Г И.СААОВСКИЙ
ДИАЛЕКТИКА
МЫСЛИ
ЛОГИКА ПОНЯТИЙ КАК ТЕОРИЯ
ОТРАЖЕНИЯ СУЩНОСТИ РАЗВИТИЯ
Минск
«Вышэйшая школа»
1982

Рецензенты: Е. П. Ситковский, доктор философских наук,
профессор АОН при ЦК КПСС; В. В. Давыдов,
действительный член АПН СССР, профессор; В. Е. Давидович, доктор
философских наук, профессор.

Памяти учителя и друга Эвальда
Васильевича Ильенкова,
оставившего яркий и неизгладимый след в
борьбе за ленинскую диалектику.

«Мой диалектический метод по своей основе не
только отличен от гегелевского, но является его прямой
противоположностью. Для Гегеля процесс мышления,
который он превращает даже под именем идеи в
самостоятельный субъект, есть демиург действительного.
У меня же, наоборот, идеальное есть не что иное, как
материальное, пересаженное в человеческую голову и
преобразованное в ней».
К. Маркс.
«...Диалектический метод, освобожденный от его
идеалистических оболочек, ...становится единственно
правильной формой развития мысли».
Ф. Энгельс.
«Логика есть учение не о внешних формах
мышления, а о законах развития... всего конкретного
содержания мира и познания его, т. е. итог, сумма, вывод
истории познания мира».
В. И. Ленин.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Категория «развитие» является наиболее адекватной
логической (всеобщей) формой отражения развития
диалектического противоречия (его возникновения,
раздвоения на противоположности, их борьбы и
разрешения) как сущности движения всякого исторического
процесса — природного, социального,
научно-теоретического. Неразрывную сущностную связь категорий
«развитие» и «диалектическое противоречие» с полной
определенностью констатирует следующее ленинское
определение: «Развитие есть «борьба»
противоположностей» [2, 29, 317]*.
Мы привлекаем внимание читателя к этой
фундаментальной формулировке, поскольку в последние годы в
философской литературе обнаружилась тенденция
отмечать якобы «несовершенство существующих определений
развития» [241, 85] и под флагом необходимости их
«усовершенствования» привязывать категорию «развитие» к
какому-либо одному из основных законов диалектики.
В частности, высказано мнение, что «по сути дела,
развитие полностью совпадает с содержанием только одного
закона — отрицания отрицания» [там же, 86]. При этом
из понятий, выражающих закон отрицания отрицания, а
* В скобках первое число означает порядковый номер
источника в списке цитируемой литературы, второе — номер тома и третье —
страницу.
4

следовательно (если стать на такую позицию), и весь
процесс развития, почему-то исключается главное —
понятие диалектического противоречия; утверждается, что
«ядро понятий, необходимых для раскрытия содержания
процессов развития», составляют «категории
диалектического отрицания и преемственности, прогресса и регресса,
повторяемости и необратимости» [там же, 87].
Но если не рассматривать все категории закона
отрицания отрицания как производные от категории
«диалектическое противоречие», т. е. пренебречь принципом
субстанциональности (диалектической системности), то они
лишаются статуса элементов органической целостности и
соответственно теоретического (диалектико-логического)
содержания. При таком подходе определение даже
категории «диалектическое отрицание» сводится к ее
начальной, эмпирической характеристике, констатирующей
всего лишь факт смены и связи ступеней развития. На этой
эмпирической (некоторые предпочитают говорить
«онтологической») основе формулируется весьма абстрактный
вывод, согласно которому «в данном законе прежде
всего отображается связь последовательных ступеней,
этапов и циклов развития...» [242, 50].
Между тем, как уже давно установлено в теории
материалистической диалектики, закон отрицания отрицания
раскрывает прежде всего процесс разрешения борьбы
противоположных тенденций в самой сущности данного
этапа развития (следствием разрешения этого
противоречия являются переход от одной ступени к другой и
соответственно связь между ними). Еще Энгельс указывал,
что отрицание отрицания — это «развитие путем
противоречия» [1, 20, 343], и выводил из диалектического
противоречия понятия исторического и диалектического
(диалектико-логического) отрицания. «Истинное,— писал
он,— естественное, историческое и диалектическое —
отрицание как раз и есть (рассматриваемое со стороны
формы) движущее начало всякого развития: разделение
на противоположности, их борьба и разрешение...» [там
же, 640] К
1 Связывая тезис Ф. Энгельса об отрицании отрицания как
развитии путем противоречия с процессом качественных
преобразовании, Ю. Л. Харпп иполис логично заключает, что «основу
отрицания отрицания составляет возникновение и развертывание
противоречий в вещах и дальнейшее их разрешение при превращениях
явлений в новые качественные состояния» [375, 66].
5

Попытки определить развитие посредством
какого-либо одного из основных законов диалектики неприемлемы
в силу того, что такие изыскания с самого начала
исключают органическое единство этих законов в теории
диалектики как общей теории развития. Более того,
абсолютизация какого-либо из основных законов (в качестве
исчерпывающего критерия развития) делает
теоретически излишними остальные, игнорирует тот факт, что
каждый из них имеет в системе материалистической
диалектики свою функцию, специфически выражающую
развитие диалектического противоречия (процесс его
возникновения, обострения и разрешения) как всеобщую
природу развития. Иными словами, диалектическое
противоречие, в котором «борьба взаимоисключающих
противоположностей абсолютна, как абсолютно развитие,
движение» [2, 29, 317], составляет сущность всех
законов развития, сущность развития в целом. Именно на
такой подход ориентирует ленинское определение развития.
Проблема действительного содержания категории
«развитие» возникла и всегда стояла на магистральном
пути философской мысли (особенно в трудах Гераклита,
элеатов, Демокрита, Платона, Аристотеля, Спинозы,
Гегеля, Маркса, Энгельса, Ленина) в конечном счете в
связи с необходимостью теоретически разрешить
антагонизмы социально-политического движения и определить его
возможные перспективы. По мере созревания классовой
борьбы как целостного исторического процесса,
возрастания ее политической ясности и остроты понятие
«развитие», теряя свои натурфилософские, утопические и
мистические наряды, обретало все более полную теоретико-
познавательную глубину и — в зависимости от этого —
все большую мировоззренческую и идеологическую
значимость. Последняя особенно рельефно обнаружилась в
свете почти одновременно совершившихся и родственных
по основной тенденции двух великих научных революций
XIX века — в социологии и биологии.
Победа материалистического понимания истории и
теории естественного отбора (утвердивших идею
объективной необходимости прогресса) четко разграничила
мыслящее человечество на друзей и недругов
поступательного социального движения, поборников научного
мировоззрения и защитников поповщины.
По отношению к революции в биологии это отмечают
даже те объективные исследователи, которые не стоят на
б

позициях марксизма. Так, один из крупнейших
современных эволюционистов, американский биолог Э. Майр,
анализируя природу дарвиновской революции, пишет:
«Главная причина, почему эволюционизм, особенно в
своей дарвиновской форме, так медленно продвигался,
состоит в том, что дарвиновская революция
устанавливает целиком иное мировоззрение, которое затрагивает
религию, философию и гуманизм» [431,988].
Тенденция к радикальной перестройке
мировоззренческих оснований науки пронизывает,, как свидетельствует
проведенный в начале XX века ленинский анализ, и
революционные преобразования в современной физике,
хотя даже в наши дни отдельные ее выдающиеся
представители, блуждая в тумане филистерских иллюзий, не
замечают в логике движения научного прогресса «развития
мировоззренческой революции» [262, 39]. В. Гейзенберг,
например, озабоченный тем, «что современное модное
слово «революция» может завести на ложные пути» [424,
287], усматривает существо революционных сдвигов в
основах физики лишь в изменении структуры мышления
[там же].
Страх перед неуклонно нарастающей прозрачностью
классового противоборства и антагонизма
мировоззренческих позиций, стремление подорвать изнутри
неудержимо нарастающую историческую инициативу масс еще
в конце XIX века вынуждают буржуазных философов,
политических и философских ревизионистов шумно
рекламировать свое «согласие» с идеей развития и вместе с
тем филистерски извращать ее, исключая из нее
главное— понимание объективной необходимости
революционного разрешения противоречия как самой глубокой
сущности развития. «С «принципом развития» в XX веке
(да и в конце XIX века),— писал в связи с этими
реакционными тенденциями В. И. Ленин,—«согласны все».—
Да, но это поверхностное, непродуманное, случайное,
филистерское «согласие» есть того рода согласие,
которым душат и опошляют истину» [2, 29, 229].
Усилия и изощренность буржуазно-ревизионистских
идеологов, направленные на искажение и опошление
диалектической концепции развития, особенно возросли
после Великой Октябрьской социалистической
революции, открывшей эпоху перехода от капитализма к
социализму. Как убедительно демонстрирует строгий научный
анализ, проведенный на XXV и XXVI съездах КПСС, со-
7

временное состояние этой эпохи представляет собой
«развитие всемирного революционного процесса» [3, 27] и
служит свидетельством «неодолимой притягательной силы
коммунистических идей...» [5, 16]. В этих условиях
буржуазные и ревизионистские идеологи, реализуя
неопозитивистский стиль мышления, объявляют фикциями
понятие «социальный прогресс» и в целом философскую
категорию «развитие». Они подменяют их формальными
абстракциями «рост» и «изменение», которые, по меткому
выражению И. И. Антоновича, «устраивают буржуазных
идеологов своим нейтрализмом» [24, 147].
Фальсификаторы принципа развития видят сегодня
одну из своих главных задач в том, чтобы, превознося
прагматистскую эффективность науки и опошляя диалек-
тико-матсриалистическое, революционное содержание се
методологии, использовать плодотворную саму по себе
тенденцию к формализации (математизации) языка
современной науки для опустошения диалектики как
философской логики марксистско-ленинского классового
подхода и утверждения пресловутых принципов буржуазного
объективизма,— принципов «последовательного
эмпиризма».
Не осталась в стороне от этой задачи и буржуазная
«философия науки». Активно реализуя идеологический
социальный заказ, она не замедлила воспользоваться так
называемым взрывом эмпирической информации,
вызванным научно-технической революцией. Острая
необходимость первичной, формальной систематизации этого
«ошеломляющего» потока эмпирических фактов
выдвинула на форпосты современного естествознания хотя и
значительно модернизированные, но по своей природе
семиотические методы обобщения. Паразитируя на
больших достижениях математической логики и
кибернетического моделирования, противники материалистической
диалектики обрушили на рождающуюся в лоне самого
естествознания логику конкретно-содержательного
мышления (логику понятий) лавину наукообразной
семантической фразеологии, призванной поддержать грубо
эмпирические, позитивистские тенденции в науке и исключить
важнейшее требование научно-теоретического познания—
диалектическое требование конкретности истины. По
поводу этой наукообразной схоластики «семантических
истин» буржуазной «философии науки», унаследовавшей
враждебные прогрессу научно-теоретического мышления
«

принципы юмовско-кантовского «критицизма», еще
Альберт Эйнштейн остроумно и едко заметил, что, читая
философское произведение, испытываешь странное
чувство: будто что-то глотаешь, хотя во рту пусто.
Противники материалистической диалектики,
доказывая ее якобы бесполезность как логики и методологии
современного научного познания, отождествляют этот
универсальный способ мышления с тем «популярным»,
описательно-эмпирическим изложением диалектики,
которое сводит ее к сумме примеров. Но это значит
совершенно игнорировать теоретическое
(логико-гносеологическое) понимание диалектики, суть которого В. И. Ленин
кратко, но точно определил как «правильное отражение
вечного развития мира» [2, 29, 99]. Ленинское понимание
сущности диалектики конкретизируется в работах многих
исследователей-марксистов, осмысливающих принципы и
законы диалектики «как общей теории развития, как
логики и теории познания» [6, 18].
Однако в разработке этого магистрального
направления марксистско-ленинской философии наряду с
бесспорно крупными достижениями наблюдаются подчас и
попятные движения. Последние, как нам представляется,
обусловлены, если воспользоваться удачной
формулировкой Е-. П. Ситковского, элементами неправильного
понимания «некоторыми философами «логики» как
исключительно субъективной мыслительной деятельности
человека, подобно тому, как это толкуется в формальных
логиках или в духе ограниченного идеалистического
гегельянства и раннего лукачизма (=отрицание объективной
диалектики)...» [338, 58].
На основе такого понимания логики молчаливо
строится примерно следующий силлогизм: диалектика как
логика есть нечто подобное формальной логике;
формальная логика абстрагируется от объективной диалектики
мира; следовательно, диалектика как логика
абстрагируется от объективной диалектики мира.
Отсюда — вывод о необходимости дополнить
диалектику как логику (теорию познания) современного
материализма теорией объективной диалектики, диалектики
бытия, так называемой относительно самостоятельной
марксистской онтологией, призванной якобы служить
объективным основанием материалистической
диалектики как логики и теории познания.
Формальная правильность такого хода рассуждения
9

абстрагирует его сторонников от того существенного,
конкретно-содержательного момента, что термин «логика»
обозначает не только формальную логику, логику языка
(материальной, непосредственно-семантической
действительности мысли), но и диалектическую логику понятий
(сердцевину ее составляет диалектика логических
категорий).
Материалистическая диалектика как логика ни в
коем случае не есть нечто подобное формальной логике, т. е.
не есть некая специфическая логика языка, языка
диалектики (ее терминов). Специфика ее состоит совсем не
в том, чтобы служить общенаучным транспортером,
переносящим знание из одной сферы науки в другую и
реализующим этим путем внутреннее единство научного
познания. При таком (по существу —
абстрактно-семантическом) понимании диалектики как логики философских
категорий она замыкается исключительно в границах
анализа языковых средств научного знания, а
философские категории лишаются своей теоретической,
конкретно-всеобщей природы, т. е. превращаются в абстрактно-
всеобщие, общенаучные термины, наподобие терминов
«структура», «элемент», «информация» и т. п. * Поэтому
когда утверждается, что «логика поставляет науке не
средства отображения реальных объективно
противоречивых процессов, а средства анализа научного способа
их познания» [295, 164], то тем самым отвергается пони-
* Иногда их называют «общенаучными понятиями», что не
вполне корректно, поскольку, по существу, имеются в виду
терминологические формы междисциплинарного общения, т. е. формы
логики языка, а не логики понятий. В отличие от действительно
общенаучных понятий, т. е. логических категорий, выражающих
всеобщие законы движения и обладающих в силу этого, как и
последние, конкретно-всеобщей природой (еще Ф. Энгельс отметил, что
общий закон изменения формы движения гораздо конкретнее, чем
каждый отдельный «конкретный» пример этого), общенаучные
термины имеют абстрактно-всеобщий характер. В зависимости от
специфики исследуемого объекта они обозначают различное
конкретно-понятийное содержание.
Как признают сами исследователи этой языковой формы
междисциплинарного общения, «применение общенаучного понятия (или
связанного с ним метода) и каждой новой области частнонаучного
познания предполагает в первую очередь конкретно-содержательную
интерпретацию данного понятия, его качественную модификацию с
учетом специфики соответствующей предметной области» [118, 294.
Курсив мой.— Г. С]. Необходимость такой интерпретации — верный
показатель восхождения познания от неопределенной, субъективной,
абстрактно-семантической всеобщности термина к объективной,
конкретно-гносеологической всеобщности понятия.
10

мание логики как диалектико-материалистическои
теории познания (отражения), игнорируется отражательная
функция диалектики логических категорий, т. е.
исключается принцип совпадения логики, диалектики и теории
познания материализма. И этого не могут завуалировать
ни реверансы в сторону диалектической логики, ни
категорическое признание безуспешными попыток
«представить в виде формального исчисления сложный
диалектический процесс развития, самодвижения объекта или
явления...» [там же].
Безусловно, диалектически изобразить процесс
развития не является задачей логики, нацеленной на
«поставку» и совершенствование средств терминологического
анализа, анализа семантических форм научного способа
познания. Попытки решить гносеологический вопрос на
пути «уточнения» и поиска «адекватного» смысла
терминов действительно тщетны. Решение данной проблемы
составляет основную задачу совершенно другой логики
(В. И. Ленин назвал ее логикой понятий).
В ситуации, в которой философ-марксист исключает
из материалистической диалектики как логики ее
основную функцию — функцию отражения объективной
диалектики, он, естественно (чтобы быть последовательным
и вместе с тем избежать сетей гегельянства или
позитивизма), должен заявить о необходимости дополнить
диалектику как логику некой относительно самостоятельной
марксистской онтологией, имеющей своим предметом
диалектику материального бытия. Однако эта задача
исчезает, как философский мираж, в свете действительной
специфики материалистической диалектики как логики*
нацеленной прежде всего на отражение в логике понятий
законов развития всего конкретного содержания
материального мира и духовной культуры человечества.
Таким образом, вытекающие из современной
политической, мировоззренчески-идеологической и
гносеологической ситуации конкретные требования неуклонно
развивающейся социальной и научно-технической революции
к марксистско-ленинской теории познания «делают
особенно актуальной разработку проблем диалектики
исторического процесса, теоретико-познавательных проблем
научного поиска» [71, 84]. Эти проблемы стоят в центре
нашего внимания в данной работе, определяют
постановку ее основной задачи и выбор направления
исследования.
11

ВВЕДЕНИЕ
В. И. Ленин неоднократно указывал на необходимость
при анализе мировоззренческих и идеологических
вопросов наряду с точным выявлением их классового
содержания всегда доходить до теоретико-познавательных
истоков. В этом гносеологическом исследовании он
усматривал наиболее эффективный способ дискредитации
ложных концепций и утверждения истинных решений. И не
только в области политической идеологии и
общественных наук. Без этого даже естествознание, как
свидетельствует ленинский анализ революции в физике, «не может
выдержать борьбы против натиска буржуазных идей и
восстановления буржуазного миросозерцания» [2, 45, 29—
30]. Замечательным образцом такого философско-теоре-
тического подхода является ленинская постановка
вопроса об объективности движения, сущность которого
составляет процесс развития противоречия. В связи с этой
проблемой В. И. Ленин тщательно конспектирует
гегелевский разбор зеноновских апорий, выписывает, что Зе-
нон рассматривал движение по преимуществу
объективно диалектически (т. е. эмпирически констатируя данную
в созерцании механического движения его внешнюю
противоречивость, не улавливал и потому отвергал
противоречие в самой сущности движения, его «истинность»).
Ленин дает материалистическую интерпретацию
гегелевского анализа и с отметкой «NB» четко намечает путь
дальнейшей разработки фундаментальной философской
проблемы: «Сие можно и должно обернуть: вопрос не о
том, есть ли движение, а о том, как его выразить в логике
понятий» [2, 29, 230].
Такая постановка задачи, которую М. М. Розенталь
справедливо характеризует как центральный вопрос
ленинской теории познания [308, 57], имеет в качестве сво-
12

ей важнейшей предпосылки теоретически обоснованную
революционность пролетарского мыслителя, не
мирящуюся ни с какой политической половинчатостью и
словесной эквилибристикой грубого эмпиризма. Отметив, что
филистерское «согласие» с принципом развития есть того
рода согласие, которым душат и опошляют истину,
В. И. Ленин далее пишет: «Если все развивается,
значит все переходит (курсив мой.— Г. С.) из одного в
другое, ибо развитие заведомо не есть простой, всеобщий и
вечный рост, увеличение (respective уменьшение) etc»
[2, 29, 229]. Переформулировав задачу истолкования
развития, переключив внимание с непрерывных
количественных изменений, проявлений сущности развития, на его
сущность как таковую («переход»), В. И. Ленин
рассматривает условия решения этой задачи. «Раз так,—
указывает он,— то, во-1-х, надо точнее понять эволюцию как
возникновение и уничтожение всего, взаимопереходы»
[там же].
Далее в ленинском анализе проблемы вполне
определенно выступает мысль, что это первое условие еще
недостаточно для утверждения диалектического понимания
сущности движения (развития). Софистическое
мышление формально приемлет движение как «переход», но на
деле омертвляет действительное содержание
философской категории «переход». Игнорируя диалектику
понятий, софистика исключает восхождение исторически
начального, абстрактно-эмпирического содержания
логических категорий к их зрелому конкретно-теоретическому
содержанию и, абсолютизируя первое, редуцирует
логические категории к их терминам. С помощью такой
логики содержанию категории «переход» субъективистски
придается сугубо абстрактно-геометрический смысл. В
результате этой семантической «вивисекции» сущность
поступательного движения сводится к следующему: тело
находится в одном месте, а затем переходит в другое.
Этот тезис В. Чернов «вслед за всеми «метафизическими»
противниками Гегеля» [там же, 232] противопоставляет
идущей от Гегеля энгельсовской интерпретации
движения. «Это возражение,— указывает В. И. Ленин,—
неверно: (1) оно описывает результат движения, а не само
движение; (2) оно не показывает, не содержит в себе
возможности движения; (3) оно изображает движение как
сумму, связь состояний покоя, т. е. (диалектическое)
противоречие им не устранено, а лишь прикрыто, отодвину-
13

то, заслонено, занавешено» [там же] *. С оценкой «NB
верно!» В. И. Ленин записывает гегелевскую трактовку
движения: «Двигаться же означает быть в этом месте, и
в то же время не быть в нем...» [там же], т. е. «находиться
в обоих местах одновременно» [96, 241].
Конечно, в своей непосредственной действительности
(как выражением определенного устойчивого состояния)
тело не может находиться в двух местах одновременно,
и против обратного утверждения справедливо
протестует формальное, языковое мышление, фиксирующее
переход от одного готового результата движения (одного
устойчивого состояния) к другому. Но с этим классики
марксизма-ленинизма не спорят. Они решительно
возражают против другого — исключения формальным
мышлением эмпирически никак не схватываемой возможности
движения, сведения его лишь к непосредственной
действительности дискретных результатов. Понять сущность
поступательного движения (развития) как переход не
значит зафиксировать его непосредственную
действительность в чувственных восприятиях или выразить в
знаковых формах (в том числе математических) переход
одного готового результата (одного состояния покоя) к
другому; на самом деле, это значит теоретически
воспроизвести переход возможности определенного шага
движения в действительность этого шага.
Указав, что движение есть противоречие и что два
основных понятия выражают движение как сущность
времени и пространства (понятие их непрерывности, которая
несет в себе возможность движения, и понятие их
прерывности, которая разрешает противоречие переходом
возможности движения в его действительность), В. И.
Ленин предпосылает этим положениям весьма
знаменательный афоризм: «Понять значит выразить в форме
понятий» [2, 29, 231]**. Суть данной формулы,
конкретизирующей сделанный до этого вывод о необходимости для
решения мировоззренческой проблемы (вопроса об
объективной реальности движения) поставить ее, так
сказать, на гносеологические рельсы, на путь логики поня-
* Иногда и в современной философской литературе
утверждается, что «эволюция по своей сути (курсив мой.— Г. С. ) — это
переходы от одного устойчивого состояния к другому» [241, 80]. Но
изобразить таким образом суть эволюции — значит свести ее к сумме
состояний покоя.
** В классической механике, как известно, понять означало
построить механическую модель.
14

тий, состоит в том, чтобы понять сущность движения как
переход — т. е. отобразить ее в переходе понятий.
Теория понятия, разработанная традиционной формальной
логикой, оказалась непригодной для осуществления этой
задачи. С пометкой «NB» В. И. Ленин записывает: «В
старой логике перехода нет, развития (понятий и
мышления) нет «в н утр е н н е й, необходимой связи»...
всех частей и «Ubergang'a» («перехода».— Ред.) одних
в другие» [там же, 88]. Гегелевская логика также не
достигала этой цели.
Хотя Гегель гениально угадал всеобщую природу
движения, однако, растворив его специфические формы в
«абстракции движения», в движении «чистого разума»,
он закрыл логическим категориям (истолкованным как
«чистые мысли») путь к специфическим законам
развития конкретного содержания мира. Потребовалась
тщательная материалистическая «дистилляция» гегелевской
логики, чтобы сделать вывод, составляющий сердцевину
ленинского понимания сущности понятия: «Понятия не
неподвижны, а — сами по себе, по своей природе = пе-
р е хо д» [там же, 206—207].
Только понятие, осознанное в его наиболее глубокой
сущности, т. е. как переход, как движение мысли,
отражающее объективную необходимость разрешения
противоречий определенного исторического процесса и
перехода созревшей в нем возможности нового в его
действительность, способно стать всеобщей (логической)
основой подлинно диалектической теории развития, в какой
бы специфически научной форме она ни выступала. Без
такой концепции понятия мышление не может выразить
сущность развития как тенденцию бесконечного
перехода от одной конкретной формы материи к другой, а
следовательно, не может быть мышлением, связанным с
бытием и адекватно его отображающим. Поэтому,
формулируя второе обязательное условие понимания
сущности развития, В. И. Ленин пишет: «А во-2-х, если все
развивается, то относится ли сие к самым общим
понятиям и категориям мышления? Если ист, значит,
мышление не связано с бытием. Если да, значит, есть
диалектика понятий и диалектика познания, имеющая
объективное значение» [там же, 229].
Этот вывод резюмирует огромный философский,
научный и политический опыт В. И. Ленина, его глубокое
проникновение в методологию современной науки, кото-
15

рая настоятельно требует диалектики как теории
познания материализма, системы категорий диалектико-мате-
риалистической логики. Без такой системы категорий
мышление не способно «мыслить противоречие», уловить
в настоящем реальную возможность будущего и
необходимость ее диалектического перехода в «наличное
бытие».
Решение этой фундаментальной задачи В. И. Ленин
усматривал в том, чтобы путем диалектической
обработки всей истории человеческой мысли, науки и техники
проанализировать категории логики и гносеологии
материализма в соответствии с достигнутым уровнем
теоретического научного знания (например, с уровнем
марксистской политэкономии и истории) и практикой
классовых противоречий. Это было особенно необходимо для
революционного развивающегося естествознания.
Большинство его представителей довольствовалось
унаследованным от механического материализма эмпирическим
уровнем понимания категорий мышления*. Как показал
ленинский анализ «физического» идеализма, кризис
физики был именно кризисом метафизической
абсолютизации эмпирического понимания философских категорий,
на котором строилась система застывших понятий
механического материализма, и, соответственно, кризисом
метафизического способа оперирования понятиями.
Физики, теоретизировавшие на уровне эмпирической
интерпретации категорий мышления, были «ошарашены»
внезапно ворвавшимся в их сознание движением научных
понятий и, не зная законов диалектического мышления,
истолковали диалектику понятий как крушение
объективных ценностей науки и объективной истины, т. е.
отождествили диалектику понятий с релятивизмом. «О
закостенелости понятий у многих современных
естествоиспытателей...,— писал В. И. Ленин,— Энгельс говорит
неоднократно с полнейшей определенностью... Мах
именно на этом пункте свихнулся, не поняв, или не зная,
соотношения между релятивизмом и диалектикой» [2, 18,
41. Курсив мой.— Г. С].
Признание диалектики вещей без признания, а
главное, конкретизации (в зависимости от специфики исто-
* Ф. Энгельс отмечал, что действительное, т. е. категориальное,
мышление тоже имеет за собой долгую эмпирическую историю, столь
же длительную, как и история эмпирического исследования
природы.
16

ричсского процесса) движения логических категорий
(диалектики понятий), следовательно, изучение
объективной диалектики конкретного содержания мира вне
анализа отражения ее в логике понятий * — это не более
чем эмпирическое описание развития. Бесспорно,
объективная диалектика, отражаемая специфическими
методами частнонаучиого познания, есть единственная
потенция (источник) диалектики как универсальной
методологии. Но возможность, как известно, еще не есть
действительность. Только выступая диалектикой
понятий (субъективной диалектикой), методологическая
потенция научно-теоретического мышления реализуется в
диалектику как всеобщую теорию развития, т. е. в
философскую науку. Методологические трудности, например,
общей теории систем проистекают из того, что она не
располагает адекватными логическими средствами для
воспроизведения процесса развития [54, 45]. Между тем
диалектическая философия уже давно разработала
принципы такого системного подхода, который обеспечивает
адекватное отображение исторического процесса. На
идеалистической основе они были впервые
сформулированы Гегелем. К. Маркс освободил эти принципы от
мистифицирующих их оболочек гегелевской логики и,
применив в практике конкретно-научного познания,
преобразовал в логику построения понятий (логику
«Капитала») как наиболее адекватную форму мысленного
воспроизведения сложного саморазвивающегося
системного объекта К
В советской философской литературе проблема
отражения сущности движения (диалектического
противоречия) в логике понятий активно обсуждается в работах
* Мы различаем «диалектику понятий», т. е. диалектику
логических категорий, и «логику понятий», которая включает в себя
«диалектику понятий» в качестве всеобщей основы, а также несет
тенденцию к отражению специфического содержания определенного
исторического процесса.
1 В. П. Кузьмин, подытоживая проведенный в монографии
«Принцип системности в теории и методологии К. Маркса»
обстоятельный и оригинальный анализ данной проблемы, пишет:
«К. Маркс никогда специально не занимался методологической
разработкой принципа системности. Но он фундаментально изучил
самую сложную из существующих в мире систем — общество... и тем
самым оставил нам практическую логику системного исследования
общественных явлений, его важнейшие принципы» [196, 230].
Критика упрощенного, абстрактного понимания системного подхода
дана в ряде марксистских работ [38; 233; 261 и др.].
17

многих авторов '. При общей тенденции к
материалистической интерпретации гегелевского решения в свете
ленинской постановки вопроса о реальности движения
(«...как его выразить в логике понятий») среди
марксистских исследователей нет пока единодушия. Об этом
свидетельствует и вышедшая в 1979 году книга-диспут
«Диалектическое противоречие».
Абстрагируясь от вполне естественного разнообразия
подходов к решению проблемы и нюансов аргументации,
можно, видимо, выделить две точки зрения. Нам
представляется, что наиболее полно и определенно одна из
них выражена Д. П. Горским, другая — М. М. Розен-
талем.
По мнению Д. П. Горского, обсуждаемая проблема
приобрела особую актуальность прежде всего в связи с
углубляющимся процессом математизации опытных
наук, что в свою очередь обусловлено распространением
в науке кибернетических способов отображения сложных
динамических систем, а также возросшей ролью в
научном познании алгоритмических способов оперирования
с изучаемыми объектами [115, 17]. На основе этих
формально-математических предпосылок проблема
отображения движения в логике понятий интерпретируется как
проблема «отображения движения в логике
математических понятий...» [там же, 160]. Характеризуя природу
понятия как «мысль, которая фиксируется в
соответствующем слове или словосочетании» [там же, 163], указанная
точка зрения представляет собой попытку выразить
движение в логике языковых моделей, в частности,
средствами современной (математической) формальной логики,
т. е. «логики языка» 2.
1 Это прежде всего работы Г. С. Батищева [43—44], В. С. Би-
блера [52], А. С. Богомолова [57—58], В. А. Босенко [64—65],
Е. К. Войшвилло [84], Д. П. Горского [115], С. П. Дуделя [134],
Э. В. Ильенкова [145; 148], Г. М. Каландарашвили [156],
Л. А. Маньковского [230—231], С. Т. Мелюхина [238], И. С. Нар-
ского [256—257], Ю. А. Петрова [281], M. М. Розенталя [307; 309],
В. И. Свидерского [329], И. 3. Цехмистро [377].
2 «Современная формальная логика,—констатирует П. В. Коп-
iiiiii,— в качестве своего объекта имеет не мышление как форму
постижения действительности, совпадения в мысли субъективного с
объективным, а язык со своей определенной структурой, правилами
употребления знаков и образования формул» [183, 46]. Поскольку
современная формальная логика представляет в «чистом виде»
формальную логику как таковую, то последняя именуется далее
«логикой языка».

В соответствии с этим методом, который, как верно
указывает В. И. Шинкарук, «по отношению к
диалектическому методу... сохраняет и будет сохранять значение
частного метода» [386, 99], определяется и существо
трудностей решения проблемы. «Суть гносеологических
трудностей отображения движения,—пишет Д. П. Горский,—
состоит в наличии диалектической противоречивости
между эмпирическими и математическими моделями
описания движения и в нахождении способов снятия
этого противоречия...» [115, 160]. Как разъясняет Ю. А.
Петров, защищая этот тезис, эмпирическая модель
представляет собой такое описание движения, в котором
используются понятия, имеющие своим значением чувственно
данные нам объекты (так именуются непосредственно-
чувственные образы), их свойства и отношения, а
суждения утверждают присущность (либо неприсущность)
свойств или отношений этим математическим
абстракциям [281, 75]. (Здесь вполне определенно понятия
неправомерно отождествляются с чувственными образами и
даже с математическими символами.)
Следовательно, диалектическая противоречивость
между эмпирической и математической моделями
рассматривается, по существу, как противоречие между
непосредственно-чувственными образами движения и
необходимостью их абстрактного, семиотического
выражения (в частности, в математических абстракциях). Это
противоречие действительно разрешается в диалектике
семантического процесса, в результате которого, по
словам К. Маркса, полное представление испаряется до
степени абстрактного определения — термина*. Поэтому
вполне логичен вывод Д. П. Горского, что «во всех
случаях отражения движения в логике математических
понятий мы пользуемся пдеализациями, находящимися в
противоречивом отношении к действительности **.
Движение описывается при этом «огрубленно»,
обобщенно***, абстрактно» [115, 160]. Гносеологические пределы
такого описания достаточно точно характеризует
видный советский физик Я. А. Смородинский: «Как мате-
*и Словом «термин» мы обозначаем абстрактную всеобщность
любой языковой формы научного знания.
** Не соответствующими, по словам С. А. Яновской,
действительному положению вещей [405, 173].
*:;::!: Речь идет, по существу, о знаковой обобщенности.
г*
1Q

матические формулы, так и словесные описания могут
претендовать лишь на роль модели природы. Как и
всякие модели, они лишь приближенно, ограниченно
описывают явление» [340, 68. Курсив мой.— Г. С]. Это,
разумеется, не значит, что модель не характеризует
сущность. Поскольку всякое явление существенно,
постольку и модель выражает сущность, но выражает ее
абстрактно, не доходит до сущности как таковой — до
противоречия как тождества противоположностей
(возможности и действительности движения) и его
разрешения в процессе их взаимопереходов. Поэтому вполне
справедливо решительное возражение А. И. Берга
против «приравнивания моделей и аналогий к сущности
самих процессов» [45, 260].
Правомерность рассматриваемой точки зрения (ее
можно, видимо, обозначить как
абстрактно-эмпирическую, или семантическую концепцию движения *)
состоит, на наш взгляд, в том, что она семантически
констатирует сам факт движения. Однако математические
модели движения фиксируют этот факт абстрактно
(односторонне), помогают «изучать моменты устойчивости,
постоянства, регулярности в движении изучаемых
объектов» [388, 70].
Математические модели описывают внешнее
движение, выступающее в явлении либо как наблюдаемый
процесс (непрерывность), либо как столь же
эмпирически данный результат (дискретность), но не схватывают
их тождества (возможности непрерывности в
дискретном и наоборот), не улавливают переход
противоположностей как разрешение противоречия, что составляет
сущность собственно внутреннего движения. Задача же
любой конкретной науки (поскольку объектом
исследования каждой из них является специфика определенной
формы движения) заключается, согласно известной
характеристике К. Маркса, в том, чтобы видимое, лишь
выступающее в явлении движение свести к
действительному внутреннему движению. Для реализации этой цели
мышление должно преодолеть привязывающий его к
внешнему движению консерватизм знаковых,
абстрактных определений логики языка неполностью сохраняя
* Мы вводим термин «семантическая концепция движения»
по аналогии с термином «семантическая концепция истины».
20

эти формы и правила оперирования ими, подчиняя их
задачам логики понятий, устремиться к конкретной
истинности движения, к обнаружению его сущности как
разрешения противоречия между дайной ступенью и
рожденной ею возможностью последующей. Только в
этом случае обретается теоретическое понятие движения.
Здесь, на втором пути, абстрактные определения логики
языка (в том числе математические абстракции) «ведут
к воспроизведению конкретного посредством мышления»
[1, 12, 727], т. е. посредством диалектики логических
категорий *. Логические категории, составляя всеобщую
основу логики понятий, направляют, по удачной
формулировке П. В. Копнина, «движение мысли не от знака к
знаку, а от одного понятия к другому, глубже и
всесторонне постигающему объект» [184, 27].
Логику восхождения от эмпирического к
теоретическому пониманию движения К. Маркс убедительно
демонстрирует при анализе различия кругооборота
непосредственной формы товарного обращения и его
сущностной формы (обращения денег как капитала).
Весьма кратко и схематично это различие можно
воспроизвести следующим образом.
В своей непосредственной форме (Т—Д—Т) товарное
обращение начинается с одной потребительной стоимости
и заканчивается другой. Продажа совершается ради
купли. Напротив, в сущностной форме (Д—Т—Д)
кругооборот начинается с денег и ими же заканчивается —
купля происходит ради продажи.
Хотя в обоих случаях друг другу противостоят товар
и деньги, выражающие противоположность
потребительной и меновой стоимости, в непосредственной форме
товарного обращения (Т—Д—Т) мышление фиксирует
только их внешнее противоречие. В кругообороте
Д—Т—Д последующий анализ раскрывает, что это
внешнее противоречие потребительной и меновой стоимости
(противоречие явления товарного отношения) есть фор-
* Эта оценка роли абстрактных, терминологических
определений, данная К. Марксом при анализе логики развития
политической экономии, справедлива и для естественных паук. М. Борн,
возражая против субъективистской интерпретации знаковой природы
символов, указывал, что «символы представляют собой
существенную часть метода для проникновения в физическую реальность,
стоящую за феноменами» [410, 143].
21

ма проявления внутреннего противоречия, противоречия
в самой сущности товара как единства потребительной
стоимости и стоимости.
Эмпирическое и теоретическое отражение данного
противоречия детерминирует соответственно различное
понимание самого движения — либо как конечного
(повторение которого предполагает приложение внешнего
стимула), либо как самодвижения (развития).
«Кругооборот Т—Д—Т совершенно закончен, как только
деньги, вырученные от продажи одного товара, унесены
куплей другого товара» [1, 23, 160]. Конечной целью такого
кругооборота является удовлетворение потребностей
(потребительная стоимость) и поэтому движение товара, его
обращение, гаснет в сфере потребления. Новый товар
может начать свой круг «смертной вещи» лишь тогда,
когда товаровладелец понесет его на рынок.
«Напротив,— отмечает К. Маркс,— кругооборот Д—Т—Д берет
исходным пунктом денежный полюс, и в конце концов,
возвращается к тому же полюсу. Его движущим
мотивом, его определяющей целью является поэтому сама
меновая стоимость» [там же] (т. е. форма, имманентная
самой стоимости).
Далее К. Маркс показывает, что если
непосредственная форма товарного обращения (Т—Д—Т) —это обмен
качественно различных потребительных стоимостей, то
сущностная форма обращения (Д—Т—Д) — обмен
денег на деньги. Последний с политэкономической точки
зрения окажется тавтологией, если конечная сумма не
превышает исходную. Поэтому полная формула
кругооборота будет не Д—Т—Д, а Д—Т—Д1 —т. е. формула,
отражающая процесс возникновения прибавочной
стоимости.
Логика грубого эмпиризма не усматривает в
непосредственной форме товарного обмена зародыш
(возможность) обращения денег как капитала и,
соответственно, не способна осмыслить движение как
самодвижение, понять движение как возникновение в данной
конкретной действительности возможности новой, а также
развитие противоречия между ними и его разрешение.
Только логика теоретического мышления, проникающая
в сущность товара, разгадывающая тайну его стоимости,
дает понимание движения как самодвижущегося,
развивающегося процесса. В этой связи чрезвычайно
поучителен следующий вывод К. Маркса: «Стоимость (т. е. сущ-
22

ность товарного отношения.— Г. С.) переходит из одной
формы в другую, никогда, однако, не утрачиваясь в этом
движении, и превращается таким образом в
автоматически действующий субъект» [там же, 164]. Поэтому
«движение, в котором она присоединяет к себе прибавочную
стоимость, есть ее собственное движение, следовательно,
ее возрастание есть самовозрастание. Она получила
магическую силу творить стоимость в силу того, что сама
она есть стоимость. Она приносит живых детенышей,
или, по крайней мере, кладет золотые яйца» [там же,
165].
Вполне понятно, что движение, осмысленное
автором «Капитала» как самодвижение, как творческий
процесс, рождающий реальные возможности нового и
обеспечивающий благодаря своей внутренней
противоречивости их переход в действительность, тождественно
тому, что в диалектике принято называть развитием. Это
неопровержимо следует из диалектического анализа не
только социальной формы движения материи. В «Анти-
Дюринге» Ф. Энгельс писал: «Природа является пробным
камнем для диалектики, и надо сказать, что современное
естествознание доставило для такой пробы чрезвычайно
богатый, с каждым днем увеличивающийся материал и
этим материалом доказало, что в природе все
совершается в конечном счете диалектически, а не метафизически»
[1, 20, 22]. И чтобы исключить всякую неопределенность
в том, что именно доказало естествознание, в брошюре
«Развитие социализма от утопии к науке» к этому
выводу добавлено: природа «движется не в вечно
однородном, постоянно снова повторяющемся круге, а
переживает действительную историю» [1, 19, 205].
Понятие «движение» (как изменение вообще)
неотделимо в материалистической диалектике от понятия
«законы развития». Вне этой связи «изменение» — пустой
звук, голая фраза. Именно она типична для современных
буржуазных интерпретаций изменения, отвергающих
изменение как возникновение в объекте чего-либо нового,
сводящих изменение — в частности, посредством
словечка «экземилификация» («exemplifying») —всего лишь к
примерам выявления объектом своих свойств [441, 401].
Не сама но себе эмпирическая констатация изменений
важна для пауки. Имея в виду «Капитал» К. Маркса,
Ленин указывает, что здесь «открыты законы этих
изменений, показана в главном и основном объективная ло-
23

гика этих изменений и их исторического развития...» [2,
18, 345] К
Требование категориально различать «движение» и
«развитие» [93; 229; 251; 252; 313; 315; 330] иногда
мотивируют тем, что если бы эти категории являлись
тождественными и совпадали по своему содержанию, тогда не
было бы никакой необходимости использовать два
термина [313, 51; 229, 15]. Согласно такой логике, если
использовать термины «организм» и «живое существо», то
следует-де обязательно иметь в виду два разных
понятия.
В качестве не формального, а уже
философски-конкретного аргумента выдвигается утверждение, что
«поскольку диалектика является всеобщей теорией
развития, то вполне логично определить само понятие
развития как тот специфический способ движения материи,
существенные особенности которого выражаются тремя
основными законами диалектики» [313, 56]. По этой
логике, оперирующей только терминами (не доходящей до
понятий), получается, что есть движение, не
подвластное законам диалектики. Но ведь именно за такое
понимание движения Ф. Энгельс подверг беспощадной
критике материалиста Дюринга! Высмеивая отрицание им
диалектических противоречий, Ф. Энгельс указывает, что
само движение есть противоречие, что постоянное
возникновение и одновременно разрешение этого
противоречия и есть именно движение [1, 20, 123]. Достаточно
хорошо известно и положение о том, что движение — это
не только перемещение, что в надмеханических областях
оно является также и изменением качества [там же, 568].
Исходя из таких предпосылок, Энгельс и определяет
диалектику как науку «о наиболее общих законах
всякого движения». И чтобы исключить какие-либо поводы
для субъективистских интерпретаций этого определения,
тут же дает следующее исчерпывающее разъяснение:
1 Отсюда ясно, что категории «движение» и «развитие»
различаются только по объему. Пользуясь выражением П. II. Федосеева,
понятие «движение» количественно шире понятия «развитие»
[365, 30. Курсив мой.— Г. С]. Первое охватывает как внутреннее
движение (законы исторического развития изменений), так и
бесконечное многообразие форм его проявления, то, что К. Маркс
обозначил термином «видимое движение». По качественной же
специфике, т. е. по диалектико-категориальному содержанию,
отражающему всеобщие законы развития, эти понятия равнозначны.
24

«Это означает, что ее законы (законы диалектики.—
Г. С.) должны иметь силу как для движения в природе и
человеческой истории, так и для движения мышления»
[там же, 582].
Следовательно, когда пытаются утвердить, как
«факт», существование «изменяющихся, но не
развивающихся вещей» [117, 33] или предлагают принять
реальность движения, которое можно якобы рассматривать
независимо от законов диалектики, то это по существу
рекомендация реабилитировать и включить в
материалистическую диалектику концепцию движения, отвергнутую
Ф. Энгельсом и охарактеризованную В. И. Лениным
мертвой, бледной, сухой. В. И. Ленин называет ее также
одной из двух концепций развития, т. е. не считает
необходимым различать значения терминов «концепция
развития» и «концепция движения». Философская
равнозначность в материалистической диалектике терминов
«движение» («изменение»), «самодвижение», «развитие»
четко констатируется и в классической ленинской
характеристике основных требований диалектической логики.
Одно из этих требований состоит в том, «чтобы брать
предмет в развитии, «самодвижении» (как говорит
иногда Гегель), изменении» [2, 42, 230].
Спор в марксистской литературе об отношении
движения и развития вылился в конечном счете в острую
мировоззренческую дискуссию о том, является ли
развитие атрибутом материи. Высказаны мнения «за» и
«против» принципа универсальности развития [153; 272; 303;
313; 341; 359; 364; 365]. В ходе этой дискуссии наглядно
выступила отмеченная на XXVI съезде КПСС тенденция
«доказывать доказанное». Такая ориентация рождает, в
частности, попытки представить неопровержимо
доказанные философские положения как якобы недоказанные,
«спорные» и даже ошибочные в свете «современных»
научных знаний. Так, по мнению некоторых философов,
соскальзывающих в «новаторском» порыве на позиции
гносеологического релятивизма, «идея вечного развития
материи и тем более ее прогресса оказывается
несостоятельной с философской точки зрения и не
подтверждается данными современного естествознания» [313, 51].
Нет слов, диалектика — и это блестяще
демонстрирует ленинский этап в развитии философии марксизма —
не догма, а постоянно прогрессирующая наука. Но
констатируя этот бесспорный факт, необходимо (чтобы не
25

превратить философскую науку в убежище
дилетантизма и схоластического теоретизирования) не упускать из
виду суть действительного пути развития марксистской
философской мысли. В этой связи уместно, на наш
взгляд, напомнить следующее замечание Э. В.
Ильенкова: «Прежде чем развивать категории логики, надо дать
убедительные доказательства, что вы уже владеете
этими категориями хотя бы на том уровне, на котором
владел ими Маркс в «Капитале». Когда вы это докажете и
покажете, что они недостаточны,— вот тогда и
развивайте. А то может оказаться, что вам надо развивать не
категории диалектики, а всего-навсего свои собственные
представления об этих категориях» [146, 141]. Сказано,
конечно, не совсем вежливо, но справедливо.
Таким образом, ошибочно полагать, что объективно
может существовать движение без самодвижения,
изменение без развития. На самом деле, в зависимости от
логики мышления (эмпирической или теоретической)
можно иметь понимание движения либо как движения явлений
(готовых, отдельных результатов вечного процесса
исторического развития), либо видеть за этим внешним
движением его внутреннюю основу, движение самой
сущности вещей, и владеть пониманием движения как
самодвижения (развития). Именно второе, теоретическое
понятие движения, нацеливает на изучение
противоречия в самой сущности движения и дает «ключ к
«скачкам», к «перерыву постепенности», к «превращению в
противоположность», к уничтожению старого и
возникновению нового» [2, 29, 317].
Теоретическое понятие движения составляет ядро
второй, альтернативной, точки зрения на отображение
движения в логике понятий. Существо ее (при самой
краткой и общей характеристике) состоит в следующем.
Анализ проблемы необходимо проводить не на
математических моделях механического движения, а на
основе категории движения как самодвижения (развития).
Такое исследование невозможно без оперирования диа-
лектико-логическими (гносеологическими) категориями
и прежде всего категорией диалектического
противоречия как всеобщей формой отражения сущности реального
процесса развития. Соответственно анализ проблемы
должен носить не формальный (математический), а
конкретно-содержательный (гносеологический) характер.
Задача данного исследования заключается в том, чтобы
26

при помощи логических категорий и логики понятий
адекватно воспроизводить сущность движения как
бесконечный процесс возникновения и разрешения сущностных
противоречий действительного исторического процесса.
При всей правильности основной тенденции этой
точки зрения ее аргументация сталкивается с
существенными трудностями. Они проистекают, как нам
представляется, из того, что, сосредоточивая внимание на изучении
принципов решения проблемы, данная концепция
недостаточно конкретно анализирует сам «механизм»
отображения в логике понятий внутренней (сущностной)
противоречивости движения, что в свою очередь обусловлено
значительными пробелами в разработке вопроса о
структурности научно-теоретического понятия. Это
выявляется, например, в изложении M. М. Розенталя,
который в книге «Принципы диалектической логики»
подробно рассматривает проблему отражения движения
(развития) в мышлении (раздельно в понятиях и логических
категориях). Автор считает, что «по своей
диалектической структуре понятие составляет единство
устойчивости и изменчивости», содержит в себе движение,
благодаря чему способно выразить объективную реальность
движения [307, 237—238]. Но «...откуда берется движение
понятий, каковы источники того, что понятия по своей
природе суть «переход»?» [там же, 238]. Справедливо
исключая гегелевское решение этого вопроса, М. М. Ро-
зенталь формулирует в качестве ответа хотя и
правильный, но весьма общий тезис: «Понятия подвижны
потому, что они — отражения реальной действительности...
Самим вещам, явлениям и процессам реальной
действительности свойственны внутренние противоречия,
составляющие источник, двигательную силу их развития, и в
этом находится источник противоречия и движения
понятий — формы отражения действительности в
мышлении» [там же, 239—240].
На первый взгляд, перед нами — логический круг:
объективную противоречивость движения можно
доказать, лишь выразив ее в логике движения понятий, а
само движение понятий аргументируется ссылкой на
объективную противоречивость движения. Но в данном
случае тавтология сигнализирует о наличии
гносеологического противоречия и вынуждает мысль искать новую
постановку вопроса, нацеливающую познание на разрыв
круга и на новый виток к объективно-истинному реше-
27

нию. Этим вопросом становится «вопрос об источнике
движения понятий, который обусловлен самим процессом
познания, потребностями развития, углубления
познания» [там же, 240]. Попыткой найти его решение явился
анализ роли логических категорий в ходе движения и
углубления научно-теоретической мысли. В результате
этого исследования M. М. Розенталь приходит к двум
важным выводам, имеющим значение
общеметодологических принципов при изучении конкретного механизма
взаимосвязи логических категорий и конкретно-научных
понятий: 1) нельзя непосредственно отождествлять част-
нонаучные понятия и философские (логические)
категории; 2) нельзя абсолютизировать их различие, разделять
их непроходимой стеной, поскольку без опоры на
логические категории быстро изменяющееся научное знание
неизбежно порождает агностические и релятивистские
заблуждения [там же, 280] К
Принимая эти два вывода, мы одновременно
выдвигаем конкретную проблему о месте и роли диалектики
логических категорий («диалектики понятий») в
развитии конкретно-всеобщей структуры любого
фундаментального научного понятия («логики понятий») как
теоретической формы отражения сущности действительного
(отдельного) исторического процесса. Мы твердо
убеждены в том, что без анализа развития категориальной,
конкретно-всеобщей структуры фундаментального
научного понятия нельзя теоретически обосновать
гносеологическую объективность философского понятия «развитие»,
а следовательно, доказать объективную необходимость
внутреннего противоречия и его разрешения как
действительной природы поступательного движения. Анализ
становления такой структуры позволяет также
синтетически (без эклектики) совместить казалось бы
абсолютно исключающие друг друга сложившиеся в советской
1 Эти выводы имеют общий характер, обусловленный тем, что
M. М. Розенталь сознательно сводит свою задачу при рассмотрении
гносеологической функции логических категорий «лишь к выяснению
общего значения категорий в диалектической логике» [307, 246] и
абстрагируется от анализа движения логических категорий в самой
структуре научно-теоретического понятия. Последнее и вынуждает
автора расчленить в действительности одну проблему па два
самостоятельных вопроса: а) об отражении движения в логике част-
нонаучных понятий и б) об отражении движения в логических
категориях.
28

философской литературе две точки зрения на проблему
отражения движения в логике понятий, обосновать
необходимость и плодотворность для решения этой задачи
союза логики языка (формальной логики) и диалектики
понятий (диалектической логики).
Выдвигаемое вначале в качестве гипотезы данное
направление исследования проблемы развития
приобретает характер гносеологической концепции в результате
проверки основной идеи историей познания. При этом
выявляется ряд новых фактов, закономерностей и
тенденций логико-гносеологического характера. Главное из
того, что установлено, состоит в следующем.
1. Действительной почвой для всех парадоксов идеи
развития в истории домарксистской диалектики служило
в конечном счете свойственное носителям незрелых форм
классовой борьбы стремление идеологически исключить
революционный способ разрешения социальных
антагонизмов. Последнее принуждает даже диалектически
сориентированных идеологов эксплуататорских классов
замыкать логику понятий на логике языка и с помощью
се консервативных структур и правил жестко
ограничивать мышление рамками мировоззренческой модели
якобы вечных, изменяющихся лишь в определенных
границах, классово-антагонистических отношений.
Возникавшие вследствие этого парадоксы (противоречия) идеи
исторического прогресса временно скрадывались
благодаря различным, последовательно усложнявшимся
мировоззренческим моделям сущности развития.
Каждая новая модель сущности развития все более
остро ставила проблему отображения движения в
логике понятий, но ни одна из них, в том числе гениальная
гегелевская схема логических категорий, не разрешила
этот вопрос. Он был решен не собственно философией, а
при помощи философии (материалистического
осмысления диалектики логических категорий) в практике
теоретического научного познания. Способом осуществления
этой центральной гносеологической задачи (как впервые
и блестяще продемонстрировала логика «Капитала»
К. Маркса) служит не сама по себе логика языка и не
логика чисто философских категорий; им может быть
только логика понятий — логика формирования
конкретно-всеобщей структуры фундаментального научного
понятия как отражение объективности возникновения,
развития и разрешения противоречий действительного исто-
29

рического процесса. Это значит, что проблема отражения
действительной природы движения (развития) в логике
понятий фокусируется, в своей сущности, на проблеме
структуры научно-теоретического понятия.
2. Первым и обязательным условием, без
строжайшего соблюдения которого невозможно избежать
эклектики и софистической гибкости при изучении процесса
становления зрелой структуры научно-теоретического
понятия, является конкретно-четкое разграничение основных
форм логики языка и логики понятий —
абстрактно-всеобщей структуры термина и конкретно-всеобщей,
категориальной структуры понятия. Во всех
логико-методологических концепциях современной буржуазной
философии (особенно неопозитивистских) подлинная сущность
понятия нигилистически исключается. Она сводится к
сущности знака (лингвистическому значению), которая к
тому же весьма субъективистски интерпретируется.
В марксистской философской, психологической и
лингвистической литературе достаточно определенно
признана необходимость дифференцировать слово (знак)
и понятие. В основном их различие усматривают в том,
что слово (знак) обозначает предмет и абстрагируется
от его конкретной природы, понятие же отражает
сущность предмета. Вместе с тем как в слове, так и в
понятии констатируют функцию обобщения. На наш взгляд,
главная трудность различения термина и понятия
коренится именно в их общей абстрагирующей способности.
При формальном подходе к ее характеристике,
пренебрегающем различием специфики словесного
(семантического) и собственно понятийного (гносеологического)
обобщения, понятие сводится к абстрактно-общему
представлению и даже к термину (подчас при самом
решительном признании недопустимости такого смешения).
Для полного исключения возможности отождествления
этих двух взаимосвязанных и вместе с тем противопо-^
ложных форм движения теоретической мысли,
образующихся на пути ее восхождения от конкретного к
абстрактному, в работе формулируются понятия
субстанционального и номинального способов абстрагирования.
Первое выявляет категориальную тенденцию
абстрактного мышления, направленную на обнаружение
сущности как определенной субстанции («начала») реального
исторического процесса и от конкретности установления
которой зависит истинность всего последующего позна-
зо

ния этого процесса '. Второе, понятие номинального
способа абстрагирования, выражает специфику
материального процесса образования терминов (знаковых
структур).
3. Выявление двойственной природы восхождения
мысли от конкретного к абстрактному позволяет
существенно конкретизировать связь этого метода мышления
с методом движения от абстрактного к конкретнрму.
В литературе по марксистской диалектической логике
вполне единодушно признано, что правильным в научном
отношении способом формирования теоретического
понятия и теоретической науки в целом является движение
познания (понятия) от абстрактного к конкретному.
Однако при этом недостаточно четко раскрывается, что
метод движения от абстрактного к конкретному не отдаст
на откуп грубому эмпиризму способ восхождения от
конкретного к абстрактному, а, напротив, диалектически
снимает его, включает в себя как свое начало,
преодолевая узость понимания этого способа обобщения в логике
индуктивизма. В книге обосновывается тезис о том, что
не всякое восхождение от конкретного к абстрактному
служит началом движения от абстрактного к
конкретному. Таким началом является только субстанциональный
способ абстрагирования. Вместе с тем этот факт
нисколько не обесценивает теоретическую значимость
номинального способа восхождения от конкретного к
абстрактному. Только на основе образованных посредством
последнего формально-точных, языковых абстракций
(абстрактных определений) мышление может двигаться к
отражению в логике понятий (на пути от абстрактного к
конкретному) сущности исторического процесса, его кон-
kdcthocth как единства многообразного.
4. Точка зрения о внутренне противоречивой
природе восхождения от конкретного к абстрактному обосно-
1 Об огромной роли начала в теоретическом познании
исторического процесса с полной определенностью говорят К. Маркс
(в связи с констатацией великого значения Рикардо для науки)
[1, 26(2) *, 178], Ф. Энгельс [1, 13, 497], В. И. Ленин [2,29,318].
Вопрос о природе начала (как об элементарной конкретности, о
единстве в нем общего и единичного, о противоречивости начала и
принципах его обоснования) обстоятельно исследован в единственной
(насколько нам известно) по этой проблеме монографической
работе Ж. М. Абдильдина [8].
* Здесь и далее число в круглых скобках обозначает номер
части тома.
31

вывастся в монографин как анализом логики
исторического движения философского и конкретно-научного
знания, так и теоретическим рассмотрением ленинского
тезиса о материалистических корнях диалектики понятий—
объективной взаимосвязи общего и отдельного как
тождества противоположностей. Их взаимоотношение, как
правило, рассматривается в марксистской философской
литературе на базе изучения специфики абстрактного
мышления. Не исключая такого анализа, мы вместе с
тем обращаемся к диалектике общего и отдельного в
сущности факта как исходного пункта познания ив
сущности практики. На этом пути формулируется
теоретическое понятие факта, отличающее сущность научного
факта от факта как явления действительности, чувственного
опыта и эмпирического факта. Теоретическое понятие
факта раскрывает отдельный факт действительности как
отдельное отношение и ступень реализации всеобщей
тенденции движения целостного исторического процесса.
С точки зрения такого понимания факта подлинно
теоретическое исследование выступает в своей сущности не
как движение мысли от чувственного многообразия
единичных явлений к формально-общей абстракции
(формальная индукция) и не как подведение единичных
явлений под формально-общую абстракцию (формальная
дедукция), а как направляемый основной идеей
(гипотезой) переход от одного теоретически осмысленного факта
к другому. Именно такой анализ обеспечивает
поступательное движение фундаментального, исходного понятия
(понятия субстанции изучаемого процесса),
формирование новых понятий, все более гносеологически точно и
полно конкретизирующих исходное, переход понятий,
т. е. развитие фундаментального понятия в систему
субординированных понятий («логику понятий»),
адекватно отражающую действительный исторический процесс.
5. На основе гипотезы о категориальной (конкретно-
всеобщей) природе структуры научно-теоретического
понятия по-новому ставится и решается проблема
содержания понятия. Формально-логическая концепция по этому
вопросу сводит содержание понятия к формально
обобщенной совокупности «существенных» признаков,
ограничивая их существенность способностью служить
критерием для выделения определенного класса предметов,
отличия его от предметов другого класса..С этой точки
зрения изменение содержания зависит от изменения ко-
32

личества образующих его признаков. Данный подход
встретил серьезные возражения в литературе по
диалектической логике. «В действительности же,— как считает,
например, М. М. Розенталь,— когда речь идет о
понятиях в более глубоком смысле этого слова, то под их
содержанием нужно подразумевать сущность, закономерные
связи и отношения вещей, отражаемые и схватываемые
понятием. И тогда становится ясно, что содержание
понятия зависит не от количества признаков, а от степени
проникновения в сущность, в закономерности
объективного мира» [307, 227—228]. Вполне разделяя общую
направленность такого исследования вопроса, мы, однако,
не можем согласиться с отождествлением понятийного
содержания с отображаемой в нем сущностью вещей.
При таком отождествлении не учитывается
относительная самостоятельность категориальной структуры самого
конкретного содержания, т. е. поступательное движение
внутри него логических категорий, а следовательно, не
улавливается конкретная зависимость развития
специфически-научного (особенного) содержания понятия от
эволюции его всеобщей, категориальной основы как
результата углубления познания в сущность исторического
процесса.
Анализ конкретного процесса становления
содержания зрелых научно-теоретических понятий («товар»,
«капитализм», «классы», «биологический вид») позволил
сформулировать точку зрения о трех основных этапах
формирования их специфически-научного содержания:
а) содержание как обобщение единичного — вещных
(субстратных) свойств, существенных для выделения
данного класса предметов, отличия его от других; б)
содержание как обобщение особенного — функциональных
свойств, существенных для характеристики специфики
способа деятельности объекта исследования; в)
содержание как обобщение всеобщего — генетических свойств,
существенных для осознания генетической основы
способа деятельности. Эта точка зрения синтезирует
формально-логический (а) и конкретно-содержательный,
диалектический (б, в) подходы и вместе с тем несет в себе
новое понимание содержания понятия. Оно
раскрывается как обобщение единства многообразных проявлений
специфического закона развития, т. е. как обобщение в
содержании зрелой научно-теоретической абстракции
единства генетических (субстанциальных), функциональ-
3. Зак. 452
33

ных и вещных (субстратных) свойств — единства
всеобщего, особенного п единичного содержания объекта
познания.
6. С точки зрения предлагаемого понимания
содержания понятия, как нам представляется, находит
решение уже многие годы обсуждаемая в марксистской
логической литературе проблема о взаимоотношении объема
и содержания понятия. Анализ этого вопроса с позиций
отражения сущности развития в диалектике понятий
обнаруживает единство двух тенденций (эмпирического и
теоретического познания) в отношении между объемом и
содержанием понятия. Одна из них действует в границах
абстрактно-всеобщей структуры термина (как явления,
внешней формы теоретического понятия) и
обозначенного термином эмпирического понятия, другая — в
пределах конкретно-всеобщей структуры теоретического
понятия (его сущности). Первая тенденция обусловливает
обратную, вторая — прямую зависимость между объемом
и содержанием. Соответственно этому в понятии
наличествуют две родо-видовые структуры (внешняя и
внутренняя): а) непосредственно фиксируемая термином
формальная, или экстенсивная, родо-видовая структура
эмпирического понятия (общего представления),
несущая в понятие эмпирически (абстрактно) обобщенное
знание о единичном (чувственно воспринимаемых общих
признаках класса сходных явлений); б)
конкретно-содержательная, или интенсивная, родо-видовая структура
собственно теоретического понятия, которая развивается
и «уплотняется» по мере углубления
логико-гносеологического (категориального) анализа в сущность как
основное противоречие процесса.
7, Как главный итог из вышеизложенных
предпосылок в книге формулируется гносеологическая концепция
о трех логических (категориальных) узлах,
фиксирующих три ступени углубления фундаментального
научного понятия в сущность объекта:
а) понятие сущности как всеобщей формы
существования (структурной организации) многообразных
проявлений стабильно функционирующего целого — экзистсн-
циональное понятие сущности;
б) понятие сущности как причини (и закона)
функционирования целого — функциональное понятие
сущности;
в) понятие сущности как субстанции развития (суб-
34

станциального противоречия), а следовательно, как
тенденции становления целого — субстанциональное
понятие сущности *.
Данная точка зрения о структурных уровнях
фундаментального понятия построена на базе «диалектической
обработки» истории философского и конкретно-научного
познания, а также на основе обобщения разработанных
за последние два десятилетия в марксистской
диалектической логике концепций монизма (Л. К. Науменко), об
универсальности логических категорий (Е. П. Ситков-
ский), о прямой зависимости объема и содержания
понятия и его определении через закон (Б. М. Кедров), об
узловом понятии теоретической науки (Ю. А. Жданов),
о движении познания от абстрактного к конкретному
(Э. В. Ильенков), понятии как противоречивом процессе
(единстве в нем непрерывного и дискретного) (В. С. Биб-
лер), об образовании понятия путем разрешения
противоречия (А. С. Богомолов), о видах обобщения в
обучении (В. В. Давыдов), начале теоретического познания
(Ж. М. Абдильдин), единстве исторического и
логического в истории диалектики (А. X. Касымжанов) и
некоторых других.
В соответствии с предлагаемой концепцией
структурных уровней фундаментального научного понятия
отражение сущности развития исторического процесса в
логике понятий выступает прежде всего как движение
теоретического понятия (познания) от непосредственной
реальности определенного круга явлений (через понятия
сущности как формы их существования, причины и
закона функционирования) к их сущности как
субстанциальному противоречию (на пути субстанционального
способа восхождения от конкретного к абстрактному). Это
противоречивое субстанциальное отношение есть
начальный пункт движения фундаментального научного
понятия от абстрактного (чувственно не схватываемой
тенденции становления, или реальной возможности целого) к
конкретному (действительности целого как единству
многообразия). Именно на этом — втором — пути синте-
* По отношению к объективной реальности мы употребляем
термин «субстанциальное», по отношению к познанию — термин
«субстанциональное». Введение этого различия представляется
целесообразным для того, чтобы даже терминологически исключить
идеалистическое отождествление понятия субстанции и самой
субстанции исторического процесса.
'У
35

зируется единая в многообразии субординированных
элементов теоретического содержания зрелая структура
одного (фундаментального) научного понятия — логика
понятий *. Имея своей сердцевиной диалектику понятий
(движение логических категорий от абстрактного к
конкретному), она служит неопровержимым теоретическим
доказательством объективной необходимости
разрешения противоречий, что составляет самую глубокую
сущность исторического развития во всем разнообразии его
конкретных форм движения.
* В данном контексте термин «логика понятий» обозначает не
теорию отражения сущности развития, а предмет исследования этой
теории.

«Каждый оттенок мысли = круг на
великом круге (спирали) развития
человеческой мысли вообще»
В. И. Ленин.
Часть первая
ЛОГИКА ЯЗЫКА И ПАРАДОКСЫ ИДЕИ
РАЗВИТИЯ
Постановка вопроса
Во избежание терминологической путаницы
представляется необходимым обратить внимание прежде всего на
то, что речь пойдет не о «парадоксе развития» и
попытках его разрешения, т. е. разрешения того (по
формулировке А. С. Богомолова) «противоречивого утверждения,
что высшее может возникнуть только из низшего, в
котором его еще нет...» [60, 72]. Под «парадоксами идеи
развития» мы понимаем различные формы
неразрешимого на почве идеалистического понимания истории, а
следовательно, характерного для всей домарксистской
философии противоречия между действительным
содержанием идеи развития и неадекватной ему теоретической
формой выражения. Данное противоречие
рассматривается на основе анализа логики историко-философского
процесса (преимущественно истории домарксистской
диалектики). Это может создать впечатление, что автор,
следуя установившейся традиции, предваряет
теоретическое исследование избранной им задачи обзором его
историко-философских предпосылок. На самом же деле
наш анализ истории домарксистской диалектики носит
характер определенного решения теоретической
проблемы как составной части общей задачи книги.
Исходя из факта существования двух наук о
мышлении — формальной логики, или логики языка (науки о
внешней структуре мышления), и диалектической логики
как логики понятий (науки о внутренней структуре
мышления),— мы намерены показать в первой части работы,
37

что все попытки теоретически выразить сущность
движения (развития) сталкивали домарксистскую
диалектическую мысль с непреодолимыми для нее противоречиями.
Гносеологический корень этих противоречий — неумение
четко разграничить функции формальной логики (логики
языка) и диалектической логики (логики понятий) и
осознать действительный характер их единства в целостной
структуре научно-теоретического мышления. Эта
ущербность домарксистской диалектической логики была
обусловлена прежде всего игнорированием революционно-
преобразующей тенденции «логики дела», а в конечном
счете — социально-политическими иллюзиями о
возможности увековечивания и вместе с тем бесконечного
прогресса определенных классово-антагонистических
отношений путем примирения взаимоисключающих интересов
враждебных общественных групп.
В качестве философского обоснования этих
социально-утопических представлений выступают различные
мировоззренческие модели сущности развития. В
настойчивых и нередко гениально-изобретательных поисках
адекватной теоретической формы выражения сущности
развития домарксистская диалектическая мысль
разработала, на наш взгляд, следующие последовательно
усложняющиеся модели: 1) натурфилософские — а)
абстрактно-художественную (Гераклит), б)
геометрическую (элеаты), в) физическую (древнегреческие
атомисты); 2) идеалистически-языковую (Платон); 3)
понятийно-языковую (Аристотель); 4)
идеалистически-понятийную (Гегель).
Все эти мировоззренческие формы, будучи по своей
природе именно моделями сущности развития, огрубляли
ее действительное содержание. К тому же — что весьма
важно отметить — построенные без учета действительной,
основы движения познания, названные модели в
меньшей или большей степени мистифицировали идею
развития. К. Маркс еще на подступах к созданию диалекти-
ко-материалистического мировоззрения, в «Тезисах о
Фейербахе», строго научно подошел к оценке этого
философского мистицизма и сделал фундаментальный
методологический вывод: «Общественная жизнь является по
существу практической. Вес мистерии, которые уводят
теорию в мистицизм, находят свое рациональное разрешение
в человеческой практике и в понимании этой практики»
[1, 3, 3]. В этом тезисе — ключ к анализу парадоксов
38

идеи развития, начиная от «темноты» диалектико-мате-
риадистического эмпиризма Гераклита и кончая
слепящим движением гегелевской абсолютной идеи к
вершине диалектического идеализма.
Глазами пролетарского революционера К. Маркс
увидел в мистической активности философской мысли
искаженный облик преобразующей предметно-чувственной
человеческой деятельности. Ее понятие, ставшее
сердцевиной диалектико-материалистической теории отражения
действительного исторического процесса, позволило
успешно разрешить противоречие между реальным
содержанием сущности развития и неадекватным ему
логическим способом выражения. Тайну этого противоречия —
неустранимость социального антагонизма в границах
породившей его общественной системы и утопические
иллюзии о возможности избавиться от него чисто
семантическим путем — хранит в себе исходная форма
диалектики как логики понятий: диалектика Гераклита. Анализ
этой «клеточки», тайны ее рождения и последующих
попыток всячески завуалировать ее революционную
тенденцию имеет не только исторический интерес. Это
необходимо для более четкого уяснения путей дальнейшего
плодотворного развития теории диалектики. Как
отмечает В. А. Лекторский, «диалектика развития такова, что
настоящее не только не отделено от прошлого, а является
выражением и результатом действия тех сил и
тенденций, которые сложились исторически. Вне широкой
исторической перспективы, вне всего контекста,
связывающего факты современности с фактами более
отдаленными, сама современность не может быть правильно понята
и оценена. Глубинные механизмы, образовавшиеся
исторически, но действующие сегодня и определяющие
будущее, останутся нераскрытыми» [205, 84].
ГЛАВА ПЕРВАЯ. НАТУРФИЛОСОФСКИЕ МОДЕЛИ
СУЩНОСТИ РАЗВИТИЯ
Абстрактно-художественная модель
Как известно, в отличие от милетцев Гераклит
впервые выдвинул идею о субстанции мира не как вещи,
остающейся неизменной во всех многообразных
превращениях природы и обусловливающей своим постоянством
се единство, а как о саморазвивающемся процессе, кото-
39

рый закономерно угасает в одних конечных вещах,
чтобы столь же закономерно возгореться в других.
Гераклит гениально (хотя и весьма абстрактно) сумел уловить
действительный объект материалистической
диалектики — бесконечно самодвижущийся исторический процесс.
Поскольку этот процесс и все его превращения
формулируются преимущественно на языке зарождающегося
естествознания, Гераклит был причислен к славной плеяде
ионийских натурфилософов, хотя характеристикой
натурфилософской формы его диалектики далеко не
исчерпывается истина о ней.
Марксистская история античной философии обогатила
эту истину анализом социально-экономических и
политических предпосылок первой философской идеи
исторического развития [132; 177]. Сегодня вполне ясно, что
ее реальным прообразом послужили взрыв
производительности разнообразных видов общественного труда (на
базе его бурно прогрессирующего разделения), алчная
устремленность к обмену и богатству, а также—что очень
существенно — ярко выраженная враждебность
мудрейшего представителя старой аристократической знати к
исторически необходимому и перспективному (при всех
его пороках) процессу, сжигавшего «вечно живым
огнем» социально-практического творчества
патриархальные рабовладельческие отношения. Прежде всего именно
этот напряженный общественный антагонизм,
плодивший непрерывные распри между демократическими и
аристократическими элементами внутри класса эфес-
ских рабовладельцев во второгй половине VI в. до н. э., и
стремление найти «разумный» способ его разрешения
обусловили как гениальный взлет, так и парадоксы
диалектической мысли Гераклита.
Естественно, наблюдения над природными явлениями
также служили веским обоснованием идеи
диалектического движения. Но для того чтобы философ обратился
с этой целью к природе (по словам Ф. Энгельса,—
пробному камню диалектики), в его социально-политической
практике должна была прежде всего родиться сама цель.
Однако среди буржуазных историков и методологов
науки еще весьма живуч «миф, устойчивый предрассудок,
будто... в основу философии, по крайней мере докантов-
ской или догегелевской, была положена идея
гносеологического «Робинзона», т. е. изолированного от общества,
грустно-одинокого познающего субъекта» [253, 9]. Даже
40

весьма импозантный в глазах буржуазных «философов
науки» К. Поппер (спустя более ста лет после
обнаружения марксизмом социальной природы познания)
пытался найти истоки возникновения философских
концепций не в практике социально-политических отношений, а
в опыте «критического обсуждения». В качестве якобы
убедительного примера априорного конструирования
философских гипотез и открытий он ссылается на
ионийскую философию [437, 18—19]. Правда, боязнь заглянуть
в социально-исторические корни философских идей
античности он кокетливо прячет под вуалью
непрофессионала [там же, 2].
Принято считать, что в отличие от других ионийских
натурфилософов Гераклит потому избирает в качестве
субстанции мира огонь, что из всех природных явлений
этот естественный процесс наиболее явно и полно несет
в себе динамизм движения и его внутреннюю активность.
Но, видимо, популярность такой интерпретации
субстанциальности огня скрадывает ее идеалистический
первоисточник и такой же мировоззренческий стимул данного
истолкования, принадлежащие Гегелю [96, 253], который
пытался приписать Гераклиту идеалистическую
концепцию тождества мышления и бытия, представить огонь
абстрактным понятием, но в предметной форме [там же,
252]. На самом же деле гераклитовский огонь — не
материальная субстанция движения и тем более не
«инобытие» понятия, а только его язык. Это был поиск и первый,
еще семантический проблеск категории «движение» —
абстрактно-художественный (символический) образ для
натурфилософской констатации объективной
закономерности вечного изменения вещей. Как верно отмечает
Ф. X. Кессиди, Гераклит не мог обратиться для
выражения своего мироощущения и миропонимания к обычному
языку, который расчленяет вещи, представляет их
«покоящимися и неизменными, в результате чего единое и
живое целое распадается на ряд обособленных
элементов». Перед ним стояла противоположная задача.
«Отсюда и поиски эфесцем таких языковых форм
выражения, таких риторических фигур и художественных
образов, через которые стало бы возможным отображение
разгаданной им тайны жизни и бытия, отображение
противоречивой картины мира и всех вещей» [177, 176].
Посредством чрезвычайно гибкой
поэтически-натурфилософской ткани Гераклит, по существу, мистифици-
41

рует и скрывает действительную объективную
субстанцию своей идеи развития — грубо торжествующую силу
социально-политического движения рабовладельческого
демоса. Эфесского отшельника страшит нивелирующая
тенденция этой силы, сжигающей в ярой ненависти к
прошлому не только экономические и политические
привилегии родовой аристократии, но и «аристократизм духа»,
топящей в бурном стремлении к формальному равенству
все особенное и выдающееся. Но «плача» по
исчезающему прошлому, Гераклит не теряет надежды на его
возвращение. Во всяком случае, духом такой
социально-политической утопии пронизана его концепция тождества
противоположностей. В ней дана яркая эмпирическая
констатация факта борьбы, раздвоения единого и
перехода противоположностей как сути процесса развития.
Однако интерпретация этого факта с позиций смотрящего
не вперед, а назад, втайне мечтающего о примирении
нового со старым, породила глубокое противоречие между
основной революционной тенденцией гераклитовской
диалектики и стремлением к компромиссному
разрешению антагонизмов.
Поскольку рабовладельческий уклад еще только
формировался, а сам Гераклит, несмотря на свою
враждебность рабовладельческой демократии, не мыслил иной
общественно-экономической формации, он эмпирически
замыкает борьбу противоположностей в границах
неизменного целого. Движение сводится к переходу от одной
противоположности к другой и обратно в пределах одной
и той же сущности. Такая интерпретация способа
разрешения борьбы противоположностей, естественно,
вступает в противоречие с главной тенденцией гераклитовской
идеи развития — с пониманием движения как
исторического процесса (становления). Все примеры Гераклита,
иллюстрирующие идею противоречия, в том числе
наиболее содержательные (лук, лира), имеют в виду именно
эмпирически констатируемое раздвоение
противоположностей как частей (сторон) единого. Правда, иногда
проскальзывает и более глубокое понимание: «Скрытая
гармония сильнее явной» [23, 276], «единственная мудрость:
познать замысел, устроивший все через все» [там же, 279].
Но эти мысли, нацеливающие на познание
взаимоотношения не только эмпирически фиксируемых результатов
раздвоения единого, но и их потенций, не могли быть
развиты без категорий возможности и действительности, ко-
42

торые впервые начинают обретать философское
содержание в философии Аристотеля.
Акцент на эмпирический анализ факта существования
противоречия и его движения в пределах одной и той же
неизменной целостности (рельефно выраженный в
геометрической модели окружности, у которой начало и
конец совпадают) преграждал путь к раскрытию единства
и борьбы противоположностей как закона развития
познания (и закона материального мира). Исследование
противоречия исчерпывалось, по существу, иллюстрацией
его «многочисленными и тщательно разработанными
примерами» (Свидетельство Филона [2, 29, 312]).
Эмпирическая абстрактность анализа противоречия
в ряде случаев приводит Гераклита к релятивизму.
Например, при констатации факта, что в отношении к
здоровому и страдающему желтухой мед одновременно и
сладок и горек, эти его свойства выступают, по
Гераклиту, как противоположные стороны одной и той же вещи
в зависимости от субъекта восприятия (т. е. в разных
отношениях). Однако развитое диалектическое мышление
не останавливается на эмпирической демонстрации
противоречия в разных отношениях. От выявления
противоречивых сторон вещи теоретический анализ
продвигается к познанию тождества противоположностей как
единства противоположных тенденций (реальных
возможностей) становления каждой стороны К В зависимости от
объективных, конкретных условий развития мед может
стать сладким и может стать горьким, т. е. в границах
одного и того же объективного отношения — отношения
противоречия как единства (тождества)
противоположных возможностей становления — он одновременно и
сладок и горек. В своем же реальном проявлении (в
действительности), как сложившийся результат, он либо
сладок, либо горек. Гегель, разрабатывая категорию
«становление», очень тонко схватил сущность меда как
единство противоположных потенций развития: «Если бы
он был только сладок, то он не мог бы изменить своей
природы благодаря чему-то другому; он был бы сладок
1 В. И. Ленин, перечисляя 16 элементов диалектики, четвертый
из них характеризует как «внутренне противоречивые тенденции
(и стороны) в этой вещи» [2, 29, 202], т. е. не приравнивает,
различает тенденции и стороны.
43

