева, С. А. Жебелева, Б. В. Фармаковского был
издан уже после отъезда его из России — в 1925 г. в Ленин-
граде. Набранное по нормам старой орфографии, это издание
стало своего рода «прощальным подарком», концентрирован-
ным материальным выражением наследия, оставляемого доре-
волюционной археологией молодой советской науке. В этом
труде воплощены наиболее существенные в конкретно-истори-
ческом и методическом отношениях результаты, которых до-
стигла к концу дореволюционного периода отечественная архео-
логия.
Научный путь М. И. Ростовцева, историка и классического
филолога по образованию,41 начинался в области изучения эл-
линистической и римской культуры, и прежде всего экономи-
ческой истории древности. В 1903 г., в докторской диссертации,
он впервые широко использовал в качестве важного массового
источника археологический материал — римские свинцовые
пломбы-тессеры. Типология, хронология, функции этой катего-
рии вещей (главным образом из находок в Ольвии и Херсо-
несе)— таков комплекс конкретных археологических исследо-
вательских задач, квалифицированно решенных и эффективно
использованных им в этом историческом исследовании.
Одновременно, особенно после серии поездок в западноевро-
пейские музеи, Египет и другие страны Северной Африки, Па-
лестину, Малую Азию, Грецию и южнославянские страны,
Ростовцев заинтересовался духовной культурой, и в наиболь-
шей степени — декоративной живописью античности. В 1908 г.
вышли в свет его работы: «Эллинистическо-римский архитек-
турный пейзаж», а затем «Античная декоративная живопись
на юге России» — оригинальное обобщение результатов раско-
пок древнегреческих склепов Пантикапеи, Херсонеса, Ольвии,
Тамани, Прикубанья, где он предпринял попытку объединить
живописный, архитектурный, археологический материал. Сфера
интересов Ростовцева включала все уровни культуры — от эко-
номики до художественного выражения духовных ценностей
(при этом он профессионально овладел всеми видами работ
с археологическими данными Северного Причерноморья).
Главной его темой стала история Боспорского царства:
хлебная торговля с Элладой, расцвет Боспора IV—III вв.
до н. э., царство крупных землевладельцев во главе с воена-
чальником-архонтом. Этот уклад он характеризовал как
«феодально-аристократический» сплав «рыцарской Ионии и
восточных элементов». Иранские черты в структуре царской
власти Боспора привлекали его внимание к крупномасштаб-
ной культурно-исторической проблеме, выраженной в формуле
384
«эллинство и иранство на юге России»: этой теме он по-
святил доклад на Лондонском конгрессе 1913 г. и последнюю
свою дореволюционную публикацию, изданную уже после
1917 г.
Сарматизация Боспора (со II в. н. э.), развернувшийся и
проходивший на протяжении веков в Причерноморье длитель-
ный процесс многоступенчатого взаимодействия, «скрещивания
культур» — главное его открытие, направившее изучение куль-
турно-исторического процесса по новому руслу. В научном ап-
парате позднейшей «теории стадиальности», основанной
на «яфетическом учении» Н. Я. Марра, тезис о «скрещива-
нии» станет одним из важных понятий концепции, стремив-
шейся связать воедино процессы языкового, культурного и
общественно-экономического развития. На материале культуры
механизм этого процесса, с углубленным исследованием и
сравнительными характеристиками’ внутренней структуры ар-
хеологических культур скифо-сарматского Причерноморья и
эллинских полисов, впервые был выявлен и изучен М. И. Рос-
товцевым.
Монография М. И. Ростовцева «Скифия и Боспор. Критиче-
ское обозрение памятников литературных и археологических»
является классическим, фундаментальным сводом систематизи-
рованных источников, посвященных, однако, не просто истори-
ческому региону или эпохе, но поднимавшим новаторскую
по постановке культурно-историческую проблему. Поэтому, на-
ряду с неизменно сохраняющимся источниковедческим значе-
нием (Ростовцев скрупулезно собрал, выверил и упорядочил
данные всех раскопок за сто с лишним лет деятельности архео-
логов в Северном Причерноморье), монография эта представ-
ляет собой и последовательное изложение с обоснованием раз-
вернутой и законченной культурно-исторической концепции,
раскрывающей роль «Скифии» (при меняющемся этническом
составе и сложной этнополитической структуре этого восточно-
европейского региона) в мировом историческом процессе, и
своего рода систему реализованных теоретико-методических
принципов, которые составляют основу вполне оформившегося
и продуктивного, самостоятельного научного подхода.42 Синте-
тично-структурный по своей сути, он может быть обозначен
как «культурно-исторический подход», и, таким образом,
М. И. Ростовцев является создателем новой научной пара-
дигмы, предлагавшей решения и принципы, более глубоко рас-
крывавшие суть исторического процесса, нежели устоявшаяся
парадигма этнологическая.
Исходным пунктом археологической части исследования
стала «хронологическая и топографическая классификация»,
типо-хронологическая группировка памятников (по состоянию
источников, прежде всего погребальных комплексов). Последо-
вательный анализ систематизированных материалов некропо-
25 Заказ № 9
385
лей Пантикапея, Ольвии и других эллинских поселений подво-
дил к выводу о том, что в большинстве полисов Боспора (за ис-
ключением Херсонеса) происходила «сарматизация эллинства».
В культурном обиходе Боспора она проявилась на всех уровнях
структуры материальной и духовной культуры: в костюме,
в вооружении, в укладе быта, в погребальном обряде. Особенно
ярко взаимодействие греческой и сарматской культур прояви-
лось во II—III вв. н. э. Одновременно и в непосредственной
связи с этим процессом в ювелирном деле и ювелирной технике
прослеживается «рождение нового стиля», важнейшей особен-
ностью которого было применение «полихромного принципа» —
инкрустации ювелирных изделий цветными камнями и разно-
цветными стеклами (техника перегородчатой эмали). Вместе
с сарматами, а затем с готами, «вобравшими в себя элементы
греко-сарматской культуры Боспора», инкрустационный «гот-
ский стиль» распространился по всей Западной Европе эпохи
Великого переселения народов «и лег в основу стиля, господ-
ствовавшего на Дунае и во всей Западной Европе в эпоху ран-
него средневековья». Основы этого культурно-исторического
явления общеевропейского масштаба, местные (причерномор-
ские) и дальние корни его, связи «со старою культурною
жизнью Боспора и южнорусских степей» — главная тема иссле-
дования М. И. Ростовцева.
«Полихромный стиль» он оценивал уже не как средство
маркировки того или иного «этноса» (стиль=народ) или даже
отдельной культуры (стиль = культура), поскольку эти прин-
ципы «этнологической парадигмы» недостаточны для раскрытия
действительной сути процесса. Ростовцев прослеживает корни
развития полихромного стиля на несколько столетий вглубь,
к эллинистической эпохе новой ступени синтеза греческой и
восточных цивилизаций после завоеваний Александра Македон-
ского. Это было время, когда новая эпоха мировой истории
древности, эллинизм, стала «временем нового влияния иранских
элементов на культуру Боспорского царства, временем нового
оживления старых иранских традиций, сказывающихся в воз-
рождении старой тенденции к полихромии и сочетании этой но-
вой тенденции с элементами звериного стиля. Это новое сочета-
ние находит пышный расцвет на периферии скифского, иран-
ского мира — в Западной Сибири, как это можно видеть по ве-
ликолепным образцам, попавшим в Эрмитаж... центром,
где создавалось сочетание новых элементов... был Пантикапей
с его старыми мастерскими, работавшими на Боспорское цар-
ство и связанные с ним иранские державы Крыма, северного
Кавказа и степей юга России». Созданием искусства, опреде-
лившего культурный облик «Европы в эпоху поздней антично-
сти и раннего средневековья», определяется, по Ростовцеву,
«мировая культурная миссия Боспорского царства, и в этом
право Боспора на значение не только как отдаленного угла эл-
3S6
линского мира, но и как одного из крупных центров культур-
ной жизни».
Историческая динамика формирования «синкретистической
культуры», возникшей в пределах Персидской державы Ахе-
менидов, продолжилась преемниками Персии на Востоке, ази-
атскими монархиями эпохи эллинизма, включая и Парфянское
царство. Эта динамика и эта преемственность — главное откры-
тие Ростовцева в конкретно-исторической сфере исследования
(открытие, основанное на вещественных древностях). Обобщая
итоги вещеведческой части своего исследования, он писал:
«Характерной особенностью этой культурной среды является
соединение всех достижений восточной техники с греческим
ювелирным искусством, с использованием всех тех богатых ма-
териалов, особенно драгоценных камней и различных достиже-
ний в области использования стекла, которыми так богат был
Восток». Совершенно самостоятельной и при этом тесно свя-
занной и с греческим, и с древневосточным миром областью
культурных взаимодействий нй протяжении всех этой эпохи
была Скифия. В заключение обзора памятников крымских
скифов Ростовцев определил хронологические границы этого
культурного синтеза: «Время тесного общения скифского мест-
ного населения с греческим везде одно и то же: это IV в.
до Р. X., с началом в середине V века и с продолжением до на-
чала или даже до конца Ш-го».
«Синкретическая культура» возникала на основе взаимо-
действия не отдельных элементов, а целостных культурных
структур. Их выявление — особая исследовательская задача, и
Ростовцев решает ее очень последовательно, для каждого ре-
гиона и на всех уровнях: «В VI—III вв. до Р. X. в степях юга
России царила, несомненно, однородная культура, одинаковый
быт и уклад (по крайней мере постольку, поскольку это отра-
жается в инвентарях, погребальном обряде, погребальных со-
оружениях»; при этом, однако, «основною характерною осо-
бенностью этой культуры на всем ее протяжении является
смешанность составных ее элементов, притом не везде одина-
ковых», все явления культуры степной Скифии есть «продукты
смешанного культурного творчества» (по крайней мере
для культуры «верхних слоев скифского общества»).
Именно на уровне структуры он проводил непосредствен-
ное сопоставление скифской и сменяющей ее сарматской куль-
тур. «При всем этом сходстве (культур.— Г. Л.) весь культур-
ный обиход погребенных резко изменился. Состав погребаль-
ного инвентаря совсем иной, чем в скифских курганах. Тип
одежды и вооружения, в общем, тот же... в общем, те же
иранцы, стоящие под сильным греческим влиянием. Но на этом
общем сходстве дело и заканчивается. Набор оружия тот же,
но формы его резко изменились... Нет типичного скифо-пер-
сидского акинака, нет не менее типичного горита, панцирь
25*
387
частью сохраняется старый, чешуйчатый, но все более й более
вытесняется кольчатым. Форма шейных гривен резко меняется:
персидские гривны с головами львов вытесняются массивными
литыми обручами и полыми раздвижными цилиндрами, с голо-
вами по большей части рогатых животных на концах. Нашив-
ные бляшки удерживаются, но резко меняют свою форму, нет и
следа прежнего, столь типичного набора. Еще более харак-
терно, что весь набор сопровождающих вещей становится со-
вершенно иным. Нет более типичного подбора ритуальных сосу-
дов: фиалы, ритонов, круглодонных чаш. Эллино-скифский го-
ловной убор исчез без следа. Совершенно исчезли навершья.
Изменился в корне и уздечный убор с его типичными для скиф-
ских погребений составными частями. Он становится проще и
беднее, с широким применением колец и пряжек... Количество
ввезенных не местных вещей остается, как и прежде, значи-
тельным. Ввозной является серебряная и медная посуда, за ис-
ключением азиатских котлов; ввозятся и стеклянные, и глиня-
ные сосуды. Изменение состава этих ввозных предметов объяс-
няется временем... мы опять встречаемся с работами пантика-
пейских мастерских на новых заказчиков. И здесь речь идет,
главным образом, о продуктах торевтики и ювелирного ис-
кусства».
Новая культурная структура заняла место «между скифами
и полями погребальных урн». Именно в этой структуре, по оп-
ределению Ростовцева, «корни той связи, которая давно уже
установлена между боспорским культурным кругом и тем обли-
ком, который приняла материальная культура Западной Ев-
ропы в эпоху так называемого раннего средневековья, связи
между дальнейшим развитием скифской культуры и так назы-
ваемой готской культурой».
Методически новаторский, подход Ростовцева основывался
на взвешенном и критическом анализе как достижений, так и
нерешенных задач археологии. Сжато и точно он оценил ре-
зультаты решений, предложенных средствами предшествующих
парадигм: «Мы, слава Богу, в последнее время научились трак-
товать находки по времени (типохронологические ряды эволю-
ционистов.— Г. Л.), но не можем научиться трактовать их
в пространстве, т. е. выяснять их принадлежность к известной
группе и определять их значение как документ культурной
эволюции определенной местности (территориальный подход,
на основе картографического метода разрабатываемый сторон-
никами этнокультурного направления.— Г. Л.)». Между тем
сама по себе последовательность культур могла и не отражать
этнического процесса и «культурная эволюция, идущая своим
самостоятельным путем, не может поэтому, взятая сама
по себе, дать нам решающий ответ на вопрос о смене господ-
ствующих племен» (культура=#этносу!) Ростовцев полагал,
что, прежде чем на основе междисциплинарного синтеза решать
388
вопросы этнической истории, необходимо осуществить струк-
турный анализ культуры на основании серии памятников.
Именно анализируя серию комплексов одной культурной
группы, «в ней мы находим и одинаковую структуру курганной
насыпи... и одинаковый характер погребальных камер... и
приблизительно одинаковое расположение их по отношению
друг к другу. Одинаковым, чуть ли не во всех деталях, явля-
ется и обряд погребений... поразительно однообразен состав
инвентаря погребений и выясняющийся при анализе отдель-
ных предметов этого инвентаря характер мужского, женского и
конского уборов... повторение одних и тех же вещей или типов
вещей почти во всех погребениях данного типа и появление
в среде этих вещей таких, на которых сказываются тенденции,
в общем чуждые другим географическим группам, появляю-
щиеся в них только спорадически, в виде исключения и на ко-
роткое время. Наконец, типично и то, что хронологически рас-
сматриваемая группа гораздо более тесно замкнута, чем группы
соседние». Пройдет более полувека, и в статистико-комбинатор-
ных разработках структуры погребального ритуала, а затем —
археологической культуры в целом, осуществляемых современ-
ным поколением советских археологов, вновь будут в той же
последовательности рассматриваться критерии структурной ха-
рактеристики комплексов, памятников, культур, которые на ма-
териалах «Скифии и Боспора» были впервые выдвинуты и реа-
лизованы в культурно-историческом исследовании М. И. Рос-
товцева.
Ближайшие исследовательско-методические задачи, необхо-
димые для реализации новой парадигмы, также были сформу-
лированы Ростовцевым чрезвычайно точно. Вводная часть книги
завершалась определением перспектив и направлений изучения
античной археологии. Первой задачей являлось составление
полной сводки погребальных памятников, затем следовало
«изучить структуру самих курганов в их исторической эволю-
ции» (включая материалы сопредельных регионов, прежде
всего Малой Азии, «области хеттской культуры»). Такой же
проработки требовало «изучение второго оригинального типа
погребальных сооружений — высеченных в скале или вырезан-
ных в глине подземных камер, которые... принято называть
катакомбами». Особую категорию источников составили «над-
гробные стелы, украшенные рельефами... для характеристики
быта, костюма, вооружения... решения вопроса о загробных
верованиях боспорцев и для установления культурных связей».
Исследование деревянных погребальных сооружений, керчен-
ских саркофагов античного времени — следующий вопрос, кото-
рый «чрезвычайно важен специально для России, где дерево
в художественной промышленности и архитектуре всегда играло
крупную роль», и, следовательно, изучение скифских саркофа-
гов могло пролить новый свет на развитие искусства деревооб-
389
работки в Восточной Европе. Систематизации требовали также
«остатки ткацкого производства, поделок из кожи, греческая
керамика... эллинистическая и римская керамика, стекло».
Ростовцев подчеркивал, что особенно важна такая категория
массового материала, как стеклянные бусы, так как «их срав-
нительно-историческое изучение могло бы дать очень важные
хронологические критерии». Торевтика, монетный материал»
словом, все виды археологических источников подлежали по-
следовательной систематизации.
Следующим этапом разработки, по Ростовцеву, должно
стать создание системы относительной и абсолютной хррноло-
гии. Для этого следовало правильно определить хронологию
серии монет Боспора. Далее, «установить известные рубрики
предметов и монет, находимых совместно... Путем такого ана-
лиза можно было бы установить твердую хронологическую
последовательность целого ряда серий отдельных групп погре-
бального инвентаря, что значительно облегчило бы и нахож-
дение абсолютных дат». Круг задач, намеченных Ростовцевым
для причерноморской археологии, был актуален и для других
ключевых разделов мировой науки: в разработке проблемы
взаимодействия античного и варварского мира в пределах всей
эйкумены древности для привлечения данных археологии к син-
тезу с историческими источниками необходима была прежде
всего надежная хронологическая система. Практически именно
по намеченному Ростовцевым пути далее осуществлялись иссле-
дования взаимосвязей с римским миром германских культур:
на основе систематизированных находок римского импорта, вы-
деленных, по «методу Рейнеке», хронологических групп ком-
плексов вещей, и абсолютных дат по тем же категориям источ-
ников (монеты, стекло, «терра сигиллята» — краснолаковая
керамика), уже после второй мировой войны, в 1950-х годах»
западногерманский археолог Г.-Ю. Эггерс построил хроноло-
гию «римского времени», которая остается классической и ба-
зовой для всех исследований железного века Европы. Основы
этого подхода были заложены на материалах археологии Рос-
сии М. И. Ростовцевым.
В результате работ М. И. Ростовцева впервые во всемирно-
историческом контексте были определены контуры истории
культуры Восточной Европы. «Скифия и Боспор» — генераль-
ная программа крупномасштабных культурно-исторических
исследований, намеченная в 1918 г. как итог работы российской
археологии.
Скифия и Боспор, или «эллинство и иранство», были впер-
вые поставленной и решенной проблемой культурного синтеза^
взаимообогащающего взаимопроникновения эллинского и древ-
невосточного начал на восточноевропейской местной почве
«Скифии», где последовательно расширялся круг участников
культурно-исторического процесса (см. табл.):
390
Эллинистическая
культура
Восточная Европа
древневосточная
культура
Византия
СКИФИЯ
Иранский компонент:
скифский —
— сарматский
гото-фракийские элементы —
—балто-славянские
тюркские элементы
(Восток)
норманские элементы
восточнославянский
компонент
I I
финно-угорский
Славянская
РУСЬ
Этот синтез, проходивший на протяжении тысячелетии
(Б. В. Фармаковский пытался его проследить со II тыс. до н.э.),
достиг континентального значения на этапе скифо-эллинских
взаимодействий, а в дальнейшем развитии дал новые культур-
ные нормы, распространенные далеко на Запад (сарматами-
аланами, готами, гуннами, славянами, продвинувшимися
на Балканы, и аварами, шедшими вслед за ними, уграми,
из Лебедии пришедшими в Паннонию, и «русами» Святослава,
стремившимися утвердиться на Дунае). Процесс этого синтеза
постепенно охватил всю Восточную Европу (от Черного моря
до Ладоги и Балтики), стержневой магистралью этого про-
странства стал путь «из варяг в греки» (от северного варвар-
ства к эллинской духовности),43 заканчивавшийся в греческом
Херсонесе (Корсунь). Здесь, в эллинистически-византийском
Херсоне, в других полисах Боспора ступень за ступенью,
из века в век, охватывая все новые области и народы, осуще-
ствлялся этот «припонтийский синтез». Города Боспора посте-
пенно меняли свой облик: скифо-эллинский фактор, определяв-
ший их культуру, вытеснялся сармато-эллинистическо-римским,,
который перерастал в гото-сармато-римско-византийский, за-
тем — варяго-славяно-византийский. В исторической перспек-
тиве эти ступени составили основу культурного синтеза, кото-
рый обобщенно можно назвать «русско-эллинистическим» и
который предопределил всемирно-историческое значение преем-
ственно связанной со всеми звеньями этого процесса культуры
России. М. И. Ростовцев выявил начальную ступень этого куль-
турно-исторического процесса, впервые установив место во все-
мирной истории культуры территории античной «Скифии», Се-
верного Причерноморья, примыкающего к необъятному про-
странству Восточной Европы и Северной Азии. По своему по-
ложению «Скифия» играла роль форпоста средиземноморской,
античной цивилизации, которая устанавливала здесь тесные
контакты со сменяющими друг друга и связанными друг
с другом культурами и народами, постепенно вступающими на
арену истории.
Понтийское Средиземноморье географически раскрывалось
в мир евразийской степи и лесные пространства России. Здесь,
в глубинах «Барбарика», конденсировались исторические силы,
впоследствии на Боспоре получавшие мощный идейный им-
пульс, новый потенциал, направление движения, историческую
тягу. Происходивший затем перенос действия этих сил с Пон-
тийского, Малого Средиземноморья на Большое, преобразовал
Европу.44 Восточная Европа, Скифия для античной традиции
была концентрированным выражением, сакрализованной мо-
делью всего евроазиатского Барбарика, а система отношений
Скифия — Боспор в период перехода от античной древности
к раннему средневековью — моделью всего европейского куль-
турно-исторического пространства.
392
Представление о «Скифии» Ростовцева было создано в то са-
мое время, когда германская наука, «венская культурно-исто-
рическая школа» усиленно внедряли стереотип представления
о «германском Западе». От детальных типохронологических
схем и картографии «расселения» культур и народов — к воин-
ствующему миграционизму, вдохновляемому «расовым духом».
Русская наука в те нелегкие, а для многих — трагические рево-
люционные годы создавала творческую альтернативу этим
агрессивно-националистическим воззрениям. Столкновение было
неизбежным не только в парадигматической плоскости. Прой-
дет чуть более двадцати лет после завершения ростовцевской
«Скифии» и молодые археологи первого советского поколения
Н. Н. Чернягин, А. В. Мачинский, А. П. Круглов, вместе со мно-
жеством своих сверстников ценой жизни преградят путь
на «славянский Восток» вооруженным до зубов выученикам
«выдающейся национальной науки», освоившим в казармах
вермахта коссинновскую археологию и национал-социалист-
скую практику.
«Скифия», в понимании Ростовцева (перекликающаяся
в чем-то с пафосом «Скифов» Александра Блока, 1918 г.), объ-
единила гордое сознание исторической силы, преемственно вос-
ходящей от ростовцевских «степных конных рыцарей», скифо-
сарматских «бохатуров» к васнецовским русским богатырям,
с той, питавшей глубоко российскую «открытость», всеобъем-
лющий гуманизм культуры, способной к творческому и органич-
ному взаимодействию с культурами иных исторических миров
{«нам внятно все — и острый галльский смысл, и сумрачный
германский гений...» — А. Блок), обретающей к исходу XX сто-
летия все более значимый, глобальный исторический смысл,
идеей культурного синтеза, первым исследованием и одно-
временно— обоснованием которого стал этот археологический
труд — итог и венец достижений отечественной археологии.
Обостренное восприятие трагической глубины и всемирного
значения исторического пути России — главное завоевание рус-
ской культуры накануне революционных лет. Идеи и формулы,
найденные в эти годы отечественной гуманистикой, философией,
искусством, обрели действенность и силу на многие десятиле-
тия вперед, и катаклизмы мировых войн и революций, запол-
нившие столетие, лишь через два-три поколения, наконец, це-
ной множества понесенных страной и человечеством жертв,
признание высокой ценности этих идей делают фактом общест-
венного сознания, одновременно и подтверждая этой горькой
ценой их провидческую силу. В контексте же нашей темы
весьма важно констатировать, что, несмотря на все социально-
политические ограничения, организационную неустроенность,
непрочность традиций, российская археология оказалась неотъ-
емлемой частью этого мощного культурного движения. В своем
развитии отечественная археология не только достигла уровня
393
зарубежной науки, но и на некоторых перспективных направ-
лениях в состоянии была дать самостоятельный, творческий
ответ на вызовы глобальной истории, найти ключи к открытию
новых уровней национального и общечеловеческого историче-
ского самосознания.
Глава III
ИТОГИ РАЗВИТИЯ русской
ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ АРХЕОЛОГИИ
(1917—1918)
1. ДИНАМИКА РАЗВИТИЯ
Дореволюционная история отечественной археологии в своем
развитии прошла несколько периодов, и, рассмотрев, по воз-
можности систематично, материалы, относящиеся к накопле-
нию ее вещественного фонда, организационной структуре, мето-
дическому аппарату и конкретно-историческим реконструкциям,
выражающим итоговые достижения науки, можно выделить
границы этих периодов, а внутри них — ряд самостоятельных
этапов (см. табл.).
Средняя продолжительность каждого из этапов, охвативших
в целом 217 лет развития русской науки, составляет примерно
15—20 лет, т. е. нормальный срок активной деятельности од-
ного поколения. Правда, с последней четверти XIX столетия
ритм развития заметно ускорился, и в начале XX в. он прибли-
зился к современным темпам (характеризующим развитие
«информационной цивилизации»). Именно в это время опре-
делилась важная источниковедческая особенность археоло-
гии— постоянное (примерно за десять-пятнадцать лет) удвое-
ние объема ее фактических материалов. К концу 1910-х годов
по существу определились не только все существующие основ-
ные разделы археологии страны, но и были выделены, охарак-
теризованы и датированы ключевые археологические культуры
практически для всех эпох — от каменного века до средневе-
ковья. Были созданы и культурно-исторические обобщения, оп-
ределявшие место и роль древних культур территории России
во всемирно-историческом процессе.
394
Период Этапы периода
годы содержание
1. «Ученых путешест- 1700—1725 Предпосылки выделения архео-
вий» — зарождение оте- чественной археологии и выделение ее начальных разделов (1700—1825) 1725—1774 логических знаний в корпусе исторической науки, создание Академии наук. Сибирские путешествия уче-
*2. «Оленинский» — ста- новление отечественной археологии (1826—1846) 3. «Уваровский» — раз- 1774—1825 Ранний этап ных-энциклопедистов, научная деятельность В. Н. Татищева. Путешествия исследователей классической и славянской древности, зарождение класси- ческой и славянской археоло- гии. Научно-исследовательская дея- тельность Академии художеств, императорского Эрмитажа, со- здание Петербургского архео- лого-нумизматического общест- ва. Создание системы научных
витие отечественной ар- 1846—1864 центров археологии в Петер-
хеологии (1846—1884) 4. «Постуваровский* — Зрелый этап 1864—1872 Поздний этап 1872—1884 1884—1893 бурге (АК—ИЭ—РАО). Создание системы научных центров археологии в Москве (МАО—РИМ—АС). Развитие первобытной, класси- ческой, скифской, славянской, зарождение кавказской, восточ- ной, финно-угорской археоло- гии на основе, «бытописатель- ской парадигмы», направляе- мое деятельностью III—VI АС. Дифференциация подходов на
формирование основных разделов, направлений, местных центров и на- учных школ российской археологии (1884—1899) 5. «Спицынско-городцов- 1899—1910 основе кризиса бытописатель- ской, частичного освоения эво- люционистской и развитие сме- няющей ее этнологической па- радигмы. Систематизация фактических
ский» — развития отече- ственной археологии (1900—1917) 1910—1915 1916—1918 материалов с применением к ним понятий «тип» и «культу- ра». Обобщения по отдельным раз- делам археологии (первобыт- ной, классической, скифо-сар- матской, византийской, славя- но-русской, кавказской, восточ- ной, финно-угорской, кочевни- ческой) и по археологии Рос- сии в целом. Постановка перспективных за- дач и формирование концепту- альной базы их решения.
