Б. И. Иванов
ВОСПОМИНАНИЯ
РАБОЧЕГО
БОЛЬШЕВИКА
Предисловие доктора
исторических наук
А. М. Совокина
Издательство „Мысль" • Москва 1972

9(C) 176
И20
ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ
СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
Иванов Б. И.
И20 Воспоминания рабочего-большевика. Предисл.
А. М. Совокина. М., «Мысль», 1972.
176 с.
Б. И. Иванов — рабочий, представитель ленинской гвардии
профессиональных революционеров. В 1915 году, после шестого
ареста, царские власти выслали его в Туруханский край.
Там оц познакомился с выдающимися деятелями большевистской
партии Я. М. Свердловым, И. В. Сталиным, Ф. И. Голощекиным,
А. А. Масленниковым, С. С. Спандаряном, с
депутатами-большевиками IV Государственной думы. Об условиях жизни политических
ссыльных в «гиблой Туруханке», об их неугасимой вере в победу
над царизмом в силы российского пролетариата и его ленинской
партии рассказывает эта книга. Над ней автор работал в последние
годы своей жизни.
1-2-3 9(c)176
84-73"

Жизненный путь рабочего-большевика
Рядовой рабочий Борис Иванович Иванов —
представитель ленинской гвардии профессиональных
революционеров. Рано став круглым сиротой, он уже с 13 лет
испытал на себе все «прелести» капиталистической
эксплуатации, ученичества в парикмахерских и
булочных Петербурга. Его судьба сродни горькой
судьбине чеховского Ваньки Жукова, с той только
разницей, что революционные питерские пролетарии
вовлекли его в большую жизнь, полностью посвященную
бескомпромиссной борьбе с царским самодержавием
и российской буржуазией. Восемнадцатилетний
паренек-булочник вместе со своими товарищами вышел
9—10 января 1905 года на демонстрацию и
участвовал в стачке столичного пролетариата, начавшего
первую русскую революцию.
В горниле революционных битв 1905—1907 годов
Б. И. Иванов входит в кружок социал-демократов
пекарей, а затем в апреле 1906 года вступает в ряды
большевистской партии. С этого времени вся жизнь,
все помыслы питерского пролетария неразрывно
связаны с деятельностью ленинской партии, с ее
героической борьбой в трех российских революциях,
защитой первого в мире рабоче-крестьянского государства,
строительством социалистического общества в нашей
стране.
Уже в ходе первой российской революции
Б. И. Иванов показал свою непреклонную решимость
бороться до конца за идеалы большевистской партии,
свое умение организовывать рабочие массы, поднимать
их на борьбу со своими угнетателями. Он входит в
боевую партийную дружину, активно работает в
социал-демократических кружках при Петербургском
комитете РСДРП, распространяет нелегальную
большевистскую литературу, поднимает своих товарищей
3

пекарей на стачечную борьбу. В июне 1906 года
большевикам удалось поднять на стачку 20 тысяч пекарей
Петербурга и его пригородов, в апреле следующего
года в стачке участвовало около 18 тысяч человек.
В туруханской ссылке Б. И. Иванов описал эти
стачки в брошюре «Профессиональное движение
рабочих хлебопекарно-кондитерского производства
Петрограда и губернии», которая была издана в
1920 году.
После поражения революции 1905—1907 годов
Б. И. Иванов, неоднократно увольнявшийся с работы
за участие в революционном движении, входит в
правление перешедшего на нелегальное положение
профессионального союза булочников, создает в
1910 году партийную организацию среди рабочих
пекарни Федорова (станция Ермоловка Приморской
железной дороги), непосредственно руководит
партийной организацией при союзе пекарей. Будучи
секретарем Петербургского профсоюза булочников, Б. И.
Иванов вел энергичную борьбу против меньшевиков
и эсеров, пытавшихся захватить руководство союзом.
Написанная Б. И. Ивановым резолюция о
поддержке большевистского направления создававшейся
рабочей газеты была одобрена профсоюзом
булочников.
Под руководством столичной партийной
организации Б. И. Иванов умело сочетает в этот период
нелегальную работу с легальной, распространяет
легальные большевистские газеты «Звезда» и «Правда»,
завязывает связи с балтийскими моряками и солдатами,
входит в состав правления легальных рабочих клубов.
Как член Центрального бюро профсоюзов
Петрограда от союза булочников, Б. И. Иванов вовлекает
рабочих ряда крупных пекарен во всеобщую стачку
протеста против расстрела рабочих на Ленских
приисках, а затем активно участвует в подготовке
всеобщей политической забастовки 1 мая 1912 года.
Б. И. Иванов ведет неутомимую борьбу против
меньшевиков-ликвидаторов, против их попыток
помешать созданию рабочей газеты большевистского
направления. Он и его товарищи из рабочих клубов и
профсоюзов от имени рабочих Питера заявляют
протест против издания меньшевистской газеты. На од-
4

ном из легальных собраний, созванном с разрешения
полиции меньшевиками, Б. И. Иванов выступил с
яркой речью против меньшевиков, после чего свыше
100 рабочих демонстративно покинули собрание.
Заслуги Б. И. Иванова в борьбе с меньшевиками
за создание легальной большевистской рабочей
газеты были по достоинству оценены редакцией
«Правды», в первом номере которой, 22 апреля (5 мая)
1912 года, в числе основных сотрудников наряду с
видными деятелями партии напечатана фамилия
«Иванов».
Немало статей, корреспонденции и заметок
написал Б. И. Иванов в «Правду», в которых с большим
знанием описывались жизнь и быт рабочего люда,
особенно пекарей. Одна из них так и называлась «Об
условиях труда и жизни рабочих пекарей» (№36).
Известно, какое большое значение придавал В. И.
Ленин «Правде», участию в ней непосредственно рабочих,
которые помогали большевистской партии воспитать
целое поколение «правдистов», ставших впоследствии
передовым отрядом, авангардом социалистической
революции. В этом отряде «правдистов» 1912 года имя
Б. И. Иванова занимает почетное место. Именно
поэтому Указом Президиума Верховного. Совета СССР
от 4 мая 1962 года за подписью Л. И. Брежнева в
связи с 50-летием газеты «Правда» Борису Ивановичу
Иванову за многолетнюю самоотверженную работу \i
большие заслуги в организации и развитии партийной
и советской печати присвоено звание Героя
Социалистического Труда.
Царская охранка пыталась вести неослабное
наблюдение за рабочим-большевиком Б. И. Ивановым.
В течение трех лет он был шесть раз арестован,
неоднократно высылался под надзор полиции на
родину, в Тверскую губернию, и в Новгород. Но где бы ни
был большевик Иванов, он продолжает проводить
нелегальную работу — в Петрограде, куда он не раз
возвращался после очередной высылки, в Москве и
Новгороде. Проживая с 9 мая 1913 года по 23 апреля
1914 года в Новгороде, Б. Иванов вместе с А.
Носковым и И. Воиновым (убитым 5 июля 1917 года в
Петрограде за продажу «Листка «Правды»») создали
партийную организацию, наладили распространение
5

«Правды» и брошюр большевистского издательства
«Прибой», развернули борьбу против местных
меньшевиков и эсеров. В Москве Б. И. Иванов налаживал
связи с активом профсоюза пищевиков. Прибыв
нелегально в Петроград летом 1914 года, Б. И. Иванов
активно участвовал в массовых демонстрациях и
стачках, в создании партийной организации в Сестрорец-
ке, где он работал в пекарне под чужой фамилией.
С переездом на Выборгскую сторону Петрограда
Б. И. Иванов активно включается в партийную и
профессиональную работу. Партийная организация
Выборгской стороны как во время
империалистической войны, так и в ходе Февральской и Великой
Октябрьской социалистической революций была оплотом
всей столичной партийной организации, верным
помощником Центрального Комитета РСДРП (б).
Антивоенная большевистская работа Б. И.
Иванова в Петрограде не осталась незамеченной. 4 февраля
1915 года его арестовывают в-шестой раз. Царские
власти выслали неутомимого революционера на
четыре года в Туруханский край. В ссылке Б. И. Иванов
близко узнал одного из выдающихся деятелей
большевистской партии — Я. М. Свердлова, а также
крупных партийных работников Ф. И. Голощекина, А. А.
Масленникова, С. Спандаряна и других *. Об условиях
этой труднейшей ссылки и встречах со своими
товарищами по партии, о неугасающей вере ссыльных
большевиков в победу над царизмом, в силы
российского пролетариата и его партии рассказывает данная
книга. Над ней автор работал в последние годы своей
жизни.
Накануне Февральской революции Б. И. Иванова
вместе с другими ссыльными мобилизовали в армию
и направили в Красноярск, где он в конце января
1917 года был зачислен в 14-й Сибирский запасной
стрелковый полк. Здесь Б. И. Иванов включается в
работу Красноярской военной организации РСДРП (б)
и в ее составе участвует в революции, избирается
депутатом Красноярского Совета рабочих и солдатских
* Впоследствии свои наблюдения о ссылке и Я. М. Свердлове
Б. И. Иванов обобщил в книге «Яков Михайлович Свердлов».
Пг., 1921.
б

депутатов и секретарем социал-демократической
фракции Совета. С обособлением от объединенной
организации РСДРП большевистской группы
«правдистов», которая начала издавать свой орган
«Сибирская правда», Б. И. Иванов становится активным
членом этой группы и сотрудником вновь созданной
большевистской газеты. Эта газета, ставшая после
опубликования ленинских Апрельских тезисов органом
Средне-Сибирского бюро ЦК РСДРП (б), сыграла
важную роль в становлении большевистской
организации Красноярска и других большевистских
организаций Сибири.
В мае 1917 года Б. И. Иванов получает отпуск и
едет в Петроград, где остается по указанию ЦК
РСДРП (б). Там он ведет работу в
профессиональных союзах по подготовке рабочих масс к
социалистической революции. В короткий срок Б. И. Иванов
вместе с К. С. Еремеевым и другими товарищами из
бюро группы большевиков при профсоюзе работников
мучных изделий подготовил журнал «Зерно правды»,
который печатался в типографии Центрального
органа партии большевиков газеты «Правда». Первый же
номер журнала постигла участь «Правды»,
типография которой была разгромлена юнкерами в июльские
дни 1917 года. Вместо закрытого журнала был создан
большевистский профсоюзный журнал «Набат», в
котором активно сотрудничал Б. И. Иванов.
Накануне Октября Б. И. Иванов развернул
громадную работу как председатель профсоюза пекарей
Петрограда, как член Петербургского совета
профсоюзов, как депутат Петроградского Совета рабочих и
солдатских депутатов, как член ЦИК Советов
рабочих и солдатских депутатов. Б. И. Иванов вел
решительную борьбу против эсеров, меньшевиков,
максималистов, за преодоление цеховой замкнутости
рабочих, за объединение их по производственному
принципу, за установление рабочего контроля на
предприятиях пищевой промышленности. Накануне решающих
сражений за власть Советов Б. И. Иванов объезжает
Тверь, Москву, Киев, Одессу, Днепропетровск,
Николаев, где проводились профсоюзные конференции
пищевиков, которые принимали резолюции о передаче
власти в руки Советов. Б. И. Иванов активно прово-
7

дит линию Центрального Комитета РСДРП на
вооруженное восстание для установления власти Советов.
Б. И. Иванов — активный участник Октябрьской
революции, был в рядах Красной гвардии, а в связи
с вероломным нарушением германскими
милитаристами перемирия в составе добровольческого пулеметного
полка, где он был избран председателем полкового
комитета, отправляется на фронт. Во время переезда
Советского правительства в Москву Б. И. Иванову с
частью солдат пулеметного полка поручается охрана
золотого запаса Госбанка. После выполнения этого
ответственнейшего задания Советского правительства
Б. И. Иванов был демобилизован и направлен на
хозяйственную работу, где так недоставало в тот период
знающих и умелых, преданных революции
организаторов.
В первый год пролетарской диктатуры борьба за
хлеб выдвинулась на одно из первых мест в
деятельности Советского государства, являлась, по
определению В. И. Ленина, борьбой за социализм. В это
трудное для страны время Б. И. Иванов находится на
переднем крае борьбы, руководит национализацией
мукомольной промышленности, организацией
заводоуправлений на крупнейших мельницах РСФСР,
которые снабжали мукой и тыл и фронт сражавшейся с
внутренней контрреволюцией и иностранной
интервенцией Республики Советов. С 1919 по 1921 год Б. И.
Иванов — председатель Главного управления
мукомольной промышленности РСФСР.
Большевик-подпольщик в годы восстановления
народного хозяйства и строительства социализма в
СССР полностью отдает свои силы
профессиональному движению в пищевой промышленности, работает
в Москве, Сибири, Самаре, Симферополе. Около пяти
лет редактирует газету «Пищевик», возглавляет
Общество за овладение техникой в хлебопекарной
промышленности, заведует отделом кадров в Народном
комиссариате пищевой промышленности. В годы
Великой Отечественной войны он, не жалея сил,
работает на ответственных должностях в том же наркомате,
за самоотверженную работу по обеспечению
продовольствием фронта и тыла дважды отмечен
правительственными наградами.
8

По окончании войны Б. И. Иванов переходит на
пенсию. Это позволило ему полностью заняться
литературной деятельностью, склонности к которой
обнаружились еще в годы становления ленинской
«Правды». Несмотря на ухудшавшееся здоровье, Борис
Иванович часто появлялся на трибунах научных сессий,
на собраниях рабочих и служащих, среди
военнослужащих, комсомольцев, пионеров и школьников.
Весь жар своего большевистского сердца, весь свой
многолетний опыт — опыт старого, закаленного в боях
коммуниста Б. И. Иванов отдавал пропаганде
героических традиций ленинской партии и прославленного
в сражениях за власть Советов, за социализм
российского рабочего класса.
Б. И. Иванов не успел при жизни издать свое
последнее произведение — воспоминания о тяжелых днях
туруханской ссылки. Со страниц настоящей книги
перед читателем предстает большевик-рабочий, один
из тех бойцов партии, которые вынесли на своих
плечах всю тяжесть царских репрессий, шли во главе
российских пролетариев в их борьбе с
самодержавием, в Великой Октябрьской социалистической
революции.
А. М. Совокин

Вступление
Шел 1915 год. В разгаре первая мировая
империалистическая война. Разгромлены профсоюзы и рабочие
клубы Петрограда, уничтожена легальная
пролетарская печать. Лишь в глубоком подполье росли и
ширились большевистские партийные организации. За
ними охотилась охранка, которая свирепо
расправлялась с кадрами партии. Сотни и тысячи партийцев
шли в тюрьмы, в ссылку, на каторгу. Пишущий эти
строки в то время работал учеником токаря в
механических мастерских инженера Красина. Двумя
месяцами раньше он вынужден был уйти из пекарни
Кошкина, помещавшейся на Выборгской стороне, так как
над ним нависла угроза очередного ареста, шестого
по счету. Жил он в Петрограде нелегально, по
чужому паспорту, под фамилией Григория Прохорова. Ему
было запрещено охранкой проживание в шестидесяти
девяти городах России, в том числе и в Петрограде.
Зимний морозный вечер 4 февраля. Пожав на
прощание руку своей спутнице Шуре Борисенко — мы
возвращались с лекции в Народном доме графини
Паниной, — я было направился к дому, где ночевал,
но тут же был окружен охранниками. Они схватили
меня за руки и втолкнули в широкие санки. Сильная
лошадь быстро понеслась по вечернему Невскому
проспекту.
Шуру я успел окликнуть. Она видела, как меня
втащили в сани агенты охранки.
Минут через десять я уже был в камере
полицейского участка Александро-Невской части.
Не буду описывать дальнейших событий,
связанных с сидением в тюрьмах Петрограда, Перми,
Екатеринбурга (ныне Свердловск), Красноярска и Ени-
10

сейска, с почти полуторамесячным Плаванием на
лодке по могучему Енисею под охраной вооруженных
стражников, пока я не был доставлен к месту ссылки.
Самым отвратительным воспоминанием за шесть
месяцев, прошедших со дня ареста, было пребывание в
камере Петроградского охранного отделения, где
меня то лаской, то угрозами убеждали стать предателем,
агентом охранки, угрожая в противном случае сгноить
на каторге или в гиблых местах ссылки. Финалом
уговоров и оказалась ссылка в Туруханский край.
Эти строки являются вступлением к повествованию
о том, как в Туруханске, в краю черных дней и белых
ночей, сосланные царским самодержавием члены
ленинской партии жили и боролись, ожидая момента,
когда удастся вырваться из этой могилы, созданной
природой полярного Севера. Тогда этот край был
подлинной могилой.
Моих товарищей по ссылке уже нет в живых. Но
они и их дела не могут быть нами забыты. Их мечты
осуществились, стали явью, всепобеждающее знамя
Ленина реет над нашей Родиной, над братскими
социалистическими странами, оно будет реять над
миром.

Пересыльная тюрьма.
В далекий путь
Сероватые стены камеры не меняют своего цвета даже
тогда, когда слабый луч солнца узенькой полоской на
короткое время проникает на камни тюремных стен.
Чуть слышны шорохи и легкий шум закрываемой
двери соседней камеры.
Дни тянутся долго, лишь книги тюремной
библиотеки помогают на время забыть тоскливое
однообразие одиночного заключения. В один из таких дней
открылась дверь камеры и послышался голос
надзирателя:
— Собирайте свои вещи. Вас отправляют в
пересыльную тюрьму.
Двумя днями раньше мне объявили о высылке в
Туруханский край.
В четвертый, и видимо не в последний, раз
направляюсь в Петроградскую пересыльную тюрьму.
Ровно через десять минут я уже в широком
коридоре, соединяющем здание окружного суда с
тюрьмой, так называемым домом предварительного
заключения, окруженный группой конвойных солдат,
принявших меня вместес другими под свою охрану. Среди
конвоиров я заметил командира отделения
конвойных. Его голос напомнил мне одного из моих
друзей, Федора Терликова. Отделенный направился
в мою сторону.
Я не верю глазам своим: это действительно
Терликов.
Поравнявшись со мной и взглянув на меня, он
вздрогнул. Смущенный неожиданной встречей, он
быстро овладел собой и, пройдя перед шеренгой
заключенных, скрылся за дверью комнаты конвоя. И тут я
12

вспомнил свою первую встречу с ним в коридоре
Петербургской пересыльной тюрьмы три года назад.
До двухсот арестантов выстроили в коридоре
тюрьмы. Яркий свет газовых ламп освещал толпу
людей, измученных заключением. В ней старые и
молодые, женщины и мужчины, воры, проститутки и
другие категории этапников. Выделялась большая группа
новобранцев, не имевших средств для
самостоятельного проезда в поезде к своим призывным
пунктам; их отправляли вместе с ворами. Были здесь и
политические, назначенные в административную
ссылку или осужденные на разные сроки каторжных работ,
были и другие обитатели тюремного мира.
— Смотрите, палач вертится сукой,— услышал я
злобный голос над самым ухом.
— Какой палач, где? — обратился я к соседу.
— А вот этот рыжий надзиратель! Это он порет
розгами бродяг*. Он же заковывает осужденных на
каторгу в кандалы,— последовал ответ моего соседа,
и в тот же момент кто-то громко крикнул:
— Эй, рыжая сука, дождешься когда-нибудь
крышки!
Несколько надзирателей бросились в ряды
заключенных, чтобы схватить смельчака, но он остался
необнаруженным.
В это время конвойные солдаты внесли несколько
связок ручных кандалов и бросили их на пол. Звон
железных цепей эхом раскатился по обширному
помещению.
— Смирно! Встать в затылок!—прозвучала
команда, и шеренги людей замерли.
— Надеть наручники! — раздался голос
начальника конвоя, и со связкой ручных кандалов ко мне
подошел конвойный. Наши взгляды встретились. Это
был Терликов, в прошлом член нашего
большевистского кружка, призванный на военную службу и
зачисленный в конвойную команду.
— Федор! Оказывается, ты теперь конвоир! —
проговорил я.
• При царизме бродягами часто называли тех, кто скрывал
свое настоящее имя и фамилию во избежание раскрытия лиц,
неизвестных полиции и охранке. Бродяг часто направляли в
арестантские исправительные отделения, где их пороли розгами.
13

— Да, уже около года я служу в конвойной
команде,— чуть слышно ответил он.
— Ну что ж, выполняй свою обязанность,— и мои
руки протянулись к связке цепей. Но вместо того
чтобы надеть rta меня кандалы, он быстро отошел к
конвойным и что-то сказал, после чего один из них
подошел к группе заключенных, среди которых стоял я.
Он цепью соединил мою правую руку с левой рукой
моего соседа, а Терликов делал то же самое в другом
конце партии арестантов. Я понял: он не в силах был
надеть на мою руку железный «браслет».
Нас построили в ряды по четыре человека. Конвой
с обнаженными шашками вывел всех в тюремный
двор и повел по улицам города на товарную станцию
для посадки в арестантские вагоны. Я издали видел
угрюмое лицо Терликова, шедшего также с
обнаженной шашкой.
Три года мы не виделись. И вот опять встретились.
Но теперь нас разделяла пропасть. Я — арестант, а
он — командир отделения конвойных солдат.
По его требованию меня одного привели в
комнату, где он сидел со списками тех, кого предстояло
конвоировать. Когда мы остались вдвоем, он проговорил:
— Я чувствую: ты осуждаешь меня за службу в
конвойной команде, да еще в чине начальника.
Конечно, это как будто позорно, некрасиво, но, с другой
стороны, мы облегчаем этапный путь политическим,
передаем на волю их тайные поручения и этим
служим, как можем, делу партии. Эта группа солдат
находится под моим влиянием. Когда я вижу сотни
измученных тюрьмами и каторгой людей, соратников по
партии, страшная злоба поднимается во мне. .
Терликов, встав из-за стола, взял списки людей,
которых ему предстояло везти в пересыльную тюрьму.
Сквозь окно с решетками виден был край
тюремного двора, где шумели три большие автомашины,
три «черных ворона». Одна из них вскоре повезет
меня в пересыльную.
Терликов сделал несколько шагов по комнате и,
остановившись у стола, вновь заговорил:
— Я из бумаг узнал, что тебя высылают в Туру-
ханский край. Очень далекое изгнание и дальняя
дорога. Вот эту-то дорогу для тебя и для других мои
14

конвойные солдаты по возможности постараются
облегчить, если только получат назначение сопровождать
ту партию заключенных, в которой будешь ты. Что
еще сказать о себе? Я мог бы уйти из конвойного
полка, подав просьбу отправить меня на фронт; но я
думаю, что здесь буду полезнее, чем там, на войне.
Здесь я все же приношу пользу, а число солдат,
которых я пропагандирую, растет, они имеются не
только в моей роте, но и в других.
Мой взгляд упал на стол, где лежали списки
отправляемых в этап и несколько тетрадей,
принадлежавших заключенным. Среди них была и моя толстая
тетрадь. Как жаль, подумал я, если она погибнет,
будет отправлена в пересылку, а оттуда в охранное
отделение.
Терликов уже хотел позвать солдата, чтобы
отвести меня в коридор, где заключенных обыскивали
конвойные. Подавая мне руку, он сказал:
— Если что нужно передать на волю, говори, я
сделаю.
— Есть две просьбы,— ответил я,— первая легкая.
Передай товарищам, что знакомый тебе и мне Сини-
цын Павел Тимофеевич, известный среди наших
рабочих как член партии под кличкой Ласточка,—
провокатор, агент охранного отделения. Я его лично видел
в коридоре московской охранки. Пусть друзья на воле
опасаются этого типа. Вторую просьбу ты, конечно,
не выполнишь. На столе лежит тетрадь — это мое
первое литературное произведение. Нельзя ли
передать ее на волю моим товарищам?
Секунду Терликов колебался, затем шагнул к столу
и из стопки тетрадей вытащил мою. Открыв
последнюю страницу, вслух прочитал:
— В сей тетради, пронумерованной и
прошнурованной и казенной печатью скрепленной, девяносто
шесть листов. Начальник одиночных камер ДПЗ *
Песочин.
Прочитав, он проговорил:
— Значит, если из нее пропадет одна страница,
наградой будет несколько недель карцера, а если
пропадет вся тетрадь, тогда военный суд. Ну да ладно,
* Дом предварительного заключения.
15

на всякий случай дай адрес, может быть, мне удастся
это сделать.
Я назвал ему адрес Ирины Васильевны Логиновой:
Петроград, Суворовский проспект, дом № 406.
Выслушав, он пожал мне руку и вызвал конвойного,
который отвел меня в общую шеренгу заключенных.
Вскоре автомашины увезли всех нас в
пересыльную тюрьму. Команда конвоиров, сдав нас
тюремщикам пересыльной, удалилась.
Прошло два часа. Мы сидели в одной из общих
камер пересылки. Но по каким-то неведомым нам
причинам нас вывели из тюрьмы и повезли обратно в
дом предварительного заключения.
Принимавший меня начальник отделения спросил:
— Скажите, Иванов, где же тетрадь с вашим
сочинением?
— А я почем знаю, ведь ее у меня не было на
руках, когда меня отправляли. Об этом надо спросить
двух сопровождавших меня конвоиров и
надзирателей пересыльной тюрьмы,— был мой ответ.
Стало ясно, что Терликов выполнил мою просьбу,
но вместе с тем я подумал, не пострадает ли он за
это?
Мою мысль прервал злой смех тюремщика.
— Теперь,— сказал он,— разгадывай загадку,
куда девалась ваша тетрадь, веди теперь переписку с
командиром конвойного полка и начальником
пересылки. У вас, видимо, завелись друзья в тюремной
охране или конвое. А где их тут искать? Вас,
революционеров, возят к нам каждый день десятками, а мы
десятками же каждый день отправляем в пересылку.
Он сердито бросил в ящик стола список
заключенных и стопку тетрадей. Меня же вновь посадили в
камеру, в которой я сидел раньше. Правда, через день
нас все же увезли в пересылку, но уже с другим
конвоем.
Миновала ночь. В четыре часа утра проснулась
пересыльная тюрьма. Надзиратель прокричал:
— Кто на Вологду, приготовься!
На нарах и под нарами зашевелились
заключенные. Тюрьма наполнилась шумом.
В камере было только двое политических, я да
металлист Чванников, рабочий петербургского завода
16

«Айваз», вторично отправлявшийся в ссылку. Его
одежда и обувь не годились для сурового Ангарского
края, где ему предстояло провести три года. Кроме
нас высылались три немца, по подозрению в
шпионаже. Бросились в глаза их новые костюмы и
крахмальное белье. До ареста они работали в качестве
управляющих домами германских подданных. Еще один
немец, более скромно одетый, зашивал бумажные
деньги в плечо пиджака и прятал серебряные монеты
под стельки штиблет. За этим немцем наблюдали двое
уголовных. Мне казалось, что они хотят его обобрать.
Моими соседями по нарам оказались три пленных
немецких солдата. Один из них, знавший русский
язык, надевая рваные ботинки на покрытые
нарывами ноги, вскрикнул:
— Не могу надеть из-за проклятых нарывов!
— Вы заявите начальнику, что не можете идти в
этап, и проситесь к врачу,— посоветовал я.
— Остаться нет желания. Не думайте, что
немецкие тюрьмы лучше. Я их тоже испытал. Император
Вильгельм и ваш Николай—оба хорошие
тюремщики. Четыре месяца путешествую по тюрьмам — срок
не маленький.
Население нашей камеры состояло в основном из
воров, военнопленных, крестьян, торговцев и
религиозных евреев.
Трагична судьба трех стариков евреев, с которыми
я здесь познакомился. Они молились у окна,
выходящего на восток. Раскачивались их длинные фигуры в
засаленных черных сюртуках. Мы разговорились.
Первый из них был владельцем водяной мельницы,
территория, где он жил, находилась в зоне
ожесточенных боев. И дом и мельница были уничтожены
артиллерийским огнем. Семьи тоже не стало. Один из
сыновей сражался в рядах австрийской армии, второй убит
на войне, третий несколько лет назад эмигрировал,
спасаясь от австрийской тюрьмы. Старик имел еще
двух дочерей. Когда местечко, в котором он жил,
вновь отбили русские, его арестовали по обвинению
в том, что он якобы указывал дорогу австрийским
частям, преследовавшим русских. Теперь, как
подозреваемого в шпионаже, его на все время войны
высылали в Енисейскую губернию.
17

Второй старик все время молчал, глядя в одну
точку. Из оцепенения выводил его лишь крик или толчок
кого-либо из заключенных. В глазах часто стояли
слезы. При всей его замкнутости я все же узнал, что,
когда его взрослого сына взяли в плен немцы,
младший сын, восьми лет, побежал вслед за братом, чтобы
посмотреть, куда его ведут, но обратно не вернулся.
Русские обвинили старика в сигнализации немцам.
— Но я честный еврей,— говорил мне старик,—
я был и остаюсь верен России и русскому царю, я
служил в армии, был участником русско-турецкой войны.
Как же я в девяностолетнем возрасте мог стать
шпионом?
Седые, давно нечесанные волосы, обрамлявшие
старческую голову, подчеркивали его полную
беспомощность.
Историю третьего старика поведали мне Два
других. Он потерял трех сыновей, они были убиты. Двух
дочерей казаки изнасиловали в его же хате, связали
и увезли как шпионок. Надругательство над
дочерьми поколебало рассудок старика. Шатаясь, побрел он
в направлении доносившейся орудийной канонады, в
пуле искал забвения от своего горя, но пули
пролетали мимо, снаряды рвались где-то в стороне. Он
остался невредим, но был арестован и отправлен в штаб
русской дивизии.
«Этот старик — шпион или сумасшедший,
направьте его в тыл, к начальству, там разберутся»,— решили
в штабе дивизии. Теперь, после десятка пройденных
тюрем, его высылали в Енисейскую губернию по
обвинению в шпионаже.
За окном разгорался рассвет. Мой холщовый
мешок с бельем и продуктами завязан, я был готов к
отправке. Было жаль покидать город, где прошла
жизнь, но хотелось вырваться поскорее из тюремных
стен. Тюрьма тяжела, но она легче переносится, когда
знаешь, за что сидишь, особенно если чувствуешь, что
не напрасно жил, что за тюремными стенами остались
какие-то результаты твоих дел.
Многие камеры пересыльного отделения выходили
в коридор и вместо обычных дверей имели массивные
железные решетки. Неожиданно раздались звуки рас-
скрываемых дверей, звон кандалов, голоса конвойных
18

солдат, звяканье шпор, и мимо нашей камеры прошла
группа заключенных, направлявшихся в приемную
камеру пересыльного отделения.
— Кто к отправке на этап, выходи! — раздался
голос тюремщика, и мы двинулись к выходу.
— Смотри,— толкнул меня Чванников,— кое-кого
из них я знаю.
Он шепнул мне, что по преимуществу это были
металлисты, некоторые из них шли в ссылку вторично.
Особо выделялась большая группа каторжан,
отбывших срок и направляемых теперь на поселение.
— Каторжная шпана, не орать!—окрикнул
надзиратель громко разговаривавших.
— Шкура, во как разорался,— сказал стоявший
неподалеку от меня каторжанин.
— Куда вас направляют, товарищ? — спросил я.
— В Нерчинск.
— Надолго?
Он взглянул на меня и, махнув рукой, тихо
ответил: «На пятнадцать лет».
Ответил так равнодушно, как будто речь шла о
пятнадцати днях, а не о пятнадцати годах.
На расспросы каторжане чаще всего отвечали, что
отбыли кто восемь, кто пять лет, а сейчас идут на
поселение.
Узнал я и о судьбе недавно осужденных за
принадлежность к РСДРП (б).
— Двести пятнадцать человек идет сегодня с
этапной партией,— сказал один из конвойных солдат
другому, проходя мимо нашей группы.
— Хорошо работают полиция и охранка, смотри,
какими эшелонами заселяют Сибирь,— вполголоса
сказал Чванников, морщась от боли в ногах.
В конце коридора, из кладовой, арестанты
получали свои вещи. Одному латышу не разрешили брать
чемодан.
— Странно,— удивился латыш.— Смоленский
конвой разрешил брать чемоданы, а вы не даете, что за
порядок?
— Ваш чемодан не пропадет, на него выдадим
расписку,— ответил тюремщик.
— Ха-ха-ха,— рассмеялся латыш.— Пройдет
несколько лет, пока я к вам явлюсь за чемоданом.
19

Что ж, берите его себе за хлопоты,— и стал увязывать
свои пожитки в простыню.
По команде «Смирно!» партия построилась, и
началась раздача продовольственных денег из расчета
10 копеек в сутки на человека. Затем предстоял
осмотр вещей и личный обыск этапников. Заключенных
раздевали донага, заглядывали в рот, прощупывали
волосы.
Один за другим шли арестанты к месту обыска,
позванивали надеваемые наручники, слышались
окрики конвойных.
— Как фамилия? — обратился ко мне солдат,
когда я подошел к нему на обыск. Я назвал свою
фамилию, Солдат провел руками по моим карманам и
сказал: «Можешь не раздеваться, забирай вещи и
иди на свое место».
Группу политических также не обыскивали.
Среди конвойных я вновь заметил командира
отделения Терликова. Не желая навлечь на себя
подозрение со стороны агентов охранки, которые могли
находиться в стенах тюрьмы, Терликов не подошел ко
мне. И я понял, что поверхностный обыск
политических— дело Терликова.
Я передал по секрету некоторым политическим, что
среди конвойных есть наш человек, но не назвал его
имени. Радостью засветились их лица. Один из них
проговорил:
— Даже здесь, в стенах тюрьмы, мы чувствуем
силу партии, революционные идеи проникают даже в
среду тех, кто нас конвоирует.
Этапников построили по четыре человека в ряд и
каждую пару сковали наручниками. Моя левая рука
ощутила замкнувшееся кольцо ручных кандалов, а у
моего соседа кольцо сковало правую руку. Так мы
должны были пройти пешком до арестантского вагона
на один из вокзалов Петрограда.
Вскоре нас вывели на тюремный двор. Раздалась
команда. Синеватыми огнями заискрились на
сабельных клинках конвойных солнечные лучи, и этапная
партия тронулась в путь по улицам города.
Прохожие останавливались и подолгу смотрели на
нас, закованных в наручники. Иные махали платками,
особенно женщины.
20

В хвосте нашей партии двигалось несколько телег
с больными и немощными.
При посадке в арестантские вагоны с нас сняли
наручники, лишь каторжане по-прежнему оставались
в кандалах.
В арестантском вагоне
Отправка этапных партий обычно производилась в
обстановке полной секретности. Несмотря на это, у
нашего вагона оказались несколько человек, пришедших
проводить отправляемых на этап. Таким счастливцем
был административно высылаемый рабочий-металлист
Славинский. Его мать плакала, глядя в решетчатое
окно вагона.
Мне вспомнилась Вера... Что-то серьезное
назревало у меня с Верой, но объясниться не удалось, так
как я был арестован. Поцелуй и крепкое объятие
остались воспоминанием о встрече, которая стала
последней.
Воспоминания оборвал приход Федора Терликова.
Его, как конвойного, пропустили в вагон. Он
принес мне рюкзак с продуктами и бельем. Это была
передача с конспиративной квартиры от семьи
Логиновых, которым он оставил на хранение мою
тетрадь.
Встреча с Терликовым тоже оказалась последней:
через неделю он был отправлен на фронт и убит.
Поезд отошел от товарной платформы вокзала.
Мелькнула фигура матери Славинского, упавшей на
руки дочерей.
На горизонте петроградского неба сквозь тучи
дыма, извергаемого фабричными трубами, долго еще
виднелся крест на куполе Исаакиевского собора, но
постепенно и он исчез.
Первые часы совместного пребывания этапников
полны воспоминаниями о пережитом. Бушлаты
каторжан мешались со штатской одеждой административно
высылаемых. Сквозь грохот колес слышны рассказы
о каторге, московском централе, об орловской и вла-
21

димирской каторжных тюрьмах. Но вскоре iuyM стал
стихать. Хотелось спать.
Меня разбудили звон кандалов и насвистывание
какого-то марша. Я посмотрел на третий этаж
вагонных полок. Там, подперев голову ладонью, лежал
каторжанин и, не отрываясь, смотрел в окно. Вскоре
он спустился на нижнюю полку и оказался рядом со
мной. Я поинтересовался, за что он идет на каторгу
и на сколько лет.
— Иду на пятнадцать лет в Акатуй за печатание
фальшивых кредитных билетов,— ответил он.— Меня
злит, что этот конвойный очень зорко за мной следит.
Покурить бы хорошо, весь мой табак кончился,—
сказал он и, позванивая кандалами, направился на
другую половину вагона просить махорки.
Послышалось пение. Сначала голоса звучали
разрозненно, но потом все дружнее и согласованнее:
Слезами залит мир безбрежный,
Вся наша жизнь — тяжелый труд...
Я присоединился к поющим. Никита Васильев,
осужденный на ссылку в Иркутскую губернию, как
дирижер, руководил хором. Красная рубашка на его груди
была расстегнута, порывы ветра из открытого окна
вагона раздували ворот. Только каторжанин Залуж-
ный не пел, а задумчиво смотрел в окно.
— А ведь неплохо, ребята, выходит,— крикнул
Никита, когда последний звук песни замер и в окна
ворвался шум мчавшегося поезда.
— Да, неплохо,— проговорил Залужный,
поправляя на голове арестантскую шапку.— Восемь лег
назад в Цюрихе, в кружке студентов, я как-то пел эту
песню. Она напомнила мне о прошлом, о молодости.
Я встретил девушку, полюбил ее, и она стала Moeli
женой. Замученная тюрьмами, она умерла...
— Споем теперь «Варшавянку»,— крикнул опять
Никита, становясь в дирижерскую позу. Спустя
минуту напев «Варшавянки» заполнил вагон:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступаем с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
22

«Варшавянка»! Ее напев вырывался из открытого
окна вагона навстречу полям и лесам, мелькавшим
перед нашими глазами.
Подошли два конвойных. Казалось, они не дадут
нам допеть, но первый из них, махнув рукой, дал
понять, чтобы мы продолжали, а второй сел на край
скамьи в соседнем купе и весь ушел в звуки песни.
— Вятка,— послышались голоса. Что нас тут
ждет? Возможно, произойдет смена революционно
настроенного петроградского конвоя, а может быть, нам
предстоит пожить в вятской пересылке?
На счастье, в пересылку нас не повели. Вагон
прицепили к другому поезду, который и повез нас дальше,
но уже в сопровождении вятского конвоя. Это были
грубые солдаты, они оскорбляли арестантов,
вызывающе себя вели.
На какой-то остановке один из конвойных толкнул
женщину, политкаторжанку, и грубо обругал ее.
Раздались крики протеста и требования вежливого
обращения.
— Я вам покажу вежливость, перестреляю всех! —
заорал солдат.
На его крик сорвался с места Никита. Рванув на
себе ворот рубахи, так что полетели пуговицы, он, с
оголенной грудью, бросился к конвойному.
— Тебе нужно крови, на, руби, стреляй, скотина! —
крикнул он. Солдат выхватил шашку из ножен. Но
Никита навалился на конвойного, у которого от
неожиданности рука с поднятой шашкой опустилась вниз.
Мы схватили Никиту, усадили на место. Протест
охладил пыл конвойных. Они стали держаться корректнее.
В Перми вновь сменился конвой, но петь даже
простые, не революционные песни и курить нам уже
не разрешали.
Поезд мчался по Уралу. Поля пшеницы тянулись
широкими массивами. В полях мы видели по
преимуществу женщин, мужчин было мало. Попадались
группы пленных австрийцев, занятых уборкой хлеба.
Мелькали темно-синие фуражки с маленькими
козырьками.
Из встречных воинских поездов неслись звуки
песен. Это Сибирь слала солдат на фронт мировой
бойни.
23