во всех случаях, также и для страдающих желтухой»
[96, 250].
Следовательно, Гераклит не дошел до осознания
единства противоположностей как тождества
противоположных тенденций (реальных возможностей)
становления. Поэтому в его диалектике «становление» — это еще
обозначенное поэтическим словом (художественным
символом) абстрактно-общее модельное представление
поступательного движения, а не понятие (категория)
становления (вопрос об их противоположности впервые
поставили элеаты). Именно отсутствие понятия
«становление» является источником «темноты» гераклитовской
диалектики и парадоксов ее идеи развития. Например,
констатация того, что морская вода чистейшая и
грязнейшая (рыбам — питье и спасение, людям же — гибель
и отрава) совершенно не отражает действительного
противоречия развития и реального перехода одного
состояния в другое. Это всего лишь формальное изображение
противоположностей, взаимоисключаемость которых
обнаруживается при сравнении различных эмпирически
фиксируемых отношений и, соответственно, различных
устойчивых состояний. В таких примерах
обнаруживается тенденция к релятивистской относительности,
которая была реализована и абсолютизирована софистами.
Видимо, можно сказать, что в первоначальной, наивно-
эмпирической форме диалектики совместились потенции
и действительной диалектики и философского
релятивизма.
Методологическая раздвоенность гераклитовского
принципа единства противоположностей, характерная
для наиболее проницательных идеологов отживающих
социальных групп, стремящихся к сохранению старого
посредством его симбиоза с новым (не приспособления
к новому, а приспособления последнего к старому), в
данном случае исторически вполне оправдана. Она
базировалась на факте полного отсутствия как объективных,
так и субъективных условий социально-исторического
перехода. Поэтому вполне естественно, что Гераклит,
утопически рассчитывая на «засыпание» нового в
«пробуждающемся» старом, но реалистически убежденный в
том, что «никем из богов и никем из людей» не может
быть осуществлен этот переход в мир «прекраснейшей
гармонии», ищет действительного творца в недрах
разума, подобного богу, для которого «все прекрасно, хорошо
44

и справедливо». По сути дела, объективно идет поиск
понятия, способного совместить (как необходимость)
указанный социальный антагонизм и иллюзии его
гармонического разрешения. Так рождается термин «логос»,
призванный освободить идею самодвижения от ее
поэтического символа (образа круговращающегося огня) и
облечь ее в форму строгой языковой абстракции. Это был
новый шаг к категории «движение».
Термин «логос» (грамматически знаковая форма
становящейся философской категории движения), однако,
не освобождает окончательно идею становления от
метафорического образа огня. Но поскольку природа термина
состоит в том, чтобы фиксировать готовый результат
развития, «остановку» последнего, постольку в образ огня
как символа непрерывного движения вносится
существенное дополнение — элемент устойчивости,
упорядоченности. Движение «изменяясь, отдыхает» [249, 145]. Но
логика такой позиции требует признать, что
противоречащие убеждениям Гераклита и устойчиво существующие
демократические социально-экономические порядки столь
же детерминированы логосом, а следовательно, столь же
необходимы, как и противоположные.
Как же разрешает Гераклит этот навязанный (в
философском плане) его концепцией единства
противоположностей парадокс идеи исторического процесса и,
соответственно, противоречие формирующегося понятия
«движение»? Поскольку реальным аналогом данного
парадокса является в конечном счете противоречие между
фактом неустранимости социальных антагонизмов в
границах породившей и охраняющей их общественной
системы и утопическим стремлением осуществить в ее
пределах «прекраснейшую гармонию», постольку философ,
отрешившийся от враждебной ему действительности и ее
благ, ищет решение вопроса в созерцаемой им природе.
На этом пути его мысль обретает символ реки —
абстрактно-художественную модель устойчивой
непрерывности движения. В этой модели, в которой достигается
неразличимое единство возникновения и исчезновения
(«все течет»), бытия и небытия1 казалось бы сохраняет
силу идея бесконечного поступательного движения.
Запечатленная в символе «вечно живого огня»,
запутавшаяся в противоречии утопической концепции разрешения
1 «В ту же реку вступаем и не вступаем. Существуем и не
существуем» [23, 276].
45

борьбы противоположностей и ищущая выхода из
теоретического тупика в абстрактной необходимости
логоса, она будто обретает «второе дыхание» в образе реки1.
Огонь, логос, река— таковы в философии Гераклита
языковые ступени формирования идеи развития. Имея
своей действительной субстанцией противоречие
социального движения, она в этих знаковых формах начала
прокладывать себе путь к адекватной логической
структуре — категории движения как самодвижения
(развития).
Образ реки — выразительная
абстрактно-художественная модель сущности движения как сущности
изменения вообще. Наивно-эмпирическое понятие этой
сущности, скрывающее в крайне абстрактном выражении
свой истинный аналог, еще не привязано в
философии Гераклита к какой-либо определенной форме
движения. Это и позволяло сохранять иллюзию (многие
буржуазные идеологи тешагся ею и в наши дни) о
возможности разрешения антагонизмов
общественно-исторического развития сугубо семантическим способом,
посредством абстрактной (субъективной) гибкости «силы
слова». Раскрывая огромные семантические ресурсы этой
силы и совершенно отвлекаясь от конкретной природы
вещей (благодаря гносеологической нейтральности
языка), софисты абсолютизировали уловленную Гераклитом
в сущности движения тенденцию непрерывности
изменений. Последовавшие за этим гносеологические выводы
отвергли не только действительно нереальную
возможность выразить в слове (в логике языка) живость,
подвижность, противоречивость чувственной конкретности
бытия, но и само сто существование — бытия нет, все
есть небытие.
Геометрическая модель
Резко негативной реакцией на абсолютный
релятивизм софистов и вместе с тем на гераклитовскую идею
движения явилась философия элеатов, особенно апории
1 По удачной характеристике Ф. X. Кессиди, «образ реки
символизирует все царство жизни, весь миропорядок: космос, подобно
реке, есть нечто относительно постоянное, стабильное и неизменное,
но в то же время и вечно изменчивое и подвижное. Динамика и
статика мира даны Гераклитом одновременно и вместе,
представлены через впечатляющий образ реки» [178, 75].
46

Зенона. Последние до сих пор привлекают к себе
пристальное внимание и служат предметом живейших
дискуссий1. И спорить по поводу выявленного в них
гносеологического противоречия можно, вероятно, бесконечно,
если пытаться разрешить его исключительно в границах
той логики, которая его породила. Это противоречие,
«ошарашивающее» логику «здравого рассудка» своей
очевидной бессмысленностью перед лицом эмпирических
фактов и в то же время неустранимое с ее же точки
зрения в системе зеноновского доказательства, преодолимо
только способом, подсказываемым логикой
(диалектикой) понятий: выходом за пределы логической структуры
данной системы, совершающимся посредством перехода
понятий. Это и имел в виду Гегель, когда писал, что для
опровержения аргументации знаменитого элейца «надо
продумать движение, как его мыслил Зенон, а затем
двинуть дальше само это понимание движения» [96, 235.
Курсив мой.— Г. С], т. е. перейти от эмпирического к
теоретическому пониманию движения, выразить его в
логике понятий.
Непременным условием решения этой проблемы
является отказ от сведения понятия к общему
представлению или даже к закрепляющему последний термину. Об
этом вполне определенно свидетельствуют ленинские
соображения по вопросу о гносеологическом различии
понятия и представления, которые он высказывает в ходе
анализа гегелевской точки зрения. Соглашаясь с
Гегелем, что предмет без понятия «есть
некоторое'представление или даже только название», что «только в
определениях мышления и понятия он есть то, что он есть...» [2,
29, 206], В. И. Ленин решительно возражает против
идеалистической недооценки роли чувственного образа.
Материалистическую позицию Эпикура, что бытие, а
следовательно, и отражающий его чувственный образ есть
источник понятия (истины), Гегель характеризует как
проявление обывательского здравого смысла, как
уничтожение необходимости понятия. По этому поводу
В. И. Ленин отмечает: «Клеветы па материализм!!
«Необходимость понятия» ни капли не «уничтожается» уче-
1 Как отмечает С. А. Яновская, «вплоть до наших дней на их
счет существуют самые разнообразные мнения: от совершенно
пренебрежительного отношения к ним до признания того, что они
относятся к наиболее важным и трудным вопросам обоснования
математики и физики» [40,6, 214].
47

нием об источнике познания и понятия!! Несогласие
с «здравым смыслом» есть гнилая причуда идеалиста»
[там же, 263]. Вместе с тем В. И. Ленин признает вполне
научной гегелевскую трактовку гносеологического
различия понятия (мышления) и представления (где,
отмечает он, нет идеализма) [там же, 209] и развивает ее на
основе диалектико-материалистической теории отражения.
Кратко существо этой точки зрения можно
эксплицировать следующим образом.
Всякий предмет является в ходе своего
функционирования определенным целостным процессом, в сущности
которого содержится не только тенденция сохранения
(повторения) его специфики, но и тенденция к переходу
в иное целое. При помощи представления и
закрепляющей его знаковой формы мышление констатирует всего
лишь факт существования предмета, его наличное бытие,
т. е. только внешнюю сторону отдельного, совокупность
его чувственно воспринимаемых отличительных
признаков. Это еще эмпирическое знание, которое
«останавливается на простом, неподвижном представлении и
названии» [100, 240]. Чувственное обобщение и его знаковая
форма не улавливают негативную тенденцию движения
(а значит, и сущность движения в целом), т. е.
«проходят мимо» устремленности отрицающей тенденции
противоречия к переводу предмета в новое состояние,
противоположное исходному. Естественно, что без осознания
объективности этого «зародыша» и действительной
направленности его развития невозможно мысленно
построить и сам переход от настоящего к будущему (т. е.
научно предвидеть реальность его осуществления). Эту
негативную тенденцию («небытие» как активно
действующую потенцию бытия) и, соответственно,
объективную необходимость перехода от одного устойчивого
состояния к другому не может уловить представление.
«Обычное представление схватывает различие и
противоречие, но не переход от одного к другому, а это самое
важное» [2, 29,128]. Без этого (способности выразить
«переход») мышление не может воспроизвести сущность
движения (развития). Адекватным методом реализации
этой способности мышления является логика понятий.
Во времена элеатов логика понятий была еще (если
воспользоваться выражением Ф. Энгельса) в пеленках.
Поэтому вполне естественно, что Парменид, глава элей-
ской школы, оперирует при доказательстве основного
48

постулата своей философии — «Есть бытие, а небытия
вовсе нету...» [23, 295] — исключительно грамматической
логикой, формальной логикой обыденного языка. Логика
естественного языка характеризует мысль как
высказывание, как словесно обобщаемое — ив этом смысле —
общее представление. Если следовать только этой
логике, то небытия, т. е. тенденции (реальной возможности)
становления чувственно данного бытия предмета,
действительно нет, ибо ее ни познать (что равнозначно — для
Парменида — не уловить чувственным восприятием), «ни
в слове выразить» [там же. Курсив мой.— Г. С].
Именно невозможность выразить движение единого
бытия в логике языка привела (гносеологически) элей-
цев к отрицанию «истинности» движения. Парменид
исключает и неуловимую чувственно (схваченную
Гераклитом в абстрактно-художественной модели «реки»)
сущность движения как бесконечность изменения
(изменение вообще), и се определенную форму —
механическое движение. Для обоснования нереальности
механического движения он обращается к логике геометрических
терминов. Доказывая, что единое бытие не имеет ни
центра, ни частей, Парменид, согласно Платону,
отвергает движение и как перемещение, и как вращение по
кругу [285, 422].
Однако при этом Парменид обратил внимание на
«странность», которая словом «вдруг» ставила вопрос о
начале изменения. Оснований для этого «вдруг» в
эмпирической действительности имелось вполне достаточно.
Но онтология Парменида отождествляет начало как
внутренний импульс всякого движения с эмпирически
фиксируемым началом механического движения. В поэме
«О природе» он провозглашает, что бытие без
перерыва — одно: «Ему ли разыщешь начало?» [23, 295]. Для
логики языка философский вопрос о начале движения
(как его имманентном источнике) действительно
неразрешим. И омертвляя живую действительность — а также
формирующееся понятие «движение» — геометрической
абстракцией, платоновский Парменид исключает
начало изменения как из покоя, так и из движения. «В
самом деле,— говорит он,— изменение не начинается ни с
покоя, пока это — покой, ни с движения, пока
продолжается движение; однако это странное по своей природе
«вдруг» лежит между движением и покоем (т. е. служит
А. Зак. 452
49

их границей.— Г. С), находясь совершенно вне
времени» [285, 458].
Таким образом, чрезвычайно важная для понимания
сущности самодвижения (развития) проблема его
начала (как внутреннего стимула) занавешивается
посредством геометрической (формальной) абстракции
«граница». Но с точки зрения логики понятий,
рассматривающей границу не только абстрактно (геометрически), а
прежде всего в связи с противоречивой природой и
конкретным содержанием изменяющихся объектов, граница,
отделяющая одно (покой) от другого (движения),
принадлежит и одному и другому. Присущая слову и
противоположная конкретной точности понятия абстрактная
(семиотическая) точность знака не схватывает того, что
Парменид обозначил словом «вдруг», находящимся
якобы вне времени, а следовательно, >зне изменения, и раз-
деляющим покой и движение. На самом деле это не
только то, что размежевывает, но и связывает
противоположности, обусловливая их тождество, т. е. их переход
друг в друга. Парменид таким образом стихийно уловил
то, что отсутствовало в гераклитовском понимании
тождества противоположностей и неопределенность которого
делало неясным, «темным» сам переход. Имеется в виду
неуловимое знаковой формой «небытие», несущее в
себе потенцию бытия,— конкретная возможность
становления. Ее способна ухватить только логика понятий.
Последняя имеет в основе своего движения от чувственно
не воспринимаемой реальной возможности (и в этом
смысле объективно-абстрактного начала становления
вещи) к конкретному результату (действительности)
единство противоположных логических понятий — категорий
«возможность» и «действительность».
Вопрос о начале движения, видимо, очень тревожил
элеатов. Это, по существу, их «ахиллесова пята».
Весьма опасным был этот вопрос для всей онтологии элеатов
перед лицом эмпирически неопровержимого факта
существования начала механического движения. Зенон
отказывается от явного анализа наметившегося в геракли-
товской диалектике понимания сущности движения как
бесконечности изменения (изменения вообще) и
сосредоточивается на рассмотрении непосредственной
действительности механического движения.
Специфика данной формы движения наглядно,
демонстрирует не только его начало, но и совпадение начала
50

с концом. Особенно убеждало в этом вращательное
движение*. Намереваясь доказать «неистинность»
чувственных восприятий о существовании движения, Зенон
вынужден был обосновать невозможность и его начала и
конца. Без двустороннего решения задачи конец
движения может быть представлен как его начало, что уже
нашло отражение в гераклитовской окружности (как
модели движения), у которой начало и конец совпадают.
Поэтому, если, например, апории «дихотомия», «стрела»
доказывают, что движение нельзя начать, то апория
«Ахиллес», наоборот, имеет целью убедить, что его
нельзя закончить1. Однако в каждом из этих случаев атаке
подвергается непосредственная действительность
механического движения, которая отождествляется с сущностью
движения вообще.
Зенон, по существу, продолжает мысль Парменида
об исключительно геометрическом характере границы
между покоем и движением, т. е. об отсутствии реальной
(конкретной) возможности их перехода друг в друга,
поскольку, по его мнению, «то, что не имеет ни величины,
ни толщины, ни объема, существовать не может» [23,
296]. Поэтому на самом деле подлинное содержание зе-
ноновских апорий состоит не в том, что противоречивость
движения нельзя «мыслить» (и потому
непосредственная действительность движения есть «обман
воображения»), а в том, что это противоречие нельзя предстазить
и выразить средствами логики языка, в данном случае
геометрическими моделями. И здесь Зенон абсолютно
прав. Этим он в парадоксальной форме ставит вопрос не
о том, есть ли движение, а о том, как его выразить в
логике понятий.
Сложившаяся в марксистской литературе традиция
критического анализа апорий Зенона заключается в
основном в том, что им противопоставляется
действительная диалектика механического движения, что
совершенно оправдано. Только таким путем можно дать научное,
базирующееся на современных достижениях
теоретической механики, опровержение аргументации элеатов про-
* Его открытие сопровождалось изобретением многочисленных
технических приспособлений, в том числе колеса [142, 55].
1 На несогласованность зепоновских апорий обращает
внимание С. П. Дудель [134, 65]. Но это, на наш взгляд, только
тактическое противоречие, даже его видимость. Она создается благодаря
тому, что хитроумный элеец ведет наступление на гсраклнтовскую
крепость и с «фронта» и с «тыла».
А*
51

тив «истинности» механического движения. В
соответствии с направленностью нашего исследования мы
акцентируем внимание на гносеологическом аспекте проблемы,
постоянно имея в виду предмет отражения —
объективную диалектику действительного исторического процесса.
Такой методологический подход обязывает выйти за
рамки традиционного разбора зеноновских апорий — их
связи со спецификой исключительно механического
движения. Представляется необходимым взглянуть на них с
точки зрения движения как сущности изменения вообще
(становления), т. е. с позиции диалектико-материалисти-
ческой категории самодвижения как теоретического
выражения сущности исторического процесса.
Правомерность такого анализа оправдывается тем, что доказывая
«неистинность» механического движения, Зенон, по
существу, атаковал гераклитовскую идею развития.
В концепции развития Гераклита неразделимо
схвачены и спорят между собой две тенденции, свойственные
динамике конкретного содержания исторического
процесса: 1) тенденция движения по кругу (повторения
специфики процесса) и 2) тенденция движения, диалектически
снимающая первую и определяющая переход от одного
круга к другому, детерминирующая восхождение по
спирали. В целом аргументация Зенона абсолютизирует
первую и полностью исключает вторую тенденцию, т. е.
представляет собой исходный пункт метафизической
концепции развития.
Если апория «летящая стрела» прямо отвергает путь
поступательного, целеустремленного движения, то
апория «Ахиллес» подменяет его бесконечным
перемещением по замкнутому кругу. Быстроногому Ахиллесу,
объективно несущему в себе тенденцию поступательного
движения, разрешено, согласно условию задачи, только
догнать черепаху. Это требование, которому придана
непререкаемая сила закона, и создает апорию, неразрешимое
противоречие между реальной возможностью
целенаправленного движения и невозможностью ее осуществить
в пределах раз навсегда установленной границы.
Гносеологической предпосылкой содержащегося в данной
апории отрицания поступательности процесса также служит
подмена понятия чувственным представлением. Самое
большое, что оно способно запечатлеть,— это
возникновение, нарастание или ослабление противоречия между
противоборствующими сторонами. Представление не в
52

состоянии отразить главного — сущности движения как
чувственно не данной потенции перехода. Путь к
осознанию его реальной возможности и необходимости
преграждает геометрическая абстракция неподвижной границы,
т. е. представление (в том числе и модельное) не
схватывает возможность и необходимость разрешения
противоречия. Создается иллюзия неустранимости, вечности
данного противоречия, а следовательно, бесконечного его
повторения в пределах ограничиваемой им системы
(логика этой апории обрекает Ахиллеса на «сизифов труд»).
Таким образом, суть концепции Зенона можно
сформулировать следующим образом. Непрерывность
(бесконечность) движения либо вообще нельзя выразить в
мышлении (последнее отождествляется с языковым
мышлением), а поэтому поступательное движение есть
не более чем видимость, либо улавливается только как
непрерывное движение по замкнутому кругу. Во втором
случае постоянно воспроизводится одно и то же
противоречие, и непрерывность движения исключает
прерывность как переход противоположностей непрерывности и
прерывности (т. е. исключается прерывность как момент
разрешения противоречия). Отсюда явствует, что
гносеологическим источником парадокса идеи развития в
логике модельных представлений и геометрического
языка элеатов послужила подмена зародившейся в
диалектике Гераклита философской категории движения как
вечного становления (единства возникновения и
уничтожения) омертвляющими ее геометрическими моделями
непосредственной действительности специфической
(механической) формы движения.
Аргументация Зенона имела целью утвердить два
основных тезиса элеатов: 1) о невозможности
множественности бытия и 2) о невозможности его исторического
развития. «Не возникает оно (бытие), и не подчиняется
смерти...,— утверждал Парменид.— Не было в прошлом
оно, не будет, но все — в настоящем» [23, 295].
Вследствие этого решение исчерпывается редукцией
непосредственной действительности механического движения к
формальной абстракции неподвижного «Единого». Тем
самым отдельная, определенная форма существования
бытия исключается (ее реальность несовместима с
отрицанием множественности мира); она, по существу,
растворяется в постулате чистого бытия как символа
всеобщего. Подлинное же всеобщее — противоречие как сущ-
53

постная, всеобщая форма развития отдельного —
элиминируется формальным (математическим)
доказательством действительной невозможности выразить в логике
языка (в данном случае — в логике геометрических
моделей) противоречивую природу механического
движения. В борьбе прежде всего с этими выводами сложилась
физическая модель сущности развития в
древнегреческом атомизме.
Физическая модель
«Главная мысль атомизма,— как правильно указывал
еще А. И. Герцен в «Письмах об изучении природы»,—
состоит в отрицании чистого бытия в пользу бытия
определенного; здесь не отвлеченное бытие принимается за
истину частностей, а частность, сама в себе замкнутая,—
за истину бытия: это возвращение из сферы отвлечений
в сферу конкретную, возвращение к действительному,
эмпирическому, существующему» [ПО, 164].
Древние атомисты создавали свое учение в условиях
расцвета и кризиса рабовладельчески-демократического
движения в греческих городах-государствах в V—IV вв.
до н. э. В эту эпоху греческому мышлению была
присуща весьма существенная черта: убеждение в том, «что
свободный член общества неотделим от
государственного целого, которому он принадлежит, и что в зависимости
от этой связи и по ее образцу должны решаться все
основные вопросы философии» [33, 579]. Поэтому ключ к
мировоззрению древнегреческих атомистов следует
искать не в натурфилософском содержании их онтологии
и даже не в логике ее построения, а в логике их
социально-политического мышления. Стержень его составляет
именно вопрос о взаимоотношении личности и
государства. Проблема эта, естественно, разрабатывается с
позиций решительной защиты рабовладельческих интересов.
Но вместе с тем в мировоззрении атомистов содержались
элементы социально-материалистического подхода в
сочетании с идеей исторического развития, впервые
ставшей в философии Демокрита методологическим
принципом исследования генезиса человеческого общества.
Разумеется, было бы чрезмерной натяжкой искать в
социальной методологии Демокрита логику
материалистического понимания истории. Она не может сложиться
даже на базе самых демократических устремлений лю-
54

бого эксплуататорского класса. Во-первых, потому что его
практика не выходит за пределы сугубо прагматистско-
го, потребительского отношения к результатам
материального производства, ведущая тенденция которого
(производительная) не только игнорируется идеологами
этого класса, но, более того, оценивается — вследствие
антагонизма умственного и физического труда — как
недостойная свободной и интеллектуально развитой
личности К Во-вторых, в силу того, что даже наиболее
прогрессивно мыслящие защитники частной собственности
усматривают источник поступательного движения
антагонистической формации и выход из разрушающих ее
противоречий не в их революционном уничтожении, а в
утопических иллюзиях о возможности и необходимости
примирения борющихся сторон, особенно если они —
части одного и того же господствующего класса. В мире
этих социально-политических сновидений блуждал и
великий ум абдеритского мыслителя 2.
Бесспорное достоинство мировоззрения Демокрита,
вызвавшее ожесточенное раздражение у Платона [23,
343], состояло прежде всего в том, что это
мировоззрение решительно отвергло мифологические представления
об участии богов в процессе возникновения и
функционирования человеческого общества [287, 382]. Источник
его становления и совершенствования не усматривался
также в природе и в разуме самих по себе. Выйдя, как
полагал Демокрит, из земли, первые люди оказались
перед безбрежной социальной пустотой. Они вступили в
мир, в котором материальная и духовная культура
представляла собой абсолютное «ничто». Их природному
бытию противостояло общественное небытие, которое
выступило перед человеком в реальных образах великой
нужды. Будучи проявлением социального небытия,
нужда несла людям содержащийся в этой «пустоте» могучий
стимул самодвижения, служила им «учительницей во
всем...» [23, 344]. Гонимые нуждой и страхом люди
собираются вместе, овладевают членораздельной речью, уста-
1 Как отмечает Т. И. Оизерман, «это потребительское воззрение
... типично для идеалистического понимания истории» [269, 84].
2 «Гражданская война,—утверждал он,— есть бедствие для топ
и другой враждующей стороны. Ибо и для победителей и для
побежденных она одинаково гибельна». И вместе с тем: «Только при
единомыслии могут быть совершены великие дела, как, например,
удачные войны для государства, в противном случае это
невозможно» [222, 318].
55

навливают словесные знаки для общения друг с другом.
Так изображает Демокрит рождение человеческого
общества.
Разумеется, действительного источника социальной
нужды Демокрит усмотреть не мог, как не мог он понять
и того, что основу непрерывного роста потребностей
человека составляет не абстрактно толкуемая нужда, а
историческое развитие материального производства.
Сказалась классовая позиция идеолога рабовладельческого
государства: он отдает преимущество потреблению,
поскольку известное ему производство базировалось на
постыдном для свободных людей (с точки зрения античной
мудрости) тяжелом физическом труде. Именно
изолированный от материального производства процесс
исторического развития потребностей эксплуататорского класса
(идеологи которого пытаются очистить этот процесс от
классовой тенденции) возводится в ранг всеобщей
основы человеческого существования, служит объективным
аналогом для формирования в материалистическом
мировоззрении атомистов категории субстанции.
Хотя в такой логике движения мысли следствие
ставится на место причины и маскирует ее, создавая
эмпирическую видимость окончательного решения проблемы,
нельзя, однако, не считаться с тем, что для
материалистов древней Греции это был поистине замечательный
подход к «сути дела». Стихийно фиксируется тот факт,
что выражающее сущность развития философское
понятие «субстанция» имеет своей объективной основой не
природу или разум как таковые, а общественное бытие
(хотя оно истолковывается абстрактно, односторонне).
При оценке этой ситуации чрезвычайно важно
следующее разъяснение марксизма: «Та сумма
производительных сил, капиталов и социальных форм общения, которую
каждый индивид и каждое поколение застают как нечто
данное, есть реальная основа того, что философы
представляли себе в виде «субстанции»... [1, 3, 37].
Для Демокрита это представление о субстанции,
запечатленное на языке натурфилософской модели,
воплощало в себе идею о вечном, неделимом, хорошо
управляемом, основанном на необходимости классового мира
рабовладельцев демократическом государстве-полисе.
Оно и является в социальной философии атомистов тем
политическим атомом, который непрерывно
функционирует в порождающей нужду «пустоте» — бедности, под-
56

рывающей стабильность общества, служащей вечным
источником гражданских войн, стимулятором
государственных забот. Это якобы она, бедность, заставляет
демократическое государство «трястись во всех
направлениях», сталкиваться с другими городами-государствами
(другими социально-политическими атомами), имея в
качестве закона движения борьбу с нуждой и
удовлетворение потребностей своих свободных граждан.
Для восхваления этого государства —
самостоятельного социально единого и неделимого, наиболее
целесообразного политического бытия — Демокрит изыскивает самые
выразительные, эмоциональные эпитеты и сравнения.
Основной акцент его аргументации заключается в том,
чтобы представить рабовладельческую демократию одно-
качественной по отношению к свободным социальным
группам, т. е. лишенной политической тенденциозности.
Бедные и богатые имеют здесь якобы одинаковые
возможности, равны перед законом, в равной мере обязаны
добровольно повиноваться ему. Только в этом случае,
как поучает Демокрит, каждый может достигнуть венца
справедливости, смелости духа и неустрашимости мысли,
а главное «хорошего расположения духа» («эвтюмии»),
при котором душа, не возмущаемая никаким страхом,
чувствует себя безмятежно и спокойно. А поскольку
«великим оплотом» в осуществлении этой цели
изображается демократическое государство рабовладельцев, оно и
объявляется вечным, незыблемым, и каждому, кто
посягнет на его прочность, грозит уничтожение.
Здесь диалектика Демокрита преподносит нам
очередной парадокс идеи развития в истории философии.
Принцип поступательного движения, обращенный в
прошлое для утопического объяснения предшествующей
истории человечества, вступает в противоречие с вполне
реальным классовым интересом. Представляющий его
проницательный идеолог не только указывает ту силу,
которая действительно служит «великим оплотом»
системы эксплуатации труда, но и угадывает путь, по
которому и сегодня следуют наиболее гибкие ее
апологеты. Это, с одной стороны, признание реальности
социальных конфликтов (поскольку они даны в
непосредственных восприятиях), а с другой — стремление представить
их как явления преходящие, искажающие якобы
действительную сущность вещей и вполне устранимые
могуществом разума, воспитанием и умиротворяющей силой
57

государства. Иными словами, это значит согласиться с
фактом существования классовых антагонизмов и
отвергнуть необходимость их уничтожения. В
гносеологическом плане проблема о том, как выразить в логике
понятий диалектику развития противоречия
(действительную сущность развития), подменялась вопросом о
констатации в логике натурфилософских терминов («атомы»
и «пустота») диалектики функционирования
противоречия *.
Реализации своей социальной утопии Демокрит
подчинил и теорию познания и онтологию
(натурфилософию). Он, видимо, ясно сознавал, что эмпирическая
реальность не только не способна подтвердить правоту его
социально-политических идеалов, а, напротив,
опровергает их. Она вполне наглядно демонстрировала, что и
при демократическом правлении эксплуататоров одним
свободным гражданам достается сладость жизни,
другим — горечь. И эту резкую противоположность
распределения жизненных благ нельзя уничтожить
риторическими заверениями о том, что вернее надежды
образованных на будущее благосостояние, нежели богатство
невежд [235, 162], или, что бедность в демократии
настолько же предпочтительнее так называемого благополучия
граждан при царях, насколько свобода лучше рабства
[там же, 168].
На фундаменте имущественного и, соответственно,
действительного политического неравенства трудно было
строить философию социального оптимизма. Поэтому
вполне естественно, что центральное место в теории
познания Демокрита заняла проблема сущности и
видимости — знания «по истине» и «по мнению». На основе
бесспорного факта исторического развития потребностей
людей и гипотезы о чувственно неуловимой, но реально
существующей причине этого факта, проявляющей себя
в многоликом образе нужды, Демокрит синтезировал
ценные приобретения диалектики познания Гераклита и
* Под «диалектикой развития противоречия» мы понимаем
борьбу противоположных тенденций в самой сущности
исторического процесса и ее разрешение путем перехода возможности нового в
его действительность. Под «диалектикой функционирования
противоречия» имеется в виду абстракция взаимодействия внешне
противоположных сторон единого, отражающая закон сохранения
(повторения) сложившейся, зрелой системы,— анализ не доходит здесь
до основы взаимодействия, противоречия возможности и
действительности в самой сущности системы.
58

логики элеатов. Первый вполне определенно отдавал
предпочтение зрению и слуху как средствам познания,
и вместе с тем говорил о бытии невидимого, которое
недоступно тем, кто имеет грубые души. Вторые
убедительно показали бессилие чувственного представления и
языковой абстракции обосновать множественность вещей и
реальность противоречия в самой сущности движения.
Демокрит подвергает сомнению зависимость слова от
природы вещи и его способность отображать сущность
предмета, связывает возникновение языка с
материальной нуждой и, соответственно, склоняется, как отмечает
В. Ф. Асмус, к признанию условности знаковых форм и
договорного характера их происхождения [32, 117—118].
Но если (согласно логике размышления абдеритского
философа) слово и обозначаемое им чувственное знание
не доходят до природы вещей, то все, что существует в
настоящем и дано в непосредственных восприятиях, еще
не есть действительность (этот термин впервые
образован и введен Демокритом для выражения скрытой от
«мнения» сущности). Следовательно, все многообразие
проявлений настоящего, в котором переплетаются
бедность и богатство, добро и зло, справедливость и
несправедливость и т. п., не есть якобы истинное бытие.
Последнее нельзя-де познать чувственно, оно постигается
только разумом, посредством логики, отличной от той,
которой пользуется «мнение».
О лопике рассуждений, ведущей к знанию «по
истине», Демокрит писал в своем произведении «Каноны».
Этот труд свидетельствует о новаторстве логических
взглядов великого материалиста, не утративших
актуальности и научной ценности до наших дней. «Из скудных
выдержек оттуда,— пишет В. Ф. Асмус,— сообщаемых
последователем Эпикура Филодемом, получается вывод,
будто Демокрит не считал возможным рассматривать
логические связи независимо от содержания каждого
рассуждения s целом (курсив мой.— Г. С). В одном из
отрывков утверждается, что научная правильность
рассуждения проверяется его способностью открывать
будущее и направлять в этом будущем наши практические
действия. Особенно выделяются при этом будущие
события общественно-политической жизни: «Видно, что
рассуждение правильно из того, что оно всегда
открывает нам и оказывает содействие относительно будущего...
Наиболее способными в делах из стоящих во главе де-
59

мократии ли, или монархии, или любой другой формы
правления оказываются те, которые пользуются таким
способом рассуждения» [там же, 112].
Чтобы разобраться в сохранившихся текстах
Демокрита о диалектике ощущений и мысли и свидетельствах
античных авторов (иногда противоречивых) по поводу
решения им этой проблемы, необходимо иметь в виду
следующее. Тот факт, что он признает величайшим
достоинством логики рассуждения способность улавливать
чувственно не воспринимаемое будущее, ни в малейшей
степени не колеблет веры Демокрита в безусловную
истинность материалистического принципа отражения.
Дело в том, что материализм выходит здесь за
пределы грубо эмпирического, по сути узкопсихологического,
понимания этого принципа, которое позволяло Гегелю
отвергать право материализма называться философией.
Диалектику чувственного и рационального в логике
(теории познания) Демокрита можно кратко представить,
пользуясь его наиболее существенными текстами.
Начнем с весьма принципиального, по мнению
самого философа, положения: «Много раз (мною) было
показано, что мы не воспринимаем, какова в
действительности каждая (вещь) есть и какие свойства в
действительности ей не присущи» [235, 75]. Здесь нисколько не
подвергается сомнению объективная реальность наличия
или отсутствия у вещи тех или иных свойств. Речь идет
о том, что чувственные восприятия сами по себе,, не могут
служить мерилом истинности знания того, какие
свойства действительно присущи вещи. Только при
односторонне-онтологическом, грубо эмпирическом подходе, не
различающем восприятие предмета и предмет восприятия
(что было присуще логике Парменида), утверждение о
сомнительной достоверности и даже недостоверности
чувственного образа (неадекватности восприятия тому,
что есть «в действительности») можно отождествить с
отрицанием реальности самого свойства. Против этого
субъективизма впервые выступил именно Демокрит (на
что обратил внимание еще Аристотель) [там же]. Тем
самым перед философией был поставлен вопрос о
различении в процессе познания вещи ее сущности и видимости,
провозглашен подход к сущности как объективной
реальности, чувственно не воспринимаемой, но вполне
постигаемой разумом (логикой такого рассуждения, в котором
единство логических связей с конкретным содержанием
60

целостности мысли обеспечивает понимание). Этот
гносеологический принцип решительно выбивает
критическую дубинку из рук даже «умного» идеализма, который
усматривает главное обвинение против материализма в
том, что последний якобы хочет познавать сущность,
ощупывая ее словно скалы и дубы.
Грубые эмпирики, не умевшие плавать в глубинах
теоретического познания и яростно сопротивлявшиеся
попыткам Демокрита увлечь их на «дно морское»,
усмотрели в его гносеологии отказ от истины [там же, 77]. На
самом же деле, разделив познание на два рода —
истинное и темное,— Демокрит (если воспользоваться
выражением Ф. Энгельса по поводу сходной ситуации) не
остановился перед рвом, отделяющим сущность от
явления. «Когда темный (род познания),— писал он,— уже
более не в состоянии ни видеть слишком малое, ни
слышать, ни обонять, ни воспринимать вкусом, ни осязать, но
исследование (должно проникнуть) до более тонкого
(недоступного уже чувственному восприятию), тогда на
смену выступает истинный (род познания), так как он в
мышлении обладает более тонким познавательным
органом» [там же, 84—85. Курсив мой.— Г. С]. Здесь, на
наш взгляд, достаточно ясно и вполне определенно
констатируется, во-первых, то, что чувственное познание
необходимо, но возможности его продвижения к истине
ограничены; во-вторых, что мышление не есть
непосредственное продолжение чувственного познания, а
приходит ему «на смену» и решает общую задачу
(исследование истины) самостоятельным, свойственным только ему,
познавательным методом («органом»), т. е. (если
использовать терминологию современной диалектики)
представляет собой скачкообразное, качественное изменение в
способе познания объективной истины.
Следовательно, чувственные восприятия и мышление
рассматриваются как качественно различные
противоположности одного целостного процесса познания. Правда,
у Демокрита нет конкретного понимания их единства,
которое достигается только благодаря теоретическому
осмыслению роли практики как основы познания. Он
лишь высказывает догадку о роли ощущений как
эмпирического начала истинного знания (см. свидетельство
Галена) [23, 331].
Чрезмерно заостренный Демокритом вывод об
ограниченности чувственного познания (обусловленный в ко-
61

нечном счете необходимостью логически обосновать
несовместимые с эмпирической реальностью утопические
социально-политические идеалы) был впоследствии
скорректирован Эпикуром. Последний, выявляя и развивая
потенции, содержавшиеся в гносеологии главы
атомистов, выдвинул и отстаивал тезис о том, что и ощущении
дают нам истинное знание. Однако отмеченный «перегиб»
нисколько не помешал Демокриту задолго до Гегеля
обнаружить тот факт, что даже самое совершенное
чувственное познание не способно оторваться от
непосредственной действительности вещи и уловить содержащуюся
в «пустоте» возможность движения вещей '.
Материалистическое начало этого подлинно
теоретического способа мышления («диалектики понятий»)
составило логический фундамент столь блестяще
проявившей себя в истории философии и естествознания
натурфилософской гипотезы древнегреческих атомистов. Но
революционное начало оказалось замкнутым в логике
конечного, модельного натурфилософского
представления — физической модели утопического способа
разрешения социальных антагонизмов. Столь несовместимая
гибридизация впоследствии внесла в мышление
естествоиспытателей абсолютизированную неадекватной логической
формой диалектику исключительно функционирования
противоречия. Последняя, с одной стороны, породила в
естественных науках каскад антиномической
терминологии (действие и противодействие, ассоциация и
диссоциация, ассимиляция и диссимиляция, положительно и
отрицательно заряженное электричество, сознательное и
бессознательное и т. д.), а с другой — преградила путь в
естествознание диалектике развития противоречия.
Если логика Демокрита имела своим объективным
аналогом, хотя и утопически осмысленный, но реальный
и определенный социально-исторический процесс и
поднялась благодаря этому до отражения сущности изменс-
1 Эксплицируя и четко формулируя мысль Демокрита о
пустоте как возможности движения, Эпикур в «Письме к Геродоту»
писал: «...пустота не может ни действовать, пи испытывать действие,
но только доставляет через себя возможность движения телам»
[23, 352. Курсив мой.— Г. С]. На этот аспект методологии
Демокрита, весьма существенный для современной физики, обращает
внимание В. Гейзенберг. Говоря о «дороге», которая привела
Демокрита к атомистической теории, Гейзенберг пишет: «В дополнение к
«сущему» может существовать и «не сущее» — в качестве
возможности: возможности движения и формирования, иными словами, в
качестве пустого пространства» [108, 51].
62

ния как рождения сложного из простого [235, 62—63], то
ограниченное физической моделью сущности развития
мышление последователей великого материалиста
утратило его понимание движения как сущности изменения
вообще (становления). Эмпирическое мышление
отождествило натурфилософскую (физическую) модель
действительности с самой действительностью. На место реального
становления (исторического развития) была поставлена
его видимость. Это подметил еще Аристотель. «Итак,—
писал он,— последователи Эмпедокла и Демокрита, сами
того не замечая, принимают не возникновение одной
(вещи) из другой, но лишь кажущееся возникновение» [там
же, 65]. И только на рубеже XIX и XX столетий
«революционер-радий» взорвал окаменевшую оболочку.
Потрясенные защитники физической модели сущности развития
оказались перед зрелищем могучего гносеологического
зародыша, пробудившегося к жизни после столь
длительного анабиоза, и очевидцами бурного становления в
недрах естествознания диалектики как логики понятий —
теории познания диалектического материализма.
Кратко подытожим историю попыток античного
материализма выразить сущность движения в
натурфилософских моделях и возникавшие в связи с этим
парадоксы идеи развития.
Философия Гераклита впервые открыла и абстрактно-
поэтически обозначила действительную объективную
субстанцию диалектического принципа развития —
противоречия социального движения. Попытки осмыслить
диалектику классового антагонизма с позиций утопических
иллюзий о реставрации изживших себя
социально-политических отношений (приспособления нового к старому)
породили парадоксальную ситуацию: идея исторического
развития оказалась замкнутой — способом мнимого
разрешения борьбы тождественных по своей природе
противоположностей — в границах неизменного целого.
Абстрактно-художественная модель сущности развития
(символический образ «реки») создала видимость
устранения этого парадокса.
Однако элеаты обнаружили видимость
удовлетворительного решения проблемы. На основе остроумных [ гео-
1 В. И. Ленин, конспектируя Гегеля, отметил: «Остроумие
схватывает противоречие, высказывает его, приводит вещи в отношения
друг к другу, заставляет «понятие светиться через противоречие»,
но не выражает понятия вещей и их отношении» [2, 29, 128].
63

метрических моделей непосредственной
действительности механического движения они отвергли
противоречивость движения и положили начало метафизической
концепции развития. Важнейшим положительным
результатом их высокой математической изобретательности
явилось открытие недостаточности чувственных
представлений и логики языка для воспроизведения сущности
движения. Тем самым объективно был поставлен вопрос о
необходимости «логики понятий» как адекватной формы
выражения противоречивой природы движения.
Демокрит конкретизировал обнаруженную
Гераклитом (и скрытую его натурфилософской моделью)
обусловленность идеи развития противоречивым характером
социального движения, поставил проблему сущности
развития в соответствии с определенным общественным
антагонизмом — противоречием между бедностью и
богатством свободных граждан рабовладельческого
государства. Стремление умозрительно разрешить этот
антагонизм на базе социально-политической утопии привело
к утверждению концепции движения как
функционирования противоречия в границах неизменного целого и,
соответственно,— к очередному парадоксу идеи
развития. Натурфилософским выражением политических
иллюзий и детерминированных ими гносеологических
исканий явилась физическая модель сущности развития.
Несмотря на то, что натурфилософская конструкция
обедняла действительную специфику развития (прежде всего
утаивала необходимость разрешения противоречия), она
связала идею диалектического движения с отдельной,
определенной формой природного (материального)
процесса и тем самым решительно вывела ее на путь
конкретно-содержательной логики («логики понятий»).
Здесь перед теорией познания вполне закономерно
выступила проблема природы понятия. Первым
развернутым ответом на этот вопрос явилась платоновская
«философия имени» К «Понятие,— отмечает Л. К. Наумен-
ко,— новая для философии тема, новая проблема,
поставленная Платоном и фальсифицированная им» [260,
102].
1 Под таким названием в 1927 г. А. Ф. Лосев издал книгу, в
которой выявил действительное существо платоновской диалектики
как идеалистической диалектики имени [210].
64

ГЛАВА ВТОРАЯ. ИДЕАЛИСТИЧЕСКИ-ЯЗЫКОВАЯ МОДЕЛЬ
СУЩНОСТИ РАЗВИТИЯ
О различии субстанционального и номинального
способов абстрагирования
Физическая модель сущности самодвижения
ориентировала на анализ его понятия как
конкретно-содержательного, причем само содержание трактовалось как
противоречивое единство атомов и пустоты. Это был, по
существу, плодотворный разбег к исследованию
философского понятия «движение» и — на этой всеобщей,
категориальной основе — конкретно-содержательной
структуры понятия (мышления) вообще. Однако Платон не
принял «приглашения» к такому прыжку. В
«философии имени» внимание сосредоточено преимущественно
на рассмотрении диалектики становления относительно
консервативной, внешней, языковой структуры понятия,
которая была представлена как его сущность и
абсолютизирована под заимствованным у атомистов названием
«идея». (Этим словом Демокрит вначале обозначил то,
что затем назвал «атом».) 1 Иначе говоря, понятие как
единство явления и сущности —
непосредственно-языковой действительности мысли и ее категориальной
основы — стало предметом хотя и фальсифицированного, но
обстоятельного рассмотрения прежде всего со стороны
консервативной внешней формы, безразличной к
конкретному содержанию знания (истинности или ложности
последнего) .
Демокрит и Платон решают одну и ту же ключевую
гносеологическую проблему — диалектику сущности и
явления — в диаметрально противоположных
направлениях. Афинский идеалист анализирует ее в «эфире»
желчно-карикатурного представления о
демократической действительности как мире теней, искаженно
выражающих подлинное бытие. Кратко, но исчерпывающе
точно сказал о социально-политических предпосылках
философии Платона Д. Бернал: «Задача.., которой
совершенно сознательно занялся Платон, заключалась
в том, чтобы помешать миру измениться, по крайней мс-
1 «Слово «идея»...,— пишет Т. И. Опзсрман,— означает п
древнегреческом языке «вид». Платон говорит о виде пещи, т. с. о том.
как она выглядит, чем она отличается от другой вещи» [2(56, 326].
5. Зак. 452
65

ре в направлении к демократии» [48, 112]. В качестве
логического орудия, с помощью которого отвергается
идея общественного прогресса и возводится
реакционное политическое мировоззрение, Платой избирает
идеалистически интерпретированное им номинальное
определение, открытое Сократом.
Правильно оценить сделанное Сократом открытие
номинального определения можно, видимо, только в том
случае, если, опираясь на человеческую практику и
историю познания, иметь в виду, что движение мысли от
конкретного к абстрактному развивается в двух
взаимосвязанных и вместе с тем взаимоисключающих
направлениях, формирующих два основных способа
абстрагирования К Оба они предполагают отход от
непосредственной действительности, но как две противоположные
ветви одного ствола. Каждый из них имеет своим
основным источником практику — одну из двух ее
противоположных тенденций. Один метод абстрагирования несет
в себе тенденцию непрерывности
революционно-преобразующей деятельности, ее устремленности в будущее, ее
созидательную цель, в которой, если она правильно
определена, находит отражение прежде всего объективная
и чувственно неуловимая субстанция как исходное
противоречие становления целого. Поэтому данный способ
абстрагирования (обобщения) можно, видимо, назвать
субстанциональным. Посредством его строится
абстракция как исходное понятие сущности (сущности как
субстанциального противоречия исторического процесса).
Именно этот метод абстрагирования имел в виду
В. И. Ленин, когда, одобряя гегелевскую критику Канта,
писал: «Мышление, восходя от конкретного к
абстрактному, не отходит, если оно правильное (NB)...— от
истины, а подходит к ней. Абстракция материи, закона
природы, абстракция стоимости и т. д., одним словом
все научные (правильные, серьезные, не вздорные)
абстракции отражают природу глубже, вернее, полнее»
[2, 29, 152].
1 Как констатирует Морис Корнфорт, «при отражении
конкретной действительности в мысли всегда применяются два основных и
неотделимых друг от друга способа абстрагирования — тот,
который, по словам Энгельса, дает только абстрактную картину «мира
как совокупности готовых, законченных предметов», и тот, который
способствует созданию более конкретной картины мира как
«совокупности процессов» [186, 145].
66

Другой путь восхождения от конкретного к абстракт-
пому основывается на потребительской тенденции
практики, на стремлении использовать для удовлетворения
человеческих запросов дискретные (готовые)
результаты природной и общественно-производительной
деятельности. Потребительская тенденция человеческой
практики программирует своему способу обобщения
необходимую и весьма важную — логико-семантическую —
задачу: анализ объективной диалектики формирования
знаковых абстракций и выработку правил оперирования
ими на основе восхождения от полноты чувственного
многообразия к абстрактно-общему представлению
(которое и закрепляется в имени, или термине). Этот
способ абстрагирования можно, видимо, назвать — по его
конечному результату и в отличие от
субстанционального— номинальным. К. Маркс в «Замечаниях на книгу
А. Вагнера «Учебник политической экономии»
следующим образом раскрывает его истоки и существо: «На
известном уровне дальнейшего развития, после того как
умножились и дальше развились тем временем
потребности людей и виды деятельности, при помощи которых
они удовлетворяются, люди дают отдельные названия
целым классам этих предметов... Но это словесное
наименование лишь выражает в виде представления то, что
повторяющаяся деятельность превратила в опыт, а
именно, что... определенные внешние предметы служат для
удовлетворения их потребностей» [1, 19, 377. Курсив
мой.— Г. С].
Обнаруженная Сократом специфика номинального
способа абстрагирования была абсолютизирована и
мистифицирована Платоном, основу мировоззрения
которого составила, как указывает К. Маркс, именно «точка
зрения потребительной стоимости» [1, 23, 378]. Эта
точка зрения детерминирует платоновскую идею «блага»,
которую философ называет своей заветной мыслью,
характеризует как причину всего правильного и
прекрасного. От нее зависит истина, и не удивительно,
утверждается далее, «что пришедшие ко всему этому не хотят
заниматься человеческими делами; их души всегда
стремятся ввысь» [286, 324—325]. Однако пренебрежение
«человеческими делами», особенно производительной
общественно полезно/! деятельностью, предопределило в
платоновском анализе понятия отрыв
логико-семантического, номинального способа абстрагирования от субстан-
3*
67

ционального. Это, в свою очередь, обусловило изоляцию
явления понятия (имени, или термина) от его сущности
(диалектики логических категорий как
логико-гносеологической формы существования и развития
теоретической мысли), растворение сущности понятия в языковой
форме ее проявления.
В поисках номинальных определений этических
понятий платоновский Сократ концентрирует внимание
исключительно на знаковом аспекте единства общего и
отдельного. При помощи разработанного им метода
формальной индукции («наведения») он отвлекается от
многообразия конкретных случаев, стремится, как отмечает
В. Ф. Асмус, «...прежде всего установить значение того
или иного широкого родового термина» [34, 159]. На
этом пути Сократ легко разбивает попытки обыденного
мышления подменить искомое семантическое
определение общего представления полным представлением
единичного. Однако абсолютизация Платоном
номинального способа восхождения от конкретного к абстрактному
имела своим отрицательным последствием тот, казалось
бы, удивительный факт, что при всей напряженности и
видимой успешности семантического исследования
поставленный вопрос не получал никакого позитивного
решения. Более того, даже в том случае, когда оппонент,
решительно преодолевая абстрактность (формальность)
представленной Платоном сократовской логики,
улавливает сущность анализируемой этической категории
(присущую ей содержательную противоречивость), и
формальная индукция начинает «задыхаться», платоновский
Сократ обрывает исследование, не закончив
рассматривать один вопрос, переходит к другому. В этом
отношении весьма показателен спор Сократа и Фразимаха но
вопросу о природе справедливости в диалоге
«Государство».
Фразимах схватывает классово-антагонистическую
направленность справедливости в эксплуататорском
обществе и защищает тезис о том, что во всех
государствах справедливостью считается то, что пригодно
существующей власти. В своем возражении Сократ подменяет
классовый анализ предмета обсуждения
узкотехнологическим. Подставив вместо государства врача и кормчего,
он говорит: «...Всякий, кто чем-либо управляет, никогда,
поскольку он управитель, не имеет в виду и не
предписывает того, что пригодно ему самому, но только то, что
68

пригодно его подчиненному, для которого он и творит»
[286, 112]. Таким образом, посредством формальной
аналогии и неопределенного самого по себе термина
«управитель» (которым можно обозначить любые, даже
взаимоисключающие понятийные значения) сделана
попытка отбросить уловленное в понятии «справедливость»
реальное противоречие справедливости и
несправедливости, благодаря которому они, как это обнаруживается
в споре, могут переходить друг в друга. Оппонент
Сократа настойчиво выдвигает против абстрактности термина
конкретность понятия, доказывает, что в сущности
одного и того же противоречивого отношения — отношения
подданных ^и стоящей над ними власти — существуют
одновременно и справедливость (забота правителей о
своих подданных) и несправедливость (забота о
подданных не в их интересах, а в интересах правящей
силы) *.
Такой анализ делает честь диалектическому
мышлению Платона, но он боится реальных противоречий и
бежит от них, заставляя Сократа поступать подобно
лакомкам, которые, не насладившись одним блюдом,
спешат к другому и т. д. Спор о справедливости оказался
безрезультатным. И такой исход не случаен.
Номинальный способ абстрагирования, взятый сам по себе,
оперирует лишь с формально-аналогичными проявлениями
сущности, не схватывает ее как таковую, т. е.
противоречие в самой сущности, а следовательно, не дает
конкретно-содержательной, понятийной абстракции и,
соответственно,— позитивного решения проблемы. Эта
специфика сократовско-платоновской индукции имеет в
своей основе исследование природы понятия в нерасчле-
пепном единстве его внутренней и внешней структуры
(сущности и явления понятия), т. е. смешение сущности
понятия и имени (термина). Наиболее полное и яркое
выражение это нашло, по-видимому, в «Кратиле» К
* Платон, движимый ненавистью к демократии, искусно
разоблачает здесь мнимый демократизм эксплуататорского государства.
1 К сожалению, эта важная сторона трудного платоновского
диалога не рассматривается в литературе. Она упущена даже в
обстоятельном^ анализе «Крптпла», проведенном А. Ф. Лосевым [212.
594—G0Ü]. Сказывается смешение и литературе по формальном
логике термина и понятия. Данная тенденция была еще ранее
критически рассмотрена нами [324; 326].
69

Идеалистическая диалектика имени и фальсификация
понятия «развитие»
Диалог «Кратил» направлен, по существу, против
важного, хотя и выраженного в
наивно-материалистической форме, тезиса Гераклита о том, что имена суть
законы природы (первый подход к анализу категорий
мышления). Именно этот принцип защищает платоновский
Кратил, утверждая, что имя несет в себе сущность вещи,
а поэтому имена являются средством познания вещей.
Обсуждение проблемы начинается с констатации того,
что имя является средством распределения вещей, или
сущностей, по способу их существования * [284, 422].
Далее устанавливается, что имя творится на основе не
единичного, полного представления определенной вещи,
а общего образа (общего представления) класса
сходных предметов, создаваемых человеком [там же, 423].
Этот общий образ, например, общее представление
челнока служит как бы матрицей, содержащей в себе
потенции различных конкретных образов челнока, которые
реализуются при изготовлении челноков для легкой и
плотной, льняной, шерстяной и т. д. ткани **. Здесь, по
существу, намечается переход от внешней структуры
(имени) к сущности понятия, улавливается зависимость
его возникновения от производительной деятельности.
Однако Платон игнорирует стихийно схваченное
начало сущности понятия и уводит мысль от анализа
становления (изготовления) вещи снова к общему
представлению как абстрактной форме выражения конечного
результата трудового процесса, его дискретности
(«остановки»). Вследствие этого критерием истинности общего
образа вещи объявляется не успех самого процесса
производства вещи, а эффективность ее использования как
готового продукта [там же, 424]. Такой прагматический
подход привел к отождествлению сущности
изготовленного предмета с его потребительной стоимостью
(способностью удовлетворять определенную потребность),
которая, согласно логике Платона, и выражается в име-
* Следует отметить, что слова «вещь» и «сущность»
употребляются Платоном как синонимы; это указывает на истоки
обозначения Аристотелем чувственной реальности отдельного (вещи) как
«первой сущности».
** Речь идет не о психологическом различии видов
представлений, а исключительно о гносеологическом различии полного и
общего представления.
70

ни. Поэтому вопрос о познании сущности вещей
предстает проблемой об истинности и ложности имен.
Кратил, отстаивая точку зрения о соответствии
имени сущности предмета, отождествляет сущность с
чувственно воспринимаемой формой ее проявления. Платон,
разделяя это заблуждение, пытается однако уйти от
него, стремится к пониманию сущности как
умопостигаемого понятия. Это заставляет его отвергнуть тезис Кра-
тила о соответствии имени и сущности обозначенного им
предмета и защищать положение о ложности имен. Для
доказательства он делает ссылку на эмпирическую
неадекватность собственного имени характеру его
носителя [там же, 475]. Но поскольку изолировать название от
чувственной конкретности вещи все же не удается, то,
отвергая их абсолютное тождество, платоновский
Сократ вынужден признать, что имя носит в себе основной
облик вещи [там же, 480].
На этом атака на тезис о совпадении имени и
обозначенного им предмета не прекращается. Исходя из того,
что речь об именах как знаках сущности вещей идет в
связи с признанием текучести последних, Сократ
предлагает повое направление в исследовании. Он пытается
убедить оппонента в том, что лучше изучать вещи не по
их именам, а по той истине, которую последние
изображают. И только тогда можно правильно определить,
соответствует ли имя тому, что оно обозначает (истине).
Отсюда следует вывод, что есть прекрасное и доброе
само по себе — это относится к каждой существующей
вещи [там же, 489]. Истинное, как утверждается, не
похоже на поток или порыв, ибо если бы оно менялось в
своем состоянии, то было бы непознаваемо [там же, 490].
Таким образом, с одной стороны, Платон уловил, что
не имя, привязанное к непосредственной
действительности вещи, а нечто этим именем обозначаемое, недоступное
чувственным восприятиям, умопостигаемое, является
действительной истиной о сущности вещи. Здесь
улавливается специфика понятия '. С другой стороны, ему прида-
1 Тем самым намечается путь к преодолению грубо
эмпирического понимания логического (т. е. как «мышления, взятого из
представления»), угадывается действительная специфика идеального как
категориального (социального) по своей природе процесса
мышления. И хотя эта мысль представлена лишь в исходной форме и
«спрятана» к тому же в мистическую оболочку, сама постановка
проблемы идеального как надиндивидуального является, оесспорно,
большой заслугой Платона. Философское мышление выходит здесь
71

отся консерватизм знаковой формы, оно объявляется
неподвижным, поскольку текучее нельзя познать
чувственно и запечатлеть в имени, т. е. понятие интерпретируется
с точки зрения внешней, знаковой формы его проявления.
Это значит, что в логике Платона смешаны понятие и
имя (название) — основные формы «логики понятий»
и «логики языка». Внешняя сущности понятия
семантическая структура имени стала формой выражения
сущности понятия, поскольку собственная (внутренняя)
форма последней, диалектика категорий мышления, была
еще не известна греческой науке. Хотя Платон и
«натолкнулся» на проблему сущности понятия, однако
господствующей формой мышления в его философии
остается имя. Поэтому она заслуженно аттестована как
«философия имени».
Осуществленное Платоном исследование диалектики
становления имени знаменовало значительный шаг в
разработке вопроса о природе понятия как логической
формы выражения сущности развития. Понятие впервые
выступило здесь хотя и в чуждой его сущности языковой
структуре, но, в отличие от абстрактно-художественных
образов Гераклита, геометрических абстракций элеатов
и физической модели атомистов, это было «свое чужое».
В семантическом анализе естественного языка,
взятом самим по себе и действительно несущем
категориальные формы мышления (что гениально выявил
Аристотель), еще не содержалось философского идеализма,
была только его потенция, неизбежная для любого акта
абстрагирования. «Раздвоение познания человека,—
обращает внимание В. И. Ленин,— и возможность
идеализма ( = религии) даны уже в первой, элементарной
абстракции [«дом» вообще и отдельные домы»] [2, 29, 330].
Эта возможность обрела в философии Платона
специфическую форму объективного идеализма прежде всего
потому, что между словом как первой, субъективной,
знаковой абстракцией и объективностью категорий как
теоретических форм мысли (т. е. между семантическим
явлением и сущностью понятия) была поставлена не их
общая действительная субстанция —
материально-производительная тенденция «логики дела», а изолированная
от материального производства чувственная реальность
(хотя и о мистическом облачении) на магистральный путь своего
развития.
72

потребления готовых вещей. Именно эта идеологическая
позиция свела «дело логики» к «логике языка».
Угаданная Платоном объективная творческая потенция
логических категорий оказалась законсервированной в
субъективной структуре родовых терминов. В этой связи
привлекает внимание интересный анализ гносеологических
истоков платоновской концепции идей, проведенный
Т. И. Ойзерманом. Он выявляет весьма ценное различие
между субъективностью и субъективизмом.
Субъективность автор характеризует как
необходимейшую познавательную и творческую способность
человека, «способность к абстрагирующему мышлению,
созданию знаков и оперированию ими, упрощению
реальной картины вещей для лучшего ее познания...» [266, 329].
Следовательно, сфера субъективности, «без которой
невозможна какая бы то ни была интеллектуальная
деятельность» [там же] — сфера творчества знаков и
знаковых систем, несущих в себе печать субъективности
своего конструирования и огрубляющих этой
субъективностью действительную картину мира. Поэтому нельзя не
обратить внимания на мнение некоторых философов,
согласно которому «категории в качестве форм мысли
являются субъективными средствами реального мира
(видимо, познания реального мира.— Г. С.) и в этом смысле
разделяют «судьбу» всех понятий» [288, 50]. Здесь
природа понятий (и даже логических) явно
отождествляется с субъективной природой знаковых форм.
К сожалению, такая точка зрения выдается за диа-
лектико-материалистическую. Между тем точка зрения
диалектического материализма по данному вопросу
противоположна: она с полной определенностью
сформулирована В. И. Лениным. Исключая кантовскую
характеристику логических категорий, он пишет: «Логические
понятия субъективны, пока (курсив мой.— Г. С.)
остаются «абстрактными», в своей абстрактной форме...» [2, 29,
190], т. е. в форме абстрактной всеобщности своих
терминов (словесных знаков), за пределы которых, оперируя
логическими категориями, не выходит формальное
мышление. Термины, обозначающие логические категории
(понятия), сами по себе не идут дальше явлений, не
доходят до «вещи в себе», до отражения объективности
общего как противоречия в самой сущности отдельного
(конкретно-всеобщего). Именно необходимость такого
продвижения познания посредством объективных форм
73

мышления (понятий) решительно подчеркивал В. И.
Ленин: «Отрицать объективность понятий, объективность
общего в отдельном и в особом, невозможно» [там же,
160]. Этой объективностью не обладают даже родовые
термины. Абсолютизированные Платоном, они под
именем «идей» представлены в его философии демиургами
реальных вещей.
По поводу платоновской «идеи» даже среди
историков античной философии существуют разногласия [32,
134; 211, 269]. Конечно, платоновская «идея», как
показал М. А. Дыник [133], претерпела большую эволюцию.
Но и в начале пути и на финише (в пифагорейской
мистике треугольников) сущность ее охватывается
характеристикой К- Маркса: «Абстракция, категория, взятая как
таковая, то есть оторванная от людей и их материальной
деятельности, является, конечно, бессмертной,
неизменной, неподвижной» [1, 27, 409]. Без учета этой специфики
платоновской «идеи» вряд ли можно правильно
разобраться в том новом парадоксе идеи развития, на
который обрекло ее реакционное мировоззрение афинского
идеалиста.
В философии Платона скрыто, но целенаправленно и
последовательно функционирует (как основная
тенденция) стремление своеобразно примирить (совместить)
Гераклита с элеатами. От первого он взял неистощимый
поток чувственно воспринимаемого мира, от вторых —
консерватизм знаковых форм мышления. В реальной
действительности «все течет», в неутолимой жажде
человеческого потребления возникают и гибнут земные вещи,
но божественный мир их родовых имен («идей»)
неизменен и бессмертен; благодаря «причастности» к ним
исчезающие вещи постоянно повторяют себя, рождаются
вновь и вновь [285, 72]. Подобно зеноновскому Ахиллесу,
обреченному вечно догонять черепаху, мир платоновских
несущихся вещей бесконечно гибнет и вновь возникает в
замкнутом кругу своих стоящих непоколебимо, словно
статуи, родовых названий.
Исходя из мертвого противопоставления
неподвижных «идей» (родовых названий) и изменчивости
чувственно данного бытия, Платон истолковывает в духе
«логики языка» и принцип тождества (перехода)
противоположностей. Если идея (например, прекрасное как таковое)
всегда равна себе («не в чем-то прекрасное, а в чем-то
безобразное, не когда-то, где-то, для кого-то и сравни-
74

тельно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом
месте, для другого и сравнительно с другим
безобразное») [там же, 142], то в мире чувственно постигаемых
вещей наблюдается обратное. Здесь как будто
противоположности взаимосвязаны и переходят друг в друга, из
меньшего возникает большее, а из большего — меньшее.
«Симмия можно называть,— говорится в «Федоие»,—
(курсив мой.— Г. С.) разом и маленьким, и большим по
сравнению с двумя другими: рядом с великостью одного
он ставит свою малость, а над малостью второго
воздвигает собственную великость» [там же, 73—74].
В приведенном рассуждении речь идет на самом деле
не о действительном возникновении одной вещи из
другой (большой из малой и наоборот) в реальном процессе
перехода противоположностей, а о переходе
исключительно семантическом — от одной описательной
характеристики (одного названия) к противоположной
(противоположному названию). Следовательно, признание
Платоном перехода противоположностей и развития в мире
чувственных вещей есть фикция. Действительный
переход и, соответственно, действительное возникновение
исключаются; сущность развития сводится к
возникновению одного названия из другого путем чувственного
сопоставления одной и той же неизменной вещи в разных
отношениях, т. е. в разных аспектах рассмотрения.
Однако для недоступного чувственным восприятиям мира
идей Платон не допускает даже чисто формального
противоречия (в разных отношениях) и перехода одной идеи
в другую — противоположную. Одно дело, возможность
дискриптивного (описательного) определения одной и
той же вещи с противоположных аспектов обозрения (в
направленности, например, к меньшему или большему,
прекрасному или безобразному) и изменение в связи с
этим конкретного названия, а другое — сам термин
«противоположности», т. е. противоположности как «идеи»
(родовые термины), «присутствие которых дает имена
вещам» и «которые никогда не соглашаются возникнуть
одна из другой» [там же, 75]. (Здесь улавливается
формально-логический смысл противоположности.)
Но даже логика платоновского родового термина не
выдерживает напряжения абсолютного «одиночества».
Платон вынужден признать тождество
противоположностей в самой «идее»: она одновременно и едина и
множественна, и тождественна и нетождественна, и неизменна
75

и подвижна и т. д. Для оправдания взаимосвязи парных
противоположностей вводится связующее их звено.
(Например, в «Софисте» термином «бытие» связываются
термины «покой» и «движение»). Иначе говоря, нащупыва-
ется формально-логический прием подведения названий
противоположных видов под общий родовой термин н
регулирующий формальную структуру (т. с. отношение
между противоположными именами)
формально-логический закон противоречия. Необходимость считаться с
реальными общественными противоречиями (например,
одновременным существованием и Сократа и осудивших
его на смерть) вынуждает политически весьма
осторожного философа придать данному закону эклектическую
гибкость. Анализируя с этой позиции саму «идею»,
Платон допускает, например, что солнце, как родовое имя
видящего и видимого, должно быть противоречивым, но
в разных отношениях: в отношении к самому себе —
единым, тождественным, неподвижным, а в отношении к
видящему и видимому — множественным, различным,
движущимся (порождающим).
Когда же его логика сталкивается не с именами, а с
действительным политическим противоречием, в котором
противоположности образуют одно реальное
противоречивое отношение и обнаруживается их переход друг в
друга (как, например, в воспроизведенном нами споре
Сократа и Фразимаха по вопросу о справедливости), то
положение резко меняется. Логика Платона
предпочитает, используя софистический прием подмены тезисов,
уйти от разрушающего ее основной принцип жизненного
противоречия. Это, конечно, не значит, что несостоятелен
сам принцип противоречия формальной логики. Он
вполне жизнеспособен как регулятор формальной
правильности отношений между именами (терминами), но теряет
силу в диалектике понятий, т. е. при анализе движения
категориальных форм мышления. Это — сфера «логики
понятий», которая, естественно, не может нормально
функционировать, не соблюдая строжайшим образом
требований «логики языка» при оперировании знаковыми
формами (внешней структурой мышления).
Итак, платоновская «философия имени» явилась
первым, идеалистически замутненным и омертвленным
эскизом «логики языка» (формальной логики). Созданная
для выражения (а точнее,— для сокрытия) сущности
развития, идеалистически-языковая модель, как и все пред-
76

шествующие, не могла решить коренную проблему
теории познания. Но благодаря такой модели, вычленившей
для анализа необходимый элемент (знаковую
абстракцию) в целостной структуре понятия, идея
диалектического движения вплотную подошла к адекватной ей
теоретической форме. Однако принадлежность имени
(термина) действительной структуре понятия создает
иллюзию их тождественности. Вследствие этого прагматист-
ская логика как грубо материалистического, так и
идеалистического эмпиризма не только встречает
(разумеется, с мировоззренчески разных позиций), но и провожает
понятие по его одежде, даже в том случае, когда одежда
скроена по абстрактно точным шаблонам математических
формализмов. Смешение в философии Платона понятия
и термина, идеалистическая обработка и абсолютизация
специфической диалектики имени на многие столетия
заковали сущность исторического развития в
искуснейшие семантические цепи. Первой попыткой разбить их
явилась логика Аристотеля.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПОНЯТИЙНО-ЯЗЫКОВАЯ МОДЕЛЬ
СУЩНОСТИ РАЗВИТИЯ
Исходная позиция исследования
В философии Аристотеля проблема отображения
сущности самодвижения (развития) в логике понятий не
только заняла центральное место, но и обрела исходный
пункт действительно теоретического решения. Этим
началом стал принцип деятельного отношения субъекта и
объекта познания. К. Маркс отмечал, что философия
Аристотеля явилась идеологическим отражением эпохи
Александра Македонского — периода высочайшего
внешнеполитического расцвета Греции. Философским
завоеванием данной эпохи и стал принцип деятельности.
В «Этике» Аристотеля [25] это выражено вполне
определенно (особенно в кн. X, при обосновании тезиса о том,
что блаженство есть деятельность).
В противовес Платону, который призывал
философствовать, полностью отрекаясь от «человеческих дел», и
поэтому решительно увел мышление в тупик
идеалистической абсолютизации «логики языка», Стагирит вполне
сознательно фокусирует свое логическое учение на «логи-
77

ку дела» (однако, как дальше будет показано, он
отражает ее односторонне, преимущественно в
индивидуальной форме ее проявления, в отрыве от
социально-исторической природы человеческой деятельности). Именно
практическая устремленность его философской мысли
обусловила величие сделанного им логического
открытия — описание категорий диалектики, хотя всего лишь
в том их эмпирическом виде, в каком они представлены в
грамматических формах естественного языка,
выражающего и закрепляющего готовые результаты предметной и
познавательной деятельности.
Обнаруженная Аристотелем зависимость логических
категорий от человеческой практики, а следовательно,—
от чувственно воспринимаемой реальности природы как
объекта деятельности людей, легла в основу становления
его логики как зародыша диалектической теории
познания материализма. Однако теоретическое богатство
основоположника учения о логических категориях осталось
сокровищем за семью печатями не только для
вульгарного эмпиризма и средневековой схоластики, но также
для пренебрегающих диалектикой и идеалистически
ориентированных теоретиков современной формальной
логики. Последние либо сводят его категории к терминам
(напр., Бохенский [409]), либо третируют их как
бесполезные. «Что именно подразумевается под словом
«категория» у Аристотеля, у Канта и у Гегеля,— пишет Б.
Рассел,— я, признаться, никогда не был в состоянии понять.
Я лично не верю, что термин «категория» может в какой-
либо мере быть полезем в философии» [302, 223]. (Нельзя
не согласиться с Д. В. Джохадзе, что отношение Б.
Рассела к логике Аристотеля действительно нигилистическое
[127, 262].)
На наш взгляд, выявить подлинную ценность (и
исторически неизбежную ограниченность) логики
величайшего мыслителя древности как логики познания сущности
развития можно только при условии проведения ее
анализа с точки зрения современной научной концепции
единства эмпирического и теоретического уровней
исследования. Имея своим плодотворным началом учение
Аристотеля о категориях, эта концепция обрела (через
материалистическую «дистилляцию» гегелевской
диалектики) развитую научную форму в диалектической теории
познания (диалектической логике) марксизма, особенно
в «Капитале» К. Маркса, «Материализме и эмпириокри-
78

тицизме» и «Философских тетрадях» В. И. Ленина.
Поэтому рассмотрение логики Аристотеля предполагает
ориентацию на методологический принцип, нашедший
классическое выражение в известном марксовом
афоризме: анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны.
Исходя из этих соображений, мы считаем необходимым
предварить анализ поставленного в данной главе
вопроса кратким обобщением современного состояния
разработки проблемы единства эмпирического и
теоретического *.
В сенсуалистической (узкопсихологической) теории
познания, базирующейся на практике индивидуального
оперирования готовыми предметами, эмпирическое
отождествляется с чувственно воспринимаемым. Переход к
теоретическому изображается как индуктивный процесс
восхождения от конкретно-чувственных образов к общему
представлению посредством языковой абстракции. При
этом обобщающую функцию языка, по существу,
отождествляют с функцией теоретического мышления.
Словесное обобщение, т. е. внешняя, непосредственная
действительность мысли, интерпретируется как единственная
форма связи эмпирического (как чувственно
воспринимаемого) и теоретического (как вербального).
Открытие сущности человеческой деятельности как
предметной и социально-исторической (соответственно,—
социальной природы человеческого мышления) в корне
преобразовало понимание взаимосвязи эмпирического и
теоретического, а, следовательно — и роли каждой из
этих сторон.
Мышление человека, рожденное в горниле социально-
практической деятельности, является (в отличие от
рассудочной деятельности животных, в специфической
форме свойственной и человеку) от начала и до конца
понятийным, т. е. теоретическим. Этот факт отнюдь не
обособляет эмпирический и теоретический уровни
исследования, если понимать их не узкопсихологически, а в
соответствии с действительной, социальной природой всего чело-
j': Эта фундаментальная для современного научного познания
проблема приобрела особую актуальность в связи с
гносеологическими и мировоззренческими запросами научно-технической
революции и эффективно обсуждается в философской литературе. В нашем
обобщении используется большой ряд работ, посвященных этой
теме [10; 20; 113; 128; 144; 154; 188; 236; 254; 264; 276; 278;
304; 349; 361; 362; 381; 389].
79

всческого познания. По своей сущности оно призвано
отражать не чувственно созерцаемое, а то, что существует
как назревающая общественная потребность (социальная
тенденция) и выражается в социально-практической цел«.
Теоретическим выражением этой цели, точнее,
рожденной ею идеи, является не языковая абстракция, которая
фиксирует факт присвоения готовых результатов и
служит потребительской (подчиненной) тенденции
человеческой практики, а понятийное обобщение.
Это, однако, нисколько не обесценивает значения
эмпирического. Оно всегда является началом познания,
но не как созерцательно, зеркально-чувственно
воспринимаемый объект, а как исходный строительный материал,
вовлекаемый в процесс созидательной деятельности (и
познания) и преобразуемый в соответствии с ее целью и
социальной программой. Благодаря этому познание
сущности объекта движется не от чувственно-конкретных
фактов к формальной абстракции (формальная
индукция) и не от формальной абстракции к
чувственно-конкретному факту (формальная дедукция), а от одного
теоретически осмысленного факта к другому.
Выбор фактов не произволен. Он строго
направляется теоретической идеей (понятием), которая отражает
объективную тенденцию движения исторического
процесса и конкретизируется при переходе мысли от одного
факта к другому как последовательных моментов (ступеней)
данного процесса. Как заметил И. П. Павлов, один из
крупнейших в мировой науке экспериментаторов, без
идеи в голове не увидишь и факта. Развивающаяся
теоретическая мысль не только дает более конкретную,
более содержательную интерпретацию уже известным
фактам и выявляет новые, но и предсказывает необходимость
последних1. Анализ факта, схваченного движением
основной идеи, решает вставшую на предыдущем этапе
задачу и одновременно выдвигает новую. И мысль снова
ищет и находит точный, бесспорный факт, исследует его
в поисках ответа на вопрос, чтобы, решив его, оказаться
перед новой проблемой и необходимостью обнаружения
нового факта и его анализа.
1 Обобщая факты эмпирических открытий объектов современной
физики, В. Швырев пишет: «Эмпирическое исследование на
теоретической стадии науки сплошь и рядом решает задачи, которые
поставлены перед ним теоретиками» [382, 80].
80

Такова логика единства эмпирического и
теоретического в «Капитале» К. Маркса, где проверка основной
идеи фактами, практикой, как указывает В. И. Ленин,
есть в каждом шаге анализа. Теоретическую основу
этого исследования (анализа капитализма как
определенного, отдельного социально-исторического процесса)
составило действительно понятийное обобщение — понятие
общественно-экономической формации. Оно было создано
путем выделения самой зрелой, последней формы
антагонистических производственных отношений, как
отношений субстанциальных, и анализа их развития как есте-
ственноисторического процесса. Раскрывая
логико-гносеологическое (методологическое) значение этого
действительно теоретического обобщения, В. И. Ленин
отмечает: «Только такое обобщение и дало возможность
перейти от описания (и оценки с точки зрения идеала)
общественных явлений к строго научному анализу их...»
[2, 1, 137. Курсив мой.— Г. С]. В этом выводе
содержится чрезвычайно важная, пожалуй, даже решающая для
понимания логики научного мышления, постановка
вопроса о действительной роли понятия как теоретического
обобщения.
Формально-эмпирическая логика, построив при
помощи индуктивного обобщения формальную (языковую)
абстракцию, выделив и обозначив ею класс сходных
предметов, как инвариантных результатов развития, на
этом заканчивает свою понятийнообразующую (точнее,
знакообразующую) деятельность. Напротив,
диалектическая логика (именно потому, что она имеет своим
объектом не отдельные факты и даже не их множество, а
целостность отдельного исторического процесса)
рассматривает созданное ею основное понятие о сущности
изучаемого процесса всего лишь как исходный пункт
научно-теоретического анализа. Его целью является
превращение исходного понятия как
абстрактно-теоретического (лишь в тенденции схватывающего природу
процесса) в конкретно-теоретическое, системное понятие,
отражающее в динамической структуре
субординированных многообразных определений движение противоречия
в самой сущности объекта, становление развитой
целостности и переход ее в свою противоположность. Это и
придает логике действительного мышления форму
движения от абстрактного к конкретному, форму построе-
6. Зак. 452
81

пия конкретно-всеобщего, зрелого теоретического
понятия 1.
Теоретические понятия улавливают в своем
становлении объективную необходимость разрешения
противоречий и перехода от одного этапа развития к другому
задолго до совершения действительного перехода. Это
тонко подметил А. С. Богомолов. «И ничего иного,— пишет
он,— марксизм не подразумевает в трактовке «перехода»
понятий друг в друга: старые понятия не просто
«рушатся, перестраиваются, обогащаются новым содержанием,
заменяются новыми», но содержат «в себе» зародыш
дальнейшего логического развития, поскольку такой
зародыш содержится в объективном прообразе понятия,
хотя бы только в возможности. Именно поэтому... в
«Капитале» понятие «капитализм» и «перешло» в понятие
«социализм», хотя до реального перехода капитализма в
социализм было еще очень далеко» [56, 60—61].
Следовательно, искусство строить понятия и оперировать ими
(а оно, как отмечал Ф. Энгельс, не есть нечто
врожденное и не дается вместе с обыденным сознанием) служит
логической основой научного предвидения, способность
к которому составляет важнейшее преимущество
творческого, научно-теоретического мышления.
Такова сила логики теоретических понятий. И
важнейшим источником ее эффективности является
теоретически осознанное содержание категорий
материалистической диалектики как ступеней (опорных узлов) развития
конкретно-всеобщего понятия. Его специфика (в отличие
от формальной, языковой абстракции) состоит именно
в том, что оно имеет своей синтезирующей сердцевиной
всеобщие, логические категории, на которые
последовательно и плотно «наматывается» эмпирически («с
перерывами») фиксируемое особенное,
конкретно-специфическое содержание. Без всеобщей, категориальной
основы эмпирическое содержание теоретического понятия
(закрепленное в многообразии эмпирических понятий)
можно (в зависимости от заданных «правил игры»)
тасовать как угодно. В этом случае никакая формализа-
1 Теоретическое понятие нельзя отождествлять с так
называемыми теоретическими терминами, о которых говорит, например,
Р. Карнап [159; 414]. Неопозитивисты, как верно отмечает В. И. Ку-
раев, признают «надэмпирическии» уровень теоретических понятии
лишь на словах, «отрицают, что теоретические понятия отражают
какие-либо реально существующие сущности» [198, 121].
82

