/
Автор: Поповский М.А.
Теги: медицина рассказы художественная литература рассказ издательство детская литература
Год: 1971
Текст
НАД КАРТОЙ
ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ
СТРАДАНИЙ
ИЗДАТЕЛЬСТВО
«ДЕТСКАЯ
ЛИТЕРАТУРА"
МОСКВА • 1971
МАРК. ПОПОВСКИЙ
НАД КАРТОЙ
ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ
СТРАДАНИЙ
61 (09)
П 58
АВТОР О СВОИХ ГЕРОЯХ
<?го книга о врачах, книга о борцах с болезнями.
И если даже вы не выносите зрелища крови или не любите запаха
йода, не спешите закрывать ее. Потому что речь идет не о тех медиках,
что лечат вас в больнице или приходят по вызову к вам домой. Люди,
с которыми я приглашаю вас познакомиться,— врачи особой судьбы. Они
почти не лечат. Их дело — предупреждать самую возможность болезней.
Верхом, в автомобиле, а то и пешком пядь за пядью обследуют они
Землю. И все для того, чтобы не дать заразе расползтись по людским се-
леньям, пресечь инфекцию в самом зародыше.
Часто говорят: «Предупреждать болезни легче, чем лечить». Не знаю,
легче ли. Прочитав зту книгу, вы узнаете, как тяжел и опасен труд
врача-паразитолога, врача-эпидемиолога. Те, о ком я рассказываю, живут
в Чувашии и Узбекистане, бродят по камышовым зарослям низовий
Волги, сражаются с болезнями в Сибири. Не раз случалось, что герои
мои сами становились жертвой того зверя, которого выслеживали. Не-
редко они заражали себя преднамеренно, ради эксперимента.
По характеру они не схожи между собой. Но их объединяют муже-
ство и преданность своему делу. И хотя удары судьбы преследуют их
чаще, чем медиков, избравших работу в поликлинике, паразитологи и
эпидемиологи почти никогда не изменяют своей рискованной профессии.
Есть у этих людей еще одна общая черта: скромность. У ныне здрав-
ствующих трудно было вырвать подробности их героической жизни,
умершие не оставили воспоминаний. Многие важнейшие факты для
книги удалось разыскать лишь с огромным трудом. Автору самому при-
шлось стать путешественником, отправиться в поисках свидетелей в Чу-
вашию, Самарканд, в Ташкент, Астрахань засесть за архивы.
Не скрою: я люблю тех, о ком пишу, люблю даже тогда, когда не
совсем согласен с их поступками и взглядами. Ибо главное в моих геро-
ях— мужество, страсть, талант, которые всегда обращены на благо ро-
дины, ко благу каждого из нас. Если, прочитав книгу, вы полюбите
упрямца Леонида Исаева и безудержного Дмитрия Голова, проникнетесь
симпатией к минскому профессору Борису Элъберту и саратовскому
врачу Алевтине Волъферц, запомните медика из чувашской деревни
Евфалию Баранову, автор будет считать свой долг исполненным.
7-6-3
4
ЗАВЕЩАНИЕ ПРОФЕССОРА ХОДУКИНА
Знакомство
Наука — это копать колодец иглой.
Алишер Навои
Когда умирает ученый — умирает мир.
Восточная пословица
Я познакомился со своим героем в конце зимы 1957 года.
Ташкент давно уже не видел такого февраля — неустойчивого,
холодного. Утром, выходя из гостиницы, я попадал на белые
снеговые дорожки, хрустевшие под ногами совсем по-московски.
Тяжелые шапки петаявшего снега висели на голых ветвях ка-
рагачей и акаций, а серые мохнатые облака неслись почти вро-
вень с крышами одноэтажного города. Белое и серое, расчер-
ченное черными кривыми сучьями деревьев — зимний пейзаж,
5
столь ооычпый для глаза северянина, здесь на юге выглядел
как-то особенно неуместно и мрачно. Лишь в полдень сквозь
глухую вату облаков начинала проглядывать голубизна, на ко-
роткий срок палитра улицы наполнилась новыми красками:
сверкала капель, под ноги прохожим с деревьев рушились ро-
зово-голубые снежные лавины, но ненадолго — холодный ветер
вновь леденил тротуары, валил снег, и черно-белая стихия снова
до утра овладевала городом.
В один из таких дней профессор Ходукин передал, что го-
тов принять меня. Предстоящая встреча радовала и пугала.
Я знал, что ученый вот уже три десятилетия ведет жестокую,
почти безнадежную борьбу с туберкулезом, уложившим его в
постель. Пугала перспектива увидеть ожесточенного, равно-
душного человека, которого безнадежность лишила интереса к
своей науке, к окружающим. Я встречал таких людей и знал,
как мало радости доставляют беседы с ними. Но делать нечего:
приглашение получено, отступать поздно, и я решительно
останавливаюсь перед дверьми скромного домика в одном пз
ташкентских тупичков.
Раздеваться пришлось в полутемной, заставленной кисло-
родными баллонами прихожей. Дверь в комнату больного ока-
залась приотворенной, и на какую-то долю минуты я увидел его
лежащим в светлой большой комнате совсем одного. Ладный,
широкоплечий, ои совсем не походил на мученика. Только ли-
цо, с высоким крутым лбом и большими серыми глазами, хоро-
шее простое лицо много потрудившегося человека, казалось
истомленным. Ученый улыбался. И хотя пожилая, незнакомая
мне женщина шепотом просила не утомлять Николая Иванови-
ча, объясняя, как дурно перенес он прошедшую ночь, я почти не
слушал ее, не в силах оторваться от этой поразившей меня
улыбки. Кому она предназначалась? Комната пуста, и я не сразу
сообразил, что улыбка больного обращена к... солнечному зай-
чику. Да, это было так. Луч зимнего солнца, скользнув по окон-
ным занавескам, литым квадратом лег на одеяло. И вот немо-
лодой, известный далеко за пределами страны профессор, че-
ловек, которого болезнь десятки раз бросала на край гибели,
как ребенок радовался этому пятнышку света. Он подставлял
солнцу то одну, то другую руку, тянулся к нему лицом. И улы-
бался.
Все это продолжалось долю минуты. Скрипнула отворенная
мною дверь, скрылся, будто испугавшись посторонних, солнеч-
ный луч, и вместе с ним погасла улыбка на лице больного.
6
Мне посчастливилось много раз потом наблюдать удивитель-
ное мужество и оптимизм этого человека: я заставал его после
тяжелых, бессонных ночей за чтением научных журналов, ви-
дел, как, лежа в постели, преодолевая мучительную слабость,
консультирует он своих аспирантов и учеников. Мне рассказы-
вали, что он продолжал читать присланную ему на отзыв дис-
сертацию за несколько часов до своей смерти. Но более других
взволновал меня тот маленький незначащий эпизод, кото-
рый я сам февральским холодным днем подсмотрел в комнате
ученого. И тогда же возникло непреодолимое желание расска-
зать о жизни человека, который не только очень много работал
и знал, не только всем сердцем любил людей и свою науку, но,
умирая несчетное число раз, не утратил способности улыбаться
солнечному лучу.
Мужеству ученого и человека Николая Ивановича Ходуки-
на посвящает автор эту главу.
Исполнение желаний
Удивительно, как мало, в общем, сотрудники профессора
знали о его прошлом. Даже близкие друзья слышали только,
что отец его, Иван Ходукин, служил как будто железнодорож-
ным машинистом где-то под Рязанью, а Николай был старшим
в многодетной, плохо обеспеченной семье. Рассказывали, что с
пятого класса гимназии нужда заставила его давать уроки сво-
им более состоятельным и менее способным товарищам. А став
студентом-медиком в Казанском университете, он окончательно
ушел с отцовских хлебов. Вот, пожалуй, и все, что было изве-
стно окружающим. А между тем именно эта ранняя пора его
жизни во многом определила будущее ученого.
Отец Ходукина, как удалось дознаться, был не только ма-
шинистом, но и участником революционных событий 1905 года.
Как неблагонадежный он был выслан с запрещением впредь
занимать должности в государственных учреждениях. Паровоз-
ному машинисту, заброшенному в заштатный городок Троицк,
пришлось паять проржавевшие корыта, чинить часы и ладить
кое-что по столярной части. Но даже его «золотые руки» не мог-
ли спасти большую семью от бедности. Вот почему старшему
сыну и пришлось бегать по урокам, а позднее, в студенческие
годы, разгружать барки на Волге. Эта вынужденная самостоя-
тельность пригодилась Николаю много лет спустя. Когда моло-
7
дым, только что демобилизованным после гражданской войны
врачом в глухом среднеазиатском городке он предпринял первые
научные исследования, вокруг него, точно так же как в гимна-
зии и университете, не было никого, кто мог бы подать руку по-
мощи. Бывший репетитор и грузчик имел право с гордостью
сказать: и в науке ему не пришлось быть чьим бы то ни было
нахлебником.
Но почему Средняя Азия? Случайность?
При личном свидании ученый бросил как-то: «В Туркестан
стремился с гимназических лет, особенно в Мерв...» Но ради
чего этот исконный русак, влюбленный в прохладные русские
леса и многоводные реки, страстный охотник и рыболов, так
рвался в мало кому ведомую в те годы Среднюю Азию, рас-
спросить не удалось. Пришлось ворошить листки старых писем,
заставлять напрягать память родных и друзей ученого. Как и
почему он попал в Среднюю Азию? Нет, тут не было -места слу-
чайности. Слишком целеустремленным был характер этого про-
винциального паренька. В розысках постепенно выявилась
главная черта его недюжинного характера: Николай Ходукин
был романтиком. Мальчишеский романтизм питали в нем, ка-
залось бы, самые прозаические вещи. Старая гимназическая
карта империи, где среди желтых азиатских пустынь возника-
ли города с волнующими названиями Мерв, Бухара, Хорезм;
восточный ковер в доме, куда он ходил подтягивать по алгебре
туповатого сына купца-богатея,— все влекло в неясную и вол-
нующую даль.
Розовый туман дальних странствий нередко увлекал в те го-
ды провинциальных мальчиков. То и дело, начитавшись Купера
и Майн Рида, бежали в Америку «монтигомы ястребиные ког-
ти» из интеллигентных семей. Их ловили на ближайшей стан-
ции, и, чаще всего покаявшись, они, как надоевшую игрушку,
оставляли мысли о путешествиях.
Ходукинский романтизм был иного рода. Николай не умел
легко расставаться с тем, что раз запало в душу. Он не бежал
из дому в дальние страны, зато еще в гимназии перечитал все,
что мог достать о Средней Азии. Затаенная мечта сказалась
позже и в выборе факультета. Профессия медика не раз уже
со времен хирурга Лемюэля Гулливера открыла горячим и
любознательным людям путь в далекие страны. Ходукин вы-
брал медицину.
Годы и обстоятельства подвергли тяжелым испытаниям юно-
шескую мечту об Азии. В 1919 году молодого врача призвали
8
в Красную Армию. Он воевал на Урале, на Украине, а когдг»
после тяжелых боев с Врангелем армия Советской Республики
ворвалась в Крым, русоголовый рязанец, врач бригадного пере-
вязочного отряда, впервые увидел море. Он навсегда запомнил
себя без сапог и фуражки — где уж тут в горячке боев думать о
таких мелочах! — восторженно стоящим на горячем песке
крымского пляжа. Первая мысль была: рисовать, запечатлеть
скорее все это невиданное богатство красок — дымчатые горы в
голубоватых виноградниках, игру солнечных лучей в зеленой
воде, золотые россыпи пляжей. Но даже набрасывая на куске
оберточной бумаги цветными карандашами поразивший его пей-
заж, Николай сквозь прелести крымской природы видел дале-
кую страну своей мечты — Туркестан.
Неуемное стремление на Восток легко проследить во всей
дальнейшей его судьбе. В Москве на курсах усовершенствова-
ния врачей (дело было уже после гражданской войны, на фрон-
тах которой он немало повоевал) Ходукин решает специализи-
роваться по тропическим болезням, и особенно малярии. Шел
1921 год. В нетоиленных аудиториях Московского университе-
та известный профессор Е. И. Марциновский — большой знаток
Средней Азии — с увлечением рассказывал слушателям о ды-
шащих жаром краях, в которых им предстоит работать. Лекции
отнюдь не повествовали о прелестях восточной экзотики. Речь
шла о распространенной в Туркестане пендинской язве, остав-
ляющей на лицах людей безобразные рубцы; о риште — гигант-
ском черве, поражающем жителей Бухарского оазиса; о маля-
рии, уносящей ежегодно десятки тысяч человеческих жизней.
Что и говорить, картина, нарисованная Марциновским, бог
весть как далека была от незрелых видений, которые когда-то
влекли в Туркестан гимназиста Николая Ходукина. Но и сам
он, прошедший горнило войны, был теперь уже не тот, что преж-
де. Он не утратил романтической струнки. На жесткой подушке
институтского общежития по-прежиему виделись ему порой
дворцы и мечети далеких восточных городов. Но несравненно
явственнее возникла перед ним страна близкого будущего —
Коммунистическая Россия. Он был захвачен духом времени.
А людям 20-х годов, еще не остывшим после недавних боев, ком-
мунизм казался чем-то совсем близким, реальным, почти ося-
заемым.
С митинговых трибун, с плакатов, с газетных страниц Совет-
ская власть звала граждан республики сегодня же, не откла-
дывая, класть первые кирпичи в здание коммунизма. И энтузи-
9
азм, порождавший ленинские субботники, бросал готовую на все
молодежь кого на кронштадтский лед, кого в продотряды, кого
на борьбу с эпидемиями. Надо ли удивляться, что 24-летний врач
отказывается в эти дни от лестного предложения работать в сто-
личном институте и требует немедленно отправить его в Турке-
стан, предпочтительно в район, где предстоит серьезная борьба
с тропическими болезнями. Аргументы, изложенные в заявлении
па имя директора, полностью соответствовали убеждениям мо-
лодого эпидемиолога: «На окраине тоже идет строительство но-
вой жизни, там более, чем в центре, нужны специалисты».
Давний знакомец, Мерв, был как раз одним из самых маля-
рийных городов Средней Азии. Ходукину сообщил об этом в кан-
целярии курсов старый военный врач, много лет прослуживший
в Туркестане.
— Уж не ехать ли туда собрались, молодой человек? — по-
интересовался врач.— Имейте в виду, что в этом городе людей,
не болеющих малярией, попросту не бывает. На десятый день,
голубчик, вас ждет потрясающий озноб, а потом все остальные
радости лихорадки. И это в добавление к жаре, пыли и нестер-
пимой скуке...
Ходукин только рассмеялся в ответ. Где старому служаке
понять, что назначение в Мерв, откуда тот пятнадцать лет без-
надежно выкарабкивался, может для кого-то оказаться испол-
нением всех желаний!..
Конец экзотики
Для размышления о своей будущей деятельности у вновь
назначенного заведующего Мервской малярийной станцией вре-
мени было вполне достаточно. От Москвы до Туркестана поезд,
составленный из товарных теплушек, тащился два месяца. Слу-
чалось по неделям стоять на глухих полустанках в ожидании
топлива для паровоза, приходилось и голодать. Разруха...
За Ташкентом стало сытнее, но все чаще от выходивших к
поезду местных жителей слышал Ходукин новое для него слово,
полное скрытой угрозы: киздырма — лихорадка, малярия. Здесь,
в Туркестане, люди произносили это слово с безнаде?кпым рав-
нодушием, с каким говорят о безводье пустыни или смертель-
ном укусе каракурта — разве от этого уйдешь? Станцию Сыр-
Дарья поезд прошел на полном ходу, без остановки: тут болели
поголовно все, некому было встречать состав.
Болезнь, не таясь, демонстрировала свой страшный облик.
10
На вокзалах в Самарканде, Кагане, Ташкенте Ходукин видел
множество люден с бледной желтоватой кожей, одутловатыми ли-
цами. Апатичные, сонливые, с погасшим взором, они еле пере-
двигали отекшие ноги,— хронические малярики. Поговаривали,
что смертность в Туркестане в несколько раз превышает рождае-
мость. Малярия становилась подлинно всенародным бедствием.
Что же предпринимается в крае для борьбы с болезнью?
Случайные встречные медики и немедики удивленно пожимали
плечами на вопрос приезжего: а разве можно что-нибудь сде-
лать, кроме как глотать и глотать горькие порошки хинина? Но
и с хинином нынче плоховато... Эти ответы заставляли малярио-
лога еще пристальнее всматриваться в окружающую обстановку.
Почему все говорят только о хинине? Более двадцати лет про-
шло с тех пор, как англичанин Рональд Росс в Индии сделал
свое великое открытие: указал на комара Анофелес — главного
виновника человеческой малярии. Комар оказался решающим
звеном в порочном кругу, который создается в болотистых мес-
тах теплого пояса. Это он передает заразу от больного человека
к здоровому. Росс подсказал и пути уничтожения болезни. На-
до во что бы то ни стало разорвать цепь, соединяющую здорово-
го человека с больным через укус крылатого переносчика. Для
этого можно либо уничтожить комаров, либо губить их личинки,
развивающиеся в стоячей воде, либо, наконец, прибегнуть к хи-
нину, который убивает в крови человека возбудителей болез-
ни — простейших животных, именуемых плазмодиями. Почему
же в Туркестане люди упорно твердят только о хинине?
Ответ пришел из рассказов местных старожилов.
— Вам повезло,— пошутил один из собеседников Ходуки-
на,— вы едете в город, где с малярией все же попробовали бо-
роться.
Речь шла о полулегендарной истории, разыгравшейся шесть-
сот лет назад. Столь же талантливый, сколь и кровожадный, за-
воеватель Тимур, захватив Мерв, получил донесение, что город
полон больных, страдающих малярией и риштой. Желая огра-
дить свое войско от болезней, Тимур принял жестокое решение:
полностью уничтожить источник заразы — местных жителей.
Тысячи обитателей древнего города были изрублены.
Кровавая операция монгольского завоевателя — едва ли не
единственная в истории Средней Азии попытка избавиться от
малярии. Царское правительство поступало «гуманнее»: оно по-
просту не замечало этого народного бедствия. Когда в 1898 году
эпидемия в одном только Ташкентском уезде погубила тридцать
11
тысяч жителей, воепио-санитарный инспектор Рыбчевский
доложил в Петербург, что массовая смертность вызвана «не-
дородом».
О работах Росса в Туркестане до революции знали единицы,
но и те, кто имел о них какое-нибудь представление, ничего не
могли предпринять. Ведь официально даже само слово «малярия»
держалось под запретом. О каких же мерах борьбы можно было
помышлять, если начальство заявляло об отсутствии болезни?
Правда, для армии хинин в Туркестан завозился. Воровство ин-
тендантских чиновников, распродававших на сторону казенное
лекарство, позволило и местному населению приобщиться к бла-
гам европейской культуры. Так в одном из самых зараженных
районов страны возникло убеждение, что от малярии может спа-
сти только хинин.
Молодой врач чутко прислушивался ко всем этим рассказам.
Они рождали у него горячее желание скорее самому испытать
свои силы в схватке с болезнью. И пока за распахнутой дверью
теплушки плыли однообразные пустынные просторы Туркме-
нии, Ходукин мысленно уже видел свое торжество в битве с бо-
лотной нечистью. Ему было 24 года. Он ехал в город своей меч-
ты. Он был счастлив.
Мерв встретил Ходукина именно так, как предсказал в Моск-
ве старый военный врач. Поезд пришел днем. Серый от пыли
городок на краю пустыни казался безлюдным. Только пышущий
жаром ветер метался между аллеями акаций с поникшей, опа-
ленной листвой. Древняя крепость, превращенная царскими вла-
стями в обычный гарнизонный городок, ничем не привлекала
взгляда. От пышной средневековой столицы Южнотуркестан-
ского оазиса, о котором Ходукин читал в детстве, мало что со-
хранилось. Впрочем, основных обитателей городка, бывших
военных чиновников, мало интересовала не только древняя, по
и современная культура. Постройка пивного завода да показ
заезжими предпринимателями немого кинематографа — вот, ка-
жется, и все события, которые будоражили умы старожилов в
последнее десятилетие перед революцией.
Представитель местной власти повел врача и приехавшего
с ним фельдшера осматривать здание малярийной станции. Надо
полагать, ему и самому было не очень удобно демонстрировать
это «лечебное и профилактическое» учреждение, состоявшее из
двух донельзя замусоренных комнаток, где в качестве единст-
венного «оборудования» чудом сохранилась жестяная кероси-
новая лампа. Всякому другому такое зрелище надолго бы испор-
12
тило настроение. Но доктор Ходукин только засучил рукава и
вместе с фельдшером взялся за метлу и тряпку. Вдвоем они соста-
вляли весь штат: уборщица на станции предусмотрена не была.
С чего же начать? Несмотря па бедность молодой власти,
Москва снабдила едущего в провинцию маляриолога на первое
время всем необходимым. В прибранных комнатах разместились
полки с лабораторной посудой, химикалиями, медикаментами.
На стол, как главную ценность станции, врач водрузил старень-
кий микроскоп. Но о том, что же именно два медика могут пред-
принять против разбушевавшейся на огромной территории ма-
лярийной стихии, в Москве сказать не могли. До этого предстоя-
ло доходить собственным умом. И доктор Николай Ходукин до-
ходил.
Несколько дней он бродил по улицам и окрестностям. В сон-
ное послеобеденное время он едва ли не единственный бродил
по улицам, хлопал калитками, вызывая бешеный лай мервских
псов. В городке, где тишина стояла такая, что в старое время
денщик мог без труда вызвать для своего офицера извозчика,
стоявшего за несколько кварталов, шумливый приезжий сразу
обратил на себя внимание. Обыватели единодушно решили, что
ведет себя новый врач ни па что не похоже. Докторское ли это
дело ходить по дворам, заглядывать в хаузы и арыки? Вместо
солидности, пристойной члену медицинской коллегии, бегает,
как мальчишка, с какими-то пробирками и сачком. А костюм?
Можно ли вызвать уважение у пациентов, если являешься перед
ними в брезентовых сапогах и сатиновой косоворотке?
Ходукин не догадывался о впечатлении, которое он произ-
вел па окружающих. Его интересовало совсем другое. Обходы
дали богатый материал. Хаузы, приятно освежающие воздух го-
родка, оказались одновременно местом выплода комаров. О при-
городных садах и огородах говорить нечего: поливная вода, от-
веденная по каналам из реки Мургаб, застаивалась в сотнях
и тысячах ямок и давала пристанище бесчисленным личинкам
комаров. Вот где, очевидно, таится беда: в засушливой, стра-
дающей от недостатка дождей Средней Азии в то же время на
редкость неумело пользовались водой. Обилие стоячих водое-
мов, болот и болотец, образованных неиспользованной водой,—
главный источник малярии. Здоровье края может быть добыто
только общими усилиями людей различных профессий: в пер-
вую очередь врачей, агрономов, ирригаторов.
Мысль ученого следует дальше. Конечно, один он не сумеет
ничего поделать. Для успешной борьбы с комаром нужны уси-
13
лия всех заинтересованных сторон, а их несколько. Малярия —
враг хлопководов, она отнимает с поля людей, значит, хлопко-
воды помогут. Кстати, «Хлопкотрест» — самая богатая органи-
зация в области. Если она выделит средства, можно будет уве-
личить штат станции. Нужны малярийные разведчики — разы-
скивать наиболее зараженные водоемы, нужны фельдшера —
обследовать население. Не обойдется и без ирригаторов — оро-
шение их дело. Наконец, врачи.
От встречи с коллегами Ходукин ждал особенно много. Ему,
молодому, полному задора и энергии, казалось, что местные
врачи просто ухватятся за его план оздоровления города. Кому,
как не нм, пострадавшим от малярии, и поддержать его... Но
энтузиазм маляриолога разбился о целую гору ледяного равно-
душия. Большинство мервских эскулапов — старые полковые ле-
кари, по разным причинам застрявшие «в этой проклятой Азии»,
помышляли лишь о том, как бы скорее «перебраться в Россию».
Но что происходит там, на севере, никто толком не знал. Вели-
кая революция, потрясшая мир, лишь легкой зыбью отдалась
пока в их провинциальном болоте. И теперь, за чашкой чая,
эти толстячки в полувоенном пытались прежде всего дознаться
у приезжего, «скоро ли всему конец». На разговоры Ходукина
о широком фронте борьбы с малярией, о научной работе лекари
п их супруги безнадежно махали руками: какая там борьба, если
даже хинина большевики не могут завезти вдоволь!
Опять хинин! Гостя взрывало. Вспыльчив он был с детства
и сгоряча мог швырнуть на пол первое, что попадало под руку.
Поэтому с чаепитием у местных коллег ничего, кроме взаимной
неприязни, не получалось. Чтобы подавить распиравшее его раз-
дражение, Ходукин после таких разговоров подолгу шагал по
пустым комнатам станции. Вот оно, воинствующее мещанство,
готовое зацепиться за что угодно, чтобы только бросить в нена-
вистную рабочую власть лишний ком грязи. Как бы безграмот-
ны ни были эти, с позволения сказать, врачи, они прекрасно
знают, что хинин завозится из-за границы и блокада, лишь не-
давно прорванная республикой, не позволяла получать меди-
каменты даже на золото.
Но была еще одна мысль, к которой неизменно возвращался
маляриолог,— мысль о необычайной судьбе хинина.
Когда в середине XVII века испанские иезуиты начали вво-
зить в Европу из недавно открытой Америки истолченную в по-
рошок кору хинного дерева, казалось, что найдено радикальное
средство борьбы с малярией. Французский король Людовик XIV,
14
излеченный от упорной малярии, не пожелал заплатить 48 ты-
сяч ливров за право опубликовать суть этого «секретного сред-
ства». Сто сорок лет спустя два француза, Пелетье и Кавенту,
нашли возможным искусственно синтезировать препарат хини-
на и тем сделали лекарство еще более доступным. Порой, прав-
да, чудесный препарат и подводил врачей. «Сернокислый хи-
нин,— писал в 1865 году французский физиолог Клод Бернар,—
излечивает лихорадку, но он еще не всегда действует, а мы не
знаем пи почему, ни как он лечит, иначе у нас не было бы иск-
лючений». Но так или иначе, за двести пятьдесят лет хинин
спас немало человеческих жизней.
Однако такова уж диалектика науки: лекарство-спаситель
после открытия Россом комара-переносчика стало в известной
степени помехой в борьбе с малярией. Собственно, помехой яв-
лялся не сам хинин, а косность медиков, уверенных в его все-
исцеляющем действии. Врачи с трудом приходили к убеждению,
что победить лихорадку значительно легче с помощью профи-
лактики— осушения болот и уничтожения комара,— нежели
одним лечением — непрерывно насыщая хинином кровь уже
заболевших. В районе с массовыми заболеваниями и особенно
при эпидемиях, учил своих слушателей профессор Марцинов-
ский, лечение хинином мало что дает для радикального оздоров-
ления пораженного района: выздоровевших комары заражают
вновь и такие люди опять становятся резервуаром болезни. Нет,
хинин, как и в прошлые столетия, может и должен помогать
страждущим, но каждый маляриолог должен ясно понимать,
что с помощью одного только лекарства малярию в Средней
Азии не победить.
Да, именно об оздоровлении Средней Азии, точнее, об оздо-
ровлении огромной ее части — тогдашней Туркестанской рес-
публики — думал недавний слушатель курсов Марциновского
доктор Ходукин. Врачи из Мерва, занятые выбиванием доходов
из своей частной практики, без сомнения считали его пустым
мечтателем. Пожалуй, подлинные масштабы его мечты мысли-
мо оцепить лишь теперь, сорок восемь лет спустя, когда после ги-
гантских преобразований на территории бывшей Туркестанской
республики, там, где когда-то злокачественная малярия терзала
сотни тысяч людей, сегодня нет ни одного больного.
Напомним еще одно обстоятельство. Начиная свой поход на
малярию, Ходукин был почти одинок. Только год спустя начал
в Бухаре свою деятельность другой энтузиаст — доктор Исаев
(ему посвящается вторая глава этой книги), да первые теоре-
15
тические изыскания предпринимал в стенах Среднеазиатского
университета в Ташкенте профессор Бродский. Почти ничего
не было известно о том, какие виды комаров переносят в Тур-
кестане малярию, какова их биология. Чтобы дознаться, где
летучий враг предпочитает питаться, выплаживаться, зимовать,
предстояло еще многие годы бродить по болотам, лазить по чер-
дакам и курятникам. И главное, надо было выяснить, как и где
можно наиболее эффективно уничтожать комара и его личинки.
Впереди была огромная работа, та самая черновая работа эпи-
демиолога, которая обычно не обещает ни великих открытий,
ни славы, пи почета. Труд, тяжелый ежедневный труд и един-
ственная мало кому заметная награда в виде падающей кривой
на графике эпидемического состояния края. А ведь были и дру-
гие пути, на них намекали в частных беседах врачи-чиновни-
ки,— пути, сулящие спокойствие, благополучие, обеспеченность.
Доктор Ходукин избрал не их.
Мервские эскулапы наотрез отказались помогать малярий-
ной станции. Но они плохо знали натуру нового заведующего.
У него удивительная способность окружать себя подлинными
друзьями и сподвижниками. Правда, первые его помощники пло-
хо разбирались в проблемах эпидемиологии, но зато он мог не
сомневаться в их преданности делу. Это были местные жители—
туркмены и узбеки,— строители дорог. Началось с того, что Хо-
дукин разоблачил их как пособников малярийного комара. Вы-
бирая землю для своих надобностей, строители никогда не за-
думывались над тем, кто заселит наполненные подпочвенной
водой придорожные ямки и канавы. А между тем тут было пол-
ное раздолье комариным личинкам. Ходукин не поленился на-
брать воду из этих ям и пригласить дорожников к себе на стан-
цию, чтобы они своими глазами увидели под микроскопом,
сколько нечисти оставляет вокруг них, казалось бы, такая полез-
ная работа. После посещения станции строители дорог от глав-
ного инженера до последнего землекопа стали верными помощ-
никами маляриолога. И нередко потом эти мускулистые, дочерна
прокопченные под солнцем люди заходили к врачу, чтобы сооб-
щить о новых, обнаруженных ими комариных очагах.
С «богатыми дядями» из «Хлопкотреста» найти общий язык
оказалось труднее. Оросительные системы строились без каких-
бы то ни было гигиенических требований. Заболачивались, за-
растали каналы, сбросные (использованные) воды образовыва-
ли целые малярийные болота. «Мы выращиваем хлопок, вы ле-
чите людей — давайте не путать своих обязанностей»,— сказали
16
врачу в «Хлопкотресте». Горячий и острый на язык Ходукин
хотел возмутиться, накричать на бюрократа, хлопнуть дверью,
но усилием воли сдержал себя. Нет, так не годится. Большое
дело требует многих друзей, а не врагов. Горячностью тут не
поможешь.
Врач появился на очередном собрании хлопкоробов. В руках
у него было несколько листков: точные данные о заболеваниях
среди рабочих. Больше всего больных давала малярия. Ежеме-
сячно опа отнимала сотни дней труда, обходилась государству
во многие тысячи рублей. Между тем для упорной борьбы с ма-
лярией нужны несравненно меньшие средства, подвел итог
Ходукин. Врачу не понадобился переводчик, хлопкоробы поня-
ли, поддержали его. По настоянию профсоюзной организации
руководители треста «раскошелились». Но что важнее — меди-
ки начали привлекаться к разработке планов, связанных с оро-
шением. Новые каналы, построенные с учетом пожеланий эпи-
демиолога, уже не несли людям опасности заболеть малярией.
Я раздумывал о деятельности моего героя в те годы. Навер-
ное, многим она покажется незначительной, мелкой. Действи-
тельно, сегодня картина тогдашних противомалярийных меро-
приятий может показаться смешной. Ослик тащит к болоту боч-
ку нефти на колесах. Возница-туркмен в болотных сапогах, а то
и просто босой забирается в заросли камыша и, отыскав излюб-
ленное место комариных личинок — «окно» открытой воды,—
начинает хлестать по ним веником, смоченным в нефти. Как
не похожа эта кустарщина на тот сокрушительный удар, кото-
рый в тридцатых годах страна обрушила на малярию! Колос-
сальные плотины и водосбросы, построенные в Фергане, Хорез-
ме, возле Бухары и в Северной Киргизии, положили конец сти-
хийным разливам рек, застою воды в низинах, а следовательно,
и выплоду комаров; Мощная противомалярийная сеть, насчи-
тывающая до 1880 малярийных станций и пунктов, провела в
стране обследование и лечение более 40 миллионов человек.
Специальные самолеты в одном только 1936 году опылили про-
тивокомарииыми ядами три с половиной миллиона гектаров
болот! Многочисленные в Узбекистане и Таджикистане «доли-
ны смерти» (например, Чир-Чик) за короткий срок преврати-
лись в цветущие районы передового сельского хозяйства и про-
мышленности. Что в сравнении с этим значат усилия какой-то
Мервской станции!
«Исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали
исторические деятели сравнительно с современными требования-
77
ми, а по тому, что они дали нового сравнительно со своими
предшественниками». Эта ленинская фраза как нельзя лучше
определяет подлинное значение таких энтузиастов, как Нико-
лай Ходукин.
Новым в его труде был сам подход к малярии как к проблеме
большого хозяйственного, экономического смысла. Новой была
страстность и непримиримость, с которыми он брался за дело,
та решительность, которую даже вполне благонамеренный бри-
танский майор Рональд Росс с удовлетворением именовал «боль-
шевизмом в санитарии». Наконец, совершенно по-новому опре-
делил Ходукин роль врача-маляриолога в пораженном районе.
Через полгода после его приезда в Мерв никто в городе не пы-
тался более утверждать, что место медика только в кабинете.
Правда, Ходукину приходилось проводить немало времени
и в кабинете. По утрам к малярийной станции начинали тя-
нуться со всего города больные. Сегодняшние врачи не имеют
представления о тех гигантских приемах, которые приходилось
вести их коллегам в начале двадцатых годов. Возле маленького
домика станции собиралось по 100—120 человек измученных
малярией людей. Чтобы определить стадию болезни и решить,
какое необходимо лечение, врач брал у каждого больного ка-
пельку крови. Эти мазки потом приходилось рассматривать под
микроскопом до глубокой ночи, до темноты в глазах.
Уходил последний больной, и врач превращался в биолога.
На свет появлялся сачок, банки для проб стоячей воды и болот-
ные сапоги. Худой, сутулый, черный от загара, он неустанно
вышагивал по окрестностям в поисках крылатых переносчиков
болезни, сам, как подметили студенты-практиканты, похожий
на сутулого комара Кулекса. Со временем на станции появился
целый отряд малярийных разведчиков, но их шеф и учитель
наравне с рабочими продолжал свои ежедневные походы, изби-
рая преимущественно самые глухие, заросшие осокой болота.
Мало кто знал, что, разведывая комариные логова, заведующий
станцией готовил одновременно научную работу о местных ви-
дах комаров-переносчиков, об их жизни и привычках.
Трудно сказать, когда находил он время писать свои труды,
читать специальные журналы и книги, которые присылали ему
из Ташкента. Людская память сохранила мало подробностей об
этом периоде. Но вот передо мной документ, лучше всяких слов
свидетельствующий о том, как умел работать этот не знавший
устали человек.
В Ташкенте, в Институте вакцин и сывороток, хранятся две
18
потрепанные толстые тетради, исписанные неразборчивым, пры-
гающим почерком Ходукина. Тетради заполнены при любопыт-
ных обстоятельствах. Веспой 1923 года Ходукин попросил то-
гдашнего директора института прислать ему из институтской
библиотеки необходимую для работы книгу по тропическим бо-
лезням. Директор прислал, но с условием: книга дорогая, с ав-
тографом автора, просьба вернуть ее через неделю. Читатель из
Мерва был точен. Через неделю книга вернулась в Ташкент, а у
заведующего Мервской малярийной станцией остались эти две
тетради: за семь дней он успел полностью переписать том в
триста страниц и даже сделать к своему изданию соответствую-
щие рисунки!
...В конце 1923 года большие осушительные работы в долине
реки Мургаб, нефтевание водоемов и лечение больных принесли
свои результаты: число больных малярией в Мерве и окрестных
селах упало почти до нуля.
В Ташкенте молодого маляриолога похвалили — за два года
не каждому удается сделать так много. Руководитель республи-
канского здравоохранения разоткровенничался с симпатичным
врачом, доставившим приятные вести:
— Вы показали себя молодцом, такого работника не грех
взять и в Ташкент. Хотите? Жаль, далеко не везде с малярией
у пас так же благополучно, как в Мерве. Вот в Мирзачуле тоже
есть малярийная станция, а что проку — Голодная степь как
была, так п остается самым гиблым местом по малярии. Так
как вы насчет Ташкента?
Ходукин вспомнил виденную два года назад однообразную
равнину, бесконечно тянувшуюся за окном теплушки, станцию
Сырдарья, где из-за малярии некому было встречать поезда.
Голодная степь... Вот где еще можно испытать свои силы.
И руководителю:
— Я предпочел бы Мирзачуль.., Пока... Желающих пере-
ехать в Ташкент, наверное, и без меня достаточно.
Утерянный след
Найти себя... Чаще всего это выражение относится к людям
искусства. О художниках можно слышать: «Он нашел себя в
портретной живописи». Или о писателе: «Наконец-то он нашел
себя, маленькие рассказы — его стихия». Наука не менее ис-
кусства требует от подлинного ученого найти себя в определен-
на
ной области, в той, где лучше всего выявляются его способно-
сти, где он достигнет наибольших успехов. Чтобы найти, надо
искать. Но где вести поиски и, главное, сколько времени? В со-
рок лет будущий Нобелевский лауреат Рональд Росс, стоявший
буквально на пороге своего великого открытия, считал, что
жизнь его прожита бесцельно. Сочинитель нескольких романов
и двух стихотворных драм, автор ряда опубликованных мате-
матических работ, композитор и врач, он все еще не «нашел
себя» в деле, которое считал бы подлинно значительным. Через
год-два ему предстояло одержать замечательную научную побе-
ду, а он, не ведая своей судьбы, с грустью писал на страницах
дневников: «Я испытал свои силы во многих пауках и искусст-
вах, по почти ничего не достиг».
Но бывает и так: ученый ошибается в оценке своих дейст-
вительных и мнимых заслуг и только время, история находят
ту область, в которой он действительно нашел себя. Петр Фокич
Боровский (1863—1932), русский военный врач в Средней
Азии, всю жизнь считал себя хирургом. Он действительно был
незаурядным мастером скальпеля, многократным делегатом
международных хирургических конгрессов. И тем не менее порт-
рет его украшает «Галерею выдающихся паразитологов» Кемб-
риджского университета, и в мировой науке имя Петра Фокича
неотделимо от успехов науки о паразитах человека. Между тем
в паразитологии Боровский сделал всего лишь одно открытие:
в 90-х годах в результате очень точных наблюдений он обнару-
жил паразита, вызывающего у людей весьма распространенную
в азиатских странах болезнь — так называемый кожный лейш-
маниоз, или пендинскую язву. Современники почти не придали
значения этому открытию. И только дальнейшее развитие пара-
зитологической науки показало, что тельца Боровского — лейш-
мании — первые, открытые наукой представители большого се-
мейства опасных паразитов. Опыты ташкентского врача полу-
чили всемирное признание.
Найти себя в науке, как видно, действительно нелегко.
Многие обстоятельства обуславливают успех таких поисков. Но
есть постоянная закономерность, которая поражает, когда зна-
комишься с биографиями людей, достигших этого идеала.
В исследованиях, которые потомство оценивает как класси-
ческие, неизбежно выявляются наиболее ценные черты харак-
тера самого открывателя. Современники отмечали работоспособ-
ность Росса. Росс-врач плохо знал энтомологию — науку
о насекомых. И хотя жизнь убеждала его, что переносчик маля-
20
р.1И — комар, он долгое время не мог на месте поймать преступ-
ника. Ему не было известно, какие именно виды комаров пере-
носят малярийного паразита. Но, работая без устали при соро-
каградусной жаре индийского лета, вскрывая десятки тысяч
комаров, какие только попадались ему под руку, он в конце
концов нашел убийцу — комара из рода Анофелес. О том, что
комар виновник болезни, писали и говорили десятки исследо-
ваний, но открытие сделал Росс. Это было торжество прежде
всего личной работоспособности ученого.
Успех Боровского определили иные черты его натуры. В этом
хирурге подкупает спокойная точность, с которой он приступал
к наблюдениям, строгость человека, совершенно объективно
взвешивавшего на весах опыта свое и чужое.
90-е годы — расцвет микробиологии. Один за другим откры-
ты возбудители чумы, холеры, туберкулеза, дифтерии, сыпного
тифа. Успехи Пастера, Коха, Леффлера кружат головы врачам.
Микробов находят повсюду, и нет ничего странного, что и воз-
будителем пендинской язвы ученые объявили микроб.
Ординатор Ташкентского военного госпиталя Боровский так-
же заинтересовался этой тяжелой болезнью, особенно жестоко
поражавшей русских солдат в Азии. Сначала хирург пошел по
пути своих предшественников: брал каплю гноя с язвы и сеял
ее на питательную среду. У него, как и следовало ожидать, вы-
растали колонии самых разнообразных, так называемых неспе-
цифических микробов, случайно занесенных в язву извне. Были
тут и стрептококки и стафилококки, которыми всегда богата
гноящаяся рана. Какой искус объявить их возбудителями бо-
лезни! Но Боровский не выдает желаемое за явное. Наоборот,
чтобы избавиться от случайных спутников и получить подлин-
ных возбудителей язвы, хирург в следующем опыте берет для
изучения каплю сока из папулы — бугорка на коже, не успев-
шего превратиться еще в открытую язву. Эта простая мысль—
сделать опыт «чистым» —не приходила в голову почти никому
из его предтечей. Сок уже не содержал случайных микробов,
в нем могли быть только подлинные виновники болезни. И Бо-
ровский нашел их. Он смело мог утверждать, что именно они,
мельчайшие овальные и веретенообразные тельца (простейшие
животные, а не бактерии), вызывают страшную язвенную бо-
лезнь, именуемую в народе пендинкой. Вот уже семьдесят пять
лет никому не удается опровергнуть эти опыты, проведенные не-
специалистом в маленьком, плохо оборудованном бактериоло-
гическом кабинете Ташкентского военного госпиталя. Их не
21
удастся опровергнуть никогда, иоо в этих опытах, кстати не-
сравненно более сложных, чем здесь описано, ученый воистину
«нашел себя». Он шел к открытию от правды биологического
явления, а не от собственных, пусть даже очень стройных
теорий.
Я не случайно напомнил здесь о судьбах Росса и Боровско-
го. Как и они, Николай Ходукин не сразу нашел область, где
ему предстояло совершить наиболее значительные свои иссле-
дования. Как Росс, он достиг успеха, вложив в поиски научной
истины свою удивительную работоспособность; подобно Боров-
скому, ему пришлось для успеха дела мобилизовать всю прису-
щую ему дисциплинированность ума, строгость в оценке добы-
тых фактов. Но от советского ученого жизнь потребовала еще
большего: личного мужества, подлинного бесстрашия перед ли-
цом болезни и смерти. Не каждому дано выдержать подобное
испытание. Ходукин его выдержал.
Вот как это было. В Ташкент его все-таки перевели. Прора-
ботав три года в самых гиблых малярийных местах, он привез
в столицу республики четырнадцать научных работ, память
о множестве добрых друзей, приобретенных в Мерве и Мирза-
чуле, и тяжелейшую злокачественную малярию. Впрочем, даже
приступы лихорадки не лишали его добродушного юмора и ин-
тереса к науке. После одного особенно мучительного приступа,
когда ученый лежал обессиленный в постели, он сказал наве-
стившему его сотруднику:
— Попалась мне недавно статья с описанием клинической
картины злокачественной малярии, и жалко, знаете, стало, что
все это уже описано. Ведь и я мог бы прекрасно рассказать о
состоянии больного по собственным наблюдениям. Вот и польза
была бы делу. А теперь болей без всякого проку...
Ташкент — это был Ташкент 1925 года — встретил врача бес-
численными хаузами (плотина на Боз-су, послужившая впо-
следствии для проведения городского водопровода, только про-
ектировалась), заболоченными берегами медлительного Салара
и пронзительным звоном комариных полчищ над вечерними
улицами.
Снова, как в Мерве и Мирзачуле, заведующему Ташкент-
ской малярийной станцией пришлось до хрипоты спорить с го-
родскими властями о состоянии хаузов, убеждать рисоводов от-
нести подальше от города залитые водою рисовые поля, втолко-
вывать дорожникам биологию комара и просматривать под
микроскопом бесчисленные мазки крови.
22
Но и этой утомительной, беспокойной работы, постоянно
прерываемой поездками в районы на малярийные вспышки, ка-
залось ему мало. Его считают способным маляриологом, пред-
сказывают большое будущее в ряду наиболее талантливых бор-
цов с комаром, а между тем автор тринадцати научных статей
по воппосам малярии более всего ценит свою четырнадцатую
небольшую работку, посвященную тому самому кожному лейш-
маниозу— пендинской язве,— который прославил когда-то Бо-
ровского.
Впрочем, не так уж интересны его собственные опыты,
как занимательна проблема лейшманиоза. При воспоминании
о том, при каких обстоятельствах он написал свою первую ра-
боту, Ходукин невольно улыбается. Однажды в базарный день
к домику Мервской малярийной станции подъехали два всад-
ника — старик туркмен и его молоденькая дочь. Жителей пус-
тыни к врачу привела беда. За неделю до свадьбы у невесты на
носу образовалась отвратительная язва. Теперь жених берет
назад предложение, а родители его требуют обратно свои.по-
дарки. Эта трагикомичная история и заставила Ходукина по-
искать литературу по пендинской язве. Книга, которую он в те
дни переписал от руки, была наиболее солидным трудом о рас-
пространении, течении лейшманиоза в Азии и мерах борьбы
С ООЛбЗНЬЮ.
Но он не ограничился чтением специальных книг и статей.
На своей станции Ходукин один из первых вырастил на искус-
ственной среде лейшманий — простейших паразитов, возбуди-
телей болезни. Деятельному ученому и этого показалось мало.
Он попытался лечить больных пендинской язвой новыми, неза-
долго до того появившимися средствами. И тогда появилась
в печати первая научная работа, в которой врач из Мерва сооб-
щал своим коллегам, что расхваленное заграничное лекарство
в его практике не дает больным исцеления.
Вскоре еще одно обстоятельство привлекло Ходукина к
лейшманиозу. Среди бесчисленных маляриков, требовавших по-
мощи, то и дело встречались больные, которым не помогал хи-
нин. Можно было бы на это не обратить внимания: науке из-
вестны хиноустойчивые формы малярии. Однако Ходукин за-
думался над тем, не скрываются ли в потоке малярийных боль-
ных люди, страдающие какой-то другой болезнью.
«Хиноустойчивыми» чаще всего оказывались дети двух —
пяти лет. В кишлаках, да и в городе, то и дело попадались на
глаза эти маленькие страдальцы, их выдавал огромный живот
23
с гигантской селезенкой, желтые восковые лица, тоненькие руч-
ки и ножки. Подавляющая часть таких малышей в конце кон-
цов погибала. Знакомство с литературой подсказывало Ходу-
кину, что перед ним, видимо, не малярия, а еще одна безъяз-
венная форма все того же заболевания — лейшманиоза. Миро-
вая литература свидетельствовала, что внутренний лейшманиоз,
или кала-азар,— болезнь, известная в мире под двадцатью че-
тырьмя различными названиями,— везде одинаково (от Рио-де-
Жанейро до Пекина и от Британских островов до острова Су-
матра) жестоко расправляется со своими жертвами.
Так еще в Мерве маляриолога увлекла новая область, увлек-
ла прежде всего своей неисследованностью. Интересная исто-
рия предшествовавших поисков и открытий сулила тому, кто
продолжит исследования, еще более чудесные находки.
Первыми европейцами, кому пришлось наиболее близко
столкнуться с кала-азаром (они называли его еще «лихорадкой
дум-дум»), были английские войска, вторгнувшиеся в Индию.
В 1849 году в долине реки Брамапутра при оккупации одного
из горных округов Ассама, англичане столкнулись со страшной
картиной: в деревнях какая-то лихорадка поражала до двух
третей населения. Заболевшие почти всегда умирали. Вскоре эпи-
демия перекинулась и в лагерь оккупантов. Английские воен-
ные врачи долгое время продолжали путать вновь обнаружен-
ную болезнь с малярией. Только на рубеже XX века удалось
найти наконец действительного возбудителя ассамской болез-
ни. Помог случай.
Ранней весной 1900 года в Лондон из Индии приехал уво-
ленный со службы солдат. Его, как и многих его товарищей по
части, мучила лихорадка дум-дум. По смертоносности она пе
уступала разрывным пулям дум-дум. Больного солдата положи-
ли в госпиталь. Спустя семь месяцев он умер. Военный врач
Лейшман сделал микроскопический препарат из сильно увели-
ченной селезенки больного, и под окуляром его микроскопа воз-
никли овальные и ланцетовидные тельца, близкая родня тех,
что за несколько лет перед тем наблюдал в ташкентской лабо-
ратории Боровский. Открытие, сделанное в Лондоне и Ташкенте,
позволило найти невидимого врага, который в одних случаях
образует у людей язвы, а в других разрушает внутренние орга-
ны. «Черная болезнь» жителей Ассама оказалась родной сестрой
пендинской язвы, получившей название по имени туркменского
кишлака Пенде.
Вскоре кала-азар —лейшманиоз (возбудители его в честь
2-1
доктора Лейшмаиа названы лейшманиями) — стал обнаружи-
вать себя повсюду. Врачи находили его в Греции и Китае, во
Франции и Месопотамии, в Канаде и на Мадагаскаре. В 1909 го-
ду в Вену из далекого Ташкента родители привезли своего де-
вятилетнего мальчика. Маленького ташкентца мучила неизвест-
ная лихорадка, которую на родине признали малярией. Австрий-
ские врачи ввели ребенку полую иглу в селезенку, и в капле
добытой жидкости обнаружили лейшманий. Так оказалось, что
в России рядом с пендинской язвой существует и внутренний
лейшманиоз. Мальчик из Ташкента не вернулся домой. Он умер
в большом европейском городе, окруженный лучшими врачами,
из которых ни один не мог предотвратить его гибели. Только
пять лет спустя стало известно, что внутренний лейшманиоз
можно излечить препаратами сурьмы.
Вот, собственно, и все, что могли рассказать Ходукину жур-
нальные статьи и книги того времени. Последним по времени
русским сочинением в этой области была та самая книга, кото-
рую в Мерве он переписал от руки. То был труд профессора
Якимова, изданный в 1915 году. Дальнейшие следы исследова-
ний по кала-азару обрывались. Оставалось неясным — ни где
находится источник, резервуар болезни, ни как и кем страдание
передается человеку. Но даже при поверхностном знакомстве
с предшествующими поисками Ходукин понял: история кала-
азара повторяет историю малярии. Врачи значительно раньше
научились распознавать и лечить этот недуг, нежели узнали,
откуда он появляется в теле больного. Очевидно, так же, как
и малярию, лейшманиоз удастся уничтожить только после того,
как борьба будет перенесена на передний край: из организма
человека в природу. Так же как один только хинин не в силах
оздоровить население, охвачеиное малярией, так и препаратами
сурьмы не дано радикально решить проблему кала-азара. Где-
то вокруг нас есть и переносчик лейшманий, и тот источник,
откуда он черпает заразу. Необходимо отыскать их, как некогда
Росс разыскал малярийного комара, и одним ударом покончить
с инфекцией.
Вот о чем задумался доктор Ходукин, когда в Ташкенте за-
нял должность заведующего малярийной станцией. Еще не-
сколько лет будет продолжать он с сотрудниками исследования
по малярии, и все же не в борьбе с комаром предстояло учено-
му «найти себя». Кала-азар — черная болезнь — захватила все
его мысли.
„Предпочтительный вывод""
Студенту-медику Федору Шевченко сказали, что в Бактерио-
логическом институте открылась новая лаборатория, требуется
лаборант. Студенческие доходы, известно, невелики, не худо и
подработать. Весенним днем Шевченко отправился искать ла-
бораторию. Почти в самом конце длинной и грязной Старо-Гос-
питальной улицы он нашел кирпичное, казенного вида здание
института. .В указанной ему лаборатории — пустой просторной
комнате, почти без мебели — какой-то человек, видом мастеро-
вой, сколачивал деревянную клетку. Студент поинтересовался,
где начальство.
— А я и есть начальство,— улыбнулся «мастеровой». Он от-
кинул с высокого лба выгоревшую прядь и, шагнув к Шевчен-
ко, первый протянул руку.— Доктор Ходукин.
Незадолго перед тем Ходукин получил предложение: не
оставляя работы на малярийной станции, организовать в ин-
ституте отдел по изучению простейших. В крае многие болезни
человека были связаны с вредной деятельностью этих существ.
Врач с удовольствием согласился: новое место работы позволя-
ло ему вплотную заняться лейшманиозом. И вот первый со-
трудник. Чудесно! Они с интересом разглядывали друг друга:
ученый и студент. В будущем им предстояло многие годы рука
об руку трудиться в этой лаборатории, стать здесь профессора-
ми и известными исследователями. Но в тот момент студенту
не очень понравилась пустая комната. Ему казалось, что боль-
шие открытия совершаются лишь в белоснежных лабораториях
при блеске сверкающей аппаратуры. А тут какой-то сарай.
— Помещение неказистое, это верно,— как бы извиняясь
перед помощником, заговорил заведующий.— Но вы не беспо-
койтесь, нам почти не придется тут бывать. Эпидемиолог, как
следователь, должен собственными глазами видеть место, где
преступник совершает свои злодеяния. Приготовьтесь много хо-
дить и еще больше — видеть.
Они уселись на крылечке во дворе, и Ходукин развернул
перед своим первым добровольным слушателем план поисков
источников кала-азара. Откуда человек получает болезнь? От-
вет показывала книжка, переписанная когда-то от руки. Автор
ее, профессор Якимов, еще в 1913 году нашел в Туркмении не
только больных лейшманиозом, но и собак, страдающих той же
болезнью. Но какие внутренние нити связывают больных собак
и людей, осталось неясным. Теперь Ходукин задумал предпри-
26
пять гигиенический опыт: пересмотреть в городе всех собак и
установить, какова их роль в заболевании детей кала-азаром.
— Но ведь в городе по меньшей мере десять тысяч псов! —
изумился студент.— Как же мы вдвоем...
— Помощники найдутся,— перебил его ученый,— лучше по-
думайте о том, что наши работы принесут людям. Сегодня де-
сять—пятнадцать процентов смертности от черной болезни еще
остаются законной цифрой в медицинской статистике. Если дело
в собаках, то, уничтожая их, мы полностью покончим с этими
позорными для медицины цифрами.
Даже сейчас, 50 лет спустя, план Ходукина представляется
по своим масштабам огромным: обследовать десятки тысяч со-
бак, осмотреть сотни жилищ, где разыгралась гипотетическая
встреча больного с источником заразы. И все это поначалу лишь
силами двух исполнителей! В реальности ходукинского плана
усомнился сначала и студент, но так вдохновенно говорил уче-
ный, что Шевченко невольно увлекся. Разошлись они, крепко,
как давнишние друзья, пожав друг другу руки.
Обратный путь показался студенту на редкость коротким.
Куда-то далеко отступили мысли о длинных грязных улицах,
которые предстоит обходить в поисках больных животных, о
злобных псах, чьи зубы не раз будут угрожать лаборанту. Фе-
дора Шевченко захватила высокая волна большой науки, его
гнал ветер исканий. О, Николай Ходукин умел раздувать в лю-
дях этот чудесный ветер! Он сам шел по жизни, будто припод-
нятый каким-то сильным порывом. И те, что оставались с ним,
были, как правило, одержимыми. Равнодушные и ленивые воз-
ле него не задерживались.
Только у самого дома студент вспомнил, что так и не спро-
сил у заведующего лабораторией, как ему будут платить за ра-
боту. Вспомнил и почему-то пожалел об этом.
...Начиная вдвоем с лаборантом осуществлять свой план,
Ходукин, конечно, позаботился о «внештатных» помощниках. Без
общественной помощи, он прекрасно понимал это, исследова-
ния затянутся до бесконечности. Прежде всего надо выяснить,
где живут больные и переболевшие кала-азаром. Молодые со-
ветские органы здравоохранения не имели еще достаточных
сведений. Чтобы разыскать первые шестьдесят адресов, Ходу-
кин обошел всех частных врачей города.
Потом последовало знакомство с ветеринарами. На ветстан-
ции никому и в голову не приходило, что больные собаки имеют
какое-то отношение к заболеванию детей. Узнав, в чем дело,
27
ветеринары согласились «ради науки» не только уничтожать,
но учитывать и вскрывать всех подозрительных псов.
Но самую жаркую речь Ходукин припас для председателя
горисполкома. Снова, как в Мерве, когда ему пришлось убеж-
дать дорожников, ученый решил приобщить представителя вла-
сти к тонкостям своей науки. Он явился в горсовет с микроско-
пом и двумя предметными стеклышками. На одном были
зафиксированы окрашенные лейшманий, взятые от больной со-
баки, на другом — паразиты, выделенные у больного ребенка.
Председатель неумело, но старательно и долго глядел в окуляр
и наконец Согласился, что «эти штучки» на обоих стеклышках
очень похожи между собой '.
— А это значит,— бросился в атаку Ходукин,— что возбу-
дитель лейшманиоза собак — суть те же самые существа, что
уносят в городе ежегодно от ста пятидесяти до двухсот детских
жизней. И если мы жалеем здоровье маленьких граждан Узбе-
кистана, то надо немедленно и самым тщательным образом вы-
яснить, не от собак ли получают они заразу. А для этого следует
обойти все дворы города и освидетельствовать всех собак.
— Но у горсовета нет штата собаколовов,— неуверенно от-
бивался председатель.
— Такой штат ни к чему. Осмотры проведут ветеринары и
студенты. Нужны только средства...
Трудно сказать, как долго длилась беседа и какие еще аргу-
менты выдвигал ученый. Достоверно лишь, что городской Совет
изыскал необходимые деньги. Ветеринарные фельдшера при-
ступили к массовым осмотрам животных, и Ходукин таким об-
разом приобрел еще несколько десятков помощников. Впрочем,
число помощников ни в какой степени не изменило режима,
принятого в маленькой лаборатории. Разделив город на «сферы
влияния», Ходукин и Шевченко спозаранок расходились обсле-
довать детей, больных кала-азаром. Каждый такой поход тре-
бовал множества сил и времени. Нелегко в большом и запутан-
ном городе с его бесчисленными переулочками и тупиками най-
ти нужный дом, узнать у родителей подробности заболевания и
заражения, а главное, разыскать, как осуществляется контакт
ребенка с больными собаками.
Но и это только половина дела. Потом начинался осмотр дво-
1 Во время, когда происходил этот разговор, идентичность возбуди-
теля кала-азара и собачьего лейшманиоза еще не была доказана. Дока-
зали ее через несколько лет в значительной степени работы самого
Ходукина.
28
ровых собак — занятие, кстати сказать, далеко не безопасное.
Иногда связь больного человека и собаки удавалось нащупать
быстро, но нередко, проходив по раскаленным улицам полдня,
заведующий и лаборант возвращались с пустыми руками. Так
из недели в неделю, из месяца в месяц два с лишним года.
И вот итог, занимающий две с половиной страницы в науч-
ном журнале. Осмотрено семнадцать тысяч собак, вскрыто две
тысячи. Все зараженные лейшманиозом животные, которых уда-
лось выявить, уничтожены. И как апофеоз этого гигантского
эксперимента — сообщение, уместившееся в нескольких стро-
ках: после уничтожения лейшманиозных собак количество де-
тей, страдающих кала-азаром, в Ташкенте резко уменьшилось.
«На основании этих данных,—пишет осторожный ученый,—мы
делаем предположительный вывод: лейшманиоз детей (кала-
азар) связал с лейшманиозом собак, и собаки, по-видимому, яв-
ляются носителями лейшманиозного возбудителя».
«Предположительный вывод»! Вот он, сизифов труд науки,
где ничто не принимается па веру и где, по существу, нет пре-
дела в приближении к истине. Всего трое больных кала-азаром
оказалось в 1927 году в Новом городе Ташкента, в той части,
где были уничтожены больные собаки. Это не могло быть слу-
чайностью: тут же рядом, в Старом городе, где осмотреть собак
не удалось, врачи выявили в том же году два десятка новых
больных. В правоте ученого более не сомневались ветеринар-
ные органы: кожа больных животных была буквально нафар-
шировала лейшманиями, которых совершенно немыслимо отли-
чить от человеческих паразитов. Удовлетворены опытом и ру-
ководители города, издавшие постановление о борьбе с кала-
азаром. Недоволен только сам исследователь.
Паразиты человека и животных идентичны? Допустим. За-
болеваемость в городе упала одновременно с уменьшением чис-
ла больных животных? Это так. Но можно ли считать вопрос
решенным, пока собственными глазами не увидишь, кто и как
передает болезнь от собаки к человеку. Простым прикоснове-
нием кала-азар не передается. Видимо, какие-то насекомые ку-
сают собак, а затем несут их кровь вместе с паразитами к чело-
веку. Какие же? Новая задача, новые искания.
Интерес ученого к переносчику был подсказан не только
любознательностью. От того, удастся ли найти насекомое-кро-
вососа, зависела и окончательная победа над человеческим кала-
азаром. В эпидемиологической цепи, которая складывается из
больного животного, насекомого-кровососа и человека, выбито
29
пока только одно звено — животное. Если удастся дознаться, кто
переносчик, и уничтожить его одновременно с больными соба-
ками, это во много раз увеличит шансы людей остаться здоро-
выми, даст врачам уверенность, что болезнь подавлена оконча-
тельно.
— Нам придется изменить свою квалификацию и из эпиде-
миологов превратиться в специалистов по насекомым,— заявил
Ходукин своим помощникам. (Штат лаборатории к этому вре-
мени несколько возрос.) Подумайте хорошенько, кто из крово-
сосов может передавать лейшманий. Кандидатов сколько угод-
но: блохи, клопы, комары, москиты.
Заведующий лабораторией уже давно готовился к такой пе-
реквалификации. По вечерам тридцатилетний врач садился за
учебники английского языка, чтобы научиться читать в первую
очередь отчеты английских и индийских специалистов. С тех
пор как ученый из Ташкента начал заниматься лейшманиями,
у него с индийскими коллегами возникло как бы негласное со-
ревнование. В Ипдии кала-азар по-прежнему оставался бедст-
вием. Там тоже усиленно искали переносчика и источник бо-
лезни. В первом туре «соревнования» Ходукин обогнал индий-
цев. Они сами в этом признались, перечитав его сообщение из
советского журнала. Но насекомых-кровососов они изучали уже
давно и многое успели, а у Ходукина поиски начались, как на-
зло, с неудачи.
Клопы не годились: они не переносили запаха собак. Кома-
ры тоже отпадают — лейшмании слишком быстро погибают в
комарином желудке. Может быть, блохи? Надо попытаться ра-
зыскать у них в желудке простейших.
Кому неведом знаменитый лесковский Левша, подковавший
блоху? А между тем доктору Ходукину приходилось в те дни
проделывать ежедневно куда более тонкую операцию. За не-
сколько месяцев он вскрыл восемьсот блох, накормленных на
больных собаках, выделил у каждого насекомого пищевари-
тельный тракт и обстоятельно познакомился с содержимым.
Кроме работоспособности, такие исследования требуют адского
терпения и тонких, умелых рук.
Сначала ученому показалось, что его усилия вознагражде-
ны. В блошиных желудках он действительно нашел какие-то
существа со жгутиками, очень похожие на лейшманий. Но под-
линные ли это возбудители кала-азара или только случайные
обитатели блошиного желудка? «Принимая что-нибудь на веру,
наука совершает самоубийство» — это убеждение знаменитого
30
естествоиспытателя прошлого века Томаса Гексли разделял и
доктор Ходукин. Превыше самого опыта он ценит его проверку,
контроль.
— Вам придется съездить куда-нибудь на север,— предло-
жил ученый бывшему лаборанту, ставшему его сотрудником,—
поезжайте в Пензу или Тамбов. Там нет кала-азара, но сколь-
ко угодно собачьих блох. Проверьте, пожалуйста, есть ли у рос-
сийских блошек в желудке и кишечнике такая же флора, как
у наших?
Через две недели Шевченко прислал из Пензы телеграмму,
которая сводила на нет девять месяцев работы с блохами:
«Вскрыл сто, зараженных тринадцать». Это означало, что в Пен-
зе, где о лейшманиозе собак не могло быть и речи, у тринадцати
из ста вскрытых насекомых в желудке все-таки оказались пара-
зиты. Ясно, что это были не лейшманий, а какие-то другие про-
стейшие, видимо, присущие организму блохи. Опыты в Пензе
недвусмысленно указывали, что лейшманиоз передают человеку
не блохи, а кто-то другой.
Разоблачение „молчаливого оежоры"
Неудачи не подавляли Ходукина, а скорее возбуждали его
страсть к исследованиям. Оп сам шутил по этому поводу: ко-
гда что-нибудь не выходит, я становлюсь только злее. В день
получения злосчастной телеграммы сотрудники видели его та-
ким же оживленным и бодрым, как всегда.
— О чем это вы? —бросил он приунывшей лаборантке.— Не
забывайте, что неуспех любого опыта означает не только оши-
бочность прежних теорий, но и возможность новых открытий...
А еще через день Ходукин предложил помощникам не меш-
кая заняться москитами.
— Боюсь, что именно эти кровососы переносят кала-азар от
собак к людям,— размышлял он в кругу сотрудников.— Впро-
чем, мы будем держаться принципа, принятого в юриспруден-
ции: обвинение предъявлять только после того, как соберем все
уличающие материалы. Сначала попробуем повторить в лабора-
тории то, что вероятнее всего происходит в природе. Накормим
москитов кровью больных собак и посмотрим, как лейшманий
чувствуют себя у них в желудке. Если окажется, что паразиты
не гибнут, пойдем дальше: попытаемся заразить укусом здоро-
вую собаку. Если и это несколько раз получится, можно выно-
31
сить приговор — «молчаливый обжора» уличен в переносе бо-
лезни.
Имя молчаливого обжоры (флеботомус папатачи ’) в науке
получил один из видов флеботомусов-москитов, но, пожалуй,
было бы справедливо окрестить так всех без исключения моски-
тов — этих ничтожно маленьких тихонь, которые под покровом
ночи прилетают в помещение, чтобы без звука жалить обитате-
лей южных стран.
К тому времени, когда Ходукин приступил к разгадке кала-
азара, о москитах в науке известно было очень мало. Всему при-
ходилось учиться заново, и прежде всего, чтобы иметь кровосо-
сов для опытов, следовало научиться получать от них потомство.
Удивительное дело: в Ташкенте или где-нибудь в Бухаре от
москитов по ночам нет отбоя. Но попробуйте повторить в лабо-
ратории те условия, которые позволяют москиту в природе по-
явиться на свет: напиться кровью больного, а затем здорового
человека! Оказывается, то, что в обычных условиях в каждом
ташкентском дворике повторяется несчетное число раз, требует
от экспериментатора годы и годы тяжелого труда. Нет нужды
говорить подробно о всех хитроумных приспособлениях, кото-
рые придумывал Ходукин и его сотрудники, чтобы заставить
флеботомусов плодиться в неволе. Достаточно сказать, что из
многих тысяч москитов заражалось от больных собак не более
трех—пяти москитов. Но они все-таки заражались! Когда, воору-
жившись лупой и тончайшей препаровальной иглой, Ходукин
с волнением извлекал у двухмиллиметровых «обжор» их едва
видимые желудки, он убеждался, что лейшманий благополучно
живут там сутками. Это было чрезвычайно важное наблюдение.
Если лейшманий в желудке живут, значит, следующим укусом
флеботомус может передавать паразитов здоровому человеку
или животному.
Вдохновленный находкой, ученый своими руками таскал в
лабораторию корзинки с кроличьим навозом, без которого не
хотели размножаться москиты, согревал в руках пробирки с
нежными, едва видимыми яичками, а в жаркие дни ташкент-
ского лета лез с ними в прохладный погреб, чтобы появившиеся
личинки не перегревались. Маленькие кровососы, которых он
буквально вынянчивал, снились ему по ночам, к ним то и дело
возвращались разговоры за чаем, когда после рабочего дня со-
1 Слово «папатачи» происходит от итальянского глагола «рараге» —
«обжираться» и деепричастия «tact» — «молча».
32
трудники-друзья собирались на квартире у руководителя лабо-
ратории. Казалось, последний шаг отделяет его от разгадки ка-
ла-азара. Если теперь удастся заставить флеботомусов заразить
здоровую собаку... Но довести этот опыт до конца в том году
ему уже не удалось. Одно случайное и трагическое открытие
перевернуло все планы.
В лаборатории паразитологов подходил к концу будничный
летний день. Опять дохли, не оставляя потомства, москиты, из-за
жары уже выплодпвшиеся кровососы отказывались кормиться
на собаках. Короче, это был обычный день, до предела запол-
ненный утомительным кропотливым трудом, духотой, больши-
ми и мелкими неудачами, без которых кажется немыслимой ла-
бораторная жизнь. В соседних комнатах склонялись над микро-
скопами микробиологи, колдовали у термостатов производст-
венники, институт жил напряженной жизнью. Из множества
успехов и неудач складывалось большое общее дело — оздоров-
ление края. Впрочем, об этом окончательном итоге своей дея-
тельности мало кто думал в этот душный день. Только в рома-
нах и очерках ученые непрерывно мечтают и говорят о конеч-
ной цели своих испытаний. В жизни все проще, и часто недоста-
ток кроличьего помета, необходимого для завтрашнего опыта,
заставляет исследователя волноваться значительно сильнее, не-
жели мысли о будущей победе над болезнями в масштабах пла-
неты.
В сутолоке рабочего дня никто из паразитологов не придал
никакого значения тому, что сотрудница соседней лаборатории,
забежав па минутку, взяла у нескольких человек мокроту: на-
завтра ей предстояло читать лекцию о туберкулезе, следовало
продемонстрировать слушателям, как выглядит эта жидкость.
А через полчаса та же сотрудница вновь появилась на пороге.
В руках у нее был микроскоп и предметное стеклышко с только
что приготовленным препаратом. Она поставила перед Ходуки-
ным микроскоп, установила дрожащими пальцами препарат
и испуганно прошептала: «Смотрите!»
Ученому не надо было объяснять, что означают эти пылаю-
щие на синем фоне ярко-алые микроскопические палочки. То
могли быть только туберкулезные бациллы. В поле зрения их
было много, очень много. Ходукин понял: у него начался легоч-
ный туберкулез.
Говорят, болезнь подкралась незаметно. Нет, его недуг был
заметен уже давно. Сотрудники много раз обращали внимание
руководителя на его неестественную худобу, серое, землистое
2 Марк Попоискмй
лицо. Он один не хотел замечать симптомов болезни. Можно ли
думать о каком-то кашле, когда, кажется, вот-вот будет разобла-
чен «молчаливый обжора» — это последнее неясное пока звено
в цепочке, по которой передается лейшманиоз.
Забегая вперед, замечу: никогда больше в течение всей жиз-
ни ученый не был уже полностью здоровым. Большую часть
времени болезнь заставляла его лечиться в Крыму или лежать
в постели в своей ташкентской квартире. Но также никогда
впоследствии не было неделп, когда бы он полностью оставлял
работу. Его несчетное количество раз приговаривали к смерти.
— У меня строгая статистика на этот счет,— заявил врач,
установивший у Ходукина, кроме легочного процесса, еще и ту-
беркулез гортани,— эти больные живут не более двух-трех лет.
Но статистика на этот раз подвела. Обреченный, прикован-
ный к санаторной койке ученый написал тайком от врачей це-
лую книгу о кала-азаре, книгу, которая не только подводила
итоги тому, что сделано в ташкентской лаборатории, по содер-
жала ссылки на 150 русских и иностранных трудов о лейшма-
ниозе. Книгу он иллюстрировал собственными рисунками. Мож-
но догадаться, что больной не очень точно соблюдал предписа-
ния врачей: в его монографии приведены рисунки разных ви-
дов крымских москитов. Едва ли ученый всех их нашел в своей
палате. Только однажды, кажется, он поверил в близкую гибель.
Ученик Ходукина, ныне покойный профессор М. С. Софиев,
разыскал для меня среди старых писем две порыжевшие тетрад-
ные странички. Их прислал своим сотрудникам ученый, уже не
надеявшийся вернуться в лабораторию. «Что я хотел сделать
в науке» назвал он это письмо, бывшее, по существу, его заве-
щанием. То была целая программа из четырнадцати пунктов,
план научных работ, который под силу выполнить лишь боль-
шому коллективу. Ученый поручал остающимся в жизни дру-
зьям окончательно разгадать секрет заражения человека кала-
азаром, создать вакцину против пендинской язвы, найти возбу-
дителя распространенной в Средней Азии лихорадки папатачи,
решить ряд неясных проблем малярии. Он давал в своем письме
практические советы, рекомендовал определенные научные ме-
тодики. Читаешь эти выцветшие строки и сквозь них ясно ви-
дишь автора — человека, который на краю гибели думает о жиз-
ни, человека, горячо любящего людей. Может быть, эта любовь
и вернула ему силы. Николай Ходукин выжил и... сам выпол-
нил свое завещание. Выполнил полностью — от первого до че-
тырнадцатого пункта.
34
...Очередной отчет Индийской комиссии по изучению кала-
азара отличался совершенно безнадежным тоном. Еще бы! Де-
сять лет комиссия, состоящая из самых компетентных клини-
цистов, эпидемиологов и паразитологов, пыталась разыскать
переносчиков кала-азара в Индии. Последние пять лет были за-
трачены на то, чтобы уличить москита-флеботомуса. Пять раз
добровольцев из местных жителей, никогда прежде не болевших
кала-азаром, запирали в специальном помещении, где их не-
щадно жалили сотни москитов, напившихся предварительно
крови больного,— и ничего: никто из них не заболевал. Опыты
потребовали 275 тысяч экземпляров флеботомуса. Около 30 ты-
сяч из них были выведены в лаборатории. Затрачена масса тру-
да и средств, но, как и десять лет назад, переносчик «черной
болезни» остался неизвестным науке.
Отчет попал в руки Ходукина в разгар очередных опытов.
Недавно вернувшийся из Крыма ученый тоже задался целью
разоблачить москита-переносчика. Только эксперименты ставил
он не на людях, а на собаках. Впрочем, разницы не было ника-
кой, поскольку болезнь собак и человека, как убедился ученый,
вызывают одни и те же микроскопические существа. Важно
было узнать только, могут ли переносить болезнь от животного
к животному именно москиты. Неудача Индийской комиссии не
испугала Ходукина. В виновности москитов он внутренне не
сомневался, а теперь готовился точным и четким опытом дока-
зать это и другим.
Казалось бы, эксперимент не так уж труден. Чего проще:
посадить на собаку зараженных москитов и заставить их хоро-
шенько покусать ее, а потом следить за животным — заболеет
или не заболеет. Но опыт, которому предстояло перевернуть
все взгляды врачей на передачу столь серьезной болезни, как
кала-азар, не имел права на ошибку. Множество случайностей
предстояло предусмотреть ученому. Можно провести экспери-
мент на любой, взятой с улицы собаке. Но где гарантия, что
она не была заражена лейшманиозом прежде? Еще важнее во-
прос, где и как производить опыты. Эксперимент нельзя пред-
принимать просто в одной из комнат лаборатории.
Болезнь животному в такой обстановке могут передать не
москиты, а какие-нибудь другие кровососы.
Во дворе Ташкентского института вакцин и сывороток и по
сей день стоит флигелек, который Ходукин и его сотрудники
превратили в своеобразную крепость. Чтобы во время опыта ни
одно насекомое не могло забраться в домик, окна затянули тон-
35
чайшей металлической сеткой, пол промазали цементом, стены
покрыли масляной краской. Исследователю показалось мало
тамбура с двумя дверьми, и он распорядился соорудить при вхо-
де длинный матерчатый рукав: влезая через рукав, каждый
входящий к подопытным животным затягивал за собой мате-
рию, а потом уже открывал поочередно обе двери.
Экспериментальных собак готовили не менее тщательно. Это
были щенки, рожденные зимой, задолго до появления москитов.
Их абсолютное здоровье Ходукин оберегал особенно усердно.
Майским днем начался опыт. Щенков внесли в домик-крепость,
где уже сидела в специально бетонированном ящике собака,
больная лейшманиозом. Больные и здоровые животные не име-
ли возможности соприкасаться, но москиты, которых сотнями
запускали в домик, могли жалить и тех и других...
Первый год не принес результатов — щенки не заболели.
Снова ремонтировался домик-крепость. Опять выводили моски-
тов и здоровых щенков. И снова неудача. Может быть, правы
индийские ученые: и москиты неспособны передать лейшмани-
оз? Опыты третьего года поставлены были с предельной тща-
тельностью. Трижды гибли помещенные в домике подопытные
животные, но лейшмании у них в теле обнаружить так и не уда-
лось. Опыт тянулся уже почти три года. В домике-крепости на-
едине с больным псом остался последний здоровый щенок, по
Ходукин не прерывал эксперимента.
— Разные пути ведут ученого к открытию,— утешал он от-
чаявшихся сотрудников.— Одним удачу несет случай — надо
только не упустить его, другие добывают научную истину тя-
желым многолетним трудом. Не всем пожинать плоды успеха
подобно Нэпиру. Нам, видимо, выпала судьба сначала пора-
ботать хорошенько руками.
Ходукин имел в виду случай, происшедший в лаборатории
англичанина Нэпира, члена Индийской комиссии по изучению
кала-азара. Нэпир много лет искал возможности быстро и точно
диагностировать эту болезнь. Ежедневно он в своей лаборато-
рии в Ассаме принимал десятки больных и здоровых, брал у
них кровь и искал в ней паразитов лейшманий. Неудачи пре-
следовали его. Лейшмании в крови не обнаруживались. И вот
однажды, когда на столе у ученого стояла целая батарея про-
бирок с недавно взятой у людей сывороткой крови, Нэпира сроч-
но куда-то вызвали. Боясь, что кровь до его возвращения про-
падет, он поручил лаборанту в каждую пробирку опустить кап-
лю формалина, дабы предохранить пробы от порчи. Вернувшись
36
через полчаса, Нэпир намеревался приступить к исследованию,
но не тут-то было: содержание некоторых пробирок не выли-
валось, кровяная сыворотка превратилась в белый плотный ком,
похожий па яичный белок. Нэпир догадался: сыворотка сверну-,
лась. И быстрее свернулась именно та, которая взята от людей,
страдающих кала-азаром. Так неожиданно была найдена безот-
казная проба на лейшманиоз.
Этот разговор происходил 15 октября, а на следующий день,
16 октября 1930 года, когда доктор Софиев, ближайший сотруд-
ник Ходукина, через тамбур и матерчатый рукав пробрался в
домик-крепость, он увидел на носу у подопытной собаки неболь-
шую язвочку. Никаких других признаков болезни не оказалось.
Но едва в пробирку с сывороткой крови собаки ученый капнул
немного формалина, прозрачная жидкость на глазах начала мут-
неть и через двадцать минут превратилась в сгусток. Проба Нэ-
пира действовала безотказно.
Это был успех явный, несомненный. Москиты, и никто дру-
гой, передали лейшманиоз здоровому щенку от больной соба-
ки. «Молчаливый обжора» был уличен на месте преступления.
Только одиннадцать лет спустя членам Индийской комиссии
удалось осуществить тот же опыт применительно к людям.
Впрочем, до самой второй мировой войны эксперименты с мос-
китами продолжал и Ходукин. Одновременно в Узбекистане
развернулось уничтожение больных собак. И когда после войны
в борьбе с москитами представилась возможность применить но-
вые мощные препараты ДДТ и гексахлоран, судьба кала-азара
оказалась предрешенной...
Как-то я занес Николаю Ивановичу свежий номер иллюст-
рированного журнала. На первой странице внимание его при-
влекла большая фотография: на улице узбекского кишлака не-
принужденно возилась детвора.
— А животишки-то, посмотрите-ка, совсем маленькие.
Я не понял и переспросил.
— Животы, говорю,— начал ученый и нетерпеливо махнул
рукой.— Да нет, вы ничего этого не знаете. Ведь в прежние го-
ды в кишлаке что ни ребенок, то больной. У кого малярия, у ко-
го кала-азар, и чуть ли не у каждого вот такой гигантски раз-
дутый живот. А теперь смотрите-ка...
Прощаясь со мной, ученый снова вернулся к этой теме.
— Прожить бы еще хотя два-три года, и тогда наверняка
увидел бы я завершение этого дела всей моей жизни — конец
«черной болезни». Наверняка...
37
Профессор Ходукин не дожил до полной победы над кала-
азаром. Он умер два месяца спустя — 22 апреля 1957 года.
Но, завершая главу о борцах с кала-азаром, я хочу напом-
нить другой эпизод.
1925 год. В Ташкенте открылся Второй съезд врачей Сред-
ней Азии. Почетным председателем делегаты единогласно из-
брали старейшего хирурга Петра Фокича Боровского, того са-
мого, кто открыл возбудителя лейшманиоза. Когда статный, со-
вершенно седой профессор занял председательское кресло, зал
вздрогнул от аплодисментов. И он, ученый-классик, человек
уходящего поколения, произнес тогда знаменательные слова:
«Времена, когда ученые считали, что наука существует для
науки, что ученым не пристало заниматься вопросами, выдви-
гаемыми жизнью, канули в вечность. Наука тесно связывается
ныне с жизнью, она делается мощным рычагом при строитель-
стве жизни...»
Это звучало как завет старика новому поколению. И деле-
гат съезда, молодой врач Ходукин, па всю жизнь запомнил его.
Колодец, выкопанный иглой
Начиная с середины 30-х годов, профессор Ходукин — врач-
эпидемиолог и паразитолог — углубился в совершенно новую
для него область науки — вирусологию. Пожалуй, в этом не бы-
ло ничего необычного. Как эпидемиолог, ученый давно уже счи-
тал себя в ответе за успех борьбы с инфекционными болезнями
во всем Узбекистане, вызываются ли эти болезни микробами,
простейшими животными или невидимым в самые сильные ми-
кроскопы вирусным началом. Его долг — разоблачать любую
заразу, посягающую на здоровье жителей республики.
В те годы врачи особенно часто стали обнаруживать в Узбе-
кистане вирусные заболевания. Конечно, такие болезни бывали
в Средней Азии и раньше. Но прежде все эти многочисленные
лихорадки медики принимали за малярию. Когда же число ма-
ляриков в республике резко уменьшилось, стали лучше распо-
знавать лихорадочные болезни, один за другим всплыли случаи
новых, прежде неизвестных вирусных болезней.
Существование в природе вирусов еще в 1892 году обнару-
жил русский ботаник Дмитрий Ивановский. Но с его находкой
(Ивановский нашел вирус одной из болезней табака) произо-
шло то, что десятки раз уже случалось с большими открытия-
ми: оно не заинтересовало современников. Биологи и врачи
38
лишь незадолго до того признали существование микробов,
только-только начали создаваться микробиологические методы
исследования. Требовалось известное время на то, чтобы люди
науки освоились с этим новым миром чрезвычайно малых су-
ществ, прежде чем принять открытие существ еще в сотни раз
меньше. В этом сказался естественный, не побоимся сказать,
здоровый консерватизм научного мышления. И если афоризм
«Природа не дает скачков» давно устарел, то наука о природе
скачков действительно не знает. Ни одна научная идея не тор-
жествует тотчас, немедленно. Научная истина, сколь бы верна
она ни была, вынуждена много раз доказать свою состоятель-
ность, прежде чем завоюет признание. Примеры слишком лег-
кого увлечения новым нередко, увы, несут столь же скорое
разочарование.
Прошло четверть века, прежде чем опыт ботаников и меди-
ков и возросшая техника позволили окончательно уличить ви-
русов как опасных возбудителей многих болезней человека, жи-
вотных и растений. В 1916 году, лежа на смертном одре, Илья
Мечников уверенно предсказывал решающую роль, которую в
ближайшее время займут эти незримые враги человека в мыс-
лях и делах ученых-медиков. Он не ошибся. В конце 20-х годов
стало ясно, что вирусы наносят здоровью людей и народному
хозяйству ущерб не меньший, а значительно больший, нежели
микробы. По официальным данным Лиги Наций, за пять лет,
с 1929 по 1934 год, главнейшими вирусными болезнями — грип-
пом, корью, полиомиелитом и оспой — страдало на земном шаре
более 25 000000 человек, а заболевания, вызванные микроба-
ми— брюшной тиф, дизентерия, дифтерия, коклюш,— поразили
в то же время лишь немногим больше четырех миллионов.
Медицинская практика решительно обратила внимание уче-
ных на случаи вирусных заболеваний. Общественный заказ был
услышан, вирусами начали интересоваться ученые разных
стран. В том же 1925 году, когда Лига Наций опубликовала свои
отчеты о масштабах вирусной опасности, профессор Ходукин из
Ташкента предпринял первые розыски вирусов-убийц.
Нет нужды пересказывать все работы ученого и его коллек-
тива за два десятилетия. Их немало, и, как правило, они окан-
чивались торжеством вирусологов. Среди удач можно упомя-
нуть разгадку в Узбекистане Ку-лихорадки — таинственной бо-
лезни, само название которой происходит от английского слова
«квери», что означает «неясная», «туманная». Еще раньше Хо-
дукин разгадал характер так называемой геморагической лихо-
39
радки — смертоносного заболевания, впервые обнаруженного в
Средней Азии. Можно сообщить и о первых успехах по созда-
нию ьакцины против кори. Эти победы сделали имя Ходукина
хорошо известным в Узбекистане и далеко за его пределами.
Но я предпочитаю рассказать об эпизоде, который долгое
время в среде ученых упоминали как ошибку Ходукина. Я из-
бираю его нарочно, ибо трагическая история, разыгравшаяся в
тяжелые годы войны в одном из самых глухих уголков Узбеки-
стана, более других раскрывает характер моего героя и методы
его исследования.
...После десятичасовой поездки по железной дороге, пятый
час в кабине тряского грузовика. Машина поднимает клубы
удушливой пыли: узбекская осень только началась. Профессор
то и дело вздрагивает от мучительного кашля, но старается не
показывать себя больным. Тем, кто едет в кузове, держа в руках
клетки с подопытными мышами и ящики с лабораторной посу-
дой, наверное, еще труднее. Надо как-то отвлечься от мысли
о собственной болезни, благо вокруг раскинулись чудные кар-
тины предгорий Туркестанского хребта. Пологие холмы покры-
ты виноградниками. В нежно-голубой дымке вырисовываются
далекие каменистые вершины. А вот и белые домики кишлака
вдалеке. Солнечный пейзаж так и просится на полотно.
