Текст
                    РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ
РЕДНЕВЕКОВАЯ
, г
РОССИЙСКОЕ УНИВЕРСИТЕТСКОЕ
ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА
1996

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ИНСТИТУТ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ СРЕДНЕВЕКОВАЯ РУСЬ РОССИЙСКОЕ УНИВЕРСИТЕТСКОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО МОСКВА 1996
Издание осуществлено при финансовой поддержке российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) проект N 96-01-16242 Редакционная коллегия: д.и.н. А.А. Горский (отв.ред.), д.и.н. В.А. Кучкин, д.и.н. Е.И. Малето (отв. секр.), д.и.н. А.В. Назаренко, член-корр. РАН| А.И. Новосельцев,|д.и.н. Б.Н. Флоря, член-корр. РАН Я.Н. Щапов ISBN 5-201-00572-1 © Институт российской истории РАН, 1996 © Российское университетское издательство. 1996
Предисловие Предлагаемая вниманию читателей книга представляет собой пер- вый выпуск сборника, посвященного русской истории до XVI века. Главное внимание в задуманном продолжающемся издании пред- полагается уделить т.н. “периоду феодальной раздробленности” или “удельному периоду”, т.е. XII—XV столетиям1 . Эта эпоха в последние десятилетия изучалась относительно слабее, чем пред- шествующий период единой Киевской Руси и последующий — Московского царства, и кроме того, неравномерно географически: исследования, посвященные XIV—XV вв., касались главным обра- зом Северо-Восточной Руси, т.е. территории, на которой сформи- ровалось Российское государство. Наиболее подходящим для сборника издатели сочли назва- ние “Средневековая Русь”, которое задает четкие хронологические рамки: от формирования государства “Русь” (IX—X вв.) до конца XV в., когда для обозначения государства, сложившегося в вос- точной и северной частях древнерусской территории, начинает употребляться наименование “Россия”. Эта верхняя хронологичес- кая граница совпадает с наиболее признанной в историографии верхней хронологической границей средневековья для Европы в целом. Термин “Русь” понимается, естественно, в том смысле, ко- 1 В этом отличие данного сборника от двух родственных по тематике изда- ний — “Древнейшие государства Восточной Европы” (ранее — “Древнейшие го- сударства на территории СССР”), где освещается период преимущественно до XIV в. и публикуются исследования не только по истории Руси, но и других восточно- европейских стран, и выходящего в Мюнхене сборника “Russia Mediaevalis”, хро- нологические пределы которого — с древнейших времен до Смутного времени начала XVII в. 3
торый свойственен средневековью — как хороним и этноним, обо- значавший все восточнославянские земли и всех восточных сла- вян. Сборник включает в себя три раздела — “статьи”, “публикации” и “рецензии”. В I выпуск входят четыре статьи, охватывающие период со второй половины XIII до рубежа XV—XVI вв. Три из них посвя- щены истории земель, находящихся за пределами Северо- Восточной Руси. В.А. Кучкин исследует события, происходившие в конце XIII века на территории Курского княжества, рассматривает особенности взаимоотношений князей этого региона с ордынскими властями. Л.В. Столярова прослеживает биографию жены псковс- кого князя литовского происхождения Довмонта. В статье А.А. Горского изучается политическая история Брянского княжества, находившегося в течение полутора столетия (с конца XIII до нача- ла XV в.) на перекрестье интересов нескольких сил — Орды, Лит- вы, Московского и Смоленского княжеств. Б.Н. Флорей рассмот- рены изменения, происходившие в составе населения Московского Кремля в период становления единого Российского государства.. В разделе “Публикации" издаются комментированные тек- сты новгородских берестяных грамот, найденных в 1990—1995 гг. (ранее опубликована только часть их в языковедческом издании). В разделе “Рецензии” публикуется отклик А.В. Назаренко на книгу швейцарского исследователя К.. Герке “Frilhzeit des Osts- laventums”. 4
Статьи Кучкин В.А. Летописные рассказы о слободах баскака Ахмата 238 лет монголо-татарского господства над Русью, казалось бы, должны были оставить многочисленные свидетельства о системе чужеземной власти в покоренных русских княжествах, но этого нет. Сохранились яркие описания карательных и репрессивных действий ордынских ханов, их темников и баскаков в отношении русского населения, от его низов до князей включительно, но све- дения об организации, структуре, функциях, круге прав и обязан- ностей иноземных властителей приходится собирать буквально по крупицам. В этой связи значительный интерес представляет сохра- ненный русскими летописями рассказ о татарском баскаке Ахмате, в конце XIII в. подвизавшемся в Курском княжестве. Являясь од- ним из самых впечатляющих и страшных повествований о деяниях татар в подчиненных им русских землях, рассказ, написанный по горячим следам событий, содержит материал и о повседневной практике, обычной деятельности ордынской администрации на Ру- си, ее взаимоотношениях с местными князьями. Внешне сюжет рассказа достаточно прост. Баскак Ахмат откупил в Орде право сбора дани с населения Курского княжества и собирал эту дань, творя “велику досаду” князьям и черным лю- дям. Помимо этого во владениях князя Рыльского и Воргольского Олега он организовал две слободы. Их население опустошило ок- рестности Рыльска и Воргола. Князь Олег, договорившись со сво- им родственником князем Святославом Липовичским, отправился к хану Телебуге (кочевал в низовьях Волги) с жалобою на дей- ствия Ахмата. Телебуга дал своих приставов Олегу, и велел вывес- ти из Ахматовых слобод подвластных русским князьям людей, а сами слободы разогнать. Олег и помогавший ему Святослав так и поступили. Ахмат узнал о нападении на свои слободы в ставке другого ордынского хана — Ногая (кочевал в низовьях Дуная) и оклеветал русских князей перед Ногаем, заявив, что они ему враждебны. Он посоветовал хану послать в Рыльско-Воргольское княжество сокольников, которые должны были там заняться обыч- 5
ним делом — ловлей лебедей, но одновременно передать пригла- шение Олегу приехать к Ногаю. В случае отказа русского князя следовало, что он что-то замышляет против Ногая и является его врагом. Сокольники были посланы, известили Олега о ханском желании видеть его, но тот к Ногаю не поехал. Сам рыльский князь за собой вины не чувствовал, однако его родственник и со- юзник князь Святослав действительно напал на одну из Ахмато- вых слобод ночью и разграбил ее. Опасаясь, что ему придется от- вечать за Святослава, Олег остался дома. Неявка русского князя убедила Ногая, что тот непокорен ему. На Русь была отпущена татарская рать. 13 января эта рать подошла к Ворголу. Олег бе- жал от ногаевых татар к хану Телебуге, а Святослав укрылся в Воронежских лесах. Половина татарской рати бросилась в погоню за князьями, а другая половина опустошила их воргольские, рыльские и липовичские владения. Это продолжалось 20 дней. Ахматовы слободы были вновь наполнены людьми, туда было све- зено награбленное добро, 13 старейших бояр Олега и Святослава попали в плен. Когда вернулась погоня, видимо, возглавлявшаяся самим Ахматом, ему были выданы эти бояре. Ахмат устроил им публичную казнь, свидетелями которой стали случайные гости- паломники, насильно, как и другие люди, приведенные на место казни. Бояр повесили на деревьях, отрубили им головы и правые руки. Татарские всадники привязали головы убитых к своим сед- лам, отрубленные руки положили в сани и двинулись от Воргола к селу Турову, намереваясь “послатн по землемъ головы и рукы воярскыя”1 . Но устрашающая акция не удалась, потому что все русское население разбежалось. Не сумев захватить ни одного князя, Ахмат с татарским войском ушел в Ногаеву Орду, а в сло- бодах оставил двух своих братьев. Через некоторое время оба брата вместе с несколькими десятками русских отправились из одной слободы в другую. Об этом узнал липовичский князь Святослав, подстерег на пути и разбойно напал на них. 25 русских и 2 татарина были убиты, но Ахматовы братья сумели спастись. После пасхи, в Фомину неделю братья побежали в Курск, а в понедельник разбежалось все насе- ление Ахматовых слобод. Вскоре от хана Телебуги вернулся князь Олег. Узнав о случившемся, он обвинил Святослава в нарушении их договора. Поскольку действия Святослава были разбойными, он предложил ему ехать или к Ногаю, или к Телебуге для оправда- ния. Святослав не захотел слушать Олега и ни к кому не поехал. 6
Между русскими князьями произошел разрыв. Получив помощь от татар, Олег убил по ханскому повелению Святослава. В отмес- тку брат Святослава Александр убил князя Олега и его двух сыно- вей. Таковы были трагические события, разыгравшиеся в Курском и соседних с ним княжествах. Все крупные русские црторики, начиная с В. Н. Татищева, не проходили мимо этого летописного повествования и излагали кровавые происшествия в Рыльско-Воргольском, Липовичском и Курском княжествах в своих “Историях”. Источники при этом использовались разные. В. Н. Татищев, например, с очень редкими сокращениями переписал текст Никоновской летописи, заменив (правда, не строго последовательно), слова “царь”, “царский” сво- его источника на “хан” и “ханский”. Сохранился даже тот список Никоновской летописи, который использовал для своего труда В. Н. Татищев — Академический XV2 . Тем не менее при цитирова- нии этого списка в “Историю Российскую” вкрались разного рода ошибки и неточности, исказившие смысл повествования. Так, о русских князьях Олеге Рыльском и Воргольском и его родственнике Святославе Липовичском у В. Н. Татищева гово- рится, что “бываша же и разбои от них к слободах тех Ахматовых баскака Курского княжения, избывашс множицею от Ахмата и паки смиряхуся меж собою со Ахматом...”3 . “ИзБывдше” было прочитано вместо правильного “извет им Бывдше”4 . Во фразе “А воевод своих в слободах оставя два брата своя и с ними та- тар...”5 слово “воевод” получилось из неправильно прочитанных в источнике слов “во двоих”6 . Вместо “избылт» ст» всЬлш Бодры”7 в “Истории Российской” читается “и был со всеми БОяры”8 . Воз- можно, что все это ошибки переписчиков XVIII в., плохо разби- равших текст татищевского оригинала. Иногда же не понимался и смысл сказанного в этом оригинале — Никоновской летописи, и тут была вина уже не переписчиков, а историка. Вместо “И кая ми есть вт» семт» укоризнд отт» бога и отт» челов*ккт>, погдиыхт» кровопивцевт» избивати?” Никоновской летописи9 у В. Н. Тати- щева читается “И кая ми есть в сем укорд ни от бога, ни от чело- век, поганых кровопнвцов избивати?”10 . Отрицание “ни” в тати- щевской “Истории” явно излишне. В Никоновской летописи при- ведены слова князя Олега Рыльского и Воргольского, обращенные им ко князю Святославу Липовичскому. “А в'Ьси самт», Брдте, ОБЫЧАИ ТАТАрСКЫИ, А И у НАСТ» ВТ» ХрИСТНАНбХТ» Н6 ДОБрО €СТЬ Н€- 7
ПРАВДА И РАЗБОИ...”11 . Вместо этого у В. Н. Татищева читается нечто иное: “веси, врдте, яко сей обычай есть тдтдрскнй, а у нас в хрнстнднех не довро есть непрдвдА и разбои....”12 В Никоновс- кой летописи речь шла о том, что татары обвиняли князя Святос- лава в разбое и требовали суда над ним. Это и говорил ему Олег, ссылавшийся на то, что неправда и разбой осуждаются не одними татарами, но и русскими тоже. У В. Н. Татищева же получилось, что разбой — это обычай татар. Было ли это результатом умыш- ленного редактирования или простой небрежности, сказать труд- но. Но в результате неточной передачи текста Никоновской лето- писи рассказ В. Н. Татищева приобрел несколько новых деталей и иногда иную окраску по сравнению со своим источником XVI в. В основном по Никоновской летописи излагал историю Ахматовых слобод в Курском княжестве и М. М. Щербатов. В его “Истории Российской от древнейших времен” эта история описа- на под 1284 и 1285 гг., т.е. датирована точно так же, как только в одной Никоновской летописи13 . К Никоновской летописи восхо- дят упоминаемые М. М. Щербатовым Горгал (вместо Воргол), Тимур, будто бы командовавший вместе с Ахматом карательной экспедицией хана Ногая, рязанские леса, где прятался от этой эк- спедиции князь Святослав Липовичский, и т.д.14 В сносках М. М. Щербатов прямо упоминает Никоновскую летопись, но привлекает и другие летописные памятники, иногда сравнивая их с Никоновской летописью и отдавая им предпочте- ние в отдельных частностях15 . Эти летописные памятники М. М. Щербатов изучал по рукописям. То были летописные своды XVI в. Один из них может быть указан: это Типографская летопись, из- данная в 1921 г. по списку Синод, № 78916 . У М. М. Щербатова она фигурирует как рукопись Типографской библиотеки N 57 в 4»17 Относительно кратко и точно изложил происшествие в Курском и соседних с ним княжествах Н. М. Карамзин18. Он не увлекся, как его предшественники, подробностями, содержавши- мися в одной лишь Никоновской летописи, хотя эту летопись и знал19. Судя по довольно пространным выпискам из Троицкой ле- тописи, именно этот памятник начала XV в. был положен Н. М. Карамзиным в основу своего пересказа истории Ахматовых сло- бод20. Об этом может говорить и принятая Н. М. Карамзиным хронология событий: 1283 —1284 гг., а не 1284 — 1285 гт., как в Никоновской летописи21. Но Н. М.' Карамзин пользовался еще и Воскресенской летописью, а также Никоновской22. Однако ни в 8
той, ни в другой устроитель слобод в Рыльском и Воргодьском княжестве Ахмат не называется хивинцем. А именно с таким оп- ределением фигурирует он в “Истории” Н. М. Карамзина23 . Со- мнительно, чтобы так читалось и в Троицкой летописи. Возможно, что Н. М. Карамзин назвал Ахмата хивинцем по каким-то своим соображениям. Во всяком случае, известные в настоящее время летописные своды такой детали не содержат. В отличие от своих предшественников, Н.С. Арцыбашев построил свое изложение действий баскака Ахмата в Курском княжении исключительно на опубликованных источниках. В осно- ву он положил рассказ в “Летописце, содержащим Российскую историю от 6714/1206 лета до 7042/1534...”, напечатанном в Москве в 1784 году24. Под таким названием тогда была издана Типографская летопись25. Помимо нее, Н.С. Арцыбашев исполь- зовал Троицкую летопись по выпискам в “Истории государства Российского” Н.М. Карамзина, Воскресенскую летопись в изда- нии 1793 г., опубликованную в 1786 году третью часть Никоновс- кой летописи26 . При этом все поздния искажения, читавшиеся в Типографской летописи, перешли в “Повествование” Н.С. Арцы- башева. Так, там указывалось, что население Ахматовых слобод разорило окрестности Курска и Воргола, а не Рыльска и Воргола, что князь Олет был не только князем Рыльским и Воргольским, но и Курским27 и т.д. С другой стороны, к чести Н.С. Арцыбашева надо сказать, что он не воспользовался многочисленными псевдо- реалиями, содержащимися в рассказе Никоновской летописи, и обращался к этому источнику довольно редко, помещая в приме- чаниях наиболее интересные, с его точки зрения, дополнения это- го свода, в частности, о немецких и цареградских купцах, бывших свидетелями репрессий Ахмата28. Н.С. Арцыбашев стал первым историком, который обратил внимание на действия в Курском и соседних с ним княжествах представителей двух ордынских ханов: “Олег был данником Телебуги; Ахмат же, видно, принадлежал Но- гаю”29. Впрочем, каких-либо заключений более общего характера из этого наблюдения Н.С. Арцыбашев не сделал. Казалось бы, наметившаяся в трудах М. М. Щербатова, Н. М. Карамзина и Н.С. Арцыбашева тенденция привлечения и сли- чения между собой рассказов об Ахматовых слободах в различных памятниках летописания должна была получить свое дальнейшее развитие.в трудах последующих исследователей. Однако этого не произошло. С. М. Соловьев, например, воспользовался рассказом только Никоновской летописи. Оттуда он почерпнул такие сведе- ния, как то, что Ахмат был сыном Темира, что Олег Рыльский и Воргольский вместе со Святославом Липовичским неоднократно 9
нападали на Ахматовы слободы, что Святослав “побежал в Рязан- ское княжество в леса воронежские”, что одежды убитых русских бояр были отданы купцам немецким и царьградским, что Святос- лав убил посла Ахмата. Выписанной из Никоновской летописи оказалась и сентенция, согласно которой “малая эта повесть мо- жет исторгнуть слезы у разумного человека”30. Как историк, С. М. Соловьев оказался гораздо выше своих предшественников, рас- сматривая события в Курском и соседних княжествах на фоне борьбы двух ордынских ханов: Ногая и Телебуги31, но как источ- никовед он сделал шаг назад. В трудах ученых последующего времени, интересовавших- ся уже не общей картиной татарских действий в районе Курска, Рыльска и Воргола, а более узкими проблемами локализации на- званных в рассказе географических объектов, использовались по- вествования разных летописных сводов. Так, А. И. Бунин привлек для решения изучавшихся им историко-географических вопросов Лаврентьевскую летопись, Воскресенскую, Никоновсхую, Львовс- кую летопись по изданию Н. Львова, летопись, служащую про- должением Нестора, а также “Историю Российскую” В. Н. Тати- щева32. Публикация Н. Львова имела место в 1792 г.33. Уже после выхода в свет статьи А. И. Бунина Львовская летопись была пере- издана в серии “Полное собрание русских летописей”34. Лето- пись, кратко названная А. И. Буниным продолжением Нестора, является Типографской летописью35 . Таким образом, А. И. Бунин опирался на тексты пяти различных летописных сводов. К сожа- лению, им не было выяснено, какой же из этих сводов содержит древнейший рассказ о слободах татарского баскака Ахмата. Судя по упоминанию в статье А. И. Бунина села Турова, исследователь опирался на текст Лаврентьевской летописи, что было правиль- но35. Однако ссылки А. И. Бунина на то, что “при обозначении местностей, в которых жители Ахматовых слобод производили грабежи, в летописях они перечисляются в таком порядке: Курс- кое княжение, окрестности Воргла, окрестности Рыльска и окрес- тности Липецка....”37, что слободы Ахмата “были поселены на землях княжеств Рыльско-Воргольского и Липецкого”38, свиде- тельствуют о том, что он основывался больше на тексте Никонов- ской летописи, единственного памятника, где содержались подоб- ного рода сведения39. Однако все эти сведения (за исключением указания на Курское княжение, которое будто бы опустошалось жителями Ахматовых слобод; оно впервые появилось в источнике Никоновской летописи — Московском своде конца XV в.) возник- 10
ли лишь под пером составителей Никоновской летописи, о чем речь пойдет ниже. Основываться на этих деталях, получившихся при редактировании текста в XVI в., для характеристики событий XIII в. невозможно. Не исследовав соотношения привлеченных им для изучения летописных текстов, не выявив древнейшего из них и не основываясь на нем при своих конкретных изысканиях, А. И. Бунин подлил полновесную ложку дегтя в свое в целом весьма скрупулезное и тщательное исследование. Занимавшийся сходным сюжетом П. В. Голубовский (он искал упомянутый в летописном рассказе об Ахматовых слободах город Воргол), основывался на одной только Воскресенской лето- писи, причем, и по неведению, и по невезению, сослался именно на то место этого памятника, которое подверглось правке еще в источнике Воскресенской летописи — Московском летописном своде XV в.40. Впрочем, у исследователей не пропадал интерес и к целостной исторической характеристике событий в Рыльско- Воргольском, Липовичском и Курском княжениях, вызванных дей- ствиями курского баскака Ахмата. Так, М. С. Грушевский оцени- вал эти события с точки зрения положения народных масс и пра- вивших ими князей в русских землях, подпавших под иноземное владычество41. Для воссоздания конкретной картины происшедше- го известный историк использовал Лаврентьевскую, Воскресенс- кую и Никоновскую летописи. Поскольку в начале XX в. значение Лаврентьевской летописи как одного из древнейших памятников русского летописания стало вполне очевидным, М. С. Грушевский пользовался преимущественно этой летописью42, однако он при- влекал еще Воскресенскую и Никоновскую летописи. Текст Вос- кресенской летописи он считал аналогичным (“буквально подабне”) тексту Лаврентьевской летописи, только более полным, сохранившим начало рассказа43. Действительно, рассказ Воскре- сенской летописи отличался большей полнотой, потому что в Вос- кресенской летописи сохранилось его начало, отсутствующее в Лаврентьевской. Но говорить о буквальной схожести текстов Вос- кресенской и Лаврентьевской летописей не приходится. Как мож- но будет убедиться ниже, текст Воскресенской летописи подвергся переделкам по сравнению с текстом Лаврентьевской летописи, и переделкам достаточно существенным. Что касается своего третье- го источника — Никоновской летописи, то М.С. Грушевский спра- ведливо отметил в ее рассказе об Ахматовых слободах наличие поздних добавлений и амплификаций44, которые, естественно, зас- тавляли настороженно относиться к сообщаемым ею сведениям. 11
Тем не менее, зная о недостоверности некоторых приводимых Ни- коновской летописью фактов, М. С. Грушевский воспользовался известиями названного свода. При этом, не предприняв тщатель- ной текстологической проверки таких известий, исследователь принял за реальные явно поздние и ошибочные указания Нико- новской летописи. Так, в “IcTopii Украши-Руси” утверждается, что липовичский князь Святослав ездил к хану Телебуге45 (на самом деле такая версия появилась только в XVI в. под пером составите- лей Никоновского свода), приводится и данная в Никоновской ле- тописи характеристика организации сбора ордынской дани в рус- ских княжествах46, хотя такая характеристика не вполне отвечала реалиям XIII в., она, скорее, отразила представления о порядке выплаты татарского “выхода” в прежние времена московских книжников XVI в. В советское время рассказ о событиях в Рыльско- Боргольском, Липовичском и Курском княжениях тщательно про- анализировал А. Н. Насонов. Его интересовали прежде всего фун- кции татарских баскаков, их реальная деятельность, а также вы- яснение того факта, кто из соперничавших татарских ханов — Ногай или Телебуга, распоряжался в Курском и соседних с ним княжествах. Тонкий знаток русских летописей, А.Н. Насонов при воссоздании событий, связанных с деятельностью курского баскака Ахмата, опирался исключительно на древнейшие тексты Лавренть- евской и Симеоновской летописей47. Использовав восточные ис- точники, А. Н. Насонов по-новому датировал сами события48. Ис- следователь только едва ли прав в определении объема власти в Курском, Рыльско-Воргольском и Липовичском княжествах ханов Телебуги и Ногая49. Впрочем, этот вопрос заслуживает специаль- ного рассмотрения, и к нему можно будет вернуться в конце ста- тьи. В появившихся после Великой Отечественной войны кол- лективных многотомных трудах по истории СССР эпизод с курс- ким баскаком Ахматом и двумя его слободами всегда находил ос- вещение. Правда, описывался этот эпизод очень кратко, зато весь- ма своеобразно. Так, в “Очерках истории СССР” о событиях в Курском и соседних с ним княжествах было напечатано следую- щее: “Значение этих народных выступлений огромно. Они застав- ляли татарских правителей искать иных форм управления Русью — одного террора уже было недостаточно. Об этом свидетель- ствуют факты, относящиеся к Курскому княжеству, где в конце XIII в. татарский баскак Ахмат своей жестокой политикой вызвал 12
всеобщее возмущение, приведшее к разгрому татарских слобод. Хотя Ахмат и утопил в крови местное антитатарское движение, но сам после этого “не сме жити в Руси... и поиде в Орду, держася рати татарскыа”. Именно волна народных восстаний пробила пер- вую брешь в татарском иге, она смела существовавшую систему откупов, заставив в конце XIII в. золотоордынских ханов передать сбор “выхода” из рук “даныциков”-откупщиков самим русским князьям, а в начале XIV в. — отказаться и от системы баскаче- ства”50. Единственная цитата из источника, если не подтвержда- ющая, то хотя бы иллюстрирующая высказанные в этом пассаже мысли, взята из Симеоновской летописи51, хотя правильнее было бы использовать более древнюю Лаврентьевскую летопись, где соответствующее место читается несколько иначе: “не слгЬ остд- кнтн (остдтн) в Руси... н понде в Тдтдры, держдся полку Татарс- кого”52 Но дело не в этом, точнее, не только в этом. В “Очерках” утверждается, будто действия Ахмата вызвали народное восста- ние, и далее делается заключение, основанное на таком утвержде- нии. Между тем, в летописном рассказе об Ахмате нет никаких намеков на народное движение в Курском и соседних с ним кня- жествах. Наоборот, бегство населения от пришедших из ногаевой Орды карателей, уход населения Ахматовых слобод из-за нападе- ния Святослава Липовичского ясно свидетельствуют об отсут- ствии у этого рядового населения какого-либо собственного орга- низующего начала, способного поднять народ на активную борьбу против иноземных или своих притеснителей. Резкое столкновение имело место не между татарами и подвластным им русским насе- лением, а между татарским баскаком и двумя русскими князьями, причем их соответственно поддерживали два могущественных враждовавших между собой ордынских хана. Конечно, такое про- тивостояние вовлекало в конфликт и рядовых людей, что было делом обычным, но это не являлось проявлением классовой борь- бы. К сожалению, данная в “Очерках истории СССР” оценка случившегося в конце XIII в. в Курском и соседних с ним княже- ствах нашла отражение и в более позднем многотомном издании — “ Истории СССР с древнейших времен до наших дней”. “Несмотря на истощавшие княжеские усобицы, русский народ не прекращал освободительной борьбы. В конце XIII в. произошли волнения в Курском княжестве, где чинил произвол ханский бас- как Ахмат. Куряне во главе с князем Святославом напали на сло- 13
боду, устроенную татаро-монголами неподалеку от города Воргола. Ахмат пожаловался хану. Вскоре из Орды прибыл отряд, подверг- ший жителей Курского княжества жестоким карам” — так сжато были охарактеризованы в этом издании события, связанные с дея- тельностью баскака Ахмата53. Первая фраза процитированного отрывка отдавала дань идеям, впервые высказанным в “Очерках”. Правда, последующее изложение с этой фразой-заголовком связывалось плохо, посколь- ку нападение князя Святослава трудно было оценить как проявле- ние освободительной борьбы русского народа. Другим серьезным минусом написанного в “Истории СССР” было полное игнориро- вание первоисточников, отсутствие сверки с ними и корректиров- ки по ним. В результате появились утверждения явно фантасти- ческого характера. События разыгрывались не в Курском княже- стве, вопреки утверждению издания 1966 г., а в основном в Рыльско-Воргольском и Липовичском. Куряне не участвовали в нападении князя Святослава, он не был курским князем. Слобод было две, а не одна. Карательный отряд действительно прибыл из Орды, но не из Орды сарайской. волжской, с которой обычно и отождествляется само понятие Орда, а из Орды Ногая. Этот отряд подверг разграблению и карам жителей не Курского княжества, а население Рыльско-Воргольского и Липовичского княжеств. Курск, как видно из описания последующих событий, служил оплотом татарской власти, там нашли убежище два брата баскака Ахмата. В 1992 г. появилась статья молодого французского иссле- дователя М. Кавыршина, специально посвященная анализу лето- писных рассказов об Ахматовых слободах и воссозданию реального хода событий в Курском и соседних с ним княжествах во времена ордынских ханов Телебуги и Ногая54. Автор дал достаточно под- робную, хотя и не полную историографию вопроса, произвел сли- чение между собой всех статей о курском баскаке, содержащихся в летописных сводах XIV—XVII вв., установил зависимость между рассказами, а на основе древнейших свидетельств попытался уточнить хронологию и географию происшедшего. Такой подход к изучению вопроса о действиях татар в одном из русских регионов следует признать единственно верным, однако исследованию М. Кавыршина буквально во всем не хватает точности. В историогра- фическом разделе его статьи нет анализа того, какими именно ис- точниками пользовались историки, писавшие о событиях в Курс- ком, Рыльско-Воргольском и Липовичском княжествах, какие фак- ты из них извлекали и соответствовали ли эти даты свидетель- ствам старших версий повествования. Некоторое исключение было 14
сделано только для В.Н. Татищева. Классификация летописных текстов была произведена не по всем, а по наиболее показатель- ным признакам. Это не позволило М. Кавыршину отделить тексты Московского свода конца XV в. от текстов Типографской и Вос- кресенской летописей, установить все источники Никоновской летописи, точно определить источник Пискаревского летописца. Хронология событий дана по времени правления хана Телебуги, т.е. заключена в весьма широкие рамки. Нуждается в уточнении и продолженная М. Кавыршиным географическая локализация упо- минаемых прямо или косвенно в летописных повествованиях пун- ктов. Но несмотря на эти недостатки, работа М. Кавыршина впервые предлагала комплексное решение проблемы, причем ре- шение во многом верное, и стимулирующее значение исследова- ния французского ученого достаточно велико. Предпринятый историографический обзор трудов, в кото- рых анализировались летописные рассказы о слободах Ахмата, обнаруживает большие колебания исследовательской мысли, вы- ражающиеся как в общей оценке событий, связанных с деятель- ностью курского баскака, так и в описании конкретного хода этих событий, причем разница в изложении фактов объясняется не- строгим выбором летописных текстов, в которых есть явно приду- манные детали. Такие колебания объективно свидетельствуют о необходимости детального сличения всех рассказов об Ахматовых слободах в различных русских летописных сводах, определения древнейшего текста или текстов и воссоздания на этой основе всех подробностей происшедших событий. Такая работа становит- ся возможной лишь после предварительного изучения русских ле- тописных памятников, установления их текстологических связей между собой, времени появления и характера различных редакци- онных переработок. Основу подобного исследования заложили выдающиеся работы А. А. Шахматова, написанные им в конце XIX — начале XX в. Примерно в то же время были открыты и новые памятники, содержавшие повествование о событиях в Рыльско- Воргольском, Липовичском и Курскоем княжествах. Так, в 1913 г. увидела свет Симеоновская летопись, после утраты бывшей в ру- ках Н. М. Карамзина Троицкой летописи начала XV в. содержав- шая самый ранний полный рассказ об Ахматовых слободах55. Несколько раньше была издана Ермолинская летопись, где чита- лась переделка этого рассказа, предпринятая в XV в.56. Поздний вариант этой переделки сохранила Львовская летопись, переиз- данная в один год с Ермолинской57. В середине нашего столетия 15
был издан Московский свод конца XV в.58, воспроизводивший текст составленного в Москве более раннего свода 1479 г., ока- завшего большое влияние на такие летописные памятники XVI в., как Типографская и Воскресенская летописи. В первой половине 60-х гг. XIX в. были опубликованы своды 1497 и 1518 гг.59, увидел свет Владимирский летописец60. В 1978 г. был напечатан Писка- ревский летописец61. Введение в научный оборот новых памятников летописа- ния, где под 1283 — 1284 гг. читается рассказ об Ахматовых сло- бодах, установленная А. А. Шахматовым и скорректированная последующими исследователями общая схема русского летописа- ния позволяют определить первоначальный текст описания и на его основе воссоздать события времен ханов Ногая и Телебуги. Описаны эти события в летописях Лаврентьевской62, Си- меоновской, Московском своде конца XV в., Ермолинской летопи- си, Владимирском летописце, Типографской, Никоновской , Вос- кресенской63 и Львовской летописях, Пискаревском летописце. Самой ранней из них является Лаврентьевская летопись, представляющая собой свод 1305 г., переписанный в 1377 г. мо- нахом Лаврентием. К сожалению, рассказ об Ахматовых слободах в этой летописи дефектен. Статья 1284 г. читается полностью, но предшествующая ей статья начинается с букв “мницн” (“/поло/мници”), и сохранившийся текст, если сравнивать его с текстом Симеоновской летописи, составляет всего 1/3 текста статьи 1283 г. указанной летописи. Дефект Лаврентьевской лето- писи чисто механический, в ней утрачено несколько пергаменных листов, где описывались события 1263 — 1283 гг. и, в частности, те листы, на которых помещался текст с началом рассказа о про- исшествиях в Рыльско-Воргольском, Липовичском и Курском кня- жествах. Тем не менее и сохранившаяся часть рассказа в Лаврен- тьевской летописи представляет большую ценность. Сравнение этой части с Симеоновской летописью, наиболее близкой Лаврен- тьевской, показывает, что рассказ в последней сохранил более древние черты. Так, при описании зверств карательной экспедиции Ахмата во владениях князей Олега Рыльского и Святослава Липо- вичского в Лаврентьевской летописи говорится, что татары, обезг- лавив уже убитых бояр, стали привязывать “головы воярьскыя к тороком”, а в Симеоновской — “головы *rfe къ торомъ коярс- кыя”64. Речь идет о ремешках, которые назывались тороками, но не торами. В Лаврентьевской читается “злне вся волость изъимл- 16
на”, “нити НИ 6ДННАГ0 князя”, “норовъ”, “цесдрю”, “последи же”, а в Симеоновской соответственно “все княжение изымдно”, “изннматн нн едннАго же князя”: “обычаи”, “цдрю”, “и потомъ”, что указывает на сохранение в Лаврентьевской летописи более древней лексики65. В Лаврентьевской написано “ходитн нама” (обращение князя Олега к Святославу), а в Симеоновской — “ходитн ндмъ”66; в последней фразе древнее двойственное число заменено на множественное. В этом отношении показательно и другое выражение Лаврентьевской летописи: “оставя врАТА своя” (родительный падеж двойственного числа), чему в Симеоновской соответствует фраза “оставилъ два врАТА своя”67, т.е. двойствен- ное число сохранено, но для пояснения вставлено слово “два”, свидетельствующее о том, что во времена составления Симеоновс- кой летописи двойственное число воспринималось уже с трудом, необходимо было уточняющее разъяснение. Помимо лексических и грамматических отличий, следует указать те разночтения между двумя летописями, которые ведут к различному пониманию содержащихся в их рассказах реалий. В Лаврентьевской летописи, например, указывается, что татары, опустошив Воргол, оставили его и “прншедше в село в Туровъ,”68. В Симеоновской летописи это место читается иначе: “прншедше въ селд к потомъ въ Туровъ”69. Составитель Симеоновской лето- писи отделил Туров от села, из одного сделал несколько сел и Ту- ров противопоставил им, очевидно, полагая, что речь идет о горо- де Турове. Но тогда получается, что из района Рыльска и Воргола татары двинулись далеко на северо-запад к стоявшему в среднем течении Припяти, правого притока Днепра, Турову. Такой фантас- тический маршрут вскрывает ошибочность переделки процитиро- ванного места в Симеоновской летописи. Тем самым лишний раз выясняется правильность сообщения древнейшего текста Лаврен- тьевской летописи. Лаврентьевская содержит упрек, брошенный князю Свя- тославу Липовичскому Олегом: “...Не идешь ни к своему цесдрю, ни к Ногою”70 . Под “своим цесарем” разумелся хан Телебуга, про- тивник Ногая, поддерживавший Олега и Святослава в их борьбе со ставленником Ногая Ахматом. В Симеоновской летописи вмес- то этого ошибочно читается “не идешь ни къ своему цдрю къ Ногою”71. Пропуск еще одного “ни” (“ни къ Ногою”) привел к то- 17
му, что “своим” ханом для Святослава стал не Телебуга, а Ногай, хотя все содержание повествования в Симеоновской летописи говорило об обратном. Заключительная фраза рассматриваемого рассказа в Лав- рентьевской летописи звучит так: “Посл'Ьдн же Святославль врать Олександръ оукн Олга н два сына его мала, н еще на мьст'Ь створнся радость дьяволу н его посп'Ьшннку Ахмату”72. Древний летописец указывал, что брат Святослава Александр убил Олега и двух его сыновей в отмщение за убийство Олегом Святослава, и отмечал, что эта месть доставила дополнительную радость дьяволу и Ахмату (“еще на мьст'Ь”) Совсем иной вид имеет заключитель- ная фраза в Симеоновской летописи: “ И потомъ врать Святос- лавль князь Александръ увн князя Олга н Давыда, сына его, на едином м'Ьст'Ь, н сътворнся радость днаволу н его посп'Ьшннку весерменину Ахмату”73. Под пером позднейшего редактора “два сына его” превратились в “Давыда сына его”, причем можно по- нять, как это произошло. Очевидно, число 2 (“в”, как оно читается в Лаврентьевской летописи), было передано словом, но над ним машинально было поставлено титло, перенесенное с цифры. Полу- чилось “два”, что является аббревиатурой слова “Давыда”. Следу- ющий переписчик раскрыл аббревиатуру, превратив при этом уже без всяких изменений слово “сына” из винительного падежа двойственного числа в винительный падеж единственного числа. Выражение “еще на мьст'Ь”, т.е. “еще на мести” было понято как указание на какое-то место. При таком толковании наличие наре- чия “еще” стадо неуместным. Оно было снято, но зато добавлено, что Олег и его сын были убиты “на единомъ” месте, что совер- шенно не вяжется со смыслом сказанного в Лаврентьевской лето- писи. Искажение смысла последней прослеживается еще в одном месте Симеоновской летописи, где об уходе Ахмата говорится сле- дующее: “Понде в Орду, держася ратн татарскыа, н уставнша ясакъ, съ которого стану челов*Ькъ н потнуть и”74. Заключитель- ные слова фразы малопонятны. Утверждается, что Ахмат с татарс- кой ратью ввели ясак, под которым здесь разумеется охрана, и если с какого-то стана был человек, то его убивали. В Лавренть- евской летописи данное место рассказа читается иначе: “и понде в Татары, держася полку татарского, а с которого стану двнгнутся потнуть челов'Ька”75. Смысл здесь ясен: Ахмат уходил к Ногаю с 18
его войсками, а в станах (местах остановок этого войска), когда татары уходили, то убивали людей. Очевидно, поздними летопис- цами это место было понято плохо, и они исказили его при пере- писке или редактировании. Тем самым стали меняться и реалии древнего рассказа. Конечно, сохранившийся фрагмент этого рассказа в Лав- рентьевской летописи не свободен от более поздних добавлений и искажений. Так, после фразы “вставнша на санн” в Лаврентьевс- кой летописи читаются слова “черны cfc русину”76. Таких слов нет ни в одной другой летописи. В Лаврентьевской они разрывают связный текст, что обнаруживает их вставочный характер. Оче- видно, это была помета на полях того оригинала, который-^ в 1377 г. переписывал Лаврентий. Судя по всему, он и включил эту мар- гинальную глоссу в текст повествования, нарушив тем самым его последовательность. Но в целом текст Лаврентьевской летописи и с точки зрения языка, и с точки зрения передачи исторических реалий древнее всех других летописных текстов, и при воспроиз- ведении событии XIII в. в Рылъско-Воргольском, Липовичском и Курском княжествах он должен быть положен в основу анализа. Текст же Симеоновской летописи, точнее, близкого к ней свода, отразился в Московском своде 1479 г., использованном, в свою очередь, в Московском своде конца XV в. Сравнение текстов Симеоновской летописи и свода конца XV в. показывает, что в последнем рассказ об Ахматовых слободах подвергся стилистичес- кой и грамматической обработке, из него был выпущен ряд мест, читавшихся в Симеоновской летописи, что привело к утрате ряда реалий. Так, если в Симеоновской летописи читается “чернылгь люделгь”, то в Московском своде вместо этого стоит “вс*Ьмъ лю- демь”, “того же д'Ьля” Симеоновской соответствуют слова “пр© то же н” Московского свода; слова “не князя, но разбойника естд” (двойственное число) Симеоновской заменены в Московском сво- де на множественное число: “не князн, но разбойники”; вместо слов Симеоновской летописи “вояръ изннманных'ь н черны^ъ лю- ден” в Московском своде читается “Бояр'ь их же нзннмАше, к прочих иныхъ люден”, а вместо фразы “д что нзымано вудетт» черныхъ люден н съ жендмн, и з д’Ьтмн, то все попровдднл'ь прочь” — “что же ОКАНННН ТН ПОНМАША люден, T’fcx1» ВС'кх’Ь в по- лонъ поведошд н с жеидмн н з д'ктмн”, фраза Симеоновской ле- 19
тописи “хл’Ьбъ въ устд не ндеть отъ стрлхд” заменена в Москов- ском своде на фразу “ругднне окдднных православному христиан- ству”77. Эти лексические и стилистические переработки при всей кажущейся их незначительности тем не менее привели к ликви- дации в рассказе упоминания черных людей — особой категории зависимого от княжеской власти населения, которая страдала от действий татар в Рыльско-Воргольском и Липовичском княже- ствах. Другие редакционные изменения в Московском своде вели к искажению фактов, имевших место в южнорусских землях. Так, если Симеоновская летопись фиксировала опустошения, произво- дившиеся жителями двух Ахматовых слобод, “около Ворголд н око- ло Рылска”, то в Московском своде район опустошений указывал- ся иной: “около Ворлогд н около Курьскд”78. В Симеоновской лето- писи приход карательной рати хана Ногая датирован с подробнос- тями: “прННДОША Тдтдроке рдтью къ городу Вдргулу МЕСЯЦА ген- кдря въ 13, по Крещении господин”79. Вместо этого в Московском своде читается: “прнндошА тдтдрове рдтью к городу Ворлогу ген- кдря 13”80. Здесь опущены некоторые хронологические определе- ния, имевшиеся в более раннем тексте. По-разному в обоих па- мятниках описана сцена казни Ахматом захваченных в плен рус- ских бояр. Симеоновская летопись “Они же повели нхъ вояръ, вяше во приведено на повонще то лшого лшожество люден, скованы по два въ немецкыхъ жел*кз*&хъ'* БЯХУ Б0 кзылишн пололшнцн н’Ьцин гости; егдд же из- вн вояръ, и покел’Ь пололшнцн т'к пустнтн, а порты покел’Ь ддти палолшнком избитыхъ вояръ, рекд имъ: “Вы есте гости пололши- цн, ходите по землялк, тако молвите: кто иметь держдтн споръ съ свонмъ бдскакомъ, тдкоже ему и вудеть”81. Московский свод конца XV в. “Б*Ь же привезено ту лшого люден, и вояре нскованы, на вс’Ьх^* п0 двои жел'кзд иемецкые, и побнша ту вояръ. Б’Ь же ту поилкднн и переходцн, иже ходить по землямъ милостыни прося- ще, И Т’Ьх’Ь ТОГДА ОТПуСТНША, А ПОДДВАША ИМЪ ПОрТЫ ИЗВИТЫХ 20
вояръ и рекошд имъ: “Ходяще по землям, тако глаголите: кто нмет споръ держдти съ своимъ баскакомъ, сице же ему ву- деть . Сравнение показывает, что в Московском своде текст пе- ределан. Если в Симеоновской летописи речь идет о людях, ско- ванных по два, то в Московском своде — о двойных кандалах на боярах. Если Симеоновская летопись упоминает гостей- паломников, то в Московском своде слово “паломники” заменено словом “переходцы” и они представлены людьми, просящими ми- лостыню. Поэтому-то М. М. Щербатов и писал о нищих, которые упоминаются во многих летописных сводах XVI в. Так, в Московс- ком своде под пером позднейшего сводчика возникали иные реа- лии, которые тем не менее принимались за истинные историками нового времени. В том же своде оказался выпущенным текст от слов “и нд- чаша Бесермена вязати головы т’Ь” до слов “но то оставим” включительно83. Вместо этого читается одна фраза: “Сътворивше же се зло в Kypbctrfc и въ прочих град'кх^ т’Ьх'ь, поидошд прочь”84. Таким образом, в Московском своде уже не говорилось об устрашении населения, которое задумывалось татарами, наме- ревавшимися демонстрировать отрезанные головы и руки казнен- ных бояр, об их пути от Воргола к Турову, но зато вставлена фра- за о “зле” в Курске, хотя это татарское “зло” собственно Курска не коснулось. Выпущена в Московском своде и фраза Симеоновс- кой летописи об уходившем к Ногаю Ахмате: “держдся рдти тд- тдрскыд и устдвишд ясак”85, являвшейся, в свою очередь, пере- делкой слов Лаврентьевской летописи. Изменено в Московском своде и начало статьи 1284 г. Она начинается так: “Два оны ве- серменкнд, ихъ же остдвк Ахмат, ндоста из свободы в свободу в неделю Фомину, а Руси с ними воле 30 челов'ккъ. Слышдвъ же то липецкой князь Святослдвъ и ста на пути с мужи своими, сте- регд их; егдд же поидостд она, и тогда уддри ид них рлзвоемъ, и уви ту Руси их 25 да два Бесермениид, д т’Ь два врдтд Ахматова утекостд къ Курьску, д ндутр'Ьи рдзвегостеся ов’Ь, свободы ты Бесерьмеиьские”86. В Симеоновской же летописи начало иное: “Два Бесермениид изъ свободы въ другую ндоста, а Руси съ ними воле 30 челов'Ькъ. Се же слышдвъ липецкий князь Святослдвъ, 21
сдумдвъ съ своими вояры и з дружиною, везъ Олговы думы, дос- терегся ид пути, развои сътвори. Сдм*к два вратеника та утеко- стд. д Руси извнлъ 25, да два весерменина. Се сътвори князь единъ везъ Олга, и творяшеся довро учинилъ, а на Большую па- кость Олту и сев’к, еже посл'Ьд'Ь скажемъ. Того же л'ктд по Велиц*к дни въ нед'Ьлю Фомину пов'кгостд два врдтдникА Ббсер- менинд х Курьску, ндутрид въ понед*Ьльникъ розБ'кждся вся СВО- БОДА ТА, ТАКО же И ДРУГАЯ, И ОБ’Ь СВОБОД^ T’fe рАЗБ'кгОСТАСЯ Б6- серменскыя”87. По Московскому своду получается, что переход двух братьев Ахмата из одной слободы в другую имел место в Фо- мину неделю, причем остается неясным, что в данном контексте означает слово “неделя”; воскресенье или все семь дней недели. Далее по этому же своду получается, что после нападения на них Святослава Липовичского братья Ахмата бежали в Курск, а на следующее утро разбежались обе их слободы. По Симеоновской же летописи (и здесь она согласна с Лаврентьевской) переход братьев Ахмата из одной слободы в другую имел место в неопре- деленное время, но явно до Фоминой недели. После нападения на них князя Святослава братья бежали, но куда, в летописи не гово- рится. Можно думать, что они бежали в ту слободу, в которую шли. После же пасхи в Фомину неделю оба брата побежали к Курску. А наутро в понедельник разбежались собранные ими сло- божане. Уточняющее указание на понедельник свидетельствует о том, что под Фоминой неделей понимался воскресный день этой недели, т.е. второе после пасхи воскресенье. Очевидно, что в бо- лее позднем Московском своде из-за сокращения и неудачного редактирования текста реалии действительных событий оказались искажены, заменены фактами надуманными, книжными. Впрочем, некоторые такие факты, возникшие под пером составителя Симео- новской летописи или ее источника, оказались закрепленными в Московском своде. Так, вместо слов Симеоновской летописи “кь своему царю къ Ногою" в Московском своде читается уже совер- шенно определенно: “къ своему царю Ногою”, где опущен предлог “къ”, остававшийся от фразы Лаврентьевской летописи: “ни к сво- ему цесдрю, ни к Ногою”88. В то же время в Московском своде правильно читается “и два его сына” вместо ошибочного “и Давы- да сына его” Симеоновской летописи89, что свидетельствует об использовании в Московском своде не сохранившегося до наших 22
дней списка Симеоновской летописи, а иного, более раннего, про- тографичного списка этой летописи. Однако и в Московском сво- де, и в Симеоновской летописи одинаково ошибочно читается, что Александр убил князя Олега и его сыновей (сына) “ид едином M’feCT’fe”90. Как выяснил А. Н. Насонов, Московский свод 1479 г., ле- жащий в основе Московского свода конца XV в., до 1425 г. имел общий источник с Ермолинской летописью. Ермолинская лето- пись этот источник сильно сокращала. Московский же свод пере- давал его гораздо полнее91. Действительно, в Ермолинской лето- писи под теми же 1283 и 1284 гг. читается рассказ о слободах баскака Ахмата в Рыльско-Воргольском княжестве, но рассказ этот очень краткий92. В результате сокращения многие детали проис- шедшего оказались опущенными и возникли неточности. Так, со- гласно Ермолинской летописи, с жалобой на Ахмата в Орду от- правился не один князь Олег, а еще и князь Святослав, причем оба они пошли не к Телебуге, а к Ногаю, который, с одной сторо- ны, приказывает русским князьям разорить слободы Ахмата, а с другой — мстит им за это93. Так возникали крупные исторические несообразности, связанные с небрежным редактированием текста сводчиками XV в. М. Кавыршин безусловно прав, указывая, что одинаковый с Ермолинской летописью текст об Ахматовых слободах сохранили своды 1497, 1518 гг., а также составленная в 60-х гг. XVI в. Львовская летопись94. Однако следует подчеркнуть, что текст Ер- молинской летописи является первичным по отношению к трем названным летописным памятникам. В самом деле, в сводах 1497 и 1518 гг. имя князя Святослава Липовичского в' статье 1284 г. ошибочно заменено на имя Ярослав95. Вместо слов “зло велико створися въ Курьскомъ княженьи” в Ермолинской летописи в сво- де 1497 г. читается “велико зло сотворися в Русском княжении” (почти аналогичного и во Львовской летописи: “Зло сотворися въ Русскомъ княжень'к”), что существенно изменяет смысл повество- вания, поскольку Курское княжение или Курск как в тексте свода 1497 г., так и в тексте Львовской летописи далее не упоминают- ся96 и правильная локализация событий становится невозможной. Львовская летопись — самая поздняя из перечисленной группы — содержит и другие чтения, искажающие более ранний рассказ. Так, в ней читается “И позвд въ ловища леведиид со- 23
кольниковъ” вместо правильного “И посла въ ловнщд леведннд сокольнкковъ”97, “онъ же шедъ” (о тех же сокольниках) вместо “они же шедше”98, “ять съ ними” вместо “д с ннлш”99, “л ти хо- тят рдзгрдБИТь” вместо “д ты хотя рдзвивдтн”100 (речь идет об обвинении, выдвинутом князем Олегом против князя Святослава, ограбившего, "разбившего" слободы Ахмата). Сходство с текстом Московского свода имеет не только Ермолинская летопись, но и Типографская, а также Воскресенская летописи. Сличение рассказов об Ахматовых слободах в Московс- ком своде и Типографской летописи показывает, что за малозначи- тельными исключениями их тексты идентичны. Они отличаются друг от друга перестановками (инверсиями) слов в отдельных фра- зах, некоторыми лишними союзами и предлогами и тремя чтения- ми, имеющими более серьезное значение. Так, в Московском своде читается “ въ отчинъ Олкгд”, тогда как в Типографской летописи просто “въ отчинъ”; в Московском своде стоит “Ворлогд”, а в Ти- пографской летописи — “Врълогд”; в Московском своде написано “дно Большее зло”, тогда как в Типографской летописи — “дно во зл'Ье зле”101. В первом случае чтение Московского свода повторя- ет чтение источника — Симеоновской летописи, следовательно, оно древнее соответствующего чтения Типографской летописи102. Во втором случае чтение Московского свода хотя и хуже чтения той же Симеоновской летописи, где правильно читается “Ворголд”103, тем не менее лучше чтения Типографской летописи; искажающего чтение Московского свода. В третьем случае чтение Московского свода также первичнее чтения Типографской летопи- си, в одном из списков которой стояло “д нд Болзее зло”104. Из предпоследнего слова, небрежно написанного вместо слова “волшее”, и получились слова “ко злее” (выносная буква “л” вставлена в строку не перед, а после буквы “з”). Очевидно, что текст Московского свода в рассмотренных трех случаях старше текста Типографской летописи, но существенных расхождений между ними нет, они содержат одинаковые факты и оценки. Мало отличается от повествования о событиях в Рыльско- Воргольском, Липовичском и Курском княжествах Московского свода подобное повествование в Воскресенской летописи. Более или менее существенные разночтения могут быть представлены в виде следующей таблицы. 24
Московский свод конца XVb.105 “имя ему” “наряди две свободы" “въ свою вълость” “не рдтенъ” “поймали переходци” “дно волшее зло бысть” “ц’Ьловалъ ты со мною на семъ крестъ” Воскресенская летопись106 “именемъ” “сътвори дв'Ь слободы” “во свою область” “не рдтень ти” “перенмдни и переходци” “а на волшее зло бысть” “ц'Ъловал ты на семь кресть” Оценка приведенных разночтений трудна, они не содержат бесспорно однозначных показаний относительно старшинства ка- кого-либо текста. Тем не менее, употребление в Московском своде таких слов, как “наряди”, “вълость” вместо соответствующих слов “сътвори”, “область” Воскресенской летописи скорее говорит о старшинстве текста Московского свода. Привлечение Симеоновс- кой летописи, источника Московского свода, показывает, что пер- вые три чтения Московского свода соответствуют тексту Симео- новской летописи, а чтения Воскресенской летописи от этого тек- ста отличны107. Симеоновская летопись содержит и слова “со мною” из последнего чтения, которые в Воскресенской летописи опущены108. Только четвертое чтение нарушает выявленную зако- номерность. Слово “ти”, читающееся только в Воскресенской ле- тописи, есть и в Симеоновской109. Но это небольшое разночтение не может повлиять на общее заключение: текст Московского свода старше текста Воскресенской летописи. В XVI в. возник еще один вариант рассказа об Ахматовых слободах. Он читается в составе Владимирского летописца. Пове- ствование о событиях XIII в. здесь весьма краткое, по объему очень незначительно превышающее соответствующий текст Ермо- линской летописи, но источник его иной. Во Владимирском лето- писце в статье 1283 г. сохранилась фраза: "насилие много творяше людем около Воргола Рыльского"110. Несмотря на искажение после- днего названия ("Рыльского" вместо правильного "Рыльска") эта фраза отличается от фразы, появившейся под пером редактора свода 60-х гг. XV в. (общего источника Московского свода 1479 г. и Ермолинской летописи) и читающейся в Московском своде кон- ца XV в.:"около Ворголд и около Курьскд пусто створиша"111, где 25