— Везут мясо немцам на котлеты,— послышался
возглас Никиты.
На одной из станций группа солдат воинского
поезда подошла к нашему вагону. Через решетку окна
завязалась беседа. Солдаты передали нам папиросы и
пачку газет. В этот момент по платформе прошла
группа пленных, возвращавшихся с работы.
— Эти австрийцы, как и мы, тоже насильно
оторваны от родины и семей,— проговорил солдат.
— Все люди, все братья, а война — дело богачей
и ведется в их интересах,— добавил другой.
Конвойный нашего вагона стал отгонять солдат.
Тогда один из них крикнул:
— Тыловая шкура, ты такая же солдатская
скотинка! Твои политики останутся в вагоне, не убегут:
крепки решетки в окнах, а в ваших револьверах
достаточно пуль.
— Вам хорошо болтать, а мне за это надо
отвечать перед начальником этапной партии! — крикнул
конвойный и вскочил в тамбур вагона, так как поезд
отходил от станции. Солдаты махали нам шапками.
В тот день я отправил письмо Вере, в котором
писал:
Поезд мчится все дальше от города, в котором я жил и
встретился с Вами, и с каждой верстой Вы отдаляетесь от меня.
Мы с Вами долго не увидимся, а может быть, наша встреча
в тюрьме была последней в жизни. Четыре года ссылки — время
немалое, оно изменит Вас и меня.
Иногда думаю о том, какая крепкая дружба связала меня
с Вами, и только ли одна дружба?
Жизнь революционера, когда борьба за поставленную цель
отодвигает все личное на последнее место, не дала возможности
поговорить откровенно и получить от Вас определенный ответ.
Каким он был бы, я не знаю, но обидно, что не успел его
услышать. Меня волновало Ваше критическое отношение к целям,
которые ставила революционная социал-демократия, к
неурезанным лозунгам, которые она выдвигала. Вы считали их в данный
момент неосуществимыми, хотя, сами того не замечая, делали
то же самое дело, что и мы. Я сейчас, как и раньше, продолжаю
думать, что жизнь и общение с кругом моих друзей сделают Вас
нашей.
Представляю, как блеснут Ваши глаза, прочитав эти строки,
и на лице промелькнет выражение упрямства. Это в известной
степени положительная черта в человеке, особенно в женщине.
Я думаю, что женщина верит крепче в то, во что она уже
уверовала. Что бы ни произошло в моей жизни, я буду всегда
вспоминать Ваше участие в моей судьбе. Ведь Ваше посещение
24

меня в тюрьме как невесты, увы, не настоящей, было для меня,
заключенного, праздником.
Что еще написать Вам? Мысли разбегаются...
Жизнь кипит, хотя и под охраной конвоя. В нее вторгается
позванивание не то бубенчиков, не то монет, бросаемых на
каменную плиту. Это звон ручных кандалов из соседнего купе, где
находятся те, кого везут на каторгу. Рядом раздаются голоса
товарищей по вагону. В эти часы мы по-прежнему заняты и
разрешаем мировые проблемы. Наш оптимист Никита в десятый
раз защищает сущность идей анархизма. Безумец. Он считает,
что, выйдя из вагона и из-под охраны конвоя, сможет через день
или два построить анархическое общество, без власти, без
законов, хотя и не забыл еще, как сабля конвойного едва не
разрубила его грудь.
В споре с ним Чванников доказывает, как вредна для борьбы
пролетариев авантюристическая проповедь анархистских идей.
Положив руку на недочитанную газету, старик Залужный
вскрикнул:
— Никита, уймись! Теоретиков анархизма Бакунина,
Кропоткина, Бланки, Лабриолы давно уже нет на свете. В прошлом
кое-кто шел за ними, поливая землю своей кровью на баррикадах
или погибая на виселице. А сейчас сотни тысяч людей идут за
Лениным, под знаменем марксизма.
Армянин Саркисьян вставляет шутливые, характерные
словечки. Вспыхивает смех. Сраженный в словесном бою, Никита
садится, махнув рукой.
На горизонте показалась большая гора, покрытая хвойным
лесом, а ближе к железнодорожному полотну тянутся горные
кряжи, мимо которых бежит, блестя на солнце, горная речка.
Поезд остановился. Конвойные принесли кипяток для чая.
По станционной платформе прошла на работу большая партия
пленных немцев.
Поезд вновь тронулся.
До свидания, милая Вера! Хочу, чтобы письмо попало
в Ваши руки, миновав жадные лапы охранки.
Старик Залужный спрашивает меня, как Вас зовут и
брюнетка Вы или блондинка? Я ответил, что девушка-загадка.
Я оставил для его подписи край листа. Он возвратил мне его,
и я прочел: «Вера — одно из лучших имен православного
календаря, в этом имени горит грядущая надежда и скрытое в
неизвестности счастливое будущее».
Рядом с подписью Залужного ставлю свою: Борис,
Город Екатеринбург
Утром нас высадили из вагонов и под обнаженными
саблями конвоя повели в местную тюрьму. С
присоединившимися по дороге новичками количество
этапников увеличилось до трехсот.
25

Местная тюрьма оказалась очень плохой. В
небольшую камеру посадили пятьдесят человек.
Вечером дверь открылась, двое уголовных унесли
наполненную парашу и возвратили ее пустую. Затем в
большом баке принесли щи, от которых несло
отвратительным запахом. Большинство утолило голод куском
черного хлеба.
В переполненной камере не обошлось без
горестных приключений. Двери были наглухо закрыты, и
никто из тюремного начальства не обращал внимания
на то, что происходило в камере. Когда в шесть часов
вечера всех нас вывели на тюремный двор для
отправки на вокзал, при проверке одного не оказалось.
Отсутствовал этапник, латыш, только что умерший.
С ним в ссылку высылалась из прифронтовой местности
вся его семья: жена, восемнадцатилетняя дочь и
десятилетний сын. Старик не заявлял в пути о своей
болезни, боясь разлуки с ними. Жена рыдала,
прижавшись к плечу дочери. Родным не дали даже
проститься с телом умершего.
Три сотни арестантов построили в ряды, но
наручников на всех не хватило, и часть шла свободно. Мы
направлялись к железнодорожному вокзалу. На
телеге, в конце колонны, плакала старуха латышка,
оставившая в тюрьме умершего мужа.
Навстречу нашей этапной партии шли несколько
сот пленных немцев и австрийцев, которых
сопровождал отряд казаков. На узком шоссе арестанты и
пленные встретились. Раздались выкрики казаков: «Ряды
тесней!» Казачий офицер, заметив выбившегося из
рядов пленного, ударил его нагайкой. Пленный
съежился от боли, а офицер, пришпорив коня, помчался
дальше.
На вокзале нас вновь посадили в вагоны с
железными решетками.
Урал остался позади. Мы ехали по Сибири.
Промелькнули Иртыш и красавица Обь с двигавшейся по
ней флотилией судов и барок.
От станции Тайга поезд шел в дыму — горела
тайга. Когда приближались к Красноярску, дым стал
настолько густым, что паровоз все время подавал
гудки, а иногда звонил в колокол.
26

Красноярская тюрьма
Мы высадились из арестантского вагона, и нас повели
к тюрьме. Шли в густом дыму, вызывавшем слезы и
тошноту.
Итак, восемь губерний остались позади —
Петроградская, Вологодская, Архангельская, Вятская,
Пермская, Екатеринбургская, Томская и Тобольская.
Этапная партия вошла во двор красноярской
тюрьмы. В приемную вызывали по два-три человека. Опять
повторилась процедура обыска, причем скудное
содержимое холщовых мешков выбрасывалось прямо на
мостовую тюремного двора.
Вот группа каторжан в арестантских бушлатах и
круглых шапочках, позванивая кандалами,
располагается в тюремном дворе. Молодой каторжанин
помогает старику подвязать кандалы так, чтобы его
старым ногам легче было шагать. Рядом сидит другой,
наклонив до самой земли голову; его душит сильный
приступ кашля. Невольно подумалось, что вот этих
каторжан тюрьма убьет, они уже не увидят воли.
Резким контрастом этой группе арестантов
казались одетые в штатскую одежду административно
высылаемые— временные «гости» тюремного мира. В их
движениях, в выражениях лиц чувствовалась не
убитая еще надежда. Им все же предстояла «вольная»
жизнь — хоть и в сибирской тайге, и под надзором
полицейских, но все же вне тюремных стен.
Одни стоят, другие сидят, дожидаясь очереди,
когда их направят в один из корпусов тюрьмы. Тюремные
надзиратели не в силах установить тишину в этом
скопище людей. Многочисленная, многонациональная
толпа шумит, не обращая внимания на окрики.
Деревянные и каменные корпуса пересыльной
тюрьмы смотрят на широкий двор десятками окон с
железными решетками, из которых по временам
доносятся крики.
— Товарищи, как дела на войне, что слышно на
воле?
Усевшись прямо на мостовую, Никита Васильев
громогласно отвечал:
— Братишки, победы над немцами нам не дож-
27

даться, бьют они нас в хвост и гриву, пока мы сами
не начнем колотить тех, кто затеял эту войну. А пока
по-прежнему везут новые жертвы немцам на котлеты.
Этот ответ вызвал сдержанный смех у некоторых
арестантов. Другие молча смотрели в ту сторону, от*
куда прозвучал голос Никиты.
В окне ближнего корпуса мелькнуло и скрылось
лицо заключенного. Из глубины тюремной каме*
ры послышался слабый, надорванный голос:
— Скажите, каково же отношение масс к войне?
Неужели влияние оборонцев еще сильно? И что
делается с депутатами-большевиками в
Государственной думе?
Впоследствии я узнал, что это был большевик
Пресбургер. В 1913 году его арестовали в Варшаве,
а затем отправили в саратовскую тюрьму, где он
отсидел год, пока прибыло его дело об аресте. Затем
начались месяцы путешествия по тюрьмам. Сначала
самарская тюрьма, затем челябинская, златоустовская
и вот наконец красноярская, где он сидит уже месяц,
дожидаясь отправки в ссылку в Енисейский край.
Голос Никиты Васильева заставил меня вспомнить,
что и я могу быть услышанным в камерах тюрьмы.
Я сел на мостовую среди группы товарищей и, собрав
всю силу легких, громко закричал:
— Товарищи, оборонческий патриотизм падает.
Массы революционизируются, влияние меньшевиков
сходит на нет... Депутаты Государственной думы
большевики арестованы. Политические стачки протеста и
экономические стачки прошли по целому ряду
крупных заводов.
В этот момент с противоположного конца
тюремного двора в мою сторону направились два
надзирателя, но меня предупредили окружавшие товарищи.
Я замолчал, но тотчас с той стороны, откуда
тронулись в мою сторону тюремщики, раздался голос:
— Правительство приближается к банкротству.
Созданные им военно-промышленные комитеты
бойкотируются большевистски настроенными рабочими. В
Петрограде почти совсем пропали серебряные деньги,
плохо с хлебом, у булочных очереди. Дела
правительства неважные.
Голос кричавшего, басистый, с хрипотцой, принад-
28

лежал, видимо, пожилому человеку. Тут мы все
услышали визгливую команду начальника тюрьмы:
— Этап, смирно! Построиться!
А из камеры соседнего корпуса раздался громкий
голос: — Спасибо, товарищи, за новости!
В то же мгновение большая группа надзирателей
стала наводить порядок среди арестованных. Вызовы
в канцелярию были прекращены, нас прямо со двора
стали направлять в разные корпуса и бараки тюрьмы.
Я попал как раз в тот корпус, в окне которого
видел лицо заключенного, спрашивавшего о депутатах
думы большевиках. Часа через два я оказался в одной
с ним камере. Но еще часа через два этого
заключенного перевели в другую камеру или, возможно, в
карцер за то, что он говорил из окна. Этот заключенный
совсем не имел теплой одежды, у него был лишь
пиджак. Чтобы чем-нибудь облегчить его положение, я
отдал ему свой теплый шарф. Больше мы с ним не
встречались.
Камера, в которую меня посадили, была
переполнена, в ней сидело до сотни человек. Вдоль всех стен
стояли деревянные нары, еще два ряда находились в
середине. На нарах сидели и лежали арестованные,
десятки людей, говоривших на самых различных
языках. Тут были немцы, австрийцы, турки, евреи,
латыши, эстонцы, украинцы, грузины, армяне, цыгане,
поляки, финны, татары, чехи, русские.
Большинство заключенных представляли
административно высылаемые из местностей, охваченных
войной, по подозрению в шпионаже, политические
ссыльные и уголовные, среди которых имелась большая
группа варшавских воров. Среди «политиков»
находились редактор латышской рабочей газеты, член
латышской с.-д., и члены Бунда. Русские
социал-демократы состояли из рабочих-металлистов, портных,
сапожников.
Несмотря на большой размер камеры, на нарах
для меня не оказалось места, и пришлось
устраиваться на полу, где уже лежали десятки людей.
Ждать скорого отправления к месту ссылки не
приходилось, ибо дым от лесных пожаров
задерживал движение пароходов по Енисею.
Тюремный день обычно начинался проверкой, ког-
29

да все обитатели камеры по свистку выстраивались
для счета дежурным офицером. Такая же проверка
производилась вечером.
Однажды на проверке к начальнику тюрьмы
обратился один уголовный с просьбой разъяснить, кому
надо подавать прошение о желании пойти
добровольцем в действующую армию. Начальник посоветовал:
— Если хочешь получить пулю в свой дурацкий
лоб, высунься лучше из окна камеры, и тюремный
часовой выполнит твое желание раньше, чем ты
дождешься смерти от немцев.
Он повернулся и пошел к выходу. Когда за ним
закрылась дверь, раздался взрыв хохота. Злосчастный
«доброволец» оказался «лягавым» — так звали в
тюрьмах уголовных, которые занимались шпионажем
или выдачей своих сообщников полиции. Опасаясь
мести знавших о его делах, он и просился добровольцем,
чтобы спастись от расправы.
— Ишь, лягаш, не хочет с нами идти в Енисейский
край, боится, что мы с ним там расправимся,—
проговорил с насмешкой один из уголовных.
Всю середину камеры занимала группа евреев из
Галиции. Их было несколько десятков человек.
Обитатели камеры наблюдали, как старики и юноши,
обратив лица к востоку, стоя на коленях, молились богу.
На время молитвы они покрывались полосатыми
покрывалами, а к голове и правой руке ремешками
прикрепляли небольшие деревянные четырехугольные
коробочки черного цвета. Ветер, врывавшийся в
открытые окна тюрьмы, иногда откидывал в сторону
ткань с черными и белыми полосками и шелестел
страницами еврейских священных книг, которые им
разрешалось брать с собой в тюрьму. Занятые
процедурой моления, они ничуть не смущались
присутствием посторонних, хотя их длинные черные сюртуки,
пейсы на висках, головы, покрытые черными
ермолками, привлекали к ним всеобщее внимание. Они были
религиозны до фанатизма и в этом отношении резко
противостояли русским евреям.
Наш коллектив «политиков» делился на
большевиков и меньшевиков. Самым горячим спорщиком,
отстаивавшим идейную линию большевиков, был Чван-
ников. В один из тоскливых тюремных дней он, усев-
30

шись на нарах и покачивая ногой, обутой в рваный
ботинок, выступил против оборонцев-латышей,
поддерживавших лозунг царского правительства «Война
до победного конца!». К спору с оборонцами
внимательно прислушивался мальчик-латыш. На вопрос:
«Кто он, откуда и за что высылается?» — мальчик
ответил:
— Я из Риги. В день 1 Мая я и несколько
товарищей вывесили красный флаг во дворе, а другой — на
колокольне, на самом куполе. Флаг во дворе вскоре
сняли, но вывешенный на колокольне достать было
труднее. Пришлось вызывать пожарников с
лестницей, но они в тот день бастовали. Сняли флаг только
на следующий день. По этому-то делу меня и
арестовали. Водили на допрос в жандармское управление,
требовали назвать сообщников, помогавших вешать
флаги. Обещали дать много денег, но не на такого
напали. Разве мог я пойти на такую подлость!
Мальчику было пятнадцать лет, он учился в
городском училище. Нас поразила его начитанность. Как
выяснилось, он уже успел прочитать ряд работ
Маркса, Ленина, Бебеля и много других революционных
книг. Он рассказывал о латышских писателях,
произведений которых мы не читали.
— И ты не раскаиваешься, что попал в тюрьму? —
спросил его Чванников.
— Отчего мне раскаиваться? Только жаль маму.
Когда меня арестовали, она была очень больна и
умерла, не простившись со мной. А отца моего еще
несколько лет назад убило бревном на лесопилке.
Мальчик закончил рассказ словами: «Теперь я
узнал, что за люди сидят в этих казавшихся мне раньше
страшными тюрьмах. Среди них, я вижу, много борцов
против царского правительства».
— Молодец, парнишка, не унывай, твоя жизнь еще
впереди,— проговорил Чванников и, ударив кулаком
о край нар, добавил: — Удивительная страна! При
таком варварском правительстве, как наше, даже
расправы над революционерами воспитывают прекрасную
революционную молодежь вроде тебя, мой дружок.
Чтобы больше недели горел лес и никто его не
тушил— такое тоже возможно только у нас, в России.
А в результате сиди и жди, пока мифический бог
31

пошлет дождь, погасит пожар и можно будет
тронуться по Енисею.
Мальчик спал со мной рядом на полу камеры. Во
сне он часто бредил, вскидывал руки, отчего я иногда
просыпался. Однажды он разбудил меня, задев по
лицу. Оглядевшись, я с удивлением заметил, что оба
мои ботинка тихо двигаются в противоположный
конец камеры. Сначала подумал: мерещится спросонья,
но тут же убедился, что ботинки действительно
уходили все дальше и дальше от места, где я лежал.
В камере стояла полутьма, свет двух
десятилинейных керосиновых ламп оставлял во мраке ее углы. Я
вскочил и бросился за ботинками. Схватив их,
обнаружил большие рыболовные крючки, привязанные к
двум тонким бечевкам и задетые за подкладку
ботинок. Тогда я рванул ботинки — крючки оторвались
вместе с клочками ветхой матерчатой подкладки.
Бечевки исчезли во тьме. С той ночи я стал класть
ботинки под изголовье.
В камере с нами содержались десятка два
варшавских воров и цыган, которые обворовывали спящих,
а украденные вещи сбывали надзирателям. Те
продавали их, воры же получали небольшую сумму от
продажи.
Однажды мы услышали ругань немцев: подкладки
их пиджаков оказались распоротыми, а спрятанные
бумажные деньги исчезли. В тюрьме они держались
гордо, получали обильные передачи, которыми не
хотели делиться с остальными заключенными. Вероятно,
они действительно были немецкими шпионами. Мы
даже радовались, когда их обворовали.
На следующий день у одного австрийского
пленного пропало 60 крон. От денежных краж воры перешли
к хищениям белья, обуви и продуктов заключенных.
Большинство сидящих попросили начальника
тюрьмы убрать из камеры пятерых человек, подозреваемых
в кражах. Когда в просьбе было отказано, решили
поймать вора на месте преступления и основательно
его избить. Такой случай скоро представился, но за
избиваемого вступились друзья из воровской шайки,
а за тех, кто бил,— их сторонники. Драка
превратилась в массовое побоище. Воры оказались в
меньшинстве. Драку прекратила вооруженная охрана тюрьмы.
32

Пятерых человек из воровской шайки, окровавленных,
с разбитыми головами, отправили в больницу, а
двоих политических за драку посадили в карцер.
Остальных воров и цыган перевели в другую камеру.
Кражи прекратились.
Дня через два пошел сильный дождь. Он длился
около четырех часов. Потом выглянуло солнце, и
дымовая завеса исчезла. Прошедшие дожди потушили
лесные пожары в тайге.
Плавучая тюрьма.
Путь по Енисею
В конце третьей недели, утром, двести восемьдесят
этапников построили на тюремном дворе. Наручники
на этот раз на них не надевали. В середине группы
шли каторжане, отбывшие срок и направляемые на
поселение.
Мутные воды Енисея неслись быстро, откуда-то
сверху, с Саянских гор, к далекому Ледовому морю —
так называли Ледовитый океан многие этапники.
Дымил у берега буксирный пароход, а несколько
поодаль на якоре стояла огромная баржа, края
которой были обрамлены железной решеткой из
массивных, толстых прутьев. Деревянная крыша баржи
поверху тоже была обита железом. Под крышей
тянулись ряды нар, оставляя между решетчатой стеной и
бортами проход шириной около полутора метров.
Баржа предназначалась для перевозки больших
арестантских этапов. В трюме находились больные и старые,
а также женщины с маленькими детьми.
Подул свежий ветер с Енисея. Раздался свисток
парохода. Первый, второй, третий. Натянулись канаты
буксируемой баржи-тюрьмы, и мы отплыли от
набережной Красноярска.
Течение реки быстрое, баржа плыла впереди
парохода, а тот лишь сдерживал ее ход.
Ночью пароход приставал к берегу, и все спали
под шум холодного ветра, который рвался сквозь
парусиновые занавески на бортах баржи. Жуткую кар-
2—961
33

гину представляла тогда эта плавучая тюрьма: храп,
бред, иногда стоны десятков людей, спавших
вповалку на нарах, под нарами — везде, где было свободное
место. Я долго всматривался в темноту ночи, слушал
плеск волн могучей реки. Неподалеку мелькали огни
парохода.
Но лишь утренний рассвет начинал брезжить
сквозь парусину, баржа оживала. Несмолкаемый
гомон сотен голосов, смех, шутки и водяная ширь
Енисея гнали прочь гнетущее чувство.
На высоких берегах вилась бесконечная лента
тайги— зеленые кедры, сосны, лиственницы, кудрявые
ели и редкая зелень березы. Иногда пароход шел под
нависшими над водой скалами, на которых рос
вековой лес.
В первые два дня на берегах встречались большие
села, иногда похожие на маленькие городки, как,
например, село Казачинское. Когда пароход
останавливался у таких сел, на берегу появлялись ссыльные —
политические и высланные австрийские и германские
подданные.
Чем дальше, тем шире становился Енисей, но
малолюднее становились встречные поселки. На третий
день нашего плавания на барже раздались крики:
— Товарищи, подходим к Ангаре! Вот она, Ангара!
Все смотрели в сторону высокого обрывистого
берега. Сплошная^ полоса тайги, темная у воды, про-,
падала вдали, сливаясь с облачным небом, а на
ближнем к барже берегу Енисея виднелось несколько
небольших избенок.
— Это поселок Стрелка. Здесь живут старожилы
Енисея, рыбаки. Они ловят рыбу, а также водят по
реке плоскодонные илимки и более крупные суда и
барки, так как хорошо знают все перекаты и пороги
реки,— пояснил матрос.
— Дедушка Енисей здесь целуется с красавицей
Ангарой. Бегут они сотни и тысячи лет, но любовь
Ангары и Енисея крепка навеки,— сказал подошедший
к нам старик в небрежно накинутом на плечи
арестантском бушлате. Края бушлата раздувал ветер. .
— Кто на Ангару, приготовься! — раздался голос
начальника конвоя.
Зашевелилась, зашумела плавучая тюрьма. Около
34

станка Каргино высаживалась первая большая
партия этапников, тех, кто направлялся в Приангарский
край. Туда шла большая часть ссыльнопоселенцев.
Пароход причалил баржу к берегу. Перебросили
сходни.
— Прощайте, товарищи! — слышались возгласы
уходящих. В их числе был и Чванников.
— Счастливо жить на Ангаре,— отвечали с баржи.
В плавучей тюрьме осталось не больше пятидесяти
человек, в основном уголовники и те, кто
подозревался в шпионаже. Большевиков было только двое.
Садилось солнце. Багрянец гаснущей зари
окрашивал небо и отражался в воде. Баржа опять
стремительно плыла вперед. На нарах, расположенных
ближе к носовой части, сидели я, старушка немка
Стелькер и старик в арестантском бушлате. Глядя на
воду, он говорил:
— Здесь, по берегам и в тайге, скрыты огромные
богатства — золото, платина, графит, каменный уголь.
В лесах водятся медведи, горностаи, лисицы, песцы,
белки, а в реке — несметное количество рыбы. Сколько
легенд, сказаний и песен сложено об этом далеком
крае!
— А вы, если знаете, рассказали бы нам какую-
нибудь легенду,— попросила Стелькер.
— Два сказания я знаю: одно — о Енисее,
другое— об Ангаре. Они известны многим в Сибири и
даже записаны некоторыми писателями. Если хотите,
могу рассказать,— согласился старик.
— Конечно, расскажите,— раздался голос Аркадия
Крастина, подошедшего к нам.
— Край, по которому протекает Енисей, называют
страной черных дней и белых ночей,— начал свой
рассказ старик.— Туземцы зовут эту реку дедушкой
Енисеем. По их преданиям, когда-то давно жили в
верховьях реки люди, жили хорошо, и славилась их
страна богатством и миром. Но с далекого Юга пришло
племя невиданных страшных богатырей-людоедов,
которые напали на мирный народ.
Тогда люди построили лодки и поплыли по Енисею,
спасаясь от богатырей, которые пустились в погоню,
но не умели плавать и боялись воды. Они начали
сбрасывать в реку горы. Где набросают гор, там тес-
2*
35

нины и пороги преграждали дорогу Енисею, но он
все сносил со своего пути и уносил беглецов. Долго
бежали богатыри, добежали до Туруханского края и
здесь, собрав все силы, устроили самую крепкую
преграду из гор.
Подошел Енисей к горам, попытался пробиться и
не смог. Стал накапливать воду — образовалось
большое голубое озеро. Но горы не дали прорваться озеру,
и воды начали стекать в долину реки Оби и
затоплять ее.
Заплакали люди. Тогда великий богатырь и шаман
Альба взял топор и рассек скалы. Енисей промчался
сквозь эту щель и прорвался в Туруханский край.
Здесь и поселились люди, боясь до сих пор уходить
далеко от Енисея.
Старик закончил рассказ и намеревался уйти, но
Крастин, схватив его за край бушлата, воскликнул:
— Вы же хотели рассказать еще про Ангару!
— Лучше бы не рассказывать. Ведь в этом
рассказе любовь, а я старик, и невольно становится грустно,
когда вспомнишь ушедшую навсегда молодость и
любовь, которая уже не повторится, так как впереди
лишь мрачная, тяжелая старость.
Но, очевидно пожалев нас, молодых, среди которых
сидела лишь одна старуха Стелькер, он начал свой
второй рассказ:
— Жил-был Байкал, богатый своенравный старик.
В прозрачных глубинах его вод водилось много рыбы,
жил даже малоподвижный на льду тюлень. Старик
имел более трехсот жен и лишь одну дочь —
красавицу Ангару.
Зорко сторожил ее черный ворон, верный слуга
старика Байкала. Но вот однажды западный ветер
принес красавице поклон от могучего богатыря Енисея.
Забилось девичье сердце. Послала Ангара на запад
белокрылых чаек со словами привета. Так началась
любовь Ангары и Енисея. Но однажды ветер принес
красавице такие слова:
— Любимая моя Ангара, беги ко мне, будь моей
женой.
Проснулся как-то Байкал, а дочери нет, она
убежала к Енисею.
Рассвирепел старик, разбушевался, стал швырять
36

вдогонку Ангаре обломки каменных скал, глыбы
камня. Один из таких камней до сих пор виден. Он
торчит в самом истоке Ангары и назван Шаманским
камнем.
Может быть, и поймал бы старик неблагодарную
дочь, преградив ей путь глыбами скал и дождем
камней, но ей помогли чайки. Они напали на ворона,
который догонял Ангару, и выклевали ему глаза.
Байкал бросал камни наугад, а чайкам сверху видно
было, куда летел каждый камень, и они предупреждали
своим криком беглянку.
Та бросалась в сторону от камней, падала,
поднималась и вновь бежала вперед, пока в конце концов
не оказалась в объятиях Енисея.
Рассказчик умолк. Маленькая полоска вечерней
зари догорала, готовая погаснуть. Старик, уходя,
проговорил:
— Смысл этой повести в том, что в озеро Байкал
впадает триста тридцать рек, его жен, а вытекает из
него лишь одна—Ангара, впадающая в Енисей.
Фигура старика скрылась между рядами нар,
старуха Стелькер спустилась в трюм. Над рекой, над
прибрежной тайгой опустились сумерки. Пароход дал
громкий свисток. Загремели якорные цепи, и баржа
остановилась у берега. Здесь мы провели последнюю
ночь перед Енисейском, где кончалось наше плавание.
На другой день вечером вдали у левого берега
реки показался город Енисейск. Затем он скрылся в
прибрежной полосе таежного леса и долго не был
виден. Наконец среди беспорядочно поставленных
домов, большей частью деревянных, мы увидели
окрашенные в белый цвет каменный гостиный двор,
несколько церквей и пятиглавый собор, а около него
небольшой бульвар.
Енисейск — старый город бывшего Приенисейского
края. Он был основан в 1618 году и славился своими
мехами, которые в большом количестве вывозились
отсюда. Недаром его герб изображал двух соболей на
фоне лука с натянутой стрелой. Теперь это был
небольшой городишко, в котором насчитывалось не
более тысячи жилых домов.
У берега грузились рыбой четыре баржи и пароход.
Десятка полтора,лодок бороздили поверхность реки.
37

На улицах городка стояла тишина, когда партия
этапников двинулась к тюрьме. Редкие прохожие не
обращали на нас внимания. Удивило оружие наших
конвойных: вместо штыков на винтовках красовались
примкнутые тесаки японского образца.
Этапникам загородили дорогу три водовоза с
бочками, которые чуть двигались от берега; у самой
реки еще двое черпали воду ведрами и наливали в
бочку.
В дальнем конце улицы, ближе к тюрьме, на
телегах везли неводы для лова рыбы. В этот момент
над городом раздался звон большого соборного
колокола, ему ответил перезвон всех церквей Енисейска.
Енисейская тюрьма.
Баптистский проповедник
Я и Крастин попали в одну из общих камер
енисейской тюрьмы, куда кроме нас посадили еще восемь
уголовных из числа варшавских воров.
Уголовник поляк Янковский стал уговаривать
своих товарищей бежать. Один из ссыльных этой группы,
уже побывавший в Енисейском крае, горячо его
отговаривал.
— Бежать с дороги — безумие,— убеждал он.—
Если мы углубимся в тайгу — заблудимся и погибнем,
если приблизимся к деревням — схватят чалдоны. Не
исключена возможность, что нас просто пристрелят в
тайге. Жители Анциферовской волости не любят
ссыльных, которые причиняют им лишнее
беспокойство. Ведь из-за них им приходится выполнять казенную
повинность — доставлять ссыльных на лодках к месту
поселения, сторожить, чтобы не убежали, когда они
на время останавливаются в деревнях, а в случае
побега принимать участие в поимке беглецов.
— Не так все страшно,— возразил Янковский.—
Совершили же мы нападение на варшавский банк при
наличии вооруженной охраны! А для побега нужна
смелость и еще раз смелость, только она решает успех
задуманного.
38

Окончательного решения Янковский так и не
добился, но, по-видимому, большинство его товарищей
были склонны к побегу.
Вскоре всю группу воров отправили пешком к
месту их назначения, в одну из деревень Анциферовской
волости. Эта волость тянется вдоль Енисея на
несколько сот километров, а на сколько она
простирается в сторону тайги — этого никто из местных жителей
не знал. Площадь волости равнялась территории
нескольких европейских государств.
Вместо ушедших поляков в нашу камеру перевели
инженера Стелькера, сына старухи немки, двух
крестьян, подозреваемых в сожжении барского дома, и
баптистского священника. В камере стало шесть
человек.
Проповедник старался обратить в свою веру
крестьян, которые под его влиянием стали склоняться к
баптистской христианской секте.
Однажды произошла решительная схватка между
баптистом и Крастиным. Баптист резко выступал
против провославной церкви, с чем мы, конечно, были
согласны. Он говорил:
— Великолепие православных храмов, одежд
священнослужителей и православных служб — все это
взято от язычества. Святыня же баптистских
христиан— крест и распятие. Мы по существу такие же
социалисты, как и вы. Мы тоже отстаиваем социальное
равенство людей, лишь пути к нему у нас разные. В
учении социал-демократов большевиков проповедуется
насилие, вооруженная борьба за захват власти и
передачу собственности богачей в руки трудящихся. Мы
за широкое обеспечение народных масс, но на основе
добровольного убеждения богатых людей и власть
имущих о передаче ими части своих материальных
благ в пользу бедных, неимущих. Баптистская община
ратует за оказание помощи бедным людям,
предоставление нуждающимся работы и организацию для них
разумных развлечений.
Крастин раздраженно ответил:
— Баптистские пасторы и православные
священники по существу одно и то же, но. баптизм опаснее
для дела революции. Религиозную пропаганду и
богослужение баптисты оформляют показным демокра-
39

тизмом. Они отказались от церкви со всем ее
великолепием, алтарь заменили простым столом, покрытым
скатертью, иконы многочисленных святых — крестом
и распятием. Вместо священника, облаченного в
золотую ризу,— проповедник, одетый в сюртук или
пиджак. Взамен церквей и соборов — молитвенные залы
или комнаты, которые после молитв и пения
священных песен превращаются в танцевальные или
концертные залы, где иногда читаются лекции на темы, не
идущие против религии. Все это подкрепляется
подачками богачей, материальной помощью неимущим
членам секты или устройством этих бедняков на
предприятия хозяев-баптистов, которые их нещадно
эксплуатируют. Поп Гапон в 1905 году частично усвоил
этот вид религиозного демократизма и привел массы
людей к расстрелу.
Споры с баптистским проповедником несколько
отвлекали нас от угнетающего тюремного режима.
На седьмой день пребывания в енисейской тюрьме
нас отправили к месту ссылки. Предстояло пройти
пешком семьдесят верст до села Анциферова, а затем
плыть на лодке вниз по Енисею.
Выяснилось, что до Монастырского назначен я
один, а в село Верхне-Имбатское, не доезжая
примерно пятисот километров до Монастырского,
направлены инженер Стелькер и его мать.
Перед отправкой этапа произошла тяжелая сцена.
Молодую девушку разлучили с отцом, 55-летним
стариком, который оставался в тюрьме до очередной
партии ссыльных. Дочь на коленях умоляла начальника
тюрьмы оставить ее с отцом или отправить отца
вместе с ней.
— Я ничего не могу сделать. Лиц, отправляемых в
этап, оформляет енисейский исправник, а я лишь
исполнитель его приказов,— ответил он.
Ворота тюрьмы закрылись.
Девушка, обливаясь слезами, колотила кулаками
в железо ворот. Ее почти насильно посадили в телегу,
на которой везли котомки ссыльных с их
небольшими пожитками. Старуха Стелькер стала утешать
девушку, по-матерински поглаживая ее светлые
волосы.
Конвойные не обращали внимания, если кто-либо
40

из этапников отставал или уходил вперед: здесь не
было желающих совершить побег. Долгое тюремное
заключение и длительное путешествие по тюрьмам
разных городов возбуждали у всех лишь одно
желание— поскорее прибыть к месту ссылки и отдохнуть.
Планы побега откладывались на будущее.
В придорожном таежном лесу было много
брусники, черемухи. Часто попадались маленькие белки.
Этапники их иногда ловили, но они, исцарапав руки,
обычно вырывались и убегали. Недалеко от лесной
дороги блестел на солнце Енисей.
Мы сделали привал. На пайковые деньги (10
копеек в сутки) администрация тюрьмы снабдила
этапников сухой и сырой рыбой, из которой в нескольких
котелках варилась уха. Ночь коротали у костров,
большинство не спали, наслаждаясь ночной тишиной и
ароматом леса.
Старушка Стелькер, склонясь к костру,
помешивала уху деревянной ложкой. Синеватые огоньки
пламени, вспыхивая на углях, освещали старческие
морщины и седые пряди волос. Я лежал неподалеку,
подстелив осеннее пальто. Меня заинтересовало, почему
ее, старую женщину, гонят в далекий, суровый край.
Отставив в сторону котелок с ухой, она заправила
волосы под черный платок и, тяжело вздохнув,
поведала о своей жизни.
— Проклятая война, как она уродует жизнь
людей! Я по национальности немка, родилась и выросла
в Германии в интеллигентной семье. Сейчас мне
семьдесят лет. В дни далекой юности меня полюбил
студент Карл Лемке. Мы поженились. Его женой я была
только шесть лет. Когда он закончил юридический
факультет, Пруссия ввязалась в войну с Францией.
Мой Карл был взят в армию и погиб в бою у
крепости Мец, а через пять дней после его смерти я родила
сына, дав ему имя отца.
Спустя десять лет я вышла замуж за русского
врача. Когда истек срок его служебной командировки в
Германию, мы с мужем уехали в Россию, и я стала
русской подданной. Здесь у меня родился второй сын,
названный в честь отца Николаем. Сын от первого
брака остался в Германии, у родственников. Сейчас
он подполковник артиллерии германской армии, а Ни-
41

