Автор: Гречнев В.Я.  

Теги: русская литература   художественная литература   литературоведение  

Год: 1979

Похожие

Теория литературных жанров. Учебное пособие

Русское устное народное творчество

Литературный энциклопедический словарь

Вопросы русской литературы 03(18)

Текст
                    АКАДЕМИЯ
НАУК
СС СР
ИНСТ ИТУ Т
РУССКОЙ
Л ИТЕРАТУ РЫ
(ПУШКИНСКИЙ ДОМ)
В.
Я.
ГРЕЧНЕВ
РУССКИЙ
Р АСС КАЗ
кон ца
XIX—XX
века
(проблематика
и
поэтика
жанра)
в
ЛЕНИНГРАД
«НАУК А»
ЛЕНИНГРАДСКОЕ
ОТДЕЛЕНИЕ
1979


О ГЛА ВЛЕН ИЕ
Г лава
I
Проблемы
жанра
рассказа
и
художественные
искания
пи­
сателей
1880—1900- х
годов
3
Гл ава
II
В
мире
лирико-философской
прозы
Бунина
44
Гл ава
III
Трагедия
в
повседневности
(тип героя,
конфликт
и
своеоб­
разие
псих ол огиз ма
в
расск азах
Л.
Анд р еева) 101
Глава
IV
Горький-новеллист
154
Зак л ючен ие
197
Указатель
им ен
и
названий
204
Ответственный
ре да ктор
А.
И.
ХВАТОВ
В ячес лав
Яковлевич
Г
р
е
ч
н
е
в
РУ ССКИ Й
РАС СКА З
КОНЦА
XIX—XX
ВЕКА
Утверждено
к
печати
Ин с тит утом
русской
лит ературы
(Пушкинский Дом)
АН
СССР
Ред акто р
издательства
Т.
А.
Ла пи цкая
Художник
Л.
А.
Я ценко
Т ехни ческий
реда кт ор
И.
М.
Кашеварова
К оррек торы
О.
И.
Буркова
и
Н.
И.
Журавлева
ИБ \No 8669
Сд ано
в
набо р
2.10.78.
Подписано
к
печати
11.03.79.
М- 0856 2.
Формат
84х108*/м.
Бумага
типографская
No
1.
Гарнитура
обыкновенная.
П ечать
вы сок ая.
Пе ч.
л.
61/2=Ю. 92 усл.
п еч.
л.
Уч. -из д.
л.
11.29.
Тираж
14900.
Из д.
К» 7224.
Т ип.
зак.
No
810.
Цена
90 к.
Лени нград ско е
отделение
из датель ства
«Наука»
199164,
Ленинград,
В - 16 4, Менделеевская лин .,
1
Ордена
Трудового
Красного
Знамени
Первая
типо графия
из дательс тва
«Наука»
199034, Ле нин гр ад,
В-3 4, 9 линия, 12
Г-----
- - -----------4 2 5-79
(О Издательство « Нау к а», 1979 г.
042 (02)-79


Г
Л
АВ
А
I
ПРОБЛЕМЫ
ЖАНР А
РАССКАЗА
И
Х УДОЖ ЕСТВ ЕННЫ Е
ИСКАНИЯ
ПИСАТЕЛ ЕЙ
1880-1900 - х
ГОДОВ
Хорошо
известно
высказывание
В.
Г.
Б елинс ко г о: «Если
ес ть
идеи
времени,
то
ес ть
и
формы
вр е мен и».1
Д ейст ви­
те льн о,
в
истории
не
только
русской,
но
и
ми ров ой
лите­
ратуры
постоянно
происходившая
смена
жанров
ран о
или
поздно
завершалась
установлением
«деспотического»
гос под ств а
какого-то
одного
из
них
(будь то лирика,
драма,
роман,
повесть
или
публицистика).
В
русской
ли­
тературе
пе рв ого
десятилетия
XIX в.
господствует
лирика,
но
уже
в
на чале
1820- х
годов
«одновременно с расцветом
стиха
вопрос
о
судьбах
про зы
выдвигается
как
оче ре д­
н ой».2
Настоятельную
не обходи м ос ть
в
смене
жанров
раньше
и
отчетливее
других
осознал
Пу шки н:
век
тре­
бует
прозы
—
вот
смысл
многих
его
суждений
тех
ле т.
Пройдет
полтора
десятилетия,
и
Белинский
отм ет ит:
«... т епер ь
вся
наша
ли тера тура
превратилась
в
ро ман
и
повесть
<.. .>
Какие
книги
больше
вс его
чита ютс я
и
рас ­
купаются?
Романы
и
повести.
Какие
книги
доставляют
литераторам
и
до мы
и
деревни?
Романы
и
повести.
Ка кие
книги
пишут
все
наш и
литераторы,
призванные
и
не при-
зв анны е <..
.>? Романы и повести .
Чудное
дело!
Но
это
еще
не
вс е:
в
каких
книгах
излагается
и
жизнь
человече­
ска я,
и
пр ав ила
нравственности,
и
философические
си­
стемы,
и,
словом,
все
науки?
В
романах
и
по в естях ».3
1 Белинский В .
Г.
Поли .
собр.
соя.,
т.
1.
М—Л., 1953, с.
276.
2 Эйхенбаум Б.
О
пр озе.
Сб.
с татей.
Л ., 1969, с.
216.
3 Белинский В .
Г.
Поли .
собр.
соч. ,
т.
1, с.
261.
В
конце
XIX —
начале
XX в.
ведущее
пол оже ние
в
русской
л и те ратуре
занял
малы й
жанр.
Перефразируя
1*
3


Белинского,
можно
было
бы
ск аза ть: «Теперь вся наша ли­
тература
превратилась
в
р ас сказ
и
пов е сть.
Какие
книги
боль ше
всего
читаются
и
раскупаются?
Рассказы
и
по­
в ести»
и
т.
д.
Современники,
кри ти ки
и
писат ели,
од ни
раньше,
дру­
гие
позже,
соглашаясь
и
про т ест уя,
констатировали
этот
факт.
Многие
из
них
усматривали
здесь
влияние
моды,
пришедшей
к
нам
с
Зап а да.
Причем
о дни
отнеслись
к
этой
мод е
в есьма
сочувственно,
п олаг ая,
что
она
соответствует
духу
в рем ени
и
потребностям
ч и тател ей: «В последнее
время
на
Западе,
а
отчасти
и
у
нас
распространился
но­
вый
оригинальный
род
литературных
произведений
—
мален ьк ие
сжатые
оче рки ,
п очти
отрывки,
приближаю­
щи еся
по
своим
размерам
и
содержанию
к
известным
„Стихотворениям
в
прозе“
Тургенева
<.. .>
Француз­
ск ие
беллетристы
новейшей
фор ма ции
первые
вве ли
в
м оду
эту
своеобразную
и
довольно
гра цио з ную
форму,
отлично
приспособленную
к
потребностям
и
вкусам
со­
временной
п уб ли ки».4
Другие
считали,
что
эта
мо да
«мало
благоприятствует
нормальному
рос ту
м олоды х
дарова­
ний» .5
Получила
распространение
и
точка
зрения,
согла­
сно
кото рой
«засилье»
малого
жанра,
вытеснившего
б оль­
шие
эпические
формы,
—
явление
нежелательное
и
вр е­
м енно е,
своего
род а
пок аза тель
неблаг о пол уч ия
в
жизни
и
литературе,
симптом
общего
кризиса.
Так,
Н.
К.
Ми­
хайловский,
не
обнаруживший
в
значительном
большин­
ст ве
рассказов
Чехова
«общей идеи»
и
утверждавший,
что
тот
и зоб раж ает
д ейст вит ел ь ность
по
принципу
«что попа­
дается
на
г ла за», делал вывод: «Чехов не один в таком
положении.
Таковы
уж
общие
условия,
в
ко т орых
нахо­
дится
ныне
литература,
и
не
од на
ли те ратура :
такова
„действительность“ »,б
4 Сев.
вест и., 1888, No И,
с.
77.
5 Вести.
Европы, 1889, No 4, ч.
2, с.
694.
6 Михайловский Н.
К.
Литература
и
жиз нь.
Сб.
ст ат ей.
СПб. , 1892, с.
99.
Характер
эп охи
1880-х
годов
—
эпохи
безвременья
и
жест о чайш ей
политической
реакции,
безусловно,
не
мог
не
сказаться
на
развитии
всех
форм
общес тв ен ной
жизни,
в
том
чис ле
и
литературы.
Вместе
с
те м,
как
справедливо
за меча ет
К.
Д.
Му ра т ова , «не следует забывать о том,
что
периодизацию
общественных
и
литературных
явл ен ий
4


нельзя
р ассма тр ива ть
догматически,
что
установление
гра ­
ниц
отдельных
периодов
не
может
строиться
строго
по
календарю».7
Действительно,
в
1880-е
г оды
ушли
из
жи зни
такие
крупнейшие
таланты,
как
Ф.
М.
Достоевский,
И.
С.
Тургенев,
А.
Н.
Островский.
В
это
же
д еся тил етие,
кром е
того,
одн и
писатели
(И.
А.
Гончаров,
например)
отош ли
от
активной
творческой
деят ел ьно сти ,
а
другие,
в
недавнем
про шлом
признанные
мастера
бол ьш ой
эпиче­
ско й
формы
(Л.
Н.
Т олстой ,
М.
Е.
Салтыков-Щедрин,
Н.
С.
Л е с ко в), обратились к созданию произведений ма­
ло го
жанра.
Получила
ши ро кое
распр о стр анение
эпигон-
ски-натуралистическая
продукция.
Все
это
приводило
современников
к
выводу,
что
ит оги
литературного
разви­
тия
1880—1890-х
годов
в
сравнении
с
предшествующими
и
последующими
де сятиле ти ями
оказались
значительно
менее
внушительными.
Ос обенно
категоричны
б ыли
сим ­
волисты,
заговорившие
в
1890-е
го ды
о
кризисе
реализма
и
«причинах упадка»
русской
литературы.
Не
сог л ашая сь
с
подобного
ро да
оце нк ами
литературного
д есятил е тия,
И.
А.
Б унин
писал
в
воспоминаниях
о
Чех о ве : «Печа­
таться
я
начал
в
конце
восьмидесятых
го дов.
Так
назы­
ваемые
дека ден ты
и
символисты,
появившиеся
чер ез
не­
с кольк о
лет
после
того,
утверждали,
что
в
те
годы
русская
литература
„зашла в тупик“,
стала
чахнуть
и
сереть,
ни­
чего
не
знала,
кроме
реализма,
п рот окольн ого
описания
действительности...
Но
давно
ли
перед
тем
поя вил ись ,
например,
„Братья
Карамазовы“,
„Клара
Мил ич“ ,
„Песнь торжествующей любви“? Так ли уж реалистичны
были
печатавшиеся
тогда
„Вечерние огни“
Фета,
ст ихи
В.
Соловьева?
Мож но
ли
наз ва ть
серыми
появлявшиеся
в
ту
пору
лучшие
вещи
Леско ва ,
не
говоря
уже
о
Тол­
стом,
о
его
изумительных,
несравненных
„народных“
сказ­
ках ,
о
„Смерти Ивана Ильича“, „ Кре йце ро вой
со на те“?
И
так
ли
уж
б ыли
не
новы
—
и
по
духу
и
по
форме
—
как
раз
в
то
вре мя
выст уп ивш ие
Гаршин,
Чех ов ?».8
7 Судьбы русского реализма начала XX
ве ка.
Л. , 1972, с.
135.
8 Бунин И.
А.
Собр.
соч.
в
9-ти
т.,
т.
9.
М., 1967, с .
239.
Бунин,
как
видим,
справедливо
напоминает
о
том,
во-
пер вых ,
что
при
оценке
л и тера туры
1880- х
годов
следует
учитывать
художественные
открытия
пи сат ел ей,
завер­
шавших
и
завершивших
св ой
пу ть
на
грани
д есятил е тия,
и
осо бенн о
таких,
как
Достоевский
и
Тургенев,
пос ле дние
5


произведения
которых
(как и творчество Толстого на ру ­
беже
ве к ов ), без сомнения,
положили
начало
напряжен­
ным
поискам
нов ых
возможностей
реализма,
ст оль
харак­
терным
для
беллетристов
как
1880—1890-х ,
так
и
1900-х
го дов.
Оч ень
верно,
во-вторых,
под ме тил
Бу нин
и
то,
что
вопрос
о
кр изи се
л и тературы
возник
в
известной
ме ре
из-за
недооценки
малого
жанра
—
повестей
и
ра сск а­
зов
писателей
как
старшего,
так
и
мла дше го
пок ол ений,
которые
во
многом
определят
успехи
и
направленность
творческих
исканий
художников
слова
последующих
по­
колений
в
русской
литературе.
«Давно установлено,
—
пи шет
исследовательница,
—
что
развитие
жанров
не
обладает
равною
интенсивностью.
В
отдельные
периоды
тот
или
и ной
ж анр
мо жет
выдви­
нуться
на
первый
пл ан,
а
другие
остаться
в
тени.
Нерав­
номерность
развития
жанров
весьма
примечательна,
но
судьба
одного
из
них
(в данном случае романа)
не
может
влечь
за
собой
оценку
состояния
вс ей
л ит ературы
как
к риз исн ог о».9
9 Муратова К.
Д.
Возникновение
социалистического
реализма
в
русской
литературе.
М .— Л., 1966, с.
12.
10 Толстой Л .
Н.
П оли.
собр.
соч.
(юбил .
изд.), т.
52.
М ., 1952,
с.
93. — Все
последующие
ссылки
на
это
из дание
приводятся
в
тек сте
кни ги
в
такой
форме :
Т , 52, 93 (первая цифра обозна ­
ча ет
том,
вт орая
—
стра ницу) .
С удьба
романа,
пр обл емы
смены
жанров,
манер
пов е­
ствования
и
о бно вл ения
литературных
п ри емов
действи­
тельно
находятся
в
центре
внимания
и
п исат елей ,
и
кри­
тиков
тех
лет.
Не
раз
б удет
за думы ва ться
над
те м,
ис­
ч ер паны
ли
и
насколько
возможности
ст арой
формы
романа,
Л.
Толстой.
В
1893 г.
он
за пи шет
в
св оем
дневнике:
«Форма романа не только не вечна,
но
она
проходит.
Со­
вестно
писать
неправду,
что
бы ло
то,
чего
не
было.
Есл и
хочешь
что
с казать ,
скажи
п рямо».10 К такому же вы­
воду
придет
Толс той
и
в
пи с ьме,
напи санно м
в
сентябре
1906 г .: «Я давно уже думал,
что
эта
форм а
отжила,
не
вообще
отжила,
а
отжила
как
нечто
важное.
Есл и
мне
есть
что
ск азать ,
то
не
стану
я
описывать
гостиную,
за­
кат
солнца
и
тому
подобное» (Т, 76,203).
О
«полном упразднении литературных приемов,
со­
зда нн ых
по ко ление м
40- х
год ов,
напишет
С.
А.
Венге­
ров ,
подводя
ито ги
развитию
литературы
последней
ч ет­
верти
XIX —
п ерв ого
десятилетия
XX в.
Начало
«смене
6


литературного
ст ил я», по словам С.
А.
Венгерова,
бу дет
по ложе но
Чеховым;
вс лед
за
ним
ус тре мятс я
пи сатели -мо ­
дернисты,
а
такж е
М.
Горький
и
Л.
Н.
Андреев,
в
твор­
честве
которых
этот
исследователь
обнаружит
«синтез но­
вой
форм ы
со
старым
содержанием».11
11 Венгеров С .
А.
Основные
черты
истории
но в ейшей
р усско й
литературы.
С Пб., 1909, с.
40, 43.
12 Рус.
богатство, 1901, No 11, с.
60.
Наряду
с
проблемами
литературного
стиля,
старой
и
новой
ф орм
повествования
довольно
остро
обсуждается
в
это
в ремя
и
вопрос
о
месте
и
ро ли
жанра
рассказа
в
со­
временном
литературном
процессе.
Далеко
не
сра зу
и
не
все
кри ти ки
готов ы
были
при зн ать
господствующее
п оло­
ж ение
рас ск аза
в
литературе.
Это
положение
явн о
не
вы­
зывало
симпатий
у
Н.
К.
Михайловского,
ко то рый,
как
уже
отме ча лос ь
выше,
рассматривал
его
как
признак
ид ей­
но го
и
художественного
измельчания
и
оск у д ения.
Прой­
дет,
одн а ко,
не
очень
много
времени,
и
Н..
К.
Михайлов­
ский
вынужден
буде т
признать
(сохранив,
впрочем,
из­
рядную
д олю
скеп тиц изм а)
не
то лько
ведущее
положение
малого
жанра,
но
и
«законность»
происшедшей
зам ены
романа
рассказом.
Как
и
целый
ряд
других
критиков,
он
будет
ко нстати р ов ать : «Форма небольших рассказов ныне
в
больш ой
моде.
Не
п роходи т
м есяца ,
чтобы
на
книжном
рынке
не
по яв илось
несколько
томи к ов
„Рассказов“,
„Очерков и рассказов“, „М але нь ки х
ра с ска зов "...
В
огром­
ном
большинстве
слу ч аев
все
это
не
возвышается
над
уров­
нем
посредственности.
Но
самая
форма,
призванная,
по­
видимому,
заме ни ть
собою
старый
роман,
конечно,
вполне
законна».12
;
Это
утверждение
«формы
небольших
рассказов»
в
1890—1900-е
г оды,
сначала
в
творчестве
А.
П.
Чехова
и
В.
Г.
К ороле н ко,
а
затем
М.
Г орьк ого,
И.
А.
Бунина,
А.
И.
Куприна,
Л.
Н.
Андреева
и
ряда
других
пи сате лей,
было
под готовл е но
усилиями
многих
литераторов
как
пе р­
вой ,
так
и
второй
половины
XIX в.
Трудно
переоценить
в
этом
плане
художественное
значение
«Повестей Бел­
ки на»
Пушкина
и
«Петербургских повестей»
Гоголя,
пр о­
из в едений
малого
жанра
И.
С.
Тургенева,
Л.
Н.
Тол­
стого,
Ф.
М.
Дост ое вс кого,
М.
Е.
Салтыкова^-Щедрина
и
Н.
С.
Лескова,
а
также
зарубежной
нове лл ы
(имеется
в
вид у
прежде
всего
творчество
Флобера
и
Мопассана).
7


Каждый
из
названных
писателей
стр ем ился
по-своему
усовершенствовать
и
преобразовать
жанровую
природу
рассказа,
его
струк туру
в
целом
и
отдельные
его
компо­
ненты.
Своеобразным
переходным
периодом
от
старых
фо рм
к
новым
б ыли
1860—1870-е г оды,
когда
в
лите рату ру
п очти
одновременно
пришли
таки е
п исател и,
как
Г.
И.
Успен­
ский
и
Н.
В.
Успен ск ий,
В.
А.
Слепцов,
А.
И.
Левитов,
Ф.
М.
Решетников.
Они,
по
словам
Н.
К.
Михайловского,
«нанесли оскорбление действием всем традиционным,
при­
вы чным
формам
бел л етрист ик и», поскольку не только об ­
ратились
к
новым
проблемам,
героям
и
конфликтам,
но
еще
и
вв ели
в
л итера турны й
об иход
«недосказанные рас­
сказы,
незавершенные
сценки,
начала
без
конца
и
концы
без
начала,
бе глые
отме тк и,
еле
очерченные
лица ,
отсут­
ствие
„выдумки“,
как
гов ори л
Тургенев,
то
есть
ск олько-
нибудь
ст рой ной
фабулы,
и
т.
д. ».13
13 Михайловский Н.
К.
Литературно-критические
статьи.
М., 1957, с.
319.
14 Гам же,
с.
328.
Сопоставляя
художественную
манеру
Г.
И.
Успенского
с
«традиционными формами беллетристики», Н.
К.
Ми­
хайловский
особо
отметил
пр ису щее
его
пр оиз вед ен иям
сочетание
«содержательности»
и
краткости,
граничащей
с
«аскетизмом».
Как
принципиальное
нововведение
р ас­
сматривал
критик
умение
этого
писа т еля
с трои ть
с вои
очерки
и
рассказы
без
«длиннейших описаний природы
или
вн ешн ей
обстановки», без «непомерного
размазыва­
ния
психологических
тонкостей», без «множества
вводных
и
для
хода
рассказа
совершенно
излишних
ли ц ». «Рас­
сказ
Успенского,
—
продолжал
далее
Н.
К.
Михайлов­
ски й,
—
всегда
сжат,
даже
чересчур
сж ат,
по чти
схе мати ­
чен;
мысли
автора,
когда
он
гов ори т
от
себя,
опя ть -таки
изложены
ск орее
сл ишк ом
кратко,
чем
слишком
прост­
ранно.
..
Успенский
ес ть
художник-аскет,
отвергнувший
всякую
рос кошь ,
все
не
ведущее
пря мо
к
намеченной
цели».14
Подлинным
новатором
в
жанре
рассказа
в
1870-е
год ы
выступил
В.
М.
Га рш ин.
Как
и
Успенский,
он
избе­
гал
«длиннейших описаний»
и
«всего,
не
ведущего
п рямо
к
намеченной
цели».
И
не
случ ай но,
конечно,
что
именно
Успенский
о дним
из
пер вых
отметил
и
по
достоинству
8


оце нил
особую
сгущенность
повествования
как
главную
примету
своеобразия
художественного
метода
Гаршина.
Разумеется,
каждый
из
этих
писателей
неповторимо
инд ив ид уален.
Успенск и й,
по
словам
Н.
К.
Михайлов­
с к ого , «приучил»
читателя
к
«выработанной им форме по-
лубеллетристических,
полупублицистических
очерков».15
У
Гаршина
же
превалировали
философско-психологиче­
с кие
расс ка зы
и
аллегорически-сказочные
этюды
или
«скрещение»
эт их
двух
по ве ств оват ель ных
форм.16
15 Там же,
с.
335.
16БялыйГ.
А.
Русский
реализм
ко нца
XIX века .
Л., 1973, с.
7.
17 Аничков Е.
Литературные
образы
и
мнения.
С Пб., 1903, с.
36.
18 Весы, 1905, No 1, с.
26, 27.
На
рубеже
веков
критики
и
пи сател и
самых
разных
на­
прав лений,
о дни
с
сожалением,
другие
не
без
рад остн ого
возбуждения
и
пафо са,
будут
отмечать
утрату
т радици он ­
н ого
для
русской
л ите ратуры
интереса
к
постановке
ши­
роких
общественных
проб лем ,
а
также
к
описанию
быта,
обстоятельств
жизни.
«В центре рассказов,
—
з амет ит
Е.
Анич к ов,
—
стоит
именно
личность
человека,
а
не
це­
лая
группа
лю дей» .
И
авторы
их
стремят ся
п ока зать , «что
дел о
во все
не
в
тех
обстоятельствах,
кот оры е
пр ивел и
к
той
или
ин ой
развязке,
а
<...>
в
душевных
движениях,
ощущениях
и
чувствах
ге ро я».17
О
всепоглощающем
инте­
ресе
писателей
к
индивидуальной
псих ол ог ии
личности
о соб енно
пространно
и
настойчиво
станут
говорить
сим ­
волисты.
«Подобно реалистам,
мы
признаем
единственно
по дл ежа щим
воплощению
в
искусстве:
жизнь,
—
писал
В.
Я.
Брюс ов .
—
Но
тогд а
как
они
искали
ее
вне
се бя,
мы
обращаем
в зор
внутрь
<.. .>
Выразить
свои
переживания,
к отор ые
и
с уть
единственная
реальность,
доступная
на­
шему
сознанию,
—
вот
что
стало
зад ачей
х уд ож ник а».18
Значительно
более
категоричен
в
своих
суждениях
был
Ф.
Со ло г уб : «Никакого нет быта,
и
никаких
нет
нра во в,
—
только
вечная
ра зыгр ыва етс я
мистерия.
Никаких
нет
фа­
бул
и
интр иг,
и
все
завязки
давно
завязаны,
и
все
раз­
вязки
давно
предсказаны
<.. .>
Что
же
все
сло ва
и
ди а­
логи?
—
о дин
вечный
в ед ется
д и алог,
и
вопрошающий
от­


вечает
сам
и
жаждет
ответа.
И
какие
же
темы?
—
только
Лю бов ь,
тольк о.
Смерть.
Нет
разных
людей,
есть
только
оди н
человек,
од ин
только
Я
во
вселенной..
.» .19
19 На рубеже.
К
характеристике
современных
искан ий.
Критиче­
ски й
с борник.
С Пб., 1909, с.
312.
20 Там же,
с.
308, 311.
21 Муратова К .
Д.
Возникновение
социалистического
реализма
в
русской
литературе,
с.
105.
Нет
сомнений
(и в этом вполне отдавали себе отчет
все
со в р емен ни ки ), что в распространении антиобщест­
венных
идей
и
настроений,
в
создании
культа
ин ди вид уа­
лизма,
в
пер ео ценк е
ценностей
ведущую
роль
сыграли
входившие
в
мод у
в
1890—н ач а ле
1900-х
годов
пи сатели -
декаденты.
«Внеобщественная личность,
—
пи сал
совре­
ме нный
критик,
—
вот
базис,
на
кот ором
<.. .>
модернизм
воздвигает
и
с вое
отрицательное
отношение
к
разуму,
и
св ой
культ
иррационального
в
человеке,
и
свою
навязчи­
вую
мысль
о
смерти,
и
св ои
религиозные
рецеп ты
с..
.>
К
быту
лиц ом
обращена
б ыла
классическая
литература;
спиной
повернута
к
нем у
литература
со вр еменная ,
от
бы­
та
окончательно
не
могущая
уйт и,
но
делающая
<.. .>
все
за ви сящее ,
чтоб ы
ус тано в ить
свою
независимость
от
быта».20
Классическая
литература
действительно
б ыла
обра ­
щена
к
б ыту;
справедливо
и
то,
что
многие
писат ели,
о
ко­
торых
идет
реч ь,
делали
немало,
чтобы
«установить свою
нез ав исимо ст ь
от
быта».
Однако
говоря
о
современной
ли­
тературе,
нельзя
б ыло
не
учи ты вать
творческую
деятель­
ность
как
самих
классиков
(тех из них,
ко торы е
п род ол­
жа ли
жи ть
и
р аб отать
в
эти
го д ы ), так и литераторов,
продолжавших
их
традиции,
в
частности
пи сате лей-
«знаньевцев», составивших « о с об ое
течение
внутри
к ри­
тического
реа л и зма».21
Нет
нужды,
конечно,
отрицать
заметно
усилившийся
в
литературе
конца
века
интерес
к
глубоким
в ну тр енним
процессам
душевной
жизни
человека,
к
подспудным
и
не­
ул овим ым
подчас
сдвигам
и
перех од ам
в
психологических
сост о яния х
и
настроениях
персонажей,
к
тому,
как
он и,
эти
подсознательные
настроения,
в
свою
очередь
дикто­
вали
в есьма
неожиданные
для
всех
—
и
для
самого
героя
и
для
окружающих
его
—
поступки
и
«линию»
по вед ения
и
чр ез выч айно
прихотливым
зачастую
образом
выстраи­
вали
его
судьбу
в
целом.
Но
несомненно
также
и
то,
что
10


этот
интерес
был
подготовлен
не
то лько
и
не
ст ольк о
сим ­
волистами,
с коль ко
писателями-реалистами,
у
ко т орых
прист ально е
внимание
к
загадкам
души
органически
со­
четалось
с
аналитическим,
подлинно
исследовательским
отношением
к
бы ту,
ср еде,
социальным
проблемам
дейст­
вительности.
Задолго
до
появления
первых
манифестов
русских
символистов,
в
1853 г.,
То лст ой
зап иш ет
в
дн ев­
ник е: «Я читал Капитанскую дочку и,
у вы!
должен
со­
зн а ться,
что
теперь
уже
проза
Пушкина
стар а
—
не
сло ­
гом,
—
но
манерой
изложения.
Теп ерь
справедливо
—
в
новом
направлении
инт ерес
п одро бнос тей
чу в ства
заме­
няе т
инт ер ес
самых
событий.
Повести
Пушкина
голы
к а к - то» (Т, 46, 187—188).
Сп ори ть
с
оценкой
прозы
Пушкина
здесь
нет
надоб­
ности:
известно,
что
к
1870-м
год ам
мнение
Толстого
о
Пушкине-прозаике
кардинально
изменится.
Важно
дру­
гое
—
Толс то й
на
редкость
пр ониц ател ь но
и
г лубо ко
опре­
деляет
то
направление
в
развитии
реализма,
которое
в
последующие
де сятиле ти я
станет
ведущим.
Р аз умеетс я,
он
опирается
при
этом
на
опыт
так их
предшественников
и
современников,
как
Лермонтов,
Гоголь,
Тургенев
и
ос о­
бенно
Достоевский.
Это т
опы т
несомненно
был
усвоен
ли­
тераторами
конца
века.
Но
не
менее
серьезное,
а
то
и
решающее
значение
для
них
имели
творческие
поиски
и
до­
стижения
Толстого
начала
1870—1880-х
годов,
его
откры­
тия,
каса ющи еся
изображения
«диалектики души»
и
«под­
робн остей
чувств».
Известно,
что
период
э тот
был
до
чрезвычайности
т руд­
ным
и
во
многих
отношениях
кризисным
для
Толстого.
В
эти
годы,
пи шет
Б.
Эй хе нб ау м, «отошла не только ра­
бот а
над
ром а ном
(«Война и мир», —
В.
Г.), длившаяся
пять
л ет,
—
отошла
цел ая
эпох а,
от ошли
все
л юди,
с
кото­
рыми
То лст ой
вступил
в
литературу
(Тургенев,
Аннен­
ко в,
Дружинин,
Боткин,
Чич ер ин), отошла,
нак о нец,
и
та
литература,
в
к оторой
он
чувствовал
себя
своим
<.. .>
Се­
мидесятые
годы
были
катастрофическими
для
мно гих
пи­
сател ей
с та ршего
поколения:
и
для
Тургенева,
и
для
Гон ­
чарова,
и
для
Писемского,
и
для
Лескова.
То
же
случи­
лос ь
и
с
Толс тым:
он
ок аза лся,
в
сущности,
без
дела,
без
пут и,
без
влияния ».22
22 Эйхенбаум Б .
Лев
Толс т ой.
Семидесятые
годы.
Л.,
1974,
с.
30, 31.
И


Для
Толстого
это
было
время
бе сп ощад но
критического
пересмотра
своего
отношения
почти
ко
всем
отраслям
и
видам
человеческой
деятельности
и
знаний,
пер ео ценк и
тех
результатов
и
достижений,
которыми
располагали
со­
временные
уч еные,
философы
и
д еятел и
искусства.
Более
чем
сурово
относится
Т олс той
и
к
созданному
им
самим.
Достаточно
ск аза ть,
что
«Войну и мир»
в
одном
из
писем
своих
он
называет
«дребеденью многословной»
и
подчер­
кивает
при
этом,
что
ничего
подобного
он
«больше нико ­
гда
не
ст ане т» (Т, 61, 247) писать .
В
центре
его
напря­
женного
внимания
теперь
проблемы
и
возможности
ма­
л ого
жанра.
С
этой
целью
он
о бр ащает ся
к
изучению
древнего
эпоса,
греческих
классиков,
рус ск ого
фоль кл ор а.
Эту
же
задачу
ст авит
он
перед
собой,
приступая
к
со­
зданию
рассказов
для
детей
и
«Азбуки». «Совершенно
ясно,
—
зам е чает
в
этой
связи
исследователь,
—
что
ра­
б ота
над
„Азбукой“
вышла
в
конце
концов
далеко
за
пред елы
педагогики.
„Азбучные“
рас ска зы
оказываются
литературными
эт юда ми
и
упражнениями:
То лст ой
пр о­
буе т
осв об оди ться
от
п си холог иче ск ого
ан али за,
и
от
„генерализации“,
и
от
„подробностей“,
и
от
д линн ых
ф раз».23
23 Там же,
с.
67.
24 Там же,
с.
72.
В
этом
стремлении
к
предельно
лаконичным
формам
и
весьма
незамысловатому,
на
пер вый
в згл яд,
содержа­
нию
очень
естественно
было
усмотреть
движение
То л­
стого
не
вперед,
а
в спя ть:
ведь
он
пробует
«освобо­
диться»
от
многого
из
того,
что
было
его
новаторским
вкладом
в
ли тер ат уру
(«психологический анализ», «под­
робности»
чувств
и
т.
д.).
Очень
соблазнительно
было
бы
также
пост ав ить
все
это
в
прямую
св язь
(и тем самым
дать
объяснение
э тому
«спаду») с духовным кризисом,
ко то рый
переживал
писатель.
Такая
связь
несомненно
была,
но
только
последовательность
и
взаимозависимость
здесь
бы ли
существенно
иные:
сам
по
себ е
этот
кризис
в
значительной
степени
был
обус ловле н
поисками
новых
путей,
то го
«идеального образца повествовательной чи ­
с т от ы», который отличался бы от всего,
что
бы ло
сделано
и
самим
Толстым,
и
в
современной
ему
литературе.
Тол­
стой
«хочет строить литературу на принципах мирового
н ародн ого
эпо са» .24
12


Рассматривая
рассказ
Толстого
«Кавказский пленник»
как
«первый опыт», в котором нашли осуществление эти
пр инци пы
«мирового народного эпоса», исследователь ус­
танавливает
то
новое,
к
чему
приходит
в
эти
г оды
Тол­
стой
и
что
имело
первостепенное
з нач ение
в
д ал ьнейш ем
совершенствовании
возможностей
реализма.
Справедливо
подчеркнуто
в
этой
с вязи
и
то,
как
усилиями
Толстого
жанр
повести
и
рассказа
на чин ает
утверждаться
в
р яду
ведущих
жанров
современной
литературы,
начинает
п ре­
тендовать
на
постановку
тех
б ольши х
общечеловеческих,
фил осо фск их
проб лем ,
решением
которых
в
недавнем
пр ошлом
занимались
писат ели-р ом анист ы,
и
в
первую
очередь
сам
ав тор
«Войны и мира».
Говоря
о
том
новом,
что
сод ер жал
в
с ебе
р асс каз
«Кав­
казский
п ленн ик », критик пишет:
в
нем
«нет никакой
психологической
раскраски,
никаких
отступлений
в
сто­
рону,
ник а ких
описательных
под робн ост ей .
В
основу
по­
ложены
простые,
первобытные,
„натуральные“
отношения
и
чувства,
лишенные
всякой
болезненности
или
утончен­
ности,
все
действие
п ост роено
на
эл емент арн ой
борьбе
за
жизнь
с..
.>
Впервые
у
Толстого
ра сска з
построен
на
са­
мых
событиях,
на
само м
сюжете
—
на
самом
п рос том
ин­
тересе
к
тому,
чем
дело
кончится.
От
читателя
не
требу­
етс я
ничего
иного,
кроме
сочувствия
герою,
ко торому
грозит
ги бе ль.
Недаром
Толс той
так
увлекался
Гомером:
получилось
нечто
вроде
миниатюрной
„Одиссеи“,
проти­
востоящей
не
только
всей
современной
литературе,
но
и
собственной
грандиозной
„Илиаде“
—
„Войне и миру“».25
25 Там же,
с.
72—73.
Обращение
Толстого
к
малому
жанру
происходит,
ко­
нечно,
не
случайно,
отнюдь
не
только
в
св язи
с
его
инди­
вид у альны ми
пи сат ельск и ми
склонностями
и
су б ъе ктив­
ными
настр о ения ми.
В
пе рио д,
сменивший
великую
эпоху
1860-х
годов,
эпо ху
борьбы,
надежд
и
упований,
до
пре­
де ла
обостряются
с оц иа льные
противоречия.
Весьма
ак­
туальными
соответственно
с танов ятся
и
проблемы
нра в­
ственные,
философские,
этические.
В.
И.
Ленин
писал
в
статье
«Л.
Н.
Толс той
и
его
эп оха »:
«То,
что
„переворотилось“,
хорошо
известно,
и ли,
по
кра йн ей
мере,
вполне
знакомо
в сяко му
рус ск ому.
Это
—
кр е пост ное
право
и
весь
„старый порядок“,
ему
соот ве т­
ствующий.
То,
что
„только укладывается“,
сов е ршен но
не­
13


знакомо,
чу ждо,
непонятно
сам ой
широкой
массе
на сел е­
ния
<.. .>.
Справедливо,
что
если
не
„единственно важным“,
то
важнейшим
с
точки
зрения
ближайших
за дач
всей
о бще­
ственно-политической
деятельности
в
России
для
пе рио да
1861—1905 годов ( да
и
для
нашего
времени)
был
вопрос,
„как уложится“
э тот
строй,
бурж уаз ны й
строй,
принима­
ю щий
весьма
разнообразные
форм ы
в
„Англии“,
Гер ма­
нии,
Америке,
Франции
и
т.
д.
Но
для
Толстого
такая
о пред ел енная ,
конкретно-историческая
постановка
вопроса
ес ть
н ечто
совершенно
чуждое.
Он
рас суж д ает
отвлечен­
но,
он
допускает
только
точку
зрения
„вечных“
н ачал
нравственности,
вечных
истин
р ел игии,
не
сознавая
того,
что
эта
то чка
зрения
ес ть
лиш ь
идеологическое
отражение
с та рого
(«переворотившегося») строя,
строя
кре п остн ого,
строя
жизни
восточных
на ро д ов».26
26Лѳ
н
и
н
В.
И.
Поли.
собр.
с оч.,
т.
20, с.
100—101.
В
своей
«Исповеди»
Толс то й
расскажет,
как
«блуж ­
дал »
он
в
«лесу знаний человеческих между просветами
знаний
ма тема ти ческ их
и
о пы т ны х», «умозрительных»,
философских
и
исторических,
как
последовательно
ра зо­
чаров ы ва лся
в
них
и
как
в
ко нце
концов
убедился,
что
«выхода нет и не может быть» (Т, 23, 21), ибо увидел,
что
ни
одно
из
э тих
зн аний,
ни
одна
из
эт их
наук
и
«по­
лунаук»
не
способны
ответить
на
в опрос ы,
по
его
мне­
н ию,
единственно
важные
и
нужные
человеку:
в
чем
смысл
жизни,
как им
должно
бы ть
истинно
человеческое
поведение
и
т.
д.
На
эт ом
же
основании
он
довольно
пре ­
небрежительно,
как
уже
отмечалось,
стан ет
отзываться
теперь
о
своем
романе
«Война и мир», в котором так
много
исторических
и
философских
от ст упл ений
и
раз мы­
шлений:
р о ман-эп опея
представится
ему
излишне
«много­
словным», т.
е.
отвлекающим
и
уводящим
от
прямой
и
обобщенной
пост ано вк и
проб ле м
морально-этических.
Вполне
понятно
в
это м
плане
обращение
То л стого
к
ма­
лому
жанру,
который,
как
ни како й
д ругой
из
жанров
эпи­
че ски х,
позволял
весь ма
целеу ст рем ленно ,
без
всяких
око­
личностей,
сосредоточиться
на
изображении
«вечных» « н а­
чал
нравственности».
В
начале
1870-х
годов
происходит
новый
поворот
в
на­
стр о ениях
и
общем
направлении
творческой
работы
Тол­
стого.
Н ео жид анно
для
многих,
в
том
числе
и
бли зко
сто ­
14


явших
к
нему
л юдей,
он
от ходи т
от
прежних
замыслов
и
уже
начатых
произведений
и
приступает
к
созданию
своего
предпоследнего
романа
«Анна Каренина» . «„Ан­
на
Каренина“,
—
пиш ет
исследователь,
—
была
<.. .>
поле­
мическим
произведением,
направленным
против
духа
со­
временной
словесности
и
публицистики:
и
про тив
пони­
ман ия
задач
и ск усст ва,
и
против
господствовавших
фо рм
реализма,
и
про тив
женского
вопроса,
и
про тив
рабочего
вопроса,
и
против
земства,
и
против
си с темы
на родн ого
образования,
и
против
материалистической
философии».27
27 Эйхенбаум Б .
Лев
Толс т ой.
Семидесятые
годы,
с.
158—159.
28 Леонтьев К.
О
романах
гр.
Л.
Н.
Толстого.
М ., 1911, с.
76—77.
Эта
поле мич нос ть
«Анны Карениной»
о со бенно
оче­
видна
б ыла
современникам.
Отме ча ли
они
и
новаторские
особенности
художественной
системы
романа.
К.
Н.
Ле­
онт ьев ,
например,
гов орил: «.. .в
„Карениной“
личной
фантазии
автора
меньше,
наблюдение
с дер жан нее,
за то
психологический
разбор
точ не е,
вер нее,
реальнее,
п очти
научнее;
разлив
поэзии
сдержаннее,
но
зато
и
в с якого
ро да
несносных
претыканий
и
шероховатостей
г ораз до
меньше
<.. .>
А
главное,
при
это м
сравнении
мы
убедимся
в
том,
что
все
эти
мест а
в
„Карениной“
более
органиче­
ски
св яза ны
с
ходом
дела,
чем
подобные
же
мест а
в
„Вой­
не
и
ми ре “».28
Тв орче ска я
практика
Толстого
(и,
р азу меется ,
Дос то­
ев ск ого)
приоткрывала
новые
беспредельные
горизонты
в
исследовании
«вечных» « на ча л
нравственности», про­
блемы
характера.
Не
без
связи
с
этими
открытиями
(как
и
в
св язи
с
достижениями
ф илос оф ии,
пс и холо гии
и
биологии)
о со бенно
очевидным
становится
то,
как
много
непонятного
и
необъяснимого
таят
в
себе
недра
в нутре н­
ней
жизни
человека,
сколь
«консервативны»
основы
души
человеческой,
сколь
мало
по д власт ны
они
прямым
воздей­
ствиям
вн ешн ей
среды
и
как
непросто
поэ то му
ск ла ды­
ваются
взаимоотношения
личности
с
окружающим
миром.
Именно
это
имел
в
в иду
Достоевский,
когда
писал
в
статье
об
«Анне Карениной»,
что
мысль
Толстого
выражена
«в огромной психологической разработке души человече ­
ск ой
с
страшной
глуб ин ою
и
сил ою,
с
небывалым
доселе
у
нас
реализмом
художественного
изображения». «Ясно
и
понятно
до
очевидности,
—
продолжал
он,
—
что
зло
та­
и тся
в
человечестве
глубже,
чем
предполагают
лекаря-со-
15


циалисты,
что
ни
в
как ом
устройстве
общества
не
избег­
нете
зла,
что
душа
че л ове ческая
останется
та
же,
что
не­
нормальность
и
грех
исходят
из
нее
самой
и
что,
наконец,
законы
духа
че лов е ческ ого
столь
еще
неизвестны,
столь
неведомы
науке,
стол ь
неоп ред ел енны
и
столь
таи нст­
венны,
что
нет
и
не
может
быт ь
еще
ни
ле каре й,
ни
да же
суд ей
окончательных,
а
е сть
Т от,
ко торы й
говорит: „Мнеот­
мщение,
и
Аз
во зда м“. Ему одному
лиш ь
и зве стна
вся
тай на
мир а
сег о
и
окончательная
судьба
человека.
Человек
же
пок а
не
может
бр ать ся
решать
ничего
с
гордостью
своей
непогрешимости,
не
пришли
еще
вр емена
и
сроки».29
Тенденциозность
эт ого
высказывания
Дост оев ск ого
от­
метили
уже
современники
(особенно в той части,
где
в
полемике
с
«социалистами»
он
хотел
бы
сделать
св оим
союзником
Т олс то го).
Оч ев идно
б ыло
и
то,
что
ро ман
Тол­
стого,
который
Достоевский
интерпретировал
очень
по-
своему,
в
таком
истолковании
стан ов и лся
весьма
по хо жим
на
произведения
автора
«Преступления и наказания» .
Но
к
авторитету
Достоевского
нельзя
было
не
прислу­
ша ться ,
когда
он
гов ори л
о
еще
не
познанных
«безднах»
души
человеческой
и
о
том
принципиально
новом
слове,
кот орое
высказал
Толстой
на
пу ти
этого
познания.
Роман
Т олсто го,
как
уже
отм еча лос ь,
затронул
если
и
не
в се,
то
во
всяком
случае
очень
многие
актуа ль н ые
проблемы
своего
времени.
И
все
же
центральным
в
нем
б ыло
(ведь он получил название по имени главной геро­
ини)
ху д ож ественн ое
исследование
«внутренней истории
страсти».
Проблема
личности
в
таком
подчеркнуто
«сфо­
кусированном»
освещении
(и в целом не совсем обычном
для
жанра
романа)
как
раз
и
обусловила
существенное
«перевооружение»
Толстого-художника,
обновление
при­
емо в
и
пр инципо в
изображения
мира
и
человека.
И
не
случайно,
конечно,
в
пор у
со здан ия
этого
романа
Тол стой
более
чем
в нимат ель но
и
сочувственно
следит
за
творче­
с кой
практикой
современных
поэ тов ,
в
частности
таких,
как
Тютчев
и
Фет,
находит
себе
оп ору
в
их
лир ик е.
Ре­
зультатом
с вое обр азн ого
усвоения
и
ра зв ития
тем
и
мето­
дов
Тютчева
и
Ф ета
был и,
по
мнению
Б.
Эйхенбаума,
«глубокий лиризм в обрисовке Анны и Левина,
симво­
лик а
д ет алей,
отсутствие
повествовательного
тона».
П ояс­
няя
свою
мысль,
критик
пиш ет
далее: «Дело здесь не
29 Достоевский Ф.
М.
Поли.
собр.
соя.,
т.
12.
С Пб., 1883, с.
233.
16


просто
во
„влиянии“ <.. .>
на
Толстого,
а
в
том,
что
Тол­
стой,
ища
выхода
из
своего
прежнего
метода
<.. .>
орие н­
тируе тс я
в
„Анне Карениной“
на
ме тод
фи лосо фс кой
ли­
рики,
ус ва ивая
ее
импрессионизм
и
символику».30.
По
этому
пути
пойдет
не
тольк о
Толстой,
он
станет
характерным
и
для
других
писат елей: «Интересно,
что
в
это
же
время
Ту р генев
пише т
св ои
„Senilia“.
Это
в оз­
действие
поэзии
на
прозу
приготовляет
будущий
ход
от
реал из ма
к
символизму».31
«Воздействие поэзии на прозу», заметное усиление ли ­
рико-философского
начала
в
жанрах
эпических
в
л ит ера­
туре
1880—1900- х
годов
можно
обнаружить
отн юдь
не
только
в
творчестве
символистов
(кстати сказать,
дости­
жения
их
в
прозе
б удут
вообще
довольно
относительны).
Этот
в
каждом
данном
случае
весь ма
своеобразный
сплав
лирики
с
прозой
—
л ири ческ ие
описания
’ и размышления,
философско-публицистические
отступления
и
поясне­
ния
—
мы
нахо д им
в
творчестве
почти
всех
писателей
конца
век а.
Гово ря
об
этой
хара кте рной
закономерности,
исслед ов ат ель
пишет: «В эпоху,
когда
относительная
ст а­
бильность
общественных
отношений
„человеческой коме ­
д ии“ XIX столетия сменилась взрывчатым драматизмом
века
грядущих
р е вол юцио нных
ка тас троф
и
потрясений,
художник
в стает
перед
необходимостью
занять
более
активную,
действенно
оц ен очную
позицию.
И,
соот в ет ст­
венно,
происходит
перевооружение,
своеобразная
инт енси ­
фикация
художественного
языка.
На
смену
изобразитель­
ным
за дачам
приходят
за дачи
„выразительные“,
эк спр ес­
сивные.
Мн огос торон не е
живопис но е
воспроизведение
мира
на чина ет
казаться
сл ишк ом
па с с ивным,
созерцатель­
ным.
Возникает
потребность
в
освоении
действительности
в
формах
емких,
экономных,
подчеркивающих
автор­
ск ое
осмысление
глубинной
сути
явления,
нас ыщен ны х
действенной
авторской
о це нк ой».32
Пок аза телен
в
этом
отношении
и
заметно
возросший
интерес
современных
беллетристов
к
фо льк лор у,
легендам,
сказк ам,
к
библейским
сюжетам,
прит ч ам,
а лле гор ии,
т.
е.
к
формам
прежде
всего
очень
емким
и
доступным,
30 Эйхенбаум Б.
Лев
Толстой.
Семидесятые
годы,
с.
181, 185.
31 Там же,
с.
185.
32 Русская литература конца XIX — на чала XX
век а.
Д ев яно стые
годы.
М ., 1968, с.
99.
2В.
Я.
Гр еч нев
17


к
жанрам,
в
которых,
кроме
того,
стихия
лирических
чувств
са мым
удивительным
обра зом
сочеталась
с
эпи­
ческой
шир отой
и
философской
углубленностью.
Доста­
точно
назвать
такие,
например,
произведения,
как
«Ско­
морох
Памфалон»
Л еск ов а, «Христова ночь»
Салтыкова-
Щедрина,
«Сказание о гордом Аггее»
Гар ш ина,
«Сон
Макара»
К ороле н ко,
«Студент»
Чехова,
«Старуха Изер-
гиль»
М.
Г о р ько го , «Суламифь»
Куприна, «Смерть про­
ро ка»
Бу нина, «Иуда Искариот»
Андреева
и
многие
др у­
ги е.
О стает ся
заметить,
что
развитию
этой
тенденции
также
в
значительной
степени
сп ос обст вов ал
Толстой,
в
частности
его
так
наз ыв ае мые
р асска зы
для
наро д а,
над
которыми
он
напряженно
ра бо тал
в
1880- е
годы.
«Об этих
произведениях
писателя
можно
ска зат ь
то
же,
—
пишет
критик,
—
что
сам
он
гов ори л
о
„Повестях
Белкина“:
в
них
„гармоническая правильность распределения пред ­
метов
доведена
до
совершенства“.
По
многим
вн еш ним
признакам
народные
расс ка зы
Толстого
приближаются
к
жанру
новеллы.
Однако
по
су ти
своей,
по
духу
своему
они
чрезвычайно
дал еки
и
боле е
того
—
диаметрально
про тив опо ло жны
тому
ренессансному
мироотношению,
с
ко то рым
у
жанра
нов е ллы
существует
п остоя нна я
и
прочная
генетическая
связь.
Истоки
толстовских
рассказов
ле жат
в
д ругой
сфере:
в
них
отче тли во
ощутима
с вязь
с
жанрами
средневековой
литературы
—
прит че й,
леген­
до й,
апокрифическим
пр ед анием ,
житием.
Эта
с вязь
с
жанрами
древнерусской
учительной
про зы
опосредованно
отр ажа ла
мировоззрение
писателя,
ставшего
на
по з иции
патриархального
кр ест ьян ств а.
Отчетливо
ощутим
в
э тих
произведениях
и
д ругой
ис­
точник
—
устное
народное
повествование
<.. .>
Народные
рас ска зы
внов ь
открыли
для
новеллистиче­
ско й
практики
богатые
возможности,
таящиеся
в
жанрах
древней
л и тературы
и
прозаического
фольклора.
Крат­
кость,
доход чив ос ть,
концентрированность
содержания,
смысловая
целеустремленность
—
вот
каче ства ,
кот оры е
прежде
всего
привлекали
к
ним
русских
пи са теле й» .33
33 Шубин Э.
А.
Современный
русский
рассказ.
Воп рос ы
поэтики
жанра.
Л., 1974, с.
48—49, 51—52.
Новые
приемы
и
принципы
изображения,
новая
си­
стема
художественных
доказательств,
которые
мы
нахо­
дим
в
«Анне Карениной», были использованы Толстым
18


(опять -таки
в
новаторском
пе рео с мыс лении)
в
его
ра с­
сказах
и
повестях
1880—1900-х год ов.
Такие
произведения
Толстого,
как
«Смерть Ивана Ильича», «Записки сумасшед ­
ш е го», «Крейцерова соната», «После бала», «Отец Сер­
г ий», «Дьявол», «Хозяин и работник», «Хаджи- Мур а т»,
бы ли
поистине
эт апны ми
в
развитии
в сей
р усс кой
ли т ера­
туры
и
малого
жанра
в
особенности.
В
них
он
поднимает
актуальнейшие
с оциа ль ные
п роб лемы
своего
времени,
му­
чительно
размышляет
над
так
называемыми
«вечными»
вопросами
—
философскими
и
морально-этическими.
Вы­
воды,
к
к отор ым
приходит
Толстой-художник,
бо лее
чем
неутешительны.
Он
показывает,
что
современным
людям
приходится
жить
в
условиях,
которые,
с
точки
зрения
серьезно
и
глу бок о
ду мающ его
и
чувствующего
человека,
никак
нельзя
признать
нормальными,
когда
остаются
не­
решенными
кардинальные,
насущные
в оп росы
человече­
ского
бытия:
социального
устройства
(«верхи»
и
«низы»),
семьи,
любви,
взаимоотношения
полов
и
т.
д.
В
каждом
данном
случае
писатель
ст авит
своих
героев
в
положение
трагически
безысходное.
Даже
с лабой
надежды
на
какой-то
ис ход
не
б ыло
у
Ивана
Ильича,
«история
жиз ни»
которого
«была самая простая и обыкновенная и
самая
ужасная».
Не
б ыло
п отом у,
что
«мертв» - т о
он
был
при
жиз ни.
И,
конечно,
дел о
не
в
то м,
что
прозрение
при­
шло
к
нем у
с ли шком
поз дн о:
жизнь
иная,
духовная,
ис­
полненная
в ыс окого
смысла
и
не
могла
состояться
—
он
просто
не
спо со бен
был
бы
приобщиться
к
ней
по
п ри роде
сво ей,
в
си лу
своей
заурядной
«обыкновенности».
И
более
того,
мы
понимаем,
что
вря д
ли
она
зад алась
бы
и
дру­
гому,
пу сть
нед ю жинно му
герою,
пот ому
что
не
представ­
ляется
возможным
вест и
подлинно
осмысленную
и
нра в­
ственную
жизнь
там,
где
все
лишено
истинного
смысла
и
нравственных
основ,
где
все
подчинено
карьерным
сообра­
жениям
и
расчету,
где
лживы
и
равнодушны
даже
самые
близкие
т ебе
л юди.
Конечно,
выбор
э тих
бл и зких
(дру ­
жб а,
любовь,
обзаведение
семьей)
совершается
по
во ле
самого
человека,
т.
е.,
казалось
бы,
именно
от
нег о
и
только
от
нег о
самого
зависит,
кто
будет
рядом
—
до бры й,
ис к ре нний,
любящий
или,
напротив,
злой,
э го ист ичный
и
равнодушный
человек.
Нетрудно
предположить,
что
этот
вы бор
обычно
дел а ется
в
пользу
первых
(если,
ра зум е­
ется,
при
эт ом
не
преследуются
какие-либо
п обочны е
со­
ображения).
В
весьма
малой
степени
руководствовался
2*
19


подобными
соо б раж ения ми
Ив ан
Ил ьич,
предлагая
руку
и
сердце
сво ей
невесте
(не последнее место занимала в его
сознании
трезвая
мысль,
что
это
партия
выгодная).
И
эта
неправда
не
прошла
для
него
бесследно:
перед
см е ртью
он
особенно
от чет ливо
осознал,
что
дух овн о
близких
ему
лю­
дей
нет
и
не
было
не
тольк о
на
службе,
но
и
в
семье.
Но
вот
у
Позднышева
в
«Крейцеровой сонате»
отсутствовали
ка­
кие
бы
то
ни
было
поб очн ые
соображения:
он
женился
т олько
по
любви
и
у
него
не
было
оснований
сомне­
в атьс я,
что
любовь
эта
взаимна.
И
тем
не
менее
финал
этой
семейной
истории
был
трагическим.
Вывод,
к
кот о­
ром у
пришел
Позднышев,
очень
безотраден:
мужчину
и
женщину
сближают
лишь
мгновения
живот но й
страсти,
а
потому
нет
и
бы ть
не
мо жет
взаимного
понимания
ме­
жду
этими
по
сути
своей
глубок о
враждебными
друг
другу
полами.
В
ответ
на
возражение
собеседника,
что
«взаим­
ность»
все-таки
«может быть», Позднышев
отвечает:
«Нет -с,
не
может
бы ть
<.. .>
так
же
как
не
может
быть,
что
в
во зу
горо ха
две
з амеч енные
гор ошин ы
л егли
бы
ря­
до м.
Да
кром е
того,
тут
не
невероятность
одна,
тут,
на­
ве рн ое,
пресыщение.
Любить
всю
жизнь
одну
или
од­
ного
—
это
все
равно,
что
с казать ,
что
од на
свечк а
бу дет
гореть
всю
жизнь...» (Т, 27,14).
Позднышев
совершает
убийство
не
тол ько
своей
же ны
(«кривым»
н ож ом); в известном смысле,
без
ножа,
он
убивает
и
самого
се бя,
человека,
большо й
жизненный
опыт
к оторого
нео про ве ржи мо,
каз ал ось
ему,
свидетельст­
вовал:
высокой,
одухотворенной
и
взаимной
любви
не
су­
ществует.
Прелюбодеяние
жены
должно
было
оконча­
тельно
убедить
его
в
этом
(он очень хотел,
чт обы
оно
имело
место,
в
противном
случае
не
только
«теория»
его
не
подтверждалась,
но
и
вся
жизнь
теряла
цен у
и
см ы сл).
И
вот
оказалось,
что
«любовники» (жена и скрипач Тру -
х аче вс кий)
ве ли
себя
вполне
пристойно
(«музицировали»,
ужинали), т.
е.
состав
преступления
отсутствовал.
И
тем
не
менее
Позднышев
убивает
жену,
убивает,
продолжая
отстаивать
свою
идею ,
оказавшуюся
несостоятельной,
уби ­
в ает
из
мести,
свойственной
той
категории
людей,
кот о­
ры е,
погибая,
хотели
бы
лишить
радости
жизни
все
ос­
тальное
человечество.
Глаза
умирающей
же ны
полн ы
страха
и
ненавист и,
и
ге рой
д о гад ывает ся,
что
с ила
эт ой
ненависти
мо гла
быть
продиктована
большим,
настоящим
чувством
л юбви
к
другому
человеку.
И
вот
этого-то
как
20


раз
и
не
может
простить
и
пережить
Позднышев:
мир ,
в
котор ом
он
пребывал,
рухнул,
а
с
ни м,
мож но
сказать,
погиб
заживо
и
он
сам .
Он
не
сошел
с
ума,
но
существо­
вание,
к оторое
он
про д о лжает
в ести
после
вс его
случивше­
гося,
трудно
назвать
жиз нь ю.
Пер ед
нам и
человек
«с по­
рывистыми
движениями
<.. .>
с
очевидно
п режд ев рем енно
поседевшими
<.. .>
волосами
и
с
необыкновенно
б лест я­
щим и
гл аз ами,
быстро
пер еб егавш им и
с
предмета
на
предмет» (Т, 27,7).
В
названных
по в естях
и
в
рассказе
«Записки сумасшед­
шег о» (1884—1886) речь идет о коренных противоре­
ч иях
жизни,
о
непрестанной
и
трагической
борьбе
разум­
ного
и
животного
начал
в
человеке.
В
трактате
«О жи­
зни » (1886—1887) Толстой писал:
«Не может не видеть человек,
что
существование
его
ли чно сти
от
рождения
и
детства
до
старости
и
смерти
ес ть
не
что
ин ое,
как
пос тоян на я
трата
и
умаление
этой
жи­
вотной
личности,
кончающееся
неиз бежно й
см ерт ью;
и
потому
сознание
своей
жизни
в
личности,
включающей
в
себя
желание
увеличения
и
неистребимости
личности,
не
может
не
быть
неперестающим
про тиво ре чие м
и
стр а­
данием,
не
может
не
б ыть
зло м,
тогда
как
единственный
смысл
его
жизни
есть
стремление
к
благу
<.. .>
Отречение
от
блага
живо т ной
личности
ес ть
зако н
жи­
зни
человеческой.
Если
он
не
сов ерш ает ся
свободно,
выр а­
жаясь
в
под ч инении
разумному
сознанию,
то
он
соверша­
е тся
в
каждом
человеке
насильно
при
плотской
смерти
его
ж ив отн ого» (Т, 26, 365—366).
Ху д о жест венный
смысл
повестей
Толстого,
конечно
же,
не
сводится
к
выводу,
который
он
делает
в
данном
случае.
Да,
мы
видим,
что
Ива н
Ильич
и
Поздны­
шев,
по дч инивш ие
свою
жи знь
стремлению
к
лич но му
благу,
гл уб око
несчастны
и
финал
их
уж асе н.
Но
мы
по­
ним аем
и
д ругое
(и это также находим в произведениях
То лс того ): человек по природе своей не может отречься от
самого
себя,
от
своей
личности,
ибо
это
равносильно
см ерт и.
Именно
«разумному сознанию» (борьбе со «с ла­
вой
людс ко й») подчинил всю свою жизнь герой повести
«Отец Сергий», но эта односторонняя устремленность была
не
менее
ур од ливой
(ипо-своему
э гоис тичн ой
и
тщ е­
славной),
нежели
та,
что
характерна
для
персонажей
«Смерти Ивана Ильича»
и
«Крейцеровой сонаты». «Р а­
зумное
сознание»
не
смогло
восторжествовать
и
в
по-
21


вести
«Дьявол», у героя которой,
мы
видим,
были
весьма
отчетливые
представления
о
том,
что
ес ть
истинно
кр а­
сивое,
доброе
и
духов н ое.
Толс том у,
р азу меетс я,
не
была
ведома
«формула»
искомого
гармонического
сочетания
ра­
зумного
и
чувственного
в
человеке.
Но
всем
строем
своих
художественных
изображений
и
размышлений
он
подво­
дит
читателя
к
мысли:
пусть
и
в
весьма
высоком
и
отда­
ленном
идеа ле
он и, «пропорции»
такой
гармонии,
должны
существовать,
и
человек
не
может
не
стр ем ит ься
к
этому
идеалу.
В
своих
повестях,
таки м
образом,
Толс той
исследует
по
преимуществу
глубокие
внутренние
противоречия,
ко­
ренящиеся
в
натуре
человека,
не
управляемую
сознанием
(или выходящую из - под
его
контроля,
как
в
повестях
«Отец Сергий»
и
«Дьявол») стихию животных,
низменных
начал.
Отчасти
по это му
может
сложиться
впеч атл ение ,
что
пи са тель
в
какой-то
мере
недооценивает
формирую­
щую
с илу
воздействия
и
влия ния
на
личность
среды,
со­
циальных
обстоятельств.
Известное
основание
для
такого
набл юден ия
содержит,
к
примеру
ск аза ть,
я вно
полемич­
ное
начал о
рассказа
«После бала», герой которого заяв ­
ляет : «Вот вы говорите,
что
ч ело век
не
может
сам
по
с ебе
понять,
что
хорошо,
что
дурн о,
что
все
д ело
в
ср еде,
что
среда
зае да ет.
А
я
думаю,
что
все
дел о
в
слу ча е» (Т, 34,
116).
И
д алее
Толс той
показывает,
как
ге рой
этот,
Ив ан
Васил ьевич ,
по
рождению
и
общественному
происхожде­
нию
своему
принадлежащий
к
тем
социальным
кру гам,
где
узаконенным
и
нормальным
считалось
наказание
шпиц­
рутенами,
отказывается
принять
эту
«норму»
жизни.
Но
мы
понимаем,
что
«дело»
не
с тольк о
«в случае», сколько,
и
прежде
всего,
в
том
запа се ,
потенциале
нравственных
возможностей,
к оторы м
обладает
человек.
Именно
нравст­
ве нные
основы
характера
(если они есть у данного чело­
века)
позволяют
ему
осознать,
«что хорошо»
и
«что
дурн о», и соответствующим образом
(зачастую вразрез
с
установившимися
обычаями)
в ы страи вать
св ое
ж изне н­
ное
поведение.
При
всем
том
Толс той ,
конечно,
отнюдь
не
склонен
не­
дооценивать
влияние
среды
и
обстоятельств.
В
цент ре
его
внимания
сложнейшая
диалектика
взаимосвязи
ли чн ого
(«животного») и общественного («разумного)».
Он
стре­
мится
пок азать ,
как
от
прир од ы
данные
человеку
несовер­
шен ства,
препятствующие
утверждению
«закона»
вы со-
22


кого
смысла
бытия,
довольно
успешно
спо со бству ют
уста­
новлению
далеких
от
нор мы
со циал ьн ых
отношений
и
как
те
в
свою
очередь
в есьма
поощрительно
предрасполагают
к
пр оя вл ению
«животных»
начал
личности.
В
сво ем
трактате
«О жизни», уже цитированном выше,
Толстой
зам е чает: «Да,
утверждение
о
том,
что
ч ело век
не
чувствует
требований
своего
разумного
сознания,
а
чувствует
одни
потребности
личности,
есть
не
что
ино е,
как
утверждение
т ого,
что
на ши
жив от ные
п охоти ,
на
уси ление
которых
мы
употребили
весь
наш
разум,
вла ­
деют
нами
и
скрыли
от
нас
на шу
ис тинну ю
человеческую
жизнь.
Сорная
тра ва
разросшихся
п орок ов
задавила
ро­
ст ки
ис тин ной
жиз ни» (Т, 26, 377).
Это т
сво его
рода
замкнутый
круг
пытается
изобразить
Толс той
и
в
названных
повестях,
в
частности
в
«Смерти
Ивана
Ильича»
и
«Крейцеровой сонате».
Низменные
«по ­
требности
л ичн ости » (в одном случае)
и
«животные по­
хо т и» {в другом), можно сказать,
без
остатка
пог лоти ли
жизнь
героев
этих
произведений.
О ни,
эти
потребности,
как
раз
и
привели
к
созданию
(в каждом данном случае
особого
и
в
то
же
время
в
чем-то
по
существу
своему
весьма
сходного)
микроклимата
их
семейной
жизни.
Но
ведь
такими
же
по
су ти
своей
были
стремления
и
формы
быта
всех
других
людей
их
общества,
а
следовательно,
весь
уклад
личной
и
даже
глуб око
интимной
жизни
от­
де льн ого
человека
как
бы
освещался
давно
сложившимися
традициями,
приобретал
оттенок
повседневной
обычности,
характер
узаконенности.
Мы
видим,
что
Позднышев
и
—
особенно
—
Ив ан
Ильич
и
на
службе,
и
в
семейном
кр угу
живут
в
полно й
зависимости
от
обще ств ен н ого
мне ния .
И
в
таком
абсолютном
по д чине нии
можно
обнаружить
почву
для
многих
драм
и
трагедий
человеческого
сущест­
вования:
человек
постепенно
утра чи ва ет
свою
индивиду­
альность,
ра сс таетс я
со
своими
хо роши ми
задатками
и
до­
брыми
каче ств ами
души,
м ало -по малу
и
незаметно
для
себя
самого
стан ов ит ся
вс еце ло
несвободным
(при всей
видимости
св обо ды
поступков
и
осу щ ест влени я
своих
же­
ланий
и
стремлений).
Именно
так
п роход ит
св ой
жиз нен­
ный
пу ть
Ива н
Иль ич:
«В Правоведении уже он был тем,
чем
он
был
впослед­
ствии
всю
свою
жизнь:
человеком
спо со бным,
весело-до­
бр одушн ым
и
общительным,
но
строго
исполняющим
то,
что
он
считал
св оим
долгом;
долгом
же
он
сво им
считал
23


все
то,
что
считалось
таковым
наи высш е
по с та вле нными
людьми.
Он
не
был
заискивающим
ни
мальчиком,
ни
по­
том
взрослым
человеком,
но
у
нег о
с
самых
м олоды х
лет
бы ло
то,
что
он,
как
муха
к
свету,
тянулся
к
наивы сш е
поставленным
в
свете
людям ,
усв ои вал
се бе
их
приемы,
их
взгляды
на
жизнь
<.. .>
Бы ли
в
Пр аво вед ении
совершены
им
поступки,
ко­
то рые
прежде
представлялись
ему
большими
гадостями
и
внушали
ему
отвращение
к
самому
се бе
в
то
время,
как
он
совершал
их;
но
впоследствии,
ув ид ав,
что
поступки
эти
бы ли
совершаемы
и
высоко
стоящими
людьми
и
не
считались
ими
дурными,
он
не
то
что
признал
их
х оро­
шими,
но
сов ерше н но
з абыл
их
и
нисколько
не
огорчался
во спом инани ями
о
них
<.. .>
Сказать,
что
Ив ан
Ильич
женился
потом у,
что
он
по­
лю бил
свою
н ев есту
и
нашел
в
ней
сочувствие
сво им
взглядам
на
жизнь,
было
бы
так
же
несправедливо,
как
и
сказать
то,
что
он
женился
п отом у,
что
люди
его
обще­
ства
одо бря ли
эту
партию.
Ив ан
Ил ьич
женился
по
обоим
соображениям:
он
делал
приятное
для
себя,
приобретая
такую
жену,
и
вместе
с
тем
делал
то,
что
н аивысш е
по­
став ленные
лю ди
считали
правильным
<.. .>
Очень
скоро
<.. .>
Ив ан
Ильич
поня л,
что
супружеская
жизнь,
представляя
некоторые
удобства
в
жиз ни,
в
сущ ­
ности
ес ть
оче нь
с ложн ое
и
тяж елое
де ло,
по
отношению
которого,
для
того,
чтоб ы
исполнять
сво й
долг,
то
есть
вест и
прилич ную ,
одоб ряем ую
обществом
жизнь,
нужно
выработать
определенное
отношение,
как
и
к
слу жб е.
И
тако е
отношение
к
супружеской
жизни
выработал
себе
Ива н
И льи ч» (Т, 26, 69, 70, 73, 74).
Только
незадолго
перед
см ер тью
Иван
Ильич
начинает
осознавать,
что
вся
его
жизнь
б ыла
«не то».
Особенно
не­
навистно
ему
в
этой
п рошл ой
жизни
то,
что
б ыло
связ ан о
с
его
несамостоятельностью,
с
его
излишне
доверчивым
и
бездумным
подчинением
чужим
авторитетам,
мнени ям
и
взглядам.
Ему
п ред став ляетс я
теперь,
что
по-настоя­
щ ему
жил
он
ли шь
в
те
редкие
мгновения,
ког да
пытался,
пусть
и
очень
робко,
освободиться
от
этого
под ч ине ния
или
во
всяком
случае
с
чем- то
и
как-то
не
согласиться.
Ко
всем
этим
более
чем
печальным
выводам
Ив ана
Ильича
приводят
тяжелые
физические
недомогания,
вы­
зв анны е
болезнью.
Но
еще
бо льши е
страдания
для
нег о
в
э тот
период
—
страдания
нр авст венны е:
как
никогда


прежде,
отчетливо
и
обостренно
он
вид ит
и
чувствует
по­
всюду
ложь
и
равнодушие
(и,
конечно,
не
мо жет
не
по­
мнить
при
этом,
что
и
сам
он
всю
свою
жизнь
только
и
делал,
что
способствовал
распространению
и
утверждению
эт их
лживых
и
равнодушных
отношений).
Особ енно
нев ыно ­
симо
мучительны
для
н его
раздумья,
связанные
с
безы­
сход ны м
оди н очеств ом ,
на
к оторое
он
отныне
и
навсег да
обр еч ен,
тем
од ин оче ств ом , «в котором он находился,
лежа
лиц ом
к
спинке
ди ва на», тем одиночеством «с ре ди
много­
л юдно го
го рода
и
своих
многочисленных
знакомых
и
семьи
<.. .>
полн ее
кото рого
не
могло
бы ть
нигде:
ни
на
дне
мор я,
ни
в
зе мл е» (Т, 26, 108).
Природа
этого
одино­
чества
не
до
конца
я сна
Ивану
Ильичу.
Но
он
близок
к
пониманию,
что
собственно
и
в
прежней
сво ей
жизни
всегда
был
одинок
и
постоянно
хотел
уй ти
от
одиноче­
ства,
в
частности
когда
сознательно
или
инстинктивно
стремился
как
можно
теснее
сблизиться
с
другими
лю­
дьми
своего
круга,
сообразовать
и
соотнести
с
бытующими
мнени ями
и
распорядком
каждый
свой
шаг,
поступок
и
желание.
В
ре зу льт ате
же,
как
понимает
он
теперь
(пусть и не совсем отчетливо), получилось нечто прямо
противоположное:
чем
настойчивее
желал
он
подчинить
себ я
обычаям,
воле
и
взглядам
своей
среды,
т.
е.
чем
больше
он
нивелировался
как
личность,
тем
все
меньше
и
меньше,
естественно,
он
мог
претендовать
на
и нтер ес
к
нему
окружающих,
тем
все
менее
прочными
становились
его
связи
с
людьми,
даже
самыми
близкими.
Одиночества
же,
котор ое
столь
сильно
тяготит
Иван а
Ил ь­
ича
в
его
т епереш нем
п ол ожении,
он
не
чувствовал
пре ­
жде
и
потому,
что
ему
недосуг
было
за думат ься
об
этом
(все мысли и чувства его были подчинены одному:
ж ить
и
поступать
как
другие), и потому,
что
все
они,
эти
другие
лю ди,
б ыли
так
или
иначе
з аинт ер есов аны
в
т ом,
чтоб ы
скрывать
от
нег о
с вое
истинное,
нередко
глуб око
равно­
душн ое ,
а
то
и
неприязненное
отношение
(для одних он
был
начальником,
для
других
—
коллегой,
на
мес то
кот о­
ро го
можно
было
претендовать,
для
третьих
—
человеком,
пр инос ивш им
в
дом
деньги).
Теп ерь
же,
когда
он
обре­
чен
на
смерть,
он
б ольше
никому
не
нужен
и
не
ин тере ­
се н.
Так
подсказывают
ему
обостренные
боле зн ью
мысль
и
чувство
(в данной ситуации это к тому же и более оче­
видно:
у
окружающих
отпала
надобность
с
особой
тща­
т ельн ост ью
скрывать
свое
подлинное
к
нему
отношение).
25


Понимая,
что
все
его
св язи
с
людьм и
оборваны
(как и то,
что
цена
этим
связям
никогда
не
б ыла
высокой,
ибо
ос­
но выва ли сь
они
на
корыстных
или
де ло вых
соображе­
н ия х ), Иван Ильич не может не прийти к самому безот­
рад но му
и
ужасному
для
себя
выводу:
у
нег о
нет
ни
на­
стоящего,
ни
тем
боле е
буд ущего.
Остается
пр ошлое ,
но
и
в
нем,
отдавшись
воспоминаниям,
он
сумел
обнаружить
только
одн у
с ве тлую
точку,
детство,
т.
е.
ту
по ру
жизни,
когда
и
он
сам,
и
его
любили
иск р енне,
глубо ко
и
совер­
шенно
бескорыстно.
С
э той
точки
зрения
вся
жизнь,
и
не
тольк о
е го,
Ивана
Ильича,
но
и
человека
вообще,
пред­
ст ает
для
него
в
трагическом
освещении
как
це пь
все
у ве­
личивающихся
страданий,
вы пад ающ их
на
д олю
живого
существа,
от
рождения
и
до
смерти
обреченного
на
муки
полного
одиночества.
В
своих
рассказах
и
по в естях
1880—1890- х
годов
Тол ст ой,
таким
обра зом ,
пост авил
проблемы,
которые
в
на чале
XX в.
привлекли
внимание
многих
художников
слова,
стали
ак туальн ы ми
и,
более
то го,
модными
(осо­
бе нно,
хотя
и
не
т ольк о,
в
творчестве
писат елей-симв о ­
лис тов ,
которые,
как
уже
отмечалось,
предъявляли
пре­
тенз ии
на
роль
первооткрывателей
и
новаторов).
Т олс той
(не без творческого усвоения художествен­
ных
достижений
Дос тоев с кого
и
Чехова)
опередил
своих
мл адш их
современников
в
исследовании
глубочайших
тайн
человеческой
души , «темных»
инст инк то в
и
подсоз­
нательных
импу ль сов ,
в
изучении
их
рол и
и
аспектов
их
воздействия
на
сознательную
жизнь
человека.
Он
изо бр азил
мн огос лойн ос ть
человеческого
сознания,
са­
мый
процесс
протекания
одновременно
на
разных
уров ­
нях
сокровенных
и
неу ло вим ых
душевных
д ви жений,
«механизм»
возникновения
ассоциаций.
Он
показал,
в
частности,
как
уживаются
в
человеке
мыс ли
и
чу в ства
прошлых
дней
и
дней
сегодняшних,
как
в заим о дей­
ствуют
о ни,
й
в
особенности
то,
как
влияют
нр а вс твен­
ный
опыт
минувших
лет,
воспоминания,
со держа щи е
па­
мять
чувств,
на
поступки
и
поведение
человека,
живу­
ще го
в
настоящем.
В
этом
же
плане
рассмотрения
заповедных
тайников
человеческого
сознания
Толстого
инт ер есов али
вопросы
с в оеобр азн ого
социально-биологи­
че ск ого
отбора,
совместимости
и
несовместимости
особей
мужского
и
женского
пол а
(вспомним,
к
прим е ру,
рассу­
ждения
Позднышева
о
двух
«замеченных горошинах»
и
26


о
наступлении
не ми ну емого
«пресыщения»).
И
следует
ск аза ть,
что
в
отличие
от
своих
позднейших
последовате­
лей
и
эпигонов
он
решал
все
эти
проблемы
более
масш­
та бно,
в
сравнительно
широком
социально-бытовом
пл ане
и
отнюдь
неоднозначно.
Он
воссоздал
без
всякого
в
ц елом
сочувствия
клинически
верн ый
и
точный
процесс
рас ­
пада
человеческой
личности,
находившейся
во
власти
стихийных
и
животных
инстинктов,
желаний
и
стремле­
ний.
Толс то й
явно
осудил
своих
герое в
за
с ли шком
за­
поздалые
раздумья
о
высоком
смысле
че лов еч еск ого
бы­
ти я,
за
каждый
неверный
взгляд
и
шаг,
который
они
сдел али
в
св оей
предшествующей,
такой
«простой»
и
«обыкновенной»
и
тако й
«ужасной»
жизни.
Но
в
этом
осуждении
не
было
одн осторон нос ти ,
ибо
объективный
художественный
смысл
толстовских
рассказов
и
пове­
с тей
(мы вновь повторяем это)
ни
в
коей
ст епени
не
сводился
к
защите
и
во зв елич иванию
толь ко
«сознатель­
ной»
или
только
«духовной»
сто роны
человеческого
су­
ществования.
Его
авторская
позиция
всегда
б ыла
шире
и
многограннее.
Об
этом
свидетельствуют
его
дневниковые
з апи си,
в
частности
п ослед не го
год а
жизни
(когда он,
кстати,
осо б енно
много
размышлял
об
этой
самой
«духов ­
н ости »),
В
июне
1910 г.
он
зап и шет: «Да,
благо да рю
Того,
То,
что
дало ,
дае т
мне
жизнь
и
все
ее
благо,
—
разумеется,
духов н ое,
кот оры м
я
все
еще
не
ум ею
поль­
зоваться,
но
даже
и
за
телесное,
за
всю
эту
красоту,
и
за
любовь,
за
ласку,
за
радость
общения.
Только
вспом­
ниш ь,
что
т ебе
дано
ничем
не
заслуженное
благ о
бы ть
ч ело в еком,
и
сейчас
все
хорош о
и
радостно» (Т, 58, 63).
И
он
же,
с
такой
убежденностью
всегда
ратовавший
за
то,
что бы
человек
жил
прежде
всего
духовной
жиз нью ,
однажды
з амет ил : «Кто живет вполне духовной жизнью,
тому
жизнь
здесь
становится
так
неинтересна
и
тяжела,
что
легко
расставаться
с
нею» (Т, 53,95).
Нетрудно
у стано в ить
прямую
связь
раздумий
Тол­
стого
о
смысле
и
назначении
человеческой
жизни
с
пр о­
блемами,
ко торы е
так
же
постоянно
и
не
ме нее
остро
во л­
новали
его,
—
с
проблемами
смерти,
людских
взаимоот­
нош е ний
и
одиночества.
В
упомянутых
произведениях
он
на мети л
в есьма
плодотворные
направления
в
художест­
венном
решении
этих
«вечных»
тем.
Но
эти
на пра вле ния
и
открытия,
к
сожалению,
далеко
не
всегд а
и
не
во
вс ей
их
цельности
и
диалектической
сложности
бы ли
приняты
27