указание на Рыльск ошибочно заменено на Курск. Эта ошибка по- вторена в Типографской и Воскресенской летописях112, поэтому ни один из этих летописных памятников не мог быть источником Владимирского летописца. Им могла быть только Симеоновская летопись, сохранившая чтение "около Рылска"113. Сокращение рассказа об Ахматовых слободах Симеоновс- кой летописи сделано во Владимирском летописце кардинально и неумело. Оказались выпущенными такие эпизоды повествования, как ночное нападение князя Святослава Липовичского на одну из слобод Ахмата, действия ногаевых сокольников в княжестве Олега Рыльского и Воргольского, указание на Курск как на место бегства братьев Ахмата и т.д. Сжатие текста привело к уничтожению ска- зуемых в предложениях: "и ткмъ многу досаду князем и людем", "Ахмлтъ в ту пору у Ногдя царя"; нарушению грамматической согласованности: "по слову сродннкъ своих Святославом", "дасть пристава князем князю Олгу"114 и т.п. При этом следует подчерк- нуть, что сокращению во Владимирском летописце был подвергнут более древний текст Симеоновской летописи, чем напечатанный в XVIII томе ПСРЛ. Во Владимирском летописце правильно читает- ся "два сына его” вместо ошибочного “Давида сына его"опубликованного списка Симеоновской летописи115. В XVII в. была предпринята, кажется, единственная пере- работка раннего рассказа об Ахматовых слободах. Речь идет о ста- тьях 1283—1284 гг. Пискаревского летописца, составленного во втором или третьем десятилетиях XVII в.116. В этом памятнике повествование о событиях в Курском, Рыльско-Воргольском и Ли- повичском княжествах сокращено, но несмотря на довольно зна- чительную редакцию, источник Пискаревского летописца может быть установлен. В летописце сохранились такие выражения, как "всем лю- дям", "не князи, но разбойницы", "ве же ту переходцы, иж ходят МИЛОСТЫНИ просят"117, "держдся рдти ТАТАРСКОЙ", "ругднне ОТ АКА- янных прдвослдвному хрнстнян'ъству"118. Как показано было выше, все эти фразы являются переделками текста Симеоновской лето- писи, сделанными редактором свода начала 60-х гг. XV в. — обще- го источника Московского свода 1479 г. и Ермолинской летописи. Именно так или почти так приведенные выражения читаются в Московском своде конца XV в. Следовательно, рассказ об Ахмато- 26
вых слободах в Пискаревском летописце восходит к достаточно позднему источнику, написанному не ранее 60-х гг. XV в. Но с Московским сводом конца XV в. (или сводом 1479 г.) очень близки тексты Типографской и Воскресенской летописей. Не могла ли быть одна из них источником Пискаревского летопис- ца? На этот вопрос можно ответить утвердительно. Рассказ об Ахматовых слободах Пискаревского летописца имеет одну харак- терную деталь: там читается “Кнрскня области” (дважды), “Кирсъкдго княжения”, “Кирстен земле”, наконец, просто “Кирску”119, т.е. вторая буква “у” в названии княжения, земли и города заменена на букву “и” Точно такие же написания есть в Толстовском списке Типографской летописи, который был исполь- зован для подведения вариантов при издании XXIV тома ПСРЛ120. Эти искажения названий объясняются тем, что, как показывает орфография основного, Синодального, списка Типографской лето- писи, буква “у” в слове “Курск” и производных от него, была за- менена одним из писцов буквой V (“ижица”), которая в текстах могла читаться и как “у”, и как “и”. Другой писец заменил ее на букву “и”, отсюда одинаковые написания в Толстовском списке Типографской летописи и в Пискаревском летописце. Эти орфографические совпадения могли бы показаться случайными, если бы в рассказе об Ахматовых слободах Писка- ревского летописца не сохранилась фраза “а ново злее кисть зло”121 (лучше было бы читать “дко[в] злее кысть зло”), которая дополняет глаголом “кысть” фразу, отмеченную выше как типич- ную именно для Типографской летописи: “ано ко зл'Ье зло”. Таким образом, выясняется, что повествование о событиях в Курском, Рыльско-Воргольском и Липовичском княжествах в Пискаревском летописце составлено на основании Типографской летописи. Тем самым корректируются мнения издателей Пискаревского летопис- ца и М. Кавыршина, считавший, будто источником рассказа об Ахмате в этом своде была Воскресенская летопись122 От рассмотренных повествований об Ахматовых слободах в различных русских летописных сводах XIII — XVI вв. суще- ственно отличается повествование о них в Никоновской летопи- си. Там оно читается не под 1283 и 1284 гг., как в этих сводах, а под 1284 и 1285 гг.123. Состав данных статей Никоновской лето- писи достаточно сложен. В ней дважды, например, говорится о приглашении сокольников хана Ногая князю Олегу Рыльскому и 27
Воргольскому отправиться с ними к хану: “и по семъ князя Олгд позваша кь нему” и ниже “и звАвше кь Ногою Олга”124 . В конце статьи 1284 г. в Никоновской летописи читается фраза, по со- держанию аналогичная подобным фразам в других летописях: Ах- мат “во ДВОИХ!» СВОИХ!» СЛОБОДАХ!» ОСТДВН ДВА ВрАТА СВОЯ И СЪ НИ- МИ тдтдръ, много же у нихь служдще и Руси, запов’Йда имъ блю- сти слободы тЬ...”125 . Сходная фраза читается и в начале статьи 1285 г. Никоновской летописи: “въ двоихъ слободахъ остави врд- та своя соблюдати слободы его”126 . Такие дублирования текста указывают на то, что составители Никоновской летописи при описании событий в Рыльско-Воргольском, Липовичском и Курс- ком княжениях пользовались по меньшей мере двумя летописными источниками. Один из них может быть указан совершенно точно. Никоновская летопись сообщает, что брат Святослава Липовичского князь Александр, мстя за Святослава, убил сына Олега Давыда127. Как было выяснено выше, это имя, возникшее в результате описки, читается только в Симеоновской летописи. Существующий список этой летописи не мог быть источником Ни- коновской, поскольку он написан в более позднее время. Но оче- видно, что таким источником был протограф сохранившегося списка Симеоновской летописи. К этому протографу должны быть возведены следующие чтения Никоновской летописи, совпадающие только с Симеоновской и отличающиеся от чтений других лето- писных сводов: “и чрънымъ людемъ”, “и бысть о толгь” (распря, брань между Олегом и Святославом), “по Крещении”, о поковании людей “по два”, “и устдвишд ясакь”, о бегстве разбитых князем Святославом Липовичским братьев Ахмата сначала в слободу и лишь потом в Курск, слова “ид волшую пакость”128. Данных при- меров достаточно для вывода, что в Никоновской летописи был использован текст Симеоновской летописи, именно протографа ее сохранившегося списка. Другим источником Никоновской летописи послужил свод, в котором читался рассказ об Ахматовых слободах типа того рас- сказа, который есть в Московском своде. Наиболее убедительным фактом, свидетельствующим об этом, является отсутствие в Нико- новской летописи самого мрачного эпизода рассказа, где говори- лось об отрезанных боярских головах и руках. Это вызывающее отвращение описание не читается и в Московском своде129. Нет в Никоновской летописи, как и в Московском своде, указания на 28
село Туров, куда двинулась карательная экспедиция Ахмата после опустошения Рыльска, Воргола и Липовичского княжества130. Зато в Никоновской летописи сообщается, что князь Свя- тослав Липовичский “нде в Орду за сроднккомъ свонмъ ко царю ТелекогЬ с жалобою на баскака Ахмата”131. Как указывалось вы- ше, текст о поздке Святослава в Орду, правда, к Ногаю, а не к Телебуге, с жалобой на Ахмата, появился впервые при создании Ермолинской летописи. Очевидно, приведенная фраза Никоновс- кой летописи возникла под влиянием Ермолинской или близкой к ней летописи. Утверждать это можно с тем большим основанием, что другие статьи Никоновской летописи дают примеры совершен- но очевидного использования при их написании текста Ермолинс- кой летописи132. Таким образом, повествование Никоновской летописи представляет собой компиляцию уже известных источников. Но помимо заимствований из предшествовавших памятни- ков летописания, составители Никоновской летописи включили в свой рассказ об Ахматовых слободах целый ряд исторических при- поминаний и морализирующих сентенций и, не смущаясь нару- шением исторической правды, ввели в это повествование множе- ство псевдореалий. Так, Ахмат был назван князем, его отцом объявлен некий Темир. Ахматовы слободы оказались расположен- ными не только во владениях Олега Рыльского и Воргольского, но и Святослава Липовичского. В слободах поселились разные масте- ра, там открылись большие торжиша. Олег и Святослав неоднок- ратно нападали на эти слободы, но потом примирились с Ахма- том. Жители Ахматовых слобод опустошали окрестности не только Воргола и Рыльска, но и грабили “и около Липстцка”. По слову Ахмата Ногай послал против Олега Рыльского и Святослава Ли- повичского рать под командой князя Темира. Князь Святослав бе- жал от этой рати “въ Резднь въ л*ксы въ Воронежскид”. Гости, которым Ахмат раздал платье убитых бояр, были немецкие и царьградские. Русских людей, шедших из одной слободы в дру- гую, было 35 человек (в остальных летописях — “воле 30”). После нападения на них князя Святослава Липовичского слобожане Ах- матовых слобод с ним “бой сътвориша”. После боя Ахмат прислал к Святославу посла, чтобы заключить мир, но Святослав его убил. Наследовавший убитому Олегом князю Святославу его брат князь Александр поехал в Орду, получил помощь от хана и только тогда убил Олега. Вместе с ним он убил его сыновей Давыда и Семена. 29
В последнем случае имя второго сына также явилось, видимо, ре- зультатом неверного истолкования описки в рукописи. Или слово сна (сына) было принято за слово Семена, или было написано сма, где буква “н” походила на букву “м”, и эта аббревиатура была воспринята как сокращение слова Семена. Уточняющее определение места, куда бежал липовичский князь Святослав — “въ Резднь въ л*ксы въ Воронежскид” — было вызвано повыпенным интересом редактора Никоновской летописи митрополита Даниила, по происхождению рязанца, к истории Ря- зани. Рязанских сведений, не подтвержденных другими сводами, в Никоновской летописи немало133. Однако в данном случае дело обстояло иначе. Редактор явно знал летописи. В русских же лето- писях есть два известия, где фигурирует поселение (или мест- ность) Воронеж, являвшееся рязанским владением134. Редактор отождествил Воронежские леса рассказа о баскаке Ахмате с ря- занскием Воронежем и сделал уточняющее указание на Рязань. Последнее дало возможность исследователям XIX — XX вв. ис- кать Липецк, где княжил укрывшийся в Воронежских лесах Свя- тослав. близ Рязани и отождествлять его с современным Липец- ком. Однако идентификация летописца XVI в. была ошибочной. В других же случаях у составителей Никоновской летопи- си не было и формальных оснований для ввода в рассказ новых имен и фактов. Например, одинаковые имена отца Ахмата и вое- начальника, посланного вместе с Ахматом ловить князей Олега и Святослава — Темир, явно фантастического происхождения. Лю- бопытно, однако, что в Никоновской летописи это имя прилага- лось и к другим вымышленным татарским лицам135 Таким образом, ряд русских летописных сводов XIV — XVII вв. содержит разные редакции рассказа о слободах татарско- го баскака Ахмата в Рыльско-Воргольском княжении. Древнейшим является текст Лаврентьевской летописи — свода 1305 г., но текст этот дефектен, около половины его утрачено из-за механи- ческой потери листов рукописи. Следующая по времени обработка повествования сохранилась в Симеоновской летописи. Поскольку сходные с изложением Симеоновской летописи отрывки, сохра- ненные в выписках Н. М. Карамзина, читались в погибшей в 1812 г. Троицкой летописи136, следует заключить, что основные редак- ционные изменения рассказа Симеоновской летописи были сдела- ны в 1409 г. при составлении того свода, который представляла утраченная Троицкая летопись. Последующая обработка рассказа, 30
представленная статьями 1283 и 1284 гг. Московского свода конца XV в., была предпринята при создании общего источника Москов- ского свода 1479 г. (источника Московского свода конца XV в.) и Ермолинской летописи. Этот общий источник был создан в начале 60-х гг. XV в.137.Сокращенная редакция Ермолинской летописи, повторенная сводами 1497 и 1518 гг., а также Львовской летопи- сью, появилась в начале 70-х гг. XV в., когда был составлен свод, легший в основу этой летописи138. Текст свода 60-х гг. XV в. был с небольшими изменениями воспроизведен в Типографской лето- писи (памятник 20 —30-х гг. XVI в., но в своей ранней части ос- новывавшийся на своде 1484 г.139) и в Воскресенской летописи (через Московский свод 1479 г.), составленной в первой половине 40-х гг. XVI в.140. В составленном в 20-е гг. XVI в. Владимирском летописце сокращен текст, близкий к сохранившейся Симеоновс- кой летописи, а в написанном почти столетие спустя Пискаревс- ком летописце в сильно урезанном виде представлен рассказ Ти- пографской летописи. Наконец, в Никоновской летописи, создан- ной между 1526 и 1530 гг.141, отразились тексты Симеоновской летописи, Московского свода конца XV в. и Ермолинской летопи- си, значительно пополненные сотрудниками митрополита Даниила на основании собственных соображений и умозаключений. Сопос- тавление летописных текстов показывает, что при переработках и даже переписывании рассказов о событиях в Рыльско-Воргольском, Липовичском и Курском княжествах возникали новые псевдофак- ты и псевдореалии, которые историками XVIII — XX вв. принима- лись за истинные. Совершенно очевидно, что для исторического анализа необходимо выделить самые древние тексты, поскольку они должны содержать наиболее достоверные фактические сведе- ния. Таковыми являются текст Симеоновской летописи, состав- ляющий начало летописной статьи 1283 г. до слова “поломници” включительно, а затем текст Лаврентьевской летописи от указан- ного слова и до конца повествования. Несомненно, что оба эти текста не являются первоначаль- ными, вставка глоссы “черны c*fc русину’’ в Лаврентьевской лето- писи прямо указывает на факт обработки даже этого древнего ис- точника, но они являются самыми ранними из сохранившихся, и анализ событий в южных русских княжествах должен основы- ваться на них. Анализ этот необходимо начать с выяснения того, когда имели место описанные в летописях события. В большинстве сво- 31
дов они изложены под 1283 и 1284 гг., и целая плеяда историков XVIII — XX вв. их так и датировала. Но в 1940 г. А. Н. Насонов обратил внимание на то, что в этих статьях фигурируют татарские хаиы Телебуга и Ногай, а согласно восточным источникам Телебу- га стал ханом только в 1287/88 г. Поэтому, анализируя рассказ об Ахматовых слободах, А. Н. Насонов приходил к следующему заключению: “Рассказ этот мы читаем в летописи под 1283 — 1284 гг. Он повествует о событиях 1287/88 — 1293 гг.; как мож- но установить на основании персидских и арабских источников (Рашид-ед-дин, Бейбарс, Эннувейри и т.д.); таким образом, он яв- ляется уже позднейшей вставкой в летописный текст (под 1283 — 1284 гг.)”142 С тех пор события в Рыльско-Воргольском, Липович- ском и Курском княжениях, как правило, стали датироваться 1287/88 — 1293 гг. Только в 1963 г. в специальной работе, по- священной точной датировке описанных в древнейшем русском летописании событий, Н. Г. Бережков, не называя А. Н. Насонова, уточнил указанную им хронологию происшествий в Рыльско- Воргольском и соседних княжествах при баскаке Ахмате: “Повествование относится ко времени на несколько лет более позднему (чем 1283 — 1284 гг. — В. К.), когда ханом был Телебу- га (захвативший ханский стол в 1287 — 1288 гг., умерщвленный в 1291 г.), т.е. включено в летопись явным образом не на место”143. Точно такие же хронологические рамки событий, имевших место в Курском, Рыльско-Воргольском и Липовичском княже- ствах, — 1287—1291 гг. — обосновывает и М. Кавыршин144, хотя для этого ему проще было бы сослаться на исследование Н.Г. Бе- режкова. Оба исследователя правы в том, что указанная А.Н. На- соновым вторая крайняя дата разыгравшейся в южнорусских кня- жествах драмы нуждается в уточнении. А.Н. Насонов сам отме- чал, что “в 1291 г. Ногай организовал заговор против Телебуги- хана, Телебуга и его сообщники попали в ловушку и были умерщ- влены”145. Если так, то история с Ахматовыми слободами должна была закончиться не позднее 1291 г., как о том писали Н. Г. Бе- режков и М. Кавыршин. Обращение к восточным авторам, которых упоминает А.Н.Насонов, позволяет установить, что Телебуга стал ханом в 686 г. хиджры, т.е. между 16 февраля 1287 г. и 5 февраля 1288 г.146. Убит же он был по совету Ногая в 690 г. хиджры, т.е. между 4 января и 23 декабря 1291 г.147. Причиной ссоры между Ногаем и Телебугой послужил их совместный поход на Краковс- кую землю. По сообщению Бейбарса, “сошлись они оба в предпо- 32
ложенном месте, разлили повсюду опустошение, грабили, что хо- тели, убивали, кого хотели, и (затем) вернулись”1™. На обратном пути Ногай оставил союзника и ушел в свои кочевья. Телебуга отправился в свои, но уже настала зима, выпало много снега, до- роги оказались непроходимыми. Телебуга заблудился, “войско его постигла сильнейшая беда, которая довела их до того, что они ели мясо животных, служивших им для верховой езды, и собак, кото- рых они взяли с собой, да мясо тех из них, которые умирали от голода”149. Телебуга решил, что Ногай нарочно покинул его, чтобы погубить войско. Отсюда возникла вражда к Ногаю. Из рассказа Бейбарса следует, что злоключения Телебуги имели место зимой 1287/88 г., следовательно, ненависть сарайского хана к Ногаю могла проявиться не ранее 1288 г. Отсюда события в Рыльско- Воргольском, Липовичском и Курском княжествах должны были бы датироваться 1288 - 1291 гг. Но насколько точен Бейбарс в своих описаниях? То, что он был современником хана Телебуги и современником осведом- ленным, одним из самых приближенных лиц египетских султанов Калавуна и Эннасыра Мухаммеда, делает его сочинение в значи- тельной степени достоверным, но отдаленность каирца от места событий, о которых он рассказывал, время написания его “Летописи” — 20-е гг. XIV в.150 — заставляют проверить сообща- емые им сведения. Легче всего поддаются контролю указанные Бейбарсом го- ды правления Телебуги. Сохранились монеты, чеканенные при этом хане. Наиболее ранние из них имеют дату 686 г. хиджры, самые поздиие — 690 г. хиджры, причем последним годом датируются и монеты преемника Телебуги на ханском столе Тох- ты151. Таким образом, время правления Телебуги указано египетс- ким историком правильно. Верно также сообщение Бейбарса о совместном походе Телебуги и Ногая на Краковскую землю. Этот поход подробно описан в Ипатьевской летописи, а также в польских хрониках. Согласно владимиро-волынскому летописцу, сочинение которого включено в Ипатьевскую летопись, Телебуга, собрав большое вой- ско, куда вошли и полки русских князей, вместе с Ногаем вторгся в Польшу. Телебуга направился к Завихвосту, а далее к р. Висле. Висла стала замерзать, и войско ордынского хана не сумело ее форсировать. Тогда Телебуга пошел вверх по течению Вислы к Сандомиру. На пути он перешел по льду р. Сан, окружил Сандомир, но взять его не смог. Провоевав в польских землях 10 дней, Телебуга хотел было идти к Кракову, но узнав, что там дей- 33
ствует Ногай, вернулся в русские земли, где две недели простоял у города Львова'52. Совершенно очевидно, что поход Телебуги и Ногая состоялся, как и писал о том Бейбарс, зимой. Но в Ипать- евской летописи поход датирован 1283 годом153, что является бе- зусловной ошибкой позднейшего хронологизатора, вставлявшего указания на годы в описания событий, первоначально не имевшие характерной для летописей хронологической сетки. М.С.Грушевский, разбирая данное сообщение Ипатьевской лето- писи, сопоставил его со свидетельствами польских хроник, зафиксировавших поход татар на польские земли в 1287 г.154 По- скольку владимиро-волынский летописец сообщал, что идя на Польшу, татары миновали Владимир Волынский “по ЛАикулин'Ь дни”155, т. е. после дня памяти Николая Мирликийского, отмечае- мого 6 декабря. М.С.Грушевский посчитал, что поход начался в декабре 1286 г., а закончился в начале 1287 г. Польские же хронисты, по объяснению М.С.Грушевского, не знали о времени начала похода, но знали, когда он закончился, а потому датировали поход 1287 г. К декабрю 1287 г. — январю 1288 г. М.С.Грушевский относил еще один поход Телебуги на Польшу, о котором Ипатьевская летопись сообщает уже в статье 1287 г.156 Между тем Ипатьевская летопись при описании похода Телебуги на Польшу в статье 1283 г. и при описании его похода против тех же поляков в статье 1287 г. приводит одну любопытную деталь. Она свидетельствует, что в первом походе должны были участво- вать русские князья Лев Данилович Галицкий с сыном Юрием, брат Льва Мстислав Луцкий и их двоюродный брат владимиро- волынский князь Владимир Василькович. Князь Владимир был сильно болен. В поход он пошел, но у р. Сан почувствовал себя плохо и “тоу же на Сдноу . . . воротнся от ннх*ь назадт»”157. Те же самые русские князья были участниками и второго похода, снова болен был князь Владимир и вновь, дойдя до р. Сана, он прервал свой поход158. Эти “двойные” болезнь Владимира и возвращение назад от р. Сана говорят о том, что в Ипатьевской летописи в разных местах и с разными подробностями описан один и тот же поход Телебуги и Ногая на польские земли, состоявшийся зимой и при участии русских князей. О времени похода свидетельствует фраза, на которую обращал внимание М.С.Грушевский, но до кон- ца так и не разобрал. Под 1283 годом Ипатьевская летопись сооб- щает, что стоявшие у Владимира Волынского полки Телебуги “в нед'Ьлю же мнноушд городъ, по Мккулин'Ь дни на здвтрн день”159. 34
Совершенно очевидно, что татары выступили в поход на поляков в воскресный день (“нед*Ьлю”), который наступил наутро после Ми- кулина дня. Последний же, как говорилось выше, отмечается 6 декабря. Иными словами, Телебуга пошел в поход в воскресенье 7 декабря. А такое сочетание числа, месяца и дня недели приходилось на 1287 год. Следовательно, под 1283 годом в Ипать- евской летописи описан тот же поход на Польшу, что и под 1287 годом. Если конница Телебуги пришла в движение 7 декабря 1287 г., то в польских пределах она должна была оказаться через несколько дней: от Владимира Волынского до границы с Польшей было около 150 километров. Судя по рассказу Ипатьевской лето- писи под 1283 годом, поход Телебуги закончился в том же декабре 1287 г. Становится очевидным, что польские хроники совершенно точны, указывая на 1287 г., как на год вторжения татарских войск в Польшу. Только было это не в начале года, как считал М.С.Грушевский, а в его конце. Выясняется, что сведения Бейбарса вполне достоверны и в определении времени нападения Телебуги и Ногая на Краковскую область. Верны и другие детали его рассказа. Ипатьевская летопись постоянно подчеркивает “нелювовье велико” между Телебугой и Ногаем, когда повествует под 1283 г. об их совместном походе против поляков160. Но черта эта поздняя. Она внесена летописцем, обрабатывавшим материал своих источников уже в 90-е гг. XIII в., когда были известны и проявления этой нелюбви, и ее кровавое последствие — убийство Телебуги. Поэтому нельзя считать, исхо- дя из показаний Ипатьевской летописи, будто вражда между Теле- бугой и Ногаем началась еще до зимы 1287/88 г. Этому противоречит не только свидетельство Бейбарса, но и оставшееся без поздних поправок замечание той же Ипатьевской летописи: Телебуга, выступая против поляков, “приде к Ноглеви”161, что до- вольно странно при предположении о существовании между ними вражды до похода. Согласуется со свидетельствами Бейбарса о голоде в войсках Телебуги и другое замечание Ипатьевской лето- писи: “тое же зимы (речь идет о зиме, когда состоялся поход Те- лебуги и Ногая на Польшу — В.К.) и в Тлтдрехт» изомре все, ко- ни и скотн и овц'Ь, все изомре, не остася ничего же”162. Таким образом, данные египетского историка полностью подтверждаются показаниями европейских источников, и широкая дата событий в Рыльско-Воргольском, Липовичском и Курском княжествах — 1288—1291 гг. — становится уже не покоящейся на свидетель- 35
ствах одного памятника, а обоснованной многими разноязычными летописями и хрониками. Относительное время этих событий может быть установ- лено по их летописному описанию. Недавно это попытался сделать В.В.Енуков. “Известно, что Святослав бежал в Воронежские леса в начале января 1283 г. (по Никоновской летописи — в 1284 г.)”, — утверждал он, — “во время прихода ордынской карательной рати, а разгромил отряд ахматовых братьев в следующем году, в Фомину неделю, т. е. либо в марте, либо в октябре 1284 г. (1285 г. по Никоновской летописи)”163. Если даже отвлечься от того, что В.В.Енуков совершенно не знает работ А.Н.Насонова и Н.Г.Бережкова, где уточняется летописная хронология интересующих его событий, он допускает грубые ошибки и в определении относительного времени случившегося. Фомина неде- ля — это вторая неделя после пасхи. Следуя колебаниям пасхаль- ного цикла, она может начинаться с 29 марта (самая ранняя дата) и до 2 мая включительно (самая поздняя дата)164. Поэтому в октябре месяце Фоминой недели быть не может. Отмечаемая же 6 октября память апостола Фомы не имеет отношения к Фоминой неделе. Чтобы определенная годовая статья летописи рассказывала о событиях января одного года, а следующая годовая статья — о марте другого года, из чего исходит В.В.Енуков, надо, чтобы лето- писный год начинался с 1 января. Но 1 января как начало года было введено в России указом Петра I от 20 декабря 1699 г. В XIII в. новый год на Руси начинался 1 марта. И если в летописной ста- тье одного года описаны январские события, а в статье следующе- го года — мартовские, то это события разных месяцев одного январского года, ио не двух январских годов, как думает В.В.Енуков. Иными словами, между появлением в Рыльско- Воргольском и Липовичском княжествах карательных войск Ногая и бегством жителей Ахматовых слобод прошли не год и два-три месяца, как получается у В.В.Енукова, а на год меньше. Утвержденные научной литературой исследовательские промахи заставляют еще раз проанализировать относительную хронологию летописного повествования об Ахматовых слободах. В древнейших летописных текстах есть несколько явных и скрытых хронологических указаний. Наиболее очевидное — дата 13 января, когда приведенное баскаком Ахматом для поимки и наказания князей Олега Рыльского и Воргольского и Святослава Липовичского войско остановилось около Воргола. 20 дней татары хозяйничали в русских княжествах165. Следовательно, они снялись 36
со своей стоянки 2 февраля. Следующие хронологические пометы в летописном рассказе связаны с судьбой Ахматовых слобод. В Фомину неделю в Курск из слобод побежали два брата Ахмата, “а на здоутрек в понед*Ьлннкъ поб’Ьжа вся свобода та н другдя”166. Из летописного контекста становится очевидным, что под Фоми- ной неделей в нем разумеется не неделя в семь дней, а только воскресенье этой недели. Что касается понедельника Фоминой недели, то, основываясь на приведенных ранее датах абсолютной хронологии событий в Курском, Рыльско-Воргольском и Липовичс- ком княжествах, для последующих расчетов полезно указать, что в 1288 году ои приходился на 5 апреля, в 1289 г. — иа 18 апреля, в 1290 г. — на 10 апреля и в 1291 г. — на 30 апреля167. Как уже говорилось, полное восстановление Ахматовых слобод в январе и их самоликвидация в апреле — это события одного года. Перед приходом Ахмата с карательной экспедицией Олег Рыльский и Воргольский бежал к хану Телебуге. Очевидно, ои покинул свое княжество перед 13 января, потому что за ним была послана по- гоня, бессмысленная, если Олег отправился в путь за несколько дней до прихода Ахмата. Вернулся Олег уже после ухода населе- ния Ахматовых слобод, т. е. после понедельника Фоминой недели. Следовательно, поездка к Телебуге и возвращение назад занимали тогда по меньшей мере три-четыре месяца. До прихода к Ворголу войск Ногая в это княжество были посланы сокольники Ногая ло- вить лебедей. Охота на лебедей обычно бывает поздним летом или осенью, лебеди улетают на юг примерно во второй половине октября168. Если татарские сокольники покинули Рыльско- Воргольское княжество с отлетом лебедей, в середине октября, а 13 января конница Ногая уже стояла у Воргола, это означает, что путь из.русского княжества до ставки Ногая и обратно тоже за- нимал около трех месяцев. Поскольку посылка сокольников была вызвана не только необходимостью охоты иа лебедей, но и опус- тошением Ахматовых слобод князьями Олегом и Святославом, по- лучается, что действия русских князей имели место примерно за три месяца до прибытия сокольников, т. е. до позднего лета или осени, когда начиналась охота. Если это время можно обозначить как август-сентябрь, тогда опустошение Ахматовых слобод надо будет датировать маем-июнем. В свою очередь первую поездку князя Олега Рыльского и Воргольского к хану Телебуге с жалоба- ми на действия Ахмата следует относить к февралю - марту того же года. Последнюю же поездку Олега к Телебуге, третью по сче- 37
ту, с жалобой на сей раз на родственника князя Святослава Липо- вичского и казнь Святослава hvhjho датировать примерно августом - сентябрем следующего года, имея при этом ввиду, что поездка состоялась вскоре после обвинений, предъявленных Олегом Свя- тославу. Таким образом, основные события в Курском и соседних с ним княжествах, начиная с первой поездки Олега Рыльского и Воргольского к хану Телебуге и кончая убийством Святослава Ли- повичского, разворачивались по меньшей мере в течении полутора лет: с весны одного года по осень следующего. Теоретически это могли быть весна 1288 г. — осень 1289 г., весна 1289 — осень 1290 г., весна 1290 г. — осень 1291 г. Первая дата представляется маловероятной. Телебуга с Ногаем поссорился зимой 1287/88 г., и трудно поверить, чтобы во всех русских землях знали об этой ссоре уже к весне 1288 г., а потому твердо рассчитывали на поддержку Телебуги в борьбе со ставленниками Ногая. Скорее после возникшей у Телебуги нена- висти к Ногаю должно было пройти какое-то время, чтобы русские князья могли убедиться в реальности не чувств, а антиногайских действий Телебуги и пытались добиться от него помощи против Ногая. С этой точки зрения, две последние даты представляются более приемлемыми. С другой стороны, убийство братом Святос- лава князем Александром Олега и двух его сыновей, совершенно непричастных к рассказанным в летописи событиям и, очевидно, безвинным, могло совершиться тогда, когда Александр был более или менее уверен в собственной безнаказанности. Убийство им князя, действовавшего “по цесареву слову”, неминуемо навлекало на него гнев и кару этого цесаря. Очевидно, Александр осуще- ствил свою месть, когда уже не боялся возмездия Телебуги. А это могло произойти тогда, когда Телебуги не стало в живых, т.е. в 1291 г. Когда именно в 1291 г. был умерщвлен Телебуга, неизвес- тно, но судя по'общему характеру рассказов Бейбарса и Эннувей- ри, это произошло в теплое время года, т.е. весной — осенью169. Во всяком случае, преемник Телебуги на ханском столе Тохта ус- пел в 1291 г. отчеканить свою монету, а это значит, что Телебуга погиб не в конце 1291 г. Таким образом, наиболее реальная дата происшедших в Рыльско-Воргольском, Липовичском и Курском княжениях событий — весна 1289 — осень 1290 гг. Полученная дата весьма значима при определении времени существования Ахматовых слобод. Они кончили свое существова- ние 10 апреля 1290 г. Поскольку Ахмат был связан с Ногаем, надо полагать, что при. организации слобод он опирался на его помощь. 38
Возвышение Ногая, главного военачальника ордынского хана Мен- гу-Тимура, началось с первых годов восьмого десятилетия XIII в.170 Следовательно, Ахматовы слободы могли появиться не ранее этого времени. Существовали они, если считать по максимальному сро- ку, менее 20 лет. Думается, за такое наибольшее допустимое вре- мя они могли оставить после себя очень тонкий культурный слой. В этой связи археологические поиски Ахматовых слобод представ- ляются малоперспективными. Такое заключение не означает, что следует отказаться и от попыток приблизительной локализации этих слобод. Однако определение их местоположения зависит от выяснения того, где находились другие географические объекты, упоминаемые в рассказе о баскаке Ахмате. Как свидетельствует летопись, Ахмат организовал свои слободы “въ отчнн'Ь Олга, князя Рылскаго н ВорголскАго”171. Население этих слобод “насилнс творяху Христмднолгъ, сущкмъ Курскыя волости, около Ворголд и около Рылска пусто сътворкшд”172. Под “Курской волостью”, или “областью”, как она названа в том же тексте несколько выше, в конце XIII в. понималась территория с центром в Курске, которому подчинялись не только земли, непосредственно прилегавшие к городу, но и владения некоторых русских князей. Об Ахмате ска- зано, что он был баскаком “КурьскАго княженнд” и еще до организации слобод, беря на откуп сбор ордынской дани, “велику досдду творяше княземъ и чсрнымъ люденъ въ Курскомъ княже- нии”173. Следовательно, в состав Курского княжения-волости- области входили и владения русских князей, с которых Ахмат собирал дань. Центр этой волости известен. Им был Курск, сто- явший на месте нынешнего Курска. Несколько лет назад В.В.Енукову удалось зафиксировать в Курске слои древнерусского времени, что позволило снять колебания исследователей, сомне- вавшихся в том, была ли основанная русским правительством в 1596 г. Курская крепость поставлена на месте древнерусского Курска174. Хорошо известно и местоположение Рыльска, упоминаемо- го еще в домонгольское время. Он стоял на правом берегу Сейма в его верхнем течении. Хуже обстоит дело с локализацией Воргола. Н.М.Карамзин в свое время считал, что в летописном рассказе о слободах баска- ка Ахмата упоминается село Воргол, в XIX в. относившееся к 39
Орловской губернии Елецкой округи175. Н.С.Арцыбашев видел в Ворголе реку, приток впадавшей'в Дон Сосны17®. А.И.Бунин пола- гал, что Воргол находился между Рыльском и Курском, и предлагал искать его в Льговском или Дмитриевском уездах быв- шей Курской губернии177, т. е. к северо-западу от Курска. Однако после исследований других историков и археологов второй поло- вины XIX — начала XX в. выяснилось, что речь должна идти об одном из городищ в бассейне р. Воргол, притоке р. Клевень, протекающей примерно в 40 км к западу от Рыльска и впадающей справа в Сейм. Здесь у с. Воргол и почти у устья р. Воргол сохранилось древнерусское городище, которое есть веские основа- ния отождествлять с Ворголом ХШ в.178 Думается, неслучайно двигавшаяся с юго-запада карательная экспедиция Ахмата остано- вилась 13 января 1290 г. именно у Воргола, сделав стоянку близ этого города основной базой своего пребывания. Это был первый крупный русский город, встретившийся на ее пути, где предстояло навести “порядок”. Даже эти соображения позволяют считать, что Воргол находился на запад или на юго-запад от Рыльска. Действия жителей Ахматовых слобод затронули также интересы липовичского князя Святослава, поскольку Святослав “по дум*й и по слову”179 оказался заодно с князем Олегом, когда тот впервые отправился к хану Телебуге жаловаться на поведение Ахмата. Святослав также принял активное участие в опустошении Ахматовых слобод летом 1289 г. Карательная экспедиция Ахмата в течение 20 дней повоевала “все княжение Ольгово и Святослдв- ле” и наполнила баскаческие слободы “всего доврд Ворголскаго н Рылскаго н Липовичсклго”180. Определение Святослава как князя Липовичского (такова форма, зафиксированная в древнейшей Лаврентьевской летописи: “Липовичьскыи князь Святослава”181), заставляет полагать, что такое определение дано по главному городу княжества, в котором правил Святослав. Город должен был называться Липовичск, Липовическ, но, возможно, и Липовец, Липовица, Липовцы. О его местонахождении в историографии ве- лись большие споры. Н.М.Карамзин, а следом за ним Н.САрцыбашев считали, что речь должна идти о городе Липецке на р. Воронеж182, современном областном центре. Их мнение энергично поддерживали в последнее время некоторые липецкие краеведы, считавшие, что центр их области не, может не иметь многовекового прошлого. Такая локализация основывалась на ука- зании, будто князь Святослав Липовичский бежал от баскака Ах- 40
мата в Рязань в леса Воронежские. Но как было выяснено ранее, это свидетельство есть только в Никоновской летописи и является результатом неудачной переделки более раннего текста сводчика- ми XVI в., произвольно добавившими в этот текст указание на Рязань. Следовательно, основания локализации оказываются лож- ными, а сама локализация — ошибочной. А.И.Бунин помещал Ли- повичск на месте урочища Городок XIX в. близ р. Псел в 20 км к югу от г. Сумы183. М.Кавыршин считает, что центр Липовичского княжества находился близ современной деревни Липина в 35 км к западу от Курска, где обнаружено древнерусское городище184. А.В.Кашкин предлагает при определении местонахождения средневекового Липовичска исходить из двух критериев: наличия древнерусского городища и существования рядом с ним топонимов или гидронимов с основой Лип-185. По его мнению, этим критериям в современной Курской области отвечают только два пункта: уже упоминавшееся городище у деревни Липина и городище у с. Старый Город на р. Свапа, правом притоке Сейма. У этого села протекает ручей Липовый Колодезь и рядом расположен пос. Липки186. Соображения А.В.Кашкина представляются вполне рациональными. Следует только иметь в виду, что в Липовичске должны существовать слои второй поло- вины XIII в., и если на древнерусском городище таких слоев не будет, отождествление последнего с центром Липовичского кня- жества станет проблематичным. Что касается топонимов и гидронимов, то во внимание должны быть приняты не только современные, но и зафиксированные в письменных источниках более раннего времени. Уверенности, что до настоящего времени кардинально не изменились некоторые древние названия на Лип- (имело место явление т. н. топонимического разрыва), у нас нет. Но как бы там ни было, думается, что идентификация Ли- повичска с городищем у деревни Липина несостоятельна. Во- первых, при таком отождествлении получается, что всего в одном дневном переходе от крупного административного центра — Курска — уже в послемонгольское время возник еще один значи- тельный административный пункт — резиденция князя с определенными правами и статусом, если и подчинявшегося курскому баскаку, то явно не в полной мере. Столь близкое сосед- ство подобных центров представляется сомнительным. Во-вторых, делается непонятным, как мог Святослав Липовичский, находясь в таком месте, своевременно узнавать о том, что делается в Ахмато- вых слободах и нападать на них, тогда как в стоявшем рядом 41
Курске, где нашли убежище два брата баскака Ахмата, ничего об этом не знали и никаких препон липовичскому князю его разбойным, по выражению летописи, помыслам не чинили? В- третьих, вызывает недоумение и беспрепятственное бегство братьев Ахмата в Курск. Липинское городище расположено как раз на большой дороге с запада к Курску, и если там княжил Свя- тослав, то почему он, перед этим напавший иа слободчиков и на сопровождавших их людей, дал им спокойно укрыться в Курске? В этой связи отождествление с Липовичском городища у с. Старый Город представляется более вероятным. В пользу такой идентификации говорит и география Воронежских лесов. К настоящему времени можно считать уста- новленным, что они находились к северо-западу от Глухова в бас- сейне р. Осота, правого притока Рети, являющейся левым притоком Десны187. Здесь известен топоним Воронеж188. При ло- кализации в указанном месте Воронежских лесов выясняется, что они представляли собой часть знаменитых в средневековье северских лесов. Эти леса славились и позднее. О них в косвен- ной форме говорит составленное в XVI столетии “Сказание о Ма- маевом побоище”, сообщая, что к брянскому князю Дмитрию Ольгердовичу пришли “медокормцн нс С’Ьверы”189. Мед, как правило, собирался в обширных и старых лесах. Эти леса и суще- ствовавшие в них “вортные ухожеи” фиксируются и много позднее переписной книгой 1594 г. Путивльского уезда о наделении зе- мельным жалованьем самопальников, переписной книгой 1628 — 1629 гг. путивльских оброчных бортных ухожеев, писцовой книгой того же времени рыльских бортных ухожеев190. Воронежские леса, где укрывался липовичский князь, расположены гораздо ближе к городищу у с. Старый Город, чем к Липинскому городищу, и это делает первое из них более вероятной резиденцией князя Святос- лава. В рассказе Лаврентьевской летописи упоминается село Туров, куда двинулся от Воргола карательный отряд татар. А.И.Буиин полагал, что это село надо искать в районе р. Туровки, правого притока Псела, и отождествлял его со стоявшей на Туровке одноименной деревней191. Хотя такая локализация в пос- леднее время была поддержана А.К.Зайцевым192, ее следует признать некорректной. Деревня Туровка расположена далеко на юго-восток от Рыльска и на юг от Курска. Если Ахмат и приведенная им рать уходили из русских земель назад в кочевья 42
Ногая, как полагал А.И.Бунин, а следом за ним и А.К.Зайцев, то зачем же татары двинулись на юго-восток, а не на юго-запад, от- куда пришли? Но дело не только в этом. В селе Турове Ахмат и возглавлявшиеся им войска появились вовсе не при своем отходе из опустошенных ими княжеств. Летопись свидетельствует, что, казнив бояр и расчленив их трупы, татары “пондоша отъ Вороглд н прншедше в село Туровч», и хот^шд послдтн по землям головы и РуКЫ БОЛЯрьСКЫ*Ь, НПО Н'ЬкуДА послдтн, здне вся волость нз'ьнмд- на”193. Очевидно, что село Туров находилось на уже разграбленной татарами территории. Ахмат хотел еще больше за- пугать жителей русских княжеств демонстрацией отрезанных боярских голов и рук и двинулся от пограничного Воргола в центр владений своих врагов, но затея сорвалась, ужасать стало некого. Тогда от Турова татары “пондоша прочь”194, т. е., скорее всего, в свои кочевья. В связи с уточнением маршрута Ахмата обращает на себя внимание река Турочка в верховьях р. Клевени. Гидроним Тур- соответствует топониму Тур-, а география р. Турочки, нахо- дящейся на пути из локализованного выше Воргола к предполагаемому Липовичску195, отвечает описанному в летописи пути татар и может, таким образом, свидетельствовать о местопо- ложении села Туров. В целом, проведенное определение местонахождения на- званных в рассказе о баскаке Ахмате географических объектов показывает, что все они располагались к западу от Курска. Оче- видно, в этом же районе должны были находиться и основанные Ахматом на землях Рыльско-Воргольского княжества слободы. Отождествление с этими слободами Бесединского городища на р. Рать и археологического комплекса на правом берегу Сейма у с. Лебяжьего196, расположенных восточнее Курска, нужно признать неправильным. Поскольку слободы основывались для поселения в них людей, нужных для обслуживания знати, в данном случае баскака и его окружения, можно думать, что Ахмат основал их близ городов Воргола и Рыльска, где можно было легче найти и перезвать к себе людей различных специальностей198. Тем самым объясняется, почему слобожане “около ворголд и около Рылска пу- сто С'ьтворишд”197. Жители окрестностей этих городов, кто с охо- той, а кто и неволей, шли в имевшие льготы подгородные слободы. Возможно также, что слобода близ Воргола была местом стоянки карательной экспедиции Ахмата. 43
Подробности эмоционально описанных современником репрессий татарского баскака199 в Рыльско-Воргольском и Липо- вичском княжествах, трагических убийств русских князей зачас- тую заслоняют исследователям факты и явления более общего характера. Между тем летописное повествование содержит цен- ный, а в ряде случаев и уникальный материал, позволяющий су- дить об организации ордынской власти в покоренных русских зем- лях и развитии этих земель в условиях чужеземного господства. Описание похода 1287 г. Телебуги и Ногая на польские земли, ошибочно датированного в Ипатьевской летописи 1283 г., свидетельствует, что Телебуга, готовясь к нападению, “посла к Злдн'Ьпр'Ьнскым'ъ княземь и ко Волыньскнмь . . . веля имт. понтн с собою на воиноу”200. К числу заднепровских князей должны быть отнесены и князья “Курского княжения”, т. е. Олег Рыльский и Воргольский и Святослав Липовичский. Очевидно, право набора войска в этих землях и отправки его на войну сохранял за собой сарайский хан. Но другое важное право — право сбора дани с ме- стного населения имело другое лицо — Ногай. Не следует думать, памятуя о враждебных отношениях Телебуги и Ногая, что такое право было присвоено Ногаем силой. Как свидетельствует ход разбирательства дела о слободах Ахмата, правомерность сбора баскаком дани сомнению Телебугой не подвергалась. Следователь- но, повелитель Ахмата Ногай получил это право или от самого Телебуги, или от его предшественников на ханском столе. По- видимому, сбор дани был частью более общих прав Ногая на управление и суд населения целого древнерусского региона, выде- ленного ему ханской властью. В этой связи нельзя не вспомнить о Курской тьме, упоминаемой в ярлыках крымских ханов XVI в. По- лагают, что эта тьма — новообразование конца XIV - XV вв., свя- занное с политикой Москвы и Литвы201. Но возможно, такая административно-территориальная единица существовала значи- тельно раньше и в свое время была выделена темнику Ногаю. Свои права могущественный темник реализовывал следующим образом. В Курске, главном городе региона, был посажен намест- ник Ногая его баскак Ахмат. Сам Ногай сохранял за собой право на пользование определенными угодьями. В частности, в места охоты на лебедей на территории Рыльско-Воргольского княжества периодически посылались сокольники Ногая, но отнюдь не баскака или местного русского князя. 44
Баскак имел право на откуп дани. Очевидно, он заранее вносил “плановую” сумму в казну Ногая, а затем взимал налоги с русского населения в свою пользу и, скорее всего, в большем размере, чем предусматривалось разверсткой. Отсюда та “велика досада” князей и черных людей на действия Ахмата, о которой пишет летопись202. Баскак имел право организовывать слободы на территории княжества, которым правил местный князь. Такие сло- боды заселялись людьми, получавшими, насколько можно судить по более поздним русским актам XV — XVI вв., различного рода материальную помощь или налоговые льготы203. Но после определенного срока слобожане должны были или работать, или платить дань устроителю слобод. Тем самым не только территория, но и люди выводились из-под юрисдикции русского князя. Весьма любопытны шаги, предпринятые князем рыльским и воргольским Олегом против действий баскака Ахмата. Во- первых, сама активность, проявленная Олегом, говорит о том, что баскак не имел права суда над ним. Споры между татарскими на- местниками и русскими владетельными князьями могли разрешаться, как свидетельствует разбираемое повествование, или судом темника, которому ханской властью была пожалована в управление данная территория, или высшим судом хана. Очевид- но, право верховного'суда было еще одним правом, которое остав- ляла за собой центральная ордынская власть. Во-вторых, Олег заручился поддержкой своего родственника липовичского князя Святослава, хотя слободы Ахмата были расположены за пределами владений этого князя. Объяснение действий Олега видится в том, что он решил избежать суда своего непосредственного сюзерена — Ногая и обратиться сразу к верховному судье — хану Телебуге. Как следует из рассказа об Ахмате, разбор дела при сарайском дворе закончился в пользу Олега. Ему были даны ханские приставы и наказ: “что вудеть ваю (т. е. Олега и Святослава — В.К.) люден въ слОБОдахъ *гкхъ, т^х1» люден въведнта въ свою волость, а слободы т’Ь разгоннта”204. Ханский наказ позволяет понять, почему Олегу удалось выиграть дело и зачем ему была нужна поддержка Святослава Липовичского. Оказывается, в своих слободах Ахмат поселял людей из Рыльско-Воргольского и Липо- вичского княжеств, т. е. из того общего Курского княжения (тьмы?), баскаком которого он был. Судя по более поздним анало- гиям, в слободы можно было принимать разных людей, но только 45
не того княжества, на территории которого слободы размещались. По всей видимости, такое правило действовало и в конце XIII в. на подпавших под татарское господство русских землях. Ахмат его нарушил, причем не только в отношении населения Рыльско- Воргольского княжества, но и Липовичского. Это нарушение князь Олег сначала использовал для привлечения на свою сторону липо- вичского князя, а затем, выступая уже от лица двух потерпевших князей, как бесспорный аргумент в ханском суде, признавшем его правоту. Подозрение в своей достоверности вызывают лишь зак- лючительные слова переданного в летописи ханского наказа — о разгоне слобод. Если бы речь шла исключительно о насильствен- ном разрешении конфликта, то тогда незачем было бы указывать на возвращение князьям Олегу и Святославу их людей, ушедших в слободы Ахмата. Подчеркивание же такого условия говорит о том, что Телебуга стремился решить дело по нормам тогдашнего писа- ного права или обычая, а не силой. Похоже, что слова о разгоне слобод принадлежат русскому летописцу-публицисту, стремившемуся оправдать все действия Олега Рыльского и Воргольского. Во всяком случае далее в летописи говорится о реакции Ахмата на разграбление его слобод, но не на их уничто- жение. По-видимому, слободы как таковые продолжали существо- вать, можно даже думать, что в одной из них позднее останавли- валась присланная Ногаем рать, но слободы были сильно опусто- шены, население в них уменьшилось. Действия Ахмата, покинувшего свое баскачество еще до прихода князя Олега с приставами Телебуги, при дворе Ногая из- ложены в летописи достаточно сумбурно. С одной стороны, Ахмат возлагает вину за опустошение своих слобод на князей Олега и Святослава, называет их разбойниками, однако на суд Ногая предлагает вызвать только одного Олега. Так поступают и послан- ные Ногаем сокольники, приглашая для разбирательства дела к своему хану лишь Олега. Очевидно, в глазах Ахмата и окружения Ногая вина липовичского князя была куда менее значимой, чем вина его инициативного рыльского родственника. Между тем ле- тописец, описывая отказ Олега отправиться к Ногаю, объясняет это боязнью рыльского и воргольского правителя возмездия не за свои действия, а за действия Святослава Липовичского, напавшего “ночи на свободу розБоемъ”205. Если принимать эти слова за достоверные, то тогда следует признать, что разбой Святослава имел место после ухода приставов Телебуги, потому что в их 46
присутствии происходили вывод людей и вывоз имущества из сло- бод и нападать тайно на одну из них не имело никакого смысла, и до извещения сокольниками Ногая Олега о необходимости прибыть в ставку их хана для разбирательства спора с Ахматом. В таком случае делается непонятным, почему Олег из-за проступка Святослава страшится предстать перед Ногаем, а ногаевы соколь- ники не придают действиям Святослава никакого значения и даже не предлагают ему тоже явиться к Ногаю. Много позже, уже пос- ле ухода карательной экспедиции Ахмата, при втором приезде от хана Телебуги Олег Рыльский и Воргольский упрекал князя Свя- тослава в том, что тот “взложилч» еси имя рдзБОнннче на мене н на севе, зиму сь еси ночи на свободу розвоем оуддрклъ, а нон’Ь на пути еси розБилт.”206. Здесь вновь звучит обвинение в ночном разбойном нападении липовичского князя на одну из Ахматовых слобод, но точно говорится, когда это произошло: “зиму сь”, т. е. только что прошедшей зимой, очевидно, в феврале 1290 г. после ухода войск Ногая, но не летом — осенью 1289 г., до дипломати- ческих переговоров сокольников. Таким образом, при принятии за достоверные приведенных летописцем мотивов отказа Олега приехать к Ногаю, возникает явно искусственная картина двукратного ночного нападения липовичского князя на слободу баскака Ахмата. Совершенно очевидно, что летописное объясне- ние этого отказа далеко от реального, оно построено на оценке позднейшей ситуации весны — лета 1290 г. В действительности же отказ князя Олега может быть объяснен его нежеланием пересматривать выгодное для себя ханское решение при разбирательстве дела на более низком юридическом уровне. Посылая войска против двух русских князей, Ногай стремился восстановить на территории “Курской области” свои права как правителя этой области, казалось, нарушенные Олегом и Святославом. Но те действовали вполне легально, с одобрения хана Телебуги и в присутствии его приставов. Ногай, однако, судя по сохранившемуся тексту, прямо никак не реагировал на поступ- ки хана и его чиновников, не воевал и не захватывал никаких ордынских земель, которые ему ранее не принадлежали бы. Он действовал только в своей “тьме” и против подчинявшихся ему в финансовом и судебном отношениях рыльско-воргольского и липо- вичского князей. Правда, итоги этих действий плачевны. Населе- ние двух русских княжеств было частью перебито, частью плене- но, частью разогнано, слободы перестали существовать, Олег 47