колай стал инженером-электриком. Будучи на
практике в Германии, он встретился там со своим сводным
братом и подружился с ним. Лет десять тому назад
мой второй муж умер.
Когда началась война между Россией и Германией,
формально оба мои сына оказались врагами, а
старший сын, немец, даже врагом своей матери. Меня и
Николая обвинили в шпионаже. Поводом послужила
непрекращавшаяся переписка с Карлом.
Она на минуту умолкла. Я подбросил в костер
сухих веток кедра, они ярко вспыхнули, выкинув
кверху клубы густого дыма. Очнувшись от тяжелой думы,
Стелькер прошептала:
— Сейчас я, пожалуй, счастливая мать. Мой
старший сын не убьет младшего брата и мать: они далеко
от мест сражений, но как мать я дрожу за его
жизнь.— И слезы оставили на ее лице влажные
полосы.
Сидевшая рядом девушка-латышка молча обняла ее
и поцеловала в мокрую щеку. До рассвета горел
костер. Латышка подкидывала в огонь сухой хворост и
охраняла сон старушки.
Путь до Анциферова
Утром партия двинулась дальше. На лесистых берегах
Енисея появились деревни, в которых нам выделяли
под вещи новые подводы взамен тех, которые
возвращались обратно. Это была повинность, которую несло
население, поэтому приход этапа в деревню
враждебно встречался крестьянами. Процедура снаряжения
подвод не обходилась без ругани со стороны
старшего стражника, который торопил крестьян.
В попутных деревнях уже жили ссыльные, по
преимуществу военнопленные немцы или галицийские
евреи. «Политиков» мы не встречали: они жили дальше,
в глубине края. Постепенно партия убавилась, так как
часть этапников осталась на жительство в этих
деревнях.
Стояла безветренная погода. В воздухе мельтеши-
42

ли тучи мелкой мошкары. Она забиралась в ноздри,
уши, в рот и нестерпимо жалила. Местные жители для
спасения от насекомых надевали особые кисейные
сетки, прикрывавшие голову и шею до плеч. В один из
таких дней мы шли под конвоем двух казаков и
одного стражника (второй стражник ушел обратно в
Енисейск), который торопил нас, чтобы засветло
добраться до ночлега.
— Веселее, ребята,— говорил он,— еще версты
две — и будет деревня Погодаево, а за ней Бажаново,
где будет ночевка.
Вдруг тишину леса нарушил звук колокольчиков.
Навстречу по лесной дороге мчалась тройка лошадей,
впряженная в рессорный тарантас. Светлая шинель,
шапка с кокардой — это оказался анциферовский
исправник, начальник огромной волости. Поравнявшись
с нами, тройка остановилась. Стражник отдал рапорт,
сообщив, что этапная партия вся налицо.
— Это хорошо,—сказал исправник.—А вот семь по-
ляков-«варшавьяков» убежали сегодня ночью со
станка Погодаево. Далеко не убегут, я их всех изловлю.
Он закурил папиросу и угостил стражника.
Нас взволновал побег. Он осложнил наш
последующий путь, так как население ближайших деревень
относилось к нам недоброжелательно и настороженно,
опасаясь, что мы тоже убежим.
На высоком берегу Енисея показалась деревня
Погодаево. Я заметил женщину, которая шла нам
навстречу. Длинная коса, перекинутая через плечо на
грудь, и красный газовый шарф выделялись на фоне
черного платья. Поравнявшись с ней, я спросил, есть
ли здесь политические.
— Я единственная,— ответила она, подавая мне
руку. Своим появлением она как бы открывала мне
двери политической ссылки.
Оказалось, она из Киева и даже знала некоторых
моих знакомых. Поговорить нам не удалось:
конвойный грубо оттолкнул ее.
У этапной избы стояло несколько местных жителей,
враждебно настроенных. Некоторые выкрикивали:
«Политики!», «Мазурики!». Причиной их неприязни
был побег варшавских воров из этапной избы этой
деревни.
43

Деревенских мужчин отправили в помощь
стражникам и казакам ловить бежавших.
Нас закрыли в этапной избе, а некоторых в сарае,
выставив у дверей охрану из вооруженных
охотничьими ружьями крестьян.
Утром мы тронулись дальше. В деревне Бажаново
встретили Ревекку Баскир. Мы с Крастиным
остановились на ночлег в ее небольшой избушке и почти всю
ночь проговорили. Она критиковала
меньшевиков-оборонцев, рассказывала про Киев и местную ссылку, а
мы — про Петроград и наши партийные новости.
Баскир — работница-портниха, активная
большевичка, организатор стачек в швейных мастерских. Из
Киева выслана на время военного положения. В этой
деревне — единственная политическая. Она запомнила
фамилии многих из тех, кто прошел в этапных
партиях через эту деревню, и знала, в каких деревнях они
живут.
На следующий день мы пришли в Анциферово,
последнее больщое селение по берегу Енисея, как нам
сказали. В нем было шестьдесят домов. До
Анциферова нас вели пешком по сухопутью. Дальше нам
предстояло двигаться на лодках, селения же именовались
станками (от слова «остановка»). В село мы пришли
ночью и были размещены на ночлег в избе,
предназначенной для этапных партий, следовавших в ссылку
в Енисейск и Туруханский край.
Едва забрезжил рассвет, я вышел из этапной избы
и увидел направлявшихся к нам местных
политических ссыльных. Мы познакомились. Это были социал-
демократы большевики Виктор Капранов — рабочий-
кожевенник из Петрограда, Василий Лавыгин —
текстильщик из Костромы, Илья Белопольский из
Одессы. Он был партийным профессионалом, участником
революционного подполья в Петербурге, Москве,
Одессе и других городах. Остальные — анархисты и
бундовцы.
Мы разошлись на отдых: я — к Капранову, Крас-
тин— к Лавыгину. Пожимая мне руку, Капранов
проговорил:
— Я предоставляю себя в распоряжение гостя, а
гость, по-видимому, забыл, что мы когда-то
встречались.
44

Действительно, что-то знакомое было в чертах
лица этого человека, но я не мог его вспомнить.
Капранов сказал, что встречались мы на заседании
Петербургского Центрального бюро профсоюзов в 1912 году,
когда обсуждался вопрос об организации в
Петербурге всеобщей первомайской стачки.
— Славная была стачка, — говорил Капранов.—
Около двухсот тысяч петербургских пролетариев
бросили тогда работу, и тысячи, несмотря на проливной
дождь, вышли на демонстрацию. Наши сапожники и
кожевенники, да и ваши булочники тогда тоже
бастовали и участвовали в демонстрации.
Это было три года тому назад. А сколько событий
произошло с тех пор, как расширилось рабочее
движение и повысилась сознательность рабочих! Об этом
мы с Капрановым говорили на берегу Енисея,
вспоминая детали тогдашних классовых схваток. Взгляд
его скользнул по широкому речному простору.
Заметив двигавшуюся черную точку, он сказал:
— Видишь, это плывут наши чалдоны со
стражниками. Победители после облавы в анциферовской
тайге. Они охотились за убежавшими из деревни
Погодаево ссыльными. Четверых из них, раненых,
отправили в Енисейск, а троих убили. Сейчас они
возвращаются с противоположного берега Енисея и,
наверное, выпьют после двух удачных охот — на
людей и на уток.
Я вспомнил о смелом Янковском, инициаторе
неудачного побега:
— Жаль этих ребят. Я с ними сидел в енисейской
и красноярской тюрьмах.
— Конечно, жаль, — ответил Капранов,
поднимаясь на крыльцо своей избы.
Когда мы вошли в дом, он занялся скромной
сервировкой обеда, которым решил меня угостить. Ставя
на стол еду, он продолжал говорить:
— Вот эти стражники на днях пригласили меня с
собой на охоту, на ту сторону Енисея. Охотясь, я мог
бы при удобном случае их застрелить и бежать. Но
плыть против течения Енисея на лодке, на это не
хватит никаких физических сил! А идти по берегу —
значит быть задержанным стражниками или подстрелен-
45

ным, как Янковский и его товарищи. Вон он какой,
наш Енисей.
Стены его избушки украшали географические
карты, портреты Пушкина, Лермонтова, Некрасова, а на
столе стояла фотография молодой женщины в рамке,
искусно сделанной из кедровых шишек.
Гремя ухватом, Капранов вытащил из печи чугун,
от которого исходил приятный аромат.
— Угощаю тебя ухой из самой свежей енисейской
осетрины. Этот осетр пойман мной, — объявил он.
Когда я с аппетитом съел две чашки ухи, он,
подавая на стол горячий чайник, сказал:
— На смену животной пище есть очень интересная
духовная. Неплохо будет, кстати, и ознакомиться с
мировыми событиями. События, что вершины гор для
смелого альпиниста. Они манят его, пока с самой
высокой вершины он не увидит далекие просторы.
И он положил на стол небольшую тетрадь,
написанную от руки печатными буквами. Это были
ленинские тезисы о войне. О них я кое-что знал, занимаясь
в партийном кружке в 1914 году, но прочитать их
полный текст мне тогда не довелось. Надо сказать,
что, хотя некоторые революционные брошюры и
попадали тем или иным путем в тюрьму, эта статья,
озаглавленная «Война и российская социал-демократия»,
мне не была известна.
Прав был Капранов, когда сравнил ленинские
тезисы с вершиной высокой горы. Мудрые ленинские
слова, сказанные от имени Центрального Комитета
РСДРП (б), устраняли все неясности, учили
правильному пониманию природы происходящей войны,
определяли отношение к ней и правительству, ее
начавшему.
С жадностью, как голодный, поглощающий пищу,
вчитывался я в мысли Ильича: «При данном
положении нельзя определить, с точки зрения
международного пролетариата, поражение которой из двух групп
воюющих наций было бы наименьшим злом для
социализма. Но для нас, русских с.-д., не может подлежать
сомнению, что с точки зрения рабочего класса и
трудящихся масс всех народов России наименьшим злом
было бы поражение царской монархии, самого
реакционного и варварского правительства, угнетающего
46

наибольшее количество наций и наибольшую массу
населения Европы и Азии» *.
Статья в тетради составляла около восемнадцати
страниц. Прочитав ее, я тотчас же обратился к
Капранову с просьбой дать мне бумаги, чтобы ее переписать,
но получил отказ:
— Переписывать тебе не следует, так как я
получил ее из Туруханского края, по-видимому из села
Монастырского.
— Но кто же тебе ее послал?
— Кто послал, не знаю. Об этом не говорят, но
можно догадаться. По всей вероятности, Свердлов.
Коба Джугашвили находится на дальнем станке Ку-
рейке, оттуда трудно что-либо послать, живущий же в
Монастырском Спандарян тяжело болен. Там, в
Монастырском, центре Туруханского края, ты найдешь
эту статью. А кроме того, в дороге тебя могут обыскать
стражники, тогда придется расплачиваться за этот
документ тюрьмой.
Капранов был прав, и я с ним согласился.
Трое суток мы прожили *в Анциферове. Предстояло
плыть в Туруханский край в лодке вниз по течению
Енисея. Других средств передвижения не было.
Пассажирский пароход делал только один рейс и в то
время, по-видимому, шел обратно к Красноярску.
Некоторые из местных жителей исчисляли расстояние
от Анциферова до Монастырского в 1000 верст, другие
в 1300.
И вот наступил день отъезда. К берегу подошла
большая четырехвесельная илимка. Половину ее
пространства занимал деревянный кузов с крышей,
стенками и небольшим отверстием, служившим дверью.
Кузов защищал пассажиров от дождя и ветра. У
енисейской лодки нос острый, а дно плоское, сидит она в
воде неглубоко, через мелкие места и даже пороги
проходит легко, а при попутном ветре может плыть с
парусом. В лодку посадили четырех собак, которые
на обратном пути будут по берегу за веревки тащить
лодку против течения.
Долго на берегу Енисея видна была группа
провожавших нас ссыльных.
* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, стр. 21.
47

Пожар в прибрежной тайге
Неспокойным был в то утро Енисей. Волны
подбрасывали лодку, и мы, непривычные к такой качке,
чувствовали себя скверно.
Енисей — быстрая река, поставленный на илимке
парус еще больше ускорял ее движение. Отъехав верст
сорок, мы почувствовали запах Дыма и на правом
берегу увидели вспышки далеких огней. Горел
прибрежный лес. Ветер гнал пламя прямо к реке, и, когда
лодка поравнялась с местом пожара, видно было, как
языки огня перепархивали с одного дерева на другое.
Картина была жуткой.
Сначала дым окутывал верхушку дерева, а потом
сноп искр и пламени взлетал над ним. Соседние
деревья тонули в густом молочного цвета дыме.
Площадь горящего леса простиралась до двух километров
вдоль берега и уходила в глубь тайги. Кое-где
виднелись догорающие обугленные стволы.
Лесной пожар никто не тушил, и он захватывал
все новые участки.
На реке появились какие-то темные точки. Когда
лодка подплыла к ним, оказалось, что это мертвые
белки. Изредка попадались и лисицы. Спасаясь от
огня, звери кидались в реку, очевидно пытаясь
переплыть на другой берег. Выбившись из сил, они тонули.
Сидящий за рулем рыбак багром стал ловить
мертвых зверьков и, втащив их в лодку, ловко ножом
снимал шкурки, выбрасывая ободранные тушки обратно
в реку. В лодке росла кучка беличьих шкурок.
Вдруг рулевой вскрикнул:
— Смотрите, медведи! Медведи!
Действительно, большой медведь, медведица и
медвежонок пересекали вплавь реку. Быстрое течение
сносило их к большому острову. Мы советовали
конвоирам убить медведей, но те категорически
отказались.
Вскоре горящее пространство осталось позади нас.
Остановились наконец в деревне Михалево. Здесь
жили четверо ссыльных, из них трое большевиков.
Среди них был знакомый мне Иван Титыч Морозов.
В 1915 году Морозов работал в Петрограде секре-
48

тарем больничной кассы социального страхования на
одном из металлургических заводов. Морозову
удалось, используя больничную кассу как легальную
общественную организацию, создать на этом
предприятии большевистскую ячейку, которая сумела поднять
идейное влияние партии среди рабочих завода.
Деятельность Морозова не укрылась от агентов охранного
отделения, он был арестован.
За семь дней до отправки в пересыльную тюрьму в
одиночную камеру дома предварительного
заключения, где я сидел, поместили Морозова. Его появление
было для меня неожиданностью: обычно в одиночные
камеры сажали только по одному человеку, а теперь
вдруг нас стало двое. Когда мы поздоровались и
узнали друг друга, Морозов, смеясь, сказал:
— Скоро будут сажать в эти каменные коробки
по три-четыре человека. Идут массовые аресты, и в
тюрьмах не хватит места.
Вместо койки Морозову дали небольшой матрац.
Морозов был тихий, замкнутый человек, даже в гневе
он не мог как следует крикнуть. Казалось даже
странным, как с таким тихим голосом он мог быть
пропагандистом. Но зато Морозов обладал огромной
усидчивостью, он читал такие серьезные книги, как
«Капитал» Маркса, «Аграрный вопрос» Маслова,
работы Плеханова. Читая, он обычно составлял заметки
и конспекты.
Со мной в камере он пробыл семь дней, после чего
был уведен неизвестно куда. И вот на берегу Енисея
мы неожиданно встретились. После дружеских
рукопожатий он поинтересовался, не везу ли я книг или
журналов от ссыльных тех деревень, мимо которых
ехал. Узнав, что еду без книг, сердито сказал:
— Экий ты простофиля! Ведь книги здесь —
основное содержание жизни.
• К нему я ночевать не пошел. Два дня пребывания
в Михалеве я прожил у другого ссыльного.
Малолюдная деревня Гурино, очередная по
маршруту, состояла всего из пяти изб. Жители ее
занимались рыбной ловлей и охотой. Она оторвана от
остальных деревень на несколько десятков километров,
кругом непроходимая тайга. Ссыльных в ней не было.
В лодке теперь семь человек — два гребца, страж-
49

ник и четверо ссыльных: я, Крастин и старуха Стель-
кер с сыном. Остальные ссыльные поселились в
попутных деревнях.
Остановились в Турине. На лицах некоторых
жителей синяки и шрамы от заживших ран. В ответ
на наши вопросы стражник пояснил, что многие
обитатели деревни больны «дурной болезнью» (так тогда
называли сифилис). Ночевать здесь он не
намеревался, опасаясь заразы, и потому стремился поскорее
сесть в лодку и плыть дальше.
Мы знали, что при известной осторожности в
обращении с больными сифилис не страшен, но чувство
брезгливости заставило нас отказаться от отдыха и
ночевки и ехать дальше. Часа два затратили, чтобы
попить чаю с черным хлебом. Ничего другого не ели,
хотя в доме, где мы остановились, гостеприимная
хозяйка предлагала нам совершенно бесплатно молоко,
творог, сметану, жареную рыбу и мясо. От всего
отказались.
На этот раз плыли ночью, держась ближе к
берегу. Ночь стояла тихая, Енисей был спокоен, светлый
диск луны освещал путь. Когда уже рассветало,
лодка пристала к берегу возле деревни Холмогорово.
Таежный лес полукольцом охватил семь маленьких
изб. Здесь жили политические ссыльные Петухов и
Борис Магидов из Петрограда, Кукушкин из Ростова-
на-Дону и Кирюхин Николай из Москвы.
Ссыльный Борис Магидов.
Буря на Енисее
Лодку на берегу Холмогорова встретил невысокого
роста человек, отличительной особенностью которого
была небольшая черная борода и манера быстро
говорить. Создавалось впечатление, что он куда-то
торопится и хочет возможно быстрее узнать от
приехавших все новости, а затем рассказать свои. Это был
Борис Магидов, по специальности рабочий-золото-
серебряник (так в ту пору называли ювелиров).
Встреча с ним была для меня приятной неожиданно-
60

стью. Я его хорошо знал с 1908 по 1911 год как
секретаря нелегального совета профессиональных
союзов Петербурга или Центрального бюро.
Это были годы, когда левое крыло
социал-демократической партии — большевики вели идейную борьбу
с меньшевиками, выступавшими против
существования нелегальной партии и нелегальных методов
работы, за использование в этих целях профессиональных
союзов, существовавших легально, в рамках
полицейских законов. Большевики вели борьбу и с так
называемыми отзовистами, отрицавшими необходимость
использования Государственной думы, профсоюзов,
клубов, кооперативов и т. п.
Магидова знали в Петербурге как меньшевика-
партийца, впоследствии ставшего межрайонцем. Но
Магидов вел в профсоюзах ту же работу, что и
большевики: он резко выступал против
меньшевиков-ликвидаторов, отзовистов и эсеров.
Центральное бюро профсоюзов (ЦБ) состояло из
представителей, избираемых правлениями союзов по
одному человеку от профсоюза; эти представители в
свою очередь избирали из своей среды секретариат из
трех — пяти человек, а он — ответственного платного
секретаря, каким и был тогда Магидов. Па своим
взглядам и делам он был близок к большевикам.
Центральное бюро в те годы вело большую работу,
направляя своих представителей на всякого рода
общественные съезды: Всероссийский съезд по борьбе с
проституцией (женский съезд), второй ремесленный
съезд, съезд фабрично-заводских врачей, съезд по
борьбе с алкоголизмом, съезд по подготовке к
выборам в IV Государственную думу и т. п. В противовес
меньшевикам большевики на этих съездах выступали
с неурезанными лозунгами революционной
социал-демократии.
Мы прозвали Магидова летучим голландцем.
Бывало, он неожиданно явится в профсоюз, отзовет
тебя в сторону и сообщит по секрету, что в таком-то
месте, в такие-то часы состоится заседание ЦБ.
Начнешь записывать, он сердится:
— Брось эту глупость, заучи на память адрес и
пароль. Зачем иметь материал для охранки в случае
ареста?
61

Магидов уйдет, а в сознании остается чувство
бодрости от мысли, что где-то втайне от полиции
существует штаб революционных профсоюзов, тесно
связанных с нашей партией. Через Магидова мы иногда
узнавали о созыве меньшевиками тайных собраний,
получали адреса и пароль для участия в них, что
помогало разоблачать предательскую политику этих
попутчиков буржуазии.
Когда наша лодка ударилась об отмель высокого
берега Енисея, небольшой человек длинным багром
подтащил ее ближе к большому камню, с которого
было удобнее сойти на сушу. Он, оказывается,
заранее узнал о нашем скором приезде и ночью дежурил
на берегу. Раздался его звонкий голос:
— Упритесь веслом в дно! Двигайте лодку!
Заметив, что старуха Стелькер'пытается встать, он
крикнул ей с берега:
— Бабушка, бабушка, сидите спокойно, вы легкая
как перышко, мы вас вытащим вместе с лодкой.
Когда я вышел на берег, он, отбросив багор в
сторону, обеими руками тряс мою руку и быстро
приговаривал:
— Ну вот! Ну вот! Опять встретились, только здесь
я тебе, к сожалению, никаких паролей и адресов не
сообщу.
Долго в тот вечер и в последующие дни мы
делились воспоминаниями о нашей прошлой
революционной деятельности и последними сведениями о рабочем
движении.
Из-за отсутствия подводчиков-гребцов мы пробыли
здесь трое суток, а на четвертые тронулись дальше.
Оказывается, Магидов за время нахождения в этой
деревне успел побывать в ближайших деревнях по
Енисею, где жили ссыльные, и сообщил нам их
фамилии.
Опять лодка с поставленным на ней парусом
бежит по волнам. По берегам — дремучая тайга. Иногда
из-за островков, поросших осокой и мелким
кустарником, выпархивают большие выводки птиц. Куда ни
взглянешь, всюду все та. же бесконечная ширь
Енисея. Плывешь десятки верст — и ни одной встречной
лодки. Все, чем жили, что сохранилось в памяти, мы
уже рассказали друг другу, а наличие конвоира и
52

чужих людей — гребцов сдерживало беседу. Поэтому
мы декламировали стихи или просто дремали.
В деревне Пономарево из нашей компании выбыл
Аркадий Крастин, ему предстояло отбывать ссылку в
этой деревне. Грустно было расставаться с
товарищем, с которым сдружился по тюрьмам и этапу.
Стелькер с матерью и я направлялись в далекую
Туруханку. Сколько сотен верст нам предстояло еще
проплыть, мы не знали. Следующим на нашем пути
было селение Назимово. В нем насчитывалось
тридцать домов, крестьяне здесь жили лучше, чем в
других деревнях. В Назимово заходили сибирские
старатели, отправляясь на добычу золота (известно было,
что в окрестной тайге имеются залежи этого
драгоценного металла). История деревни хранит память о
том декабристе Якубовиче, который жил здесь,
занимаясь поставками продовольствия на ближайшие к
Назимову золотые прииски.
Теперь золотоискатели состояли главным образом
из бывших уголовных и ссыльнопоселенцев. Часто эти
смельчаки погибали в тайге, а те, кто оставался в
живых, возвращались не столько с золотом, сколько с
подорванным здоровьем — так рассказывали нам
ссыльные этой деревни. Мы пробыли в ней трое суток.
Здесь отбывали ссылку большевики Слепушев Сергей
из Петрограда, Крючков Михаил из Оренбурга и два
анархиста — из Костромы и Ташкента.
Трехсуточная остановка нашей группы объяснялась
тем, что в деревне не оказалось жителей, способных
выполнить обязанности подводчиков, то есть на лодке
отвезти ссыльных до следующей деревни. Все
взрослое население находилось на рыбной ловле. Когда
двое рыбаков вернулись, они упросили конвоира везти
нас ночью, так как стояла горячая пора хода дорогих
пород рыбы, а ждать до утра — это потеря времени,
потеря улова. Мы тоже не возражали, тем более что
погода была тихая, а Енисей спокоен.
Едва мы отплыли от Назимова, как луна скрылась
за темными тучами и вода потемнела. Стало тоскливо
и жутко. По временам гребцы, опасаясь порогов и
мелей, удалялись от берега, и мы наблюдали странное
явление: нарушая безлюдье таежных просторов, мрак
ночи разрезали далекие огни на берегу Енисея; они
53

вдруг вспыхивали и гасли. Что бы это могло быть?
Костер ли рыбака, или сигналы бедствия бежавшего
из ссылки, умирающего от голода или болезни?
Огненные блики долго мерцали. Когда лодка подплыла
близко к уступам высокого берега, огни исчезли.
Стражник беспечно дремал, положив на колени
заряженную винтовку и не обращая внимания на
брызги, летевшие на его брезентовый плащ, надетый
поверх шинели. Ветра нет, парус спущен. Но Енисей
капризен, изменчива его погода, в чем мы имели
случай убедиться. С низовьев вдруг подул ветер, он стал
усиливаться, вздымая брызги, обдававшие сидящих
на веслах и у руля гребцов и меня со стражником, не
пожелавших спрятаться в кузов лодки, где находились
Стелькер с матерью. Если бы в лодке была еще одна
пара весел, я тоже сел бы грести.
Закрытая брезентом старуха Стелькер вскрикивала
каждый раз, когда очередной удар волны поднимал
лодку на гребень и потом опускал ее.
— Айда! Айда! Греби к берегу, или попадем под
ураган! — крикнул молодой рыбак-рулевой женщине,
сидевшей на веслах. Сильными взмахами она начала
грести к берегу. Через несколько минут, когда лодка
зашуршала по песку, мы заметили в ночной тьме
береговую косу, а вправо — уступы крутого берега,
поросшего лесом. Сидевшие в лодке три собаки,
привязанные длинными веревками к носовой части,
выскочили на берег вместе с гребцами. Общими усилиями
илимку подтянули.
Когда мы поднимались по откосу, ветер уже
превратился в ураган. Прибрежный лес шумел. В
кромешной тьме нам удалось найти закрытое от ветра
место, где мы разожгли костер. Через два часа буря
стала постепенно стихать, блеснула из-за туч луна.
Но у гребцов, по-видимому, уже не было желания
плыть ночью, а у нас и того более.
Гребцы заснули на траве вблизи костра, заснул и
стражник, положив голову на приклад винтовки. Мы
со старухой Стелькер не спали, поддерживая костер.
Время от времени я приносил сухие сучья кедра.
Огонь, вспыхивая, освещал темную чащу леса и
лежавших на траве людей и собак.
Все еще не успокоившийся Енисей сильным прибо-
54

ем продолжал напоминать о себе. Из глубины лесной
чащи доносился шум деревьев, раскачиваемых ветром.
И тут вдруг мы услышали стон человека. Залаяли
собаки. Стражник вскочил, протирая глаза. Стон
повторился. В ответ прозвучало ругательство конвоира,
который вновь растянулся на траве и сказал,
обращаясь к проснувшемуся инженеру Стелькеру:
— Спи, не пугайся, это кричит выпь.
На мой вопрос, что это за птица, как она выглядит
и почему кричит по ночам, я ответа. не получил:
стражник вновь погрузился в сон.
Когда бледная полоска рассвета забрезжила в
восточной части неба, мы, потушив костер, тронулись
дальше. В конце дня добрались до деревеньки Сухо-
ватка-Шадрино.
Здесь жили ссыльные работница-портниха Вера
Сапожникова и рабочий-кондитер из Киева Гавриил
Вейнберг с женой. Наше появление было для них
праздником, тем более значительным, что «гости»
прибыли из Петрограда.
Тезисы Ленина о войне
в переплете книги
В избе, в отдельной комнате, жила Вера, а в соседней
избе жили Вейнберг с женой. Хозяева были на
рыбалке. В большой сковороде на железной печке жарилась
рыба, называемая здесь тагунками, размером не
больше кильки, но такая жирная, что не требовала масла.
Мы съели две сковороды этой рыбы.
За деревней, где река размыла берег и
беспорядочно набросала кучи песку и мелких камней, мы
прогуливались с Верой, делясь воспоминаниями, я о
Петрограде, она о Киеве. Находясь здесь, в тиши
небольшого поселка, насчитывавшего всего пять
домов, она была бодра и весела.
Вера забросала меня не одним десятком вопросов.
Ее особенно интересовало, как живут и участвуют в
революционном движении в Петрограде
рабочие-портные, как работает профсоюз портных и широко ли
95

развито стачечное движение среди рабочих этой
профессии.
Я довольно подробно рассказал ей обо всем, что ее
интересовало. Она прямо-таки расцвела, когда узнала,
что во время политической стачки в Петрограде в
июле 1914 года, в самый канун войны, на улицах
Выборгской стороны выросли баррикады; что свистом,
криками «Долой!» и пением «Марсельезы» встретили
проезжавшего по Невскому проспекту президента
Франции Пуанкаре, приехавшего в Россию заключать
военный союз с правительством царя Николая для
совместной борьбы против Германии.
— Меня иногда товарищи в Киеве одергивали,
упрекая за излишний оптимизм, — говорила Вера.—
А все то, что вы рассказали, заставляет думать, что
мы стоим накануне нового и большого
революционного подъема рабочего движения, который захватит и
солдатские массы. Ведь нынешняя кровавая война
должна многих образумить, и только рабочие и
солдаты могут приостановить эту бойню.
Мы подошли к песчаной гряде, и Вера, смеясь,
рассказала об истории, похожей на легенду, которую
ей поведал старик чалдон. По словам старика,
двадцать лет тому назад какая-то компания
золотопромышленников хотела прорыть через эти пески канал,
который соединил бы Енисей с другой рекой. Но у них
не хватило средств, пески остались прежними
песками. От себя Вера добавила, что такой проект,
по-видимому, в состоянии осуществить только
социалистическое государство.
— Возможно, вы завидуете тому, что я живу не в
самых дальних местах ссылки, — продолжала Вера.—
Но поверьте, повезло вам: вы будете жить по
близости, может быть и вместе с товарищами
Джугашвили и Свердловым, а от них многому можно научиться.
Я так хочу расширить свои знания, но здесь это с
трудом удается. Мне прислали сюда два тома
«Капитала» Маркса, я читаю, пишу конспекты, но многое
мне не понятно. Иногда помогает Вейнберг, он тоже
работает над «Капиталом» и многое мне разъясняет,
но постоянно надоедать ему неловко.
Когда я сказал, что завидую ее бодрости и
стремлению к знаниям, Вера рассмеялась:
56

— Не переоценивайте моей бодрости. Я иногда
очень злюсь, когда на меня находит тоска. Особенно
если надо мной подтрунивает Рахиль, жена Вейнбер-
га, когда я не могу найти ответа на непонятные
строки «Капитала». В таком настроении ухожу со своими
думами на берег. Енисей действует на меня
успокаивающе. Смотрите, какой он широкий и беспредельный.
Я смотрел в ту сторону, куда указывала маленькая
рука девушки, и невольно на память пришли строки
одного стихотворения:
Я оттуда, где струится
Тихий Дон, краса полей.
Я оттуда, где клубится
Беспредельный Енисей.
И сейчас, глядя на север, куда стремился Енисей,
я заметил высокий мыс. Он подобно гигантскому
утюгу вонзался в темные воды реки, а за ним уходили
вдаль горы. На них, как огромное дымчатое одеяло,
наплывали туманы.
Подходя к дому, я спросил Веру, читала ли она
ленинские тезисы об отношении нашей партии к
происходящей войне.
— Да, — ответила она. — Вейнберг получил эти
тезисы из Туруханска в переплете книги, которую мы
сразу же прочитали. А потом нам писали, чтобы мы
вскрыли переплет. Если бы вы знали, как я
радовалась. Прочитав тезисы, я два дня пела: так радостно
сознавать неиссякаемую силу партии!
Вера на минуту умолкла, устремив взгляд на
пенящиеся волны, которые гнал навстречу течению
северный ветер — предвестник скорой бури, а затем
громко воскликнула:
— А все же какая могучая у нас партия! Как
крепки ее ряды, как много у нас друзей! Товарищ Ленин
живет от нас за тысячи верст, а тезисы дошли даже
сюда, на берег Енисея.
Когда наша илимка после нескольких дней
пребывания в этой деревне тронулась в путь, мы долго
видели на берегу провожавших нас товарищей и среди
них фигуру девушки с развевавшимся по ветру белым
шарфом.
Плывем без остановок мимо деревень Панково и
Микулино. Останавливаться здесь нет смысла: жите-
57

ли ушли на рыбную ловлю и некому везти нас дальше.
В следующей деревне — Ярцево — жили десять
ссыльных, среди них большевики Енукидзе и Петр Моторин
из Петрограда, Василий Захаров из Екатеринбурга,
Сергей Минин из Царицына, остальные анархисты.
Между ссыльными большевиками и анархистами не
сложились товарищеские взаимоотношения главным
образом из-за расхождений на идейной почве:
анархисты были оборонцами.
Поселок Ворогово.
Ссыльные Ермолик.и Ливер
Ворогово — поселок из нескольких изб на границе с
Туруханским краем, где заканчивалась Анциферов-
ская волость. Здесь отбывали ссылку два товарища —
Ермолик и Ливер.
Они рассказали нам, что на этот безлюдный берег
с одинокой землянкой рыбака много лет тому назад
стражники высадили ссыльнопоселенца Осипа
Цапана. Власти, по-видимому, полагали, что его убьют
одиночество, голод и суровая природа. Но Цапан не
погиб. Он построил избу, около которой через
несколько лет появилось еще несколько изб. Так возник
поселок Цапана, но называть его почему-то стали
станком Ворогово. Все его население состояло из
ссыльнопоселенцев или охотников, таких же смелых и
выносливых, как Цапан.
Вопреки сложившемуся за десятилетия мнению,
что в этих местах нельзя выращивать хлеб, Цапан
первым посеял рожь, которая дала урожай. За ним рожь
начали сеять и в других деревнях Анциферовской
волости, и даже в некоторых деревнях Туруханского
края. Цапан умер более десяти лет тому назад. По
кратким воспоминаниям, которые о нем сохранились,
нельзя установить, каких он придерживался
политических убеждений. Но хлеб здесь продолжают сеять,
хотя и получают скудные урожаи; жители в основном
питаются привозным хлебом.
Во время нашей стоянки в Ворогове я остановился
в избе, где жил Ермолик. Довольно подробно ознако-
58

мил я Ливера и Ермолика с тем, что знал о рабочем
движении в Петрограде и других городах России. Они,
оказывается, тоже получили материалы товарища
Ленина об отношении социал-демократов к мировой
войне. Ермолик, чтобы ознакомиться с тезисами, даже
сумел не раз тайно съездить на лодке к ссыльным в
деревню Ярцево, хотя подобные поездки были
запрещены и карались.
На Ермолика произвели тяжелое впечатление
ярцевские анархисты-оборонцы, которые в этом
отношении одинаково мыслили с меньшевиками и эсерами.
До появления ленинских тезисов Ермолик также не
раз бывал в Ярцеве и в горячих спорах пытался
убедить анархистов в нежизненности построения
общества без власти, без государства, без законов.
— Поражает беспринципность этой группировки,
этих горе-революционеров, — говорил, волнуясь,
Ермолик.— До недавнего времени они кричали о
бескомпромиссной борьбе с врагами народа вплоть до
террористических актов, а сейчас находят общий язык
с меньшевиками, эсерами и буржуазной
интеллигенцией, поддерживают лозунг о войне с немцами до
победного конца.
Наш разговор происходил поздно вечером.
Несколько окон избы Ермолика из-за отсутствия стекол
были заткнуты тряпками. Слышались завывание ветра
и глухой шум бурлящего Енисея. Река была рядом, за
густой стеной больших кедров и пихт. На столе
мерцал огонек небольшой лампы без стекла (достать его
здесь было негде). Перед нами стоял чайник,
заваренный сушеным брусничным цветом. Сахар заменяла
сушеная малина. Георгий Ливер сказал:
— Товарищ Иванов, учти, здесь все продукты
нашего собственного изготовления.
Продовольственный магазин верст за 300 или 400, да и в нем,
наверное, нет ни чая, ни сахара. Мы с Ермоликом, живя в
тайге, уже обо всем переговорили, изучили друг у
друга каждую морщину. Вот почему появление нового
человека и беседы с ним вносят в нашу жизнь не
просто разнообразие, а свет и бодрость, разгоняют
окружающую нас мертвечину.
Ливер на минуту замолчал, наливая брусничный
чай. В этот момент раздался глухой удар и затем
5Q

шуршащий звук, как будто огромная снежная лавина
скатилась с горы и увлекла за собой глыбы камня и
песка. Я вздрогнул. Заметив это, Ливер проговорил:
— Сердится батюшка-Енисей. Это он хлестнул
очередной большой волной в уступ берега, где стоит
наша изба. Сегодня он разбушевался, но есть буйство
пострашнее. Отвлечемся, однако, от Енисея и
анархистов, поговорим о нашей реальной жизни. Что для нас,
здесь живущих, главное? Это, конечно, не терять силу
воли, суметь выстоять против мертвящего
однообразия дней, месяцев и годов ссылки, заполнив их чем-то
разумным, хотя бы даже таким разговором, какой
сейчас ведем.
Вот посмотри, рядом с твоими тремя большими
сухарями на столе лежат наших два кусочка хлеба.
Через два дня у нас хлеба совсем не будет, не будет
его и у местного населения, которое уже съело свой
урожай. Теперь придется ждать, когда сюда привезут
хлеб, а когда это случится — через неделю или месяц,
не известно. А сахара и чая давно нет.
Конечно, тяжело, но это еще не катастрофа. Мы
сами заготовили сухой и соленой рыбы, насолили мяса
диких уток и гусей. Для борьбы с цингой запаслись
брусникой, сахар заменит сушеная малина. Самое
главное и самое необходимое для нас — это книги, а
книг нет, читать нечего, газеты приходят редко,
осенью раз в месяц. А книги и газеты нужнее хлеба
и сахара.
Заработков здесь нет, работать негде; если
местный чалдон пригласит помочь рыбу ловить, то
заплатит только рыбой, а мы сами наловили ее достаточно.
Вот так мы и живем.
Ливер замолчал, встал из-за стола, прошелся по
избе и в заключение сказал:
— Приедешь в Монастырское, передай привет ту-
руханцам, особенно Свердлову. Мы думаем, что статья
Ленина послана нам по его инициативе. Если бы Яков
Михайлович смог послать нам несколько книг,
учебников и старых газет, хотя бы даже «Русские
ведомости»! Я слышал, там получают эту газету.
Раздался стук в дверь, и в избу вошел
сопровождавший нас стражник. Он сообщил, что из-за плохой
погоды мы завтра не поедем дальше, тем более что
60

подводчики еще не возвратились с рыбной ловли.
В ответ Ермолик громко вскрикнул:
— Вот это хорошо, нам будет веселее с гостями,
пусть поживут в Ворогове!
Эту ночь я спал в избе Ермолика на разостланных
на полу оленьих шкурах.
Утром Ермолик с Ливером угостили меня жареным
гусиным мясом. После завтрака по настоянию хозяев
я рассказал им о питерских анархистах, как они в
августе 1914 года — в момент всеобщей трехдневной
политической забастовки, когда в некоторых районах
города стихийно выросли баррикады, — собравшись
вместе с максималистами в клубе «Наука и жизнь»,
выступили с призывом начать в Петербурге
вооруженное восстание. У этой небольшой группы не было
никакого плана восстания. Политическая же обстановка
в стране и состояние организаций рабочего класса
были таковы, что о вооруженном выступлении против
правительства могли говорить только провокаторы или
сумасшедшие люди.
В. И. Ленин и другие марксисты всегда
рассматривали анархизм как буржуазный индивидуализм,
борющийся за сохранение частной собственности,
отрицающий необходимость государственной власти й
подчинения меньшинства большинству, не понимающий
закономерности развития капитализма, крупного
капиталистического производства.
Теоретик анархизма Кропоткин выступал против
любых форм объединения пролетариата — партии,
профсоюзов, организации вооруженных сил и т. п.
Ермолик и Ливер вспомнили о французских
анархистах-синдикалистах и об итальянском анархизме. Когда
мы утром вышли на прогулку, Ермолик, посмеиваясь,
проговорил:
— А ведь полезно иногда сделать обзор ошибок
борющихся с нами политических противников, равно
как и наших ошибок, они ведь тоже бывают. Вот ты
уедешь, и такого рода разговоры едва ли возникнут у
нас с Ливером, а с местными чалдонами можно
говорить только об охоте и рыбной ловле. От них мы
узнаем и новости: как в тайге умер с голоду
бежавший ссыльнопоселенец или как медведь задрал
чалдонскую корову.
61