во
вним ание
и
учте ны
его
последователями.
В
повестях
Толстого
на метил ась
полемика
с
писателями,
в
творче­
стве
которых
обнаружились
т енд енции
абсолютизации
и
эст ет из ации
э тих
т ем,
с
авторами,
ко торы е
пытались
пе­
рефразировать
высказывание
одного
из
герое в
Достоев­
ского
(если нет бога,
то
все
позволено)
прим ер но
сл е­
дующим
обра зом :
все
позволено,
ес ли
ес ть
смерть.
Тол­
стой
в
этом
случае
всегд а
делал
прямо
пр от иво пол ожный
по
смыслу
вывод:
ду мать
о
смерти
—
значит
прежде
всего
думать
о
жизни,
причем
о
жизни,
лишенной
мелких
и
суетных
стремлений,
осмысленной,
духовной
и
полезной
обществу.
«Если думать о будущем,
—
писал
он
в
фе в­
р але
1910 г., —
то
как
же
не
думать
о
неиз б ежно м
буду­
щем
—
см ерт и.
А
никто
не
думает.
А
на до
и
хорошо
для
души
и
даже
утешительно
думать
о
н ей» (Т, 58, 14).
Избег
одн ост орон нос ти
Толс той
и
в
р ешен ии
пр о­
бле мы
«человек и общество» .
И
здесь
он
вступил
в
спо р
как
с
теми
п исател ям и,
кот оры е
стремились
доказать
полн ую
зависимость
человека
от
житейских
о бс тояте льс тв
(«среда заела»), так и с теми,
кто
пы тал ся
показать
ге­
роя
вне
св язи
с
бытом
и
п олнос тью
от ри цал
с оциа л ьные
влияния
и
воздействия
на
нег о.
Для
Тол с того
вопросы,
какова
среда
и
в
зависимости
от
этого
каково
ее
влия ­
ние
(одно дело
—
дворянски-аристократическое
общество
и
другое
—
мир
кр ест ь ян ский ), а также каков сам по себе
человек,
склад
его
характера,
каковы
его
нра вст венны е
устои,
всегда
имели
решающее
значение.
Как
художника
и
философа
его
постоянно
интересовала
в
одних
с л учаях
способность
человека
ле гко
и
бездумно
усваивать
чужие
мнения
и
обычаи
сре ды,
в
других
—
умение
отстоять
и
сохранить
свою
самобытность
(истоки индивидуальной
пр ед расп оло женно ст и
к
этому).
Тол ст ой
прекрасно
по ни­
ма л,
что
нельзя
ж ить
в
обществе
и
быть
свободным
от
обще ств а.
Но
в
то
же
время
он
видел,
какими
тяжелыми
последствиями
чреват
тип
сущ ест во вания ,
избранный
Иваном
Ильи чом .
И,
бол ее
того,
он
не
сом невалс я
в
том ,
что
угроза
полного
и
безраздельного
подчинения
бытую­
щим
взглядам
и
мнениям
существует
не
только
в
«про ­
стой»
жизни
«обыкновенного»
человека.
Эту
угрозу
ре­
ально
ощущал
и
он
сам,
Лев
Николаевич
Толстой,
образ
жизни
которого
так
разительно
отличался
от
то го,
кото­
рый
вели
изображенные
им
герои .
И
не
случайно,
ко­
нечно,
он
вно вь
и
вно вь
воз вращ алс я
к
ра здумь ям
на
эту
28


тем у,
о
чем
свидетельствуют
три
записи
в
его
дневнике,
сделанные
в
одном
только
мае
месяце
1910 г.
«Не скажу,
что
забочусь
о
суждении
лю дей,
не
скажу,
что
люблю
их,
а
несомненно
и
неу д ерж имо
про изв оль но
чувствую
их,
так
же
как
чувствую
с вое
тело,
хотя
слабее
и
иначе»
(Т, 58, 51) —
это
в
зап иси
от
13 мая.
А
18 мая он напишет:
«Как трудно,
а
за то
как
хорош о
и
ра дост но
жить
совер­
шен но
независимо
от
суждений
людей,
а
толь ко
перед
су­
дом
своей
совести,
перед
Бо гом.
Иногда
испытываю
это,
и
как
хорошо!» (Т, 58,53).
А
спустя
два
дня
выскажется
еще
более
красноречиво: «Господи,
пом оги
мне
жить
не­
зависимо
от
лю дског о
суждения,
только
перед
Тобою,
с
То­
бою
и
Т обою » (Т, 58, 54).
Развитие
и
уточнение
этой
же
мысли
находим
и
на
последующих
страницах
д невник а:
«Какая слабость,
тре в ога,
неопределенность,
когда
ду­
ма ешь
о
мне нии
л юдско м,
и
какая
свобода,
спокойствие,
всемогущество,
когда
живешь
только
для
се бя
перед
Ним!» (Т, 58, 60).
Стремясь
понять
и
объяснить
прир од у
отчуждения,
одиночества
человека,
с толь
нередкое
отсутствие
взаимо­
понимания
м ежду
людьми,
Толс то й
размышляет
в
этой
связи
как
о
причинах
субъективных,
так
и
объективных.
В
первом
случае
он
пристально
вгляд ыва етс я
во
внутрен­
ние
стимулы
и
мотивы
поведения,
заложенные
в.
челове­
ческом
характере
едва
ли
не
от
рождения.
Человек,
по
мнению
Т ол стого,
не
уд еляе т
должного
внимания
ближ­
ним
сво им
оче нь
часто
потому,
что
сл ишк ом
занят
самим
собой,
своей
ли чн остью ,
а
т очне е,
той
полной
др ама­
тизма
борьбой,
которая
происходит
в
нем
непрестанно.
«Всякий человек,
—
пиш ет
Т олст ой,
—
живет
тр емя
м оти­
вами:
или
отдается
чувству,
или
п о дчин яется
внушению,
или
—
высшая
доступная
человеку
жизнь
—
подчиняется
то лько
разуму.
В
борьбе
меж ду
этими
тремя
п роход ит
вся
жи знь
человека» (Т, 54,203).
Изображению
борьбы
эти х
«мотивов»
как
раз
и
посвящает
св ои
повести
Тол­
стой.
В
одном
случае,
как
мы
помним,
бо лее
пристально
ис след ует ся
«чувство» («Крейцерова соната»),
в
д ру­
гом
—
«подчинение
внушению»
об щес тв енн ого
мнения
(«Смерть
Ивана
Ильича»),
в
тр ет ьем
—
подчинение
«только разуму» («Отец Сергий»).
Но
кроме
эт их
субъек­
тивных
«мотивов»
существуют
(в значительной мере
связанные
с
ними)
и
п рич ины
объективного
порядка,
ко­
т орые
также
препятствуют
у стано влен ию
ко н тактов
че­
29


ловека
с
миром
и
др уг ими
людьми.
В
декабре
1896 г.
Толс то й
сдел ает
с ле дующую
запись
в
сво ем
дневнике:
«Чертков говорил,
что
вок руг
нас
четыре
стены
не­
известности:
впереди
стена
будущего,
позади
ст ена
про­
шедшего,
спр ава
ст ена
неизвестности
о
том,
что
соверша­
е тся
там,
где
мен я
нет,
и
4-я,
он
говорит,
ст ена
неизвест­
нос ти
того,
что
дел а ется
в
чужой
д уше.
По-моему,
это
не
так.
Три
первые
стены
так.
Че рез
них
не
надо
за гляд ы­
вать.
Чем
меньше
мы
б удем
за гля дыва ть
за
них,
тем
лучше.
Но
4-я
стен а
неизвестности
тог о,
что
делается
в
душах
других
люд ей,
эту
ст ену
мы
должны
всеми
си­
лам и
разбивать
—
стремиться
к
с л иянию
с
душами
и
дру­
гих
людей.
И
чем
меньше
мы
будем
за гляд ыва ть
за
те
три
стены,
тем
боль ше
мы
буд ем
сближаться
с
др уги ми
в
это м
нап рав лен ии» (Т, 53, 126).
Почти
все
герои
упоминавшихся
произведений
То л­
стого
так
или
иначе
стремятся
«заглянуть»
за
первые
«три стены» «неизвестности».
Все
они
во
власти
дум
и
наст ро ений
«будущего» (карьера,
заботы
об
ув елич ении
доходов
и
т.
д. ), много душевных сил отдается ими вос­
поминаниям
о
прошло м,
анализу
его
(где,
когда
и
по­
чему
жизнь
да ла
трещину).
Немало
изобретательности
проявляют
они
и
в
познании
«третьей стены», интереса
к
то м у, «что совершается там», где их нет ( сю да
можно
отнести
их
повы ше нную
чуткость
к
общественному
мне ­
нию
и
господствующим
«приличиям»).
А
вот
«четвертая
с те на», стремление познать души других людей и сбли­
зиться
с
ними,
почти
не
ин тер есу ет
их
или
интересует
в
очень
мал ой
ст епени
(точнее же потребность в этом
они
на чи нают
ощущать
сли шк ом
поздно).
Отсюда
и
в есьма
запоздалое
и
непоправимое
разочарование
их
в
людях,
да же
самых
близких,
представление
о
к оторы х,
как
выясняется,
у
них
б ыло
само е
превратное,
отсюда
и
одиночество
их
—
своего
рода
возмездие
за
то,
что
в
свое
в ремя
они
то
ли
не
пожелали,
то
ли
не
см огли
най ти
единственно
верный
и
с толь
необходимый
путь
к
душам
эт их
людей.
Толстой
в
своих
повестях
и
рас ск аза х,
таким
образом,
был
предельно
вн им ател ен
к
соц иально -нр авств енны м
за­
просам
эпохи,
к
общественно-эстетическим
исканиям
со­
временности.
Его
тв орчес кая
практика
1880—1900-х
го­
дов
способствовала
вы я влению
бо льши х
возможностей
30


малого
жанра
в
постановке
общечеловеческих
проблем:
о
духовном
и
плотском
в
человеке,
о
его
месте
и
наз на­
чении
во
вселенной,
о
пределах
его
познания
действи­
тельности
и
самого
се бя,
о
границах
его
свободы.
Новые
пути
и
пр ед елы
открыл
он
и
в
художественном
иссле­
д о вании
той
неуловимой,
но
несомненно
существующей
в
жизни
человека
связ и
всего
частного
и
незначительного,
сл уча йн ого
и
преходящего
с
общим
и
важным,
н еоб хо­
димо
закономерным,
непреходящим
и
часто
весьма
отда­
л е нным.
Все
это
приводило
к
заметному
расширению
вр е менно й,
исторической
и
социально-пространственной
е мко сти
жанра
пове с ти
и
рассказа.
Подлинно
новаторским
был
вклад
То лстого
в
преобра­
зование
и
дальнейшее
у со вер шен ств ование
структуры
малого
жанра.
С
гениальной
чуткостью
уче л
он
новые
веяния,
связанные
с
ре фор мой
жанра
рас ска за,
и
не
толь ко
в
русской,
но
и
в
мировой
литературе
(он внима­
тельно
следил
за
творческой
деятельностью
Флобера
и
Мопассана).
И,
в
частности,
он
с вел
к
миним ум у
преды­
ст ории ,
прямые
портретные
ха ракт ери сти ки
персонажей,
отказался
от
развернутых
бытовых
и
пейзажных
описа­
н ий.
Принял
во
вним ание
Толс той
поиски
и
достижения
современных
писателей
в
отношении
об но вле ния
с ре дств
и
спос об ов
выражения
авторской
п оз иции
(для исчерпы ­
вающей
оценки
к оторой
необходимо
исходить
из
совокуп­
нос ти
всех
художественных
компонентов).
В
его
произ­
ведениях
мы
находим
сочетание
философской
лирики
с
трагической
ир оние й
(оно также утвердится в литера ­
туре
начала
века).
Зам ет но
по высил ась
у
нег о
(и тоже
в
духе
времени)
смысловая
нагрузка
художественной
детали
(он чаще,
чем
прежде,
прибегал
к
развернутой
метафоре,
к
аллегории,
к
детали-символу).
По
спр авед­
ливо му
замечанию
исследователя,
в
произведениях
позд­
нег о
Толстого
«исчезает» « внут р ен ний
монолог
—
это
за­
меч ат ельн ое
толстовское
открытие,
позволяющее
наиболее
полно
и
интимно
п ока зать
движущийся
и
прихотливо
с ложны й
поток
индивидуального
сознания.
З ато
решаю­
щую
и
конструктивную
р оль
прио б р етает
авторский
мо­
нолог,
всеведущий
голос
автора».
Это т
монолог
«как бы
омы ва ет
все
элементы
изображения
и
вб ир ает
их
в
се бя;
оценка
не
прилагается
извне
к
воссозданной
к а ртине
жиз ни,
а
возникает
изнутри,
голос
по ве ство ват еля
словно
растворен
в
са мой
системе
рисовки
действитель­
31


но ст и» .34 Вместе с тем Толстой,
как
и
Достоевский,
при­
да вал
большое
значение
изображению
в
каждом
данном
случае
ос обой ,
ор игина ль ной
точки
зрения
на
мир
как
гл а вных,
так
и
второстепенных
пер сон ажей.
По этому
представление
о
том
или
дру гом
гер ое
толстовских
произ­
ведений
вырастает
из
перекрестного,
коллективного
взгл яда
на
нег о
окружающих
людей.
Достаточно
напом­
нит ь
в
э той
связи,
например,
сколь
об ш ирна
система
эт их
точек
зрения
в
повести
«Смерть Ивана Ильича».
Зд есь
им ею тся
в
ви ду
самые
разнообразные
персонажи:
это
и
члены
семьи
героя
—
жена,
до чь
и
сын,
и
сослу­
живцы
его
—
коллеги
и
начальники,
и
до кт ора,
и
сл уги,
и
сам
Ив ан
Ильи ч,
пытающийся
с мотр еть
на
себ я
со
стороны.
34 Русская литература конца XIX— н а ча ла XX
ве ка.
Д е вянос тые
годы,
с.
112, 113.
Точки
зрения
сам ых
разных
персонажей
не
только
помогают
глубже
и
всесторонне
узнать
Ивана
Ильича,
его
жизнь,
проследить,
как
обыденный,
средний
человек
дыханием
смерти
был
приобщен
к
трагедии,
но
и
спо­
собствуют
пониманию
общества,
к
которому
он
принадле­
жал,
и,
главное,
уяснению
то го,
как
и
чем
было
вызвано
и
об услов лен о
его
одиночество,
«полнее которого не
было
нигде:
ни
на
дне
мо ря,
ни
в
з ем ле».
Как
уже
от­
ме чал ось,
почти
все,
кто
входил
в
это
окружение,
смот­
рели
на
Ива на
Ильича
с
какой-то
своей,
специальной,
чащ е
в сего
корыстной,
точки
зрения
(за исключением
с ына
и
слуг и,
который
отнесся
к
умирающему
по-кресть­
янс ки
просто,
по-человечески
и
которог о
так
полюбил
за
это
Ив ан
И л ьич).
Вскоре
пос ле
выхода
в
свет
своей
по­
вести
Толс т ой
писал : «Ничто так не мешает людям пони­
мать
смысл
жизни
и
жить,
как
долж н о,
как
то,
что
они
придумывают
себе
спец иал ь ные
точки
зр е ния.
Так ,
п оло­
жим ,
че л овека
на
ваших
глазах
убивают.
Е сли
у
вас
нет
никакой
специальной
точки
зрения,
вы
брос ит есь
отнимать
ил и,
по
кра йн ей
мере,
буде те
негодовать,
отговаривать,
но
ес ли
у
вас
точка
зрения
э стет ическа я,
вы
наблюдаете
выражение
чувств,
позы
<.. .>
ес ли
у
вас
то чка
зрения
сл уж еб ная,
вы
од обр яете
правильность
или
не
од обряе те
неправильность
с
служебной
точки
зр ен ия;
ес ли
у
вас
точка
зрения
религиозная,
вы
ра сс уж даете
о
грехе
и
т.
п.» (Т, 52, 103-104).
32


О
Чехове
как
пи сателе,
стоявшем
на
грани
«старой»
и
«новой»
литератур,
буд ут
гов ори ть
многие
современные
ему
кри ти ки
и
художники
слова.
О дни
из
них
ог ра ни­
чатся
лишь
ко нс татац ией
этого
факта
и
обратят
внима­
ние
на
роль
и
зна чен ие
открытий
Чехова
для
с удеб
р ус­
ск ой
литературы: «Чехов
—
главная
пограничная
стан­
ци я.
От
нег о
идут
все
пути
—
к
новой
литературе,
к
но­
вой
жизни,
которая
рождается
на
смену
про шл ому» .35
Другие,
как
Толс той
например,
выскажут
мысль
о
ми­
ровом
значении
чеховских
о тк р ыти й: «Чехов создал но­
вые,
совершенно
новые,
по-моему,
для
всего
мира
формы
писания,
по добн ых
к оторы м
я
не
встречал
нигд е
<.. .>
И
Чехова
как
художника
нельзя
уже
сравнивать
с
пр еж­
ними
русскими
писателями
—
с
Ту р генев ым,
с
Достоев­
ским
или
со
мною.
У
Чехова
своя
особенная
форма,
ка к,
у
имп ре с с ионис т ов».36
Развивая
эту
мысль
Толстого,
Б.
М.
Эйхенбаум
при­
ход ит
к
выводу,
ко то рый
помогает
понять
и
то,
почему
жа нр
рассказа
оказался
в
состоянии
ст ать
достойным
преемником
б оль ших
эпических
форм,
и
то,
почему
в
связи
с
эти м
данный
период
литературы,
когда
п очти
одновременно
заявил
о
себе
бол ьшой
отряд
писателей-
новеллистов,
для
которых
так
мно го
зна чил и
оп ыт
и
от­
крытия
Чехова,
никак
не
может
бы ть
назван
периодом
упадка
и
кризиса.
«Дело не только в том,
что
Чехов
ввел
в
русскую
ли те рат уру
короткий
р асск аз,
—
пи сал
литературовед,
—
а
в
том,
что
эта
кра ткость
была
прин­
ципиальной
и
противостояла
т рад ицио нным
жанрам
ро­
мана
и
повести
как
нов ый
и
бол ее
совершенный
мето д
изображения
действительности.
Именно
по эт ому
все ,
напис анно е
до
Чехова,
стало
каз ать ся
несколько
старо­
мо дн ым—
не
по
темам
или
сюжетам,
а
по
мет од у».37
Современники
Чехова,
за
редким
исключением,
оказа­
л ись
плохо
по дг ото вле нными
к
восприятию
отк рыт ого
им
«нового и более совершенного метода изображения дей­
ствительности».
К
чи слу
немногих,
составивших
это
35 Вести.
Европы, 1915, No 1, с.
304.
36 Сергеенко П .
Толстой
и
его
современники.
М.,
1911,
с.
226, 228.
37 Эйхенбаум Б .
О
п розе,
с.
365.
3В.
Я.
Г ре чнев
33


исключение,
относился
Га рш ин,
который
одним
из
первых
высоко
оценил
новаторские
искания
Чехова.
Отношение
Гаршина
к
чеховским
произведениям,
а
также
представление
о
той
атмосфере
довольно
рас­
пространенного
непонимания
Чехова,
которая
б ыла
ха­
рактерна
отнюдь
не
то лько
для
первых
лет
пребывания
его
в
литературе,
хорошо
удалось
передать
И.
Е.
Репину
в
его
воспоминаниях
о
Гар ш ине: «Мы частенько встре­
чались
с
Всеволодом
Михайловичем
<.. .>
Он
читал
нам
вслух
только
что
появившуюся
т огда
—
я
бы
сказал
—
„сюиту“
Чехова
„Степь“.
Чех ов
был
еще
совсем
неиз­
вестное,
новое
явление
в
литературе.
Большинство
слу­
шате лей
—
и
я
в
том
числе
—
нападали
на
Чехова
и
его
новую
тогда
манеру
писать
бессюжетные
и
бессодержа­
тел ь ные
вещи.
Тогда
еще
тургеневскими
канонами
жили
на ши
литераторы.
„Что это
—
ни
цельности,
ни
идеи
во
всем
этом“,
—
гов ори ли
мы,
критикуя
Чехова.
Гаршин
со
слезами
в
своем
сим па т ичном
голосе
о тстаив ал
красоты
Чех ов а,
гов ори л,
что
таких
перлов
языка,
жизни,
не­
посредственности
еще
не
бы ло
в
русской
литературе.
Надо
было
видеть,
как
он
восхищался
красотой
и
осо­
б енно
поэзией
этого
восходящего
т огда
нового
свет ил а
русской
литературы.
Как
он
смаковал
и
перечитывал
все
чеховские
коротенькие
расс ка зы !».38
38 Цит.
по:
П роб лемы
метода
и
стиля
(Русская литература).
Днепропетровск, 1969, с.
78.
О
«бессюжетности»
и
«бессодержательности»
произ­
ведений
Чехова
гов ори лось
и
в
ст ать ях
профессиональных
критиков.
Сетовали
они
(Н.
К.
Михайловский,
А.
М.
Ск а­
бичевский,
К.
К.
Арсеньев
и
другие)
и
на
отсутствие
в
его
рассказах
«цельности»
и
«идеи».
О соб енно
много
критических
возражений
вызывали
таки е
подлинно
нова­
торские,
своеобразные
форм ы
выражения
авторской
по­
з иции,
как
объективно-лирический
и
нейтральный,
объек-
тивно-«холодный»
тон
пове с т вова ния.
Не
раз
писалось
в
этой
с вязи
о
«равнодушии», «аполитичности»
и
«безы­
д ейно сти»
Чехова.
Известно,
что
и
Т олстой ,
высоко
це­
нив ший
творчество
Чехова,
неоднократно
отме ча л,
что
авторская
позиция
в
его
произведениях
выражена
недо­
статочно
отче тлив о.
Но,
конечно,
в
р або тах
современных
Чехову
критиков
немало
было
сд ела но
и
верных
наблю­
дений.
С
э той
точки
зрения
заслуживает
внимания
по­
34


лем ик а,
к ото рую
вел
Д.
С.
Мережковский
с
кр ити кам и,
упрекавшими
Чехова
в
недостаточно
полном
и
художест­
венно
убедительном
изображении
предысторий
героев,
логики
развития
их
характера,
поступков
и
поведения.
Несомненно
по ле ми чным
было
и
размышление
Мереж­
ковского
по
поводу
чех ов ск ого
объективного
т она
по ве ст­
вования,
в ыз ывавш его
упреки
в
«равнодушии»
и
«аполи ­
ти чн ости ». «Эта
худож еств е нн ая
объективность,
—
под­
черкивал
Мережковский,
—
нисколько
не
исключает
гу­
манного
чувства,
дышащего
в
каждой
ст роке ,
тог о
чув­
ства,
котор ое
пробуждает
мысль
и
во лну ет
совесть
чита­
теля,
бы ть
может,
не
менее
самой
яркой,
бо ево й,
пол и­
тической
т енд енц ии» .39
Цел ый
ряд
верных
замечаний
был
высказан
Мережк о вск им
о
своеобразии
ч ехов ск ого
пейзажа,
о
к омп оз иции
р ассказо в
(Мережковский чере ­
довал
на зва ния
«рассказы»
—
«новеллы»), способах пси ­
хологической
характеристики
героев
и
т.
д.
39 Сев.
вест и., 1888, No 11, с.
86.
40Чехов А.
П.
Поли .
собр.
со ч.
и
пис ем
в
20-ти
т.,
т.
14.
М.,
1949,
с.
231. — Все
последующие
ссылки
на
это
и здан ие
приводятся
в
т ексте
книги
в
такой
ф орме:
Ч, 14, 231 (первая
цифра
обозначает
то м,
вторая
—
стра ницу ).
Эта
статья
не
понравилась
Чехову,
хотя
он
и
отм ет ил
в
письме
к
А.
Н.
Пл ещ е е ву: «Статья Мережковского,
если
с мот реть
на
нее
как
на
желание
заняться
серьезной
крити­
кой,
весьма
симпатичное
яв ление» .
К
н едо статкам
статьи
Чехов
отнес
«отсутствие простоты», «кричащие натяжки и
туманности».40Явнонеподушеемубылавэтойработе
и
некоторая
претенциозность
стиля.
Гла вно е
же,
с
чем
не
со г ласил ся
Чехов
(как было и тогда,
когда
речь
шла
о
статьях
в сех
других
к ритик ов ), это с традиционным
подходом
к
оценке
гер оев ,
с
примитивно-однозначным
р аз­
делением
их
на
«положительных»
и
«отрицательных»,
«либералов»
и
«консерваторов», «удачников»
и
«неудач­
ников».
В
письме
к
А.
С.
Суворину
Че хов
пи сал
о
статье
Мережковского: «Меня величает он поэтом,
мои
рас­
ск азы
—
нов е лла ми,
м оих
герое в
—
неудачниками,
зна­
чит ,
дует
в
рутину.
Пора
бы
бро си ть
неудачников,
л иш­
них
люд ей
и
проч,
и
придумать
что-нибудь
свое
<.. .>
Делить
людей
на
удачников
и
на
неудачников
—
значит
смот рет ь
на
человеческую
при ро ду
с
узкой,
предвзятой
точки
зрения
...
У дачн ик
Вы
или
нет?
А
я?
А
Напо­
леон? ..
Где
тут
критерий?
Надо
бы ть
бого м,
чтобы
уметь
3*
35


отличать
удачников
от
неудачников
и
не
оши ба тьс я»
(Ч, 14, 217).
Ре чь
в
данном
случае
шла
не
только
о
критериях
оценки
героев,
но
и
о
принципах
изображения
харак­
тера,
т.
е.
в
определенной
мере
об
авторской
поз иции
и
способах
ее
выражения.
Все
эти
вопросы
имел и
перво­
степенное
значение
для
Чехова,
ибо
новаторское
реше­
ние
их,
как
уже
отмечалось,
не
встречало
д олжн ого
от­
клика
у
современников.
В
оценке
героя,
как
пр ав ило,
учитывались
его
об щ ест венно -пр офессио наль ная
ро ль
и
пол оже ние ,
круг
исповедуемых
им
идей
и
взглядов,
а
так же
(т.
е.
далеко
не
в
первую
оче ред ь)
его
нр ав­
ственные
качес тва .
Исходя
из
этого
принципа,
Мереж­
ковский
и
считал
чеховских
героев
«неудачниками» .
И
э тот
критерий
оценки
ге роев ,
и
отношение
Чехова
к
авторской
позиции,
убеждение
его
в
том,
что
б еллет ­
рис т
дол жен
только
ставить
вопросы,
а
не
реш ать
их,
—
все
это
зачастую
не
встречало
понимания
даж е
и
у
доста­
точно
пр о фессион аль ны х
и
внимательных
читателей,
хо­
рошо
относившихся
к
нему.
В
св язи
с
рассказом
«Именины»
Чехов
п исал
А.
Н.
Плещееву
(тот,
в
цел ом
положительно
оценивая
это
произведение,
спрашивал
у
автора,
не
боится
ли
он
прослыть
л иб ерал ом ): «Мне кажется,
что
меня
можно
скорее
обвинить
в
обж орств е ,
в
пьянстве,
в
легкомыслии,
в
хол одн ост и,
в
чем
угодно,
но
толь ко
не
в
желании
ка­
заться
или
не
каз ать ся
...
Я
никогда
не
прятался
<.. .>
Если
мне
симпатична
моя
героиня
О льга
М иха йло вна,
либеральная
и
бывшая
на
курсах,
то
я
этого
в
рас ск азе
не
скрываю,
что,
кажется,
д ос таточн о
ясно.
Не
прячу
я
и
своего
уважения
к
земству,
кото рое
люблю,
и
к
суду
присяжных.
Пр авда,
подозрительно
в
моем
рас сказе
стремление
к
уравновешиванию
плюсов
и
минусов.
Но
ведь
я
ур авн овеш иваю
не
консерватизм
и
либерализм,
кот оры е
не
представляют
для
ме ня
г ла вной
су ти,
а
ло жь
героев
с
их
правдой.
Петр
Дмитрич
лжет
и
буффонит
в
суде,
он
тяжел
и
без надежен,
но
я
не
мог у
скрыть,
что
по
пр иро де
сво ей
он
милый
и
мягки й
человек.
О льга
Мих а йло вна
лже т
на
каждом
шагу,
но
не
нужно
скры­
вать,
что
эта
ложь
причиняет
ей
боль» (Ч,
14, 184).
Вполне
очевидно
в
этом
высказывании
стремление
Чехова
к
всестороннему
постижению
характера
героя,
вы­
явле нию
всех
«плюсов»
и
«минусов»
в
сфере
прежде
36


всег о
нравственно-психологической.
Введенные
Чеховым
критерии
оценки
персонажей
был и
несомненно
новатор­
скими.
Новизна
этих
критериев
нередко
не
учитывалась
критиками,
к ото рые,
как
это
делал
Мережковский,
про ­
должали
«дуть в рутину».
Для
Чехова
важна
была
«в первую очередь личность,
ее
вну тр енняя
суб ст анция
<.. .>
Зависимость
же
этой
с уб­
ст анции
от
высказываемых
человеком
мыслей,
от
док­
т рины,
к
к оторо й
он
примыкает,
в есьма
относительна.
И
высказывания,
и
идео лог ич еск ая
платформа
определя­
ются
бесчисленным
множеством
случайностей
бытия
(си­
туацией,
настроением,
общим
временным
состоянием
пс и­
хики
и
т.
п. ).
Все
это
может
вообще
не
затрагивать
ядра
личности.
Это
ядро,
сущность
личности
выявля етс я
трудно
<.. .>
Она
окружена,
заслонена,
за темне на
внеш­
ними
обстоятельствами
и
предметами
бытия
<...>
Между
тем
только
сущность
личности
—
единственная
мер а
всего.
В
ид е йных
столкновениях
персонажей
ес ли
не
носите­
лем
ис тины
(таких героев нет у Чехова), то более других
приближающимся
к
ней
всегда
яв ля ется
не
тот,
чья
ло­
г ика
строже
и
и дея
обосн ов а на
уб ед ит ельней,
а
тот,
чьи
чи сто
человеческие
качества
вызывают
боль ш ую
симпа­
тию
ав т ор а».41
41 Чудаков А.
П.
П оэ тика
Че хо ва.
М. , 1971, с.
263, 264.
Новаторские
преобразования
Чехова
коснулись,
м ожно
с каз ать,
всех
компонентов
жанра
ра сска за.
В
одном
из
своих
писем
он
буквально
по
п унк там
переч исл ил
те
требования,
которым,
по
его
мнению,
должно
бы ло
отве­
чать
художественное
произведение
малого
жанра.
Р ас­
пол о жил
он
эти
пункты
в
следующем
порядке: «1)отсут­
ствие
продлинновенных
сло во из вер жений
<.. .> 2) объек­
тивность
сп л ошн ая; 3) правдивость в описании действую­
щих
лиц
и
пре д ме то в; 4) сугубая краткость; 5) смелость
и
оригинальность
<.. .> 6) сердечность».
Здесь
же
выска­
зал
он
и
с вое
мне ние
о
принципах
изображения
пейзажа
и
приемах
психологической
характеристики,
а
также
о
с пос обах
группировки
и
количестве
персонажей:
«Описания природы должны быть весьма кратки и
име ть
характер
à propos <.. .>
В
описаниях
природы
надо
хвататься
за
мелкие
частности,
группируя
их
та ким
об ра­
зом ,
чт обы
по
прочтении,
когда
закроешь
глаза,
давалась
к а ртина
<.. .>.
37


В
сфере
псих ик и
то же
частности.
Храни
бог
от
общих
м ест.
Лу чше
всег о
избегать
описывать
душевное
состоя­
ние
ге роев ;
нужно
стара ть ся ,
чт обы
оно
было
по ня тно
из
действий
героев...
Не
ну жно
гоняться
за
изобилием
дей­
ствующих
лиц .
Центром
тяжести
должны
бы ть
двое:
он
и
о на » (Ч, 13, 214-215).
Перечислить
в се,
что
позволило
Чех ов у,
говоря
сл о­
вами
Л.
Толстого,
создать
«свою особенную форму», или,
более
т ого , «совершенно новые для всего мира формы»,
конечно,
невозможно.
Трудно
решить
и
вопрос,
какая
из
с торон
в
чеховской
реформе
русской
прозы
бы ла
главной.
Набл юдения
и
выводы
дела л ись
в
данном
случае
самые
разные,
но
обычно
они
не
помогали
да ть
исчерпывающий
ответ
на
указанный
вопрос.
На
исч ерп анно ст ь
не
претен­
дует
и
высказывание
В.
Катаева.
Чехов,
по
мнению
этого
а вт ора , «достиг величайшего совершенства в умении слить
два
элемента
художественной
прозы
—
изобразительный
и
по вест во вател ь ный
—
в
од но
общ ее
ц елое.
До
Чехова
повествование
и
изображение,
обычно
даже
у
самых
тон­
ких
мастеров,
например
Тургенева,
за
исключением
разве
Толстого
и
Д ост оевс ког о,
почти
всегда
чередовалось,
не
сливаясь
др уг
с
другом .
Описание
шло
своим
чередом,
повествование
—
своим,
од но
после
другого.
В
поразитель­
ном
слиянии
изобразительного
с
по вест во ватель ным
—
одно
из
открытий
Ч ехова ».42
Точнее
др уг их,
пожалуй,
определил
значение
сделанного
им
сам
писат ел ь.
«За­
слугу»
свою
Чехов
видел
отнюдь
не
в
открытии
тех
или
других
художественных
приемов.
Он
хорошо
поним а л,
что
ж анр
рассказа
не
без
его,
Чехова,
активного
участия
стал
не
тольк о
популярным,
но
и
жанром
ведущим,
с
кото­
рым
отныне
не
могли
не
счи тать ся
и
маститые
критики,
и
редакторы
«толстых»
журналов: «Я счастлив,
Что
указ ал
многим
пу ть
к
т олст ым
журналам
<.. .>
Все
мною
напи­
санное
забудется;
через
5—10 лет;
но
пути,
мн ою
про ло­
же нны е,
будут
це лы
и
невредимы
—
в
это м
моя
ед ин ствен ­
ная
заслуга» (Ч,
14, 201).
Эти
«пути»
действительно
остались
«целы и невредимы», ибо вели они,
как
уже
писалось
по
этому
п ов оду,
к
«новому и более совершен­
н ому
методу
изображения
действительности».
42 Лит.
гі з ., 1960, 30 янв.,
No
13.
«Новое и более совершенное»
могло
появиться,
разу­
меется,
то лько
пот ому,
что
Чехов
подлинно
творчески
38


усвоил
или
во
всяком
случае
учел
многие
из
тех
художе­
ст вен ных
открытий,
которыми
так
бога та
бы ла
русская
ли тера тура
XIX в.
Размышляя
о
то м,
«на каких хлебах
вскормлен
бы л»
самобытный
талант
этого
писателя,
А.
В.
Ч ичери н
з ам еч ает : «Чехов,
как
и
его
в ел икие
пред­
ш ест венник и,
вышел
из
г оголе вс кой
„Шинели“,
многое
воспринял
от
тургеневского
тон кого
лир из ма.
Уди в ите ль­
ным
обра зом
перемешал
он
его
с
щедринской
сатириче­
ск ой
язвительностью.
Достоевский
и
Тол ст ой,
как
две
гр оз ные
бури,
прошли
чер ез
его
душу».43
43 Чичерин А.
В.
Ид еи
и
стиль.
М ., 1968, с.
315.
44Бердииков Г.
А.
П.
Чехов.
Идейные
и
творческие
искания.
Л., 1970, с.
539.
Что
же
касается
жанра
рас ска за,
то
пут и,
проло­
женные
Чеховым
здесь ,
это
прежде
вс его
пути
непре­
станного
тв орч еск ого
поиска,
в
процессе
к оторого
б ыло
создано
поразительно
богатое
разнообразие
типов
расска­
з ов,
как
нельзя
лучше
св идет ел ьст во вавши х
о
ма сшта бах
оригинального
писат ель ск о го
дарования
и
о
поистине
неисчерпаемых
возможностях,
заложенных
в
самой
при­
роде
да нн ого
жанра.
«Различия,
непохожесть,
даж е
кон­
трасты
здесь
настолько
разительны,
что
позволяют
гово­
рит ь
о
чеховской
м но голи кост и,
о
чеховском
протеизме,
—
пиш ет
Г.
Бердников.
—
В
са мом
д еле,
Чехов
выступает
с..
.>
ав тором
и
остросюжетных
произведений,
и
бытовых,
подчеркнуто
статичных
сцен.
Рядо м
о казы вают ся
ра с­
сказы,
написанные
в
строго
объективной
манере,
и
от кро­
венно
суб ъек т ивные,
где
в
цент ре
соб ыти й
—
ав то р -рас­
сказчик,
который
свободно
беседует
с
чита телями ,
балагурит,
отк ры то
вмешивается
в
повествование,
к омм ен­
тируя
события,
оценивая
поступки
героев
и
их
характеры.
Произведения,
граничащие
с
мело дра мой,
соседствуют
с
юморесками.
К
этому
следует
прибавить
великое
обилие
стил исти ческ их
оттенков
в
ряду
как
лирических,
так
и
юмористических
пр оиз в е де ний»,44
Значение
художественных
открытий
Чехова,
тво рч е­
ск ое
в ли яние
его
на
современных
литераторов
не
толь ко
младшего,
но
и
ст арше го
поколений
пер ео ценит ь
трудно.
В
прямой
с вязи
с
новаторскими
исканиями
этого
худож­
ника
происходят
существенные
изменения
в
жанровой
структуре
рассказа.
По
мнению
иссл едо ват ел я, «к концу
XIX века в развитии жанра рассказа намечается тяготе­
39


ние
к
двум
крайностям.
Первая
—
р ас сказ,
сохраняющий
во
многом
верность
жизненным
фактам.
В
нем
обычно
со­
храняется
и
внешне
правдивая
форма
изложения,
пов ес т­
вов ание
в ед ется
от
име ни
автора
(Тургенев) .
Это
рассказ,
близкий
к
оче рк у.
Вторая
—
р асск аз
с
у сил иваю щи мся
субъективным
нач ало м,
выражающимся
в
углублении
лиризма
при
сох ран ении
внешне
строгой
объективности
повествования.
Ав торск ая
личность
не
играет
никакой
видимой
ро ли
в
развитии
сю жета,
дей стви я
рассказа.
А
меж ду
тем
все
из ло женно е
в
рассказе
пропущено
через
д ушу
автора,
про низа но
его
чувством.
Таков
чеховский
р ас сказ ».45
45 Чепинога А .
Реалистическая
основа
развития
жанра
рас­
ск аза
в
русской
литературе
30-х—90-х
годов
XIX века.
—
В
к н.:
С лав янск ий
сборник.
2.
Фрунзе, 1964, с.
114.
Названный
здесь
и
действительно
характерный
для
Чехова
способ
выражения
авторской
позиции
не
б ыл,
конечно,
единственным
в
его
писательской
практике.
И,
р а зу меется,
не
к
канонизации
т ого
или
другого
спо со ба,
тех
или
других
художественных
приемов,
открытых
Че­
ховым,
сводилось
его
влияние
в
литературе.
Благотвор­
ность
этого
воздействия
ск аз ывал ась
в
поощрении
писате­
лей
к
неу станно м у
поиску
все
н овых
и
новых
сре дст в
вы­
ра же ния
точки
зрен ия
автора
на
мир
и
человека.
Сл еды
эт ого
поиска
можно
обнаружить
в
произведениях
многих
современных
литераторов,
и
в
том
числе
в
творчестве
Л.
Толстого
и
В.
Г.
Короленко
1890—1900-х
год ов.
Оба
писателя,
не
будучи
сторонниками
чеховской
объективно-
«холодной»
манеры
письма,
почти
одновременно
и
незави­
си мо
друг
от
друга,
обращаются
к
созданию
произведе­
ний,
в
которых
они
стр е мятся
(уделяя этому весьма
серьезное
вним ание)
выдержать
подчеркнуто
нейтраль­
ный
тон
повествования.
У
Толстого
это
«Хаджи- Мур ат »
и
особенно
повесть
«Фальшивый купон», в связи с рабо­
той
над
кот орой
он
отметит
в
д не вн ик е: «Пишу очень
небрежно,
но
и нт ересу ет
меня
тем,
что
вы ясня е тся
новая
форма,
очень
sobre» (умеренная,
трезвая,
—
В.
Г.)(Т, 54,
202).
У
Короленко
—
ра сс каз
«Не страшное», в процессе
со здан ия
к оторого
его
интересует
не
т олько
новая
форма
выра же ния
авторской
позиции,
но
и
необычная
для
него
тема,
к оторую
вполне
можно
было
бы
назвать
«чехов ­
ск о й». «Рассказ
странный,
—
нап и шет
К ороле н ко,
—
не
40


в
о быч ном
мо ем
роде,
но
захватил
мен я
си л ьно,
и
рабо­
таю
я
над
ним
долго,
п отому
что
не
хочется
в ста влять
ни
одной
строчки
„от себя“ .
Ве дется
он
(наполовину)
от
л ипа
не кот орого
чуд ака,
который
мен я
интересует
не
меньше,
чем
то,
о
чем
он
рассказывает.
Тема
—
бессмыс­
ленная
сутолока
жизни
и
предчувствие,
или
ощущение,
что
смысл
есть,
огромн ы й,
общий
смысл
всей
жизни,
во
всей
ее
совокупности,
и
его
надо
и ск ать».46
Влияние
Чехова,
кр оме
то го,
ви ди тся
в
усилении
и
об остре н ии
интереса
современных
ему
пи сате лей
к
сво ­
бод ной
композиции
рассказа,
к
формам
синт ети ческ и
с ло жным
и
раскованным.
И
это
также
ст ано вит ся
сво еоб ­
разным
в еяни ем
времени,
о
чем
свидетельствуют
выск аз ы­
в ания
представителей
сам ых
разных
поколений
писате­
лей :
старейшего
и
г ениаль но
чуткого
ко
всему
новому
в
литературе
и
неп рест анно
творившего
это
новое
Л.
Тол­
стого
и
его
младшего
со вр емен ника
И.
А.
Бунина.
В
ряд у
неустанных
и
п орой
мучительных
раздумий
позднего
Толстого
о
том,
как
писать,
и
о
том,
стоит
ли
вообще
зан и матьс я
ху до жеств енны м
творчеством,
находим
с ле­
дующую
д не вник овую
зап ись: «Что-то
н ап раши в ается,
не
знаю,
удас тся
ли.
Напрашивается
то,
чт обы
писать
вне
всякой
формы:
не
как
статьи,
рассуждения
и
не
как
худо­
жественное,
а
высказывать,
выливать,
как
можешь,
то,
что
сильно
чувствуешь» (Т, 57,9).
К
такому
же
примерно
выводу
придет
и
Бунин,
размышляя
о
литературных
при­
ем ах
пр ед ш ественн ик ов
и
современников
(Тургенева,
Лермонтова
и
Чехова)
и
о
трудностях
своего
писатель­
ского
пу ти: «Мне хочется писать без всякой формы,
не
со гл асу ясь
ни
с
какими
литературными
пр ием ами». 47
Не
без
воздействия
новаторских
исканий
Чехова
и
не
без
с вязи
с
утверждением
в
литературе
жанра
рассказа
и
новых
принципо в
изображения,
открытых
в
ра мках
этого
жанра,
в
творчестве
многих
писателей
конца
ве ка
довольно
отчетливо
прояв л яет
себ я
тенденция
к
всесто­
роннему,
углубленному
пос т иже нию
духовного
мира
в
его
подчас
трудноуловимых
и
труднообъяснимых
проти­
воречиях
и
сложностях.
Как
уже
отм еча лос ь,
Чехов
43 Короленко В .
Г.
Собр.
с оч.
в
10-т и
т.,
т.
3.
М.,
1954,
с.
464-465.
47Бабореко А.
И.
А.
Бу нин.
Материалы
для
биографии.
М ., 1967, с.
171.
41


в
этом
плане
не
только
творчески
учел
художественные
достижения
Толстого
и
Дост оев ск ого,
но
и
пошел
дальше
св оих
великих
предшественников.
Св ое образ ие
че хов ск ого
пс их ологич еск ого
анализа
ви дит ся
не
толь ко
в
то м,
что
прямому,
непосредственному
исследованию
души
героя
он
предпочел
анализ
к ос ве нный,
опосредствованный
(через
пор тр е тные
и
бытовые
д ет али,
пейзаж,
жест ,
поступок
и
т.
д.).
Думается,
что
это
своеобразие
на добн о
искать
в
удивительном
и,
конечно,
впол не
самобытном
синтезе,
сочетании,
ска жем
так ,
толстовского
умен ия
постигать
«диалектику души»
с
те м,
что
у
Дос тоев ск ого
иногда
на­
зывают
(и,
заметим,
не
весьма
у д ач но) «диалектикой
ме ш а нины» («дьявольского»
и
«божественного», светлого
и
темного).
По-видимому,
это
сочетание
име л
в
виду
Че­
хо в,
когда
го во рил
(в цитированном выше письме к Пле­
щееву)
о
своем
«стремлении к уравновешиванию плюсов
и
минусов».
В
дневниковой
записи
Толстого
от
18 мая 1890 г.
чи­
та е м : «Мы пишем наши романы хотя и не так грубо,
как
бывало:
злодей
—
только
злодей
и
Добр отв оров
—
добро-
творов,
но
в се- таки
ужасно
грубо,
одноцветно.
Люди
ведь
все
точно
так ие
же,
как
я,
то
есть
пегие
—
дурные
и
хо­
рошие
вместе,
а
ни
такие
хороши е ,
как
я
хочу,
чтоб
меня
считали,
ни
такие
дурные,
какими
мне
каж ут ся
люди,
на
которых
я
сержусь
или
ко торы е
ме ня
обидели» (Т, 51,
44).
Приведенное
су жд ение
—
одн о
из
многих
в
це пи
непрестанных
размышлений
Толстого
о
текучести
чел о­
век а
и
о
художественных
возможностях
воссоздания
этой
тек у ч ести.
Встречавшиеся
и
в
юн ошеск ом
дневнике
раз­
думья
на
эту
тему
становятся
о собе нно
напряженными
в
1890—1900-е
годы.
Точнее
г ов оря,
ме няются
не
то лько
и
не
с тольк о
степень,
интенсивность,
с кол ько
содержание
и
направленность
эт их
размышлений,
а
соответственно
и
художественные
при нци пы
п си хологи че ско го
ан али за
в
произведениях
Толстого
тех
лет.
В
марте
1898 г.
он
отмечает
в
д не в ник е: «Как бы хорошо написать художе­
ственное
произведение,
в
к отором
бы
ясно
высказать
те­
ку чес ть
человека,
то,
что
он,
о дин
и
тот
же,
то
зл оде й,
то
ангел,
то
мудрец,
то
идиот,
то
силач,
то
бессильнейшее
су­
щество» (Т, 53,187).
Иным и
словами,
Толстому
здесь,
как
мы
видим,
близко
стремление
Чехова
к
тому,
что
последний
называл
«урав­
но веш иван ием
пл юсов
и
минусов».
Более
ощутимы
в
э тот
42


Перйод
й
тво р ческ ая
перекличка
Толстого
с
Достоевскйм,
пис ател ем
и
че лов ек ом,
по
определению
Тол с того, «умер­
шим
в
са мом
горячем
процессе
внутренней
борьбы
д обра
и
зла» (Т, 63,142).
Пристальное
вним ание
Дос тое вс кого
и
Толстого
к
творческим
исканиям
друг
друга
было
не­
сомненно
плодотворным,
как
весьма
значительным
было
и
то,
что
они,
эти
ис кан ия,
обог ати ли
писательский
опыт
Чех ов а,
и
то,
что
открытия
Чехова
оказались
в
свою
оче­
редь
существенными
для
позднего
Толстого.
Очень
верно
отме ча лось:
«Произведения Толстого
пол ны
удивительных
художественных
предсказаний
<.. .>
В
зерне
у
нег о
можно
найти
все
то,
что
л и те ратура
XX века усиленно разрабатывала и считала своей специ­
фи ко й».48 Сказанное имеет отношение,
и
не
менее
п рямое ,
к
Достоевскому
и
Чехову.
Можно
также
добавить,
что
деят ельн ост ь
этих
художников
слова
способствовала
со­
зданию
на
редкость
творческой
атмосферы,
весь ма
распо ­
лагавшей
писателей-современников
к
неустанным
поискам
и
новым
художественным
открытиям.
48 Гинзбург Л .
О
психологической
прозе.
Л., 1971, с .
312.


ГЛАВА
II
В
МИРЕ
ЛИРИКО-ФИЛОСОФСКОЙ
ПРОЗЫ
БУНИНА
Как
мы
стремились
показать,
творческая
практика
Тур­
г енева
и
Дост ое вс кого,
Толстого
и
Чехова
во
многом
с по­
собствовала
тому,
что
и зда вна
традиционный
для
рус ск ой
литературы
проц е сс
жанровых
вз аим опро ник но вений
при­
нял
в
ко нце
XIX—н а чале
XX в.
о собе нно
острую
форму.
Это т
процесс,
по
словам
исследовательницы, «стал более
инт е нсив ным
по
характеру
изменений
в
жанрах
и
более
шир ок им
—
по
охвату
литературных
явлений.
Т ипич ным
ст ало
взаимное
влияние
меж ду
различными
родами
ли те­
ратуры
в
творчестве
одного
пис а тел я».1
В
большинстве
своем
под обн ые
взаимопроникновения
не
т олько
заметно
видоизменяли
ст руктуру
жанра,
но
и
существенно
обога­
щали,
расш ирял и
и
усиливали
его
возможности.
1 Полоцкая Э .
А.
Вз аимо пр оникно в ение
поэзии
и
прозы
у
ран­
н его
Бунина.
—
И зв.
АН
С ССР.
Отд-ни е
лит .
и
яз. , 1970, т.
XXIX,
в ып.
5, с.
412.
2 Там же.
В
этот
«водоворот жанровых контактов эпохи» 2 был
вовлечен,
в
частности,
И.
А.
Бунин.
Уже
в
первых
рецен­
з иях
и
статьях
о
Бунине
отме ча лос ь
жанрово-типологи­
ческое
разнообразие
его
творчества.
В
эт ой
св язи
говори­
ло сь
о
расск азах,
написанных
в
тр а д иционно й,
так
ска­
зать ,
«дочеховской»
ман ере
(с пространными биогра ­
фиями
ге роев ,
развернутыми
портретными
и
пс ихо лог и­
ческ и ми
характеристиками),
и
рас сказах,
сочетавших
в
себ е
как
эти
«старые», так и « но вые»
приемы
изображе­
ния
(с подчеркнуто повышенным вниманием к « см е н е
настроений», к
сфере
«чистой»
психологии).
Но
чаще
44


всего,
пожалуй,
писалось
о
пристрастии
Бунина
к
созда­
нию
лирико-философских
этюдов
—
про из ве де ний,
тяго­
тевших
к
жанру
с тих отв ор ений
в
проз е.
Это
воздействие
Бунина-поэта
на
Бунина-новеллиста
вид ели
в
музыкаль­
ност и,
ритмичности
языка
бунинских
р асск азо в,
в
обиль­
ном
и
охотном
испо ль з ован ии
метафоры
и
поэтических
с рав нений.
К
стихотворной
форме,
по
мнению
как
первых,
так
и
многих
последующих
критиков,
восходила
также
бесфабульность
его
рассказов.
О дним
из
наиболее
важных
пока зател ей
«родства бунинской прозы с поэзией»
пред­
ст авля етс я
также
то,
что
«повествователь Бунина,
подобно
лирическому
герою
в
поэзии,
—
синтетическое
лицо :
это
и
р асс казчи к,
и
герой,
и
носитель
а в торс кого
начала.
Как
действующее
лицо
он
больше
соз ер цает
и
наблюдает,
чем
участвует
в
собы ти ях.
Да
и
события
в
произведениях
э той
поры
занимают
м ало
места;
размышления
и
описа­
ния
природы
зачастую
составляют
сюжетную
основу
мно­
гих
рассказов
<...>
и
подавляющего
большинства
стихо­
творений
э тих
лет».3
3 Там же,
с.
414.
Читателя
заметок
Бунина
«Как я пишу»
не
оставляет
ощущение,
что
речь
в
них
идет
лишь
о
произведениях
стихотворной
формы.
Ча ще
всего
именно
поэтам
свой­
ственно
говорить
так,
как
это
делает
Бунин,
о
замысле,
перв он ачал ьно м
импульсе
этого
замысла,
идее
стихотворе­
ния,
его
фабуле
и
возможных
вариантах
фи на ла,
зача­
ст ую
еще
не
ясных
са мому
ав т ору:
«Как возникает во мне решение писать? ..
Ч аще
всего
совершенно
неожиданно.
Эта
тяг а
пи сать
по явля ет ся
у
меня
всегда
из
чу в ства
какого-то
волнения,
грус тн ого
или
ра дос тно го
ч ув ства,
чащ е
в сего
оно
связ ан о
с
какой-
нибу дь
развернувшейся
передо
мной
картиной,
с
каким-то
отдельным
ч елов ечески м
образом,
с
человеческим
ч ув­
ст вом.
..
Это
—
самый
начальный
момент
с..
.>
Не
готовая
идея,
а
только
самый
общий
смысл
произведения
вл адеет
мною
в
эт от
начальный
момент
—
лиш ь
зв ук
его
с..
.>
И
я
часто
не
зн аю,
как
я
кончу
<.. .>
Да,
первая
фраза
имеет
решающее
значение».
И
как
бы
жел ая
ра сс еять
возможные
сомнения
отно­
сительно
того,
что
имелось
им
в
вид у
—
поэзия
или
проза,
Бунин
по дч е рк ива л: «Свои стихи,
кс тати
ск азать ,
я
не
от­
гр анич иваю
от
своей
прозы.
И
здесь,
и
там
одн а
и
та
же
45


ритмика
<.. .>
дело
тольк о
в
той
или
ин ой
с иле
напряже­
ния
ее».4
4 Бувин И.
А.
Собр.
с оч.
в
9-ти
т.,
т.
9.
М. , 1967, с.
374—375. —
Все
последующие
ссы лки
на
это
из да ние
при в одят ся
в
тексте
кни ги
в
такой
форме :
Б , 9, 374—375 (первая цифра обозначает
том,
вторая
—
стр аницу ).
5Иссова Л.
И.
Жа нр
стихотворений
в
прозе
в
русской
лите­
ратуре
(И.
С.
Тургенев,
В.
М.
Гаршин,
В.
Г.
К оролен ко ,
И.
А.
Бунин).
Автореф.
канд.
дис.
Воронеж, 1969, с.
14—15.
К
размышлениям
па
эту
т ему
Б унин
возвращался
не­
од н окра тно.
Побуждало
его
к
эт ому
и
стремление
решить
вопрос
(хотя бы для себя), кто он прежде всего
—
поэт
или
прозаик,
и
желание
оце нит ь
сделанное,
определить
свое
мест о
и
зна чен ие
в
современном
литературном
пр о­
цессе.
Это
бы ло
тем
бо лее
важно
для
него,
что
кри ти ки
(особенно в первый период его деятельности)
довольно
часто
говорили
о
«подражаниях», находя у него то тур­
геневские,
то
чеховские
«настроения», и о
«традицион­
ности»
его
писаний.
Согласиться
с
этим
Бунин,
впол не
естественно,
не
мо г.
Он
высоко
ценил
художественные
от­
крытия
и
пути,
про ло женные
названными
пи сателям и ,
но
готов
был
признать
лишь
творческую
п ере кли чку
с
ним и,
да
и
то
в
самом
общем
плане.
Заслуживают
внимания
в
это м
отношении
стихотворе­
ния
в
прозе,
жа нр
лирико-философской
м иниа тю ры,
п ер­
вооткрывателем
к оторого
в
русской
л и те ратуре
явился
Тургенев,
а
ближайшими
и
на
редкость
самобытными
пр о­
долж ате лям и
В.
М.
Гаршин
и
В.
Г.
К ороле н ко.
К
этому
жанру
обращаются
и
многие
другие
пи сател и
на
грани
ве­
ков .
Анализируя
пр ичи ны
заметно
оживившегося
внима­
ния
к
названному
жанру,
исследовательница
отме ча ет:
«Литература конца XIX
в.—начала
XX в.
<.. .>
характери­
зовалась
повышенным
интересом
к
внутреннему,
духов­
ному
ми ру
человека;
стремлением
большинства
писат ел ей
к
си нтезу
реализма
и
романтизма,
причем
заметную
р оль
в
поэтике
их
произведений
играли
ино с казани е,
аллего­
рия,
романтическая
образная
система;
у сил ением
лириче­
ского,
субъективного
начала,
распространявшегося
на
все
литературные
роды
и
виды;
преим у щест венны м
госп од­
ством
проз ы,
ее
малых
жанровых
форм:
повести,
рас ­
сказа,
оче рк а.
Все
это
вполне
объясняет
тот
факт,
что
стихотворения
в
п розе
стали
в
России
дов ольн о
по пул яр­
ным
жанром».5
46


Опыт
Тургенева,
как
и
других
авторов,
обращавшихся
к
жанру
с тих отво ре ний
в
прозе,
был
несомненно
у чтен
Буниным.
Об
этом
свидетельствуют
создававшиеся
им,
и
не
только
в
пер вый
период
творчества,
ра зн ого
рода
ли­
рико-философские
эт юды,
рассказы-легенды,
лирические
миниатюры,
пейз ажно-п сихо л огич еск ие
эскизы
(«Пере­
вал », «Сосны», «Эпитафия», «В августе» (1901), «Летний
д ень » (1926), «Журавли» (1930)).
Для
них,
как
и
для
произведений
данного
жанра
Тургенева,
Га рши на
и
Ко­
ро лен ко, «характерно стремление к лирическому,
субъек­
ти вном у
изображению
действительности,
к
рефлексии
и
философским
обобщениям,
к
сгущенности
и
лаконизму
п ов ество вани я
<.. .>
к
метафоричности,
к
мелодическому
звучанию
р еч и».6
Нет
оснований
со мнев ат ься,
что
не
только
поэзию
Тургенева,
но
и
его
стихотворения
в
прозе
им ел
в
вид у
Бунин,
когда
пытался
установить
степень
«родства»
со
своим
выдающимся
предшественником:
«Я,
вероятно,
все-таки
рожден
стихотворцем
<.. .>
Ту рг енев
т оже
был
стихотворец
прежде
всего
с..
.>
Для
не го
г ла вное
в
расск азе
был
звук,
а
все
осталь­
ное
—
это
так.
Для
мен я
главное
—
это
на йти
звук.
Как
т олько
я
его
нашел
—
все
остальное
даетс я
само
со бо й».7
6 Там же,
с.
15, 16.
7Бабореко А.
И.
А.
Бунин.
Материалы
для
би ограф и и.
М., 1967, с.
170—171.
8 Полоцкая Э.
А.
Чехов
в
ху до жес твен ном
развитии
Бу­
нина.
—
В
кн.:
Литературное
н аслед ст во,
т.
84, кн.
2.
Иван
Бу­
ни н.
М. , 1973, с.
66.
Среди
исслед о ват ел ей
творчества
Бунина
нет
е дино го
мнения
о
формах
и
ст епени
вл ияния
на
нег о
Чех ов а.
Од ни
из
них
это
влияние
недооценивают,
а
други е ,
на­
против,
с тремятся
установить
самую
что
ни
на
есть
пря­
мую
зависимость
бунинской
прозы
от
чеховской.
«Наи­
бо лее
плодотворным
представляется
подход
к
творчеству
Бунина
и
Чехова
как
к
дв ум
объективным
эстетическим
це ннос т ям,
достойным
сравнения», —
пиш ет
в
этой
связи
литературовед
и
добавляет: «... не
б удем
относиться
к
Бу­
нину
как
к
талантливому
перенимателю
чеховских
моти­
вов,
но
и
не
буде м
отрывать
его
творчество
от
творчества
Чех ов а.
Ведь
Чехов
был
для
нег о
не
просто
старшим
со­
временником,
но
и
художником,
открывшим
новые
во з­
можности
рус ск ого
ре ал и зма».8
47


Известно,
что
Чехов
был
одн им
из
наиболее
близких
Бунину
писат ел ей,
но
вместе
с
тем
Бунин
неоднократно
и
категорически
по д чер к ив ал : «Решительно ничего че­
ховс кого
у
ме ня
никогда
не
было» (Б, 9, 265).
Вполне
согласен
был
с
эти м
и
Чехов.
Прочитав
рецензию,
в
ко­
торой
писалось
о
«чеховском настроении»
у
Бунина,
Че­
хов
гов ор ил
ему : «Ах,
как
это
глупо!
Ах,
как
глупо!
И
м еня
допекали
„тургеневскими нотами“ .
Мы
похожи
с
вами,
как
борзая
на
го нч ую.
Вы,
например,
гора здо
резче
меня .
Вы
вон
пиш ет е: „Море пахнет арбузом. .
Это
ч уде сно,
но
я
бы
так
не
сказал» (Б, 9, 195—196).
Больше
вс его
сближало
их,
по
словам
Бунина, «выдумы­
вани е
художественных
подробностей».
Чехов
«был жаден
до
них
необыкновенно,
он
мог
дв а-тр и
дня
подряд
по­
вто р ять
с
восхищением
удачную
художественную
че рту»
(Б, 9, 235).
Но,
кон е чно,
вним ание
к
отб ору
художествен­
ной
детали
и
умение
найти
ее,
оригинальную,
весомую
и
м ног огра нн ую,
еще
недостаточно
убедительное
основание
гов орит ь
о
с ходс тве
этих
писателей.
И
прежде
всего
по­
тому,
что
в
их
произведениях
мы
встречаемся
с
разной
степенью
концентрации,
насы щен нос ти
художественными
подробностями,
да
и
см ысло вая
окраска
детали
как
так о­
вой
у
каждого
из
них
своя,
весь ма
спец ифич ная .
Именно
эт о,
на до
думать,
име л
в
виду
Чехов,
когда
з амеч ал:
«Вы <.. .>
гора зд о
резче
меня»
—
и
когда
отзывался
о
рас ­
ска зе
Бунина
«Сосны»: «... оч ень
ново,
очен ь
свежо
и
очен ь
хорошо,
толь ко
с лиш ком
компактно,
в роде
сгу ще н­
ного
буль она» (Ч, 19, 222) ».9
Кстати
с казать ,
эту
перена­
сыщенность
отмечали
и
другие
литераторы.
Можно
упо­
мянут ь
в
э той
с вязи
М.
Го рького,
а
также
А.
И.
Куприна,
ко то рый
не
без
раздражения
выговаривал
Бунину:
«У меня от твоей изобразительности в глазах рябит»
(Б, 9, 396).
9 Любопытно отметить в этой связи,
что
од но
из
первых,
юно­
ше ских
впечатлений
Бунина
от
произведений
Чехова
было
прямо
противоположно
данному
чеховскому
высказыванию:
Бу­
нина
«задевало»
то,
что
Чехов
«писал бегло,
жи дк о» (Б, 9, 260).
Вн има ние
Бунина
к
м астер ству
Чехова-новеллиста
б ыло
несомненно
более
пристальным,
нежели
к
тургенев­
ск ому.
Причин
тому
б ыло
несколько.
О дна
из
них,
безу­
сл ов но,
та,
что
Бунин,
как
и
Л.
Толстой,
отн ос ил
Чехова
к
числу
тех
редких
художников-новаторов,
к оторы е
48


весьма
успешно
способствовали
развитию
и
созданию
со­
вершенно
новых
фо рм
писания.
«В сущности говоря,
—
утверждал
Бунин,
—
со
времени
Пушк ин а
и
Лермонтова
литературное
мастерство
не
пошло
вперед.
Были
внесены
новые
т емы,
новые
чу вс тва
и
проч.,
но
самое
ли те ра тур­
ное
искусство
не
двинулось.
Чехов
в
своих
лучших
ве­
щах
стал
мен ять
форму,
он
страшно
рос .
Он
был
очен ь
бо льшой
поэт.
А
разве
кто-нибудь
из
критиков
сказал
хоть
с лово
о
форме
его
последних
рассказов?
Ник то».10
Приведенное
высказывание
свидетельствует
о
том,
что
Бунин
был
довольно
чуток
к
то му
н овом у,
что
несло
с
со­
бой
творчество
Чехова,
и
оче нь
пристально,
по
всей
ви­
димости,
всматривался
в
его
художнические
приемы.
И
в
то
же
в ремя
он,
случалось,
утв ерж дал: «... в се
лите­
ратурные
приемы
надо
по слат ь
к
че рт у!».11
Противоречия
здесь
не
было.
Бунин
хорошо
понимал:
знакомство
с
опытом
да же
гениальных
предш ест венн и ­
ков
может
бы ть
полезно
ли шь
в
том
случае,
если
у
входя­
ще го
в
ли тера туру
—
своя
концепция,
с вой
взгл яд
на
мир
и
человека.
И
тольк о
э тот
в згляд
спо со бен
в ызв ать
к
жизни
неповторимо
своеобразную
форму
произведений
худ о жник а.12
Однако
найти
ее
всегда
мучительно
труд но.
«Всю жизнь я страдаю от того,
что
не
м огу
выразить
то го,
что
хочется,
—
с
горечью
признавался
Бунин.
—
В
сущности
гов ор я,
я
занимаюсь
невозможным
занятием.
Я
изнемогаю
от
того,
что
на
мир
я
смотрю
только
своими
гла зам и
и
никак
не
мог у
взглянуть
на
нег о
как-нибудь
иначе».13 Взглянуть «только
своими
глазами»
означало
для
Бунина
увидеть
и
зате м
воспроизвести
мир
во
всех
10 Бабореко А .
И.
А.
Бунин.
Материалы
для
биографии,
с.
171.
11 Там же.
12 Нельзя не согласиться с автором книги «Бу н и н -п о вествов а­
тель»,
когд а
он
пишет : «На пороге вступления в большую
литературу
пи сате ль,
поэ т ич ески
трансформируя
достижения
кл асс иков,
выраб а тыва л
свой
о р игинал ьный
сти ль ».
Но
дал ее,
явн о
противореча
себе,
кр итик,
можно
сказать,
отказывает
ра н­
не му
Бунину
в
эт ой
оригинальности,
з а ме ча я: «Бунин заим­
ствует
у
своих
учи тел ей
не
частности,
не
„красоты стиля“,
не
элементы
в нешн ей
изобразительности,
а
то
глав но е
и
ре­
ша ющее ,
что
определяет
духовно-эстетическую
сущность
ху­
дожественного
це лог о:
структуру
образа,
его
эмоционально­
с мыс ловую
на по лненно сть ,
характер
отношения
автора
к
и зоб­
ражаемому» (ВантенковИ.
П.
Бунин-повествователь.
Минск,
1974, с.
9, 10).
13 Бабореко А.
И.
А.
Бунин.
Материалы
для
биографии,
с.
171.
4В.
Я.
Гречнев
49


его
связях
и
противоречиях,
во
всей
его
первозданности,
почувствовать
и
разглядеть
и
запах,
и
цвет,
и
полутона,
и
едва
ул овимые
переходы
в
оттенках.
Однажды
он
го­
ворил,
гуляя
по
лесной
п рос ек е: «Вот,
например,
как
сей­
час,—
как
ска зат ь
обо
всей
этой
красоте,
как
передать
эти
кр ас ки,
за
этим
желтым
лесом
ду бы,
их
цвет,
от
которого
и змен яе тся
окраска
неба.
Это
истинное
мучение!
Я
прихожу
в
отчаяние,
что
не
могу
этого
за п ом нить.
Я
испытываю
мутность
мысли,
тяжесть
и
слабость
в
теле.
Пишу,
а
от
усталости
текут
слезы.
Какая
мука
на ше
писательское
ремесло».
И
д алее
вно вь
возвращается
к
мысли,
которая
его
постоянно
преследовала
и
кото рую
он
не
раз
выска­
зывал
своим
со бе сед н ик а м: «А какая мука найти звук,
м ел одию
рассказа,
—
звук,
который
определяет
все
после­
дую щее!
По ка
я
не
найду
этот
звук,
я
не
м огу
писа т ь».14
Кс тати
сказать,
именно
эта ,
не
з нав шая
пощады
к
се бе
требовательность
привлекала
Бунина
во
Ф лобе ре.
В
от­
зыве
о
нем
Бу нин
подчеркнул:
у
Флобера
«не только
каждое
отдельное
слово,
но
и
каждый
звук,
каждая
буква
имеют
значение».15
14 Там же,
с.
171—172.
15 Там же,
с.
172.
И
в
рассказах
самого
Бунина
«каждое отдельное
слово»
и
«каждый звук», до предела
сод ер жат ель ные,
участвуют
в
создании
определенной
тональности,
и
ос о­
бен но
в
произведениях,
которые,
как
уже
отм еч алос ь,
можно
отн ес ти
к
жанру
стихотворений
в
прозе.
Бунин­
ский
«Перевал»
открывает
ф р аза : «Ночь давно,
а
я
все
еще
бреду
по
го рам
к
перевалу,
бреду
под
ветром,
среди
холодного
тумана,
и
безнадежно,
но
пок орн о
идет
за
мно й
в
поводу
мо кр ая,
усталая
лоша дь,
звякая
пус т ыми
стременами» (Б, 2,7).
Уже
в
первой
этой
фразе
почти
исчерпана
т ема
рассказа,
и ли,
лучше
с казать ,
этюда,
—
размышления
о
человеке
и
п рев ратн остях
его
су дь бы,
о
его
надеждах,
р азоча рова ни ях
и
одиночестве,
на
кото­
рое
он
об ре чен
от
рождения
и
до
смерти.
В
э той
же
пе р­
вой
фразе
возникает
и,
говоря
словами
Бунина,
«мело­
дия
расс ка за,
—
звук,
который
определяет
все
последую­
щее».
Мелодия
эта
поначалу
едва
слышна
и
звучит
она
пе ч а льн о: «ночь», «ветер», «холодный туман» .
Зате м
она
на бир ает
силу,
краски
пос те пе нно
сгущаются: «Темнело
быст р о,
я
шел,
приближался
к
лесам
—
и
горы
вырастали
50


йсе
мрачней
й
величавее» (Б,
2, 7).
Й
вот
тоскливо
грустный
тон
с тан ов ится
ведущим,
он
господствует
в
пр о­
изведении,
как
нельзя
лучше
соответствуя
чувству
не из­
бывного
одиночества
лирического
героя;
ему
начинает
казаться,
что
«все вымерло на земле и уже никогда не на­
ста нет
утро» (Б, 2,8).
Эт от
момент
наиболее
остры х,
на
грани
отчаяния,
переживаний
героя
и
составляет
ку ль­
минацию
рассказа.
По
мер е
приближения
путн и ка
к
пер е­
ва лу
обн а жа ется
вся
сложность
и
противоречивость
его
мыслей
и
настроений.
Когда
си лы
и
надежды
на
спасение
совсем
оставляют
его,
отчаяние
помогает
ему
продолжать
д вижен ие
к
це ли.
Но
по
до ст ижени и
э той
долгожданной
це ли
гер ой
испытывает
лишь
разочарование,
опустошен­
нос ть
и
равнодушие.
И
уже
не
о
ночной
дороге
в
л есу
и
не
о
движении
з аблу дивш ег ося
пут ни ка
к
гор ному
пере­
ва лу
пишет
далее
Б ун ин : «Сколько уже было в моей
жизни
эт их
трудных
и
одиноких
перевалов!
Как
ночь,
надви гали сь
на
мен я
горе ст и,
стр адан и я,
болезни,
измены
люби мы х
и
горькие
обиды
дружбы
—
и
на ступа л
час
р аз­
луки
со
все м,
с
чем
сроднился.
И,
скрепивши
с ер дце,
опять
б рал
я
в
рук и
свой
страннический
посох» (Б, 2,9).
Нетрудно
заметить,
что
по чти
все
употребляемые
Бу­
нин ым
в
«Перевале»
конкретные
слова
и
пон яти я
сод ер­
жат
аллегорический
см ысл,
символический
подтекст.
Но,
конечно,
от
поэзии
здесь,
как
и
в
других
его
миниа­
тюрах,
не
то лько
э тот
расчет
автора
на
повышенную
ак­
т ивнос ть
ассоциативных
возможностей
чи та теля.
От
лири­
че ского
стихотворения
несомненно
идут
также
прие мы
и
принципы
изображения
геро ев
—
и
центральных,
и
вт о­
ростепенных.
Как
правило,
мы
ничего
не
зн аем
об
их
п рошлом
и
профессии;
не
стр ем ится
Б унин
да ть
пред ­
ст ав ление
и
о
внешнем
их
обл и ке,
выявить
какие-либо,
пусть
и
не
самые
существенные,
приметы,
индивидуаль­
ные
особенности
их
характеров.
В
по ле
зрения
писателя
ч аще
всего
то
или
д ругое
психологическое
состояние,
на­
строение
героя,
его
размышления,
связанные
с
эт им
на­
строением
и
порожденные
им.
В
основе
же
настроения
бунинских
персонажей
лежит
чувственное
восприятие
окружающего
мира,
и
прежде
всего
и
гл авным
образом
природы.
Поэзии
Бунина,
писал
А.
А.
Блок,
«... полю­
билась
прежде
всего
природа.
Так
зн ать
и
любит ь
при­
роду,
как
умеет
Бунин,
—
ма ло
кто
умеет.
Благ о даря
этой
любви
поэ т
с мотр ит
зорко
и
далеко
и
красочные
и
слухо­
4*
51


вые
его
впечатления
бог ат ы.
Мир
его
—
по
преимуще­
ству
—
мир
зрительных
и
слуховых
впечатлений
и
с вя­
занных
с
ними
переживаний».16
16 Блок А.
Собр.
с оч.
в
8-ми
т.,
т.
5.
М. — Л., 1962, с.
141.
17 Литературный архив,
кн.
5.
М .— Л., 1960, с.
132.
18БлокА.
Записные
книж ки.
1901—1920.
М., 1965, с .
84.
Как
и
в
«Перевале», пейзаж безраздельно господст­
вует
в
таких
этюдах
Бунина,
как
«Тишина», «В Альпах»,
«Ночлег», «С высоты».
При
чт ении
их
создается
впечатле­
ние,
что
автор
п рямо-т ак и
нагнетает
пейзажные
детали,
кр аск и,
запахи
и
звуки.
Эт о,
собственно,
и
давало
повод
современным
критикам
говорить
о
том,
что
Бунина
ин­
тересовало
жив оп исание
как
таковое,
са мо
по
себ е,
и
упрекать
его
в
равнодушии
к
человеку
и
общественным
проблемам.
Бунин
не
раз
возражал
критикам,
и
не
т олько
в
с та тьях
и
письмах,
но
и
в
стихах: «Нет,
не
пе й­
заж
влечет
меня,
Не
краски
жадный
в зор
подметит,
А
то,
что
в
эт их
красках
светит:
Люб овь
и
радость
бытия»
(Б,
1, 142).
Он
был
убежден,
что
в
пр оиз вед ен иях
вместе
с
природой
он
воссоздает
и
«часть своей души».17
Эти
и
некоторые
другие
высказывания
писателя
свиде­
тельствовали
не
ст оль ко
о
том,
како е
большое
значение
придавал
Б унин
изображению
природы,
ск ольк о
о
совер­
шенно
своеобразном
умении
его
использовать
пейзажные
и
б ытов ые
детали
в
х у д ожественн ом
постижении
харак­
тера
человека,
коренных
вопросов
его
бытия.
В
каждой
из
бунинских
м иниа тюр
не
тольк о
с вой
мир
красочных
и
слуховых
вп ечатл ен ий
и
свя за н­
ных
с
ними
переживаний,
но
и
особая
проблема,
иссле­
дованием
к оторо й
зан и мае тся
автор.
С лед ует
подчерк­
нут ь
—
исследованием
проблемы,
а
не
решением
ее,
ибо
пр обле ма
эта ,
как
правило,
из
числа
тех ,
кот оры е
при­
ня то
считать,
ес ли
не
нав сегд а,
то
во
всяком
слу чае
на
долгие
вр емена,
неразрешимыми.
А.
А.
Б лок
однажды
з ам ети л: «Всякое стихотворение
—
покрывало,
растянутое
на
остриях
нескольких
слов.
Эти
слова
св етятся,
как
звезды.
Из-з а
них
су щест ву ет
стих от вор ение». 18 В бунин­
с ких
стихотворениях
в
про зе
есть
не что
подобное
таким
словам-«звездам».
Они
т оже
как
бы
«светятся»
на
«по ­
кр ыв але », сотканном из пейзажных деталей,
и
ведут
чи­
тателя
к
тому,
что
составляет
предмет
мучительных
раз­
думий
ав т ора.
В
«Тишине»
это
вс е,
что
св язано
с
«упои ­
52


тельно»
прекрасным
и
нестерпимо
печальным
в
п риро де
последних
дней
о сени.
Это
и
«кроваво- кр а с ные
листья
ди­
кого
винограда»; и «голубая
прозрачная
в ода», в которой
«видны <.. .>
песчаное
дно,
св аи
и
кили
лодок»; и «спо­
кой с тв и е», царившее в
«прозрачном воздухе»; и « же л­
теющие
леса»; и «глубокая
т иш ина», когда слышно было
тольк о
«однообразное журчание воды,
б егу щей
вдоль
бо р­
тов
лодки», да «издалека-издалека»
«мерный и звонкий
голос
колокола,
одиноко
звонившего
где-то
в
горах» (Б, 2,
236, 237, 238).
И
созвучно
настроению,
которое
не
могло
не
возникнуть
у
л юдей,
оказавшихся
наед ине
с
велича­
вой
и
вечной
красотой
природы,
орг а нично
и
естественно
звучит
размышление
вслух,
высказанное
о дним
из
гер оев
ра сска за: «До чего это понятно
—
обожествление
при ­
род ы!
Какое
это
великое
счастье
—
жить,
существовать
в
мире,
дышать,
видеть
небо ,
воду,
со лн це!
И
все
же
мы
нес ча с тны!
В
чем
дело?
В
кратковременности
нашей,
в
одиночестве,
в
неправильности
на шей
жизни?»
(Б, 2, 239).
Во
многом
с ходны й
пейзаж
вст речаем
в
р ассказе
«В Альпах»
—
горн ые
це пи,
доли ны ,
озе ра,
сосновые
л еса.
Но
краски
здесь
заметно
д руги е.
Автор
повествует
не
о
солнечном,
а
о
пасмурном
дне
поздней
осе ни,
когда
«свин­
цо вое
и
равнодушное»
неб о
«низко висит над озерами,
и
такие
же
свинцовые,
только
более
те мные
и
красивые,
ле жат
под
ним
озера,
на ли тые
меж ду
г ор,
сизыми
грани­
тами
подымающихся
из
их
ло на» (Б, 2, 438).
И
в
это м
рассказе
речь
идет
о
бе зы сходн ом
оди ноч ес тве
человека,
особенно
ощути м ом
в
цар ст ве
грандиозных
гор
и
без дон­
ных
ущ е лий.
Несомненно
так же
и
то,
что,
как
и
в
«Ти­
ш и не », тишина в рассказе «В
Альпах»
призвана
напом­
нит ь
и
о
сует е
сует
бытия
человеческого,
и
о
вечном
по­
кое,
неотвратимо
венчающем
всякую
жизнь.
И
о днако
с ле дует
ск азать ,
пользуясь
снова
терминологией
Блока,
что
сл ова - «з ве з д ы», на остриях которых растянуто
«по ­
крывало»
этой
лирико-философской
миниатюры,
совсем
иные,
нежели
в
«Тишине»
и
«Перевале» .
В
цент ре
разду­
мий
Бунина
в
этом
случае
сложная
диалектика
связи
человека
с
миром:
человеку
дано
понять
и
то,
что
сущест­
в ует
трагическая
разъединенность
его
с
миром,
и
то,
что
он,
человек,
неотъемлемая
части ца
этого
мира.
Пристальное
внимание
Бунина
к
каждому
отд ел ьн ому
слову,
смысловой
нагрузке
его,
и
да же,
как
говори л
он
53