Рыльский и Воргольский и Святослав Липовичский так и не яви- лись на суд Ногая. Но весьма показательно то, что, придя во второй раз из Сарайской орды в свое княжество, Олег предложил Святославу ехать оправдываться в своих действиях или к Телебу- ге, или к Ногаю, признавая тем самым, право последнего на суд князей его “тьмы”. При третьем возвращении от Телебуги Олег вновь привел с собой татар, с которыми по приказу сарайского хана убил своего родственника Святослава. Причина казни ясна: самовольное двукратное нападение липовичского князя на слобо- жан Ахмата. Казалось бы, при острой вражде Телебуги и Ногая каждое действие, направленное против Ногая, должно было поддерживаться и поощряться Телебугой. Однако это не так. Казнь по его решению князя Святослава Липовичского, врага Но- гая и баскака Ахмата, свидетельствует о том, что Телебуга защи- щал определенные права правителей Курской “области”. Стано- вится очевидным, что вражда между Телебугой и Ногаем, о которой много писали и пишут исследователи, носила скрытый характер, она не привела, например, к лишению Телебугой Ногая его курских владений или к открытой войне Ногая против сарайского хана. События в Рыльско-Воргольском, Липовичском и Курском княжествах 1289 — 1290 гг. свидетельствуют о достаточ- но напряженных отношениях между двумя ордынскими правителями, но каждый из них старался действовать в рамках существовавших правовых норм, и такие действия иногда приводили к защите интересов противной стороны. Более всего в этих событиях пострадали русские князья, общее приниженное положение которых позволяло ордынским правителям расправляться с ними и с их княжествами. О русских княжествах в системе Курской волости-области нужно сказать особо. Сам Курск стал центром самостоятельного княжества незадолго до нашествия Батыя. В 1226 г. упоминается курский князь Олег, на которого ходил походом великий князь владимирский Юрий Всеволодович с племянниками ростовским князем Васильком и ярославским князем Всеволодом, помогая черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу207. А до этого, в 80- х гг. XII в., Курск, судя по Слову о полку Игореве, был городом трубчевского князя Буй-Тура Всеволода Святославича, который находился в вассальных отношениях с правившим в Новгороде Северском старшим братом Игорем208. В таких же отношениях с новгород-северским киязем находился племянник Игоря и Всево- лода, княживший в Рыльске Святослав Ольгович2 . Рыльское 48
княжество существовало и позднее. В 1241 г. татары убили “Мстислава Рыльского”210. Продолжало ли Рыльское княжество при Мстиславе зависеть от Новгород-Северского княжества, ска- зать нельзя, потому что сведения о последнем за XIII столетие отсутствуют. Но ясно, что в домонгольский период Курское и Рыльское княжества не зависели друг от друга. Во времена же баскака Ахмата положение, как показано было выше, стало иным. В Курске уже не было князя, там обосно- вался баскак, прерогативы которого распространялись и на Рыльское княжество. Очевидно, при передаче представителям ордынской знати покоренных русских земель имела место определенная административно-территориальная реформа, лишь отчасти считавшаяся с территориальным делением русских кня- жеств в домонгольское время. Значение самого Рыльска, бывшего в течении нескольких десятилетий стольным городом, в системе Рыльского княжества упало. Вторым центром стал Воргол, что может свидетельствовать как об опережающем росте в татарскую пору городов, ранее даже не упоминавшихся в источниках, так и об общем истощении кня- жества, в котором прежний центр не мог играть доминирующей роли и возникали предпосылки нового экономического и полити- ческого дробления. Ясным показателем последнего процесса служит образование в послемонгольское время Липовичского княжества. Оно, видимо, было настолько мало и редко заселено, что его князь был вынужден после организации баскаком Ахматом двух слобод в соседнем княжестве нападать на эти слободы, чтобы хоть как-то компенсировать убыль в людях и имущественные утраты. Очевидно, что в условиях иноземного властвования на русском Юго-Востоке во второй половине XIII в. шли такие же процессы, как в Волго-Окском междуречье: упадок старых центров, появление новых, но еще не могущих сколько-нибудь значительно влиять на общее развитие региона, усиление раздробленности, которую по традиции можно назвать феодальной. Примечания 1 ПСРЛ Т. XVIII. СПб.. 1913. С. 80. 2 Татищев В. Н. История Российская. Т. V. М.: Л.. 1965. С. 9 —10. 3 Там же. С. 59. 49
4 ПСРЛ. Т. X. СПб., 1885, С.162 и вар. Н. 5 Татищев В. Н. Указ. соч. Т. V. С. 60. 6 ПСРЛ. Т. X, С. 164. 7 Там же, С. 165. 8 Татищев В. Н. Указ. соч. Т. V. С. 61. 9 ПСРЛ. Т. X. С. 165. 10 Татищев В. Н. Указ. соч. Т. V. С. 61 11 ПСРЛ. Т. X, С. 164. 12 Татищев В. Н. Указ. соч. Т. V. С. 61. 13 Щербатов М. М. История Российская от древнейших времен. Т. III СПб., 1902. Стб. 201, 205. 14 Там же. Стб. 202, 205, ср.: ПСРЛ. Т. X. С. 162. 163. 15 Там же. Стб. 206, сноска; Стб. 211, примеч. 27. По Никоновской летописи одежды убитых татарами русских бояр были отданы немецким и византийским купцам, а по другим летописям — просившим милостыню паломникам. М. М. Щербатов полагал достоверным известие последних. 16 ПСРЛ. Т. XXIV. Пг„ 1921, С. I — II. 17 Щербатов М. М. Указ. соч. Т. Щ. Стб. 211. примеч. 27. 18 Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. IV. М.. 1992, С. 81—83. 19 Там же. С. 236 (примеч. 166). 20 Там же. С. 236 — 237 (примеч. 167). 21 Там же. С. 81. Ср.: С. 89. где начинается изложение событии 1285 г. 22 Там же. О Воскресенской летописи, использованной М. Карамзиным, см. там же. С. 360. № 23. 23 Там же. С. 81. 24 Арцыбашев Н.С. Повествование о России. Т. II, кн. III, отд. 1. М., 1838. С. 54—56, примеч. 409, 413, 415, 417. Свой источник Н.С. Арцыбашев со- кращенно обозначил литерами Про. Расшифровку обозначения см. там же: Т. 1. Кн. 1. Отд. 1. М„ 1638. С. VII. 25 Дмитриева Р.П. Библиография русского летописания. М.;Л., 1962. С. 12. N 32. 26 Арцыбашев Н.С. Указ. соч. Т. II. Кн. III. Отд. 1. С. 55. Примеч. 414, 417, 415; Ср. Т. 1. Кн. 1. Отд. 1. С. III. Характеристику изданий 1793 и 1786 гг. см. Дмитриева Р.П. Указ. соч. С. 15. N 54; С. 7. N 13. 27 Арцыбашев Н.С. Указ.соч.Т. II , кн. Ш, отд. 1. С. 54. 28 Там же. С. 55. Примеч. 414 29 Там же. С. 55, примеч. 411. 30 Соловьев С. М. Сочинения. Кн. 2. М.. 1988. Т. III. С. 206 — 208. Ср.: ПСРЛ. Т. X. С. 162. 163. 164. 165. 31 Соловьев С. М. Указ. соч. Т. III. С. 207. 50
32 Бунин А. И. Где находились города Липецк и Воргол. а также и другие места, упоминаемые в летописях под 1283—1284 гг.?// Труды XI археологического съезда в Киеве 1899 г. Т. И. М.. 1902. Отд. 2. С. 66. Примеч. 1. 33 Дмитриева Р. П. Библиография русского летописания. М.;Л.. 1962. С. 14. № 50. 34 ПСРЛ. Т. XX. Спб.. 1910. ч. 1: СПб., 1914. ч. II. 35 См.: Дмитриева Р. П. Указ. соч.. с. 12. № 32. А. И. Бунин, видимо, пользовался вторым изданием этой летописи, вышедшей в свет в 1853 г. 36 Бунин А. И. Указ, соч., с. 71. Ср.: ПСРЛ. Т. 1. Л.. 1926—1928. Стб. 481. 37 Бунин А. И. Указ. соч. С. 70. 38 Там же С. 71. 39 ПСРЛ. Т. X. С. 162. 40 Голубовский П. В. Где находились существовавишие в домонгольский период города: Воргол. Глебль. Зартый, Оргош. Сновск. Уненеск. Хороборь/ / Журнал Министерства народного просвещения. 1903. №5. С. 111. 41 Грушевський М. 1стор1я УкраТни-Русн. Т. III. У Львов!, 1905. С. 153— 154; 183—185. 42 Там же. С. 184. Приведенные на этой странице цитаты взяты из Лаврентьевской летописи, ср. ПСРЛ. Т. 1. Стб. 482. 481. 43 Грушевський М. Указ. соч. Т. III. С. 154, примеч. 1 44 Там же. 45 Там же. С. 183. Ср. ПСРЛ. Т. X. С. 162. 46 Грушевський М. Указ. соч. С. 185. Ср. ПСРЛ. Т. X. С.. 162. 47 Насонов А. Н. Монголы и Русь. М.; Л., 1940. С. 17, примеч. 2 (дав здесь ссылку на Симеоновскую и Лаврентьевскую летописи, А. Н. Насонов указал и на Никоновскую летопись, но с пояснением: “позднейший текст, с прибавлениями”). С. 20 и примеч. 3; С. 21 н примеч. 5; С. 65, 70—71. 48 Там же. С. 70, примеч. 3. 49 Там же. С. 71. 50 Очерки истории СССР. Период феодализма. IX—XV вв. Ч. 1.М., 1953. С. 878. Текст написан В. Т. Пашуто — там же. С. 24. 51 Там же. С. 878, примеч. 3. Ср. ПСРЛ. Т. XVIII. С. 80. 52 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 481 н примеч. Г. 53 История СССР с древнейших времен до наших дней. Т. II. М., 1966. С. 61. Автор раздела Л.В. Черепнин. 51
54 Kavyrchine M. Russes et mongols. L'episode du Baskaq de Kursk / / Revue des etudes slaves, t. 64, f. 4, Paris, 1992, P. 671—696. 55 ПСРЛ. T. XVIII, C. 79—81. 56 ПСРЛ. T. XXIII. СПб., 1910, C. 92 — 93. 57 ПСРЛ. T. XX. 4. 1. СПб., 1910. C. 170. 58 ПСРЛ. T. XXV. М.;Л„ 1950. C. 154—156. 59 ПСРЛ. T. XXVIII. М.;Л„ 1962. C. 62; 221—222. 60 ПСРЛ. T. XXX. M., 1965. C. 97. 61 ПСРЛ. T. XXXIV. M., 1978. C. 100—101. 62 ПСРЛ. T. 1. Стб. 481 — 482. 63 ПСРЛ. T. VII. СПб., 1851. С. 176 — 178. 64 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 481; Т. XVIII. С. 80. 65 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 481, 482; Т. XVIII. С. 80, 81. 66 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 482; Т. XVIII. С. 81. 67 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 481; Т. XVIII. С . 80. 68 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 481. 69 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 80. 70 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 482. 71 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 81. 72 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 482. 73 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 81. 74 Там же. С. 80. 75 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 481. 76 Там же н примем, б. 77 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 79, 80; Т. XXV. С. 154, 155. 78 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 79; Т. XV. С. 154. 79 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 79. 80 ПСРЛ. Т. XXV. С. 155. 81 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 80. 82 ПСРЛ. Т. XXV. С. 155. 83 Там же. Ср. ПСРЛ. Т. XVIII. С. 80. 84 ПСРЛ. Т. XXV, С. 155. 85 Там же. Ср. Т. XVIII. С. 80. 86 ПСРЛ. Т. XXV, С. 155. 87 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 80—81. 88 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 81; Т. XXV. С. 156; Т. 1. Стб. 482. 89 ПСРЛ. Т. XXV. С. 156; Т. XVIII. С. 81. 52
90 Там же; Там же. 91 Насонов А. Н. История русского летописания XI — началаУШ в. М., 1969. С. 260 — 261. 92 ПСРЛ. Т. XXIII. С. 92 — 93. 93 Там же. С. 92. 94 Kavyrchine М. Op. cit., р. 676. 95 ПСРЛ, т. XXVIII. М.;Л„ 1963. С. 62, 222. 96 Там же. С. 62. ПСРЛ. Т. XX, ч. 1. СПб., 1910. С. 170; ср. ПСРЛ. T.XXIII. С. 92. 97 ПСРЛ. Т. XX. Ч. 1. С. 170; ср. Т. XXIII. С. 92; Т. XXVIII. С. 62, 222. Здесь вместо “посла” — “послаша”. 98 ПСРЛ. Т. XX. Ч. 1.С. 170; ср. Т. XXIII. С. 92; Т. XXVIII. С. 62, 222. 99 ПСРЛ. Т. XX. 4.1 .С. 170; ср. Т. XXIII. С. 92; Т. XXVIII. С. 62, 222. 100 ПСРЛ. Т. XX. Ч. 1. С. 170; ср. Т. XXIII. С. 92; Т. XXIII. С. 92; Т. XXVIII. С. 92 (вместо”хотя" — "хогЬлъ"). С. 222. 101 ПСРЛ. Т. XXV. С. 154, 155; Т. XXIV. С. 103 — 104. 102 ПСРЛ. Т. XVIII, С. 79. 103 Там же. 104 ПСРЛ. Т. XXIV. С. 104, вар. 28. 105 ПСРЛ. Т. XXV, С. 154, 155, 156. 106 ПСРЛ. Т. VII. С. 176, 177 и вар. Ц, 178. 107 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 79. 108 Там же. С. 81. 109 Там же. С. 79. 110 ПСРЛ. Т. XXX. М., 1965. С. 97. 111 Там же. T.XXV. С. 154. 112 Там же. T.XXIV. С. 103; Т. VII. С. 176. 113 Там же. Т. XVIII. С. 79. 114 Там же. Т. XXX. С. 97. 115 Там же. Т. XVIII. С. 81. 116 ПСРЛ. Т. XXXIV. М., 1978. С. 4. 117 Там же. С. 100. 118 Там же. С. 101. 119 Там же. С. 100, прнмеч. 6, Э—Э—1; С. 101, примеч. И, Й. 120 ПСРЛ. Т. XXIV. С. 103, вар. 8, 12. С. 104, вар, 11. 121 ПСРЛ. Т. XXXIV. С. 101. 122 Там же. С. 4, ср. С. 100, примеч. Ж;. Kavyrchine М. Op. cit., Р. 676. 53
123 ПСРЛ. Т. X. С. 162 — 165. 124 Там же. С. 163. 125 Там же. С. 164. 126 Там же. 127 Там же. С. 165. 128 Там же. С. 162, 163, 164. Ср. Т. XVIII. С. 79, 80, 81. 129 ПСРЛ. Т. X. С. 164; ср. Т. XXV. С. 155. 130 ПСРЛ. Т. X. С. 164; ср. Т. XXV. С. 155. 131 ПСРЛ. Т. X. С. 162. 132 Кучкин В.А. Повесть о Михаиле Тверском. М., 1974. С. 135—136, 144—146; Клосс Б. М. Никоновский свод и русские летописи XVI — XVII веков. М„ 1980. С. 152, 155. 133 Клосс Б.М. Указ. соч. С. 101—103. 134 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 385, 514. Последнее упоминание восходит к новгородскому источнику — см.: Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов М.; Л., 1950. С. 74. 135 ПСРЛ. Т. X. С. 167, 220; Т. XI. СПб., 1897. С. 60. 136 Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. IV. С. 236, примеч. 167. Ср. ПСРЛ. Т. XVIII. С. 79, примеч. 2. С. 80, примеч. 1—6. С. 84, примеч. 1 — 3. 137 Насонов А. Н. История русского летописания... С. 277; Кучкин В. А. Указ. соч. С. 99. 138 Шахматов А. А. Ермолинская летопись и Ростовский владычный свод// Известия Отделения русского языка и словесности. Т. IX. Кн. 1. СПб., 1904, с. 412, 417. 139 Насонов А. Н. История русского летописания..., С. 376, 389. ' 140 Левина С. А. О времени составления и составителе Воскресенской летописи XVI века // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. XI. М.: Л., 1955. С. 376, 379; Лихачев Д. С. Текстология. Л., 1983. С. 292. 141 Клосс Б. М. Указ. соч. С. 51. 142 Насонов А. Н. Монголы и Русь. С. 70, примеч. 3. 143 Бережков Н. Г. Хронология русского летописания. М.. 1963. С. 115. При определении даты смерти Телебуги Н. Г. Бережков ссылался не на первоисточники, а на исследования Лэн-Пуля — Там же, С. 320, примеч. 142. 144 Kavyrchine М. Op. cit. Р. 690. 145 Насонов А. Н. Монголы и Русь. С. 74. 146 Тизенгаузен В. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. 1. СПб., 1884. С. 106. (Летопись Рукнеддина Бейбарса). 54
147 Там же. 148 Там же. 149 Там же. 150 Там же С. 76. 151 Марков А.К. Инвентарный каталог мусульманских монет ими. Эрмитажа. СПб., 1896. С. 443 (указана монета Телебуги, чеканенная в Крыму в 686 г. хиджры); Федоров-Давыдов Г.А. Клады джучидских монет / / Нумизматика и эпиграфика. T.I. М., 1960. С. 132. № 11; С. 158. 146; он же. Находки джучвдс- ких монет / / Нумизматика и эпиграфика. Т. IV. М., 1964. С. 214, № 13 в; С. 215, № 126 а. 152 ПСРЛ. Т. 11. СПб., 1908. Стб. 892—894. 153 Там же. Стб. 891. 154 Грушевський М.С. Хронольопя подш Галицько-Волынсько'1 лИописи / / Записки наукового товариства 1мени Шевченка. В. XLI. У Львов!. 1901. С. 53. 155 ПСРЛ. Т. II. Стб. 892. 156 Грушевський М.С. Указ соч. С. 54—56. 157 ПСРЛ. Т. II. Стб. 893. 158 Там же. Стб. 897—899. 159 Там же. Стб. 892. 160 Там же. Стб. 892, 894, 895. 161 Там же. Стб. 892. 162 Там же. Стб. 895. 163 Енуков В.В. К вопросу о локализации древнего Липецка / / Роль раншх мгських центр!в в становленш КиТвсько! Pyci. Суми, 1993. С. 32. 164 Черепнин Л.В. Русская хронология. М., 1944. Табл. XVI. 165 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 79. 166 ПСРЛ. T.I. Стб. 482. 167 Черепнин Л.В. Указ. соч. С. 61 и табл. XVI. 168 За эти разъяснения приношу благодарность Г.В.Сумарукову. См. также Сабанеев Л.И. Охотничий календарь. Т. I. М., 1985. С. 94. 169 Тизенгаузен В.Г. Указ. соч. Т. 1. С. 106—108, 156—157. 170 Насонов А.Н. Монголы и Русь. С. 69. 171 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 79. 172 Там же. 173 Там же. 174 Кашкин А.В. О локализации древнерусского города Липовичска / / Липецк: начало истории. Липецк. 1996. С. 53. О прежних спорах относительно местонахождения древнего Курска см.: Бунин А.И. Указ. соч. С. 66. 175 Карамзин Н.М. Указ. соч. Т. IV. С. 235 (примеч. 166). 176 Арцыбашев Н.С. Указ. соч. Т. II. Кн. III. Отд. 1. С. 54. Примеч. 408. 177 Бунин А.И. Указ. соч. С. 70. 178 Зайцев А.К. Где находились владения князя Липовичского, упомина- емого в летописях под 1283 — 1284 гг.? / / Липецк: начало истории. Липецк. 1996. С. 45. 179 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 79. 180 Там же. 181 ПСРЛ. Т. I. Стб. 481. 182 Карамзин Н.М. Указ. соч. Т. IV. С. 235 (примеч. 166); Арцыбашев Н.С. Указ. соч. Т. II. Кн. III. Отд. 1. С. 54. Примеч. 408. 55
183 Бунин И.А. Указ. соч. С. 68. 184 Kavyrchine М. Op. cit. Р. 689. 185 Кашкин А.В. Указ. соч. С.54—55. 186 Там же. С. 55. 187 Зайцев А.К. Указ. соч. С. 45. 188 Там же. 189 Сказания и повести о Куликовской битве. Л., 1982. С. 36. 190 Анпилогов Т.Н. Бортные знамена как исторический источник (по пу- тивльским и рыльским переписным материалам конца XVI и 20-х гг. XVII в.) // Советская археология. 1964.N 4. С. 151. 191 Бунин А.И. Указ. соч. С. 71. 192 Зайцев А.К. Указ. соч. С. 46. 193 ПСРЛ. Т. I. Стб. 481. 194 Там же. 195 Липецк: начало истории, приложение, рис. 1. 196 Александров-Липкинг Ю.А. Далекое прошлое соловьиного края. Воронеж. 1971. С. 112, 114, 117; Енуков В.В. Славянский комплекс на р. Рать / / Археология и история юго-востока Руси. Курск. 1991. С. 33. 197 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 79. 198 Это не означает, что на Ахматовы слободы можно полностью переносить их характеристику, данную составителями Никоновской летописи: “быша тамо торгы и мастеры всякиа” (ПСРЛ. Т. X. С. 162), как это делает В.В.Каргалов, выдавая представления людей XVI в. за реалии XIII в. — Каргалов В.В. Внешнеполитические факторы развития феодальной Руси. М., 1967. С. 156. 199 В летописном повествовании об Ахмате, написанном, скорее всего, русским церковником из Рыльска, кровавые действия этого баскака объясняются его личными качествами — “злохитръ и велми золъ” — и принадлежностью к исламу — “бесерменинъ” (ПСРЛ. Т. XVIII. С. 79.). Последнее дало основание В.Л.Егорову, возможно, под влиянием Н.М.Карамзина, утверждавшего, будто Ах- мат был хивинцем, высказать гипотезу о хорезмийском происхождении курского баскака, поскольку мусульманство было распространено в Хорезме, а в Золотой Орде оно “стало государственной религией лишь в XIV в.” — Егоров В.Л. Историческая география Золотой Орды в XIII — XIV вв. М., 1985. С. 40. Если придерживаться такого критерия, тогда надо и двух братьев Ахмата, и двух уби- тых князем Святославом Липовичским татар также считать хорезмийцами, по- скольку в летописном тексте они тоже названы бесерменами (ПСРЛ. Т. I. Стб. 482). Одиако еще до того, как мусульманство стало государственной религией в Золотой Орде, многие золотоордынцы его исповедывали. Известно, что уже хан Берке принял ислам, его исповедывал хан Туда-Менгу, мусульманином был Ногай, которому подчинялся Ахмат (Тизенгаузен В.Г. Указ. изд. Т. I. С. 55, 68; Т. II. М.;Л. 1941. С. 70.). Очевидно, что средн приближенных этих ханов мусульман было немало, в том числе и из местной знати. Поэтому мысль о хорезмийском происхождении Ахмата не представляется корректной. 200 ПСРЛ. Т. II. Стб. 892. 201 Насонов А.Н. Указ. соч. С. 28. Примеч. 2. 202 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 79. 203 См., например, Акты социально—экономической истории Северо- Восточной Руси конца XIV — начала XVI в. Т. III. М., 1964. С. ПО — 111. № 77. 204 ПСРЛ. Т. XVIII. С. 79. 205 Там же. 56
206 ПСРЛ. Т. I. Стб. 482. 207 ПСРЛ. Т.1. Стб. 448, под 6734 годом мартовским. О дате см: Бережков Н.Г. Указ. соч. С. 98, 107. 208 Подробная история Курска во второй половине XI — первой поло- вине XIII вв. дана А.К.Зайцевым — см. Зайцев А.К. Черниговское княжество / / Древнерусские княжества X — XIII вв. М., 1975. С. 89-95, 114. 209 ПСРЛ. Т. II. Стб. 638. 210 ПСРЛ. Т. I. Стб. 470, под 6749 г. мартовским. О дате см: Бережков Н.Г. Указ. соч. С. 98.
Л.В. Столярова Мария Дмитриевна — жена псковского князя Довмонта В П2Л, содержащей т.н. “Сказание о благоверном князи Домойте и храбрости его” имеется довольно глухое известие о женитьбе псковского князя Довмонта (Домонта)-Тимофея на Марии, дочери великого владимирского князя Дмитрия Александровича. Это из- вестие помещено перед сообщением о Раковорском походе русских князей на немцев, в котором принимал участие Довмонт: “И потом благоверный князь Домонт испроси за себе у великого князя Дмитрия Александровича дщерь княгиню Марью. Пакы же на дру- гой год князь Домонт с мужи своими псковичи иде в пособие кня- зю Дмитрию на немець, и бишася на Раковоре и одолешя”1 . В “Повести о Довмонте" в редакции П1 и ПЗ летописей, в статьях С1 И Ермолинской летописи, а также Московском своде конца XV в. при описании Раковорских событий Довмонт назван “зятем” Дмитрия Александровича2 . В ПЗЛ как “зять” Дмитрия Александровича он фигурирует также в связи с его участием в 6780 (1272) г. в отражении очередного нападения тевтонских ры- царей на псковские земли3 . Раковорское сражение произошло в субботу 18 февраля 6776 (1268) ультрамартовского года4 . Из “Повести о Довмонте” в редакции П2Л как бы следует, что женитьба псковского князя на Марии Дмитриевне состоялась за год до него, т.е. в 1267 г. Эту дату казалось бы косвенно подтверждает упомянутая статья ПЗЛ, из которой явствует, что уже в 6780 (1272) г. дочь Дмитрия Алек- сандровича была замужем за кн. Довмонтом-Тимофеем. Исследовавшие “Повесть о Довмонте” А. Энгельман (1858 г.), Н.И. Серебрянский (1915 г.), а вслед за ними В.И. Охотникова (1985 г.) высказали сомнение в том, что это событие произошло до Раковорского похода5 . Энгельман первый указал на вставной характер известия “Повести...” в редакции П2Л о же- нитьбе кн. Довмонта, поскольку его тесть Дмитрий Александрович в 1267 г. еще не мог иметь дочери брачного возраста. Он родился около 1250 г.6, и уже в 6767 (1259) г. был посажен своим отцом 58
Ярославичем Невским на новгородский княжеский стол. Однако вскоре после его смерти новгородцы изгнали Дмитрия Александ- ровича, “зане князь еще мал бяше, а по Ярослава послаша”7 . По мнению Серебрянского, свидетельством недостоверности извести о браке псковского князя и Марии Дмитриевны в 1267 г. является также и то, что Дмитрий Переславский фигурирует в нем как “великий князь”8 . С титулом “великий князь” под 6776 (1267) г. Дмитрий Александрович упоминается и Ермолинской летописью9, хотя таковым он стал только в 1277 г. по смерти своего дяди ве- ликого князя владимирского Василия Ярославича10. По мнению Охотниковой, в “Повести о Довмонте” в редакции П2Л “...речь идет не о том, что именно в это время Довмонт стал зятем Дмит- рия Александровича; в данном случае составитель Повести просто констатировал факт родственных связей между князьями”11 . Ска- занное следует целиком отнести и к свидетельству “Повести...” в редакции П1 и ПЗ летописей, а также известиям С1 и Ермолинс- кой летописей о том, что уже в 1267—1272 гг. Довмонт-Тимофей был зятем Дмитрия Александровича. Между тем вставка о браке Марии Дмитриевны и Довмон- та появилась в тексте “Повести...” редакции П2Л довольно рано. Во всяком случае, в единственном сохранившем ее текст Сино- дальном списке конца XV в. она уже присутствует. Правда, перво- начальным чтением имени жены Довмонта было не “Марья”, а “Анна”: “... дщерь княгиню Анну”. Слово “Анну” в рукописи за- черкнуто и исправлено на правом поле на “Марью” тем же почер- ком, каким сделан весь остальной текст, но более темными черни- лами12 . В “Повести о Довмонте” в редакциях Ш и ПЗ летописей Довмонт фигурирует как “зять” Дмитрия Александровича, тогда как последний ни разу не назван “тестем” Довмонта. Как “зять” Дмитрия Александровича псковский князь определен в русских летописях XV—XVI вв., составленных на их основе в XVI в. Хро- нографической и Средней редакции “Повести...”, а также в “Повести...” в составе житийных сборников конца XVI—начала XVII в. (т.н. Распространенная редакция). В тексте Средней ре- дакции “Повести...”, где дважды встречается определение Довмон- та как “зятя”, его жена названа не дочерью, а сестрой Дмитрия Александровича: “Князь же Дмитрий Александрович, виде бла- женнаго князя Доманта мужество и храбрость, вдасть за него сес- тру свою княжну Марию Александровну”13 . Это сообщение по- мещено перед изложением событий 6777 (1269) г. и подобно 59
“Сказанию...” П2Л следует за рассказом о Раковорской битве. От- мечая тенденциозность Средней редакции “Повести”, ее антимос- ковскую и антиновгородскую направленность, В.И. Охотникова высказала предположение о псковском происхождении ее авто- ра14 . В псковском “Сказании о чуде иконы Мирожской Богома- тери” конца XVI в. жена кн. Довмонта также упоминается как дочь Александра Невского и сестра Дмитрия Александровича15 . В тексте Службы Довмонту XVI в. прямо не говорится, что жена этого псковского князя была дочерью Александра Невского, однако указано, что она была его “корени”: “...Благочестиваго корени державнаго князя Александра исчадию благоволением божиим сочтася, с нею же благоугодно пожив, преставльшеся...”16. Как дочь Александра Невского кнг. Мария фигурирует и в надписи на знаменитой псковской иконе конца XVI в. т.н. “Мирожской Оран- те”: “Благоверная княгиня Мария, Довмонтова жена, дщерь вели- кого князя Александра Невского”. Первоначальная редакция “Повести о Довмонте", сохра- нившаяся в составе П1Л и восходящая ко второй четверти XIV в.17, ограничивается определением Довмонта как “зятя” Дмитрия Александровича. Словом “зять” псковский князь определяется и в большинстве летописных сообщений XV—XVI вв. Интерпретация слова “зять” в значении “муж сестры”, а не “муж дочери”18, как было показано выше, характерна для памятников псковского про- исхождения XVI—XVII вв. Скорее всего, под влиянием сложивше- гося в Пскове в конце XV—XVI в. культа Александра Невского сформировалось представление о Марии Дмитриевне как о сестре Дмитрия Александровича. Во второй половине .XV—XVI в. в Пскове получила распространение т.н. “Особая” редакция Жития Александра Невского, послужившая литературным источником “Повести о Довмонте”. Вероятно, именно в это время отцом жены Довмонта “стал” более знаменитый Александр Невский, а не его сын Дмитрий Александрович. Ошибочность подобных сообщений отмечалась еще Н.И. Серебрянским на том основании, что у Алек- сандра Невского не было дочери по имени Мария19. В.И. Охотни- кова полагает, что версия об отцовстве Александра Невского, со- держащаяся в Средней редакции “Повести...” и Сказании о Ми- рожской иконе, восходит к источнику, подобному Службе Довмон- ту и “позволяющему различные ... толкования”20 . Не исключено, что представления о кнг. Марии как дочери Александра Невского формировались и под воздействием надписи 60
на “Мирожской Оранте” конца XVI в. (см. ниже), культ которой был чрезвычайно распространен в Пскове. Ошибка, вкравшаяся в надпись над изображением жены Довмонта, могла послужить, в частности, источником для составления соответствующей статьи в Сказании о чуде “Мирожской Богоматери”. Наиболее ранней интерпретацией версии о том, что отцом кнг. Марии Псковской был Дмитрий Александрович, следует при- знать текст “Повести...” в редакции П2Л конца XV в.21 , а также известие 6789 (1281) г. Ермолинской летописи XV в., где в отно- шении Дмитрия Александровича употреблено определение “тесть”, не допускающее двояких толкований22 . Таким образом, известия о кнг. Марии как дочери Алек- сандра Невского появились в псковской письменности не ранее XVI—XVII вв. и, учитывая их позднее происхождение, скорее все- го недостоверны. С.В. Белецкий (1984 г.) и В.И. Охотникова (1985 г.) почти одновременно высказали предположение, что брак кн. Довмонта Псковского и Марии Дмитриевны мог состояться после 1281 г.23 Московский летописный свод конца XV в. и Никоновская лето- пись под 6789 (1280/81) г. сообщают о том, что кн. Довмонт при- ходился “зятем” Дмитрию Александровичу (без прямого указания на то, что он был мужем его дочери)24. В статье 6789 г. Ермолин- ской летописи Довмонт назван “зятем” Дмитрия Александровича, а тот “тестем” псковского князя: “...зять его Домантъ, шедъ, того же дни взя Ладогу, а ись Копорьи казну всю тестя своего”25. В С1Л указания на родственные связи Довмонта и Дмитрия Алек- сандровича отсутствуют: "... того же дни князь Домонтъ изгони Ладогу, и изъ Копории пойма всю казну князя Дмитрия Александ- ровича”26 . Эти упоминания связаны с описанием борьбы Дмитрия Александровича с его братом Андреем Александровичем Городец- ким за владимирский великокняжеский стол. Заручившись поддержкой Орды, Андрей Александрович с татарской ратью подошел к Переславлю, а Дмитрий Александро- вич “побеже к Новугороду” и попытался укрыться в крепости Ко- порье. Однако новгородцы отказали ему в защите, пригрозив выда- чей татарам, пленили (взяли “в заклад”, привели “в Новгород в таль”) двух его дочерей и бояр с их женами и детьми27 . Условием их освобождения был поставлен немедленный отъезд из Копорья всех сторонников Дмитрия Александровича28 . Владимирский ве- ликокняжеский стол временно занял Андрей Александрович29 . Однако в тот же год Дмитрий Александрович двинулся к Переславлю, а Довмонт-Тимофей предпринял поход на Ладогу и 61
Копорье, “взя ис Копорья всю казну тестя своего”, освободил сто- ронников Дмитрия Александровича “и отосла их ко тестю свое- му”30 . Псков выступил союзником великого князя, в то время как Новгород поддержал Андрея Городецкого в его притязаниях на великое владимирское княжение. Охотникова считает, что в 1281—1282 гг. Довмонт все еще не был зятем Дмитрия Александровича, который не расчиты- вал на поддержку Пскова, а бежал, надеясь оказать сопротивление Андрею Александровичу Городецкому, в Новгород и Копорье31 . Исследовательница замечает, что действия Довмонта в Ладоге и Копорье “не совсем понятны”32 . Однако нет ничего удивительного в том, что Дмитрий Александрович пытался противодействовать своему брату Андрею Александровичу из Новгорода, а не Пскова: он был призван на новгородское княжение еще в 6784 (1276) г.33 К тому же, в 6787 (1279) г. им была отстроена деревянная крепость Копорье (в 1280 г. начата ее постройка из камня34 ), в стенах которой он намере- вался укрыться, ожидая помощи от новгородцев. Просить поддер- жки у псковского князя он мог уже после того, как новгородцы “показали ему путь”. По свидетельству Никоновской летописи, из Копорья Дмитрий Александрович бежал “за море” (в Швецию?35 ). Однако вряд ли это путешествие было возможно, если “в тот же год” он двинулся на Переславль, заручившись поддержкой Довмонта. Ве- роятно, версия о бегстве в “заморье” родилась под пером по- зднейшего сводчика. Во всяком случае, известия о бегстве в “заморье” нет ни в НП, ни в Н4, ни в псковских летописях. Не исключено, что бежав от Андрея Александровича из Копорья, Дмитрий Александрович укрылся в Пскове. Во всяком случае, в 1293 г., скрываясь от нового наступления Андрея Городецкого с “Дюденевой ратью”, Дмитрий Александрович отправился (“съ’Ьха”) именно в Псков, а затем в Тверь36 . А.В. Экземплярский полагал, что в день, когда новгородцы “показали путь” своему князю, пленили его дочерей и бояр (т.е. 1 января 1282 г.)37, Довмонт Псковский вместе с дружиной Дмит- рия Александровича находился в Копорье. Предприняв поход на Ладогу, находившуюся тогда в юрисдикции Новгорода, псковский князь "... воротился в Копорью на Васильев день (1 января)”38 и вывел союзников великого князя из крепости. Вскоре после этого она была разрушена новгородцами, сравнявшими укрепление с землей (“Копорью раскопаша”). Вероятно, участие Довмонта в 62
делах Дмитрия Александровича в силу их родственной связи предполагалось еще до его прямого конфликта с новгородцами на Ильмене, а Мария Дмитриевна являлась женой Довмонта уже в 1281—1282 гг. В то время ей должно было быть не менее 14 лет. Впрочем, не исключено, что брак Марии Дмитриевны и Довмонта был заключен после копорских событий и тем самым скрепил политический союз Дмитрия Александровича и псковского князя. Однако в этом случае было бы трудно объяснить причину поддержки Довмонтом Дмитрия Александровича, что означало бы для него в тот момент резкий конфликт с Новгородом — союзни- ком Андрея Городецкого в его притязаниях на великокняжеский стол. Традиционно считается, что Дмитрий Александрович от брака с неизвестной имел трех сыновей и одну дочь Марию, вы- шедшую замуж за Довмонта39 . Однако НП, Ермолинская и Нико- новская летописи под 6789, а С1 и Н4 под 6790 г. сообщают о двух его дочерях, плененных новгородцами40 . Белецкий и Охотни- кова вслед за Экземплярским полагают, что одна из них и стала женой Довмонта41 . Последнее маловероятно. Сообщение о взятых “в заклад” дочерях следует отнести к сестрам Марии Дмитриев- ны42 , вероятнее всего младшим и тогда незамужним. Будучи ско- рее всего замужем, Мария Дмитриевна находилась при муже, а не при отце. До брака с Марией Дмитриевной Довмонт имел еще одну жену, имя которой неизвестно. В Ипатьевской летописи под 6770 (1263) г. “князь Налыцанский”43 Довмонт упоминается как муж сестры жены великого литовского князя Миндовга. После смерти “княгини Миндовговой” овдовевший князь решил жениться на ее сестре, предварительно отобрав ее у Довмонта, “и поя ю за ся”44 . В контексте повествования Ипатьевской летописи убий- ство Миндовга 5 августа 1263 г. явилось прямым следствием его матримониальных планов в отношении жены Довмонта45. Воз- можно, описанный конфликт нальшенайского князя Довмонта с великим литовским князем послужил поводом для вспышки в 1263 г. в Литве междоусобной борьбы. На стороне Довмонта выступил “сестрич” Миндовга жемайтский князь Тройнат (Тренята). Однако в 1265 г. сыну Миндовга Войшелку, привлекшему на свою сторону галицко-волынские полки, удалось захватить Нальшенайское кня- жество. Довмонт вынужден был бежать в Псков и в 1266 г., смес- тив кн. Святослава Ярославича, оказался на княжеском столе, будто бы призванный псковичами княжить46 . 63
Из белорусско-литовских летописей как бы следует, что княгиня Мария была не второй, а третьей женой Довмонта. Так называемая летопись Археологического общества, Летопись Ра- чинского, Ольшавская летопись, Евреиновская летопись, хроника Быховца и др. сообщают о том, что Довмонт, князь “Утянский”47, был женат на одной из дочерей епископа Ливонского ордена Фландра (Фледр, Fladry, Flandr, Phlandr). После ее смерти стар- ший брат Довмонта Наримонт, женатый на другой дочери еписко- па, отправил свою жену к Довмонту. Однако Довмонт, “видевши невестку свою, возрадовался вельми, и рек так: “Мне было жоны искати, а се мне бог жону дал”. И понял ее за себя”48. Это будто бы послужило поводом для усобицы (“ив том стала великая брань и росторжка межи братею”), вследствие которой утянский князь оказался в Пскове. Легенда о первых двух женах Довмонта, равно как и фи- гурирующее практически во всех белорусско-литовских летописях и хрониках сказание “О пяти сынах Романовых” (“О рЦсу sineh Romanovih”) является одним из вариантов родословных легенд XVI—XVII вв. о ранней истории литовских князей. В сказании “О пяти сынах Романовых” Довмонт назван сыном кн. Романа (Рамунта) и внуком кн. Алигимина (Гилигина). Кроме Довмонта у Романа было будто бы еще четверо сыновей — Наримут (Наримонт, Narimont), Голша (Гольшан, Голща, Olssa, Holszan), Кендрус (Гендрус, Гендрос, Giendrus) и Трокгент (Дройдень, Пройден, Трохген, Тройдес, Тройдень, Траждень, Troidzien, Troy- den)49 . Достоверность сведений о первых двух женах Довмонта доверия не вызывает. Отец жен-сестер “епископ” Ливонского ор- дена Фландр — лицо явно вымышленное. Впрочем, не исключено, что под “епископом Фландром” подразумевался один из предводи- телей крестоносцев Балдуин, граф Фландрский (Кондофларенд, Кондо Фларенд, Кондоф Офландр), упомянутый НПЛ под 6712 (1204) г.: “...Стоянья же фряжьска у Царяграда... А месяца майя в 9 поставиша царя своего Латина Кондо Фларенда своими писку- пы...”50. Нам не известно, были ли у графа Балдуина дочери, вы- данные замуж в Литве. В Хронике Литовской и Жмойтской извес- тие о женах-сестрах отсутствует, иначе описаны и взаимоотноше- ния Наримонта и Довмонта. Согласно “Хронике...” не Довмонт посягнул на свою невестку, а Наримонт силой взял в “малженство” жену Довмонта81 . Это известие перекликается с известием Ипатьевской летописи, где Довмонт также оказывается 64
пострадавшей стороной. Однако в качестве соперника Довмонта в Ипатьевской летопйси фигурирует его свояк Миндовг, а в “Хронике...” — его “брат” Наримонт. Легендарными являются известия сказания “О пяти сынах Романовых” о происхождении Довмонта от литовского кн. Романа и наличии у него братьев Голши, Кендруса и Трокгента. Впрочем, имя Трокгент созвучно имени жемайтского кн. Тройната, племян- ника Миндовга, а имя Кендрус — имени кн. Кестутня. Князь На- римонт-Глеб, упомянутый в сказании “О пяти сынах...” как сын мифического ки. Романа, брат Довмонта и муж сестры его первой жены, в тех же литовских летописях и хрониках фигурирует как сын великого литовского князя Ге димина5* . Одним из семи сыно- вей Гедимина называют Наримонта и русские источники XVI в., повествующие о родословии литовских князей53 . В упоминавшей- ся статье Ипатьевской летописи Довмонт приходится родственни- ком Миндовгу лишь по линии его первой жены. В русских родос- ловно-летописных легендах XVI—XVII вв. Довмонт фигурирует как младший сын Миндовга54 . Во всех родословно-летописных известиях причины меж- доусобных столкновений в Литве накануне бегства Довмонта в Псков напрямую связываются с конфликтом между князьями из-за жены Довмонта. То же видим в Ипатьевской летописи, где Дов- монт оказывается соперником Миндовга, а не Наримонта. Очевидно, известия белорусских и литовских летописей о женах Довмонта являются позднейшей и легендарной переработ- кой отрывочных данных его биографии, нашедших наиболее точ- ное отражение в Ипатьевской летописи. На Марии Дмитриевне Довмонт женился около 1281 г., будучи уже в довольно зрелом возрасте: он был примерно одних лет со своим тестем Дмитрием Александровичем Переславским или даже несколькими годами старше его. Во всяком случае, Дов- монт был женат на сестре жены Миндовга, когда Мария Дмитри- евна, скорее всего, еще не родилась: первый его брак имел место до августа 1263 г. Любопытно, что разница лет Довмонта и кнг. Марии на- шла отражение в их изображении на знаменитой иконе конца XVI в. — так называемой “Мирожской Оранте”. Исследовавший икону Ф.А. Каликин предположил, что “Мирожская Богоматерь” является точной копией с несохранившегося оригинала XIII в., представлявшего прижизненное с выраженными портретными чер- тами изображение Довмонта-Тимофея и его жены55. По мнению С.В. Белецкого, Мария Дмитриевна предстает на иконе женщиной “средних лет, в то время как Довмонт выглядит старцем”56. 65
Псковский князь изображен здесь с почти голым черепом, пышной бородой и довольно значительным брюшком (по выражению Кали- кина — “с утолщенным животом”). Над головой жены Довмонта имеется надпись вязью, из которой следует, что она была дочерью Александра Невского (см. выше). Комментируя этот текст, Каликин предположил, что копи- ист конца XVI в. воспроизвел надпись, бывшую на иконе XIII в., неверно ее прочтя или дополнив своими ошибочными представле- ниями о происхождении княгини. По мнению исследователя, вполне вероятно и то, что оригинальная надпись XIII в. была по- вреждена®7 , следствием чего явилось ее неверное воспроизведе- ние в копии конца XVI в. Однако мы думаем, что надпись над головой княгини не копировалась точно: для XIII в. вязь — явление невозможное. Ве- роятно, изменение внешней формы надписи в конце XVI в. по- влекло за собой и корректировки ее содержания. Копиист мог до- полнить недостающую, с его точки зрения, информацию о княгине своими ошибочными знаниями о ее происхождении, подкреплен- ными бытующими в Пскове в это время представлениями о родос- ловии жены Довмонта. В рукописи середины XVII в., сохранившейся в виде 6 ли- стов в составе погодинского сборника подлинных грамот и отрыв- ков кодексов XVI—XVIII вв.58, имеется упоминание о захороне- нии кнг. Марии Дмитриевны в псковском Иоанно-Предтеченском монастыре. Здесь же говорится о том, что ее иноческим именем было Марфа: “...Да за Великою рекою в д(е)вичье[м] монастыре у Пр(е)дт(е)чи Иоанна опочивают под спудом же мощи великия кня- гини Марии, жены великаго кн(я)зя Доманта, а во иноцех Мар- фы...”59 . По преданию женский монастырь Иоанна Предтечи за ре- кою (на Завеличье) был основан теткой Довмонта кнг. Евфросинь- ей-Евпраксией и был традиционным местом захоронения псковских княгинь и княжон60. В настоящее время от монастыря сохрани- лась каменная церковь Иоанна Предтечи XII в.61 Как место захоронения псковских княгинь собор Иоанно- Предтечиева монастыря фигурирует в Синодике Спасо- Мирожского монастыря 1699 г.62 В этом синодике кнг. Мария упомянута под именем Марфы-Марии: “Помяни, господи, душы благоверных великих княгинь. Великия княгини Анны. Александ- ры. Еуфросинии. Марфы-Марии...”63 . Княгиня-инока Марфа упо- минается в так называемом “Стефановском синодике”, сохранив- шемся в составе Служебника Спасо-Мирожского монастыря (до 1539 г.): “Помяни, господи, благоверных великих княгинь. Вели- 66
кую княгиню Олгу. Великую княгиню Анну. Великую княгиню Ефросению иноку. Великую княгиню Александру. Великую княги- ню Софью. Великую княгиню иноку Марфу...” 64 . “Благоверная княгиня инока Марфа” упоминалась в несохранившейся жалован- ной грамоте Василия III января—августа 1510 г. псковскому Иоанно-Предтеченскому монастырю, известной по грамоте от 23 марта 1623 г. царя Михаила Федоровича65 . В Описаниях Иоанно-Предтеченского монастыря 1821 и 1836 гг. имеются указания на то, что над гробницей кнг. Марии-Марфы по- мещалась черная доска с надписью: “Гробница под спудом благоверной княгини схимомонахини Марфы. Память ей совершается ноября 8 чис- ла. Поется всеношная за упокой. Також литургия за упокой. По церк- вам раздается на поминовение 40 пометок. А в пометках пишется четы- ре имя66 . Мощи не свидетельствованы”67 . Е.Е. Голубинский приводит имя Марфы Псковской в числе местнопочитаемых усопших, не причтенных к лику святых68. Од- нако в литературе можно встретить мнение о том, что, несмотря на то, что ее мощи не были свидетельствованы, само это слово — “мощи”, а также изображение Марии-Марфы на иконах “между ликами святых”, является признаком почитания ее в Пскове в ка- честве святой. В “Описании...” М.В. Толстого она фигурирует как “святая благоверная княгиня”69 . Когда началось церковное почитание Марии-Марфы — не- известно. Однако в 1836 г. в Пскове еще имели место службы в день ее памяти — 8 ноября — заупокойная всенощная молитва и литургия70. Митрополит Евгений (Болховитинов) в качестве даты смерти кнг. Марии-Марфы привел 6808 (1300) г.71 . Со ссылкой на Евгения Болховитинова дата 1300 г. дается в трудах Д.А. Эрнсто- ва, А. Панова, М.В. Толстого, Е.Е. Голубинского, Н.Ф. Окулич- Казарина72. Источник, в котором этот год был бы указан как год смерти Марии-Марфы, в этих исследованиях не приводится. Нам он также неизвестен. Однако есть основания считать эту дату ошибочной. На л. 40 Служебника, традиционно датируемого рубежом XIII—XIV вв.73, помещена запись о смерти княгини Марии До- монтовой. Впервые эта запись была опубликована в Отчете Пуб- личной библиотеки за 1905 г.74, а затем воспроизведена Е.Э. Гранстрем (1953 г.)75 . Приведем ее текст полностью: “fi л*Ьт(о) 6[?]2576 престдвнсА рдвд в(о)жкга кнаг[ы]нк77 М(д)ркга78 67
Домонтовдга 79 ногаБрга80 в*ь 6 на паллат(ь)81 [свято]г[о]81 [-Jc(-]82 Павла Исповедника”. В Отчете Публичной библиотеки имеется краткое описа- ние Служебника (он датируется XIV в.)83 и воспроизведение пол- ного текста записи о смерти Марии Домонтовой. В отношении даты говорится, что в ней пропущено число сотен — “ш“ (=800)84. Публикуя эту запись, Гранстрем прочла дату в ней как 6025 г. Однако при переводе этого года в летосчисление от Рож- дества Христова она допустила подмену 6025 на 7025. Полагая, что запись сделана “полууставом XVI в.”, а дата в ней дана по сентябрьскому стилю, Гранстрем при вычитании из 6025 числа 5509 получила 516 г. По-видимому, сочтя это невероятным, она вычитала 5509 из 7025 г.85 Впоследствии эта ошибка была повто- рена в Сводном каталоге (1984 г.), где запись фигурирует под не- верной датой 1517 г. (стиль, очевидно, мартовский)86. Внешние признаки записи, прежде всего почерк, не позво- ляют датировать ее временем позднее первой четверти XIV в. Больше того, индивидуальные особенности почерка записи свиде- тельствуют о его близости к основному тексту Служебника. Кодикологические признаки Служебника (почерк, декор, разлиновка пергамена и т.д.) позволяют заключить, что эта руко- пись может быть датирована первой четвертью XIV в. Об этом ярко свидетельствует тератологическое изображение человеческой фигуры “в рост” и “головы в колпаке” в инициале на л. 74 об., а также рисунки человеческого лица без головного убора в инициа- лах на л. 12 об., 77 об. Всего в кодексе сделано 95 тератологичес- ких инициалов, причем большинство из них являются несюжет- ными (простая плетенка на л. 11 об., 38 об., 57 и др.). Сюжетные инициалы представлены типом “человек-полузверь” (л. 18, 60 об. и др.) или изображают отдельные части человеческого тела (“рука”, л. 65 об.). Несмотря на близость почерков основного текста и записи, мы можем говорить только о большой степени схожести, но не об идентичности их. Модуль их письма (отношение высоты буквы к ее ширине) различен. Если бы запись и основной текст Служеб- ника были сделаны одним и тем же почерком, то их модули скорее бы всего совпали. 68
Таблица 1. Модуль почерков Служебника и летописной записи о смерти кнг. Марии J овмонтовой Наименование руко- писи М к И Служебник 0,4:0,7=0,57 0,4:0,5=0,8 0,4:0,5=0,8 Летописная запись 0,2:0,4=0,5 0,2:0,2=1 0,2:0,2=1 Таблица 2 Образцы почерка основного текста Служебника и записи о смерти кнг. Марии Домонтовой Основной текст Запись Д А Л а а д а А Е G> К & к Ж /К /А Н и и К и к к К И М кл дл дл с Р ? Р f ? е р е А & Ы 69
Таким образом, запись о смерти кнг. Марии появилась, по- видимому, вскоре после написания кодекса. Надо полагать, что при указании года смерти княгини автор записи пропустил число сотен (и=800), написав 6025 вместо 6825. Если это так, то полу- чается, что кнг. Мария Довмонтовая умерла 6 ноября 1317 г. (для месяца ноября при мартовском стиле 6825—5508=1317 г.). Этот день, как и указано в записи, является днем памяти св. Павла, цареградского патриарха (Исповедника)87. Окончание “-овая” в слове “Домонтовая” говорит о том, что упомянутая в записи Ма- рия была женой кн. Довмонта. Ни одна русская княгиня этого времени, кроме Марии Дмитриевны, не могла ею быть. Следова- тельно, мы располагаем еще одним свидетельством о жене кн. Довмонта-Тимофея, а именно летописной записью о ее смерти. В традициях русской православной церкви было праздно- вать память святого в день его смерти, перенесения или обретения мощей. Однако в целом ряде случаев память святого не отмеча- лась ни в один из этих дней. Прежде всего это касается памятей святых, празднуемых несколько раз в году. Такими днями, напри- мер, были дни памяти Гурия Руготина (4 октября и 4 декабря), св. Дмитрия Угличского (15 мая, 3 июня), св. Дмитрия Ростовского (21 сентября и 28 октября) и др. Дни памяти некоторых святых вообще не совпадают ни с днем их смерти, ни с днем обретения и последующего свидетельствования их мощей88 . День памяти Ма- рии Дмитриевны (8 ноября) также не совпадал с днем ее смерти (6 ноября). Можно, казалось бы, предположить, что день местной памяти Марии-Марфы совпал с днем ее погребения на третий день после смерти. Если она действительно умерла 6 ноября, то треть- им днем как раз будет 8 ноября (включая день смерти). Однако как показал С.В. Сазонов, погребение русских князей и царей производилось, как правило, на следующий день после их кончи- ны. Захоронение умерших на третьи сутки началось только в на- чале XVIII в., после принятия Петром I соответствующего указа от 28 января 1704 г.89 . Объяснить причину почитания Марии-Марфы Псковской 8-го, а не 6-го ноября можно либо неточностью даты записи в Служебнике (что мало вероятно), либо ошибочными представлениями о дне ее смерти, сформировавшимися в момент оформления ее культа. Кроме того, ошибка могла вкрасться и в дату надписи на надгробной доске в Иоанно-Предтеченском монас- тыре, время изготовления которой неизвестно. Однако самый ха- рактер этой записи свидетельствует о ее позднем — не ранее кон- 70
ца XVIII в. — происхождении. Не исключено, что дата 8 ноября попала на доску как проявление поздних представлений о тради- ции погребения на третьи сутки после кончины. Наиболее вероят- но, что тексту на доске XVIII в. предшествовали какие-то несохра- нившиеся более ранние записи, где дата “6 ноября” была записана древнерусской цифирью. В этом случае не исключено, что число “ 5 “ (6) трансформировалось в XVIII в. с приходом арабской сис- темы записи цифр в число “8”. В настоящее время гробница кнг. Марии-Марфы утрачена, как не сохранилось и самих следов захо- ронения. Исследование междукняжеских матримониальных связей принадлежит к числу наиболее сложных, поскольку источники на эту тему отрывочны и неполны. История XIII в., изучаемая пре- имущественно по летописям, может пополниться некоторыми фак- тическими данными за счет более систематического привлечения надписей на книгах, а также родопомянных и других генеалоги- ческих источников. Примечания 1 ПЛ. Вып. 2. С. 17; Охотникова В.И. Повесть о Довмонте. Л., 1985. С. 194. 2 ПСРЛ. Т. 5. СПб., 1851. С. 195; Там же. Т. 23. СПб., 1910. С. 87; Там же. Т. 25. М.;Л„ 1949. С. 148. 3 ПЛ. Вып. 2. С. 87; см. также: Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. 1200—1304 гг. М., 1989. С. 182. 4 ПЛ. Вып. 1. С. 13; НПЛ. С. 317—318; ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 1. С. 237. 5 Энгельман А. Хронологические исследования в области русской и ливон- ской истории в ХШ и XIV столетиях. СПб., 1858. С. 4. Примеч. 120; Серебрянский Н.[И.] Древнерусские княжеские жития. Обзор редакций и тексты. М., 1915. С. 267; Охотникова В.И. Повесть о Довмонте. С. 41. 6 Хмыров М.Д. Алфавитно-справочный перечень государей русских и заме- чательнейших особ их крови. [СПб., 1870]. № 69. С. 29; Охотникова В.И. Повесть о Довмонте. С. 41. С.В. Белецкий называет другую, более раннюю дату рождения Дмитрия Переславского — ок. 1240 г.; однако он считает, что, будучи в возрасте менее 30 лет, Дмитрий Александрович “...вряд ли мог уже иметь взрослую дочь". — см.: Белецкий С.В. К изучению новгородско-псковских отношений во второй половине XIII в. / / Археологическое исследование Новгородской земли. Л., 1984. С. 196. К иной дате рождения Дмитрия Александровича — 1244—1245 гг. — склонился и А.А. Горский в своем устном выступлении при обсуждении моего доклада о кнг. Марии Дмитриевне в ИРИ РАН. 7 НПЛ. С. 84; см.: Энгельман А. Хронологические исследования... С. 4. Прнмеч. 120; Охотникова В.И. Повесть о Довмонте. С. 41; ср: Экземплярский А.В. 71
Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период, с 1238 по 1505 г. Т. 1. СПб., 1890. С. 44. Примеч. 120, а также С. 45. 8 Серебрянский Н.[И.] Древнерусские княжеские жития. С. 267. 9 ПСРЛ. Т. 23. СПб., 1910. С. 87. 10 Экземплярский А.В. Великие и удельные князья. Т. 1. С. 46; Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. С. 186. 11 Охотникова В.И. Повесть о Довмонте. С. 41. 12 ГИМ. Син. № 154. Л. 164. Сличение почерка напольной правки и основ- ного текста списка осуществила по моей просьбе сотрудник ОР ГИМ Е.В. Ухано- ва, за что приношу ей глубокую благодарность. Мое внимание на исправленное имя княгини в Синодальном списке П2Л обратил В.А. Кучкнн. 13 Труды псковского церковного историко-археологического комитета. Псковская старина. Т. 1. Псков, 1910. С. 137; Охотникова В.И. Повесть о Довмон- те. С. 208. По данным Охотниковой, Средняя редакция “Повести...” сохранилась в трех списках XVII в. — см.: Охотникова В.И. Указ. соч. С. 170. 14 Охотникова В.И. Повесть о Довмонте / / Словарь книжников и книж- ности Древней Руси. Вып. 2 (вторая половина XIV—XVI в.). Ч. 2. Л-Я. Л., 1989. С. 241—242. 15 См.: Труды псковского церковного историке—архелогического комитета. С. 137. |6 РНБ. Погод. № 901. Л. 172—172 об.; Охотникова В.И. Повесть о Дов- монте. С. 104. 17 См.: Охотникова В.И. Повесть о Довмонте. С. 22—36; Она же. Повесть о Довмонте // Словарь книжников и книжности...С. 239. 18 Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. Т. 1. Ч. 2. М., 1989. Стб. 1016; Словарь русского языка XI—XVII вв. Вып. 6. М., 1979. С. 73; Словарь древнерусского языка (XI—XIV вв.). Т. 3. М., 1990. С. 436. *9 Серебрянский Н.[И ] Древнерусские княжеские жития. С. 276—277. По Баумгартену детьми Александра Невского были Василий, Евдоксия, Дмитрий, Андрей и Даниил. Дочери по имени Мария он не указывает. — см.: Baumgarten N. de. Genealogies des branches regnantes des Rurikides. Vol. XXXV—1. Num. 94. P. 10. Tabl. 1. № 13—17. У Экземплярского упомянута единственная Мария Алек- сандровна — жена в. кн. московского Семена Ивановича Гордого. — см.: Экземп- лярский А.В. Великие и удельные князья. Т. 1. С. 455. Там же. Т. 2. СПб., 1891. С. 672. 20 Охотникова В.И. Повесть о Довмонте. С. 104. 21 Охотникова В.И. Повесть о Довмонте / / Словарь книжников и книж- ности. С. 240. 22 ПСРЛ. Т. 23. С. 91; см. также: Срезневский И.И. Словарь древнерусско- го языка. Т. 3. Ч. 2. М-, 1989. Стб. 1089—1090. 23 Охотникова В.И. Повесть о Довмонте. С. 41. Примеч. 68; Белецкий С.В. К изучению... С. 197. 24 ПСРЛ. Т. 10. С. 158—159. 25 ПСРЛ. Т. 23. СПб., 1910. С. 91. 26 ПСРЛ. Т. 5. СПб., 1851. С. 200. 27 НПЛ. С. 324; ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 1. С. 244; Там же. Т. 4. Ч. 2. Вып. 1. С. 232; Там же. Т- 23. С. 91; Там же. Т. 10. С. 159. 72