— Джалангар,— поясняет шофер.— Подъезжаем.
Джалангар... Вот уже несколько месяцев слово это не сходит
с уст врачей, ученых и руководителей республики. Судьба глу-
хого кишлака волнует сотни людей в Ташкенте и даже в дале-
кой Москве. Еще прошлой осенью из кишлака пришло первое
сообщение о какой-то эпидемии. У людей неожиданно подни-
малась температура, начинался бред, часто возникали параличи.
Большая половина заболевших гибла, не приходя в сознание.
«Какой-то необычный энцефалит,— утверждают невропато-
логи.— Инфекция вызывается, очевидно, вирусом». Но люди в
кишлаке ждут не объяснения, а помощи. А пока никто толком
не знает, как бороться с эпидемией, которая выхватывает всё
новые и новые жертвы. Правительство республики поручило
возглавить специальную экспедицию по борьбе с джалангарским
бедствием профессору Ходукину.
Во дворе школы, где развернут временный лазарет, к маши-
не Ходукина подошел человек с марлевой повязкой, закрываю-
щей нос и рот.
— Наденьте маски,— крикнул он приехавшим,— вы в пора-
щенной зоне!..
40
Кишлак колхоза-миллионера, недавно еще деятельный и
шумный, действительно выглядел как некая зона смерти и печа-
ли. Многие дома стояли пустыми: болезнь унесла целые семьи.
Невозделанные поля сулили голодную зиму. Членов экспеди-
ции ждали немалые трудности. В предгорье скоро настали холо-
да, ученые мерзли в нетопленных классах школы, где им при-
ходилось жить и работать. Не хватало хлеба. Случалось, что не-
чем было кормить даже подопытных крыс. Но Ходукин вовсе
не торопился уезжать обратно в Ташкент.
Возглавив экспедицию, он задался целью так поставить по-
иски, чтобы не оставить болезни ни одной лазейки. Сам он на-
звал свой план работ «разведкой веером». В Джалангар по его
вызову приехали специалисты самых неожиданных как будто
специальностей: зоологи, ботаники, врачи-невропатологи (энце-
фалит — нервное заболевание) и даже анатомы. Всем нашлось
дело. Зоологи искали и изучали животных, селящихся возле че-
ловека,— часто резервуар болезни оказывался именно в них.
Они вели розыски в домах и окрестностях, вылавливая крыс,
мышей и даже ежей и дикобразов. Потом обследованию под-
верглись блохи и клещи. Клещи (их пересмотрели более деся-
ти тысяч) особенно интересовали начальника экспедиции. Дав-
но известно, что они могут переносить болезни от животных к
человеку. Не сидели без дела и ботаники. Они взялись изучать
на полях сорную растительность. Случается, что ядовитые се-
мена сорняков, попадая в пищевое зерно, вызывают отравле-
ние, похожее на энцефалит. Разобраться с сорняками тоже было
нелегко, если учесть, что на полях колхоза оказалось полсотни
разных видов вредителей. Невропатологи создали специальное
энцефалитное отделение в кишлачной больнице. Вирусологи за-
ражали приведенных животных кровью умерших и следили
за состоянием зверьков.
Люди разных специальностей работали не покладая рук, что-
бы воссоздать тот путь, по которому инфекция приходит в че-
ловеческое жилище, проникает в организм, поражает его. Сло-
жить все эти разнообразные и порой взаимоисключающие све-
дения в общую картину предстояло начальнику экспедиции.
Большую часть времени Ходукин проводил в походной ви-
русологической лаборатории, но нередко можно было видеть,
как профессор отправляется по дворам, завязывает беседы с жи-
телями, копается в мусорных кучах и сараях. Испуганные, по-
трясенные, люди неохотно отвечали на расспросы. Но Ходукин
настойчиво допытывался: где работали заболевшие, что ели, ку-
41
да ездили. Как в молодости, он забирался на чердаки и в са-
раи, чтобы узнать, какие насекомые-кровососы живут под одной
крышей с человеком.
Постепенно из разрозненных фактов возникли контуры эпи-
демиологической картины. Да, налицо энцефалит, вернее, ка-
кая-то неизвестная до сих пор его разновидность. Об Ътом ясно
говорят опыты с мышами. Зараженные животные неизменно
погибают с теми же признаками, что и заболевшие люди. Но от-
куда берется вирус? Из первых 25 умерших колхозников 24 ра-
ботали на большом массиве пшеницы, на так называемом «Ниж-
нем участке». Клещи там были. Правда, ни одно из просмотрен-
ных насекомых не содержало в себе смертоносного вируса, но
опыт показал, что, покусав больных, клещи даже через два ме-
сяца не теряли способности передавать подопытным мышам
смертельную болезнь. «Скорее всего, именно клещи заражают
человека,— решил Ходукин.— Возможно, что источником виру-
са им служат дикие степные животные». Ботаники ничего пе
могли возразить против клещевой гипотезы. Правда, добрая дю-
жина исследованных ими сорняков содержала ядовитые веще-
ства, но в пище колхозников ничего опасного отыскать не уда-
лось. Такие же вредители росли и на полях соседних колхозов,
а там нет и признака энцефалита. Отравление исключалось.
После глубокого анализа всех обстоятельств Ходукин сде-
лал последний и решающий шаг: в специальном письме на имя
правительства республики он потребовал, чтобы «Нижний уча-
сток» — кормилец колхоза — был исключен из посевного оборо-
та как источник опасной болезни. Напомним: это письмо писа-
лось в 1943 году, когда страна, ведущая небывалую в истории
войну, переживала серьезные трудности с продовольствием,
когда на учете был каждый грамм хлеба. Требовалось немалое
мужество, чтобы в такое время настаивать на прекращении по-
севов на площади 1600 гектаров. Но так вески были аргумен-
ты ученого и столь высока вера в его авторитет, что правитель-
ство Узбекистана, пять раз обсуждавшее джалангарские собы-
тия, не откладывая приняло решение оказать колхозу матери-
альную помощь и исключить злополучный массив из оборота.
Это и ряд других оздоровительных мероприятий скоро свелп
эпидемию в Джалангаре на нет. В 1945 году в кишлаке и его
окрестностях не осталось ни одного больного.
Казалось бы, успех. Но ученому, вышедшему победителем из
этого поединка с неизвестным вирусом, пришлось, кроме благо-
дарности, услышать и... слова осуждения.
42
Произошло это пять лет спустя. Летом 1950 года снова ка-
кое-то заболевание, сильно напоминающее энцефалит, возникло
близ Ташкента. Конечно, Ходукин был одним из первых, кто
выехал на эпидемию. Снова методы «веера»: предстояло решить,
кто виновник эпидемии. Сначала казалось, что заболевание точ-
но повторяет джалангарский вариант. Но на этот раз, как ни
трудились ученые, вирус выделить у больных не удалось. К то-
му же был утерян и тот вирус, что Ходукин выделил в свое вре-
мя в Джалангаре. Но «веер» не подвел. Из создавшегося тупи-
ка группу Ходукина вывели на этот раз ботаники. По указанию
руководителя они детально исследовали зерно, которым пита-
лось население пораженного кишлака, и обнаружили в нем се-
мена ядовитого сорняка, так называемой седой триходезмы.
Ученый, занятый вирусологическими опытами, не упустил и
этой версии. В институте начали печь лепешки с примесью се-
мян триходезмы. Ходукин сам кормил ими белых мышей и сам
первым убедился, что зверьки, отравленные сорняком, гибнут
с теми же признаками, с какими погибали подопытные живот-
ные в Джалангаре. Отравление давало у животных и людей кар-
тину, удивительно схожую с вирусной болезнью. Стало ясно, что
новое заболевание только внешними своими проявлениями по-
ходит на энцефалит: как только зерно в колхозе обменяли на
доброкачественное, случаи энцефалитоподобного отравления ис-
чезли.
И как раз в этот момент, одинаково радостный для ученого
и спасенных им людей, у Ходукина нашлись хулители. В науч-
ных кулуарах стали поговаривать о том, что профессору измени-
ла принципиальность. Кое-кто из тех, кто в трудном 1943 году
во время джалангарской эпидемии постарался отсидеться в го-
роде, начали «вспоминать» теперь, что уже тогда они предска-
зывали отравление и только увлеченный вирусной теорией Хо-
дукин не заметил его. Тому, кто десятками и сотнями опытов
проверял каждый свой шаг в науке, кто как зеницу ока обере-
гал себя от субъективных и объективных искажений истины,
особенно больно было слышать такие наветы. Но Ходукин ре-
шил не вступать в бесполезную полемику. Только однажды он
не смог сдержать себя.
Это случилось в конференц-зале Института вакцин и сыво-
роток, где вот-вот должна была начаться конференция по ито-
гам борьбы с энцефалитоподобными отравлениями. Уже, гремя
стульями, занимали свои места сотрудники института и гости,
уже председатель поднялся со своего места, чтобы произнести
43
вступительное слово. В суматохе последних минут Ходукин
пробирался к своему креслу, когда среди зала его остановил со-
трудник соседнего научно-исследовательского учреждения. Че-
ловек этот принимал некоторое, весьма скромное, участие в не-
давних исследованиях, но не добился успеха как вирусолог.
И вот теперь, заговорщически наклонившись к своему бывшему
научному руководителю, он шепнул ему:
— Не советую оттенять разницу между джалангарской эпи-
демией и нынешним случаем. Получается разнобой: то вирус, то
отравление... Могут подумать, что вкралась ошибка... Пострадает
авторитет руководителя... Я как ваш доброжелатель...
Ходукин побледнел. Будь они в другом месте, кто знает, во
что обошелся бы «доброжелателю» его совет. Но на этот раз
профессор, решительно сунув сжатые кулаки в карманы пид-
жака, только прошептал что-то побелевшими губами. Едва ли
собеседник услышал ответ. Ему достаточно было взглянуть в
лицо ученого, чтобы понять: сюда ему ходить уже больше не
придется.
А еще через минуту профессор Ходукин как ни в чем не бы-
вало поднялся на трибуну, чтобы рассказать своим подлинным
друзьям и доброжелателям, как нелегко дается в науке истина
и как трудно избегать исследователю легких путей и решений.
Признание пришло к ученому уже давно. В 30-е годы он
стал профессором, в 40-е был избран членом двух академий, в
50-е годы страна наградила исследователя двумя высшими ор-
денами, а республика, которой он отдал большую часть своей
жизни, почтила его званием заслуженного деятеля науки и за-
служенного врача Узбекистана. Его знают и за рубежом: победа
над кала-азаром принесла ученому друзей во всем мире. Но в
характере, в манерах и даже во внешнем облике профессора сла-
ва и признание мало что изменили. Правда, от сапог и косово-
ротки пришлось отказаться, но когда в день присуждения уче-
ной степени доктора наук сестра подарила ему костюм и рубаш-
ку с галстуком, «свежий» профессор принял подарок весьма
неохотно: что это за одежда для эпидемиолога, ищущего разгад-
ки болезней в топких болотах и в грязных курятниках!
Неизменной осталась и его способность привлекать к себе
человеческие сердца. Как когда-то в Мерве и Мирзачуле, он и
в Ташкенте окружен друзьями. Люди, что собираются в его до-
ме за чайным столом или в дни семейных торжеств, как прави-
44
ло, все те же, кто работает вместе с ним за столом лаборатор-
ным. Вот уже много лет возглавляет он научную работу инсти-
тута. Его подчиненные различного возраста, положения, разных
характеров.
И все же я не ошибусь, если определю их отношение к нему,
как настоящее обожание. За что его любят? Ведь ученый вспыль-
чив и требователен. Многим от него достается, но почему-то
ни у кого вспышки эти не оставляют обиды. Да и выглядят они
весьма своеобразно. Сколько раз бывало: плохой, неточно по-
ставленный опыт вызывает у профессора подлинную ярость.
В сердцах оп грохнет кулаком по столу, накричит и убежит, а
четверть часа спустя совершенно расстроенный приходит в лабо-
раторию извиняться и звать к себе на чашку чая.
К новым сотрудникам отношение у него тоже особого рода.
Далеко не все выдерживают заданный им «режим». Одна из ве-
дущих ныне сотрудниц института Евгения Яковлевна Штерн-
гольд вспоминает о своих первых шагах в институте. Она заста-
ла ученого во время очередного обострения болезни. Ходукин
с усилием добрался в этот день до института и поручил моло-
дой сотруднице собрать всю известную французскую и англий-
скую литературу о москитах. Через час он уже уезжал в сана-
торий. Она не успела даже объяснить ему, что не знает языков.
Ну что ж, пришлось засесть за грамматику и словари. Зато че-
рез четыре месяца Штернгольд положила перед вернувшимся
из Крыма профессором свои рефераты. «Годится!» — только и
сказал Ходукин. Он не любил перехваливать учеников.
Другой принятой в лабораторию молодой сотруднице с уни-
верситетским значком профессор поручил пойти вместе с рабо-
чими-малярразведчиками на рисовое поле за малярийными ли-
чинками. На следующий день девушка снова по жаре отправи-
лась в нелегкий, многокилометровый путь. Прошло несколько
дней, и ученый, будто мимоходом, заметил сотруднице: «Вы все
еще ходите за личинками? Займитесь-ка лабораторной рабо-
той...» Юная выпускница университета только через много лет
узнала, что ученый испытывал ее: белоручек он терпеть не мог.
Зато как нежно пестовал профессор талантливого, но склон-
ного не доверять себе, вечно сомневающегося в своих силах ви-
русолога Валентина Ивановича Хозинского! Как одним словом
умел он направить молодого специалиста, поднять веру его в
начатое дело!
Но, пожалуй, лучше всяких слов помогал ученикам вид са-
мого неустанно работающего ученого. Он продолжал трудиться
у стола до последнего дня, пока мог еще стоять на ногах. И все-
гда, вскрывал ли он тончайшей иглой москитов или оперировал
подопытных животных, читал ли лекции или просто рассказы-
вал о недавно прочитанном в журнале факте, вокруг него, как
магнитное поле вокруг провода, находящегося под током, воз-
никало некое силовое поле человеческой взволнованности. Эта
атмосфера больших интересов, увлечения наукой спаивала лю-
дей, рождала тот коллектив, который имеет право именоваться
ныне школой Ходукина. Школа невелика: десять докторов наук
и три десятка кандидатов.
Но разве дело в количестве?
...Через месяц после смерти ученого я снова был в Ташкен-
те в Институте вакцин и сывороток. Тогдашнего директора ин-
ститута Ассадулу Бабаевича Иногамова, тоже ученика Ходу-
кпна, застал я в кабинете. Выглядел он усталым и удрученным.
Помолчали. Никому не хотелось произносить банальных слов
о человеке, который был дорог каждому из нас. Желая обойти
грустную тему, я спросил, как идут дела в институте. Иногамов
в раздумье развел руками:
— Дела... Вот появилось в городе какое-то заболевание.
Грипп не грипп, а что — неизвестно. Будь сейчас Николай Ива-
нович, сообщили бы ему и, уж конечно, получили бы верный
совет, где, что и как искать.
— А теперь?
Мой вопрос будто подстегнул директора. Иногамов как-то
весь подтянулся, даже голос стал тверже:
— А теперь будем решать сами.— И, взглянув на часы, до-
бавил: — Через минуту собирается у меня старая ходукинская
гвардия. Обсудим, подумаем. Не зря же мы столько лет учились
у Николая Ивановича. Должны разобраться.
И «гвардия» разобралась. Через сутки я узнал, что органы
здравоохранения Ташкента получили от института точные дан-
ные о вспыхнувшем заболевании, его возбудителе, свойствах
вируса. А главное, четкие указания по борьбе с болезнью. Шко-
ла Ходукина осталась верной стилю своего учителя.
Я начал свой рассказ о Николае Ивановиче Ходукине с вос-
поминаний о нашей первой встрече. Но так же ярко встает пе-
редо мной и последнее наше свидание.
— Заместитель директора сегодня в институте не будет,—
говорит секретарь.— Он болен. Но если по делу, поезжайте к
пему домой.
Такое предложение где-нибудь в Москве показалось бы не-
ге
обычным. Но здесь все привыкли к нему: как бы скверно ни чув-
ствовал себя ученый, он настоятельно требует от сотрудников
являться к нему с делами, не терпящими отлагательства.
Оказывается, я не первый. У Николая Ивановича аспирант
из Академии наук, пришедший посоветоваться насчет своей
диссертации, и сотрудница с очередными институтскими дела-
ми. Пока профессор беседует с ними, прохожу в столовую, уве-
шанную акварелями и маслом руки самого хозяина. Чувствует-
ся, что художнику дороги среднеазиатские ландшафты: уви-
тые виноградниками горы, зеленая благодать садов, лазоревое
небо Азии. И везде: на листьях, на склонах гор — солнце, много
горячего южного солнца. Надо быть настоящим жизнелюб-
цем, чтобы среди напряженного труда и тяжких болезней так
воспринимать окружающий мир.
...Профессор лежит в постели. Вокруг кровати на стульях
и прямо на полу стопки русских и иностранных журналов, на
одеяле машинописный том, очевидно диссертация, с которой
он собирается знакомиться. Покрасневшие, набрякшие веки го-
ворят о тяжело проведенной ночи, но глаза смеются. Нет, нет,
только не разговоры о его здоровье. О чем вы там без меня су-
дачили? О героях, жертвующих собой ради работы на перифе-
рии, в провинции? Узнаю любимую тему приезжих журнали-
стов! Да разве у нас провинция? Можно ли назвать провинциал-
кой моего лечащего врача Зульфию Ибрагимовну Умидову, ко-
торую в Москве крупнейшие ученые страны избрали членом-
корреспондентом Академии медицинских наук? А ведь таких
людей, как она, вокруг не единицы, а сотни, тысячи во всех об-
ластях науки, производства, искусства.
Можно ли забыть, какие поразительные успехи сделала эта
совсем еще недавно глухая сторона в борьбе за свое оздоровле-
ние! В Ташкентском медицинском институте пришлось закрыть
клинику тропических болезней: студентам не удается теперь
увидеть больного, страдающего лихорадкой папатачи, болезнью
спру, пеллагрой,— болезни эти исчезли, их нет. Дошло до того,
что на настоятельную просьбу медиков Западной Украины по-
слать им для научных целей кровь малярика пришлось отве-
тить отказом: в Ташкенте нет свежей малярии.
Профессор с законной гордостью передает эти факты. Ведь
немало тут вложено и его труда. Таким запомнил я его в день
нашей последней встречи: влюбленного в жизнь, в свою науку,
в людей. И почему-то глубже других врезалась в память еще од-
на фраза, брошенная в тот день умирающим ученым. Когда
47
один из сотрудников перед поездкой в Москву зашел за послед-
ними наставлениями, профессор, глянув сквозь распахнутое ок-
но на ярко-голубое небо разгорающегося азиатского лета, по-
просил:
— А для меня, пожалуйста, привезите тюбик берлинской
лазури. Давно что-то не брался я за палитру...
* * *
Узбекская ССР
Министерство здравоохранения
Узбекская республиканская санитарно-эпидемиологическая
станция
№ 23/4Б 23 сентября 1967 г.
Писателю Поповскому М. А.
На Ваш запрос отвечаем.
Население Узбекской ССР многие годы страдало
от висцерального (внутреннего) лейшманиоза, изве-
стного также под именем кала-азар. В 1949 году было
зарегистрировано 250 больных, в 1963 году — 23, в
1965 году — один. В 1966—1967 гг. не удалось обна-
ружить на территории республики ни одного больно-
го кала-азаром. Таким образом висцеральный лейш-
маниоз, тяжелое заболевание с высокой смертностью,
в Узбекистане полностью ликвидирован. Это удалось
благодаря мерам по борьбе с москитами, уничтоже-
нию резервуара инфекции — больных собак, а также
благодаря выявлению и лечению больных. Расшиф-
ровать эпидемиологию болезни помогли исследования
таких ученых, как профессора Якимов, Ходукин, Со-
фиев, Шевченко, Исаев.
Малярия в Узбекской ССР ликвидирована. Еди-
ничные случаи наблюдаются только в южных погра-
ничных районах Сурхан-Дарьинской области.
И. о. заведующего паразитологическим отделом
Узбекской республиканской СЭС
А. А. МАНСУРОВ
УПРЯМЕЦ ИСАЕВ
Человек в пробковом шлеме
Каждый раз, когда я подъезжаю к
Бухаре, мне кажется, что жизнь начи-
нается снова. Я считаю Бухару своей
второй родиной. Здесь я родился как ис-
следователь и борец.
Проф. Л. Л1. Исаев — жене.
1. XI. 1939 года
Впервые он появился в Бухаре в конце жаркого августа
1922 года. В сильно обезлюдевшем за годы войн и революций
городе на него сразу обратили внимание. Среднего роста, сухо-
парый, в белом тропическом шлеме. Рубашка с туго закатан-
ными рукавами, бинокль и полевая сумка на ремнях делали его
49
похожим на бритапца из колоний. И ходил он, как британец,
легко, невозмутимо. Особенно привлекал внимание прохожих
пробковый шлем, обвитый противомоскитной сеткой. С тех пор,
как два года назад был свергнут последний эмир и бывший
эмират превратился в Бухарскую Народную Республику, госпо-
да в таких шлемах не появлялись на улицах города. Инглез?
Ференг? Стоило, одпако, перевести взгляд на ноги иноземца, и
сразу становилось ясно: владелец бинокля и полевой сумки не из
породы господ. Эти порыжевшие солдатские обмотки и давно не
чищенные башмаки явно не принадлежали англичанину или
французу. Рус? Но что он делает в Бухаре?
Русский вел себя странно. Вокруг него кипели знаменитые
бухарские базары; на городских перекрестках, где каменные ку-
пола скрывают в своем темном чреве десятки лавок и лавчонок,
возбужденно торговались покупатели и продавцы. Иноземец ни-
чего не продавал и не покупал. Он не обращал внимания на ве-
ликолепный черно-белый ханатлас’, на россыпь золотошвейных
тюбетеек, на чеканную медную посуду. Просто стоял у Ляби-
хауза и глядел в густо-зеленую глубину пруда. Потом спустил-
ся по тесаным каменным ступенькам вниз, присел на корточки,
зачерпнул пригоршней воду. Но пить не стал, а только рас-
сматривал бегущие между пальцев струйки. Покончив с водой,
занялся аистами. Эти любимцы Бухары безбоязненно раски-
дали свои хворостяные гнезда на куполах мечетей и на мощных
кронах трехсотлетних шелковиц. Сейчас, в конце августа, аисты
готовились в путь, в далекую Индию. Будто прощаясь с городом,
они задумчиво стояли над крышами Бухары. Блаженно улы-
баясь, приезжий помахал им рукой. Знал ли он, что впервые
увидеть стоящего аиста — к счастью? Вряд ли. Просто его опья-
няло великолепие восточного города.
Острые на язык торговцы из мануфактурных рядов быстро
распознали в иноземце пустого человека. «У этого бездельника
нет ни теньги за душой»,— согласились с ними завсегдатаи чай-
ханы на берегу Лябп-хауза. Человек в шлеме оправдал их са-
мые худшие предположения: он не заказал зеленый чай в чай-
хане, не попробовал душистый плов, который готовился тут же
на глазах покупателей. Взял самую дешевую лепешку, сунул
ее в сумку и отправился бродить по городу. Его видели потом
у всех одиннадцати ворот Бухары, возле древних глиняных
стен города, около мастерских кузнецов, гребеночников и че-
1 Ханатлас — шелковая материя, из которой в Средней Азии
шьют преимущественно женскую одежду.
50
канщиков. Он нигде не торговался, не бранился, не покупал, а
только смотрел и смотрел, высоко задирая свой шлем перед
порталами изукрашенных мечетей и медресе.
Вскоре после полудня странный человек вошел в двухэтаж-
ное кирпичное здание за железной решеткой. Домов европей-
ской постройки по всей Бухаре было всего три. Половину одно-
го из них занимала почта, но иноземец направился в другую
половину, где над крыльцом свисало выгоревшее алое полотни-
ще. С недавних пор тут разместилось Постоянное представи-
тельство РСФСР в Бухарской республике. Зачем приезжий хо-
дил в постпредство и что увидел за порогом этого учреждения,
рассказывают разное. Но все сходятся на том, что уже в дверях
ему пришлось переступить через тело тяжело больного красно-
армейца. Бросив винтовку, почти без сознания, парень трясся
в тропической лихорадке. В прихожей не оказалось швейцара,
в приемной — секретаря. Лишь миновав Несколько пустых ка-
бинетов, приезжий разыскал самого постпреда. Фопштейн си-
дел за письменным столом и, подавляя лихорадочную дрожь,
пытался что-то писать. Желтая, как пергамент, кожа, отеки под
глазами, воспаленный мученический взгляд свидетельствовали
о том, что представитель великой державы не избежал общей
участи — его трепала малярия.
— Доктор Исаев из Москвы,— представился приезжий.—
Меня направил к вам профессор Марциновский из Института
тропических болезней. Вот мой мандат...
— Врач? Из Москвы? — Фонштейн с усилием старался что-
то припомнить.— Но нам не нужен врач. Нужен хинин, слыши-
те, только хинин! Без хинина врачам здесь нечего делать...
Короткая вспышка истощила силы постпреда. Он откинулся
на спинку кресла и закрыл глаза. Почти в полуобмороке про-
шептал:
— Простите, пожалуйста... Нервы... У меня с утра темпера-
тура тридцать девять... К вечеру перевалит за сорок... Хинин
кончился...
На месяц раньше, шестнадцатого июля, в Москву пришла
необычного содержания телеграмма из Бухары. Сотрудники
Восточного отдела Наркоминдела РСФСР ждали важных ве-
стей с Туркестанского фронта. Но постпред Фонштейн ие сооб-
щил на этот раз ничего нового о налетах басмачей, не потребо-
вал, как обычно, оружия и боеприпасов. Революционер-профес-
сионал, никогда не раскисающий, Игорь Романович Фонштейн
доносил:
51
ПОЛОЖЕНИЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА ОТЧАЯННОЕ зпт ПОГОЛОВНО
ВСЕ БОЛЬНЫ МАЛЯРИЕЙ ТЯЖЕЛОЙ ФОРМЕ тчк ТЕ КОМУ УГРОЖАЛА
СМЕРТЬ ОТПРАВЛЕНЫ ЗА ПРЕДЕЛЫ БУХАРЫ тчк ОСТАЛЬНЫЕ
ДЕНЬ РАБОТАЮТ ДВА-ТРИ ЛЕЖАТ тчк НИ ЗА ОДНОГО РАБОТНИКА
НЕЛЬЗЯ РУЧАТЬСЯ зпт ЧТО ОН ЗАВТРА ЯВИТСЯ НА РАБОТУ тчк ДЛЯ
ГОРОДА СТАРАЯ БУХАРА ДАЖЕ В МИРНОЕ ВРЕМЯ НУЖЕН ДВОЙ-
НОЙ ШТАТ зпт ПРИЧЕМ НЕОБХОДИМО РАССЧИТЫВАТЬ зпт ЧТО
(ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ) СОТРУДНИК ЗДЕСЬ НЕ ПРОДЕРЖИТСЯ БОЛЕЕ
ТРЕХ МЕСЯЦЕВ... 1
В Москве созвали срочное совещание. Пригласили военных и
ученых-медиков. Среди приглашенных был и директор Тропи-
ческого института профессор Марциновский. От этого крупней-
шего знатока тропических болезней дипломаты ждали главных
рекомендаций. Положение было действительно трагическое.
Кроме телеграммы Фонштейна, на столе председательствующего
лежало перехваченное письмо руководителя басмачей. «Мы от-
ступаем,— писал Энвар-паша своим друзьям в Берлин,— но,
отступая, побеждаем. За нас бьет врага малярия». То была
чистая правда. Незадолго перед тем председатель Совета нази-
ров (наркомов) Бухарской республики Файзулла Ходжаев
сообщил в Москву, что малярия скосила почти весь состав его
правительства, многих работников ЦК партии, руководителей
армии и хозяйства. Хинина мало, его почти нет.
До нас не дошел протокол заседания в Наркоминделе. Изве-
стно лишь, что профессор Марциновский произнес тогда фразу,
которую запомнили многие: «В таком городе, как Бухара, хинин
не решает всей малярийной проблемы. Действовать надо ина-
че». Через несколько дней тридцатишестилетний ассистент Мос-
ковского тропического института Леонид Исаев погрузил в теп-
лушку свой скромный багаж и отправился в Среднюю Азию.
В его мандате, который три недели спустя он предъявил пост-
преду Фонштейну, значилось, что он командируется в Бухару в
качестве «консультанта Бухарской группы войск для изучения
малярийной эпидемии и руководства в противомалярийной
борьбе».
Доктор Исаев не привез хинина. Малярия прокатилась по
всей России, и лекарство против нее стало в Москве такой же
драгоценностью, как в Бухаре. Может быть, постпред прав и
без хинина врачу в Бухаре действительно нечего делать? Как и
Марциновский, Исаев думал иначе. Он вез идеи, которые обер-
нулись в конце концов оздоровлением края. Но, отправляясь в
1 Цитирую по рукописи Л. М. Исаева «Малярия в Бухаре», 1928 г.
(подлинник).
52
дорогу, он знал, что идеи его примут даже не все врачи, не го-
воря уже об администраторах. Идеи эти предстояло отстаивать,
за них предстояло бороться. Доктор Исаев ехал бороться и
спорить.
Шериф-и-Бохара, благородная, стародавняя Бухара, так вос-
хитившая врача при первой встрече, переживала в то лето не
меньшую трагедию, чем семьсот лет назад, когда войска Тимура
штурмовали ее стены. Теперь из-за стен, с ближних болот каж-
дый вечер на горожан неслась лавина малярийных комаров.
Жизнь города была почти парализована. Закрывались лавки,
мастерские, пустовали государственные учреждения. Болезнь
губила без разбора мужчин и женщин, детей и стариков, приез-
жих и коренных бухарцев. Жители многих кварталов остались
без воды: болели машкобы, обычно разносившие по дворам в
своих кожаных турсуках воду из городских хаузов. На ближней
станции Каган надрывно кричали паровозы: пятьдесят тысяч
служащих Среднеазиатской железной дороги тряслись в лихо-
радке, некому было встречать и провожать поезда.
Исаев сделал попытку выяснить, сколько больных в армии.
Он отправился в госпитали и санчасти и пришел в ужас. Даже
Энвер-паша, собравший под зеленое знамя пророка всех врагов
революции, очевидно, не представлял до конца, какого победо-
носного союзника приобрели басмачи в лице малярии. В июле
1922 года, когда в Москве читали его перехваченное письмо, в
госпиталях Бухары лежала почти треть красных войск. За не-
достатком хинина Военно-санитарное ведомство рекомендовало
лечить малярийных больных метиленовой синькой, мышьяком,
йодом и даже рвотным камнем. Впрочем, авторы официального
приказа тут же откровенно комментировали свои рецепты: «Ре-
зультаты получаются сомнительные». Один из полков, прибыв-
ший из России для поддержки бухарской армии, малярия, или,
как ее здесь называли, киздырма, разгромила наголову раньше,
чем бойцы успели почуять запах пороха. Уже через месяц пос-
ле прибытия полк сдал в госпиталь половину своего состава.
В следующие недели заболело еще сорок процентов. Вскоре
полк получил пополнение, но и оно, не дойдя до поля боя, по-
легло... в лазареты. Два месяца спустя на ногах осталось всего
53 человека — меньше десяти процентов прибывших. В декаб-
ре, когда полк уезжал из Бухары, оказалось, что от малярии он
потерял 360 человек, а в боях — четверых.
Первый научный съезд врачей Туркестана (он состоялся в
том же 1922 году) без обиняков заявил в своей резолюции:
53
«...Малярию следует признать народным бедствием такого гроз-
ного значения и масштаба, как голод и сыпной тиф, опустошив-
шие Россию за последние годы» ’.
Доктор Исаев поселился в постпредстве, но сотрудники поч-
ти не видели его дома. Он уходил на рассвете и добирался до
своей койки глубокой ночью. Целыми днями ходил он из казар-
мы в казарму, из школы в госпиталь, а оттуда перекочевывал в
Арк — величественную крепость посреди города, где прежде на-
ходилась резиденция эмира, а ныне заседало правительство Бу-
харской республики. Он брал кровь у школьников и солдат,
паркомов (назиров) и медиков ближнего госпиталя. Всего только
капля крови нужна была ему, чтобы, нанеся ее на стеклышко,
определить, в каком состоянии находится обследуемый, есть ли
в его теле возбудитель болезни и какие неприятности можно
ожидать от незримого убийцы в будущем. Исаев не только сам
обследовал больных, но вовлек в работу группу местных вра-
чей и одного студента. Сомнительно, чтобы за свой труд они по-
лучали от него какое бы то ни было вознаграждение. Скорее
всего, он разыскал в помощь таких же энтузиастов, как сам.
К осени, пересмотрев под микроскопом много тысяч стеклы-
шек, группа Исаева установила, что малярией в Бухарском ва-
лайете (округе) заражено от 88 до 100 процентов населения.
Умирает, как правило, три-четыре, а порой и до девятнадцати
процентов больных. Тридцать — сорок процентов остаются но-
сителями заразного начала и таким образом гарантируют по-
вторение эпидемии в следующем году. Чтобы дознаться, откуда
взялась эпидемия малярии 1922 года, сумасшедший доктор, ко-
торый только по чистой случайности сам не свалился от укуса
малярийного комара, облазил все болота вокруг Бухары, благо
для этого не надо было далеко ходить: заросшие камышом бо-
лота подступали к самым стенам города. И тем не менее исаев-
ский энтузиазм даже в постпредстве долгое время вызывал лишь
иронические улыбки. Чего можно добиться подсчетами, когда
лихорадка валит людей направо и налево? Чудак! Считает убыт-
ки, стоя среди пожарища, и твердит, что дело не в хинине, а в
болотах. Это и без него каждый ребенок знает: комары пьют
кровь больных и передают возбудителя малярии здоровым лю-
дям. Общеизвестно и то, что комар плодится в болоте. Вокруг
города не менее четырех квадратных верст стоячей воды, где
между маем и сентябрем чуть ли не каждый дюйм нафарширо-
1 Труды Первого научного съезда врачей Туркестанской республики.
Ташкент, 23—28 октября 1922 г.
54
ван малярийными личинками... Убивать комаров? Не полезнее
ли заняться пересчетом песчинок в Кызылкумах?
Исаева не понимали не только далекие от медицины дипло-
матические работники, но даже медики бухарского гарнизона.
Когда один военный врач, наслушавшись разговоров московско-
го коллеги, попробовал заявить в своем санитарном управлении,
что надо бороться с комарами, а не сидеть над канцелярским
учетом хинина, «еретика» подвергли двухнедельному аресту.
Осушение болот, борьба с комаром всем представлялось делом
абсолютно несбыточным. Против «завиральных идей» доктора
Исаева высказался даже научный съезд туркестанских врачей.
«Борьба с самым грозным общественным бедствием — маля-
рией может быть проведена в жизнь лишь в государственном
масштабе, ибо лишь при затрате громадных средств может ве-
стись рациональная борьба с комарами (дренаж почвы
и т. д.)»,— заявили делегаты съезда в своей резолюции. Считая,
что у разоренной войнами страны на сегодня таких средств нет,
съезд отнес борьбу с переносчиками болезни на далекое буду-
щее. «Пока же,— постановили врачи,— необходимо озаботиться
по крайней мере немедленным снабжением лечебных пунктов па
местах достаточным количеством хинина...» '.
Круг замыкался: участники съезда отлично знали, что госу-
дарство, которое по своей бедности не имеет средств на осуши-
тельные работы, тем более не имеет валюты на покупку доста-
точного количества импортного хинина. Дойдя до этого умоза-
ключения, оставалось только беспомощно опустить руки, что
туркестанские медики и делали. И только в Бухаре раздавался
одинокий, но упорный голос, требовавший немедленных дейст-
вий. Но каких?
Передо мной напечатанный на пишущей машинке отчет док-
тора Исаева об эпидемии 1922 года. И шрифт и пожелтевшая,
с обломанными краями бумага свидетельствуют о давности до-
кумента. Леонид Михайлович составил его в феврале 1923 года.
Деловито изложив трагические события минувшего года, врач
закончил свой труд серьезным предупреждением: эпидемия ма-
лярии не последняя в Бухаре. Обстоятельства, которые привели
к вспышке малярии, не ликвидированы, а, наоборот, усилились.
В ряде районов басмачи разрушили водное хозяйство респуб-
лики. Таким образом, комары получат в новом году прекрасные
1 Труды Первого научного съезда врачей Туркестанской республики.
Ташкент, 23—28 октября 1922 г.
55
места для выплода личинок. Да и число носителей болезни сре-
ди людей после прошлогодней эпидемии значительно увеличи-
лось. «Необходимо готовиться к противомалярийной кампании
1923 года, и готовиться с учетом всех эпидемиологических осо-
бенностей, выясненных во время минувшей эпидемии»,— при-
зывает Исаев '.
К кому обращен его призыв? Может быть, перед нами еще
одна бумага, свидетельствующая только о добрых намерениях
автора? Нет, Исаев не намерен бросать слов на ветер. Отчет раз-
множен так, чтобы его смогли прочитать и в Назирате здраво-
охранения, и в военном ведомстве республики. Врач, которого
еще недавно было легче разыскать среди болот, чем на главной
улице города, теперь зачастил в Арк. Он то оперирует цифра-
ми, обращаясь к здравому смыслу руководителей республики,
то произносит пылкие речи, призванные затронуть чувства «по-
священных». «Малярия — разоритель государства,— говорит
он.— В одной только соседней Туркестанской республике, кото-
рая по количеству населения равна Бухарской республике, по-
тери рабочего времени из-за малярии составили в прошлом году
больше шести миллионов рабочих дней. Если даже считать, что
рабочий день оплачивается по самой низкой расценке, полтора
рубля в сутки, то и тогда общая сумма убытков в республике
достигла гигантской цифры в десять миллионов рублей! А кто
исчислит сумму человеческих страданий! В особенно неблаго-
приятные годы в Бухарском оазисе погибает тридцать три ре-
бенка из ста родившихся. Можно ли не думать о слезах мате-
рей, о сотнях нерасцветших жизней, пресеченных в самом на-
чале? Но даже тогда, когда малярия не отнимает у ребенка
жизнь, она жестоко уродует детский организм: дети-малярики,
как правило, худы, слабы, скверно развиваются и плохо учатся
в школе. Это горе родителей, горе всего народа...»
Беседуя с горожанами и обитателями окрестных кишлаков,
Исаев заметил, что бухарцы на редкость нежные родители. Сто-
ит только упомянуть при них о детской смертности, как самые
суровые мужи смягчаются и уже готовы сделать шаг навстречу
требованиям медицины. Отлично! Леонид Михайлович решил
не терять времени.
В один прекрасный вечер в постпредстве РСФСР в Старой Бу-
харе оказывается полно гостей. В залитом электричеством при-
емном зале собрались почти все назиры, представители коман-
дования Бухарской армии, работники ЦК партии. Гости рассе-
1 Отчет об эпидемии 1922 г.
56
лись не очень ясно представляя, какую беседу им предстоит
выслушать. Внимание публики притягивал занавес, отгоражи-
вающий дальний конец зала. Там шла какая-то возня, слыша-
лось шушуканье, шлепанье босых ног. Наконец все смолкло.
Перед занавесом возник доктор Исаев. Он приложил к губам
футбольный свисток и... Вот как описывает писатель Зуев-Ор-
дынбц, что произошло В ТОТ ВбЧСр!
«Раздался бравурный марш, исполняемый па пианино, за-
навес раздвинулся, и из-за него в одних трусиках вышло сорок
мальчиков, разделенных на десятки по национальностям — уз-
беки, таджики, бухарские евреи, русские. Собравшиеся рассмея-
лись, но смех быстро смолк. Все поняли: доктор Исаев вовсе не
намерен смешить гостей. Это был жуткий парад детей-маляри-
ков: рахитичные тонкие ноги, изможденные лица, раздувшиеся
от распухшей селезенки животики и страдальческие глаза. Пиа-
нино смолкло, и в свинцовой тишине перед сидящими в зале
мужчинами продефилировал интернациональный парад маля-
риков» *.
Потом дети расселись по скамейкам, а Исаев, одарив
«артистов» леденцами, произнес страстную речь о причинах и
следствиях малярии. Его слушали буквально затаив дыхание.
Показав жертвы болезни, он обратился к виновникам. Оказы-
вается, главным распространителем малярии являются дехка-
нин и строитель. Первый, по своей темноте и жадности, желая
захватить побольше воды для полива, устраивает болото на сво-
их полях. Второй роет ямы, чтобы добыть глину для производ-
ства кирпича, и тоже образует лужи, где в течение 15—20 дней
комары выводят свое потомство. Естественно, что кровососы
обрушивают удары своих полчищ первым делом против тех, кто
обеспечил им удобное место выплода. И это воистину полчища!
Достаточно одному комару обрести благополучие, и он остав-
ляет после себя 1500 миллионов потомков, по тысяче штук па
каждого жителя Бухарского оазиса!
Но что там ямы кирпичников! Оказывается, даже общая лю-
бимица — городская стена, которую бухарцы запросто зовут
«кемпирек»,— даже она, «старушка», причастна к размноже-
нию этих тварей. Доктор Исаев утверждает, что эта гордость
Бухары — не что иное, как стена мертвых. Ров, который образо-
вался при ее возведении, превратился' ныне в болото и отнимает
жизнь у тысяч и тысяч людей.
Зуев-Ордынец М. Е. Очерк «Киздырма». Журнал «Вокруг
света», № 18, 1930 г.
57
Речь Исаева, как рассказывают, произвела на присутствую-
щих столь сильное впечатление, что комендант города, не выхо-
дя из постпредства, составил приказ, в котором строжайше пред-
писывал жителям города убрать все валяющиеся на улицах и во
дворах консервные банки, «ибо они если не сейчас, то в дождли-
вое время могут стать местом вывода Анофелесов». Не знаю,
насколько достоверна история с банками, но в одном из самар-
кандских архивов я действительно обнаружил приказ по гарни-
зону Бухары, помеченный 27 февраля 1923 года. Явно под влия-
нием исаевской пропаганды начальник гарнизона Бегунов при-
казывал командирам и военкомам «озаботиться очисткой ары-
ков... не допускать застоя воды в них и образования около поме-
щений скопления воды, дабы не иметь очагов заразы» ’. На пол-
года раньше такой приказ в Бухаре был бы попросту немыслим.
Парад юных маляриков в постпредстве РСФСР достиг цели.
Бухарское правительство обсуждало разные аспекты исаев-
ского предложения. В восточном городе, затевая любое общест-
венное деяние, приходится принимать в расчет и законы рели-
гии и многовековые традиции. Очевидно, споры в Арке затяги-
вались допоздна, ибо доктор Исаев получил в конце концов спе-
циальный пропуск, где по-русски и по-таджикски арабской вя-
зью значилось, что он имеет право «беспрепятственного входа
и выхода из крепости Арк во всякое время дня и ночи». В те
смутные времена не так уж много иностранцев получало столь
свободный допуск в правительственную резиденцию независи-
мой Бухарской республики. Недавно еще мало кому ведомый
медик сравнялся в этой привилегии с постпредом РСФСР и ру-
ководителями расквартированного в Бухаре XIII корпуса Крас-
ной Армии.
К весне исаевский план уже никто почти не оспаривал. В то,
что летняя вспышка малярии повторит ужасы прошлого сезона,
поверили и военные и гражданские власти. В приказе по Турке-
станскому фронту, изданном в Ташкенте 22 марта 1923 года,
о предстоящей эпидемии говорилось без обиняков: «Тяжелый
пример необычайного развития малярии в войсках фронта в
1922 году обязывает каждого военнослужащего без различия
воинского звания и служебного положения приложить все силы
к тому, чтобы в текущем году оградить войсковые части от на-
прасных потерь, памятуя, что каждый красноармеец, оставший-
ся в строю, повышает боеспособность части» *. В приказе приво-
1 Приказ по гарнизону гор. Бухары № 30, февраль 1923 г. Архив
Института им. проф. Л. М. Исаева (подлинник).
58
дился список особенно неблагоприятных по малярии местностей.
Бухара в этом перечне занимала не последнее место.
Так повелось издавна: эпидемии устремляются по стопам
войн и революций. Наиболее прозорливым вождям приходилось
принимать в расчет участие этой темной стихии в общественных
судьбах. «Или вши победят социализм, или социализм победит
вшей» говорил в 1919 году Ленин. В марте 1923 года, в раз-
гар самых жарких боев с басмачами, правительство БНСР1 2
приняло план широкой операции против комаров. Впервые за
тысячелетнюю историю Бухары новые хозяева города и оазпса
объявили заботу о здоровье народа делом государственной важ-
ности.
Постановление было принято по инициативе ленинского
выученика председателя Всебухарского ЦИКа Файзуллы Ход-
жаева. В деталях разработать план операции поручили Совету
труда республики.
На заседание этой важнейшей государственной организации
(она, очевидно, соответствовала Совету труда и обороны
РСФСР) Леонид Исаев явился уже не в качестве гостя: по реко-
мендации все того же Ходжаева его назначили полноправным
членом Совета. Не подумайте, что, сделав столь блистательную
государственную карьеру, врач переменил костюм или поведе-
ние. На заседаниях Совета труда он оставался таким же страст-
ным спорщиком, как и прежде, и охотно пользовался своим но-
вым положением, чтобы прочитать членам Совета курс маля-
риологии. Впрочем, он умел не только спорить. Апрель—май
1923 года были напряженным временем в подготовке к летней
противокомариной атаке. Когда по старым бухарским газетам и
архивным документам прослеживаешь события тех дней, пора-
жаешься, насколько точно приезжий медик понял и оценил по-
литическую ситуацию в республике. Исаев знал: финансы вою-
ющей страны напряжены до крайности, но это не смущало его.
У народовластия есть резервы, которые недоступны иным об-
щественным формациям. «Здоровье народа — дело рук самого
народа». Медик предложил придать борьбе с малярией общест-
венный характер, оздоровить город руками самих граждан. Та-
кие меры не всем пришлись по душе, но победил в конце кон-
цов Исаев: революционная эпоха, взывавшая к коллективизму
масс, не могла не принять его идею. В первом же постановле-
1 В. И. Ленин. Речь на VII Всероссийском съезде Советов.
2 БНСР — Бухарская Народная Социалистическая Республика.
59
нии Совета труда говорится, что засыпать «вредные в санитар-
ном отношении водоемы» следует «посредством субботников»
Решение принято, казалось бы, все в порядке. Но Леонид
Михайлович не думает успокаиваться. До выплода комаров
остаются считанные недели. За это время надо растолковать
людям их общественную задачу. Исаев становится лектором.
Он выступает перед медиками, администраторами, на полити-
ческих митингах и просто перед базарной толпой. Ему не нуж-
но пи трибуны, ни шпаргалки. Плакат с изображением комара
Анофелеса и комариных личинок вешается на первый попав-
шийся гвоздь, а то и просто на сук ближайшего дерева, и на фо-
не этих немудреных декораций ученый разыгрывает целую мис-
терию. Вот человек, осажденный тучей жалящих его комаров,
вот он же спустя две недели сотрясается в пароксизме лихорад-
ки. Взирающим на это зрелище таджикам и узбекам вовсе не
нужен переводчик, лектор говорит с ними на языке общепонят-
ных образов и чувств. Зрители разойдутся по своим махалля
(кварталам), и завтра каждый расскажет соседу, что проклятая
киздырма, оказывается, имеет отношение к комарам и болотам.
А это как раз то, что необходимо Исаеву. В качестве реквизита
для лекций-спектаклей Леонид Михайлович припасает лопату
или кетмень. Маршируя с лопатой на плече в сторону ближай-
шего болота, докладчик доводит свою идею до высшей степени
ясности. «Засыпь болото, и будет тебе благо».
Пусть не покажется вам, дорогой мой современник, наивной
вся зта театрализованная пропаганда начала двадцатых годов.
Не падо забывать: события, о которых здесь рассказывается,
происходили до эпохи радио и телевидения, в пору, когда в Ста-
рой Бухаре читатели газет насчитывались единицами. Наконец,
все это происходило в той самой Старой Бухаре, которая
до самого начала двадцатого столетия донесла в неприкосно-
венности быт и характер средневекового феодального города.
Тут, в Старой Бухаре, в день памяти мусульманского святого
Хуссейна верующие шииты избивали себя железными цепями;
тут человек одной национальности мог запросто избить своего
согражданина другой национальности только за то, что «невер-
ный» зацепил его на улице полой своего халата. Женщины и
девушки Старой Бухары еще не расстались с чачваном и чадрой,
так что врач на приеме не видел лица своей пациентки. Законы
1 Протокол № 41 заседания Совета труда Бухарской республики.
Республиканский музей истории культуры и искусства Узбекской ССР.
Фонды И КП — 626/7.
60
Советской Республики, уравняв граждан в правах, не допускали
больше насилия и религиозных дикостей, но два года срок
слишком короткий, чтобы изменить что-нибудь во многовеко-
вых традициях. В квартале Шикастабандон по-прежнему тво-
рили свое дело не имевшие медицинского образования косто-
правы, а улица Кучайи шуллюкчихо оставалась улицей наслед-
ственных пиявочников. Много было в городе и лекарей — таби-
бов, которые веками передавали свои сомнительные знания от
отца к сыну. Врачу-иноземцу, вступившему в этот строго регла-
ментированный шариатом мир, было почти невозможно добить-
ся доверия и расположения народа, идя лишь официальным пу-
тем. Но лектор-актер в порыжелых обмотках быстро нашел путь
к сердцу бухарцев. Одержимые у всех народов пользуются ува-
жением и авторитетом. Исаев был одержимым. Он по-прежнему
ограничивал свой рацион лепешкой и чаем, частенько забывал
побриться и не желал говорить почти ни о чем другом, кроме
своих комаров и болот. В нем было что-то от дервишей — рели-
гиозных фанатиков, которых от века чтит Восток. И хотя этот
странный дервиш проповедовал вовсе не покорность аллаху,
а, наоборот, страстное нежелание терпеть посланное аллахом
наказание, на улицах Старой Бухары у него быстро появились
поборники и друзья.
Весной 1923 года дипломатическому представителю Бухар-
ской республики в РСФСР было дано распоряжение предложить
Московскому тропическому институту немалую по тем време-
нам сумму в 10 тысяч пятьсот золотых рублей, с тем чтобы ин-
ститут организовал в Бухаре научную экспедицию для изучения
паразитарных болезней. Идея эта принадлежала Исаеву, по осу-
ществил ее Файзулла Ходжаев. И он же через Фонштейна по-
просил, чтобы возглавлял экспедицию полюбившийся ему Лео-
нид Михайлович.
Двадцатого апреля 1923 года в приказе № 1 по экспедиции
доктор Исаев записал: «Сего числа я назначен начальником Бу-
харской научной экспедиции по изучению местных паразитар-
ных заболеваний. Основание: мандат № 389» '.
Вся экспедиция состояла из самого начальника и ветеринар-
ного врача Моссино, только что зачисленного в штат. Ни поме-
щения, ни оборудования... Экспедиция могла бы так и остаться
мертворожденным дитятей высшей власти, если бы Председа-
тель ЦИК не провел через Совет назиров еще одно постановле-
1 Приказы по экспедиции. Подлинник в архиве Института им. Исаева
в Самарканде.
лие. Два научных сотрудника получили от правительства рес-
публики сто тысяч золотых рублей и были отправлены в Герма-
нию закупать лабораторную посуду, мебель, красители и меди-
каменты. Экспедиция в Бухаре обрела самое совершенное, даже
по европейским масштабам, оборудование. Дубовые лаборатор-
ные столы, привезенные из-за границы почти полвека назад, до
сих пор служат узбекским эпидемиологам и паразитологам.
...Начинался бухарский июнь 1923 года. Давно отцвел урюк,
вывели птенцов аисты. Горячим сухим ветром потянуло из
пустыни. Разувшись и засучив брюки, Исаев бродил по окрест-
ным водоемам. В болотах, окружающих стены Старой Бухары,
в Наганском Соленом озере он находил миллионы личинок ано-
фелеса. Опасность нарастала с каждым днем. Еще две недели,
и в воздух поднимутся тучи малярийных комаров. А к середине
июля в городе повторятся ужасы 1922 года. Если ничего не
предпринять, республике грозит потеря минимум сорока тысяч
жизней. Это ясно, как солнце на небе, но, увы, людская память
так же коротка, как человеческая тень в полдень. Правда, на-
чальник Московской экспедиции поделил Бухару на районы
и каждый день рассылает малярразведчиков искать места выпло-
да комаров и заливать их нефтью. Но много ли сделает неболь-
шая кучка членов экспедиции? Чтобы остановить малярию даже
в одном городе, нужны государственные меры. Между тем при-
нятые в апреле постановления в июне все еще не выполнены.
«Что сделано для предотвращения эпидемии? — вопрошает
Исаев 13 июня на страницах «Известий БухЦИКа». И мрачно
отвечает сам себе: — Сделано мало, почти ничего не сделано».
Свою заметку доктор Исаев назвал «Гром грянул» '.
«Основной вопрос — осушка старобухарских болот и Наган-
ского Соленого озера разрешен лишь на словах и на бумаге...
Не менее важный вопрос — обезвреживание хинизацией гаме-
тоносителей получил разрешение только в военном ведомстве.
Огромное количество гражданских маляриков — тихий приют
для гамет 1 2, следствие нэповской таксы на хинин и на медицин-
скую помощь». Свою заметку Исаев закончил так же решитель-
но, как и начал: «Гром грянул. Не креститесь, а действуйте!»
Ученый взволнован нависающей над городом опасностью. Оп
действует сам и требует немедленных действий от других. Свой
талант агитатора он обращает к массам, зовет людей, не откла-
1 «Известия БухЦИКа», 13. VI. 1923 г., № 38.
2 Гаметы — половые клетки животных и растений. В данном слу-
чае клетка возбудителя малярии.
62
дывая, немедля приниматься за борьбу с комаром. Его одержи-
мость снова берет верх над косностью и равнодушием. Пятна-
дцатого июня происходит первый в истории Бухары городской
субботник по борьбе с малярией. Корреспондент, скрывшийся
за псевдонимом «Малярик», так описал в «Известиях БухЦИКа»
этот немаловажный общественный эпизод:
«Огромной тысячной толпой двинулись работники всякой
квалификации, включая спецов в кавычках и без кавычек, вся-
ких национальностей и положений — от нэповца до безработно-
го—от здания исполкома к Соленому озеру. Многие с лопатами..s
На озере — ясные и определенные результаты работы женщин:
масса извлеченной тины и камыша по берегам, засыпанные обо-
чины болота. Молодцы женщины, славно работнули! А ведь их
было приблизительно в три раза меньше, чем мужчин. Это об-
стоятельство известно всем и вызывает охоту поработать, дока-
зать преимущество своего, мужского труда. С большой охотой
и готовностью разбирают лопаты, с меньшей — серпы и малень-
кие походные лопаты. Расположились у краев болота, и работа
закипела: кто засыпает обочины, кто накладывает землю па но-
силки, которые быстро возвращаются опорожненными и снова
уходят...» 1
Дух эпохи, острый классовый подход звучит в статьях и за-
метках тех дней. «После целого ряда лекций доктора Исаева
мы, малярики, как бы прозрели: стали лицом к лицу с заклятым
нашим врагом — малярийным комаром... Небольшая беда, если
заболевание малярией сбавит жиру с какого-то совбура1 2, беда
в том, что, напившись зараженной крови его, комар ужалит тру-
женика, и быстро свалит его болезнь». И снова в конце призы-
вы, лозунги: «Терпеть и ждать нельзя!.. Общими усилиями, об-
щим дружным трудом преодолевались и не такие препятствия
со времени Красного Октября! Ни минуты размышления! Все
за дело!» 3
Трудовой энтузиазм первых лет революции и впрямь творил
чудеса. Но в таком предприятии, как осушение болот, одного
штурма мало, нужны постоянные и организованные усилия со-
тен людей. Через Совет труда Исаев добивается, что выход лю-
дей с лопатами за стены города становится постоянным. «Рабо-
1 «Известия БухЦИКа». 16. VI. 1923 г., № 39; статья «На первом го-
родском малярийнике».
2 Совбур — «советский буржуй», так в двадцатые годы называли
нэпманов.
3 «Известия БухЦИКа», «На первом городском малярийнике».
€3
ты по осушке Старой Бухары сейчас в полном разгаре,— пишет
он профессору Марциновскому в конце сентября.— Работает по
трудовой повинности ежедневно до 600 человек»
В том же письме он с явным удовлетворением докладывает
руководителю Тропического института в Москве, что «в Старой
Бухаре и Кагане малярия сошла на нет. Комаров нет, водоемы
стерильны. Рядом в Богаутдине — всего в восьми верстах — по-
вальная заболеваемость, личинки и комары царят».
Итак, победа одержана. Не по всей республике, для этого
у врача пока нет возможностей, но зато в столице, где она осо-
бенно заметна и результативна. А главное, доказан новый прин-
цип. В науке, как и в политике, это самое важное.
Что же Исаев? Почивает на лаврах? Берет после года напря-
женной работы положенный отпуск? Письма Леонида Михай-
ловича своему научному начальству в Москву меньше всего
говорят нам о желании командированного в Среднюю Азию
ассистента отдыхать. Похоже на то, что Исаев вообще не при-
дает большого значения добытому успеху. У него уже новые
планы: «Сейчас, покончив с эпидемическим характером работы
по малярии, перехожу к культуральным вопросам и собачьему
лейшманиозу (пендинке.— М. П.). С риштой после покончим,
набрал 92 случая». Малярия тоже не забыта. С августа он ведет
курсы малярийных разведчиков для Красной Армии. «Скоро
выпущу 12 человек... Они умеют делать глазомерную съемку,
искать и определять личинок и комаров». Но и этого ему мало.
«С начала октября открываю курсы по малярии для военных
врачей Туркестанского фронта» 1 2.
Прошло меньше года с тех пор, как военврача, осмелившегося
заговорить об осушении болот, посадили под арест. Каким дале-
ким кажется теперь это время! Полтора десятка медиков спе-
циально выведены из района боев, чтобы изучать с Исаевым
тактику одоления этих самых болот. «Курсы для врачей в Бу-
харе мне дают чрезвычайно много в смысле осуществления «ис-
следовательского метода» в преподавании...— сообщает Исаев
Марциновскому.— Все постигается самими: ставлю задачи, ко-
торые курсанты решают практически...» 3 Кстати сказать, этот
гражданский доктор, в своем смешном пробковом шлеме, завел
на курсах такой железный режим, что военврачи только взды-
хают и с завистью вспоминают недавние фронтовые будни: «Ра-
1 Письмо 22. IX. 1923 г. (подлинник).
2 Там ate.
3 Там же.
64
бота идет с девяти до двух и с четырех до девяти. Зажал курсан-
тов в жесткие перчатки учебы. Дело идет».
«Для меня стало ясно, что необходимо закрепить работы экс-
педиции созданием здесь (в Старой Бухаре) стационарного на-
учного учреждения вроде Тропического института — филиал
Московского Тропина,— пишет он Марциновскому в начале но-
ября 1923 года.— Я уже провожу этот план в жизнь... Думаю,
что к моему отъезду в Москву здесь будет создан Тропический
институт.
Что касается меня, то я буду считать свою задачу по Бухаре
выполненной, проведя здесь сезон будущего года и передав ин-
ститут в надежные руки... а затем снова пошлете меня созда-
вать ячейки нашего института в других местах... Мы должны
создать свою школу, со своими методиками и подходами» ’.
Желание создать в Бухаре Тропический институт полностью
завладело Леонидом Михайловичем. Эту манеру безраздельно
отдаваться каждой новой идее пронес он потом через всю жизнь.
Но, кажется, никогда еще новая страсть не доходила в нем до
такого накала, как осенью 1923 года. Исаев буквально бредил
институтом. Писал о нем близким и знакомым, искал союзников
в Арке и постпредстве РСФСР. Идея, которую он в бесчислен-
ных вариантах преподносил назирам и их заместителям, пред-
ставлялась ему предельно простой и убедительной. Научное обо-
рудование покупать не придется: того, что привезено из Гер-
мании, вполне достаточно для целого института; штат набирать
тоже не надо: ныне действующая Экспедиция по изучению па-
разитарных заболеваний может на первых порах стать штатом
института; помещение, принадлежащее экспедиции, опять-таки
может быть передано институту. Таким образом, дело за малым,
нужны только деньги и официальное признание нового науч-
ного центра. Финансы, по мнению Исаева, тоже не проблема:
ведь содержит же Бухарское правительство Московскую экспе-
дицию. Эти деньги после роспуска экспедиции пойдут на ин-
ститут...
Все вроде бы просто, но вырвать официальное благословение
на этот раз почему-то не удается. Назиры отмалчиваются, нази-
ры чем-то смущены. Да, конечно, поддерживать Московскую
экспедицию им куда проще: русские ученые люди временные—
поработают и уедут. А тут надо принять беспрецедентное реше-
ние — в городе, где все взрослые мужчины пять раз в день ста-
1 Письмо проф. Марциновскому 5. XI. 1923 г. (подлинник).
2 Марк Поповский
65
новятся на молитву, в стране, где более тысячи лет Коран счи-
тается вместилищем всех истин, они должны утвердить сущест-
вование первого за историю Бухары государственного научно-
исследовательского института. Может быть, лучше отложить по-
ка этот вопрос? Все-таки в мире еще очень неспокойно, за сте-
нами города идет война... Нет, никто не говорит об отказе, но
куда торопиться?..
Исаев кипит, Исаев вступает в спор. Его докладная записка
Бухарскому правительству одновременно и поэма и страстная
проповедь. По всем правилам ораторского искусства оп начи-
нает с вопроса: «Нуждается ли республика в Тропическом ин-
ституте?» Вопрос чисто риторический. Не давая читателю ни
секунды передышки, опрокидывая любое возражение, автор
вбивает в голову противника веру в свою правоту.
«Кто не знает, что малярия — злейший враг дехканина?
Кто не знает, что она вырывает кетмень из его рук, обрекая
семью на голод, что она загоняет его в кибитку во время сбора
урожая, который становится добычей птиц и ветра?
Кто не знает, что малярия лишает радости, детства и сил
подрастающее поколение — резервы страны?
Бухарская научная экспедиция установила действительные
размеры малярийного заболевания в различных местах респуб-
лики, выяснила причины малярийности и доказала возможность
противомалярийной борьбы.
...Кто будет продолжать изучение малярии в БНСР и руко-
водить противомалярийной борьбой?
Кто займется изучением других местных паразитарных за-
болеваний — ришты, кожного лейшманиоза?
Кто сумеет при настоящих условиях целесообразно исполь-
зовать богатейшее лабораторное имущество, приобретенное в
Германии?
Такого учреждения в БНСР нет, таким учреждением должен
стать Тропический институт, такое учреждение республика
должна и может создать» *.
Боюсь, что жанр докладных записок не знает второго подоб-
ного произведения. То был выстрел, направленный точно в цель,
удар, нанесенный наверняка. Исаев завершил свое послание
24 ноября. Ровно месяц спустя, 24 декабря 1923 года, президиум
Совета народных назиров, очевидно сраженный исаевским крас-
норечием (а может быть, дело было и по-другому, кто знает),
1 Докладная записка об организации Бухарского тропического инсти-
тута. Копия. Архив Института им. проф. Л. М. Исаева (Самарканд).
66
постановил: «Организацию Тропического института признать
желательным. Сметы и планы организации утвердить».
Исаев упоен успехом. Исаев торжествует. На шестой день
после правительственного решения институт уже открыт. И в
тот же день телеграмма в Москву: «31 декабря 1923 года. Моск-
ва 8. Тропин Марциновскому. В день своего рождения млад-
ший брат Бухарский Тропин шлет привет московскому старше-
му брату». Так-то. Учителю не придется жалеть, что он послал
в Среднюю Азию именно его, Исаева... Об открытии в Бухаре
научно-исследовательского института имени Файзуллы Ходжа-
ева сообщила 3 января 1924 года «Правда», затем «Известия».
Но Исаева не удовлетворило и это. Телеграммы летят во все
концы света: Тунис, Тропический институт, прославленному
борцу с инфекциями Шарлю Николю; в Париж, Институт Пас-
тера; в знаменитый Гамбургский институт корабельных и тро-
пических болезней. Слушайте все! На краю света, в азиатской
глуши родилось научное учреждение, каких и всего-то на свете
не наберется полдюжины. «Мы готовы обмениваться научными
трудами, зоологическим и бактериологическим материалом, кон-
сультацией...» Тщеславие? Не думаю. Скорее та искренняя гор-
дость, которая охватывала советских людей на заре революции
всякий раз, когда они прокладывали новую железную дорогу или
открывали новый институт. Это было подтверждением реаль-
ности их бытия, реальности их идей. «Смотрите, завидуйте...»
Можно закончить на этом главу о человеке в пробковом шле-
ме. Но в том же 1923 году в жизни Леонида Исаева произошло
еще одно знаменательное событие...
Кто-то заметил, что наш характер — наша судьба. По складу
характера Исаеву дано было стать героем гражданской войны.
Правда, он не носил военного мундира и не участвовал в боях.
Но в ту эпоху характер бойца означал больше, чем френч и мау-
зер на портупее. Двадцать девятого июля 1923 года, когда стало
ясно, что малярийная атака на Бухару захлебнулась, Леонида
Михайловича пригласили в Арк. Заседал президиум Всебух-
ЦИКа. Врача попросили рассказать, как идет работа, что Мос-
ковская экспедиция намерена предпринять в масштабах всей
республики. Он произнес часовой экспромт, как всегда не за-
глядывая в конспекты. Назиры благосклонно молчали. Малень-
кий председатель во френче, с четырьмя ромбами, сурово накло-
нял свою красивую голову в знак внимания. Да, Файзулла не
ошибся в этом иноземце. В протоколе номер 88 секретарь пре-
зидиума занес следующие слова, продиктованные Ходжаевым:
67
«Заслушав доклад доктора Исаева... ВсебухЦИК постановил:
признать работу доктора Исаева и его научной экспедиции пло-
дотворной. Высоко ценя заслуги доктора Исаева в деле здраво-
охранения бухарского народа, выразить ему от имени народного
правительства благодарность, наградив орденом Красной Звезды
2-й степени...» 1
Это была очень высокая награда. Хоть и представитель брат-
ской страны, Исаев оставался для Бухары все-таки иностранцем.
Но важнее другое. Бухарская «Красная Звезда» — боевой орден,
и по статуту своему вручалась только за героизм, проявленный
в битве с врагами республики. Может быть, вручив Звезду граж-
данскому лицу, президиум нарушил статут ордена? Нет, Фай-
зулла Ходжаев готовил доктору Исаеву подарок иного рода.
Приказ о награждении, подписанный первого августа, не остав-
ляет никакого сомнения: орден вручен за боевые заслуги. «Все-
бухарский Центральный Исполнительный Комитет съезда на-
родных представителей в ознаменование исполнения граждани-
ном доктором Л. М. Исаевым своего долга перед республикой
(в бою против ее врагов), принесшим своими научными знания-
ми, опытом и энергией великую помощь бухарскому народу в
деле сохранения народного здравия на поприще борьбы с маля-
рией, вручает ему знак ордена «Красная Звезда» 2-й степени —
символ освобождения угнетенных народов Востока». И подпись:
«Председатель ВсебухЦИКа Ходжаев 1 2».
Пятьдесят лет спустя, когда уже не было в живых ни мол-
чаливого Файзуллы, ни Леонида Михайловича, я видел этот
большой тяжелый орден на стенде Республиканского музея в
Самарканде. Она совсем не красная, эта Звезда. Только в цент-
ре, на большом, покрытом синей эмалью круге, едва заметно
поблескивают звездочка и полумесяц. По поднебесной синеве
вьется серебряная арабская надпись и стоит дата основания
ордена — 1922 год. Глядя на эту реликвию прошедшей эпохи,
я думал, что по чистой случайности на серебре запечатлена да-
та приезда Леонида Михайловича в Бухару, начало подлинно
научной борьбы с болезнями в Средней Азии и заодно начало
второй, наиболее плодотворной половины жизни моего героя.
1 Выписка из протокола заседания президиума ВсебухЦИКа от
29 июля 1923 г., № 88, § 1. Архив Института им. проф. Л. М. Исаева
(Самарканд).
2 Архив Самаркандской области. Узбекской ССР, фонд № 1642. Личное
дело Исаева Л. М.
Кто вы, доктор Исаев?
Никифор Исаев. Жил в прошлом
(XVIII) столетии. Личность никому не
известная. Фома Исаев. Его сын. Тоже
мало кому известная личность... Жену
его тоже не помнят.
Из неоконченной рукописи (/Род
Исаевых», 1896 год.
Выдающихся способностей, с колос-
сальной памятью, весьма энергичный,
научно образованный врач... При соот-
ветствующих условиях может оказать
медицинской науке большие услуги...
Из Аттестационной записки на
мл. ординатора Грозненского во-
енного госпиталя лекаря Исаева.
7 февраля 1917 год.
Военврачи в Бухаре, которых доктор Исаев донимал на кур-
сах своей жесткой требовательностью, могли только догадывать-
ся, что их обучает кадровый офицер. Зато узбеки и таджики,
глядевшие, как ловко русский доктор изображает больного ма-
лярией, сразу приметили в нем профессиональное актерское ма-
стерство и между собой именовали не иначе как дорбоз — ка-
натоходец, артист. Выпускник Военно-медицинской академии
Леонид Михайлович Исаев действительно был кадровым воен-
ным и вместе с тем почти профессиональным актером. Одинна-
дцать лет, с 1906 по 1917-й, носил он мундир, участвовал в
боях, выслужил на Кавказском фронте за храбрость и отвагу
четыре ордена. Не на шутку увлекался и сценой. Пять лет играл
в мимических ансамблях Александрийского и Мариинского те-
атров, изучал грим, переписывал от руки любимые партитуры.
Военная строгость и артистическая вольность странным образом
переплетались в его натуре.
Латинское 1 egi artis — делать по правилам искусства — всю
жизнь оставалось его твердым правилом. Как студент и врач,
как офицер, ученый и организатор науки, Исаев всегда стремил-
ся исполнять свое дело профессионально, добротно, legi artis.
Но при всем том отнюдь не без учета зрителей, публики. Откуда
у пего это? Может быть, из частной немецкой школы, где обу-
чались дети Исаевых? Реформатское училище с его педантиз-
мом и строгостью, конечно, оставило след в душе ребенка. Но
69
человеческие характеры складываются задолго до того, как
прозвенит первый школьный звонок. Иное дело семья. О семье
Леонида Михайловича стоит рассказать подробнее.
Неоконченная рукопись «Род Исаевых» (первые строки ее
вынесены в эпиграф этой главы) принадлежит перу старшего
брата Леонида—Михаилу. Случайно или не случайно, но под пе-
ром шестиадцатплетнего историка предки оказались весьма по-
хожими на героев Островского. Дед Павел, например, «ростом
невелик. Черноват. Был скупенек. Умер оттого, как говорят, что
смотрел, как бабы огород полют, да лег на сырую землю, по-
хворал да богу душу и отдал». Автор исаевской родословной не-
далек от истины. Коренные жители Вышнего Волочка, мещане,
старообрядцы Исаевы славились в родном городе прочностью
домостроевских устоев, приверженностью к делам веры. Стро-
гость правил не мешала им, однако, исправно вести свои дела.
У деда Павла, торговавшего то ли лесом, то ли мясом, стоял на
Екатерининской улице двухэтажный каменный дом с мезони-
ном. Тот же юный историк, побывавший в 1896 году в Вышнем
Волочке, нарисовал дом с натуры. Фальшивые колонны, гипсо-
вая лепнина на фасаде — не хуже, чем у людей. А рядом вы-
сокие тесовые ворота на запоре, амбар — готовая декорация к
«Грозе».
Следующее поколение, хотя и перебралось из Вышнего Во-
лочка в Петербург, осталось верно дедовским заповедям. Фото-
графия Исаева-отца на толстом белом картоне с золотым тис-
нением приводит на память тех дюжих молодцев в поддевках,
которых мое поколение застало только на сцене Малого театра.
Сам Леонид Михайлович вспоминал об отце неохотно. Только
однажды признался близким, что, когда родитель умер, «мы да-
же обрадовались — пороть не станет». Мы — это восемь детей,
шесть братьев и две сестры, которых приказчик Михаил Павло-
вич Исаев оставил на руках законной своей супруги Домники
Вакуловны.
Мать осталась в памяти как человек твердый, хотя и спра-
ведливый. Дети называли ее не иначе как «мамаша», обраща-
лись на «вы». Эта крестьянка из села Гуслицы, Московской гу-
бернии, отличалась умом трезвым и не сентиментальным. Тому
же учила детей. Любые знаки нежности и ласки между людьми
Исаевы встречали с насмешкой, как нечто постыдное. Зато стро-
го блюлись в доме посты, праздники. Еще строже учитывалась
каждая копейка. Даже у детей были заведены записные книж-
ки, куда до полушки заносились «доходы» и «расходы». До нас
70
дошла такая книжка (правда, более поздняя) студента Леони-
да Исаева. Бисерным почерком двадцатилетний будущий врач
каждый вечер отмечал, во что обошелся ему проезд на конке,
сколько стоил конверт с почтовой маркой и сколько довольно
скудное, судя по приведенным суммам, «пропитание».
Жили бедно. Восемь детей и мать ютились в трех маленьких
комнатках на Лахтинской улице. Четвертую комнату сдавали
жильцу. Как малограмотная Домника Вакуловна вывела в люди
всю эту ораву — понять трудно. Но вывела. Мальчишки помо-
гали ей. Со школьных лет сами давали уроки, тащили в дом
каждый заработанный грош. Леонид, как и остальные, обучал
по полтиннику за час русскому языку какого-то секретаря, вы-
ступал статистом и мимистом в театре (платили по 12, а то и
по 32 копейки за вечер). В житейских испытаниях исаевская по-
рода показала себя прочной и хваткой: то цепляясь друг за дру-
га, то подсаживая друг друга, почти все молодые Исаевы в кон-
це концов получили высшее образование. Трое достигли даже
ученых степеней. Специальности эти первые в своем роду интел-
лигенты выбрали разные. Но в одном остались едины: потомки
неукротимых староверов сохранили кремневый характер и одер-
жимость вышневолоцких предков. Свое дело, свое увлечение
сделалось для каждого своеобразным двуперстием, ради которо-
го хоть в огонь, хоть на дыбу. Мрачноватый, даже угрюмый
Павел превратился в страстного антиквара, фанатичного соби-
рателя старинных монет, икон, мебели. Беспредельно занятый
бабочками и жуками, Виталий полжизни провел в энтомологи-
ческих экспедициях. Натура необузданная, самовольная, отверг
предостережение товарищей, один пошел в горы и погиб в нача-
ле 20-х годов от руки белобандитов. Такими же неистово увле-
ченными были Михаил—будущий член Верховного Суда СССР,
переводчик юридических трактатов средневековья, историк Раи-
са, агроном Андрей. Но более всех — Леонид.
Детство на Лахтинской улице одарило молодых Исаевых
не только стойкостью и энергией. Нудные выстаивания в домо-
вой церкви богатого родственника, строгости, жестокие наказа-
ния порождали в мальчишках скрытую ярость. Детский протест
оборачивался то богохульством, то просто озорством, желанием
дразнить, ерничать.
Дразнили в доме все и всех, кого тайком, кого в открытую.
«Тетка кладет поклоны, а мы с братом Виталием крутимся
рядом, чертей изображаем. Она в сердцах нас — четками, а мы
ей: «Согрешила! Согрешила!» — рассказывал впоследствии
11
Леонид Михайлович. Пусть не посетуют родные и друзья моего
героя, но этого не утаишь, так было: жестковатое озорство,
стремление уколоть, высмеять собеседника, как каленый оттиск
недоброго детства, на многие годы сохранились в характере
Леонида Исаева.
Надо, однако, отдать ему справедливость: студент Военно-
медицинской академии сделал многое, чтобы избавиться от душ-
ного наследия отцов. По общему мнению, академия между 1906
и 1912 годами была лучшей высшей школой страны. В стенах
ее преподавали такие видные ученые, как физиолог Павлов,
зоолог Холодковский, хирурги Федоров, Оппель, Вельяминов.
Исаев учился хорошо, но знаний, даваемых академией, ему яв-
но не хватало. Вот лишь малая часть книг, которые он прочитал
зимой 1906/07 года: «Экономическая жизнь современных наро-
дов», «История Древнего Востока», «История крестовых похо-
дов», «Польские реформы XVIII века». Одолев эти солидные
труды, медик выписал «Государство будущего» Бебеля и «Жи-
лищный вопрос» Энгельса. Может быть, его занимают только
экономические и исторические проблемы? Нет. Познакомившись
с Каутским и Гэдом, он берется за труды биолога Дарвина и
геолога Лайеля. Одновременно в его формуляре оказывается
подшивка «Русской музыкальной газеты» за 1905 год, партиту-
ры наиболее известных опер и в довершение ко всему «Руко-
водство по гримировке», которое он детальнейшим образом ре-
ферирует.
Глядя на этот список, можно, конечно, произнести привыч-
ное — любознательный юноша. Но мне видится тут и другое.
Сознательно или бессознательно воспитанник Лахтинской ули-
цы, этого петербургского Замоскворечья, пытается освободиться
от ее духовного плена. Леонид все еще дружен с братьями и
сестрами, почтителен с матерью, исполняет нелегкие обязанно-
сти члена большой и необеспеченной семьи, но он уже понял,
как жестоко обкраден нищим своим детством. Он спешит, он
торопится вкусить от радостей, которых не знал прежде.
Детям обеспеченных родителей, привыкшим как законное
место занимать кресла в партере, трудно понять чувство, с ко-
торым двадцатилетний студент через день бегает на театраль-
ную галерку. Эта сумасшедшая, неуемная страсть сделала его
в конце концов актером. «Посещение императорских театров:
Мариинского, Александрийского и Михайловского, разрешалось
нам только в двубортном сюртуке и обязательно при шашке,—
вспоминает однокурсник Леонида, ныне профессор Л. К. Хоця-
72
нов.— За этим, как ястребы, следили комендантские офицеры,
всегда дежурившие в театрах и бесцеремонно выставлявшие сту-
дентов, нарушавших этот порядок» '. Ни сюртука, ни шашки,
предметов довольно дорогих, у Исаева нс было. Раз, другой
можно было одолжить мундир у более обеспеченного товарища.
Большинство так и делало. Но Исаев хотел бывать в театре не
раз и не два в месяц, а по возможности каждый день. И так как
па это не было средств и подходящего костюма, возник ориги-
нальный выход — стать театральным статистом. В записной
книжке рядом с расписанием академических занятий и списком
прочитанных книг появились названия оперных и драматиче-
ских спектаклей, в которых стал участвовать студент-медик.
«Апрель 1906. 5-го «Пиковая дама», 6-го «Евгений Онегин»,
7-го «Аида», 10-го «Лоэнгрин»...» Служба в мимическом составе
Александринки и Мариинки не так уж сильно обогащала сту-
денческий бюджет, зато давала возможность проникать в театр
через служебный вход, минуя комендантский патруль.
Для петербургского провинциала театр оказался не просто
развлечением. На долгое время он стал окном в мир, умствен-
ным и нравственным наставником. Театр п книги открывали
понятия решительно несхожие с привычными понятиями петер-
бургского Замоскворечья. Театр и книги (а не академия!) фор-
мировали Исаева-интеллигента, Исаева-ученого. Даже через
пятьдесят лет сохранил Леонид Михайлович впечатления от тех
давних спектаклей. В 1958 году в письме к жене рассказывал
он о «Венецианском купце», которого видел в Александринке
в студенческие годы: «Последняя картина в саду Порции про-
исходит при лунном свете... И игру и содержание этого акта я
забыл, а вот декорации помню. Уж очень я увлекался тогда де-
корациями... На пьесы, где действие происходит в комнате, не
ходил. Тогда у меня развивалась наблюдательность и зритель-
ная память. Я мог воспроизвести все детали любой виденной
декорации. Хорошо запоминал цвета и освещение. Все это потом
мне пригодилось» 1 2.
Нет, не академия определила строй мыслей и чувств этого
странного студента. В 1912 году Исаев получил диплом «лекаря
с отличием». Полстолетия спустя в Ленинграде и в Москве я
беседовал с его бывшими однокурсниками. В один голос они го-
ворили о том, что Леонид был хорошим товарищем, весельчаком,
1 Хоцянов Л. К. «Военно-медицинская академия (1906—1911 гг.).
Воспоминания» (рукопись).
2 Письмо из Самарканда от 27 августа 1958 года.
73
человеком сильной воли, но никто не мог вспомнить об участии
его в студенческих сходках, в общественных студенческих орга-
низациях, ни даже об экспериментах, поставленных на какой-
нибудь кафедре. Он явно чуждался всего, что не имело отноше-
ния к ученпю. Только один раз за время студенчества приоб-
щился Исаев к подлинной творческой науке. Но случилось это
далеко за пределами академии и даже Петербурга.
В Самаркандском областном архиве хранится небольшой ли-
сток бумаги, на котором размашистым почерком профессора
Даниила Кирилловича Заболотного написано: «Предъявитель
сего студент Императорской Военно-медицинской академии на-
ходится в составе научной экспедиции для обследования тарба-
ганьей болезни...» 1 Удостоверение составлено и подписано на
железнодорожной станции Борзя в Забайкалье 17 июня 1911 го-
да. Чрезвычайные обстоятельства занесли студента академии
на другой конец Евразийского материка.
В январе 1911 года до Петербурга докатились вести о по-
вальной эпидемии чумы на восточных границах империи. Чума
свирепствовала в Харбине, на пограничной станции Маньчжурия,
в Мукдене, в Чифу. В Харбине жило много русских, из Чифу
во Владивосток приходили на работу китайские кули. В столи-
це заволновались. Правительство приняло решение направить
па Восток специальную экспедицию с видным эпидемиологом,
знатоком чумы профессором Д. К. Заболотным во главе. Русская
интеллигенция, как это не раз уже бывало, превратила госу-
дарственно-бюрократическую акцию в общественное движение:
к Заболотному потянулись добровольцы. Нашлись волонтеры и
среди студентов Военно-медицинской академии. Десять старше-
курсников, только что прошедших практические занятия по чу-
ме, заявили о своем желании немедленно отправиться вслед за
Даниилом Кирилловичем. Среди этих десяти был Илья Василье-
вич Мамантов, Сергей Абрамович Новотельной и Леонид Ми-
хайлович Исаев.
Они уже знали: в Маньчжурии наиболее страшная форма чу-
мы — легочная. Убийственная сила микроба на этот раз превос-
ходит все, что врачи наблюдали когда-либо прежде. Сыворотка
и вакцина бессильны. Умирают все заболевшие. Все до одного.
Что же повлекло студентов в эту рискованную поездку? Люби-
мец курса, талантливый Илья Мамантов, заразившийся чумой
уже через десять дней после приезда в Харбин, писал матери:
1 Областной архив. Самарканд, фонд № 1642, лист 2 (подлинник).
74
«Честное слово, что с моей стороны не было нисколько желания
порисоваться или порисковать. Наоборот, мне казалось, что нет
ничего лучше жизни, но из желания сохранить ее я не мог бе-
жать от опасности, которой подвержены все, и, стало быть,
смерть моя будет лишь обетом исполнения служебного долга...
Жалко только, если гибнут даром, без дела... Надо верить, что
все это не даром, и люди добьются, хотя бы и путем многих
страданий, настоящего человеческого существования на Земле,
такого прекрасного, что за одно представление о нем можно от-
дать все, что есть личного, и самую жизнь...»
Вряд ли все ехавшие на Восток студенты с той же ясностью
представляли свое призвание и свои идеалы. Во всяком случае,
Леонид Исаев не был склонен философски осмыслять этот шаг.
Когда много лет спустя я спросил его, зачем он отправился на
чуму, семидесятилетний старец, озорно блеснув глазами, отве-
тил односложно: «А интересно!» Так оно, очевидно, и было. В нем
с юности бушевало всепожирающее пламя любопытства, интерес
к любым проявлениям жизни. Горная тропа и книга, цветок
и исторические развалины одинаково будоражили фантазию.
Они с братом Виталием умудрились на гроши исходить весь
Крым и Кавказ. А тут вдруг такой подарок — можно прокатить-
ся аж на Дальний Восток. И даром! Страха он не знал ни тогда,
ни после. Были только любопытство да азартное желание потя-
гаться с судьбой: кто кого! Таким же озорным выглядит он па
редкой фотографии тех лет. Четверо в студенческих куртках
сидят в общежитии на кровати. На стене — карта города Хар-
бина и его окрестностей. За окном — зима. Лица у троих —
грустные. Уже похоронена маленькая Мария Лебедева, бес-
страшная женщина-врач, в одиночку разыскивавшая больных
в самых глухих трущобах Базарной площади; ушел из жизни
талантливый Илья Мамантов, погибли сестра милосердия Анна
Снежкова и студент-медик Томского университета Лев Беляев.
Кто знает, что завтра ждет каждого из них? Трое хмуры. И толь-
ко четвертый, в распахнутой куртке, положа руку на плечо то-
варища, а другой придерживая на колене маленькую гармони-
ку, смотрит на мир с нескрываемым любопытством и вызовом.
Кажется, он еле удерживается, чтобы не улыбнуться. Еще миг,
и этот вечный мальчишка начнет дразнить смерть, как в детстве
дразнил недобрую ханжу-тетушку: «Согрешила! Согрешила!»
«Мать благословила Леонида на поездку, видя в этом перст
божий,— вспоминает брат Исаева Андрей Михайлович.— Она
стала проявлять беспокойство только после смерти Маманто-
75
ва» Может быть, Домника Вакуловна не благословила бы сына
столь бестрепетно, если бы могла вообразить тот ад, в который
попала маленькая группа профессора Заболотного. В китайской
части Харбина, в грязных вонючих ночлежках и опиумокуриль-
нях, от чумы умирали ежедневно десятки людей. Тела бедняков
попросту вышвыривали па улицу или на лед Сунгари. Русские
врачи, фельдшера, санитары бродили по трущобам в поисках
больных и умерших. Рискуя жизнью, стремились хоть как-то
задержать чуму. Не дать заразе расползтись по городу, по стра-
не, по материку. Сотни асбестово-фиолетовых, слегка припоро-
шенных снегом трупов громоздились во дворе «Московского
пункта» — ставки профессора Заболотного. Их не успевали сжи-
гать. Но Леонида ни мертвые, ни корчившиеся в предсмертных
муках живые не пугали. Деловито и добросовестно он принимал
посетителей на врачебном участке, вливал противочумную сы-
воротку зараженным и подавал в госпитале последний бокал
шампанского умирающим товарищам. Больница была полна до
отказа. Случались дни, когда на одиннадцати койках в палате
лежало до сорока чумных. Казалось, тяжелей не бывает. Но в
середине марта Исаеву поручили еще более сложную работу:
пришлось принять теплушки в Механическом тупике. Тридцать
три дощатых вагона с надписью «КВЖД. 40 чел.— 8 лошадей»
служили ночлежкой для бездомных. Начальник ночлежки орга-
низовал для своих нищих и грязных питомцев баню, столовую,
отвел четыре вагона под амбулаторию, больницу и изолятор.