ция — при всей ее большой значимости для более точной
знаковой констатации «остановок» в движении
конкретно-эмпирического содержания (но не самой
категориальной основы, хотя и ее иногда пытаются подвергнуть
формализации) — не спасет содержание от
субъективизма. (Причем формализованный субъективизм даже
«коварнее» неформализованного, поскольку создает
видимость теоретического мышления).
Отмеченная выше тенденция к формализации
логических категорий (категорий диалектики) имплицитно
базируется на узкоэмпирическом представлении о них как
терминологических, языковых абстракциях, с которыми
можно оперировать на основе формально-логического
анализа взаимоотношения их объема и содержания.
Между тем, известное ленинское положение о том, что
материя и сознание суть философские категории, т. е.
предельно широкие понятия, которые нельзя подвести ни
одно под другое, ни под более широкое по объему
понятие, полностью относится ко всем категориям
материалистической диалектики (их субординация имеет не
формально-объемный, а конкретно-содержательный
характер).
Каждая из этих категорий противоречива по своей
сущности (раскрывается через свою противоположность)
и отражает не эмпирически фиксируемую общность
(сходную, одинаковую черту какого-то конечного,
определенного множества), а всеобщность как
универсальность законов развития бытия и мышления !.
Следовательно, каждой философской категории
присуща всеобщность как момент, ступень бесконечного
процесса развития, т. е. всеобщность как бесконечность
перехода. Пренебречь этим — значит преградить путь к
рассмотрению движения категорий, последовательного
перехода от одной пары к другой благодаря разрешению
противоречий в ходе отражения сущности
действительного исторического процесса.
Безусловно, выявить динамику логических (гносеоло-
1 «Логические категории,—подчеркивает Е. П. Ситковский,—
служат отражением и выражением универсальных законов
объективного материального мира и человеческого мышления — в этом,
во-первых, состоит универсальность логических категорий.
Универсальность категорий, во-вторых (и на эту сторону не всегда
обращается достаточное внимание) состоит в том, что они образуют
универсальные элементы всякого мышления, без них, строго говоря,
невозможно мышление» [337, 87].
6*
83

гических) категорий, отражающих сущность
бесконечного процесса исторического развития, невозможно
посредством формальной индукции; как отметил Ф. Энгельс,
теория развития целиком аитииндуктивна [1, 20, 542]. Эту
задачу нельзя решить и эмпирической по своему
существу формальной дедукцией. Когда В. И. Ленин говорит,
что «категории надо вывести (а не произвольно или
механически взять)...» [2, 29, 86], то он не имеет в виду по-
гегелевски абстрактную филиацию категорий из истории
познания или построение некой законченной формально-
дедуктивной системы. Речь идет о материалистическом
и одновременно генетическом выведении категорий,
выступающих ступенями отражения объективной логики
социального предметно-практического преобразования
мира и только поэтому служащих ступенями логического
(соответственно исторического) познания объективной
диалектики любого природного, общественного,
научного процесса развития.
Конечно, различие между парными категориями (и
даже их противоположность) констатирует и формальная
логика, обнаруживая при этом тенденцию сведения
категории диалектики к обозначающему ее термину, т. е. к
ее логико-семантической функции. Поэтому формальная
логика не улавливает (это и не является ее задачей)
коренную, логико-гносеологическую функцию категорий,
значение которой состоит в том, чтобы отобразить
переход от одного этапа познания противоречия в самой
сущности предмета к другому.
При формально-логическом изучении категорий
между ними, естественно, устанавливается связь, но она
носит, как отметил Ф: Энгельс, характер координации, а
не субординации. При таком рассмотрении философских
категорий логика изложения состоит в том, чтобы
расчленить содержание любой категории на существенные
признаки и связать их дефиницией. В качестве
доказательства всеобщности категорий приводятся примеры,
факты-иллюстрации из различных областей науки,
техники и общественной жизни. Такое изложение,
разумеется, проще, популярнее. Но такая простота в
рассмотрении категорий диалектики скрадывает их существо —
диалектику категорий. (Мы, разумеется, не против
использования примеров и наглядности при теоретическом
анализе категориальной структуры диалектики. Без них
вряд ли возможно эффективное преподавание филосо-
84

фии. Однако при этом не следует забывать, что оно
имеет своей задачей «учить мыслить», представляет собой,
по выражению В. Е. Давидовича, «прилюдное мышление»
[120, 14]. Поэтому главное — не остановиться на
эмпирическом начале. Эмпирический уровень не должен
приобрести самостоятельного, самодовлеющего значения; его
необходимо подчинить теоретическому анализу.)
Ленинский подход к исследованию логических
категорий предполагает рассмотрение каждой из них как
имеющую эмпирическую историю, как преодолевающую в
ходе развития своего теоретического содержания эмпи-
рико-аналитическую (мы заимствуем этот удачный
термин у Б. М. Кедрова) [172] абстрактность. Это
достигается лишь в том случае, если логика анализа
соответствует основным этапам исторического развития категорий.
Их понимание не было еще теоретическим, когда,
впервые обнаруженные Аристотелем в грамматических
структурах естественного языка, они интерпретировались
«в эфире» формальной непротиворечивости последнего.
Анализ категорий не достиг теоретического уровня и
тогда, когда Кант, угадав независимость их происхождения
от эмпирического созерцания, вслед за Аристотелем
«увидел основное содержание логики в категориальных
определениях знания» [147, 69], но, не сознавая
действительного источника логических категорий, придал им
априористический характер, объявил их суверенными формами
рассудочно-субъективного конструирования чувственного
многообразия опыта. Они оставались эмпирическими
даже в той гносеологической ситуации, которая высветила
парность категорий и выразительно намекнула на их
содержательную противоречивость. Однако, выявив ан-
тшюмичность категорий, автор «Критики чистого
разума» туманом формалистического анализа этой
противоречивости преградил дорогу движению познания от
явлений к сущности.
Осознание логических категорий поднялось к
теоретическому уровню лишь тогда, когда была раскрыта их
способность фиксировать не только противоположности,
исключающие друг друга, но и их тождество, т. е.
переходы противоположностей как выражение объективной
необходимости разрешения противоречий исторического
процесса (в этом суть теоретического анализа категорий
в отличие от их эмпирического описания). Гегель решил
эту задачу идеалистически и филистерски. Он замкнул
85

теоретическую логику категорий — посредством
принципа примирения (нейтрализации) противоположностей —
в ограниченном его философией поступательном
движении предшествующей ей истории человеческого
познания. И только в «Капитале» К. Маркса диалектика
логических категорий, раскрывая последовательно и
системно движение объективной тенденции к
революционному разрешению основного противоречия в самой
сущности определенного (отдельного)
социально-исторического процесса, прочно обрела теоретический статус
науки логики, науки, по определению Е. П. Ситков-
ского, «о диалектическом противоречии как движущей
силе развития всех природных, социальных и
духовных процессов» [336, 48]. Методом теоретической
систематизации ее категорий стал адекватный их природе
способ движения от абстрактного к конкретному (от
простейшего к сложному).
Проблема систематизации категорий
материалистической диалектики уже более двух десятков лет активно и
в целом плодотворно обсуждается в нашей философской
литературе [41; 51; 170; 181; 216; 317; 325; 335; 357; 383;
384; 387]. Исключительно большое значение для
решения данной теоретически и практически важной задачи
имеет исследование логики «Капитала» К. Маркса с тем,
чтобы выработать аналогичную логику (метод)
изложения диалектики вообще (как философской науки). В этом
направлении также проделана значительная работа [73;
92; 119; 145; 165; 273; 309; 343; 347]. В результате
проведенных исследований определены прежде всего
основные принципы теоретической систематизации категорий
диалектики. Кратко их можно, на наш взгляд, обобщить
следующим образом: 1) категории, будучи отражением
всеобщих отношений (законов развития) конкретного
содержания мира и его познания (на основе созидательной
практической деятельности), суть узловые пункты,
ступени изучения сущности вещей; 2) категории связаны
между собой процессом развития, их действительный
характер нельзя раскрыть вне анализа их взаимопереходов и
выявления парности как диалектического единства
противоположностей, а также осознания каждой пары
категорий как элемента поступательно функционирующей в
практике и научном познании целостной открытой
системы; 3) система строится на базе единства логического и
исторического, которое находит наиболее адекватное вы-
86

ражение в материалистически понятом совпадении
логики, диалектики и теории познания.
Благодаря реализации этих принципов тенденция к
эмпирическому изучению логических категорий успешно
преодолевается в марксистской
научно-исследовательской литературе. На основе обобщения достигнутых
результатов нами проведен анализ роли основных
категорий диалектики в логике формирования
фундаментального понятия «Капитала» К. Маркса (понятия
«капитализм»). На наш взгляд, объективная логика развития
этого понятия дает обоснование следующему пониманию
природы основных логических категорий и
последовательности их движения в ходе изучения противоречия в
самой сущности целостного исторического процесса:
1) отдельное как взаимосвязь противоположностей
единичного и общего (сущности) (их единство
опосредуется категорией «особенное»);
2) сущность и явление (как субстанциальное
противоречие);
3) сущность как противоречие формы и содержания;
4) сущность как противоречие причины и следствия;
5) сущность как противоречие необходимости и
случайности;
6) сущность как противоречие возможности и
действительности.
В основе такой систематизации основных категорий
диалектики лежит точка зрения (сложившаяся при
исследовании диалектики понятия «капитализм»),
согласно которой каждая пара категорий в их действительно
теоретическом понимании это, во-первых, категории
сущности и, во-вторых, категории, отражающие
поступательное движение противоречия в самой сущности
исторического процесса. Не подлежит сомнению, что именно
логика «Капитала» позволила В. И. Ленину в ходе
материалистической переработки гегелевской логики сделать
фундаментальный для теории диалектики вывод: «В
собственном смысле диалектика есть изучение противоречия
в самой сущности предметов: не только явления
преходящи, подвижны, текучи, отделены лишь условными
гранями, но и сущности вещей также» [2, 29, 227]. Отсюда с
необходимостью вытекает, что последовательность
движения категорий, переход от одной пары к другой есть
переход не от описания одного готового результата к
другому (соответственно,— не от знака к знаку), а от
87

одного уровня изучения динамики противоречия в самой
сущности процесса к другому (соответственно,— от
одного понятия к другому, более содержательному, более
конкретному). Эскалация теоретической мысли имеет своим
источником разрешение гносеологических противоречий
благодаря переходу развивающегося теоретического
понятия от одного категориального отношения к другому,
от менее глубокой сущности к более глубокой — «от
сосуществования к каузальности и от одной формы связи
и взаимозависимости к другой, более глубокой, более
общей» [там же, 203].
Игнорирование логики теоретического познания ведет
к реставрации (на базе одностороннего истолкования
достижений математической логики и кибернетики)
отвергнутого современным научным мышлением
эмпирического представления о категории «сущность». На его почве
иногда даже у сознательных сторонников
материалистической диалектики складывается упрощенное,
абстрактное понимание ее методологической функции. Например,
Е. К. Войшвилло в рецензии на книгу В. В. Давыдова
«Виды обобщения в обучении» возражает против
положения, что «теоретическое мышление может
воспроизводить свой объект только через рассмотрение его
развития» [121, 299]. «Как нам представляется,— пишет
критик,— здесь имеет место неправильная трактовка
принципа диалектики «рассматривать предмет в развитии».
Очевидно, смысл его не в том, что без рассмотрения
развития вообще нельзя познать объект; он указывает
наиболее эффективный способ подхода к предмету для
выяснения его сущности» [89, 171. Курсив мой.— Г. С]. Если
согласиться, что диалектический принцип развития есть
только эффективный способ подхода к выяснению
сущности предметов, а сам ход ее исследования может
осуществляться и без применения этого принципа, то мы
неизбежно должны подвергнуть сомнению истинность
вышеприведенного фундаментального вывода теории
диалектики о том, что в собственном смысле диалектика
есть изучение процесса возникновения, развития и
разрешения противоречия в самой сущности предметов.
Мнение, что логическое исследование сущности
предметов не требует якобы обязательного использования
диалектической концепции развития (которая в
противовес вульгарно-эволюционистской концепции
предполагает прежде всего изучение развития противоречия как
88

источника перехода) имеет вполне определенную логико-
гносеологическую предпосылку — сложившееся в
описательном естествознании и обобщенное в миллевской
системе логики узко-эмпирическое понимание сущности как
совокупности «существенных» признаков [246, 98].
(Адаптация эмпиризма к современному уровню теоретического
мышления модернизировала это понимание термином
«основные существенные признаки» [85, 316].) Против
такого — непосредственного — отождествления сущности
и форм ее проявления (признаков) К- Маркс заметил,
что если бы сущность и явление непосредственно
совпадали, наука была бы излишней (совпадение сущности и
явления опосредуется именно развитием противоречия в
самой сущности процесса).
И суть дела не меняется от того, что эмпирическое
истолкование категории «сущность» иногда пытаются
субъективно (эклектически) соединить, например, с
диалектической формулировкой о движении познания от
менее глубокой к более глубокой сущности [там же]. Как
оказывается, имеется в виду переход не от одного
уровня изучения противоречия в самой сущности предметов
к другому, а от одной совокупности основных
существенных признаков к другой, т. е. переход от эмпирического
описания одного готового результата к другому.
Исключается сущность как процесс развития противоречия и
отражение ее в теоретическом понятии.
Коренной причиной данного положения является
односторонняя, абстрактная интерпретация
методологической функции диалектики. При таком понимании
диалектика играет якобы роль исключительно некоего
методологического ориентира, которого небходимо
придерживаться, чтобы не сбиться с правильного пути. Что же
касается самого пути следования, т. е. анализа
конкретного процесса человеческого мышления, то это — поле
деятельности не для диалектики как собственно
философской науки (т. е. как логики и теории познания), а для
двух взаимодополняющих частных наук — формальной
логики и психологии. Следовательно, по существу
исключается статус диалектики как логической науки,
изучающей конкретное содержание процесса
функционирования и развития человеческого мышления. Такая позиция
изолирует мышление от стимулирующей его творческую
деятельность современной, диалектической концепции
единства эмпирического и теоретического, имеющей сво-
89

ей основой принцип совпадения логики, диалектики и
теории познания материализма (гениальным началом
данной концепции явилась логика Аристотеля).
Указанная формально-методологическая
интерпретация диалектики объективно, независимо от субъективных
намерений исследователя, приближает его к позициям той
гносеологии, которая, акцентируя внимание на
эмпиризме обыденного сознания и абстрактном психологизме
языкового общения, уводит с магистрального пути
исторического развития теоретического познания.
Концептуальные постулаты этой гносеологии чрезвычайно
обедняют представления о действительной природе
теоретического, творческого мышления, сводят его, по существу, к
беспредельной формализации языка науки и
оперированию знаковыми структурами, лишенными объективно-
предметного значения символами, или к
иррациональной интуиции. Причем полностью игнорируется
конкретно-всеобщая (категориальная) структура понятия —
важнейшая форма теоретического мышления.
На почве такого методологического подхода и
одностороннего истолкования достижений математической
логики и кибернетики возникла так называемая
информационная теория мышления. По характеристике
известного советского исследователя психологии мышления
О. К. Тихомирова, она «описывает человеческое
мышление только как манипулирование знаками» и отвлекается
«от важнейшего психологического содержания
мышления как деятельности реального человека» [354, 41].
(Критика вполне справедлива, и к ней можно добавить,
что данная теория мышления отвлекается также и от
основы его психологического содержания —
логико-гносеологической структуры мышления, его категориального
строя как выражения квинтэссенции всей материальной
и духовной культуры человечества.) В своей сущности
эта неопозитивистская концепция представляет собой
модернизацию логических оснований платоновской
«философии имени», в борьбе с которой родилось ядро
аристотелевской теории познания — учение о категориях.
Естественно, что автор «Метафизики» — живой противник
неопозитивистской гносеологии. Последующее изложение
позволит конкретно обосновать этот тезис.
90

Анализ категории «сущность» в логике Аристотеля
Изучение понятийно-языковой модели сущности
развития, разработанной Аристотелем, следует, как нам
представляется, начать с того, что составляет его
важнейший вклад в диалектическую теорию познания и что,
собственно, является ее сердцевиной. С полнейшей
определенностью формулируя свою главную задачу, он
пишет, что вопрос о сущем — «это вопрос о том, что такое
сущность», а поэтому надлежит «исключительно
исследовать, что такое сущее в этом смысле» [30, 188]. Иначе
говоря, категория «сущность» («субстанция») выдвигается
в качестве центральной категории научного метода
познания. По словам Аристотеля, первым вступил на этот
путь Демокрит [235, 75].
Категория «сущность» — основная тема
«Метафизики». В главном логическом труде Аристотеля затронуты
«все категории» [2, 29, 325], которые, несмотря на их
эмпирическую, нередко узкосемантическую
характеристику («Часто... сбивается на определения слов...» [там
же]), выступают как «сказывания» об отдельном,
субстанциально существующем объекте — сущности. «...Ни
одна из прочих категорий не существует в отдельности,
кроме сущности: все они высказываются о подлежащем
«сущность» [27, 9]. Благодаря такой ориентации сама
категория «сущность» формулируется (в отличие от
других) не в процессе поисков семантической точности
определения словарной единицы — термина, а в соответствии
с требованиями гносеологической точности понятия
(точности отражения сущности).
Когда Б. Рассел в связи с оценкой основной
категории аристотелевской логики пишет, что «сущность
представляется мне бестолковым понятием, лишенным
точности» [302, 185], то лишается точности само понятие
«точность». Неясно, о какой точности идет речь: о
семантической (по существу, математической) точности
обозначения (знака) или гносеологической точности
отражения сущности вещи. В статье советского филолога
Р. А. Будагова «Понятие точности в филологии (к его
истории и теории)» убедительно показана
несостоятельность позиции, утверждающей лишь одну точность —
математическую; понятие «точность» рассматривается в
критикуемой точке зрения «не как функциональное
понятие, зависящее от специфики той или иной науки, а как
91

понятие антифункциональное, как бы находящееся над
отдельными науками и от них самих вовсе не зависящее»
[70, 126]. И как подчеркивает автор, «в результате
неправомерного понимания точности... сама точность
оборачивается неточностью, искажает объект, подлежащий
всестороннему изучению» [там же, 127].
Аристотель не привязывает категорию «сущность» к
допускающей субъективные интерпретации качественной
определенности отдельной вещи, хотя и именует
последнюю «первой сущностью». (Это весьма важно отметить,
поскольку неопозитивистские критики, отвергая
реальность сущности предмета, заменяют ее совокупностью
чувственно воспринимаемых свойств единичного явления,
которые-де не нуждаются для своего существования в
каком-то удерживающем их, по выражению Б. Рассела,
«крюке».)
Основная логическая категория является для
Аристотеля важнейшим теоретическим показателем
объективности самодвижения [30, 150]. Она родилась в
мучительных усилиях философской мысли решить основную
гносеологическую проблему, вызывающе остро
поставленную в апориях Зенона: как получить истинное знание о
мире, если видимое движение вещей превращается в
мертвый покой как только живое созерцание непрерывной
изменчивости отливается в абстрактные формы знания —
формы языка? Выход из столь парадоксальной ситуации
заключается (как полагал и Аристотель) в том, чтобы в
поисках истины «отправляться от того, что всегда
находится в одном и том же состоянии и не подвергается
никакому изменению» [там же, 282]. Однако реализация
этого принципа Платоном превратила самобытное и
чувственное богатство мира в мир теней. Аристотелевская
критика была резкой и категоричной: говорить о
«причастности» вещей к обособленным от них и неподвижным
«сущностям» — «значит пустословить и говорить
поэтическими иносказаниями» [там же, 330].
Такая критика, хотя и подрывала устои идеализма
вообще, ни в коей мере не посягала на сам принцип
приобретения истинного знания путем постижения неизменной
сущности вещей. Решительно отвергался только способ
его реализации. Причем (на что важно обратить
внимание) — выявляется бесплодность платоновских идей
как форм познания истинной сущности предметов.
Доказывается, что поскольку, по Платону, идеи сущест-
92

вуют не в них, то идеи не являются их действительными
сущностями и ничего не дают для познания подлинной
природы вещей. «Эйдосы» раскрываются как оторванные
от вещей, чуждые их вечной сущности общие
сократовские определения чувственного облика предметов, т. е.
как определения их имен (номинальные определения)*.
Но это уже критика не только платоновских «идей».
На ее почве разрушается вера в язык как единственную
форму существования знания. Более того, зреет
убеждение в том, что номинальные определения совершенно
недостаточны как средства познания истинной сущности
вещей. Как мыслящий эмпирик Аристотель стремится
следовать за уловленной им тенденцией теоретического
знания. Она ведет его от семантических, номинальных
определений чувственно воспринимаемой реальности
отдельного к подлинно гносеологическому,
субстанциональному определению мысленно постигаемой формы —
объективной основы становления и функционирования вещи.
Теоретическая мысль упорно пробивается от понятия
сущности как материи (субстрата) и формы как
причины самодвижения к понятию сущности как
материальной субстанции. Румынский логик Корнел Попа
справедливо отмечает: «Требование отражать «сущность»,
предъявляемое Аристотелем к правильному
определению, еще раз подтверждает, что логическая теория
определений разрабатывалась им с гносеологических
позиций. Более того, эти позиции были главенствующими в
его подходе» [291, 28]. Мир Аристотеля — прежде всего и
главным образом материалистически утверждаемый мир
объективно реальных, отдельных вещей. Без «первых
сущностей» невозможны «вторые сущности» — видовые и
родовые термины (абстрактные определения),
возведенные Платоном в ранг мистических первичных «идей». В
пятой главе «Категорий» [28] со всей определенностью
констатируется, что если бы не существовали «первые
сущности», то не существовало бы ничего другого.
Однако вполне материалистическое решение
основного вопроса философии не было последовательно прове-
* Комментируя довод Аристотеля, В. Ф. Асмус указывает, что
«платоновские «идеи», по существу, простые копии, или двойники
чувственных вещей: Платон только удваивает мир существующих
уже вещей, по не раскрывает для знания никаких новых свойств в
самой их природе; в содержании «идей» нет ничего, чем они
отличались бы от соответствующих им чувственных вещей» [35, 7].
93

дено. Оно запуталось в гносеологической проблеме
общего и отдельного (понятия и чувственно
воспринимаемой реальности), что и обусловило идеалистическую
концепцию о преобразующей активности духовной
формы и в целом — идею бога как перводвигателя.
Сказавшиеся на логическом учении Аристотеля исторически
неизбежная ограниченность его эпохи и сознательно
защищаемая им идеологическая ориентация на нейтрализацию
антагонизма между бедными и богатыми
рабовладельцами 1 не позволили ему последовательно
реализовать выразительно нам'еченную в «Метафизике» (а
также в «Топике»2) тенденцию к диалектическому анализу
категории «сущность» и, соответственно, сущности
понятия. На пути решения данной задачи встала именно
отмеченная выше «беспомощно-жалкая запутанность в
диалектике общего и отдельного...» [2, 29, 326]. На
социально-исторические и логические истоки этой путаницы
конкретно указывает К. Маркс в работе «Форма
стоимости» (Вопросы философии, 1967, № 9).
При анализе формы стоимости Аристотель гениально
устанавливает факт приравнивания в акте обмена
качественно различных вещей (5 лож = 1 дому), а
следовательно,— их соизмеримость. Но с позиций его онтологии,
исходящей из того, что каждый отдельный предмет есть
независимая, самостоятельная субстанция, обладающая
только ей присущей формой как сутью ее бытия,
невозможно, чтобы столь разные вещи были соизмеримы, т. е.
одинаковы по своей природе. Он полагает, что их
приравнивание друг к другу, наблюдающееся в акте обмена,
есть нечто чуждое действительной природе вещи, лишь
искусственный прием для удовлетворения практической
потребности. В связи с таким ходом рассуждения
К. Маркс отмечает: «Итак, Аристотель сам показывает
нам, что именно сделало невозможным его дальнейший
анализ: это — отсутствие понятия стоимости. В чем
заключается то одинаковое, то есть та общая субстанция,
1 Этот идеологический подход нашел воплощение в концепции
совершенного государства, состоящего из граждан среднего
достатка, что якобы обеспечивает им наибольшую безопасность. «Они не
стремятся к чужому добру, как бедняки, а другие люди не
посягают на то, что этим «средним» принадлежит; с другой стороны, они
не походят im бедняков, которые стремятся к имуществу богатых»
[2G, 180].
2 Обстоятельный и интересный анализ диалектических идей
«Топики» дан в нашей литературе Р. К. Луканиным [214].
94

которая представляет дом для ложа в выражении
стоимости ложа?.. Это — человеческий труд» [там же, 45J.
Аристотель не смог уловить этого, поскольку
идеологическая традиция господствующего класса
рабовладельческого общества, которое покоилось на рабском
труде, третировала производительный труд как
постыдный для свободного человека. Такая классовая
ориентация преградила великому мыслителю путь к осознанию
диалектической природы общего, т. е. к пониманию
общего как общей субстанции становления единства
многообразия. Он сосредоточился на разработке категории
субстанции преимущественно как отдельной вещи,
объединяя многообразие самостоятельных отдельных
субстанций («первых сущностей») путем
формально-дедуктивного подведения их под родо-видовые
терминологические абстракции («вторые сущности»). (Последнее
является ведущей тенденцией «Аналитик» [29].)
Следовательно, двойственная направленность
анализа сущности имела вполне определенные корни в общей
мировоззренческой позиции Аристотеля. Основу ее
составил принцип индивидуальной (и притом
преимущественно духовной) активности личности. Цель данной
активности усматривалась не в бесконечном историческом
развитии человеческой жизнедеятельности (прежде
всего материально-производительной), а в потребительском
присвоении конечных результатов производства
общественного богатства в якобы неизменных границах
существующей социально-экономической и политической
действительности. «Для Аристотеля как теоретика
античного рабовладельческого общества,— пишет В. Ф. Асмус,—
высоко характерно, что на богатство он смотрит
исключительно с потребительской точки зрения
рабовладельца» [32, 294—295]. Это и предопределило в итоге
эмпирический уровень понимания категории «сущность». Ее
теоретическая концепция требует (как было отмечено нами
при изложении исходной позиции анализа)
фокусирования всего многообразия определений категории
«сущность» (т. е. всех философских категорий) на сущность
исторического развития, точнее, на бесконечность
перехода от одной конкретности к другой путем разрешения
свойственных им противоречий. Именно на пути такого
анализа обеспечивается совпадение логического и
исторического, составляющее «живую душу» формирования
зрелого научно-теоретического понятия. (Как отмечает
95

Л. Ф. Ильичев, «научная абстракция достигает своей
высшей силы, если... отображает сущность
исторического процесса» [152, 146].)
Логика Аристотеля не знает совпадения логического
и исторического. Но это не значит, что ей чужд принцип
развития. Напротив, ее действительно великий вклад в
разработку диалектики как логики понятий
(диалектической логики как теории познания) состоит в том, что
в своем конкретном содержании она — замечательный
по своей простоте и цельности способ моделирования
процесса индивидуального становления отдельного
предмета, его, если воспользоваться языком биологии,
онтогенеза.
Речь идет не об отражении, а моделировании, потому
что схема индивидуального развития конструируется
Аристотелем в полной изоляции от сущности
исторического процесса, а следовательно, без анализа динамики
его противоречий. Построенная на такой основе
мировоззренческая модель — не теоретическое отражение
действительного процесса индивидуального развития, а
эмпирически наложенное на процесс модельное
представление, точнее говоря,— абстрактное (общее)
представление, выраженное языком модели (знаком неизменной
формы). Выявляя истинное (теоретическое) содержание
категории «отражение», В. И. Ленин пишет: «Отражение
природы в мысли человека надо понимать не «мертво»,
не «абстрактно», не без движения, не без
противоречий, а в вечном процессе движения,
возникновения противоречий и разрешения их» [2, 29, 177].
Модельные представления, безусловно, приближают
мышление к сущности развития объекта, но все еще в
пределах эмпирического познания, поскольку, абстрактно
фиксируя особенное, изолируются от конкретно-всеобщего
(всеобщего как закона становления многообразных
проявлений целого и их единства).
Эмпирическая концепция категорий и абсолютизация
индивидуального развития
Модель сущности развития как сущности
самодвижения отдельного сложилась прежде всего в процессе
критики семантического понимания общего. Родившись при
помощи «повивального» искусства сократовской логики
и сыграв исключительно важную роль в становлении язы-
96

кового мышления, семантически общее превратилось в
платоновской «философии имени» в омертвляющую
движение абстракцию. Именно ее пытается преодолеть
Аристотель, и это представляется чрезвычайно важным для
проблемы отражения сущности развития в логике
понятий. В аристотелевской форме логики понятий «наука
логики» впервые пробует синтезировать категории
«субъект» и «субстанция», ищет диалектическое
(гносеологическое) понимание общего, нащупывает плодотворное
начало анализа конкретно-всеобщей структуры понятия в
раздвоении последнего на сущность (категориальную
основу) и внешнее, знаковое проявление этой сущности
(имя). С другой стороны, в мировоззренчески
непоследовательной, половинчатой критике платоновской
концепции общего — источник запутанности Аристотеля в
диалектике общего и отдельного, борьбы против гераклитов-
ского принципа тождества противоположностей,
колебаний между материализмом и идеализмом.
Негативное отношение к платоновской «идее»,
которая рассматривалась ее автором и его последователями
как общая и родовая сущность множества сходных вещей
(единое во многом), поставило перед Аристотелем
проблему взаимосвязи общего и сущности. Он считал
«невозможным, чтобы что-либо, обозначаемое как общее,
было сущностью. Во-первых, сущность каждой вещи —
это то, что принадлежит лишь ей и не принадлежит
другому, а общее — это относящееся ко многому...
Во-вторых, сущностью называется то, что не сказывается о
субстрате, а общее всегда сказывается о субстрате» [30,
213—214].
Отказываясь принимать общее как сущность,
Аристотель раскрывает при этом действительную природу
платоновского «эйдоса». Последний характеризуется как
«некоторое обозначение сути бытия» [там же, 214], т. е.
знаковая форма, которая «одинаково сказывается о
многом, означает не «вот это», а «такое-то» [там же]. Под
«такое-то» имеется в виду общее не как суть бытия
отдельного, самостоятельного целого, а запечатленное
эмпирическим понятием одно из свойств целого. Оно
(свойство) не существует само по себе, независимо от целого,
и является одинаковым для многих сходных с ним вещей.
Например, свойство быть живым организмом, общее для
многих отдельных людей, не выступает само по себе,
а поэтому не является сущностью, не представляет собой
7. Зак, 452
97

также сущности в сущности, хотя название его может
служить общим обозначением для каждого человека.
Анализ этого вопроса резюмируется весьма определенно:
«Таким образом, ясно, что нечто, высказываемое как
общее, не есть сущность и что ни одна сущность не
состоит из сущностей» [там же, 220]1.
В этой чрезвычайно перспективной постановке
вопроса было впервые и достаточно определенно заявлено о
недопустимости смешения эмпирического понятия и
формальной, знаковой природы слова с конкретной
сущностью целого (отдельной вещи). Более того, такой
поворот философской мысли решительно ориентировал
логику на переход от анализа сущности слова к исследованию
сущности самой материальной действительности и от
софистической эксплуатации субъективной гибкости логики
языка к изучению объективной гибкости логики вещей и
понятий2. Исходя из совершенно правильной постановки
проблемы, Аристотель блестяще демонстрирует первый
акт действительно диалектического анализа понятия —
раздваивает имя на имя и понятие. Он констатирует, что
в отличие от имени, общность которого состоит в том,
что оно служит одним общим, чувственно
воспринимаемым знаком для множества (класса) сходных предметов,
1 Отсутствие теоретического (диалектического) понимания
общего (как сущности, общей субстанции становления всего
многообразия сторон отдельного исторического процесса и их единства)
породило в средневековой философии проблему универсалий. Но ни
номиналисты, ни реалисты не могли решить ее, поскольку сводили
общее к формальной общности имени (семантически общему). Им,
как и Аристотелю, вполне простительна эта исторически
неизбежная ограниченность. Но лишь философским невежеством (после
Г. Гегеля, К. Маркса и В. И. Ленина) и обывательской негациеп
материалистической диалектики можно объяснить софистические
упражнения так называемой «постпозитивистской» методологии
вокруг проблемы универсалий. Два логика из Бостонского
университета, Агасси и Сагал, посвятили этой проблеме специальную статью.
Поставив вопрос, существуют ли универсалии, авторы в заключении
пишут, что «вопрос остается открытым: мы всего павсего пытались
прояснить его, но, увы, не дать на него ответ» [407, 294].
«Прояснение» же (правильнее — затемнение) свелось к тому, что проблема
общего дискредитируется как философская проблема и
объявляется проблемой, необходимой только математике [там же, 290]. Так
позитивистский обскурантизм и теоретическое бесплодие
маскируются математическими запросами современной науки.
2 В работе «О софистических опровержениях» Аристотель, как
отметил Р. К. Луканин, устанавливает, что софизмы возникают
тогда, когда «полагают будто то, что имеет место для слов", должно
иметь значение также для вещей» [214, 128].
98

понятие есть мысленная модель чувственно не
улавливаемой сущности отдельного '. Раздвоение имени на имя
и понятие вполне четко выражено в первой и пятой
главах «Категорий». О подлежащем, подчеркивает
Аристотель, говорит как имя, так и понятие, раскрывающее
сущность отдельного.
В соответствии с разделением имени па имя и
понятие Аристотель ставит вопрос о новом типе определений.
Последние должны не только характеризовать бытие
данного предмета (т. е. посредством названия отличать
его от других предметов), но и раскрывать причину
образования вещи. При этом прямо указывается на
ограниченность и недостаточность для этой цели дедуктивно
образуемых формальных (номинальных) дефиниций 130,
396]. Проблема определения не как формальной
дефиниции имени, а как определения сути бытия вещи
обстоятельно анализируется в седьмой книге «Метафизики»
(особенно в главах четвертой и пятой). Стимулом к
разработке такого определения служит не чисто теоретико-
познавательный интерес; оно обусловлено
необходимостью решения научных задач. В частности, во второй
книге (2-я глава) работы «О душе» такое определение
рассматривается как отправная точка для вывода о том,
что «одушевленное отличается от неодушевленного
наличием жизни» [там же].
Нам представляется, что в попытке сформулировать
не номинальное, а именно субстанциональное
определение жизни, следует искать ключ к решению чрезвычайно
важного гносеологического вопроса, поставленного Кор-
нелом Попа в ходе анализа аристотелевской теории
определений. Он обратил внимание на то, что в «Топике»
выдвигается направленное против релятивизма софистов
требование, «чтобы определение (или определяющее)
строилось относительно того, что «наиболее известно в
абсолютном смысле» [291, 29].
По мнению К- Попа, Аристотель нигде не поясняет,
что означает «наиболее известное в абсолютном смысле».
Вслед за этой констатацией предпринимается попытка
1 «Понятия для Аристотеля,— указывает А. С. Ахманов,— не
являются умственными знаками или значениями знаков множеств
вещей, как это было затем у номиналистов пли терминистов (Вильям
Оккам, Гоббс)» [39, 171]. Однако наряду с этим правильным выводом
автор допускает неточность, характеризуя аристотелевскую форму
(сущность, или суть бытия предмета) как общее [там же].
7*
99

доказать, что данное понятие не только лишено реальной
основы, но и свидетельствует о метафизичности и
консервативности рассматриваемой аристотелевской
концепции. Однако с таким выводом согласиться нельзя. С
точки зрения диалектической логики, которую новизной
постановки вопроса блестящ^ развивает Аристотель, это
определение есть единственное (абсолютное) не в том
значении, что «выражает познание в абсолютном
смысле» (т. е. отвергает необходимость других определений,
а следовательно, совершенно исключает прогресс
научного познания). Оно абсолютно лишь в том смысле, что
раскрывает сущность как действительно единственную
всеобщую основу (субстанцию) становления и
функционирования всего многообразия сторон изучаемого
объекта. Только тогда, когда наука, имеющая предметом
исследования целостный объективный процесс, доходит до
теоретически понятого начала и строит себя, выявляя
развитие содержащихся в исходной форме противоречий,
она обретает статус действительно теоретической науки.
В политической экономии капитализма началом
стала двойственная природа труда (единство конкретного и
абстрактного труда в самой сущности товара).
Методологическое значение для современной химии
«абсолютного», субстанционального понятия (его определения
«переходное состояние») очень точно определил Ю. А.
Жданов в статье «Узловое понятие современной
теоретической химии». «Переходное состояние, или
активированный комплекс,— указывает автор,— выступает как
центральное, узловое понятие современной теоретической
химии, во-первых, потому, что оно обладает
всеобщностью: нет межмолекулярного химического процесса,
который не проходил бы через эту стадию. Можно,
однако, возразить, что такой же всеобщностью обладают и
другие характеристики и понятия химизма: строение,
термодинамические параметры (химический потенциал
и др.). Однако все эти понятия и характеристики
отражают лишь частичные, абстрактные свойства
химических объектов; их можно рассматривать независимо
друг от друга. В активированном комплексе, в понятии
переходного состояния необходимо объединены и
взаимосвязаны все эти абстрактные моменты химизма:
строение, кинетика, термодинамические свойства,
условия протекания процесса; здесь в единстве выступают
прошлое и будущее вещества: исходные и конечные про-
100

дукты. Тем самым химизм приобретает временную,
историческую характеристику... Будучи моментом
химического самодвижения, переходное состояние реализует
истинную диалектику химизма: в нем материя напряжена,
беспокойна, активна, противоречива» [136, 112].
Диалектика отличается от эклектики не тем, что,
утверждая необходимость абсолютного,
субстанционального определения сущности (абсолютного в том смысле,
что оно не будет опровергнуто в будущем), исключает
якобы правомерность множества других определений.
Напротив, только диалектика, формулируя
субстанциональное определение и рассматривая его как
теоретическую основу единства всех остальных, обеспечивает
объективную истинность последних, избавляет их от
коварного произвола мнимой всесторонности эклектики и
субъективистской гибкости софистики. Это
диалектическое требование удачно формулирует Г. А. Югай. «Дать
всестороннее определение сущности предмета,—
указывает он,— значит определить его субстанцию и формы ее
проявления. Субстанция, выражающая самую глубокую
сущность и потому совпадающая с истиной, понятием
о предмете, есть основа всестороннего, целостного
определения предмета, которое, однако, с дальнейшим ходом
развития науки, безусловно, будет конкретизироваться,
углубляться» [401, 23].
При разработке субстанционального определения
Аристотель полемизирует не только с софистами, но и с
Платоном. Идеалистически-языковая модель сущности
развития, обнаружив различие между субстанциональным
и номинальным способами восхождения от конкретного
к абстрактному, изгоняет первый и абсолютизирует
второй. Аристотель же, не отказываясь от номинального
метода абстрагирования и формирующихся на его основе
номинальных определений, отдает предпочтение
субстанциональному способу обобщения, усматривает его
преимущество в том, что при помощи образуемых им
определений мышление обретает не абстрактное
(формальное) знание, подобное математическому, а
конкретное знание сущности отдельного; сущность предстает и
как форма существования, и как причина возникновения
вещи К
1 Замечательную логическую находку Аристотеля, как эстафету
(и с высокой результативностью), принял Б. Спиноза. В своей
концепции адекватных идей (в частности, на примере определения кру-
101

Однако запутанность в основном, в диалектике
общего и отдельного, легла непреодолимым препятствием на
пути к выявлению действительного единства
субстанционального и номинального определений. Осознание их
различия позволило глубже раскрыть неправомерность
отождествления имени и понятия. Но анализ не дошел до
установления того, что понятие имеет свою, присущую
только ему, форму существования и развития его
содержания — динамическую структуру парных логических
категорий (в теоретическом мышлении они выступают как
тождество противоположностей). Хотя в «Метафизике»
задеты «все категории» (В. И. Ленин) и выявлена их
парность, однако семантические характеристики гасят
«беспокойство» диалектико-логического противоречия и
изображают категории как сосуществующие. Они
представлены соотносящимися друг с другом, подобно (если
воспользоваться гегелевским образом) связанным в одно
функционирующее целое деревяшке и обрубку ноги.
Наиболее ярко такая интерпретация взаимосвязи
категорий выступает в характеристике отношения
центральных категорий философии Аристотеля — материи
(возможности) и формы (действительности).
Материя (как возможность определенной вещи) —
только возможность, лишенная тенденции перехода в
действительность. Эта тенденция (которая
интерпретируется телеологически) — прерогатива формы, только
последняя есть действительность. Она вечна, а поэтому не
несет в себе возможности, ибо «ничто вечное не
существует в возможности» [30, 237]. Вполне понятно, что такое
решение совершенно исключает способность материи
породить форму и способность формы стать материей или
нести в себе возможность перехода в другую форму.
Таким образом, хотя категории «возможность» и
«действительность» и выявлены как противоположные и парные,
однако на данной стадии их формирования единство еще
га) он превосходно показал различие между формальной
(номинальной) дефиницией и определением, отражающим ближайшую
причину вещи, способ возникновения предмета [345, 352]. Формальная
логика назвала определения, указывающие на процесс
возникновения предмета, генетическими, однако, включая их в обзор своего
рассмотрения, акцентирует внимание на вещь как на результат
становления, абстрагируясь от конкретного содержания самого
процесса развития. Диалектическая же логика посредством
субстанционального определения ориентирует мышление на выявление
субстанциального противоречия как источника становления целого.
102

не понято как тождество противоположностей. Они
представлены как сосуществующие, неспособные
переходить друг в друга. Это—еще эмпирическое —
истолкование взаимосвязи категорий «возможность» и
«действительность» детерминирует соответствующую концепцию
самодвижения. Она представлена в «Физике»
следующим образом: «Следовательно, в целом движении одна
часть будет приводить в движение другую, оставаясь
неподвижной (т. е. неизменной.— Г. С); другая будет
движимой; таким образом возможно для какого-нибудь
предмета самодвижение» [27, 152].
Правда, у Аристотеля, как верно указывает В. Ф.
Асмус [35, 15], под материей понимается и то, что является
не только возможностью, но одновременно и
действительностью. Так, медь, идущая на изготовление шара или
статуи,— возможность. Но та же медь сама по себе,
безотносительно к тому, для чего она предназначена,—
действительность. Следовательно, материя одновременно, но
в разных отношениях (разных аспектах рассмотрения)
выступает и как возможность и как действительность.
Такой вывод, казалось бы, противоречит тому, что было
сказано выше о понимании Аристотелем категорий
«возможность» и «действительность», исключающем их
переход друг в друга.
Но это противоречие действительно кажущееся. Оно
выступает лишь тогда, когда к аттестации
аристотелевского материального субстрата подходят абстрактно,
подменяя эклектическим определением (и то и другое, но с
разных точек зрения) конкретный анализ функции
материального субстрата в процессе его осуществления.
Рассматривая роль субстрата в процессе развития (не
следует забывать, что имеется в виду исключительно
индивидуальное развитие), Аристотель настойчиво
подчеркивает, что недопустимо характеризовать материю
одновременно и как действительность, и как возможность.
Говоря о различии сущего в возможности и сущего в
действительности, и о движении как осуществлении сущего
в возможности, он указывает [30, 289], что медь вне
движения (например, как материал для отливки статуи)
может быть (в зависимости от аспекта рассмотрения)
одновременно и действительностью и возможностью, но как
субстрат, т. е. материальное начало движения (его
возможность) она — только возможность. Когда же цель
движения достигнута, то субстрата, т. е. возможности,
103

уже нет. Есть только действительность формы отдельной
вещи — конечного результата. Иллюстрируя на примере
различия строительства и строения свою концепцию
движения, Аристотель разъясняет: «В самом деле,
осуществление — это или строительство или строение. Но когда
есть строение, уже нет того, что может строиться (т. е.
материального субстрата как возможности
строительства.— Г. С). Следовательно, осуществлением должно
быть строительство, строительство же есть некоторое
движение. И то же можно сказать обо всех других
движениях» [там же].
Таким образом, именно эмпирическая интерпретация
сущностных категорий (возможности и
действительности), исключающая в их отношении тождество
(переход) противоположностей, составила логический
фундамент аристотелевской концепции движения как
телеологической мировоззренческой модели индивидуального
развития (становления отдельной вещи).
Отсутствие в этой модели взаимосвязи
(противоречия) возможности и действительности как сущности
исторического процесса и абсолютизация момента
устойчивости формы (как сущности отдельного) поставили еще
весьма незрелую диалектическую теорию отражения
перед гносеологической проблемой, с которой Аристотель
не мог справиться. Он формулирует ее следующим
образом: «...Если ничего не существует помимо единичных
вещей — таких вещей бесчисленное множество — то как
возможно достичь знания об этом бесчисленном
множестве? Ведь мы познаем все вещи, поскольку у них
имеется что-то единое и тождественное и поскольку им
присуще нечто общее» [там же, 109]. Но это единое и общее,
говорит далее Аристотель, не есть роды, «ведь мы не
можем принять, что есть некий Дом, помимо отдельных
домов» [там же, 110].
Невозможность решения данного вопроса в границах
концепции развития как становления отдельной вещи и
исключение понимания общего как общей субстанции
многообразных отдельных проявлений единого
исторического процесса обусловливают непоследовательность
Аристотеля в критике теории «идей». Он связывает свое
конкретно-содержательное, противопоставленное
формальной общности имени, толкование сущности (как сущности
отдельного) с платоновским истолкованием сущности
(как общего знака класса сходных вещей). Иначе гово-
104

ря, взращенный на почве категории «сущность» зародыш
теоретического понятия, уловивший сущность как форму
бытия и причину индивидуального развития,
смешивается с консервативной природой родового термина. Как
знаковая абстракция (название) он изолирует результат
развития от сущности самого процесса развития.
Следовательно, зачаток категориального, объективного
понятия (т. е. несущего отражение субстанции отдельного)
Аристотель вынужден выразить не в адекватных самой
сущности конкретно-всеобщих, категориальных формах,
а в абстрактно-общей и субъективной структуре знака
(слова). В этой связи примечателен следующий вывод:
«Началом же [для возражения] против всех них
(сторонников Гераклита.— Г. С.) должны послужить
определения. А определение основывается на необходимости того,
чтобы сказанное им что-то значило (т. е. обозначало
бытие, определенность ставшего.— Г. С.), ибо
определением будет обозначение сути (Logos) через слово» [там же,
142—143. Курсив мой.—Г. С].
Характеризуя субъективную родо-видовую структуру
слова, точнее, его номинального определения,
Аристотель пишет: «...Роды не начала вещей (т. е. не их
субстанция; здесь объективная логика вещей
противопоставляется абсолютизированной&Платоном субъективной
логике имен.— Г. С). Но поскольку мы каждую вещь
познаем через определения, а начала определений — это
роды, необходимо, чтобы роды были началами и
определяемого (т. е. вещей; здесь уже онтология раскрывает
себя как гносеология эмпиризма, и объективная логика
вещей эмпирически смешивается с субъективной логикой
номинального определения.— Г. С.)...» [там же, 107].
Наиболее выразительно смешение объективной
логики вещей и субъективной логики языка («и так притом,
что везде видна объективная» [2, 29, 326]) выступает в
критике знаменитого тезиса Гераклита «существует и не
существует». Именно потому, что Аристотель стоит на
позиции защиты принципа развития, данное положение не
отбрасывается с порога. Более того, если в
«Метафизике» констатируется, что «не может кто бы то ни было
считать одно и то же существующим и не
существующим» [30, 125], то в «Физике» утверждается следующее:
«Мы не устраняем положения, что все существует и не
существует...» [27, 20]. Это совсем не
формально-логическое противоречие, которое можно разрешить, объявив
105

одно из противоположных высказываний истинным, а
другое ложным. Аристотель выявляет диалектическое
противоречие в историческом развитии теоретического
мышления и пытается разрешить его анализом самой
«сути дела». Так он выходит на категорию «отношение».
Как подчеркивает Гегель в «Лекциях по истории
философии» (при изложении взглядов Платона), «трудное
и истинное», которое необходимо добыть в исследовании
проблемы диалектического противоречия, «заключается
в том, чтобы показать, что то, что есть иное, есть то же
самое,— а то, что есть то же самое, есть иное, и именно
в одном и том же отношении» (В. И. Ленин выделяет это
положение отметкой «NB» [2, 29, 253].) Это «истинное»
оказалось недоступным для диалектической логики на
рассматриваемом этапе ее формирования. И прежде
всего потому, что эмпирическое понимание категорий
«возможность» и «действительность» исключало анализ
сущности как единого и вместе с тем внутренне
противоречивого отношения — его раздвоения и познания
противоречивых частей единого. «...Аристотель в своей
«Метафизике» постоянно бьется около этого...» [там же, 316],
будучи не в состоянии подняться до теоретического
осмысления категории «отношение» (логического
выражения диалектического пр<1*иворечия). Логика, связанная
отказом «мыслить противоречие» в самой сущности
предмета (как исторического процесса), не выходит за
пределы математической и грамматической интерпретации
термина «отношение» («соотнесенность») — в смысле
либо того, «что в несколько раз больше, к тому, что в
несколько раз меньше», либо предлога, указывающего
направление действия [30, 166—167].
Теоретическое содержание категории «отношение» как
фундаментальной категории метода движения мысли от
абстрактного к конкретному было (на основе гегелевских
подходов) впервые выявлено марксизмом. «При этом
методе,— говорит Ф. Энгельс,— мы исходим из первого и
наиболее простого отношения, которое исторически,
фактически находится перед нами... Это отношение мы
анализируем. Уже самый факт, что это есть отношение,
означает, что в нем есть две стороны, которые относятся
друг к другу. Каждую из этих сторон мы рассматриваем
отдельно; из этого вытекает характер их отношения друг
к другу, их взаимодействие. При этом обнаруживаются
противоречия, которые требуют разрешения. Но так как
106

мы здесь рассматриваем не абстрактный процесс
мышления, который происходит только в наших головах, а
действительный процесс, некогда совершавшийся или все
еще совершающийся, то и противоречия эти
развиваются на практике и, вероятно, нашли свое разрешение. Мы
проследим, каким образом они разрешались, и найдем,
что это было достигнуто установлением нового
отношения, две противоположные стороны которого нам надо
будет развить и т. д.» [1, 13, 497—498]. Математическая
и грамматическая интерпретация термина «отношение»
констатирует всего лишь внешнюю связь готовых,
законченных вещей, но совершенно недостаточна для
выражения противоречия в самой сущности отдельного
предмета, которая является объектом аристотелевского
анализа. Однако, если элеаты, зафиксировав противоречивость
движения и разделив его на покой и движение,
намертво размежевали их субъективной, геометрической
абстракцией (знаком неизменной границы), то Аристотель
стремится решать эту задачу в соответствии с
требованиями объективной истинности познания. Из движения,
раздвоенного на его возможность (материальный
субстрат) и действительность (неизменную форму),
противоречие (тождество бытия и небытия) полностью не
исключается. Оно решительно отвергается по отношению
к самой сути бытия отдельного (форме) и сохраняется
по отношению к материальному субстрату.
В «Метафизике» со всей категоричностью
утверждается: «невозможно, чтобы одно и то же в то же время
было и не было присуще одному и тому же в одном и том
же отношении» [30, 125]. В этом фундаментальном
формально-логическом принципе правильно констатируется
необходимость при оперировании определенными,
конечными результатами движения (развития) семантически-
непротиворечиво фиксировать их, решительно изгонять
софистическую эксплуатацию субъективности слов.
«Прежде всего, — писал Аристотель,— таким образом,
ясно, что верно, по крайней мере то, что слово «быть»
или слово «не быть» обозначает нечто определенное,
следовательно, не может что-либо (в одно и то же время)
обстоять так и не так» [там же, 127]. «Далее, если слово
обозначает что-то и это значение указано правильно, то
это должно быть так необходимым образом; а
необходимо сущее не может иногда не быть; следовательно,
противоречащие друг другу высказывания об одном и том
107

же не могут быть правильными» [там же, 280. Курсив
мой.— Г. С.}.
Но иная логика пробивает себе дорогу, когда анализ
переходит к исследованию материального субстрата как
возможности, исходного пункта возникновения
определенного результата. «Здесь,— говорит Аристотель,— есть
затруднение: как относится материал каждой вещи к
противоположностям. Например, если тело в
возможности здорово, а здоровью противоположна болезнь, то
есть ли тело в возможности и то и другое? И вода — есть
ли она вино и уксус в возможности? ...И почему живой
не есть мертвый в возможности...» [там же, 231]. Придя к
выводу, что возникновение противоположных
результатов имеет в основе одну и ту же материю, Аристотель
утверждает: «... Всякая возможность чего-то есть в
одно и то же время возможность его противоположности...
Итак, то, что способно быть, может и быть и не быть, а
значит, одно и то же способно и быть и не быть» [там же,
247].
Следовательно, если по отношению к
действительности (форме и готовой вещи), точнее, к ее
лингвистической констатации, аристотелевская логика решительно
отвергает семантический релятивизм софистов и
противопоставляет ему (вполне справедливо) принцип
противоречия формальной логики, то по отношению к
материальному началу (субстрату) возникновения предмета,
точнее — к факту его познания, этот принцип признается
несостоятельным. Для второй (логико-гносеологической)
ситуации не только сохраняется, но и плодотворно
конкретизируется гераклитовская идея развития. Она
приобретает новый и весьма существенный диалектический
элемент: устанавливается, что началом движения
(развития) является субстрат, несущий в себе единство
противоположных потенций («одно и то же способно и быть
и не быть»), причем одновременно и в одном и том же
отношении. (Хотя термин «отношение» продолжает в
целом обозначать в философии Аристотеля частнонауч-
ные — математическое и грамматическое — понятия, в
данном, конкретном случае этот термин вполне
определенно используется для обозначения понятия отношения
как тождества противоположных способностей, или
возможностей становления, т. е. теоретического содержания
логической категории «отношение».)
Но, установив объективность противоречия в самой
108

материи( как субстрате), Аристотель не усматривает в
ней же способности к его разрешению. Разрешение
противоречия и возникновение определенной вещи ставятся
в зависимость исключительно от активности неизменной
формы, которая посредством консерватизма имени
освобождается от якобы смертельного для ее вечной
природы противоречия.
Непосредственная связь и взаимозависимость в логике
Аристотеля неизменности понятия сути бытия
отдельного (формы) и «силы слова» настолько жестко
«запрограммированы», что даже субъективная семантическая
операция присвоения имени санкционируется самой
высокой «инстанцией», т. е. необходимо детерминируется не
спецификой материального субстрата, а самой сущностью
вещи. «Именно,— как утверждается в «Физике»,—
оформленный и сработанный предмет, когда он готов, мы не
называем именем того, из чего он сделан, например,
статую медью, пирамиду воском или ложе деревом...» [27,
129].
Так складывалась, на наш взгляд, мировоззренческая
понятийно-языковая модель сущности развития как
телеологически обработанной сущности индивидуального
развития 1. Логика этой модели была вместе с тем
орудием исключения антагонизма между двумя
мировоззренческими концепциями бытия (гераклитовской и эле-
атской). Она, с одной стороны, утверждала идею
тождества бытия и небытия (как выражение
противоречивости материального субстрата в процессе становления
отдельной вещи), а с другой — при помощи понятия
вечной формы (и охраняющего неизменность этой «души»
слова) уводила от анализа развития противоречия как
сущности исторического процесса, т. е. общей субстанции
возникновения и единства всего многообразия отдельных
явлений.
Вместе с тем аристотелевская критика совершенно
справедливо отвергла стремление платонизма сводить
сущность вещи к сущности слова, к формальной
общности имени. Но, абсолютизировав сущность как форму
1 Мы называем ее не языково-понятийной, а
понятийно-языковой потому, что в аристотелевском симбиозе объективной логики
сущности вещей (соответственно и понятий) и субъективной логики
языка (имен) первая преобладает. Это хорошо представлено в
последней цитате: имя готового предмета обусловливается его
сущностью (формой), мыслимой в понятии.
109

возникновения и существования конечного (отдельной
вещи), Аристотель не усмотрел в конечном,
индивидуальном развитии сущности бесконечного, т. е. тенденцию
непрерывного исторического движения, которая
реализует себя посредством разрешения противоречий
отдельных процессов становления и перехода от одной
конкретной формы к другой. И, чтобы удержать принцип
вечности движения, он вынужден был объявить наиболее
совершенной формой последнего непрерывное круговое
движение, а началом его (абсолютной субстанцией) —
неподвижный и бессмертный «первый двигатель». Так
логика, исключающая необходимость анализа процессов
развития и разрешения противоречия в самой сущности
исторического движения, столкнула величайшего
мыслителя древности с магистрального пути эволюции
философского знания — пути формирования диалектики как
логики и теории познания материализма.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ИДЕАЛИСТИЧЕСКИ-ПОНЯТИЙНАЯ
МОДЕЛЬ СУЩНОСТИ РАЗВИТИЯ
Ключ к логике Гегеля
Средневековая схоластика отсекла уловленную в
аристотелевском понятии сущности отдельной вещи
конкретно-содержательную тенденцию теоретического познания
и свела сущность мышления исключительно к
формальной сущности логики языка. Это препятствие на пути
развития теоретического мышления не смогли разрушить ни
поэтическая изысканность бэкоповского сарказма и
выдвинутая против средневековой силлогистики индукция
«Нового Органона», ни грубость локковского эмпиризма
(психологизма), поскольку по-прежнему
абсолютизировались семантическая концепция общего и охраняющий
ее формально-логический закон противоречия. Более
того, их абсолютизация (особенно в логическом учении
Локка) составила краеугольный камень
метафизического метода мышления.
Предшественники Гегеля в немецкой классической
философии вслед за Кантом [158, 82] рассматривают
формальную логику как завершенную науку. Они вполне
принимают ее требования, но в поисках средств для
выражения объективных противоречий в движении
теоретической мысли и способа их разрешения пытаются обойти
«общую логику». Кант наталкивается при этом на от-
110

крытые Аристотелем и преданные забвению схоластикой
категории мышления. Однако, оценивая их
формалистически и лишая действительного гносеологического
содержания (т. е. изолируя их от «вещи в себе»), он сползает
к априоризму и агностицизму. Фихте предпочитает
логике созерцание, Шеллинг —
интеллектуально-художественную интуицию. Но все они так или иначе
оказываются в плену у формально-логического принципа
противоречия 1. Гегель же не только осознает необходимость
коренной реформы логики, но и (насколько позволяют
рамки идеализма) осуществляет это преобразование.
Суть теоретической направленности последнего кратко и
вполне определенно сформулировал В. И. Ленин в связи
с вопросом «об истинном значении Логики Гегеля»:
«Отрицать объективность понятий, объективность общего в
отдельном и в особом, невозможно» [2, 29, 160].
Утверждая логику объективности понятий, Гегель
завершил начатое Аристотелем раздвоение внешней формы
и сущности понятия (слова и категории). В условиях
безраздельного господства и непреложного авторитета в
научном и обыденном мышлении неосхоластической
логики вольфианцев и кантовской формальной логики
добиться этого можно было не иначе как самым
категорическим разделением «сфер влияния» диалектической и
формальной логики. Думается, без учета данного
исторического обстоятельства и анализа современного
состояния вопроса о взаимоотношении диалектической и
формальной логики нельзя верно разобраться в
гегелевском решении и построенной на его основе
идеалистически-понятийной модели сущности развития 2.
1 Мы сознательно ограничиваемся здесь крайне общей
характеристикой тех трудностей, с которыми столкнулась после
Аристотеля формировавшаяся в недрах теории познания диалектическая
логика в своих попытках теоретически выразить противоречие и
способ его разрешения как сущность становления синтетического
знания. Эта проблема обстоятельно и, на наш взгляд, убедительно
проанализирована в книге Э. В. Ильенкова «Диалектическая логика.
Очерки истории и теории» (М, 1974).
2 При рассмотрении аристотелевской модели сущности
развитии мы исходили из нашего обобщения современного состояния
проблемы единства эмпирического и теоретического. Вопрос о
взаимоотношении диалектической и формальной логики представляет собой
дальнейшую разработку той же фундаментальной для научного
познания темы и привлек к себе пристальное внимание многих
современных марксистских исследователей [9; 14; 17; 21; 150; 167; 168;
169; 192; 224; 232; 247; 258; 275; 307; 342; 344; 379; 385].
111

Проблема взаимоотношения диалектической и
формальной логики — не частная для философии. Поэтому
совсем не субъективность выбора и неистощимая
полемическая устремленность исследователей обусловили то,
что еще с начала 40-х годов XIX века, со времени
появления направленных против «Науки логики» (особенно в
защиту формально-логического закона противоречия)
исследований Адольфа Тренделенбурга [355] она не
утрачивает своей актуальности. Чрезвычайно возросло ее
значение в связи с теоретическими запросами
научно-технической революции. Современное естествознание
непосредственно столкнулось с вопросом об отображении в логике
понятий диалектического противоречия как сущности
самодвижения. Наиболее четко эта задача выступила в
квантовой механике [15; 197; 271; 327], в генетике,
молекулярной биологии и теории органической эволюции [130;
161; 227; 339; 371; 378; 401]. Вместе с тем резко
усилилась тенденция к математизации научного знания,
соответственно бурно возросла роль
формально-математических методов анализа.
В этой ситуации остро встает проблема единства
диалектической и формальной логики в
научно-теоретическом мышлении. Их союз имеет исключительно важное
значение для исследования противоречивой структуры
понятия. Осознание действительного характера такого
единства требует ясного понимания предмета каждой из
этих наук. Однако данный вопрос продолжает оставаться
дискуссионным. Нам представляется, что для
плодотворного его решения большую роль играют два
обстоятельства. Во-первых, безусловное признание того, что
«математизация,— как подчеркивает известный математик
А. Д. Александров,— должна основываться на
конкретном диалектическом анализе реального явления. Иначе
она может оказаться беспочвенной, ничему не
соответствующей» [16]1. Во-вторых, правильное понимание факта
1 Здесь удачно указан именно тот путь, на котором только и
можно «с точки зрения диалектического материализма «сладить»,
употребляя ленинское выражение, с этой новой проблематикой»
[245, 124]. Опасность злоупотребления математическими
абстракциями подмечают даже некоторые представители «философии науки».
Д. Хокинс, оценивая (по его словам) древнюю и мощную традицию
отождествлять идеал науки с достижениями математического
описания не как какую-то условность, а как факт, в котором развитие
науки «имитирует настойчивый стиль самой природы» [422, 2],
вместе с тем пишет, что «попытки превратить биологию, или социоло-
112

возникновения современной (математической)
формальной логики и ее существенного отличия от традиционной.
Традиционная формальная логика является далеко не
чисто формальной. Она — гносеологическая и
мировоззренческая логика, на что с полной определенностью
указывает Ф. Энгельс [1, 20, 138]. Но наряду с этим
традиционная формальная логика как обобщение законов
функционирования естественного языка, т. е. всеобщей
знаковой системы (непосредственно отражающей
прежде всего запросы практики в оперировании готовыми
результатами), несла в себе логику формализации. Этой
(и только этой) своей стороной она была «тесно связана
с метафизическим методом мышления и в большинстве
случаев развивалась философами-метафизиками» [255,
93], которые искали в ее способности к формализации
естественной знаковой структуры знания логику
семантических (абстрактных) истин. И хотя способность ее к
формализации метафизически абсолютизировалась,
традиционная формальная логика никогда не была по своей
природе метафизической. Более того, в своей наиболее
совершенной форме, в логике Аристотеля, она, как
отмечал В. И. Ленин, верой в силу разума, в объективную
истинность познания, запросами и исканиями явилась
подходом к диалектической логике Гегеля. В такой
характеристике раскрывается определенная
закономерность научно-технического прогресса. На примере
созданного Галилеем прибора, в котором барометр и
термометр «то спорили между собой, то помогали друг другу»,
данную закономерность удачно выразил великолепный
популяризатор науки М. Ильин: «Два новых прибора
родились сросшимися, как сиамские близнецы. Их надо
было разъединить, чтобы каждый из них занимался
своим делом и не мешал другому» [151, 41]. Применительно
к традиционной формальной логике одно из ее «дел»
стало предметом диалектической, другое —
математической логики.
Математическая логика ассимилировала и развила
сложившееся в традиционной формальной логике
собственно формально-логическое содержание, т. е. логику
формализации, освободила се от пут метафизического
гию, или психологию в математические науки, в нечто наподобие
физики, производят болезненное впечатление, как будто бы кто-то
хочет отдавать приказы природе» [там же, 4].
6. Зак. 452
из

метода и мировоззрения, превратила в специальную, ие-
философскую науку и тем самым раскрыла подлинный
предмет формальной логики. (Когда некоторые
современные логики, следуя Дж. Ст. Миллю [246, И], видят в
ней «нейтральную почву», т. е. отрицают
гносеологический и мировоззренческий характер традиционной
формальной логики, то это не что иное, как неправомерная
экстраполяция на последнюю специфики одной из ее
современных сторон — математической логики.)
Благодаря своему математическому
(символическому) аппарату формальная логика предстала как наука,
которая, абстрагируясь от конкретного содержания
мышления (и бытия), а следовательно, и от неразрывно
связанной с этим содержанием внутренней
(категориальной) структуры, сосредоточивается на анализе языка как
непосредственно-семантической действительности мысли,
ее внешней, знаковой формы, безразличной к
конкретному содержанию. Такой анализ раскрывает специфику
абстрагирующей функции языка. Вместе с категорией
«субстанция» язык обеспечивает необходимый на пути
движения к истине отход формирующегося понятия «от
живого созерцания к абстрактному мышлению»
(В. И. Ленин) (от конкретного как богатства особенного
и единичного), поскольку «слово, как знак
обозначаемого, не имеет никакого сходства с обозначаемым» [114,
60]. Можно согласиться с констатацией Б. Рассела, что
«логика (математическая.— Г. С.) и математика не
сделали бы таких успехов, если бы логики и математики все
время помнили, что символы, с которыми они работают,
что-то значат» [301, 96].
Однако вполне естественная необходимость
относительного семантического абстрагирования в процессе
образования знаковой формы (как внешней структуры
понятия) возведена современной буржуазной гносеологией
в абсолютный теоретико-познавательный постулат.
Знаковые абстракции принципиально изолируются от своего
действительного источника (предметной деятельности
человека), рассматриваются как «идеальные объекты»
имманентного творчества интеллекта, безоговорочно
отождествляются с понятиями, т. е. объявляются
единственными формами теоретического мышления. На почве
такого методологического подхода элиминируется
категориальная (сущностная) функция понятий, им
придается равнодушный к предметному содержанию, сугубо ин-
114

струментальный характер символа. «Понятия немы о
том, существуют ли их предметы или нет»,— утверждает
американский эпистемолог Д. Маквильямс [434, 446].
Весьма показателен вывод и другого американского гно-
сеолога Р. М. Итона: «Без всякого сомнения,— пишет
он,— можно заменить образы, как носители мысли,
словами или другими условными знаками» [418, 11]. В книге
Ф. Л. Петерсона «Понятия и язык» определение понятий
формулируется следующим образом: «Понятия — это
типы предметов, рассматриваемые в семантической теории
как неделимые единства значения» [435, 118]. Разъясняя
далее «что же это за типы предметов?», автор
эклектически подводит под термин «понятие» платоновские
«идеи», числа, формальные классы и пропозиции,
психологические представления и даже эмоции и намерения
[там же, 119]. Однако в заключении, пытаясь, вероятно,
уйти от бросающегося в глаза нищенского эклектицизма,
Петерсон обращается к попперовской точке зрения на
символы как слагаемые третьего мира (существующего
якобы наряду с первым — физическим — и вторым —
психическим миром). Общий вывод автора сводится к
тому, что «исследование понятий и понятийных структур
нуждается в рассмотрении их природы как членов
третьего мира» [там же, 148], т. е. как символов.
Логико-семантическая структура мышления,
специфика и различные виды функционирующих в языке науки
абстрактных определений обстоятельно анализируются
рядом марксистских исследователей К
Противоположность подходов марксистской и буржуазной гносеологии
(например, неопозитивистской) к анализу форм логико-
ссмантической структуры мышления можно
проиллюстрировать на примере характеристики остенсивных
определений. «Под остенсивными определениями (от лат.
ostensive — показательно),— пишет П. Д. Пузиков,—
понимаются такие,- которые раскрывают значения слов
путем непосредственного указания на предметы или пере-
1 Эта проблематика представлена, например, в работах
Л. А. Абрамяна [12—13], Э. Альбрехта [18], В. М. Богуславского
[G2], Г. А. Брутяна [68—69], Д. П. Горского [114; 116], М. С.
Козловой [180], П. В. Копнина [183], А. М. Коршунова и В. В. Мантато-
ва [187], А. А. Леонтьева [206—207], И. С. Нарского [258],
В. 3. Панфилова [279], А. Ф. Полторацкого и В. С. Швырева
[289; 290], Л. О. Резникова [305—306], М. А. Розова [310],
Л. В. Уварова [360], В. А. Штоффа [395—396] и других.
8*
115

числения предметов, которые этими словами
обозначаются. Но указания на предметы только в том случае
становятся определениями, если они сопровождаются
раскрытием содержания понятия» [298, 46]. Следовательно,
логик-марксист разграничивает значение слова (логико-
семантическую форму) и содержание понятия
(логико-гносеологическую форму). Напротив, в характеристике
остенсивных определений, которую дает К. Р. Поппер,
это различие стирается, понятие сводится к символу.
«Стало обычным, — указывает Поппер, — говорить об
«остенсивных определениях». Это значит, что
определенное эмпирическое значение приписывается понятию
(Курсив мой.— Г. С.) посредством соотнесения его с
определенными предметами, принадлежащими
реальному миру. Затем это рассматривается как символ тех
предметов» [436, 74].
Не подлежит никакому сомнению огромное значение
действительно научного анализа языка как внешней,
логико-семантической структуры мысли. Но при этом
весьма важно иметь в виду, что необходимое отвлечение от ее
внутренней, логико-гносеологической (категориальной)
структуры дает понимание общего не в смысле сущности
отдельного, а всего лишь в смысле абстрактной общности
знаковой формы. Это только первый путь
диалектического движения познания к объективной истине, на котором
посредством номинального обобщения «полное
представление испаряется до степени абстрактного определения»
(К. Маркс), т. е. термина, что является необходимой
предпосылкой перехода в научном познании от
абстрактно-эмпирического мышления (собственно языкового) к
абстрактно-теоретическому, субстанциональному. На
основе субстанционального способа обобщения
формируется субстанциональное понятие сущности (как
«зародыш» фундаментального научного понятия). Оно
абстрактно, лишь в тенденции ухватывает сущность
определенного исторического процесса. В «эфире» данного
понятия в ходе движения от абстрактно-теоретического
мышления к запланированному им практическому
результату (через созидающую его предметную
человеческую деятельность) созерцание и представления
перерабатываются в понятия. На этом пути строится
конкретно-теоретическое, развитое фундаментальное понятие
(как целостная система субординированных понятий),
задача которого состоит в том, чтобы «правильно и точ-
116

но изобразить действительный исторический процесс»
(В. И. Ленин)1.
Движение от абстрактно-эмпирического, языкового
мышления к абстрактно-теоретическому (к понятию
субстанциального противоречия), а затем—в обратной
последовательности — от абстрактно-теоретического к
конкретно-теоретическому (к развитой структуре
фундаментального понятия исторического процесса) и есть
движение действительного, категориального мышления
как такового. Хотя оно и реализуется вне пределов
формальной логики, однако не может осуществиться без
выработанных ею правил оперирования знаковыми
формами и самих этих форм. Они «ведут к
воспроизведению конкретного посредством мышления» (К. Маркс),
т. е. к отражению конкретного (как единства
многообразия) в отношениях между понятиями через изучение
улавливаемых ими объективных противоречий и
прослеживание переходов понятий на основе анализа процесса
разрешения этих противоречий.
Таким образом, формальная логика как таковая
(представленная в «чистом виде» математической
логикой) изучает не законы оперирования понятиями,
рождающимися и развивающимися на основе возникновения
и разрешения научно-теоретических противоречий (это —
предмет диалектической логики), а правила построения
знаков и знаковых систем и их функционирования. Она
есть частнонаучный метод и имеет своим действительным
предметом внешнюю, материальную структуру мышления
(иногда ее называют абстрактным или формальным
содержанием) 2. Поэтому нет ничего удивительного в том,
1 Вводимые нами бинарные термины —
«абстрактно-эмпирическое», «абстрактно-теоретическое», «конкретно-теоретическое»,—
разумеется, затрудняют восприятие текста. Однако без них, как нам
представляется, нельзя четко отдифференцировать различные
структурные уровни постигающего мир мышления, а следовательно,
исключить формальную интерпретацию знаменитой ленинской идеи о
диалектическом пути познания объективной истины.
2 «Всякая формальная логика,— указывают Г. И. Рузавин и
П. В. Таванец,— потому и называется формальной, что отвлекается
от конкретного содержания понятий, суждений и умозаключений и
оперирует только с их формальным содержанием... Математическая
логика идет еще дальше по пути абстракции... При построении
синтаксических систем, в которых не рассматриваются отношения знака
к десигнату, а только отношения знака к знаку, математическая
логика отвлекается вообще от смысла знаков. Правила операций
(например, правила вывода одних формул из других) математическая
117

что «многие представители современной формальной
логики,— как констатирует Е. К. Войшвилло,— вообще
отказываются признавать существование такой особой
формы мысли, как понятие...» [88, 98—99]1.
Нигилизм по отношению к понятию имеет своим
основанием, на наш взгляд, тот объективный факт, что
сущность этой конкретно-содержательной формы
мышления (категориальная основа последней) лежит вне
пределов предмета формальной логики, многие
представители которой за деревьями не видят леса. Даже тогда,
когда позитивистски мыслящий логик непосредственно
занимается анализом философских категорий, то, не
располагая средствами, чтобы уловить их действительную
природу, он «пропускает» их через только известный ему
формальный, семантический аппарат. Естественно, что
категории выходят из него «разжалованными» в
термины (высказывания).
Так, современный последователь Б. Рассела Джеймс
Макджилврей, претендуя, по его словам, на «новый
подход к старому техническому термину «становление»,
рассматривает данную логическую (гносеологическую)
категорию «как семантически производное высказывание,
семантически связанное с определенными особенностями
употребления глагола «становление» в глагольных
конструкциях настоящего времени» [433, 162]. Весь этот
узкосемантический анализ, нацеленный на опустошение
гносеологической природы важнейшей категории
диалектического мышления, построен на формальной тавтологии,
непереводимой игре слов «Becoming is coming-to-be»
(в вольном переводе — «становление есть новая стать»).
«Новизну» такого схоластического подхода и
высокопарного пустозвонства нетрудно обнаружить в логике моль-
еровского лекаря, согласно которой усыпляющее
действие опиума состоит в том, что он усыпляет. Морис
Корнфорт, выявляя антинаучную тенденцию
лингвистической философии сводить логические категории к
языковым формам, совершенно правильно указывает на
необходимость «рассматривать категориальные различия
не как «различные грамматические конструкции предло-
логика (так же как и математика) формулирует только исходя из
внешнего вида знаков, не вникая в смысл формул» [312, 29].
'«Логики,— отмечает также М. В. Попович,— предпочитают
говорить не об анализе понятий, а об анализе познавательного
значения терминов теории» [294, 314].
118

жений английского (либо любого другого) языка», но
как различия понятий, применимых к «реальностям, для
разговора о которых мы употребляем слова...» [185, 239].
Функционирующая в современном научном знании
диалектика логических категорий оказывается, однако,
настолько мощной, что, столкнувшись с ней, даже ее
классические противники вынуждены писать:
«Большинство утверждений науки являются синтетическими
потому, что они содержат нечто большее, чем значения,
приписываемые их терминам. Они что-то говорят нам о
природе мира» [159, 242]. Но это не значит, что Карнап,
автор процитированных строк, не отождествляет
категории и термины (высказывания), логику и язык. Он и
раньше, в «Логическом синтаксисе языка», следуя
Канту, возражал против исключения Витгенштейном, Кауф-
манном и Шликом из языка науки не поддающихся
верификации всеобщих, неограниченных, синтетических
предложений, что, однако, не помешало ему в соответствии с
принципом толерантности логического синтаксиса
(выдвигать не запреты, а выяснять высказывания)
отождествлять логику с формой языка.
Точка зрения, отвергающая существование понятия,
вызывает подчас возражение внутри самой формальной
логики. Правда, не всегда эта критика способствует
продвижению проблемы, в частности, установлению
действительного единства средств диалектической и
формальной логики в изучении структуры понятия. Так,
признавая его реальность, пытаются представить задачу
изучения структуры понятия и в целом мышления как
компетенцию исключительно формальной логики. Что же
касается диалектической логики, то ее роль усматривают
только в исследовании развития конкретного содержания
понятий (мышления)1. Это развитие осуществляется
якобы лишь в тех внешних, абстрактно-общих, знаковых
структурах, которые относятся к типу имен и вообще
обозначающих выражений (предикаты суждений) и
изучаются формальной логикой. Тем самым из структуры
понятия исключаются как конкретное содержание
(особенное), так и составляющие основу его развития
категориальные формы (конкретно-всеобщее). Различие
знаковой формы и понятия усматривают лишь в том, что
1 «... Принципы диалектической логики относятся к содержанию
мышления, тогда как принципы формальной логики относятся к
форме, структуре мышления» [77, 42].
119

понятие — не какая-то конкретная, определенная
знаковая форма, а знаковая форма вообще, некий символ.
Его назначение — быть представителем какого-либо
класса предметов и служить инструментом его выделения,
т. е. понятие отождествляется с символическим
термином. Разделяя эту точку зрения, Е. К. Войшвилло
поясняет, что «связь терминов, вводимых по определению
(номинальному определению.—Г. С), с понятиями, и
служит, очевидно, основанием к тому, чтобы называть
понятиями именно сами эти термины» [87, 26—27].
И вряд ли можно скорректировать гносеологически
ошибочный вывод ремаркой, что «это не вполне точно,
если мы имеем в виду под термином «понятие» особую
форму отражения действительности в мышлении» [там
же, 27]. Е. К- Войшвилло пытается исправить неточность
утверждением, что, с одной стороны, «поскольку
признается, что понятие является отражением..., оно, как и
всякое отражение, правильно или неправильно, истинно или
ложно», а, с другой стороны, «неясно, в каком смысле
можно говорить об его истинности или ложности» [там
же, 28].
Если не отождествлять понятие и термин, то, на наш
взгляд, достаточно ясно, что понятие — со всех сторон —
либо истинно, либо ложно, термин же гносеологически
безразличен — один и тот же термин обозначает как
истинное, так и ложное понятие. Нельзя поэтому
согласиться со следующим выводом И. С. Нарского: «Хотя все
понятия в любых науках по форме обладают
формальнологическим характером, но по содержанию они могут
быть либо метафизическими, либо диалектическими»
[259, 165]. Как известно, характер любого предмета
более или менее адекватно выражается во всем
содержании его деятельности, а следовательно, характер и
содержание понятия не безразличны друг к другу. То, что
И. С. Нарский называет формально-логическим
характером понятия, есть именно характер обозначающего
понятие термина, действительно индифферентного как к
диалектическому, так и к метафизическому содержанию
понятия.
Вопрос о понятии, таким образом,— не
семантический вопрос о точности обозначения мысли, а
гносеологический вопрос о точности и полноте, т. е. адекватности
отображения целостности объекта в конкретной,
содержательно-противоречивой логической структуре. И даже
120