28 НПЛ. С. 324; ПСРЛ. Т. 4. Ч. 2. Вып. 1. С. 324; Там же. Т. 5. С. 200; Там же. Т. 23. С. 91; Там же. Т. 10- С. 159; см.: Феннел Дж. Кризис средневековой Руси...С. 191. 29 Экземплярский А.В. Великие и удельные князья. Т. 1. С. 47. 30 НПЛ. С. 324; ПСРЛ. Т. 10. С. 159. 31 Охотникова В.И. Повесть о Довменте. С. 41. Примеч. 68. 32 Там же. 33 Хмыров М.Д. Алфавитно-справочный перечень... № 69. С. 29—30. 34 Там же. № 69. С. 30. 35 Термин “заморье”, употребленный в связи с походами “свеев” и “варягов”, не оставляет сомнений в том, что он служит для обозначения террито- рии Скандинавии. См., например: НПЛ. С. 22, 26, 45, 74, 91, 125, 206, 212, 240 и др. 36 ПСРЛ. Т. 5. С. 201—202; Там же. Т. 23. С. 94 и др.; см. также: Белец- кий С.В. К изучению... С. 199. 37 НПЛ. С. 324; ПСРЛ. Т. 23. С. 91; Там же. Т. 10. С. 159. 38 Экземплярский А.В. Великие и удельные князья. Т. 1. С. 48; ср.: НПЛ. С. 324; ПСРЛ. Т. 23. С. 91. В Никоновском своде последовательность событий изложена иначе. Дмитрий Александрович возвращается “из заморья" и идет к Переславлю, предварительно испросив военной поддержки у Пскова. Довмонт предпринимает поход на Копорье, а затем Ладогу, освобождая там “много люди великого князя” (ПСРЛ. Т. 10. С. 159). 39 Хмыров М.Д. Алфавитно-справочный перечень... № 69. С. 30; Экземп- лярский А.В. Великие и удельные князья. Т. 1. С. 52. Примеч. 137. 40 НПЛ. С. 325; ПСРЛ. Т. 5. С. 200; Там же. Т. 4. Вып. 1. С. 244; Там же. Т. 23. С. 91; Там же. Т. 10. С. 159. 41 Белецкий С.В. К изучению... С. 197; Охотникова В.И. Повесть о Дов- монте. С. 41. Примеч. 68. 42 У Баумгартена указаны три дочери Дмитрия Александровича: две безы- мянные и Мария Дмитриевна. — см.: Baumgarten N. de. Genealogies des branches regnantes des Rurikides. Vol. XXXV—1. Num. 94. P. 10. Tabl. 1. № 20—22. 43 Имеется в виду Нальшенайское удельное, княжество в Литве. 44 ПСРЛ. Т. 2. М., 1962. Стб. 859—860; Энциклопедический словарь (изд. Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон). Т. Х-а. СПб., 1893. С. 838. 45 ПСРЛ. Т. 2. Стб. 860. 46 Пашуто В.Т. Образование Литовского государства. М., 1959. С. 383; Бе- лецкий С.В. К изучению... С. 190—191. 47 Утяны (Утены, Utenie) — замок в Литве. — см.: ПСРЛ. Т. 32. М., 1975. С. 32, 134, 135, 155, 157. 48 ПСРЛ. Т. 32. С. 135; Там же. Т. 35. М., 1980. С. 93, 94, 150, 178, 198, 219. 49 Там же. Т. 32. С. 31, 32, 33, 134—136; Т. 35. С. 93, 94, 150, 151, 177, 178, 198, 199, 218—220. 50 НПЛ. С. 49, 245; о графе Балдуине см.: ПСРЛ. Т. 3. СПб., 1841. С. 20. Примеч. **. 51 ПСРЛ. Т. 32. С. 32. 82 Там же. С. 41, 68, 138; Т. 35. С. 15, 61, 85, 97, ПО, 115, 120, 132, 153, 181, 201, 222, 238. 83 Там же. Т. 17. Стб. 573—575, 593—596. 73
54 ПСРЛ. Т. 17. Стб. 593—596, 601—602; см.: Wolff J. Rod Gedimina. Kra- kow, 1886. S. 4. 55 Каликин Ф.А. Портретное изображение псковского князя Довмонта / / ТОДРЛ. Т. 18. М.;Л„ 1962. С. 273, 274—275, 276. 56 Белецкий С.В. К изучению ... С. 197. 57 Каликин Ф.А. Портретное изображение... С. 272. Примеч. I. 58 РНБ. Погод. № 1563. Л. 94—99. Отрывок содержит: “Роспись, что во Владимире у пречистые Богородицы лежат благоверные и великие князи и княги- ни и их дети и епископы” (л. 94); “Преставление святого и блаженного Николы юродивого Христа ради, псковского нового чюдотворца. Тропарь. Глас 4”(л. 95); “Во Пскове в соборной церкви у живоначальные Троицы опочивают под спудом...” (л. 95 об.); “Соборная церковь благолепное Преображение во Тфере граде...” (л. 96); “О убиении царевича князя Дмитрия Ивановича всеа Русии Углецкого” (л. 97—99). 59 РНБ. Погод. № 1563. Л. 95 об.; см.: Охотникова В.И. Повесть о Дов- монте. С. 39. Примеч. 61. 60 Описание Иоанно-Предтечиева псковского монастыря. [Дерпт], [1821]. С. 6—7; Евгений (Болховитинов). История княжества Псковского. Ч. 3. Киев, 1831. С. 114. 61 Лабутина И.К. Историческая топография Пскова в XIV—XV вв. М., 1985. С. 168. 62 ПМЗ. Ф. Спасо-Мирожского монастыря. № 47 (221). Л. 66 об. 63 Там же. Л. 64. Кроме кнг. Марии-Марфы здесь упомянуты в. кнг. Анна Романовна(?) — шестая жена в. кн. Владимира I Святославича, в.кнг. Александра Брячиславна (?) — д. кн. Брячислава Васильевича Полоцкого, жена в. кн. Алек- сандра Ярославича Невского, и тетка Довмонта кнг. Евфросинья-Евпраксия. жена псковского кн. Ярослава Владимировича. 64 ПМЗ. Ф. Спасо-Мирожского монастыря. № 10(14). Л. 187 об. — 188. Благодарю С.В. Белецкого, обратившего мое внимание на этот источник. Кроме кнг. Марии-Марфы здесь упомянуты в. кнг. Ольга-Елена, жена кн. Игоря Старого, в. кнг. Анна Романовна, тетка Довмонта кнг. Евфросинья-Евпраксия. Кто была “великая княгиня инока Софья”, похороненная в псковском Иоанно-Предтеченском монастыре, нам пока неизвестно. 85 Описание Иоанно-Предтечиева псковского монастыря. С. 9—12; ААЭ. Т. 3. СПб., 1836. Ns 133; [Панов А.] Описание псковского Иоанно-Предтеченского женского монастыря'. СПб., 1874. С. 75, 91—96; Суворов Н.С. Псковское церков- ное землевладение в XVI и XVII вв. // ЖМНП. 1905 г., декабрь. С. 225. Примеч. 2; Каштанов С.М., Назаров В.Д., Флоря Б.Н. Хронологический перечень иммуни- тетных грамот XVI в. Ч. 3 // АЕ за 1966 г. М., 1968. С. 204. Ns 1—57; Каштанов С.М. Две жалованные грамоты 1510 года псковским монастырям / / Записки от- дела рукописей [ГБЛ]. Вып. 24. М., 1961. С. 223, 228. Примеч. 34. 66 Вероятно, имеются в виду имена четырех княгинь-схимомонахинь: Евф- росиньи-Евпраксии, Марии-Марфы, Наталии (по преданию — жены кн. Давида, сына Довмонта и Марии Дмитриевны), Сандулии (Снандулии), похороненных в том же Иоанно-Предтеченском монастыре. О княгине со странным для XIV в. именем — Наталия — источники этого времени умалчивают. Кто была инока Сан- дулия, также неизвестно (ср.: Описание Иоанно-Предтечиева псковского монасты- ря. С. 6—7; [Панов А.] Описание... С. 35. Примеч. 1). 74
67 Описание Иоанно-Предтечиева псковского монастыря. С. 7—8; [Панов А.] Описание... С. 34—35; С. 35. Примеч. 1. 68 Голубинский Е.[Е.[ Итория канонизации святых в русской церкви. М., 1903. С. 334. (см. также С. 41—42). 69 Толстой М.В. Книга, глаголемая описание о российских святых. М., 1887. С. 50. № 148. 70 [Панов A.J Описание... С. 35. Примеч. 31. 71 Евгений (Болховитинов). История княжества Псковского. Ч. 3. С. 76—77. № 7. 72 [Эристов Д.А.] Словарь исторический о святых, прославленных в российс- кой церкви, и о некоторых подвижниках благочестия, местно чтимых. СПб., 1836; 2- е изд.: СПб., 1862. С. 160; [Панов А.[ Описание... С. 34; Голубинский Е.[Е.[ История канонизации святых в русской церкви. С. 334; Окулич-Казарин Н.Ф. Спутник по древнему Пскову. Псков, 1913. С. 249, 268. 73 РНБ. Q.n. I. 67 (см.: Гранстрем Е.Э. Описание пергаменных рукописей [РНБ[. Л., 1953. С. 32; Сводный каталог славяно-русских рукописных книг, храня- щихся в СССР. XI—XIII вв. М., 1984. № 749. С. 368). 74 Отчет Императорской публичной библиотеки за 1905 год. СПб., 1912. С. 40. 75 Гранстрем Е.Э. Описание... С. 32. 76 Число под неярким бурым пятном. 77 Буква к под неярким бурым пятном. 78 79 Текст рии Дом под неярким бурым пятном. 80 Буквы оибрж под неярким бурым пятном. 81' 81 После слова памжт(ь) 1—2 буквы срезаны, отчетливо видна вынос- ная г под титлом, далее сохранилась, срезанная менее чем наполовину, буква (м?). Точками в кв. скобках обозначены полностью срезанные буквы. 82 С обрезана снизу, читается неотчетливо; одна буква перед с и одна после нее срезаны и не читаются. Точками в кв. скобках обозначены полностью срезанные буквы. 83 Отчет Императорской публичной библиотеки... С. 39. 84 Там же. 85 Гранстрем Е.Э. Описание... С. 32. 88 Сводный каталог славяно-русских рукописных книг... № 479. С. 368. 87 Полный православный богословский энциклопедический словарь. М„ 1992. Т. 2. (репринт, изд.). Стб. 1727. 88 Толстой М.В. Книга, глаголемая описание о российских святых...№ 6. С. 7—8, № 14. С. 10 и др. 89 Сазонов С.В. Время похорон / / История и культура Ростовской земли. 1994. Ростов, 1995. С. 50—59. 75
А.А. Горский Брянское княжество в политической жизни Восточной Европы (конец XIII — начало XV в.) Брянское княжество, возникшее вскоре после Батыева наше- ствия1 и сразу же выдвинувшееся на ведущее место в Чернигов- ской земле*, в XIV столетии стало ареной бурных политических событий, сведения о которых дошли в летописании Северо- Восточной Руси и Новгорода. В 1310 г. в споре за брянское кня- жение сталкиваются два князя — Святослав и Василий; конфликт оканчивается гибелью Святослава3 . В 1340 г. восставшие брянцы убивают князя Глеба Святославича4. После 1357 г., когда умер брянский князь Василий, “бысть въ Брянск^ лихостию лихихъ людей замятьня велика и опустенье града”, и затем им овладел великий князь литовский Ольгерд5 . Хотя события, связанные с Брянском, упоминались в ра- ботах многих исследователей, попытки анализа вопроса о месте Брянского княжества во взаимоотнощениях смоленских князей и других политических сил Восточной Европы — князей Литвы и Северо-Восточной Руси — единичны. По мнению С.М. Кучиньско- го, в конфликте 1310 г. князь Святослав занимал антимосковскую позицию; Глеб Святославич в 1340 г. ориентировался на Литву, и его гибель знаменовала торжество “московской партии” в Брянске и поражение “литовской”; после 1356 г. литовская партия взяла верх® . В отношении событий 1310 и 1340 гг. аналогичное мнение высказал Дж. Феннелл7 . Б.Н. Флоря, рассматривая борьбу мос- ковских князей во второй половине XVI века за смоленские земли, установил, что в 1352 г. Брянск вместе со Смоленском перешел под сюзеренитет великого князя московского и владимирского Се- мена Ивановича, а не позднее 1361 г. попал под власть Литвы8 . В историографии утвердилось мнение, что с определенного времени брянское княжение перешло из рук черниговских Ольго- вичей к князьям смоленской ветви (Ростиславичей), но когда это произошло, остается неясным. Князья Святослав и Василий, оспа- 76
ривавшие брянский стол в 1310 г., признаются за представителей смоленского княжеского дома9. В письме рижского архиепископа Федору Ростиславичу, являвшемуся смоленским князем в 1280— 1297 гг., упоминается “князь брянский”, он же наместник Федора (княжившего одновременно в Ярославле и жившего в основном в Северо-Восточной Руси) в Смоленске10. В 1284 г. наместником Федора был князь Андрей Михайлович, его племянник11 . Вряд ли Федор мог использовать в качестве наместника не родственника, а представителя чужой княжеской ветви; тем более не было бы ни- каких оснований пойти в наместники к Федору брянскому князю, если бы он был Ольговичем, т.к. такой шаг означал бы признание зависимости от Смоленска, для чего у сильнейшего князя Черни- говской земли не было никаких причин. Следовательно, переход Брянска под власть смоленских князей произошел уже в княжение Федора. В 1285 г. “Роман князь Брянскыи приходилъ ратью к Смоленску и пожже пригороды и отиде в своя си”12 . Некоторые исследователи полагают, что это был уже не упоминаемый в Га- лицко-Волынской летописи под 1263—64 и 1274 гг.13 брянский князь Роман Михайлович, сын убитого в 1246 г. в Орде чернигов- ского князя Михаила Всеволодовича, а Роман Глебович, средний сын умершего в 1277 г. смоленского князя Глеба Ростиславича14. Но это предположение безосновательно: факт княжения в Брянске в 30-е — 40-е гг. XIV в. сына Романа Глебовича Дмитрия не мо- жет служить аргументом в пользу того, что и его отец был брянс- ким князем, поскольку, как будет показано ниже, порядок занятия брянского стола основывался не на отчинном праве; других же оснований для отождествления Романа 1285 г. с Романом Глебо- вичем нет. Т.о., дату перехода Брянска под власть смоленских князей следует искать в промежутке 1285—1297 гг. После Рома- на15 какое-то время в Брянске княжит его сын Олег, затем пост- ригшийся в монахи, в результате чего брянский стол остался ва- кантным16 . Следовательно, смоленские князья овладели Брянском, по-видимому, в первой половине — середине 90-х гг. XIII века. Несомненно, что переход сильнейшего княжества Черни- говской земли, княжества, правители которого считались одновре- менно и черниговскими князьями17 , под власть смоленских князей не мог произойти без ведома и участия Орды. Смоленский князь Федор Ростиславич входил в коалицию князей Северо-Восточной Руси, ориентировавшихся на сарайских ханов и противостоявшую князьям, признававшим в это время своим сюзереном правителя западной части Орды — Ногая16. Как раз в 1285 г., когда Роман 77
Михайлович Брянский совершил поход на Смоленск, из Волжской орды в Северо-Восточную Русь пришел “царевич”, призванный князьями “антиногайской” группировки, но был изгнан их против- никами (во главе с великим князем владимирским Дмитрием Александровичем)19. Если поход брянского князя на столичный город Федора Ростиславича стоит в связи с этим событием, то в Романе следует видеть сторонника Ногая. Такое предположение хорошо объясняет, каким образом осуществлялись контакты меж- ду Ногаем и его сторонниками на севере Руси20. Известно, что Брянск был ключевым пунктом на пути из Южной Руси в Северо- Восточную: в 1299 г. митрополит Максим едет туда из Киева именно через него; через Брянск возвращался позже из Южной Руси и митрополит Феогност21 . Вряд ли маршрут поездок в Орду Ногая мог пролегать западнее, через Смоленское княжество, кото- рым владел Федор Ростиславич, или восточнее, через степи Подо- нья, находившиеся под контролем Волжской Орды. Кроме того, в сферу влияния Ногая входило Курское княжество, а после того, как местные князья вышли из повиновения, оно было подвергнуто разорению войском, посланным Ногаем22. Это было бы невозмож- но, если бы расположенный западнее Чернигов (которым владел брянский князь) был подвластен Волжской Орде. В 1293—1294 гг. сарайский хан Тохта организовал боль- шой поход против “проногаевской” коалиции князей Северо- Восточной Руси, а в 1296 г. предпринял еще одну демонстрацию силы23. По-видимому, уход с политической сцены Олега Романо- вича и передачу Брянска лояльным к Волжской Орде князьям смоленской ветви надо рассматривать в качестве составной части наступления Тохты на сферу влияния Ногая в русских землях, и, следовательно, относить к тому же времени — середине 1290-х гг. Не исключено при этом, что смоленские князья — сыновья Глеба Ростиславича — имели определенные династические права на опустевший после пострижения Олега Романовича брянский стол. Волынской летописью зафиксированы союзнические отношения Романа Михайловича с Глебом Ростиславичем Смоленским24. Возможно, что одна из четырех дочерей Романа была замужем за Глебом и что дети Глеба — внуки брянского князя25 . Однако у Олега Романовича оставалось немало родственников — Ольгови- чей: его родных дядьев, братьев Романа Михайловича, возможно, уже не было в живых, но здравствовали их сыновья — двоюрод- ные братья Олега, а вероятно и сыновья старшего брата Олега — Михаила Романовича26. Поэтому реализовать свои наследствен- 78
ные права на Брянск (если они были) без помощи Орды смоленс- кие князья вояд ли смогли бы. Кто же был первый брянский князь из смоленского дома, одновременно являвшийся, согласно письму рижского архиеписко- па Федору Ростиславичу, наместником последнего в Смоленске? П.В. Голубовский полагал, что это Роман Глебович, но исключи- тельно на основе представления, что именно этого князя следует видеть в “Романе Брянском”, совершившем поход на Смоленск в 1285 г.27 Если верна предложенная гипотеза о переходе Брянска к смоленским князьям около 1294—1296 гг., то ситуация, когда брянский князь был одновременно наместником Федора в Смолен- ске, могла иметь место между 1294 и 1297 гг. Роман Глебович еще весной 1294 г. являлся, по-видимому, наместником князя Андрея Александровича, оспаривавшего с помощью Волжской Орды вла- димирское великое княжение, в Новгороде: именно его Андрей, севший в Новгороде в феврале 1294 г., “посла” во главе новгород- ского войска воевать шведскую крепость в Корельской земле; по- ход этот пришелся на март—апрель28. Поскольку Андрей стал сюзереном Новгорода только в феврале 1294 г., очевидно, что и Роман появился в Новгороде тогда же; следовательно, в течение какого-то времени после этого он пребывал именно там, а не в Брянске и не в Смоленске. В то же время обращает на себя вни- мание, что в 1297 г. брат Романа Александр (старший из Глебови- чей) “взя лестью княжение смоленское под отцем своим”29 (т.е. под своим дядей Федором, “отцом” в феодально-иерархическом смысле). “Лестью” — значит не силой, не в результате военных действия. Скорее всего, Александр овладел столом, используя по- ложение Федорова наместника и обманув тем самым доверие дяди. Если такая интерпретация известия 1297 г. верна, в первом брян- ском князе смоленской ветви следует видеть Александра Глебови- ча. Заметим, что занятие столь значительного стола вторым на тот момент по старшинству из смоленских князей и старшим из трех братьев — Глебовичей выглядит более естественным, чем переда- ча его князю, занимающему более низкую иерархическую ступень (Роману или третьему брату — Святославу). Под 6818 (1310/11.) в летописях рассказывается, что митрополит Петр, поставленный в 1308 г. и появившийся в 1309 г. в Северо-Восточной Руси30, “при'Ьха въ Дъбрянескъ. В то же время прииде князь Василеи ратью татарскою къ Дбряньску на князя на Святослава. Петръ же митрополитъ рече князю Святос- 79
лаву: “под'Ьлися, сыну, с Васильемъ княжениемъ, или отступися ему, а самъ поиди прочь и не биися”. Киязь же Святославъ, над'Ьяся на свою силу и мужество, и възнесеся умом и многою силою брянскою, отв'Ьщавъ рече: “господине, брянци мя не пус- тить, хотятъ за мя головы свои сложити”, и въ томъ не послуша Петра митрополита; яко же есть писано: сынъ ослушливъ при- иметъ въскор'Ь месть, и пакы рече: да не хвалится силныи силою своею, вси бо над'Ьющеся сил'Ь своей погибоша. И тако князь Святослав ратью великою въ сил'Ь тяжц’Ь за полдни изыде против рати татарский, и поткнуша межи себе копьи, и съступишася обои, и бысть с'Ьча зла. Брянци же выдали князя Святослава, ко- ромолници суще, стяги своя повергоша, а сами поб'Ьгоша. Князь же Святославъ токмо съ своимъ дворомъ много бився, посл'Ьди убьенъ бысть на полку, месяца апреля в 2 день. Петръ же митро- политъ затворися тогда въ церкви, и Богъ съхрани его тогда ц'Ьла отъ поганыхъ татаръ; якоже въ писании речеся: избавлю избран- ного моего отъ оружие люта и ос'Ьню надъ главою его въ день брани”31 . Князь Василий — сын смоленского (с 1297 по 1313 гг.) князя Александра Глебовича32; Святослав же — младший брат последнего33. В Никоновской летописи (20-е гг. XVI вв.) под 1309 г. говорится об изгнании Святославом Глебовичем Василия из Брянска, после чего Василий отправился в Орду (в более ранних летописях этого известия нет)34 . Очевидно, после вокняжения Александра Глебовича в Смоленске он либо передал бранский стол сыну, либо какое-то время после 1297 г. в Брянске княжил Роман Глебович, и Василий был возведен на брянский стол после его смерти35 . Князь Святос- лав впервые упоминается под 1303 г., когда он был захвачен в плен в Можайске Юрием Даниловичем Московским: “Князь Юрьи Даниловичь съ братьею своею ходилъ къ Можайску и Можаескъ взялъ, а князя Святослава ялъ и привелъ къ соб'Ь на Москву”36 . Под 1330 г. в тверском летописании упоминается о же- нитьбе кашинского князя Василия Михайловича (сына убитого в 1318 г. в Орде Михаила Ярославича Тверского) на дочери не на- званного по имени брянского князя37 . В 1333 г. “прииде ратью Дмитреи князь Бряньскыи на Смоленескъ съ татары Калънтаи и Чирича съ многымы воеводами и взяша миръ с Иваном" (сыном 80
Александра Глебовича — А.Г.)38. По-видимому, Дмитрий — сын Романа Глебовича, упоминаемый в Н1Л под 1311 годом39 . Зимой 1339—1340 гг. состоялся большой русско-татарский поход на Смоленск. “Тое же зимы выиде изъ Орды посолъ име- немъ Товлубии, егоже царь послалъ ратью къ городу Смоленьску, а съ нимъ князь Иванъ Коротополъ Рязаньскыи... и оттоль поиде ратью ис Переяславля (Рязанского — А.Г.) къ городу къ Смолень- ску, а князь великии Иван Даниловичь послалъ же свою рать с Товлубьем къ Смоленьску по цареву повелению, а отпустил князя Константина Суждальскаго, князя Константина Ростовскаго, князя Ивана Ярославича Юрьевскаго, князя Ивана Дрютскаго, Федора Фоминскаго, а съ ними воеводу Александра Ивановича, Федора Акинфовича. И стоявши рать у Смоленьска немного дней, о отсту- пивъ поиде прочь, а города не взяша; милостию же божиею съблюдена бысть рать вся русская и ничимъ же не врежена бысть”40. По мнению А.Н. Насонова, этот поход был связан с при- знанием смоленским князем Иваном Александровичем верховен- ства великого князя Литовского Гедимина41 . Это признание отра- зилось в грамоте Ивана Александровича Ливонскому Ордену (справедливо Датируемой большинством исследователей временем около 1340 г.), где он именует Гедимина “старейшим братом”42. В 1340 г., после смерти Ивана Калиты (31 марта) и поса- жения на стол великого княжения владимирского Семена Ивано- вича (1 октября), в Брянске был убит князь Глеб Святославич (сын Святослава Глебовича, погибшего в 1310 г.43): “Тое же зимы злые коромолници, сшедшеся в'Ьчем, брянци убиша Гл*Ьба Святос- лавича месяца декабря въ 6 день, на память святого отца Нико- лы”44 . В Троицкой, Новгородской 1, Софийской 1 и Новгородской IV летописях содержится важное дополнение: “б'Ь же въ то время въ Дебрянск'Ь и митрополит Феогностъ и не возможе уняти ихъ”45 . Осенью следующего года Ольгерд Гедиминович совершил поход на Можайск; взять город ему не удалось. Зимой 1341—42 гг. брат Семена Ивановича Иван женился на дочери князя Дмит- рия Брянского46. Брянские события рубежа 30-х — 40-х годов могут быть поняты только в контексте всего комплекса известий о политичес- кой ситуации того времени. Признание Иваном Смоленским ста- рейшинства литовского великого князя было, по-видимому, не 81
только антиордынской47, но и антимосковской акцией. Есть све- дения (правда, отрывочные и разделенные значительными проме- жутками времени), из которых можно заключить, что в период после Батыева нашествия смоленские князья признавали полити- ческое старейшинство великих князей владимирских. В 1239 г. великий князь Ярослав Всеволодич выбил из Смоленска литовцев и “смольняны урядивъ, князя Всеволода посади на стол’Ь”48, т.е. возвел на княжение в Смоленске своего ставленника. В 1269 г. Глеб Ростиславич участвует в походе на Новгород великого князя владимирского Ярослава Ярославича49. В 1294 г. третьего в то время по старшинству из смоленских князей Романа Глебовича великий князь Андрей Александрович “посла” воевать шведскую крепость; как сказано выше, можно полагать, что Роман был наме- стником Андрея в Новгороде. В 1311 г. князь Дмитрий Романович возглавляет новгородские войска в походе на Емь: новгородским князем в это время считался великий князь владимирский Михаил Ярославич и Дмитрий, видимо, выполнял роль его наместника в Новгороде50. Признание смоленским князем сюзеренитета Литвы (связанное, очевидно, со стремлением избавиться от ордынской дани) было, возможно, недружественным актом по отношени к Ивану Московскому не только потому, что он оставался вассалом Орды, но и потому, что, как великий князь владимирский, он ли- шался собственного сюзеренитета над Смоленском. Брянский князь в походе на Смоленск не участвовал, а в 1340 г. видим иа брянском столе не Дмитрия, а Глеба Святослави- ча. По мнению С.М. Кучиньского и Дж. Феннелла, Глеб был сто- ронником Литвы и Смоленска, а Дмитрий — Москвы; свержение Глеба было победой московской политики в Брянске51 . Однако такой трактовке противоречит ряд обстоятельств. 1. Известие о гибели Глеба Святославича сохранилось в трех вариантах. В одном из них, восходящем к новгородскому ле- тописанию, помимо упомянутого выше факта присутствия в Брян- ске митрополита Феогноста, содержится только нейтральное со- общение о событии: “той же зим'Ь месяца декабря въ 6, на Нико- лынъ день убиша брянци князя Гл’Ьба Святъславица”52 . В другом варианте упоминается о вече, предшествовавшем убийству и дает- ся резко негативная оценка восставших: “тое же зимы злые коро- молници, сшедшеся в'Ьчем, брянци убиша князя Гл'Ьба Святосла- вича месяца декабря въ 6 день, на память святого отца Нико- лы”53 . Этот вариант представлен Троицкой и Симеоновской лето- 82
писями и Рогожским и Владимирским летописцами, т.е. памятни- ками, восходящими к т.н. общерусскому своду конца XIV — нача- ла XV в.54 . Третий вариант краток: “Той же зыми убиша Гл'Ьба Святославича клятии брянци” в Тверском сборнике55; “тое же зимы убиша Гл'Ьба Святославича брянци” в Московско- Академической летописи56 . В Новгородской IV летописи этот ва- риант приведен под 1341 г. (в то время как первый, новгородский, помещен под 1340) с переносом из первого варианта даты: “той же зимы убьенъ бысть князь Гл*Ьбъ Святославичь бряньскии отъ своих брянцевъ клятыхъ, декабря 6, на Николинъ день”57 . У этих трех летописей был только один общий источник — ростовский (предположительно) свод начала XV в., в свою оче- редь восходящий к тому же общерусскому своду конца XIV — на- чала XV в.58. Поэтому их чтение следует считать сокращенным вариантом текста, содержащегося в этом последнем. Таким образом, в своде конца XIV — начала XV в. содер- жалась резко отрицательная характеристика брянцев, убивших Глеба. Текст этого памятника (в целом промосковского по своей тенденции) за XIV в. основывался на различных источниках, не только московских59. Но сопоставление “брянского” известия 1340 г. с “брянским” известием 1310 г. (сохранившимся только в летописях, связанных со сводом конца XIV — начала XV в.60) говорит в пользу московского происхождения их обоих. В статье 6818 г. Троицкой и Симеоновской летописей, Московского свода конца XV в. брянцы (предавшие Святослава) также названы “коромольниками” (“коромольницы суще”)61 . Известие 1310 г. вместе с рядом других (преимущественно кратких) известий конца первого — второго десятилетий XIV в., связанных с митрополитом Петром, как справедливо полагал М.Д. Приселков, должно быть возведено к Летописцу митрополита Петра62 . Но характеристика брянцев была введена явно позже, т.к. она перекликается с извес- тием 1340 г. Переработка “митрополичьих” известий могла произ- водиться только в московском летописании, которое включило в себя летописец Петра после переезда митрополичьего двора в Москву в 1326 г.63 Следовательно, “брянские” известия 1310 и 1340 гг. в тексте свода конца XIV — начала XV в. отражали мос- ковскую точку зрения64 и действия брянцев, предавших своих князей, оценивались в них отрицательно65 . 2. Митрополит Феогност, союзник московских князей66, действует в Брянске явно в защиту князя Глеба. 83
3. Глеб был сыном Святослава Глебовича, погибшего в бою с сыном смоленского князя и сомнительно (хотя и не исключено), чтобы он выступал в союзе с братом убийцы своего отца. 4. В 40-е гг. XIV века Федор Святославич, брат Глеба67, княживший в Вязьме и Дорогобуже, поддерживал дружественные отношения с московским князем Семеном Ивановичем; в 1345 г. дочь Федора была выдана замуж за Семена, после чего тот пере- звал тестя к себе иа службу и дал ему Волок68 . 5. Допустив смену Дмитрия Глебом по инициативе Смо- ленска, нужно предполагать, что она произошла после похода на Смоленск зимы 1339/40 гг. (в противном случае московскому князю проще было бы вернуть Дмитрия во время этого похода с помощью татарских сил, а яе инспирировать восстание в Брянс- ке); но вряд ли с трудом отбившийся от нападения смоленский князь был способен быстро перейти к наступательным действиям. Скорее можно предположить обратное: смена князя на брянском столе была результатом похода 1339—1340 гг. — не достигнув успеха под Смоленском, Иван Калита тем не менее сумел посадить своего ставленника в Брянске. Русско-татарское войско двигалось к Смоленску от Переяславля-Рязанского и непосредственно через Брянск не должно было проходить. Но на прямом пути от Переяс- лавля-Рязанского к Смоленску находились земли Вяземско- Дорогобужского удела Смоленского княжества. В 40-е гг. XIV в., как сказано выше, им владел Федор Святославич. Вероятно, и Глеб до появления в Брянске имел княжение в этой части Смо- ленской земли. Во время прохождения войска Товлубия и Ивана Калиты через владения Святославичей могла быть достигнута до- говоренность о вокняжении Глеба в Брянске, после чего часть сил отправилась в южном направлении и осуществила этот замысел. Брянский князь Дмитрий Романович в 1333 г. действовал против Ивана Александровича Смоленского в союзе с татарами: очевидно, этот брянско-ордынский поход был уже следствием пе- рехода Смоленска под литовский сюзеренитет. Можно предпола- гать, что Дмитрий получил в Орде ярлык на смоленское княжение с условием возвращения Смоленска под власть хана. Но поход окончился мирным соглашением Дмитрия с Иваном. И зимой 1339/40 гг. была предпринята вторая попытка вернуть Смоленск к покорности Орде, уже с помощью великого князя владимирского Ивана Калиты. Заодно был смещен и не оправдавший ожиданий Узбека брянский князь. 84
При такой трактовке событий получают удовлетворитель- ное объяснение и отрицательное отношение к восставшим брян- цам московского летописца, и присутствие в Брянске дружествен- ного московскому князю митрополита. Его приезд не мог быть связан с поставлением епископа, поскольку брянский епископ Иоанн был поставлен в 1335 г. и оставался во главе брянской епархии еще в 1345 г., когда участвовал в поставлении епископа в Смоленск69. Очевидно, присутствие Феогноста в брянской церкви св. Николы в Николин день имело целью отслужить службу этому святому, и такая акция должна была продемонстрировать митро- поличью поддержку новому брянскому князю. В том же 1340 г., после вокняжения Семена Ивановича, но до восстания в Брянске (т.е. между 1 октября и 6 декабря) произошло выступление новгородского боярского правительства против великого князя, вызванное стремлением Семена собрать с Новоторжской волости дань в пользу Орды — “черный бор”70. После брянских событий, зимой 1340/41 гг., Семен идет походом на Торжок: новгородцы были вынуждены подчиниться, принять великокняжеского наместника и выплатить требуемую дань; при- мечательно, что в походе великого князя участвовал и только что бывший в Брянске митрополит (а после заключения мира он при- ехал в Новгород)71 . По-видимому, брянские события 1340 г., как и новгородско-новоторжские, были связаны со сменой князя на ве- ликокняжеском столе и последовавшими поборами в пользу Орды. В Брянске усилившиеся в связи с этим антиордынские и антимос- ковские настроения были использованы сторонниками Смоленска. На широкий характер движения указывает сообщение о вече в Брянске72 . Поездка в Брянск митрополита, возможно, имела це- лью предотвратить нежелательный для Москвы поворот событий. После потери Брянска великий князь Семен из двух “горячих то- чек” избрал для военного подавления одну, более важную — Нов- город; митрополит и здесь оказал ему поддержку. В Брянск же после гибели Глеба вернулся Дмитрий Рома- нович. Острота московско-смоленско-литовского конфликта сохра- нялась. Осенью 1341 г. Ольгерд (еще не великий князь литовский, а только князь Витебска) совершает поход на Можайск. Это было осуществлено явно в союзе со Смоленском, поскольку выйти к Можайску можно было только через смоленскую территорию. Примечательно, что целью похода был город, в XIII веке входив- ший в состав Смоленского княжества73. После неудачи под Мо- жайском конфликт пошел на спад. Вероятно, был заключен мир, и 85
одним из его последствий (а не свидетельством постоянного союза Дмитрия Романовича с Москвой, как полагали С.М. Кучиньский и Дж. Феннелл74 ) была женитьба Ивана Ивановича на дочери брян- ского князя зимой 1341/42 гг. Возвращаясь от событий 1339/1341 гг. к тому, что проис- ходило тридцатью годами ранее, следует отметить значительное сходство ситуации. В обоих случаях князя, связанного со Смолен- ском, сменяет князь из младшей линии потомков Глеба Ростисла- вича. В обоих случаях брянцы принимают сторону первого. В обо- их случаях в кульминационный момент в Брянске оказывается митрополит, выступающий на стороне второго'5 . Наконец, совпа- дает оценка событий в московском летописании: брянцы в статье 1310 г., как и в статье 1340 г., именуются “коромольниками”. Все это приводит к предположению, что за попыткой Святослава Гле- бовича закрепиться на брянском княжении стоял московский князь Юрий Данилович. Очевидно, после захвата Святослава в 1303 г. он стал подручным князем Юрия и тот предпринял попыт- ку возвести его на брянский стол с тем, чтобы сделать Брянское княжество вассальным по отношению к Москве. Права Святослава на Брянск в порядке родового старейшинства были больше, чем у Василия, т.к. он приходился ему дядей. Если после 1297 г. в Брянске княжил сначала не Василий, а Роман Глебович, и смена его Василием произошла между 1303 и 1309 гг., то именно она могла послужить поводом, чтобы предъявить права на Брянск Святослава, следующего по старшинству за Романом Глебовичем. С.М. Кучиньский полагал, что Святослав Глебович был противником Москвы, исходы из отождествления антимосковской и антиордынской позиций76. Но тесное сотрудничество Юрия Московского с татарами — факт более позднего времени. До 1317 г. нет данных о поддержке московского князя Ордой: напртив, та- тары в 1305—1316 гг. поддерживали его главного противника — великого князя владимирского Михаила Тверского (в т.ч. неоднок- ратно — военной силой)77 . Можно ли полагать, что Святослав с 1303 по 1309 г. нахо- дился в Москве и не имел княжеского стола? Пример длительного пребывания плененного князя в Москве известен: Константин Ря- занский пробыл в плену с 1300 по 1306 г.78 Но не исключено, что до брянских событий Святославу в помощью Юрия Даниловича удалось получить княжение в Вязьме и Дорогобуже: как уже гово- рилось, в 40-е годы XIV в. там княжил его сын Федор. Занятие Святославом этого стола могло произойти после смерти Андрей 86
Вяземского (владевшего, судя по известию о его войне с Алексан- дром Смоленским 1299 г., и Дорогобужем79 ). О том, что Святос- лав пришел в Брянск с какого-то другого стола, говорит наличие у него “двора”, достаточно многочисленного, чтобы “много биться" с противником после измены бряицев. Вполне возможно, что после гибели Святослава Вязьма и Дорогобуж остались за его сыновьями Глебом и Федором, а после ухода Глеба в Брянск зимой 1339/40 гг. — за одним Федором. Заметим также, что скорее всего имен- но Федора Святославича следует видеть в князе “Федоре Ржевс- ком”, участвовавшем в 1314—1315 гг. в борьбе Юрия Московско- го с Михаилом Тверским и бывшим некоторое время наместником Юрия в Новгороде80. Ржевский удел примыкал к вяземско- дорогобужскому с севера81 . В 1335 г. Иван Калита воевал Осечен и Рясну — городки Ржевского удела, захваченные Литвой82, т.е. действовал явно в защиту князя, владевшего Ржевой. Скорее все- го, им и тогда был будущий тесть и вассал сына Калиты Федор Святославич. Владения Святослава и его сыновей занимали, таким образом, всю восточную часть Смоленской земли. Не случайно, видимо, было и присутствие в Брянске мит- рополита Петра. Сразу же после его приезда в Северо-Восточную Русь у Петра началась вражда с великим князем Михаилом, по- скольку Петр был предпочтен в Константинополе ставленнику Михаила Геронтию83 . Уже в конце 1309 г. на соборе в Переяс- лавле в присутствии посланника патриарха разбиралось обвинение Петра в симонии, выдвинутое союзником Михаила тверским епис- копом Андреем. Петр был оправдан, по-видимому, во многом бла- годаря поддержке московских князей84 . А в начале следующего, 1310 года, Петр приезжает в Брянск85 и пребывает там около двух месяцев, до гибели Святослава 2 апреля: очевидно, эта поез- дка была уже следствием союза митрополита с московскими кня- зьями, обозначившегося на Переяславском соборе. Вмешательство московских князей в смоленско-брянские дела в 1309—1310 гг., было, по-видимому, связано с их борьбой с великими князьями владимирскими. Эта связь станет понятной, если учесть высказанное выше предположение о признании смо- ленскими князьями политического старейшинства Владимира. Прямым указанием на близость князей смоленской ветви к вели- кому князю Михаилу Тверскому является упомянутое выше наме- стничество Дмитрия Романовича в Новгороде в период признания последним Михаила новгородским князем. Действия Москвы в 1309—10 гг. направлялись, таким образом, против великокняжес- 87
ких союзников. Прямое вмешательство Орды сорвало планы Юрия Даниловича. Союзные отношения Смоленска с тверскими князьями, ве- роятно, сохранялись и позже: примечательно, что известия о смерти Василия Александровича Брянского и женитьбе Василия Кашинского на дочери брянского князя (видимо, Дмитрия Романо- вича) имеются именно в тверском летописании. Обращает на себя также внимание, что поход зимы 1339/40 гг. на Смоленск был предпринят сразу же после убийства в Орде (кстати, тем же Тов- лубием, который возглавил татарское войско в смоленском походе) тверского князя Александра Михайловича и его сына Федора (28 октября 1339 г.)86 . Александр во время своего княжения в Пскове (1327—1337 гг. с небольшим перерывом) был, как известно, вас- салом Литвы87/; в 1339 г. признавал старейшинство Гедимина и Иван Александрович Смоленский. По-видимому, в 1339 г. хан Уз- бек и Иван Калита предприняли попытку расправиться сразу с двумя князьями, тяготевшими к Литве88 . Таким образом, в 1309—10 и 1339—40 годах московские князья, по-видимому, предпринимали попытки закрепить брянское княжение за своими ставленниками — представителями младшей ветви смоленских князей, владевших уделами на востоке Смолен- ской земли (вяземско-дорогобужским и ржевским). В 40-е годы XIV в. союзнические отношения Москвы в этой княжеской линией сохраняются: в 1345 г. Семен Иванович, как уже говорилось выше, женился на дочери Федора Святослави- ча, перезвал тестя к себе на службу и дал ему Волок. Возможно, это было связано с непрочным положением Федора в Вязьме и Дорогобуже в условиях смоленско-литовского союза. После войны Семена Ивановича с Литвой и Смоленском в 1352 г. Брянск (вместе со Смоленском) перешел под сюзеренитет великого князя московского и владимирского89. В 1356 г. осенью “воевал Олгерд Брянеск и Смоленск”90 . В следующем году “князь Василии Смоленскыи приде изъ Орды с'Ьлъ на княженьи въ Дьбряньск'Ь и мало пребывъ, только осмь нед'Ьль, преставися и бысть въ БряньсюЬ лихостию лихихъ людей замятьня велика и опуст'кнье града и потом нача обладати Олгкрдъ Брянскомъ”91 . Василий — второй сын Ивана Александровича Смоленского92 . По- видимому, получение им ярлыка на брянское княжение было свя- зано со смертью прежнего князя Дмитрия Романовича. Под “лихими людьми”, устроившими “замятию”, после которой Брянск 88
ких союзников. Прямое вмешательство Орды сорвало планы Юрия Даниловича. Союзные отношения Смоленска с тверскими князьями, ве- роятно, сохранялись и позже: примечательно, что известия о смерти Василия Александровича Брянского и женитьбе Василия Кашинского на дочери брянского князя (видимо, Дмитрия Романо- вича) имеются именно в тверском летописании. Обращает на себя также внимание, что поход зимы 1339/40 гг. на Смоленск был предпринят сразу же после убийства в Орде (кстати, тем же Тов- лубием, который возглавил татарское войско в смоленском походе) тверского князя Александра Михайловича и его сына Федора (28 октября 1339 г.)86. Александр во время своего княжения в Пскове (1327—1337 гг. с небольшим перерывом) был, как известно, вас- салом Литвы87/; в 1339 г. признавал старейшинство Гедимина и Иван Александрович Смоленский. По-видимому, в 1339 г. хан Уз- бек и Иван Калита предприняли попытку расправиться сразу с двумя князьями, тяготевшими к Литве88 . Таким образом, в 1309—10 и 1339—40 годах московские князья, по-видимому, предпринимали попытки закрепить брянское княжение за своими ставленниками — представителями младшей ветви смоленских князей, владевших уделами на востоке Смолен- ской земли (вяземско-дорогобужским и ржевским). В 40-е годы XIV в. союзнические отношения Москвы в этой княжеской линией сохраняются: в 1345 г. Семен Иванович, как уже говорилось выше, женился на дочери Федора Святослави- ча, перезвал тестя к себе на службу и дал ему Волок. Возможно, это было связано с непрочным положением Федора в Вязьме и Дорогобуже в условиях смоленско-литовского союза. После войны Семена Ивановича с Литвой и Смоленском в 1352 г. Брянск (вместе со Смоленском) перешел под сюзеренитет великого князя московского и владимирского89. В 1356 г. осенью “воевал Олгерд Брянеск и Смоленск”90. В следующем году “князь Василии Смоленскыи приде изъ Орды с'Ьлъ на княженьи въ Дьбряньск'Ь и мало пребывъ, только осмь нед'Ьль, преставися и бысть въ Бряньсюк лихостию лихихъ людей замятьня велика и опуст'кнье града и потом нача обладати ОлгЬрдъ Брянскомъ”91 . Василий — второй сын Ивана Александровича Смоленского92 . По- видимому, получение им ярлыка на брянское княжение было свя- зано со смертью прежнего князя Дмитрия Романовича. Под “лихими людьми”, устроившими “замятию”, после которой Брянск 88
попал под власть Ольгерда, имеются в виду, очевидно, сторонники литовской ориентации в среде местной феодальной знати93. Но через какое время после смерти Василия произошло подчинение Брянска Ольгерду, из летописного текста неясно. Б.Н. Флоря справедливо связал признание Смоленском зависимости от Литвы и укрепление Ольгерда в Брянске с потерей московскими князья- ми в 1360 г. владимирского великокняжеского стола, заметив, в частности, что к июлю 1361 г. брянской епископией овладел ставленник Ольгерда митрополит Роман94. Но можно ли утверж- дать, что с этого времени Брянск находился непрерывно под ли- товской властью?95 В 1372 г. Брянск бесспорно входил в состав Великого княжества Литовского: в московско-литовской перемирной грамоте лета этого года назван князь “Дмитрии Бряньскии” — сын Оль- герда96 . Но в летописном рассказе о походе объединенных рус- ских сил под главенством Дмитрия Ивановича Московского на Тверь в 1375 г. упоминается князь “Роман Михайлович Брянс- кий”97 . Из других источников известно, что этот князь (из ветви черниговских Ольговичей) носил титул “великого князя чернигов- ского”98 . Б.Н. Флоря предположил, что именование Романа в ле- тописной статье 1375 г. “брянским” “показывает, что московское великокняжеское правительство не признавало захвата Брянска литовскими феодалами и, по-видимому, ставило своей целью вер- нуть в Брянск как центр земли (Черниговской — А.Г.) главу чер- ниговского рода”99 . По мнению Ф.М. Шабульдо, Роман Михайло- вич в 1375 г. действительно был брянским князем: Дмитрий Оль- гердович, как он считает, в 1374 г. принял сторону Москвы и на княжеском съезде этого года в Переяславле-Залесском с его ведо- ма были произведены изменения в распределении столов100 . Такое предположение сомнительно, поскольку не подкрепляется никаки- ми иными данными, кроме именования Романа “брянским”; к тому же было бы странно, если бы наградой за переход Дмитрия Оль- гердовича на сторону Дмитрия Ивановича Московского была пере- дача Брянска — самого значительного центра Черниговщины — другому князю. Надо также учесть, что у старших Ольгердовичей основания “отложиться” от Литвы появились только после смерти их отца (1377г.) и занятия великокняжеского стола братом Ягай- лой. Следует обратить внимание, что в близких по времени ле- тописных известиях именование князя по городу, которым ои не 89
владел во время описываемых событий, возможно в двух случаях: 1) если он является младшим родственником князя, правящего в этом городе, т.е. представителем княжеской ветви, центром владе- ний которой этот город является101 ; 2) если он был на княжении в этом городе в прошлом и потерял его102 . В отношении Романа Михайловича первый вариант невозможен, поскольку в Брянске сидел не родственный ему князь, а Дмитрий Ольгердович. Следо- вательно, в промежутке между 1357 (смерть Василия Ивановича) и 1372 (упоминание Дмитрия Ольгердовича в качестве брянского князя) годами Роман какое-то время княжил в Брянске. Такое мнение в историографии высказывалось. С.М. Кучиньский полагал, что после овладения Брянском (1358 г. по датировке автора) Оль- герд посадил в нем Романа, тем самым как бы восстановив исто- рическую справедливость — брянский стол возвращался к черни- говским Ольговичам; около 1369 г. великий князь литовский заме- нил Романа своим сыном Дмитрием и это вызвало московский по- ход на Брянск в 1370 г.103 . Р.В. Зотов датировал брянское княже- ние Романа 1356—1368 гг. и считал, что Ольгерд овладел Брянс- ком только во время своего первого похода на Москву в 1368 г.104 Ф.М. Шабульдо полагает, что Ольгерд использовал Романа в Брянске в качестве вассального князя, а в 1370 г., после похода московских войск на Брянск, решил укрепить здесь свою власть и посадил на брянское княжение Дмитрия105 . Вероятнее всего, одним из результатов признания около 1360 г. Смоленском литовского сюзеренитета был отказ смоленс- кого князя от прав на Брянск: Ольгерд получил возможность рас- поряжаться брянским столом и посадил на него старейшего из черниговских Ольговичей. Но, как свидетельствует пребывание Романа среди сторонников Дмитрия Московского в 1372106 и 1375 гг., князь недолго был вассалом Литвы. В этой связи привлекают внимание события 1363 г. Тогда 13-летний московский князь Дмитрия Иванович после борьбы с Дмитрием Константиновичем Суздальским закрепился на владимирском великокняжеском столе. После этого фактический глава московского правительства митро- полит Алексей “поехалъ въ Литву... Того же л'Ьта митрополит Алексеи приехал изъ Литвы да поставилъ Парфениа владыкою въ Брянескъ”. Позже в том же году “Литва взяли Коршевъ и сотво- ришася мятежи и тягота людем по всей земли”107 . Коршев, по свидетельству “Списка русских городов дальних и ближних” (кон. XIV в.) — город на р. Сосне, правом яритоке Дона108, т.е. на 90
крайнем востоке Черниговской земли. Чтобы достичь его, нужно было пересечь всю Черниговщину. Летописная фраза о “мятежах и тяготе по всей земле” может относиться только ко всей Черни- говщине, поскольку “землями” в период феодальной раздроблен- ности именовались лишь крупные княжества109 . Но почему в свя- зи с таким явно масштабным литовским походом на Черниговскую землю упомянут только маленький Коршев и не сказано о взятии ни одного крупного центра? Мне предствляется, что разгадка это- го — в записи Любецкого синодика: “Великаго князя Романа Ми- хайловича Черниговского, убыеннаго от князя Юрия Смоленскаго, и сына его князя Симеона Романовича и княгиню его Марию Кор- чевскую”110. “Корчев”, из которого происходила жена Романа Михайловича111 , это скорее всего и есть Коршев. По-видимому, поход Литвы на этот город был связан с тем, что Роман Михайло- вич, будучи вынужден оставить Брянск, пытался укрыться там112 . Гнев Ольгерда на брянского князя явно стоит в связи с предшествующей поездкой митрополита. В летописном списке по- ставленных Алексеем за годы его правления епископов нет ни од- ного, чья епархия находилась бы на землях, подчиненных Ольгер- ду, кроме брянского113. По-видимому, поездка Алексея в Литву 1363 г. (предпринятая год спустя после смерти его соперника ли- товского митрополита Романа) не привела к подчинению ему епархий, расположенных в литовских владениях. Исключением стал Брянск. Поставление в нем епископа сразу же после возвра- щения митрополита из Литвы и последующий литовский поход на Черниговщину приводят к предположению, что Алексеем было заключено соглашение с брянским князем Романом (он же, на- помним — великий князь Черниговский), по которому тот перехо- дил на сторону Москвы114 . Реакцией Ольгерда был поход на Чер- ниговскую землю вплоть до восточной окраины115, прямое подчи- нение Брянска и посажение на брянский стол своего сына Дмит- рия. В 1370 г., еще до второго московского похода Ольгерда, “князь великии Дмитреи Иванович посылалъ воевать Брянска”116 . По-видимому, этот поход имел целью вернуть на брянский стол Романа. Результатом его, очевидно, был захват Калуги и Мценска, упомянутых в перечне захваченных у Литвы московским князем городов в послании Ольгерда константинопольскому патриарху Филофею (лето 1371 г.)117. До Брянска войска скорее всего не дошли: не случайно в летописном сообщении говорится о нем только как о цели похода (“посылал воевать Брянска”, а не 91
“воевали Брянск”, что следовало ожидать, если бы военные дей- ствия велись близ этого города). Вероятно, московские войска, двигаясь на юг вдоль Оки, овладели Калугой и Мценском, но пос- ле этого не продвинулись на запад к Карачеву и далее к Брянску (или по крайней мере не достигли этого последнего)118 . Следующий московско-литовский конфликт в районе Брянска произошел зимой 1379—80 гг., когда “князь великии Дмитреи Ивановичъ, собравъ воя многы и посла съ ними брата своего князя Володимира Андреевича да князя Андрея Олгкрдовича Полотьского да князя Дмитрея Михайловича Во- лыньскаго и иныя воеводы и велможи и бояре многы и отъпусти я месяца декабря въ 9, въ пяток, отъпусти ихъ ратию на Литовьс- кыя городы и волости воевати. Они же сшедыпеся взяша городъ Трубческы и Стародубъ и ины многы страны и волости и села тяжко плйниша, и вси наши вой, русстии полци, ц'Ьли быша, при- идоша въ домы своя со многыми гостьми. Князь Трубческыи Дмит- рии Олгердовичь не сталъ на бои, не поднялъ рукы противу князя великаго и не биася, но выиде изъ града съ княгинею своею и з д'Ьтми и съ бояры своими и приеха на Москву въ рядь къ князю великому Дмитрею Ивановичю, бивъ челом и рядися у него. Князь же велики прия его съ честию великою и со многою любовию и дасть ему градь Переяславль и со вс'Ьми его пошлинами”119. Б.Н. Флоря убедительно обосновал мнение, что этот поход был пред- принят в условиях, когда уже существовал союз великого князя литовского Ягайлы с правителем Золотой Орды Мамаем и имел целью затруднить соединение татарских и литовских сил, укрепив московское влияние на Черниговщине. Дмитрий Ольгердович, ви- димо, уже не был в это время брянским князем и находился в Трубчевске, т.е. в южной части брянского удела120. Его выезд в Северо-Восточную Русь со своими боярами укрепил военные силы Московского великого княжества, что сыграло роль во время Ку- ликовской битвы 1380 г., в которой Дмитрий принимал участие. Но Брянское княжество Дмитрий Ольгердович утратил — оно ос- талось в руках Литвы, и по-видимому, было присоединено к владе- ниям другого Ольгердовича — Дмитрия Корибута, княжившего в Северской части Черниговской земли121 . Под 1401 г. вновь упоминается русский князь, именуемый “брянским”. Это тот же Роман Михайлович. В этом году он был наместником Витовта в Смоленске (захваченном великим князем литовским в 1395 г.122 ) и погиб при взятии города законным смо- 92
ленским князем Юрием Святославичем. Подробный рассказ об этом событии содержат Новгородская четвертая и Софийская пер- вая летописи: “М'Ьсяца августа князь Юрьи Святославичь да Олегь Рязанский приидоша къ Смоленьску, а в город’Ь въ Смо- леньске бысть мятежь и крамола: овии хотяху Витовта, а друзии отчича; князь же Юрьи сослася съ гражданы, гражданы же смол- няни, не могуще трьп'Ьти налоги, насильства отъ инов'Ьрныхъ отъ ляховъ, и прияша князя Юрья, и предашася, и градъ ему отвори- ша. А князь Роман Михайлович Бряньскии ту тогда с-Ьд'Ьлъ отъ Витовта, убьенъ бысть жалостно нужною смертию, а княгину его и д'Ьти отпустиша, а нам'Ьстници Витовты поимаша, и боляръ, который не хотели отчича князя Смоленьского или бряньскыхъ или смоленьскыхъ, т'Ьхъ вскхъ посйкоша; и тако князь Юрьи взя Смоленскъ и паки сЬде в немъ на своей очин'Ь”123 . Упоминание брянских бояр, которые были вместе с Романом в Смоленске, го- ворит о том, что именование его “брянским” — не дань прошлому, а отражение реальности.По-видимому, после гибели Дмитрия Оль- гердовича в битве Витовта с татарами на Ворскле в 1399 г. (Дмитрий назван в летописном рассказе об этом сражении князем “брянским”124 , поэтому можно полагать, что в конце жизни он вновь княжил на брянском столе) Витовт вернул Романа в Брянск в качестве своего вассала и сделал его к тому же наместником в Смоленске. Тем самым как бы восстанавливалась прежняя связь Смоленского и Брянского княжений, но под управлением не князя смоленской ветви, а Ольговича и под верховной властью Литвы. После свержения с помощью рязанского князя литовской власти в Смоленске последовал поход рязанских войск на Брянск: в следующем, 1402 г., сын Олега Рязанского “Родславъ Олгович Разяньскии иде ратью на Брянескъ; и ср'Ьтоша его князи Литовъ- стии; князь Семенъ Лугвени Олгердовичь, князь Александръ Патреюкевич Стародубъскыи (внук Глеба—Нариманта Гедимино- вича — А.Г.), и бысть имъ бои у Любутьска, и побиша Литва ря- заньцовъ, а князя Родслава изымаша”125 . Инициатива в антилитовских действиях исходила от ли- шенного смоленского стола Юрия и его тестя Олега Рязанско- го126 . В 1395 г. Юрий, изгнанный из Смоленска, укрылся в Ряза- ни, следствием чего был в следующем году поход Витовта на Ря- занскую землю127 . После событий 1401 г. — захвата Юрием и Олегом Смоленска и гибели Витовтова вассала Романа Брянского, 93
было, видимо, заключено соглашение, по которому Юрий переда- вал права на брянское княжение, которое он был вправе считать родовым владением смоленских князей (последний брянский князь из смоленской ветви Василий Иванович приходился Юрию родным дядей), рязанским князьям. Очевидно, Родослав, второй сын Олега Ивановича, и должен был занять брянский стол128 . Но Литва пос- ле потери Смоленска усилила внимание к ситуации на своих вос- точных границах ( еще в 1401 г. Витовт предпринял четырехне- дельную осаду Смоленска129 ) и не пропустила рязанские войска на литовскую территорию, разбив их на Оке у Любутска (между Алексиным и Калугой). В 1408 г. тяга части брянской феодальной знати к Москве, сказывавшаяся в 1363 и 1379 гг., проявилась еще раз: Свидригай- ло Ольгердович, княживший в это время на Черниговщине130, “июля 26 приеде к великому князю изъ Бряньска... служити”: с ним пришли брянский епископ и ряд северских и верховских удельных князей (в их числе как Рюриковичи, так и Гедиминови- чи)131 , а также “бояря Черниговъскые и Дебряньскые, и Любутьс- кые и Рославъскые”132 ; великий князь московский дал Свидригай- ле Владимир и еще ряд городов в Северо-Восточной Руси133 . После этого Василий Дмитриевич и Витовт двинулись друг на друга (Василий выступил 1 сентября 1408 г.): два войска сто- яли 12 дней на р. Угре, московско-литовском пограничье, после чего был заключен мир “по давному”134 , т.е. подтверждены пре- жние соглашения. По сообщению Тверского сборника, в это время татары, союзные Москве (“иже которые помагалы князю велико- му”), “взяша Бранеск, видя плошество рускыхъ князей”135. Судя по этому известию, можно предполагать, что Брянск был одной из целей похода Василия: когда стала очевидной его безрезультат- ность, московские союзники совершили набег именно на этот го- род. По-видимому, Василий предполагал вернуть Брянск Свидри- гайле — теперь, естественно, как вассалу московского князя. Ли- товские силы надежно прикрыли северо-восточную границу Черни- говщины, но пропустили татарский удар с тыла. Захват Брянска татарами носил, очевидно, характер короткого набега и не имел политических выгод для Москвы, поскольку был предпринят по собственной инициативе ордынцев; к тому же вскоре после этих событий, в ноябре 1408 г., правитель Орды Едигей начал войну с Московским великим княжеством136. После этих событий принад- лежность Брянска Литве долго (до конца XV века) не ставилась под сомнение. 94