У самого берега я увидел поставленный кем-то
новый забор.
— Вот, посмотри, какую мы вдвоем построили
поскотину, — сказал Ливер.
Поскотиной здесь назывались большие заборы,
отделяющие таежный лес от деревни, чтобы коровы и
лошади не уходили в тайгу. Столбы и колья забора с
положенными на них жердями охватывали большое
пространство и белели оструганной стороной.
— Все сделали бесплатно, — продолжал Ливер,—
чтобы руки и ноги не отнялись из-за отсутствия
физической работы.
В Ворогове мы пробыли двое суток. Прощаясь,
Ливер и Ермолик опять напомнили мне о книгах и
газетах. Дальше мы плыли уже по Туруханскому
краю. Позади остались тринадцать деревень, или
станков, как их здесь называют, Анциферовской
волости. Да только ли тринадцать? Может быть, на другой
стороне реки тоже были станки? Но о них мы ничего
не слышали. А в тех, которые миновали, жили
тридцать шесть политических ссыльных, в их числе
двадцать социал-демократов большевиков.
Интересно отметить быстроту течения Енисея.
Река берет начало в горах на высоте 1400 метров над
уровнем моря; падая с этой высоты, она через 1800
километров еще сохраняет стремительное течение —
до семи километров в час.
Для Туруханского края Енисей — единственная
транспортная артерия и единственный путь
сообщения. Сухопутных дорог здесь нет. Весной, летом и
осенью на лодке, а зимой по ледяной поверхности
реки в легких нартах, запряженных лошадью, оленями
или собаками, — так передвигаются в этом краю люди
и грузы. Енисей — кормилец и основа жизни края.
В нем ловят рыбу, а в прибрежных лесах бьют зверя.
В зарослях осоки, на поросших кустарником
бесчисленных островах ютятся коротким летом и осенью
миллионы диких уток, гусей, чаек. Не случайно об
этом изобилии птиц говорится в одной из легенд,
которую рассказывают старожилы.
Далеко на юге, в горной стране, откуда пришли
народы, обитающие теперь в Туруханском крае, на
горной вершине стоит жилише прекрасной и доброй
62

богини Томам. Богиня в память о своих злосчастных
людях, которых богатыри-людоеды загнали в
бесплодную страну, каждую весну выходит на скалу, что
висит над Енисеем. Встав здесь, она машет руками, и
тогда из белоснежных ее рукавов снежинками
сыплется пух, который превращается в разных птиц. Они
несметными стаями летят в суровую северную
сторону, оповещая людей о пробуждении спящей земли.
Люди радуются солнцу и доброй богине Томам.
В Туруханском крае некогда жили декабристы.
Южнее, в селе Шушенском Минусинского края,
отбывал ссылку В. И. Ленин. Здесь зародился
ленинский план строительства революционной пролетарской
партии, партии коммунистов.
И все же со времен Чернышевского и
народовольцев Туруханскии край справедливо называли краем
черных дней и белых ночей.
Туруханскии край.
Осиновский порог
Из пяти округов приенисейского пространства Сибири
общей площадью 2 276 793 квадратных километра
один только Туруханскии край занимает территорию
около 1 600 тысяч квадратных километров.
Начинался Туруханскии край с деревни Осиново
у известного на Енисее Осиновского порога. Об этом
пороге, перегородившем течение многоводной и
широкой реки, интересно рассказывает норвежский
мореплаватель Фритьоф Нансен. Он сравнивает скалистые
берега Енисея около порога с норвежскими фьордами.
Нансен на пароходе подплывал к порогу с севера
и так его описал:
Течение становилось все сильнее, по мере того как мы
приближались к порогам. Но вот ущелье раздвинулось, и прямо нам
навстречу ринулась сверкающая мощная масса воды.
Величественное зрелище! Вода пенилась на порогах лишь
вокруг мысов, а посредине быстрота течения выравнивала
водную поверхность, на которой лишь кое-где виднелись водовороты
63

и быстрины. Пароход дрожал под напором течения, пробираясь
вперед под выступающим лесистым берегом. Мощным потоком
нас несло наискось.
Начало уже смеркаться. Над нами ползли тяжелые грозовые
тучи, казалось задевавшие темные вершины леса, а под нами
неудержимо неслась буйная масса воды. И душа невольно
проникалась чувством полной зависимости от могучей силы природы.
Становилось все темнее: западную часть небосклона затянули
синие тучи, лишь изредка пропуская проблески солнечного
заката. Темная водная масса стремительно неслась мимо нас.
Мрачной мощью веяло от этой картины.
В деревне Осиново мы долго не задержались.
Смена гребцов оказалась на месте. Для короткого отдыха
мы могли воспользоваться домом единственного здесь
ссыльнопоселенца Ильи Горбовца. Из всех
политических, которых мы повстречали в пути, он оказался
старейшим по длительности пребывания в этом крае.
Он был водворен здесь в 1907 году.
Коренастый, небольшого роста, с заметным
украинским акцентом, он представлял собой тип жителя,
твердо обосновавшегося на этом скалистом берегу.
В его просторной избе мы просидели около двух часов.
Раза два появлялась женщина лет сорока с грубым
обветренным лицом. То была его жена.
Я обратил внимание на прикрепленную к стене
небольшую карту, на которой чьей-то рукой был
сделан очень удачный набросок Туруханского края. По
краям карты были нарисованы кружки,
представлявшие каждый Францию, Австро-Венгрию, Германию.
Все они уместились бы на территории Туруханского
края. Малознакомый с картографией, я не мог
должным образом оценить качества карты. Но инженер
Стелькер отозвался о ней с похвалой.
Горбовец, как выяснилось из нашей беседы, не
проявлял интереса к политической жизни страны. Его
гораздо больше занимали вопросы торговли. Он
спросил нас, не знаем ли мы, какие сейчас цены в
Енисейске, Анциферове и Назимове на осетра, нельму и
енисейскую селедку, а также на пушйину — белку, лису,
песца. На подоконнике я заметил несколько старых
номеров «Русских ведомостей».
Цен на рыбу и пушнину мы не знали и
удовлетворить любопытство Горбовца не могли. Напившись у
64

него кипятку с хлебом, которым он нас угостил, мы
через два часа поплыли дальше, до деревни
Подсменная Тунгуска.
Адольф Тайми изучает
«Капитал» Маркса
Вырвавшись из теснины скалистых берегов Осиновско-
го порога, Енисей раскинулся на пять верст в
ширину. Так нам говорили гребцы. Насколько это верно —
трудно сказать. Можно лишь утверждать, что
противоположный, левый берег реки прослеживался в виде
узкой полоски, да и он ли это? Может быть, гряда
темных туч на горизонте казалась нам берегом?
Просторы реки и таежных берегов пугали своей
загадочностью и жутким ощущением неизвестного.
Деревня Подкаменная Тунгуска — селение с
двадцатью пятью избами — представляла собой по
местным масштабам крупный населенный пункт.
Около деревни вода в реке мутного желтоватого
оттенка. Здесь в Енисей впадает река Подкаменная
Тунгуска, которую некоторые почему-то называли
Средней Тунгуской. У Енисея течение быстрое, но
Подкаменная Тунгуска, видимо, еще стремительнее; вода
несла песок, глину, камни. Тунгуска длиной около
1600 километров, она берет начало в глубине дикой
туруханской тайги.
Здесь нас встретил высокий человек с энергичным
лицом, лоб которого прорезали две глубокие морщины.
Когда, здороваясь, он пожал мне руку, я почувствовал
еще не растраченную физическую силу. Это был
Адольф Петрович Тайми, партийный работник, член
нашей партии еще со второго съезда.
Такие люди, как Тайми, принадлежали к передовой
части партии. Он занимал в подпольной организации
боевые посты, постоянно находился в гуще рабочей
массы — в цехах, на рабочих массовках,
конспиративных квартирах или в походах по распространению
литературы и добыванию оружия для боевых дружин.
Его жизнь —это длинный ряд городов России и Фин-
3-961
65

ляпдии, в которых он вел партийную работу, сидел в
тюрьмах и отбывал ссылку.
У него в сенях стояли две пары весел, пара
длинных лыж и неоконченная пара коротких, но широких
лыж, называемых голицами. Тайми сам делал лыжи.
Здесь же стояли две бочки и большая поленница
кедровых дров.
Он угостил нас ухой из нельмы и прекрасно
зажаренным диким гусем, а на третье блюдо предложил
компот из малины. Когда старуха Стелькер похвалила
приготовленные блюда, он сказал:
— Сам рыбак, сам охотник, сам собирал малину и
сам повар.
— Скажите, а охотничьи ружья дозволено
ссыльным иметь? — спросил его инженер Стелькер.
— Оружие держать ссыльным строго запрещено,
но, если мое ружье находится в деревне у
кого-нибудь из рыбаков или охотников, у которых я его беру
как бы временно, как будто оно им принадлежит,
мои охранители-стражники смотрят на это
снисходительно, тем более что бежать отсюда я пока не
собираюсь. Да и возможность побега весьма сомнительна
из-за суровой природы, отсутствия дорог и прочих
причин.
Сказав это, он погрустнел, его непринужденная
веселость пропала. Стало ясно, как он тосковал по
воле.
Тайми устроил на ночлег в соседнюю избу старуху
Стелькер и ее сына, а меня оставил в своем доме.
Здесь у него между развешанными рыболовными
снастями и оленьими шкурами висел на стене большой
портрет Пушкина, а рядом с ним — фотография
молодой девушки с перекинутой на грудь косой. На окне
возвышалась большая стопка газет «Русские
ведомости» и лежали две книги: «Аграрный вопрос в
России» Маслова и первый том «Капитала» Маркса.
— Значит, изучаешь Маркса? — спросил я,
указывая на книги.
— Да, изучаю, — ответил он. — На воле было
некогда, а здесь вчитываешься в каждую строку и
составляешь конспекты.
Его большая жилистая рука протянула мне
толстую тетрадь, на одной из страниц которой стоял заго-
66

ловок «Монета — знак стоимости». И далее следовал
ряд выписок из первого тома. Взяв тетрадь, он сказал:
— Какая нужна сила воли и настойчивость, чтобы
написать такой многотомный экономический труд!
Для этого Марксу пришлось прочесть сотни, а может
быть, тысячи книг и журналов. Огромный, гигантский
труд... Сядешь со свежей головой, прочтешь несколько
десятков строк, сделаешь из них выборку, запишешь,
вновь читаешь и злишься, что плохо усвоил отдельные
разделы. Отдыхая от прочитанного, продуманного и
записанного, начинаю разговаривать с любимой. Вот
она, моя далекая жена. Знакомьтесь!
При этом он показал на фотографию, висевшую на
стене.
Я спросил, где сейчас его жена. Он ответил, что,
наверное, в Петрограде, потом добавил, что надеется
на скорый отъезд из ссылки по амнистии 1913 года в
связи с 300-летием царствования дома Романовых.
Иначе ему придется жить здесь до 1916 года, а тут он
с 1912-го. В это время в избу вошел местный
стражник узнать, где я буду ночевать.
На следующий день возвратились с рыбалки
проживавшие в Тунгуске ссыльные товарищи Горсеванов
и Львовский. Собравшись у Тайми, мы в оживленной
беседе коснулись политических событий последних
двух лет. Мне пришлось рассказывать о Петербурге,
о жизни партийных организаций, стачках на
предприятиях, распространении нелегальной литературы.
— Партия жива, — говорил я им, — ее низовые
организации ширятся, в массах растет протест против
ненужной народу войны.
В свою очередь Горсеванов поделился новостью,
услышанной им от товарища, отбывшего ссылку и
проезжавшего в Красноярск. Оказывается, высланные в
Туруханский край по приговору царского суда
большевики— депутаты Государственной думы по
прибытии к месту поселения участвовали в конспиративном
собрании местных ссыльных, где обсуждался
антипартийный поступок Каменева, который в целях
смягчения приговора выразил несогласие с линией
Центрального Комитета партии по вопросу о войне.
Собрание ссыльных большевиков осудило
поведение Каменева как измену делу партии и в то же
3*
67

время отметило в принятой резолюции, что депутаты-
большевики в своих выступлениях на суде
недостаточно четко и ясно характеризовали политику
самодержавного правительства по отношению к рабочему
классу и войне. Они несколько приуменьшили
политическое значение процесса, так как не смогли должным
образом решить задачу разоблачения преступной
политики царского правительства. Собрание вместе с
тем констатировало, что они остались верными
членами партии, в рядах которой честно боролись против
царизма.
Горсеванов закончил сообщение словами:
— Жаль, что у нас нет этой резолюции. Под ней
могли бы стоять подписи членов группы большевиков
Подкаменной Тунгуски, которые тоже возмущены
поведением Каменева.
А Тайми добавил:
— Журналист Каменев не первый раз уклоняется
вправо. Не может он окончательно порвать с
меньшевиками.
Мне тогда было не ясно, какое отношение имел
этот журналист к думской фракции большевиков. Его
фамилия встречалась в 1912—1914 годах под
некоторыми статьями в газете «Правда». Мне пояснили, что
Каменев был направлен Центральным Комитетом
партии в газету «Правда» для работы и практической
помощи большевистским депутатам Государственной
думы в подготовке их выступлений.
Здесь же я узнал, что депутаты большевики
Петровский, Самойлов, Муранов, Шагов, Бадаев и
журналист Каменев по указанию царских властей
переводятся из Туруханского края к Енисейску и, очевидно,
сейчас уже в пути. Если они плывут на лодке — что
маловероятно, — тогда у меня есть возможность
встретиться с ними где-нибудь в пути. Если же их везут на
пароходе, идущем от станка Диксон к Енисейску,
встреча не состоится.
Обмен политической информацией в каждом из нас
зажег уверенность в том, что борьба с правительством
не только не затихает, но все больше ширится. Об
этом говорило поведение большевиков, которые даже
в условиях далекой ссылки имели смелость высказать
свое отрицательное отношение к непартийному поведе-
68

иию Каменева. А перевод осужденных
депутатов-большевиков из Туруханского края поближе к
революционному центру Сибири — Красноярску служил
показателем того, что правительство не могло не считаться
с депутатами-большевиками как выразителями воли и
интересов рабочего класса России.
Тайная библиотека
в яме под хворостом
Сегодня угрюмый поселок стал как будто веселее.
Прогуливаясь по прибрежной тайге с надетыми на
голову сетками, мы с Тайми углубились в лес. Справа,
в чаще зеленых кедров и лиственниц, открылся
небольшой пруд. Несколько больших деревьев опустили в его
темноватую гладь свои ветви, а за прудом виднелась
стена упавших от старости или поваленных бурей
деревьев. Тайми проговорил:
— В тайге бесчисленное количество таких вог
маленьких прудов или озер, похожих одно на другое.
Здесь их называют шарами: они все круглые. Сколько
их в тайге — никто не считал. А эти завалы стволов и
сучьев, сквозь которые нет смысла, да и трудно
пробираться, называются заломами. Некоторые тянутся на
километр и больше.
Тайми остановился на небольшой полянке, присел
на ствол упавшего дерева, около которого лежала
куча сухих сучьев, и с улыбкой заговорил:
— Ты знаешь, срок моей ссылки кончается и в
ближайшие две недели я покину Туруханский край,
если, конечно, меня выпустят красноярские
жандармы. Поэтому я озабочен тем, кому передать
библиотеку, книгами которой тайно пользуются ссыльные,
живущие на разных станках края.
— А где же находится эта библиотека? —
спросил я.
— Поселившись здесь, я принял ее по наследству
от ссыльного Хамеляйнена, срок ссылки которого
истекал, — ответил Тайми. — Громадной энергией обладал
этот товарищ. Ему удалось собрать больше сотни
книг: часть получил рт ссыльных, часть прислали
69

друзья из России. Но политическим ссыльным
запрещено иметь библиотеки общественного пользования,
поэтому она существовала и существует нелегально.
Пристав Кибиров в последнее время усилил
наблюдение за ссыльными, за почтовыми переводами и
посылками для них. Раньше книги тайно посылались с
проезжавшими почтальонами, которые сочувствовали
политическим. Но вот уже несколько месяцев как все
пришлось прекратить. У библиотеки не было и нет
постоянного местонахождения, ее «адрес» приходится
часто менять во избежание обысков.
Еще при Хамеляйнене книги находились в лесу,
где было устроено в земле хранилище. Под этой кучей
сучьев лежит ящик, а в нем — мешок с книгами,
прикрытый клеенкой. Сырость, конечно, проникает и
портит книги, но будет хуже, если стражники заберут их
и отправят в управление начальника края. Я уеду,
библиотека останется на попечении Горсеванова и
Львовского. А вдруг по капризу Кибирова их
переведут в другую деревню? Удастся ли спасти
библиотеку?
Мы вышли из леса на берег Енисея. Осенний вечер
нес свежесть наступившей ночи. Над деревней стлался
и растворялся в воздухе дым из печных труб: местные
жители, возвратясь с рыбной ловли, готовили себе
еду. Я едва поспевал за широкими шагами высокого,
крепко сколоченного товарища Тайми. Трогательной
была его забота о библиотеке под кучей сучьев на
берегу Енисея.
На четвертый день мы вновь тронулись в путь.
Насильно ворвались в дом
Сегодня погода тихая, но небо затянуто тучами.
Изредка проглядывало солнце, и тогда Енисей кое-где
поблескивал фиолетовым цветом. Далекий левый
берег казался туманной полосой, а на правом,
километрах в двадцати от Подкаменной Тунгуски, мы
заметили два остяцких чума. Мы проехали бы мимо, не
заметив их, но дым от большого костра и три
человеческие фигуры на берегу привлекли наше внимание.
70

Остяки что-то кричали нам, звук их голосов едва
долетал из-за расстояния и ветра, дувшего в их
сторону. Но наш стражник не стал задерживаться: гребцы
согласились доставить нас в деревню Каменское,
минуя станок Сумароково, и поэтому торопились.
Проезжая мимо Сумарокова, мы насчитали домов
двадцать. Здесь была база по приему рыбы от
населения. На берегу возвышался большой сарай, рядом
находились дощатые навесы на столбах.
На песчаном берегу у деревни беспорядочно
стояли -штабеля бревен и несколько срубов в четыре или
пять дерев, а в них виднелись бочки, очевидно с
рыбой. Людей на берегу не было. На прибрежном песке
лежали четыре илимки и более десятка других
небольших лодок.
В этом месте Енисей разрезался песчаным
островом, поросшим кустарником, который тянулся около
полукилометра. Рулевой сообщил, что возле острова
водится много рыбы, особенно сельдей. И без того
очень быстрое, течение здесь заметно ускорилось.
Мимо Сумарокова мы промчались не останавливаясь.
Проплыли километров двадцать, и погода стала
резко ухудшаться. Плотные свинцовые тучи закрыли
небо. Мелкий дождь загнал нас под кузов илимки.
Казалось, мы засветло не доедем до Каменского, но
нам повезло. Скрытые пеленой дождя, показались
наконец пять небольших избушек, которые жались у
лесистого берега. Пустынно, глухо вокруг, не видно
ни единой человеческой души, лишь около домов
бродили лошади, с десяток голов.
Первые четыре дома оказались на замке, а в
пятом дверь была заперта изнутри.
На стук стражника дверь нам не открыли. Когда
же принялись стучать еще двое из нас, в окне
показалось лицо старухи, похожей на ведьму из сказки. На
просьбу разрешить остановиться в ее доме она
ответила отказом,
— Я одна на всем станке, весь народ на рыбалке.
Чужих людей боюсь, особо варнаков-политиков.
Можете ночевать в лесу,— раздался ее хриплый, с
одышкой голос, и сухая, сморщенная рука закрыла окно.
Нас, конечно, не устраивала перспектива ночевать
в лесу и там дожидаться, пока кто-либо придет с ры-
71

балки. Правда, доЖдь nepecfaл, Но в нашем
положении ничего не изменилось. Разозленные хозяйкой, мы
начали изо всех сил стучать в дверь, но тщетно.
Тогда наш конвоир, вытащив из походного мешка
топор, несколькими ударами разрубил доску в дверях
и сбил кол, которым была закрыта дверь. И мы,
незваные гости, вошли в избу.
Старуха, увидев нас, в ужасе затряслась и, сев в
углу избы на скамейку, забормотала: «Не убивайте!»,
«Не убивайте!» Она замолкла лишь тогда, когда
увидела, что среди тех, кого она приняла за грабителей,
оказалась седая женщина, которая ласково к ней
обратилась:
— Что вы, милая, какие мы грабители! Нам
только бы переночевать, выпить горячего чаю и отдохнуть
с дороги.
Стелькер, не дожидаясь сердитой хозяйки, сама
растопила железную печку, а когда в нашем
походном чайнике закипела вода и чай был заварен, налила
старухе кружку чаю и дала кусок сахару и несколько
белых сухарей, каких та в своем мертвом поселке
давно не видела.
Было жалко смотреть на эту старую женщину.
Седые космы висели свалявшимися прядями.
Иссохшие костлявые руки тряслись, принимая кружку с
чаем.
Негостеприимность встречи объяснялась тем, что в
этом заброшенном поселке проезжие люди появлялись
один или два раза в году; иногда это были
революционеры, направлявшиеся в ссылку, или беглый
уголовный; изредка из-за плохой погоды по
необходимости заезжал почтальон. Бывали случаи, когда
уголовники в подобных малолюдных поселках грабили
жителей. Обитатели же поселка всех ссыльных
обыкновенно называли политиками, не разбираясь, кто
уголовный, кто политический. Вот почему старуха,
опасаясь бандитов, враждебно встретила нас. А на ее
попечение уехавшие на рыбалку жители оставили весь
свой скот.
Напившись чаю и закусив тем, что у нас было, мы
легли спать прямо на полу, подстелив свои пальто.
Изба была жарко натоплена. Когда начали засыпать,
дождь уже прекратился.
72

Вдруг громко замычали коровы и заржали
лошади, а мимо избы промчалось несколько лошадей.
Хозяйка, которая только что прилегла, вскочила и
бросилась к окну с криком:
— Ах, язви их, опять медведи! Разорвут
чью-нибудь лошадь, не смогла я сегодня загнать их во двор.
Оказывается, из леса с наступлением вечера часто
выходят медведи. Домашние животные, почуяв их
приближение, подняли тревогу. Наш конвоир, тоже было
собравшийся спать, схватил ружье и выскочил на
улицу. Через две-три минуты в той стороне, откуда
бежали лошади, мы услышали несколько выстрелов.
Стражник стрелял наугад, чтобы напугать зверей.
Минут через десять тревога улеглась, кругом
воцарилась тишина.
Ночью меня разбудил голос старухи Стелькер.
Очнувшись, я почувствовал, что весь искусан какими-
то насекомыми. Стелькер, встав во весь рост,
стряхивала с себя блох. Наш конвоир тоже проснулся.
Выругавшись, он зажег свечу. Когда язычок огня осветил
избу, мы увидели, что потолок и стены сплошь
покрыты полчищами тараканов, а у себя на рукаве рубашки
я заметил следы раздавленных клопов.
Отвратительное зрелище выгнало нас на улицу.
Под холодным северным ветром мы трясли свою
одежду, давили тараканов, а хозяйка с осуждением
смотрела на нас, считая это плохой приметой.
Дождя не было. На небольшой полянке у берега
разожгли костер/договорившись поочередно дежурить
и поддерживать огонь.
Утром в деревню вернулась на лодке одна из
местных женщин. Трое суток мы провели в ее избе,
дожидаясь подводчиков. Здесь тоже были клопы и
тараканы, но не в таком множестве. На четвертые сутки
тронулись дальше.
Осень давала о себе знать. Все более дикой и
безлюдной становилась таежная глушь енисейских
берегов со станками в четыре-пять домов, именовавшимися
Инзырьевская, Бахтино, Мирная, Новоселовская, Чул-
ковская, Долгоостров, Искупная.
Как и всюду, все работоспособное население этих
станков уехало «неводить». Опять приходилось
дожидаться возвращения с ловли крестьян, которые на
73

лодке должны были везти нас до следующего станка.
Станки Чулковская и Искупная находились на
левом берегу Енисея, а до этого мы плыли,
придерживаясь правого берега. Гребцы говорили, что Енисей
раскинулся здесь на пять-шесть верст.
Нам казался странным обычай, соблюдавшийся по
всей реке от Енисейска до Карского моря, когда на
веслах гребцами сидели женщины и девушки, а
мужчины на корме управляли рулем.
— Почему у вас так принято? — обратился я к
старому чалдону, сидевшему у руля.
— Сильных женщин, способных справиться со
штормовыми волнами, мало, — ответил рулевой.—
А ведь случаются такие штормы, что даже сильному
мужику не по силам грести, а в особенности управлять
рулем.
Ответ меня не удовлетворил, и я, засмеявшись,
сказал:
— Просто вы, мужчины, сваливаете тяжелую
работу на женщин. В этом причина.
Свернув из газетной бумаги махорочную папиросу,
рулевой закурил и рассказал мне о случае, который
произошел с ним:
— Я тебя, парень, понимаю. Ты не испытал
настоящего шторма. Осень — время сильных штормов,
особенно опасных, когда река покрывается шугой. Вог
такой шторм я и пережил.
Прошлой осенью черт меня дернул подрядиться
вывезти тайно от стражников двух политиков,
решивших бежать из ссылки за границу на норвежском
пароходе, который, по их расчетам, должен был стоять
на якоре недалеко От Гальчихи. Поднялся огромной
силы шторм, волны захлестывали лодку. Я обессилел
от лавирования среди вздымающихся волн, обессилел
и ссыльный, сидевший на веслах. Прошу его сменить
меня у руля, а то я замерз от ледяной шуги. Оба
ссыльных отказались, а тот, который еще кое-как
работал веслами, вдруг бросил их и прокричал мне
сквозь завывание ветра: «Пусть несет по течению,
куда-нибудь прибьет волнами!»
Меня озлобило, что эти дураки не понимали
опасности, грозившей нам. Всю лодку уже покрыл толстый
слой льда, который своей тяжестью погружал ее все
74

Глубже И глубже, а бросить руль и перестать грести —
это же верная гибель.
Я накричал на них, используя все ругательства,
которые знал. Тогда эти дураки, сменяясь, вновь
стали грести, а я остался у руля. Буря угнала нас на
пятнадцать верст в сторону, к станку Лухино, в один
из заливов, на берегу которого в чуме
остяка-рыболова мы обсушились, согрелись кирпичным чаем и поели
вареной рыбы. А когда буря затихла, добрались на
лодке до избы одного из рыбаков-промышленников,
где несколько дней отдыхали.
Ссыльные так и не убежали, так как норвежского
корабля не обнаружили, и застряли у рыбаков. Об их
побеге узнал пристав Кибиров, они были схвачены и
наказаны.
Старик молчал минуту-две, а затем проговорил,
указывая на женщину-гребца:
— Разве наша Марья, попав под такой шторм,
могла бы долго усидеть у руля и направлять
оледенелую лодку?
Марья лишь улыбнулась в ответ. Мне показалось,
что она не согласна, но смолчала, не желая спорить
со стариком, который тревожно вглядывался в
далекий горизонт. Вдруг налетел северный ветер, с
каждой секундой его порывы усиливались, волны
окатывали рулевого и гребца.
Но вот из-за л^са показалось село Верхнеимбат-
ское, где нас ждал желанный отдых, а старуху Стель-
кер и ее сына — конец путешествия. Здесь им
назначено было отбывать ссылку. К моему удивлению,
рулевой стал отводить лодку на середину реки. На мой
крик: «Почему не пристаем к деревне?» — рулевой
сердито ответил:
— Поднимается шторм, к берегу приставать
опасно, не успеем и разобьемся о камни.
Вдобавок ко всему день был на исходе, сгущались
вечерние сумерки, полил дождь. Ветер вспенил
волны и погнал лодку в противоположную от села
сторону.
Мы зашли в один из протоков Енисея, где и
переждали бурю, которая часа через два стихла. Ночь
провели на берегу у костра, а утром вернулись к
Верхнеимбатскому.
75

Беспокойные для
полиции ссыльные
Изба, куда был определен на жительство Михаил
Филинов, оказалась очень старой. В содружестве с
другими ссыльными он привел ее в порядок, заменив
прогнившие бревна исправными. Возле избы выросли
большие поленницы дров — запас к надвигавшейся
зиме.
Дом Филинова стал пристанищем для многих
ссыльных, проезжавших мимо Верхнеимбатского или
самовольно прибывавших с дальних станков края;
последних стражники выдворяли обратно.
Ссыльные Верхнеимбатского доставляли немало
хлопот полиции. Некоторые из них уезжали летом на
дальние станки, не спрашивая разрешения
начальства, ездили в Гальчиху и даже на Диксон. Кое-кого за
это пристав Кибиров сажал под арест в селе
Монастырском.
Через Верхнеимбатское мне довелось проезжать
вторично в конце 1916 года, и поэтому с некоторыми
ссыльными я встречался здесь дважды.
Вот высокий, толстый, страдающий слоновой
болезнью Яков Ефимович Боград. Прибыв в ссылку
меньшевиком, в 1914 году он стал
интернационалистом, а позднее — большевиком. Этот
высокообразованный человек обучался в одном из университетов
Швейцарии, где получил звание доктора математики
и философии. Он знал английский, немецкий и
французский языки.
Тяжелая болезнь, которой страдал Боград,
разрушающе действовала на мозг. Он лечился за границей,
но окончательно так и не выздоровел и одно время
настолько потерял память, что забыл все, что знал.
Правда, вскоре память к нему вернулась. Обширные
знания Бограда скрашивали жизнь ссыльных. Он
читал им лекции и делал доклады на политические темы.
Одним из самых неспокойных был широкоплечий
Яков Шумятский, большевик. По одесскому процессу
он был осужден на поселение в городе Канске
Енисейского края, откуда бежал, вновь был арестован и
76

ПОсаэкен в красноярскую тюрьму, где в то времй
сидел его однофамилец Федор Шумятский.
Как-то так случилось, что следователь,
разбиравший дела обоих Шумятских, перепутал их. Яков,
признанный за Федора, был административно выслан. Как
административно-ссыльный, он ежемесячно получал от
казны на пропитание 15 рублей. Настоящий же Федор
Шумятский, арестованный под фамилией Бондарева,
так и не был разоблачен, остался для полиции
Бондаревым и как Бондарев был сослан по приговору суда.
Как ссыльнопоселенец, он никаких пособий от казны
не получал и был обречен на тяжелую голодную
жизнь, поскольку никаких заработков в этих местах
не было.
Яков Шумятский, обеспеченный благодаря ошибке
следователя казенным ежемесячным пособием, по-
прежнему стремился бежать. Последовал целый ряд
побегов и новых арестов: в Енисейске, опять в
Красноярске, Минусинске, Туруханске, Селенге-на-Амуре
и в третий раз в Красноярске. Во время последнего
ареста полиция установила, что он не Федор, а Яков
Шумятский. Теперь уже под собственным именем и
под своей фамилией его направили в Туруханский
край в село Верхнеимбатское. Но и здесь он
готовился к побегу, но только по новому маршруту — через
Карское море, где мечтал попасть на иностранный
пароход. Раньше всех поселившись в этом краю, он
помнил о смелом побеге за границу трех политических
ссыльных и с удовольствием о нем рассказывал:
— Фритьоф Нансен, отважный норвежский
мореход, совершил плавание вдоль берегов Северного
Ледовитого океана и на своем корабле вошел в устье
Енисея. Вслед за отважным норвежцем отправился
член английской палаты общин капитан Вебстер. На
корабле, груженном солью и мануфактурой, он
появился в низовьях Енисея. Будучи неплохим
коммерсантом, капитан выгодно обменял соль и
мануфактуру на меха, паюсную икру и другие товары и решил
вернуться на родину сухим путем — через Россию и
Европу, поручив командование кораблем одному из
своих помощников.
С согласия ли самого Вебстера, или без его
ведома, но на корабль приняли в качестве юнг трех поли-
77

tH4ecknx ссыльных — Штерна (Носкова),
Соколовского и Кучиновского, бежавших из Туруханской ссылки.
Все они благополучно прибыли в норвежский порт
Гамерферст. Немного спустя один из них очутился в
Париже.
Когда красноярских жандармов поставили в
известность о бегстве ссыльных, Вебстер, несмотря на
свой высокий чин, был арестован и посажен в
красноярскую тюрьму. Царское правительство заявило
протест правительству Англии и обратило его внимание
на действия английских подданных, способствовавших
побегу из ссылки русских революционеров.
Министр иностранных дел Эдуард Грей, не желая
ссориться с русским правительством, принес
извинения за поведение Вебстера. Тем не менее английский
консул в Иркутске помог Вебстеру освободиться из
красноярской тюрьмы и вернуться в Англию, где он
весьма прибыльно продал русскую пушнину и
заработал на этом солидную сумму фунтов стерлингов.
Перспектива бежать из ссылки на иностранном
пароходе увлекла Шумятского. Одно время он жил в
Дудинке — мертвом диком станке с тремя избами в
низовьях Енисея. Здесь в компании с другим
ссыльным, Гендлиным, он и надумал бежать морским
путем. Но, увы, ожидавшийся норвежский корабль не
прибыл. Тогда вдвоем они отправились вверх по
Енисею, пробрались в Туруханск, где жили ссыльные
Львовский, Крузе и другие, а оттуда выехали в Верх-
неимбатское. Тут я и встретился с Шумятским.
Телеграфная линия
Станок Верхнеимбатское называли еще и селом,
поскольку здесь имелась церковь. Прямо за селом в
Енисей впадала река Имбак, отсюда и его название.
За несколько дней пребывания в этом селе все,
что я знал и помнил из политических событий в
Петрограде, я рассказал товарищам, которые в свою
очередь сообщили, что все местные ссыльные большевики
поддерживают идеи В. И. Ленина, сформулированные
78

в его тезисах о войне; что на этой позиции стоят не
только они, социал-демократы большевики, но и
отбывавшие ссылку синдикалисты Улановский и Клей-
нер.
Ссыльные этого села много читали, а книги
получали из тайной библиотеки. Они довольно часто
собирались на нелегальные совещания, где обсуждали
текущие события, о которых узнавали из буржуазных
газет. Местная колония ссыльных была сплоченной
и идеологически крепкой, все материально
поддерживали друг друга.
Однажды, прогуливаясь, мы с Филиновым набрели
на кладбище, и я насчитал там десятка полтора могил.
Могилы не имели привычных холмиков, а были
прикрыты сверху крышками, похожими на крышку гроба.
Заметив мою заинтересованность этим способом
захоронения, Филинов сказал:
— У каждого народа свои обычаи. Местные
чалдоны, наезжие тунгусы и остяки именно так хоронят
умерших. Здесь вечная мерзлота, приходится ломом
долбить мерзлый грунт. Вот и хоронят людей с
наименьшей затратой сил.
Должен отметить еще одну особенность села — в
нем была школа. Правда, во время моего пребывания
не было занятий, а обычно их вел кто-либо из бывших
поселенцев-политиков. Школа была самым красивым
и крепким домом. Все ссыльные заботились о ее
благоустройстве и сами ремонтировали, когда в том была
надобность. Четыре окна с белыми оструганными
ставнями весело смотрели на широкую улицу.
В ответ на мою похвалу Филинов, улыбаясь,
проговорил:
— Когда речь заходит о благоустройстве школы,
начисто исчезают все наши партийные разногласия.
Есть у нас еще одно дело, где мы не менее
единодушны,— это ремонт линии телеграфа. Линия тянется к
тундре в низовье Енисея. На ремонтных работах
наши поселенцы из политиков зарабатывают себе на
питание. К сожалению, они скоро закончатся и этого
маленького заработка не будет.
Мы с Филиновым подошли к месту, где велись
ремонтные работы. Я увидел спиленные деревья с еще
не обрубленными ветвями, а немного поодаль на зем-
79

ле лежали десятка полтора, свежеобструганных
столбов. На них предстояло навесить телеграфный провод,
мотки которого лежали у ям, выкопанных для
установки столбов.
Я мысленно окинул взглядом огромное
пространство прибрежной тайги от Енисейска до далекой Гальчи-
хи — преддверия Северного Ледовитого океана. Вот
до каких мест — более чем на тысячу верст —
расставлялись столбы и тянулись телеграфные провода.
Тяжкий труд людей связал пустынные берега Енисея с
Красноярском и Енисейском, причем эта огромная
работа была выполнена главным образом
политическими ссыльными и ссыльнопоселенцами Енисейского
и Туруханского краев. Невольно пришло в голову
сравнение с каторжным трудом декабристов, так
талантливо воспетым в стихах Некрасова:
Работа кипела под звуки оков.
Под песни — работа над бездной.
Стучали в упругую грудь рудников
И заступ, и молот железный.
Там новую мину вели в глубину,
Там люди карабкались выше.
О труде декабристов вдохновенно писал и
Пушкин. А вот о труде туруханских ссыльных пока не
написал никто. Многие из них лежат здесь, отдав
жизнь за будущую свободную Россию.
Северный ветер гнул и раскачивал зеленые ветви
кедров и пихт, завывал в телеграфных проводах, и
казалось, они пели о том, как насильно высланные
царизмом большевики покоряли дикие просторы тайги,
связывая эти необжитые дебри с далекими городами
России, ее промышленными центрами, со всем миром.
В звуках гудящей медной проволоки слышалась песнь
всепобеждающего труда.
Стоявший рядом со мной Филинов сказал:
— Постройка и ремонт телеграфной линии — очень
тяжелый физический труд, но для ссыльнопоселенцев
это основной источник существования. Здесь работают
ссыльные самых разных партийных группировок.
Мы отправились домой. На следующий день мне
предстояло выехать в Туруханск.
80