а
звуку,
определявшему
тон
всей
м е лодий
р ассказа ,
можно
обнаружить
не
то лько
в
его
произведениях,
близ­
ких
к
стихотворениям
в
прозе,
но
и
в
тех
его
вещах,
ко­
т орые
тяготеют
к
типологически
иной,
бо лее
традицион­
ной
структуре
рассказа
(«На хуторе», «Кастрюк» (1895),
«Учитель», «В поле» (1896), «Без роду -п ле ме н и» (1899)
и
д р.).
С ледуе т
подчеркнуть,
одн ак о,
что
и
в
этих
р ас­
ск азах ,
как
и
в
произведениях,
рассмотренных
выше,
мы
встречаемся
с
подлинно
новаторским
отношением
Бунина
к
тр ад ици ям,
к
художественным
открытиям
как
пред­
шественников,
так
и
современников.
Это
находит
свое
п ро яв ление
и
в
особой
краткости
изображения
предысто­
рий
действующих
лиц,
и
в
большом
разнообразии
прие­
мов
выражения
авторской
поз иции
и
точек
зрения
персо­
нажей,
и
в
новых
принципах
воспроизведения
пс и хологи и
герое в.
Оригинальность
Бунина-художника
обнару­
живается
и
в
д аль нейш ем,
по
сравнению,
с каж ем,
с
Тур­
геневым
и
Че хо вым, «сближении субъективного и объек ­
тивного,
эпического
и
лирического
начал
в
повествова­
н ии».
В
структуре
его
ранних
рассказов
тесно
сливаются
две
с тиле вые
линии: «... с
одной
сторон ы,
стремление
к
предметному,
стереоскопически
выпуклому
изображе­
нию
вн ешн их
реалий
действительности,
с
другой
—
глу­
бокая
вну тр ен няя
эмоциональность
изображения,
которая
реализуется
в
предельной
активизации
авторской
ли ч­
ности.
В
соответствии
с
эти м
воздействие
на
читателя
идет,
так
ск аза ть,
из
д вух
источников:
от
нарисованной
в
р асс казе
картины
и
одновременно
от
эмоционально
изображающего
эту
картину
худ о жник а» .19
19Вантенков И.
П.
Бунин-повествователь,
с.
25—26.
***
Современные
Бунину
критики
пр ихо дили
к
выводу,
что
писатели
на
грани
веков
стали
воссоздавать
мир
чувств
и
наст р оений
несколько
односторонне,
не
без
ущерба
для
постижения
многих
других
сторо н
и
граней
характера
че­
ловека
и
действительности.
Этот
вывод
напрашивался
при
с опо ста вле нии
«старой»
и
«новой»
литератур:
«Экспансивность в проявлении настроений
—
характерная
черта
новой
литературы.
Но вая
ли тера тура
буде т
так
же
54


красноречиво
гов ори ть
для
историка
о
пережитых
настроениях,
как
старая
—
о
господствовавших
ид еях
и
ми р о во ззр ени я х» .20 Как показывает анализ рассказов
Бунина,
в
эти
годы
происходит
не
толь ко
уси ление
вн и­
мания
к
эмоциональной
сфере
челов е че с кого
бытия,
но
и
существенное
из менение
пр инципо в
изображения
этой
сферы.
Бунин
вслед
за
Чех ов ым
все
дальше
уходит
от
пря м ого
изображения
внутреннего
мир а.
Ре зко
во зр ас тает
у
Бунина
пло тнос т ь,
насыщ енно ст ь
про из вед ений
худо­
жественными
подробностями,
многие
из
которых
пр ед­
став ля ютс я,
на
первый
в згл яд,
случайными,
что
называ­
ется,
«нестреляющими» (если вспомнить о чеховском
ружье,
к оторое ,
будучи
упомянуто,
не пре м енно
должно
выс тре ли ть).
Складывается
впечатление,
что
Б унин
пр о­
сто
называет
и
перечисляет
все
без
исключения,
все,
что
могло
бы ть
им
или
его
героями
увидено,
услышано
и
осязаемо.
В
действительности
же
весь
этот
бунинский
пр едм етны й
мир
с
его
крас кам и,
зв у ками
и
зап аха ми
весьма
со д ер жат елен.
В
этом
плане
можно
сослаться,
на­
п риме р,
на
рассказ
«В поле», где скрупулезно и с лю­
бо вью
выписанная
обстановка
кабинета
Якова
Петровича
Баскакова
так
много
гов ори т
читателю
о
кровной
связ и
этого
разорившегося
мелкопоместного
дворянина
с
его
предками,
а
главное,
о
наст р оении
е го,
в
кот ором
преоб­
ладает
тоскливое
предчувствие,
что
дни
его
сочтены
и
что
«скоро,
скоро,
должно
быть,
и
следа
не
останется
от
Лучезаровки!» (Б, 2, 106).
Вс ем
сво им
существом
этот
человек,
пытающийся
воскресить
мельчайшие
быт о вые
п од робн ости
сво ей
прежней
жизни,
обращен
в
прошлое.
Эту
пер енасыщ енно сть ,
явн ый
переизбыток
деталей,
ко­
торы е
со всем
не
прямо
и
нередко
им енно
сво ей
совокуп­
ностью
участвуют
в
раскрытии
характера
героя,
можно
встретить
почти
во
всех
произведениях
Бунина
и
п ер­
вог о,
и
последующих
этапов
его
творчества.
Но,
конечно,
участие
это
в
каждом
случае
ос о бого
рода.
Довольно
по­
ка зате л ьны
в
данном
отношении
такие
его
рассказы,
как
«В августе»
и
«Сосны».
20 Рус.
мысль, 1913, No 10, с.
49.
Как
и
в
«Перевале», уже первая фраза,
открывающая
«В августе», почти исчерпывающе воссоздает сюжетную
с и туац и ю: «Уехала девушка,
к оторую
я
любил,
кот орой
я
ни чего
не
сказал
о
своей
л юбви,
и
так
как
мне
шел
тогда
55


д вадц ать
в торой
го д,
то
казалось,
что
я
о стал ся
один
во
всем
свете.
Был
конец
августа;
в
малорусском
городе,
где
я
жил,
с тояло
знойное
затишье.
И
когда
однажды
в
суб боту
я
выш ел
после
работы
от
бондаря,
на
улицах
было
так
пус то,
что,
не
за ходя
домой,
я
побрел
куда
глаз а
глядят
за
г ород » (Б, 2, 244).
И
дал ее,
вплоть
до
заключительного
абз аца,
Бунин
лишь
в
одном-двух
мест ах
в
прямой
форме
гов орит
о
ду­
шевном
состоянии
сво его
героя.
Все
остальное
повество­
ва ние
посвящено
изображению
т ого,
как
этот
молодой
ч ело век
шел
по
улицам
г орода,
степью
и
как
затем
наве­
стил
маленький
хуторок,
поместье
толстовцев.
При
э том
автор
стремится
са мым
доскональным
об разом
вос пр оиз­
вести
по
возможности
все,
что
во
время
прогулки
гер оя
могло
«набежать»
ему
на
глаза.
И
более
т ого,
вним а ние
читателя
ак це нт ируе тся
на
таких
мельчайших
художест­
венн ых
п одр обн ост ях,
кот оры е
(и это ощущение весьма
уст ой чив о)
инт ер есны
лиш ь
сами
по
себ е,
без
всякой
ви­
димой
связи
с
мыслями
и
настроением
персонажа.
Так,
«на пыльной площади,
у
водопровода»
ге рой
заметил
«красивую большую хохлушку в расшитой белой сорочке
и
черной
плахте,
плот но
обтягивавшей
ей
бедра,
в
баш­
маках
с
подковками
на
босую
ногу».
З атем , «спускаясь
под
гору
на
Подол», он «встретил
много
парных
извоз­
чиков,
кот оры е
шиб ко
везл и
пассажиров
с
пятичасового
поезда
из
Крыма».
Выйдя
из
города,
взобравшись
на
гору,
ге рой
увидел
такую
ка ртин у: «Вся степь,
насколько
хватал
глаз,
была
золотая
от
густого
и
высокого
жнивья.
На
широком,
бе ск оне чном
шляхе
лежала
глубокая
п ыль:
казалось,
что
идешь
в
бархатных
башмаках».
Встретился
ему
и
еще
один
человек,
на
этот
раз
«черный от загара,
пожил ой
хо хол
в
тяжелых
сапогах,
в
бараньей
шапке
и
тол ст ой
свитке
цвета
ржа но го
хлеба,
и
палка,
к оторой
он
п опи рал ся,
блестела
на
солнце,
как
с текля нн ая».
Взгляд
героя
цепко
и
зорк о
и,
кажется,
почти
бесстрастно
фик с ир уе т : «Крылья грачей,
перелетавших
над
жнивь-
я ми,
тоже
блестели
и
лоснились,
и
нуж но
было
закры­
ваться
полями
жаркой
шляпы
от
этого
блеска
и
зноя.
Далеко,
поч ти
на
горизонте,
можно
бы ло
различить
те­
легу
и
пар у
волов,
которые
медленно
влекли
ее,
да
ша­
лаш
сторожа
на
ба хчах» (Б, 2, 244, 245—246).
Нет
нужды,
думается,
ст рем ит ься
объяснить
особый
смысл
каждой
из
э тих
поистине
мельчайших
и
бе счис ­
56


ленных
д ета лей
(и то,
что,
к
примеру,
башмаки
у
хох­
лушки
были
с
«подковками», и что палка блестела,
как
«стеклянная», и что крылья грачей «л о сни ли сь»
и
т.
д.,
и
т.
п .).
Как
уже
отмечалось,
именно
в
совокупности
своей
они
пом огаю т
выявить
нравственно-психологиче­
ск ое
состояние
персонажа.
Душная
атмосфера
августов­
ского
«знойного затишья», в создании которой эти ху­
д о жест венные
под роб ност и
участвуют,
делает
как
нельзя
более
ощути мы м
«несказанно тоскливое»
настроение
ге­
роя.
Иными
сло в ами,
его
несчастье
очень
рельефно
п од­
черкивается
«полнотой
счастья»,
отпечаток
которого
в
э тот
жаркий,
сонно-умиротворяющий
д ень
лежит,
ка­
жется,
в сюду
и
на
всем: «... в
садах,
в
степи,
на
башта­
нах
и
даже
в
самом
в озд ухе
и
гус том
солнечном
бл еске»
(Б, 2, 244).
В се,
что
про хо дит
пер ед
гл аз ами
героя-по­
вествователя
и
как
бы
машинально
фиксируется
им,
при­
звано
оттенить
его
полное
оди н очес тво.
И
«хохлушка»
с
«хохлом», и «извозчики», и «люди,
кот оры е
еха ли
от­
куда-то,
где
должно
бы ть
хор ошо», —
весь
этот
мир
жи­
вет
своей
особой,
чуждой
герою
жизнью
и
вы зы вает
в
нем
«мучительно - т ос к ливые
и
слад к ие
стремления»
(Б,
2, 245).
Сладки
эти
стремления
пот ом у,
что
их
пи тает
надежда
покинуть
несомненно
благодатный
край,
в
к отором
тем
не
менее
жить
ему
невыносимо:
«Ах,
славно
б ыло
среди
эт ой
тишины
и
п рос тора!
Но
всю
душу
мою
тянуло
к
юг у,
за
д олин у,
в
ту
ст орону,
куда
уехала
она» (Б, 2,246).
Предельно
проста
сюжетно-событийная
с торо на
и
ли­
рико-философского
этюд а
«Сосны»:
«Вечер,
тишина
занесенного
снегом
дома,
шумная
лесная
вьюга
наружи...
Ут ром
у
нас
в
Платоновке
умер
с отск ий
Митрофан»
(Б, 2, 210).
О
само м
Митрофане
и
его
жизни
ска зан о
в
рассказе
сравнительно
м ало:
не
крестьянин
и
его
биография
как
таковые
привлекают
вним ани е
Бунина
в
этом
с луч ае,
а
проблемы
бытия
человеческого,
отношения
к
жизни
и
см ерти .
Бу нину
яв но
по
душе
жизнелюбие,
от лича вш ее
эт ого
«крестьянина-ох от ник а», которому было « не
скуш-
но,
а
хорошо
жит ь»
в
лесной
стороне.
Но
несомненно
и
другое:
писатель
не
может
положительно
расценивать
во­
все
не
огорчавший
его
героя
вывод,
к
к отор ому
Митрофан
пришел
в
кон це
жи зни : «...я
и
не
пом ню
н иче го,
что
57


б ыло», как и то,
что
у
Митрофана
все
дни
бы ли
«похожи
друг
на
дружку».
Мы
видим,
что
герой-повествователь
с
предельно
обостренной
чуткостью
(чему в немалой сте­
пе ни
способствовала,
кон ечн о,
смерть
Мит роф ана)
от­
носится
ко
всем,
даже
к
самым
мельчайшим,
проявлениям
жизни
и
стремится
не
только
осознать
и
осмыслить
тот
или
ино й
поразивший
его
момент
прожитого
дня,
но
и
на­
всегда
запомнить
чу вст вен ные
ощущения,
связанные
с
каждым
из
этих
неповторимых
мгновений
б ытия.
Имен­
но
п оэт ому
так
не
похожи
«друг на дружку»
дни
и
ночи
в
восприятии
героя-рассказчика.
Вот
по з дний
вечер
тог о
д ня,
когда
умер
М и т ро фан : «Ураган гигантским призра­
ком
на
снеж ных
крыльях
проносится
над
лесом,
сосны,
котор ые
высоко
царят
над
всем
окружающим,
отвечают
ураг ан у
столь
угрюм ой
и
гр озн ой
октавой,
что
в
просеке
де л ается
с тра шно» (Б, 2, 211).
А
вот
утро
после
н очной
в ью г и: «Над глубокими,
св ежими
снегами,
завалившими
чащи
елей,
—
синее,
огромное
и
удивительно
нежное
небо
<.. .>
Солнце
еще
за
лесом,
пр осек а
в
голубой
т ени»
(Б, 2, 215).
И
снова
вечер,
но
он
так
разительно
не
похож
на
пре д ыд у щий: «Еще чище и нежней стали краски зелено ­
ватого
неб а
к
северу
<...>
А
с
востока
уже
встала
большая
бл едн ая
луна
<.. .>
В
деревушке
—
ни
звук а,
робко
крас­
неет
огонек
из
ти хой
из бы
Митрофана» (Б, 2,218).
В
рассказе
сравнительно
не мн ого
д ет алей,
непосред­
ственным
обра зом
связанных
с
центральным
событием
—
см е ртью
Митрофана.
К
их
числу
можно
отнести,
напри­
мер, «жалобно-радостный
визг»
собаки
Митрофана,
кото­
рая
бросается
к
избе,
где
ле жит
теперь
ее
хо з я ин, «точно
хоч ет
показать,
что
там
делается» (Б, 2,215).
Необыкно­
венную
тишину,
наступившую
со
см ерт ью
крестьянина,
подчеркивает
к рик
«траурных сорок».
Весьм а
лаконично
говорится
об
отношении
Антона,
бр ата
Митр офа на ,
к
к онч ине
пос ле дне го
(сообщается лишь
о
том,
что
Антон
зашел
попросить
досок
на
гроб ,
и
попут­
но
отмечается,
что
тот
«спокойно рассказывает о смерти
Митрофана»).
В
э той
с цене,
как
и
всюду
в
рассказе,
пре­
обл ад ают
художественные
детали
и
под робнос ти ,
соотн е­
сенность
которых
с
центральным
со бы тием
произведения
у стан ов ить
непросто.
Мы
узнаем,
например,
что
«ворота
насквозь
промерзшего
са рая»
«скрипучие», что
«Антон
долго
гр емит
досками
и
наконец
взвал и вае т
на
пле чо
длинную
сосновую
те си ну», что «с леды
лаптей»
Антона
58


«похожи на медвежьи»
и
что
он
«идет приседая,
пр ино­
ра вл ива ясь
к
колебаниям
доски,
и
тяж елая
зыбкая
доска,
перегнувшись
чер ез
его
п лечо,
мерно
покачивается
в
лад
с
его
движениями» (Б, 2,216).
Все
эти
и
подобные
им
буквально
микроскопические
и,
на
первый
взгляд,
нейтральные
детали
призваны,
как
пред­
ставляется,
подчеркнуть
великий
и
поучительный
смысл
трагедии
см ерт и:
перед
лиц ом
ее
о со бенно
наглядна,
прон­
зительно
я сна
бесценность
каждой
мельчайшей
малости,
каждого
мг но вения
человеческой
жизни.
Оч ев идно
также,
что
Бунину
в
э том
ра сск азе
д орога
и
так ая
мысль:
абсо лю тно
все
в
природе
и
человеческой
жизни
взаимосвязано,
нет
ничего
в
ми ре
случайного
и
не
важного,
т ак ого,
что
не
оставляло
бы
в
душе
человека
своей
«зарубки», следа,
пусть
и
не
всегда
при ме тн ого
и
глубокого.
Разумеется,
проблема
эта
не
бы ла
новой,
к
ре­
шению
ее
обращались
многие
предшествующие
писатели
и
такие
современники
Бунина,
как
Л.
Т олс той
и
Чехов.
Мож но
назвать
в
этой
связ и
толстовский
«Фальшивый
куп он » (над ним писатель работал,
как
отм еча лось,
в
конце
1880—н ачал е
1900- х
годов)
и
р асска з
Чехова
«По делам службы» (1899).
В
чеховском
произведении
следователь
Лыжин
ночует
в
изб е,
где
лежит
пок о нчив­
ший
с
собой
«земский агент»
Л есницк ий .
Фак т
этой
не­
лепой,
но
отнюдь
не
случайной
смерти
вызывает
у
Лы­
жина
сл едующ ие
размышления: «Какая-то
с вязь
не вид и­
ма я,
но
значительная
и
необходимая,
сущ ест ву ет
<.. .>
между
всеми,
всеми;
в
этой
жизни,
даж е
в
самой
пустын­
ной
глуши ,
ничто
не
случайно,
все
полно
одной
общей
мыс ли,
все
имеет
одну
д ушу,
одну
цель,
и,
чт обы
понимать
это,
мало
думать,
мало
рассуждать,
надо
ещ е,
вероятно,
иметь
дар
проникновения
в
жизнь,
д ар,
кот оры й
дается,
очевидно,
не
всем.
И
несчастный,
надорвавшийся,
убив­
ший
себ я
„неврастеник“,
как
называл
его
д октор,
и
ст а­
рик
мужик,
который
всю
свою
жизнь
каждый
день
ходи т
от
чел ов ека
к
человеку,
—
это
случайности,
отрывки
жизни
для
того,
кто
и
св ое
существование
счи тает
случайным,
и
это
час ти
одного
организма,
чудесного
и
ра зу мно го,
для
того,
кто
и
с вою
жизнь
сч ит ает
частью
этого
общего
и
понимает
это» (Ч, 9,354).
В
рассказах
Бунина
нередко
можно
встр е тить
обобщаю­
щее
суждение,
роль
к оторого
в
прояснении
художественного
замысла
произведения
представляется
исключительно
ва ж­
59


но й.
Ес ть
такое,
можно
ск аза ть,
кл юче вое
су жд ение
и
в
ра сск азе
«Сосны»: оно как раз и приближает нас к понима­
нию
предельно
пристального
внимания
автора
ко
всем
от­
тенкам
и
кр ас кам
жизни.
«Длинный земляной бугор мо ­
гилы,
пересыпанный
снегом,
лежал
на
скате
у
мо их
но г,
—
читаем
в
расс ка зе.
—
Он
ка з ался
то
совсем
обыкновенной
кучей
земли,
то
значительным
—
думающим
и
чувствую­
щим.
И,
глядя
на
него,
я
д олго
сил ил ся
пойм а ть
то
неуло­
вимое,
что
зн ает
только
оди н
бог,
—
тайну
ненужности
и
в
то
же
время
значительности
в сего
земного» (Б, 2,219).
К
изображению
этой
«тайны ненужности»
и
«значи­
тельности
всего
земного»
Бунин
обращался
неоднократно
и
в
самых
разных
своих
произведениях.
Постоянно
раз­
мышляет
о
ней
молодой
Арсеньев.
Неотступно
пр еслед у ет
его
мысль:
где
и
как
проходит
грань,
о тде ляющ ая
м ерт вое
от
жи в ого,
смерть
от
жиз ни.
Вот
он,
ге рой
«Жизни Ар ­
се н ьев а », выходит из дому,
в
к отором
лежит
его
умерший
ро дс тв е нник: «Пели зяблики,
же лт ела
не жно
и
весело
опушившаяся
акация,
сладко
и
больно
умилял
душу
запах
земли,
молодой
травы,
одн ообраз но,
важно
и
торжест­
вующе,
не
нарушая
кроткой
тишины
сада,
ора ли
грачи
<...>
И
во
всем
б ыла
см е рть,
см ер ть,
смешанная
с
в еч­
но й,
м илой
и
бесцельной
жизнью!» (Б, 6,105).
И
Арсе­
ньев,
и
герой-повествователь
из
«Сосен», как,
впрочем,
и
многие
другие
бунинские
перс онаж и,
не
могут
не
думать
о
смерти
непр естан но
п отому
прежде
всего,
что
они
оче нь
остро
любят
жизнь
и
необычайно
крепко
к
ней
пр и­
вязаны.
Поэзия
Бунина
в
этом
отношении
близка
толстов­
ской.
Толс то й
записал
о дна ж ды : «Удивительна непредви­
денность
людей,
не
думающих
о
смерти
и
пот ому
не
думающих
о
жиз ни» (Т, 54, 192).
Именно
это
и
побужда­
ет
ге роев
Бунина,
того
же
Алексея
А р сеньева
в
частности,
приходить
к
выводу: «...
как
ни
больно,
как
ни
грус тно
в
эт ом
непон ят ном
мир е,
он
все
же
прекрасен
и
нам
в се-
таки
страстно
хочется
бы ть
счастливыми» (Б, 6,90). Сход­
ная
мыс ль
(а точнее сказать,
мировоззренческое
наст р ое­
ние)
присутствует
и
в
р ас сказе
«Сосны» .
Но
если
гово­
рит ь
о
гл а вной
те ме
этого
произведения,
то
выразить
ее,
ду м ается,
лучше
всего
бы ло
бы
сло в ами
Толстого: «Дело
жизни,
н азн ачен ие
ее
—
радость.
Ра ду йся
на
небо,
на
солнце,
на
звезды,
на
траву,
на
деревья,
на
животных,
на
людей.
И
блюди
за
тем ,
чтобы
радость
эта
ничем
не
на ру­
шалась» (Т, 50,144).
60


В
воспоминаниях
о
Чехове
Бунин
сочувственно
цитирует
высказывание
к рит ика: «. .. главное
невидимо
действующее
лиц о
в
чеховских
пьесах,
как
и
во
многих
других
его
пр о­
изв е д ениях,—
беспощадно
уходящее
время» (Б, 9,227).
Это
высказывание
можно
отн ес ти
к
творчеству
самого
Бунина.
Почти
в
каждом
произведении
на
все х
этапах
его
деятельности
или
присутствует
это
«невидимо дейст ­
ву ющее
ли цо », или присутствие его подразумевается.
Ге­
рои
самых
разных
со циаль ных
слоев
пр ист аль но
вгляды­
в аются
в
«беспощадно уходящее время», вглядываются
с
во лне ние м,
с
горьким
чувством
безвозвратной,
невоспол­
нимой
утраты.
Все
они
во
власти
вос по мина ний
о
про­
шлом.
Флобер
говори л : «Грусть не что иное,
как
безотчет­
ное
во с пом ина ние » .21 «Идея времени есть начало сожале­
ния», —
пи сал
М.
Гюйо,
автор
книги
«Происхождение идеи
времени».
И
по ясн ял: «Воспоминание есть всегда созна ­
ние
че го- то,
что
не
может
б ыть
нами
изменено,
но
с
чем,
одн а ко,
мы
связаны
навсегда.
.
,».22
21 Флобер Г .
Письма
(1831—1854).
М.— Л., 1933, с .
272.
22 Гюйо М.
Происхождение
идеи
времени.
СПб., 1899, с.
60.
Об
это м
«невидимо действующем лице», как правило,
забывают,
анализируя
многие
бунинские
вещи,
в
ча стно ­
сти
такие,
как
«Танька» (1893), «Кастрюк» (1895), «На
х у то ре » (1895), «В поле» (1896), «Туман» (1901), «Анто ­
новские
я блок и » (1900), «Худая трава» (1913).
В
первом
из
них
ви дят
л ишь
изображение
горестной
до ли
крестьян­
с кой
девочки
и
—
шир е
—
ни щеты
деревенской
жизни.
Но
Бунина
интересует
здесь
и
судьба
помещика
Павла
Ант о­
новича.
Пи сат ель
сочувственно
и
с
по ним а нием
относится
к
его
одиночеству,
к
тому,
что
у
н его
нет
настоящего,
так
как
все
лучшее,
что
было
в
его
жизни,
ос талос ь
в
про­
шлом.
Сочувственно
потому,
что
именно
это
одиночество
толкнуло
его
на
добрый
поступок
в
отношении
Таньки.
Без
учет а
«невидимо действующего лица»
односторонне
социологическими
п р едста вл яются
попытки
исс ледов ания
и
других
бунинских
р асск аз о в: «Растерянность автора пе ­
ред
вечно
существующим
чел ов еческ им
горем
заставляла
его
искать
в
эти
го ды
не
разрешения
соци аль ных
проблем,
а
утешения
и
смирения
пер ед
лиц ом
природы.
В
рез уль­
т ате
в
рассказах
Бунина
иногда
стир ались
со циа ль ные
гра ­
61


ни
в
характеристике
людей
и
ч елов ек
обнаруживал
себя
лиш ь
в
нр авст венно й
сф ере».
Именно
в
этом
видится
ис­
следовательнице
причина,
по
к оторой
геро й
рассказа
«На
хуто ре», Капитон Иванович, «мелкопоместный»
дворянин,
«по своему нравственному облику мало чем отличается от
крестьянина
Кас тр юка» .23 Нет нужды,
думается,
с пори ть
по
поводу
т ого,
испытывал
ли
в
те
годы
Б унин
«растерян­
ность»
и
искал
ли
он
«утешения и смирения перед лицом
п рирод ы», ибо легко доказать обратное или во всяком слу­
чае
показать,
что
обе
эти
черты
был и
свойственны
ему
и
на
последующих
этапах
творчества.
Дос тат очн о
ска зать ,
что
он
никогда
не
пр ет енд овал
(как,
впрочем,
и
Чехов)
на
решение
с оциа ль ных
проб лем ;
он,
по-видимому,
р ассчит ы­
вал
лишь
на
пр авил ь ную
постановку
их
(а это удавалось
ему
и
в
са мом
начале
пути).
По пут но
отме ти м
также,
что
зажиточный
крестьянин
К астр юк
(если говорить о мате­
риальном
пол о жении)
живет
ес ли
и
не
лучше,
то
и
не
ху­
же
полуразорившегося
«мелкопоместного»
Капитона
И ва­
новича.
Так
что
не
совсем
поня т но,
о
«стирании»
каких
«социальных граней»
в
их
характеристиках
можно
вести
речь
в
этом
случае.
А
вот
что
касается
«нравственного
об ли ка », то здесь они,
напротив,
отличаются
друг
от
друга.
Чтобы
увидеть
это,
стоит
лишь
обр ати ть ся
к
их
воспо­
минаниям
о
прожитой
жизни:
Кастр ю к
вспоминает
о
тя­
же лых
будн ях
и
редких
праздниках
крестьянского
быта,
а
К ап итон
Ив анов ич
—
о
первой
лю бви, «Полонезе Огин­
ск о г о», о несостоявшейся службе в земстве.
И
все -таки
что- то
общее
действительно
сближает
этих
пер со нажей.
Это
горестные
раздумья
о
т ом,
что
жизнь
на
и сх оде,
и
по­
пытки,
чаще
всего
беспомощные,
восстановить
в
па мяти
прожитые
дни
или
хотя
бы
особо
чем-то
з апо мн ивш иеся
эпи з оды
из
них
или
даже
мгно вения .
23 Крутикова Л .
В.
«На край света»
—
первый
сборник
рас ­
сказ ов
И.
Бунина.
—
Вести.
Ленингр.
г ос.
ун-та, 1961, No 20,
с.
80.
«Как,
в
су щнос ти,
коротка
и
бедна
человеческая
жизнь!
—
прих од ит
к
выводу
Капитон
Иванович.
—
<.. .>
Сколько
лет
представлялось,
что
вот
та м-т о,
впереди,
бу дет
что-то
значительное,
главное
...
Был
когда-то
мальчиком,
был
молод
...
П отом
...
в
жаркий
день
на
выборы
на
дрожках
ех ал
по
боль шой
дороге!
—
И
Капи то н
Ив аныч
сам
усмехнулся
на
такой
скачок
своих
мысл ей. ..
62


Но
и
это
уже
давно
было.
И
вот
д оход ишь
до
такой
по ры,
в
которой,
гов оря т,
все
кончается» (Б, 2,32,34).
Вп ерв ые
за
всю
свою
жиз нь
по
старости
и
болезни
не
вышел
в
поле,
остался
дом а
крестьянин
Кастрюк.
Этот
день
тя не тся
для
него
невыносимо
долго.
Вп е рвые
по­
является
у
него
и
возможность
поразмыслить
о
прожи­
том :
«Ему вспоминалось прежнее,
мыс ли
тянулись
к
том у
времени,
когда
он
сам
был
хозяином,
работником,
мол о­
дым
и
выно с ливым
...
Глад я
внучку
по
голове,
он
с
лю­
бовь ю
перебирал
в
п амяти ,
что
в
такой-то
го д,
в
эту
п ору
он
сеял,
и
с
кем
выхо д или
в
п оле
<.. .>
Все
гов орил о
ему ,
что
он
теперь
отживший
человек.
Так
т ольк о,
для
дом у
нужен,
пока
еще
н оги
ходят» (Б, 2,
22, 24).
Первую
и
последнюю
возможность
мысленно
обо зре ть
с вое
былое
получил
и
сме рт ельн о
заболевший
Аверкий,
герой
рассказа
Бунина
«Худая трава» .
Но
и
он
почти
ни­
че го
не
может
вспомнить,
и
он
близок
к
тому^
чтобы
усом­
ниться:
д ейств итель но
ли
он,
крестьянский
сын
Аверкий,
прошел
такую
долгую
и
трудную
жи зн ь : «После больницы
он
часто
делал
попытки
вс по мнить
всю
свою
жизнь.
Каза­
лось,
что
необходимо
при вест и
в
порядок
все,
что
видел
и
чувствовал
он
на
своем
веку.
И
он
пытался
сд елат ь
это,
и
каждый
раз
напрасно,
во спом инания
его
были
ничтож­
ны,
бедн ы,
однообразны» (Б, 4,145).
Как
и
чем
объяснить
с толь
пристальный
интерес
Бу­
нина
к
прошлому,
что
имеет
в
вид у
он,
пор учая
своему
лирическому
герою
из
рассказа
«Святые горы»
произнести
следующую
фразу: «Я <..
.>
все
думал
о
старине,
о
той
чуд ной
власти,
к оторая
дана
прошлому...
Откуда
она
и
что
она
значит?»(Б, 2,110).
Один
из
от ве тов
на
э тот
вопрос
предлагал
современ­
ный
Бунину
кр ити к: «В оживлении прошлого и духов ­
ном
воссоединении
с
ним
Бунин
в идит
как
бы
расшире­
ние,
или ,
как
он
выразился,
„умножение“,
н ашей
с об­
ственной
ж из ни».
И
далее
э тот
автор
цитировал
бунин­
ское
стихотворение
«Могила в скале»:
Тот
миг
во ск рес.
И
на
пять
тысяч
лет
Ум но жил
жизнь,
мне
данную
с у дьбо ю.24
24 Русская литература XX
века,
т.
2, ч.
1.
Под
ре д.
С.
А.
Вен­
ге ро ва.
М., 1915, с.
348.
63


С
размышлениями
на
эту
тему
мы
вс тр ечаемся
у
Буни­
на
в
дни
юно сти
и
накануне
смерти,
их
можно
найт и
в
дневниковых
записях
и
в
художественных
про из вед е­
н иях
самых
разных
этапов
его
творчества.
«Печаль про ­
странства,
времени,
формы
преследует
меня
всю
жизнь,
—
заметит
он
однажды.
—
И
всю
жизнь,
сознательно
и
бессо­
з нат ель но,
то
и
де ло
я
преодолеваю
их.
Но
на
радость
ли?
И
да
—
и
нет.
Я
жажду
жи ть
и
жив у
не
только
своим
настоящим,
но
и
своей
пр ошлой
жизнью
и
тысячами
чужих
жизней,
со­
временным
мне
и
п рошлы м,
вс ей
историей
вс его
ч ело ве­
чества
со
всеми
странами
ег о.
Я
не прест анн о
жа жду
при­
обретать
чуж ое
и
претворять
его
в
себ е.
Но
зачем?
Затем
ли,
чт обы
на
этом
пути
губить
себя,
свое
я,
с вое
время,
свое
пространство,
—
или
затем,
что бы,
напротив,
утвердить
себя ,
обогатившись
и
у сил ивши сь
чу жим ?.. ,».25
25 Литературное наследство,
т.
84, кн.
1.
Иван
Бунин.
М. , 1973,
с.
386.
Сход ны е
размышления
и
на строен ия
пронизывают
«Жизнь Арсеньева», занимают в ней едва ли не централь­
ное
место.
Вспоминая,
как
оте ц
рассказал
ему ,
тогда
еще
г имн ази сту,
о
том,
что
ворон
весьма
долголетняя
птица
и
что
впо лне
возможно,
что
тот
во рон,
на
которого
смо тре ли
они
с
от цо м , «жил еще при татарах», Алеша Арсеньев
приходит
к
м ыс ли: «В чем заключалось очарованье
того,
что
он
сказал
и
что
я
почувствовал
тогда?
В
о щу­
щенье
России
и
того,
что
она
моя
родина?
В
ощущенье
св язи
с
былым,
далеким,
общим,
всегда
расширяю­
щим
на шу
душу,
н аше
личное
существование,
нап о­
мина ющ им
нашу
причастность
к
этому
общему?»
(Б, 6, 56).
В
э том
случае,
как
видим,
речь
идет
не
только
о
«рас­
ширении»
и
«умножении»
собственной
жизни;
Бунин
го­
в орит
о
необходимости
установления
связи
с
был ым,
а
точ­
нее
о
т ом,
что
ж изнь
человека
и
пок о лен ия,
к
ко тором у
тот
принадлежит,
должна
бы ть
естественным
продолже­
ние м,
новым
звеном
в
бесконечной
цепи
человеческой
истории.
Об
э той
связи
ли чног о
с
общим,
б лиз кого
с
дале­
ким,
наст оя щ его
с
про шл ым
непр ест анно
размышлял
и
Л.
То лстой .
«Истинная жизнь,
—
пи сал
он,
—
начинается
тогда,
когда
она
становится
связью
между
прошедшим
и
будущим:
т огда
то лько
она
получает
нас то ящее
и
ра дост -
64


ное
значение» (Т, 51,12).
Э той
же
теме
посвящает
сво й
рассказ
«Студент» (1894) Чехов ( как
вспоминал
Бунин,
Че хов
счи тал
это
произведение
«самым любимым»).
Ра с­
с каз
студента
о
том,
как
апостол
Пе тр
о тре кся
от
Христа,
а
зате м
горчайше
раскаялся,
растрогал
и
взволновал
его
слушательниц,
случайно
встреченных
им
вдов-огородниц,
и
особенно
од ну
из
них,
Василису.
Чех ов
пишет:
«Теперь студент думал о Василисе:
е сли
она
заплакала,
то,
значит,
все
происходившее
в
ту
страшную
ночь
с
П ет­
ром
имеет
к
ней
какое-то
отношение
<.. .>
И
радость
вдруг
заволновалась
в
его
душе,
и
он
даже
о стан ови лся
на
ми нут у,
чтобы
перевести
ду х.
Прошлое,—
думал
он,
—
связ ано
с
настоящим
непр ер ывно ю
цепью
со­
бытий,
вытекавших
одно
из
другого.
И
ему
казалось,
что
он
только
что
вид ел
оба
конца
эт ой
це пи:
дотронулся
до
одного
конца,
как
дрогнул
другой» (Ч, 8,348).
По
выходе
«Антоновских яблок», да и позднее,
Бу­
нина
упрекали
в
пристрастии
к
ст ар опо мещ ичь ему
быту.
Он
не
раз
и
иногда
довольно
резко
полемизировал
с
та­
ки ми
оценками,
считая
их
односторонними.
К
тому
же
этот
быт
он
счи тал
тем
миром,
особым
и
неповторимым,
в
кото­
ром
далеко
не
все
было
настолько
плохо,
чтобы,
заклеймив
его
словом
«помещичий», предать полному забвению.
Его
нед ра,
как
известно,
породили
дос тойн ую
уважения
кул ь­
туру,
целу ю
плеяду
поистине
великих
художников,
музы­
кантов,
поэтов
и
пис ател ей.
Но
эт от
быт
на
глазах
совре­
менников
Бунина
скудел,
дробился,
уходил
в
невозврат­
ное
п рошлое.
И
в
этой
с вязи
можно
заметить,
что
по ра
детства,
описанием
к оторого
начинается
рассказ
«Анто­
но вс кие
яб ло к и», избирается писателем не только пото­
му,
что
все
окружающее
в
детские
годы
во спр иним ает ся
особенно
остро
и
свежо,
но
и
п отом у,
что
тогда ,
в
те
в ре­
мена,
совсем,
что
называется,
рукой
подать
бы ло
до
пред ­
шествующих
периодов
и
эпох,
теперь
уже
весьм а
далеких.
Кое-где
доживали
еще
свой
век
дед у шки
и
бабушки,
хо­
рошо
помн ившие
самое
начало
века
и
в
библиотеках
сво ­
их
хранившие
журналы
и
к ниги,
которые
редактировали
и
писали
такие
их
ровесники,
как
Жуковский
и
Пушкин,
Лермонтов
и
Гоголь.
Эту
эпоху
никак
нельзя
был о
считать
ушедшей:
она
напоминала
о
себе
звуками
музыки,
испол­
няемой
на
клавикордах,
зап ахами ,
кот оры е
сохраняли
ст рани цы
старинных
книг,
характерной
манерой
разгово­
ра
и
чтения
вслух.
5В,
Я.
Греч нев
65


Лир и чески й
геро й
рассказа
Бунина
«Над городом#
(1900) признается,
что
дум ы
его
часто
посвящены
тому,
«как протекают тысячи тысяч наших жизней» (Б, 2, 203).
Вопрос
ста ви тся
здесь
не
только
и
даже
не
сто льк о
о
том,
ку да
уходят
дни ,
но
именно
о
том,
как
они
уходят, «про­
текают».
Проц е сс
протекания
времени
и
неотвратимость
его
на
всех
этапах
жи зн енног о
и
творческого
пути
б удут
не
только
привлекать
внимание
писателя,
но
и
дов оди ть
его
порою
до
состояния,
близкого
к
отчаянию.
«И идут
дни
за
днями,
—
од наж ды
зап иш ет
он,
—
смен яется
день
ночью,
н очь
днем
—
и
не
оставляет
тайная
бо ль
неуклон­
ной
потери
их
—
неуклонной
и
бесплодной,
ибо
идут
в
бездействии,
все
только
в
ожи д ании
действия
и
—
чего-т о
еще...
И
ид ут
дни
и
ночи,
и
эта
боль,
и
все
нео пр едел ен­
ные
чув ства
и
мысли,
и
неопределенное
сознание
себя
и
всего
окружающего
и
ес ть
моя
жизнь,
не
понимаемая
мной» (Б, 9,364).
Именно
э тот
процесс
«неуклонной потери»
дней,
меся­
цев
и
годов
—
предмет
художественного
исследования
и
философских
раздумий
Бунина
в
«Антоновских яблоках».
В
цент ре
изображения
не
тол ько
последовательная
смена
о се нних
месяцев,
но
и
специфич еск ий
возрастной
взгляд
(соответственно
—
ребенка,
подростка,
юно ши
и
человека,
перешагнувшего
зрелый
возраст)
на
происходящие
в
при­
роде
и
в
жизни
из м енен ия.
У
каждого
возраста
с вое
ви­
дение
и
сво й
угол
з рен ия,
свои
забавы
и
печали,
сво и
за­
бот ы
и
проблемы.
Бунин
пишет
не
только
о
том,
как
при­
ходят
в
зап у сте ние
дворянские
гнезда,
но
и
о
том,
как
чело ве к
движется
к
сво ей
осен н ей
и
зимней
поре.
«Раннюю погожую осень», с описания которой начина­
е тся
повествование
в
«Антоновских яблоках», видим мы
г л азами
мальчика.
Взгляд
его
чист,
поэтичен
и
беззаботен.
Он
ос тро
восп рин имает
события,
предметы
и
д етал и,
ко­
торы е,
как
правило,
остаются
вне
внимания
лю дей
более
старшего
возраста.
Одинаково
важно
в
данном
случае
и
то,
что
он
воспринимает,
и
то,
как
он
воспринимает,
т.
е.
характер
восприятия
в оо бщ е: «В темноте,
в
глу бине
са­
да
—
сказочная
картина:
точно
в
уголке
ада,
пылает
око­
ло
шалаша
баг ров ое
пл амя,
окруженное
мраком,
и
чьи-то
черные,
точно
вырезанные
из
чер ног о
дерева
силуэты
д ви­
гаются
вокруг
костра,
меж
тем
как
гигантские
тен и
от
них
ходят
по
яблоням
<.. .>
„Это вы,
барчук?“ —
тихо
о кл икает
кто-то
из
темноты» (Б, 2,181).
66


П опу тно
следует
заметить,
однако,
что
в
«Антоновских
яблоках», как и в других,
уже
рассмотренных
рассказах
Бунина
1890—1900-х
годов,
изображение
с
точки
зрения
только
то го
или
иного
героя
в
до лж ной
по след о ват ель но­
сти
и
чистоте
не
выдерживается.
Наряду
с
поступками
и
видением,
несомненно
принадлежащими
р ебе нку
—
«бар ­
чу к у», мы встречаем в данном случае и детали,
у ви ден­
ные
и
отобранные
глазом
и
рукой
изощренно
тон кого
ху­
дожника.
К
ним
можно
отнести
хрестоматийно
известное
начало
ра сска за: «Помню большой,
весь
золотой,
по дс ох­
ший
и
поредевший
сад,
по мню
<.. .>
тонкий
аро мат
опав­
шей
лист вы
и
—
запах
антоновских
яблок,
запах
меда
и
осенней
свежест и.
Воздух
так
чист,
точно
его
совсем
н ет ...» (Б, 2, 179).
Во
второй
главке
речь
идет
об
осени
я вно
другого
года.
«Вспоминается мне урожайный год», —
таково
ее
начало.
И
осень
здесь
др угой
по ры
—
бо лее
поздней,
и
возраст
лирического
героя
ин ой
—
теп ерь
это
юноша
со
своим
взглядом
на
ве щи,
своими
инт ер есам и,
своими
во­
про сами
к
дер ев енски м
жителям.
Мы
видим,
что
не
только
заметно
«продвинулась»
во
вр емени
осень:
ощу­
тимо
меньше
с тало
листвы
и
солн е чного
света,
но
и
су­
щественно
изменился
взгляд
героя,
утративший
отча сти ,
что
впо лне
естественно,
радость
и
чистоту,
свойственные
детскому
вос пр ия тию.
Героя
интересуют
теперь
в ещи
и
проблемы
я вно
бол ее
«прозаичные»:
«Мелкая листва почти вся облетела с прибрежных ло­
зин,
и
сучья
скв о зят
на
бирюзовом
небе.
Вода
под
лози­
нами
ст ала
п розра чна я,
л едяная
и
как
будто
тя жел ая
<.. .>
Когда,
бывало,
едешь
солнечным
утром
по
деревне,
все
ду м аешь
о
том,
как
хорош о
косить,
молотить,
спат ь
на
г умне
в
оме тах,
а
в
праздник
встать
вместе
с
солнцем
<.. .>
Если
же,
д умал ось,
к
эт ому
прибавить
зд оровую
и
красивую
жену
в
праздничном
уборе
да
п ое здку
к
обедне,
а
п отом
обед
у
бородатого
тес тя,
обе д
с
горячей
бар ан и­
ной
на
деревянных
тарелках
и
с
ситниками,
с
сотовым
медом
и
б ра гой,
—
так
боль ше
и
желать
невозможно!»
(Б, 2, 182, 183, 184).
В
третьей
и
четвертой
гла вк ах
ш ест вие
осени
про дол ­
жа ет ся:
все
б ольше
выпадает
ненастных
дней,
все
больше
поя вля е тся
примет
приближающихся
холодов.
Но,
ко­
нечно,
не
только
с
эти м
с вяз ана
тема
«беспощадно ухо ­
дящего
вре м ени»: разрушаются поместья и дичают сады,
5*
67


их
окружающие,
исчезает
запах
антоновских
яблок.
Од ин
за
другим
уходят
из
жизни
обитатели
этих
поместий:
«... наступает
царство
мелкопоместных,
об ед не вших
до
нищенства» (Б, 2,191).
В
третьей
и
четвертой
гл авк ах
о собе нно
я вно
убывают
светлые
т она
и
утверждаются
темные,
мрачные,
безысходно
тоскливые.
И
с
точки
зр е­
ния
календаря,
и
с
точки
зрения
жи тейско й
в
этом
нет
ни чего
удивительного:
сентябрь
сме няется
о ктяб­
рем
и
ноябрем,
а
де тств о
и
юность
—
зрелостью
и
ст а­
ростью:
«Вот я вижу себя снова в деревне,
гл убок ой
о сень ю.
Дни
стоят
синеватые,
пасм у рны е.
Утром
я
сажусь
в
седло
и
с
одной
с оба кой,
с
ружьем
и
с
рогом
уезжаю
в
поле.
Ветер
звонит
и
гудит
в
дуло
ружья,
вет ер
крепко
дует
навстречу,
иногда
с
сухим
снег о м.
Целый
де нь
я
ски ­
таюсь
по
пустым
равнинам...
Голодный
и
прозябший,
возвращаюсь
я
к
сумеркам
в
усадьбу
<.. .>
В
лаке йско й
работник
топит
печку,
и
я,
как
в
детстве,
сажусь
на
кор­
точки
около
вороха
со ло мы,
резко
пахнущей
уже
зимней
свежестью,
и
гляжу
то
в
пылающую
печку,
то
на
окна,
за
которыми,
синея,
грустно
ум ираю т
сумерки» (Б, 2,
191).
Итак,
уш ла
пр ежн яя
жизнь,
изменился
и
герой,
со­
вс ем
другим
стало
его
мироощущение.
Он
снова
на
охоте
в
полях,
хорошо
знакомых
ему
с
дет ств а
и
юности,
но
теперь
в
наст ро ен ии
его
превалирует
чувство
одиноче­
ства,
котор ое
так
выразительно
подчеркивают
звон
и
гу­
дение
ветра
в
дуле
ружья.
Как
бывало
и
в
те
уже
дале­
кие
годы,
сидит
он
в
«лакейской»
у
печки
«около вороха
со л ом ы», но отчетливее,
чем
прежде,
замечает,
что
со­
ло ма
пахнет
«зимней свежестью»
и
что
за
окн ом , «си­
нея,
грус тно
умирают
с ум е рк и»: погода поздней осени
созвучна
по сту ча вше йся
в
душ у
старости.
В
последней
части
четвертой
главки
—
финала
«Анто ­
новских
я блок»
—
ф орма
изображения
в
аспек т е
лириче­
ского
героя
сменяется
об ъек т ивным
повествованием
о
«мел­
к опом е стн ом », представителе нового поколения,
которое
также
успело
состариться.
Детали,
отбираемые
в
этом
с лу­
ч ае,
призваны
показать
еще
оди н
шаг,
на
э тот
раз
послед­
ний,
на
пу ти
к
пол ной
ветхости,
обнищанию
и
г иб ели:
«Свернувшиеся и почерневшие от мороза листья шур ­
шат
под
сапогами
в
березовой
аллее,
вырубленной
уже
наполовину.
Выр исо выв аясь
на
низком
сумрачном
небе,
68


сп ят
нахохленные
галки
на
гребне
риги...
И,
остановив­
ш ись
среди
аллеи,
барин
долго
г лядит
в
осеннее
поле,
на
пустынные
з елены е
озими
<.. .>
Скоро-скоро
забелеют
поля,
скоро
покроет
их
зази­
мок» (Б, 2,192).
В
последних
строчках
рассказа
речь
идет
о
первом
снеге,
о
снеге
же
говорится
и
в
песне,
кото рую
поют
до­
ж ив ающие
св ой
век
«мелкопоместные».
Это
начало
зимы;
к роме
того,
снег
в
этом
контексте
очень
легк о
и
естест­
венно
ас соци иру ет ся
с
б елым
саваном
—
неотъемлемой
при надлежно ст ь ю
похорон :
«На сумерки буен ветер загулял,
Широки
мои
ворота
растворял,
—
н ачин ает
кто-нибудь
гр уд ным
тен ором .
И
прочие
не­
складно,
прикидываясь,
что
они
шутят,
подхватывают
с
грустной,
безнадежной
удалью:
Широки
мои
ворота
растворял,
Бе лым
снегом
путь-дорогу
зам етал»
(Б, 2 , 193).
Ит ак,
в
и зобра жен ии
вр емени
у
Бунина
можно
отме­
тить
целый
ряд
аспектов.
Мы
видим,
как
с
возрастом,
о
к отор ом
постоянно
напоминает
смена
вр емен
года ,
ме­
няется
взгляд
героя
на
жизнь,
происходят
изменения
в
самом
характере
его
видения
—
в
во с пр иятии
не
тольк о
д етал ей
и
предметов,
но
и
освещения
их:
о дни
кр аск и,
ранее
каз авш иеся
яркими,
блекнут,
другие
исчезают
совсем;
радость
смен яется
печалью.
Ины ми
словами,
ни­
щают
деревни,
мужики
и
помещики,
беднеет
и
восприя­
тие
жизни:
оно
становится
менее
св ежим
и
острым
и
не
так им
ч у вств енно
бог ат ым
и
м ног ог ра нным,
как
прежде.
Повторяем,
гл авно е
для
Бунина
—
процесс
«беспощадно
уходящего
вр е мен и», который он прослеживает на при­
мере
ряда
поколений
и
судьбы
одного
ге роя.
Кроме
изо­
бражения
того,
как
приходят
в
ветхость
поместья
и
ве тер
пер ем ен
разрушает
старые
обычаи
и
бытовой
уклад,
как
из м еняю тся
взгляды
на
жиз нь
лирического
героя,
автор
иногда
сов ерш ает
своеобразный
экскурс
в
историю
ку ль­
туры,
в
частности
литературы.
Здесь
он
со
с войс тве нным
ему
лаконизмом
передает
течение
времени,
фиксируя
смену
литературных
направлений,
манер,
стилей,
типов
героев
и
конфликтов;
весьма
кратк о,
но
выразительно
69


воссоздает
он
и
облик
читателя,
который
от
эп охи
к
эпохе,
как
известно,
также
м енял ся.
Как
своеобразное
продолжение
«Антоновских яблок»
можно
рас сматри вать
рассказ
«Эпитафия».
Течение
вре­
мен и
здесь
помо га ет
изо бр азит ь
«плакучая береза»: мы
видим
ее
то
«шелковисто-зеленой», то в «золотом
убо р е»,
то
всю
«раздетую»
на
«золотистом ковре», то с « обн а­
женными
ветвями», которые «беспощадно
трепал
ветер»
(Б, 2, 194, 195).
В
«Эпитафии»
говорится
и
о
то м,
как
нищают
и
пустеют
д ерев ни
(за редкими годами благопо­
лучными
и
урож ай ны ми
ид ут
годы
бедствий
и
голода),
и
о
том,
как
разительно
отличается
от
всех
периодов
че­
ловеческой
жизни
легендарно
далекий
и
прекрасный
мир
детства
с
его
совершенно
особой
об ла стью
настроений,
чувств
и
восприятий.
Но
в
этом
произведении,
кото рое
точнее
было
бы
на з вать
лирико-философским
этюдом,
есть
к
тому
же
мысль
о
преем ств енно ст и
—
мудром
за­
коне
природы,
позволяющем
гов ори ть
о
вечном
обн ов­
лении
и
б е с с ме рт ии.26 «Жизнь не стоит на месте,
—
пиш ет
Бунин,
—
старое
уходит,
и
мы
провожаем
его
част о
с
ве­
ликой
грус тью.
Да,
но
не
тем
ли
и
хороша
жизнь,
что
она
пребывает
в
неустанном
обновлении?».
Автор
не
со­
м невает ся ,
что
на
месте
бывших
усадеб
и
деревень
«скоро
з ады мят
<.. .>
трубы
заводов,
лягут
крепкие
железные
пути
<.. .>
и
поднимется
город».
Беспокоит
его
другое:
«Чем- то
о св ятят
новые
л юди
свою
новую
жизнь?
Чье
бла­
гос лов ен ие
призовут
они
на
свой
бодры й
и
шумный
тру д?» (Б, 2, 196, 198).
26 Ср . : «Бессмертно только то,
что
не
я,
—
писал
Л.
Толс т ой.
—
Ра зум
—
любов ь
—
бог
—
природ а» (Т, 49, 129).
В
бунинском
ра сска зе
«Худая трава»
также
пр осл е­
живается
цел ый
ряд
аспектов
в
по стано вк е
и
художест­
венном
решении
временной
проблемы.
С
бесстрашием
п одли н ного
уче ног о
пи сате ль
исследует
не
толь ко
слож­
ную
и
печ ал ьную ,
но
и
траг и ческ и
жестокую
диалектику
ухода
ст арого
и
утверждения
н овог о.
Многое
роднит
это
произведение
с
р ассказо м
Л.
Толстого
«Смерть Ивана
Ильича».
Зд есь
та
же
исходная
ситуация:
приближаю­
щаяся
смерть
и
те
новые
отношения,
в
ко торы е
неотвра­
тимо
вступает
с
окружающими
людьм и
и
миром
обречен­
ный
человек,
—
и
та
же
беспощадность
реалистического
письма.
Эпиграфом
к
своему
рассказу
Б унин
бе рет
по­
70


словицу
«Худая трава из поля вое!».
Прим е нит ел ьно
к
герою
рассказа,
Аверкию,
в
б оль ших
труда х
и
заботах
прожившему
жизнь
и
под
старость
смертельно
заболев­
шему,
эта
пос л овица
звучит
жестоко.
Но
в
ней
отражен,
что
называется,
естеств енный
ход
и
финал
вещей.
Не
каждому
дано
(и толстовский Иван Ильич тому при­
ме р)
мудро
принять
этот
фина л.
Аверкию
это
у дае тся,
он
в
этом
отношении
сродни
другим
героям
Толстого
—
крестьянам.
Бунин
показывает,
что
«беспощадно уходящее время»
для
человека
в
положении
Аверкия
—
отнюдь
не
абст­
рактная
категория:
это
последние
считанные
дн и,
ч асы
и
минуты
его
зем но го
существования.
Художественному
анализу
подвергаются
все
часто
едва
у ло вимые
качест­
венно
новые
изменения
и
сд виг и,
происходящие
как
в
душе
героя,
так
и
в
его
отношении
к
миру.
Мы
видим,
как
гаснут
его
же ла ния
и
стремления,
как
постепенно
теряет
он
интерес
к
тому,
что
еще
недавно
в олнов ало
и
заботило
его.
«Все,
над
чем
см ея лись
за
обедом,
—
гово­
рится
в
рассказе,
—
казалось
ему
ненужным,
несмеш­
ным.
Но
неприязни
на
его
лице
не
бы ло» (Б, 4, 132).
Многое
в
т епер еш нем
поведении
Аверкия
было
вызвано,
р азу ме ется,
его
болезнью.
Но
Бу нина,
конечно
же,
инте­
ресует
не
болезненность
состояния
и
не
течение
болезни
как
таковой.
И
более
того,
он
стремится
показать
рост
души
героя,
обретение
им
такого
вз гля да
на
м ир,
кото­
рый,
по
убеждению
писателя,
возможно,
и
следовало
бы
назвать
истинно
человеческим.
Характерна
в
э том
плане
концовка
приведенной
ц ита ты:
то,
что
занимало
окру­
жающих
его
людей,
казалось
ему
«ненужным», но он да ­
лек
от
презрения
к
ним ,
он
спо со бен
понять
«их»
жизнь
(«...неприязни
на
его
ли це
не
бы ло »).
Никак
не
на зо­
веш ь
положительным
проч но
по сели вш ееся
в
душе
его
равнодушие
к
люд ск им
делам
и
заботам,
но
как
осудить
его
за
это:
ему
хорошо
известно,
что
«захворал»
он
«без
отлеку,
что
он
—
„оброчный кочет“» (Б, 4, 133).
С
эти м
равнодушием
пришла
к
Аверкию
и
проницательность,
ко торой
он
был
лишен
прежде:
он
увидел,
как
много
суетного,
п уст ого
и
ск учн ого
в
жизни
л юдей,
в
жиз ни,
в
к отор ой
и
сам
он
еще
недавно
участвовал,
не
чув ст вуя
и
не
понимая
всего
этого.
К
переменам,
которые
произошли
в
Аверкии,
сл едуе т
отнести
и
новое
для
не го
и
не
со всем
понятное
для
окру­
71


жающих
отношение
к
д обру
и
зл у.
Он
заступается
за
лес­
ника,
укравшего
телушку,
к ото рую
с
великими
лишениями
на жила
его
старуха.
Он
готов
простить
своего
зятя,
кото­
рый,
не
сты дя сь
тестя,
идет
на
свидание
с
«солдаткой»:
«Они звали друг друга взглядами,
с лов ами
бесконеч­
ной
„страдательной“ <.. .>
Потемнело
в
угл ах
р иги,
те м­
нело
в
воротах.
Закрыв
глаза,
Аве рки й
слушал.
Ему
было
хорошо
<.. .>
Поздно
ночью
н ебо
расчистило,
две
больш ие
звезды
глядели
в
ри гу.
„Значит,
так
надо,
—
думал
Аверкий,
—
значит,
ему
до чь
моя
не
хороша,
иную
надо“» (Б, 4,
141, 142).
Может,
конечно,
возникнуть
и
вопрос:
а
не
от
равно­
душия
ли,
с
недавних
пор
по сели вшег ося
в
душе
Ав ер­
кин,
эт от
вз гл яд,
все
и
в сех
прощающий?
Думается,
что
нет ,
не
от
равнодушия.
Равнодушный
человек
вря д
ли
сумел
бы
ра згл яд еть
и
оце нит ь
к расоту
и
поэтичность
этого
св ида ния.
Да
и,
к роме
того,
отношение
его
к
с ви­
да нию
для
равнодушного
слишком
сложное,
сл ишк ом
противоречивое:
он
не
только
любуется
им,
но
и
пони­
мает,
что
оно
не сет
горе
доче ри ,
жалеет
ее: «Ах,
не­
ладно,—
подумал
Аверкий.
—
А
д очь
небось
люби т
е го».
Иным и
словами,
восторженно
относится
он
не
к
п релю бо­
деянию,
в
кот орое
вступает
зя ть,
а
к
любв и
в
самом
вы­
соком
значении
этого
слова.
Эту
любовь,
ко торой
ск орее
всег о
и
не
дос тои н
был
его
зять,
мал ый
грубый
и
тупов а­
тый,
обещала
сол д ат к а, «бледная женщина»
с
«серебри ­
стыми
глазами
в
черных
ресницах» (Б, 4,141).
Именно
в
таком
смысле
и
следует
понимать
финал
размышлений
Аверкия: «Ах,
хороша
любовь
на
свете
живет!» (Б, 4,
142-143).
Кор енны е
качества
натуры
Аверкия
—
ск ром ност ь,
гу­
манность
и
деликатность.
Эти
качества
он
сохраняет
до
п ослед н его
часа
своей
жизни.
Он
пе
тольк о
не
пол ь зу­
ется
правами
своего
бол ее
чем
исключительного
положе­
ни я,
но,
напротив,
делает
все
от
нег о
з ави сяще е,
ч тобы
никому
из
близких
не
быть
в
тягость.
Все
последние
св ои
дни
и
ночи,
вплоть
до
первого
снега,
он
проводит
не
в
избе,
а
в
сарае,
где
леж ит
в
телеге.
Находит
он
в
себе
и
душевные
силы
успокоить
свою
старуху:
«Худел и слабел он не по дням,
а
по
часам.
Но
ч ув­
ствуя,
что
смерть
о вл адев ает
им
без
му к,
без
издеватель­
ст ва,
часто
гов ори л
старухе:
72


—
Н ич его,
ты
не
бой ся,
я
удо бно
помру.
А
ст аруха
втихомолку
н аде ялась,
не
давала
вер ы
его
словам» (Б, 4,138).
Такое
поведение
героя
Бунина
разительно
отличает
его
от
толс тов ск ого
Ивана
Ильича,
который
своими
к ап­
р из ами,
подозрительностью,
ист ер ичн ым
страхом
пер ед
см ерт ью
ст ал
непереносимо
тяжел
для
всех
окружающих.
Проявлению
дал еко
не
лучших
свойств
его
характера
в
известной
мере
способствовала
та
страшная
правда
о
его
про шл ой
жизни,
которая
открылась
ему
во
в ремя
болезни.
С
проницательностью,
которой
он
ли шен
был
раньше,
вз гля нул
Ив ан
Ильич
на
людские
отн оше н ия,
в
том
числе
и
на
свои
семейные,
и
поразился:
вс юду
раз­
глядел
он
ложь
и
лицемерие.
Пропитанным
э той
лож ью,
в
ч астн ост и,
оказалось
сочувственное
внимание
к
нем у
жены:
от
него
не
укрылась
ее
неи ск ренно сть ,
то,
что
она
уже
устала
от
х лопо т,
связанных
с
его
болезнью,
и
ж дет
развязки,
как
избавления.
Нет
сл ов,
в
эт их
н аблю ден иях
Иван а
Ильича
немало
бы ло
пр авд ы,
но
многое
было
пр о­
диктовано
и
эгоизмом
испугавшегося
смерти
человека.
Д ело,
конечно,
не
в
т ом,
что
умирающий
толь ко
и
думал
о
смерти
(кто вправе упрекнуть его в этом!).
Д ело
в
том,
что ,
безраздельно
отдавшись
размышлениям
о
смерти,
Ив ан
Ильич
утратил
человеческий
образ
еще
при
жизни,
что
у
него
не
осталось
ник а ких
душевных
привязанно­
стей.
Не
мо жет
не
думать
и
д ействи тел ьн о
постоянно
ду­
м ает
о
смерти
и
ге рой
бунинского
рассказа.
Но
это
не
делает
его
черствее,
не
обрывает
его
св язей
с
близкими
люд ьм и.
Не
раздражение
и
обиду,
как
это
бы ло
с
И ва­
ном
Ильичом,
исп ы ты вает
он,
вид я,
как
посетившие
его
дочь
с
внучкой
и
зяте м
хотят
скрыть
т яже лое
впечатле­
ние,
кот орое
он
производит
на
ни х,
а
чу вс тво
неловкости.
Ему
неудобно
и
стыдно,
что
он
заставляет
любящих
его
людей
расстраиваться
да
еще
и
лгать.
Вся
предыдущая,
до
болезни,
жизнь
Аверкия
по
в ре­
ме ни
была
сравнительно
долгая
и
трудная,
и
тем
не
ме­
нее,
как
отмечалось
уже,
он
ни чего
не
мог
из
нее
вспом­
нит ь:
не
то
что
последовательную
смену
лет
и
собы т ий,
но
даже
и
чем-то
значительные,
пусть
разрозненные,
фа кты
своего
житья-бытья.
От
жизни,
как
и
от
сн а,
кото­
рый
он
увидел
пер ед
смертью,
осталось
лиш ь
о дно
г не­
туще
тоскливое
и
т яже лое
ощущение.
73


Бо ле знь
нарушила
и
круто
изменила
весь
сло жив­
шийся,
привычный
уклад
жизни
Аверкия:
впервые
он
мог
оставаться
дом а,
леж а ть,
вспоминать,
размышлять
о
ближних
своих
и
о
себе,
ин ыми
словами,
впервые,
да
еще
и
в
тр аг ичес ки
критической
для
себя
ситуации,
он
получил
возможность
побыть
наед ине
с
собой.
Все
это
привело
к
тому,
что
для
Аверкия
время
ес ли
и
не
оста­
новило
св ой
бе г,
то
явн о
замедлило.
Ре чь
идет
не
толь ко
о
том,
что
у
героя
появилось
значительно
больше
свобод­
н ого
времени,
но
и
о
возросшей
ин тенсивно сти
его
ду­
ховной
жизни.
Теперь
дни
и
н очи
тянутся
для
нег о
много
д ольше :
ни
о дно
мгновение
зарождающегося
дн я,
наступающего
вечера
и
приходящей
н очи
не
минуют
его
наипристальнейшего
внимания
и
оставляют
глуб оки й
с лед
в
его
с ердц е.
Он
понимает,
что
каждый
новый
день
может
быть
для
не го
последним.
Именно
этим
настрое­
нием
окрашен
взгляд
Аверкия,
и
потому-то
так
при­
стально
всматривается
он
во
все
мельчайшие
дет али,
св я­
занные
со
сменой
дня
и
ночи,
по го ды,
цвета
и
красок
не ба
и
поля;
в
этом
проглядывает
инстинктивное
ст рем­
ле ние
его
«умножить», удлинить оставшийся срок зем­
ног о
с ущ еств о в ани я: «Слабое,
мутное
зарево
долго
бы ло
видн о
за
воротами,
за
темными
по ля ми.
Показался
позд­
ний
пол ум еся ц,
—
как
отражение
в
затуманенном
зер ­
кале,
—
прошел
низко
и
скр ы лся.
Пот емн ело
пер ед
рас ­
свето м
<.. .>
Стало
в
ра ме
в орот
серебриться
небо ,
стал
заниматься
для
жи вых
новый
де нь» (Б, 4, 143).
Отношение
крестьянина,
человека
из
народа,
к
смерти
—
от ноше ние
п рост ое
и
м уд рое:
пришло
твое
время,
стал
«худой травой»
—
изволь
«из поля вон».
Процесс
у мир ания
человека,
как
мы
видели,
писатель
показал
с
подлинно
исследовательской
аргументирован­
ностью
и
х удо жест венн ой
об ст оят ельн ос тью.
Одн ако
в
данном
случае
это
лишь
один
из
аспектов
изображения
«беспощадно уходящего времени» .
Б унин
показал
также,
что
в
эти
последние,
печ ал ьны е,
тр аг иче ски
тя жел ые
дни
Ав ер кий
жил
на
редкость
напряженной
духовной
жиз нь ю,
пристально,
как
никогда
пр еж де,
вглядываясь
в
с вое
безвозвратно
минувшее
п рош лое
и
в
н асто ящ ее,
у
которого
не
бы ло
буд ущего.
В
расска зе
изображена,
так им
образ ом ,
довольно
сложная
ди ал екти ка:
ге рой
его
все
больш е
приближается
к
истинно
человеческому
су­
ществованию
по
ме ре
того,
как
прогрессирует
его
боле зн ь
74


и
все
ближе,
все
реальнее
становится
для
нег о
смертный
ча с.
«Мы живем всем тем,
чем
жив ем,
—
писал
Бунин,
—
лиш ь
в
той
мере,
в
какой
постигаем
цену
тог о,
чем
жи­
ве м.
Обычно
эта
цена
очень
м ала:
возвышается
она
лишь
в
минуты
восторга
—
восторга
счасти я
или
н есч асти я,
яркого
сознания
приобретения
или
потери;
еще
—
в
ми­
нуты
поэтического
преображения
прошлог о
в
памяти»
(Б, 9, 366).
Воспоминания,
к от орым
предаются
ге рои
произведе­
ний
Бунина
и
пе рв ого
п
в сех
последующих
пе ри одов
его
деятельности,
—
о дин
из
приемов,
можно
сказать,
излюб­
ле нн ый,
к
которому
он
прибегает,
знакомя
читателя
с
предысториями
персонажей.
Развернутые
и
обстоятель­
ные
предыстории,
рассказанные
от
первого
лица
или
д анные
в
отступлениях,
с
портретной
хара ктери стик ой
и
родословной
героя,
по
тип у
тургеневских,
встречаются
лиш ь
в
нескольких
самых
ранних
и
мало
самостоятель­
ных
рассказах
Бунина
(«Мелкопоместные» (1891), «Учи ­
тел ь» (1896), «На даче» (1897)).
Но
уже
и
в
эти
годы,
и
ос обен но
в
дальнейшем,
Бунин
в
этом
плане
неуклонно
и
последовательно
буд ет
стремиться
к
чеховскому
лако­
низму.
«Вам хорошо теперь писать рассказы,
все
к
этому
привыкли,
—
прив од ит
Бунин
слова
Чехова,
—
а
это
я
пробил
д орогу
к
маленькому
рас ск азу,
мен я
еще
как
за
это
ругали...
Требовали,
чтоб ы
я
писал
роман,
инач е
и
пи сате лем
нельзя
называться» (Б, 9,208).
Новаторство
Чехова
ед ва
ли
ни
в
первую
очередь
кос­
нулось
«продлинновенных», по его словам,
предысторий.
Он
приучил
современников
по
одн ом у-д вум
биографиче­
ск им
ф актам
сост авл ят ь
пр ед ста вл ение
об
ис то рии
жизни
гер оя.
Чех ов,
можно
ск азать ,
беспредельно
увели­
чил
е мкос ть
художественной
детал и
как
в
ча сти
психо­
логической
характеристики,
так
и
в
час ти
изображения
прим е т,
условий
бы та
той
или
ин ой
социальной
катего­
рии
своих
персонажей,
а
также
при мет
—
всегда
очень
конкретных
и
типичных
—
ис тори чес кого
времени.
По
пути
Чехова
в
это м
смысле
Бунин
идет
уже
в
пор у
создания
рассказа
«Вести с родины» (1895), посвящен­
ног о
двум
разительно
несхожим
историям
ж изни
—
ин­
теллигента
из
дворян
и
крестьянина.
И
тот
и
друг ой
тип ы
вс ес то ронне
были
изображены
и
предшествующими
и
современными
ли тер ат ор ами.
Бунину
эт о,
конечно,
хо­
75


рошо.
бы ло
из ве с т но, 0 жизненном пути каждого из ге­
ро ев
он
гов ори т
очень
кратко,
я вно
рас счи ты вая
на
по д­
готовленность
читателя
и
на
его
опыт,
для
приобре­
тения
которого
так
мно го
сделал
Чехов.
Ав тор
имеет
в
ви ду
сравнительно
долгий
период
в ре­
мени:
годы
детства,
юности
и
зрелости
геро ев .
По
про ­
чтен ии
этого
произведения
с оздае тся
ощущение,
что
по­
знакомился
по
мень ш ей
мере
с
пов е стью;
в
действитель­
ности
же
перед
нами
р асска з,
причем
оче нь
не б ольшой
по
объему.
Как
же
достигается
эта
сгущенность
повествования?
Из
д ет ских
лет,
как
и
из
всех
последующих
этапов
жизни
своих
герое в ,
Б унин
не
с тольк о
показывает,
сколько
лишь
называет,
перечисляет
с об ытия
и
факты
самые
что
ни
на
есть
показательные
и
характерные
для
человека
данного
возраста,
и
именно
таки е,
кот оры е
легк о
дополняются
и
домысливаются
в
читательском
во­
ображении.
Всего
несколько
ст рок
сказан о
о
самой
ран ­
ней
пор е
д етст ва,
когда
М итя
со
своим
крестьянским
дру­
го м,
Мишкой
Ш мыр е нк ом, «как с родным братом,
спал
на
св оей
детской
кроватке,
звонко
перекликался,
купаясь
в
пруде,
ло вил
головастиков» (Б, 2,39).
Но
и
в
эту
зо­
лоту ю
пору
детской
дружбы
и
братства
у
каждого
из
маленьких
героев
шла
своя
особая
жизнь.
Г оды
и
события,
целые
десятилетия,
составлявшие,
можно
сказать,
эпо хи
в
ж изни
каждого
из
геро ев ,
—
со
своим
«микроклиматом», со своими заботами,
радостями
и
печалями,
—
дают ся
в
бо лее
чем
кратком
изложении:
«В гимназии он стоял на актах и ждал книжки с зо ­
лочен ы м
переплетом,
а
Мишка
в
это
время
стоял
с
пл е­
тушкой
колоса
око ло
ри ги
<.. .>
Мит я
в
бессознательном
весел ье
на пива лся
на
п ер­
вых
ст уденч еск их
вечеринках,
а
Миш ка
был
в
это
время
уже
хозяин,
мужик,
обремененный
горе м
и
сем ье ю.
В
те
зимние
ночи,
когда
Митя,
среди
г овора ,
дым а
и
хлопанья
пивных
пр о бок,
до
х рипо ты
спорил
или
пе л: „Из страны,
страны
далекой..Мишка
шел
с
обозом
в
город...
В
поле
бушевала
вьюга..
.
В
темноте
бр ели
по
п ояс
в
снегу
мужики,
не
присаживаясь
до
самого
рассвета»
(Б, 2, 41).
Отчасти
сходное
изложение
предысторий
можно
н айти
и
в
некоторых
других
рассказах
1890- х
годов.
К
ним
можно
отнести,
к
примеру,
уже
упоминавшиеся
76


ра сска зы
«На хуторе», «Кастрюк», «В поле».
В
после­
дующей
св оей
деятельности,
и
чем
дальше
—
тем
больше,
Бунин
буд ет
чуждаться
и
такого
ти па
«пересказов» .
В
1910-е
годы
п иса тель
найдет
свою,
еще
более
лаконич­
ную
форму,
и
она
на
долгие
годы
утвердится
в
его
твор­
честве.
О
минувших
годах
и
десятилетиях
в
жизни
своих
героев
он
стан ет
с ообщ ать
нередко
в
одной
строчке:
про ­
шло
столько-то,
скажем,
пят ь
или
тр ид цать
лет
и
т.
п.
Пр име ром
наивысшей
в
этом
смысле
сгущенности
пове­
ствования
мо жет
служить
рассказ
«Господин из Сан-
Фр а нцис к о» (1915), в котором о прошлом центрального
героя
только
и
сказано: «До этой поры (до
пятидесяти
восьми
ле т,
—
В.
Г.)
он
не
жил ,
а
лишь
существовал,
правда
оче нь
не дурн о,
но
все
же
во зла гая
все
на деж ды
на
буду щее .
Он
р або тал
не
покладая
рук,
—
к итай цы,
которых
он
выписывал
к
себе
на
работы
целыми
тыся­
чами,
хорошо
знали,
что
это
з на чит!» (Б, 4, 308). «Бес­
пощадно»
уш едше е
время,
прош лая
жизнь
героя
все
чаще
будет
изображаться
Буниным
в
извлечениях,
т.
е.
все
меньше
буд ет
нап о мин ать
последовательно
расска­
занн ую
би ограф и ю.
Во с пом ина ния,
ко торы е
помогают
восстановить
это
прошлое,
буд ут
включать
в
себя,
как
правило,
разрозненные
эпизоды,
отобранные
без
соблю­
ден ия
какой
бы
то
ни
было
хр оноло гии .
В
этих
эпизо­
да х,
в
сравнении
с
таковыми
из
произведений
первого
эт апа
творчества,
будет
з нач ит ельно
меньше
элементов
очерковости,
меньше
свя зи
с
конкретностью
со циа льно -
исторической
ситуации.
Итак,
с
годами
Б унин
все
реже
о бр а щается
к
изобра­
же нию
последовательного
течен ия
повседневной
жизни.
В
первую
очередь
его
интересуют
теперь
те
изм ен ен ия,
которые
происходят
в
физическом,
внешнем,
и
в
духов­
ном
обли ке
героя,
рос т
его
души ,
тот
«чекан», который
оставило
на
нем
время.
В
первой
главке
рассказа
«При дороге» (1913) геро­
ине,
Пар а ше,
четырнадцать
ле т.
Вт орую
главку
откры­
вает
фр а за: «С тех пор прошло два года;
пошел
тр етий .
Парашка
изменилась.
Мало-помалу
она
заняла
с вое
ме­
сто
в
хозяйстве,
стал а
та ск ать,
надрывая
свой
девичий
живот,
горшки
и
чугуны
из
печки,
доить
коров ,
обши-
ва ть
от ца. ..
Но
нрав
ее
менялся
ма ло» (Б, 4, 180).
Это
и
все,
что
мы
узнаем
о
то м,
как
складывалась
для
нее
жизнь
в
бытовых
ее
проя влен и ях
за
минувшие
г оды.
77


Все
остальное
пове с тв ова ние
посвящено
и зм енен иям
во
внеш нем
о бл ике : «Вырастая,
Парашка
худела.
В
лице
ее
появилось
то
неуловимое
сх одст во
с
отцом,
кот орое
так
нежно
проявляется
у
доч ерей ,
люб и мых
отцами
и
на
первый
взгляд
как
будт о
и
несхожих
с
ними» (Б, 4,
181).
И
особенно
пр ист аль но
и ссл еду ется
Буниным,
и
в
названной,
и
в
последующих
главках,
становление
мир а
чувств
героини
—
ее
не
совсем
дочерняя
любовь
к
отцу
и
любовь-страсть
к
погубившему
ее
«мещанину»-
конокраду
(отметим,
забегая
вперед,
что
все
это
—
при
устойчивости
ее
характера
(величины для Бунина почти
п о сто ян но й ), мало подверженного
влияниям
и
воздей­
ствиям
социальной
среды
и
обстоятельств,
не
меняю­
щегося
со
временем,
на
что,
кс тати
ск аза ть,
указывает
и
строчка
в
пр ивед енно й
ц ит ат е: «Но нрав ее менялся
мало»).
В
расс ка зе
«Сны Чанга» (1919) речь идо*
о
шести
годах
жизни
героя,
капитана.
Об
этом
читатель
узнает
уже
из
первых
стр о чек
произведения,
и
здесь
же,
в
са­
мом
начале
его,
проводится
мысль
об
относительности
и
ус ло внос ти
временной
категории,
о
т ом,
что
по
прошест­
вии
вр емени
стираются
четкие
грани
между
действи­
тельностью
и
представлениями
о
ней,
между
реально­
стью
и
вымыслом:
«Некогда Чанг узнал мир и капитана,
своего
хоз я­
и на,
с
которым
соединилось
его
земное
существование.
И
прошло
с
тех
пор
целых
шест ь
ле т,
протекло,
как
пе­
сок
в
корабельных
песочных
часах.
Вот
опять
была
н очь
—
сон
или
действительность?
—
и
о пять
наступает
утро
—
д ейст вит ель но сть
или
сон?<...>
Шесть
лет
—
много
это
или
мало?
За
шест ь
лет
Ч анг
с
капитаном
ст али
ста рик ами ,
хотя
кап ит ану
еще
и
со­
рока
нет,
и
судьба
их
грубо
переменилась» (Б, 4,370—
371).
О
прошлом,
в
частности
о
домашней
жизни
кап ита на,
о
взаимоотношениях
его
с
же ной,
мы
узнаем
очень
не­
многое
из
весь ма
кратких
и
от рыв оч ных
воспоминаний
героя,
бе сед
его
с
собакой,
Чан го м,
и
снов-воспоминаний
самого
Чанга.
А
между
тем
эта
личная
жизнь,
привязан­
ность
капитана
к
семейному
оча гу,
его
неистовая
лю­
бовь
к
доч ери
и
страстная
(но неразделенная)
любовь
78