395
2. ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ БАЗА НАУКИ
Основу представлений о культурно-историческом процессе
на территории российской Евразии составили прежде всего*
сосредоточенные в музейных коллекциях и накопленные в ходе
раскопок материалы вещественного фонда российской археоло-
гии. Свыше 70 музеев, созданных в столицах, губернских горо-
дах, местных центрах и даже усадьбах, образовали достаточно
разветвленную, с элементами специализации, сеть хранений.
Центральными были два музея страны — Эрмитаж в Петро-
граде и Исторический музей в Москве. В подборе и организа-
ции материалов этих музейных центров, направленности их ис-
следовательской деятельности отразились различные этапы
развития отечественной археологии.
Эрмитаж, создававшийся в эпоху господства классицизма,
в своих экспозициях воплощал традиции сравнительно-истори-
ческого подхода, ориентированного прежде всего на античную
культуру (как на высшее из достижений прошлого). Древности
с территории России демонстрировали прежде всего ее участие
в развитии этой культуры причерноморских полисов, взаимо-
действие с восточно-европейской скифо-сарматской культурой,
цивилизациями Древнего Востока, Византии, раскрывая место
страны во всемирно-историческом культурном процессе сред-
ствами традиционной академической гуманистики. Также тра-
диционным здесь был и высокий уровень технико-методических
требований, строгого формального анализа, соотнесения с до-
стижениями мировой науки.
Исторический музей в Москве (Российский, ныне — Госу-
дарственный исторический музей — РИМ; в наши дни — ГИМ)
формировался в период наивысших достижений «бытописатель-
ской археологии» и ее наибольшего приближения к парадигме
эволюционистов. В определенной степени это отразилось и
в последовательно-эволюционном подходе к освещению древ-
них культур, восходивших от первых достижений первобытно-
сти в условиях каменного века к созданию самобытной рус-
ской культуры. Стремление к максимальному охвату отечест-
венного материала, его непрерывному пополнению, системати-
зации и обобщению правомерно сделали РИМ ведущим нацио-
нальным центром археологической науки.
Наряду с Эрмитажем в Петербурге—Петрограде последних
предреволюционных лет действовал ряд других музеев, допол-
нявших своими материалами «археологическую картину мира».
Среди них заметное место занимал формировавшийся на основе
Кунсткамеры Музей антропологии и этнографии (в 1918 г.
В. В. Радлов, ведущий исследователь Сибири, выдвинул проект
его преобразования). Здесь, благодаря усилиям акад.С.Ф. Оль-
денбурга, археологические коллекции были пополнены уни-
396
кальным собранием буддийских икон и культовой пластики
из «пещеры Тысячи будд», в целом же коллекции охватывали
хронологический период, начиная с каменного века, в терри-
ториальном отношении — от Скандинавии до Монголии. Этно-
графический материал, собранный по принципу глобального
отражения культурного развития, опирался на серьезную архео-
логическую подоснову.
Русский музей в составе Этнографического отдела, наряду
с этнографическими коллекциями (выделенными позднее в са-
мостоятельный Музей этнографии народов СССР), также сосре-
доточил значительный археологический материал: от раскопок
Старой Ладоги и других древнерусских памятников до находок
экспедиции П. К. Козлова, исследовавшего Хара-Хото и другие
памятники Монголии. Археологическим собранием (со времен
Н. Е. Бранденбурга) располагал также Артиллерийский музей.
По инициативе А. А. Спицына, было начато формирование
археологического кабинета в Университете (им заведовал по-
гибший в бою под Августовом 19 сентября 1914 г. талантливый
археолог А. В. Тищенко).45
Москва, наряду с Историческим музеем, собраниями Ору-
жейной палаты, Патриаршей ризницы в Кремле, также распо-
лагала Антропологическим кабинетом в Университете, где, в от-
личие от Петербурга, традиция комплектования археологиче-
ских коллекций насчитывала более полувека. Последние пред-
революционные годы с кабинетом была связана деятельность
активного исследователя древностей Северо-Запада А. И. Кол-
могорова. Тесно сотрудничал с Университетом и В. А. Го-
родцов.
Крупные музеи сформировались при непосредственном уча-
стии университетов и научных обществ Одессы, Киева, Тиф-
лиса, Казани, заметными музейными центрами стали также
Екатеринослав, Смоленск, Тверь, Нижний Новгород, Саратов,
Пермь, Ташкент, Томск; мартьяновский музей в Минусинске,
коллекции Тенишевой в Смоленске, Передольского — в Новго-
роде, Уваровых — в Поречье, Лихачева и Заусайлова — в Ка-
зани, и ряд других также имели значение музейных собраний
всероссийского масштаба. Материалы многих из них были
опубликованы главным образом усилиями АК и МАО.
Издательский фонд опубликованных к 1917—1918 гг. трудов
составлял неотъемлемую и исключительно важную часть науч-
ного наследия дореволюционной археологии. К концу деятель-
ности археологических организаций старой России в 1918 г.
были осуществлены следующие издания Археологической ко-
миссии: 46 томов ОАК, 37 выпусков МАР, 66 томов ИАК, свыше
полуторасот «переплетов» только периодических изданий со-
ставили внушительную библиотеку. РАО в Петербурге выпу-
стило 26 томов ЗРАО, 46 — «Записок» по отделениям РАО,
22 тома Трудов РАО, 10 — «Известий».
397
В результате деятельности Московского археологического
общества было опубликовано: 25 выпусков фундаментальных
«Древностей», 25 — «Древностей» по отделениям МАО, 14 вы-
пусков МАК, 10 — Материалов по археологии восточных губер-
ний России. Главное издательское предприятие МАО — Труды
археологических съездов — составили серию из 40 томов.
Из числа местных научных центров наиболее высокой актив-
ностью отличалось Одесское общество, которое опубликовало
32 тома «Записок ООИД», и Общество археологии при Казан-
ском университете — 29 томов «Известий ОАКУ». Если учесть
также систематически появлявшиеся авторские монографии,
переводы зарубежных изданий (а наряду с ними русские иссле-
дователи широко пользовались и оригиналами), то объем нор-
мативной археологической библиотеки, освещавшей состояние
развития отечественной археологии и обеспечивавшей дальней-
шую научную работу, следует определить не менее чем в 500
томов.
Собрание археологических изданий было не только обшир-
ным, информативным, но и громоздким. Остро не хватало ука-
зателей, справочников, энциклопедических словарей, уже прочно
входивших в обиход зарубежной науки. Неудачей окончились
и попытки создания оперативного археологического журнала
(археология отчасти освещалась в рубриках художественных
журналов «Старые годы» (1907) и «Столица и усадьба»
(1919)). Кроме «Первобытной» и «Бытовой археологии»
В. А. Городцова, русская наука не могла предложить читателю,
особенно начинающему, компактных и емких монографий, ру-
ководств, учебных пособий по отечественной археологии. Овла-
дение ее материалом во многом зависело и от доступности,
полноты, систематичной организации необходимого книжного
фонда, представленного в том или ином конкретном научном
центре.
Нерешенной в значительной мере оставалась и задача орга-
низации археологического преподавания. В Петербургском уни-
верситете на историко-филологическом факультете регулярный
курс лекций по русской археологии читал А. А. Спицын,
а на биологическом факультете преподавал первобытную архео-
логию Ф. К. Волков. В Москве преподавание основных разде-
лов археологии, которое вел В. А. Городцов, носило более си-
стематичный характер, основой стала его двухтомная моногра-
фическая работа. В Киеве археологические курсы читал
В. Е. Данилевич. Сложившейся системы, на единых методиче-
ских принципах, с равномерным освещением всех разделов
археологии дореволюционная наука создать так и не смогла.
Механизм передачи культурной традиции, с планомерным
освоением фонда источников, исследовательских навыков и
установок, складывался стихийно даже в пределах одного на-
учного центра.
398
Исторически сложившаяся неравномерность развития от-
дельных разделов при тематической дифференциации местных
школ и неравномерной изученности разных регионов страны
(подрывавшая возможность своевременных и глубоких обобще-
ний) также тормозила научное развитие в центре, но особенно
на национальных окраинах страны. В изучении таких важных
в культурно-историческом отношении регионов, как Кавказ и
Средняя Азия, замедленное освоение археологических источ-
ников отрицательно сказывалось и на развитии представлений
об историческом прошлом как этих, исключительно значимых
регионов, так и связанных с ними обширных территорий древ-
них «культурных миров» не только России, но и зарубежных
стран. Действовавшие негативные тенденции сложившаяся
до революции научная структура лишь закрепляла и усиливала.
Создавалась ситуация, осознававшаяся все более болезненно
как нарастающее отставание от мирового уровня. Акад. Б. Б. Пи-
отровский, которому пришлось в советское время одному из пер-
вых сосредоточиться на преодолении этого отставания и раз-
вернуть принципиально важные работы в Закавказье, отмечает:
«Сводные работы по археологии Кавказа, обобщение добытого
раскопками материала, были в значительной мере затруднены
неравномерной изученностью отдельных районов Закавказья.
И в то время как некоторые памятники... подвергались неодно-
кратным исследованиям, получив славу основных археологи-
ческих объектов, целые районы Закавказья в археологическом
отношении оставались совершенно неисследованными. На ар-
хеологической карте Закавказья места раскопок могли быть
отмечены всего несколькими, оторванными друг от друга груп-
пами знаков. В таком положении находилось археологическое
изучение древнейшей культуры Закавказья до Великой Ок-
тябрьской революции».46 В таком же положении находились и
многие другие регионы страны, если не всегда столь же насы-
щенные первоклассными материалами всех эпох, как Кавказ,
то не менее важные для воссоздания целостной и полной кар-
тины культурно-исторического развития. Это, однако, делало
невозможной консолидацию методов и принципов исследова-
ния, распространения на весь объем отечественного материала
теоретико-методологических элементов складывавшейся новой
научной парадигмы.
3. МЕТОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ
Сопоставляя русскую археологию с зарубежной, В. И. Рав-
доникас в 1930 г. писал: «Такие фигуры, как Эванс, Монтелиус,
Мортилье и мн. др., олицетворяют целые этапы в научном раз-
витии. Можно ли назвать хоть одно имя из многочисленных
русских археологов, которое законно было бы включить в этот
ряд имен? Да, у нас были и есть ученые с мировым именем,
399
сделавшие вклады в мировую культуру... но в других науках,
не в археологии. Монтелиусов у нас нет».47 На самом же деле,
если, возможно, и трудно выделить в отечественной археологии
имена, подобные перечисленным Равдоникасом, то все же
нельзя игнорировать тот факт, что российская наука в своем
развитии сравнялась с западноевропейской, достигла «синхро-
низации темпов» именно к тому времени, когда парадигма эво-
люционистов уже исчерпала свой потенциал. Археологи России
начала XX в. работали на методическом уровне, не уступавшем,
а порой и опережавшем уровень их зарубежных современников,
и контуры новой парадигмы, складывавшиеся в работах
М. И. Ростовцева, Б. В. Фармаковского, были значительно про-
дуктивнее действовавшей «этнологической археологии» (в ре-
ализации которой А. А. Спицын проявил себя более строгим и
глубоким исследователем, чем, скажем, Г. Коссинна). Методи-
ческие поиски В. А. Городцова, а затем и его советских учени-
ков шли в том же направлении, что и поиски ведущих ученых
скандинавской, а позднее американской научных школ в архео-
логии. Кризис российской археологии 1890-х годов был и мето-
дологическим кризисом мировой науки, а самые перспективные
направления выхода из этого кризиса были определены прежде
всего в российской археологии и продолжались после 1917 г.
Но прорыв советской археологической школы прежде всего был
решением нерешенных задач, к которым пришла в своем раз-
витии и которые осознала, сформулировала (наметив принци-
пиальные пути движения) дореволюционная археология,
по крайней мере в лице немногих, но наиболее талантливых
своих представителей.
Жестко и критически оценивая наследие прошлого, совет-
ские археологи-стадиалисты начала 1930-х годов неизбежно
упрощали действительную картину развития дореволюционной
археологии. Правда, В. И. Равдоникас, стремясь проследить
взаимосвязи научных течений с социальными процессами и от-
ношениями классов старой России, при этом отмечал принци-
пиально важные различия между основными подходами: худо-
жественно-историческим «формальным искусствознанием», тео-
ретизированным дедуктивно-классификационным «формальным
вещеведением» городцовской школы, которая противопоставля-
лась спицынскому «эмпиризму», а по существу — индуктивно-
аналитическому направлению. Для М. Г. Худякова, продолжа-
теля исследования Равдоникаса, определяющей стала именно
«социологическая» основа историографии — действительное мно-
гообразие теоретических взглядов дореволюционных археологов
он сводил к господству (в качестве главенствующей теоретиче-
ской базы) «расовой теории».48 К ней возводились и с ней свя-
зывались наиболее распространенные среди исследователей,
придерживавшихся «этнологической парадигмы», теория мигра-
ций и теория заимствований (диффузионизм).
400
Расовая теория, если иметь в виду взгляды «венской школы»,
в русской науке никогда не была представлена в законченной
и безусловной форме. Конечно, особенно во второстепенных,
подражательных и популяризаторских работах можно найти
шовинистические противопоставления славян — финнам, тюр-
кам и другим «инородцам». Однако эти работы никоим обра-
зом не следует связывать с трудами А. А. Спицына, который
в ряде случаев исходил из тезиса о более высоком, сравни-
тельно с автохтонным, потенциале культуры славян, предопре-
делившем быструю ассимиляцию земледельческим славянским
населением местных неславянских племен, что, по его мнению,
было решающим фактором формирования древнерусской на-
родности. Обоснованный материалами IX—XI вв., этот вывод
не утратил своего значения и для современной науки.49
«Теория миграций», ставшая едва ли не основным объектом
критики стадиалистов, действительно, широко и в ряде случаев
вполне обоснованно привлекалась А. А. Спицыным для объяс-
нения смены археологических ’ культур. В развернутом виде
миграционные построения использовал для объяснения смены
в причерноморских степях эпохи бронзы трипольского населе-
ния, передвинувшегося к Дунаю, ямным, за ним катакомбным
и срубным и В. А. Городцов: «Ямный народ распространялся
в южной России широким морем, захватывая всю область
по низовьям рек Волги, Дона и Днепра... Позже явился народ,
хоронивший своих мертвых в катакомбах... Еще позже явился
срубный народ, занимавший обширную площадь на север от ис-
токов Донца и Дона и на запад — до берегов Днепра и, веро-
ятно, далее».50 «Миграции», таким образом, связывались непо-
средственно с первым опытом крупномасштабного обобщения
материала по первобытным культурам России, построенного
В. А. Городцовым на исследовании классических степных куль-
тур эпохи бронзы (первая русская археологическая работа
с развернутым теоретическим аппаратом, который унаследовала
в 1920-е годы городцовская школа советской археологии).
«Теория заимствований» также полнее всего представлена
в концепции В. А. Городцова; он описывал на ее основе систему
цивилизаций и культур эпохи бронзы: «Самою важною задачей
исследуемой поры является установление культурных течений
и влияний... В пору бронзовых орудий... Египет и Иран, или,
правильнее, Средняя Азия, начинают играть роль вполне само-
стоятельных культурных очагов. Соединение этих пунктов обра-
зует, несомненно, культурную базу поры бронзовых орудий.
Каждый из названных трех очагов стремится выслать во все
стороны лучи своих культурных влияний... Исходя из различ-
ных очагов, культурные лучи местами пересекали друг друга,
образуя ряды новых культурных очагов, из которых некоторые
к концу поры успели приобрести также первостепенное значе-
ние: .. .Малая Азия и Финикия... Индия, Китай и Сибирь
26 Заказ № 9
401
(р. Енисей). Под культурным воздействием всех этих очагов
возник еще новый ряд очагов... на берегах р. Камы... венгер-
ский очаг, влиявший в свою очередь на северогерманскую и
скандинавскую культуры».51 В этом впечатляющем и образ-
ном очерке сеть культурных центров эпохи бронзы установлена
принципиально правильно, а выделенные Городцовым «кавказ-
ский» и «камский очаги», как, впрочем, и в целом система
взаимосвязей для обширного района Евразии, спустя более
полувека получили подтверждение, основанное на металлогра-
фическом исследовании, которое на новой методологической
основе провел Е. Н. Черных.52 Таким образом, городцовская
методология не была «неверна», как утверждали стадиалисты,
но ограничена описательным уровнем исторических явлений.
Тем не менее на методологии Городцова основаны вполне опре-
деленные, безусловные достижения, прочно вошедшие в фонд
мировой науки и ставшие надежной базой дальнейших иссле-
дований.
Критику стадиалистов вызывало и установившееся в архео-
логии начала XX в. «представление об отдельной, самостоятель-
ной культуре как элементарной ступени к первичному обобще-
нию». В 1934 г. М. Г. Худяков, раскрывая ограниченность этого
представления, писал: «Понятие „культуры44 сводилось к пред-
ставлению об отдельных предметах одной определенной эпохи
и одной территории, объединенных формальными призна-
ками».53 В 1964 г. советский археолог А. П. Смирнов, подводя
итог теоретической дискуссии, пришел к заключению, что «боль-
шинством археологов термин „культура" применяется в отно-
шении памятников одного времени, расположенных на строго
очерченной территории и отличающихся своеобразными чер-
тами материальной культуры».54 Почти дословное, а в содер-
жательном отношении — безусловное совпадение со взглядами,
тремя десятилетиями ранее вызывавшими в советской науке
жесткую критику, свидетельствует о том, что в сложном пути
к углублению содержания понятия «археологическая культура»
взгляды археологов начала XX в. составляли необходимую и
верную ступень. Первичный круг задач в изучении культур
с позиций этнологической парадигмы сводился к установлению
их датировки, племенной (этнической) принадлежности и ис-
ходной территории миграции: эти задачи Спицын решал при-
менительно к дьяковской, Городцов — фатьяновской, катакомб-
ной, сейминской и многим другим культурам. Самим же тер-
мином «культура», прочно вошедшим в обиход русской архео-
логии с 1901 г., были обозначены крупные археологические
общности, реальное существование и значение которых пол-
ностью было подтверждено последующими разработками со-
ветских археологов. По существу же, все основные культуры
эпохи металла были уже выделены и определены в дореволю-
ционных работах.
402
Углубленное исследование содержания понятия «археоло-
гическая культура» требует глубокой разработки взаимосвя-
занного с ним понятия «тип». В типологиях начала века, осно-
ванных на дедуктивно-классификационном подходе (и в Рос-
сии, и на Западе), по словам В. И. Равдоникаса, «эволюцион-
ный закон абстрагирован от живого мира». Ограничения, которые
накладывались этим подходом, не следует считать специфич-
ными лишь для археологии, а тем более — только российской.
Типологический метод в археологии есть спецификация
формально-сравнительного метода, широко применяющегося и
в естественных, и в гуманитарных науках: лингвистике, исто-
рии литературы, истории искусств, этнографии. Связанные
с его развитием методологические проблемы активно обсужда-
лись и интенсивно разрабатывались в мировой археологии
с различных мировоззренческих позиций. Перспективной попыт-
кой преодолеть ограниченность познавательного потенциала
эволюционных «типологических рядов» был предложенный
во второй половине 1920-х годов А. В. Арциховским и другими
учениками В. А. Городцова «метод восхождения»: типы орудий
(расценивавшиеся как прямые показатели уровня производи-
тельных сил) рассматривались в увязке с типами жилищ, посе-
лений, погребений, затем дополнялись анализом комплексов
инвентаря отдельных жилищ, погребений и т. д.55 Это направ-
ление, вызвавшее суровую критику В. И. Равдоникаса (именно
за тесную связь с типологическим методом), по существу,
ставило те же исследовательские задачи, которые сам критик
определял понятием «культурный комплекс». Острая полемика
как с советскими учениками Городцова, так и с поколением до-
революционных археологов в конечном счете отнюдь не способ-
ствовала прояснению и корректной постановке исследователь-
ских целей.
В целом методической базе дореволюционной археологии
была присуща неоднородность и противоречивость господствую-
щих подходов. Но при этом в археологии были сделаны прин-
ципиально важные достижения в теоретическом аспекте, вполне
сопоставимые, а подчас опережавшие мировой уровень. Выде-
ленные средствами «художественно-исторического подхода»
«иконографические типы» Н. П. Кондакова, по существу, были
первооткрытием «культурных типов», к которым мировая архео-
логия подошла вновь спустя несколько десятилетий. В дорево-
люционной археологии были представлены и две основные ис-
следовательские стратегии, действенные поныне: индуктивно-
аналитическая с «эмпирическими типами» А. А. Спицына и
«дедуктивно-классификационная», подводившая в разработках
В. А. Городцова к выделению «условных типов», как их опре-
делила в дальнейшем американская «новая» и скандинавская
«рациональня археология» (Л. Бинфорд, М. Мальмер в работах
1960-х годов). Притом уже в середине 1910-х годов русские
26*
403
ученые осознавали ограниченность и недостаточность обоих
господствующих подходов, намечали контуры новой, структур-
но-системной стратегии (исследования М. И. Ростовцева, по су-
ществу, дали первые блестящие ее образцы). Именно такой
подход, основанный на системном объединении классифициро-
ванных, функционально и типологически сгруппированных ве-
щественных древностей (объединяемых в «комплекты памятни-
ков», соответствующие древним коллективам), в середине
1980-х годов выделил как наиболее продуктивное направление
разработки методологии археологических исследований извест-
ный советский исследователь теоретических проблем археоло-
гии Ю. Н. Захарук (в статье, посвященной столетнему юбилею
классической работы Ф. Энгельса).56 Ключевое для этой стра-
тегии понятие о структуре культуры, представленное в дорево-
люционных работах М. И. Ростовцева, позднее, в 1950—
1960-х годах, вновь, столь же детально и с теми же результа-
тами, разрабатывалось в западногерманской археологии, в лице
Г. Ю. Эггерса, Р. Хахманна, искавших творческую альтерна-
тиву коссинновской «этнологической парадигме». Русская наука
начала эти поиски на тридцать лет раньше.
Методологические поиски ключей к «структуре культуры»,
развернувшиеся на авангардных линиях развития отечествен-
ной археологии, шли в контексте более глубокого и обширного
мировоззренческого движения. Оно опиралось на все достиже-
ния отечественного и мирового культурного фонда, накоплен-
ного в крупнейших центрах страны, прежде всего в Москве и
Петрограде предреволюционных (и революционных, в пределах
первого советского десятилетия) лет. В Петроградском универ-
ситете началась творческая деятельность ученого, впервые
осознавшего и выразившего геологический масштаб и глобаль-
ную сущность культурно-исторического процесса. Акад.
В. И. Вернадский, создатель учения о «ноосфере» (глобально
организованной, управляемой человеческим разумом действи-
тельности), обобщая «философские мысли натуралиста» и объ-
единяя естествознание и гуманистику, писал: «Эта новая форма
биохимической энергии, которую можно назвать энергией чело-
веческой культуры... является той формой биохимической энер-
гии, которая создает в настоящее время ноосферу... разум
есть сложная социальная структура, построенная как для чело-
века нашего времени, так и для человека палеолита, на том же
самом нервном субстрате, но при разной социальной обстановке,
слагающейся во времени (пространстве — времени по суще-
ству). Его изменение является основным элементом, приведшим
в конце концов к превращению биосферы в ноосферу... Созна-
ние на нашей планете культурной биохимической энергии явля-
ется основным фактором в ее геологической истории».57 Пара-
дигма, по существу впервые реализовавшая потенциал «куль-
турной энергии», незримо присутствовала уже в сознании: од-
404
нако ее реализация в исторической перспективе обнажала
парадоксальную суть проблемы, может быть, наиболее концен-
трированно выраженной именно в трагической судьбе Санкт^
Петербурга — Петрограда — Ленинграда: культурно-энергети-
ческий потенциал, воплощенный в структурированном культур-
ном фонде, может развиваться и накапливаться только при ус-
ловии систематичности и непрерывности культурной традиции.
И любое развитие, осуществляемое революционной «сменой па-
радигм», непременным условием плодотворности должно удер-
жать непрерывность культурной традиции. Поколение за поко-
лением российские интеллигенты от Феофана Прокоповича
до отца Павла Флоренского должны были обращаться к раз-
решению этой диалектической загадки, с петровских перемен
и до мартовских вьюг 1918 г., воплощенной, концентрированно
до катастрофичности, самим существованием и сущностью го-
рода на Неве, Петербурга, где наивысшие достижения миро-
вой культуры на основе отечественных ресурсов преобразовы-
вались в качественно новые достижения (порой — шедевры фи-
нального совершенства). Гуманистика предреволюционных лет
России подошла вплотную к осознанию глубоких глобальных
перспектив, реализация которых заполняет емким и противо-
речивым духовным содержанием все XX столетие. Отправной
чертой этого осознания было формирование представлений
об основах, истоках культурно-исторического процесса, и в луч-
ших и главных своих достижениях российская археология вы-
полняла свою общественную функцию в этом определении
принципиальных перспектив культуры.
Перспективные задачи осознавались и достаточно четко
были сформулированы прежде всего в тех разделах археоло-
гии, где наиболее существенные результаты были достигнуты
в историко-культурном обобщении вещественных материалов.
Для осуществления таких обобщений необходима была систе-
матизация источников. Именно эту задачу в первую очередь
решило поколение Спицына — Городцова, и результаты их до-
стижений во многом определили бесспорные успехи советской
археологии первых послереволюционных десятилетий.
4. СИСТЕМАТИЗАЦИЯ МАТЕРИАЛА
Первобытной археологии, по существу сложившейся за три-
дцать с небольшим лет (на последних этапах развития отече-
ственной археологии до 1917 г.), была присуща наибольшая не-
равномерность изучения различных разделов, что соответст-
венно отразилось на состоянии их источниковой базы. Наиме-
нее разработан был ее древнейший хронологический горизонт —
палеолит. Ко времени появления в 1915 г. статьи А. А. Спицына
«Русский палеолит», представлявшей собой чрезвычайно тща-
тельную сводку полевых работ, на территории России было из-
405
вестно 13 палеолитических стоянок: Гонцы (1873), Карачарово
(1877), Костенки (1879), Сюрень I, Сюрень II и Волчий грот
в Крыму (1879), Афонтова гора в Сибири (1884), Кириллов-
ская в Киеве (1893), Томская (1896), Верхоленская гора
(1897), Ильская на Кавказе (1898), Боршево (1905), Мезино
(1908). В 1914—1915 гг. В. А. Городцов провел на новом мето-
дическом уровне вторичное исследование первого из открытых
в европейской части страны палеолитического памятника (сто-
янки Гонцы). Наиболее результативные исследования палео-
лита в дореволюционные годы были проведены Ф. К. Волко-
вым на стоянке Мезино. В работах 1914—1915 гг. участвовали
и представители нового поколения — ученики Волкова и Город-
цова (П. П. Ефименко, Л. К. Чикаленко, В. Г. Крыжановский,
В. М. Щербаковский, С. А. Круковский). Исследователь палео-
лита П. И. Борисковский отмечает, что «именно в эти предре-
волюционные десятилетия положено начало комплексному
исследованию палеолитических памятников с участием геологов
и палеозоологов. Были созданы предпосылки для сложения
отечественной школы изучения палеолита».58 Дальнейшее уси-
ленное развитие палеолитических исследований, несомненно,
осознавалось как неотложная задача: отмеченная работа
А. А. Спицына, как писал (в 1946 г.) С. Н. Замятнин, была
«сигналом о бедственном состоянии у нас этой отрасли архео-
логического знания». При столь ограниченном объеме источни-
ков вполне естественны и объяснимы неудачи первых обобще-
ний по палеолиту, выполненных Ф. К. Волковым. Значительно
пополнили фонд источников по палеолиту его ученики (уже
после 1917 г.); через двадцать лет, к 1936 г., число палеолити-
ческих местонахождений на территории СССР выросло более
чем в 10 раз и достигло 149; к 1941 г. стало известно в общей
сложности около 300 палеолитических памятников.