Побеги из ссылки
Рассказ о ссыльных Верхнеимбатского будет
неполным, если не упомянуть о политинеском ссыльном
Александре Петровиче Улановском, синдикалисте из
Одессы. В дни пребывания в этом селе я его не
видел: он как раз отлучился на рыбную ловлю. Но в
дальнейшем мы не раз встречались, и он много
рассказывал мне о своих смелых похождениях.
Улановский прибыл в Туруханский край прямо из
кишиневской тюрьмы. Ему тогда не было еще
двадцати лет. Этот юноша, полный отваги и уверенности в
собственных силах, не мог спокойно усидеть в деревне
и вскоре по прибытии к месту ссылки стал готовиться
к побегу.
Поселившись в феврале 1911 года на берегу
Енисея в поселке Комса (где было всего три избы), в
нескольких верстах от станка Сумароково, Улановский
вместе со своим другом, таким же, как и он,
синдикалистом, Израилем Клейнером стал изучать
возможные пути к бегству. Они выбрали маршрут в обход
села Ворогово, где находились заградительные посты
стражников, для чего перебрались по льду на другую,
еще более пустынную сторону Енисея. Прошли
пешком пятнадцать верст и попали в свирепую пургу.
Огромной силы ветер сбивал с ног, крутил вокруг них
снежные вихри.
Лишь случай спас беглецов от гибели. На лесном
берегу они наткнулись на зимовье охотников. Сбитые
из бревен хижины или землянки иногда встречались
на таежных берегах Енисея; их строили зашедшие
сюда охотники или рыбаки, отсиживаясь от непогоды.
Непогода кончалась, и они уходили. Проходили годы,
прежде чем человек, случайно попавший в этот
безлюдный край, набредал на зимовье. В такой вот
хижине Улановский и Клейнер несколько дней
отогревались и отдыхали, а затем вернулись в Комсу. Их
отлучка осталась незамеченной. В этом поселке не
было стражника, он жил в Сумарокове, не сомневаясь
в том, что его поднадзорные ссыльные не убегут: у
кого хватит сил преодолеть снежные и ледяные
просторы тайги!
81

Весной 1911 года Улановский с Клейнером опять
попытались бежать. Сев в легкую лодку, они поплыли
по реке Подкаменной Тунгуске. Это была первая
попытка ссыльных плыть на лодке против течения, да
еще в такую пору, когда весенняя вода не сошла, а
течение настолько сильное, что грести веслами просто
невозможно. Поэтому беглецы тянули лодку бечевой
вдоль берега. Но разлив Тунгуски был так широк и
глубок, что прибрежные кусты и мелкие деревья
стояли в воде, а лодка дном и бортами задевала за
затопленную растительность.
Вскоре пошли места, где Улановский с Клейнером
оказались по пояс в воде, а иногда проваливались
даже по горло и лодка почти не двигалась с места.
Их положение становилось отчаянным. Обсушиться
негде, ни одной человеческой души, ни одного шалаша
или хижины, лишь глухая, непроходимая тайга и
стремительная Тунгуска.
Первым обессилел Клейнер. Он насквозь промок и
замерзал от холода. У него поднялась температура.
Более выносливый Улановский, тоже мокрый до
нитки, уложил товарища на дно лодки и решил вернуться.
Обратный путь занял у ни# около двух суток.
После этой мучительной поездки надо было не
одну неделю поправлять здоровье и восстанавливать
силы.
В третий раз Улановский решил бежать осенью на
последнем пароходе, идущем к Енисейску. Клейнер
обварил себе кипятком ноги и не мог бежать.
Улановский один пробрался на пароход, где группа рыбаков,
договорившись с матросами, спрятала его в якорном
ящике, вход в который шел из кубрика. Улановский,
забравшись в ящик, обнаружил в нем еще двух
беглецов. Было тесно, и потому лежали по очереди, в то
время как двое стояли. По ним безбоязненно бегали
крысы.
Предстояло миновать Ворогово, где находился
кордон стражников, которые обыскивали пароходы и
проверяли паспорта пассажиров. Ворогово Улановский
проехал благополучно, а в пятнадцати верстах от
Енисейска ночью, когда пароход стоял на якоре, матросы
спустили шлюпку и отвезли его на берег.
Путешествие в якорном ящике заняло двенадцать
82

дней. Улановский очень ослаб, хотя на пароходе
матросы кормили его. Несмотря на это, он продолжил
побег. После нескольких недель новых приключений в
Енисейске, Красноярске, Челябинске, Новониколаев-
ске, Самаре и Москве он наконец добрался до родной
Одессы. Здесь, рискуя быть арестованным, проник на
английский пароход, добрался на нем до Роттердама,
а оттуда уехал в Париж.
Я оставляю в стороне подробности его побега.
Десятки страниц понадобились бы для того, чтобы
описать все приключения, которыми был так богаг
путь из туруханской ссылки до Парижа. За границей,
терпя как эмигрант лишения, он изучил английский,
немецкий и немного французский языки. Тоскуя по
родине, он во время первой мировой войны вернулся
в Россию. Его путь и на этот раз был полон
волнующих приключений: пришлось пересечь ряд воюющих
стран и линию фронта. Но родина встретила его
негостеприимно. Этот смелый человек был вновь арестован
и сослан опять в Туруханский край.
Осенью 1914 года Улановский и Филинов еще раз
решают бежать на пароходе, но уже через Карское
море. Для реализации этого плана надо было найти
капитана, который взял бы их на борт. Но после
случая с английским капитаном командиры кораблей
стали осторожны, они не желали конфликтов ни с
русским, ни со своим правительством. Добравшись до
морского побережья, беглецы увидели в море
неподалеку от станка Диксон приближающийся к берегу
пароход.
Был шторм, когда лодка с Улановским и Филино-
вым подошла к норвежскому кораблю. Но их на
корабль не взяли. Лодку с двумя беглецами долго
носило по морю. Наконец волны выбросили ее на
пустынный берег, где в чуме остяка-охотника они
обсушились и обогрелись. Затем они добрались до избы
охотника, бывшего ссыльнопоселенца, у него отдохнули
и... вернулись в Верхнеимбатское.
По-прежнему смелый, Улановский па время
оставил попытки к бегству. Но в пределах края он без
согласия пристава Кибирова и стражников уезжал
летом на лодке, зимой на собаках или уходил пешком
на станки, куда ему нравилось. За это его не раз
83

сажали под арест и под конвоем страЖнйков
возвращали в назначенное ему место жительства.
Таким был Улановский. О нем я еще буду писать
в следующих главах.
В Верхнеимбатском я оставил своих спутников
Стелькеров, а мне с моим конвоиром еще предстояло
добираться до места назначения. Старушка Стелькер
после тяжелого пути заболела, но все же пришла
проститься. Подавая мне руку, она проговорила:
— Друзья познаются в беде, и я имею право
назвать вас своим молодым другом. До этапного
путешествия я не знала, о чем думают революционеры-
большевики. О людях вашей партии у меня
сложилось самое неверное представление. А теперь многое
в вашем учении и вашей личной жизни привлекает
меня, старуху, на вашу сторону.
Что я мог ответить старой женщине? Я сказал:
— В нашу партию двери открыты людям всех
возрастов и разных национальностей, в том числе и
немцам. Не надо забывать только, что за принадлежность
к этой партии правительство жестоко расправляется с
ее членами, потому что они борются с самодержавием.
Старуха долго стояла на берегу. Холодный ветер
трепал ее черный шерстяной платок и пряди седых
волос, которые выбивались из-под него.
Гибель Иннокентия
Дубровинского
Вместе со стражником вновь плывем но Енисею.
Конца пути не видно.
Осенний день короток. Енисей все чаще становится
неспокойным, дуют северные ветры. После Верхнеим-
батского миновали четырнадцать малонаселенных
жилых станков — Алинский, Кончатовский, Зыряяово,
Гилевский, Нижнеимбатский, Фатьяновский, Ямский,
Баклановский, Песковский, Пупковский, Новозалес-
ский, Баишенский, Новинский, Черноостровский.
В большинстве то были деререньки . из четырех-пяти
домов, в них проживало по нескольку рыбаков и охот-
84

ников. И лишь в Баишенском оказался один
ссыльнопоселенец, но мы, не останавливаясь, проследовали в
деревню Забобурино.
Мой конвоир неприязненно отнесся к Баишенско-
му с десятком его домов, стоявших на возвышенном
берегу Енисея. Он мне рассказал дорогой, что за
последние два года в этих местах покончили
самоубийством двое ссыльных. Иннокентий Дубровинский
утопился в Енисее возле станка Баишенского, после него
застрелился Яков Вольфсон на станке Черноостров-
ском. Смерть Вольфсона не причинила особого
беспокойства местной полиции; по отзыву моего конвоира,
«это был не очень важный политик». Самоубийство
Вольфсона, как рассказал конвоир, наделало много
хлопот лишь хозяйке избы, где он жил, так как
самоубийца пустил заряд дроби из охотничьего ружья
прямо себе в рот, отчего пол и потолок оказались
залитыми и обрызганными кровью и мозговым
веществом.
По мнению представителей власти, как я понял,
«важными политиками» считались те, за кем
персонально закреплялись постоянные стражники, которые
ежедневно являлись к своим поднадзорным и
заставляли их расписываться в книге в знак того, что они
на месте и никуда не убежали. Такой политик —
постоянный источник беспокойства и объект заботы, так
как в случае его побега стражника могли выгнать со
службы, а то и отдать под суд. Но вместе с тем такие
люди пользовались у полиции большим уважением,
чем ссыльные уголовники. Дубровинского стражник
Степаныч из Забобурина называл «птицей не
простой», а вроде «министра из политиков».
По поводу самоубийства двух ссыльных стражнику
пришлось выезжать на следствие не только сюда, но
и на другие станки.
Забобурино оказалось безлюдным. На фоне
окруженного лесом селения виднелась небольшая
почерневшая от времени часовня с покосившимся ветхим
деревянным крестом. Осенний ветер гнал по улице
мимо маленьких избушек клочки сена и всякий мусор.
По рассказам ссыльных, проезжавших Забобурино
в 1913—1914 годах, здесь жили несколько
политических ссыльных, но в деревне их не оказалось. Возмож-
85

но, они уехали на рыбную ловлю или были
переведены в другую деревню.
На берегу нашу лодку встретил стражник,
которого мой конвоир называл Степанычем. Поздоровавшись
с нами, Степаныч стал расспрашивать конвоира обо
мне: кто я, откуда еду и куда меня везут. Недослушав
ответа, усмехнувшись, промолвил:
— Наверное, политик, а значит, принадлежит к
компании Свердлова и Спандаряна. Есть еще там
Коба Джугашвили, но он живет в Курейке.
Степаныч с конвоиром стали подниматься на
берег, за ними шел я, а за мной — два гребца с
собаками. До меня долетели слова Степаныча:
— В Монастырское направляют наиболее опасных
политиков, но там нет для них жилья. Правда,
Монастырское— надежное место, оттуда не убежишь,
стражников много, они по пятам ходят за
политиками.
Тут мы вошли в деревню. Степаныч указал мне
избу, где жил до своей смерти Иннокентий Дубровин-
ский вместе с Филиппом Захаровым.
На ночлег я устроился в избе деда Гаврилы,
семидесятилетнего старика чалдона, который оказался
единственным мужиком в деревне: все остальные
жители находились на «неводьбе».
Отдохнув, я направился к дому, где когда-то жил
Дубровинский. На ступенях небольшого крыльца
играли два мальчика, раскладывая кедровые шишки.
Появление чужого человека возбудило любопытство
мальчуганов, и они охотно разговорились. От них я
узнал, кто хозяин дома и кто из ссыльных живет
здесь и жил раньше.
Один из них пояснил:
— Это изба деда Прокопия. Сейчас политиков
ссыльных у него нет, а жил дядя Иннокентий. Он,
язви его, утонул в Енисее, а Прокопий сейчас на
неводьбе.
Я рискнул спросить малыша, как выглядел
Дубровинский и дружил ли он с ребятами.
— Он был хороший, давал нам книжки с
картинками,— ответил мальчик.
Второй мальчуган вступил в разговор, перебивая
первого:
86

— Он был такой чернявый. Нам давал сахар.
А сколько было у него книг!.. Спал мало, все читал
и читал. Иногда выйдет на берег, ходит с книжкой,
а не глядит на нее и все бормочет непонятные слова.
По лицам моих юных собеседников было заметно,
что им небезразлична память о дяде Иннокентии,
который любил детей и занимался с ними. Их молчание
я нарушил еще одним вопросом: знают ли они, где он
упал в реку?
Оба малыша дружно сообщили, что с Каменного
мыса. Минут через десять в сопровождении
мальчуганов я пришел на то место, где погиб Иннокентий
Дубровинский.
В полутора верстах от деревни, где берег был
завален диким камнем, я забрался на высокий утес.
Внизу кипел и пенился водоворотами Енисей, за ним
стеной стояла дремучая тайга, а над ней низко
плыли темно-свинцовые тучи.
С тяжелой думой о Дубровинском, трагически
погибшем здесь, я вернулся в дом старика Гаврилы. Он
поделился своими воспоминаниями:
— Человек он был добрый, тихий, умный. Я
видел, как он все пишет и пишет. Книг у него была
тьма-тьмущая: и на столе, и- на скамейках, и на окне.
Сидит за книгой днем, сидит ночью. Я понимаю так
своим старым умом: писал он ихние революционные
законы. Одно дивно — как он мог свалиться со скалы
и потонуть? Он же хорошо плавал, был ловким, сам
все делал. Ставил невода, готовил еду, стирал белье.
Наступала ночь, тоскливо завывал ветер. Гаврила
встал из-за стола, теребя седую бороду, и скорбно
закончил:
— Мироединские рыбаки выловили его мертвого.
Похоронили без попа за околицей деревни. Одно
плохо— там, где его зарыли, нет креста, нет знака
памятного, что он лежит именно здесь.
Официальная версия полиции о причинах смерти
Иннокентия говорила, что он покончил
самоубийством. Однако на станке были люди, которые
подозревали в смерти Дубровинского одного из уголовных,
якобы убившего его в целях ограбления и
сбросившего труп в Енисей. Но эта версия не получила
подтверждения.
87

О гибели Дубровинского имеется следующее
донесение енисейского губернатора Селиванова в
департамент полиции:
Туруханский отдельный пристав рапортом 4-го сего июня
за № 256 донес мне, что административно-ссыльный станка Баи-
шенского Иосиф Федоров Дубровинский, за последнее время
страдавший меланхолией, вечером 19 мая отправился гулять
с товарищем своим Филиппом Захаровым, жившим с ним на
одной квартире. Отойдя версты полторы от станка вниз по реке
Енисею, Дубровинский сел на обрыв берега и попросил Захарова
оставить его одного, что последний и исполнил. Но, возвра-
тясь приблизительно через час, он не нашел уже Дубровинского
ни на берегу, где тот остался сидеть, ни в окрестностях этой
местности, о чем Захаров и заявил местному надзирателю.
Осмотром местности обнаружен отпечаток следов
Дубровинского на камне, выдававшемся над водой, вследствие чего
является предположение, что названный поднадзорный или нечаянно
упал с камня в воду и утонул, или же покончил с собой
умышленно.
Предполагать побег нет оснований, так как Дубровинскому
до окончания срока ссылки оставалось всего 47г месяца,
пароходы прошли до исчезновения Дубровинского и не обнаружено
исчезновения ни одной лодки, на которой за неимением иных
путей он мог бы скрыться.
Принятыми мерами труп Дубровинского пока не обнаружен,
но возможно, что таковой будет найден на спаде воды.
Произведенное по сему делу дознание отдельным приставом
на основании 253 ст. Уст. Угол. Судопроизводства направлено
товарищу прокурора по Енисейскому уезду на прекращение *.
Эти строки я пишу спустя сорок шесть лет после
смерти Дубровинского. С течением времени я многое
узнал о его славном прошлом. В 1893 году вступил
он в революционное движение. За свою
двадцатилетнюю революционную жизнь пять раз арестовывался,
тринадцать лет провел в тюрьмах и ссылке. Не
мудрено, что годы подполья и тюрьмы подорвали его
здоровье. В Туруханскую ссылку он прибыл
больным.
Н. К. Крупская в своем отзыве о Дубровинском,
отмечая его колебания в сторону примиренчества,
писала: «Не все примиренцы были на одно лицо.
Были примиренцы-дипломаты, были примиренцы,
которые вообще по натуре своей боялись борьбы, резкой
постановки вопросов, старались сгладить углы.
* Цит. по кн.: В. Андреев. Товарищ Иннокентий. М., 1934,
стр. 138.
88

Иннокентий не боялся борьбы, он был твердым
большевиком во всех вопросах, не касавшихся
внутрипартийной борьбы; он был человеком искренним,
но во внутрипартийных делах он все мерил на свой
аршин, он просто не мог поверить, чтобы Мартов,
Плеханов, Засулич могли окончательно уйти от
партии революционной социал-демократии.
В ссылку он пришел совершенно надломленным,
а между тем в России начиналась волна нового
подъема. Началось вновь строительство партии, стала
развертываться работа в новых масштабах, но до
далекой ссылки не дошло ощущение всего этого, да и
физические силы изменили Иннокентию.
Погиб незаменимый товарищ, замученный
условиями нелегального существования, условиями
подполья.
Ильич не раз вспоминал Иннокентия после
Октябрьской победы, когда так страшно нужны были
люди: «Эх, Иннокентия нет» *.
Три луны
От деревни Забобурино, чтобы ускорить приезд к
месту ссылки, мы ехали ночами. К этому
располагали тихая погода и лунные ночи.
Однажды меня поразило необычное явление.
Обрывки туч то наплывали на светлый диск луны, то
расходились, превращаясь в мелкие мглистые кучки.
И вдруг по бокам яркой круглой луны замерцали, как
бы покрытые пеленой тумана, еще две луны, более
тусклые. Изумленный, я вскрикнул и дернул за руку
дремавшего конвоира:
— Смотрите, какое чудо на небе! — Но тот, еще
не прогнав дремоты, равнодушно сказал:
— Я уже привык к этим лунным шарам. Тебе-то
они в диковинку, а мне надоели. Вот она, если захо-
* Цит. по кн.: Ц. Зеликсон-Бобровская. Товарищ
Иннокентий. Л., 1925.
89

чешь, про эти лунные блины может тебе кое-что
рассказать.— И конвоир указал на женщину-гребца,
которая сильными взмахами весел ускоряла движение
лодки.
Черные волосы женщины, выскользнув из-под
белого платка, заслоняли часть обветренного лица.
Лодка рванулась вперед, а женщина сердито
проговорила:
— Пропади они пропадом, эти лунные сестры.
Мы, бабы, примечаем, что они появляются на небе к
несчастью, а бабам приносят двойню.
Несмотря на мою живейшую заинтересованность,
женщина не пожелала ничего добавить, а очнувшийся
от дремы конвоир, свертывая из бумаги махорочную
папиросу, сказал, обращаясь ко мне:
— Наш край богат чудесами. Сейчас ты видел три
луны, а вот доживешь до лета — увидишь три
солнца.
Тогда я эти слова принял за шутку. Но они
оказались правдивыми. Действительно, летом мне довелось
увидеть ослепительно яркое солнце, а рядом еще два
солнечных круга. В чуме одного из остяков в такую
же лунную ночь я узнал, что у кочевых народностей
Туруханки бытовало поверье, будто в лунные ночи на
земле происходят несчастья и рождаются двойни. Не
всякий кочевник решался выйти в лунную ночь за
пределы своего чума, и у многих коренных жителей,
особенно у женщин, еще были живы эти
предрассудки.
Вдруг лодка, наскочив на одну из енисейских
отмелей, ударилась носом о подводный камень.
Женщина вскрикнула:
— Язви ее, луну, со своими сестрами! — и бросила
грести.
Свесившись за борт, она на ощупь проверила то
место, куда пришелся удар, и, убедившись, что там
лишь незначительная царапина, вновь взялась за
весла. Лодка качнулась. Одна из собак, ехавших с
нами, взвизгнула, остальные две заворчали.
Лунный свет, отражаясь в стремительных
потоках воды, серебристой дорожкой терялся в
бескрайней дали.
90

На территории
Туруханского края
Еще шире стал Енисей, от одного берега до другого
пять-шесть километров, берега отлогие, низкие.
Изменился и вид тайги. Больше стало заболоченных мест.
Лес угрюмый, деревья низкорослые. В чаще завалы
прелых, гнилых, поваленных бурей деревьев. Росли
здесь пихты и ели, а на возвышенных местах — кедры,
сосны, лиственницы.
Стражник торопится закончить путешествие. Уже
конец августа, ощущается дыхание осени. Все чаще
со стороны Ледовитого океана дует холодный
северный ветер.
Обыкновенно расстояние от станка до станка мы
преодолевали за одни, редко за двое суток. Тогда нас
ждала вынужденная ночевка на таежном берегу, у
пылающего костра. Наша лодка плывет только днем:
ночью плыть рискованно из-за водоворотов и
отмелей.
Костино — предпоследний станок перед целью
нашего путешествия — селом Монастырским. Через двое
суток оно наконец показалось на правом высоком
берегу Енисея. Левый берег за ширью реки нельзя было
рассмотреть: осеннее низкое небо сливалось с
рекой.
Наша лодка держит путь к песчаной отмели. На
берегу появился человек, рядом с ним собака. На ее
лай ответили с лодки принадлежавшие конвоирам
собаки. Им не терпелось выбежать на берег, где их
ждала кормежка.
Все ближе и ближе берег. Наконец лодка
стукнулась о песок, и человек, стоявший на берегу, сбежал
вниз вместе с собакой. Это был Яков Михайлович
Свердлов. Добродушно улыбаясь и поблескивая
стеклами пенсне, он пожал мне руку и твердым, с
нотками радости голосом проговорил:
— Мы уже слышали, что идет этап, и думали, не
подкинут ли нам сюда какого-либо человечка. И вот
ваша милость пристала к нашим пустынным
берегам.
91

Заметив, что стражник с подводчиком занялись
втаскиванием лодки на берег, он чуть слышно
проговорил:
— Можно узнать, к какому лагерю примыкаете?
К мекам или бекам? (Тогда так называли для
краткости меньшевиков и большевиков.)
Его легкая улыбка, пытливый взгляд черных глаз
как бы подбадривали меня на полную откровенность,
а простота и сердечность поведения располагали к
такой искренности.
— Примыкаю к последним,— ответил я и
почувствовал крепкое пожатие его руки. А Яков
Михайлович твердо и отчетливо сказал:
— Это неплохо. Нашего полку прибыло.
И вот я в доме, где жил Я. М. Свердлов со своей
женой Клавдией Тимофеевной и двумя малолетними
детьми. Дом был центром краевой метеорологической
станции, сотрудницей которой недавно стала
приехавшая сюда жена Свердлова.
Лес подступал почти к самому дому множеством
низкорослых елок и кустарников. В доме три комнаты
и четыре окна, все в сторону леса. Обстановка самая
простая: деревянные скамьи, стол с белой скатертью,
на небольшом столике стопка книг. Среди них я
увидел первый том «Капитала», книгу на немецком языке
и раскрытый номер журнала «Русское богатство». На
подоконнике лежала объемистая груда газет.
Черноглазый мальчик лет шести, в белом
полотняном костюме, с любопытством смотрел на меня.
— Адя! Что таращишь глаза? Товарищ прибыл из
Питера. Познакомься,— говорил Свердлов, слегка
подталкивая ко мне мальчугана.— А это мой зверек,—
с улыбкой представил мне Свердлов сына.
Вскоре пришла жена Свердлова с маленькой
дочуркой Верой. Так началось мое знакомство с
семейством Якова Михайловича. Наша беседа
продолжалась за кружкой чаю, по которому я так соскучился
в дороге. Свердлов забросал меня вопросами о
партийной работе в Питере, об отношении масс к войне.
В Питере до своего ареста я был связан по
партийной работе с Выборгским, Городским и
Московским районами, то есть с металлистами, швейниками,
пекарями, текстильщиками, строителями и другими
92

рабочими. Моя информация вначале не вполне
удовлетворила Якова Михайловича. Он меня прервал:
— Я чувствую, ты, батенька, стараешься
сократиться. Это нехорошо, говори подробнее. Времени
хватит. Расскажи о работе Выборгской районной
организации, о типографии, паспортном бюро, о заводе
инженера Красина, о доме графини Паниной, какие
там существуют курсы, какие читаются лекции, кто
их посещает, много ли среди них рабочих, известны ли
массам ленинские тезисы о превращении войны
империалистической в войну гражданскую. Ведь это все
важнейшие объекты массовой партийной работы.
Должен сознаться, что нелегко мне было
собраться с мыслями, чтобы должным образом ответить на
вопросы Свердлова. Чувствовалось, что Свердлов,
насильственно оторванный от непосредственной
деятельности партийных организаций, угадывал, чем они
живут, что главное в их работе. Слушал он с жадным
любопытством. По временам вставал со скамейки и,
дымя папиросой, прохаживался по комнате.
Я рассказывал о многочисленных стачечных
выступлениях рабочих-металлистов и пекарей, о кон*
фликтах на Путиловском, у Леснера, «Айваза», Эрик-
сона, на Металлическом и целом ряде других заводов.
Говорил о политических стачках, распространении
нелегальной большевистской литературы и неуклонном
росте симпатий рабочей массы к большевикам. Когда
я закончил рассказ, Свердлов задумчиво смотрел в
в окно. Обернувшись, он воскликнул:
— На сегодня довольно! Как будто сам прошел
по Сампсоньевскому проспекту на Выборгской
стороне! Увы! За окном все тот же кедр, все та же
хмурая тайга. Но когда-нибудь мы вновь будем в
Питере.
Вечерние сумерки заполнили комнату. За окном
уродливые деревья, излишне толстые внизу и
тонкие вверху, жались к земле, широко раскинув свои
ветви. Лучи заходящего солнца превратились в
полоску багряной желтовато-золотистой зари, которая
постепенно гасла в чаще леса, С наступлением ночи
прервали мы затянувшийся разговор. Вернулись к
нему на следующий день.
Свердлов на правах административно высланного
93

получал от царской казны пятнадцатирублевое
денежное пособие. Изредка тайную материальную
помощь оказывал ему Красный Крест.
С помощью Якова Михайловича я подыскал себе
жилище. В устройстве моего быта Свердлов проявил
исключительную заботливость: достал железную
печку, раздобыл три оленьи шкуры, чтобы постелить на
пол. Он очень хотел устроить нового жителя по
возможности сносно.
Туруханская ссылка зимой
Если весной и летом Енисей величаво несет свои
воды, то в суровую туруханскую зиму река замерзает.
Солнце, светившее летом сутками, зимой лишь
мелькнет на горизонте и скроется. Летом нескончаемый
день, а зимой почти круглосуточная ночь. В северной
части края она длится около двух месяцев. К
полудню едва забрезжит утренняя заря, а спустя полчаса
она уже превращается в вечернюю и постепенно
гаснет. Тьма полярной ночи окутывает скованную льдом
реку и занесенную снегом тайгу. Нужна привычка,
чтобы, не имея часов, не потерять счет времени. Да и
при наличии часов трудно ориентироваться.
Проснешься в восемь утра — темно, проспишь до
полудня — все так же темно. Рассвет тут очень
короткий.
Старожилы рассказывали, что однажды на станке
Туруханск поп отслужил пасхальную заутреню на
целых двое суток раньше срока.
Тайга и Енисей полярными ночами подавляли
своей безысходностью. В 1911 году от голода и тоски
один из ссыльных облил керосином стены своей
избушки и поджег ее, а себя застрелил из охотничьего
ружья и сгорел. До 1911 года предпринимались
отдельные попытки бежать из ссылки. Зимой беглецов
находили замерзшими, летом же их ловили.
В 1913—1917 годы политических ссыльных,
главным образом большевиков, селили для отбывания
ссылки в больших деревнях, именовавшихся здесь
станками, и в первую очередь в Монастырском, насчи-
94

тывавшем в 1915 году 50 домов, Верхиеимбатском,
где было 25 домов, Костине, Сумарокове и древнем
Туруханске с 15-ю домами в каждом. Затем шли
деревни из пяти — десяти домов; чем меньше домов на
станке, тем труднее ссыльному было устроиться.
Таким образом, подавляющее большинство
ссыльных обитало в пяти-шести деревнях края. Это
устраивало и полицейское управление: можно было
держать достаточное количество стражников для
наблюдения за ссыльными и поимки бежавших.
Обосновавшись в селе Монастырском, я очень
скоро убедился, что главным руководителем
большевиков в туруханской политической ссылке был Яков
Михайлович Свердлов. Его жизнь и деятельность были
тесно связаны с десятками и сотнями людей Туру-
ханского края: однИхМ он преподавал элементарную
грамоту, другим читал лекции, третьим помогал
писать книги, больных обслуживал медицинской
помощью, спасал от цинги, первым выступал в защиту
ссыльных против полицейских репрессий.
Тоска — бич ссылки, но жизнерадостность и
оптимизм Свердлова, его умение отогреть человека и
вдохнуть в него веру в будущее поддерживали
слабых. Простота, отзывчивость, ненавязчивая забота
о людях отличали характер Якова Михайловича. Но
самыми главными его чертами были беззаветная
преданность делу партии, глубокая принципиальность и
изумительные организаторские способности. Об этом
говорил Владимир Ильич Ленин в речи по случаю
кончины Я. М. Свердлова в 1919 году.
В суровое зимнее время сила воли особенно
необходима, чтобы не поддаться тоске, отогнать
сонливость и «организовать» свои рабочие сутки, найти
занятие, придерживаться составленного расписания и
работать, работать, работать.
Образцом для всех ссыльных был в этом
отношении Я. М. Свердлов. В шесть часов утра он уже на
ногах. Одетый в парку (короткую шубу из оленьего
меха), такие же шапку-ушанку и сапоги, называемые
здесь бокарями, он совершал утреннюю прогулку на
лыжах по занесенному снегом Монастырскому и
прибрежной части Енисея.
Скоро проснутся дети... Свердлов колет дрова, то-
95

пит печь, готовит утренний чай, умывает и одевает
детей. Очень часто сам готовит обед для всей семьи.
В меню —блюда из оленьего мяса или рыбы.
Будучи неплохим рыболовом, он в компании с местными
жителями или ссыльными ловил рыбу на снасть,
называемую самоловом. Депутат Государственной думы
большевик Самойлов рассказывал, что Яков
Михайлович как-то угощал товарищей по ссылке
пойманным им пудовым осетром, из которого вынули много
прекрасной икры.
Когда в тундре и на Енисее устанавливались
зимние дороги, в станок приезжали тунгусы со стадами
оленей. Монастырское оживало. Тунгусы группами без
приглашения и церемоний ходили в гости к ссыльным,
садились, поджав ноги, вокруг топившейся железной
печи и с наслаждением закуривали трубки. Ссыльные
обыкновенно приобретали у них оленье мясо,
покупали в запас живых оленей, которых потом резали
местные остяки. Свердлов брал двух-трех оленей, их
мяса хватало его семье на всю зиму.
Тунгусы приезжали с женами и детьми.
Женщины-тунгуски грудных детей носили за плечами в
специальных сумках, сшитых из оленьего меха. Сумки с
детьми клали или ставили на пол друг около друга.
Дети вскоре начинали плакать. И вот в разгаре
концерт ревущих на разные голоса детей, в большинстве
своем больных разными детскими болезнями. Местный
врач из брезгливости отказывался осматривать
тунгусских детей, и тогда Яков Михайлович добровольно
и безвозмездно выполнял его обязанности. Как
известно, он был фармацевтом. Из своей аптечки
доставал соответствующее лекарство или добивался его
получения от местного врача.
Наблюдая, как Свердлов беседовал с тунгусами
или остяками, многие удивлялись его настойчивому
стремлению вникнуть в существо непонятной речи.
Разговаривал без переводчика, пуская в ход мимику,
и в конце концов понимал говорящего. Освоение
разговорной речи тунгусов и остяков осложнялось тем,
что свой родной язык они засорили искаженными
русскими словами. Так, вместо «ездить» они
говорили «аргишать», «помощь» звучала как «пособка»,
«'прошлый год» —«лани год», «метель» — «хвиль»,
96

«вчера» — «лонись». Яков Михайлович даже завел
небольшую книжечку для записи слов местных
говоров.
С наступлением первых заморозков Свердлов
начинал заготавливать дрова. Мы вдвоем валили
высохшие деревья и на собаках подвозили их к дому,
а затем распиливали на мекие поленья.
Когда суровые туруханские морозы достигали
60 градусов, большинство ссыльных целыми днями
сидели по домам у топившейся непрерывно печи. Один
лишь Яков Михайлович ежедневно совершал лыжные
прогулки. А если мороз спадал до 15—20 градусов,
отправлялся кататься на собаках.
Однажды он говорит мне:
— Едем на экскурсию.
— Кдкая может быть зимой экскурсия? — говорю,
не придавая значения его словам.
Быстро мчится собачья упряжка по снежной
целине прибрежного леса, умело и ловко лавируя в
прогалинах между деревьями. Впереди бежит
собака-вожатый, а за ней остальные две. На заднюю часть
туловища собаки надет хомутик, к нему прикреплена
постромка, идущая между задними лапами; она
привязана к легким нартам. Мимо мелькают ели, кедры,
пихты. Морозный воздух щиплет лицо. Заливаются
громким лаем собаки. Яков Михайлович кричит
мне:
— Не зевай! Смотри туруханские
достопримечательности!
Я оглядываюсь по сторонам и вижу на опушке
леса между четырьмя вбитыми в землю длинными
шестами занесенный снегом большой ящик,
сколоченный из неотесанных сосновых горбылей.
— Что это такое? — спрашиваю Свердлова.
Он сдерживает собачью упряжку, и мы
останавливаемся.
— Это мертвец,— отвечает он.
Оказывается, остяки и тунгусы таким образом
хоронили своих покойников. Мертвеца, завернутого в
несколько оленьих шкур, клали в этот своеобразный
гроб, который подвешивался на столбах или шестах
на высоте один-два метра от земли. В туруханские
морозы дерево очень сильно промерзает, а еще боль-
4-961
97

ше промерзает мертвое тело; оно проветривается
северными ветрами, а за весну и короткое лето тление
не успевает его затронуть, его вновь схватывает
мороз.
В лесу около Монастырского было несколько
таких могил. Местные жители рассказывали, что такие
гробы с умершими тунгусами разбросаны по всей
тундре. Рытье могил здесь, в условиях вечной
мерзлоты, сопряжено с большой затратой труда. К тому
же, если мертвеца положить в замерзшую почву,
выдолбив в крепкой как камень земле могилу, весной и
летом, когда верхний слой почвы начнет оттаивать,
вода вытолкнет мертвое тело, и придется заваливать
могилу деревянными чурбаками или камнями.
В морозные ночи, когда все сковано ужасающей
стужей, в глубине темного неба ясно горят звезды,
луна светит особенно ярко. Как будто для того,
чтобы рассеять мрак многомесячной ночи, вспыхивают
на небе огни северного сияния. Вот веер огромных
блестящих полос пробежал по небу и потух, а на
смену ему на горизонте разгорелся огненный столб и
стоит десять, двадцать минут, пока не раскинется
огненный занавес ослепительной красоты, который так же
внезапно исчезнет. Лишь в вышине ярко горит
семейство Большой Медведицы и смутно, чуть-чуть белеет
одетый в ледяную броню Енисей. Но вновь
разгорались многоцветные огни, поднимая в душе желание
жить.
Мы на ночной лыжной прогулке. Свободно
скользят лыжи Якова Михайловича. Я отстаю, он
поворачивается и мчится навстречу.
— Эх ты, тетушка, опять отстал! — кричит мне.
Однажды добрую треть неба перекрестил
огненный крест, справа и слева от него летели в темном
небе синие, красные, белые и фиолетовые огни.
— Вот, смотри,— говорит Яков Михайлович.—
У нас на родине такое чудо религиозные старухи
объявили бы знамением небесным, а здесь мы с
тобой спокойно любуемся этой небесной иллюминацией.
У вырубленной во льду проруби Свердлов стоит
бодрый, жизнерадостный. На его сухощавое лицо с
черными глазами надвинута шапка-ушанка. Порыв
ветра обжигает глаза. Но он неукоснительно выпол-
98

няет привычную работу: в жгучий мороз при свете
мерцающей свечи в фонаре записывает температуру
воды, толщину покрова выпавшего снега и при этом
ведет со мной разговор на различные темы. Записи
явлений природы он вел, помогая своей жене
Клавдии Тимофеевне, заведующей местным
метеорологическим пунктом. Фактически все наблюдения
проводил он. Эта работа вносила некоторое разнообразие
в монотонную жизнь и к тому же пополняла бюджет
небольшим заработком.
Возвращаемся с Енисея через подступившую к
поселку тайгу. Громкий треск разорвал тишину ночного
утра. Я вздрагиваю, а он спокоен.
— Что пугаешься? Это мороз расколол старое
дерево,— говорит, смеясь, Свердлов.
Одной из многих положительных черт Свердлова
было умение организовать людей. В условиях
ссылки, особенно такой, как туруханская, некоторые
большевики, оторванные от непосредственной
революционной деятельности, случалось, хандрили, падали
духом, не находя, чем заполнить однообразие тусклых
дней. Таким людям Свердлов уделял особое
внимание и не оставлял их в покое.
Однажды утром кто-то постучал в дверь моей
хижины. Вставать не хотелось, холодно, в железной
печке давно потух огонь. Стук повторился. Одеваюсь.
Открываю дверь. Входит Яков Михайлович.
— Как тебе не стыдно так долго спать! — кричит
он на меня.— Это тебе не Питер, сейчас дневной свет
на очень короткое время. 11 часов дня, а ты спишь!
Нет, батенька, так ты совсем проспишь свою жизнь и
будешь предрасположен к цинге.
Свердлов говорит это вполне серьезно, с
нотками раздражения в голосе. Я думал: он сейчас уйдет,
и я вновь заберусь под олений мех. Но он
преспокойно сел на скамейку в ожидании, пока я совсем
оденусь.
В потухшей печке запылал огонь, поставлен
чайник. За чаем Свердлов завел разговор о том, как идет
моя литературная работа (я писал в ссылке книгу о
рабочем движении петербургских пекарей).
Мысль о книге подал мне Яков Михайлович. Ему
были известны мои корреспонденции в «Правде», и
4е
99