к
жене
имели
для
не го
ос об ое,
первостепенно
важное
значение:
именно
в
этом
(а не в корабельной службе,
карьере
или
в
каких-то
других
связях
с
лю дьм и,
общест­
вом)
был
со сред оточе н
для
него
весь
мир,
в есь
смысл
его
земного
сущ ест во вани я.
И
потому-то
все
на
свете
утратило
для
нег о
цену,
значение
и
см ысл,
и
он
потерял
работу,
спился
и
погиб
заживо,
как
только
э тот
его
мир
пош атн улс я
и
стал
разрушаться
(когда он узнал о не ­
верности
жены).
В
фок усе
внимания
пис ат еля
процесс
мышления
ге­
роя ,
процесс
кристаллизации
вз гляд а
на
мир
и
правду
о
чел ов еке
и
жизни
его,
др ам ати чески
на пря же нные
по­
и ски
ответа
на
вопрос
о
природе
любви
и
сч аст ья
и
праве
на
них
ка пит ана
и
—
шире—человека,
о
Хо зяин е
в сего
живого
и
мертвого,
к ото рому
по д власт ны
судьбы
людские,
жизнь
и
смерть
человека.
Поначалу,
когда
ка­
питан
им ел
основание
считать
себя
«ужасно счастливым
че ловек ом » (Б, 4, 376), хотя и не все ладилось в его
семье,
он
допускал
возможность
существования
д вух
пр а вд : «... первая
та,
что
жизнь
несказанно
прекрасна,
а
другая
—
что
жизнь
мы слим а
лишь
для
сумасшедших»
(Б, 4, 371).
Теперь,
после
катастр о ф ы,
он
все
б ольше
и
больше
убеждается
в
том,
и
пытается
убедить
в
этом
слушающих
е го,
«что есть только одна правда на
свете,
—
злая
и
н и зкая». «Д руг
м ой,
—
гов ори т
он,
—
я
вид ел
весь
земной
шар
—
жизнь
везде
такова!
Все
это
ложь
и
вздор,
чем
будт о
бы
живут
л юди:
нет
у
них
ни
бога,
ни
совести,
ни
разумной
це ли
су щест в ования ,
ни
любви,
ни
дружбы,
ни
честности,
—
нет
даже
п росто й
жал ост и.
Жизнь
—
скучный,
з имний
день
в
грязном
ка­
баке,
не
бо ле е» (Б, 4, 379).
Сходную
эволюцию
переживают
и
взгляды
героя
на
прир од у
счастья,
любовь
и
женщин.
Е сли
пр ежд е,
как
ни
горьк о
был о
ему
при
этом,
он
позволял
себ е
«теоре­
ти зи ро ват ь »: «...когда
ког о
любишь,
ни ка кими
силами
никто
не
заставит
тебя
ве рит ь,
что
может
не
любить
те бя
тот,
кого
ты
лю биш ь» (Б, 4, 377), то после всего
случившегося
он
убежденно
повторяет
слова
мудрого
С о ло мо на: «Золотое кольцо в ноздре свиньи,
вот
кто
тв оя
женщина!
„Коврами я убрала постель мою,
разноцвет­
ным и
тканями
египетскими:
зайдем,
бу дем
упипяться
нежностью...“.
А-а,
женщ ина!
„Дом ее ведет к смерти
и
стези
ее
—
к
мертвецам“» (Б, 4,383).
79


Очень
не м ногое
в спом ин ается
капитану
из
п рошлой
жизни.
Но
эти
редкие
эпизоды,
к отор ые
постоянно
тр е­
вожат
его
п амять ,
следует
отнести
к
центральным,
клю­
чевым.
Герой
вновь
и
вно вь
пы та ется
найти
и
опреде­
лит ь
для
себя
первопричину
своей
трагедии,
начало
конца.
Он
приходит
к
выводу,
что
виной
всему
излишне
сильная
привязанность
и
любовь
его
к
дому,
дочк е
и
жене.
«А разве так полагается?
Да
и
вообще,
следует
ли
кого-нибудь
люби ть
так
сильно?
—
спросил
он
<.. .>
Жу тко
жить
на
свете,
Чанг
<.. .>
очень
хорошо,
а
жутко,
и
ос об енно
таким,
как
я!
Уж
очень
я
жад ен
до
счасть я
и
уж
очень
часто
с бив аю сь» (Б, 4, 377).
В
прямой
св язи
с
этим
выводом
находится
эпизод,
вспоминаемый
капита­
ном;
именно
к
н ему
восходит
начало
его
крушения:
„У-у!
—
сказал
ка пит ан
<.. .>
Что
только
бы ло
со
мной,
Чанг,
когда
я
в
пер вый
раз
почувствовал,
что
она
уже
не
совсем
моя,
—
в
ту
ночь,
когда
она
в
перв ый
раз
о дна
бы ла
на
яхт-клубском
ба лу
и
вернулась
под
ут ро,
точно
поблекшая
роза,
б лед ная
от
усталости
и
еще
не
улег ­
шегося
возбуждения,
с
глазами
сплошь
темными,
ра с­
ширенными
и
такими
далекими
от
меня!
Есл и
бы
ты
знал,
как
неподражаемо
хотела
она
одурачить
меня,
с
ка­
ким
про с тым
уд ив лени ем
спросила:
„А
ты
еще
не
спишь,
б ед ный?“.
Тут
я
даже
слова
не
мог
выговорить»
(Б, 4, 382).
Бунин
немало
размышлял
о
механизме
человеческой
памяти,
о
той
роли,
к оторую
играют
воспоминания
в
по­
вседневной
жизни
и
творчестве.
Вспоминающие
свою
жизнь
герои ,
о
которых
гов ори лось
выше,
прих од ивш ие
при
этом
к
неутешительному
выводу,
что
минувшее
в
его
последовательном
течении
неподвластно
п амяти ,
невосстановимо
и
утрачено
безвозвратно,
охотно,
дум а­
ется,
согласились
бы
с
пи сател ем,
о днажды
заметившим:
«Что вообще остается в человеке от целой прожитой
жизни?
Только
мысль,
тольк о
з нание,
что
вот
бы ло
тог­
да- то
то-то
и
то-то,
да
некоторые
разрозненные
видения,
некоторые
чув ств а
<.. .>
П ри нято
приписывать
слабости
известного
возраста
то,
что
люди
эт ого
возраста
помнят
далекое
и
почти
не
помнят
недавнего.
Но
это
не
слаб ост ь,
это
значит
тольк о
то,
что
недавн ее
еще
не дост ойн о
памяти
—
еще
не
п ре­
ображено,
не
об лечен о
в
некую
легендарную
поэзию.
Потому-то
и
для
творчества
потребно
только
отжившее,
80


п рошлое.
Restitutio in integrum27 —
нечто
ненужное
(по­
ми мо
того,
что
невозможное)»(Б, 9,366).
Бунинское
высказывание
удивительно
близко
и
со­
звучно
размышлениям
Толс того ,
к оторы й
в
реш ении
э той
проблемы
стремился
найти
свою
ф ормулу ,
понять
и
определить,
что
же
отличает
события,
происходящие
в
реальной
действительности,
от
таковых
же,
преобра­
женных
в
памяти
вспоминающего
человека.
«Отчего одно
и
то
же
в
действительности
сер о,
не
важно,
не
кр а­
си во
—
и
радостно,
ясно
в
воспоминании?
—
спр аши вал
Толстой.
—
Не
от
т ого
ли
эт о,
что
на сто яще е,
истинное
есть
тол ько
духо вн ое,
действительность
же,
реальность,
как
гов оря т,
это
только
леса,
подставляемые
для
по­
стройки
настоящей
духовной
жиз ни» (Т, 51, 13).
••в
«Главная цель искусства,
если
есть
искусство
и
ест ь
у
не го
цель ,
—
пи сал
Л.
То лстой ,
—
та,
чтобы
проявить,
высказать
правду
о
душе
человека,
высказать
такие
тайны,
ко торы е
нельзя
высказать
простым
словом»
(Т, 53, 94).
«Тайны», «загадки»
души
—
и
прежде
всего
сла вян ­
с кой,
русской
души ,
—
по
признанию
самого
Бунина,
стали
во лно вать
его
еще
в
молодости.
Рассказывая
о
пристальном
инт ересе
св оем
к
личности
пи сате ля- народ ­
ника
А.
И.
Левитова,
повседневное
поведение
которого
изо б илов ало
необъяснимыми
неожиданными
д рамати че­
скими
поворотами
и
«зигзагами», Бунин добавляет: «Увле­
кал ся
я
в
молодости
и
Николаем
Успенским,
и
опять
не
только
в
сил у
его
дарования,
но
в
с илу
и
личной
судьбы
е го,
во
многом
схожей
с
суд ьбой
Левитова:
страшные
загадки
русской
души
уже
волно ва ли,
возбуж­
дал и
мое
внима ние » (Б, 9, 274).
К
изображению
э тих
«тайн»
и
«загадок»
души
и
ха­
рактера
Б унин
о бр ащ ается
далеко
не
сразу.
В
первые
полтора-два
десятилетия
он
касается
преимущественно
настроений
героев.
Среди
наст р оений
эти х,
как
пра в ило,
неоднозначных,
по
составу,
сп лаву
своему
довольно
сло жны х,
преобладают
в
основном
л ир ическ ие
и
лирико-
27 Восстановление в первозданном виде (л ат,).
6в.
Я.
Гре ч нев
81


философские.
Пр ив л екают
вн имание
пи са теля
едва
уло­
вимые
оттенки
и
переходы
в
настроениях.
Можно
на­
зв ать
в
эт ой
с вязи
рассказы
«На край света»
и
«На чу­
жой
ст о р он е» (1895), где речь идет о крепнущем чув­
стве
одиночества,
не из б ывном
горе
л юдей,
переселенцев,
навсегда
покидающих
родные
места,
землю
отцов.
В
э тот
ряд
можно
по ст авить
и
этюд
«Поздней ночью»
(1901): в нем лунная ночь в Париже напоминает лири­
ческому
герою
почти
забытые
осенние
ночи,
ко торы е
он
вид ел
«когда- т о
в
детстве,
среди
холми с той
и
ск удн ой
степи
средней
Р ос с ии », и эти чувства побуждают его по­
мириться
с
женой,
сказать
ей:«... мы
оба
виноваты,
по­
т ому
что
оба
н аруш али
заповедь
радости,
для
которой!
мы
должны
жи ть
на
з емл е» (Б, 2, 177, 178).
Во
всех
этих,
как
и
в
упоминавшихся
уже
этюдах
и
рассказах
(«Перевал», «На хуторе», «Кастрюк», «Над
городом»,
«Сосны», «В
ав гу ст е », «Антоновские
яблоки», «Эпита­
фи я»
и
др .), нет никаких « т айн»
души,
нет
ничего
за­
гадочного.
В
большинстве
из
ни х,
как
мы
видели,
вос­
производятся
наст ро ения,
вызванные
ра змы шл ени ями
о
«беспощадно»
уходящем
или
уже
ушедшем
времени.
О дну
из
первых
попыт ок
изобразить
труднообъясни­
мое
поведение,
житейски
нел ог ичные
и
неожиданные
по­
ступки
и
реш ени я
персонажа
на ход им
в
ра сска зе
«Заря
всю
ноч ь » (1902).
В
данном
случае
действительно
труд­
но
«высказать простым словом», из каких соображений
героиня
этого
произведения
решает
вдруг
отк аза ть
св о­
ему
же ниху
Сиверсу.
Ведь
перед
тем
читателю
ст ано­
вится
известно,
что
ее
«еще в детстве называли его не ­
ве сто й»,
и
хо тя
«он тогда очень не нравился»
ей
«за
эт о», потом ей « уже
нередко
думалось
о
нем
как
о
же­
н и хе», а незадолго до сватовства она « на ч ала
свыкаться
с
м ы слью », что будет его женой.
И
вот
приходит
ночь,
к оторую
г еро иня
проводит
без
сна: «... что-то
блаж ен ­
ное
было
в
тишине
н очи
по сле
дождя
и
ст арат ельн ом
выщелкивании
солов ьев ,
что- то
неуловимо
прекрасное
реяло
в
далеком
полусвете
зари».
М ужч ина,
с
которым
она
«мысленно проводила эту самую нежную ночь»
своей
«первой любви», был не похож на Сиверса,
и
все-
таки
ей
казалось,
что
она
думает
о
нем .
Вспомнив
«шу ­
тливое
обещание
Сиверса
прийти
как-нибудь
ночью»
в
их
сад
на
свидание
с
не й,
героиня
ст ала
пристально
в сматри в ать ся
«в зыбкий сумрак»
и
переживать
в
вооб­
82


ражении
все ,
что
«сказала бы ему едва слышным шепо­
т о м». «Никого,
од на ко,
не
было,
и
я
стояла,
дрожа
от
волнения
и
вслушиваясь
в
мелкий,
сонный
л епет
осин.
П отом
села
на
сырую
скамью...
Я
еще
чего- то
ж да­
ла
<.. .>
И
еще
долго
близкое
и
неуловимое
веяние
сча­
ст ья
чувствовалось
вокруг
меня,
—
то
страшное
и
б оль­
шое,
что
в
тот
или
иной
момент
встречает
всех
нас
на
пороге
жизни.
Оно
вдруг
коснулось
ме ня
—
и,
может
быт ь,
сд ела ло
име нно
то,
что
нуж но
было
сделать:
кос­
н уться
и
у йти» (Б, 2, 262, 264, 265, 266).
Сиверс
пришел
утром ,
когда
она
еще
спала.
Он
стре­
лял
в
их
сад у
галок,
а
ей
сквозь
сон
«казалось,
что
в
дом
в ошел
пастух
и
хл о пает
бо льшим
кнутом».
Он
приш е л,
чтобы
сд ел ать
ей
пр ед ло жение,
и,
по д ойдя
к
дверям
ее
сп аль ни,
кр и кн у л: «Наталья Алексеевна!
Ст ыдн о!
За­
спались!». «А
мне,
—
приводит
Бунин
размышления
ге­
роини,
—
и
правда
было
ст ыд но,
стыдно
выйти
к
нему,
стыдно,
что
я
откажу
ем у,
—
теперь
я
знала
это
уже
т ве рдо » (Б, 2, 266).28
28 Известно,
что
Л.
Толстому
рассказ
Бунина
«Заря всю ночь»
не
понравился,
но,
разумеется,
не
пот ому,
что
в
нем
дов ольно
подробно
о п ис ывалось
психологическое
состояние
в пер вые
по­
любившего
(а вернее готового полюбить)
человека.
Толстой
и
сам
до
глубокой
старости
не
чуждался
размышлений
на
эту
тему.
И
лю бопы т но,
что
одно
из
его
высказываний
(оно было
сд елан о
в
ноябре
1897 г.,
т.
е.
за
неско ль ко
лет
до
пу блик ации
бунинского
произведения)
содержит
мысль
и
настроение,
оче нь
бли зкие
тем,
что
находим
и
в
рассказе
Б у ни на: «Еще думал
нынче
<.. .>
совсем
не ожид анно
о
прелести
—
именно
пре­
л ести
—
зарождающейся
люб ви
<.. .>
Это
вроде
того,
как
п ах­
нувший
вдруг
запах
липы
или
на чин аю щая
падать
тен ь
от
меся ца .
Еще
нет
полн ог о
цвета,
нет
ясной
те ни
и
света,
но
е сть
ра до сть
и
страх
нового,
обаятельного.
Хорошо
это,
но
только
тогда,
ког да
в
первый
и
последний
раз» (Т, 53,163).
Нача ло
1910-х
годов
пр и нято
сч ит ать
поворотным
этапом
в
творчестве
Бунина.
Это
признавал
и
сам
п иса­
тель.
В
это
в ремя
выходят
в
свет
его
пове ст и
«Деревня»
(1910) и «Сух од ол» (1911), принесшие автору широкую
известность.
В
эти
же
годы
заметно
обостряется
инт ер ес
Бунина
к
«тайнам»
души
и
«загадкам»
хара ктера .
Позд­
нее
Бунин
подчеркнет,
говоря
об
этом
периоде:
«Это было начало целого ряда произведений,
ре зко
рисовавших
русскую
душу,
ее
своеобразные
спл етения ,
ее
светлые
и
темные,
но
по чти
всегда
трагические
ос­
нов ы
<...>
6*
83


В
эти
год ы,
я
чувствовал,
как
с
каждым
днем
Все
более
к реп нет
моя
рука,
как
гор ячо
и
уверенно
тр е­
буют
исхода
накопившиеся
во
мне
силы» (Б, 9, 268—
269).
В
изображении
в нут р еннего
ми ра
человека
Б унин
был
прямым
продолжателем
Чехова,
который
в
свою
о че­
редь
учел
и
продолжил
достижения
и
традиции
своих
предшественников
и
современников,
сре ди
которых
были
такие,
как
Лермонтов,
Т олс той
и
Достоевский.
Эту
с вязь
с
тр ади циям и
и
новаторство
Чехова
пытались
наметить
и
определить
неоднократно.
По
мнению
иссл едо ват ел я,
Чехов
«не подготавливает будущие метаморфозы героя
подробными
психологическими
обоснованиями,
создает
впечатление,
что
в
душе
изображаемого
человека
ес ть
нечто
скрытое,
не
названное
(но от этого не менее реаль­
ное), и оно-то
и
играет
решающую
роль
в
психологиче­
ских
катаклизмах
личности.
Достоевский,
хотевший
дотянуться,
как
сказал
поэт,
„до дна простуженной души“,
Толс той
в
своем
исследо­
ван ии
закона
человеческих
чувствований
стремились
дой ти
до
по сле дн его
предела.
Чех ов
останавливается
у
некоей
черты.
За
ней,
бы ть
может,
и
лежит
то
главное,
к оторое
объяснит
вс е.
Но
туда
он
не
считает
воз мо жным
вступить.
В
чеховской
художественной
концепции
чело­
века
э тот
последний,
гл убинн ый
пласт
сознания
(или
подсознания?) — „черный
ящик“.
До под линно
известны
только
импульсы
входа
и
вых од а.
Суть
процессов,
про ­
исходящих
внутри
ящика,
может
бы ть
раскрыта
лиш ь
при
помощи
ана лиз а
результатов
вых ода ,
и
раскрыта
приближенно,
пред по л ожи тель но
(«очевидно»,
«воз­
м ожн о», «почему - то », «должно
быть») <...>
Они
(эти
многочисленные
«возможно», «почему- то »
в
чеховских
текстах,
—
В.
Г.)
сиг нализ ир ую т
именно
о
такой
слож­
ности
душевных
д вижени й,
к отор ой
автор
не
считает
себя
вправе
касаться».29
29 Чудаков А.
П.
П оэ тика
Чехова.
М ., 1971, с.
237—238.
Многое
сближает
в
этом
плане
Чехова
с
Буниным.
Как
и
Чехов,
он
«не подготавливает будущие метамор ­
фоз ы
героя
под робн ым и
психологическими
обосновани­
ями ».
Редкий
бунинский
рас ск аз
(речь идет,
напоми­
наем,
о
его
творчестве
1910- х
и
последующих
годов)
не
оставляет
вп ечатл ен ия,
что
«в душе изображаемого че­
84


ловека
е сть
нечто
скрытое,
не
названное
<.. .>
й
оно -то
и
играет
решающую
роль
в
психологических
катаклизмах
личн ост и».
Нередко
встречаются
у
Бунина
и
произведе­
ни я,
в
которых
есть
сво й
«черный ящик»
—
«этот послед­
ний ,
глубинный
пласт
со з нания »,
а
точнее
сказать
(и
для
Бунина
это
о собе нно
хара ктерн о)
—
подсознания.
И,
ду м ается,
именно
в
этом
последнем
он
идет
даль­
ше
Чехова:
более
пристально,
нежели
его
ст арш ий
современник,
вглядывается
Б унин
в
би ологич ес кую
п од­
основу
характера
человека,
в
полуосознанные
и
неосо­
зна нн ые
импульсы
и
токи,
в
инстинктивные
движения
души.
В
ряду
таких
произведений
можно
н аз вать
ра сска зы
«Веселый двор», «Игнат», «Захар
В о ро бь ев» (1912),
«Ермил», «При дороге», «Чаша жизни», «Я все молчу»
(1913), «Аглая» (1916), «Петлистые уши» (1917), «Ми ­
тин а
л юб овь» (1925), «Дело корнета Елагина» (1926),
«Чистый понедельник» (1945) и многие другие.
В
высшей
степени
с ло жный,
поистине
«загадочный»
характер
создал
Б унин
в
повести
«Веселый двор» .
Ха­
рактер
Егора
Минаева,
героя
этого
произведения,
кр е­
стьянина-печника
из
Пажени,
что
называется,
соткан
из
прот иво ре чий.
Нам
не
д ано
узн ать ,
что
и
как
способст­
вовало
формированию
их,
автор
лишь
констатирует:
«Егор в детстве,
в
от роче ств е
был
то
ленив,
то
жив,
то
смешлив,
то
скучен
—
и
всегда
оче нь
лжив,
без
всякой
надо бно ст и» (Б, 3, 292).
Эти
и
некоторые
другие
свой­
ст ва
натуры
Егора,
как
следует
по ним ать
Б у нина,
не­
обходимо
от не сти
к
разряду
те х,
что
при ня то
н аз ывать
врожденными.
К
их
числу
несомненно
принадлежит
и
за
редкими
исключениями
глуб око
скрытое,
но
едва
ли
не
главенствующее
в
его
жизни
стремление
к
самоис­
тре блен и ю.
Еще
в
детстве
Его р
«... вз ял
манеру
бол­
тать,
что
удавится.
Стар ик
печник
Макар,
зл ой,
серьез­
ный
пьяница,
при
к отором
работал
он,
услыхав
однажды
эту
б рех ню,
дал
ему
жестокую
затрещину,
и
он
опять,
как
ни
в
чем
не
бы вал о,
к инул ся
месить
ног ами
глину.
Но
через
не ко торое
в ремя
ст ал
болтать
о
том ,
что
удавится,
еще
хвастливее.
Ничуть
не
ве ря
тому,
что
он
давится,
он
однажды
таки
выпо лнил
сво е
намер ение
<.. .>
Вынули
его
из
пет ли
без
чувств,
пр ивел и
в
себ я
и
так
отмотали
гол ову,
что
он
ревел,
захлебывался,
как
двухлетний.
И
с
тех
пор
на до лго
з абыл
и
ду мать
о
пе тле » (Б, 3, 292).
85


Но
прошло
время,
и
он,
уже
в
тр ид цат илет ием
возрасте,
возвращаясь
из
Москвы,
ку да
ездил
наниматься
в
«зо­
л ота р и», пьяный,
«стал опять болтать то,
что
болт ал
когда-то,
стал
доказывать
соседям
по
лавке
<.. .>
что
он
должен
удавиться.
И
опять
ник то
не
дал
веры
его
сло­
ва м,
и
опять,
проспавшись,
забыл
он
о
св оей
болтовне»
(Б, 3, 293).
Это
странное
и
неп оня тн ое
никому
желание
Егора
покончить
с
собой
прочно
покоится
в
его
душ е.
Но
сам
он
о
нем
толь ко
догадывался,
вернее,
смутно
чувствовал,
что
есть
«что-то »
для
нег о
очень
важно е,
о
чем
ему
не пре м енно
следует
поразмышлять,
и
что
«оно», это « чт о-т о», настоятельно требует какого- т о
ре­
шения,
ибо,
не
будучи
обдумано
и
решено,
отзывается
невыносимой
тос кой
и
болью
се рдеч ной .
«Он уже давно
освоился
с
т ем,
—
пи шет
Бунин,
—
что
часто
шли
в
нем
с разу
два
ряда
чувств
и
м ыс лей:
оди н
обыденный,
про ­
стой,
а
дру гой
—
тр ево жны й,
болезненный.
Спокойно,
даже
самодовольно
думая
о
том,
что
по п адется
на
глаза,
что
случайно
взбредет
на
ум,
часто
томился
он
в
это
же
самое
в ремя
и
тщетным
желанием
обдумать
что-то
дру­
гое .
Он
завидовал
п орой
собакам,
птицам,
курам:
они
не­
б ось
никогда
ничего
не
думают!» (Б, 3, 300).
То,
что
воспроизводит
в
данном
случае
писат ель ,
было
бы
не
со­
вс ем
точно
назвать
«потоком сознания».
По
справедли­
вому
зам ечанию
исследователя,
это
ск орее
«поток
чув ств », вернее,
поток
чувств,
не
отделенных
от
дум ,
—
«дум- чу в ств ».30
30 Крутикова Л .
В.
Крестьянские
рассказы
И.
А.
Бунина
1911—1913 годов .
—
Учен.
зап.
Л енингр .
г ос.
у н-та.
1968, No 339.
Сер.
филол.
нау к,
в ып.
72, с.
193.
При
вс ей
взбалмошности,
капризной
изменчивости
чувств
и
наст р оений
Е гор
оче нь
последователен
в
св оем
ст рем лении
к
самоуничтожению,
—
стремлении,
которое ,
как
мы
видели,
ник ак
нельзя
бы ло
назвать
сознатель­
ным,
но
котор ое
тем
не
менее
вполне
реально
существо­
вало.
С
какого-то
момента
жд ать
катастрофу
начинает
и
читатель:
в
нем
крепнет
у б ежд ение,
что
такой
человек
не
мо жет
не
погибнуть
(хотя ничего вроде бы не под­
тверждает
серьезность
намерений
Егора
и
писатель
не­
однократно
напо ми нает,
что
его
ге рой
—
лгу н,
болтун,
«пустоболт»).
И
вот
однажды
—
совсем
неожиданно
для
окружающих
его
в
тот
момент
мальчишек
и
в
известной
86


ме ре
для
самого
се бя
—
он
«...
стал
прислушиваться
к
приближающемуся
шуму
товарного
поезда.
Шум
рос
и
близился
все
грознее
и
поспешней.
Егор
сп окой но
сл у­
шал.
И
вдруг
сорвался
с
места,
вскочил
нав ер х,
по
от­
к осу,
вск ин ув
рваный
полушубок
на
голову,
и
плечом
метнулся
под
громаду
паровоза.
Паровоз
толкнул
его
ле­
гонько
в
щеку.
И
Е гор
волчком
перевернулся,
головой
по л етел
на
насыпь,
а
ногами
на
рельсы.
И
когда,
по­
тря сши
землю,
оглушая,
п ро несся
поезд,
уви да ли
м аль­
чишки,
что
б арахт ается ,
бьется
рядом
с
рельсами
что- то
у жа саю щее.
В
песке
билось
то,
что
б ыло
за
мгновенье
перед
тем
Е гором ,
билось,
поливая
песок
кров ью ,
вски­
дывая
кверху
два
толстых
обрубка
—
две
ноги,
ужасаю­
щих
своей
к орот кост ью.
Две
других
ног и,
опу та нных
окровавленными
онучами,
в
лаптях,
лежали
на
шпалах»
(Б, 3, 310).
Что
это
—
роков ая
предопределенность
суд ьбы ,
кот о­
рую
к
том у
же
ес ли
и
не
предвидел,
то
во
всяком
случае
предчувствовал
герой?
Ответить
на
э тот
в опрос
не
просто.
Многое
в
поведении
Егора
можно
было
бы
без
ос о­
бог о
труда
объяснить,
если
бы
он
был
только
«пусто ­
болтом», ни к чему не способным и ни на что не годным
работником.
Но
у
него,
по
словам
Анис ь и,
его
матери,
«золотые руки».
Согласны
с
эти м
были
и
односельчане.
Нах о дя,
что
он
был
похож
на
отц а
своего,
Мирона:
«... тако й
же
п устоб олт,
сквернослов
и
курильщик,
толь­
ко
п одоб рей
х а р актер о м », они говорили: «Сосед он хоть
куд а
<...>
и
печник
хоро ший ,
а
дурак:
ничего
нажить
не
м оже т» (Б, 3, 278).
Д ейст вит ель но,
у
Егора
нет
вкуса
к
наживе
и,
б ольше
то го,
у
него
нет
вкуса
и
к
жизни
в
це лом,
к
той
жизни,
смысл
которой
сводится
к
умению
«нажить» .
Он,
конечно,
не
поднимается
до
осмысления,
а
тем
более
кри тик и
такого
род а
положения
вещей,
но
его,
пуст ь
и
нея сные, «думы -чув с тва »
подсказывают
ем у:
как -то
неладно,
скучно
и
неинтересно
живут
его
одно­
сель ч ане.
Эта
оценка
содержится
в
его
восприятии
окру­
жающей
действительности,
в
его
вз гл яде,
в роде
бы
ра в­
нодушно
фиксирующем
в се,
что
«набегает»
на
глаза:
«Церковь в Гурьеве грубая,
ску чн ая,
какая-то
чуждая
всему,
училище
имеет
вид
волостного
правления,
вет ряк
неуклюж,
тяжел,
ра бо тает
р едко » (Б, 3, 297).
Всегда
го­
лод но му
и
давно
больному
Егору
нельзя
рассчитывать
87


на
сострадание
этих
скучно
живущих
людей,
и
бедных
и
богатых
его
односельчан,
только
и
думающих
о
еде
да
наживе.
Он
и
не
ж дет
со стр ада ния
и
не
оби жа ется
на
н их,
хо тя
не
может
подавить
раздражения,
как
не
мо­
жет
и
у йти
от
навязчивого
же ла ния
осмыслить
то
сам ое
«что-то » (освободиться от него он сумеет только под ко­
лесам и
по езд а).
Довольно
сл ожн ое
отношение
у
Егора
к
матери.
Он
не
забо ти тся
о
матери
(она умирает от голоду), почти
не
думает
о
ней ,
не
вспоминает
ее,
а
если
и
упоминает
в
разговорах,
в
«болтовне», то лишь в том смысле,
что
ожидаемая
смерть
ее
развяжет
ему
руки,
сделает
его
сво бо дным .
На
похоронах
ее,
говорится
в
р асск азе,
«... он
играл
ту
роль,
что
полагалась
ему
у
гроб а
ма­
тери.
Он
морга л,
будт о
го тов ый
заплакать,
кланялся
низко
<.. .>
Но
д алеко
бы ли
его
мысли
и,
как
всегда,
в
два
ря да
шли
они.
Смутно
думал
он
о
том,
что
вот
жизнь
его
пер ело мил ась
—
началась
ка­
к ая-то
иная,
теперь
уже
совсем
свободная.
Дум ал
и
о
т ом,
как
б удет
он
обедать
на
могиле
—
не
спеш а
и
с
толком...
Так
и
сд елал
он,
зас ып ав
ма ть
зе мле ю:
ел
и
пил
до
отвалу.
А
под
вечер,
тут
же,
у
могилы,
плясал,
всем
на
потеху,
—
нелепо
вывертывал
лапти,
бросал
картуз
на­
земь
и
хихикал,
ломал
дурака;
напился
так
жестоко,
что
чуть
не
скончался.
Пил
он
и
на
другой
д ень
и
на
т ре­
т ий.
..
По том
снова
наступили
в
жизни
его
будни»
(Б, 3, 309).
Трудно
подыскать
слов а,
ко торы е
с
должной
то чно­
стью
квалифицировали
бы
поведение
Егора:
св ятотат ­
ство,
кощунство,
цинизм...
Но
и
ими,
пожалуй,
во
всей
п олн оте
нельзя
объяснить
случившееся.
Все
это
т ак.
Од­
нако
нельзя
не
учитывать,
что
сцены
эти
(«он иг ­
рал
<.. .>
роль») происходили на людях,
что
называет­
ся,
на
мир у.
Е гор,
как
мы
вид е ли,
уже
с
детских
лет
привык
вести
эту
вт орую
и
совсем
не
главную
для
нег о
жизнь.
Вел
он
ее
без
сознательной
на
то
установки,
но
довольно
последовательно
и
настойчиво
(слова и по ­
ступки
его ,
как
пра в ило,
соответствовали
тому,
что
ждали
от
нег о
услышать
и
увидеть,
—
«плясал всем на по­
те ху», «ломал дурака»).
Мать
умерла
—
и
все
в
нем
«переломилось».
Выясни­
лось,
что
прежде
он
и
не
подозревал
даж е,
насколько
креп-
88


кой
б ыла
кровная
св язь
его
с
матерью
й
что
ойа
ййа-
чила
для
него,
такого
бе с пут ного
и
несчастного,
неи зл е­
чимо
больного,
вечно
голодного
и
никому
не
нужного,
«сквернослова»
и
«пустоболта»:
«Эти будни были уже не те,
что
пр ежд е.
Постарел
он
и
поддался
—
в
о дин
месяц.
И
много
помогло
тому
чув­
ст во
какой-то
странной
свободы
и
одиночества,
вошед­
шее
в
него
после
смерти
матери.
Пока
жива
б ыла
о на,
молож е
каз ал ся
он
сам
себе,
чем-то
еще
связан
был,
ко­
го-то
имел
за
спиной.
Умерла
мать
—
он
из
сы на
Анисьи
ст ал
просто
Его ром.
И
зе мля
—
вся
земля
—
как
будто
опустела.
И
без
сло в
сказал
ему
кто- то :
ну,
так
как
же,
а?
Он
не
ду мал
об
э том
вопросе,
—
только
чувствовал
е го».
И
вот
уже
«в песке билось то,
что
бы ло
за
мгновенье
перед
тем
Егором» (Б, 3,309,310).
Роковая
предопределенность
судьбы
и
редкая,
на
грани
«ясновидения», способность человека предчувство ­
в ать
ее
трагическую
развязку
привлекают
внимание
Бу­
нина
во
многих
его
произведениях,
в
частности
в
упо­
минавш ем ся
уже
рассказе
«При дороге».
Здесь
его
также
инт ере сует
стихия
полуосознанных
чувств
и
импульсов,
со­
прикасающихся
с
би ологи ей
инст инк то в
и
эм оцио на ль­
ных
токов,
вл астно е
вторжение
их
в
сферу
интеллекту­
альной
жизни,
неотвратимо
ведущее
и
приводящее
чело­
века
к
катастрофе.
С удьба
Па рашк и,
чет ырн адц атил етн ей
девчонки,
бы ла
решена
—
предсказана
уже
в
первую
случайную
встречу
ее
с
Никанором, «вором-мещанином»: «Он взгля­
нул
на
н ее,
уходя,
и
поразил
ее
силой
своих
тве р дых
глаз.
А
стар ик ,
верно
заметивший
это,
сказал
ей
на
п ро­
щанье
стр анны е
слова
<.. .>: „Попомни,
что
сказал
тебе
страшный
старый
босяк:
этот
вор-мещанин
мо жет
погу­
бит ь
тебя.
Ты
на
таких-то
не
заглядывайся“» (Б, 4,178).
Иными
словами,
Парашка
знае т,
с
какой
стороны
мо­
жет
прийт п
беда,
противится
ей
и
в
то
же
время
д елает
вс е,
чтобы
о на,
эта
беда,
на гря нул а.
Трудно
объяснить,
как
вообще-то
м огли
пе р есечь ся
их
пути-дороги:
ее,
дев­
чонки,
охваченной
чи стой ,
романтически
мечтательной
любовью
(но,
как
выяснилось
позднее, «ни к кому»), и
е го,
во р а-мещ анина,
у
которого
и
любви-то
никакой
не
было,
а
был
лишь
р асч ет,
мысль
о
наживе.
89


В
слишком
запоздалых
раздумьях-раскаяниях
она
по­
н яла: «Сделав свое страшное дело,
Ни к анор
убил
и
ее
и
себя .
Он,
этот
коротконогий
вор,
вдруг
стал
живым ,
на­
стоящим
—
и
не навист ны м
ей.
Не
могла
любить
и
ни­
когда
не
любила
она
его.
Теперь
без
стыда,
отвращения
и
от ча яния
нельзя
было
вспомнить
об
этом
человеке.
Сб ыл ось
п ред сказан ие
страшного
бос яка !» (Б, 4, 194).
Предопределенность
трагической
судьбы
героя,
его
неуклонное
стремление
к
гибели
зан им ают
Б унина
и
в
расск аз е
«Я все молчу».
Вся
молодость
Александра
Ро­
манова
(на селе его звали Шаша) «прошла как бы
в
приуготовлении
себ я
к
той
роли ,
в
к оторо й
достиг
он
впоследствии
такого
совершенства» (Б, 4,222).
Эта
роль
особенно
удается
ему
в
ярмарочные
дн и:
он
с
нетерпе­
нием
ж дет
ежегодный
праздник,
хотя
хорош о
знает,
что
им енно
в
э тот
день
он
бу дет
«страшно,
до
б еспамя т ства
изб ит » (Б, 4, 228) солдатом,
же ну
которого
он
сделал
св оей
любовницей.
И
вот
наступает
столь
долгожданный
для
нег о
момент:
он
«зверем кидается»
на
солдата
«... и
тотчас
же
замертво
па дает
в
грязь,
под
кованые
каблуки,
тяжко
бьющие
в
грудь,
в
лохматую
голову,
в
нос,
в
глаза,
уже
помутившиеся,
как
у
зарезанного
ба­
рана.
А
нар од
ахает
и
дивуется:
вот
наст ы рны й,
не по­
нятный
че лове к!
Ведь
он
же
зна л
напер ед ,
чем
кончится
дело!
За чем
же
он
шел
на
него?
И
пр ав да:
зачем?
И
к
чему
вообще
так
на с т ойчиво
и
неуклонно
идет
он,
изо
дня
в
д ень
опустошая
с вое
разоренное
жилье,
стремясь
дотла
иск о рен ить
даже
следы
того,
что
так
случайно
было
создано
диким
гением
Романа
(отца Саши,
—
В.
Г .), и непрестанно
ал кая
обиды,
позора
и
п обо ев?»
(Б, 4, 229).
Много
загадочного
с
этой
точки
зрения
и
в
ха рак тере
артистки
С ос но вской,
г е роини
повести
Бунина
«Дело
корнета
Ел аг ина» (1926). «В се
было
у
нее :
красота,
мо­
лодость,
слава,
деньги,
с отни
поклонников,
и
всем
этим
она
пользовалась
со
ст ра стью
и
упоением.
И
однако
жизнь
ее
б ыла
сплошным
томле н ие м,
непр естан ной
жаж­
дой
уйти
п рочь
от
постылого
земн ог о
мира,
где
все
всег­
да
не
то
и
не
то.
В
с илу
ч ег о?» (Б, 5, 289).
Вопрос
этот
и
здесь
о стае тся
без
ответа.
И
в
этом
произведении
(но
бо лее
откровенно
и
прямо)
говорится
о
рол и
наследст­
венности,
о
том,
что
нельзя
«с легкостью относиться ко
в сему
то му
страшно
сложному
и
трагическому,
чем
ча­
90


сто
отличаются
лю ди
с
р езко
выраженной
н асл ед ствен­
ностью» (Б, 5,272).
П р ивед енные
прим е ры
легко
увеличить.
Однако
уже
и
в
произведениях,
о
которых
гов ори лос ь
выше,
пр ос ле­
живается
подчеркнуто
полемическая
тенденция
Бунина
исследовать
хара кте ры ,
так
ск аза ть,
непо д власт ны е
ф ор­
мирующему
воздействию
и
влиянию
со циа ль ной
ср еды,
тех
или
иных
жизненных,
бытовых
обстоятельств.
Всюду,
как
мы
видели,
избиралась
писателем
натура
в
св оем
ро де
исключительная,
с
задатками
характера
ун асл едо­
ванными,
вр ожд е нными,
в
оче нь
малой
степени
поддавав­
шимися
и змен ен иям
и,
как
правило,
не
подверженными
эволюции.
Очень
рано
возник
у
него
спор
с
ли тер а­
торами
—
как
с
предшественниками,
так
и
с
современ­
ник ам и.
Он
полемизировал
с
теми
из
ни х,
кто
характер
и
судьбу
героя
стремился
ра ссматри ва ть
в
слишком
пря­
мой,
как
представлялось
Бунину,
зависимости
от
воздей­
ствий
социальной
ср еды.
Он
считал,
что
человек
может
б ыть
хо роши м
или
плохим
независимо
от
среды,
его
по­
родившей.
Так ,
в
од ном
из
первых
его
р ассказо в
«Федо-
се в на » («Дементевна»)
(1891) изображается бесчело­
вечный
поступок
мо л одой
крестьянки,
выгнавшей
из
своего
до ма
мать,
которая
затем
уми рает
от
го лода
и
хо­
лода
в
степи.
Это
с
одной
стороны.
А
с
другой
—
в
эти
же
годы
—
он
пиш ет
о
«добром»
помещике,
который
по­
жалел
и
прию тил
у
себ я
в
усадьбе
голодн ую
и
п олуза ­
мерзшую
крестьянскую
девочку
(«Танька»).
В
1910-е
годы,
после
выхода
«Деревни»
и
«Суходола», этот спор
Бунина
заметно
обостряется.
«Мы знаем дворян Тургенева,
Т олс того,
—
гов ори л
Бу нин
в
одном
из
своих
интервью
в
1911 г.
—
По
ним
нельзя
судить
о
рус ском
дворянстве
в
массе,
так
как
и
Тургенев
и
Толстой
изображают
верхний
слой,
редкие
оаз исы
культуры.
Мне
ду м ается,
что
жизнь
большинства
дворян
России
б ыла
гораздо
п роще
и
душа
их
была
бо­
лее
типична
для
русского,
чем
ее
описывают
Толстой
и
Тургенев...
Мне
кажется,
что
быт
и
душа
русских
дворян
те
же,
что
и
у
муж и ка;
все
разл и чие
обусловливается
лишь
ма­
териальным
пре в осход ств ом
дворянского
сословия.
Ни­
где
в
иной
стране
ж изнь
дворян
и
мужиков
так
тесно,
близко
не
связана,
как
у
нас.
Душа
у
тех
и
д ругих ,
я
считаю,
одинаково
ру сск ая» (Б, 9, 536—537) .
91


«Быт»
и
«душа», поставленные здесь в один ряд,
сви­
детельствуют
о
т ом,
что
Бунин
отн юдь
не
склонен
был
начисто
отрицать
их
взаимосвязь
и
взаимозависимость.
Но
несомненны,
и
далеко
не
про гр ес с ивны,
полемические
крайности,
в
которые
вп ада ет
он,
силясь
трактовать
«душу»
как
не что
в
высшей
степени
абстрактное
и
все­
об щее.
Не
совсем
пра в
Б унин
и
в
сл у чае,
когда
пыта­
ет ся
делить
дворян
на
«своих»
и
толстовско-тургенев­
ск их.
И
де ло
не
только
в
том,
что
о
мелкопоместных
писал и
и
до
Бунина
(тотжеТургеневв «Записках
охот­
ника»
и
в
последних
своих
вещ ах ).
Важнее
д ругое
—
пусть
Тургенев
и
Т олс той
и зобр ажа ли
«верхний слой»,
но
ведь
это
вовсе
не
поме ш ало
им
п оказ ать
и
«типично»
русскую
душу,
и
различие
в
этом
плане
между
крестья­
нами
и
дворянами,
обу слов ле н ное
отнюдь
не
т ольк о,
как
утв ерж дал
Бунин,
«материальным превосходством дво ­
рянского
с о сл о ви я» (достаточно вспомнить Пьера Безу­
хов а
или
Константина
Левина).
Как
бы
то
ни
было,
Бунин
и
в
художественных
пр о­
изведениях,
и
в
теоретических
рассуждениях
своих
про--
водил
мысль,
что
душа,
характер
человека
—
нечто
вро­
жденно-устойчивое,
в
определенном
смысле
о бо со бленно е,
наделенное
способностью
сопротивляться
воздейст­
в иям
внешнего
мира,
сохранять
свою
з ад анную
н асл ед­
ственностью
целостность.
Трудно
ск азать ,
зна л
ли
Бу­
нин
высказывание
Л.
Толстого
о
ха рак тере
как
таковом,
но
с
большой
долей
уверенности
можно
утверждать,
что
со д ер жание
этого
высказывания
было
близко
ему .
В
ию­
ле
1890 г.
Толст ой
за пи сал
в
д не в ник е: «Характер,
да,
это
особенность,
выросшая
в
прошедших
веках,
скрыва­
ющаяся
в
бесконечности,
но
оно
(личное бессмертие,
—
В.
Г.)
умира ет
с
плот ью
и
возрождается
в
потомстве,
но
не
с вязано
с
м оим
сознанием» (Т, 51,66).
Рассматривая
творчество
писателя
1910-х
годов,
ис­
следовательница
приходит
к
в ы в оду: «Бунина глубоко
тревожила
трагическая
обусловленность
человеческой
жизни
бытовым
ук л адо м» .31 Думается,
что
ск аз анно е,
и
то
ли шь
отча сти ,
ха ракт ерн о
для
предшествующих
этапов
деятельности
Б унина ,
но
не
для
1910- х
го дов,
а
тем
бо­
лее
для
последующих
дес яти л етий
его
творчества.
Ко­
нечно,
будучи
бо льши м
художником
слова,
он
независимо
31 Там же,
с.
187.
92


от
субъективных
намерений
воссоздал
эту
«траги ­
ческую
об усло влен н ость»
даже
и
в
тех
своих
произве­
дениях,
в
которых,
по
более
точному
выражению
той
же
исслед о вател ь ницы, «основной источник всех бед»
видел
«в самом складе характеров» .32
32 Там же,
с.
190.
В
э той
св язи
нельзя
не
вспомнить
рассказ
Бунина
«Захар Воробьев», в котором,
как
известно,
речь
идет
о
т ом,
что
незаурядным
задаткам
и
сп ос обнос тям
героя
не
дано
бы ло
проявиться
в
условиях
современной
ему
действительности,
о
том,
что
«бытовой уклад»
погубил
личность,
созданную
для
героических
подвигов.
Однако
и
в
этом
случае
а кц ен ти руется
не
ст ольк о
«трагическая
об услов лен нос ть»
судьбы
обстоятельствами,
сколько
ха­
рактер
героя,
во
всех
отношениях
исключительный,
кото­
рый
был
вызван
к
жизни
и
утверждался
в
ней
во прек и
всем
этим
гнетущим
обстоятельствам,
наперекор
им.
В
первой
же
характеристике,
котор ую
д ает
писатель
своему
герою,
он
подчеркивает
все
то,
что
отличало
его
от
всех
других
людей,
делало
не
пох ожим
на
них
и
в
силу
этого
обособляло
его ,
обре ка ло
на
непонимание
ближними
его ,
на
почти
полное
одиночество.
Уже
на
первой
ст ран ице
рассказа
«Чистый понедель­
ник»,
еще
до
того,
как
мы
познакомимся
с
героиней,
узнаем,
кто
о на,
откуда
родом,
чем
занимается
и
как
выглядит,
говорится: «... она
был а
загадочна» (Б, 7,
238).
Признание
это
делает
герой,
от
име ни
которого
ве дется
повествование
и
к оторого
героиня,
суд я
по
всему,
страстно
л юбит,
но
проявляет
к
нему
сд ер жанно сть ,
гра­
ничащую
с
хол одн ост ью.
Непо ня тно
ему
в
ней
б ыло
мно­
гое : «Похоже было на то,
—
размышлял
он,
—
что
ей
ни­
что
не
ну жно:
ни
цветы,
ни
книги,
ни
обеды,
ни
театры,
ни
ужины
за
городом,
хотя
в се-так и
цветы
бы ли
у
нее
любимые
и
нелюбимые,
все
к ниги,
какие
я
ей
приво з ил,
она
всегда
про ч иты вала,
шоколаду
с ъе дала
за
день
це­
лую
ко роб ку,
за
обедами
и
ужинами
ела
не
меньше
ме ня
<.. .>
Явно й
слаб ост ью
ее
была
только
хорошая
одежда,
бархат,
ше лка,
дорогой
мех» (Б, 7,239).
Иными
словами,
ес ли
не
принимать
во
вн имание
некоторые
ее
кап ри зы
(«московские причуды»,
как
на з ывал
это
ге­
ро й) , то можно прийти к выводу,
что
в
общем-то
она
довольно
охотно
пользовалась
всем
тем,
что
предостав­
93


ляла
современная
жизнь.
В
первое
время
их
знакомства
герой
был
убежден,
что
она
с толь
же
охотно,
как
и
он,
по сещ ала
все
те
увеселительные
и
зрелищные
места
и
«мероприятия», которыми славилась в ту пору Москва:
дешевые
и
бо гат ые
кабаки
и
рестораны,
концерты
Ша­
ля пина
и
«капустники»
Московского
художественного
те атр а.
И
полн ой
неожиданностью
для
г ероя
было
узнать,
что
в
те
дн и,
когда
он
не
«таскал»
ее
по
рест о ра­
на м,
она
посещала
кладбища,
монастыри
и
кремлевские
соборы.
Еще
больше
поразило
его
то,
что
она
отнюдь
не
д ил етан тски
интересовалась
всем
этим,
но
прек р асно
б ыла
осведомлена
в
ист о рии
и
литературе
древней
Руси,
церковной
службе,
монастырском
быте.
Пос те пе нно
все
бол ее
проя сняе тся
и
ее
повышенно
критическое,
ске пти­
чески
ироническое
отн ошен ие ,
можно
сказать,
ко
вс ем
формам
и
сферам
современной
жизни.
Создается
вп е чат­
л ение
и
крепнет
ув ере нно сть
(и у героя-расс казчи ка,
и
у
ч и тателей ), что участвует она в этой светской,
мирской
жизни
только
затем,
чт обы
снова
и
снова
убедиться
в
то м,
что
пр инят ь
ее
она
никогда
не
сможет,
что
эта
жизнь
не
для
не е.
Это
с
одн ой
стороны.
А
с
дру гой
—
обнаружи­
ва ется,
что
св язь
ее
с
п рошлы м,
стариной,
древней
Русью
и
—
чер ез
нее
—
с
древним
Востоком
не
чи сто
умозри­
тельная,
интеллектуальная,
но
гл уб око
внутренняя,
при­
р од но -естеств енная ,
на
грани
б иол огич ес кой.
Об
этой
св язи
свидетельствовал
прежде
всег о
ее
в неш ний
облик:
«У нее красота была какая -т о
ин ди йс кая,
персидская:
смугло-янтарное
ли цо,
великолепные
и
несколько
злове­
щие
в
своей
густой
чер но те
волосы,
мягко
блестящие,
как
черный
соболий
ме х,
брови,
че р ные,
как
бархатный
уголь,
глаза;
пленительный
бархатисто-пунцовыми
губами
рот
оттенен
был
темным
пушком» (Б, 7,240).
По-восточ­
ном у
неподвижна
и
сосредоточенна
бывала
она
в
домаш­
ней
о бс тан ов к е : «...насколько
я
был
склонен
к
болтли­
вости,
к
простосердечной
веселости,
—
замечает
ге ро й-р ас­
с казч ик,
—
настолько
она
б ыла
чаще
всего
м ол чали ва:
все
что-то
думала,
все
как
будт о
во
что-то
мысленно
вникала;
ле жа
на
диване
с
кни гой
в
руках,
часто
опускала
ее
и
вопросительно
г ляде ла
перед
собой» (Б, 7,240).
Многое
из
того,
что
было
в
доме
героини,
и
да же
за
стенами
ее
дом а,
также
указывало
на
св язь
со
стариной,
древней
Русью
и
Востоком.
На
диване
она
любила
лежать
в
«шел ­
ковом
арха л уке,
оторочен ном
соболем,
—
наследство
мо ей
94


астраханской
бабушки», —
поясняла
о на.
И,
конечно,
не
случайно
из
окон
ее
кв а ртиры
можно
бы ло
увидеть
часть
Кремля
и
«громаду Христа Спасителя» .
Герой
любуется
этим
видом
и
размышляет
о
неожиданных
и
не
всегда
ле гко
об ъ ясним ых
со ч етани ях
и
наслоениях
европейского
и
восточного
стилей
в
архитектуре,
и
за
всем
т ем,
по
ас­
социации,
угадываются
непр ест анные
его
раздумья
о
не
менее
неожиданных
и
странных
наслоениях
в
характере
ге­
роини.
«„Странная любовь!“ —
дум ал
я
и
<.. .>
смотрел
в
ок на
<.. .>
За
одн им
ок ном
низк о
лежала
вдали
огром­
ная
к ар тина
заречной
снежно-сизой
Мос кв ы;
в
другое,
левее,
б ыла
видна
час ть
Кре мля
<.. .> „Странный го ­
род!“—
говорил
я
себе,
думая
об
Охотном
ряде,
об
Иве р­
ской,
о
В асилии
Бла жен н ом.
—
Василий
Блаженный
—
и
Спас-н а-Б о р у,
итальянские
соборы
—
и
что-то
кир­
гизское
в
о стр иях
башен
на
кремлевских
с тена х» (Б,
7, 241).
Равнодушие
и
нигилизм
ге ро ини
в
отношении
ко
всему,
что
п ре дла гала
современная
жизнь
(«Все -то
вам
не
нравится!» —
за мети л
ей
однажды
герой,
и
она
отве­
тила: «Да,
м но г о е»), сменялись у нее поистине вдохно ­
венной
заинтересованностью,
когда,
случалось,
в
их
раз­
говоре
возникала
те ма
древней
Рус и.
В
такие
моменты
о соб енно
очевидным
б ыло
и
то,
что
всем
существом
сво ей
натуры,
своего
характера
она
принадлежала
легендарно
далеким
ве кам
прош лог о,
и
то,
что
р ано
или
поздно
она
должна
буд ет
расстаться
с
мир ск ой
жизнью
р ади
какой-то
д ругой ,
где,
по
ее
мнению,
еще
продолжала
теплиться
столь
дорогая
ее
сердцу
ст ар ина.
Однажды
она
посето­
в ала
<...>: «Только в каких-н иб удь
север ных
монастырях
о стал ась
теп ерь
эта
Русь.
Да
еще
в
церковных
пес но­
пениях.
Недавно
я
ходила
в
Зача тьевс ки й
монастырь
—
вы
представить
себе
не
можете,
до
чего
див но
по ют
там
с ти­
хи ры!
А
в
Чудовом
еще
лучше.
Я
про шл ый
год
все
ходила
туда
на
Стра ст ной .
Ах,
как
б ыло
хорошо!
Везде
лужи,
во з­
дух
уж
мягкий,
на
душе
как-то
не жно,
г руст но
и
все
время
это
чувство
родины,
ее
ста ри н ы...
Все
двери
в
соборе
открыты,
весь
день
входит
и
вых од ит
прос той
народ,
весь
день
службы...
Ох,
уйду
я
куда-нибудь
в
монастырь,
в
какой-нибудь
самый
гл ухой ,
вологодский,
вятский!»
(Б, 7, 246).
Вскоре
пос ле
этого
она
д ейст в итель но
уходит
в
мона ­
стырь,
т.
е.
наконец-то
выстраивает
свою
жизнь
в
со от-
95


йё'ГСтвйи
с
переданными
ей
по
наследству
из
глубины
веков
привязанностями,
зовом
души ,
особ енн ос тям и
в зг ляда
на
мир
и
логикой
характера.
Во
всех
разделах
настоящей
главы,
в
той
или
иной
сте­
пени
ста в ился
вопрос
об
эволюции
Бунина
как
худож­
ника,
о
тех
изменениях,
которые
происходили
в
жанро­
вой
структуре
его
рассказов.
Эта
э вол юция
р а ссматр и­
вается
исследо ват ел я ми ,
как
пра вило ,
в
следующей
последовательности:
от
лирических
миниатюр,
стихотво­
рений
в
прозе,
в
которых
ведущим
был о
лирико-фило­
со фско е
и
публицистическое
начало,
к
расска зам
и
по ве­
стям
эпического
плана,
к
объективно-нейтральной
манере
повествования
с
весь ма
разнообразными,
сложными
и
не
с толь
очевидными,
как
было
поначалу,
формами
вы ра­
ж ения
авторской
поз иции.
«Горячую лиричность своих
рассказов
90-х—начала
900- х
годов,
постоянные
авторские
вм ешате ль ст ва
в
ход
повествования
писатель
считал
не­
до ст атк ом.
В
более
позднем
творчестве
он
старался
за­
вуалировать
позицию
автора.
За
в не шней
объектив­
ностью
прозы
Бунина
10-х
годов
XX века и эмигрант ­
ского
периода
иногда
трудно
уловить
отношение
писателя
к
своим
героям,
и
вс е-таки
оно
чув ств уетс я
в
том
или
ин ом
оценочном
эпитете
или
сравнении,
в
волнующих
не­
домолвках
и
н едо ска зан но стях
автора,
в
особой
напря­
женн ой
сдержанности
повествования.
Лиризм
не
вид ен
на
поверхности,
чувство
глу бок о
скрыто
внутри
об р аз а».33
33 Волынская Н .
И.
Взгляды
И.
А.
Бунина
на
художествен­
ное
мастерство.
—
Учен.
за п.
Владимир,
г ос.
пед.
ин-та,
1966,
в ып.
1, с.
58.
В
творчестве
Бунина
несомненно
происходила
эволю­
ц ия.
Однако
со вер ш алась
она
отн юдь
не
столь
прямо­
линейно.
Дело
в
том,
что
уже
в
первые
годы
деятельности
наряду
с
ра сска зами,
отличающимися
«горячей лирич­
н ос тью», Буниным создаются и произведения,
в
которых
«трудно уловить отношение писателя к своим героям»
(«На даче», например), и произведения,
в
которых
со­
все м
нелегко
бывает
установить
переходы
в
типах
по­
в ество вани я.
В
этой
св язи
можно
сослаться
на
о дин
из
96


первых
бунинских
р ассказо в
—
«ТаньКа», в котором по­
рою
весьма
затруднительно
определить,
где
кончается
нейт р альн ое
пов ес т вов ание
и
начинается
изображение
в
ас пек те
героя
и
где
оно
в
свою
оче редь
уступ а ет
м есто
авторскому
видению.
«С годами в творчестве Бунина,
—
пишет
исследова­
те ль,
—
изменяется
соотношение
эпи ческ их
и
лирических
начал,
изменяется
построение
сюжета.
В
раннем
тв ор­
честве
Бунина
сюжет
движется
преимущественно
не
со­
бытиями,
а
авторским
восприятием
событий,
с об ытия
подчинены
лирическому
субъекту-повествователю,
хотя
каждое
из
них
может
иметь
и
самостоятельное
значение.
Повествователь
как
бы
заполняет
собой
ве сь
сюж ет.
В
зрелом
творчестве
Бунина
на
перв ый
план
выдви­
гается
эпическое
начало.
Оно
не
вытесняет
до
конца
на­
ч ала
лирического,
но
подчиняет
его
себ е.
Это
ино е
соотношение
эпи че ск ого
и
лирического
на­
чал
влияет
на
произведение
в
целом,
нач ина я
с
автор­
ского
по дход а
к
предмету
изображения
и
кончая
обра ­
зами
действующих
ли ц» (Б, 3, 454—455).
Дей ств ит ель но,
изменения
в
структуре
жанра
бу нин­
ских
рассказов,
наметившиеся
в
его
«зрелом творчестве»,
б ыли
связаны
прежде
всего
с
и змен ен иями
в
соотношении
эпи ческ их
и
лирических
на чал.
Но
нельзя
не
сказать,
одн ак о,
что
произведения,
в
которых
«повествователь
как
бы
заполняет
с обой
в есь
сюж е т», встречаются у Бу­
нина
не
только
в
первый
период
его
деят ел ьно ст и,
но
и
в
1900-е,
и
в
1910-е
годы,
и
в
дальнейшем
творчестве.
К
их
числу
можно
отнести
такие
рассказы
и
повести,
как
«Антоновские яблоки» (1900), «Сосны» (1901), «Но­
вая
дор о г а» (1901), «Заря всю ночь» (1902), «Белая ло­
ш адь » (1908), «Хорошая жизнь» (1912), «Копье господне»
(1913), «Лирник Родион» (1913), «Поздний час» (1938).
Эти
и
некоторые
другие
не
названные
здесь
рассказы
свидетельствуют
не
только
о
то м,
что
данный
тип
пов е­
ствования
(с господствующим положением героя -п ове с т ­
вователя)
отнюдь
не
исчезает
по
ме ре
мужания
таланта
Б унина,
но
также
и
о
том,
что
дал еко
не
всегда
и
не
всюду
эпическое
начало
«подчиняет себе»
лирическое.
Ду мае тся,
ес ть
бол ьше
оснований
говорить
не
с тол ько
о
«дозах»
(увеличении или уменьшении)
лирики
и
эпик и,
сколько
о
тенденции
в
творчестве
писателя
(она
п редс тав ляется
отчетливо
выраженной)
сд елат ь
фигуру
7В»
Я,
Гр ечв ея
97


героя-повествователя
в
индивидуальном
й
социальном
планах
более
многогранной
и
рельефной,
конкретно
ося­
заемой
и
ве со мой.
Достаточно
сра внит ь
в
это м
отноше­
нии
такие
рас ск азы
1890—1900- х
годов,
как
«Перевал»,
«Новая дорога», «Без роду - пле ме ни», «Сосны», «Антонов ­
ские
яб ло к и», «Заря всю ночь», с произведениями,
на­
п исанны ми
в
на чале
1910-х
год ов,
—
«Сила», «Хорошая
ж из нь », «Сверчок», «Ночной разговор», «Веселый двор».
В
рассказах
пе рв ого
ряда
мы
знакомимся
преимущест­
венно
с
т ем,
что
можно
было
бы
н аз вать
откликами
души
героя,
ведущего
повествование.
В
каждом
из
них
—
св оя
тема,
св ой
круг
мыслей,
чувств
и
настроений.
В
одном
—
это
осень,
по ра
увя да ния,
неумолимо
п риход яща я
в
поля
и
дубрав ы
и
столь
же
неотвратимо
наступающая
для
человека
(«Антоновские яблоки»); в другом
—
тревожные
раздумья
о
будущем
русской
прир од ы,
отступающей
и
гибнущей
под
железным
н атиск ом
цивилизации,
о
буд у­
щем
России
(«Новая дорога»); в третьем
—
трепетная
обнаженность
сердца
человека
в
зв ездн ый
для
не го
час
зарождения
любви
(«Заря всю ночь»).
Конечно,
о
ге­
роине
последнего
рассказа,
как
и
о
центральных
персо­
наж ах
«Антоновских яблок», «Без роду- пле ме ни», чита ­
те ль
имеет
возможность
составить
значительно
более
полное
пр ед ст авление,
неж ели,
ска жем ,
о
героях-повест­
вователях
«Перевала», «Новой дороги»
или
«Сосен».
Но
при
всем
том
самостоятельность
героя-повествователя
и
в
этих
рассказах
довольно
от но сит ель ная:
и
речь
ег о,
и
своеобразие
его
точки
зрения
на
мир
и
человека
не
под­
черкнуты,
не
выделены,
не
обособлены.
Как
и
в
назван­
ных
вы ше
рассказах
(«На даче», «Танька», а также « Ка -
с тр юк»), взгляд героя зачастую сливается с авторским
или
п о дмен яется
им.
И ное
дело,
к
пр име ру,
расск аз
«Хорошая жизнь»,
в
котором
уже
пер вая
фра за
дае т
представление
и
о
ха­
рактере
героини,
и
о
главных
ее
устремлениях
и
целях,
и
о
поз иции
автора,
не
скрывающего
своего
иронического
и
да же
саркастического
отношения
к
ее
жизни,
которую
сама
она
считает
вполне
удавшейся
и
«хорошей» .
По
типу
своему
«Хорошая жизнь»
как
раз
из
тех
бунинских
рассказов,
в
которых
«повествователь как бы заполняет!
собой
весь
сюжет».
Но
и
в
повести
«Веселый двор», и
в
рассказах
«Сверчок», «Сила», «Ночной разговор», в ко­
торых
мы
находим
сочетание
объективной
м анеры
изоб­
98


ражения
с
повествованием
в
аспекте
одного
или
несколь­
ких
ге роев ,
автор
постоянно
стремится
выявить
и
под­
черкнуть
индивидуальность
характера
и
своеобразие
точки
зрения
как
центральных,
так
и
второстепенных
пер сонажей .
Из
сказанного
напрашивается
вывод,
что
форм ы
вы­
раж ен ия
авторской
поз иции
в
творчестве
Бунина
как
первого,
так
и
всех
последующих
его
этапов
довольно
многообразны
и
сложны.
Пи са тель
несомненно
учел
в
этом
отношении
опыт
и
открытия
предшественников
и
современников.
И
с
этой
точки
зрения
у
него,
пожалуй,
нет
«ученических»
произведений.
Позиция
художника
по ддает ся
исч ер пываю ще му
истолкованию
лишь
в
том
случае,
когда
принимаются
во
вним ание
все
ти пы
повест­
вований
и
все
стилевые
сл ои:
чис то
лир ич еск ие
и
лирико­
философские,
объективно-иронические,
отк рыт о
сарка­
стические
и
подчеркнуто
сочувствующие,
вся
г амма
кр а­
сок
и
оттенков
живо писан ий.
Все
эти
и
ряд
других
особенностей
художественной
системы
Бунина,
хара кте рн ые
для
н его
пр инци пы
изоб­
р аж ения
души
человека
не
раз
привлекали
внимание
ис­
следователей
и
нередко
представлялись
некоторым
из
ни х,
и,
конечно,
не
без
о сн ова ния,
весьма
выи гр ышны ми
как
для
сближения
Б унина
с
Чеховым,
так
и
для
про ти­
во пост ав ления
его
Л.
То лст ому: «Толстой,
с
одной
сто­
роны ,
пон има л,
чувствовал
то
незначительное
место,
ко­
торое
зан има ет
чел ов еческ ая
личность
в
космосе,
а
с
дру­
гой
стороны,
в
сво ем
творчестве
незаслуженно
много
внимания
уделял
эт ой
отдельной
ничтожной
личности.
Бунин
сч ит ает
неразумным
слишком
тщательно,
много­
сторо нн е
р исов ать
в
художественных
произведениях
че­
ловеческую
личность
в
ущерб
другим
предметам
и
явле­
ни ям
мира.
Стр емле ни е
выписывать
различные
мелочи,
де тал и,
любоваться
ими
наблюдается
в
ряде
его
рассказов
эмигрантского
пер ио да» .34
Многое
в
этом
высказывании
пре дста в ляе тся
по
мень­
шей
м ере
спорным
или
неточным.
Прежде
в сего
в ряд
ли
на шл ись
бы
у
автора
данной
стать и
сколько-нибудь
уб е­
дительные
аргументы
для
док аза тел ьств а
того,
что
Тол­
стой
«незаслуженно много внимания уделял»
изображе­
нию
личности.
Не
со ст авля ло
бы
труда
осп орит ь
и
весьма
34 Там же,
с.
59.
7*
99


субъективное
мне ние
о
Бунине
(который будто бы счи­
тал
«неразумным слишком тщательно,
м ног осторон н е
ри­
совать
<.. .>
человеческую
л и чн ость »), но исследователь­
ница ,
очевидно
и
сама
чувс тв уя
уязвимость
своей
пози­
ции,
поспешно
уто ч н яет: «Но все же это не значит,
что
Бунин
в
своих
произведениях
уделял
мало
внимания
из об р ажению
ч ел ов ек а».35 Остаются «дру гие
предметы
и
я влен и я», «различные мелочи,
д е т али », которые Бунин
в
«эмигрантский период»,
надо
понимать,
без
особой
нужды
«выписывал» (отсюда шло и его «ст рем лен и е < .. .>
любоваться»
и ми).
В
этом
случае
подмечена
действи­
тельно
ха ракт ерн ая
ос обен нос ть
Бунина-художника.
Но,
во-первых,
использование
э тих
«различных мелочей»,
«деталей»
было
свойственно
Бунину
и
в
первые
периоды
его
деятельности,
а
отнюдь
не
только
в
годы
эмиг ра ции
(выше говорилось об этом).
Во- в торы х,
и
это,
пожалуй,
главное,
все
эти
д ет али,
бытовые
и
пейзажные,
как
мы
видели,
выступают
в
весь ма
активной
роли.
Как
спра­
ведливо
за меча ет
литературовед,
полемизируя
с
наивно­
пре т енци оз ным
высказыванием
В.
Шкловского
(тот напи ­
сал
о д нажд ы : «... бунинские
пейзажи
беспредметно-бес­
це льны »),
природа
и
быт
у
Бунина
«...исполнены
огромного
смысла,
они
своеобразно
включены
в
исследо­
ва ние
русс кой
жизни
и
русской
души».36
35Там;ке.
36 Крутикова Л.
В.
Кре ст ьянс кие
рассказы
И.
А.
Бунина
1911—1913 годов,
с.
196.


ГЛАВА
III
ТРАГЕДИЯ
В
П ОВС ЕДНЕВ НОС ТИ
(ТИП ГЕРОЯ,
КОНФЛИКТ
И
СВОЕОБРАЗИЕ
ПСИХОЛОГИЗМА
В
Р АССК АЗАХ
Л.
АНД РЕЕВА )
Пис ат ели
и
кри ти ки
1890—1900-х
годов
не
только
к он­
статировали
п рои сх одив шую
заме ну
больших
жанр ов
ма­
лыми,
но
и
стремились
(одни
—
в
с вязи
с
э той
«пересме­
н ой»
ж анро в,
другие
—
без
св язи
с
нею)
определить
осо­
бенности
«новейшего реализма».
Многие
из
них,
как
уже
указывалось,
писали
о
равнодушном
и
негативном
отно­
шении
писат еле й,
с
одной
стороны,
к
общественно
зна­
чимым
вопросам,
а
с
д ругой
—
к
из об р ажению
бытовых
обстоятельств,
де тале й
бы та.
На
смену
писателю-«быто-
в ик у», по их мнению,
пришел
новый
тип
художника,
для
которого
главным
в
про из вед ении
ст ало
настроение.
Именно
с
учетом
подобного
рода
изменений
в
изображе­
нии
действительности
б ыло
высказано
немало
суж д ений
о
наступлении
«последней фазы чистого реализма»;
о
«психологическом реализме»; о «п си хол оги чес ки -с и м -
волической
шк оле»
и
«тенденции к символическому трак ­
тованию
жи зн и»; о господстве лирики,
в
том
чис ле
«про ­
за ич е с ко й», которой принадлежит будущее;
о
«пейзаже
с
на с тр ое ние м »; о всепоглощающем и ставшим модным
внимании
пи сат елей
к
«индивидуальной психологии»;
о
появлении
большого
числа
произведений,
в
которых
ор­
ганизующим
началом
выступила
мысль,
лирико-фило­
с офс кое
раздумье.
Истоки
«новейшего реализма»
о дни
кри ти ки
обнару­
живали
в
традициях
п исател ей-реал ист ов
1880—начала
1890-х
год ов
(называли лирические миниатюры Турге­
нева,
произведения
Гаршина,
Короленко,
Чехова,
М.
Горького,
Бунина), другие
—
ссылались
на
художест­
101


ве нные
открытия
символистов.
Нередко
упоминались
в
э той
св язи
имен а
Достое в ского
и
Л.
Толстого.
Характеризуя
общественно-литературную
обстановку,
сложившуюся
на
грани
веков,
современный
нам
иссле­
дователь
пишет:
«В творчестве реалистов конца 90- х—на ч ала
900- х
го­
дов
нарастает
драматическое
начало.
Их
пр оиз вед ен иям
пр ису ще
обостренное
чувство
кризисности
бытия,
пред­
вещающей
изме нен ия
во
всем
укладе
жизни.
Отрицание
настоящей
действительности
вместе
с
в есьма
смутным
пр ед ста вл ением
о
каком-либо
„выходе“,
невозможность
примириться
с
властью
обстоятельств
вместе
с
ощуще­
ние м
тягостной
зависимости
от
них
—
все
питает
этот
драматизм
<.. .>
В
реалистической
литературе
тех
лет
подчас
свое­
о бр азно
переплетаются
конкретно-историческое
и
„сущ­
ностное“,
дух
об щес тв енн ого
протеста
—
и
апелляция
к
всеобщим
„формулам“
жизни,
к
самой
при род е
челове­
че ско й.
Отчуждение
от
бур жу аз но -либер ально г о
„направ -
ле нс тва“
порой
переходит
в
недоверие
ко
всяким
ид ео­
логическим
определенностям.
Инт ер ес
к
„сущностному“
имеет
различный
—
и
даже
противоположный
—
харак­
тер
и
разную
цену
у
разных
художников
<.. .>
Ве сь
эт от
круг
вопросов
с
ос обой
выразительностью
предстает
в
раннем
творчестве
Лео н ида
Ан дре ев а».1
1 Русская литература конца XIX—н ачала XX
век а,
1901—1907.
М„ 1971, с.
129, 130.
Широкую
известность
литературная
деятельность
А ндр ее ва-нов ел лист а
получает
в
на чале
1900- х
год ов.
П исат ели
и
кри ти ки
самых
разных
течений
и
напр авл е­
ний
с
редким
единодушием
пр из нают
его
талант
ориги­
наль ны м.
В
этом
тал ан те,
по
мнению
а в торов
пер вых
р еценз ий
и
статей,
весьма
своеобразно
сочетались
ве р­
нос ть
реалистическим
традициям
и
повышенная
чуткость
к
новейшим
исканиям
современных
художников
слова.
О
пристальнейшем
внимании
Андреева
к
жит ейск им
коллизиям
и
конфликтам
и
о
бе зу слов но
самобытном
уме­
нии
начинающего
литератора
воспроизводить
их,
о
тв ор­
ческой
перекличке
его
с
боль шими
писателями-реали­
стами,
которые
всегда
тяготели
к
постановке
кардиналь­
ных
п роблем
бытия,
п исал
Н.
К.
Михайловский.
Это т
критик
в
то
же
время
возбудил
разговор
и
«о малень­
102


ком
темном
облаке
на
с ве тлом
бу дуще м
Анд р еева
как
художника
»} о существовании в его творчестве антиреа ­
листической,
декадентской,
тенденции,
о
воздействии
на
Андр еев а
пис ат еле й,
в
тво рче с тве
которых
госп одс тв о­
вал о
«настроение,
отрешенное
от
определенных
форм
действительности,
его
вызвавшей»/
Позднее,
в
конце
1900- х
годов,
когда
веду­
щие
тен д енции
ра звит ия
Андреева-художника
обозна­
чатся
с
бо льше й
определенностью,
кри тик и
станут
пи­
сать:
«Л.
Андреев
пришел
в
то
время,
когда
быт
начал
уже
разлагаться
<.. .>
Он
возвысил
настроение
над
бытом,
но
не
оторв а л
его
от
земли
с..
.>
Символизм
и
импрессионизм
в
творчестве
Л.
Андре­
ева
тесно
сп ле таются
с
реализмом
<.. .>
Никто
из
пи са те­
лей
до
Л.
Анд реев а
не
утон чал
так
своих
линий
и
кр а­
со к,
ни
у
ко го
из
них
образы
не
принимали
такую
тон кую
обо лочку,
не
сл ивали сь
так
в
общем
до
потери
ра згр ани­
че ния
между
внутренним
миром
сво им
и
в неш ним
вы­
ражением
е го,
как
в
творчестве
Л.
Ан др еева» .3
2 Рус.
богатство, 1901, No 11, с.
73.
3 Ганжулевич Т .
Ру сска я
жизнь
и
ее
те чени я
в
т во рчес тве
Л.
А нд реева.
СП б,— М., 1910, с.
6.
4 Там же,
с.
12.
В
цитируемой
к ниге
можно
обнаружить
полемику
с
теми
кр ити кам и,
которые
склонны
были
преувеличи­
вать
сил у
вл иян ия
«новейшей»
поэзии
на
Андреева.
Ав­
тор
стремится
показать,
что
Андрееву,
как
и
некоторым
другим
писателям-реалистам,
к отор ые
по выш е нное
вн и­
ма ние
уделяли
человеческим
чувствам
и
настроениям,
значительно
блп же
б ыли
традиции
таких
предшествен­
ников
и
современников,
как
Достоевский
и
Чехов: «Внут­
ренняя
с тор она
быта
преобладает
в
произведениях
До­
сто ев ског о
над
внешней,
и
это
пер вый
шаг
к
литературе
наст ро ений
<. ..> Это
более
прямой
путь
к
литературе
на­
строения,
чем
тот,
к отор ым
п одо шел
к
ней
Чехов,
пере­
х одя
к
настроению
из
внешнего
быта,
где
оно
отпечатле­
лось.
Первые
рас ск азы
Л.
Андреева
скорее
на по мина ют
Чехова,
чем
Дост оев ског о,
хотя
в
последующем
развитии
св оем
талант
Л.
Андреева
все
б лиже
подходит
к
Досто­
евскому,
и
не
только
к
приемам,
но
и
к
духу
его
твор­
чест ва,
беспощадно
аналитическому».4
103


Такая
оценка,
за
небольшими
исключениями
й
уточ­
нениями,
в
це лом
бы ла
близка
Андрееву,
который
писал
в
э той
свя з и: «Как на художника оказывали и оказывают
влияние:
Библия,
Гаршин,
Чехов,
Толстой,
Э.
По
и
очень
м ало
Достоевский.
Е ще,
пожалуй,
К.
Гамсун.
Метер­
линк а
не
люблю
и
русс ких
декадентов
совсем
не
лю блю ».5
5Львов-Рогачевский
В.
Две
правды.
СПб.,
1914, с .
24.
6 Во всяком случае,
известны
и
совсем
др уг ие,
правда
более
поздние,
в ыск азыван ия
Андреева
о
Достоевском.
В
б есед ах
с
Л.
П.
Гроссманом
он
г ов ори л: «Из ушедших русских пи ­
сателей
мне
ближе
всех
Д осто евски й
<.. .>
Я
считаю
себ я
его
пр ямым
учеником
и
по сл едо вате лем.
В
душ е
его
много
тем ­
ного,
до
сих
пор
не
р а зга данно го,
—
но
тем
си льн ее
он
влечет
к
себ е» (Гроссман Л.
Борьба
за
стиль.
Опыты
по
критике
и
поэтике.
М ., 1929, с.
271).
В
авторских
само о ценк ах
всегда
есть
до ля
субъекти­
визма.
Известно,
что
писатель
может
и
не
име ть
распо­
ложения
к
т ому
или
другому
собрату
по
перу,
более
того,
постоянно
полемизировать
с
н им,
но
тем
не
менее
испы ­
тывать
его
вл ияни е.
Не что
подобное,
как
представляется,
б ыло
и
у
Андр еев а
с
Достоевским.6
Что
касается
пере­
клички
Андреева
с
Чеховым,
то
о
ней
он
гов ори л
неодно­
кратно.
С
оценкой,
кот орую
он
да вал
Чехову,
согла­
ситься
было
тру дн о,
но
она ,
как
это
нередко
случается,
многое
проясняла
в
том,
как
сам
Андреев
пон има л
за­
д ачи
художника,
каковы
бы ли
ос обен нос ти
его
видения
жизни,
какими
представлялись
ему
приметы
его
собствен­
ного
дарования.
В
письме
к
Вл.
Немировичу-Данченко
Андреев
писал:
«И как в беллетристике моей,
я
останусь
в
них
(пье­
са х,—
В.
Г.)
все
тем
же
ирреалистом,
врагом
б ыта
—
факта
—
текущего.
Проблема
бытия
—
вот
чем у
безвоз­
вратно
отдана
мыс ль
моя,
и
ни что
не
за став ит
ее
свер­
нуть
в
сторону
<.. .>
Ибо
вы
—
б ез надеж но
и
навсе гда
—
театр
Чехова,
а
я
—
б ез над ежно
и
нав сег да
—
продолжатель
чеховской
формы.
Чехов
не
любил
моих
рассказов
и,
наверно,
не­
нав ид ел
бы
мои
драмы
—
и
в се -таки
я
его
продолжатель.
Пр ич ина,
по
которой,
меж ду
прочим,
я
не
мо гу
составить
эпохи.
Пусть
он
написал
о
помещичьем
вишневом
саде,
а
я
буд у
писать
о
египетском
фараоне
Хеопсе
—
я
все
же
его
продолжатель.
Вы
допускаете?
И
им енно
т ем,
что
ни
104