К числу задач, успешно решенных в дореволюционный пе-
риод, П. И. Борисковский относит вопрос о заселении ряда
территорий Европейской России, Украины, Крыма, Кавказа
в палеолите, выявление разных типов памятников, освоение ме-
тодики раскопок, открытие замечательных образцов палеоли-
тического искусства.
Материалы неолитических культур, в первую очередь стоя-
нок льяловской и других общностей «ямочно-гребенчатой кера-
мики» Волго-Окского междуречья, так же, как Севера евро-
пейской части страны и ряда других территорий, были изучены
более систематично. Как и энеолитические культуры, начиная
с фатъяновской и трипольской вместе с культурами бронзового
века в степной и лесной полосе страны, они были освещены
в двухтомном обобщении В. А. Городцова. Исследование основ-
ных культурных общностей с их установившейся номенклату-
рой, хронологическая последовательность, общая картина раз-
вития— все эти направления научных изысканий стали предме-
406
том пристального внимания археологов СССР, что было при-
суще и многим зарубежным научным школам. Характеристика
первобытных культур в дореволюционной археологии была
преимущественно описательной. К постановке крупных социо-
логических проблем первобытности русская археология еще;
только подходила (практически одновременно с мировой)..
Как и источниковедение палеолита, эта тема стала центральной
в советской археологии второй половины 1920—1930-х годов и
вскоре была успешно решена в первых социологических рекон-
струкциях палеолитического общества. Совершенно бесспорно,
однако, что важные предпосылки для быстрого выравнивания
и даже некоторого опережения мирового уровня советскими
исследователями палеолита были заложены еще в последние
предреволюционные годы.
Восточная археология в России, как и первобытная, скла-
дывалась сравнительно поздно, по сравнению с соответствую-
щими разделами мировой ориенталистики. Здесь относительно
быстрый прогресс был достигнут, благодаря общему высокому
уровню отечественного востоковедения, которое развивалось
в тесном контакте с лингвистикой, этнографией и историей пу-
тем непосредственного изучения материалов восточных куль-
тур и народов, обитавших в пределах Российского государства.
Русские археологи в то же время активно осваивали достиже-
ния мировой ориенталистики и стремились внести собственный
вклад в ее развитие. К началу XX в. в Эрмитаже, Музее изящ-
ных искусств (Москва) и других российских собраниях был
собран весьма представительный фонд древневосточных про-
изведений искусства, письменности, материальной культуры.
На этой основе значительных успехов достигла отечественная
египтология: во время путешествий по Египту обширную кол-
лекцию составил хранитель восточных древностей Эрмитажа
В. С. Голенищев, издавший в 1891 г. описание египетских,
а в 1897 г.— ассирийских древностей. Описание египетских
древностей из провинциальных собраний России опубликовал
в трех выпусках «Записок Восточного отделения РАО» (XI,
XII, XV) крупнейший русский исследователь Древнего Востока
Б. А. Тураев, широко использовавший их в своих, ставших
классическими, работах «История Древнего Востока» (1913—
1914) и «Древний Египет» (1922). Эти исследования заложили
фундамент древневосточной археологии, развитие которой тре-
бовало вовлечения родственных материалов, выявленных
на территории России. В мировую науку прочно вошли такие
памятники, как Кобанский могильник, служивший фактически
единственным источником знаний о древнейшей культуре Кав-
каза. Русские ученые развернули начальные исследования
урартских памятников. Как отмечает Б. Б. Пиотровский,
«после работ М. В. Никольского к древностям Ванского царства
стали проявлять живой интерес в России и за границей...
407
Обстоятельный очерк древневанского царства, с указанием на-
мечающихся связей с южнорусским материалом, был дан
Б. А. Тураевым во втором томе истории Древнего Востока,
изданном в 1914 году».59 В 1914—1916 гг. Н. Я. Марр и
И. А. Орбели начали раскопки урартской столицы Ван.
Археологические исследования в Закавказье и Средней
Азии охватили также средневековые памятники: раскопки
Н. Я. Марра в Ани, историко-археологические исследования
В. В. Бартольда, дальневосточные экспедиции П. К. Козлова и
С. Ф. Ольденбурга определили широкий и перспективный фронт
дальнейших работ.
Классическая археология изначально наиболее тесно была
связана с западноевропейской наукой, ее достижениями и взаи-
модействовала с ней, внося заметный и оригинальный исследо-
вательский вклад в развитие мирового антиковедения. И именно
в изучении классических древностей (с возобновления раскопок
в Ольвии) ранее всего была установлена преемственность
между дореволюционной и советской археологией. Эта преем-
ственность опиралась на детально разработанную источнико-
ведческую базу, представленную сводами В. В. Латышева,
грандиозной серией публикаций нумизматического материала,
фундаментальным исследованием по античной декоративной
живописи М. И. Ростовцева, материалами раскопок Херсонеса,
Ольвии, Пантикапейского некрополя и многих других памятни-
ков. Наибольшее значение для этого времени имели исследова-
ния Б. В. Фармаковского, получившие мировое признание.
Скифо-сарматская археология С. А. Жебелевым и его со-
временниками мыслилась лишь как «отдел классической ар-
хеологии». Соединение профессиональных качеств «античника»
и «варвариста» — непременное условие успешной исследова-
тельской деятельности в той и другой сфере. Показателен
в этом отношении научный путь М. И. Ростовцева — от углуб-
ленного изучения римской экономической истории перешедшего
к исследованию античного искусства, затем к всестороннему
анализу греко-скифских отношений и структурным сравни-
тельно-историческим характеристикам восточноевропейских,
скифо-сарматских археологических культур, завершившихся
оценкой их места и роли в мировом культурно-историческом
процессе. Итогом этого движения стало крупнейшее из дости-
жений российской дореволюционной археологии — ростовцев-
ская концепция «эллинства и иранства», определение культурно-
исторической позиции «Скифии», Восточной Европы и преем-
ственно связанной с ее древними культурами Руси. Давшая на-
чало поступательному процессу этого развития Скифия, рус-
ская степь, для Ростовцева была прежде всего «естественным
продолжением могучего иранского культурного мира... тесно
связанного с культурным миром Месопотамии. Через Кавказ
южнорусские степи находились в ближайшем и тесном общении
408
с творческой культурой и государственностью Малой Азии и
Закавказья... связь с средней Европой косвенно соединяет*
южнорусские степи и с греко-латинским миром... Степи юга
России объединили в себе все названные выше, определяющие
мировое развитие культурные струи». Зарождавшиеся на пе-
рекрестке этих творческих воздействий древних цивилизаций
этнополитические образования, состав которых менялся от ски-
фов к сарматам, от сарматов к готам и фракийцам, гуннам, ава-
рам, славянам под действием мощных, трансконтинентальных
факторов, связанных с образованием иных этнических масси-
сов — угорских, тюркских, монгольских, включались в более
широкий евроазийский исторический процесс: «Одно за другим
культурные государственные образования южных степей Рос-
сии под напором могучих волн движущихся с востока народ-
ных масс проталкиваются все далее и далее на запад и здесь
вливаются в море среднеевропейской культуры, насыщая ее
новыми и творческими элементами».60 Рождение Европы, той
самой, «закат» которой в условиях глубокого кризиса гумани-
стических традиций буржуазной культуры в те же 1920-е годы
мучительно осознавал Освальд Шпенглер (русский перевод его
книги «Закат Европы» появился в 1923 г.), рождение европей-
ской цивилизации, культурно-политического сообщества евро-
пейских народов средневековья и нового времени оказывалось
неразрывно связанным с историей восточноевропейской
«Скифии».
Созданная усилиями главным образом российских ученых,
скифо-сарматская археология предреволюционных лет стала не
просто дополнением античной, классической. По существу, на
качественно новом материале была создана основа новой кон-
цепции исторического процесса, объективно противостоящая
старой, «эллино-, романоцентрической», восходящей к ренес-
сансной традиции Возрождения греко-римского культурного
наследия. Г реко-римский культурный мир выступал лишь как
одна из ступеней всемирно-исторического развития, истоки ко-
торого следовало искать среди древних цивилизаций Передней
Азии, Дальнего Востока, Северной Африки, связанных между
собой множеством этнокультурных образований, историческое
значение которых впервые оценивалось на материале степных,
восточноевропейских и сибирских скифо-сарматских культур.
Это был принципиально важный шаг от «европоцентрической»
к современной глобальной картине всемирно-исторического про-
цесса, в котором равную роль играют народы и культуры всех
континентов.
Византийская археология, также создававшаяся прежде
всего представителями русской науки, была следующим этапом
разработки той же концепции: «греко-латинской» линии разви-
тия античной культуры противостояла пережившая ее на тыся-
челетие «греко-восточная», восходившая к эллинистическому
409’
культурному синтезу времен Александра Македонского и пре-
емственно переданная славянским, а в наибольшей мере веду-
щей из них — русской культурной и государственной тради-
циям. Археологическое византиноведение, определенный вклад
в создание которого внес уже А. С. Уваров,61 трудами Ф. А. Ус-
пенского, Ф. И. Буслаева и в наибольшей степени Н. П. Конда-
кова в течение полувека превратилось в высокоразвитую науч-
ную дисциплину в методическом отношении со своей передовой
теорией, огромным систематизированным фактическим фондом,
развернутой концепцией. Как и в ориенталистике, археологиче-
ская дисциплина развивалась здесь в тесной связи с родствен-
ными специальностями, исторические труды В. Г. Васильев-
ского, Д. Ф. Беляева и других служили важной опорой для
археолого-искусствоведческих конструкций. Последние дости-
жения накануне революции — выдвинутые в трудах Н. П. Кон-
дакова и обоснованные «иконографическим методом» заключе-
ния о связи греческой и русской иконописи с итальянской жи-
вописью раннего Возрождения (питавшегося из этого «греко-
восточного» источника). Все более планомерные раскопки
«римско-византийских» и «поздневизантийских» сооружений
Херсонеса под руководством К. К. Костюшко-Валюжинича,
а затем Р. X. Лепера вявили около двух десятков храмов, мощ-
ные оборонительные стены, улицы, жилые комплексы, цистерны,
зерновые ямы, архитектурные, вещественные, эпиграфические
источники. Был воссоздан облик Херсонеса и оценено значение
крупнейшего из полисов Таврики, связанного как с Византией,
так и с окружающим оседлым и кочевым населением, чем
определялась его экономическая роль в течение ряда веков,
вплоть до возвышения Киева и других древнерусских городов
(по определению А. Л. Якобсона, советского исследователя
Херсонеса, он являлся «экономическим средоточием Восточной
Европы»62). Исключительное внимание, которое уделяла Ар-
хеологическая комиссия Херсонесу, объяснялось в первую оче-
редь тем, что, согласно «корсунской легенде» о крещении князя
Владимира, именно Херсонес, летописный Корсунь, был «колы-
белью христианства на Руси». Таким образом, византийская
археология по своей тематике и интересам смыкалась со сла-
вяно-русской.
Точно так же византиноведение открывало «выходы» в со-
вершенно иные, удаленные культурные миры, инициатива изу-
чения которых принадлежала российским ученым-, с византий-
ским искусством непосредственно было связано христианское
коптское искусство Египта и раннесредневековое искусство
Эфиопии. В 1901 г. основные задачи источниковедения и изу-
чения истории «Эфиопского царства, когда оно играло не по-
следнюю роль во всемирной истории и принадлежало к числу
культурных стран умиравшего античного мира», были сформу-
лированы крупнейшим отечественным востоковедом Б. А. Турае-
-410
вым, и реализация его исследовательских установок в совет-
ской исторической науке была осуществлена лишь спустя 70
с лишним лет.63
Славяно-русская археология последних предреволюционных
лет в своем развитии очевидно уступала и скифо-сарматской,
и византийской: та и другая могли опереться на взаимодей-
ствие с развитыми комплексами родственных антиковедческих
дисциплин, а ни отечественная, ни зарубежная славистика не
достигли еще подобного уровня междисциплинарного взаимо-
действия (объективности ради следует заметить, что сопоста-
вимый уровень не достигнут еще и в наши дни, несмотря на
резко возросший объем исследований в каждой из славяновед-
ческих дисциплин, а скорее всего — именно в силу этого
роста).64 Однако и здесь, во-первых, были сделаны обобщения,,
составляющие основу славяно-русской археологии — от «Рассе-
ления древнерусских племен» А. А. Спицына (1899) к «Восточ-
ным славянам в VI—XIII вв.» В. В. Седова (1982). Во-вторых,,
исследованиями Н. И. Репникова, В. В. Хвойки, Б. В. Фарма-
ковского был начат принципиально важный этап планомерного
археологического изучения древнерусского города (ставший ос-
новным направлением деятельности советских археологов-сла-
вистов). В-третьих, была продолжена работа по систематиза-
ции поступавших материалов курганных раскопок, которую
по-прежнему осуществлял А. А. Спицын. В 1928 г., подводя ее
итоги, он писал: «.. .тема о собственно русских древностях есть
моя важнейшая тема. Я был занят ею во всем объеме, и снова
мои издания являются здесь основными. Имеются две мои об-
щие работы по этим древностям: „Расселение древнерусских
племен по археологическим данным" (ЖМНП. 1899. VIII) и
составленная в последнее время для издания общая карта рус-
ских древностей. В этих статьях данные древности взяты воз-
можно глубже по времени и подвергнуты группировке, которая
совпала в результате с летописными данными... изданы в моем
изложении отчеты о раскопках Глазова в Псковской губ^
в 1899, 1901 и 1903 гг. (ЗРАО XII и ЗОРСА V), его же в Нов-
городской губ. в 1903 г. (ЗРАО VII. В. 1), его же в Смолен-
ской губ. в 1909 г. (там же. VII. В. 2), Сергеева, Гатцука, Ара-
мова, Спицына, Ширинского-Шахматова, Лазаревича-Шепеле-
вича. .. Для тех же древностей (словен новгородских) изданы
еще статьи „Сопки и жальники" (ЗРАО XI)... Самый большой
альбом кривичских древностей дает теперь моя работа „Вла-
димирские курганы” (ИАК 15. 1905), представляющая собой
главным образом переиздание известного старого труда гр.
Уварова... Курганы вятичей отражены в статье о раскопках
Милюкова (ЗРАО X. 1898), курганы северян и радимичей в от-
чете о раскопках Еременко и Гатцука в Черниговской губ.
(ЗРАО VIII, ИАК 29, 1896 и 1909 г.), дреговичей в статье
о раскопках Завитневича (ЗРАО X, 1898)...»65 Спицын оста-
4117
вался в центре крупной работы по изучению древностей восточ-
ных славян, создавая систему археологических источников, ос-
вещающих возможно более ранние этапы славянской истории.
Итак, если и не по всем, то по основным разделам архео-
логии (и в первую очередь созданным преимущественно в Рос-
сии— скифо-сарматской, византийской, славяно-русской) систе-
матизация материалов, выполненная к 1910-м годам, позволяла
в конце десятилетия выдвинуть обобщения со значительными
и точными историческими выводами. Многие конкретно-истори-
ческие выводы, сделанные археологами России к 1917 г., были
обоснованными и верными, и мы вновь и вновь обращаемся
к результатам и заключениям Городцова и Спицына, Ростов-
дева и Фармаковского, понимая с отделяющей нас историче-
ской дистанции, что при определенной ограниченности их ме-
тодов они тем не менее ставили и решали исследовательские
задачи таким образом, что полученные решения по сей день
остаются действенными.
5. ПОСТАНОВКА ЗАДАЧ
Специальных работ, обобщавших к 1917 г. весь комплекс
перспективных исследовательских задач отечественной архео-
логии, создано не было. Но в наиболее разработанных разде-
лах археологии были сформулированы именно те исследова-
тельские цели и пути подхода к ним, с которых в 1920-х годах
начиналось самостоятельное развитие советской археологии.
В 1918 г. среди петроградских археологов обсуждалась ру-
копись М. И. Ростовцева «Классические и скифские древности
северного побережья Черного моря», о которой С. А. Жебелев
во «Введении в археологию» (1923 г.) вспоминал как о цело-
стной программе исследований. Она включала: а) систематиче-
ские раскопки древнегреческих городов — Ольвии, Херсонеса,
Евпатории, Пантикапеи и Фанагории, Нимфея, Гермонассы,
Горгипп и ряда других; б) раскопки догреческих поселений
местного населения в зоне античной колонизации; в) отыскание
руин древних храмов вне городов (т. е. обследование сельско-
хозяйственной округи, «хоры» греческих полисов) на Тамани
и в других районах; г) изучение негреческих (т. е. скифских,
фракийских и пр.) городищ по Днестру, Бугу, Днепру, Дону,
Кубани, Волге, Уралу; д) сплошное расследование с определен-
ными (плановыми) и научными целями некрополей, греческих
и негреческих, прекращение бессистемных раскопок; е) систе-
матическое доследование больших курганов, частью разграб-
ленных кладоискателями, частью не окончательно расследо-
ванных археологами; ж) производство всех раскопок при этом,
не иначе «как при содействии опытных техников с широким
применением фотографии и с составлением точных топографи-
ческих и детальных планов и чертежей, с обращением особого
-412
внимания на структуру и характер погребального или иного
расследуемого соружения»; з) обязательное условие — «сохра-
нение всего материала» без сортировки его и уничтожения «ря-
довых, невыразительных находок», обычных в практике того
времени.66
И для античной, и для скифо-сарматской археологии эта
«программа Ростовцева», безусловно, была актуальной, кон-
кретной, действенной. Она аккумулировала весь накопленный
опыт, выявляла неразработанные звенья, определяла методы
исследования. Пункт за пунктом именно эта конкретная изы-
скательская стратегия была планомерно осуществлена уже
о середины 1920-х годов исследователями Северного Причерно-
морья (причем в течение длительного времени; реализация не-
которых пунктов была начата лишь в 1960—1970-х годах).
Экстраполировать эту конкретную и точную программу на
другие разделы археологии, например славяно-русский (не го-
воря о более древних горизонтах), в 1916—1918 гг. было не-
возможно. Даже для классической археологии было необхо-
димо, как отмечал Ростовцев в «Скифии и Боспоре», создание
надежной типо-хронологической системы; если в этом разделе
она могла быть построена сравнительно легко путем синхрони-
зации «местных» скифо-сарматских вещей, импортов, монет
с точными абсолютными датами, то для других разделов тре-
бовались самостоятельное освоение и реализация методики
типохронологических построений, осуществленных в западноев-
ропейской науке. Оптимальный путь заключался бы в коорди-
нированном объединении «дедуктивной» и «индуктивной» стра-
тегий Городцова и Спицына. Этого, однако, не произошло, и
не только по источниковедческим причинам. Ревнивое соперни-
чество научных школ, развивавшееся с «постуваровских» вре-
мен, мешало продуктивному сотрудничеству.
Полтора десятилетия спустя, когда А. В. Арциховский в ра-
боте 1930 г. «Курганы вятичей» попытался решить по сути
именно эту, остававшуюся нерешенной задачу (дополнив ее
основанной на «методе восхождения» социологической интер-
претацией), то не только методические разногласия, но и отго-
лоски старого соперничества дореволюционных научных школ,
восходившего к соперничеству Спицына и Городцова, очевидно,
продиктовали весьма суровую оценку В. И. Равдоникаса: «Что
же в сущности она (монография «Курганы вятичей».— Г. Л.)
сообщает нам нового? На определенной, точно обозначенной на
карте территории, жили вятичи, носили семилопастные височ-
ные кольца с кое-какими другими серебряными и бронзовыми
вещами и бусами таких-то и таких-то типов и датировок, хоро-
нили с XII века своих мертвых в курганах, содержащих такую-
то и такую-то культуру, и только. Но ведь все это было из-
вестно и ранее... и даже полнее, т. к. Спицын, как настоящий
ученый, пользовался всеми доступными материалами, а А. В. Ар-
413
циховский почему-то лишь изданными и хранящимися в Исто-
рическом музее». Вольно или невольно В. И. Равдоникас опускал
в работе А. В. Арциховского именно наиболее плодотворную»
типохронологическую ее сторону (словно бы «не замечая» отли-
чия системной классификации от «эмпирических» спицынских)»
и сразу переводил вопрос в социометодологическую плоскость:
«Если же подойти к этой работе с требованиями марксистской
методологии, то впечатление нельзя назвать иначе, как тяже-
лым и удручающим... Кто же примет всерьез за моменты о б-
щественного развития эволюцию форм предметов
украшений!»67 Действительно, так прямолинейно экстраполи-
ровать типологические показатели в социальную сферу, как это
делали городцовские ученики в первых своих поисках, не сле-
дует. Но типохронология — неебходимое условие для выявле-
ния культурной структуры, от которой только и можно было бы
(как и предполагал В. И. Равдоникас) перейти к социально-
историческим выводам. Пропуск этого «процедурного шага»
стал в конце концов источником методологической несостоя-
тельности «социологизаторского схематизма» советских архео-
логов-стадиалистов.
Российская археология миновала, «пропустила» эволюцио-
низм вместе с наиболее сильной его методической стороной, ти-
пологией и основанных на ней хронологических системах с вы-
делением относительных «ступеней» и установлением для них
абсолютных дат. Да, рано или поздно это «гордое хронологиче-
ское здание» могло превратиться в «опасный мираж», но сна-
чала его необходимо было построить. В русской дореволюцион-
ной археологии оно осталось недостроенным, это было ее недо-
статком гораздо более существенным, чем «теория миграций».
Парадокс истории русской культуры заключался в том, что
она не только была способна десятилетиями развиваться в ус-
ловиях иной раз немыслимого политического гнета, социаль-
ного застоя, экономической отсталости, но и, аккумулируя луч-
шие народные силы и чаяния, напряженным прорывом (кон-
центрируясь в узких, порой изолированных друг от друга сфе-
рах культуры), преодолевать этот застой, гнет, отсталость. Рос-
сийская археология — неотъемлемая часть этой национальной
культуры. Она зарождалась и по существу оформилась в за-
стойные годы царствования Николая I; ее наибольшие успехи
совпали с эпохой реакции между двумя русскими революциями.
Накапливавшееся отставание преодолевалось своего рода опе-
режающим прорывом: от «карт типов» сразу к «структуре куль-
туры», минуя скрупулезные типохронологические разработки, —
такова схема подъема, осуществленного буквально сразу же
после того, как была достигнута относительная «синхронизация
темпов» развития с мировой наукой.
От «Скифской истории» Андрея Лызлова (1692 г.) до «Ски-
фии и Боспора» М. И. Ростовцева (1918 г.) российская архео-
414
логия вместе со всей отечественной культурой прошла более
чем двухвековой, значительный и емкий путь развития. В итоге,
несомненно, определялись магистральные перспективы исследо-
вания и осмысления культурно-исторического процесса в уни-
кальных масштабах пространства российской Евразии. Най-
дены были определяющие характеристики ключевой формулы
национального самосознания, и вряд ли случайно с монумен-
тальным трудом Ростовцева перекликается заглавием и темой
поэтическая рефлексия Блока («Скифы», 1918 г.). Евроазий-
<кая «Скифия» как культурно-историческое основание многосту-
пенчатой пирамиды первобытных и древних культур, на кото-
ром основана объединяющая тайны синтеза «эллинства и иран-
ства», героического варварства европейского Севера и высокой
духовности Византии, одухотворенная и пронизанная славян-
ской «открытостью» восприятий культура России, опирающаяся
на богатство наследия Древней Руси, — вот найденный послед-
ним предреволюционным поколением археологов «ключ» к «коду
культуры», который мы вправе числить одной из ценнейших
находок в фонде наследия отечественной культуры «серебря-
ного века». Вместе со всем этим наследием российская архео-
логия завершала свой путь, вступая в эпоху революционного
переворота. Определяя итоговую оценку этого наследия, осно-
вания нашего отношения к нему, необходимо вновь сжато оце-
нить не только изнутри науки, но и извне, в контексте обще-
ственно-политических условий, обстоятельства дальнейшего раз-
вития, определившие механизм передачи этого наследия
следующим, вплоть до современных читателей, поколениям
археологов.
6. ВНУТРЕННИЕ И ВНЕШНИЕ
УСЛОВИЯ РАЗВИТИЯ АРХЕОЛОГИИ
В какой мере археология могла и готова была откликнуться
на зов отечественной культуры, лучшие представители которой
уже напряженно вслушивались в «музыку революции»? На-
сколько она в состоянии была принять участие в совершав-
шемся перевороте общественной, политической, культурной
жизни, связывала его значение с осуществлением собственных,
внутренних целей развития?
Объективное состояние науки, ее база, фактическая и мето-
дологическая, перспективы — ясны; они получили дальнейшее
развитие в советской археологии ближайших десятилетий,
а многое выдержало и достаточно жесткие испытания време-
нем. В первую очередь, необходимо уяснить, почему это разви-
тие сопровождалось резкой ломкой научного аппарата, ра-
дикальным пересмотром всего наследия, неизбежными утра-
тами? Здесь вступает в действие сложный комплекс причин,
415
возвращающий нас к вопросу, поставленному Равдоникасом
в 1930 г.: все-таки «почему нет Монтелиусов?»
Сопоставим два близких по времени ответа на этот вопрос.
«Я думаю, что ответ на этот вопрос нужно искать в том ро-
ковом для нашей археологии обстоятельстве, что она в своем
развитии весьма долго была связана с самым архаическим,
самым исторически регрессивным классом дореволюционного
русского общества — с феодальным дворянством и даже с его
верхушкой, с придворной аристократией» (В. И. Равдоникас.
За марксистскую историю материальной культуры//ИГАИМК
VII, 1930).
«Нигде так ясно не сказалось основное горе России, ее пер-
вородный грех, ее органическая беда, усиленная губительной
политикой русского самодержавия. Пропасть, которая образо-
валась между русской интеллигенцией и массами населения,
лишала и лишает русскую науку той базы, на которой она, по
состоянию своих интеллектуальных, творческих сил, могла и
должна была бы стоять... В России наука, настоящая чистая
наука... жила исключительно государством... Но какова была
эта поддержка? Науку официальная Россия поддерживала
только как decorum, а не как жизненный орган, обеспечивав-
ший ее существование... До сих пор, можно сказать, поддержка
науки в России государством была плохо прикрытой фикцией.