Для китайских кули теплые, чистые вагоны в Механическом ту-
пике казались почти райской обителью, но у начальника ноч-
лежки, принимавшего ежевечерне несколько сот постояльцев,
не было ни минуты покоя. Каждого поступающего следовало
осмотреть, каждому измерить температуру, выделить из этого
человеческого потока подозрительных и больных. Китайцы бе-
жали из изолятора. Этого нельзя было допустить. Каждый побег
означал появление в недрах города нового очага болезни. Исаев
умиротворил Механический тупик, удержал изолятор от раз-
вала. Как это ему удалось — бог весть. На путях дежурила
вооруженная охрана, но солдат не хватало. Мерли один за дру-
гим и приехавшие из России санитары.
Леонид Михайлович покинул теплушки только в начале мая,
когда из вагона-изолятора увезли последнего больного и эпи-
демия затихла. Тогда же Противочумное бюро Главной сапитар-
1 Письмо к автору, 4 ноября 1967 юда.
76
но-исполнительной комиссии Харбина вручило ему документ,
где засвидетельствовало, что «врач Исаев относился к возложен-
ным на него обязанностям в высшей степени добросовестно, с
самоотвержением и полным знанием дела, за что Бюро прино-
сит ему глубокую благодарность»
Московский пункт в Харбине закончил свое существование.
Ничто не мешало студенту Исаеву, как и остальным, с почетом
возвратиться домой. Но он распорядился своим временем иначе.
Профессор Заболотный искал добровольцев, чтобы изучать в За-
байкалье тарбаганью болезнь —- эпизоотию 1 2, которая поражала
степных сурков — тарбаганов. Уже двенадцать лет чумолог бил-
ся над разрешением этой проблемы: куда уходит чума после
эпидемии? Официальная точка зрения на предмет заключалась
в том, что человек — единственный носитель чумы. Каждая но-
вая вспышка означает только, что болезнь завезли из другого
очага. Первоначальным источником заразы считались любые
предметы, с которыми соприкасался больной. Такая теория под-
сказывала властям и соответствующие меры борьбы с болезнью.
В Бомбее, где Заболотный побывал во время эпидемии 1897 го-
да, полиция сжигала жалкое имущество бедноты, в Харбине
разрушали бараки, в которых обнаруживали больных, и даже
дезинфицировали денежные купюры.
Заболотный настаивал на другой гипотезе. Больной человек,
конечно, может заразить другого. Но первоисточником инфек-
ции, ее постоянным резервуаром служит не человек, а живот-
ное, грызун. В Бомбее переносчиками чумы оказались портовые
крысы. Как только против них были приняты соответствующие
меры, болезнь сдала свои позиции. Но в Харбине из трехсот
вскрытых крыс чумную палочку удалось найти только у одной.
Научные противники тотчас использовали этот факт для опро-
вержения теории Заболотного. Но Даниил Кириллович стоял па
своем. Очевидно, в этом районе чуму сохраняют какие-то дру-
гие животные. Местные жители не раз указывали на связь меж-
ду болезнью степных обитателей крупных сусликов тарбаганов
и вспышками людской чумы. Почему бы не прислушаться к го-
лосу народа? Конференция по чуме в Мукдене, собравшая цвет
мировой науки, очень корректно отвергла тарбаганью гипотезу
профессора Заболотного. «Нет окончательного доказательства,
1 Областной архив. Самарканд, фонд № 1642, личное дело
Л. М. Исаева.
2 Эпизоотия — массовое заболевание животных какой-нибудь за-
разной болезнью.
77
что первые случаи этой эпидемии вызваны заражением от тар-
баганов»,—'Записали знаменитейшие бактериологи и эпидемио-
логи мира В резолюции своего конгресса.
Прямых доказательств не было и у Даниила Кирилловича.
Никто из медиков никогда не держал в руках больного чумой
тарбагана. Едва покончив с харбинской вспышкой, Заболотный
поспешил в степь. Убежденный в своей правоте, он решил во
что бы то нй стало доказать, что эпидемия чумы и тарбаганья
болезнь — одно и то же. Исаев поехал за ним. Может быть, впер-
вые пылкое исаевское любопытство обратилось в эти дни в
серьезный научный интерес. Студента прельщала простота идеи
и далеко идущие практические выводы, которые должны после-
довать, если Заболотный прав. Действительно, если хранители
чумного начала грызуны, то наука приобретет возможность
ограждать человека от болезни задолго до того, как вспыхнет
эпидемия. Атаку можно будет обратить против обитателей под-
земных нор. Ради столь ясного итога не жаль потерять еще не-
сколько месяцев.
Кроме сугубо научных аргументов Заболотного, Леониду Ми-
хайловичу пришелся по душе сам ученый — человек беспредель-
ной простоты, большого организаторского таланта и широкого
размаха научных интересов. Работать с таким шефом — одно
удовольствие. Это очень по-исаевски: всю жизнь он не умел
отделять пауку, научный поиск от личного чувства, от своих
симпатий и антипатий. Из-за этого, вероятно, не поставил он
ни одного опыта в Петербурге. Академическая наука, рождаю-
щаяся в клиниках и лабораториях, оставляла его холодным. То
ли дело бескрайние степи Забайкалья, посвист ветра, легкий бег
верхового коня, наконец, близость смерти, роющей свои норы
прямо под ногами. Здесь все волнует, все предсказывает возмож-
ность открытий и подвигов. И Леонид Исаев совершил свой пер-
вый подвиг.
Даниил Кириллович организовал экспедицию очень разумно.
Он и его помощники ехали в вагоне-лаборатории, который оста-
навливался то на одной, то на другой станции. Медики расспра-
шивали местных охотников и жителей о падеже тарбаганов и
отправлялись в степь искать тушки павших зверьков. Врачей
долго преследовали неудачи. За две недели не удалось сыскать
пи одного павшего сурка. Очевидно, трупы грызунов пожирали
хищники. Только на маленькой станции Борзя, на той самой,
где Заболотный выписал студенту Исаеву служебное удостове-
рение, произошло наконец событие, которого все давно жда-
78
ли и которое вошло впоследствии во все учебники эпидемиоло-
гии. 12 июня 1911 года, когда экспедиция уже готовилась дви-
гаться дальше, был пойман чумной тарбаган. Исаев заметил его
в голой степи в трех верстах от станции Шарасун (между Бор-
зей п Маньчжурией). Зверек вел себя странно, шел спотыкаясь
и покачиваясь, словно пьяный. Леонид Михайлович соскочил
с копя, снял с себя брезентовый плащ и накрыл животное. Со
своей находкой он тотчас поскакал к Заболотному. Больной тар-
баган пал. Не медля ии минуты, прямо на квартире железно-
дорожного врача Даниил Кириллович вскрыл животное и сде-
лал бактериальный посев крови из содержимого шейного бубона.
Вскоре профессор и студент могли рассмотреть под микроскопом
чистую культуру чумной палочки, впервые выделенную из тела
тарбагана. После двенадцати лет поисков гипотеза Заболотного
стала научной истиной.
Даниил Кириллович уже через неделю сообщил об откры-
тии в Петербург, а потом очень подробно описал всю историю,
воздав должное мужественному студенту. Сам Леонид Михай-
лович изложил этот эпизод только через сорок восемь лет, да
и то по настоянию историков. На редкость темпераментный лек-
тор и блестящий собеседник, он всегда становился сухим и ску-
пым на слова, когда приходилось браться за перо. Так было и
на этот раз. Все описание заняло у него полдесятка строк:
«...Я заметил тарбагана, потерявшего координацию движений,
в полном смысле слова очумелого, который не только не убе-
гал от меня, но приближался ко мне. Я доставил его Даниилу
Кирилловичу на ст. Борзя, и на квартире врача, где он остано-
вился, при помощи обыкновенных ламп Даниил Кириллович
выделил культуру чумной палочки» ’. Весь успех, связанный
с этой находкой, Исаев приписал начальнику экспедиции. О се-
бе лишь мимоходом заметил, что через несколько дней поймал
еще одного больного тарбагана. Думаю, что заслуги Леонида
Михайловича значительно серьезнее, чем кажется с первого
взгляда: ни из одного животного, которых экспедиция Заболот-
ного поймала за все время капканом, выделить чумную палочку
не удалось. Находка Исаева таким образом определила успех
всей поездки. Так закончилась дальневосточная чумная эпопея.
Профессору Заболотному она принесла славу блестящего эпи-
демиолога, Илью Мамантова сделала бессмертным, Леонида
Исаева — ученым.
1 Цитирую по книге «Д. К. Заболотный» Я. К. Гиммельфарба и
К. М. Гродского. Издательство медицинской литературы, 1958, стр. 66—68,
79
Прошло, однако, более десяти лет, прежде чем он смог дока-
зать миру, что действительно чего-то стоит в науке. На его долю
выпали за это время две войны, две революции, нелегкая голо-
довка, большая любовь и несколько военных подвигов, из ко-
торых каждый мог бы стоить жизни. Нет смысла перечислять
все пластунские батальоны и конно-горпые дивизионы, где млад-
ший, а затем старший врач Исаев нес свою службу. Как всегда,
он нес ее добросовестно, и его аттестации украшены всеми по-
ложительными эпитетами, какие возможны в официальных бу-
магах. Знаменательно другое: шумное, пестрое, как экран ка-
лейдоскопа, героическое и возвышенное десятилетие — 1912—
1921 — должно, казалось бы, начисто выполоть в Исаеве все
научные интересы. И тем не менее в аттестациях неизменно
повторяется, что вышеозначенный лекарь «научно образован»,
«за наукой следит». Впрочем, значительно выше начальство
ценило, конечно, то, что подчиненный: «Учтив. Пунктуален.
К службе относится с большим усердием...»
Особенно прогремела боевая слава доктора Исаева в июле
1916 года, когда за участие в деле при Малязгерте главнокоман-
дующий наградил его орденом св. Анны «За храбрость». Гене-
рал-квартирмейстер Кавказской армии генерал-майор Томип
писал тогда: «В период тяжелых июльских боев в районе дейст-
вий 4-го Кавказского армейского корпуса при особо трудных
условиях отступления войск от Мелязгерта в Алашкертскую до-
лину лекарь Исаев своей энергичной и самоотверженной дея-
тельностью, подвергаясь явной личной опасности в сфере дейст-
вительного огня противника, содействовал в большой мере
успеху эвакуации больных и раненых» '. На деятельного медика
обращают внимание, он получает несколько наград. В аттеста-
ции, помеченной февралем 1917 года, значится:
1. Выдающихся способностей, с колоссальной памятью, весь-
ма энергичный научно-образованный врач.
2. Скромный, к службе усердный, аккуратный.
3. Имеет соответствующую врачебную опытность.
4. Враг спиртных напитков отъявленный.
Составитель этого документа закончил его поистине проро-
чески: «...при соответствующих условиях,— написал он,—лекарь
Исаев может оказать медицинской науке большие услуги...» 1 2
Но, увы, до «соответствующих условий» было еще очень дале-
1 Областной архив. Самарканд, фонд № 1612, личное дело Л. М. Исаева.
2 Там же.
80
ко. Война требовала не последователей, а администраторов.
Седьмого февраля 1917 года Леонид Михайлович получил выс-
шее из возможных в его положении должностных назначений:
ему было поручено руководить Санитарной частью всей Кавказ-
ской армии. Это была кульминация его служебной карьеры.
В мае 1917-го, не удержавшись на командных высотах, он снова
превратился в рядового врача боевой части, потом демобилизо-
вался и уже больше не надевал военного мундира.
В первые годы революции Исаев — работник Наркомздрава.
И хотя эпоха гражданской войны по понятным причинам оста-
вила гораздо меньше документов, чем война мировая, сохрани-
лась бумага, из которой видно, что Леонид Михайлович не из-
менил своей манере работать добросовестно и с полной нагруз-
кой. Пятого декабря 1921 года управляющий делами Нарком-
здрава подписал удостоверение о том, что заведующий отделом
санитарного просвещения врач Исаев Л. М. за время своей
трехлетней службы в наркомате с 1919 по 1921 год «ни разу
не пользовался ни очередным, ни внеочередным отпуском» '.
Кстати сказать, отпусками Леонид Михайлович не пользовал-
ся и в последующие сорок лет жизни.
Условия для научных занятии, о которых писал в 1917-м
один из начальников Леонида Михайловича, начали возникать
лишь на исходе голодного двадцать первого года. Профессор
Е. И. Марциновский создал в Москве Тропический институт,
учреждение, какого в России никогда прежде не было. А в се-
редине 1922 года, как мы знаем, беспокойный ассистент Мос-
ковского Тропина Исаев уже ехал в Бухару, в первую научную
разведку.
Кажется, все ясно: война, армия, взлеты карьеры не вытра-
вили, не затоптали зерно, посеянное Даниилом Кирилловичем
Заболотным. Ну, а театр, сцена? Осталось ли что-нибудь в ду-
ше кадрового офицера от стихии, которая так страстно волно-
вала его в юности? Военные приказы и служебные аттестации
ничего не говорят о душевном строе лекаря Исаева. Нет и одно-
полчан, способных раскрыть интимный мир героя. Но есть сви-
детели особого рода: фотографии. Их много, лекарь Исаев лю-
бил сниматься. Любительские, но хорошо выполненные снимки
переносят нас из Дербента в Грозный, из Тифлиса 1914 года в
Батум пятнадцатого, потом в глухой Саракамыш и далее в осен-
нюю Эривань 1916 года. Не подумайте, что на этих снимках
1 Областной архив. Самарканд, фонд № 1642, личное дело
Л. М. Исаева.
8J
запечатлены красоты природы или зрелища войны. На всех фо-
тографиях изображен только сам Исаев. Разнообразные по об-
становке (госпиталь, лаборатория, казарма, сад), эти портреты
поразительно однотипны по настроению. В мундире при шаш-
ке, в белом врачебном халате и в саду «возле сиреневых астр»
Исаев одинаково грустен, задумчив, хочется даже сказать—эле-
гичен. Вот у походного термостата с завитком на высоком лбу
сидит вылитый поручик Лермонтов. Вот уже не Лермонтов, а
некто в белой рубашке с распахнутым воротом. Руки сложены
на груди, чело нахмурено, взгляд трагичен. На столе — букет
полевых цветов и кости человеческого запястья. Еще один кадр:
Исаев в костюме восточного мудреца (на обороте упоминание о
«премудростях Корана»). Потом он же в белой рубашке и в
шляпе с заломленным полем возле грубой каменной стены. Поза
сверхромантическая: то ли благородный разбойник, готовый по-
хитить прекрасную даму, то ли карбонарий. Мрачный Исаев
с козой, грустный Исаев среди осыпающихся листьев дубового
леса, задумчивый офицер, склоненный над книгой «Сокровища
искусства»...
На обороте некоторых снимков сохранились карандашные
надписи столь же странного свойства: «Поза осужденного пре-
ступника. Неправильное освещение — нос курнос». На портрете
с чалмой: «Этот костюм сшил себе, скоро вышлю его Вам».
В июне 1916-го, меньше чем за месяц до того, как лекарь Исаев
«своей энергией и самоотверженной деятельностью... содейст-
вовал успеху эвакуации раненых и больных», он попросил то-
варища сфотографировать себя с козой. На морде козы, кото-
рую Леонид Михайлович крепко держит за рога,— унылая ме-
ланхолия, на лице молодого офицера — тоже. На обороте стихи
из блоковского «Действа о Теофиле»: «Эге! Что с Вами, Тео-
фил? Во имя Господа! Ваш лик печален, гневен... Я привык
всегда веселым видеть Вас...»
Прочитав все это, мне захотелось самому воскликнуть: «Эге,
да здоровы ли Вы, доктор Исаев?» Но снова и снова вглядыва-
ясь в эти кадры, думая о странных как будто надписях, я понял
вдруг, что передо мной — вторая (ничуть не менее реальная,
чем первая — служебная), театральная жизнь Леонида Михай-
ловича Исаева. За тысячи километров от Мариинки и Алек-
сандринки он — единственный актер и зритель — переходил от
одной любимой роли к другой, любуясь с помощью фотографии
производимым эффектом. Этот исаевский театр продолжался
не недели, не месяцы, а целые годы, продолжался рядом с «дей-
82
ствительным артиллерийским огнем неприятеля», рядом с гос-
питалем, где стриженные наголо солдатики почтительно ожи-
дали исцеления от батальонного лекаря в начищенных сапогах
со шпорами. Нет, ничто не забыто: ни чумные бараки в Харби-
не, ни продутые ветром Забайкальские степи, ни галерка в Ма-
риинском. Человек всю жизнь несет в себе свое детство и юность.
До конца.
...Он не собирался надолго задерживаться в Бухаре. Ну, год,
ну еще год от силы. Только бы поставить на ноги новорожден-
ный Институт тропических болезней, обучить местных работ-
ников, подобрать преемника. А там снова — Москва и новые
поездки. Так они и договорились с профессором Марциновским:
полгода в Москве, полгода в командировках. По этому принципу
Евгений Иванович Марциновский и Институт центральный за-
тевал: столичными силами работать для окраин и на окраинах.
Непоседе Исаеву такой порядок был очень по душе. Что такое
Бухара? Если даже взять весь оазис? Всю Бухарскую респуб-
лику — это только пятнышко па карте страны. Оздоровить же
надо всю Среднюю Азию, Кавказ, Нижнее Поволжье. Да мало
ли где еще может пригодиться специалист — паразитолог, эпи-
демиолог, знаток тропических болезней...
Москва притягательна для Леонида Михайловича и по дру-
гой причине: там живет его «Прекрасная Дама», его Вера, Ве-
рочка. Они поженились летом девятьсот семнадцатого после трех
лет знакомства. Похоже, что это ей направлялись артистиче-
ские фотографии, сделанные на Кавказе. Верочка Котович вме-
сте с отчимом, известным инженером-нефтяником, жила преж-
де в Грозном, там же, где служил лекарь Исаев. Теперь в 1924-м
на глинобитной стене исаевской комнаты висит их давняя об-
щая фотография: хрупкая молодая девушка в огромной, по мо-
де тех лет, кружевной шляпе и он — изящный офицер с саблей
на боку. Прекрасная дама живет на Патриарших прудах в по-
обтрепавшейся за годы революции, но все еще большой кварти-
ре, где много книг, картин, красивых пустяков. Многое, очень
многое переменилось с тех пор, как они встретились впервые.
Но он по-прежнему думает о жене с тем же восхищением, с той
же восторженностью, как и десять лет назад. И в тридцать чет-
вертом и в пятьдесят четвертом будет любить ее, одну-едпнст-
венную...
Брак красавицы Верочки Котович вызвал недоумение ее
друзей. Она была образованна, от природы одарена художест-
венными способностями. В доме родителей по традиции соби-
83
ралась литературная и философская элита Москвы. Здесь царил
культ Блока, бывали поэтесса Марина Цветаева, писатели Ре-
мизов, Леонов, философ Соловьев. Исаев, то слишком хмурый,
то слишком веселый, захваченный не очень понятными для
окружающих научными интересами, был тут как-то не на место.
Гостей раздражал и его сарказм и неэстетичные «госпиталь-
ные» разговоры. По счастью, этот неприятный врач чаще всего
находился в командировках и не мешал литературным и фило-
софским встречам.
В Бухару Вера Ивановна не поехала, как говорят, по состоя-
нию здоровья. Леонид Михайлович не настаивал. Он ведь и сам
скоро должен был вернуться в столицу. Но время шло, а с Бу-
харой все как-то не удавалось покончить. Вмешивались то одни,
то другие причины. В конце 1923 года Исаев писал Марцинов-
скому: «Осенью (1924 года), вернувшись в Москву, надолго за-
сяду в ней...» А через год, сообщив, что с малярией в Бухаре
«полное благополучие», развернул в том же письме целую про-
грамму эпидемиологического обследования всей долины Зерав-
шана — дел вновь оказалось на год, а то и больше. Ноябрь
1925-го. Исаев уже три года с небольшими перерывами в Буха-
ре. «Хочу скорее попасть в Москву и войти в новый круг
идей»,— пишет он Марциновскому. И тут же, как будто позабыв
о предыдущих строках, темпераментно разъясняет, что начал
разрабатывать планы кампании, направленной против другого
врага бухарцев — паразита ришты. Еще год позади. Снова осень,
октябрь 1926-го. Исаев весь погружен в борьбу с риштой, ма-
лярией, берется за разгадку внутреннего лейшманиоза. Время
от времени он ездит в Москву, неделю-другую сидит в инсти-
туте, торопливо листает зарубежные журналы по своей специ-
альности. Он все еще числится ассистентом столичного Тропи-
на. Но все видят: ему хочется скорее назад, в свой собственный
маленький институт. Там он сможет помчаться осматривать
хаузы, ревизовать болота, организовать отлов лейшманиозных
собак и выявление риштозных больных. Там, в своей необжи-
той, неуютной комнатушке с глинобитными стенами, он дома,
здесь, в Москве,— в гостях. Трудно понять, как это произошло.
Исаева по-прежнему ценит Марциновский, Вера Ивановна по-
прежнему — Прекрасная Дама. Но Азия уже вошла в него. Тай-
но, незаметно, как входит в кровь человека возбудитель кала-
азара, приносимый укусом москита. Леонид Михайлович уже
не мыслит себя без Бухары, Узбекистана, без полюбившегося
дела. «Нет лучше работы, чем оздоровление коллектива...» —
84
пишет он в автобиографии 1926 года. И тут же добавляет:
«Особую прелесть придает пионерский характер работы, так как
в Средней Азии приходится все начинать сначала». Вот опа,
главная сладость его нового положения: как и в Маньчжурии,
как и на войне, доктор Исаев снова первый, в какой-то сте-
пени даже единственный в своем роде. О, за такую честь чего
только не заплатишь! Дело тут не в директорстве (никто никог-
да не слыхал от него — «я директор института») и не в про-
фессорском звании. А в подлинном, всеми признаваемом пер-
венстве, в том, что именно он, доктор Исаев, вывел малярию
в Бухаре, первым поднял руку на ришту, возглавил победонос-
ную борьбу за здоровье народа в этом уголке страны. И вышел
из нее победителем.
Боюсь, что даже самому себе Леонид Михайлович не при-
знавался в те годы, что навсегда «погрязает» в Средней Азии.
Свой окончательный отъезд в Москву он назначил на осень
1927 года. Обосновал: пора подвести итоги пятилетней работы.
Все правильно. Но наступает «роковой» 1927-й, Марциновский
требует от Исаева окончательного ответа: Москва или Бухара.
И... Леонид Михайлович разражается длинным-предлинным
письмом, которое начинается словами: «Конечно, я выбираю
Москву», а завершается так: «Прекращение моей работы в Сред-
ней Азии считаю несвоевременным и по личной инициативе это-
го не сделаю»'.
Он так и не уехал из города, где, по словам старинного поэта,
при виде прекрасных мечетей и медресе «месяц приложил па-
лец удивления к устам своим»; где утренняя заря окрашивает
крылья аистов в дивную гамму цветов от пепельно-розового до
пламенно-алого, а вода в хаузах вобрала в себя все краски от
бирюзовой до иссиня-фиолетовой. Прошло четыре десятилетия.
Бухарский институт несколько раз менял названия, переехал
в Самарканд, врач Исаев стал профессором, заслуженным дея-
телем науки. Но по-прежнему он оставался директором инсти-
тута, который когда-то именовался Бухарским. Бухара, как пер-
вая любовь, прошла через его жизнь.
1 Письмо Марциновскому Е. И. из Старой Бухары. 1927 год. Дата
пе уточнена (машинописная коппя).
Третий путь
Хоть ангел глотнет из бухарского хауза,
Прорвется ришта па ноге и у ангела.
Из народной песни
...Третий путь в борьбе с заразными
болезнями состоит в том, чтобы нару-
шить механизм передачи возбудителя.
Увы, при всей заманчивости этого пу-
ти, он ие завоевал признания. За всю
историю науки он был с успехом при-
менен лишь один раз, когда Л. М. Иса-
ев ликвидировал ришту в Бухаре.
Акад. Л. В. Громашевский.
Британский врач доктор Вольф дважды, в 1843 и 1845 годах,
побывал в Бухаре. Он оставил суховатые, но довольно точные
воспоминания о городе и крае, мало еще тогда известном евро-
пейцам. Впрочем, по общему мнению, одно место его книги про-
никнуто непритворным чувством: то, где медик описывает, как
он сам болел риштой. «Мое тело было настолько изъедено чер-
вями, что я не мог ходить... В течение пяти дней полковник
Вильямс вынимал этих червей!» В Европе и Соединенных Шта-
тах рассказ Вольфа вызвал ужас и сострадание. Но па Востоке
паразитическим червем риштой никого не удивишь. «Так же
легко, как мы получаем насморк, заболевают этой болезнью бу-
харцы или иностранцы, живущие летом в Бухаре»,— записал в
1867 году другой путешественник — венгр Арминий Вамбери. За
минувшие 100 лет мало что изменилось. Сегодня болезнь по-
прежнему терзает миллионы людей в Африке, Азии и Южной
Америке. Не так давно американский паразитолог Столл под-
считал, что в середине просвещенного XX века риштозом зара-
жено по крайней мере сорок пять миллионов человек. Столл
ошибся только в одном: в СССР нет трех миллионов больных,
нет даже просто трех, нет ни одного больного. Это научный факт.
И внес факт в мировую науку Леонид Михайлович Исаев.
Более двухсот лет спорят ученые о родине паразита и заодно
о его имени. Dracunculus medinensis окрестил его Линней
(1758), что может быть переведено как «Маленький дракон из
арабского города Медина». Dracunculus grecorum (грече-
ский) — назвал червя другой автор. Нет, это Vena medinensis —
настаивал третий, убежденный, что перед ним не что иное, как
патологически измененная человеческая вена. Филярия эфиоп-
86
ская — определил того же паразита четвертый, а пятый настой-
чиво твердил, что зоология имеет дело с Гвинейским червем.
Зоологи XVIII и XIX веков не придумали ничего нового.
В их спорах мы снова слышали тот же разнобой, который гос-
подствовал в прошлые столетия, когда древнегреческие врачи
называли паразита «маленьким драконом» — дракункулюсом, а
самую болезнь — дракониазисом, арабы тот же зоологический
объект именовали ирк-ал-хыблы-нитчатой веной, персы же звали
ее «ришта», что означает «нить, шнур, струна». Впрочем, что там
имя! И персы, и арабы, и гвинейские негры прекрасно понима-
ли, о чем идет речь, когда на ноге, на руке или на боку у себя
обнаруживали болезненный желвак, откуда в муках, порой не-
делями, приходилось вытягивать метрового червя. Бывали слу-
чаи, когда у человека оказывалось в теле одновременно до со-
рока — пятидесяти паразитов!
Лучше, чем названия и имена, люди запоминают перенесен-
ную боль, физические страдания. С каменной плитки Ниппура
через тысячелетия несется к паи вопль страдающей женщины:
«Боли охватили тело мое. Боже мой, вынь их из меня...» Мо-
жет быть, дочь вавилонского царя терзалась от ришты? Если
даже это не так, мы знаем: червь мучил тысячи тысяч других.
Задолго до того как Линней дал риште звучное латинское имя,
о ней сообщали египетские манускрипты, писали Гиппократ и
Гален, о страданиях, вызванных паразитом, пели поэты Аравии,
Индии, Средней Азии.
Послушайте, друзья, про горе рпштозное.
Как обездолило меня горе риштозиое...
Хожу измученный риштой, говорю про горе риштозиое.
Изнемогая, ставши от ришты пастухом мух,
Чувствуя себя в клетке, говорю про горе риштозиое.
Болезнь эта не поддается ни лекарствам, ни мазям.
Со слезами на глазах говорю про горе риштозиое.
Ришта приводит в ужас даже Рустем и Барзуи Дехкана.
Человек я с горем, болезненный, с головокружением,
Вечно с головной болью, говорю про горе риштозиое...1
Прислушайтесь к унылому и трагическому ритму этой газе-
ли, к безнадежному ее рефрену: «Говорю про горе риштозиое...»
Даже Рустем и Барзуи, богатыри народных сказок, бессильны
перед болезнью. Даже они, бесстрашные, превращаются в «па-
стухов мух», ибо мириады мух вьются вокруг гниющих ран,
1 Цитирую по книге И. А. Кассирского «Проблемы и ученые» М.
1949 г.
87
откуда выползает проклятая ришта. «Болезнь эта не поддается
пи лекарствам, ни мазям». Когда измученный риштой поэт
Амир Хосрови Дехлеви (1253 — 1320) обратился к самому вид-
ному врачу города с просьбой указать верное средство против
риштоза, медик ответил: «От этой болезни есть тысяча ле-
карств». Поэт понял, что обречен. Обилие лечебных средств
всегда знак того, что болезнь неизлечима.
Лекарств против ришты было действительно много. Великий
Иби-Сина (980—1037) в своем «Врачебном каноне» говорил о
благодетельном действии алоэ, пиявок, хлопкового масла и све-
жего молока. Ибн-Аваз рекомендовал (1424) теплые ножные
ванны, Баха уд-Давла (1501) советовал избавляться от риш-
ты с помощью семян тыквы и миндаля. Мухаммед Юсуф Та-
биб для этой же цели применял горох и нутряное сало козы с
чесноком. Но все эти рецепты, несомненно, меркли перед реко-
мендациями Убайдуллы ибн-Юсуф Али аль-Каххала, который
пользовал риштозпых больных измельченным стеклом и голу-
биным пометом.
По счастью, здравый народный смысл, как правило, торже-
ствовал над высокомудрыми советами табибов. В Бухаре, в од-
ном из древнейших очагов ришты, более сотни цирюльников по-
просту вытаскивали высунувшуюся из-под кожи ришту, нама-
тывая червя на палочку или на кусок олова. Ничто другое не
помогало. Правда, с давних пор ученые и неученые наблюдате-
ли вполне резонно заметили связь между болезнью и питьем сы-
рой стоячей воды из хаузов. Кое-кто из врачей даже советовал
во избежание риштоза пользоваться водой проточной. Но в Бу-
харе, где других источников, кроме искусственных прудов, поч-
ти не существовало, даже его высочество эмир пил стоячую во-
ду из Бола-хауза. Пил — и болел риштозом. Что уж говорить
о ремесленниках, торговцах, многочисленных учениках медре-
се, а тем более о разносчиках воды. Искони повелось, что вся-
кий, кого томит жажда, может сойти по каменным ступеням
хауза и, опустив в прохладную воду истомленные ноги, черпать
пригоршнями воду до полного насыщения. Правом пить из хау-
зов в Бухаре пользовались не только люди, но и собаки.
Летом 1921 года, еще до приезда Исаева, Бухару посетил
профессор (впоследствии академик) Константин Иванович Скря-
бин. Основатель науки о паразитических червях, он привез в
Туркестан из Москвы Пятую гельминтологическую 1 экспедицию
1 Гельминтология — наука о паразитических червях и вызы-
ваемых ими заболеваниях.
88
и конечно, заинтересовался бухарской риштой. То, что Констан-
тин Иванович увидел на берегу Ляби-хауза, очевидно, мало чем
отличалось от того, что год-два спустя мог наблюдать Леонид
Исаев.
«Цирюльника — извлекателя ришты нам удалось найти в
одном из переулков вблизи Ляби-хауза, причем в небольшой
комнате на двух гвоздях были навешаны какие-то странные
мотки длинных сухих струн, оказавшиеся экземплярами риш-
ты, извлеченными из-под кожи человека. Знахаря дома не бы-
ло... Около цирюльни находилось несколько пациентов, боль-
ных риштой, с забинтованными ногами. По нашей просьбе не-
сколько молодых бухарцев сняли повязки, пропитанные маслом,
и обнажили фистулезные ходы, из которых торчали обрывки не-
матод 1 около вершка длиною. Присматриваясь к босым ногам
гуляющей по набережной хауза толпы, мы заметили у громад-
ного большинства туземцев темно-багровые пятна, чаще всего
на голени — следы прежнего пребывания ришты» 1 2.
Скрябин увез из Бухары приятные воспоминания об экзоти-
ческом городе и богатую коллекцию паразитических червей.
Нельзя сказать, что он остался равнодушен к страданиям бу-
харцев. Но для творца гельминтологии рпштоз был частным, су-
губо местным случаем зачервления. Четыре года спустя Кон-
стантин Иванович выдвинул теорию дегельминтизации, начер-
тил, так сказать, катехизис борьбы с паразитами в масштабах
планеты. У Исаева же встреча с цирюльниками и с больными
вызвала стремление уничтожить именно ришту. И притом не-
медленно, сейчас же. В 1922 и 1923 годах главным врагом го-
рода оставалась малярия. Но уже в те дни Леонид Михайло-
вич в одном из писем заметил: «С риштой после покои-
ч и м, собрал пока 92 случая» э.
Девяносто два случая — это не карточки, составленные на
прочитанную литературу, и не заспиртованные черви. Это —
больные люди, у которых удалось выспросить все обстоятель-
ства их заражения, которым оказана медицинская помощь. Это
начало учета больных, начало научной борьбы.
Но в науке так: пока не узнаешь, что сделали другие, нель-
1 Нематоды— вид паразитических червей, к которому относится
ришта.
2 Из книги «Деятельность двадцати восьми гельминтологических
экспедиций в СССР», 1926 г. М. О Скрябине см. в третьей главе этой
книги.
3 Письмо Л. М. Исаева Е. И. Марциновскому. 22. IX. 1923 г. (под-
линник) .
89
зя двигаться вперед. Самым серьезным исследователем ришты
в пришлом был натуралист XIX века А. П. Федченко. Исаев
взялся перечитывать его труды.
Алексей Павлович Федченко (1844—1873) —личность в нау-
ке исключительная. Мало кто успел в жизни столь короткой
(он погиб двадцати девяти лет) сделать так много. Судьбу его
можно сравнить разве что с судьбой Шелли в поэзии или Добро-
любова в критике. Творческая пора его жизни продолжалась
всего пять-шесть лет, а самые главные открытия свои совер-
шил он за те три года (1869—1871), что путешествовал по Тур-
кестану. Этому рослому, мужицкой складки ученому таланта
и трудолюбия отпущено было на троих. И действительно: он
преуспел и в зоологии, и в ботанике, и в географии. Федченко
был первым натуралистом, вступившим на только что присо-
единенные к России среднеазиатские территории. Оп открыл
русскому обществу целый, почти неизвестный прежде мир, по
размерам едва ли не превышающий половину Европы. Доныне
значатся эти открытия на географических картах, в учебниках
зоологии и ботаники. А свежо написанное «Путешествие в Турке-
стан» и сегодня доставляет читателю истинное удовольствие.
Должен сказать, однако, что лично меня книга Федченко и
его переписка с генерал-губернатором Туркестана Кауфманом
привлекли не столько хорошим слогом, сколько подробностями
одного открытия. Открытие было сделано в Самарканде в июне —
июле 1869 года. «Главный предмет моих занятий в эти месяцы
составлял... изучение паразита, от которого страдает здешнее
население — ришта (Fillaria)»,— писал Федченко К. П. Кауф-
ману 3 августа. И в другом послании снова: «Несмотря на
близкое отношение ришты к человеку, строение ее было крайне
мало известно... Причина тому, конечно, редкость ришты в ев-
ропейских музеях и нахождение ее в таких странах, куда ред-
ко попадает микроскоп... Мне удалось разъяснить почти все во-
просы относительно ее строения» '.
Впрочем, для Федченко главный интерес представляло не
строение ришты, а ее физиология, характер поведения в приро-
де и в теле человека. Было известно, что зрелая самка ришты
высовывает из-под кожи свою головку для того, чтобы выбросить
наружу восемь—десять миллионов зародышей — микрофилля-
рий. Все это воинство для жизни нуждается в воде, на суше оно
быстро гибнет. А дальше? Как зародыш ришты возвращается
‘А. П. Федченко. Сборник документов, Ташкент, 1950 г.
90
тел0 животного или человека, чтобы продлить свой вечный
биологический круговорот? С питьем? С пищей? Ученые кор-
мили микрофилляриями собак, по псы упорно не хотели зара-
жаться риштозом. Из этой неудачи зоологи сделали вывод, что
ришта заражает свои жертвы не через питье, а как-то иначе.
Очевидно, плавающая в воде пруда микрофиллярия попросту
внедряется в кожу хозяина и пребывает в его теле, пока не вы-
растет и не высунет голову, чтобы извергать наружу новые мил-
лионы зародышей.
Внедряется — не внедряется... Сто лет назад проблема эта
даже специалистам-зоологам представлялась не столь уж зна-
чительной. Нужен был острый ум и недюжинная проницатель-
ность, чтобы в этом узко зоологическом вопросе увидеть чело-
веческие судьбы, нащупать путь, который ведет к спасению ты-
сяч людей от червя-паразита. Алексей Федченко уловил соци-
альную сторону скромной зоологической проблемы. Если па-
разит входит в человека с питьевой водой, нужны одни меры
борьбы с ним, если же микрофиллярия активно внедряется че-
рез кожу, то и бороться с ней придется по-другому.
Летом 1868 года, собираясь в Среднюю Азию, Алексей Пав-
лович провел несколько месяцев в научной командировке в
Австрии и Италии. В Вене он познакомился с зоологом, который
интересовался гельминтами домашних птиц. Оказалось, что один
из видов птичьего паразита тоже имеет обыкновение выбрасы-
вать свои микроскопические зародыши в воду. Эти личинки
быстро находят в пруду нового хозяина—мелкого прудового
рачка и в нем как бы дозревают. Гуси или утки снова заглаты-
вают паразита, уже зрелого, в «живой упаковке». Может быть,
и зародыши ришты находят в воде стоячих хаузов такого же
временного хозяина?
В Самарканде Алексей Павлович попытался проверить эту
гипотезу. Он долго бродил по берегам окрестных прудов и ра-
зыскал немало рачков, очевидно пригодных в качестве времен-
ного пристанища для микрофиллярии. Но в хаузах Самарканда
не оказалось зародышей ришты. Риштоз — болезнь очаговая, в
Средней Азии ею были поражены всего три города: Бухара,
Карши и Джизак. Ни в один из этих городов летом 1869 года
Федченко не собирался. Поэтому он временно оставил мысль о
физиологии ришты и решил запяться пока анатомией червя.
Для этого попросил знахаря-табиба доставить ему из Бухары
несколько экземпляров ришты, чтобы детально исследовать ее
строение. Так как возить огромных червей по июльской жаре
91
предприятие рискованное, Федченко, чтобы уберечь гельминтов
от порчи, дал табибу бутыль со спиртом. Заспиртованная ришта
могла сохраняться месяцами. Но тут в расчеты ученого вмеша-
лось обстоятельство непредвиденное. Хотя Коран запрещает
правоверным вкушать вино и водку, табиб выпил спирт, а не-
сколько экземпляров ришты привез из Бухары в воде, зачерпнув
ее из какого-то хауза. Этот, мягко выражаясь, самовольный по-
ступок и положил начало замечательному открытию.
Злополучную бутыль Алексей Павлович получил пятого ию-
ля. Он сразу заметил, что ришта лопнула и вода буквально ки-
шит микроскопическими червячками — живыми микрофилля-
риями. В бутыли резвились также циклопы — маленькие рачки,
каких немало в каждом среднеазиатском пруду. Натуралист, не
теряя времени, сел за микроскоп, навел объектив на циклопа
и сквозь полупрозрачную оболочку тельца его увидел внутри
рачка несколько опять-таки живых микрофиллярий. Как они
туда попали? Федченко поставил опыт, тот самый, который опи-
сал в письме к Кауфману. На часовом стекле в капле воды по-
местил филлярпй и двух рачков. Очень скоро зародыши ришты
Оказались в желудках у циклопов. «Мне удалось проследить и
дальнейшие изменения, которым подвергается зародыш, вошед-
ший в рачка, и проследить первую линьку, сопровождающуюся
изменениями... зародыша, что окончательно убедило меня, что
зародыши попали именно в то животное, в котором они прово-
дят часть жизни, прежде чем попадут в человека» '. Дальнейшие
опыты открыли и весь последующий жизненный путь микро-
филлярии. Из хаузов вместе с питьевой водой зараженные цик-
лопы попадают в организм человека, разрушаются в желудке,
и освобожденные при этом личинки ришты начинают самостоя-
тельное развитие в своем новом доме. У молодого зоолога не
оставалось сомнения: «Человек заражается риштой через питье,
а не через кожу, как до сих пор предполагали».
Из своих личных наблюдений Федченко сделал, как мы уже
говорили, социальные выводы: «Развитие ришты, по-видимому,
стоит в связи с тем, что за недостатком воды жители этих горо-
дов вынуждены употреблять воду из прудов, в которых она ме-
няется в Джизаке дважды, а в Бухаре один раз в месяц» 1 2. Когда
читаешь отчеты и научные доклады Федченко, видишь, что этот
1 Письмо туркестанскому генерал-губернатору К. П. Кауфману,
3 августа 1869 г. Цитирую по книге А. П. Федченко. Сборник документов,
Ташкент, 1956 г.
2 ЦИА УзССР, фонд II, дело 438, лист 29—30.
92
неравнодушный к человеческим страданиям натуралист упорно
несколько раз возвращается к мысли о том, как помочь жертвам
ришты. В 1871 году он даже выпустил в свет популярную книж-
ку на эту тему. Книжку «для народного чтения» перевели на
узбекский язык. Но рекомендация пить только кипяченую воду,
а на крайний случай проточную (циклоп с зародышами ришты
никогда не встречается в проточной воде), произвела на бухар-
цев в 1871 году ничуть не больше впечатления, чем в 1921-м,
когда город посетил профессор Скрябин. Константин Иванович
даже произнес по этому поводу обличительную филиппику.
«И невзирая на то что свыше пятидесяти лет назад про-
фессор Федченко установил связь между заболеванием ришты
и бухарскими хаузами, невзирая на наше знание цикла разви-
тия и способа заражения риштой, невзирая на все эти научные
завоевания, бухарские туземцы и поныне омывают ноги, изъ-
язвленные паразитом, в этих хаузах, засевают мириадами ли-
чинок паразита свои водоемы и, утоляя тою же водой свою жаж-
ду, самозаражаются, так сказать, при посредстве рачков-цикло-
пов, этим филлярным заболеванием. Получается заколдованный,
бесконечный замкнутый круг вследствие того, что завоевание
науки не смогло до сих пор проникнуть сквозь толщу невежест-
ва туземцев» ’.
В этой речи вроде бы все правильно. Древние традиции,
предписания шариата действительно веками поддерживали в на-
роде гигиеническую безграмотность. Но кто и когда за пятьде-
сят лет после Алексея Павловича Федченко попытался всерьез
осветить мрак туземной жизни факелом пауки? Не речи нужны
были гражданам молодой Бухарской республики, а дела. И Лео-
нид Исаев еще летом 1923 года, в разгар борьбы с малярией, вклю-
чил проблему ришты в план работы Бухарской экспедиции.
А два года спустя писал Марциновскому: «Я ставлю определен-
ную задачу — в 1927 году ришты в Средней Азии не будет» 1 2.
Что это такое: полностью уничтожить болезнь? Это значит,
говорят ученые, уничтожить на данной территории ее возбуди-
теля. Полностью, как биологический вид. Убить всех микробов?
Покончить со всеми вирусами? Погубить всех животных-пара-
зитов? Но ведь это, простите, фантазия! Да, фантазия. Боль-
шинство паразитологов и эпидемиологов в этом абсолютно убеж-
дены. Совершенно уничтожить инфекционную болезнь невоз-
1 В книге «Деятельность двадцати восьми гельминтологических
экспедиций в СССР», М., 1926 г.
2 Письмо из Старой Бухары Е. И. Марциновскому от 3. X. 1925 г.
S3
можно,—заявил в июле 1966 года на IX Международном кон-
грессе микробиологов в Москве виднейший американский уче-
ный, автор многочисленных вакцин Гарри Копровский. Невоз-
можно?— возразил советский эпидемиолог Лев Громашевский.—
Но разве в природе не вымирают постоянно целые виды живых
существ? Этот процесс вечен, как мир. Палеонтология и палео-
ботаника — науки о прошлом животного и растительного ми-
ра — рассказывают о сотнях катастроф, которые свели на нет
сотни тысяч видов. Жестокий суд природы не знает апелляций.
Всякий раз, когда среда обитания изменяется слишком резко и
в слишком короткие исторические сроки, когда отступают океа-
ны, надвигаются ледники, изменяется климат, неизменно поги-
бают все те, кто не успел приспособиться к новым условиям.
Вместе с ящерами и первоптицами, вместе с гигантскими хво-
щами и ископаемыми рыбами ушли их болезни, их микробы и
паразиты. Почему бы человеку с его концентрированной волей
пе попробовать свои силы там, где до нас буйствовала лишь сти-
хия? Возбудитель болезни всегда паразит. Его среда обитания—
тело животного, человека и некое пространство вокруг них. Мо-
жет ли современная наука создать в среде обитания паразита
невыносимые для него условия? Я считаю, что может.
Дойдя в своем докладе до этого места, профессор Громашев-
скпй вынужден был остановиться и признать, что ему неизвест-
но пока ни одного случая в человеческой истории, когда хоть
одна заразная болезнь была бы полностью сметена с лица Земли.
И это неудивительно. Земля разделена на более чем сто пять-
десят суверенных государств, где и болезни распространены по-
разному, и медицинские возможности различны. И тем не ме-
нее ученый верит: уничтожить болезни возможно. Не все и пе
по всей планете, но добрые 15—20 наименований вполне можно
сдать .в архив.
Действительный член Академии медицинских наук СССР
профессор Лев Васильевич Громашевский видит три пути, сле-
дуя которым современный медик может приблизить эту благо-
словенную пору. Первый: обезвредить, очистить от заразы тело
больного. Для этого у нас есть многочисленные химические ле-
карства и антибиотики. Подчас болезнь можно сводить на нет
и более простыми средствами — изолируя больного (проказа,
сыпной и возвратный тифы) или забивая зараженный скот (сап,
бешенство). Второй путь — с помощью вакцин и сывороток сде-
лать человека, вернее, человечество иммунным, невосприимчи-
вым к той или иной болезни. Наконец, третий путь для медика-
94
максималиста состоит в том, чтобы разрушать природные меха-
низмы, с помощью которых возбудители проникают в наш ор-
ганизм.
В борьбе с червем-паразитом доктор Исаев избрал самый не-
хоженый, самый малоизученный — третий путь. Медики очень
редко прибегали до сих пор к этому методу, да и то лишь когда
пытались предотвратить сыпняк, малярию, чесотку. Впрочем,
им никогда не удавалось создать действительно непроницаемый
барьер между своими пациентами и кишащими вокруг насеко-
мыми — передатчиками заразы. Исаев же решил каждого из
пятидесяти тысяч жителей Бухары оградить от ришты абсолют-
но, навсегда. Он задумал сделать то, что до сих пор было лишь
прерогативой природы: уничтожить возбудителя рпштоза как
биологический вид.
Передо мной карта Бухары, которую в 1924 году вычертили
сотрудники Бухарского тропического института. Производить
топографическую съемку научился Исаев еще на фронте, вла-
дел этим мастерством отлично. И тем не менее карта, вычерчен-
ная под его руководством, кое в чем походит на те средневеко-
вые изображения города, где вместо условных значков карто-
графы рисовали реальные дома, башни и кораблики. В псаевской
Бухаре (сто саженей в дюйме) обозначены и пронумерованы
все до единого десять тысяч жилых строений. Нанесена на карту
и система, поящая город водой: канал Шахр-руд (Городская ре-
ка) и его двести двадцать отводов, которые то явно, то скрыто
подходят к ста двум хаузам, чтобы дважды в месяц залить в них
шесть с половиной миллионов ведер воды.
Зачем понадобилась медикам эта карта?
Тысяча девятьсот двадцать четвертый год был для Исаева
годом рекогносцировки. Директор института осматривал и в де-
талях изучал будущее поле боя. Из трех звеньев цепи: больной
человек — рачок-циклоп — восприимчивый коллектив, он соби-
рался выбить два звена — человека и рачка. Людей вылечить,
циклопов уничтожить. Но сначала надо разыскать больных и
узнать все подробности о жизни рачков. Для такой операции
нужна детальная карта и четкий, не побоюсь сказать, жесткий
режим в рядах медиков. Порядок и бесконечный труд. Двадцать
пять сотрудников Тропина работали между 1924-м и 1930-м как
заведенные. Врачи и студенты-практиканты разделились па
отряды и по строгому плану обходили дом за домом. Это были
разведчики. Они составляли списки больных, выясняли, из како-
го хауза люди пьют воду, осматривали без различия пола и воз-
05
раста всех членов семьи. Исаев требовал списки по каждому
дому, по кварталу (махалле), по всем десяти районам города.
«Не пропустить ни одного человека! — гласил приказ директо-
ра.— Пропущенный риштозный больной завтра может зара-
зить десять новых».
Выполнить такой приказ не так-то просто и в европейском
городе, а в Бухаре, где женщины всё еще вели жизнь затвор-
ниц, где пи один посторонний мужчина не имел права взгля-
нуть на неприкрытое лицо жены и дочери хозяина дома, а вра-
чи-жепщины, наоборот, не имели доступа в медресе, труд ме-
дика превращался в сложнейшее дипломатическое искусство.
Научный корреспондент журнала «Человек и природа», навес-
тивший Бухару в 1925 году, писал об этом: «В стране, где еще
сильна власть Корана, нужно проявить бездну знаний и такта,
чтобы решиться на ту или иную меру борьбы; чтобы при этом
как-нибудь не задеть туземцев, не оскорбить их веками сложив-
шихся верований и обычаев. Такое знание есть у директора Тро-
пина Л. М. Исаева. Это видно из успешно проведенных им мер
борьбы с риштой, мер, которые не раз затрагивали жизненные
интересы населения».
Леонид Михайлович действительно умело обходил много-
численные подводные рифы и течения Старой Бухары. При всей
твердости своего характера, при том, что Совет назиров во главе
с Файзуллой Ходжаевым снова предоставил ему в началц,
1924 года огромные полномочия, Исаев не приказал медикам,
чтобы те осмотрели все женское население города. Он сделал
обходный маневр — терпеливо дождался весны и пригласил из
Ташкента на практику студенток — таджичек и узбечек. Буду-
щие медики вошли в заповедные ичкари 1 и безо всяких ослож-
нений выявили десятки больных.
Зато против табибов и парикмахеров, которые тайно угова-
ривали пациентов не лечиться в амбулатории, директор высту-
пил во всеоружии своей власти. По его настоянию городской Со-
вет запретил знахарям врачевать риштозных больных, а затем
и вовсе закрыл их лавочки. Вся «частная» клиентура волей-не-
волей попала в амбулаторию Тропического института.
Труднее пришлось Исаеву в его «войне» с разносчиками во-
ды. Машкобы считали своим прямым покровителем святого Аб-
баса, дядю Магомета. (По преданию, Аббас поил водой мусуль-
манских воинов во время битвы с неверными.) Имея такого вы-
1 И ч к а р й — женская половина дома у мусульман.
96
сокого патрона, машкобы упорно уклонялись от вмешательства
медиков в свои дела. Между тем как раз они-то и были главны-
ми жертвами и одновременно главными распространителями
червя-паразита. Для блага горожан водоносов следовало дер-
жать под особенно строгим врачебным надзором и, конечно же,
освобождать от работы каждого, пораженного риштой. Машко-
бы (их в Бухаре насчитывалось более четырехсот) осмотров из-
бегали, а лечиться предпочитали у табибов и парикмахеров.
У них был свой резон. Тысячу лет их прадеды и деды поили
город водой (профессия водоноса в Бухаре чаще всего наследст-
венна), и никто не мешал им собственным тяжелым трудом за-
рабатывать на хлеб. Есть ришта, нет ришты — машкоб вешает
на плечо кожаный мешок — турсук и идет к хаузу, за которым
закреплен. Теперь же врачи заставляют его ходить в амбула-
торию и, что хуже, приказывают до полного излечения не сни-
мать с ноги коллодийную повязку. С такой повязкой в хауз пе
полезешь. Значит, сиди без работы, а заодно и без денег...
Исаев ловил машкобов возле хаузов. Тут же у воды произ-
носил перед ними зажигательные речи и популярные лекции.
Вежливые водоносы выслушивали врача и удалялись, не произ-
неся ни слова. На осмотры они по-прежнему не являлись. Исаев
писал свирепые письма в профсоюз машкобов. Эти сочинения
напоминали обличительные речи Цицерона в римском сенате:
«До каких пор...» Но в конце концов Леонид Михайлович все-
хаки нашел способ заставить водоносов лечиться. И очень про-
стой способ. Он отправился в профсоюз и добился, чтобы вре-
менно отрешенным от службы машкобам выплачивали воз-
мещение. И сразу пламя конфликта погасло. Уверившись, что
они не потеряют заработка, машкобы пошли на осмотры и ле-
чение.
В амбулатории после этого стало еще теснее, дел у медиков
еще прибавилось. Но Исаева это не беспокоило. Казалось, он
даже получал удовлетворение от того, что сотрудники его за-
гружены по горло. Амбулатория при институте, где у больных
извлекали ришту, работала чуть ли не круглые сутки. Когда
риштозная эпопея кончилась, врачи подсчитали, что маленькая
амбулатория пропустила более тринадцати тысяч пациентов.
Члены обследовательских отрядов подбили еще более солидный
итог: в Бухаре и в окрестных кишлаках они навестили тридцать
пять тысяч домов, осмотрели почти сто двадцать тысяч человек!
Впрочем, что там цифры. О том, как медики работали в Бухар-
ском Тропине, куда больше говорит невеселая шутка тех лет.
4 Марк Поповский
97
Самое слово «Тропин» сотрудники расшифровывали как: «Торо-
пись, Ребята, Отдыхать, Пока Исаева Нет». Под острым взгля-
дом директора отдыхать действительно приходилось не часто.
Но и самому себе Леонид Михайлович потачки не давал.
«Проверяю метод хирургического лечения ришты, безбожно ре-
жу даже без кокаина,— сообщает он Марциновскому в июне
1924 года.— В нескольких случаях имел очень большой успех,
у 15—20 человек извлек ришту целиком. Больные уходили сла-
вя меня. Сейчас приводят новых зараженных... Едва успеваю
справляться с притоком больных, тем более что пошел мате-
риал как раз неподходящий: люди, испытавшие на себе руку
табибов, с громадными флегмонами» ’. Едва покончив с хирур-
гическим приемом, он мчался к хаузам, чтобы столь же увле-
ченно заняться гидробиологией. Именно мчался: спокойно хо-
дить он не умел.
В 1924 году ему исполнилось тридцать восемь. «Выглядел он
гораздо моложе,— вспоминает один из сотрудников.— Худоща-
вый шатен, чуть ниже среднего роста, с пышной шевелюрой,
имел он лицо узкое, энергичное. Из-под косматых бровей прон-
зительно глядели прозрачные серые глаза. Одевался небрежно.
Носил видавший виды френч неопределенного цвета, с отлож-
ным воротником и брюки галифе. Галстук, как правило, повязы-
вал косо, кое-как» 1 2. Тропический шлем к этому времени был
заменен неким подобием матерчатой панамы, обмотки — шер-
стяными гетрами. Всегда запыленные, стоптанные ботинки за-
вершали туалет. Одежда и обувь явно не играли в жизни Исае-
ва никакой роли.
...От 20-х годов осталась в институте картина, которая и се-
годня радует глаз свежестью красок и реальным ощущением
жизни. Художник М. Коркин изобразил выложенный известня-
ком хауз как бы снизу, со дна. В зеленой, пронизанной солнцем
толще воды, совершая парящие движения, плывет изящная ли-
чинка ришты. Предаваясь радости бытия, она тихо опускается
на дно, а наперерез ей, мрачно сверкая красноватым плазом,
поднимается хищник циклоп. Вся поза его, с угрожающе под-
нятыми передними антеннами, говорит о дурных намерениях.
Любой ребенок, глядя на картину, мог бы сказать, кто тут Се-
рый волк, а кто Красная Шапочка. Но то, что ясно художнику
и ребенку, не всегда убедительно для ученого. Алексею Фед-
чепко, например, картина наверняка не понравилась бы. Отку-
1 Письмо из Старой Бухары от 24 июня 1924 г. (подлинник),
2 П. Чин а ев. «Об Исаеве Л. М.» (рукопись). Ноябрь 1967 г.
98
да художник взял, что рачок агрессивен? Ведь он, Федченко,
ясно написал в своей статье о том, что личинка филлярии внед-
ряется в циклопа помимо воли рачка. Этот усатый гигант, до-
стигающий полутора миллиметров в длину, попросту жертва
полумиллиметровой личинки, которая ищет в нем временное
пристанище.
А вот доктор Исаев решительно убежден, что Федченко оши-
бался и на картине все правильно. Он многократно и доско-
нально проверил это. «Мнение об активном проникновении мик-
рофиллярии в циклопа совершенно неверно,— писал Леонид Ми-
хайлович Марциновскому летом 1924 года.— Я наблюдал все
стадии заглатывания микрофиллярии циклопом... Бинокулярная
лупа принесла мне огромную пользу. Циклоп быстро замечает
микрофиллярию и бросается на нее. Он хватает ее чаще всего за
хвостовой конец. При жевательных движениях (рачка) микро-
филлярия втягивается в пищеварительный канал» *. Да, Федчен-
ко ошибся. Все оказалось сложнее. В зеленых глубинах хаузов
разворачивалась феерия, далеко превосходящая все сказки и в
том числе сказку о Сером волке и Красной Шапочке.
На первый взгляд, природа противоречила сама себе. Личин-
ка, которой следовало бы спокойно забираться в тело рачка, ибо,
не пройдя известной стадии в его теле, она не могла заразить
человека, наоборот, вырывалась из лап циклопа и даже убега-
ла, сохраняя на теле следы жестокой борьбы. А циклоп, кото-
рому вроде бы не было никакого проку от заглоченной личин-
ки (она все равно выбирается из его желудка), тем не менее
всячески ловчился схватить лукавую пигалицу. Но то, что с пер-
вого взгляда казалось бессмыслицей, обрело смысл после дол-
гого и внимательного наблюдения. Может быть, миллионы лет
циклопы ловили и пожирали личинок ришты прежде, чем мик-
рофиллярия, если позволено будет так выразиться, сделала для
себя правильный вывод из этой ситуации. Исаев наблюдал, как
помятые и даже раненые личинки в желудке рачка приходят
в себя, пробуравливают стенку желудка и оказываются в поло-
сти тела циклопа. Тут им уже ничто не грозит. Они спокойно
могут линять и преображаться, готовясь вместе со своим хозяи-
ном попасть в тело человека. Приспособление это произошло,
очевидно, исторически сравнительно недавно, и новые отноше-
ния рачка и личинки как бы наложились на старые, древние,
когда циклоп был только пожирателем, а личинка только пищей.
1 Письмо из Старой Бухары Е. И. Марциновскому от 24 июня 1924 г.
(подлинник).
99
Итак, доказано: личинка неактивна, она не может попадать
в тело циклопа иначе как через его рот. Но, может быть, в пру-
дах Бухары есть другие рачки, также способные глотать микро-
филлярий? Исаев затевает новую серию опытов: он заглядывает
в рот каждому микроскопическому хищнику. Нет, нет и еще
раз иет! Фильтрационный аппарат дафнии слишком тесен, ли-
чинке через него не пробраться. А рачки диаптомусы, хотя и за-
тягивают порой зародышей ришты, но тут же спешат от иих
избавиться. Только циклоп приспособлен к неблагодарной роли
временного хозяина микрофиллярии.
Зачем понадобилось Леониду Михайловичу месяцами скло-
няться над микроскопическими объектами, лазить с сачком по
хаузам и собирать коллекцию циклопов по всему Туркестану?
Только ради того, чтобы доказать ошибку пятидесятилетпей
давности? Опровергать в науке чужие ошибки — занятие до-
стойное. Но поиски в хаузах и под лупой имели и чисто прак-
тический смысл. После них стало ясно, кто враг, кто друг, кого
в хаузах надо уничтожать, а на кого не стоит тратить сил.
После этих открытий Леонид Михайлович, наконец, смог
отложить в сторону бииокуляриую лупу, одиако бегать к хау-
зам ие перестал. Познав врага, занялся изучением крепости, в
которой противник укрепился. Взять хотя бы каменные ступе-
ни, которые спускаются сверху почти до самого диа водоема.
Количество ступенек, качество камня, освещенность воды — все
имеет отношение к судьбе ришты. По ступеням больные маш-
кобы спускались к воде, заражая ее новыми порциями зароды-
шей. На этих же ступенях циклопы подхватывают и пожирают
«парящих» в водной толще личинок. Правда, как всякие хищ-
ники, они ие любят прямых солнечных лучей и предпочитают
терзать свои жертвы в тени. Но выщелоченные за века извест-
ковые ступени с бесчисленными щелями и ямками дают люби-
телям тени прекрасное укрытие.
Может показаться, что изучение хаузов — занятие почти
идиллическое. Так оно, может быть, и выглядело бы, если бы за-
нимался им не Исаев. Он умудрился и в это мирное дело внести
элементы военного распорядка, железный ритм. Сотрудники
Тропииа приходили к водоемам иа рассвете. За день надо было
сделать множество операций: несколько раз измерить темпера-
туру воды, взять многочисленные пробы, выяснить глубины, вы-
ловить образцы флоры и фауны. (Десять—двенадцать тысяч
промеров в год!) Мученики пауки торчали со своими пробир-
ками и сачками на берегах хаузов и в январские холода, и в
100
июльскую жару. Зато они установили, какие из хаузов зараже-
ны риштой, а какие нет, как зависит зараженность рачков от
температуры воды, от ее количества в хаузе. Главным бедствием
города оказался Ляби-хауз, тот самый красавец Ляби-хауз у
подножия медресе, окруженный мощными тутовыми деревья-
ми, возле которого с восторгом замер доктор Исаев в первый
день своего пребывания в Бухаре. Из этого, самого большого во-
доема города, сорок семь машкобов ежедневно разносили по до-
мам самую зараженную воду—воду, полную циклопов, начинен-
ных личинками ришты. Исаев с ненавистью разглядывал про-
бирки с зеленой водой Ляби-хауза. Ему хотелось немедленно
закрыть, засыпать все эти пруды вместе с населяющей их нечи-
стью. Но чем станут утолять жажду 50 тысяч горожан? Гово-
рить о строительстве водопровода в Бухаре в 1924—1925 годах
было еще рано. БНСР только что вошла в состав Советского
Союза, превратилась в часть Узбекистана. У руководителей но-
вой республики были дела и поважнее. Думаю, что и термин
«оздоровление» многие понимали тогда как нечто такое, что
должно прийти прежде всего от врачей. Государственные меры
одоления заразы только зарождались. Но Исаева это не смуща-
ло. Он даже был доволен, что может действовать самостоятель-
но. У правительства он просил только одного: полномочий, аб-
солютных, если понадобится, даже диктаторских полномочий
в управлении водным режимом города. Документы свидетель-
ствуют: такие полномочия он получил.
Осенью 1925 года Леонид Михайлович сообщил Марцинов-
скому: «Опыт этого года показал, что практическая борьба с
риштой профилактического характера вполне возможна. Надо
только подойти серьезно и дать решительный бой. Сейчас раз-
рабатываю весь план кампании будущего года...» План был тот
самый, о котором мы уже говорили: людей вылечить, циклопов
уничтожить. С людьми все было ясно. Медицинские отряды в
поисках риштозных больных прочесывали город. Система об-
следования и лечения работала не хуже заводского конвейера.
Перспектива тоже ясна: после того как будет вылечен послед-
ний больной, люди не смогут заносить в хаузы новые порции
личинок. Но это вовсе не значит, что бухарцы оставят сквер-
ную привычку пить кишащую циклопами сырую воду. Если не
разорвать это последнее звено риштозной цепи, вся работа ин-
ститута пойдет насмарку. Итак, смерть циклопам!
Но как погубить все эти миллиарды рачков, великолепно
приспособленных к среде своего обитания? Попробовали обра-
101
батывать воду хлором — не помогло. Обратились к марганцево-
му кали и медному купоросу. Растворили в хаузе среднего раз-
мера триста килограммов ядохимиката. Вода в пруду приобрела
вишневый, потом ядовито-зеленый цвет, стала совершенно не-
пригодной для питья, но циклопы продолжали благоденствовать.
А между тем природа обходится в таких случаях куда более
простыми средствами. В Джизаке, который во времена Фед-
ченко славился как «город ришты», болезнь исчезла в 90-х го-
дах XIX века после того, как оказался разрушенным канал,
снабжавший город водой. Городские хаузы высохли, погибли
циклопы, а вместе с ними и микрофиллярии. В Карши водоемы
опустели в годы гражданской войны, когда, спасаясь от междо-
усобицы, население покинуло город. Итог тот же — в Карши
нет больше ни одного риштозиого. Что и говорить, история под-
сказывает весьма радикальные методы. Но мыслимо ли повто-
рить нечто подобное в мирное время в довольно большом насе-
ленном пункте, на краю пустыни? Кто решится бросить вызов
привычкам и просто естественным потребностям города, где
живы не только традиции шариата, но и живут сотни реальных
врагов новой власти, новой культуры? Доктор Исаев не мог не
задуматься о последствиях эксперимента, который собирался
предпринять. И все-таки он твердо решил повторить в Бухаре
нечто подобное тому, что пережили Карши и Джизак.
...Случалось ли вам посещать Бухару летом? Представляете
вы состояние человека, вынужденного в сорокаградусную жару
принимать серьезные решения за конторским столом, стоять за
прилавком магазина или у заводского станка? Не станем углуб-
ляться в физиологию человека, пребывающего в условиях сухих
тропиков. Вернемся на четыре с половиной десятилетия назад
и вообразим себя в Бухаре приезжими, которых июльский жар
гонит к единственному источнику воды — хаузу. Узкие пере-
каленные улицы, начисто лишенные растительности, в конце
концов выводят нас к Ляби-хаузу. Усталый взгляд уже угады-
вает вдали тень раскидистых деревьев, слух ловит плеск воды.
Мы спешим на этот сладостный мираж, но, увы, водоем пуст.
Рабочие кетменями выгребают донный ил. Прохожий советует
пройти к Бола-хаузу. Тащимся по нестерпимой жаре, по, не до-
ходя квартала, уже слышим рев механического насоса, который
откачивает воду, разливая ее прямо по земле. Пусты Аталык
и Гаукушон, нет воды в хаузе Газион и Ходжа-Булгар, вонь
стоит над сохнущими хаузами Ходжа-Зайнетдин и Мулла-хан.
Хаузы Нау, Рашид и Кази-Колон полны водой, но поверх-
102
ность ее черна от жирного слоя нефти. Чайханщик разводит
руками — нет чая, уборщик улиц — фаррош — не поливает
пыльную мостовую — нет воды, хозяйки в домах печально взды-
хают, их вместительные, врытые в землю кувшины — хумбы —
лусты: машкоб не успевает их наполнять, вода осталась лишь
в дальних хаузах, да и там ее очень мало...
Почему мало? Это еще один исаевский метод уничтожения
циклопов. Опыт показал, что рачки не терпят высоких темпера-
тур. Тем лучше. Если наполнить хауз на треть, на четверть, во-
да сильно прогревается и миллионы погибших рачков опуска-
ются на дно вместе с убитой личинкой. Что? Недостаток воды
сказывается на людях? Пусть потерпят. Ришта смертельно ра-
нена, ее необходимо добить. Пусть потерпят...
Так продолжается не день и не месяц, а целых два года, пока
не удается осушить и самым решительным образом очистить
все хаузы Старой Бухары. Кто практически производил эту ра-
боту? Те, кого мы видели с лопатами и кетменями на дне Ляби-
хауза — жители близлежащих кварталов. Они должны были
своими руками вычерпать воду (насосы появились лишь в кон-
це 1926 года, да и то не везде), очистить метровый слой донных
отложений, отскоблить заросшие водорослями каменные ступе-
ни. Это тоже идея Исаева. «Хозяин воды» — его так и зовут в
городе — снова, как в пору борьбы с малярией, использует «хо-
шар» — коллективный, добровольный труд населения.
«Хозяин воды» строг. Некоторые даже считают его жесто-
ким. Во всяком случае, он никому не желает верить на слово.
Ни большому начальнику, ни седобородому аксакалу. Он дол-
жен все увидеть сам. Каждое утро во дворе института его встре-
чают представители общественности, председатели махаллин-
ских (квартальных) комитетов. Они с поклоном подают доктору
составленную по всем правилам бумагу. Что-нибудь вроде:
«Сообщаем, в нашей махалле из хауза Кори-Комол выпустили
старую нечистую воду и очистили всё в соответствии с закона-
ми здравоохранения. Поэтому просим для нужд населения раз-
решить пуск свежей воды в хауз». Есть и угловой штамп:
«Кори-Комол, Махаллинский комитет, гор. Старая Бухара» и
порядковый номер и дата — 23 июля 1926 года. Но Исаев не
торопится с разрешением. По сумасшедшей жаре сам от-
правляется принимать очищенные хаузы. Аксакалы с трудом
поспевают за ним. Но главное впереди. Прием превращается в
почти бесконечную процедуру. Исаев мечется по дну водоема,
прыгает по ступенькам, заглядывает в каждый угол. Почему на
103
ступенях не зацементированы все щели? Циклоп только и ждет,
чтобы разгильдяи оставили ему местечко в тени. Зачем сохра-
нили зеленые водоросли? Эта зелень имеет обыкновение выде-
лять пузырьки кислорода, которые опять-таки чрезвычайно ми-
лы циклопу. А выбранный со дна ил надо немедленно увезти
подальше от берега, желательно за город, на поля.
Солнце печет. Аксакалы терпеливо переминаются с ноги на
погу, кивают в знак согласия, но Исаев не верит поклонам и
улыбкам. Он не уходит от хауза, пока в руках одного из жите-
лей не появляется ведерко с цементом, а другие вооружаются
лопатами, чтобы соскоблить с каменных плит злополучные во-
доросли. Только тогда, будто нехотя, «хозяин воды» достает из
кармана красный карандаш и выводит на заявлении размашис-
тое: «Пуск воды разрешается. Л. Исаев». Вечером на карте,
висящей в кабинете директора института, появляются новые
обозначения: очищенный хауз будет обведен красным кружком,
осушенный — желтым, на месте засыпанного водоема появится
крест. Ставить кресты — любимое занятие Исаева.
...Статистика равнодушна, она с одинаковым спокойствием
подводит итоги жертвам войны, эпидемии и успехам экономи-
ческого строительства. Но люди, читающие статистические сбор-
ники, неравнодушны. В цифрах — жизнь. Можно ли оставаться
безразличным к жизни? В 1925 году в Старой Бухаре было осу-
шено 50 хаузов, очищено — 32, в 1926 году осушено — 40, очи-
щено — 20. Не пробегайте холодным взглядом эти цифры. В них
концентрат исаевского характера, квинтэссенция убежденности
и воли ученого. А ведь было всякое. В мечетях и на базарах
Бухары шептали проклятия тому неверному, который лишает
добрых мусульман возможности совершить богоугодное омове-
ние. Родственники умершего с проклятиями подступали к вра-
чу — им негде достать воды, чтобы по законам Корана обмыть
тело усопшего; устроители праздничного тоя жаловались: воду
на традиционный чай приходится тащить с другого конца го-
рода. Исаев не уступал, не шел ни на какие компромиссы, не
обещал поблажек. С пересохшим горлом, с растрескавшимися
губами, он продолжал бегать от хауза к хаузу, заглядывал в
хумбы, приказывал, подгонял, командовал. И все лишь с един-
ственной целью — спасти этих недовольных, раздраженных,
озлобленных людей от власти ришты, от «горя риштозного».
Последний больной в городе Бухаре был зарегистрирован в
доме номер 10, квартал Мирдуст, осенью 1931 года. Еще через
несколько месяцев медики вылечили риштозного старика из
104
пригородного кишлака Науметан. Это была последняя жертва
ришты на территории Советского Союза. Но неизбежность побе-
ды была ясна значительно раньше. 23 декабря 1928 года, высту-
пая на Третьем съезде врачей Средней Азии, доктор Исаев уже
мог сообщить: «В результате планомерной пятилетней борьбы
заболеваемость риштой, доходившая раньше до 20 процентов,
снизилась в 1928 году до 1—3 процентов: в минувший сезон при
тщательных поисках риштозных больных на 50 тысяч населе-
ния города нам удалось учесть всего 171 больного. Мы имеем
все основания сделать заключение, что в 1931—1932 годах риш-
та в Средней Азии исчезнет».
Медики встретили это сообщение восторженными аплодис-
ментами. Но сам Леонид Михайлович, как рассказывают, долго
не мог простить себе, что не добил червя-паразита раньше, как
обещал Марциновскому, к 1927 году. Для окончательной победы
не хватало ему тогда завершающего штриха — водопровода. Бе-
лые будочки водоразборных колонок на перекрестках Бухары
и ажурная конструкция водонапорной башни появились только
в 1929 году.
Подводя на Третьем съезде врачей итоги риштозной эпопеи,
Леонид Михайлович помянул добрым словом и верных помощ-
ников, сотрудников Бухарского Тропина и славного предшест-
венника Федченко. Первооткрыватель Алексей Федченко толь-
ко мечтал, что когда-нибудь теоретические наблюдения «могут
содействовать уничтожению паразита». Доктор Исаев шел вто-
рым, но был из породы созидателей. После таких, как он, мечты
обретают материальную плоть, слово становится делом. Он го-
ворил о Федченко: «Почти шестьдесят лет назад этот исследо-
ватель-одиночка сумел наметить основные моменты эпидемио-
логии ришты. Сейчас мы большим коллективом заканчиваем
начатое им дело, отворяем ключом познания двери к здоровой
жизни». Это был разговор на равных.
...Осенью 1967 года я приехал в Бухару, чтобы собственными
глазами увидеть, что осталось от титанической деятельности
моего героя. Я нашел бывшее здание Тропического института,
разыскал бывшее постпредство РСФСР в Бухарской республи-
ке, зашел в городской музей, который разместился в некогда
неприступном Арке. Но напрасно искал я знаков памяти о моем
герое, напрасно бродил от стенда к стенду в музее. Там ни слова
не было сказано о победе над риштой. Ни слова о создателе пер-
вого Бухарского научно-исследовательского института. В музее
не нашлось даже места для портрета доктора Исаева. Не оказа-
105
лось в городе и памятной доски, посвященной Леониду Михай-
ловичу. Я знаю, как переменчиво время, как коротка человече-
ская память. Но не могли же за какие-нибудь сорок лет вывет-
риться из людской памяти все события, связанные с риштой,
все то хорошее, что принес людям «хозяин воды». Неужели и
впрямь подвиг ученых забыт народом начисто, совсем, навсегда?
Гостеприимные хозяева повели меня по Бухаре снова. Мы
обходили старинные мечети и медресе, базары и кварталы но-
вых домов. Мои хозяева поили меня зеленым чаем в чайхане,
расположенной в тени великолепного парка. Деревья росли на
месте засыпанных хаузов. Любезные бухарцы услаждали слух
гостя рассказами о том, как изменяется и хорошеет их город.
Они обращали мое внимание на сеть стальных труб, несущих
газ в каждую квартиру. Трубы змеями вились по стенам домов,
огибали деревянные, редкой резьбы старинные двери. Двери
нравились мне больше труб. Но хозяева с этим не соглашались.
Их восторгал также лес телевизионных антенн над плоскими
крышами. К подножию водонапорной башни мы подошли уже
под вечер. Голубая дымка опускалась на город. Сквозь черный
переплет железных опор, на фоне оранжевого неба я увидел
силуэт минарета Калян. Величественный и строгий, с неизмен-
ным гнездом аиста на вершине, тысячелетний Калян стоял, как
живой укор грубой водокачке. Но странно, мои спутники как
будто не замечали несоответствия между прелестью древней
архитектуры и рациональной грубостью нового сооружения. Эти
коренные бухарцы вовсе не считали водонапорную башню не-
красивой. Она казалась им даже изящной, а главное, символи-
зировала новый быт, новую эпоху.
И вдруг я подумал, что у моих друзей есть, пожалуй, свой
собственный, недоступный мне резон: в городе, лежащем па
краю пустыни, не может казаться уродливой постройка, назна-
чение которой давать людям воду. В глазах бухарца водонапор-
ная башня, может быть, даже более величественное сооружение,
чем медресе Мир-Араб или минарет Калян. Я старался не за-
водить больше разговоров о риште, малярии, Исаеве. И вдруг,
когда мы вышли на середину площади, оставив позади тень
железного чудовища, один из моих собеседников заметил:
— А знаете, как в пароде зовут нашу башню-поилицу? Баш-
ня Исаева.
Да, таково ее имя. Оно известно любому мальчишке в го-
роде...
Будни провинциала
Кто видит перед собой обширные на-
учные задачи, которые он может вы-
полнить, тому лучше быть вдали от
больших городов.
Герман Г е лъмголъ ц.
Из письма к Г. Герцу. 1888 год
В Средней Азии культивируют не хло-
пок, а воду. Ей обернуться хлопком и
хлебом — пустяк... Большая вода — не-
счастье и несчастье же вода скудная.
Петр Павленко. «Чувство
воды». 1930 год
Мои друзья, в прошлом студенты-биологи, вспоминают, как
в начале 50-х годов профессор 3. читал курс беспозвоночных в
Московском университете. Дойдя до уничтожения ришты в
СССР, он сказал: «То была великая и вместе с тем трагическая
победа. Покончив с риштой, Исаев покончил одновременно с
собственной профессией. И, право, я не представляю, чем за-
нимался потом этот замечательный паразитолог...»
Хорошо, что острый на язык Леонид Михайлович не слы-
шал этих слов. Уж он-то «разъяснил» бы столичному коллеге,
чем изо дня в день приходится заниматься паразитологу в Сред-
ней Азии. Мысленно уже слышу сухой резковатый смех Исаева,
его саркастическое:
— Че-пу-ха! «Покончил с собственной профессией»... «Вели-
кая победа»... Ерунда какая! Бред! Никакой победы не было.
Был точный эпидемиологический расчет. И только!
Можно не сомневаться: Исаев ответил бы своему оппоненту
именно так — он не переносил, когда посторонние вмешивались
в его личную жизнь. Да, личную. С паразитарными болезня-
ми, с их возбудителями и переносчиками у Леонида Михайло-
вича установились особые, я бы даже сказал, интимные отноше-
ния. Если, например, он предсказывал, что в каком-нибудь пус-
тынном кишлаке из-за обилия больших песчанок скоро возник-
нет вспышка висцерального лейшманиоза, а потом узнавал, что
вспышка состоялась, то радовался, как ребенок. В кишлак, ко-
нечно, немедленно наряжался отряд для уничтожения перенос-
чиков болезни, ученый делал все, чтобы помочь больным и огра-
дить от заразы здоровых. Но с каким счастливым лицом он по-
вторял при этом: «Я же предсказывал...»
107
Не зная исаевского характера, можно предположить, что бо-
рец с паразитами должен люто ненавидеть всю ту зримую и не-
зримую нечисть, с которой ему приходится вести войну. На са-
мом деле, подобно средневековому рыцарю или современному
шахматному гроссмейстеру, Исаев выказывал своему против-
нику по турниру высокое уважение. Я не слышал от него более
лестных эпитетов, нежели те, которыми он одаривал циклопов,
микрофиллярий и москитов. Часами мог говорить он об «изоб-
ретательной умнице» риштозной личинке, об удивительной ма-
невренности циклопа, который совершает в воде такие фигуры
высшего пилотажа, какие не снятся даже самым блистатель-
ным авиаторам. А «мудрое устройство» москита вызывало у
профессора целые потоки восторженного красноречия. В одном
из писем 1924 года, отправленном уже после того, как вокруг
Бухары были уничтожены все места выплода малярийных ко-
маров, Исаев сообщает, что для него найти личинку в окрестном
водоеме — «праздник». Праздник, естественно, состоял в том, что
вместо недавних миллионов в водоемах остались лишь считан-
ные личинки, но встречи с уцелевшими паразитами действи-
тельно делали ученого счастливым. И право, я не могу вспом-
нить, чтобы встреча с кем-нибудь из людей доставляла Леониду
Михайловичу столько же удовольствия...
Исследование, повторяю, всегда было личным делом, гранью
личной жизни профессора Исаева. Для окружающих эти отно-
шения между ученым и наукой оборачивались порой совершен-
но неожиданно. Сохранился знаменательный диалог между ди-
ректором Узбекистанского института и ленинградским профессо-
ром Догелем. Разговор состоялся в 1932 году на заседании Все-
союзного паразитологического общества. Исаев выступил с
большим докладом о паразитических болезнях в Средней Азии.
Говорил о малярии, возвратном тифе, лихорадке папатачи,
о лейшманиозе и дизентерии. Его слушали крупнейшие специа-
листы, слушали с интересом, в прениях о докладе и докладчике
было сказано много добрых слов. Удивило всех только одно,
почему Леонид Михайлович не упомянул о самой блестящей
своей работе — об уничтожении ришты. Спросил об этом член-
корреспондент Академии наук профессор В. А. Догель.
— О риште я не говорил, потому что ее больше не сущест-
вует,— спокойно ответил Исаев.— Сейчас это заболевание оста-
лось только у экспериментальных собак.
— Поединок с риштой закончился? — переспросил Догель.
Исаев повел плечами так, будто его одолевали пустяками.
108
— Этот поединок был довольно легким,— сказал он.— У нас
была возможность учесть и изучить все элементы эпидемиоло-
гического порядка и воздействовать на них в нужном направ-
лении. Что мы и сделали.
Больше говорить о риште Леонид Михайлович не пожелал.
Кстати сказать, он даже не описал эту свою классическую ра-
боту в монографии или хотя бы в статье. Только четверть века
спустя сотрудники института уговорили профессора сделать
небольшое сообщение о риште для институтского юбилейного
сборника. Такая «странность» объяснялась опять-таки лич-
н ы м характером исаевского творчества. Он влюблялся в науч-
ные проблемы, как другие влюбляются в женщин. Вечно одер-
жимый новыми идеями, новыми планами, Леонид Михайлович
неохотно возвращался к мыслям о прошлых поисках. Завер-
шенное научное исследование уходило из круга его интересов
столь же естественно, как уходят из логова подросшие волча-
та, как улетают из гнезда окрепшие птенцы. С научным про-
шлым расставался он без всякого сожаления. Не так ли расстаем-
ся мы с любимыми, когда ощущаем, что чувство исчерпало себя?
В 1931 году Бухарский институт стал Узбекистанским и пе-
реехал в Самарканд. По новому статусу директору полагалось
отныне заботиться о здоровье всего населения республики, осво-
бождать Узбекистан от всех паразитарных болезней. Пожалуй,
прежние масштабы действительно могли показаться теперь пус-
тяковыми. Одно дело засыпать болота вокруг Бухары, другое —
.избавить от малярии шестимиллионное население па террито-
рии, которая лишь немного уступает Франции. Исаев чувство-
вал себя как химик, которому химическую реакцию, прекрасно
идущую в реторте, предложили перенести в цех химического
завода. Выяснилось вдруг, что новые объемы и пропорции смес-
тили всю реакцию.
Опыт маленькой Бухары немыслимо распространить на про-
сторы целой республики, где число жертв малярии колеблется
от ста сорока тысяч (1925) до семисот тысяч (1932) чело-
век. Взгляд в прошлое тоже не давал утешения. Так было все-
гда. Кокандские, мервские, бухарские, термезские, кулябские,
голодностепские лихорадки веками сотрясали население здеш-
них мест. Перечисляя эти разные имена малярии, можно было
бы восстановить всю географию края. Похоже, что население
солнечной и плодородной страны навечно обречено платить за
получаемые блага некий особо тяжелый налог трудом и маля-
рией. Навечно?
109
Годы первых пятилеток — годы великих темпов, великих
преобразований, великих надежд. В те удивительные годы счи-
талось, что «объективные причины» — злостная выдумка сабо-
тажников. Нет непреодолимых трудностей, нет крепостей, кото-
рые не мог бы взять революционный народ. Страна восстанав-
ливает запущенные хлопковые плантации, инженеры готовятся
оросить пустыню. Но малярия срывает самые строго рассчитан-
ные проекты. Плановое хозяйство не может и не должно зави-
сеть от стихийных сил природы. Что скажет по этому поводу
директор Узбекистанского института малярии? От Исаева ждут
не общих суждений, не научных гипотез, а немедленного, прак-
тического плана победы над болезнью. Леонид Михайлович и сам
охвачен этим общим штурмовым чувством. Ему очень по душе
и темпы и бескомпромиссный стиль эпохи. Но вот беда: наука
пе желает скакать в ритме галопа. Она, эта наука, требует мыс-
лей и мыслей, она сама задает исследователю хитроумные во-
просы, без которых с малярией не справиться.
Почему, например, в одном районе республики малярия об-
рушивается на людей в июне, а в другом — в июле, в августе?
Чем объяснить ритм в 8—10 лет, с которым в Средней Азии по-
вторяются тяжелейшие эпидемии? Рональд Росс обрел мировую
известность, установив, что именно комар Анофелес макулипе-
ннс переносит возбудителя малярии от больного к здоровому
человеку. Но как объяснить, что в предгорьях Узбекистана
сколько угодно маляриков, а вокруг — ни одного макулипениса?
Есть над чем задуматься...
В 20-х годах, в начале 30-х годов Исаева чаще всего видели
верхом. Бывший военный врач хорошо держался в седле и мог
запросто проехать за день сотню-другую километров по горам
п пустыням. Но в ту пору он объезжал главным образом полив-
ные системы, берега рек, туземные и инженерные водораспре-
делительные сооружения. Недавно еще риштозная эпопея за-
ставляла его браться то за скальпель хирурга, то за сачок гид-
робиолога. Теперь все помыслы Леонида Михайловича в ирри-
гации и мелиорации. Сколько бы частных вопросов ни задава-
ла малярия, он упорно ищет ключ проблемы, ищет ответа па
главный вопрос: в чем основная причина эпидемического ха-
рактера болезни в Средней Азии. И сам себе отвечает: в воде.