предельно корректные оговорки не могут снять этого
принципиального различия. Они лишь умножают число
нарушений элементарных требований формальной
логики и невольно создают эклектические ситуации,
несмотря на искреннее и похвальное стремление найти при
помощи точных методов современной формальной логики
более точные подходы к решению спорных вопросов о
специфике понятия. Этим выводом нисколько не
обесценивается значение самих методов формальной логики.
Уместно в связи с последним напомнить слова Д. Локка,
предупреждающие обвинение в полном устранении им
силлогизма. «Я хочу лишь одного,— писал Локк,—
чтобы этим формам не приписывали больше, чем им
надлежит, и не думали, будто без них люди вовсе не могут
или не могут так полно пользоваться своей способностью
к рассуждению. Иные глаза нуждаются в очках, чтобы
видеть вещи ясно и четко; но пусть те, кто носит очки,
не утверждают поэтому, что без очков никто не может
видеть ясно: о таких людях будут думать, что они из
любви к искусству (которому быть может они обязаны)
слишком принижают и дискредитируют природу» [209,
656].
Проблему разграничения слова и понятия (как
логико-гносеологическую проблему) специально исследовал
в нашей литературе Л. О. Резников. Он справедливо
выступил против попыток некоторых лингвистов и
философов отождествить понятие и знаковую форму. Однако,
как нам представляется, его критика носила во многом
общий характер вследствие нечеткого позитивного
решения самого вопроса. Анализируя его преимущественно с
лингвистической и абстрактно-психологической позиций,
исследователь не заметил категориальной основы
конкретного содержания понятия и, настойчиво возражая
против сведения понятия к знаковой природе слова,
искал решение проблемы в противоположном направлении
— на пути неправомерного сведения значения слова к
понятию К
1 Против такой редукции решительно возражает современная
психология. Известный психолог П. Я. Гальперин говорит, что «в
проблеме «язык и мышление» нет большей ошибки, чем
отождествить когнитивное (гносеологическое.— Г. С.) и лингвистическое
отражение внеязыковой действительности, языковые значения и
содержание понятий, подменить лингвистические значения
гностическими представлениями и понятиями о вещах и после этого искать
закономерности языка в свойствах и отношениях объектов, о кото-
121

Тенденция редуцировать значение слова к понятию
привела, естественно, к отрицанию действительной,
знаковой специфики языка. Более того, из этого анализа
вполне логично последовало ошибочное определение
слова как материально-идеального образования, в котором
звучание является материальной стороной, а значение —
идеальной [305, 48—49]. Видимо, именно на почве такого
представления возникла та психологическая аберрация,
в результате которой положение марксизма о том, что
на «духе» с самого начала лежит «проклятие» — быть
«отягощенным» материей, выступающей здесь в виде
языка [1, 3, 29], воспроизводится Л. О. Резниковым (в
подтверждение его точки зрения о
материально-идеальной природе языка) следующим образом: «На языке с
самого начала тяготеет «проклятие» отягощения его
материей» [305, 121. Курсив мой.— Г. С].
Мы не можем вдаваться в специальный анализ
проблемы лингвистического значения. Это нарушило бы
логику гносеологического изложения темы, вывело бы нас
за пределы собственно философского исследования.
Языковое значение — функция лингвистического отражения,
которое, будучи разновидностью социального движения
материи, есть (аналогично механическому, физическому,
химическому, биологическому отражению) не идеальное,
а всецело материальное отражение и является по своей
природе предметом не гносеологического
(философского), а конкретно-научного знания '. Мы вполне согласны
с Л. А. Абрамяном, что «значение — понятие,
принадлежащее языкознанию и формальной логике, т. е.
специальным (частным) наукам» [13, 91]. Поэтому ограничим-
рых сообщается в речи!» [94, 96]. Можно, видимо, сказать, что в
данном выводе получает удачное развитие идея Л. С. Выготского,
который, улавливая необходимость дифференцировать
категориальное содержание понятия и лингвистическое значение,
устанавливает различие между смыслом и значением слова. Подытоживая
анализ этого вопроса, он пишет: «Смысл, таким образом,
оказывается всегда динамическим, текучим, сложным образованием, который
имеет несколько зон устойчивости. Значение есть только одна из
зон того смысла, которое приобретает слово в конкретном тексте
какой-либо речи и причем зона наиболее устойчивая,
унифицированная и точная» (имеется в виду формальная точность знака.—
Г. С.) [91, 368].
1 Известно, что язык возник как следствие объективной
необходимости социального общения, т. е. является отражением этой
необходимости. Именно и только в таком смысле мы говорим о языке
как форме материального отражения.
122

ся по проблеме лингвистического значения весьма
общими соображениями (в той степени, в какой это
представляется необходимым для развития нашей темы).
Как известно, практика человеческого общения
рассматривает слово прежде всего как «знак отличия»
одного явления от другого. Она, указывают К. Маркс и
Ф. Энгельс, пользуется «именем, чтобы в рамках языка
отличать одного индивида — просто как тождественное
лицо — от другого» [1, 3, 449]. Наличие у слова значения
и осознанность процесса словоупотребления никак не
может служить основанием для того, чтобы считать язык
материально-идеальным образованием, т. е.
отказываться от принятого в марксистской литературе положения о
том, что язык как непосредственная действительность
мысли есть, по удачной формулировке А. Г. Спиркина,
«материальная форма существования мысли» [346, 78].
Подчеркивая этот же тезис в связи с проблемами
кибернетики, А. И. Берг указывает, что «знаки и знаковые
системы возникают и развиваются как материальная
форма, в которой осуществляется мышление, реализуются
информационные процессы в обществе, а в наше время —
и в технике» [45, 253].
Существование знаковых систем в мире животных
(«язык» животных) показывает, что для оперирования
знаками сознание не обязательно. Если выделять из
материальных явлений (как потенциальных знаков) язык
по той приччине, что его объективная функция
(лингвистическое значение) осуществляется посредством
сознания, то на том же основании можно отвергнуть «чисто»
материальную природу, например, производственных
отношений, которые также функционируют благодаря
сознательной деятельности людей. Но, как известно,
попытка некоторых «марксистов» представить по этой
причине производственные отношения как социально-
психическое образование (тождеством общественного
бытия и общественного сознания) встретила острейшую
критику В. И. Ленина.
Можно вполне определенно сказать, что тенденция
усматривать в значении слова идеальное содержание
понятия коренится в неправомерном отождествлении
лингвистического значения слова как материальной
функции последнего, аналогичной по своей объективности
физиологической функции или функции орудия
материального производства, и действительно идеального, гносео-
123

логического значения мысли. Второе выступает либо в
своем зародышевом виде — как непосредственный
результат «живого созерцания» (общее представление, т. е.
конкретно-эмпирическое понятие), либо в менее и более
зрелом — как абстрактно-теоретическое и конкретно-
теоретическое понятия. Хотя гносеологическое значение
мысли (идеальное) реализуется и существует при
помощи языковых структур (лингвистического отражения),
но порождается, однако, не ими, а объективной логикой
предметно-преобразующей деятельности на основе форм
действительного, конкретно-теоретического мышления
(диалектики логических категорий), т. е. на пути
подлинно гносеологического отражения. (Ср. «Мыслит не мозг,
а человек при помощи мозга».) Гносеологическое
значение мысли это, если воспользоваться удачной
формулировкой А. Н. Леонтьева, «преобразованная и
свернутая в материи языка идеальная форма предметного
мира, его свойств, связей и отношений, раскрытых
совокупной общественной практикой» [208, 141]. Для
гносеологического значения мысли вполне справедлив
афористически меткий тезис: «Хотя носителем значений
является язык, но язык не демиург значений» [там же, 140].
Иногда, возражая против понимания значения знака
как материального образования, подменяют вопрос о
самой природе знака вопросом о различии его
материалистической и идеалистической интерпретации. При этом
утверждается, что «Ленин критикует Гельмгольца за
идеалистическое понимание знака» [18, 36].
Такое истолкование ленинской критики автора
теории символов весьма спорно. Во-первых, оно не вполне
корректно фактически. В. И. Ленин критикует
Гельмгольца за идеалистическое понимание не знаков, а
ощущений, которое обнаруживается в том, что последние
характеризуются как знаки,— в противовес
материалистическому истолкованию ощущений как гносеологических
образов. Во-вторых, если допустить, что В. И. Ленин
рассматривал знаки как формы, несущие в своем значении
гносеологические образы, то будет совершенно
непонятным следующее: толкуя знаки якобы как
гносеологическое отражение действительности, он допускал вместе
с тем, что они «вполне возможны по отношению к мнимым
предметам...» [2, 18, 247], т. е. якобы утверждал
возможность гносеологического отображения без
отображаемого.
124

Следовательно, с точки зрения предлагаемого
некоторыми авторами критерия материалистического
понимания значения знака (значение как гносеологическое,
идеальное отражение материальной действительности)
ленинское решение проблемы знака вряд ли можно
было бы отнести к последовательно материалистическому.
И оно на самом деле не является материалистическим
в духе созерцательного материалистического эмпиризма:
оно — диалектико-материалистическое. Знак толкуется
как явление, одновременно двойственное по своей
природе. С одной стороны, он есть образование зависимое,
вторичное по отношению к предметной
действительности и в этом смысле — ее специфическое
материальное отражение. (Целесообразно напомнить одобренное
В. И. Лениным следующее замечание Фейербаха: «Что
же такое название? Отличительный знак, какой-нибудь
бросающийся в глаза признак, который я делаю
представителем предмета, характеризующим предмет, чтобы
представить его себе в его тотальности» [2, 29, 74J.)
С другой стороны, знак независим, сам по себе не несет
никакого знания о природе вещи, т. е. гносеологически
нейтрален, а поэтому может обозначать как истину, так
и заблуждение, он вполне возможен по отношению к
мнимым предметам. Иначе говоря, знак целиком (и по
чувственно воспринимаемой форме и по функции
обозначения) — материальное образование, одна из форм
материального отражения. (Эта форма материального
отражения внеязыковой действительности обрела ныне
название «лингвистическое отражение».)
Благодаря тому, что значение знака не вправе
претендовать на функцию гносеологического отражения,
может представлять (обозначать) как реальные, так и
мнимые предметы (соответственно служить семантическим
способом существования и объективного знания и
заблуждения), именно благодаря этому бесспорный факт
возможности знаков по отношению к мнимым
предметам нисколько не подрывает объективной истинности
действительных форм гносеологического отражения —
ощущений, понятий и т. д. Их объективную истинность и
пытается перечеркнуть позитивизм (как философия
«последовательного эмпиризма») путем неправомерной
редукции форм гносеологического отражении к формам
лингвистического отражения.
Для обоснования точки зрения об идеалыю-матерп-
125

альной природе языка (как знаковой системы) подчас
утверждается также, что «проблему единства языка и
мышления следует перенести в несколько иной план, при
котором сознание рассматривается как некое мысленное
содержание, как некий итог отражательной
деятельности и в этом случае оно не может иметь иного бытия,
кроме как в языке» [234, 4. Курсив мой.— Г. С].
Нетрудно усмотреть, что «несколько иной план»
рассмотрения подменяет тезис о единстве сознания и языка
тезисом о языке как единственном способе существования
сознания. Чтобы исключить конфронтацию
предлагаемого тезиса с широко известной азбучной истиной
марксизма, согласно которой способ, каким существует
сознание и каким нечто существует для него — это знание,
делается вывод об идентичности сознания с семантикой
языка и анализ знания отождествляется с анализом
языка [там же].
Конечно, не всякая редукция анализа знания к
анализу языка несет в себе идеалистическое бесплодие
неопозитивизма. Эту редукцию можно совершать и с
позиций материалистического мировоззрения. Но если не
отрицать того, что «название какой-либо вещи не имеет
ничего общего с ее природой» [1, 23, ПО], то вполне
понятно, что при аттестации языка единственным способом
бытия сознания последнее — «как некое мысленное
содержание, как некий итог отражательной
"деятельности» — прочно замыкается в границах хотя и
материалистически истолкованного, но поверхностного, грубо
эмпирического, преимущественно языкового сознания. Само
по себе (вне единства с логико-категориальным
сознанием) оно не идет дальше построения описательной,
знаково-обобщенной характеристики качественной
определенности готовых предметов, точнее, их
отличительных, так называемых «общих и существенных признаков»,
существенность которых (при незнании сущности как
таковой) определяется исключительно в зависимости от
субъективно-прагматистской цели. Иными словами,
абсолютизация языка как логико-семантической формы
бытия сознания совершенно исключает
логико-категориальные (гносеологические) формы функционирования и
развития сознания, т. е. формы действительно теоретического
сознания, обеспечивающие продвижение познания к
природе вещи как сущности процесса ее становления.
Наши возражения нисколько не умаляют, однако,
126

важности общей и глубоко верной тенденции
исследований Л. О. Резникова и его единомышленников —
стремления исключить методологические возможности
отождествления понятия со знаком. Осуществление этой
задачи является основной предпосылкой решения
центральной проблемы марксистской диалектической логики
как теории познания материализма — проблемы
отражения в логике понятий сущности исторического развития.
Именно смешение природы понятия и знаковой формы
позволяет сохранять гносеологическую догму, согласно
которой мышление способно выразить движение, не
иначе как омертвляя его, схватывая лишь разрозненные
снимки вечного потока становления. Тайну такого
омертвления удачно сформулировал А. Бергсон: «Восприятие,
мышление, язык действуют таким образом» [46, 273].
Однако автор «Творческой эволюции», отождествив
мышление с формально-логическим, языковым
мышлением, беспомощно останавливается, когда одно из
основных понятий его идеалистической концепции раскрывает
свою противоречивость, требует совместить
многообразие состояний «длительности» с единством этого
процесса. Метафизическое мышление крупнейшего
буржуазного иррационалиста, способное на довольно глубокую
самокритику, оказалось совершенно непригодным для
подлинно теоретического творчества — решения вопроса о
том, «как две противоположности могут соединиться
вместе» [47, 30].
Эта проблема действительно неразрешима, если
пытаться воспроизвести сущность движения (развитие) не
в адекватной ей диалектике логических категорий,
единственно способной уловить тенденцию бесконечности
перехода, а в формальных структурах логики языка.
Последние безнадежно «застревают» (в случае их
метафизической изоляции от сущности понятия) иа мертвенно-
точном описании дискретности (отдельных результатов,
шагов) исторического процесса.
Есть, видимо, только один действительно
эффективный способ исключить смешение понятия и слова —
выявить и нейтрализовать объективную возможность их
отождествления. На нее вполне определенно указывает
К. Маркс, когда, имея в виду обмен мыслями в практике
человеческого общения, формулирует тезис о том, что
«дух» (понятие) с самого начала отягощен
материальной оболочкой (языком). Исходя из этого положения,
127

мы предлагаем гипотезу, согласно которой понятие
(основная теоретическая структура мышления)
представляет собой единство трех элементов: 1) языка как
сложившейся (закрепившейся) в практике человеческого
общения (обмена результатами производительной и
познавательной деятельности) непосредственной, материальной
действительности мысли; 2) диалектики логических
категорий (диалектики понятий), отображающей — на
основе преобразующей человеческой практики — всеобщую
природу специфических законов исторического развития;
3) субординированной системы многообразных
специфических понятий, воспроизводящей многосторонность
конкретного, особенного содержания сущности развития
определенного исторического процесса,— «специфическую
логику специфического предмета».
Логическая форма, не имеющая в своей целостной
структуре единства этих трех элементов, не может, как
нам представляется, претендовать на статус развитого
научно-теоретического понятия. Второй и третий
элементы, образуя единство всеобщего и особенного,
составляют идеальную, внутреннюю структуру понятия. Она
формируется и функционирует непосредственно на основе
непрерывности производительной практической
деятельности. Первый из названных элементов (знаковая форма)
является материальной оболочкой понятия, его внешней
структурой, которая, хотя и обозначает идеальную
структуру понятия, однако в своем происхождении связана
непосредственно не с ней, а с прерывностью практической
деятельности, с необходимостью констатации дискретных
актов потребительского присвоения ее готовых
результатов и обмена ими. Поэтому оперирование в социальной
практике исключительно готовыми результатами
(изолированными от процесса их возникновения) и
идеологическая абсолютизация этой потребительской тенденции
позволяют отрывать материальные, языковые формы
мышления от его идеального содержания и пользоваться
ими сугубо прагматически (инструменталистски),
безотносительно к истинности или ложности этого
содержания, подменяя его гносеологически-общую природу
семантической общностью.
Как известно, В. И. Ленин высоко оценивал
стремление Гегеля рассматривать понятия как
конкретно-содержательные формы мысли. Однако «дань старой,
формальной логике» [2, 29, 159] и идеалистически переверну-
128

тая идея единства мышления и бытия, отключившие
гегелевскую диалектику от принципа гносеологического
отражения, не позволили ей последовательно
осуществить требование конкретности мышления. Гегель, по
существу, смешивает конкретно-логическое с
категориальным; последнее к тому же идеалистически
интерпретируется. Вследствие этого научно-теоретическое понятие
отождествляется со спекулятивным («чисто»
категориальным) понятием, а каждая частная наука мыслится в
идеале как прикладная логика философских категорий.
Такой подход не только исключал из целостной
структуры понятия знаковые формы (их абстрактные
определения), но и обеднял идеальное содержание понятия
(мышления). Оставалось в тени фиксируемое этими
определениями многообразие эмпирических понятий
(особенное) как отражение повторяющихся проявлений
специфической сущности развивающегося процесса.
Игнорирование же этого особенного содержания лишало
логические категории действительной конкретности.
«Система логики,— утверждал Гегель,— это царство теней,
мир простых сущностей, освобожденных от всякой
чувственной конкретности... Сознание занимается здесь
делом, далеким от чувственных созерцаний и целей, от
чувств, от мира представлений, имеющих лишь характер
мнения» [103, 113]. Все это богатство действительности
гегелевская диалектика понятий, отметая с пути истины
чувственную конкретность вещей и реальных процессов
(«живое созерцание» и, соответственно, формы его
обобщения — абстрактно-общие представления и знаковые
абстракции), приносила в жертву главному —
универсальной содержательности логических категорий.
Угаданная необходимость «отойти, чтобы лучше «прыгнуть»
оценивалась сквозь туман архитемного изложения
проблемы перехода от всеобщего к особенному и
единичному не просто как исходный тактический маневр, а как
существо всей стратегии движения познания к
объективной истине.
Однако в темноте объективно-идеалистического
пренебрежения к чувственной конкретности вещей и
процессов Гегель сумел «высветить» чрезвычайно важный
диалектический момент. С отметкой «NB» В. И. Ленин
выделяет гегелевскую мысль о том, что с «введением
содержания в логическое рассмотрение» предметом логики
становятся не вещи, а суть, понятие вещей. Этот тезис
0 За к. 452
129

перерабатывается в духе материалистической
диалектики: «не вещи, а законы их движения» [2, 29, 86]. Гегель,
таким образом, своим анализом истории теоретического
мышления гениально выхватил из логики его развития
(и одновременно мистифицировал) понимание
всеобщего как закона движения, который детерминирует
становление всего бесконечного многообразия особенных
проявлений и, по известной характеристике Ф. Энгельса,
гораздо конкретнее, чем каждый отдельный «конкретный»
пример изменения.
В соответствии с вышеизложенным мы допускаем,
что диалектика логических категорий, отражающая
конкретную всеобщность многообразного содержания
специфических законов развития, занимает в структуре
любого теоретического понятия определяющее место,
составляет всеобщую основу поступательного движения
эмпирического содержания (совокупности эмпирических
понятий).
В дальнейшем, в ходе реализации этой гипотезы на
основе анализа развития понятий «товар», «капитализм»,
«классы», «биологический вид» с точки зрения
отражения противоречия (сущности исторического процесса),
будет показано, что научно-теоретическое понятие
представляет собой единство двух родо-видовых структур —
внешней и внутренней. Первая — формальная, или
экстенсивная родо-видовая структура словесного
обозначения (термина), несущая в понятие лингвистически
отраженное (формально-обобщенное) знание о единичном
(чувственно воспринимаемых тождественных признаках
класса внешне сходных явлений). Вторая — конкретно-
содержательная, или интенсивная родо-видовая
структура самой сущности понятия. Она развивается и
«уплотняется» на основе углубления категориального анализа
в сущность (основное противоречие) исторического
процесса от формы существования к причине (и закону)
функционирования целого и тенденции перехода
последнего в новую целостность. Таково теоретически
осмысленное в марксистской диалектической логике
восхождение от конкретного к абстрактному. Далее
развивающееся понятие движется вперед, «шагая в обратном
направлении» [399, 22],— от абстрактного (как тенденции
становления) к конкретному (единству многообразия),
строится сложная, содержательно-противоречивая и
целостная теоретическая структура понятия [321—324].
130

Таким образом, структура теоретического понятия
представляет собой взаимосвязь знаковой формы
(единичное), конкретного содержания (особенное) и диалектики
логических категорий (всеобщее).
Это, конечно, не дефиниция слова «понятие», которой
ограничивается формальная логика [369, 25]. Это —
определение понятия «понятие», доступное только
диалектической логике марксизма, т. е. категориальной логике
диалектического материализма.
Представляется важным отметить, что
наблюдающаяся в логической литературе (даже у некоторых
марксистских исследователей) тенденция к сведению целостной,
противоречивой структуры понятия к абстрактной
всеобщности его внешней, знаковой формы имеет вполне
определенный гносеологический источник. Это —
неспособность узкоэмпирического мышления раздвоить
понятие на непосредственное явление (материальную
действительность) и сущность (категориальную основу)
мысли, абсолютизация поэтому ее внешней структуры,
растворение сущности понятия в знаковой форме ее
проявления. В любом научно-теоретическом исследовании
раздвоение единого и познание противоречивых частей
его составляет, как известно, суть диалектического
анализа. Вполне понятно, что без обращения к диалектике
логических категорий (и прежде всего категории
противоречия), одними только средствами формального
мышления (даже самыми математически точными)
раздвоение произвести невозможно, а следовательно, в
таком подходе не будет даже начала анализа понятий.
Когда утверждают, что «познание неотделимо от его
выражения» и «изучение этих выражений должно пролить
свет на всю теорию познания в целом» [418, vii] или что
«понятие, как и любую другую мысль, нельзя отделить
(даже мысленно) от знаковых форм вообще» [87, 26], то
это — прекрасная демонстрация беспомощности
абсолютизированной формальной логики в роли всеобщей
теории познания.
Тезис о невозможности теоретически разделить
понятие и знаковую форму опровергается всей историей
логики. Как было показано в предыдущей главе (об этом
свидетельствует также Л. О. Маковельскмй [223, 117]),
уже Аристотель в связи с анализом категории
субстанции предпринимает попытку разграничить имя и понятие.
Д. Локк вполне определенно разделяет слово и понятие,
9 •
131

усматривая основание этого в существовании не только
номинальной, но и реальной сущности. Исходя из того,
что «большая часть споров касается значения слов более
нежели действительной разницы в понятиях о вещах»
[209, 478], Локк, как эмпирик, сосредоточивается на
исследовании того, что бросается в глаза,— на понятии как
явлении, т. е. знаковой форме, и даже задачу самой
логики усматривает в изучении природы знаков [там же, 695].
С другой стороны, немецкая классическая философия,
выявляя творческую функцию мышления,
концентрирует усилия на изучении внутренней структуры понятия, его
всеобщей категориальной основы. Идеалистическая
предпосылка исследования привела к абсолютному
противопоставлению гносеологических функций внешней формы и
сущности понятия, к отрицанию у словесно
фиксированного представления («первого начала», по выражению
Гегеля) способности давать истинное знание. Критикуя
этот «семиотический» нигилизм, В. И. Ленин отметил:
«Первое начало» забыто и извращено идеализмом. А
диалектический материализм один связал «начало» с
продолжением и концом» [2, 29, 264].
Логика языка и мистификация диалектики понятий
Возвращаясь — в связи с нашей гипотезой — к
Гегелю, следует сказать сразу и со всей определенностью, что
великий немецкий диалектик не сумел дать
последовательно диалектического решения вопроса о
взаимоотношении сущности понятия и его знаковой формы,
соответственно,— диалектической и формальной логики. Путь к
этому преградила в существе своем
формально-логическая и к тому же идеалистическая интерпретация
единства мышления и языка. В полной мере сказалась
отмеченная В. И. Лениным дань Гегеля старой, формальной
логике и мистицизму.
Мировоззренческая ориентация, которая вполне
определенно выразилась в тезисе, «что человек отличается от
животного именно тем, что он мыслит» (и это, как
подчеркивается, необходимо «неустанно напоминать») [103, 82],
не позволила гегелевской логике решительно разорвать
путы формально-логической постановки проблемы
«мышление-язык», замыкавшей существование мышления п
границах языка. В соответствии с такой догмой Гегель
формулирует следующий вывод: «Формы мысли выявля-
132

ются и отлагаются прежде всего в языке» [там же].
И хотя справедливо отбрасывается
наивно-материалистическая точка зрения, согласно которой мысль
формируется словом *, в то же время защищается не менее
ошибочная идея о порождении языка мышлением. «Язык
как произведение рассудка,— пишет Гегель [там же,
179],— «представляет собой тело мышления» [107, 3201,
т. е. язык как чувственно данная, материальная
оболочка мысли изображается продуктом творчества
логической идеи («души») в рассудочной форме ее бытия.
Иначе говоря, эмпирически обнаруженный еще
Аристотелем факт представленности категорий мышления в
языке интепретируется как факт сотворения языка
мышлением. Для гегелевской диалектики этот акт
языкотворчества чрезвычайно важен. И не только потому, что
логическая идея якобы ничего не заимствует извне, а
непосредственно из себя порождает все необходимые ей
формы существования. Он еще более существенен потому,
что именно в языке дух, согласно Гегелю, пробуждается
в качестве демиурга действительного мира.
Марксистско-ленинская теория познания преодолела
ограниченность гегелевского решения вопроса прежде
всего тем, что показала недостаточность его
формальнологической, по существу, узкопсихологической и
лингвистической постановки для анализа подлинной, социально-
практической природы как мышления, так и языка.
Изучение их сущности в замкнутой системе «мышление-язык»
ориентирует на малопродуктивные обсуждения по поводу
примата слова или мысли, а также множит
эклектические концепции их взаимодействия на основе принципа
«важно и то и другое». В действительности же ни
логические категории, ни категории языка не несут в себе
функции субстанциальной основы. Они представляют
собой только гносеологические и лингвистические формы
проявления мысли. Что же касается конкретного
содержания последней, то тщетно искать его в продуктах как
имманентной активности логических или языковых кате-
1 В этой узкопсихологической концепции мысль (понятие)
негласно отождествляется с действительно строящимся при помощи
слова (но не на его основе!) общим представлением. В буржуазной
психологической и логической литературе, посвященной проблеме
«мышление-язык», и в наши дни активно проводится тезис о том,
что для ее решения «необходимо главным образом показать, как
мысль зависит от речи» [417, 8].
133

горий, так и их взаимодействия в пределах искусственно
ограничиваемой ими системы. Это конкретное
содержание есть отражение всеобщего и особенного содержания
специфических законов развития действительности в
процессе исторически изменяющейся предметной
деятельности людей.
Схваченное в понятии конкретное содержание
объективных специфических законов развития, обладая (как
это наилучшим образом выражает практика) «не только
достоинством всеобщности, но и непосредственной
действительности» (В. И. Ленин), служит опосредствующим
звеном, осуществляющим взаимодействие прямо не
связанных между собой противоположных проявлений одной
и той же субстанции. Раскрывая «общий корень» внешне
противоположных друг другу в целостной структуре
понятия логико-гносеологических (категориальных) и
логико-семантических (лингвистических) форм мысли,
К. Маркс и Ф. Энгельс указывают, что «ни мысли, ни
язык не образуют сами по себе особого царства, что
они — только проявления действительной жизни» [1, 3,
449. Курсив мой.— Г. С].
«Действительная жизнь» есть именно тот «третий
феномен», который образует субстанцию единства
(взаимодействия) сознания и языковых форм и существование
которого иногда весьма категорично отвергается. Так, по
мнению Э. Б. Маркаряна, в отличие от производительных
сил и производственных отношений, проявляющих свое
единство в третьем — способе производства
материальных благ,— в случае единства сознания и языка «такого
третьего феномена нет и быть не может» [234, 4].
(Видимо, философски более грамотно было бы употребить
здесь не термин «третий феномену а гетевский термин
«прафеномен», посредством которого гениальный
диалектик искал категорию «субстанция» как отражение
всеобщей основы становления единства различных
проявлений целого, т. е. корень действительно теоретического,
субстанционального мышления.) Без понимания общей
основы взаимодействия (единства) сторон одного и
того же целостного отношения уровень осознания этого
взаимодействия, как заметил еще Гегель, «стоит только
на пороге понятия» [95, 260]. В. И. Ленин, выражая свою
точку зрения по поводу этой гегелевской мысли,
записывает с полной определенностью: «только
«взаимодействие» = пустота» [2, 29, 146].
134

Необходимость разграничения двух логических
дисциплин (соответственно раздвоения логической
абстракции на категорию и знак) Гегель сознавал значительно
глубже первопроходца этой проблемы — Аристотеля.
Однако идеалистический исходный пункт скрыл от
гегелевской диалектики непосредственную объективную основу
как закономерного разделения теоретического понятия на
сущность и ее знаковую форму, так и их единства. Гегель
вынужден моделировать эту основу, улавливать ее
опосредствованно, угадывать в логике движения историко-
философского процесса. При этом гегелевская мысль
нацелена на мистическое перевертывание
фундаментального принципа материалистического монизма — принципа
единства мышления и бытия, провозглашенного
Спинозой с гениальной простотой и огромной для его времени
убедительностью, не утратившей своего значения и для
современной науки [74]. Результатом диалектико-идеалн-
стического моделирования был гегелевский принцип
тождества мышления и бытия, явившийся, по меткой
формулировке Т. И. Ойзермана, открытием субстанциальности
развития и идеалистической мистификацией этого
открытия [268, 120]. В тени осталась реальная субстанция
логики историко-философского процесса — сущность
исторического развития революционно-преобразующей
практической деятельности, которая несет в себе
действительное единство мышления и бытия, наиболее полно
и точно выражает тождество бесконечного и конечного,
всеобщего и специфического содержания конкретной
формы движения.
Гегель, по словам К. Маркса, отвлекается «от всяких
отличительных признаков различных родов движения,
чтобы прийти к движению в абстрактном виде, к чисто
формальному движению, к чисто логической формуле
движения» [1, 4, 131]. Место материальной субстанции
движения человеческого познания отдается мистической
«абстракции движения». В «Феноменологии духа» она
выступает как освобожденное от всякой чувственности
понятие, в котором дух «достиг чистой стихии своего
наличного бытия» [102, 432] и которое служит исходным
пунктом спекулятивного («чисто» категориального)
мышления. Развитием этого спекулятивного начала явилась
«Наука логики». «Абстракция движения» предстает
динамической, но вместе с тем изолированной в своем
развитии от ее действительного источника, ограниченной
135

«силой слова» системой логических категорий. Как
отмечалось выше, только в языковой форме логическая
идея, согласно Гегелю, обретает и сохраняет творческий
импульс. «Здесь,— верно подчеркивает Э. В. Ильенков,—
самый глубокий корень гегелевского идеализма. Этим
ходом мышление как деятельность, осуществляющаяся в
голове именно в виде внутренней речи, и превращается
в исходную точку для понимания всех феноменов
культуры, как духовной, так и материальной... Тогда весь мир
продуктов человеческого труда, вся история и начинает
толковаться как процесс, вытекающий из «головы», «из
силы мышления» [147, 175].
Замкнутость гегелевской диалектики понятий
(системы логических категорий) на логику языка — не только
гносеологический фундамент идеализма великого
диалектика. Она вместе с тем — гносеологическая основа
самого крупного и острого в истории диалектической
мысли парадокса идеи развития, известного как
противоречие между методом и системой в философии Гегеля.
В логике ее аргументации искусственно, в «мучительных
конструкциях» совмещается реализация диалектического
требования выведения категорий через процесс развития
с формально-дедуктивной логикой подведения отдельных
эмпирических фактов под всеобщую «абстракцию
движения». Этой формально-логической операцией
(«подведением») действительное разрешение противоречия
всеобщего и единичного исключается. Оно подменяется их
«опосредствованием» в умозаключении, т. е., по словам
К- Маркса, «простой видимостью разрешения этого
противоречия», которая выдается «за самую сущность
дела» [1, 1, 305]. На почве этого формального и
насильственного симбиоза категориальной основы логики
понятий и не улавливающей динамику противоречий логики
языка революционное зерно конструктивной критики
существующего перерождается в мнимый критицизм и
откровенную апологетику.
Мировоззренческие и методологические пороки
гегелевской системы диалектики понятий (как движения
«чистых мыслей») не позволили ей подняться до уровня
логики отражения сущности развития. Подобно всем
предшествующим ей концепциям развития она не
выходит за пределы статуса модели, но является наиболее
совершенной моделью, которая не только несла в себе
реальную возможность разрешения всех парадоксов идеи
136

развития, но и указывала путь своего превращения в
теорию познания действительного исторического
процесса. Эту, гегелевскую, диалектику понятий мы
обозначаем как идеалистически-понятийную модель1 сущности
развития. К. Маркс, популярно разъясняя в чем состоит
смысл этой модели сущности движения как движения
чистого разума, пишет: «В том, что он (разум.— Г. С.)
полагает себя, противополагает себя самому себе и
сочетается с самим собой, в том, что он формулирует себя
как тезис, антитезис и синтез, или еще в том, что он себя
утверждает, себя отрицает и отрицает свое отрицание»
[1, 4, 131]. И поскольку безличный разум «не имеет вне
себя ни почвы, на которую он мог бы поставить себя, ни
объекта, которому он мог бы себя противопоставить, ни
субъекта, с которым он мог бы сочетаться, то он
поневоле должен кувыркаться, противопоставляя себя самому
же себе и сочетаясь с самим собой» [там же, 130].
Сейчас, видимо, естественно заключить, что, лишив
диалектику логических категорий реальной почвы и,
соответственно, явного «земного» содержания, Гегель
вынужден искать основу раздвоения единой логики
теоретического мышления на диалектическую и формальную
не непосредственно в противоречивой природе социально-
исторической практики, а в ее перевернутом модельном
изображении, в идеалистически обработанной логике
исторического развития познания, в имманентном
движении логической идеи. Все трудности решения проблемы
на базе этой модели связаны с тем, что логическая идея
запутывается в противоречии: с одной стороны, она
стремится посредством диалектики категорий освободиться
от омертвляющего ее движение языка, а с другой — дол-
окна постоянно нести последний в себе как первое и
обязательное условие своей творческой деятельности.
Необходимость преодоления этого противоречия
рождает одно из крупнейших открытий диалектической
мысли — выявляется специфика внутренней, категориальной
формы понятия, в корне отличной от его внешней,
языковой формы. Аристотель обнаружил категориальную фор-
1 А. Ф. Лосев насчитал 34 определения термина «модель»,
сформулированные в философской и специальной научной
литературе [213, 13—20]. Мы не претендуем на новое определение и
принимаем в основном те характеристики модели, которые предложены
А. И. Ракитовым [299, 92—118].
137

му мышления в его грамматических структурах, но не
смог ее вычленить. Кант, продолжив диалектическую
направленность этого исследования, сформулировал
принципиально важное положение о том, что «категории суть
условия возможности опыта» [158, 211] и что невозможно
«мыслить ни одного предмета иначе как с помощью
категорий» [там же, 214]. Но, выделив категориальную
структуру мышления, автор «Критики чистого разума»
оторвал ее от предметного содержания, представил
категории априорными и пустыми формами
субъективно-рассудочного конструирования опыта.
Гегель подвергает субъективно-идеалистический
«демарш» кантовской гносеологии беспощадной критике. Ом
гениально схватывает объективно-содержательную
природу категорий и на базе этого открытия реформирует
саму науку логики. Хотя за ней и сохраняется
маскирующее революционность замысла название формальной
науки, однако внешним, безразличным к истинному
содержанию, знаковым формам решительно отказывается
в праве быть ее предметом. Подлинным предметом науки
логики провозглашается «абсолютная форма, которая
есть внутри себя целокупность и содержит чистую идею
самой истины. Эта абсолютная форма имеет в самой себе
свое содержание или свою реальность; так как понятие
не есть тривиальное, пустое тождество, то оно имеет в
моменте своей отрицательности или абсолютного процесса
различенные определения; содержание есть не что иное,
как такие определения абсолютной формы, есть
содержание, положенное самой этой формой и потому
соответствующее ей. Эта форма имеет поэтому совершенно иную
природу, чем обычно приписываемая логической форме»
[106, 27].
Гегель не только с полной определенностью
констатирует «совершенно иную природу» нацеленной на
познание истины логической формы. Он указывает и ее
сущность, составляющую истинный метод (путь) движения
к объективной истине. Это — отрицание отрицания,
способ становления и развития теоретического содержания
не только каждой категории, но и логики как целостной
научной системы. Отрицание отрицания (сущность
логической формы) реализуется (в «Малой логике») в
движении трех моментов логического: 1) абстрактного, или
рассудочного, 2) диалектического, или
отрицательно-разумного и 3) спекулятивного, или положительно-разумного.
138

При анализе первого из этих моментов было бы
неправильно, исходя из дискредитации Гегелем
эмпирической концепции рассудка, раздваивающей его
деятельность «на форму и содержание, на всеобщее и
особенное, на пустое в-себе и извне привходящую к нему
определенность» [101, 278], заключить о якобы ставящейся
этой критикой задаче либо аттестовать рассудок как
чисто пустую (бессодержательную) рассудочную форму
понятия, либо соединить разорванное. На самом же деле
гегелевское решение вопроса, сохраняя разделение
рассудка на форму и содержание, в корне меняет
характеристику их единства и, соответственно — сущности
каждого из компонентов.
Согласно новому воззрению, рассудок сам по себе не
создает ни своего содержания, ни соответствующей ему
формы; его творческая функция исчерпывается
изобретением языка, внешней формы, равнодушной к
содержанию мысли. Само же оно и адекватная ему форма, а
также их единство, которое состоит в том, «что содержание
есть не что иное, как переход формы в содержание, а
форма — переход содержания в форму» [107, 298], суть
продукты творческой деятельности не рассудка, а
разума. Когда в афоризмах йенского периода утверждается,
что разум без рассудка — это ничто, а рассудок и без
разума — нечто [105, 541], то это не значит, что здесь
констатируется первичность рассудка по отношению к
разуму и самостоятельное, независимое от разума,
существование рассудка и его определений. Такое
представление несовместимо с учением о трех моментах
логической идеи. Деятельность разума в обеих его функциях —
диалектической (отрицательно-разумной) и
спекулятивной (положительно-разумной)—действительно
невозможна без содержательно-конечных определений
рассудка. Но в этих определениях реализуется не природа
рассудка как такового, а творческая мощь абсолютной
формы, бесконечное содержание логического как
движение чистого разума. Не рассудок, а именно разум
посредством им же положенных содержания и неотрывной от
него формы рассудка выражает себя в твердости и
определенности мысли, устойчивости бытия конечных вещей,
т. е. выступает как «рассудочный разум или разумный
рассудок» [103, 78].
Такой подход естественно влечет за собой
постановку вопроса о раздвоенности самой формы рассудка: здесь
139

«форма и содержится в самом содержании (т. е.
является его внутренней структурой.— Г. С.) и представляет
собой нечто внешнее ему» [107, 224]. Гегель улавливает
коренное различие между порождаемой разумом
внутренней, категориальной формой (в рассудке она
представлена в движении категорий бытия — триады
качества, количества и меры) и внешней, безразличной к
содержанию разума, языковой формой, создаваемой самим
рассудком. Последняя своими абстрактными
определениями, в которых, по Гегелю, прежде всего отливаются
категории (конкретно-содержательные формы мысли),
останавливает движение бесконечного содержания
абсолютной формы, членит, ограничивает, стабилизирует его
и тем самым омертвляет понятие.
Двойственный характер рассудка (содержательно-
разумный и формально-рассудочный) подробно
раскрывается в учении о бытии. Здесь реализуется принцип,
четко сформулированный в предисловии к первому изданию
«Науки логики». Исходя из того, что «только природа
содержания может быть тем, что развертывается в
научном познании» [103, 78], Гегель пишет: «Рассудок дает
определения и твердо держится их; разум же
отрицателен и диалектичен, ибо он обращает определения
рассудка в ничто; он положителен, ибо порождает всеобщее и
достигает в нем особенное» [там же]. Гегель нисколько
не противоречит своей концепции логического, когда
начинает исследование движения абсолютного понятия с
его абстрактного бытия — абстрактного тождества имени
(А = А), которое неоднократно характеризует как
антипод сущности диалектического мышления (конкретного
тождества противоположностей). Имя, как формальная
абстракция «живого созерцания», выступает в этом
анализе истинным бытием чувственной непосредственности
предмета и одновременно — «первым началом» в
движении духа.
В «Иенской реальной философии» Гегель пишет: «Что
это?» Мы отвечаем: это лев, осел и т. д. Это есть, то есть
это отнюдь не есть нечто желтое, с ногами и т. д., нечто
свое, самостоятельное,— но имя, звук моего голоса, нечто
совершенно иное, чем оно есть в созерцании, и это — его
истинное бытие...
Мир, природа уже не есть царство образов..., но есть
царство имен. Прежнее царство образов — это грезящий
дух.... Его (духа) пробуждение есть царство имен» [104,
140

291—292]. Языковое бытие связывает логическую идею с
конечной, созерцаемой конкретностью вещей и
задерживает продвижение к сущности понятия.
Продолжая путь Аристотеля, Гегель раздваивает
логическую идею на ее внешнее бытие (имя) и неуловимый
знаковой формой внутренний источник рождения
содержания разума — ничто, в которое «разумный рассудок»
превращает (в ходе продвижения разума к истине)
номинальные определения «абстрагирующего рассудка». Этим
актом непрерывное (всеобщее) содержание разума
разрушает (своей отрицательно-разумной стороной)
границу формального, языкового мышления и, прорывая
пределы «абстрагирующего рассудка», создает (своей
положительно-разумной стороной) первую адекватную себе
форму — категорию «становление». Она снимает в
имманентном синтезе — посредством своей абсолютной формы
(отрицания отрицания) — тезис и антитезис (бытие и
ничто) и развивает из себя категории качества,
количества и меры, т. е. конечные формы внутреннего,
категориального бытия всеобщего. Таким образом, Гегель
констатирует в деятельности рассудка прежде всего внешнее
противоречие между субъективно-рассудочной,
абстрактной всеобщностью языковых форм (внешнего бытия
понятия) и объективно-рассудочной, конкретной
всеобщностью категориальных форм выражения конечного.
В деятельности рассудка выявляется также
внутреннее противоречие. Оно возникает и развивается в самой
сущности понятия конечного как противоречие между
конечными категориями наличного бытия, членящими
содержание разума, и непрерывностью развития данного
содержания. Задача «разумного рассудка» — проследить
движение противоречия, зафиксировать его снятие и тем
самым уловить переход конечного познания в свою
противоположность. Если же рассудок оказывается не в
состоянии выявить внутреннюю противоречивость
конечных, конкретно-содержательных по своей природе
определений разума, более того, констатирует
невозможность их перехода и синтетического единства, то это, по
мнению Гегеля, «не вина рассудка» (ибо они — не его
собственные определения), а «какое-то субъективное
бессилие разума» [106, 47], «неспособность разума
распознать себя в понятии» [там же.] Источник слабости
разума — «абстрагирующий рассудок». Абстрактностью своих
формальных дефиниций он придаст конечным категори-
141

альным определениям разума, «так сказать, жесткость
бытия (т. е. жесткость языковой формы как внешнего
бытия понятия.— Г. С), какой они не обладают в сфере
качества и в сфере рефлексии» (т. е. в сфере «разумного
рассудка», или конечных определении разума.— Г. С.)
[там же].
Однако преодолению огрубления конечных
категориальных форм понятия способствует сам же
«абстрагирующий рассудок»: «посредством этого упрощения он их в
то же время одухотворяет и так заостряет их, что они
именно только на этой ступени заострения обретают
способность раствориться и перейти в свою
противоположность» [там же].
Сейчас, после разбора общих положений учения
Гегеля о трех моментах логической идеи, можно более
конкретно представить существо его решения вопроса о
взаимоотношении диалектической и формальной логики,
которое базируется на строгом разграничении в
гегелевской концепции рассудка двух видов определений. Это,
во-первых, функционирующие в рассудке, но
порожденные движением разума конкретно-всеобщие, понятийные
(категориальные) по своей сущности, конечные
определения, содержащие «в себе» диалектическое противоречие.
Неподвижность, которую придаст им «абстрагирующий
рассудок», несовместима с их подлинной природой.
Именно их содержание «снимается» (сохраняется)
последующим развитием логической идеи и обеспечивает
во всех моментах ее движения твердость и устойчивость
мысли. Во-вторых,— абстрактно-всеобщие, формальные
определения (продукт творчества самого рассудка),
которые способны омертвлять конечные определения
разума. Последний должен избежать (преодолеть)
омертвление на своем пути к сущности и спекулятивному
(свободному от всякой чувственности) понятию.
Различие двух видов определений Гегель достаточно
ясно констатирует, когда отмечает свойственное
Шеллингу, а также его последователям неуважительное
отношение к рассудку и выявляет основание неприязни.
Причина, как указывается в «Науке логики», лежит в
«той неподвижности, которую рассудок сообщает опреде-
ленностям и тем самым — конечным предметам. Эта
косность (dies Fixe) состоит в рассмотренной форме
абстрактной всеобщности; через нее они становятся
неизменными» [106, 45]. В «Малой логике» мысль форму-
142

лируется полнее и более резко. Утверждается, что
конечное познание (имеется в виду эмпирическое познание),
не сознавая природы употребляемого им метода и
двигаясь по пути дедукций, делений и т. д., не замечает, «что
дошло до своей границы, а когда оно переходит эту
границу, оно не знает, что находится в области, в которой
определения рассудка (т. е. образуемые им формальные,
языковые дефиниции.— Г. С.) уже не имеют силы, и
продолжает грубо применять их там, где они уже
непригодны» [107, 416].
Таким образом, Гегель вполне решительно разделяет
категориальные определения мышления (отождествляя
их с определениями понятия) и формальные дефиниции
(определения языковых абстракций). Отсюда нетрудно
заключить, что все гегелевские дифирамбы рассудку —
восхваления конкретной всеобщности категориальных
определений разума в их конечной, рассудочной форме,
а весь критический огонь обращен против абсолютизации
этой рассудочной формы, ее омертвения, которое
производится посредством абстрактной всеобщности
формальных определений самого «абстрагирующего рассудка».
Без учета такой дифференциации вряд ли можно
правильно разобраться как в достоинствах, так и в
недостатках разработанной на ее основе гегелевской
концепции соотношения диалектической и формальной логики.
Действительно историческим завоеванием данной точки
зрения, составившим эпоху в «науке логики», явились,
во-первых, глубоко содержательное, обобщающее
теоретический «опыт наук», доказательство выдвинутой еще
Аристотелем (и подхваченной Кантом) идеи о том, что
известные философии онтологические категории суть
вместе с тем и категории логические, более того,— истинный
предмет логики как философской науки; во-вторых,
преодоление эмпирического и переход к теоретическому
анализу категорий, который открыл природу всеобщей
логической формы как тождество противоположностей
(отрицание отрицания), т. е. как форму познания целостного
процесса возникновения, развития и разрешения
противоречия в самой сущности самодвижения. Известно, что
эти открытия были глубоко упрятаны в шелухе
идеалистической и филистерской интерпретации. Только
марксизм сумел извлечь из темноты мистического изложения
и превратить материалистически осознанную диалектику
логических категорий (диалектику понятий), хотя и не
143

в единственное, но, по словам В. И. Ленина, главное
содержание логики [2, 29, 178].
Гегель был, безусловно, прав, утверждая, что логике
как философской науке «совершенно нечего делать с
голыми абстракциями или формальными мыслями, она
занимается лишь конкретными мыслями» [107, 210].
Однако сама конкретность понятия (мышления) была
представлена в ее идеалистическом варианте всего лишь как
единство многообразных логических категорий. Каждая
из них, будучи особенной по отношению к
порождающему ее всеобщему (логической идее), замыкается на
идеалистически представленное всеобщее и тем самым
ограждается от специфического содержания законов движения
материального мира. Последнее и делало гегелевскую
логику «закрытой системой» для теоретических запросов
частнонаучного познания.
«Бритвой» революционной практики К. Маркс отсек
идеалистическую «косу» гегелевской системы и открыл
логическим категориям выход не только к своему
непосредственному объективному аналогу (тенденции
бесконечного практического изменения действительности) и
(через нее) к сущности развития всего конкретного
содержания мира, но и к многообразию самого
содержания. Этим актом одновременно решалась двуединая
задача: создавалась логика понятий (диалектическая
логика) как материалистическая теория познания сущности
любого действительного исторического процесса и
определялась подлинная роль формальной логики в научно-
теоретическом мышлении. 1^ак показала логика
«Капитала», между движением логических категорий и
абстрактными определениями языка науки нет прямой связи. Их
опосредствующим звеном, соединяющим и вместе с тем
разделяющим в сложной структуре теоретического
понятия диалектику логических категорий (всеобщее) и
знаковую абстракцию (единичное), является особенное, т. е.
теоретически осмысленное эмпирическое содержание,
которое выступает (благодаря поступательному движению
единой категориальной основы) субординированной
системой специфических понятий.
Гегель не отрицал связи спекулятивного (логических
категорий) с эмпирическим (специфическим)
содержанием, но идеалистически извращал ее действительный
характер. Вместо того, чтобы извлекать
конкретно-всеобщее (категориальное) содержание из эмпирического
144

(особенного), философ вводил в последнее логические
категории и растворял в них специфические формы
всеобщности, исключая тем самым «специфическую логику
специфического предмета». Сущностью любого
специфического (эмпирического) факта объявлялась логическая
категория, хотя, по словам Маркса, «его (факта.— Г. С.)
специфическая сущность не выражается ею» [1, 1, 273].
В связи с разоблачением гегелевского способа
апологетики прусского государства (формально-логического
подведения эмпирического факта под логическое как
всеобщую истину), К- Маркс пишет: «Гегель дает своей
логике политическое тело, но он не дает логики
политического тела» [там же, 273—274].
Если формальная логика, элиминируя специфическую
сущность эмпирического содержания понятия, сводила ее
к абстрактной всеобщности термина (явлению понятия),
то Гегель, также исключая специфику эмпирического,
растворяет целостное понятие в его абстрактной
толкуемой сущности (идеалистически очищенной диалектике
логических категорий). Одновременно из структуры
понятия выбрасывается его знаковая форма, не имеющая
якобы (в силу ее непосредственной привязанности к
созерцанию и представлению) никакого значения на пути
продвижения теоретического мышления к объективной
истине. Формальная логика с ее приемами
абстрагирования объявляется непригодной для теоретического
познания. «Интересна эта наука тем,— пишет Гегель,— что
в ней мы знакомимся с приемами конечного мышления,
и эта наука правильна, если она соответствует своему
предполагаемому предмету... Знакомство с формами
конечного мышления может служить средством подготовки
к эмпирическим наукам, которые руководствуются
этими формами...» [107, 115—116].
Таким образом, Гегель вполне определенно делит
логику на диалектическую и формальную. Вместе с тем он
их не противопоставляет, поскольку каждая из них (по
его мнению) имеет свой предмет и интересы их не
перекрещиваются. Первая—логика спекулятивного
(совершенно свободного от конкретного содержания мира)
мышления, логика философских категорий как «чистых
мыслей», метод исключительно теоретического познания,
отождествляемого с философским. Вторая представлена
как методология эмпирических наук, оперирующих
якобы совершенно изолированными от истины созерцанием,
10. За к. 452
145

представлениями, конечными практическими целями и
т. п., а также языковыми, формальными определениями
«абстрагирующего рассудка».
Теоретический уровень категорий мышления
и диалектический принцип развития
В раздвоении гегелевской философией предмета
логики нашла выражение новая, более глубокая, чем в кан-
товской трансцендентальной логике и шеллинговской
теории познания, постановка фундаментальной
гносеологической проблемы о взаимоотношении эмпирического и
теоретического познания. Несмотря на идеалистическую
ограниченность ее решения, в гегелевской диалектике
понятий «просвечивает» та мощь
объективно-диалектического содержания, которая позволила В. И. Ленину
написать в итоговой характеристике главного труда
«абстрактной гегельянщины» чрезвычайно
примечательные слова: «... В этом самом идеалистическом
произведении Гегеля всего меньше идеализма,
всего больше материализма. «Противоречиво», но
факт!» [2, 29, 215].
Данный факт обстоятельно исследован классиками
марксизма-ленинизма, в обширной марксистской
литературе, особенно вышедшей за последние два десятилетия.
Мы концентрируем внимание преимущественно на тех
моментах, которые позволяют, с одной стороны,
максимально избежать повторения, а с другой (что имеет
непосредственное отношение к рассматриваемой нами
проблеме) — специально и более конкретно проследить вклад
Гегеля, в разработку вопроса о категориальном
содержании мышления как всеобщей основы развития структуры
научного понятия. Последнее связано прежде всего с
анализом различия эмпирического и теоретического
уровней понимания и использования самих логических
категорий. В известной нам литературе этот вопрос не
ставится. Между тем, на наш взгляд, его обсуждение
необходимо для преодоления тех трудностей, которые встают
при решении проблемы отражения сущности
действительного исторического процесса в логике (логической
структуре) научно-теоретического понятия.
В классическом наследии великого немецкого
диалектика проблема выражения процесса развития в
диалектике понятий (логических категорий) занимает
центрально

нос место. Гегель был непоследователен в се решении:
давала о себе знать ущербность исходного пункта его
философии. Но, конкретизируя известный афоризм
К- Маркса, раскрывающий закономерность генезиса
любой науки, можно сказать, что абсолютная идея не
только рисовала воздушные замки, но и возвела отдельные
жилые этажи здания «Логики» (с большой буквы),
прежде чем был заложен его фундамент. Рациональное
содержание гегелевской диалектики настолько мощно и
плодотворно, что, преодолев построенные с филистерски
педантичным усердием глубокие рвы и частоколы
мистически словесных ухищрений, пробило путь к решению
ключевой проблемы диалектической концепции развития.
Защищая и углубляя ее основные принципы в
противовес наметившейся уже в апориях Зенона метафизической
концепции развития, Гегель обращает особое внимание
на обоснование отвергаемой в них «истинности»
(объективной противоречивости) движения.
Необходимость такого шага была не просто
выражением историко-философского интереса. Она имела
живые, глубоко актуальные корни в грандиозном
гегелевском замысле. Задача состояла в том, чтобы представить
истину (совпадение мысли с объектом) не «в виде
простой картины (образа), бледного (тусклого), без
стремления, без движения, точно гения, точно число, точно
абстрактную мысль» [2, 29, 176—177], а как процесс,
несущий в себе «сильнейшее противоречие» [там же, 177]
и реализующийся в форме систематически развитого
знания (научной системы). Основу же такой синтетической
науки мог составить, по Гегелю, только принцип
поступательного движения логических категорий, выведение всей
их системы из имманентно противоречивого процесса
исторического развития познания.
Осуществление этой цели требовало прежде всего
преодоления философии элеатов (особенно зеноновских
апорий), а следовательно, анализа сущности движения
как процесса возникновения и разрешения противоречия.
При этом улавливается чрезвычайно важное для
решения проблемы отображения сущности развития в
диалектике понятий различие грубо эмпирической (т. е.
собственно терминологической) и теоретической интерпретации
логических категорий (по характеристике Гегеля,—
абстрактно-рассудочной и разумной). Возражая против
отождествления логической категории с формой рассуд-
10 *
147

ка (абстрактной всеобщностью термина), философ
пишет: «...Мы должны сказать как раз обратное: лишь
абстрагирующий рассудок (т. е. руководствующийся
правилами формального абстрагирования.— Г. С.) низводит
понятие (категорию.— Г. С.) на степень рассудка (т. е.
терминологической абстракции.— Г. С). Согласно этому
и различают обычно голос рассудочное понятие и
понятие разумное. Однако это различие не следует понимать
так, что существуют двоякого рода понятия, а скорее так,
что наша деятельность либо останавливается на одной
лишь отрицательной и абстрактной форме понятия, либо
понимает его согласно его истинной природе, как вместе
с тем положительное и конкретное. Так, например, если
мы рассматриваем понятие свободы как абстрактную
противоположность необходимости, то это только
рассудочное понятие свободы; истинное же и разумное
понятие свободы содержит в самом себе необходимость как
снятую» [107, 367—368].
Именно различение уровней понимания логических
категорий (мы выделяем их как уровни эмпирической и
теоретической интерпретации), с помощью которого
Гегель разрешает противоречие кантовских антиномий,
служит ему ориентиром для анализа и преодоления
трудностей апорий Зенона. И не случайно: и антиномии, и
апории рассматриваются как однотипные парадоксы,
имеющие своим источником отказ от признания каждой
логической категории тождеством противоположностей.
Вследствие этого в категории не усматривается
способность к движению, к переходу в «свое иное»;
объективная гибкость ее содержания сводится к субъективной
гибкости термина, обретающего в границах формального
умозаключения неизменную определенность (значение)
какого-либо общего представления. Гегель решительно
выступает против этой омертвляющей «вивисекции»
категорий и противопоставляет ей диалектику понятий.
«Остроумно и умно! — замечает В. И. Ленин.— Понятия,
обычно кажущиеся мертвыми, Гегель анализирует и
показывает, что в них есть движение. Конечный? Значит,
двигающийся к концу! Нечто? — значит не т о, что
другое. Бытие вообще? — значит, такая неопределенность,
что бытие = небытию. Всесторонняя, универсальная
гибкость понятий, гибкость, доходящая до тождества
противоположностей,— вот в чем суть» [2, 29, 98—99].
В «Лекциях по истории философии» Гегель показы-
148

вает, что «негативная» диалектика Зенона, не
содержавшая в себе теоретически (диалектически) осознанных
логических категорий, не пошла дальше того, чтобы
чувственно (в представлении) раздвоить сущность
движения на взаимоисключающие проявления — феномены
непрерывности и прерывности пространства и времени,
т. с. могла только констатировать внешнюю,
бросающуюся в глаза противоположность сторон единого процесса,
не углубляясь в познание специфики каждой из
противоречивых частей и их тождества. В апории «летящая
стрела» логика геометрических абстракций фиксирует
отдельно покой (прерывность), обескураживая
оперирующий представлениями «здравый рассудок» выводом о
том, что действительная сущность движения — это
якобы сумма состояний покоя, а поэтому устремившаяся
вперед стрела не только никогда не достигнет цели, но
не может даже оторваться от своего исходного пункта.
Напротив, в апории «Ахиллес» формальное мышление
усматривает только не ведающее покоя движение
(непрерывность) и, шокируя эмпирический опыт
экстравагантным тезисом о безнадежности быстро бегущего
догнать медленно ползущего, также навязывает
заключение об иллюзорности поступательного движения.
Констатация якобы изолированных, не зависимых
друг от друга противоположных проявлений сущности
движения служит непреодолимым для логики языка
барьером к обнаружению в прерывности (покое)
возможности непрерывности, и наоборот1. Однако движение
в своей сущности не есть внешняя противоположность
зафиксированных в представлении феноменов
непрерывности и прерывности. Действительную его природу
составляет противоречие как тождество
взаимоисключающих тенденций (реальных возможностей) становления.
Одна из них — возможность (тенденция) прерывности,
которая реализует себя в отрицании непрерывности
посредством формирования отдельных, конкретных шагов
(результатов) движения. Другая — возможность
(тенденция) непрерывности — осуществляет себя путем
отрицания прерывности (отрицание отрицательности).
Переход тенденции непрерывности через тенденцию
прерывности (опосредствующее звено) к конкретным состояниям
1 В связи с анализом аристотелевской концепции движения
Гегель отмечает, что «покой именно есть возможность движения»
[96, 265].
149

покоя разрешает противоречие в самой сущности
движения и делает его возможность непосредственной
действительностью, которая и копируется в представлении — как
взаимоисключающие друг друга феномены прерывности
и непрерывности. «Не следует рассматривать,—
указывает Гегель,— непрерывные и дискретные величины как
'виды, один из которых не обладает определением
другого; на самом же деле они отличаются друг от друга лишь
тем, что одно и то же целое один раз полагается под
одним из своих определений, а другой раз — под другим»
[107, 246].
Языковое (формальное) мышление не способно
уловить, что реализация возможности непрерывности
движения в действительность его отдельного, определенного
состояния (покоя) есть в то же время и отрицание
данного состояния вследствие возникновения в том же
процессе становления (в том же отношении) возможности
очередного конкретного шага. Источник этого
процесса — тождество противоположных возможностей, т. е.
переход тенденции непрерывности (всеобщее) в
тенденцию прерывности (особенное) как непосредственного
основания конкретного состояния покоя (единичное).
Только понятие, которое само по себе, по своей природе,
есть переход от познания всеобщего (как субстанции
становления целого) к установлению его тождества с
единичным (через особенное как опосредствующее звено)
и которое является в этом смысле конкретно-всеобщим
понятием, способно «мыслить противоречие».
Конкретное, теоретическое мышление усматривает
«суть дела» не в переходе от одного представления к
другому (соответственно от знака к знаку), а в анализе
понятий, т. е. в изучении их логической формы прежде
всего как взаимосвязи категорий всеобщего, особенного
и единичного. Категории «всеобщее», «особенное» и
«единичное» исследуются в «Науке логики» хотя и с позиций
идеалистического монизма, но — что чрезвычайно
существенно — как три неразделимых элемента содержания
теоретического понятия (Гегель называет его
абсолютным понятием). Благодаря этой структуре понятие не
шокирует та ситуация, что движущееся тело и
находится в данном месте и в данное время (определенное
состояние покоя), и находится не в нем, поскольку
тенденция непрерывности (всеобщее) через «свое иное» —
противоположную и непосредственно зависимую от нее тен-
150

денцию прерывности (особенное) — превращает конец
перехода к одному конкретному результату (единичное)
в начало перехода к другому.
При анализе вопроса об отношении представления к
диалектическому мышлению (теоретическому понятию)
Гегель стоит на вполне научных позициях. Здесь, как
отмечает В. И. Ленин, нет идеализма [2, 29, 209].
Решению проблемы взаимоотношения теоретического
(конкретного) понятия и представления препятствовала
метафизическая абсолютизация формального мышления, не
сводящего, по словам Гегеля, воедино своих мыслей.
«Ибо материал — противоположные определения в
пределах одного соотношения уже положен и наличествует
для мышления. Но формальное мышление возводит себе
в закон тождество, низводит противоречивое содержание,
которое оно имеет перед собой, в сферу представления...»
Вследствие этого «противоречивые (моменты)
удерживаются вне друг друга в рядоположенности и
последовательности и таким образом выступают перед сознанием
без взаимного соприкосновения» [106, 300—301].
Эта суть антидиалектики — абсолютизация
метафизическим мышлением неспособности представления
выразить «взаимное соприкосновение» противоположных
тенденций одного противоречия (одного отношения)
—легла на пути не только апорий Зенона, но и кантовских
антиномий. И хотя в идее синтетических суждений Кант
правильно констатирует отсутствие прямой связи
логических категорий с созерцаемой эмпирией, однако от
него ускользает опосредствующее звено их единства
(объективная логика практического изменения мира).
Категориальные формы диалектики были представлены как
априорные формы рассудка, которым доступны только
явления. Гегелевская критика выявила, что именно
абсолютизация формального мышления, омертвляющая
понятие и задерживающая его на чувственно воспринимаемой
реальности вещи, превращает последнюю в неуловимую
кантовскую «вещь в себе», закрывает дорогу к познанию
сущности. Проблема теоретического (диалектического)
осмысления логических категорий и соответственно
проблема фундаментального, теоретического понятия
настоятельно стучалась в дверь философской науки. И не
только философии.
О неотложности решения проблемы сигнализировало
и развивающееся естествознание. Особенно симптома-
151

тичным явилось решительное отрицание в начале
XIX века первой научной, в основном эмпирической (и
вследствие этого плоскоэволюционистской), ламарков-
ской теории развития органического мира. Но
поражение ее естественнонаучного способа доказательства (в
котором ограниченность эмпиризма компенсировалась
изрядной дозой телеологии) одновременно значительно
продвинуло вперед логику движения биологического
познания. В «Философии зоологии» Ламарка она нащупала
и сумела поколебать логический фундамент
креационизма и принципа неизменности живой природы —
метафизически абсолютизированные номинальный способ
обобщения и соответственно субъективность категорий
систематики.
Ламарк выявил несовместимость формальных
категорий систематики с идеей исторического развития. Он
правильно усмотрел гносеологические корни креационизма
в абсолютизации этих абстрактно-всеобщих,
описательных категорий, созданных в целях искусственной
(эмпирической) классификации живых существ. Натуралисты
же, по его мнению, привносят субъективность
искусственных категорий систематики (и прежде всего термина
«вид») в природу и навязывают ей противоестественный
порядок1. Противники Ламарка, отстаивая свою точку
зрения, ссылались на огромное количество наблюдений,
которые якобы неопровержимо доказывают, что организм
есть замкнутая система. Поэтому-де эволюция
невозможна 2.
1 Именно с констатации субъективности категории систематики
начал Дарвин. Опираясь на опыт селекционной практики, он
решительно объявил общепринятое значение термина «вид»
субъективным, придуманным ради удобства классификации. Подробный
анализ этого вопроса дан в восьмой главе монографии.
2 Развитие биологии отбросило и этот мировоззренческий
вывод, и его теоретическую предпосылку. Но логика такого
мышления не исчезла. Мы вновь обнаруживаем ее, например, в
рассуждениях одного из ведущих представителей молекулярной биологии,
известного французского ученого Ж. Моно. Субъективистски
истолковывая результаты экспериментальных исследований,
свидетельствующие о высокой устойчивости генетических структур, он делает
вывод об абсолютной замкнутости генетической системы ДНК и
клетки в целом, утверждает, что они функционируют не по логике
Гегеля, а по механике Декарта. (Методологический анализ
концепции Ж. Моно дан в нашей литературе в работах Р. С. Карпинской
[162], Н. В. Пилипенко и В. Н. Сойфера [283], И. Н. Смирнова
[339], И. Т. Фролова [371—372].)
152

Гегель был прекрасно знаком с подобной логикой,
служившей одним из оснований его неприязни к
материализму. Характеризуя мыслящих по ее канонам
естествоиспытателей, Гегель писал, что они думают, будто
«высказывают только то, что они видят; но это
неправда: они бессознательно подменяют непосредственно
виденное ими ограниченным, стереотипным понятием, и
спор ведется не между наблюдением и абсолютным
понятием, а между этим ограниченным понятием и
абсолютным. Они доказывают, что превращения не
существует... Если вода, раздвоенная в своем процессе,
показывает водород и кислород, то это, согласно им, означает: и
тот и другой не возникли, а существовали уже раньше
как таковые, как части, из которых состоит вода» [96,
257].
Именно отсутствие у эмпирически мыслящего
естествоиспытателя понимания действительной сущности
понятий (соответственно — искусства оперировать
понятиями) влечет за собой подмену их объективности
субъективностью терминов и тот грустный факт, который
убедительно представлен современной науке Ж. Моно и
давно зафиксирован в следующем ленинском выводе: «У
естествоиспытателей узко понятие превращения и нет
понимания диалектики» [2, 29, 236]. Эмпирически
мыслящим естествоиспытателям, ие умеющим извлекать
уроки из истории науки, техники и теоретического
мышления, трудно, разумеется, осознать, что никакое обилие
наблюдений (даже если оно получено самыми
совершенными экспериментальными методами) никогда не
обнаружит сущность исторического развития, а
следовательно, никогда не способно ни подтвердить, ни
опровергнуть ее объективную реальность. Ее можно увидеть
только через фундаментальное (теоретическое) понятие.
Оценивая логику становления зрелой формы такого понятия
(абсолютной идеи, по терминологии Гегеля), в котором
реализуется единство логического и исторического
движения познания, В. И. Ленин отметил: «Понятие
(познание) в бытии (в непосредственных явлениях) открывает
сущность... таков действительно общий ход всего
человеческого познания (всей науки) вообще» [там же, 298].
Правда, Гегель, как мы уже констатировали,
идеалистически сосредоточившись на анализе категориального
стержня формирования структуры теоретического
понятия, исключил из псе тенденцию к отражению «специфи-
153

ческой логики специфического предмета», а также
знаковую форму, фиксирующую чувственное бытие готового
результата развития. Однако в идеалистически
интерпретированном приеме диалектической идеализации
(изучения сущности в чистом виде — в данном случае
сущности понятия) содержался вместе с тем и
замечательно положительный момент. Была обнаружена связь
природы понятия с категорией субстанции. Гегель
указывает, что объективная логика, рассматривающая
бытие и сущность, составляет генетическую экспозицию
понятия. Уточняя этот тезис, он пишет, что «уже
субстанция есть реальная сущность, поскольку она соединена с
бытием и вступила в действительность. Поэтому понятие
имеет своей непосредственной предпосылкой
субстанцию, она есть в себе (в возможности.— Г. С.) то, что
понятие есть как обнаружившее себя. Диалектическое
движение субстанции через причинность и взаимодействие
есть поэтому непосредственный генезис понятия, который
изображает его становление...» [106, 10].
При анализе самой категории субстанции
выявляется и получает дальнейшее развитие глубоко
диалектическая тенденция спинозовского учения о субстанции.
Последняя раскрывается как тождество возможности и
действительности, как абсолютная сущность (которая
несет в себе потенцию становления всего богатства
действительности) и, что особенно важно, как противоречивое
отношение. Это отношение представляет собой единство
(взаимодействие) активной и пассивной субстанций.
Первая — активно действующая причина,
«соотносящаяся с собой отрицательность», вторая — условие
творческой деятельности первой. «Понятие,— возникающая из
взаимодействия целокупность — есть единство обеих
взаимодействующих субстанций...» [там же, 14].
Концепция субстанции как субстанциального
противоречия или отношения единства (тождества) между
противоположными сущностями (активной и пассивной
субстанциями) обогатила диалектическую логику
теоретически осознанной категорией «отношение». Именно она
составляет основу познания противоречия как
противоречия одного и того же отношения. Благодаря
гегелевской категории субстанции категория «отношение» как
выражение (мы воспользуемся здесь термином Т. И. Ой-
зермана) «субстанциальности развития» отделяет
объективное субстанциальное отношение (субстанциальное
154

противоречие) от языкового (математического и
грамматического) значения термина «отношение».
Идеалистическая форма изложения Гегелем своего
учения о субстанции не может заслонить впервые
выхваченное из логики развития научного познания
чрезвычайно важное для разработки диалектической теории
понятия материалистическое содержание. Во-первых, то,
что фундаментальное (теоретическое) понятие предмета
исследования имеет своей непосредственной основой не
множество эмпирических наблюдений, а
опосредствованное и скрытое многообразием проявлений развитого
целого субстанциальное противоречие исторического
процесса. Во-вторых, то, что категория субстанции (как
зародыш теоретического понятия) не есть нечто
догматически постулируемое, а представляет собой
синтетический результат движения мысли от непосредственных
явлений (бытия) к их сущности, от конкретного к
абстрактному. Причем, хотя гегелевская концепция понятия
идеалистически извращает гносеологическую природу
чувственного знания (отвергает за ним право представлять
объективную истину), Гегель вместе с тем продолжает
диалектическую традицию, которая нацелена на то,
чтобы обнаружить в качестве непосредственного
объективного основания подлинно теоретического обобщения
тенденцию преобразующей практической деятельности. Он
вполне определенно осмысливает восхождение от
конкретного к абстрактному как субстанциональный способ
абстрагирования (путь выявления субстанциального
противоречия) и даже чересчур резко
противопоставляет его формальному движению от конкретного к
абстрактному — номинальному способу обобщения (методу
образования знаковых абстракций). Наконец (что
является, видимо, самым существенным в гегелевском учении
о понятии), категория «субстанция» выражает не нечто
законченное и устойчивое, не сам по себе готовый
результат, а результат в единстве с тенденцией его
становления.
Весьма решительно формулируя эту мысль в
предисловии к «Феноменологии духа», Гегель пишет: «...Голый
результат есть труп, оставивший позади себя тенденцию»
[102, 2]. Анализ развития данной тенденции в целостный
исторический процесс и конкретное, всестороннее
познание его сущности обязательно предполагает
диалектическое (на базе диалектики логических категорий) движе-
155

ние категории субстанции в зрелое теоретическое по-
нятие.
Таким образом, без теоретически понятых логических
категорий (что выражается в осознании их как
тождества противоположностей на основе анализа движения
субстанциального противоречия) невозможно
объективное (как по содержанию, так и по форме) теоретическое,
фундаментальное понятие, а следовательно, и
проникновение в сущность исторического процесса. Без этого
мышлению придется довольствоваться субъективностью
терминологических абстракций, для которых сущность
развития (поступательное движение и разрешение
субстанциального противоречия) любого исторического
процесса действительно безнадежно закрыта. В данной
ситуации «умный идеалист» Гегель окажется гораздо
выше эмпирически мыслящих материалистов, отвергающих
принцип исторического развития. Тем более, что как ни
старался автор «Науки логики» изолировать логические
категории («чистые мысли») от конкретного содержания
эмпирической действительности, могучая интуиция
диалектика вынуждала его «согласиться с тем, что понятие
как таковое, еще не полно: оно должно быть возведено
в идею, которая одна только и есть единство понятия и
реальности, как это должно выясниться по ходу дела из
рассмотрения природы самого понятия» [106, 21].
Следовательно, сквозь внешнюю,
словесно-мистическую форму гегелевской модели сущности развития
пробивается жизнеспособная тенденция к связи конкретного
содержания научно-теоретического понятия с его
всеобщей, категориальной основой. Развитие этой связи, ее
обогащение представляет собой продвижение
теоретической мысли к все более полному и гносеологически
точному выражению сущности исторического процесса, а
также становление понятия по своей логической форме все
более конкретным,— единством многообразия
категориальных (всеобщих) и научно-специфических
определений. В характеристике абсолютного метода, в которой,
по мнению В. И. Ленина, недурно подводится итог тому,
что такое диалектика, Гегель, в частности, писал:
«...Познание движется от содержания к содержанию. Это
движение определяет себя прежде всего таким образом, что
оно начинает с простых опрсдслсшюстей и что
следующие за ними определенности становятся все богаче и
конкретнее... Всеобщее составляет основу; поэтому дви-
156

жение вперед не следует принимать за процесс,
протекающий от чего-то иного к чему-то иному. В абсолютном
методе понятие сохраняется в своем инобытии,
всеобщее — в своем обособлении, в суждении и реальности...»
[там же, 306].
Как свидетельствует логика реального развития
научно-теоретического знания (например, политэкономии
и биологии, объекты которых — наиболее явные формы
исторического процесса), содержание теоретического
понятия формируется прежде всего на основе
эмпирических методов исследования и выражается в многообразии
конечных определений (эмпирических понятий «разумного
рассудка»1). Эмпирическое, рассудочное мышление, если
оно не абсолютизирует свои возможности, пользуется
полным доверием категориальных форм диалектики
(всеобщего). Сами же диалектико-логические категории (без
которых невозможно выразить сущность движения как
тождество тенденций прерывного и непрерывного, а
следовательно, и выработать идею диалектического
развития) нельзя — и это верно угадал Кант — почерпнуть из
чувственно созерцаемой реальности. Но отсюда не
следует, что они априорны. Огромная непреходящая
заслуга Гегеля состоит в том, что он обнаружил в
практике, в преобразующей деятельности человеческой
истории единую основу и принципа всеобщего,
универсального развития и логики его воспроизведения в понятии
(способа движения от абстрактного к конкретному).
Самодвижение абсолютной идеи от абстрактного
(субстанции становления целого) к конкретному
(целому как единству многообразного) выражает в
мистической форме именно единство результата практической
деятельности и процесса его становления. Гегель
рассматривает этот процесс как путь самопознания абсолютной
идеи, который является якобы одновременно способом
сотворения чувственно-конкретного мира. На самом
деле, как показал К. Маркс, это не метод творения
конкретного мышлением, а единственно правильный в
научном отношении метод теоретического воспроизведения
исторического процесса развития конкретного. Гегель же
полагал, что абсолютное понятие в своем развитии со-
1 Г. А. Курсанов, отмечая этот факт, пишет, что «первые формы
понятийного мышления носят еще непосредственно эмпирический
характер, хотя и получают свое необходимое словесное выражение»
[199, 301].
157

зидает конкретное (и составляет его сущность),
поскольку свел — в силу идеалистического понимания
истории — плодотворность практики исключительно к ее
всеобщности, к активности мышления, а
непосредственность практики сделал его инобытием. Тем самым он
растворил в творческой активности мышления ее
действительный источник.
В практике с наибольшей полнотой воплощено
единство мышления и бытия, понятия и чувственно
воспринимаемой реальности отдельного. Именно в сочетании
достоинств всеобщности и непосредственной
действительности усматривал В. И. Ленин преимущество практики
перед теоретическим познанием. «Теоретическое
познание,— писал он, материалистически осмысливая
Гегеля,— должно дать объект в его необходимости, в его
всесторонних отношениях, в его противоречивом движении
an und für sich (в себе и для себя.— Ред.). Но
человеческое понятие эту объективную истину познания
«окончательно» ухватывает, уловляет, овладевает ею лишь когда
понятие становится «для себя бытием» в смысле
практики» [2, 29, 193]. Движение же логики (диалектики)
практической деятельности не может не соответствовать
диалектике объективной действительности, т. е. процессу
становления единства сущности как субстанции (объект «в
себе») и многообразия форм ее проявления (объект «для
себя»). Без этой адекватности практика никогда не
достигнет цели. Поэтому нельзя не согласиться с Л. К. На-
уменко в том, что подлинно теоретическое познание «как
отношение субъекта к действительности есть отношение
действительности к самой себе и ровно ничего более»
[260, 253]. Это отношение действительности к самой себе
как отношение сущности и явления и угадал Гегель,
изображая в движении идеалистически обработанной
диалектики логических категорий
(идеалистически-понятийной модели сущности развития) теоретическую
историю человеческого познания как тождество мышления
и бытия. Здесь, отмечает В. И. Ленин, «гениальна
основная идея: всемирной, всесторонней, живой связи всего со
всем и отражения этой связи — materialistisch auf den
Kopf gestellter Hegel (материалистически перевернутый
Гегель.— Ред.) — в понятиях человека, которые должны
быть также обтесаны, обломаны, гибки, подвижны, реля-
тивны, взаимосвязаны, едины в противоположностях,
дабы обнять мир» [2, 29, 131].
158

«Точное и глубокое логическое
изучение понятий есть основа и самая
суть философского мышления. Это та
сила — анализ понятий, которым
философия глубочайшим образом влияет
на науку»
В. И. Вернадский.
Часть вторая
ЛОГИКА КАК ДИАЛЕКТИКА ПОНЯТИЙ И
ТЕОРИЯ ПОЗНАНИЯ СУЩНОСТИ РАЗВИТИЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ. ДИАЛЕКТИКА ПОНЯТИЙ — ГЛАВНОЕ
СОДЕРЖАНИЕ ЛОГИКИ КАК ФИЛОСОФСКОЙ НАУКИ
О совпадении диалектики, логики и теории познания
современного материализма
С первых же шагов своего самостоятельного
философского развития основоположники марксизма
подвергли критике мистификацию сущности диалектики
понятий. Благодаря огромной работе, проделанной для
«уяснения вопросов самим себе», поставленная на ноги
гегелевская диалектика, т. е. материалистически
осмысленная диалектика логических категорий, стала для
К. Маркса и Ф. Энгельса лучшим орудием труда и
острейшим оружием. Однако классики марксизма,
занятые поистине титаническим делом переработки с
помощью материалистической диалектики идейного
содержания общественных наук, теоретического
естествознания, политики и тактики рабочего класса, не изложили
в систематическом виде философского метода своих
исследований. Замысел К. Маркса представить в
доступной «обыкновенному человеческому рассудку» форме на
двух или трех печатных листах то рациональное, что
было извлечено из гегелевской логики, остался
неосуществленным. Между тем разработка марксистской
диалектики как самостоятельной науки (как Логики с большой
буквы, материалистической теории познания сущности
развития) предстала в начале XX столетия задачей
первостепенной важности.
159