Государство стремилось этим путем держать науку в своих
руках, пользоваться ею, как послушным инструментом»
(М. И. Ростовцев. Наука и революция//Русская мысль. 1917.
№ IX—X).
Да, зависимость от аристократической элиты и самодержав-
ного государства оставалась «первородным грехом» российской
археологии. Из ее истории нельзя вычеркнуть призыва-приказа
графини Уваровой, прозвучавшего в обращении 1911 г. к но-
вому поколению на последнем, XV, Археологическом съезде:
«Исполать вам, новые сотрудники! Но принять вас совершенно
в нашу дружную тесную дружину можем только с условием,
чтобы вы шли по стопам стариков: Погодина, Забелина, Бо-
дянского, Буслаева и остальной фаланги настоящих известных
ученых, держащих высоко знамя науки, не изменяющих ей
из-за политических увлечений и считающих университеты все-
цело храмом науки».
Жестким «условием Уваровой» до последних лет была свя-
зана деятельность археологической «ученой дружины». Но ка-
кова же была при этом условии ее ударная сила? Творческая
мощь? Социальное самосознание?
Виднейший из ее представителей в 1917 г. определяет само-
сознание своих коллег в дореволюционные годы следующим
образом: «Чувство моральной приниженности играет здесь, ко-
нечно, главную роль. Материальная необеспеченность окупается,
говорят, высоким званием профессора и ученого, почетным по-
416
ложением. Этот „почет” — фикция. Он еле-еле зарождается
среди интеллигенции, и он абсолютно отсутствует в массах, ко-
торые не знают ни что такое наука, ни что такое ученый, для
которых это только разновидность барина, или, как теперь го-
ворят, буржуя; его не было и нет и в официальной России. Ста-
рая Россия боялась ученых, не верила им, ставила их в уни-
зительное и тяжелое положение. Не велик был ,,почет” слу-
жить буфером между государством, которому ученая Россия
не верила и с которым боролась вместе со всей интеллиген-
цией, и которое в свою очередь не верило ученым; и студенче-
ством, которое склонно было видеть в защите учеными — науки
защиту ими — правительства» (М. И. Ростовцев. Наука и ре-
волюция) .
Даже заглавием своим выступление Ростовцева почти до-
словно совпадало со знаменитой, обращенной тогда же и к той
же общественной среде, формулой Блока «Интеллигенция и
Революция». Именно эта проблема во весь рост встала и перед
российской археологией — при специфическом ее «придворном»
положении научной дисциплины, находившейся «в ведении Ми-
нистерства Императорского Двора», почти не связанной с уни-
верситетскими центрами и предельно тесно связанной с при-
дворной камарильей, — но тем не менее развивавшейся не
только, а к наступлению революции уже и не столько под дей-
ствием этих условий, но и по своим внутренним законам-, ста-
вившей, решавшей и выдвигавшей новые задачи, при этом не
отделяя их от задач развития отечественной культуры в целом.
Ведь археологическая «программа Ростовцева» 1918 г. пред-
назначалась лишь для коллег, но она была выдвинута вместе
с широкой программой культурного строительства, которую и
излагала его статья в «Русской мысли» 1917 г.
Эта программа, в отличие от развернутой, «специальной»,
изложена в пяти кратких, но емких пунктах:
1) необходимость сети развернутых «во всех больших круп-
ных городах настоящих больших научных библиотек по всем
отраслям знания»;
2) условие подъема науки — развитие «книжного дела, ко-
торое невозможно без длительной помощи всего народа, для
которого это — насущная потребность, а не роскошь, т. е. без
помощи государству», которое должно взять на себя выполне-
ние этой общенародной задачи;
3) «создание армии научных работников, которой были бы
поставлены определенные научные задания... сети научных ор-
ганизаций с определенными целями», в ряду которых — систе-
матизация источников, создание сети музеев;
4) организация университетского образования «как базы
развития научно-исследовательских учреждений»;
5) «Нам нужна не грамотная Россия, а Россия культур-
ная»,— резюмирует Ростовцев свою программу,— «культура —
27 Заказ № 9
417
база всякого правильного и здорового социального строя...
Если победа над буржуазией есть предпосылка появления на-
стоящего справедливого социального строя».
По сути дела, археолог, обращавшийся к революционным
силам, излагал программу социалистической «культурной ре-
волюции», совпадавшую с декларациями и практикой Совет-
ской власти. И в рамках этой программы, по существу уже
на следующий после отъезда Ростовцева («незабываемый
1919 год»), началась работа по реорганизации археологии рос-
сийской— в советскую археологию.
7. АРХЕОЛОГИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ
Ростовцева, однако, терзали сомнения: разве сможет осу-
ществить программу планомерного культурного строительства
«самодержавие наименее культурных слоев — крестьян, батра-
ков и рабочих» (Наука и революция. С. 8). Да, возможно, для
«прикладных наук, включая медицину», относительно их не-
обходимости «не возникает сомнений даже в среде представи-
телей крайних социалистических течений, включая, может быть,
и ленинцев. Иное дело вся сумма гуманитарных наук. Счи-
таются ли и они нужными указанными партиями — не знаю
(курсив наш. — Г. Л.)» (Там же. С. 9).
Полемика, заключенная в выделенных строках, не столь
безадресна, как может показаться: так уж распорядилась
судьба, что М. И. Ростовцев оказался двоюродным братом од-
ного из известнейших и наиболее осведомленных в грядущих
судьбах культуры «ленинцев» — А. В. Луначарского.68 Семьи
эти тесно, в течение многих лет были связаны, и холодок вза-
имного отторжения, их разделявший, вероятно, распростра-
нялся и на размышления о грядущих судьбах России.
Мы знаем: М. И. Ростовцев сделал свой выбор, А. В. Луна-
чарский— свой. Менее десяти лет спустя, в условиях недолгого
нэповского «плюрализма» Марк Алданов подвел первые итоги
деятельности наркома просвещения, оценив его как торже-
ствующее «воплощение бездарности в России» (Лит. газета.
13.09.1990). Наш современник в политике Луначарского видит
одну из первопричин «чудовищного провала народного образо-
вания в разгар всемирной научно-технической революции».69
Опыт большевиков, оцененный спустя семьдесят лет во всем
объеме понесенных страной и народом жертв, исчисляемых де-
сятками (если не сотней) миллионов человеческих жизней, сле-
дует рассматривать, конечно, не только с учетом характеристик
тех или иных конкретных личностей. И даже — системы, основы
которой закладывались в 1918 г.
Кризис гуманистической культуры перед ее глобальной
трансформацией, продолжающей разворачиваться через все
418
беспримерное по своей напряженности XX столетие, ранее и
острее всего проявился в России. Пролетарская революция
в этой стране стала трагическим прологом глобальной револю-
ции научно-технической (собственно, ее предпосылки и должна
была бы обеспечить, в частности, реализация ростовцевской
программы). Но социализм, ценой жестокой концентрации уси-
лий построенный в одной стране, тоталитарный сталинский со-
циализм, не способен к этому по существу формационному пе-
реходу, ибо успешную научно-техническую революцию (в отли-
чие от политической) силами одной страны совершить нельзя.
Она требует глобализации человеческой деятельности.
И в этой деятельности решающим условием становится спо-
собность «отстоять и выстрадать идеал свободного исследова-
ния». Идеал интеллектуальной свободы, отстраненный от
пафоса «Мировой революции»,— выстраданной ценой двух
мировых войн и отодвигающей третью, приближая становление
общечеловеческой, «постиндустриальной цивилизации», возмож-
ной только в условиях свободы и мира. Но ведь полвека отде-
ляют эти провидческие размышления акад. А. Д. Сахарова от
«завязки» спора, начатого Луначарским и Ростовцевым. И еще
двадцать лет прошло, пока сахаровские мысли стали широко
доступны для недальних потомков «крестьян, батраков и рабо-
чих» 1917 г.70
Меру ответственности каждый в каждом поколении изби-
рает для себя сам. Только ли совесть ученого, неспособного
поступиться едва обретенной свободой перед грядущим «само-
державием» полувековой эры тоталитаризма, зловещие про-
блески которой вспыхивали винтовочными залпами террора
1918 г., — или подкреплял ее самосохранительный порыв, клас-
совый инстинкт «барина, или, как теперь говорят, буржуя»,
вполне могло статься, обреченного пополнить списки расстре-
лянных,— не нам судить о мотивах решения М. И. Ростовцева.
И мы можем лишь склонить головы перед высокой жертвен-
ностью тех, кто решил остаться. Однажды и навсегда. Выпол-
няя высший из заветов русской интеллигенции: всегда и во
всем разделить судьбу своей Родины и своего народа.
Ведь тот же выбор стоял перед умирающим В. В. Латыше-
вым: он мог бы уехать, но остался — «держать корректуру»
работы М. И. Ростовцева. Не в страшном 1918, а в спокойном
1922 г., легально и мирно могли выехать и присоединиться
к нему Б. В. Фармаковский и С. А. Жебелев. Они предпочли
с помощью Н. Я. Марра «выбить» 1000 руб. и осуществить
наконец издание «Скифии и Боспора».
Драматизм положения старых российских археологов со-
стоял в том, что на них лежал высокий долг продолжения, во-
зобновления и развития отечественной археологии, сохранения
по мере сил ее наследия и в той части, создатели которой
встали «по ту сторону» баррикад.
27*
419
Ростовцев, Кондаков эмигрировали. С их отъездом надолго
замерли целые разделы и направления отечественной археоло-
гии. Произошло и более страшное. Были разорваны и без того
не слишком прочные связи поколений. Новая генерация моло-
дых советских археологов примет не только фонды, методы,
библиографию, достижения и перспективные задачи, но и груз
недоверия; методологическая несостоятельность, пропаган-
дировавшаяся идеологами победившей системы, вместе с поли-
тической дискредитацией удостоверялась в сознании нового
поколения и организационным развалом старой археологии,
В сфокусированном виде, вероятно, как ни одна другая от-
расль, вобравшей в себя все противоречия предреволюционной
культуры России. Противоречия, разрешение которых соста-
вило целый этап, новый и напряженный, в жизни ученых, со-
хранивших верность высшим заветам и бесстрашно шедших
навстречу новой эпохе вместе с Родиной и народом.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ РАЗВИТИЯ
И ОТНОШЕНИЕ К ДОРЕВОЛЮЦИОННОМУ
НАСЛЕДИЮ СОВЕТСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
(1919—1991)
1. ПРЕОБРАЗОВАНИЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ КОМИССИИ
И СОЗДАНИЕ РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ
ИСТОРИИ МАТЕРИАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ
(РАИМК—ГАИМК)
18 апреля 1919 г. председатель Совнаркома В. И. Ульянов-
Ленин подписал декрет СНК о создании в Петрограде Россий-
ской Академии материальной культуры. В заглавие новой орга-
низации, как сообщал ведущий советский историк тех лет
М. Н. Покровский, ульяновской рукой была внесена поправка:
«истории материальной культуры». Российская, с 1926 г. — Го-
сударственная Академия (ГАИМК) стала центральным архео-
логическим учреждением Советской России.1
До создания РАИМК в Петрограде продолжала действо-
вать дореволюционная Археологическая комиссия, в 1918 г.
переименованная в Российскую государственную археологиче-
скую комиссию; в полном составе члены АК вошли в ГАИМК.
Как отмечал возглавивший новую научную организацию акад.
Н. Я. Марр, несомненной заслугой ГАИМК стало то, что ни
один из работников АК не выпадал из ее строя, «более того,
в ее стенах собрались все лучшие научные силы по специаль-
ности, завещанные Петербургом — Петрограду, и Петрогра-
дом— Ленинграду». В 1924 г. была образована Московская
секция ГАИМК и, таким образом, в ней объединились действи-
тельно ведущие силы русской археологии. Среди членов
ГАИМК начала 1920-х годов — Д. Н. Анучин, Д. И. Багалей,
В. В. Бертольд, А. Л. Бертье-Делагард, В. П. Бузескул,
В. А. Городцов, С. А. Жебелев, В. В. Латышев, В. Г. Ляско-
ронский, Н. Я. Марр, С. Ф. Ольденбург, А. А. Спицын, Б. А. Ту-
раев, Ф. И. Успенский, Б. В. Фармаковский. Вместе с этими
уже известными учеными активно включилось в работу моло-
дое поколение, сформировавшееся незадолго до революции:
П. П. Ефименко, И. И. Мещанинов, А. А. Миллер, И. А. Ор-
бели. В составе ГАИМК были выделены три отделения: этно-
421
логическое, археологическое и художественное, самостоятель-
ными подразделениями были: архив (в полном составе вклю-
чивший архив АК и все дела по археологии до 1820 г.), нега-
тека (к 1927 г. — ок. 100 тыс. ед. хр.), библиотека, насчитывав-
шая 500 тыс. томов (150 тыс. названий). По инициативе осно-
воположника отечественной геохимии акад. А. Е. Ферсмана,
в структуре ГАИМК был образован Институт археологической
технологии (его работу возглавил М. В. Фармаковский). По-
стоянно действующими подразделениями ГАИМК стали Оль-
вийская (Б. В. Фармаковский) и Северо-Кавказская экспеди-
ции (А. А. Миллер).
Новая организационная структура создавалась для решения
принципиально нового круга задач (определенных уставом
ГАИМК): теоретическая разработка всего комплекса гумани-
тарной проблематики, развитие «этнологии» (с этой категорией
в предреволюционной науке преимущественно связывались ис-
торико-материалистические представления), централизация изу-
чения и охраны археологических памятников в государствен-
ном масштабе.
Перегруппировка интеллектуальных сил, унаследованных от
царской России, достигала на этом ответственном этапе глав-
ной задачи: лучшие кадры отечественной науки, сохранившиеся
в потрясениях революционных лет, восполнившие потери глав-
ным образом за счет подготовленного на базе дореволюцион-
ного культурного фонда нового поколения, принадлежали
прежде всего прежней российской культуре. Предстояли еще
десятилетия трагического и мучительного процесса форсиро-
ванной урбанизации, превратившей аграрно-индустриальную
страну в индустриально-аграрную, прежде чем в России ощу-
тилось действие основных социальных тенденций, внутренне
присущих развитому индустриальному обществу и ведущих
к его трансформации в общество «постиндустриальное», способ-
ное к осуществлению научно-технической революции (близость,
темпы и значение которой большевики ленинской генерации
явно недооценивали) и переходу в новое качество «информа-
ционной цивилизации». Эта тенденция объективно выражалась
в росте численности и значения научно-технической и гумани-
тарной интеллигенции, и, надо сказать, при всех издержках
старая Россия, страна, где само понятие «интеллигенция» впер-
вые в мире обрело социальное содержание, создала для нового
социального строя весьма существенные предпосылки.
Именно реализация этих предпосылок, восстановление и
развитие основных элементов социокультурной структуры были
главной задачей в сфере культурного строительства начала
1920-х годов. Организационная работа в области археологии и
родственных гуманитарных наук составила в силу этого основ-
ное содержание начального после образования (примерно деся-
тилетнего) этапа деятельности ГАИМК (1919—1929). В 1924 г.
422
на базе Московского университета был создан научно-исследо-
вательский Институт археологии и искусствознания, вошедший
в состав Российской Ассоциации научно-исследовательских ин-
ститутов общественных наук (РАНИОН), куда в 1927 г. вли-
лась и ГАИМК. С середины 1920-х годов прошла серия Все-
союзных и региональных археологических конференций. В сто-
лицах Украины, Белоруссии, Грузии, Армении, Туркестана,
а затем новых образующихся союзных республик создавались
археологические или историко-культурные исследовательские
центры и институты. Краеведческие бюро, комиссии, общества
возникали и в губернских (областных) городах, к концу 1920-х
годов краеведческая работа на местах сосредоточилась в основ-
ном в музеях. Наиболее авторитетными музейными центрами,
развернувшими организационную и исследовательскую работу,
были музеи в Керчи и Херсонесе, на базе которых состоялись
1-я и 2-я конференции археологов СССР (1926, 1927 гг.).
2. СТАНОВЛЕНИЕ СИСТЕМЫ
АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ И ЕЕ ДЕФОРМАЦИЯ
ПОД ДАВЛЕНИЕМ ПОЛИТИЗИРУЮЩИХ ФАКТОРОВ
(1922—1934)
Вероятно, известное символическое значение имел тот факт,
что А. А. Спицын, преподававший археологию в Петербургском
университете с 1909—1910 гг., до революции, дослужившись по
линии Министерства двора (в чьем ведении состояла Археоло-
гическая комиссия) до чина действительного статского совет-
ника, университетского ученого звания выше приват-доцента
так и не был удостоен. Звание профессора ему было присвоено
декретом Совнаркома в 1918 г. Преподавательская его дея-
тельность оставалась непрерывной: летом того же 1918 г. сту-
денты под руководством Спицына проводили археологические
разведки в Новгородской губернии. Одним из ведущих профес-
соров Университета А. А. Спицын оставался до 1928 г.2
15 августа 1922 г. в Петроградском университете было об-
разовано археологическое отделение в рамках ФОН — факуль-
тета общественных наук (аналогичные преобразования про-
изошли и в Московском университете). На отделении обуча-
лось свыше 60 студентов, с III курса действовали семинары
(П. П. Ефименко — по доисторической археологии, финским
древностям и русской археологии, А. А. Миллера — по методо-
логии доисторической археологии и методике разведок и рас-
копок, А. А. Спицына — по славяно-русской археологии,
И. И. Мещанинова — по археологии Передней Азии, Н. Д. Флит-
нер — по археологии Египта, И. А. Орбели — по сасанидскому
искусству, О. Ф. Вальдгауэра и Б. В. Фармаковского — по ан-
тичному искусству). Программа подготовки археологов была
разработана предметной комиссией под председательством
423
акад. С. Ф. Платонова, и к 1924/1925 учебному году осущест-
влялась в 36 семинарах по различным разделам археологии.
В состав преподавателей археологического отделения Ленин-
градского университета тех лет, наряду с названными, входили
Б. Л. Богаевский, М. В. Фармаковский, К. Э. Гриневич,
Н. В. Малицкий, Д. В. Айналов, С. А. Жебелев, А. Е. Пресня-
ков. Во всех без исключения случаях речь идет о специалистах
высокой квалификации, либо уже завоевавших прочную, порой
мировую известность еще в предреволюционные годы, либо по-
лучивших у «старшего поколения» полноценную научную под-
готовку и успешно реализовывавших великолепный научный
потенциал (как, например, П. П. Ефименко был основополож-
ником и первопроходцем советского палеолитоведения). Доста-
точно обеспеченной была и материальная основа преподавания:
на отделении действовал археологический кабинет, кабинет
«музыкальной археологии», музей древностей и классический
кабинет; студенты постоянно работали в камеральных и ре-
ставрационных мастерских, а летом проходили практику в экс-
педициях ГАИМК.
Несмотря на организационно-структурные преобразования,
сотрясавшие особенно гуманитарную часть Университета во
второй половине 20-х годов (особо следует отметить реформа-
торскую активность таких историков, как М. М. Цвибак, фак-
тически направленную на ослабление специализации), в целом
деятельность АО ЛГУ развивалась плодотворно. В 1929 г. на
«историко-лингвистическом факультете» ЛГУ цикл «истории
материальной культуры» был представлен кафедрам и: доисто-
рической археологии (зав. — проф. Б. Л. Богаевский, проф.
А. А. Миллер, доценты А. В. Шмидт, Г. И. Боровко, К. Э. Гри-
невич, П. П. Ефименко, Б. Ф. Земляков и др.), античной архео-
логии (зав. — проф. О. Ф. Вальдгауэр, проф. Д. В. Айналов),
русского искусства и материальной культуры (зав. — проф.
Н. П. Сычев, доц. Н. В. Малицкий, ст. ассистент М. И. Арта-
монов, М. К. Каргер), истории материальной культуры Востока
(зав. — проф. Н. В. Кюнер, доц. К- В. Тревер, Н. Д. Флитнер).
Структура, объединившая замечательные научные силы, оказа-
лась, однако, недолговечной: еще до волны сталинских репрес-
сий, вырвавших ряд имен из приведенного списка, преобразо-
вания к 1934 г. завершились созданием в Ленинградском уни-
верситете исторического факультета, и в его составе к 1936 г.
стабилизировалась «кафедра истории доклассового общества»,
резко суженная по составу и тематике (в кадровом и органи-
зационном отношении — прямая предшественница современной
кафедры археологии ЛГУ).
Первое десятилетие Советской власти (1918 по 1927 г.) от-
мечено подготовкой свыше тридцати ленинградских специали-
стов по археологии, непосредственно обучавшихся у А. А. Спи-
цына и его коллег, образовавших блистательный конгломерат
424
равноценных научных величин: А. А. Миллер, Б. В. Фармаков-
ский, С. А. Жебелев, Д. В. Айналов, П. П. Ефименко обеспечи-
вали исключительно важную для дальнейшего развития куль-
турную преемственность русской дореволюционной и советской
археологии. Именно выпускники этих лет в подавляющем боль-
шинстве своем дальнейшей деятельностью определили струк-
туру, проблематику, основные направления формирующейся
советской археологической науки. Среди них на первом месте —
крупнейшие, видимо, из ленинградских археологов первого со-
ветского поколения — Владислав Иосифович Равдоникас
(1894—1978), поступивший в университет в 1918 г., и Ми-
хаил Илларионович Артамонов (1898—1972), обучавшийся
с 1921 г. Стоит отметить, что в дальнейшем оба они последова-
тельно возглавляли кафедру археологии ЛГУ (1937—1947 и
1949—1972). Преемственность их с А. А. Спицыным выразилась
и в выдающейся роли как В. И. Равдоникаса, так и М. И. Ар-
тамонова— в создании теоретических основ советской археоло-
гии, ее организационной структуры, становлении таких науч-
ных учреждений, как ГАИМК — ИИМК— Институт археологии
АН СССР, Государственный Эрмитаж. Конкретная исследо-
вательская тематика обоих также теснейшим образом была
связана с программными установками А. А. Спицына, с после-
довательным развертыванием «варяжской» (В. И. Равдоникас,
раскопки Старой Ладоги и др.) и «хазарской» (М. И. Артамо-
нов, раскопки Саркела — Белой Вежи) проблематики.
Оба исследователя вышли далеко за пределы унаследован-
ных от своих учителей тем, углубляя и расширяя структуру
первобытной археологии (северный неолит в исследованиях
В. И. Равдоникаса, степные культуры эпохи бронзы и ранних
кочевников — М. И. Артамонов). Именно расширение пробле-
матики первобытной археологии было неотложной научной за-
дачей, объективно стоявшей перед новым поколением. Показа-
тельно, что среди выпускников и аспирантов Ленинградского
университета тех лет — замечательная плеяда создателей «пер-
вобытной археологии» (как законченный структурно раздел
науки, сформировавшейся именно в советский период): П.И. Бо-
рисковский (1927), один из патриархов «археологии палео-
лита»: А. А. Иессен (1922), крупнейший исследователь перво-
бытных древностей Предкавказья и Кавказа; Т. С. Пассек
(1925), ведущий специалист по трипольской культуре; Б. А. Ла-
тынин (1926), изучавший бронзовый век Причерноморья;
А. Н. Круглов (1927) и Г. В. Подгаецкий (1926), создатели
первой обобщающей концепции первобытной истории степных
народов эпохи бронзы; Е. Ю. Кричевский (1927), талантливый
исследователь раннеземледельческих культур. Именно работы
этих археологов ознаменовали наиболее существенные достиже-
ния молодой советской науки и стали ее первым самостоятель-
ным вкладом в фундаментальное освоение древнейших хроно-
425
логических горизонтов истории: их публикации оказали воздей-
ствие на формирование научных взглядов такого признанного
лидера мировой археологии, как Г. Чайльд.
Выпускники Ленинградского университета плодотворно реа-
лизовали свой научный потенциал и в развитии других раз-
делов археологии: античной — В. Ф. Гайдукевич (1923) и
А. Н. Карасев (1924); древневосточной — акад. Б. Б. Пиотров-
ский (1925); углубленный интерес к цивилизациям Древней
Америки проявлял погибший в годы войны А. В. Мачинский
(1927). Археологи-слависты Г. П. Гроздилов (1923), Н. Н. Чер-
нягин (1923), П. Н. Третьяков (1926) развивали и углубляли
тематику, намеченную в работах А. А. Спицына. Особо следует
отметить специалистов редкой исследовательской квалифика-
ции, объединявших изучение славяно-русских древностей с ис-
торией древнерусского искусства и архитектуры, таких, как
Н. Н. Воронин (1923) и Г. Ф. Корзухина (1923); тоненькую
нить преемственности с богатейшей и яркой традицией рус-
ского византиноведения сохранили А. В. Банк (1923), до конца
дней остававшаяся главным специалистом Эрмитажа по искус-
ству Византии, и А. Л. Якобсон (1927), исследователь визан-
тийского, раннесредневекового Херсонеса, а вместе с тем —
всего комплекса архитектурных школ (кавказской, южносла-
вянской, древнерусской), опиравшихся на наследие зодчества
Византии. Ряды университетских преподавателей пополнила
М. А. Тиханова (1923), исследователь славяно-русских и гот-
ских древностей; вместе с нею преподавали на кафедре вы-
пускники ЛГУ П. И. Борисковский, Б. Б. Пиотровский,
В. Ф. Гайдукевич, Е. Ю. Кричевский, П. Н. Третьяков.
В Московском университете В. А. Городцов звание профес-
сора получил, как и А. А. Спицын, лишь в 1918 г. В 1924 г. он
возглавил археологическое отделение Российской ассоциации
научно-исследовательских институтов общественных наук
(РАНИОН); по оценке В. Ф. Генинга, «отделение было немно-
гочисленным и довольно слабым».3 ФОН Московского универ-
ситета в 1925 г. был преобразован в «факультеты советского
права и этнологии», где археология вошла в круг дисциплин,
читавшихся на историко-археологическом, отделении этнологи-
ческого факультета. Преподавание вели сотрудники РАНИОН,
проф. В. А. Городцов и его ученики: Артемий Владимиро-
вич Арциховский (1902—1978), в дальнейшем — автор универ-
ситетского курса общей археологии, основатель Новгородской
археологической экспедиции, один из признанных теоретиче-
ских лидеров советской науки; Александр Яковлевич Брюсов
(1885—1966), брат известного поэта, специалист по первобыт-
ной археологии Восточной Европы, а также С. В. Киселев,
А. П. Смирнов, вошедшие, вместе с названными, в группу
создателей «нового археологического направления» или «марк-
систской археологии» первой половины 1920-х годов.
426
На биологическом факультете МГУ, при кафедре и музее
антропологии археологическими работами руководил Б. С. Жу-
ков, возглавивший в те годы (с 1923) стабильный исследова-
тельский коллектив, куда входили Б. А. Куфтин, О. Н. Бадер,
С. П. Толстов, А. В. Збруева, М. В. Воеводский.