Судьбы малярии в Узбекистане тесно переплелись с методами
орошения полей, с поведением неуравновешенных азиатских
рек. То, что сначала было лишь смутной догадкой, вырастало по-
степенно в стройную теорию.
но
Как и ришта, малярия зависит от замкнутой цепи многих
обстоятельств. Чтобы болезнь распространялась и благоденст-
вовала, нужны мелкие, непроточные водоемы, с водой строго
определенной температуры. Там комар выплаживает свои ли-
чинки. Нужно, чтобы вокруг водоемов была пища —люди и скот,
кровью которых питается самка комара. Наконец, необходимо,
чтобы в крови людей, живущих поблизости, циркулировал воз-
будитель болезни — плазмодий. Это только основные факторы,
а сколько их еще, мелких и мельчайших: количество соли в во-
доемах, вредная и полезная, с точки зрения личинки, водяная
растительность и т. д. и т. п. Обстоятельств множество, но, сколь-
ко бы их ни было, они должны пребывать в постоянном рав-
новесии, ибо стоит нарушить одну деталь системы, и все соору-
жение рухнет. Природа как бы подсказывала наблюдательному
ученому: вырви одно звено — и малярийное кольцо распадется.
Но какое звено наиболее уязвимо? Температурный режим в
Средней Азии — величина постоянная. Тут ничего не подела-
ешь. Можно уменьшить число больных, уничтожить с помощью
хинина плазмодий в крови людей. Но в крае, где человеку гро-
зит за вечер до полутора тысяч комариных укусов, хинин едва
ли решит проблему: излеченные станут заражаться снова и сно-
ва. Другое дело—водный фактор, он изменчив, хотя управлять
им удается далеко не всегда. Сильные разливы рек в 1898-м,
1903-м и 1921 годах принесли за собой потрясающие эпидеми-
ческие вспышки. Наоборот, в засушливые годы, когда пересы-
хают многочисленные старицы, болота и болотца, а личинки по-
гибают, так и не породив окрыленных кровопийц, малярийная
волна хиреет, сходит на нет. Врачи в такие годы довольны, но
земледельцы в ужасе. Средняя Азия—арена непрерывной борь-
бы двух начал: недостатка и избытка воды. И в том году, когда
солнце особенно активно иссушает комариные водоемы, оно одно-
временно губит и хлопковые посевы. «Большая вода—несчастье,
и несчастье же вода скудная». Вместо этой древней трагической
дилеммы Исаев выдвигает новое решение: дать хлопкоробам
воду без малярии.
Его видят то в Фергане, то в Термезе, то возле Карши. «Без
нужды не езди в Зардалю; без крайности не езди в Чоканду;
без неотложной необходимости не езди в Ходжа-Шикан» — гла-
сит старинное предостережение путнику. Но по скверным до-
рогам, по опасным тропам Исаев добирается и в Зардалю, и в
Шикан, и в другие глухие кишлаки, куда народная поговорка
рекомендует наведываться лишь по самой крайней нужде.
111
к
«Я применяю метод ежемесячного одномоментного обследова-
нья в малярийном отношении различных мест,— сообщает он
профессору Марциновскому,— Это довольно трудное дело, но
безусловно необходимое. Это ключ к шифровкам, каковыми по
существу являются малярийные эпидемии» Каждая вспышка
и впрямь напоминает хитрую шифровку. На разных участках
Зеравшапа, например, интенсивность малярии резко колеблет-
ся. В чем дело? Неутомимый всадник скачет вдоль реки. На
протяжении двухсот километров его конь несколько раз вынуж-
ден вступать в воду. Сорок три главных и почти тысяча малых
арыков отводят воду Зеравшана на окрестные поля. Отводы не
снабжены никакими регулирующими устройствами. Если воды
мало, хлопкороб углубляет арык, если поле получает слишком
много влаги, он сбрасывает излишки ее в низину. Так рядом
с полем и домом крестьянина образуется болото. Болот тем боль-
ше, чем больше воды урвал для себя дехканин, чем ближе к бе-
регу и к истокам реки лежат его поля. Так край пустынь оказы-
вается одновременно краем болот, краем малярии.
В другом месте иная беда. Оросительные арыки вроде бы
проведены по высокому участку, и вода целиком идет только на
полив. И тем не менее неподалеку неизвестно откуда возникло
вдруг малярийное болото. Исаев осматривает местность. Арык
идет над обрывом, внизу дорога для прогона скота. С некоторых
пор эту дорогу залило водой, размыло. Леонид Михайлович из-
меряет высоту обрыва, берет пробы грунта. Откуда взялась во-
да? Да конечно же, из верхнего арыка. Она фильтруется, уходит
в нижние слои почвы, проступает на дороге, разбитой копытами
скота. И сразу заселяется личинками комара.
Но есть шифровки и посложнее. На берегах Ширабад-Дарьи
малярия будто играет с человеком в прятки. Иной год и воды
много, и болот сколько хочешь, а больных почти нет. А то вдруг
какая-то напасть обрушивается па кишлаки вдоль Ширабад-
Дарьи — взрослые болеют, дети мрут. Будто отыгрываясь за
вынужденную передышку, крылатые кровопийцы летят тучей.
На потолке в кибитках висят они сотнями. Исаев исходил каж-
дую ложбинку вокруг загадочной реки, перебрал в уме все ва-
рианты, но понять ничего не смог. Разгадка лежала где-то ря-
дом, совсем близко: в одни годы болота вокруг Ширабад-Дарьи
остаются пресными, а в другие засоляются так, что личинки не
могут в них выжить. Но откуда река берет соль в одни годы и
1 Письмо отправлено из Урсатьевской 24 июня 1924 года по дороге
в Фергану.
112
почему остается пресной в другие? Всадник гонит коня в горы.
Он поднимается все выше и выше и достигает, наконец, места,
где горный поток раздваивается. Оказывается, у Ширабад-Да-
рьи два истока. Леонид Михайлович не ленится и обследует
каждый из них. И тогда приходит разгадка еще одной малярий-
ной «хитрости». На одном из двух хребтов, где берет свое на-
чало беспокойная Шнрабад-Дарья, врач обнаруживает залежи
каменной соли. Если год выдается малоснежный, то в долину
стекает солоноватая вода. Жители нижних кишлаков в такой
год благоденствуют. Комариные личинки не терпят соли — гиб-
нут. Если же снега в горах много, то летние обильные ручьи
приносят пресную воду, которая вполне приходится личинкам
по душе, и начинается эпидемия...
— Не будь я эпидемиологом, пошел бы в следователи, а то
и в прокуроры,— полушутя признался как-то Исаев своим со-
трудникам.— Очень уж нравится мне разыскивать концы пре-
ступлений, а еще более того люблю уличить злодея и обрушить
на пего справедливую кару...
Да, уж Исаев-следователь был бы из проницательных, и
Исаев-прокурор не из добряков...
Всадник спешивается. Он садится за книги путешественни-
ков прошлых лет, за отчеты управления водного хозяйства цар-
ского Туркестана. Документы прошлого еще более укрепляют
его уверенность: водный фактор — ключ малярийной проблемы.
В 1915 году в Туркестане орошалось ежегодно четыре с поло-
виной миллиона десятин. Но только два с половиной процента
полей орошали инженерные системы. Остальные миллионы де-
сятин крестьяне начала XX века поливали точно так же, как
их предки тысячу лет назад, разливая воду, расплаживая ко-
маров. Вывод один: надо перестраивать всю оросительную сис-
тему Средней Азии. Иначе с малярией не справиться.
Планы ученого полностью совпали с планами Советской
власти. Революция, провозгласившая в России «землю крестья-
нам», пришла в Туркестан с лозунгом, несколько странным для
русского уха, но вполне понятным в краю пустынь: «Воду дех-
канам». Семнадцатого мая 1918 года Совет Народных Комисса-
ров за подписью В. Ульянова (Ленина) принял декрет «Об
ассигновании 50 миллионов рублей на оросительные работы в
Туркестане и об организации этих работ». Другой декрет «О вос-
становлении хлопковой культуры в Туркестанской и Азербайд-
жанской Советских социалистических республиках» предлагал
местным правительствам «закончить все первоочередные работы
ИЗ
по приведению в порядок ирригационных сооружений к весне
1921 года». Гражданская война и разруха помешали осущест-
вить ленинский план. В 1922 году в Туркестане под хлопком
оставалось всего лишь пятьдесят тысяч десятин — в десять раз
меньше, чем в 1916-м. Удивляться нечему: воду в том же два-
дцать втором получила только половина хозяйств, нуждающих-
ся в орошении.
Настоящее «культивирование воды» началось в Средней
Азии в год смерти Владимира Ильича. И едва ирригаторы пред-
приняли техническую реконструкцию поливных систем, как во-
да, по определению П. Павленко, тотчас «обернулась хлопком»:
площади под хлопчатником к 1928 году удвоились, поднялся
урожай волокна.
Вода пошла на поля. Но будет ли она только носительницей
богатства или снова приведет за собой беду? Исаев видел: ирри-
гаторы не всегда понимают свою задачу достаточно широко, не
всегда представляют то, что хирурги именуют «отдаленными
последствиями операции». Между оросителями и медиками нет
никаких контактов. Исаев берется за перо. Ах, как он не любит
писать! Лучше десять публичных выступлений перед любой
аудиторией, чем страница рукописного текста. Но на этот раз
выхода нет. Надо обратиться к водникам, надо разъяснить им,
что цели врача и инженера-гидротехника в Средней Азии еди-
ны. Обычно нетерпеливый, он проявляет на этот раз порази-
тельную выдержку, по нескольку раз переписывает и правит
каждую страницу. Надо раздвинуть общественный п научный
горизонт ирригаторов, во что бы то ни стало сделать их друзья-
ми медицины. Исаев пишет статьи для газет, письма ответст-
венным работникам ирригационной службы, сочиняет статью
о водном факторе для «Вестника ирригации». Куда девался его
суховатый стиль! Статьи, предназначенные для глаз инжене-
ров, написаны приподнятым, взволнованным языком. Кое-где
автор готов даже польстить своим читателям.
«Малярийная пандемия 1921—1923 годов — memento mori1
Средней Азии. О ней необходимо помнить и всегда быть гото-
вым к ее повторению...
Землю должно обеспечить водой, только при этом условии
она прокормит население. Это трудная задача. Еще труднее —
дать воду без малярии. Решить этот вопрос — значит овладеть
водным хозяйством... Идеал маляриолога сходится с идеалами
1 Memento mori (лат.) — помни о смерти.
114
водника, их путь — один путь. Каждое достижение водника —
победоносное наступление на малярийном фронте, каждая не-
удача или неверный шаг — отступление или начало пораже-
ния... Итальянцы считают, что будущее в борьбе с малярией
принадлежит инженерам. Мы же должны сказать — не буду-
щее, а настоящее в борьбе с малярией в Средней Азии принад-
лежит инженерам, вернее, всему коллективу водников, рабо-
тающему в контакте с маляриологами в условиях Советской
власти» *.
Подружиться с племенем инженеров Исаеву удалось без
труда. Сначала эти контакты носили личный характер, но вско-
ре участие медиков в планировке и создании оросительных сис-
тем было закреплено законом. Через много лет, вспоминая о го-
дах первых пятилеток, инженер-ирригатор В. Е. Гальцев писал:
«...Исаев изъездил и исходил Узбекистан вдоль и поперек. На
каких только водоемах он пе бывал! Сколько раз, оставаясь в
трусах, лазил в болота для изучения ландшафта, флоры и фау-
ны; как Леонид Михайлович умел ладить с инженерами-гидро-
техниками, сколько вместе с ними натворил полезных государ-
ственных дел! Это был период сплошных дерзаний...» 1 2
История эпидемиологии почти не знала таких счастливцев,
как он. Желания ученого почти никогда в прошлом не совпада-
ли с мощным потоком государственной инициативы. А тут все
словно в сказке: реконструирован канал Шахр-руд, питающий
Бухарский оазис, отрегулирован сток вод Зеравшана, создан
Верхне-Бухарский сброс с Ку-Мазарским водохранилищем. Во-
дораспределительные инженерные сооружения возникают то
там, то здесь на больших и малых реках республики. Да и мас-
штабы, размах не прежний. Врач с радостью видит, как на
строительство оросительных систем, где от века не бывало иной
техники, кроме кетменя и лопаты, приходят экскаваторы, буль-
дозеры, грузовики. Самолеты санитарной авиации поднимают-
ся в воздух, чтобы сбросить над болотами смертоносный груз
противокомариных ядов. Хинин для лечения больных посту-
пает в Узбекистан тоннами. Причин для энтузиазма сколько
угодно. Однако новые масштабы оздоровления края требуют от
медика не только энтузиазма, но и трудов необыкновенных.
В 1924 году на территории Узбекистана было десять противо-
1 «Вестник ирригации» № 3, 1926 г. Ташкент. Статья «Ирригация
и малярия в Средней Азии».
2 Гальцев В. Е. Письмо к министру здравоохранения Узбекской
ССР, 1958 г.
115
малярийных пунктов и станций. Через тринадцать лет инсти-
тут руководит уже сетью из 62 станций и 319 пунктов. Целая
армия медиков под командованием доктора Исаева лечит и пре-
дупреждает малярию.
Кстати сказать, «генерал» этой армии — директор Тропиче-
ского института в Самарканде почти до шестидесяти лет оста-
вался в науке «рядовым», без ученой степени. Победитель риш-
ты, знаток эпидемиологии малярии и других паразитарных бо-
лезней, мог бы при желании защитить не одну, а несколько дис-
сертаций. Мог, но не желал. Зачем это ему? Чести и славы у
него и так не занимать стать. В марте 1927 года Нарком здра-
воохранения республики прислал Исаеву телеграмму, какие,
прямо скажем, не слишком часто получают рядовые врачи:
«Второй съезд Советов Узбекистана, заслушав доклад Нарком-
здрава, особенно отметил Вашу работу по борьбе с малярией.
Поздравляю Вас с избранием в члены ЦИК Узбекистана» '.
В 1933 году Коллегия наркомздрава республики «за предан-
ность, проявленную в работе, за энтузиазм и настойчивость в
борьбе с малярией» наградила директора института фотографи-
ческим аппаратом. А почетным грамотам он и счет потерял.
Чего-чего, а доброй славой и честью доктор Исаев не обделен.
Вот времени не хватает, это верно. Но разве власти могут ода-
рить ученого хотя бы одной лишней минутой? Оказалось, что
могут.
Председатель Совнаркома Узбекистана Файзулла Ходжаев,
всегда пристально следящий за состоянием науки в республике,
подписал в декабре 1935 года постановление № 60: директора
Тропического института Л. М. Исаева наградить легковой ма-
шиной. Сколько их нынче, автомобилей, на дорогах республики...
Тысячи! А в тридцать пятом весь кишлак высыпал на улицу
поглазеть на серый «газик» — первую легковую машину совет-
ской марки. Подарок был редкостный, драгоценный. Не минуты,
а часы, сутки жизни сэкономил он ученому-путешественнику.
Автомобиль! Значит, сейчас же можно помчаться в пустыню,
туда, где впервые оросили поле под хлопок, и туда, где появи-
лись новые рисовые чеки, и в горы, где в ручьях норовит вы-
вести свое потомство комар Суперпиктус, и в долины, которые
предпочитает комар Пульхеримус... И на малярийные станции.
И на строительные площадки. И в Ташкент, на оперный спек-
такль. Воистину Файзулла Ходжаев знал толк в подарках!
1 Архив Самаркандской области, фонд № 1G42, лист 59.
116
...Когда ученому переваливает за пятьдесят, он все чаще (и тут
нет ничего зазорного) начинает подумывать об отдыхе. На За-
паде профессор в этом возрасте отказывается обычно от части
университетских лекций, сокращает объем лабораторных иссле-
дований. Близкие профессора начинают искать удобный дом
в тихом предместье. У почтенных метров в такую пору просы-
пается интерес к цветоводству и собиранию почтовых марок.
А Исаев? Можно подумать, что, достигнув пятидесяти лет, он
главной целью жизни поставил противоборствовать традициям.
Именно в это время он принимается читать курс лекций в Са-
маркандском университете; продолжая консультировать воен-
ное ведомство, берет на себя также консультацию Комиссариа-
та земледелия. В своем институте он по-прежнему «бог и царь»
и, по словам одного из сотрудников, руководит не только лабо-
раториями, но даже лаборантами. Если стремление к покою,
желание как можно меньше двигаться — считать верным при-
знаком близкой старости, то Леонид Михайлович демонстриру-
ет буквально юношескую подвижность. Где бы ни проходили со-
вещания—в Баку, Ленинграде, Душанбе,—чего бы они ни каса-
лись — паразитологии, тропических болезней, малярии, иррига-
ции,—Исаев всегда там. И чаще всего с докладом. Обязательные
после всякого совещания банкеты, наоборот, избегал. Не любил
спиртного, а пуще — пустого времяпрепровождения, пустой бол-
товни. Однажды в 1937 году, дело было в теперешнем Душанбе,
товарищи с трудом затащили Леонида Михайловича на пирше-
ство. Они вошли в ресторанный зал в тот момент, когда подвы-
пивший маляриолог из Коканда предлагал:
— Давайте осушим эти наши скромные водоемы...
Звенящий негодованием голос Исаева, как нож в масло, во-
шел в ресторанный гомон:
— Если бы эти пьянчуги осушали водоемы так же ретиво,
как осушают бокалы, от малярии давно бы не осталось и следа!
В университете у Леонида Михайловича слава тоже отнюдь
не стариковская. Студенты обожают Исаева-лектора и трепе-
щут перед Исаевым-экзаменатором. На кафедре он увлекатель-
ный рассказчик, его лекции полны темперамента и блеска. За
экзаменационным столом он сух, подчас строг, даже жесток.
Сдать экзамен по тропическим болезням может только тот, кто
в совершенстве знает систематику, анатомию и физиологию на-
секомых — переносчиков заразных болезней. Преподаватель
требует, чтобы студент помнил каждый шип, каждую щетинку
па спинке комара. Нужна ли такая детализация? Исаев неумо-
117
лим — нужна. Общие принципы науки, по его мнению, годятся
только для того, чтобы демонстрировать эрудицию за чайным
столом. Биолог же обязан знать науку во всех подробностях,
ибо они, эти подробности, и составляют главное содержание нау-
ки. Лишний шипик или группа щетинок у комара помогает
уточнить его принадлежность к определенному виду. А это —
не пустяк. То, что комар Анофелес — переносчик малярии, из-
вестно ныне каждому школьнику. 21 августа 1897 года в день,
когда майор медицинской службы Британской армии Рональд
Росс сделал свое открытие, он, воодушевленный победой, напи-
сал даже восторженные стихи:
Я обнаружил твои тайные деяния,
Убийца миллионов.
Мое маленькое открытие спасет
Эти миллионы людей.
О смерть, где твое жало?
О могила, где твоя победа?
В свое время открытие Росса по справедливости заслужило
Нобелевскую премию. Но многого ли достигли бы узбекские ме-
дики, если б в 30-е годы XX века их знания оставались на
уровне представлений Рональда Росса? В республике — пятна-
дцать видов комаров. Одни из них переносят, другие не перено-
сят малярию. Да и малярия не одна. Есть трех-четырехдневная,
а также самая страшная тропическая лихорадка. Какой вид ко-
мара в чем повинен? С кем вести войну в первую очередь? Глав-
ный злодей — комар Анофелес макулипенис Сахарови. Он пере-
дает человеку все три вида лихорадки. Но в Узбекистане много
мест, где Анофелеса нет, а малярии тем не менее сколько угод-
но. Исаев установил: в горах и предгорьях наиболее опасен как
переносчик лихорадки Суперпиктус, комар, о вреде которого ни-
чего не сказано в трудах Росса. Кроме этих двух видов, переда-
вать болезнь человеку может также Гирканус. В Китае, напри-
мер, он — главный носитель заразы. Но Исаев знает: роль Гир-
кануса для Узбекистана — невелика, тратить силы на борьбу
с ним не стоит. Спутать два вида комара — значит, ничего не
понять в эпидемиологии малярии.
И в физиологии комариной нет для Леонида Михайловича
мелочей. Анофелес макулипенис, напившись крови, летит в по-
мещение, а Гирканус предпочитает прятаться в растительности.
Пустячная деталь? Но от этой детали зависит, где искать и как
уничтожать кровопийцу.
А вот другая материя: паразит, вызывающий малярию,—
118
плазмодиум вивакс. Он известен ученым с 80-х годов прошлого
века. За столько лет его, кажется, могли бы уже изучить до тон-
кости. Ан нет! Это простейшее не так просто, как кажется. Если
зараженный плазмодием человек живет в Узбекистане, приступ
настигнет его уже через две недели после укуса комара. Но если
комар внес плазмодия в нашу кровь где-нибудь под Москвой,
так называемый инкубационный период — время от заражения
до начала болезни — продлевается на несколько месяцев. Мож-
но заразиться осенью, а испытать первый приступ в апреле.
Возбудитель один, но есть, оказывается, северный и южный его
варианты. Снова деталь, и опять, как видим, немаловажная.
Может показаться, что доктор Исаев слишком уж непостоя-
нен в своих занятиях. Давно ли его увлекали опыты с плазмоди-
ем? В институте только и разговоров было, что о питательных
средах, о разных методах окрашивания микроскопических пре-
паратов. Но вдруг микроскоп отставлен, и вчерашний микро-
скопист уезжает в дальний колхоз спорить с агрономами о том,
как сеять рис. А еще месяц спустя он весь погружен в ихтио-
логию— в Узбекистан привезли рыбку гамбузию, пожиратель-
ницу личинок комара. Как для профана полотно художника-
импрессиониста представляется хаотической мешаниной цвето-
вых пятен, так и смена занятий доктора Исаева кое-кому из его
современников казалась хаотическим метанием от одной проб-
лемы к другой. До известной степени Леонид Михайлович дей-
ствительно был импрессионистом от науки. Но как подлинный
художник, он всегда ясно видел общий замысел произведения.
И изучение плазмодия, и опека над рисовыми полями, и выра-
щивание гамбузии были лишь разными «красками» на его па-
литре. Прошло много лет, но то, что заметил, понял и осмыслил
ученый, прочно осело в науке, стало достоянием студенческих
учебников. Таковы все классики — они оставляют потомкам
произведения, писанные прочными красками.
А между тем сам классик меньше всего думал о своем буду-
щем. Он жил и кипел лишь злободневными, до предела актуаль-
ными событиями. Архив Исаева набит газетными вырезками.
В 30-е годы ученый зорко присматривается к росту посевных
площадей, к планам строительства и орошения в каждой обла-
сти, в каждом колхозе. Он вырезал и хранил постановления
правительства и местных Советов, особенно те, что прямо или
косвенно касались здоровья людей. Пристальное внимание вра-
ча к потоку современности не случайно: стремительные события
тридцатых годов нередко порождали для эпидемиологов ситуа-
119
ции весьма острые. Индустриализация переселила в города
миллионы крестьян. Скученность и теснота рабочих бараков,
переполненные вокзалы и эшелоны грозили обернуться эпи-
демией, взрывом заразных болезней. Но и в деревне, где время
обычно течет медленнее, эпидемиолога в пору коллективизации
поджидали неожиданности. Очередной пятилетний план обя-
зал Узбекистан расширить посевы риса. Казалось бы, какое
дело до всего этого директору института в Самарканде? Но про-
мелькнувшая в газете цифра сразу насторожила Леонида Ми-
хайловича. Сеять рис — значит разводить малярию. Растение
плодоносит только стоя в воде. Рисовые чеки — неглубокие, об-
валованные прямоугольники, заливаемые на несколько месяцев
водой,— великолепный инкубатор для личинок комара. Нельзя
разводить болота и ждать, что малярия сойдет на нет.
Исаев пишет протест в Узбекское правительство. Мнение
врача принято в расчет, местные Советы запрещают колхозни-
кам сеять рис ближе, чем в трех километрах от ближайшего на-
селенного пункта. Медик может быть доволен: Советская власть
прислушалась к его доводам. Но ведь это Исаев: он попросту не
знает, что такое радоваться, если дело уже завершено. У него
новые идеи, новые планы. Болото, даже если оно далеко от
кишлака, все-таки остается болотом. Комариная опасность про-
должает висеть над людьми. Исаев ищет новое радикальное ре-
шение проблемы. Ищет и находит. Надо время от времени осу-
шать чеки. Ненадолго, всего на четыре-пять дней. Потом можно
снова пустить воду. Если повторить такое осушение два-три раза
за лето, личинки погибнут и рисовое болото станет безопасным.
А рис? Может он потерпеть эти пять дней?
Директор института берет в штат нового работника — агро-
нома. В медицинском учреждении появляются опытные рисовые
участки. Их периодически осушают, спускают воду из чеков.
После этого агроном исследует состояние рисовых кустиков, а
паразитологи, засучив брюки выше колен, бродят по грязи в по-
исках личинок. Живы или погибли? Так продолжается целое ле-
то. Затем опыт переносят в ближний колхоз. И наконец итоги:
Исаев публично объявляет, что периодическое осушение чеков
не вредит рисовому растению, зато губит личинки комаров. Ме-
тод рекомендован для всех рисосеющих районов республики
как совершенно радикальный. Оригинально, просто, дешево...
Ученый, предлагающий современникам нечто новое, должен
быть готов не столько к благодарности, сколько к протестам.
Запротестовали агрономы. Неспециалист вторгся в милое их
120
сердцу растениеводство! Ату его! Что этот доктор понимает в
агрономии?! При периодическом осушении на чеках поднимет-
ся целый лес сорняков. Рис будет заглушен, рис погибнет...
Исаев принимает бой. Проверка в институте показывает, что
сорняки не успевают развиться за столь короткий срок, их гу-
бит вновь залитая в чеки вода. Кажется, все аргументы расте-
ниеводов исчерпаны. Но нет: в местной газете появляется ста-
тья, где автор-агроном доказывает: периодическая осушка по-
вредит качеству рисового зерна. Агроном не пустослов, у себя
дома в горшках он уже проделал соответствующие опыты. Мо-
жет быть, доктор Исаев хоть теперь чувствует себя сраженным?
Ничуть. Он тоже ставит эксперимент, но не в горшках, а в поле.
В Тропический институт приглашены химики. Им поручено
произвести тончайший анализ риса, выращенного новым мето-
дом. Агрономы, химики и медики не жалеют труда, чтобы выяс-
нить истину. И она возникает, эта истина: лучезарная, единст-
венная — периодическое осушение рисовых чеков качества зер-
на не ухудшает. Больше того, на опытных делянках урожай
зерна выше контрольного, может быть, потому, что осушение
укрепляет корневую систему рисового куста...
Как просто это выглядит в пересказе! А ученым, чтобы до-
казать свою правоту, каждый раз приходилось затрачивать го-
ды труда. И какого труда... Дабы утвердить идею о благотвор-
ности периодического осушения рисовых чеков, чтобы изучить
достоинства новых противокомариных ядов, чтобы установить,
как ведет себя на рисовых полях рыбка гамбузия, сотрудницы
института Зинаида Сергеевна Матова, Анна Викторовна Улит-
чева, Варвара Андреевна Гоголь по полгода жили в дальних
кишлаках; дважды в год переносили тяжелые атаки малярии,
,с беспамятством и температурой за сорок.
То, что мы называем сегодня научной командировкой, мень-
ше всего походит на поездки исаевцев начала 30-х годов. Прав-
да, медикам уже не грозило, как прежде, нападение басмачей
(в 20-х годах Леонид Михайлович испытал два таких налета).
Но начало коллективизации принесло свои сложности.
Командированный сотрудник института имел в те времена
сколько угодно шансов подхватить в кишлаке оспу, малярию
или дизентерию. И уж тем более насидеться без хлеба. Леонид
Михайлович и сам несколько раз болел малярией. Но, лежа в
лихорадочном пароксизме, до последней минуты, пока сохраня-
лось сознание, посмеивался, пошучивал, даже напевал... Он яв-
но бравировал своим равнодушием к страданию: «Я лично про-
121
филактической хипизации себя не подвергаю,— писал он ил
Бухары Е. И. Марциновскому.— Не применяю даже полога в
районе Представительства (РСФСР), где однодневное пребыва-
ние гарантирует заболевание»1. Можно одобрять или не одобрять
подобное безрассудство, но одного у Исаева не отнимешь: перед
лицом тяжелой болезни он остается таким же стойким, как
когда-то под картечью турок. В том же духе воспитывал и своих
сотрудников. Никто никогда в институте не отказывался от са-
мых тяжелых длительных командировок. Даже матери, остав-
ляющие дома маленьких детей, даже пожилые люди с учеными
степенями и почетным стажем научной работы. Никто никогда
не спрашивал директора о смысле общих усилий. И жертвы и
тяготы казались сами собой разумеющимися. Таким был стиль
доктора Исаева. На том пятьдесят лет стоит исаевский институт.
Пусть не вошло в практику прерывистое орошение риса,
пусть остались неопубликованными поразительные по точно-
сти и строгости наблюдения Варвары Андреевны Гоголь над
гамбузией, но дело сделано, опыт накоплен. Огромный, почти
необозримый исаевский опыт оздоровления целого края. Шли
годы. Изменялись, совершенствовались методы лечения маля-
рии. Химики синтезировали отличные лекарства: акрихин, бигу-
маль, плазмоцид. Появился ДДТ, хорошо поражающий окры-
ленных комаров. Все это снова проходило через руки доктора
Исаева, проверялось, испытывалось его гвардией. И эти новые
эксперименты, расчеты, наблюдения также становились наукой.
Ибо наука, а не просто организационные и санитарно-эпидеми-
ческие мероприятия творятся в стенах исаевского Тропическо-
го института. Когда-то, в 1926-м, Леонид Михайлович ездил в
Германию, чтобы поучиться у немецких ученых основам пара-
зитологии. Но прошло время, и профессор Фюллеборн из Гам-
бурга, директор всемирно знаменитого Института корабельных
и тропических болезней сам посылает своего ближайшего уче-
ника набраться опыта у среднеазиатских «провинциалов». А по-
том и другие страны начинают приглашать к себе знатока тро-
пических болезней из Узбекистана: Исаева зовут в Алжир, Бра-
зилию. Леониду Михайловичу есть что сказать врачам и био-
логам этих стран. В 1960 году в СССР с трудом удалось оты-
скать три с половиной сотни маляриков. В Узбекистане были
излечены одиннадцать последних больных. А на остальной ча-
сти планеты в том же году умерло от малярии около миллиона
человек, а переболело 140 миллионов.
1 Письмо из Урсатьевской от 24 июня 1924 года.
122
...В 1952 году группа советских маляриологов получила Го-
сударственную премию. Профессор Исаев был в их числе. В Са-
маркандском областном архиве я нашел его лауреатское удо-
стоверение и полдюжины других наградных документов.
Изящно переплетенные книжечки эти напомнили мне читан-
ное однажды сочинение о великих людях. Автор, рассказывая
о Майкле Фарадее, привел между прочим мнение этого гения
о наградах. Отличия за научные заслуги должны быть такими,
чтобы их не мог добиться никто другой. Обычно принятые
награды, по словам Фарадея, «скорее принижают, чем воз-
вышают человека, ибо содействуют тому, что его умственное
превосходство исчезает в общественной повседневности».
Не знаю, все ли современные исследователи согласятся с точ-
кой зрения, высказанной столетие с четвертью назад. Но в Са-
марканде я нашел наградной документ, который в известном
смысле близок к идеалам великого физика. Этот диплом не
одет в сафьян и не блистает полиграфическими красотами. Он
не напечатан бездушным шрифтом пишущей машинки и даже
не переписан от руки. Его не без изящества нарисовали на ли-
сте ватмана с помощью туши и кисточки. В дипломе медики
Старой Бухары объявляют своему товарищу доктору Исаеву,
что отныне считают его Героем Труда. Далее идет перечисление
заслуг награжденного. Прочтите эти строки, они говорят не толь-
ко о докторе Исаеве, но и об эпохе, в которую он жил.
«Вы обнаружили крупные специальные познания в обла-
сти борьбы с малярией и другими тропическими заболеваниями,
а также значительный талант организатора. Силой своего убеж-
дения, бесспорностью своих доказательств, своей сознательной
любовью к делу Вы пробудили, всколыхнули общество. Своей
энергией и настойчивостью, твердой волей Вы сумели привлечь
к борьбе с малярией все государственные и общественные силы.
Вы сделали эту борьбу обязанностью каждого сознательного
гражданина. В этом пробуждении активности массы, в этой са-
модеятельности ее Ваша инициатива, Ваше творчество, в этом
Ваша колоссальная заслуга перед человечеством, в этом Ваша
революционность..» 1
Документ подписан 9 октября 1924 года. Думаю, что даже
строгий Фарадей не возражал бы против такой награды учено-
му. Ведь диплом Героя Труда бухарские медики составили в
единственном экземпляре, специально для доктора Исаева.
1 Республиканский музей истории культуры и искусства Узбекской
ССР. Фонд Исаева Л. М.
Размышление о положительном герое
Разве можно найти... на страницах
энциклопедий и монографий подтверж-
дение того, что паразитологи — люди и
ничто человеческое им не чуждо?
Не мудрствуя лукаво, пе ведая ни жа-
лости, ни гнева, я сделал попытку за-
печатлеть образы наших современни-
ков...
Л. М. И с а е в. Надпись па фо-
тоальбоме, подаренном в 1960 го-
ду проф. Л. Н. Засухину
Не место порицать там, где нужно на-
блюдать и описывать.
Вильгельм Оствальд, из
книги «Великие люди»
Впервые я услыхал об Исаеве весной сорок второго. Военно-
медицинская академия, та самая, которую Леонид Михайлович
окончил за тридцать лет до того, эвакуировалась из Ленингра-
да в Среднюю Азию.
По иронии судьбы, Самарканд — центр средневековой уче-
ности — снова превратился в цитадель науки и просвещения:
летом 1942-го сюда съехалось семь академий, в том числе Ака-
демии художеств и сельскохозяйственных наук. Ученая и уча-
щаяся публика жила в те годы крайне скудно. Мы, слушатели
ВМА, изо дня в день получали в академической столовой одну
и ту же затируху — нечто вроде жидкого горячего клейстера
из воды и муки грубого помола. Спали в каких-то складскпх
помещениях на двухэтажных нарах, долгое время даже без сен-
ников. Не хватало учебников, аудиторий.
Но после ленинградской блокады, после трехсоткилометрово-
го зимнего похода, который академия совершила по «Дорого
жизни», после месяца, проведенного в промороженных «теплуш-
ках», нам, мальчишкам-первокурсникам, самаркандское житье
казалось вполне сносным. Куда тяжелей приходилось нашим
учителям. Цвет ленинградской профессуры, знаменитые медики
и их семьи переживали в чужом городе все тяготы эвакуации,
с очередями, теснотой и иными бедами разоренного военного
быта.
Но находились, оказывается, в Самарканде ученые, которым
жилось еще хуже. Как ни странно, это были местные жители,
124
сотрудники института, где директорствовал Леонид Михайло-
вич. Я услышал об их судьбе от Евгения Никаноровича Пав-
ловского. Генерал медицинской службы, академик, видный пара-
зитолог Павловский с довоенных лет был знаком с нашей семьей.
Теперь в эвакуации он время от времени приглашал меня к се-
бе в гости для того, чтобы, попросту говоря, подкормить вечно
голодного студента.
В одну из таких встреч Евгений Никанорович рассказал о
«безумном Исаеве», который и сам бедствует, и сотрудников
своих заморил. Не будучи доктором наук, директор местного
института не имел никаких льгот и дополнительных «профес-
сорских» пайков. Но больше всего академика Павловского
возмущало, что Исаев продолжает упорствовать: не хочет на-
писать диссертацию или хотя бы краткий реферат с изложе-
нием итогов своей огромной научной работы. Я не помню уже
сейчас, говорил ли Евгений Никанорович об Исаеве мне непо-
средственно или, скорее, рассказывал о нем кому-то третьему
в моем присутствии. Запомнилась только суть дела да гневное
недоумение Павловского по поводу того, что «человек не жела-
ет себе добра».
Конец истории дошел до меня только через четверть века,
когда осенью 1967 года я просматривал бумаги Леонида Михай-
ловича в Самаркандском архиве. Этот «безумный Исаев» про-
должал упорствовать до конца. Он так и остался бы просто вра-
чом Исаевым, если бы профессора Военно-медицинской акаде-
мии, которым наскучило препираться с упрямцем, не присуди-
ли ему ученую степень без защиты диссертации, просто по со-
вокупности трудов. О перемене своей судьбы Исаев узнал из
документа, который по сей день хранится в Самаркандском
архиве. Клочок скверной бумаги содержит короткую, в три
строки выписку из протокола Ученого совета ВМА от 4 мая
1944 года.
Леонид Михайлович, как рассказывают, не придал бумажке
никакого значения. Он даже не поблагодарил членов Учено-
го совета. Это, впрочем, никого не удивило: Исаев оставался
Исаевым. В Москве ходатайство профессоров академии было
удовлетворено. Пятидесятидевятилетний врач почти вопреки
своей воле стал доктором медицинских наук и профессором ка-
федры «Тропические болезни».
Повстречать Исаева во время войны мне не довелось. Свое-
го будущего литературного героя я увидел впервые только в се-
редине 50-х годов. К тому времени я уже много слышал о нем,
125
читал некоторые его раооты и твердо решил, что напишу об
Исаеве книгу.
Дело стояло лишь за тем, чтобы «поймать» героя: он вечно
где-то путешествовал. Глубокой осенью 1956 года меня нако-
нец известили: Исаев в Москве, вернулся из КНР и будет вы-
ступать в одном из институтов. Зал был полон. Появление на
сцене докладчика слушатели встретили одобрительным шумом
и хлопками: все явно предвкушали занятное и острое зрелище.
Леонид Михайлович не обманул доверия. Он наполнил деловой
доклад такими интересными подробностями, говорил так увле-
ченно, что слушатели то и дело принимались аплодировать уме-
лому лектору. Речь шла о служебной поездке, о помощи китай-
цам в борьбе с малярией. Очевидно, я был единственным в зале,
кто плохо слушал доклад. Я волновался. Герой, конечно, хорош.
Но как этот легендарный человек отнесется к моей затее писать
о нем...
После выступления пробиться к Леониду Михайловичу уда-
лось не сразу. Голос его долго звенел в толпе почитателей. Он
был явно в ударе.
Наконец я приблизился и скороговоркой, боясь, что меня
прервут, выпалил, что знаю его, что жажду написать о его
работах, что готов в любое, удобное для пего время, приехать
в Самарканд...
Ответ прозвучал ударом бича:
— Приезжайте, если хотите. Но я буду нем. Как пустыня —
без воды.
И быстрый, холодно любопытный взгляд из-под бровей: ка-
кая реакция? Сбит ли собеседник с ног? Я был сбит, растерян.
Он отошел довольный.
И все-таки в Самарканд я поехал. Неприятный разговор в
Москве не забылся, но я рассудил так: вышло недоразумение.
Наверное, Леонид Михайлович и сам уже пожалел о своей рез-
кости. При встрече все разъяснится. Не стоит из-за пустячной
обиды разочаровываться в большом человеке. В феврале 1957 го-
да во время командировки в Ташкент я завернул к Исаеву.
В Москве — разгар зимы, даже в Ташкенте зябко, а в Самар-
канде солнце, бегут ручьи. Иду, шапка на затылке, пальто рас-
стегнуто. Весна! Только на Госпитальной улице, перед серым
скучным зданием института, вспомнился ледяной взгляд Лео-
нида Михайловича, и весеннее настроение поблекло. Неужели
опять выгонит?
Не знаю уж, к счастью или к несчастью, но директора в го-
126
роде не оказалось. Сотрудники встретили гостя дружелюбно,
посмеялись над моими страхами. Водили из лаборатории в ла-
бораторию, рассказывали о своей работе, о характере и привыч-
ках шефа. Объяснили, между прочим, что пишущую братию
Леонид Михайлович не жалует принципиально. Я еще легко
отделался.
Присматриваясь к сотрудникам Исаева, я все время задавал
себе вопрос: любят ли они его? Спросить об этом напрямик не
решился. Похоже было, что они гордятся своим директором,
может быть, даже дивятся его воле, энергии и... побаивают-
ся его.
Рассказы об исаевских научных успехах, исаевском личном
мужестве, находчивости перемежались воспоминаниями о том,
как и кого Леонид Михайлович обидел, осмеял, унизил. Но стран-
ное дело, даже обиженные говорили о директоре без яда. Их ско-
рее сокрушали его, мягко выражаясь, чудачества. И еще одно
поразило меня в институте: большинство сотрудников работало
здесь по двадцать — тридцать лет. Что-то их явно удерживало
на месте. Как это ни парадоксально, мне показалось, они остают-
ся в Самарканде опять-таки ради Исаева. Во всяком случае, все
обиженные и необиженные твердили: жизнь, труды, открытия
Леонида Михайловича замечательны, надо написать о нем боль-
шую книгу. (Почему-то все особенно напирали на то, что книга
должна быть большой.) Да я и сам вернулся из поездки с острым
желанием написать исаевскую биографию.
В Самарканде возник у нас своеобразный заговор: сотрудники
обещали уговорить своего руководителя «позировать» для ли-
тературного портрета. Договорились — как только заместитель
директора Анна Марковна Быховская сломит упорство Исаева,
меня известят телеграммой. Энергичная и доброжелательная
Анна Марковна, на плечах которой уже много лет лежало все
руководство административной частью института, заверила:
вес будет в порядке, она знает, как надо разговаривать с Леони-
дом Михайловичем. С тем и простились. Мог ли я подумать тог-
да, что писать об Исаеве мне придется не через месяц-другой,
а лишь через одиннадцать лет? Нет, сотрудники Самаркандско-
го института не подвели. В свой черед пришла телеграмма, и
первым же самолетом я вылетел в Самарканд. Но дальше все
пошло отнюдь не по нашему плану...
Леонид Михайлович жил на Намазга — в довольно отдален-
ном районе старого города. В первый мой приезд сотрудники
тайком показали мне его квартиру. Две маленькие темноватые
127
комнатки рядом с лабораторией напоминали лавку букиниста.
Книги не просто стояли в шкафах и на полках. Они образова-
ли штабеля, поднимающиеся от пола почти до самого потолка.
Чего тут только не было! Романы, руководства по фотографии,
книги по проблемам кино, ирригации и археологии, сочинения по
медицине, музыке и политэкономии. В этой странной библиотеке
альбом с видами Праги соседствовал с брошюрой о пробудив-
шейся Нигерии, а биография Чарли Чаплина с трактатом по гео-
логии.
Тут же громоздились тома Блока, сочинения Жюля Верпа
и номера журнала «Театр». Среди этого хаоса (после смерти
Леонида Михайловича из его квартиры извлекли более семи
тысяч книг и две с лишним тысячи журналов) не сразу удава-
лось разглядеть ложе хозяина — узенькую солдатскую кровать,
застеленную серым, солдатским же, одеялом. В квартире при-
влекали внимание еще два предмета: длинный черный сундук
с грампластинками и старенький, обтянутый дерматином па-
тефон. Всем остальным композиторам хозяин дома предпочитал
Бетховена, Вагнера и Чайковского.
Так было в первый мой приезд. Зато во второй приезд я на-
правлялся к дому профессора на законном основании. В кармане
лежала телеграмма, подписанная заместителем директора ин-
ститута: «Согласован Исаевым ваш приезд между первым и
шестым мая».
Утром второго мая 1957 года я открыл калитку, ведущую в
большой сад в районе Намазга, где в глубине, в буйстве молодой
весенней листвы, скрывались окна директорской квартиры. Но
мне опять не повезло. Сторож Николай Антонович словоохот-
ливо разъяснил, что Леонид Михайлович еще па рассвете ушел
в город с фотоаппаратом. По его, Николая Антоновича, опыту
это означает, что директора до вечера не жди. Пока не отщел-
кает всю пленку — не вернется. А пленки берет он с собой от
пяти до десяти катушек.
Пришлось вернуться в гостиницу. На другой день то же са-
мое. Леонид Михайлович уехал спозаранок в горы. И опять с
фотоаппаратом. На третий день я появился на Намазга в семь
утра. Название этого городского района в переводе означает
«дорога на молитву», но в то утро я шел туда отнюдь не в мо-
литвенном настроении. Исаев принял меня в своем кабинете.
На нем был черный шелковый халат, перепоясанный солдат-
ским ремнем. Здороваясь, он встал из-за стола. Искривил рот
насмешливой улыбкой. Глаза остались холодно любопытствую-
128
Профессор Николай Иванович Ходукин. 1940 г.
Доктор Леонид Михайлович Исаев. 40-е гг.
Русские медики-добровольцы на чуме. Харбин,
1911 год. Л. М. Исаев третий слева.
Госпиталь на Кавказском фронте. 1915 г. Обход ведет военврач
Л. М. И с а е в.
Вот они, первые борцы с эпидемиями в Советской России, Курсы
эпидемиологов в Москве. 1923 г. В центре К. И. Скрябин и
Е. И. Марциновский. Л. М. Исаев в первом ряду крайний
справа.
Любимый отдых
Так выглядел его кабинет...
Ишачья гостиница, или пока хозяева на рынке. Фото Л. М. Исаева.
В дороге.
Три богатыря. Из альбома Л. М. Исаева.
Бухара. Гробница Исмаила Самани-
да. XI в. Фото Л. М. Исаева.
Бухара. Жаркий полдень. Фото Л. М. Исаева.
Будущее Узбекистана. Фото Л. М. Исаева.
Оазис в Кызылкумах. Фото Л. М. Исаева.
Бухара, любовь моя. Фото Л. М. Исаева.
Бухара. Уличка в старом городе. Фото Л. М. Исаева.
4
Профессор Леонид Михайлович Исаев. 50-е годы.
Он предпочитал божка долголетия...
Самарканд. Фото Л. М. Исаева.
Кызылкумы. Осень. Фото Л. М. Исаева.
щими, как тогда, после доклада. Конечно, он знал, что я жду
его уже третий день. Знал, но извиняться не стал, а только про-
изнес одну из тех фраз, которые я слыхал многократно в старых
пьесах:
— Чем могу служить?
Терпеливо объясняю все сначала. Про жанр научно-худо-
жественной биографии, про мой личный интерес к его работам.
Прошу рассказать о сути его научных идей, о главных событи-
ях жизни... Не хочет. «Почему же?» — «Да так, времени нет и
желания тоже».— «Простите, но вот телеграмма... Я летел к
вам через всю страну...» — «Какая телеграмма? Ах, эта... Да,
Быховская действительно однажды что-то говорила». Но
сейчас ему некогда. И вообще он не желает, чтобы о нем
писали. К чему это? Он не станет тратить времени на эту
ерунду.
Аудиенция окончена. Исаев поднимается из-за стола с явным
намерением выпроводить гостя. Ну, нет уж! Преодолеть три
тысячи километров от Москвы до Самарканда только для того,
чтобы полюбоваться черным шелковым халатом почтенного про-
фессора? Дудки! Делаю вид, что не заметил исаевскую позу
ожидания, поудобнее усаживаюсь на стуле и продолжаю нача-
тый разговор. «Да... Так вот, вы спрашиваете, кому нужна кни-
га о вас? Отвечаю: всем. Всем, кого интересует движение науч-
ной мысли, история нашего общества, всем, кто хочет знать
что-то об интеллектуальных и нравственных пружинах научно-
го открытия. Большинство ученых, достигнув вашего возра-
ста...» Леонид Михайлович делает резкое движение. Его взбе-
шенный взгляд заставляет меня на мгновение остановиться: ах
да, ведь сотрудники предупреждали — он не терпит упомина-
ния о старости, возрасте, о прожитых годах. Ну ладно, начнем
иначе. Но разговаривать я его все-таки заставлю. «Леонид Ми-
хайлович, у вас были учителя? Не правда ли? Вы уважали их,
стремились подражать. Так почему бы и вам...»
«Хорошо,— прерывает он меня,— хорошо, я согласен. Слу-
шайте внимательно. Я кое-что расскажу вам»...
Торжественный марш гремит в моем сердце. Победа! Побе-
да! Вот что значит проявить твердость. Раскрываю блокнот,
сжимаю в руке перо. Наконец-то эта удивительная судьба от-
кроется мне в своих самых сокровенных деталях... Но, боже мой,
о чем это он говорит? Полтора часа профессор Исаев читает мп-э
лекцию о строении полового аппарата москита. Бьюсь об за-
клад: это месть, тонкая месть ученого, который решил проучить
g Марк Поповский
129
надоедливого профана. Ты хотел получить интервью? Получай.
Роль лектора-педанта Исаев играет великолепно. Старательно,
как будто перед ним аудитория в несколько сот человек, дик-
тует формулировки и выводы. Развесив по стенам великолеп-
ные таблицы, растолковывает абсолютно ненужные мне факты.
Остановить его невозможно. Он слушает только себя. Себя — и
никого больше. Я изнываю от тоски и в то же время не могу
не восторгаться им. Замечательный актер и блестящий ученый
в одном лице — часто ли увидишь такое?
В общей сложности мы проговорили в тот день шесть часов.
Собственно, говорил он, я лишь изредка успевал вставлять не-
сколько слов между его мощными риторическими периодами.
Исаев играл со мной как кошка с мышью: витийствовал о чем
угодно, кроме того, что меня интересовало. Прокомментировал
два новых исследования, посвященных творчеству композитора
Чайковского, высказал интересное суждение о климате Сред-
ней Азии, о недобросовестности литераторов вообще и тех, кто
пишет о науке, в частности. Он собирался уже перейти к проб-
леме колониализма в странах Азии и Африки, когда терпению
моему пришел конец. Я заявил, что сыт по горло этими россказ-
нями, что книгу я все равно напишу, материалами меня снаб-
дят сотрудники института.
Исаев взревел. Он не допустит! Он подаст в суд! Обратится
в высшие инстанции! И опять нельзя было понять, играет он в
негодование или действительно сердится. Я выбежал из каби-
нета, в сердцах хлопнув садовой калиткой. К черту! Когда са-
молет поднялся на следующее утро над городом, я был счастлив,
как исцеленный, покидающий больницу, как арестант, выпу-
щенный из тюрьмы. Я готов был плюнуть в глаза всякому, кто
сказал бы мне в тот момент, что я снова когда-нибудь приеду
в этот город. Не хочу даже слышать об этом Исаеве!.. Увы, ког-
да мы беремся предсказывать собственную судьбу, то, как пра-
вило, оказываемся скверными пророками. Десять лет спустя я
снова приехал в Самарканд. Возле вагона меня встретил моло-
дой человек:
— Вы из Москвы? Писатель? Здравствуйте! Я сотрудник
института имени Исаева. Наша машина на вокзальной пло-
щади...
Помирились мы с ним зимой 1963 года. Профессор Исаев
(ему исполнилось тогда семьдесят семь лет) попросил свою мос-
ковскую родственницу разыскать меня и пригласить на чашку
чая. Я пришел па это свидание настороженный, переполненный
130
давними обидами. Какой новый трюк решил выкинуть профес-
сор Исаев?.. Но опасения оказались напрасны. Чай был горяч,
хозяйка любезна, Исаев в костюме и галстуке, не в пример Исае-
ву в халате, вел себя вполне пристойно. В столичной квартире
он показался мне как будто ниже ростом, несколько смягчен-
ным. Серь/е прозрачные глаза не глядели так агрессивно. Не
было в исаевской речи и прежних властных крикливых нот.
Старость? Да нет, энергии в нем явно не убавилось. Леонид Ми-
хайлович, как всегда, прочно держал в руках бразды беседы.
О прежних встречах мы пе обмолвились ни словом. Зато он мно-
го говорил о предстоящей поездке в Индию, разворачивая перед
нами грандиозные планы уничтожения малярии и ришты на
полуострове Индостан и в других местностях Юго-Восточной
Азии. После Индии собирался ехать в Индонезию, а может быть,
и в Африку — там для эпидемиолога тоже полно дел. Как бы
между прочим заметил, что прочитал мои книги об ученом-бак-
териологе Хавкине, уроженце России, который двадцать лет
провел в Индии. Некоторые факты из биографии героя оказа-
лись для него неожиданными. Родственники многозначительно
переглянулись: годы, годы... Раньше Леонид Михайлович ни-
когда бы не сделал автору такого признания. Он ведь вообще
никого никогда не хвалил.
Неторопливо попивая чай, мешая на блюдечке разные сорта
варенья, Исаев обратился к делам узбекским. Там, по его мне-
нию, в борьбе с пендинской язвой и некоторыми гельминтозами
готовилась целая революция. Его не смутило, что среди слуша-
телей нет ни одного специалиста-биолога. Тут же за чаем стал
с жаром разъяснять нам—искусствоведу, переводчице, препода-
вателю театрального института и мне — тактику и стратегию
борьбы с глистами. Тактику я не понял, но, вслушиваясь в го-
рячие интонации Леонида Михайловича, невольно вновь залю-
бовался искренним его энтузиазмом. Захотелось поговорить с
ним искренне, доверительно, чтобы не было вспышек и теат-
ральных мизансцен. Ведь должна же быть в нем простая чело-
веческая суть, та, что бросает его на подвиги, на поразительные
открытия, на бесконечный труд. Но как к ней подступиться,
к этой бронированной, до зубов вооруженной исаевской
душе?..
В передней, когда я уже надевал пальто, Леонид Михайло-
вич (опять как бы вскользь) бросил, что вот вернется он из Ин-
дии и, ежели у меня будет охота, мы сможем потолковать. Где
и о чем — уточнять не стал. В этой типичной для Исаева фра-
13/
зе и был, очевидно, главный итог московского чаепития: он
приглашал встретиться в будущем и одновременно как бы
просил не упрекать за прошлое. Иначе извиняться Исаев не
умел.
То была наша последняя встреча. Вскоре после возвращения
из-за границы Леонид Михайлович умер. Раньше это называ-
лось разрыв сердца. Теперь говорят — инфаркт... А еще год
спустя сотрудники Самаркандского института передали мне ста-
ренький дерматиновый чемодан, с которым директор не раз
выезжал в экспедиции. Чемодан был набит письмами, докумен-
тами, фотографиями.
Передо мной лежал архив ученого. Пришла пора писать био-
графию профессора Исаева — биографию дела, которому он по-
святил свою жизнь.
Первое, с чем я пожелал познакомиться в архиве Леонида
Михайловича Исаева, была довольно толстая папка, содержав-
шая анкету, автобиографию, выданные в разное время служеб-
ные характеристики, документы о наградах и перемещениях.
Я надеялся, что эти бумаги дадут мне как бы ключ к лич-
ности героя, раскроют передо мной его прошлое, настоящее и
в известном отношении будущее.
Анкета Л. М. Исаева была похожа на все другие. Из нее
можно было узнать год и место рождения Леонида Михайлови-
ча, состав семьи, где он учился, работал, когда защитил диссер-
тацию, какие имел степени и звания, взыскания и награды,
узнать, что паразитолог читал специальную литературу на не-
мецком, английском и французском языках. Но понять, каково
подлинное творческое наследие ученого, есть ли в общем котле
человеческих знаний крупица его собственных идей, не был ли
он, по выражению немецкого философа Лихтенберга, арендато-
ром науки, из которой лично ему не принадлежало пи одного
клочка, по анкете Л. М. Исаева было трудно.
Можно представить себе, как историки будущего, извлекши
из Самаркандского областного архива эту анкету, заведут при-
мерно такой диалог:
«Это был, очевидно, крупный ученый, автор почти сорока
научных трудов»,— заметит историк-оптимист.
«Но среди его трудов нет ни одной монографии, ни одного
учебника или руководства. Статьи, одни статьи»,— откликнется
исследователь-скептик.
«Он был заслуженным деятелем науки, лауреатом Государ-
ственной премии, орденоносцем, неоднократно получал почетные
132
значки и грамоты,— заметит первый.— Наконец, вот диплом
доктора наук и сорок лет он руководил институтом».
«Да, срок немалый, но в анкете ничего не говорится, был ли
директор только администратором, блестящим руководителем,
или одаривал сотр>гдников основными научными идеями. Кроме
того, мы не можем судить, создал ли директор собственную
научную школу, сколько вырастил докторов и кандидатов
паук...»
Не стану утверждать, что гипотетический спор историков
над анкетой профессора Исаева состоится именно в таких выра-
жениях.
Но одно несомненно: по анкете Леонида Михайловича трудно
судить о его сущности как ученого. Она — лишь самый общий,
самый крупный слепок с его творческой жизни. Взять хотя бы
такую деталь: сорок научных работ за полстолетия — много это
или мало?
Листая тощие журнальные статьи Леонида Михайловича, я
задумался над таким вроде бы посторонним вопросом: что от-
личает ученого от деятеля искусства? Что принципиально разде-
ляет Эйнштейна и Паганини? Менделеева и Ван-Гога? Очевид-
но, способы, с помощью которых ученый и художник открывают
себя современникам и потомкам. Наука — преемственна. Ученый
может передать не только конечное открытие, идею, расчет, по
и воссоздать все сложные повороты своего творческого пути.
Ученик Эйнштейна имеет возможность начать исследования с
той самой точки, на которой остановился учитель. То, что до-
стигнуто наукой, пе может исчезнуть, пропасть, ибо открытие
закреплено в книгах и статьях. Его можно проверить, повторить,
отвергнуть: оно реально существует, независимо от ученого-
творца. Ван-Гог и Паганини в другом положении: при всем же-
лании они не в силах передать мастерство своей кисти и смычка
другому. Можно научить ремеслу живописи и скрипичной тех-
нике, но тайна подлинного искусства умирает вместе с великим
художником. Никакой монографией тут не поможешь. Водораз-
дел между искусством и наукой пролегает через научные биб-
лиотеки, через эти хранилища конкретного, реального п пер е-
даваемого опыта. Описать свое открытие, оставить отчет об
изобретении — профессиональный долг творца. Первооткрыва-
тель оставляет вехи на своем пути, чтобы не заблудились иду-
щие следом.
Преемственность научного поиска не может, не должна пре-
рываться.
133
Будем откровенны: в науке Леонид Исаев вел себя скорее
как художник, нежели ученый. Он не любил писать, годами не
заносил на бумагу даже самые главные, самые блестящие свои
идеи, находки, выводы. Договор на монографию о риште изда-
тельство продлевало с ним трижды. (Книга вышла только через
четверть века, после того как в Бухаре был излечен последний
риштозный больной. И описал победу не профессор Исаев, а че-
ловек, не имеющий никакого отношения к риштозноп эпопее.)
Потом несколько лет сотрудники уговаривали директора обоб-
щить материал, собранный им по борьбе с внутренним лейшма-
ниозом. Был установлен срок сдачи рукописи в издательство,
сроки ее опубликования. Но ученый мир так и не узнал, что
именно сделали узбекские медики для исследования и искоре-
нения «черной смерти»: Исаев не выполнил взятых па себя обя-
зательств. Правда, директор института написал инструкцию, ко-
торая и ныне помогает врачам Узбекистана одолевать кишеч-
ного паразита — аскариду. Но это сочинение появилось на свет
по чистой случайности: семидесятипятилетний профессор попал
в автомобильную катастрофу и, лежа в больнице со сломанной
ногой, составил наконец руководство, которого от него добива-
лись многие месяцы. Зато победа над малярией в Узбекиста-
не, история ратоборства врачей с пендинской язвой вокруг Бу-
хары и с гнусом в Голодной степи так п остались неописан-
ными.
Едва ли Исаев не понимал значения научной литературы. Не
раз он даже делал попытки сесть за работу. Брал отпуск, уда-
лялся в кабинет, облачался в излюбленный черный халат, рас-
кладывал на столе нужные материалы. Сотрудники благоговей-
но замирали: Исаев пишет. Но проходил день-другой, и директор
уносился в экспедицию или затевал новый, как всегда, срочный
и сверхважный эксперимент. Один из давних сотрудников Лео-
нида Михайловича объяснял мне, что Исаев не оставил пись-
менных трудов только потому, что не умел правильно органи-
зовать свой рабочий день. Другой видел причину беды в том, что
«охота к перемене мест» приобрела у директора института в
старости почти маниакальный характер. Боюсь, что оба свиде-
теля видели только внешнюю поверхность явления. Внутренний
механизм упорной исаевской «графофобии» лежал, думается
мне, значительно глубже.
Всех, кто встречал паразитолога из Самарканда, поражала
его энергия. Натура до крайности активная, деятельная, человек,
всецело поглощенный событиями сегодняшнего дня, он
134
относился к тем, кто, по словам поэта, «в Риме был бы Брут, в
Афинах—Периклес...». Маньчжурская экспедиция Заболотного,
война на Кавказе, сражение с малярией в Бухарской республи-
ке— вот это его стихия, тут он как рыба в воде. Но времена
меняются. В сороковых — пятидесятых годах от научного руко-
водителя ждут другого поведения, иного стиля жизни. Боль-
шинство ровесников Исаева давно в столицах. Время их строго
расчислено между институтом, заседаниями в академии и рабо-
той над собственными монографиями. Ну и конечно, предста-
вительство, зарубежные командировки, отдых в академическом
санатории... А он все тот же, что и в двадцатые годы: ни солид-
ности, пи сдержанности, подобающей профессору и директору.
Ему бы искупаться в январе в каком-нибудь сумасшедшем гор-
ном потоке или забраться иа неделю в кишлак — разбираться,
откуда там взялся новый вид гельминта. Речи произносить на
конференциях — это он тоже любит; распоряжения отдавать по
институту — опять же дело. А корпеть над рукописями — к чер-
ту! Не по исаевской деятельной натуре это занятие. Особенно
противно писать о том, что уже завершено, закончено, в чем
пет дыхания современности, что не вызывает азарта. Умом он
еще может понять: монография о риште нужна отечественным
и зарубежным коллегам, историкам науки, нужна, наконец, для
его собственного, Исаева, престижа. Но все эти разумные дово-
ды — лишь ничтожные пылинки в вихре его сегодняшних жела-
ний и страстей.
В огромном мире за стенами кабинета зацветают маки, эк-
скаватор роет новый оросительный канал, где-то выплаживают-
ся комары и клещи, вспыхивают и угасают эпизоотии, эпи-
демии.
Нельзя допустить, чтобы эти интереснейшие события проис-
ходили без его, Исаева, личного участия. В феврале надо срочно
ехать па юг, в предгорья за крокусами. В разгар московской
зимы Вера Ивановна получает от мужа корзину этих серовато-
фиолетовых снаружи и иежно-кремовых внутри первых средне-
азиатских цветов. Если на дворе май, тем более нет резона
сидеть в душном кабинете. В полусотне километров от Самар-
канда па перевале Аман-Кутан в эти дни цветут тюльпаны.
Прелесть неописуемая! Кстати, по дороге надо заехать в тог
кишлак, где в прошлые годы все кибитки и хлевы были обрабо-
таны ядом против клещей. Интересно, как сейчас обстоит дело
с кровососами, переносчиками возвратного тифа. К тому же в
Пенджикенте археологи начали копировать обнаруженную не-
135
давно согдийскую настенную живопись. Грешно упустить та-
кое событие...
Но в Москве, Ленинграде, Ташкенте не унимаются: Исаев
ничего не публикует, крупнейшие достижения отечественной
науки остаются втуне. Директора института укоряют на всесо-
юзных съездах, тормошат в кулуарах, увещевают в редакциях.
В шестьдесят пять он ворчливо отбивается от тех, кто хочет
засадить его за письменный стол:
— У вас для писанины еще годы и годы впереди. А мне
надо торопиться. Вот покопчу с пендинской язвой и аскаридозом
и тогда...
В семьдесят пускается на другую хитрость:
— Погодите, скоро ухожу на пенсию. Останется сколько
угодно времени на литературные студии.
Все знают: разговоры о пенсии — очередная увертка. Исаев
сам не верит в идиллические времена, когда с паразитарными
болезнями будет покопчено и для него наступит эпоха пера и
бумаги. Но и ложью это не назовешь. Ученый по должности,
художник по натуре, он отстаивает право быть самим собой.
И должен не единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только — до конца.1
Осенью 1967 года в Самарканде я прочитал эти строки Бо-
риса Пастернака1 пожилой сотруднице института. Много лет
служила опа исполнительницей всех исаевских замыслов и затей.
Я прочитал ей эти стихи как своеобразное оправдание ее учи-
теля, как поэтическое обоснование его сложного характера.
И вдруг моя седая собеседница, беспредельно преданная памя-
ти покойного директора, сказала сердито:
— Оставьте в покое стихи. Он просто был эгоистом, наш
Леонид Михайлович. Эгоистом — и все. Хотел остановить время,
сохранить жизнь в тех формах, которые были ему удобны и
приятны. И все мы ему в этом помогали. Весь институт. Помо-
гали и прощали, потому что без Исаева мы просто пе мыслили
свою жизнь...
Неожиданная оценка преданной ученицы станет более по-
нятна, если напомнить историю знаменитого исаевского шкафа.
1 Стихотворение Б. Пастернака «Быть знаменитым некрасиво...»
136
Я заметил его еще в первый свой приезд. Массивный, дубовый,
оп занимал большой простенок в директорском кабинете. Когда
одиннадцать лет назад Исаев наотрез отказался рассказывать о
себе, о своей работе, я сгоряча ему бросил:
— Врач не смеет скрывать от общественности свои исследо-
вания. Не забывайте: ваши эксперименты общество сполна
оплачивает из собственного кармана.
— Кто захочет, тот узнает,— быстро отпарировал Леонид
Михайлович и ткнул пальцем в дверцы шкафа.— Т а м все
есть. Пусть копаются после меня.
«Копать» начали весной 1964 года. Чтобы разобрать объеми-
стый, плотно набитый бумагами шкаф, понадобилось несколько
месяцев. Кто-то очень точно назвал это сооружение саркофа-
гом. За сорок лет тут действительно оказалось похоронено не-
мало всего. Наследники обнаружили множество разрозненных,
исписанных неразборчивым исаевским почерком листков — кон-
цы и начала незавершенных статей, непроизнесенных докладов.
На пыльных полках оказалось целое кладбище неиспользован-
ных материалов для монографий, руководств, инструкций. Все
это было когда-то живым телом науки. Но десятилетиями скры-
тые от чужих глаз цифры, выкладки, графики старели, дрях-
лели и, наконец, умерли, не послужив никому и ничему. Разбор-
ка шкафа-саркофага превратилась для некоторых в обряд экс-
гумации. Среди бумажной трухи сотрудники узнавали рукописи
своих собственных неопубликованных и давно забытых статей.
Попадались даже диссертации — незавершенные, незащищен-
ные. Как они попали сюда?
Кандидат биологических наук, энтомолог, ныне пенсионерка
Александра Ивановна Лисова рассказывает:
— К Исаеву я приехала работать в тридцать четвертом.
В первый же день спросила своего предшественника, как дер-
жаться с директором. Он объяснил: так-то и так-то. Потом до-
верительно, понизив голос, добавил: «Только статей не пишите.
Пустое, все равно не напечатаете. Дадите Леониду Михайловичу
на просмотр, а он ее, голубушку, в портфель — и поминай как
звали... Или того хуже — поправками замучает».
Александра Ивановна ростом мала, но энергией, напористым
характером не обойдена. Изучала она в 30-х годах комара Су-
перпиктуса, сделала интересные наблюдения и, не вняв преду-
преждениям, подала директору на просмотр две статьи. «Ну,
теперь побегаете за ним,— не без злорадства повторяли самар-
кандские старожилы.— Мы тоже поначалу были смелые...»
131
Лисовой повезло. Она подверглась «остракизму второго
рода». Рукопись ей вернули, но молодой энтомолог увидела на
полях бесчисленное количество ядовитых пометок. Восклицатель-
ные и вопросительные знаки перемежались замечаниями вроде:
«Фантазия», «Неверно!», «Откуда вы это взяли?», «Чепуха!» Не
менее уничтожающе звучали междометия: «Ого-го!», «Ха-ха!»,
«Ух ты!» Увидев свое сочинение в таком виде, научные работ-
ники мысленно произносят обычно сакраментальное: «Не срабо-
таемся», и подумывают о новой службе. Но рассудительная Ли-
сова решила не спешить. Она проанализировала, что же все-
таки возмутило шефа. Оказалось, что замечания Исаева при
всей их резкости относятся к частным и даже вообще пустяч-
ным упущениям автора. Александра Ивановна исправила то, что
сочла нужным, и статьи быстро пошли в печать.
Случай этот сочли из ряда вон выходящим, но общий дух в
институте он не поколебал. Писали по-прежнему мало. А если
кто и пытался оставить литературный след, изложить на бумаге
смысл собственных находок, то дело почти неизменно кончалось
по формуле: «А он ее, голубушку, в портфель — и поминай как
звали». Мало кто из авторов находил в себе мужество спорить с
директором по научной сути статьи.
Исаев сминал спорщиков своей эрудицией, сарказмом, на-
смешками. Авторы даже не просили свои сочинения назад, и
они перекочевывали из директорского портфеля в недра шкафа-
саркофага.
Бывшая сотрудница института биолог Анна Викторовна
Улитчева, которую никак не обвинишь в антипатии к памяти
учителя, откровенно признается:
— По-моему, он просто не любил, когда наши статьи появ-
лялись в печати.
— Ревновал? Завидовал?
— Нет, нет, только не это. Исаев ни в чем не был мелок. Но
он искренне считал, что «писанина» отрывает нас от настоя-
щей исследовательской работы. Хотел видеть результаты на-
шего труда в жизни, а не в статьях.
— Оригинальное сообщение в научном журнале — не
ж и з н ь?
— Для Леонида Михайловича нет. Любой самой блистатель-
ной публикации он предпочел бы сообщение о том, что в кишла-
ке Кара-Тепе покончено со спирохетозом. А если тот же спиро-
хетоз, к примеру, удавалось выбить из целого района, то, придя
в лабораторию, директор начинал, как ребенок, скакать через
138
стулья. Восторгам не было конца. «Вот чем надо заниматься! Что
там все ваши статейки!»
— Узость?
— Называйте это как хотите,— с достоинством откликается
Анна Викторовна.— Я только сообщаю факты.
...Потом была война. С карточками, с безумными (мы теперь
сказали бы «космическими») рыночными ценами. И сотрудники
института, которые в свое время не писали статей и не защища-
ли диссертаций, оказались на полуголодном пайке. «Неостепе-
ненпые» не могли претендовать на блага, которые воюющая
страна выделяла для своих ученых. Указал ли кто-нибудь ди-
ректору института, что он во всем виноват? Это он, Исаев, из-за
своего пренебрежения к литературной работе сотрудников за-
ставлял их семьи голодать и мерзнуть? Нет, никто этого не сде-
лал. Да и как было упрекать Леонида Михайловича, если он
сам, с другими наравне, безропотно сносил трудности военных
лет. Докторскую степень вручили ему уже после победы.
Война, впрочем, не изменила ни его симпатий, ни антипа-
тий.
Патологогистолог Софья Герасимовна Аракчеева прорабо-
тала в институте более двадцати лет. Десять лет из них иссле-
довала ткани больных, пораженных висцеральным лейшманио-
зом. Исследовала методично, деловито, строго. Накопила два
шкафа препаратов. Препараты рассказывали о самых интимных
процессах, которые происходят в теле больного в разные перио-
ды болезни. Это целое искусство — готовить тончайшие срезы
селезенки, печени, сердечной мышцы, особым образом окраши-
вать их, сохранять. Тысячи стеклышек Аракчеевой нужны уче-
ным, лечащим врачам, студентам-медикам. Нигде нет другой
такой богатейшей систематизированной коллекции препаратов.
В 1956 году Софья Герасимовна собралась написать книгу о вис-
церальном лейшманиозе с точки зрения патогистологии. Можно
не сомневаться, это была бы оригинальная и серьезная моногра-
фия. Но, на беду, Аракчеева заболела. Болела тяжело, долго,
пролежала в постели три месяца. А когда вернулась в институт,
ушам своим не поверила: тут даже самое слово «лейшманиоз»
никто не произносил. Исаев к этому времени до конца постиг
эпидемиологические тайны лейшманиоза и перешел к другим
проблемам. Перешел, как всегда, вместе с институтом. Все со-
трудники получили новые темы, новые задания. На производ-
ственных совещаниях и ученых советах говорили теперь о гель-
минтах, изучали только гельминтов, ездили в командировки
139
лишь в районы, подверженные гельминтозам. Аракчеева со
своей книгой оказалась чем-то чужеродным, каким-то анахро-
низмом. Тем более, что Леонид Михайлович ей уже новый план
исследований наметил на два года вперед. «Лейшманиозную»
монографию «отодвинули», а потом и вовсе о ней позабыли.
Лежат в коробках стеклышки, стареют, пылятся. Несостоявшая-
ся книга, несказанное кому-то нужное слово, нерожденное дитя
науки. С грустью перебирает свои, теряющие цену богатства
немолодая женщина. Ей тоже скоро на пенсию...
Не публиковали статей, не защищали диссертаций. Нет, так
сказать нельзя. Писали, защищали, но какой ценой...
Леонид Михайлович, как уже говорилось, отправлял в коман-
дировки всех без разбора. Случалось, сотрудник месяцами не
видел свою семью. Да и в самом Самарканде работали, особенно
если Исаев был в городе, напряженно, в спешке. Таким был
стиль беспокойного директора. «На себя» трудились урывками,
по ночам, во время отпуска. Последняя страница завершенпой
в таких условиях диссертации не приносила радости. Начина-
лась самая тяжкая процедура — апробация рукописи у Исаева.
А он даже чужих, присланных на отзыв, докторских работ не
щадил. Держа в руках толстый том, плод многолетнего труда
своего же собрата — ученого-провинциала, мог пренебрежитель-
но обронить:
— Какую задачу ставил автор? Не вижу. Задачи нет — есть
диссертация. Это не ученый, а лаборант.
Так ли это, не так — бог весть. Леонид Михайлович сказал —
как ножом отрезал. Для аттестационной комиссии отзыв Исае-
ва—истина в последней инстанции. Все знают: он не из тех, что
виляют. Диссертация, естественно,— в корзину. И невозможно
разобраться, откуда такая резкость: исаевская ли тут нелюбовь
к диссертациям вообще, исаевская ли страсть к красному слов-
цу (вот как он его отбрил!), или автор действительно шарлатан
без совести и чести и пишет чепуху.
Так доставалось чужим, а о своих «доморощенных» и гово-
рить нечего. Опять на полях рукописи: «Какой идиот вам это
сказал?», «Вздор», «Бред!» На переделки и исправления уходят
годы, десятки лет. Одному отнюдь не бесталанному сотруднику
директор возвращал рукопись восемнадцать раз! Другой, после
очередного — какого по счету? — разноса, швырнул диссертацию
в огонь... Средневековье какое-то. Ужас. Но тут же в Самар-
кандском институте вы можете услышать и другое: Леонид
Михайлович буквально разбрасывал новые идеи, интересные
140
гипотезы — лови, кто поумней, разрабатывай, пиши. Препирать-
ся из-за авторства директор ие станет, у него этих блистатель-
ных идей в голове — пруд пруди. Ни разу не вписал он себя,
как это бывает с иными руководителями, в список авторов
чужой, выполненной в институте работы. Наоборот, мог при-
нести сотруднице собственные фотографии: дувалы, скотные
дворы, кибитки.
«Возьмите, пригодится для диссертации. Тут изображены
места, где мы с вами находили больше всего клещей». Все под-
тверждают: так было. Но и так тоже было...
Ташкентский профессор Михаил Сионович Софиев попытал-
ся внести ясность в эти противоречивые факты. Незадолго до
смерти (он умер 2 января 1968 года) Софиев по моей просьбе
записал свои воспоминания. Ташкентский профессор был чело-
веком чрезвычайно скромным, но его воспоминания я не по-
боюсь отнести к одному из тех подвигов, которыми может гор-
диться история медицины. Лежа в палате, в неудобной позе
человека, перенесшего инфаркт, этот обреченный (а он знал, что
обречен) изо дня в день записывал, нет, не историю своей
жизни, а жизнь Леонида Исаева, соседа и до известной степени
соперника. Вот редчайший случай: отомстить за прошлые оби-
ды, высказать все упреки, которых не успел бросить сопернику
при жизни. Я присягаю: Софиев этого не сделал. На краю
могилы он остался гражданином и интеллигентом, каким был
весь свой век. На сорока пяти страничках его последнего
труда есть много жестокой правды, но нет ни одной лживой
строки.
Многое соединяло и многое разделяло двух ученых. Молодой
врач Софиев провел годы ученичества в Бухаре, в исаевском
институте. Он участвовал в малярийной и в риштозной кампа-
ниях. Это его мать — коренная жительница Бухары — передала
ему ту песню о «горе риштозном», которая приведена в третьей
главе нашего очерка. Михаил Сионович высоко ставил талант
Исаева-паразитолога, организатора, уважал страсть Исаева —
борца с болезнями. И все же ушел от него, ушел к Ходукину.
Не пустячные раздоры развели их. Серьезный, добросовестный
Софиев не принял основных жизненных принципов первого учи-
теля. Не согласился с тем, как тот относится к своему и чу-
жому труду.
— Исаев всегда был страстным правдолюбцем в науке. И от
себя и от других требовал абсолютно точных цифр, достоверных
опытов,— вспоминает профессор Софиев.— Для ученого это чер-
141
та великолепная. Но только до тех пор, пока искатель хорошо
ощущает масштабы, общие пропорции дела, которому посвятил
жизнь. Если же размеры главного и второстепенного смещают-
ся, то он неизбежно превращается в «специалиста по рытью ко-
лодцев». Это и произошло с Леонидом Михайловичем. Вгрызал-
ся он в научные проблемы глубоко, докапывался до деталей
поразительных.
Но эти мелочи, в конце концов, как пыль, как песок, засоря-
ли ему глаза. И, сидя в выкопанном собственными руками «ко-
лодце», этот, может быть, один из лучших паразитологов мира
вечно ворчал: «Ничего не вижу. Надо покопать еще». Так сам
зарывался в мелочи и других толкал на то же.
Профессор Софиев прав. Именно «блохи» более всего прико-
вывали внимание Леонида Михайловича в чужих диссертациях
и докладах. Именно они, мелкие и микроскопические ошибки
коллег, раздражали его сильнее всего. Знаменитому, всеми ува-
жаемому профессору ничего не стоило одним росчерком изнич-
тожить вполне добросовестный труд, если на первой или второй
странице он обнаруживал неточность. Чувство справедливости
в подобных обстоятельствах, увы, не слишком сдерживало его
темперамент. Надо ли удивляться, что ни в Бухаре, ни в Самар-
канде вокруг талантливого паразитолога так и не поднялась по-
росль учеников. Рядом с ним не вырос ни один доктор науки,
а несколько кандидатских диссертаций были защищены скорее
вопреки директору института, чем благодаря ему. Не состоялась
научная школа Исаева. И помешал ее рождению только сам
профессор Исаев.
— Другая черта его личности была еще более губительной
для общего дела,— вспоминает Софиев.— Сколько бы лет вы ни
работали с Леонидом Михайловичем, вы оставались для него
только сотрудником, сослуживцем, но не единомышленником,
не соратником. Мы никогда не слыхали от него слов одобрения,
не получали даже самых маленьких наград — дружелюбной
улыбки или более крепкого, чем обычно, рукопожатия. А ведь
мы любили его...
Уже после отъезда Софиева из института в местной стенной
газете появилась серия карикатур под общим заголовком «Эво-
люция научного работника». На первом рисунке изображены
были обычные человечки. На втором те же человечки претерпе-
вают метаморфозу — голова у них уплощается, на пей образуют-
ся странные отростки. Отростки вытягиваются, превращаются
в пальцы. И вот идеальный сотрудник исаевского института:
142
вместо головы — рука, просто рука. У некоторых особей из бе-
лого воротничка торчат две руки — передовики, очевидно. Не
знаю, видел ли директор эти не столь смешные, сколь грустные
картинки. Но интересно, что именно его высказывания дали
художнику тему рисунка. В запальчивости Исаев но раз заяв-
лял, что голова у него и у самого неплоха, а для дела нужны
руки, много рук, исполнительных, послушных.
Запальчивый топ, кстати сказать, возникал у него тоже до-
вольно часто. В моих самаркандских блокнотах то и дело варьи-
руется эта тема: «Тут Леонид Михайлович на меня как закри-
чит...», «Я ему показываю (результат эксперимента), а он не
смотрит, орет...» Или: «А на меня он никогда не кричал, все
даже удивлялись...»
Самодур? Грубиян? Нет, все не так-то просто.
Вот письмо от зоолога Владимира Васильевича Ковдышева.
Мы с ним не успели встретиться в Бухаре осенью 1967 года, и
он вдогонку мне отправил обстоятельный мемуарий о встречах
с Исаевым. Есть тут и упоминание об исаевской, мягко вы-
ражаясь, воинственности.
«Первое впечатление: агрессивность, неожиданная и необос-
нованно бурная..Отпор заранее готов не только возражению со-
беседника, но любому инакомыслию. Эта черта показалась мне
в высшей степени неприятной, проявлением консерватизма,
даже ученого зазнайства. Однако первые впечатления я быстро
отбросил. Увидел: за агрессивностью Исаева стоит необычайная
любовь его к своему делу, любовь настолько глубокая и всеобъ-
емлющая, что в каждом вашем возражении Леонид Михайлович
подозревает выпад против своего любимого предмета. Природ-
ная горячность туманила ему глаза, и требовалось известное
время, чтобы он остыл и пригляделся к оппоненту. Однако стои-
ло ему убедиться, что возражающий стремится не к тому, что-
бы чего-то не делать, а, наоборот, чтобы сделать лучше, Леонид
Михайлович преображался. Из агрессивного отрицателя делал-
ся милейшим спорщиком, и из-под его «категоричного импера-
тива» так и проглядывал характер ворчливого старика».
А вот что рассказывает одна из старейших сотрудниц
института:
«Выбираю спокойную минуту и спрашиваю:
— Почему вы, Леонид Михайлович, раздражаетесь?
— Я не раздражаюсь.
— Но ведь вы кричите!
— Я не кричу, я вношу страстность в работу.
113
— От этой вашей страстности Н. Н. с утра слезы льет, вы
ее изругали на чем свет стоит.
— Ну уж сразу и «на чем свет стоит»! Если я ругаюсь, зна-
чит, знаю, что от человека можно чего-то добиться. А если не
ругаюсь, верный знак — не верю я ему. Пустое место.
И действительно, добавляет сотрудница, были у нас в инсти-
туте такие «пустые места», годами работали рядом, но Леонид
Михайлович вроде бы их даже не замечал».
Вот вам еще один критерий, кстати самый распространен-
ный: нечто подобное повторяли мне все или почти все самар-
кандские старожилы. У этих старожилов выработана была для
своего директора весьма оригинальная оправдательная плат-
форма:
«Нет, пот, мы на пего никогда за это пе сердились. Я даже
замечала: в тот момент, когда Исаев бегает по кабинету, роняет
стулья и орет благим матом, у пего возникают самые интерес-
ные идеи и гипотезы. В такие минуты он буквально фонтани-
рует яркими, свежими мыслями — только слушай да мотай
на ус...»
Таков vox populi — глас народа. Попробуйте после всех при-
веденных свидетельств ответить, где все-таки зло и где добро
в поведении Леонида Михайловича Исаева! Последний довод,
кстати, не показался мне слишком неожиданным. Ои напомнил
давний разговор в лаборатории другого ученого — физиолога
Леона Абгаровича Орбели. В 50-е годы этот ученик Павлова
подвергался атакам со стороны противников, и сотрудники, жа-
лея его, иногда скрывали неприятные для шефа новости.
О неприятностях Орбели в конце концов узнавал, и тогда винов-
ного в сокрытии истины призывали к ответу.
— Почему вы не сказали мне правду? — вопрошал академик.
— Не хотел волновать вас, Леон Абгарович.
— Вы плохой физиолог! Сколько раз вам повторять: волнуй-
те меня, волнуйте! Волнение для ученого полезно. Возбужде-
ние центральной нервной системы активизирует творческий
процесс.
Вот и еще одна, хотя и несколько парадоксальная, точка зре-
ния на то, как ученый должен вести себя в обществе коллег.
На этот раз звучит как бы голос самой науки — vox sciencii, так
сказать...
Дорога на Монблан
Я побывал на вершине Эльбруса, взо-
брался на Фудзияму, поднялся по ве-
ликой китайской лестнице в пять тысяч
ступеней па вершину Тайшаня. Сообщи-
те, возможно ли осуществить подъем
фуникулером на вершину Монблана?
Л. М. Исаев, Из письма в Же-
неву сотруднику Всемирной ор’
ганизации здравоохранения
(ВОЗ), 1962 год
...Он обладал исключительным му-
жеством не только в защите своих лич-
ных духовных прап, ие только в свое-
образном самоутверждении, но и в
борьбе за лучш-эе существование чело-
вечества. В нем удивительно сочетались
два начала — эгоистическое и обще-
ственное.
Проф. И. А. Кассирский.
Из биографии Рональда Росса
Среди медицинских профессий наиболее героической и муже-
ственной людская молва называет хирургию. Такой оценке спо-
собствуют, скорее всего, внешние аксессуары операционной: мас-
ки на лицах врачей, кровь, «страшные» инструменты в шкафах.
Хирургу действительно приходится иногда вступать в поединок
со смертью. И сам он, как гласит поговорка, умирает после каж-
дой неудавшейся операции. И все-таки не хирургам, баловням
общественного внимания, отдал бы я золотой венок мужества.
Есть в медицинском стане племя, о котором мало пишут и гово-
рят. А между тем эти люди спасают не единичные жизни, а ты-
сячи и миллионы. Смерть каждый день сторожит их наравне
с их пациентами. Ибо эти врачи избрали для работы не шумные
города и сверкающие чистотой клиники, а самые «грязные», с
медицинской точки зрения, закоулки планеты. Я говорю о тро-
пических врачах — тропикологах.
Почему тропических? Да потому, что в экваториальном поясе
между тропиком Рака и тропиком Козерога лежит главный очаг
паразитизма. Здесь больше, чем где бы то ни было в другом
месте, обитает иасекомых-переносчиков, здесь рай для простей-
ших, гельминтов, микробов, вирусов. Здесь клубок самых страш-
ных, самых массовых человеческих страданий. Дознаться об
145
истоках инфекции, о ее переносчике, найти меры пресечения для
заразы — вот будничное занятие тропического врача. Надо ли
удивляться, что погруженные в эти будни тропикологи подчас
пе успевают дождаться праздника. Их могилы в лесах Централь-
ной Африки, на плоскогорьях Индии, в болотах Южноамерикан-
ского материка. И если имя капитана, случайно открывшего
какой-нибудь пустынный остров в океане, неизменно фигурирует
на мировой карте, то имена даже самых одаренных тропических
врачей запечатлены разве что в учебнике эпидемиологии или
микробиологии.