по
содержанию,
ни
по
фо рме
я
как
будто
совершенно
не
буд у
пох ож
на
него
—
име нно
этим
самым
я
продолжу
его.
Ведь
те
многочисленные,
кто
сейч ас
пи шет
под
Че­
хо ва
и
по
Чехову,
ничего
общего
не
име ют
с
ним
<.. .>
Правда,
я
груб ,
резок,
иногда
просто
криклив,
как
озябшая
ворона;
и
у
ме ня
нет
джентельменства
языка
и
ск орбн ой
нежности
чувства
—
и
часто
я
саж аю
читателя
на
к ол,
вместо
того
чтоб ы
тонким
шп риц ем
незаметно
вспр ысну ть
ему
яд у,
—
и,
одн им
словом,
это
крупные
не­
достатки,
от
которых
никогда,
должно
быть,
мне
не
от­
де лать ся.
Но
поскольку
в
реальном
я
ищу
ирреального,
поскольку
я
ненавистник
голого
с им вола
и
голой,
бес­
стыжей
действительности
—
я
продолжатель
Чехова».7
7 Учен.
з ап.
Тартуского
гос.
ун-та,
1962, вып.
119, с.
386, 387.
8 Там же,
с.
382.
9 Гольденвейзер А.
Б.
В близи
Толстого,
т.
2.
М, —Пг ., 1923
о.
15.
Считая
себя
продолжателем
Чехова,
Андреев,
как
ви­
дим,
стремился
к
дальнейшему
расширению
и
углуб ле ни ю
границ
и
возможностей
реализма,
к
«неореализму» (по его
о пр едел ению ), который мыслился ему как искусство син­
тетическое,
способное
изо бр азит ь
«ирреальное в реальном,
символ
в
конкретном».8
Что
касается
Чехова,
то
ему
дей­
ствительно
(при всем том,
что
он
высоко
ценил
самобыт­
ный
талант
Андреева
и
внимат ел ьно
следил
за
его
разви­
тием)
многое
было
чуждо
в
пр о изв еден иях
этого
новел­
листа,
он
нах оди л
в
них
искусственность,
отсутствие
простоты
и
претенциозность.
Столь
же
непростыми
и
в
основе
своей
по ле мичны ми
были
и
творческие
взаимоотношения
Андр еев а
с
Л.
То л­
ст ым,
которого
он
считал
своим
учителем
и
ко торо му
по­
свящал
свои
рассказы,
нередко
обращаясь
к
тем
же
про*
блемам,
что
волновали
и
Л.
Тол с того,
особенно
в
1880—
1890-е
годы.
Л.
Толс т ой
с
п они манием
относился
к
вы­
бо ру
тем
и
конфликте
в
молодым
писателем,
но
художест­
венное
реш ение
их
не
выз ы вало
у
нег о
сочувствия.
В
бе­
сед е
с
А.
Б.
Гольденвейзером
он
говорил
однажды:
А нд­
рее в
«думает все о серьезных,
важных
вещах;
но
как-то
не
с
то го
конца
под ходи т,
—
нет
настоящего
религиоз­
ног о
чув ств а».9
Нельзя
не
согласиться
с
исследователем,
который
зам еча ет
в
этой
связи:
«Анализируя толстовские высказывания и его пометы
на
полях
произведений
Андреева,
можно
прийти
к
в ы воду,
|05


что
Толс то й
не
принимал
не
то,
что
пи сал
Андреев,
а
как
он
пи сал
<.. .>
Толс той
отмечал
в
произведениях
зрелого
Андреева
фальшь
в
рас кры тии
психологии
героев,
оригинальни­
чанье,
„декаденство “,
что,
с
его
точки
зрения,
вело
к
ис­
кажению
реальной
действительности
<.. .>
Андреев
же
считал,
что
пи са тель
не
должен
описывать
действительность
во
всех
ее
конкретных
жизненных
пр о­
явлен и ях,
что
он
вправе
изоб раж ать
лиш ь
сгустки,
„вы ­
жи мки
из
жизни“,
творчески
преобразуя
ее».10
10 Беззубов В.
И.
Леонид
А нд реев
и
русский
реализм
начала
XX века.
Автореф.
ка нд.
дис.
Тарту, 4968, с.
10,.
При
в сей
разноголосице
мнений
и
мног очи сле нн ос ти
по пыто к
определить
размеры
и
сущность
оригинального
та ла нта
Андр еев а
в
оценке
его
первого
сборника
«Расска ­
зо в » (1901) большинство критиков сошлось на том,
что
на­
чинающий
беллетрист
идет
по
пути
писат ел ей-р еал ист ов .
Действительно,
знакомясь
с
ра сс каз ами
Андреева
«Петька на даче», «Ангелочек» (1899) и « Гос т инец»
«Спать хочется»
Чехова.
Было
очевидно
также,
что
в
рас ­
сказах
«Жили - были » (1901), «Бездна»
и
«В тумане»
(1902) Андреев поднимает проблемы,
которые
волновали
Толстого
в
так их
его
вещ ах,
как
«Крейцерова соната»,
«Смерть Ивана Ильича»
и
«Отец Сергий». Беспощадно ана­
лит ич еск ий
монолог
Керженцева,
героя
андреевской
«Мысли» (1902), вызывал ассоциации,
связанные
с
напря­
женными
ра здумь ями
как
персонажей
Тол с того
из
упомя­
нут ых
повестей,
так
и
Дост оев с кого,
и
прежде
всего
Родиона
Раскольникова.
Рассказ
«В подвале» (1901) очень естест­
венно
было
сопоставить
с
горьковскими
очерками
и
расска­
зами,
в
которых
изображались
«дно жизни», ночлежки и
«бывшие люди» . Н е ма ло
предшественников
было
у
Андре­
ева
(в их числе нельзя было бы не упомянуть Гаршина)
в
постановке
и
ряда
других
тем
и
проблем
—
т емы
одиноче­
ства
и
смерти
(«Большой шлем»
(1899), «Молчание»
(1900)),
тем ы
«сумасшедших»
(«Призраки»
(1904)),
т емы
войны
(«Красный смех» (1905)) и тем,
связанных
с
так
называемой
«рождественской», «пасхальной»
литерату­
рой
(«Баргамот и Гараська») (1898) и т .
д.
В
мемуарном
оче рке
об
Андрееве
М.
Горький
вспоми­
нал
о
сво ем
впечатлении
от
чтения
рассказа
«Баргамот и


Г ар ась к а»: «На меня повеяло крепким духовением таланта,
кото рый
чем-то
на по мнил
мне
П ом ялов ск ого».
Стремясь
пояснить,
в
чем
именно
увиделась
ему
оригиналь­
ность
этого
дарования,
М.
Горький
з амеча ет
далее: «...
в
тоне
рассказа
чувствовалась
с кры тая
ав тором
умненькая
улыбочка
недоверия
к
факту».11
Ре чь
в
данном
сл уча е,
ду­
м ается,
шла
не
только
о
с ове ршен но
своеобразном
лир ико -
ироническом
и
даже
сарк аст ич еско м
тон е
по вест во вания
(в этом тоне характеризовался и благополучно - т упо ва тый
по лице йск ий
Баргамот,
и
не сча стн ый
бедняк
пьяница
Га-
ра ська ).
И мел ась
в
вид у
также
и
вообще
заметно
усилен­
ная
активность
ав торс кого
отношения
к
действительности,
под черкн ута я
субъективность
в
во спри ят ии
ее,
объясняв­
ши еся,
ес ли
воспользоваться
словами
цитированого
выше
кри ти ка,
тем,
что
Андреев
«возвысил настроение над бы ­
том».
11 Книга о Леониде Андрееве .
По.—Берлин, 1922, с.
5.
Во
всех
рассказах
Андреева,
даже
в
самых
пер вых
и
сам ых
традиционно-бытовых,
нельзя
б ыло
не
заметить
сугубую
лаконичность
в
воспроизведении
предыстории
персонажей
(он идет в этом плане значительно дальше
Че хо ва), а также отсутствие развернутых,
детализирован­
ных
объективно-нейтральных
изображений
с о циаль ной
действительности.
В
на чале
произведения
писатель,
как
правило,
предпочитает
знакомить
читателя
с
чувствами,
на­
стр о ения ми
и
переживаниями
своего
героя,
а
также
с
т ем,
как
относятся
к
нему
окружающие,
и
лиш ь
п отом
сооб­
ща ет
приметы
его
внешнего
облика
и
как ие- то
штрихи
его
биографии.
Именно
так
происходит
н аше
знакомство
с
Петь ко й
(«Петька на даче») и Сашкой («Ангелочек»),
с
героями-подростками,
у
которых
«в детстве не было дет ­
ства».
В
последнем
про изв ед е нии,
в
частности,
читаем:
«Временами Сашке хотелось перестать делать то,
что
на­
зыва ет ся
жизнью:
не
умываться
по
утра м
холодн ой
водой,
в
ко торой
плавают
тоненькие
пластинки
льда,
не
ходи ть
в
гимназию,
не
слушать
там,
как
все
его
руга ют ,
и
не
ис­
пытывать
бо ли
в
п оя снице
и
во
всем
т еле,
когда
мать
ста­
вит
его
на
целый
вечер
на
к ол ени.
Но
так
как
ему
бы ло
трин адц ать
лет
и
он
не
зн ал
всех
способов,
какими
л юди
пер ест ают
жить,
когда
за хот ят
этого,
то
он
продолжал
хо­
д ить
в
гим на зию
и
стоять
на
коленях,
и
ему
казалось,
что
ж изнь
никогда
не
кончится.
Пройдет
год,
и
еще
год,
и
еще
107


го д,
а
он
будет
ходить
в
гимн аз ию
п
стоять
до ма
на
коле­
ня х ».12
12 Андреев Л .
Повест и
и
рассказы
в
2-х
т.,
т.
1.
М., 1971, с. 78.—
По след ующ ие
ссылки
на
это
из да ние
приводятся
в
текс те
в
форме:
А , 1, 78 (первая цифра обозначает том,
вторая
—
с тра ницу ).
13 Характерно в этом отношении высказывание Андреева,
сделан­
ное
в
сп оре
с
В.
В.
Вер есаев ым,
к ото рый
о днаж ды
сказал:
«Как в сущности бездарно это прославленное гоголевское опи­
сание
Д непра : „Чуден Днепр при тихой и ясной погоде...“.
Ни
одной
черточки,
которая
давала
бы
лицо
именно
Дн еп ра».
Андреев,
возражая
на
это ,
заметил: «В этом-то
именно
и
до­
стоинство
художественного
описания.
Нужно
именно
описы­
вать
в ообще
р еку,
вообщ е
город,
в ообще
человека,
вообще
лю­
бовь.
Какой
инте рес
в
конкретности?» (Реквием.
Сбо р ник
па­
м яти
Леонида
Анд реева .
М., 1930, с.
147).
В
этом
потоке
не
ст ольк о
мыслей,
ск олько
ощущений
маленького
героя
нетрудно
обнаружить
прис у тст вие
«взрослой», авторской интонации.
Андреев
обычно
не
за­
ботится
об
индивидуализации
внутренних
монологов
пер ­
сонажей,
о
перед а че
в
каждом
случае
конкретно-непо­
вторимой
точки
зрения
на
мир .
Для
нег о
характерна
и ная
тенденция:
он
стремится
подчеркнуть
прежде
вс его
и
с иль нее
всего
прочего
сходство
в
настроениях,
ощущениях
людей,
оказавшихся
в
одинаковой
нрав ств енно -псих о ло ги ­
ческой
ситуации,
т.
е.
то,
что
в
этом
положении
роднит
че­
ловека
с
человеком
нез а вис имо
от
с оци альн ого
происхож­
дения,
возраста
и
жиз ненног о
опыта,
иными
сло в ами,
ст рем ится
выявить
общечеловеческое.13
Андреев
хорошо
понимает,
что
восковой
ангелочек,
ко­
торого
Сашка
пр инес
домой
с
рождественской
е лки
и
ко­
торы й
так
сильно
вз во лно вал
Сашку
и
его
отца,
должен
был
вызвать
у
них
весьма
различные
мысли
и
ассоциации.
И
Андреев
пытается
проследить
связанные
с
эт им
э пи­
зодом
ход
раздумий
одного
и
«бесформенные», «туман­
ны е»
мечты
другого.
Но
при
этом
самым
важным
для
нег о
оказывается
все-таки
то
общее,
что
породило
их
мыс ли
и
мечты
о
недостижимо
прекрасной
жизни
и
что
лежало
в
основе
их
взв олно ва ннос ти.
Л ю буясь
а н гелочк ом , «отец
и
сын
не
вид ели
друг
друга;
по-р аз но му
тосковали,
пла­
кали
и
рад о вал ись
их
боль ные
се рдца ,
по
б ыло
что- то
в
их
чувстве,
что
сливало
вое ди но
сердца
и
уничтожало
без­
донную
пропасть,
которая
о тдел яет
чел ов ека
от
человека
и
делает
его
таки м
одиноким,
несч астны м
и
слаб ым .
От ец
нес оз нав аем ым
движением
положил
руку
на
шею
сына,
и
108


голоѣа
пос лед не го
так
же
невольно
прижалась
к
чахоточ­
ной
груди» (А, 1, 89).
Во
многих
ранних
рассказах
Андреева
мы
встречаемся
с
героем,
находящимся
в
состоянии
к риз ис ном,
в
сос тоя­
нии
своеобразного
ошеломления
ду ши.
И
боле е
т ого,
пи­
сатель
стремится
всеми
доступными
ему
средствами
п од­
черкнуть
противопоставление
человека,
живущего,
«как
в се», прозябающего в однообразной повседневности,
с
его
сознанием,
чувствами
и
видением
жизни,
человеку,
кото­
рый
под
д авл ением
чрезвычайных
для
него
об ст оят ельс тв
или
сл у чая,
в
состоянии
особого
пс и холо гич еск ого
на ст роя
вынужден
выйт и
за
пред елы
это го
«нормального»
суще­
ствования.
На
очень
короткое
вре мя
выходит
из
«упряжки»
скуч­
ных
бу дней ,
из
давно
вз ятой
на
се бя
ро ли
гимназического
у чите ля
математики,
«домашнего»
человека
—
м ужа
и
от ца
ге рой
рассказа
«Нет прощения» (1904) Митрофан
В асиль евич
Кр ылов .
Реш ив
«попугать»
ехавшую
вместе
с
ним
на
конке
незнакомую
курсистку,
он
выдает
себя
за
шп иона .
И,
к
б ольшом у
уд ивле нию
сво ему ,
устанавли­
вает,
что
он
очен ь
быст р о,
ле гко
и
органично
вживается
в
эту
н еожи д анно
новую
для
нег о
роль .
Гл авно е
же
—
он
получает
возможность
как
бы
со
сто р о ны, «чужими»
гла­
за ми
взглянуть
на
себя—
«прежнего», на всю свою про­
шл ую
жизнь,
карьеру,
убеждения
и
чувства,
на
свои
семей­
ные
отношения.
Все,
к
чему
прикасается
э тот
«чужой»
взг л яд,
пр едстает
в
совершенно
ин ом
свете,
подвергается
переоценке
и
осуждению.
Открытие
героя
печально:
ока­
зыв ае тся,
давно
уже
не
существует
тот
напряженно
искав­
ший
и
размышлявший
о
жизни
человек,
каким
когда-то
в
юности
был
он,
Ми тр офан
Васильевич.
Теперь
у
нег о
нет
своих
убеждений
и
взглядов,
своего
лица
(потому -то
и
легко
дается
ему
роль
шпиона ), он навсегда утратил
контакты
с
людьми,
да же
с
самыми
близкими.
Особенно
интересны
с
указанных
точек
зрения
те
п ро­
изведения
Андреева,
в
кот оры х,
по
выражению
Н.
К.
Ми­
хайловского,
господствует
«настроение,
отрешенное
от
определенных
форм
действительности»,
чистое
и
беспри­
м есно е.
К
их
чи слу
можно
от не сти
так ие
рассказы
и
ф и лосо­
фско-публицистические
этюды,
как
«Мельком» (1899),
«В поезде», «Молчание», «Ложь» (1900), «Стена» (1901).
Анализируя
«Ложь», Н.
К.
Михайловский
пис а л: «Это
что- то
вроде
м он олога
д ушев ноб ольн ого,
в
кот ором
беспо ­
109


рядочным
вихрем
н ос ятся
фантастические
обра зы ,
пере­
пл етая сь
с
реальною
действительностью:».14
14 Рус.
богатство, 1901, No И,
с.
72.
15 Там же,
с.
73.
И
в
самом
деле,
это
рассказ-монолог,
яростно
не при ми­
ри мый
диспут
героя
с
самим
собой
и
со
всей
не спра вед ­
ливостью,
со
всем
несовершенством
быт ия.
В
э том
споре
до
п реде ла
обнажено
о тча яние
человека,
взыскующего
пр авды
и
бо лее
чем
отчетливо
понимающего,
что
у
него
нет
ни
малейшей
надежды
отыскать
ее.
«Я не знаю,
что
может
значить
эта
„Ложь“,
—
замечает
далее
Н.
К.
Ми­
хайловский,
—
кроме
настроения
о тчаян ия,
выз ва нног о
невозможностью
добиться
пра в ды.
Может
быть,
лгу щая
женщина
даже
ни
при
чем
в
са мом
центре
драмы
(она и
сама
не
зн ает
правды
о
себе,
и
ей
это
стра шн о).
Може т
быть,
это
н астр о ение
художника,
тщетно
старающегося
у ло вить
и
выразить
словом
ис тин ный
смысл
жизни
в
бес­
конечной
пестроте
ее
явл ени й.
Недаром
Андреев
говори т
в
одном
м есте
о
„непередаваемых
красках
жизни
и
смер ти “.
Да,
с лово
оказывается
часто
слишком
бедным
для
выра ж ения
мыслей
и
чувств,
в
которых
и
в
са мих
так
много
противоречий,
что
и
сам
мыслящий
и
чувствующий
не
всегда
может
разл ичи ть
свою
пр ав ду ».15
Критик
оче нь
верно
подметил,
что
Андрееву
важны
не
герои
(в этом произведении,
как
и
в
ряде
других
у
Ан д­
реева,
это
неи зв ест ные
нам
«он»
и
«она»), а философско ­
психологическая
ситуация
как
та ков ая: «он», охваченный
страстью
л юбви,
усо м нился
в
верности
и
л юбви
к
нему
«ее» .
Для
сомнений
же
(и «он»
это
прекрасно
пон имает )
нет
веских
причин
и
оснований: «она»
любит
его
и
при­
надлежит
ему .
Но
в
этом,
по
мнению
героя,
не
вся
правда.
И
дел о
вовсе
не
в
то м,
что
«она»
сознательно
лж ет,
вполне
возможно,
что
«она»
гов ори т
иск рен не.
Большая,
непре­
одолимая
ложь
заключена
в
другом :
в
самом
устройстве
бытия
и
в
сам ой
пр ир оде
человека.
Никто
не
может
без­
раздельно
принадлежать
кому-то.
И
прежде
всего
потому,
что
для
этого
потребовалось
бы
пол н остью
отречься
от
своей
индивидуальности,
от
своих
мыслей,
чувств,
от
с во­
его
угла
зр ен ия.
Это
пре кр асно
если
не
понимает,
то
о щу­
ща ет
герой
расс ка за: «Со страхом и болью я чувствовал,
что
вся
моя
жизнь
тоненьким
лучо м
переходила
в
ее
глаза,
пока
я
стан ов ился
чужи м
для
самого
себя,
опустевшим
и
110


безгласным
—
почти
мертвым.
Тогда
она
уходила
от
меня,
унося
с
собой
мою
жизнь,
и
опять
танцевала
с
кем-то
вы­
соким,
над мен ным
и
кра си в ы м». 16 Нельзя рассчитывать
на
абсолютное
понимание
со
стороны
ближнего
и
потому
(такова художественная логика рассказа), что не сущест ­
ву ет
раз
и
нав сег да
данной
правды
о
душевном
состоянии
другого:
то,
что
в
тек у щий
момент
сч итается
правдой,
в
любую
следующую
минуту
может
обернуться
ложью
или
полуправдой.
Героиня
рассказа
«Молчание», Вера,
по
возвращении
из
Петербурга,
ку да
она
уезжала
неиз вест но
с
какой
ц елью
и
без
разрешения
родителей,
неож ид анно
для
них
и
на­
всегда
замолкает.
От ец
и
ма ть
ее,
священник
Игнатий
и
О льга
Степановна,
не
могу т
не
вид е ть,
что
с
ней
случи­
лось
какое-то
н есчаст ь е.
Но
на
все
их
вопросы
и
рас ­
спр о сы,
суров ы е
и
нежн ые,
т ребов ат ельн ые
и
жал ос т­
ливые,
она
неизменно
отвечает
молчанием,
а
затем
кон­
чает
жизнь
самоубийством.
Навсегда
замолкает
и
О льга
Степановна:
после
всего
случившегося
ее
разбивает
пара­
лич,
и
теперь
о на,
лишивша яс я
реч и,
прикованная
к
по­
стели,
только
см отри т
на
все
остановившимся
взглядом
ничего
не
выражающих
глаз.
«Со дня похорон в маленьком домике наступило молча ­
ние .
Это
не
б ыла
т иш ина,
потому
что
тиши на
—
л ишь
от­
сутствие
звуков,
а
это
было
молчание,
когда
те,
кто
м ол­
чит,
казалось,
м огли
бы
гов ори ть,
но
не
хотят.
Так
думал
о.
Иг нат ий,
когда
входил
в
комнату
жены
и
встречал
упор­
ный
взгляд,
такой
тяжелый,
словно
весь
воздух
обращался
в
с винец
и
дав ил
на
голову
и
спину.
Так
думал
он,
рас ­
сматри вая
н оты
доче ри,
в
которых
запечатлелся
ее
голос,
ее
книги
и
ее
п ортре т» (А, 1, 135).
Нетрудно
увидеть,
что
«молчание»
в
этом
случае
тра к­
туе тся
писат елем
философски
широко
и
обобщенно,
от­
ню дь
не
только
как
нежелание
человека
общаться
с
другим
че лов ек ом.
«Молчание»
это
е ще,
и
прежде
всего,
органическая
невозможность
пе р едать
словами
то
само е
«главное»
и
«важное», что есть в душе человека:
ве дь
у
каждого
оно ,
это
«главное»,
свое,
неповторимо
ос об енно е.
Препятствуют
человеческому
взаимопониманию
несом­
ненно
и
осо бен нос ти
возрастного
восприятия
действптель-
10 Андреев Л.
Собр.
с оч.,
т.
2.
С Пб., 1911, с.
198.
ІИ


ности,
и
узость
взглядов,
диктуемая
профессией,
соц и аль­
ной
ролью,
кот орую
изб ир ает
для
себя
ч ело век
или
к ото­
рую
он
принужден
исполнять
в
тот
или
д ругой
период
своей
жизни.
Для
Сергея
Андреевича
Ры б акова
из
рассказа
«В ту­
мане»
та ким
препятствием
ст анов ит ся
то
распространен­
ное
заблуждение,
что
о
вну т рен нем
облике
человека
можно
составить
п ред ст авлени е,
основываясь
лишь
на
высказы­
ваем ых
им
ид еях
и
убеж д ен иях,
без
уч ета
(который,
оч е­
видно,
и
нево з мо жен)
тех
под с пу дных
и
ни
на
минуту
не
прекращающихся
проц ес сов ,
которые
совер ш ают ся
где-то
у
порога
его
сознания.
Поясняя
тщетность
попыт о к
С ер­
гея
А нд реевич а
достучаться
в
ду шу
сына-подростка,
Анд­
рее в
п ише т : «Он знал все мысли Павла,
его
взгляды,
его
сл аг аю щиеся
убеждения
и
думал,
что
зн ает
всего
Павла.
И
он
был
оче нь
удивлен
и
огорчен,
когда
вдруг
оказалось,
что
Павел
—
не
в
эт их
убеждениях
и
взглядах,
а
г де-то
вне
их,
в
как их -то
загадочных
настр о ения х» (А, 1, 335).
Во
в сех
упомянутых
произведениях
Анд реев а
можно
выделить
две
взаимосвязанные
«преграды», стоящие на
пути
сближения
человека
с
че лов ек ом,
на
пути
вз аим о­
понимания
их.
Пер в ая,
как
уже
отм е чалос ь,
обусловлена
тем,
что
каждый
живет
в
сво ем
особом
ми ре
мыслей,
чувств
и
подсознательных
настроений.
Об
этом
пуб лиц и­
стически
определенно
с каза но
в
рас ск азе
Андр еев а
«Го­
р о д» (1902): «Каждый <.. .>
че лов ек
был
отдельный
мир ,
со
своими
зак о нами
и
целя ми,
со
сво ей
особенной
рад ост ью
и
горем,—
и
каждый
был
как
призрак,
который
я вля лся
на
миг
и,
неразгаданный,
неузнанный,
исч еза л.
И
чем
б ольше
был о
лю дей,
которые
не
зна ли
друг
друга,
тем
ужаснее
становилось
одиночество
каждого» (А, 1,258).
Исследуя
эт от
«отдельный мир», писатель обнаружи­
ва ет
еще
од ну
«преграду».
Он
приходит
к
в ы воду,
что
каждый
из
«отдельных миров»
ди кту ет
сво и
в
высшей
сте­
п ени
субъективные
законы
и
пр инци пы
познания:
пред­
ставления
человека
о
б л ижних,
о
скрытых
мо тив ах
их
по­
в ед ения,
о
то м,
что
можно
было
бы
назвать
бытом
души,
по
м ень шей
мере
приблизительны,
ибо
нередко
покоятся
на
домыслах
и
произвольных
ф ан тази ях.
Пока зат ел ен
с
этой
точки
зрения
рассказ
«Призраки».
Действие
в
нем
происходит
в
психиатрической
лечебнице.
Ге рои
рассказа,
пациенты
этой
больницы,
как
и
положено
им,
находятся
в
плену
болезненных
представлений
и
11?


о
себе,
своем
пол оже нии
в
обществе,
и
о
действительности,
окружающей
их.
Но,
естественно,
не
болезнь
и
фо рмы
ее
проявления
интересуют
Андреева.
Ему
важно
подчерк­
нут ь,
как
легко
и
бездумно
скл ады ва ются
мнения
героев
о
людях,
в
сущности
со всем
незнакомых
им.
И
в
этом
от­
но ше нии
они,
как
можно
понять
писателя,
ма ло
чем
от­
л ич аются
от
нормальных
людей.
Мы
видим,
что
один
из
персонажей
рассказа,
Егор
Тимофеевич,
убежден,
что
он
горячо
л юбим
фельдшерицей
Марией
Астафьевной.
На
са­
мом
же
де ле
она
давно
и
безответно
любит
доктора
Ше-
в ыр ева,
а
Е гор
Тимофеевич
в
этом
ка чест ве
для
нее
просто
не
существует.
Но
Егор
Тимо фе е вич
всецело
пола­
гается
на
свои
субъек т ив ные
ощущения.
Он,
в
ча стн ос ти,
глу бок о
верит
в
придуманную
им
самим
биографию
этой
«влюбленной»
в
него
ж енщ ин ы: «В его представлении она
была
гер оине й
дол га,
бросившей
аристократическую
семью,
чт обы
ухаживать
за
больными,
—
у
фельдшерицы
семьи
не
было,
она
б ыла
из
подкидышей,
—
светлой
лич ност ью
и
красавицей,
за
к оторо й
ухаживали
гв ард ейск ие
офицеры.
И
держался
он
с
нею
особенно,
кланялся
оче нь
низко,
во­
дил
ее
под
руку
к
с толу
и
по сыл ал
ей
летом
через
сто­
рож а
цветы» (А, 1,455).
В
такой
же
степени
«основательны»
и
мнения
других
андр еевск их
персонажей
из
эт ого
рассказа:
им
нет
де ла
до
фактов,
они
не
ищу т
правды,
ибо
не
сомневаются,
что
нашли
ее.
Под
знаком
такой
«правды»
живет
и
товарищ
по
несчастью
Егора
Тимофеевича
—
П етров .
Его
образ
—
как
бы
еще
о дин
из
приведенных
пи сателе м
примеров
т ого,
что
общей
и
одинаковой
для
всех
пр авд ы-ист ины
не
су­
ществует,
что
у
каждого
человека
она
своя,
особенная.
Если
Ег ор
Тим офе е вич
ск лон ен
был
подозревать
в
фельдшерице
бежавшую
из
родного
д ома
«аристократку»,
то
Петров
убежден
в
том,
что
у
Марии
Астафьевны
«был от сторожа
ребенок,
и
она
убила
его ,
удушила
п оду шкою
и
ночью
за­
копала
в
лесу;
и
мест о
это,
где
ребенок
зарыт,
Петров
хо­
рошо
знает» (А, 1,456).
С толь
же
разительно
расходится
с
мнением
Егора
Т им офеев ича
и
с
общепринятым
мнение
Петрова
о
док торе
Шевыреве.
Это т
доктор
—
чело век
ум­
ный ,
до бр ый,
благородный,
—
представляется
ему
«эгои­
с ти чн ым », «пьяницей»
и
«развратником».
Не
сом невает ся
он
и
в
том,
что
лечебницу
Ш евыр ев
уст р оил
«только
для
то го,
чт обы
об ира ть
дураков» (А, 1,457).
Почти
в
каждом
из
своих
р ассказо в
Андреев
воспроиз-
§в.
Я.
Греча ев
ЦЗ


водит
особую
стилевую
атмосферу.
В
создании
ее
ис пол ь­
зуются
повторяющиеся
бытовые,
портретные
и
пейзажные
п одроб нос ти
и
д ет али,
п ом ога ющие
прояснить
интел­
лектуально-психологическое
сос тоян ие
персонажей.
П ри­
чем
ес ли
в
произведениях,
написанных
в
трад ици ях
ре­
али стич еско й
литературы
(«Петька на даче», «Ангелочек»,
«Жили- бы ли»), эти повторы
употребляются
Л.
Андре­
евым
ср авнит ел ьно
скупо,
то
в
т аких
расс ка зах,
как
«Ложь», «Молчание», «Степа», «Большой шлем», «В ту ­
м ан е», они встречаются довольно часто.
Мы
видим,
что
герою
рассказа
«Ложь»
абсолютно
все
каж ется
л живы м:
не
толь ко
слова,
мысли,
чувства,
голос
и
уст а
женщины,
в
верности
и
любви
кот орой
он
сомневается,
но
также
и
«освещенные окна большого дома», «стеклянная дверь»
и
«звук часов».
А
в
конце
рассказа
ему
представляется:
«Опять оно (слово «ложь», —
В.
Г.), шипя,
выползало
из
всех
углов
и
об ви в алось
вокруг
мо ей
души ,
но
оно
пе­
рестало
б ыть
маленькой
змейкой,
а
развернулось
большой,
блестящей
и
свирепой
зм еей.
И
жалила,
и
душила
она
меня
своими
железными
кольцами,
и
когда
я
начинал
кри ча ть
от
боли,
из
моего
от кры того
рта
выходил
тот
же
отвратительный,
свистящий
змеиный
звук,
точно
вся
грудь
моя
кишела
гадами:
—
Ложь!».17
17 Там же,
с.
209.
Сходную
роль
выполняет
и
слово
«молчание»
в
одно­
именном
р асска зе.
В
это
«молчание»
погружен
весь
мир ,
в
к отором
жи вет
о.
Игнатий,
мир
ма лый,
домашний,
и
мир
большой,
тот,
что
находится
за
пределами
его
дома.
Такое
вар ьи ро ван ие,
нагнетание
одних
и
тех
же
или
в
че м-то
сходных
д етал ей
позволяет
Андрееву
укрупнить
масштабы
исследуемой
проблемы,
выв ести
ее
за
пр ед елы
индивидуальной
судьбы
данного
ге роя.
Господствующую
тональность
андреевского
произве­
дения,
стилевую
и
смысловую
окрас ку
его
о пред еля ет,
как
пра вил о,
уже
первая
фраза:
«В тот день,
—
чи таем
в
ра сска зе
«В тумане», —
с
самого
рассвета
на
улицах
стоял
странный,
непо д ви жный
туман.
Он
был
легок
и
про з рачен ,
он
не
за кр ывал
предметов,
но
вс е,
что
прох оди ло
сквозь
него,
окрашивалось
в
тревож­
ный
темно-желтый
цв ет
с..
.>
На
тяж ело м
фон е
его
т ем­
ные
здания
казались
светло-серыми,
а
две
белые
к олонн ы
Ш


у
вх ода
в
какой-то
са д,
опустошенный
осень ю,
был и
как
две
желтые
свечи
над
по к ойник ом
<.. .>
Печа лен
и
страшно
тревожен
был
этот
призрачный
день,
задыхавшийся
в
желтом
тумане» (А, 1,313).
Оче вид но,
что
«туман»
в
данном
случае
—
отнюдь
не
только
деталь
пейзажа.
Этот
образ,
вз ятый
в
контексте,
участвует
в
воссоздании
символического
плана
рассказа,
по мога ет
приобщиться
к
тревожно-драматическим
ра з­
думьям
и
ощущениям
центрального
героя,
Павла
Рыба­
кова,
который,
з аб олев
«постыдной»
болезнью,
чувствует
себя
о тве р же нным , «прокаженным».
Мы
видим,
что
«ту­
маном»
покрыты
не
тол ько
улицы,
дом а
и
фигуры
пр охо­
жих,
но
и,
так
сказать,
душ а
Павла.
Под
влиянием
все го
случившегося
с
ним
он
действительно
живет
как
в
ту­
мане.
Понятно
так же,
что
все
окружающее
ви ди тся
«в тре­
вож ном
темно-желтом
цвете»
не
то лько
из-за
тум ана;
дело
еще
и
в
специфическом
угле
з рени я,
в
особенностях
в ос­
прия тия
человека,
решившегося
на
самоубийство.
И
Анд ­
рее в
уже
в
первом
абзаце
рассказа
стремится
соответ­
с твующи м
об разом
настроить
читате ля,
упоминая
«две бе­
лые
коло нн ы », которые (т о
ли
из -за
ту ман а,
то
ли
потому,
что
так
казалось
обреченному
на
смерть)
был и
пох ожи
«на две желтые свечи над покойником».
С
исключительной
с осре доточе нн ост ью
и
по след о вател ь­
ностью
Андреев
от
рассказа
к
рассказу
анализирует
все
новые
и
новые
асп екты
п роб лемы
человеческого
отчужде­
н ия.
В
одн их
рассказах
в
центре
его
раздумий
ми роо щу­
щение
человека
«нормально»
равнодушного:
д уша
его
на­
г лухо
закрыта,
как
в
св ою
о черед ь
и
для
нее
зак ры ты
все
впечатления
бытия.
В
других
—
он
ра зм ыш ляет
о
св ое об-
разном«обмане
зрения», о той вечной иллюзии «всезнай­
с тв а», с которой живет и умирает человек,
не
догадываясь
о
сво ем
во
всех
отношениях
чудовищном
нев ежест ве.
В
тр ет ьих
—
исследует
весьм а
об ычн ое
психологическое
состояние
человека,
не
имеющего
того
единственного
и
столь
необходимого
ему
собеседника,
которому
он
мог
и
захотел
бы
рассказать
о
сам ом
г лав ном
в
своей
жизни.
В
ра сска зе
«Большой шлем»
всех
ге роев
(их чет­
ве ро
—
трое
мужчин
и
од на
женщина)
связывает
одно
8*
115


общее
«дело», которое они считают и для себя и вообще
в
мире
самым
важным,
—
игра
в
кар ты : «Они играли
в
винт
три
р аза
в
не делю :
по
вт ор ник ам,
четвергам
и
су б­
ботам;
воскресенье
б ыло
оче нь
удобно
для
игры,
но
его
пришлось
оставить
на
д олю
всяким
слу чай ност я м:
при­
ходу
посторонних,
театру,
и
поэ то му
оно
считалось
самым
скучным
днем
в
неделе.
Впрочем,
летом,
на
даче,
они
иг­
ра ли
и
в
воскресенье» (А,
1, 91).
Но
все
эти
частые
встречи
и
общее
«дело», которому они отдают все свои по­
мы слы
и
чувства,
ник ак
не
сближают
ге роев .
После
смерти
одного
из
партнеров,
Масленникова,
выясняется,
что
никто
из
игравших
с
ним
и
малейшего
понятия
не
имел
ни
о
нем
самом,
ни
о
семье
е го,
ни
об
адресе.
Уже
современные
кр и тики
и
писатели
приходили
к
вы­
воду,
что
Андреев
в
э том
рассказе
ведет
речь
не
только
о
пош лой
жизни
пошлых
лю дей,
но
и
о
тех
роковых
силах,
кото рые
жестоко
и
насмешливо
распоряжаются
человече­
с кой
су д ьбо й: «Бесплодно и напрасно жил человек,
всю
жизнь
лелеявший
ме чту
о
том,
чтобы
сыг рат ь
б ольш ой
шлем.
Бесплодно
умер
он
как
раз
в
тот
момент,
когда
его
мечта
должна
б ыла
осу щест в ить ся
и
на
руках
у
н его
о ка­
зался
бо льш ой
шлем.
И
его
партнер
плакал
от
жалости
к
тому,
кто
никогда
уже
не
мог
узнать
об
осуществлении
сво ей
мечты,
и
от
жалости
к
с ебе,
ко
в сем,
так
как
то
же
„страшно и бессмысленно жестокое“
бу дет
и
с
ни м,
и
со
вс еми ».18
18Коган П.
Оче рки
по
истории
новейшей
русской
литературы,
т.
3, вып.
2.
М., 1912, с .
15.
*• Литературное наследство,
т.
72.
Горький
и
Леонид
Ан дре ев.
Неизданная
пе р еписка.
М ., 1965, с.
69.
Об
этом
же,
но
боле е
лаконично
сказал
и
М.
Горький,
который,
прочитав
«Большой шлем», заметил,
что
А нд­
рее в
в
своем
рас ск азе
стремился
«сопоставить жизнь и
смерть».19Вэтом «сопоставлении»
нельзя
не
увидеть
пе­
рекличку
с
пов е стью
Толстого
«Смерть Ивана Ильича»
(герой которой,
кстати
сказать,
весь
св ой
дос уг
отдавал
и гре
в
карты
и
относился
к
этому
более
чем
серьезно).
Жизнь
гер оев
Андреева
т акая
же
«обыкновенная»
и
«ужас­
на я», как и жизнь толстовского персонажа,
а
смерть
для
них
(во всяком случае для одного из оставшихся в жи ­
в ых)
—
такое
со быт ие,
кот орое
за с тавл яет
по-новому,
бо­
лее
широко
и
осмысленно
взгл ян уть
и
на
себя,
и
на
все
116


окружающее.
Но
Андреев
и
в
этом
св оем
рассказе
не
счи ­
тае т
нужным
входить
в
п одроб нос ти
описания
лич ной
и
де лов ой
биографии
своих
персонажей.
Т еч ение
жизни
ге­
рое в
и
более
чем
равнодушное
отношение
их
ко
всему,
что
не
имело
касательства
к
иг ре,
он
стремится
передать
в
од­
ной
фразе.
Она
неоднократно
повторяется
в
произведении
и
несомненно
является
своеобразным
кл ючом
к
понима­
нию
общего
за мыс ла
художника: «Так играли они лето и
зи му,
в есну
и
осень.
Дряхлый
мир
п окорн о
нес
тяжелое
яр мо
бесконечного
существования
и
то
кра сн ел
от
крови,
то
обливался
слезами,
ог лаша я
св ой
путь
в
пространстве
стонами
боль ны х,
голодн ых
и
обиженных» (А, 1,93).
Тему
рока
и
ро ко вых
о бс тоят ельс тв
в
судьбе
человека
Андреев
уже
в
первых
своих
рассказах
начал
ра зра ба ты­
ва ть
более
детально
и
углубленно,
чем
его
предшествен­
ник и.
В
анализ ир у емо м
«Большом шлеме»
—
это
все
то,
что
св яз ано
с
«видимыми»
проявлениями
загадочно-мисти­
ческой
фатальности
в
жизни-игре
ге роев .
Чуткий
к
новым
веяниям
в
литературе,
В.
Г.
Короленко
писал
в
1904 г. :
«Уже в некоторых из предыдущих рассказов молодого ав­
то ра
чу вс тву ется
легкое
веяние
мистики:
прип омнит е
хотя
бы
превосходный
и
проникнутый
глубоким
юмором
рас ­
ска з
„Большой шлем“,
в
котором,
одн а ко,
в
случайной
игр е
карточных
комбинаций
как
бы
чу вс тву ется
чья-то
таинственная
сознательность,
насмешливая
и
з л ая».20
20 Рус.
богатство, 1904, No 8, с.
135.
Эта
«таинственная сознательность», которая управляет
«случайной игрой карточных комбинаций», действительно
особо
подчеркнута
в
рассказе.
Андреев
тем
самым
хоче т
ск аза ть,
что
и
в
жизни
человека
господствует
слепой
слу­
чай,
что
его
судьба
управляется
«чьей- то
таинственной»
волей,
с
к оторой
нельзя
не
счи тать ся
и
логику
и
не ло гич­
ность
проявления
к оторо й
невозможно
предвидеть,
понять
и
объяснить.
Несмотря
на
зловещие
знаки
«чьей -то
таинственной»
воли,
Масленников
упо рно
стремится
к
осуществлению
своей
мечты.
И
в
этом
стремлении
он
бр оса ет,
пуст ь
и
очень
робки й ,
вызов
су дь бе,
то му
роковому
сцеплению
об­
стоятельств,
кот оры е
пр ив едут
его
к
гибели
за
несколько
мг нове ний
до
то го,
как
эта
мечта
стал а
реальностью.
В
от­
лич ие
от
толстовского
Ивана
Ильича
Масленников
даж е
не
117


догадывается
о
своей
близкой
кончине.
В
противном
слу ­
чае
и
он,
подобно
Ивану
Ил ьи чу,
возможно,
обратился
бы
к
высшей
силе,
к
Не му,
с
протестующим
вопросом: «За­
чем
ты
все
это
сделал?».
Именно
этот
вопрос
задает
одинокий
и
гордый
Василий
Ф иве йск ий,
ге рой
одноименного
рассказа
Андреева.
Васи­
лий
Фив ейск ий ,
«точно проклятый неведомым прокля­
т ие м », «с юности нес тяжелое бремя печали,
болезней
и
горя» (А, 1,354) ивсюжизньсвою ждал чуда,
верил
в
справедливость
и
высший
разум.
Но
чу да
не
прои з ошло,
н
тог да
он
во сст ал
прот ив
«сурового и загадочного рока»,
который
всю
жизнь
«тяготел»
над
ним,
восстал
прот ив
б ог а: «Так зачем же я верил?
Так
зачем
же
ты
дал
мне
любовь
к
людям
и
жалость
—
чтобы
посмеяться
надо
мною?
Так
з ачем
же
всю
жизнь
мою
ты
держал
м еня
в
плену,
в
рабстве,
в
ок ов ах?
Нп
мысли
свободной!
Ни
чувства!
Ни
в зд оха!» (А, 1, 422).
От
рассказа
«Жизнь Василия Фивейского» (1903) ве­
дет
начало
б огоб орче с кая
тема,
трагически
напряженные
и
бескомпромиссные
размышления
Анд реев а
о
смысле
и
назначении
человеческой
жизни.
По
справедливому
замечанию
В.
А.
Келдыша, «.. .от
Толстого
к
А ндр ееву
ведет
не
тольк о
тема
бездны
уж асай
отчаяния
у
одинокого
в
многолюдном
мире
человека,
но
и
рождаемые
этим
ужасом
„богоборческие“
наст р оени я.
Мыс ль
о
„жестокости бога“
п ере пле таетс я
у
Ивана
Иль­
ича
с
мыслью
об
„отсутствии бога“.
Герой
„Записок су­
масшедшего“
требует
ответа
у
верховного
в лас тит еля: „Но
ответа
не
было,
как
будто
и
не
было
ни ког о,
кто
бы
мог
о тв ечать “.
Вот
именно
такой
ужас
молча ще го
Ничто,
п од­
чинявшего
себе
человека,
и
страшил
герое в
Андреева.
Но
у
толстовских
героев
„богоборчество“
—
это
п реход я­
щ ий,
срав нит ель но
кратковременный
момент
душевной
эв о­
люции
<.. .>
Су ть
же
раннего
творчества
Андреева
заклю­
чае тся
именно
в
том,
чт обы
так
или
инач е
„посчитаться“,
хотя
бы
и
путем
только
вну т реннег о
противостояния,
с
по­
рабощающими
человека
началами.
По этому
тема,
к оторую
Толс той
лишь
наметил,
чтобы
затем
ее
опровергнуть,
у
Андр еев а
широко
развертывается,
стан ов ит ся
поро й
центральной».21
21 Русская литература конца XIX —н а ча ла XX
в ека.
1901—1907,
с.
139.
118


«Есть люди,
которые
волнуют
и
тревожат.
К
таки м
людям
принадлежал
Леонид
Андреев,
—
замечает
один
из
мему­
аристов.
—
Его
можно
б ыло
„не любить“
или
„любить“,
но
равнодушным
к
н ему
остаться
бы ло
нельзя.
Беспокойный,
мятущийся,
он
и
окружающих
заражал
нер вно й
трево­
г о й».22
Близок
к
этому
мнению
и
другой
автор
воспоми­
наний
об
Андрееве,
Г.
Чу л к о в: «С внешней стороны как
будто
ж изнь
его
сло жилась
бла гоп олуч но :
много
друзей,
любящ ая
семья,
литературный
успех.
Но
в
Андрееве,
в
са­
мом
Андрееве,
в
его
душе
не
было
благополучия.
И
эта
странная
тревога,
мучительное
беспокойство
и
какой-то
бунт ,
„несогласие со всем“
—
вот
что
бы ло
в
Андрееве
но­
вым
и
нео б ыч ным» .23
23 Реквием .. с.
195.
23 Письма Леонида Андреева .
Л., 1924, с .
33,
24 Реквием .. с .
132.
у-’
Р аз умеет ся,
и
самому
Ан др ееву
б ыло
хорошо
известно
это
свойство
его
человеческой
и
писательской
нат ур ы.
В
одном
из
писем
он
подчеркнул: «Моя вся суть в том,
что
я
не
пр инима ю
мира,
каким
мне
да ли
его
наставники
и
учители,
а
беспокойнейшим
обра зом
ставлю
ему
вопросы,
расковыриваю,
раскапываю,
перев ерт ыв аю,
перелицовы­
ваю
..
. ».24
Это
«мучительное беспокойство», «несогласие со всем»
довольно
последовательно
и
всесторонне
уд ал ось
п оказ ать
М.
Горькому
в
мемуарном
оче рке
«Леонид Андреев»
(1919).
Вс пом иная
ис тори ю
их
«дружбы-в ражд ы »,
М.
Горький
писал:
«Не было почти ни одного факта,
ни
одного
вопроса,
на
которые
мы
с
Л.
Н.
с мотр ели
бы
одинаково
<.. .>
Леонид
Ни к ол аевич
ст ра нно
и
мучительно
резко
для
себя
раскалывался
надвое:
на
одной
и
той
же
неделе
он
мог
пет ь
ми ру
—
„Осанна!“ и провозглашать ему
—
„Ана­
фема!“ с.. .>
На
„Собрании сочинений“,
котор ое
Леонид
по да рил
мне
в
1915 г.,
он
написа л:
„Начиная с курьерского « Б ерг амо т а», здесь все писа­
лось
и
п рошло
на
твоих
гла зах,
Ал ек сей:
во
многом
это
—
история
наших
отношений“.
Э то,
к
сожалению,
верно;
к
сожалению
—
потому,
что
я
думаю:
для
Л.
Андреева
было
бы
лучше,
если
бы
он
не
НО


вводил
в
свои
рассказы
„историю наших отношений“ . А он
д елал
это
с лиш ком
охотно
и,
торопясь
„опровергнуть“
мои
мн ения ,
портил
эт им
свою
обедню.
И
как
будто
именно
в
мою
личность
он
воплотил
своего
невидимого
врага
<.. .>
После
одного
из
<.. .>
споров
он
прислал
мне
коррек ­
туру
рассказа
„Стена“».25
25 Книга о Леониде Андрееве,
с.
8, 16, 18, 19.
26 Там же,
с.
20,
Эта
полемика
не
с в одил ась,
разумеется,
к
«личному»
сп ору
Анд ре ева
с
М.
Гор ьки м,
хо тя
в
ней,
действительно,
немало
б ыло
от
«истории»
их
«отношений» (в своем рас ­
с казе
«Мысль»
он
недвусмысленно
называет
одного
из
ге роев
«Алексеем»,
а
по
поводу
«Призраков»
скаж ет
М.
Г орь кому : «Безумный,
который
с тучи т,
это
я,
а
д ея­
тельный
Егор
—
ты »; 26 по горячим следам их спора,
как
это
видно
из
приведенной
цитаты,
написана
«Стена»
и
т.
д .).
Если
выразиться
точнее,
Андреев
полемизировал
вообще
с
типом
писателя,
который
воплощал
в
се бе
М.
Горький,
—
с
типом,
который
во
мно гих
отношениях
был
не
только
чужд
ему,
но
и
в раж деб ен.
Говоря
шире,
он
предлагал
св ои
художественные
и
фило софс к ие
реше­
ни я,
которые
нередко
не
согласовывались,
а
то
и
шли
вра з рез
с
реалистическими
и
общественно-прогрессив­
ными,
демократическими
тр ад иц иями
и
заветами
русской
классической
литературы.
И
не
случайно
п оэт ому
уже
в
первых
его
произведениях
кри ти ки
обнаружили
пере-'
кличку
с
писателями-декадентами.
Но
и
в
эт ом
была
не
вся
правда:
ведь
Андреев
полемизировал
и
с
представи­
тел ями
«нового »
искусства.
«Л.
Андреев
ополчил
против
себя
по чти
всех
крити­
ков ,
—
отмечал
В.
Брусянин,
—
вызвал
необычайное
раз­
нообразие
мнений,
от
положительного
призна ния
его
лите
ратурной
деятельности
до
непр илич но й
и,
конечно,
неубе
дительной
брани
со
ст ороны
„правых“ <.. .>
Но
и
кр ити ки
„левых“
изд ан ий
его
не
щадили
и
не
ща дят;
не
щадят
и
те
„промежуточные1“, или беспартийные,
критики-эстеты,
которые
сгруппировались
око ло
модернистских
изданий.
От
Ан др еева
отмахнулись
символисты
и
дек ад енты
<.. .>
Не
счи та ют
Андреева
своим
и
р еалист ы,
и
бытовики.
Ка­
ким-то
одиноким,
не
укладывающимся
в
р амки
определен­
ных
литературных
направлений
и
шк ол,
живет
и
рабо тает
Андреев.
И
вместе
с
тем
нет
такого
издания
—
разве
за
120


исключением
крайних
пр авы х,
—
к отор ое
не
пожелало
бы
иметь
Андреева
в
группе
своих
с отр уд ник ов».27
27Брусянин В.
В.
Леонид
Анд рее в.
Жизнь
и
т ворче с тво.
М ., 1912, с.
65—66.
28 Андреев Л.
Собр.
соя .,
т.
3.
С Пб., 1911, с.
89, 92.
Рассказ
«Стена», упоминавшийся выше,
был
одним
из
первых
в
ряду
тех
пр оиз ве де ний,
которые
положили
на­
чало
не прим ирим о
острой
полемике
«за»
и
«против»
Анд­
реева.
Этот
рассказ
сконцентрировал
в
се бе
многие
из
тех
п робле м
и
тем,
которые
в
той
или
иной
степени
привле­
кали
его
внимание
в
предшествующие
годы
и
которые
бу­
дут
его
волновать
в
дальнейшем.
В
расс ка зе
действуют
б ез ым янные
ге рои , «прокажен ­
ные», а также
«стена»
и
«ночь»
—
вечные
враги
людей.
Лю ди
устал и
и
отчаялись
в
непрестанной
борьбе
с
этими
вр аг ами,
кот оры е,
как
им
п редста вл яется,
преграждают
путь
к
новой
и
лучшей
жизни.
«Как к другу,
прижимались
они
к
ст ене
и
пр ос или
у
нее
защ ит ы,
а
она
всегд а
бы ла
наш
враг,
всегда.
И
н очь
возмущалась
нашим
малодушием
и
т русос тью,
и
начинала
грозн о
хохотать
<.. .>
Гулко
вторила
<.. .>
мрачно
разве­
се лив ш аяся
стена,
шаловливо
рон яла
на
нас
камни,
а
они
дроби ли
наши
голов ы
и
расплющивали
тела.
Так
в есели ­
ли сь
они,
эти
великаны
<.. .>
а
мы
лежали
ниц
<.. .>
Тогда
все
мы
молили:
—
Уб ей
нас!
Но,
умирая
каждую
секунду,
мы
были
бессмертны,
как
бо ги ».28
Нап ом и ная,
как
шло
критическое
осмысление
наиболее
спорных
произведений
Андреева
1901—1902 гг .
(«Мысль»,
«Бездна», «В тумане»), современный нам исследователь
подчеркивает:
«Наиболее „
загадочным“
оказался
рассказ
„Стена“.
Словесные
бои
вокруг
него
сводились
прежде
всего
к
по­
пыткам
определить
реальный
жизненный
смысл,
вложен­
ный
в
зловещие
символические
образы
этого
странного
произведения.
Для
радикальной
интеллигенции
не
было
сомнений
в
том,
что
ра сска з
направлен
против
существую­
щего
ст роя,
„стеной“
стоящего
на
пути
чел о веч ества
к
св об одн ому
развитию.
К
сожалению,
в
рас ск азе
„Стена“
конкретно-историче­
ские
обстоятельства
получают
сл ишк ом
отвлеченное
и
121


Да же
мистическое
истолкование,
предстают
в
виде
непо­
з наваемо й
и
не одоли м ой
роко во й
с илы,
властвующей
над
людьми.
Пи сатель ,
по-видимому,
хоче т
сказа ть ,
что
се­
го дня
„стена“
существует,
но
ес ть
уже
лю ди,
не
желаю­
щие
мириться
с
ней,
п ы тающие ся
преодолеть
ее.
Однако
беспомощные
в
сво ем
одиночестве,
они
терпят
по раже ние.
Их
мечта
—
„может быть,
хоть
о дин
увидит
ту
нов ую
п ре­
красную
жизнь,
ко тор ая
за
стеной“,
—
оставляет
равно­
душной
уродливую
м ассу
прокаженных,
бездумно
ве сел я­
щихся
у
подножия
зловещей
стены.
Поэтому
при
всей
субъективно
гуманистической
направленности
и
эмоцио­
нальной
напряженности
р ассказ а
выводы
были
фатали­
стически
безнадежными.
К
тому
же
и
чел ов ечес кая
лич ­
ность
в
это м
рассказе
выглядит
уж
слишком
бессильной,
жалкой,
по -дека дент ск и
де ф ор миро ва нно й».29
29 Критический реализм XX
века
и
м оде рни зм.
М., 1967, с .
256.
Автор
цитируемого
высказывания
до пу скает
весьма
расп ро стр аненну ю ,
и
не
только
в
л и те ратуре
об
Андрееве,
ошибку.
Он
не
учитывает
жанровую
природу
рас ска за,
специфику
и
возможности
данного
жанра.
Оч ев идно,
что
«Стена»
—
рассказ-аллегория,
в
к отором
особая
р оль
отво­
дится
о бр азам -м аскам
и
де тал ям
сказочно-фантастиче­
ского
пейзажа.
Иными
словами,
произведение
та кого
типа
и
не
могло
претендовать
на
изображение
«конкретно- ис т о­
рических
обстоятельств».
С
д ругой
ст ороны ,
естественно
и
то,
что
эти
обстоятельства
в
рас сказ е
«получают слиш ­
ком
отвлеченное
и
даже
мистическое
истолкование».
Если
сог ласит ь ся
с
исследователем,
подобный
уп рек
можно
б ыло
бы
отнести
и
к
творческой
практике
многих
других
писат ел ей,
в
частности
М.
Г орького:
в
его
легендарно-фан­
тастиче ски х
вещах
действуют
неизвестно
где
и
когда
оби­
тавшие
люди,
среди
которых
ес ть
и
вполне
«мистические»
фиг ур ы,
напри мер
Ларра
—
сын
женщины
и
ор ла
и
т.
д.
Ду мае тся,
что
изображенная
а в тором
«стена»
—
обр аз
собирательный,
понятие
м ног оме рное : «расшифровка»
его
никак
не
может
быть
сведена
к
одному-двум
и
д аже
т рем
и
более
значениям.
Е сть
в
эт ом
про из ве де нии,
несом­
ненно,
и
«реальный жизненный смысл», а точнее сказать
политический,
—
полемическая
направленность
ра сск аза
«против существующего строя, „ стен о й“
ст ояще го
на
пут и
человечества
к
свободному
развитию».
Это
дов ол ьно
от­
че тлив о
почувствовали
некоторые
современные
критики.
122


Но
по-своему
правы
были
и
те
из
ни х,
к оторы е
не
с чи­
т али
воз м ожным
видеть
в
андреевском
произведении
тольк о
этот
смысл.
«Некоторые объясняли этот рассказ
с
чисто
„политической“
точки
зр ен ия,
—
п исал
Р.
В.
И ва­
нов-Разумник,
—
сч итая
эту
„стену“
ол ицет вор ение м
р ус­
ского
политического
строя
и
чуть
ли
не
реж има
Плеве
<.. .>
Нечего
и
гов орит ь,
насколько
неудачно
по добно е
„объяснение“
<.. .>
Для
каждого
должно
б ыть
ясно,
что
„стена“
—
это
су дьб а,
рок
<.. .>
И
пра во
же,
с ли шком
много
чести
не
тольк о
режиму
Плеве,
но
и
всему
рус­
скому
абсолютизму
XIX века сравнивать его с вечной,
неизменной,
фатальной
силой,
какою
п р едстав л яется
Л.
Андрееву
„стена“».30
30 Иванов- Разум н и к
Р.
В.
О
см ысле
жизн и.
СПб.,
1908,
с.
116, 117.
«Рок», «судьба», «фатальные силы»
—
все
это
действи­
те льно
выходит
на
пер вый
п лан
в
творчестве
Андреева.
С
такой
точки
зрения
н ео бхо димо
рассматривать
и
р ас­
сказ
«Стена» .
Обращение
к
указанным
проблемам
проис­
хо дило
не
только
в
связи
с
его,
Андреева,
человеческими
и
писательскими
настроениями
и
пристрастиями.
Таково
бы ло
веяние
времени.
Интерес
к
этим
темам
ес ли
и
не
впер вые
возникает,
то
заметно
обостряется
с
по яв лением
последних
произведений
Тургенева,
повестей
и
рассказов
Толстого
1880—1900- х
годов.
А
на
грани
веков
они
ст а­
но в ятся
актуальными
для
многих
поэтов
и
прозаиков
—
как
реалистов,
так
и
символистов.
Достаточно
ска зать ,
что
к
решению
их
обращаются
М.
Горький
и
Бунин,
Вере­
са ев
и
Куприн,
Бальмонт
и
Солог уб ,
Брюсов
и
Блок.
Каковы
же
конкретно
те
«фатальные силы», которые,
по
мнению
Андреева,
обра з уют
непроходимую
«стену»
на
пути
ч ело веч ества
к
ино й,
лучшей
жиз ни?
Весьма
характерно
в
этом
отношении
признание
В.
В.
Вер есаева.
Вспоминая
о
вр ем ени
довольно
близкого
своего
знакомства
с
Андреевым
(1900- е
г о ды ), Вересаев
задумывается
над
тем,
что
было
«общего»
у
н их,
во
всем
так их
«чудовищно разных»
людей
(и можно добавить
—
писателей).
И
приходит
к
выводу: «Общее было в то
время
обоих
с ильно
и
глуб ок о
мучившее
„чувство зави­
симости“,
—
зависимости
„души“
человека
от
сил,
стоя­
щих
вы ше
его,
—
ср еды,
наследственности,
фи зи ологи и,
возраста;
ощущение
непрочности
всего,
к
чем у
приходишь
123


„разумом“, „мы сль ю“».31 Многие из этих сил,
от
кото­
рых
зав ис ит
и
ду ша
чел о вече ская,
и
вся
жизнь
и
судьба
человека,
как
раз
и
попытался
изобразить
в
своей
«Стене»
Андреев.
Поясняя
з амы сел
рассказа,
он
писал
одн ому
из
своих
корреспондентов: «Стена
— это
все
то,
что
ст оит
на
пу ти
к
новой,
совершенной
и
счастливой
жиз ни.
Это,
как
у
нас
в
России
и
почти
везде
на
Западе,
политический
и
с оци аль ный
гнет;
это
несовершенство
человеческой
природы
с
ее
боле зн ями ,
животными
инстинктами,
злобою,
жадностью
и
пр.;
это
в оп росы
о
цели
и
смысле
бытия,
о
боге,
о
жизни
и
смерти
—
„проклятые
вопросы“».32
31 Реквием . .. ,
с.
149.
92 Литературное наследство,
т.
72, с.
492.
Зависимость
от
среды
рас смат рив а ется
писат ел ем
прежде
всего
под
углом
зрения
неравноправного
п ол оже­
ния
людей
в
обществе.
Причем
его
интересуют
в
эт ом
слу­
чае
не
социальные
пр ич ины
неравноправия,
а
та
нравст­
венно -п сихо л ог ическ ая
атмосфера,
в
кот орой
оно
сущест­
вует.
Автор
нам ер енно
подчеркивает:
все
собравшиеся
у
подножия
стены
находятся
в
одинаково
т яж елых
усло­
виях,
у
всех
у
них
нет
ни какой
надежды
преодолеть
ее,
все
они
обрече ны ,
все
они
«прокаженные».
Но,
несмотря
на
все
эт о,
у
них
не
возникает
потребности
объединить
с вои
усилия,
потребности
в
человеческой
солидарности,
столь
понятной
и
необходимой
в
их
по ло же нии,
перед
ли­
цом
общей
бе ды
и
несправедливости.
У
них
нет
сочув с т­
вия
к
«голодному», хотя,
возможно,
оче нь
скоро
каждый
из
них
может
ум ер еть
с
голоду.
Они
цини чно
равнодушны
к
индивидуальным
усилиям
людей,
од ни
из
которых,
от­
чаявшись,
пы та ются
пробить
ст ену
«лбом», а другие
—
«проковырять»
в
ней
хотя
бы
маленькую
дырочку.
Мотив
отчуждения,
глубочайшего
равнодушия
к
об­
щему
де лу,
вел и чай шей
разъединенности
лю дей
не одн о­
кра тно
возникает
в
рас ск азе
и,
можно
сказать,
усиленно
нагнетается
автором.
В
резуль тате
возникает
впеч ат л ение
с во еоб раз ного
«пира во время чумы».
В
то
время
как
одни
«прокаженные»
стремятся
как-то
преодолеть
стену,
дру­
г ие,
«бледные и измученные»,
сходятся
и
расходятся
в
«бесконечном танце», третьи с «в ес ел о й
завистью»
смо т­
рят
на
танцующих,
четвертые
находят
себе
«временную
подругу», пятые
—
«некрасивые»
и
«больные»
—
женятся,
шестые
на бр асы в аются
на
«труп повешенного».
124


Но
не
только
разъединенность
людей,
их
взаимное
равнодушие,
зависть,
корысть,
пра во
сильного,
озлоб лен ие
делают
«стену»
навсегда
неприступной
и
непреодолимой.
На
пу ти
к
лучшей
человеческой
доле
непоколебимо
сто ят
и
другие
препятствия,
устранить
которые
не
в л астен
че­
ловек,
ибо
они
из
ряда
те х,
которые
Вер есаев
наз вал
«фи­
зиологическими».
К
ним
от но си тся,
в
частности,
биологи­
ч еская
несовместимость,
вражда
полов.
Именно
ее
имеет
в
ви ду
Андреев,
когда
очен ь
кратко,
но
выразительно
на­
меч ает
эв ол юцию
в
отношениях
«его»
и
«ее»:
«Я обнимал ее,
а
она
смеялась,
и
зубки
у
нее
были
беленькие,
беленькие,
и
щечки
розовенькие,
розовенькие.
Это
б ыло
так
приятно!
И
нельзя
понять,
как
это
слу чи лос ь,
но
радостно
оска­
ленные
зуб ы
начинали
щелкать,
поцелуи
становились
ук­
сусом,
и
с
визгом,
в
к отором
еще
не
исчезла
радость,
мы
начинали
грызть
д руг
друга
и
убивать.
И
она,
беленькие
зубки,
то же
била
мен я
по
моей
бо льной
слабой
го­
лов е
<.. .>
И
это
было
ст раш нее,
чем
гне в
самой
н очи
и
бездушный
хох от
стены.
И
я,
прокаженный,
пл акал
и
д ро­
жал
от
стр ах а,
и
потихоньку,
тайно
от
всех
цел о вал
гнусные
ноги
стены,
и
просил
ее
меня,
то лько
ме ня
од ног о,
пропустить
в
тот
мир,
где
нет
безумных,
убивающих
друг
друга».33
33 Андреев Л.
Собр.
с оч.,
т.
3, с.
93.
Преодолеть
«стену», по Андрееву,
значит
также
по­
бедить
т аких
веч ных
врагов
человека,
как
болезни,
ста­
рость
и
см е рть.
Ибо
пока
они
суще с тв уют,
жиз нь
лю дей
бы ла
и
всегда
будет
отравлена
о жид анием
«визита»
эт их
врагов.
И
понятно,
почему
безмолвствует
и,
очевидно,
д олго,
если
не
вечно,
буде т
безмолвствовать
«стена»
в
от­
вет
на
«суровые и горькие требования»
смертных:
«—
Отдай
мне
мое
дитя!
—
сказала
женщина
<.. .>
Кроваво-серым
пятном
выступали
на
стене
моз ги
того,
к ого
эта
женщина
называла
„мое дитя“ <.. .>
Из
безмолвной
т олпы
вышел
красивый
и
суровый
ста­
рик
и
стал
рядом
с
женщиной.
—
Отдай
мне
моего
сына!
—
сказал
он
<.. .>
И
вот
выш ел
из
толпы
еще
ч ело век
и
сказал:
—
О тдай
мне
моего
брата!<...>
Тогда
и
я,
прокаженный,
ощутил
в
себе
с илу
и
см е­
лост ь,
и
вышел
в пе ред,
и
крикнул
гром ко
и
грозн о:
125


—
Убийца!
Отдай
мне
самого
меня!
А
она ,
—
она
молчала.
Такая
лживая
и
подлая
<.. .>
—
Так
б удь
же
проклята!<...>
—
Будь
проклята!
И
звенящим
ты с яче голос ым
стоном
повторила
вся
земля:
—
Будь
проклята!
Проклята!
П рокл ята!».34
34 Там же,
с.
97—99.
35 Там же,
с.
100.
36 Книга о Леониде Андрееве,
с.
17—18.
Нена висть
и
«безумная ярость», наполнившие
«избо­
левшиеся
се рдц а»,
способствовали
наконец
сплочению:
«И с..
.>
мощный
поток
человеческих
тел
с..
.>
всей
своей
силой
ударил
о
сте ну.
И
снова
отхлынул,
и
так
много,
много
раз,
пок а
не
наступила
усталость,
и
мертвый
со н,
и
тишина».35Но «стена»
продолжала
стоять
несокрушимо.
Рассказ
«Стена», написанный в самом начале 1900-х г о­
д ов,
в
преддверии
революции,
с
одной
стороны,
оче нь
свое­
временно
указывал
на
разобщенность
люде й
как
на
б оль­
шое
зло ,
способное
прич инит ь
непо пр авимы й
уще рб
об­
щему
делу,
и
тем
самым,
следовательно,
призывал
к
соли ­
дарности,
а
с
д ругой
—
со держа л
значительную
д олю
со­
мнен ия
в
успехе
борьбы
с
многоликой
«стеной».
Нетрудно
увидеть
в
андреевском
рас ска зе
полемику
с
л егенд ар но-р ом ант ич еск ими
произведениями
М.
Гор ь­
кого:
и
с
под в игом
во
имя
люде й
Данко,
и
с
героической
смертью
Сокола,
и
с
при зыв ом
Буревестника.
Вспоминая
о
«непримиримых»
расхождениях
с
Андреевым
во
взгля­
дах
на
человека
и
перспективы
его
борьбы
за
улучшение
жизни
и
обн ов лен ие
мира,
М.
Гор ьк ий
пис а л: «Для меня
человек
всегда
поб еди т ель,
да же
и
смертельно
р аненный,
умир а ющ ий.
Прекрасно
его
стремление
к
самопознанию
и
познанию
природы,
и
хотя
жизнь
его
мучи тельн а, —
он
все
более
расширяет
пределы
ее,
со зд авая
мыслью
св оей
муд­
рую
науку,
чудесное
искусство
<.. .>
Андрееву
ч ело век
представлялся
духов н о
нищим;
сплетенный
из
неприми­
р имых
противоречий
инстинкта
и
ин тел ле кта,
он
н авсег да
лишен
возможности
д ости чь
какой-либо
внутренней
гармо­
нии .
Все
д ела
его
—
„суета сует“,
тлен
и
самообман.
А
глав­
но е.
он
—
раб
смерти
и
всю
жизнь
ходи т
на
цеп и
е е».36
Было
бы
неверно
делать
вывод,
что
Андреева
вообще
не
трогала
героика
и
он
лишен
был
способности
восхи­
щаться
подвигами
и
готов н остью
пожертвовать
жизнью
126


ёо
ймя
лучшей
до ли
ближнего.
В
го ды
революции
1905 і\
он
з амет ил
в
пись ме
к
В.
В.
В ересаеву : «А красив чело ­
век
—
когда
он
с мел
и
бе зу мен
и
смертью
попир а ет
смер т ь. ..».
Но
в
этом
же
пи сьм е,
совсем
в
духе
своих
ра з­
мышлений
из
рассказов
«Ложь»
и
«Стена»
и
с
инт о нацией
ге роев
Достоевского,
он
со
страстью
«пытает»
адр еса та
и
самого
себя: «Кто я?
До
каких
неведомых
и
страшных
гр аниц
дой дет
мое
отрицание?
Вечное
„нет“
—
сменит ся
ли
оно
хоть
каким-нибудь
„да“? И правда ли,
что
„бунтом
жи ть
нельзя“?».
И
затем,
яв но
и мея
в
ви ду
М.
Г орьк ого,
пр од о лж ает: «Человек?
Кон е чно,
и
красиво,
и
гордо,
и
внушительно,
—
но
к онец
где?
Стремление
ради
стремле­
ния
—
так
ведь
это
верхом
можно
поездить
для
верховой
езды,
а
и скать ,
страдать
для
искания
и
стр адан ия,
без
на­
де жды
на
ответ,
на
з ав ерш ение,
не ле по.
А
ответа
н ет,
всякий
ответ
—
ложь».37
37 Реквием.. с .
158, 159.
38 Книга о Леониде Андрееве,
с.
18.
39 Литературное наследство,
т.
72, с.
113.
40 Архив А.
М.
Горького,
т.
7.
Письма
к
писателям
и
И.
П.
Ла-
ды жни ко ву.
М., 1959, с.
34.
М.
Горький,
конечно,
видел
и
отчетливо
понимал,
что
рассказ
«Стена», как и многие другие произведения Анд ­
реева,
полемически
направлен
против
нег о,
автора
«Ста ­
рухи
Из е р гил ь», «Песни о Соколе»
и
«Песни о Буревест­
нике».
И
тем
не
менее
«Стена»
понравилась
ему.
И,
разу­
меет ся ,
ничего
странного
и
удивительного
в
этом
не
было:
М.
Горький
умел
уважать
и
ценить
чужой
и
нередко
чуждый
ему
тал а нт;
он
никогда
не
счи та л,
что
все
пи са­
т ели
должны
видеть
и
и зоб раж ать
мир
«по-горьковски».
Так ,
в
отв ет
на
недоумение
Андреева: «Вот
—
я
знаю ,
чувствую,
ты
иск рен не
хвалишь
рассказ.
Но
—
я
не
пони­
ма ю,
как
мо жет
он
нравиться
тебе?»—
М.
Горький
отве­
т ил : «Мало ли на свете вещей,
которые
не
нравятся
мн е,
однако
это
не
портит
их,
как
я
ви жу ».38
Эта
позиция
в
то
же
время
не
мешала
М.
Горькому,
как
уже
отм еча лось,
открыто’и
неп римир имо
сп ори ть
с
Андреевым.
В
декабре
1901 г.
он
писал
Андрееву: «По нынешним дням <..
.>
по­
требно
жизнерадостное,
героическое,
с
романтизмом
(в меру) ».39
И
в
этом
же
месяце
в
письме
к
Е.
Чирикову
М.
Горький
сетовал
на
то,
что
бол ьшой
талант
Андреева
—
пока
еще
«одно голое настроение», которое нужно «пр ихв а­
тить
огоньком
общественности».40ПривсемтомМ.
Горь ­
127


кий
с
поним а ние м
относился
к
св ое обра зию
андреевского
дарования.
Явно
име я
в
виду
некоторые
из
так их
ра сс ка­
з ов,
как
«Стена», «Ложь», «Молчание», «Мысль» (в кото­
рых ,
кст ати
сказать,
господствует
«одно голое настроение»),
он
советует
Андрееву
продолжить
творческие
поиски
именно
в
этом
направлении: «Пощипли „Мысль“
меща н­
ску ю,
пощ ипл и
их
Веру,
Надежду,
Любовь,
Чуд о,
Правду,
Ложь
—
ты
все
п отрога й!
И
когда
ты
увидишь,
что
все
сии
уст ои
и
б ыки,
на
коих
строится
ж изнь
теп ла я,
жизнь
сытая,
ж изнь
у ютн ая,
ж изнь
мещанская,
заша таютс я,
как
зубы
в
челюсти
старика,
—
бл аго
ти
б удет
и
—
долго-
л етен
будеши
на
зем л и».41
41 Литературное наследство,
т.
72, с.
150.
43 Андреев Л .
Собр.
с оч.,
т.
3, с.
100.
43 Горький М.
Поли.
соб р.
соч.,
т.
1.
М ., 1968, с.
95, 96.
В
этом
высказывании
осо б енно
очевидно
то
общее,
что
сближало
писат елей,
в
целом
таких
«чудовищно разных».
Тут
был и,
р азу мее тся,
не
только
терпимость
и
уважение
к
таланту.
В
той
же
«Стене»
не
могли
не
вызвать
сочув ­
ств ия
М.
Горького
г невны е
обличения
мещанских,
инерт­
ных
и
к о сн ых, «устоев»
и
н астр о ений
толп ы.
Уже
в
пе р­
вых
сво их
расс ка зах-лег ен д ах
М.
Горький
будет
писать
не
то лько
о
героях
и
подвигах,
но
и
о
тех
«серых», благо­
получных
и
«осторожных» «люди шка х», которые,
бу дучи
не
в
состоянии
оценить
эти
подвиги,
как
нельзя
лучше
умели
извлечь
из
них
для
себя
практическую
пол ьз у.
Ге рой
«Стены», призывающий к жертвам во имя лучшей
жизни,
увидел
то лько
«спины»
—
«равнодушные,
жир ны е,
ус талы е ».42
Так ие
же
«спины»
мог
бы
увидеть
и
Данко:
он
«смотрел на тех,
р ади
которых
он
понес
тру д,
и
видел,
что
они
—
как
звери
<.. .>
не
был о
на
лицах
их
бла город ­
ства,
и
нельзя
было
ему
ждать
пощады
от
ни х».
И
не
слу­
чайно,
конечно,
такие
люди,
после
то го
как
Данко
привел
их
в
«свободную землю», «не заметили смерти его и не
видали,
что
еще
пылает
рядом
с
трупом
Данко
его
смелое
с е р дце » .43 Однако при всей несомненности переклички фи­
налов
эт их
произведений
улавливается
различие
основной
тональности
их
звучания.
Андреев,
можно
ск аза ть,
не
оставляет
никакой
надежды
на
возможность,
да же
весьма
отдаленную,
изменения
жизни
человека
к
лучшему: «Чер­
ная
н очь
выплевывала
мокрый
песок,
как
больная,
и
не­
сокрушимой
громадой
стояла
стена», —
таковы
закл юч и­
128


тельные
слова
ра с с к а за .44 Горький же убежден,
что
ж ерт вы,
на
которые
идут
ге рои,
о пр авданны
и
не
бесплодны.
Да,
люди,
которых
Дан ко
вывел
из
лес а,
ск орее
всего
недо­
стойны
смерти
ге роя,
они
еще
не
дорос ли
до
понимания
высокого
смысла
чел ов ече ск ого
подвига.
Но
со
временем
придут
другие
люди.
О
них-то
(а не только о своих сопле ­
менниках)
и
ду мает
умирающий
герой,
им-то
и
оставляет
надежду
автор
«Старухи Изергиль»: «Кинул взор вперед
себя
на
шир ь
степи
горд ый
смельчак
Данко,
—
кинул
он
радостный
взор
на
свободную
зем лю
и
засмеялся
гордо.
А
п отом
у пал
и
—
умер».45
44 Андреев Л .
Соб р.
соч.,
т.
3, с.
100.
45 Горький М .
Поли.
собр.
соч .,
т.
1, с.
96.
48 Литературное наследство,
т.
72, с.
83.
И
в
пе рв ый,
и
в
пос лед ующи е
периоды
своей
деятель­
ности
М.
Горький
написал
немало
произведений,
в
кото­
рых
с
гневом
и
сарказмом
изобразил
«идеалы»
и
устрем­
ления,
настроения
и
пс ихолог ию
мещанина.
С
этой
точк и
зрения
и
М.
Горький,
по до бно
Андрееву,
впо лне
мог
бы
назвать
многих
своих
героев
«прокаженными», не имею­
щи ми
ничего
общего
с
об раз ом
и
по до бием
человеческим.
Но
для
М.
Г орьк ого
масса
людей
никогда
не
была
т олько
«толпой», сборищем случайных и разных людей,
объеди­
ненных
каким-то
одним,
как
прав ило ,
низ м енным
на­
строением.
Как
раз
к
т акому
изображению,
и
не
то лько
в
«Стене», явно тяготел Андреев.
Против
подобной
одно­
ст оронн ост и
М.
Горький
пытается
предостеречь
его
в
на­
чале
1901 г .,
да вая
понять,
что
под ход
в
этом
случае
д ол­
жен
бы ть
д иффере нцир ов анным: «Дело жизни по нынеш­
ним
дня м
все
в
то м,
чтоб,
с
одной
стороны,
организовать
здоровый,
тр удящи й ся
народ
—
демократию;
с
др угой
—
ч тоб
дезорганизовать
усталых,
сытых,
хмурых
буржуев.
Бодрому
человеку
только
н амекн и
—
он
поймет
и
улыб­
нется,
и
увеличит
бодрость
свою,
больного
скукой
меща­
нина
—
ткн и
паль цем
—
и
он
на чнет
медленно
разру­
ша т ься ». 46 Но и это и многие другие предостережения
М.
Горьк ого
не
возымели
действия
на
Андреева.
У
него
был
совсем
ин ой
у гол
зр ен ия,
качественно
ин ое
восприя­
тие
мира
и
человека.
Не
о каз али
вл ияния
на
не го
в
этом
смысле
и
события
революции
1905г., давшие
многочислен­
ные
и
прекрасные
прим ер ы
нев иданн ой
ранее
поли тич е­
ской
и
гражданской
с олид арн ост и.
«В общем,
все,
что
я
9В,
Я.
Г реч нев
129


йидел,
—
зам ет ит
он
в
письме
к
В.
В.
Вересаеву,
—
не
по­
колебало
ус тоев
м оей
души,
моей
мысли;
быть
может,
еще
не
знаю,
сдвинуло
их
слегка
в
ст орон у
пессимисти­
ческую.
Вернее
та к:
человека,
отд ел ьно го
человека,
я
стал
и
больше
ценить
и
бол ьше
любить
(не личность,
а
именно
отд ельн ого
человека:
Ивана,
Петра), —
но
за то
к
остальным,
к
большинству,
к
громаде
испытываю
ч ув­
ст во
вел и чай шей
ненависти,
иногда
отвращения,
от
кото­
рого
жит ь
тру дн о.
Революция
тем
хорош а,
что
она
сры ­
вает
маски,
—
и
те
р ожи,
что
выступили
те перь
на
св ет,
вн у шают
омерзение.
И
если
много
герое в ,
то
какое
огром­
ное
количество
холодных
и
тупых
скотов,
с коль ко
равно­
душн ого
п редате ль с тва,
сколько
низости
и
идиотства
<.. .>
Можно
подумать,
что
не
от
Адама,
а
от
Иуды
произошли
люди,
—
с
та ким
изяществом
и
такою
грацией
совершают
они
д ело
массового,
оптового
христопродавчества».47
47 Реквием .. .,
с.
164.
________
______
_
Рассказ
«Стена», как уже отмечалось,
ско нцент ри ро вал
в
себ е
большинство
тех
п роб лем
и
тем ,
над
которыми
по­
стоянно
и
мучительно
размышлял
Андреев
и
которые
при­
вл ека ли
внимание
многих
художников
слова
на
грани
веков.
Рассказ
э тот,
а
точнее
сказать
философско-публи­
цистический
этюд,
построен
по
типу
полифонического
произведения.
Ес ть
в
нем
г ла вная
тема,
ее
раз в итие,
с вой
лейтмотив,
воссоздать
который
пом огаю т
вновь
и
вно вь
повторяю­
щи еся
де тали
пейзажа,
детали-символы
и
образы-маски.
К
ним
относятся
«стена»
и
«ночь», образы «г олод но го»,
«танцующих», «повешенного», «дураков»
и
т.
д.,
а
также
непрестанно
варьируемое
во скл ицание,
содержащее
просьбу-мольбу
уставших
от
жизни
л юдей: «Убейте нас!»,
и
с лед ующее
за
ним
утверждение: «Но,
умирая
каждую
секунду,
мы
были
бессмертны,
как
боги».
За
всем
э тим
просматривается
центральная
для
Андреева,
и
не
тол ько
в
эт ом
рассказе,
мысль
о
смерти
человека
и
бессмертии
ч ело веч ест ва,
—
мысль,
как
он
ст ремит ся
пока зать ,
утеши­
тельная
для
лич нос ти
лиш ь
отчасти
и
одновременно
ле­
денящая
душ у
трагической
об рече н нос тью
и
безысход­
ностью.
Но
к роме
э той
гл а вной
темы
выдвигается
в
«Стене»
цел ый
ряд
вопросов,
п роб лем
и
мотивов,
которые
не
по­
лучают
в
произведении
сколь-нибудь
последовательного
130