На основе произведенной реконструкции хода политичес- ких событий вокруг Брянского княжества постараемся оценить его место в истории Восточной Европы ХШ—XIV вв., а также цели и особенности действий политических сил, ведших в XIV — начале XV в. борьбу за Брянск. Во второй половине XIII столетия Брянск выступает как новый центр Черниговской земли, фактически заступивший место старой столицы — Чернигова. В известной мере его роль в этот период сходна с ролью Твери и Москвы во Владимиро-Суздальской земле XIV века. Брянское княжество могло стать центром интег- рационных тенденций в Юго-Восточной Руси, если бы Чернигов (оставшийся номинальной столицей всей Черниговской земли) закрепился за брянской линией Ольговичей (подобно тому, как Владимир — номинальная столица Руси Северо-Восточной — зак- репился ко второй половине XIV столетия за московскими князь- ями). Но вмешательство Орды не дало этой возможности осуще- ствиться, и брянское княжение стало объектом борьбы между смоленскими, московскими и литовскими князьями. Смоленские князья, очевидно, рассматривали Брянское княжество как удел Смоленского. Первый достоверно известный брянский князь из смоленской ветви Василий — сын смоленского князя. Был ли он старше или младше Ивана Александровича, по- видимому, занявшего за год до смерти Василия (4314) смоленский стол137, неизвестно138 . Затем со времени не позднее 1333 г. до 1339 г. и после 6 декабря 1340 г. брянский стол занимает Дмит- рий Романович, двоюродный брат смоленского князя и второй сре- ди смоленских князей в порядке родового старшинства. В 1356 г. в Брянске садится второй сын Ивана Александровича Василий. Если допустить, что и Василий Александрович был вторым сыном Алек- сандра Глебовича, то Брянское княжество можно охарактеризо- вать как главный удел Смоленской земли, на который смоленские князья, однако, не сажали старший сыновей. Этим последним (Ивану Александровичу и Святославу Ивановичу) отцы, видимо, не выделяли уделов (во всяком случае крупных), стремясь избе- жать дробления княжества, и предполагали непосредственную пе- редачу им смоленского стола. Брянское княжество не стало, таким образом, обособленным княжеством со своей династией (типа Вер- ховских княжеств Черниговской земли); практика прямой переда- чи власти по нисходящей линии от отца к сыну в нем не сложи- лась: наследование брянского стола регулировалось Смоленском. 95
Брянские события иллюстрируют постепенное ослабление Смоленского княжества при усилении Москвы и Литвы. Если в 1309—10 гг. смоленские князья сумели овладеть положением в Брянске с помощью Орды (и, вероятно, имея также поддержку великого князя владимирского Михаила), а в 1339—40 гг. — с литовской помощью, то в 1352 г. и после 1357 г., имея в первом случае поддержку Литвы, во втором — Москвы, они оказывались неспособны противостоять наступающей стороне. В 60-е — 70-е годы смоленские князья уже не претендуют на Брянск, ставший одним из пунктов непосредственного литовско-московского проти- воборства. Лишь в 1401—1402 гг. смоленский князь, очевидно, попытался использовать свои родовые права на брянский стол, передав их рязанским князьям. Но в это время перевес Литвы в данном регионе был уже явным. Целью московских князей в 1309—10 и 1339—40 гг. было превращение Брянского княжества в вассальное под властью младшей ветви смоленских Ростиславичей с отрывом его от Смо- ленска. Вмешательство внешних сил на стороне смоленских кня- зей (в первом случае Орды, во втором — Литвы) предопределило неудачу этих попыток. Позднее Москва перенесла тяжесть борьбы на сам Смоленск, вместе с котором и Брянск перешел в 1352 г. под сюзеренитет московских князей. После того, как Смоленск не выдержал литовского натиска второй половины 50-х годов и утра- тил способность контролировать Брянское княжество, Москва по- пыталась использовать черниговского князя для удержания этой территории под своим влиянием. В связи с этими наблюдениями не кажутся верными выво- ды Б.Н. Флори, что только в 1352 г. “верховная власть великого князя владимирского... впервые распространилась на земли, ле- жавшие в других частях Древней Руси, на владения других ветвей рода Рюриковичей”139 , а до этого лишь Иван Калита в конце свое- го правления вышел за рамки Северо-Восточной Руси, и то по по- велению хана Золотой Орды (поход на Смоленск 1339 г.)140. Во- первых, по-видимому, уже со второй половины XIII века (а может быть, и с 1239 г.), старейшинство великих князей владимирских признавали смоленские князья; в 1352 г. эти отношения, возмож- но, лишь восстанавливались после перерыва, связанного с призна- нием Смоленском сюзеренитета Литвы. Что касается Брянского княжества, то помимо его зависимости от великого князя влади- мирского как смоленского удела, оно дважды в первой половине XIV в. попадало в зависимость от московских князей, которые пы- 96
тались отколоть Брянск от Смоленска и вывести его тем самым в первом случае (1309—10 гг.) из-под сюзеренитета великого кня- жения владимирского (которым они тогда еще не владели), и во втором случае (уже владея владимирским великокняжеским сто- лом) — из-под сюзеренитета Великого княжества Литовского, под который отошел Брянск вместе со Смоленском. Заинтересованность Литвы в делах Брянского княжества не проявлялась до перехода в 30-х годах Брянска вместе со Смо- ленском под сюзеренитет Гедимина. После того, как в 1352 г. эти княжества признали старейшинство Москвы (точнее — владимир- ского великого княжения, которым владел московский князь), Литва начала (с 1356 г.) военные действия как против Смоленска, так и Брянска. Около 1360 г. Смоленск вновь признал литовский сюзеренитет, а Брянск превратился в вассальное Ольгерду княже- ство, не связанное династическими узами со смоленским княжес- ким домом. Литва передала Брянское княжение представителю черниговских Ольговичей, но вскоре он принял сторону Москвы, которая, видимо, как бы подхватила инициативу использования в политической борьбе древних отчинных прав черниговских князей. После этого великий князь литовский осуществил непосредствен- ное подвинение Брянского княжества, передав его своему сыну. Походы московских войск в направлении Брянска в 1370 г. и зи- мой 1379—80 гг. имели ограниченный успех: территория Брянско- го княжества осталась под литовской властью. Совсем безуспеш- ными оказались имевшие целью Брянск походы рязанского князя 1402 г. и московского 1408 г. В заключение приведем хронологическую сетку “брянских” событий конца XIII — начала XV вв. ок. 1294—1296 — княжение в Брянске первого князя из 1297 гг. смоленской ветви (Александра Глебо- вича?) 1297(?) — 1309 гг. первое княжение в Брянске Василия Александровчиа 1309 г. захват брянского княжения Святосла- вом Глебовичем 1310 г., 2 апреля бой под Брянском Василия Александ- ровича с татарским войском против Святослава Глебовича, гибель Святос- лава 1310—1314 гг. второе княжение Василия в Брянске 97
1314(?) — зима 1339/40 гг. 1330 г. первое княжение в Брянске Дмитрия Романовича женитьба Василия Михайловича Ка- шинского на дочери брянского князя (Дмитрия?) 1333 г. поход Дмитрия Романовича с татарами на Смоленск, заключение мира с Ива- ном Александровичем не позже 1339 г. переход Брянского княжества вместе Зима 1339/40 гг. со Смоленском под сюзеренитет Литвы поход Товлубия и Ивана Калиты на Смоленск, смена Дмитрия на брянском княжении Глебом Святославичем 1340 г., 6 декабря восстание в Брянске, убийство Глеба Святославича декабрь 1340— 1356 (?) г. Зима 1341—1342 гг. второе княжение Дмитрия Романовича в Брянске женитьба Ивана Ивановича Московс- кого на дочери Дмитрия Романовича 1352 г. переход Брянского княжества вместе со Смоленским под сюзеренитет Моск- Rkl 1356 г., осень 13 Ем поход Ольгерда на Брянское княже- ство 1357 г. приход Василия Ивановича Смоленско- го из Орды на Брянское княжение, его смерть около 1360 г. переход Брянска во владение Великого княжества Литовского, посажение Ольгердом на брянский стол Романа Михайловича Черниговского 1363 г. приезд в Брянск митрополита Алексея (и переход Романа Михайловича на сторону Москвы?), поход на Черни- говщину литовских войск, посажение в 1370 г. Брянске Дмитрия Ольгердовича первый поход московских войск в на- Зима 1379/80 гг. правлении Брянска второй поход московских войск в на- правлении Брянска, взятие Стародуба и Трубчевска, переход Дмитрия Оль- 98
1399 г. (?) 1401 г., август 1402 г. 1408 г., 26 июля 1408 г., сентябрь гердовича с его боярами на сторону Москвы Вторичное посажение Витовтом в Брянске Романа Михайловича (после гибели Дмитрия Ольгердовича) гибель Романа Михайловича в Смо- ленске поход Родослава Ольговича Рязанского на Брянск, его поражение от литовс- ких войск у Любутска и пленение приезд в Москву из Брянска Свидри- гайлы Ольгердовича с группой князей и бояр, в т.ч. брянских война Василия Московского с Витов- том; набег союзных Москве татар на Брянск Примечания 1 Первое упоминание Брянского княжества относится к 1263 г.: ПСРЛ. М., 1962. Стб. 860 (Ипатьевская летопись). 2 Брянский князь Роман Михайлович считался одновременно и черниговс- ким князем (См.: Зотов Р.В. О черниговских князьях по Любецкому синодику и о Черниговском княжестве в татарское время. Спб., 1892. С. 82—84, 191, 196— 198). 3 ПСРЛ. Спб., 1913. Т. 18. С. 87 (Симеоновская летопись); Приселков М.Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.-Л., 1950. С. 353—354. 4 ПСРЛ. М., 1965. Т. 15. Вып. 1. Стб. 53 (Рогожский летописец); Т. 18. С. 93. Спб., 1851. Т. 5. С. 222 (Софийская первая летопись); Приселков М.Д. Указ, соч. С. 364; Н1Л. М.-Л., 1950. С. 353. 5 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 65. 6 Kuczyrfski S.M. Ziemie czernihowsko-siewierskie pod rzadami Litwy. War- szawa, 1936. S. Ill—120. 7 Fennell J.L.I. The emergence of Moscow. 1304—1359. L., 1968. P. 71, 171—172, 202—203. 3 Флоря Б.Н. Борьба московских князей за смоленские и черниговские земли во второй половине XVI в. // Проблемы исторической географии России. Вып. 1. Формирование государственной территории России. М., 1982. С. 63—65, 69—70. 9 Это мнение недавно оспорил Д.Н. Александров, посчитавший Святослава и Василия правнуками первого брянского князя Романа Михайловича (Александров Д.Н. Южнорусские земли (Киевское и Черниговское княжества) во второй половине XIII — начале XIV столетий / / Проблемы политической исто- 99
рии и историографии. М., 1994. С. 97—101). Автор не учел, что Роман Михайло- вич родился не ранее 1228 г. (постриги его старшего брата Ростислава состоялись в 1230 г. — Н1Л. М.-Л., 1950. С. 69; этот обряд совершался в 3-летнем возрасте); нетрудно подсчитать, что его праправнуки не могли появиться не свет до 1300 г. 10 Грамоты: касающиеся до сношений Северо-Западной России с Ригою и Готским берегом в XII, XIII и XIV веке. Спб., 1857. № 3; Русско-ливонские акты. Спб., 1868. С. 18. № 34. 11 Смоленские грамоты XIII—XIV веков. М., 1963. С. 66. 12 ПСРЛ. М., 1962. Т. 1. Стб. 482 (Лаврентьевская летопись). 13 ПСРЛ. Т. 2. Стб. 860—862, 872—874. 14 Голубовский П.В. История Смоленской земли до начала XV века. Киев, 1891. С. 187; Маковский Д.П. Смоленское княжество. Смоленск, 1948. С. 178— 179; Дворниченко А.Ю. Русские земли Великого княжества Литовского. Спб., 1993. С. 87; Аверьянов К.А. Московское княжество Ивана Калиты. Присоединение Коломны. Приобретение Можайска. М., 1994. С. 33—34. К.А. Аверьянов считает при этом, что Брянск достался еще Глебу Ростиславичу (Там же. С. 33), не учи- тывая, что в 1274 г. Глеб и Роман Михайлович выступают как союзники, а после последнего в Брянске какое-то время княжил Олег Романович: в трехлетний про- межуток, с 1274 по 1277 (смерть Глеба) г., придется, следуя предположению авто- ра, втиснуть четыре события — смерть Романа, княжение и пострижение Олега, захват Брянска Глебом. 13 Если верить “Сказанию о зачатии Свинского монастыря", он еще был брянским князем в 1288 г. (Древняя российская вивлиофика. М., 1791. Изд. 2-е. Ч. 19. С. 285). 16 Зотов Р.В. Указ. соч. С. 26, 82—83. 17 Олег Романович, так же как и его отец, был одновременно князем брян- ским и черниговским (см.: Там же. С. 26). 18 См.: Насонов А.Н. Монголы и Русь. М., 1940. С. 69—80. 19 ПСРЛ. Т. 4. Вып. 1. С. 246. 20 Эти контакты выражались в поездках князей-вассалов Ногая к своему сюзерену, отправке в его Орду дани, приходе в Северо-Восточную Русь войск от Ногая для поддержки его союзников в борьбе с вассалами сарайского хана (см.: Насонов А.Н. Монголы и Русь. С. 70—78). 21 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 485; Н1Л. С. 344. 22 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 481—482; Т. 18. С. 79—81. 23 ПСРЛ. Т. 18. С. 82—83; Т. 4. Ч. I. Вып. 1. С. 249. 24 В походе на Литву 1274 г. Роман (с его сыном Олегом) и Глеб действу- ют в тесном контакте (См.: ПСРЛ. Т. 2. Стб. 872—874). 25 Такому допущению не противоречит расчет возраста Глебовичей. Чет- вертую из своих дочерей, Ольгу, Роман Михайлович выдал замуж в 1263 г. (Там же. Стб. 861—862). Если другая выдана за Глеба в начале 60-х годов, то в 90-е, когда Глебовичи выступают в источниках как самостоятельные князья (Александр впервые упоминется в 1297 г., Роман — в 1294 г., см.: Н1Л. С. 327—328), им должно было быть около 30 лет. В 1299 г. при осаде Дорогобужа у Александра Глебовича погибает сын (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 485); если Александр родился около 60- х гг. XIII века, то его сыну могло быть в 1299 г. 15—16 лет; в эти годы княжичи уже принимали участие в походах. В 1310—1311 гг. дети Глебовичей — Василий Александрович и Дмитрий Романович — действуют уже как самостоятельные 100
князья (см. ниже о брянских событиях 1310 г. и HUI. С. 92—93); исходя из пред- лагаемого расчета, им было скорее всего уже более 20 лет. 26 Михаил упоминается под 1264 г. (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 862). Очевидно, он умер раньше отца, поскольку княжеский стол наследовал Олег. Но от Михаила пошли, по-видимому, князья Осовецкие (РИИР. Вып. 2. М., 1977. С. 112; Зотов Р.В. Указ. соч. С. 85—86), следовательно, потомство он оставил. 27 Голубовский П.В. Указ. соч. С. 187. 28 Н1Л. С. 327—328; о датах см.: Бережков Н.Г. Хронология русского ле- тописания. М., 1963. С. 290—291. Утверждение А.Ю. Дворниченко, что Роман в 1293 г. (ошибочно вместо 1294) был в Новгороде на княжении (Дворниченко А.Ю. Указ. соч. С. 87) неверно: новгородским князем был Андрей Александрович (Н1Л. С. 327). 29 ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 1. Пг., 1915. С. 250 (Новгородская четвертая ле- топись); Т. 5. С. 202; Т. 1. Стб. 528 (Московская Академическая летопись). 30 ПСРЛ. Т. 18. С. 87. 31 ПСРЛ. Т. 18. С. 87; ср.: Приселков М.Д. Троицкая летопись. С. 253. 32 Голубовский П.В. Указ. соч. С. 173 и родословная таблица. Н. Баумгар- тен посчитал, что Василий — сын брата Александра Романа (Baumgarten N. Gene- alogies des branches regnants des Rurikides du XIII-e au XVI-e siecle. Roma, 1934. P. 94— 95, Table XVII). Это мнение принял Дж. Феннелл (Fennell J.L.I. Op. cit. P. 70). Ho в памятниках, отразивших тверской летописный материал (и не учтенных Н. Ба- умгартеном), Василий в сообщении о его смерти (1314 г.) назван “Александровичем”: ПСРЛ. М., 1965. Т. 15. Вып. 1. Стб. 36 (Рогожский летопи- сец). Вып. 2. Стб. 408 (Тверской сборник); Насонов А.Н. О тверском летописном материале в рукописях XVII века // Археографический ежегодник за 1957 г. М., 1958. С. 33 (Рукопись ГИМ, собр. Музейское, № 1473). 33 Голубовский П.В. Указ. соч. С. 173, 195—196, и родословная таблица; Baumgarten N. Op. cit. Р. 94—95. Table XVII. 34 ПСРЛ. М., 1965. Т. 10. С. 177. Также уникально сообщение Никоновс- кой летописи, согласно которому в 1310 г. после победы над Святославом “Василей Бряньский ходи съ татары къ Карачеву, и уби князя Святослава Мстис- лавича Карачевскаго” (Там же. С. 178). 35 Мнение К.А. Аверьянова, согласно которому в начале XIV в. Брянск на- ходился в совместном владении трех князей: Романа и Святослава Глебовичей и Василия Александровича (Аверьянов И.А. Указ. соч. С. 37), не имеет опоры в источниках: они говорят о борьбе Василия и Святослава за брянский стол, а не о совместном владении, о княжении же Романа не упоминают вовсе. 36 ПСРЛ. Т. 18. С. 86; ср.: Приселков М.Д. Указ. соч. С. 351. О дате см.: Бережков Н.Г. Указ. соч. С. 351. Н. Баумгартен, в отличие от П.В. Голубовского (Голубовский П.В. Указ. соч. С. 125, 310), считал, что Святослав Брянский и Свя- тослав, захваченный в Можайске в 1303 г. — разные князья: первый — сын Глеба Ростиславича, второй — его брата Михаила Ростиславича (Baumgarten N. Op. cit. Р. 94—95, 98—99). Но его аргумент, согласно которому, если бы Святослав Мо- жайский был родным братом Александра Глебовича, тот не остался бы наблюдате- лем при нападении Юрия Московского, не может быть признан основательным: из краткого летописного сообщения позиция смоленского князя совершенно не ясна. Неубедителен и аргумент, связанный с близостью Можайска к Вяземскому уделу, где княжил Андрей Михайлович: он исходит из априорного допущения о принад- лежности всей восточной части Смоленской земли Михайловичам. 101
37 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 45; Т. 15. Стб. 417 (Тверской сборник); Насо- нов А.Н. О тверском летописном материале... С. 38. 38 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 47. 39 Н1Л. С. 93. 40 ПСРЛ. Т. 18. С. 92—93; ср. Т. 15. Вып. 1. Стб. 51—52; Приселков М.Д. Указ. соч. С. 363. 41 Насонов А.Н. Монголы и Русь. М.; Л., 1940. С. 112. 42 Смоленские грамоты. С. 70. О дате грамоты см.: Bunge F.G. Liv-Esth- und Curlandisches Urkundenbuch nebst Regesten. Bd. 1. Reval, 1855. S. 104—105. Goetz L.K. Deutsch-Russische Handelsvertrage des Mittelalters. Hamburg, 1916. S. 338—339; Бережков M.H. О торговле Руси с Ганзой до конца XV века. СПб., 1879. С. 102; Сапунов А. Река Западная Двина. Историко-географический обзор. Витебск, 1893. С. 274—275; Усачев Н.Н. К оценке западных внешнеторговых свя- зей Смоленска в XII—XIV вв. / / Международные связи России до XVII в. М., 1960. С. 223. 43 Голубовский П.В. Указ. соч. С. 178; Baumgarten N. Op. cit. Р. 95—96 , 101. 44 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 53; ср. Т. 18. С. 93. 45 Приселков М.Д. Троицкая летопись. С. 364; Н1Л. С. 353; ПСРЛ. Т. 5. С. 222; Т. 4. Ч. I. Вып. 1. С. 268. В Н1Л младшего извода и Новгородской IV в конце этого дополнения говорится: “нъ вышедше изъ церкви святого Николы", в Софий- ской I — ‘‘но выведите из церкви святаго Николы и убиша и”. В Троицкой, судя по выписке Н.М. Карамзина, словами “не возможе уняти ихъ” сообщение закан- чивается. Чтение Софийской I (более ясное, чем соответствующие ему в Новго- родских I и IV) указывает, что митрополит пытался спасти князя, укрыв его в храме, но восставшие вывели Глеба из церкви и убили. Однако остается неясным, насколько это чтение соответствует реальности: нет достаточных оснований пред- полагать его наличие как в новгородском своде начала XV в. (протографк Новго- родской I младшего извода и общего источника Новгородской IV — Софийской I), так и в общерусском своде начала XV в. (протографе Троицкой). 46 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 53—54; Т. 18. С. 93—94; Приселков М.Д. Указ. соч. С. 365. 47 Насонов А.Н. Монголы и Русь. С. 112. 48 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 469. 49 Н1Л. С. 88—89; о дате см.: Янин В.Л. Новгородские посадники. М., 1962. С. 156. ®° Н1Л. С. 92—93. Участие в новгородских событиях конца XIII — начала XIV вв. из смоленских князей Романа Глебовича, а потом его сына Дмитрия, воз- можно, объясняется тем, что они владели пограничным с Новгородской землей Торопецким уделом. Его существование бесспорно в домонгольское время (см.: ПСРЛ. Т. 1. Стб. 435; Н1Л. С. 53, 64). Поскольку после включения Смоленской земли в начале XV в. в состав Великого княжества Литовского Торопец стал цен- тром особого владения (см.: Любавский М.К. Областное деление и местное управ- ление Литовско-Русского государства ко времени издания первого Литовского статута. М., 1892. С. 34—35), вероятно, что Торопецкий удел существовал и во второй половине XIII—XIV в. Подчиненное положение Торопецких князей по от- ношению к великим князьям владимирским было возможно только в случае, если их непосредственный сюзерен и старший родственник — смоленский князь — признавал политическое старейшинство Владимира. Если в 1294 г. смоленским 102
князем был Федор Ростиславич, зависящий от великого князя владимирского как князь ярославский, то в 1311 г. — Александр Глебович, владений в Северо- Восточной Руси не имевший. 51 Kuczynski S.M. Op. cit. S. 112—113. Fennell J.L.l. Op. cit. P. 171—172, 202—203. 52 Н1Л. C. 353; ПСРЛ. T. 5. C. 222; T. 4. Ч- 1- Вып. 1. C. 268; М.;Л„ 1949. T. 25. C. 172 (Московский свод конца XV в.). 53 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 53; то же с перестановкой слов: Т. 18. С. 93; М., 1965. Т. 30. С. 107 (Владимирский летописец); Приселков М.Д. Троицкая ле- топись. С. 364. 54 См.: Лурье Я.С. Генеалогическая схема летописей XI—XVI вв., вклю- ченных в “Словарь книжников и книжности Древней Руси” / / ТОДРЛ. Л., 1985. Т. 40. С. 196, 198; Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вторая поло- вина XIV—XVI вв. Л., 1989. Ч. 2. С. 23, 56, 66- В Троицкой (судя по выписке Н.М. Карамзина) и Владимирском летописце нет указания на Николин день. По- видимому, в Рогожский летописец оно вошло благодаря его связи с протографом Новгородской IV летописи, а в Симеоновскую. — из Московского свода конца XV в. (см. об этих связях: Лурье Я.С. Генеалогическая схема... С. 196, 200, 202). 55 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 422. 56 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 531. 57 ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 1. С. 271. 55 См.: Лурье Я.С. Генеалогическая схема... С. 196, 190. 59 См.: Лурье Я.С. Троицкая летопись и московское летописание XIV в.// Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1974. Вып. 6. Дж. Феннелл по- считал, что известия 1340 г. Рогожского летописца и Тверского сборника отража- ют тверскую, антимосковскую точку зрения на события, а отрицательная характе- ристика брянцев в Троицкой летописи объясняется ее близостью к Рогожскому летописцу, а не отражает политические взгляды составителя Троицкой (Fennell J.L.l. Op. cit. Р. 202—203), т.е. высказал мнение о первоначально тверском харак- тере известия. Но в Рогожском летописце и Тверском сборнике, как сказано выше, представлены разные варианты известия об убийстве Глеба, каждый из которых встречается и в других, независимых от этих памятников летописях. Следователь- но, чтения Рогожского летописца и Тверского сборника не могут быть возведены к общему (тверскому) источнику, повлиявшему на общерусский свод — протограф Троицкой летописи (или прямо на Троицкую летопись, по схеме Дж. Феннелла: Fennell J.L.l. Op. cit. P. 317). Они могут оцениваться только как вторичные по отношению к этому своду. Поэтому рассматривать политическую направленность характеристики брянцев нужно исходя из состава свода конца XIV — начала XV в. 60 В Троицкой, Симеоновской, Супрасльской, Никифоровской, Софийской I, Новгородской IV, Московском своде конца XV в., Владимирском летописце (ПСРЛ. Т. 18. С. 87; М., 1980. Т. 35. С. 27 (Никифоровская летопись), 45 (Супрасльская летопись). Т. 5. С. 205; Т. 4. Ч. I. Вып. 1. С. 253—254; Т. 25. С. 159; СПб., 1910. Т. 23. С. 97 (Ермолинская летопись). М.; Л., 1962. Т. 27. С. 237 (свод 1493 г.), 322 (свод 1495 г.); Т. 30. С. 101—102; Приселков М.Д. Троицкая летопись. С. 253). В Софийской I, Новгородской IV, Супрасльской, Никифоровс- кой, Ермолинской, Сокращенных сводах и Владимирском летописце характеристи- ка брянцев опущена. Поскольку “брянское” известие 1310 г. отсутствует в Н1Л, его появление в Софийской I и Новгородской IV следует возводить также к своду 103
конца XIV начала XV в., а не к новгородскому источнику (см.: Лурье Я.С. Генеа- логическая схема ...С. 196, 199—200). 61 ПСРЛ. Т. 18. С. 87; Приселков М.Д. Троицкая летопись. С. 353. 62 Приселков М.Д. История русского летописания XI—XV веков. Л., 1940. С. 123—124. 63 Там же. С. 123—125. 64 В отрывке из тверского летописания, сохранившемся в рукописи ГИМ, собр. Музейское, № 1473, под 1340 г. читается: “To't же зимы убиенъ бысть князь ПтЬб Святославичь во Брянску от коморников” (Насонов А.Н. О тверском лето- писном материале... С. 40). Поскольку этот памятник, возможно, отражает текст тверского свода, еще не испытавшего влияния московского летописания (Там же. С. 31—33; Лурье Я.С. Общерусские летописцы XIV—XV вв. Л., 1976. С. 51—53), допустимо было бы предположить, что текст Музейского фрагмента первичен по отношению к известию свода конца XIV — начала XV в. Но тогда надо считать, что основываясь на именовании убийц Глеба в тексте своего тверского источника “коморниками” (т.е. придворными, см.: Словарь русского языка XI—XVII вв. М., 1980. Вып. 7. С. 267) или “коромольниками” (если считать, что “коморники” — ошибка позднейшего переписчика), московский редактор ввел (или усилил) их отрицательную характеристику, назвав брянцев “злыми коромольниками”, повто- рил ее в рассказе о событиях 1310 г., а в известие 1340 г. добавил точную дату события и упоминание о вече. Скорее всего, краткое сообщение Музейского фраг- мента носит все же вторичный характер. В пользу этого говорит и построение фразы: “убиен бысть от” вместо “убиша” (как в Н1Л, Троицкой, Новгородской IV (под 1340 г.), Софийской I, Рогожском летописце, Симеоновской, Московском своде конца XV в., Тверском сборнике. Владимирском летописце). Оно встречает- ся в таких (явно вторичных по отношению к вариантам "новгородскому” и свода конца XIV — начала XV в.) текстах, как известия Новгородской IV и Новгородс- кой V летописей (под 1341 г.), Сокращенных сводов конца XV в.: ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 1. С. 255 (Новгородская V летопись); Т. 27, С. 239, 324. 68 Трудно сказать, появилась ли отрицательная характеристика брянцев в своде конца XIV — начала XV в. или ранее. Но в любом случае “брянские собы- тия” являлись еще недавним прошлым и отношение противоборствующих в них сторон к Москве должно было быть хорошо известным (тем более, что Брянск и во второй половине XIV в. оставался важным центром, за который шла борьба между Москвой и Литвой — см. ниже). 86 Мнение Н.С. Борисова, согласно которому нет оснований говорить о по- литическом союзе Феогноста с московскими князьями (Борисов Н.С. Русская цер- ковь в политической борьбе XIV—XV веков. М., 1986. С. 51, 57, 60, 63—64, 67— 68, 72—73) неверно: имеются многочисленные данные, свидетельствующие о том, что такой союз существовал (См.: Кучкин В.А., Флоря Б.Н. О профессиональном уровне книг по истории русской церкви // Вопросы истории. 1968. № 11. С. 154). 67 См.: Голубовский П.В. Указ. соч. С. 202—203 и родословная таблица. 68 ПСРЛ. Т. 15. Вып. I. Стб. 56—57; Т. 18. С. 95; РИИР. Вып. 2. С. 165, 169. 69 См.: Русская историческая библиотека (РИБ). СПб., 1908. Изд. 2-е. Т. 6. Приложение. Стб. 439—440, 443—446. 104
70 О “черном боре” см.: Янин В.Л. “Черный бор” в Новгороде XIV—XV вв. / / Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. М., 1983. 71 Н1Л. С. 352—353. 72 Исходя из упоминания веча, Л.В. Черепнин расценивал брянские собы- тия 1340 г. как антифеодальное выступление (Черепнин Л.В. Образование Русско- го централизованного государства в XIV—XV вв. М., 1960. С. 523). В свете всего комплекса политических отношений этого времени между Ордой, Москвой, Лит- вой и Смоленском такая трактовка не может быть принята безоговорочно: по- видимому, недовольство рядового населения было использовано политическими силами, стремившимися к свержению князя — ставленника Москвы. 73 Вероятнее всего, Можайск был присоединен к Московскому княжеству не в 1303 г. (как традиционно считалось), а в начале 90-х гг. XIII в.; в 1303 г. имела место попытка смоленских князей вернуть этот город, пресеченная Юрием Московским (см.: Горский А.А. Политическая борьба на Руси в конце XIII века и отношения в Ордой / / Отечественная история. 1996. № 3. С. 78—79). 74 Kuczyriski S.M. Op. cit. S. 113; Fennell J.L.I. Op. cit. P. 70—71, 135, 170. 75 По мнению Дж. Феннелла и К.А. Аверьянова, Петр в 1310 г. был на стороне Василия (Fennell J.L.I. Op. cit. P. 70—71, 135, 170; Аверьянов K.A. Указ, соч. С. 38). Этому противоречит прямо противоположное отношение летописца, с одной стороны — к митрополиту (однозначно положительное), и с другой — к принявшим сторону Василия брянцам (“коромолници”). К тому же из летописного известия следует, что Петр едва спасся при занятии города татарами — союзни- ками Василия. Попытку митрополита уговорить Святослава пойти на уступки сле- дует объяснять безвыходностью ситуации и страхом перед татарами. 76 Kuszyriski S.M. Op. cit. S. 111. 77 См.: Горский A.A. Москва. Тверь и Орда в 1300—1339 гг. / / Вопросы истории. 1995. № 4. Другой аргумент С.М. Кучиньского в пользу антимосковской позиции Святослава сводится к тому, что Святослав должен был быть настроен антимосковски, испытав московский плен (Kuczynski S.M. Op. cit. S. 112). Это также малоубедительно: нам неизвестны условия освобождения Святослава, но если допустить, что он был выкуплен старшим братом, князем смоленским, то трудно объяснить его антисмоленские действия 1309—1310 гг. 78 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 486; Т. 18. Стб. 81, 87. 79 ПСРЛ. Т. 1. Стб. 485. 80 Н1Л. С. 94—95. 81 Возможно, Святослав Глебович в конце XIII и в первые годы XIV в. (до столкновения с Юрием) княжил именно в Ржеве (традиционное мнение, что он владел Можайском, ошибочно: Горский А.А. Политическая борьба... С. 78—79). Очень вероятно, что именно его следует видеть в Святославе, ведшем в 1294 г., после похода Дюденя, переговоры от лица Дмитрия Александровича Переяславско- го и Михаила Ярославина Тверского с новым великим князем Андреем Александ- ровичем (Н1Л. С. 328; Аверьянов К.А. Указ. соч. С. 34—35). Если это так. то со- трудничество Святослава с тверским киязем хорошо может быть объяснено тем, что он владел Ржевой, расположенной у границы с Тверским княжеством. Из Ржевского удела легко было и совершить поход на близлежащий Можайск, что было сделано Святославом в 1303 г. Не исключено, что за этой акцией стоял не только смоленский князь, брат Святослава, но и Михаил Тверской. 105
82Н 1Л. С. 347; см.: Кучкин В.А. К изучению процесса централизации в Во- сточной Европе (Ржева и ее волости в XIV—XV вв.) / / История СССР. 1984. № 6. С. 150—151. 83 См.: Голубинский Е.Е. История русской церкви. М., 1900. Т. 2. Первая половина. С. 99—106. 84 Там же. С. 101—113; Кучкин В.А. “Сказание о смерти митрополита Петра” // Труды отдела древнерусской литературы. М.;Л., 1962. Т. 18. С. 68, 76. О дате Переяславского собора см.: Клюг Э. Княжество Тверское (1247—1485 гг.). Тверь, 1994. С. 102, 135. 85 Исходя из того, что Петр приехал в Брянск, согласно летописному рас- сказу, в 6818 г. “по Крещении” (ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 1. С. 253; Т. 5. С. 205; Т. 23. С. 97; Т. 25. С. 159; Т. 27. С. 237, 322; Т. 35. С. 27, 45; в Симеоновской вмес- то “по крещении” — “преосвященный”: там же. Т. 18. С. 87), я ранее полагал, что речь идет о событиях уже начала 1311 г. (Горский А.А. Политическая борьба на Руси в начале XIV в. и московско-ордынские отношения / / Russia mediaevalis. Т. VII. 1. Munchen. 1992. S. 105—106; здесь же Переяславский собор отнесен к концу 1310 г.). Но Э. Клюг (Клюг Э. Указ. соч. С. 135—136) справедливо обратил внимание, что статья Рогожского летописца 6820 г., где говорится о поставлении Петром в Твери двух епископов, рассказывает о событиях 1311 г.: содержащаяся в статье полная дата (21 марта, воскресенье) указывает именно на этот год. Следо- вательно, в конце марта — начале апреля 1311 г. Петр не мог находиться в Брян- ске и рассказ о его пребывании там датирован, исходя не из времени приезда, а из дня гибели Святослава — 2 апреля, приходившегося действительно уже на 6818 мартовский год. Несмотря на эту поправку, остается в силе вывод, что Петр по- ехал в Брянск после Переяславского собора, т.к. последний следует датировать не 1310 или 1311 г., как традиционно считалось в историографии, а концом 1309 года. 86 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 50—51; Т. 18. С. 92. 87Н 1Л. С. 341—343, 348; ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 1. С. 261—264, 266; Т. 5. С. 218—220. 88 А.Н. Насонов предполагал связь между убийством Александра и смолен- ским походом: по его мнению, Александр Михайлович (связанный, как и Иван Александрович Смоленский, с Литвой) был вызван в Орду в связи с уже готовив- шимся походом на Смоленск (Насонов А.Н. Монголы и Русь. С. 102, 112). 89 Флоря Б.Н. Борьба московских князей... С. 60—65. 90 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 65. 91 Там же. 92 См.: РИИР. Вып. 2. С. 26, 76; Голубовский П.В. Указ. соч. С. 174. 93Kuczydski S.M. Op. cit S. 113—120. 94 Флоря Б.Н. Борьба московских князей... С. 69—70. Русская митрополия разделилась в 1354. г., когда ставленник московского князя Алексей получил но- минальный центр митрополии Киев, епархии Северо-Восточной и Северо-Западной Руси, Смоленска и Брянска, а Роман стал митрополитом в Новогрудке и в его ведение отошли епархии Галицко-Волынской Руси, Полоцка и Турова (См.: РИБ. Т. 6. Приложение. Стб. 70—88). 95 Б.Н. Флоря склоняется именно к такой точке зрения (Флоря Б.Н. Борь- ба московских князей... С. 70—71, 73). 106
"ДЦГ. М.;Л., 1950. № 6. С. 22. О дате грамоты см.: Кучкин В.А. Русские княжества и земли перед Куликовской битвой / / Куликовская битва. М., 1980. С. 90—91. 97 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 111. В том же рассказе говорится о гибели под Тверью “Семена Ивановича Добрыньскаго” (Там же. Стб. 112). С.М. Кучиньс- кий считал, что речь идет о князе с титулом “брянский” и отождествлял его с сыном Романа Михайловича Семеном, упоминаемым в Любецком синодике (Kuczynski S.M. Op. cit. S. 169—170). Но, во-первых, Семен Иванович (не Рома- нович) не назван князем, во-вторых, он именуется не “брянским" и не “дебрянским”, а “Добрыньским”. Очевидно, это боярин из известного рода Доб- рынских (См.: Веселовский С.В. Исследования по истории класса служилых зем- левладельцев. М., 1969. С. 302). 98Д ДГ, № 6. С. 22; ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. М„ 1965. Стб. 176; Т. 15. Стб. 471; Зотов Р.В. Указ. соч. С. 26—27, 96—97; Древняя российская вивлиофика. Ч. VI. М., 1788. С. 447. "Фл оря Б.Н. Борьба московских князей...С. 73. ,00 Шабульдо Ф.М. Земли Юго-Западной Руси в составе Великого княже- ства Литовского. Киев, 1987. С. 111. 101 Например, упомянутый выше “Василий Смоленский” на брянском кня- жении (ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 65), его сын “Иван Васильевич Смоленский” в рассказе о походе на Тверь 1375 г. (Там же. Стб. ПО): собственно смоленскими князьями были в этих случаях соответственно Иван Александрович и Святослав Иванович. В том же перечне князей, двинувшихся в поход на Тверь, назван князь Василий Константинович Ростовский, в то время как он княжил в Устюге, а соб- ственно ростовским князем был названный здесь же (и также “Ростовским”) его двоюродный брат Андрей Федорович (Там же. Стб. ПО—111; о владениях этих ростовских князей см.: Кучкин В.А. Формирование...С. 270, 279). Там же названы два князя “Ярославских” — Василий и Роман Васильевичи; собственно Ярослав- лем владел первый (См.:Там же. С. 287—288, 298). 102 Например, Андрей Ольгердович, покинувший зимой 1377—78 гг. по- лоцкое княжение, на котором он сидел при жизни отца около 30 лет, и перешед- ший княжить в Псков, назван под 1379 г., когда он принимал участие в походе московского войска на литовские владения, “Андреем Ольгердовичем Полоцким" (ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 89). Так же он именуется под 1385 г. (Там же. Стб. 150). 103 Kuczinski S.M. Op. cit. S. 153, 169, 171, 174. 104 Зотов Р.В. Указ. соч. С. 99. 212—213. 105 Шабульдо Ф.М. Указ. соч. С. 88—89. 106 В грамоте 1372 г. Роман упоминается в раду князей — союзников Лиитпия 107 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 74—75. 108 Н1Л. С. 475. 109 Черепнин Л.В. Исторические условия формирования русской народно- сти до конца XV в. / / Вопросы формирования русской народности и нации. М.;Л., 1958. С.59, 63—64. Поэтому неправ С.М. Кучиньский, считавший, что речь здесь идет о “Коршевской земле” (Kuczynski S.M. Op. cit. S. 121—122) — такого политического образования не существовало. 1,0 Зотов Р.В. Указ. соч. С. 26—27, 96. 107
111 По мнению Р.В. Зотова, Мария Корчевская была женой сына Романа Михайловича Симеона (там же. С. 244, 300). Но текст синодика свидетельствует скорее в пользу того, что речь идет о жене самого Романа. 112 Возможно, летописное упоминание о взятии Коршева стало результатом информации, полученной непосредственно от брянской княжеской семьи, бежав- шей в Москву. 113 См.: ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 123. На это обратил внимание Б.Н. Флоря (Флоря Б.Н. Борьба московских князей... С. 70). 114 Алексей должен был иметь большие связи в феодальных кругах Черни- говщины: его отцом был черниговский боярин Федор Бяконт, выехавший в Москву в конце XIII века (См.: РИИР. Вып. 2. С. 123; Веселовский С.Б. Указ. соч. С. 247—249). 115 Как указание на подчинение всей Черниговщины трактуют известие о взятии Коршева С.М. Кучиньский (Kuczynski S.M. Op. cit. S. 120—122) и Ф.М. Шабульдо (Шабульдо Ф.М. Указ. соч. С. 62). 116 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 89. 117 РИБ. Т. 6. Приложение. Стб. 137—138. О дате послания см.: Кучкин В.А. Формирование... С. 146. *18 В.А. Кучкин предположил, что в результате похода Дмитрий Иванович установил контроль над Брянском, исходя из упоминания в послании Ольгерда патриарху “нагубника" Василия, которого от считает брянским наместником (Кучкин В.А. Русские княжества и земли перед Куликовской битвой. С. 78). Од- нако нет оснований считать, что Василий был связан именно с Брянском. Брянск был крупнейшим центром Черниговской земли и скорее всего наместником в нем был князь, т.е. Дмитрий Ольгердович, названный “брянским” в грамоте 1372 г. К тому же в послании Ольгерда говорится, что Василий бежал к московскому князю (РИБ. Т. 6. Приложение. Стб. 139—140), следовательно об установлении контроля над подвластной ему территорией говороить в любом случае нельзя. 1 ,9 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 138. 120 Флоря Б.Н. Литва и Русь перед битвой на Куликовом поле // Кули- ковская битва. М., 1980. С. 162—166. 121 Там же. С. 164—166. С.М. Кучиньский считал, что после перехода зи- мой 1379—80 гг. на сторону Москвы Дмитрий Ольгердович оставался брянским князем и лишился Брянска только в 1380 г., после чего в качестве компенсации получил от Дмитрия Московского Переяславль (Kuczinski S.M. Op. cit. S. 156— 160). Это мнение повторил Ф.М. Шабульдо, добавив, что Дмитрий, вероятно, ут- ратил Брянск в результате похода Ягайлы на соединение с Мамаем (Шабульдо Ф.М. Указ. соч. С. 115, 129). Но из летописного рассказа следует, что Переяс- лавль был дан Дмитрию Ольгердовичу сразу же после его отъезда на Москву. В Основной и Киприановской редакциях “Сказания о Мамаевом побоище” упоминается “князь Глеб Брянский” (Сказания и повести о Куликовской битве. М., 1982. С. 34, 58, 89). Поскольку этот памятник создан значительно позже опи- сывамых в нем событий (основа — не ранее 20-х годов XV века, а в дошедшем до нас виде — не ранее конца XV в. См.: Кучкин В.А. Победа на Куликовом поле / / Вопросы истории. 1980. N 8. С. 7; Скрынников Р.Г. Куликовская битва. Проблемы изучения / / Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. М., 1983. С. 57—62; Дмитриев Л.А. 600-летний юбилей Куликовской битвы / / Русская литература. 1983. N 1. С. 220—221), носит во многом характер художественного произведения и содержит немало исторических неточностей (упоминания Ольгерда 108
82 HIJI. С. 347; см.: Кучкин В.А. К изучению процесса централизации в Во- сточной Европе (Ржева и ее волости в XIV—XV вв.) / / История СССР. 1984. № 6. С. 150—151. 83 См.: Голубинский Е.Е. История русской церкви. М., 1900. Т. 2. Первая половина. С. 99—106. 84 Там же. С. 101—113; Кучкин В.А. “Сказание о смерти митрополита Петра” // Труды отдела древнерусской литературы. М.;Л., 1962. Т. 18. С. 68, 76. О дате Переяславского собора см.: Клюг Э. Княжество Тверское (1247—1485 гг.). Тверь, 1994. С. 102, 135. 85 Исходя из того, что Петр приехал в Брянск, согласно летописному рас- сказу, в 6818 г. “по Крещении” (ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 1. С. 253; Т. 5. С. 205; Т. 23. С. 97; Т. 25. С. 159; Т. 27. С. 237, 322; Т. 35. С. 27, 45; в Симеоновской вмес- то “по крещении” — “преосвященный”: там же. Т. 18. С. 87), я ранее полагал, что речь идет о событиях уже начала 1311 г. (Горский А.А. Политическая борьба на Руси в начале XIV в. и московско-ордынские отношения / / Russia mediaevalis. Т. VII. 1. Munchen. 1992. S. 105—106; здесь же Переяславский собор отнесен к концу 1310 г.). Но Э. Клюг (Клюг Э. Указ. соч. С. 135—136) справедливо обратил внимание, что статья Рогожского летописца 6820 г., где говорится о поставлении Петром в Твери двух епископов, рассказывает о событиях 1311 г.: содержащаяся в статье полная дата (21 марта, воскресенье) указывает именно на этот год. Следо- вательно, в конце марта — начале апреля 1311 г. Петр не мог находиться в Брян- ске и рассказ о его пребывании там датирован, исходя не из времени приезда, а из дня гибели Святослава — 2 апреля, приходившегося действительно уже на 6818 мартовский год. Несмотря на эту поправку, остается в силе вывод, что Петр по- ехал в Брянск после Переяславского собора, т.к. последний следует датировать не 1310 или 1311 г., как традиционно считалось в историографии, а концом 1309 года. 86 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 50—51; Т. 18. С. 92. 87 Н1Л. С. 341—343, 348; ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 1. С. 261—264, 266; Т. 5. С. 218—220. 88 А.Н. Насонов предполагал связь между убийством Александра и смолен- ским походом: по его мнению, Александр Михайлович (связанный, как и Иван Александрович Смоленский, с Литвой) был вызван в Орду в связи с уже готовив- шимся походом на Смоленск (Насонов А.Н. Монголы и Русь. С. 102, 112). 89 Флоря Б.Н. Борьба московских князей... С. 60—65. 90 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 65. 91 Там же. 92 См.: РИИР. Вып. 2. С. 26, 76; Голубовский П.В. Указ. соч. С. 174. 93K uczyiiski S.M. Op. cit. S. 113—120. 94 Флоря Б.Н. Борьба московских князей... С. 69—70. Русская митрополия разделилась в 1354.г., когда ставленник московского князя Алексей получил но- минальный центр митрополии Киев, епархии Северо-Восточной и Северо-Западной Руси, Смоленска и Брянска, а Роман стал митрополитом в Новогрудке и в его ведение отошли епархии Галицко-Волынской Руси, Полоцка и Турова (См.: РИБ. Т. 6. Приложение. Стб. 70—88). 95 Б.Н. Флоря склоняется именно к такой точке зрения (Флоря Б.Н. Борь- ба московских князей... С. 70—71, 73). 106
96 ДДГ. М.;Л., 1950. № 6. С. 22. О дате грамоты см.: Кучкин В.А. Русские княжества и земли перед Куликовской битвой / / Куликовская битва. М., 1980. С. 90—91. 97 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 111. В том же рассказе говорится о гибели под Тверью “Семена Ивановича Добрыньскаго” (Там же. Стб. 112). С.М. Кучиньс- кий считал, что речь идет о князе с титулом “брянский” и отождествлял его с сыном Романа Михайловича Семеном, упоминаемым в Любецком синодике (Kuczynski S.M. Op. cit. S. 169—170). Но, во-первых, Семен Иванович (не Рома- нович) не назван князем, во-вторых, он именуется не “брянским” и не “дебрянским”. а “Добрыньским”. Очевидно, это боярин из известного рода Доб- рынских (См.: Веселовский С.В. Исследования по истории класса служилых зем- левладельцев. М, 1969. С. 302). 98 ДДГ, № 6. С. 22; ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. М., 1965. Стб. 176; Т. 15. Стб. 471; Зотов Р.В. Указ. соч. С. 26—27, 96—97; Древняя российская вивлиофика. Ч. VI. М„ 1788. С. 447. 99 Флоря Б.Н. Борьба московских князей...С. 73. 100 Шабульдо Ф.М. Земли Юго-Западной Руси в составе Великого княже- ства Литовского. Киев, 1987. С. 111. 101 Например, упомянутый выше “Василий Смоленский” на брянском кня- жении (ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 65), его сын “Иван Васильевич Смоленский” в рассказе о походе на Тверь 1375 г. (Там же. Стб. 110): собственно смоленскими князьями были в этих случаях соответственно Иван Александрович и Святослав Иванович. В том же перечне князей, двинувшихся в поход на Тверь, назван князь Василий Константинович Ростовский, в то время как он княжил в Устюге, а соб- ственно ростовским князем был названный здесь же (и также “Ростовским”) его двоюродный брат Андрей Федорович (Там же. Стб. 110—111; о владениях этих ростовских князей см.: Кучкин В.А. Формирование...С. 270, 279). Там же названы два князя “Ярославских" — Василий и Роман Васильевичи; собственно Ярослав- лем владел первый (См.:Там же. С. 287—288, 298). 102 Например, Андрей Ольгердович, покинувший зимой 1377—78 гг. по- лоцкое княжение, на котором он сидел при жизни отца около 30 лет, и перешед- ший княжить в Псков, назван под 1379 г., когда он принимал участие в походе московского войска на литовские владения, “Андреем Ольгердовичем Полоцким” (ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 89). Так же он именуется под 1385 г. (Там же. Стб. 150). 103 Kuczinski S.M. Op. cit. S. 153, 169, 171, 174. 104 Зотов Р.В. Указ. соч. С. 99. 212—213. 105 Шабульдо Ф.М. Указ. соч. С. 88—89. 106 В грамоте 1372 г. Роман упоминается в ряду князей — союзников Дмитрия. 107 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 74—75. 108 Н1Л. С. 475. 109 Черепнин Л.В. Исторические условия формирования русской народно- сти до конца XV в. / / Вопросы формирования русской народности и нации. М.;Л., 1958. С.59, 63—64. Поэтому неправ С.М. Кучиньский, считавший, что речь здесь идет о “Коршевской земле” (Kuczynski S.M. Op. cit. S. 121—122) — такого политического образования не существовало. 110 Зотов Р.В. Указ. соч. С. 26—27, 96. 107
111 По мнению Р.В. Зотова, Мария Корчевская была женой сына Романа Михайловича Симеона (там же. С. 244, 300). Но текст синодика свидетельствует скорее в пользу того, что речь идет о жене самого Романа. 112 Возможно, летописное упоминание о взятии Коршева стало результатом информации, полученной непосредственно от брянской княжеской семьи, бежав- шей в Москву. 113 См.: ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 123. На это обратил внимание Б.Н. Флоря (Флоря Б.Н. Борьба московских князей... С. 70). 114 Алексей должен был иметь большие связи в феодальных кругах Черни- говщины: его отцом был черниговский боярин Федор Бяконт, выехавший в Москву в конце XIII века (См.: РИИР. Вып. 2. С. 123; Веселовский С.Б. Указ. соч. С. 247—249). 115 Как указание на подчинение всей Черниговщины трактуют известие о взятии Коршева С.М. Кучиньский (Kuczynski S.M. Op. cit. S. 120—122) и Ф.М. Шабульдо (Шабульдо Ф.М. Указ. соч. С. 62). 116 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 89. 1,7 РИБ. Т. 6. Приложение. Стб. 137—138. О дате послания см.: Кучкин В.А. Формирование... С. 146. *18 В.А. Кучкин предположил, что в результате похода Дмитрий Иванович установил контроль над Брянском, исходя из упоминания в послании Ольгерда патриарху “нагубника” Василия, которого от считает брянским наместником (Кучкин В.А. Русские княжества и земли перед Куликовской битвой. С. 78). Од- нако нет оснований считать, что Василий был связан именно с Брянском. Брянск был крупнейшим центром Черниговской земли и скорее всего наместником в нем был князь, т.е. Дмитрий Ольгердович, названный “брянским” в грамоте 1372 г. К тому же в послании Ольгерда говорится, что Василий бежал к московскому князю (РИБ. Т. 6. Приложение. Стб. 139—140), следовательно об установлении контроля над подвластной ему территорией говороить в любом случае нельзя. 119 ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 138. 120 Флоря Б.Н. Литва и Русь перед битвой на Куликовом поле / / Кули- ковская битва. М., 1980. С. 162—166. 121 Там же. С. 164—166. С.М. Кучиньский считал, что после перехода зи- мой 1379—80 гг. на сторону Москвы Дмитрий Ольгердович оставался брянским князем и лишился Брянска только в 1380 г., после чего в качестве компенсации получил от Дмитрия Московского Переяславль (Kuczinski S.M. Op. cit. S. 156— 160). Это мнение повторил Ф.М. Шабульдо, добавив, что Дмитрий, вероятно, ут- ратил Брянск в результате похода Ягайлы на соединение с Мамаем (Шабульдо Ф.М. Указ. соч. С. 115, 129). Но из летописного рассказа следует, что Переяс- лавль был дан Дмитрию Ольгердовичу сразу же после его отъезда на Москву. В Основной и Киприановской редакциях “Сказания о Мамаевом побоище” упоминается “князь Глеб Брянский” (Сказания и повести о Куликовской битве. М., 1982. С. 34, 58, 89). Поскольку этот памятник создан значительно позже опи- сывамых в нем событий (основа — не ранее 20-х годов XV века, а в дошедшем до нас виде — не ранее конца XV в. См.: Кучкин В.А. Победа на Куликовом поле / / Вопросы истории. 1980. N 8. С. 7; Скрынников Р.Г. Куликовская битва. Проблемы изучения / / Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. М., 1983. С. 57—62; Дмитриев Л.А. 600-летний юбилей Куликовской битвы / / Русская литература. 1983. N 1. С. 220—221), носит во многом характер художественного произведения и содержит немало исторических неточностей (упоминания Ольгерда 108
вместо Ягайло, о пребывании митрополита Киприана в Москве в 1380 г. и т.д), данное известие не может быть признано достоверным. В Летописной и Распрост- раненной редакциях “Сказания” Глеб назван “князем друцким”, в печатном вари- анте Основной редакции — “каргопольским” (Повести о Куликовской битве. М., 1959. С. 90; Сказания и повести о Куликовской битве. С. 89, 112). Существует мнение, что Глебом в “Сказании” назван Роман Михайлович Брянский, упоминае- мый в качестве участника Куликовской битвы в Новгородской четвертой летописи по списку Дубровского (см.: Там же. С. 399; ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. Л., 1925. С. 486). Но этот последний источник также поздний (XVI в.). 122 Н1Л. С. 387. 123 ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 391; ср. Т. 5. С. 252; этот же рассказ есть в Симеоновской летописи и Московском своде конца XV в.: Там же. Т. 18. С. 149; М.;Л., 1949; Т. 25. С. 231. Возможно, тот же рассказ был и в Троицкой летописи (см.: Приселков М.Д. Указ. соч. С. 454). В Н1Л сообщение краткое: “Той же осени прияша смолняне князя своего Юрья Святославича на княжение, а княжя нам*Ьстьника Витовта князя Романа Бряньскаго убиша” (Н1Л. С. 397). Это сооб- щение наряду с пространным рассказом дают Новгородская четвертая летопись (ПСРЛ. Т. 4. Вып. 1. С. 390) и Симеоновская под 1400 г. (Т. 18. С. 148). В Рогож- ском летописце текст также краток: “Того же л"кта месяца августа скде князь Юрии Святъславичь на Смоленец^ на своей отчин'Ь, а князя великого Романа Михайловича Бряньского ялъ и убилъ” (ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стб. 176). 124 ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 385; Т. 5. С. 251. 125 ПСРЛ. Т. 25. С. 231; ср. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 394; Т. 5. С. 252; Т. 18. С. 150. 126 Великий князь московский Василий Дмитриевич в это время старался поддерживать мирные отношения со своим тестем Витовтом (см.: Черепнин Л.В. Образование... С. 708—713). Но судя по сообщениям о женитьбе Юрия Дмитрие- вича, родного брата Василия, в 1400 г. на дочери Юрия Смоленского, а троюрод- ного брата московских князей Ивана Владимировича на дочери Федора Ольговича (сына Олега Ивановича Рязанского) в 1401 г. (Приселков М.Д. Указ. соч. С. 453; ПСРЛ. Т. 25. С. 231), отношение Москвы к рязанско-смоленскому антилитовскому союзу должно было, очевидно, быть сочувственным. 127 Н1Л. С. 387—388. 128 Ср.: Kuczynski S.M. Op. cit. S. 218. 129 Н1Л. С 397. 130 См.: Kuczynski S.V. Op. cit. S. 175—176. 131 О составе князей, пришедших со Свидригайлой, см.: Зотов Р.В. Указ, соч. С. 125—128; Kuczynski S.M. Op. cit. S. 220; Backus O.P. Motives of West Russian nobles in deserting Lithuania for Moscow. 1377—1514. Lawrence, 1957. P. 96—97; Бычкова M.E. Состав класса феодалов России в XVI в. М., 1986. С. 39— 42, 74. 132 В перечне бояр названы бояре северских земель (Чернигов, Брянск, в Симеоновской летописи упомянуты также “бояре стародубские") и крайнего севе- ро-востока верховских (Любутск и Рославль — под последним вероятнее всего видеть Рославль, помешенный в “Списке русских городов дальних и ближних” в ряду рязанских городов и локализуемый близ Любутска, см.: Тихомиров М.Н. “Список русских городов дальних и ближних” / / Исторические записки. М.;Л., 1952. Т. 40. С. 224, 226). 109