он пришел к выводу, что на их основе я могу
написать книгу. Некоторое время я не принимал всерьез
его предложение, но он настаивал. Продолжал
беседовать со мной об условиях труда рабочих-пекарей,
о ремесленной цеховщине в их союзе и участии в
революционной борьбе прошлых лет. С его помощью
был составлен план книги, да и писалась она с его
участием. Опубликована она была уже после
Октябрьской революции*.
Помимо меня он посещал Бограда, Масленникова,
Петухова, Долбежкина, Валентину Сергушеву и
других ссыльных. Особенно интересные занятия
проходили у него с Иваном Алексеевичем Петуховым.
В 1915 году Петухов, убежденный эсер, под
влиянием Свердлова стал большевиком. Раньше всего это
проявилось в вопросе об отношении к
империалистической войне, когда в результате бесед со
Свердловым Петухов стал горячим приверженцем ленинской
позиции.
Давая Петухову уроки политграмоты, Свердлов
одновременно сам брал у него уроки высшей
математики, которую Петухов изучил на каторге и в ссылке.
Они занимались по учебнику Лоренца «Элементы
высшей математики». Яков Михайлович очень
сожалел, когда Петухов уехал на строительство
телеграфной линии в Дудинку и их совместные занятия
прекратились.
М. Аксенов-Сергушев, отбывавший ссылку в
1914 году вместе со Свердловым на станке Селивани-
ха, рассказывал:
— Я был единственным большевиком на этом
станке, и Яков Михайлович поселился со мной.
Хозяева на лето уезжали в низовье Енисея промышлять
рыбу, а дома оставались я да старуха, мать
хозяина.
Первые три дня Свердлов полностью ушел в
просмотр и чтение комплекта номеров газеты «Правда»,
знакомясь с политическими событиями,
происшедшими со времени его ареста. Пробежал и другие газе-
* См. Б. Иванов. Профессиональное движение рабочих бу-
лочно-кондитерского производства Петрограда и губернии (с 1900
по 1917 г.). М., 1920.
100

ты за несколько месяцев, а затем решил заняться
моим образованием. Я был малограмотным, да и
политически недостаточно развитым.
Он усиленно занимался со мной русским языком,
алгеброй, геометрией, а также проходил со мной азы
политической экономии по краткому курсу
экономических наук Богданова (его книга за неимение^
других, легальных книг была тогда в большом ходу).
Он многое сделал для поднятия моей
элементарной грамотности и политического развития. Так,
будучи долгое время в тюрьме и ссылке, я оторвался от
политической жизни и часто не понимал причин
непримиримого отношения «Правды» к меньшевистской
газете «Луч». Как-то я спросил Якова Михайловича,
не слишком ли резко «Правда» выступает против
своего социалистического противника? На что
Свердлов ответил:
— Милый Маркел, ты не прав. С этими
ренегатами социализма и надо быть резкими, надо вносить
наибольшую ясность в свою позицию, чтобы массы
рабочих видели, на чьей стороне правда —
большевиков или меньшевиков. Вот когда ты сам
сблизишься с массами, ты увидишь, насколько платформа
«Правды» и ее непримиримая позиция находят
сочувствие среди рабочих.
Беседы со Свердловым помогли мне понять, что
позиция «Правды» разделяется большинством
передовых рабочих России, а ее идейное направление
определяется В. И. Лениным и Центральным Комитетом
партии большевиков.
Яков Михайлович с толком подходил и к простым
житейским делам. Товарищи рассказывали, что
находясь в нарымской ссылке, он зарекомендовал себя
хорошим поваром. Обеды у него всегда получались
вкусные, не хуже, чем у опытной поварихи. На станке
Селиваниха он подружился со старухой хозяйкой и
решил помогать ей в стряпне, чтобы научиться печь
вкусные сибирские шаньги. Заодно он великолепно
освоил приготовление и других блюд из ее
незатейливого меню. Хозяйка только головой качала:
— Ну и Яков Михайлович, ну и мужик. Наши
мужики ни за что не стали бы возиться со стряпней,
а он, видишь ты, какой мастер.
101

Яков Михайлович на это обыкновенно отвечал:
— Ничего, Николаевна, всему надо учиться,
ученье — свет, а неученье — тьма.
С большой любовью и терпением приручал
Свердлов к себе собак.
Была у Аксенова собака по кличке Кассо,
названная так «в честь» министра просвещения царского
правительства, ярого черносотенца. Она была
предана ему всем своим собачьим сердцем. Но через
месяц чувства Кассо раздвоились: он привязался и к
Якову Михайловичу. Бывало, начнут они оба звать
его к себе, а Кассо, не зная, на чей зов бежать,
садился посредине избы, вилял хвостом и щурил свои
умные глаза. Казалось, он решает заданную ему
трудную задачу.
Одна из прирученных Свердловым собак
настолько полюбила его, что, куда бы он ни шел, всегда
следовала за ним. Все привыкли к тому, что, если пес
Верный сидит на улице у какой-либо избы, значит,
Свердлов в этой избе.
Жизнь населения края — рыбаков и охотников,
тунгусов и остяков — вращалась вокруг забот о
добыче рыбы, удачной или неудачной охоты. Свердлов,
у которого завязались обширные знакомства и
дружба со многими рыбаками и охотниками, всегда был в
курсе событий. Рыбаки и охотники видели в нем
человека сведущего в промысловом деле, и он всегда
был желанным гостем в домах местных жителей.
На окраине села, у таежного леса, стояли три
чума, в которых ютились остяки. Однажды,
возвращаясь с очередной прогулки на собаках, Свердлов
подъехал к одному из них. Я следовал за ним.
Отбросив закрывавшую вход оленью шкуру, вошел в
чум. Вокруг дымного очага, поджав под себя ноги,
на разостланных оленьих шкурах сидели хозяин,
старуха и молодая девушка. У каждого в зубах
дымящаяся трубка. Табачный дым, смешиваясь с дымом
очага, заполнил чум, дышать было трудно. В
чугунном котелке кипела какая-то жидкость.
Свердлов кивнул головой в знак приветствия и
подсел к очагу, поджав под себя ноги. Старая
остячка, перестав курить, засмеялась, за ней рассмеялась
и молодая. Хозяин дружески ударил Свердлова по
102

плечу. Как выяснилось, они старые знакомые. А
жена остяка протянула ему жестяную кружку с мутной
жидкостью, смешанной с рыбьим жиром. То был так
называемый кирпичный чай. «Неужели Свердлов
будет его пить?» — подумал я. Но к моему удивлению,
он его пил. Я же не смог преодолеть отвращение и
отказался от угощения.
Остяк говорил что-то на своем, непонятном мне
языке. Яков Михайлович отвечал по-остяцки,
используя слова из местных говоров. В свою очередь он
интересовался здоровьем членов семьи, расспрашивал
о том, как прошла последняя добыча рыбы и охота
на горностая и белку, как обстоят промысловые дела
по кочевьям, на дальних станках. Время от времени
он заносил в записную книжку какие-то цифры,
услышанные от хозяина чума.
На материале подобных посещений и бесед с
остяками Свердлов писал корреспонденции о Турухан-
ском и Енисейском краях, печатавшиеся на
страницах томской газеты «Сибирская жизнь». В них он
описывал экономику края, жизнь и быт остяков и
тунгусов.
Департамент полиции
о Свердлове. Станок Курейка
Интересы личной жизни и личного благополучия
Свердлов безоговорочно приносил в жертву
интересам партии и ее борьбе с самодержавием. В этом —
весь он, полностью отдавший себя служению делу
революции.
В. И. Ленин в своей речи на экстренном заседании
ВЦИК, посвященной памяти Я. М. Свердлова,
сказал: «В эту эпоху, в самом начале XX века, перед
нами был тов. Свердлов, как наиболее отчеканенный
тип профессионального революционера, — человека,
целиком порвавшего с семьей, со всеми удобствами и
привычками старого буржуазного общества,
человека, который целиком и беззаветно отдался революции
и в долгие годы, даже десятилетия, переходя из тюрь-
103

мы в ссылку и из ссылки в тюрьму, выковавшего в
себе те свойства, которые закаляли революционеров
на долгие и долгие годы» *.
В нашей партии найдется немного товарищей,
которые могут выдержать сравнение со Свердловым по
количеству арестов, ссылок и побегов. Начиная с
юности аресты сопровождали его всю жизнь.
Следствие по делу Пермского комитета РСДРП (б)
тянулось около полутора лет, затем начался
судебный процесс. В общем и целом три с половиной года
просидел Свердлов в пермской и екатеринбургской
тюрьмах, а также в николаевских арестантских ротах,
после чего был сослан в Нарымский край, откуда
пять раз бежал.
Готовя последний, пятый побег из Нарымского
края, Свердлов усыпил бдительность полиции
разговорами о том, что к нему приехала жена с
полуторагодовалым сыном. И жандармы поверили, полагая,
что после длительной разлуки с женой, прибывшей
наконец к нему в ссылку вместе с ребенком, Свердлов
не станет думать о побеге. Но он, оставив семью в На-
рымском крае, все-таки бежал оттуда, добрался до
Петербурга и там обосновался. Здесь он участвовал
в редактировании газеты «Правда» и помогал
большевистским депутатам IV Государственной думы в
составлении конспектов речей для выступлений в
Думе.
Выданный агентом охранки Малиновским,
Я. М. Свердлов в 1913 году вновь был арестован и
после нескольких месяцев тюремного заключения
выслан в Туруханский край. И так совпало, что
арестовали его в тот самый день, когда в Петербург из
Нарыма вернулись его жена и ребенок. После новой
разлуки он встретился с ними лишь в 1915 году в Ту-
руханском крае, куда прибыла и Клавдия
Тимофеевна с сыном.
Как известно, Свердлова арестовали 10 февраля
1913 года на квартире депутата Думы Григория
Ивановича Петровского. Директор департамента полиции
в своем донесении от 2 марта 1913 года подробно
перечислил «преступления» Свердлова, которые приве-
* В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 38, стр. 75—76.
104

ли его к ссылке в Туруханский край. Вот выдержка
из этого донесения:
Располагая сведениями о Свердлове и Новгородцевой и зная
о пребывании их в столице и о проживании в квартире члена
Государственной думы Петровского, чины охранного отделения
и полиции не могли не принять соответствующих мер к
задержанию Свердлова и Новгородцевой, его жены. Этим
обстоятельством и объясняется необходимость посещения чинами охранного
отделения квартиры члена Государственной думы Петровского,
члена социал-демократической фракции Государственной думы
большевистско-ленинского направления. Сторонники этого
течения во главе с известным членом Центрального Комитета
Российской социалистической рабочей партии Лениным стремятся
к изменению существующего государственного строя путем
вооруженного восстания и образования временного правительства на
демократических началах. Но, надеясь в ближайшем будущем
привести в исполнение указанный замысел, представители
названного течения рекомендуют своим сотоварищам прежде всего
использовать в революционных выступлениях членов
Государственной думы, входящих в состав социал-демократической
фракции, и в этих целях устанавливать с фракцией самые тесные
связи. Причина такого требования стоит в тесной связи с
назначением самой фракции; задачи, преследуемые фракцией,
заключаются в открытой, и притом легальной, пропаганде с думской
кафедры программных требований Российской
социал-демократической рабочей партии в целях ознакомления с таковыми
возможно большего числа рабочего населения. Помимо того,
думская социал-демократическая фракция является местом, куда
обращаются социал-демократы за разрешением различных
партийных вопросов, а также за защитой партийных интересов и
откуда получают директивы о направлении
социал-демократической работы на местах. Играя такую роль в жизни страны,
социал-демократическая фракция в то же время является
органом, подчиненным Центральному Комитету Российской социал-
демократической рабочей партии, в состав коего входят
вышеупомянутый Ленин...
Затруднения, возникшие в вопросах отдания партийных
директив существующим нелегально в России социал-демократии
ческим организациям, в издании партийной литературы и в
транспортировке ее из-за границы для распространения в России,
побудили Ленина в целях ближайшего воздействия Центрального
Комитета на означенные социал-демократические организации и
для поднятия духа в таковых создать в Петербурге Русское бюро
Центрального Комитета, составив таковое частью из членов
социал-демократической фракции Государственной думы, частью
из известных социал-демократических деятелей путем кооптации
таковых.
В числе таких кооптированных членов Русского бюро
известны были: задержанный в квартире члена Государственной
думы Петровского Свердлов и арестованный в феврале месяце
некий Иосиф Джугашвили, также бежавший из Нарымского края.
Насколько известно, Свердлов предполагался для редактиро-
105

вания издаваемой в Петербурге легальным порядком под
руководством члена Государственной думы газеты «Правда», которая
является руководящим органом ленинцев в России и ведет на
своих страницах неустанную пропаганду
социал-демократических идей.
Как видим, департамент полиции в этом
документе ярко охарактеризовал роль Свердлова в нашей
партии.
Сначала Свердлова ненадолго сослали на станок
Селиваниха, но вскоре отправили в один из наиболее
отдаленных станков — в Курейку, куда был поселен
уже Иосиф Джугашвили (Сталин).
В станке, расположенном на левом берегу Енисея,
напротив впадения в него реки Курейки, проживали
местные жители, занимавшиеся охотой и рыбной
ловлей. Стена непроходимой тайги прижала их домишки
к самому берегу Енисея, который в этом месте
достигал шести километров в ширину. Отсюда правый
берег почти не виден, а дальше, за станками Дудинка
и Игарка, начиналась Большая тундра.
Здесь же, на левом берегу Енисея, возле Курейки,
больше не было человеческого жилья, а тайга через
несколько десятков километров переходила в
огромную, простиравшуюся до Карского моря Тазовскую
тундру, по которой кочевали тунгусы со стадами
оленей.
Дикое, глухое место. Енисей здесь, как море.
Мертво и пустынно на его водных просторах. Особенно
тоскливо в хмурую осеннюю погоду: в это время
Енисей опасен даже для опытных местных рыбаков. А с
наступлением долгой — на восемь-девять месяцев —
полярной зимы два месяца длилась непроглядная
ночь, когда ледяные просторы реки освещали лишь
яркие сполохи северного сияния.
Вот в таких условиях и оказался Яков
Михайлович Свердлов.
Перед отправкой в Курейку он писал одному из
друзей:
Пишу на лету лишь пару строк. Меня и Иосифа
Джугашвили переводят на 100 верст севернее полярного круга. Только
двое будем на станке и при нас два стражника. Надзор усилили,
от почты оторвали. Последняя раз в месяц через «ходока»,
который часто запаздывает. Практически не более 8—9 почт в год.
106

Все же лучше, чем на Максимкином яру. Прошу посылать все
по старому адресу, товарищи будут переправлять. Джугашвили
за получение денег лишен пособия на 4 месяца. Деньги
необходимы и мне, и ему. Но на наше имя посылать нельзя. Сообщи
об этом друзьям. Впрочем, я уже писал тебе, что у меня есть
долг, и можно посылать не мне, а непосредственно кредиторам.
Адреса их сообщу. Только нужно помечать на купоне «в счет
долга Я. М.». Все, что просил, жду. Напишу уже из Курейки.
Никому, кроме тебя, в Питер не пишу. Надеюсь, что от тебя
узнают.
Слова Свердлова о якобы имевшемся у него
долге и посылке денег не ему, а кредиторам не что иное,
как попытка обмануть бдительность охранников, так
как переписка Свердлова находилась под тайньш
контролем охранного отделения. Деньги, паспорта и
адреса нужны были Свердлову для задуманного им
очередного побега. Но из такого дикого места, каким
была Курейка, побег был невозможен.
Пламенный пропагандист
и агитатор
В селе Монастырском окна дома, где живет Свердлов,
выходят в занесенный снегом лес. От сильного мороза
стекла покрылись толстым слоем льда, сквозь них с
улицы нельзя увидеть, что делается в доме, а из дома
не видно, что происходит на улице. Только свет
керосиновой лампы пробивается сквозь промерзшие
стекла и светлой полоской отражается на сугробах у
дома.
Внимательный наблюдатель мог бы заметить, как
из леса поодиночке появлялись на лыжах чуть
заметные в темноте несколько ссыльных и исчезали за
дверями дома метеорологической станции. Это местные
большевики, крадучись от стражников, пробирались в
жилище Якова Михайловича на его очередную
лекцию.
Во время сильных морозов ослабевала слежка,
этим и пользовались туруханские большевики. А
когда ревел и свирепствовал снежный буран, стражники
села Монастырского, как правило, отсиживались у
себя дома.
107

Собирались ссыльные большевики в небольшой
комнате, обстановка которой не предвещала лекции
или доклада. На столе стоял чайник с горячим чаем,
Валентина Сергушева разливала его в кружки. А у
стола в непринужденных позах сидели гости.
Некоторые, впрочем, лежали на оленьих шкурах,
брошенных на пол неподалеку от железной печки, в которой
горели кедровые дрова. В полумраке комнаты едва
виднелись лица собравшихся.
Речь Свердлова воспринималась с неизменным
интересом. Блестящий оратор, частый докладчик на
многолюдных митингах и собраниях, он и здесь ярко
и содержательно излагал материал. В маленькой
избушке его бас, который могли услышать тысячи
людей, звучал вполсилы, чтобы с улицы не подслушали
полицейские. От полиции и стражников собрание
охранялось собаками, своим лаем они предупреждали
об их появлении. Одна из собак, обычно всегда
спокойная, становилась злой, когда к дому
подкрадывался стражник. Позже, после Февральской революции,
в канцелярии местного пристава нашли донесение
стражников о том, что они не могли установить, кто
был в квартире Свердлова накануне нового 1917 года,
так как окна со стороны леса замерзли, в них ничего
не было видно, а во двор не пустила собака.
Темы лекций и докладов, прочитанных
Свердловым в селе Монастырском для колонии политических
ссыльных, были разнообразны. В основном они были
связаны с рабочим движением и первой
империалистической войной.
Большое внимание Свердлов уделял информации
о решениях Циммервальдской конференции и
позиции В. И. Ленина на этой конференции, которую он
охарактеризовал как единственно правильную, до
конца последовательную и интернационалистскую.
Как известно, Циммервальдской левой был выпущен
на немецком языке журнал «Предвестник». Он,
посланный на имя Джугашвили, дошел до туруханской
ссылки. От Джугашвили журнал попал к Сурену
Спандаряну, который долгое время держал его у
себя, знакомя с его содержанием ссыльных. В журнале
были опубликованы резолюция Циммервальдской
левой о войне и ленинские статьи.
108

Летом 1916 года дошли до ссыльных и решения
Кинтальской социалистической конференции. Эту
тему Свердлов также широко осветил перед
слушателями. Ведь решения о войне, принятые на
конференции в Кинтале, были началом борьбы за превращение
империалистической войны в войну гражданскую.
Свердлов говорил, что война принесла с собой
вначале шовинистический угар, отравивший сознание
даже значительной части рабочих; социалистические
партии и их лидеры изменили интернациональным
задачам рабочего класса и встали на позицию
поддержки своих империалистических правительств. Второй
Интернационал перестал существовать и распался на
отдельные социал-шовинистские партии. Вожди этих
партий, став пособниками буржуазии, одурманивали
рабочий класс ядом национализма. Под фальшивым
флагом защиты своего отечества они натравливали
немецких рабочих на французских, а английских и
французских рабочих — на немецких. Только Ленин
и его партия сразу же и без колебаний подняли
знамя решительной борьбы против империалистической
войны.
Разве можно забыть лекции и беседы Свердлова
с товарищами по ссылке! Яков Михайлович
развернул тогда широкую агитационно-разъяснительную
работу по вопросу о войне. Убедительно и ярко
развивал он перед слушателями перспективы растущего
протеста против империалистической войны и
грядущего пробуждения рабочих масс, которое должно
охватить весь мир и воюющие армии.
— Призыв Ленина, его тезисы о войне,— говорил
Свердлов,— сейчас услышали тысячи, но потом под
знамя Ленина встанут миллионы.
Необходимо заметить, что некоторые из
ссыльных (а их проживало в селе Монастырском около
20 человек), выступая против войны, иногда
занимали позицию, несовместимую с тактикой большевиков.
Однажды ссыльный Писарев задал Свердлову
вопрос: как должен вести себя солдат-большевик,
находясь непосредственно на поле боя? Писарев
рассказал, что Сормовская большевистская организация в
начале войны в своих прокламациях призывала
солдат бросать оружие и отказываться от участия в вой-
109

не, и считал такую позицию правильной. Выслушав
эти соображения, Свердлов раздражено сказал:
— Какая ересь! Ведь это же глупость! Нет, это
совершенно неправильно, да еще со стороны такой
организации, как Сормовская! Ты воткнешь штык в землю,
другие воткнут, а немецкие солдаты, несознательные
рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели,
уничтожат вас, хотя вы и не оборонялись против них.
Какая и кому от этого будет польза?
Ведь это не что иное, как толстовская теория
непротивления злу. Такое поведение солдат не укрепит,
а разоружит революцию, не поможет свергнуть
собственную буржуазию. Надо на фронте просвещать
солдатскую массу и призывать ее к свержению
существующего буржуазно-помещичьего строя. Необходимо
накапливать и готовить революционные силы армии к
тому моменту, когда вызревание революции перейдет
в решающий фазис, а солдатские штыки можно будет
направить против собственной буржуазии.
В 1915 и 1916 годах Свердлов прочитал несколько
лекций по истории Первого и Второго
Интернационалов. Лекциям предшествовал обзор истории
международного рабочего движения начиная с 1864 года.
Говоря о зарождении и развитии марксизма, борьбе и
гибели Парижской коммуны, о росте оппортунизма в
европейских социалистических партиях, приведшем к
краху Второго Интернационала, Свердлов подводил
своих слушателей к пониманию необходимости
создания Третьего, Коммунистического Интернационала,
глашатаем которого был Ленин, собиравший вокруг
себя первую интернационалистскую группу
противников войны.
Лекции и доклады Якова Михайловича сыграли
большую роль в политической жизни ссыльных,
способствуя разъяснению ленинской стратегии и тактики,
облегчая понимание задач, поставленных ходом
истории перед большевистской партией. Большевики,
группировавшиеся вокруг Свердлова, в противовес
оборонцам отстаивали позицию В. И. Ленина.
В туруханской ссылке на оборонческую позицию
встали меньшевики, эсеры и анархисты.
Большой интерес представляет переписка
Свердлова этих лет с женой и друзьями. В своих письмах он
110

критически анализирует события, намечает перспекти-
вы> говорит о задачах рабочего движения России и
западных стран. Необходимо заметить, что важнейшие
документы того времени, такие, как манифест ЦК
партии большевиков «Война и российская
социал-демократия», решения Циммервальдской конференции и
конференции в Кинтале, отправлялись в Туруханский
край тайно и приходили с большим запозданием. Не
имея еще текстов этих решений, Свердлов в своих
письмах высказывает мысли и оценки, которые в
дальнейшем составили содержание его лекций и докладов,
сделанных для товарищей по ссылке.
Живя на малолюдном станке Селиваниха,
оторванном от почтового отделения, получая газеты с
большими перерывами, да и то лишь буржуазные, не имея
даже писем от друзей, Свердлов в своих письмах
делился интересными выводами о возможности победы
или поражения воюющих армий той и другой
стороны.
Обширную переписку по вопросу о войне вел
Свердлов и со ссыльными, разбросанными по станкам
Туруханского и Енисейского краев. Эта переписка
способствовала укреплению большевистской, ленинской
точки зрения на войну. Очень жаль, что эти письма
Свердлова в силу полицейских условий были
уничтожены.
Яков Боград и Сурен
Спандарян
Однажды мороз был небольшой, и я решил навестить
товарищей Ф. И. Голощекина и И. А. Петухова. Легко
понять, что такого рода взаимные посещения играли
большую роль в жизни ссыльных и укрепляли
коллектив, количественно небольшой, но идейно сплоченный,
большевистский по духу и убеждениям, где каждому
известно все о другом и всем известно все о
каждом.
Свердлов обращал особое внимание на связь со
всеми ссыльными. Они знали, что утром к ним обяза-
111

тельно придет Яков Михайлович справиться о
состоянии здоровья и самочувствии, расспросить о делах
и т. п. К Свердлову влекла всех не только богатая и
яркая биография, притягивали его обширные знания,
начитанность, глубокое понимание учения Маркса и
Ленина и умение применять его к реальной жизни.
В двенадцать часов дня он проводил с группой
ссыльных занятия по общеобразовательным и
общественным предметам. Направляясь к Якову
Михайловичу, ссыльные обычно говорили: «Идем на огонек к
Свердлову».
В эти часы темного туруханского дня, а по
существу ночи, я не пошел к Свердлову, так как знал, как и
любой ссыльный Монастырского, что он сидит над
переводом книги немецкого социал-демократа Гиль-
фердинга «Финансовый капитал». В 1914 году,
находясь на станке Селиваниха, он решил перевести эту
книгу, в которой было свыше пятисот страниц, и
продолжал работу, уже находясь в Монастырском.
Однажды он мне сказал:
— Мои занятия с Гильфердингом тем интересны,
что, практикуясь в переводе с немецкого на русский,
я имею к тому же возможность познакомиться с
господином Гильфердингом, одним из видных теоретиков
Второго Интернационала, и узнать его мысли о
современном капитализме.
Пойти к нему — значит помешать. Мне и без того
казалось, что мы слишком злоупотребляли его
общительностью, приветливостью и гостеприимством,
отнимая у него много времени.
Ближайшим другом Свердлова по революционной
деятельности и совместной жизни в нарымской, а
затем в туруханской ссылке был Ф. И. Голощекин. К
нему я и направился. Проходя мимо дома Спандаряна,
я увидел, как недалеко от фонаря, стоявшего на снегу,
колол дрова человек в зимней оленьей тужурке. Это
был Спандарян. Я услышал его затяжной кашель, от
которого он, по-видимому, задыхался. Отбросив топор,
он прижал левую руку к груди, а новые приступы
кашля сотрясли тело. Я подошел и предложил ему помочь
расколоть оставшуюся небольшую кучу дров, чтобы он
мог вернуться в избу. Он согласился. Минут через
пятнадцать я закончил работу и понес в избу топор.
112

Спандарян и его жена Вера предложили мне
выпить чаю. Все это время Спандарян, не переставая,
мучительно кашлял, на лбу у него выступили капли
пота. Он несколько раз вставал со стула и хриплым
голосом слал проклятия терзавшей его болезни и ту-
руханскому врачу, не сумевшему облегчить его
страдания. Выпив чаю, я поднялся из-за стола,
попрощался и направился к выходу, но в дверях появился
широкоплечий мужчина высокого роста. Большая
голова с толстым носом и пухлыми щеками венчала его
фигуру. Шагнув через порог и сев на стоявшую у
двери скамейку, он тяжело вздохнул и густым басом
произнес:
— Ну что ж, здравствуйте, честная компания. Мне
больше по душе крепкий мороз, чем сегодняшняя
погода. Зашел, чтобы вернуть взятую для чтения
литературу.
Это был недавно поселенный в Монастырском Яков
Ефимович. Боград, социал-демократ, примыкавший к
межрайонцам.
Боград страдал тяжелой, трудно излечимой
слоновой болезнью. Ему было не больше 35 лет, но
казался он 50-летним.
Заболел он еще в эмиграции. Болезнь одно время
настолько парализовала его умственную деятельность,
что был период, когда он забыл даже элементарную
грамотность. За границей ему сделали операцию, и
память восстановилась.
Однако полного выздоровления не наступило,
необходимо было дальнейшее лечение, но он стремился
на родину, и болезнь приобрела хроническую форму.
Она исказила внешний облик Бограда, привела к
разрастанию костных тканей и разбуханию мускулов.
Среди окружавших его людей он казался человеком-
великаном, но неимоверные размеры причиняли ему
физические страдания. Боград заглушал их
умственной работой и общением с людьми.
На всю енисейскую и туруханскую ссылку он был
единственным доктором наук. Он владел в
совершенстве немецким, французским и английским языками,
получал иностранные газеты и всегда делился
новостями. Хорошо знал Боград русскую и зарубежную
литературу, любил стихи и поэмы Пушкина, Лермонто-
113

ва, Некрасова, произведения Шекспира и Шиллера,
Для малограмотных ссыльных он был большим
приобретением и многое им давал, так как по складу
характера был простым и отзывчивым человеком.
По приезде в Монастырское Боград зачастил в дом
Свердлова. Его влекла к Якову Михайловичу
возможность поспорить по вопросам политики и литературы.
А между тем в этих спорах Яков Ефимович
постепенно сдавал одну позицию за другой, капитулируя перед
бесспорными истинами ленинского учения, которое
отстаивал Свердлов.
Ранние годы революционной деятельности Бограда
прошли на Украине. Он был организатором
забастовок в Одессе, Херсоне, Николаеве и Елизаветграде.
В 1903—1905 годах на митингах в Одессе выступал
против агента охранки доктора Шаевича, который
призывал рабочих встать на путь мирной
экономической стачки и отказаться от политической борьбы,
направленной на свержение царской власти. Эту
предательскую теорию проповедовал в Петербурге Гапон,
а в Москве — Зубатов. Будучи студентом
Новороссийского университета, Боград яростно выступал против
Шаевича — Гапона — Зубатова. В те годы у Якова
Ефимовича складывалось марксистское
мировоззрение. Жандармы взяли его под наблюдение, ему
грозили арест и тюрьма. Он бросил учебу и эмигрировал за
границу.
В Швейцарии, в городе Берне, он закончил
университет, а через некоторое время получил ученую
степень доктора философии и математических наук.
Находясь за границей, Яков Ефимович оторвался от
революционного движения в России, а эмигрантская
среда сформировала из него меньшевика.
Вернувшись в Россию в годы революционного
подъема и столкнувшись с широкими рабочими
массами, Боград постепенно отходил от меньшевиков.
В 1913 году его арестовывают и подвергают
административной ссылке в Туруханский край. В начале
первой империалистической войны он становится на
революционные интернационалистские позиции и
поддерживает ленинскую политическую платформу.
В туруханской ссылке общение со Свердловым и
беседы с ним все более убеждали Якова Ефимовича
114

в том, что единственной партией, способной повести
рабочий класс России к победе над царским
самодержавием, была партия большевиков, и он становится
активным ее деятелем.
Находясь в Туруханском крае и наблюдая жизнь
политических ссыльнвис, Боград приходил в
негодование при виде снисходительного отношения Сурена и
Веры к анархистам в лице Шахворостова и Хахалки-
на. Они дружили с Суреном, Сурен был дружен
сними. Еще в Одессе Боград довольно часто сталкивался
с людьми этого типа и в борьбе с ними немало крови
себе попортил. Он резко выступал против
анархистских утверждений о возможности немедленного
построения бесклассового общества без государственной
власти. Он и здесь, в Туруханске, не мог относиться
к ним спокойно, равнодушно, не мог с ними дружить.
Лекции и доклады Якова Ефимовича по истории
русской и зарубежной литературы, по вопросам
философии, исторического материализма и
западноевропейского рабочего движения увлекали слушателей и
производили неизгладимое впечатление. Кто его
слышал, тот никогда не забудет его ярких выступлений.
Как-то раз в Монастырском мы собрались на его
доклад в доме Свердлова. Вокруг стола, на котором
стояли кружки с чаем, зажаренная рыба и сибирские
шаньги, сидело несколько ссыльных. Раздался голос
Свердлова:
— Товарищи, пейте чай, ешьте рыбу, шаньги, но
одновременно послушайте нашего доктора
философии. Он прочтет вам лекцию «Карл Маркс и его
учение».
Как обычно, Боград выступал без конспектов, не
читал, а говорил, беседовал. Он легко и уверенно, на
память приводил цитаты из произведений Маркса и
Энгельса, рассказывал о их жизни.
Громкому голосу лектора был тесен дом
Свердлова, он с успехом мог бы выступать перед тысячами
слушателей. Свердлов то и дело дергал Бограда за
полу пиджака, приговаривая: «Тише! Тише! Яков
Ефимович!» Оратор блестяще излагал гениальное учение
Маркса, а слушатели сидели, забыв о чае, рыбе и
шаньгах. Лишь Свердлов то и дело поглядывал в
окно: не видно ли поблизости стражника, так как за
115

подобную лекцию докладчику и слушателям пришлось
бы сидеть в туруханской тюрьме или поплатиться
высылкой на самый гиблый и далекий станок.
Заканчивая рассказ о Бограде в условиях
туруханской ссылки, я должен еще раз подчеркнуть, что его
постепенный отход от меньшевизма происходил под
воздействием Свердлова, а после июльских дней
1917 года Боград уже официально вступил в
большевистскую партию.
Большую роль сыграл Боград в Сибири в
памятные годы отражения белогвардейских банд и войск
интервентов. Блестящий оратор, да еще знающий
иностранные языки, он в немалой степени способствовал
разложению войск интервентов. Захваченный
колчаковцами, он 10 мая 1919 года был расстрелян. О
последних часах его жизни можно судить по рассказам
очевидцев. Вот один из них:
«В камере смертников красноярской тюрьмы
стояла тишина, когда вошел комендант Кнап с очередным
списком смертников, которых сейчас должны повести
на расстрел.
Все замерли в мучительном ожидании, а палач,
наслаждаясь своей властью, тянул эту пытку.
— Яков Боград, собирайся! — раздался голос
тюремщика, отдавшись звонко в тишине камеры.
Яков Ефимович не торопясь встал с тюремных нар
и мощным басом, чеканя слова, гордо,
непринужденно проговорил:
— Я ухожу на расстрел, товарищи, будьте тверды
перед нашими палачами. Расплата с ними близка.
Надев свою гигантскую шапку, он крепко обнял
каждого и твердо вышел из камеры, а через несколько
минут послышался залп из винтовок. Бограда не
стало. Вместе с ним были расстреляны большевики Пе-
ренсон, Шульц, Иоффе и другие».
Моя встреча с Джугашвили
Осень 1915 года. В ясные лунные» ночи ледяная гладь
Енисея, занесенная снегом, блестела на снежных
сугробах холодными искрами. Полярная ночь вступала в
свои права.
116

Вера Лазаревна Швейцер, жена Спандаряна, как-
то при встрече сказала, что со станка Курейка
приедет к ним в гости Джугашвили, который хочет
показаться врачу местной больницы. Обыкновенно
ссыльные, обитавшие на отдаленных станках, желая
встретиться с товарищами, проживавшими в Монастырском,
могли приехать лишь по особому разрешению турухан-
ского пристава Кибирова. Как правило, такое
разрешение выдавалось только тогда, когда ссыльному
нужен был врач, кстати сказать, единственный на весь
Туруханский край.
С Джугашвили я раньше лично не встречался и
знал о нем лишь по некоторым статьям в «Правде».
Вера слышала, что я по профессии пекарь-булочник,
и попросила меня к его приезду испечь сдобных
булочек. Я согласился. Кстати сказать, среди турухан-
ских ссыльных Вера Швейцер была материально
наиболее обеспеченной. Не в пример нам, Свердлову,
Иванову, Голощекину, Долбешкину, Булатову и
другим административно высланным, она не получала от
казны на жизнь 15 рублей в месяц, так как была
приговорена к поселению царским судом. Ее муж Сурен
Спандарян, такой же, как она, ссыльнопоселенец, тоже
ничего не получал от казны. Но богатые
родственники Веры ежемесячно посылали ей от 100 до 150
рублей.
Спандаряна связывала с Джугашвили совместная
работа в кавказском подполье. Сурен был больным
человеком, а после последней длительной отсидки в
тюрьме его здоровье особенно ухудшилось. Он с
нетерпением ждал приезда Джугашвили, который через
местного охотника заранее известил его о дне своего
приезда.
Едва ли кто из туруханских политических
ссыльных так любил Джугашвили, как Спандарян. Для
него Джугашвили в вопросах политики был
авторитетнейшим человеком. Но некоторые ссыльные особой
симпатии к нему не питали. В беседах со мной они,
как правило, называли его замкнутым человеком.
Я был у Спандаряна, когда неистовый собачий лай
известил нас о приезде гостя. Мы вышли. Из
остановившихся у дома нарт поднялся человек среднего
роста, одетый в олений сакуй и оленьи сапоги (бокари).
117

Медленным шагом он направился в дом. Из-под
надвинутой на лоб оленьей шапки, пришитой к сакую,
виден был взгляд его черных глаз. Войдя в избу, он,
не снимая сакуя, прижался губами к щеке Сурена, а
затем обнял Веру Швейцер и два раза крепко
поцеловал ее.
— Ах, Коба, Коба! — воскликнула Вера.
Сурен жадно всматривался в лицо дорогого гостя,
который прошел во вторую половину дома, где на
столе, покрытом белой скатертью, лежали пачка
табаку, спички и папиросы. Видимо, первым желанием
гостя было закурить. Но, заметив меня, он протянул мне
руку:
— Будем знакомы. Иосиф Джугашвили.
С Суреном он начал оживленный разговор об
армяно-татарской резне в Баку, Грозном и других
городах. Для Сурена эти события были трагедией,
которую он, рассказывая, нервно переживал.
Джугашвили же спокойно, без волнений расспрашивал о
кровавых событиях. Из разговора, между прочим,
выяснилось, что Джугашвили уже довольно давно
глубоко и основательно интересуется национальным
вопросом.
Теперь мне ясно, что тогда, сидя в избе у
Сурена Спандаряна, расспрашивая его о жизни армян,
осетин, кабардинцев, чеченцев, лезгин и т. д.,
записывая иногда его ответы, Джугашвили собирал
материал.
В ходе дальнейшей беседы я попытался затронуть
некоторые вопросы, связанные с жизнью ссыльных.
В частности, я высказал мысль о необходимости
создать фонд помощи поселенцам, сосланным в Турухан-
ский край по приговору царских судов и не
получавшим от казны никаких денег на жизнь. Я назвал
ссыльных социал-демократов И. А. Петухова и До-
ценко, эсеров Некрасова, Аксенова-Сергушева и
других. Я думал, что мое предложение поддержат Сурен и
Вера, но они не обратили на него внимания. От
разговора о национальностях Кавказа они перешли к
другим вопросам.