р аз вития
и
законченного
изображения.
Они
как
бы
только
обозначаются,
л ишь
на
какое-то
мгно вение
«выхватыва­
ются »
из
ть мы
«ночи»
и
тут
же
исчезают.
Они
—
своего
род а
«кошмарный»
фон
т ого,
что
со вер ш ается
у
«стены»,
и
своеобразное
пояснение
к
более
углубленному
п они ма­
нию
многоликости
ее
—
тех
непреодолимых
несправедли­
востей,
несчастий,
социальных
и
биологических
п реп ят­
ствий,
которые
ст оят
на
жизненном
пу ти
всякого
сме рт­
ного.
Это
и
раздумья
о
вл аст и,
законности
и
беззаконии;
о
голоде,
болезнях,
вражде
полов;
о
боле е
чем
призрачных
возможностях
человека
в
познании
и
осмыслении
им
м ира
и
самого
себя;
это
и
проблемы
индивидуализма
и
к оллек ­
тивизма,
эгоизма
и
альтруизма,
насилия
и
терпения,
веры
и
неверия,
фатальной
предопределенности
и
протеста,
борьбы
человека
против
нее
и
т.
д.,
и
т.
п.
Сле дует
под­
черкнуть:
все
эти
проблемы
т олько
ставятся
или
н аме ча­
ются
писат елем ,
отношение
же
его
к
ним
ос таетс я
не
до
конца
проясненным.
Можно
сказать
и
более
определенно:
художественная
ткань
рассказа
«Стена» (и это характерно
не
только
для
данного
андреевского
пр о и зведен ия)
со­
т кана
та к,
что
в
ней
сопрягаются
самые
разные
логики
и
ни
одной
из
них
не
отдается
предпочтение,
все
зависит
от
точки
зрен ия
«наблюдателя».
Вспо м иная
о
времени
выхода
в
св ет
первой
книги
расска­
зов,
прославившей
Андреева,
В.
В.
Вер есаев
писал : «Вче­
рашний
безвестный
судебный
репортер
газеты
„Курьер“,
Леонид
Андреев
сраз у
и
безоговорочно
был
выд вин ут
в
первый
писательский
ряд.
Рассказ
„Бездна“,
напечатан­
ный
уже
после
выхода
книжки
в
той
же
газете
„Курьер“,
вызвал
в
читательской
ср еде
бурю
яростных
нападок
и
страстных
защит;
графиня
С.
А.
Толстая,
ж ена
Л ьва
Тол­
стого,
напечатала
в
газетах
н ег оду ющее
пи сьм о,
в
к отором
протестовала
против
безнравственности
рассказа.
Буря
эта
сд ела ла
известным
имя
Лео ни да
Андр еев а
далеко
за
пределами
очень
в
сущности
узкого
у
нас
круга
действи­
тельных
любителей
литературы.
Книжка,
в
пос ле дующ ем
издании
которой
был
включен
и
ра сска з
„Бездна“,
шла
бешеным
ходом,
от
газет
и
журналов
поступали
к
Анд­
рееву
самые
заманчивые
предложения.
Бед ня к,
переби­
9*
131


вавшийся
мелким
репортажем
и
пи санием
п ортре то в,
стал
обеспеченным
человеком».48
48 Там же,
с.
145.
49 Рус.
лит., 1962, No 3, с.
198.
“Андреев Л.
С обр.
со ч.,
т.
3, с.
134.
В
чис ле
те х,
кто
поддержал
Андреева,
был
М.
Горький:
ему
в
це лом
понравился
э тот
ра сс каз,
он
увидел
в
нем
ан-
тимещанскую
направленность.
Союзником
С.
А.
Толс той
выступил
Л.
Н.
Толс той ,
также
осудивший
это
произведе­
ние.
Оценка
Т олс того
огорчила
Анд р еева:
он
надеялся,
что
великому
писателю
б удет
близка
затронутая
тема.
В
письме
к
А.
А.
Измайлову
он
зам е чает : «Напрасно это
он,
—
„Бездна“
—
родная
до чь
его
„Крейцеровой сонаты“,
х оть
и
побочная».49
У
А нд реева,
конечно,
были
основания
счи тат ь
се бя
в
эт ом
случае
продолжателем
Толстого.
Как
и
автор
«Крейцеровой сонаты», он в своей «Бе здн е»
обращается
к
исследованию
про бле мы
пола,
изображению
животного
начала
в
человеке.
В
это м
рас ска зе
ничто
поначалу
не
предвещает
д рама­
тической
развязки.
Все
кажется
прекрасным:
и
природа,
окружающая
юн ых
герое в ,
студента-технолога
Немовец-
кого
и
гимназистку
Зиночку,
и
они
сами.
Можно
сказать,
чт о,
знакомя
читателя
с
героями,
автор
с
некоторой
даже
чрезмерностью
подчеркивает
только
хоро шее
в
их
внеш­
нем
и
внутреннем
о бли ке:
разговор
их
«лился спокойным
п отоком
и
был
все
об
одном:
о
силе,
красоте
и
бессмертии
любв и
<.. .>
И
как
и
речь,
все
у
них
б ыло
молодое,
краси­
вое
и
чистое:
стройные,
гибкие
фигуры,
словно
пронизан­
ные
воздухом
<.. .>
и
св ежие
голоса,
даже
в
простых
сл о­
вах
звучавшие
задумчивой
нежностью,
та к,
как
звенит
ручей
в
тихую
весеннюю
ночь,
когда
не
весь
еще
сне г
со­
шел
с
темных
п оле й».50
Однако
уже
и
в
первой
главке
«Бездны»
е сть
своего
род а
зна ки,
«знаменья»,
предвещающие
стр аш ный
финал
рас ска за.
Это
детали
пейзажа,
детали-символы.
В
них
видится
и
полное
суровой
т рев оги
предостережение
героям
(всю серьезность его они лишь почувствовали,
но
не
о со з нал и), своего рода предуведомление,
лаконичное
и
об разн ое,
о
том,
что
должно
произойти
в
д альн ейш ем
и
что
при з вано
быто во й
случай
перев ест и
в
план
фило­
софски
обобщенных
раздумий
об
извечной
борьбе
темных
132


и
светлых
начал
в
человеке,
о
слепых
и
разрушительных
инстинктах,
живущих
в
недрах
его
д уши : «Оттуда,
где
раньше
сверкало
раскаленное
солнце,
бе с шум на , /ползли
ввер х
темные
груды
обл аков
и
шаг
за
шагом
пожирали
св е тло- голуб ое
пространство.
Ту чи
клубились,
сталкива­
ли сь,
медленно
и
тяжко
меняли
очертания
разбуженных
чудовищ
и
н еохо тно
подвигались
вперед,
точно
их
самих,
против
их
воли,
гнала
какая-то
неумолимая,
страшная
с ила.
Оторвавшись
от
других,
од ин око
металось
светлое
волокнистое
обла чко,
слабое
и
испуганное».51
Изображаются
в
«Бездне»
и
другие
темные
силы,—по­
рожденные
социальными/контрастами
и
болезнями
буржу­
азного
общества
бедность,
нищ ета,
проституция;
бродяж­
ничество,
алкоголизм.
Говорится
об
эт ом
то же
в
си мво­
лико-аллегорическом
плане,
но
символика
в
данном
случае
бо лее
прозра чн а
и
значительно
ле гче
по д дается
«расшиф­
ровке». На
пу ти
Немовецкого
и
Зиночки
возникают
страш­
ные
фигуры
людей:
у
одн ой
женщины
«спина горбилась
и
вс тягива ла
вверх
грязную
кофту», на лице другой «го­
рели
по
два
красных
кирпичных
пятна»; в молчании муж­
чи н , «мрачных,
обо рв ан н ы х», «чувствоваласьугроза»: «они
бы ли
пьяны,
з лы,
и
им
хотелось
любви
и
разрушения».52
К
встрече
с
этой
стор оной
действительности
андр еев­
ские
герои
оказались
не
п од готов лен ы.
А
главное,
не
го­
тов ы
они
были
к
борьбе
с
«чудовищами», которые оби ­
та ли
не
вне
их,
а
вну т ри.
Именно
э тот
конфликт
—
в
центре
внимания
автора
«Бездны» .
Он
пр о слежив ает ,
как
пробуждается
зверь
в
интеллигентном
и
«чистом»
юноше
(когда он оказывается наедине с Зиночкой,
над
которо й
надругались
пьяные
и
з лые
босяки),
и
как
это
«чудовище»
пожирает
«светло- гол убое
простран­
ство»
разума
и
человечности.
Как
уже
отмечалось,
рассказ
Андреева
вызвал
острую
полемику.
Среди
тех,
кто
/ополчился против « Б е зд ны»,
самым
распространенным
бы ло
обвинение
автора
.в
бе з­
нр авст венно ст и
и
в
том ,
что
он
оклеветал,
человека.
От ве­
чая
кри тик ам
(авчислеихбылитакой «борец»
за
нра в­
ственность,
как
В.
Бур е ни н), Андреев писал:
-.
«Можно,
быть
идеалистом,
верить
в
человека
и’
конеч­
ное
торжество
доб ра
—
и
с
полным
отрицанием
относиться
81 Там же,
с.
138.
82 Там же,
с.
140, 144.
133


к
том у
современному
двуногому
су щест ву
без
перьев,
ко­
торое
овладело
только
вн ешним и
фор мам и
культуры,
а
по
су щес тву
в
значительной
доле
своих
инстинктов
и
побуж­
дений
ост алос ь
живо т ным.
Они
ужаснулись
тому,
что
культурн ы й
юн оша
наси­
луе т
беззащитную
и
уже
оскорбленную
девушку,
и
с ка­
зали:
это
неправда,
этого
б ыть
не
может.
А
проституток
они
не
заметили...
Де ло,
вид ите
ли,
в
том,
что
проститу­
ция
е сть
нечто
обычное,
узаконенное
и
в
небольших
раз­
мерах
допускаемое
для
самых
благонравных
юношей
и
старцев
<.. .>
В
том-то
и
уж ас
нашей
лживой
и
обманчивой
жизни,
что
зве ря
мы
не
за м ечаем .. ,».53
53 Курьер, 1902, 27 янв.,
No
27.
54 Русская литература конца XIX —нач ала XX
века.
1901—1907,
с.
137.
______
Сопоставляя
эту
статью
Андр еев а
с
его
р ассказо м
«Бездна», литературовед приходит к выводу:
«Статья Андреева интересна социальным толкованием
рассказа: „ужасное“
в
„Бездне“
—
лишь
концентрирован­
ное
выражение
обыденных
зол
социальной
жизни.
Сгус ти ть
„ужас“
понадобилось
для
того,
чтобы
взбудоражить
с мир ив­
шуюся,
привыкшую
к
общественному
кош мару
публику.
Исследователю
не
пристало,
конечно,
подменять
худо­
же стве нн ый
обра з
публицистическими
его
о б ъя снени ями,
сдела нным и
задним
чи слом ,
особенно
в
случае
с
Ан др ее­
вым.
Пи сател ь
в
эти
год ы
активно
занимался
пуб л ицист и­
кой
с..
.>
И
примечательно,
что
общественная
темп ература
его
публицистики
б ыла
гора зд о
бо лее
высокой,
чем
тем­
пература
его
художественного
творчества.
Мы
не
обнару­
жим
в
его
рассказах
ни
той
открытой
гражданской
инвек­
тивы,
ни
тех
призывов
к
ид еалам,
к отор ые
нередко
нахо­
дим
в
его
с тать ях» .54
В
это м
высказывании
много
верных
наблюдений,
но
далеко
не
со
всеми
выводами
автора
можно
согласиться.
Действительно,
в
статье
подчеркнуто
«социальное толко­
вани е
р ас ск аза», но содержание ее вовсе не сводится к
утверждению,
что
«ужасное»
в
«Бездне»
ли шь
«концентри­
ро ва нное
выражение
обыденных
зол
социальной
жиз ни» .
В
статье,
как
и
в
рассказе,
идет
речь
о
месте
и
р оли
жи­
вотного
начала,
о
звере
в
человеке.
И
поэт ому
точнее
б ыло
бы
с каз ать,
что
своей
стать ей
(вслед за рассказом)
134


ййСатель
хотел
указать
на
ст авш ие
актуа л ьны ми
в
то
в ремя
и
нев еро ят но
т ру дные
для
решения
ост рые
со циаль ­
но-биологические
проблемы.
Не
каж ет ся
основательным
и
утверждение
исследователя,
что
в
рассказах
Андр еев а
от­
сутствовала
«открытая гражданская инвектива»,
что
в
сравнении
с
пуб л ицисти ко й
«общественная темпера ­
тура»
их
б ыла
ниже.
Нельзя
забы ва ть
о
том,
что
это
два
разных
жанра,
каждый
из
которых
имеет
свои
законы,
при емы
и
средства
док азате ль ст ва.
Хорошо
известно
также,
что
именно
рассказы
Андреева,
а
не
его
статьи
горяч о
интересовали
современников
и
вызывали
шир о­
чайший
читательский
отклик.
«Сгустить „у жас“» удается Андрееву,
думается,
вовсе
не
п отом у,
что
он
в
к о нцентр иро ванно м
виде
изобра­
жа ет
«обыденное зло социальной жизни» .
О
социальном
зле
он
гов ори т
очень
кратко
и
мимоходом.
Как
мы
уже
отмечали,
подчеркнуть
э тот
«ужас»
помогают
ему
исклю­
чительный
случай
или
парадоксальная
ситуация,
к
кото­
рым
писат ель
всегда
был
неравнодушен
и
которые
он,
как
пр ав ило,
стремился
подать
крупным
п лан ом.
Эта
исключи­
тельность—
факта
ли,
то го
или
другого
положения
или
поворота
в
судьбе
героя
—
как
нельзя
более
наг л ядно
об­
нажала
то
страшное,
что
может
таи ть
в
себе
быт,
непри­
метно-серая,
обывательская
жизнь,
показывала,
до
какой
степени
она
«ненормальна»
и
ск оль
чревата
драматиче­
скими
и
трагическими
осложнениями.
В
этом
как
раз
и
заключается
своеобразие
писательского
почерка
Андреева,
отли чи е
его,
в
частности,
от
художественной
манеры
Че­
хова,
который
к
пониманию
«страшного в нестрашном»
обычно
подводил
читателя,
не
при бег ая
к
описаниям
исключительных
ситу ац ий .55
Именно
это
н ес ходств о
в
прие ­
мах
и
принципах
изображения
скорее
в сего
и
име л
в
виду
Андреев,
когда
писал
о
т ом,
что
Чех ов
не
любил
его
р асск аз ов,
и
уточнял,
в
чем
заключалось
отличие
его
творческой
индивидуальности
от
чеховской
(«... я
груб,
резок,
иногда
просто
криклив»
.. .и
т.
д .).
55 «Зачем это писать,
—
недоумевал
Чехов,
—
что
кто-то
сел
на
подводную
лодку
и
поехал
к
Северн ому
полюсу
иск ать
ка­
кого-то
при мирен ия
с
людьми,
а
в
это
врем я
его
возлюбленная
с
драматическим
воплем
бросается
с
колокольни?
Все
это
неправда...
Надо
писать
прос т о:
о
то м,
как
Петр
Семенович
жен и лся
на
Марье
Ивановне.
Вот
и
в се» (Куприн А.
И.
Собр.
соч.
в
6-т и
т.,
т.
6.
М., 1958, с .
570).
135


Сочетание
обычного
И
исключительного
находим
и
в
ра сск азе
«В тумане», в котором также показано « в ос ста ­
ние
бессознательного
и
его
победа
над
интеллектом».
В
эт ом
сочетании
современным
критикам
вид елась
тво р­
ческая
перекличка
Андр еев а
с
Чех ов ым
и
Достоевским.
Речь
шла
о
том,
насколько
органично
и
самобытно
су­
мел
ос в оить
он
их
художественные
открытия: «К ужасу
жизни
Андреев
подходит
с
двух
сторон:
со
стороны
обыкновенного,
от
заурядных
проявлений,
и
со
с торон ы
необычайного,
от
крайних
ее
проявлений.
В
пове ст и
„В тумане“
вс тр ечаются
и
п ер еп л етаются
оба
напр ав­
ления,
в
которых
художник
ищ ет
разгадать
та йну
жизни;
зд есь
и
ужас
обыденщины,
которым
он
сопри­
касается
с
Чех ов ым,
и
ужас
ужасн ог о,
ужас
кр ая
бездны
свешивающегося
над
пропастью,
ко торы м
он
примыкает
к
психологическим
и
уголовным
эл емент ам
творчества
Достоевского».56
56 Волжский .
Из
мир а
литературных
ис кан ий.
СП б.,
1906,
с.
210—211.
57 Самарская газета, 1903, 10 янв. ,
No
7.
Со
времени
публикации
рассказа
«В тумане»
возникла
тенденция
сопоставлять
его
с
«Бездной»
и
противопостав­
лять
их
друг
др угу.
Предпочтение
в
этом
случае
отдава­
л ось
обычно
пе рво му
произведению.
Рассказ
«В тумане»
похвалил
Чехов;
сдержанно,
но
в
ц елом
положительно
о це­
нил
э тот
расс ка з
Л.
Толстой.
Весьма
понравился
он
совре­
менной
молодежи,
кот ора я
выступила
в
защиту
автора
прот ив
«ревнителей»
нравственности.
Основания
для
таких
со пос та вле ний
и
противопоставлений,
конечно,
были:
Анд­
реев
продолжал
раз мы шлять
над
проблемами,
кот оры е
волновали
его
и
в
«Бездне», но решать,
а
вернее
ставить,
их
стр ем ился
на
более
ши рок ом
и
привыч ном
для
чи та­
теля
социальном
фо не.
«С редким мастерством автору уда ­
ется
вместить
в
ра мки
уголов н ого
случая
<.. .>
огромное
содержание
больного
социального
вопроса,
в
на шей
лит е­
ратуре
п осле
„Крейцеровой сонаты“,
кажется,
ник ем
не
затронутого», —
писал
о дин
из
к рити ков . 57 Таково же
примерно
было
мн ение
и
другого
р ец ензен т а: «Рассказ
поражает
своей
реальностью,
но
эта
реальность
ес ть
правда
жизни,
к оторую
не
спрячешь
за
рядами
точек.
Не
смак о вать
с
циниз мо м
произведение
Андр еев а
должны
б ыли
бы
кри тик и
и
не
во пить
на
всю
Р усь
о
его
без­
136


нравственности,
а,
н аоб орот,
указать
на
высокое
художест­
венное
и
нр авст вен ное
значение
рассказа».58
58 Двинский листок, 1903, 26 марта,
No
304.
59 Русская литература конца XIX — н ача ла XX
века .
1901—1907,
с.
137—138.
Анализируя
ра сска з
«В тумане» (как,
впрочем,
и
д ру­
гие
произведения
А ндр е ева), нельзя не учитывать своеоб ­
разие
реализма
этого
писателя,
ту
смысловую
на г рузку,
во
многих
от но шени ях
спе цифиче с ку ю,
к ото рую
несут
изображаемые
им
социально-бытовые
обстоятельства.
Все
это ,
как
представляется,
не
в
д ол жной
мере
принимается
во
внимание
критиком,
следующим
обра зом
интерпрети­
рующим
упомянутый
рас сказ:
«В конце <.. .> 1902 г.
п иса тель
публикует
новый
ра с­
ск аз
—
„В тумане“,
герой
которого,
юноша
с
помыслами
о
чистой
любви,
в
ко нце
произведения
сходится
с
прости­
туткой,
зверски
у бив ает,
ее
и
ко нча ет
самоубийством.
Р ас­
сказ
снова
вызвал
наряду
с
сочувственными
и
негодую­
щие
отклики,
хо тя
да вал
для
этого
мень ш ие
основания,
чем
„Бездна“ .
Многое
из
то го,
что
Андреев
договорил
о
„Бездне“ post factum, в авторском комментарии ( и ме ­
ется
в
виду
статья
Андреева
по
поводу
«Бездны»,—
В.
Г.),
здесь
явствует
из
самого
тек ста
(возможно,
пи сате ль
уч и­
тывал
критику
«Бездны»
и
сознательно
устранял
эту
не­
договоренность).
Изображение
тайников
психики
освеща­
ется
в
рас ск азе
с оциа л ьным
светом.
Очевидно
недвусмыс­
ленное
осуждение
ав т ором
буржуазно-интеллигентской
сре ды,
неспособной
да ть
истинное
воспитание
юноше
с
хо­
рошими
нравственными
задатк ами .
Об
этом
свидетельствует
ск упа я,
но
выр а зит ельна я
ироническая
характеристика
матери
Павла,
поглощенной
светской
жизнью
и
равнодушной
к
детям,
и
его
отца,
в
ко­
роткие
промежутки
меж ду
визитами,
в ы став ками
и
теат­
рами
начиняющего
сына
про пис ным и
истинами
об
оборот­
ной
стороне
цивилизации,
вреде
алкоголя
и
разврата
и
совершенно
не
умеющего
проникнуть
в
душ у
ег о ».59
Бросается
в
глаза
прежде
всего
неточность
в
передаче
содерж ан и я
рас ска за.
Действительно,
Па вел
Р ыбако в
уби­
вает
проститутку
Манечку,
с
к ото рой
он
сходится
«в конце
произведения».
Но
это
будет
уже
не
первая
продажная
женщина
в
его
жизни.
И
в
эт ом
как
раз
и
состоит
слож­
ность
характера
этого
ю н оши : «помыслы о чистой любви»
137


не
предшествуют
связ и
его
с
Манечкой
(как можно по­
ня ть
исследователя), а,
пусть
и
не
без
конфликтов
с
дов о­
дами
расс удк а
и
совести,
сосуществуют,
уживаются
с
не­
однократными
его
«падениями», перемежаются с ними.
Именно
поэт ому
нельзя
согласиться
с
исследователем,
что
Пав ел
«юноша с хорошими нравственными задатками»,
но
не
получивший
«истинного воспитания» .
Сам
автор,
кстати
ск аза ть,
придерживался
на
сей
сч ет
совсем
дру­
г ого
мн ения .
И мея
в
ви ду
э тот
р ас сказ,
он
писал
М.
Горь­
ко му: «Кажется,
ничего
штука
—
хотя
ти п,
как
и
вс е,
что
я
пишу,
противен».60
60 Литературное наследство,
т.
72? с.
159,
Осуждает
ли
автор
«буржуазно -инт ел лиг ент ск ую
сре ду,
не сп особн ую
дать
ис тинно е
вос пит ание »? В целом
—
да.
Но
в
семье
Павла
не
все
обстоит
так
неблагополучно,
как
ст рем ится
п ре дстави ть
это
критик.
Ироничность
х ар акте­
ристики,
к ото рая
дается
матери
героя,
и
в
самом
д еле
«не ­
д в усм ысленна» .
Что
касается
отца,
Сергея
Андреевича,
то
он,
при
всей
его
зан ято сти ,
к
во с пита нию
сына
п одходи т
и
серьезно,
и
не
без
известной
чуткости: «Павла он не ла­
скал,
как
мальчика,
но
зато
говорил
с
ним,
как
с
взрос­
лым,
как
с
хоро шим
знакомым,
с
тою
только
раз ниц ей,
что
никогда
не
посвящал
разговора
житейским
пу стя кам,
а
старался
направить
его
на
серьезные
темы
<.. .>
И
ему
и
Павлу
это
оче нь
нравилось.
Даже
об
усп ехах
Павла
в
училище
он
не
решался
рассп раш ив ат ь
подробно,
так
как
боялся,
что
это
нарушит
гармонию
их
отношений
и
придаст
им
низменный
характер
крика,
брани
и
упреков.
Своих
редких
в спы шек
он
долго
стыдился
и
оп равд ы вал
их
те мп ера ме нтом» (А, 1, 335).
И
в
характеристике
Сергея
А нд реевич а
можно
отме­
тить
на лет
ир онии
(в приведенной цитате опущена сле­
дующая
ст ро к а: «Он считал себя хорошим отцом,
и
когда
начинал
разг ов ари в ать
с
Павлом,
то
чувствовал
себя
как
профессор
на
кафедре»).
Но
Андреев
в
данном
случае
не
стремится
сгу щ ать
краски.
Он
пытается
показать,
что
даже
в
такой
сравнительно
благополучной
по
части
воспи­
тания
семье,
где
о
многих
вопросах
жизни
говорят
серь­
ез но
и
откровенно,
некоторые
жгучие
(и не только для
подростка)
п роб лемы
нр авств енност и
остаются
нерешен­
ными.
Ин аче
гов ор я,
д ело
не
в
том ,
что
оте ц
«начиняет
сына
прописными
истинами», а в том,
что
и
общество
вц е-
138


лом
не
способно
ответить
на
вопрос:
как
быть
с
этим
«дис ­
сонансом», с тем,
что
ч ело век
и зда вна
жил
и
про д о лжает
жит ь
как
бы
в
двух
сферах,
двойной
жизнью
—
я вной,
ко­
торой
он
гордится,
и
тайной,
кот орую
он
сам
же
презирает
и
тщательно
скрывает.
Первая
—
это
та,
о
которой
пове с т­
вуется
во
всех
умных,
серьезных
и
полезных
книгах,
это
ку льтур а,
театры,
красивые,
чис тые
и
благородные
ж ен­
щины,
это
Катя
Реймер,
ко торую
Павел
решил
любить
«всю долгую жизнь» .
И
рядом
с
ней
продолжает
те чь
со­
вс ем
другая
жизнь
—
отвратительно
грязная
и
цинично
бесстыдная,
она
и
вне
человека
и
внутри
него,
она
и
оттал­
кивает
его
сво им
безобразием
и
непостижимым
об разом
влечет
к
себ е,
о
ней
не
заб ыв ает
он
и
на
лон е
природы,
и
в
с утолок е
городских
улиц.
Рассказ
«В тумане» (и в этом отношении он типичен
для
творчества
Ан д ре е ва ), можно сказать,
перенасыщен
аллегориями,
символическими
деталями
и
образами.
В
нем
отсутствуют
чисто
бытовые
оп исания ,
нейтральный
ин­
терьер
и
пейзаж.
И
конечно,
писатель
совсем
не
случайно
повторял
неоднократно,
что
он
«враг быта
—
факта
—
те­
к ущег о»
и
что
мысль
его
«безвозвратно отдана» « пр обле ме
б ыт ия».
Действительно,
не
быт
подростка
со
свойствен­
ными
этому
возрасту
«жгучими»
вопросами,
не
сами
по
себе
переживания
ег о,
вызванные
«дурной»
болезнью,
интересуют
писателя,
а
кардинальные
проблемы
неблаго­
получия
человеческого
быт ия.
Это
неблагополучие
чув ст­
вуется
во
всем,
к
чему
п рик асаю тся
в згляд
и
мысль
ге­
роя.
Он
приходит
к
выводу,
что
одиночество,
страдания
и
скука
—
извечные
спутники
че ло века.
С
те мой
одиночества
в
рассказе
тесно
свя зан а
пр о­
блема
любви-ненависти
му жчи ны
и
женщины.
Стр ем лен ие
их
к
близости
рас сматри вае тс я
писателем
как
иллюзорная
попытка
человека
преодолеть
извечное
оди н очес тво.
Св ой
путь
в
познании
этой
ист ины
пр оход ит
и
андр еев ск ий
ге­
ро й,
и
он
вслед
за
Позднышевым
из
«Крейцеровой со­
на ты»
готов
прийти
к
в ы в оду: «взаимности», понимания
между
мужчиной
и
женщиной
не
бы ло,
нет
и
«не может
быть» .
Именно
в
э том
видится
символический
подтекст
за­
ключительной
сцены
рассказа,
когда
происходит
столкно­
вен ие
Рыбакова
с
проституткой
Манечкой
и
возникает
об­
раз
четверорукого
и
четвероногого
чудовища,
ведущего
сме рте льну ю
схватку
с
самим
с об о й: «И тут произошло
что-то
не ожи данно е
и
дикое:
пьяная
и
полуголая
ж ен­
139


щ ина,
кр асн ая
от
гнева
<.. .>
размахнулась
и
ударила
Павла
по
щеке.
Паве л
схватил
ее
за
рубашку,
разорвал,
и
оба
они
клубком
по кати ли сь
по
полу.
Они
катались,
сши бая
ст улья
и
волоча
за
собою
сдернутое
оде яло,
и
ка-
зались
странным
и
слитным
существом,
у
к оторого
бы ли
четыре
ру ки
и
четыре
ноги,
бешено
цеплявшиеся
и
ду­
шившие
друг
друга.
Острые
ногти
царапали
лицо
Павла
и
вдавливались
в
глаза;
од ну
с екун ду
он
вид ел
над
собой
разъяренное
лицо
с
дикими
глазами,
и
оно
было
к расно ,
как
кровь;
и
со
в сею
силою
он
сжимал
чье-то
горло»
(А, 1,349).
По
словам
Н.
К.
Ми хай лов ск ого,
одного
из
первых
критиков
Андреева,
в
его
рассказах
«... смерть
часто
„косит жатву
жизни“
<.. .>
а
смерть
—
страшная
штук а ».61 Действи­
те льн о,
в
редком
из
своих
про из вед ений
Андреев
так
или
иначе
не
за тр аги вал
тему
см е рти.
Некоторое
од нооб раз ие
в
этом
у виде ли
не
только
читатели
и
критики,
но
и
сам
писат ель .
П ояс няя
прич ину,
по
кот орой
он
реш ил
не
печа­
тать
расс ка з
«Тенор», Андреев писал М .
Горькому: «В ос­
новной
мысли
он
повторение
„Большого шлема“
и
„Жили -
были“ <.. .>
Пра вда,
я
очень
боюсь
смерти,
никак
не
могу
примириться
с
фактом
ее
существования,
но
все
вре мя
и
притом
од нообраз но
кричать:
ох,
не хорошо
умирать!
—
не­
ле по ».62
61 Рус.
богатство, 1901, No 11, с.
73.
62 Литературное наследство,
т.
72, с.
155.
Было
бы
неверно,
однако,
в
таком
на
редкость
при­
стальном
интересе
писателя
к
из обр ажению
сме рти
ви­
д еть,
во-первых,
лишь
отражение
страха
Андреева-чело­
в ека,
а
во-вторых,
с чита ть
его
«отрицателем»
жизни,
за­
конченным
пессимистом.
Заслуживают
внимания
в
э том
отношении
выводы,
ко­
то рые
делал
Андреев
в
ре цензи и
на
п ьесу
Чех ова
«Три
се стры », поставленную в Художественном театре (1901).
Андрееву
б ыло
известно,
что
некоторые
современные
кр и­
ти ки
называли
Чехова
певцом
«безвременья», уныния и
печали.
В
св оей
рецензии
он
ст рем ится
обосновать
принципи­
ал ьно
иной
взгляд:
140


«По - видимо му ,
с
пьесой
А.
П.
Чехова
п рои зошло
круп­
ное
недоразумение,
и,
боюсь
сказать,
ви нов аты
в
нем
кри­
тики,
признавшие
„Трех сестер“
глубок о
песси мист иче­
скою
вещью,
отри ца ющею
всякую
ра дос ть,
всякую
воз­
можность
жи ть
и
быт ь
счастливым.
В
основе
этого
взгляда
ле жит
то
господствующее
убеждение,
что
ес ли
ч ело век
пл а чет,
болен
или
у би вает
с ебя,
то
жить
ему,
значит,
не
хочется
и
жизни
он
не
любит,
а
ес ли
человек
смеется,
зд о­
ров
и
толс т,
то
жи ть
ему
хочется
и
жизнь
он
любит
<.. .>
Тоска
о
жизни
—
вот
то
мощное
настроение,
ко торое
с
начала
до
конца
проникает
пьесу
и
слезами
ее
гер ои нь
по ет
гимн
э той
само й
жиз ни».63
63 Андреев Л .
Собр.
с оч.,
т.
1.
СПб., 1911, с.
254—255.
Защищая
Чехова,
Андреев,
несомненно,
отстаивал
и
свой
взгляд
на
зада чи
художника.
Он
хотел
подчеркнуть
(как бы комментируя многие из собственных произведе­
ни й), что думать о смерти следует прежде всего во имя
жизни.
Смерть
—
как
частъ
неотвратимо
и
невыносимо
горь кой
правды
о
жизни
—
во
все
времена
привлекала
вним а ние
философов
и
художников.
Всю
сознательную
жиз нь
при­
стально
вгляд ывал ся
в
нее
Толстой,
мучительно
и
напря­
женно
ища
ответ
на
вопрос:
как
следует
жить,
когда
е сть
с м ерть,
и
есть
ли
вообще
см ысл
в
человеческом
существо­
вании,
если
оно
неминуемо
заканчивается
по лным
унич­
тожением.
Смысла
нет,
отвечал
он,
если
жиз нь
пр оходи т
так,
как
прошла
она
у
Ивана
Ильича
или
у
Никиты
Сер­
п ухов ск ого
(«Холстомер»); смерть предпочтительнее
то го
ежедневного
ад а,
который
по
привычке
или
по
неп о­
ниманию
име ну ют
жизнью
Позднышев
и
оте ц
Сергий.
На
вопросы
о
смысле,
цел и
и
о пр авд анно сти
личного
существования
и
жизни
ч ело веч ества
напряженно
ищут
ответы
и
не
находят
их
герои
Достоевского.
Этого
в ыс окого
смысла
жизни
не
находят
з ачаст ую
и
герои
чеховских
про изв е де ний.
Не
нахо д ит
его
Ионыч,
и,
конечно,
не
только
п отом у,
что
п ошлос ть
жизни
его
«заса ­
сывает».
Он
еще
в
м олодост и
довольно
пр он ицат ель но
по­
чувствовал
(и этому помог отказ Кати выйти за него за ­
м уж)
какую-то
большую
и
не
совсем
ясную
для
нег о
не­
правду
в
том,
что
любовь
и
семья
непременно
должны
сделать
человека
счастливым,
а
жиз нь
его
одухотворен­
ной.
Уместно
вспомнить
здесь
слова
Т ол сто го : «Главная
141


пр ич ина
семейных
н есчаст ий
та,
что
лю ди
воспитаны
в
мысли,
что
брак
да ет
счастье.
К
браку
приманивает
по­
ловое
влечение,
принимающее
вид
обещания,
на деж ды
на
счастие,
к оторое
поддерживает
общественное
мне ние
и
ли­
тература,
но
бр ак
есть
не
только
не
счастье,
но
всегда
ст р ад ание,
которым
человек
платится
за
удовлетворение
полового
желания,
страдание
в
виде
неволи,
раб ст ва,
пр е­
сыщ ения ,
отвращения,
вс як ого
рода
духовных
и
физиче­
ских
п орок ов
супруга,
которые
на до
нести,
—
злоба,
глу­
пость,
лживость,
тщ еслав ие,
пьянство,
лень ,
скупость,
ко­
рыстолюбие,
ра звр ат
<.. .>
Гла вна я
причина
эт их
с трад а­
ний
та,
что
ожи да ется
то,
чег о
не
бывает,
а
не
ожидается
того,
что
всегда
бывает.
И
потому
и збав лен ие
от
этих
страданий
только
в
том,
чт обы
не
ждать
радостей,
а
ждать
дурного,
готовясь
переносить
его» (Т, 53,229).
Трагически
безотрадные
мысли
напрашиваются
и
по
прочтении
многих
других
рассказов
Чехова,
таких,
напри­
ме р,
как
«В овраге»
и
«Архиерей».
И
в
том
и
в
другом
речь
ид ет
о
смерти,
но,
пожалуй,
даж е
не
сама
по
себе
смерть
стр ашн а
в
э тих
пр оиз в едения х,
хотя
трудно
себе
пр ед стави ть
что-либо
бол ее
страшное,
нежели
смерть
ре­
бенка,
кот орого
обливают
кипятком
(«В овраге»).
Пи­
сатель
побуждает
задуматься
над
коренными
противоре­
чи ями
той
жизни,
в
ко торой
д авно
утрач ен ы
самые
элемен­
тарные
понят ия
о
высоком
смысле
бытия
че лов еч еск ого.
Символический
обра з
«фальшивых»
денег,
вс тр еч аемый
в
рас ск азе
«В овраге», имеет едва ли не прямое отноше ­
ние
и
к
«Архиерею», и к ряду других чеховских произведе­
ний.
Нельзя
не
прийти
к
выводу:
неладно
что-то
в
самых
глубинных
основах
жизни
л юдей,
непр естанн о
продолжаю­
щих
«печатать»
фальшивые
ценности,
поклоняться
им
и
окончательно
потерявших
представление
о
том,
каковы
цен нос ти
ис т инные.
Мы
видим,
что
в
жизни,
изображен­
ной
«В овраге», не имеет цены все лучшее,
что
есть
в
че­
ловеке:
юно сть ,
красота,
любовь,
искренность,
верность,
мысль,
правда,
сострадание.
Всесветную
ложь
и
всеобъем­
лющую
фальшь
прозревает
умирающий
ге рой
рассказа
«Архиерей».
Его
тяг оти т
одиночество,
та
глухая
ст ена
не­
п они мани я,
к оторая
отделяет
его
от
лю дей
даже
самых
близких.
Теперь
ему
ясно,
что
каждый
новый
шаг
его
в
прошедшей
жизни,
каждая
новая
ступенька
по
лест­
нице
слу жеб н ого,
общественного
признания
не
только
не умоли мо
и
все
больше
от дал яли
его
от
неповторимо
142


пр ек р асной
пор ы
детства,
но
и
все
дальше
и
дальше
уво­
д или
от
какой-то
иной
и,
возможно,
единственно
це нн ой,
настоящей
жизни.
И
только
когда
последний
проблеск
со­
знания
готов
оставить
е го,
он
догадывается
о
т ом,
как ой
мог ла
и
должна
бы ла
бы ть
эта
жизнь.
Она
не
тольк о
ни­
сколько
не
похожа
на
ту,
к оторую
он
прожил,
но
и
в
корне
от р ицает
е е: «А он уже не мог выговорить ни слова,
ничего
не
понимал,
и
представлялось
ему,
что
он,
уже
простой,
обыкновенный
человек,
идет
по
пол ю
быстро,
весело,
п остуки в ая
палочкой,
а
над
ним
широкое
небо,
залитое
солнцем,
и
он
свободен
теперь,
как
птица,
мо жет
идти,
куд а
угодно!»(Ч, 9,430).
В
своих
во спом инан ия х
об
Андрееве
М.
Горький,
говоря
о
чрезвычайно
пристальном,
на
грани
б олез не нн ого,
и нте­
ресе
это го
писателя
к
теме
смерти,
ст рем ится
показать
не
только
о дин
из
главных
«пунктов»
их
расхождений
во
взгляде
на
чел ов ека
и
действительность,
роль
и
задач и
художника,
но
и
подчеркнуть
своеобразие,
самобытность
андреевского
дарования:
«Однажды я рассказал Леониду о том,
как
мне
дове­
лось
пережить
тяж елое
время
„мечтаний узника о бытии
за
пределами
его
тюрьмы“,
о
„каменной тьме“
и
„непо ­
дв ижнос ти,
уравновешенной
навеки“,
—
он
вскочил
с
ди­
ва на
и,
бегая
по
комнате
<.. .>
тороп ли в о,
возмущенно,
за ды хаясь ,
говорил:
—
Эт о,
брат,
трусость
—
зак ры ть
книгу,
не
дочитав
ее
до
конца!
Ве дь
в
книге
—
тв ой
об вин ите ль ный
акт,
в
ней
ты
отрицаешься
—
понимаешь?
Те бя
отрицают
со
всем,
что
в
тебе
ес ть,
—
с
гуманизмом,
социализмом,
эс­
тетикой,
любовью,
—
все
это
—
чепуха
по
книге?
Это
сме­
шно
и
жалко:
те бя
пр иго вор или
к
смертной
казни
—
за
что?
А
ты,
притворяясь,
что
не
знаешь
этого,
не
ос ко рблен
этим,
—
цветочками
любуешься,
обманывая
себ я
и
друг их ,
—
глупенькие
цв е точ к и!..».64
64 Горький М.
Поли.
собр.
соч.,
т.
16.
М., 1973, с.
326—327.
«Тяжелое время»
в
ж изни
М.
Горь кого
—
это ,
на до
ду­
мать,
те
нелегкие
дни
его
юно ст и,
в
о дин
из
которых
он
пыта лс я
покончить
жизнь
самоубийством.
Следы
явно
по­
вышенного
внимания
к
э той
теме
можно
обнаружить
и
в
его
творчестве,
в
час тно сти
в
реалистических
произве­
дениях
раннего
периода,
написанных
не
без
влия ния
До­
стое в ск ого
(и в полемике с ним), Толстого и Чехова.
143


К
ним
можно
отнести
такие
р асск азы,
как
«Извозчик»,
«Одинокий» (1895), «Колокол», «Тоска», «За
бо рто м»
(1896).
В
каждом
из
эт их
рассказов
мы
встр еч ае мся
с
ге­
роями
в
момент
критической
пер еоц енк и
прожитого
и
му­
чительных
раздумий
о
предстоящей
см ерти .
Герои
эти
приходят
к
безутешному
выводу:
жизнь
кончается,
а
от­
вет
на
са мый
главный
воп рос
так
и
не
получен
—
зачем
и
во
имя
че го
они
родились,
жили
и
принуждены
теперь
умереть.
Изображение
этой,
можно
сказать,
к ласси ческ ой
пс и­
хологической
сит у ации
находим
и
в
творчестве
Андреева.
Как
пр име р,
наиболее
характерный
в
этом
отн ошен и и,
следует
назвать
уже
упоминавшийся
расс ка з
«Жили-
были».
Но
и
в
этом
рассказе
автор
не
стремится,
как
де­
ла ет
Тол стой
в
«Смерти Ивана Ильича», всесторонне по­
каз ать
несостоявшуюся
жизнь
человека,
всю
совокуп­
нос ть
нерешенных
или
решенных
не
та к,
как
сл ед ова ло,
проб лем ,
которые
усугубляют
страдания
у мира юще го.
Андреев
выделяет
и
бо лее
при стал ь но
исследует
собст­
венно
лиш ь
оди н
воп рос,
едва
намеченный
в
толстовской
повести,
вопрос
о
двух
не пр имир имо
про т ивопо ло жных
типах
отношения
к
смерти
(о живущих «п од
знаком»
смерти
и
о
тех,
кто
не
задумывается
о
не й).
Такой
под хо д,
а
именно
подчеркнутое
выделение
(за­
частую
весьма
искусственное)
какой-то
ча сти
проблемы,
какого-то
одн ого- дв ух
аспектов
в
художественном
ре ше­
нии
ее,
был
обы чен
для
Андреева.
Мы
видим,
что
в
од­
них
произведениях
факт
смерти
изображается
им
для
того,
чтобы
до
предела
обнажить
проблему
отчуждения,
одиночества
человека,
иссл едо ват ь
пр ич ины,
кот оры е
ме­
ш ают
ему
сл ы шать
и
понимать
ближнего
(«Большой
ш лем», «Молчание»).
В
других
—
его
интерес
с осре дото­
чен
на
психологическом
состоянии
человека,
который
ищет
смерти,
ибо
жизнь
с л омила
его
и
у
нег о
нет
сил
про т иво­
стоять
ее
зл у,
насилиям,
социальным
и
«природным»
не­
справедливостям
(«Стена», «В подвале»).
Выбор
в
пользу
смерти
совершают
некоторые
андреевские
геро и
и
п отом у,
что
только
в
эт ом
ви дят
единственную
оставленную
чело­
ве ку
возможность
св обо ды
действий
и
волеизъявления.
Этот
своеобразный
протест
против
фатальной
предопре­
деленности
суд ьбы , «линии»
жизни,
против
чьей-то
злой
воли,
за став ляю щей
человека,
как
по
рельсам,
проходить
свой
путь
от
рождения
и
до
смерти,
находим
в
«Рассказе
144


о
Сергее
Петровиче».
Смерть
физическая
и
духовная,
о
кото рой
повествует
Андреев,
это
еще
и
напо м инание
о
том,
что
жизнь
его
героев
про ходит
в
достаточно
боль­
шом
о тк лоне нии
от
истинно
человеческих
н орм
ее:
то
ли
в
мещанском,
лиш е нном
творческого
беспокойства
благо­
по лу чии,
то
ли
в
цинично
равнодушном
эго це нтриз ме ,
то
ли
в
убого
однообразном
конформизме,
то
ли
в
одно­
стороннем
по д чи нении
или
низ м енным
чувствам,
или
«чистому»
разуму
(«Бездна», «Мысль», «В
тумане»,
«Большой шлем», «Призраки»).
С
темой
смерти
у
Андреева,
кроме
того,
связаны
и
размышления
о
«времени быстротекущем», о связи вре ­
мен ,
о
времени
историческом
и
космическом,
объективном
и
субъективном.
Его
персонажей
ст раш ит
не
только
бу­
дущее,
в
к отором
о жи дает
их
неминуемая
встреча
со
смертью,
но
и
п рошл ое
с
его
«безнадежной пустотой веков
и
про ст ранст в», та трагически печальная суть человече­
ского
бытия,
которая
однажды
о т лилась
в
формулу
на
мо­
г иль ном
камне: «Янебыл,
был ,
никогда
не
б уду».
Говоря
конкретнее,
Андреева
волнуют
вопросы,
как
и
в
чем
именно
проявляется
воздействие
«груза»
времен
прошед­
ших
и
гря дущи х
на
жизнь
человека
в
настоящем,
на
его
зре ние
души
и
вид ение
мира.
Эти
вопросы,
как
уже
отме­
чалось,
постоянно
инт ер есо вали
и
Л.
Т ол стого,
кот оры й
высказывал
мне ние
(мы помним это), что человеку не
следует
за гл яды вать
за
те
две
«стены», одну из которых
он
наз ыва л
«прошлое», а другую
—
«будущее» .
В
ию не
1895 г.
Толс той
зап иш ет
в
д нев ник е : «Думал:
мы
не
мо­
же м,
не
должны
зна ть
буд ущего.
Это
незнание
есть
не об­
ходимое
условие
жизни.
Полное
знание
исключило
бы
возможность
ж из ни» (Т, 53, 38).
А
в
январе
1903 г.
он
придет
к
выводу: «Да,
вел ик ое
счастие
уничтожение
вос­
по ми нания ,
с
ним
нел ьзя
<.. .>
жить
рад ос тн о» (Т, 54,154).
В
таких
же
примерно
аспектах
рассматривает
как
п ро­
шл ое,
так
и
будущее
Андреев
в
ра сск азе
«Губернатор»
(1906).
Для
Петра
Ильича,
губернатора,
навсегда
ос та но­
вилось
время,
остановилось
в
тот
момент,
когда
он,
взмах­
нув
платком,
отдал
приказ
о
расстреле
ба сто вавш их
ра­
бочих,
к отор ые
со
своими
сем ь ями
пришли
на
площадь
к
губернаторскому
дому.
Отныне
он
во
власти
вос п оми на­
ний
о
безвинно
убитых
(среди них были женщины и
дети), —
в ос помина ний,
ко торы е
он
не
в
силах
«уничто­
жить».
Показывая,
как
мысль
героя
вно вь
и
вно вь
возвра­
10 В.
Я.
Греч це в
145


щается
к
рок ов ому
событию,
автор
стремится
про сле д ить,
какие
именно
необратимые
изменения
и
сдвиги
происхо­
дят
в
его
сознании,
в
са мом
характере
осмысления
им
с лу ч ивш его с я : «Уже пятнадцать дней прошло со времени
события,
а
он
все
думал
о
нем
—
как
будто
само
время
по­
теряло
с илу
над
памятью
и
вещ ами
или
совсем
останови­
лось,
подобно
испорченным
час ам
<.. .>
В
первое
время
с..
.>
св язь
меж ду
представлениями
бы ла
л оги чной
и
понятной
и
оттого
не
ос обен но
беспокойной,
хотя
и
на­
доедливой;
но
вскоре
случилось
та к,
что
все
стало
напо­
минать
событие
—
нео жид анн о,
нелепо,
и
потому
особенно
бол ь но,
как
у дар
из-за
угла» (А, 1,532).
Все
попытки
и
усилия
Петра
Ильича
забыть
о
пр о­
шедшем
о казы в аются
несостоятельными.
Он
убеждается
в
то м,
что
«оно не переходит в прошлое.
Точно
вырвав­
шис ь
из-под
власти
в рем ени
и
смерти,
оно
неподвижно
стоит
в
моз гу
—
этот
труп
прошедших
соб ыти й,
лишен­
ный
погребения» (А, 1,537).
Пи са тель
показывает,
как
в
связи
с
этим
меняется
отношение
героя
к
действитель­
ности,
к
предметам
окружающей
его
обстановки,
к
людям ,
как
постепенно
отходи т
он
от
своего
прежнего
вз гля да
на
все
это
и
ко
многому,
что
еще
недавно
занимало
и
привле­
кало
ег о,
утрачи в ае т
интерес.
Так,
новыми
глазами
см от­
рит
губернатор
на
площадь,
к оторая
видна
из
ок на
ка би­
не т а: «Все казалось скучным,
бестолковым,
изнывающим
в
чувстве
тупой
и
бе знадеж н ой
тошноты».
В
и ном
свете
видится
ему
и
ст оль
привычный
интерьер
кабинета:
он
вдруг
зам еча ет,
что
«тисненые обои» «г ря з ны
и
закоп­
чены»
и
что
от
«медных отдушников»
тя нут ся
«черно­
желтые
п оток и,
как
из
неаккуратного
старческого
рта»
(А, 1, 539).
Претерпевают
изменения
и
его
чисто
физиче­
ск ие
ощущения:
в
какое-то
мгно вение
ему
начинает
ка­
за ться,
что
«осенняя свежесть и солнечное тепло» (А, 1,
541) существуют как бы отдельно,
порознь
друг
от
дру га.
Гл авн ое
же,
что
отличает
Петра
Ильича
от
того
преж­
него,
жившего
до
вс его
случившегося,
—
это
то,
что
у
нег о
не
бывает
теперь
разных
настроений,
смены
их
и
перехо­
д ов,
а
всегда
господствует
одно
единственное,
не изм енно
печальное.
В
изменениях,
которые
происходят
в
характере
и
ми­
роощущении
андреевского
героя,
играет
роль
не
тольк о
«груз»
вос по мина ний
о
прошлом.
Не
менее
важное,
а
то
и
решающее
зна чен ие
в
этом
плане
имеет
для
не го
и
буду­
146


щее :
ему
известно,
что
на
него
готовится
покушение,
что
произойдет
оно
неотвратимо,
и
причем
в
один
из
ближай­
ших
дней,
а
то
и
часов.
Петр
Ильич
не
ст рем ится
избег­
ну ть
наказ ания
и,
бо лее
тог о,
пок орн о
ж дет
возмездия,
считая
его
справедливым.
Он
не
боится
смерти
и
гото­
вится
принять
ее
достойно.
И
тем
не
ме нее
эта
жи знь
в
непрестанном
ож идании
смерти
лиш ь
весьма
отдаленно,
чисто
внешне
напоминает
его
прежнюю
жизнь
и
жизнь
лю дей,
продолжающих
вести
обычное
существование.
О
его
т еп ере шней
жизни
можно
сказать
сло ва ми
п оэт а: «Как тяжело ходить среди людей И притворяться
непогибшим».
До
какого-то
времени
это
«притворство»
способно
вво дит ь
в
заблуждение
окружающих,
они
догадываются
о
происходящих
в
нем
пер ем енах ,
но
это
не
мешает
им
продолжать
сч ит ать
его
«своим», видеть
в
нем
п режн его
человека
и
губернатора.
И
то лько
когда
исподволь
накапливавшиеся
изменения
приводят
к
«стран ­
ной
и
реш ит ел ьной
пер ем ене», всем становится очевидно,
что
это
человек
из
какого-то
сов сем
иног о
мира,
что
это
«новый образ на месте знакомого и привычного человека»
(А, 1, 576).
Суть
этих
превращений,
вызванных
жизнью
«под знаком»
смерти,
состоит
в
том,
что
Петр
Ильич
не
тольк о
не
стал
хуж е,
чем
был
пр еж де,
но,
напротив,
много
лучше
(правдивее,
честнее,
глубже), и тем не менее люди
его
круга
отвергают
его .
В
определении
этой
коллизии
от­
ча сти
помогает
высказывание
А.
Камю,
сделанное
им
в
по я снение
замысла
своей
повести
«Посторонний» (и,
ра­
зумеется,
без
всякой
св язи
с
творчеством
Л.
Андреева):
«Герой < .. .>
о су жден
по том у,
что
не
играет
в
и гру
т ех,
кто
его
окружает.
В
этом
смысле
он
чужд
обществу,
в
ко­
тором
живет,
он
бродит
в
сто ро не
от
других
по
окраинам
жизни
частной,
уе д ине нной,
чувственной.
Он
отказыва­
ется
лг ать
<.. .>
Он
гов ори т
то,
что
есть
на
самом
д еле,
он
избе гает
маскировки,
и
вот
уже
общество
о щу щает
себя
под
угрозой».65
65 Цит.
по:
Беликовский
С.
Грани
«несчастного сознания».
М., 1973, с.
48.
Нечто
подобное
произошло
и
с
анд р еевск им
героем:
«Все тот же он был,
но
стал
он
прав д ив
лицом
и
иг­
рою
ег о,
и
от
этого
казалось,
что
лицо
у
не го
новое.
Оно
улыбалось
там,
где
раньше
было
спокойно,
хмурилось,
где
прежде
улыбалось,
было
равнодушно
и
с куч но,
когд а
10*
147


раньше
выражало
интерес
и
внимание.
И
так
же
ст раш но
правдив
ст ал
в
чувствах
своих
и
их
выражении:
мо лчал,
когда
мол чалос ь,
ух од ил,
когда
хот елос ь
уйт и,
спокойно
отворачивался
от
собеседника,
когда
тот
ст ано ви лся
ску­
чен
<.. .>
Только
вежливым
перестал
он
быть,
и
сра зу
распалась
связь,
с оедин яв шая
его
много
лет
с
женою,
де тьм и,
окру­
жающими
<.. ..>
Смертельно
одинок
он
был,
сб роси в ший
покров
вежливости
и
пр ивыч к и» (А, 1, 576, 577).
Итак,
дыхание
смерти,
коснувшееся
героя,
карди­
нально
изменило,
преобразило
его
духовный
м ир,
приоб­
щило
его
к
бо лее
высокому
пониманию
смысла
бытия.
И
вместе
с
тем
всепоглощающая
сосредоточенность
на
смерти,
безраздельное
по дч ине ние
вс его
распорядка
об ще­
ственно-служебной
жизни
и
существа
жиз ни
внутренней
ожиданию
ее
приводят
к
том у,
что
у
героя
атрофируются
весьма
многие
характерные
и
необходимые
для
обычного
человеческого
существования
мысли,
чувства,
поступки
и
реакции
и
в
конце
концов
для
нег о
п олност ью,
говоря
с ло вами
Л.
Толстого,
ис кл ючаетс я
«возможность жизни» .
Известно,
что
Андреев
очень
положительно
и
даж е
с
энтузиазмом
от несся
к
началу
ре во лю ционных
с обы тий
1905 г.
В
рас ск азе
«Губернатор»
он
отк ры то
выр ажа ет
сво и
симпатии
угнетенному
и
пострадавшему
народу
и
ст рем ится
показать,
что
преступления,
совершаемые
власть
иму щи ми,
неотвратимо
повлекут
за
со бой
н аказ а­
ни е,
и
причем
такое,
к оторое,
может
бы ть,
будет
тя желе е
и
страшнее
см ерт и.
Но
несмотря
на
все
э т о , «Губернатор»
был
написан
яв но
не
ко
времени:
проблема
совести,
п ро­
снувшейся
у
царского
сан овник а,
конечно
же,
не
принад­
лежала
к
числу
проблем,
которые
м огли
в серь ез
заинте­
ресовать
демократически
настроенного
читателя
в
годы
революции.
Прежде
всего
из
эт их,
надо
думать,
соо бра­
жений
исходил
М.
Гор ьк ий,
бо лее
чем
сд ер жанно
оце нив­
ший
ан дреевск ий
рассказ.66
Весьма
невысокого
мнения
о
«Губернаторе»
был
и
сам
а вт ор67 (он собирался переде­
66 «Печатать эту вещь не надо,
—
писал
М.
Горький
К.
П.
Пят­
ницкому,
—
<.. .>
рассказ
пл ох
<.. .>
Но
все
же
—
какой
это
та­
л ант,
Лео нид !
—
е сть
места
б ольшо й
силы,
дья во л ьски
глубо­
кие
по
н астр оен и ю» (Литературное наследство,
т.
72, с.
421).
67 «„Губернатор“
мой
вышел
пл ох,
—
замечал
Ан д реев
в
письме
к
т ому
же
Пятницкому,
—
оставил
его
на
вре мя
или
с овс ем»
(там же,
с.
421).
148


ла ть
рассказ,
но
намерение
сво е
не
ос уще с твил) ..
Но
не-?
удовлетворенность
Андр еев а
бы ла
скорее
всего
св яза на
с
художественными
н есов ер шенст вам и
рас ска за,
а
не
с
сомнениями
но
поводу
актуальности
звучания
его.
Нет
не обх оди мо сти
догадываться
о
то м,
какие
именно
несовершенства
в
своем
произведении
хотел
устран и ть
пи­
са те ль.
Можно
лишь
заметить,
что
в
целом
«Губерна­
тор»
—
как
раз
тот
тип
рассказа,
к
созданию
и
усовершен­
ствованию
ко торого
Андреев-новеллист
постоянно
стре­
мился.
В
«Письмах о театре» (1912—1913) он подчеркивал:
«Жизнь в ее наиболее драматических и трагических
коллизиях
все
дальше
отход ит
от
внешнего
д ейст ва,
все
больше
уходит
в
глубину
ду ши,
в
тишину
и
внешнюю
неподвижность
интеллектуальных
переживаний
<.. .>
Жизнь
ста ла
психологичнее,
е сли
можно
так
выра­
з ить ся;
в
ряд
с
первичными
стр ас тями
и
„вечными“
ге ро­
ями
драмы:
любовью
и
голодом
—
встал
новый.герой:
ин7
теллект.
Не
голод,
не
любовь,
не
че столюби е:
мысль,
че­
л ов еческ ая
мысль
в
ее
страданиях,
радос тях
и
борьбе
—
вот
кто
ис т инный
герой
современной
жизни,
а
стало
быть,
вот
кому
и
первенство
в
драме».68
68 Альманахи издательства « Шипо в ник», кн .
22.
С Пб., 1914, с.
231,
232.
Говоря
о
театре
буд ущ его,
который
он
называет
те­
ат ром
«панпсихизма», Андреев по сути дела размышляет
о
дальнейших
путях
ра зв ития
словесного
искусства
во­
обще.
Усилия
создателей
этого
иск усс тв а,
по
его
мнению,
всецело
будут
подчинены
исследованию
еще
не
открытых
противоречий
глубин
духа,
глубин
психологии
человека.
И
в
этом
случае
он
имеет
в
виду
не
толь ко
сво и
собст­
ве нные
достижения
и
не
только
в
жанре
драматургии.
Эти
новые
пут и,
полагает
он,
б ыли
подготовлены
всем
пр едше­
ствующим
развитием
ми ров ой
литературы,
художествен­
ными
открытиями
Дост ое вс кого,
Л.
Толстого
и
прежде
всего,
как
ему
п ред став ляетс я,
Чех о ва.
«Особенность Чехова в том,
—
пи шет
Андреев,
—
что
он
был
наиболее
последовательным
панпсихологом.
Если
часто
у
Т ол стого
од уш евл ено
только
те ло
человека,
если
Достоевский
исключительно
предан
самой
душе,
то
Че­
хов
одушевлял
в се,
ч его
касалс я
глазом:
его
пейзаж
не
менее
психологичен,
чем
люди ;
его
л юди
не
бо лее
психо­
логи чн ы,
чем
облака,
камни,
стулья,
стака ны
и
квартиры.
149


Все
предметы
мир а
видимого
и
невидимого
входят
л ишь
как
ча сти
одной
большой
души;
и
е сли
его
р асс казы
есть
лиш ь
главы
одного
огромного
р ом ана,
то
его
вещи
есть
лишь
рассеянные
по
пространству
мыс ли
и
ощущения
с..
.>
Но
не
толь ко
вещи,
а
и
са мое
время
<.. .>
ес ть
тольк о
мысль
и
ощущение
героев».69
69 Там же,
с.
250, 251.
К
такого
рода
«панпсихизму», углублению его и усо­
вершенствованию
Андреев
буде т
ст рем ит ься
по ст оянн о,
и
на
каждом
новом
этапе
творчества
все
более
ак ти вно
и
целенаправленно.
Именно
в
этом
ключе
написан
и
рас ­
ск аз
«Губернатор», в котором «пс их ол ог ич но»
абсолютно
вс е:
и
вещи,
и
пейзаж,
и
«самое время» .
И
с
э той
то чки
зрения
центральный
персонаж
рассказа
—
не
с только
Петр
Ильич,
губернатор,
т.
е.
вполне
конкретный
человек
вполне
определенного
соц и аль ного
положения
(на его ме­
сте
без
особого
ущерба
для
произведения
можно
поставить
и
другое
лицо
—
и
менее
и
бо лее
«значительное»), сколько
«человеческая мысль в ее страданиях,
радостях
и
борьбе»,
и
точнее
даже
не
мысль,
отлитая
в
отч ет лив ую
форм у,
а
проце с с
мышления
человека,
поставленного
в олей
слу­
чая
в
совершенно
сп ецифич еск ие
условия,
процесс
накоп­
ления
из менений,
ко торы е
происходят
в
св язи
с
этим
в
его
мировосприятии
и
приводят
к
кардинальному
перерожде­
нию
его
в нут р еннего
облика
и
основ
его
ха ракт ера.
В
исследовании
эт их
необратимых
сдвигов
в
недрах
души
героя
едва
ли
не
решающую
роль,
как
мы
старались
показать,
выполняет
образ
остановившегося
времени.
Мо­
жно
добавить,
что
это
од на
из
главных
художественных
координат
в
анализ ир у емо м
рассказе,
котора я
позволяет
писателю
не
толь ко
показать
исключительную
сосредото­
ченность
мысли
персонажа
на
пр ест уп лении,
им
совер­
ше нн ом,
но
и
да ть
всестороннюю
оценку
его
отношения
к
случившемуся,
подчеркнув,
что
эта
мысль
никак
не
пе­
ре се кае тся
в
данном
случае
с
эмоцио на льно й
сф ерой .
Ве дь
губернатор
хорошо
понимает,
что
он
совершил
поступок
ант иг ум ан ный,
но
чувств
жалости
и
сострадания
при
этом
не
исп ыт ывает : «Он спокойно,
как
о
фигурах
из
папье-
ма ше,
дум ал
об
убитых,
даже
о
детях;
сломанными
кукл а ми
казались
он и,
и
не
мог
он
поч у вст воват ь
их
бо ли
и
стр а­
даний.
Но
он
не
мог
не
думать
о
н и х» (А, 1, 535—536).
Из
сказанного
видно,
что
Андреев
снова
рассматривает
150


о дин
из
аспектов
проблемы,
котора я
и
прежде,
например
в
рас ск азе
«Мысль», волновала его,
—
проблемы
мысли,
в ыш едшей
из-под
контроля
человека,
и
того
разрушитель­
ног о
воздействия,
ко торое
способна
причинить
она
бескон­
т рольно ст ью
своего
как
бы
всецело
изо лир ова нног о
су ще­
ствования.
Пи са тель
стремится
проследить,
как
«... мысль
изо
дня
в
день
убивала
человека
<.. .>
Она
лишала
чело­
век а
во ли
и
осле пляла
самый
и нсти нкт
самосохране­
ния
<.. .>
И
нез амет но
для
себя
люд и
отход или
от
обре­
чен н ого
и
лишали
его
той
невидимой,
но
огромной
за­
щит ы,
какую
для
жизни
одного
человека
п редста вл яет
собой
жизнь
всех
лю дей » (А, 1, 565, 566).
Когда
в
конце
рассказа
Андреев
вно вь
упоминает
об
остановившемся
вр емен и
(оно «н е
подвигалось
вперед:
словно
испо р ти лся
механизм,
подающий
новые
дн и,
и
вм е­
сто
сле дую щ его
дня
по да вал
старый,
все
од ин
и
тот
же»
—
А , 1, 581), то мы с большей отчетливостью понимаем,
какой
именно
смысл
вкладывался
им
в
слова,
проци­
ти ро ванные
в ыше : «... время
есть
только
мыс ль
и
ощу­
щение
ге роев ».
Испорченный
«механизм»
в
данном
с лу­
чае
свид ет ель ст вует
о
д ефо рм ации
сознания
и
восприятия
человека;
мышцы
и
мозг
человека
«закостенели», и он
являл
со бой
«величавый и печальный призрак» (А,
1,
579) мертвеца,
ищущего
м огилы ,
ибо
ум ер
за долго
до
тог о,
как
его
пронзили
пули
н аро дных
мст ит еле й.
О
тайн е
и
заг ад ке
смерти,
губительном
воздействии
ее
на
человека,
которому
пришлось
слишком
близко
п одо йти
к
ней,
чересчур
пристально
взглянуть
на
н ее,
писал
А нд­
ре ев
и
в
сво ем
расс ка зе
«Елеазар» (1906).
В
«Рассказе о семи повешенных» (1908) Андреев про ­
должает
сво и
раздумья
о
рок овом
значении
смерти,
о
воз­
можных
пределах
приближения
к
ней
человека.
В
этом
произведении
он
более
определенно
сформулирует
мысль,
к оторая
уже
ощущалась
и
в
«Губернаторе», и в « Е леа­
заре».
Содержание
ее
сводится
к
том у,
что
никому
не
по­
зволено
и
не
до лжно
бы ть
позволено
нарушать
основной
закон
жизни
—
приоткрывать
завесу
над
тайной
смерти,
точно
обозначать
вре мя
прихода
и
наступления
ее
(т.
е.
как
раз
то,
о
чем
говорил
Л.
Т олст ой: «полное зна­
ние»
буду щего
«исключило бы возможность жизни»).
Од ин
из
героев
этого
рассказа,
министр,
узнающий
день
и
час,
в
который
на
него
должно
быт ь
совершено
поку­
шение,
при хо дит
к
выводу;
151


«Не смерть страшна,
а
знание
ее;
и
было
бы
совсем
нев оз мо жно
жить,
если
бы
человек
мог
впо лне
точно
и
определенно
зн ать
д ень
и
час,
когда
умрет
<.. .>
Дураки,
они
не
знали,
какой
великий
закон
они
свер­
нули
с
места,
какую
дыру
от к рыли,
когда
сказали
с
этой
своею
идиотской
любезностью:
„В час дня,
в аше
пре­
восходительство“ <.. .>
И
с
внезапной
острой
тоскою
в
сердце
он
понял,
что
не
будет
ему
ни
сна,
ни
покоя,
ни
радости,
пока
не
прой­
дет
эт от
проклятый,
чер ный,
выхваченный
из
циферблата
ч ас » (А, 2, 71-72).
В
«Рассказе о семи повешенных»
Андреев
попытался
выразить
свой
протест
против
казней
и
террора,
к
кото­
рым
прибегло
царское
самодержавие
после
поражения
ре­
волюции
1905 г.
Поясняя
за мы сел
рассказа,
он
заметил:
«...
хочется
крикнуть:
не
в ешай,
с во лочь !».70
70 Литературное наследство,
т.
72, с.
307.
«Ужас казни», в ожидании которой живут его семеро
ге роев ,
это
своего
рода
беспощадный
эксперимент,
позво­
ляющий
художнику
провести,
так
сказать,
последнюю
проверку
подлинности
их
взглядов
и
убеждений
(в их си­
туации
у
них
нет
и
не
может
быть
абсо л ютно
никакой
на­
д обн ости
притворяться, «играть»
какую
бы
то
ни
бы ло
роль,
б ыть
н еп р авди вы ми ), проверку запаса их человеч ­
ности,
нравственного
потенциала,
их
истинного
отношения
к
б л ижним,
к
действительности,
к
самим
себе.
Мы
видим,
что
эту
проверку
выдерживают
далеко
не
все
революцио­
нер ы
(несмотря на то что по роду своей деятельности они
должны
б ыли
б ыть
готов ы
пожертвовать
своей
жизнью).
Губительным
оказывается
это
«точное»
знание
и
для
та­
ких
«темных»
личностей,
как
Янс он
и
Цыганок
(хотя
у
них,
пожалуй,
и
человеческого-то
почти
ничего
не
оста­
лос ь).
Кстати
с каз ать,
эти
герои
инт ер есую т
писателя
ни­
чуть
не
меньше,
чем
революционеры,
ибо
именно
анализ
их
переживаний,
как
представляется
ем у,
как
раз
и
позво­
л яет
о собе нно
убедительно
и
впечатляюще
изобразить
«потрясение»
основ
души
обре чен ного
на
смерть
человека,
о
чем
с об ств енно
и
хотел
Андреев
(прежде всего и глав­
ным
обра зо м)
по веда ть
в
своем
произведении: «Велик
ужас
казни,
когда
она
постигает
лю дей
мужественных
и
честных,
в инов ных
ли шь
в
избытке
любви
и
чув ств а
сп ра­
ведливости,
—
здесь
возмущается
совесть.
Но
еще
ужаснее
152


верейка,
когда
она
захлестывает
горло
людей
слабых
й
темных.
И
как
ни
странно
покажется
э то:
с
меньшей
скорбью
и
ст р адан ием
я
смотрю
на
казнь
революционеров,
подобных
Вернеру
и
Му се,
нежели
на
удавление
этих
тем­
ны х,
скорбных
главою
и
сердцем
убийц
—
Янсо на
и
Цы­
ганка.
Даже
последнему,
безумному
ужасу
неотвратимо
надвигающейся
смерти
м огут
противопоставить:
Вернер
—
св ой
пр о свещ енный
ум
и
за кал ен ную
волю,
Муся
—
свою
чистоту
и
безгрешность...
а
чем
могут
отозваться
слабые
и
грешные,
как
не
безумием,
как
не
глубочайшим
п отряс е­
ние м
всех
основ
своей
человеческой
души» (А, 2,417).
Итак,
почти
во
всех
своих
рассказах,
в
которых
Ан­
д реев
пристально
вглядывается
в
лицо
смерти,
он
неи з­
менно
размышляет
о
жизни.
Да,
у
него
немало
скорбных
и
тяжелых
наблюдений
и
о бо бще ний,
да,
жизнь,
воссоздан­
ная
им,
кажет ся
зачастую
ничуть
не
страшнее
смерти,
и
у
читателя
п орой
не
может
не
возникнуть
ощущения,
что
он,
ав тор,
повсюду
и
везде
видит
только
смерть.
Но
она
же,
с ме рть,
изображение
трагически
мучительного
ожида­
ния
ее
—
это
вед ь
в
то
же
время
и
суро вое
н апом ин ание
р
т ом,
что
жизнь
должна
строиться
на
каких-то
совсем
иных
началах,
бо лее
разумных
и
человечных,
—
напомина­
ние
не
отжившим
и
отживающим,
а
тем,
кто
еще
может
что- то
исправить
и
поправить,
т ем,
у
кого
есть
б удуще е.
И
не
случайно
так
часто
у
Андреева
плачут
об ре че нные
герои:
они
плачут
о
том
великом
сч ас тье,
к отор ым
многие
из
н их,
к
горчайшему
их
Сожалению,
не
с умели
воспользоваться.
И
не
случайно
именно
в
годы
реакции,
к огда
смерть
стала
«бытовым явлением» (и куда более
реальным
и
страшным,
нежели
в
рассказах
Анд р ее ва),
он
напишет
М.
Г орь к ому: «Вот во мне уже с полгода
резко
н ам ечае тся
какой-то
кризис
<.. .>
от
с та рого
я
отош ел,
а
к
новому
дороги
не
знаю
<.. .>
Несомненно
только
одно,
что
от
отрицания
жизни
я
как-то
рез ко
поворачиваю
сейчас
к
утверждению
ее.
И
если
прежде
я
думал,
что
сущ ест вует
толь ко
смерть,
то
тепер ь
на­
чинаю
догадываться,
что
есть
то лько
жизнь
<.. .>
Если
при
успехах
ре во люции
я
смо тре л
мрачно
и
каркал:
так
было,
так
будет,
то
сейчас,
ж ивя
в
л есу
вис е лиц,
я
чувст­
вую
и
радость,
и
непоколебимую
уверенность
в
по беде
'жизни . . . ».71
71 Там же,
с.
303—304 .