Рональд Росс (1857—1932) — один из немногих тропических
врачей, кому посчастливилось добиться признания при жизни.
Безвестный военный медик из индийской глуши достиг всемир-
ной славы только благодаря собственным заслугам. Ему мешали
все: военное начальство бросало майора медицинской службы из
одной части в другую, из одного похода в другой; медицинские
чиновники в Индии не желали и слышать о каких-то открытиях
полкового врача. А генеральный медицинский инспектор Индии
запретил публиковать работу, за которую четыре года спустя
Россу присудили Нобелевскую премию. Когда, невзирая на все
это, врач сделал свое открытие, установил, как передается ма-
лярия, ему пришлось выдержать новую атаку. Профессор Рим-
ского университета Баттиста Грасси, «один из компетентнейших
зоологов своего времени», принадлежавший, по словам биографа,
«к научной знати не только Италии, но и Европы», чьи работы
современники признавали классическими, заявил претензию на
приоритет в деле, которому Росс отдал несколько лет жизни. Но
Рональд Росс недаром родился под грохот канонады (его отец
был профессиональным военным в Индии). Он выдержал и это
сражение. Нобелевский комитет увенчал (1902) в его лице
не только личный талант исследователя малярии, но и признан-
ного главу клана тропических врачей мира. Росс стал гордостью
всех этих прозябающих в безвестности провинциалов.
Я не случайно повторил несколько раз слова «безвестный,
безвестность». Вот лишь одна деталь. Справочник Ольппа «Тро-
пические врачи», претендующий на энциклопедический охват
всех мало-мальски заметных имен, вышел в Германии в 1932 го-
ду, уже после того как Николай Ходукин разгадал в Ташкен-
те тайну передачи кала-азара москитом, а Леонид Исаев пер-
вый в мире уничтожил в Бухаре ришту. Но имена и портреты
исследователей из Узбекистана не попали па веленевую бумагу
шикарного мюнхенского издания. Хорошо еще, что Ольпп пе за-
146
был открытие Боровского, усилий советских академиков Скря-
бина и Павловского.
Леонид Михайлович Исаев мало пекся о международной
славе. Самобытный, независимо мыслящий, он не был склонен
кому-нибудь подражать, к кому-нибудь подлаживаться. Однако
Рональд Росс многие годы оставался его кумиром. Получив от
знакомого врача, работающего в аппарате ВОЗ, портрет великого
маляриолога, Леонид Михайлович писал в августе 1962 года:
«Благодарю за письмо и чудесную фотографию Росса. Он
здесь очень хорош и морфологически (так!—М. П.) и психо-
логически. Воин и поэт. Помните, как он ругал Грасси в пылу
оспаривания приоритета открытия: «Итальянский бандит с боль-
шой научной дороги». Конечно, Россу очень далеко до эрудиции
Грасси. Но что бы могли сделать дисциплинированный ум и зо-
лотые руки Грасси, если бы их не осветил творческий огонь
Росса» ‘.
Вот что так привлекало Исаева в личности старшего колле-
ги — творческий огонь, а по сути — характер, волевой, незави-
симый, целеустремленный, такой же, как у самого Исаева. Мы
любим то, что зпаем; лучше всего мы знаем самих себя. Росс —
бессребреник, человек абсолютной честности, Росс — неутоми-
мый труженик, болезненно самолюбивый Росс, готовый чуть ли
не с кулаками отстаивать свое первенство на мировом научном
ринге,— как все это близко Леониду Исаеву! Он охотно прощает
Россу даже резкость и грубость в споре с противниками: брань
делу не помеха. Сошлюсь еще раз на прекрасную биографию,
принадлежащую перу профессора Кассирского: «Росс по нату-
ре ...работник поразительной теоретической интуиции и одновре-
менного колоссального практического диапазона, а для таких
личностей честолюбие не опасно — оно не приведет их к беспоч-
венной авантюре, оно будет вечной движущей пружиной честно-
го и общественно полезного труда»1 2. Да ведь это точнейшее
определение исаевской натуры!
Росса мало занимали события, разыгравшиеся в России
в 1917 году. Но борец и новатор, он уловил в революции ее воле-
вое начало. И три года спустя, настаивая в Лондоне на необхо-
димости самых решительных мер против малярии в одной из
британских колоний, Росс требовал революционного подхода
1 Письмо Л. Г. Брюс-Хватту из Самарканда в Женеву от 25 августа
1962 г. (подлинник).
2 И. А. Кассирский. Рональд Росс и малярийная проблема.
Медгиз, 1937.
147
к делу. «It was sanitary Bolshevism»,— писал он о действиях,
которые сам успел предпринять в этой колонии. «Большевизм
в санитарии»! Лх, как хорошо понимал профессор из Самаркан-
да своего знаменитого собрата!
У двух тропических врачей был еще один сближающий их
мир — мир прекрасного.
Майор Росс, которого военное начальство в Мадрасе считало
офицером средних способностей, работал по восемнадцать часов
в сутки. Многочисленные страсти раздирали его. К тридцати
двум годам он был уже автором двух стихотворных драм, ряда
новелл, философских пьес, комедий, сборника сонетов и большо-
го фантастического романа. Полковой врач имел также обыкно-
вение несколько часов в день проводить за фортепьяно (ему
принадлежит несколько симфоний); он брал уроки живописи, а
Россовы исследования по алгебре и тригонометрии получили
одобрение специалистов и публиковались в математических
журналах. Были у литератора, музыканта и математика Росса
свои успехи и провалы. Биографы пе без основания называли
его великим дилетантом. Не станем забывать, однако, что слово
«дилетант» происходит от латинского глагола «дилетаро» —
«наслаждаюсь». Наслаждаться, широко используя палитру ду-
ховных радостей, тоже талант. И далеко не всем от природы
данный. Впрочем, сам Росс более всего гордился тем, что через
многосложную и многотрудную жизнь свою сумел пронести ху-
дожественное, романтическое восприятие окружающего мира,
природы.
Эту редкую и прекрасную черту помнят и те, кто знал док-
тора Исаева.
Художником, не умеющим рисовать, полушутя, но очень
точно назвала Леонида Михайловича одна из сотрудниц инсти-
тута, кстати, сама профессиональная художница. Рисовать он
не умел, но острота, с которой наслаждался прелестью ландшаф-
та, архитектуры и просто цветка, выдавала художника. Краси-
вый закат или неожиданная форма скал вызывали у него бур-
ный взрыв эмоций, стремление вовлечь в круг своих переживаний
всех окружающих. Если директор ехал с сотрудниками в ма-
шине, он не умолкал ни на минуту. «Обратите внимание на это
облако! Смотрите, как оно золотится, как переливается! А горы!
Таких красок я еще ни разу не наблюдал...» Весенним днем где-
нибудь на перевале остановит машину: «Видите эту поляну?
Великолепно! Нельзя пропустить такую красоту. Пойдемте пить
чай среди маков».
148
Недавно один издательский работник в Москве с грустной
иронией признался мне:
— Я, зпаете ли, люблю природу, но... во время отпуска.
Пожалуй, для большинства горожан это наиболее точная
формула их взаимоотношения с ширью лесов и полей. Мы охот-
но воспринимаем прекрасное, если только при этом от пас пе
требуют никаких дополнительных усилий. Можно говорить о
лени, пассивности, но главная беда в том, что в общем-то в мире
редки натуры, одаренные подлинной художественной страстью.
Исаев был одним из тех, кто на пути к прекрасному не при-
знавал никаких препятствий. После целого дня, проведенного
в Кызылкумах, где-нибудь возле кишлака Калям, семидесяти-
пятилетний ученый лезет на высоченный бархан, чтобы полюбо-
ваться закатом. Истомленные спутники — каждый из них по
возрасту годился директору во внуки — располагаются на отдых
у подножия бархана. И оттуда, сверху, стоя как средневековый
воин в литых доспехах из солнечной бронзы, Исаев кричит им,
то ли восхищенно, то ли гневно:
— Вы избалованные счастливцы! Каждый день можете лю-
боваться такой прелестью. Но вы не умеете ценить свое
счастье. Слышите? Не умеете...
Зоолог В. В. Ковдышев вспоминает:
«В поездках Леонид Михайлович был чрезвычайно интере-
сен. Знал территорию отлично, до мелочей, и любил смотреть.
Он напоминал страстного коллекционера гравюр или марок. Вот
в тысячный раз разложены собранные за жизнь богатства; лю-
бовно, со знанием разглядывает собиратель каждый объект, на-
ходя новые интересные детали, припоминая обстоятельства на-
ходки или приобретения. Так и Леонид Михайлович относился
к ландшафту, по с одним важным нреимуществом перед коллек-
ционерами. Объект коллекционирования мертв, он может толь-
ко стареть и разрушаться. Стареет и коллекционер... А ландшафт
живет, молодеет, изменяется к лучшему. Какая радость переби-
рать, пересматривать вновь и вновь эту сокровищницу при-
роды...» '
Для обывателя смотреть — занятие пассивное. Для худож-
ника — акт творчества. Смотреть — это только начало. От досу-
жего наблюдателя творец отличается тем, что жаждет немедлен-
но запечатлеть увиденное, сохранить мгновенно мелькнувшую
красоту для себя и других. Исаев всю жизнь искал форму, в ко-
1 Письмо к автору от 7 октября 1967 г.
149
торой наиболее точно могли бы отливаться его художественные
впечатления. Его записные книжки десятых — двадцатых годов
полны заметок, карандашных набросков. Он много ездил тогда:
Кавказ, Средняя Азия, старые русские города — Суздаль, Вла-
димир, Ростов. На листках блокнота пытался передать, как вы-
глядит пустыня возле Мерва, кавказские горные дороги, как
свет и тень сменяются на белом резном камне старинного собо-
ра. Словами всего не передашь, и автор заполняет страницы ри-
сунками. Рисунков много, но они наивны, беспомощны. Исаев,
конечно, понимает, насколько далеко то, что он видит в жизни,
от того, что выходит из-под карандаша. Понимает, но упорству-
ет. Вечный спорщик хочет переспорить собственную природу.
Не одолев живопись «в лоб», ищет обходных путей: очередной
пейзаж напоминает детскую картинку для раскраски. Равно
беспомощный и страстный, художник стрелками и надписями
«дополняет» рисунок: «здесь—зеленое», «там — оранжево-крас-
пый склон...»
Очевидно, тогда же, в двадцатых, Леонид Михайлович начал
писать стихи. Писал, как и рисовал, тайком. Заветные тетради
попали в руки родственников только после его смерти. По теме
стихи подобны рисункам: вечер в пустыне, горная тропа, раз-
мышления у разрушенной мечети. Автор то охвачен молитвен-
ным восторгом, то погружен в глубокое философское раздумье.
Но стихи не получаются: строфы мертвы, косноязычны. Ритм
скачет, рифмы притянуты насильно. Убогая, грубо вылепленная
форма снова оказывается неспособной принять в себя содержи-
мое поэтической души. Стихи он писал до последних дней. Ли-
рика с годами уступила место сатире, но стих остался столь же
несовершенным.
«Я испытал свои силы во многих искусствах, но почти ниче-
го не достиг. Больше всего я ошибался й разочаровывался. Но
неудачи не сразили меня...» Это пишет не профессор Исаев, а
сорокалетний Рональд Росс, все еще никому не известный
полковой врач из мадрасской провинции. Сорок Исаеву исполни-
лось в 1926 году. Он не имел причин жаловаться на непризна-
ние. Был директором института, уважаемым ученым и гражда-
нином, разрабатывал планы по разгрому ришты и малярии, по-
лучал грамоты и ордена. Но разочарований у тропического вра-
ча из Самарканда было ничуть не меньше, чем у его индийского
собрата. Как глухой, мечтающий вырваться из тягостного без-
молвия, как немой, который тщится произнести слово, художник
Исаев искал тот вид искусства, в котором мог бы выразить себя.
150
Стихи не получались. В прозе он тоже не преуспел, хотя не-
сколько раз брался за перо. «Литературной отдушиной» всю
жизнь оставались письма к жене. Он наполнял их описаниями
природы, рассказами о мимолетных настроениях, острыми ха-
рактеристиками знакомых и незнакомых.
«Как хороша сейчас Намазга! Канны кроваво-красные так
горят, что удивляешься, как это пе загорелась у них листва.
Канны золотисто-желтые светятся, как самородки золота. С трех
сторон к каппам широким каскадом низвергается голубая мекси-
канская пиомея. Солнце струит по ней голубые огоньки. Огром-
ные холодные ладони листьев инжира. Теплые светло-зеленые
пальчатые листья винограда. А дальше поблескивание трепещу-
щих листьев тополя, заброшенных в светло-бирюзовое небо.
И пенистые каскады травянисто-зеленой листвы ореха. Эта ода
к радости, вернее, ода жизни завершается пепелисто-голубой
водой хауза. Она непроточная и кажется холодным самоцветом».
В наугад взятых мною строках — весь исаевский литератур-
ный (да и научный!) стиль. Барокко. Изобилие наблюдений
больших и малых, значительных и мельчайших. Бушующий мир
красок рвется из-под пера, захлестывает и автора и читателя.
Такая же «избыточная информация» и в исаевских воспомина-
ниях и путевых очерках. Даже в телеграмме, где сдержанность
диктуется техническими обстоятельствами, Исаеву-художнику
трудно сдержать себя. Вот образцы его телеграмм жене:
АПРЕЛЬ. ПРИЛЕТЕЛ БУХАРУ. САМАРКАНД ВЕЛИКОЛЕ-
ПЕН ЦВЕТЕНИЕМ. ЗДЕСЬ СЕРЕНЬКО. ПЫЛЬНО. СОЛОН-
ЦЫ. МАССА БОЛОТ. АИСТЫ СИДЯТ В ГНЕЗДАХ.
А вот телеграфный этюд, который можно было бы назвать
«Осень в Самарканде»:
НАМАЗГА ЗАТОПЛЕНА СВЕТОМ. ВСЕХ СТОРОН ЗОЛО-
ТЫЕ ВЗРЫВЫ ТОПОЛЕЙ. УТРОМ КОРОЧКА ЛЬДА, ДНЕМ
БАБОЧКИ. ПЕРЕЖИЛИ ПЫЛЕВУЮ БУРЮ ЮЖНОГО
ФРОНТА. ВТОРЖЕНИЕ ПОЛЯРНОГО (ФРОНТА) ДОЖДЕМ.
НИКА (кот) ГОТОВ ЗИМЕ. Я - НЕТ. ПЕТЛЯ РЕМОНТА.
Та же осень в другом освещении:
...БЫЛ СНЕГ. ОСЕЛ В ГОРАХ. ЦВЕТЫ УБИТЫ. ТРУПИКИ
ЛИСТЬЕВ НА ЗЕМЛЕ И ВЕТВЯХ. СНОВА ЯСНО.
Очевидно, искусство начинается там, где художник спосо-
бен ограничить себя насущно необходимым. Леонид Михайло-
вич на такие жертвы не соглашался...
151
Оставалась музыка. Симфоний, как Росс, он не сочинял, но
редкий день обходился без «музыкальной зарядки». Это зна-
чило встать в шесть утра и слушать любимые пластинки до
восьми. Во время обеденного перерыва можно дополнительно
угостить сотрудников бетховенским «Эгмонтом» или произве-
дениями Скрябина. В дороге (а их в жизни Исаева всегда до-
статочно) он готов часами исполнять мужские и женские пар-
тии из любых опер, поражая случайных спутников точностью
мелодического рисунка и памятью на оперные тексты. Ничего
не стоит директору института в разгар экспедиции умчаться из
Голодной степи на машине за сто пятьдесят километров, чтобы
в двадцать пятый раз прослушать в Ташкенте «Пиковую даму».
(В восемь утра на следующий день минута в минуту он появит-
ся в лаборатории, бодрый, подтянутый, лишний раз продемонст-
рировав, что искусство науке не помеха.)
Но музыка нужна главным образом Исаеву-ученому, нужна
как отдых, как развлечение. А Исаеву-художнику необходима
реальная материя, с помощью которой он мог бы заявить о себе,
о собственных мыслях и чувствах. Глина, краски, поэтическое
слово? Нет, не то. Упрямец продолжает искать. Ищет долго,
упорно. И находит. Он начинает фотографировать. Фотографии
Леонида Михайловича еще ждут своего Стасова. Рассудочная
точность ученого и темперамент художника породили в области
светописи нечто совершенно новое. Снимков много: Исаев начал
фотографировать с конца двадцатых годов и не выпускал аппа-
рат из рук до последнего дня. В его фотокадр попадают горы
Армении и монастыри Суздаля, улицы Москвы и Тбилиси,
Индия и Китай. Но чаще всего на снимках Средняя Азия, Узбе-
кистан.
Мир, увиденный глазами ученого-художника, разнообразен.
Тысячелетний мавзолей Исмаила Саманида и узбекские дети,
идущие первого сентября в школу; шумный базар в Бухаре
и одинокий саксаул в Кызылкумах; сочные портреты жителей
кишлака и полный тонкого лиризма весенний самаркандский
пейзаж. В любом снимке — его собственная точка зрения, его
собственное видение мира. Чаще всего перед нами не разроз-
ненные, случайно выхваченные наблюдения: Исаеву хочется
схватить жизнь в ее непрерывности и движении. И тогда возни-
кают циклы снимков, панорама событий, связанных не столько
временем и пространством, сколько внутренним настроением
автора. Из этих циклов Леонид Михайлович составлял целые
альбомы, где переплеталось вчерашнее и сегодняшнее, древность
152
и новь. Сохранились альбомы Весенние, Зимние, Археологиче-
ские, посвященные воде, аистам, биографии самого фотографа.
Один из таких альбомов с собственноручными надписями Исае-
ва представляет собой как бы лирический отчет о поездке в
кишлак Кара-Тепе.
Мечеть и медресе XIV века Чары-Бакир в окрестностях
Бухары многие годы оставались излюбленным объектом исаев-
ского художественного поиска. В первых числах октября 1967 го-
да молодой врач Бухарской санэпидстанции Ольга Дмитриевна
Белозерова повезла меня на свидание с этой любимицей Леони-
да Михайловича. Мечеть стоит в пустынном месте, в стороне
от дороги, ведущей в пески. Мы приехали утром, но солнце
стояло уже довольно высоко. Кругом пи души, пи звука. В ка-
ком-то мареве, в дрожащем мираже виделись арабские надписи
на величественном кобальтовом портале Чары-Бакира. Голубы-
ми дымами клубились кусты тамариска, пылила белой соляной
пылью мягко оседающая под ногами солончаковая тропа. За-
бытая красота, красота, не привлекающая ничьих взоров, волну-
ет особенно сильно. Мы долго осматривали резьбу по ганчу па
уходящих во тьму высоченных потолках медресе. В заброшен-
ных залах стоял запах вековой пыли и голубиного помета. Слож-
ность рисунка, найденного древними мастерами, кружила голо-
ву. В лоджиях и на балконах поражали резкие переходы о г
яркого света к мраку. Все было рассчитано, ничто не случайно.
Мы выбрались на каменную, нагретую солнцем крышу. Глядя
на пепелистый силуэт Бухары с минаретами и «башней Исаева»
в центре, Ольга Дмитриевна рассказывала, как Леонид Михай-
лович в первый раз привез ее сюда, как носился по каменным
ступеням и карнизам в поисках удобной для фотографирования
точки. Вверх, вниз, снова наверх... Кричал:
— Вы только взгляните на это освещение! Нет, вы понимае-
те, что перед вами?
И тут же с проклятием:
— Но как же, черт побери, схватить эту игру света!
То была работа, тяжелая работа землепроходца, открываю-
щего для себя и других новый континент красоты.
Впрочем, настоящее искусство никогда не ограничивает себя
только поисками красоты. Оставив сферу прекрасного, большие
и малые художники прошлого не раз становились борцами. Пуб-
лицистикой оборачивался Дантов «Ад», гравюры Гойи, песни
Беранже, картины Репина. А уж о малых сих и говорить нечего.
Не скажу по масштабу, но по характеру и темпераменту своему
153
Леонид Исаев был сродни художникам-публицистам всех вре-
мен. И когда дело доходило «до драки», фотоаппарат служил
ему не хуже, чем другим кисть и перо. Одно такое «сражение»
запомнилось современникам во всех подробностях.
В середине 50-х годов в Узбекистане расширяли хлопковые
посевы. По грандиозному плану предстояло оросить многие ты-
сячи гектаров в Голодной степи. У молодых хлопководческих
совхозов возникали, естественно, свои проблемы: строительные,
хозяйственные, культурные. На новом месте людей надо было
расселить, накормить, дать им развлечения. Но все это померк-
ло, когда вдруг стало известно: в Голодной степи малярия,
эпидемия, срывающая все планы. Телеграмму о малярии при-
слал в Ташкент директор совхоза «Баяут-4» Усман Юсупов, че-
ловек в Узбекистане известный, уважаемый. В совхоз немедлен-
но направилась представительная комиссия. Специалисты целый
день бродили по окрестностям совхозной усадьбы, по не выло-
вили ни одного Анофелеса. Удалось поймать лишь несколько де-
сятков комаров рода Кулекс и Аэдес, но они, как известно, ма-
лярию в Узбекистане не разносят.
Дальнейший ход событий напоминал водевиль с грустно-ве-
селым концом. Нагулявшие за день хороший аппетит, члены
комиссии собрались на веранде председательского дома. Зная
гостеприимный характер Юсупова, они поторопились составить
акт, где в примирительных и мягких тонах констатировали, что
работникам совхоза жаловаться, в общем-то, не на что: маля-
рийных комаров вокруг нет и больных людей тоже. В этот позд-
ний час внимание приезжих было привлечено главным образом
запахами из кухни. Однако вначале гостям предложили чай
и сладости. Плов появился на столе лишь после того, как стем-
нело и зажгли электричество. Члены комиссии бодро потянулись
к благоухающему блюду, но не тут-то было: почти мгновенно на
веранду ворвалась туча комаров. Да что там туча! Началось
комариное нашествие, какой-то комариный потоп. Кровопийцы
лезли в нос, в рот, в уши, зудели, кусали ноги, руки, шею. Гости
пытались отмахиваться, шутить, но скоро даже самым толстоко-
жим стало не до шуток. Смеялся только Усман Юсупов.
— Дорогие гости, не волнуйтесь, кушайте на здоровье. Это
же не малярийные комары, это просто комары...
Злые языки утверждают, что великолепный бараний плов
остался в тот вечер на столе нетронутым. Гости поспешно от-
ступили к своим машинам и умчались в Ташкент. Вслед им по-
неслась лавина новых жалоб: Усман Юсупов требовал, чтобы
154
его избавили от комаров, к каким бы родам и видам эти крово-
сосы ни относились.
На историческом ужине в совхозе «Баяут-4» Леонид Михай-
лович не присутствовал, он был за границей. Вернувшись на
родину, узнал о событиях в новых совхозах и немедленно вы-
ехал в Голодную степь. Ученый не оставил без внимания пи
одного уголка. Случай был из ряда вон выходящий: комары
одолели человека там, где их от века не бывало. Но Исаев
быстро уловил основную закономерность — люди сами привели
в степь своих губителей. Чтобы вырастить гектар хлопчатника,
нужно затратить восемьсот — тысячу кубических метров воды.
Строители каналов не пожалели сил, чтобы доставить на поля
десятки миллионов кубометров живительной влаги. Но те, кому
надлежало распоряжаться этой драгоценностью, не всегда про-
являли себя хорошими хозяевами. Воду разливали, разбазари-
вали. В недавней полупустыне уровень подпочвенных вод под-
нялся настолько, что стал источником бесконечных болот,
прудов и луж. Одновременно в безлюдном районе, где от века бро-
дили лишь отары овец да ветер гонял шары перекати-поля, воз-
никли многолюдные поселки. Кровососы сразу получили все, что
им было нужно: воду и пищу.
Однако Исаев не торопился с выводами. Он направил в новые
совхозы группу сотрудников, организовал возле Янги-Ер фи-
лиал своего института и сам только что не переселился в Голод-
ную степь. Паразитологи подвергли район самому строгому
изучению. По испытанному исаевскому методу превратились
они сначала в геологов (почвы, режим грунтовых вод), потом
принялись за гидротехнику, изучили, какие на новых каналах
русла, откосы, дамбы. Лишь после этого взялись за энтомоло-
гию: кто где выплаживается, в какие сроки появляются на свет
комары, мухи, мошка—все то, что в просторечье зовется гнусом.
Главным злом оказались комары. Те самые, немалярийные.
Если в средней полосе России выплаживаются они один-два
раза за лето, то в жаркой, богатой водой Голодной степи кома-
риные генерации повторялись через каждые шесть-семь дней.
На одном квадратном метре воды удавалось насчитать порой до
10—12 тысяч личинок! Усман Юсупов был по-своему прав, когда
в одном из писем полушутя предлагал засчитывать работникам
совхоза один июльский вечер за неделю тяжелого труда. Уче-
ные убедились в этом после довольно жестокого эксперимента,
который они поставили на самих себе. Сотрудник садился на
почь под кисейный полог и зажигал лампу. После этого полог
155
частично распахивался. Получалась как бы комариная ловушка
с живой приманкой внутри. Сотруднику оставалось только бить
на себе комаров и считать, сколько в разные часы суток обру-
шивается на него укусов. Из «ловушки» выходили под утро
опухшие, измученные. Зато наука получила совершенно точные
данные: оказывается, на одну жертву в Голодной степи в неко-
торые часы выпадает до тысячи пятисот укусов! «Голодная
степь — пот и кровь наши»,— рассказывала впоследствии Ва-
лентина Семеновна Таджиева, которой директор поручил работу
в орошаемых совхозах. Это выражение очевидца звучало отнюдь
не метафорически.
Когда стал ясен весь природный механизм, порождающий
гнус на поливных землях, Леонид Михайлович отправил главно-
му санитарному инспектору республики свое, ставшее ныне
знаменитым, письмо. Текст, уместившийся на двух страничках,
не столь уж примечателен. Основной интерес вызывают двена-
дцать больших, великолепно исполненных фотографий, которые
Исаев приложил к деловому документу. Говорят, Усман Юсупов
почувствовал себя изрядно сконфуженным, когда в его руки по-
пала эта фотовыставка.
Леонид Михайлович изобразил улицы центрального отделе-
ния совхоза «Баяут-4», какими они представились ему 15 мая
1958 года. Лужи, болота, наполненные водой ямы пятнали всю
территорию молодого поселка. Это было фотообвинение тем, кто
не умеет пользоваться самым дорогим, что есть в засушливом
крае, — водой. Элементарная безграмотность дорожников и
строителей, директора совхоза и рядовых работников привела
к тому, что все центральное отделение превратилось в огромную
лужу, источник комариных полчищ. На одном снимке Усман
Юсупов увидел и собственную, окруженную ямами, полны-
ми воды, усадьбу. «Дом еще недостроен, а для гнуса уже подго-
товлено место выплода»,— прокомментировал фотографию
автор.
«Альбом» профессора Исаева сослужил целинникам неплохую
службу. Попал он на стол и к министру здравоохранения и к
начальнику «Голодностепстроя». Соответствующие инстанции
вмешались в это дело и призвали строителей и директоров це-
линных совхозов бережно относиться не только к воде, но и
к здоровью населения. Больше десяти лет прошло с тех пор.
Многое изменилось в Голодной степи, но фотомеморандум про-
фессора Исаева там не забыли. Как ни говори, искусство, актив-
но преображающее жизнь,— случай пока еще редкий.
156
...Семьдесят лет называют библейским возрастом. Библейские
мудрецы были убеждены, что, прожив три раза по двадцать лет
и один раз десять, человек исчерпывает отпущенные ему от при-
роды силы. «Все же, что сверх того,— только страдания и бо-
лезни». В семьдесят два года, возвращаясь самолетом из Москвы
в Самарканд, Исаев из-за цепи случайностей и недоразумений
провел две ночи на аэровокзалах без сна. «Я доволен, что
испытание двух бессонных ночей перенес так легко, как будто
ничего и пе было. Значит, есть еще порох в пороховницах!» —
писал он жене. И в том же письме: «За сотни километров от
Ташкента видны с борта «ТУ-104» освещенные солнцем снеж-
ные хребты, окружающие Ферганскую долину. Было так краси-
во, что я совсем не читал, а только смотрел. Подлетая, не почув-
ствовал никакой усталости, даже, наоборот, испытал некое
повышенное самочувствие» ‘.
Он не любил говорить о своих и чужих болезнях, старости,
смерти. Никогда не бывал на похоронах, даже заболевших со-
трудников навещал неохотно. Это было как иммунитет — актив-
ное неприятие всего, что относится к телесному разрушению,
небытию. Только однажды, узнав, что его заместитель Анна
Марковна Быховская перенесла спазм мозговых сосудов, дирек-
тор зашел навестить верпую помощницу. Впрочем, дальше поро-
га он так и не сдвинулся. Едва справившись о здоровье боль-
ной, торжественно заявил:
— Нет, со мной этого никогда не произойдет!
Исаевское «никогда» звучало как заклятие. Подозреваю, что,
врач и естествоиспытатель, он где-то в глубине души все-таки
верил: общебиологический закон старости и умирания как-то
обойдет его стороной. На одной фотографии конца 50-х годов
Леонид Михайлович держит в руках две фигурки восточных
божков. Третий «бог» засунут в нагрудный карман пиджака.
Надпись на обороте, сделанная рукой Исаева, гласит: «Витязь
па распутье. Кого избрать — бога счастья, удачи или долголе-
тия?» И фотография и надпись, конечно, шутка. Но долголетию
отдавал ученый явное предпочтение над прочими благами:
лысого бога, символизирующего долгую жизнь, всегда носил
с собой. Впрочем, как учит поговорка, «бог-то бог, да и сам не
будь плох». В семьдесят и в семьдесят пять лет жил Леонид
Михайлович так, будто впереди ждали его еще десятки лет
труда и поисков. Болел редко, работал без устали, не жалел
1 Письмо от 17. VIII. 1958 г. из Самарканда.
157
ни себя, ни других. При каждом удобном и неудобном случае
спешил заверить окружающих, что здоровье его вообще не
имеет изъянов.
— Я знаю, вам трудно за мной угнаться,— мог сказать он
сотруднику, с которым предстояло обследовать в пустыне норы
песчанок.— Сдерживайте меня, если я стану слишком спешить.
Такое заявление делалось не столько ради сотрудника, сколь-
ко для того, чтобы лишний раз напомнить: директор здоровее,
сильнее, выносливее молодых. Свернуть в пустыне с дороги,
чтобы в жаркий день напиться воды из колодца? Ни за что!
Это слабость, Исаев не позволяет себе никакой слабости. Случи-
лось ему однажды перенести приступ острого радикулита. Му-
чительные боли начались неожиданно, когда он сидел в читаль-
ном зале научной библиотеки. Обеспокоенные сотрудники
приехали на машине. Прихватили даже носилки. Но директор
отстранил всякую помощь. Спустился по лестнице и сел в ма-
шину сам. Боли были адские, но на лице его не дрогнул ни один
мускул. Морщиться, сгибаться, стонать — слабость, недостойная
мужчины. В молодости это еще можно себе позволить, но в ста-
рости ни в коем случае.
Всякую заботу о себе, желание помощников оградить его от
физических тягот рассматривал Леонид Михайлович в последние
годы почти как оскорбление. Если вы застали директора, читаю-
щего книгу с помощью лупы, не вздумайте посоветовать ему
очки. Последует обычная реакция:
— Очки? Какая ерунда! Я отлично вижу. Глаза сегодня
немного устали, но это временное.
Очкам сопротивлялся особенно долго и бурно. Дальнозор-
кость одолевала, книгу приходилось держать далеко на отлете,
по упрямец не шел к врачу. Похоже, что оптические стекла
представлялись ему неким особенно постыдным символом ста-
рости. Несколько раз этот свой возрастной порок он пытался
даже выдавать за преимущество. Ранней весной спрашивал мо-
лодого сотрудника:
— Видите, в саду на яблоне появились розовые бутоны?
Бутоны только-только проклюнулись и нормальным
глазом на далеком расстоянии различить их было невозможно.
— А я вижу! — торжествовал Исаев и тут же спешил с
обобщением: — Это так прекрасно — все видеть, все понимать...
Библейские мерки в исчислении возраста ему явно не под-
ходили. В шестьдесят семь лет он начинает новую большую
кампанию, на этот раз против кожного лейшманиоза — псндин-
158
ской язвы; в семьдесят — перестраивает работу всего института,
бросает коллектив па борьбу с кишечными паразитами. Б семь-
десят четыре неуемному искателю становится тесно в рамках
Узбекистана, он помышляет об оздоровлении молодых, недавно
обретших независимость государств Африки, Азии, Южной Аме-
рики. Где уж тут думать о старости!
Преклонный возраст нередко делает ученых тщеславными.
Рональд Росс в последние четверть века своей жизни занят по
существу тем, что собирает урожай мирового признания. При-
суждение почетных степеней сменяется банкетами, банкеты —
поездками по странам мира. Соединенные Штаты, Греция, Гер-
мания, Болгария, Сербия, Турция, Россия (1912), остров
Маврикия, Испания, Египет — вот лишь неполный список мест,
где великий ученый побывал в качестве почетного гостя, где
принимал дипломы, ордена и иные знаки благоволения челове-
чества. Исаев избежал старческой любви к побрякушкам. После
шестидесяти он оставался таким же резким в отношениях с кол-
легами и таким же трудолюбивым, как прежде. Тщеславия не
было и в помине.
Известный московский академик, раздосадованный выпадами
Леонида Михайловича против какой-то научной рукописи, по-
пытался «исправить» самаркандского бунтовщика с помощью
очередного почетного звания. «Я договорился с институтом и
Министерством здравоохранения — Вас надо выставить в дейст-
вительные члены Академии медицинских наук СССР. Тогда Вы
перестанете брюзжать...»—написал москвич провинциальному
коллеге'.
Кандидатура паразитолога из Самарканда действительно бы-
ла выставлена на очередных выборах в АМН СССР, но академи-
ки предпочли Исаеву другого кандидата. Их трудно обвинить
в несправедливости: ученые исходили из столь же старого, сколь
и разумного правила — в высший ареопаг медицины надлежит
выбирать исследователей, зарекомендовавших себя значитель-
ными печатными трудами и большой научной школой. Для боль-
шинства присутствующих профессор Исаев по-прежнему оста-
вался лишь автором четырех десятков журнальных статей и
учителем, не воспитавшим ни одного ученика. Результаты вы-
боров не лишили Леоппда Михайловича покоя, не расстроили
и не обидели его. В то время как в Москве, Ташкенте и Самар-
1 Письмо действительного члена АМН СССР И. А. Кассирского проф.
Исаеву Л. М. от 28. VIII. 1959 г. (подлинник).
159
канде десятки людей чувствовали себя оскорбленными небре-
жением, которое академия выразила замечательному паразито-
логу, сам виновник тревог сохранил полное спокойствие. Он за-
хвачен другими заботами, другими переживаниями. Какими же?
В августе 1962 года Леонид Михайлович пишет из Самаркан-
да в Москву:
«Вернулся из Бухары и снова через педелю еду туда... Кого
что притягивает в этот край. Почти тысячу лет назад Саманид
Наср выехал из Бухары в Мерв и там задержался. Придворные
стали скучать по своим садам, женам и детям. Никто не решался
сказать эмиру, что пора возвращаться. Однажды утром, когда
Наср был навеселе, поэт Рудаки, которого придворные уговори-
ли помочь им, стал петь восхваления Бухаре:
Ветер, вея от Мульяна, к нам доходит.
Чары яр моей желанной к нам доносит...1
Рудаки вызвал у Насра такую тоску, что он сошел с трона
без сапог, вздел ноги в стремена оседланного коня и направил-
ся в Бухару. Историки сообщают, что шаровары и сапоги ему
доставили в Баруту через два фарсанга (15 километров). Там
он обулся и не выпускал поводья из рук до самой Бухары... Ко-
нечно, я еду в Бухару, надев ботинки и не забыв надеть брюки.
И влекут меня туда не чары возлюбленной, а ненависть».
Следующие восемь страниц исаевского письма посвящены
предмету его ненависти — гельминтам. Эти твари, циркулирую-
щие между почвой и организмом человека, вызывают неисчисли-
мые страдания миллионов людей. Одних только жертв аскариды
в нашей стране — пятьдесят миллионов1 2. У зараженных резко
падает трудоспособность, больные дети плохо учатся. Гельмин-
ты могут провоцировать и другие заболевания, а порой даже
смерть. Исаеву ненавистна тайная война паразитов против чело-
века. Но главный запал свой он направляет не на червей, а на
тех людей, которые, по его мнению, мешают полностью искоре-
нить заразу.
Этот спор начался осенью 1957 года. Во время научной кон-
ференции в Самарканде директор института заявил, что аскари-
доз в Советском Союзе можно уничтожить раз и навсегда. И вре-
мени на это потребуется не так уж много. План Исаева вы-
1 Мул ья н, или Мул ио н,— арык в окрестностях Бухары, на бе-
регах которого бухарские эмиры построили дворец и разбили огромный
сад.
2 Цифры эти относятся к середине 50-х годов. Письмо адресовано
проф. Н. Н. Духаниной.
160
глядел довольно убедительно. Аскарида живет в теле больного
около года. Человек загрязняет почву яйцами гельминта. Но
в земле эта нечисть тоже способна существовать не более двух
лет. Если медики, вооруженные новым нетоксическим и очень
активным препаратом пиперазином, несколько раз в течение
двадцати четырех месяцев изгонят паразитов из тела всех боль-
ных, то аскаридоз исчезнет с лица советской земли так же, как
когда-то исчезла ришта.
Не все тогда согласились с Исаевым, но через год он высту-
пил на еще более широком и представительном форуме в Таш-
кенте и во всех деталях доложил разработанную им тактику и
стратегию предстоящей борьбы. Надо обрушить главный удар
не на очаги аскаридоза вообще (поселки, кишлаки), а на так
называемые микроочаги, на каждый отдельный крестьянский
двор, на дом, где болеет несколько человек и почва особенно за-
грязнена яйцами глистов. Уничтожить микроочаг, оздоровить
всех членов семьи — вот главная цель медиков. Оздоравливая
двор за двором, кишлак за кишлаком, можно изгнать аскарид
повсеместно. Через пять леть аскаридоз в Узбекистане станет
термином историческим. А через семь — десять лет от ненавист-
ного гельминта избавится вся страна.
Страстный оратор, готовый четко и резонно ответить па
любое возражение, Исаев увлек за собой некоторых паразито-
логов. О самаркандском почине заговорили как о событии вы-
дающемся. Патриарх гельминтологии академик Константин Ива-
нович Скрябин прислал Леониду Михайловичу специальное по-
слание:
«...Я всегда был поклонником вашего паразитологического
энтузиазма, Вашего образа мышления. Ваша работа по деваста-
ции ришты в СССР является таким гармоничным сочетанием
теоретической мысли и комплексом практических манипуляций,
которое заставляет меня широко пропагандировать Ваши работы
как в СССР, так и за рубежом. Сейчас мне чрезвычайно прият-
но, что Ваш талант и энергия используются для борьбы с гель-
минтозами. Активное Ваше участие в борьбе с этим социальным
злом я всемерно приветствую» '.
Нашлись, однако, и скептики. Вокруг исаевской идеи возник
спор. С одной стороны, победителю ришты и малярии трудно бы-
ло не доверять. Появился даже специальный приказ министра
здравоохранения, где против слова «аскаридоз» стояло безого-
1 Письмо из санатория «Узкое» от 12 ноября 1958 г. (подлинник),
у Марк Поповский
ворочное «ликвидировать». Но многие ученые видели, насколь-
ко скоропалительным выглядело это предложение. Даже акаде-
мик Скрябин, поразмыслив, заявил (1959), что десять лет для
такой гигантской работы — срок недостаточный. Леонид Ми-
хайлович продолжал стоять на своем. И без того не очень-то
умеющий выслушивать собеседников, Исаев на этот раз совсем
не пожелал внимать оппонентам. Он так свято уверовал в свою
новую теорию, что при обсуждении Программы КПСС в 1961 го-
ду направил в газету «Правда» свои дополнения: тезис о реши-
тельном сокращении болезней в Советском Союзе, предложил
уточнить — уже в первое десятилетие строительства коммуниз-
ма, считает он, можно покончить с возбудителями и перенос-
чиками паразитарных заболеваний: гельминтами, комарами, му-
хами, клещами, москитами *.
«Тактика и стратегия», лишь недавно изложенные на бума-
ге, летом 1958 года становятся руководством к действию всех
сотрудников института в Самарканде. Начинаются экспедиции в
Ургут. Там, в предгорьях Узбекистана, поставлен первый опыт
по массовому уничтожению аскаридозных микроочагов. Очаг в
Ургуте так же стар, как все здешние кишлаки. Аскариды мучи-
ли дехкан задолго до арабского и монгольского нашествия. Но
по плану Исаева через пять лет в Ургуте не должно оставаться
ни одного больного. Пять лет — и ни дня больше! Директор
дпюет и ночует в предгорных кишлаках. Фанатичная одержи-
мость звучит в каждом его письме: «Закончил поездку в Ургут.
Там начинается великая битва с аскаридозом. Трудная задача.
Нужно провести революцию в быту, надо уничтожить терпи-
мость к антисанитарии. Начать с медработников. У меня жела-
ние сказать каждому: «Покажи мне свою уборную, и я скажу,
кто ты» 1 2.
Последние строки могут показаться некоторым читателям не
слишком эстетичными. Но жизнь есть жизнь. Для паразитолога,
взявшегося избавить людей от векового страдания, не сущест-
вовало в те дни неэстетичных тем. От того, как устроены в киш-
лаках уборные, зависело главное — будут ли уже излеченные
больные заражаться снова. Мне вспоминается фраза, которой
Исаев встретил меня в Самарканде в 1958 году: «Я дал бы уче-
ную степень кандидата наук первому, кто предложит рациопаль-
1 Из Самарканда в редакцию газеты «Правда» отправлено 2 сентября
1961 г. (копия).
2 Письмо жене из Самарканда от 29. VIII. 1958 г.
162
ный тип отхожего места. Не смейтесь! Вы даже не представ-
ляете, насколько здоровье общества зависит от устройства
уборных!» Если я и улыбнулся тогда, то не столько словам со-
беседника, сколько горячности, с которой он их произнес. Отку-
да мне было знать, что уборные в тот момент находились в
центре научных интересов прославленного паразитолога? Что
он фотографирует разные типы этих сооружений, изучает гигие-
ническую литературу по этому вопросу и даже ездит на архео-
логические раскопки, чтобы дознаться, как сия вечная пробле-
ма решалась у древних народов.
Осенью 1962 года, через пять лет после начала исаевского
похода против гельминтов, сотрудники института и местные ме-
дики подвели итог работы. Было обследовано десять тысяч жи-
телей окрестных кишлаков. Те, кого лечили и кого не лечили.
И что же? Вместо двенадцати процентов в Ургуте осталось
меньше чем полпроцента больных. Число жертв аскариды умень-
шилось в двадцать пять раз!
Мне очень хотелось бы закончить свой рассказ о борьбе че-
ловека с аскаридой словами о том, что страна наша полно-
стью очищена нынче от червя-паразита и заслуга во многом
принадлежит профессору Исаеву. Но, увы, научная истина — не
сюжет оперетты, которой автор может по усмотрению придать
любую концовку. Счастливые концы в науке куда более редки,
чем в беллетристике и на сцене. Короче: Леонид Исаев, одер-
жавший столько славных побед над паразитами всех мастей, на
этот раз ошибся. Прав оказался академик Скрябин и все те, кто
призывали осторожно оценивать возможности современной гель-
минтологии. Ни за семь, ни за десять лет одолеть аскаридоз
не удалось. Да и победа в Ургуте оказалась не слишком проч-
ной. Уже после смерти Исаева другие исследователи установили
факт, коренным образом изменивший отношение паразитологов
к этой проблеме. Стало известно, что яйца аскариды сохра-
няются в почве шесть-семь лет. А это значило, что как бы хо-
рошо врач ни лечил своих пациентов пиперазином, и через два
и через три года не исчезает опасность нового заражения. Оче-
видно, одним только лекарством, при всех его достоинствах, по
обойтись. Чтобы добить аскаридоз, надо обратиться к мерам
санитарным, нужно привить населению гигиенические навыки,
поднять личную культуру каждого жителя кишлака. А на это
нужны годы и годы.
Ошибка... А ведь Леонид Михайлович связывал с этой, точно
рассчитанной операцией так много надежд! Ученому в семь-
163
десят пять лет, как бы оп ни храбрился, победа нужна пе толь-
ко сама по себе, по и для того, чтобы укрепить веру в себя, в
свои силы, в свою звезду. И вот — крах. Что должен испыты-
вать учитель, узнающий о провале на экзаменах своего самого
одаренного ученика? Врач, теряющий больного, в выздоровле-
ние которого он свято верил? Когда биограф обнаруживает
ошибки своего героя, ошибки, которые так хорошо различимы
в прожекторе времени, он переживает такое же чувство уны-
ния, удрученности.
...Откровенно говоря, к профессору Евгению Семеновичу
Шульману, ученику академика Скрябина и знатоку аскаридоза,
ехал я с неприятным чувством. Мне надо было узнать у про-
фессора, каково положение с аскаридозом в стране на сегодня.
И я уже представлял себе, как мой собеседник сочувственно и
вместе с тем укоризненно напомнит, что вот, мол, предупреж-
дали ведь Леонида Михайловича... И мы, живые, станем корить
того, ушедшего, за то, что оп не захотел в свое время при-
слушаться к мнению авторитетов...
Однако разговор с профессором Шульманом, человеком не-
молодым и достаточно умудренным, с самого начала принял
неожиданное для меня направление. Бывший противник исаев-
ской «тотальной стратегии» заявил, что ошибку Исаева оп счи-
тает для науки и медицинской практики скорее благом, нежели
злом.
— Благом? — удивился я.
— Леонид Михайлович хватил через край, а это бывает иног-
да совсем неплохо,— подтвердил Шульман.— Этот сверх-
увлеченный Исаев, со своей манерой выдавать желаемое за
действительное, волновал, будоражил нас. После его полуфанта-
стических докладов уже нельзя было вернуться к прежним по-
лумерам по отношению к гельминтам.
И тут же ученый продиктовал мне цифры — по сути, прямое
следствие «ошибки Исаева». В 1950 году в стране было обсле-
довано на аскаридоз 12 миллионов человек, в 1959 году, в раз-
гар споров вокруг исаевского плана, обследовано уже 34 мил-
лиона, а в 1965-м — 60 миллионов. Соответственно в те же годы
советские медики вылечили 5, 12 и 18 миллионов жертв аска-
ридоза. Иными словами, со времени спора, затеянного Леонидом
Михайловичем, врачи по всей стране вылечили двоих больных
из трех, пораженных аскаридозом.
Я слушал парадоксальные, на первый взгляд, доводы про-
фессора Шульмана, записывал великолепные по мощи побед-
164
ные цифры, а сам думал об удивительной закономерности: боль-
шой человек в науке даже своей ошибкой может достичь иной
раз больших результатов, чем духовный пигмей целой «пра-
вильной» жизнью. Очевидно, верна все-таки старая истина —
тот, кто хватил через край, именно он двигает дело вперед.
Даже и заблуждения ученого в силу своей крайности способ-
ствуют успеху. Всякая вера, внушенная ученым человечеству
силой его душевного напора, истинная или ложная, ведущая к
победе или обреченная на неуспех, расширяет пределы духовно-
го нашего мира, сдвигает в сторону отслужившие науке вехи.
...И все-таки ему нужна была победа. Только победа. Так
престарелый шахматный чемпион па последнем в своей жизни
международном турнире рвется в число лидирующих. Другого
случая отыграться уже не будет. Исаев здоров физически и ду-
ховно. Он перешагнул возраст, в котором, разбитый параличом,
забытьи! современниками, доживал свои дни Рональд Росс. Он
пережил своих соотечественников и коллег: профессоров Ходу-
кина, Латышева, Беклемишева. Но спокойствия, довольства со-
бой пет. Все чаще в разговорах с сотрудниками вспоминает он
имя своего блистательного предшественника Алексея Федченко.
Счастливец! Погиб, поднимаясь на Монблан. Благородная
смерть. Каждому, кто успел в этом мире сделать что-нибудь цен-
ное, нужен в конце жизни свой Монблан, та высшая точка, с ко-
торой хочется оглядеться, прежде чем придет пора рухнуть в
ледяную пропасть. Леонид Михайлович лихорадочно ищет для
себя то последнее важное дело, после которого, как он сам
объясняет, «можно сесть за мемуары». Решение пришло в сен-
тябре 1961 года.
В Ташкенте собрался международный симпозиум по тропи-
ческим болезням. Врачи Азии, Африки, Америки и Европы де-
лились опытом, рассказывали о своих удачах и неудачах в
борьбе с паразитами всех мастей. Исаев поведал о делах маля-
рийных, об аскаридозе в Узбекистане. Доклады понравились.
Советский ученый предложил Всемирной организации здраво-
охранения взяться за ликвидацию ришты в Бомбейской, Хайде-
рабадской и Мадрасской провинциях Индии. На это потребуется
меньше одного процента средств, которые страна затрачивает
на борьбу с малярией. Да и Гвинейскую Республику — родину
дракункулеза — тоже нетрудно освободить от этого бедствия.
Опыт ликвидации ришты в Бухаре дает уверенность, что все
риштозные очаги на земле можно погасить самое большее за
пять лет.
165
Как-то само собой получилось, что докладчик из Самар-
канда стал наиболее интересной фигурой для иностранных гос-
тей. Министр здравоохранения Демократической Республики
Вьетнам и делегат Камбоджи консультировались с ним по во-
просам, связанным с малярией. На равнинах им удалось достичь
вполне удовлетворительных результатов, а в предгорных и гор-
ных районах выбить комара из его исконных очагов не удается.
Делегатов Индии и Гвинеи привлекло к профессору Исаеву дру-
гое: их восхитил снятый еще в 1929 году кинофильм «Ришта».
Представитель ВОЗ Л. Г. Брюс-Хватт тоже не мог скрыть свое-
го восхищения успехами узбекских паразитологов. В результа-
те Леонид Михайлович получил сразу несколько приглашений
за рубеж. Его зовут в Камбоджу, во Вьетнам, в Женеву, на се-
минар ВОЗ по переносчикам инфекций.
Встречи в Ташкенте дали новое направление мыслям ученого.
Вспомнились давно читанные слова французского микробиолога
нобелевского лауреата Шарля Николля: «Знакомство с зараз-
ными болезнями вызывает у людей представление о связи и со-
лидарности между ними. Мы объединены общей угрожающей
нам опасностью. Этого одного соображения, грубо материалисти-
ческого, эгоистического, достаточно, чтобы люди... прекратили
свои собственные раздоры и братски объединились против об-
щего врага» '. Исаев осознал вдруг, что его опыта при минималь-
ной технической поддержке достаточно, чтобы стереть с эпи-
демиологической карты мира сразу несколько красок, символи-
зирующих нынешнее торжество инфекции. Он набрасывает план
ликвидации малярии в странах Юго-Восточной Азии. Ему по-
пятно, что за трудности возникли перед вьетнамцами и камбод-
жийцами. На смену главному разносчику малярии в этом райо-
не пришли второстепенные переносчики, бороться с которыми
местные врачи еще не научились. Очистить от ришты Индию и
Гвинею тоже не так уж сложно. На это уйдет всего лишь три
года. Его, Исаева, присутствие необходимо в этих странах лишь
для того, чтобы в течение одного зимнего сезона обучить мест-
ных медиков приемам девастации. Вот он, долгожданный Мон-
блан ученого, достойное завершение сорокалетней битвы с тро-
пическими болезнями!
Поездка в Камбоджу назначена на декабрь 1961 года. Для
помощи камбоджийскому пароду туда должна вылететь целая
1 Шарль Николль. Эволюция заразных болезней. М., 1937,
стр. 17.
166
группа советских врачей. Профессор Исаев в составе делегации.
Он с нетерпением ждет отлета, готовится, волнуется. И вдруг,
как гром среди ясного неба, сообщение из Москвы: делегация
выехала без него. В чем дело? Ответы должностных лиц уклон-
чивы. Одни утверждают, что произошло недоразумение, другие,
высказывают заботу о здоровье ученого, третьи советуют оста-
вить мечты о дальних странствиях: «Разве ваша работа в Узбе-
кистане недостаточно интересна?» Кажется, впервые за многие
годы Леонид Михайлович растерян. Почему? За что?
Очередное приглашение приходит в Самарканд непосредст-
венно из штаб-квартиры ВОЗ — профессора Исаева ждут в Же-
неве в первых числах ноября 1962 года на семинар, посвящен-
ный переносчикам инфекций. Ну что ж, и это дело. Перенос-
чики — комары, москиты, клещи — мир, о которых профессор>’
Исаеву есть что порассказать специалистам-энтомологам. Образ
Монблана снова всплывает перед его глазами, образ вполне ре-
ального Монблана, до которого из Женевы рукой подать. Но и
поездка в Швейцарию не состоялась: не успели подготовить ка-
кие-то бумаги. Исаев все еще хочет видеть в этом простую
неудачу. Он не теряет надежды помочь коллегам из развиваю-
щихся стран. Эта мысль становится почти навязчивой. В пись-
мах начала 60-х годов он снова и снова возвращается к вопросу
об искоренении паразитарных болезней на территории целых го-
сударств, целых районов планеты. В журнале «Хроника ВОЗ»
появилась статья об успехах маляриологов на Цейлоне. И в тот
же день Леонид Михайлович пишет знакомому сотруднику
ВОЗ: «Для меня, ветерана борьбы с малярией... радостна весть
о победе над врагом народов номер один. Такие вести звучат
для меня «слаще звуков Моцарта»... Я считаю необходимым
немедленное опубликование героического эпоса об искоренении
малярии на Цейлоне. Это необходимо для морального вооруже-
ния борцов с малярией, для веры в освобождение от малярии
еще угнетенных ею народов» '.
Чужие успехи все больше подогревают его энтузиазм. Не
терпится самому вмешаться в битву с незримым врагом. В Же-
неву попасть не удалось, по на горизонте новая международ-
ная встреча, на этот раз в Бразилии,— VII Международный
конгресс по тропической медицине. Кому же и ехать в Рио-де-
Жанейро, как не старейшему тропическому врачу Исаеву. Он
1 Письмо к Бргос-Хватту Л. Г., послано из Самарканда в ноябре
1962 года.
167
доложит там о своей сорокалетней борьбе с лейшманиозом. Внут-
ренний лейшманиоз в Узбекистане искоренен не без его участия.
Но... не станем томить читателя: в Рио-де-Жанейро ученый
тоже не попал. Возникли какие-то «уважительные» причины, и
в поездке паразитологу было отказано.
Осенью 1963 года Леонид Михайлович уже с абсолютной яс-
ностью видит, что его неудачи не случайны. Добрые намерения,
энтузиазм и страсть ученого неизменно разбиваются о некий
подводный камень. Что это за камень? В конце 50-х — начале
60-х годов в общественный обиход была пущена доктрина о тех,
кто «едет на базар», и тех, кто «едет с базара». Людям пожилого
возраста, «возвращающимся с базара», рекомендовалось пото-
ропиться и уступить свои должности молодым. Исаев стал
жертвой непродуманного волюнтаристского решения, по кото-
рому всех без исключения «стариков» было велено «не пускать».
Прямо об этом никто не говорил, но волевой механизм действо-
вал безотказно: возраст 75 «карался» отречением от активной
работы, от поездок, в конечном счете, от творчества. Мы знаем
теперь, какой урон нанесла «базарная» доктрина в первую оче-
редь миру ученых, где опыт накапливается десятилетиями и
где «старики» представляют порой главную ценность. Ошибки
прошлого ныне исправлены. Но архивы хранят память о былой
песправедливости.
«Для меня,— писал Исаев в сентябре 1963 года,— поездка
на Бразильский конгресс имела символическое значение. Она
возвращала веру в себя, являлась светлым лучом в жизни че-
ловека, попавшего в беду из-за своего долголетия. Трудно жить,
сознавая свою неполноценность. Разве не жестоко лишить че-
ловека права мечтать о счастливом труде без возрастных огра-
ничений? Как с этим примириться?» 1
Разосланные осенью 1963 года исаевские письма не требуют
комментариев.
«Сорок лет я боролся в Узбекистане с малярией... Два раза
заражался трехдневпой малярией, шесть раз тропической, два
раза клещевым возвратным тифом. Но я не променял бы этот
труд па другой, он давал счастье... Сейчас я хочу помочь в
борьбе с малярией народам Юго-Восточной Азии, Африки...
Я хочу и могу помочь народам Индии и Африки избавиться от
ришты, но на мне ярлык — 77! Вот оно, горе от возраста!»1 2
1 Письмо министру здравоохранения СССР. 23 сентября 1963 г.
2 В редакцию газеты «Известия», 25 сентября 1963 г.
168
«Человек дает для переливания свою кровь — люди выра-
жают ему признательность. Человек хочет отдать свою жизнь
для жизни других — люди говорят: сумасшедший старик, скле-
ротик, чудак... А мне жизнь только тогда дорога, когда она дает
жизнь другим. Я работал в 1911 году во время харбинской эпи-
демии в чумном бараке, дежурил возле заразившегося товари-
ща. Выходя на двор, заваленный трупами, я постоянно замечал
и цвет неба и силу солнечного освещения. Теперь я только вре-
менами неожиданно замечаю: какое здесь чудесное небо, как
хорошо оно в прорезях листьев ореха...» 1
В декабре 1963 года Леонид Михайлович отправляется са-
молетом из Ташкента в Индию. Правда, не в научную коман-
дировку, а с группой туристов. Но какое это имело значение?
Главное было — побывать в штатах Бомбей и Хайдерабад зи-
мой, в то самое время, когда там происходит загрязнение во-
доемов личинками ришты и заражение людей, берущих воду из
водоемов.
Мы почти ничего не знаем об этой поездке. Окольными пу-
тями дошли до меня вести, что Леонид Михайлович поражал
остальных туристов своей неутомимостью, что осмотру памят-
ников старины предпочитал болота и пруды, на берегах кото-
рых проводил почти все время. Он не успел по возвращении
сделать обстоятельный доклад своим сотрудникам в Самаркан-
де. Неразобранными остались и тысячи снимков, привезенных
из Индии. Известно только, что общий план уничтожения риш-
ты в Индии уже сложился у него в голове. Нужно было только
записать этот план, обосновать затраты и отправить документ
в Министерство здравоохранения СССР. На это тоже не хватило
времени. Профессор Исаев скончался через три дня после воз-
вращения в Самарканд — 23 января 1964 года.
За два дня до смерти, испытывая сильные боли в груди, он
отказался вызвать врача. Вечный экспериментатор хотел сам
дознаться, что это происходит с его великолепным сердцем.
Боли продолжались, но он, упорствуя, начал новый день с физ-
культурной зарядки. После зарядки ему стало совсем плохо.
Едва дотащившись до квартиры сторожа (дело происходило на
Намазга, в трех километрах от института), Леонид Михайлович
послал Быховской записку. Немедленно прибыли врачи, лучшие
медики города. Но было уже поздно. «Мы увидели его,— вспо-
1 Письмо в редакцию газеты «Медицинский работник», 25 сентября
1963 г.
160
минает Анна Марковна Быховская,— лежащим в маленькой
комнате на донельзя узкой раскладной кровати. Чтобы не спол-
зало одеяло, он привязал себя к ложу ремнями. Со всех сторон
койка была окружена горами книг. Ими были заняты полки,
столы, стулья. Штабеля книг лежали на полу, почти достигая
потолка. Узкий коридор, который вел в комнату, тоже был за-
бит книгами. Осмотреть больного в этой тесноте было почти
невозможно, к нему мог приблизиться только один человек, да
и то со стороны ног. Между тем выглядел Леонид Михайлович
очень плохо. Он сдерживался, как мог, но страдание явственно
читалось на его лице. В институте уже знали — у Исаева об-
ширный инфаркт, надежд на спасение почти никаких. Тем не
менее мы всю ночь, тайком, чтоб он не слышал, выносили кни-
ги из коридора, надеясь, что удастся перевезти его в больницу.
К утру последние надежды растаяли. Больной умирал...»
От Исаева диагноз—инфаркт миокарда—скрыли. Врачи тол-
ковали с ним о приступе стенокардии. Но Леонид Михайлович
не очень-то расспрашивал медиков. Он до конца оставался спо-
койным и деловитым. Едва ослабевали боли, начинал говорить
о работе, о нерешенных научных вопросах. Даже в бреду твер-
дил о риште, с кем-то спорил, кому-то назначал время для об-
суждения диссертации. «За час до смерти,— вспоминает Быхов-
ская,— он пожал мне руку и непривычно мягким тоном, будто
даже извиняясь, сказал: «Вы уж не обижайтесь, сегодня я г
вами говорить не буду. Приходите завтра, тогда и решим все
институтские дела». И тут же, вернувшись к обычной резкова-
той манере, добавил: «А сейчас я поговорю с теми дураками, ко-
торые до сих пор не поняли суть нашей работы...» То были его
последние слова. Великий спорщик не изменил себе до конца.
Он по-прежнему не верил в близость смерти. В день гибели
пэсколько раз с деловитым сожалением повторил: «Не вовремя
я заболел... Не вовремя... Опять врачи станут придираться, ког-
да поеду за границу... А дел еще так много...»
* 4- *
Литературное жизнеописание ведется чаще всего в поряд-
ке хронологическом: от событий более отдаленных автор сле-
дует к событиям недавней поры. Но в реальной жизни не все
подчиняется ритму времени. Наши мысли и чувства то опере-
жают события, то возвращают нас к далекому прошлому; пла-
сты бытия перемешиваются в потоке дней и недель; малое и ве-
170
ликое соседствует рядом. Этот документ, помеченный маем
1958 года, я решил привести в конце повести. Почему? Судите
сами.
«В Самаркандский городской комитет КПСС
Исаева Леонида Михайловича
ЗАЯВЛЕНИЕ
На партийном собрании в первичной партийной орга-
низации Института малярии и медицинской паразитологии
мне был задан вопрос: почему я так поздно вступаю в
партию, с чистой ли совестью я это делаю?
Я считаю, что вопрос о сроках вступления не является
существенным. Гораздо важнее другой вопрос — почему я
хочу вступить в ряды партии.
Я уже живу как член коммунистического общества. Все
получаю по своим потребностям и отдаю по своим воз-
можностям. Имею труд, который стал потребностью моей
жизни, труд, который делает мою жизнь счастливой, ко-
торый обеспечивает все возможности к творчеству...
В полной ли мере уплачено за удовлетворение потреб-
ностей? В своей борьбе с врагами народа — паразитарными
заболеваниями, в первую очередь с малярией,— я шел по
пути, указанному партией. Мне было оказано большое до-
верие, предоставлены большие возможности. И все же по-
тому, что я шел по пути, указанному партией, а не в ее
рядах, не все возможности были исчерпаны и использова-
ны. Сделано много меньше того, что могло бы быть сделано.
Желание уплатить полностью долг перед своей социа-
листической родиной за то, что она дала для расцвета
творческих сил и возможностей, желание участвова'ть в
активной борьбе за мир, заставляет меня просить о приня-
тии меня в ряды Коммунистической партии Советского
Союза.
Самарканд,
9 мая 1958 г.
Л. ИСАЕВ».
ТРАГЕДИЯ НЕ ПОВТОРИТСЯ
Диагноз доктора Боткина
Кто справедливый, стоек
в решениик,
Того сограждан гнев на
неправое не склонит...
Г о р а ц и й
Этого человека любил весь Петербург. Да что Петербург!
Имя его знал всякий мало-мальски грамотный человек в Рос-
сии. Даже незнакомые снимали шляпу и кланялись при встрече
с ним. А он, невысокий, полный, какой-то даже неуклюжий, с
таким же толстым, неуклюжим саквояжем, одинаково спокойно
поднимался по мраморным лестницам императорских покоев и
по стертым ступеням доходных домов на окраине столицы. Все
знали, что он лейб-медик, профессор, тайный советник, что рус-
172
ские п заграничные научные общества и академии за .честь счи-
тают принять его в свои члены. Но люди называли его между
собой не профессор, не академик, а просто «доктор», «доктор
Боткин». А еще чаще как близкого — по имени-отчеству: «Сер-
гей Петрович».
Для медицинского мира оп был творцом новой, стоящей на са-
мых совершенных началах школы врачевания, автором знаме-
нитых клинических лекций, председателем Общества русских
врачей. Но в пароде его знали больше по легендам, которые
роем вились вокруг имени «чудесного доктора». Рассказывали,
что он сам, без зова является в сырые подвалы и тесные камор-
ки бедняков, чтобы подать исцеление, а если надо, оказать де-
нежную поддержку нуждающимся. Называли многих студентов,
которые только благодаря его помощи (чаще всего негласной)
смогли закончить курс наук. Кстати, студенты Медико-хирур-
гической академии устроили даже сходку, чтобы Боткину бы-
ла предоставлена кафедра внутренних болезней, которую вла-
сти намеревались передать другому.
Больные в госпиталях, солдаты в Болгарии во время русско-
турецкой кампании, студенты-медики из уст в уста передавали
рассказы о простоте, доступности и душевности знаменитого док-
тора. И все, кто описывал Петербург семидесятых — восьмиде-
сятых годов минувшего века, с неизменной симпатией вспо-
минают этого большого человека и врача, ученого с эрудицией
классика и лицом старого крестьянина. И надо же случиться,
что именно с Боткиным произошла эта грустная история.
Перелистаем петербургские газеты первых месяцев 1879 го-
да. Только что завершилась победоносная война с Турцией. Со
страниц прессы не сходят сообщения по поводу «искорененного
зла па Балканах», об «освободительной миссии русского ору-
жия». По случаю заключения мирного договора с Оттоманской
Портой в церквах империи приказано служить «благодарствен-
ные молебствия с коленопреклонением». Государь подмахивает
наградные листы, и газеты умильно сообщают, как седоусые
генералы перед строем прикалывают отличившимся нижним
чинам пожалованные ордена и медали. Но за торжественным
колокольным гулом и речами уже угадывается, что война пе
разрешила ни одной из внешних и внутренних проблем России.
Те же неразрешимые конфликты с Англией, стычки па каж-
дом шагу с германским канцлером; в Киеве демонстрация сту-
дентов, в Харькове народовольцы стреляют в губернатора кня-
зя Кропоткина. Но больше, чем козни Бисмарка и выстрелы пи-
773
гилистов, газеты волнует чума. В недавно еще никому не ведо-
мом селе Ветлянке на Нижней Волге «черная смерть» унесла
почти четыре с половиной сотни жизней. С осени 1878 года чу-
ма — главный предмет споров и разговоров. Прорвется ли за-
раза через установленные на ее пути кордоны — вот вопрос,
беспокоящий всех, от государственного министра до последнего
мещанина из заштатного городка.
«Наша ежедневная пресса совсем очумела,— писали 21 ян-
варя 1879 года «Русские ведомости».— Заглянешь в передовые
статьи — речь идет об эпидемии, появившейся в Астраханской
губернии; отдел городской хроники переполнен рефератами док-
торов о степени заразительности чумного яда; корреспонденты в
один голос заявляют, что каждый наш городок вполне подготов-
лен к восприятию заразы; наконец, даже в иностранном отде-
ле — и там на первом плане чума и те «предохранительные» ме-
ры, которые предпринимают против нас наши «дружествен-
ные» соседние державы».
Последнее обстоятельство особенно пугало правительство и
тузов экспорта. Каждый день приносил биржевым дельцам тре-
вожные вести. В середине января Австро-Венгрия закрыла путь
русским товарам вверх по Дунаю; в первых числах февраля
напуганное чумой французское правительство организовало ко-
миссию по предотвращению заносов чумы из России, а немцы
решением рейхстага полностью закрыли для русских товаров
свою восточную границу.
«Да ведь это блокада! — восклицает на страницах одной из
газет представитель деловых кругов.— Чума не только опасна
для нашей жизни, но просто губительна по мотивам политиче-
ским и экономическим».
Страх перед потерей барышей придал петербургскому прави-
тельству небывалую активность. Восьмого января кабинет ми-
нистров решает предпринять против чумы «самые энергические
меры». В Астрахань направлены войска с тем, чтобы окружить
всю губернию и «сжечь Беглянку, этот источник заразы, цели-
ком, а в остальных местах уничтожить огнем все здания, где
были случаи заболевания». Седьмого февраля руководитель этой
акции временный губернатор Астраханского края граф Лорис-
Меликов принял корреспондента «С.-Петербургских ведомо-
стей», пожелавшего передать его сиятельству, что «вся Россия
смотрит на него с доверием».
— Сердцем чувствую это,— ответствовал граф, не страдав-
ший излишней скромностью.
174
— А Ветлянку сожжете? — спросил журналист.
— Сожгу, братец, все, что нужно сжечь; ни одной хатой бо-
лее, ни одной менее. А прежде всего расстреляю двух-трех долж-
ностных за мерзости, которые там делаются. Болезнь болезнью,
но меня озабочивают экономические вопросы, политические...
Едва озабоченный граф отправился жечь и расстреливать, га-
зеты, как по команде, принялись успокаивать внутреннее, а
главное, международное общественное мнение: теперь-то уж с
эпидемией будет покончено. Но тринадцатого февраля роковой
диагноз «чума» был поставлен в центре столицы, в нескольких
кварталах от Зимнего дворца. И произнес его не кто иной, как
сам доктор Боткин.
Председатель Общества русских врачей не мог не задумать-
ся о чуме в дни, когда телеграф ежедневно сообщал о десятках
жертв эпидемии в казачьих станицах под Астраханью. Что он
мог сделать на случай, если зараза вырвется на простор? Бот-
кин предложил Обществу послать в Ветлянку научную наблю-
дательную экспедицию, а пока самым деятельным образом изу-
чать болезнь по существующей литературе. Так с осени 1878 го-
да в Петербурге начались «чумные чтения» — доклады наиболее
видных медиков, излагающие новейшие данные о течении, при-
знаках и путях распространения болезни.
Чтения собирали огромное число столичных врачей. Докла-
ды обсуждали порой до глубокой ночи. И всякий раз, завершая
прения, Боткин призывал коллег наблюдать за легкими, неха-
рактерными случаями болезни, теми, что ускользают от глаз
врача. Он подчеркивал, насколько важно не упустить даже са-
мые незначительные опухоли лимфатических желез в паху и под
мышками, ибо эти так называемые бубоны — самый важный
признак чумы. Не пропустить и тем более не скрыть ни одного
подозрительного на чуму, не игнорировать легких, отклоняю-
щихся от нормы случаев болезни,—вот мысль, которую признан-
ный вождь русских врачей снова и снова повторял в своих докла-
дах и репликах.
Очередное чтение состоялось вечером двенадцатого февра-
ля, а в десять утра тринадцатого в амбулаторию, где Боткин, по
обыкновению, осматривал со студентами больных, доставили
дворника Михайловского артиллерийского училища Наума Про-
кофьева, 50 лет, со всеми признаками болезни, известной как
pestis mortalis. Все выглядело как при чуме: паховые бубоны,
температура, слабость, апатия. В то же время это была какая-то
странная чума. Прокофьев, страдавший ею уже целый месяц, не
т
только пе умер сам, но и не заразил никого из тех, кто жил ря-
дом с ним в подвалах Михайловского училища.
Вместе со студентами и ассистентами Боткин самым обстоя-
тельным образом исследовал и опросил больного. Клиническая
картина не подсказывала никакого другого диагноза, кроме чу-
мы. Кстати, личное впечатление врача было в те годы единст-
венным средством распознать болезнь: микроскоп не помог бы
ученому. Чумный микроб открыли только пятнадцать лет спу-
стя. «Вся наша диагностика есть, по сути дела, гипотеза, более
или менее близкая к истине»,— со вздохом заключил профес-
сор и на всякий случай распорядился поместить больного в изо-
лятор: «Береженого и бог бережет».
«Диагноз этот очень заинтересовал, но не привел в волне-
ние нас, студентов (я был тогда на четвертом курсе и присутст-
вовал на лекции),— записал через несколько лет ученик Бот-
кина профессор Сиротин,— ибо Сергей Петрович представил его
как иллюстрацию своих воззрений на существование легких
форм инфекционных болезней и категорически высказал, что от
этого случая до эпидемии чумы лежит огромное расстояние».
Дворника препроводили в изолятор, студенты разошлись по
домам, а убежденный в своем диагнозе — незаразительная чу-
ма — Боткин отправился с обычным врачебным визитом во
дворец.
Ничто не предвещало грозы. Но... страшное слово прозву-
чало. Еще до исхода дня Петербург только и говорил о чуме, об-
наруженной в столице. Правительственное сообщение, опубли-
кованное на следующий день, пыталось смягчить всеобщее
беспокойство. Страдание Наума Прокофьева власти со слов Бот-
кина назвали «легкой формой болезни, которая была в 1877 году
наблюдаема в Астрахани».
Сегодня, девяносто пять лет спустя, мы знаем, что эпидемия
семьдесят седьмого года в Астрахани не была чумной. Но со-
временники Боткина оставались убежденными в обратном. Па-
ника, потрясшая Петербург, грозила захватить всю страну.
Заговорили о чумных больных, обнаруженных якобы в Серпухо-
ве и Ростове. «Московские ведомости» сообщили о параличе
розничной торговли. «Многие товары у торговцев не идут с рук:
их не приобретают из страха купить чуму».
Властей пе на шутку встревожила, но уже не чума, а, ско-
рее, опасность вот-вот готовой вспыхнуть паники. Всего лишь
сто лет прошло со времени ужасного чумного бунта в Москве.
Не повторились бы вновь те печальные события... «Официаль-
176
пый Петербург давно так быстро й так дружно не двигался, как
сегодня»,—писало четырнадцатого февраля «Новое время».
Две официальные врачебные комиссии одна за другой мчатся
в клинику Боткина. Не очень близко подступая к лежащему
на койке Науму Прокофьеву, но весьма торопливо обе комис-
сии устанавливают, что бубоны у больного дворника... «сифи-
литического происхождения». Видимо, члены комиссии не очень
задумывались над своим диагнозом. От них потребовали «успо-
коить умы», и они выполнили приказ. Не беда, что через не-
сколько дней два видных специалиста-венеролога — петербург-
ский профессор Тарновский и приехавший из Берлина профес-
сор Леви — единогласно заявили, что сифилисом Прокофьев
никогда не страдал.
Главное состояло в том, чтобы развенчать авторитет Бот-
кина и вернуть устойчивость внутренней и международной тор-
говле. Операция удалась: спокойствие восстановилось. Город
воспрял, и первое, чем он поспешил заняться,— это отомстить
ученому за три дня пережитого животного страха.
Едва тронулись в путь задержанные на время суда и желез-
нодорожные составы с товарами, газеты начали яростную травлю
недавно еще всеми почитаемого профессора. Те, кто вчера еще
дрожал за свою шкуру, сегодня швыряют в лицо ученому самые
оскорбительные домыслы. Боткина обвиняют в отсутствии пат-
риотизма, в каком-то заговоре с англичанами, ставится под со-
мнение даже, владеет ли он элементарной медицинской грамот-
ностью.
«Биржевая газета» печатает пространную статью «Призраки
профессора Боткина». «Если профессор Боткин ошибся теперь,
то он точно так же мог ошибиться и ранее, признав чуму в
Ветлянке»,— подхватывают «Новости». «Боткин играет в весь-
ма опасную игру. Он ставит на карту свою репутацию»,—
ехидно вставляет немецкая петербургская газета.
Но особенно распоясались «Московские ведомости». «Мир
стоит на вранье и обмане,— вдохновенно декламирует редактор
этой газеты, известный реакционер черносотенец Катков. —
У всех на глазах колоссальная выдумка о чуме, с ожесточением
эксплуатируемая и ныне, когда на всем протяжении Российской
империи нет ни одного чумпого больного...» Катков договари-
вается до того, что «Боткин напустил тревогу исключительно ра-
ди спекуляции, чтобы уронить на бирже курс рубля и сыграть
на понижении». Не гнушаясь политическими доносами, редак-
тор «Московских ведомостей» приравнивает поступок врача, вы-
171
сказавшего собственную точку зрения на болезнь своего пациен-
та, к «разрушительным действиям нигилистов».
Гнусная травля продолжалась несколько недель. Боткин
был потрясен. Как ни старался он бодриться, сколько ни повто-
рял близким галилеевское «а все-таки она вертится», ему не
удавалось вернуть себе утерянного покоя. Он лишился сна и ап-
петита. По природе доверчивый и даже благодушный, он впер-
вые столкнулся со стихией несправедливой жестокости. В одно
мгновение были забыты все его прежние заслуги, рухнуло ува-
жение, которое он заслужил своим талантом клинициста, го-
дами труда, абсолютной порядочностью.
Но «чудесный доктор» не сдался. Он остался при твердом
убеждении, что диагноз его верен, что в Петербурге действи-
тельно промелькнуло несколько неясно выраженных, не полу-
чивших развития случаев болезни, чрезвычайно близкой к чуме.
«Как бы ни желательно было мне ошибиться в таком случае,
но, к несчастью, не могу признать своей ошибки и глубоко про-
никнут истинностью своего убеждения,— писал он в ответе ре-
дактору «Нового времени». — Считаю себя обязанным поддер-
живать высказанное мною мнение, как самое искреннее мое
научное убеждение, несмотря на все нападки, которые на меня
посыплются и которые я сумею вынести с полной стойкостью».
Он действительно проявил редкостное мужество, хотя, по
свидетельству его друга врача Белоголового, «этот эпизод оста-
вил неизгладимые последствия на здоровье Боткина». Именно
с зимы 1879 года началась у Сергея Петровича та сердечная
болезнь, которая пятидесяти семи лет, в расцвете творческих
сил, свела великого клинициста в могилу. «Прав он был или не
прав — решить могут только позднейшие наблюдения...» — запи-
сал в воспоминаниях о Боткине Белоголовый. А другой биограф
справедливо добавил к этому: «Если бы даже он и ошибся в
своем диагнозе, то как ученый и врач вполне исполнил свой
долг».
За девять десятков лет, прошедших со времени «дела» Наума
Прокофьева, не одно поколение врачей снова возвращалось
к этой загадке. Ошибся ли Боткин? Какую болезнь принял он
за чуму? По этому поводу писались статьи, спорили, приводили
разные точки зрения.
В первый год Отечественной войны задумался о старом спо-
ре и автор этих строк. В декабре 1941 года я учился в Военно-
медицинской академии имени Кирова в Ленинграде на первом
курсе. Вокруг города уже замкнулось кольцо блокады, и лекции
178
мы слушали в насквозь промороженных аудиториях, где после
первых же осенних бомбежек не осталось ни одного стекла.
Просидев день на занятиях, ночью отправлялись мы с караби-
нами на плечах охранять академический городок. Тот, кто не по-
падал в караул, по сигналу тревоги должен был бежать в ака-
демический парк и там в ожидании бомбардировки или пожара
занимать свое место в земляной щели.
Во время бомбежек случалось, что в щель нашу забегали
военврачи-преподаватели. Тревоги длились долго, иногда па
нескольку часов. Профессора и ассистенты академии, узнав, что
перед ними юнцы, только-только приобщившиеся к медицине,
частенько рассказывали нам эпизоды из собственной практики
или из истории академии. Стопятидесятилетняя история быв-
шей Медико-хирургической академии давала немалый простор
для бесед назидательного свойства. Между прочим, услышали
мы и о загадке боткинского диагноза. Не могу припомнить, как
именно трактовал ее тогда маленький военврач, загнанный бом-
бежкой в наше убежище. Но в памяти засела каждая деталь
той ночи, когда пришлось мне впервые лицом к лицу столкнуть-
ся с самим Сергеем Петровичем.
...Взвод наш сидит на двух узких скамьях в убежище. Туск-
ло светит единственная коптилка. Накаты бревен над нашей
головой смягчают гул зенитных батарей и свист бомб, но мы
отлично представляем, что делается сейчас за стенами убежи-
ща. В щели зябко, сыро. В животе нестерпимо сосет от голода,
и хочется спать. И хотя мои товарищи хмуро молчат, я знаю,
что в душе каждый из них молит бога только об одном: чтобы
бомбы не попали на территорию академии. Тогда после отбоя
тревоги взвод получит право на отдых.
На моих часах три. Если тревога кончится скоро, можно
надеяться на несколько часов сна до утренней побудки. Но над
нашей мечтой неожиданно нависает опасность. На столике воз-
ле коптилки дребезжит телефон. Командир взвода, схватив
трубку, с полминуты выслушивает какое-то распоряжение. Сна-
чала он просто слушает, потом глаза его начинают бегать по
нашим лицам. Это значит: сейчас кого-то пошлют «туда». Шея
сама собой уходит в отсыревших! воротник шинели. Хочется
натянуть ушанку на самый нос. Но командир уже выкликает
две фамилии, одна из них моя. Где-то возле терапевтической
клиники упала и не разорвалась крупная бомба. Приказ: быст-
ро разыскать ее и сообщить па командный пункт.
Возле терапевтического?.. Мы понимаем, что это значит: ака-
179
демия превращена в огромный госпиталь, в терапевтической
клинике лежат несколько сот раненых. Если бомба взорвётся...
На улице ослепительно бело. Недавно выпал сухой пушис-
тый снег. Он искрится под лучами прожекторов, переливается
от сияния осветительных ракет. Мы бежим, пригнувшись, очаро-
ванные и напуганные этим фейерверком. Бомбу находим быст-
ро. Ее черное тупое тело ткнулось в снег в пятнадцати шагах
от стены госпиталя, неподалеку от памятника Боткину.
Товарищ возвращается сообщить о находке, я остаюсь один.
Прячусь за гранитный цоколь памятника и оттуда, не отры-
ваясь, гляжу на густое черное пятно среди голубоватого велико-
лепия свежего снега. Стою долго. Ни о чем не могу думать, кро-
ме как о черной железной чушке, которая в любой миг может
убить, разорвать, завалить камнями сотни ничего не подозре-
вающих людей, лежащих вот за этой стеной.
Наконец из-за угла показывается группа людей. Осторожно
поскрипывая по снегу, они тихо приседают возле бомбы и жес-
том приказывают мне уходить. Перебегаю площадь и останавли-
ваюсь на углу. От недавней тревоги не осталось и следа. Маль-
чишеский азарт так и подмывает остаться и досмотреть, как
минеры разделаются с черным чудовищем. Становлюсь за водо-
сточную трубу и гляжу, как, чуть позвякивая гаечными ключа-
ми, группа смельчаков делает свое опасное дело у подножия
рослой чугунной фигуры Боткина.
Широко расставив ноги на просторном гранитном постамен-
те и заложив руки за спину, в глубокой задумчивости опустив
на грудь свою крупную голову, ученый будто размышляет о том,
что происходит на его глазах. Потом в казарме (нам все-таки
удалось урвать в ту ночь два часа сна) я писал стихи о тех, кто
обезопасил черную тушу бомбы, спасая от гибели живых людей
в госпитальных палатах и чугунного Боткина. У меня в стихо-
творении Боткин с горечью размышлял о гнусностях войны, о
вечных непреходящих ценностях науки. Нет, я ни на минуту
не сомневался тогда в правоте боткинского диагноза. И хотя от
курса инфекционных болезней нас, новичков, отделяли еще
годы учения, мысленно уже избрал борьбу с заразными болез-
нями своей будущей профессией. Жизнь, однако, повернула все
на иной лад. Я так и не стал врачом. А много лет спустя, бе-
седуя в качестве литератора с видным ученым, узнал я о том,
что доктор Боткин все-таки ошибся. Почему это произошло
и как удалось распознать болезнь Наума Прокофьева, и пойдет
наш дальнейший рассказ.
180
Трое
Искусство — это я,
наука — это мы.
Виктор Гюго
Самолет долго плыл над желтым малолюдным Заволжьем.
Потом цвет изменился, под крылом зазеленело. Началась дель-
та, открылась бескрайняя островная страна: десятки, сотни зе-
леных островов в переплетении речных рукавов и проток. Само-
лет снизился. Стали видны тростниковые заросли, песчаные пля-
жи, пароходики и рыбачьи паруса на подступах к Астрахани.
Я прильнул к иллюминатору, глядя на этот неведомый мне
город почти на границе двух материков, на перепутье древних
и новых сухопутных и водных дорог.
Перед отъездом из Москвы я много читал о нем. Прочитал,
как брали Астрахань казаки Разина и войска Грозного, как го-
рела она не раз. Но, по общему убеждению всех авторов, более
чем от чужих штыков и огня город за последние двести лет
пострадал от незримых атак чумной и холерной заразы. Четыре
раза именно отсюда начинала свой путь на Россию холера,
и несколько раз чума косила человеческие жизни в приволжских
степях. Не одно десятилетие борется тут человек с заразой, и не-
мало там, внизу, на астраханской земле, жертв и героев этой
жестокой схватки. Со стороны может показаться, что ныне бит-
ва утихла, исконный враг отступил. Но по-прежнему на огром-
ной дуге между Волгой и Доном, как сторожевые посты, стоят
противочумные институты, станции, отряды. Трагедии прошло-
го не должны повторяться. Идут годы, уходят из жизни участ-
ники былых сражений с инфекцией, начали забываться их не-
давние подвиги. Справедливо ли это? И вот я лечу в Астрахань,
лечу на старейшую в стране противочумную станцию, чтобы
рассказать об одной из таких эпопей.
Самолет завершает свой бег. Выхожу на раскаленную авгу-
стовским солнцем равнину. Близкая пустыня жарко и сухо
дышит в лицо. Пересаживаюсь в «газик», любезно присланный
руководителем станции, и через двадцать минут мы вкатываем-
ся в тяжелые ворота на окраине города. Надпись над воротами
свидетельствует, что перед нами всего лишь одно из городских
медико-санитарных учреждений. Но мысль, что где-то рядом
в пробирках и клетках таится живая настоящая чума, превра-
щает станцию в моих глазах в некую противочумную крепость.
181
Оглядываюсь с тревожным удивлением: и впрямь крепость.
Двор обнесен высокой кирпичной стеной. Когда-то здесь нахо-
дилась тюремная больница. От тех времен остались степа п мрач-
ные тяжеловесные здания, какие строили на окраинах империи
в последней трети прошлого столетия. Решетки на окнах, свод-
чатые потолки в помещениях.