Отчет думской фракции
депутатов-большевиков.
Каменев
Летом 1915 года ссыльные большевики пополнились
группой депутатов Государственной думы,
приговоренных в феврале 1915 года царским судом к ссылке на
поселение в Туруханский край за антивоенную и
революционную деятельность. Прибыли Г. И.
Петровский, М. К. Муранов, Н. Р. Шагов, Ф. Н. Самойлов,
А. Е. Бадаев, а вместе с ними их сопроцессник Л. Б.
Каменев, работавший секретарем думской фракции
большевиков.
Депутаты прибыли на поселение в июне 1915 года.
После недолгого пребывания в селе Монастырском их
по распоряжению правительства перевели в село
Яланское Енисейской губернии (за исключением
Бадаева, которого оставили в Енисейске).
Пока депутаты находились в Монастырском,
состоялось собрание ссыльных большевиков,
посвященное обсуждению итогов судебного процесса над
думской фракцией. Собрание длилось три дня. Первые
два дня оно проходило в старой избе на самом берегу
Енисея. Построенный на 50-метровой круче, дом этот
напоминал береговой маяк. Два его окна выходили на
могучую реку, а третье — на село Монастырское. Из
него открывался вид на тюрьму и полицейское
управление, что давало возможность наблюдать за
подступами к месту собрания и своевременно принимать
меры во избежание полицейского налета. В случае же
опасности из окон можно было выпрыгнуть под кручу
высокого берега и, пробежав у самой воды, скрыться
в таежной чаще леса. Здесь, под кручей, во время
шторма стремительные волны Енисея выбрасывали на
песчаную отмель мелкие камни и ракушки.
Изба-маяк, принадлежавшая в прошлом какому-то
ссыльнопоселенцу, теперь была собственностью туру-
ханского полицейского управления, и в ней сменилось
много обитателей. Здесь жили поселенец Копылов
(партийная кличка Доценко), разоблачитель агентов
охранки редактор журнала «Былое» Бурцев, больше-
119

вик Александр Александрович Масленников, за ним
меньшевик Топоногов и другие.
В дни, предшествовавшие собранию, по
дому-маяку расхаживал своей грузной походкой Каменев. Он
здесь остановился и проживал совместно с
большевиком А. А. Масленниковым, который мне говорил, что
с трудом переносил это сожительство.
Собрание началось в пасмурную погоду. Над
Енисеем, таежным лесом и селом Монастырским шел
сильный дождь, и можно было надеяться, что это
подпольное собрание не будет разогнано полицейскими,
которые в дождь, метель и большие морозы не очень
присматривались к тому, что делали ссыльные.
Участница собрания Валентина Сергушева
рассказывала мне:
— На улице шел проливной дождь, сверкала
молния, гремел гром, а Енисей от налетавшего ветра
штормил. На собрании присутствовал приехавший из
Курейки Иосиф Джугашвили.
Делясь со мной воспоминаниями о собрании в
селе Монастырском, Алексей Егорович Бадаев говорил,
что доклад о деятельности думской фракции помогал
составлять неутомимый товарищ Свердлов.
К приезду депутатов отношение ссыльных
большевиков к империалистической войне уже достаточно
определилось. До них дошли и получили их одобрение
ленинские тезисы о войне с призывом превратить
войну империалистическую в войну гражданскую. В них
Ленин убедительно доказывал, что для рабочего
класса и трудящихся масс всех народов России
наименьшим злом было бы поражение войск царской
монархии.
Товарищи по ссылке рассказывали мне, что тезисы
В. И. Ленина Н. К. Крупская послала на одну из
конспиративных квартир в Красноярске, откуда их
переправили в Курейку И. Джугашвили, а тот их
переслал в Монастырское Сурену Спандаряну. Вскоре
после этого они дошли до Свердлова, который их
переписал и с помощью других товарищей размножил
для рассылки по отдаленным станкам. Благодаря
этому с тезисами смогли познакомиться ссыльные,
обитавшие в Енисейском крае: Виктор Капранов, Георгий
Вейнберг, Борис Магидов, Вера Сапожникова, Ревек-
120

ка Баскирь и Горсеванов, Бутузов, Вильсон и
Булатов. Я читал ленинские тезисы у Виктора Капранова,
когда ехал в ссылку в село Монастырское.
Можно себе представить интерес ссыльных
большевиков к собранию, на котором
депутаты-большевики должны были отчитаться о своей деятельности в
Думе и вне Думы, а также заслушать объяснение
Каменева о его поведении на суде. Как известно, на
суде он фактически публично отрекся от политической
линии партии. Он не постеснялся даже вызвать на суд
в качестве свидетеля по своему делу меньшевика
оборонца Н. И. Иорданского.
На собрании присутствовали четыре члена
Русского бюро ЦК: Ф. И. Голощекин, Я. М. Свердлов, С. С.
Спандарян и И. В. Джугашвили; все думские
большевики: А. Е. Бадаев, М. К. Муранов, Г. И. Петровский,
Ф. Н. Самойлов и Н. Р. Шагов; их сопроцессники:
Л. Б. Каменев (Розенфельд), Ф. В. Линде,
В.Н.Яковлев и ссыльные большевики: Булатов, Д. П. Долбеш-
кин, А. А. Масленников, С. Медведев, К. Т. Свердло-
ва-Новгородцева, М. С. Сергушев и В. Н. Сергушева.
Кроме названных в собрании принимали участие и
другие товарищи, но всех их я не помню.
Речь Каменева произвела неприятное впечатление.
Муранов и Петровский, возмущенные ею, выступили с
резкой критикой Каменева. Они вскрыли фальшь его
оправдательной речи. Суровую отповедь Каменеву
дали также Спандарян и Свердлов. Последний
подчеркнул, что процесс фракции депутатов-большевиков,
преданных суду за открытое выступление с думской
трибуны против войны, имел огромное агитационное
значение для революционной мобилизации масс. С этой
точки зрения следует считать позорным поведение
Каменева, который и сейчас продолжает отстаивать
антибольшевистские позиции.
Принятая собранием резолюция начиналась с
обращения: «Товарищи! Устраивайте собрания,
присоединяйтесь к этой резолюции и распространяйте ее
по России и Сибири». Она стала одним из важных
документов нашей партии. Будучи размножена и
разослана по станкам, она широко обсуждалась,
способствуя сплочению большевиков вокруг ленинских
лозунгов.
121

О поведении Каменева в резолюции ничего не
говорилось, что объяснялось нелегальными условиями.
Но о нем достаточно ясно сказал В. И. Ленин в
статье, опубликованной в газете «Социал-демократ»
29 марта 1915 года. Вот что он тогда писал:
«Подсудимые преследовали цель затруднить
прокурору раскрытие того, кто был членом ЦК в России
и представителем партии в известных сношениях ее с
рабочими организациями. Эта цель достигнута. Для
достижения ее и впредь должен быть применяем на
суде давно и официально рекомендованный партией
прием — отказ от показаний. Но стараться доказать
свою солидарность с социал-патриотом г. Иорданским,
как делал тов. Розенфельд, или свое несогласие с ЦК,
есть прием неправильный и с точки зрения
революционного социал-демократа недопустимый» *.
Каменев на суде объяснял свое пребывание в
момент ареста на одной квартире с депутатами Думы и
другими участниками собрания тем, что, опасаясь
идти на квартиру Петровского, предпочел явиться на
собрание, устроенное фракцией, не зная о том, какие
вопросы там будут обсуждаться. Он заявил также, что
не разделяет взглядов большевиков на войну и
поэтому не имеет никакого отношения к захваченным при
аресте депутатов документам. Но как бы
дипломатично ни разъяснял он свое мнение о войне, пытаясь
смягчить для себя приговор суда, перед всеми он
предстал как оборонец, идущий в общем строю с
кадетами и меньшевиками.
Резолюция, принятая собранием, имела большое
организующее значение и напоминала членам партии,
как следует вести себя в том случае, если придется
предстать перед царским судом. Немаловажно и то
обстоятельство, что она составлялась и принималась
не только рядовыми деятелями партии, но и
некоторыми членами Русского бюро ЦК РСДРП (б). Правда,
не все участники собрания знали, что они среди них
присутствовали. Выяснилось это лишь после
революции.
На третий день собрание перенесли в таежный лес
около Монастырского. На траве среди сосен и пихт
* В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 26, стр. 168.
122

собравшиеся выслушали речь Каменева, который
пытался смягчить критику его поведения на суде.
Депутаты-большевики прибыли в Монастырское в
июне 1915 года, а покинули его в сентябре того же
года. Каменев уехал отбывать ссылку на станок
Дудинка. Вскоре, однако, его и депутатов-большевиков
по распоряжению властей перевели в более
благоприятные места поселения. Правительство царя
Николая II вынуждено было пойти на это, ввиду того что
рабочие Петрограда и других городов, не переставая,
требовали возвращения депутатов — избранников
рабочих из далекого изгнания.
Нараставший протест против расправы с
депутатами-большевиками вынудил правительство изменить
условия их ссылки. Бадаев был перемещен в
Енисейск под секретный надзор полиции. К нему
прикрепили агента охранки по кличке Таежная мошка. Эта
двуногая тварь оказалась гораздо вреднее и
назойливее комаров и мошкары: он днями и ночами вился
около квартиры, где жил Бадаев со своей семьей.
Конечно, енисейское большевистское подполье
выиграло от того, что депутат Думы большевик был
поселен в этом маленьком северном городке. Бадаев
наладил письменную связь со многими своими
избирателями. Он, как и другие депутаты, получил, между
прочим, приветствие от М. Горького.
На кожевенных заводах, в слесарных и
судоремонтных мастерских Енисейска, у грузчиков и других
рабочих были организованы дискуссии о войне.
Разве может большевик-ленинец покорно
замолчать от того только, что находится под бдительным
надзором Таежной мошки? В декабре 1915 года
Бадаев провел большую работу по обследованию жизни
политических ссыльных Енисейской губернии.
Таежная мошка организовала обыск на квартире Бадаева,
но ничего нелегального во время обыска не нашли.
В феврале 1916 года Бадаева перевели из
Енисейска в Красноярск. Болезнь жены Бадаева ускорила
этот перевод, тем более что с ними находились трое
малолетних детей.
К Таежной мошке, перелетевшей из Енисейска в
Красноярск, была придана местная полиция, а
самому Бадаеву была присвоена кличка Пыжик. Здесь
123

начиналось самое бдительное наблюдение за
Пыжиком.
Но как бы «мошки» ни следили за Бадаевым, он
сумел 13 марта 1916 года на квартире рабочего
железнодорожных мастерских Савватеева провести
собрание, на котором рассказал о судебном процессе над
депутатами IV Государственной думы и познакомил
с содержанием тезисов Ленина о войне.
Остальные депутаты, сосланные в различные места
Сибири, также вели революционную деятельность.
Революционный путь
С. Спандаряна
В проклятое время самодержавия не все ссыльные
большевики по состоянию своего здоровья могли
выдержать репрессии царских палачей.
Политическая закалка Спандаряна как
подпольщика проходила в основном на Кавказе, когда он
работал в массах кавказского пролетариата, а потом
среди петербургского студенчества. В 1912 году он,
как делегат от бакинских большевиков, участвовал в
работе Пражской конференции, встречался с В. И.
Лениным, под влиянием которого стал верным
большевиком-ленинцем. Пражская конференция избирает
Сурена Спандаряна в Центральный Комитет партии
большевиков.
Замечательным событием в жизни Сурена
Спандаряна была встреча с Лениным на Пражской
конференции. Ленин принял большое участие в судьбе Сурена,
арестованного в апреле 1912 года. Находясь в те
годы в Париже, Ленин, узнав об аресте Сурена, проявил
большую заботу о нем и его отце, проживавшем тоже
в Париже и нуждавшемся в материальной помощи.
Так Спандарян вошел в круг забот В. И. Ленина и
Н. К. Крупской.
Вместе со Спандаряном была арестована целая
группа активных работников нашей партии. Их
судили в Тифлисе 2 мая 1913 года. Всех подсудимых:
Стасову, Спандаряна, Швейцер, Оввяна, Вохмину, Нерсе-
124

сяна — приговорили (кроме Нерсесяна) к ссылке на
поселение. Спандаряна, в частности, обвинили в
написании прокламации, посвященной 1 Мая 1912 года.
Сначала автором прокламации считали Джугашвили,
но эксперты признали, что рукопись написана Спанда-
ряном *.
Спандарян был отправлен этапным порядком в
Красноярск, а оттуда в Канский уезд Енисейской
губернии в село Иннокентьевское на поселение. Здесь он
вел пропагандистскую работу среди ссыльных и
готовился к побегу.
Полиция и охранники как-то дознались, что
Спандарян готовится к побегу, и решили загнать его
подальше, откуда бежать будет невозможно. 13 мая
1914 года начальник енисейского жандармского
управления доносил: «Ссыльнопоселенец Перовский волости
Сурен Спандаров собирается бежать, и, кроме того,
ему поручено организацией подготовить материал для
съезда в Вене в августе месяце» **.
Вскоре Спандарян был направлен в Туруханский
край, куда прибыл летом 1914 года.
Положение Спандаряна было тем более тягостно,
что, будучи ссыльнопоселенцем, -он не пользовался
правом на получение от правительства денежного
пособия, которое получали мы, как административно
высланные. Для того чтобы не умереть с голоду, ему
надо было иметь работу, но ее трудно было найти в
этом гиблом крае.
Несмотря на болезнь (ему был противопоказан
тяжелый труд), Спандарян вынужден был заняться
физической работой. Об этом он писал родным в
конце 1914 года: «У меня есть собачьи нарты, я запрягаю
Верного, Лебедя и Дашку и езжу... Я неделю работал
в лесу, чуть-чуть не отморозил себе нос (было 43
градуса мороза), но все же заработал около 9 рублей.
Но дальше отказался, уж очень тяжело, не по силам.
Был долг, и этим заработком оплатил его».
В следующем письме он пишет, что тяжелая
работа надорвала его организм.
* См. Е. Д. Стасова. Партийная работа в ссылке и в
Петрограде.— Сб. «В годы подполья». М., 1964, стр. 79.
** Красноярский краевой архив. Канское полицейское
управление. Дело о Сурене Спандарове (Спандаряне).
125

Несмотря на суровые условия ссылки и далекие
расстояния, Спандарян не терял связи с
большевистским подпольем Кавказа. Возмущенный предательской
деятельностью меньшевиков, он пишет друзьям: «Если
вам, детки, приходится иногда слышать то, что они
пишут или говорят, вы им ни чуточки не верьте. Они
обманщики, торгующие совестью и честью, если
только совесть и честь у них имеются».
Получив информацию о бесчинствах дашнаков и
полиции над трудящимися армянами, Спандарян в
бессильной ярости, бывало, шагал из угла в угол своей
избушки, выкуривая множество папирос. Он писал
одному из друзей: «Пылает сердце... ты представить
не можешь, сколько раз я начинал писать об этом, но,
что поделаешь, арена, печать и сила, полицейская
сила, все на их стороне».
В другом письме он вновь выражал свои гневные
чувства: «Больно моему сердцу. Оно изливается
кровью, когда читаю о тысячах беженцев, об
изнасилованных женщинах и зарезанных детях этого бедного
и страдающего, подвергающегося неслыханным
мучениям и окровавленного народа».
Вот его мысли о войне в письме детям: «Теперь
каждый день, каждый час, каждую минуту тысячи,
сотни тысяч людей убивают друг друга, миллионы
детей остаются сиротами, миллионы матерей
лишаются своих детей, десятки миллионов людей разоряются,
голодают.
Война сама по себе есть ужасная, дикая,
варварская вещь, а тем более такая, как эта всемирная
война» *.
Во время наших первых встреч и бесед, слушая
мои рассказы о событиях в Питере, о росте там
стачечного движения, Спандарян часто прерывал меня
вопросами такого рода:
— Ну, и чего же добились пекари?
Я отвечал:
— Они добились всего, что было в их требованиях,
им даже выплатили зарплату за шестьдесят дней
стачки.
• С. Спандарян. Статьи. Письма. Документы. Ереван, 1940,
стр. 310, 308; Аветисян. Сурен Спандарян. Ереван, 1945, стр. 104.
126

Спандарян убежденно говорил мне:
— Это пока подземный гул, первые встряски
вулкана. Он вскоре прорвется и так, черт возьми, тряхнет,
что полетят ко всем чертям ветхие надстройки на
нашей терпеливой земле.
В письмах Спандаряна этого периода все же нет
настоящей бодрости. Он физически был уже
надломлен, измучен длительным тюремным заключением,
кандалами, недоеданием и другими лишениями.
В письмах он часто писал о комарах, о том, как
немилосердно они его кусают, потому что он не может
носить накомарник. В 1914 году, зимой, он писал
родным на Кавказ: «Я все время болею и страшно ослаб.
Здесь были холода. По ночам северное сияние. Очень
красиво. Я на днях попробовал ходить на лыжах и
сразу пошел, как старый ходок. Знатоки говорят, что
у меня есть все манеры настоящего спортсмена. Пока
еще не решился с больших гор кататься вниз, а на
ровном месте перегнал многих старых ходоков.
Только вот сердце у меня плохое, и задыхаюсь я быстро
от бега».
С прибытием в туруханскую ссылку Иосифа
Джугашвили Спандарян возобновил с ним старые
дружеские отношения. Здоровый, полный сил, Джугашвили
всегда располагал к себе Сурена. Возможно, что
некоторые литературные планы Джугашвили были
продолжением планов самого Спандаряна. Еще находясь
на поселении в Канском уезде Енисейской губернии,
Спандарян писал жене: «Если можешь, вышли мне
данные о населении Кавказа. Количество племен,
сколько каждой национальности в каждой губернии
или области и в ряде больших городов, как-то:
Тифлис, Баку, Ереван, Кутаис, Елизаветполь и т. д.
Данные чтобы были свежие более или менее. Я пишу
кое-что по национальному вопросу. Решительно
борюсь против автономии. Достань все материалы
совещания о земстве на Кавказе. Буду очень и очень
благодарен. Если напишется, то пошлю в Проев, [журнал
«Просвещение». — Б. И.] для напечатания».
Мечты о работе по национальному вопросу
рушатся из-за все усиливающихся сердечных приступов. Все
полученные им материалы и книги вместе со своими
записями Спандарян так и не использовал.
127

В 1915—1916 годах материальное положение Спан-
даряна улучшилось. Ему стала помогать Вера
Швейцер, получавшая от своих родственников крупные
денежные переводы.
Здоровье Спандаряна непрерывно ухудшалось.
Убедившись в том, что он становится все менее
опасным для царизма, полиция решила
продемонстрировать «милосердие» и перевела Спандаряна в
Енисейск. Но было уже поздно. В июле 1916 года Сурен
писал дочери: «Дорогая деточка! Я в Енисейске, лежу
в постели, ибо мне воспрещено ходить, пью кумыс и
другие лекарства, чувствую себя плохо, очень
плохо» *.
И все же царские власти его боялись. Докладывая
о нем как о видном большевистском деятеле,
которого опасно держать в Енисейске, местные жандармские
органы писали: «Принимая во внимание изложенное,
ходатайствую о выдворении Спандаряна из города
Енисейска в один из населенных пунктов Енисейского
уезда» **.
Но смерть уже стояла за плечами Сурена. В
августе 1916 года он был перевезен в красноярскую
больницу. 24 сентября того же года Сурен Спандарянумер.
Ему было 34 года.
Свердлов писал мне зимой 1916 года на станок
Туруханск, где я отбывал наказание по распоряжению
туруханского пристава: «Дорогой Борис! К бодрым
сообщениям о Питере, о нарастающем рабочем
движении широких рабочих масс, я прибавлю тяжелую
весть о безвременной смерти Сурена. Это большая
потеря для партии и революции. Таких, как Сурен, не
так много. Его убили, и кое-кто радуется его смерти,
но последователей Сурена тысячи».
На смерть Сурена откликнулся Центральный
орган нашей партии газета «Социал-демократ», где был
опубликован некролог. В нем было сказано: «Он
остался верен лучшим традициям революционной
социал-демократии, ни на минуту не поколебавшись в
интернационализме» ***.
* С. Спандарян. Статьи. Письма. Документы, стр. 317.
** Красноярский краевой архив. Дело Енисейского
губернского жандармского управления № 1921, л. 787.
*** С. Спандарян. Статьи. Письма. Документы, стр. 326.
128

Путь в древний
Туруханск
Прошли тяжелые месяцы беспокойной зимы 1915/16
года. В середине мая вскрылся лед Енисея. Наступила
весна.
Известный исследователь Сибири В. И. Анучин так
описывает наступление весны в Туруханском крае:
Весна здесь изумительно дружная. Словно зная, что летний
период очень короток, всего два—два с половиной месяца,
деревья и травы ускоренно гонят листву и цветут. В недельный
срок тайга и тундра становятся неузнаваемыми. Еще лежат
кругом сугробы снега, берега Енисея еще завалены льдом, а тут же
рядом зеленая мурава и цветы. Так же торопливо живет
растительность в течение коротенького лета. Этот буйный рост
объясняется тем, что весной уже и на все почти лето здесь наступает
пора белых ночей, когда в северной части Туруханского края
в течение почти двух месяцев совершенно не сходит с горизонта
солнце, а в южной закатывается на полчаса или на час.
Солнце согревает землю круглые сутки, и это удваивает
скорость роста трав, а человек поражается незаходящим солнцем.
Он сбивается с привычного распределения времени и не может
в нужную пору уснуть. Непрерывно днем и ночью светит
полярное солнце, и человек, вновь приехавший в край, нервно
заболевает *.
В одну из таких белых ночей пришел ко мне
ссыльный Денис Долбешкин. Ему, видимо, не спалось. Он
зашел за мной, чтобы вместе пойти на берег Нижней
Тунгуски для выбора места, где мы задумали
построить кирпичный завод. Мне в ту белую ночь тоже не
спалось, и мы отправились к месту будущей стройки.
Нижняя Тунгуска вливает здесь свои беспокойные
воды в могучий Енисей. Берег покрыт густой
растительностью. Росли зеленые кедры, сосна, лиственница,
почти у самой воды белели стволы берез.
Придя на место и оглядевшись, я подумал, что
идея постройки кирпичного завода — фантазия Дениса
Долбешкина; но он ее упорно отстаивал. Я, было,
попытался отказаться, ссылаясь на то, что никогда в
жизни не занимался производством кирпича и не
представляю себе, с какого конца подступить к такому
* В. И. Анучин. В стране черных дней и белых ночей (Туру-
ханский край). Пг., 1916.
5-961
129

делу. Но Денис меня уговорил, сказав, что у себя в
деревне он работал по производству кирпича и делать
кирпичи ему, рабочему-печатнику, больше нравится,
чем стоять у кассы и набирать слова, чаще всего
полные лжи или прославления каких-нибудь подлецов.
— Если ты был булочником, — говорил Денис,—
хорошо лепил булки, то, я уверен, так же хорошо
будешь лепить и кирпичи. А это дело вполне реальное и
полезное для людей. Смотри, какая здесь красота!
Его глаза в этот момент были восторженно
устремлены на плывущие льдины. На самом берегу
громоздились огромные валуны льда. В прогалинах между
льдом и землей зеленела трава, а дальше весь берег
был покрыт желтыми цветами.
Возвращались все той же белой солнечной ночью.
Село Монастырское спало, и лишь кое-где у изб, где
жили ссыльные, появлялись фигуры с рыболовными
снастями. Они надеялись в прогалинах между
льдинами поймать енисейских омулей.
Мы приступили к строительству «завода». В
условленный день спилили необходимое количество
деревьев для крыши сарая, где будет лежать обожженный
кирпич или сырец. Недели две возились над
мастерской по производству кирпича. Ссыльные приходили
смотреть на воздвигаемое строение и посмеивались
над нами. Но мы продолжали трудиться. На костре
изготовили несколько десятков кирпичей, из которых
соорудили примитивную печь для обжига нашей
продукции.
Но непредвиденное обстоятельство нарушило
наши планы развития кирпичного производства. Ко мне
в избу ввалился местный стражник с приказанием
немедленно явиться в канцелярию начальника Туру-
ханского края пристава Кибирова. Я предчувствовал,
что этот вызов не сулит мне ничего хорошего. И
предчувствие не обмануло меня.
Кибиров фактически был независимым царьком
огромного Туруханского края. В его распоряжении
находились тюрьма, полицейское управление, почта,
телеграф, непроходимые леса и несколько десятков
стражников и казаков, охранявших его персону и
осуществлявших полицейский надзор над ссыльными.
Этот выше среднего роста осетин с морщинистым щ-
!30

цом, черными, немного раскосыми глазами, с большим
крючковатым носом, придававшим ему жестокое
выражение, напоминал колдуна из «Страшной мести»
Гоголя.
Он единолично властвовал над ссыльными. По его
приказу ссыльных сажали в местную тюрьму или
высылали в самые дальние и дикие места края — в
Дудинку, Гальчиху, Диксон, Большую тундру.
Дежурный стражник доложил о моем приходе. Я
вошел в кабинет, на одной стене которого висел
большой портрет царя Николая II, а на другой,
противоположной, красовался набор кавказских кинжалов,
сабель и старинных пистолетов.
Кибиров поднялся из-за стола, я не успел даже рот
открыть и сказать «здравствуйте», как загремел его
резкий, с кавказским акцентом голос:
— Кирпичных дел мастер! Оказывается, ты не
только кирпич делаешь, но и прокламации
распространяешь, и связи имеешь с нелегальными
организациями? Что скажешь на это? — обратился он ко мне,
садясь за стол.
— Господин пристав, — сказал я, — я буду
отвечать вам лишь в том случае, если вы будете хотя бы
элементарно вежливы. А выражение «ты» оставьте для
членов вашей семьи, ко мне же вы должны
обращаться на «вы» и без крика. Прокламаций я здесь не
распространял, да и некому их давать, разве только
таежным медведям. Никаких прокламаций я здесь не
видел. Это ваша выдумка.
Гневом налились черные глаза Кибирова, он в этот
момент стал похож на черного ворона.
Схватившись за ящик письменного стола и
выдвинув его, он достал большой конверт, где лежало
примерно пятьдесят прокламаций.
— Видите этот набор революционных листовок?
Они предназначены вам, а послал их один большевик,
по прозвищу Третий. По-видимому, вы знаете, кто этот
Третий и где он живет, — говорил он, играя рукояткой
кинжала.
Я ответил, что не знаю, кто такой Третий, и
попросил избавить меня от этих прокламаций и лица,
пославшего их мне.
Немного помолчав, пристав начал читать одну из
5*
131

листовок, затем бросил ее на стол. Я успел прочитать
напечатанные крупным шрифтом слова: «Российская
социал-демократическая рабочая партия». Встав из-за
стола, Кибиров сказал:
— Что же делать с вами? Я надеюсь что вы
одумаетесь и назовете ваших друзей, а чтобы вам спокойнее
было думать, я вас перевожу в новое место ссылки,
на станок Туруханск. Там в сотни раз больше
комаров, мошкары и медведей, но очень мало людей. На
сборы в дорогу даю один час, через час вы должны
исчезнуть из Монастырского.
Пристав позвонил, в кабинет вошел стражник
Кравченко. Кибиров раздраженным голосом приказал
ему:
— Снаряди илимку и, не теряя ни минуты, отвези
Иванова в наш комариный Туруханск.
Домой я возвращался растерянным, выбитым из
колеи. Мой багаж скуден — две смены белья, три
толстые тетради, чайник, кружка, мешочек с солью и
такой же мешочек с ржаной мукой, а на мне — осеннее
пальто, шляпа, пиджак, брюки и уже значительно
поношенные ботинки.
Стражник был точен. Трехвесельная лодка-илимка
стояла под кручей высокого берега Енисея, в ней
сидели два гребца. У руля сел сам Кравченко. Кроме
людей в лодке, повизгивая, сидели три ездовые
собаки.
Меня провожали Свердлов, Голощекин, Денис Дол-
бешкин, Валентина Сергушева и двое детей
Свердлова— Андрюша и Вера. Свердлов, прощаясь, говорил
мне, что история с прокламациями явно
провокационный ход охранки иркутского жандармского
управления. Голощекин в свою очередь сказал:
— Я думаю, что тот, кто послал эти прокламации,
еще напомнит о себе каким-либо другим глупым
ходом агента охранки или тайного осведомителя.
Лодка отвалила от берега. На каменистой отмели
остались четыре друга. Скоро они скрылись из виду.
Мы двигались сначала вдоль берега, лодку тащили
навстречу течению три собаки. Версты через две собак
посадили в лодку, а гребцы, налегая на весла,
повернули в обратную сторону, по течению, с тем чтобы
пересечь ширь Енисея под углом к противоположному
132

берегу, а затем уже пойти в устье впадавшего в
Енисей Турухана.
Преодолеть пятиверстную ширь Енисея — нелегкое
дело. Немалое искусство должны проявить два гребца
и рулевой, чтобы справиться с течением. Но вот цель
достигнута. Гребцы немного отдохнули и снова
взялись за весла, а лодка шла уже по Турухану. Главная
работа здесь выпала на долю собак, которые бежали
по берегу и тащили лодку за веревки вверх по
течению, как некогда на Волге тянули баржу бурлаки.
Переезд на противоположный берег Енисея
порождал жуткое ощущение: наше суденышко было
подобно жалкой скорлупе на широкой бурной груди могучей
реки.
Что касается притока Енисея — реки Турухана, то
она напоминала многие несудоходные русские реки,
по которым сплавляют древесину. По берегам
тянулась непроходимая территория, покрытая болотами и
многочисленными небольшими озерами. На всем
пространстве реки мы видели на берегу только два чума
остяков, а в озера и болота вкрапливались
низкорослые сосны, березы, изредка попадались кедры. Здесь
уже не было снега и льдов. Высоко стоящее на
горизонте солнце в белую солнечную ночь и такой же день
прогревало эти унылые пространства, над которыми
вились тысячи уток, гусей, чаек и тучи всякой
мошкары. Насекомые кишели над нашими головами,
покрытыми накомарниками.
Двое суток мы плыли по Турухану. Путешествие
было скучным и тоскливым, такими же были и
пейзажи. Ничто не напоминало здесь несравнимую красоту
Енисея. Даже стражник Кравченко, вокруг головы
которого жужжали тысячи комаров, сказал мне:
— Раньше по Турухану один раз в году проходил
пароход, доставлявший жителям муку и прочие
продукты. Но за последние двадцать лет река обмелела,
и все сношения с этим комариным краем
осуществляются летом на лодках, а зимой на оленях и собаках.
Наша лодка плыла к прежней столице огромного
Туруханского края. Историки говорят о ней
следующее: во времена Ивана Грозного бояре-военачальники
Шаховской и Хрипунов с отрядами воинов открыли
эту землю, где был заложен город Мангазея, который
133

исчез за истекшие столетия. Ему на смену основан
город Новая Мангазея, носящий многие десятилетия
наименование Туруханск. Вот туда-то и плыла наша
лодка.
В ярком дневном жарком солнце живет своей
жизнью болотистая тайга. Многоголосый птичий крик
нарушает тишину таежного леса. Но вот наступает
время белой солнечной ночи. Часы показывают час
ночи, но яркое солнце по-прежнему стоит над
горизонтом. Безоблачно светлое небо. Застыла гладь
необъятных болот и болотных озер. Спит низкорослый лес,
кустарник, высокая на болотах трава.
Казак Кравченко ругается. Для него эта поездка —
сплошное мучение. Он знает, что ему еще не раз
придется посещать этот городишко.
Прошло около двух суток. И вот наконец раздался
крик Кравченко:
— Вот он, Туруханск! Иванов, поскорей
возвращайся обратно.
Туруханск — с виду большой город, но эти десятки
изб без крыш, без дверей, без окон брошены
хозяевами, которые перебрались к нам, на правый берег
Енисея. Оставшиеся здесь пятнадцать домов принадлежат
беднякам, у них нет средств для переезда в
Монастырское.
Прибыли в Туруханск ночью и направились к
дому чалдона Петрова, который, по-видимому, выполнял
здесь роль старшего. Нас встретила белокурая
девушка, дочь хозяина, назвавшая себя Матрешей. Сам
хозяин и его жена спали. Матреша вскипятила чайник,
заварила кирпичный чай, подбросила в дымокуры мха
и сучков лиственницы. Дым, поднимаясь к потолку,
быстро наполнил избу горьковатым туманом. Тучи
комаров, проникшие в избу, стали с жужжанием
опускаться вниз, к полу. Матреша открыла дверь в сени
дома и веником стала гнать комаров.
Я пристроился на лавке, придвинутой к стене.
Матреша дала мне второй накомарник, который я
надел на себя и лег спать. Усталость от двухсуточного
пути сделала свое дело: я уснул, забыв о комарах.
Сколько времени спал — не знаю. Проснувшись от
непривычно яркого дня, я увидел хозяина избы,
который, сидя на скамейке, чинил небольшую дырявую
134

Сеть. Тут же находилась Матреша, чистившая ноком
большую кучку рыбы. То были туруханские омули.
— Господин Иванов, вставайте, будем знакомы.
Вас подбросили ко мне в избу, и, конечно, я должен
вам помочь устроиться в Туруханске. Надо решить,
где вы будете жить. Здесь всего пятнадцать жилых
домов. Трудно сказать, кто из хозяев согласится
принять вас к себе на жительство. У меня изба, как
видите, маленькая, а в семье три человека. Мне бы не
хотелось, чтобы вы остановились у меня. В не менее
затруднительном положении окажутся и остальные
хозяева. Есть один выход — поселить вас одного в дом,
который я вам уступлю за плату или даже могу
продать. Ведь жить вам здесь, наверное, придется долго.
Я согласился с предложением Петрова, сказав, что
предпочел бы поселиться один в небольшой хате, чем
мешать людям в их общих семейных избах. Петров
обрадовался моим словам и предложил мне осмотреть
избу. Мы пошли в сторону черневшей неподалеку
тайги. По пути я рассматривал Туруханск, в котором
отныне мне предстояло жить неопределенно долгое
время. Я насчитал в этом селении не менее ста изб.
Все они стояли с выбитыми стеклами, сорванными
крышами, в некоторых не было и дверей. В самом
деле, владельцы их бросили, и они, никому не нужные,
гнили под дождями и ветрами и гибли. Руины
бывшего города почернели и сиротливо смотрели на редких
посетителей, как бы напоминая им о счастливом
прошлом, когда всего лишь несколько десятилетий тому
назад здесь был центр торговли мехами. Не выдержал
город суровой природы Дальнего севера и пал. Купцы
перестали ездить за пушниной, а город утратил свое
коммерческое значение. Ну а тайга, болота, озера,
комары и болезни обрекли город на вымирание.
Мы подошли к небольшой избе, за которой
находился овраг, а за оврагом--таежный лес.
— Вот эта самая изба, где вас можно устроить
жить, — проговорил Петров.
Мы открыли двери в сени, затем прошли в избу.
Одно меня огорчило: стены и потолок были покрыты
толстым слоем сажи. Увидя, что внутренняя
обстановка избы произвела на меня тягостное впечатление,
Петров сказал:
135

— Я пришлю Матрешу, она поможет вам побелить
дом и навести необходимую чистоту.
— Сколько же вам следует заплатить за эту
избу?— спросил я Петрова. На минуту задумавшись, он
ответил:
— Ну, ладно, живите за пять рублей.
Я решил, что пять рублей — это ежемесячная
плата, но оказалось, что Петров за эту цену продавал мне
дом в собственность. Конечно, я тут же вручил ему
деньги и стал домовладельцем.
В Туруханске проживал один-единственный
политический ссыльный, по фамилии Шульц. Кем он был,
меньшевиком или большевиком, я не знал. Через день
после приезда пошел к нему в гости. Он жил в
небольшой избушке. Поздоровались, познакомились,
поговорили о том, о сем, и я спросил его о партийной
принадлежности. Он назвался социал-демократом, а
на вопрос, к какой фракционной группировке партии
примыкает, ответил:
— Знаю, что социал-демократ, но какая из двух
фракций мне ближе, еще не решил. Сейчас изучаю
нашу марксистскую философию, в голове какой-то
хаос. Одно для меня ясно — ненужность и
преступность войны. В этом вопросе я вполне согласен с
большевиками, но, как кончить войну, ответа не нахожу.
Как ни странно, уезжая из Монастырского, я не
захватил тезисов Ленина о войне. Теперь я горько в
том раскаивался. Когда еще будет оказия доставить
1:юда мудрое слово Ильича! Вот уже почти пять
месяцев не приходила почта в этот чертов угол.
У многих жителей несколько месяцев нет муки, а
значит, нет и хлеба, питаются только рыбой, оленьим
или птичьим мясом.
Разговаривая со мной, Шульц расхаживал по избе,
держа в руках книгу известного в то время
литературоведа Пыпина.
— Есть у меня тут нелегальная библиотека,
правда небольшая. Книги завезли сюда предыдущие
ссыльные. Вот уже более года прячу их от «гостей» из
Монастырского. Под «гостями» подразумеваю
стражников и казаков. Сохранились несколько книг
Плеханова, Виппера, Чехова, Данилевского, «Политическая
экономия» Богданова, «Аграрный вопрос» Маслова,
136

десять книг журнала «Русское богатство» и еще
Несколько ветхих книг разных писателей. Книги прячу в
сенях под полом, все прочитал, но перечитываю вновь
и вновь: ведь больше нечем заняться. Да, забыл
сказать: еще изучаю по самоучителю немецкий язык и
•кое-какие слова достаточно крепко запомнил. Но
учебой и чтением книг занимаюсь зимой, летом же
заготовляю дрова, собираю и сушу грибы, чернику,
малину, щавель. Все пригодится зимой. Без них не знаю,
остался бы я жив или нет. Вот и тебе, Иванов,
придется заготовлять все эти припасы.
День был солнечный, но ветреный. Ветер отгонял
в тайгу тучи комаров, в хате Шульца их было не очень
много, и мы могли разговаривать без накомарников.
Мне захотелось пить. Оглянувшись, я увидел на
столе стакан, а рядом с ним кружку, но настолько
грязные, что у меня почти пропало желание пить, хотя
бочонок с водой стоял недалеко от стола. Проследив
мой взгляд, Шульц, улыбнувшись, сказал:
— Я вижу, ты мысленно осуждаешь меня за
грязную посуду. Может быть, ты и прав, но у меня не
хватает времени для поддержания чистоты.
Я не стал с ним спорить, но не стал и пить, а
только попросил его дать мне почитать «Накануне»
Тургенева. Шульц подошел к стопке книг, взял ту, что
лежала сверху, повертел ее в руках и положил на
место. На меня он смотрел растерянно.
— Я никому не даю книг из этой библиотеки, но
все же на два дня рискну ее дать тебе.
Я видел, как дрожала его рука, вручавшая мне
потрепанную книгу.
— Ну что ж, — проговорил Шульц, — вот мы и
познакомились. Я рад, что ты приехал, но угощать
тебя мне нечем. Да и некогда мне. Пора в тайгу, буду
собирать грибы и ягоды.
Мы вышли на улицу. Ветер изменил направление.
Теперь он дул со стороны болотистой тайги, нагоняя
тучи комаров. Я накинул на голову накомарник, а
Шульц вернулся за ним в избу.
Я шел к себе и думал о том, сколько мне предстоит
здесь прожить. Думал и о Шульце, который, как
выяснилось, жил в этом селении уже более трех лет.
За пять дней я обошел все пятнадцать жилых до-
137