Как известно, выдающиеся открытия физики
обнажили несостоятельность ее логико-гносеологической
основы — метафизического метода мышления. Перед лицом
стихийно обнаруженной объективной диалектики
физических процессов рушилась традиционная система
понятий, опиравшаяся на логику механического
материализма как последовательную систему эмпиризма.
Следствием крутой ломки понятий (при незнании диалектики как
метода развития теоретического мышления) было
отрицание объективной истинности научных теорий. Это и
пытался философски закрепить эмпириокритицизм
(махизм), в котором реакционное содержание
маскировалось научной и даже революционной фразеологией. Он
стремился примирить научную и религиозную картины
мира и, лишив естествознание его огромного
материалистического потенциала, провести — с помощью
софистического извращения языка пауки — «теоретическое»
обоснование идеи бога. (В наши дни, как убедительно
раскрыто марксистской критикой, эта тенденция весьма
активно проявляет себя в неотомизме [40].)
Буржуазная философия, уловив растерянность
метафизически мыслящих ученых перед закономерной
ломкой научных понятий, спекулируя на гносеологических
трудностях, стала навязывать естествознанию метод
субъективного применения универсальной гибкости
понятий — софистику, а через нее протаскивать в науку
идеалистический релятивизм и на его основе —
религиозное мировоззрение. Это была, по существу, реакционная
диверсия буржуазной идеологии в поступательное
движение научного познания. Чтобы разоблачить ее, нужно
было противопоставить софистике (идеалистическому
релятивизму) также универсальную гибкость понятий,
гибкость, доходящую до тождества противоположностей
(перехода понятий), но примененную не произвольно,
не субъективно, а объективно, отражающую
противоречивость и действительную всесторонность
материального процесса и его единство. В этой связи, выявляя в
«Материализме и эмпириокритицизме» главный
гносеологический источник «физического» идеализма, В. И. Ленин
особенно акцентирует внимание на неоднократно
отмечавшуюся Ф. Энгельсом метафизическую закостенелость
понятий у многих естествоиспытателей [2, 18, 41].
Ссылаясь на Ф. Энгельса, В. И. Ленин имеет в виду
прежде всего то место из Предисловия к «Анти-Дюрин-
160

гу», где говорится, что перестройка естествознания
ускорится, если оно не будет забывать, что результаты, в
которых обобщаются данные его опыта, суть понятия и что
искусство оперировать понятиями не есть нечто
врожденное и не дается вместе с обыденным сознанием, а
требует действительного мышления. Действительное же
мышление, в отличие от формального, постигаемого вместе с
овладением языком, предполагает прежде всего
сознательное использование диалектики логических категорий.
Последнее открывает путь к изучению понятий как
гибких, подвижных, взаимосвязанных, переходящих друг в
друга, наиболее адекватно отражающих развитие
противоречия в самой сущности объекта и становление его
зрелой целостности.
Только на основе такого анализа понятий объективно
возникающие в ходе движения научного познания
гносеологические противоречия могут быть своевременно
осмыслены и правильно разрешены, что оградит науку
от спекуляций буржуазно-религиозного мировоззрения,
особенно в периоды ее революционных преобразований.
Это в свою очередь требует оснащения всей науки
логикой в той наиболее развитой форме, в какой она
представлена в трудах К. Маркса и Ф. Энгельса, особенно в
«Капитале»,— логикой понятий как теорией отражения
любого исторического процесса, в том числе самого
процесса научного познания. Такое — подлинно
теоретическое— понимание марксовой диалектики В. И. Ленин
позднее со всей определенностью сформулировал в
«Философских тетрадях». «Если Магх,т- писал он,— не
оставил «Логики» (с большой буквы), то он оставил логику
«Капитала», и это следовало бы сугубо использовать по
данному вопросу. В «Капитале» применена к одной науке
логика, диалектика и теория познания [не надо 3-х слов:
это одно и то же] материализма, взявшего все ценное у
Гегеля и двинувшего сие ценное вперед» [2, 29, 301].
В этих словах нашло четкое выражение совершенно
новое понимание логики и теории познания
материализма. Оно означает, что логику нельзя сводить к
формальным законам и правилам оперирования внешними,
языковыми структурами мышления, в чем усматривала ее
природу философия грубого эмпиризма и что стало одной
из основных догм неопозитивизма. Из ленинского
вывода также явствует, что гносеология не редуцируется к
узкоэмпирическому, по существу, психологическому со-
)1. 3.1К. 452
1G1

держанию теории познания метафизического
материализма. Теория познания материализма применена в
«Капитале» на основе диалектической концепции развития
(как обобщения прежде всего всей истории классовой
борьбы) и находит самое глубокое выражение в анализе
понятий (в изучении их связи, взаимопереходов),
воспроизводящем историю движения противоречий в самой
сущности капитализма. Поэтому диалектика «Капитала»
как метод формирования теоретических понятий и есть
его логика, совпадающая с его диалектико-материалисти-
ческой гносеологией. Именно эту диалектическую логику
имел в виду В. И. Ленин, когда писал: «Не психология,
не феноменология духа, а логика = вопрос об истине»
[там же, 156].
Понимание логики как диалектики понятий и теории
познания сущности развития В. И. Ленин отстаивает в
противовес логике грубого эмпиризма еще в полемике с
вождем либеральных народников Михайловским.
Последний пытался представить материалистическую
диалектику как абстрактно-догматический шаблон для
произвольного конструирования и аргументации истины.
Ленинская оценка в корне противоположна: не готовая
схема и не доказательство ее подбором примеров, а логика
самостоятельного научно-теоретического исследования,
задача которого состоит в том, чтобы «правильно и точно
изобразить действительный исторический процесс...» [2,
1, 164]. В такой характеристике обнажается самая суть
логики научно-теоретического мышления — конкретно-
исторический подход, враждебный всякому
субъективизму и догматизму.
Не ограничиваясь общей оценкой логики «Капитала»,
В. И. Ленин далее рассматривает его «скелет», т. е.
логическую структуру формирования основной идеи. Он
показывает, что К. Маркс не проверяет свою идею на
«большом и разнообразном поле фактического материала»
всемирной истории в целом, как хотел бы видеть и в чем
(верный индуктивной логике Дж. Ст. Милля)
усматривает единственно научный способ доказательства
формально (абстрактно) мыслящий социолог. В логике
понятий (в их переходах) К. Маркс исследует одну,
определенную, общественно-экономическую формацию,
анализирует «Монблан» фактов как ступеней развития
одного целостного исторического процесса,
устанавливает основной закон его возникновения, движения и
162

гибели: всеобщее раскрывается в отдельном и через
отдельный исторический процесс (как конкретно-всеобщее).
Точно так же, как Михайловский «не смог» усмотреть
в логике экономических понятий «Капитала»
материалистическое понимание истории (научный метод в
социологии), философские ревизионисты «не заметили» в этой же
логике понятий диалектику логических категорий. Для
разоблачения несостоятельности философского
ревизионизма, в частности эмпириокритицизма, много сделал
Г. В. Плеханов. Однако его борьба против махизма не
достигла цели, поскольку он сам допускал серьезные
ошибки в изложении теории познания диалектического
материализма. Недостатки плехановской критики
махизма и прежде всего игнорирование гносеологических
выводов махизма из открытий физики проистекали именно
из непонимания марксовой диалектики как логики и
теории познания. Подчеркивая, что диалектика и есть
теория познания марксизма, В. И. Ленин вместе с тем
отмечает, что это не «сторона» дела, а суть дела, на которую
не обратил внимания Плеханов, не говоря уже о других
марксистах. Ленинское понимание диалектики как
самостоятельной философской науки с полнейшей
определенностью выражено следующим положением: «Плеханов
написал о философии (диалектике), вероятно, до 1000
страниц (Бельтов +против Богданова+против кантиан-
цев + основные вопросы etc. etc.). Из них о большой
Логике, по поводу нее, ее мысли (т. е. собственно
диалектика как философская наука) nil!! (ничего!! — Ред.)» [2,
29, 248].
Вклад В. И. Ленина в осуществление чрезвычайно
важной задачи, завещанной К. Марксом и Ф. Энгельсом
своим последователям,— в материалистическую
разработку собственно диалектики как философской науки,
как Логики (с большой буквы),— составил главное
содержание целого этапа философии марксизма. В
условиях бурно нарастающей революции в естествознании
эта задача была особенно актуальна в связи с явной
активизацией позитивистской философии. Проблема
развития диалектики как собственно философской науки (как
Логики с большой буквы) со всей остротой встала
именно в борьбе против позитивистского отождествления
специфики философского и частпонаучиого познания и
отрицания махизмом необходимости гносеологических
категорий, и прежде всего — субстанциональной (фундамен-
и*
163

талыюй) категории материализма (материи). В. И.
Ленин решительно выступил против замены диалектико-
материалистической гносеологии специфическими для
физики методологическими концепциями, в частности
логикой образования математических абстракций.
Понимание различия гносеологического и конкретно-научного
знания весьма важно поэтому для уяснения ленинской
трактовки сущности диалектики как самостоятельной
философской науки и ее роли в развитии теоретического
познания.
Все многообразие законов объективной диалектики,
будучи тождественным по своей всеобщей природе,
выступает, однако, как в материальном мире, так и в
познающих его науках, в особенных, специфических
формах — в диалектике механических, физических,
химических, биологических, социальных процессов. Это не
различные «диалектики», а различные формы проявления
одной и той же сущности. В наиболее развитой форме
объективная диалектика выступает в социальных
процессах и, соответственно, в истории их познания. (Поэтому
диалектика открыта не естествознанием; она была
вначале обнаружена философией, особенно диалектической
логикой Гегеля, а затем — и в наиболее полной и
содержательной форме — предстала в «Капитале» К.
Маркса.)
Конкретные науки посредством анализа своих
теоретических понятий абстрагируют из истории природы и
истории общества законы диалектики в тех единичных
(факты) и особых (специфические законы) формах, в
которых всеобщая сущность проявляется и
функционирует. Иначе говоря, конкретные науки имеют своим
предметом сущность законов развития не в ее всеобщем, чистом,
свободном от чувственности виде, а в многообразии
единичных и особенных форм (факты и специфические
законы). Теория любой, даже самой развитой
научно-теоретической формы диалектики не может служить всеобщим
методом познания. Так, даже самое глубокое знание
диалектики социальных процессов непригодно для изучения
сущности законов развития биологических процессов и
наоборот.
Задача диалектики как философской науки, имеющей
самостоятельный предмет исследования (окончательно
оформившийся лишь с возникновением диалектического
материализма), состоит в том, чтобы путем диалектиче-
164

ского анализа всей истории научного познания пдеали-
зовать особенное в такое всеобщее
(«конкретно-всеобщее»), которое содержит в потенции все богатство
особенных форм, т. е. обладает способностью реализовать
себя в особенное. Это достигается путем выработки диа-
лектико-материалистической системы логических
категорий как всеобщей формы законов диалектики,
тождественной ( на основе гносеологического отражения) их
материально-объективной всеобщей природе.
Всеобщая сущность объективной диалектики,
освобожденная («снятая») анализом движения логических
категорий от ее специфических материальных форм (т. е.
идеализованная), обретает форму субъективной
диалектики, форму всеобщих законов движения всякого
теоретического познания, обязательных для
научно-теоретического мышления и физика, и химика, и биолога, и т. д.
Благодаря всеобщей, категориальной форме (диалектике
логических категорий) осознается и одновременно
обосновывается внутренняя связь законов развития (путем
выявления их всеобщей сущности), функционирующих в
материальной действительности в специфических формах.
Итак, всеобщая (и вместе с тем особенная,
идеальная) форма законов диалектики как законов развития
бытия и мышления—это логическая (категориальная)
форма, посредством которой законы объективной
диалектики преобразуются в идеальное, приобретают
гносеологическую функцию, выражающую сущность научного
мировоззрения, т. е. внутреннюю логику теоретического
мышления и революционно-преобразующей деятельности.
Именно в диалектике логических категорий
материалистическая диалектика выступает самостоятельной
философской наукой. Диалектика потому и является душой
революционного мировоззрения, что служит методом
мышления, последовательно научного отображения
действительности, т. с. выступает как внутренняя логика
развития научно-теоретического познания и
соответственно научного мировоззрения [149; 163; 320; 333].
Выработка такой логики — прерогатива
исключительно философии. В отличие от частных наук она, во-первых,
осуществляет познание всеобщей природы законов
развития не прямо из чувственно-конкретной
действительности, а опосредстпопанно, через практику
научно-теоретического исследования; во-вторых, строит логические
(гносеологические) категории на основе анализа не от-
165

дельной области знания, а всей истории науки. На это
особенно обращает внимание В. И. Ленин.
Следовательно, законы диалектического мышления
(диалектика логических категорий) — результат не
одноразового обобщения диалектически зрелого научного
знания; они имеют «за собой долгую эмпирическую историю,
столь же длительную, как и история эмпирического
исследования природы» [1, 20, 14]. Поэтому вполне
понятно, что рассмотренное выше в чистом виде (с целью
выделения специфики собственно диалектики как
философской науки) взаимоотношение научно-теоретической и
гносеологической (логико-диалектической) форм
идеализации выступает в практике познания в значительно бо-
лее^сложной форме. Будучи единством
противоположностей, обе формы (философская и конкретно-научная) в
живой логике действительного мышления постоянно
взаимодействуют и дополняют друг друга, синтезируясь
в логике становления фундаментальных
научно-теоретических понятий.
Логика и классовый подход в познании
Ленинская критика позитивизма убедительно
показала, что наиболее адекватной науке логикой развития
теоретического мышления, а также единственным оружием,
способным справиться со всякой фидеистской диверсией
буржуазной идеологии и последовательно
принципиально реализовать в любой идеологической схватке
мировоззренческую позицию пролетариата, является диалектика
как логика и теория познания современного
материализма (марксизма)1. Именно на основе этого философско-
теоретического понимания диалектики, разработка
которого сочеталась с резкой критикой попыток ее
натурфилософской «онтологизации» (эмпирического сведения
к сумме примеров), в ленинских трудах блестяще
раскрыт наиболее тонко завуалированный видимостью
научной объективности (ссылками на «последовательный
эмпиризм» всякого научного метода) и в силу этого
самый опасный методологический прием проникновения в
1 Данным факт особенно важно иметь в виду при критике
односторонне-онтологической интерпретации предмета
материалистической диалектики. Как подчеркивает II. II. Федосеев, «без анализа
мышления, без гносеологического подхода к мировоззренческим
вопросам не может быть никакой философии» [363, 440].
166

науку идеалистического мировоззрения и поповщины.
Суть фальсификации заключается в подмене объективной
гибкости логики понятий (основу ее составляет
диалектика логических категорий, или система категорий
диалектической логики, выражающая противоречивость
конкретно-содержательной природы всеобщих законов
развития) субъективной гибкостью софистики —
абсолютизированной логики языка (основу последней образует
безразличный к конкретному содержанию вещей, гибкий
своим «вакуумом», формальный характер терминов).
Этот вопрос имеет не только гносеологическое
значение. Его анализ весьма важен и с идеологической точки
зрения. Он позволяет выявить, с одной стороны, роль
диалектической логики понятий как логики марксистско-
ленинского классового подхода, а с другой —
омертвляющую действительное мышление логику буржуазного
классового подхода.
Классовый подход — самый надежный инструмент
правильной ориентации в явлениях общественной жизни,
их объективного научного анализа, самое острое оружие
идеологической борьбы. Выражая его существо, В. И.
Ленин подчеркивал, что люди всегда были и будут
глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике, пока
они не научатся за любыми нравственными,
религиозными, политическими, социальными фразами, заявлениями,
обещаниями разыскивать интересы тех или иных
классов, за логикой слов — логику мыслей.
Как свидетельствует вся история человеческого
познания, классовые интересы определяют не только
содержание тех или иных социальных понятий, но и способ их
выработки и применения, метод мышления, его логику.
Необходимо, разумеется, четко отличать марксистский
классовый подход в теории познания от его опошления
философами типа В. Шулятикова, когда, по словам
В. И. Ленина, конкретный анализ периодов, формаций,
идеологий подменяется голой фразой об
«организаторах» [2, 29, 474] и даже основной гносеологический вопрос
об отношении сознания к материи интерпретируется как
якобы отражение антитезы «организующих «верхов» и
исполнительских «низов» [там же, 460]. Решительно
выступая против этого «безмерного опошления
материализма» [там же, 474], В. И. Ленин в то же время
указывал, что «за гносеологической схоластикой
эмпириокритицизма нельзя не видеть борьбы партий в философии,
167

борьбы, которая в последнем счете выражает тенденции
и идеологию враждебных классов современного
общества» [2, 18, 380]. Поэтому естественно, что, разрабатывая
концепцию диалектики как логики и теории познания
марксизма, В. И. Ленин подходил к анализу даже
наиболее отвлеченных логических (гносеологических)
вопросов с классовых, пролетарских позиций1. И прежде
всего это нашло выражение в анализе главного вопроса
теории диалектики, сформулированного как вопрос не
о том, есть ли движение, а о том, как его выразить в
логике понятий.
Мы уже отмечали, что эта классическая
логико-диалектическая постановка проблемы движения возникла в
ходе разбора зеноновских «апорий», содержавших в себе
доказательства немыслимости, невозможности
движения. Однако вряд ли правильно с позиции ленинизма как
методологии революционного мышления и
революционного действия ограничивать ее анализ только рамками
механического движения и проблемой его выражения в
абстрактных математических моделях. Нет сомнения в том,
что, формулируя свою постановку проблемы движения,
Ленин был озабочен прежде всего не злоключениями
«летящей стрелы» или обреченного на «сизифов труд»
мифического быстроногого Ахиллеса, неспособного
догнать черепаху. В. И. Ленина при анализе даже самых
сложных гносеологических вопросов интересовало
прежде всего движение реальной истории, революционное
движение пролетариата и опровержение реформистских
представлений о «черепашьем» ходе исторического
процесса.
В. И. Ленин безжалостно развенчивает
«дипломированных лакеев поповщины», стремящихся подчинить
рабочее движение нормам буржуазного образа жизни, по-
1 На актуальность и важность такого подхода акцентируется
внимание в редакционной статье, опубликованной в 1979 году
журналом «Коммунист». В ней, в частности, указывается, «что
проблемы высших уровней развития, например, развития социального,
должны учитываться уже при разработке исходных категорий
материализма. Именно этим уровнем целостности должен определяться
философский подход к разнообразным явлениям, свойственный ему
«срез» исследований» [277, 72]. Обязательность соблюдения данного
требования детерминируется самой природой философского знания,
которое, как отмечает Т. И. Ойзерман, «представляет собой не
только специфическое исследование, но и идеологическую форму
отражения общественного бытия» [270, 132. Курсив мой.-—Г. С].
1G8

гасить революционную устремленность пролетариата
призывами к социальной устойчивости, которая,
согласно высмеянной в «Материализме и эмпириокритицизме»
пошлой декламации махиста Петцольдта, есть якобы
«самый существенный признак всех целей нашего
мышления и творчества». Поэтому вполне понятно, что
ленинская постановка проблемы движения в
«Философских тетрадях» направлена не столько против
исторически неизбежной ограниченности «негативной»
диалектики элейского философа, сколько против того же
самого «беспредельного тупоумия мещанина, самодовольно
размазывающего самый истасканный хлам под
прикрытием «новой», «эмпириокритической» систематизации и
терминологии» [2, 18, 341], хлам, инвентаризированный в
социологических экскурсах Блея, Петцольдта, Маха и их
последователей. Отсюда ясно также, что действительным
содержанием ленинской формулы является вопрос не о
том, есть ли движение, а о том, как выразить
революционное движение масс в революционной логике
понятий. В. И. Ленин блестяще решает его в своем
теоретическом, политическом, организационном творчестве,
неизменно руководствуясь принципом пролетарского
классового подхода, методологией революционного мышления,
все более полно и точно раскрывая ее на основе
всестороннего диалектического анализа противоречий новой
эпохи.
Теоретическую сердцевину логики
марксистско-ленинского классового подхода составляют исследование
противоречий общественного развития и выработка на этой
основе конкретно-исторических понятий. В их свете
обнажается мнимый объективизм буржуазной идеологии,
«ограничивающийся доказательством неизбежности и
необходимости процесса и не стремящийся вскрывать в
каждой конкретной стадии этого процесса присущую ему
форму классового антагонизма,— объективизм,
характеризующий процесс вообще, а не те антагонистические
классы в отдельности, из борьбы которых складывается
процесс» [2, 1, 526]. Развивая далее эту критику логики
буржуазно-обывательского рассудка и формулируя
существо логики марксистского классового подхода,
В. И. Ленин писал: «Метод Маркса состоит прежде всего
в том, чтобы учесть объективное содержание
исторического процесса в данный конкретный момент, в данной
конкретной обстановке, чтобы прежде всего понять дви-
169

жение какого класса является главной пружиной
возможного прогресса в этой конкретной обстановке» [2, 26,
139—140].
Именно этот подход, последовательно примененный
К. Марксом в «Капитале», позволил освободить
открытую и мистифицированную Гегелем диалектику понятий
от идеалистических оболочек, сделать ее «единственно
правильной формой развития мысли» [1, 13, 497],
превратить логику в инструмент подлинно объективного
научного исследования, дать непревзойденное теоретическое
изображение капиталистической формации как живого,
развивающегося целого, вынести ей неопровержимо
обоснованный приговор. Революционная сила логики
конкретно-исторического научного анализа сделала
главный труд К- Маркса самым страшным снарядом, когда-
либо пущенным в голову буржуа.
Как показывает опыт борьбы ленинизма против
реакционного народничества, буржуазного либерализма, всех
разновидностей оппортунизма и ревизионизма в рабочем
движении, усилия идеологических защитников изживших
себя социальных отношений направлены прежде всего на
то, чтобы на место конкретных истин марксизма
поставить абстрактные истины буржуазного объективизма.
Одной из гносеологических основ этой софистической
фальсификации служила подмена диалектической
логики понятий неокантианской логикой абстрактно-общих
представлений и родственной ей миллевской логикой
имен.
В позитивистской методологии «логика имен»
возводится в ранг единственной логики научного познания.
Софистически эксплуатируя «узкий горизонт формальной
логики» (Ф. Энгельс), фальсификаторы идей научного
коммунизма стремятся оторвать марксистскую
терминологию от выражаемых ею понятий, рассматривают язык
марксизма как лукошко, в которое, выбросив боровики,
можно уложить поганки, протаскивая таким путем
реакционные идеи в революционные массы. На почве данной
методологии произрастает самый опасный порок
оппортунизма в рабочем движении — разрыв между словом и
делом. В. И. Ленин беспощадно разоблачал не только
его конкретно-политические проявления, но и логико-
гносеологические корни. Отмечая в статье «Еще одно
уничтожение социализма» буржуазно-объективистскую
методологию работы П. Струве «Хозяйство и цена», он
170

писал: «Программа автора — «последовательный
эмпиризм» (так начинает обязательно в наше время всякий
модный философ, к какой бы елейной поповщине он ни
подводил свою теорию) и «строгая выработка точных
понятий и ясных различений». Знакомый мотив
пресловутого «критицизма», так часто сводящегося к словесной
схоластике...» [2, 25, 35].
Мастером такой словесности был К. Каутский.
Посредством схоластической эквилибристики он строит,
например, свое определение империализма, омертвляя
формальной дефиницией противоречивое,
конкретно-историческое содержание понятия империализма
(одновременно и как высшей ступени капитализма и как кануна
социалистической революции). Ленин прямо указал, что
«Каутский... издевается своим определением над
исторической конкретностью!» [2, 27, 390]. Разоблачая
реакционный смысл отождествления мышления с языком,
понятия с термином, В. И. Ленин отмечает: «Совершенно
несерьезен тот спор о словах, который поднят Каутским:
назвать ли новейшую ступень капитализма
империализмом или ступенью финансового капитала. Называйте, как
хотите; это безразлично. Суть дела в том, что Каутский
отрывает политику империализма от его экономики...
Получается затушевывание, притупление самых коренных
противоречий новейшей ступени капитализма вместо
раскрытия глубины их, получается буржуазный реформизм
вместо марксизма» [там же].
Как предательство марксизма и беспринципную
подмену диалектики эклектицизмом и софистикой
характеризует В. И. Ленин и тот лингвистический фокус, в
котором на место подытоживающего все учение К. Маркса
понятия ставится «слово» (или даже «словечко»)
диктатура пролетариата и величайший революционер
превращается в дюжинного либерала [2, 37, 241—242].
Подменяя понятие термином, словом, Каутский пытался па
место конкретно-исторического, классового анализа
явления поставить формальный разбор абстрактного
значения слова, «семантический анализ», как ныне иногда
говорят, и, пользуясь пустой языковой оболочкой в
качестве «теоретического» аргумента, доказать
несовместимость «диктатуры» с «демократией». С помощью
формально-семантической абстракции он стремился
устранить то противоречие в определении понятия, которое
позволяет с безупречной научной точностью утверждать,
171

что диктатура пролетариата есть противоречие —
диалектическое тождество противоположных определений
одного и того же социально-политического отношения.
Она есть власть, с одной стороны, по-новому
демократическая (для всех трудящихся), а с другой — по-новому
диктаторская (для защиты социалистической
демократии от свергнутой, но бешено сопротивляющейся
буржуазии).
Если внимательно проследить основное направление
ленинского конспектирования произведений Гегеля, то
вряд ли можно усомниться в том, что это — тщательное
исследование проблемы понятия, особенно в его
отношении к общему представлению и закрепляющему его
термину. Великий диалектик и глубокий критик кантовского
формализма в логике, несмотря на свою исходную
идеалистическую позицию, дает В. И. Ленину ценнейший
материал для разработки логики как
материалистической теории диалектики понятий и, соответственно, для
оттачивания острия логики классового подхода.
Традиционная формальная логика XIX — начала
XX в. в лице ее ведущих представителей (Дж. Ст. Мил-
ля, X. Зигварта, А. И. Введенского и др.) совершенно
пренебрегла выдающимися достижениями гегелевской
логики в исследовании диалектики понятия вообще и, в
частности,— его отношения к представлению. Она
сумела избежать наивной запутанности, в которой оказался
при решении этой проблемы Аристотель, благодаря лишь
тому, что вообще отвергла ее и вместо анализа единства
и различия понятия и представления свела первое ко
второму. Например, А. И. Введенский в своих лекциях
«Введение в философию» характеризовал понятие как мысль
о предметах, рассматриваемых со стороны их
существенных признаков, толкуя мысль узколингвистически — как
«все то, что выражается нашим языком» [75, 9]. А
поскольку, по мнению логика-неокантианца, «разница
между существенными и несущественными признаками
относительна», постольку «относительна и разница между
понятиями и представлениями». «Поэтому,— заключает
он,— мы то и другое будем вообще называть понятиями.
Таким образом, вместо того, чтобы отвечать на вопрос,
как образуются у нас общие понятия, мы посмотрим, как
образуются общие представления» [там же, 27]. Эти же
взгляды излагаются им в книге «Логика как часть
теории познания», в которой он отождествляет также по-
172

нятия и термины [76, 63]. X. Зигварт под понятием в
логическом смысле понимал не ведающую «исключений
неизменность и определенность наших
представлений и их согласие у всех тех, кто пользует-'
ся той же самой системой обозначений» [143, 280], т. е.
логика, по существу, сводится к языку, а следовательно,
проблема истинности понятий подменяется вопросом об
общезначимости терминов.
В. И. Ленин, конспектируя Гегеля, тщательно
рассматривает, что есть общего между понятием и словесно
зафиксированным представлением и в чем они
гносеологически различны. Он заостряет внимание на том, что
представление и ближе к реальности и дальше от нее:
ближе к ее непосредственной действительности, но
дальше от сущности. «Представление не может схватить
движения в целом..., а мышление схватывает и должно
схватить». (Имеется в виду не «мышление, взятое из
представления», а мышление в понятиях.) «Суть в том,
что мышление должно охватить все «представление» в
его движении» (кавычки указывают, что речь идет не о
психологическом феномене, а об объективном прообразе
мышления); «для этого мышление должно быть
диалектическим» [2, 29, 209]. Что же касается мышления,
взятого из представления, то это не диалектическое, а всего
лишь формальное мышление. Именно оно (когда его
отрывают от логики понятий и абсолютизируют)
«связанные в действительности моменты предмета
рассматривает в их разделении друг от друга». Записав (с
характеристикой «верно!») это принципиальное гегелевское
положение, В. И. Ленин делает следующее заключение: «Мы
не можем представить, выразить, смерить, изобразить
движения, не прервав непрерывного, не упростив, угру-
бив, не разделив, не омертвив живого. Изображение
движения мыслью есть всегда огрубление, омертвление,—
и не только мыслью, но и ощущением, и не только
движения, но и всякого понятия» [там же, 232—233]. В
преодолении омертвления (абсолютизированным формальным
мышлением) движения и всякого понятия В. И. Ленин
усматривал суть диалектики, которая состоит не только
в том, чтобы раздвоить единое (до этого дошла и на этом
застряла диалектика Канта), но и в том — и это самое
важное,— чтобы познать тождество противоречивых
частей единого. «Эту-то суть и выражает формула:
единство, тождество противоположностей» [там же, 233].
173

Материалистически перерабатывая гегелевские идеи,
В. И. Ленин сделал тот, составляющий самую глубокую
суть логики как диалектики понятий вывод, что
человеческие понятия едины в противоположностях, «не
неподвижны, а вечно движутся, переходят друг в друга,
переливают одно в другое, без этого они не отражают
живой жизни» [там же, 226—227].
Ленинский вывод обнажал самые глубокие корни
весьма искусной методологической формы
филистерского опошления в XX веке принципа развития. Существо ее
составляет абсолютизация логико-семантического
принципа (выдвинутого еще в философии элеатов), согласно
которому нельзя выразить в дискретных по своей
природе языковых абстракциях объективную сущность
движения как воплощенного противоречия, противоречивой
природы одного и того же отношения (формулировка «в
одном и том же отношении», принятая в литературе,
представляется не совсем удачной, ибо содержит в себе
субъективный момент, понимание «отношения» как
«угла зрения» субъекта на объект). Самые
распространенные «доказательства» иемыслимости противоречия и
его революционного разрешения основываются именно
на этом отождествлении понятий и значений слов,
логики мышления — с логикой его языковых выражений
(«неподвижных понятий»).
Весьма показательна с этой точки зрения статья
небезызвестного «легального марксиста» П. Струве «Мар-
ксовская теория социального развития». (Об
откровенном классово-политическом назначении данной статьи
служить идеологическим молниеотводом пролетарской
революции свидетельствует даже такой факт, как выпуск
ее отдельной брошюрой в Киеве в декабре 1905 года.)
Цель ее состояла в том, чтобы доказать «утопизм»
понятия социальной революции пролетариата и «реализм»
понятия капиталистической эволюции.
Стремясь обосновать тезис о возможности
преодоления социальных антагонизмов, не выходя за пределы
породившей их системы, благодаря исчезновению в ее
неизменных границах классовой борьбы, идеолог реформизма
вместе с тем хорошо сознает, что этого нельзя достигнуть
ссылкой на эмпирические факты (т. е. пытается
доказать правильность своей концепции вопреки фактам
самой капиталистической действительности). Он вынужден
признать, что марксистская теория социальной револю-
174

ции не представляет собой эмпирической конструкции,
что это — величественная философская система и
поэтому она-де может быть подвергнута критике только на
основе теоретико-познавательных исследований. «Теория
«крушения»,— утверждает П. Струве,— должна быть
атакована в своем отвлеченно-логическом укреплении.
На ее место действительно должна быть поставлена
наука» [350, 60].
В чем же усматриваются требования научного
мышления, с позиций которых только и можно «атаковать»
логический фундамент теории социальной революции?
Это, по мнению критика, ни в коем случае не требования
диалектики. «Диалектика»,— пишет он,— есть
логический метод, построенный на определенном
метафизическом принципе — именно на тождестве мышления и
бытия. «Диалектика» таким образом делает логику
онтологией» [там же, 40]. И вместо того, чтобы усмотреть основу
принципов научного мышления в материалистически
истолкованном, конкретном тождестве логики и
«онтологии» (материалистически понятом тождестве
логического и исторического), как это сделали К. Маркс и Ф.
Энгельс, так называемый «легальный марксист»
предпочитает искать логический метод теоретического
исследования в движении от Гегеля не вперед, а назад, в
кантианской изоляции логики от «онтологии». В качестве эталона
научного метода ему служит неокантианская «Логика»
X. Зигварта, из которой он цитирует определение
понятия, отождествляемого со словесно обозначенным и
неизменным общим представлением. Отсюда делается
вывод, создающий непроходимую пропасть между
логическим и историческим: «Если действительность является
диалектической, то логическое, а следовательно, научное
мышление, — по своей сущности, — недиалектическое...
Только неподвижное мышление с его постоянными
представлениями и понятиями достигает практического и
теоретического преодоления «естественной анархии»,
«диалектической» действительности, т. е. мира
непосредственных восприятий» [там же, 40—41].
Иначе говоря, если «непосредственные восприятия»
прямо указывают на факты непрерывного обострения
общественных антагонизмов, если имеющий уши
отчетливо слышит мощные раскаты революционной грозы, то
«наука» с ее «неподвижным мышлением» призвана
заткнуть людям уши, втиснуть диалектику живой жизни в
175

прокрустово ложе «устойчивых» и «общезначимых»
абстрактных представлений и терминов, нацелить все
классы общества на движение по «спокойному»-де пути
капиталистической эволюции. Таков подлинный политический
смысл реформистской апологетики логики «неподвижных
понятий», концепции отражения «текучего в постоянном».
Исторический опыт самого революционного в истории
XX столетия не оставляет камня на камне от
позитивистской концепции «логики имен», откровенно рассчитанной
на доказательство невозможности революционного
разрешения социальных антагонизмов, на доказательство
того, что быстроногий Ахиллес никогда не догонит
черепаху, той обывательской мудрости, согласно которой
тише едешь — дальше будешь. Этот опыт со всей
очевидностью также рассеивает позитивистские и буржуазно-
объективистские иллюзии Дж. Ст. Милля, исключавшего
партийно-классовый подход в логике, обманывавшего
себя и других сентенциями о логике как нейтральной
почве, на которой якобы могут встретиться и подать друг
другу руки материалисты и идеалисты, последователи
как Локка, так и Канта [246, 11]. Рушится и миф о
философии (отождествляемой с формальной логикой) как
нейтральной территории, лежащей между наукой и
религией, и ревизионистская концепция
«мировоззренческого нейтралитета» Р. Гароди, который пытался навязать
коммунистической партии тезис о том, что «она не
должна иметь никакой «официальной философии», не
должна быть ни идеалистической, ни материалистической,
ни религиозной, ни атеистической» [293, 20].
Поистине удивительно, что еще и по сей день
находятся люди, которые, говоря словами Ф. Энгельса, «это
тусклое, дряблое, бессильное поповское мышление» смеют
предлагать «самой революционной партии, какую только
знает история!» [1, 20, 189].
Высокая теоретическая гибкость, революционная
устремленность и творческая мощь логики понятий,
логики марксистско-ленинского классового подхода, нашли
замечательное воплощение в победе Октября — главном
событии XX века, в искусном разрешении классовых
противоречий в ходе строительства развитого
социалистического общества, в процессе формирования новой
исторической общности людей — советского народа. Сила этой
логики, черпая сегодня свою жизнестойкость во
всемирно-исторических завоеваниях мировой системы социализ-
176

ма, всего современного революционного движения, еще
более надежно, чем в прошлом, противостоит логике
буржуазного классового подхода в ее стремлении
выдавать видимость за сущность и обманывать борющиеся
массы наукообразной фразеологией. Последнее особенно
рельефно выступает в попытках буржуазной социологии
исключить главное содержание нашей эпохи — переход
от капитализма к социализму.
Известно, что в связи с чрезвычайно возросшей
популярностью социализма апологетика социальной
структуры капитализма стала возможной лишь при условии
отрицания объективности этой структуры («порося
перекрашивают в карася»). Однако такой фальсификации
мешает научно-теоретическое понятие — понятие
«классы» [323]. Буржуазно-ревизионистские идеологи
отбрасывают его как якобы устаревшее в связи с
научно-технической революцией, выдвигая взамен либо новые словечки,
пустоту которых пытаются замаскировать формальными
дефинициями, либо далеко не новые софизмы. При этом
широко используется самый излюбленный филистерским
мышлением, но безнадежно бесплодный в научном и
реакционный в политическом отношении прием подмены
классового содержания понятия нейтральностью общего
значения термина.
Подобно тому, как Мах и Авенариус, изобретя
словечко «элемент», ребячески полагали, что «выдумкой
нового словечка можно отделаться от основных
философских направлений» [2, 18, 51], так и Р. Арон, сочинив
термин «единое индустриальное общество», пытался с его
помощью стереть противоположность социальной
природы социализма и капитализма, снять конфликт между
ними 1331, 233]. Социализм и капитализм были
представлены двумя «модальностями» одного рода —
индустриального общества. Не требуется особых
интеллектуальных усилий, чтобы усмотреть в различных и даже
противоположных предметах какой-либо общий внешний
признак и посредством обозначающего его названия
соединить их в одну формальную систему. Но, как
заметил Ф. Энгельс, от того, что сапожную щетку мы
зачислим в одну категорию с млекопитающими, у нее не
вырастут молочные железы. Подведением
взаимоисключающих понятий под общий родовой термин реальное
противоречие современной эпохи не устраняется. Оно лишь
затушевывается, как затушевываются в этой концепции
12. Зак. 452
177

и антагонистические противоречия в социальной
структуре современного капитализма.
Ныне, как известно, концепция «единого
индустриального общества» переживает кризис. Чтобы поддержать
се Р. Арон, убежденный противник марксизма и его
методологии, обращается к жонглированию языком
диалектики. Софистически стирая различие между спецификой
противоречий социализма и капитализма, он пытается
отвергнуть антагонистический характер массовых
выступлений трудящихся и студенческой молодежи против
политики империализма, доказать идею об исчезновении
(под воздействием научно-технического прогресса)
непримиримых классовых противоречий в социальной
структуре современного капитализма, которые якобы
наблюдались только в прошлом. А поэтому для разрешения
нынешних социальных конфликтов совершенно-де не
требуется революции. С целью обоснования данного
постулата источники социальных конфликтов усматриваются
не в господстве частной собственности, усилении
капиталистической эксплуатации и враждебности империализма
действительному социальному равенству и социальному
прогрессу, а в будто бы извечно присущем человеческой
природе стремлении к эгалитаристскому идеалу, к
равенству в образовании, общественном положении, доходах.
Но идеал этот недосягаем. Хотя научно-технический
прогресс и сокращает интервалы между профессиональными
группами (стратами), но уничтожить различия между
ними невозможно, а поэтому всегда якобы останется
иерархия доходов, престижа, власти, следовательно, всегда
будут существующие на этой основе социальные
конфликты. Однако рост «вертикальной мобильности» между
стратами, достижение благодаря «индустриальной
цивилизации» все большим количеством семей «однородного
образа жизни и потребления», доступного «средней и
мелкой буржуазии» гасят-де революционные
устремления к «апокалипсическим интерпретациям классовой
борьбы и исторического развития» [356, 116].
Претендуя на диалектический анализ современности,
Р. Арон, однако, уходит« от главного в диалектике:
важно не столько признание реальности социальных
антагонизмов, что вполне приемлемо для буржуазного
рассудка, сколько активная поддержка объективной
необходимости уничтожения основы классовых конфликтов,
которое всегда осуществляется революционным путем, на-
178

сильственным или мирным — в зависимости от остроты
противоречий и степени сопротивления консервативных
сил прогрессивному переходу. Словесно-декларативная
«диалектика равенства» буржуазного социолога
оказывается на дело направленной своим острием против
действительного понятия равенства. Выражая объективную
диалектику развития классовой борьбы, оно, как
известно, формулирует требование социального равенства не
как исчезновение классов путем бесконечного
сглаживания их конфликтов на мелкобуржуазных
«потребительских весах», а исключительно как уничтожение классов.
Буржуазно-ревизионистские идеологи,
эксплуатирующие идею исчезновения классов (при сохранении
неравного отношения к собственности) как способ
утверждения социального равенства, просто-напросто
перефразировали оппортунистический софизм Каутского об
отмирании государства. Отправным пунктом Каутского
являлась не ведущая тенденция классовой борьбы как
целостного исторического процесса (тенденция
уничтожения классов), а видимость буржуазного демократизма,
воплощением которой стало всеобщее избирательное
право. Отождествляя посредством формальной дефиниции
одно из внешне сходных проявлений сущности как
пролетарского, так и буржуазного государства, он
софистически стирал грань между их сущностями, подменял
учение марксизма об отмирании диктатуры пролетариата
идеей об отмирании государства эксплуататоров, которое
в действительности не отмирает, а уничтожается.
Аналогичны и гносеологические корни буржуазио-
рсвизиоиистского тезиса об исчезновении классов.
Логика марксистского классового подхода разоблачает этот
софизм так же, как и софизм об отмирании буржуазного
государства. Она с полнейшей определенностью
констатирует, что, пока сохраняется субстанциальное
отношение классового антагонизма (неравное,
частнособственническое отношение к средствам производства), никакие
модификации проявления этого отношения не способны
устранить действие тенденции уничтожения классов, а
значит, и классовой борьбы. Действительным началом
процесса ликвидации классов является революционный
переход к иному — противоположному —
субстанциальному отношению (равное отношение всех к средствам
производства). Именно это фундаментальное социальное
отношение — как теоретически установлено марксизмом
12*
179

и неопровержимо доказано всей практикой
социалистического созидания — детерминирует «исторические
преимущества социализма, его подлинный демократизм и
гуманизм» [7, 7].
Очередной словесной фикцией, призванной устранить
понятие «классы» и соответственно идеологически
замаскировать факт классовой борьбы в системе
государственно-монополистического капитализма, явилась и
терминологическая пустышка «постиндустриальное
общество». Она с поистине купеческим размахом рекламируется
в книге американского социолога Д. Белла «Приход
постиндустриального общества». Стреляя в читателя
«новым словом» буржуазно-объективистской социологии,
извращающей действительный смысл социальных
последствий научно-технической революции, автор изображает
как историческую неизбежность разрушение (вследствие
роста капиталистической концентрации) «традиционных
источников» социальной обеспеченности. Но это,
утверждает он, не означает, что вообще исчезли ее источники.
Место традиционных заняли «новые формы организации,
в частности корпорации», и они якобы «неизбежно
становятся сферой, в которой осуществляются требования
безопасности, справедливости и уважения» [408, 289].
Как и в концепции «единого индустриального
общества», «реальные противоречия, не получившие реального
разрешения, здесь пытаются разрешить при помощи
фраз», «словесной фикции», путем изменения vera rerum
vokabula» (правильного наименования вещей.— Ред.)
[1, 26(3), 85]. Гносеологическим эпиграфом к таким
«теориям» можно вполне поставить адресованное
поверхностно-эмпирическому, буржуазно-филистерскому рассудку
ядовитое изречение Гете: «Коль скоро недочет в
понятиях случится, их можно словом заменить».
Этим искусством словесной схоластики хорошо
владеет К. Поппер, который, скрывая методологический
эклектицизм и софистику под туманным термином
«философский плюрализм», приносит в жертву корыстным,
узкоклассовым интересам живую душу объективной
научной методологии — диалектический принцип
конкретности истины. Когда, игнорируя бесспорные факты и
усматривая существо вопроса о социальном равенстве в
выборе между демократией и диктатурой, Поппер
превозносит буржуазное государство как истинно
Демократическую форму правления «открытого» общества (дей-
180

ствительно, без кавычек, открытого для экономического
и политического авантюризма) и третирует
социалистическую демократию как тиранию, то логика его
демагогии «тютелька в тютельку» копирует «логику» К.
Каутского. Карл Поппер, как и Карл Каутский, ставит
вопрос о демократии «по-либеральному, о демократии
вообще, а не о буржуазной демократии, он избегает даже
этого точного, классового понятия...» [2, 37, 241]. Вместо
пего софистически эксплуатируется термин «публичный
контроль над правителями».
Грубо отбрасывая общеизвестные исторические
факты, неопровержимо свидетельствующие о банкротстве
буржуазной демократии, ее беспомощности перед
разгулом фашистской тирании, Поппер уверяет, что
«различные равноправные методы демократического контроля,
такие, как всеобщие выборы и представительное
правительство, следует рассматривать как испытанные и...
достаточно эффективные защитные меры против тирании,
всегда доступные улучшению» [186, 355]. Здесь вполне
уместно вспомнить метко охарактеризованное К.
Марксом дипломатическое искусство лорда Пальмерстона,
предназначенное для того, чтобы «заставить английский
народ принимать фразы за дела, фантазии за
реальность и за возвышенными предлогами не видеть
низменные мотивы» [1, 11, 63].
Эти «низменные мотивы» обнаруживаются даже в
той весьма абстрактной (формальной) логической
аргументации, посредством которой Поппер пытается
отвергнуть возможность научной теории социального развития
и соответственно социального прогнозирования [438, v —
vii]. Несмотря на высокую степень дипломатического
искусства в методологии Поппер иногда проговаривается
и раскрывает действительные, классово-практические
корни своего негативного отношения к возможности
научного предвидения социальных изменений — сквозь
помпезный блеск фразеологии подчас грубо
прорывается сознание опасности научного предвидения для
нормального функционирования и самого сохранения
«открытого» общества. «Например,— пишет Поппер,—
предположим, что было предсказано трехдневное повышение
цен на акции, которые затем начнут падать в цене.
Естественно, все имеющие отношение к рынку, стали бы
продавать акции на третий день, тем самым вызвав падение
цен в этот день и опровергнув предсказание. Короче,
181

идея о точном и детальном предсказании общественных
событий заключает в себе противоречие и детальное
научное предсказание этих событий невозможно» [там же,
13-14].
Во-первых, если избрать в качестве модели изучения
возможности научного прогнозирования
социально-исторических явлений исключительно «норму»
функционирования капиталистической действительности, не замечая
ее неизлечимую «патологию», как это делает Поппер, то
вполне прагматическая предпосылка, действительно,
обеспечит желаемый результат, позволит избавиться от
необходимости, говоря языком Гегеля, «мыслить
противоречие». В таком софистическом выверте достаточно
откровенно выступает тот факт, что практика изыскания
капиталистической прибыли и ее апологеты вполне
допускают закономерность и предвидение тайфунов,
извержений вулканов и т. п., но ни в коем случае
необходимость экономических кризисов и социальных революций.
Во-вторых, назойливое подчеркивание невозможности
«детального» научного предсказания общественных
явлений — это несовместимый даже с формальной логикой
прием подмены тезисов и недопустимое в научной
дискуссии интеллектуальное жульничество. Имея в виду
под «нищетой историцизма» прежде всего и главным
образом не субъективистские концепции Конта, Милля,
Спенсера и даже не объективный идеализм Гегеля, а
теоретическое богатство материалистического
понимания истории, Поппер «закрывает глаза и уши» перед
совершенно ясными разъяснениями классиков марксизма-
ленинизма. «Мы не претендуем на то,— указывал
В. И. Ленин,— что Маркс или марксисты знают путь к
социализму во всей его конкретности. Это вздор. Мы
знаем направление этого пути, мы знаем, какие
классовые силы ведут по нему, а конкретно, практически, это
покажет лишь опыт миллионов, когда они возьмутся за
дело» [2, 34, 116].
В этой связи не могут не вызвать недоумения
встречающиеся в отдельных публикациях некоторых
марксистских критиков современной буржуазной философии
констатации, согласно которым «такой убежденный
формалист-антидиалектик, а в то же время такой видный
исследователь методологии (какой методологии?—
Г. С), как К. Поппер», в своих работах в конце концов
сам довольно близко подошел к обнаружению диалектн-
182

ческих проблем, ситуаций и результатов [117, 41]. Вряд
ли есть основания уподоблять весьма искушенного
буржуазного методолога философски девственному
естествоиспытателю и усматривать в Поппере «стихийного
диалектика». Подобно Р. Арону и ряду других буржуазных
идеологов, Поппер нередко действительно и совсем не
«стихийно» вплотную подходит к диалектическим
проблемам и ситуациям, но не для того, чтобы принять и
объективно исследовать их, а, напротив, для того, чтобы,
манипулируя языком диалектики или близким к нему,
омертвлять конкретную содержательность ее понятий.
Свою формалистическую, антидиалектическую
гносеологию он вполне откровенно пытается навязать не только
естествознанию, но и социальным наукам [439],
явственно выявляя тем самым позицию далеко не
«нейтрального» методолога.
С помощью того же грубого эмпиризма и
софистической игры формальными абстракциями буржуазная и
ревизионистская социология усердно пытается
идеологически дискредитировать и диалектику мирового
революционного процесса, возросшую авангардную роль
международного рабочего класса в сегодняшнем социальном
развитии. Манипулируя новой естественнонаучной и
технической терминологией, оторванной от
объективно-конкретного содержания обозначаемых ею понятий,
буржуазные и ревизионистские идеологи противопоставляют
буржуазную интеллигенцию (как якобы исключительного
носителя научно-технического и социального прогресса)
рабочему классу. Интеллигенция, не являющаяся
самостоятельной политической силой, изображается неким
единственным революционным кораблем в бушующем
океане современности, с которого только и может
прозвучать спасительный для «отчаявшегося» человечества
возглас «Земля!». Что же касается пролетариата, то он
якобы превратился в инертную массу и безвозвратно
«интегрирован» в капиталистическое общество.
Идея противопоставления радикальной буржуазной
интеллигенции пролетариату далеко не нова. Она
взращена на грехах мелкобуржуазного демократизма, и ее
ветхость не могут скрыть те косметические модификации,
которые вызваны стремлением ревизионизма
пококетничать с языком и проблематикой научно-технической
революции. Еще на первых подступах к теории научного
коммунизма К. Маркс и Ф. Энгельс разоблачили клевет-
183

нические выпады младогегельянской «критической
критики» в адрес «массы». Руководствуясь диалектикой как
логикой подлинно научного, объективного конкретного
анализа конкретной ситуации, они с полной ясностью
указывали: «Дело не в том, в чем в данный момент
видит свою цель тот или иной пролетарий или даже весь
пролетариат. Дело в том, что такое пролетариат на
самом деле и что он, сообразно этому своему бытию,
исторически вынужден будет делать» [1,2, 40]. Не в бровь, а
в глаз современным правооппортунистическим и
левацким хулителям пролетариата бьют слова В. И. Ленина в
одной из его последних статей — «О нашей революции
(по поводу записок Н. Суханова)»: «Во всем своем
поведении они обнаруживают себя, как трусливые
реформисты, боящиеся отступить от буржуазии, а тем более
порвать с ней, и в то же время прикрывают свою
трусливость самым бесшабашным фразерством и
хвастовством» [2, 45, 378—379].
Логика марксистско-ленинского классового подхода
решительно противопоставляет субъективизму,
выливающемуся в это «бесшабашное фразерство и
хвастовство», объективную научную истину, логике фраз — логику
закономерно взаимосвязанных фактов и отражающую их
логику понятий. Определить действительную роль
современной буржуазной интеллигенции в мировом
революционном процессе можно лишь с точки зрения конечного
результата ее развития, ее будущего, ее непременного
участия в процессе формирования социалистических
общественных отношений под руководством рабочего
класса, ее коммунистического перевоспитания и превращения
в составную часть социальной основы социалистического
государства. Это требование логики понятий творчески
работало в ленинском решении вопроса об отношении к
буржуазной интеллигенции в период подготовки
решающего условия победы пролетарской революции (создания
коммунистической партии) и ярко проявилось в
полемике по вопросу о том, кто может быть членом партии.
Мартов оперировал не более чем названием «член
партии» и, рассуждая исключительно
формально-логически, усматривал сущность члена партии главным
образом в словесно-декларативном признании программных
установок, исключая, как известно, непосредственное
активное участие члена партии в революционной борьбе.
Последнее мотивировалось прежде всего тем, что дап-
184

мое требование закроет дорогу в партию либеральной
буржуазной интеллигенции. Такая логика лишала
понятие члена партии конкретного содержания и тенденции
его развития; понятие омертвлялось, обретало гибкость
пустого термина (названия), которым можно было
субъективистски обозначать какой угодно смысл.
Ленинская политическая (и обусловленная сю
логическая) позиция была в корне противоположной. В. И.
Ленин боролся за создание не дискуссионного клуба репе-
тиловых, а организации революционеров, способной
перевернуть Россию, а поэтому строил не слово, а понятие
члена партии. Оно отражало, во-первых, тенденцию
движения социально-политической активности
революционера, развитие этой действительной сущности от
зародышевой к зрелой форме. Тем самым перечеркивалось
софистическое смазывание различий между партией, классом
и массой. Во-вторых, посредством понятия улавливалось
противоречие в самой сущности члена партии, тождество
содержащихся в ней противоположностей — единство
общей для всех членов партии основы (выраженной в
программной цели) и особенной, специфической для
каждого деятельности в границах, определяемых этой основой.
Так в политической борьбе эффективно
функционировала логика понятий, помогая создавать действительно
коммунистическую партию, вся деятельность которой
базируется на прочном фундаменте нерасторжимого
единства революционной мысли и революционного дела.
Столь же диалектически («симфонически») соединяя
в логике понятий объективно связанные
противоположности, В. И. Ленин замечательно точно конкретизирует и
развивает социально-теоретические понятия «класс»,
«диктатура пролетариата», «кооперация», «профсоюзы»,
«культурная революция» и многие другие, сыгравшие
и продолжающие играть огромную творческую роль в
борьбе за победу коммунизма. Логика выработки
социальных понятий—душа революционной теории. Эта
логика так же партийна, как партийна сама теория и
основывающаяся на ней политика.
Выдающимся свидетельством высокой творческой
эффективности логики марксистско-ленинского,
революционного мышления служат созданные теоретической
мыслью нашей партии и фундаментальные для ее
сегодняшней политики понятия «развитой социализм»,
«общенародное государство», «советский народ» как новая
185

историческая общность людей и другие. Это
действительно новые категории, резюмирующие именно понимание
новых глубинных социальных процессов, а не просто
новые термины в современном социально-политическом
словаре, как пытаются изобразить дело критики теории
и практики реального социализма, прикладывая к ним
мерки позитивистской логики, сводящей понятия к
терминам, а мышление — к языку, к искусству
употребления слов.
Теоретическое мышление каждой эпохи, писал Ф.
Энгельс, есть исторический продукт. Будучи таковым, оно
неизбежно несет на себе печать классовых интересов и
идеалов. Двум противоположным типам мышления —
пролетарски-революционному и
буржуазно-мещанскому— соответствуют и две диаметрально
противоположные философские теории мышления, две концепции
логики. Одна — теория материалистической диалектики как
высшей формы мышления, как логика и теория познания
современного материализма, в котором К. Маркс видел
логическую основу коммунистического мировоззрения.
Другая — позитивистская, имеющая своим фундаментом
идеалистически и метафизически интерпретированную
формальную логику, отождествляемую адептами
позитивизма с логикой вообще и аттестуемую как единственно
возможная концепция логики пауки XX века.
При этом из логики как пауки решительно
исключаются любые идеологические аспекты, она объявляется
беспартийной, нейтральной к мировоззренческим,
нравственным, политическим проблемам, безразличной
вообще к истине и лжи. «В логике,— утверждал Р. Карнап,—
нет никакой морали. Каждый может построить свою
логику, то есть свою форму языка, как он хочет» [413,
44—45]. В подмене логики как философской науки о
мышлении, как теории мышления в его историческом
развитии и в целостности его функций, логикой
формальной, взятой в ее специально-математических аспектах,
практически уже отпочковавшихся от философии и
имеющих своим предметом лишь одну, а именно
языковую форму выражения мысли, и, далее, в
субъективистской и метафизической трактовке самой языковой
формы как раз и проявляется социально-классовая
ориентация позитивистской концепции этой науки. Спекулируя
на термине «логика», на его традиционном, расхожем
абстрактно-общем значении, позитивизм отбрасывает
186

главную сторону мышления — его содержательность и
раздувает, гипертрофирует другую его сторону,
формальную. Тем самым фальсифицируются и история пауки о
мышлении и ее современные реалии, выбрасывается за
борт диалектическая логика, представляющая собой
важнейший итог более чем двухтысячелетнего развития
философии; при этом достижения диалектико-материали-
стической теории мышления, ее реальные проблемы
третируются свысока как находящиеся вне пределов
науки.
Одновременно искажаются существо, серьезные
исторические заслуги и реальные современные результаты
самой формальной логики, представляющей собой
важное и перспективное направление научных исследований.
На место действительного изучения предмета
формальной логики, нацеленной, как и любая другая наука, на
познание объективной истины, ставится откровенный
субъективизм, конвенционализм. Как известно,
возникновение естественных и функционирование
искусственных языков подчиняется в конечном счете объективным
закономерностям. Сведение же мышления к языку,
который, несомненно, безразличен к социально-классовым
противоположностям, формалистическое игнорирование
его действительной гносеологической и общественной
роли в качестве средства познания и общения людей и
является основанием для внеисторической трактовки
мышления как якобы надклассового явления.
Сама формальная логика ответственности за такую
фальсификацию ее предмета, функций и значения не
несет и нести не может. Многие ученые-марксисты,
специализирующиеся в этой области, плодотворно
разрабатывают ее проблемы на основе диалектико-материалисти-
ческой методологии.
Язык, как известно, есть непосредственная
действительность мысли, то есть только се внешняя,
материально-чувственная оболочка, безразличная к конкретному
содержанию обозначаемых явлений. Возводя язык в
единственную форму мышления, идеалистически
истолковывая его природу и придавая семантическим
структурам, «абстрактным объектам», «теоретическим
конструктам», формальным построениям вообще
универсальное гносеологическое значение, позитивизм исключает
из научного рассмотрения действительные
гносеологические ф°Рмы мышления, категории материалистической
187

диалектики как ступени углубления познания в
сущность вещей, в законы их движения.
В этой связи странно выглядят попытки отдельных
философов исследовать природу категорий диалектики
на основе позитивистски выхолощенной «логики имен».
«Для анализа конкретного содержания категорий, —
пишет Г. Д. Левин,— воспользуемся двумя идеями теории
имен Д. С. Милля...» [202, 30]. Точнее говоря, в качестве
методологического ориентира исследования проблемы
избирается не принцип совпадения диалектики, логики и
теории познания (соответственно, не единство
логического и исторического), а теория индуктивной логики Дж.
Ст. Милля о конкретных и абстрактных именах.
Экстраполяция эмпирической концепции об именах на анализ
философских понятий (категорий) производится без
какого-либо обоснования правомерности этой
экстраполяции. Автор изолируется от логико-гносеологического
содержания категорий диалектики как ступеней движения
познания к отражению сущности исторического
процесса, от их парности, т. е. принципа диалектического
противоречия в анализе категорий — отдельная категория
рассматривается вне единства со своей
противоположностью. Последнее мотивируется оговоркой «для
краткости», хотя такая краткость оборачивается вполне
определенным методологическим подходом, сводящим
категорию к термину. В результате семантического
(абстрактно-эмпирического) анализа, который эклектически
сочетается с философско-материалистическим моментом
в определении категорий диалектики, характеристика
категорий исчерпывается хотя и материалистическим, но
односторонним (абстрактным) определением, согласно
которому категории — это понятия, отражающие самые
общие и существенные отношения объективной
действительности, т. е. выделяется преимущественно так
называемый «онтологический» аспект категорий диалектики.
Но в границах лишь такого подхода исключается
диалектическое истолкование «онтологического», т. е.
истолкование последнего с точки зрения диалектической
гносеологии (диалектической логики). Подчеркивая
необходимость именно диалектической интерпретации
«онтологического», которую дает только ленинский принцип
единства диалектики, логики и теории познания,
Т. И. Ойзерман, на наш взгляд, совершенно правильно
отмечает, что этот принцип «есть самое решительное от-
188

рицание онтологии в традиционном смысле слова, есть
полное подчинение онтологии диалектической
гносеологии, диалектической логике, т. е. теоретическому
подытоживанию исторически развивающегося познания» [267,
25—26. Курсив мой.— Г. С].
Пытаться на позитивистской (узкосемантической)
почве выработать понятие «категория диалектики»
равнозначно тому, чтобы растить живое в безвоздушном
пространстве. Позитивизм с порога отбрасывает всякую
возможность объективного изучения категорий
диалектики как форм действительного мышления, как
логических категорий, обеспечивающих познание сущности
вещей, поскольку либо идеалистически и метафизически
извращает, либо прямо дискредитирует саму категорию
«сущность». В связи с оценкой этой фундаментальной
категории аристотелевской логики и диалектической
логики вообще Б. Рассел писал: «...«Сущность»
представляется мне бестолковым понятием, лишенным точности»
[302, 185], слово может иметь сущность, но вещь — не
может» [там же, 222].
Указывая на буржуазно-мещанский характер
подобной позиции и порождаемую ею теоретическую
беспомощность, Ф. Энгельс отмечал: «Неповоротливый
тяжеловоз обыденного буржуазного рассудка, конечно,
останавливается в замешательстве перед рвом, отделяющим
сущность от явления, причину от следствия. Но когда
собираются на охоту с гончими по чрезвычайно
пересеченной местности абстрактного мышления, тогда как
раз нельзя садиться на тяжеловоза» [1, 13, 495].
Современный буржуазный рассудок, чью
поверхностность и неуклюжесть уже невозможно скрыть за
высокопарным пустозвонством слов естественного языка,
усердно пытается создать видимость своего движения в ногу с
научно-технической революцией при помощи
пустозвонства формализованного. Некоторые буржуазные
философы обнаруживают при этом поистине фокусническую
ловкость. «Гением» такого «философско-математического»
фиглярства предстает в статье «Рубежи американской
философии» (разумеется, помимо воли ее автора,
захлебывающегося от восхищения своим «героем») профессор
Принстонского университета Сол Крипкс, специалист но
модальной логике, возглавляющий группу философов,
«приверженцев союза философии и математики», и
открыто заявляющий о своей воинственно антиматериали-
189

стической позиции. Автор этого биографического очерка,
«удостоившийся чести» проинтервьюировать
«осторожного и осмотрительного революционера в мире
современной философии» (у которого, по его собственному
признанию, бывали мысли, что он мог бы стать вторым
Аристотелем), следующим образом описывает впечатление от
прочитанной Крипке в 1976 году лекции «Теория
истины». Мы узнаем, что «умственная гимнастика Крипке
зачаровывала слушателей», что у них голова шла «кругом
от стремительного каскада вычислений». Оратор
«стремительно шагал по сцене, как находившийся в ударе
актер», и «когда лекция была уже в полном разгаре,
непосвященным пришлось принимать все сказанное на
веру...». «К удовольствию слушателей, принадлежащих к
школе лингвистической философии, Крипке проделал
вместе с ними несколько математических
сальто-мортале...» [67, 4].
Математически разукрашенная карусель
профессорского фразерства, оказывается, была приведена в столь
головокружительное движение для того, чтобы придать
ошеломляющий блеск новизны обветшалой и пошлой
позитивистской идейке, согласно которой проблема истины
есть якобы проблема языка, а не сущности1. И фокус как
будто удался. Страшащийся перейти ров, отделяющий
явление от сущности, буржуазный рассудок в лице
декана философского факультета Калифорнийского
университета в Лос-Анджелесе Дэвида Каплана, не без восторга
заявил после лекции Крипке: «Эта новая теория истины
является важным событием в истории философии» [там
же].
Л. Фейербах, говоря вслед за Гегелем о
недопустимости отождествления форм речи с формами
действительного мышления, заметил при этом, что «в противном
случае величайший болтун был бы величайшим мыслителем»
[366, 66]. Как свидетельствует веселая история с Крипке,
эта метаморфоза легко совершается на подмостках
современной буржуазной философии, где с помощью
«бесшабашного фразерства и хвастовства», следуя
схоластическому правилу «из слов системы создаются», логичс-
1 К сожалению, в этот «головокружительный» водоворот
вовлечены и некоторые сознательные сторонники диалектико-материали-
стическон гносеологии, пытающиеся представить центральное
понятие теории познания, понятие «истина», центральным семантическим
понятием [66, 105].
190

ские категории либо третируются как бесполезные [302,
185], либо омертвляются в тисках
формалистически-лингвистического анализа [433].
Именно в этом нигилистическом перечеркивании
великого логического наследия Аристотеля, Гегеля, Маркса,
Энгельса, Ленина — учения о диалектике логических
категорий как внутренних, сущностных формах развития
научно-теоретических понятий,— в усилиях придать
логике языка, метафизически оторванной от логики
понятий, статус единственной формы существования мысли, в
попытках утвердить на данной основе мировоззренческие
принципы идеализма, поповщины, агностицизма — во
всем этом совершенно определенно выражается
партийность позитивистской концепции логики, ее реакционный
классовый подход к проблемам философской теории
мышления. Конечная цель такого подхода состоит в том,
чтобы закрыть теоретической мысли путь к изучению
противоречий в самой сущности предметов и прежде
всего исключить объективный, научный анализ социально-
исторических противоречий современной эпохи.
Неодолимой методологической преградой на этом пути стоит
ленинская концепция логики.
Центральным положением диалектико-материалисти-
ческой концепции логики, последовательно развиваемой
в «Философских тетрадях», является тезис о том, что
«логика есть учение не о внешних формах мышления, а о
законах развития «всех материальных, природных и
духовных вещей», т. е. развития всего конкретного
содержания мира и познания его, т. е. итог, сумма, вывод
истории познания мира» [2, 29, 84]. Ленин подчеркивает, что
с введением содержания в логическое рассмотрение
предметом логики как философской науки становятся «не
вещи, а законы их движения» [там же, 86]. Сущность же
всякого движения составляет противоречие, переход
противоположностей. Отсюда следует ленинское понимание
роли понятий в познании диалектических законов
движения: «Понятия не неподвижны, а — сами по себе, по
своей природе = пер ехо д» [там же, 206—207].
Сказанным и определяется понимание предмета логики как
философской науки. Это — отражение в противоречивом
поступательном движении понятий реального
исторического процесса возникновения, развития и разрешения
диалектических противоречий как источника
самодвижения всех природных, социальных и духовных явлений.
191

Ленинское понимание логики,
революционизировавшее эту науку, самым прямым и непосредственным
образом связано с решением не только философских, но и
социальных, политических проблем, вопросов
идеологической борьбы. Революционное мышление, соединяющее в
себе классовый подход и научную объективность,
органически присуще революционному движению, оно
составляет его атрибут. Поэтому и ленинские разработки
в области диалектики как логики и теории познания
являются существенным элементом его программы борьбы
за победу пролетарской революции, за социализм. Это
отчетливо видно при сопоставлении ленинской
концепции логики с неокантианской и позитивистской.
Центральный пункт враждебной диалектическому
материализму концепции логики составляет трактовка ее
только как науки именно о «внешних формах мышления»,
следовательно, понимание логики как науки не столько
о мысли, сколько о формах ее выражения в языке. С этим
непосредственно связано отождествление понятия и
значения слова, «семантики» термина, сведение понятия к
языковой, семантической абстракции. Поскольку же
значения слов языка общеприняты для всех людей,
говорящих на данном языке, и характеризуются известной
неизменностью, устойчивостью, постоянством, постольку
делается прямой или косвенный вывод о научной
несостоятельности материалистической диалектики как
методологии революционного мышления и революционного
действия, ибо законы такого мышления должны были бы
находиться за границами формальных, «общезначимых»,
не знающих классовых различий законов «мышления
вообще». Сознательно не принимается во внимание, что
одинаковое употребление слов, их «значений»,
являющееся предпосылкой общения людей с помощью языка,
вовсе не предполагает столь же обязательно одинакового
понимания явлений, этими словами обозначаемых.
Свидетельство тому — вся история борьбы
марксистско-ленинской идеологии против идеологии буржуазной. Ведь
это — борьба за научное понимание, против ненаучного
и антинаучного, за «действительное мышление» [1, 20,
14] против мещански-обывательского недомыслия, а не
за то или иное употребление слов.
С другой стороны, отождествление понятия с
абстрактно-общим представлением, закрепленным в
устойчивом значении слова, служит аргументом для отрица-
192

ния диалектики как учения о постижении противоречий
в самой сущности вещей, для «доказательства» немыс-
лимости, иррациональности, логической
несостоятельности самой идеи революционного переворота. Противники
революционной теории всегда прекрасно понимали, что
если материалистическая диалектика есть логическое
ядро коммунистического мировоззрения, то наиболее
весомым должен быть удар, направленный в само это
основание. Именно здесь — главный пункт борьбы двух
противоположных концепций логики, двух классовых
подходов к проблемам данной науки.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. О МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКИХ КОРНЯХ
ДИАЛЕКТИКИ ПОНЯТИЙ
Объективная основа анализа проблемы
Огромное значение, которое придавал В. И. Ленин
диалектике понятий для обоснования материализма и
марксистского классового подхода, выразилось не только
в общей разработке ее как главного содержания логики
последовательно теоретического мышления. В ленинских
трудах, особенно в «Материализме и
эмпириокритицизме» и «Философских тетрадях», конкретно, во всей
сложности и многообразии сторон, раскрываются объективный
характер движения научного познания и диалектика
понятий как всеобщая, логическая основа этого движения.
Центральное место занимает проблема
материалистических корней диалектики понятий — проблема
объективного единства отдельного (конкретных проявлений
целого) и всеобщего (сущности) как тождества
противоположностей'.
Переосмысливая Гегеля в свете логики «Капитала»,
В. И. Ленин прежде всего подчеркивает материальный
характер всеобщего как сущности — объективной основы
понятия. Не абсолютное, а человеческое понятие дейст-
1 Проблема взаимосвязи отдельного и общего рассматривается
в литературе и на уровне логики языка, поскольку слово также есть
обобщение. Но знаковый (формальный) характер этой абстракции
не позволяет дать на ее основе зрелое решение вопроса.
Поверхностно эмпирическое (метафизическое) мировоззрение, абсолютизируя
логику языкового мышления, отождествляет семантическое начало
исследования проблемы с его развитым гносеологическим
результатом.
13. Зак. 452
193

вительно обладает конструктивной тенденцией. И не
потому, что эта тенденция имманентно присуща понятию.
Наоборот, понятие (познание) потому-то и обладает
творческими возможностями, что соответственно
отражает объективно всеобщее (сущность) как реальную
потенцию становления всей совокупности отдельных
конкретных проявлений целого. Существование всеобщего
как потенции (конкретной субстанции) развития целого
придает сущности характер такой объективной
реальности (противоречивого отношения), которую,
естественно, нельзя увидеть, но которая схватывается понятием.
«Природа,— пишет В. И. Ленин, подчеркивая
объективность чувственно неуловимой реальности сущности как
противоречивого отношения,— и конкретна и абстрактна,
и явление и суть, и мгновение и отношение» [2,29, 190].
Именно в этом тождестве противоположностей — корень
объективности понятия. Объективность, например,
понятия «стоимость» детерминирована тем, что оно
воспроизводит сущность абстрактного труда как потенцию
конкретного труда. «Покупатель рабочей силы,— указывает
К. Маркс,— потребляет ее, заставляя работать ее
продавца. Последний вследствие этого становится actu (на
деле) осуществляющей себя рабочей силой, рабочим,
между тем как раньше он был таковым лишь potentia
(потенциально)» [1, 23, 188].
Та же логика объективной гибкости понятий
(отражения развития как перехода возможности в
действительность) ярко представлена в марксовом анализе
превращения денег в капитал. Постановка проблемы
подытоживается в формуле, выражающей не только реальность
противоречия, но и необходимость его разрешения в
процессе развития возможности капитала в его
действительность: «Он должен возникнуть в обращении и в то же
время не в обращении» [там же, 176].
Иногда к этому классическому образцу отражения
диалектического противоречия в логике понятий
обращаются и некоторые формальные логики, тяготеющие к
формализации диалектики или (что по существу то же
самое)—диалектизации формальной логики.
Обращаются, к сожалению, не для того, чтобы выявить логику
действительного отражения противоречивости развития
вещей в мысли человека, а, напротив, чтобы доказать
якобы ошибочность точки зрения, согласно которой
диалектические противоречия познания (мышления) аде-
194

кватиы диалектическим противоречиям объекта
познания [295, 169]. С этой целью прежде всего исключается
модальный характер марксовой формулы. Ей придается
следующий вид: «Капитал возникает >з обращении в том
смысле, что обращение является необходимым условием
его возникновения, и капитал не возникает
исключительно в обращении в том смысле, что последнее не является
достаточным условием его возникновения» [там же.
Курсив мой.— Г. С]. (В дальнейшем мы специально
обратимся к оценке логики данной модификации, при помощи
которой противоречие диалектического мышления
изображается как противоречие в «разных смыслах», или,
как иногда говорят, «в разных отношениях» и логике
«Капитала» приписывается тезис «капитал возникает и
капитал не возникает в обращении», что совершенно не
соответствует действительной логике марксовой
формулы.)
Исключение модального характера марксовой
формулировки далеко не безразлично для содержащегося в ней
отражения противоречия процесса возникновения
капитала. Как верно отмечает Э. В. Ильенков, «соединение
противоречащих определений в составе теоретического
понятия (т. е. в составе развернутого теоретического
понимания вещи, «сути дела») оказывается единственно-
адекватной формой отражения объективной реальности
в мышлении человека, а стало быть, и в словесном
выражении, в синтаксической конструкции «высказывания»
таких ситуаций» [148, 130—131. Курсив мой.—Г. С].
Именно модальность марксовой формулы позволяет
без всякой эклектики соединить в ней отражение
диалектического противоречия процесса развития и
формальнологическую непротиворечивость словесной формулировки
этого противоречия. Когда некоторые формальные
логики упорно доказывают совместимость этих двух
фундаментальных принципов научного мышления, то они
просто-напросто ломятся в открытую дверь. Диалектическое
противоречие развивающейся человеческой мысли и
формально-логическая непротиворечивость ее внешней
формы (логики «высказываний») органически едины во
всяком научном мышлении, совершенно не противостоят
друг другу, если, разумеется, последнюю как форму
логики языка не принуждают играть противопоказанную ей
роль, роль внутренней формы мышления (формы логики
понятий).
13*
195

Диалектическое и формально-логическое
противоречия действуют в различных, однако не во
взаимоисключающих, а в дополняющих друг друга сферах. На наш
взгляд, формально-логическое противоречие
представляет собой отношение двух взаимоисключающих
высказываний о наличном бытии одного и того же предмета
(формула этого противоречия — «А есть А и А не есть
А»). В такой ситуации абсолютно правомерно и
бескомпромиссно действует направленная против
субъективистски-семантической (софистической) гибкости формула:
предмет либо существует, либо не существует.
Диалектическая логика в процессе своего становления не только
сохранила это требование разумного эмпирического
мышления, но и дала данному требованию теоретическое
обоснование (в законе взаимного перехода
количественных и качественных изменений). Вместе с тем,
преодолевая «узкий горизонт формальной логики», диалектика
идет дальше, к выявлению в самой сущности предмета
эмпирически не фиксируемой потенции его перехода в
противоположность, что и обусловливает специфику
диалектического противоречия развивающейся
теоретической мысли. Его структуру образует не взаимоисключа-
емость высказываний о наличном бытии одного и того
же предмета (в одно и то же время его существования),
а единство (тождество) противоположных логических
категорий («возможность» и «действительность»),
отражающих противоречие в самой сущности предмета —
между господствующей тенденцией к сохранению данной
реальности и тенденцией, стимулирующей рождение
новой реальности. Вполне понятно, что последняя, пока она
не станет наличным бытием, существует как
потенциальное бытие.
Диалектическое противоречие мышления отображает
именно тождество настоящего и будущего. Это
тождество представляет собой целостное противоречивое
отношение (его формула «А есть А и А есть не А»), в котором
будущее одновременно и не существует и существует —
не существует как действительность и существует как
возможность. Детерминирующая эту возможность
объективная необходимость (тенденция становления нового)
обусловливает теоретически-модальную форму
констатации противоречия — возможность должна стать
действительностью. В способности улавливать и теоретически
выражать данное противоречие — огромное
преимущество

во диалектического, действительно творческого
мышления1.
Таким образом, модальность марксовой формулы
превращения денег в капитал есть образец классически
точного «высказывания» о диалектически противоречивой
природе становления предмета. Более того, логика
такого движения теоретической мысли, преодолевая
видимость эмпирической реальности, схватывает ведущую
тенденцию целостного конкретно-исторического процесса
и тем самым не только его исходный пункт («клеточку»),
но и завершающую стадию процесса (именно логика
«Капитала» дала неопровержимое теоретическое
обоснование всемирно-исторической миссии пролетариата,
самой сущностью которого продиктовано, что он должен
быть созидателем коммунистического общества). Если в
эмпирической истории вначале возникает возможность,
а затем совершается ее переход в действительность, то
диалектически противоречивое единство логических
категорий возможности и действительности (ядро научно-
теоретического мышления), отражая объективную
необходимость исторического развития, логически соединяет
«вначале» и «затем» в одно теоретическое
противоречивое отношение (в теоретическое понятие целостного
конкретно-исторического процесса), т. е. логически
(гносеологически) обосновывает неизбежность перехода — до
его действительного осуществления.
Игнорирование этой логико-диалектической
реальности сталкивает мышление к той логике, согласно
которой «движение есть нахождение тела в данный момент в
данном месте, в другой, следующий, момент в другом
месте...» [2, 29, 232], т. е. к грубо эмпирическому
изображению движения (описывается результат движения, а не
само движение, исключается возможность движения).
В такой логике диалектическое противоречие между
возможностью и действительностью движения теоретически
не разрешается, а занавешивается [там же]. Можно
поэтому вполне определенно сказать, что
формалистическая интерпретация некоторыми формальными логиками
1 «Предвидение как основа планирования,— справедливо
отмечают В. В. Давыдов и В. П. Зинчснко,— вот что такое усмотрение
возможности» [122, 48]. В том же плане (как переход
возможности в действительность) рассматривают проблему развития
Б. Я. Пахомов [280] и Б. А. Ласточкин [201],
197

марксовой формулы превращения денег в капитал
нацелена в итоге на дискредитацию концепции движения как
самодвижения (развития). Подтверждением этого
вывода служит и та модификация формулы «он (капитал.—
Г. С.) должен возникнуть в обращении и в то же время
не в обращении», в результате которой мысль Маркса
обретает следующее содержание: «капитал возникает и
капитал не возникает в обращении». На самом же деле,
если даже абстрагироваться от модального характера
марксовой формулы, ее действительное содержание
заключается в том, что «капитал возникает в обращении и
капитал возникает не в обращении».
Именно объективную диалектику становления
капитала К. Маркс прямо выражает, когда пишет, что
«превращение его (капиталиста.— Г. С.) денег в капитал со-
вершается в сфере обращения и совершается не в ней»
[1, 23, 206. Курсив мой.—Г. С]. В марксовых формулах
находит гносеологически точное отражение всеобщая
сущность развития как переход возможности
становления в его действительность. Каждая сторона
противоречивого отношения (развития как перехода) — и это
предельно четко выражено во второй формулировке
превращения денег в капитал — несет в себе необходимость
(закономерность) такого перехода.
Напротив, тезис «капитал возникает и капитал не
возникает в обращении» устраняет, вуалирует
диалектическое противоречие становления капитала двумя
абсолютно исключающими друг друга высказываниями,
образующими структуру формально-логического противоречия.
Одно высказывание категорически утверждает акт
возникновения капитала в обращении, другое — столь же
категорически отрицает не только действительность этого
акта, но и его потенцию, образующуюся как раз в сфере
обращения. Марксовы же формулы констатируют
именно и только возникновение капитала: вначале как
возможности (в сфере обращения), а затем как
действительности (в сфере производства). Следовательно,
формально-логическая конъюнкция «капитал возникает и
капитал ие возникает в обращении» уводит от
содержащегося в формулах К. Маркса адекватного
категориально-теоретического образа диалектического противоречия
(как всеобщей сущности развития) —диалектики
понятии «возможность» и «действительность». Иначе говоря,
из отдельной формы стоимости (денег) элиминируется
198