В углу двора, у самой стены, серый обелиск, памятник жерт-
вам чумы. Их имена высечены на камне: «Доктор Ипполит Де-
минский и медичка Елена Красильникова. 1912 год». О драме,
которая разыгралась в одном из приволжских поселков шестьде-
сят лет назад, рассказывает телеграмма, посланная Деминским
тогдашнему директору Астраханской чумной станции Николаю
Николаевичу Клодницкому. Текст телеграммы тоже выбит на
памятнике: «Я заразился от сусликов чумой, приезжайте, возь-
мите добытые культуры, записи все в порядке. Остальное все
расскажет лаборатория. Труп мой вскройте как случай экспе-
риментального заражения человека от сусликов. Прощайте,
Демипский». Могилу перенесли сюда несколько лет назад из
села Рахинка. И тогда же появилась на памятнике новая над-
пись: «И. А. Деминскому и Е. М. Красильниковой от советских
чумологов. Вечная память».
В темноватом кабинете начальника станции, обставленном
старомодной тяжелой мебелью, где за стеклами высоких шка-
фов мерцают позолотой кожаные корешки книг, еще явствен-
нее ощущаешь связь научных поколений. Вот фотография
Мечникова: он приезжал сюда в 1911 году, интересуясь, как рас-
пространены чума и туберкулез среди калмыков. На снимке
рукой Ильи Ильича сделана дарственная надпись все тому же
Клодницкому. Осматриваю другие экспонаты на застекленных
полках: анатомические препараты, приготовленные в двадцатых
и тридцатых годах, чучела степных грызунов — носителей бо-
лезней — болезней, которых нет сегодня среди людей. Одпа из
банок заставляет меня остановиться с изумлением. В спирту
лежит вскрытая морская свинка. Переполненные кровью внут-
ренние органы — верный знак, что животное погибло от чумы.
Но меня волнует пе препарат, таких здесь много, а пожелтев-
шая этикетка. С академическим спокойствием надпись на банке
сообщает, что передо мной морская свинка, «зараженная ма-
териалом с места укуса сусликом врача Вольферц А. А.».
— Алевтина Александровна? Та самая?
Заместитель начальника станции Александра Федоровна
Оптякова, зная о цели моего приезда, спокойно кивает:
182
— Та самая, открывательница.
...У меня па рабочем столе под стеклом лежит фотография
девушки с коротко стриженными светлыми волосами. Насколь-
ко можно судить по снимку, она хороша собой и относится к тем
хрупким, изящным существам, которые до самой старости вы-
глядят девчонками. Впрочем, «хороша собой»—это не совсем
точно. В странном разладе с юным обликом смотрят слишком
уж серьезные глаза. Фотография относится к 1926 или 1927 году,
к тому времени, когда Алевтина Вольферц сделала свое знаме-
нитое открытие. Старый снимок попал мне в руки тридцать пять
лет спустя, когда Вольферц давно уже не было в живых. Я вгля-
дывался в это лицо, пытаясь понять, в чем суть странной двой-
ственности девичьего облика. Кажется, кое-чего я достиг. Но
для этого пришлось побывать в Саратове, Астрахани и Ростове-
на-Дону, разыскать тех, кто знал Алевтину, и создать никем
прежде не записанную биографию этой незаурядной женщины.
В детстве ее окружали бонны и гувернантки. Отец, видный
саратовский адвокат, славился в городе блестящей игрой на
кларнете и был преподавателем консерватории. В просторном
доме на Царицынской улице возле почтамта в гостях у этого
знатока Саратовского края бывали ученые из Петербурга и Мо-
сквы. Сюда приезжал Мечников. По вечерам собирались у Воль-
ферцев университетская профессура, местные музыканты,
артисты. Днем в квартире тоже нередко звучала музыка, разда-
валась французская и английская речь: это занимались с учи-
телями две худенькие болезненные дочери хозяина дома.
Девочек воспитывали не белоручками, но путь, который из-
брала для себя младшая, поставил в тупик даже родителей.
Окончив гимназию и медицинский институт, Алевтина из всех
специальностей выбрала эпидемиологию чумы. Трудно сказать,
почему приглянулся ей именно такой путь. Скорее всего, в вы-
боре этом сказался незаурядный характер: не очень-то крепкая
здоровьем девушка решила доказать себе и другим, что спо-
собна преодолеть, если надо, и слабость телесную. А может быть,
просто потянуло ее туда, где особенно остро нужны были врачи.
В Поволжье в те времена не проходило года без чумной вспыш-
ки. На чуму медики шли, как когда-то «в народ».
Институт «Микроб» в Саратове, куда в 1924 году поступила
Алевтина Вольферц, на семь-восемь месяцев в году рассылал
своих врачей по степям и пустыням в поисках очагов инфек-
ции. О машинах, а тем более самолетах, и речи не было. До
глухих казахских кочевий добирались где верхом, а где и пеш-
183
ком. Молодому чумологу пришлось выучиться крепко сидеть
в седле, управлять верблюдом и работать, когда надо, сутками.
Походные лаборатории в те годы разворачивали чаще всего
прямо в юртах. Тут же, отгородив угол, за занавеской «сеяли»
на питательных средах чумные культуры. Тут же спали прямо
на полу вповалку. Удивительно ли, что в таких условиях среди
жертв «черной смерти» то и дело оказывались и сами врачи?
Очень скоро жизнь научила доктора Вольферц главному
закону врачей-чумологов: «черную смерть» можно победить,
только если в самом себе подавишь страх и эгоизм. Чума буйст-
вовала в пустыне, чаще всего среди казахов-кочевников. Без-
грамотные степные скитальцы давно смирились с ее атаками,
рассматривая их как стихийное бедствие, нечто вроде песчаной
бури. Надо было разбить этот мертвящий фатализм, превратить
казахов в союзников и друзей врача. И хрупкая, маленькая
Вольферц всей силой своего характера добивалась этой дружбы.
Помогала больным, входила в зачумленные, полные зараженных
блох землянки и юрты, не отказывалась от приглашения в гос-
ти и на праздничные угощения.
Приходилось проявлять порой железную выдержку, когда
гостеприимные, но слабо знакомые с элементами санитарии и
гигиены хозяева принимались от всего сердца угощать своих
гостей. Увидев как-то, что один из товарищей готов выскочить
из юрты, спасаясь от запаха поданного на обед несвежего мяса,
Вольферц, не меняясь в лице, вполголоса процитировала: «Не
принюхивайся к тому, что ешь, не разглядывай того, кого лю-
бишь». Вовремя брошенная шутка рассмешила брезгливого вра-
ча. Обед завершился благополучно, а чумологи приобрели в хо-
зяевах юрты верных друзей и помощников. Да, уж волей и
разумом бог ее не обидел. Надо ли удивляться, что руководители
института стали посылать молодого чумолога для решения наи-
более спорных вопросов? Так было и летом 1920 года.
После ледохода на Волге вода в том году стояла долго и не-
обычно высоко. А когда паводок кончился, на Астраханскую
противочумную станцию дошла весть: в островном селе Могой
и в совхозе «Чурки»—чума. Станция подчинялась саратовско-
му институту, и, прежде чем выехать на вспышку, Сергей Ва-
сильевич Суворов телеграфировал начальству. В тот же день
пришел ответ: «К вам выезжает Вольферц...»
Много лет спустя в Астрахани я разыскивал людей, знавших
историю этой экспедиции.
— Ас женой Суворова, Марией Михайловной, вы уже раз-
184
говаривали? — спросили меняна противочумной станции.— Если
пег, торопитесь. Завтра она навсегда покидает наш город.
Надо ли говорить, с какой поспешностью кинулся я разыски-
вать Марию Михайловну Воронкову, ту самую, что во всех
учебниках эпидемиологии значится третьим соавтором откры-
тия! Я нашел ее в стареньком деревянном доме па окраине
Астрахани. Мария Михайловна действительно готовилась уехать
в Воронеж к сыну. В голых пустых комнатах стояли увязанные
в дорогу вещи. Портрет покойного хозяина дома (усы и бород-
ка делали его похожим на Роберта Коха) сиротливо висел па
стене. Сам Суворов, как мне сказали, умер в этом же домике
в 1955 году на семьдесят первом году жизни.
Мария Михайловна разволновалась. Суетясь, стала распако-
вывать какие-то корзины, на свет появились толстые плюшевые
альбомы, письма, стопки маленьких стеклянных позитивов с
двойным изображением. (Такими позитивами пользовались лю-
бители фотографии в двадцатые годы.) Стала рассказывать:
кроме чумы, у покойного Сергея Суворова была еще одна
столь же безудержная страсть — фотография. Я разглядывал на
свет многочисленные серые стеклышки, и постепенно из них
складывалась гигантская мозаичная картина большой жизни.
Этот скромный провинциальный врач сумел удивительно
много подсмотреть со своей дешевой простенькой камерой.
В жуткой обыденности вставала перед глазами эпидемия чумы
1911—1912 годов. Занесенные снегом трупы на улицах Харби-
на, умирающие китайцы в тесных полутемных фанзах, врачи
и санитары, закутанные до глаз, осматривающие больных с чум-
ными бубонами. Как и многие русские медики, студент пятого
курса Суворов по призыву известного специалиста по чуме Да-
ниила Кирилловича Заболотного побывал тогда на эпидемии.
А год спустя фотоаппарат запечатлевает события, происхо-
дящие на противоположном конце империи: мрачные казематы
и тесный дворик форта Александра I на островке в Кронштадт-
ском заливе. Сергей Васильевич окончил здесь курсы чумологов.
Мировая война. Развалины фортов Перемышля. Погрузка ра-
неных в санитарный эшелон в Яссах. Революция в Москве.
Красногвардейцы перед Большим театром.
1921 год, снова Дальний Восток. Суворов участвует в борьбе
с холерой. Потом Астрахань: временная развернутая в хате
больница для жертв чумы 1922 года.
— А вот это снимки двадцать шестого года,— подвигает мне
новую стопку стеклышек Мария Михайловна.
185
И кадрами документального фильма проплывают передо
мной события более чем пятидесятилетней давности.
Они выехали в последних числах июня. Пароходик местного
сообщения два часа петлял между волжских островов и наконец
причалил к дощатой пристани совхоза «Чурки». Багажа у Су-
ворова и Вольферц только и было, что клетки с морскими свип-
ками, заготовленными для опытов, да ящик с микроскопом и
лабораторной посудой. Тут же, на пристани, дознались, что боль-
ных много во всех окрестных селах, но больше всего в Детском
труддоме — своеобразном интернате для юных правонаруши-
телей и беспризорников. Двинулись туда. Обычно в монастыре,
где располагался труддом, стоял дым коромыслом. О проделках
воспитанников знала вся дельта. Но на этот раз на монастыр-
ском дворе врачей встретила тишина. Из двухсот детей семьде-
сят пять с высокой температурой и болезненными бубонами ле-
жали в своих кельях. Остальные притихли, ожидая заражения.
Натянув на лица противочумные маски, Вольферц и Суворов
недоуменно переходили от больного к больному. Все было
необычно в этой эпидемии. Бубоны в паху, под мышками и под
челюстями, тяжелое состояние мальчишек подсказывали диаг-
ноз чумы. Но эта ни на что не похожая чума тянулась уже
почти месяц, и никто в труддоме от нее пока не умер. Да и не
видно было, чтобы больные воспитанники заражали здоровых.
Суворов и Вольферц не были людьми излишне болтливыми.
(Этому учит сама профессия, на работе лучше не разговаривать:
откроешь рот, того и гляди, вдохнешь чуму.) А в первые дни
на острове, удивленные непонятной эпидемией, они вообще
старались не касаться сущности загадочной болезни. О чем
говорить, пока не заражены подопытные животные, пока под
микроскопом пе рассмотрена кровь больных и органы перебо-
левших свинок?
Но вот шприц перенес под кожу подопытных зверьков со-
держимое человеческих бубонов. Прошла неделя, и все свинки
погибли. Вольферц вскрыла, и удивление ее было подогрето еще
больше: внутренние органы первых жертв опыта выглядели точ-
но так же, как у животных, зараженных чумой. Значит, все-таки
«черпая смерть»? Вольферц кинулась к микроскопу. Если удаст-
ся застигнуть в крови только что погибшего животного широкую
короткую палочку, более темную на полюсах, диагноз оконча-
тельный — чума. Но как ни старался врач, знакомый микроб,
да и никакой другой, не появлялся под окуляром. В этот вечор
два медика наконец открылись друг другу: ни более опытный
186
старший, пи весьма осведомленная в мировой литературе млад-
шая ничего не понимали в загадочной болезни, которая поража-
ла воспитанников труддома.
Единственно, на что походила могойская и чуркинская
«чума» — это на болезнь, которую нашел в прошлом веке доктор
Боткин у Наума Прокофьева. Те же бубоны, температура и...
выздоровление больного, не заразившего никого из окружаю-
щих. Нечто подобное за два года до Боткина отыскал тут же,
в Астрахани, врач Дрепнер. Он назвал тогда болезнь pestis
ambulans — амбулаторная чума. Но что это на самом деле?
Еще несколько дней Вольферц и Суворов продолжали зара-
жать и вскрывать исправно погибавших морских свинок и рас-
сматривать кровь людей и зверьков. Им оставалось лишь пожи-
мать плечами. По характеру заболевания люди и животные,
очевидно, страдали от какой-то инфекции, имеющей строго опре-
деленного возбудителя. Но микроб упорно ускользал из рук
искателей. Откуда он приходит в тело больного? Если люди не
передают возбудителя друг другу, то, видимо, заразное начало
приносят человеку животные. Но какие? Сидя однажды в келье
монастыря, Алевтина Александровна разговорилась с мальчиш-
ками о житье-бытье. Видимо, она спросила подростков об их
развлечениях, потому что воспитанники, перебивая друг дру-
га, стали вспоминать, как здорово нынешней весной глушили
они палками водяных крыс, которых паводок выгонял на
остров.
Уж не крысы ли носители заразы? — задумалась Вольферц.
Ведь и чуму передают человеку животные: суслики и песчанки
в степи, а в морских портах — портовые крысы. Вольферц даже
вышла несколько раз на берег Волги в надежде добыть зверька
и дознаться, нет ли у него в крови той же заразы, что и у вос-
питанников труддома. Но высокая вода и палки мальчишек, ви-
димо, начисто уничтожили зверьков.
Шли недели. Один за другим выздоравливали воспитанники
труддома, и притихший монастырь вновь стал оживать. У чумо-
логов кончался запас привезенных из Астрахани морских сви-
нок. Вдобавок с Большой земли пришло сообщение, что Суворо-
ва и Вольферц ждут па севере Каспия, где буйствует уже самая
настоящая чума. Пришлось свернуть опыты в «Чурках» и воз-
вратиться в Астрахань ни с чем. Сергей Васильевич привез жене
две пробирки с кровью больных, несколько зараженных свинок,
журналы для записи экспериментов и укатил на очередную
вспышку. Алевтина Александровна тоже покинула Астрахань.
167
Мария Михайловна опять осталась одна с некоей непонятной
инфекцией в пробирках и приказом поддерживать эту нечисть.
Воронкова по всем правилам бактериологической науки за-
ражала животных, и столь же строго на седьмой день они по-
гибали. Но напрасно она делала бесчисленные мазки крови, кра-
сила их и с надеждой склонялась к микроскопу, чтобы найти
микроба-возбудителя. Напрасно высевала кровь то на одной, то
па другой питательной среде. Микроб (да был ли он там во-
обще?) никак себя не обнаруживал.
В разгар всех этих неудач из Саратова от директора противо-
чумного института профессора Никанорова пришло раздражен-
ное письмо. Директор требовал представить отчет об эпидемии
на волжских островах. Какая там оказалась инфекция? Что
установлено лабораторно?
Вскоре директор приехал в Астрахань сам. Пришел в лабора-
торию к Воронковой, перелистал лабораторные журналы, не-
брежно заглянул в микроскоп и заявил, что астраханцы никогда
не разберутся с чуркинской вспышкой, что он увозит заражен-
ных животных в Саратов и сам займется разгадкой этой сомни-
тельной эпидемии. Может быть, Мария Михайловна по мягкости
и не посмела бы возразить рассерженному начальству (дирек-
тор имел обыкновение высказывать свое недовольство в весьма
резкой форме), но тут в Астрахань из командировки вернулась
Алевтина Вольферц. История не сохранила подробностей раз-
говора маленького доктора с директором, но шумливый про-
фессор почему-то после этой беседы спешно ретировался, и Алев-
тина, вернувшись в лабораторию, сказала Марии Михайловне:
— Ну, теперь хотим мы или не хотим, а разобраться с чур-
кинской вспышкой придется.
В тот же день, разглядывая чашки Петри, где Мария Ми-
хайловна безрезультатно пыталась вырастить возбудителя, Воль-
ферц высказала мысль, что гипотетическому микробу чего-то,
видимо, не хватает. Надо кормить его более обильно и разно-
образно. Трое экспериментаторов (Суворов тоже скоро вернулся
с чумы) занялись бактериологической кулинарией. Они развер-
нули перед таинственным микробом обширное меню, где фигу-
рировали лошадиная сыворотка, куриный желток и как высший
деликатес — глюкоза и тонкие кусочки мышиной селезенки. Ку-
линарные ухищрения как будто пошли возбудителю болезни
впрок. Под микроскопом в пробах крови начали появляться
какие-то сначала очень неясные образования: шары, палочки,
мелкие, как будто даже похожие на чумные. Но было слишком
1S8
рано утверждать, что вся эта мелкота и есть возбудитель эпи-
демии па волжских островах. До поры до времени приходилось
воздерживаться от выводов и надеяться, что новые опыты и ли-
тературные сообщения из других лабораторий подскажут, как
все-таки выкармливать этих лилипутов до нормальных размеров.
Главным книгочеем среди трех экспериментаторов была
Вольферц. Чтобы довести дело до конца, она осталась в Астра-
хани, но из Саратова друзья постоянно посылали ей пачки
русских и зарубежных книг и журналов. После каждой такой
литературной посылки Алевтина бежала в лабораторию испы-
тывать новые питательные среды, затевала новые опыты. Суво-
ров не спорил с ней. Воспитанник провинциальной семинарии,
он не знал иностранных языков и благоговел перед просвещен-
ностью Алевтины. Только однажды, когда опа рассказала своим
старшим коллегам о том, что где-то для усиления роста микро-
бов добавляют цистин — вещество, содержащееся в волосах
и коже, Сергей Васильевич усомнился:
— Где мы его сыщем, этот цистин? В Астрахани о нем никго
слыхом не слыхал. Не резать же лошадиные хвосты и копыта!
Суворов считал, что обезоружил Вольферц таким сокруши-
тельным аргументом. Но он просто не знал ее характера.
— А почему бы и нет,— загорелась Вольферц,— мне, напри-
мер, кажется, что весенняя эпидемия в дельте и вспышка
1877 года, а может быть, и болезнь Наума Прокофьева — одно
и то же. Представляете, что значит с помощью цистина вы-
растить возбудителя прежде неизвестной эпидемии? Очень воз-
можно, что мы ответим при этом не на один, а сразу на три
вопроса. Если же перед нами какая-то незаразная форма чумы,
то нам предстоит честь, пусть несколько запоздало, но восстано-
вить доброе имя Сергея Петровича Боткина.
Трудно сказать, говорила Алевтина все это шутя или всерь-
ез. Во всяком случае, она, не откладывая дела в долгий ящик,
отправилась на ближайшую конюшню и, вернувшись с пучком
конского волоса, тут же принялась экспериментировать с ним.
Кстати, цистин ускорил опыты на астраханской станции. Но
прежде чем выросло что-нибудь на чашках Петри, Вольферц
предприняла еще один опыт, и на этот раз на самой себе.
Размышления о роли цистина привели ее к выводу, что коль
скоро веществом этим богата кожа, то микробы, наверное, нахо-
дят в ней отличную среду обитания. И сразу возникла практи-
ческая задача: проверить, проникает ли инфекция через непо-
врежденную кожу. Сергей Васильевич и Мария Михайловна,
189
опекавшие Алевтину, как родную дочь, воспротивились новой
«выдумке». Они твердили, что сил у девушки немного, а бо-
лезнь, привезенная с островов, как ее ни называй, все-таки бли-
же всего к коварной и жестокой чуме. Но Вольферц настояла
па своем. Оставшись одна в лаборатории, она втерла заразный
материал в предплечье и с тяжелейшей лихорадкой пролежа-
ла в постели почти месяц. Ее еле отходили, зато в характере
чумоподобной инфекции была обнаружена ранее неизвестная
черта: зараза легко проходила сквозь неповрежденную кожу.
К весне 1927 года, когда стало известно, что в лаборатории
Суворова уже сложили свои головы несколько сот морских
свинок, опыты трех энтузиастов стали всеобщей притчей во язы-
цех. Сотрудники станции расходились в том, какая в действи-
тельности болезнь поразила воспитанников труддома, но зато
все оказывались единодушными, заявляя, что затянувшиеся
эксперименты все равно ничего не откроют. Именно в эти дни
или, вернее, ночи Сергей Васильевич, живший на втором этаже
лабораторного корпуса, стал все чаще после рабочего дня оста-
ваться возле своих клеток и термостатов.
— Проснусь я среди ночи,— вспоминает Мария Михайлов-
на,— его нет. Спущусь в лабораторию, а он один-одинешенек си-
дит в «заразке» и все вскрывает да заражает своих свинок. «Ты
чего так поздно?» А он: «Да что ж, Маша, до утра оставлять —
испортится, давай уж закончу». И заканчивает до той поры,
пока свет не забрезжит в решетчатом окне лаборатории.
Упорство бывает разное. Как объяснить настойчивость, с ко-
торой эти трое уцепились за разгадку чуркинской эпидемии?
В конце концов заболевание на островах миновало, никто от
него не умер. Да и какое, собственно, имела значение мимолет-
ная вспышка, прошумевшая по островам, если на сотни кило-
метров вокруг Астрахани в том же самом 1926 году в пустыне
и степи находили заведомо зараженных чумой сусликов и когда
совершенно бесспорные признаки «черной смерти» то и дело
проявляли себя от Урала до Северного Кавказа? Ощущение
близости открытия? Некое научное наитие?
— Нет, у нас не было никакого предчувствия,— говорит Ма-
рия Михайловна Воронкова,— даже склонная к мечтам Алевти-
на едва ли верила, что мы отыщем новую болезнь.
И, уж конечно, не страх перед дирекцией подстегивал их
усилия. Людей, каждый день рискующих жизнью, не запугаешь
административным «разгоном». Другое двигало ими: ответст-
венность. У того, кто прошел школу поисков чумы в степях и
190
пустынях Прикаспия, на всю жизнь остался в памяти образ
первого чумолога этой эпохи — Даниила Кирилловича Заболот-
ного. Суворов, Вольферц, Воронкова были учениками школы За-
болотного. Его слова, сказанные в 1925 году на совещании в Са-
ратове, звучали как приказ: «Каждая вспышка должна быть
всесторонне изучена». Всесторонне... Это был их долг.
Весенние месяцы 1927 года принесли трем экспериментато-
рам не только напряженный труд и насмешки товарищей. Имен-
но весной, когда у них самих начало истощаться терпение, в
чашках Петри на свернутом желтке появились первые колонии
неведомых микробов. Смывы с питательной среды, введенные
под кожу мышам, неизменно заражали и убивали их. Зверьки
гибли с такими же признаками, что и животные, зараженные
кровью больных людей.
Итак, специфический возбудитель найден, хотя хорошенько
рассмотреть его в микроскоп из-за малых размеров по-прежне-
му трудно. Но торжествовать пока рано. Ведь неизвестно, что
за болезнь он несет людям и животным. Чуму? По поведению
микроба ясно, что с чумной палочкой он в родстве. Да и карти-
на болезни, которую Суворов и Вольферц наблюдали в труд-
доме, очень схожа с «черной смертью». И все-таки это не одно
и то же. Незаразная и несмертельная чума к тому же приходит
к человеку по-ипому. Ни сусликов, ни песчанок, извечных но-
сителей чумной инфекции, на островах во время эпидемии не
было. Мальчишки заражались, очевидно, от водяных крыс. Но
у водяных крыс никто никогда не выделял чумные палочки.
— Это какая-то новая болезнь, — задумчиво говорила после
очередного опыта Вольферц.
— Или некий вариант чумной инфекции,— в тон Алевти-
не произносил с улыбкой Суворов.
Такой «обмен мнениями» означал только, что завтра следу-
ет заказать новую партию свинок и (в какой раз!) начать новую
серию экспериментов. И вдруг словно какая-то завеса упала
с глаз чумологов. Однажды после очередной литературной по-
сылки из Саратова Вольферц прибежала в лабораторию с блес-
тящими от едва сдерживаемого волнения глазами.
— Кажется, мы с вами что-то открыли,— сказала она как
можно более спокойно и положила на стол несколько иностран-
ных журналов.
История, которую в тот день услышали Суворов и Воронкова,
стоит того, чтобы рассказать о ней подробнее.
Она началась в Америке в 1910 году, за шестнадцать лет до
191
того, как трое астраханцев занялись разгадкой эпидемии в дельте
Волги. Бактериолог Мак-Кой (по свидетельству современника,
«худощавый человек в больших очках и с пышной шевелю-
рой... похожий на скромного учителя из провинциального горо-
да») изучал в том году чуму сусликов в Калифорнии. Охотни-
ки отстреливали для него зверьков, а он исследовал кровь и
внутренности грызунов. Больных сусликов никак нельзя было
спутать со здоровыми. Непомерно увеличенная селезенка и пе-
чень, покрытая белыми бугорками, сразу указывали жертв
чумы. Но, как ни точны данные, полученные при вскрытии,
Мак-Кой для контроля клал каплю крови каждого убитого жи-
вотного на питательную среду, и там вырастали микробные ко-
лонии, окруженные как бы кружевными воротниками. «Мило-
видные» колонии, оказывались сообществом чумных микробов.
Но вот в ритмичной работе ученого начались перебои. Охот-
ники доставили ему больных зверьков, от которых почему-то но
удавалось выделить микроб чумы. Мак-Кой сообразил, что перец
ним, по-видимому, какая-то другая болезнь. Он несколько меся-
цев искал нового возбудителя, который никак пе хотел себя об-
наруживать. Только в 1911 году, когда Мак-Кой вместе со своим
помощником Чепином разработали специальную питательную
среду, им не без труда удалось вырастить мельчайшую бакте-
рию, видимую под микроскопом лишь при увеличении в тысячу
раз. Это и был возбудитель второй болезни сусликов. Джордж
Мак-Кой торжествовал весьма скромную победу (ну кому, соб-
ственно, интересен этот микроскопический паразит из штата Ка-
лифорния?) и дал микробу имя «бактериум тулярепзе». Своего
крестника он назвал так в честь болотистого округа Туляре
в Калифорнии. А сам округ получил имя от ацтекского слова
«туле», что в переводе означает «болотный тростник».
Открыв между Лос-Анжелосом и рекой Сакраменто некое
чумоподобпое заболевание грызунов, Мак-Кой меньше всего
думал, что когда-либо вернется снова к этой проблеме. И дей-
ствительно, девять лет никто не вспоминал об этом малозначи-
тельном научном эпизоде. Но в 1919 году Мак-Кой, директор
Гигиенической лаборатории департамента здравоохранения в
Вашингтоне, получил письмо с далекого американского Запада
из штата Юта. Его извещали о появлении новой человеческой
болезни. Местные фермеры называли ее «лихорадкой оленьей
мухи». Мак-Кой тотчас послал на место происшествия своего
сотрудника бактериолога Эдуарда Френсиса. Ему и в голову пе
приходило, что вызов из Юты имеет какое-нибудь отношение
192
к опытам девятилетней давности. Не думал об этом и посланный
в командировку немолодой уже бактериолог Френсис. Тем не
менее выбор посланца в Юту был сделан очень удачно. Амери-
канский писатель и ученый-бактериолог Поль де Крайф заме-
тил по этому поводу: «Если подойти к Френсису как экспери-
ментатору, то его можно упрекнуть разве только в том, что он
был чересчур аккуратным, что он делал все пятьдесят опытов,
когда сорока восьми было совершенно достаточно».
Дотошный Френсис действительно неплохо справился с по-
ручением, хотя все обстоятельства и были против него. Он обна-
ружил во всем штате только одного больного, старого фермера,
который вскоре умер. Незримый убийца оставил на шее своей
жертвы лишь небольшую язвочку, возле которой вспухла под-
челюстная железа. Казалось бы, улик слишком мало. Но Френ-
сис проявил способности отличного следователя. Он вскрыл тело
старика фермера и обнаружил то, что до сих пор его начальник
Мак-Кой видел только у сусликов, пораженных чумой и тем вто-
рым, чумоподобным, заболеванием. Селезенка была гигантски
увеличена, а на печени, как кусочки миндаля на шоколадном
торте, рассыпались беловатые бугорки.
Френсис взял у трупа немного крови и заразил ею морских
свинок. Ровно через пять суток зверьки погибли. Ученый зара-
зил кровью погибших других животных: тот же конец. Смерть
действовала с точностью часового механизма, она приходила
на пятые сутки, не опаздывая ни на час. Свинки гибли, а бакте-
риолог снова и снова видел па их внутренностях всегда одну
и ту же печать болезни. Но какая все-таки это болезнь? Чумой
она быть не могла: за тысячи километров вокруг — ни одного
случая чумы. Значит, это болезнь Мак-Коя, которую шеф по
ошибке считал монополией сусликов.
Год спустя Френсис снова приехал в пустынную Юту. Те-
перь он задался целью разузнать, какие из местных животных
несут в себе заразное начало. Ему сразу посчастливилось. На до-
роге он подобрал дохлого кролика, в теле которого оказалось
огромное количество мак-коевских бактерий туляреизе. А по-
том оказалось, что и зайцы, и древесные белки, и ондатры, и да-
же перепела и фазаны могут болеть болезнью Мак-Коя.
Френсис исправил ошибку шефа. Он не только доказал, что
чумоподобпой болезнью могут страдать также люди, не только
сам заразился и переболел болезнью, от которой под мышкой
и в паху у него набухли лимфатические узлы, но и дал болезни
имя «туляремия». В красивом названии этом Френсис соединил
g Марк Поповский
193
имя микроба-возбудителя тулярензе и древнегреческое слово,
означающее «кровь». Пять коротких, в несколько страничек,
сообщений в «Отчетах общественного здоровья» под общим на-
званием «Туляремия Френсиса — новая болезнь человека,
1921 год» подвели итог двухлетнего изучения «болезни оленьей
мухи». Кстати, фермеры штата Юта оказались правы: «оленья
муха» — слепень-златоглазик — действительно переносил заразу
от больных животных к человеку.
— Ну и как вы думаете, коллеги, имеет вся эта история
какое-нибудь отношение к нашим мытарствам?
Серые жестковатые глаза Алевтины Вольферц с вопросом
остановились на Суворове и Воронковой. Собственно, вопрос
звучал риторически. Всем троим и так было ясно, что события
в Юте и Калифорнии как две капли воды походили на их соб-
ственные поиски и находки. На свое место встали и разговоры о
крысах, выгнанных паводком на острова, и побоище, после ко-
торого в «Чурках» не осталось крыс, но началась эпидемия.
Ах, как это приятно — увидеть конец долгой утомительной
дороги, понять, что труд твой не напрасен, что ты имеешь нако-
нец право на человеческую благодарность! Так здорово, вместо
того чтобы затевать завтра с утра тысяча первый опыт с бакте-
риальной культурой, привезенной из «Чурок», собрать товари-
щей и, не напоминая им прежних обид, просто сказать: «До-
рогие друзья, мы открыли новое, прежде неизвестное в стране
заболевание — туляремию». Не каждому микробиологу, даже
раз в жизни, случается произнести такое...
Однако Суворов молчит. Он тоже понимает, что американ-
ская туляремия и эпидемические лимфадениты (воспаления
лимфатических желез) у воспитанников труддома — одно и то
же. Но одно дело личное убеждение, другое — наука. Нет, он
не выключит сегодня ночью термостат, где в пробирках на пи-
тательной среде нежатся бактерии туляреизе. Они еще не заслу-
жили этого имени. Завтра утром три врача поставят свой ты-
сяча первый опыт, а послезавтра — тысяча второй. Потом они
снова выедут в дельту и будут ловить водяных крыс до тех пор,
пока твердо не установят, есть ли среди этих животных больные
чумоподобной болезнью и как зараза переходит с животного па
человека. Так будет продолжаться, пока Френсис или Мак-Кой
не пришлют в Астрахань свою культуру тулярензе и пробирку
с сывороткой крови человека, переболевшего в Америке этой бо-
лезнью. Только увидев своими глазами то и другое и сравнив
американского убийцу морских свинок с астраханским, доктор
194
Суворов и его товарищи признают существование в низовьях
Волги повой болезни — туляремии.
Этот монолог не был произнесен добрейшим Сергеем Ва-
сильевичем. Суворов и вообще-то не склонен был к длинным
речам. Но когда в июне 1927 года на Первом противочумном со-
вещании в Саратове он от имени троих экспериментаторов за-
читал свой доклад, сообщение это — плод работы целого года —
носило предельно скромное название: «Чумоподобные лимфаде-
ниты в низовьях Волги летом 1926 года». Впрочем, участники
совещания уже знали об открытии астраханцев. Делегаты с мно-
гозначительной улыбкой передавали друг другу очередной номер
американского бактериологического журнала, где доктор Фошей
высказывался в том смысле, что туляремия — инфекция, прису-
щая только Северо-Американскому материку ’.
Во время перерыва к Суворову подошел рослый красивый
человек с ранней сединой в угольно-черной шевелюре — доктор
Голов. Нещадно дымя папиросой, Голов стал допытываться, не
ищут ли астраханцы помощников.
— Помощников? — удивился Суворов.— Зачем?
— Затем, что у вас еще ничего не доказано,— отрезал Го-
лов. — Откуда известно, что водяная крыса болеет туляремией,
так же как суслики и зайцы в Америке? Догадываетесь? А как
инфекция передается от грызунов к людям? Тоже одни догадки?
Деликатный Суворов попытался было спросить, почему но-
вое заболевание так вдруг заинтересовало доктора Голова. Но
тот продолжал наступать:
— Значит, в помощники не берете? Ладно. Но попомните
мои слова: работа предстоит вам огромная. Вы попросту захлеб-
нетесь в ней. К тому же, как всякая вновь обнаруженная инфек-
ция, ваша туляремия скоро окажется куда более распространен-
ной заразой, чем все мы полагаем.
Не знаю, что подумал о своем собеседнике Суворов. Едва ли
поверил он мрачным предсказаниям Голова. Да и кто мог в
1927 году предвидеть, что маленькая вспышка на двух-трех ост-
ровах волжской дельты только начало будущих многочисленных
вспышек? И все же человек, предлагавший себя в помощники
Суворову, оказался прав. Едва выйдя за порог лабораторного
исследования, туляремия выросла в проблему государственной
важности. Борьба с ней потребовала многих талантливых тру-
жеников науки. Нашлось в их рядах место и Дмитрию Голову.
1 В 1924 году туляремию обнаружил в Японии Охара.
195
Призвание
Призвание можно распознать и дока-
зать только жертвой, которую прино-
сит ученый или художник своему по-
кою и благосостоянию, чтобы отдаться
своему призванию.
Лев Толстой
Я предвижу, что те читатели, которым по роду их деятель-
ности и состоянию здоровья в медицине отведена роль главным
образом пациентов, удивятся и, возможно, даже обидятся, про-
читав, с каким восторгом врачи приветствовали открытие новой
болезни. «Нашли чему радоваться,— уже слышится мне ворч-
ливый голос человека, одолеваемого недугами,— научились бы
лучше бороться с давно известными хворями».
Подобные обвинения не новы для медиков. Хулители Эску-
лапа не раз договаривались до того, что врачам дороже сама бо-
лезнь или своя система лечения, нежели страдающий больной.
«Вы, врачи, хирурги, аптекари, скорее погубите армию, отече-
ство, всех своих ближних, нежели поступитесь хоть одним дог-
матом своей бестолковой науки!»—воскликнул во время еги-
петского похода Наполеон Бонапарт. А философ и публицист
середины XIX века Берне утверждал, что «гораздо меньше лю-
дей умирает от чахотки, чем от любви врачей к «систе-
мам». Это, конечно, самый печальный из всех видов смерти,—
саркастически сокрушался Берне,— умереть от болезни, кото-
рой страдает другой». В этих обвинениях есть (а точнее, возмо-
жен) свой резон. Ибо, как и в любой области творчества, в ме-
дицине есть свои «холодные сапожники», склонные видеть в
больных лишь деревянные гвозди, пригодные только для укреп-
ления той или иной научной теории.
Но радость открывателей туляремии питал совсем иной ис-
точник. Их чувства лучше всего объясняют мне слова Клода
Бернара. «Вскрывая собаку, я прежде всего думаю о челове-
ке»,— говорил этот физиолог, которому немалым обязана прак-
тическая медицина нового времени. Зная характеры Алевтины
Вольферц и ее друзей, можно не сомневаться: за рядами про-
бирок с культурами микробов им виделась судьба больных лю-
дей. Что же касается открытия новых болезней, то, как это пи
парадоксально звучит, мне придется подтвердить: каждое подоб-
ное открытие — величайшее благо для общества. Надеюсь, что
196
с этим согласятся и мои читатели, во всяком случае, те из них,
кто найдет в себе силы до конца прочитать эту книгу.
...Он огромен, этот мир, мир живой природы. Двадцать тысяч
видов рыб ныряют и плещутся в водоемах планеты, миллион
видов насекомых от полюсов до экватора поднимаются в воздух
роями и в одиночку, зудят, жалят, пьют в зависимости от вкуса
кровь или нектар и плодят многомиллиардное потомство. Десять
тысяч видов птиц, шесть тысяч видов млекопитающих. У них
своя жизнь, древняя, налаженная, связанная множеством нитей
с погодой, пищей, лесом, водой и землей. И своя смерть. Ибо
тайными вечными тропами ходит среди них инфекция, то раня,
то убивая свою жертву наповал. Тысячелетиями вырабатывал-
ся сложнейший механизм, который делал путь микроба точным
и неотвратимым, как траектория снаряда, посланного из пра-
вильно наведенного орудия. Огонь! И в глухом лесу микроб-
убийца, незаметно перебравшийся из тела веселой белки в же-
лудок клеща, вдруг сражает не чающего беды соболя. Огонь!
И больная рыба из глубин моря взмывает в поднебесье, подхва-
ченная крепким клювом баклана. Вместе с добычей птица уно-
сит смертельную заразу. Огонь!.. Впрочем, я, видимо, напрасно
прибег здесь к военному термину. Распространение заразы не
предусматривается никакими оперативными планами: губи-
тельные взрывы инфекции от века немы, и ни победители, ни
побежденные ничего не знают друг о друге.
Шли миллионы лет. Все так же неслышно сочился и бродил
в артериях и нервах земного зверья яд болезней, когда в этот
мир пришел человек. Это произошло совсем недавно. Что значит
миллион лет существования вида homo sapiens по сравнению
с миллиардом лет предшествующей органической жизни?! И вот
этот единственный в своем роде вид начал свое беспокойное пре-
бывание на планете. Он вошел с топором и ружьем в лес, поку-
сился на тишину болот, извечное направление рек, вгрызся плу-
гом в почву. Он творил вокруг себя вторую природу и одновре-
менно, сам того не замечая, погружался в тайный ход болезней,
циркулирующих среди обитателей леса, вод и подземных нор.
Древняя цепь раскрылась, включила в себя еще одно звено
и беззвучно защелкнулась. И вот уже, как по бикфордову шну-
ру, побежал, передаваясь от человека к человеку, черный огонек
чумы. Тысячелетиями жертвами «черной смерти» были только
крысы, суслики и песчанки, получавшие заразу друг от друга.
Но где-то в степи или пустыне на нехоженой тропе совершилось
незримое короткое замыкание: чума впервые заразила челово-
1д7
ка. Обезлюдела империя Юстиниана, а за пей и города средне-
вековой Европы. Чума бушует по всей Азии.
Человеческий материал оказался отличным топливом для
чумного костра, полыхавшего с небольшими перерывами почти
всю историю современной цивилизации. И не только чумного.
Как расплата за вторжение в пустыни, леса и болота, за друж-
бу с домашними животными, в человеческое жилье проникли
малярия и бруцеллез, сонная болезнь и пендинская язва, сап
и бешенство. Это ие было местью. Природа пе мстит. Пушкин-
ское «равнодушная природа» — может быть, лучший из всех
возможных эпитетов, прозвучавших по адресу безграничной н
безликой стихии. Просто, познавая п осваивая землю, люди во-
шли в зону действия некоторых неизвестных им прежде зако-
нов и стали жертвами этих законов. Страдания зверей, птиц и
рыб стали их страданиями.
Те, кто обнаружил туляремию впервые в Соединенных Шта-
тах, Японии, Советском Союзе, сразу догадались, что имеют де-
ло с пришелицей из мира дикой природы. Но одно дело дога-
даться, другое — доказать. Эдуард Френсис потратил два года
для того, чтобы разыскать, какой же именно зверек служит
естественным хранителем инфекции. Не трудно понять, зачем
понадобилось врачу совершать экскурсию в зоологию. Только
разыскав природный резервуар болезни, можно предпринять
на нее атаку до того, как в круговорот инфекции вовлечены
люди.
Вольферц и Суворов тоже догадывались, что заболевание
воспитанников труддома как-то связано с водяными крысами.
Но только ли водяные крысы болеют в нашей стране туляреми-
ей? Нет ли других носителей заболевания? Все это еще следо-
вало открыть, изучить, проверить. Однако, даже поймав с
с поличным зверька, носителя заразы, п обнаружив микроба —
возбудителя болезни, врач еще не постигает всех сложностей ла-
биринта, по которому микроб перебирается из животного цар-
ства в мир человеческий. Передается ли инфекция непосредст-
венно прикосновением, или существует еще некто третий, тай-
ный контрабандист, кочующий с грузом заразы между телом
четвероногого и организмом человека? Вопросы, вопросы...
И без ответа на них нельзя ни сыскать первоисточник болезни,
ни организовать правильной борьбы с пей.
История человеческих войн знает немало кампаний, кото-
рые предпринимались поначалу как «полицейская акция», пус-
тяковый, рассчитанный на неделю поход, а потом перерастали
198
в многолетние кровавые оитвы. го же самое произошло и с по-
ходом на туляремию. «Малая инфекция», экзотическая болезнь,
неожиданно встреченная на островах волжской дельты, оказа-
лась совсем ие маленькой п отнюдь не редкостной.
Вот уже ровно сорок пять лет длится бой, идущий по всем
правилам боевой биологической и медицинской науки. И если
сегодня мы можем говорить о победе, то лишь потому, что каж-
дый научный факт был добыт в многочисленных схватках и
оплачен тяжелыми, чаще всего невозвратимыми жертвами.
Первая разведка боем произошла почти тотчас после выступле-
ния трех астраханцев па Саратовском противочумном конгрес-
се. И тогда же научная гвардия понесла свои первые потери.
В 1928 году организация, торгующая пушниной, объявила
по всей стране о закупке шкурок водяной крысы.
Охотой занялись и млад и стар. За первые два года в одной
только Уральской области охотники сдали четыре с половиной
миллиона шкурок. Ловили крыс больше в весеннее время, когда
разлив загонял зверьков на острова и пригорки. Охотники езди-
ли па лодках, снимали крыс крючками, острогами, сачками. Не-
терпеливые просто хватали руками. Дело было выгодное — чис-
тые деньги. Никому в голову не приходило, что расплата за
столь легкий труд будет столь мучительной.
Теперь разобраться во всем кажется очень просто. А в
1928—1930 годах, когда сигналы о массовых чумоподобных лим-
фаденитах стали приходить с рек Урала, Оки, Иртыша, Лены
и Белой, никто из врачей толком не понимал, откуда нагрянула
напасть. На Оке, возле Касимова, после паводка 1928 года сва-
лились в постель с жаром и бубонами восемьсот охотников за
водяными крысами, сотни крысоловов заболели в Оренбургской
губернии, Тобольском округе, в Башкирии...
Чаще всего больные жаловались на то, что их укусил за па-
лец зверек или они поранили руку, когда снимали шкурки. Но
среди больных были и учителя, никогда не ловившие крыс,
и глубокий старик бухгалтер, который заболел, собирая грибы,
и маленькая девочка, никуда не выходившая за пределы двора.
Одна за другой выезжали медицинские экспедиции навстречу
этим чумоподобным эпидемиям, и каждый врач начинал с того,
что пытался выделить микроб-возбудитель из тела выловленных
грызунов. Но микроб тулярензе, которого Мак-Кой обнаружил
у американских сусликов, а Френсис у кроликов и зайцев, ни-
как не давался русским исследователям. Чтобы в конце концов
поймать этого злодея и замкнуть кольцо «зверек — микроб — че-
199
ловек», требовался, очевидно, характер не менее упорный, чем
у Эдуарда Френсиса. И- такой характер нашелся.
Дмитрий Голов, тот самый врач, который на противочумном
совещании в Саратове предлагал себя в помощники Суворову,
повторил в Советском Союзе то, что сделал Френсис в США. Не-
сколько писем, которые я получил от друзей Голова, позволили
восстановить некоторые черты этого научного забияки.
По рассказам современников, Голов был настоящим конкис-
тадором в науке. Рослый красавец с капитанским басом и по-
вадками морского волка (во время гражданской войны служил
он врачом на кораблях Каспийского флота), он жадно кидался
то к одной, то к другой научной проблеме, везде стремясь пер-
вым проложить свою собственную тропу. Забывая сон, отдых,
обед, он дни п ночи просиживал в обществе своих мышей, блох,
пробирок с микробными культурами. И странное дело, в лабо-
ратории во время опытов с него как будто слетала морская
удаль и крупные, пожелтевшие от табака пальцы оказывались
на редкость деликатными и умелыми.
В институте его уважали и побаивались. С людьми он не-
редко бывал резок, но подопытных животных любил нежно и
преданно: держал мышей у себя дома и терпеливо выхаживал
больных зверьков. О собственном здоровье этот бесшабашный
человек нисколько не беспокоился и, как рассказывают, перебо-
лел всеми инфекциями, какие изучал: сыпным тифом, туляре-
мией, бруцеллезом.
После каждого заражения институтские товарищи пытались
ввести беспорядочный поток головской жизни в сколько-нибудь
правильное русло. Но независимый Дмитрий Алексеевич резко
обрывал всякую попытку приручить себя. В нем клокотало ди-
карское любопытство, флибустьерская страсть к неизвестному.
Родись он на несколько веков раньше, быть ему, наверное, иска-
телем новых земель. Но этот современный Гулливер (кстати,
капитан Гулливер тоже ведь был медиком) находил себе заня-
тие по душе и в новое время. Он рыскал по дебрям микроско-
пического мира, внося в спокойнейшую из наук — микробиоло-
гию — атмосферу сумасшедшего увлечения и опасности.
Сейчас Дмитрию Голову было бы за семьдесят. Значит, ле-
том 1928 года, когда его и еще трех сотрудников Саратовского
института направили на вспышку туляремии на реке Урал, ему
едва исполнилось тридцать. Для всякого другого то была обыч-
ная командировка с печалями командировочной неустроенности
и дорожных тягот. Но легкий на подъем Голов обладал свой-
200
ством, которое Пастер называл готовностью к находке, к откры-
тию. Он направлялся, на вспышку, как тренированная собака
на охоту, внутренне нацеленный и к борьбе и к напряженному
длительному бегу за добычей.
Саратовцы застали в деревнях под Уральском все то же, что
и остальные врачи, побывавшие на подобных вспышках: рас-
сказы о ловле водяных крыс, множество больных с бубонами,
высокой температурой и слабостью. Однако никому еще пе уда-
лось выделить туляремийного микроба из тела грызунов. Забыв
о пище и сне, Голов принялся исследовать крыс.
Сначала он не находил бактерий тулярензе в крови диких
зверьков. Это было странно, по именно так: у больного живот-
ного не удавалось увидеть в крови ни одного микроба. Тогда
бактериолог начал заражать кровью больных водяных крыс и
лабораторных белых мышей. В этом была его маленькая хит-
рость. Мыши острее переносят туляремийную инфекцию, и мо-
лодой ученый предположил, что в их теле микроб почувствует
себя увереннее и начнет лучше размножаться. На этой второй
ступени опыта Голову удалось как бы подтолкнуть микробы на
размножение. Третья ступень: от мыши заразу переносили к
морской свинке, а от свинки на свернутый куриный желток —
любимое блюдо туляремийной бациллы. Тут для нее открылся
полный простор. Под микроскопом микробиолога обнаружились
наконец долгожданные россыпи мелких палочек.
В кратком описании эта серия экспериментов выглядит сов-
сем несложной. Но боюсь, что, если бы не одержимый характер
и работоспособность Дмитрия Голова, важное открытие было
бы сделано еще очень и очень не скоро.
Опытами под Уральском Голов продолжил и завершил
астраханские исследования Суворова и Вольферц. Стало ясно,
в чьем теле живет микроб, прежде чем он попадает к человеку.
Но как происходит заражение людей? Нет ли еще одной лесен-
ки, с помощью которой микроб тулярензе перебирается от своих
излюбленных водяных крыс к человеку? Верный своей страсти
прокладывать в науке новые пути, Голов вскоре сделал еще не-
сколько наблюдений, осветивших и эту проблему.
Экспериментируя с чумой, Дмитрий Алексеевич как-то по-
вторил опыт старого русского врача Вержбицкого. Он сажал
блох на погибающую от чумы мышку, а затем зараженное на-
секомое переносил на здоровых зверьков. Блоха кусала грызуна
и передавала ему при этом заразу. Один из таких опытов чуть
не свел в могилу самого экспериментатора, но зато подсказал
201
Голову, что насекомые, видимо, могут передавать и туляремию.
Переловив несколько тысяч разных насекомых и диких грызу-
нов, врач действительно нашел подтверждение своей догадке.
В его экспериментах переносчиками бактерий туляреизе от
грызунов к людям оказались иксодовые клещи и комары.
Открыть переносчиков значило полностью разоблачить тот
древний природный круг туляремии, куда по печальной случай-
ности включился ныне и человек. Немало и других ученых
искало потом зверьков — носителей болезни. (Сейчас известны
пятьдесят восемь видов позвоночных, способных заразиться ту-
ляремией, и среди них птицы, земноводные и даже рыбы. Откры-
вали позже и новых насекомых, передатчиков заразы.) Но в
списке ученых-искателей имя Дмитрия Голова занимает особое
место. На неизведанных путях научного поиска он был первым.
До меня дошла фотография начала тридцатых годов. На ней
саратовец Дмитрий Голов, перебравшийся к этому времени в
Казахстан, изображен со своим другом Николаем Олсуфьевым:
(ныне член-корреспондент АМН СССР). Раннее утро под Алма-
Атой; друзья собрались ехать на лошади в окрестности города
ловить грызунов для эксперимента. Видно, что охота предстоит
большая и едут ученые на целый день. На линейку нагружены
сачки, котел, какие-то дырчатые металлические сажалки для
грызунов. Именно в Алма-Ате сделал Голов самые важные свои
открытия о передаче туляремии клещами и насекомыми. И, надо
полагать, много еще нового нашел бы этот страстный земле-
проходец науки, если бы не ранняя смерть. Его не стало в
1937 году.
Шаг за шагом раздвигался круг научных сведений о болезни,
которую врачи каждый раз открывали для себя заново, а народ
знал ее уже давно и даже окрестил в разных местах по-разному.
Жители Омской области прозвали ее «хворью с каменьями»,
потому что воспаленные лимфатические узлы под кожей напо-
минали им камни. На Оке, где наделал столько бед крысиный
промысел, туляремию прозвали «крысиной штучкой».
Совершенно очевидно, что болезнь такого рода не была но-
винкой в наших краях. Это она сразила двести человек в каза-
чьих поселках под Астраханью в 1877 году. И доктор Боткин
проявил удивительное прозрение, считая, что болезнь Наума
Прокофьева — та же самая, что поразила нижневолжских каза-
ков. Подобная же эпидемия произошла и в гарнизоне города
Мерв в 1884 году. Военный врач Вознесенский, ничего не зная
о туляремии, описал ее так точно, что в XX веке многие ученые
202
смогли ретроспективно уличить виновника вспышки — бакте-
рию тулярензе. Было много и других более или менее достовер-
ных эпидемий туляремии на территории СССР. Об одной такой
давней вспышке в устье Иртыша рассказал профессор Ураль-
ского университета Валерий Арсеньевич Анищенко.
Слова «туляремия» Анищенко не знал. Да оно и было про-
изнесено впервые в том самом 1921 году, когда ученый побывал
в двух селах неподалеку от впадения Иртыша в Обь и наблю-
дал среди остяков и русских неведомую прежде, никого не уби-
вающую болезнь с бубонами и высокой температурой. Анищен-
ко описал, как в этом глухом краю боролись с болезнью: «На
самой широкой улице села поставили бочку с дегтем, положив
в середину две бутылки с порохом, и зажгли в надежде, что
громадное пламя и взрывы оттолкнут заразу. Когда выяснилась
несостоятельность этого средства, стали применять стрельбу из
ружья в дверь той комнаты, в которой лежал больной».
Советским медикам предстояло свести все эти случаи воеди-
но, к понятию «туляремия». Но то, что кажется сейчас чисто
специальной, сугубо научной задачей, в двадцатых и тридцатых
годах нередко превращалось в подвиг. Тяжело переболел туля-
ремией свердловский врач Григорий Зархи, посланный в 1928 го-
ду на эпидемию, поразившую несколько сел в Тобольском окру-
ге. Доктору Зархи удалось доподлинно доказать, что встречен-
ная им вспышка лимфаденитов вызвана микробом туляремии.
Заражая лабораторных животных гноем из человеческих бубо-
нов, оп выделил микроб, открытый Мак-Коем. Чтобы не оста-
валось никакого сомнения, Зархи отправил директору Гигиени-
ческой лаборатории в Вашингтоне кусочек селезёнки морской
свинки. В обмен на свою не совсем обычную посылку врач полу-
чил культуру туляремии американского происхождения. По обе
стороны океана были проведены соответствующие сравнения,
в результате которых и русские и американцы согласились, что
инфекция из штата Юта и болезнь сибирских охотников иа
водяных крыс тождественны.
Ответ из Америки Григорий Зархи получил уже в больнице,
где он лежал пластом, страдая от приступов жестокой голов-
ной боли и мучительной слабости. Здесь лучшие диагносты го-
рода, не имеющие никакого представления о болезни зайцев и
водяных крыс, непонимающе разводили руками, заполняя исто-
рию болезни: в графе «Диагноз» ставили «малярия».
Доктор Зархи еще легко отделался. Врачу Александру Кро-
лю из Омска знакомство с туляремией стоило жизни. Нам очень
203
мало известно об этом человеке. Только в «Сибирском медицин-
ском журнале» сохранился о нем некролог, а в трудах Инсти-
тута экспериментальной медицины за 1933 год прочитал я ко-
роткий доклад Кроля и еще более краткое сообщение его жены
Е. П. Пахотиной-Кроль «Болезнь и смерть доктора А. Я. Кроля».
И доклад и заметка предельно сжаты, но даже из этих
сухих документов предстает перед нами судьба незаурядная.
Александр Яковлевич Кроль родился в 1881 году в многодет-
ной крестьянской семье. Его биография — типичная история
деревенского пария, стремящегося к науке, к знаниям. Четыр-
надцати лет он поступает в единственно доступное ему меди-
цинское учебное заведение, в Киевскую военфельдшерскую
школу. Потом с отличием окончил курсы провизоров. Ему
хотелось стать врачом, но удалось это только в советское время.
Омский медицинский институт Кроль окончил сорокатрехлет-
пим отцом семейства. К этому времени он уже зарекомендовал
себя опытным борцом с инфекцией, бывал и на чумной и холер-
ной эпидемиях, да и сам не раз переболел заразными болезнями.
Неудивительно, что вскоре после получения диплома ему
предложили возглавить Омский санитарно-эпидемиологический
институт. Учреждение это было в те годы сильно запущено,
и Александр Кроль, о котором современники вспоминают как
о человеке страстном, увлекающемся, «всем своим существом,
всей душой отдался восстановлению института так, что совер-
шенно забросил свои личные дела». Именно такой увлеченный
и опытный исследователь был необходим в огромном Западно-
Сибирском крае, слабо снабженном врачами и медицинскими
учреждениями. В августе тридцатого года доктор Кроль узнал,
что в подведомственном ему Барабинском районе возле неболь-
шого городка Каипск (теперь Куйбышев) возникла эпидемия
какой-то болезни. Смертность ничтожна, но у больных опухают
лимфатические узлы и резко поднимается температура. Врач
выехал в район Каипска в середине сентября и целый месяц,
перебираясь из села в село, знакомился с эпидемией. Он был
грамотным эпидемиологом и знал работы своих коллег о вспыш-
ках чумоподобных лимфаденитов на Волге, Оке, на Оби и Урале.
Знал он и об открытии Френсиса. Сибирский врач воспринял
«свою» туляремию как пятую по счету в СССР и немедленно
стал искать, какой грызун передает болезпь людям. Найти связь
между животными и человеком оказалось нетрудно: лето
1930 года в Западной Сибири выдалось дождливое. Низменные
районы Барабы залило, и армии водяных крыс устремились на
204
юг, в более высокие сухие места. Тут в русских и татарских
селах встретили их охотники. Началось побоище, подогреваемое
хорошими цепами па шкурки, а вслед за тем и эпидемия.
Кроль сделал все, что мог. Оп вскрыл сотни крыс, чтобы на-
блюдать у них патологические изменения, которые сопровожда-
ют туляремию; выделил микроб, схожий с тем, что описывали
его предшественники. Директор института успел еще вернуть-
ся в Омск и выступить с отчетом перед своими сотрудниками.
Но вскоре совсем маленькое, поначалу не замеченное пикем со-
бытие прервало эксперименты и жизнь ученого. 15 октября
1930 года во время опытов в лаборатории на руку эксперимен-
татора из густой крысиной шкуры выползла вошь. Укус парази-
та стал роковым. Сутки спустя Александр Яковлевич слег. На-
чалась туляремия. Через педелю к ней присоединилось воспа-
ление легких. Сдало сердце. 22 ноября наступила смерть1.
«С самого начала болезни,— пишет жена врача,— он рассма-
тривал свое заболевание как случай лабораторного заражения
туляремией и решительно настаивал в случае своей смерти на
вскрытии трупа. Он указывал на то, что наука располагает
очень малым количеством патологоанатомических данных о че-
ловеке, умершем от туляремии. А в СССР, судя по литератур-
ным данным, таких материалов нет вообще». В сообщении Па-
хотиной-Кроль есть и температурная кривая и точная формула
крови умирающего мужа. Заметку завершает составленный по
всей форме «Протокол вскрытия». И ни слова скорби. Нет даже
«Выводов», на которые имеет право автор любого сообщения
в специальном журнале. Простим жене героя сугубо научную
форму, в которую облекла она свой трагичный рассказ. А мо-
жет быть, и впрямь сухая точность подобает над телом жертвы
науки, как орудийный залп над могилой военачальника...
Разные бывают жертвы науки. Московский профессор Лео-
нид Моисеевич Хатеневер тоже переболел туляремией. Но дань,
которую он заплатил времени и науке, не ограничилась трех-
недельной лихорадкой.
Обычная судьба: сын минского портного, мелкий канцеля-
рист с пятиклассным образованием пошел в революцию, пошел
без оглядки, без самого малого сомнения. Партия стала для него
всем: отцом, командиром, наставником. Военный комиссар Лео-
нид Хатеневер был контужен и ранен, побывал в плену, но тяго-
ты фронта не умерили его революционного энтузиазма. Ему
1 По более поздней версии, доктор Кроль погиб от легочной формы
туляремии.
205
сказали — учиться, и он, как был, в буденовке, с алыми пере-
хватами на френче, явился в Московский университет и потре-
бовал учить его на доктора. Думаю, что старые профессора пе
были в восторге, когда, громыхая шашкой, в аудиторию ввалил-
ся этот «красный», незнакомый даже с элементами химии и фи-
зики. Старые профессора грустно размышляли о многосложных
судьбах России, а Леониду Хатеневеру все было абсолютно ясно.
Он станет врачом, ученым и своими открытиями приблизит тор-
жество коммунизма.
Недавний комиссар проявил действительно нечеловеческую
работоспособность. Учение он совмещал с канцелярской служ-
бой в Наркомздраве, а весной 1921 года даже отлучился из уни-
верситета, чтобйт принять участие в знаменитом ледовом штур-
ме мятежного Кронштадта. Тем но менее в 1925 году мы застаем
молодого доктора Хатеневера уже в научном учреждении, а
пять лет спустя его назначают директором крупного исследо-
вательского института в Москве. Почти одновременно началось
увлечение Хатеневера туляремией, увлечение, продолжавшееся
двадцать лет, до самой его кончины.
Партия, сймья, наука — вот на чем зиждился гармоничный
п прекрасный мир Леонида Хатеневера. Да, мир, несомненно,
был гармоничным. И вслед за высшими идеалами главную ра-
дость в нем составляли дочери и... туляремия.
Хатеневер много работал, выезжал на все эпидемические
вспышки, экспериментировал в лаборатории. За двадцать лет
он накопил огромное количество наблюдений над клиникой и
распространением болезни. И в конце жизни стал ее лучшим
в стране знатоком. Научное имя Леонида Хатеневера никогда
не ставилось под сомнение. Правда, профессор не совершил
сколько-нибудь выдающихся открытий, но разве степень докто-
ра наук всегда присваивается лишь гениальным открывателям?
Собрать цифры и факты о клинике, диагностике, эпидемиологии
малоизученной болезни, обобщить свое и чужое, внести новую
главу в учебник — это тоже не всякому дано. Все, что осталось
в науке связанного с его именем, сделано им самим и, несомнен-
но, имеет ценность.
Леонид Хатеневер был первым, кто попытался не только
изучить туляремию, но и остановить ее. Чтобы предупредить
заражение, он предложил вводить под кожу здоровым людям
убитую туляремийную вакцину. Ни одна монография, посвя-
щенная туляремии, не может быть выпущена в свет без указа-
ния, что летом 1931 года, на следующий год после вспышки
206
в Казахстане, на станции Уш-Тобе врачи Хатеневер и Синай
привили вакцину сорока одному человеку и в течение трех не-
дель наблюдали за состоянием привитых. Это был первый в ми-
ре случай вакцинации людей против туляремии. Но точно так
же ни одна монография не сможет умолчать о том, что никаких
практически ценных выводов этот эксперимент не принес.
Правда, за первые три недели никто из привитых не заболел,
но что стало с ними потом, врачи сказать не могли. Команди-
ровка окончилась, медики вернулись в Москву.
В научном отношении опыты Хатеневера с вакциной так-
же не содержали большого открытия. Бактериологи давно уже
пытались противопоставлять инфекции убитую вакцину — куль-
туру микроба-возбудителя, подогретого так, что в ней пе оста-
лось ни одной живой клетки. Вводя людям такую культуру,
ученый имеет надежду, что микробы, потеряв свое убийствен-
ное начало, не утратят в то же время способности вызывать в
теле человека защитную реакцию. Врач как бы призывает уби-
тые микробы в союзники, с тем чтобы с их помощью защитить
вакцинируемого от микробов живых, от заражения. В ответ на
вакцину организм вырабатывает особые противоборствующие
вещества — антитела. У привитого возникает невосприимчи-
вость к инфекции — иммунитет.
Но значительно чаще убитой вакцине не удается запустить
в нашем организме тот благотворный механизм, который гаран-
тирует образование иммунитета. Причина таких неудач лежит
в том, что болезнетворный микроб, как двуликий бог Янус, имеет
два неразделимых лица, две неразрывные сущности. Болезне-
творная сила его, или, иначе, вирулентность, глубочайшим обра-
зом слита с иммуногенностью — способностью пробуждать в на-
шем теле иммунитет. В убитом микробе разрушаются оба эти
качества. Прививка такой убитой вакциной поэтому не зара-
жает человека, но заодно и не предохраняет его от заразы. Более
пятнадцати лет пытался Хатеневер разлучить эти два качества,
сохранить иммуногенность и уничтожить в микробах опасную
вирулентность. Но успеха он так и не добился.
Ошибку московского ученого повторили затем американцы.
Профессор Фошей сделал прививки работникам туляремийной
лаборатории, чтобы предохранить от возможного лабораторного
заражения. Но из ста шестидесяти трех привитых двадцать три
все-таки заболели, и затею пришлось оставить. Тем не менее
убитой туляремийной вакциной поочередно занимались потом
видные бактериологи Японии, Англии, Турции.
207
В этом упорстве исследователей разных стран был свой ре-
зон. Кроме убитых вакцин, наука знает вакцины живые — бак-
териальные препараты, в которых микроб-возбудитель не убит,
а лишь ослаблен. Сторонники живой вакцины считают свой пре-
парат более активным. Они говорят:
— Мы пе уничтожаем полностью вирулентность у наших
микробов, поэтому телу привитого человека приходится проти-
водействовать ослабленной, ио окончательно не добитой заразе.
А такое ратоборство организма и микроба как раз и возбуждает
наиболее прочный иммунитет.
На эти разумные, казалось бы, доводы противники живой
вакцины вот уже много лет отвечают доводами примерно тако-
го содержания:
— Микробы изменчивы. Вы ослабили их, но кто поручится
за то, что они не восстановят свою губительную силу? Живая
вакцина подобна цирку, где хищные звери каждую секунду мо-
гут забыть выучку дрессировщика и кинуться па него самого.
— В лаборатории с применением длительных и сложных
методов действительно удается иногда восстановить вирулент-
ность микроба,— соглашается противная сторона.— Но вся исто-
рия вакцинации, насчитывающая полтора столетия, не помнит
пи одного случая, когда бы вакцина заразила привитого.
Спор этот, кстати сказать, продолжается и поныне. По сей
день весьма опасливо относится к живым вакцинам, например,
американская бактериологическая школа. Ну что ж, живая вак-
цина — препарат действительно более сложный. Он требует от
микробиолога известного мужества, а главное, широты научного
мышления. Смешно требовать от всех деятелей науки равных
способностей в постижении ее глубин. В конце концов, несом-
ненно, победа останется за творцами живых вакцин. Но всему
свое время. «Быть дальнозорким в пауке столь же опасно, как
оказаться близоруким»,— писал Тимирязев. Профессор Хате-
невер остался среди поборников убитой вакцины, и его «близо-
рукость» была наказана достаточно жестоко. После пятнадцати
лет бесплодных экспериментов ученому пришлось взяться за
испытание живой туляремийной вакцины, созданной другими.
Об этом пойдет речь в следующей главе, а пока несколько слов
о том, как убитая вакцина все-таки послужила медикам.
Неспособная предотвращать заражение туляремией, убитая
вакцина, как оказалось, может быть применена в качестве ле-
чебного препарата. В разгар Отечественной войны профессор
Хатеневер начал вводить ее больным в мышцу, а затем в вену.
208
Предложенное им лечение было принято и получило распростра-
нение в военных фронтовых госпиталях. После вливания вак-
цины Хатеневера болезнь постепенно сходила на нет. В услови-
ях, когда врачи были совершенно безоружны перед туляремий-
ной инфекцией, убитая вакцина, несомненно, оказалась благом
для больных и медиков. Но больших симпатий препарат так
и не завоевал. Очень уж тяжелы были приступы, которые
больные испытывали после каждого вливания. Лечение несло
с собой состояние, похожее на приступ малярии. У пациентов
начинался жар, лихорадка, возникали боли в бубонах. Поэтому,
едва появились антибиотики, убитая вакцина исчезла из госпи-
талей и больниц. И на этот раз, видимо, окончательно.
Наука — строгая учительница. Она не прощает ошибок, осу-
ждает на вечное забвение тех, кто упорствует в заблуждениях,
но, как никто, ценит верных и преданных. Вот уже четверть
века всякий раз, когда врачи хотят убедиться в точности диаг-
ноза «туляремия», они прибегают к диагностическому препара-
ту, который неотделим от имени Леонида Хатеневера. «Туля-
рин» (так зовется это вещество) —дар несомненного трудолю-
бия и верности ученого одной-едипственной научной проблеме.
Человек, заболевший или переболевший туляремией, деся-
тилетиями остается чувствительным к микробу тулярензе. Этот
факт советские и американские ученые отметили еще в 1931 го-
ду. Почти одновременно в СССР и Соединенных Штатах Аме-
рики был предложен метод, с помощью которого можно отли-
чить больного туляремией от зараженного любой другой инфек-
цией. Для этого надо лишь с помощью шприца ввести в кожу
подозрительного больного немного убитых микробов. Через сут-
ки на месте укола возникнут покраснение, гиперемия и припух-
лость. Такая реакция — верный признак миновавшей или про-
должающейся болезни. Автор этого простого и безотказного
диагностического приема, молодой ученый В. А. Бычков погиб
вскоре после начала опытов. Но брошенную им добрую мысль
подхватил Хатеневер. Он упорно несколько лет изучал и совер-
шенствовал метод в лаборатории, а в 1933 —1934 годах во время
большой вспышки в Сальских степях проверил его на людях.
На вспышку туляремии в станицах и на хуторах возле стан-
ции Зимовники зимой 1933/34 года съехались крупнейшие
специалисты. Многочисленные опухоли лимфатических желез
у больных (население называло их просто «шишками») напу-
гали и ученых и местные власти. Заговорили о чуме. Вот тут-
то и пригодилась туляриновая проба. Девяносто человек полу-
209
чили инъекцию тулярина, и красные припухлости на месте уко-
ла разъяснили врачам, что боязнь чумы напрасна. В Зимовни-
ках было сделано немало интересных и важных наблюдений.
В одном из степных поселков удалось впервые обнаружить ки-
шечную и легочную формы туляремии, там же дознались уче-
ные, что болезнь может передаваться человеку через воду.,
Мне в руки попался занятный «документ» тех лет, нигде ни-
когда не опубликованный, который весьма точно передает суть
опытов с тулярином. Это не отчет и не трактат, а всего лишь
шуточная поэма. Участник кампании в Зимовниках, студент
пятого курса из Ростова-на-Дону Михаил Трофимович подарил
ее своему коллеге аспирантке Екатерине Дмитриевне Полуморд-
виновой, также немало потрудившейся над разгадкой степной
эпидемии. Автор назвал стихи очень длинно? «Про шишку у
мышки, о затруднениях в диагнозе и о кожной пробе». Приведу
здесь часть поэмы:
У мышки под мышкой
Выросла шпшка.
Мышка буквально сходила с ума,
Мысля, что шишка — это чума,
Это дорога, ведущая к гробу.
Мышке поставили кожиую пробу.
Взяли в пробирку кровь из хвоста,
Щупают мышку врачи неспроста,
Щупают пульс, как будто пе верят,
И говорят о номере девять 1
Все по-латыни, как-то особо?
— Что скажет назавтра кожная проба?
Назавтра мышкпна лапка припухла,
Место укола немного опухло,
В месте укола — гиперемия.
Диагноз ясен: туляремия!
Остается добавить: до конца своих дней профессор Хатено-
вер не переставал улучшать препарат и приемы диагностики
туляремии. Верность ученого своей проблеме была вознаграж-
дена.
Метод советских врачей получил применение уже во мно-
гих странах мира.
А как же с предупреждением туляремии? Удалось ли ученым
перешагнуть тупик, в который завела их убитая вакцина? Это
случилось не сразу...
1 Так между собой медики называли туляремию.
210
Вакцина „Москва44
Упорство есть мозг государственного
человека, меч воина, секрет изобрета-
теля, магическое слово ученого.
Джон Л е б б о к
Борису Яковлевичу Эльберту трудно говорить. Он не мор-
щится, но я вижу страдание в его глазах, в углах рта, непроиз-
вольно вздрагивающих от боли. Это наша пятая по счету встре-
ча в больничном коридоре. После каждого «сеанса» (беседа
продолжается около полутора часов) у моего собеседника опу-
хает горло, и он лишается голоса. Но проходит несколько дней,
и я снова получаю приглашение.
Страдания ученого вызваны тем, что лишь недавно ему сде-
лана тяжелая операция: удалена часть верхней челюсти. Мы
оба, и я и мой собеседник, знаем — операция ненадолго оттянет
гибель ученого. Вот почему Борис Яковлевич спешит: ему надо
очень многое рассказать о себе, о деле своей жизни.
Профессор Эльберт перебирает события минувших лет.
Он видит себя трижды выгнанным из гимназии за организа-
цию политических забастовок. Вспоминает, как полунищим сту-
дентом перебивался частными уроками, чтобы окончить меди-
цинский институт; как во время первой мировой войны моло-
дым врачом почти три года мотался с санитарными поездами
по фронтам, спасая солдат от сыпняка и холеры.
В 1918 году в Киеве Эльберт первым среди медиков вступил
в Красную гвардию. Тогда же, помогая командованию в борьбе
против холеры, дизентерии, тифа, организовал первую военно-
санитарную лабораторию. Многое пережил военный врач цар-
ской армии, безоговорочно пришедший па службу к рабоче-кре-
стьянской власти. Его водили на расстрел петлюровцы, разыски-
вали ищейки Добровольческой армии, звали в эмиграцию ста-
рые профессора. Но он остается верен идеалам своей юности.
Потом пришло десятилетие, в течение которого бывший воен-
ный врач постигал глубины микробиологической науки. В Мин-
ском университете его ценили, не раз получал он командировки
за границу, экспериментировал с туберкулезными вакцинами
под руководством Безредки и Кальметта в Париже, сделал ра-
боту по склероме у знаменитого Пауля в Копенгагене...
С 1930 года во многих журналах мира стали появляться ста-
тьи о том, возможно ли в будущей войне применение бактерио-
211
логического оружия. «Было бы удивительно,— писал крупный
французский микробиолог Шарль Николь,— если бы человек,
гений которого одинаково направлен к добру и злу, не старался
найти орудия разрешения против себе подобных в успехах нау-
ки о заразных болезнях».
Завязался далеко не академический спор. Дни Веймарской
республики были сочтены. Наиболее прозорливые политики
предсказывали близкую победу Гитлера. А о программе наци
гадать не приходилось: фашисты не скрывали, что, придя к вла-
сти, не откажутся от любого оружия. В этой обстановке десять
немецких ученых во главе со знаменитым франкфуртским про-
фессором Максом Нейссером выступили с публичным заявле-
нием о том, что бактериологическое оружие — блеф. Бросить
заразных микробов против вражеской армии, конечно, нетруд-
но. Но эпидемии — оружие неуправляемое. Оно с таким же успе-
хом может повернуться против самих инициаторов бактериоло-
гической войны. Одно это, писал Нейссер, должно остановить
руку всякого, кто вздумает вести борьбу с помощью бактерий.
Большинство микробиологов Европы не поверили доводам
немцев. Больше того: заговорили о том, что выступление Нейс-
ссра и его коллег — преднамеренный камуфляж, за которым
скрываются активные поиски Германии новых видов оружия.
По общему мнению, из списка заразных болезней агрессор
скорее всего изберет для военных целей чуму. Но когда появи-
лись первые сообщения о туляремии, среди ученых возникла
мысль, что поджигатель бактериологической атаки попытается
бросить на противника именно эту «молодую» и потому мало-
изученную болезнь. С точки зрения военных задач туляремия
действительно имела «преимущества» перед чумой. Опа не уби-
вала свои жертвы, а только выводила их из строя. Масса тяже-
лобольных в рядах зараженной армии противника могла дезор-
ганизовать тыл и фронт, посеять панику в рядах противника.
В этом смысле на одном из противочумных совещаний в Сарато-
ве высказался профессор Никаноров, директор саратовского ин-
ститута «Микроб». Его соображения сводились к тому, что
бактериологи должны как можно лучше изучать новую болезнь
и скорее браться за поиски противоядия.
Осуществление этой идеи началось в самом начале 30-х го-
дов. Большая группа исследователей, люди огромного практи-
ческого опыта, хорошо знакомые с положением современной
мировой микробиологии, объединились в коллектив, который
поставил своей целью создать средства против заразных болез-
212
ней и особенно против туляремии и чумьт, В этом был свой резон.
Практическая медицина требовала активных поисков вакцин и
сывороток против так называемых особо опасных инфекций.
Практически осуществить это выпало на долю девятнадцати
микробиологов. Работал здесь профессор Никаноров, тот, что
сначала не верил в существование туляремии, а потом выказал
излишний страх перед ней. Борису Яковлевичу Эльберту пред-
стояло заняться поисками противотуляремийной вакцины. Обра-
щал на себя внимание и другой чумолог Николай Акимович Гай-
ский. Уже немолодой, спокойный, несколько даже угрюмый врач,
лишенный внешнего интеллектуального блеска, он был известен
среди специалистов строгостью экспериментов.
Трудно понять, почему место для лаборатории было избрано
в маленьком среднерусском городке, в степах старинного мона-
стыря. Невысокие стены с шатровыми башнями никогда не слу-
жили крепостью против врагов. Зато со средины XIV столетия
монастырь служил местом заточения русских княгинь и цариц.
Здесь кончали свои дни брошенные жены, нежелательные до-
чери-наследницы, которые так или иначе оказывались на крова-
вом пути самодержавных властителей. По сей день в нижнем
ярусе величественного собора стоят каменные гробницы жены
Василия Третьего, дочери Бориса Годунова, супруги Василия
Шуйского. Здесь же двадцать лет томилась Евдокия Лопухина,
первая жена Петра, мать царевича Алексея. Прибежище царст-
венных особ стало в начале 30-х годов обиталищем ученых.
Эльберт застал работу в монастыре па полном ходу. В его
гулких приделах ворковали термостаты, гудело пламя газовых
горелок, позванивала лабораторная посуда. Шел февраль 1932 го-
да. Борису Яковлевичу поручили руководить лабораторией туля-
ремии, где уже работал Гайский. Знакомство с болезнью грызу-
нов началось для него неудачно. В первый же день Эльберт на-
дышался туляремийной заразы и заболел.
Примерно в то же время, когда произошло это несчастье,
американский писатель Поль де Крайф на противоположной
стороне планеты писал свой новый очерк о том, как Мак-Кой и
Френсис открыли туляремию. «Из каждой сотни людей, став-
ших жертвой этой опасной болезни,— писал Поль де Крайф,—
пять или шесть умирают, иногда быстро... а иногда при явле-
ниях затяжного воспаления легких'. Остальные заболевшие
1 В США туляремия чаще оказывается смертельной для людей, чем
в СССР. Это связано, очевидно, с более сильной вирулентностью (убий-
ственной силой) американского микроба.
213
испытывают только ужасающую слаоость, выводящую их из
строя на два месяца, а иногда и на год. Против этой слабости
пет лечения... Вакцин тоже не существует».
Эльберту повезло. Он не попал в число пяти смертников, по
переболел жестоко. Заболевание походило как раз на такое вос-
паление легких, какое описал американский писатель и от ко-
торого, по-видимому, погиб незадолго до того доктор Кроль.
Между каменных надгробий, загромождающих монастырский
двор, уже начала пробиваться трава, когда, еле переступая на
ватных ногах, Эльберт сделал первую неудачную попытку под-
няться по лестнице на второй этаж в свою лабораторию.
— Возможно, такое начало было даже благотворным,— ска-
зал мне ученый тридцать лет спустя, с улыбкой вспоминая, как
терзала его туляремия.— Может быть, то обстоятельство, что я
на собственной шкуре испытал зло, с которым предстояло бо-
роться, подзадорило мою энергию.
Так это было или не так, но, вернувшись в лабораторию,
Эльберт, как голодный на пищу, набросился на работу.
Пока Борис Яковлевич лежал с высокой температурой и су-
масшедшими головными болями, Гайский провел несколько
опытов с убитой вакциной, родной сестрой препарата Хатеневе-
ра. Он полностью присоединился к мнению Поля де Крайфа:
вакцины пока не существовало. Так называемая убитая вак-
цина не спасала мышей и свинок от последующего заражения.
Летом 1932 года, когда Эльберт начал наконец одолевать лабо-
раторную лестницу, всем причастным к туляремийной проблеме
было уже ясно, что вести поиски противоядия от туляремии
придется сначала. Однако каждый мыслил себе это начало по-
своему. На ученом совете выявились две точки зрения.
«Любая вакцина бессмысленна,— заявили одни.— Этой бо-
лезнью можно заражаться без конца. Она не оставляет после
себя иммунитета. А раз так, то иммунитета не создаст и вакци-
на». Такое мнение имело под собой известное основание. Еще до
того, как Эльберт и Гайский взялись за работу, их предшествен-
ники поставили интересный опыт. Они натирали уже перебо-
левшему кролику глаз кусочком селезенки, взятой у мышонка,
погибшего от туляремии. Глаз воспалялся, у кролика наступа-
ло вторичное заражение. Такое же заболевание повторилось по-
том у самого Гайского, когда он нечаянно занес себе в глаз за-
разу,— очевидно, болезнь действительно не делала переболев-
шего невосприимчивым к повторной заразе.
, Другого мнения держался Никаноров. Нет, вакцина нужна,
214
но только убитая. Неудачи прошлых экспериментов — резуль-
тат ошибки. Можно и нужно найти такую оптимальную темпе-
ратуру, при которой микроб погибает, но его иммунизирующая
способность при этом не разрушается. Профессор Никаноров
даже предложил убитую вакцину собственного изготовления.
Кто же прав? Некоторое время Эльберт не вмешивался в
споры. Он только испытал на лабораторных животных вакцину
Никанорова и убедился в ее полной неактивности. Медленно и
упорно в нем вызревала вера в третий, свой собственный путь.
Пастер, открывший в 1882 году, что «инфекционная болезнь
служит предохранителем сама от себя», оставил последующим
поколениям отличный принцип, с помощью которого возможно
стало получать активные вакцины и сыворотки — спасительные
лекарства против заразы. Пользуясь этими принципами, про-
должатели великого француза создали во всем мире ряд лечеб-
ных и предохранительных препаратов против туберкулеза, жел-
той лихорадки и других болезней.
Но, видимо, богатство пастеровской мысли имело для потом-
ков и свои вредные последствия. Вера в непогрешимость Пасте-
ра сковала инициативу его научных детей и внуков. Создание
вакцины стало неким сугубо практическим прикладным заня-
тием. Казалось, для этого не требуется больше никаких теоре-
тических поисков и обоснований. Очень скоро, однако, начались
провалы и неудачи, не объяснимые пастеровской схемой.
Профессор Эльберт, успевший в двадцатые годы поработать
.в Париже в лабораториях Кальметта и Безредки, уже ощутил
новые веяния: создание каждой новой вакцины — процесс твор-
ческий, требующий от ученого не только эмпирического под-
бора питательных сред и температур, но и серьезной теории.
Прежде чем браться за препарат, который спасал бы людей от
туляремии, следовало выяснить, оставляет ли болезнь у тех, кто
перенес ее, достаточно сильный иммунитет. Действительно ли,
можно два раза, а то и больше переболеть этой инфекцией?
Эльберт понимал: начинать поиск издалека значило оттяги-
вать день, когда готовый препарат ляжет на стол. Но иначе
Борис Яковлевич но умел. Они очень подходили друг к другу —
эти два упрямца. Как педантичный Гайский считал делом про-
фессиональной чести, чтобы каждый его опыт ставился без ма-
лейшего отступления от заданной методики, так Эльберт не
мыслил себе серьезного практического исследования без предва-
рительного глубокого его обоснования.
Итак, нужна теория туляремийного иммунитета. Из всех ла-
215
бораторных животных для этой цели годились только кролики.
В отличие от мышей длинноухие помощники не погибали в опы-
те. Кроликов начали заражать целыми партиями. Переболевшим
зверькам втирали в глаз зараженный материал. Надо было про-
следить, действительно ли наступает второе заражение. При-
ходилось много раз повторять эту процедуру, чтобы не спо-
ткнуться о камень случайности, увидеть закон природы в его
чистом виде. Вот в кроличий глаз введен острозаразный мате-*
риал. Глаз воспалился, припух. Но проходит три дня, и воспа-
ления как не бывало. Что произошло?
Эльберт и Гайский изменили опыт. В кровь недавно пере-
болевшего туляремией длинноухого терпеливца вгоняют целую
растертую селезенку только что погибшей мыши. Селезенка
буквально кишит микробами. Их там миллиарды. Но кролик
и ухом не ведет. Он спокойно грызет свою морковь. А рядом
его не болевший прежде сосед нахохлился и присмирел, зара-
женный всего лишь несколькими микробами туляремии, извле-
ченными из той же самой селезенки. Когда у такой пары брали
кровь и впрыскивали двум свинкам, которые, как известно еще
из опытов Френсиса, гибнут от привитой туляремии на пятые
сутки, результат бывал всегда одип и тот же. Кровь больного
кролика убивала свинок, а кровь вторично зараженного не на-
носила им никакого вреда. В теле однажды переболевшего кро-
лика, сколько его ни заражай, совершенно нет микробов!
Идут месяцы. Эльберт и Гайский уже твердо знают: забо-
леть туляремией кролик может только один раз. Та временная
реакция в глазу, которая наступает в ответ на вторичное зара-
жение,— это лишь местный ответ организма на вторую встречу
с микробом. Инфекция при этом никогда не распространяется
и не захватывает организм целиком. Видимо, антитела, остав-
шиеся после болезни, надежно держат оборону в мохнатом тель-
це кролика. Все как будто ясно.
Но, может быть, у человека механизм выработки иммунитета
имеет другой характер? Эльберт засучивает рукав рубашки и
сам впрыскивает себе шприцем культуру бактериум тулярензе.
Несколько миллионов этих мелких убийц прочно сидят в его
подкожной клетчатке. Если теория верна, то общая реакция —
температура, головная боль — возникнуть не должна. Ведь уче-
ный уже переболел туляремией. Проходит несколько дней. Рука
нестерпимо болит, опа опухает. Кожа на месте введения микро-
бов омертвевает. Но в крови у экспериментатора по-прежнему
нет ни одного микроба, не увеличивается и выработка антител.
216
Теория верна: туляремия оставляет после себя идеальный
иммунитет. Организм наш прочно заперт от повторного вторже-
ния заразы. Для этого простого, казалось бы, вывода двум бак-
териологам понадобился год напряженной работы. Год... В отче-
те вывод занял едва десять строк.
«Чтобы изучить, как живут человек и животные, надо ви-
деть, как множество их умирает, ибо механизмы жизни могут
быть вскрыты и обнаружены только знанием механизмов смер-
ти». Говорят, что парижанин Клод Бернар, которому принад-
лежат эти слова, сделал крупнейшие из своих открытий в под-
вальной лаборатории, переделанной из мертвецкой. Лаборато-
рия Эльберта и Гайского, где за 1932 и 1933 годы завершили
свой жизненный путь тысячи животных, помещалась в еще бо-
лее необычном месте. Для заражения и вскрытия животных
микробиологам служила монастырская келья с тяжелым дере-
вянным столом и богато разрисованной изразцовой печью XVII
столетия. Печь занимала слишком много места и давала мало
тепла, по ученые по-своему любили это допотопное сооружение.