Концентрация научных сил и система стабильной подго-
товки кадров, обеспеченные прежде всего в Ленинградском
университете, позволяли успешно решить задачу, оставшуюся
неразрешимой для старой России: организацию систематичного
археологического преподавания, полным образом осваивавшего
достижения дореволюционной науки и обусловливающего раз-
вертывание исследований на беспрецедентно высоком, каче-
ственно новом уровне. Без преувеличения, пятилетие 1922—
1927 гг. можно назвать «золотым веком» археологического пре-
подавания в нашей стране. И не так уж сложно найти
параллели столь же успешного и плодотворного развития
в близких и дальних, родственных сферах гуманитарной куль-
туры, технического творчества, естественнонаучного знания тех
же лет.
Процесс этот, однако, развивался в сложнейших социопо-
литических условиях. Многоцветье течений художественной и
идейной жизни в соединении с многоукладностью НЭПа есте-
ственным образом вызывало к жизни в своем развитии поли-
тический «плюрализм», абсолютно нежелательный, неприемле-
мый и недопустимый с позиций большевистской стратегии
строительства социализма в одной стране, «осажденном лагере»
победившей пролетарской революции во враждебном окруже-
нии. Острота внутрипартийных дискуссий 1925—1927 гг. была
обречена на безысходное угасание не только противоречивостью
позиций «вождей партии», сменивших Ленина,— Троцкого, Бу-
харина, Зиновьева, Каменева, и отнюдь не одной лишь злой
волей и коварными расчетами генсека Сталина: его путь
к беспощадной тоталитарной диктатуре предопределен был по
существу уже резолюциями X съезда РКП (б) 1921 г., запре-
щавшими фракционную борьбу. «Кислородное голодание» и
идейный вакуум внутри партии, предшествовавший торжеству
сталинизма, неизбежно вел к импульсивным репрессивным уда-
рам по развивающимся науке и культуре; первые проблески
грядущих репрессий, вроде «дела академиков» Е. В. Тарле и
С. Ф. Платонова в 1928 г., обозначили рубеж органичного раз-
вития университетской науки. Через пять лет, в 1934 г., поста-
новление ЦК утвердило унифицированную структуру высшего
исторического образования, по существу полностью подчинен-
ного политическим целям сталинской диктатуры. Но к этому
времени было оформлено и ее «идейно-методическое обоснова-
ние» в общественных науках, и археология стала одной из
центральных сфер этого идеологического процесса.
427
3. УТВЕРЖДЕНИЕ «ТЕОРИИ СТАДИАЛЬНОСТИ»
В СОВЕТСКОЙ АРХЕОЛОГИИ (1929—1934)
В 1929 г. из системы высшего партобразования на пост зам.
председателя ГАИМК был направлен Ф. В. Кипарисов (1884—
1937), годом позже — С. Н. Быковский (1896—1936), профес-
сиональные революционеры-большевики, главной своей задачей
видевшие утверждение в «истории материальной культуры» ме-
тодологии марксизма-ленинизма и возглавившие издательскую
деятельность ГАИМК. Вокруг них объединились и во многом
на них ориентировались археологи первого советского поколе-
ния— В. И. Равдоникас, П. И. Борисковский, А. И. Бернштам,
Е. Ю. Кричевский, И. И. Смирнов и многие другие; в Москве
интерес к методологическим проблемам объединял А. В. Арци-
ховского, А. Я- Брюсова, С. В. Киселева, А. П. Смирнова, не-
сколько позже, окончив Московский университет, к формирую-
щейся «школе Городцова — Арциховского» присоединился мо-
лодой лидер Б. А. Рыбаков. После острых дискуссий о прин-
ципиальной возможности попыток реконструкции общественно-
экономических формаций по материальным остаткам (типам
орудий, жилищ, погребений), в основанных на «методе восхож-
дения» работах А. В. Арциховского и других московских ар-
хеологов, В. А. Равдоникас, а затем и другие ленинградские
исследователи декларировали продуктивность применения к «ис-
тории материальной культуры», в качестве ее марксистского
обоснования, «яфетического учения о языке» Н. Я. Марра.
Именно эта теория объясняла все без исключения изменения,
от языковых до этносоциальных, перестройками древней эко-
номики.
Основной единицей историко-археологического исследования
при этом, по мысли В. И. Равдоникаса, выступал «культурный
комплекс как вся материальная культура данного конкретного
общества в данный момент или отрезок его развития, в ее кон-
кретном своеобразии, во взаимной связанности отдельных эле-
ментов культуры друг с другом и со всеми могущими быть
учтенными общественными явлениями... Внутри культурных
комплексов материал изучается по группам, объединенным со-
циально-функциональным признаком. Восстанавливаются... все
виды производств, мельчайшие подробности быта, расшифро-
вываются. . . указания на идеологические представления, рекон-
струируются „отношения по производству”, пока материально-
культурный комплекс не будет понят как именно живая часть
живого общественного целого». Синхронизация, а затем диа-
хронный анализ систематизированных таким образом культур,
рассуждал далее В. И. Равдоникас, выявят резкие переходы,
разрывы в культурно-историческом процессе. «Учение о стади-
альности, развиваемое яфетидологией, — обращался он к «но-
вому учению о языке», — поможет правильнее осветить явления
428
данного рода; по существу же в них нужно искать, конечно,
смену социально-экономических формаций».4
Потенциал новой методологии реализовывался с первых ее
шагов в углубленном изучении материала «по группам, объеди-
ненным социально-функциональным признаком», как это опре-
делял В. И. Равдоникас. С первых лет деятельности ГАИМК
в ней особое внимание уделялось технологическим исследова-
ниям, позволявшим установить древнюю функцию предмета.
Начатые М. В. Фармаковским, эти исследования в дальнейшем
были продолжены М. П. Грязновым, а в трудах С. А. Семенова
был разработан «функционально-трасологический метод» изу-
чения артефактов, в середине XX века открывший принципи-
ально новые возможности расширения арсенала исследователь-
ских средств археологии, активного использования методов есте-
ственных и точных наук, т. е. включения археологических иссле-
дований в процесс «научно-технической революции» (НТР).
Несомненно, сильной стороной нового подхода было внима-
ние к социально-исторической проблематике. К 1935 г. появи-
лись первые обобщения по истории первобытного общества —
фундаментальные работы IL П. Ефименко «Дородовое обще-
ство» (ИГАИМК, 1934, 79), А. П. Круглова и Г. В. Подгаец-
кого «Родовое общество степей Восточной Европы. Основные
формы материального производства» (ИГАИМК, 1935, 119),
А. А. Иессена «К вопросу о древнейшей металлургии Кавказа»
(ИГАИМК, 1935, 120). Именно исследования этого круга ока-
зали воздействие на теоретические поиски Г. Чайльда в зару-
бежной археологии, завершившиеся формулировкой понятий
«орудийная», «неолитическая» и «городская революция», пред-
ставлявших собой археологическую спецификацию положений
Энгельса об основных этапах развития разделения труда при
первобытнообщинном строе. Социальная характеристика на-
чального этапа развития первобытного общества, основанная
на палеолитических материалах, впервые была обоснована со-
ветскими учеными и заняла принципиально важное место
в развитии мировой науки.
Однако утверждение новой методологии проходило в усло-
виях острой и неравной, развертывавшейся далеко за преде-
лами археологии, идеологической борьбы. Снижение уровня,
«морального и умственного», как с горечью писал через не-
сколько лет в дневниках академик В. И. Вернадский,5 затро-
нуло не только партию большевиков. Надвигающийся террор
парализовывал интеллектуальные силы и уничтожал мораль-
ные устои всего общества. Характерная черта научной поле-
мики уже к середине 1930-х годов — молниеносное наклеива-
ние ярлыков, легко переходившее в прямое политическое доно-
сительство.
Во взаимной критике (и самокритике) находилось место и
для «правого уклона», и для «левацких загибов». В ходе ди-
429
скуссий «теория стадиальности» приобретала все более догма-
тический облик: все без исключения изменения культуры объ-
яснялись «скачками» общественно-экономического развития, из
теоретического аппарата археологии последовательно изгоня-
лись «миграции» и «влияния», в результате же утверждался
своего рода «гипер-автохтононизм», по своему существу мало
чем отличавшийся от наивных этноэволюционных построений
В. В. Хвойки. В середине — второй половине 1930-х годов ис-
следования археологов-стадиалистов приобретали все более со-
циологизаторски-схематичный характер.6
Именно это обстоятельство заставляет, как справедливо
констатировал современный ленинградский исследователь
М. В. Аникович, определить «теорию стадиальности» в ее сло-
жившемся виде как реализацию «сталинизма в археологии».7
Бесплодность идеологических процессов, результатом которых
она оказалась, проявилась, впрочем, непосредственно по ходу
ее становления: ведь именно иссушающая пустота вульгарно-
социологических взглядов, утвердившихся ранее всего в школь-
ном преподавании, вызвала к жизни постановление Совнар-
кома СССР и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской
истории в школе» (1934 г.). Итак, одновременно с кристалли-
зацией догматических взглядов сделан был внутренне проти-
воречивый, а для развития науки в значительной мере — не-
обходимый и спасительный шаг: в системе народного образо-
вания восстанавливалось место «предмета истории», с чем и
связано создание исторических факультетов в университетах
страны. Изучение истории, по крайней мере для специалистов,
вновь приобретало конкретную направленность; соответственно
изменялся (с присущей времени резкостью) спектр задач, сто-
явших перед археологией.
В некоторой мере этот «поворот» компенсировал моральный
и интеллектуальный ущерб, нанесенный развитию науки свер-
тыванием резко политизированных и потому исчерпавших себя
методологических дискуссий. Конкретика исследований развер-
тывается словно бы «с чистого листа». С выходом в свет книги
М. В. Худякова «Дореволюционная русская археология на
службе эксплуататорских классов» (Л., 1933) окончательный
и бесповоротный приговор ее адептам, покойным или еще жи-
вым, обжалованию не подлежал. Советское поколение вступало
на арену практической исследовательской деятельности, прони-
занное айтматовским «манкуртизмом». И спасительным в этих
условиях оказалось, как во многих критических ситуациях,
лишь одно: необъятный объем предстоящей работы.
К концу 30-х годов ежегодно полевыми исследованиями за-
нималось до 300 археологических экспедиций,8 число публи-
каций по археологии на 1940 г. достигло 8 тыс. печатных ра-
бот. 9 По инициативе директора ИИМК М. И. Артамонова
в 1940 г. была основана монографическая серия «Материалы
430
и исследования по археологии СССР» (МИА), где системати-
чески, по строго тематическому принципу, публиковались ма-
териалы новых раскопок и исследований археологических куль-
тур и памятников, от палеолита до позднего средневековья.
Под его же редакцией в 1939 г. был создан коллективный
обобщающий труд по первобытной и ранней истории СССР.10
Появились стабильные вузовские учебники: В. И. Равдоникаса
«История первобытного общества» (ч. I и II, 1939, 1947) и
А. В. Арциховского «Введение в археологию» (1940). Особенно
резко выросли знания о древнейшем прошлом недавних окраин
России — Кавказа, Средней Азии, Сибири, где археологические
исследования, в теснейшей связи с задачами культурного и
экономического строительства, велись особенно интенсивно.
Разворачивалось планомерное изучение памятников древних
богатых и ярких культур, открывались новые города Урарту,
курганы Триалети и Пазырыка, первая столица Парфии —
Старая Ниса и многое другое. Все труднее становилось игнори-
ровать это культурно-историческое многообразие, втискивая его
в рамки универсальных схем, предлагавшихся «теорией ста-
диальности». Назрели сдвиги в трактовках, постепенно подво-
дившие и к методологическому переосмыслению подхода. Этому
способствовали и резко менявшиеся внутренние и внешние со-
циально-политические условия, в которых проходил этот ско-
ротечный и напряженный этап развития советской археологии.
Сталинские репрессии предвоенных и послевоенных лет
вырвали десятки и сотни жизней из рядов исследователей; кро-
вавую дань с первых поколений советских археологов взяла
война. Возобновление археологических работ и исторических
исследований в послевоенные годы в ответ на требования об-
щественного самосознания, многократно усиленные официаль-
ным восхвалением и пропагандой патриотизма, сопровождалось
углублением внимания к этнической проблематике, вопросам
происхождения и этнической истории народов Союза, прежде
всего славян. Но тем самым исподволь совершалась если не
«реабилитация», то подспудное возвращение к последней из
реализованных дореволюционной наукой парадигм, этнологи-
ческой. Она оказывалась продуктивнее официальной «теории
стадиальности». Парадоксальным образом кризис сталинизма
в археологии обозначился раньше, чем в других областях гу-
манитарной культуры, а ее «десталинизация» была осуще-
ствлена Вождем Народов собственной персоной. Знаменитая
«дискуссия по вопросам языкознания», проведенная от имени
Сталина сначала на страницах «Правды», а затем — в серии
журнальных откликов и сборников статей 1951 —1952 гг., была
официальной ликвидацией как «марризма» в языкознании,
так соответственно и «теории стадиальности». Впрочем,
практически ее перестали применять уже в начале 1940-х
годов.
431
После «дискуссии о языкознании» обязательными стали ри-
туальные проклятия тени покойного Марра и его учения, но
в сводках библиографического аппарата и вводных текстах по-
являются ссылки на дореволюционных авторов, хотя бы факто-
графического плана. До конца 1950-х годов, однако, сохраня-
лось своего рода «табуирование» дореволюционной науки как
«немарксистской». Весь ее путь рассматривался как элемен-
тарное накопление источников, отмеченное одним-двумя яркими
именами (Спицын, Городцов, иногда, с уничижительными эпи-
тетами, «граф Уваров»). Новые учебные и научно-популярные
обзоры тех лет, «Основы археологии» А. В. Арциховского
(1954), трехтомная коллективная работа «По следам древних
культур» (1952—1954), книга А. Л. Монгайта «Археология
в СССР» (1955), восстанавливая облик древнего мира все
более красочным и многообразным, заполненным событиями и
если не действующими лицами, то действующими коллекти-
вами, «этносами», скрытыми в облике «археологических куль-
тур», в отношении к прошлому собственной науки формиро-
вали типичное для советской культуры «белое пятно». И если
сами создатели этих трудов хранили еще, осознавая нередко
как бесценный, личный опыт прямого человеческого контакта
с предшествующим поколением, то научное пополнение после-
военных десятилетий уже отделялось от дореволюционного
прошлого археологической науки, казалось бы, непреодолимым
«психолого-методологическим барьером». Как и в других сфе-
рах культуры, этот насильственный разрыв традиции не мог
не вызвать последовательный спад профессионального уровня,
усиливавшийся изоляцией не только от прошлого отечествен-
ной, но и от настоящего современной мировой науки.
4. ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ ПОДХОДОВ
СОВЕТСКОЙ АРХЕОЛОГИИ (1956—1986)
«Монолитное единство», прокламировавшееся как высшее
идейное благо советского общества, получило первую трещину
с официальным осуждением культа личности Сталина. Совет-
ская археология едва ли не единственной из гуманитарных дис-
циплин была подготовлена к «десталинизации» еще на пред-
шествующем этапе. Сдвиги в развитии исторической науки,
происходившие в середине 1950 — начале 1960-х годов, здесь
проявились едва ли не наиболее глубоко и резко, и прежде
всего в этнокультурной проблематике. Возобновляется объек-
тивное обсуждение запретных до 1956 г. «готской», а затем и
«варяжской» проблем, исследования гуннских древностей, исто-
рии хазар, проблемы славянского этногенеза. Новые внутри- и
внешнеполитические реалии постепенно делали все более воз-
можным и необходимым объективное и внимательное освоение
432
опыта зарубежной науки, а на его фоне — восстановление пре-
емственности с российской дореволюционной археологией.
Правда, на протяжении четверти века, с 1961 по 1986 г., фор-
мирование непредвзятой и по возможности полной оценки ис-
ториографического наследия было воплощено лишь в моногра-
фиях и статьях А. А. Формозова.11
Тридцать лет (с 1957 по 1987 г.) во главе Института архео-
логии АН СССР и, следовательно, всей современной структуры
археологической науки в Советском Союзе стоял академик
Б. А. Рыбаков. С достаточными основаниями это тридцатиле-
тие можно было бы назвать «рыбаковским периодом» и, как
любой период развития отечественной археологии, он проходил
под действием сложных и противоречивых тенденций. Большое
значение, как и в экономике этих десятилетий, имело действие
«экстенсивного фактора»: размах археологических исследова-
ний, развитие проблематики, методических принципов привели
за минувшие тридцать лет к формированию в советской науке
различных течений или подходов' образующих достаточно бо-
гатый «спектр направлений».12
1. «Археологическая история», или, по образному определе-
нию, которе дал А. В. Арциховский для археологии, «история,
вооруженная лопатой». На этой формуле воспитано целое по-
коление его учеников, во главе с Б. А. Рыбаковым рассматри-
вающих археологию как специализированную историю, пресле-
дующую непосредственно те же цели, что и основной корпус
исторической науки: реконструкцию древнего прошлого во всех
аспектах. Поскольку вещественные древности, подобно пись-
менным памятникам, есть продукт жизнедеятельности древнего
общества, они, по мнению этих ученых, непременно несут в себе
определенную историческую информацию, которую можно из-
влечь, пользуясь здравым смыслом и общим теоретическим ап-
паратом исторической науки.
Создавая археологическую версию истории, сторонники этого
направления не считают необходимой специальную разработку
какого-то особого понятийного аппарата археологии, методоло-
гически обособляющего ее от основного ствола исторической
науки. «Историзм в археологии» — типичное название сборни-
ков и коллективных трудов этого направления, его лозунг.
Успехи и достижения «археологической истории» во многом
определялись экстенсивным развитием археологии, особенно
на бывших национальных окраинах — в Сибири, Средней Азии,
на Кавказе, где первые же систематические исследования от-
крыли новые исторические миры. В создании истории беспись-
менных народов появлялись новые возможности использования
археологических данных, казавшиеся беспредельными. Палео-
лит СССР оказался гораздо богаче, чем ожидали археологи.
Огромные множества археологических культур всех эпох со-
ставили благодатную почву для масштабных исторических ис-
28 Заказ № 9
433
следований, построенных либо почти исключительно, либо
в значительной степени на археологических данных.
К середине 1960-х годов вышли тома «Всемирной истории»
(М., 1956—1957), «Истории СССР» (М., 1964) и «Истории
СССР» (в 12 томах) (М., 1966), посвященные древнейшим
эпохам и вобравшие в себя основные итоги исследований на
территории СССР. К этому времени этап «первичного освое-
ния» древнейшего прошлого нашей страны можно было при-
знать завершенным. Количественный рост информации, ее обо-
гащение перестало компенсировать ее односторонность, непроч-
ность, фрагментарность, свойственную археологическим источ-
никам. Преодолеть эту источниковедческую специфику можно
было лишь разработкой детальной методики специально-архео-
логического исследования, но именно эта методика в «археоло-
гической истории» признавалась избыточной.
Нигилистическое отношение к прошлому собственной науки
естественно дополнялось таким же нигилизмом по отношению
к строгой доказательности ее построений и методов. Появи-
лась тенденция публиковать «выводы вместо материалов», ис-
торические обобщения — без документально обоснованной базы
археологических источников. В середине 70-х годов достаточно
глубоко осознавалась ограниченность «исторического подхода»,
прошла серия дискуссий по ключевым понятиям археологии
«культура», «тип». И хотя за первым из выделенных направле-
ний стояли археологи, пользовавшиеся официальным авторите-
том и руководившие практической работой ведущих археоло-
гических организаций страны, в отличие от ситуации 30-х го-
дов, господствующее направление не занимало монопольного
положения.13 Параллельно с ним, в нелегком порой взаимодей-
ствии развивались другие подходы, стремившиеся к углублен-
ному освоению специфики археологических источников; возвра-
щение в науку понятий «культура» и «тип» привело к некото-
рой переоценке старых парадигм, развитию их на новом уровне.
2. «Этнологическая археология» выделилась из недр «архео-
логической истории», восстанавливая и конкретные построения,
и научный авторитет ведущих дореволюционных представите-
лей «этнологической парадигмы», прежде всего — А. А. Спи-
пына. Наиболее полно это направление реализовалось в изу-
чении проблем этногенеза скифов (М. И. Артамонов, Б. Н. Гре-
ков) и славян (М. И. Артамонов, П. Н. Третьяков, И. И. Ля-
пушкин, В. В. Седов). На основе «этнологического подхода»
объединились (непрерывно споря о конкретных реконструк-
циях) исследователи, исходившие из безусловного тождества
археологической культуры — древнему этносу, из представле-
ния о наличии и устойчивости «этнических признаков» и из
постулата об этническом значении культурных сходств. Сторон-
ники «этнологической археологии» добились интересных ре-
зультатов в анализе конкретных культур, в расчленении их на
434
составные компоненты, понимаемые как «этнические признаки»,
в увязке культур по этим признакам между собой.
Однако тождество «культура-этнос» оказалось уязвимым со
многих сторон. Смущало, что у истоков его стоит Коссинна и
что со времен Коссинны оно постулировалось, а не доказыва-
лось. Между тем этнография подорвала доверие к этому посту-
лату, что привело к длительной и острой дискуссии по пробле-
мам культуры и этноса. В работах самих активистов (этноло-
гической археологии» косвенным показателем ее кризиса стала
все более частая констатация «полиэтничности» ряда культур
(при этом игравших иной раз решающую роль в конкретных
концепциях этногенеза, как, например, Черняховская в автох-
тонной концепции происхождения славян).
3. «Социологическая археология» отпочковалась от «архео-
логической истории» в связи с научно-организационным обо-
соблением в СССР социологии и восстановлением международ-
ных связей отечественной археологии. Она сформировалась
главным образом на базе изучения богатых, динамичных и яр-
ких культур юга и юго-востока Советского союза (Кавказа,
Средней Азии), с их древнейшими раннеземледельческими ци-
вилизациями, первыми на территории СССР городами и госу-
дарствами. Исследователи этого круга (В. М. Массон, В. И. Гу-
ляев, Т. Н. Чубинишвили, В. А. Алекшин и др.) широко
используют опыт зарубежной археологии — общие схемы «куль-
турного материализма» (от Чайльда до Брейдвуда и Р. Мак-
Адамса) и словарь американской «новой археологии». За ос-
нову исследования берется идеализированная социологическая
модель древнего общества, однако нерешенной остается задача
создания собственно археологического теоретического аппарата.
Не случайно такие понятия, как «археологическая культура»,
«тип», практически используемые археологами почти всех на-
правлений, в теоретическом инструментарии «социологической
археологии» не находят места: эти понятия рождаются лишь
при движении «изнутри» археологии — не от общественного
развития, в них отразившегося, а от объективных характери-
стик самих вещественных источников.
«Модель», необходимая для (развивающей методологию
В. А. Городцова) гипотезно-дедуктивной стратегии, общей со
стратегией «новой археологии», в данном случае заимствована
из сферы социологии (так же, как в «этноархеологии», она
заимствуется в конечном счете из лингвистики, а в «историче-
ской археологии» — по существу из исторической дисциплины —
в виде ли уже детально изученного древнего общества, с кото-
рым идентифицированы артефакты, либо описывающих это
общество «исторических источников», дополнительной иллю-
страцией которых выступают источники археологические). Все
три рассмотренные направления в современной советской ар-
хеологии объединяет одна общая черта: они ищут «модель»
28*
435
своего объекта, фундамент своего теоретического аппарата, не
в процедуре анализа и обобщения объективно данных качеств
и характеристик археологического материала, не «внутри» ар-
хеологии, а за ее пределами — в истории, языкознании, социо-
логии. Это, собственно, «не-строгая археология»: прямо или
косвенно, сознательно или неосознанно, она отрицает задачу
создания собственного, специального археологического теоре-
тического аппарата.
Попытка снять это ограничение была предпринята В. Ф. Ге-
нингом, опубликовавшим в 1983 г. работу «Объект и предмет
науки в археологии». В качестве «объекта познания археоло-
гии» Генинг выдвигает «древнее общество». Но отождествле-
ние задач археологии, истории и социологии ведет прежде всего
к неправомерному сужению предмета исторической науки,
к тому же «социологизаторскому схематизму» стадиалистов.
Своего рода «неостадиализм» В. Ф. Генинга отличается от
«классической» теории стадиальности лишь тем, что на «теоре-
тическом уровне» выдвигает в качестве объекта исследования
его «идеализированную модель» (а не «исторически конкретные
типы обществ», как этого требовал В. И. Равдоникас). Однако
реальным, чувственно данным объектом археологии являются
археологические источники (артефакты).
4. «Дескриптивная археология», выделившаяся с конца
1950 — начала 1960-х годов, поставила на первый план задачу
строгой характеристики археологического материала и про-
явила готовность весьма расширительно понимать, применяя
к этой задаче и своей деятельности утвердившееся в западной
науке наименование «дескриптивная», не просто как «описа-
тельная», ограничивающая себя описанием, а как строго объ-
ективная, исходящая из фактического материала. В этом каче-
стве она противопоставляется предшествующим подходам как
«нормативным», предписывающим априорные толкования ма-
териала, т. е. в противоположность гипотезно-дедуктивной, ос-
новывается на индуктивно-аналитической стратегии. И страте-
гией, и формулировкой задачи, и некоторыми принципами это
направление сближается с французской «дескриптивной архео-
логией» (ставшая классической работа ведущего представителя
этого направления «Теоретическая археология» Ж--К. Гардена,
под редакцией и с комментариями видного советского архео-
лога-дескриптивиста Я. А. Шера, была опубликована в рус-
ском переводе в 1983 г.), с северо-европейской «археографией»
и британской «аналитической археологией» Д. Кларка. Как и
там, здесь разрабатывается специальный «язык для строгого
описания артефактов». Разработка и формализация этого
языка требовала непосредственного обращения к основным ин-
струментальным понятиям археологии, таким, как «артефакт»,
«признак», «тип», «класс», «комплекс», «археологическая куль-
тура» и др. Энтузиастам дескриптивного подхода в советской
436
археологии принадлежит инициатива в разработке строгих де-
финиций, алгоритмов археологической систематизации, аппа-
рата относительной хронологии комплексов и ряд ценных ме-
тодических начинаний.
Традиции этого подхода в советской археологии восходят
еще к 20-м годам (работы П. П. Ефименко, М. П. Грязнова).
В послевоенные годы центры «дескриптивной археологии»
складывались прежде всего при крупных университетах — Мо-
сковском (Г. А. Федоров-Давыдов, Д. В. Деопик), Уральском
в Свердловске (В. Ф. Генинг, В. Д. Викторова), Иркутском
(Г. И. Медведев) — и в центральных музеях — Государственном
историческом музее в Москве (М. Ф. Фехнер, В. А. Мальм,
В. П. Левашова, М. Г. Гаазе-Раппопорт), Эрмитаже в Ле-
нинграде (Б. И. Маршак, Я. А. Шер, Ю. М. Лесман). В музеях
естественной предпосылкой была возрастающая необходимость
упорядоченной обработки массовых материалов музейных кол-
лекций, в университетах — возможность практического сотруд-
ничества с представителями точных наук, а также биологами
и лингвистами, освоившими математический аппарат. В акаде-
мических институтах внедрение «дескриптивной археологии»
в период 1970-х годов встретило существенные трудности: воз-
никшая в Ленинградском отделении Института археологии
(ЛОИА) группа перестала функционировать, а сторонники
этого подхода в Москве (И. С. Каменецкий, В. Б. Ковалевская,
А. Узанов, С. В. Белецкий) обычно примыкают к университет-
ским или музейным исследовательским группам.