всеобщее как закон развития, или тенденция становления
капитала.
Такая логика, как заметил еще Гегель, упускает из
виду даже природу связки в суждении, указывающей, что
единичное есть столь же и не единичное, а всеобщее.
Выписав гегелевскую мысль, В. И. Ленин отмечает:
«Прекрасный пример: самый простой и самый ясный,
диалектика понятий и ее материалистические корни...
отдельное = всеобщему» [2, 29, 181]. Развивая это положение на
простейших примерах (Иван есть человек, Жучка есть
собака), В. И. Ленин пишет: «Значит,
противоположности (отдельное противоположно общему) тождественны:
отдельное не существует иначе как в той связи, которая
ведет к общему» [там же, 318. Курсив мой.— Г. С]
Соответственно движение теоретической мысли ведет к
отражению такого всеобщего (конкретно-всеобщего), которое
есть закон развития (тенденция становления) всего
богатства особенного и индивидуального.
Понимание единства отдельного (особенного) и
всеобщего как тождества противоположностей составляет
стержень изучения всех проблем, прямо или
опосредствованно связанных с диалектикой понятий. Наиболее
рельефно это обнаруживается в анализе факта как
эмпирического начала (исходного пункта) теоретического
понимания, в исследовании движения абстрактного
мышления и гносеологической роли практики. Рассмотрение
этих вопросов позволяет конкретнее представить
ленинское решение проблемы материалистических корней
диалектики понятий.
Исходный пункт познания (факт) как тождество
отдельного и всеобщего 1
«Понятие факта в литературе употребляется в самых
различных значениях: фактами называют сами явления,
вещи и события, фактами считают наши ощущения и
1 Гносеологическая природа научного факта в разных аспектах
обсуждается в работах Г. М. Андреевой [22], В. С. Библера [53],
Г. Гиргинова [112], В. Н. Голованова [113], А. Ф. Зотова [144],
Р. С. Карпинской [160], Б. М. Кедрова [174], П. В. Копнина [182],
В. В. Косолапова [190], В. А. Лекторского [203], Л. С. Мерзон
[239], А. И. Ракитова [300], Е. Я. Режабека [304], В. С. Степина,
Л. М. Томильчика [348], В. С. Швырева [381], В. А. Штоффа [395]
и ряда других марксистских исследователей. Мы рассматриваем
гносеологическую природу факта преимущественно с точки зрения ди-
199

восприятия вещей и их свойств, наконец, под фактом
разумеют неопровержимые теоретические положения,
которыми хотят что-то доказать или опровергнуть» [182,
220—221]. Выразив весьма четко употребляемые в
литературе различные значения термина «факт», П. В. Коп-
1-1 ин далее отмечает, что хотя слово «факт» может быть
многозначным, гносеология должна вложить в него
строго определенное содержание, т. с. выработать
гносеологическое понятие, категорию «факт». В книге
«Противоречия в развитии естествознания» указывается, что
факт — это прежде всего дискретный кусок
действительности [297, 221]. Б. М. Кедров, придерживаясь данной
точки зрения, вместе с тем разъясняет, что авторы
книги «не считают факт просто дискретным куском
действительности, а то, что познано человеком» [358, 132].
При этом одновременно выражается несогласие с точкой
зрения, что «факт обязательно включает интерпретацию,
ибо непонятно, как быть, если интерпретация окажется
ложной» [там же, 133].
Что касается неопозитивистской «философии науки»,
претендующей на монополию в исследовании природы
факта, то она даже не пытается овладеть его понятием
и бесплодно вертится в банальных, тощих
интерпретациях слово «факт», что достаточно откровенно признает
американский неопозитивист Р. М. Мартин. В
обобщающей статье «Факты: чем они являются и чем они не
являются» он пишет: «Слово «факт», по-видимому,
безвредное слово в нашем философском лексиконе...
Факты мыслятся как нечто, выражаемое истинными
синтетическими предложениями или высказываниями.
Факты— это то, чему мы приучены верить, если мы вообще
верим во что-то истинное. Факты — это то, что мы
стремимся объяснить при помощи эмпирических наук...
Однако, такие высказывания сами по себе отнюдь не
ясны и, следовательно, нуждаются в объяснении» [428,
269] '.
алектики общего (как сущности развития объективного
исторического процесса) и его отдельного проявления (явления
действительности).
1 Данная цитата приводится в посвященном проблемам
научного факта интересном и обстоятельном монографическом
исследовании Л. С. Мерзон [239, 12]. Однако перевод, на наш взгляд,
страдает одной принципиальной неточностью. «The word «fact» is a
seemingly harmless word in aur philosophical vocabulary» переводит-
200

Ярким примером схоластически бесплодной игры со
словом «факт» могут служить эпистемологические
упражнения Р. В. Кларка из Западно-Вирджинского
университета [415]. Назвав свою статью «Что такое факты»,
автор даже не делает попытки искать ответ на этот
вопрос. Все изложение сводится к
семантически-педантичному разбору того, чем факты не являются. Подмена
гносеологического исследования природы фактов
скрупулезным лингвистическим анализом грамматической
структуры высказываний характерна и для статьи
X. Макканна [432].
Итак, обнаружение природы факта как
гносеологического феномена встречает значительные трудности.
Их преодоление возможно, видимо, только на пути
диалектического анализа понятия «факт». Такой подход
непосредственно вытекает из ленинской концепции
понятия, се основного принципа: все научные понятия, в
том числе и предельно широкие гносеологические
категории, суть развивающиеся понятия; познание их
природы обязательно требует анализа процесса их
становления.
Можно ли рассматривать факт как дискретный
кусок действительности, как единичное явление
(отдельное отношение) объективной реальности? Думается, что
не только можно, но и необходимо. Это — исходный
пункт, с которого начинается формирование
гносеологической категории «факт». Без факта как явления
объективной действительности невозможно движение к
пониманию сущности научного факта. Допустимо ли
характеризовать факт как чувственный опыт? Если отбросить
позитивистскую абсолютизацию чувственного опыта, не
отрывать эту элементарную форму знания (еще не
научного) от ее объективного содержания, то чувственный
опыт как результат живого созерцания есть
предпосылка научного факта, т. е. очередной этап в становлении
категории «факт». Следующий этап может быть обозна-
ся следующим образом: «Факт» представляется весьма безобидным
понятием (!) в нашем философском словаре». Следовательно, при
переводе допущена произвольная замена авторского «слово «факт»
«понятием «факт». Между тем неопозитивизм не выходит за пределы
семантического обсуждения этой гносеологической проблемы даже
тогда, когда преподносит ее под названием «The Concept of а
Fact» («Понятие факта») [416, 181].
201

чен как «эмпирический факт»1. Объективным
содержанием данной абстракции является отраженная в ней
внешняя связь, констатирующая то одинаковое
(формально-общее), что свойственно различным
разрозненным проявлениям единой сущности объективного
процесса.
Естественно, эмпирический факт, установление
которого требует абстрагирующей деятельности мышления,
нельзя отождествлять с фактом как чувственным
опытом, не говоря уже о факте действительности. Вполне
правильна, на наш взгляд, точка зрения В. А.
Лекторского, относящего эмпирическое к рациональному
познанию [203, 96]. Теоретически понятое эмпирическое
представляет собой ступень (если воспользоваться
гегелевской терминологией) «разумного рассудка». На этой
ступени путем обобщения эмпирических фактов
создается эмпирическое понятие. В зависимости от условий
и субъективной цели исследования его содержание
определяется различно. Поэтому эмпирических понятий о
данном процессе может быть много. Они запечатлевают
необходимость объективной связи между различными
отдельными проявлениями (фактами действительности)
одной и той же сущности2. Знание об этой
необходимости еще абстрактно (субъективно), поскольку не
раскрыта внутренняя основа внешней связи многообразных
проявлений. Она обнажается только на ступени
собственно разумного познания, когда мышление восходит к
всеобщей форме сущности. Сущность предстает как
конкретная необходимость, как субстанциальное противо-
1 Термин «эмпирический факт» широко используется в
неопозитивистской литературе, но толкуется весьма субъективистски. Он
рассматривается как синоним фактов вообще, которым придается
главным образом статус эмпирически истинных высказываний, так
называемых протокольных предложений [83]. На основе их
семантического анализа строятся так называемые эмпирические истины.
Как отмечается в статье канадского неопозитивиста Ф. Суппе
«Факты и эмпирическая истина», достоинство такого анализа
состоит в том, что он «обладает широким диапазоном метафизической
и онтологической нейтральности» [443, 209], иначе говоря,
позволяет исключать принцип партийности в философии.
2 Оперируя термином «эмпирическое понятие»,
неопозитивистская эпистемология обозначает им, по существу, не логический
(гносеологический), а вербально-психологический феномен, который
строится в процессе узнавания человеком чувственно
воспринимаемого предмета и наполнения «чистого понятия» (пустой, словесной
формы) комплексом чувственных восприятий в строго
определенной, единичной ситуации [412, 391—392; 427, 190].
202

речие, проявляющее себя в форме тенденции
становления всех сторон процесса и его целостности.
Однако абстрагирование сущности как противоречия
совершается уже на иной, гораздо глубже понятой
фактической основе,— на основе «теоретического факта».
Теоретическое понятие научного факта (т. е.
собственно понятие «факт»), хотя и опирается на его
эмпирическое понимание, не есть простое продолжение
последнего. Эмпирическая логика, основываясь на
эмпирических фактах в поисках всеобщего (общего), навсегда
отвлекается от многообразия чувственной конкретности
фактов действительности. Создав одну или несколько
формальных абстракций, она считает свою задачу (на
пути образования понятия) исчерпанной и не видит
необходимости возврата к «чувственно-поэтическому
блеску» фактов (явлений) реального мира.
«Исключительная эмпирия, — отмечает Ф. Энгельс,— позволяющая
себе мышление в лучшем случае разве лишь в форме
математических вычислений, воображает, будто она
оперирует только бесспорными фактами. В
действительности же она оперирует преимущественно традиционными
представлениями, по большей части устаревшими
продуктами мышления своих предшественников...
Последние (устаревшие продукты мышления.— Г. С.) служат
ей основой для бесконечных математических выкладок,
в которых из-за строгости математических формул
легко забывается гипотетическая природа предпосылок»
[1,20,455—456].
Теоретическое понятие факта прорывает узкий
горизонт эмпирического способа идеализации
(формирования общего представления при помощи знака). Оно
возвращает мышление к фактам действительности, но не
прямо, а опосредствованно, не через чувственный опыт,
отражающий факты как отдельные, изолированные друг
от друга проявления единого процесса, не через
эмпирический факт, фиксирующий внешнюю связь
многообразных проявлений целого, а через их внутреннюю связь,
логику фактов как последовательных моментов единого
объективного процесса развития. Иначе говоря,
содержанием теоретического понятия «факт» выступает
отражение факта как ступени конкретно-исторической
системы явлений, взаимодействующих в целостном
процессе на основе его внутренней логики (законов
становления и функционирования системы). Научио-теорети-
203

чсское мышление путем теоретической (диалектическом)
идеализации устанавливает зависимость любых
проявлений системно развивающегося объекта от их
всеобщей, единой основы и выражает «спокойную» форму
(закон функционирования) «беспокойного» содержания
(субстанции, или закона становления целого) 1 в
специфической форме закона науки.
Любая наука приобретает глубокую внутреннюю
целостность, становится логически неуязвимой лишь тогда,
когда вызревает в развитую систему теоретического
знания, когда вся ее система субординированных понятий
имеет своим эпирическим началом «самое простое,
обычное, основное, самое массовидное, самое обыденное,
миллиарды раз встречающееся, отношение...» [2, 29, 318] —
факт действительности.
Однако начать с факта действительности — не
значит ограничиться им, а тем более пытаться массой
отдельных фактов доказать закономерность. Это было бы
возможно только в том случае, если бы сущность
закона развития и его конкретное проявление
непосредственно совпадали. Но тогда наука была бы не нужна.
Факт действительности (отдельное отношение) сам по
себе не доказательство. Он обретает доказательную
силу благодаря своему месту в теоретической системе.
Такова диалектика фактического и теоретического
знания. Она великолепно представлена в «Капитале»
К. Маркса, резко критиковавшего Рикардо за попытку
непосредственно, путем формальной абстракции,
связать бесспорное явление действительности (прибыль) с
законом стоимости, минуя опосредствующее звено —
понятие прибавочной стоимости. «Грубый эмпиризм,—
указывает К. Маркс,— превращается в ложную
метафизику, в схоластику, которая делает мучительные
усилия, чтобы вывести неопровержимые эмпирические
явления непосредственно, путем простой формальной
абстракции, из общего закона или же чтобы хитроумно
подогнать их под этот закон» [1, 26 (1), 64].
Если даже буржуазные экономисты были
вынуждены признать «Капитал» образцом аргументации
научной теории, то не столько потому, что в нем содержится
•чМонблан» фактов, сколько потому, что все эти факты,
1 Обстоятельный и глубокий анализ взаимоотношения законов
функционирования и законов развития в границах системного
целого дан в пашен литературе В. Г. Афанасьевым [38].
204

будучи рассмотрены как последовательные ступени
единого процесса (становления, развития и гибели
капитализма), оказались связанными в целостную систему
поистине стальной логикой понятий, анализом их
движения, их связи, их взаимопереходов. Факт (объективное
явление, событие, состояние и т. п.) не подводится в
«Капитале» прямо под закон для его подтверждения.
Факт анализируется движением мысли, и анализ
рождает очередное понятие как элемент, синтезируемый
развивающейся теоретической системой.
Эта логика теоретического изложения фактов была
свойственна и другому великому революционеру в
науке — Ч. Дарвину. В очерке «К проблеме научного стиля
Дарвина» (впервые опубликованном в 1932 г.)
О. Э. Мандельштам, тонко раскрывая логику
исследования фактов в «Происхождении видов», очень верно
заметил: «Факты наступают на читателя не в виде
одиночных примеров-иллюстраций, а развернутым
фронтом — системой» [228, 159].
Роль факта в ходе такого изложения в корне
отличается от назначения факта-иллюстрации (примера).
Иллюстрация привлекается мыслью в момент ее
относительной законченности, «прерывности», так сказать,
«покоящейся» мыслью, которая озабочена в данной
ситуации лишь тем, чтобы выступить перед читателем или
слушателем в наиболее яркой, доступной, популярной
форме (поэтому подмена теоретического анализа фактов
иллюстрациями обрекает на изложение готовых
результатов, на декларативность). Выбор примеров в
значительной степени произволен, их единство чисто внешнее
н обусловлено задачей иллюстрации тезиса.
Совершенно иное значение имеют факты как объект
диалектического анализа, ведущего к построению
субординированной системы понятий. Каждый из этих фактов
рассматривается как объективное явление и момент
(ступень) исторически развивающегося процесса.
Поэтому их анализ обеспечивает «непрерывность» движения
мысли, формирование понятий, их внутреннюю связь,
становление целостной теоретической системы.
Как явствует из ленинского пересказа известной
характеристики логики (метода) «Капитала», «исходным
пунктом для нее может служить никак не идея, но
только внешнее, объективное явление. Критика должна
состоять в том, чтобы сравнить и сопоставить данный факт
205

не с идеей, а с другим фактом; для нее важно только,
чтобы оба факта были по возможности точно
исследованы и чтобы они представляли из себя, один по
отношению к другому, различные моменты развития, причем
особенно необходимо, чтобы с такой же точностью был
исследован весь ряд известных состояний,
последовательность их и связь между различными ступенями
развития» [2, 1, 167]. Только при таком,
конкретно-историческом, подходе можно реализовать тот методологический
принцип, согласно которому «необходимо брать не
отдельные факты, а всю совокупность относящихся к
рассматриваемому вопросу фактов, без единого
исключения» и тем самым «установить такой фундамент из
точных и бесспорных фактов, на который можно было бы
опираться...» [2, 30, 350—351].
Таковы требования теоретического понятия факта к
научному познанию. Они, как нам представляется,
обязательны для любой науки, имеющей предметом
исследования законы развития, если она провозглашает
своей целью открытие и доказательство объективности этих
законов К Факты действительности, если они даны в
системе, «если взять их в их целом, в их связи, не только
«упрямая», по и безусловно доказательная вещь.
Фактики, если они берутся вне целого, вне связи, если они
отрывочны и произвольны, являются именно только
игрушкой или кое-чем еще похуже» [там же, 350]. Процесс
теоретического воспроизведения целого (на пути
движения логики понятий от абстрактного к конкретному) как
неумолимый дезинфектор безжалостно срывает с фактов
действительности и бросает в огонь уничтожающей
критики респектабельные наряды субъективистских
интерпретаций и эффективно использует все богатство
объективного эмпирического знания (факты и эмпирические
понятия) на постройке целостной системы теоретической
науки.
1 Такая интерпретация сущности научного факта, построенная
на основе обобщения логики оперирования фактами в «Капитале»
К. Маркса, а также в «Происхождении видов» Ч. Дарвина, видимо,
вполне приемлема и для наук, изучающих процессы развития в
неорганической природе. Ю. А. Жданов в статье «Исторический
метод в химии» пишет: «Представляется правильным определить
событие как элементарную клеточку процесса становления,
обладающую пространственным и временным единством, внутренней
целостностью и качественной специфичностью» [137, 132].
206

Тождество отдельного и всеобщего в процессе
абстрактного мышления и практики
Поскольку теоретическое знание факта — это знание
его как отдельной ступени развития действительного
исторического процесса ', постольку для обнаружения
сущности отдельного факта необходимо показать, что
отдельное существует не иначе, как в той связи, которая
ведет к всеобщему, т. е. обосновать посредством логики
понятий объективное тождество отдельного и
всеобщего. Последнее возможно только в том случае, если
исследователь владеет ясным пониманием специфики самого
всеобщего — как гносеологической категории, которую
недопустимо сводить к семантическому пониманию
всеобщего.
Семантический (формально-логический) подход к
построению всеобщего (общего) отличается прежде всего
тем, что объектом и исходным пунктом обобщения мо-
жеть быть только группа (класс) сходных единичных
фактов (явлений), но ни в коем случае отдельное (оно
впервые было понято в материалистической диалектике
как отдельный, конкретно-исторический процесс).
Диалектический (субстанциональный) способ обобщения
позволяет сделать то, что оказывается недоступным для
формальной логики — абстрагироваться от чувственной
реальности множества (класса) явлений и отобразить
общее как сущность (закон развития) отдельного, в том
числе и единственного в своем роде.
Логика языка, естественно, не претендует на решение
такой задачи. Результатом свойственного ей
поминального способа обобщения является терминологическая
абстракция, посредством которой возводится в ранг
общего и словесно закрепляется одинаковая для всего
1 О факте как проявлении процесса говорят иногда и
представители неопозитивистской «философии пауки». Например, финский
логик Ранли Кауппи, определяя факт, пишет: «Процесс, который
проявляется па примере действительного события, называется
фактом» [425, 64]. Однако сам процесс он понимает не как отдельный
объективный исторический процесс, а как поясняемую примерами
формальную абстракцию, «как мысль» [там же, 68]. Иллюстрируя
связь процесса как формальной абстракции и факта как единичного
события, автор указывает: «Итак, это например, повторяющийся
процесс, что кто-то пьет. Это единичное событие, что Сократ в одной
единичной ситуации выпивает чашу яда» [там же, 64].
207

множества фактов и чувственно наиболее выразительно
представленная (в данных условиях наблюдения)
сторона (признак) класса сходных явлений. В других
условиях общей может стать другая сторона.
В. Гейзенберг в одном из своих докладов весьма
популярно раскрывает специфику формальных, языковых
абстракций, образующихся в математике, биологии,
химии, физике «путем выделения одного признака и
опускания всех остальных» [423, 100]. Он справедливо
оценивает их как необходимые средства упорядочения
(эмпирической систематизации) многообразия явлений.
Вместе с тем, анализируя трудности, с которыми
сталкивается формально-эмпирическая логика при разрешении
антиномии чувственного и рационального, Гейзенберг
обращается к известному гетевскому понятию «прафено-
мен» и отмечает, что существует следующая, более
высокая ступень абстракции [там же, 105], выводящая
познание за пределы созерцания, в «пространство
конструктивного мышления». Как и Гете, Гейзенберг
улавливает в «безграничности этого пространства» чуждую
науке мистическую тенденцию (ее, как указывается,
реализуют мыслители, подобные Ницше) и в противовес ей
выдвигает утверждение, что связь абстракции с
чувственным опытом «является обязательной предпосылкой
для того, чтобы абстракция вообще способствовала
пониманию мира» [там же].
Абстрактно-общее, характеризующее
упорядоченность, повторяющуюся связь множества сходных
явлений, сторонники позитивистской философии
отождествляют с универсальностью и называют законом (мы
отвлекаемся от различных нюансов обоснования данного
постулата). В действительности это всего лишь первый
подход к познанию закона, эмпирическая и
семантическая фиксация абстрактно-всеобщей связи между
различными проявлениями закона как формы
существования их единой сущности. Отражение же сущности
закона как таковой, т. е. истинной универсальности как
конкретно-всеобщей необходимости, только и позволяет
воспроизвести в мышлении целое как тождество
противоположностей — всеобщего и отдельного, единого и
многообразного, бесконечного и конечного. Но путь к
этому принципиально отличается от эмпирического
обобщения. Закон — не форма связи между явлениями
(проявлениями). Закон есть отношение сущностей или
208

между сущностями. «Сие,— подчеркивает В. И. Ленин,—
NB для махистов и прочих агностиков и для кантианцев
etc» [2, 29, 138]. Закон есть то устойчивое, «спокойное»
отношение (всеобщая форма), в рамках которого
происходит развитие конкретного содержания сущности как
тождества противоположных тенденций — реальных
возможностей повторения данного и перехода его в другое
целое.
Признание противоречивости сущности предметов
В. И. Ленин считал настолько важным, что именно в
изучении этого противоречия усматривал диалектику в
собственном смысле, ее суть. Движение конкретного,
специфического содержания противоречия (закона
развития) детерминирует все конкретные проявления
процессов, обусловливает переход от «сущности первого, так
сказать, порядка, в сущности второго порядка и т. д.
без конца» [там же, 227], т. е. выражает тенденцию
бесконечности перехода. Поэтому Ф. Энгельс, характеризуя
закон как форму существования конкретно-всеобщего,
определяет закон как бесконечность [1, 20, 549]. Чтобы
абстрагировать такое всеобщее посредством формальной
индукции, следовало бы оперировать бесконечным
рядом фактов, что практически неосуществимо, а
теоретически бесплодно. Больше формально-всеобщей, языковой
абстракции, безвозвратно утратившей все богатство
единичного и особенного, на этом пути выработать
невозможно. Между тем диалектико-материалистическая
логика, обобщая практику объективного научного
познания, установила, что всякое действительно теоретическое
(конкретное) познание «заключается в том, что мы
находим и констатируем бесконечное в конечном, вечное —
в преходящем» [там же, 548]1.
К. Поппер, пытаясь дискредитировать идею
исторического развития, в книге «Нищета историцизма»
утверждает, что исследование одного (отдельного)
исторического процесса не может служить основой открытия
закона эволюции и предвидения будущего. В
доказательство выдвигается рассчитанный на концепцию фактов
1 Ю. А. Жданов отмечает, что «законы материалистической
диалектики лишь по форме совпадают с гегелевскими... Поскольку
закон не есть содержание самого процесса развития, а лишь его
всеобщая форма, то этот процесс должен быть понят не из закона,
а на основе конкретного анализа самого объекта» [135, 419].
14. Зак. 452
209

как примеров и неопровержимый с точки зрения грубого
эмпирика аргумент, согласно которому даже самые
тщательные наблюдения за одной развивающейся гусеницей
не помогут нам предсказать ее превращение в бабочку
[438, 109]. Такой довод является убедительным
показателем того, что, несмотря на все филиппики Поппера
против плоского миллевского индуктивизма, попперовская
внешне плюралистически-пестрая, а по существу
формалистическая методология — «бабочка» именно этой
«гусеницы». Еще Ф. Энгельс, обнажая нищету подобной
методологии на фактах истории науки (в частности, на
примере открытия С. Карно), указал, что никакая
индукция сама по себе не может доказать закона развития,
что это достигается только посредством теоретического
анализа (диалектической идеализации), т. е.
рассмотрением сущности отдельного процесса, взятой в чистом
виде. В связи с критикой методологической концепции
К. Поппера А. С. Богомолов верно подчеркивает, что
«решение «проблемы индукции» содержится уже в
отдельном случае: он не сумма частей, а система, целое, в
котором анализ выявляет закономерность их связи,
позволяющую экстраполировать ее на аналогичные
случаи» [61, 231—232].
Диалектический способ идеализации (построения
теоретического понятия) позволяет сделать то, что
оказывается недоступным уровню идеализации формальной
индукции — «отойти» от чувственной реальности
множества и абстрагировать всеобщее (как субстанциальное
противоречие) из отдельного исторического процесса.
Отмечая отправной пункт диалектического способа
выявления всеобщей формы стоимости (как закона
существования и развития фундаментального антагонизма
капиталистического производства), В. И. Ленин
указывает: «...отдельный товар («Sein» в политической
экономии). Анализ его как отношения социального» [2, 29,
301—302]. Именно анализ отдельного как отношения,
единства образующих это отношение противоположных
тенденций, т. е. анализ противоречия как источника
развития, составляет теоретическое начало диалектического
способа идеализации ' (сущность восхождения от
конкретного к абстрактному, т. е. абстрактного мышления).
Воспроизводя отдельное как противоречивое отношение,
мышление отображает «земную основу» дальнейшего
движения теоретического понятия — от абстрактного к
210

конкретному, преодолевая на этом пути ограниченность
как грубого эмпиризма 1, так и догматизма.
Обоснование тождества отдельного и всеобщего как
материалистически понятой, объективной основы
диалектики понятий находит логическое завершение в анализе
гносеологической функции практики. Проблема роли
практики в познании — самостоятельная и весьма
многосторонняя. Она не является в данном исследовании
предметом специального рассмотрения. Анализу
подвергается вопрос (и то лишь в порядке постановки) о значении
практики в доказательстве тождества отдельного и
всеобщего.
Практика в целом, как и ее основное звено (труд),—
всегда, по своей сущности, конкретно-исторический
процесс человеческой жизнедеятельности. Его сердцевина —
сознательно поставленная цель. Она, по словам К.
Маркса, как закон определяет движение процесса от его
начала и до конечного результата. Последний, прежде чем
выступить в своей непосредственной,
чувственно-конкретной форме, существует уже в самом начале
процесса идеально, т. е. в человеческой голове. В построенном
мышлением (в соответствии с целью деятельности)
понятии идеально отражена прежде всего объективная
возможность будущего результата. Человек, определяя
способ деятельности, диктуемый его целью, превращает
понятие сущности предполагаемого предмета в
объективно существующий предмет, творит действительность.
Поэтому понятие (познание), взятое само по себе, вне
материальной деятельности,— это еще не практика, это
лишь потенция ее. Предметный результат — это уже не
практика. Практика (осмысленная теоретически)—это
переход от понятия к предметному результату, это
способ построения его посредством чувственно-предметной
деятельности на основе знания сущности (как
субстанции становления) предмета, постигнутой в понятии.
Понятие (хотя оно само и не строит) незримо и
неотступно следует за материальной деятельностью, опреде-
1 Мы отличаем грубый, абстрактный эмпиризм, изолирующий
эмпирические понятия от процесса становления зрелой структуры
теоретического понятия (эмпирические понятия превращаются при
этом в формальные абстракции), от конкретного эмпиризма.
Последний есть необходимая ступень развития данной структуры на
пути восхождения от конкретного, «живого созерцания» к
абстрактно-теоретическому понятию (понятию субстанции определенного
исторического процесса).
14*
211

ляет ее характер, развивает свои определения на се
успехах, промахах и ошибках, неуклонно ведет
человеческую волю к намеченной цели. «Действие,— пишет
Г. Н. Волков,— только тогда может быть названо
трудовым, т. е. человеческим, когда оно целесообразно,
осознанно, когда оно пронизано мыслью» [90, 121].
(Гегель впал в иллюзию, полагая, будто понятие созидает
действительность и составляет ее сущность, потому что,
не владея материалистическим пониманием истории, не
смог постичь практики как материально-творческой
человеческой деятельности, опосредствующей связь
законов теоретического мышления и законов объективного
мира. Эти два ряда законов, как верно угадал Гегель и
подчеркивал также Энгельс, по сути дела
тождественны. Однако Гегель не уловил, что действительность
творит не непосредственно процесс мышления, а
чувственно-предметная деятельность, направляемая целепола-
гающим мышлением.) В этой связи еще раз важно
подчеркнуть ленинское понимание практики как сочетание
достоинства всеобщности и непосредственной
действительности '.
Пренебречь всеобщим (движением объективно
отражающего и целеполагающего понятия) в понимании
практики — значит отказаться, по существу, от
теоретического (гносеологического) понятия практики. В
произведениях человеческого труда, отторгнутых от
процесса их становления, нет ни грана живой, движущейся,
1 Прагматизм, ориентирующийся на абстрактную методологию
бихевиоризма, усматривает сегодня одну из своих основных задач
в том, чтобы деидеологизировать научно-теоретическое познание.
Он пытается добиться этого, в частности, путем извращения
понятия практики, подмены его пустым термином. Например, Фератер-
Мора в статье «К вопросу о практике», признавая зависимость
идеологии от социальной практики, вместе с тем отвергает первичность
последней по отношению к развитию теоретического знания, а
следовательно,— зависимость его развития от мировоззренческих
концепций. Автор старается обосновать свой тезис посредством
подведения («суммирования») и практической и теоретической
деятельности под неопределенный сам по себе термин «деятельность» (как
говорится в статье, «под двусмысленное н удобное название
«практика»). Плод столь откровенно убогой софистики представлен в
виде утверждения, «что теория, как теоретическая деятельность,
является практикой» [420, 54]. Здесь исчезает даже тот позитивный
момент, который, как отмечают О. А. Бандура и А. Ф. Зотов,
уловлен (хотя и субъективистски извращен) прагматистско-операцио-
налистской концепцией понятия, рассматривающей научные понятия
в качестве инструментов экспериментальной деятельности [42].
212

развивающейся человеческой мысли. Они, как
неизменные, застывшие формы бытия (как готовые результаты
практической деятельности, но не сама эта
деятельность), способны — при характеристике всеобщности
логических категорий — осуществлять только
иллюстративную функцию, т. е. служить пресловутой «суммой
примеров». Не удивительно, что при таком подходе к
выработке аргументации объективной истинности
гносеологических категорий в «системе» этого
доказательства не находится места диалектике понятий. Ее
действительная мощь, неодолимость как доказательной силы
истинности результатов философского мышления
раскрывается при анализе процесса человеческой практики,
запечатленного в истории (движении) человеческого
познания. В. И. Ленин, говоря о том, что понятия
человека должны быть гибки, подвижны, релятивны,
взаимосвязаны, едины в противоположностях, дабы обнять мир,
указывает при этом действительный путь дальнейшего
развития и обоснования диалектики понятий — предмета
материалистической диалектики как логики и теории
познания материализма: «Продолжение дела Гегеля и
Маркса должно состоять в диалектической
обработке истории человеческой мысли, науки и техники»
[2, 29, 131].
Какова цель этого исследования? «История мысли,—
подчеркивает В. И. Ленин,— с точки зрения развития и
применения общих понятий и категорий логики—voila
ce qu'il faut! (вот, что нужно! — Ред.)» [там же, 159].
Именно с этой позиции рассматривается в дальнейшем
изложении проблема диалектики понятий в истории
научно-теоретического познания — как социального, так и
естественнонаучного (преимущественно биологического,
в котором в отличие от других отраслей естествознания
наиболее полно и ярко представлена идея развития).
Задача состоит в том, чтобы выявить роль диалектики
логических категорий (диалектики понятий) в
становлении конкретно-всеобщей структуры фундаментального
научного понятия (логики понятий) как
конкретно-теоретической формы отражения сущности действительного
исторического процесса '.
1 «Методологическая функция философии,— справедливо
указывает Н. Ф. Овчинников,— проявляется прежде всего в анализе
фундаментальных понятии науки, без которых невозможно
построение теоретической системы» [265, 42].
213

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ДИАЛЕКТИКА ЛОГИЧЕСКИХ КАТЕГОРИЙ
И СТРУКТУРНЫЕ УРОВНИ ФУНДАМЕНТАЛЬНОГО
СОЦИАЛЬНОГО ПОНЯТИЯ
Структура понятия как предмет логико-гносеологического
исследования 1
В литературе по марксистской диалектической
логике прочно утвердился принцип, согласно которому
научное понятие есть понятие развивающееся. Достигнув
теоретической зрелости, оно наиболее полно отображает
объективный исторический процесс в его
противоречивой конкретности, как взаимосвязь единичного,
особенного и всеобщего. Правда, некоторые представители
формальной логики (напр., Е. К. Войшвилло) отрицают
даже возможность таких понятий [86], которые в
диалектической логике принято называть конкретными или
конкретно-всеобщими (в отличие от абстрактных
родовидовых, или абстрактно-всеобщих понятий).
Аргументацию Е. К. Войшвилло обстоятельно
рассматривает А. С. Богомолов в статье «Существуют ли
«конкретно-всеобщие» понятия?». По его мнению, попытки
отвергнуть реальность конкретно-всеобщих понятий
несостоятельны как с гносеологической, так и с логической
1 Мае могут упрекнуть в том, что, обсуждая вопрос о
структуре понятия, мы отвлекаемся от анализа понятия структуры. Это
действительно так и совсем не случайно. Мы твердо убеждены, что
нельзя выработать объективное, т. е. конкретное, определенное для
каждой специфической области научного знания, понятие
структуры, не владея (как всеобщей логической основой) структурой
понятия. Иначе обсуждение понятия структуры не выйдет за пределы
абстрактных, эмпирически-субъективных интерпретаций слова
«структура» и копвенционалистского решения проблемы. Это,
разумеется, не значит, что мы не руководствуемся в нашем
исследовании определенным исходным пониманием структуры.
Методологическим ориентиром анализа служит принятое в диалектическом
материализме понимание структуры не как внешней, безразличной к
содержанию формы предмета, а как его внутренней формы, формы
функционирования и развития самого содержания. Как пишет
известный исследователь этой проблемы В. Г. Афанасьев, «структура —
внутренняя организация целостной системы, представляющая собой
специфический способ взаимосвязи, взаимодействия образующих ее
компонентов» [38. 107]. Нам представляется также верной и
перспективной точка зрения А. С. Мамзина, согласно которой
структура «характеризует возможность дальнейшего развития» [225, 132]
и «выступает как конкретное воплощение единства возможности и
действительности» [там же, 119].
214

точки зрения. Он считает, что «задача научных понятий
состоит в том, чтобы отразить диалектику единичного,
особенного и всеобщего, царящую в объективном мире.
Для этого необходимы понятия, сама форма которых
обладает той спецификой, что основой обобщения у них
является учет типа связи между обобщаемыми
признаками (объектами), от которого традиционная логика
отвлекается, сводя эти связи к конъюнкции и дизъюнкции.
Наука дает образец таких понятий не только в
математическом, но и в других видах познания. Основной вид
таких понятий — понятие функциональное, выражающее
закономерную связь членов исследуемого ряда явлений»
[59, 28].
Такой подход к исследованию природы научного
понятия представляется вполне объективным. Однако,
возражая А. С. Богомолову, Е. К. Войшвилло обратил
внимание на то, что по своей логической структуре
функциональные понятия также являются родо-видовыми,
поскольку функциональные отношения составляют
содержание функциональных понятий [87, 31]. Он, очевидно,
полагает, что функциональные понятия, как и
абстрактные родо-видовые, можно рассматривать с точки зрения
взаимоотношения их объема и содержания. И это,
разумеется, верно, так как более высокий структурный
уровень ассимилирует достижения предыдущего. Но отнюдь
не сводится к ним. Поэтому хотя функциональные
отношения включают в себя формальные родо-видовые,
однако в структуре функциональных понятий имеется
специфическое «дополнение», которое определяет их
самостоятельную форму и присущую ей
логико-гносеологическую функцию.
Таким образом, если рассматривать структуру
научного понятия как целостно развивающуюся, то, на наш
взгляд, так называемые абстрактные родо-видовые
понятия (термины) и функциональные понятия
(конкретные понятия вообще) нельзя ни отождествлять, ни
абсолютно противопоставлять друг другу, как нельзя
противопоставлять или отождествлять традиционную
формальную логику и диалектическую логику, которые, как
верно заметил С. Б. Церетели, представляют собой
«разные ступени развития одной и той же науки» [376, 21] —
логики как единой философской теории мышления.
Структура теоретического понятия строится па
основе эмпирических понятий, вычленяющих отдельные сто-
215

роны целостного исторического процесса!. Нам
представляется, что именно движение от самых простых,
эмпирических понятий к гносеологически конкретному,
теоретическому понятию в общих чертах глубоко
выявлено в известной статье А. Эйнштейна «Физика и
реальность». «Наука,— указывает он (обобщая, разумеется,
прежде всего логику развития физического знания),—
занимается совокупностью первичных понятий, т. е.
понятий, непосредственно связанных с чувственными
восприятиями, и теоремами, устанавливающими связь
между ними. На первой стадии своего развития наука не
содержит ничего другого. Короче говоря, наше
повседневное мышление удовлетворяется этим уровнем. Но
такое состояние вещей не может удовлетворять истинно
научный интеллект, потому что совокупность понятий и
полученных таким образом соотношений лишена
логического единства. Чтобы устранить этот недостаток,
изобретают систему с меньшим числом понятий и
соотношений. Эта новая, «вторичная система», которая
характеризуется большим логическим единством, содержит
зато только собственные элементарные понятия
(понятия второго слоя), которые прямо не связаны с
комплексами чувственных ощущений. Продолжая усилия для
достижения логического единства, мы приходим, как
следствие вывода понятий и соотношений второго слоя
(и косвенно — первого слоя), к третичной системе, еще
более бедной первичными понятиями и соотношениями»
[397, 203. Курсив мой.— Г. С]. Здесь хотя и эскизно, но
достаточно ясно прослеживается диалектика научного
понятия, его движение к конкретно-логической, т. е
подлинно теоретической целостности. Эскизность же
анализа (и в этом его недостаток) состоит в том, что не
схватывается движение категориальной основы в процессе
развития понятия, а следовательно, и сам переход от
одного структурного уровня («слоя») к другому. На наш
взгляд, именно благодаря движению этой всеобщей
основы развивающееся содержание теоретических
понятий «всегда выходит за рамки той эмпирической ситуа-
1 «По своей форме теоретическое понятие есть
опосредствованное отношение противоположных эмпирических понятий,
отражающих отдельные признаки ' и свойства вещей... Они (эмпирические
понятия.— Г. С.)—условие образования теоретических понятий, в
которых устанавливается отношение между эмпирическими
понятиями» [274, 204].
216

ции, для объяснения которой они первоначально
вводятся...» [204, 50].
В связи с широким распространением в современной
науке абстрактного, базирующегося на обобщении
прежде всего успехов кибернетического моделирования,
системно-структурного подхода предпринята попытка
проанализировать структуру понятия и на этой
методологической основе. Утверждается, что дополнением к
логической форме понятия, которая фиксирует итог,
результат познания, является развивающаяся логическая
структура. Термином «структура» обозначается в данном
случае способ связи между признаками понятия, сами
же связанные между собой признаки именуются
элементами. И хотя справедливо отмечается, что структура
понятия обусловлена не только структурой объекта, но и
структурой процесса познания, однако не выясняется, как
это сказывается на структуре понятия, какова
специфика связи между его признаками, что является основой
их единства, т. е. характеристика структуры понятия
весьма абстрактна. Вследствие формальной
абстрактности она приложима к структуре любого материального
объекта. Чтобы избежать такого отождествления,
выдвигается следующий тезис: понятие по своей сущности
отражает не всесторонность объекта и не всю
совокупность его связей, т. е. не целостность объекта, а лишь
его существенные черты (хотя без знания природы
целого любое выделение существенного чревато
субъективизмом). Но такая постановка вопроса лишает смысла
постулированное разграничение логической формы и
структуры понятия. То, что традиционная формальная
логика называет логической формой, формально
обобщающей «существенные» признаки класса сходных
явлений (т. е. фиксирующей не процесс, а лишь
результаты развития), просто переименовывается — с точки
зрений терминологии абстрактно-структурного анализа — в
логическую структуру. Последняя, как и форма любого
эмпирического понятия (общего представления),
оказывается, не «программирует» отражение целостности
объекта, а следовательно, содержащейся в нем
тенденции (реальной возможности) перехода объекта в свою
противоположность.
Странно, что такие утверждения высказываются от
имени диалектической логики. Последняя требует идти
дальше, стремиться к тому (на что обратил внимание
217

В. И. Ленин в дискуссии по поводу понятия
«профсоюзы»), чтобы в понятии изучаемого предмета конкретно-
теоретически обобщить, охватить «все его стороны, все
связи и «опосредствования» [2, 42, 290. Курсив мой.—
Г. С]. И делать это следует, разумеется, не
эклектически, а диалектически, посредством анализа
субстанциального противоречия в самой сущности предмета и
воспроизведения процесса развития этого противоречия.
Последнее достигается путем отражения в движении
(становлении) противоречивой структуры понятия
объективной необходимости как конкретной тенденции
перехода.
Без выявления динамики противоречия (включая
способ его разрешения), образующего внутреннюю форму,
конкретно-содержательную структуру развивающегося
понятия, нельзя теоретически вести исследование и
процесса его эволюции. Решать же эту задачу следует путем
анализа не отношения «элементы — структура», а
отношения «содержание — структура»1; иначе говоря, не
посредством описательных характеристик внешней
структуры понятия, т. е. бросающейся в глаза расчлененности
понятия на признаки, что иногда рассматривают как его
специфику [79], а на основе конкретно-исторического
изучения истории становления зрелой теоретической
абстракции. Такое исследование имеет в качестве
методологического ориентира принцип совпадения логического
и исторического, который находит наиболее адекватное
выражение в марксистско-ленинской концепции
движения логических категорий от самой абстрактной к
наиболее конкретной. Используя опыт применения К. Марксом
и В. И. Лениным этого универсального метода
конкретно-теоретического мышления при построении
фундаментальных социальных понятий («товар», «капитализм»,
1 Сам по себе элемент, вне определенного содержания, а
следовательно, вне связи — через это содержание — с определенной
структурой есть нечто абстрактное. Известно, что один и тот же элемент
в зависимости от его места и роли в конкретном содержании
обеспечивает существование различных структур. Как верно отмечает
3. М. Оруджев, «простые элементы, взятые вне их формы, весьма
абстрактны и безразличны к имманентной форме предмета...
Элементы, взятые в определенной форме, в определенной стадии своего
роста, т. е. взятые как определенное содержание, небезразличны
к имманентной форме развития предмета и вступают с ней в
определенное взаимоотношение, взаимодействие» [273, 64].
218

«классы»), мы намерены рассмотреть вопрос о
специфике сущностной (теоретической) структуры
фундаментального социального понятия вообще, отражающей
противоречие как сущность развивающегося процесса (в
отличие от родо-видовой структуры эмпирического понятия,
которая ограничивается абстрактным отражением
эмпирической достоверности существования качественной
определенности явлений как устойчиво повторяющихся,
инвариантных результатов развития). Особое внимание
обращается на выявление места и роли диалектики
логических категорий в развитии конкретно-содержательной,
внутренне противоречивой структуры понятия.
Субстанциональное восхождение от конкретного
к абстрактному и развитие содержания понятия
Марксистская диалектическая логика преодолела
поверхностное, вульгарно-эмпирическое понимание
конкретного исключительно как чувственно воспринимаемого,
мертвого, нерасчлененного в созерцании и представлении
целого. Категория «конкретное» стала логическим
выражением существующего и в объективной
действительности и в познании процесса становления целого
(«тотальности») как «единства многообразного». В соответствии
с новым пониманием конкретного была переосмыслена
и категория «абстрактное». Она лишилась монопольного
права представлять только формальное, лингвистическое
отвлечение от сходных предметов какого-либо общего
признака. Введенные К. Марксом понятия «абстрактный
труд», «абстрактный индивид» и т. п. показали, что
абстрагирующая деятельность — не привилегия только
мышления. Напротив, человеческая голова потому и
способна создавать абстракции, что абстрагирование
составляет обязательный момент развития самого
объективного процесса. Это и имел в виду В. И. Ленин, когда
констатировал, что природа и конкретна и абстрактна.
И в такой постановке вопроса нет ни грана «гегельянщи-
иы», хотя именно Гегель, впервые уловив объективную
диалектику конкретного и абстрактного, подверг ее
мистификации.
Появление в ходе развития объективного
исторического процесса новой, чувственно не воспринимаемой
реальной возможности (тенденции) как всеобщей осно-
219

вы («зародыша») всех проявлений будущего предмета
или обособление, вычленение в ходе становления целого
его относительно самостоятельных сторон — эти
реальные абстракции являются объективным аналогом
логических абстракций. Последние могут быть эмпирически-
односторонними, абстрактными (субъективными)
понятиями как результат мысленного отвлечения от
созерцаемого предмета его отдельных, так называемых
«существенных» признаков, общих группе сходных
проявлений одной и той же сущности. В образовании таких
понятий эмпирическая логика усматривает суть
движения мысли от конкретного к абстрактному. Но
логическая абстракция может (и должна, если имеется в виду
теоретическое познание) выступить в форме исходного,
элементарного понятия сущности как субстанции, т. е.
как результат субстанционального, теоретического
абстрагирования всеобщей основы (потенции) становления
всех проявлений исторического процесса и их единства.
В этом случае движение от конкретного к абстрактному
(отвлечение от чувственной конкретности объекта)
совершается не только и даже не столько при помощи
языковых абстракций, сколько на базе фундаментальной
логической категории — категории «субстанция».
Последняя осмыслена в «Капитале» К. Маркса (прежде всего
путем исследования двойственной природы труда) как
понятие субстанциального противоречия.
Грубо эмпирическое мышление, по существу, пасует
перед многообразием мира, ибо не видит действительной
основы единства явлений (процесса их становления) и
пытается уловить их связь при помощи эклектического
соединения абстрактно-эмпирических понятий. Удачным
примером может служить попытка буржуазного
экономиста Герца определить понятие капитализм. В. И.
Ленин разоблачает беспомощность и филистерскую
тенденциозность этого «теоретика» в работе «Аграрный вопрос
и «критики Маркса». В. И. Ленин решительно
возражает против попытки Герца представить как понятие
«капитализм» эклектическое перечисление эмпирически
(абстрактно) взятых различных признаков
капитализма, ибо включение омертвленных эклектикой абстракций
в понятие капитализма делается с целью исключения его
действительной сущности, той всеобщей основы,
которая только п связывает в одно целое и позволяет
научно объяснить «крайнее разнообразие явлений». Какой
220

же лес пытается загородить деревьями буржуазный
экономист? «Герц,— иронизирует В. И. Ленин,— напр.,
забыл о такой мелочи, как товарное производство и
превращение рабочей силы в товар!» [2, 5, 142—143].
Иначе говоря, буржуазный экономист, не
поднимающийся выше рассудочно-эмпирического мышления,
попытался исключить из капитализма отношение
эксплуатации труда капиталом, то, что составляет основное
противоречие, т. е. всеобщую основу воспроизводства и
развития капиталистических производственных
отношений (вплоть до их перехода в противоположные).
Конечно, экономические понятия «товарное производство»
и «рабочая сила как товар», функционируя в структуре
теоретического понятия «капитализм», запечатлевают
действительно существенные признаки, непосредственно
проявляющиеся в отношении эксплуатации труда
капиталом. И классики марксизма-ленинизма, когда перед
ними стоит задача не определения фундаментальности
понятия «капитализм», а указания различия
капиталистического и простого товарного производства,
заостряют внимание на этих существенных признаках. Но
понять их значительность для характеристики
капитализма можно лишь в том случае, если раскрыта та
определяющая экономическая тенденция (основной закон
движения капитализма), реализация которой и превращает
рабочую силу в товар.
В ходе теоретического исследования сущности
капитализма К. Маркс пересмотрел под углом зрения
метода движения от абстрактного к конкретному
традиционные представления рассудочно-эмпирической логики о
способе восхождения от конкретного к абстрактному.
Признавая необходимость и плодотворность данного
способа, диалектическая логика марксизма обогащает его
с точки зрения своей господствующей гносеологической
тенденции — движения от абстрактного к конкретному,
включает в себя как противоположную (и подчиненную)
тенденцию целостного теоретического метода мышления.
В сфере действия последнего осуществление тенденции
восхождения от конкретного к абстрактному
обеспечивает движение теоретической мысли от явлений к их
сущности как субстанциальному противоречию,
источнику становления всего многообразия целого (например,
к противоречивой природе содержащегося в товаре тру-
221

да, «этой созидающей стоимость субстанции» [1, 23, 47]').
Эмпирическая логика весьма далека от постановки
такой стратегической задачи. Она усматривает цель
восхождения от конкретного к абстрактному в отвлечении
от многообразия явлений их формально общего, так
называемого «существенного» признака (или совокупности
таких признаков), хотя, изолируясь от изучения самой
сущности в чистом виде, как всеобщей основы
формирования всех признаков предмета, эта логика совершенно
не располагает объективным критерием отделения
существенного от несущественного и сползает в итоге к
субъективизму.
Теоретически понятое восхождение от конкретного к
абстрактному отличается не только принципиально иной
стратегией, но и соответственно новой тактикой
движения мысли. Анализ предполагает в данном случае не
прямую, непосредственную проекцию чувственно
созерцаемого целого на один или несколько из его
семантически формализованных элементов, а опосредствованный
диалектикой категориальных форм мышления переход к
сущности как эмпирически неуловимой субстанции
целого, т. е. такое исследование, в котором, по словам
К. Маркса, гаснет все чувственно воспринимаемое. Это,
разумеется, не значит, что познание сущности как
субстанции становления всех конкретных проявлений
целого (субстанциального противоречия) предполагает с
самого начала безусловное «отречение» от чувственно
данного бытия. К. Маркс, например, движется к всеобщей
основе объекта своего исследования от самого простого,
непосредственного, бросающегося в глаза отношения
(обмена товаров). Отход от чувственной конкретности
совершается постепенно, по мере перехода
(отражающего ступени усложнения социально-исторической
практики) от анализа одного типа связи к другому, более
опосредствованному, менее отягощенному
чувственностью. Логической основой такого движения мысли
служит переход от одной категориальной формы мышления
к другой, более глубокой. Рассмотрим, как совершается
развитие мысли в процессе формирования
теоретического понятия «товар» — исходного пункта
фундаментального понятия «капитализм».
1 Сформулировав данный тезис, К. Маркс далее разъясняет, что
«этот пункт является отправным пунктом, от которого зависит
понимание политической экономии...» [там же, 50].
222

Как известно, предмет труда является товаром
только в процессе обмена. Однако К. Маркс начинает свое
изложение анализом товара, взятого вне обмена, т. е.
рассматривает товар только как потребительную
стоимость. Следовательно, уже в самом начале есть
некоторый отход от чувственной конкретности, момент
абстрагирования — потребительная стоимость фиксируется в
чистом виде. Логической основой понятия
«потребительная стоимость», которое является
конкретно-эмпирическим понятием товара, служит категория
«существование» («сосуществование»). Она выражает простейшую
форму связи между явлениями. Однако на такой
категориальной основе невозможен переход к анализу
содержания товара как меновой стоимости. Предмет может
обладать потребительной стоимостью, но не быть
товаром. Потребительная стоимость становится носителем
товарной сущности только в процессе взаимодействия с
другой, отличной от нее потребительной стоимостью.
Обмен выступает как необходимая причина движения
потребительных стоимостей и их превращения в товары.
Переход к анализу меновой стоимости и построение
соответствующего понятия (очередной этап в развитии
понятия «товар») требует разрешения противоречия
между новым содержанием и старой категориальной
формой — «снятия» категории «существование»
(«сосуществование») категорией «взаимодействие» («причина»).
Следовательно, дальнейший отход от чувственной
конкретности предполагает эволюцию категориальной
основы развивающегося понятия.
Если бы К. Маркс ограничился только констатацией
факта взаимодействия товарных тел, т. е. установлением
причинно-следственной связи между меновой и
потребительной стоимостью, то его исследование сущности
товара не превзошло бы абстрактного результата
классической английской политической экономии, которая
определила товар как единство потребительной и меновой
стоимости. К. Маркс преодолевает вывод эмпирического
мышления благодаря глубокому пониманию гегелевской
критики бессодержательности голого принципа
взаимодействия. Гегель указывал, что деятельность мышления,
решающего задачу рассудочного познания, «часто
называют уже пониманием, однако несправедливо. Ибо на
этой стадии предмет постигается еще как нечто данное,
как нечто зависимое от другого, им обусловленное. 06-
223

стоятельства, обусловливающие явления, имеют здесь
значение еще самостоятельных существований. Поэтому
тождество явлений, отнесенных друг к другу, является
еще чисто внутренним и именно потому чисто внешним.
Понятие раскрывается поэтому здесь еще не в своем
настоящем облике, но лишь в форме необходимости,
чуждой природе понятия» [101, 278].
Таким образом, уже Гегель показал недостаточность
категории «взаимодействие» как логической
(категориальной) основы теоретического понятия. Хотя
взаимодействие и есть, по Гегелю, ближайшая истина причины и
действия, но оно стоит только на пороге понятия.
Взаимодействие «само должно быть понято. А чтобы понять
отношение взаимодействия, мы должны не оставлять две
его стороны в непосредственной данности, а должны
познать в них моменты третьего, высшего, которое
именно и есть понятие» [95, 260].
Материалистически осмыслив в практике
научно-теоретического познания рациональное содержание
гегелевской критики механического детерминизма, К. Маркс
сделал решающий шаг к построению теоретического,
конкретного понятия «товар». Он показал, что
конкретное понятие сущности товара, понятие стоимости,
воспроизводит в мышлении «не чисто внутреннее и потому
чисто внешнее», а тождество внутреннего и внешнего как
способность (тенденцию) перехода от внутреннего к
внешнему, от абстрактного труда (возможности) к
конкретному труду (действительности). Потребительная
стоимость как форма существования товара и меновая
стоимость как причина его функционирования оказались
двумя разведенными сторонами, связанными своей
общей субстанцией,— абстрактным трудом как потенцией
конкретного труда, т. е. субстанциальным противоречием
как тождеством абстрактного и конкретного труда.
Действительность целостного товара (единство сущности и
явления) была осознана благодаря понятию
«стоимость» как единство стоимости и потребительной
стоимости. Это в корне отличало марксистское понятие
товара от того, которое было создано буржуазной
политической экономией.
Понимание товара как единства потребительной
стоимости и меновой стоимости — еще внешняя,
формальная связь двух, оторванных от их общей -
субстанции, а потому абстрактно-эмпирических понятий. Обра-
224

зующая их отношение пря!мая, метафизически
толкуемая связь категорий «причина» и «следствие»,
омертвляет действительное, опосредствованное стоимостью,
единство потребительной и меновой стоимости и поэтому не
только не способствует движению мысли к чувственно
неуловимой сущности как тенденции перехода
(тождеству абстрактного и конкретного труда), а, напротив,
создавая видимость решения вопроса, вуалирует
последнюю. Отсюда ясно, что построение теоретического
понятия товара, который К. Маркс определяет в «Капитале»
как единство стоимости и потребительной стоимости
(всеобщего и единичного), стало возможным лишь
тогда, когда развивающаяся научная мысль преодолела
противоречие между своим новым конкретным
содержанием и старой категориальной формой (противоречие
возникает вследствие вовлечения в анализ новых
фактов). Понятие «товар» обрело новую логическую базу,
поднялось от категории причинности к категории
субстанции в смысле тождества противоположных
тенденций становления целого (диалектического
противоречия), точнее, тенденции предмета осуществить,
реализовать себя.
Диалектико-материалистическое осмысление
философской категории «субстанция» имело большое
значение для развития логики теоретического познания. Уже
Спиноза, провозгласив свой знаменитый тезис substan-
tia est causa sui (субстанция есть причина самой себя),
зафиксировал внутреннюю связь двух важнейших
категорий диалектического мышления. Эту идею воспринял
и развил Гегель. Он показал, что причинность и
необходимость «содержат в себе первоначальное единство
субстанциональных различий, следовательно, абсолютное
противоречие» [98, 692]. В. И. Ленин особо выделяет
гегелевскую идею о субстанции как абсолютном
противоречии и указывает на важность дальнейшей разработки
проблемы взаимосвязи субстанции и причинности.
«С одной стороны, надо,— пишет В. И. Ленин,—
углубить познание материи до познания (до понятия)
субстанции, чтобы найти причины явлений. С другой
стороны, действительное познание причины есть углубление
познания от внешности явлений к субстанции. Двоякого
рода примеры должны бы пояснять это: 1) из истории
естествознания и 2) из истории философии. Точнее: не
«примеры» тут должны быть — comparaison n'est pas
15. Зак, 452
225

raison (сравнение не есть доказательство.— Ред.),—
а квинтэссенция той и другой истории + истории
техники» [2, 29, 142—143]1.
Анализ субстанции целого как субстанциального
противоречия позволил преодолеть существенные пробелы
механического детерминизма (абстрактное понимание
необходимости в связи с отрицанием объективной
случайности, игнорирование статистического характера
закономерности). Особое значение имел указанный анализ
для уяснения различия сущности как закона развития
(тенденции становления целого) и как закона
функционирования (тенденции к сохранению данного). Этот
вопрос имеет прямое отношение к проблеме развития
логической основы научного понятия.
Категория «закон функционирования» — как
отражение необходимой причинной связи — опосредует переход
теоретического мышления от эмпирической
действительности к реальной возможности (тенденции) становления,
т. е. от бросающегося в глаза факта взаимодействия
причины и следствия к общей основе их взаимодействия.
Приведя слова Гегеля «царство законов есть спокойное
отображение существующего или являющегося мира»,
В. И. Ленин комментирует: «Это замечательно
материалистическое и замечательно меткое (словом «ruhige» —
«спокойное».— Ред.) определение. Закон берет спокой-
1 Нсотомист Г. Веттер, отвергая марксистско-ленинскую
концепцию развития, утверждает, что она противоречит принципу
причинности. «Для диалектики,— указывает он,— возникновение высшего,
нового объясняется не действием причин — по крайней мере не
исключительно им,— когда одно сущее «делает», «вызывает» другое
сущее. Действие причин здесь некоторым образом дополняется и
обгоняется «противоречием» и содержащейся в нем
отрицательностью» [404, 101]. И. Т. Якушевский, критикуя этот аргумент,
справедливо отмечает, что Веттер сводит принцип причинности к
принципу механической причинности. Можно также добавить, что для
формэльно-рассудочной логики Веттера категория «субстанция»
(как отражение субстанциального противоречия), а следовательно,
и современное понимание сущности развития безнадежно закрыты.
Поэтому веттеровская критика марксизма равнозначна критике
высшей математики с точки зрения элементарной математики. Как
отметил Энгельс в полемике с Дюрингом, «почти все доказательства
высшей математики... являются, с точки зрения элементарной
математики, строго говоря, неверными. Иначе оно и не может быть,
если, как это делается здесь, результаты, добытые в диалектической
области, хотят доказать посредством формальной логики». [1, 20,
138. Курсив мой. — Г. С].
226

ное — и потому закон, всякий закон, узок, неполон,
приблизителен» [2, 29, 136]. Научное понятие, имеющее
своей логической основой категорию закона
функционирования (необходимой причиной связи),— недостаточно
развитое понятие. С его помощью мышление еще не
воспроизводит объект как целое («тотальность»), которое
является предметом и целью научного понятия
(познания). Чтобы достичь этого результата, теоретическое
познание в своем движении от конкретного к
абстрактному должно уловить, кроме закона, еще и момент
«самодвижущейся формы» — пульсирующее, беспокойное
содержание закона.
Если мышление не идет дальше закона
функционирования, оно становится догматическим. И тогда возникает
ситуация, в которой оказался Рикардо и в которой
объективное научное исследование уступает место
апологетике. Чтобы избежать омертвления и продолжить
движение по пути познания сущности, мышление должно с
помощью категории противоречия углубиться от закона
функционирования целого к закону его развития как
отношению между сущностями.
Разумеется, в любом реальном (отдельном)
историческом процессе есть только одна сущность (одно
субстанциальное противоречие), раздвоенная на
противоположные, генетически связанные тенденции. Одна из
них — позитивная (положительная) — сущность
прошлого, реализовавшая себя в законе функционирования и
благодаря ему постоянно воспроизводящая себя.
Другая— негативная (отрицательная)—сущность
будущего, не имеющая пока (в силу недостаточного развития)
своей самостоятельной «законной» формы и
существующая (с нарастающим по мере ее созревания
беспокойством) в «границах закона» породившей ее тенденции. Ни
тенденция сохранения прошлого, ни тенденция будущего
не составляют сами по себе сущности настоящего —
непосредственно данного целого. Действительная его
сущность— тождество противоположных тенденций, т. е.
возможность и воспроизведения данного и его перехода
в другое. В этой связи представляет большой интерес
гегелевский комментарий древнего понимания единого как
единства атомов и пустоты. С пометкой «NB» В. И.
Ленин записывает в конспекте «Науки логики»: «Пустота
считается Quell der Bewegung (источником движения.—
Ред.)... не только в том смысле, что место не занято, но
15«
227

enthält (содержит. — Ред.) и «более глубокую мысль,
что в отрицательном вообще заключается основание
становления, беспокойства самодвижения» [2, 29, 104].
Теоретическая мысль, имеющая конечным
логическим основанием категорию «закон функционирования»,
отражая законы сохранения (повторения) целого, не
улавливает «пустоты» (отрицательного), а
следовательно, и самодвижения. Создается иллюзия неизменности,
вечности, неисторичности законов существования
данного целого. И только углубляясь от сущности как закона
его функционирования к сущности как тождеству
возможностей индивидуального и исторического развития
предмета, мы преодолеваем эту иллюзию. Таким
образом, движение теоретического (фундаментального)
социального понятия от конкретного к абстрактному, от
непосредственных явлений к сущности обязательно
предполагает качественные изменения категориальной
основы понятия.
Однако восхождение от конкретного к
абстрактному — еще не главная задача научно-теоретического
познания. Его относительно конечным результатом
является понятие развитого, сложного целого. Началом такого
понятия — исходным пунктом движения теоретической
идеи (гипотезы) от абстрактного к конкретному —
служит как раз наиболее абстрактное понятие сущности,
посредством которого мышление фиксирует субстанцию
становления предмета как целостной системы.
Благодаря анализу развития субстанции как всеобщего (его
конкретизации) реализуются диалектика понятий и
движение познания в целом — от одного содержания к
другому, более конкретному. В общелогической форме
данную закономерность блестяще угадал, но вместе с тем
идеалистически извратил Гегель. К. Маркс преодолел
гегелевскую мистификацию фундаментального закона
развития конкретно-содержательного познания.
Посредством искусно вплетенной в теоретическую ткань
«Капитала» диалектики логических категорий (диалектики
понятий) он раскрыл этот объективный закон как
гносеологическую основу единственного теоретически
последовательного метода отражения сущности любого
исторического процесса и подлинно научного
предвидения. Причем решающее значение имело
материалистическое осмысление диалектики логических категорий. В
качестве научного обоснования такого вывода представля-
228

ется целесообразным воспроизвести (разумеется, кратко
и схематично) классическую, па наш взгляд, логику
формирования развитого, конкретно-теоретического
фундаментального понятия — понятия «капитализм» в
«Капитале» К. Маркса.
В основе логики «Капитала» как действительно
содержательного конструирования понятия «капитализм»
лежит анализ движения противоречия в самой сущности
капитализма. В логике понятий воспроизводится — от
начала и до конца — история развития этого социально-
практического процесса как процесса естественноистори-
ческого. В ходе такого исследования мысль движется от
самого бедного, абстрактного определения сущности
буржуазного способа производства к его сущности как
единству многообразных определений. Каждая
экономическая категория выступает как определение менее или
более глубокой сущности капитализма. Сущность
предстает не только в конце анализа, но и в самом начале
его (как субстанция становления целого), в простейшем
отношении, в отдельном товаре как отношении
социальном. Знание сущности обогащается по мере перехода от
изучения одной категориальной (сущностной) связи к
другой. Схематично сущность капитализма, как она
представлена в «Капитале», можно расчленить на три
структурных уровня:
1) отношение товар — товар (исходная «клеточка»
капитализма),
2) отношение капиталист — наемный рабочий (в этом
отношении товаром выступает рабочая сила),
3) отношение класс капиталистов — класс
пролетариев.
Анализ отдельного товара (как отдельного
социального отношения) дает общее не в смысле одинаковой
стороны, общего признака, свойственного множеству
отдельных вещей (такое общее фиксирует
терминологическая абстракция «потребительная стоимость»), а в
смысле сущности отдельного отношения. К. Маркс исследует
общее (труд) как сущность и раздваивает ее
(субстанцию стоимости) на единство сущности и явления.
Раскрывается противоречие абстрактного и конкретного
труда, точнее, переход абстрактного труда в конкретный и
наоборот. Следовательно, после использовании в научно-
теоретическом мышлении диалектики понятий
(категорий) «отдельное» и «общее» К. Маркс исследует «кле-
229

точку» капитализма с помощью категорий сущности
(как субстанциального противоречия) и явления.
Анализ противоречия в самой сущности труда,
специфики его проявления в условиях капитализма ведет
мысль к рассмотрению конкретного труда как наемного
труда, как противоречия частного и общественного
труда. Противоречие разрешается в отношении между
капиталистом и пролетарием, в отношении купли-продажи
рабочей силы. Обнаруживается, что новый структурный
уровень сущности капитализма является основной,
специфической только для капитализма формой его
существования. Здесь развивающаяся теоретическая мысль
обращается к категориям диалектики «форма» и
«содержание». Следуя сути диалектики, К. Маркс раздваивает
сущность как форму существования капитализма на
форму (отношение купли-продажи рабочей силы) и
содержание (его составляет в основном единство
противоречивых элементов — капиталиста и пролетария). Анализ
содержания выявляет, что один из его основных
элементов (капиталист) стремится сохранить форму
существования капитализма, другой (пролетарий) —уничтожить
ее. Конфликт внутри содержания обнаруживает себя в
противоречии между формой и содержанием. Это
противоречие находит теоретическое разрешение в осознании
того, что данная форма не произвольна, что она
объективно детерминирована, т. е. содержит в себе свою
причину.
Следовательно, переход мышления от категории
формы к категории причины (через анализ противоречия в
самом содержании) является новой ступенью в познании
сущности капитализма. Она предстает как причина
функционирования наемного труда. Капиталист выступает в
роли этакого благодетеля — работодателя и спасителя
пролетария от голодной смерти. Но, оставив «ловушку»
для вульгарных апологетов капиталистической
эксплуатации, К. Маркс поднимает свое исследование на новую
ступень к познанию сущности — раздваивает причину на
причину и следствие, на отношение купли-продажи
рабочей силы и явление прибыли. Существование последней
казалось бы несовместимо с законом стоимости. (Как
мы уже отмечали, Д. Рикардо пытался снять это
противоречие посредством логики формальных абстракций,
вуалируя таким путем капиталистическую
эксплуатацию.) Однако анализ К. Маркса восходит к новому
230

структурному уровню сущности капитализма —
отношению класса капиталистов и класса пролетариев.
Гносеологическое противоречие между причиной и следствием
разрешается при помощи категории «необходимость»,
конкретным выражением которой предстало понятие
прибавочной стоимости. Новая ступень в познании
сущности капитализма раскрыла отношение купли-продажи
рабочей силы как отношение эксплуатации труда
капиталом, как объективную необходимость, закон
функционирования буржуазного общества.
Но остановиться на таком понимании сущности
капитализма— значит стать на путь абсолютизации законов
функционирования явлений, что ведет к новому
теоретическому противоречию — признанию, с одной стороны,
объективной закономерности факта ограбления
пролетариев капиталистами, а с другой — неизбежности и
вечности грабежа. Это противоречие, как известно, но
смущало так называемых «легальных марксистов».
К. Маркс разрешает его, преодолевая грубо
эмпирическое (метафизическое) понимание необходимости и
возводя анализ сущности капитализма на новую ступень
путем раздвоения категории «необходимость» на
категории «необходимость» и «случайность». Исследование
взаимоотношения данных категорий в их специфической
форме (форме экономических понятий) показало, что
они отражают новый этап познания противоречия в
самой сущности капитализма. Хотя закон прибавочной
стоимости в зависимости от стечения различных
обстоятельств обеспечивает капиталисту различную (большую
или . меньшую) величину прибыли (случайная форма
проявления необходимости), однако погоня за
максимальной прибылью ведет к тому, что в определенных
условиях случайность начинает действовать вопреки
господствующей тенденции, вступает с ней в противоречие,
выражением которого служат периодические кризисы.
Следовательно, анализ сущности с помощью
диалектики категорий необходимости и случайности
обнаруживает новое противоречие. Способ его разрешения
выявляется посредством категории «возможность». Она
позволяет раздвоить случайность как форму проявления
необходимости (сущности капитализма) на возможность
воспроизведения (повторения) существующих отношений
и на возможность их краха, развития из последней
новой действительности. Понятие «капитализм», раскрывая
231

в самой природе капитализма реальную возможность
становления социализма, отражает самую глубокую
сущность капитализма — тенденцию неизбежного перехода к
повой, более высокой общественно-экономической
формации — и переходит в понятие «социализм».
Таким образом, сущность капитализма
анализируется в «Капитале» не только одной парой категорий
«сущность» и «явление», а развивающейся системой
логических категорий как методом теоретического мышления
(методом движения от абстрактного к конкретному).
Каждая пара категорий — это категории сущности, они
занимают в системе строго определенное место, и
последовательность их перехода означает переход от
познания менее глубокой сущности к более глубокой, «от
сосуществования к каузальности и от одной формы
связи и взаимозависимости к другой, более глубокой, более
общей» [2, 29, 203]. Вся система экономических понятий
«Капитала» («логика понятий»), раскрывая в своем
движении конкретное содержание одного фундаментального
научно-теоретического понятия («капитализм»),
направляется движением логических категорий («диалектикой
понятий»). Графически эту диалектику основных
логических категорий можно изобразить, видимо, следующим
образом (см. схему на с. 233).
Основные ступени познания сущности развития
и структурные уровни фундаментального понятия
Анализ становления как понятия «товар», исходной
теоретической абстракции фундаментального понятия
«капитализм», так и зрелой целостности последнего
позволяет заключить о существовании объективной
закономерности познания—зависимости развития
специфически-научного (особенного) содержания понятия от
эволюции его всеобщей, категориальной основы в ходе
углубления познания в сущность исторического процесса.
Это движение от содержания к содержанию схематично
можно представить тремя основными этапами:
1 ) Содержание как обобщение единичного — вещных,
чувственно воспринимаемых свойств, существенных для
выделения данного класса предметов, отличия его от
других (например, обобщение вещных свойств товаров в
конкретно-эмпирическом понятии «потребительная
стоимость») ;
232

Сущность как . щ с
бозможность (сущность,
становления Особенное
новой форт/=
тенденция Единичное
перехода
Нобая
действо-
телоность
^Отдельное
Сущность как
необходимость
(закон
функционирования ^тенденция
воспроизведения формы)
Случайности
К f~*^\
Сущностькак
причина I ^ \
Функциониро- \ ]
вания форма/ \^ у
Следстбие
Сущностькак
форма существо
б они я целого
Сущность кок
субстанциаль-
Содержание как
единстбо различных
нор протиборриие
(противоположных)
злементоб
Яблрние
Общее как сущность =
бсробщер (генетическая
осноба особенного
иединичного)
Особенное
Единичное

2) Содержание как обобщение особенного —
функциональных свойств, существенных для характеристики
эмпирически констатируемого способа деятельности
предмета (например, обобщение способа
функционирования товаров в конкретно-эмпирическом понятии
«меновая стоимость») ;
3) Содержание как обобщение всеобщего —
генетических свойств, существенных для понимания
генетической основы способа деятельности предмета (например,
обобщение генетической основы товаров в абстрактно-
теоретическом понятии «стоимость»). Процесс развития
этой всеобщей основы, порождая все богатство
особенного и единичного, находит адекватное отражение в
зрелом, конкретно-теоретическом понятии «товар».
Любая теоретическая (фундаментальная) абстракция
отражает в системе своих структурных уровней связь
всех ступеней движения понятия от содержания к
содержанию. Это проявляется в структуре понятия прежде
всего как прямая зависимость между изменением его
объема и содержания — чем шире объем, тем богаче и
конкретнее содержание (так, расширение объема путем
перехода от рассмотрения вещных отличительных
свойств к функциональным, а затем к генетическим —
расширение объема, так сказать, интенсивное, «по
вертикали»— обогащает и конкретизирует содержание
понятия).
В. И. Ленин, оценив гегелевскую характеристику
движения познания от содержания к содержанию как
отрывок, который «очень недурно подводит своего рода итог
тому, что такое диалектика», далее пишет: «Но
расширение требует также углубления («In-sich-gehen» —
«В себя вхождения».— Ред.) «и большее расширение
есть равным образом более высокая интенсивность» [2,
29, 212]. Эта идея плодотворно разрабатывается в
марксистской литературе по диалектической логике, особенно
в работах Б. М. Кедрова [171 — 173; 175—176]. В них,
в частности, устанавливается, что структура понятия
выступает прежде всего как единство его объема и
содержания и отношение между ними в ходе развития понятия
раскрывается как прямая зависимость — углубление
содержания связано с расширением объема понятия.
Казалось бы, такой вывод диалектической логики полностью
исключает известный закон формальной логики об
обратной зависимости между объемом и содержанием по-
234

нятия. На самом же деле, оба положения верны, когда
составляют единство, выражающее единство
противоположных тенденций — теоретического и эмпирического
познания. Одна из них действует при образовании
теоретической абстракции со специфической для нее
конкретно-содержательной родо-видовой структурой, другая —
при построении эмпирического понятия со свойственной
ему абстрактно-содержательной (формальной)
родо-видовой структурой. (Мы обозначаем первую из них
термином «интенсивная родо-видовая структура», вторую —
термином «экстенсивная родо-видовая структура».) 1
Формальная логика интерпретирует содержание
понятия как совокупность тождественных признаков,
существенных для выделения определенного класса
предметов, отличия его от предметов другого класса. Это
обеспечивает эмпирическую констатацию самого факта
существования предметов данного класса и достигается
путем непосредственного включения его в целом (как
особенное) или отдельного его члена в круг явлений
более широкого класса. Возникающая указанным образом
экстенсивная родо-видовая структура эмпирического
понятия направлена против софистического стирания
специфики предметов различных классов.
Однако, нацеленная на утверждение качественного
различия между предметами, экстенсивная родо-видовая
структура эмпирического понятия не улавливает (сама
по себе) процесса развития и, соответственно,
генетического единства качественно разнообразных явлений, их
субординацию, ограничивается констатацией готовых
результатов (проявлений) развития и их отношения как
отношения координации, устанавливает также
количественную связь между их признаками. При этом
элиминируются не только единичные, но и особенные признаки
включаемых предметов (удерживаются только
одинаковые для всего класса предметов), что, естественно,
ведет к обеднению содержания понятия в связи с
экстенсивным, «по горизонтали», расширением его объема.
1 Ю. В. Сачков, говоря об изменениях, которые претерпевают
научные теории в ходе движения познания, отмечает, что история
естествознания фиксирует двоякого рода изменения, связанные «с
экстенсивными и интенсивными путями развития познания» [328,
422]. Вероятно, наиболее полно это находит выражение в развитии
структуры фундаментальных научных понятий.
235

Характеризуя различительную функцию, на наш взгляд,
экстенсивной родо-видовой структуры эмпирического
понятия, Е. К. Войшвилло пишет: «Мыслить какие-либо
предметы в понятии — это значит выделить их, отличить
по определенным признакам от чего-то. Различение же
возможно только в рамках некоторого тождества. В
родо-видовом характере понятий проявляется, как нам
представляется, общий закон познания на ступени
абстрактного мышления, состоящий в том, что мы все
познаем не иначе, как нечто особенное или отдельное в
пределах чего-то общего» [87, 31].
Вышеуказанный закон действительно функционирует
в пределах абстрактно-эмпирического мышления,
которое не знает конкретной всеобщности логических
категорий и ограничивается в своих построениях абстрактной
всеобщностью представлений и знаковых форм. Задача
его, как закона «абстрагирующего рассудка»,
исчерпывается тем, чтобы выделить особенное или единичное в
рамках эмпирических данных, т. е. уже известных и
субъективно отбираемых одинаковых, абстрактно-общих
признаков. Это важная, но еще формальная операция,
имеющая своим результатом абстрактную, экстенсивную
родо-видовую структуру эмпирического понятия
(общего представления) и обозначающего его термина.
Ничего нового к известному содержанию она не добавляет.
Действительное же познание, указывал Ф. Энгельс,
состоит в том, что мы поднимаем единичное до особенного
и особенное до всеобщего и устанавливаем между ними
отношение субординации. Формируется
конкретно-содержательная, интенсивная родо-видовая структура
теоретического понятия — с расширением его объема
обогащается и конкретизируется содержание. Это уже
сфера диалектической логики.
Одновременно решается гносеологическая задача
(хотя она не всегда осознается научно-теоретическим
мышлением). На базе диалектики категорий «всеобщее»,
«особенное» и «единичное» выявляется принципиально
новое, диалектическое (теоретическое) понимание
содержания понятия. Оно раскрывается как обобщение
многообразных проявлений специфического закона развития,
т. е. как обобщение в содержании научно-теоретической
абстракции единства генетических, функциональных и
вещных (субстратных) свойств — единства всеобщего,
особенного и единичного содержания объекта, позна-
236

ння '. На основе такого понимания содержания
обнаруживается ограниченность традиционной интерпретации
содержания как обобщения единичного (совокупности
отличительных признаков)2, выявляется недостаточность
экстенсивной родо-видовой структуры и
детерминирующей ее образование тенденции обратной зависимости
между объемом и содержанием для отражения развития
понятийного содержания.
На ограниченность традиционного истолкования
термина «содержание понятия» обращает внимание
Е. К. Войшвилло. Полемизируя с тезисом о
существовании конкретно-всеобщих, в частности, функциональных,
понятий, он отмечает, что одним из источников ошибок
в этом вопросе, как и вообще в анализе понятий,
является некорректное определение содержания как
совокупности отличительных признаков, и предпринимает
попытку конкретизировать это определение.
Под содержанием понятий Е. К. Войшвилло
предлагает понимать прежде всего ту информацию, на основе
которой предметы выделяются в понятии. К сожалению,
он не поясняет, что имеется в виду под спецификой
информации, ограничиваясь весьма общим указанием, что
само понятие информации (в современной его
трактовке) естественно связывается с понятийными формами, и
сводя информацию к ее количественной характеристике
^мере информации) [87, 35].
Действительно, ряд формальных логиков
пытается модернизировать формально-логическую теорию
понятия посредством весьма искусственного перевода ее
терминов на язык кибернетики. Например, американский
логик Патрик Суппес, исходя из того, что «должен
существовать процесс кодирования, при помощи которого
мозг представляет (репрезентирует) понятия и
сохраняет информацию» [444, 411], пишет: «Дать полный отчет
о процессе кодирования — это, определенно, то же
самое, что разработать адекватную динамическую или
каузальную теорию образования понятия» [там же, 410].
1 Но это еще не абстрагирование самой сущности закона
развития как таковой, т. е. содержание теоретического понятия хотя и
выражает, но не схватывает противоречие. Последнее улавливается
лишь структурой теоретического понятия, которая формируется
в процессе синтеза содержания и его категориальной основы.
2 Что касается особенного, то в формально (семантически)
толкуемом отношении с общим (в отношении координации) особенное
выступает как единичное, а в отношении с единичным — как общее.
237