133 См.: ПСРЛ. Т. 25. С. 237; Т. 18. С. 154—155. 134 Там же. Т. 25. С. 237—238; Т. 18. С. 155; Т. 15. Стб. 474. 135 Там же. Т. 15. Вып. 2. Стб. 474. 136 Там же. Т. 15. Вып. 1. Стб. 177—186; Т. 18. С. 155—154. Н1Л. С. 400— 401. 137 Голубовский П.В. Указ. соч. С. 311 и родословная таблица. 138 Родословные книги XVI в. Василия не упоминают, как и ряд других князей смоленской ветви — Андрея Михайловича, Романа и Святослава Глебови- чей и их детей (См.: РИИР. Вып. 2. С. 26, 76). 139 Флоря Б.Н. Борьба московских князей... С. 65. 140 Там же. С. 60. ПО
Флоря Б.Н. Изменения социального состава населения Московского кремля в конце XV — начале XVI в. Общее направление, в котором шли изменения социального соста- ва населения Кремля (и соответственно размещение и характер находившихся на его территории построек), достаточно широко известно — от “города”, в котором имели свои постройки пред- ставители всех слоев городского населения, к “замку” — укреп- ленной резиденции правителя и представителей знати из его ок- ружения. Однако этапы этой эволюции и, в частности, место того периода, когда в конце XV — начале XVI в. производилась гран- диозная перестройка зданий на кремлевском холме, до сих пор остаются не вполне ясными. Как представляется, наблюдения над генеалогией одного из московских купеческих родов и судьбой усадеб в Кремле, принадлежавших ее представителям, позволяют дать некоторые ориентиры в этом отношении. В период, когда Кремль еще являлся “городом”, богатые купцы — “гости” составляли, естественно, одну из важных групп его населения. Еще к концу 80-х гг. XV в. относится известие Со- фийской II и Львовской летописей под 1488 г. о прорицании неко- его чернеца, “яко горети Москве на Велик день”. После этого “гости, сведав, носили ся из города, боящеся пожара”1 . Позднее, однако, положение стало меняться. В духовной Ивана IV (1504 г.) помещен, как известно, пе- речень дворов в Кремле, переданных им младшим сыновьям. Дво- ры эти названы по именам их бывших владельцев. Среди них ду- ховная упоминает двор “Ивана Михайлова сына Семенов”2 . Это свидетельство есть возможность сопоставить с данной грамотой “гостя” Ивана Михайлова Семенова 1534/5 г. на двор в Москве “у Дмитрея святого" на Дмитровской улице3. В грамоте читаем, что этот двор ему “пожаловал государь великий Иван Васильевич всея Руси за мой двор вотчинной, что взял у меня двор в городе за Головиною полатою”. Таким образом, выясняется, что гость Иван Михайлов имел двор в Кремле, который “взял” у него Иван III. 111
Поскольку речь идет о “вотчинном” дворе, т.е. дворе, принадле- жавшем еще предкам Ивана Михайлова, то есть смысл попытаться выяснить, кем были его предки. Своих предков Иван Михайлов перечисляет в данной грамоте, называя своего отца Михаила, деда — инока Серапиона и прадеда Антония. Учитывая наименование Ивана Михайлова еще и “Семеновым”, можно с основанием пред- положить, что его дед, во иночестве Серапион, имел мирское имя Семен. Семен Антонов упоминается в одном из чудес пахомиевс- кого Жития Сергия Радонежского, как один “от великих купец и славных господствующему граду Москве”4. Время деятельности Семена Антонова позволяют уточнить две данные грамоты Троице- Сергиеву монастырю, где он выступает в качестве послуха. Первая грамота датируется 1428—1432 гг.5 , вторая — 1435—1449 гг.6 Первая грамота представляет собой вклад в Троице-Сергиев мона- стырь Марьи Голтяевой, жены одного из виднейших бояр рода Ко- былы. Ясно, что послухи документа, исходящего от такого лица, не могли быть рядовыми людьми. Вместе с Семеном Антоновым дан- ную свидетельствовали Окул Саларев и его брат Данил — пред- ставители известного московского купеческого рода7. Вторая гра- мота — это вклад в Троице-Сергиев монастырь невестки Окула Саларева — Настасьи. Очевидно, свидетельствовавший на этих грамотах Семен Антонов принадлежал к кругу богатого московско- го купечества, что позволяет отождествить его с персонажем, упомянутым в Житии Сергия. Если его деятельность приходится на ЗО-е — 40-е гг. XV в., то деятельность его сына Михаила при- ходится на вторую половину XV в., а деятельность Ивана Михай- лова, который был еще жив в 1534/5 г., надо относить к концу XV — первой трети XVI в. Характерно, что в материалах посольс- ких книг, содержащих обильный материал о торговле московских купцов с Крымом и Турцией, сведения о “госте” Иване Михайлове появляются лишь во второй половине 90-х гг., когда он вместе с рядом других гостей приехал в Крым из Константинополя вместе с послом Ивана III к султану Михаилом Плещеевым8. Следователь- но, двор был “взят” у него Иваном III также, очевидно, в самом конце XV в. Уже то обстоятельство, что вместо взятого двора Ивану Михайлову был дан другой двор в Москве, хотя и не в Кремле, не позволяет видеть в этом акт немилости или опалы. В этом же убеждают и сведения об Иване Михайлове в посольских книгах. Посольства, направлявшиеся в Крым в 1500—1501 гг., добивались возмещения за ущерб, нанесенный Ивану Михайлову и его лю- 112
дям9. В 1500 г. он вместе с дьяком Семеном Башениным и гостя- ми Иваном Владимировым и Григорием Алексеевым давал прави- тельству справку, “что из старина пошлина руским гостем в Пере- копской орде”10. Все это заставляет думать, что Иван Семенов лишился двора в результате какой-то планомерной акции по пере- устройству Кремля. Отец “гостя” Ивана Михайлова в известных нам источни- ках не упоминается, зато они знают другого сына Семена Антоно- ва — Владимира. “Володимер Семенов Онтонова" упоминается, как послух в двух вкладных грамотах в Чудов монастырь, датируе- мых одна — широко 1429—1466 гг.11 , другая — 1453/4 г.12 Де- ти Владимира Семенова должны были действовать в конце XV в. В связи с этим обращает на себя внимание, что по духовной Ивана III вместе с двором Ивана Михайлова младшим детям были пере- даны дворы “дву Иванов Володимеровых детей Семенова”13 “Гость” Иван Владимиров упоминается в посольских делах конца 90-х гг. XV в. и, что характерно, вместе с Иваном Михайловым. Вместе они возвращались из Константинополя с посольством М.А. Плещеева14 , вместе давали правительству справку о пошлинах, которые взимали в Крыму с русских купцов15. Одновременно в тех же делах встречаются упоминания о “госте” Иване Владими- рове по прозвищу Подушка16, родоначальнике известного источ- никам XVI в. московского купеческого рода Подушкиных17 . Меж- ду ними и Иваном Михайловым также можно наметить опреде- ленные связи: когда “человек” Ивана Михайлова попал в плен к татарам, его выкупил Подушка18. Таким образом, есть основания полагать, что “Володимеровы дети Семенова”, двоюродные братья Ивана Михайлова, также принадлежали к верхушке московского купечества конца XV в. Поскольку дворы двоюродных братьев явно находились ря- дом в одной части Кремля (на территории, ограниченной в обвод- ной грамоте на дворы, улицей, идущей от площади к Фроловским (Спасским) воротам, двором Головиных, Чудовым монастырем и улицей, идущей от Никольских ворот на площадь)19, очевидно, что перед нами старое гнездо рода Антоновых, принадлежавшее, судя по всему, общему предку братьев — Семену Антонову. Инте- ресно, что близко к этому месту в 1471 г. “купец” Торокан поста- вил “полаты кирпичны” “во граде Москве у градной стены у Фро- ловских ворот”20. О немилости по отношению к двоюродным бра- тьям Ивана Михайлова также нет оснований говорить. Посольства в Крым в 1500 и 1501 г. хлопотали о возвращении утраченного 113
ими имущества21 , а Иван Владимиров, как отмечалось выше, выс- тупал в роли одного из правительственных экспертов. В свете сде- ланных наблюдений еще более обоснованным представляется вы- вод, что утрата семьей Антоновых своих дворов в Кремле была следствием какой-то общей меры. Косвенно такой вывод может быть подкреплен наблюдени- ями над еще одной ветвью рода Антоновых. Для реконструкции этой ветви рода много сделал В.Е. Сыроечковский22 . Исследова- тель обратил внимание не летописное свидетельство о том, что некто Василий Бобр в 1514 г. поставил кирпичную церковь св. Варвары “братиею своею с Вепрем да Юшком Урвихвостовым”23. К этой состоятельной семье их трех братьев В.Е. Сыроечковский добавил “гостя” Копыла, неоднократно упоминавшегося в посольс- ких делах 1500—1502 гг. Во время одной из поездок он попал в плен к татарам со всем своим имуществом, которое было оценено огромной по тем временам суммой — 1.364 руб. В одном из доку- ментов Копыл определялся как “брат Бобров”. 1515 г. датируется оставшееся неизвестным В.Е. Сыроечковскому летописное извес- тие о посылке Василием III с милостыней в Царьград “Василия Копыла Спячего”24 . Следовательно, два брата имели одинаковые имена и различались лишь своими прозвищами. Относя членов этой семьи к роду Антоновых, В.Е. Сыро- ечковский опирался на сообщение С.Б. Веселовского, что к роду Антоновых принадлежал один из братьев Федор Вепрь, известный своими крупными денежными ссудами волоцким князьям Ивану и Федору Борисовичам. В настоящее время может быть указан ис- точник, позволивший С.Б. Веселовскому сделать такое заключе- ние. Это — запись в синодике Успенского собора о том, что 28 декабря 1520 г. “преставися раб божий Феодор Вепрь Васильев сын Антонова”25. Принадлежность братьев к этому роду может быть установлена и иным образом. В 1491/2 г. при заключении поземельной сделки между Дмитрием Владимировичем Ховриным и Федором Даниловичем Саларевым послухом был “Василей Бобр Васильев сын Антонова”26. Это была, видимо, более дальняя ветвь рода, потомки не Семена, а, видимо, какого-то другого сына Ан- тония: в поминальной записке в “Синодике” Успенского собора с перечнем предков Федора Вепря есть “Антоний”, но нет “инока Серапиона”27. Для темы данного сообщения важно местоположение цер- кви святой Варвары — совместной постройки братьев. Указание во “Владимирском летописце”, что церковь стояла “против Панс- 114
кого двора”28, не оставляет сомнений в том, что речь идет о церк- ви находившейся на “Варьской”, позднее Варварской улице мос- ковского посада. Вероятнее всего, церковь была построена там, где находились дворы братьев. Такое предположение можно подкре- пить некоторыми соображениями. Так, известно, что в 1500 г. “загореся на Москве у Бобра на большом посаде”29. “Большим” или “великим” посадом в источниках XV в. называлась территория позднейшего Китай-города30. Другое свидетельство еще более оп- ределенно. Как отметил М.Н. Тихомиров, находившийся рядом с церковью двор, переданный затем английским купцам, назывался Юшковским, очевидно, по имени Юшки Урвихвостова31 . Следова- тельно, и эта ветвь рода Антоновых в раннем XVI в. проживала за пределами Кремля. С проанализированными сведениями о дворах Антоновых следует сопоставить текст, касающийся еще одного комплекса кремлевских дворов, который читается в духовной кн. Ивана Юрь- евича Патрикеева. В духовной говорится о том, что Иван III взял себе дворы И.Ю. Патрикеева в Кремле и дал ему взамен ряд дру- гих дворов и среди них “Афонинское ж место Петрова да брата его Гавриловское место Петрова ж да Васильевское Жданова да Романовское Офонасьевых место да под теми дворы место под за- рубом”32 . Упоминание “заруба” говорит о том, что эти дворы на- ходились у самого края кремлевской горы. Этот текст привлек к себе внимание В.Е. Сыроечковского. Из указанных в тексте имен владельцев дворов его заинтересовало имя Гаврилы Петрова, так как именно так звали гостя, выполнявшего дипломатические пору- чения Ивана III в Крыму в 80-х гг. XV в.33 В свете сказанного выше о дворах Антоновых в таком предположении нет ничего не- вероятного. Напротив, представляется вполне закономерным нали- чие в Кремле двора видного “гостя”, размещенного рядом с двором его брата, очевидно, там, где находился двор их отца, как это мы уже наблюдали в случае с дворами Антоновых. Привлекает к себе внимание и упоминание рядом с этими местами дворов “Офонасьевых”, что заставляет вспомнить о видной семье москов- ского купечества XVI—XVII вв.34 Некоторые данные позволяют предполагать существование этой семьи уже в сер. XV в. Так, данную Марии Голтяевой вместе с Семеном Антоновым и Саларе- выми заверил своей подписью “Дмитрей Дмитреев Офонасьева”35 . И здесь, в иной части Кремля, мы видим ту же картину — в руки великого князя переходят комплексы дворов, видимо, издавна на- ходившиеся во владении московских купеческих родов. Все ска- 115
занное позволяет предполагать, что в конце XV века из Кремля в общем порядке были удалены владевшие там ранее дворами мос- ковские гости, получившие новые дворы за пределами Кремля. Отсутствие на планах Кремля XVI — начала XVII вв. купеческих дворов является серьезным аргументом в пользу данной гипотезы. Тем самым был сделан серьезный шаг по пути превращения Моск- вы из “города” в “замок” — укрепленную резиденцию правителя. В.Е. Сыроечковский полагал, что и в раннем XVI в. мос- ковские гости сохраняли связь с Кремлем, ссылаясь на летописное известие под 1514 г. о строительстве церкви Афанасия в Кремле Юрием Григорьевым сыном Бобыниным36. Указав на сведения духовной грамоты кн. Юрия Дмитровского о его долге Григорию Бобыне37 , он причислил Ю.Г. Бобынина к кругу московского бога- того купечества. Догадка эта представляется тем более основа- тельной, что другой брат Ивана III Андрей Меньшой также должен был Григорию Бобыне ^немалую сумму в 250 руб.38 Она находит свое подтверждение и в свидетельстве “Владимирского летописца” о храме Афанасия: “а ставил его Юрьи Бобынин да брат его Алек- сей, гости”39. Однако следует принять во внимание, что церковь Афанасия находилась на подворье Кириллова монастыря в Кремле н, следовательно, гости Бобынины выступали просто в роли под- рядчиков богатого заказчика и сам факт такого строительства не может свидетельствовать о том, что они жили в Кремле. В заключение хотелось бы кратко коснуться вопроса о том, какое значение могло иметь превращение Кремля в резиден- цию правителя для жизни некоторых других социальных групп. Указания и в летописях и (позднее) в духовных грамотах не ос- тавляют сомнения в том, что в XV в. значительную часть террито- рии Кремля занимали усадьбы бояр и дворян великого князя. Так, уже в начале XV в. упоминается “Белеутов двор” — двор боярина Василия Дмитриевича Александра Белеута, на котором сидела под стражей жена суздальского князя40. Позднее, во второй половине XV в. в летописях неоднократно упоминается расположенный на Подоле двор Федора Давыдовича Хромого41 , перешедший к концу века к его сыновьям Григорию и Петру42 . Летописи рисуют яркую картину строительства, развернутого в Кремле вошедшими в сере- дине XV в. в ряды московского боярства Ховриными. Владимир Григорьевич Ховрин еще до суздальского боя поставил на своей усадьбе каменную церковь, поновленную в 1449/50 гг.43 Позднее его дети Дмитрий Владимирович, казначей великого князя, и его старший сын, Иван Голова поставили на своих дворах также ка- 116
дям9. В 1500 г. он вместе с дьяком Семеном Башениным и гостя- ми Иваном Владимировым и Григорием Алексеевым давал прави- тельству справку, “что из старина пошлина руским гостем в Пере- копской орде”10. Все это заставляет думать, что Иван Семенов лишился двора в результате какой-то планомерной акции по пере- устройству Кремля. Отец “гостя” Ивана Михайлова в известных нам источни- ках не упоминается, зато они знают другого сына Семена Антоно- ва — Владимира. “Володимер Семенов Онтонова” упоминается, как послух в двух вкладных грамотах в Чудов монастырь, датируе- мых одна — широко 1429—1466 гг.11 , другая — 1453/4 г.12 Де- ти Владимира Семенова должны были действовать в конце XV в. В связи с этим обращает на себя внимание, что по духовной Ивана III вместе с двором Ивана Михайлова младшим детям были пере- даны дворы “дву Иванов Володимеровых детей Семенова"13 “Гость” Иван Владимиров упоминается в посольских делах конца 90-х гг. XV в. и, что характерно, вместе с Иваном Михайловым. Вместе они возвращались из Константинополя с посольством М.А. Плещеева14, вместе давали правительству справку о пошлинах, которые взимали в Крыму с русских купцов15 . Одновременно в тех же делах встречаются упоминания о “госте” Иване Владими- рове по прозвищу Подушка16, родоначальнике известного источ- никам XVI в. московского купеческого рода Подушкиных17. Меж- ду ними и Иваном Михайловым также можно наметить опреде- ленные связи: когда “человек” Ивана Михайлова попал в плен к татарам, его выкупил Подушка18 . Таким образом, есть основания полагать, что “Володимеровы дети Семенова”, двоюродные братья Ивана Михайлова, также принадлежали к верхушке московского купечества конца XV в. Поскольку дворы двоюродных братьев явно находились ря- дом в одной части Кремля (на территории, ограниченной в обвод- ной грамоте на дворы, улицей, идущей от площади к Фроловским (Спасским) воротам, двором Головиных, Чудовым монастырем и улицей, идущей от Никольских ворот на площадь)19, очевидно, что перед нами старое гнездо рода Антоновых, принадлежавшее, судя по всему, общему предку братьев — Семену Антонову. Инте- ресно, что близко к этому месту в 1471 г. “купец” Торокан поста- вил “полаты кирпичны” “во граде Москве у градной стены у Фро- ловских ворот”20. О немилости по отношению к двоюродным бра- тьям Ивана Михайлова также нет оснований говорить. Посольства в Крым в 1500 и 1501 г. хлопотали о возвращении утраченного 113
ими имущества21, а Иван Владимиров, как отмечалось выше, выс- тупал в роли одного из правительственных экспертов. В свете сде- ланных наблюдений еще более обоснованным представляется вы- вод, что утрата семьей Антоновых своих дворов в Кремле была следствием какой-то общей меры. Косвенно такой вывод может быть подкреплен наблюдени- ями над еще одной ветвью рода Антоновых. Для реконструкции этой ветви рода много сделал В.Е. Сыроечковский22. Исследова- тель обратил внимание не летописное свидетельство о том, что некто Василий Бобр в 1514 г. поставил кирпичную церковь св. Варвары “братиею своею с Вепрем да Юшком Урвихвостовым”23. К этой состоятельной семье их трех братьев В.Е. Сыроечковский добавил “гостя” Копыла, неоднократно упоминавшегося в посольс- ких делах 1500—1502 гг. Во время одной из поездок он попал в плен к татарам со всем своим имуществом, которое было оценено огромной по тем временам суммой — 1.364 руб. В одном из доку- ментов Копыл определялся как “брат Бобров”. 1515 г. датируется оставшееся неизвестным В.Е. Сыроечковскому летописное извес- тие о посылке Василием III с милостыней в Царьград “Василия Копыла Спячего”24 . Следовательно, два брата имели одинаковые имена и различались лишь своими прозвищами. Относя членов этой семьи к роду Антоновых, В.Е. Сыро- ечковский опирался на сообщение С.Б. Веселовского, что к роду Антоновых принадлежал один из братьев Федор Вепрь, известный своими крупными денежными ссудами волоцким князьям Ивану и Федору Борисовичам. В настоящее время может быть указан ис- точник, позволивший С.Б. Веселовскому сделать такое заключе- ние. Это — запись в синодике Успенского собора о том, что 28 декабря 1520 г. “преставися раб божий Феодор Вепрь Васильев сын Антонова”25 . Принадлежность братьев к этому роду может быть установлена и иным образом. В 1491/2 г. при заключении поземельной сделки между Дмитрием Владимировичем Ховриным и Федором Даниловичем Саларевым послухом был “Василей Бобр Васильев сын Антонова”26 . Это была, видимо, более дальняя ветвь рода, потомки не Семена, а, видимо, какого-то другого сына Ан- тония: в поминальной записке в “Синодике” Успенского собора с перечнем предков Федора Вепря есть “Антоний”, но нет “инока Серапиона”27. Для темы данного сообщения важно местоположение цер- кви святой Варвары — совместной постройки братьев. Указание во “Владимирском летописце”, что церковь стояла “против Панс- 114
менные палаты. Тогда же поставил на своем дворе каменные пала- ты и один из наиболее видных бояр Ивана III Василий Образец44 . Круг владельцев кремлевских усадеб позволяют значи- тельно расширить упоминания в духовных грамотах московских великих князей и княгинь. Рассмотрение этих и некоторых лето- писных данных позволяют сделать следующие наблюдения. Один боярский род мог владеть на территории Кремля ря- дом усадеб. Об этом говорит уже приведенный выше пример Хов- риных. Он был далеко не единственным. Так, в разных местах Кремля находились дворы двоюродных братьев Григория Василье- вича Морозова и Василия Борисовича Тучка45. В духовной Ивана III упоминаются также отдельные дворы четырех сыновей князя Василия Косого Оболенского: Александра, Федора, Василия и Ивана Стриги46 . Кроме того, к старым представителям московских родов, издавна владевших дворами в Кремле47, во второй полови- не XV в. стали присоединяться члены утративших самостоятель- ность княжеских родов. Так, в 1485 г. пленного казанского хана “посадиша в городе на княж Данилове дворе Александровича Ярославского” — сына последнего ярославского великого князя48 . Наконец, дворы в Кремле могли иметь и лица, не принад- лежавшие к верхам московской знати. Так, митрополичий дьяк Андрей Ярлык (позднее симоновский старец) в 1462 г. дал вкладом в Симонов монастырь “в городе двор свои у Воздвиженья честного креста противу Володимерова двора” — двора Владимира Григорь- евича Ховрина49. В духовной Софьи Витовтовны упоминается место на Подоле, где “собе поставлял хоромы Степан Обобу- ров”50, а в духовной кн. И.Ю. Патрикеева говорится о передаче ему “места” у Боровицких ворот, которое обозначено, как “Борисовское... Слепцова”, т.е. принадлежавшее Борису Матвее- вичу Слепцу Тютчеву51 . Очевидно, что число боярских и дворянс- ких усадеб в Кремле исчислялось десятками и они должны были занимать значительную часть площади города. Вопрос о судьбе всех этих усадеб, о том, какой круг лиц получил возможность ос- таваться в Кремле после его превращения в резиденцию правите- ля, заслуживает специального исследования. Другой вопрос, представляющий особый интерес — это вопрос о судьбе “служилого” населения, связанного с княжеским хозяйством. Еще в XIV в. князья-совладельцы Москвы договарива- лись между собой о том, как “вынимать” из состава московского посада нужных для княжеского хозяйства “огородников” и “мастеров”. Логично полагать, что этих людей, обслуживавших 117
нужды двора, и селили рядом с двором. При всей совокупности сведений об этой группе населения все же сохранилось упомина- ние о “месте” в Кремле, где живут (1504 г.) “портные мастеры” великого князя “Ноздря да Кузнецов, да Ушак”52 . С превращени- ем Кремля в резиденцию правителя должно было начаться высе- ление этого “служилого” населения из Кремля, что должно было вести к усложнению и неоднородности структуры подградья, где рядом с дворами посадских людей должны были образовываться слободы “служилых” людей, наделенные особым статусом и не входившие в состав посадской общины. Процес образования таких слобод также, вероятно, должен стать предметом особого исследо- вания. Примечания 1 ПСРЛ. Т. 6. Спб., 1853. С. 238; Т. 20. Ч. 1. СПб., 1910. С. 353. 2 ДДГ. М.-Л., 1950. № 89. С. 358. 3 РГБ. Отд. рукописей. Ф. 303. № 287. 4 Тихонравов Н.С. Древние жития Сергия Радонежского. М., 1892. С. 90. 5 АСЭИ. Т. 1. М., 1952. № 56. 6 Там же. № 127. 7 О Саларевых, как московском купеческом роде, переселенном в Новго- род, см. Сыроечковский В.Е. Гости-сурожане. М.-Л., 1935. С. 92, 112. Данил Сала- рев был, возможно, отцом Фомы Даниловича Саларева, новгородского купеческого старосты конца XV в. 8 Сборник Русского исторического общества (далее Сб. РИО). Т. 41. Спб., 1884. С. 304. 9 Сб. РИО. Т. 41. С. 304, 406. 10 Сб. РИО. Т. 41. С. 312. “ АСЭИ. Т. III. М„ 1964. № 3. 12 Там же. № 39. 13 ДДГ, N 91. С. 370. 14 Сб. РИО. Т. 41. С. 304. 15 Там же. С. 312. 16 Там же. С. 407. 17 Мих. Петр. Подушкин участвовал в числе московских гостей в земском соборе 1566 г. - Акты относящиеся к истории земских соборов. М., 1920. С. 13. 18 Сб. РИО. Т. 41. С. 406. 19 ДДГ. №91. С. 370. 20 ПСРЛ. Т. 6. С. 191. Т. 20. С. 282. 21 Сб. РИО. Т. 41. С. 304, 403, 407. 22 Сыроечковский В.Е. Гости-сурожане... С. 89-90. 23 ПСРЛ. Т. 6. С. 254; Т. 20. Ч. 1. С. 387. 24 ПСРЛ. Т. 6. С. 257; Т. 20. Ч. 1. С. 390. 118
25 ГИМ. Успенский собор. № 64. Л. 213 об. Поскольку он дал по себе зау- покойный вклад - 100 руб., ему было установлено “вседневное поминание” (Там же. Л. 12). 26 АСЭИ. Т. 1. № 566. 27 ГИМ. Успенск. собр. № 64. Л. 208. По-видимому, “характерные” про- звища всех братьев (Бобр, Вепрь, Копыл, Урвихвостов) были свойственны именно этой ветви рода. 28 ПСРЛ. Т. 30. М., 1965. С. 141. 29 ПСРЛ. Т. 6. С. 46; Т. 20. Ч. 1. С. 371. 30 Тихомиров М.Н. Средневековая Москва в XIV-XV веках. М., 1957. С. 42. 31 Тихомиров М.Н. Древняя Москва. М., 1947. С. 143. 32 ДДГ. № 86. С. 347. 33 Сыроечковский В.Е. Гости-сурожане... С. 94. 34 Там же. С. 120. 35 АСЭИ. Т. 1. № 56. 36 ПСРЛ. Т, 6. С. 254; Т. 20. Ч. 1. С. 387. 37 ДДГ. № 68. С. 222. 38 Там же. № 74. С. 275. 39 ПСРЛ. Т. 30. С. 143. 40 ПСРЛ. Т. 18. Спб., 1913. С. 149. 41 ПСРЛ. Т. 25. М. Л., 1949. С. 304, 326. 42 ДДГ. №91. С. 370. 43 ПСРЛ. Т. 25. С. 271. 44 ПСРЛ. Т. 6. С. 237; Т. 20. Ч. 1. С. 358. 45 ДДГ. № 86. С. 347; № 89. С. 358. 46 Там же. С. 358. 47 См.: “двор московской старой внутри города” в духовной А.М. Плещеева (ок. 1491 г.) - АСЭИ. Т. 1. № 562. С. 442. 48 ПСРЛ. Т. 23. Спб., 1910. С. 185. 49 АСЭИ. Т. II. № 361. 50 ДДГ. № 57. С. 177. Сын Степана Обобурова, Борис был дьяком кн. Бо- риса Вас. Волоцкого - ДДГ. № 77. С. 290. 51 ДДГ. № 86. С. 347. 52 ДДГ. № 89. С. 358; № 91. С. 370. 119
Публикации В.Л. Янин, А.А. Зализняк Берестяные грамоты из новгородских раскопок 1990— 1995 гг. В 1993 г. был опубликован очередной (девятый) том система- тического издания новгородских берестяных грамот, включивший найденные в 1984-1989 гг. грамоты № 615—7101 . В последующие шесть сезонов в Новгороде было обнаружено еще 49 берестяных документов. Наиболее значительным из них посвящена настоящая предварительная публикация, необходимость которой тем более очевидна, что обострившиеся трудности книжного издания делают нереальным в ближайшее время выход десятого тома систематической серии. Лингвистические комментарии к текстам ввиду краткости настоящей публикации опущены. Указанные при грамотах датировки - стратиграфические (кроме случаев, оговоренных в комментариях). Основным источником новых находок был Троицкий раскоп, работы на котором ведутся с 1973 г. Кроме того, ряд документов обнаружен на Михаилоархангельском (в районе древней Прусской улицы), Федоровском (у южного берега Федоровского ручья) и Лукинском (близ церкви св. Луки на Лубянице) раскопах, одна грамота была найдена при раскопках в Детинце. Грамота № 710. Троицкий раскоп. Середина 50-х — середина 90-х гг. XII в. В 1991 г., спустя два года после обнаружения фрагментированной грамоты № 710, которая издана последней в девятом опубликованном томе, были обнаружены еще два обрывка этого документа. Хотя для полного восстановления грамоты все еще недостает около 20 букв, определились ее размеры (длина 35,7 см, ширина 6 см), а текст теперь выглядит следующим образом: 120
+w сьмьюнд къ донрошьке:възьмн V тодоръкд полъ десл [т](е) [г]рвн*Ь сере|крд: д I грвнъ: кипами: д W лаоисса полъ шесте гривьне kVhamh възьмн: | д V вънегд възьмн г: грнвьны: везь девАти к^нъ: д V полюд[д] (в)[ъ]зьмн:| (к г)рнвьне ве шести ногдтъ: д V рддъ[кд] (възьмн) -------------1 [^]резъкъ: д V ильке възьлш V медын(н)ц(д) пол[ъ] ц[е]тверъ[т]д д[ес](лте) р(е) |зднъ: д V порьгА въз(ь)мн: V сьмъкнннц(д - :) р(е)зднъ: Ь’целелъ тн если»: W пожл|р^ к целого та Автор письма Семьюн уже известен по грамоте № 685, в которой он был адресатом Доманега. Известен также и адресат грамоты № 710 — Доброшка: он был автором грамот № 664 и № 665. Все эти три документа относятся к тому же стратиграфическому уровню, причем грамоты № 685 и № 710 найдены на усадьбе И, а грамоты № 664 и № 665 - на соседней с ней усадьбе 3. Некоторые соображения могут быть высказаны по поводу возможной даты письма. В районе обнаружения грамоты Ns 710 (на усадьбах Ярышевой улицы) летопись упоминает несколько пожаров. В 1194 г. зажьжеся пожаръ Новегород’к в нед’клю на Вс&хъ святыхъ, в говение, идуче въ заутрьнюю; загореся Савъкине дворе на Ярышев’Ь улици, и бяше пожаръ зълъ, съгор’кша церкъви 3: святого Василия, святыя Троиця, святого Въздвижения, и много домовъ добрыхъ; и уяша у Лукини улици. В том же году въ Людини коньци погори дворовъ 102. В 1207 г. во время восстания Мирощкинъ дворъ и Дмитровъ зажъгоша, а в 1210 г. бысть пожаръ великъ: загор’кся на Радятин’Ь улици и съгор’к дворовъ 4000 и 300, а церкви 15 3 . Представляется вероятным, что в грамоте говорится о пожаре 1194 г. Долги в грамоте Ns 710 исчисляются в обычных для ее времени денежных единицах: гривнах серебра, гривнах кун, ногатах, кунах, резанах. Тем досаднее невосстановимая утрата текста в обозначении долга Радка, выраженного в Урезък'Ь (отрезке) чего-то. Наиболее значительным обстоятельством, связанным с этой грамотой, является совпадение ее почерка с почерком грамоты Ns 664. Между тем, если грамота Ns 710 исходит от 121
Семьюна, то автором грамоты № 664 назван Доброшка (выступающий в грамоте № 710 как адресат). Доброшка был также автором грамоты № 665, написанной иным почерком. Из этого сопоставления возникает вывод о том, что грамоты № 664 и № 710 писаны не названными в них авторами посланий, а рукой писца. Бросается в глаза его профессионализм, который проявляется в особенностях почерка, тяготеющего к книжной традиции. В основном книжный характер имеет и сам текст письма, почти лишенный новгородских диалектизмов. Грамота № 713. Троицкий раскоп. Первая половина (предпочт. первая четверть) XIII в., усадьба О. Сохранился фрагмент двух верхних строк письма: (...) (©) мнхлла : ко прокоше: цето ти воудоро: цето ти цбр'Ьмени: цето ти роуддвещене: и голоувнне довре I ...гож(е) — ------цетверете: [а] оу хот[ена оу це]лопд гривена иоваа :оу спирока во прдсолехо I ... Перевод: “От Михаля к Прокше. [Всё], сколько у тебя есть выдр, сколько у тебя есть красной ткани, сколько у тебя есть хорошей буро-красной и голубой ткани...” (следовало указание, что со всем этим товаром нужно сделать). Конечная часть грамоты содержала некий перечень долгов: "... четверть, у Хотена Челпа гривна новая, у Спирка на торговцах [такая-то сумма]”. Воудоро — “выдр” (т.е. речь идет о мехе выдры); в новгородских писцовых книгах топонимы Вудрино, Вудрицы, Вудрицкое болото выступают наряду с Выдрино, Выдрица, Выдрище и т.д. Черьмень, рудавьщина, голубина — оттенки цвета тканей. Михаль фигурирует в Грамоте № 682, а Прокша — адресат грамоты № 664; оба этих документа стратиграфически близки комментируемой грамоте. Имена Хотен и Челп отразились в новгородской отыменной топонимике: в писцовых книгах известны деревни Хотеницы, Хотеново, Челпино, Челпеново. Имя Спирко встречено в берестяной грамоте № 439 рубежа XII—XIII вв. Принимая во внимание стратиграфическую дату грамоты № 713, под “гривной новой” следует понимать денежную единицу, возникшую в конце XII в. и отличную от “гривны старых (или ветхих) кун”, которая упомянута в договорной грамоте Новгорода с Готским берегом и немецкими городами 1191—1192 гг.4 122
Поэтому грамоту надо датировать максимально близко к рубежу XII—ХШвв. Рис. 1. Прорись грамоты №715 Грамота № 715. Михаилоархангельский раскоп. Первая половина XIII в. Целый документ, текст которого расположен В трех строках: три девл(т)о диеело три девА дроханело избдви рана жел мнхса трдсдвнуе молитвами СВАТЫА БОГОрОДНУА Перевод: “Тридевять ангелов, тридевять архангелов, избавьте (букв.: избавь) раба (Бо)жия Михея от лихорадки молитвами святой Богородицы”. В Паисиевом сборнике рубежа XIV—XV вв. имеется следующий текст: Недуги л’Ьчатъ чарами и наузы, немощного б'Ьса, глаголемого трясцю, мняться прогоняюще некими ложными писмяны проклятыхъ б"Ьсов5. Столь древняя запись заговора впервые обнаружена среди берестяных грамот. Еще более ранний текст того же рода см. ниже, в берестяной Грамоте № 734. ; и ПТГГк a £ 1 rt Kf RpyДА JT « ?7л л пцгкл т у J JL___/ 0 1 I i * 5<и Рис. 2. Прорись грамоты №717 Грамота № 717. Троицкий раскоп. 60-е гг. XII — начало 1210-х гг. Усадьба И. Целое письмо, текст которого расположен в четырех строках: поклдиАиие С5 игоумение къ офросенне приели привитъкоу и повои ци ти многн повои а приели и до I'e I тн повои а а ноу 123
гене пецллоусА цереннцдмн пострнгдтн въ ворозе то моу дан попытай есте лн мдфеГ оу мдндстырн Перевод: “Поклон от игуменьи к Офросении. Пришли привитку и повой (плат). Если у тебя повоев много, то пришли их штук до пяти. А я сильно озабочена черницами: скоро постригать. Поэтому давай-ка разузнай, в монастыре ли Матфей”. Следует напомнить, что место обнаружения грамоты находится в близком соседстве с Варвариным монастырем, в котором в 1168 г. скончалась игумения Анна, а на ее место была поставлена Маремьяна6. В 1195 г. в том же монастыре умершую игумению Христину сменила Варвара7 . Одна из этих женщин, по- видимому, и была автором комментируемого письма. Она озабочена предстоящим в ближайшее время пострижением нескольких женщин в черницы и просит Офросинию прислать ей повои и привитку (явно от глагола привити “прикрутить”, “примотать”) - какой-то элемент одежды (возможно, параманд). Что касается Матфея, очевидно, что он был священником, участие которого необходимо для совершения обряда пострижения. Грамота № 718. Михаилоархангельский раскоп. Первая половина XIII в. Практически целый документ, в котором фрагментирован небольшой участок правого края. Текст расположен в девяти строках: на городьцькемъ погро[д](ье) ДАНН*Д«Гр(н)вЬНЪ Б'Ьжн(ц) ЬКАА цьрныхъ К#НЪ«М (•) мед^«г«Б'Ьрковьске • а Л0ВНЦ6«Г* AAp[V]«B«rpHBb не«Д’Ьцькы[м](ъ) ...(грн) вьне»полътн «в«[г](ърнь] ЦЬ МАСЛА САНН •в«поп[он](е) •В» «В» КЛеТНфА Слово погородье известно из уставной смоленской записи о размерах поступления доходов, где оно означает государственный доход с городов8 . Как это очевидно, грамота № 124
718 является записью о величине сумм в деньгах и натуральном продукте (мед, яловицы, масло, сани, попоны, мешки, грубая ткань — кл’Ьтище), следующих главному получателю дани и “детским”. Коль скоро детскими назывались должностные лица княжеского двора, под главным получателем дани следует понимать князя, чему соответствует и упоминание предназначаемых именно князю черных кун. Между тем Русская Правда содержит положение, согласно которому сумма, следующая сборщикам государственных податей (в данном случае — детским), является производной от суммы, причитающейся князю: А от 12 гривну — емцю 70 кунъ (Краткая Правда); А се наклады: 12 гривенъ — отроку 2 гривны и 20 кунъ (Пространная Правда), что отражает один и тот же процент сборщику от исходной суммы: 70 кун (при равенстве гривны 25 кунам) тождественны 2 гривнам 20 кунам9 . В комментируемом тексте сумма, причитающаяся князю в деньгах, равна 70 гривнам (30 гривен дани и 40 гривен черных кун; дар, естественно, в общий подсчет не входит, равно как и натуральный доход). Расчет по указанной Русской Правдой пропорции устанавливает, что детским причитается 16,33 гривны; поэтому можно предположить для шестой строки конъектуру: д’кцькым(ъ 8 кунъ и полъ 17 гри)вьне. Упоминание Городецка и “бежецких” гривен определяет место действия документа, ассоциируясь со свидетельством приписки к Уставной грамоте князя Святослава Ольговича о епископской десятине: А се б'кжичьскыи рядъ. Въ Б'кжичихъ 6 грив(ен) и 8 кунъ, Городецьк’б полъ пяты грив(ны), Възмени 5 грив(ен), Езьск’Ь 4 грив(ны) и 8 кун, Рыбаньск'Ь грив(на) волжьская, вы Изьск'Ь полъ грив(ны) волжьская10. Здесь упомянуты Городецк и “волжская” гривна, очевидно, идентифицируемая с “бежецкой” гривной берестяного текста. Пункты, названные в этой приписке, локализованы А.Н. Насоновым в верховьях р. Молоти, которая в районе современного города Бежецка протекает через оз. Верестово. Городу Бежецку соответствует древний топоним Городецк (иначе Городец Палиц). Бежецк еще в XVII в. оставался административным центром Городецкого стана в Бежецком Верхе11 . Остальные пункты (кроме неустановленного Изьска) располагаются ниже Городецка в такой последовательности: погост Бежицы в 10 км от Городецка, при оз. Берестове; погост Узмень (Възмень) — в 18 км ниже Городецка; 125
с. Еськи на Мологе (Езьскъ) — в 25 км от Городецка; с. Рыбинское на Мологе (Рыбаньскъ) — в 42 км от Городецка12 . В момент составления приписки к грамоте Святослава Ольговича территория, указанная в этой приписке, составляла единый податной округ, который распался в начале 60-х гг. XIII в. Согласно “Бежецкому ряду”, князь, как и в Обонежье, имел в Бежецке и Городецке право суда, но оно при Дмитрии Александровиче, т.е. в конце 1263 г. или в 1264 г. было прервано на три года: А судъ, княже, отдалъ Дмитрии съ новгородци бежичяномъ и обонижаномъ на 3 л^та, судье не слати^ . Тогда же Городецк перешел в кормление к некоему Ивану, о чем специально был информирован в докончаниях преемник Дмитрия Александровича на новгородском столе князь Ярослав Ярославич: а Городец, княже, далъ Дмитрии с новгородци Иванку; а того ти, княже, не отъяти14; Городьць Палиць а то есме дали Иванкови15. Сколько времени Иванко был на этом кормлении, неизвестно, что, однако, и не столь существенно, поскольку Бежецкий Верх был тогда необратимо разделен на Бежецк и Городецк: во всех последующих докончаниях между Новгородом и князьями названные волости обозначены уже ие как административно-территориальное единство, а как особые территориальные и податные образования — А се волости новгородьскые: Бежиче, Городець Палиць, Мелечя, Шипи но, Егна и т.д. Для датирования грамоты № 718 важно выяснить, написана она до или после разделения волостей. До разделения волостей с Бежецкого Верха ежегодно собиралась сумма в 21 гривну и 16 кун (6 гривен 8 кун с Бежиц + 4,5 гривны с Городецка + 5 гривен с Узмени + 4 гривны 8 кун с Езьска + 1 гривна с Рыбаньска + 0,5 гривны с Изьска). После же разделения Городецк, надо думать, давал традиционные 4,5 гривны. Грамота № 718 оперирует суммой в 86 гривен 8 кун (70 гривен князю и 16 гривен 8 кун детским). Но эта сумма ровно в четыре раза превышает годовую, норму податей, следующих с Бежецкого Верха по “Бежецкому ряду”. Следовательно, речь в грамоте идет о получении четырехлетней недоимки с единой территории Бежецкого Верха, а грамота, таким образом, не может быть датирована временем более поздним, нежели начало 60-х гг. XIII в., что соответствует и ее стратиграфической характеристике. Между тем само наличие этой четырехлетней недоимки является еще одним датирующим элементом грамоты. В зиму 126
1224/25 г. новгородцы вступили в жестокий конфликт со своим князем Всеволодом Юрьевичем (внуком Всеволода III) и его отцом Юрием, которые захватили Торжок. Разрыв с Всеволодом Юрьевичем привел к перемене на новгородском столе, на который был приглашен черниговский князь Михаил Всеволодович, и бысть льгъко по волости Новугороду. Добившись возвращения захваченных в Торжке товаров, Михаил однако заявил новгородцам: "не хочю у васъ княжити, иду Цьрнигову; гость ко MHi пускайте, а яко земля ваша, тако земля моя”. Новгородци же много уимаша и, молячеся, и не могоша его умолити, и тако проводиша и съ цьстью16. В результате новгородцы вынуждены были послать за князем в Переяславль и взять на стол Ярослава Всеволодовича, четырехлетнее правление которого вызывало в Новгороде недовольство, приведшее к тому, что в зиму 1228/29 гг. князь Ярослав получил ультиматум: “забожницье отложи, судье по волости не слати; на eciu воли нашей и на вьсехъ грамотахъ Ярославлихъ ты нашь князь; или ты собе, а мы собе”17 . Последовавший разрыв с Ярославом вернул на новгородский стол Михаила Всеволодовича, который к концу апреля 1229 г. пришел в Новгород и ц’Ьлова крестъ на eciu воли Hoeeopodbcmiu и на ecix грамотахъ Ярославлихъ: и еда свободу смьрдомъ на 5 Aim дании не платити, кто сбежалъ на чюжю землю, а симъ повеле, къто еде живеть, како уставили передний князи, тако платите дань18. Очевидно, что имеется в виду льгота тем смердам, которые бежали из Новгородской земли от князя Ярослава, т.е. четыре года тому назад, и решение о сборе четырехлетней недоимки за тот же срок с податных новгородских территорий. К 1229 г., таким образом, логично относить и комментируемую берестяную грамоту, фиксирующую сбор четырехлетней недоимки с одной из таких территорий. Грамота № 722. Троицкий раскоп. Конец XII в. — первая половина XIII в. (предпочт. конец 1200-х — 1210-е гг.). Усадьба П. Целый документ, текст которого расположен в трех строках: вьвернць :ы грнвьн'Ь во к'Ьл'Ь и во сьрьвр'Ь соболь :д: грнвен’Ь во С'Ьтьхо :г: гривьнФ во соукън'Ьхо и во хлостЬх0 мьдьв’Ьдь но :в: грнвьнФ 127
Список содержит перечень звериных шкур и тканей с их оценкой в гривнах; 12 гривеи кроме того обозначены как собственно деньги, состоящие в белках и серебре. Также названы собольи шкурки общей ценой в 4 гривны, сети, сукна и холсты общей ценой в 3 гривны и медвежья шкура в 2 гривны. Обращает на себя внимание употребление термина “веверицы” как собирательное обозначение денег. В том же смысле оно было употреблено в берестяных грамотах № 246 (XI в.), № 335 (первая треть XII в.), № 105 (вторая треть XII в.). Рис. 3. Прорись грамоты №723 Грамота № 723. Михаилоархангельский раскоп. Вторая половина XII в. Целое письмо, текст которого расположен в четырех строках на внешней стороне берестяного листа: + ПОКЛАНАИИЕ Што душнль КО НА сть шьль тн есьлгь кууькъву джь TH Х’ЬТА ЖЬДАТН АДМ TH ИЬ Х’ЬТА ЖЬДА ТИ А оу «ОАДОКЬ ОБруЦЬ £6 ВОДАДА А свое ВЪЗЬМу Душила сообщает Нясте, что он, вернув Федоке ее “обруч”, свое возьмет вне зависимости от того, хотят или не хотят ждать. Под “обручем” возможно понимать браслет или кольцо, но также и залог (в том числе обручальный, брачный). Обстоятельства действий Душилы невосстановимы, но грамота имеет исключительное значение в связи с сообщением ее автора о том, что он пошел Кучькъву т.е. “в Кучков”, под которым может подразумеваться только населенный пункт. Между тем такой пункт хорошо известен по рассказу Ипатьевской летописи о событиях 1176 г., когда заболевшего в пути князя Михалка Юрьевича несли на носилках, идоша съ нимь до Кучкова, рекше до Москвы19. Ипатьевская летопись, сохранившая древнейшее 128
название Москвы, известна по списку первой половины XV в. Только к XVII в. относится запись легенды об основании Москвы, повествующая о боярине Кучке. Следовательно, грамота № 723 является пока единственным свидетельством XII в., подтверждающим, что тогда наименование Кучковъ еще не было вытеснено более поздним обозначением, производным от реки, а не от имени первоначального владельца местности. Имя Душила не чуждо новгородской ономастике: в летописном рассказе 1218 г. фигурируют братья Матей и Иван Душильцевичи, а под 1272 г. упомянут Степан Душилович20. В новгородских писцовых книгах имеется деревня Душилово. О 1 2 3 5см I—I—I—I—I_I_I—I_I—*__I Рис. 4. Прорись грамоты №724 Грамота № 724. Михаилоархйнгельский раскоп. Вторая половина XII в. Целое письмо, написанное на обеих сторонах берестяного листа. Текст начинается на внешней стороне коры, где он состоит из 13 строк, а продолжен на внутренней стороне, где в верхней части листа располагаются еще четыре строки. На внешней стороне: С5 САВЫ П0КААНАН6Е КЪ БрАТЬН И ДРУЖИНЕ ОСТА ВИЛИ МА БЫЛИ ЛЮДЬЕ ДА ОСТАТЬ ДАНН НСПрА внтн было имъ досенн а по первом^ пЬ"ти ПОСЛАТИ Н ОТЪБЫТН ПрОУЕ«К ЗАСДАВЪ За%А 129
рьл въ в[*Ь]рб #роклъ не дайте сав'Ь к едино ГО ПЕСЦА ХОТА НА НИХ% 6ЛААТН САЛТЬ ВЪ ТОМЬ А въ [т]омь МИ СА не нспрдвилъ ВЪ БОрЗ'Ь ни КЪ ВАМЪ И [v]tf TH БЫЛЪ А ВЪ ТОМЬ ЕСМЬ ОСТАЛЪ по томь пришли смерди 53 аньдр’Ьа м&кь при АЛИ И ДАНЕ 53али людье»н осьмь высагла yto о тУдоре порозУм’Ьите врдтье ем# да YE YTO ВЪ т[о] 6MV СЪСТАНЕ ТАГОТА ТАМЪ и съ дружиною егъ» На внутренней стороне: а се[л]еУАномъ свомъ къ[и]аз[ь] самъ отъ [b]oaokV[h] отъ [л^ъсСт)^ VYACToicfe водале a[y]e ли ти врдт[ь]е вины л[ю]дье ИА ЛАА не ицйфгь] а до[в*&д]ок[а] Б^д[е] то же нынецА рддъ быхъ послале [грдм]о[т^] Перевод: “От Савы поклон братьям и дружине. Покинули меня люди; а надлежало им остаток дани собрать до осени, по первопутку послать и отбыть прочь. А Захарья, прислав [человека, через него] клятвенно заявил: “Не давайте Саве ни единого песца с них собрать. [Я] сам за это отвечаю”. А мне по этому поводу сразу вслед за тем не распорядился и не побывал ни у вас, ни здесь. С тем я и остался. Потом пришли смерды, от Андрея мужа приняли, и [его] люди отняли дань. А восемь [человек], что под началом Тудора, вырвались. Отнеситесь же с пониманием, братья, к нему, если там из-за этого приключится тягота ему и дружине его”. Далее на обороте: “А сельчаном своим князь сам [по внешнюю сторону] от Волока и от Меты участки дал. Если же, братья, вины люди на мне не ищут и будет дознание, то я сейчас с радостью послал бы грамоту”. Упоминание о песцах служит указанием на местонахождение плательщиков дани, собираемой Савой. Песцы (иначе — полярные лисицы), будучи представителями фауны Арктики и Субарктики, обитают в полярных материковых тундрах. Сава находится где-то на севере новгородских владений. Упоминание в заключительной части письма Волока заставляет вспомнить, что центральным пунктом поступления заволоцкой 130
дани была Онега, о которой говорится в Уставной грамоте князя Святослава Ольговича, выданной новгородской епископии в 1137 г.: Того д’кля уставилъ есмь святой Софьи, ать емлеть пискупъ за десятину от виръ и продажь 100 гривенъ новыхъ кунъ, иже выдаваеть домажиричь из Он"Ьга. Аче не будеть полна ста у домажирича, а осмьдесятъ выдаешь, а дополнокъ възметь 20 гривен у князя ис кл’&ти21 . Логичным представляется видеть в Саве именно онежского домажирича: он не возглавляет подвижный отряд сборщиков, а пребывает в каком-то постоянном месте, куда “по первому пути” “люди” должны доставить собранную “до осени” дань, а затем отбыть прочь. Между тем “люди” оставили Саву. Вряд ли фразу оставили ма были людье следует понимать как сообщение о бегстве от Савы его помощников. Глагол оставити имеет много значений, в том числе: “отказаться”, “отречься”, “отступиться”, “отложиться” и т.п. Возможно, речь идет об отказе местных “людей” выплатить обусловленный остаток дани, который именно местным старейшинам надлежало собрать “до осени”. Уместно напомнить “льстивые речи” югорских князьков в 1194 г.: "сбираемъ сребро, и собол’Ь, и иная узорочиа, а вы не губите нас, своих смердовъ и своей дани”22. Поводом для отказа от уплаты дани послужило некое распоряжение Захарии, который клятвенно сообщил (въ el’ijpe уроклъ): “Не позволяйте Саве хотя бы одного песца брать, сам я в ответе за это”. Дело, однако, на этом не кончилось. Затем пришли смерды (т.е. плательщики дани, как это следует из летописной терминологии цитированного выше рассказа 1194 г.), приняли мужа от Андрея, и “люди” (т.е. сборщики дани Андреева мужа) брали дани в его пользу. Восемь человек из отряда Тудора выслгли — выскочили, сумели уйти. Не лишним будет указать, что в грамоте князя Святослава Ольговича 1137 г. в связи с северными данями дважды фигурирует некий Тудор: на Tydopoei noeocmi два сорочька, у Тудора сорочекъ23 . Текст оборотной стороны письма вносит определенную ясность в статус неподчинившихся Саве плательщиков дани. Сава напоминает: “А сельчанам своим князь сам дал участки от Волока и от Меты”. Иными словами, речь идет о княжеских поселенцах, колонизирующих северные владения Новгорода, а не об аборигенном населении тамошних мест. 131
Описанная в письме Савы ситуация типична для середины XII — начала XIII вв., когда северные дани были предметом спора между Новгородом и Суздалем. В 1149 г. новгородские данники отправились в поход “в мале”; узнав об их малочисленности, князь Юрий Владимирович Долгорукий послал против них князя Берладского с воинами. В 1169 г., когда Даньслав Лазутинич с новгородской дружиной пошел за Волок данником, приела Андреи пълкъ свои на нь, и бишася с ними, и 6tuie новгородьць 400, а суждальць 7000; и пособи богъ новгородцемъ, и паде их 300 и 1000, а новгородьць 15 муж\ и отступиша новгородьци, и опять воротивъшеся, възяшя всю дань, а на суждальскыхъ смьрд’Ьхъ другую, что, как известно, послужило прелюдией к знаменитой битве новгородцев с суздальцами в 1170 г. В 1219 г. поиде.тоя зимы Сьмьюнъ Еминъ въ 4-хъ ст’Ьхъ на Тоимокары, и не пусти их Гюрги, ни Ярослав сквоз’к свою землю14 . Рассматривая эту грамоту как свидетельство одного из эпизодов новгородско-суздальского конфликта из-за северных даней, мы под “мужем Андрея” можем понимать только сборщика дани в пользу суздальского князя Андрея Юрьевича Боголюбского, убитого в 1174 г. Если документ датируется временем ранее 1174 г., то имеется возможность идентифицировать и упомянутого в письме Савы Захарию, который, как мы Фидели, обладал правом распоряжаться данями и данниками. Так звали новгородского посадника, избранного в 1161 г. и убитого в 1167 г.25, что позволяет датировать грамоту № 724 60-ми гг. XII в. Имеется, однако, возможность еще более конкретизировать эту дату. В рассказе Лаврентьевской летописи о событиях конца 1166 г. сообщается: Тое же зимы иде Мстиславъ за Волокъ^ . Речь идет о походе в область взаимных интересов Новгорода и Суздаля сына Андрея Боголюбского Мстислава Андреевича, который и индентифицируется с “мужем Андрея” грамоты № 724. Это дает основание датировать ее зимними месяцами 1166/67 г. Небезынтересным оказывается место находки грамоты № 724, посланной Савой своей “братье и дружине”. Адресаты письма находились на Прусской улице, одна из усадеб которой и исследовалась в Михаилоархангельском раскопе. Между тем расправа с посадником Захарией в 1167 г. принесла посадничество прусскому боярину Якуну, тогда как Захария потерял жизнь, поддержав изгоняемого князя Святослава Ростиславича, который вступил в политический союз с Андреем Боголюбским. Письмо 132
Савы, направленное и против Захарии, и против князя Андрея, обнаружено именно там, где в Новгороде пребывали их главные противники. В 1169 г. новое столкновение за Волоком, вызванное той же причиной, привело к настоящей войне, которая завершилась 25 февраля 1170 г. победой новгородцев над осадившими Новгород войсками суздальской коалиции. Свою победу новгородцы приписали чуду от иконы “Знамение Богоматери”, ставшей главным палладиумом Новгорода. Грамота № 724 ввела нас в неизвестные прежде подробности, освещающие начальную стадию этого исторического конфликта, и разъяснила причины новгородского политического переворота 1167 г. Грамота № 725. Троицкий раскоп. Конец XII — первая половина XIII вв. Усадьба П. Целое письмо, текст которого расположен в трех строках: 53 рьмьигЬ покланАнье къ клнма(т’Ь) и къ павь[л^]»б»д'Ьла которен ЛЮБО ПОТрОуДНСА ДО ВЛАДЫУ’Ь СЪКд(ж)нТА ВЛАДЫУ’Ь МОЮ ОБНДОу н мон бон жел*кза а а емоу* не дълъжьне ннунмъ же и молю вд са Перевод: “От Ремши поклон Климяте и Павлу. Ради Бога, пусть кто-нибудь из вас (двоих) доберется до архиепископа; скажите архиепископу о моей обиде и о том, как я был бит и закован в кандалы. А я ему (т.е. обидчику) ничего не должен. Прошу же вас”. Один из адресатов этой грамоты Климята уже фигурировал в двух грамотах, обнаруженных ранее в том же стратиграфическом уровне. Ему адресована грамота № 531, написанная его сестрой Анной. Климята назван также в грамоте № 671, перечисляющей владельцев усадеб раскапываемого участка в связи с их вкладами в соседскую братчину. Для необычного имени Рьмыиа подходящей славянской этимологии не усматривается. Можно предполагать его балтийское происхождение, ср. литовское имя Rimivydas (Rimvydas). Грамота № 727. Троицкий раскоп. 90-е гг. XII в. — первая половина XIII в. Усадьба И. Почти целиком сохранившийся лист, утративший, однако, верхние слои бересты в правой части, отчего не поддаются прочтению концы некоторых строк. Запись 133
расположена в девяти строках (по техническим причинам здесь концы строк обозначены вертикальной линией): + Бдгословлено господе »г» хртст» в*ь + людне + хрстъ во +дд ИСПОВ'ЬдАЧЪСА го[сп]одеви ИЫНА [и п]рн+|тд ЖЬ ХРСТО въскрьсЬ акъ съкр^ши господе : врата лгЬданда людне хрё*>~ь въ [се]м дн[е] +|кжь сътвори господ^ козрдд^емъсА+ та жь людне : хрётъ въ слава отец[ю н ch]V во в[*Ь](кы) (...) да ЙЦ'ЧрСатъ) —|и нына и присио+людье хрст’ъ въ+та же попо+ Хрстъ въскрьсЬ кзъ м[ь]р[ь]твыхо+|людее+и гровены нм[о] и жнвото дарова +попо и гровенылю живото д[др](овд)— |тд же : трьпдре : конддко : та же : светнл'Ьно+плотню Йъ та же----- — |тд же :г: ХРСТС'Ь въскрьс[’Ь] : та же трьпдрь : та же коноддко+тд же [п]---------(свА)|тые воже : та же молитва тдлсо са лоеть оведемАА ; :г: хрё'Н'1’ въ) -----J е уасо аолтЬ св’Ьтилено мънхъ оудо азвы р#кою си испы(тдвыи) Это краткая запись чина службы на Фоминой неделе, составленная попом для памяти. Она состоит из литургических возгласов и начал церковных чтений, соединенных между собой лаконичным метатекстом, описывающим “драматургию” службы: “Люди: ... Затем люди: ... Затем поп: ... Люди: ... Поп: ...” “ Затем тропарь, кондак. Затем светилен: ...” “ Затем молитва. Так поется обедня” и т.п. В начальной позиции Благословлено сокращенно передает текст “Благословлено царство Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков”. Позиция Да ucnoeidwribCA соответствует тексту “Да исповедятся Господеви милости Его, и чудеса Его сыном человеческим” (псалом 106), а позиция акъ съкрУши — тексту “Яко сокруши врата медная и вереи железныя сломи” (псалом 106). В позиции Сеи дьне подразумевается текст “Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся во нь” (псалом 107). Позиция Да t&ipAmb является сокращенной записью текста “Да узрят нищии и возвеселятся”. В позиции Плотию М:ь подразумевается текст светильна (ексапостилария) "Плотию уснув, яко мертв Царю и Господи, тридневен воскресл еси, Адама воздвиг от тли, и упразднив смерть; Пасха нетления, 134