5. «Технологическая археология*. Организационные и тех-
нические возможности институтов Академии наук СССР
в 1960 — начале 1970-х годов успешно использовались в не-
сколько ином направлении, тоже весьма плодотворном, сосре-
доточившись не на «внешнем», формальном описании, а на
углубленном изучении «материальной субстанции» артефак-
тов — вещества и следов работы. Основы этого подхода были
заложены технологическими исследованиями М. В. Фармаков-
ского, «трасологией» М. П. Грязнова и «функционально-техно-
логическим методом» С. А. Семенова. В 1960-х годах диапазон
используемых этим направлением естественнонаучных методов
резко расширился: широко привлекая данные петрографии, ме-
таллографии, дендрологии и других естественных и техниче-
ских дисциплин (а вместе с тем используя свойственный этим
дисциплинам математический аппарат, что сближает ее с «де-
скриптивной археологией»), «технологическая археология»
также осуществляет одну из задач научно-технической рево-
люции.
Этот подход резко противоположен гуманитарной расплыв-
чатости «историко-археологического» толкования артефактов и
другим подходам «не-строгой археологии», слабо отделяемым
от субъективизма (даже в «теоретизированном» варианте
437
В. Ф. Генинга). Энтузиасты этого направления скептически от-
носятся и к традиционным методам «строгой археологии», осно-
ванным на понятиях «тип» и «культура», формализацией кото-
рых занимаются дескриптивисты. «С помощью типологии и
картографирования могут быть предложены более или менее
вероятные гипотезы и догадки. Проверка же их возможна при
помощи действительно объективного метода исследования», —
вот типичная для этой позиции апология «действительно объек-
тивных методов», таких, как спектральный анализ, рентгено-
скопия, радиоуглеродная и археомагнитная датировки и пр.
«Новые методы в археологии» (типичное название сборни-
ков этого направления) успешно применяются в исследовании
технологии каменного инвентаря (С. А. Семенов, Г. Ф. Короб-
кова), древней металлургии (Е. Н. Черных, Б. А. Колчин), ке-
рамики (А. А. Бобринский) и др. Разработка дендрологии Нов-
города, осуществленная под руководством Б. А. Колчина, по-
зволила разрешить многолетнюю дискуссию Б. А. Рыбакова и
А. В. Арциховского и создала базу для периодизации широ-
кого круга славяно-русских древностей. Однако все применяю-
щиеся «технологической археологией» методы пригодны для
частных, целевых аналитических исследований и не решают за-
дачи синтеза археологических данных, необходимого для по-
следующего их «перевода» на язык истории.
6. «Экологическая археология» — направление, значительно
продвинувшееся к решению именно этих задач. Древнее обще-
ство и совокупность принадлежавших ему артефактов рассмат-
риваются как целостная система, находившаяся в динамиче-
ском взаимоотношении с окружающей средой. Изучение этих
взаимоотношений представляется сторонниками «экологической
археологии» как решающее условие реконструкции основных
этапов древнейшего прошлого человечества.
Истоки подхода восходят к «экологической парадигме»
Д. Н. Анучина, намного опередившей свое время как в отече-
ственной, так и в зарубежной археологии. Обогащенный при-
емами и методами системного анализа, современный «экологи-
ческий подход», естественно, отличается большей строгостью;
в построении моделей функционирующих и развивающихся эко-
систем с участием археологической культуры несомненно силь-
ной стороной является интеграция естественных и гуманитар-
ных наук, стройность, фундированность. Однако подобно «новой
археологии» и «социологической археологии», также исполь-
зующих модели, «экологи» не избежали упрощения: археологи-
ческая культура включается в экосистему как «живая куль-
тура» прошлого, без необходимых коррекций, учитывающих
фрагментарность материала и принципиальную лакунарность
информации.
Сферой применения «экологической археологии» стали
в первую счередь памятники палеолита и ближайших к нему
438
по времени эпох. Именно «экологи» в советской археологии
наиболее активно осуществляют кооперацию с геологическими
исследованиями, увязку археологических данных с данными
геоморфологии, палеобиологии, климатологии (работы В. И. Гро-
мова, И. Г. Пидопличко, П. М. Долуханова, А. М. Микляева,
В. И. Тимофеева и др.). Исследовательские средства во мно-
гом объединяют «экологическую археологию» с «технологиче-
ской», а научный аппарат — с «дескриптивной археологией».
Во всех трех направлениях есть нечто общее и с подходами
«не-строгой археологии»: инструментально-теоретический ап-
парат они по существу также ищут «вовне» археологии, но не
в истории, лингвистике, социологии, а в аппарате и методах
естественных и точных наук. Плодотворная в аналитических
исследованиях, такая стратегия не решает главной задачи син-
теза данных. Для ее решения требуется создание строгого тео-
ретического аппарата, адекватного объекту археологии и рас-
крывающего через этот объект (артефакты) — предмет науки
(отраженный в них культурно-исторический процесс).
7. «Строгая археология» ставит перед собой цель создания
развернутого теоретического аппарата, который позволил бы
увязать строгой системой умозаключений формальные мате-
риальные характеристики артефактов (их параметры, струк-
туру их связей внутри археологических общностей, динамику
их смены и т. д.) с отразившейся в этом материале жизнью
людей, историческим развитием древних обществ, их экономи-
кой, социальным строем, идеями и т. п. Путь к решению этой
задачи ведет от строгого определения «археологического источ-
ника» и его специфики через разработку необходимой системы
понятий и принципов к установлению многоступенчатой про-
цедуры археологического исследования.
Специфику археологических источников — вещественных
древностей, артефактов, развивая понимание «предмета», сфор-
мулированное в отечественной науке Н. П. Кондаковым,
а в 1930-е годы — Ф. В. Кипарисовым, археологи этого направ-
ления видят прежде всего в том, что историческая действитель-
ность отражена в этом материале сугубо односторонне, во мно-
гом— косвенно, и не изоморфно; информация в археологических
источниках как бы зашифрована непростым кодом, а в силу
разрыва во времени ключ к нему забыт, утерян. Интуитивное
понимание «языка вещей» обманчиво, а простого формального
знания «алфавита» и «парадигмы» — недостаточно. Предстоит
«перевод» с «языка вещей» на естественный язык исторической
науки.
Усилия сторонников этого направления сосредоточены на
разработке традиционных, фундаментальных понятий археоло-
гии: «культура», «тип», «признак», «артефакт», и пополнении
этой системы понятий новыми, прежде всего развивающими
представления о «комбинационном» взаимодействии культур-
439
ных структур, процессах их «скрещивания», первоисследовате-
лем которых был М. И. Ростовцев. Наиболее существенные
нововведения связаны с представлениями о механизме смены
культур — ключевой проблемы археологии. Для исследования
этого механизма предложена «теория секвенций» (согласно
этой концепции, материал дан археологу в виде «колонной сек-
венции» — последовательности культур, хронологически сме-
няющих друг друга на одной территории и как бы образующих
обобщенную стратиграфическую колонку} дело археологов —
преобразовать совокупность «колонных секвенций» в систему
«трассовых секвенций», выявляя и размещая в последователь-
ности родственные, генетически связанные культуры, которые
могли находиться в разных «колонных секвенциях».
Преобразование колонных секвенций в трассовые осуще-
ствляется с помощью теории коммуникаций: механизм куль-
турной преемственности и смены культур эксплицируется через
сеть коммуникации, по которой передавалась культурная ин-
формация от поколения к поколению. Определяющими для раз-
вития оказываются процессы в «субсистеме производства»,
именно здесь создаются и накапливаются стимулы и средства
развития. Но устойчивость культуры определяется состоянием
сети связей в целом, ее стабильностью во времени и простран-
стве. Нарушения стабильности сети связей ведут к разрывам,
в предельном случае — к смене культур. Виды этих наруше-
ний— систематизированы, подобраны их возможные историко-
культурные реализации. Эти реализации, конкретно-историче-
ские по характеру, в конечном счете детерминированы обще-
историческими закономерностями.
«Строгая археология» определяет место и роль археологи-
ческих данных в ключевой методологической проблеме
современной исторической науки: участие археологии в синтезе
источников. Синтез осуществляется не менее чем в два этапа:
сначала — внутридисциплинарный (преодоление фрагментар-
ности, построение археологических систем), затем — междисци-
плинарный (преодоление односторонности археологических
данных). Лишь после того, как археологи, построив «систему
древностей», создают в сущности новый источник, выраженный
в словесном тексте (и в подобной знаковой форме), этот ре-
зультат поступает наряду с письменными источниками в «ла-
бораторию исторического синтеза».
«Строгая археология» на основе системно-структурного под-
хода к культурно-историческому процессу предлагает решение
исследовательских задач, сформулированных в 1930 г. В. И. Рав-
доникасом. По существу именно к «строгим методам» археоло-
гических исследований призывал сорок с лишним лет спустя
А. А. Формозов. Эти принципы реализовывал в многолетней
научной деятельности крупнейший исследователь скифо-сибир-
ских древностей М. П. Грязнов, теоретические позиции, близ-
440
кие «строгой археологии», изложены в серии работ Ю. Н. За-
харука. Это направление, теоретическую основу которого со-
здал ленинградский ученый Л. С. Клейн, таким образом, не
является исключительно ленинградским. С позиций «строгой
археологии» предложены новые гипотезы о происхождении
ряда культур палеолита (Г. П. Григорьев), осуществлена этни-
ческая идентификация индоарийской катакомбной культуры
{Л. С. Клейн), ряда других культур неолита — бронзового века
(В. А. Сафронов, Н. Н. Николаева). Методы ее реализуются
в разработке проблемы происхождения славян (Д. А. Мачин-
ский, М. Б. Щукин, Г. С. Лебедев), «готской проблемы» и дру-
гих вопросов исследования Черняховской и зарубинецкой куль-
тур (М. Б. Щукин, К. В. Каспарова, Г. Ф. Никитина), в раз-
работке «варяжского вопроса» (В. А. Булкин, И. В. Дубов,
А. Н. Кирпичников, Г. С. Лебедев, Д. А. Мачинский, В. А. На-
заренко). Принципы «строгой археологии» позволили предло-
жить его новое решение, открывающее перспективы изучения
интерэтничной «балтийской цивилизации» раннего средневе-
ковья, тесно связанной с Древней Русью.
В строгом процедурном подходе к подготовке археологиче-
ских данных перед их использованием в историческом синтезе
«строгая археология» сближается с «комплексным источнико-
ведением» в понимании В. Л. Янина. Отношение к археологи-
ческому материалу, включаемому в этот синтез, основано на
тех же принципах, которые по отношению к письменным источ-
никам развиты в «текстологии» академика Д. С. Лихачева.
«Строгая археология» таким и только таким образом вклю-
чается в общий строй исторических дисциплин, смыкается
в своих конечных результатах с «исторической археологией».
Но в этом взаимодействии «историческая археология», пред-
ставленная в разработках В. Л. Янина, далеко не тождественна
«археологической истории», воплощенной в подходе Б. А. Ры-
бакова. Семь различных подходов, семь составляющих «спектр
направлений» в современной советской археологии характери-
зуют не только многосторонность предмета и объекта ее изуче-
ния, но и последовательные ступени совершенствования и
развития понятийного, методологического, методического аппа-
рата археологии, определяющего не только ее нынешнее состоя-
ние и дальнейшие перспективы, но и ретроспективные связи
с научными подходами, сформировавшимися в дореволюцион-
ной археологии.
В исследовательской практике, конечно, деятельность кон-
кретного археолога далеко не всегда или почти никогда не
исчерпывается рамками одного единственного научного под-
хода. Каждый исследователь, сознательно или неосознанно,
применяет несколько подходов, меняя их в соответствии с ха-
рактером решаемых задач. В норме, очевидно, профессиональ-
ный археолог должен владеть средствами всех выделенных
441
направлений и уметь применять их, каждый раз отчетливо созна-
вая уровень возможностей и границы применения того или
иного подхода. Безусловно, максимально полный объем полу-
ченного материала должен быть последовательно обработан
с полным соблюдением процедуры исследования, предусмотрен-
ной требованиями «строгой археологии». Но первичное освое-
ний, особенно разрозненных, первых, одиночных, находок тре-
бует не в меньшей степени и умения иногда буквально «по
впечатлению» проникнуть в суть «археологической истории»,
встающей за черепком, кремнем или фибулой. И, конечно, мы
изучаем вещи, памятники, культуры не ради них самих, а для
того чтобы проникнуть в прошлое человеческих коллективов,
народов, «этносов». В сознании археолога должны присутство-
вать и представления об общем ходе «этнического процесса»
и о соответствии ему полученной группировки археологических
материалов. Но этнический процесс — лишь проявление про-
цесса социального развития, следовательно, на определенном
этапе археологу нужна и «социологическая модель» этого раз-
вития. Точное описание артефактов служит и целям проверки
действенности такой модели, «дескриптивная археология» по-
зволяет уточнить и скорректировать «мысленные экспери-
менты» с любой теоретической моделью. Внешние данные
артефакта должны быть дополнены его внутренними, техноло-
гическими характеристиками, и в развитии технологии истори-
ческий процесс получает новое, порой совершенно самостоя-
тельное освещение. Экология древнего общества раскрывает
более глубокие характеристики его взаимодействия с внешним
миром. И, наконец, «строгая археология» системно обобщает
результаты всех предшествующих подходов и реализует по-
тенциал археологии как исторической науки.
Овладение всем спектром научных подходов в их истори-
чески сложившемся иерархическом порядке — вот, собственно,
главная задача, для решения которой и необходима «история
отечественной археологии». Эта задача становится актуальной
именно на современном этапе научного и общественного раз-
вития.
5. РЕАЛИЗАЦИЯ ПРЕДПОСЫЛОК
ОБЪЕКТИВНОЙ ОЦЕНКИ
ДОРЕВОЛЮЦИОННОГО НАСЛЕДИЯ
(1986—1989)
Плюрализм течений советской археологии, определившийся
к рубежу 1970—1980-х годов, вызван был к жизни прежде всего
объективными внутренними факторами ее развития, имманент-
ными свойствами любой науки, основывающейся, как в драма-
тичном 1968 г. напомнил советскому обществу академик
А. Д. Сахаров, на принципе «интеллектуальной свободы». Под-
442
линный научный процесс, как любой общественный, — процесс
самоорганизующийся, и его объективные характеристики так
или иначе реализуются, преодолевая деформации давления
внешней среды.
Но в то же время наука, тем более — наука общественная,
столь же объективно отражает своей структурой и развитием
состояние и тенденции формирующего и культивирующего ее
общества. Неравный спор ортодоксов и диссидентов тех лет охва-
тил в сущности незначительную часть профессиональных интел-
лектуалов, но постепенно, по мере нарастания профессиональ-
ного отставания от внешнего мира, все настойчивее и многооб-
разнее проявлялась позиция тех, кого, сохраняя стилистику
исторической лексики кромвелевской эпохи, следует назвать
«индепендентами»: в советской археологии «времен застоя» эту
основанную на стремлении к научной истине позицию воплощал
славист И. И. Ляпушкин, наследовавший ее у М. И. Артамо-
нова, а, строго говоря, мера «индепендентности» была и мерой
подлинного профессионализма, что и выразил в своем страст-
ном выступлении 1977 г. один из «неформальных» духовных
лидеров тогдашней археологической науки А. А. Формозов.
Именно стремление к возрождению, сохранению и развитию
подлинного профессионализма стало решающим фактором фор-
мирования объективного отношения к дореволюционному насле-
дию российской археологии.
Затонувшая «Атлантида» дореволюционной науки освобож-
далась от вод захлестнувшего общественное сознание манкур-
тизма постепенно, выступая начале лишь одинокими, наиболее
высокими и ближайшими по времени своими вершинами. Самым
ярким и ранним ее проявлением было благоговейное отношение
к трудам и идеям А. А. Спицына, со времен обобщающей ра-
боты И. И. Ляпушкина (1968) становившееся морально-этичес-
кой, а не только концептуально-исследовательской нормой сна-
чала для археологов-славистов, а затем и прочих. Столь же
подчеркнутым пиететом, хотя и с рудиментарными оговорками
о «методологической несостоятельности», в исследованиях мос-
ковских археологов постепенно окутывалось имя основополож-
ника и предтечи «школы Арциховского — Рыбакова» (как ее
предпочитали именовать) В. А. Городцова. Однако целостного
представления о «системе ценностей» и величин эта моральная
реабилитация еще не создавала.
Принципиально важный шаг был сделан А. А. Формозовым,
еще в монографии 1961 г. решительно опровергавшим негатив-
ные оценки деятельности А. А. Уварова. Закрепленный в научной
традиции со времен В. И. Равдоникаса, а восходящий к оценкам
А. А. Спицына, коренившимся еще в дореволюционных петер-
бургско-московских распрях, «антиуваровский стереотип» пре-
одолен был, однако, лишь к исходу следующего десятилетия,
когда работами Е. А. Рябинина, В. А. Лапшина и других иссле-
443
дователей была доказана подлинная источниковедческая цен-
ность основных, считавшихся традиционно «погибшими для
науки» уваровских материалов.
К началу 1980-х годов доброкачественное фактографическое
освоение историографии стало общенаучной формой, и тома
«Археологии СССР» открываются обстоятельными историогра-
фическими очерками, суммирующими персоналию и динамику
накопления материала по всем основным разделам археологи-
ческой науки. Сложнее, однако, обстояло дело с научной кон-
цепцией «истории отечественной археологии». Опыт А. А. Фор-
мозова десять лет оставался «опережающим прорывом», экзо-
тической инициативой отважного одиночки-исследователя, и,
пожалуй, в этой инерции отчетливее всего выявляется археоло-
гическое проявление стагнациональных факторов, действовавших
в обществе по крайней мере до 1986 г., — развернутого переиз-
дания основных работ А. А. Формозова.
Кафедра археологии ЛГУ, с начала 1960-х годов переживав-
шая примерно двадцатилетний период интенсивных теоретико-
методических поисков, предприняла достаточно последователь-
ную для своего времени попытку практического решения проб-
лемы в аспекте преподавания: в 1970 г. автору этих строк была
поручена разработка спецкурса «История отечественной архео-
логии». По инициативе проф. М. И. Артамонова, курс был затем
включен в программу специализации; большое содействие в его
разработке оказали преподаватели кафедры Т. Д. Белановская,
А. В. Давыдова, А. Д. Столяр, М. А. Тиханова и особенно
Л. С. Клейн; периодически проводившиеся на основе курса
спецсеминары постепенно определили узкий круг специалистов,
занявшихся историографической тематикой. Результаты наме-
тились к 1989 г., когда впервые в ЛГУ была защищена диссер-
тация по истории становления античной археологии в России,
подготовленная И. В. Тункиной, и начал действовать Проблем-
ный семинар Музея ЛГУ и кафедры археологии, объединивший
устойчивый круг участников — сотрудников университета и ин-
ститутов АН СССР, аспирантов, выпусников и студентов кафед-
ры. И если первое заседание Проблемного семинара было
приурочено к 130-летию А. А. Спицына (30.10.88), то вскоре
в ЛОИА совместными силами ряда научных учреждений
12.03.1989 г. были проведены Ростовцевские чтения: именно этот
момент, когда отечественной науке полноправно было возвра-
щено замечательное имя М. И. Ростовцева, следует, вероятно,
считать своего рода качественным сдвигом в отношении к доре-
волюционному наследию.
Эти и другие преобразования в отношении к археологической
историографии в университетах, а затем в ЛОИА и Институте
археологии АН СССР и других научных учреждених Москвы
и Ленинграда, следует отнести к событиям перестройки 1980-х
годов. В традиционных «столичных центрах» советской археоло-
444
гии путь к ней был длительным и нелегким. Несколько иначе
и более динамично шло развитие в столицах некоторых союзных
республик, где археология стала фактором и составной частью
процесса возрождения национально-культурного самосознания.
Однако из первых выделила историографию в самостоятельное
направление археологическая наука Белоруссии: диссертация
В. С. Вергей, посвященная «белорусской школе», уничтоженной
в годы сталинских репрессий (1982), а затем монография
Г. А. Кахановского о дореволюционной белорусской археологии
(1984) предшествовали появлению сводных работ по археоло-
гии Белоруссии. Примерно также стимулировала историографи-
ческие разработки подготовка, а затем публикация республи-
канских сводных трудов по археологии Украины, Латвии, Эс-
тонии.
Потенциал, созданный археологией в течение советских
десятилетий, накопление и структуризация огромного по объему
культурного фонда и, что особенно важно, продемонстрирован-
ная и реализованная за последние тридцать лет способность
к самостоятельному восстановлению культурно-исторической
традиции, позволяют с трезвым оптимизмом оценивать обозри-
мую перспективу археологической науки. Симптоматично, что
сформировавшийся в противоборстве застойных лет «плюра-
лизм подходов» советской археологии предшествовал (а в чем-то
предопределял) плюрализм идейно-политический, одержавший
первые победы на рубеже 1980—1990-х годов. Спектр направле-
ний, воплощающий этот плюрализм, принципиально подобен
аналогичным направлениям, во второй половине XX в. сформи-
ровавшимся в мировой науке. При этом он вобрал в себя все
лучшее и наиболее значимое, созданное на протяжении всего
предшествующего пути отечественной археологии. Преемст-
венно современные научные подходы связаны с основными под-
ходами и их основоположниками дореволюционной российской
науки (см. табл.).
Спектр направлений включает в себя все предшествующие
парадигмы, строго следуя «принципу дополнительности». Но
ведь так, в принципе, выглядит любое «современное состояние»
науки на любом доступном вниманию хронологическом срезе:
в ней всегда присутствуют все парадигмы, и не только прошлые
(в «снятом» виде), но и будущие (в эмбриональном). Именно
для этого нам необходимо осознание развития науки — оно дает
нам понимание структуры ее современного состояния. Так реа-
лизуется принцип, известный еще античности: «история — на-
ставница жизни», «historia est magistra vitae».
Трудно, конечно, сейчас предсказать, какой будет грядущая
парадигма (ее место в таблице не заполнено). Объединяя веду-
щие нынешние (пунктирные) линии — биологическую (этноло-
гия, с выходом на «этнопсихологию», в теоретических разработ-
ках Л. Н. Гумилева, как и многое, задержанных с публикацией
445
446
строгая археология
дескриптивная
технологическая
экологическая
археологическая
этнология
археологическая
история
Этнологизм
КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ
(Ростовцев)
археологическая
социология
теория стадиальности
Новая археология
ИНДУКТИВНО-
АНАЛИТИЧЕСКАЯ
(Спицын)
ДЕДУКТИВНО-
КЛАССИФИКАЦИОННАЯ
(Городцов)
СТРУКТУРАЛИЗМ
художественно-историческая
(Кондаков)
БЫТООПИСАТЕЛЬНАЯ
АРХЕОЛОГИЯ
’ (Уваров, Забелин)
АРХЕОЛОГИЯ КЛАССИЦИЗМА- РОМАНТИЗМА
(Оленин, Ходаковский)
Эволюционизм
Естествознание
на 15 лет) и воплощенную в понятийном аппарате «строгой
археологии» аксиологическую, культурно-ценностную — она, воз-
можно, станет «психометрической», нацеленной на реконструк-
цию исчезнувших духовных структур. Опыты таких реконструк-
ций уже осуществляются для всех эпох представителями порой
различных подходов; монографически опубликованы результаты,
иногда бесспорно успешные — для палеолита (А. Д. Столяр),
Вавилонии (И. С. Клочков), Древнего Рима (Г. С. Кнабе), ски-
фов (Д. С. Раевский), языческих славян (Б. А. Рыбаков) и т. д.
Будущая парадигма уже присутствует, можно увидеть ее черты
и в нашей, и в прошлой действительности.
Человечество вступило в новую и важную фазу своего само-
сознания. И если, по В. И. Вернадскому и П. Тейяру, перед
человечеством как биологическим видом по палеоонтологиче-
ским аналогиям открывается перспектива развития в 60—
80 млн лет, то зафиксированная археологами протяженность
в 2—5 млн — детская пора формирования самостоятельного
сознания и самосознания.
Поколение учителей автора этих строк и его сверстников
пришло к пониманию «археологической культуры» как целост-
ной структуры в пространстве и времени. Вероятно, в заключе-
ние обзора уместно будет в тезисах сформулировать программу
(представленную на посвященных памяти Артамонова чтениях
5 декабря 1988 г.), излагающую перспективную, с позиций
«строгой археологии», линию разработки понятийного аппарата,
отвечающего требованиям научно-технической революции конца
XX в.
Категории нового мышления в археологии (тезисы)
1. Представление об археологической культуре, восходящее
к М. И. Ростовцеву и преемственно развитое М. И. Артамоно-
вым, определяет ее как целостную структуру в параметрах
«пространство — время».
2. Относительность гуманитарного времени измеряется отно-
шением действия к времени (насыщенностью событий и их мас-
штабом, от индивида до макросоциума), создавая несовпадаю-
щий ритм и масштаб, позволяющий расслоить гуманитарное вре-
мя на: а) персональное (биография), б) историческое, в) эпи-
ческое, г) мифологическое. Системное единство этих пластов
образует историческое самосознание (которым определяется
стратегия общественного строительства коммуникационной сети
культуры, т. е. реализуется ориентирующая функция историчес-
кой науки).
3. Археологическое время есть локализация гуманитарного
времени во времени физическом (геологическом), материализа-
ция исторического времени, т. е. объективация ориентирующей
функции исторической науки, Она осуществляется на двух уров-
447
нях: внешнем — стратиграфия (сайентизация археологии) и
внутреннем — культурно-историческая системность типохроно-
логических построений (гуманизация сайентизма).
4. Археологическое пространство состоит из: а) естественно-
географического (ареал), связанного системой коммуникаций
и образующего биогеографический аспект экологии культуры;
б) культурно-исторического (частный случай — «пространство
типологического ряда»), аккумулирующего «культурную энер-
гию» (Вернадский).
5. Структура археологической культуры выявляется соответ-
ственно на: а) ареальном уровне: артефакт — комплекс —
памятник — комплект памятников (демография древнего соци-
ума в биогеопространстве); б) культурно-историческом уровне
с введением в характеристику артефакта понятия «признак»,
раскрывающего психоэнергетический (культурно-энергетический
потенциал), происходит перевод структуры археологической
культуры (АК) в систему параметров: признак — тип —
ансамбль — АК, где она описывается как составляющая куль-
турно-исторического (культурно-энергетического) процесса, раз-
вивающегося из биосферы в ноосферу. Ключевым звеном этого
процесса является структура типа.