Однако абсолютизация математической, чисто
количественной концепции информации подвергнута
убедительной критике В. Г. Афанасьевым [37] и А. М. Коршуновым
[189]. Вряд ли можно рассматривать как конкретизацию
замену одного неточного предиката (предлагаемую
Е. К. Войшвилло) другим, качественная специфика
которого не определяется. Это уже нарушение требований
формальной логики.
Второй путь конкретизации термина «содержание
понятия» Е. К. Войшвилло усматривает в том, чтобы
разграничить содержание на основное и фактическое.
Признаки, выражающие сущность предметов, составляют,
как утверждает автор, основное содержание понятия.
Они же в совокупности с выводимыми из них
признаками представляют его фактическое содержание [87, 36].
Следовательно, признаки, которые каким-либо образом
выводятся из основного содержания и составляют вместе
с ним фактическое содержание, не выражают якобы
сущность предметов (иначе они бы входили в основное
содержание). Однако на самом деле, что вполне доказано
в теории материалистической диалектики, любое
проявление, а значит, любой признак предмета есть
проявление его сущности. (Противопоставляя диалектико-мате-
риалистическую точку зрения кантианству, В. И. Ленин
решительно отметил: «...и пена есть выражение
сущности!» [2, 29, 116].) Вывести логическим путем что-либо
объективно существующее можно только в том случае,
если оно действительно содержится в сущности (хотя бы
как потенция определенного конкретно-исторического
развития). Потенция, разумеется, не схватывается
эмпирическим (абстрактным) родо-видовым понятием. Ее
способна уловить в процессе своего формирования лишь
конкретно-содержательная структура фундаментального,
теоретического понятия.
Решающее значение для понимания характера этой
структуры имеет рассмотрение не столько самого по
себе движения специфического содержания научного
понятия, сколько изучение противоречия в самой сущности
процесса развития этой структуры. Если первое
раскрывается средствами как формальной, так и
диалектической логики благодаря исследованию противоположных
тенденций закона взаимоотношения объема и
содержания понятия (соответственно возможностей экстенсивной
и интенсивной родо-видовых структур), то второе — ис-
238

ключителыю прерогатива диалектической логики и
прослеживается на основе анализа другого
взаимоотношения, взаимоотношения содержания и сущности.
(Формальная логика не различает эти категории,
отождествляет сущность с содержанием как совокупностью
существенных признаков, не владея, однако, объективным
критерием для отделения существенного.) Только во
втором случае обнаруживается внутренний стимул
движения понятия от содержания к содержанию.
Как свидетельствует анализ формирования
теоретической абстракции «товар» и в целом понятия
«капитализм», внутренним источником переходов от содержания
к содержанию является разрешение противоречий между
несущей в себе тенденцию к стабильности знания
специфически-содержательной стороной и тенденцией
движения категориальной основы К Эту идею можно, видимо,
конкретизировать в гносеологическую гипотезу о трех
логических (категориальных) узлах, фиксирующих три
следующие ступени углубления фундаментального
(теоретического) понятия в противоречие как сущность
способа функционирования и развития объекта:
1) Понятие сущности как всеобщей формы
существования многообразных проявлений целого (например,
понятие сущности товара как элементарной, всеобщей
формы существования буржуазного товарного
производства является категориальной основой анализа товара
как потребительной стоимости); первую ступень в
становлении структуры фундаментального понятия мы
обозначаем как экзистенциональное понятие;
2) Понятие сущности как причины (и закона)
функционирования целого (например, понятие сущности
товарного отношения как закона стоимости служит
категориальной основой анализа товара как меновой стоимо-
1 Категориальная основа теоретического понятия,
составляющая его сердцевину, хотя и не является непосредственным
обобщением эмпирии, не априорна. Она развивается в недрах самой пауки
(в ходе ее исторического движения) как теоретическое отражение
объективной логики практического изменения мира, требующей
углубления в его сущность. Именно логические (гносеологические)
категории имел в виду А. Эйнштейн, когда, высказывая отрицательное
отношение к априоризму Канта, вместе с тем писал: «Однако в кан-
товской постановке проблемы мне кажется правильной констатация
того, что в процессе мышления мы с некоторым «правом»
применяем такие понятия, к которым нет никакого подступа из данных
чувственного опыта» [419, 284—286].
239

сти); на этой ступени теоретического познания
формируются функциональные понятия !;
3) Понятие сущности как субстанции развития, т. е.
как субстанциального противоречия, а следовательно,
как тенденции становления целого (например, понятие
сущности товара как овеществленной в нем
двойственной природы труда, т. е. как субстанции стоимости,
составляет логический фундамент исследования стоимости
и ее роли в становлении целостности товара, единства в
нем стоимости — всеобщего — и потребительной
стоимости— единичного); на этой ступени теоретическое
понятие выступает в форме субстанционального понятия.
В своем движении от непосредственных явлений к их
сущности (на пути субстанционального, т. е.
теоретически понятного восхождения от конкретного к абстракт-
пому) фундаментальное понятие, таким образом,
отражает сущность как субстанцию становления объекта
(целостного исторического процесса), отражает то исходное,
элементарное отношение, стороны которого
представляют противоборствующие тенденции. Фиксируя
субстанциальное отношение, понятие улавливает не только
тенденцию к сохранению существующей формы и способа
(закона) ее функционирования, но и одновременно
тенденцию перехода к новой, более высокой форме. Далее
теоретическая мысль движется от абстрактного (как
эмпирически неуловимой тенденции, или реальной
возможности развития) к конкретному (целому как
единству многообразного). Представляется, что именно на
втором пути формируется теоретическая структура
(внутренняя форма) конкретно-всеобщего, целостного
понятия, которая отражает субординацию (а вместе с ней
и координацию) основных моментов процесса развития
возможности новой целостности в ее действительность.
Решение данной задачи достигается прежде всего
установлением в ходе исторического движения понятия
единства всех его логических структурных уровней, от-
1 Термин «функциональное понятие» был введен и вместе с тем
идеалистически извращен неокантианцем Э. Касснрером [166],
который применил его для исключения из логики материалистическом
категории «субстанция» и замены ее математическим термином
«функциональное отношение»; последнее существует якобы
независимо от материального носителя (вещи). Это, однако, не может
дискредитировать сам термин «функциональное понятие»-и
целесообразность его использования в марксистской теории познания, на
что обратил внимание А. С. Богомолов [59].
240

ражающих ступени познания сущности объекта. Но не
только этим. «В сфере влияния» каждого из логических
узлов, на их категориальной основе, функционируют
различные эмпирические понятия, которые обобщенно
вычленяют отдельные стороны содержания объекта
исследования. Благодаря установлению единства
логических узлов многообразие эмпирических понятий
превращается в элементы содержания и соответствующую ему
структуру теоретического, фундаментального понятия.
В ней воплощается конкретное тождество всеобщего и
особенного, категориального и научно-специфического
содержания понятия. Иначе говоря,
конкретно-содержательная структура фундаментального понятия есть
органически открытая, динамическая система
субординированных понятий (единство многообразных определений).
Она представляет собой тождество противоположностей:
развивающейся категориальной основы (всеобщего) и
научно-специфического (особенного и единичного)
содержания, движущегося от абстрактного к конкретному.
Как верно подметил В. С. Библер, «анализ
структурности научного понятия оборачивается анализом его
противоречивости» [31, 32]. Только на пути такого анализа
устанавливается, что структура теоретического понятия
отражает сущностное, субстанциальное противоречие и
развитие его в целостный исторический процесс, т. е.
структуру объекта как диалектически понятую
целостность (взаимосвязь единичного, особенного и всеобщего).
Внешней и консервативной формой, в которой
функционирует и развивается конкретно-содержательная
структура теоретического понятия, являются языковые
структуры (абстрактные определения терминов). Они
непосредственно связаны с эмпирическими понятиями,
родственны (хотя и не тождественны) им, создаются
прежде всего для закрепления абстрактно-эмпирического
(формального) содержания последних и гносеологически
правильно понятые имеют не только сугубо
инструментальное, но и эвристическое значение в
научно-теоретическом мышлении.
Иногда говорят, что «форма «понятие» остается
постоянной в том смысле, что она всегда отражает и
закрепляет в сознании устойчивое в развивающемся,
абсолютное в релятивном, постоянное в переменном,
тождество в различии и при этом отражает как устойчивое,
постоянное, нечто тождественное» [367, 71]. В такой фор-
16. Зак. '152
241

мулировке очень хорошо раскрывается специфика
абстрактно-общего, эмпирического понятия. Оно
запечатлевает сущность предмета либо как абстрактно понятую
форму существования, либо как столь же формально
толкуемую причину (закон) функционирования данного
целого. Структура такого понятия действительно
отражает и закрепляет устойчивое, «спокойное», постоянное,
тождество (как повторяющиеся, инвариантные
проявления процесса развития), отвлекаясь от субстанции
становления целого, от источника его самодвижения*
диалектически понимаемых различий. Структура же
теоретического, конкретно-всеобщего понятия отражает и
закрепляет в сознании не только устойчивое в
развивающемся, но и устойчивость развивающегося противоречия,
не только тождество в различии, но и различия в
тождестве (в одном и том же целостно прогрессирующем,
едином по своей сущности отношении), иначе говоря,
тождество различного (противоположностей).
«Правильный подход к проблеме,— по мнению В. А.
Лекторского,— предполагает, что инвариантные характеристики
вычленяются лишь через изменчивость, через движение,
что инвариантное с необходимостью предусматривает
различие, которое становится как бы проявлением
инвариантного и способом его осуществления» [204, 47].
Именно потому, что мышление в своем движении от
абстрактного к конкретному (создающем структуру
понятия как субординированную систему — логику
понятий) схватывает динамику противоречия (вплоть до
необходимости его разрешения) в самой сущности
предмета, понятие способно воспроизвести целостный процесс
развития объекта — противоречивое единство сущности
и явления, всеобщего и единичного (через особенное как
опосредствующее звено).
Создается впечатление, что исследователи,
отвергающие существование конкретно-всеобщих понятий, в
которых отображается единство всеобщего, особенного и
единичного, непроизвольно подменяют в своей аргументации
теоретическое истолкование категорий их эмпирической
интерпретацией. Диалектическая логика ни в коем
случае не утверждает, что понятие включает в свое
содержание единичное в смысле всех частных признаков
единичных явлений. В. И. Ленин с полнейшей
определенностью подчеркивал, что «попытка внести в общее
понятие все частные признаки единичных явлений» сви-
242

дстельствует об элементарном непонимании того, что
такое наука, о стремлении уйти от теоретических
обобщений. Диалектическая логика понимает под единичным
не только совокупность всех частных признаков
отдельного, но и их философско-теоретинеское обобщение в
понятии (логической категории), выражающем сущность
как форму существования целостного объекта.
Аналогично и особенное: оно представляет собой не только
признаки класса сходных предметов, но и философско-
теоретинеское обобщение этих признаков в понятии,
которое отражает сущность как специфический закон
функционирования ряда явлений. Что касается
всеобщего, то оно не равнозначно эмпирически (семантически)
толкуемому общему. Категория «всеобщее» в
диалектической логике служит для обозначения сущности как
противоречия, развитие которого обусловливает
формирование структуры объекта во всей ее конкретной
целостности, как единство многообразного (всеобщего,
особенного и единичного). Развитое теоретическое понятие и
есть логическая форма отражения конкретно-всеобщего.
С точки зрения грубо эмпирического понимания
категорий «всеобщее», «особенное» и «единичное»,
сводящего их к терминам, действительно бессмысленно
утверждать, что существуют конкретно-всеобщие понятия.
Однако в таком недоразумении нисколько не повинна
диалектическая логика. Напротив, именно она и
показала, что объективный процесс развития категорий
мышления обязывает развивать их понимание. Без этого,
подчеркивал В. И. Ленин, невозможны убедительная
критика идеализма и теоретическое обоснование
материалистического принципа единства мышления и бытия
[2, 29, 229].
Насколько важна проблема формирования
конкретно-всеобщей (конкретно-содержательной) структуры
фундаментального научного понятия для практики
теоретического социального познания можно показать также
весьма кратким анализом логики становления
важнейшего понятия общественной науки, понятия «классы».
Характеризуя его значение, В. И. Ленин указывает, что
возведение социологии на степень науки было
достигнуто «материалистическим определением понятия
«группы». Само по себе это понятие слишком еще
неопределенно и произвольно (т. е. является еще абстрактно-
эмпирическим понятием, т. е. термином.—Г. С): крите-
1б*
243

рий различения «групп» можно видеть и в явлениях
религиозных, и этнографических, и политических, и
юридических и т. п. Нет твердого признака, по которому бы
в каждой из данных областей можно было различать те
или иные «группы». Теория же классовой борьбы потому
именно и составляет громадное приобретение
общественной науки, что установляет приемы этого сведения
индивидуального к социальному с полнейшей точностью и
определенностью» [2, 1, 428—429].
Нас в данном случае интересуют именно «приемы
сведения» индивидуального ко всеобщему
(социальному) в процессе построения понятия «классы» как
фундаментального понятия теории классовой борьбы.
Ленинский подход к анализу этого понятия состоит прежде
всего в том, что класс есть понятие, которое
складывается в борьбе и развитии [2, 40, 309—310], т. е.
развивающееся по мере созревания классового антагонизма как
целостного исторического процесса и становления в нем
реальной возможности (тенденции) перехода в свою
противоположность. Ни одно из допролетарских
классовых движений (в том числе буржуазное) не носило в
себе реальной возможности такого перехода. Поэтому
предшествовавшие марксизму буржуазная
политэкономия и историография и не пошли дальше грубо
эмпирической констатации факта существования классов и
классовой борьбы. Констатация этого феномена в той
исторически особенной форме, которая, выражая
классовый антагонизм, не ставит, однако, проблему его
уничтожения, вполне приемлема для обыденного
буржуазного рассудка. Она была зарегистрирована эмпирической
абстракцией «классы». Под родовой термин «население»
подводились, как виды, различные социальные группы.
Тем самым эмпирически фиксировался факт их
реальности.
Однако, «население», как указывает К. Маркс,—
бессодержательная абстракция, если игнорируются классы,
из которых население состоит. Но и понятие «классы» —
лишь термин, пустой звук, если не рассмотрены
составляющие содержание этого понятия элементы — наемный
труд, капитал и т. д. Вместе с тем понятие капитал без
анализа стоимости, денег, цены и т. д.— также
словесная фикция. Для того чтобы понять, что такое
«классы», т. е. иметь не абстрактно-эмпирическое, а
конкретно-теоретическое, развитое понятие, необходимо на пути
244

вначале теоретического движения от конкретного к
абстрактному дойти до основы существования классов — до
отношений собственности, или отношений к средствам
производства. Однако эмпирическая логика буржуазных
экономистов и социологов не улавливала
действительной субстанции существования и развития классового
антагонизма. Они останавливались на формальной
констатации сущности как причины классовых отношений.
Ее усматривали либо в способе получения доходов, либо
в уровне доходов, либо в эклектической связи того и
другого, т. е. эмпирически выделяли признаки,
существенные с точки зрения торгашеской практики буржуа.
Абстрактно-эмпирический способ построения понятий,
при котором одно из повторяющихся проявлений
сущности отрывается от самой сущности и возводится в ранг
всеобщего, явился гносеологической основой буржуазной
идеи об извечности классовой дифференциации
общества.
Таким образом, буржуазная общественная наука
XIX века оказалась не в состоянии выйти за пределы
свойственной ей логики классового подхода и создать
теоретическое понятие «классы», отображающее как
бросающийся в глаза антагонизм классов, так и
эмпирически неуловимую (будущее, разумеется, нельзя схватить
эмпирически) революционную форму его уничтожения '.
Не справились с этой задачей и теоретики мелкой
буржуазии, боящейся классовой борьбы и стремящейся к
уравнению классов. Решение важнейшей проблемы
социологии стало возможным лишь на почве
пролетарского движения. Его подлинная тайна — не в
бессмысленной утопической иллюзии об уравнении классов, а в их
уничтожении. Только с последовательно революционной
позиции стало очевидным, что построить научное
понятие «классы»—значит воспроизвести в понятии всю
историю классовой борьбы как целостного социального
процесса, от его исходного пункта и до конечной цели.
(Содержание данного процесса раскрыто К- Марксом в
известном письме к Вейдемейеру.)
1 Современная буржуазная социология по существу вообще
отказалась от анализа класса и классовой структуры общества.
Например, американские социологи, как свидетельствуют в статье
«Предмет исследования — класс» Л. Рейссман и М. Хальстайд, в
течение 20 лет «не ставили перед собой основных вопросов о
природе класса, о классовой структуре и ее функциях» [440, 294].
245

Необходимость теоретического воспроизведения
целостного исторического процесса не означает, однако,
что в понятии следует перечислить все многообразие
сторон целого. Стремление (с претензией на
«всесторонность») построить понятие посредством соединения
различных формальных определений «наличного бытия»
предмета, вычленяющих то, что чаще всего бросается в
глаза, не имеет ничего общего с наукой, ведет к
подмене диалектики эклектикой и утрате действительного
целого.
Логика К. Маркса была совершенно иной. Идя по
пути анализа стоимости, денег, капитала, К. Маркс
приходит к установлению действительной субстанции
классовых отношений буржуазного общества. Она
обнаруживается в основном противоречии капиталистического
накопления, в тождестве противоположных тенденций — к
сохранению и умножению богатства (частной
собственности) на одном полюсе, к росту нищеты и стремления
к ликвидации ее источника — на другом. При этом
подчеркивается, что «в пределах всего антагонизма частный
собственник представляет собой консервативную
сторону, пролетарий — разрушительную. От первого исходит
действие, направленное на сохранение антагонизма, от
второго—действие, направленное на его уничтожение»
[1,2, 39].
Когда мышление схватывает в понятии
субстанциальное отношение классового антагонизма,
обнаруживается не только тенденция существования
(функционирования) определенной классовой противоположности, но
и тенденция борьбы классов как целостно
развивающегося исторического процесса — тенденция уничтожения
классов. Тождество взаимоисключающих тенденций и
является той чувственно неуловимой (и в этом смысле
абстрактной) реальностью, которая определяет
разделение общества на классы (борьбу классов), фиксируется
понятием «отношение к средствам производства» и
теоретически воспроизводится в процессе становления
конкретно-всеобщей, диалектически противоречивой
структуры понятия «классы». Оно с наибольшей
полнотой и точностью раскрывает сущность своего объекта,
развиваясь в понятие «диктатура пролетариата».
Последнее фиксирует такую форму классовой борьбы,
которая есть способ разрешения классового антагонизма
вообще. Марксистское понятие «классы» именно потому и
246

отражает свой объект как органическое целое, что
воспроизводит в категориальной, конкретно-содержательной
логической структуре квинтэссенцию всей истории
классовой борьбы.
категориальная структура теоретического понятия
«классы» полностью представлена в известном
ленинском определении. Его сердцевиной является исходное,
субстанциональное понятие сущности, отражающее
закрепленную политически тенденцию к владению
средствами производства. От фиксации всеобщей основы,
тенденции становления целого, понятие восходит к
необходимой причине (закону) его функционирования.
В. И. Ленин характеризует ее как роль классов в
общественной организации труда. В зависимости от
характера экономического взаимодействия классов, их роли
(функции) в организации общественного производства
(обусловленной отношениями собственности) находится
становление мерных (качественно-количественных)
отношений— способ получения и размеры той доли
общественного богатства, которой располагают все классы
данного общества. Определенность мерных отношений
выражает качественную определенность каждой
социальной группы, ее специфический «круг», или форму
существования (сосуществования), воспроизведения себя
в рамках целого. В ленинском определении эта
категориальная ступень структуры теоретического понятия
обозначается как место каждого класса в исторически
определенной системе общественного производства К
Таким образом, в ходе восхождения от конкретного
к абстрактному фундаментальное понятие
последовательно расчленяет единую сущность исторически
развивающегося объекта на сущности различных порядков
(форму существования, причину и закон
функционирования, тенденцию, или реальную возможность становления
1 Хотя при анализе социальной структуры развитого социализма
ленинское определение классов наполняется (в соответствии с
дружественной реальностью классовых отношений) новым конкретно-
научным содержанием, зафиксированные в этом определении
методологические критерии не утрачивают своего принципиального
значения для исследования процесса дальнейшей эволюции социализма к
бесклассовому обществу [191, 387; 332, 21—39]. Истоки высокой
методологической жизненности ленинского определения — в его
категориальной структуре как структуре зрелого теоретического
понятия, которая, будучи открытой динамической системой, активно
стимулирует развитие своего специфического содержания.
247

целого). Дойдя до понимания сущности как тождества
противоположных тенденций (т. е. субстанциального
противоречия), понятие обретает способность
дальнейшего продвижения от абстрактного к конкретному. При
этом движение познания от сущности одного порядка к
сущности другого и т. д. совершается не путем прибавки
к предшествующему понятию дефиниций новых
признаков (новых эмпирических понятий), а посредством
перехода логических категорий на основе разрешения
логических (гносеологических) противоречий, т. е. в данном
случае находит выражение закон единства и борьбы
противоположностей. «В силу этого порядок научных
категорий совпадает в общем и целом с основными
вехами истории познания объекта, а последние более или
менее точно отражают реальный путь развития
исследуемого предмета» [292, 92].
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ДИАЛЕКТИКА ЛОГИЧЕСКИХ КАТЕГОРИЙ
И СТРУКТУРНЫЕ УРОВНИ понятия
«БИОЛОГИЧЕСКИЙ ВИД»
Проблема понятия «вид» как логико-гносеологическая
проблема
Предлагаемая нами на основе анализа логики
развития историко-философского процесса и некоторых
фундаментальных понятий обществознания гипотеза о трех
структурных уровнях научного понятия может стать
гносеологической концепцией, видимо, только в том
случае, если эта гипотеза найдет себе подтверждение также
в логике движения фундаментального
естественнонаучного понятия, т. е. когда будет доказано, что
зафиксированная ею закономерность действительно универсальна
для научно-теоретического познания. В связи с
вышесказанным предметом анализа в данной главе служит
процесс формирования конкретно-содержательной
структуры одного из фундаментальных понятий
естествознания — понятия «биологический вид» (в дальнейшем —
для краткости — мы будем именовать его «понятие
«вид»).
Конечно, сущность исторического процесса
ухватывается и фундаментальными понятиями тех естественных
наук, которые изучают формы движения (развития) в
неживой природе, что достаточно определенно констати-
248

руется в ряде исследований [19; 20; 137; 138; 155; 195;
237]. Однако действительно, «только с возникновением
жизни появилась высшая форма развития» [155, 173],
которая является наиболее надежной базой для получения
адекватных выводов о его сущности.
Понятие «вид» играет ведущую методологическую
роль по отношению ко всем остальным понятиям
биологии. Оно — ключевое понятие эволюционной теории,
которая ныне обрела статус синтетической теории
эволюции и «оказывается как бы прямым каналом связи
между материалистической диалектикой и биологией...»
[162, 5]. О значении для биологии проблемы вида
свидетельствует один из авторитетнейших знатоков ее,
известный американский орнитолог Э. Майр. В 1957 г. в
предисловии к изданным под его редакцией материалам
симпозиума (1955) по проблеме вида он писал: «Лишь
немногие биологические проблемы являются такими
насущными в течение двух последних столетий, как
проблема вида» [430, i i i ]. Важность проблемы не только
не уменьшилась, а, напротив, еще более возросла в
связи с возникновением и развитием генетики популяций
[221]. «Для проблемы генетической эволюции
популяций,— отмечает Н. П. Дубинин,— учение о виде имеет
коренное значение» [129, 208].
Однако естественнонаучное решение данной
проблемы упирается в гносеологический вопрос о реальности
вида. «Такие выдающиеся систематики,— отмечает
О. Шварц,—как Лейман (1924 г.), Дильс (1921 г.),
Самуэльссон (1922 г.) и Веттштейн (1935 г.), сходятся
во мнении, что «вид» как категория систематики
представляет собой умозрительную абстракцию, которая
имеется лишь в уме наблюдателя, но не имеет реального
существования в природе; в природе имеются лишь
индивидуумы» [442, 85—86].
Чисто формалистическая оценка понятия «вид» ясно
выражена в цитируемых Э. Майром положениях,
принятых на одном из симпозиумов (1908): «Природа создает
индивиды и ничего более... Виды фактически в природе
не существуют. Это лишь умственные понятия и ничего
более..., виды изобретены для того, чтобы мы могли
ссылаться на большое количество индивидов в совокупно*
сти» [430, 4] •.
1 Нельзя не отметить, что современная буржуазная литература
по философским вопросам биологии, находясь под влиянием мсто-
249

Но биология не может существовать без понятия
вида как фундаментальной категории. В ней нуждаются
все отрасли биологической науки. Без понятия вида
невозможна прежде всего сама эволюционная теория. Как
пишет Э. Майр, «не имея определенного мнения о том,
что такое вид, мы не можем ставить вопрос о том, как
происходят виды» [219, 185]. Майр решительно
выступил против субъективизма палеонтолога Бурмы,
который, формалистически толкуя данные генетики
популяций и призвав на помощь философию семантического
позитивизма, пришел к выводу, что «вид как растений,
так и животных есть фикция, умственное образование,
лишенное объективного существования» [411, 369]. Бурма
подтверждает свой тезис о нереальности вида
чувственно-наглядным фактом: существованием целостных
популяций, т. е. (согласно современной трактовке)
достаточного числа индивидов, достаточно длительное время
населяющих определенную территорию (конкретное поле,
лес, водоем) и размножающихся в ее пределах [353, 67].
Майр, отстаивая целостность и реальность вида, также
ссылался на непосредственно наблюдаемое явление:
«Каждый вид птиц и млекопитающих резко отграничен
от любого другого вида» [429, 371], т. е. как бы ни были
отделены друг от друга популяции одного вида, их
связывает друг с другом и отмежевывает от популяций
другого вида бросающаяся в глаза разграничительная
линия.
Таким образом, оба ученых ведут спор на строго
дологических концепций позитивизма, всячески уклоняется от
анализа проблемы определения понятия «вид» как гносеологической и
мировоззренческой проблемы, сводит понятие вида к безразличному
для теории рабочему инструменту классификации. Е. Гирей,
обобщая направленность таких исследований, пишет: «Проблема
определения понятия «вид», которое удовлетворяет пробелам
естественной классификации, рассматривается как проблема вида» [421,
317]. И хотя данный факт констатируется в статье, претендующей
па Новый, иптегративный биологический подход к проблеме вида, ее
автор также прочно замкнут формалистической и прагматистской
установкой. Свой анализ он резюмирует выводом о том, что
искомое понятие «может быть четко определено в виде
последовательного правила для классификации видов», с помощью которого «мы
можем попытаться определить естественные пути группирования
этих видов в более высокие таксоны» [там же, 327], т. е. понятие
«вид» по существу сводится к формальной, терминологической
абстракции. Эта тенденция характерна и для последних публикаций
позитивистски ориентированных «философов науки», выступающих
по вопросу о понятии «биологический вид» [426].
250

эмпирической основе и не замечают, что стоят на
одинаковой традиционно узкой логической позиции:
отождествляют понятие «вид» с общим представлением. В книге
«Зоологический вид и эволюция» Э. Майр по-прежисму
отстаивает принцип реальности вида, однако, как и в
прошлом, не может преодолеть гносеологические
трудности обоснования данного принципа. Главная из них —
смешение понятия и слова «вид», точнее, понятия и
построенного при помощи слова общего представления.
«Бесспорно,— пишет Майр,— что слово «вид» для
разных людей означало и до сих пор означает разные вещи.
И пока кто-нибудь не осмыслит все те основные
представления, с которыми связывается это слово, мы не
можем достигнуть единодушия» [220, 28].
Гносеологический источник отрицания объективности
вида (отсутствие понятия «вид», замена его общим
представлением) ярко выражен в рассуждениях русского
биолога-овощевода М. В. Рытова. «В действительности
вида не существует,— пишет он,— так как всякое
отдельное растение, которое можно видеть, ощупывать... есть
не вид, а особь; вид — понятие отвлеченное, как сумма
признаков, которыми отличаются особи, происшедшие
от своего родоначальника. Когда мы произносим слово
«подсолнечник», то в своем уме представляем
однолетнее растение с шершавыми сердцевидными листьями и
с одной или несколькими корзинками цветов —
представляемое нами так растение есть вид» [316, 47].
Гносеологические трудности в обосновании принципа
реальности вида нельзя преодолеть и на основе
тенденции к разделению философского исследования на
онтологический и гносеологический аспекты. Напротив,
проявляя себя также в области философских проблем
эволюционной теории, данная тенденция еще более
усугубляет эти трудности, о чем свидетельствует, в частности,
попытка обосновать реальность вида, предпринятая в
сборнике «Проблема целостности в современной
биологии», в целом интересной и содержательной работе.
«Философский анализ вида,—утверждается в одной
из статей,—должен включать два аспекта:
онтологический и гносеолого-методологический. Исходным
является, однако, онтологический аспект: прежде чем перейти
к гносеологическим вопросам, необходимо познать
объективную диалектику самого предмета» [296, 194].
Такой вывод молчаливо опирается на тезис, что гно-
251

сеологическне проблемы — не проблемы самой
конкретной науки. Они якобы не встают перед ученым в ходе
самого процесса научного познания как выражение
сложности его внутреннего развития, а привносятся в
науку откуда-то извне и уместны лишь на основе и
после познания объективной диалектики предмета. Но
позволительно спросить, зачем тогда они, если постигнуть
«объективную диалектику самого предмета» можно до,
а следовательно, без логико-гносеологического анализа?
Преимущественно онтологический, а по сути
эмпирический, подход к анализу целостности биологического
вида не позволяет привести убедительные аргументы
против релятивистского отрицания объективной
реальности вида. Такой эмпирический факт, как наличие
скрещиваемости между особями и подвидами внутри
вида, может быть использован и используется также
противниками принципа объективной реальности вида.
Более того, отказ от логико-гносеологического анализа
понятия «вид» не дает возможности даже правильно
поставить вопрос, поскольку проблема реальности вида
является именно логико-гносеологической. Она встала
перед биологами как задача перехода от эмпирического
изучения вида к его теоретическому исследованию, к
отражению его как целостной саморазвивающейся
системы (целостного исторического процесса) в логике
(диалектике) понятий.
Мы не можем доказать ни факта существования
вида как явления живой природы, ни объективности его
сущности, не уловив посредством анализа понятий
тенденцию становления вида как целого и реализацию
данной тенденции в целостный исторический процесс. Это
возможно лишь на пути применения
конкретно-исторической методологии и выражающего ее
логико-гносеологического анализа фундаментальных биологических
понятий — наследственности, изменчивости и
естественного отбора (изучения их движения, связи,
взаимопереходов). Здесь необходим тот же метод, который К. Маркс
применил при исследовании истории капитализма, а
В. И. Ленин охарактеризовал как «анализ понятий,
резюмирующих ее» [2, 29, 301]. Перефразируя ленинский
тезис, можно сказать, что вопрос не в том, существует
ли вид и органическая эволюция в целом как сстсствсп-
ноисторический процесс, а в том, как выразить
эволюцию в логике понятий.
252

Теоретический (диалектический) подход к
обоснованию материалистического принципа реальности вида
впервые выдвинул Н. И. Вавилов, продолживший
работу, проделанную в этом направлении Ч. Дарвином.
В 1930 г. в докладе на V Международном ботаническом
конгрессе в Кембридже Н. И. Вавилов подчеркивал:
«Вид, как понятие, нужен не только ради удобства, а
ради действительного познания сущности эволюционного
процесса... Эволюционный процесс, будучи непрерывным
в смысле постоянного движения, изменения,
возникновения и уничтожения, имеет узлы в бесконечной цепи,
которые составляют виды, как системы наследственных
форм» [72, 32]. Концепция Н. И. Вавилова,
рассматривавшая линнеевский вид как сложную подвижную мор-
фофизиологическую систему, имплицитно содержала в
себе чрезвычайно плодотворный подход к тому, чтобы
выразить реальность вида в диалектике понятий
(непрерывного и прерывного, сложного и простого,
необходимого и случайного, возможного и действительного и т. д.).
Современная генетика популяций, конкретизируя
идеи Н. И. Вавилова, все более эксплицирует их неявное
гносеологическое содержание, что отчетливо проступает
в генетической концепции вида. Она резюмируется
сегодня в следующем определении: «Вид — это
совокупность особей, обладающих общими морфофизиологиче-
скими признаками и занимающих общий (сплошной или
частично разорванный) ареал, объединенных
возможностью (курсив мой.— Г. С.) скрещивания друг с
другом; в природных условиях виды отделены друг от друга
практически полной биологической изоляцией
(нескрещиваемостью)» [403, 188—189].
Материалистический принцип объективного
существования вида как целостного носителя органической
эволюции получает в генетической концепции вида
убедительное теоретическое обоснование. Однако было бы
ошибочно полагать, что наш анализ проблемы вида
имеет своей целью рассмотреть развитие
естественнонаучного содержания понятия «вид». Главная задача
исследования— гносеологическая. Она состоит в том, чтобы
проследить логику развития понятия «вид» в истории
эволюционных идей и выявить основные структурные
(Уровни его формирования '.
1 Мы вполне разделяем точку зрения С. Р. Мнкулннского о
том, что для «подлинного изучения движения науки недостаточно
253

Понятие сущности вида как формы существования
целого
Термин «вид» заимствован первыми систематиками
из трудов Аристотеля, который использовал категорию
логического вида (eidos) для классификации животных.
Па применение при систематизации организмов
категорий логики «род» и «вид» весьма определенно указывает
итальянский натуралист А. Цезальпин (1519—1603) [126,
61]. Однако ни Аристотель, ни его ученик Теофраст,
использовавший термин «вид» для классификации
растений, ни Цезальпин, создавший первую искусственную
систему, не связали термин с определенным
естественнонаучном смыслом. Д. Рей (1628—1705) был первым
натуралистом, который посредством формально-логической
абстракции «вид» зафиксировал постоянно наблюдаемое
воспроизведение организмом себе подобных [215, 394], не
исключая вместе с тем того эмпирически доказанного
факта, что «у растений совершается превращение видов»
[240, 10].
Эмпирическая констатация особой природы вида
имела большое значение для становления биологической
науки. Рей, закрепив название «вид» за специфическим
явлением действительности, выделил и отграничил
объект изучения биологии как определенное качество.
Определенность термина «вид» для биологии была
окончательно закреплена в трудах К. Линнея (1707—
1778) и Ж. Кювье (1769—1832). В концепции Линнея —
Кювье сущность вида впервые предстала как форма
существования замкнутой целостности вида. Такое
понятие явилось способом разрешения гносеологического
противоречия между признанием постоянства породы
(наследственности) и непосредственно наблюдаемой
внутривидовой изменчивостью.
Как пишет К. М. Завадский, «вопрос о соотношении
между устойчивостью и изменчивостью вида стал
центральной проблемой биологии. Большая пластичность
организмов, их изменяемость факторами среды,
скрещиваниями, культурой легко доказывалась такими же пря-
знать эволюцию ее основных теорий и концепций. В
общетеоретических представлениях выражается результат определенного этапа
познания, а история должна раскрыть не только результат, но и
процесс получения нового знания, его, так сказать, «технологию»
[245, 6].
254

мыми наблюдениями, как и устойчивость видовой
формы. Создалось противоречие, которое биологи того
времени пытались разрешить, допустив существование
некоей абсолютно постоянной формы как неизменной
сущности вида» [139, 31]. В пределах видовой формы
изменчивость признавалась допустимой. Однако считалось,
что она не выходит за пределы вида как замкнутой
системы (круга). В идее замкнутой системы равноценных
особей вид впервые предстал как метафизически
истолкованное целое.
Первая попытка разрушить метафизическую
концепцию вида была предпринята Ж. Б. Ламарком (1744—
1829). Как известно, она не достигла цели. Ставя задачу
доказать, что «подверженные действию внешних
обстоятельств, они (виды.— Г. С.)—хотя и чрезвычайно
медленно — изменялись с течением времени и по форме и по
своим признакам» [200, 56] (т. е. и по сущности и по ее
проявлениям), Ламарк не выходит за пределы
понимания сущности вида как формы существования
организмов.
В построенной Ламарком механо-телеологической
модели эволюционного процесса целесообразно
действующая форма, усиленная, с одной стороны, энергией
«флюидов» изменившихся внешних условий, а с
другой,— адекватным изменению среды внутренним
«стремлением к усовершенствованию», изображается причиной
исторического развития живой природы. Господствующая
форма якобы без борьбы, более того, «целеустремленно»
лишает себя господствующего положения, уступая место
другой, навязанной извне. Такое, исключающее
противоречивое и его разрешение в процессе перехода,
односторонне-причинное объяснение эволюции страдает
непоследовательностью, таит в себе разрушающий теорию
конфликт. Целесообразность формы существования,
которая должна явиться следствием эволюции, выступает
в учении Ламарка ее причиной. Доказательство
следствиями, готовыми результатами — таков путь, на который
неизбежно вступает мысль, пытающаяся обосновать
историческое развитие на основе принципов механического
детерминизма и — соответственно —
формально-логическими средствами. Эту логику аргументации имел в виду
Дарвин, когда писал: «Я ненавижу доказательство
следствиями» [109, 3].
Но вместе с тем, идя от отдельного (особи) и выдви-
255

иув идею непрерывного развития индивидуальных
отличий в видовые, Ламарк выступил не только против
принципа неизменности видовых признаков. Он тем самым
объективно подверг сомнению вообще правомерность
строить научное понятие вида на основании
морфологических признаков, т. с. по существу резко констатировал
недостаточность описательной практики систематики и се
эмпирио-методологических инструментов (субъективных
категорий систематики) как фундамента объективного
научного познания. (Одновременно настойчиво
подчеркивалось значение естественных отношений при
распределении организмов по группам.)
Силой логической интуиции Ламарк почувствовал
ограниченность абстрактно-всеобщей структуры слова
«вид» (структуры формального обобщения), се
несовместимость с принципом развития. Однако философский
уровень науки был совершенно недостаточен для того,
чтобы осознать, в чем заключается гносеологическая
основа ограниченности термина как внешней формы
понятия, т. е. подняться от формально-логического
истолкования общего как эмпирически фиксируемой одинаковой
стороны сходных результатов до диалектического
понимания общего как противоречия в самой сущности, как
субстанции становления отдельного исторического
процесса. Поэтому, высказывая гениальную догадку об
односторонности, субъективности термина «вид»
(соответственно—обозначенного им эмпирического понятия),
Ламарк вместе с тем вынужден был положить его в
основу своей концепции развития органических существ.
Абстрактно-эмпирическое понятие вида, которое
имеет своим содержанием формальное обобщение
морфологических признаков (их общее представление),
обусловливает изображение видообразования как непрерывного
процесса эволюции признаков. Становление вида
рассматривается как непрерывное совершенствование
индивидуальных отличий особей в видовые отличия. Именно
абсолютизация принципа непрерывности эволюции
признаков (при отсутствии аргументированного объяснения
факта существования разрывов между видами) имела
своим логическим результатом ошибочное
гипотетическое утверждение, что «по мере того, как обогащаются
наши коллекции, почти все пробелы заполняются и
границы стираются» [200, 59]. Но этот тезис явно
противоречил твердому убеждению Ламарка об относительном по-
256

стоянстве вида, которое отождествлялось с его
реальностью. Следовательно, скованное рамками грубо
эмпирического понятия (формальной абстракции «вид»),
мышление Л а марка не могло совместить принцип
целостности (единства) вида с принципом развития
органического мира.
К Ламарку вполне применим вывод, сделанный
В. И. Лениным при изучении «Метафизики» Аристотеля:
«Прелестно! Нет сомнений в реальности внешнего мира.
Путается человек именно в диалектике общего и
отдельного, понятия и ощущения etc., сущности и явления etc.»
[2, 29, 327]. Из этой запутанности мышление не может
выйти, пока оно оперирует грубо эмпирическими
понятиями, образующимися путем формального обобщения
готовых результатов (следствий) исторического процесса вне
связи с категориальной структурой мышления и
детерминирующей ее объективной логикой преобразующей
предметной деятельности.
Однако то, что оказалось непосильным для науки
первой половины XIX в., было успешно осуществлено в его
второй половине. Главную роль при этом сыграл
принципиально новый подход к решению проблемы единства
организма и среды (внутреннего и внешнего), который
стал возможен благодаря дискредитации
абсолютизированной идеи механической причинности и переходу
биологического мышления на более высокую
категориальную основу.
Отход биологии от механического детерминизма
начался еще до появления «Происхождения видов» (и не
совсем стихийно), о чем свидетельствуют воззрения
крупнейших предшественников Дарвина, выдающихся
русских биологов-эволюционистов К. Ф. Рулье (1814—1858)
и H. А Северцова (1827—1885). «Изучение
литературного наследства Рулье,— отмечает С. Р. Микулинский,— не
оставляет сомнения в его идейной близости философским
взглядам А. И. Герцена и В. Г. Белинского» [243, 34].
Данный факт весьма существенно сказывается на
формировании теоретического мышления Рулье. Он
настойчиво подчеркивает необходимость строго учитывать при
классификации организмов их единство с условиями
жизни и развития, руководствоваться при определении вида
животного всей суммой явлений, составляющих его
полную историю, от зарождения до самой смерти. «Только
изучив ее (историю.— Г. С.) вполне,— указывает Рулье,—
17. Зак. 452
257

имеем мы право решить о самостоятельности или
нераздельности известного вида; только тогда, когда мы
изучили животное со всех возможных сторон, имеем мы
право говорить с уверенностью об отношении полной его
сферы к ближайшим или смежным сферам других
животных, т. е. классифицировать его вид» [314, 26]. Иначе
говоря, Рулье четко формулирует тезис о том, что
отдельное содержит в себе общее, причем общее не как зубы,
или клюв, или перья, или ноги, или какая-нибудь другая
сторона (признак) отдельного, а как история организма,
и только понятие, резюмирующее эту историю, может
быть объективной основой классификации.
Идеи К. Ф. Рулье нашли блестящее развитие в
трудах его ученика Н. А. Северцова. Исходя из того, что
основным звеном, так сказать, «базисом» совокупности
биологических отношений является активное
физиологическое взаимодействие между организмом и средой,
Н. А. Северцов строит оригинальную теорию вида и
видообразования. Она резюмируется в понятии вида,
уподобляющем вид индивидууму: «Вид есть органическая
совокупность или органическое существо, как и индивид...
Он имеет свои возрасты, свои последовательные фазы
развития; и он изменяется как целое...» [126, 285]. Иначе
говоря, для анализа понятия вида используется
диалектический прием, без которого нельзя подойти к
открытию сущности явления,— прием рассмотрения сущности
в чистом виде. Мысль ученого абстрагируется от вида
как группы сходных особей (последняя непосредственно
дана в чувственных восприятиях) и анализирует вид как
индивидуум, хотя в действительности вид всегда есть
множество и сущность его не тождественна сущности
индивидуума.
Анализ Северцовым сущности вида посредством
метода диалектической идеализации позволяет поставить
(правда, еще в довольно общей форме) проблему
видовой сущности как основы целостности вида и вместе с
тем его превращения в другой вид, т. е. сущности вида
как единства закона функционирования и закона
развития органического мира.
Н. А. Северцов исходит из того, что индивидуальная
история организма (прохождение им последовательных
фаз развития) определяется присущим ему законом
изменений. Поскольку вид рассматривается как индивидуум,
в нем (виде) также констатируется закон изменений. По-
258

следний определяет формирование вида. Однако закон
изменений, обусловливающий индивидуальную историю
видовой специфики и воспроизведение ее в поколениях,
не является вечным. Он подвержен влияниям внешних
условий, к которым организм вынужден
приспосабливаться. Приспособление к среде, осуществляющееся в
ходе реализации внутренних, физиологических процессов,
не ограничивается созданием разнообразных проявлений
закона, но способно изменить и сам закон, а
следовательно,— обусловить филогенетическое превращение.
С точки зрения диалектики логических категорий, в
практике биологического познания посредством данной
гипотезы происходит переход понятия сущности вида как
взаимодействия на основу более глубокой и общей
причинной связи — закона физиологического
функционирования вида как целого. Однако и на такой
категориальной основе теоретическая мысль еще не способна
разрушить понятие сущности вида как неизменной формы и
теоретически доказать историческое (филогенетическое)
развитие органического мира. Уподобление Н. А. Север-
цовым вида индивидууму, хотя и нацеливало на
понимание вида как целостности, функционирующей на основе
объективного закона изменений, несло в себе вместе с
тем коренное заблуждение Ламарка — отождествляло
онтогенетическую и филогенетическую, приспособительную
и неприспособительную изменчивость. Поэтому гипотеза
H. А Северцова не обладала достаточным логическим
(гносеологическим) зарядом, чтобы взорвать идею
сущности вида как неизменной формы (замкнутой системы).
Гениальным началом решения такой задачи явилась
созданная Ч. Дарвином теория естественного отбора.
Крушение понятия сущности вида как
неизменной формы
Пронизывающая теорию естественного отбора
стержневая идея преобразовательного функционирования
органических существ, изменения ими своей природы в
процессе изменения ими же условий своего существования
революционизировала саму логику биологического
познания (подробно см. [319, 130—132]).
Логика теории естественного отбора обнаружила тот
чрезвычайно важный для становления диалектического
мышления (логики понятий) феномен, что аристотелев-
17«
259

екая (эмпирио-телеологическая) концепция логической
категории формы, замыкавшая развитие в имманентном
движении по замкнутому кругу, хотя и была достаточна
для объяснения факта индивидуального развития, но
является совершенно непригодной для осознания
объективности и необходимости исторического процесса. Иначе
говоря, логика дарвиновской эволюционной теории со
всей определенностью поставила вопрос о
недопустимости сведения развития к индивидуальному развитию, о
том принципиальном различии (и вместе с тем
органическом единстве) закономерностей онтогенеза и
филогенеза, которому посвящено специальное исследование
И. И. Шмальгаузена [391].
Конкретное содержание дарвиновской идеи
естественного отбора жестко потребовало отказа от понятия
сущности вида как неизменной формы. Логической основе
идеи постоянства видов противопоставляется понятие
сущности вида как тенденции к изменению в
определенном направлении (к преобразованию видовой формы) в
границах спектра неоднозначной, неопределенной и в
этом смысле нецелесообразной изменчивости. Причем
Дарвин настолько высоко оценивает могущество
тенденции к изменению, что считает ее нередко способной
осуществлять «канализирующую» функцию отбора в целом.
Иначе говоря, от констатации явления отбора как
самостоятельного фактора эволюции Дарвин подходит к
мысли о его подчиненном значении, его обусловленности (как
сущностью всего видообразовательного процесса)
тенденцией к изменению, которая в состоянии эффективно
действовать и без зависимой от нее величины. «Не может
быть также сомнения,— пишет он,— что тенденция к
изменению в том же направлении часто бывала настолько
сильной, что все особи одного вида изменялись сходным
образом, без всякого участия какого бы то ни было
отбора» [123, 336]. Коренной пересмотр с позиции новой
категориальной точки зрения понятий изменчивости и
наследственности обусловливает крушение логической
основы теории постоянства видов — понятия сущности
вида как неизменной формы.
Изменчивость, существующая для эмпирического
мышления только как чувственно-конкретный факт,
была понята как объективно-абстрактное начало
развития — как потенция изменений. К. А. Тимирязев, излагая
учение Дарвина, писал, что «способность, или вернее,
260

возможность изменяться составляет одно из
отличительных свойств органических существ» [352, 133]. Такая
логика была явно не по плечу, например, механоламарки-
сту Негели. Не понимая действительного содержания
процесса эволюции, абсолютизируя законы
функционирования, он утверждал, что «развитие органических рядов
не идет ощупью, без всякого плана, руководствуясь
одной только способностью к существованию, но что оно
повинуется определенным законам» [263, 29]. Отсюда
понятно, почему Негели выступил против дарвиновского
решения вопроса о взаимоотношении необходимости и
случайности — против дифференциации изменчивости на
определенную, ненаследственную,
закономерно-целесообразную и неопределенную, наследственную, случайную.
Их разделение, обусловленное пониманием
изменчивости как реальной возможности (тенденции)
изменения, явилось ярким свидетельством начала перехода
биологического мышления на новую, более конкретную
категориальную основу. Без установления такого
различия теоретически доказать органическую эволюцию
невозможно.
Категория необходимости (закономерности) была
твердо связана в биологии с понятием целесообразного
функционирования организмов. И это (если не
абсолютизировать понятие закона функционирования),
безусловно, правильный подход. Законы функционирования
являются основой любой целесообразной деятельности.
Поэтому такого рода деятельность всегда устремлена на
сохранение данной формы существования явлений.
Следовательно, источником исторического развития, т. е.
перехода от одной формы существования к другой, не
может быть изменчивость, носящая целесообразный,
приспособительный характер. Напротив, эволюция возможна
лишь тогда, когда наряду с закономерной,
целесообразной изменчивостью происходит становление объективно-
случайной, неприспособительной изменчивости, идущей в
направлении ликвидации закона функционирования
данного целого и адекватной ему формы существования.
В осознании данного факта — истоки крушения понятия
сущности вида как неизменной формы и победы идеи
эволюции. В непонимании его — корни трагедии любой
разновидности ламаркизма.
Это, разумеется, не значит, что определенная
(закономерная) и неопределенная (случайная) изменчивость
261

имеют различные источники и абсолютно противостоят
друг другу. Источник у них один — обусловленная всей
историей становления жизни и ничем не ограниченная
возможность к изменению (развитию), т. е. всеобщая
историческая необходимость, обеспечивающая
существование и прогресс органического мира как целого. Эта
возможность есть в своей реальной (деятельной) форме
тождество противоположных возможностей —
субстанциальное противоречие как единство потенций
определенной и неопределенной изменчивости. Иначе говоря, нет
как таковых (чистых) ни определенной (необходимой),
ни неопределенной (случайной) изменчивости. Как
таковую можно рассматривать лишь сущность
изменчивости, т. е. тождество противоположных возможностей
(тенденций) изменчивости — возможность ее стать и
определенной и неопределенной.
Естественный отбор обладает статистической
природой именно потому, что имеет своей основой сущность
изменчивости как тождество противоположных
тенденций ее формирования. Вне анализа процесса становления
бессмысленно задаваться вопросом, является ли
изменчивость приспособительной (целесообразной) или
неприспособительной (нецелесообразной); вне такой ситуации
она не существует как действительность, а реальна лишь
как возможность и актуализируется в то или другое
качество в ходе развития своей противоречивой сущности '.
Итак, случайность, по выражению Ф. Энгельса,
опрокидывает существовавшее до сих пор понимание
необходимости. Необходимость предстает также как
объективная тенденция развития (перехода) 2. В ней выражается
объективность внутреннего противоречия, которое служит
общей основой и определенной (ненаследственной) и
неопределенной (наследственной) изменчивости.
Филогенетическая (случайная) изменчивость, выступающая как
начало закона функционирования будущего вида,
«является одновременно и формой проявления исторической
1 Диалектику неопределенных и определенных изменений и ее
связь с процессом превращения возможности в действительность
констатирует также квантовая механика.
2 Игнорирование столь замечательного результата логики
движения биологического познания позволяет некоторым
естествоиспытателям и сегодня сохранять телеологические предрассудки. «В
сознании естествоиспытателей,— отмечает Ю. А. Жданов,— еще имеет
место смешение необходимости с телеологией» [137, 130].
262

необходимости и потенциальным содержанием видовой
необходимости в ее новой специфике» [318, 83]. Таково
объективное философское содержание дарвиновской
концепции соотношения необходимости и случайности в
процессе видообразования, хотя сам Дарвин
методологически это соотношение не эксплицировал.
Осознание сущности изменчивости как противоречия
в корне преобразовало понимание сущности самой
наследственности. Теория естественного отбора раскрыла
односторонность, абстрактность определения сущности
наследственности посредством идеи круга (как
воспроизведение организмом только себе подобных). Дарвин
предлагает существенное «дополнение». «В слово
«наследственность»,— пишет он,— включены два отдельных
элемента — передача и развитие признаков» [125, 327—
328]. Поскольку развитие признаков, по Дарвину,
происходит в процессе реализации возможности
филогенетических изменений, то отсюда следует (как указывает
К. А. Тимирязев), что понятие наследственности «шире и
обнимает собой понятие и изменчивости» [351, 165].
Такой подход помогает раскрыть, что а) наследственность
существует через изменчивость и б) последняя
составляет «элемент» самой сущности наследственности,
является способом не только ее функционирования, но и
развития.
Следовательно, на уровне категории возможности,
т. е. при анализе сущности наследственности и
изменчивости в чистом виде, они обнаруживают себя как
тождество противоположностей: наследственность —
возможный диапазон изменчивости, изменчивость —
потенциальная форма осуществления наследственности. Эта форма
представлена в учении Дарвина двумя
противоположными тенденциями — воспроизведения данного вида (путем
реализации возможности определенной изменчивости) и
перехода в другой (посредством актуализации
неопределенной изменчивости и «переплавки» исходного
материала эволюции естественным отбором).
Иначе говоря, сущность наследственности была
понята как возможность развития ненаследственной и
наследственной изменчивости. Процесс («механизм») развития
и конкретное содержание его субстанции оставались
совершенно неизвестны. Следовательно, движение
теоретической мысли от абстрактного к конкретному было еще
делом будущего. По той же причине связь между проти-
263

воположными сторонами сущности наследственности
(ненаследственной и наследственной изменчивостью)
понималась лишь в общем виде, абстрактно, а вся
система понятий теории естественного отбора не имела
целостной структуры. Более того, отсутствие конкретного
знания природы наследственности как тенденции
развития и процесса ее реализации ставило под угрозу само
дарвиновское понятие сущности наследственности и в
целом видообразования. Гносеологическое противоречие
развивающегося познания таила в себе принятая Дарви-
ном и несовместимая с его идеей исторической
изменчивости теория слитной наследственности.
Теория слитной, постоянно-промежуточной
наследственности имела логическим (категориальным)
содержанием понятия «наследственность» идею сущности как
неизменной формы с механической интерпретацией ее
функции как абсолютно непрерывного движения в
пределах замкнутого круга. Такое понимание движения
(изменения), фиксируя наблюдаемое в результате
гибридизации появление у потомков некоторых признаков,
отсутствовавших у родителей, оценивало случайные
уклонения как промежуточные, которые в последующих
поколениях непрерывно угасают, поглощаются всей
совокупностью доминирующих признаков данного вида.
Видовая форма остается неизменной. Дарвиновская
теория эволюции, которая несла в своей гениальной идее
тождества определенной и неопределенной
изменчивости (единства их противоположных потенций) понимание
сущности биологической формы движения как единства
непрерывности (тенденции воспроизведения подобного)
и отрицательности, прерывности (тенденции
становления неподобного), автоматически вступила в
непримиримое противоречие с теорией слитной наследственности.
Как утверждал, опираясь на нее, Ф. Дженкинс,
неопределенные изменения, случайно возникающие в
отдельных особях, не могут-де служить исходным материалом
эволюционного процесса. Через несколько поколений они
исчезнут, сольются со всей массой устойчиво
повторяющихся признаков.
Доводы Дженкинса, казалось, подрывали саму
основу эволюционного учения. Дарвин ясно сознавал, в чем
коренится источник опасности. Стремясь разрешить
резко обозначившееся противоречие, он выдвигает свою
идею наследственности—гипотезу пангенезиса. Дарвин
261

ищет выход из острой проблемной ситуации не
посредством формального согласования, «уточнения» терминов,
а путем решительного отказа от старого и создания
нового понятия сущности наследственности. В письме к
Ф. Мюллеру он пишет: «Часто мне кажется почти
несомненным, что признаки родителей оказываются
«сфотографированными» в ребенке исключительно при посредстве
материальных атомов, происходящих от каждой клетки
обоих родителей и развивающихся в ребенке» [124, 209].
Идея корпускулярности, попытка осмыслить процесс
воспроизведения как наследование не самих признаков,
а чувственно не воспринимаемых, развивающихся
материальных атомов свидетельствовали о стремлении
построить понятие, способное уловить сущность
наследственности как возможность становления и перейти в
понятие неопределенной, филогенетической (пользуясь более
поздним термином генетики) — мутационной
изменчивости. Только благодаря такой диалектике понятий
мышление способно сконструировать понятие сущности
наследственности (и соответственно, сущности вида) как
противоречие — тождество возможностей
наследственности и изменчивости, т. е. как сущность становления
видообразоватслыюго процесса. Если в теории
естественного отбора Дарвин движется в этой идее через
анализ изменчивости, то, борясь с возражениями Дженкин-
са, он идет к ней же через гипотезу о корпускулярной
природе наследственности.
Однако мощный прорыв биологического познания в
сферу диалектической логики, продиктованный
необходимостью спасти понятие неопределенной, случайной
изменчивости как возможности исторического развития, не
был закреплен научной аргументацией. Не опиравшаяся
на анализ фактов (и в ряде своих существенных
моментов ошибочная), гипотеза пангенезиса, несмотря на
чрезвычайную перспективность своего исходного принципа,
не имела успеха. Что касается экспериментальных
исследований Г. Менделя, заложивших прочный эмпирический
фундамент корпускулярной теории наследственности и
единственно способных противостоять разрушительной
критике Дженкинса, то они оставались неизвестны
научной общественности вплоть до 1900 г. После вторичного
открытия Г. де-Фризом, К- Корренсом и Э. Чермаком
эмпирических законов Менделя значение его опытов для
обнаружения несостоятельности теории слитной наслед-
265

ствепности и обоснования дарвинизма было четко
сформулировано К. А. Тимирязевым: «Самым важным
результатом в этом смысле является, конечно, тот факт, что
признаки не сливаются..., а сохраняются неизменными,
распределяясь между различными потомками. Кошмар
Дженкинса, испортивший столько крови Дарвину,
рассеивается без следа... Таким образом, менделизм только
устраняет самое опасное возражение, которое, по словам
самого Дарвина, когда-либо было сделано его теории»
[352, 257—258]. Ту же точку зрения подтвердил позже
(1926 г.) один из пионеров генетики популяций, классик
советской генетики С. С. Четвериков. По его словам, в
лице менделизма дарвинизм получил совершенно
неожиданного и мощного союзника [380, 156].
О необходимости образования нового понятия
наследственности как способа разрешения противоречия между
диалектическим пониманием природы изменчивости и
идеей непрерывности (слитности) наследственности остро
сигнализировала и дарвиновская разработка проблемы
реальности вида. Дарвин лучше, чем кто-либо другой,
понимал, что вследствие абсолютизации Линнеем и
Кювье абстрактно-эмпирического понятия вида
(созданного Реем) «термин «вид» превращается в бесполезную
абстракцию, подразумевающую и допускающую
отдельный акт творения» [123, 306].
Без преодоления метафизической абсолютизации и
формально-эмпирической трактовки самого по себе
необходимого экзистенционального понятия (первого
структурного уровня в процессе становления теоретического
понятия «вид») не могло быть и речи об утверждении
идеи эволюции. Улавливая суть проблемной ситуации,
Дарвин прежде всего устанавливает отсутствие
принципиального различия между видовой формой и ее
разновидностью и делает вывод о субъективности
господствующего термина «вид» [там же, 306, 308—309]. Причем
важно иметь в виду, что, не отвергая эмпирически
фиксируемого объективного существования вида как
природного факта, Дарвин характеризует как произвольное,
субъективное только слово «вид». Он считает, что
благодаря такой оценке «мы навсегда освободимся от
тщетных поисков за неуловленной до сих пор и неуловимой
сущности слова «вид» [там же, 664]. Но возникает
вопрос: откуда мы знаем, что вид действительно
существует, если наше знание о нем субъективно?
266

Вопрос непосредственно выводит нас на ту
гносеологическую проблему, которая, как писал А. Эйнштейн в
замечаниях на теорию познания Б. Рассела, в течение
столетий играла главную роль в процессе развития
философского знания, а именно: какое знание может давать
нам чистое, независимое от чувственных восприятий,
мышление и вообще, есть ли такое знание? [419, 278].
Иначе говоря, встает проблема правомерности такого
мышления (а оно и есть действительное, теоретическое
мышление), которое оперирует с чувственными
восприятиями не непосредственно (в созерцании), а через
детерминируемую объективной «логикой дела» диалектику
логических категорий (Гегель называет их «чистыми
мыслями», Эйнштейн — «чистым мышлением»). Только на
основе последней может быть достигнуто радикальное
материалистическое решение вопроса об объективной
реальности эмпирически данного предмета исследования.
С точки зрения материалистической концепции
диалектики логических категорий провозглашение понятия о
предмете субъективным означает не вообще отрицание
объективности предмета, а отрицание существования его в
той форме, которая предполагается господствующим
понятием. Именно такова имплицитно логика Дарвина,
объявляющая общепринятую интерпретацию термина «вид»
субъективной.
Дарвин с полнейшей определенностью отвергает то
понимание реальности биологического вида, которое
запечатлено в метафизически абсолютизированном
«морфологическом» (экзистенциональном) понятии. Логика
теории естественного отбора не отрицает эмпирически
отражаемого этим понятием факта, т. е. факта существования
четко отграниченных друг от друга групп сходных
особей К Но эмпирическая констатация сама по себе
неспособна противостоять истолкованию сущности вида как
неизменной формы, а его целостности — как замкнутой
системы равноценных особей. Реальность такой сущности
и такой целостности отвергается Дарвином совершенно
1 Когда последователь Кювье Л. Агассис выдвинул против
теории эволюции довод, что отрицание Дарвином реальности видов
исключает истинность его концепции, то в письме к А. Грею
Дарвин отметил: «Как нелепа его (Агассиса) логическая придирка —
«а если виды не существуют, то как они могут изменяться». Как
будто кто-нибудь сомневался в их временном существовании»
[55, 306].
267

недвусмысленно. Действительной объективной сущностью
вида объявляется его расчлененность на эволюциоппо
неравноценные единицы, точнее, процесс этого
расчленения. Он составляет реальную основу видообразования.
Если в концепции Рея наследственность и
изменчивость в своей нераздельности выражают наглядный факт
воспроизведения организмом себе подобных, а Линней и
Кювье абсолютно противопоставляют друг другу эти
две стороны единой сущности вида, то в теории
естественного отбора они снова сливаются. Их неразрывность
служит логике обоснования реальности вида как
реальности эволюционного процесса и зафиксирована в
известных формулировках: разновидность есть
зачинающийся вид, вид — резко выраженная разновидность.
Составившая основу нового подхода идея неравноценности
особей в пределах вида сделала невозможной
формальную абстракцию вида, т. е. абстрагирование общего
путем сравнения морфологических признаков различных
особей и индуктивного умозаключения.
Очередной виток в познании сущности вида должен
был снова разделить наследственность и изменчивость,
но уже не абсолютно, а связав противоположности
процессом превращения возможности видообразования в его
действительности. Но это предполагало понимание
наследственности как реальной, конкретной возможности
становления изменчивости. Дарвин шел к нему через
осознание неопределенной изменчивости как тенденции
исторического развития. Однако дальнейшему
продвижению помешала концепция непрерывности изменений,
которая предопределила вывод о том, что морфологические
«различия примыкают одни к другим, нечувствительно
сливаясь в один непрерывный ряд» [123, 308]. Видимость
совместимости данного вывода с идеей эволюции
заслонила необходимость рассмотрения сущности
наследственности в чистом виде, т. е. на пути диалектической
идеализации. Только на ее основе мышление воспроизводит в
понятии сущность развития процесса независимо от форм
ее проявления.
Дарвин оказывается не в состоянии проанализировать
наследственность как таковую, в чистом виде, поскольку
его концепция видообразования привязывает
формирующееся теоретическое понятие вида к конкретным формам
проявления наследственности — морфологическим
изменениям. Разрешение нового противоречия биологическо-
268

го познания требовало диалектического исследования
причин морфологических изменений. Перед биологией во
всей своей остроте встала проблема детерминизма.
Развитие понятия сущности вида как причины
и закона функционирования целого
Поворот биологии к изучению сущности вида как
причины функционирования (оно, как мы уже отмечали,
началось еще в додарвиновской биологии) был
неизбежным. Внутренняя логика развития проблемы требовала
исчерпать, довести до предела понимание сущности вида
как причины его функционирования и на прочной
экспериментальной основе обеспечить переход к понятию
сущности вида как тенденции становления нового (к
абстрактно-теоретическому понятию). Лишь затем могло
начаться движение от абстрактно-теоретического к
конкретно-теоретическому, т. е. построение
конкретно-теоретического понятия «вид».
Настойчивые поиски метода диалектической
(конкретно-содержательной) идеализации с целью
установления причин воспроизведения в потомстве
морфологических отличий были характерны как для классической
физиологии, так и для только нарождавшейся генетики..
Но если первая стремилась найти разгадку природы
наследственности, опираясь на свою прочную привязанность
к анализу жизнедеятельности целостного организма, то
вторая сосредоточила внимание на исследованиях
морфологической структуры и функций размножения
клетки. До конца XIX в. теоретическим законодателем в
данной области знаний являлся витализм,
паразитировавший на крайне скудной фактической основе
клеточной теории. Однако в 80—90-е годы благодаря
экспериментальным исследованиям Чистякова, Бючли, О. Герт-
вига, Ван Бенедена, Страусбургера и многих других
была изучена морфологическая картина оплодотворения.
Обнаружилось, что ядра половых клеток содержат
определенное количество видимых в микроскоп
морфологических структур, которые Вальдейер назвал хромосомами
(окрашивающимися тельцами). При оплодотворении
происходит слияние ядер гамет и в ядре зиготы
фиксируется двойной (диплоидный) набор хромосом. Генетики
сделали вывод, что хромосомы половых клеток и есть
искомое оплодотворяющее вещество, носитель механизма
269

воспроизведения и действительная причина всех
морфологических проявлений. Вейсмановская теория «двух
плазм» [78] абсолютизировала относительную истину,
выдвинула положение, что половые клетки являются
единственным носителем наследственности.
Теория хромосомной наследственности в ее вейсма-
новском варианте представляла собой чрезвычайно
интересную и плодотворную постановку вопроса, но не его
решение. Причина неудачного результата коренилась не
столько в уязвимости фактических данных, сколько в
ущербности логики получения вывода. Вейсман пытался
проникнуть в сущность наследственности посредством
анализа ее в чистом виде, независимо от
морфологических проявлений. Но его идеализация оказалась
одновременно и недостаточной и избыточной. Недостаточной
в силу того, что, абстрагировавшись от макроморфоло-
гических явлений жизни, Вейсман не смог отвлечься от
микроморфологических явлений и, ведомый
эмпирической логикой, искал сущность воспроизведения в некоем
чувственно-конкретном «веществе» наследственности.
Идеализация в то же время превзошла «меру», уводя
мышление от морфологии целостного организма прямо
к наследственности, «перескакивая» опосредствующее,
связующее их звено,— обмен веществ как закон
функционирования, основу, по характеристике В. А. Энгель-
гардта, «всех без исключения жизненных функций, всех
проявлений жизнедеятельности» [398, 114].
Объективная характеристика научной ценности
хромосомной гипотезы А. Вейсмана дана Э. Вильсоном в
книге «Роль клетки в развитии и наследственности».
«Признание ядра за носителя наследственности,— писал
Вильсон,—...должно быть признано за первый шаг к
решению сущности проблемы наследственности при
помощи целлюлярной (клеточной.— Г. С.) теории, и прения,
которые возникли по этому поводу, при главнейшем
участии Вейсмана, должны быть признаны наиболее
интересным и знаменательным из событий после
Дарвиновского периода биологии» [81, 5—6].
Глубокое осознание значения указанного факта и
тщательный анализ эмпирического материала клеточной
теории позволили Вильсону наметить перспективный путь
преодоления ущербности вейсмановской идеализации.
Сохраняя ее начало, Вильсон обнаруживает
действительную логику построения теоретического понятия «наслед-
270

ственность» — сущность наследственности отражается в
понятии как саморазвивающийся целостный процесс.
В нем четко различаются: 1) ядро, несущее в себе
реальную возможность и тем самым определяющее
направленность (тенденцию) становления целого1; 2) обмен
веществ, обеспечивающий устойчивость («повторение»)
данной тенденции (господствующей тенденции
субстанциального противоречия) из поколения в поколение;
3) синтез (становление) морфологической структуры как
непосредственное, внешнее выражение метаболизма.
Хотя конкретное содержание возможности процесса ауто-
репродукции и механизм ее осуществления,
связывающий все основные ступени развития сущности
наследственности, были установлены в общих чертах лишь в
50-х годах XX в. [194], однако более чем за полустолетие
до великих открытий генетики Вильсон в целом
правильно уловил внутреннюю логику их движения.
Стремление к анализу наследственности в чистом
виде, т. е. средствами идеализации, было характерно и для
логики развития физиологии. Основой ее способа
абстрагирования, мысленного отделения сущности
наследственности от непосредственных морфологических проявлений
служило дальнейшее развитие в биологии идеи
причинности, становление принципа «органической
детерминации»2. В этом отношении показательна разработка
К. А. Тимирязевым проблемы сущности наследственности
как причины целостного функционирования жизни и
коренного отличия организма от неживого тела.
Исходя из того, что наследственность, включающая в
себя изменчивость, обусловливает жизнедеятельность
организма как «одно причинное целое», К. А. Тимирязев
решительно выступает против попыток с помощью
формально-логического принципа недопустимости
противоречия между терминами абсолютно противопоставить
взаимоисключающие предикаты («наследственность» и
«изменчивость») одного и того же «субъекта», целостно-
1 «До тех пор,— указывал Вильсон,— пока ядро остается
нетронутым, сохраняется способность воспроизведения целого...»
[82, 977].
2 По характеристике И. Т. Фролова, «органическая
детерминация — это именно целостные взаимодействия, в которых имеет
место, в частности, преломление внешнего фактора через внутреннюю
среду живой системы, его активная «трансформация» при помощи
действия сложных регулирующих механизмов, обеспечивающих
устойчивость организмов в изменяющихся условиях среды и т. д.»
[370, 198] (подробно см. [373, 140—155]).
271

го в своей противоречивости понятия «организм», и тем
самым отвергнуть единство зафиксированных им
противоположностей. Характерно, что Тимирязев идет к
этому, абстрагируясь от чувственной конкретности живого
тела (морфологических проявлений). Способом такого
отвлечения служит логика другой науки — механики.
Посредством ее понятий (инерция, покой, движение),
выражающих объективную диалектику элементарной
формы движения материи, делается попытка отобразить
сущность более высокой формы движения — сущность
организма как тождество (единство) наследственности
и изменчивости.
Обращение мыслящего биолога к категориям
механики не было проявлением «механицизма», «интуиции» или
делом личного вкуса. Действительный смысл данного
факта в том, что механика все еще оставалась для
естествознания того периода нормативом содержательной
логики. Она разработала наиболее высокие
естественнонаучные способы идеализации (например, «абсолютная
пустота», «материальная точка», «инерция»). Для
исследования законов функционирования стационарных,
замкнутых систем, изменяющихся в границах круга, логика
механики имела такое же значение, какое имеет логика
марксовой политической экономики (логика «Капитала»)
для познания законов движения органического целого.
А поскольку проблема закономерностей
функционирования живого тела становится центральной для биологии
и — тем более — активно строится «физиологическая»
концепция вида (видообразования), то кажется
совершенно естественным применение готовых форм
идеализации законов функционирования.
Использование Тимирязевым понятий механики носит
будто бы исключительно эвристический характер,
является поиском логико-гносеологической формы (формы
идеализации), посредством которой можно выразить
единство наследственности и изменчивости. Он считает
несостоятельной попытку репрезентировать понятия
наследственности и изменчивости понятиями покоя и
механического движения. И действительно, такое
«моделирование» искажает специфику биологических явлений,
носит явно механистический характер. Более удачным
признается сравнение наследственности с «принципом или
началом инерции, обнимающим оба понятия — покоя и
движения» [351, 165]. По мнению Тимирязева, как поня-
272

тие механической инерции связывает понятия покоя и
движения, так и понятие органической инерции, т. е.
наследственности, есть единство понятий...
«наследственность» и «изменчивость». Было бы неправильно
квалифицировать столь явную тавтологию как результат
небрежности мышления. В действительности, такой
логический круг — яркое выражение противоречия процесса
познания, острая проблемная ситуация.
Сознательно отказавшись от уподобления
наследственности покою, а изменчивости механическому
движению, Тимирязев все же приходит к этому,
«спровоцированный» логикой принятой им формы идеализации
(логикой формирования понятия инерции). Обращение к ней
имело целью опровергнуть исходный пункт критики
Джепкипса (о тождественной природе определенной и
неопределенной изменчивости) и его вывод о
несовместимости наследственности и филогенетической
изменчивости. Однако использованная форма идеализации
оказалась недостаточной для получения искомого результата.
Понятие инерции является логическим обобщением
единства внешних противоположностей механического
движения (непосредственной действительности покоя и
движения), иначе говоря, форм проявления сущности
движения, но не самой сущности. Сущность же движения как
таковая — как тождество возможности покоя
(прерывности) и ^возможности движения (непрерывности), как
единство противоположных тенденций движения — не
схватывается понятием инерции. При оперировании его
логикой, в которой господствует принцип
механического детерминизма, «научный закон,— по формулировке
Ю. А. Жданова,— выступает как соотношение внешних
определенностей без попыток установления их
внутренней связи» [135, 372]. Фиксируя закон функционирования
(сохранения), т. е. устойчиво повторяющуюся связь
внешних противоположностей, являющуюся проявлением
внутреннего противоречия, понятие инерции не может
уловить само противоречие — единство
противоположностей как тождество (взаимопереход) противоречивых
тенденций.
Между тем, чтобы действительно доказать единство
взаимоисключающих проявлений (например,
определенной и неопределенной изменчивости) одной и той же
сущности как общей субстанции их становления,
необходимо раскрыть внутреннюю противоречивость самой суб-
18. За к. 452
273

станции. Суть проблемной ситуации, перед которой
оказалась логика движения биологического познания,
можно, видимо, сформулировать следующим образом: как
перейти в ходе изучения сущности от диалектики
функционирования противоречия к диалектике развития
противоречия?
Анализ «с точки зрения развития и применения общих
понятий и категорий логики» истории становления
генетической концепции вида наталкивает на вывод, что
именно способ идеализации (отражения) диалектики
развития противоречия неудержимо искала в своих
«хождениях по мукам» теоретическая мысль генетики,
стремясь рассмотреть наследственность в чистом виде,
независимо от ее морфологических проявлений и закона
функционирования (обмена веществ). На пути к
теоретическому понятию наследственности были сделаны
крупные экспериментальные открытия. Складывались
благоприятные возможности для дальнейшего развития
дарвинизма.
Однако методологическая беспомощность лидеров
генетики (Бетсона, Вейсмана, Лотси, Иогансена, де-Фрп-
за и др.) обусловила ошибочную интерпретацию
экспериментального материала и решительный отказ от учения
Дарвина [373, 73—75]. Предложенные взамен
эволюционные идеи Бетсона, Г. де-Фриза и Лотси
абсолютизировали случайность и были антиисторичны.
Гносеологическим источником автогенетических концепций явилось
извращение метода идеализации: угаданная
необходимость изучения сущности наследственности в
относительной независимости от обмена веществ была истолкована
как объективно-реальная суверенность наследственности,
полностью исключающая значение в процессе эволюции
закона функционирования, а также непосредственной
причинной связи — взаимодействия организма с внешней
средой. (Такая аберрация — весьма частое явление в
акте грубо эмпирического познания, которое, не владея
логикой понятий, отождествляет природу
гносеологического приема с природой самого объекта.) Отмеченная
ситуация свидетельствовала о том, что принцип
причинности как методологическая основа объективности
естественнонаучного познания, в том числе и биологического,
не только не исчерпал себя, а, напротив, настоятельно
требовал своего дальнейшего развития и более глубокого
обоснования.
274

В этих условиях стремление биологов-дарвинистов
представить закон функционирования организма (обмен
веществ) источником видообразовательного процесса,
отождествить — на физиологической основе — пенаслед-
ственную (индивидуальную) и наследственную
(историческую) изменчивость (соответственно индивид и вид)
еще не обнаруживало своего противоречия с главной
идеей теории естественного отбора, поскольку опиралось
на признание неравноценности особей внутри вида.
Ставилась цель вскрыть разработанными физиологией
средствами причины филогенетической (наследственной)
изменчивости, преодолеть тем самым наиболее
существенный пробел учения Дарвина и укрепить
материалистическое объяснение органической эволюции.
Внимание биологов-материалистов вновь привлекла
традиционная проблема взаимодействия организма и
внешней среды. В рамках ее в целом абстрактного,
ламаркистского решения исследуется вопрос о
взаимоотношении морфологической структуры и ее функций.
Абстрагируясь (ввиду отсутствия экспериментальных
данных) от конкретного анализа процесса становления самой
функции, констатируют причинно-следственную связь
между функцией, средой и биологической организацией.
Данную эмпирически-каузальную точку зрения удачно
выразил И. В. Мичурин: «Каждый орган, каждое
свойство, каждый член, все внутренние и наружные части
всякого организма обусловлены внешней обстановкой его
существования. Если организация растения такова,
какова она есть, то это потому, что каждая ее подробность
исполняет известную функцию, возможную и нужную
только при данных условиях. Изменись эти условия —
функция станет невозможной или ненужной, и орган,
выполняющий ее, постепенно атрофируется» [250, 590].
Однако ограниченность только
эмпирически-причинного истолкования эволюционного процесса, скрытая
остротой борьбы против индетерминизма, начала
проявлять себя в свете замечательных успехов
экспериментальной систематики и генетики популяций. Стремление
и в изменившихся обстоятельствах сохранить
интерпретацию сущности вида (видообразования) как причину
функционирования организма до предела исчерпывало
научные возможности столь плодотворной в прошлом
идеи и превращало орудие защиты дарвинизма в острие,,
направленное против теории естественного отбора.
18*
275

Становилось очевидным, что развитие идеализации
(понятия) сущности вида как однозначно-необходимой
(приспособительной) причинной связи (или закона
целесообразного функционирования организма), принятой в
качестве категориальной основы эволюционной теории,
вышло за пределы «меры» и вступило в непримиримое
противоречие с фундаментальной идеей учения
Дарвина. Устранить конфликт не могли никакие «уточнения»
терминологического аппарата теории естественного
отбора. Требовался решительный отказ от недостаточного
самого по себе категориального содержания понятия
сущности вида, от господствующей формы идеализации.
Но именно ее абсолютизировала концепция Т. Д.
Лысенко и его последователей.
Были канонизированы представления о сущности
наследственности (вида) как типе обмена веществ, о моно-
морфности вида (равноценности всех его особей), что
нашло предельно четкое выражение в следующем
выводе: особь, разновидность и вид — биологически одно и то
же, поскольку и особь и разновидность являются
формами существования вида [217, 297]. Такое истолкование
внутривидового разнообразия форм («формы
существования») перечеркивало дарвиновское понимание
разновидности как формы становления вида (разновидность —
зачинающийся вид). Это был по существу неявный,
скрытый за формальным признанием принципа
исторического развития, возврат к понятию сущности вида как
формы существования, понятию, ограничивающему развитие
рамками онтогенеза1. Венцом «критики» дарвинизма с
1 А. Е. Фурман, возражая против данной в нашей монографии
[319] критики лысенковского тезиса о разновидности как формы
существования вида (критики, по словам А. Е. Фурмана, «с позиций
гносеологов»), полагает, что точку зрения Т. Д. Лысенко
неправомерно называть метафизической [374, 180].
Конечно, разновидность является формой существования вида.
В такой характеристике первой ступени познания сущности вида
нет ничего метафизического. Но если мы скажем, что сущность
разновидности как формы существования вида исчерпывает собой
сущность разновидности — а именно такой взгляд отстаивали
сторонники «нового» в учении о виде,— то в данном подходе не только нет
ничего нового, но и утрачено то действительно новое и гениальное,
что внесла в эволюционное учение теория Дарвина. Из
разновидности исключается ее сущность как тенденция становления нового
вида, которую, кстати, можно уловить только теоретически (т. е.
именно с позиций диалектико-материалистической гносеологии, а не
односторонне-эмпирической онтологии). Видимо, вполне уместно
напомнить, что В. И. Ленин, защищая теоретическую логику К. Марк-
276