мира спасение” (Ексапостиларий, самогласен). В позиции Мъихъ оудо — текст свитильна апостолу Фоме “Моих удов рукою твоею испытавый язвы, но не веруй ми, Фомо, уязвленному тебе ради; со ученики единомудрствуи, и живущаго проповедуй Бога” (Ексапостиларий, глас А). Обозначенная в грамоте очередность текстов в целом соответствует той, которая указана в Цветной Триоди. Рис. 5. Прорись грамоты №731 Грамота № 731. Троицкий раскоп. 40-е — начало 60-х гг. XII в. Усадьба П. Целое письмо, текст которого расположен в пяти строках. П0КЛАНАНН6 GJ AHOK’t СО СЬЛАТОЮ КО ApHtrfe )(0ЦЬТ1> тн твоего д’Ьтати ць о свто* жь тн efc XO,W« ажь хоцьши во Броз*Ъ жь седь б^ди и ала 6 смо са ewV по ptfKtf ако ты сн мловила ewV ты дни прндышн томо дни hohmV и н^ ли th tamo повоица • а крьвошн присоли А КОДЬ ТИ ЛигЬ ХЛ6ЕЕ Н ТОБ'Ь Перевод: “Поклон от Янки с Селятой Ярине. Хочет-таки детище твоего (т.е. того, что ты имеешь, что ты предлагаешь). К празднику ее хочет. Пожалуйста, срочно будь здесь. А я обещала ему свое согласие [на то, чтобы было], как ты сказала ему давеча: “Придешь — в тот же день сосватаю”. А если у тебя там нет повойничка, то купи и пришли. А где мне хлеб, там и тебе”. Письмо представляет собой ответ родителей (фактически матери) на вопрос о возможном сватовстве сына. Согласно убедительной гипотезе А.А. Гиппиус, Ярина — сваха. Повойник (женский головной убор) — один из характерных атрибутов как замужней женщины, так и свахи; ср. у Даля (Т. 3. С. 143): Не рада баба повою, рада б покою (Т. 4. С. 145); Сваха на свадьбу 135
спешила, рубаху на мутовке сушила, повойник на пороге катала\ Заключительная фраза грамоты — явно готовая формула, означающая: “где у меня есть пропитание, там и ты будешь сыта”; очевидно, это обещание вознаграждения Ярине. Заметим, что на соседней усадьбе в слоях конца XII в. найдена грамота № 728: Арина — по-видимому, ярлычок. Имя Селята встречено в грамоте Ns 632: Коузема Тоудорове блезоке Селятино сыно. Этот документ происходит из слоев несколько более древних, чем грамота Ns 731. Не исключено, что в комментируемом письме речь идет о Кузьме Селятиниче, либо о его брате. • 1 2 J * I 1, » .1- *—I 1 ‘ . I Рис. 6. Прорись грамоты №734 Грамота № 734. Троицкий раскоп. 40-е — начало 60-х гг. XII в. Усадьба 3. Целиком сохранившийся документ, текст которого написан в трех строках и предварен изображением восьмиконечного креста с титлами IC-XC и NH-KA по сторонам: ®L_X£ НИ. КА снхдТлъ сихаТлъ сихаТлъ : аньгЬлъ дныЬлъ аньгЬлъ гндкик rfc НМД аньгЬла Отметим изображение восьмиконечного креста с титлами, ближе всего напоминающее такое же изображение в начале известной духовной Варлаама Хутынского, которая относится к рубежу XII—XIII вв.2' Восьмиконечность креста на грамоте Варлаама казалась подозрительной, высказывалось мнение, что нижняя перекладина была там подрисована в позднейшее время28 . Новой находкой эти подозрения лишаются основания. Грамота Ns 734 — заговор (вероятно, против болезни). Трижды повторено имя Сихаил и слово “ангел”. Сихаил — ангел (или архангел) демоноборец, известный по упоминаниям в 136
заговорах; так, например, он упоминается вместе с Михаилом, вместе с Аносом, вместе с Сисинием и Аносом, как правило, в заговорах против лихорадки29. Третья строка пока еще не имеет надежной интерпретации. Написание гидынь, вероятно, следует читать как Господынь; получающееся при таком чтении сочетание “ангел Господень” весьма правдоподобно. Има — это скорее всего ujwa (с ошибкой в обозначении мягкости). Неясна запись гЪ. Возможно, г здесь следует понимать как цифру 3 (хотя титла или точек нет); в этом случае г i могло бы интерпретироваться как сокращенная запись для <троиче> или <трое>, а вся фраза — как “трижды имя ангела” (подразумевается: произнеси, произносится). Прием тройного повторения каждого слова заговора для увеличения его магической силы хорошо известен в этнографии. Приведем также один из опубликованных заговоров против лихорадки: “От трясцы. Писать по ровну на бумаге три имени: Анфака, Иугалы, Фатулей”30. Следует заметить, что изображение креста перед текстом заговора — органичный элемент заклинания. Как говорится в одном из позднейших заговоров, “крест — бесам язва, крест — трясовицам прогнание”31 . 1 С А Ал AJ-Й n Д Т U-—-М ч ’T’/of а л т- гГ: .. I же- ш н/С У - 1 nW-г н с /yt I у, „„'УЛЛ 5 1 2 3 5с«и Рис. 7. Прорись грамоты № 735 Грамота № 735. Троицкий раскоп. Вторая половина XII в. Усадьба И. Целое письмо, текст которого расположен в шести строках: +53 АКИМА и 53 СЬМЬЮНА къ дъ мнтроу въддн плрокъкоу 137
семоу конь полоукоуквъ же шкзын н сътворл довр’Ь помоги емоу попрлвн тн любо и до коростомлл Перевод: “От Якима и Семьюна к Дмитру. Дай этому слуге (т.е. подателю сего) коня дурковатого (?) сивого и, пожалуй, помоги ему доставить [груз] — хоть и до Коростомля” (т.е. если нужно, то даже и до Коростомля). Один из авторов письма — Семьюн — уже известен по грамотам № 685 и № 710, найденным в том же стратиграфическом уровне. Встреченное в тексте выражение конь полоубоуивъ позволяет понять загадочное место в “Девгениевом деянии”: И повеле Девгений фара своего борзаго седлати, а самъ облечесь во многоценных ризы и поеха на полубице инаходомъ, а фара борзого повеле перед собою вести32. В “Словаре русского языка XI—XVII вв.” слово полубица реконструируется как полубиица и разъясняется как “конь, менее горячий, чем фарь — арабский скакун (ср. биица, бивца о драчливом, норовистом человеке)”33 . По-видимому, однако, это слово должно быть реконструировано как полубуица, производное от буии “дикий”. Слово буивый имеет близкие значения “глупый”, “буйный”. Яким и Семьюн распоряжаются, чтобы Дмитр выдал предъявившему их письмо парубку полудикого сизого коня. Обнаружить на картах Новгородской земли пункт с названием Коростомле не удалось, однако однотипные наименования (Видемле, Жемле, Радомле, Судомле, Удомле, Хотемле) присущи, как будто, только озерам. Грамота № 736. Троицкий раскоп. 10-е — 30-е гг. XII в. Усадьба О. Практически целая грамота, текст которой написан на обеих сторонах берестяного листа разными почерками, причем второе явно представляет собой ответ на первое. На внешней стороне в трех строках: отъ Ивана къ дрист[ьл]квоу дже то [на]ллъ ВЪЗАЛб €СН ПАВЬЛОВЪ (а) | [н]д ПрОКОПЪ’Ь ВЪЗАТН А ВЪЗАЛе лк [е]си А 138
в[ъзь]л<и -з—до\-е а възАл[е а](пр) | [и]съ[ли т]дкоую же к'Ьсть гкмо [ол]н если» сдме в[ь]хоу [лих] в [оу въ]ддле От письма сохранился лишь нижний слой (может быть, первый слой оторвал адресат письма перед тем, как воспользоваться оборотом того же берестяного листа для ответа). Поэтому текст во многих местах читается лишь с большим трудом и не всегда надежно. Для недочитанного места во второй строке с учетом сохранившихся элементов букв можно предположить (хотя и без особой уверенности) реконструкцию [и]3[а](ви)до!/1ж]е. Перевод: “От Ивана к Дристливу. Еслы ты взял Павловы проценты, то [нужно] взять у Прокопьи. Если же ты [уже] взял, то возьми...(возможно: также и для Завида). Если же [и это] взял, то пришли об этом весть сюда, пока я сам не отдал все проценты (подразумевается: по своим собственным долгам). Выражение намъ павьловъ “Павловы проценты”, вообще говоря, двусмысленно: это либо проценты, которые Павел должен выплатить, либо проценты, которые ему причитаются. Учитывая характер отношений между действующими лицами, более вероятным следует признать второе. На внутренней стороне в трех строках: отъ дрнстнва къ внвдноу не възжле если» ни в'Ькъш'й ни вн [д]ол1> его толнко възалъ если» ж прокопь’к възалъ вез ног л’гЬ гривьнж Перевод: “От Дристива к Ивану. Я не взял ни векши и [даже] не видал его. Я взял только у Прокопьи, [а именно] взял без ногаты гривну”. Это непосредственный (и скорее всего немедленный) ответ на письмо, содержащееся на внешней стороне бересты. Слово его подразумевает Павла: Дристив либо не взял ни векши у Павла, либо ни векши для Павла. Интересно, что автор предпочитает называть себя чуть-чуть иначе, чем его именует Иван: Дристивъ, а не Дристьливъ. Вопрос о личности инициатора этого обмена письмами Ивана решается местом грамоты N 736 в топографическом и хронологическом контексте всего комплекса берестяных грамот Троицкого раскопа. Еще в 1980 г. в напластованиях начала XII в. была обнаружена грамота N 586, своим содержанием связанная с военным походом и называющая некоего Ивана. В 1985 г. в тех же 139
слоях была найдена грамота N 633, упоминающая Ивана как предводителя военного похода. Это дало основание идентифицировать Ивана упомянутых берестяных документов с новгородским посадником Иванком Павловичем, который был избран на эту должность в 1134 г. Он был одним из предводителей похода на Суздаль в конце 1134 г. В этом походе и погиб (в трагической для Новгорода битве на Ждане горе 26 января 1135 г.; и убиша посадника новгородьскаго Иванка, мужа храбра з'Ьло, говорится об этом в летописи34 ). С именем Иванка Павловича связан также воздвигнутый в 1133 г. Стерженский крест, надпись которого сообщает об участии Иванка в больших ирригационных работах на верхней Волге: В n(im)o 6641 мсца июля 14 днь почахь рыти piK& сю азъ Иванко Павловщь i крстъ сь постав(и) хъ35 . Находка грамоты N 736, соединяющей имена Ивана и Павла, подкрепляет предложенную индентификацию и позволяет трактовать ее содержание как проявление заботы Иванка Павловича о доходах своего отца Павла от тех сумм, которые были им отданы в рост. Рис. 8. Прорись грамоты № 739 Грамота N 739. Троицкий раскоп. Первое сорокалетие XII в.; вероятно, 1137—1138 г. Усадьба П. Начало письма, сохранившего две строки: отъ гл'Ьбъка к[ъ]^оло[¥а](н)[омъ въ]да[кте] сему дндку . е н грн цьркъвную строже I... Перевод: “От Глебка к волочанам. Выдайте сему дьяку 5 и церковную гривну...” Представляется, что речь идет о взимании пошлины и церковной десятины с волочан. Если это так, то здесь может иметься в виду только Заволочье, а не Волок Ламский или Волочек Мстинский (Вышний), так как Уставной грамотой Святослава Ольговича 1137 г. церковная десятина обеспечивается 140
сбором пошлины с двинских волостей. Дьяки в Новгороде бывали и церковными, и светскими (например, в летописи упоминаются вечевые дьяки); знают источники и княжеских дьяков. “5”, противопоставленное церковной гривне, в этом контексте должно означать основную сумму сбора, которая в Заволочье может соответствовать и 5 гривнам, и 5 тысячам белок, и 5 сорочкам. Что касается автора письма, в нем заманчиво было бы видеть брата новгородского князя Святослава Ольговича — Глебка, призванного в 1137 г. на помощь против псковичей, которые приняли к себе изгнанного из Новгорода князя Всеволода Мстиславича: Потомъ же Святославъ Ольговиць съвъкупи всю землю Новгородьскую, и брата своего приведе Гл’Ьбъка, куряны съ половьци, идоиса на Пльсковъ прогонитъ Всеволода36. Умер Глеб Ольгович в 1138 г.37 Грамота N 745. Троицкий раскоп. Конец XI — первая четверть XII в. Усадьба П. Целиком сохранившееся письмо, текст которого расположен в трех строках: павъла из ростовА кт» Брдтон'Ьжъкоу лже ТО ЛОДКА ПрНСЪЛАНА КЫА | НИНА ОБ’ЬсТН Ж КЪНАЗОу ДАТН Н6 БОуДб ПрНСЛОВЪА НН ТОБ’Ь НН ПАКТ» | ЛОВИ Перевод: “От Павла [письмо] из Ростова к Братонежку. Если ладья киевлянина [уже] прислана, то сообщи о ней князю, чтобы не было худой славы ни тебе, ни Павлу”. Поскольку автор письма Павел назван в тексте в третьем лице, можно предполагать, что он писал его не сам. Трактовать сочетание Павъла из Ростова как “от Павла-ростовца" нет оснований: судя по другим древнерусским текстам, в этом случае ожидалось бы Павъла ростовьца". Павел находится в отъезде и заботится о том, чтобы за это время его репутация не пострадала. В слое с той же стратиграфической характеристикой были обнаружены берестяные грамоты N 736 (в ней фигурируют Павел и Иван), N 586, N 633 (в них фигурирует Иван), что дало основание идентифицировать Ивана с Иванком Павловичем. Логично в авторе грамоты N 745 видеть отца Иванка — Павла, с которым, вероятнее всего, отождествляется лицо, бывшее в 1116 г. ладожским посадником38. Известно, что в этот период посадниками в новгородские пригороды назначались бояре- 141
новгородцы; так, в 1132 г. новгородцы назначили псковским посадником Мирослава, а ладожским — Рагуила39 . Братонежко, к которому обращается Павел, судя по структуре имени, мог быть каким-то родственником Нежаты и Нежки. Вполне вероятно, что и сам Павел состоял в родстве с этой семьей, ср. тесные отношения Ивана с Нежатой (грамота N 586) и с Завидом (братом Нежаты и Нежки, грамота N 736). По расчету времени, князем, упомянутым в этом документе, является скорее всего Мстислав Владимирович. луд КО ' _I— о Рис. 9. Прорись грамоты № 748 I । . х > I 3 Ч 5 Грамота N 748. Лукинский раскоп. XII в., вероятно, вторая половина. Правая часть письма, не сохранившего верхних строк: ... | ...(въ ¥ьс)[т]н хеднтн оу моего рода цн оум'Ье —(оу) [н]асъ въ ykcth ходнтн д ttutrfc ты рекле ...(д)еСАТН ДЪВА А за которч» МА [С3]длсть ( I...) Ниже последней строки могло быть только несколько слов в начале еще одной строки; судя по смыслу, такое продолжение имелось. Связный перевод из-за обрывов невозможен. В первой строке, по-видимому, было сказано: "... [в чести] ходить (т.е. быть) у моего рода”. Может быть, к этой же фразе относилось последующее “умеешь ли”, “если умеешь” (или “умеет ли”, “если умеет”). Вторая строка: "... у нас в чести ходить. А теперь ты сказал...” Третья строка: "... два. А за которого меня отдаст (очевидно отец), ...”; после этого могло стоять, например: “не знаю” или “за того и пойду”. Из последней фразы видно, что автором письма была девушка и речь идет о выдаче ее замуж. Который в древнерусском языке первоначально означало “который из двух”; вполне вероятно, что здесь это значение 142
сохранено, т.е. речь идет о выборе из двух возможных женихов (связано ли с этим слово дъва в предыдущей фразе, неизвестно). Девушка пишет мужчине (ср. ты рекле) — может быть, жениху, но, может быть, и какому-то родственнику. Начальная часть текста (до a HbLH'i ты рекле) — это либо слова самой девушки (в этом случае адресатом скорее всего является жених и речь идет о том, как ему оказаться в чести у новой родни), либо пересказ того, что раньше говорил адресат (ср. а нын'Ь ты рекле\ в этом случае сказанное относится к невесте). I 4 Tt ч л мг < ПЛ i п f АЛ ктгтгтИ TOTOTKJK ПГТ—•*--- гн AMLtHk-jK X я А ‘Гн С №Тft -хьлт fl w □ мттеггк хПёТШ’УГГГ*] I 1 I 5 5 5см Рис. 10. Прорись грамоты № 749 Грамота N 749. Федоровский раскоп. Стратиграфической даты нет, палеографически вторая половина XIV — первая четверть XV вв. Документ обнаружен в четырех фрагментах, из которых два соединились, образовав заключительную часть письма. Начальная часть: поклонт» СЭ Ивана к [л]ен[кт]е[ю]... Средняя часть: [с] о [С3т]цлгъ... 1те на мене [y]to ксмь передъ вами говорила Конечная часть: кпрАвн слово то ты мм врАт[*ь] во y[t]o [т](н к)[сн] НАДОБ'ЬнЪ • А ЗАДУ не E0ICA • АЗЪ В ТОМЪ • А ДО 143
МОКГО ЖИВОТА ПОСО[ек]иНКТ» КСМЬ ТОБ’Ь [з](а) твои [д]об[Р]о Хотя края срединного и конечного фрагментов не смыкаются, по всей вероятности разрыва в тексте здесь нет (т.е. следует предполагать, что между фрагментами была еще узкая полоска бересты, не содержащая ни одной целой строки). Перевод (в предположении, что между говорилъ и icnpaeu лакуны нет): “Поклон от Ивана к Лентию”. После разрыва: “...с отцом...”. После следующего разрыва: “...на меня. Что я перед вами говорил, это [мое] слово ты исполни: ты мой брат, для чего же [еще] ты и нужен! А того, что было(?), не бойся — за это отвечаю я. А я до конца жизни буду тебе помощник за твое добро”. Значение слова задъ в данном контексте не совсем ясно. Скорее всего, это “прошлое”, “прежнее”, т.е. имеется в виду какое-то событие в прошлом, за которое нужно нести ответственность. Но не исключено также и значение “последствия”. Шел 41 нНйЮКО w С мн | О 2 5 4 5 ш Рис. 11. Прорись грамоты № 750 144
Грамота N 750. Федоровский раскоп. Рубеж XIII—XIV вв. — первое сорокалетие XIV в. На двух сторонах берестяного листа одним и тем же почерком написаны два разных документа: записка на память самому себе и письмо. Записка расположена на внутренней, более удобной для писания стороне листа; очевидно, она была написана раньше, чем письмо. Либо автор, не найдя другого листа бересты, написал письмо на обороте записки и послал его, не обращая внимания на наличие записки, либо перед нами не само письмо, а его черновик; ср. записи Моисея (грамота N 531), куда входят как списки долгов, так и черновик официальной жалобы. На внутренней стороне текст в трех строках. Y зувецл поло гривн'Ь НОВОА И НОЖЪ ВО WCMH нацтАте Перевод: “У Зубца полгривны новых и нож за восемнадцать (не указано, чего)**. На внешней стороне текст в шести строках: поклонъ СЭ Степана ко покт’Ь дознонса на сове нн ты мй връне пошлеше лнцелгъ нн ты мй [ш](куп)а на бр[ъ]нахо нн ты Mtrfc на ж'Ьле зехо куно [и] и [сере]кра нн дву поло то Адресат, по-видимому, именовался Потка, т.е. в ко Покт’Ь переставлены буквы (ср. перестановку букв в нацтлте той же грамоты). Это прозвище: “птица” (из пътъка). Оно было очень распространено: Н.М. Тупиков отмечает целый ряд людей с таким прозвищем, причем большинство из них — новгородцы40. Интересно, что в Синодальном списке Новгородской Первой летописи одни раз отмечена такая же перестановка в данной антропонимической основе: оубиша... Романа Пъкта (под 1200 г.); в младшем изводе — Романа Поткав . Не исключено, таким 145
образом, что метатеза в этом имени носила не графический, а фонетический характер. Перевод: “Поклон от Степана Потке. Рассуди сам: ты мне не присылаешь ни самих доспехов, ни возмещения за них, ни платы за оковы — ни кун, ни серебра, ни двух полтей”. Возможно, впрочем, что словом железа могли называться не только оковы (кандалы), но и вообще железные изделия. Стилистика письма великолепна. Автор как бы просто приглашает адресата задуматься над несколькими фактами, явно нарушающими справедливость. Никакого банального резюме типа “так пришли же скорее”. Чрезвычайная выразительность достигается, с одной стороны, предельным лаконизмом в изложении фактов (в частности, глагол пошлешь не повторяется), с другой — тройным повторением ни ты мнЯ, несущего основной эмоциональный заряд, и еще двумя ни в составе последней фразы. Степан, вероятно, — мастер-оружейник или торговец оружейным товаром. Он изготовил (или доставил) для Потки доспехи (которые тот, по-видимому, объявил неудовлетворительными) и оковы, для Зубца нож. За оковы Степан должен был получить плату деньгами (кунами или серебром) и так называемый пополнок (дополнение натурой) — в данном случае два полтя мяса. Особую проблему составляет термин “гривна новая”, фигурирующий в записи о долге Зубца. С момента возникновения новой денежной единицы “рубля” на месте прежней “гривны серебра” на рубеже XIII и XIV вв. величина гривны (“гривны кун”) оставалась неизменной вплоть до 10-х гг. XV в., составляя тринадцатую часть рубля (около 13 гр. серебра)42. Предполагалось, что такой же она была и во второй половине XIII в., когда гривна серебра делилась на 15 гривен кун, а рубль, таким образом, возник путем уменьшения прежней гривны серебра на две гривны кун43. Однако существует источник, относящийся ко второй половине XIII в. и фиксирующий равенство в Новгороде гривны серебра не пятнадцати, а семи с половиной гривнам кун. Имеем в виду статью “О бесчестии” в Пространной редакции Русской Правды: а за гривну сребра полъ ослгЬ гривн'к44. Таким образом, гривна кун во второй половине XIII в. равнялась примерно 26 гр серебра, т.е. вдвое превышала гривну кун рублевой системы XIV в. Именно к последней на первых порах и должно было относиться обозначение “гривна новая”. Надо 146
полагать, что его присутствие в тексте грамоты N 750 датирует документ рубежом XIII—XIV вв., когда возникла рублевая система, что соответствует и стратиграфической дате грамоты. Грамота N 752. Троицкий раскоп. 80-е гг. XI в. — 1100 гг. Усадьба К. Сохранилась в виде двух фрагментов длиной до 45,5 см. Первый фрагмент соответствует начальной части письма, второй — его окончанию. Они не соединяются друг с другом' так как отсутствует средняя часть документа. На первом фрагменте сохранились три строки: -------------(к)[ъ] TOB’fe тришдъ А ВЪ сю ИбД’ЬлЮ цьтъ до мьнь зълднмееши оже I е[с]и къ мытЬ и[ь при]ходнлъ а азъ та еслгЬлА акы врать сов'Ьцн оуже тн семь задала сълюцн а то I в^ в’Ьд’Ь ако есть не годьнъ лже вы тн годьнъ то [из] оцью БЫ СА вытьрьго прнтькль I ... На конечном фрагменте сохранились также три строки: ...[ны]н,Ь к[ъ]дь ннодь въепншн жь мн [пр]о ...... | [тьвь] ХАВЛЮ цн тн воудоу зад'Ьла своим вьзоумьемъ лже МИ СА поцьньши насмихАти a coy I днть въ [и] моа хоудость Между начальной и конечной частью утрачено не менее двух строк (скорее всего ровно две). Лакуна между ми[пр]о и / / [тьбь] хаблю довольно велика (около 30 букв). Перевод: “[Я посылала (?)] к тебе трижды. Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю (или: в это воскресенье) ты ко мне не приходил? А я к тебе относилась как к брату! Неужели я тебя задела тем, что посылала [к тебе]? А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под [людских] глаз и пришел...”. После большого разрыва: “...теперь где-нибудь в другом месте. Отпиши же мне про...” После разрыва в шесть, восемь слов сохранился конец этой (или, может быть, следующей) фразы: ...[тьбь] хаблю; здесь возможны лишь вольные предположения, например, (киколи же са ) [тьбь] хаблю “никогда тебя не оставлю (не отвергну)” или (хочеши ли дати са) [тьбь] хаблю “хочешь ли, чтобы я тебя оставила” и т.п. Заключительная фраза: “Буде даже я тебя по своему неразумию 147
задела, если ты начнешь надо мною насмехаться, то судит [тебя] Бог и моя худость (=я)”. Судя по длине лакуны в начале первой строки, адресной формулы в грамоте не было: даже если у фразы, оканчивающейся на mo6t тришьдъ, было очень короткое начало (скажем, сълала есмь къ), для адресной формулы места не остается. Отсутствие адресной формулы естественно связывать с интимным характером письма. По содержанию и стилю грамота уникальна. Ее едва ли можно истолковать иначе, как любовное письмо: при других мыслимых интерпретациях непонятно, как объяснить тему возможной обиды (“задетости”) адресата, необходимость укрываться от людских глаз и в особенности страх героини перед тем, что она может стать предметом насмешки. Письмо написано человеком, несомненно знакомым с литературным языком. Об этом говорят прежде всего выражения соудить Б(ог)ъ и мол хоудость, своимъ бьзоумьемь, (и)мела акы братъ соб"к. Возникает мысль о том, что письмо фактически написано неким третьим лицом — скажем, образованным монахом. Но интимный характер содержания (равно как и отсутствие адресной формулы) делает эту гипотезу весьма уязвимой. Более вероятно все же, что перед нами автограф образованной (следовательно, обладающей достаточно высоким социальным положением) молодой женщины. Можно лишь поражаться тому, сколь изысканное послание могла направить женщина XI века возлюбленному, не пришедшему на свидание. Всплеск ее страсти воплощен в аккуратные строки, написанные красивейшим почерком, однако нервная эмоциональность прорывается в описках, частично, впрочем, исправленных. Естественность, с которой героиня пишет въспиши жь ми “напиши же’мне в ответ”, показывает, что как для нее, так и для ее адресата писать и получать письма было делом обычным. По- видимому и те приглашения, с которыми она уже трижды обращалась к адресату, тоже были письменными. Уникальность грамоты N 752 особенно очевидна на фоне хронологической статистики берестяных документов Новгорода. Из 753 найденных к сегодняшнему дню грамот только 27 относятся к XI — началу XII вв. и почти все они отличаются прагматической сухостью деловых документов. На Троицком раскопе грамоты раннего периода (XI — начала XIII в.) 148
решительно преобладают, однако и здесь из 201 документа лишь шесть относятся к XI — началу XII в., а последний из них до находок 1993 г. был обнаружен в 1983 г. Грамота N 754. Троицкий раскоп. Конец XIV — первая четверть XV в. Усадьба Г. Документ, бывший до его обнаружения целым, находился в горелом слое и был в сильной степени пересохшим и хрупким. При извлечении из земли он распался на несколько десятков фрагментов, а некоторые его участки превратились в пыль. Благодаря беспрецедентному реставрационному подвигу В.И. Поветкина грамота была возвращена из небытия. Из шести ее строк последние четыре собраны полностью, а первые две приведены в состояние, позволившее предложить безальтернативные конъектуры. Ее текст после восстановления выглядит следующим образом: © -----НТК (а къ) [м]лТ’0’(иЮ п)[о]иат- (токи) [ж]ерди[к] (у м)енб|н(л ли)[с]у к в —[л]аси[ц]-(-) (лю)ко са(мъ) по[и]дн АЛ [и т]и (прн)кд|жИ а[т](с) н[б] ИЗМАТуСА • А • ЦТО по[в]елило кс[и у п]ерхури| [ск](ота в)зат[и а] того не далъ Ь А СКОТЪНО— ДАл[ъ] А [ц]т0 в[ы] | АО S> Ки[л]ъ МОА А ТОГО И6 ДАЛ а у мене коне пдлъ [а] зсмла твоа| лежите д шмеши за (л)юдиими Имя автора не прочитано и имеет несколько возможных вариантов (Дементий, Леонтий, Оксентий и т.п.). Для (п)[о]нмт- (в первой строке) имеются две допустимые конъектуры: (п)[о]нАт[е) и (п)[о]нмт[о]. В конце первой строки после (у ме)не в принципе могло бы уместиться еще две буквы; но более вероятно, что букв там не было. В четвертой строке допустимы конъектуры а скотьно(го) далъ и а скотьно(к ЪЬ)далъ. Автор грамоты сообщает Матфею, что тот должен взять жердей у него (автора) в лесу в Лясиц(ах?). “Или сам пойди, или же распорядись, чтобы мне не было убытка”, — пишет он. Дальнейший текст очевиден: “А что ты распорядился у Перхурия скот взять, то он скота не вернул, а деньги за скот (скотьнок) отдал. А что у него было 6 бел моих, того он не отдал. А у меня 149
конь пал. А земля твоя лежит (т.е. не обрабатывается), а сошники (шмеши) отданы тем, у кого есть люди (для обработки пашни)”. Упоминание некоего населенного пункта, написание которого в грамоте фрагментировано (Лаощ...), дает основание для его поисков средн древних селений Новгородской земли, что удобнее будет сделать, комментируя далее грамоту N 757. Грамота N 755. Троицкий раскоп. Вторая четверть XV в. Усадьба И. Полностью сохранившийся документ, текст которого написан в восьми строках. толко за мною н словъ позвдле мене шлекьс'Ьи на гумно ажь шсташька iv видь молоти шлекгЬн [кг]о воспро сн цому молотишь везъ идши\т> сир отъ а идмъ в земл*Ь ПОЛОВИНА А верь ши цасть и кел’Ьлъ ми стдр’Ьш’Ьи МОИ И ГОМАНА И *ЬлААНА МОЛОТИТЬ ВАШ А ИВАНЕ Грамота не имеет адресной формулы и начинается фразой “Толко за мною и словъ”. Подобное начало (Толкко за нами словъ), сопровождаемое сообщением о позове {Онаньл тебе зовета и Онк'кфъ) ранее было встречено в грамоте N 312 первой четверти XV в. Такое же сочетание начальной фразы и сообщения о позове (Позвале мене Шлекьсби) характерно и для публикуемого документа, а сама начальная фраза, исходя из контекста, может быть трактована как юридическая формула, открывающая запись показаний ответчика. Прежде чем предложить перевод этой грамоты, остановимся на толковании слов, впервые встреченных в текстах столь раннего времени. Слово швыдь, отсутствующее в Словаре Срезневского, зафиксировано в хозяйственных книгах 1600 и 1658 гг.45 новгородского региона, а в форме оводь, овыдня, овынка, овынь — в Новгородском областном словаре46 . Во всех случаях оно означает яровую рожь, а отсутствие его в Словаре Даля подтверждает локальный характер этого термина. Слово 'кмлна (от icmb) означает зерно, 150
предназначенное для употребления на еду, а сочетание скмАна и 'кмАна отмечено Далем в речении ихл^бъ на 4мины и хл^бъ на с&мены" (Т. 4. С. 660). Не исключено, что та же формула присутствует в сильно фрагментированной берестяной грамоте N 556 рубежа XII—XIII вв. Перевод: “Только за мною и слов. Позвал меня Олексей на гумно из-за того, что там Остатка молотит яровую рожь. Олексей его воспросил: “Почему молотишь без наших крестьян — ведь нам в земле принадлежит половина и урожая доля. А старейший мой Иван велел весь хлеб ваш молотить мне””. Впрочем, последняя фраза может принадлежать не Олексею, а автору показаний, отстаивавшему правомерность действий Остатки. Грамота N 756. Раскоп в Детинце. Вторая половина XIV в. Фрагмент документа, от которого сохранилась лишь отрезанная правая часть. Текст грамоты написан в пяти строках: (поклоно СО ... (мо) ... (не) ... ко) [в]ладнкн цто есо ...ОНМН ЗА то господи воздрдло на паре (н клана)ЮСА ДА* К ‘Г0СП0ДИН6 .[л]и ниту Письмо адресовано владыке, архиепископу, что не противоречит месту его находки (Владычный двор находился в Детинце). Повторное обращение “господине” и формула прошения (кланАЮСА ) включает грамоту в круг крестьянских челобитий. “Возарало на паре...” следует понимать как “вспахал на паренине (паровом поле)”. Поскольку во второй половине XIV—XV вв. архиепископ был не только вотчинником, но и надзирателем за необояренным фондом черных земель, автором письма мог быть и владычный, и государственный крестьянин. Грамота N 757. Троицкий раскоп. Конец XIV — первая четверть XV в. Усадьба И. Целое письмо, текст которого написан в четырех строках: шсподнну ксиф[у] клдсловл(ен)ие цел(о) БКТНК WT0 ПОПА СО Т’ЬмОфИА ГуБЛАНе 151
твокго слова не слушдють федоркА не прннлллюте волно ву н ток [и] Письмо попа Тимофея адресовано землевладельцу Есифу и информирует его о том, что жители принадлежавшей ему деревни Губа (губллне) ослушались распоряжения Есифа и не принимают Федорка, в котором возможно видеть нового сельского старосту или арендатора земли. Тексты подобного характера встречены неоднократно в напластованиях того же времени (ср., например, грамоту N 311, которая и кончается той же формулой: волено &ъ де i ты). По-виднмому, имеются должные основания для локализации местонахождения церковного прихода попа Тимофея и объекта его доносительства — “гублян”. Деревня Губа расположена в Ситенском погосте Деревской пятины (к северу от Валдайского озера) в ближайшем соседстве с центром погоста — сельцом Ситно (с церковью Успения) и деревней Ласицы47 . Сама кучность топонимов подтверждает правильность прочтения одного из них в грамоте N 754, присланной из той же местности. Примечания 1 Янин В.Л., Зализняк А.А. Новгородские грамоты на бересте (Из раскопок 1984—1989 гг.). М., 1993. 2 HUI. С. 41, 324. 3Там же. С. 51—52, 248, 250. 4 ГВНП. М.;Л., 1949. С. 55. № 23. 5 Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. 3. СПб., 1903. Стб. 1030. 6Н1Л. С. 33. 7 Там же. С. 42. 8 ДКУ. М., 1976. С. 146. 9 Янин В.Л. Археологический комментарий к Русской Правде / / Новгородский сборник: 50 лет раскопок Новгорода. М., 1982. С. 144. 10 Тихомиров М.Н., Щепкина М.В. Два памятника Новгородской письменности. М., 1952. С. 21. 11 Готье Ю.В. Замосковный край в XVII в. М., 1937. С. 372—373. 12 Насонов А.Н. “Русская земля” и образование территории Древнерусского государства. М., 1951. С. 41. 13 ГВНП. С. 11. № 2. 14 Там же. С. 9. № 11. 15 Там же. С. 11. № 2. 152
16 HUI. С. 64, 268—269. 17 Там же. С. 67, 273. 18 Там же. С. 68, 274. 19 ПСРЛ. Т. 2. СПб., 1908. Стб. 600. 20 HUI. С. 58—59, 259, 322. 21 ДКУ. С. 148. 22 Н1Л. С. 40—41, 232—233. 23 ДКУ. С. 148. 24 Н1Л. С. 28, 33, 59, 215, 221, 260. 25 Там же. С. 31—32, 218—220. 26 ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Л., 1927. Стб. 353. 27 Зализняк А.А., Янин В.Л. Вкладная грамота Варлаама Хутынского // Russian linguistics. XVI. 1993. Р. 185—202. 28 Тихомиров М.Н. О частных актах в Древней Руси / / Тихомиров М.Н. Древняя Русь. М., 1975. С. 243. ^Забылин М. Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. М., 1880. С. 353—355. № 4; Майков Л.Н. Великоруские заклинания. М., 1869 (Заговор № 105); Бродский, Мендельсон, Сидоров. Историко-литературная хрестоматия. Ч. 1. Изд. 4-е. Б.м., 1923. С. 39—40; Русский фольклор. Хрестоматия для высших педагогических учебных заведений. М.;Л., 1938. С. 53; Соколов М.Н. Новый материал для объяснения амулетов, называемых змеевиками. М., 1895. С. 34. ^Забылин М. Указ. соч. С. 353. № 1. 31 Там же. С. 355. № 4. 32 Памятники литературы Древней Руси. XIII век. М., 1981. С. 50—52. 33 СлРЯ. Вып. 16. М„ 1990. С. 260. 34 Н1Л. С. 23, 208, 445. 35 Орлов А.С. Библиография русских надписей XI—XV вв. М.;Л., 1952. С. 24—25. N 15. ^НШ. С. 25, 210. 37 ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. Стб. 306. 38 Н1Л. С. 20, 204. 39 Там же. С. 23, 207. 40 Тупиков Н.М. Словарь древнерусских личных собственных имен // Записки Отделения русской и славянской археологии имп. Русского археологического общества. Т. 6. СПб., 1903. С. 375. 41 Н1Л. С. 45, 239. 42 Янин В.Л. Берестяные грамоты и проблема происхождения новгородской денежной системы XV в. / / ВИД. Вып. 3. Л., 1970. С. 150—179; он же. К истории формирования новгородской денежной системы XV в. / / Там же. Вып. 11. Л., 1979. С. 251—259. 43 Янин В.Л. Берестяные грамоты... С. 176. 44 Н1Л. С. 498; Российское законодательство X—XX веков. Т. 1. Законодательство Древней Руси. М., 1984. С. 73, 127. 45 СлРЯ. Вып. 12. М., 1987. С. 230. 46 Новгородский областной словарь. Вып. 6. Новгород, 1994. С. 122, 124. 47 Новгородские писцовые книги. Т. 1. СПб., 1859. Стб. 589. 153
Рецензии Назаренко А.В. Goehrke С. Friihzeit des Ostslaventums / Unter Mitwirkung von U.Kalin. Darmstadt, “Wissenschaftliche Buchgesellschaft”, 1992 (=Ertrage der Forschung. Bd. 277). 273 стр., 5 карт. Профессор Карстен Герке, вот уже четверть века возгла-вляющий восточноевропейское отделение Исторического семинара универ- ситета в Цюрихе (Швейцария), хорошо известен в науке своими трудами по социальной и аграрной истории, демографии, истори- ческой географии Руси и России. Если первая крупная работа тог- да еще молодого ученого, ассистента проф. Манфреда Хелльманна при восточноевропейском отделении Исторического семинара Мюнстерского университета (ФРГ), была посвящена пустошам в Московской Руси1, то в дальнейшем большое место в кругу его интересов начинает занимать домонгольская тематика; отметим работы К. Герке по истории древнерусского города2 , а написанный им раздел об истории Новгорода и Пскова в 1-м томе итогового для немецкоязычной русистики “Руководства по русской истории” (1981 г.), несомненно, относится к числу наиболее удавшихся в этом коллективном труде3 . Поэтому неудивительно, что в конце концов историк обратился и к предыстории Древнерусского госу- дарства — тому более чем полутысячелетнему периоду в развитии славян на территории Восточной Европы, который он предпочита- ет однако по принципиальным соображениям именовать подчерк- нуто нейтральным термином “ранняя эпоха”(FrUhzeit) восточного савянства. И здесь мы сразу сталкиваемся в одним из основополагающих дя автора рецензируемой книги моментов, который в его глазах выделяет его труд среди необозримого моря исследований, посвященных догосударственному периоду в 154
истории восточного славянства, в том числе и обобщающих (достаточно назвать книги И.И. Ляпушкина, П.Н. Третьякова, И.П. Русановой, В.В. Седова и др.). Предшественники К.Герке, как ему представляется, вольно или невольно поддавались одному из двух соблазнов: рассматривать VI—X вв. в истории восточных славян либо в общеславянской переспективе, либо чаще с точки зрения историков собственно Руси, т.е. как некий подготовительный период латентного созревания предпосылок для возникновения древнерусской государственности. Автор же предлагает взглянуть на эти пятьсот лет как На “самодовлеющую (in sich geschlossene) эпоху”, на внутренне связный (kohftrent) исторический период, говорящий прежде всего от своего собственного имени и о себе самом” (С. 2—3). Это первая из принципиальных методических посылок К. Герке. Вторая, отчасти вытекающая из первой, состоит в том, что гранью между постулируемым им собственно восточнославянским догосударственным и “государственным” древнерусским периодами, которую в историографии принято проводить по IX в., для автора служит конец X в. — начало официальной христианизации восточнославянского общества. Хотя нам кажется, что, справедливо критикуя как упрощение распространенный в историографии обычай точно датировать время создания Древнерусского государства временем объединения его Новгородской и Киевской “половин” при Олеге, автор выдвигает столь же смущающую своей “точечностью” датировку, только на сто лет более позднюю, считаем уместным отложить полемику до подведения итогов. Пока же будем постоянно иметь в виду эти авторские установки, чтобы понять, насколько немецкому историку удалось их реально осуществить в своем исследовании. Помимо кратких введения (С. 1—4) и заключения (С. 170—174), книга содержит три больших главы: 2-ю — “Расселение и формирование восточного славянства” (С. 5—47), 3-ю — “Дискуссия о восточнославянском этногенезе” (С. 48—102) и 4-ю — “Ранние восточные славяне — десять аспектов (Perspektiven)” (С. 103—169). Главы имеют, в свою очередь, довольно дробную структуру; так, например, центральная, с нашей точки зрения, 4-я глава делится на 10 тематически четко обособленных и логически не соподчиненных, а скорее как бы “соседствующих” параграфов: 1. источники, 2. жилые постройки и поселения, 3. средства питания, 4. ремесло, 5. торговля, 6. общество, 7. культура и культ, 8. общественное согласие и формы 155
властвования (“Konsens und Herrschaft”), 9. варяжский вопрос и образование державы (Reichsbildung), 10. восточные славяне, варяги и внешний мир. .Такая детальная структурированность связана с двумя методически важными обстоятельствами, которые также надо учитывать при оценке труда К. Герке. Во-первых, сами задачи серии, в которой вышла книга, “Ertr3ge der Forschung”, т.е. “Плоды” или (менее точно по букве, но, быть может, более метко по смыслу) “Закрома науки”, требуют от автора прежде всего не самостоятельного исследования проблемы с опорой на источники, а синтезированного изложения ее современного состояния; таким образом, жанр рецензируемой книги на добрую половину историографический. Во-вторых, историк придерживается (и, как нам кажется, вполне резонно) того принципа, что результаты, получаемые с помощью инструментария различных дисциплин (истории, лингвистики, археологии с ее ответвлениями вроде палеодемографии или исторической антропологии), должны быть изложены по возможности обособленно и лишь потом сравнены друг с другом и итог такого сравнения осмыслен. Это гарантирует максимальную объективность и реальную (хотя и внешнюю) междисциплинарность, а не ее иллюзию, когда от соседних дисциплин берут только то, что подходит для подкрепления собственных гипотез. Нельзя сказать, чтобы оба названных требования облегчали задачу автора; ввиду безбрежности литературы, ее разноплановости, обилию самых противоречивых построений, каждое из которых требует оценки — скорее наоборот. И тем не менее, считаем нужным отметить это сразу, К. Герке удалось создать достаточно полный и критически осмысленный синтез, в целом удачно избегнув обеих очевидных угроз: суммарное™, которая за видимостью популярных теорий не дает различить принципиальных нюансов, и механической детализации, способной привести читателя в отчаяние и породить разве что неверие в возможности исторической науки. Все это накладывает на автора ряд ограничений: он вынужден свести к минимуму собственное присутствие как исследователя (авторская позиция проявляется, как правило, только в осторожных оценках излагаемого), опускать экзотические крайности, опираться в основном на работы 70—80-х годов (обращение к которым, впрочем, может открыть заинтересованному читателю проблематику во всей ее хронологической и стереоскопической глубине). С учетом этих исходных положений перейдем к рассмотрению содержания труда К. Герке. 156
2-я глава о формировании восточных славян выстроена почти по хронологическому принципу: 1. этноним “славяне” (С. 5—7), 2. членение и расселение первоначального славянства по письменным источникам (С. 7—13), 3. ареал и членение славян VI—VII вв. по археологическим данным (С. 13—19), 4. причины славянской экспансии (С. 19—22), 5. расширение (восточно) славянского ареала в VII—X вв. (С. 22—33), 6. пути расселения, ассимиляционный потенциал и этническая консолидация (С. 33— 38), 7. племенные территории (С. 38—47). Глава 3-я о восточнославянском этногенезе посвящена тому же кругу вопросов, но рассматриваемых уже под теоретико- методологическим углом зрения: что такое этнос и этногенез? (С. 49—51), возможности и пределы этнической реконструкции (С. 51—54), обзор точек зрения (С. 54—57), письменные источники (С. 58—68), данные археологии (С. 68—80), исторической антропологии (С. 80—87), языкознания (параграф написан У.Кэлин) (С. 94—98), заключительный сравнительный анализ (С. 98—102). Казалось бы, такое построение книги должно повести к многочисленным повторам. Но обращаясь непосредственно к тексту, убеждаемся, что это не так: автор сумел уклониться от них, двигаясь во 2-й главе от VI—VII вв., т.е. периода древнейших достоверно славянских археологических культур, к X в., а в 3-й — наоборот, от VI—VII вв. ретроспективно в глубь столетий. Порадовавшись этому обстоятельству, рецензент не может все- таки с некоторым смущением не констатировать того факта, что во 2-й главе отчасти, а в 3-й — фактически полностью авторское изложение безо всяких видимых причин и объяснений соскальзывает с проблемы формирования восточного славянства на более общую и по сути совсем другую проблему этногенеза славян в целом. В результате центральный для всей книги вопрос о собственно восточнославянском этногенезе оказывается не просто смазанным, а как-то неопределенно двоящимся. Один из основных выводов 2-й главы состоит в том, что “длительные процессы аккультурации и ассимиляции... к концу X в. в северной части восточнославянской экумены еще отнюдь не были завершены” и что поэтому “образование восточного славянства, в известной мере единого в отношении языка, культуры и самосознания (выделено нами — А.Н.), следует отнести к позднему времени” (С. 36). Тем самым К. Герке совершенно справедливо дистанцируется как от устаревших представлений о якобы изначальной культурной и диалектной 157
нерасчлененности славянства вообще и в частности славян VI— VII вв. в Восточной Европе накануне их активного расселения из исходного ареала, простиравшегося от Среднего Поднепровья до верховьев Днестра н Западного Буга. Автор склонен поддержать В.В. Седова, отождествляющего восточнославянский этногенез со становлением древнерусской народности, в X в., в сущности, только начинающимся. С этим остается, видимо, только согласиться, коль скоро в число критериев, на основе которых выделяются восточные славяне, включается и этническое самосознание (Identitatsbewusstsein). Но тогда возникает вопрос, что дает автору право последовательно употреблять термин “восточные славяне” к славянам Восточной Европы уже с эпоху пражско-корчакской культуры V—VII вв.? И далее: насколько оправданно применение “этнических" категорий к таким общностям как восточные, западные или южные славяне, выделяемым по диалектальному и отчасти культурному принципу, но никак не по принципу этнической самоидентификации? История восточного славянства в этом отношении выглядит исключением в силу определяющей роли древнерусской государственности в процессе его формирования (с чем согласен и автор: С. 38), но едва ли найдутся желающие отстаивать идею западно- или южнославянского самосознания. И наконец, если становление восточного славянства как этноса, а не как просто культурно-диалектной группировки внутри общеславянского массива, непосредственно связано со сложением древнерусской народности в рамках Древнерусского государства, то в чем смысл и оправдание той принципиальной грани, которую, как мы помним, К.Герке проводит между древнерусским “государственным” и восточнославянским “догосударствен-ным” периодами? Тогда надо было бы хронологически и по существу дела разделить как совершенно разноприродные процессы восточнославянский этногенез и выделение восточных славян как культурно- диалектной группировки из общеславянского массива (хотя первый был, понятно, предпосылкой второго). Но этого автор нигде не делает. Между тем здесь есть над чем подумать, и не только потому, что на примере западных и южных славян видно, как диалектно-культурная особность может существовать помимо этнического единства. Ведь В.В. Седов, на которого в данном случае сочувственно ссылается немецкий историк, относит, опираясь на лингвистические выводы Ф.П. Филина, оформление восточнославянской языковой общности к VIII—IX вв.4 Если так, 158
то говорить о решающем воздействии государственной интеграции на эти процессы (как это делает сам В.В. Седов) все-таки едва ли возможно, поскольку в IX в. эта интеграция захватывала лишь часть восточнославянских племен, а применительно к VIII в. позволительно говорить разве что о первых локальных ростках государственности, которые, думается, еще не могли вызвать объединительных тенденций в масштабах всего восточного славянства. Связав себя представлением о восточных славянах как именно и только об особом этносе, К. Герке, будучи последовательным, с неизбежностью обрекает себя на ту досадную и дезориентирующую читателя двойственность, о которой уже упоминалось выше. Коль скоро, по автору, в X в. “самодовлеющий” восточнославянский период заканчивается, сменяясь древнерусским, то возникает вопрос, когда же он начинается? Этот вопрос автор ставит перед собой в 3-й главе, посвященной восточнославянскому этногенезу (так в заглавии), и формулирует его так: “Во 2-й главе я попытался осветить ареал и расселение восточных славян, начиная с того момента, когда они впервые делаются достоверно уловимы — с начала VI в. ... Теперь же, отправляясь от этой исходной точки, следует с помощью ретроспективного метода исследовать, из каких физических, языковых и культурных составляющих, из каких предшествующих образований вырос восточнославянский этнос (N3 — А.Н.) и при каких обстоятельствах это могло произойти” (С. 48). Но ознакомившийся со 2-й главой еще помнит, что “образование восточного славянства” относится “к позднему времени”, и внезапное появление “восточнославянского этноса” до VI в. вызывает у него недоумение. Он перестает понимать, кто такие, с точки зрения автора, восточные славяне, когда они возникли и в чем состоит тема книги? 3-я глава имеет в ее структуре большое теоретическое значение, возвращение автора к методически принципиальной теме соотношения этноса и археологической культуры, некогда активно дискутировавшейся, но ныне основательно подзабытой, представляется весьма важным — и потому неожиданное удревнение восточных славян при переходе от 2-й главы к 3-й трудно списать на счет некоторой терминологической вольности: о восточных славянах говорится там, где следовало бы вести речь о восточной части пока еще единого славянства. В самом деле, чуть ниже, обсуждая 159
письменные источники о восточнославянском (!) этногенезе, К. Герке склонен признать логичной гипотезу X. Ловмяньского, согласно которой за венедами (OueveSai) Птоломея (II в. н.э.) скрываются непосредственные предки западных, а за “ставанами” Lrauavoi - якобы из искаженного ExXauavoi или EOXauavoi) - восточных славян (С. 66). Тем самым автор возвращается к представлению, что позднейшее различие между восточными и западными славянами было некоторым образом заложено уже в структуре общеславянского (в данном случае даже праславянского) этноязыкового континуума, до известной степени изоморфно ему. Все это очень непохоже на то убеждение, которое читатель выносит нз 2-й главы: что формирование отличительных признаков восточного славянства восходит к сложным процессам этнической ассимиляции и аккультурации, межэтническим и межплеменным пересечениям и схождениям, начавшимся в ходе расселения славян по Восточноевропейской равнине в VI/VII — X вв. и завершившимся уже в лоне Древнерусского государства. Причину всех этих трудностей, видимо, надо искать, повторяем, в стремлении К. Герке (предопределенном анализируемой им историографией) уловить момент возникновения восточного славянства непременно как этноса. Это заставляет ученого постоянного колебаться между двумя этногенетическими полюсами: этногенезом славян и этногенезом древнерусской народности, потому что никакого другого промежуточного этнообразующего рубежа и не было. Таким образом презумпция этнического характера восточнославянской общности, которая в то же время была бы отлична от древнерусской, предшествуя последней, наглядно демонстрирует свою несостоятельность. Вряд ли кого-либо может удовлетворить картина, рисующая восточнославянский этнос in statu nascendi в течении тысячелетия, начиная с первых веков новой эры. Но тогда для “самодовлеющих” восточных славян, которые, с одной стороны, уже определенно не просто славяне, а именно восточные славяне как таковые, а с другой — еще не древнерусский этнос, попросту не остается места за исключением разве что необходимого “зазора” в VIII—IX вв.; впрочем, последний и сам К.Герке, суммируя социальные, экономические, демографические параметры, справедливо квалифицирует как период резко и явно нарастающего динамизма внутри восточнославянского общества, иначе говоря, как период по сути предгосударственный. Тот 160
бинокулярный взгляд на восточных славян VI/VII—IX/X вв. — с общеславянской и древнерусской точек зрения — который немецкий историк отвергает как в принципе неверный и пытается оспорить с фактами в руках, оказывается единственно логичным. А автор сам то и дело впадает в “рецидивы” такого подхода, что, как видим, объясняется природой рассматриваемой эпохи, а не только невольными аберрациями под воздействием разбираемых теорий. Обсуждая причины славянской экспансии, К. Герке прибегает к теоретической этногенетической модели Ю.М. Лесмана5 и приходит к заключению, что скачкообразная конденсация славянского этноса в эпоху переселения народов в III—V вв. происходила в составе полиэтнических и подвижных политических агломераций (GrossverbSnde) вроде готской, гуннской или (несколько позднее) аварской, причем в большой степени именно благодаря усиленным контактам с другими этносами внутри этих динамичных, но лабильных образований (С. 19—22). Представляется характерным, что автор, с похвалой отзываясь об эвристических возможностях модели Ю.М. Лесмана, тем не менее даже не пытается применить ее к восточнославянскому этногенезу. Почему же? Думаем, не в последнюю очередь потому, что бурные и богатые на экономические и политические инновации IX—X вв., с их многосложным славяноваряжским синтезом, интегрировавшим в себя также хазарский компонент, и наложившимся на “тлеющее” вялотекущее взаимодействие с иранским, балтским, финским субстратами — словом, все, что так ярко и с таким знанием предмета изложил автор (особенно в 4-й главе), — все это ведет нас прямиком к древнерусскому этногенезу, тогда как концепция К.Герке требует наличия особой восточнославянской этнической эпохи. И здесь не спасает педалирование автором идеи об этнически смешанном характере многих археологических культур, захваченных восточнославянским расселением — Пеньковской и колочинской VI—VII вв., волынцевской VII—VIII вв. и т.д., так как сама по себе “ползучая” этническая ассимиляция (автор сам употребляет применительно к славянскому расселению в Восточной Европе термин “просачивание” — Sickerwanderung), к тому же на тысячеверстных пространствах, не может служить признаком этногенетических (т.е. по сути — консолидирующих) процессов и 161
скорее способна, совершенно напротив, повести к усилению этноязыковой дифференциации. Итак, нам кажется, что при всей тщательности в проработке конкретных вопросов К. Герке вряд ли удастся убедить читателя в справедливости своего теоретического постулата об эффективности выделения “самодовлеющего” восточнославянского периода, характеризующегося какими-то особыми закономерностями в отличие от предыдущего общеславянского и последующего древнерусского, с чего автор начинает свою книгу, а мы начали нашу рецензию. Слава Богу, достоинства труда немецкого исследователя не исчерпываются новизной общей концепции; таким образом ее спорность нисколько не помешает читателю извлечь для себя большую пользу из огромного добротно отобранного и осмысленного материала, сконцентрированного в книге. То, что при всем обилии конкретного она сохраняет удобную обозримость и естественную упорядоченность, свидетельствует о большом искусстве автора и глубоком проникновении в субстанцию предмета, оценить которые в полной мере можно только зная всю необозримую хаотичность публикаций по славянской и, в частности, восточнославянской археологии. Впрочем, вероятно, как раз эта хаотичность и рождает потребность в синоптических обобщениях, в ряду которых книга К. Герке займет свое место рядом с теперь уже “трилогией” В.В. Седова6. Труд К.Герке может служить хорошим введением в проблематику восточнославянских и в известной мере славянских (нет худа без добра!) древностей, не в последнюю очередь благодаря и обширному справочно-библиографическому аппарату, по объему занимающему треть (!) всей книги. К числу достоинств рецензируемого исследования хотелось бы отнести и его междисциплинарность, к которой, как уже говорилось, вполне сознательно стремился автор, однако не можем это сделать без одной, но очень существенной оговорки. При обсуждении этногенетической проблематики, особенно столь плохо обеспеченной письменными источниками, первостепенную роль играют данные языкознания. Между тем именно лингвистические аспекты темы представлены в книге, пожалуй, слабее всего. К. Герке избегает их, ссылаясь на отсутствие специальной подготовки и передоверив этот круг вопросов своему соавтору Урсуле Кэлин, которая, разумеется, никак не могла исчерпать его в небольшом параграфе. К тому же последний оказался включен в состав 3-й главы, а она, как мы 162