6. Тип как система признаков четырех взаимосвязанных
уровней — функционального, конструктивного, декоративного,
семантического образует стабильную структуру, вычленяющую
из окружающего пространства — времени вещь-артефакт
(фрагмент), материально-энергетический сгусток культурной
энергии (потенциальной, накапливающейся фондом артефактов,
и кинетической — реализуемой в ходе функционирования вещи,
т. е. действия культурной традиции).
Фонд вещей (типов) и традиция их использования состав-
ляют энергетический потенциал культуры.
Научное описание археологической культуры есть, по край-
ней мере, частичное восстановление этого потенциала (проблема
«обратимости археологического времени»). Тип воплощает
энергетический потенциал и способы его преобразования, свой-
ственные данной культуре. Тип — атом культуры.
7. Потенциал типа как атома культуры, конденсирующего
культурную энергию, реализуется через коммуникационную сеть.
В пространственном аспекте проводником энергии выступает
система коммуникаций, во временном — традиции генерацион-
ной связи (их совокупность образует структуру культуры).
8. Человеческий масштаб культурного пространства — вре-
мени реализуется как пространственный модуль коммуникаци-
онной сети и как временной — генерационного ритма типохро-
нологических рядов. Комплекс — единица человеческого
измерения АК, т. е. материализованный энергетический потен-
циал, адекватный индивиду — в культуре. В основе культурного
процесса лежит механизм индивидуального нравственного вы-
448
бора («брать — дать», потребляя — приумножать), сумма инди-
видуальных выборов дает итоговый баланс (положительный
или отрицательный) культурной энергии общества.
9. Оптимальное развитие археологических культур реали-
зуется путем синтеза (достижения предшествующих культур
с минимальными потерями охватываются коммуникационно-ге-
нерационной структурой культуры последующей), уровень
отклонения от оптимальности определяет динамику культурно-
исторического процесса. Ведущим его фактором является опти-
мизация коммуникационной сети, и ее осуществление в гло-
бальном масштабе есть способ беспредельного (к «точке
Омега», по Тейяру) развертывания ноосферы.
Эти тезисы, возможно, позволят заинтересованному читателю
увидеть перспективу и потенциал развития археологии, освоения
и осмысления прошлого человечества. Пафос задачи заклю-
чается, наверное, в том, что перед проникающей в ноосферу нау-
кой III тыс. по Р. X. открывается принципиальная возможность
освоить и целенаправить громадный культурно-энергетический
потенциал (по отношению к которому даже ядерная энергия,
используемая современной культурой, лишь частный случай).
Но энергетическая задача неразрывно сопряжена с нравствен-
ной (еще один общечеловеческий урок «атомного века», от Хиро-
симы до Чернобыля). «Правда»— в изначальном древнерусском
значении понятия, это знание, нерасторжимо соединенное
с 'нравственностью. Только освоение этой максимы — итог
и условие творческого развития бесценного культурного насле-
дия, созданного нашими предшественниками.
Научно-технической революции свойственно неожиданное,
с позиций предшествующего прагматического рационализма,
торжество и новое утверждение общечеловеческих нравственных
ценностей. Лишь они делают возможной необходимую для реа-
лизации НТР глобальную взаимосвязанность исторического про-
цесса. Эта «глобализация» с начала века медленно и мучи-
тельно, но все глубже и полнее осваивается культурно-истори-
ческим сознанием. Археология, подводит итог ее современного
состояния в монографии начала 1980-х годов чехословацкий
археолог Я. Малина,14 подошла к системной связанности
всех своих парадигм и превращается в объединенную археоло-
гию, united archaeology, по аналогии с военным союзом «объе-
диненных наций», победивших фашизм, может быть, в после-
военной ООН ставших прообразом и первым ростком институтов
будущего глобального самоуправления человечества.
6. ОБЩЕСТВЕННАЯ ФУНКЦИЯ АРХЕОЛОГИИ
«Глобализация» мирового процесса вызывает к жизни пара-
дигматическую универсальность, сопряженное взаимодействие
научных подходов «объединенной археологии», но в ее основе —
29 Заказ № 9
449
важнейшее из достижений мировой гуманистики, представление
о системности исторического познания, воплощаемое, в частно-
сти, и структурной четкостью методов и процедур «строгой
археологии».
Именно поэтому и мировая, и отечественная археология, да
и наука в целом только в течение второй половины XX в. подо-
шли вплотную к необходимости осознания своей собственной,
«внутренней» истории, в частности истории отечественной архео-
логии. К необходимости самооценки, кристаллизации научно-
общественного самосознания. Археология стремится в макси-
мально полном объеме понять свое место и свой долг в мире,
вступающем в эру планетарного взаимодействия, сотрудниче-
ства, взаимопонимания.
Какова культурная функция археологии? Почему она на про-
тяжении десятилетий, столетий сохраняет свою притягательную
силу для новых и новых поколений? Дело, видимо, именно в том,
что археологии принадлежит уникальная культурная функция:
материализация исторического времени. Да, мы исследуем «ар-
хеологические памятники», т. е. попросту копаем старые клад-
бища и свалки. Но ведь при этом мы совершаем то, что древние
с почтительным ужасом называли «Путешествием в Царство
Мертвых». Связывая древние вещи с отложениями земли, в ко-
торых они лежат, и осмысливая эти связи, археология создает
материальную и объективную основу для субъективного общест-
венного самосознания. Археология переводит субъективную са-
мооценку общества в систему объективных временных, истори-
ческих координат, устанавливает подлинный (объективно
достоверный, зафиксированный внешней, материальной доку-
ментацией, геологической стратиграфией, естественно-историче-
скими фактами, намертво впечатанными в фактуру Земли,
на которой живем) масштаб хронологической дистанции, прой-
денной обществом и его культурой в процессе исторического раз-
вития. В общественном самосознании археология осуществляет
объективацию ориентирующей функции исторической науки.
Именно поэтому общество с развитым самосознанием испы-
тывает растущую потребность в данных археологии, в объекти-
вации исторического времени. Первым уникальным опытом такой
объективации были египетские пирамиды, которых «боится
время». Ассирийский царь Ашшурбанапал, в пору наивысшего
могущества империи Двуречья, стал первым «археологом-рас-
копщиком», и он же был крупнейшим библиофилом древневос-
точных цивилизаций. Фукидид искал материальных свидетельств
достоверных корней афинской истории и обозначил их впервые
термином «археология». Религиозное сознание Средневековья
придало археологическим устремлениям форму «крестовых
походов» за освобождение «гроба Господня» и других христиан-
ских древностей. Ренесанс, открыв свои истоки в античной исто-
рии и культуре, заложил основы археологической науки.
450
В эпоху НТР археология развивает объективацию ориенти-
рующей функции до качественно нового уровня культурно-эко-
логической перестройки общественного сознания, впервые
в глобальном масштабе осознающего универсальную, объектив-
ную необходимость непрерывного сохранения и преемственного
развития исторической традиции и накопленного культурного
фонда — одного из объективных условий будущего самосохра-
нения человечества.
Социальное строительство, опирающееся на все богатство
национального и мирового культурного фонда и традиции его
использования, ляжет на плечи нового поколения. И только при
условии всестороннего и глубокого овладения этим фондом
и этой традицией оно сможет внести и свой вклад в историю
отечественной археологии, в объективацию самосознания обще-
ства, в становление самосознания человечества. И, быть может,
силами этого поколения будет в конце концов проведен остав-
шийся неосуществленным и завещанным XVI Археологический
съезд России. Восстанавливая прерванную 1914 годом культур-
но-организационную традицию, он мог бы стать актом преодо-
ления культурного разрыва, вызванного мировым и российским
кризисом, и одним из условий обеспечения оптимальных возмож-
ностей развертывания демократической научной структуры,
обращающей нас к истокам пути нашей дисциплины.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
1. Шапиро А. Л. Историография с древнейших времен до XVIII
века: Курс лекций. Л., 1982. С. 3.
2. Т а р л е Е. В. Очерк развития философии истории: Из литератур-
ного наследия академика Е. В. Тарле. М., 1981. С. 116.
3. Кун В. Структура научных революций. М., 1977. С. 210—226;
Вартофский М. Модели: Репрезентация и научное понимание. М., 1988.
С. 183—211.
4. Добров Г. М. Наука о науке. Киев, 1970. С. 24—33; Котра-
биньский Т. Проблемы исследования научного творчества//ВФ. 1968. № 6.
С. 43—45; Микули некий С. Р., Родный Н. И. Место науковедения
в системе наук//Там же. С. 41—42.
5. Тейяр Пьер де Шарден. Феномен человека. Преджизнь.
Жизнь. Сверхжизнь. М., 1987. С. 135—147, 206.
6. К е д р о в Б. М. Ленин и революция в естествознании XX века. Фи-
лософия и естествознание. М., 1969. С. 142.
7. Р а ч к о в П. А. Науковедение: Проблемы, структура, элементы. М.,
1974. С. 16, 18—20.
8. Г е н и н г В. Ф. Очерки по истории советской археологии (У исто-
ков формирования марксистских теоретических основ советской археологии.
20 — первая половина 30-х годов). Киев, 1982.
9. М о н г а й т А. Л. История и методика археологических исследова-
ний в Европе. Археология Западной Европы. Каменный век. М., 1973.
С. 9—100.
29*
451
10. Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981. С. 533—548.
11. К р а м а р о в с к и й М. Г. «Шапка Мономаха»: Византия или Во-
сток?//СГЭ. 1982. Вып. 47. С. 66—70.
12. Всемирная история. Т. 2. М., 1956. С. 90.
13. Замятнин С. Н. Первая русская инструкция для раскопок (на-
ходка костей «волота» в 1679 г.)//СА. XIII. 1950. С. 287—291.
14. Чистякова Е. В. Русский историк А. И. Лызлов и его книга
«Скифская история»//ВИМЛ. 1961. № 1. С. 117—119; Нейхард А. А.
Скифский рассказ Геродота в отечественной историографии. Л., 1982. С. 7—
9; Ч и с т я к о в а Е. В., Б о г д а н о в А. П. «Да будет потомкам явлено...»
М., 1988. С. 120—133.
15. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. VII,
т. 13, 14. М., 1962. С. 553—555; Спицын А. А. Сибирская коллекция
Кунсткамеры//ЗОРСА. VIII. Вып. 1. 1906. С. 4.
Часть I
1. Тар ле Е. В. Очерк развития философии истории: Из литератур-
ного наследия академика Е. В. Тарле. М., 1981.
2. Энгельс Ф. Развитие социализма от утопии к науке//Маркс К.»
Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 18. С. 510.
3. Люблинская А. Д. Историческая мысль в «Энциклопедии»//
История в «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера. Л., 1978. С. 233—256.
4. Критик а//История в «Энциклопедии»... С. 58—59.
5. История//Там же. С. 9.
6. Керам К. В. Боги, гробницы, ученые: Роман археологии. М.,
1960. С. 83.
7. М о н г а й т А. Л. История и методика археологических исследований
в Европе. Археология Западной Европы. Каменный век. М. 1973. С. 9—100.
8. Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа.
XVII — первая четверть XVIII века. М., 1976. С. 261—262; Панченко
А. М., Моисеева Г. Н. Новые идеологические и художественные явления
литературной жизни первой четверти XVIII века: История русской лите-
ратуры. Т. 1. Древнерусская литература. Литература XVIII века. Л., 1980
(далее — ИРЛ). С. 439—445.
9. Бранденбург Н. Е. Курганы южного Приладожья//МАР. Вып. 18.
СПб., 1895. С. 1—4.
10. П о л ное собрание законов Российской империи (1-е собр.) В 45 т.
Т. V. № 3159 (Цит. по: Формозов А. А. Пушкин и древности. Наблю-
дения археолога. М., 1979. С. 8, 105).
••/11. Илларионов В. Т. К истории изучения палеолита в СССР//
ТГЙИ. 7. 1940. С. 230; Алпатов М. А. Русская историческая мысль...
С. 374, 431.
12. В а лк С. Н. О составе издания//Татищев В. Н. Избранные про-
изведения. Л., 1'979. С. 5—8; Татищев В. Н. Сказание о звере мамонте//
Там же. С. 36—50.
13. Цит. по: Копелевич Ю. X. Основание Петербургской Академии
наук. Л., 1977. С. 36.
14. Кызласов Л. Р. «В Сибирию неведомую за письменами таинст-
венными»: Путешествия в древность. М., 1983. С. 16—49. См. также: Ко-
пелевич Ю. X. Основание Петербургской Академии наук. С. 27—28.
15. Ломоносов М. В. Поли. собр. соч. Т. 7. М.: Л., 1952. С. 618.
16. Моисеева Г. Н.: 1) Ломоносов. Славяноведение в дореволюцион-
ной России: Биобиблиографический словарь (далее — СДР). М., 1979.
С. 223—225); 2) Ломоносов//ИРЛ. С. 523—541.
17. Моисеева Г. Н., Стен ник Ю. В. Литературно-общественные
движения 1730-х — начала 1760-х годов: Становлекние классицизма//ИРЛ.
С. 507—513.
18. Цит. по: Формозов А. А. Очерки истории русской археоло-
гии. М., 1961. С. 41.
452
19. Д а н и л е в с к и й Р. Ю. И. Г. Гердер и сравнительное изучение лите-
ратур в России: Русская культура XVIII века и западноевропейские литера-
туры. Л., 1980. С. 174—217.
20. Кочеткова Н. Д.: 1) Карамзин//СДР. С. 173; 2) Карамзин//ИРЛ.
С. 746—771.
21. Цейтлин Р. М. Кеппен//СДР. С. 182—183.
22. Цит. по: Формозов А. А. Очерки... С. 51.
23. Жуковская Л. П. Болховитинов//СДР. С. 81—82.
24. Ров ня ко в а Л. И. Чарноцкий//СДР. С. 357—358; Формозов
А. А. Пушкин и древности... С. 69—78.
25. Донесение о первых успехах путешествия по России Зорияна
Долуго-Ходаковского//РИС. Т. 7. М., 1844. С. 347.
26. П у ш к и н А. С. Поли. собр. соч. М., 1937—1949. Т. XI. С. 57.
27. С л а в и н а Т. А. Константин Тон. Л., 1982. С. 9.
28. Стасов В. В. Избр. соч.: В 2 т. Т. 2. М.; Л., 1937. С. 190—191.
29. С л а в и н а Т. А. Константин Тон. С. 23—35.
30. Худяков М. Г. Русская дореволюционная археология. С. 52.
31. Тимофеев Л. В. В кругу друзей и муз: Дом А. Н. Оленина. Л.,
1983.
32. О л е н и н А. Н. Частное письмо о происшествии 14 декабря 1825 г.//
Русский архив. 1869. Т. IV. С. 734.
33. Тимофеев Л. В. В кругу друзей и муз... С. 151.
34. Д з и с - Р а й к о Г. А. 150 лет Одесскому археологическому музею//
МАСП. Вып. 8. 1976. С. 5—7.
35. Цит. по: Формозов А. А. Страницы... С. 43.
36. Лисовский В. Г. Академия художеств. Л., 1972. С. 91—92; Фор-
мозов А. А. Пушкин и древности... С. 13.
37. Ф о р м о з о в А. А. Первый русский историко-археологический жур-
нал//ВИ. 1967. 4. С. 208—212.
38. Л а п и с И. А., Матье М. Э. Древнеегипетская скульптура собра-
ния Государственного Эрмитажа. М., 1969. С. 5; Н е в е р о в О. Я. Культура
и искусство античного мира. Л., 1981. С. 7.
39. К р а ч к о в с к и й И. Ю. Очерки по истории русской арабистики. М.;
Л., 1950. С. 100—122.
40. В е с е л о в с к и й Н. И. История императорского археологического
общества. СПб., 1900. С. 72.
41. Цит. по: Пыпин А. Н. История русской этнографии. СПб., 1890.
С. 241—242.
42. П ы п и н А. Н. История русской этнографии. С. 245.
43— 44. Цит. по: Ч е р е и н и н Л. В. С. М. Соловьев как историк//Соло-
вьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 1. М., 1959. С. 13.
45. Ч е р н ы ш е в с к и й Н. Г. Поли. собр. соч. Т. II. М., 1949. С. 399.
46. А н у ч и н Д. Н. И. Е. Забелин как археолог в первой половине его
научной деятельности (1842—1876). М., 1909.
47. Северные древности королевского музея в Копенгагене, отобран-
ные и объясненные профессором Копенгагенского университета И. И. А. Вор-
со. СПб., 1961. С. V—VII.
48. Спицын А. А. Владимирские курганы//ИАК. 15. СПб., 1905. С. 90.
49. К и р п и ч н и к о в А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1//САИ. EI-36.
1966. С. 10; Р я б и н и н Е. А. Владимирские курганы (опыт источниковед-
ческого изучения материалов раскопок 1853 г.)//СА. 1979. 1. С. 229.
50. А р д а ш е в Н. Н. Граф А. С. Уваров как теоретик археологии. М.,
1911. С. 9.
51. Маймин Е. А. Погодин//СДР. С. 272—273.
52. Фортунатов Ф. Ф. Воспоминания о С.-Петерб. университете за
1830—1833 гг.//Русский архив. 1869. IV. С. 311.
453
Часть II
1. Монгайт А. Л. Археология Западной Европы. М, 1973. С. 24—26,
30—35.
2. С т о л я р А. Д. Происхождение изобразительного искусства. М,
1985. С. 13—41.
3. Daniel Glyn. A Hundred and Fifty Years of Archaeology.
Ducrworth. 1975, p. 126-130, 169-172, 178-189.
4. История первобытного общества. Общие вопросы. Проблемы ант-
ропосоциогенеза/Отв. ред. Ю. В. Бромлей. М, 1983. С. 92—189.
5. М о н г а й т А. Л. Археология Западной Европы. С. 34.
6. К л е й н Л. С. Фридрих Энгельс как исследователь раннегерман-
ского общества//Вестн. Ленингр. ун-та. 1970. № 1. С. 20—33.
7. Городцов В. А. Бытовая археология: Курс лекций, читанный
в Московском археологическом институте. М, 1910. С. 64—65.
8. Чайльд Г. У истоков европейской цивилизации. М, 1956. С. 121—
139.
9. Л е н и н В. И. «Крестьянская реформа» и пролетарско-крестьянская
революция//Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 96.
10. Левин М. Г. Очерки по истории антропологии в России. М, 1960.
С. 80—83.
И. Залкинд Н. Г. Московская школа антропологов. М, 1974.
С. 39—42.
12. Императорский Российский исторический музей имени импера-
тора Александра III в Москве: Краткий путеводитель по музею. М, 1914.
С. V—VI.
13. Цит. по: Илларионов В. Т. К истории изучения палеолита.
С. 166—167.
14. Уваров А. С. Археология России. С. 335—341.
15. Императорское Московское археологическое общество в первое
пятидесятилетие его существования (1864^1914). Т. II. М, 1915. С. 341.
16. Уваров А. С. Археология России. С. 112.
17. Формозов А. А. Начало изучения каменного века в России: Пер-
вые книги. М, 1983. С. 8-16.
18. Уваров А. С. Археология России... С. 394.
19. К р а й н о в Д. А. Хронологические рамки неолита Верхнего Повол-
жья//КСИА. 1978. 153. С. 61—62.
20. Уваров А. С. Археология России... С. 330.
21. Антропологическая выставка. Т. II. М, 1879. С. 23; Т. III.
С. 188.
22. Уваров А. С. Археология России... С. 395.
23. Ростовцев М. И. Скифия и Боспор: Критическое обозрение па-
мятников литературных — археологических. Л., 1925. С. 178.
24. С п а с с к и й Г. И. Боспор Киммерийский с его древностями и досто-
памятностями. М, 1846; Сабатье П. П. Керчь и Боспор. СПб., 1851;
Кене Б. В. Исследование об истории и древностях города Херсонеса Тав-
рического. СПб., 1848; Григорьев В. В. Цари Боспора Киммерийского.
СПб, 1851.
25. Дунаевский М. А. Стасов//СДР. С. 321—322.
26. Стасов В. В. Катакомба с фресками, найденная в 1872 г. близ
Керчи//ОАК 1872. СПб, 1875. С. 235—239; Котляревский А. А. Обзор
исследований о фресках керченской катакомбы//Древности. Тр. МАО, VI.
Вып. 2. М, 1878. С. 23—26; Ростовцев М. И. Античная декоративная
живопись на юге России. СПб, 1914.
27. Р о с т о в ц е в М. И. Скифия и Боспор. С. 179.
28. Л а т ы ш е в В. В. Jnscriptiones antiquae огае septentrionalis Ponti
Euxini. T. 1. СПб, 1885.
29. Нейхардт А. А. Скифский рассказ Геродота. С. 32—48.
30. Б р а у н Ф. А.: 1) Мариупольские греки//Живая старина. 1890. В. П.;
2) Разыскания в области гото-славянских отношений. СПб, 1899.
454
31. Ку ни к А. А. О записке Готского топарха (По поводу новых откры-
тий о таманской Руси и крымских готах)//Записки АН. Т. 24. СПб., 1874;
Васильевский В. Г. Русско-византийские отрывки. VII. Житие Иоанна
Готского//ЖМНП. 1878. CXXV. С. 86—154.
32. Григорьев В. В.: 1) О двойственности верховной власти у хаза-
ров/'/ЖМНП. 1834. III. С. 279—295; 2) Обзор политической истории хаза-
ров//Северный архив. 1835. Т. 58. С. 566—595; 3) О древних походах русов
на восток//ЖМНП. 1835. V. С. 229—287. Все эти статьи перепечатаны
в сборнике «Россия и Азия» (СПб., 1876).
33. Д о р н Б. А. Известия о хазарах восточного историка Табари//
ЖМНП. 1844. VII; Брун Ф. К. О поселениях итальянских в Газарии//
Труды I AC. Т. II.
34. Б а р т о л ь д В. В. Н. И. Веселовский как исследователь Востока
и историк русской науки. П., 1919. С. 340.
35. Д ь я к о в В. А., М ы л ь н и к о в А. С. Об основных этапах истории
славяноведения в дореволюционной Россни//СДР. С. 38—42.
36. К о л е с о в В. В. Бодуэн де Куртене//Там же. С. 75—78.
37. Лаптева Л. П., Никулина М. В. Будилович//Там же.
С. 86—88.
38. Куза Л. Г. Барсов//Там же. С. 61.
39. Ивановский Л. К. ААатериалы для изучения курганов и жаль-
ников юго-запада Новгородской губернии//Труды II АС. СПб., 1881. Т. 2.
С. 58—67.
40. Седов В. В. Новгородские сопки//САИ Е—I—8. М., 1970.
Табл. VIII.
41. Б р а н д е н б у р г Н. Е. Курганы южного Приладожья//МАР. 18.
Спб., 1895.
42. Бранденбург Н. Е. Старая Ладога. СПб., 1896.
43. П е т р е н к о В. П. Сопка у с. Михаила-Архангела в юго-восточном
Приладожье по раскопкам Н. Е. Бранденбурга в 1886 Г.//КСИА. 160. 1980.
С. 69—75.
44. Историческая записка... С. 248.
45. К и р и ч е и к о Е. И. Русская архитектура 1830—-1910-х годов. М.,
1978. С. 145—150.
46. Армения и русские археологи/Под ред. X. А. Баргесяна. Ереван,
1977. С. 5—10.
47. Труды V АС. М., 1887. С. 7—610.
48. Н е й х а р д т А. А. Скифский рассказ Геродота. С. 50.
49. Забелин И. Е. Исюрия русской жизни с древнейших времен. Т. I.
М., 1908. С. 264.
50. Формозов А. А. Историк Москвы И. Е. Забелин. М., 1984. С. 159.
51. С а м о к в а с о в Д. Я: 1) История русского права. Варшава, 1884.
Ч. II. С. 94; 2) Северянская земля и Северяне по городищам и могилам.
СПб., 1908. С. 82; Рыбаков Б. А.: 1) Геродотова Скифия. Историко-гео-
графический анализ. М., 1979. С. 195—238; 2) Киевская Русь и русские кня-
жества XII—XIII вв. М., 1982. С. Hi—30.
52. Цит. по: Формозов А. А. Историк Москвы... С. 163.
53. Славяне и скандинавы. М., 1986.— См. также: Лебедев Г. С.
Викинги и славяне на Балтийском море//Скандинавский сборник. 29. 1985.
С. 217--221.
54. 3 а б е л и н И. Е. История... Т. II. С. 383—384.
55. Б у р а ч к о в П. О. Сборник материалов для изучения искусства и
монетного производства у народов, живших в древности на юге России. Ч. I.
Общий каталог монет, принадлежавших эллинским колониям северного бе-
рега Черного моря. Одесса, 1884; Латышев В. В.: 1) Эпиграфические
данные о государственном устройстве Херсонеса Таврического//ЖМНП. 1884;
2) Исследование об истории и государственном строе Ольвии. СПб., 1887;
Пал л ас П. С.: 1) Путешествие по Крыму академика Палласа в 1793 и
1794 годах//ЗООИД. XII. I. 1881; 2) Поездка во внутренность Крыма вдоль
Керченского полуострова и на остров Тамань//Там же. XIII. 1883; Бертье-
455
Делагард А. Л. Остатки древних сооружений в окрестностях Севасто-
поля и пещерные города Крыма//Там же. XIV. 1886.
56. Л а п п о - Д а н и л е в с к и й А. С. Скифские древности//ЗРАО. IV.
1887. С. 506.
57. Н е й х а р д т А. А. Скифский рассказ... С. 45.
58. Юбилейный сборник в честь В. Ф. Миллера. М., 1900. С. VIII.
59. Р а е в с к и й Д. С. Модель мира скифской культуры. М., 1985.
60. Курбатов Г. Л. История Византии (историография). Л., 1975.
С. 113.
61. Бартольд В. В. Н. И. Веселовский как исследователь Востока
и историк русской науки//ЗВОРАО. Т. 25. 1918. Пг., 1919. С. 349.
62. Императорское Московское археологическое общество в первое
пятидесятилетие его существования (1864—1914). Т. II. М., 1915. С. 381.
63. Чехов А. П. Собр. соч.: В. 8. т. Т. 3. М., 1970. С. 501.
64. Ленин Б. И. Поли. собр. соч. Т. 12. С. 331.
65. Р е п и н И. Е. Воспоминания, статьи и письма из-за границы. СПб.,
1901. С. 247.
66. С т е р н и н Г. Ю. Изобразительное искусство в художественной
жизни России на рубеже XIX и XX веков//Русская художественная культура
конца XIX — начала XX веков (1895 —1907). Кн. 2. Изобразительное искус-
ство. Архитектура. Декоративно-прикладное искусство. М., 1969. С. 8.
67. И з г о й Р. (Н. Рерих). Наши художественные дела//Искусство и
художественная пормышленность. 1898. № 1—2. С. 119.
68. Цит. по: Лапшин Н. П. «Мир искусства»//Русская художествен-
ная культура. М., 1969. Кн. 2. С. 130.
69. Рерих Н. К. Искусство и археология. СПб., 1913. С. 7.
70. См.: Короткина Л. В. Рерих в Петербурге—Петрограде. Л.,
1985; Рериховский сборник. Извара, 1989. С. 58.