позиции способа идеализации, исключавшего
случайность из процесса эволюции, явился вывод о том, что «в
основу понимания развития органического мира Ч. Дар-
вином была положена случайность, а не объективная
необходимость, не биологические законы изменения
наследственности» [218, 104].
Утверждение понятия сущности вида как тенденции
. становления целостной системы
Основными гносеологическими условиями
отмеченного выше субъективизма в науке явились вульгаризация
материалистической диалектики, выразившаяся в ее
поверхностной, преимущественно эмпирической
(односторонне-онтологической) интерпретации, и пренебрежение
диалектикой как логикой развития
научно-теоретического познания. В результате абсолютизации логики
классической механики и прежде всего ее способа
идеализации закона устойчивого функционирования системы
переход понятия сущности вида как причины (и закона)
функционирования данного целого в идею сущности
вида как тенденцию становления новой целостности
оказался действительно невозможным. Опосредствующим
звеном такого перехода служит, как выявилось в
исследованиях закономерностей эволюции (особенно в трудах
И. И. Шмальгаузена) [390—394], понятие
статистической закономерности. Статистическая же интерпретация
причинных связей, в частности законов
функционирования живых систем, обязательно предполагает признание
объективного характера случайностей и анализ их
взаимосвязи с необходимостью в эволюционном процессе [63;
197; 282; 318; 368; 402]. Диалектически понятое
единство случайности и необходимости есть утверждение их
конкретного тождества — тенденции случайности
перейти в необходимость и тенденции необходимости
реализовать себя в случайность (как форму проявления и
дополнение необходимости). Единство противоположностей
са от утопических претензии грубого эмпиризма, одновременно
глубоко и точно раскрывает существо дарвиновской концепции
разновидности как формы существования вида, несущей в себе
тенденцию видообразовательного процесса. «Маркс,— указывает В. И.
Ленин,— ставит вопрос о коммунизме, как естествоиспытатель
поставил бы вопрос о развитии повои, скажем, биологической
разновидности, раз мы знаем, что она как-то возникла и в таком-то
определенном направлении видоизменяется» [2, 33, 85].
277

предстает тождеством взаимоисключающих
возможностей развития (индивидуального и исторического).
Именно в пределах одного и того же противоречивого
отношения, отношения тождества (взаимоперехода)
противоположностей, необходимость случайна, а случайность
необходима.
При возникновении нового биологического вида
случайные филогенетические изменения в отдельных особях
являются выражением необходимости, той исторической
необходимости, которую К. А. Тимирязев определил как
возможность изменчивости, составляющую
неотъемлемую способность всех органических существ. Но вместе
с тем каждое из указанных случайных изменений
(мутаций), взятое само по себе, не содержит конкретной
направленности (не «тенденциозно») — «мутации
происходят в самых различных направлениях...» [157, 136]. Их
потенциально приспособительный характер формируется
естественным отбором, который непрестанно
«обозревает» движение потока мутационной изменчивости и
преобразует ее в определенном направлении. Мутационный
процесс без отбора — пустоцвет, но и отбор без
виртуально приспособительных мутаций также бесплоден.
Подытоживая результаты острых дискуссий по данной
проблеме, К. Вилли и В. Детье пишут: «Теперь стало
ясно, что естественный отбор может действовать лишь
в том случае, если в результате мутаций возникла
возможность (курсив мой.— Г. С.) приспосабливаться к
среде различными путями» [80, 225].
Таким образом, эволюционный процесс
осуществляется на основе той объективной необходимости,
содержанием которой является сущность вида как реальная
возможность (тенденция) филогенетического развития.
Последняя обнаруживает себя только при рассмотрении
большого числа случайных проявлений сущности в
форме статистической закономерности. Как указывает
К. Маркс, «внутренний закон, прокладывающий себе
дорогу через эти случайности и регулирующий их,
становится видимым лишь тогда, когда они охватываются в
больших массах» [1, 25(2), 396]. Вполне понятно, что до
тех пор, пока генетика не обратилась к изучению
эволюции популяций, она не могла вскрыть необходимость как
тенденцию видообразовательного (исторического)
процесса и, отказавшись от механического детерминизма,
абсолютизировала случайный характер мутаций.
278

Изучение изменений наследственности (генотипа) как
исключительно случайных потребовало широкого
использования'теории вероятностей и математической
статистики [311]. Новые методы исследования обусловили смену
его объекта. Обнаружилось, что элементарным
носителем эволюционных изменений является не индивидуум и
не вид как целое, а природная популяция. На пути
исследования эволюции популяций генетика столкнулась со
статистическими закономерностями. Категория
случайности, исчерпав вследствие абсолютизации свою
способность методологического ориентира
научно-теоретического познания, вышла за границу «меры». Она (категория
«случайность») перешла в понятие статистической
закономерности, имеющее своей гносеологической
(категориальной) основой диалектику понятий необходимости и
случайности, возможности и действительности.
По-новому предстала проблема сущности вида. Формируется
идея, что вид в своей сущности — и не индивид и не
стабильно функционирующая совокупность сходных особей.
Понятие сущности вида начинает осмысливать свой
предмет как тождество противоречивых реальных
возможностей (тенденций) — тенденции стать
индивидуумом (развиваться по стереотипной видовой программе)
и тенденции стать видом (новым этапом органической
эволюции).
В ходе такого анализа обнаруживается, что
индивидуальное и историческое развитие организмов не
беспорядочно, не «чисто» случайно. Оно строго
детерминируется и контролируется соответствующей тенденцией,
которая действует в определенных рамках генотипа особи
или популяции и определяет их преобразовательную
деятельность. Как отмечает И. Т. Фролов, «создается все
больше оснований для понимания относительной
направленности мутаций как общей тенденции, реализующейся
не однозначно, а статистически» [370, 231]. Хотя в
биологической литературе этот тип объективной
необходимости называется по-разному («предадаптация» [334, 69],
«предписание» или «принцип прескрипции» [49, 93; 50,
212], «внутренняя предетерминация» [193, 247]), по
существу, однако, различные термины обозначают одно и то
же понятие — понятие необходимости как статистически
реализуемой тенденции, определяющей становление
органической системы и (если воспользоваться выражени-
279

ем К. Маркса) «ее развитие в направлении целостности»
[1, 46(1), 229]'.
Становление генетики популяций, внедрение ее
теоретического подхода в практику экспериментальных
исследований наследственности на молекулярном, клеточном
и оргаиизмепном уровнях способствовало ликвидации
разрыва между генетикой и дарвинизмом. Идея
эволюции оплодотворила корпускулярную теорию
наследственности, оформляется синтетическая теория эволюции [140;
227]. На ее основе и благодаря эффективному
использованию методов физики, химии, кибернетики
осуществляется новый мощный подъем теоретической мысли,
изменяется, как достаточно определенно констатируется в
литературе [131; 226], сам стиль биологического мышления.
Его наиболее ярким выражением явилась концепция
«генетического кода».
Понятие «генетический код», характеризующее
природу генотипа, является для современной генетики той
научной формой идеализации, которая позволяет
теоретическому мышлению рассматривать сущность
наследственности в чистом виде, независимо от морфологической
структуры и закона ее функционирования (обмена
веществ) и осознавать вместе с тем органическую
системность особи и вида. «В целом,— отмечает Н. П.
Дубинин,— генотип представляет собой своеобразное
«программирующее устройство», содержащее информацию, в
соответствии с которой осуществляется жизнь клетки,
развитие особи и ее жизнедеятельность. Эта
наследственная информация является итогом исторического
развития данного вида организмов и материальной основой
будущей эволюции» [130, 14].
Диалектика понятия «вид» и логическая природа
интегратизма
Исследование исторического процесса эволюции
понятия «биологический вид» позволяет, как нам
представляется, констатировать тот факт, что выявленные при
анализе становления фундаментальных понятий общество-
знания их три структурных уровня характерны и для
логики формирования фундаментальных понятий естест-
1 Мы не рассматриваем специально проблему целостности в
современной биологии, поскольку она обстоятельно проанализирована
в марксистской философской литературе [11; 36; 38; 161; 193; 401].
280

познания. Тем самым и на базе логики развития
естественнонаучного познания находит подтверждение
методологическая гипотеза о трех последовательных логических
узлах, фиксирующих три этапа движения (переходы)
категории «сущность»: 1) понятие «сущность» как способ
идеализации (теоретического отражения) внутренней и
стабильной формы существования целого; 2) понятие
«сущность» как способ идеализации причины (и закона)
функционирования целого; 3) понятие «сущность» как
способ идеализации внутреннего противоречия
(тождества противоположных возможностей, или тенденций
развития) — субстанции становления целого.
В истории биологии каждой из трех ступеней
движения категории «сущность» соответствует свое понятие
вида: морфологическое
(экзистенциональное),физиологическое (функциональное), генетическое
(субстанциональное). Генетическое понятие вида отражает внутреннюю
противоречивость своего предмета в тождестве двух
противоположных определений — определений сущности
вида как потенции становления видосохраняющей,
приспособительной, ненаследственной изменчивости
(модификаций) и как потенции становления видотрансформи-
рующей, неприспособительной, наследственной
изменчивости (мутаций). Реальность биологического вида
предстает реальностью исторического процесса формирования
единой в многообразии, целостной морфофизиологичс-
ской системы. Отражение его в логике понятий требует
соответствующего способа мышления, т. е. диалектики
понятий как движения логических категорий от
абстрактного к конкретному. Метод интегратизма по своей
логической (гносеологической) природе представляет собой
специфическую для биологии форму именно такого
способа мышления.
Своими корнями интегратизм уходит в
эволюционную теорию Дарвина и молекулярную биологию.
Ближайшим, непосредственным источником его становления
(как частно-методологической концепции) явилась
необходимость разрешения гносеологического противоречия,
которое было обнаружено двумя противоположными
направлениями в биологии: редукционизмом и органициз-
мом. Объективно требование данного противоречия
состояло в том, чтобы теоретически (в логике понятий)
выразить сущность биологической организации как
противоречивое единство простого и сложного. Теоретиче-
281

ской формой его (объективного противоречия
биологического познания) должна была стать проблема, которая
четко сформулирована Ф. Энгельсом: «Для того, чтобы
выяснить и показать, что такое жизнь, мы должны
исследовать все формы жизни и изобразить их в их
взаимной связи», т. е. «выяснить, каким образом совершается
процесс развития от простого пластического белка к
клетке и, следовательно, к организму [1, 20, 635. Курсив
мой.— Г. С]. Ф. Энгельс, таким образом, выводил
взаимную связь субординированных форм жизни (мы говорим
сейчас «иерархические» или «структурные» уровни
живого) из процесса развития от простого к сложному и в
адекватной диалектике мысли усматривал
действительный путь решения вопроса о том, что такое жизнь.
Именно движение фундаментального понятия от абстрактного
(как реальной возможности, или тенденции становления
развитой целостности исторического процесса) к
конкретному (т. е. к единству всего многообразия уровней
сложности) теоретически улавливает объективную
диалектику перехода от простого к сложному.
Ход мысли начинается с теоретического понятия
простого как потенциально сложного. Простое (как исход-
нос целое) и просто и сложно одновременно, является
одним и тем же субстанциальным отношением
(диалектическим противоречием). Оно просто актуально,
сложно— потенциально. Иначе говоря, противоположность
простого и сложного выступает как тождество
противоположностей. И только процесс развития обусловливает
переход противоположностей, превращает возможность
сложного в его действительность, и наоборот.
Однако и защитники редукционизма и их
противники оказались не в состоянии теоретически правильно
сформулировать проблему, выдвинутую логикой развития
биологического познания '. «Редукционисты» и «органи-
1 Как указывал И. И. Шмальгаузен, «проблема целостности
организма в его развитии составляла одну из центральных и
наиболее дискуссионных проблем теоретической биологии» [391, 7.
Курсив мой.— Г. С]. Выступив против суммативного представления
оо организмуе, он подверг критике как механистический тезис
«целое есть сумма составляющих его частей», так и виталистический
принцип Дриша «целое больше суммы его частей», «дополнению»
к которой придавалось значение энтелехии. Обоим крайностям
И. И. Шмальгаузен противопоставил действительно диалектическую
постановку вопроса: «Организм — не сумма, а система, т. е.
соподчиненная сложная взаимосвязь частей, дающая в своих противоре-
282

цисты», признавая изменчивость внешних проявлений
биологической организации (фенотипа), к самой ее
сущности (генотипу) подходили с точки зрения
формального, абстрактного тождества. Оба направления
имплицитно (а подчас и явно) отправлялись от того, что на всех
стадиях становления биологической организации
сущность ее остается неизменной.
В границах такого методологического подхода
проблема теоретического выражения взаимосвязи простого
и сложного предстала перед биологами как проблема
«сведения». Констатируя данный факт, В. А. Энгель-
гардт отмечает, что вопрос о правомочности сведения
сложнейших явлений жизни к элементарным уровням
физики и химии принадлежит к одному из самых
коренных гносеологических вопросов биологии [399, 11].Как
«редукционисты», так и «органицисты», столкнувшись с
противоречием простого и сложного, но, не владея
логикой разрешения таких противоречий, пытались
преодолеть его на путях абстрактно-эмпирического мышления.
Первые постулировали, что сложное и простое
абсолютно тождественны по своей сущности, целое есть сумма
или совокупность его частей, а следовательно, «путь к
познанию сложного лежит через расчленение этого
сложного на все более и более простые составные части и
изучение их природы и свойств» [там же, 12]. Явно
сказывалась инерция грубо эмпирического толкования
способа восхождения от конкретного к абстрактному, хотя
в границах такого понимания логика развития
биологического познания уже формировала теоретическую
интерпретацию метода, обеспечивающую продвижение к
простому как субстанции становления сложного. Как
верно отмечает Г. А. Югай (имея в виду теоретически
понятую редукцию), «редукция — это такой прием научного
исследования, который дает возможность выделить ту
единицу, ту «клеточку», в которой как бы в зародыше,
как бы в почке содержится все богатство более сложных,
более развитых форм целого» [401, 93].
Если «редукционисты» абсолютизировали тождество
простого и сложного, не замечая их различия
(противоположности), то «органицисты» абсолютизировали
противоположность простого и сложного, исключали их тож-
чивых тенденциях, в своем непрерывном движении высшее
единство— развивающуюся организацию» [там же, 10].
283

дество. Последние утверждали, что сложное и простое
абсолютно противоположны по своей сущности и
недопустимо сводить сложное к простому, целое к его
частям; целое больше суммы своих частей, и объектом
исследования сущности живого может быть только уровень
целостности биологической организации, который
наиболее полно выражает явления жизни, т. е. целостный
организм.
Следовательно, в обоих случаях в логике
биологического мышления отсутствовал принцип развития,
игнорировался процесс становления сложного из простого, в
ходе которого претерпевает изменения сама сущность
(внутренняя структура) биологической организации.
Преодолеть ограниченность в истолковании взаимоотношения
простого и сложного, а следовательно, теоретически
воспроизвести объективную диалектику части и целого в
явлениях жизнедеятельности (особенно эволюционного
процесса) можно лишь на пути формирования
биологической формы универсального, последовательно
диалектического метода мышления — способа движения от
абстрактного к конкретному. В лице интегратизма
биология именно так (и вполне сознательно) ставит проблему,
изживая ограниченности и синтезируя методологические
достижения как редукционизма, так и органицизма.
«Интегратизм,— подчеркивает В. А. Энгельгардт,— это
не цель, а путь. Обеспечение правильного сочетания,
целесообразного соотношения редукционизма и
интегратизма— это основа стратегии научного поиска в
области познания явлений жизни на ближайшее время, а
вернее— для всего будущего развития биологии, как точной
науки. Руководящим принципом при этом должно быть
стремление строить схемы и понятия интегратизма,
отправляясь от данных, получаемых на путях
редукционизма, т. е. исходя из наиболее простых, элементарных
условий, шаг за шагом подниматься по восходящим ступеням
иерархической градации, переходя ко все возрастающим
степеням усложненности исследуемых систем» [399, 43].
Одновременно вполне определенно констатируется,
что категориальной основой движения теоретической
мысли от простого к сложному является диалектика
понятий «возможность» и «действительность». Благодаря
ей процесс развития (становления целостной структуры)
осознается как переход возможности в действительность.
Характеризуя динамику процесса, В. А. Энгельгардт
284

указывает: «...Движущие силы интеграции записаны
именно в тех химических и физических потенциях
(курсив мой.— Г. С), которые содержатся в исходной части,
вступающей в интегративный процесс. Все эти
перечисленные силы — способность образовывать водородные
связи, способность к взаимодействию — ничем не
проявляются в частице как таковой; они выступают на сцену,
когда начинается ее взаимодействие с другими
компонентами целостности, и это-то и проявляется в процессе
интеграции» [там же, 260—261].
Таким образом, основные принципы интегратизма уже
сформулированы в литературе, однако, немало еще
предстоит сделать, чтобы выработать конкретное «тело»
диалектического (действительно теоретического) метода
собственно биологического познания. Основную роль в
решении столь фундаментальной задачи по-прежнему будет
играть объективная логика развития самой биологии.
Нельзя, безусловно, пренебрегать тем фактом, что наука
«рожает диалектический материализм» (В. И. Ленин)
не в любое время и не в заимствованных из
философского арсенала абстрактно-категориальных формах
(напомним осужденный К. Марксом замысел Лассаля
приложить готовые схемы гегелевской логики к
политической экономии [1, 29, 224]), а лишь тогда, когда
внутренняя логика данной науки выработала специфические для
нее формы развитого теоретического мышления (или, по
меньшей мере, когда они находятся в процессе
становления). Именно тогда остро встает необходимость крутой
ломки установившейся системы понятий и перехода от
изучения отдельных сторон, свойств объекта
исследования и абстрактной (формальной) констатации их связей
(зависимостей) к анализу сущности развития объекта
как целостного исторического процесса. В данном
случае, как и в любом творческом деле, чрезвычайно важен
положительный опыт. Вполне понятно, что созревание
интегратизма как специфической формы метода
отражения сущности исторического развития будет значительно
ускорено и облегчено, если биология ассимилирует тот
плодотворнейший опыт выработки логики построения
фундаментальных понятий (способа восхождения от
абстрактного к конкретному), который содержится п логике
движения историко-философского процесса, в
теоретических исследованиях классиков марксизма-ленинизма и
прежде всего — в «Капитале» К- Маркса.
285

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Избранное в данной монографии направление
исследования вопроса об отражении противоречивости
движения в логике понятий перспективно прежде всего в
том отношении, что, акцентируя внимание на место и
роль диалектики логических категорий в становлении
зрелой структуры фундаментального научного понятия,
такое направление анализа дискредитирует две
крайности философского мышления. Во-первых,
неправомерную редукцию (осуществляемую особенно в
неопозитивистской «философии науки») логики понятий к логике
языка (что служит гносеологическим основанием
теоретического исключения объективной противоречивости
движения и закрывает путь к пониманию его сущности
как развивающегося исторического процесса); во-вторых,
также ошибочное сведение логики понятий к логике
движения философских категорий (что вуалирует
конкретно-содержательную тенденцию диалектики логических
категорий и препятствует сознательному использованию
последней в практике научно-теоретического познания).
Основные выводы, к которым приводит наше
исследование, заключаются в следующем. Ни логика языка
(основу ее образует безразличный к конкретному
содержанию вещей, формальный и субъективно-гибкий
характер терминов), ни диалектика объективно-гибких
логических категорий не составляют сами по себе предмет
логики понятий как теории отражения сущности развития.
Ее действительный предмет — структура
фундаментального научного понятия, т. е. логика понятий как научно-
теоретическая форма воспроизведения целостности
определенного исторического процесса. Логика понятий (как
живая реальность диалектики познания) есть единство
логики языка и диалектики логических категорий. Первая
образует внешнюю структуру фундаментального понятия
и необходима для семантически точного, т. е. формально-
непротиворечивого описания (обозначения) готовых
(дискретных) результатов исторического процесса;
вторая же, будучи всеобщей (категориальной) основой
поступательного движения специфического содержания
теоретического, фундаментального понятия, составляет (в
единстве с содержанием) его внутреннюю структуру.
286

Именно категориально развивающаяся,
конкретно-всеобщая структура теоретического понятия, формируясь на
пути движения мысли от абстрактного к конкретному,
раскрывает гносеологически все более точно и полно
сущность исследуемого исторического процесса, т. е.
обеспечивает диалектически-противоречивое отражение,
адекватное противоречивой природе своего объекта.
Благодаря конкретно-содержательной, противоречивой
структуре, воплощающей в себе единство гносеологически
всеобщей основы и научно-специфического содержания,
логика понятий отражает диалектику исторического
процесса как субординацию (а вместе с ней и координацию)
всех ступеней превращения конкретной возможности
становления определенной целостной системы в ее
действительность от начала и до конца. Тем самым ухватывается
и рожденная системой (ее зрелой формой) реальная
возможность и необходимость нового перехода.
Объективную диалектику возможности и
действительности любого исторического процесса (их
взаимопереходы) нельзя запечатлеть в конечных по своей природе
чувственных образах (в том числе абстрактно-общих
модельных представлениях) или знаковых абстракциях
логики языка. Лишь составляющая гносеологический
стержень логики понятий диалектика логических категорий
способна уловить в переходе понятий не только
реальность противоречия между действительностью
настоящего и возможностью будущего, но и самую глубокую
сущность развития — объективную необходимость
разрешения противоречия путем перехода возможности нового
в его действительность.
В ходе разработки данного направления логического
обоснования ленинской концепции развития (развития
как перехода возможности в действительность) и
решения проблемы выражения противоречивой сущности
движения в логике понятий выявляется ряд новых фактов,
закономерностей и тенденций гносеологического
характера. Основное содержание полученных результатов
фокусируется в концепции структурных уровней развития
фундаментального научного понятия.
Практическая ценность результатов исследования
определяется выявленными в ходе анализа проблемы
гносеологической, мировоззренческой и идеологической
значимостью понятия «развитие», которая предстает
более конкретно в свете концепции структурных уровней
287

научно-теоретического понятия. Согласно предлагаемой
концепции, отражение сущности исторического процесса
в развитой структуре теоретического понятия, т. е. в
логике понятий, реализуется в познании сущности как
формы существования целого (уровень экзистенционального
понятия сущности), причины и закона функционирования
данной формы (уровень функционального понятия
сущности) и субстанции становления новой формы (уровень
субстанционального понятия сущности). Игнорирование
сложной динамики познания сущности любого процесса
развития, абсолютизация какого-либо одного из
указанных структурных уровней неизбежно влечет за собой
искажение его действительной природы и сползание
научно-теоретического мышления на метафизические и
идеалистические позиции. Концепция структурных
уровней становления фундаментального научного понятия
позволяет теоретически обосновать гносеологическую
объективность философской категории «развитие», а
следовательно, прочно сохранять принцип объективности
внутренне противоречивой сущности любой формы
движения материи. Последнее обеспечивает реальные
возможности для плодотворного разрешения
гносеологических противоречий, возникающих в ходе эволюции
научного познания. Таково гносеологическое (философско-ме-
тодологическое) значение категории «развитие» для
практики научно-теоретического познания.
Мировоззренческое значение категории «развитие»
заключается в том, что она ориентирует теоретическое
мышление и революционную практику на анализ
настоящего с позиций будущего, способствует формированию
современного научного мировоззрения как мировоззрения
последовательно революционного социального
оптимизма, служит логическим основанием
научно-теоретического отражения объективной диалектики возможности и
действительности исторического процесса, что особенно
важно для теории и практики развитого социализма.
«Полностью реализовать возможности развитого
социализма,— указывает Л. И. Брежнев в докладе,
посвященном 60-летию Великой Октябрьской социалистической
революции,— в этом... пафос наших дней. Это же
определяет и меру ответственности, возложенной на нас сегодня
историей» [4, 8].
На основе концепции структурных уровней
теоретического понятия полнее раскрывается и революционно-
288

классовое, идеологическое значение категории
«развитие», в частности ее активная роль в современном
идеологическом противоборстве, выявляются наиболее
глубокие корни весьма искусной гносеологической (логико-
методологической) формы филистерского опошления в
XX веке принципа развития. Существо ее составляет
абсолютизация логико-ссмаптического тезиса, согласно
которому нельзя выразить в дискретной природе языковых
абстракций объективную противоречивость
поступательного движения. Хотя правильность данного положения
самого по себе не подлежит сомнению (она
подтверждается всей историей познания), однако его
метафизические защитники, исключая логику понятий, отождествляя
логику действительного, категориального мышления с
логикой языка, считают вышеуказанный
логико-семантический принцип фундаментом научного мышления и
надежной гарантией недопустимости самой мысли о
революционном разрешении антагонизмов социального
прогресса. Как свидетельствует проведенный анализ, все
идеологи, заинтересованные в увековечивании
антагонистических общественных отношений, подменяют
объективную гибкость понятий субъективной гибкостью
терминов, т. е. диалектику — софистикой.
Некоторые результаты монографии на протяжении
многих лет апробировались в процессе преподавания
диалектического материализма студентам и аспирантам, в
методологических семинарах системы политического
просвещения, что позволяет сформулировать ряд учебно-
методических рекомендаций и соображений. Наиболее
существенными из них представляются следующие:
1. При изложении проблемы «абстрактное мышление
как опосредствованное и обобщенное отражение
действительности» (в теме «Познание как отражение
действительности») целесообразно четко разграничить
конкретно-содержательное обобщение, достигаемое благодаря
диалектике логических категорий (прежде всего на пути
субстанционального способа абстрагирования), и
знаковое обобщение на основе номинального способа
абстрагирования. Соответственно следует различать
материально-семантическое (лингвистическое) отражение,
опосредствованное формальной логикой как логикой языка, и
идеально-гносеологическое отражение,
опосредствованное диалектической логикой как логикой понятий. Такой
подход при изложении названной выше проблемы позво-
19. Зак. 452
289

лит также более конкретно раскрыть проблему связи
мышления с языком, ясно представить как различие, так
и их действительное единство в процессе теоретического
познания.
2. В соответствии с концепцией структурных уровней
развития научно-теоретического понятия в тему
«Познание как отражение действительности» целесообразно
включить вопрос о понятии как логической форме
отражения противоречивых тенденций исторического
процесса, особенно тенденции становления будущего, связать
проблему творческой активности мышления с отражением
действительности в логике понятий. Благодаря такой
методической направленности обретает большую
содержательность и эффективность критика иррационализма в
современной буржуазной философии.
3. В тему «Методы и формы научного познания»
рекомендуем включить вопрос о теоретическом понятии
научного факта и отличии последнего от факта как
явления действительности, чувственного опыта и
эмпирического факта, о познании сущности исторического
процесса как движения мысли от одного теоретически
осмысленного факта действительности к другому. Такой подход
к анализу научного факта позволяет раскрыть
важнейшую методологическую проблему современной науки —
о взаимоотношении эмпирического и теоретического
знания — на уровне той глубины и конкретности, на
котором она представлена в «Капитале» К. Маркса.
4. С целью повышения теоретической и методической
эффективности рассмотрения категорий диалектики (в
теме «Основные законы и категории диалектики»)
целесообразно осуществлять их систематическое изложение
соответственно логике движения основных категорий
диалектики в процессе становления конкретно-всеобщей
структуры фундаментального понятия «Капитала» (см.
схему на с. 233). Благодаря предлагаемому подходу
преодолевается смешение эмпирического и теоретического
понимания основных категорий диалектики и их
систематизации, каждая пара категорий выступает (своим
теоретическим содержанием) как ступень познания
сущности исторического процесса, занимает в системе строго
определенное место и последовательность перехода от
одной пары к другой (на пути от абстрактного к
конкретному) раскрывает движение мысли от менее к
более глубокой сущности исследуемого процесса. Тем са-
290

мым реализуется важнейшее для проблемы
систематического изложения категорий диалектики требование
В. И. Ленина о выведении категорий [2, 29, 86].
5. При изложении темы «Критика современной
буржуазной философии» представляется весьма важным
акцентировать внимание на основной гносеологической
форме апологетики классового содержания буржуазных
и ревизионистских мировоззренческих концепций. Она
состоит в подмене конкретно-содержательной точности
понятий (соответственно — гносеологического принципа
конкретности истины) знаковой нейтральностью
языковых средств (соответственно — семантическим принципом
абстрактности истины) и продиктована в конечном счете
стремлением идеологически исключить необходимость
революционного разрешения социальных антагонизмов.
Разумеется, данные соображения не исчерпывают
всех вытекающих из основных результатов нашего
исследования учебно-методических рекомендаций,
позволяющих повысить качество и эффективность преподавания
диалектического материализма в вузах и системе
политического просвещения.

ЦИТИРУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
1. Маркс К-, Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 1—39.
2. Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 1—55.
3. Брежнев Л. И. Отчет Центрального Комитета КПСС и
очередные задачи партии в области внутренней и внешней
политики.—В кн.: Материалы XXV съезда КПСС. М., 1976.
4. Брежнев Л. И. Великий Октябрь и прогресс человечества.—
Коммунист, 1977, № 16.
5. Брежнев Л. И. Отчет Центрального Комитета КПСС XXVI
съезду Коммунистической партии Советского Союза и очередные
задачи партии в области внутренней и внешней политики.—В кн.:
Материалы XXVI съезда КПСС. М., 1981.
6. Суслов М. А. Дело всей партии. Доклад на Всесоюзном
совещании идеологических работников 16 октября 1979 г.— М.,
1979.
7. О дальнейшем улучшении идеологической,
политико-воспитательной работы.—Постановление ЦК КПСС от 26 апреля 1979 г.
М., 1979.
8. Абдильдин Ж. М. Проблема начала в теоретическом
познании.— Алма-Ата, 1967.
9. Абдильдин Ж М. Построение диалектической логики как
системы.— В кн.: Материалистическая диалектика как логика. Алма-
Ата, 1979.
10. Абдильдин Ж. М., Нысанбаев А. Н. Диалектико-логнческие
принципы построения теории.— Алма-Ата, 1973.
11. Абрамова Н. Т. Целостность и управление.—М., 1974.
12. Абрамян Л. А. Гносеологические проблемы теории знаков.—
Ереван, 1965.
13. Абрамян Л. А. О философском смысле проблемы значения.—
В кн.: Методологические проблемы анализа языка. Ереван, 1976.
14. Аверьянов А. И., Оруджев 3. М. Диалектическое
противоречие в развитии познания.— Вопросы философии, 1979, № 2.
15. Акчурин И. А., Веденов М. Ф., Сачков Ю. В. Диалектическая
противоречивость развития современного естествознания.— В кн.:
Материалистическая диалектика и методы естественных наук. М.,
1968.
16. Александров А. Д. Инструмент познания.—Правда, 1972,
24 ноября.
17. Алексеев М. Н. Актуальные проблемы логической науки.—
М., 1964.
18. Альбрехт Э. Критика современной лингвистической
философии.—М., 1977.
19. Абмарцумян В. А. Проблемы эволюции Вселенной.— Ереван,
1968.
20. Амбарцумян В. А., Казютинский' В. В. Диалектика —
методология и логика развития современного естествознания.— В кн.:
Проблемы философии и методологии современного естествознания.
Труды второго Всесоюзного совещания по философским вопросам
современного естествознания, посвященного 100-летию со дня
рождения В. И. Ленина. М., 1973.
292

21. Андреев И. Д. Проблемы логики и методологии познания.—
М., 1972.
22. Андреева Г. М. Современная буржуазная эмпирическая
социология (критический очерк).—М., 1965.
23. Антология мировой философии в четырех томах. Т. I, ч. 1.—
М., 1969.
24. Антонович И. И. Кризис общественного сознания в США и
«стратегия выживания».— Вопросы философии, 1977, № 11.
25. Аристотель. Этика.— Спб., 1908.
26. Аристотель. Политика.—М, 1911.
27. Аристотель. Физика.—М., 1936.
28. Аристотель. Категории.— М., 1939.
29. Аристотель. Аналитики.—М., 1952.
30. Аристотель. Соч., т. 1.—М., 1975.
31. Арсеньев А. С, Библер В. С, Кедров Б. М. Анализ
развивающегося понятия.— М., 1967.
32. Асмус В. Ф. История античной философии.— М., 1965.
33. Асмус В. Ф. Комментарии к диалогу Платона
«Государство».—В кн.: Платон. Соч., т. 3, ч. 1. М, 1971.
34. Асмус В. Ф. Сократ.— В кн.: История античной диалектики.
М., 1972.
35. Асмус В. Ф. Метафизика Аристотеля.— В кн.: Аристотель.
Соч., т. 1. М., 1975.
36. Афанасьев В. Г. Проблема целостности в философии и
биологии.— М., 1964.
37. Афанасьев В. Г. Социальная информация и управление
обществом.— М., 1975.
38. Афанасьев В. Г. Системность и общество.— М., 1980.
39. Ахманов А. С. Логическое учение Аристотеля.— М., 1960.
40. Бабосов Е. М. Научно-техническая революция и
модернизация католицизма.— Минск, 1972.
41. Баканидзе М. И. Проблема субординации логических форм.—
Алма-Ата, 1968.
42. Бандура О. А., Зотов А. Ф. Прагматистско-операционалист-
ская концепция научных понятий.— Философские науки, 1977, № 3.
43. Батищев Г. С. Противоречие как категория диалектической
логики.—М„ 1963.
44. Батищев Г. С. К вопросу об условиях познания
диалектического противоречия.— Философские науки, 1964, № 6.
45. Берг А. И. Кибернетика и общественные науки.—В кн.:
Методологические проблемы науки. М., 1964.
46. Бергсон А. Творческая эволюция.—М.—Спб., 1914.
47. Бергсон. Собр. соч., т. 5.—Спб., 1914.
48. Бернал Д. Наука в истории общества.— М., 1956.
49. Бернал Дж. Молекулярные матрицы живых систем.—В кн.:
Происхождение предбиологических систем. М., 1966.
50. Бернал Дж. Возникновение жизни.— М., 1969.
51. Библер В. С. О системе категорий диалектической логики.—
Сталинабад, 1958.
52. Библер В. С. Генезис понятия движения.—В кн.:
Арсеньев А. С-, Библер В. С, Кедров Б. М. Анализ развивающегося
понятия. М., 1967.
53. Библер В. С. Исторический факт как фрагмент
действительности (логические заметки).—В кн.: Источпиковедемие. М., 1969.
293

54. Блауберг И. В., Садовский В. И., Юдин Э. Г. Системный
подход: предпосылки, проблемы, трудности.— М, 1969.
55. Бляхер Л. #. Основные черты учения Ч. Дарвина.—В кн.:
История биологии с древнейших времен .до начала XX века. М.,
1972.
56. Богомолов А. С. Идем развитии и буржуазной философии
XIX и XX веков.—М., 1962.
57. Богомолов А. С. «Летящая стрела» и закон противоречия.—
Философские науки, 1964, № 6.
58. Богомолов А. С. О разрешении противоречий как способе
образования понятий.— В кн.: Проблемы теории познания и логики.
Материалы к XIV Международному философскому конгрессу, вып. 2.
М., 1968.
59. Богомолов А. С. Существуют ли «конкретно-всеобщие»
понятия?— Вестник Московского ун-та, сер. VIII, философия, 1968,
№ 3.
60. Богомолов А. С. Разрешает ли «концепция уровней»
парадокс развития? — Философские науки, 1970, № 3.
61. Богомолов А. С. Английская буржуазная философия XX
века.—М., 1973.
62. Богуславский В. М. Слово и понятие.—В кн.: Мышление и
язык. М„ 1957.
63. Борзенков В. Г., Купцов В. И. К постановке проблемы
случайного в эволюционной теории.— В кн.: Философские проблемы
эполюционной теории (материалы к симпозиуму). Ч. 1. М., 1971.
64. Босенко В. А. Некоторые вопросы диалектической
противоречивости движения.— Философские науки, 1964, № 5.
65. Босенко В. А. Диалектика как теория развития.— Киев, 1966.
66. Бочаров В. А., Вошивилло Е. К., Драгалин А. Г.,
Смирнов В. А. Некоторые проблемы развития логики.— Вопросы
философии, 1979, № 6.
67. Бранч Т. Рубежи американской философии.— Америка, 1978,
сентябрь, № 262.
68. Брутян Г. А. Уровни абстрагирования и язык как критерий
определения статуса логических паук.— Вопросы философии, 1975,
№ 4.
69. Брутян Г. А. Языковая картина мира и се роль в
познании.— В кн.: Методологические проблемы анализа языка. Ереван,
1976.
70. Будагов Р. А. Понятие точности в филологии (к его истории
и теории).— Известия АН СССР. Отделение литературы и языка.
М, 1977, № 2.
71. В философской лаборатории творческого марксизма (к 60-
лстию «Философских тетрадей» В. И. Ленина).—Коммунист, 1976,
№ 11.
72. Вавилов Н. И. Линнеевский вид как система.— М.— Л.,
1931.
73. Вазюлин В. А. Логика «Капитала» К. Маркса.— М., 1968.
74. Васильев И., Науменко Л. Три века бессмертия.—
Коммунист, 1977, № 5.
75. Введенский А. И. Введение в философию (раздел
«Логика»).— Спб., 1890.
76. Введенский А. И. Логика как часть теории познания.— Пг.,
1922.
294

77. Ведин Ю. О применимости требования
формально-логической непротиворечивости мышления к логической форме мысли,
отображающей объективное противоречие.— Рига, 1969.
78. Вейсман А. Лекции по эволюционной теории.—М., 1918.
79. Ветров А. А. Расчлененность формы как основное свойство
понятия.— Вопросы философии, 1958, № 1.
80. Вилла К., Детье В. Биология.—М., 1975.
81. Вильсон Э. Роль клетки в развитии и наследственности.—
М., 1900.
82. Вильсон Э. Клетка и се роль в развитии наследственности,
т. II.— М.— Л., 1940.
83. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат.— М., 1958.
84. Войшвилло Е. К. Еще раз о парадоксе движения, о
диалектических и формально-логических противоречиях.— Философские
науки, 1964, № 4.
85. Войшвилло Е. К. Понятие (в формальной логике).— В кн.:
Философская энциклопедия, т. 4. М., 1967.
86. Войшвилло Е. К. Понятие,—М., 1967.
87. Войшвилло Е. К. Понятие как форма мышления.— Вопросы
философии, 1969, № 8.
88. Войшвилло Е. К. К анализу развития знания.— Вопросы
философии, 1971, № 8.
89. Войшвилло Е. К. Об одной концепции диалектической
логики. Проблемы теории понятия и обобщения. (Рецензия на кн.:
Давыдов В. В. Виды обобщения в обучении.— М., 1972).— Философские
науки, 1975, № 3.
90. Волков Г. Н. Истоки и горизонты прогресса.— М., 1976.
91. Выготский Л. С. Избранные психологические исследования.—
М., 1956.
92. Вяккерев Ф. Ф. Диалектическое противоречие и марксистская
политическая экономия.— М., 1963.
93. Вяккерев Ф. Ф. Проблема самодвижения в
материалистической диалектике.— Л., 1972.
94. Гальперин П. #. Языковое сознание и некоторые вопросы
взаимоотношения языка и мышления.— Вопросы философии, 1977,
№ 4.
95. Гегель. Соч., т. I.— М.— Л., 1929.
96. Гегель. Соч., т. IX.—М., 1932.
97. Гегель. Соч., т. X.—М., 1932.
98. Гегель. Соч., т. V.—М., 1937.
99. Гегель. Соч., т. XII.—М., 1938.
100. Гегель. Соч., т. VI.—М., 1939.
101. Гегель. Соч., т. III.—М., 1956.
102. Гегель. Соч., т. IV —М., 1959.
103. Гегель. Наука логики, т. I.— М., 1970.
104. Гегель. Работы разных лет, т. 1.— М., 1970.
105. Гегель. Работы разных лет, т. 2.— М., 1971.
106. Гегель. Наука логики, т. 3.—М., 1972.
107. Гегель. Энциклопедия философских наук, т. 1.—М., 1974.
108. Гейзенберг Вернер. Смысл и значение красоты в точных
науках.— Вопросы философии, 1979, № 12.
109. Гептнер В. Г. Проблема вида в современной зоологии.—
В кн.: Майр Э. Систематика и происхождение видов с точки зрения
зоолога. М., 1947.
ПО. Герцен А. И. Соч., т. 2.—М., 1955.
295

111. Гёте И. В. Собр. соч., т. 5.—М., 1947.
112. Гиргинов Г. Наука и творчество.—М., 1979. +~*
113. Голованов В. Н. Законы в системе научного знания.—М.,
1970.
114. Горский Д. П. Формальная логика и язык.—В кн.:
Философские вопросы современной формальной логики. М., 1962.
115. Горский Д. П. Проблемы общей методологии наук и
диалектической логики.— М., 1966.
116. Горский Д. П. Определение (логико-методологические
проблемы).—М., 1974.
117. Горский Д. П., Нарский И. С. О функциях и структуре
диалектической логики как науки.— Философские науки, 1976, № 1.
118. Готт В. С, Землянский Ф. М. Диалектика развития
понятийной формы мышления.— М., 1981.
119. Грушин Б. А. Очерки логики исторического исследования.
Процесс развития и проблемы его научного воспроизведения.— М.,
1961.
120. Давидович В. Е. Методика преподавания
философии.—Ростов-на-Дону, 1971.
121. Давыдов В. В. Виды обобщения в обучении.—М., 1972.
122. Давыдов В. В., Зинченко В. Я. Принцип развития в
психологии.—Вопросы философии, 1980, № 12.
123. Дарвин Ч. Соч., т. 3.—М.—Л., 1939.
124. Дарвин Ч. Избранные письма.—М., 1950.
125. Дарвин Ч. Соч., т. 5.—М., 1953.
126. Дарвинизм. Хрестоматия.— М„ 1951.
127. Джохадзе Д. В. Диалектика Аристотеля.— М., 1971.
128. Добриянов В. С. Методологические проблемы
теоретического и исторического познания.— М., 1968.
129. Дубинин Н. П. Эволюция популяций и радиация.—М.,
1966.
130. Дубинин Н. П. Некоторые методологические проблемы
современной генетики.— М., 1968.
131. Дубинин Н. П., Лисеев И. К. Генетика и проблема
интеграции знания в современной биологии.— В кн.: Синтез
современного научного знания. М., 1973.
132. Дынник М. А. Очерк истории философии классической
Греции—М., 1936.
133. Дынник М. А. Платон.—В кн.: История античной
диалектики. М., 1972.
134. Дудель С. П. Диалектическая логика об отражении
движения в понятиях.— В кн.: Труды Всесоюзного заочного
политехнического института, вып. 31. М., 1964.
135. Жданов Ю. А. Значение трудов Ф. Энгельса для
развития материалистической диалектики как науки.— В кн.: История
марксистской диалектики. М„ 1971.
136. Жданов Ю. А. Узловое понятие современной теоретической
химии.— Вопросы философии, 1977, № 1.
137. Жданов Ю. А. Исторический метод и химии.—Вопросы
философии, 1977, № Ю.
138. Жданов Ю. А. Материалистическая диалектика и
проблема химической эволюции.— Вопросы философии, 1980, № 2.
139. Завадский К. М. Вид и видообразование.— Л., 1968.
140. Завадский К- М. Синтетическая теория эволюции и дпалек-
296

тический материализм.— В кн.: Философские проблемы
эволюционной теории.— Материалы к симпозиуму, ч. II. М., 1971.
141. Завадский К. М. Развитие эволюционной теории после
Дарвина (1859—1920).—Л., 1973.
142. Зворыкин А. А. и др. История техники.—М., 1962.
143. Зигварт X. Логика, т. 1.—Спб., 1908.
144. Зотов А. Ф. Структура научного мышления.— М., 1973.
145. Ильенков Э. В. Диалектика абстрактного и конкретного в
«Капитале» К. Маркса.—М., 1960.
146. Ильенков Э. В. О роли классического наследства в
развитии категорий материалистической диалектики.— В кн.: Диалектика
и логика научного познания. Материалы совещания по современным
проблемам материалистической диалектики, 7—9 апреля 1965 г. М.,
1966.
147. Ильенков Э. В. Диалектическая логика. Очерки истории и
теории.— М., 1974.
148. Ильенков Э. В. Проблема противоречия в логике.— В кн.:
Диалектическое противоречие. М., 1979.
149. Ильенков Э. В. Диалектика и мировоззрение.— В кн.:
Материалистическая диалектика как логика. Алма-Ата, 1979.
150. Ильенков Э. В. Ленинская диалектика и метафизика
позитивизма.—М., 1980,
151. Ильин Михаил. Избранные произведения, т. 3.— М., 1962.
152. Ильичев Л. Ф. Методологические проблемы естествознания
и общественных наук.—В кн.: Методологические проблемы науки.
М., 1964.
153. Ильичев Л. Ф. Проблема развития и современность.—
Философские науки, 1979, № 6.
154. Иовчук М. Т. Ленинизм, философские традиции и
современность.— М., 1970.
155. Казютинский В. В., Кремянский В. И. Принцип развития в
естествознании XIX—XX веков.— В кн.: Синтез современного
научного знания. М., 1973.
156. Каландарашвили Г. М. Отражение движения в логике
понятий.— Тбилиси, 1966.
157. Камшилов М. М. Эволюция биосферы.—М., 1974.
158. Кант И. Соч., т. 3.—М., 1964.
159. Карнап Р. Философские основания физики.— М., 1971.
160. Карпинская Р. С. О соотношении эксперимента и теории
в исследовании эволюции.— В кн.: Методологические проблемы
современной биологии. Киев, 1970.
161. Карпинская Р. С. Философские проблемы молекулярной
биологии.—М., 1971.
162. Карпинская Р. С. Материалистическая диалектика о
закономерностях развития органического мира.—М., 1975.
163. Карпинская Р. С. Биологический эволюционизм и
диалектика.— Вопросы философии, 1980, № 10.
164. Карпов M. М. Философские вопросы современного
естествознания.— Ростов-на-Дону, 1972.
165. Касенов Б. К. Диалектика единичного, особенного и
всеобщего в «Капитале» К. Маркса.— М., 1963.
166. Кассирер Э. Познание и действительность. Понятие о
субстанции п понятие о функции.— Спб., 1912.
167. Касымжанов А. X. Проблема совпадения диалектики,
логики и теории познания.— Алма-Ата, 1962.
297

168. Касымжанов А. X. Единство исторического и логического
в истории диалектики.— В кн.: Актуальные проблемы
диалектической логики. Алма-Ата, 1971.
169. Касымжанов А. X., Кельбуганов А. Ж., Сатыбалди-
на К. М. «Круги» в познании. Ленинское учение о единстве
исторического и логического.— Алма-Ата, 1977.
170. Категории диалектики, их развитие и функции. Отв.
редактор В. П. Иванов.—Киев, 1980.
171. Кедров Б. М. О содержании и объеме изменяющегося
понятия.— В кн. Философские записки, т. 6. М., 1953.
127. Кедров Б. М. Эволюция понятия элемента в химии.— М.,
1956.
173. Кедров Б. М. Определение научных понятий через закон.—
В кн.: Доклады и выступления представителей советской
философской науки на XII Международном философском конгрессе. М.,
1958.
174. Кедров Б. М. Единство диалектики, логики и теории
познания.—М., 1963.
175. Кедров Б. М. Характер изменения объема и содержания
развивающихся понятий.— В кн.: Арсеньев А. С, Библер В. С,
Кедров Б. М. Анализ развивающегося понятия. М., 1967.
176. Кедров Б. М. О природе научного понятия.— Вопросы
философии, 1969, № 8.
177. Кессиди Ф. X. От мифа к логосу.—М., 1972.
178. Кессиди Ф. X. Гераклит.— В кн.: История античной
диалектики. М., 1972.
179. Кириллов В. И. Логика познания сущности.—М., 1980.
180. Козлова М. С. Философия и язык.— М., 1972.
181. Конкин М. И. Проблема формирования и развития
философских категорий.— М., 1980.
182. Копнин П. В. Введение в марксистскую гносеологию —
Киев, 1966.
183. Копнин Я. В. Диалектика, логика, наука.— М., 1973.
184. Копнин П. В. Диалектика как логика и теория познания.—
М., 1973.
185. Корнфорт Морис. Марксизм и лингвистическая
философия.—М., 1968.
186. Корнфорт Морис. Открытая философия и открытое
общество. Ответ д-ру Карлу Попперу на его опровержение марксизма.—
М., 1972.
187. Коршунов А. М., Мантатов В. В. Теория отражения и
эвристическая роль знаков.— М., 1974.
188. Коршунов А. М. Ленинская теория отражения и
активность познания.— Коммунист, 1975, № 11.
189. Коршунов А. М. Отражение, деятельность, познание.—
М. 1979.
190. Косолапое В. В. Факт как основание научного знания.—
В кн.: Логика научного исследования. М., 1965.
191. Косолапое Р. И. Социализм. К вопросам теории.— 2-е изд.,
исправ. и доп.—М., 1979.
192. Кохановский В. П. Историзм как принцип диалектической
логики.— Ростов-иа-Дону, 1978.
193. Кремянский В. И. Структурные уровни живой материи.—
М., 1969.
298

194. Крик Ф. и др. Общая природа генетического кода для
белков.— В кн.: Молекулярная генетика. М., 1963.
195. Кузнецов В. И. Диалектика развития химии.— М., 1973.
196. Кузьмин В. П. Принцип системности в теории и
методологии К. Маркса—Изд. 2-е.—М., 1980.
. 197. Купцов В. И. Детерминизм и вероятность.— М., 1976.
198. Кураев В. И. Диалектика содержательного и формального
в научном познании.— М., 1977.
199. Курсанов Г. А. Диалектический материализм о понятии —
М., 1963.
200. Ламарк Ж- Б. Философия зоологии, т. 1.—М.—Л., 1935.
201. Ласточкин Б. А. О диалектическом объекте и модальной
онтологии.— В кн.: Диалектическое противоречие. М., 1979.
202. Левин Г. Д. Понятие «категория диалектики».—
Философские науки, 1974, № 3.
203. Лекторский В. А. Единство эмпирического и
теоретического в научном познании.— В кн.: Проблемы научного метода. М.,
1964.
204. Лекторский В. А. Принцип воспроизведения объекта в
знании.—Вопросы философии, 1967, № 4.
205. Лекторский В. А. Исследование проблем диалектического
материализма после Октября.— Вопросы философии, 1977, № 10.
206. Леонтьев А. А. Знак и деятельность.— Вопросы
философии, 1975, № 10.
207. Леонтьев А. А. Деятельность, сознание, язык.— Вопросы
философии, 1977, № 12.
208. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность.—М.,
1975.
209. Локк Д. Избранные произведения, т. 1.— М., 1960.
210. Лосев А. Ф. Философия имени.— М., 1927.
211. Лосев А. Ф. Платонизм.—В кн.: Философская
энциклопедия, т. 4. М., 1967.
212. Лосев А. Ф. Комментарии к диалогу Платона «Кратил».—
В кн.: Платон. Соч., т. 1. М., 1968.
213. Лосев А. Ф. Введение в общую теорию языковых
моделей.—М., 1968.
214. Луканин Р. К. Диалектика аристотелевской «Топики».—
Философские науки, 1971, № 6.
215 Лункевич В. В. От Гераклита до Дарвина, т. 1.—М., 1960.
216. Лутай В. С. О методе построения системы
диалектического материализма.— Киев, 1970.
217. Лысенко Т. Д. Избр. соч., т. П.—М., 1958.
218. Лысенко Т. Д. За материализм в биологии.— Вопросы
философии, 1958, № 2.
219. Майр Э. Систематика и происхождение видов с точки
зрения зоолога.— М., 1947.
220. Майр Э. Зоологический вид и эволюция.— М., 1968.
221. Майр Э. Популяции, виды и эволюция.— М. 1974.
222. Маковельский А. О. Древнегреческие атомисты.— Баку,
1946.
223. Маковельский А. О. История логики.— М., 1967.
224. Мальцев В. И. Очерк по диалектической логике.— М., 1964.
225. Мамзин А. С. О форме и содержании в живой природе.—
Л., 1968.
299

226. Мамзин А. С. Изменение стиля мышления в современной
биологии.— В кн.: Философские проблемы эволюционной теории.
Материалы к симпозиуму, ч. II. М., 1971.
227. Мамзин А. С. Очерки методологии эволюционной теории —
Л., 1974.
228. Мандельштам О. Э. К проблеме научного стиля Дарвина.—
Природа, 1977, № 1.
229. Манеев А. К. Движение, противоречие, развитие.—Минск,
1980.
230. Маньковский Л. А. Логические категории в «Капитале»
К. Маркса.—В кн.: Диалектическая логика в экономических науках.
М., 1962.
231. Маньковский Л. А. Логическая структура системы
категорий.—В кн.: История марксистской диалектики. М., 1971.
232. Мареев С. Н. Диалектика формального и содержательного
в познании (историко-методологический очерк).— В кн.: Проблемы
материалистической диалектики как теории познания. Очерки
теории и истории. Отв. редактор В. А. Лекторский. М., 1979.
233. Мареев С. Н. Диалектика или «системная теория».—
Вопросы философии, 1980, № 4.
234. Маркарян Э. Б. Язык как способ существования
сознания.— В кн.: Методологические проблемы анализа языка. Ереван,
1976.
235. Материалисты древней Греции.— М., 1955.
236. Мегрелидзе К. Р. Основные проблемы социологии
мышления.— Тбилиси, 1973.
237. Мелюхин С. Т. О диалектике развития неорганической
природы—М., 1960.
238. Мелюхин С. Т. Возможно ли непротиворечивое понимание
противоречивости движения?—Философские науки, 1964, № 6.
239. Мерзон Л. С. Проблемы научного факта.—Л., 1972.
240. Мечников И. И. Избранные биологические произведения.—
М., 1950.
241. Миклин А. М. Проблема развития в современной
марксистской философии.—Вопросы философии, 1980, № 1.
242. Миклин А. М., Подольский В. А. Категория развития п
марксистской философии.—М., 1980.
243. Микулинский С. Р. К. Ф. Рулье — выдающийся русский
естествоиспытатель-материалист.— Вестник Московского ун-та, серия
фнзико-матем. и естеств. наук, 1950, № 2.
244. Микулинский С. Р. К. Ф. Рулье и его учение о развитии
органического мира.— М., 1957.
245. Микулинский С. Р. (отв. ред.). История биологии с
древнейших времен до начала XX века.—М., 1972.
246. Милль Дж. Ст. Система логики силлогистической и
индуктивной.— М., 1914.
247. Минасян А. М. Диалектический материализм.— Ростов-на-
Дону, 1972.
248. Митин М. Б. Ленин и актуальные проблемы философии.—
М., 1971.
249. Михайлова Э. Н., Чанышев А. Н. Ионийская философия.—
М., 1966.
250. Мичурин И. В. Соч., т. 1. — М., 1948.
251. Молевич Е. Ф. Тождественны ли понятия «развитие» и
«прогресс»?—Философские науки, 1978, № 6.
300

252. Морозов В. Д., Морозов В. В. Диалектика: системы и
развитие.—Минск, 1978.
253. Мотрошилова Н. В. Познание и общество.— М, 1969.
254. Налетов И. Ленинская концепция закона и современное
научное знание.—Коммунист, 1979, № 10.
255. Нарекай И. С. Современный позитивизм.—М., 1961.
256. Нарский И. С. К вопросу об отражении диалектики
движения в понятиях.— В кн.: Формальная логика и методология
науки. М., 1964.
257. Нарский И. С. Проблема противоречивости механического
движения.— Философские науки, 1965, № 2.
258. Нарский И. С. Диалектическое противоречие и логика
познания.—М., 1969.
259. Нарский И. С. Гегель и логика XX века.— В кн.:
Философия Гегеля и современность. М., 1973.
260. Науменко Л. К. Монизм как принцип диалектической
логики.—Алма-Ата, 1968.
261. Науменко Л. К., Югай Г. А. «Капитал» К. Маркса и
методология научного исследования.— М., 1968.
262. Науменко Л. Диалектико-материалистическая философия
в современном мире.—Коммунист, 1979, № 14.
263. Негели К. Происхождение естественноисторического вида
и понятие о нем.—М., 1866.
264. Нысанбаев А. Н. Единство абстрактного и конкретного в
развитии математики.— Вопросы философии, 1980, № 8.
265. Овчинников H. М. Методологическая функция философии
в естествознании.— В кн.: Материалистическая диалектика и
методы естественных паук. М., 1968.
266. Ойзерман Т. И. Главные философские направления.—М.,
1971.
267. Ойзерман Т. И. В. И. Ленин и гегелевская концепция
единства диалектики, логики и теории познания.— В кн.: Доклады X
международного гегелевского конгресса, вып. IV. М., 1974.
268. Ойзерман Т. И. Философия Гегеля как учение о
могуществе разума.— Вопросы философии, 1976, № 9.
269. Ойзерман Т. И. В. И. Ленин и гегелевская концепция
универсальности практики.— Вопросы философии, 1977, № 11.
270. Ойзерман Т. И. Диалектический материализм и историко-
философская теория Гегеля.— Вопросы философии, 1980, № 10.
271. Омельяновский М. Э. Ленин и проблемы диалектики в
современной физике.—М., 1970.
272. Орлов В. В. К понятию развития.— Философские пауки,
1980, № 1.
273. Оруджев 3. М. Единство диалектики, логики и теории
познания в «Капитале» К. Маркса.—Баку, 1968.
274. Оруджев 3. М. Диалектика как система.— М., 1973.
275. Оруджев 3. Ленин и диалектическая логика.— Коммунист,
1977, № 6.
276. Орынбеков М. С. Категория «идея» в диалектическом
материализме.— Вопросы философии, 1980, № 8.
277. О состоянии и направлениях философских исследований.—
Коммунист, 1979, № 15.
278. Павлов Т. Д. Информация, отражение, творчество.— М.,
1967.
301

279. Панфилов В. 3. Философские проблемы языкознания.—
М., 1977.
280. Пахомов Б. Я. Детерминизм и принцип развития.—
Вопросы философии, 1979, № 7.
281. Петров 10. А. Три аспекта отображения движения в
мышлении.— Вопросы философии, 1965, № 7.
282. Пилипенко Н. В. Диалектика необходимости и
случайности— М., 1980.
283. Пилипенко Н. В., Сойфер В. Н. Необходимость и
случайность в явлениях наследственной изменчивости.— Вопросы
философии, 1976, № 2.
284. Платон. Соч., т. 1.—М., 1968.
285. Платон. Соч., т. 2 —М., 1970.
286. Платон. Соч., т. 3, ч. I —М., 1971.
287. Платон. Соч., т. 3. ч. II.—М., 1972.
288. Плотников А. М., Назаренко А. Ф.
Логико-гносеологический анализ понятий и категорий.—Вестник. Ленингр. ун-та, сер.
экономики, философии и права, 1976, № 23, вып. 4.
289. Полторацкий А. Ф. Методологическое значение проблемы
соотношения образа и знака.— В кн.: Методологические проблемы
современной науки. М., 1970.
290. Полторацкий А., Швырев В. Знак и деятельность.—М.,
1970.
291. Попа Корнел. Теория определения.—М., 1976.
292. Попов С. И. К вопросу о роли закона единства и борьбы
противоположностей в диалектической логике.— В кн.: Проблемы
диалектической логики. М., 1959.
293. Попов С. И. Критика философских основ современного
ревизионизма.—М., 1973.
294. Попович М. В. Понятийная структура науки.— В кн.:
Диалектика и современное естествознание. М., 1970.
295. Порус В. И. Диалектическое противоречие и принцип
отражения.—В кн.: Диалектическое противоречие. М., 1979.
296. Проблема целостности в современной биологии. Отв.
редактор Г. А. Югай — М., 1968.
297. Противоречия в развитии естествознания.— М., 1965.
298. Пузиков П. Д. Понятия и их определения.— Минск, 1970.
299. Ракитов А. И. Анатомия научного знания.— М., 1969.
300. Ракитов А. И. Факт.— В кн.: Философская энциклопедия,
т. 5. М., 1970.
301. Рассел Б. Человеческое познание. Его сфера и границы.—
М, 1957.
302. Рассел Б. История западной философии.— М., 1959.
303. Рахматуллин К. X., Келигов M. Ю. Является ли развитие
атрибутом материи?— Вопросы философии, 1980, № 8.
304. Режабек Е. Я. Научный поиск и его этапы.— Ростов-на-
Дону, 1972.
305. Резников Л. О. Понятие и слово.— Л., 1958.
306. Резников Л. О. Гносеологические вопросы семиотики.—
Л., 1964.
307. Розенталь М. М. Принципы диалектической логики.— М.,
1960.
308. Розенталь M. М. Ленинская диалектическая теория
познания и ее современное развитие.— В кн.: Ленинская теория
отражения и современная паука. М., 1966.
302

309. Розенталь M. M. Диалектика «Капитала» К. Маркса — М.
1967.
310. Розов М. А. Научная абстракция и ее виды.—Новосибирск,
1965.
311. Рокицкий П. Ф. Биологическая статистика.— Минск, 1967.
312. Рузавип Г. И., Таванец П. В. Основные этапы развития
формальной логики.— В кн.: Философские вопросы современной
формальной логики. М., 1962.
313. Рузавин Г. Я. О соотношении категорий «движение»,
«развитие» и «прогресс».— Философские науки, 1980, № 1.
314. Рулье К. Ф. Избранные биологические произведения.— М.,
1954.
315. Руткевич M. Н. Развитие, прогресс и законы диалектики.—
Вопросы философии, 1965, № 8.
316. Рытое М. В. Овощное семеноводство.— М., 1914.
317. Сагатовский В. Н. Основы систематизации всеобщих
категорий.—Томск, 1973.
318. Садовский Г. И. О соотношении необходимости и
случайности в процессе видообразования.— Вестник Московского ун-та,
экономика, философия, 1964, № 1.
"~ 319. Садовский Г. И. Ленинская концепция понятия и эволюция
понятия «вид».— Минск, 1970.
320. Садовский Г. И. Некоторые методологические вопросы
эволюционной теории.— В кн.: Философские проблемы биологии.
Труды второго Всесоюзного совещания по философским вопросам
современного естествознания, посвященного 100-летию со дня
рождения В. И. Ленина. М., 1973.
321. Садовский Г. И. О специфике структуры
конкретно-всеобщего понятия.—Вестник Московского ун-та, сер. VIII, философия,
1974, № 3.
322. Садовский Г. И. К вопросу о структуре научного понятия
в связи с историей эволюционного учения.— В кн.: Труды XIII
Международного конгресса по истории науки. Секция 1. Общие
проблемы истории науки и техники. М., 1974.
323. Садовский Г. И. О логике классового подхода в познании
социальной структуры капитализма.— В кн.: Актуальные проблемы
развития исторического материализма. М., 1974.
324. Садовский Г. И. О диалектике и эклектике в теории
понятия.— Вопросы психологии, 1976, № 1.
325. Садовский Г. И. Об эмпирическом и теоретическом уровнях
систематизации категорий диалектики.— В кн.: Философия и
научный коммунизм. Вып. 3. Минск, 1976.
326. Садовский Г. И. Логика революционного мышления и
классовый подход в логике.—Коммунист, 1979, № 11.
327. Сачков Ю. В. Введение в вероятностный мир. Вопросы
методологии.— М., 1971.
328. Сачков Ю. В. Процессы обобщения в синтезе знании.—
В кн.: Синтез современного научного знания. М., 1973.
329. Свидерский В. И. О противоречивости механического
движения.— Философские науки, 1962, № 5.
330. Свидерский В. И. Некоторые вопросы диалектики
изменения п развития.— М., 1965.
331. Семенов В. С. Капитализм и классы.— М., 1969.
332. Семенов В. С. Диалектика развития социальной структуры
советского общества.— М., 1977.
303

333. Семенов H. H. Марксистско-ленинская философия и
вопросы естествознания.—Коммунист, 1968, № 10.
334. Симпсон Д. Темпы и формы эволюции.— М., 1948.
335. Ситковский Е. П. Принципы научной систематики
категорий диалектической логики.— М., 1964.
336. Ситковский Е. П. Философская энциклопедия Гегеля.—
В кн.: Гегель. Энциклопедия философских наук, т. 1.— М., 1974.
337. Ситковский Е. П. Проблема возникновения новых
категорий в диалектической логике.—Вопросы философии, 1975, № 10.
338. Ситковский Е. П. Итоги и практические задачи советских
философов в деле разработки науки диалектической логики.— В кн.:
Материалистическая диалектика как логика и методология
современного научного познания. Доклады на пленарном заседании
Всесоюзного симпозиума. Алма-Ата, 1977.
339. Смирнов И. Н. Материалистическая диалектика и
современная теория эволюции.— М., 1978.
340. Смородинский Я. А. Развитие основных понятий в физике
XX века.—Вопросы философии, 1977, № 5.
341. Солопов Е. Ф. Материя и движение.—Л., 1972.
342. Солопов Е. Ф. Предмет и логика материалистической
диалектики.— Л., 1973.
343. Сорокин А. А. Субстанция и принцип монизма в
«Капитале».—В кн.: История марксистской диалектики. М., 1971.
344. Сорокин А. А. К вопросу о природе логических форм
мышления и предмете диалектической логики.— В кн.: Проблемы
материалистической диалектики как теории познания. Очерки теории и
истории. Отв. редактор В. А. Лекторский. М., 1979.
345. Спиноза Б. Избранные произведения, т. 1.—М-, 1957.
346. Спиркин А. Г. О природе мысли.—Политическое
самообразование, 1964, № 5.
347. Старк Г. В. Социологический анализ познавательного
процесса в «Теориях прибавочной стоимости» К. Маркса.— Ростов-на-
Дону, 1976.
348. Степин В. С, Томильчик Л. М. Практическая природа
познания и методологические проблемы современной физики.—
Минск, 1970.
349. Степин В. С. Становление научной теории.— Минск, 1976.
350. Струве П. Марксовская теория социального развития —
Киев, 1905.
351. Тимирязев К. А. Соч., т. VI.—М., 1939.
352. Тимирязев К. А. Избр. соч., т. IV —М., 1949.
353. Тимофеев-Ресовский Н. В., Воронцов И. Н., Яблоков А. В.
Краткий очерк теории эволюции.— М., 1969.
354. Тихомиров О. К. Информационная и психологическая тео-
рии мышления.— Вопросы психологии, 1974, № 1.
355. Тренделенбург А. Логические исследования, ч. 1.—М., 1868.
356. Трофимов В. П. Искаженное отражение диалектики в
социологии Р. Арона.—Философские науки, 1972, № 2.
357. Тугаринов В. П. Соотношение категорий диалектического
материализма.— Л., 1956.
358. Турсунов Акбар. Проблемы диалектики развития научного
познания.—Вопросы философии, 1967, № 4.
359. Тюхтин В. С. Материалистическая диалектика и проблема
направленности развития.— Вопросы философии, 1981, № 1.
360. Уваров Л. В. Символизация в познании.— Минск, 1971.
304

361. Урсул А. Д. Информация и мышление.—М., 1970.
362. Федоров В. М. Синтетические тенденции в современном
естествознании.— М., 1979.
363. Федосеев П. Н. Итоги и перспективы исследований по
философским вопросам современного естествознания.— В кн.:
Проблемы философии и методологии современного естествознания. Труды
второго Всесоюзного совещания по философским вопросам
современного естествознания, посвященного 100-летию со дня рождения
В. И. Ленина. М., 1973.
364. Федосеев П. Н. Значение диалектики Гегеля.— Вопросы
философии, 1981, № 2.
365. Федосеев П. Н. В. И. Ленин и философские проблемы
естествознания: итоги и перспективы.— М., 1981.
366. Фейербах Л. Избранные философские произведения, т. 1.—
М., 1955.
367. Филатова А. Н. Некоторые вопросы теории понятия.—
М., 1962.
368. Филюков А. И. Генезис вероятностных идеи в
эволюционном учении.—Минск, 1980.
369. Формальная логика.— Л., 1977.
370. Фролов И. Т. Генетика и диалектика.— М., 1968.
371. Фролов И. О диалектике научного познания.— Коммунист,
1974, № 3.
372. Фролов И. Т. Жизнь и познание: О диалектике в
современной биологии.—М., 1981.
373. Фролов И. Т., Пастушный С. А. Менделизм и философские
проблемы современной генетики.— М., 1976.
374. Фурман А. Е. Диалектическая концепция развития в
современной биологии.— М., 1974.
375. Харин Ю. А. Диалектика социального отрицания.—
Минск, 1972.
376. Церетели С. Б. Диалектическая логика.— Тбилиси, 1971.
377. Цехмистро И. 3. Апории Зенона глазами XX века.—
Вопросы философии, 1966, № 3.
378. Чепиков М. Г. Современная революция в биологии.—
М., 1976.
379. Черкесов В. И. Материалистическая диалектика как логика
и теория познания.— М., 1962.
380. Четвериков С. С. О некоторых моментах эволюционного
процесса с точки зрения современной генетики.— В кн.: Классики
советской генетики. М., 1968.
381. Швырев В. С. Неопозитивизм и проблемы эмпирического
обоснования науки.— М., 1966.
382. Швырев В. С. Диалектика теоретического и эмпирического
в современной науке.— Коммунист, 1977, № 14.
383. Шептулин А. П. Система категорий диалектики.— М., 1967.
384. Шептулин А. П. Категории диалектики.— М., 1971.
385. Шинкарук В. И. Единство диалектики, логики и теории
познания: Введение в диалектическую логику.— Киев, 1977.
386. Шинкарук В. И. Гегелевское понятие «спекулятивного
мышления» и принцип тождества противоположностей.— В кн.:
Философия Гегеля и современность. М., 1973.
387. Широканов Д. И. Взаимосвязь категорий диалектики.—
Минск, 1969.
20. Зак. 452
305

388. Шляхин Г. Г. Философские проблемы современной
математики.— В кн.: Карпов M. М. Философские вопросы современного
естествознания. Ростов-на-Дону, 1972.
389. Шляхин Г. Г. О положительной роли противоречий в
науке.—Вопросы философии, 1978, № 1.
390. Шмальгаузен И. И. Пути и закономерности эволюционного
процесса.—М.— Л., 1940.
391. Шмальгаузен Я. И. Организм как целое п индивидуальном
и историческом развитии.—М.— Л., 1942.
392. Шмальгаузен И. И. Проблемы дарвинизма.—М., 1946.
393. Шмальгаузен И. И. Факторы эволюции.—М., 1946.
394. Шмальгаузен И. И. Кибернетические вопросы биологии.—
Новосибирск, 1968.
395. Штофф В. А. Введение в методологию научного
познания.—Л., 1972.
396. Штофф В. А. К вопросу о гносеологической природе знака
и знаковой деятельности.— В кн.: Методологические проблемы
анализа языка. Ереван, 1976.
397. Эйнштейн А. Собрание научных трудов, т. 4.— М., 1967.
398. Энгельгардт В. А. Специфичность биологического обмена
веществ.— Вопросы философии, 1960, № 7.
399. Энгельгардт В. А. Интегратизм — путь от простого к
сложному в познании явлений жизни.— В кн.: Философские проблемы
биологии. Труды второго Всесоюзного совещания по философским
вопросам современного естествознания, посвященного 100-летию со
дня рождения В. И. Ленина. М., 1973.
400. Югай Г. А. Субстанциональный принцип организации
живой системы.—В кн.: Проблема целостности в современной
биологии. М., 1968.
401. Югай Г. А. Философские проблемы теоретической
биологии.—М., 1976.
402. Яблоков А. В. Некоторые аспекты проблемы случайности в
биологической эволюции.— Вопросы философии, 1976, № 9.
403. Яблоков А. В., Юсуфов А. Г. Эволюционное учение.—
М., 1976.
404. Якушевский И. Т. Диалектика и советология.—Л., 1975.
405. Яновская С. А. Зенон Элейский — В кн.: Философская
энциклопедия, т. 2. M., 196j2.
406. Яновская С. А. Методологические проблемы науки —
М., 1972.
407. Agassi J. and Sagal P. T. The Problem of Universals — Phi*
losophical studies, 1975, vol. 28, N 4.
408. Bell D. The Coming of Post-Industrial Society —N.-Y., 1973.
306

409. Bochenski I. M. Formale Logik.—Freiburg — München, 1956.
410. Вот M. Symbol and Reality.—Dialectica, J966, vol. 20,
Fasc. 2.
411. Burma B. The Species Concept: A Semantic
Review.—Evolution, 1949, vol. Ill, N 4.
412. Calhoun E. Human Likeness and the Formation of
Empirical Concepts.—The Review of Metaphysics, 1960, vol. XIII, N 3.
413. Car nap R. Logische Syntax der Sprache.—Wien, 1934.
414. Carnap R. The Methodological Character of Theoretical
Concepts.—Minnesota Studies in the Philosophy of Science, 1956, v. 1.
415. Clark R. W. What Facts Are.—The Sourthern Journal of
Philosophy, 1976, vol. XIV, N 3.
416. Coles N. Facts.— Ratio, 1965, vol. VII, N 2.
417. Davidson D. Thought and Talk.—In: Mind and Language
(Ed. S. Guttenplan). Oxford, 1975.
418. Eaton R. M. Symbolism and Truth. An Introduction to the
Theory of Knowledge.—N.-Y., 1964.
419. Einstein A. Bemerkugen zu Bertrand Russells Erkenntnis-
Theorie.—In: P. A. Schilpp (Ed.). The Philosophy of Bertrand
Russell. New York — Evanston — London, 1963.
420. Ferrater-Mora J. On Practice.— American Philosophical
Quarterly, 1976, vol. 13, N 1.
421. Giray E. F. An Intergrated Biological Approach to the
Species Problem.—The British Journal for the Philosophy of Science, 1976,
vol. 27, N 4.
422. Hawkins D. The Language of Nature. An Essay in the
Philosophy of Science.— San Francisco and London, 1964.
423. Heisenberg W. Die Abstraktion in der modernen
Naturwissenschaft—Wissenschaft und Fortschritt, 1964, N 3.
424. Heisenberg W. Schritte über Grenzen.—München, 1973.
425. Kauppi R. Begriff und Tatsache.— Studia philosophica in
honorem Sven Krohn. 1973. (Annales Universitatis Turkuensis, t. 126).
426. Kitts D. B. and Kitts D. J. Biological Species as natural
Kinds.—Philosophy of Science, 1979, vol. 46, N 4.
427. Lee D. S. The Construction of Empirical Concepts.—
Philosophy and Phenomenological Research, 1966, vol. 27, N 2.
428. Martin R. M. Facts: what they are and what they are not.—
American Philosophical Quarterly, 1967, v. 4, N 4.
429. Mayr E. The Species Concept: Semantics Versus
Semantics.—Evolution, 1949, vol. Ill, N 4.
430. Mayr E. (Ed.). The Species Problem.—Washington, 1957.
431. Mayr E. The Nature of the Darwinian Revolution.— Science,
1972, vol. 176, N 4038.
20* 307

432. Mc. Cann H. J. Nominals, facts, and two conceptions of
events.—Philosophical Studies, 1979, vol. 35, N 2.
433. Mc. Gilvray J. Becoming: A Modest Proposal.—
Philosophical Studies, 1976, vol. 30, N 3.
434. Mc. Williams J. A. The Concept as Villain.—The New
Scholasticism, 1964, vol. XXXVIII, N 4.
435. Peterson Ph. L. Concepts and Language.—Mouton, 1973.
436. Popper K. R. The Logic of Scientific Discovery.—L., 1959.
437. Popper K. R. Back to the pre-socratics — Proceedings of the
Aristotelian Society. New Series. L., 1959, vol. LIX.
438. Popper K. R. The Poverty of Historicism.—L., 1969.
439. Popper K. R. The unity of method.— In: Social research:
principles and procedures. N-Y., 1979.
440. Reissman L. and Halstead M. The Subject is Class.—
Sociology and Social Research, 1970, vol. 54, N 3.
441. Schmitt F. F. Change.—Philosophical Studies. 1978, vol. 34,
N 4.
442. Schwarz О. Das Verhältnis der Systematik zur Phylogene-
tik.— In: Arbeitstagung zu Fragen der Evolution. Jena, 1960.
443. Suppe F. Facts and Empirical Truth.—Canadian Journal of
Philosophy, 1973, v. Ill, N 2.
444. Suppes P. The Kinematics and Dynamics of Concept
Formation.— In: Y. Bar-Hillel (Ed.) Logic, Methodology and Philosophy
of Science. Amsterdam, 1965.

СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие . 4
Введение . 12
Часть первая
ЛОГИКА ЯЗЫКА И ПАРАДОКСЫ ИДЕИ РАЗВИТИЯ
Постановка вопроса 37
Глава первая. Натурфилософские модели сущности развития 39
Абстрактно-художественная модель 39
Геометрическая модель 46
Физическая модель 54
Глава вторая. Идеалистически-языковая модель сущности
развития 65
О различии субстанционального и номинального способов
абстрагирования 65
Идеалистическая диалектика имени и фальсификация
понятия «развитие» 70
Глава третья. Понятийно-языковая модель сущности развития 77
Исходная позиция исследования 77
Анализ категории «сущность» в логике Аристотеля .... 91
Эмпирическая концепция категорий и абсолютизация
индивидуального развития 96
Глава четвертая. Идеалистически-понятийная модель сущности
развития ПО
Ключ к логике Гегеля ПО
Логика языка и мистификация диалектики понятий . . . . 132
Теоретический уровень категорий мышления и
диалектический принцип развития 146
Часть вторая
ЛОГИКА КАК ДИАЛЕКТИКА ПОНЯТИЙ И ТЕОРИЯ ПОЗНАНИЯ
СУЩНОСТИ РАЗВИТИЯ
Глава пятая. Диалектика понятий — главное содержание
логики как философской науки 159
О совпадении диалектики, логики и теории познания
современного материализма 159
Логика и классовый подход в познании 166
Глава шестая. О материалистических корнях диалектики
понятий 193
Объективная основа анализа проблемы 193
Исходный пункт познания (факт) как тождество отдельного
и всеобщего 199
Тождество отдельного и всеобщего в процессе абстрактного
309

мышления и практики 207
Глава седьмая. Диалектика логических категорий и
структурные уровни фундаментального социального понятия . . 214
Структура понятия как предмет логико-гносеологического
исследования 214
Субстанциональное восхождение от конкретного к абстракт-
пому и развитие содержания понятия 219
Основные ступени познания сущности развития и структурные
уровни фундаментального понятия 232
Глава восьмая. Диалектика логических категорий и
структурные уровни понятия «биологический вид» 248
Проблема понятия «вид» как логико-гносеологическая
проблема 248
Понятие сущности вида как формы существования целого . . 254
Крушение понятия сущности вида как неизменной формы . . 259
Развитие понятия сущности вида как причины и закона
функционирования целого 269
Утверждение понятия сущности вида как тенденции
становления целостной системы 277
Диалектика понятия «вид» и логическая природа интегратизма 280
Заключение .... . ... ... 286
Цитируемая литература .... 292

ГРИГОРИИ ИОСИФОВИЧ САДОВСКИЙ
ДИАЛЕКТИКА МЫСЛИ
Логика понятий как теория отражения сущности развития

Садовский Г. И.
Диалектика мысли: Логика понятий как теория
отражения сущности развития.— Мн.: Выш. школа,
1982.—310 с.
В пер.: 3 руб.
В монографии исследуется одна из наиболее актуальных и
основополагающих проблем ленинского философского наследия —
отображение диалектического противоречия как сущности самодвижения
(развития) в логике понятий. Ставится и разрабатывается вопрос о
месте и роли диалектики логических категорий в становлении
структуры фундаментального научного понятия. В свете концепции о трех
структурных уровнях фундаментального научного понятия
раскрываются гносеологическая, мировоззренческая и идеологическая функции
категории «развитие».
Монография рассчитана на научных работников в области истории
философии и науковедения, диалектической и формальной логики,
философских вопросов общественных и естественных наук, на
преподавателей высшей школы, аспирантов и студентов.