помним, в силу причудливого концептуального “сбоя”, целиком посвящена общеславянскому этногенезу. Поэтому ли, или по какой-то еще причине, но в лингвистическом параграфе мы не найдем ничего, кроме краткой информации о месте славянского в кругу индоевропейских языков и о существующих в лингвистике взглядах на так называемую “прародину” славян. Это, конечно, проблема важная и сложная, но приходится повторить, что она, строго говоря, лежит все-таки за пределами темы книги. Что же может дать языкознание для реконструкции собственно восточнославянской истории? Здесь надо было бы привести по крайней мере основные отличительные восточно-славянские изоглоссы (специфическая судьба сочетаний смычных с плавными типа *tort, *twt, эволюция носовых и т.п., если говорить только о фонетике) и соображения относительно хронологии их возникновения, хотя бы затронуть тему восточнославянской диалектологии, коснуться субстратных влияний (например, иранских), выделяющих восточнославянские диалекты из общей славянской массы, и др. Ничего этого в тексте, к сожалению, нет. Там, где К. Герке изменяет себе и все же вникает в историко- лингвистические аспекты своего предмета, его изложение теряет уверенность, а высказываемые автором предпочтения оказываются неудачными. Так, в небольшом экскурсе об этнониме “славяне” (С. 5—7) разброс научных мнений почему-то иллюстрируется перечислением устаревших либо курьезных этимологий (вроде “славные” или “[православные”); к числу экзотических мнений совершенно неоправданно отнесена деривация от гидронима, принадлежащая, напротив, к наиболее фундированным и подкрепленная такими авторитетами, как Т. Лер-Сплавиньский или М. Фасмер7; а в качестве наиболее убедительной приводится гипотеза о патронимическом происхождении этнонима от предполагаемого личного имени *Slovb по аналогии с кияне- "киевляне” <Кий, что плохо согласуется с известным фактом, что суффикс *-]’епе/ *-jane не образовывал патронимов (пример с кияне, даже если бы удалось доказать, что антропоним Кий не вторичная реконструкция на основе эпонимической легенды, едва ли годился бы в качестве модели вследствие своей исключительности). По чисто лингвистическим причинам трудно согласиться с автором в его отождествлении (хотя и, по обыкновению, осторожном) Zeriuani и Velunzani так называемого “Баварского географа” (IX в.) с восточнославянскими северянами 163
и волынянами (С. 42). Форма северяне — явно поздняя, включающая в привычную славянскую этнонимическую модель заимствованный (из иранских?) этникон с’кеер, a Velunzani воспроизводит название, производное не прямо от слав. *уо!упь/ *уе1упь, а уже от суффигированного *Уе1упьсь, которое засвидетельствовано (правда, только источником XIII в. — “Великопольской хроникой”) применительно к Волину, городу поморских волынян (Welunecz). Названия восточнославянских племен могли бы дать для темы больше, если бы автор не ограничил здесь себя упреками в адрес этимологов, толкования которых порой, действительно, приближаются к опасной грани полной произвольности (С. 45). Сколь бы ни были основательны сомнения в вычурных, а часто попросту фантастических этимологиях Г.Кунстманна, последними отнюдь не исчерпываются “закрома науки” (достаточно указать на целый ряд работ О.Н. Трубачева). Между прочим, более внимательное отношение к славянской этнонимии, демонстрирующей порой замысловатые взаимопересечения на пространстве всего ареала расселения славян, может навести и на мысль, так ли уж основательно распространенное представление о диффузной “колонизации” славянами Восточной Европы из какого-то одного, пусть и довольно обширного центра: а именно из зоны лесостепи н смешанных лесов между Днепром и Карпатами? К этой схеме в итоге приходит и К. Герке, который, несмотря на все попытки уточнить исходный район иррадиации “ранних восточных славян” путем сравнения данных различных дисциплин, все равно вынужден оставаться в общем в границах, очерченных еще Л. Нидерле. Построения, идущие вразрез с теорией “единого центра”, согласно оценке немецкого историка, пока недостаточны прочны. Да, автор далеко не одинок в своих сомнениях по поводу славянской принадлежности культуры длинных курганов VI—VII вв. и, конечно же, совершенно прав, отодвигая окончательное, поелику возможно, решение этого вопроса на будущее, когда археология накопит больше данных о сельских поселениях северо- запада Восточной Европы (С. 29—32). Но все же рецензенту, который, в отличие от автора рецензируемого труда, не стеснен обязанностью излагать и анализировать только наличное состояние науки, трудно удержаться от того, чтобы не указать еще и на ее тенденции. Одна из них ему видится как раз в том, 164
что в этногенетических реконструкциях все более заметную роль начинает играть идея полицентрических относительно компактных племенных и этнических миграций, иногда на далекие расстояния8. Немаловажное обстоятельство, особенно если учесть, что восточнославянская история дает документированные примеры таких миграций — мы имеем в виду известное по Новгородской первой летописи переселение уличей из Среднего Поднепровья на Днестр. В этой связи нельзя не заметить, что подчеркнутая осторожность автора (безусловно, необходимая при передвижении по столь зыбкой почве) порой все-таки представляется преувеличенной. Еще досаднее бывает, когда такая несколько избыточная добросовестность подкрепляется ссылками на якобы вненаучную (националистическую или т.п.) природу тех или иных концепций. Ярким примером подобной ложно многозначительной сдержанности, на наш взгляд, может служить отношение К. Герке к теории о славянстве антов и антской (а следовательно, славянской) принадлежности Пеньковской культуры. “Большинство советских историков (намек на идеологизированность, ибо с указания на господство “национально окрашенной манеры мышления” [Denktraditionen] автор и начинает параграф о славянах VI—VII вв. по археологическим данным [С. 13] — А.Н} до сих пор продолжают (намек на инертность, причина которой — все та же идеологизированность — А.Н.) связывать ее (пеньковскую культуру — А.Н.) с антами, потому что она располагается там, где согласно византийским источникам, обитали анты” (С. 16). От себя добавим: не только по византийским источникам, но и (и даже главным образом) по Иордану, и не только там, где обитали анты, но и тогда, когда они там обитали — и спросим: разве это не достаточно веские основания? Редко какое этноисторическое построение может опереться на столь согласное свидетельство письменных и археологических источников. Немудрено, что при попытках объяснить свой скепсис автору начинает изменять его обычная щепетильная аккуратность. Каталог этнических атрибуций антов (С. 12) выглядит как несколько искусственное нагнетание множественности, потому что, скажем, маргинальная догадка Б.Струминьского о тождестве антов и припонтийских готов (!) едва ли может серьезно конкурировать со славянской атрибуцией, так же как и попытка М.И. Артамонова связать пеньковскую 165
культуру с гуннами-кутригурами (С. 16). Отсылка в этом контексте к В.В. Седову для подкрепления тезиса о несоотносимости археологических культур VI—VII вв. с этнической картой этого времени по письменным источникам — недоразумение; в указанной работе В.В. Седова9, действительно, говорится, что многие из поименованных у Иордана народов Восточной Европы (особенно из пресловутого списка племен, покоренных Германарихом) не находят себе соответствия на карте археологических культур, которые в большинстве своем обречены оставаться этнически безымянными, но именно применительно к Anti и Sclaveni Иордана известный отечественный археолог является твердым и последовательным сторонником безоговорочного отождествления их с носителями Пеньковской и пражско-корчакской культур соответственно. Трудно отрицать наличие в Пеньковской культуре неславянских субстратных элементов, но говорить о ее полиэтничности в том смысле, в каком это делается в отношении ее предшественницы Черняховской культуры III—IV/V вв., думается, невозможно. Все это, понятно, частности, хотя и важные для темы, и уделять им столько места, может быть, и не стоило, если бы за ними не прослеживалась последовательность более, чем только авторская — историографическая тенденция. С очень похожей позицией приходится сталкиваться и при обсуждении другой концепции, значительно более важной для проблематики книги, одной из центральных для нее — проблемы “Русской Земли” в узком смысле слова. Знакомясь с трудами зарубежных историков Руси, нам приходилось уже не раз задавать себе вопрос, в чем же причина на удивление единодушного игнорирования этой принципиальной темы даже теми из них, в компетентности которых не может быть никакого сомнения? Вот и книга К. Герке — не исключение. Казалось бы, коль скоро концепция о “Русской Земле” в узком смысле в IX—X вв., как она была сформулирована А.Н. Насоновым еще в 1951 г., вступает в противоречие с хронологией и географией варяжского проникновения в Восточную Европу, которое считается судьбоносным для процесса этнического и государственного становления восточного славнятсва, то ей, этой концепции, должно быть уделено самое пристальное внимание, хотя бы только для того, чтобы ее опровергнуть. Но тут авторская оптика, почти безукоризненная в других случаях, начинает вдург мутиться. О том, что такая концепция существует, К. Герке упоминает только однажды, но не 166
объясняет ни ее сути, ни источниковедческой процедуры, с помощью которой она строиться, а просто погружает ее в контекст теории Б.А. Рыбакова о “русском” племенном “суперсоюзе” в Среднем Поднепровье еще чуть ли не в антские времена. Строгое и источниковедчески прозрачное построение оказалось частью более общей, радикальной, рыхлой и уязвимой схемы, но результат налицо: факт поименован (пусть имя А.Н. Насонова при этом и затерялось в петитных дебрях примечаний), а вместо ее оценки можно ограничиться мягкой иронией в адрес “неутомимого Бориса Рыбакова”, сразу же переходя к другому — тому, “о чем позволяют с ответственностью говорить источники” (С. 151) — ведь “теория континуитета” применительно к Руси (как с самого начала счел нужным оговориться автор) заслуживает внимания разве что за ту кропотливость, с какой “национал-сталинская историография” старалась “показать, что она достойна тех денег, которые вкладывало в нее государство” (С. 11). Суммарность, повторимся, вовсе не характерна для книги К. Герке в целом, но тут именно она позволяет ему обойтись огульным приговором там, где показана дифференцированная критика. Рецензенту очень хотелось бы, чтобы его поняли правильно. Он вовсе не сторонник среднеднепровской Руси в VI— VII вв. и не (упаси, Боже!) “антинорманист”, но только призывает к конкретной оценке конкретных гипотез на основе конкретных аргументов, так как сам чувствует себя во многом обязанным традициям отечественной исторической науки и потому опасается, что со временем тоже может оказаться объектом ученой иронии как представитель “национально окрашенной манеры мышления”. Переходим, наконец, к 4-й, как уже говорилось, центральной в нашем понимании главе (ее содержание дано выше), в которой автор, верный своему методу, старается обнажить эволюционную динамику в различных сферах жизни восточных славян VI/VII—X вв.: экономической (ремесле, торговле и др.), социальной, культурно-религиозной, государственной — чтобы затем свести эти наблюдения воедино в сравнительном синтезе. Приятно отметить, что, начиная главу, как и прочие, параграфом об источниках, об изданиях и пособиях, автор открывает его указанием на “гигантское начинание” именно русской науки — свод “Древнейшие источники по истории Восточной Европы" ( до 1992 г. — “Древнейшие источники по истории народов СССР”), который, вкупе с параллельной 167
источниковедческой серией “Древнейшие государства Восточной Европы: Материалы и исследования” (ранее — “Древнейшие государства на территории СССР”), он характеризует как “обязательные” для всякого исследователя (С. 103—104). Отрадно и другое: прискорбная кончина, постигшая посреди богатой Германии столь успешно стартовавший “Глоссарий по раннесредневековой истории Восточной Европы” (Glossar zur frUhmittelalterlichen Geschichte im dstlichen Europa), весьма полезное справочное пособие, в составе которого планировалась, наряду с латинской и греческой, также славянская серия, кажется, миновала упомянутый свод, темпы издания которого (на их медлительность сетует К. Герке) в последние годы даже заметно увеличились. Необходимо упомянуть, что небогатый круг instrumenta studiorum уже после выхода в свет рецензируемой книги пополнился еще одним ценным и опять-таки отечественным изданием — двухтомным “Сводом древнейших письменных известий о славянах” (М., 1991—1995), тщательно откомментированным и охватывающим период с I по IX в. и.э. Его содержание, кстати говоря, может пополнить список тех (естественно, только наиболее важных) текстов, которые приводятся в обзоре немецкого историка. Непонятным представляется полное отсутствие в этом обзоре западноевропейских латиноязычных памятников. Можно предположить, что автор считает их не столь важными для темы, как источники византийские или арабские, но, тем не менее, умолчание о хрестоматийных Вертинских анналах, Баварском географе, Раффельштеттенском таможенном уставе (памятниках IX— начала X вв.) там, где нашлось место для достаточно пространной характеристики скандинавских источников только затем, чтобы прийти к выводу, что их информация относится “к Руси XI в. больше, чем к Восточной Европе IX и X вв.” (С. 106), нам объяснить трудно. Если удостоился отдельного упоминания Лев Диакон, “важнейший источник о балканских войнах Святослава 968—971 гг.” (С. 105), то где же, скажем, целый “куст” немецких источников о сношениях Киева с Западом в середине X в. при княгине Ольге (Продолжение Регинона, Хильдесхаймские, Альтайхские анналы, Ламперт и др.)? Эти тексты автору, разумеется, известны, и он упоминает о них в других местах по случаю — но включение их также и в общий обзор, думаем, было бы уместным. 168
Минуя параграфы о жилье и поселениях, средствах пропитания и ремесле, написанных на археологическом материале сжато и вполне профессионально (по крайней мере, на взгляд не- археолога), обратимся сразу к более пространному и концептуально важному параграфу о торговле. Здесь центральной проблемой оказывается, естественно, проблема дальней торговли в Восточной Европе IX—X вв., ее характера (только ли транзит или в нее был вовлечен в той или иной степени и внутренний рынок?) и ее роли в жизни именно восточных славян. Дав основные сведения о куфическом серебре в Восточной Европе (здесь, пожалуй, точнее было бы все-таки говорить о четырех периодах обращения арабского серебра по Р. Фасмеру, традиционно выделяемых археологами между концом VIII и началом XI вв. по составу кладов, а не о “двух больших волнах” его поступления в первой трети и около середины IX в. [123] ), его носителях (варяжских и арабских купцах) и политической ситуации, которая открыла арабской монете путь через восточноевропейские реки на Балтику (стабилизация отношений между халифатом и Хазарским каганатом в VIII в.), автор задается принципиальным вопросом, “в какой мере эти торговые отношения были прибыльны для самих восточных славян”? (С. 130). И здесь, солидаризуясь со скептиками вроде И. Янссона, он приходит к выводу, что “предшествующая наука переоценивала роль Восточной Европы как посредника (Drehscheibe) в транзитной торговле. Главным в торговле на территории Восточной Европы в IX и X вв. был экспорт собственного сырья и импорт благородных металлов и предметов роскоши для собственного потребления. Тем самым на первый план выдвигается участие самих насельников Восточной Европы в товарообмене, будь то в роли поставщиков сырья или потребителей импорта... Поэтому приток арабского серебра был, вероятно, вызван серебряным голодом не в Западной Европе, а скорее в самой Восточной Европе” (С. 131) (курсив К.Герке — А.Н.) Сознавая всю ответственность столь нонконформистского суждения, автор, с одной стороны, подкрепляет его аргументами, а с другой — снабжает оговорками. К. Герке, безусловно, понимает, что сослаться надо было бы не на статью И. Янссона 1987 г. (или не только на нее) но прежде всего на книгу В.Л. Янина о денежно-весовых системах Древней Руси, который защищал такую точку зрения еще в 50-е годы, и потому подчеркивает не сходство своих взглядов со взглядами 169
В.Л. Янина, а их различие. Если русский историк почти полвека назад отваживался говорить о древнерусском внутреннем рынке IX—X вв., то автор рецензируемого труда полагает, что вести речь о местной мелкой торговле в это время пока рано за недостатком материала (С. 132—133). Таким образом, участие восточных славян в обороте арабского серебра мыслится несколько статично — как продажа за звонкую монету мехов, воска, меда и т.п. с последующей ее тезаурацией. В этой связи не все доводы автора против представления о транзите серебра через Восточную Европу представляются в равной мере убедительными. Многие монеты, обнаруживаемые в кладах, как можно судить, до зарытия “довольно долго находились в обороте” (С. 131). Пусть так, но где? Если на ближневосточном рынке до поступления в Восточную Европу, то при чем здесь участие восточных славян? Если же в Восточной Европе, то как это могло быть при отсутствии местного оборота? И как это согласовать с известным фактом (который отмечает сам автор), что пространство между местом чеканки и местом выпадения клада монеты преодолевали очень быстро (С. 122)? Затем, К. Герке обращает внимание на “явные совпадения между местами концентрации кладов и населения”, которые обнаруживаются при взгляде на соответствующую карту (С. 131— 132). Соображение существенное, но насколько оно основательно? Здесь вряд ли достаточно обращения к сводной карте (и торговые пути, и славянские поселения ориентированы вдоль рек); надо быть уверенным, что большинство кладов, действительно, обнаружены именно на поселениях, чего, насколько нам известно, нет. Кроме того, карта, к которой апеллирует немецкий историк10, демонстрирует удивительную демографическую пустоту на юго- западе Руси (например, на Волыни не обозначено ни одного (!) района концентрации славянского населения в VIII—XIII вв.); это наводит на мысль, что ее составители, целью которых было картографирование кладов куфических монет, а не сгустков поселений, попросту не нанесли последние с должной тщательностью в ареале отсутствия кладов (само по себе это, конечно, прискорбно). Только что отмеченный факт очевидного дефицита кладов арабского серебра на обширном пространстве от Киевщины на востоке до Карпат на Западе, т.е. в областях Руси, наиболее плотно и издавна заселенных славянами и экономически наиболее развитых, нуждается в объяснении. Не обходит его и К.Герке, который совершенно справедливо увязывает этот вопрос с методологически важной проблемой истолкования самого 170
феномена тезаурации: раз выпадение кладов является свидетельством торговли между местным населением и неким подвижным сословием купцов par excellence, то наличие обширной зоны практического отсутствия кладов может свидетельствовать либо об отсутствии самой торговли, либо о ее безмонетном характере. Но наличие в днепровском правобережье активной дальней сухопутной (не речной) торговли (Oberlandhandel) достаточно хорошо отражено в письменных источниках IX—X вв., следовательно, по мнению автора, эта торговля была меновой — товар за товар (С. 128—129, 132). Нам кажется, что столь прямолинейный вывод заметно упрощает не просто сложную, но и, мы бы сказали, даже щекотливую для раннесредневековой монетной археологии проблему. А может быть, клады зарывались вследствие отсутствия сколько-нибудь значительного местного денежного оборота? Тогда бедность на клады в экономически относительно более развитых землях должна была бы говорить не о меновом характере торговли, а об активном обороте монеты, которую не было смысла тезаурировать. Или вдруг мы имеем дело все-таки с транзитной торговлей в зоне политической стабильности и именно торговый путь не маркирован кладами? Разве не стоит задуматься над тем, почему кладов арабского серебра нет на территории Хазарского каганата, которую оно заведомо пересекало на пути в глубь Восточной Европы? Почему монетных кладов нет и на противоположном конце этого маршрута трансконтинентальной сухопутной торговли, в которой столь активно участвовали древнерусские купцы по меньшей мере уже на рубеже IX—X вв., а именно в Баварской восточной марке? Ведь здесь торговля заведомо носила денежный характер: Раффельштеттенский таможенный устав начала X в. прямо называет целый ряд денежно-весовых единиц, употреблявшихся в ней. (Отметим, кстати, одно распространенное в историографии заблуждение, которое разделяет и автор, будто Раффельштеттенский устав — это устав таможенного пункта в Раффельштеттен^, через который древнерусские купцы проходили на пути в Регенсбург или из него [С. 127]. Дело обстоит совершенно иначе: памятник является таможенным уставом Баварской восточной марки в целом, на территории которой, на левом берегу Дуная, и торговали русские купцы. Назван же он так потому, что обсуждался в Раффельштеттене, который, к тому же, вовсе не был таможенным пунктом11 ) Видимо, о наличии денежного обращения можно было бы судить скорее не по кладам, 171
а по количеству дисперсных монетных находок на поселениях, но степень археологической изученности восточно-славянского ландшафта в этом отношении не позволяет вынести никакого определенного суждения. Сказанное, как нам кажется, способно поставить под сомнение уверенно постулируемый К. Герке тезис о “двух различных квазивалютных зонах” (quasi ... ’’Wahrungslandschaften”)” в Восточной Европе: юго-западной, ориентированной на торговлю с Западом и Византией (в ней господствовал якобы натуральный обмен и лишь в известной мере ходила византийская монета), и северо-западной и восточной, ориентированной на весовой прием арабского монетного серебра (С. 132). Здесь немецкий историк близок к известной теории В.Л. Янина о двух системах и, соответственно, ареалах денежно-весового счета в Древней Руси, с которой мы не можем согласиться, так же как и с убеждением К. Герке (идущим в данном случае от X. Штойера), будто денежно- весовые нормы Восточной Европы принесены скандинавами с Балтики. По нашим наблюдениям, древнерусская денежно-весовая система была, во-первых, единой, а во-вторых — оригинальной, возникающей в своих существенных чертах уже в IX в. из столкновения западноевропейского каролингского фунта с восточноевропейскими меховыми стоимостями, а также с византийской и арабской золотой валютой12 . В параграфе о социальном развитии восточного славянства VI/VII—X вв. КТерке останавливается на двух крупных темах: социальной стратификации и возникновении городов. Согласно автору, до VIII в. включительно археологические материалы позволяют говорить о восточнославянском “обществе, едва ли еще знавшем социальные различия”, т.е. в целом застывшем на том уровне, на каком рисуют славян византийские авторы VI в. (С. 135—137). Перелом, как и в других областях, происходит здесь в IX—X вв. Автор, увы, пожалуй, прав, упрекая отечественных историков в том, что они “сплошь и рядом проецируют по меньшей мере на VIII в. не только сведения Повести временных лет, но и Русской Правды”; непонятно только, почему последняя жестко датируется временем “не ранее середины XI в.” (С. 137) (эта датировка неоднократно акцентируется и в других местах книги). Ведь автор не может не знать, что многие исследователи аргументированно связывают кодификацию древнейшей части Русской Правды с новгородскими событиями 1015—1018 гг. 172
Думаем, что умолчание об этом факте, чрезвычайно важном для предмета разговора, неуместно, а равно и о попытках Л.В. Черепнина (у которого в этом отношении были также последователи) нащупать следы древнерусского обычного права первой половины X в. путем сравнения норм Русской Правды и договоров Руси с греками — нашел же немецкий историк место для того, чтобы развернуто и даже безо всякой оцнеки представить лингвистически совершенно несостоятельную догадку И.Херрманна, что “Forsderen liudi, Fresiti” Баварского географа — это не этнонимы, а якобы глосса к предшествующему Ruzzi, отражающая социальную структуру Руси IX в. (= “Vorderste Leute”, “Freisassen”, т.е. “передние люди” и “свободные”). Не совсем ясна позиция автора в отношении представления о трехчастной структуре древнерусского общества в X в., рисуемой летописью: князь — бояре (рядом с которыми иногда помещают “старцев градских”) — “людие”. С одной стороны он, вроде бы, констатирует ее как факт (со ссылкой на анализ К.Р. Шмидта), а с другой — касаясь социальной терминологии договоров с греками, говорит.о ней как “отражающей, вероятно, византийскую структурную модель” (С. 138). Применительно к Киеву бояре оказываются частью княжеской дружины, в свою очередь социально дифференцированной. Эта уже довольно дробная картина дополняется “гостями” договора 944 г. (к которым надо отнести, добавим от себя, и лрауратеитш — “купцов” в свите княгини Ольги во время ее поездки в Константинополь, согласно Константину Багрянородному); автор усматривает в них “предположительно представителей укрепленных градов (Burgstadte)” (С. 138). Начало социального расслоения по археологическим данным (инвентарю погребений) улавливается с середины IX в., а действительно богатые захоронения фиксируются только с X в. Следует всемерно поддержать К. Герке в его осторожной оценке социального статуса захороненных в так называемых “дружинных” погребениях Гнездова, Тимерева, Шестовиц и т.п.: “В какой мере это были первоначально независимые группы или в самом деле уже члены княжеских дружин, ... установить не удается” (С. 139). Такая аккуратность тем более показана, что в отечественной историографии становится популярным взгляд на эти древности как следы постоянного пребывания дружины киевских князей в первоначальных административно-даннических центрах — 173
“погостах”. Если уж пытаться соотнести “дружинные” погребения с известными по письменным источникам социальными категориями, то скорее, по нашему мнению, не с киевской дружиной, а именно с более лабильной группой “гостей”, отношение которых к власти киевской князей, полагаем, в X в. могло быть различным в зависимости от места и времени. При этом сопоставление поселений при “дружинных” погребениях с “погостами”, вполне вероятно, позволительно было бы сохранить (хотя бы ввиду терминологической зависимости “погост” — “гость”), ибо и статус “погостов” по отношению к власти Киева вовсе не обязательно должен был быть однозначным и неизменным везде и на протяжении всего X в. Так проблематика социальной стратификации самым естественным образом превращается в проблему возник-новения древнерусского города. К. Герке отмечает две главных модели возникновения восточнославянского раннего города: поселения типа Старой Ладоги, Гнездова или Тимерева с этнически смешанным населением, выросшие на речных путях дальней торговли и во многом аналогичные балтийским торговым эмпориям, и ремесленные (а вероятно, и торговые) посады при укрепленных градах (С. 140). Этот последний тип раннего города в полной мере разворачивается только в течение X в. и “связан с опре-деленными формами регионального властвования (regionale Herrschaft)”, т.е. имеет и политические функции. Поэтому со временем они вытесняют ориентированные вовне торгово- ремесленные центры первого типа (С. 141). Хотя автор, видимо, и прав в том, что генетически природа этой политической власти не всегда ясна (вырастающая из местных условий или приходящая извне?) (С. 141—142), но к моменту, когда центры первого типа исчезают под напором центров политической власти, ее принадлежность администрации киевских князей, думается, уже едва ли может подлежать сомнению. Характер взаимоотношений между названными двумя моделями урбаногенеза в Восточной Европе в изложении автора выглядит довольно неопределенно. Все-таки в чем же причина того, что тип Гнездова оказался тупиковым (из поселений этого типа только Старая Ладога выжила, превратившись в город в собственном смысле)? Эмпории первого типа “переносились на другое место, лучше соответствовавшее более комплексным (чем просто торговые. — А.Н.) интересам региональной власти (например, Гнездово — в область современного Смоленска, а Тимерево, вероятно — в район 174
Ярославля)” (С. 141). Да, но почему? Чем положение Смоленска лучше, чем положение расположенного лишь чуть западнее Гнездова? Нам уже приходилось отмечать некоторую “завуалированность” этого принципиального вопроса при обсуждении другой интересной книги, вышедшей из-под пера также одного из немецких русистов13. Очень не хотелось бы подозревать, что такая недоговоренность непосредственно связана с приверженностью обоих историков к так или иначе модифицированным “торговым теориям” происхождения древнерусской государственности (такого рода теории заставляют придавать особое значение именно центрам дальней торговли, на которых, к тому же, присутствует ярко выраженный скандинавский элемент). Здесь, конечно, недостаточно одной отсылки к “интересным соображениям” Е.А. Мельниковой и В.Я. Петрухина (С. 247, примеч. 270) — между прочим еще и потому, что их концепция существенно иная: в ней Гнездово, Шестовицы, Сарское городище и т.п. считаются пунктами присутствия власти киевских князей (упомянутыми “погостами”), сознательно располагавшимися близ племенных центров — Смоленска, Чернигова, Ростова и т.п. соответственно14. Несмотря на любопытную аналогию с взаимоувязанными системами королевских “хусабю” и племенных “тунов” в Швеции, такая модель сможет реально функционировать лишь после обнаружения археологических следов Смоленска, синхронных Гнездову, Ярославля — Тимереву, Новгорода — Рюрикову городищу и др., а до той поры неизбежно более убедительным будет выглядеть взгляд на Гнездово как на ранний Смоленск, а на Рюриково городище IX в. — как на ранний Новгород. Мы не говорим уже о том, что в рамках этой модели ожидалось бы перенесение Смоленска в Гнездово, а не наоборот. Интересно, что в подытоживающей сводке важнейших стимулов урбаногенеза в Восточной Европе в IX—X вв. дальняя торговля неожиданно отсутствует, а есть (1) связь с политической властью Киева в X в. и (2) “рост плотности населения, развитие торговли и выделение различных отраслей ремесла из домашнего хозяйства, начиная с IX в.” (С. 142). Заключительные страницы труда КТерке посвящены комплексу проблем вокруг сложения восточнославянской государственности, внутри которого немалое место занимает и “варяжский вопрос”. Надо ли говорить, что выискивать упущения или умолчания у автора, сумевшего концентрированно представить 175
эту тему в сжатом очерке на 15 книжных страницах, было бы несправедливо и не соответствовало бы сложности авторской задачи. Емкость и основательность изложения, а также очевидные усилия немецкого историка соблюсти максимально возможную объективность по отношению к сюжету, обремененному стойкими шаблонами, которые и в современной науке то и дело заслоняют порой весьма принципиальные модификации привычных схем, заслуживают, напротив, всяческого уважения. Обращают на себя внимание многие меткие наблюдения КТерке, такие, например, как необходимость различать в X в. политический статус Киевщины (а также, быть может, некоторых тесно связанных с нею областей) и племенных территорий, данников Киева; трактовка “полюдья” не как формы дани, а как формы ее изъятия, сопровождавшегося “принудительным содержанием киевского князя и его дружины подданными (Untertanen) в суровые зимние месяцы” (против И.Я.Фроянова) (С. 155); представление об особой самоидентификации местных восточноевропейских варягов, пусть и говоривших еще по-скандинавски, которая отличала их не только от славян или финнов, но и от собственно пришлых скандинавов (С. 163), и др. Поэтому, отдавая должное компетентности и уравновешенности авторского изложения, ограничимся только несколькими наиболее существенными, с нашей точки зрения, замечаниями, связанными с ролью варягов и самим пониманием термина “государство” применительно к Древней Руси в IX—X вв. Обзор “варяжской проблемы” в связи с образованием Киевской “державы” (Reichsbildung) автор начинает экскурсом в двухсотпятидесятилетний историографический подтекст этой темы (С. 157—159), что хотя и идет вразрез с общим замыслом книги, но именно в данном случае, пожалуй, уместно — вот только финальная характеристика позиции отечественной науки как “ослабленной автохтонной теории” ‘(читай: “антинорманизма”) со ссылкой на историографическую справку X. Рюсса от 1977 г. (С. 159) выглядит не только слишком обобщенной, но и сильно запоздавшей. Автор придает особое значение происхождению самого термина “русь” (в чем он, впрочем, всего лишь следует традиции), но при этом, ничтоже сумняшеся, просто воспроизводит ходовую скандинавскую этимологию от реконструируемого “ro^R-’’гребные [дружины]” (159—160). Очень характерное упрощение, широко популярное и в нынешней русской науке — оптимизм, совершенно напрасный и лишний раз 176
показывающий, как опасно сводить так называемый “антинорманизм” к исполнению идеологического заказа. Лингвистически дело обстоит куда сложнее, и это давно выяснено самими “норманистами”: именно непреодолимые историко- фонетические трудности заставили, например, такого авторитета, как Ю. Мягисте, отказаться от гипотезы о скандинавском оригинале и искать финский (правда, также неудачно)15; а апелляция К.Герке к Г.Шрамму как автору итоговой в лингвистическом отношении работы на данную тему приобретает уже оттенок мстительной иронии, ибо именно Г.Шрамм, указав на принципиальный характер препятствий, с какими сталкивается скандинавская этимология, предложил выбросить ее как слишком обременительный для “норманизма” балласт16. Насколько Г.Шрамм при этом прав в своем убеждении, что “норманская теория” от такой операции только выиграет, предоставляем судить читателю. Приходится снова повторить, что в нас говорит не симпатия к “антинорманизму” (мы пока не видим и какой-либо другой вполне удовлетворительной деривации др.-русск. русь), а всего лишь научная добросовестность и уверенность, что в конечном итоге любое научное построение вынуждено опираться на источниковедческие нюансы. Теперь относительно роли варягов в становлении Древнерусского государства. КТерке предпочитает оставить открытым "кардинальный вопрос: что возникло прежде — региональные очаги даннической власти (Tributherrschaften) варягов, которые и спровоцировали как механизм сопротивления надродовые племенные структуры у восточных славян, или древнее все же восточнославянские племенные союзы (Stammesverbande)” (курсив К. Герке. — АН); для того, чтобы ответить на него, по мнению автора, надо сперва более точно датировать “прибытие” (Ankunft) варягов в Восточную Европу и определить возраст восточнославянской племенной организации (С. 162). Позиция, внешне логичная и даже строгая до педантизма — нам только кажется, что многое в ситуации прояснилось бы, если бы автор поставил вопрос не о датировке “прибытия” варягов, а о хронологии их распространения по Восточной Европе. Ведь с точки зрения наличия и плотности скандинавских древностей IX—X вв., насколько они выделяются на сегодняшний день средствами археологии, Киев выглядит не центром, а глубокой периферией. Таким образом процессы эндогенного 177
социального развития восточных славян и распространения скандинавского присутствия представляются разнонаправленными: первый шел с юга на север, второй — с севера на юг; едва ли поэтому между двумя этими факторами есть принципиальная генетическая связь. Немецкий историк усматривает в современной науке три разных ответа на вопрос об относительной роли местного, восточнославянского, и пришлого, варяжского, элементов в возникновении Древнерусского государства: первый придает решающее значение дальней торговле и, следовательно, варягам; второй считает государствообразующую функцию варягов фикцией, отдавая первенство внутреннему развитию восточнославянских племен; третий, компромиссный, считает варяжское присутствие и славянскую племенную организацию двумя равно необходимыми предпосылками образования Древнерусского государства. Против столь общей схемы, конечно, невозможно спорить. То, что “заглавными фигурами” трех названных рубрик автор избрал именно Г. Шрамма, Д. Шторка и М. Хелльманна, можно было бы отнести на счет ориентированности книги прежде всего на немецкого читателя (С. 162—163), но вот как КТерке, присоединившись к третьему из поименованных тезисов, аргументирует в связи с этим свой призыв “разоблачить национальную подоплеку синдрома “норманизма" /"антинорманизма"-. “Тот, кто подходит к истории Киевской державы с современными национальногосударственными идейными категориями, поступает антиисторично... То, что они (варяги. — А.Н.) опирались в своей власти на балтские, финские и восточнославянские дружины, доказывает, насколько а- национальным было их мышление и, видимо, также мышление подвластных им народов (Ethnien). Таким образом Киевская держава возникла из полиэтнического конгломерата” (С. 163). Все вроде бы опять совершенно справедливо; полиэтничность Древнерусского государства и роль межэтнического синтеза (в том числе и славяно-скандинавского) в его становлении не раз отмечалась и в отечественной науке — особенно В.Т. Пашуто. Но последний не уставал также подчеркивать: не учитывать этнической сложности приведших к образованию Древнерусского государства процессов — значило бы погрешить против истории, но еще большим грехом было бы забыть, что из всей этой сложности в итоге возникло все-таки восточнославянское, а не какое-либо иное, государство. Именно об этом предлагает забыть 178
К. Герке, сначала отделив IX—X вв. от древнерусского, собственно “государственного” периода, а теперь настаивая на необходимости смотреть на эти два столетия “а-национально”. Если варяги и славяне в IX—X вв. мыслили “а-национально”, то разве это причина мыслить так же и историку XX в.? Можно, конечно, расставить “балтские, финские и восточнославянские дружины” в порядке латинского алфавита, но от этого восточнославянский компонент не перестанет быть ведущим. В такие моменты изъятие К. Герке IX—X веков из общерусской перспективы и “переподчинение” их “самодовлеющему” догосударственному периоду, где все еще “а-национально”, начинает приобретать оттенок тенденциозности. Не можем поддержать автора в этой концепции еще и потому, что несогласны с его несколько условно-схоластической, по нашему мнению, датировкой рождения Древнерусского государства концом Хв. Дефиниция государства, которую К. Герке прилагает к Руси IX—X вв., для того, чтобы убедить читателя в догосударственном характере этого периода, удивляет несоответствием между размытостью определения и категоричностью выводов. “О "государстве" — даже в смысле средневекового "государства, основанного на личных связях" (Personenverbandstaat) (а в каком же еще смысле? — А.Н.) — можно говорить только тогда, когда в наличии некий минимум стабильных организационных структур (в чем, спрашивается, он заключается? — А.Н.), социально более или менее дифференцированное общество (спрашивается, более какого именно уровня? — А.Н.), письменность и самоидентификация”; все это появляется, согласно К. Герке, только после крещения Владимира в 988/989 г. (С. 1). Трудно отрицать тот факт, что христианизация вывела Древнерусское государство на принципиально новый уровень его развития, но ее все-таки никак нельзя признать единственным и непременным условием государственности. Почему же тот, пусть и “рудиментарный аппарат из посадников и воевод, действующих как княжеские уполномоченные”, существование которых автор готов признать уже для первой половины X в. (С. 155), невозможно считать государственным? Почему та довольно-таки пестрая социальная структура древнерусского общества X в., о которой шла речь выше со слов самого автора, не дотягивает до государственного 179
“минимума”? Разве “мы от рода русского” договоров Руси с греками не есть свидетельство вполне определенного самосознания (самоидентификации) преимущественно варяжской верхушки киевского общества X в., которое, напомним, не отрицает и К. Герке? Разве, наконец, не говорит о наличии административной письменности троекратное упоминание в договоре 944 г. “грамот”, которые Игорь “ныне ...уведел есть (т.е. приказал. — А.Н.) ... посылати к цесарьству” в Константинополь вместо прежних посольских и купеческих "печатей” (тоже ведь, наверное, не без надписей!) и без которых приходящие ежегодно (!) в большом количестве русские купцы в Царьграде просто не принимались? Если подходить к этому свидетельству без предубеждения, то придется допустить наличие в середине X в. более или менее постоянно действующей княжеской канцелярии. Автор об этом даже не упоминает, ограничивая разговор о возможном фнкционировании кириллицы на Руси в дохристианский период пресловутой гнездовской “горухщей” (С. 149), что, без сомнения, утрирует проблему. В “русских письменах”, упоминаемых в Житии Константина-Кирилла, можно видеть палеографический казус (“роусьский” вместо “соурьский”), но нельзя закрыть вопрос, заподозрив сторонников буквального прочтения текста в незнании тривиального факта, что кириллицы к моменту хазарской миссии св. Константина-Кирилла еще не существовало (С. 150). Не желая признавать Русь X в. “настоящим” государством, К. Герке пытается дезавуировать все сведения о сколько-нибудь последовательной внешней политике ее в это время, всемерно выпячивая эпоху Святослава Игоревича, в которой автор усматривает всего лишь авантюризм последнего варяга на киевском столе, озабоченного только максимальной добычей (С. 164—169). Здесь, нам кажется, авторское изложение слишком сбивается на пересказ событий в ущерб их оценке, а там, где такая оценка дается, она производит впечатление тенденциозной. Завоевания Святослава не вписывались в какой- либо “общий политический план (Konzept)”, потому что его интересовало не создание “варяжско-славянской державы”, а владение “крупными торговыми путями, ибо те давали таможенные сборы” (С. 167—168). Но даже если согласиться со спорным утверждением немецкого историка, будто Святослава не волновала “держава”, то позволительно все же спросить, разве “контроль за крупными торговыми путями” не может служить 180
достаточным мотивом для “общего политического плана”? Почему положение “Червенских градов” на торговой магистрали является аргументом против мнения, что подход Владимира Святославича “к ляхом” в 981 (на самом деле, вероятно, в 979)г. был частью в известном смысле уже “традиционной антипольской политики” (С. 168—169)? Разве последняя не могла иметь в том числе (а по нашему мнению, в первую очередь) внешнеторговых причин? Нам кажется, что последовательная и целеустремленная политика Киева, скажем, в Центральной Европе при Ольге, Ярополке и Владимире, т.е. охватывающая промежуток по крайней мере в четверть века — довольно веское свидетельство в пользу определенной зрелости древнерусской государственности. Автор же опять видит здесь преувеличение (“слишком большое сгущение красок”) (С. 168), но его контраргументы снова грешат сильными упрощениями: “ключевую роль” в представлении о концептуальной политике киевских князей на Западе играет якобы свидетельство Ламперта о русском посольстве в Германию в 973 г., а оно может быть подвергнуто сомнению. И снова рецензент вынужден констатировать, что построение, основанное на конкретных источниковедческих аргументах, отклоняется автором из общих соображений, диктуемых концепцией, с нашей точки зрения, предвзятой. Очень мало усомниться в известии Ламперта, потому что критикуемая автором гипотеза зиждется совсем на другом — на пересмотре датировки и интерпретации “русских” известий Генеалогии Вельфов, на анализе актового и хроникального материала, связанного с основанием Магдебургской митрополии, на источниковедческих наблюдениях над памятниками, содержащими сведения о посольстве княгини Ольги к Оттону I в 959 г., и т.п. К числу авторских средств воздействия на читателя принадлежат и иронические кавычки, которыми К. Герке, нам кажется, несколько злоупотребляет. На протяжении полутора страниц (С. 168—169) термин “внешняя политика” применительно к Руси X в. взят в кавычки четырежды (!), в выражениях типа”русско-византийский союз” или “русско- византийская война” предикат “русско-византийский” последовательно аккуратно закавычен (очевидно, и здесь немецкому историку видится модернизм?) (С. 166), после всего сказанного самим автором о международной торговле Руси в X в. термины “торговая политика” и даже “торговые договоры” (имеются в виду договоры с греками) тем не менее не избегли кавычек (С. 133); о терминах “государство", "государственность” 181
нечего и говорить. Что тут сказать? Конечно, кавычки — не доказательство, но главное — эффект их воздействия на читателя часто оказывается негативным для автора: возникает впечатление, что, с одной стороны, он не хочет возводить международную активность киевских князей X в. в ранг “политики”, а с другой — не знает, как ее иначе назвать. Стремление настоять на официальной христианизации Руси при Владимире как на terminus a quo для рождения Древнерусского государства подводит К. Герке и еще в одном важном случае: “Несмотря на то, что само внутреннее развитие решительно подталкивало к такому шагу (христианизации. — А.Н.), нельзя не заметить, что модель (Muster) для собственной государственности была заимствована и, видимо, с необходимостью должна была быть заимствована извне”, причем не с латинского Запада, а из Византии (С. 172). Появление Византии как решающего фактора в деле образования древнерусской государствености здесь подобно рождению Минервы — в законченном виде и совершенно неожиданно для читателя, ведь в предыдущем изложении, в том числе и в параграфе об “образовании державы” (Reichsbildung), ничто не заставляло догадываться о такой ее роли. Но дело даже не в этом, а в неопределенности выдвинутого тезиса. Автор не поясняет, какой смысл вкладывается им в понятие “модель государственности”, но если включать в него, например, политическую структуру, на Руси определявшуюся междукняжескими отношениями, то вывод будет прямо противоположным авторскому: она не имела ничего общего с византийской “моделью” (хотя попытки пересадить ее элементы на русскую почву были), зато выказывала очевидное родство с политической структурой Польши, Чехии и Франкской империи, т.е. как раз западных государств, не будучи, разумеется, никоим образом заимствованной. Заключительный параграф книги К. Герке содержит интересные суждения на тему, насколько факторы, определившиеся на заре древнерусской государственности (геополитические, культурнополитические, идеологические), предопределили ее дальнейшее развитие. Достойные обсуждения сами по себе, они выходят за рамки книги, и потому мы их здесь опускаем. Резюмируя скажем, что хотя ряд принципиальных для автора постулатов представляется нам спорным и недоказанным, 182
читатель (особенно зарубежный, для которого Rossicum non Legitur) может порадоваться появлению ценного суммирующего труда по славистике и русистике, посвященного чрезвычайно сложному и трудному для историка Восточной Европы периоду и написанного знатоком своего дела, пусть и не лишенным своих пристрастий — как, впрочем, всякий ученый, который не замыкается в узких рамках “специальности”, а стремится нащупать в истории последовательность и смысл. Примечания 1 Goehrke С. Die Wtlstungen in der Moskauer Rus: Studien zur Siedlungs-, Bevolkerungs- und Sozialgeschichte. Stuttgart, 1968 (= Quellen und Studien zur Geschichte des Ostlichen Europa. Bd. 10). 3 Goehrke C. Die Soziafcfrukfur des rniCCofarterficften Novgorod // (Jtrter- suchungen zur gesellschaftlichen Struktur der mittelalterlichen Stadte in Europa: Reichenau-Vortrage 1963—1964. Konstanz; Stuttgart, 1966. S. 357—378 (=Vortrage und Forschungen / Hg. vom Konstanzer Arbeitskrais for mittelalterliche Geschichte. Bd 11); idem. Einwohnerzahl und BevOlkerungsdichte altrussischer Stadte: Meth- odische Moglichkeiten und vorlaufige Ergebnisse / / Forschungen zur osteuropaischen Geschichte. Berlin, 1973. Bd. 18. S. 25—53; idem. Bemerkungen zur altrussischen Stadt der filihen Teilfurstenzeit (Mitte des 11. bis Mitte des 12. Jh.) // Mit- teleuropaisches Stadtewesen in salischer Zeit. Koln; Wien, 1979. S. 208—227; idem. Die Anftnge des mittelalterlichen Stadtewesens in eurasischer Perspektive // Saeculum. 1980 Bd. 31. S. 194—239. 3 Goehrke C. Gross-Novgorod und Psktjv/Pleskau // Handbuch der Geschichte Russlands / Hg. von M. Hellmann, K. Zernack, G. Schramm. Stutt- gart, 1981. Bd. 1/1: Von der Kiever Reichsbildung bis zum Moskauer Zartrum. S. 431—483. Ср. нашу рецензию: Назаренко А.В. Концепция истории Древней Руси в синтезирующем труде немецких историкров “Руководство по русской истории” // Русь между Востоком и Западом: Культура и общество, X—XVII вв. (Зарубежные и советские исследования). М., 1991. Ч. 1. С. 137—172 (о разделе КТерке — С. 162—168) (первая публикация — в 1988 г.). 183
4 Седов В.В. Восточные славяне в VI—ХШ вв. М., 1982. С. 272. ъЛесман М.Ю. К постановке методических вопросов реконструкции этно- генетических процессов / / Славяне: Этногенез и этническая история. Л., 1989. С. 12—18. 6 К названной в примеч. 4 подытоживающей работе следует теперь приба- вить двухтомник: Седов В.В. Славяне в древности. М., 1994; он же. Славяне в раннем средневековье. М., 1995. 7 Фасмер М. Этимологический словарь русского языка / Пер. с нем. и до- полнения О.Н. Трубачева. 2-е изд. М., 1987. Т. 3. С. 664—666. Ст. “славянин” (здесь и библиография); 8 Ср., например, соображения В.В. Седова не только о происхождении новгородских словен и кривичей, но и именьковской и волыицевской (а стало быть, также ромейской) культур, т.е. летописных северян: Седов В.В. Очерки по археологии славян. М., 1994. С. 49—66; он же. Славяне в раннем средневековье. С. 193—197. 9 Седов В.В. Этнография Восточной Европы середины I тысячелетия н.э. по данным археологии и Иордана / / Восточная Европа в древности и средневе- ковье: Сб.статей [в честь 60—летия В.Т. Пашуто]. М., 1978. С. 9—15. 10 Древняя Русь: Город, замок, село. М., 1985. С. 401. Табл. 161 (одна из карт к разделу В.П. Даркевича о международных связях). 11 См. наше издание и подробный комментарий: Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники IX—XI веков: Тексты, перевод, комментарий. М., 1993. С. 59—100. 12 См. об этом подробнее: Назаренко А.В. Происхождение древнерусского денежно-весового счета / / Древнейшие государства Восточной Европы: Материа- лы и исследования, 1994 г. М., 1996 (в печати). 13 Назаренко А.В. [Рец.:] Mtlhle Е. Die sUdtischen Handelszentren der nord- westlichen Rus’: Anfftnge und frtlhe Entwicklung altrussischer Stadte (bis gegen Ende des 12. Jh.). Stuttgart, 1991 (= Quellen und Studien zur Geschichte des Ostlichen Europa/ Bd. 32) // Отечественная история. 1993. № 3. С. 202—208. 14 Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. Начальные этапы урбанизации и ста- новление государства (на материале Древней Руси и Скандинавии) / / Древней- 184
шие государства на территории ССС. Материалы и исследования, 1985 г. М., 1986. С. 99—108. 15 Magiste J. Fi. Ruotsi, estn. Roots m.m. i de finsk-ugriska spriken // Arkiv for nordisk filologi. 1973. Bd. 73. S. 200—209. 16 Schramm G. Die Herkunft des Namens Rus : Kritik des Forschungsstandes / / Forschungen zur osteuropSischen Geschichte. 1982. Bd. 30. S. 7—49; о затрону- той нами теме — S. 12—16. 185
Список сокращений ААЭ - Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи археографической экспедициею Академии наук АЕ АСЭИ ВИД ГВНП ГИМ ДДГ - Археографический ежегодник - Акты социально-экономической истории - Вспомогательные исторические дисциплины - Грамоты Великого Новгорода и Пскова - Государственный исторический музей - Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XVI вв. ДКУ жмнп - Древнерусские княжеские уставы - Журнал Министерства народного просвещения Н1Л, НПЛ - Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов Н4Л пл пмз ПСРЛ РГБ РИБ РИИР РНБ Сб. РИО СлРЯ ТОДРЛ ЦГАДА - Новгородская четвертая летопись - Псковские летописи. Вып. 1-2. М.;Л.,1941-1955 - Псковский музей-заповедник - Полное собрание русских летописей - Российская государственая библиотека - Русская историческая библиотека - Редкие источники по истории России - Российская национальная библиотека - Сборник Русского исторического общества - Словарь русского языка XI-XVII вв. - Труды отдела древнерусской литературы - Центральный государственный архив древних актов 186