Наработавшись до одури, Борис Яковлевич и Николай Акимо-
вич могли лицезреть на одном из кафельных изразцов два скре-
щенных цветка и строки: «Совет наш благ с тобою; дух его
сладок». Изображение лебедя на другом изразце сопровождала
грустная жалоба: «Дом мой далеко есть; пою печально». Какие-
то дельфины на печи, встав на дыбы, глотали пушечные ядра,
распевали птицы-девы, мужик играл на балалайке (под ним
значилось: «Музыку умножаю»). Да, старуха печь с ее наивной
росписью не раз одаривала ученых истинным отдохновением.
Впрочем, мало, очень мало времени оставалось на посторон-
ние мысли. Число опытов росло, исследование увлекало. Древ-
нее здание отлично уживалось с новейшим лабораторным обо-
рудованием. В распоряжении Эльберта и Гайского были все
нужные микробам питательные среды, десятки туляремийных
культур, присланных из разных институтов. А идей, идей у Бо-
риса Эльберта не занимать!
Итак, установлено: даже десять микробных клеток туляре-
мии оставляют у кролика идеальный иммунитет. Но прежде чем
наступает невосприимчивость, животное тяжело переболевает.
То же самое происходит, очевидно, и с человеком. Грустный
парадокс: чтобы обезопасить себя от болезни, следует перебо-
леть ею. А нельзя ли сделать так, чтобы живые микробы в теле
животного и человека выполняли только одну свою функцию:
заставляли организм вырабатывать иммунитет, но не заражали
217
его? Живая вакцина! На эту мысль Эльберта и Гайского навела
белая мышка, каких сотни сидели в клетках туляремийной ла-
боратории. Но эта сначала показалась им совсем необыкновен-
ным животным. В нарушение всего того, что писали Френсис,
Вольферц и Суворов, эта странная мышь в их опыте не дернула
последний раз лапками на пятые сутки, а продолжала резвиться,
хотя и получила достаточный заряд туляремийных микробов.
У наиболее умных наблюдателей всех времен неудачный
опыт, факт, не укладывающийся в теорию, всегда считались са-
мыми плодотворными. Эльберт и Гайский, как коршуны, воз-
зрились на упрямую мышь. Почему опа осталась жива? Тут
какая-то тайна! Если дело в особенностях самого грызуна, в его,
так сказать, личных качествах, то всякая другая мышь или мор-
ская свинка, получившая заразу из той же пробирки, должна
неминуемо издохнуть. Если же выживет и вторая, значит, в
пробирке какая-то пе совсем обычная туляремия — туляремия,
которая ие заражает. Своими умными руками Гайский выстри-
гает небольшую площадку па животе морской свинки. Миг — и
игла шприца вошла в розовую кожу вздрогнувшего брюшка.
Свинка заражена той же культурой, что и мышь. С этой минуты
из всего своего огромного зоопарка Эльберт и Гайский интере-
суются только ею — тупомордой черноглазой морской свинкой,
животным, на редкость не соответствующим своему имени.
Заболеет или пе заболеет? Этого зверька, который не состоял
в родстве со свиньями и никогда не видел моря, испанцы, за-
воеватели Америки, впервые встретили в домах индейцев Перу.
Местные жители разводили их из-за красивой шкурки, точно
так же как европейские дамы содержали у себя кошек и домаш-
них собачек. В Америке морская свинка не знала большинства
заразных болезней. Среди индейцев Нового Света до прихода
испанцев не было туберкулеза, они не знали ни чумы, ни си-
бирской язвы. Пока зверек оставался только украшением дома,
его чувствительность ко всевозможной заразе, с точки зрения
людей, была его недостатком. Но со временем морская свинка
вышла из моды и перекочевала из богатых домов в лаборато-
рию, став излюбленным подопытным животным ученых всего
мира. Ее чувствительность к заразе вызывала буквально восхи-
щение микробиологов. Даже нескольких микробов чумы, ту-
беркулеза, туляремии достаточно, чтобы...
Свинка не заболела. Только на животе у нее, там, где экспе-
риментатор ввел иглу, возникла долго не заживающая язва.
Инфекция все-таки проявила себя, но в форме, не убийствен-
218
ной для свинки. Больше того, второй раз этого зверька заразить
туляремией уже не удалось. Значит, секрет таился не в теле
животных, а в пробирке с микробами. Ничем особенным та
склянка от других ие отличалась. В ней содержалась одна из
десятков туляремийных культур, привезенных со всей страны.
Та, что пе убила мышь и свинку, пришла из Москвы. Про мос-
ковскую семью микробов знали только, что она давно уже жила
в столице и, пребывая в стеклянном плену, не убивала. Очевид-
но, жизнь в неволе так повлияла на бактерии тулярензе, что
совсем отбила у них охоту терзать тела животных и человека.
В то же время пребывание в стекле («ин витро», как говорят
ученые) не лишило их благотворной для человека способности
пробуждать иммунитет. Короче, «неудачный» эксперимент с
выжившей мышкой открыл Гайскому и Эльберту, что среди де-
сятков бактериальных культур имеется одна, которая является
живым вакцинным штаммом. Попросту говоря, у них в руках
вакцина, предупреждающая животных от заражения туляреми-
ей. Культуре дали имя «Москва». На дворе стоял декабрь
1933 года, кончался второй год их работы...
По логике вещей, Борису Яковлевичу Эльберту и Николаю
Акимовичу Гайскому следовало немедленно бежать к руководи-
телям института и предлагать свою «Москву». Драгоценная
пробирка содержала самой природой приготовленное лекарство,
предупреждающее туляремию. Разве не они вдвоем нашли, об-
наружили препарат? Разве не они проверили его на животных?
Кто станет оспаривать их авторство? Излишняя спешка? Но так
часто поступают ученые. Когда держишь в руках открытие,
искренне веришь, что следует как можно скорее отдать его лю-
дям. Собственное нетерпение представляется нетерпением об-
щества, где только и ждут сенсационной вести из твоей лабо-
ратории. Этот мучительный зуд равно навещает и пустых про-
жектеров и гениальных открывателей. Его не избежал даже
Пастер. «Уважайте критику...— восклицал великий бактериолог,
обращаясь к ученикам.— Верить, что ты установил важный на-
учный факт, гореть желанием рассказать о нем и в течение не-
дель, месяцев, а иногда и лет бороться с самим собой, стараться
опровергнуть свои собственные опыты и, наконец, поведать
миру о своем открытии только после того, как исчерпаны все
возможные возражения. Это трудная задача...» Да, трудная. Но
Эльберт и Гайский в те декабрьские дни не забывали о критике,
о той высшей, собственной критике, которая накладывает печать
молчания на уста открывателя. Они не понесли «Москву» в ка-
219
честве вакцины, хотя в душе верили, что держат в руках гото-
вый препарат. Наоборот, два исследователя предприняли новую
большую серию опытов.
Они решили испытать свойства тех культур, что составляли
своеобразный туляремийный музей их лаборатории. До сих пор
все экспонаты «музея» казались им одинаковыми или почти
одинаковыми. Находка штамма «Москва» подсказывала, что
среди туляремийных культур должны быть, видимо, и другие,
не похожие на своих предков. Кто знает, может быть, и среди
них найдутся такие, чьи отклонения пригодны для вакцинатора!
«Переучет товаров» продолжался без малого год и оказался
на редкость плодотворным. Борис Яковлевич и Николай Акимо-
вич нашли в своей коллекции несколько культур, в той пли иной
степени измененных. Как и отчего происходили эти перемены
в микробных семьях, ученые не доискивались. Их интересовал
лишь окончательный итог: культуры тулярензе, неспособные
убивать или убивающие не всех подопытных мышей. Были про-
бирки с жестокими и более милосердными культурами, одни
убивали из десяти подопытных зверьков двоих-троих, другие
губили до восьми штук из десятка. Зато те животные, что вы-
живали, становились более неподвластными туляремии. У них
вырабатывалась «непробиваемая» броня невосприимчивости к
этой заразе. Действие туляремийных культур напоминало при-
чуды единовластных самодержцев: по какой-то прихоти поддан-
ных, которых они не хотели или не могли казнить, они награж-
дали неприкосновенностью — иммунитетом.
Но как измерить наклонность той или иной микробной куль-
туры к убийству? Ведь в медицину нельзя ввести ни одного
лекарства, прежде чем ие будет установлена лечебная и смер-
тельная доза его. На свет родился новый предложенный Эль-
бертом термин: «остаточная инфекционность». Количество
«остаточной инфекционности» у разных туляремийных культур
микробиологи определяли по числу мышей-жертв. Впрочем, ве-
личина эта имела скверную привычку скакать: вчера содержи-
мое пробирки убило двух мышей из десяти, а сегодня из-за кап-
ризов «остаточной инфекционности» с жизнью расстались семь
несчастных зверьков. Эти необъяснимые скачки затормозили ра-
боту. Как же выработать профилактическую дозу для препара-
та, который все время меняет свои свойства?
Двум микробиологам то и дело помогала огромная эруди-
ция Эльберта. Когда скачки «остаточной инфекционности» го-
товы были завести их опыты в тупик, Борис Яковлевич вспом-
220
вил: нечто подобное уже происходило в лаборатории Пастера,
искавшего в восьмидесятых годах прошлого века неизменный
признак для своей вакцины против сибирской язвы. Искусст-
венно ослабленная ученым палочка сибирской язвы превраща-
лась, по мнению Пастера, в вакцину лишь после того, как она
стала безопасной для свинки и кролика, хотя и продолжала
убивать мышей. Этот показатель стабильности, неизменности
вакцины использовали и наши искатели. На звание вакцины
могла претендовать только та микробная семья, которая сохра-
няла гибельность для мышей, но никогда не убивала морскую
свинку и кролика. Этот маленький исторический экскурс под-
сказал Эльберту и Гайскому, что из всех измененных туляре-
мийных вакцин для дальнейшей работы годилась только их
первая находка. Штамм «Москва» никогда не убивал кроликов
и свинок. Только эта культура была достойна носить высокое
имя «вакцина» и из убийц перейти в ранг спасительниц.
С помощью штамма «Москва» в конце 1934 года окончательно
удалось выработать защитные дозы нового препарата. Но неуем-
ные искатели и после того еще не считали свою миссию завер-
шенной. Человеку, далекому от микробиологической практики,
даже трудно вообразить, сколько опытов надо поставить, чтобы,
например, ответить только на один вопрос: будет ли вакцина
предохранять одинаково при разных формах заражения? Туля-
ремийная зараза может вторгнуться в наше тело через глаз,
сквозь кожу, через рот, ее можно вдохнуть, и она войдет в кровь
через легкие. Будет ли иммунитет, вызванный вакциной «Мо-
сква», всегда одинаково прочно охранять организм, с какой бы
стороны ни вломилась микробная рать? А ведь это одна из де-
сятков проблем, которые приходится разрешать уже после того,
как вакцина «лежит в кармане».
Но в начале 1935 года Эльберт и Гайский получили ответ,
кажется, на все возможные и невозможные вопросы, которые
они задали своему детищу. Из педантичного перечисления экс-
периментов, вариантов, контролей и проб выплыла главная
истина: достаточно несколько микробов из штамма «Москва»
ввести морской свинке, чтобы вызвать у нее идеальный им-
мунитет. Хотя слово «идеальный» отнюдь не принадлежит к
бактериологическому лексикону, Эльберт не мог удержаться,
чтобы не вставить его в свой отчет 1934 года. После введения
вакцины заразить зверька туляремией не удавалось никак!
— Что же было потом?
Наш разговор с ученым происходит незадолго перед новым,
221
1963 годом в коридоре одной из московских больниц. Профессор
болен, тяжело болен. Но как ни тяжело дается ему каждое сло-
во, Эльберт согласен поведать мне конец этой истории.
Препарат проверили на людях. Тридцать четыре привитых
добровольца согласились подвергнуться прививке. Опыт еще
раз подтвердил: «Москва» — отличная вакцина. Больше того,
Эльберт и Гайский были уверены, что в истории человечества
еще не было более «прочной» вакцины. Даже вакцина Дженне-'
ра против оспы, достоинства которой всегда считались не-
превзойденными, не сможет защитить вакцинированного так же
надежно, как «Москва» против туляремии.
Осенью 1937 года два микробиолога получили новые назна-
чения. Покидая лабораторию, они сдали микробный музей сво-
им преемникам, отчеты — в архив и уехали. Один отправился
в Ашхабад на противочумную станцию, другой — во Фрунзе.
Но что же стало с вакциной? Правильно ли я понял, что
первая в мире идеальная вакцина, без осечек предупреждаю-
щая заражение туляремией, вакцина с гордым названием «Моск-
ва» стала достоянием врачей еще в 1935 году? Почему же тогда
я ие слышал, чтобы вакцину применяли во время крупных
вспышек туляремии в 1938 году под Москвой или во время
войны? Препарат утерял свои свойства?
Нет. Просто вакцинный штамм «Москва» был утерян. Может
быть, он просто погиб, а возможно, его неправильно хранили,
и культура резко изменила свои свойства.
Мышь в блиндаже
Успех противоэпидемической работы
в период войны обеспечивался принци-
пами, положенными в основу нашего
советского здравоохранения... Изве-
стный принцип: «болезнь легче преду-
предить, чем лечить», в области про-
тивоэпидемической работы звучал, как:
«эпидемии легче предупреждать, чем
ликвидировать».
Генерал-майор медицинской
службы Т. Е. Болдырев
Этот скромный, мало кому ведомый военный эпизод не бу-
дет, наверно, упомянут даже в самой подробной истории Вели-
кой Отечественной войны. Кого может интересовать, что 20 де-
222
кабря 1942 года на одном из фронтов обменялись местами
две воинские части этого фронта. Отдохнувшая в ближнем
тылу часть заняла на передовой линии место другой, кото-
рая уже долгое время держала активную оборону, а теперь ото-
шла в тыл отдохнуть и, как говорили солдаты, «переобуться».
Не придал этому факту большого значения и военврач второго
ранга Борис Леонтьевич Угрюмов, начальник армейского ин-
фекционного госпиталя. Если бы в те дни от него потребовали
отчет об эпидемическом состоянии обеих частей, он едва ли
подметил какое-нибудь неблагополучие. Конечно, на передовой,
где солдаты в лютый мороз педелями не заходят в помещения,
случались простуды. Из первой в госпиталь несколько раз при-
возили лихорадящих больных. В истории болезни состояние их
объяснено как грипп. Что же касается второй, то эта часть,
видимо, отлично отдохнула, окрепла: больных оттуда почти не
поступает. В общем, когда в ночь под новый, 1943 год военврач
Угрюмов обходил в селе Крюково избы, где разместился его
госпиталь, все было спокойно.
Шли последние часы тяжелого 1942 года. Вот уже много
месяцев эта армия почти непрерывно отступала с боями. Но се-
годня люди повеселели, унылое настроение сменилось надеж-
дой. Сводки Совинформбюро каждый день приносили все более
светлые вести: наши перешли в наступление на Волге, вокруг
фашистской армии замыкается кольцо советских войск. Сорок
третий год обещал добрые перемены. По этому поводу медики
из инфекционного госпиталя решили часам к одиннадцати ве-
чера собраться в избе начальника, где с учетом скромных воз-
можностей фронтового довольствия будет накрыт стол и...
Тот, кто хоть раз встречал Новый год на войне, никогда пе
забудет особенную, волнующую атмосферу этих праздников.
Ничто — ни близкая опасность, ни убожество обстановки — не
могло отпять у Нового года его домашний, сугубо мирный ха-
рактер. Наши скромные новогодние пиры (тушенка и разбав-
ленный медицинский спирт) были прежде всего встречей с ми-
нувшим. Довоенное прошлое, лучезарное, прекрасное, грело
сильнее накаленной докрасна печурки. И, будто растаяв от это-
го тепла, в землянке, в избе прифронтовой деревни исчезала, на
какой-то миг уходила жестокая правда войны, и за столом
оставались люди, погруженные в шумы и запахи своих далеких,
давно оставленных домов.
В одиннадцать все свободные от дежурства врачи и меди-
цинские сестры, прихорошившиеся и взволнованные, заняли
223
места за празднично убранным столом, а в 11.15 облепленным
снегом военфельдшер ввалился в дом начальника, чтобы сооб-
щить, что в госпиталь доставлены лихорадящие больные. Эх,
Новый год, Новый год!..
В приемном покое полно народу. Не снимая шинелей и по-
лушубков, солдаты расселись, разлеглись прямо па полу.
Разморенные теплом, многие задремали. При тусклом свете ке-
росиновых ламп доктор Угрюмов и его врачи сразу заметили ли-
хорадочный румянец, блестящие, возбужденные глаза. В сопро-
водительном письме начальника санитарной службы указыва-
лось, что в части начался тяжелый грипп и, возможно, боль-
ных, которые находятся пока в ее распоряжении, придется при-
слать в госпиталь. Грипп? Странный грипп...
Новогодний вечер в госпитале так и не состоялся. Пока
устраивали больных (у большинства была высокая температу-
ра), наступило утро. А с первыми лучами зимнего солнца из
той же части привезли больных с тем же диагнозом.
Военврач Угрюмов (ему лишь недавно исполнилось 32 года,
и в Воронежском мединституте, где его застала война, изучал
он главным образом малярию) ломал голову над странной бо-
лезнью. Диагноз дивизионных медиков, конечно, ошибочен.
Грипп не знает преград, гриппозная зараза не осталась бы в
пределах одной части. И в первую очередь от нее пострадали
бы те, кто ухаживает за больными. Но врачи и сестры, целые
дни не выходящие из палат, не заражались. Может быть, туля-
ремия? Об этом заболевании в новом, вышедшем перед войной
учебнике инфекционных болезней было сообщено несколько
слов петитом. Никто из сотрудников госпиталя не встречался
с туляремией до тех пор, пока летом 1942 года в Белоруссии во
время боев на каких-то глухих речках бойцы не столкнулись
с водяными крысами. Угрюмов видел тогда несколько бойцов
с классическими бубонами под мышками. Но зимой водяные
крысы спят в своих норах. Откуда же взяться туляремии?
Начальник госпиталя листал истории болезней, с раздраже-
нием перечитывая в графе «Предварительный диагноз» явно
неуместное слово «грипп». Дни мучительных раздумий отделя-
ли его и его коллег от того дня, когда они смогли наконец впи-
сать что-то более достоверное в графу «Диагноз окончательный».
Угрюмов отправился в часть. Его ждала там такая же карти-
на: лихорадящие больные с признаками не то гриппа, не то
воспаления легких. Положение стало тревожным. Болезнь каж-
дый день могла превратить фронтовую часть в лазарет. От врал
224
чей ждали разгадки этой неожиданной напасти и конкретных
рекомендаций, что делать.
Вдумываясь в каждый факт, сопровождающий заболевание,
Угрюмов обратил внимание на то, что вспышка возникла сразу
после обмена местами. А часть, отошедшая на отдых в это же
время, совсем перестала посылать в госпиталь лихорадящих
больных. Врач интуитивно ощутил, что ответ таится где-то тут,
в этом редком, почти немыслимом в мирное время случае, ко-
гда две большие группы людей вдруг в один момент меняются
местами, перенося с собой хозяйство, имущество, образ жизни.
Так что же все-таки произошло с бойцами и командирами?
Истина открывалась постепенно. У некоторых больных появи-
лись бубоны, другие жаловались на ранки — места укусов гры-
зунов. Каких? Солдаты указывали на мышей. Вспоминали, что
полевки довольно бесцеремонно ведут себя в утепленных соло-
мой блиндажах и землянках. Но во всех исследованиях по туля-
ремии природным хранителем заразы названа водяная крыса.
В часть приехал опытный эпидемиолог, специалист по ин-
фекционным заболеваниям профессор Георгий Павлович Руднев.
В 1934 году Руднев, тогда еще сотрудник ростовского профес-
сора Бориса Страдомского, участвовал в борьбе с туляремией
па Кубани. Молодому ученому на всю жизнь осталась памятной
эта пора его жизни. Его талантливый учитель простудился и
погиб в разгар борьбы с туляремией в Сальских степях.
Но там же под руководством Страдомского Руднев и остальные
члены экспедиции сделали много важных наблюдений над ту-
ляремией. Теперь на фронте Сергей Павлович долго осматривал
больных в госпитале и медсанбатах и наконец убежденно за-
явил, что солдаты действительно болеют туляремией. Но не той
хорошо известной медикам бубонной формой, а сравнительно
редкой в мирное время формой легочной, которую за восемь лет
до того Руднев открыл в Сальских степях.
Но как объяснить, что болезнь началась в декабре, когда
водяных крыс и в помине нет? И при чем тут мыши? Об этом
профессор Руднев тоже мог рассказать немало.
Война разрушила не только заводы и фабрики, жилища и до-
роги. Отразилась она и на жизни природы. Боевые действия
сорвали уборку, брошенный под открытым небом немолоченый
хлеб вызвал осенью сорок второго года небывалое размножение
грызунов. Давно уже полевки не имели такой обильной пищи.
Па левом берегу Дона, где только что сформировались два но-
вых фронта, грызуны гигантскими стаями в сотни тысяч голов
g Марк Поповский
225
пересекали путь воинским частям. Когда начались холода, вся
эта армада двинулась ближе к человеческому жилью. «Не ис-
пытывая страха перед людьми,— писал современник,— они сво-
бодно передвигались по улицам, проникали в жилье, забирались
па столы, за которыми сидели люди, в карманы шинелей, по-
левые сумки и вещевые мешки, десятками набивались в обувь,
снятую людьми на время отдыха, их обнаруживали в постелях,
они бегали по спящим». Поистине «мышиная напасть» на Дону
мало чем отличалась от легендарного крысиного нашествия, ко-
торое поэт Жуковский описал в своей знаменитой балладе о ги-
бели епископа Гаттона.
Уже в начале осени солдаты и местные жители стали нахо-
дить на дорогах мышиные трупы. Опыт пятнадцати лет изуче-
ния туляремии подсказал научным сотрудникам Ростовского
противочумного института, которые обслуживали группу войск
в этом районе, какая именно болезнь губит грызунов. Нечто
подобное ростовчане наблюдали на Дону за десять лет перед
тем. В результате кулацкого саботажа 1932 года хлеб на полях
остался неубранным, и так же, как во время войны, мышиная
напасть закончилась туляремийной эпизоотией. Человек вольно
или невольно сам создал очаг болезни и сам же вторгся в него.
События повторились через десять лет с абсолютной точно-
стью. Грызуны начали заражать жителей донских станиц.
В районе мышиной напасти инфекция угрожала человеку со
всех сторон. Те, кто растапливал загрязненный мышами снег
для питья или ел испачканную грызунами пищу, страдали от
брюшной (абдоминальной) формы туляремии. Их мучили силь-
ные боли в животе, у других болезнь походила на ангину. У тех,
кого мыши кусали во сне за пальцы ног и рук, возникали бубо-
ны в нахах или под мышками. Бойцы подвергались опасности,
даже утепляя немолоченым хлебом блиндажи и землянки.
Вдыхая соломенную пыль, насыщенную микробами, солдаты
заболевали той самой легочной формой, которую не распознал
в первый момент военврач Угрюмов.
Да, сюда, в Смоленскую область, тоже добралась мышиная
напасть, а с ней — туляремия. Бывшая стоянка первой части
оказалась, как видно, очагом туляремийной эпизоотии. Боль-
ных, понемногу прибывавших из этого очага в инфекционный
госпиталь, долгое время считали гриппозными. Едва ли следует
обвинять военных врачей в неграмотности: легочную форму
даже специалисты-туляремиологп именуют подчас гриппозной.
Но пока больные вылеживали в инфекционном госпитале, в рас-
226
положении части происходил, очевидно, и другой процесс. Дол-
гое время вдыхая и глотая малые дозы заразного материала,
остальные бойцы постепенно привыкли к туляремии, у них воз-
ник иммунитет к болезни. Другое дело, когда в очаг эпизоотии
мышей вступила свежая часть. Тут будто сухих дров подбро-
сили в костер. Так выглядела разгадка болезни.
Впрочем, как любил говорить академик Павлов, «объясне-
ние в науке — дешевая вещь». Командование ждало от медиков
не просто объяснения, а конкретных и решительных мер.
Вот тут-то и пригодился военным врачам и эпидемиологам
опыт тех пятнадцати лет, в течение которых у нас в стране
изучали туляремию. Ни одна армия прошлого не знала отрядов,
куда входили бы зоологи, химики, врачи-эпидемиологи и специ-
алисты по уничтожению грызунов — дератизаторы. Такие от-
ряды в самое короткое время обучили войска бороться с грызу-
нами и предохранять себя от болезни. На фронте возник вто-
рой, внутренний, фронт. Землянки, блиндажи, кухни, колодцы
солдаты обносили ледяными стенками полуметровой высоты.
Мастерские, ремонтировавшие оружие, начали изготовлять де-
сятки тысяч мышеловок. Химики принялись хлорировать ко-
лодцы (только на Дону они очистили около 20 тысяч водоемов)
и готовить газовые атаки против мышей в землянках и блин-
дажах. В ящиках с пометкой «Яд» в пораженные районы до-
ставлялись ядовитые приманки в виде галет. Санитарной очист-
ке подверглись склады и столовые. И в довершение всего для
уничтожения мышей на фронт были доставлены кошки.
Не станем иронизировать над этой «малой войной» с грызу-
нами, которую ученые-медики и военные врачи вместе с коман-
дованием боевых частей предприняли в разгар самых горячих
боев с фашистской напастью. Инфекционные болезни с древ-
нейших пор сопровождают войны, и не раз уже микробы стави-
ли на колени непобедимые армии. Стоит вспомнить чуму, оста-
новившую продвижение Наполеона на Ближнем Востоке, холе-
ру, которая прервала ирано-турецкую войну 1821 года и сорвала
экспедицию французских войск в Добруджу (1854). Нельзя
забывать и о сыпнотифозной вше, грозившей в годы граждан-
ской войны, по словам Ленина, «задушить социализм».
Великая война с фашизмом показала не только силу нашего
оружия. Отечественная наука не позволила разгуляться в стра-
не древним эпидемиям. Не смогла также поднять голову и но-
вая болезнь — туляремия. В середине 1943 года ее атаки па
фронте были полностью отбиты. Неизбежная в военное время
227
секретность лишила нас, увы, возможности узнать имена героев
«малой войны», тех рядовых медиков, химиков и биологов, ко-
му армия обязана своей защитой от серых носителей заразы.
И все же я думаю, что успех «малой войны» был бы полнее,
если бы по-иному сложилась судьба вакцины Бориса Эльберта и
Николая Гайского.
Начиная с 1937 года, профессор Эльберт работал во Фрунзе.
Ученый возглавил сначала Институт микробиологии, а затем ор-
ганизовал Киргизский медицинский институт. Студенты ценили
в нем прекрасного лектора, коллеги — хорошего организатора и
товарища. В паучных журналах стали появляться статьи уче-
ного и его учеников.
В середине 1938 года на Ашхабадской противочумной стан-
ции была получена телеграмма, подписанная директором Кир-
гизского медицинского института: «Гайскому. Приезжайте про-
читать курс лекций по чуме». То была маленькая хитрость Эль-
берта. Лектора по чуме он, возможно, нашел бы и во Фрунзе,
но ему хотелось потолковать со старым товарищем. В том са-
мом 1938 году вспышка туляремии широко прокатилась по Под-
московью, собрала обильную жатву в Воронежской, Рязанской,
Тульской областях. Врачи уже научились диагностировать бо-
лезнь, но предупреждать ее по-прежнему не умели.
Гайский приехал и остановился на квартире Эльберта. Двум
ученым было о чем вспомнить. Кельи монастыря, лабораторная
страда возле печки с афоризмами XVII века. Но больше всего
два микробиолога говорили о вакцине, о том, что надо непремен-
но опубликовать в специальных журналах сводку своих откры-
тий и методы приготовления вакцины.
Гайский соглашался: да, конечно, но где взять точные циф-
ры, последовательность опытов, ведь все отчеты остались в ла-
боратории? Более энергичный Эльберт тут же написал в лабо-
раторию, чтобы ему и Гайскому выслали копии протоколов. Но
им даже не ответили. Эльберт не успокоился. Оп снова вызвал
Гайского телеграммой: их открытие должно служить людям. На-
до писать статью по памяти.
— Но я не помню половины цифр,— сознался Гайский.
— Я берусь вспомнить все,— сказал Эльберт.— Только вы
подпишите статью вместе со мной.
— С удовольствием, — облегченно вздохнул Гайский. Он
всю жизнь сохранял убеждение, что столы в научных учреж-
дениях предназначены для опытов, а не для писания статей.
Удивительная память позволила Эльберту шаг за шагом вос-
228
стаповить весь ход пятилетних опытов. В семи коротких сооб-
щениях два автора изложили всю теорию своего препарата.
Но хотя все это было важно и ново для теоретиков микро-
биологии и еще более важно для практиков, прошло два года,
пока эти семь сообщений увидели свет. Сочинение двух авто-
ров опубликовали в декабрьской книжке «Журнала микробио-
логии, эпидемиологии и иммунобиологии» за 1941 год. Надо ли
удивляться, что в тот момент на интересное исследование мало
кто обратил внимание? Было пе до того: немцы стояли у ворот
столицы.
Но и позже, когда в Донских степях разразилась крупная
вспышка туляремии и тысячи людей нуждались в предохрани-
тельных прививках, все еще некому было подхватить дело Гай-
ского и Эльберта. Единственный, кто воспринял призыв, брошен-
ный микробиологическим журналом, был... сам Гайский.
Незадолго перед войной Николай Акимович Гайский из Аш-
хабада перебрался в Иркутск. Здесь в противочумном институ-
те ему поручили руководить отделом туляремии, и он неплохо
справился с порученным делом.
На новое место Гайский переехал не случайно. Хорошо
оснащенный иркутский институт давал больше простора для
творчества, а Николай Акимович серьезно задумывался над тем,
чтобы возродить утерянное, подарить врачам вакцину, преду-
преждающую туляремию.
Опыты начались в памятном 1941 году. Три года спустя
открытие приобрело известность, книжное издательство в Иркут-
ске выпустило тиражом в двести экземпляров монографию док-
тора медицинских наук Гайского о новой вакцине. Три года —
срок в подобных делах небольшой. Но гремевшая за тысячи ки-
лометров от Иркутска великая война и там, в далекой Сибири,
заставляла людей чувствовать себя мобилизованными. «Как
научные сотрудники, так и технический персонал,— писал Гай-
ский,— охотно участвовали в опытах по испытанию живой ту-
ляремийной вакцины. Больше того, сотрудники нашего инсти-
тута без колебаний предлагали себя для контрольного заражения
вирулентной (ядовитой) туляремийной культурой».
Не знаю, числится ли среди греческих муз покровительница
научной удачи. Если да, то она, несомненно, стояла у колыбели
открытия Николая Гайского. Удача, счастливый случай (да, да,
и в науке нужен счастливый случай, нужен не менее, чем в
лотерее или в любви) во многом определил исход иркутских
опытов. Но дело не только в слепом счастье. Экспериментатор
229
мог воспользоваться им потому, что глубоко понимал суть ту-
ляремийного иммунитета, ясно представлял то, что ищет.
Николай Акимович твердо знал, что благотворна лишь жи-
вая вакцина. От опытов, проведенных вместе с Эльбертом,
остался и другой вывод: вакцина хороша, когда она обладает
«остаточной вирулентностью». Практически это означало, что
надо изменять микробы туляремии до тех пор, пока они не ока-
жутся совершенно безопасными для кроликов и свинок, но иногда
еще будут убивать мышей. Как изменять микробы культуры,
чтобы они лишались своих убийственных свойств и превраща-
лись в вакцину, Николай Акимович тоже помнил. Пересевая и
подсушивая микробные культуры, они с Эльбертом не раз доби-
вались серьезных перемен в характере возбудителя туляремии.
К этим сведениям Гайскому осталось добавить месяцы труда,
бесконечные проверки на животных и... счастье.
Изменить микроб, заставить его передавать потомству иные
черты, нежели были у предков, удается довольно просто. Труд-
нее изменять бактерии направленно, по своему вкусу. (Напри-
мер, лишить микроорганизм вирулентности, сохранив у него
способность вакцинировать.) Но и это при большом желании и
достаточных знаниях удается. Куда сложнее закрепить у
микроба приобретенные свойства, остановить в какой-то момент
его «охоту к переменам». Тут уж научного таланта и опыта не-
достаточно. Семьдесят лет ученые всего мира ищут вакци-
ну против чумы. Уже несколько раз удавалось создать такие
препараты. И что же? Почти все они вышли из употребления,
ослабли, изменились. Лишь одна культура, выделенная много
лет назад из тела девочки, умершей от чумы на острове Мада-
гаскар, остается все такой же неизменной. Вакцина ЕВ, назван-
ная по инициалам погибшего ребенка, продолжает спасать лю-
дей на всем земном шаре, имея весьма слабую наклонность к
перерождению. Столь же неизменна вот уже шестьдесят пять
лет вакцина против туберкулеза — БЦЖ. Откуда подобная не-
изменность? Этого вам не скажет ни один ученый. Причины
устойчивости и, наоборот, излишней изменчивости микробов по-
ка еще в значительной степени остаются в области случайного.
И тут, скажем прямо, ученому — искателю вакцин нужно выта-
щить «счастливый билет».
Николаю Гайскому повезло. Он сушил и пересевал одну за
другой несколько культур туляремии. Среди них был прислан-
ный из Москвы штамм № 15, еще в 1937 году выделенный в
окрестностях Алма-Аты Дмитрием Головым. До пересевов это
230
семейство обладало довольно жестоким характером. Пяти микро-
бов, взятых из сообщества № 15, было достаточно, чтобы отпра-
вить на тот свет морскую свинку в полкило весом. После дюжи-
ны пересевов и подсушиваний штамм сильно «подобрел». Он
еще бил мышей, но уже щадил морских свинок и кроликов. Для
микробиолога это звучало сигналом: следовало прекратить теп-
ловые процедуры. Очевидно, в пробирках уже находится гото-
вая вакцинная культура. Готовая?
Одновременно с № 15 Гайский сушил и пересевал еще не-
сколько микробных культур разного происхождения. Они тоже
сначала изменялись «к лучшему», но потом очень скоро начина-
ли утрачивать приобретенные достоинства. В них исчезали одни
биохимические комплексы, возникали другие. Было похоже, что
толчок, данный ученым, при пересевах запустил в недрах мик-
робной культуры какой-то механизм бесконечных перемен. Как
тут не вспомнить Козьму Пруткова. «Три дела, единожды на-
чав, трудно кончить,— говаривал этот остроумец.— Вкушать
приятную пищу, беседовать с возвратившимся из похода дру-
гом и чесать, где чешется». Единожды начав меняться, микро-
бы, очевидно, тоже неохотно оставляли это занятие.
Но, повторяю, Гайскому повезло: штамм № 15 «остановился»
именно в тот момент, когда этого пожелал микробиолог. Опыты
подтвердили: культура вызывает у лабораторных животных не-
восприимчивость к туляремийной заразе. Но, может быть, то,
что безвредно для кроликов, повредит людям? Пятьдесят добро-
вольцев — врачи и научные работники Иркутского противочум-
ного института — предложили себя для опыта. Каждый волон-
тер получил под кожу от пяти тысяч до миллиона измененных
микробов из штамма № 15. Героизм?
Мир человеческих поступков можно справедливо оценить
только в сравнении. Не так давно американские ученые, полу-
чив в подарок советскую туляремийную вакцину, привили ее
своим волонтерам и убедились, что препарат не только хорошо
предохраняет от болезни, но и абсолютно безопасен для тех, ко-
му его прививают.
Казалось бы, опыт в Иркутске в 1942 году и недавние амери-
канские эксперименты с советской вакциной требовали от уча-
стников одинакового риска и, следовательно, равного мужества.
Но припомним: в 1942 году еще не существовало антибиотиков.
Заболей кто-нибудь из сибиряков туляремией, его ничто пе спас-
ло бы от «полного курса» болезни, а может быть, и гибели.
И еще. Свои эксперименты Гайский проводил в военное время.
231
«Помимо общих продовольственных затруднений,— писал он,—
вызванных военным временем, сказались еще специфические
условия Сибири — отсутствие свежих овощей и фруктов как ис-
точника витаминов. И тем не менее добровольцы, в основном
женщины, отказались от денежного возмещения за свой риск и
страдание». С полным основанием Николай Гайский мог писать
в монографии, что успех его исследований опирается прежде
всего на «горячий патриотизм советских людей, столь характер-
ный для переживаемой эпохи Отечественной войны».
25 декабря 1942 года, примерно в те же дни, когда на одном
из фронтов две воинские части обменялись местами, в Иркут-
ске было поставлено окончательное клиническое испытание вак-
цины. Девять добровольцев — пять врачей и четыре лаборанта,
вакцинированные еще летом, теперь под новый, 1943 год дали
заразить себя туляремией. Каждый получил от десяти до тыся-
чи смертельных для морской свинки доз туляремии. Девяти ме-
дикам предстояло дать окончательный ответ, предохраняет ли
вакцина человека от заражения.
Опыт продолжался три дня. У восьми из девяти доброволь-
цев (и снова это были женщины!) поднялась температура, у
одной даже до 40,5 градуса. У всех сильно болела голова, ощу-
щались недомогание, слабость. Но ни одна из них не заболела.
Ни одна! Штамм № 15, как верный пес, стоял на страже каж-
дого, кто доверил ему свое здоровье.
В разгар войны Гайский снова пересек страну, теперь уже с
востока на запад. Он спешил со своей вакциной в те области и
районы, где поднимала голову туляремия. Тысяча триста кол-
хозников, школьников и медицинских работников получили вак-
цину в Кировской области; две тысячи двести — под Вороне-
жем; две тысячи в Казахстане. Это уже были не лаборатория и
не клиника. С оценкой труда ученого выступил сам народ. Ко-
нечно, прививка — небольшое удовольствие. Некоторое время
болит место введения вакцины, порой подскакивает температура.
Многих отпугивает, что вакцину вводят иглой. Но в то же вре-
мя из пяти с половиной тысяч предохраненных от туляремии,
живущих в эпидемических очагах, никто не заболел. Препарат
сохранил миллионы часов труда, здоровья, человеческого покоя.
И все-таки — игла. Кто не помнит тягостного чувства, кото-
рое охватывало каждого из нас, когда в школе появлялась жен-
щина в белом халате с блестящей коробочкой для шприца? Во
время войны, кстати сказать, будучи медиком, я наблюдал, что
и взрослые не очень охотно соглашаются на укол. Кому прият-
232
но переносить боль? То,ли дело прививка от оспы: три легкие
царапины на руке, медик смазал их вакциной — и все. Даже
первоклассники не боятся безболезненного прикосновения ме-
таллической царапки-скарификатора.
Подлинно народное массовое лечебное средство не должно
вызывать у людей неприятных ощущений. Об этом еще в
1936 году задумался профессор Эльберт. Тогда же, пользуясь
вакциной «Москва», он проделал на морских свинках серию
опытов для того, чтобы узнать, можно ли вызвать иммунитет
против туляремии, если наносить вакцину просто па кожу.
И девять лет спустя именно эта научная проблема заставила
Эльберта покинуть Киргизию, не знающую туляремии, и пере-
браться в Ростовский противочумный институт, поближе к оча-
гам инфекции.
Война подходила к концу, когда в ростовской лаборатории
профессор Эльберт завершил проверку накожного метода. Вак-
циной служил ему присланный из Иркутска штамм № 15. Хотя
туляремийная вакцинная культура впервые прибыла из Сибири
в Ростов-на-Дону, для Эльберта в этой пробирке, совершившей
длинное путешествие, находилось его родимое дитя. Это был их
общий с Гайским препарат: ведь всю теоретическую основу вак-
цины два бактериолога создавали вместе. Теперь в Ростове Бо-
рис Яковлевич собирался дать препарату новую жизнь. Накож-
ной вакцине предстояло освободить миллионы людей от страха
укола, а врачам дать простое средство, предохраняющее народ
от туляремии.
Болезнь грызунов уже не раз «обманывала» медиков, то при-
нимая необычные формы, то избирая неведомых медицине но-
сителей инфекции. Но в 1945 году, когда профессор Эльберт
затеял проверку метода накожной прививки, туляремия проде-
лала трюк уже совсем, казалось бы, необычный. Извечно сель-
ская обитательница, она вдруг поразила большой город. Осенью
1945 года туляремия угрожала разрушенному Сталинграду.
Эльберт приехал в город на Волге, захватив шесть тысяч доз
своей вакцины. Собственно, города не было. Сто тысяч жителей,
в основном рабочие, восстанавливающие некогда знаменитые
заводы, ютились в землянках, среди развалин. Глядя на этот
земляночный город, нетрудно было понять, почему инфекция,
всегда чуждавшаяся асфальтированных проспектов, бесцере-
монно расположилась здесь. В сырых, полутемных землянках
размножившиеся за войну грызуны чувствовали себя совершен-
но уверенно. Им было здесь даже более привольно, чем в дере-
233
венских мазанках. Эльберта вызвали к первому секретарю об-
кома. Разговор получился коротким.
— Некоторые наши медики не верят в то, что ваша накож-
ная вакцина помогает,— сказал секретарь.— Я знаю вас и верю
вам. Сколько людей в нашем городе вы беретесь защитить от
туляремии?
— У меня с собой шесть тысяч доз.
— Нужно в десять раз больше. Каждый рабочий на стройке
должен получить прививку.
Шестьдесят тысяч прививок! Надо обладать недюжинной
смелостью, чтобы дать гарантию в том, что эта огромная, далеко
не дешевая операция в городе, который кишит грызунами, дей-
ствительно освободит население от болезни. Но Эльберт не по-
боялся гарантировать успех вакцинации. Он имел для этого из-
вестные основания. В течение 1945 года вспышка туляремии
охватила Центральную полосу, Украину, Дон и Кубань. Накож-
ная вакцина прошла тогда хорошую проверку в Краснодаре,
Ставрополе, Астрахани. Теперь Борис Яковлевич уверенно шел
па оздоровление города-героя, хотя и понимал, что страда пред-
стоит не из легких. Прежде чем организовать массовую вакци-
нацию, пришлось обучать сотни врачей, организовывать приви-
вочные пункты, потом начался анализ гигантской отчетности
медиков. Изрядно потрудиться пришлось и жене ученого, Ма-
рии Ефимовне Кальк, которая ведала производством вакцины.
Заказ потребовал напряжения всех сил и резервов ростовской
лаборатории.
Но труд этот не пропал зря. К концу вакцинации у накож-
ной вакцины не осталось врагов. Кривая, показывающая коли-
чество свежих случаев болезни в городе, низверглась до нуля
еще прежде, чем врачи закончили прививки.
— Областной комитет партии представляет вас к Государст-
венной премии,—сказал Эльберту первый секретарь обкома, ко-
гда ученый зашел попрощаться.— Вы со своей вакциной вер-
нули к труду целую армию строителей. Город обязан вам сот-
нями тысяч часов труда, вложенного в его восстановление.
Полгода спустя, 27 июня 1946 года, газеты страны сообщили,
что за разработку метода вакцинных прививок, предохраняю-
щих от заболевания туляремией, Б. Я. Эльберту и Н. А. Гай-
скому 'присуждена Государственная премия. Вакцина Эльбер-
та — Гайского получила официальное государственное призна-
ние.
Обыкновенное чудо
Это можно сделать только в стране
невероятно дерзких и страшно талант-
ливых людей! Это черт знает какая на-
ция! Талантливая нация!
Максим Горький
Я спешил на заседание. Я знал, конечно, что это будет обыч-
ное заседание, какие в Министерстве здравоохранения проис-
ходят каждый день. В волнах папиросного дыма один врач ста-
нет оспаривать мнение другого, а потом слова попросит третий
и в самой деликатной манере объяснит присутствующим, что
предыдущие два оратора абсолютно ничего не понимают в за-
тронутом вопросе. Я спешил на заседание, зная, что оно будет
тянуться мучительно долго, что, какие бы блестящие мысли ни
прозвучали с трибуны, все сведется к очищенному и отфильтро-
ванному протоколу с известным «слушали — постановили».
И все же я с интересом и даже волнением спешил на заседание
комитета, ибо это был Комитет по ликвидации туляремии.
Скажем откровенно, мы, люди середины двадцатого столе-
тия, перекормлены чудесами науки. Наглядевшись на космиче-
ские полеты, атомные ледоколы и электростанции, мы уже не
обращаем подчас внимания на дары биологии и медицины.
В пробирке одного ученого месяцами растет человеческий плод,
другой медик пересаживает пациенту чужую почку, третий бе-
рется за пересадки сердца. А разве не чудо — полностью уни-
чтожить на территории гигантской страны недавно еще массо-
вую болезнь? Три тысячи лет врач считал свою миссию завер-
шенной, если удавалось изгнать болезнь из тела пациента. И вот
настало время, когда целью медиков становится изгнание бо-
лезни с земли целого государства. Это не фантазия писателя:
Комитет по ликвидации туляремии существует.
Руководит им профессор Николай Григорьевич Олсуфьев,
член-корреспондент Академии медицинских наук. (Помните то-
го молодого человека, который был изображен на алма-атинской
фотографии 1934 года вместе с Головым?) Профессор Олсуфьев
теперь уже не так молод, как на снимке, но симпатии его к ту-
ляремийной проблеме отнюдь не постарели. Бывший соратник
Голова, Хатеневера и других борцов с инфекцией, он охотно по
моей просьбе завершает рассказ о туляремийной эпопее.
...Это похоже на то, как тигр-людоед из зарослей глядит на
человеческое жилище. Кровожадный убийца терпеливо выжи-
235
дает малейшей оплошности двуногого, чтобы броситься и рас-
терзать его. Болезнь не имеет глаз, но, снова и снова делая
попытки перебраться из одного организма в другой, инфекция
«нащупывает» в конце концов ту самую «оплошность» двуно-
гого, которая делает человека ее жертвой. В тридцатые годы та-
ким «промахом» была охота па водяных крыс. В годы войны
и сразу после победы туляремией заболевали чаще всего о г
мышей. Но вот на полях страны стало больше порядка. Хлеб
убран до зерна, и осенняя вспашка разорила гнезда полевок.
Болезнь отступила, но она не разгромлена. В ее лагере идет
переформирование сил. Начиная с пятидесятых годов микробы
туляремии стали всё чаще добираться к людям по воздуху. За-
разу несут слепни и комары, напившиеся крови грызунов. Ко-
нечно, можно атаковать и насекомых, но вернее перенести
борьбу в тело человека, вызвать у всех тех, кто по своему обра-
зу жизни может встретиться с инфекцией, искусственную не-
восприимчивость к ней.
Вакцина Эльберта — Гайского попала в руки врачей, пожа-
луй, несколько поздно. Она не защитила от эпидемии 1938 года
десять тысяч жителей средней полосы СССР. Не оказалось ее,
как мы уже знаем, и на войне. Даже во время огромных вспы-
шек 1945—1948 годов — тысячи больных на Украине, в районе
Тамбова и Рязани — спасительный препарат (оп только что
начал входить в медицинский обиход) не успел сказать своего
веского слова. Но начиная с 1949 года предохранительная ту-
ляремийная вакцина прочно заняла свое место в арсенале оте-
чественной медицины. Сегодня институты страны приготовляют
ежегодно миллионы доз вакцины Эльберта — Гайского. Много
это или мало? Врачи сделали простой и мудрый расчет: риску
заразиться туляремией подвергаются пятьдесят — шестьдесят
миллионов граждан Советского Союза; прививка избавляет чело-
века от опасности заболеть на пять лет. Поэтому в опасных рай-
онах вакцину получают ежегодно десять — двенадцать миллио-
нов человек, с тем чтобы за пять лет все миллионы рискующих
оказались огражденными от заразы.
Нас трудно удивить цифрами: в большой стране большие
величины не редкость. Но задумайтесь о том, что советские ме-
дики охраняют от одной только болезни шестьдесят миллионов
возможных пациентов и прививают ежегодно количество людей,
равное населению Франции. И это не кампания, не временная
мера, а система, действующая годами. Можно уверенно сказать,
что вакцинация ежегодно спасает от риска заражения туляре-
236
мной тысячи людей, а в иные годы и десятки тысяч. За послед-
ние десятилетия такая забота дала самые разительные резуль-
таты. Заболеваемость снизилась в сотни раз!
— А не может так случиться, что однажды ваш комитет
соберется для того, чтобы объявить о своей ликвидации?
Профессор Олсуфьев не воспринял мои слова как шутку.
Болезнь грызунов не так-то легко уходит с арены, и до роспус-
ка комитета, пожалуй, еще далеко. Но в государственном доку-
менте, посвященном охране здоровья населения Советского Сою-
за, туляремия уже названа среди заболеваний, обреченных па
полное уничтожение.
— Полное?
Мы снова возвращаемся к проблеме природного очага, пи-
тающего силы инфекции. Николай Григорьевич показывает мне
карту страны. Разведанные на туляремию районы залиты на ней
тушью. Черные разводы густо покрывают Европейскую терри-
торию Союза и широкой полосой идут с запада на восток вдоль
Транссибирской магистрали. Хотя профессор Олсуфьев составил
карту собственными руками, он совсем не убежден, что охватил
решительно все районы, где грызуны болеют туляремией. Весь-
ма вероятно, что зоологи и медики в будущем обнаружат новые,
пока еще не ведомые очаги инфекции. Скорее всего открытие
начнется в местности, которая всегда считалась безопасной и
потому не подвергалась обработке вакциной. И вдруг кто-нибудь
заболеет там. Подобные «открытия», видимо, не исключены.
Ведь если бы даже удалось разведать все очаги инфекции, то
практически просто немыслимо уничтожить всех грызунов. При-
рода чертовски изобретательна, когда речь заходит о сохране-
нии ее паствы.
Но как ни запутанны, как ни сложны пути инфекции, воору-
женный спасительной вакциной современный врач все чаще
предвидит готовящуюся атаку. Одна из истин, добытых в мно-
голетнем ратоборстве с туляремией, заключается в том, что
вспышку можно предотвратить, если привить население, преж-
де чем в округе начнется массовое размножение грызунов.
Врачи на санитарно-эпидемиологических станциях страны,
как метеорологи и сейсмологи, присматриваются ныне к малей-
шему движению в мире грызунов. Самое незначительное уве-
личение «поголовья» заставляет их настораживаться. Так было
ранней весной 1962 года под Воронежем. В апреле врачи обна-
ружили, что водяные крысы, живущие по берегам Дона и Во-
ронежа, сильно размножились и среди них есть больные. Ясно:
237
в июле — августе, когда число комаров и слепней у реки достиг-
нет апогея, насекомые начнут переносить заразу на человека.
По всей вероятности, эпидемия предстояла крупная: уче-
ные выделили у водяных крыс более ста случаев туляремии.
И тем пе менее медики решили не допустить предсказанной
ими вспышки. В их распоряжении оставалось всего два меся-
ца до размножения комаров, и врачи использовали это время
весьма разумно. Почти все обитатели воронежских окрестно-
стей получили прививку. Так называемая иммунная прослойка
в опасном районе (то есть число людей, не восприимчивых к
инфекции) резко возросла, и когда среди животных грянула
эпизоотия, а полчища комаров понесли заразу в окрестные
села, там никто не заболел.
Пересчитав осенью пострадавших, сотрудники Воронежской
санитарно-эпидемиологической станции установили, что туляре-
мией заболело всего четырнадцать человек, лишь случайно
оставшихся непривитыми. Можно утверждать, что умелая так-
тика медиков спасла летом 1962 года здоровье многих тысяч
жителей Воронежской области.
Предвидеть инфекцию, управлять ею — таков принцип са-
нитарно-эпидемиологической службы Советского Союза. Туля-
ремия не исключение. С тех пор как началась массовая вакци-
нация населения, риск заразиться туляремией для каждого
гражданина резко снизился. Но медиков уже не удовлетворяет
качественная сторона этого процесса. Они хотят в точных циф-
рах знать, насколько уменьшилась опасность заражения в каж-
дом районе, для каждого человека. Короче, им необходимо
представить, как велпка иммунная прослойка населения.
Выше я рассказывал уже о специальной пробе профессора
Хатеневера, предложенной в тридцатых годах. Убитая взвесь
микробов вводилась шприцем в тело человека, и через несколь-
ко часов у людей, невосприимчивых к болезни, на месте укола
возникала кожная реакция — розовое припухшее пятно. Но
проба, как и вакцина, долго не могла стать массовой. До тех
пор, пока ее ставили с помощью шприца. Терпеть укол ради
спасения от болезни еще куда ни шло, но переносить второй
укол только для того, чтобы врач мог узнать, достаточно ли
хорошо сделана первая прививка, ну это уж слишком! Да и
сколько таких проверочных уколов фельдшер может сделать
за день? Триста? Пятьсот? А проверить в случае опасности
эпидемии необходимо бывает сразу несколько десятков тысяч.
Еще в тридцатых годах Алевтина Вольферц предложила по
238
аналогии с туляремийной вакциной накожный метод проверки
иммунитета. Стоит наложить па слегка поцарапанную кожу
аллерген — взвесь убитых туляремийных микробов,— как у лю-
дей, невосприимчивых к болезни, в этом месте через день-два
вспыхивает розовая припухлость — знак благополучия. Прак-
тически осуществил и внедрил в практику здравоохранения
этот метод за последние годы профессор Олсуфьев.
Более простая кожная проба позволила, папример, Тюмен-
ской санитарной станции ежегодно проверять на невосприим-
чивость к туляремии тысячи человек. Новый метод очень охот-
но восприняли медики по всей стране. Обследование показало,
что невосприимчивость к туляремии становится все более мас-
совым явлением. Врачу теперь нет нужды гадать, будет в его
районе эпидемия или не будет. Достаточно поставить массовую
кожную пробу и убедиться, что 90 процентов жителей района
иммупны к туляремии, чтобы быть совершенно уверенным:
инфекция не пройдет.
* * ♦
«Все люди всяческого рода, которые сделали что-либо до-
блестное или похожее на доблесть, должны бы, если они прав-
дивы и честны, своею собственной рукой описать свою
жизнь...» Таково мнение Бенвенуто Челлини, великого ваятеля
и художника XVI столетия. Борцы с туляремией, несомненно,
заслужили право на подобное жизнеописание. Но путь их к
победе был тернистым, и мало кто сохранил свою жизнь до
финиша. Возьмем же на себя смелость и завершим их толком
еще не написанные биографии.
На саратовском кладбище я разыскал заросший бурьяном
камень над могилой Алевтины Вольферц. Надпись прочитать
едва удалось. Она умерла сорока шести лет от туберкулеза.
Железная воля победителя до конца жила в теле этой хрупкой
маленькой жепщины. «Советский Союз должен и будет первой
страной в мире, которая ликвидирует эту инфекцию на своей
территории,— писала она о туляремии.— При тех возможнос-
тях, которые у нас имеются, эта задача нам по силам, а уверен-
ность в победе поможет нам успешно ее разрешить».
Семидесятилетиий Сергей Суворов умер в 1955 году в Аст-
рахани, в том самом маленьком домике на окраине города, где
семь лет спустя я разговаривал с его женой. Суворов запомнил-
ся товарищам своим мягким, доброжелательным характером и
всегдашней готовностью взяться за любое нужное людям дело.
239
Не дожил до наших дней и Николай Акимович Гайский. Он
успел увидеть лишь первые победные шаги созданной им вак-
цины. В 1947 году во время какого-то торжественного заседания
в городском иркутском театре ученого избрали в президиум.
Взволнованный общим вниманием, он поднялся с места, сделал
два шага и рухнул на пол замертво. Старое, много пережившее
сердце пе выдержало.
На этом можно было бы поставить точку, если бы в тот
день, когда я заканчивал эту главу, почтальон не принес пись-
мо со штемпелем Минска. «Благодарю судьбу, что мне довелось
быть участником и свидетелем событий, скрытых под спудом,
но оказавшихся интересными для истории»,— писал Борис
Яковлевич Эльберт. И, как всегда верный литературным симпа-
тиям, процитировал пушкинского летописца:
На старости я сызнова живу,
Минувшее проходит предо мною —
Давно ль оно неслось событий полно,
Волнуяся, как море-окиян?
Теперь оно безмолвно и спокойно...
Полгода спустя ученого не стало.
Среди научных подвигов, о которых говорилось в этой гла-
ве, мы с полным правом должны числить и его последний
подвиг: подробный рассказ Бориса Яковлевича о создании ту-
ляремийной вакцины.
Я перечитывал пушкинские строки и думал о тех пятиде-
сяти миллионах человек в моей большой стране, которые по
законам «равнодушной природы» могли бы заразиться от гры-
зунов и переболеть тяжело и долго. Эти 60 миллионов останутся
здоровыми. Большинство из них даже не задумается, кому они
обязаны тем, что свободны от страха болезни и спокойны за
своих близких. Ну что ж, наука не ревнива к тем, кто питается
ее плодами. Но если вы, дорогой читатель, один из тех мил-
лионов, прочтете эти строки, вспомните, что за спиной любого
открытия всегда стоят люди, просто люди. И это они всей
жизнью своей выстрадали для нас это обыкновенное чудо.
БИТВА ЗА СВЕТ
Как вирус вырос
Мне всегда были приятнее те области
исследования, где не рассчитываешь на
помощь случая или счастливой мысли.
Г. Гельмгольц
Из «Автобиографии»
Короткая заметка в вечерней газете: молодой ученый-ви-
русолог заразил себя в экспериментальных целях трахомой.
Опыт позволил сделать ценные наблюдения. Я отчеркнул за-
метку красным карандашом и положил в папку интересных
материалов. Занятно, но не очень вразумительно: автор
сообщения четыре раза повторил слово «мужество», по так и
пе объяснил, чего ради этот симпатичный парень в белом ха-
лате вздумал рисковать своими глазами. Тем более, что глаза
241
у этого А. Шаткина, судя даже по газетной фотографии, живые
и умпые. Не для того же, в конце концов, он заражал себя,
чтобы корреспондент «Вечерки» мог дать в помер броскую
информацию!
Пока я искал телефон Института вирусологии, в памяти
возникла первая встреча с трахомой. Ох и давно же это было!
Лето тридцатого года наша семья проводила на Волге. Мы
спустились па пароходе от Москвы до Астрахани, а потом воз-
вращались тем же путем назад. Я был тогда совсем мальчиш-
кой. И все я^е отчетливо помню высокий зеленый бугор над
Волгой и очень маленький на фоне горы дебаркадер с вывеской
«Чебоксары». Мы подплыли к столице Чувашии ранним утром,
по берег встретил нас уже во всю силу шумевшим базаром.
Прямо на земле стояли маленькие бочонки с медом, земляппку
насыпали из берестяных кошелок, тут же лежали груды огур-
цов, яблок, картофеля... Но почему-то больше всего па этом
рынке продавали лаптей. Цветастые бабы держали их на весу
целыми связками. Я удивлялся, разглядывая непривычную для
городского глаза «обувь». Однако искусство, с которым были
сплетены детские лапотки, пленило и меня. Выскользнув из-
под неусыпного надзора взрослых, я подбежал к высокой ста-
рухе с лаптями и, набравшись смелости, спросил, сколько опи
стоят. Ответа я не услышал: когда старуха наклонила свое
морщинистое лицо, я увидел нечто такое, что лишило меня не
только слуха, но и вообще соображения. На меня глянули белые
глаза без ресниц, в кроваво-красных обводинах век.
Теперь я думаю, что глаза у старухи, может, и не были
такими уж страшными. К тому же незрячим был у нее, скорее
всего, один глаз; но тогда, встретив этот мертвый взгляд, я
позабыл о лаптях и опрометью кинулся обратно па пароход.
Взрослые не поняли, что меня так испугало. Лишь несколько
педель спустя, уже в Москве, я признался матери в пережитом
потрясении и услышал новое для себя слово: «трахома». Но что
там объяснения, пусть самые разумные, если белые, лишенные
блеска глаза преследуют тебя чуть ли не каждую ночь, едва в
комнате погаснет свет. Это продолжалось не год и не два, по-
тому что даже сегодня слово «трахома» будит в душе чувство
тягостное и тревожное.
Итак, зачем же молодой ученый заразил себя трахомой?
Анатолий Шаткин не возражал против встречи. Он готов
беседовать в любое, удобное для меня время. Но не лучше ли,
если литератор, прежде чем беседовать, прочитает кое-что о той
242
области, в которую собирается вторгнуться? Ну что ж, это ре-
зонно. И вот уже горы книг и журналов по вирусологии и
болезням глаз громоздятся на моем столе. Листаю их, и среди
хаоса исторических событий, дат, имен и статистических
выкладок начинает постепенно проступать история древней
беды человечества, история, начало которой теряется в глубине
веков, а конец...
...В июле 1798 года армия генерала Бонапарта высадилась
с кораблей в египетском порту Александрия. Будущий импе-
ратор Франции задумал захватить принадлежащий туркам
Египет, чтобы затем двинуться на богатейшие английские
владения в Индии. Этому плану не суждено было осуществить-
ся. Через три года сильно поредевшим французским войскам
пришлось вернуться на родину. Историки, объясняя бегство
Бонапарта из Африки, пишут о кавалерийских атаках мамлю-
ков, о морской битве при Абукире, где английский флот унич-
тожил французские десантные корабли. Но редко кто вспоми-
нает, что французская армия подверглась в Африке жестокому
нападению сил инфекции. Целые полки гибли от чумы, холеры,
кровавого поноса. Но страшнее всего было заболевание, остав-
лявшее людей слепыми.
Военные медики называли его египетской или восточной
офтальмией. В английских сатирических журналах того вре-
мени утверждалось, что слепота послана армии Наполеона за
излишне завистливые взгляды, которые французский генерал
бросает во все концы света. Однако англичанам, как и другим
пародам, очень скоро пришлось убедиться, что злополучная
офтальмия казнит не только завоевателей. В 1801 году разно-
племенная армия Бонапарта занесла заразу на Европейский
материк, а затем и в Америку. По миру прокатилась гранди-
озная пандемия1, оставившая после себя десятки тысяч слепых.
Так на рубеже XVIII и XIX столетий Запад познал трахому.
Для цивилизованных народов эта болезнь не была абсолют-
ной новинкой. Ученые, исследовавшие глаза китайских мумий,
убеждались, что трахому знали в Китае более чем за две с по-
ловиной тысячи лет до нашей эры. Ее описывал Авиценна1 2,
а Гиппократ, автор трактата о трахоме, рекомендовал окислы
меди и виноградный сок для ее лечения. Имя трахоме дал рим-
1 П а н д е м и я — эпидемия, охватывающая население целой области,
иногда целого материка.
2 Авиценна, Абу- Али Ибп-Спна (род. ок. 980 — ум. 1037) —
философ, врач, поэт народов Средней Азии.
243
ский врач Диоскорид в шестидесятых годах первого столетия
нашей эры. Но никто из медиков прошлого так и не открыл
причину заболевания.
Болезнь глаз, в немалой степени ослабившая армию фран-
цузских оккупантов в Египте, надолго оккупировала Европу.
В 1929 году, через сто тридцать лет после того как Наполео-
новский экспедиционный корпус столкнулся с загадочной за-
разой, на XIII Международном конгрессе врачей-глазников в
Гааге французский делегат доктор Вибо выставил для обозре-
ния карту распространения этой болезни на планете. Зрелище
получилось внушительное. От трахомы не спасся ни один ма-
терик. Наиболее густые краски, обозначающие интенсивность
заражения, лежали на карте Египта и Ближнего Востока. Здесь
страдало ею до девяноста процентов жителей. Но и аборигены
Австралии и индейцы Америки, не говоря уж о народах Азии
и Европы, продолжали платить дань трахоме-ослепительнице.
Осматривая глаза своих пациентов, окулисты разных стран
наблюдали одну и ту же картину. Внутренняя сторона века —
конъюктива — воспалена и покрыта бугорками, фолликулами.
(Именно эта шероховатость подсказала название болезни: сло-
во «трахис» по-гречески означает «неровный, шероховатый».)
Вслед за первой стадией болезни наступает вторая, когда на
месте ряда распадающихся бугорков-фолликулов возникают
рубцы. В третьей стадии рубцы полностью заменяют воспален-
ную ткань, веко при этом морщится, заворачивается. Заверну-
тое внутрь, оно причиняет больному новые страдания: ресни-
цы нещадно трут глазное яблоко. В результате начинается
воспаление роговицы, она мутнеет, перестает пропускать свет.
А порой, если рубцы закрывают протоки слезных желез, смор-
щивается и высыхает весь глаз. Наступает слепота. Конечно,
не всегда болезнь завершается столь трагично, но из тех шести
миллионов слепых, что стучат ныне палками по дорогам мира,
и среди пятнадцати миллионов глазных калек немалый про-
цент обязан своим несчастьем именно трахоме.
В тот год, когда делегаты XIII конгресса окулистов мрачно
разглядывали карту Вибо, общее число пораженных трахомой
достигло ста миллионов человек — болел каждый пятнадцатый
обитатель планеты. Несмотря на гигантское распространение
заразы, никто из делегатов не мог сообщить ничего определен-
ного о сущности болезни. Неведомым оставался возбудитель ее,
неясными причины распространения. Более полустолетия на
страницах специальных журналов тянулся нескончаемый спор
244
о том, почему одни народы трахома поражает чаще, другие —
реже. Какие только домыслы не делались на сей счет!
В двадцатых годах нынешнего века два видных итальян-
ских врача настойчиво доказывали, что трахомой страдают
главным образом люди, предрасположенные к пей по своей
конституции. Трахоматозные люди непременно маленького
роста, с короткими костями и бледным цветом лица. «Теория»
эта не просуществовала и десятка лет. Финский врач Греп-
гольм сообщил в противовес итальянцам, что он изучал тра-
хому в странах Прибалтики и в Скандинавии и убедился: рост
и цвет лица вовсе ни при чем. В буржуазной Латвии, в стране
рослых и чаще всего розовощеких людей, на два миллиона жи-
телей приходилось сто тысяч больных трахомой — пять процен-
тов населения. Эстонцы тоже известны довольно высоким
ростом, а процент больных среди них был ненамного ниже, чем
у латышей. В то же время у финнов вдвое меньше больных,
чем среди эстонцев, а соседи финнов — шведы и датчане — со-
всем свободны от инфекционных глазных болезней и слепоты.
Может быть, дело в географическом расположении народов?
В климате? В метеорологических особенностях разных стран?
Нашлись сторонники и такого взгляда. «На высоте 200 метров
над уровнем моря встречаются только единичные случаи тра-
хомы, а выше 500 метров ее нет совсем. Жители Швейцарии
вообще иммунны к этой инфекции»,— утверждал поборник
«географической доктрины» немецкий ученый Гааб. А вскоре
после появления работ Гааба стало известно, что очень много
трахомных больных в горах Алжира, немало жертв ее на Кав-
казе. Доктор Очаповский мог с полным основанием заметить:
«Среди высоких гор, среди альпийских лугов, в беспыльном
воздухе по соседству с вечными льдами и снегами трахома
может также возникать и процветать, как па черноземной
степной равнине у земледельческих народов».
Такова одна из закономерностей науки: если по важной
проблеме высказывается слишком много противоречивых то-
чек зрения, знайте: истина еще не найдена.
Не сыскав ответа в географии, медики обратились к гене-
тике. Заговорили о расах «предрасположенных» и расах «не-
восприимчивых» к глазным болезням. Появились труды, где
доказывалось, что марийцы, чуваши и их сородичи на Верхней
Волге «склонны» к трахоме потому-де, что у них низкий
R Bi — выдуманный «расовый биохимический индекс». Другие
сочинения объясняли, что дело в анатомическом строении глаз
245
«монголов», в короткой глазной щели. Нашелся врач, который
совершенно серьезно предлагал оперативно удлинять глазную
щель народов, предрасположенных к этой болезни.
Пока на съездах и конгрессах офтальмологов обсуждались
подобные точки зрения, трахома продолжала широким фрон-
том атаковать человечество. Через четверть века после XIII
конгресса в Гааге комитет экспертов при Всемирной орга-
низации здравоохранения объявил, что на 1956 год в мире на-
считывается уже 400 миллионов больных трахомой. Ею зара-
жен каждый шестой человек на земле. Дойдя до этой малоуте-
шительной цифры и увидев, что на столе все еще остается из-
рядная кипа непрочитанных книг и журналов, я снова позво-
нил Анатолию Шаткину.
— Давайте познакомимся,— взмолился я,— а то за высоко-
учеными спорами начинает уплывать главный вопрос: для чего
все-таки вы рисковали своими глазами. Если считаете, что я
пока недостаточно начитан для специального разговора, рас-
скажите просто о своей жизни.
— Биография? В первые двадцать восемь лет — почти ни-
какой. То есть на полстранички текста, может быть, и набежит,
ко ведь такая же у десятков тысяч сверстников.
Мы беседовали в несколько необычной обстановке. Шаткип
пригласил меня в институт в ночь на Седьмое ноября, когда в
безлюдном пятиэтажном здании ему пришлось исполнять
должность дежурного. За окнами играла огнями праздничная
Москва, по у обитателей колб и пробирок продолжались будни,
и мой собеседник время от времени должен был выходить в
соседнюю лабораторию, чтобы проверить работу термостатов.
— Итак, биографии никакой. И не придумывайте, пожа-
луйста, что четырех лет я переболел коклюшем и с тех пор
задумался над проблемой инфекционных болезней.
Оп ходил по кабинету, заложив руки в карманы, высокий,
изящный, в черном костюме. Интеллигентная речь, добрая
улыбка. Обыкновенный юноша с высшим образованием. Со
стороны он мог показаться инженером или юристом. Ничего
от одержимого чудака ученого, каких любят изображать в кни-
гах. По-моему, больше всего его печалило в тот вечер, что он
не попал к приятелю на встречу праздника.
В 1946 году закончил школу в Москве, в 1952-м — Меди-
цинский институт. Учился на «отлично», были даже печатные
работы и интерес к науке. Тем не менее послали врачевать в
Йошкар-Олу. Впрочем, все обернулось к лучшему. Именно там,
246
в бывшем захолустном Царевококшайске, ныне столице Ма-
рийской автономной республики, овладел он необходимыми для
окулиста навыками. В Йошкар-Оле, собственно, и началась
настоящая биография. Здешние окулисты научили неопытного
москвича делать операции на веках, устранять катаракту п
непроходимость слезных канальцев. То были неблагодарные,
требующие огромного терпения операции, которые не очень-то
любят делать медики. Но больные нуждались в таких вмеша-
тельствах, ожидая, что хирург-окулист вернет им хоть каплю
зрения. И Шаткин овладевал одной операцией за другой.
В институте многим казалось: глазные — ерунда. Курс оф-
тальмологии читался студентам всего два месяца. Трахома, с
которой Анатолию то и дело приходилось сталкиваться в
Йошкар-Оле, занимала в этом курсе от силы один час. А в
жизни оказалось, что это сложная, трудноизлечимая болезнь
со множеством неразрешенных научных проблем. Антибиотики
только-только входили тогда в практику глазных врачей, и
большинство больных лечили по старинке: мучительно, болез-
ненным выдавливанием фолликулов и не менее мучительными
массажами вен — экспрессиями. (Сами медики именовали эту
тягостную процедуру не иначе, как «репрессия».)
Подобно греческому врачу Асклепиаду, жившему незадолго
до начала нынешней эры, выпускник московского института
считал, что главный долг медика «лечить безопасно, скоро и
приятно». Кругом страдали люди, и это заставляло его искать
приемы пусть несовершенные и временные, лишь бы они облег-
чали боль, не допускали слепоту. Узнав, что одно из последст-
вий трахомы — помутнение роговицы — связано с недостатком
в тканях кислорода, молодой доктор предложил кисло-
родотерапию пораженных глаз; он попробовал вводить неболь-
шие дозы кислорода под слизистую оболочку вокруг роговицы.
Наверное, при своей наклонности помогать страждущим, он
придумал бы немало и других подобных методов. Но однажды
его заинтересовал вопрос несравненно более важный: кто под-
линный виновник болезни?
Может быть, это покажется странным, но о том, что возбу-
дитель трахомы окончательно не найден, Шаткин узнал лишь
став практикующим врачом. В 1952 году спор о том, что вызы-
вает болезнь глаз, спор, начатый за семьдесят лет перед тем,
все еще не был завершен. Виновниками болезни поочередно
признавались микроскопические грибки, простейшие, всевоз-
можные микробы, риккетсии. На эту тему писались солидные
247
труды и публиковались бесчисленные статьи. Но к тому време-
ни, когда Анатолий Шаткип задумался, кто же подлинный воз-
будитель одной из самых опасных болезней глаз, из всех «от-
крытий» только одно по-настоящему устояло в науке.
Находку совершили в самом начале нынешнего века зоологи
Провачек и Гальберштедтер. Оба работали в 1907 году в Гам-
бурге, в учреждении с романтическим названием: Институт
корабельных и тропических болезней, оба были посланы в на-
учную командировку па остров Ява. Незадолго перед тем в
науке возникла новая методика: были найдены краски, кото-
рые давали возможность окрашивать в различные цвета разные
части клетки. Открылась возможность обнаруживать многие
детали клетки, и в том числе болезнетворные микробы в глуби-
нах тканей. Прибыв на Яву, зоологи в поисках возбудителей
принялись окрашивать поврежденные ткани трахомных больных.
Они соскабливали с внутренней стороны пораженного века слой
эпителия, окрашивали его и в ярко-розовых клетках обнаружи-
вали сине-фиолетовые зерна. Иногда это были небольшие вклю-
чения, а порой огромные залежи, способные изменять форму
клетки. Зоологов захватила неожиданная догадка. Они заразили
орангутанга клеточным содержимым, и у обезьяны возникло за-
болевание глаз, очень похожее на трахому. Оставалось предполо-
жить, что найден возбудитель трахомы. Медицинский мир при-
нял открытие Провачека и Гальберштедтера с энтузиазмом.
«1907 год, может быть, будет отмечен, как в некотором роде
эра в учении о происхождении трахомы»,—писал русский оку-
лист Чирковский.
Газеты всего мира сообщили о многообещающей находке.
Ведь со времени Пастера почти всякое открытие микроба-воз-
будителя влекло за собой немедленные поиски вакцины и ле-
чебной сыворотки. Находка на Яве давала надежду, что очень
скоро лечебное средство будет найдено и против трахомы.
Однако весь этот энтузиазм оказался преждевременным.
Роль телец Провачека — Гальберштедтера полстолетия за-
тем то оспаривали, то подтверждали, но борьба с возбудителем
трахомы не стала от этого более легкой. Правда, в 1937 году,
когда окулисты собрали в Каире свой XV Международный
съезд, американец Тайгесон заявил, что тельца Провачека —
Гальберштедтера есть не что иное, как скопление вируса, воз-
будителя трахомы. Но что из этого? Ведь Тайгесон так и не
сумел выделить вирус в чистом виде, да и лечение больных пос-
ле его работ не продвинулось вперед ни на шаг.
248
В какой-то момент в душе врача Шаткпна созрела четкая
мысль: надо заняться поисками возбудителя трахомы. Пока не
будет сделано такое открытие, лечение больных останется гру-
бой эмпирией. Миллионы людей па земле будут по-прежнему
мучиться, а медики будут лечить чем попало, по методу —
авось поможет. Постепенно эта идея стала оттеснять у Шат-
кина интерес к «малым делам», к усовершенствованию тех
немудреных приемов, которыми оп и его коллеги пытались ле-
чить жертвы трахомы. Раньше, читая своего любимого автора,
знаменитого врача и физика Германа Гельмгольца, человека,
преобразившего науку о зрении, Шаткин вполне соглашался с
немецким ученым, когда тот говорил, что «кто видит перед со-
бой обширные научные задачи, тому лучше быть вдали от
больших городов». Но, решив серьезно взяться за вирусологию,
Анатолий понял, что совет Гельмгольца, вполне справедливый
по сути, в середине XX века стал бессмысленным для исследо-
вателей многих категорий. Условия научного труда резко из-
менились со времен Гельмгольца. Чтобы заняться, например,
вирусологией, сегодня необходимы лаборатория, оборудованная
сложной и дорогой аппаратурой, лабораторные животные.
Йошкар-Ола не располагала в те годы подобными богатствами.
Между 1952 годом, когда Шаткин стал врачом, и 1958-м, ког-
да он занял пакоиец свое место как полноправный члеп науч-
ного коллектива Института вирусологии (до этого ои работал
в Институте глазных болезней), наука о трахоме пережила
эпоху крупных открытий. Центр исследовательской мысли, по
части поисков возбудителя, переместился из западных стран на
Дальний Восток. В руках японцев вирусная теория, которая
два десятилетия оставалась лишь талантливой догадкой амери-
канца Тайгесона, начала обретать черты реальности. Правда,
японские работы дошли до Шаткииа, по его словам, значитель-
но позже, чем сам он того желал бы. Ему и его товарищам при-
шлось пройти через все те же тяготы, что за три-четыре года до
них прошли вирусологи Йокагамского университета Китамура
и Аракава.
Дело в том, что, в отличие от всего живого на свете, вирусы
не способны обитать иначе, как внутри чужой клетки. У этих
паразитов попросту нет органов питания и размножения. Все
заботы о себе вирус перекладывает на клетки той ткани, за
счет которой живет. Из-за этого вирус почти невозможно пере-
садить в искусственную среду, как, например, микроб. Едва
лишившись клетки-пристанища, клетки-кормилицы, наглый
249
паразит и убийца превращается в беспомощного калеку и вско-
ре гибнет. Чтобы паблюдать и экспериментировать с вирусом,
его приспосабливают к другим клеткам.
Этой работой еще с 1950 года занималась одна из лаборато-
рий Института глазных болезней, по Шаткину казалось, что
работа там ведется слишком медленно. Ему не терпелось обо-
гнать своих более преуспевших, по медлительных коллег.
Итак, с вирусом трахомы предстояло повторить то же, что
когда-то сделал Пастер с вирусом бешенства. Тельца Прова-
чека следовало занести в мозг лабораторных мышей, дабы за-
менить колбу с питательным бульоном черепной коробкой
подопытного животного. Однако метод, прославивший Пастера,
не спешил увенчивать лаврами Анатолия Шаткина. Неудачи
преследовали его. Мыши, которым иглой вводили в мозг свежий
трахомный вирус, упорно пе хотели заражаться. Опыты прова-
ливались один за другим. Писатели, пишущие о науке и уче-
ных, истратили немало чернил на то, чтобы воспеть научную
неудачу. Кто-то даже уподобил взаимоотношения между перво-
начальным неуспехом в лаборатории и конечным открытием —
тетиве и луку. Чем туже лук, чем труднее натягивать тетиву,
тем, дескать, дальше летит стрела открытия. Может быть, это
и так, по подумайте о совсем молодом, начинающем научном
сотруднике, который день за днем приходит в лабораторию, пе-
делю за педелей ставит опыты и единственный ответ, который
дает ему природа,— нет. Нет, мозг белых мышей не накапли-
вает трахомного вируса; нет, зверьки не чувствуют себя подав-
ленными и больными после заражения и отнюдь не собираются
дохнуть. Нет, нет, нет... Тут не до литературных ассоциаций.
Просто нужны терпение и твердость характера. Ведь неудача
очень скоро становится известна всему институту. Над неуспе-
хом сначала подшучивают, потом поговаривают, наконец «ста-
вят вопрос серьезно». И тут не жди снисхождения: неудачник
в пауке пользуется столь же малым кредитом общественного
доверия, как и неудачник в жизни.
По счастью, пора неудач тянулась для Анатолия Шаткина
сравнительно недолго, хотя терпение экспериментатора и
подверглось изрядным испытаниям. То, что он делал, называ-
лось в вирусологии слепым пассажем: заразный материал —
соскоб с глаз трахомного больного — иглой вводился в головной
мозг мыши. Несколько дней спустя зверька забивали и мозгом
заражали новую подопытную партию. И так снова и снова.
Мыши не заболевали. Лишь отдельные зверьки становились на
250
день-другой вялыми, но кто поручится, что виновник этого
легкого недомогания — вирус трахомы? Слепой пассаж... Дей-
ствительно слепой. До каких же пор продолжать перевивать
вирус новым отрядам мышей? И где уверенность, что стоишь
па верном пути? Правда, вот так же в мозгу животных удава-
лось выращивать другие вирусы. Пастер, например, тем же
методом передавал вирус бешенства от одного кролика к дру-
гому. Но вирусы, несмотря на свое сверхпростое строение, уди-
вительно разнообразны... Нужна выдержка.
И вдруг в один прекрасный день все переменилось. Четыре
зверька остро заболевают и гибнут. В глубинах их мозга что-то
произошло: вирус, до того совершенно не проявлявший себя,
скачком изменил свои свойства и стал для животных жесто-
чайшим ядом. Отныне заражение мозгом погибшей мыши вся-
кий раз убивает следующую жертву на третьи-четвертые сутки.
Итак, успех. Вирус по велению ученого обосновался в тка-
нях мыши. С ним можно теперь экспериментировать, его можно
разглядеть под микроскопом. Можно попробовать, например,
создать лечебную вакцину против трахомы или испытать, как
действуют на пего различные лекарства. Этих исследований,
кстати, с нетерпением ждет практическая медицина. Имея в
руках вирус, можно углубиться и в теорию: поискать предков
и родственников возбудителя трахомы. Может быть, удастся
внести ясность в спор ученых о том, восходит ли генеалогия
трахомы к некоторым болезням попугаев.
Забегая вперед, скажу: Анатолий Шаткин допросил свои
вирусы с самым строгим пристрастием. Четыре пойманных им
штамма — вируспые культуры (экспериментатор дал им для
удобства «клички»: Рау, Хап, Мирза и Мам) — были доско-
нально изучены. Опытам подверглись, кроме мышей, хомячки,
полевые пеструшки, голуби, куры, низшие обезьяны. Короче,
налицо оказался добросовестный и интересный научный труд
о биологических свойствах вируса, выделенного от больных
трахомой. Вирусологи высоко оценили работу своего молодого
коллеги. 27 апреля 1961 года состоялась защита диссертации,
и комиссия единогласно присудила соискателю ученую степень;
1 мая друзья свежего кандидата пили за признание заслуг
«остепенившегося» товарища, а пять дней спустя, 6 мая, втай-
не от институтского начальства Анатолий заразил себя тра-
хомой. Начался многомесячный опыт на себе, не предусмотрен-
ный никем, кроме самого Шаткина.
В этом месте, по сложившейся традиции, авторы научно-
251
художественных очерков ворошат тени предков и вспоминают
случаи, когда, жертвуя собой, знаменитые ученые-медики
прошлого принимали разводки холеры и впрыскивали себе
чуму. Историческое отступление должно служить, видимо, для
возвеличения героя. Дескать, хотя подобных примеров песть
числа, по каждый такой случай все-таки явление незаурядное.
Позволю себе нарушить данную традицию. И не только по-
тому, что история с холерой и чумой многократно уже описана.
Просто в наш век буквально не проходит дня без подобных
экспериментов. Опыт на себе стал профессионально необходи-
мым и фармакологам, создающим новые лекарства, и творцам
новых вакцин — микробиологам. Опыты на себе, порой доволь-
но жестокие, то п дело ставят физиологи, вирусологи, эпидемио-
логи и даже судебные медики. Об ореоле исключительности
не может быть речи уже по одному тому, что в экспериментах
участвуют десятки добровольцев. Не будь Анатолия Шат-
кина, такой же эксперимент сделали бы рано или поздно другие
исследователи просто потому, что опыт нужен для выявления
научной истины. Но что заставило московского вирусолога торо-
питься?
К тому времени, когда работа над диссертацией уже под-
ходила к концу, в руки Шаткина попали статьи японских
вирусологов. Аракава и Китамура из Йокагамы успешно вы-
растили па мозге мышей вирус трахомы, взятой от больного
человека. Но когда они попытались этим пропущенным через
животных вирусом вновь заразить человека, у них ничего не
получилось. То ли возбудитель трахомы так приспособился к
мозговым клеткам, что пе пожелал возвращаться в конъюнк-
тиву глаза, то ли японцы допустили ошибку и получили какой-
то иной вирус — неизвестно. Но хорошо проведенный опыт в
конце концов оказался под сомнением.
В это время появился еще один метод. Исследователи научи-
лись выращивать вирус в курином яйце. В глубину куриного
эмбриона вводили иглу с возбудителем трахомы, взятой от
больных людей, и заражали нежную оболочку желтка, почему-
то особенно любимую вирусом.
Со стороны может показаться, что такие опыты не так уж
сложны. Но куриные эмбрионы долго гибли еще прежде, чем
вирус успевал размножиться. Очевидно, их убивала не трахома.
Выяснилось, что эмбрион губят случайные микробы, кото-
рые попадают в яйцо вместе с вирусом. Надо было протащить
как-то заразный материал в недра эмбриона, не захватив по
252
дороге пи одного постороннего микроба. С этой сложной зада-
чей тоже справились. Ученые перепробовали добрую дюжину
антибиотиков и убедились, что только стрептомицин отлично
убивает в зараженном материале микробов, но при этом щадит
вирус трахомы. Пользуясь для очистки вируса стрептомицином,
стали получать в желтке богатейшие трахомные колонии.
Возник, однако, вопрос: действительно ли вирус, выращен-
ный в яйце, является тем самым, что был взят в начале опыта
из глаза больного? В конце прошлого столетия Роберт Кох по-
требовал, чтобы каждый микробиолог, прежде чем утверждать,
что он открыл микроскопического возбудителя инфекции, триж-
ды испытал себя. Во-первых, следует выделить возбудителя от
человека и вырастить его в виде чистой лабораторной культу-
ры; во-вторых, надо заразить этой культурой лабораторное
животное и вызвать у него типичную картину болезни и,
в-третьих, чтобы уж полностью проконтролировать себя, уче-
ный обязан перенести инфекционное начало обратно от живот-
ного в тело человека и добиться заражения. Только полностью
завершенная «триада Коха» служит гарантией того, что бакте-
риолог не ошибается. Неудача японских вирусологов, не сумев-
ших выполнить третье условие триады, насторожила специалис-
тов всех континентов. Раз вирус, взятый из тела переболевшего
животного, не вызывает такой же инфекции у чело-
века, значит, где-то допущена ошибка.
Перед Шаткиным возникла та же проблема. О подлинности
выделенных вирусов он задумался тогда, когда выращивал в
мозге мышей свою капризную четверку: Рау, Хана, Мирзу и
Мама. Внешне все в опытах выглядело правильно: крысы
гибли после того, как он вводил им вирус трахомы. Но кто мо-
жет поручиться, что гибель наступала в результате действия
данного вируса?
«Post hoc, propter hoc»,— говорили древние. «После того —
значит вследствие того». Но схоластическое построение еще не
доказательство. Животные могли погибнуть совсем не от тра-
хомы, а от какого-нибудь другого, случайно занесенного вируса
или микроба. Опыты ставились идеально чисто? Допустим.