71. Верге й В. С. Развитие археологической науки в БССР (1917—
1941): Канд. дис. Минск, 1982. С. 5—12.
72. А л е к с а н д р о в А. А. К 100-летию основания Псковского архео-
логического общеегва//Научн. семинар «Археология и история Пскова и
Псковской земли»: Тез. докл. Псков, 1980. С. 3—4.
73. К о л ч и н Б. А., Янин В. Л. Археологии Новгорода 50 лет//Нов-
городский сборник. 50 лет раскопок Новгорода. М., 1982. С. 8—9.
74. С у с л о в а А. В. Некоторые данные к характеристике деятельности
академика архитектуры В. В. Суслова в области реставрации и охраны
новгородских памятников (1891—1900 гг.)//НИС. 9. Новгород, 1959. С. 191—
218.
75. Леем ан Ю. М. Древнерусские курганы Верхней Волги (по мате-
риалам дореволюционных раскопок)//ЦИКСЗ. Л., 1977. С. 106-112.
76. Крачковский И. Ю. Очерки по истории русской арабистики. М.;
Л., 1950. С. 186—187.
77. Формозов А. А. Страницы... С. 158.
78. Цит. по: Армения и русские археологи. С. 52—53.
79. К р а ч к о в с к и й И. Ю. Очерки... С. 188.
80. Л у н и н Б. В. Из истории русского востоковедения и археологии
в Туркестане. Туркестанский кружок любителей археологии (1895—1917).
Тя пт урн т 1958
81. Протоколы ТКЛА. III. 1897—1898. С. 135.
82. Толстой И. И., К о н д а к о в Н. П. Русские древности в памят-
никах искусства. Вып. II. СПб., 1889. С. 1.
83. Б а б а е в Э. Г. «Анна Каренина»//Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 20 т.
Т. 9. М, 1963. С. 479.
84. Цит. по: 3 а л к и н д Н. Г. Московская школа... С. 49.
85. Штернберг Л. Я- Д. Н. Анучин как этнограф//Этнография. 1926.
1—2. С. 191.
86. Т о к а р е в С. А. Основные этапы развития русской дореволюцион-
ной и советской этнографии//СЭ. 1951. 2. С. 173—174.
456
87. z\ н у ч и н Д. Н.: 1) Ископаемый человек в Азии и Африке//Новый
Восток. Вып. 2. 1922; 2) Происхождение человека. М., 1922.
88. А н у ч и н Д. Н. Новейшая классификация доисторических эпох
Г. де Мортилье//АИЗ. VI. М, 1898. С. 7—23.
89. Анучин Д. Н.: 1) К истории искусства и верований у Приураль-
ской чуди. Чудские изображения летящих птиц и мифических крылатых
существ; 2) О культуре костромских курганов и особенно о находимых в них
украшениях и религиозных символах//МАВГ. III. М., 1899.
90. А н у ч и н Д. Н. О некоторых формах древнейших русских мечей//
Труды VI АС (1884). М., 1886.
91. Карташева К. С. Дороги Льва Мечникова. М., 1981. С. 18.
92. Гродецкий М и х. Л. И. Мечников (биографический очерк)//Меч-
ников Л. И. Цивилизация и великие исторические реки. Пг., 1899. С. 17.
93. Плеханов Г. В. Соч. Т. VII. М.; Л., 1925. С. 27—28.
94. Мыльников А. С. Пыпнн//СДР. С. 286—289.
95. В е с е л о в с к и й Н. И. История РАО. С. 10—11.
96. Фармаковский Б. В. Н. И. Веселовский — археолог//ЗВО РАО.
25 (1917—1920). Пг., 1921. С. 369—370.
97. Артамонов М. И. Сокровища скифских курганов. Прага, 1961.
С. 42.
98. Ф а р м а к о в с к и й Б. В. Веселовский — археолог. СПб., 1921.
С. 383—384.
99. Р а в д о н и к а с В. И. За марксистскую историю. С. 34.
100. Монгайт А. Л. Археология Западной Европы. Л., 1930.
С. 40—42, 47.
101. Лазарев В. Н. Никодим Павлович Кондаков (1844—1925). М.>
1925. С. 7 сл.
102. Кондаков Н. П. Македония. СПб., 1909. С. 59.
103. Жебелев С. А. Археолог-энтузиаст (памяти А. А. Спицына)//
СА. X. 1948. С. 9—10.
104. Седов В. В. Восточные славяне в VI—XIII вв.//Археология
СССР. М., 1982. С. 6.
105. Монгайт А. Л. Археология Западной Европы. С. 35—36.
106. Тихонов И. Л. Организация и развитие археологического отделе-
ния ЛГУ (1917—1936)//Вестн. Ленингр. ун-та. 1988. № 3, вып. 16. С. 8—16.
107. Клейн Л. С. Происхождение донецкой катакомбной культуры:
Автореф. канд. дис. Л., 1968. С. 3. 4
108. Генин г В. Ф. Очерки по истории советской археологии. С. 71.
109. Илларионов В. Т. К истории изучения палеолита. С. 184.
НО. Клейн Л. С. Понятие типа в современной археологии/Типы
в культуре. Методологические проблемы классификации, систематики и типо-
логии в социально-исторических и антропологических науках. Л., 1979. С. 54.
111. Русанова И. П. Славянские древности VI—IX вв. между Днеп-
ром и Западным Бугом//САИ EI-25. М., 1973. С. 5.
112. Беленицкий А. М., Зеймаль Е. В. Рукописное наследие
Я. И. Смирнова//Художественные памятники и проблемы культуры Востока.
Л., 1985. С. 9—14.
113. Карасев А. Н. Борис Владимирович Фармаковский//КСИИМК.
XXII. 1948. С. 5—7.
114. Бахмат К. П. ВжентШ Вячеславович Хвойка (до 50-р1ччя з дня
смерт!)//Археолопя. XVII. 1964. С. 188—195.
115. Бочаров Г. Н. Деятельность художников по возрождению народ-
ного искусства//Русская художественная культура конца XIX — начала XX
века (1895—1907). Кн. 2. С. 346—352; Барановская М. И. Иван Федо-
рович Барщевский (1851—1948)//КСИИМК. XXIV. 1949. С. 121—122.
116. Кондаков Н. П. Византийские церкви и памятники Константи-
пополя//Труды VI AC. Т. III. Одесса, 1887. С. 228.
117. Кондаков Н. П. Византийские эмали. СПб., 1892. С. 254.
118. Кондаков Н. П. Памятники христианского искусства на Афоне.
СПб., 1902. С. 59.
457
119. Лазарев В. Н. Никодим Павлович Кондаков. С. 23—25.
120. Клейн Л. С. Понятие типа... С. 62—72.
121. Кондаков Н. П. Русские клады. С. 5.
122. Кондаков Н. П. О научных задачах истории древнерусского
искусства//ПДП. СХХХП. 1899. С. 10.
123. Седов В. В. Восточные славяне. С. 6.
124. Колесов В. В. Шахматов//СДР. С. 366—399.
125. Шахматов А. А. Древнейшие судьбы русского племени. Пг.,
1919. С. 11, 12, 22, 38—39, 44—45, 63.
126. Клейн Л. С. 1) Понятие типа... С. 54; 2) Археологическая типо-
логия. Л., 1991. С. 123—231.
127. Генинг В. Ф. Очерки по истории советской археологии. С. 156.
128. В и к т о р о в а В. Д. Археологическая теория в трудах В. А. Город-
цова//АИУЗС. Свердловск, 1977. С. 13.
129. Клейн Л. С. Понятие типа. С. 54, 66.
130. Илларионов В. Т. К истории изучения... С. 183; Левин М. Г.
Очерки... С. 120—129; Залкинд Н. Г. Московская школа... С. 63—70; Ге-
нинг В. Ф. Очерки... С. 209.
Часть 111
1. Aberg N. Die bronzezeitliche und eisenzeitliche Chronologie. Bd. I.
Jtalien. St., 1930. S. 5.
2. Aberg N. Typologie/ZReallexicon der Vorgeschichte. Hrsg. M. Ebert.
Bd. XIII. Brl., 1929. S. 512.
3. Brogger A. Kulturgeschichte des Norwegischen Altertums. Oslo,
1926. S. 21.
4. К л e й н Л. С. Проблема объективности исследований в скандинав-
ской археологии//ВЛУ. 1978. 8. С. 48—54.
5. Montelius О. Ueber die Einwanderung unserer Vorfater in den
Norden//Archiv fur Anthropologie. 17. 1888.
6. К л e й н Л. С. Проблема определения археологической культуры//
СА. 1970. 2. С. 37—51.
7. Kilejn L. S. Kossinna im Abstand von vierzig Jahren//Jahrbuch mit-
teldeutschen Vorgeschichte, 58, Halle/Saale, 1974. S. 7-55.
8. К p и ч e в с к и й E. Ю. Индогерманский вопрос, археологически раз-
решенный//ИГАИМК- 100. 1933. С. 165.
9. Г у р е в и ч А. Я. Некоторые вопросы социально-экономического раз-
вития Норвегии в I тыс. н. э. в свете данных археологии и топонимики//
СА. 1960. 4. С. 218—233.
10. Daniel Glyn. A Hundred and Fifty Years. L., 1975, p. 187-189.
11. Кондаков H. П. Русские клады. СПб., 1896. С. 6.
12. Кипарисов Ф. В. Вещь — исторический источник//ИГАИМК. 100.
1933. С. 7.
13. Цит. по: И л л а р и о н о в В. Т. К истории изучения... С. 179.
14. Топоров В. Н. Древние германцы в Причерноморье: Результаты
и перспективы//Балто-славянские исследования 1982. М., 1983. С. 255.
15. Р а в д о н и к а с В. И. Памяти Н. И. Репникова. Старая Ладога.
Л, 1948. С. 8.
16. Би ляшевский Н. Ф. Ближайшие задачи археологии юга России//
АЛЮР. 1903. № 1. С. 11; Reined ее Р. Aus der russischen archaologischen
Litteratur//Mainzer Zeitschrilt. 1906. I. S. 42-50.
17. Плетнева С. А. Салтово-маяцкая культура. Степи Евразии
в эпоху средневековья//Археология СССР. М., 1981. С. 62.
18. Илларионов В. Т. К истории изучения палеолита. С. 173.
19. Формозов А. А. Страницы истории... С. 204.
20. К л ю ч е в с к и й В. О. Краткое пособие по русской истории. Частное
издание для слушателей автора. 4-е изд., с дополнениями. М., 1905.
21. П о к р о в с к и й М. Н. Русская история с древнейших времен. Т. I.
6-е изд. Пг., 1924. С. 29.
458
22. А р т а м о н о в М. И. Расселение восточных славян... С. 29—30.
23. Р ы б а к о в Б. А. Киевская Русь и русские княжества... С. 112.
24. Н и д е р л е Л. Обозрение современного славянства//Энциклопедия
славянской филологии. Изд. ОРЯСИАН. В. 2. СПб., 1909.
25. Р а в д о н и к а с В. И. Памяти Н. И. Репникова. С. 9.
26. В о л к о в Ф. К. Палеолит в Европейской России и стоянка в с. Ме-
зине Черниговской губ.//ЗОРСА. IX. 1913.
27. Е ф и м е н к о П. П.: 1) И. И. Фомин. Искусство палеолитического
периода в Европе//Ежегодник Русского антропологического общества. IV.
СПб., 1913. С. 185—187; 2) К вопросу о стадиях каменного века в Пале-
стине//Там же. V. 1915. С. 63—88; 3) Некоторые находки каменных орудий
в Тверской и Новгородской губерниях и их место в системе европейской
палеоэтнологии//РАЖ. 1916. XXXVII—XXXVIII. 1—2. С. 62—82.
28. Марр Н. Я. Автобиография//Марр Н. Я. Изобр. работы. Т. I. Этапы
развития яфетической теории. Л., 1933. С. 9—И.
29. Городцов В. А. Первобытная археология. М., 1908. С. 28—76.
30. Городцов В. А. Бытовая археология. М., 1910. С. 33—132, 251,
318, 403, 409, 417, 461, 465.
31. Ростовцев М. И. Курганные находки Оренбургской области
эпохи раннего и позднего эллинизма//МАР. 37. Пг., 1918.
32. Пр и дик Е. М. Мельгуновский клад//МАР. 31. СПб., 1913; Боб-
ринский А. А. Перещипинский клад//МАР. 34. СПб., 1914.
33. К л е й н Л. С. Понятие типа... С. 50—74.
34. С т о л я р А. Д. Происхождение изобразительного искусства.
С. 91—93.
35. Р а в д о н и к а с В. И. За марксистскую историю. С. 53.
36. Клейн Л. С. Теории в археологии//Новое в археологии Сибири
и Дальнего Востока. Новосибирск, 1979. С. 30—39.
37. Г а р д е н Ж- К. Теоретическая археология. М., 1983.
38. Монга йт А. Л. Археология Западной Европы. Т. II. Бронзовый
и железный века. М., 1974. С. 327.
39. Ловмяньский X. Русь и норманны. М., 1985. С. 68—83.
40. М а р к а р я н Э. С. Соотношение формационных и локальных исто-
рических типов культуры//Этнографические исследования развития культуры.
М., 1985. С. 7—30.
41. Бороздин И. Н. Ученые заслуги М. И. Ростовцева//Отчет о 3-м
присуждении медалей имени графа А. С. Уварова к праздованию 50-летнего
юбилея Московского археологического общества. М., 1915. С. 1—13.
42. Ростовцев М. И. 1) Эллинство и иранство на юге России. Пг.,
1918; 2) Скифия и Боспор. Л., 1925. С. 182, 613, 617, 279—280, 458, 277,
391, 302, 303, 576—577, 545, 344, 405—406.
43. Л е б е д е в Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л., 1985.
С. 262—265.
44. Т о п о р о в В. Н. Древние германцы в Причерноморье. С. 227—262.
45. Тищенко А. В. Его работы. Статьи о нем. Пг., 1916. С. XV—XX.
46. П и о т р о в с к и й Б. Б. Археология Закавказья: Курс лекций. Л.,
1949. С. 9—10.
57. В е р н а д с к и й В. И. Философские мысли натуралиста. М., 1988.
С. 132—133.
47. Р а в д о н и к а с В. И. За марксистскую историю. С. 34.
48. X у д я к о в М. Г. Дореволюционная русская археология. Л., 1934.
С. 86—87.
49. Т р у б а ч е в О. Н. Славяне. Язык и история//Правда. 29.03.87.
50. Городцов В. А. Бытовая археология. С. 15L—152.
51. Там же. С. 160—161.
52. Ч е р н ы х Е. Н. История древней металлургии Восточной Европы//
МИА. 132. М., 1966. С. 85—94.
53. Худяков М. Г. Дореволюционная русская археология. С. 91—92.
54. С м и р н о в А. П. К вопросу об археологической культуре//СА. 1964.
4. С. 4.
459
55. А р ц и х о в с к и й А. В. Новые методы археологии//Историк-марк-
сист. 1929. 14. С. 138.
56. Захару к Ю. Н. Выдающееся произведение марксизма и проблемы
археологии (к 100-летию работы Ф. Энгельса «Происхождение семьи, част-
ной собственности и государства »//От доклассовых обществ к раннеклассо-
вым. М., 1987. С. 14—20.
57. Б о р и с к о в с к и й П. И. Введение Краткая история изучения па-
леолита. Обзор источников. Палеолит СССР//Археология СССР. М., 1984.
С. 12.
58. Пиотровский Б. Б. Археология Закавказья. С. 7—9.
59. Ростовцев М. И. Эллинство и иранство на юге России. Пг., 1918.
60. У в а р о в А. С. Христианская символика. I. Символика древнехри-
стианского периода. М., 1908.
6Ь. Якобсон А. Л. Раннесредневековый Херсонес//МИА. 63. Л.,
1959. С. 5.
62. Тураев Б. А. «Богатство царей». Трактат о династическом пере-
вороте в Абиссинии в XIII веке//ЗВОРАО. XIII. Вып. 2—3. СПб., 1901.
С. 157; Чернецов С. Б. Эфиопская феодальная монархия в XIII—XIV вв.
М., 1982.
63. См. об этом: Славяне. Энтогенез и этническая история. Междис-
циплинарные исследования/Отв. ред. А. С. Герд, Г. С. Лебедев. Л., 1990.
64. С п и ц ы н А. А. Мои научные pa6oTbi//Seminarium Kondakovianum,
II, Praha, 1929. S. 339-340.
65. Жебелев С. А. Введение в археологию. С. 148—150.
67. Р а в д о н и к а с В. И. За марксистскую историю. С. 65—66.
67. Л у н а ч а р с к а я И. А. Из семейных воспоминаний//Русская лите-
ратура. 1979. № 4.
68. Г а н г н у с А. На руинах позитивной эстетики//Новый мир. 1988.
№ 9. С. 162—163.
69. Литературная газета. 1988.11.16.
Заключение
1. Марр Н. Я. Государственная Академия истории материальной куль-
туры//Научный работник. 1927. № 2. С. 27—36.
2. Т и х о н о в И. Л. Организация и развитие археологического отде-
ления ЛГУ (1917—1936)//Вести. Ленингр. ун-та. 1988. № 3, вып. 16. С. 8—16.
3. Г е н и н г В. Ф. Очерки по истории советской археологии. Киев,
1982. С. 18.
4. Равдоникас В. И. За марксистскую историю. С. 13—14, 28—31.
5. Литературная газета. 1988. 16.03.
6. Г е н и н г В. Ф. Очерки... С. 18.
7. Доклад, сделанный на Проблемном семинаре ЛГУ 05.03.90.
8. Ш е р Я. А. О создании кибернетического фонда археологических
источников с автоматическим поиском информации//МИА. 129. 1965. С. 326—
330.
9. Советская археологическая литература. 1918—1940. Л., ,1965.
10. История СССР с древнейших времен до образования Древнерус-
ского государства/Отв. ред. М. И. Артамонов. М.; Л., 1939.
11. Формозов А. А. 1) Очерки истории русской археологии. М.,
1961; 2) Страницы истории русской археологии. М., 1986.
12. Bulkin V. A., Klejn L. S., Lebedev G. S. Attainments and
Problems of Soviet Archaeology//World Archaeology. Vol. 13, N 3. 1982.
P. 272-295.
13. Формозов А. А. О критике источников в археологии//СА. 1977.
№ 1. С. 5—14; Клейн Л. С. Археологическая типология. Л., 1991. С. 3—20.
14. Malin a J. Archaeologie vcera a dnes. I. Cesky Budejovici, 1980.
S. 367-570.
460
СПИСОК СОКРАЩЕНИИ
АИЗ —Археологические известия и заметки
АИУЗС — Археологические исследования на Урале и в Западной Си-
бири
АК — Археологическая комиссия
АН — Академия наук
АС—Археологический съезд
АЛЮР —Археологическая летопись юга России
АСГЭ—Археологический сборник Государственного Эрмитажа
ВИ — Вопросы истории
ВИМЛ — Вопросы истории мировой литературы
ВЛУ — Вестник Ленинградского университета
ВФ — Вопросы философии
ГАИМК—Государственная Академия истории материальной культуры
ГЭ — Государственный Эрмитаж
ЖМНП —Журнал Министерства народного просвещения
ЗВОРАО — Записки Восточного отделения РАО
ЗООИД — Записки Одесского ОИД
ЗОРСА — Записки Отделения русской и славянской археологии РАО
ЗРАО — Записки РАО
ЗС — Знание — сила
ИА — Институт археологии
ИАК — Известия АК
ИГАИМК — Известия ГАИМК
ИИМК — Институт истории материальной культуры
ИРГО — Известия РГО
КСИА — Краткие сообщения ИА
КСИИМК — Краткие сообщения ИИМК
МАВГ —Материалы по археологии восточных губерний России
МАК — Материалы по археологии Кавказа
МАО —Московское археологическое общество
МАР — Материалы по археологии России
МАСП — Материалы по археологии Северного Причерноморья
МИА — Материалы и исследования по археологии СССР
НИС — Новгорский исторический сборник
ОАК — Отчеты АК
ОЕВ — Общество естествоиспытателей и врачей
ОИД — Общество истории и древностей
ОРЯЗИАН — Отдел русского языка и словесности императорской АН
ПДП — Памятники древней письменности
ПИКСЗ — Проблемы истории и культуры Северо-Запада РСФСР
РАЖ — Русский антропологический журнал
РАО — Русское археологическое общество
РГО — Русское географическое общество
РИС —Русский исторический сборник
СА — Советская археология
САИ — Свод археологических источников
СГЭ — Сообщения ГЭ
СКМА — Статистико-комбнаторные методы в археологии
СЭ — Советская этнография
М5УА— Suomen Muinaismuistoyhdistyken Aikakauskirja
ТГПИ —Труды Горьковского пединститута
ТКЛА — Туркестанский кружок любителей археологии
461
ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение ........................................................... 3
I. Общие положения ............................................ —
1. Предмет и задачи дисциплины................................ —
2. Общие понятия науковедения................................. 6
3. Современное состояние дисциплины........................... 9
4. Литература и источники.................................... 11
II. Этапы формирования научного отношения к древностям (до 1700 г.) 14
1. Древности в культуре....................................... —
2. Собрания древностей....................................... 17
3. Описания древностей...................................... 18
4. Зарождение археологических приемов исследования .... 19
5. Генезис исторического самосознания в средневековой куль-
туре России (до начала Петровской эпохи)...................... 20
Часть I. СТАНОВЛЕНИЕ НАУЧНЫХ ЦЕНТРОВ АРХЕОЛОГИИ
В РОССИИ (1700—1871)......................................... 27
Глава I. Становление мировой археологии в XVIII — первой по-
ловине XIX в........................................................ —
1. Век Просвещения............................................ —
2. История и «энциклопедисты»................................ 30
3. Классическая археология в XVIII — первой трети XIX в. . . 32
4. Зарождение первобытной археологии......................... 36
5. Мировая история в трудах И. Канта и И. Гердера .... 39
6. Начало «Великих археологических открытий» и формирова-
ние национальных разделов археологии ......................... 44
7. «Система трех веков» и ее реализация. Открытие палеолита.
Становление национальных школ европейской археологии . . 46
Глава II. Зарождение археологии в России, «Период ученых путе-
шествий» (1700—1825)............................................... 51
1. Петровские преобразования и отношение к исторической
науке. Создание Кунсткамеры. Деятельность В. Н. Татищева —
2. Петербургская Академия наук. Сибирские путешествия ... 56
3. Культура классицизма XVIII в. и античная археология
в России ..................................................... 59
4. Зарождение славяно-русской археологии.............. 62
5. Итоги «периода ученых путешествий»................. 67
Глава III. Появление первых научных центров. «Оленинский пе-
риод» развития российской археологии (1825—1846) .................. 68
1. Место истории в русской культуре второй четверти XIX в. —
2. Политика Николая I в области идеологии.................... 71
3. «Оленинский период» развития российской археологии ... 73
4. Создание Русского археологического общества............... 80
Глава IV. Становление системы научных центров (1846—1871) . . 86
1. Историческая наука в пореформенной России.................. —
2. Археологическая комиссия.................................. 88
3. А. С. Уваров — исследователь, теоретик, организатор .... 94
4. Создание Московского археологического общества......... 101
5. «Уваровский период» развития российской археологии. Пер-
вые археологические съезды в Москве и Петербурге .... 105
462
Часть II. ФОРМИРОВАНИЕ ОСНОВНЫХ РАЗДЕЛОВ РОССИЙ-
СКОЙ АРХЕОЛОГИИ (1871—1899).............................. 114
Глава I. Развитие мировой археологической науки в последней
трети XIX в................................................. —
1. Периодизация палеолита. Типологический метод как средство
систематизации материала. Археология Г. Мортилье—О. Мон-
телиуса .................................................... —
2. Парадигма эволюционистов .............................. 117
3. «Великие археологические открытия» рубежа XIX—XX вв.
и развитие представлений о глобальном историческом про-
цессе .................................................... 125
Глава II. Основные достижения «Уваровского периода» (1846—1884) 130
2. Деятельность АК и РАО. Классическая, скифская, славян-
ская, восточная археология в Петербурге.................... 142
3. Деятельность МАО. Организационно-методическая работа.
Открытие Исторического музея в Москве.....................
4. Развитие славяно-русской археологии. III АС в Киеве . . . 165
5. Развитие восточной и зарождение финно-угорской археоло-
гии IV АС в Казани . .............................. 172
6. Кавказская археология и V АС в Тифлисе. Конец «уваров-
ского периода» в развитии археологии России................ 175
7. От VI к VII АС. Итоги развития «бытописательской архео-
логии» .................................................... 180
Глава III. «Постуваровский» период (1884—1899).................... 197
1. Кризис народничества и общественных идеалов 1860-х го-
дов. Философия культурного синтеза в русской мысли ру-
бежа веков................................................... —
2. Развитие археологической деятельности в «постуваровский
период». Местные общества. Начало археологических работ
в Средней Азии............................................. 208
3. Методологические проблемы российской археологии 1880—
1890-х годов. Д. Н. Анучин................................ 220
4. Первые обобщения прошлого археологической науки в Рос-
сии. Новые открытия.......................................... 232
5. Смена поколений исследователей............................ 240
6. Дифференциация исследовательских подходов................ 262
Часть III. РАЗВИТИЕ ИСТОРИКО-АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ КОН-
ЦЕПЦИЙ В МИРОВОЙ И ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКЕ В НА-
ЧАЛЕ XX в. (1899—1918)...................................... 329
Глава I. Методологические поиски в зарубежной археологии конца
XIX — первой половины XX в. От Густава Коссинны к Гордону
1. Кризис типологии........................................... —
2. Картографический метод................................... 332
3. «Культура = этнос» ...................................... 334
4. Альтернатива ............................................. 339
Глава II. Смена парадигм. Становление научного аппарата отече-
ственной археологии............................................... 342
1. Методологический кризис 1890-х годов....................... —
2. «Спицынско-городцовский период» развития российской ар-
хеологии .................................................. 347
3. Синхронизация развития русской и зарубежной науки . . . 371
463
Глава III. Итоги развития русской дореволюционной археологии
(1917—1918) ....................................... 394
1. Динамика развития........................................ —
2. Фундаментальная база науки............................. 396
3. Методы исследования.................................... 399
4. Систематизация материала............................... 405
5. Постановка задач...................................... 412
6. Внутренние и внешние условия развития археологии .... 415
7. Археология и революция................................. 418
Заключение
Основные этапы развития и отношение к дореволюционному насле-
дию советской археологии (1919—1991)........................... 421
1. Преобразование Археологической комиссии и создание Рос-
сийской Академии истории материальной культуры
(РАИМК—ГАИМК) .............................................. —
2. Становление системы археологического образования и ее де-
формация под давлением политизирующих факторов (1922—
1934) ............................................... 423
3. Утверждение «теории стадиальности» в советской археологии
(1929—1934) ........................................ 428
4. Дифференциация подходов советской археологии (1956—
1986) 432
5. Реализация предпосылок объективной оценки дореволюцион-
ного наследия (1986—1989)................................ 442
6. Общественная функция археологии...................... 449
Примечания .................................................... 451
Список сокращений.............................................. 461