І1
Л
А
В
А
IV
1 Критические статьи о произведениях Максима Горького .
СПб .,
1901, с.
181.
ГО РЬК ИЙ-Н ОВЕ ЛЛИС Т
В
1898 г.
выш ел
в
свет
двухтомник
«Очерков и расска­
зо в»
М.
Горьк ого.
Он
прине с
ему
широчайшую
изв ест­
ность
не
только
в
России,
но
и
за
гр аницей.
В
1900 г.
(к этому времени было опубликовано уже четыре тома
сочинений
молодого
литератора)
критик
М.
Меньшиков
писал:
«Из глубин народных пришел даровитый писатель и
сраз у
пок ор ил
се бе
всю
читающую
Ро ссию .
Вы
догады­
вае тесь,
что
речь
идет
о
Горьком:
именно
его
книги
рас ­
хо дятся
с
неслыханною
у
нас
быстротою,
его
имя
пере­
дается
из
уст
в
уста
в
миллионах
уголков,
где
толь ко
еще
теплится
интеллигентная
жизнь.
К уда
бы
вд аль
вы
ни
по ехал и,
от
Петербурга
до
Тифлиса
и
от
Варшавы
до
Владивостока,
вы
непременно
вст рет ите
восторженных
поклонников
этого
нового
таланта,
р еже
—
хулителей
его.
О
Горьком
гов оря т,
о
нем
ведут
го ря чие
споры
<.. .>
Что
же
такое
это т
Горький?».1
Многие
современники,
критики
и
писатели
стреми­
лис ь
определить
своеобразие
та ла нта
Гор ького,
пыт ал ись
разгадать
секрет
его
необычайного
успеха
и
попул яр­
ности.
О дни
из
них
в
этой
связи
говорили
об
«экзотиче­
с ких»
фигурах
героев-босяков;
другие
—
о
новой,
бодрой
то наль ност и
его
произведений;
третьи
приходили
к
вы­
воду,
что
Гор ьк ий,
как
ник то
др уго й, «угадал»
госп од ст­
вующее
настроение
о бще ст в а: «Лет двенадцать тому на ­
зад,
—
го вор илос ь
в
цитированной
вы ше
статье,
—
Горь­
154


кий
был
бы,
мне
кажется,
невозможен.
Тогда
ег о,
может
быть,
задержали
бы
на
л итерат урны х
застав ах ,
в
редак­
ция х
<.. .>
Но
теперь,
в
пос ле дние
п ять- шест ь
лет,
Горь­
кий
пришел
как
раз
вов ремя ,
и
это
<.. .>
од на
из
та йн
его
шумной
славы.
Он
пришел
вместе
с
новою
умствен­
ною
волною
в
рус с ком
обществе,
в
разгар
ожесточенных
битв
народников
и
марксистов,
в
разгар
обостренного
внимания
именно
к
пролетариату».2
2 Там же,
с.
184.
3 Бялик Б.
Суд ьба
Ма кс има
Горь ко го.
М ., 1973, с.
37.
Действительно,
Горький
пришел
в
лит ерат уру
«во ­
вре м я».
Но,
ра зумеетс я,
не
фактор
слу ч айно сти
сыграл
в
этом
свою
г лав ную
роль.
«Уже первое произведе ­
ние
М.
Г орьк ого
—
расска з
„Макар Чудра“
—
свидетель­
ствовало
о
тесной
связи
молодого
писателя
со
вс ей
демократической
литературой
и
в
то
же
время
о
прин­
ципиально
новы х
чертах
его
идейной
и
художественной
позиции.
Это
новое
выр аз ил ось
прежде
в сего
в
соче­
тании
зре л ого
реализма
с
яр ко
революционной
роман­
тикой».3
Об
органической
св язи
новаторских
открытий
Горь­
кого
с
тр ади ц иями
пред ш ест венник о в
хорошо
сказал
Че­
х ов.
«Заслугу»
этого
писателя
Чех ов
увидел
в
то м, «что
он
перв ый
в
России
и
вообще
в
свете
заговорил
с
пре­
зрением
и
отвращением
о
мещанстве,
и
заговорил
именно
как
раз
в
то
время,
когда
общество
б ыло
подготовлено
к
этому
п рот ес ту» (Ч, 20, 58).
Чехов
высоко
оценил
многие
горьковские
рассказы.
И
вместе
с
тем
уже
в
первых
своих
отзывах
он
выска­
зал
ряд
з ам ечаний,
которые
свидетельствовали
о
том,
что
далеко
не
все
в
творчестве
м олод ого
литератора
отвечало
его
собственным
взглядам
на
зада чи
художника.
По
выходе
в
свет
«Очерков и рассказов»
Г орьког о
Че­
хов
написал
а вто ру : «Вы по натуре лирик,
тембр
у
Ва­
шей
души
мягкий.
Е сли
бы
Вы
были
ком п ози торо м,
то
и збе гали
бы
писать
марши.
Грубить,
шуметь,
язвить,
не­
истово
обличать
—
это
не
свойственно
Вашему
таланту»
(Ч, 18, 221).
В
эт ом
высказывании
нетрудно
увидеть
стремление
направить
развитие
таланта
Г орьк ого
по
пут и,
близкому
самому
Чехову.
Но
Горький
вря д
ли
мог
согла­
ситься
с
эти ми
рассуждениями
Чехова7, ибо в его твор­
ческой
индивидуальности
органически
сочетались
и
лири­
155


ч ески
тихий
тембр,
и
вы с окая
патетика,
и
пафос
неисто­
вых
об лич ени й.
Удивительно
многообразно
было
творчества
Г орького
1890-х
го дов
и
по
содержанию,
и
по
форм е
выражения.
В
его
поле
зрения
попадают
жизнь
«босяков»
и
интелли­
гентские
са лон ы,
в
его
рассказах
и
повестях
действуют
крестьяне,
купцы,
мещане,
р емесл енник и,
ра боч ие.
В
жа нр овом
отношении
Горький
практикует
в
эти
годы
рассказы,близкие
очерку
(«Челкаш», «Мальва»),и психо­
логические
этюды,
чем-то
напоминающие
гаршинские
произведения
(«Ошибка»).
Е сть
у.него
рассказы,
гл уб око
объективные
по
тону,
заставляющие
вс по мнить
Чехова
(«Встреча», «Скуки ради»), и произведения,
написанные
не
без
влия ния
сказовой
ман еры
Ле сков а
(«Проходи­
м ец »,).
К роме
расск аз о в-лег енд , «фантазий», построенных
на
не обы чн ом,
исключительном
материале,
мы
находим
у
Г орького
и
ос тро сюже тн ую
но вел лу
(если воспользо ­
ваться
терминологией,
к
кот орой
прибегают
исследова­
тели
этого
жанра),
и
рассказ-портрет,
воссоздающий
од ин
характер,
и
р асс каз,
тяготеющий
к
повести,
охваты­
вающий
большое
количество
лиц
и
событий,
и
т.
д.
При
заметном
несходстве
(тематическом и структурно­
х уд оже ст вен н ом ), есть нечто сближающее все эти про­
изведения
и
позволяющее
говорить
о
ст иле
Го рького
как
неком
едином
устойчивом
целом,
несмотря
на
все
изме­
нения,
к отор ые
претерпевает
его
творчество
в
процессе
своего
развития.
Наиболее
постоянными
б ыли
две
т енд енции
в
худо­
жест вен но й
пра кти ке
писателя.
С
одной
стороны,
опти­
мистическое,
романтически
возвышенное
отношение
к
че­
ловеку,
вос пе в ание
бл агород с тв а,
горд ос ти
и
красоты,
а
с
другой
—
трезво
реалистический
взгляд
на
уродливые
условия
д ей ств ител ьн ости ,. беспощадная
критика
и
обл и­
чение
эти х
условий.
В
одних
произведениях
пр ео бла дала
первая
те нден ци я,
в
других
—
место
романтика
з ан имал
суровый
реалист .
Конечно,
такое
разделение
весь ма
усл овн о,
иб о,
как.
справедливо
писал
С.
Д.
Балухатый,
«провести резкую границу в творчестве Горького между
двумя
эт ими
системами
цо
;ряду признаков невозможно,
кдк
и
нельзя
установить
определенной
хронологической
преемственности
в
пользовании
писат ел ем
тем
или
иным
художественным
мет о дом».
Можно
и
следует
го вор ить
лиш ь
о
совокупности,
о
сочетании
этих
двух
систем
по­
Д56


тому
что
именно
это
с о че т а ние , «внедрение реалистиче­
ск их
д ет алей
в
ро ман тич еск ий
р ас сказ
или
же
соедине­
ние
романтических
черт
повествования
с
че р тами
быто­
выми,
является
устойчивым
при ем ом
в
рассказах
Горь­
кого
и
воспринимается
как
органическая
ос обен нос ть
ху­
дожественного
метода
писателя».4
4Труды .юбилейной
научной
сессии
Ле нингр ад ско го
гос.
у нив ер-
.
си те та.
Л., 1946^ с.
318, 320.
ДЛуначарский
А.
В.
Статьи
о
советской
литературе.
М.,
1958, с .
384,
Эт от
«устойчивый прием»
придал
творчеству
Гор ь­
ког о
своеобразие,
так
заметно
отличавшее
его
не
тольк о
от
Чехова,
которому
чужда
была
всякая
романтическая
п атети ка,
но
и
от
Короленко,
хотя
тот,
как
известно,
ра­
товал
за
синтез
ре али зма
и
романтизма,
видя
в
э том
с ин­
тезе
новое
направление
в
развитии
русской
литературы.
Надо
с каз ать,
что
этот
прием
не
нашел
еще
своего
уни ­
версального
применения
в
рассказах-легендах
тип а
«Ма ­
кар
Ч у д р а», «Старуха Изергиль», «Хан и его сын» .
Они ,
р азу ме ется,
не
прошли
нез ам ечен ны ми,
—
напротив,
о
них
много
гов ор или
и
сп ори ли
современники.
Однако
и зв ест­
нос ть
пр инесл и
Горькому
другие
произведения.
По
сло­
вам
А.
В.
Лу н ач арс ко го , «никакие ханы с их сыновьями,
конечно,
не
м огли
доставить
ему
славы,
слава
пришла
к
н ему
с
„Челкашом“,
т.
е.
ультраромантическим
ра сс ка­
зом,
украшенным,
одн ак о,
старыми
и
новыми
реалисти­
ч еск ими
наблюдениями».5
К
этому
ти пу
рассказов
следует
отнести
и
такие,
как
«Емельян Пиляй» (1893), «Мой спутник», «Дед Архип
и
Ленька»
(1894), «На
пл от а х», «Однажды
осенью»
(1895), «Тоска» (1896), «В степи», «Скуки ради», «Коно­
в а лов », «Супруги Орловы» (1897), «Проходимец» (1898)
и
некоторые
другие.
Проб лемы ,
волнующие
Горького
в
эт их
подчеркнуто
реалистических
произведениях,
з ачаст ую
п ере кли ка ются
с
теми,
что
привлекали
его
и
в
произведениях
легендарно­
фантастических.
О днако
художественные
принципы
и
са­
мый
п одход
к
изображению
дей ст вит ельно ст и
заметно
отличаются
от
те х,
которыми
он
руководствовался
в
сво их
легендах,
и ли,
как
назвал
их
А.
В.
Луначарский, «лите­
ратурных
композициях».
В
этом
случае
Горький
ставит
перед
собой
более
с л ожные
зад ач и.
С
одной
сторо ны ,
он
157


пы та ется
«из маленьких кусочков реального создать
большое
идеальное», а с другой
—
постоянно
напоминает,
что
«люди
—
пестры», что «нет
т олько
черных
сплошь
и
нет
сп лошь
белых.
Хо рошее
и
дурное
спу та но
в
них» .6
Такая
задача
в
значительной
м ере
оп ред ел ила
и
сю­
жет ,
и
композицию,
и
природу
конфликта
в
названных
р асс казах .
Для
т ого
чтобы
обнаружить
как ие- то
незау­
рядные
с торон ы
характера
героя,
Горькому
требовались
исключительно
острые
ситуации.
И
он
нах од ил
их.
Его
произведения
по лны
драматизма,
трагических
столкнове­
ний
и
бурных
душ ев ных
движений.
Уже
этим
они
за­
метно
отличаются
от
сочинений
Чехова,
где
ха ракт еры
героев
ч аще
всего
прояв л яютс я
в
бытовых
мелочах
по­
вседневной
жизни.
Нередко
р асска зы
основаны
на
психологическом
па­
радоксе,
сюжетно
подчеркнутом
и
усиленном.
Р ечь
и дет
о
тех
произведениях,
в
которых
первое
знакомство
с
центральным
пер сонаж ем,
все,
что
мы
поначалу
узнаем
о
нем
из
прямых
авторских
оценок
и
самохарактеристик
ге роя,
отнюдь
не
располагает
в
его
пользу.
И
тольк о
решение
конфликта
(чаще всего это какой-т о
«случай»
из
жизни
этого
персонажа)
позволяет
увидеть
героя
в
со­
вершенно
ино м
свете:
подчеркнуто
отрицательное
и
я вно
одн ост оронн ее
мнение
о
нем
уступ ае т
ме сто
бо лее
глуб о­
ко му
и
всестороннему.
Таково,
например,
впечатление
от
встречи
с
Емелья­
ном
Пиляем,
который
сп особе н
оттолкнуть
не
тол ько
своим
«босяцким»
видом,
но
и
гр убос тью ,
жестокостью
и
убогостью
жиз не нног о
«идеала». «Э х,
бр ат,
—
говори т
он,
—
ко ли
бы
теп ерь
ты сячу
руб лей
море
мне
швыр­
н уло
—
бац!
Сейчас
открыл
бы
кабак;
те бя
в
приказчики,
сам
устроил
бы
под
с той кой
по стель ,
и
прямо
из
бочонка
в
рот
себе
трубку
провел
с..
. > „Максим,
отверни
кран!“ —
и
буль-буль-буль
—
прямо
в
горло! <...>
А
мужика
бы
этого ,
черноземного
бар ина
—
ух,
ты!
—
грабь
—
де ри
шкуру!..
выворачивай
наизнанку».7
Оче нь
спокойно,
как
о
чем-то
житейски
обычном,
рас сужд ае т
Емел ь ян
о
том,
что
хорош о
бы
«укокошить»
«человека с большими
е
Горький
М.
Собр.
соч .
в
30- ти
т.,
т.
28.
М. , 1954, с.
378.
7 Горький М .
Поли.
соб р.
соч. ,
т.
1.
М ., 1968, с.
36. — Все
по­
след ующ ие
сс ылки
на
это
из да ние
приводятся
в
тексте
книги
в
такой
форме:
Г , 1, 36 (первая цифра обозначает том,
в то­
рая
—
страницу).
158


Деньгами».
И
в
какой-то
момент,
когда
встретившиеся
чабаны
отказались
да ть
табаку ,
он
п олон
решимости
от
с лов
пер ейт и
к
де лу.
Если
принимать
во
вним а ние
только
эту
эк спо зи ци­
онную
характеристику,
то
можно
принять
и
такое
суж­
дение
об
этом
р а ссказ е: «Со всей суровой правдивостью
Горький
пи шет
о
том,
как
собственничество
заражает
сво им
ядом
люд ей
из
народа,
разобщает
их,
порождает
эгоизм,
индивидуализм,
как
они
ста нов ятся
рабами
соб­
ственничества.
Жаждой
накопления
од е ржим
босяк
Емельян
Пиляй.
Мечта
Емельяна
—
доб ыть
денег
и
стать
кабатчиком
и
тем
самым
„независимым“ .
Для
достижения
э той
це ли
Пиляй
о пр авдывает
даж е
такое
средство,
как
уб ийс т во».8
Но
если
вспомнить,
как
ге рой
рассказывает
эпизод
из
своей
жизни
(а он- то
и
со ставл яет
«центр тя­
жести»
п ро и зве д ен и я ), свет и тени распределятся иначе
и
мы
уже
не
сможем
сог ласит ься
с
приведенным
суж­
дением.
8 История русской литературы,
т.
10.
М—Л., 1954, с.
229.
В
тот
мом е нт,
когда
Емельян
совсем
уж
б ыло
ре­
шился
на
убийство
купца
Обаимова
и
с
этой
целью
тем­
ной
н очью
за лег
под
мостом,
его
слуха
коснулся
же н­
ский
пл ач.
«И тут,
брат,
все
и
пошло
прахом,
все
мои
планы
и
по лет ели
к
чертям!
Смотрю
—
так
сердце
и
ёкнуло:
ма-аленькая
девчоночка,
дите
сов сем
<.. .>
г ла­
зенк и
бол ьши е
так ие
—
смотрят
так
...
и
плечики
дро-
жат-дрожат,
а
из
глаз-то
слезы
крупнущие
о дна
за
др угой
так
и
бегут,
и
бегут
„Все,
говорит,
мне
равно,
я
то­
питься
пришла
сю да“ <.. .>
И
вдруг
тут,
братец
ты
мо й,
заговорил
я
<.. .>
Сердце
говорило.
Да!
А
она
все
см от­
ри т,
серьезно
так
и
пристально,
и
вдруг
как
улыб­
нется! <...> „Милый вы мой,
вы
то же
несч аст ный ,
как
и
я!
Да ?“' ¡<.. .>
Да
не
все
еще,
а
и
поцеловала
она
м еня
тут
в
лоб,
брат,
—
вот
как !
Чуешь? <...>
Знаешь,
лучше
этого
у
ме ня
в
жи зн и-то
за
все
сорок
лет
ничего
не
было!
А?!
То-то!
А
зач ем
я
пошел?
Эх
ты,
жизнь!
..» (Г, 1,
43, 44).
Нет,
из
таких
л юдей,
как
Емельян,
не
получилось
и
не
могло
получиться
убийцы.
Это,
кстати
с казать ,
пре ­
красно
пон ял
его
хозяин,
трактирщик:
он
сра зу
же
про ­
гнал
П иляя,
когда
услы хал
от
нег о
эт от
рассказ.
Трудно
поверить,
что
он
объят
жаждой
накопительства:
он
отка-
159


зьівается
от
д енег
(их ему предлагала спасенная им де­
ву ш ка).
И
не
о
деньгах,
в
которых
он
тогд а
оче нь
нуж­
дал ся,
вспоминает
он,
а
о
чутком,
человеческом
к
себе
отн ошен и и.
Ина че
расц ениваем
мы
теперь
его
гр убост ь
и
жестокость,
—
они
у
не го
напускные,
за
ними
скрыва­
етс я
душ а
человека
благородного,
доброго,
легко
рани­
мог о.
И,
конечно,
н еспр авед л иво
считать,
что
в
своем
р ас­
ск азе
Горький
пиш ет
о
том,
как
люд и
из
народа
«ста­
нов ятся
рабами
собственничества».
С мысл
«Емельяна
Пиляя»
ино й:
человек
из
народа
да же
в
сам ых
небла­
гоприятных
для
него
жизненных
ситуациях
остается
че­
ловеком
в
высоком
смысле
этого
слова.
Столь
же
нео жид анно ,
как
и
Емел ь ян,
покоряет
нас
бла городс тв ом
Гришка
Челкаш
—
пор то вый
вор
и
пья­
ница;
доброй
и
отзывчивой
к
чужому
горю
ока зыв аетс я
«девица из гулящих»
Наташа
(«Однажды осенью»); чут­
кой
к
красоте,
св обо дол юбив ой
п ре дстает
ры ба чка
Мальва.
Во
всех
этих
рассказах
можно
отметить
общность
к о мпоз иции,
характера
развития
сюжета,
художественно­
ст ил евых
сре дс тв.
Каждый
из
них
им еет
развернутую
экспозицию,
включающую
в
себя
детальное
описание
мест а
действия
и
довольно
развернутый
п ортре т-хара к ­
теристику
героя.
Пейзажи
в
эт их
рассказах,
как
и
в
ле­
гендах,
эм оцио на льно
выразительны,
романтически
окра­
шены
(в них звучат высокая патетика,
призыв
к
свободе
и
нотки
грусти,
печ ал и,
пор ож д енные
сознанием
недо­
ст ижим ости
э той
свободы).
Однако
в
основе
своей
они
глубо ко
реал ист ичны ,
в
них
непременно
присутствуют
подчеркнуто
бытовые,
индустриально-городские
д етали.
Достаточно
вспомнить
хорош о
известное
начало
«Чел-
к аша»: «Потемневшее от пыли голубое южное небо
—
мут но
<•. .>
Закованные
в
гранит
во лны
моря
подавлены
громадными
тяжестями
<.. .>
бьются
о
б орта
судов...»
(Г, 2, 7).
Или
первую
сцену
рассказа
«Емельян Пиляй»,
где
изображаются
не
толь ко
безбрежное
мо ре , «безоблач­
ное,
ды шав шее
зн оем
небо», но и гавань с «лесом
мачт,
окутанных
кл у бами
тяжелого,
черно-сизого
дыма»,
а
также
упоминается
та кая
вы ра зит ельн ая
деталь,
как
«голые,
грязные
ног и»
Емельяна
(Г, 1, 34).
Следует
ск аза ть,
что
в
рассматриваемых
рассказах
Горький
широко
и
обстоятельно
изоб раж ает
социальные
условия,
в
которых
живут
его
герои,
с ообща ет
немало
160


под роб нос тей ,
ка саю щи хся
материального
достатка
(а вер­
нее
недостатка)
каждого
из
них,
оп исывает
с л ожные
взаимоотношения
их
с
хозяевами.
И
в
то
же
время
в
боль­
ш инст ве
слу чаев
р еш ение
конфликта,
развязка
сюжета
в
этих
произведениях
предполагают
п рив лечен ие
роман­
ти ческ их
средств.
Именно
это
и
привно с ит
остро ту,
при ­
давая
конфликту
ос обый
др амати ческ ий
накал.
В
мо­
мент
столкновения
Гришки
с
Гаврилой,
чи таем
в
«Чел-
к аше », «море выло,
швыряло
б ольши е,
т яже лые
волны
на
прибрежный
песок,
ра зб ивая
их
в
брызги
и
пену.
Дождь
ретиво
сек
вод у
и
землю
...
вет ер
рев ел
...
Все
кругом
наполнялось
во ем,
ревом,
гу лом ...
За
дождем
не
видно
б ыло
ни
моря,
ни
н е ба» (Г, 2, 40—41).
Еще
более
красочна,
эффектна
и
драматична
развязка
рассказа
«Дед
Архип
и
Л ен ька »: «Вдруг вся степь всколыхнулась и,
охваченная
ослепительно
г олубы м
светом,
расшири­
лась
...
Одев ав шая
ее
мгла
дрогнула
и
исчезла
на
мо­
ме нт
...
Гр янул
уд ар
грома
и,
рокоча,
покатился
над
с те пью,
сотрясая
и
ее
и
не бо,
по
которому
те перь
быстро
летела
густая
толпа
черных
туч ,
утопившая
в
себе
лун у»
(Г, 1, 72).
Зам ет но
бо лее
самостоятельную
роль
выполняет
в
э тих
произведениях
о браз
г ероя- расс каз чик а.
Если
в
«Макаре
Чудре»
и
«Старухе Изергиль»
он
в
значительной
мер е
лицо
пассивное,
то
здесь
он
ак тив но
действует,
с пори т,
отстаивает
св ои
взгляды,
о б р ащается
к
читателю
со
вс я­
кого
рода
сентенциями.
Образ
этого
героя
во
многом
ав­
тобиографичен,
он
позволяет
представить,
как
шло
ста­
но вле ние
характера
самого
Г орьк ого,
как
расширялись
и
обогащались
его
представления
о
ж изни
и
людях.
При
этом
пи сате ль
не
стремится
как- то
выпрямить
сложный
путь
своих
иск ани й,
заблуждений
и
ош иб ок;
он
наде­
л яет
гер оя
м ысл ями
и
наст ро ения м и,
близкими
к
тем,
которые
в
с вое
вре мя,
в
пор у
ск ит аний,
бы ли
свойст­
в енны
юноше
Пешкову.
И
тол ько
нотки
иро нии
свиде­
тел ьст ву ют
о
том,
что
в
пору
создания
эт их
пр ои зв еде­
ний
автор
уже
расстался
со
многими
прежними
своими
верованиями
и
вз г ля дами.
Вспо м иная
о
том,
как
в
одн у
из
трудных
минут
жизни
по могла
ему
«девица из гулящих» («Однажды
осенью»), герой-рассказчик
следующим
об раз ом
коммен­
тирует
этот
фа кт:
«Она меня утешала .. .
Она
ме ня
ободряла...
11 В.
Я.
Гр ечн ев
161


Б удь
я
трижды
проклят!
Ск ольк о
было
иро нии
на до
мной
в
э том
факте!
Подумайте!
Ведь
я
в
то
в ремя
был
серьезно
озабочен
судьбами
ч ело веч еств а,
мечтал
о
реор­
ганизации
социального
строя,
о
пол ит ич еских
переворо­
тах ,
читал
разные
дьявольски
мудрые
кн иги,
глубина
мысли
которых,
наверное,
недосягаема
б ыла
даже
для
ав торов
их,
—
я
в
то
время
вс яче ски
старался
при гот о­
вит ь
из
себя
„крупную активную силу“.
И
мен я-т о
со гре­
ва ла
сво им
тел ом
продажная
женщина,
несчастное,
изб и­
тое,
загнанное
существо,
которому
нет
м еста
в
жизни
и
нет
це ны
и
которому
я
не
догадался
помочь
<.. .>
чем-
ли бо» (Г, 2, 54—55).
П одобны е
лирико-публицистические
отступления
важны
в
сюжетно-композиционном
отношении.
Они
или
обрамляют
р асск аз,
или
вставляются
по
ходу
повество­
вания.
И
в
том,
и
в
друг ом
случаях
они
обобщают
и
по д­
черкивают
идейно-художественный
смысл,
заключенный
в
конкретно-бытовых
сценах,
заостряют
сюж ет,
делают
его
развитие
бо лее
«упругим»
и
ди на мичн ым.
Так,
мы
видим,
например,
что
по
ме ре
тог о
как
все
б ольше
раскрывается
об лик
Шакро
(«Мой спутник»),
заметно
меняется
и
характер
лирико-публицистических
отступлений.
Сначала
они
имеют
самое
непосредственное
отношение
л ишь
к
данно му
человеку,
поя с няя
и
оцени­
вая
его
поступки
и
вы ск аз ыва ни я: «Он меня порабощал,
я
ему
поддавался
и
изучал
е го,
следил
за
каждой
дрож ью
его
физиономии,
пытаясь
п р едстав ить
се бе,
где
и
на
чем
он
остановится
в
этом
процессе
захвата
чужой
личности.
Он
же
чувствовал
себ я
пр ек ра сно,
пел,
сп ал
и
подсм еивал ся
надо
мной,
когда
ему
этого
хоте л ось»
(Г, 1, 130).
Но
постепенно
смысловое
напо лн ение
эт их
отступлений
приобретает
заметно
ин ой
отт енок ,
они
те­
ряют
свою
конкретную
направленность
и
возвышаются
до
широких
обобщ е ни й.
Автор
гов ори т
теперь
не
о
спутнике
по
име ни
Шакро,
а
о
спутнике,
символизирующем
все
отрицательное
и
злое
в
человеке,
то
животно-стихийное
начал о ,
кот орое
находится
во
вражде
с
разумом
и
подчас
порабощает
е го: «Он крепко спал,
а
я
сидел
рядом
с
ним
и
смо тре л
на
него.
Во
сне
даже
силь ный
ч елов ек
кажется
безза щи тн ым
и
беспомощным,
—
Шакро
был
жалок.
Тол­
стые
губ ы,
вместе
с
поднятыми
бровями,
делали
его
ли цо
детским,
роб ко
удивленным
<.. .>
Я
смотрел
на
Ша кро
и
д ум ал : „Это мой спутник
...
Я.могу.бросить
его
здесь.
162


но
не
м огу
уйти
от
него,
ибо
имя
ему
—
л ег ион...
Это
спутник
всей
м оей
жизни
...
он
до
гроб а
проводит
меня»
(Г, 1, 133).
Героя
рассказа
«Мой спутник»
не
мучают
никакие
«вечные»
проблемы,
он
считает,
что
жизнь,
такая,
какая
она
есть,
в
общем-то
впол не
зак онн а
и
справедлива.
И
в
э том
смысле
он
фигура
не
очень
характерная
для
горьковских
расск аз о в,
в
которых
повествуется
обычно
о
ч ело веке
«беспокойном», ищущем,
не
удовлетворенном
ни
собой,
ни
окружающими
людьми.
Чаще
всего
это
бр о­
дяг а, «перекати- по ле », порвавший и семейные,
и
общ ест ­
ве нные
связи.
Но
е сть
ср еди
персонажей
Г орьк ого
и
лю ди
оседлые,
состоятельные
и
тем
не
менее
тоже
ли­
шенные
покоя
и
живущие
как
бы
в
ожидании
какой-то
неотвратимой
катастрофы.
Все
рассказы
Г орьк ого
1890- х
годов
написаны
с
по­
зиции
человека,
ненавидящего
жизнь
«нормальных»
лю­
дей,
сломленных
или
примирившихся
с
существующими
усл ов ия ми.
Почти
в
каждом
из
э тих
рассказов
можно
найти
такого
героя,
который
уже
объявил
«войну буднич ­
ной
жиз ни»
или
находится
накануне
этого
объ явл ен ия.
Все
эти
герои
на
в оп рос,
что
поб удил о
их
к
бродяжни­
ч еств у,
отвечают
прим е рно
одинаково
—
говорят
о
тоске,
разъедающей
душу,
о
ску ке
жизни.
«Это самое мерзост­
ное
настроение
из
всех,
че л овека
уродующих,
—
утверж­
д ает
ге рой
рассказа
«Проходимец»
Промтов.
—
Все
во­
круг
перестает
бы ть
инт ер есным ,
и
хочется
ч его- то
ново го.
Бросаешься
туда,
сюда,
ищешь,
ищешь,
что-то
нахо­
ди шь
—
берешь
и
скоро
вид иш ь,
что
это
совсем
не
то,
что
нужно...
Чу вствуе ш ь
себ я
внутренно
св язан ны м,
не спо­
со бным
жить
в
м ире
с
самим
собой,
—
а
э тот
мир
всег о
нужнее
ч елов е ку!..» (Г, 4, 46—47).
Совсем
неплохо
жи­
вется
на
м ел ьнице
Тихона
Павловича
«засыпке»
Кузьке
Косяку
(«Тоска»), и.
тем
не
менее
он
мечтает
о
том
вре­
мени ,
когда,
все
бро сив ,
приобщится
к
в ольн ой
жизни,
уйдет
«за Кубань» . « Люблю
я,
д руг,
эту
бро дяжн ую
жизнь,
—
рассуж да ет
«солдат»
из
рассказа
«В степи». —
Оно
и
хол од но
и
голодно,
но
свободно
уж
оч ень ...
Нет
над
тобой
никакого
нача ль ств а» (Г, 3, 183). «Ма кси м?
Ай да
на
Кубань?!» —настойчиво
зовет
Коновалов.
А
когда
Максим
отправляется
б роди ть
по
Руси
и
однажды
слу­
чайно
встречается
с
Коноваловым,
тот,
не
ск ры вая
радости,
гов ори т: «Максим!
Ах
ты
...
ан-н афем а!
Д ру­
11*
163


жок
...
а?
И
ты
сорвался
со
стези-то
своей?
В
босые
пр и пис ался?
Ну
вот
и
хорошо!
..
Как ая
там
жизнь...
сзади-то?
Тоска
одна,
канитель;
не
живешь,
а
гн и ешь!»
(Г, 3, 53).
Разумеется,
ес ть
в
рассказах
Г орьк ого
этих
лет
и
дру­
гие
пе рсо нажи ,
что
называется,
окончательно
«отпетые»,
«бросовый народ», «мертвые люди», которых уже ничто
не
волнует.
Однако
наибольший
интерес
несомненно
представляют
фигуры
таких
ге роев ,
как
Коновалов,
Ор­
лов,
Че лка ш,
Емельян
Пиляй,
Мальва,
крепко
задумав­
шихся
над
вопросами,
что
такое
до бро
и
зло ,
правда
и
справедливость,
в
чем
смысл
жизни.
Свидетельством
того,
что
Гор ьк ий
отнюдь
не
п ор ывает
с
традициями
романтизма,
является
не
только
самый
тип
героя
(непрестанно ищущего,
неудовлетворенного
и
б ун­
ту юще г о), но также и близкие романтическому искусству
художественные
прием ы
и
при нци пы
его
воссоздания.
В
этих
произведениях
писатель
не
дае т
хара кте рной
для
реа ли зма
«генетической биографии»
ге рое в,
обусловлен­
ной
сред ой
и
воспитанием.
Конечно,
в
каждом
о тдель ном
случае
(будь то Мальва,
Ем елья н
Пил яй,
Коновалов
или
Орлов)
мы
представляем
себе
социально-бытовые
ус ло вия
их
ж изни
(нередко автор знакомит нас с биографическими
фа кта ми
их
п р о шл о го ), однако сведения эти обычно са­
м ого
общего
порядка
и
по эт ому
м ало
что
объясняют
в
п ро исх ожд ении
и
фор мир ов ании
эти х,
как
правило,
са­
мобытных
характеров.
Немногое
проясняет
в
этом
отно­
шен ии
и
«скука жизни», от которой
все
они
бе гут
и
которая
то л кает
их
на
бродяжничество
—
своеобразный
бун т
против
нелепо стей
и
неспр авед ли во ст ей
современ­
ной
им
действительности.
Ведь
«скука жизни»
знакома
п
многим
другим
люд ям
их
среды,
однако
далеко
не
все
из
них
становятся
бро дяга ми .
Отмечая,
что
к
п ри емам
романтического
искусства
Горький
обращался
не
только
в
своих
рас сказ ах- л ег енд ах,
но
и
в
первом
романе
«Фома Гордеев», Б.
В.
Михайлов­
ский
по д ч ерк и вает : «Положительные качества Фомы ко ­
ре нятс я,
со бст венн о,
в
его
личных
достоинствах,
в
исклю­
чительности
индивидуального
характера,
в
отвлеченной
„природе человека“;
в
нем
бунтует
против
социальной
несправедливости
„естественное“
человеческое
чувство,
жажда
общего
блага».9
9 Горьковские чтения.
1958—1959.
М ., 1961, с.
167.
164


Эт от
характерный
для
р о ман тизма
аспект
изображе­
ни я,
когда
свойства
характера,
поступки
и
поведение
ге­
роя
мотивируются
в
основном
«исключительностью
инд ивид уа ль но с ти», «естественной»
прир од ой
человека,
а
не
социаль ным и
условиями,
находим
и
в
рассмотрен­
ных
выше
рас ск аза х.
Пытаясь
выяснить,
почему
именно
е го,
Григория
Ор­
лова,
так
сильно
во л нует
вопрос
о
смысле
жизни
(«И за­
чем
это
нужно,
чтоб
я
жил,
шил
и
помер,
а?»),
ге рой
приходит
к
в ы в оду: «Такая звезда моя,
под
звездой
ро­
дит ся
человек,
и
звезда
—
судьба
его!».
Эта
мыс ль
по­
ст оянн о
пр ес леду ет
е го : «Судьба такая,
Мо тря!. .
Судьба
и
характер
души ...
Гляди,
—
ху же
я
д руг их,
хохла,
к
примеру?
Однако
хохо л
жи вет
и
не
тос куе т» (Г, 3,
227, 228, 229).
Такое
о бъя снение,
как
за меча ет
пи сатель ,
не
удовлет­
воряло
О рлов а.
Явно
не
удовлетворяло
оно
и
автора
ра с­
сказа.
Мы
видим,
что
условия
жизни
с уп ругов
Орловых,
когда
они
стал и
работать
в
холерном
бар аке,
изменились
в
лучшую
сто рону.
У
них
появилось
немало
«внешних
впеч атл ений» .
Возникла
благородная
цель.
Все
это
благо­
творно
подействовало
на
Матрену.
В
ней
пробудилось
человеческое
достоинство.
Она
порывает
с
той
жиз нь ю,
к оторую
вынуждена
был а
вести
в
п рошлом .
Однако
по­
влия ли
ли
эти
новые
условия
ж изни
на
«характер души»
Орлова?
В
какой-то
моме нт
кажется,
что
он
переродился:
у
нег о
появилось
о с о бо е , «повышенное настроение», в нем
вспыхивает
«желание сделать что- то
такое,
что
об ра­
ти ло
бы
на
нег о
внимание
всех,
всех
поразило
бы»
(Г, 3, 257).
Но
это
н астр о ение
быстро
прохо ди т,
ибо
он
нач ина ет
догадываться,
что
все
те
изменения,
кот оры е
произошли
с
ним,
—
явлен и е
временное
и
преходящее,
что
в
целом
жиз нь
не
изменится
и
рано
или
поздно
он
вынужден
будет
снова
ок ун уться
в
нее
и
вновь
мучиться
над
нерешенными
вопросами.
Рассказ
«Коновалов»
—
еще
одно
подтверждение
того,
что
Горького
в
эти
годы
серьезно
в ол новал
вопрос
о
со­
циальной
обусловленности
развития
и
становления
ха­
рактера
героя.
Писатель
был
уб еж ден,
что
такая
мо тиви­
ровка
необходима,
и
пытался
применить
ее
в
своих
произведениях,
однако
далек о
не
всегда
это
ему
у да­
в ало сь.
165


Коновалов,
как
и
Орлов,
человек
крепко
задумав­
шийся
над
кардинальными
проблемами
бытия,
непре­
ст анно
ищущий
сво е
место
на
земле
и
не
находящий
его.
Как
и
Орлов,
он
ск ло нен
объяснить
с вою
б ес покой ную
жиз нь
тем,
что
такова
уж
его
«планида», судьба .
«Кто
вин оват ,
что
я
пью ?
—
спрашивает
он.
—
Пав елка ,
бра т
мой,
не
пьет
—
в
Перми
у
нег о
с воя
пекарня.
А
я
вот
работаю
лучше
его
—
однако
бродяга
и
пьяница,
и
больше
нет
мне
ни
звания,
ни
д оли
<.. .>
Выходит
—
во
мне
са­
мом
что-то
неладно» (Г, 3,24).
Герой-рассказчик
ведет
сп ор
с
Коноваловым,
пытается
доказать
ему,
что
он
«жертва среды и условий», но
усп еха
не
имеет
и
сам
склон яетс я
к
мысли,
что
отнюдь
не
все
в
жизни
и
поведении
этого
своеобразного
чело­
ве ка,
«алчущего и жаждущего»,
возможно
объяснить
его
с оциа ль ным
пр оисх о жд ением
и
по л ожени ем
в
об­
ществе.
Повествователь
признается,
что
его
«бесило»
фатальное
«самоуничижение»
героя,
«до той поры еще
невиданное»
у
босяка,
и
д о б авля ет : «Приходилось заклю­
чит ь,
что
Коновалов
действительно
—
особая
статья» (Г,3,
24, 25).
Рассказы
Г орького
1890- х
год ов
при
всей
их
разно­
стильности,
многообразии
с
точки
зрения
сод ержа ни я
и
ф ормы
следует
рассма трива ть
как
особый
эта п
в
художест­
венной
биографии
писателя.
Он
выступает
в
эти
год ы
и
как
романтик,
и
как
р еали ст.
Од на ко,
как
всякий
больш ой
ху­
до жни к,
Горький
самобытен:
и
романтизм,
и
р еали зм
у
нег о
особого
ка честв а,
они
глуб око
своеобразны.
От
ро­
мантиков-классиков
его
отличают
вн имание
к
кон­
кретно-историческим
условиям
быта
ге роев
и
большая
психологическая
пр о ник но венно сть
в
обрисовке
их
ха рак­
те ров.
В
работах
о
раннем
периоде
деятельности
Горького
не
раз
давались
определения
его
творческого
ме тод а.
Среди
бытующих
в
настоящее
время
наиболее
приемле­
мым
представляется
сле д ующ е е: «Первые шаги Горького
были,
несомненно,
романтическими,
несмотря
на
то
что
делались
попытки
изобразить
его
первые
рассказы
как
реализм.
Если
это
и
был
реализм,
то
реализм
романти­
ч еск ий,
ти па
лермо нт ов ско го,
такой,
который
не
исклю­
чает
ра зви тия
в
направлении
реалистическом».10
10 Горьковские чтения.
1959—1960.
М. , 1962, с.
309.
166


В
пер вые
послереволюционные
годы
Горьким
буде т
со­
здано
срав нит ель но
немного
произведений.
«С осени
16-г о
г.
по
зиму
22-г о
я
ведь
не
написал
ни
строки», —
отметит
он
в
письме
к
В.
Я.
Зазубрину
в
1928 г. 11
И
хотя
это
признание
не
совсем
справедливо
(в это
в ремя
им
был
создан
тако й
шедевр,
как
«Л.
Н.
Толстой»,
воспоминания
о
В.
Г.
Короленко
и
ряд
других
публици­
стических
и
художественных
прои зве д е ний), значитель­
ная
доля
ист ины
в
нем
была.
11 Архив А.
М.
Го рьког о,
т.
10, кн.
2.
М.
Горький
и
советская
пе ча ть.
М ., 1965, с.
351.
12 В этой главе,
как
и
в
пре дш еств ую щих,
автор
далек
от
мы сли
да ть
исчерпывающее
представление
о
новеллистике
рассмат­
риваемого
писателя.
В
данном
же
случае
хот ело сь
ли шь
обо-
зпачить
эволюцию
Горького-рассказчика
1910—1920- х
годов.
Кри тик и
и
литературоведы
уже
не
раз
обр ащ ал ись
к
исследо­
ванию
произведений
Горького,
написанных
в
1920-х
годах,
но,
как
правило,
и зуч али
указанный
период
изолированно
от
предшествующих
этапов
творчества
писателя,
без
оч ень
важны х
здесь
не
столько
широких,
сколько
конкретных
и
убе­
дительных
сопоставлений
как
с
первым
п ериод ом
его
новелли­
с тичес кой
деятельности,
так
и
с
циклом
«По Руси», непосред ­
ств ен но
пр едш еств о ва вшим
«Рассказам 1922—1924 годов» .
Только
та кие
со пос тавл ения,
ду маетс я,
могут
углубить
понима­
ние
единст ва
творческого
пут и
художника
и
помочь
реально
оценить
тот
вклад,
который
в нес
Горький
в
развитие
совет ­
ской
лите р ат уры
1920- х
годов.
13Тагер Е.
Б.
Тво рч ество
Горького
советской
эпохи.
М. , 1964,
с.
151.
В
1922—1923 гг.
Горький
пишет
и
начинает
публико­
ва ть
в
«Беседе», «Красной нови»
и
других
журналах
фрагменты
из
цикла
«Заметки из дневника.
В о с помина­
ния»
и
отдельные
рассказы,
составившие
сб орн ик
«Рас­
ска зы
1922—1924 годов» .12
Он
обра щаетс я
в
них,
как
пр авил о,
к
далекому
и
не­
да вн ему
про шл ому.
Т он,
господствующий
в
«Заметках
из
дне вн ика.
Воспоминаниях»
и
рассказах,
поло н
иронии,
скептицизма,
герои
—
или
фигуры
анекдотические,
или
праведники,
или
предатели,
или
люди,
как
называл
их
Го рь к ий, «с пустырем в душе». «Н а
пер вый
план
высту­
пают
<.. .>
подчас
мрачные
и
жестокие
с торон ы
дорев о ­
люционной
русской
действительности.
В сякие
с вязи
с
современностью
обрываются,
казалось
бы,
по лн ост ь ю».13
Невольно
возникает
вопрос,
насколько
новыми
по
167


сравнению
с
предшествующими
э тапа ми
б ыли
для
писа­
теля
эти
темы,
конфликты,
герои
и,
нако н ец,
скептицизм.
К
началу
и
середине
1920- х
годов
относятся
два
инте­
ресных
его
высказывания.
Одно
из
них
он
сде лал
в
пре ­
дисловии
к
сочинениям
Н.
С.
Лескова,
а
другое
—
в
письме
С.
Цвейгу.
Имея
в
вид у
Лескова,
Гор ьк ий
пи с ал : «Он любил Русь,
всю,
какова
она
е сть,
со
всеми
нелепостями
ее
древнего
быта
с..
.>
но
он
любил
все
это,
не
закрывая
глаз,
—
мучительная
л ю бовь,
она
требует
все
си лы
сердца
и
ничего
не
да ет
взамен.
В
душе
этого
человека
странно
соединялись
ув ерен нос ть
и
сомнение,
идеализм
и
скептицизм».14
Эта
мысль
(о странном соеди­
нении
идеализма
и
скептицизма)
в
несколько
изменен­
ном
и
бо лее
обобщ е н ном
толковании
в стре чаетс я
и
в
письме
С.
Цв е йгу : «Не кажется ли Вам,
дорогой
друг,
что
дра ма
С тен даля
—
это
дра ма
всех
ро мант ик ов?
Что
скепсис
вообще
и
неизбежно
сопутствует
ром ан тиз му?».15
14 Горький М .
Со бр.
с оч.
в
30-ти
т.,
т.
24.
М ., 1953, с.
233.
15 Архив А.
М.
Горького,
т.
8.
Переписка
А.
М.
Горьк ог о
с
за ру­
б е жными
литераторами.
М., 1960, с.
30.
16 Луначарский А.
В.
Статьи
о
сове тск ой
литературе,
с.
385.
Это
«странное»
соединение
уверенности
и
сомнения,
ск епсиса
и
романтизма
было
свойственно
и
самому
Горь­
кому,
его
можно
обнаружить,
в
ч астно ст и,
в
одном
из
его
первых
рассказов—
«Старуха Изергиль», где воспевается
подвиг
Данко
и
одновременно
звучит
но та
со мне ния
в
т ом,
что
незаурядные,
но
одинокие
герои
м огут
карди­
нально
изменить
э тот
грешный
мир,
населенный
неблаго­
дарными,
черствыми
людьми.
В
пуб л ицист иче ски
заострен­
ном
виде
эт о,
по
словам
А.
В.
Лу на чар ско г о , «главнейшее
прот ив оре чие »
Горь кого
(противоречие
«романтика -
обманщика,
старающегося
уте ши ть
люде й
в
с илу
своего
романтизма,
п ре дста вить
жизнь
прекрасной,
и
Го рьког о-
реалиста,
в
кот ором
жи ло
множество
скорбных
наблюде­
ний,
отчаянных
личных
переживаний»)16 нашло свое
выражение
в
таких
статьях
и
пам фл етах ,
как
«О черте»,
«О писателе,
который
зазнался»,
а
также
в
с казке
«О Чиже,
который
лг ал,
и
о
Дятле
—
любителе
истины».
Этот
сл о жный
аккорд
продолжает
зв у чать
и
в
цикле
рассказов
«По Руси» .
Тон
здесь
задает
открывающий
цикл
рас ска з
«Рождение человека»,
пр ед ставл яю щий
собой
одновременно
и
гим н
человеку,
и
осуждение
нелепостей
168


жизни
и
неудавшихся
«людишек», недостойных красоты
мира,
в
кот ором
они
живут.
Сраз у
же
всл ед
за
па фос ным
воск л ицанием
а вт ор а: «Превосходная должность
—
бы ть
на
земле
человеком,
с ко лько
видишь
чудесного,
как
му чи­
тельно
сладко
волнуется
сердце
в
ти хом
восхищении
п ред
красотою!»—следует
оговорка:
«Ну да
—
по рою
бывает
тр удн о,
вся
грудь
нал ье тся
жгучей
ненавистью,
и
тоска
жадно
со сет
кровь
сердца,
но
это
—
не
навсег да
дано,
да
вед ь
и
солнцу,
часто,
очень
грустно
см отре ть
на
людей:
так
много
потрудилось
оно
для
них,
а
—
не
уда­
лис ь
люди шки » (Г, 14, 144).
Так
же
как
и
скептицизм,
не
сов сем
новыми
б ыли
для
Г орьког о
1920- х
годов
и
темы,
к
которым
он
обратился,
и
герои,
кот оры е
привлекли
его
вним ани е.
Для
не го
всегда
б ыло
хара кте рн о
мно гооб ра зие
творческих
интере­
со в,
он
никогда
не
работал,
что
называется,
в
одном
ключе.
Дос тат очн о
вс помнит ь
в
этой
связ и,
что
в
первое
де сяти л етие
нового
века
он
создает
пье су
о
«бывших лю­
д я х», обитателях ночлежки
(«На дне»), пишет о борьбе
ра боче го
с
бытовым
и
политическим
мещанством
(«Ме­
щан е»), о
революционерах-большевиках
(«Мать»),
раз ­
мышляет
о
странниках
по
святым
м естам
(«Исповедь»),
прослеживает
пу ти
рев олюц ион н ого
подполья
в
д ер евне
(«Лето») и самым пристальным образом исследует « зиг ­
заги»
жиз ни
провокатора
(«Жизнь ненужного чело­
в ека»).
Г орьког о
всегда
отличал
по выш енный
ин тер ес
к
за­
гадкам
«русской психики», а со времени революции этот
ин тер ес
вспыхнул
у
нег о
с
новой
силой.
Он
был
уб еж­
ден ,
что
хорош о
изучил
св ой
нар од
и
не пло хо
понимает
его,
и
вдруг
оказалось,
что
он
что -то
недопонял,
недооце­
нил,
недоглядел
в
этом
народе.
В
стать ях ,
составивших
цикл
«Несвоевременные мысли» (1917—1918), он утверж­
дал,
что
«азиатски»
отсталый,
«косный», полный пред ­
рассудков
и
предубеждений
р усск ий
нар од
не мину емо
по гу бит
революцию,
а
революция
повсеместно
ширилась
и
побеждала,
и
наро д
все
ч аще
уд и влял
и
радовал
пи са­
те ля
своей
активностью,
стремлением
к
з на ниям,
органи­
зованностью,
гу ма низ мом.
Все
это
по буд ило
Гор ько го
вновь
обратиться
к
теперь
уже
далекому
прош ло му,
к
своим
хождениям
по
Руси,
восстановить
в
памяти
в ст речи
и
беседы
с
самыми
ра з­
ными
людьми
—
от
кладбищенского
сторожа
и
купца
169


Бугрова
до
Короленко
и
Л.
Толстого.
В
одних
сл уча ях
внимание
его
привлекают
прихотливые
и
странные
из­
гибы
«психики», в других
—
своеобразные
мысли
и
суж­
дения
о
русском
народе.
Вновь
перечитывает
он
писате­
лей,
которые
хорошо
знали
народ
и
сумели
подметить
многое
из
«тайного тайных»
его :
Достоевского
и
Л.
Анд­
реева,
Замятина
и
Гар ина-Мих айлов ск ог о,
Бунина
и
Ле­
скова.
Говоря
о
Лескове,
в
частности
о
том,
что
этот
писатель
был
пло хо
понят
и
недооценен
сов рем енн ик ами
и
что
«только теперь к нему начинают относиться более
в нима т ел ьно », Горький добавляет: «...
как
раз
вовремя,
ибо
нам
снова
необходимо
крепко
подумать
о
рус ск ом
народе,
вернуться
к
за даче
познания
духа
е г о».17
17 Горький М.
Соор.
соч.
в
30-ти
т.,
т.
24, с.
235.
18 Тагер Е.
Б.
Т вор чес тво
Горь ког о
советской
э похи,
с.
171.
Таковы
бы ли
н астрое ни я
Г орьк ого
и
так
пр ед став лял
он
свою
зада чу ,
прис ту пая
к
работе
над
«Заметками из
дневника.
Воспоминаниями»
и
«Рассказами
1922—
1924 годов».
Книгу
«Рассказы 1922—1924 годов»
открывал
«От­
шельник», а последним в ней был «Рассказ
о
необыкно­
ве нном ».
Кроме
того,
здесь
бы ли
помещены
«Рассказ
о
безответной
л юбв и », «Рассказ о герое», «Рассказ об од­
ном
ро ма не », «Карамора», «Анекдот», «Репетиция», «Го ­
лубая
жи зн ь».
В
эти
же
г оды
был
написан
и
ряд
других
вещ ей
—
«Проводник», «Мамаша
Кемских», «О
тар ака­
нах»
и
др.
Сравнивая
эти
произведения
с
созданными
ранее,
об­
ращаешь
внимание
на
то,
что
в
них
«исчезает образ пер ­
сонажа,
с литого
с
а в тором
и
тем
са мым
являющегося
достойным
д овер ия
комментатором
соб ыти й.
В
них,
на­
оборот,
преобладает
монолог
героя,
повествующего
о
сво ей
жизни
и
в осс озда юще го
зам кн уты й,
„чужой“
для
автора
мир » .18
Пристальное
внимание
Горького
к
мо нолог у
героя,
к
сказовой
форме
повествования
о бычно
св язы вают
с
тем
повышенным
интересом
к
сказу,
который
отмечается
в
л и тературе
1920- х
год ов.
В
общих
чертах
это
замечание
верное,
но
далеко
не
исчерпывающее.
Д ело
в
том,
что
«монолог героя,
повествующего
о
своей
жи зн и»,
пр ак­
тиковался
Гор ьк им
как
в
перв ый,
так
и
в
последующие
периоды
творчества.
170


Известно,
что
эта
форм а
повествования
бл естящ е
была
ра зраб отан а
Лесковым.
Он
писал : «Постановка го ­
ло са
у
писателя
заключается
в
ум ении
овладеть
гол ос ом
и
языком
своего
героя
и
не
сбиваться
с
альтов
на
б асы.
В
себе
я
старался
развивать
это
уменье
и
дос тиг ,
ка­
жется,
того,
что
мои
священники
говорят
по- д ухов н ому,
ни гил исты
—
по-н игили сти ческ и,
мужики
—
по-мужицки,
выскочки
из
них
и
ск ом орохи
—
с
вы к рутас ами
и
т.
д .».1э
Горький
хорошо
знал,
люби л
Л еск ова
и
учился
у
не го
(на это он неоднократно указывал задолго до 1920-х
го­
дов ).
Следы
влияния
этого
пис ате ля
особенно
заметны
в
одном
из
ранних
горьковских
р ассказо в
—
«Проходи­
м е ц» (1898).
Здесь
мы
вс тречаемся
с
«историей жизни»
ге­
роя,
данной
в
форм е
м он олога;
э тот
же
прием
можно
найт и
и
в
п роизв еде ни ях
Г орького
более
поздней
п оры
(«Испо ­
вед ь» (1908), «Губин» (1912), «Калинин» (1913) и др . ) .
В
1920- х
годах
м онол ог
героя,
как
уже
указывалось,
начинает
преобладать
в
рассказах
Гор ького,
причем
эта
ф орма
повествования
претерпевает
определенные
изме­
нения.
Если
в
прежних
своих
рассказах
и
1890-х,
и
1900-х,
и
1910-х
годов
Горький
часто
и
охотно
прибегал
к
автор­
с ким
отступлениям,
фило с офс ким
и
лирическим
рассуж­
дениям,
позволявшим
ему
открыто
высказать
св ои
сим ­
патии
и
антипатии,
то
теперь
он
стремится
к
«холод ­
ному»
исследованию,
свободному
от
публицистических
вмешательств.
В
одном
из
писем
к
К.
А.
Фед ину
Горький
гов ор ил
о
сочувственном
отношении
к
решению
то го
«оставить
в
стороне»
«философию и пророчество»
и
тут
же
выска­
зывал
с вое
м нение
о
зад аче
художника,
кот оры й,
по
его
словам,
призван
«изображать мир,
каким
он
его
видит,
ничего
не
порицая,
ничего
не
восхваляя...».20
19 Цит.
по:
Гроссман
Л.
Борьба
за
стиль.
Опыты
по
кр ит ике
и
поэтике.
М., 1929, с .
219.
20 Литературное наследство,
т.
70.
Горький
и
советские
писа тели.
М ., 1963, с.
502.
21 Ренар Ж.
Д невник.
М ., 1965, с.
67.
Известно,
что
сходное
требование
к
новелле
предъяв­
ляли
и
многие
другие
п исател и,
например
Фло бе р,
Мо­
пассан,
Чехов,
а
также
и
Ж.
Ренар,
который
однажды
зам етил : «Новелла должна быть очень тщательным,
хо­
лодным
и
жестоким
исследованием».21
171


В
от лич ие
от
критиков,
в
большинстве
своем
без
энт у­
зиазма
вс тр етив ших
рассказы
Горь кого
1920-х
годов,
современные
писатели
(Р.
Роллан,
С.
Цвейг,
М.
М.
Пр и­
ш вин,
К.
А.
Федин,
Вс.
В.
И ва нов,
В.
Г.
Лидин,
В.
Я.
Зазубрин)
отнеслись
к
ним
весьма
пол ожи тель но ,
а
в
ряде
случаев
даже
восторженно.
Познакомившись
с
книгой
«Рассказы 1922—1924 го­
д ов», Федин в письме к Горькому назвал ее новой для
се бя
и
подчеркнул: «Даже там,
где
автор
ведет
повест­
во ва ние
от
своего
лица,
он
не
сте сн яет
мен я
—
чита­
теля
—
своим
отношением
к
герою.
Я
остаюсь
совер­
шенно
свободным
в
своей
связи
с
гер оем
с..
.>
в
сво ем
понимании
его.
Особенно
это
касается
<.. .>
„Отшель ­
ника“».22
22 Литературное наследство,
т.
70, с.
498.
Рассказ
«Отшельник» (больше других он понравился
и
Пришвину)
занимает
особое
место
в
эт ом
цикле.
И
потому,
что
он,
как
уже
отмечалось,
открывает
книгу,
а
следовательно,
в
какой-то
степени
опр ед еля ет
ее
то н,
и
п отом у,
что
по
своим
художественным
прие м ам
он
бол ее
тесно,
нежели
все
остальные,
св язан
с
р ас­
с ка зами
предшествующих
этапов
творчества
писателя.
В
«Отшельнике», как и в
других
произведениях
д ан­
ного
цик ла
(«Рассказ о безответной любви», «Рассказ
о
нео б ык но венно м»),
преобладает
м онол ог
героя
—
ста­
рика
Савела
Пильщика.
По
сравнению
с
названными
рас ск азами
фигура
ге­
роя-повествователя
представлена
здесь
бо лее
полно,
как,
впрочем,
и
прямые
авторские
отступления.
Та к,
в
одном
месте
(а таких мест несколько в рас­
с каз е),
прерывая
мон ол ог
гер оя,
повествователь
встав­
ляе т
св ои
размышления
(они подводят итог сказанному
Сав елом
и
одновременно
проясняют
авторское
отношение
к
гер о ю ): «Я уже немало слышал русских краснобаев,
л юдей,
которые,
опьяняясь
цвет ист ым
сл ово м,
часто
—
почти
всегда
—
тер яют
тонкую
нить
правды
в
хитроім
сплетении
речи .
Но
этот
пл ел
с вой
рассказ
так
убеди­
тельно
просто,
с
так ой
ясной
искренностью,
что
я
боялся
перебивать
его
речь
вопросами»
(Г,
17, 238—239).
А
в
одну
из
последующих
вст реч
с
Савелом
он
совсем
уже
172


откровенно
любуется
и м : «Он показался мне еще более
живым,
бо лее
радушно
сияющим;
мне
с тало
легко,
ве село ».
И,
не
скрывая
своих
восторженных
чувств,
вос­
клицая,
во пр ош а е т: «Черт возьми,
а
ведь,
пожалуй,
я
ви жу
счастливого
человека?»(Г, 17,244).
Под обны е
вс тав ки
обобщающего
свойства,
оце нива ­
ющие
поведение
и
поступки
персонажа,
ман еру
вести
разговор
и
со д ержани е
его
высказываний
и
проясняющие
взгл яд
писателя
на
характер
рус ск ого
человека,
постоянно
присутствовали
в
рассказах
Горьк ого
не
только
1890- х
(о чем уже писалось выше), но и 1910-х
годов.
Весьма
активно,
к
примеру,
вед ет
себя
герой-повест­
во вател ь
в
рассказе
«Калинин», где к тому
же
ес ть
и
оче нь
бли зк ое
«Отшельнику»—и
по
фо рме
и
по
духу
—
лирико-философское
отступление
о
«русских красно­
б ая х »: «Русский человек всегда так охотно рассказывает
о
себ е,
точно
не
уверен,
что
он
—
это
именно
он,
и
хочет,
птобы
его
самоличность
была
подтверждена
со
стороны,
извне.
Рассеялись
лю ди
по
бол ьш ой
земле
<.. .>
плутают
по
тысячеверстным
дорогам,
теряя
себя,
а
е сли
встре­
тится
случай
рассказать
о
с ебе
—
расскажет
подробно
все
пере жит ое,
вид анно е
и
выдуманное»
(Г,
14,
329-330).
Итак,
по
некоторым
жанровым
признакам
«Отшель ­
ник»
перекликается
с
произведениями
предшествующих
этапов
творчества
Горьк ого.
И
в
том,
и
в
д ругом
случае
пер ед
нам и
два
пер со нажа,
и
пусть
герой-рассказчик
в
«Отшельнике»
описан
менее
по др обно
и
выпукло,
чем
подобные
п ерсо наж и,
ска же м,
в
«Проходимце»
или
«Калинине», по активности отношения к жизни он отли­
чается
от
них
немногим.
Но
тогда
почему
Федин,
хорошо
знавший
творчество
Г орьк ого
прежних
ле т,
нашел
нечто
новое
в
отношении
автора
к
герою?
Дело
в
т ом,
что
в
ра с­
сказах
1920- х
годов
заметно
изменился
характер
автор­
ских
вмешательств
и
оценок
персонажа.
Хорошо
известно,
как
н етер пим
был
Горький
ко
вс я­
кой
—
и
б ольш ой
и
малой
—
лжи
и
к
разного
рода
«уте­
ш ител ям », которые использовали эту ложь в корыстных
целях
или
пы тали сь
прикрыть
ею
суро вую
правду
жиз ни.
В
рассказе
«Проходимец»
герой-повествователь
с
гневом
гов ори т
о
Промтове,
который
цинич но
обманывал
крес ть я н: «Я смотрел на них,
едва
сдерживая
злобу,
возбужденную
издевательством
Промтова
над
бедня­
173


ками
<.. .>
Мужики
готовы
были
вскочить
ему
в
рот.
Но
мне
б ыло
дико
сл у шать
эту
вдохновенную
ложь» (Г, 4,41).
И
в
рассказе
«Отшельник»
ав тор
д ает
понять,
что
«затейливое вранье»,
ложь
Савела
Пильщика
м ало
приятна
ем у,
но
именно
только
д ает
понять
и
тут
же
переключает
внимание
читателя
на
то,
как
виртуозно
тот
умел
«плести»
свой
р а сска з: «Следя за игрой слов,
я
ви­
дел
ста ри ка
обладателем
живых
самоцветов,
способных
магической
силою
св оей
прикрыть
грязную
и
пр есту п­
ную
ложь,
я
зна л
это
и
все-таки
поддавался
колдовству
его
р еч и» (Г, 17, 239).
Интересно
отметить,
что
и
т огда,
когда
автор,
к аза­
ло сь
бы,
нисколько
не
сомневается,
что
э тот
старик
по-
своему
сч аст ливый
человек
и
к
тому
же
личность
нез ау­
рядная,
обладающая
неисч ер паем ым
и
драгоценным
за­
пасом
любв и
к
жизни
и
людя м,
свои
прямые
суждения
по
этому
поводу
он
зак люча ет
не
знаком
восклицания,
с толь
уместным
здесь,
а
знаком
вопросительным.
Одн о
из
них
уже
приводилось
выше
(«Черт возьми,
а
ведь,
по­
жалуй,
я
ви жу
счастливого
человека?»).
А
вот
слова,
которые
вен чаю т
рас ск аз: «Я смотрел на старика и ду­
м ал: „Это
—
святой
человек,
обладающий
сок ров ищем
безмерной
любви
к
м и ру?“» (Г, 17, 260).
Иными
словами,
да же
там,
где
автор
отк ры то
лю­
буется
сво им
героем
или,
напротив,
обнажает
по роки
его
далеко
не
праведной
жизни,
он
не
спешит
высказать
сво е
окончательное
мнение
о
нем
и
тем
са мым
пра во
на
итоговые
выво ды
оставляет
за
ч ит ат елем.
К
рассказу
«Отшельник», как уже отмечалось,
в
из­
вестной
мере
тяготеют
«Рассказ о безответной любви»
и
«Рассказ о необыкновенном».
В
них
т акже
сочетаются
две
фо рмы
пов ест во ван ия
—
«от автора»
и
монолог
героя.
Но
здесь
мы
имеем
дело
с
бо лее
сложной
ко мпо зицио н­
ной
структурой
и
с
более
многогранным
выражением
авторской
по зи ции,
чем
в
рассказе
«Отшельник».
Интересно
остановиться
на
том,
как
эта
усложнен­
нос ть
сказалась
на
критическом
осмыслении
«Рассказа
о
безответной
любви». «В
душном
мирке
маленького
замкнутого
„я“,
—
пишет
О.
Семеновский,
—
нет
выхода
великому
чувству
любви.
В
этом
трагедия
<.. .>
мечта­
тел я-и деал и ста
Торсуева
<.. .>
Его
чувство
к
актрисе
Д о бр ыниной
полно
чистоты
и
беззаветной
преданности,
он
проносит
его
через
всю
жизнь,
через
мучительные
174


ис пы тан ия.
И
тем
не
менее
в
сво ем
преклонении
пер ед
любимой
женщиной
Торсуев
жалок,
ибо
он
раб
своего
чу вст ва,
ибо
вне
эт ого
чувства
ничто
не
связывает
его
с
жиз нь ю.
Его
любовь
к
Добрыниной
вы р ажает ся
в
урод ­
ливой,
всепоглощающей
сосредоточенности
на
пережива­
ни ях
своего
„я“,
яв ляющ емся
для
не го
абсолютом
всех
жиз­
ненных
ценностей.
Неудивительно,
что
чувство
этого
героя
оказывается
бесплодным,
опустошающим
всю
его
ж изнь ».23
23 Горький М.
Собр.
соя.
в
18-т и
т.,
т.
10.
М., 1962, с.
287.
24 Тагер Е.
Б.
Творчество
Горь ког о
сов етско й
эп охи,
с.
208.
Можно
сразу
заметить,
что
э тот
рассказ
написан
на
совсем
другую
тему,
и
з адач и,
которые
ставил
перед
собой
Горький,
бы ли
пря мо
противоположного
свойства,
чем
это
представляется
а втору
цитированных
строк.
Верно
здесь
лиш ь
то,
что
Торсуев
безответно
любил
ак три су
Добрынину
и
св ое
чувство,
полное
«чистоты и
беззаветной
пред ан ност и», пронес через всю жизнь .
Все
остальное,
деликатно
выражаясь,—
литературоведческий
домысел.
Как
справедливо
показал
Е.
Б.
Тагер,
в
чу в­
стве
Торсуева
к
Д об ры ниной
«нет ничего эгоистически-
себялюбивого:
потом у- то
оно
и
„воспитывает“
его ,
помо­
гает
родиться
душевному
такту,
благородству,
муд рос ти
сердца,
подымает
э ту,
каз ал ось
бы,
ничем
не
замечат ел ь ­
ную,
ср едню ю
фигуру
на
им
самим
не
подозреваемый
нравственный
пьед ест ал,
ставит
выше
гордой
и
прекрас­
ной
же нщины ..
.».24
Однако
ост ает ся
открытым
еще
оди н
вопрос:
как
могла
появиться
столь
разительно
не
соответ­
ств ую щая
ист инном у
содержанию
рассказа
точка
зрения
и
на
героя,
и
на
пафос
произведения
в
целом?
И ными
словами,
не
содержится
ли
в
само м
ра сска зе
нечто
такое,
что
могло
ввести
в
заблуждение
исследователя
(и не од­
ного)
и
поб удило
его
сделать
п рямо-та ки
парадоксальные
выводы
о
то м,
что
геро й
—
ч ело век
«жалкий», а его безот­
ветная
любовь
—
чувство
«бесплодное», «опустошающее»?
По
перв ом у
в печ атл ению
Торсуев
каж е тся
герою-рас­
сказчику
человеком
«лишним»
в
«темной щели города,
накрытой
полосою
пыльного
неба».
Герой
словно
окру­
жен
«незримым облаком скуки»
и,
торг уя
в
лавке,
как
будто
исполняет
«чужое,
неинт ересно е
ему
д ело». «Во
в сем,
что
наполняет
комнату»,
в
которой
живе т
этот
человек,
«чувствуется нечто давно отжившее,
какое-то
с ухое
т лен ие » (Г, 17, 261, 262, 264).
175


Подобного
рода
вставки
от
лица
героя-повествователя
(мы имеем в виду их минорную тональность)
заполняют
почти
все
паузы
в
монологе
героя.
Мы сль,
что
Торс уе в
чело в ек
для
все х
и
да же
для
себя
«лишний», бесприютно
одинокий,
настойчиво
проводится
в
них.
Он
как
бы
за­
жив о
похоронил
себ я
в
четы р ех
стен ах
полутемной
к ом­
наты.
Мо жно
предположить,
что
именно
на
э тих
прояв­
лениях
ав то рск ого
отношения
к
герою
о сно выв ался
кр и­
тик
в
своих
выводах.
Мож но
подумать
даж е,
что
несогла­
сие
с
подобной
точк ой
зрения
в роде
бы
ведет
к
н е соглас ию
с
самим
а в тором
рассказа.
Однако
это
далеко
не
так.
У
нас
нет
прямых
свидетельств,
как
сам
Гор ьк ий
трактовал
замысел
рассказа
и
как
он
относился
к
То р-
суеву
и
его
безответной
любви.
Сле д ует
поэ то му
б олее
подробно
остановиться
на
т ом,
что,
условно
гов оря ,
могло
привлечь
писателя
в
ге рое
такого
т ипа,
в
его
обли ке ,
по­
ст упк ах,
образе
жизни.
Горький,
бесспо р но ,
только
с
сим пат ией
и
уважением
мог
относиться
к
тому,
что
ге рой
от
«мыловаренных»
интересов
поднялся
до
высоких
размышлений
о
см ысле
бытия.
Но
как
расценивал
он
постоянно
подчеркиваемое
в
ремарках-отступлениях
одиночество
Торсуева,
замкнув­
шегося
(по словам О.
Сем ено вск ог о ) «в душном мирке»
маленького
«я»? Мог ли он за это осуждать его?
Дума­
е тся,
что
не т.
Во-первых,
пот ом у,
что
окружали-то
героя
в
основном
обыватели,
с
которыми
он
по
ме ре
своего
духовного
рос та
все
меньше
н ахо дил
общих
интересов
и
в
которых
он
наконец
совсем
разочаровался,
предпочел
одиночество.
Не
мог
Гор ьк ий
порицать
Торсуева
и
по­
тому,
во-вторых,
что
одиночество
как
таковое
он
отнюдь
не
считал
чем-то
предосудительным,
так
как
был
убе­
жден,
что
«чем оригинальней и крупнее человек,
—
тем
бол ее
он
о дин ок.
Это
—
роковое.
И
—
следует
ли
жа ло­
ваться
на
э то?».25 Конечно,
То рсу ева
никак
не
наз ов ешь
крупной
ли чн ост ью,
но
он
из
п ороды
«оригиналов», «чу­
д а к ов », а к ним писатель всегда относился очень благо­
желательно.
О
Торсуеве
герой-рассказчик
з амеча ет: «Не­
сомненно,
это
был
какой-то
чудак.
Чудаки
украшают
мир.
Я
решил
познакомиться
с
ним
ближе» (Г, 17,263).
25 Архив А.
М.
Горьк ог о,
т.
8, с.
14.
В
нрав ств енн ом
восхождении
Торсуева
решающую
ро ль
сыграла
любовь
к
женщине,
но
она
же
—
безответ-
176


дая
любовь
—
и
«непоправимо» «и сп орти л а»
его
Жизнь.
На
этом,
очевидно,
основании
исследователь
и
пришел
к
заключению,
что
его
любовь
выражается
в
уро длив ой ,
всепоглощающей
сосредоточенности
на
переживаниях
своего
«я».
Мы
убеждены,
что
первый,
кто
не
согласился
бы
с
так им
истолкованием
рассказа,
был
бы
Горький.
Хорошо
известны
его
многочисленные
восторженные
вы­
сказывания
о
т ом,
как
велика
преобразующая
с ила
люови
к
жен щи не.
Все
сказан но е
выше,
а
т акже
и
то,
что
мрачные
краски
в
финале
рассказа
сменяются
бо лее
светлыми
тонами,
утв е рж дает
нас
в
мысли,
что
пи сате ль
положительно
от­
нос ит ся
к
своему
герою,
к
его
безответной
любви.
Он
радуется,
что
ему
удалось
познакомиться
еще
с
одним
* из тех чудаков,
которые
укра ша ют
м ир,
и,
конечно
же,
не
соглашается
с
печальным
утверждением
героя,
что
свою
жизнь
он
прожил
напрасно.
Горький
полагал,
что
жизнь
и
деяния
каждого
человека,
который
чем-либо
хорошим,
примечательным
заявил
о
себе,
не
могут,
не
должны
бесследно
исчезнуть
из
памяти
л юдей.
На
эту
тему
в
с вое
время
им
был
написан
р асск аз,
вошедший
в
цикл
«По Руси», — « Кла дби ще» (1913).
Ге рой
рассказа
пор уч ик
Хорват
(а его образ мыслей разделяется писате­
ле м ), расхаживая по кладбищу,
философствует:
«Жизнь вся,
насквозь
—
великое
дел о
незаметно
ма­
леньких
людей,
не
скрывайте
их
работу,
покажите
ее!
Напишите
на
кр ес те,
над
могилой
умершего,
все
де ла
его
и
все
заслуги,
пусть
они
ничтожны,
но
—
покажите
себя
умеющим
найти
хор ошее
и
в
ничтожном.
Теперь
вы
по­
няли
меня?
—
Да,
—
сказал
я.
—
Да !» (Г, 14, 240).
В
ряду
т ех,
кого
поручик
Хорват
считал
достойным
увековечивания
в
«Книге Живота» (автор был с ним со­
гла с е н), мы находим и тип человека,
близкий
Торсуеву,
человека
маленького
и
великого
в
своей
верной,
постоян­
ной
любви.
«И,
тыкая
пальцем
в
серый
на мо гил ьный
ка­
мень
со
ст ер той
надписью,
—
говорится
в
расска зе
о
Хор ­
вате,
—
он
почти
зак р ичал : „Под сим камнем погребено
т ело
человека,
всю
жизнь
свою
любившего
одну
же н­
щину—
одну!
—
это
нужно
за пис ат ь!“» (Г, 14, 239).
Нетрудно
увидеть,
что
и
м атер иал,
и
ге рои
в
«Отшель ­
нике»
и
«Рассказе о безответной любви»
очен ь
несходны.
На
перв ый
взгляд
(если оставить в стороне некоторую
12 В.
Я.
Гр ечн ев
177


близость
рассказов
в
жанровом
о т но шен ии ), соседство их
в
одном
сб орн ике
может
даже
показаться
не
осо б енно
м от ивир ова нным.
В
самом
деле,
что
общего
у
Савела
Пильщика
с
Торсуевым?
Первый
—
отшельник-утеши­
тель,
вт орой
—
владелец
мыло вар енно го
завода.
О дин
по­
селился
вдали
от
людей,
но
крепко
связан
с
ними,
народ
тя не тся
к
нему,
и
он
сам
испытывает
душевную
радость
от
общения
с
деревенскими
бабами
и
мужиками.
Дру­
гой
живет
в
городе,
вращается
в
обществе,
но
чувствует
себя
бесприютно
одиноким.
Наконец,
Торсуев
—
ч ело век
угрюм ый ,
мизантроп,
неудачник
и
в
жизни,
и
в
л юбви,
он
из
те х,
кого
называют
однолюбами,
а
Савел
при
всех
невз го д ах,
выпавших
на
его
долю,
прои зво д ит
впечатле­
ние
человека
счастливого,
он
бодр
духо м
и
у меет
вну­
ши ть
сво й
радостный
вз гляд
на
мир
да же
тем ,
кто
уже
во
всем
разуверился.
И
п отом
Пильщик
в
от личие
от
Торсуева
далеко
не
однолюб.
Сближает
э тих
в
общем-то
оче нь
разных
гер оев
прежде
все го
то,
что
оба
они
из
п ороды
«чудаков».
Жизнь
ка ж­
до го
из
них,
с
точки
зрения
обывателя,
—
явление
ано р­
мальное.
Никак
инач е,
как
только
отрицательно,
а
то
и
с
пр езр ени ем
м огли
относиться
к
Торсуеву
л юди,
окру­
жавшие
его :
ведь
он,
поддавшись
«пагубной»
страсти,
потерял
инт ер ес
к
карьере,
забросил
«дело»
и
«солид­
ному»
образу
жизни
предпочел
«цыганский».
Из
всех
пу­
тей
он
выбрал
самый
т ру дный
и
пошел
по
нему,
хотя
уже
в
самом
начале
догадывался,
что
финал
его
ж дет
печ аль ный .
Он
построил
с вою
жизнь
рассудку
вопреки,
следуя
одному
лишь
ве ле нию
сердца,
«капризу души»
(как называл это Савел Пильщик), но этим - то
он
и
дорог
автору
рассказа,
который
в
по до бном
неблагополучии
всегда
умел
ра зг ляд еть
подъем
духовных
сил
в
пр от иво­
положность
сытому
бла гопол уч ию,
за
к от орым
уг ад ыва­
етс я
нищета
духа.
Мер ка нт ильн ые
со обр ажения
органиче­
ски
чужды
и
Савелу-отшельнику.
Этот
«колдун», как уже
отм е чалось ,
жил
в
пещере,
в
бедно ст и,
иног да
в п роголодь,
но
никогда
не
брал
денег
у
своих
посетителей,
а
излишек
«гостинцев», которые приносили ему доброхотливые бабы,
отдавал
деревенским
детишкам.
И
несмотря
на
полу­
нищенское
существование,
ему
и
в
голову
не
при ход ило
как-то
позаботиться
о
своем
материальном
достатке,
напротив,
он
был
убежден,
что
у
бо га
ему
просить
нечего.
178


Ит ак,
разработка
проблемы
«чудаков»
сбли жа ет
ук а­
занные
р асск азы
сборника,
во
всех
остальных
от но ше­
ния х
отличающиеся
др уг
от
друга.
По
этому
же
прин­
ципу ,
но
на
иной
основе
св яза ны
между
собой
«Репети­
ция »
и
«Рассказ об одном романе» (отчасти примыкает
к
ним
и
«Рассказ о безответной любви»).
Основа
эта
—
проблема
искусства
и
жизни,
в
р ешен ии
к оторой
затраги­
в аются
самые
разные
аспекты.
Рассказы,
о
которых
иде т
речь,
от л ичает
разнообразие
п ри емов
лепки
образов
и
способов
характеристики,
оценки
герое в .
В
них
отсутствуют
прямые
авторские
описания
внешнего
облика
персонажей,
вступительные
главки
и
по сл есло вия
и
первостепенное
зн ачен ие
приоб­
ретают
косвенные
хара ктери стик и.
Так,
б ольш ую
часть
сведений
о
пи сателе
Фомине
(«Рассказ об одном ро ­
ма не ») и драматурге Креаторове («Репетиция») читатель
получает
из
уст
окружающих
их
люд ей,
да
и
во с прини­
м ает
эти х
героев
чер ез
призму
взгл яда
в
первом
случае
некой
женщины,
вл юбл е нной
в
Фоми на ,
а
во
в тором
—
целого
коллектива
(актеров самых разных возрастов,
ам­
пл уа
и
д аро вани й;
бывшей
любовницы
драматург а ;
же н­
щины ,
являющейся
предметом
его
поклонения
в
н ас тоя­
щее
время;
р ежи ссер а,
ставящего
его
пьесу
и
плохо
по­
нимающего
ее
см ысл,
и
т.
д .).
Ко
всему
тому,
что
мы
узн аем
о
Креаторове,
до бав ляют ся
еще
и
высказывания
его
само г о,
кот оры е
также
ха ракт ери зуют
его
(и как че­
ловека,
и
как
художника).
В
своей
работе
о
Горьком
Е.
Б.
Таг ер
справедливо
спорит
с
Б.
А.
Бяликом,
который
сли шк ом
упрощенно
истолковал
замысел
«Репетиции», увидев в этом рассказе
только
разоблачение
декадентской
эстетики,
а
в
Кре ато­
ро ве
—
ее
выразителя,
которому
якобы
противостоят
«взбунтовавшиеся»
актеры.
Е.
Б.
Таг ер
пр ав
и
тогда,
когда
показывает,
что
кредо
Креаторова-художника
несомненно
ш ире
декадентского,
и
когда
гов ори т
об
«ирони­
ческой
а т мо с фе ре », окружающей фигуры актеров,
пол е­
мизирующих
с
драматургом.
Ве рны
замечания
исследо­
вателя
и
по
поводу
«многослойности»
изображения,
в
ча­
стности
о
то м,
как
«интересно дана в рассказе скрытая
волна
чувств
и
мыслей
в
д уше
героини
и
драматурга,
переживших
в
св ое
время
неудачный
р о ман».26
2в Тагер Е.
Б.
Т во рчеств о
Горь к ого
советской
эпохи,
с.
182.
12*
179


Однако
с
Е.
Б.
Та горо м
трудно
согласиться,
когда
он
уп рек ает
Го рького
в
«переусложненности»
и
находит
ее
в
том,
что
«декадентская
„предыстория“
Креаторова
пл охо
вяжется
со
ст роги м
достоинством
его
речей
об
ис­
кусстве,
очеловечивающем
мир.
Актер ы
в идят
в
пьесе
ав­
то ра
лишь
об нажен ие
извечной
те мы
любви
и
смерти.
Креаторов
гов ори т
точно
о
д ругой
пьесе,
геро й
которой,
в ыд у манный,
„гипотетический“,
но
возможный
в
дейст­
вительности,
возвещает
зар о жден ие
„спасительной силы
под лин н ого
человеколюбия“.
Идеологические
л инии
спора,
развертывающегося
в
р асс казе,
остаются
порой
разомкну­
ты ми
<.. .>
Нет
нужды
за кр ывать
глаза
на
отпечаток
некоторой
идейной
противоречивости
р асска за,
на
неполную
р аз-
решенность
поставленных
в
нем
про блем» .27
Говоря
о
то м,
что
«декадентская „ пр е ды с то р ия“
Кре а­
торова
пл охо
вя ж ется
со
ст рогим
достоинством
его
речей
об
искусстве», Е.
Б.
Тагер
упускает
из
виду
тот
факт,
что
св едени я
об
этой
«предыстории»
чи тат ель
че рпа ет
не
из
объективированного
повествования,
а
из
очень
су бъ ек­
ти вных
во с помина ний
героини,
—
ведь
это
именно
ей
он
каз ался
тогд а,
«двенадцать лет назад», «декадентом».
В
то
время
она
бы ла
влюблена
в
не го
и
п ре дста вляла
его
с ебе
скорее
таким,
каким
хотела
бы,
чт обы
он
был,
чем
таким,
каким
он
был
на
само м
дел е.
Недаром,
познако­
мившись
с
Креаторовым
ближе,
она
с
удивлением
узнала,
что
«любимый автор новатора
—
старик
Диккенс».
Думается,
что
нет
никакой
художественной
неувязки
и
в
том,
что
актеры
и
режиссер,
с
одной
стороны,
и
др а­
матург
—
с
друго й,
оче нь
по -раз но му
понимают
и
оцени­
вают
содержание
пьесы.
У
читателя
есть
все
основания
более
чем
скептически
относиться
и
к
режиссеру
(он
называет
Генриха
Гейне
«Германом»), и к комику,
по­
стоянно
изр е каю щему
благоглупости
(«Комик,
незаметно
для
с ебя,
прожил
полстолетия
и
так
же
незаметно
при­
обре л
привычку
задумываться
о
самых
пр ост ых
вещах»
—
Г , 17, 437), и к «г ер ою», которому,
как
он
сам
приз на­
ется,
надоело
«ежедневно страдать за семьсот пятьдесят
рублей
в
месяц» (Г, 17,438).
Естественно,
что
к
Креа-
торову,
к
его
взглядам
на
искусство
и
т очке
зрения
на
27 Там же,
с.
185.
-
180


пьесу
(некоторые из этих его суждений близки Горь­
кому)
у
нас
больше
доверия.
В
предисловии
к
повести
Б.
Л.
Пастернака
«Детство
Л юв ерс»
Горький
з ам ети л: «Люди,
привыкшие
судить
ближних
по
фа ктам ,
были
бы
бо лее
спр авед ли вы ми
судьями,
если
б
ум ели
до г адать ся
о
мотивах
фактов.
Мы
все
усердно
ищем
людей
ху же
нас
и
очень,
торопимся
признать
их
таковыми».28 Стремясь быть «исследовате­
лем»
заг адо к
человеческой
ду ши,
Горький
в сюду
останав­
ли вает ся
прежде
вс его
на
«мотивах фактов»
и
не
торо­
пится
дел ать
в ыво ды,
полагая,
что
их
сможет
сд елат ь
и
сам
читатель.
28 Литературное наследство,
т.
70, с.
309.
29 Архив А.
М.
Горького,
т.
§, с.
337.
Желание
«догадаться о мотивах фактов», проникнуть
в
«тайное тайных»
изображаемого
характера
побу ждает
писа т еля
з агля ды вать
в
с амые
что
ни
на
есть
темные
уг лы
души
геро ев .
Так,
он
отмечает,
что
Савел-отшель-
ник,
покоряющий
его
бла городн ы м
отношением
к
же н­
щине,
неожиданно
поражает
«странным признанием»,
что
иногда
ему
хоте лос ь
«бабу избить,
без
всякой
без
вин ы
е е» (Г, 17, 259). «М уча ют»
Г орьк ого
и
другие
за­
гадки
человеческой
души ,
и
среди
них
мотивы,
по
кото­
рым
тот
или
ин ой
ч ело век
совершает
«подлость»
или
становится
провокатором,
пр ед ателем ,
будь
то
в
личном
плане
(Торсуев по отношению к брату («Рассказ о безот ­
ветной
л юб ви »)), будь то в плане общественном
(при ­
частность
Якова
Зыкова
(«Рассказ о необыкновенном»)
к
ар есту
подпольщиков-большевиков
или
провокаторская
деятельность
Петра
Каразина
(«Карамора»)).
В
раскры­
тии
этой
темы
Гор ького
не
со бла знял и
легкие
пути,
—
пре д метом
его
размышлений
становились
характеры
на
редкость
противоречивые
и
запутанные.
В
письме
к
Р.
Роллану
Горький,
и мея
в
в иду
Каразина,
подчерк­
нул: «Это не Азеф,
к оторого
я
зн ал
и
который
был,
мне
кажется,
просто
скотом,
жад ным
на
удовольствия.
Нет,
мой
ге рой
хуже :
он
действительно
совершал
подвиги
са­
моотвержения,
но
однажды
ему
„захотелось совершить
подлость“,
как
он
дал
объяснение,
когда
его
с уд ил и».29
Т ема
предательства
не
бы ла
новой
для
Горького
1920-х
годов;
как
уже
гов орил ос ь,
он
обращался
к
ней
и
раньше,
в
частности
в
конце
1900-х
годов
в
повести
181