А если все же... Пока триада не завершена, итоги эксперимента
в какой-то степени приходится брать на веру. Что это за ис-
следование, где ученый стыдливо прячется за допущение, кото-
рое исключает абсолютную точность? Не об этом ли говорил
друг Дарвина биолог Гексли, утверждавший, что наука, при-
нимающая хоть что-нибудь на веру, совершает самоубийство?
253
Только проведение вируса по треугольнику человек — лабора-
торное животное — человек дает наконец веру и покой иссле-
дователю. Даешь триаду Коха!
В субботу 6 мая 1961 года Анатолий Шаткин осуществил
опыт, неизбежность которого была для него совершенно оче-
видна. К этому дню его помощники готовились в полной тайне.
Они целиком поддерживали идею руководителя. Кажется, уда-
лось устранить все препоны и предусмотреть каждую деталь.
И все же в последний момент лаборант Валя Мартынова, на-
рушая до мелочей продуманный порядок, дала волю чувствам.
— Толя, может быть, все-таки лучше я? У вас жена, ма-
ленький ребенок... Опасно...
Он не уступил ей своего права на опыт. У старших в каж-
дой профессии есть свои неоспоримые права.
В 12 часов дня Шаткин сел на стул посреди лаборатории, п
Валя, набрав пипеткой несколько капель желтоватой жидко-
сти, ввела ему в левый глаз взвесь вируса трахомы. Это не были
«мозговые» мышиные вирусы. К тому времени, когда у Анато-
лия созрела идея замкнуть коховскую триаду, молодой ученый
обратился к иной методике. Он начал «выводить» трахому в
желточных мешках куриных яиц. Заразный материал присы-
лал старый товарищ, работавший в Таджикистане. Вирус, взя-
тый в глухих таджикских аулах, перелетал на самолете через
всю страну и завершал свое путешествие в глубине курипого
эмбриона. Таким «яичным» вирусом Шаткин и заразил себя.
Одновременно содержимым той же пробирки заразили несколь-
ко куриных эмбрионов. Через неделю, когда вирус начал свою
губительную деятельность, стало известно, что Шаткип полу-
чил около 10 тысяч доз смертельных для куриного эмбриона.
Человеку хватило бы порции в сто раз меньшей.
Но Анатолия все это уже пе занимало: он боялся одного,
чтобы опыт как-пибудь не сорвался. Прошло воскресенье, по-
том понедельник. Он предпринял все необходимые меры пред-
осторожности: повесил свое полотенце отдельно, надел очки-
консервы, лишил себя счастливого права, возвращаясь с рабо-
ты, поцеловать дочь. А болезнь, как будто издеваясь над всеми
этими приготовлениями, не подавала никаких признаков.
Оставалось ждать и составлять программу самоэксперимен-
та. Он не только докажет, что вирус, доставленпый с Памира и
размножившийся в курином япце, способен заразить человека
и снова существовать в желточном мешке. Это важно, но этого
мало. Надо проследить, как возникает заболевание: ведь боль-
254
ные к врачу приходят в разгар инфекции и мало кто из меди-
ков видит первые шаги болезни. Надо воспользоваться опытом
также для того, чтобы дознаться, образует ли трахома в крови
особые специфические вещества — антитела. Если образует, то
по этому признаку нетрудно разоблачить инфекцию в самом
зародыше. И наконец, следует, как говорят врачи, «отработать»
метод лечения трахомы антибиотиком, узнать, как часто следует
закладывать лекарство, долго ли продолжается лечение.
Конечно, опыт можно поставить и на слепых добровольцах,
но кто поручится, что вирус, который предстоит оценить, дей-
ствительно вирус трахомы? Как рисковать чужим здоровьем,
если сам ие уверен, что вводишь человеку? Положим, трахома
слепому не страшна, а если в яйце окажется вдруг другой ви-
рус с неизвестными свойствами? Нет, уж если рисковать, то
собой, только собой.
В среду Анатолий проснулся от острой рези в зараженном
глазу. Вскочил с постели, подбежал к зеркалу и счастливо за-
смеялся. Хмурая неуверенность последних дней мигом слетела
с него. Веки были красны, отекли, и казалось, что в глаз насы-
пали раскаленный песок. Прелестно! Чистейшей воды трахома.
В лабораторию он ворвался, как пятиклассник в школьный
класс, с торжествующим криком: «Победа! Ребята, мы на коне!»
Отек? Слезотечение? Прекрасно, считайте, что это слезы ра-
дости. Шаткин нисколько не кривил душой. Он с удовольстви-
ем перенес бы во сто крат более сильную резь и боль. Ведь эти
ощущения подтверждали, что работа была не напрасной, что
он действительно имел дело с вирусом трахомы.
Оп продолжал работать. Изо дня в день заполнял дневник,
фиксировал каждый новый этап болезни. Все шло как нельзя
лучше. На восьмой день — утолщение слизистой век. Потом
возникли фолликулы, началось поражение роговицы. На двадца-
тый день стало ухудшаться зрение. В больном глазу оно до-
стигло 0,4 нормального. Из больного глаза выделили вирус.
Приближалась развязка. Сотрудники взяли у своего шефа
соскоб и заразили куриные эмбрионы. Еще несколько дней
терпения, и наконец в последних числах мая триада Коха
получила окончательное завершение. Вирус, проделав полный
круговорот, убил куриный зародыш. В Советском Союзе по-
явился первый экспериментальный штамм вируса трахомы, пе
вызывающий у специалистов ни малейшего сомнения.
31 мая авторитетная врачебная комиссия Института глаз-
ных болезней освидетельствовала больного Шаткина Анатолия
255
Альбертовича, 32 лет, и признала, что он страдает трахомой
первой стадии. В специальном протоколе комиссия отметила
начало поражения роговицы и потребовала, чтобы больного
немедленно начали лечить в стационарных условиях. Шаткий
отказался лечь в больницу и, вернувшись в лабораторию, начал
лечить себя самостоятельно, чтобы проследить, как действуют
на болезнь недавно предложенные антибиотики. Через два ме-
сяца только несколько покрасневшие веки показывали, что
Анатолий перенес тяжелую болезнь. А через восемь месяцев
от трахомы не осталось никаких следов.
Был ли действительно необходим этот эксперимент?
Директор Института вирусологии Академии медицинских
наук, сам известный вирусолог, принял решение не наказывать
нарушителя институтской дисциплины. Говорят, что директор
произнес при этом сакраментальное: «Победителей не судят!»
Однако другие специалисты считают опыт если не излиш-
ним, то, во всяком случае, малоценным. Они убеждены, что изу-
чение вируса (в том числе и установление его подлинности)
надо вести планомерно, ставя широкие опыты на слепых до-
бровольцах. Не кавалерийские атаки отдельных смельчаков, а
длительная работа целых коллективов.
Не стану оспаривать ни одну, ни другую позицию, хотя
полагаю, что противники «кавалерийских налетов» ближе к
истине. Однако есть в истории этой и третья сторопа: личное
мужество ученого. Шаткин несомненно рисковал, и рисковал
многим. Время рассудит тех, кто спорит о праве вирусолога
затеивать такие вот опасные предприятия. Когда опыт был уже
поставлен и завершен, уфимский профессор Кудояров, круп-
нейший в стране специалист по диагностике трахомы, обследо-
вал Шаткина и, не найдя следов болезни, сказал:
— Мало ты, голубчик, видал ее, трахому. Знал бы получше,
как она разукрашивает людей, так и не спешил бы с опытами...
Да, это был риск.
К тому же московский ученый установил подлинность
лишь одного из многих десятков штаммов трахомы, что извест-
ны ныне специалистам. И все же думается, что эпизод этот
не пройдет бесследно в науке. В Уфе, где Шаткин побывал
в командировке, к нему подошла группа молодых окулистов.
— Если снова понадобится экспериментировать на лю-
дях,— сказали они,— пригласите любого из нас, не откажемся.
Такое признание стоит немало. И может быть, в этих про-
стых словах таится главный итог опыта Анатолия Шаткина.
256,
Восемьдесят семь процентов радости
Ничего не может быть страшнее, как
потерять зрение. Это невыносимая оби-
да, она отнимает у человека девять де-
сятых мира.
Максим Горький
Лечение трахомы принадлежит к
весьма трудным задачам и требует
большого терпения от пациента и
врача...
Проф. В. В. Чирков ск й, дей-
ствительный член АМН СССР, 1953
Если вы часто бываете в симфонических концертах, то, на-
верное, приметили, что в Консерватории есть свои постоянные
посетители. Они знают друг друга в лицо и здороваются, даже
не будучи знакомыми. В то же время эти завсегдатаи весьма
сдержанно встречают тех, кого видят в зале впервые. «Еще не-
известно, говорят их подозрительные взгляды, любишь ли ты
музыку так же, как мы. Если ты забежал в наш храм случайно,
не задерживайся, проходи мимо». Они вовсе не злые люди, эти
любители музыки, просто они неспособны простить кому бы то
ни было равнодушия к искусству. Зато если новичок «не сдает-
ся» и продолжает ходить на концерты, скепсис старожилов по-
степенно сменяется удовлетворением. Вполне возможно, что со
временем соседи по креслам начнут с ним здороваться, а в один
прекрасный вечер, окончательно признав за своего, предложат
посмотреть напечатанную программу концерта.
Зимой 1962 года одна такая пара обратила на себя внима-
ние «консерваторских старичков». Они появились в зале перед
самым началом. Юпоша, кореец или вьетнамец, строгий, не-
сколько даже торжественный в своих тяжелых очках и вечер-
нем костюме, вел под руку тоненькую изящную женщину. Я не
сразу сообразил, что эта миловидная дама с нежно-розовым
румянцем и опущенными длинными ресницами — слепая. Шла
она очень твердо, и только вздрагивающие веки и какая-то
неестественная прямота выдавали в ней незрячую.
— Клава С.,— шепнул мне мой знакомый, врач-окулист.—
Ее демонстрировали недавно в институте па научной конфе-
ренции... Интересная работа, но выводы профессора...
Оркестранты заняли свои места, дирижер встал к пульту,
|Q Марк Поповский
257
п я не успел услышать, по какому поводу ученые демонстри-
ровали на своей конференции молодую любительницу музыки.
На следующем концерте я снова увидел слепую и ее спутпика,
а потом они стали появляться все чаще и чаще. Несколько че-
ловек в нашем ряду уже кивали строгому вьетнамцу, как вдруг
он и его спутница исчезли. Два месяца они не появлялись даже
па таких концертах, которые истинные ценители симфониче-
ского искусства ни за что не пропустили бы. Изредка я вспоми-
нал их и однажды, разговаривая по телефону с тем знакомым,
который в первый вечер назвал мне слепую женщину по имени,
спросил, кто опа такая.
— Это долгая история,— почему-то недовольно отозвался
врач.— Можешь сам с ней познакомиться, ее снова положили
в Институт глазных болезней. Ты ведь пишешь об ученых,—
добавил он не без сарказма,— так вот зайди и поговори с
этой С. Она тоже убеждена, что двигает науку.
Потом я узнал, что недовольство моего знакомого относи-
лось к исследованиям каких-то сотрудников из Института
глазных болезней. Но по традиции, весьма распространенной в
научных сферах, он перенес свое специфическое негодованио
на всех, кто причастен к данной работе. Среди «опальных»
оказалась и Клавдия С., которую его научные противники
демонстрировали на конференции в качестве... Но не станем за-
бегать вперед.
Через несколько дней я действительно зашел в Институт,
но к С. попал не сразу.
К этому времени я уже знал об эксперименте Анатолия
Шаткина и разыскал всех, кто причастен к изучению трахомы.
В одной лаборатории мне назвали имя профессора Чумакова
и очень советовали познакомиться с ним. Чумаков и трахома?
Странно. Я много лет следил за творчеством этого выдающего-
ся ученого, но никогда ие слыхал о том, что он интересуется
глазными болезнями.
Впервые имя Чумакова стало широко известно еще в три-
дцать седьмом году, когда совсем молодым человеком он при-
нял участие в научной экспедиции на Дальний Восток.
Вирусологи и паразитологи искали тогда возбудителя и пе-
реносчика страшного заболевания— дальневосточного энцефа-
лита.
Чумаков оказался одним из самых энергичных искателей.
О мужестве его писали газеты, ему была присуждена Госу-
дарственная премия.
258
Вскоре после войны я вновь услышал о нем. Газеты сооб-
щили, что вирусолог вновь награжден. На этот раз Академия
наук вручила ему премию Ивановского за успешное исследова-
ние геморрагических лихорадок.
Памятна всем и история создания советской живой вакци-
ны против полиомиелита. В этой работе снова горячее участие
принял Чумаков. За короткий срок массовая вакцинация против
полиомиелита освободила миллионы матерей в стране от страха,
что их дети погибнут или станут калеками. Творцы вакцины
были награждены Ленинской премией 1963 года.
Но трахома? Когда же он ею занимался? Впрочем, чему
удивляться: в прошлом не раз было объявлено, что трахома
у нас уничтожена начисто. Об исследованиях в этой области
ничего не писали, во всяком случае в общей прессе. Между
тем я имел сведения, что научные идеи Чумакова, начиная с
пятидесятых годов, определили судьбу трахомы в стране.
— Нет, нет, это были не мои идеи,— спешит отказаться от
незаслуженной славы профессор Чумаков.— После войны па
Западе начали лечить антибиотиками пситакоз — вирусное за-
болевание, родственное трахоме. По аналогии и я предложил
лечить вирусную болезнь глаз сиитомициновой мазью.
Чумакова и его ближайшую помощницу по исследованию
трахомы Нину Сергеевну Зайцеву я нашел в вирусологической
лаборатории Института глазных болезней имени Гельмгольца.
И сразу разговор двух вирусологов перешел в спор.
— Преуменьшая свою роль, как научного организатора
борьбы с трахомой, вы, Михаил Петрович, мягко выражаясь,
искажаете истину,— заметила Зайцева.— И так как это проис-
ходит в стенах нашей лаборатории, то некоторая доля випы
ложится и на меня.
— Не надо разоблачений,— улыбается ученый.— Я случай-
ный гость в лаборатории, как, впрочем, и в проблеме глазных
болезней.
— Гость — да, по пе случайный,— отпарировала Зайцева.
Этот шутливый диалог был продолжением давних дебатов
между шефом и его ученицей. Разные позиции двух сторон
позволили мне, как кажется, составить довольно точное пред-
ставление о той роли, которую профессор Чумаков сыграл в
борьбе с трахомой.
Сейчас директор Института полиомиелита и вирусных эн-
цефалитов Академии медицинских наук Чумаков действитель-
но только консультирует сотрудников лаборатории Института
259
глазных болезней, но участие его в трахомной эпопее пе слу-
чайно. С болезнетворными вирусами у профессора давние
счеты. И слуховой аппарат, который ему приходится прила-
живать перед беседой, и беспомощно висящая правая рука —
знаки прошлых битв с незримым врагом. Глухота и паралич —
последствия нелегких походов в глубь тайги и экспериментов
с вирусом энцефалита. Но этого рослого человека, без седины
в черпых волосах, с решительными, даже резкими чертами ли-
ца, удары прошлых лет, очевидно, только закаляли. Вот уже
треть века он непрерывно бросается туда, где болезнетворный
вирус превращается в общественное бедствие.
У Чумакова свой собственный стиль работы. Не проникно-
вение в сугубо теоретические детали, пе накопление бесчислен-
ных фактов занимают профессора. Темперамент бойца толкает
его на поиски научных решений, которые напрочь опрокиды-
вали бы инфекцию, полностью освобождали общество от за-
разы. Так было с энцефалитом, с геморрагическими лихорадка-
ми, с полиомиелитом. Он мог бы именоваться генерал-вирусо-
логом, ибо удивительно умело формирует научные полки и
дивизии. Соединения, которые он возглавлял перед лицом
вирусных болезней, ни разу не отступали с поражением. Но
почему Чумаков занялся трахомой? Ведь лечение этой болезни
было искони делом офтальмологов, врачей-глазников?
Непосредственным поводом, как говорит сам Михаил Пет-
рович, послужило... раздражение, естественное раздражение
ученого-бойца, узнающего, что на соседнем участке фронта его
коллеги-медики терпят поражение. В конце сороковых годов,
несмотря на все свои труды и усилия, несмотря на победонос-
ные фапфары, врачи-трахоматологи не могли сделать послед-
него решающего рывка: покончить с трахомой полностью, оздо-
ровить всю республику.
Особенно трудно было завершить оздоровление деревни, где
подчас никакие уговоры медицинских сестер не могли приво-
рожить исстрадавшихся пациентов.
Не надо думать, что наука не пыталась искать более ради-
кальных средств против трахомы, нежели выдавливание
фолликулов и массаж век. Поиски лекарств начались задолго
до нынешнего летосчисления. Авл Корнелий Цельс (27 год до
н. э.— 14 год н. э.) приводит в своей книге «О медицине» мно-
жество рецептов якобы целительных при болезни глаз, сопро-
вождаемой рубцами. Тут и мазь, именуемая «цезарианской»,
в состав которой входит зеленый сапожный купорос, трюфели,
260
белый перец, камедь и сурьма; и мазь Гиеракса из мирры,
смолистой камеди и медной ржавчины. И многое другое.
Три сотпи лет после Цельса римский врач Квинт Серен
Самоник, автор знаменитой «Медицинской книги», рекомендует
жертвам многолетних страданий глаз:
...Желчь петуха, коль берется в воде разведенной...
Или помет голубиный, коль будет оп с уксусом смешан.
Или с медом в количестве равном и желчь куропатки.
С вином способом тем же траву чистотел сочетают.
И умащение средством дарует прекрасное зрение,
Сгладит шершавость в глазах...
Самоник весьма изобретателен в своих предписаниях:
Если случилась болезнь, что мучительно глаз обжигает,
В глаз ты собачьего влей молока, и жар укротится...
Наука нового времени уже не потчует больных собачьим
молоком, но рецепты врачей начала XX столетия ненамного
совершеннее прописей Самоника. Русские офтальмологические
журналы за последние пятьдесят лет рекомендовали лечить
злополучную болезнь имбирем, эманацией радия, лучами
Рентгена, ихтиолом, йодом, молочной кислотой, хольмугровым
маслом, лучами солнца, лимоннокислой медью, гальваническим
током, переливанием крови и иными столь же бесполезными
средствами. Надо ли удивляться, читая этот далеко пе полный
список, что чувашские крестьяне предпочитали лечить трахо-
му детской мочой, никотином из трубки и куриным яйцом,
запеченным в хлебе...
В науке нередко случается, что наиболее интересные идеи
приходят из соседних, смежных областей знания. Химики и
физики преобразили современную биологию; новейшая аппа-
ратура, сконструированная инженерами, двинула вперед мас-
терство хирургов. «Варяги» из смежных наук стали ныне же-
ланными друзьями во многих областях знания. В 1950 году
врачи-глазники приобрели такого «варяга» в лице вирусолога
Михаила Петровича Чумакова.
— Меня пригласили возглавить новую вирусологическую
лабораторию в Институте глазных болезней, и я впервые
услышал эту цифру: через глаз мы воспринимаем 87 процентов
всех внешних впечатлений. Девять десятых мира! Вот ради чего
предстояло работать!
На Западе в это время только-только начинала укрепляться
261
вирусная теория трахомы. Чумаков и его помощница доктор
Зайцева обратились к тем же опытам, что волновали вирусоло-
гов Запада и Востока. Они начали искать способ вырастить
трахомный вирус вне глаза больного человека. Сложная и
трудоемкая работа эта продолжалась несколько лет. Вирус уда-
лось вырастить в куриных зародышах и испытать потом па
обезьянах. Все это было в какой-то мере необходимо для теории
и для практики распознавания и лечения болезни. Но значи-
тельно больший интерес таился для ученого в другой серии
опытов. На Западе были сделаны первые попытки бросить про-
тив вируса антибиотики. Но, увы, ранние исследования в этом
направлении еще ничего не говорили практикующему врачу.
Какой антибиотик достаточно безвреден для организма и губи-
телен для вируса? Как его применять? В каком количестве?
То, что хорошо в лаборатории и клинике, может провалиться,
когда лечением займутся десятки тысяч врачей. Антибиотик
должен быть стойким, недорогим, активным. Следовало нала-
дить производство препарата в массовом количестве. Да, ра-
боты ученым на этом пути предстояло немало. Зато полное
оздоровление страны от трахомы сразу становилось делом
более достижимым и быстрым.
Чумаков и Зайцева не испугались возникающих перед ними
проблем. Чтобы выяснить силу нового лекарства, они приня-
лись заражать трахомой сотни куриных эмбрионов, смешивая
вирус с разными количествами различных антибиотиков. Если,
несмотря на добавку лекарства, вирус все-таки размножался
в яйце, значит, антибиотика ввели мало. На этой модели прове-
рили импортный хлоромицетин и наш советский синтомицин.
Отечественный препарат вполне удовлетворил вирусологов.
Но может быть, синтомицин не совсем безвреден для чело-
века? Новая серия опытов в Институте глазных болезней пока-
зала, что антибиотик не вредит больному. Теперь в руках уче-
ного оказалась синтомициновая мазь, о которой он знал, что
она убийственно влияет на вирус в искусственной среде и пе
вредит больному. Но судьбы лекарств решаются не в лаборато-
риях. Пока препарат не испытан у постели больного, оп — ни-
что. Первая «пробная» экспедиция медиков выехала в Молда-
вию осенью пятидесятого года. Лишь десять лет прошло с тех
пор, как эта земля присоединилась к Советскому Союзу, и в
селах на Днестре было много больных трахомой. Врачи по-
пробовали лечить малышей в детских домах. За два месяца
исторической осени они вернули здоровье подавляющей части
2G2
детдомовцев Молдавии. После этого экспедиции пошли одпа за
другой: в Марийскую республику, Мордовию, Чувашию. Вра-
чи-окулисты отовсюду привозили добрые вести. Достаточно
6—8-педельного лечения, чтобы без всяких массажей и выдав-
ливаний вернуть зараженным здоровье. К 1954 году впервые
за столетия в стране был установлен единый метод исцеления
трахомы. Единый и верный.
Профессор Чумаков в эти годы нередко покидал лаборато-
рию в Москве, чтобы мчаться то в Молдавию, то в приволж-
ские села, то в Подмосковье. Борьба с трахомой заставляла его
надолго забывать о своей профессии вирусолога.
Я разговаривал потом о Чумакове со многими людьми. Да-
леко не всем, надо сознаться, пришелся по вкусу этот слишком
горячий профессор. Но и врачи с периферии и работники сто-
личного министерства сходились на том, что энергия Михаила
Петровича оказалась цементирующим «третьим ингредиентом».
Диспансерная система лечения трахомы и синтомицин выигра-
ли вдвойне, когда их соединила воедино инициатива неуемного
вирусолога.
Профессор Чумаков внес в обыденное, узко врачебное де-
ло — лечение одной из многих человеческих болезней — обще-
ственное начало. Уже через год у него оказалось множество
продолжателей. Врачи и фармакологи, организаторы здравоох-
ранения и деревенские медсестры, советские и партийные ра-
ботники все больше проникались верой в то, что покончить с
трахомой вполне возможно. И эта перемена во взглядах огром-
ного числа людей превратила труд медиков в общенародное
дело. В райкомах партии также серьезно, как о видах на уро-
жай, заговорили о койках для больных, страдающих глазными
болезнями. Вопрос о трахоме заслушивали на своих заседаниях
Верховные Советы автономных республик.
Шли годы. Десятипроцентная синтомнциновая мазь была
заменена однопроцентной; на смену синтомицину пришел ан-
тибиотик левомицетин, а потом его заменила еще более совер-
шенная тетрациклиновая группа препаратов. Но что значи-
тельно важнее, не слабела энергия, с которой советское
общество начало последний штурм трахомы. Избавилась от бо-
лезни Мордовия, единицами насчитываются больные в респуб-
ликах мари и чувашей. Да, собственно, вся Российская
Федерация может считаться страной, победившей трахому.
Это настоящий триумф — триумф, который дает простор для
раздумий и сравнений. Вспомним: по данным комитета экспер-
263
тов при Всемирной организации здравоохранения (Женева,
1956), на планете все еще остается 400 миллионов человек,
страдающих от трахомы. Их 290 тысяч в Ираке, 77 тысяч в
Японии, 155 тысяч в Иране. Генеральный секретарь Междуна-
родной организации по борьбе с трахомой Жан Седан писал в
1956 году, что в Алжире более миллиона больных, а в Тунисе
в среднем заражено 70 процентов населения. Журнал «Курьер
Юнеско» сообщил в 1960 году, что в северных провинциях Ин-
дии процент пораженных трахомой еще выше — 80—90. Тыся-
ча триста больных остается в Португалии и почти столько же
в США. В Испании трахомных в два раза больше. Что мешает
этим странам, так же как маленькой Мордовии, покончить с
заразой? Если дело в антибиотиках, то ведь эти препараты
имеются сейчас в любой стране.
Нина Сергеевна Зайцева имеет на этот счет свое особое
мнение. Бесплатная медицина, диспансерная система помощи
резко отличают нашу страну от буржуазных государств, и, ко-
нечно, они определили успех наших усилий в противодействии
трахоме.
Но есть еще один фактор, который никак нельзя сбросить
со счетов. Это люди. Можно утверждать, что массовое лечение
трахомы в нашей стране выявило тысячи гуманистов. Помогать
медикам в их благородном деле соглашаются порой люди, со-
вершенно далекие от врачевания. И тем не менее помощь их
оказывается бесценной.
Взять хотя бы Клаву С.
Упоминание о случайной знакомой меня живо заинтересо-
вало. Да, конечно, я хотел бы побеседовать с ней, тем более
что ученые считают ее своим большим помощником. Нина
Сергеевна обещала договориться о встрече, и уже через день
мы направились с ней в клиническое отделение Института
глазных болезней.
Так я снова увидел Клаву. Она вышла из палаты с малень-
ким переносным радиоприемником в руке. И право же, мпе
показалось, что молодая женщина, даже в байковом больнич-
ном халате и тапочках, не утратила присущего ей изящества.
Мы познакомились, вспомнили о концертах в Консерватории и
присели в углу коридора.
День быстро померк. В больничном коридоре, в тот час
малолюдном, зажгли электричество. Лампы без абажуров за-
лили нас беспощадным белым светом. Мы сидим за столиком,
и Клава «рассказывает свою жизнь». Она говорит, а пальцы ее
264
все время в движении: гладят клеенку, нежно прикасаются к
переключателям радиоприемника. Пальцы тонкие, нервные,
такие же тонкие и нервные, как Клавипо лицо. Рассказывает
Клава волнуясь, неожиданно обрывая фразы и все время из-
виняется. То ей кажется, что она упустила что-то очень важ-
ное, то смущает наша затянувшаяся беседа.
Больше всего на свете не хочет она, чтобы ее жалели. Да и
за что, собственно, жалеть? В Серпухове у них с дочерью не-
большая квартира. Очень небольшая. Но Клава все там делает
сама: готовит обед, стирает. Шесть часов на производстве. За-
прессовывать пробки в жестяные крышечки для бутылок — не
бог весть какой интересный труд, но она и в цехе не из худ-
ших. Зато живут они с дочкой в достатке. У Гали способности
к балету: учится в детской балетной студии при заводском
клубе. Книги у них в доме не переводятся. («Знаете, наши кни-
ги, по Брайлю? Там каждая буковка выпуклыми точками обо-
значена. Мы их пальцами читаем».) Можно жить не тужить.
Если бы... Ну, как это сказать... Если б не хотелось чего-то еще
сделать для людей. Она оттого и в больницу поступила, чтобы
помогать другим...
— Как? Разве вы здесь не лечитесь?
Нет, лечиться Клаве бесполезно: ослепла в детстве после
менингита. Поражен глазной нерв. Это непоправимо.
— Зачем же тогда?..
— Для людей,— просто говорит Клава.
Когда в Серпухов на производственный комбинат приеха-
ли научные сотрудники из Москвы и пригласили тех, кто со-
всем не имеет зрения, поехать в Институт глазных болезней
для каких-то опытов, согласились многие. Но отобрали троих:
девушку Надю 3., молодого человека Николая К. и ее — Кла-
ву. Какие предстоят опыты, никто толком не знал, но каждый
из трех молодых рабочих таил в душе надежду: может быть,
его вылечат, дадут хоть немного света. Клава тоже надеялась.
А вдруг ученые и впрямь что-то придумали?..
В институте их целую педелю обследовали: рентген, ана-
лизы, осмотры у врачей разных специальностей. Наконец в па-
лату пришел сам профессор, и сразу все стало ясно. Ясно и
горько. Медики ничего не могут сделать для незрячих. Но, мо-
жет быть, Клава, Надя и Коля согласятся помочь ученым?
Тут впервые услышала она слово «волонтер» — «доброволец».
Точный смысл этого иностранного слова стал Клаве известен
позже. Волонтер — человек, поступающий на военную службу
265
по своему желанию. Им тоже предложили добровольно послу-
жить науке. Медиков интересуют некоторые проблемы лечения
глазных болезней. От того, как скоро удастся разрешить эти
проблемы, зависит, будут ли спасены от слепоты тысячи людей
по всей стране. Эксперименты с животными — бесполезны, у
людей со здоровыми глазами — опасны, остается пробовать
препараты на незрячих.
— Вы свободны в своем выборе,— сказал Чумаков.— По-
могать или не помогать нам — дело только вашей совести.
Он ушел, а трое незрячих остались со своими невеселыми
думами. Терять им нечего. Это так. «Очень больно не будет»,—
сказал профессор. А если ученый ошибается? Всего не пред-
скажешь. У каждого человека болезнь течет по-своему. А где
болезнь, там и страдания. Они это хорошо знали. Значит, стра-
дать просто так, без всякой надежды на воздаяние. Нельзя же
в самом деле считать воздаянием те деньги, которые им за-
платят за участие в опытах. На комбинате в Серпухове, кста-
ти, столько же платят.
Опа первая написала заявление директору института.
«Я, нижеподписавшаяся, будучи слепой вследствие перенесен-
ного менингита, сообщаю о своем согласии подвергнуться в
клинике института лечению новыми антибиотиками по поводу
экспериментальной трахомы, которая, как объяснили мне
врачи, не принесет мне никакого вреда ввиду отсутствия у
меня зрения, и будет полностью излечена. Я осведомлена о
том, что наблюдения врачей по лечению новыми средствами
могут оказать большую пользу прогрессу науки о глазных
болезнях, и желаю добровольно помочь в этом деле...»
Вслед за Клавой такие же заявления подали Надя и Коля.
В Серпухове они трое не очень-то дружили. Характер у каж-
дого свой, на других не похожий. Коля (ему от силы лет два-
дцать пять) мечтал попасть в вуз, учиться на математическом.
И непременно в Московском университете. Два раза сдавал и
дважды срезался. Приняли в Тульский пединститут, но он
учиться там из припципа не стал. Попробовал заочно, тоже не
получилось. Бросил. Стал мрачен, даже угрюм. На все махнул
рукой: и людей-то честных па свете нет и в институтах один
только блат. Он и в клинике остался только от безразличия:
что здесь, что там, в Серпухове,— один черт...
Надя — другое дело. У нее кругом друзья и подруги. Опа
и поболтать может и посмеяться. Но хорошо ей только в ком-
паппи. В одиночку, как цветок без воды, поникает, киснет,
266
капризничает. Когда узнала, что цель их приезда в Москву —
помочь ученым, поморщилась: ей-то до них какое дело? Тоже
нашли подопытного кролика... Но у Нади привычка: как люди,
так и она. Клава с Колей остались, и она с ними.
Но принять решение куда проще, чем почти целый год
оставаться пленниками больницы, терпеть болезнь и тягостные
ощущения, вызванные врачебными процедурами. Вот тут и
сказались разные характеры. Но о том, что случилось, когда
волонтеры остались в клинике, я лучше расскажу со слов Нины
Сергеевны Зайцевой, которая все эти месяцы вела вирусологи-
ческий надзор за лечением трех добровольцев.
— Знаете, я никогда прежде не заражала людей,— как
будто признаваясь в чем-то постыдном, начала вирусолог.—
Когда это случилось впервые с Надей, Клавой и Николаем,
у меня возникло какое-то непроходящее чувство вины перед
ними. Я повторяла себе, что опыт нужен, что он безопасен для
них и важен для науки, для тех, кто сегодня здоров, а завтра
потребует лечения... И все равно спокойствие не приходило
ко мне. Тогда каждую свободную минуту я стала проводить с
зараженными. Их палаты в одном дворе с нашей лабораторией.
Мы как будто даже подружились. Особенно с Клавой.
Каждый из волонтеров решал «свою» научную задачу.
Николай и Надя должны были доказать, что вирус, который
мы им ввели, действительно вирус трахомы. Клаву же мы
вакцинировали, вводили ей в глаз мазь, содержащую убитых
вирусов, а потом заразили трахомой. Нам надо было выяснить,
действенна ли вакцина в такой форме.
Шли месяц за месяцем, двигался вперед наш опыт, и одно-
временно с просветлением сугубо научных вопросов мне все
глубже открывались те трое, хорошее и дурное в их душе.
Я полюбила их, как мать, хотя каждый из них ненамного мо-
ложе меня; полюбила, несмотря на то что поступки их далеко
не всегда радовали. Коля вел себя, с точки зрения администра-
ции, безукоризненно. Красивый, высокий юноша с открытыми,
будто зрячими глазами, он терпеливо переносил процедуры,
строго выполнял наши предписания. Но мысли его были пе с
нами. Он часами мог просиживать один в институтском садике,
ни с кем не разговаривая, не читая. О чем он думал? Я пыта-
лась его заинтересовать нашими опытами. Рассказала ему о
большом успехе: удалось получить вакцину против трахомы.
Возможно, вместе с антибиотиками этот препарат еще более
ускорит лечение упорных случаев болезни. В другой раз речь
267
у нас шла об антибиотиках длительного действия. Такие ле-
карства уже созданы учеными. Врачу не надо несколько раз
в день закладывать препарат в глаз больного, достаточно это
делать один раз в день. Как облегчит это участь больного и
медиков! Коля слушал внимательно, но не задал ни одного
вопроса, ничего не переспросил. Таким он и уехал: вежливым,
дружелюбным и... далеким.
С Надэй тоже было не просто. Сначала ей понравилось, что
за ней ухаживают, о ней заботятся. Но вскоре после заражения
она начала капризничать и жаловаться на боли, которых на-
верняка не испытывала. На миловидном лице застыла мина
брезгливого раздражения. Развеселить ее могли только подарки
и приезд подруг из Серпухова. По натуре не злой человек,
Надя запросто могла обидеть врача, сестру, санитарку. Осо-
бенно печалило медиков ее полное неверие в хорошие чело-
веческие побуждения. Зашел как-то в ее присутствии разговор
о героизме ученых, предпринимавших опыты на себе. Надя не
дослушала, пренебрежительно бросила: «Не за так же они это
все делали, наверно, им деньги хорошие платили». Сказала,
поняла своим быстрым умом, что остальные ее не одобряют,
и, обиженная, вышла из комнаты. В больнице ей все скоро
надоело; лечение по некоторым причинам затянулось, и если
бы пе Клава, девушка дала бы полную волю своему истерич-
ному нраву. Но и Клавипы уговоры порой не помогали. «Хочу
домой,—твердила Надя,— выписывайте, а то убегу».
— А когда выписалась,— вспоминает Нина Сергеевна,— при-
слала больничным врачам нежное письмо. Извинялась за
прошлую резкость, писала, что в больнице прошли лучшие
дни ее жизни. Вот и разберись в человеке...
Клаве С. пришлось тяжелее всех. Эксперимент на несколь-
ко месяцев разлучил ее с ребенком. Правда, девочка находи-
лась в интернате и была обеспечена всем необходимым, ио
приезжать к матери ей запретили. Болезнь у Клавы проходила
особенно остро. Режущая боль в глазах целый месяц мешала
ей спать. Можно было легко освободить ее от болезненных
ощущений, стоило только применить антибиотики. Нипа Сер-
геевна даже предлагала начать лечение. При этом вирусолог
скрывала от своей подопечной, что интересы науки требуют
продолжить опыт. Но Клава, очевидно, сама догадалась, в чем
дело. Заявила твердо:
— Пока не получите от меня пользы, опыт не останавли-
вайте. Потерплю.
268
И терпела. Да так, что, кроме Нипы Сергеевны, никто пе
догадывался о ее состоянии. Только однажды, когда вирусолог,
по обыкновению, забежала утром в палату, чтобы узнать, как
спали ее питомцы, Клава, нежно обняв ее, призналась так,
чтобы никто не слышал:
— Живу, как советовал Пер Гюит. Помните: «Грустно
сердцу, так весело мыслям; в горле слезы, так смех па устах».
Сюиту Грига вспомнила она не случайно. Музыку любила
и прежде, по неожиданно именно здесь, в больнице, открылась
возможность слушать музыку ежедневно. В больничном саду
познакомилась Клава со студентом из Вьетнама. Унг Хыу Фы-
ок лечился в соседнем отделении. Нам его имя выговаривать
не просто, а ему нашу речь учить и того тяжелей. Клава попро-
бовала обучать вьетнамца русскому языку по своей методике.
Читает на память большие отрывки из русских классиков (па
это она большая мастерица) и тут же объясняет непонятные
слова. Прочитала о встрече Анны Карениной с сыном, эпизод
из «Накануне» Тургенева, несколько поэм Пушкина и, видимо,
хорошо помогла молодому человеку. Покидая клинику, Фыок
подарил своей учительнице маленький приемник на ремешке.
Трудно придумать подарок более подходящий для данного слу-
чая. Теперь ни одна музыкальная передача не ускользала от
добровольной больной.
...Я покинул Институт глазных болезней с добрым чувст-
вом. И энергичный профессор Чумаков, и сердечная «мама»
незрячих доктор Зайцева, и трое волонтеров всяк по-своему
показались мне примечательными. Участие Чумакова и Зайце-
вой в трахомной эпопее было теперь ясным. Но роль доброволь-
цев, этих бескорыстных помощников противотрахомной оборо-
ны, оставалась, пожалуй, до конца пе попятной мне. Запало
в душу ехидное замечание знакомого окулиста относительно
претензий Клавы С. двигать науку. Может быть, я и не вер-
нулся бы к этим мыслям, если бы совсем недавно, на очередном
симфоническом концерте, не встретил Клаву и ее спутника
вновь.
Фыок, как всегда серьезный и сдержанный, легко вел под
руку свою даму. Ресницы у Клавы были опущены, по разру-
мянившемуся лицу бродила улыбка. Она показалась мне спя-
щей девушкой, которой видится счастливый сон. Мы останови-
лись в фойе. Со всегдашней своей горячей искренностью Клава
заговорила о Нине Сергеевне, о профессоре. Какую-то часть
зреыия они ей все-таки вернули. Пусть не глазами, а сердцем
269
опа видит теперь мир шире, лучше разбирается в людях, инте-
ресуется успехами науки. Надя и Коля (помните их?) теперь
тоже не те, что были. Клиника всех как-то приподняла пад
болотом личных неурядиц, придала смысл существованию.
И все оттого, что в клинике приобщились они к большому,
важному делу, поняли, что и сами они кому-то по-настоящему
нужны.
Клава рассказала мне, что Зайцева и профессор подвели
итоги опытов. Подробностей Клава еще не знает, но Нина Сер-
геевна сказала, что вирусологи теперь смогут подсказать глаз-
ным врачам много полезного. Да, что бы там ни говорили, они
с Надей и Колей тоже причастны к успеху ученых. Фыок за-
кивал строгим пробором: конечно, конечно, ученые должны
быть признательны его замечательной приятельнице Клаве.
Звонок разлучил нас. Начался концерт, полились волны
музыки, и в ритме ее проплывали передо мной лица людей, с
которыми меня свели поиски правды о победителях трахомы.
Академик, молодые кандидаты наук, просто врачи... Но разве
науку делают только они? Да и только ли знания нужны для
успеха исследования? А как же с теми, кто ставил опыты на
себе? Разве личное мужество их не двинуло науку вперед?
Именно мужество, а не только научное прозрение? Как ни
наивно выглядит убеждение Клавы с первого взгляда, но она
все-таки права — роль трех незрячих волонтеров из Серпухова
не ограничилась ролью морских свинок, взятых в опыт, пото-
му что трахому можно наблюдать только у человека. Лабора-
торное животное — пассивный участник опыта. Оно страдает,
но страдание это ученый заставляет его переживать насильно.
А трое слепых в клинике, несмотря на все различия в характе-
рах, сознательно шли на опыт, сознательно подвергали себя
боли и неудобствам ради дела, которое им самим не дало ни-
каких выгод. Опыт состоялся и удался, потому что эти трое
внесли в него свою волю, мужество и доброжелательство. Все
они. Даже Надя, не всегда доверяющая добрым побуждениям
людей. Таково уж действие науки о человеческой жизни и
здоровье: тех, кто прикасается к ней с открытым сердцем, опа
одаряет верой и надеждой, которые лежат в самой сути меди-
цинских знаний.
Старая карта и новая жизнь
В двух кисетах — две бусинки не про-
дам за тысячу рублей.
Чувашская народная загадка
Мысль посетить Чувашию подсказал мне французский про-
фессор Вибо. Тот самый Вибо, что на XIII Международном
офтальмологическом конгрессе в 1929 году выставил для обозре-
ния свою карту распространения трахомы на земном шаре.
Тридцать пять лет спустя Вибо уже не было в живых, ио карта
его, приложенная к монографии профессора В. В. Чирковского
о трахоме, лежала на моем столе. Цветовые пятна разной ин-
тенсивности покрывали добрую половину земной суши. Внима-
ние привлекало темное пятно в верховьях Волги, пятно, озна-
чающее, что в этом районе на территории нынешних Марий-
ской, Удмуртской и Чувашской республик французский
исследователь предполагает весьма высокий процент заражений.
Треть века отделяла меня от того времени, когда Вибо опубли-
ковал свою карту. Интересно, как выглядит этот район сейчас?
Перемены? Да, конечно, они неизбежны. Ведь даже Каспийское
море на новых географических картах имеет иную конфигура-
цию, чем на карте Вибо. Но если уж знакомиться с трахомой,
то, конечно, там, где черная краска — символ эпидемии — ле-
жала в прошлом наиболее густым слоем. И я отправился в Чу-
вашию.
Непредвиденное началось с первых шагов. Путешествовать
по республике пришлось с помощью далеко не обычного транс-
порта. В Мариинский посад — небольшой районный городок на
Волге — плыл я, а вернее, летел со скоростью 80 километров в
час на крылатом корабле «Ракета». В глубинный Яльчикский
район доставил меня санитарный самолет. Ехали мы так же в
санитарном автомобиле. Во всяком другом месте санитарный
самолет и больничная машина кажутся вещью самой обыкно-
венной. Но моя спутница — главный окулист республики Анто-
нина Зиновьевна Шульпенкова — весь мир видела только в ка-
тегориях сравнения, и, пока наш самолет тарахтел на пути из
Чебоксар в Яльчики, она во всех деталях описала мне, как в
двадцатые и тридцатые годы врачи-глазники тащились на осмотр
населения куда-нибудь в Шемушу на лошадях по трое суток.
Взрывы местного энтузиазма Антонины Зиновьевны сопро-
вождали каждую нашу встречу. В Чебоксарах д первый же
271
день опа повела меня по городу. Доктор Шульпенкова не про-
сто показывала мне новые дома и магистрали. Тайно, но упорно
она вела борьбу с моим столичным скепсисом. И всякий раз,
когда ей удавалось поставить гостя в тупик перед каким-нибудь
очередным чебоксарским чудом, выцветшие глаза немолодой
женщины начинали победоносно блестеть и на бледных щеках
появлялись розы. Она тихо, но явственно радовалась. Особенно
большое торжество доставило доктору Шульпенковой наше по-
сещение набережной. Я рассказал ей, что лет тридцать пять
назад наш пароход останавливался в Чебоксарах, и несколько
часов я имел возможность гулять по городу. Этот факт оказал-
ся для меня роковым.
— Узнаете? — прокурорским голосом вопрошала доктор
Шульпенкова, показывая новую больницу или здание педагоги-
ческого института, и с радостью констатировала: ничего этого
москвич прежде не видел.
Я надеялся отыграться на берегу Волги. История с неудач-
ной покупкой лаптей глубоко врезала мне в память зеленый бу-
гор над рекой, и дебаркадер, и базар. Но, увы, на строгий вопрос
моей спутницы, узнаю ли, я снова вынужден честно пролепе-
тать, что, кроме самой Волги, мне все здесь незнакомо.
Широким серо-голубым полукругом река по-прежнему охва-
тывала высокий берег, но сам берег изменился неузнаваемо. На
гребне холма над рекой лежала теперь набережная, огражден-
ная белокаменным парапетом, расцвеченная яркими цветочны-
ми клумбами. Асфальтовые съезды плавно сбегали с холма к
причалам. Внизу у воды не было ни пыльного лапотного база-
ра, ни жалкого маленького дебаркадера. Зато у причала стояли
белые многоэтажные теплоходы и вытянутые, как щуки, быст-
роходные «Ракеты», каких в помине не было не только в три-
дцатых, но и в пятидесятых годах.
Я поворачивал голову в противоположную сторону и видел
городской театр с колоннадой, зеленую главную улицу, проре-
зающую усыпанный цветами квадрат центральной площади.
Торжествуйте, доктор Шульпенкова! В дни моего первого при-
езда в Чебоксары ничего этого действительно не было. Вот толь-
ко мрачноватая овражная часть города с почерневшими дере-
вянными домишками кажется как будто знакомой. Но моя со-
беседница, вкусив радость победы, небрежно бросает, что овраж-
ная часть в самое ближайшее время будет затоплена. Это
произойдет, когда плотина у Казани перехватит Волгу. Река бу-
дет плескаться тогда у самых колонн театра.
- 272
Такие патриоты есть в каждом населенном пункте. Весь за-
пас отпущенной им гордости адресуют они не к себе, а к род-
ному поселку пли краю. Вновь построенная баня или замощен-
ная улица умиляют их более, чем рождение собственного внука.
Этих людей легко понять, значительно труднее их выслушивать.
К тому же, как все влюбленные, они склонны к преувеличени-
ям. Зная все это, я пе удивился, когда Шульпенкова в первый
же день моего приезда заявила:
— Вы приехали в Чувашию с запозданием, трахомы в рес-
публике, по существу, нет.
— Как так нет? Совсем?
— Почти. Недавно мы вылечили последнего больного.
Я не поверил. Одно дело построить новый город, пусть даже
с театром и с двумя институтами. Другое — вернуть здоровье
150 тысячам больных, страдающих упорным, не поддающимся
лечению недугом. Именно столько — 150 тысяч трахомных! — в
основном крестьян, насчитывалось в республике перед минув-
шей войной. Это была не заносная случайная эпидемия, а тра-
диционная, тянущаяся столетиями болезнь целой нации. Неда-
ром до революции ее называли тут «чувашская зараза».
Нет, я не подозревал милую Антонину Зиновьевну в пред-
намеренном искажении фактов. Просто, думалось мне, в ней го-
ворит местный патриотизм, желание показать свой край посто-
роннему с наилучшей стороны. Впрочем, тому, кто ищет исти-
ну, непреднамеренное искажение правды столь же опасно, как
и преднамеренное. Я решил выехать в села республики, чтобы
увидеть все своими глазами.
Но прежде чем отправиться в путь, следовало, как говорят
ученые, познакомиться с историей вопроса. На несколько дней
я засел в библиотеке Научно-исследовательского института ли-
тературы и истории Чувашии. Вскоре мой блокнот был до отка-
за набит информацией самого разнообразного характера. Я за-
носил на память цифры из отчетов врачей, делал выписки из
экономического обзора бывшей Казанской губернии, предпри-
нятого в прошлом веке офицерами императорского генерально-
го штаба, читал материалы партийных пленумов, посвященных
трахоме в тридцатых годах, и даже попытался освоить трактат
о народной медицине Чувашии. Свидетельства современников
не нуждались в комментариях.
«Материальное положение чуваш всегда было далеко ниже
житья русского крестьянина... Избы свои чуваши топят по-чер-
ному. Белые избы с дымовой трубой вводятся понемногу, но до
273
сих пор они в весьма неоолыпом количестве...— писал в конце
прошлого столетия офицер генштаба Лаптев.— Внутренность
чувашского дома следующая: вокруг стен устроены нары, вроде
скамеек, у бедного чувашина, кроме нар, в избе не найдешь дру-
гой мебели. Печь в курных избах делается из битой глины. Пол
всегда черен, как уголь. Да и все прочее более или менее под-
ходит к этому цвету».
«Если день русской семьи начинается с умывания, то у чу-
ваш даже в лексиконе нет слова «умывальник» или «полотен-
це»,— заявляет профессор-окулист Геркен.— В чувашском быту
употребляется для утирания тряпка, причем она должна быть
старой, изношенной частью какой-либо одежды» (1892).
«Нам не приходилось видеть ни одной больной трахомой чу-
вашки,—сообщают в своем отчете медики Лобанов и Соловьев,—
у которой дети имели бы здоровые глаза» (1892).
Доктор Бочковский подсчитал, что трахомой страдает почти
50 процентов жителей Казанской губернии. А в уездах, насе-
ленных чувашами, доходит от 70 до 80 процентов (1902).
«В бане сразу моется столько человек, сколько может поме-
ститься на полу зараз,— свидетельствовал врач Кряжнмский.—
Насколько чисты выходят чуваши из бани, можно судить по
одному тому, что на 15—20 человек расходуется всего четыре
ведра горячей и холодной воды» (1913).
«Трахома — болезнь инфекционная и социально-бытовая.
Нищета и низкий культурный уровень — вот что определяет ее
широкое распространение в убогих селах Поволжья» (профессор
Чирковский, 1915).
Крупный немецкий офтальмолог профессор Кершбаумер
считает наивысшим показателем слепоты такую пропорцию, ко-
гда на 10 тысяч человек зрение отсутствует у пятнадцати. Он
предложил даже термин: naturliche Blindenquote — слепота при
полном отсутствии гигиены. Между тем среди чувашей бывшей
Казанской губернии накануне революции пятнадцать слепых
приходилось не на 10 тысяч, а на каждую тысячу человек. В де-
сять раз больше «наивысшего показателя»!
И еще одна цитата из работы предреволюционных лет. Раз-
мышляя об ужасной судьбе народа, погруженного во мрак пи-
щеты, невежества и физических страданий, врач Самсонов при-
ходит к выводу, что дело вовсе не в национальном характере
народов Поволжья. «Поставьте англичанина в условия жизни
чуваша, и он тоже станет, как говорят, «этиологическим макси-
мумом трахомы».
274
Следовало сломать весь старый бытовой уклад жизни чуваш-
ского села, разрушить представления, которые веками вбивали
в душу народа попы и знахари — ёмзи, чтобы вывести народ из
заколдованного круга болезни. И вот передо мной материалы
начала тридцатых годов, стенограмма пленума обкома партии,
проходившего под лозунгом «Борьба за здоровый глаз», и циф-
ры, цифры, вызывающие изумление.
В 1931 и 1935 годах врачи поголовно обследовали на трахо-
му все население республики, пересмотрели более миллиона че-
ловек! Специалисты-глазники были в те годы редкостью, и тем
не менее примерно каждые пять лет врачи республики вдвое
сокращали число больных. Вместо 50—60 процентов заражен-
ных к 1940 году осталось не более 17 процентов.
Современники первых пятилеток совершили еще один по-
двиг. Они отказались от старых форм лечения. Вместо филант-
ропических «глазных отрядов», которые до революции на два-
три месяца приезжали в Чувашию, была создана постоянная ме-
дицинская служба. Возникло 600 сестринских трахомных пунктов
па селе, глазные больницы и палаты в каждом районном центре.
Научно-исследовательский институт глазных болезней в Чебок-
сарах. «Советская система здравоохранения, осуществляемая
методами диспансеризации, не имеет прецедентов в истории
борьбы с трахомой в капиталистических странах,— заявил ле-
том 1932 года на съезде врачей Чувашии профессор Чирков-
ский.— То, что делается сейчас в Чувашской республике, не
имеет примеров».
У меня не было никаких оснований не доверять почтенному
ученому. Но он произносил свою речь в те самые годы, когда
в республике оставались еще десятки тысяч больных. А что ста-
ло потом?
Доктор Шульпенкова сообщила мне по телефону: нас примет
министр здравоохранения Чувашской автономной республики.
Я смогу получить сведения о трахоме из самого официального
источника. Министр показался мне очень молодым и очень вы-
соким. Он походил на сельского учителя, смущенного необходи-
мостью уже с утра облачаться в черный праздничный костюм
и галстук. Видимо, для того чтобы преодолеть стеснение, он без
причины хмурил брови. Добрые молодые глаза его при этом
упорно созерцали крышку стола.
Никакой официальной информации я так и не получил.
Шульпенкова сказала, что вот приезжий литератор не верит в
уничтожение трахомы как массового заболевания в республике.
275
Она произнесла это снисходительно, даже с оттенком жалости
ко мне. Министр обиженно покраснел. На мгновение он даже
оторвал взгляд от стола, чтобы рассмотреть обидчика. Мне
пришлось оправдываться. Пятиминутный разговор закончился
воистину по-министерски: мне предложили санитарный самолет,
чтобы добраться до любого, самого дальнего района республики
и убедиться, что «этот пережиток капитализма» действительно
искоренен.
Шульпенкова выплыла из кабинета, сияя от удовольствия.
Вот когда она нанесла мне самый сокрушительный удар! Впро-
чем, она готовила себе еще и не такое торжество: она сама по-
едет со мной по районам. Да, сама. Незадолго до приема у ми-
нистра Антонина Зиновьевна жаловалась на занятость, работы
так много, что нет времени повозиться с внуками. Теперь в
длинном полутемном коридоре Дома Советов я попытался на-
помнить ей об этом. Но пустое! Она уже разрабатывала в голове
стратегический план поездки, которая должна была камня па
камне не оставить от моего недоверия.
Сначала мы решили поехать недалеко от Чебоксар в Мари-
инский посад. Я наугад показал Антонине Зиновьевне этот
пункт на карте: пристань на Волге, куда из Чебоксар добирают-
ся крылатым кораблем «Ракета».
Похожая на школьницу черноволосая чувашка, доктор Ев-
фалия Баранова, встретила нас в больничном саду. Две женщи-
ны — начальница и ее подчиненная — нежно обнялись.
— Здравствуйте, хыраган майра!—пропела своим быстрым
чувашским говорком младшая.
Много лет назад, когда Фаля Баранова действительно была
деревенской школьницей, доктор Шульпенкова приезжала в их
село лечить народ от трахомы. Мальчишки и девчонки с нескры-
ваемым страхом глядели тогда на медика. Прозвище «хыраган
майра», которым они наградили врача, означало «женщина, ко-
торая выдавливает». Мучительное для больного выдавливание
фолликулов и едкий «синий карандаш» для смазывания век
были главными средствами, которыми располагал перед войной
врач-трахоматолог. Евфалии Георгиевне повезло: она начала
путь медика, когда антибиотики сменили старые методы борьбы
с трахомой, когда лечение стало не только более быстрым, но
и более легким для больного.
Семеня маленькими ножками, Евфалия Георгиевна повела
нас к скамье под деревьями. Садик не пленял глаз роскошью
цветов и деревьев, но, как будто на радость доктору Шульпен-
276
ковой с ее склонностью к сравнениям, сквозь деревья просвечи-
вала и старая, доживающая свой век, еще земской постройки
больница, и новый кирпичный корпус, подведенный под крышу.
Скромный могильный камень рядом с нашей скамьей указывал
место упокоения профессора Геркена, того самого старожила
здешних мест, который семьдесят лет назад констатировал, что
в чувашском языке нет слова «умывальник» и «полотенце».
Старое и новое на редкость тесно переплелись здесь, в больнич-
ном саду районного поселка Мариинский посад. Но, может быть,
самым ярким символом нового была молодая женщина в белом
халате, в гостях у которой мы находились.
Она приехала в Мариинский посад в 1952 году. Профессор
Чумаков уже предложил к этому времени синтомициновую
мазь, как верное средство против вируса трахомы. Но много ли
стоят самые лучшие лекарства, если больные остаются равно-
душными к своему недугу? В трудные годы войны зараза рас-
пространилась довольно широко, и с трахомой в селах сжились,
особенно старики. К врачу шли только тогда, когда болезнь на-
чинала мучительно выворачивать веки, лишала зрения.
Живи Евфалия Баранова на сорок лет раньше, она мирно бы
принимала тех, кто являлся в больницу, ни на минуту не сомне-
ваясь в том, что добросовестно выполняет свой врачебный долг.
Но молодого советского медика учили иначе. Едва поселившись
в Мариинском посаде, она покинула районный центр и отправи-
лась в многомесячную поездку по деревням. Такие экспедиции
не прекращает она и поныне, став матерью троих детей. Но осо-
бенно трудно было в первое время: двадцатитрехлетняя девуш-
ка поставила перед собой цель — за один раз пересмотреть глаза
всех жителей района, обследовать несколько десятков тысяч
человек! Ей надо было во что бы то ни стало дознаться, сколько
в районе больных и кого именно следует лечить.
Осматривать народ приходилось где придется: в сельсовете,
на фельдшерском пункте, в деревенских клубах. На каждого
выявленного больного врач тут же заводила диспансерную кар-
точку: с этого дня до самого выздоровления пациент подвер-
гался строгой опеке медиков. Идея поголовного осмотра населе-
ния врачами-окулистами принадлежала не Барановой. Мысль
эту уже много лет развивали сотрудники Московского инсти-
тута глазных болезней имени Гельмгольца и расположенного
в Чебоксарах филиала столичного института. Но врач из Мари-
инского посада вложила в осуществление этой большой идеи
советской медицины всю свою молодую энергию, волю, душу.
277
Пока шли осмотры, рабочий день окулиста начинался с рас-
светом и кончался в сумерки. Семьсот — восемьсот человек в
день — такова «норма» осмотра, которую определила для себя
Евфалия Баранова. Она, наверно, принимала бы и больше, да
лимитировал дневной свет: при лампе трудно разглядеть изме-
нения, вызываемые болезнью. К вечеру руки при такой работе
деревенеют и перестают слушаться. У врача устают, краснеют
глаза, а бинокулярная лупа — неизменный спутник окулиста —
оттискивает па лбу глубокий круговой след, своеобразный тер-
новый венец медика.
— Ну уж и терновый,— недовольно отзывается на мое срав-
нение собеседница.— К чему эти красивые слова? Работала, как
все.
Так действительно работают ее коллеги во многих районах
республики, подтверждает Шульпенкова.
— Не хвалите меня, Антонина Зиновьевна,— просит Евфа-
лия.— Это по отчетам все гладко получается. А знали бы вы,
что пришлось пережить в те первые годы.
...В селе Тойси оказалось шестьсот больных. Она неделями
жила здесь, надеясь разобраться, кто в каком лечении нуждает-
ся. Самое страшное зрелище представляли женщины и мужчи-
ны с заворотами век («Я думаю, только чуваши способны вытер-
петь такие страдания»,— говорит Баранова). Женщины носили
на шее щипчики, чтобы выдергивать ресницы из подвернувших-
ся век, но от хирургического лечения наотрез отказывались.
Первые операции, предпринятые Евфалией Георгиевной, дей-
ствительно были далеки от совершенства: оперированные
веки вновь заворачивались, и все приходилось начинать сна-
чала.
Она написала слезное письмо в Глазной институт, упросила
взять ее в Чебоксары на курсы, научить оперировать. Уроки
хорошего хирурга ие прошли даром. После курсов она сделала
уже 1500 операций, и в подавляющем большинстве удачные.
Но скольких сил это стоило! Ночевки на фельдшерских медпунк-
тах, сегодня в одной, завтра в другой деревне. Ведь под наблю-
дением у врача ни много ни мало девяносто населенных пунк-
тов! Транспорт должны давать колхозы, но в осеннюю и весен-
нюю страду свободных лошадей не добьешься. Нередко из села
в село за 10—15 километров приходилось добираться пешком.
Километры и километры, по грязи, по жаре, по морозу... Но ее
томили не эти далекие переходы, не тяготы вечных командиро-
вок. Куда печальнее было то, что она сама поначалу не верила
278
в победу, пе верила, что когда-нибудь излечит своего последнего
больного. Окулист беседовала с крестьянами в избах, стыдила
наиболее упрямых на колхозных собраниях, уговаривала ле-
читься глубоких стариков и старух, обрушивалась за пассив-
ность на руководителей района. А у самой в глубине души таи-
лось недоверие: неужели это действительно возможно — выле-
чить всех?! То большое дело, которому она отдавала себя цели-
ком, жертвуя своими обязанностями как мать и жена, долго
казалось ей почти безнадежным.
Но постепенно, трудно сказать, с какого дня или месяца,
врач почувствовала, что среди ее пациентов происходит какая-
то перемена. Сначала почти неприметная, она стала проявлять
себя самым необычным образом. Как-то в колхозном клубе пе-
ред собранием подошли две девушки-невесты, больные трахо-
мой, и попросили не оглашать публично их фамилий. Они обе-
щали впредь добросовестно лечиться. Это было новостью: в
прошлом трахома в районе никогда не считалась позором. По-
явились и другие признаки нового подхода людей к своему не-
дугу. Стало больше желающих оперироваться. Страх перед
скальпелем уступил боязни общественного неодобрения. А в
один прекрасный день в селе Тойси, где больных осталось пять-
десят человек, а потом всего десять, случилась небывалая исто-
рия: колхозники потребовали насильно лечить конюха, который
«разносит заразу». К упрямцу послали делегацию во главе с
депутатом районного Совета. Конюх заперся в сарае, вооружив-
шись вилами. Переговоры велись через ворота и про-
должались несколько часов. Но убедили конюха лечиться
не столько доводы врача и депутата, сколько порицание одно-
сельчан.
Так слово и дело, лечебные процедуры и массовые осмотры,
общественное мнение и административные меры (по настоянию
доктора Барановой райисполком вынес решение: тех, кто укло-
няется от помощи окулиста, лечить насильно) положили конец
трахоме в Мариинскопосадском районе. Смущенно поглядывая
на свою начальницу, Евфалия Георгиевна рассказала о послед-
них, пока еще не излеченных упрямцах. Больных осталось так
мало, что их всех можно поместить в больницу и быстро выле-
чить. Но, увы, не все на это соглашаются. В основном это ма-
тери, которым не на кого оставить детей. Врачу предстоит скоро
вновь проехать по селам, чтобы решить судьбу последних десяти
жертв трахомы. Пусть в Чебоксарах не сомневаются: речь дей-
ствительно идет о последних больных.
279
Мы молча проходим мимо могилы Геркена. Он тоже не ве-
рил в то, что можно излечить всех больных. И так же, как
скромная его продолжательница, отдавал этой борьбе все силы.
Но они пожали разные плоды — высокообразованный, опытный
профессор и вчерашняя крестьянка, врач Баранова. И не в том
только Дело, что в офтальмологии на смену синему карандашу
пришли в наше время антибиотики. Евфалия Баранова счастли-
вее своего предшественника прежде всего оттого, что ее помощ-
ницей оказалась культурная революция, свершившаяся в чу-
вашском селе и наступающая следом революция нравов. Геркен
в конце жизни сетовал, что за тридцать лет не видел ни одного
чуваша, окончательно излеченного от трахомы. Может быть, ста-
рый профессор даже не понимал, что его пациенты снова и
снова заражаются в своих грязных избах, где дети и взрослые
спят вповалку, прямо на полу, где нет ни полотенец, ни руко-
мойника.
О, революция нравов — это совсем не такое уж абстрактное
понятие! В Чебоксарах читал я книгу современника Геркена
профессора Н. В. Никольского о народной медицине в Чувашии.
Есть в ней записи разговора ученого с крестьянами о врачах
и больницах. «Если говоришь хорошо о больнице,— вспоми-
нает Никольский,— то встретишь возражения: «Древние люди
жили и без больницы; в теперешнее время не знай что выдумы-
вают».
Если в больнице кто-нибудь не получил надлежащей поль-
зы, то говорят: «Разве нам, чувашам, дадут нужное лекарство?..
Помазал глаз неизвестно чем, я думал — выскочит. Впредь в
больницу ни за что не пойду...»
Материалы для своей книги профессор Никольский собирал
между 1900 и 1925 годами. Доктор Шульпенкова еще помнит
это время. А Евфалия Баранова, коренная уроженка здешних
мест, знает уже иной народ, иную страну. В прошлом году, во
время очередного всеобщего осмотра, заехали окулисты в одно
село и расположились в сельском клубе. Дело зимнее. Непре-
рывно хлопала промерзшая дверь, народ валил валом. В поме-
щение врывались клубы холодного пара. Врачи поеживались,
потирали озябшие руки, но осмотр не прерывали. В сутолоке
никто не заметил, как один уже осмотренный старик присел
поодаль на скамейку. Он долго глядел, как льется через руки
окулистов человеческая река, как снова и снова, напрягая зре-
ние, вглядываются врачи в глаза своих подопечных, и наконец
спросил Евфалию Георгиевну:
280
— Ты, милая, по деревням давно так ездишь?
— Две недели.
— И долго еще так-то?
— Еще недельки две.
— Ох, матушка, нелегкий у тебя труд...— Старик поднялся
и, по обычаю, низко, в пояс, как самым уважаемым гостям, по-
клонился медикам.
Так меняются времена, приходят иные нравы.
Мы направляемся к пристани.
Провожая нас, Евфалия Георгиевна вспоминает, что скоро
поедет в Казань. Там после многолетней разлуки встретятся
врачи, выпускники их курса. Десять лет — изрядный срок. Кое-
кто, наверное, защитил кандидатскую,ха то и докторскую подго-
товил. Баранова весело и беспомощно разводит руками: навер-
ное, она самая неудачливая на курсе: ни степеней, ни званий,
ни наград.
Мы не успеваем ей ответить. «Ракета», идущая обратным
рейсом на Чебоксары, на считанные минуты пришвартовывает-
ся к пристани Мариинского посада. Я и Шульпенкова торопли-
во пожимаем по-детски маленькую руку Евфалии Георгиевны.
«Ракета» ревет и рывком выходит на середину реки. Можно на-
конец захлопнуть блокнот и откинуться в удобных креслах.
Можно любоваться бегущей за иллюминатором зеленой лентой
берегов и блеском рассекаемой воды. Но меня захватывает иная
стихия, стихия цифр. Не обращая внимания на волжские про-
сторы, я считаю и пересчитываю. В Мариинскопосадском райо-
не 20 тысяч населения. Окулист осматривает их дважды в год.
Осматривает строго по списку, не забывая ни детей, ни глубоких
старцев. Значит, за десятилетие это получается четыреста ты-
сяч человек, 800 тысяч глаз, более 3 миллионов век... За два-
дцать лет вдвое больше. А бесчисленные километры, пройден-
ные по дорогам района в поисках больных? А тысячи глазных
операций и никакой уже мерой не измеряемая радость людей,
которым возвратили зрение?
Нет, доктор Баранова не должна беспокоиться о том, как
встретят ее товарищи по институту. Ей можно смело глядеть в
глаза самым удачливым из них. Она ничем не обделена, те из
ее однокурсников, что понимают толк в нелегком труде сель-
ского медика, крепко и сердечно пожмут ее руку, а может быть,
и поклонятся ей в пояс, как тот старик чуваш в колхозном клу-
бе. Ведь доктор Баранова — героиня, подлинная героиня битвы,
что начата еще до ее рождения, битвы за свет.
281
* *
В районной поликлинике при Яльчикской больнице идет
прием. Время летнее, и ожидающие больные, покинув душный
коридор, расселись кто на бревнах, а кто и прямо на траве про-
сторного больничного двора. Звучит многоязычный говор. Яль-
чикп стоят на самом краю Чувашии. В нескольких километрах—
граница Татарской республики. Здешние жители одинаково хо-
рошо говорят по-чувашски, по-татарски и по-русски. Но по-
движных и сухощавых татар сразу отличишь от несколько мед-
лительных, крепко сбитых чувашей. Верховодит во дворе тетя
Мотя, природная русачка, бывшая больничная санитарка. Жи-
вет она тут же «на территории», делать ей нечего, и она добро-
хотно помогает «держать дисциплину»: выкликает тех, у кого
подошла очередь, разъясняет, где достать лекарства, как запи-
саться к врачу. Сколько лет тете Моте, никто толком не знает.
Но даже люди немолодые почтительно приветствуют ее, памя-
туя, что не без ее участия появились они на свет в родильном
отделении Яльчикской больницы. В перерыве между дачей спра-
вок тетя Мотя рассказывает эпизоды из больничной жизни. Как
у иных людей слух, память у нее абсолютная. Ей ничего не
стоит перечислить всех врачей, фельдшеров и акушерок, рабо-
тавших здесь начиная с года основания больницы. К тому же
тетя Мотя не отстает от эпохи, точнее, соединяет в себе не-
сколько эпох. В ее речи причудливо мешаются деревенские сло-
ва прошлого века с рецептурной латынью и новейшими город-
скими словечками. Эпизоды из прошлого выбирает она тоже не
какие придется, а с воспитательным оттенком.
— Вот вы тут сидите, да? — обращается Мотя к группе кре-
стьянок в белых платочках.— Кто куда: кто к внутреннему, кто
по женским, кто к хирургу. А у глазного-то, у Евдокии-то Сер-
геевны, никакого череду нет. Заходи — не хочу. А в старое вре-
мя приедет из города глазной отряд, а у ворот уже слепые до
сотни и более того ожидают. Выйдет доктор на крылечко: «Да-
вай их, Мотя, кричит, в полуклиппку». Они, бедняжки, один за
другого, рука за плечо, а я их через двор гужом веду. Только
мало кого вылечивали тогда. Лечили-то чем: гутта цинци да ар-
геитум иитрикум. А о чем другом и слыхом не слыхали.
Показав свою образованность (латинские названия лекарств
выговаривает она и впрямь идеально точно), тетя Мотя обра-
щается к иным событиям. Рукомойники теперь, слава богу, в
каждом доме. А ведь было время, когда глазной врач Евдокия
282
Сергеевна ездила по деревням и вместе с медицинскими сестра-
ми вручала этот предмет гигиены каждому колхознику. Однаж-
ды врач забрала из сельмага несколько сот умывальников и на-
стояла, чтобы колхозы оплатили покупку. Другой раз затеяла
такое же мероприятие с зубным порошком и щетками. Даже
с райпотребсоюзом разругалась: мало, говорит, завозите в ма-
газины зубного порошка. Каждый должен чистить зубы — это
полезно для здоровья.
Старые и молодые крестьянки, из которых состоит аудито-
рия тети Моти, кивают головами. Они согласны: все, что гово-
рит Евдокия-апа,—доброе дело. Очень хорошо, что она сама
ездит по селам смотреть глаза детям и взрослым. Но при чем
тут зубные щетки? И зачем врач велит сажать яблони и гру-
ши? Разве трахому излечишь яблоками? Отдельное полотенце
и подушка — это понятно. Но почему Евдокия-апа беспокоится,
чтобы каждый хозяин строил свое отхожее место?
Доктор Шульпенкова давно уже подает знаки, что нам пора
идти, но мне хочется дослушать разгоревшийся спор. Тетя Мо-
тя — отличный агитатор; пока дело шло о сравнении прошлого
времени с нынешним, явно затрудняется объяснить, на что по-
надобился доктору зубной порошок или плодовые деревья. Впро-
чем, она выходит из затруднения довольно просто:
— Евдокия-апа десять лет в школе училась? Шесть лет ин-
ститут кончала? Кандидат наук? Депутат районного Совета?
О чем же спорить! Ученый человек знает, для чего зубы чис-
тить и яблони сажать...
Вот уже два часа, как наш самолетик опустился на зеленое
поле недалеко от больницы, но мы еще не видели доктора Сер-
гееву, ту самую Евдокию-апа, чья деятельность вызывает столь
серьезные дебаты среди слушателей тети Моти. Зато мы потол-
ковали о глазной помощи с секретарем райкома, с главным вра-
чом и послушали то, что римляне называли «воке попули» —
голос народа.
— В Яльчикском, самом дальнем от Чебоксар районе с тра-
хомой покончено,— сказал секретарь райкома.— Осталось всего
трое больных, не желающих принять помощь врача. Младшему
шестьдесят пять, а старшему восемьдесят третий год. Можно,
конечно, применить к ним закон о принудительном лечении, но
член бюро райкома доктор Сергеева протестует. У нее своя ме-
тодика. И секретарь убежден, что обещания очистить район от
глазных болезней в нынешнем году она выполнит.
— Вы слыхали, как доктор Сергеева заставила лечиться са-
283
мую упрямую бабку в районе? Это почти сказочная история,
хотя всё в ней сущая правда.
Много месяцев чуть ли не каждый день ходила Евдокия Сер-
геева к больной старухе, предлагая избавить ее от болезни. Та
отвергала все домогательства медика. Постепенно частые беседы
сдружили их — крестьянку и врача,— однако дело все равно не
двигалось с места. Старуха гордилась своей «стойкостью»: ведь
весь район знал об ее упорстве. Но именно тщеславием «знаме-
нитой» своей пациентки врач и воспользовалась, чтобы излечить
ее. Однажды, когда доктор Сергеева, поймав старуху у колодца,
снова уговаривала ее лечь в больницу, в конце улицы показался
автомобиль секретаря обкома. Секретарь издали узнал уважае-
мого врача, вышел из машины, приветственно приподнял шля-
пу. Евдокия Сергеевна тут же воспользовалась случаем.
— Ты видела, апа! — воскликнула она, обращаясь к стару-
хе.— Теперь уже и секретарь обкома тебя знает. Он даже из
машины вышел, чтобы попросить тебя оставить упрямство. Мне
будет стыдно, если он еще раз спросит о твоем здоровье!
Переполненная гордостью бабка в тот же день отправилась
в больницу. Не могла же она в самом деле пренебречь просьбой
первого человека республики! Через два месяца старуха вышла
со здоровыми глазами, а к славе доктора Сергеевой добавился
лишний лавровый листок: ум и хитрость у народа всегда в по-
чете, лишь бы они не служили людям во зло.
Я сомневался в достоверности этой истории лишь до того
момента, пока сам воочию не увидел героиню рассказа. Про та-
ких в деревне говорят — бедовая. В свои пятьдесят пять лет эта
худенькая седая женщина ни минуты не остается в покое. По-
здоровавшись, Сергеева заявила, что у нее есть дела в глазном
отделении больницы, и мы побежали (в буквальном смысле сло-
ва) осматривать глазные палаты. По дороге она успела распо-
рядиться о том, чтобы в стационар приняли больную девушку,
какой-то чувашской фразой рассмешила старика, уныло ожи-
дающего очереди возле хирургического кабинета, и крикнула
шоферу, чтобы через два часа машина была готова к поездке
в село. Заслуженный врач РСФСР, кандидат медицинских наук?
Она более походила на расшалившуюся молоденькую медицин-
скую сестру. И при всем том...
Посреди двора с бревен навстречу нам поднялась пожилая
крестьянка.
— Евдокия-апа, здравствуй. У меня глаза болели. Ты мне
глаза спасла. Помнишь?
284
Евдокия Сергеевна останавливается, пожимает женщине ру-
ку. Как же, она помнит и фамилию, и их избу в селе, и даже
сына и невестку. Все ли благополучно в доме? Как здоровье?
— Я каждый день молюсь за тебя. Не болят больше глаза.
— Как же ты молишься, апа? — В голосе врача нет и тени
пасмешкп.
Женщина истово вскидывает руки и шепчет страстно, вдох-
новенно:
— Чтобы везде была тебе дорога, чтобы ты в огне не горела,
в воде не тонула, чтобы твои враги были разогнаны.
— Спасибо, апа,— кивает Евдокия Сергеевна.— Зайди в ка-
бинет, я сейчас посмотрю тебя.— И уже на бегу: —Только зна-
ешь, апа, ведь у меня нет врагов. Одни друзья. Если уж мо-
литься, так молись правильно, апа.
Мы осматриваем палаты. Доктор Сергеева охотно демонстри-
рует своих последних трахомных больных. Последние! Как мно-
го звучит в этом слове для медика. Ее главная идея — лечить
как можно больше трахомных в стационаре. Конечно, в каждом
селе есть сейчас трахоматозные сестры, но, чтобы излечивать
быстро, прочно, без рецидивов, лучше всего положить больного
на койку. Не легко ей было осуществлять свои планы, особенно
во время войны и в первые послевоенные годы. Больница в
Яльчиках невелика. Приходилось «вертеться ужом», чтобы най-
ти место и средства для массового стационарного лечения тра-
хоматозных. И она находила. Открывала палаты в заброшенных
хибарках, в недостроенных яслях. Куда бы ни поехала по райо-
ну — везла и везла обратно больных. Сколько жалоб на нее на-
писали коллеги! Нельзя, дескать, лечить одни только глаза. Так
она и не лечит одни глаза! Даже если у больного явственная
трахома, врач выслушивает сердце и легкие. Если обнаружит
туберкулез, лечит, ревматизму тоже спуска не дает. У детей
гонит глистов, усиленно потчует малышей витаминами и рыбьим
жиром. У леченных таким образом трахома возобновляется ред-
ко, очень редко. Но и вылеченных доктор Сергеева не оставляет
без надзора. С диспансерного учета бывшего трахомного боль-
ного сельские медики снимают только через год, да и то после
многочисленных проверок.
— Оттого и потеснили трахому,— объясняет Евдокия Сер-
геевна, что у нас, сельских врачей, всегда достаточно медика-
ментов. И коек «глазных» можем мы развернуть столько, сколь-
ко надо. Даже тогда, когда синтомицин в СССР только-только
начинали производить и стоил он дорого, чувашские сельские
285
врачи получали лекарства бесплатно. Также бесплатно получа-
ют они сейчас новейшие антибиотики, рыбий жир и витамины
для оздоровления детей.
Да, трахому потеснили, потому что государство не пожалело
средств. И все же у врача из села Яльчики есть на этот счет своя
особая гордость. Пациенты доктора Сергеевой очень редко снова
попадают в больницу: «прочность» выздоровления у тех, кого
лечила Евдокия Сергеевна, самая высокая в республике. Вот он,
комплекс!
Бегом через больничный двор Сергеева возвращается в по-
ликлинику. Зачем, казалось бы, ей торопиться? Ведь больных у
нее почти нет... Но доктор Шульпенкова, знакомая с «техноло-
гией» сельского врачебного участка, поправляет:
— Во-первых, нет только трахомы, а во-вторых, Сергеева не
из тех медиков, которые делают только то, что положено.
Пока Евдокия Сергеевна осматривает больных, мы, с ее раз-
решения, располагаемся в соседнем пустом кабинете, где Шуль-
пенкова раскладывает на столе толстые разграфленные тетра-
ди. В них, по ее мнению, объяснение всех успехов Яльчикской
больницы. Каждая тетрадь — это полный отчет о санитарном
состоянии деревни. Здесь рукой доктора Сергеевой сделан посе-
мейный список всех жителей, от новорожденных до глубоких
стариков. Далее следуют графы, где значатся те самые предме-
ты, которые вызвали столь горячее обсуждение слушателей тети
Моти: количество рукомойников, отдельных полотенец, зубных
щеток, плодовых деревьев на участке, бань, колодцев, отхожих
мест. Тетради нужны медику не для официальных отчетов. Ни-
кто не требует от Евдокии Сергеевны, чтобы она вела столь
сложную и емкую бухгалтерию. Но без этих тетрадей она пе
предпринимает ни одного выезда в село, ибо врач не мыслит
победы над инфекцией до тех пор, пока подлинная культура
не проникнет в каждый дом. Ради этого она собирает в клубах
женщин и часами беседует с ними о делах семейных, о здоро-
вье, быте. Ради этого ругается с кооператорами, когда те не за-
возят в деревенские магазины предметов личной гигиены, спо-
рит с руководителями колхоза, когда те не заботятся о доста-
точно богатом витаминами питания крестьянских детей. «Да,—
твердит она,— как это ни странно, зубные щетки имеют самое
прямое отношение к здоровью глаз. Одни культурные навыки
неизбежно влекут за собой другие, а там, где культура, там пол-
нее здоровье народа». И по ее тетрадям видно, как год от года
здоровеет, становится чище и культурнее некогда дикая и ни-
286
щая чувашская деревня. Умывальники, новая баня, лишний
водоем, молодой сад — все это знаки успехов, добытых врачом-
окулистом.
— Если бы вы знали, как скверно быть в Чувашии женщи-
ной!
Мы обедаем в квартире Евдокии Сергеевны, и, хотя куша-
ний на столе вполне достаточно, хозяйка ни минуты не сидит
за столом спокойно. Бросив лукавую фразу о судьбах чуваш-
ских женщин, она вспоминает вдруг о каких-то огурчиках собст-
венного соления и убегает в подвал. Потом выясняется, что мы
не знаем, что такое настоящий чувашский мед, и доктор Сер-
геева снова скрывается за дверью. Только в конце обеда Евдо-
кия Сергеевна наконец утихомирилась и со своим обычным
юмором рассказала несколько эпизодов из собственной жизни.
Она была десятым ребенком в семье чувашского крестьяни-
на. Отец очень любил детей, но, узнав о рождении дочери, толь-
ко и мог простонать: «Опять девочка!» После этого он вскинул
косу на плечо и ушел в степь, где, изливая горе в работе, косил
без отдыха от рассвета до заката. Горе его нетрудно понять:
на девочек не полагалось земельного надела.
А тридцать пять лет спустя, вернувшись из Москвы в род-
ные места, Сергеева снова столкнулась с «женской проблемой».
Тогдашний министр здравоохранения ни за что не хотел отпус-
тить ее работать в далекие Яльчики.
— Единственная в республике женщина кандидат наук по-
едет в глухое село? Безумие!
Тем не менее Евдокия Сергеевна поехала и не жалеет о два-
дцати годах, проведенных в деревне. Что же касается женщин
кандидатов наук, то их в Чувашии сейчас немало. Теперь дру-
гая беда: в помощи этих специалистов нуждается вся респуб-
лика, но большинство из них вполне согласны с бывшим мини-
стром: «Ехать из Чебоксар в деревню — безумие»...
Автомобильный сигнал за окном извещает, что машина по-
дана и нашей хозяйке пора отправляться. Сумка со специаль-
ным «глазным набором» уже приготовлена, остается сунуть в
кармашек одну из толстых тетрадей «для учета культуры» — и
в путь. На этот раз она собирается проверить работу трахома-
тозных сестер в дальней деревне. Ну и конечно, поговорить с
народом, посмотреть, как живут ее бывшие пациенты.
Через пять минут санитарный автомобиль выкатывается из
больничного двора. Мы с Шульпенковой доезжаем на нем до
посадочного поля, где нас ожидает самолет. Евдокия Сергеевна
2S7,
машет пам на прощапие платком, по мне почему-то кажется, что
глаза ее уже не видят нас. Она еще улыбается, а мысли ее да-
леко, может быть, в тех дальних деревнях, куда по пыльным
полевым дорогам помчит ее сейчас больничная «санитарка». Это
нисколько не обидно. Можно только позавидовать человеку, спо-
собному так безраздельно отдаваться делу своей жизни.
...Пойдемте к самолету, доктор Шульпенкова, ваш недовер-
чивый оппонент сдался. Я не знаю официальных цифр о забо-
леваемости трахомой в Чувашской республике, но верю, что это
действительно последние больные и Чувашия действительно на
пороге окончательного очищения от вековой скверны. Я верю
в это, потому что видел, кто и как возвращает здоровье народу.
Такие люди не могут просчитаться. Меня привела к вам карта
профессора Вибо, где Чувашия была залита черной тушью. Го-
тов свидетельствовать: на нынешней медико-географической
карте республики нет места цвету трахомы.
Жизнь преподала Алевтине Вольферц главный закон
чумологов: «Черную смерть победит только тот,
кто в самом себе подавит страх и эгоизм».
Доктор Сергей Васильевич Суворов побывал за
свою жизнь на многих вспышках чумы.
Эдуард Френсис делал все пятьдесят опытов там, где сорока восьми
было совершенно достаточно.
На линейку нагрузили сачки, котел, какие-то дырчатые сажалки для
грызунов. Охота предстояла большая. Николай Олсуфьев и Дм ит-
р и й Голов (слева) в окрестностях Алма-Аты. 1934 г.
...Тридцать пять лет спустя. Член-корреспондент АМН СССР
профессор Н. Г. О л с у ф ь е в.
Если бы не одержимый характер Дмитрия Голова, важное
открытие было бы сделано еще очень не скоро.
Профессор Леонид Хатеневер был первым, кто попытался
не только изучить туляремию, но и остановить ее.
И сегодня в любом учебнике эпидемиологии эти два имени — Борис Эльберт
и Николай Гайский — неотделимо значатся рядом.
Профессор Никаноров, директор Саратовского института мик-
робиологии, 20-е гг.
Нина Сергеевна Зайцева (справа) пыталась вырастить вирус
трахомы вне глаза больного человека.
В субботу 6 мая 1961 года Анатолий Шаткин поставил опыт,
неизбежность которого была для него совершенно ясна.
К славе доктора Евдокии Сергеевой добавился лишний лавровый
листок: ум и хитрость у народа всегда в почете.
Доктор Евфалия Баранова (справа) может гордиться: в ее районе
излечен последний трахомный больной.
СОДЕРЖАНИЕ
АВТОР О СВОИХ ГЕРОЯХ............ 4
ЗАВЕЩАНИЕ ПРОФЕССОРА ХОДУКИНА 5
УПРЯМЕЦ ИСАЕВ 49
ТРАГЕДИЯ НЕ ПОВТОРИТСЯ 172
БИТВА ЗА СВЕТ 241
&
Рисунки В. Юдина
Для старшего возраста
Поповский Марк Александрович
НАД КАРТОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ СТРАДАНИЙ
*
Ответственный редактор В. С. Маль т. Художественный редактор
Н. 3. Левинская. Технический редактор С. Г. Маркович. Коррек-
торы Э, Л. Лофенфел ьд и К. П. Тяге ль с кая. Сдано в набор
28/Х 1970 г. Подписано к печати 14/V 1971 г. Формат 60х841Лв. Печ. л. 20.
Усл. печ. л. 18,66. (Уч.-изд. л. 17.56+16 вкл. = 19.42). Тираж 75 000 экз. ТП
1971 .V 574. А09251. Цена 84 коп. на бум. Лё 1. Ордена Трудового Красного
Знамени издательство «Детская литература» Комитета по печати при
Совете Министров РСФСР. Москва. Центр. М. Черкасский пер.. 1. Ордена
Трудового Красного Знамени фабрика «Детская книга» Лё 1 Росглавполи-
графпрома Комитета по печати при Совете Министров РСФСР. Москва,
Сущевский вал. 49. Зак. 1402.