«Жизнь ненужного человека» .
Зде сь
он
наипристальней­
шим
обра зом
исследует
жизненные
перипетии
не ко его
сироты
Евс ея
Климкова,
ст рем ясь
показать,
какие
субъек­
т ивные
задатки
и
объективные
обстоятельства
сп осо бство ­
в али
превращению
этого
«человечишки»
в
«шпиона».
Во
многом
идентичные
зад ачи
ст авит
он
перед
собой
и
в
«Ка­
ра мо ре».
В
одной
из
статей,
составивших
цикл
«Несвоевремен­
ные
мы сли »,
Горький
процитировал
прис л анн ое
ему
письмо
некоего
«товарища-провокатора».
Это
письмо
за­
канчивалось
обращением
к
писателю: «Я прошу вас:
преодолейте
о тв ращ ение,
подойдите
ближе
к
д уше
пр е­
дателя
и
с каж ите
нам
всем:
какие
именно
мотивы
руко­
водили
на ми,
когда
мы,
веря
в сей
д ушой
в
партию,
в
со­
циал из м,
во
все
святое
и
чи стое ,
могли
„честно“
служить
в
охранке
и,
презирая
себя,
все
же
находили
возмож­
ным
ж ить ?».30
30 Горький М.
Несво евре мен н ые
мысли.
Заметки
о
революции
и
культуре.
Пг., 1918, с .
8.
,
31 Там же,
с.
10.
Горький
«преодолевает отвращение»
и
в
статье
стр е­
мит ся
вскрыть
«общую причину»
это го
явления:
«Вероятно,
одной
из
ее
составных
ч астей
служит
<...>
тот
факт,
что
мы
относимся
дру г
к
другу
совершенно
без­
различно,
это
при
условии,
если
мы
настроены
хорошо.
Мы
не
ум еем
любить,
не
уважаем
друг
друга
—
у
нас
не
развито
внимание
к
человеку,
о
нас
давно
уже
и
совер­
шенно
правильно
ск азан о,
что
мы:
„К добру и злу по­
стыдно
равнодушны“.
„Товарищ -пр о во ка то р“
очен ь
искренно
написал
пись м о,
но
я
думаю,
что
причина
его
несчастья
—
именно
вот
это
равнодушие
к
до бру
и
зл у ».31
Примерно
такую
же,
поч ти
дословно,
фразу
вклады­
вает
Гор ьк ий
в
ус та
Петра
Каразина,
который
в
своих
за пис ках
пытается
«честно»
рас ска зать
о
том,
как
он
стал
на
пу ть
п р едатель с тва:
«В двадцать лет я чувствовал себя не человеком,
а
сво ­
рой
с обак,
которые
рвутся
и
б егут
во
все
сторо­
ны
<.. .>
Разум
не
подсказывал
м не,
что
хорошо,
что
дурн о.
Это
как
будто
вообще
не
его
дело.
Он
у
мен я
любопытен,
как
мальчишка,
и,
в идимо ,
равнодушен
к
доб ру
и
зл у,
182


а
„пбсГыдйо“
ли
такое
равнодушие
—
этого
я
не
знйю.
Именно
этого-то
я
и
не
зн аю » (Г, 17, 372—373).
Производным
от
этого
«равнодушия»
было,
во -пер ­
вых,
то,
что
«социалистическую мысль»
Каразин
принял
только
разумом,
а
душой
о стал ся
к
ней
холоден,
ибо
факты,
из
которых
родилась
эта
мысль,
не
возмущали
его
чувства.
В о-в т орых,
это
«равнодушие»
помогло
сформиро­
ваться
убеждению,
что
его
товарищи
подпольщики,
как
и
он , «равнодушны»
ко
вс ем
и
всему
и
только
при тв оря­
ют ся
или
«выдумывают», что любят людей,
ради
которых
они
принимают
участие
в
рев олюц ио нн ом
д виж ении.
Ес ть
в
расск азе
и
ряд
других
суждений,
в
сво е
время
высказанных
Горьким,
кот оры е
теперь
он
также
передо­
веряет
Караморе.
И
это
свид етель ству ет
о
желании
пи­
сателя
ос пори ть
их
или
во
всяком
случае
существенно
уточнить.
Так,
Гор ьк ий
не
раз
заявлял,
что
его
всегда
б ольше
ин тер есов али
лю ди
н ескл адн ые, «запутанные», не­
много
«недоделанные». «Не
трогает
меня,
—
пи сал
он
в
пос ле сло вии
к
«Заметкам из дневника», —
ч ело век
„за­
конченный“,
совершенный,
как
дождевой
зонтик.
Я
ведь
призван
и
обречен
расск азы ва ть ,
а
что
мог
бы
я
ска зат ь
о
дождевом
зонтике,
кр оме
того,
что
в
солн ечн ую
погоду
он
бесполезен?».32
Эта
мысль
бл изка
Караморе,
который
гордится
«за­
путанностью»
своего
характера
и
иронизирует
по
поводу
какой
бы
то
ни
было
«цельности»:
«Цельный человек всегда похож на вола
—
с
ним
скучно
<.. .>
Жизнь
чел ов ека
раздробленного
напоминает
судорож­
ный
полет
ласточки.
Разумеется,
цельный
человек
пр ак­
т ич ески
более
полезен,
но
—
в торой
тип
ближе
мн е.
За­
путанные
лю ди
—
интереснее» (Г, 17,379).
Однако
близость
в
данном
случае
тольк о
кажущаяся.
Всем
пафосом
своего
рассказа
Горький
стремится
уточ­
нить
эту
мыс ль
и
подчеркнуть,
что
есть
такие
«запутан­
ности»
и
«недоделанности», которые способны обернуться
духовным
«вывихом», уродством .
Каразин
в
ко нце
концов
приходит
к
пониманию
этой
сложной
диалектики,
и
Горь­
к ий,
думается,
уже
не
с пори т,
а
скорее
всего
соглашается
с
ним ,
когда
тот
з ам ечает : «Говорят,
есть
в
глазу
ка­
кой-то
„хрусталик“
и
от
не го
именно
з ависи т
правиль-
82 Молодая гвардия, 1925, No 10—11, с .
И.
183


ность
зрения.
В
душу
человека
тоже
надо
бы
вложить
такой
хрусталик.
А
его
—
не т.
Нет
е го,
вот
в
чем
су ть
дел а» (Г, 17, 402).
Пос ле
публикации
«Караморы»
и
некоторых
других
расск аз ов
1920-х
годов
появились
статьи,
авторы
которых
заговорили
о
пе р екл ичке
Горького
с
Достоевским,
о
влия­
нии
пос лед не го
на
создателя
рассказа
о
Ка разин е.
Воз­
ра жая
против
«приклеивания»
ему
«бороды Достоев­
ско г о», Горький вместе с тем высказал свое мнение о «к а ­
р амаз о вщ ине», к которой несомненно имел касательство
его
герой-провокатор.
«„Карамазовщину“,
—
писал
он,—
можно
понять
как
бун т
человека
против
самого
себя
и
Христа
ради,
т.
е.
р ади
отвлеченного
представления
о
не­
кой
справедливости,
реально,
в
данных
условиях,
не
ос уще ств и мой ».33
33 Архив А.
М.
Горького,
т.
10, кн.
2, с.
352.
___
Собственно,
таковы
же
пр име рно
мотивы
бунта
и
у
Караморы.
Потребность
бу нта
обнаружилась
у
нег о
в
годы
реакции.
Именно
тогда
«ушиб»
его
вопрос: «... по­
чему
лю ди
так
шатки ,
неустойчивы,
почему
они
с
такой
легкостью
изменяют
де лу
и
вере» (Г, 17,380), а затем
появилось
настойчивое
желание
«испытать что- то
не испы ­
танное».
Оно
и
толкнуло
его
на
сотрудничество
с
охран ­
кой:
он
хотел
проверить,
возникнет
ли
«внутри»
него
какое-либо
чувство
протеста
в
ответ
на
его
поз орно е
ре­
шение.
Нет,
совесть
молчала,
мо л чала
она
и
тогда ,
когда
он
ст ал
предавать
товарищей.
Находит
свое
отражение
в
расск азе
и
такой
мотив
анархического
бунта
Караморы,
как
стремление
к
«от­
вл ечен но му
представлению
о
некой
справедливости,
ре­
ально,
в
данных
условиях,
неосуществимой».
Пытаясь
разобраться
в
причинах
ренегатства,
принявшего
в
годы
реакции
характер
своего
род а
эпидемии,
герой
приходит
к
выводу,
что
виной
том у
отсутствие
у
многих
людей
«привычки жить честно».
Его
представления
о
ме тод ах
борьбы
сво их
товарищей,
революционеров,
таковы:
«Быт их противоречил „ уб е жде н и ям“, „пр инц ипам",
—
догматам
веры.
Это
противоречие
о со бенно
резко
обнару­
живалось
в
приемах
фр ак цио нной
бор ь бы,
во
вражде
меж ду
людьми
одинаковой
веры,
но
различной
так тик и.
Тут
находил
себе
м есто
бесстыднейший
иезуитизм,
допу­
скали сь
жульнические
п одв охи
<...>
184


Да,
да
—
привычки
жит ь
честно
нет
у
л юдей!
Я,
разу­
меется,
понимаю,
что
большинство
их
не
имело
и
не
имеет
возможности
выработать
эту
привычку.
Но
те,
кто
ставит
перед
собою
задачу
перестроить
жизнь,
перевоспи­
тать
людей,
—
оши б аютс я,
полагая,
что
„в борьбе все сред­
ст ва
хоро ши".
Н ет,
руководясь
таки м
догматом,
не
вос ­
п ита ешь
в
людях
привычку
жит ь
честно»
(Г,
17,
398).
Интересно
отметить,
что
в
какой-то
ме ре
эти
пред­
ставления
близки
взглядам
(инаборьбу «фракций», и
на
«средства»
б ор ь б ы), которые высказывал неоднократно
сам
Горький,
—
ив
«горячих»
спорах
с
В.
И.
Л е пиным,
и
в
цикле
статей
«Несвоевременные мысли».
Известно,
что
на
Капри
Горький
делал
попытки
примирить
В.
И.
Ле­
нина
с
А.
В.
Лун ача рск им,
А.
А.
Богдановым
и
В.
А.
Ба­
заровым,
сч итая,
что
их
расхождения
—
досадное
недора­
зумение,
но
В.
И.
Ленин
отверг
все
эти
попытки.
«В конце концов,
—
гов ори л
Горький
В.
И.
Ленину,
—
я
считаю
их
людь ми
одной
цели,
а
единство
цели,
поня­
тое
и
осознанное
гл убок о,
должно
бы
стереть,
уничтожить
философические
противоречия...».
На
что
В.
И.
Лен ин
отв е ти л: «Значит
—
все-таки
надежда
на
пр ими ре ние
жива?
Это
—
зря
<.. .>
Гоните
ее
прочь
<.. .>
Плеханов
тоже,
по-вашему,
че лов ек
одной
цели,
а
вот
я
—
между
на ми
—
думаю,
что
он
—
со всем
д ругой
це ли,
хотя
и
материалист,
а
не
м етаф и зик ».34 В послереволюционные
годы
Горький
не
раз
гов ор ил
с
В.
И.
Лен ин ым
о
«жесто­
кости
революционной
тактики».
В
ответ
на
это
В.
И.
Ле­
нин
«удивленно и гневно спрашивал»: «„Чего
вы
хо­
тите? <...>
Возможна
ли
гуманность
в
такой
небывало
свирепой
драке?
Где
тут
мест о
мягкосердечию
и
велико­
душию?<...>
Какою
мерой
из мер яете
вы
количество
не­
обходимых
и
лишних
ударов
в
д рак е?..“. <..
.>
На
этот
п рост ой
вопрос,
—
зам е чает
Горький,
—
я
мог
ответить
только
лирически.
Дума ю,
что
иного
ответа
—
не т».35
34 В.
И.
Ленин
и
А.
М.
Гор ьки й.
Письма,
воспоминания,
до ку­
менты.
Изд.
3- е.
М., 1969, с .
306.
35 Там же,
с.
321, 322.
Ины ми
словами,
Горький
признал
убедительность
до­
водов
В.
И.
Лен ин а,
свою
непр аво т у.
К
размышлениям
на
эту
тем у,
как
мы
видим,
возвращается
он
и
в
р а ссказе
«Карамора», в котором эти свои прежние взгляды пору -
185


чает
выразить
предателю,
человеку,
органически
вр а­
ждебному
ему .
В
этом
еще
од но
доказательство
того,
что
он
признал
их
несостоятельность.
***
Сложность
человеческого
характера
привлекала
внимание
Горького
на
всех
этапах
его
тв орчес ко го
пути.
В
рас­
ска зе
«Ледоход»
из
цик ла
«По Руси»
ес ть
следующее
при­
знан ие
ге р оя - «пр ох од я ще го»: «Я очень внимательно при­
сматриваюсь
к
людям ,
мне
думается,
что
каждый
человек
дол жен
возвести
и
возводит
ме ня
к
по зна нию
этой
не по­
ня тно й,
запутанной,
обидн ой
жизни,
и
у
ме ня
есть
с вой
беспокойный,
неумолкающий
вопрос:
„Что
такое
чело­
вечья
д у ша ?“» (Г, 14, 161—162).
На
эти
раздумья
наталкивает
его
встреча
с
Осипом,
старостой
пло т нич ьей
артели,
характер
которого
пора­
жает
своей
сложн ос тью:
в
нем
уживаются
геройство
и
тру сос ть,
любовь
к
людям
и
равнодушие
к
ним,
през р ение
к
хозяину-подрядчику
и
льст ив ое
угод ни чес тв о,
уменье
работать
и
пос т оя нное
желание
увильнуть
от
работы
и
т.
д.
Не
менее,
а
часто
и
более
с ло жные
образы
гер оев
создал
Горький
и
в
других
произведениях
предреволюци­
онных
лет
(достаточно вспомнить хотя бы Матвея Коже­
мя ки н а), однако почти все они,
если
иметь
в
вид у
пр о­
тиворечивость
их
характеров,
заметно
уступают
персона­
жам
из
рассказов
1920-х .
годов.
Как
мы
уже
видели,
в
большинстве
случаев
внимание
читателя
приковано
здесь
к
людям
с
изломанной
психикой.
Можно
упомянуть
в
эт ой
св язи
не
толь ко
Мак ар ова
(«Рассказ о герое») и
Каразина
(«Карамора»): первый из них,
рафинирован­
ный
ин телл игент ,
стал
бандитом,
убийцей,
а
в торой
из
от­
ва жног о
революционера
превратился
в
пре да теля
по
убеж­
дению.
Ес ть
свои
отталкивающие
пор оки
и
вывихи
и
у
персо нажей,
в
целом
пользующихся
авторской
сим па­
тией,
—
у
Савела-отшельника,
который
был
судим
за
п ре­
люб одея ни е
с
дочерью,
у
бе зот ве тно
влюбленного
Тор-
суева,
высокое
чувство
которого
граничило
иногда
с
самым
черствым
эгоизмом.
В
значительном
большинстве
сво ем
рас ска зы
Г орького
прежних
лет
всегда
был и
остро
полемичны.
По ле мичны
они
были
и
внешне,
по
отнощенцю
к
творческцм
устанод-
180


й ам,
и деям
й
художественной
манер е
других
писателен,
и
внутренне,
когда
автобиографический
гер ой
спорил
с
тем
или
другим
пер сонаж ем,
с
его
взглядами
на
мир
и
человека.
Однако
во
всех
эт их
сл уча ях,
при
всей
подчас
сложности
п оз иции
героя-повествователя
и
запутанности
характера
т ого
или
иного
персонажа,
всегда
можно
было
установить,
какие
ид еи
близки
автору,
а
также
кому
из
ге роев
с
учетом
его
индивидуального
своеобразия
и
с
кр и­
тической
поправкой
на
его
недостатки
доверено
бы ть
вы­
раз ител ем
взглядов
пи сател я.
В
рассматриваемых
ра сск аза х,
где,
как
уже
отмеча­
лось,
ав торск ая
то чка
зрения
глубок о
упрятана
в
п од­
тексте,
все
обстоит
намного
сложнее.
Немалую
трудность
в
прочтении
э тих
произведений,
в
истолковании
писатель­
ского
з амы сла
со ставл яет
также
и
то
обстоятельство,
что
позиция
самого
Горь кого
в
1920-е
го ды,
его
взг л яды
на
жизнь,
искусство
и
за дачи
художника
бы ли
противоре­
чивы.
Та к,
в
одном
из
писем
к
К.
А.
Федину
Гор ьк ий
з аме­
чает,
что
к
размышлениям
о
современной
жизни
более
всего
п одхо дит
«гневно- тос к лив ы й
тон»,ибо «жизнь
—
ало­
гична,
и
нет
и
ед ва
ли
может
бы ть
так ая
идеология,
ко­
торая
мо гла
бы
удовлетворительно
объяснить
все
ало ­
гизмы.
Они
—
мучительны,
да!
Но
ведь
именно
они
глав­
ный
и
ц еннейш ий
мате риа л
ху дож ни ка ».36
А
в
письме
к
В.
А.
Каверину,
написанном
незадолго
до
этого,
он
не­
сколько
ин аче
см отри т
и
на
жизнь,
и
на
отношение
к
ней
художника: «... я
думаю,
что
пришла
пора
немножко
и
друж ес ки
посмеяться
над
людьм и
и
над
ха ос ом,
устро­
е нным
ими
на
том
месте,
где
давно
бы
пор а
играть
легкой
и
веселой
жизни.
Мы
достаточно
у мны
для
тог о,
чтоб
жи ть
лучше,
чем
жив ем,
и
достаточно
мно го
страдали,
чтоб
иметь
пра во
с меятьс я
над
собой».
В
этом
же
письме
он
склонен
полагать,
что
«для художника вообще не су­
щест ву ет
каких-либо
уст ой чив ых
фо рм
и
художник
не
и щет
„истин“,
он
их
сам
создает».
И
далее: «Все,
что
написал
Л.
Толст ой ,
он
на пи сал
о
себе,
так
же
как
Пуш­
кин,
Шекспир,
так
же
как
Г ете».37 Но вот еще одно
письмо
к
т ому
же
Федину,
где
проводится
мысль,
смысл
к оторой
прямо
пр от иво пол оже н: «Искусство
—
никогда
не
36 «Литературное наследство,
т.
70, с.
513.
37 Там же,
с.
182.
187


произвол,
если
это
честное,
сво бо дное
искусство,
нет,
это
свя щен ное
писание
о
жизни,
о
человеке
—
творце
ее,
не­
счастном
и
великом,
смешном
и
трагическом».38
38 Там же,
с.
486.
Эти
суждения
—
свидетельство
полемики
писателя
с
самим
собой.
Их
непоследовательность,
противоречи­
вость
несомненны.
Однако
в
них
бе зуслов н о
было
что- то
и
от
истинно
тв орчес к ого
стремления
пи са теля
п одо йти
к
решению
волновавших
его
п робле м
с
самых
разных,
иногда
по ля рно
противостоящих
сторон.
Каждый
из
рассказов
в
рассматриваемой
книге
подчерк­
н уто
самостоятелен,
резко
оригинален
и
по
проблематике,
и
по
жанровой
структуре.
Ра зумее тся ,
и
в
предшествующих
циклах
произведений,
в
том
же
цикле
«По Руси», под од ­
ной
обложкой
соседствовали
весьма
разнохарактерные
и
по
те ме,
и
по
художественному
решению
рассказы,
но
внутреннюю
взаимосвязь
их
установить
было
проще ,
все
они
так
или
иначе
группировались
вокруг
автобиогра­
фического
героя,
или,
как
н аз ывал
его
Горький, «прохо­
дя щ е го», рассказчика,
—
его
взгл яд
на
мир ,
оценки
людей,
суждения
о
событиях
имели
решающее
значение,
помо­
гал и
сплавить
воедино
самый
разнообразный
материал.
Сравнивая
эти
циклы
р асск аз ов,
было
бы,
одн ак о,
не­
д ост аточ но
ограничиться
разговором
о
преобладании
в
«Рассказах 1922—1924 годов»
монолога
героя
и
об
ис­
ч ез нов ении
об ра за,
выражающего
авторское
«я».
Инте­
ресно
проследить,
как
сказались
эти
нововведения
на
микроструктуре
фо рмы
произведений
(роли пейзажа,
стиля,
к о мпо зи ц ии ), на принципах раскрытия характера
герое в.
Не
ставя
сво ей
це лью
ка к-то
умалить
достоинства
рас ­
сказов,
вошедших
в
цикл
«По Руси», следует тем не ме ­
нее
отметить,
что
по
сравнению
с
рассказами
1920-х
го­
дов
они
более
однотонны
и
однотипны.
В
данном
слу чае
мы
имеем
в
ви ду
зачины
и
финалы
произведений,
лири­
ческие
и
пуб л ицисти ческ ие
отступления,
пейзажные
обрам­
ления ,
приемы
ввода
персонажей
и
с пос обы
их
х ар акте­
ристики.
В
большинстве
сво ем
рас ск азы
1910- х
год ов
188


Открываются
детальным
описанием
м еста
действия,
развер­
нутым
пейзажем;
затем
вводится
герой,
следует
портретная
хара кте рис ти ка
(чаще всего прямая,
от
лица
автора-рас­
сказчика), и далее мы знакомимся с «историей
жизни»
героя
или
с
объективированным
повествованием,
ес ли
дей­
ствие,
события
происходят
в
присутствии
автобиографи­
че ского
гер оя.
По
такому
принципу
написан
«Отшельник», но уже
стоящий
с
ним
рядом
«Рассказ о безответной любви»
вы­
полнен
в
иной
манере,
а
он
в
свою
очередь
заметно
от ли­
чается
от
других
р ассказо в
сборника
(«Голубая жизнь»,
«Репетиция», «Карамора», «Рассказ
об
одном
романе»,
«Анекдот», «Рассказ о герое»).
В
названных
рассказах
боле е
отчетливо,
нежели
в
«Отшельнике»
и
в
«Рассказе о безответной любви», за­
метно
стремление
писателя
предоставить
сво им
персона­
жам
максимум
возможностей
для
самохарактеристики,
са­
мораскрытия.
Автор
оставляет
читателя
наед ине
с
ге ро ем,
с
его
взглядом
на
ми р,
с
его
оценками
людей
и
событий,
об раз ом
мышления,
с
его
часто
весь ма
с пе цифич ным
кру­
гом
проб ле м
и
своеобразным
подходом
к
их
решению.
В
ре зультате
поч ти
каждый
из
рассказов
Г орького
1920-х
имеет
и
свою
тональность,
и
свою
ос обую
стилевую
атмо­
сферу,
ок р аску
(в прежних его произведениях это было
выражено
не
столь,
очевидно).
Иначе
гов оря ,
в
каждом
данном
случае
выбо р
художественных
с ред ств
и
способ
их
применения
подсказан
предметом
изображения,
ти пом
человека,
душевным
складом
его,
уро вне м
его
интеллекту­
альных
возможностей,
его
общественной
позицией.
Во
всех
эт их
рассказах
выразительно
характеризуют
ге роев
содержание
и
ст рой
их
речи.
Колоритен
«узор»
с лов
Сав ела-о тш ель ник а: «Была у меня дочь Таша
—
Татьяна.
Ну,
хва ста ть
не
буду ,
в
одном
сл ове
скажу:
всему
свету
радость
—
вот
какая
дочь!
Звезда!
Наряжал
я
ее,
выйдет
на
улицу
в
праздник
—
божья
красота!» (Г,
17,
237).
Зам етн о
инач е
выражает
св ои
мысли,
н ик ого,
кром е
себя,
не
л юби вший
и
никому
не
до вер явш ий
Яко в
Зыков
(«Рассказ о необыкновенном»), антипод Савела: «Чело­
век
я
непьющий,
ну,
стака н,
два
мо гу
допустить
вы пить
для
здоровья;
в
карты
играл
осторожно,
бабы
меня
д аром
люби ли.
Характером
я
был
нелюдим.
Сч ит ался
придурко­
ватым.
Накопил
денег
не с коль ко» (Г, 17, 526).
Более
гладки,
сти лист ич еск и
менее
выразительны
рассуждения
1«9


персонажей-интеллигентов
из
«Рассказа о герое»
—
Ма­
карова
и
его
учи т еля
Но ва ка;
их
высказывания,
за клю­
чающие
определенный
идеологический
см ысл,
помогают
составить
п ред ст авлени е
о
вну тр еннем
обли ке
каждого
из
них .
При
срав нении
рассказов
Горького
1920- х
годов
с
его
произведениями
прежних
лет
нельзя
не
заметить,
что
пе й­
заж
занимает
в
них
довольно
ск ром ное
место.
Теп ерь
пи­
сатель
очень
скупо
пол ь з уется
развернутыми
пейзажными
зарисовками.
В
одном
из
писем
к
Р.
Роллану
Горький
называет
себя
«антропоморфистом»
в
изображении
пр ир оды
и
гов о­
рит
об
этом
с
некоторой
д олей
осуждения,
как
об
одном
из
своих
недостатков
(вслед за этим идут слова:
«...
я
все
еще
не
ум ею
с
достаточной
с илой
и
убедительностью
выразить
мое
истинное
„я“
. ..»).39
Об
изменившемся
в
1920-е
год ы
отношении
Гор ького
к
изображению
пр ирод ы
сви д ет ельст вует
также
ироническая
«ремарка», которой
завершается
«Рассказ об одном романе»:
39 Архив А.
М.
Горького,
т.
8, с.
339.
«Следовало бы заключить этот рассказ пейзажем
в
лирическом
то не,
но
—
не
хочется.
И
так
—
хорошо» (Г, 17,365).
Такого
пейзажа,
окрашенного
лирическим
наст р ое­
ние м
повествователя,
но
всегда
несколько
нейтрального
по
отношению
к
другим
персонажам,
за
редким
исклю­
чением,
нет
в
рассказах
1920- х
годов.
Все
оп исания
при ­
род ы
здесь
инд ивид у аль ны,
все
они
пропущены
через
«хрусталик»
зрения
тог о
или
иного
героя.
И
именно
э тим
обу слов ле ны
с пе цифично с ть
вос при ятия
персонажа,
глу­
би на
про ни к нов ения
во
внут ре ннюю
жиз нь
его ,
тонкость
психологической
мотивировки
как
отдельных
его
поступ­
ко в,
так
и
по вед ения
в
цел ом
и,
наконец,
представ­
ле ние
об
интеллектуально-эмоциональном
запасе
его
воз­
мо жн осте й.
Отношение
к
природе,
кроме
то го,
является
тем
«оселком», который способствует определению того,
проч ны
или,
напротив,
эфемерно
хрупки
с вязи
героя
с
жиз нью .
Заслуживает
внимания,
например,
как
по-разному
ви­
дят
дневное
и
ноч ное
светила
такие
герои,
как
Савел
Пильщик
(«Отшельник») и Константин Миронов («Голу ­
бая
ж из н ь»), Петр Каразин («Карамора») и Егор Быков
190


(«Анекдот»).
Миронову
кажется,
что
солнце,
обритое
на­
голо,
убежало
из
колонии
душевнобольных.
Этот
взгляд
содержит
в
себе
и
оценку
действительности,
и
намек
на
первые
симптомы
душевного
заболевания
Миронова.
Са-
ве лу,
в
хара ктере
которого
преобладает
жизнеутвержда­
юще е
на ча ло , «солнышко»
представляется
«отцом»
всего
живущего.
Сво й
особый
уг ол
зрения
в
данном
с лучае
у
Пе тра
Каразина,
бывшего
революционера,
ставшего
пре ­
дателем.
Че лове к
в
высшей
степени
рационалистичный,
рассудочный,
он,
си дя
в
тюрь м е,
механически,
без
всяких
сантиментов
к о нст ати ру ет : «После дождя солнце так при­
пекло
зем лю,
что
в
ок но
камеры
дует
с
поля
влажным
жаром,
точно
из
б ани» (Г, 17, 367).
Смертельно
больной
Е гор
Бы ков
смотрит
на
ночное
неб о
с
неприязнью,
лун а
и
звезды
напоминают
ему
о
«ничтожной малости чело­
век а».
Даже
п еред
лицом
скорой
смерти
он
не
может
смириться
с
мыслью,
что
его
имущество
попадает
в
руки
чужих
людей,
и
потому
ненав ид ит
всех,
кто
будет
жи ть
после
н ег о: «Устав лежать,
Быков
садился
у
окна,
смот­
рел
на
звезды,
на
пу хл ое,
бабье
лицо
л уны,
—
то ска
из­
ливалась
с
неба,
хвастливо
украшенного
звездами»
(Г, 17, 418).
***
Некоторым
современникам,
писателям
и
критикам,
произ­
ве дени я
Г орького
1920- х
годов
представлялись
неакту­
а л ьными.
Обратиться
к
современной
проблематике
з вал
Горького
Ф.
В.
Гладков,
а
А.
В.
Луначарский
назвал
«устарелыми»
некоторые
«Заметки из дневника».
Мал о
гов орило сь
в
ту
пор у
и
о
влиянии
Г орьког о
на
других
писателей
(в этой связи иногда упоминалось имя
Вс.
В.
Иванова).
Даже
в
работах
благожелательно
наст р оен ных
крити­
ков,
доказывавших,
что
Гор ьк ий
«отнюдь не исчерпал
себя»40ипредлагавших «говорить
о
новом
Горьк ом »,
сквозило
сомнение,
закономерна
ли
эв олюци я,
проделан­
ная
а вт ором
«Песни о Соколе», и высказывалось сожале­
ние,
что
для
современного
читателя
послереволюционные
произведения
Г орького
звучат
глухо
и
«не ведут его так,
как
в
сво е
в ремя
<.. .>
вел
за
собой
романтический
буре­
40 Црожектор, 1924, No 12 (34), с.
24.
191


вестник,
автор
„Старухи Изергиль“, „Ко но вал ова“
и
дру­
гих
подобных
рас сказ ов».41
41 Красная новь, 1926, No 4, с.
210, 211.
42Тагер Е.
Б.
Т вор чес тво
Гор ьког о
советской
эпохи,
с.
169.
43МуратоваК.
Д.
М.
Горький
в
бор ьбе
за
развитие
советской
литературы.
М. —Л., 1958, с.
249.
К
началу—середине
1950-х
годов
утвердилось
иное
отношение
и
к
проблематике
горьковских
расск аз ов ,
и
к
действенности
его
влия ния
на
советских
литераторов.
Благотворность
этого
вл ияния
устанавливалась
почти
в
каждой
ра бот е,
посвященной
то му
или
иному
писателю
или
поэту,
б удь
то
Ю.
Н.
Тынянов
или
Ф.
В.
Гладков,
М.
В.
Исак о вск ий
или
М.
А.
Шолохов,
Л.
М.
Леонов
или
В.
В.
Маяковский.
Некоторые
литературоведы
ст али
ис­
кат ь
в
этих
рассказах
Г орьк ого
самую
прямую
св язь
с
современностью,
злободневный
отклик
на
тек у щие
со­
бытия
тех
л ет.
На иб олее
верный
подход
к
решению
проблемы
был
намечен
в
работах
Е.
Б.
Тагера,
который
попытался
пока­
зать,
что
рас ска зы
Горького
1920-х
годов
«по своей поэти­
ческой
выразительности,
глубине
и
тонкости
психологи­
ческих
характеристик
<.. .>
не
тольк о
не
уступают
ра с­
сказа м
прежних
лет,
но
иногда
и
превосходят
их »,42 и
в
исследовании
К.
Д.
Мура тов ой,
подчеркнувшей:
«Творчество Горького 20- х
годов
<.. .>
бе зус ловн о
оказало
влияние
на
развитие
советской
литературы,
но
оно
выр а­
зилось
не
в
прямом
подражании
Г орьком у,
не
в
желании
разрабатывать
сходные
с
ним
темы,
а
в
стремлении
охватить
жизнь
так
же
шир око
и
гл убоко,
как
охватывал
ее
Горький,
в
желании
поработать
над
словом
та к,
как
поработал
над
ним
этот
нестареющий
художник».43
К
середине
1920-х
годов
с ов етская
ли тера тура
об огати ­
лась
м ног ими
произведениями
талантливых,
резко
инд и­
видуальных
писателей,
в
числе
которых
бы ли
Вс.
В.
Ива­
нов
и
М.
М.
Зощенко,
Л.
М.
Леонов
и
А.
Г.
Малышкин,
М.
А.
Булгаков
и
А.
П.
Платонов
и
многие
д руги е.
На­
ли цо
был
значительный
подъем
в
литературе,
и
он
не
пр о­
шел
незамеченным
для
современников,
а
тем
бо лее
для
такого
внима те л ьно го
чит ате ля,
каким
был
Горький.
Об
э том
подъеме
писал
А.
К.
Воронений,
который
в
то
же
вре мя
отмечал
и
ряд
существенных
недостатков,
свойст­
венных
как
отдельным
ав т орам,
так
и
литературе
в
целом.
192


К
эт им
нед ост атк ам
критик
отн ос ил
«упрощенный бы­
товизм», который он возводил к «наивности
взгляда»
пи­
с ате лей
«на существо и на задачи реалистического искус­
ства».
Пис ал
он
также
о
«штампе и шаблоне»
в
осв е ще­
нии
революционной
тематики,
о
засилье
«халтуры», ко­
тор ая
«мутной и липкой лужей расползалась»
повсюду,
о
том,
что
«под флагом коммунизма»
подчас
«протаски­
вается
доподлинный
бульвар,
мещанство
и
обыватель­
щина ». «Большинство
произведений
<.. .>
охватывает
внешность_
соб ыт ий:
преобладают
батальонные
картины,
описания
героических
а так,
случаев,
много
крови,
много
молодечества
и
очень
мало
художественного
перевоплоще­
н ия.
Рассказы
до
под робн ост ей
схожи
д руг
с
другом,
с
первых
же
страниц
известно,
как ой
будет
конец,
как
развернется
с юже т».
И
до ба вл ял: «Человека не видно в
современном
художестве.
Он
пр о па дает,
затирается
среди
э той
крикливой
и
шумливой,
не
доходящей
до
сердца
агитации
одн их
и
холодн ы х,
спокойных
наблюде­
ний
и
зарисовок
других
<.. .>
Говорят,
что
нынешний
пи­
сатель
утра тил
способность
<.. .>
освещать
типическое
сил ою
ху д ожест вен ной
дет ал и.
Это
—
правда.
Отчего
это
происходит?
Нов ому
писат елю
не
хв а тает
чувственного
восприятия
конкретного
человека».44
44 Красная новь, 1925, No 10, с .
257, 260—261, 264.
45 Архив А.
М.
Горького,
т.
10, кн.
2, с.
43.
Взг ляд
Г орьког о
на
литературу
был
бо лее
широк.
В
одном
из
писем
к
Воро нс к ому
он
пытается
переу б е­
дить
того,
показать,
что
наряду
с
недостатками
в
ли тер а­
туре
есть
немало
и
отрадных
явлений.
«Ведь вы поду ­
майте,
—
обращается
он
к
В оронс ком у,
—
то лько
десять
лет
прош л о,
а
как
много
сделано?
И
право
же,
це н­
ного
—
больше,
чем
это
видишь
с
первого
вз гляд а» .4*
Предостерегая
кри тик а
от
чрезмерного
сгущения
красок
в
оценке
современной
литературы,
писатель
вместе
с
тем
и
сам
был
настроен
в
некоторых
отношениях
д ост аточн о
критически;
многие
его
замечания
б ыли
на прав л ены
про ­
тив
тех
же
недостатков,
которые
отмечал
и
Воронений.
Анализировавшийся
вы ше
с борн ик
«Рассказы 1922—
1924 годов» (как,
впрочем,
и
многие
другие
повести,
рас­
с казы
и
воспоминания
Гор ького
1920-х
годов)
можно
рас­
см атри в ать
как
своеобразное
продолжение
такого
род а
по­
лемики
Г орьк ого
с
некоторыми
современными
пи са те­
13 В-
Я.
Г речн ев
193


л ями
и
критиками,
но
у же,
так
сказать,
в
позитивном
п лане.
Внимательный
читатель
не
мог
не
увидеть,
с коль
широк
и
разнообразен
к руг
его
раздумий
о
жизни
и
чело­
веке.
Нельзя
было
не
заметить,
что
своими
рас ска зами
он
наталкивал
на
разработку
так их
вопросов,
к отор ые
нередко
оказывались
на
периферии
внимания
многих
художников
слова,
—
среди
них
мы
находим
проблемы
гуманизма,
искусства,
любви
и
т.
д.
Нельзя
было,
наконец,
не
зад у­
ма ться
над
тем,
как
все
эти
про блем ы
ставились
и
ре­
шались
Гор ьки м,
подходившим
к
ним
со
всей
серьез­
нос тью
и
полным
поним а ние м
своей
писательской
ответ­
ственности.
Такими
внимательными
читателями
оказались
совре­
менные
писатели
—
К.
А.
Федин
и
М.
М.
Пришвин,
В.
А.
Кавер ин,
А.
Н.
Толс той
и
Л.
М.
Леонов,
Р.
Роллан
и
С.
Цвейг.
Все
они
так
или
иначе
признавали
благотвор­
ность
общения
с
Горьким,
каждый
из
них
нах од ил
в
горьк ов ск ом
творчестве
нечто
такое,
что
побуждало
его
бо лее
пристально
в г ляд еться
в
существо
тех
яв лений,
ко­
торые
прежде
находились
вне
его
внимания.
Т ак,
прочи­
тав
р ас сказ
«Отшельник»,
Пришвин
позавидовал
Гор ь­
кому,
пожалел,
что
сам
не
собрался
написать
на
эту
же
тем у
(ему встречался « точ ь - в-то ч ь
такой
че ло век»),
и
иопутно
сообщил,
на
какие
размышления
натолкнул
его
эт от
рас ск аз: «Мне теперь часто в голову приходит,
что
люди
не счаст ны
гл авным
образ ом
потому,
что
им
прихо­
ди тся
разделять
с ебя
надвое,
одно
делают
для
заработка
(служба), другое для себя
(игра) .
Вероятно,
соединить
одно
с
другим
очень
труд но ,
и
когда
случается,
то
выхо­
дит
вс ем
на
удивление,
и
лю ди
эти
(пять,
шесть...)
на­
зываются
худо жн и ками ».46 Большой интерес к замыслу
другого
рассказа
(«Карамора») проявил Р .
Р ол лан.
Оказа­
лось,
что
и
ему
в ст речалс я
такой
тип
человека,
и
его
инте ­
ресовала
п робле ма
предательства
по
рассудку.
Углубив­
шис ь
в
размышления
о
рассудочном
элементе
в
русском
и
французском
национальных
характерах,
он
пришел
к
вы­
воду
о
духовной
бли зос ти
эт их
столь
разных
народов.
«Скажите,
—
писа л
он
Го рьк ому,
—
не
каж ет ся
ли
Ва м,
что
ру сск ий
ч ело век
(при всем том,
что
он
нос ит
в
себе
хаос
инстинктов)
чрезвычайно
рассудочен
—
больше
чем,
в
среднем,
представители
других
рас?..
Уж
давно
з аме-
46 Литературное наследство,
т.
70, с.
329,
194


чёно,
что
славянин
и
француз
б ыли
европейскими
масте­
рами-психологами.
У
обоих
ест ь
природный
дар
са мо­
соз ер цания,
который
может
превратиться
в
гениальную
или
опа с ную
манию:
вед ь
когда
долго
гл яд ишь
в
бездну,
то
голова
может
закружиться».47
47 Архив А.
М.
Горького,
т.
2, с.
338.
48 Литературное наследство,
т.
70, с.
498.
49 Там же,
с.
328.
Из
писем
многочисленных
корреспондентов
Горьк ого
видно,
что
глубо ко
взволновали
их
и
другие
проблемы,
ко­
торых
он
касалс я
в
своем
творчестве
1920-х
го дов,
в
част­
ности
то,
как
трактовались
им
вопросы
гуманизма
и
же­
стокости,
искусства
и
действительности,
индивидуализма
и
коллективизма.
П лодот в орно
б ыло
воздействие
Горь­
к ого
(в самом широком значении этого слова)
и
в
чи сто
художественном
отн ошени и .
В
данном
случае
мы
имеем
в
вид у
его
заметно
усилившиеся
в
1920-е
годы
поиски,
эксперименты,
касавшиеся
жанровой
структуры
р асска за,
пр инципов
раскрытия
характера.
По
вр емени
эти
эк спе­
рим ент ы
совп али
с
расцветом
«формальной школы», но
по
существу
они
свидетельствовали
об
имма не нтно м
раз­
ви тии
таланта
художника,
всегда
очень
чутко
реагировав­
шего
на
все
изменения
и
вея ния
общественно-литератур­
ной
жизни.
В
это м
эк сп ерим ент ир ован ии
можно
усмо­
треть
и
своеобразное
соревнование
Г орьког о
с
теми
м оло­
д ыми
пи сателям и ,
кот оры е
отдали
д ань
формализму,
и
то гда
следует
сказа ть ,
что
п обе дил
в
этом
споре
старый
литератор,
ибо
ему
удалось
то,
что
в
большинстве
своем
не
совсем
и
не
всегда
удалось
молодым:
создать
харак­
теры
сложные,
пол нок ро вные ,
мног ог ранны е,
впечатля­
юще
выпуклые.
Имея
в
ви ду
сборник
рассказов
и
«Заметки
из
дневника»
и
отмечая,
что
«по книгам,
напросто,
ходят
люди,
—
так
ощутимы,
телесны
ге рои
повестей»,
К.
А.
Федин
п ри зна в ал ся: «Я всплакнул,
признаться,
от
радости,
что
это
так
по ня тно !».48 Не скрывал своего вос­
хищения
и
тако й
строгий
и
тонкий
мастер
слова,
как
М.
М.
Пр ишв ин,
который,
прочитав
«Отшельника», по его
собственным
с л ова м , «вытер очки от радостных слез».
Он
писал
Г ор ьк ому : «Только знаете,
Ал ексе й
Максимович,
я
то же
когда-нибудь
доживу
до
такого
рассказа,
я
тоже
напишу
о
любви,
ес ли
у
меня
ж изни
не
хватит,
я
жизнь
надплету
как-нибудь
и
достигну».49
13*
195


Р аз умеетс я,
далеко
не
вс е,
о
чем
гов ори л
и
писа л
Горький
в
1920-е
годы,
бы ло
в
полной
мере
воспринято
современниками.
Некоторым
читателям
и
ценителям
его
творчества
бы ло
не
под
сил у
разобраться
в
тех
бо льши х
и
сер ьез ных
п ро блема х,
которые
поднимал
писатель.
С
дру гой
с торон ы,
в
его
литературной
и
общественно-пуб­
лицистической
практике
име ли
место
и
некоторые
пол е­
мические
перегибы,
заблуждения
и
оши бк и;
не
все
в
его
творчестве
1920-х
годов
было
созвучно
времени,
акт у­
ально
и
верно
в
существе
своем.
Это
сознавали
многие
из
тех
п исат елей,
которые
внутренне
тяго тел и
к
Горькому,
у чил ись
у
него.
Они
спорили
с
ним,
пытались
переу б е­
дить
е го.
О дни
из
них
(И.
Е.
Вольнов,
К.
А.
Федин)
ра с­
ходились
с
ним
во
взг ляд ах
на
крестьянство,
другие
(Р.
Роллан)
по лем из ир овали
с
ним
по
поводу
су жд ений
его
о
нац ионал ь ном
хара кте ре.
Эти
откровенные
и
серьезные
сп оры
имели
большое
значение
и
для
Горьк ого
и
для
его
современников,
—
они
создавали
творческую
обстановку,
к оторая
как
нельзя
лучше
способствовала
углубленной,
п лодот во рной
работе,
ибо
будила
мысль,
предостерегала
от
самоуспокоенности,
открывала
новые
горизонты
в
художественном
по сти же­
нии
действительности.
И
пи сател и
самых
разных
воз­
рас тов
и
дарований,
общавшиеся
с
Горьким,
гордились
и
дорожили
дружбой
с
ни м,
высоко
ценя
и
то,
что
бы ло
с озда но
им
в
предшествующие
периоды
деятельности,
и
то,
что
написал
он
в
начале
1920-х
годов.
Не
р азд еляя
сли шк ом
сур ову ю
самооценку,
самокри­
тику
Горького,
Р.
Роллан
зам ет ил
в
одном
из
писем
к
не му : «Вы меткий стрелок,
Ва ша
тр е пещу щая
стрела
несет
будущему
одновременно
со
ст она ми
несчастной
Рос­
сии
утверждение
своей
неистребимой
жизнеспособности,
свое
ю ное
вид е ние
старого
мира
и
выступающие
из
мра ка
и
ха оса
г ениал ь ные
вспышки
ума
и
искусства.
Мне
ка­
жется,
что
Вы
более
близки
Рембрандту,
чем
Ф лобер у;
и
я
люблю
Вас
так им
еще
сильнее».50
50 Архив А.
М.
Горького,
т.
8, с.
341.


ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В
книге
«Русская повесть XIX
века»
читаем: «История
повести
в
XIX в.
опровергает
тр а диционно е
пр едстав ле ­
ние
о
ней
как
о
каком-то
промежуточном
жанре,
о снов­
ная
функция
котор ого
(при всех общепризнанных досто ­
инствах
тех
или
иных
повестей)
за клю чал ась
будто
бы
в
том,
что
он
постоянно
под г от авл ивал
развитие
новых
форм
„высшего“
прозаического
жанра
—
романа.
Между
тем ,
хотя
повесть
и
бы ла
своего
род а
экспериментальной
лабораторией
на
пу ти
к
роману
и
его
развитию,
она
всегда
сохраняла
сво е
осо бое
и
самостоятельное
значение
и
цен ­
но ст ь».1
1 Русская повесть XIX
в ека.
История
и
проблематика
жанра.
Л ., 1973, с.
533.
Эт от
вывод
имеет
ед ва
ли
не
самое
прямое
отношение
к
истории
жанра
рассказа,
в
частности
к
тому
этапу
его
раз­
вития,
который
начинается
с
к онца
XIX в.
Речь
ид ет
прежде
всего
о
недооценке
(ее тоже можно считать тра ­
д иц и он н ой) «особого и самостоятельного значения и цен­
ности»
жанра
р асска за,
его
возможностей
в
постановке
и
освещении
масштабных
и
актуальных
проб лем .
Пок а­
зательны
в
этом
плане
суждения
о
Чех ов е,
так
много
сделавшем
для
«утверждения в правах»
и
ра зви тия
ма­
лых
форм
про зы : «„Безроманное“
творчество
свидетель­
ствовало
не
ст олько
об
индивидуальных
свойствах
чехов­
ского
таланта,
сколько
об
общем
состоянии
жизни
интел­
ли ге нции
80—90- х г одо в,
не
дающей
художнику
материала
для
постановки
более
широких
про бле м
<.. .>
Персонажи
197


Чехова
ли бо
не
год ил ись
в
ге рой
ром ан а,
ли бо
не
восполь­
зовались
возможностью
стать
ими.. ,».2
2 Муратова К .
Д.
Возникновение
социалистического
реализма
в
русской
литературе.
М —Л., 1966, с.
20.
Каждое
вр емя,
р азу меется ,
ди кту ет
не
тольк о
свои
ве­
дущие
идеи,
к онце пции,
свой
взгляд
на
мир
и
человека,
но
и
свои
госп одс тв ую щие
формы,
приемы
и
пр инци пы
изображения.
Однако
эта
в заи мо зависи мост ь
ид ей
и
ж ан­
ров
никогда
не
сводилась
к
такой
прос той
ф ормул е:
одн а
эпоха
располагает
всем
необходимым
мат ер иало м
для
по­
становки
общественно
значимых
пр облем
и
создания
боль­
ших
эпи ческ их
форм,
а
другая
может
предоставить
лиш ь
сюжеты
для
небольших
р ассказо в,
повестей
или,
ск ажем ,
ли р ич еских
стихотворений.
Эт от
матер и ал
и
соответствую­
щих
героев,
как
известно,
найд ет
для
своего
романа
«Во ­
скресение»
Л.
Толстой.
И
тем
не
менее
великий
писатель
отдает
предпочтение
в
это
в ремя
ра боте
над
повестями
и
рассказами.
Эпически
масш т абны е
произведения
на
г рани
веков
будут
написаны
и
М.
Г орьк им,
однако
широчайшую
известность
принесут
ему
прежде
всего
легенды,
очерки
и
рассказы.
Нет
не обходи м ости ,
думается,
искать
пр и­
чины,
помешавшие
Чехову
обратиться
к
созданию
рома н а.
Чехов
всегда
был
в
цент ре
общественно-литературной
жизни
своего
в ремен и
и
в
некоторых
отношениях
на
дол­
гие
год ы
определил
пу ти
ра зв ития
русской
и
мировой
ли­
тературы.
В
своих
рассказах
и
повестях,
в
эт их
сво еоб ­
разных
«спрессованных романах», он сумел
поставить
таки е
«широкие проблемы», которые позволяют рассмат­
ривать
его
в
одн ом
ряду
с
крупнейшими
п иса тел ями-р о­
мани стами
—
Тургеневым,
Достоевским,
Толстым.
Постоянно
происходящий
в
литературе
процесс
вид о­
из менен ия ,
об нов ления
и
смены
жанров
с
установлением
время
от
вр емени
ведущего
положения
одного
или
не­
скольких
из
них
бывает
обусловлен,
как
пр а вило,
со­
вокупностью
как
объективных,
так
и
субъективных
пр и­
чин
и
обс тоя тель ств .
В
инт е нс ивном
развитии
мал ых
фор м
в
рассматриваемый
период
свою
роль
сыграла
поли­
тическая
обстановка
эпохи
«безвременья», побуждавшая
многих
литераторов
обращаться
к
лирико-философским
и
аллегорическим
произведениям.
Широкий
успех,
к отор ым
пользовались
в
это
вр емя
очерки,
ра сск азы
и
повести,
был
п одг отов лен
поисками
и
открытиями
писат елей-р ом анис ­
198


тов.
Учитывая
опы т
предшественников
и
не
повторяя
их,
создатели
малых
фо рм
со сре доточ или
св ои
усилия
на
п роб лема х,
связанных
с
личностью
человека,
с
его
инд и­
видуальным
и
общественным
бытием,
с
сокровенными
движениями
души
и
гл уб инным и
основами
ха ракт ера.
Зам етно
обострившееся
внимание
к
этим
проблемам
бы ло
обусловлено
теми
специф ич еским и
процессами,
ко­
торые
происходили
в
жизни
по ре фор менно й
России.
«Гро ­
мадное
развитие
торговых
сношений
и
мирового
обмена,—
пи сал
В.
И.
Ленин,
—
постоянные
передвижения
громад­
ных
масс
населения
ра зорв али
ис ко нные
узы
род а,
семьи,
территориальной
общины
и
создали
то
разнообразие
раз­
вития,
„разнообразие талантов,
богатство
общественных
отношений“,
к отор ое
играет
такую
крупную
ро ль
в
но­
вейшей
истории
Запада.
В
России
э тот
процесс
сказался
с
полной
силой
в
по ре фор ме нную
эпоху
<.. .>
Э тот
эконо­
мический
процесс
отразился
в
со циа ль ной
обл аст и
„об­
щим
подъемом
чув с тва
личности“ <.. .>
При
крепостном
праве,
ра зу мее тся,
ничего
подобного
бы ть
не
мо­
г ло.
. .».3
Отчетливо
повышенный
интерес
к
личности,
к
непо­
зна нны м
загадкам
и
тайнам
души
человека,
к
вопросам
био­
логи и
и
психологии,
к
тому,
что
сегодня
име н уют
со циал ь­
ной
психологией,
был
характерен
для
многих
отраслей
знаний
тех
лет.
Его
мы
находим
в
публицистике
и
кри ­
тике
(споры марксистов и народников о роли личности в ис­
т ории ),
в
науке
(широкое обсуждение открытий
И.
М.
Сеченова,
К.
А.
Ти мир язев а,
И.
И.
Мечникова),
в
философии
(«модные»
увлечения
сочинениями
Платона,
Канта,
Шопенгауэра
и
Ницше).
В
беллетристике
этот
интерес
проявился
о со бенно
наглядно,
и,
р азу ме ется,
не
толь ко
у
а в торов
повестей
и
расск аз о в.
И
тем
не
менее
малый
жа нр
с
его
лаконичной
и
в
высшей
степени
емк ой
структурой
как
нельзя
лучше
отвечал
в
эт ом
смысле
по­
требностям
времени.
Этот
жанр
позволял
исследовать
нравственные
проблемы
фило со фск и
угл убл енно
и
обоб­
щенно
и
в
то
же
в ремя
на
уровне
почти
молекулярном.
Само
собой
разумеется,
что
в
творчестве
так их
писателей,
как
Л.
Т олст ой,
Гаршин,
Чехов,
Королен к о,
а
зат ем
—
М.
Горький,
Бунин,
Ку прин ,
Вересаев,
эти
проблемы
ни­
когд а
не
рассматривались
в
их,
так
сказать,
чистом
виде ,
’Левин Я И.
Поли.
соб р.
соч .,
т.
1, с.
433—434,
1Ѳ9


без
органической
связи
с
ведущими
тенденциями
обще ст­
венной
жизни.
И
то,
что
от де льные
оче рки ,
повести
и
рассказы,
как
еще
недавно
эпически
широкие
произведе­
ния,
начинают
привлекать
к
себе
в нимани е
в сей
читаю­
щей
России,
вызывать
не пр имир имые
споры,
бо лее
чем
убедительно
свидетельствует
о
том,
что
авторам
их
уда етс я
под нят ь
вопросы
социально
значительные
и
актуальные.
Малые
эпические
формы,
кроме
того,
отвечали
стремлению
многих
писателей
на
грани
веков
подвести
и тоги
и
соот­
н ести
опы т
про шло го
с
новыми
з ад ачами,
ко торы е
пред­
с тояло
решить
в
будущем
и
ко торы е
в
это
«переходное
время»
нередко
ед ва
у гад ывал ись.
Иными
словами,
малый
жанр
несет
большую
иде йно -
эстетическую
нагрузку,
созвучную
передовым
исканиям
и
з апро сам
времени.
Именно
с
эти м
жанром
св язан ы
в
дан­
ный
период
напряженные
поиски
но вых
художествен­
ных
приемов
и
принципо в
познания
мира
и
человека.
С
э той
точки
зрения
трудно
пер еоц енит ь
подлинно
новатор­
ские
открытия
Гаршина,
который
в
своих
маленьких
ра с­
ск азах
суме л
поставить
вопросы
самые
злободневные
и
кар ­
д инал ьные.
Во
всех
отношениях
эт а пным
было
тв орче ств о
позднего
Л.
Т ол стого,
ка к,
несомненно,
вы да ющ ейся
был а
ро ль
Чехова-новеллиста,
реформатора
русской
проз ы.
Произведения
э тих
писателей
по лны
удивительных,
пои с­
тине
пророческих
предсказаний.
Их
тв орчес тв о,
в
ча ст­
но сти,
под готов и т
плод отв орну ю
поч ву
для
серьезного
и
заинтересованного
восприятия
разного
род а
«фантазий»,
«легенд», «эскизов», «зарисовок
с
н ату р ы», «очерков
и
рассказов»
М.
Горького,
Куприна,
Вересаев а,
стихотво­
ре ний
в
прозе
и
лирико-философских
этюдов
Бу­
нина.
С
развитием
малого
жанра
в
эти
годы
буде т
связано
углубление
исследовательского
элемента
как
в
постиже­
нии
способности
человеческого
характера
сопротивляться
влияниям
«среды», так и в изображении подвижной струк ­
ту ры
общества,
сложнейшего
«механизма»
общ е ств ен ного
воз д ейст вия
на
человека.
Эти
пи сател и
сумеют
показать,
что
в
изменившихся
исторических
условиях
«характер все
меньше
з ав исит
от
среды
в
узком
см ысл е,
связи
с
ней
де­
л аются
все
бол ее
зыбкими,
непрочными,
под вижны ми,
г иб­
ки ми.
Выбиваясь
из
прежних
устойчивых
связей,
человек
становится
то чкой
приложения
разнообразных
жизнен­
ных
влияний,
скрещивающихся
с
влиянием
„среды“,
а
то
200


й
противостоящих
ему»
Л
В
о дйих
случаях
это
найд ет
сйоё
отражение
в
эпич ески
масштабных
повестях
и
рассказах
(Л.
Т олсто й,
Чехов), в других,
как
например
у
М.
Горь­
кого,
—
в
произведениях,
своеобразно
сочетавших
в
себ е
легендарно-фантастический
и
р еаль но-и сто р ическ ий
мат е­
риал ,
жанровые
ос обен нос ти
физиологического
очерка
с
пр иемам и
новеллистического
иск у сств а.
За метны й
вклад
в
это м
отношении
внесет
и
Бунин,
в
рассказах
которого
акцент
буд ет
сделан
на
лирическом
само по зн ании
героя-
расск азчик а,
на
особенно
прист ал ьно м
вним ании
автора
к
самым
сок ров е нны м , «рудиментарным»
настроениям
и
ощущениям
человека,
а
также
к
д етал ям
и
мельчайшим
подробностям
быта,
интерьера,
пейзажа.
Точнее
г овор я,
предметный
м ир,
своеобразная
художественно-психологи­
ческая
«инвентаризация»
его
станут
принимать
самое
не­
посредственное
и
активное
уч аст ие
в
изображении
нрав­
ственно-философских
коллизий
и
«загадок»
характера
человека.
Есл и
в
творчестве
Бунина
и
М.
Г орьк ого
дал ьн ей шее
развитие
получат
традиционные
для
русской
л итера туры
конкретно-изобразительные
формы
повествования,
то
в
рассказах
и
по вест ях
Л.
Андреева
на метится
д в ижение
к
логически-образным
построениям,
к
философско-обоб­
щенным
пр инци пам
изображения.
В
художественной
практике
такого
рода
у
Андреева
б удет
м ало
предшест­
венников.
Од ним
из
них
справедливо
считают
Достоев­
ского:
обо их
писателей
сб ли жает
стремление
об ъе дини ть
с оциа л ьные
и
общечеловеческие
проблемы.
Однако
в
от­
личие
от
До стое вс кого
и
других
писат елей-р еал ист о в
Анд ­
ре ев
ст анет
от дават ь
предпочтение
не
быто в ой
д етал и­
за ции,
а
детали-символу,
не
фактам
и
реа ли ям
действи­
тельности,
а
субъективному
во с прия тию
их,
воссозданию
«мятежей души», процессов мышления,
подчеркнуто
об о­
собленных
от
конкретных
социально-биографических
и
ин­
дивидуальных
примет
человека.
«Категория литературного жанра
—
кате г ория
ис то­
рическая,
—
пишет
Д.
С.
Ли х ачев.
—
Дело
не
тольк о
в
том,
что
одни
жа нры
приходят
на
смену
другим
и
ни
од ин
жа нр
не
является
для
литературы
„вечным“,
—
дел о
еще
4Бочаров С.
Г.
Психологическое
раскрытие
характера
в
р ус­
ск ой
классической
лите рат уре
и
творчество
Горького.
—
В
кн.:
Социалистический
реализм
и
классическое
наследие.
М. , 1960,
с.
103.
201


й
й
том,
что
мен яютс я
самые
пр йнцй йы
выделения
отд ель­
ных
жанров,
ме няютс я
типы
и
характер
жанров,
их
фун к­
ции
в
ту
или
иную
э пох у».5
5 Лихачев Д.
С.
Поэтика
дре вне ру сск ой
литературы.
Л., 1967,
с.
40.
’Бочаров С .
Г.
Психологическое
раскрытие
характера
в
рус­
ск ой
классической
ли те рат уре
и
т во рчест во
Горького,
с.
95.
Наиболее
заметные
изменения
в
«типах и характере»
малых
жанров
на
грани
веков
с в язаны
с
отчетливо
обост­
рившимся
интересом
пи сате лей
к
свободной
к омп оз иции
р ассказо в
и
повестей,
к
открытым
формам.
Характерной
те нден цией
времени
ст ано ви тся
и
то,
что
можно
было
бы
определить
как
взаимопроникновение
жанр ов.
С
повестью
и
рассказом
эт их
лет
связ ан о
и
д аль не йшее
видоизменение
и
усложнение
сре дст в
и
приемов
изобра­
жен ия
авторской
позиции.
В
одн их
сл уч аях
на блюда ет ся
тяготение
беллетристов
(вслед за Флобером,
Мопассаном
и
Чеховым)
к
подчеркнуто
сдержанному,
объективно
не й­
тральному
типу
по вест во вания ,
в
других,
напротив,
—
к
лирико-публицистическому,
открытому
выражению
ав­
торского
взгляда.
Широкое
бытование
получает
и
тип
по­
вест во вани я,
св ое образ но
сочетавший
обе
названные
по­
вествовательные
манеры.
Современные
кр и тики
назовут
эту
форму
объективно-субъективной.
С
развитием
малых
эпи ческ их
форм
происходит
углуб­
ление
и
усовершенствование
принципо в
пс и хологи ческ ого
анализа.
«Психологический анализ не есть лирический
момент
и
вообще
не
есть
ос обе нно сть
какого-либо
одного
поэ ти че ского
рода;
он
может
осуществляться
в
литературе
и
лирическими,
и
эпическими,
и
драматургическими
с ред­
ствами.
Но
на
отдельных
этапах
своего
ра зви тия
<.. .>
он
бы­
вает
преимущественно
св язан
с
тем
или
друг им
определен­
ным
родо м».6
Е сть
основание
считать,
что
на
грани
веков
психологический
анализ
«преимущественно связан»
с
р ас­
сказом
и
повестью.
Р аз умее тся,
с
художественными
откры­
тиями
такого
рода
мы
вс тр ечаемс я
и
в
других
жанрах,
в
том
же
романе
(с этой точки зрения трудно переоценить,
ск ажем , «Анну Каренину»).
И
все
же
наиболее
в пе чат­
ляющие
до сти жен ия
в
это м
плане
мы
на хо дим
в
пов ест ях
и
рассказах
Л.
Толстого,
Гаршина,
Чехова,
М.
Г орь­
кого,
Бунина
и
Л.
Андреева.
Приметы
этого
нового
ви­
дятся
в
стремлении
писателей
отказаться
от
внутренних
202


монологов,
от
прямых
ф орм
в
передаче
размышлений
и
переживаний
ге роев :
«Психологическое движение характера,
его
внутреннее
напо л нение
осуществляется
через
наложение
голос а
ге­
роя
на
пейзажные
зарисовки,
портрет,
интерьер,
бытовое
течение
жизни,
ди а лог,
авторские
отступления,
внутрен­
нюю
речь
другого
персонажа
и
т.
п.
Мож но
да же
сказать,
что
все
отрывки
психологизируются,
но
не
с тольк о
в
р ам­
ках
прямых
форм,
сколько
косвенных,
ос нов а нных
на
включении
ассоциативных
свойств
внутренней
м он ологи­
ческой
речи
или
эмоционального
состояния
(через «на­
с тро ен ие ») персонажа <.. .>
Подобные
но вые
источники
психологической
хар акт е­
ристики
в
д оба вле ние
к
традиционным
меняли
художест­
венное
наполнение
обр аз а,
поскольку
широко
включали
бога тей шую
рефлекторную,
физиологическую
сфер у
чело­
ве че ского
поведения
в
его
психические
акты.
Раскры­
тие
человеческой
личности
тем
самым
р ассмат р ив алось
в
контексте
усложнившихся
св язей
с
действительностью».7
7 Усманов Л.
Д.
Х удо же стве нные
иск ан ия
в
русской,
прозе
ко нца
XIX в.
Та шкен т, 1975, с.
41—42 .
8 Келдыш В.
А.
Рус ский
реализм
н ач ала.
XX века.
М. , 1975,
с.
4.
■-
Тв орче ская
деятельность
многих
из
названных
авторов
повестей
и
р ассказо в
была,
так им
о бразо м,
отмечена
на­
пряженными
поисками
но вых
возможностей
реализма:
«90- е
годы
стали
переломными
<.. .>
для
нашей
литера­
т уры,
все го
нашего
духовн ого
бытия.
Масштабности
обо б­
щений,
мысли,
возвысившейся
у
позднего
Толстого
и
зре­
лого
Чехова
до
уни вер сально г о
отрицания
существующей
системы
отношений
меж ду
людьми,
сопутствуют
художе­
ственные
открытия,
позволяющие
говорить
о
новом
пе­
ри оде
в
истории
р усс кого
реа ли зма ».8
Эта
точка
зрения
утвердилась
в
на шем
литературоведе­
нии
сравнительно
недавно,
после
тог о
как
усилиями
м но­
гих
исследователей
была
доказана
несостоятельность
ранее
бытовавшего
м нения ,
что
русская
литература
конца
ве ка
стала
приходить
в
упадок,
переживала
кризис.
Новая
кон­
цепция
открывает
возможность
для
подлинно
научного
разговора
о
той
значительной
роли,
кото рую
в
это
время
выполняет
малый
жанр,
позволяет
пок азать ,
что
именно
с
ним
связан
новый
этап
в
поступательном
развитии
всей
русской
литературы.


УКАЗАТЕЛЬ
ИМЕН
И
НАЗВАНИЙ
*
Ан д реев
Л.
Н.
7, 18, 101—153,
170, 201, 202
«Ангелочек» 106—109, 114
«Баргамот и Гараська» 106,
107
«Бездна» 106, 121, 131—134,
136, 137, 145
«Большой шлем» 106, 114—
117, 140, 144, 145
«В подвале» 106, 144
«В поезде» 109
«В тумане» 106, 112, 114, 115,
121, 136—140, 145
«Город» 112
«Гостинец» 106
«Губернатор» 145—151
«Елеазар» 151
«Жизнь
Ва с илия
Фивей-
ск ого» 118
«Жили-б ыл и» 106, 114, 140,
144
«Иуда Искариот» 18
«Красный смех» 106
«Ложь» 109, 110, 114, 127,
128
«Мельком» 109
«Молчание» 106, 109, 111, 114,
128, 144
«Мысль» 106, 120, 121, 128,
145, 151
«Нет прощения» 109
«Петька на даче» 106, 107,
114
«Письма о театре» 149
«Призраки» 106, 112, 113, 120,
145
«Рассказ о семи повешен ­
ных » 151—153
«Рассказ о Сергее Петро­
виче» 144,145
«Рассказы» 106
«Стена» 109, 114, 120—131,
144
«Тенор» 140
Ан ичк ов
Е.
В.
9
Анненков
П.
В.
11
Арсеньев
К.
К.
34
Бабореко
А.
41, 47, 49
Ба з аров
В.
А.
185
Балу хат ый
С.
Д.
156
Бальмонт
К.
Д.
123
Беззубов
В.
И.
106
Белин ск ий
В.
Г.
3,4
Бердников
Г.
П.
39
Блок
А.
А.
51—53, 123
Богданов
А.
А.
185
Боткин
В.
П.
И
Бочаров
С.
Г.
201, 202
Брусянин
В.
В.
120
Брю сов
В.
Я.
9, 123
Бугров
Н.
А.
170
Булга ков
М.
А.
192
Бун ин
И.
А.
5—7, 18, 41, 44—
101, 123, 170, 199—202
«Аглая» 85
«Антоновские
яблоки»
61,
65-70, 82, 97, 98
9 Составлен В.
В.
Зайцевой.
204


«Без роду-п лемени » 54, 98
«Белая лошадь» 97
«В августе» 47, 55—57, 82
«В Альпах» 52, 53
«В поле» 54, 55, 61, 77
«Веселый двор» 85—89, 98
«Вести с родины» 75, 76
«Господин
из
С ан- Фран­
циско» 77
«Дело корнета Елагина» 85,
90
«Деревня» 83, 91
«Ермил» 85
«Жизнь Арсеньева» 60, 64
«Журавли» 47
«Заря всю ночь» 82, 83, 97,
98
«Захар Воробьев» 85, 93
«Игнат» 85
«Как я пишу» 45
«Кастрюк» 54, 61—63, 77, 82,
98
«Копье господне» 97
«Летний день» 47
«Лирник Родион» 97
«Мелкопоместные» 75
«Митина любовь» 85
«Могила в скале» 63
«На даче» 75, 96, 98
«На край света» 82
«На хуторе» 54, 61, 62, 77, 82
«На чужой стороне» 82
«Над городом» 66, 82
«Новая дорога» 97, 98
«Ночлег» 52
«Ночной разговор» 98
«Перевал» 47, 50—53, 55, 82,
98
«Петлистые уши» 85
«Поздней ночью» 82
«Поздний час» 97
«Полонез Огинского» 62
«При дороге» 77, 78, 85, 89,
90
«С высоты» 52
«Сверчок» 98
«Святые горы» 63
«Сила» 98
«Смерть пророка» 18
«Сны Чанга» 78—80
«Сосны» 47, 48, 55, 57—60,
82, 97, 98
«Суходол» 83, 91
«Танька» 61, 91, 97, 98
«Тишина» 52, 53
«Туман» 61
«Учитель» 54, 75
«Федосевна» («Дементевна»)
91
«Хорошая жизнь» 97, 98
«Худая трава» 61, 63, 70—75
«Чаша жизни» 85
«Чистый понедельник» 85,
93—95
«Эпитафия» 47, 70, 82
«Я все молчу» 85
Буре ни н
В.
П.
133
Бялик
Б.
А.
155, 179
Бя лый
Г.
А.
9
В антенк ов
И.
П.
49, 54
Беликовский
С.
147
Венгеров
С.
А.
6,7,63
Ве ресаев
В.
В.
108, 123, 125, 127,
130, 131, 199, 200
Во л жский
136
Волынская
Н.
И.
96, 97, 99, 100
Вольнов
И.
Е.
196
Воронений
А.
К.
192, 193
Гамсун
К.
104
Ганжулевич
Т.
Я.
103
Гарин-Михайловский
Н.
170
Гаршин
В.
М.
5,8,9,18,34,46,
47, 101, 104, 106, 199, 200, 202
«Сказание о гордом Аггее» 18
Гете
И.-В.
187
Гинзбург
Л.
Я.
43
Гладков
Ф.
В.
191, 192
Гоголь
Н.
В.
7, 11, 39, 65, 108
«Петербургские повести» 7
«Шинель» 39
Гольденвейзер
А.
Б.
105
Гомер
13
«Илиада» 13
«Одиссея» 13
Гончаров
И.
А.
5,И
Горький
М.
(Пешков А .
М.) 7,
48, 48, 101, 106, 107, 116, 119,
120, 122, 123, 126—129, 132,
138, 140, 143, 148, 153—196,
199—202
«Анекдот» 170, 189—191
«В степи» 157, 163
«Встреча» 156
«Голубая жизнь» 170, 189—
191
«Губин» 171
_
205


«Дед Архип и Ленька» 157,
161
«Емельян Пиляй» 157—160,
164
«Жизнь
М атвея
Кож емя ­
ки на» 186
«Жизнь ненужного человека»
169, 182
«За бортом» 144
«Заметки из дневника .
В ос­
поминания» 167,170,191,
195
«Извозчик» 144
«Исповедь» 169, 171
«Калинин» 171, 173
«Карамора»
170, 181—186,
¡189—191, 194
«Кладбище» 177
«Колокол» 144
«Коновалов» 163—166,157,191
«Ледоход» 186
«Лето» 169
«Макар Чудра» 155, 157, 161
«Мальва» 156, 160, 164
«Мамаша Кемских» 170
«Мать» 169
«Мещане» 169
«Мой спутник» 157, 162, 163
«На дне» 169
«На плотах» 157
«Несвоевременные
мыс ли.
Заметки
о
революции
и
культуре» 169,182,185
«О писателе,
ко тор ый
за­
з нал ся» 168
«О тараканах» 170
«О черте» 168
«О Чиже,
кото рый
л гал,
и
о
Дятле
—
любителе
ис­
ти ны» 168
«Одинокий» 144
«Однажды осенью» 157, 160,
161
«Отшельник» 170, 172—174,
177, 178, 181, 186, 189—
191, 194, 195
«Очерки и рассказы» 154
«Ошибка» 156
«Песня о Буревестнике» 126,
127
«Песня о Соколе» 126, 127,
191
«По Руси» 167, 168, 177, 186,
188
«Проводник» 170
«Проходимец» 156, 157, 163,
171, 173
«Рассказ о безответной люб­
в и» 170, 172, 174—179,
181, 186, 189
«Рассказ о герое» 170, 186,
189, 190
«Рассказ о необыкновенном»
170, 172, 174, 181, 189
«Рассказ об одном романе»
170, 179, 189, 190
«Рассказы 1922—1924 годов»
167, 170, 172, 188, 193
«Репетиция» 170, 179, 180,
189
«Рождение человека» 168
«Скуки ради» 156, 157
«Старуха Изергиль» 18, 126—
129, 157, 161, 168, 191
«Супруги Орловы» 157, 164—
166
«Л.
Н.
Толстой» 167
«Тоска» 144, 157, 163
«Фома Гордеев» 164
«Хан и его сын» 157
«Челкаш» 156, 157, 160, 161,
164
Гр оссм ан
Л.
П.
104, 171
Гюйо
М.
61
До стоевск и й
Ф.
М.
5,7, И, 15,
16, 26, 28, 32, 33, 38, 39, 42—
44, 84, 102-104, 106, 127, 136,
141, 143, 149, 170, 184, 198,
201
«Братья Карамазовы» 5, 184
«Преступление и наказание»
16, 106
Друж ини н
А.
В.
И
Жуковский
В.
А.
65
Зазубрин
В.
Я.
167, 172
Замятин
Е.
И.
170
Зощенко
М.
М.
192
Иванов
Вс.
В.
172, 191, 192
Иванов-Разумник
Р.
В.
123
Измайлов
А.
А.
132
Исак овс ки й
М.
В.
192
И ссова
Л.
И. 46
206


Каверин
В.
А.
187, 194
К амю
А.
147
«Посторонний» 147
Кант
И.
199
Катаев
В.
П.
38
Келдыш
В.
А.
118, 203
Коган
П.
С.
116
Короленко
В.
Г.
7, 18, 40, 41, 46,
47, 101, 117, 157, 167, 170,
199
«Не страшное» 40
«Сон Макара» 18
Крути ков а
Л.
В.
62, 86, 100
Куприн
А.
И.
7, 18, 48, 123, 135,
499, 200
«Суламифь» 18
Ладыжников
И.
П.
127
Левитов
А.
И.
8, 81
Ле нин
В.
И.
13, 14, 185, 199
«Л.
Н.
Т олстой
и
его
эпоха»
13
Леонов
Л.
М.
192, 194
Леонтьев
К.
Н.
15
Лермонтов
М.
Ю.
11, 41, 49, 65,
84, 166
Лесков
Н.
С.
5, 7, 11, 18, 156,
168, 170, 171
«Скоморох Памфалон» 18
Л идин
В.
Г.
172
Лих а чев
Д.
С.
201, 202
Луначарский
А.
В.
157, 168, 185,
1191
Львов-Рогачевский
В.
Л.
104
М ал ышкин
А.
Г.
192
Маяковский
В.
В.
192
Меньшиков
М.
О.
154, 155
Мережковский
Д.
С.
35—37
Метерлинк
М.
104
Мечников
И.
И.
199
Михайловский
Б.
В.
164
Михайловский
Н.
К.
4, 7—9, 34,
102, 109, 110, 140
Мопассан
Г.
де
7, 31, 171, 202
Му ра това
К.
Д.
4, 6, 10, 192,
198
Нап о леон
I35
Немирович-Данченко
В.
И.
104
Ницше
Ф.
199
Островский
А.
Н.
5
Пастернак
Б.
Л.
181
«Детство Люверс» 181
Писемский
А.
Ф.
11
Платон
199
Платонов
А.
П.
192
Плеве
В.
К.
123
Плех ано в
Г.
В.
185
Плещ еев
А.
Н.
35, 36, 42
По
Э.
104
Полоцкая
Э.
А.
44, 47
Помяловский
Н.
Г.
107
Пр иш вин
М.
М.
172, 194, 195
Пушкин
А.
С.
3, 7, 11, 18, 49,
65, 187
«Капитанская дочка» 11
«Повести Белкина» 7, И, 18
Пятницкий
К.
П.
148
Рембрандт
Р.
ван
196
Ренар
Ж.
171
Ре пин
И.
Е.
34
Ре шет ник ов
Ф.
М.
8
Роллан
Р.
172, 181, 190, 194—
196
Салтыков-Щедрин
М.
Е.
5,7,18
«Христова ночь» 18
С емено вск ий
О.
В.
174, 176
Сергеенко
П.
А.
33
Сеченов
И.
М.
199
Скабичевский
А.
М.
34
Слепцов
В.
А.
8
Соловьев
В.
С.
5
Сологуб
Ф.
К.
9, 123
Стендаль
168
Сувор ин
А.
С.
35
Тагер
Е.
Б.
167, 170, 175, 179,
180, 192
Тимирязев
К.
А.
199
Толстая
С.
А.
131, 132
Т олст ой
А.
Н.
194
Толс т ой
Л.
Н.
5—7, 11—34, 38—
44,48,59, 60, 64, 70, 71, 73, 81,
83, 84, 91, 92, 99, 102, 104—
406, 116—118, 123, 131, 132,
136, 141—145, 148, 149, 151,
167, 170, 187, 198—203
«Азбука» 12
«Анна Каренина» 15—18, 92,
202
«Война и мир» 11—15, 92
«Воскресение» 198
«Дьявол» 19, 22
207


«Записки сумасшедшего»
І9,
21, 118
«Исповедь» 14
«Кавказский пленник» 13
«Крейцерова соната» 5, 19—
21, 23, 26, 29, 106, 132, 136,
139, 141
«О жизни» 21, 23
«Отец Сергий» 19, 21, 22, 29,
106, 141
«После бала» 19, 22
«Смерть Ивана Ильича» 5,
19—21, 23-26, 28, 29, 32,
70, 71, 73, 106, 116—118,
141, 144
«Фальшивый купон» 40, 59
«Хаджи-Мурат» 19, 40
«Хозяин и работник» 19
«Холстомер» 141
Ту рг енев
И.
С.
4,5,7,8,11,17,
33, 38, 40, 41, 44, 46-48, 54,
91, 92, 101, 123, 198
«Записки охотника» 92
«Клара Милич» 5
«Песнь торжествующей люб­
ви» 5
«Стихотворения в прозе» 4,
17
Ты нянов
Ю.
Н.
192
Тютчев
Ф.
И.
16
Усман ов
Л.
Д.
203
У спе нский
Г.
И.
8,9
Успенский
Н.
В.
8, 81
Федин
К.
А.
171-173, 187, 194-
196
Фет
А.
5, 16
«Вечерние огни» 5
Флобер
Г.
7, 31, 50, 61, 171, 196,
202
Хеопс
104
Цвейг
С.
168, 172, 194
Чепинога
А.
И.
40
Чехов
А.
П.
4, 7, 18, 26, 33—44,
47-49, 54, 55, 59, 61, 62, 65,
75, 76, 84, 99, 101, 103—105,
107, 135, 136, 140—143, 149,
155—157, 171, 197—202
«Архиерей» 142
«В овраге» 142
«Ванька Жуков» 106
«Именины» 36
«Ионыч» 141
«По делам службы» 59
«Спать хочется» 106
«Степь» 34
«Студент» 18, 65
«Три сестры» 140, 141
Ч ир иков
Е.
Н.
127
Чичерин
А.
В.
39
Чичерин
Б.
Н.
11
Чу дако в
А.
П.
37, 84
Чулков
Г.
И.
119
Шек сп ир
В.
187
Шкл овски й
В.
Б.
100
Шолохов
М.
А.
192
Шопенгауэр
А.
199
Шуб ин
Э.
А.
18
Эй хенб аум
Б.
М.
3, И, 15—17,
33


к.
е
«НАУКА»
ЛЕНИНГРАДСКОЕ
ОТДЕЛЕНИЕ