мов. В каждом из них обитала страшная бедность.
Все разговоры сводились к предстоящей зиме,
заготовкам дров и продуктов питания. Вместе с тем я узнал,
что в прошлом, когда по Турухану еще ходили
пароходы, в поселке существовал небольшой коллектив
ссыльных. Было это примерно в 1909—1912 годах. Мне
назвали около дюжины имен этих ссыльных, среди них
я запомнил Д. Арнацкого, Бердичевского, Львовского,
Я. Фишмана, Цветкову, Галина, Кинцлера, Я. Шумят-
ского, Крузе, а также административно высланных
Бровкина, К. П. Рыбникова и Шульца. Бердичевский
был делегатом Лондонского съезда партии.
Трагически погибли в Туруханске, покончив жизнь
самоубийством, Галин и Цветкова. Причиной самоубийства
была голодная жизнь, тоска, одиночество. У ссыльного
Фишмана, давшего ночлег двум ссыльным, сожгли
избу.
Так состоялось мое знакомство с Туруханском.
Прошло несколько дней. Изба моя за эти дни
преобразилась. Она была выбелена известкой и стала
белоснежной. Другой такой избы в поселке тогда не
было.
После этого я, как и другие жившие здесь до меня
ссыльные, стал знакомиться с туруханской тайгой,
начав заготовку ягод, грибов, щавеля и т. п.
Туруханские будни
'На десятый день пребывания в Туруханске кто-то
постучал в окно моей избы. Из-за комаров, сплошной
массой облепивших оконные стекла со стороны улицы,
в окно ничего нельзя было рассмотреть. Комары
налетали целыми тучами, садились друг на друга, а новые
тысячи все летели и летели. Так бывало всякий раз,
когда ветер дул со стороны болота. Тогда начиналось
нашествие комаров. Люди прятались от них в
накомарники, тоскливо мычали коровы, лаяли и
подвывали собаки. Разбуженные хозяева вскакивали,
разжигали в ведрах курево и ставили его во дворы, где
находился скот. Если двери в избах неплотно
закрывались, то в щели проникали комары, и стены комнат
138

Становились серыми. И все эти миллионы комаров
имели одну цель, одну мишень — человека.
Как выяснилось, в окно моей хаты стучал местный
остяк, живший недалеко от Туруханска. Я не мог с
первого взгляда определить, кто стоял передо мной —
мужчина или женщина. Черные космы волос падали
ниже плеч, а на голову был надет натянутый до плеч
нитяной накомарник.
Я открыл дверь, и в избу вместе с остяком
ворвались комары. На вошедшем поверх темно-бордовой
рубахи была надета мехом внутрь оленья парка
(куртка до колен) и штаны из оленьего меха. Войдя в избу,
человек, коверкая русские слова, выкрикнул:
— Есть гус! Гус, хорош гус!
Он втащил в избу большую прутяную корзину, в
которой лежало несколько больших диких гусей с
перекушенным горлом. Остяк продолжал говорить:
— Я давал за штуку пять копеек или кружку
муки!
Из ломаной речи остяка я понял, что он этих гусей
продает, и купил одного гуся за деньги, а другого —
за кружку ржаной муки. Он еще что-то говорил, но я
не мог его понять. Вдруг, отставив корзину с гусями,
он выбежал на улицу и вскоре вернулся, неся охапку
кедровых дров. Опрокинув корзину и выбросив на пол
лежавших в ней гусей, он вновь вышел из избы и
вскоре принес сухие кедровые шишки, прутья, сухую
траву и мусор. Не глядя на меня, он набил всем этим
железную печку и поджег содержимой спичкой. Когда
пламя разгорелось, он почти задвинул в трубе
задвижку, и светло-голубой дым стал наполнять избу. Очень
скоро от потолка, снижаясь к полу, начали оседать
миллионы комаров.
Остяка звали Кузя. Он всегда был готов услужить
нам, русским, особенно политикам. В знак
благодарности, покашливая от клубов дыма, я крикнул:
«Спасибо, спасибо!» Но Кузя опять выбежал*на улицу,
принес две большие хворостины зеленого кедра и стал
махать ими около пола, изгоняя комаров, которые
устремились на улицу через открытые двери.
Так состоялось мое первое знакомство с Кузей.
Благодаря ему я некоторое время пробыл в избе без
накомарника, хотя глаза мои и слезились от дыма.
139

Впоследствии я узнал, чго местные жители,
особенно остяки, били гусей и диких уток из луков
деревянными стрелами, а иногда, когда большие стаи птиц
садились в более или менее доступных местах,
пускали на них самых быстрых собак, которые, настигая
птиц, перегрызали им горло.
Кузю я напоил крепким кирпичным чаем с
ржаными лепешками, испеченными на сковороде.
После остяка ко мне пришел Шульц. Узнав, что я
за одного гуся заплатил пять копеек, а за второго —
кружку муки, он заявил, что я набиваю цены, так как
здесь за гуся медными деньгами он платит две
копейки, а если марками, то три. (В этот период в Турухан-
ский край стали поступать бумажные деньги с
портретом царя — марки — достоинством в одну, две и три
копейки. Население, особенно остяки, неохотно брали
бумажные деньги, но медные были в ходу.)
Постепенно в моей хижине стали появляться
жители Туруханска, как старики и старухи, так и
молодежь. Входили, кланялись, садились на пол, поджав
под себя ноги, произносили несколько слов и молча
смотрели, как я пишу или перелистываю книгу. С
некоторыми я пытался вступить в разговор,
расспрашивая о рыбной ловле, охоте на птицу и домашнем
хозяйстве, но разговор не получался. Они знали
слишком мало русских слов и с трудом понимали меня;
еще меньше понимал их я. Посетители, посидев
молча, кланялись и уходили.
Из взрослого населения Туруханска лишь
несколько человек побывали в городе Енисейске или в
Монастырском, а люди постарше и молодые девушки и
парни дальше Монастырского не ездили. Зато
некоторые из молодых людей знали русский язык и умели,
хотя и плохо, читать и даже немного писать. Трое из
девушек, особенно Матреша, просили меня переписать
для них в тетрадь стихи и песни Пушкина,
Лермонтова, Некрасова, Никитина и Кольцова, а также
некоторые романсы. Придут, бывало, эти три девушки ко
мне в избу, сядут у двери на пол и просят прочесть им
какое-либо стихотворение или спеть песню. Я всегда
был плохим певцом, музыкальным слухом не обладал,
но, уступая настойчивым просьбам, читал им стихи,
а иногда и пел. Особенно нравился девушкам романс:
МП

Виноваты ли вы.
Если чувства мои
Не нашли в вашем сердце ответа,
Если пламенем чистой горячей любви
Ваше не было сердце согрето?
Да и как было не пойти навстречу молодежи,
запертой тайгой, болотами и озерами в этом мертвом
поселке. Так постепенно, день за днем, месяц за
месяцем толстая тетрадь заполнялась стихами, песнями и
романсами, которые я знал наизусть. Мои гостьи за
это помогали мне заготовлять дрова на долгую суро-'
вую зиму или ощипывать гусей и уток, а иногда
сопровождали меня в походах за малиной, брусникой и
грибами.
Обыкновенно в таких походах нас сопровождали
собаки. На них хозяева вывозили из тайги дрова. Одна
из собак помогла и мне доставить из леса хворост и
кедровые дрова, а кобель Петрусь так привязался ко
мне, что жил у меня до самого отъезда из Туруханска.
Лежит, бывало, Петрусь в моей избе, завизжит,
подойдет и начнет тереться мордой о мои ноги. Этот
четвероногий друг скрашивал мое одиночество.
Окрестности Туруханска не напоминали
окрестностей Монастырского, лишь мертвая тишина белой
летней ночи была такой же, как в Монастырском. Высоко
в небе стояло здесь солнце, но вот купол неба начинал
бледнеть и сереть, а тучи опускались все ниже и ниже.
Куда ни взглянешь, куда ни пойдешь — везде круглые
или извивающиеся длинной лентой озера и заводи,
которые от пригнувшихся к воде деревьев темно-сине
блестели или отливали темно-фиолетовым цветом.
Между ними тянулись прогалины болот, между
болотами шли длинные и холмистые гряды лесных
массивов с низкорослыми деревьями или завалами упавших
кедров и сосен, а иногда на высоких буграх краснели
заросли малинника или брусники.
В сопровождении Петруся я иногда далеко уходил
от Туруханска. Правда, эта даль была обманчивой:
Туруханск оставался рядом, за стеной таежного леса,
я только кружил вокруг него.
Однажды я собирал на берегу маленького лесного
озера малину, которая крупными гроздьями висела на
толстых ветвях. Вдруг неистово, с визгом залаял Пет-
141

русь. Сквозь заросли малинника я увидел, как
большой медведь бросился в синеватые воды озера, где
плавала большая — штук в шестьдесят — стая диких
уток. Медведь настиг стаю. Я с интересом наблюдал
за шаловливым мишкой, который лапами подгребал
к берегу штук десять убитых им уток. Но для меня,
безоружного, встреча с ним была опасной, и я ушел
от озера, где развлекался хозяин тайги.
В тайгу я ходил часто, она была рядом. От моей
избы ее отделял лишь большой овраг, через который
перебросили несколько бревен, образовавших мост.
Жуткая тишина царит в таежном лесу. Особенно
тихо в белые ночи, когда солнце стоит на небе,
окруженное несколькими рядами радужных колец. Иногда
появлялись сразу три солнца: справа и слева от
настоящего симметрично располагались два других
солнца, менее ярких и соединенных с главным солнцем
радужной лентой.
Выхожу, бывало, из своей избы, преодолеваю овраг
и несколько завалов и оказываюсь в тайге.
Направляюсь к малиннику. Туруханский малинник не похож
на наш, обычный для средней полосы России. В тайге
ветви малиновых кустов иногда вдвое превышают рост
человека. Часто с двух-трех кустов можно набрать за
10—15 минут несколько килограммов крупной, как
хороший виноград, малины. Правда, в малиннике
часто можно повстречать медведя, но о его присутствии
сразу же дает знать широкая полоса примятых кустов.
Медведи сосут малину прямо с куста.
В середине августа в Туруханск из Монастырского
приехал стражник Кравченко и привез мне два пуда
ржаной муки, сахару, чаю, спичек, бидон керосину,
четыре выделанные шкуры оленя, мыло, бумагу,
карандаши, большую стопу старых номеров газеты
«Русские ведомости» и несколько журналов. Это был
для меня большой праздник. Забота Свердлова и
Мартына Ивановича Талика, заведующего магазином
фирмы «Ревельон» в Монастырском, глубоко тронула
меня.
Стражник, сдавая мне привезенные богатства,
словно невзначай спросил:
— Господин Иванов, вы, кажется, должны были
написать что-то начальнику края Кибирову? От этого
142

письма как будто зависела возможность обратного
возвращения вас в Монастырское. Видимо, их
благородие получил что-то интересное о вас или ваших
друзьях.
По обветренному лицу Кравченко скользила
улыбка. Я же в ответ сказал:
— Не представляю, что можно ждать от меня из
этого чертова угла, где я засел года на три, не
меньше... Можете рассказать о моей встрече с медведем и
о том, что у меня появился запас малины и грибов.
Передайте также, что местное население сидит без
хлеба, питается только рыбой и дичью, и было бы
хорошо, если бы начальник края договорился с
фирмой «Ревельон» о доставке сюда необходимого
продовольствия и товаров, пока зимний мороз не сковал
льдом реку.
Выслушав мой ответ, Кравченко упорно повторял,
что от какой-то моей информации начальнику края
зависит возможность моего немедленного возвращения
в Монастырское, что пара лодок с собаками и
гребцами сейчас стоит на реке Турухан и он может отвезти
меня к моим друзьям. Я, конечно, не воспользовался
«любезностью» Кибирова и ничего «интересного» для
него не сообщил. Написал лишь Свердлову о том, как
живу и в чем нуждаюсь, и в письме просил его о
помощи в получении теплой одежды и оленьих сапог.
Я послал также записку И. А. Петухову с просьбой
одолжить мне немного денег.
Кравченко уехал. За ним на двух лодках выехала
группа жителей Туруханска с целью купить, муку и
другие товары.
Конец августа — это уже осень. Мы начали
отдыхать от комариной гнуси, так как чаще дули северные
ветры, которые загоняли мошкару и комаров назад, в
болота. Естественно, что настроение у меня и Шульца
стало улучшаться.
Привезенные стражником «Русские ведомости»,
как бы ни были они стары, рассказали нам кое-что о
событиях в Петрограде, Москве и других городах
России.
К тому же возвратились местные жители,
выезжавшие на лодках вместе со стражником Кравченко,
И привезли муку, сахар, спички и керосин для Шуль-
143

ца. Они привезли муки и для себя. Следует сказать,
что один раз в году, летом, на краевой склад,
находившийся при полицейском управлении, доставлялась
пароходом мука, а иногда и другие
продовольственные товары, которые затем продавались населению.
Часть этих продуктов и попала к туруханским
жителям. Известная доля товаров приобреталась
магазином фирмы «Ревельон», где заведующим и продавцом
был член нашей партии Мартын Иванович Талик. Это
он оказал содействие населению Туруханска в
приобретении продовольствия, и особенно ржаной муки.
Теперь хлеб появился и у нас, ссыльных, и у населения.
Все это поднимало настроение, а полученные газеты
как бы восстанавливали связь между нами и далеким
миром, где гремела война и шла классовая борьба.
Через Кузю Шульц тайно получил от Свердлова
копию переписанного от руки ленинского манифеста
«Война и российская социал-демократия», который
был вклеен в переплет какой-то книги. Почта,
полученная в Монастырском для меня и Шульца, тоже
принесла нам радостное ощущение связи с теми
друзьями, кто еще не был запрятан в тюрьму или ссылку.
После отъезда стражника ко мне зашел Шульц и
пригласил осмотреть установленные им на реке
мережи. Я поведал ему о своем разговоре с Кравченко.
Шагая по избе и отмахиваясь от комаров, Шульц
проговорил:
— Значит, что-то еще получила полиция о тебе в
добавление к пакету, за который тебя сюда выслали.
Мы направились к берегу Турухана, где когда-то
стояла прежняя столица края, в которой бывали
китайские, персидские, шведские, норвежские и другие
купцы, не говоря уже о коммерсантах Москвы и
Петербурга. Подошли к одному из многочисленных его
притоков, которые представляли собой небольшие
речки, вытекающие из окрестных болот и озер. В них
водилось много рыбы. Оба берега притока сплошь
заросли мелким кустарником, березняком и
высокими, в рост человека, травами и цветами. Шульц
называл приток Омулевкой, хотя некоторые именовали его
Малым Туруханом.
Встав в зарослях на берегу реки, можно было
увидеть среди камней и деревянного лома величаво пла-
144

вающих крупных налимов, иногда длиной больше
метра, а там, где дно реки было чистым, просматривались
лещи, плотва, омули, муксун и другие рыбы. Кстати
сказать, в Туруханске, как и в Монастырском,
население не употребляло в пищу гигантских налимов, а если
их ловили, то отдавали на корм собакам. Изредка
лишь зимой их употребляли в пищу остяки.
Разглядывая плавающую рыбу, я вспомнил, как
первые недели житья в Монастырском, входя как-то в
сени дома, где жил Свердлов, я споткнулся о
тяжелые чурки дров. Не разобрав в темноте, что это за
чурки, я спросил Якова Михайловича, почему у него
в сенях разбросаны дрова.
— Чуть не упал, — говорю я ему, — надо бы убрать
их с дороги.
— Если ты хочешь убрать их с прохода, не
возражаю,— ответил он. — Но только это не деревянные
чурки, а большие енисейские налимы.
— Не может быть! Неужели налимы? Вы шутите!
— Если не веришь, посмотри, — сказал Яков
Михайлович, подавая мне спички.
Я был удивлен, когда, осветив сени, увидел на
полу самых настоящих налимов, хотя и громадных
размеров. Свердлов своих собак тоже кормил такими
налимами.
Мы подошли к тому месту Омулевки, где она
перегораживалась невысокой изгородью, густо сплетенной
из тонких прутьев. К одной стороне этого
своеобразного забора было привязано такое же прутяное крыло,
имевшее в длину метров пять, один конец которого
оставлял неширокий проход в образовавшуюся
треугольную клетку.
Подойдя ближе, Шульц потащил за веревку этот
край прутяного крыла, и оно вплотную сомкнулось с
берегом реки. Встав вровень с сомкнувшимся у берега
крылом, я разглядел с десяток крупных омулей,
окуней, лещей и несколько неизвестных мне рыб.
Оказалось, это были муксун и нельма. Здесь же в кустах у
Шульца был спрятан среднего размера сачок,
прикрепленный к длинной палке. Он стал черпать им
рыбу. Вскоре на берегу прыгали несколько десятков
омулей и окуней и другая рыба. Я был необычайно
удивлен таким простейшим способом лова. Одно было
6—961
145

плохо — комары и мошкара, которые буквально
накрыли черным покрывалом наши пиджаки, рубахи,
штаны, не говоря уже о ничем не защищенных руках.
Нам было вполне достаточно пойманной рыбы.
Нескольких налимов Шульц выбросил обратно в
речку.
Омулевка жила, вытекая из каких-то болот и
пересекая озерки, похожие на заводи. Над ней носились
стаи диких уток, которые даже не боялись нас,
преспокойно ныряли в воду или перелетали с одного
места на другое. В воздухе стоял своеобразный утиный
крик. Кроме уток здесь были десятки видов птиц.
В этот и последующие дни я с аппетитом ел
жирную уху из рыбы реки Омулевки. Раза два и сам
ловил рыбу на сделанную мной удочку, но все же лов
сачком был удобнее и прибыльнее.
Тогда же я стал свидетелем того, как Кузя на
лодке возвращался в Туруханск, а в ней лежала горка
уток, подстреленных им из лука и пойманных
собаками. На этот раз он продавал их по копейке за штуку.
В те дни мне удалось получить от друзей из
Монастырского внеочередную полулегальную почту. Когда
местные жители вернулись из очередной поездки за
продовольствием, они тайно от полиции передали мне
письма от Свердлова и Голощекина. В них
сообщались новости из жизни ссыльных. Оказалось, что за
последнее время некоторые товарищи сильно болели,
а для их лечения в местной .больнице и аптеке не было
лекарств. Яков Михайлович вынужден был работать
за врача, хотя был всего лишь фармацевтом. В своем
письме Голощекин писал о Сурене Спандаряне,
которого весной по состоянию здоровья отправили в
Енисейск. Однако лечить Сурена енисейские жандармы не
собирались и возбудили ходатайство о его переводе
под надзор полиции в одну из деревень Енисейского
края. Между тем состояние его здоровья настолько
ухудшилось, что пришлось срочно перевести его в
красноярскую больницу. 8 августа 1916 года, как
будто в насмешку, его освободили от ссылки и
предоставили возможность свободного проживания во всех
городах России, за исключением столиц и столичных
губерний. Известили об этом Сурена 25 августа 1916
года, а 11 сентября того же года он умер. Его лечил
146

врач Федор Гусаров, сочувствовавший большевикам.
Сурена похоронили в Красноярске на кладбище
ссыльных. Таковы были «милости» царского
правительства.
В письмо Голощекин вложил копию
корреспонденции, напечатанной в газете «Правда» 20 июня 1912
года. Ее автор объезжал тундру и кочевья подданных
русского царя в Туруханском крае. Вот что он писал:
От станка Дудинка в восьмидесяти верстах, в кочевые кара-
сиковских самоедов, мы встретили четыре чума. В них жили
тридцать четыре человека инородцев.
В одном чуме лежали вповалку на земляном промерзшем
полу пять человек оспенных больных. Они были накрыты
грязными вонючими лохмотьями, сплошь измазанными гноем. Вонь
невыносимая. Оленьи шкуры, одетые прямо на гноящееся тело,
прилипли своим ворсом к гнойным ранам и при малейшем
движении больного причиняли сильную боль. Стоны и ноющие
вздохи страдания. Лица больных — сплошная гнойная язва. По
лохмотьям кишели паразиты.
Рядом с больными лежали трупы трех человек, уже
разлагавшиеся и издававшие гнилостный запах. Их некому было не
только похоронить, но даже вынести из чума: не было ни одного
здорового.
У редкого самоеда бывает привита оспа: некому прививать.
Жители соседних чумов не заглядывали сюда, у них самих
были больные оспой.
В другом месте мы наткнулись на еще более тяжелую
картину.
Среди безмолвной снежной равнины одиноко стоял
занесенный снегом чум. Вокруг него валялось различное самоедское
имущество: санки, идолы, веревки. Между ними валялись издохшие
олени.
Когда мы, раскопав снег, вошли в чум, в нос нам ударил
едкий гнилой запах: на земле вокруг потухшего очага головами
к нему лежали десять трупов. Язвы и запекшийся гной на их
телах говорили, что все они болели оспой...
Забытый край, забытые люди! По рассказам местных
жителей, таких вымерших от репы чумов много разбросано по
тундре.
Вот она, небольшая доля страшной правды о
забытой Туруханке. Со времени 1912 года, когда писались
эти строки, положение не изменилось, во время войны
1914—1916 годов оно еще более ухудшилось.
Свердлов пытался довести до сведения людей, в
каком ужасном положении находились кочевые
народности Туруханского края, но лишь некоторые его
краткие корреспонденции и заметки были
опубликованы в томской газете сСибирская жизнь».
6*
147

Время шло. Близился конец 1916 года. Ноябрь
месяц. Числа я не знал (сбился со счета), как не знал
и времени суток — день стоял или ночь. За окном избы
многомесячная полярная темнота.
В железной печке потрескивало пламя, огонь
пожирал дрова, которыми был завален весь правый угол
избы. На улице термометр показывал 40 градусов
мороза по Цельсию. Очень холодно, но все же это лучше,
чем непрерывная, круглосуточная война с комарами
и мошкарой летом.
Этой зимой мне и прочим жителям Туруханска
подвезло: в течение октября и ноября дважды из
Монастырского на собаках наезжал стражник
Кравченко, а из Дудинки дважды приезжали торговать
оленями тунгусы. В их приезд я приобрел на мясо двух
оленей. Местный остяк их зарезал, и у меня на
чердаке висели две туши оленьего мяса, а на полу
появились, заменяя ковер, две оленьи шкуры. Олени были
куплены за шесть рублей, а их обработка обошлась в
сорок копеек.
Второй приезд стражника Кравченко был вызван
тем, что переведенный в наказание из Монастырского
в Туруханск один из уголовных ссыльных покончил
жизнь самоубийством. Поселившись в одной из
полуразрушенных изб, он заколотил изнутри дверь и окна
гвоздями, облил стены керосином и поджег дом, а сам
застрелился, оставив после себя лишь обугленный
труп. Стражник, приехав для расследования этой
трагедии, доставил нам письма из Монастырского, почту
из далекой России, а также новую кипу старых газет.
Конечно, самоубийство человека, хотя и
уголовника, расстроило нас с Шульцем, но радость от
полученных писем и газет сгладила тяжелое впечатление.
Голод, тоска и холод — вот причины самоубийства
этого ссыльного. Кстати сказать, нашлись все же
люди, которые языком цифр, правда далеко не полных,
обрисовали общее количество политкаторжан и
ссыльных, проживавших в енисейской и туруханской ссылке
с 1900 по 1917 год. Оказалось, что 120 человек
провели здесь в общей сложности 639 лет *.
* «Енисейская ссылка». Сборник Енисейского землячества.
Издание Всесоюзного общества политкаторжан и
ссыльнопоселенцев.
148

Неугомонный Свердлов и с этой почтой не забыл
меня. Он напоминал мне о том, что я обязан делать в
Туруханске, и просил сообщить, как я выполняю свои
обязательства.
«Дорогой зверь, — писал он, — боюсь, что ты там,
в Туруханске, подобно медведю спишь до рассвета и
получил цингу или того хуже. Пиши, как двигается
твоя литературная работа — книга о питерских
пекарях. Помни, что в книге надо дать самостоятельную
главу — сведения о булочно-кондитерском
производстве, наличии в нем техники и перспективы
возможного появления этой техники в ближайшее время. Надо
дать сведения о том, что это производство самое
древнее в мире и, пожалуй, идет со времени матриархата,
не говоря уже о том, что в древнем Карфагене и Риме
лучшим пекарям ставились памятники и это была
единственная профессия, которая допускалась в
сословие патрициев (римских дворян)».
Он и в самом деле перед моим отъездом в Туру-
ханск взял с меня слово, что я буду на новом месте
писать книгу об условиях жизни рабочих булочно-
кондитерского и хлебо-бараночного производства
Петрограда и губернии. В своем ответе я ему писал:
«Цингой не болею, так как имею запас брусники, малины,
а для книги уже написал главы: 1. Современное
экономическое состояние производства; 2. Ремесленные
цехи; 3. Развитие техники — механические печи,
тестомесильные машины — и факторы, задерживающие ее
развитие; 4. Продолжительность рабочего дня, ночной
труд, жилищные условия, питание и заработная плата
рабочих. Эти разделы книги мной уже написаны».
Забегая вперед, должен сказать, что книгу эту мне
пришлось дописывать в 1917—1918 годах, уже в
Петрограде и Москве, вышла в свет она в 1919 году в
издании ВЦСПС тиражом 50 тысяч экземпляров.
Указания Свердлова оказали мне неоценимую помощь в
подготовке книги. Многим я обязан и советам Голо-
щекина.
Вернемся, однако, к тем далеким временам, к
ноябрю 1916 года, когда мою работу над книгой прервал
стук в окно. Я открыл дверь, и вместе с холодным
воздухом в избу вошли две девушки и два парня.
Предводительницей этой группы, видимо, была Марфуша.
149

Вошедшие бесцеремонно уселись у накаленной
железной печки и заявили мне, что пришли послушать
какую-нибудь интересную книгу. Я охотно согласился
выполнить просьбу гостей, а в качестве платы за
чтение попросил принести с улицы по две охапки дров.
Они принесли даже по три охапки. Кстати сказать, в
Енисейском и Туруханском крае существовал обычай,
согласно которому в морозные дни и ночи входившие
в избу гости усаживались греться у печки.
Мой собрат по ссылке Шульц сменил скупость на
щедрость и стал безотказно давать мне книги из своей
тайной библиотеки. И вот, сидя на оленьей шкуре у
печки, я при свете ее огня читал моим гостям
увлекательный роман Алексея Толстого «Князь Серебряный».
Иногда прерывал чтение на минуту-две и говорил о
том, что если Иван Грозный был лютым царем,
пролившим много человеческой крови, то царь Николай
проливал ее в миллионы раз больше. При этом я
просил моих слушателей никому не говорить о моих
словах в адрес царя Николая, по милости которого я
попал в тюрьму и ссылку. Когда я читал о том, как
царь Иван Грозный глумился над стариком боярином
Морозовым, лица моих слушателей выражали
огромный интерес. Книга уносила их в далекий мир, в иную
жизнь, так не похожую на здешнюю, туруханскую.
В обледенелых окнах яркий свет луны
преломлялся красивыми светлыми узорами, через которые
различались веерообразные полосы северного сияния,
бегавшие по темному небу. Я закрыл книгу со
словами, что дочитаю ее через несколько дней, но мои
слушатели стали просить меня прочитать на прощание
хотя бы небольшое стихотворение. На память пришли
такие строки:
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали;
Снег пололи; под окном
Слушали; кормили
Счетным курицу зерном:
Ярый воск топили:
В чашу с чистою водой
Клали перстень золотой,
Серьги изумрудны;
150

Расстилали белый плат
И над чашей пели в лад
Песенки подблюдны.
Но оказалось, что моим гостям, обитателям
полярного Севера, многое непонятно в этом стихотворении.
Пришлось пообещать им в следующий раз разъяснить
все, что они не поняли. Они ушли, поблагодарив меня
за два часа чтения и стихотворение.
Таких вечеров за зимние месяцы было у меня
немало. Они разгоняли тоску, зимнюю спячку мою и
моих слушателей. Сознание, что эти литературные
чтения в темные часы полярных дней и ночей многое
давали молодежи, вселяло в меня бодрость, которая
так легко могла иссякнуть в холодном туруханском
гробу, как это случилось со сгоревшим недавно
ссыльным.
Подводчик, который привез стражника Кравченко,
согласился захватить мои письма, написанные друзьям
в Петроград. Среди них было письмо одной знакомой
девушке — Блюмме Факторович. Через несколько
десятков лет ее брат вернул мне его. Вот что я тогда
писал:
Туруханск, конец ноября 1916 года.
Далекий друг Блюмма!
Этим письмом я поздравляю Вас с Новым годом.
Продолжается кровопролитная истребительная война, и наши
отцы, братья, мужья, сыновья гибнут во славу правящих классов.
Я верю, что эта война пробудит миллионы женщин от темноты
и невежества и женщина будет не только женой, но и борцом,
товарищем в борьбе. Она станет воспитывать своих детей в
ненависти к кровопролитию и убийствам, к войнам, которые
являются неизбежным порождением современного
капиталистического строя.
Темная туруханская ночь опустилась на жалкий поселок, но
сквозь тьму пробивается свет тысячи звезд и ярко-ярко сияет
луна. Окно моей избушки покрыто толстым слоем льда, на
котором серебрятся отблески лунного света. Фитиль керосинового
ночника колеблется от холодного воздуха. Увы, нет лампового
стекла.
В железной печке огонь пожирает поленья кедровых дров,
а в отсветах пламени колеблются на стенах причудливые тени,
и кажется, что со мной в избушке присутствуют еще какие-то
живые существа.
Градусник по Цельсию показывает температуру воздуха
минус 60 градусов. Бр! Бр! Какая леденящая стужа. Я пишу
Вам письмо в сумерках. Вы стоите предо мной в моей хижине,
как когда-то на нашей новогодней вечеринке в рабочем клубе.
151

Шапка черных волос лежит короной, а черные, жгучие глаза
искрятся при свете огней.
Вы послали мне письмо 20 сентября 1916 года, а получил
я его только в конце ноября. Оно шло свыше двух месяцев:
распутица задержала приход почты. Весной и осенью здесь
постоянно задерживается почта, а нынче с ней случилось несчастье:
нарты, на которых везли почту, провалились под лед Енисея и
едва-едва не затонули.
Вчера в поселке Туруханске произошло трагическое событие.
Один из нескольких завезенных в сентябре месяце уголовных
покушался на самоубийство, но заряд дроби из охотничьего
ружья попал в плечо, и неудачливого самоубийцу увезли в
больницу в село Монастырское. Причина покушения — жалкое,
голодное существование, отсутствие одежды, мертвая, однообразная
жизнь в этом чертовом поселке на гиблом островке. На карте
Азиатской России он обозначен лишь маленькой точкой.
Небольшой экскурс в географию.
Могучий Енисей несет свои воды к Ледовитому океану.
На правом берегу реки стоит центр края — село Монастырское,
в котором примерно около 100 домов — деревянные избы
чалдонов и несколько построек местной власти. В Туруханск, где
я проживаю, отправляют тех, кто чем-либо провинился перед
начальником края, а мне какой-то глупец послал пятьдесят штук
прокламаций. Письмо вскрыл начальник края Кибиров и
потребовал назвать адресанта, а я не знаю, кто он. Третий — такой
была кличка пославшего. Разумеется, я сказал, что не знаю
отправителя, и заявил, что это провокация. Через час после моего
разговора с начальником полиции края меня посадили в лодку
и отвезли сюда. Это было в начале июня 1916 года.
Мы переезжали через Енисей, могучую, величественную реку.
Он здесь широкий, около пяти или шести верст. Затем примерно
шестьдесят верст плыли по его притоку — реке Турухан, и вот
я попал на этот лесистый остров.
Туруханск окружен водой. С одной стороны — Енисей, с
другой — Турухан, а замыкают водное кольцо озера и болота.
Пятнадцать жилых домов затерялись в чаще непроходимой тайги
и среди болот. Коротким летом здесь тучи комаров и мошкары,
а зимой страшные морозы и гнетущая оторванность от людей.
А раньше здесь был город, центр Туруханского края. Но
Турухан обмелел, и единственный пароход больше не смог
подходить к Туруханску. Большинство жителей покинуло город,
перебравшись в село Монастырское и другие станки по Енисею, и
Туруханск вымер. Осталось лишь пятнадцать жилых домов, где
обитают рыбаки-охотники. Десятки домов без крыш, без дверей
сиротливо стоят на фоне зеленого леса. Сейчас, среди снегов и
леденящего холода, они еще больше усугубляют жуткую,
пустынную обстановку этой природной могилы.
Недавно туруханское изгнание убило известного в
социалистическом мире товарища Сурена Спандаряна. Ему было 30 лет,
когда он получил вечное поселение. Он тосковал по солнечной
Армении, по горам своей родины. Его убили тюрьмы, этапы,
ссылки, полярные морозы. Скончался он в красноярской больнице.
Я привык к своему одиночеству, самочувствие у меня хоро?
шее. Хата моя довольно уютная, внутри и снаружи выбелена
152

известкой. Здесь, как в Малороссии, некоторые белят хаты, и я
тоже выбелил. Разве я думал, что когда-нибудь буду
домовладельцем, а вот в гиблом Туруханске я им стал. Домишко в две
комнаты с русской печью и даже двором для коровы я купил
за пять рублей. Вы, конечно, улыбаетесь в недоумении: разве
можно в начале XX века купить дом за такую ничтожную сумму?
Да, товарищ Блюмма, на пустынном, почти необитаемом острове,
представьте, это возможно, так как стоят брошенные на волю
дождей, снега, ветра и метелей десятки полуразрушенных изб.
Внутри мой дом был закопчен, как русская курная баня, и много
сил мне и моим помощникам пришлось потратить, чтобы сделать
его чистым и даже уютным.
Все приходится делать самому: стираю белье, колю дрова,
готовлю пищу, а в остальное время читаю или пишу при
тусклом свете ночника или свете пламени от горящих в печи дров.
Длинные полярные ночи. Вы читали про них, но сами не
испытали их скуки, когда несколько месяцев подряд солнце
прячется за горизонтом, а бледный, пасмурный, хмурый день блеснет
лишь на полчаса-час, и опять стоит многомесячная черная ночь.
Правда, небо усыпано бесчисленными звездами, и здесь они
светят так ярко, как не светят у нас или на юге. Разбегаются
причудливые полосы северного сияния, похожие на лучи
прожектора, а то вдруг встанет от земли до неба белый огненный столб
или взметнется сноп синих, красных и фиолетовых огней.
В зимние темные дни и ночи часто хожу в дом одного
местного жителя, рыбака-охотника, где, рассевшись на полу около
пылающей печи, ждет меня группа бородатых людей да
несколько подростков и девушек. Я читаю им книги, а они с жадностью
слушают. Когда некоторые из них засыпают под мой одиноко
звучащий голос, иду домой, в свою избу, с приятным сознанием,
что сутки прожиты не даром.
А все-таки какой сегодня большой мороз! Перо валится из
рук, отогреваю их у печки и вновь сажусь писать. Много сгорит
сегодня дров, большая их куча все тает. Последнее время
нездоровится, надо бы побывать в больнице у врача, но она в 60
верстах от нашего поселка, в Монастырском. Без разрешения
пристава туда нельзя отлучиться, не дадут подводы, а шагать
пешком по безлюдным пространствам Турухаики и Енисея довольно
рискованно—одиноким замерзнешь на льду реки. Бывали
случаи, когда такие смельчаки замерзали, не дойдя до правого
берега Енисея, где стоит Монастырское.
Я вычитал в одной книге, что площадь Туруханского края
составляет 1659 010 квадратных верст, но, насколько верен этот
подсчет, судить трудно. Когда я осенью 1915 года плыл вниз
по Енисею на лодке, направляясь в ссылку, примерно за 1200
верст, я насчитал по его берегам только 30 деревень, а в них
обыкновенно по 10—15 домов, а то и всего пять-шесть.
Политических ссыльных, по моим подсчетам, было 60 человек да
уголовных около сотни.
Я в большой дружбе со ссыльными Свердловым, Петуховым,
Боградом, Голощекиным и Денисом Долбешкиным, но меня от
них оторвали, а в мертвом Туруханске только несколько
уголовных да живет политический ссыльный Шульц, который дает мне
читать свои книги и журналы.
153

Я не знал, что Ваш брат сейчас в Питере. Он, кажется, одно
время хворал на Шпалерной. Если он на воле, я шлю ему свой
привет. Пусть пишет мне, я с удовольствием отвечу.
Поздравляю Вас с наступающим Новым годом и новым
счастьем. Будем надеяться, что грядущий год пронесет кровавые
тучи и пожар мировой войны погаснет, чтобы вновь не
повторяться. Посылаю Вам небольшое стихотворение неизвестного мне
автора:
Поцелуем одним мы с тобой встретим год,
Не для нас эта ночь ликований,
Поцелуем, как братья, борясь за народ,
Что томится под гнетом страданий.
Не завидуй веселью, мы выпьем до дна
Чашу слез и тоски безысходной.
Может быть, там, где полны бокалы вина,
Упиваются скорбью народной.
Может быть, в этот час, где разбита любовь,
Где разгульное счастье резвится,
Не вино ярко блещет, а слезы и кровь,
Кровь народная в кубках струится.
Теперь прощайте или, точнее говоря, до свидания, дорогой
далекий друг. Спасибо за Ваши письма, память и отзывчивость.
Привет всем друзьям.
Борис Иванов.
Призыв в армию. Отъезд
из Туруханска
В первой половине декабря 1916 года в Туруханск
прибыл почтальон, доставивший мне письмо. Он
сообщил, что идут разговоры о возможной мобилизации в
армию некоторых политических и уголовных ссыльных.
Этому известию мы с Шульцем не придали значения.
Нам казалось, что на пути к такой мобилизации стоят
непреодолимые для казны трудности: как везти
мобилизованных в жестокие морозы на расстояние более
1200 верст, где взять необходимый для этого
транспорт— лошадей, собак, оленей, теплую одежду и т. д.
Не верилось в способность местных властей
справиться с такими задачами. К тому же мы с Шульцем уже
свыклись с суровой зимой полярного севера, она стала
нашим «нормальным» бытом, и как-то не допускали
мысли, что возможны какие-либо перемены. Письмо я
получил от Петухова.
154

«С этой моей небольшой запиской, — писал он,—
я посылаю тебе выдержки из письма знакомого мне
и тебе патриота Некрасова. Он добился у начальства
разрешения жить в городе Енисейске, где можно
быстрее найти работу. Не знаю, работал он там или нет,
но, судя по его письму, он сейчас находится в рядах
русской армии. Как он в нее попал, добровольно или
в порядке мобилизации, об этом он не упоминает, но
пишет о своих военных настроениях, далеких от его
некогда патриотических чувств:
Я в армии, в защитного цвета шинели. Винтовка, лопата,
маска, предохраняющая от действия удушливых газов и т. д.
Одним словом, «кусок мяса». Умею рыть окопы, открывать по
противнику частый огонь, делать переходы по брюхо в снегу,
знаю обязанности стрелка в рассыпном строю... Теперь я
откомандирован в тыл армии, в учебную команду одного из
маршевых батальонов. Пройду за два с половиной месяца курс
обучения, и меня отошлют в школу прапорщиков. Да... Россия плачет,
стонет... Все молодое, здоровое взято, земля останется
необработанной... Солдаты бегут с позиций домой, бегут и из запасных
батальонов... Были военные бунты, кончились расстрелом,
каторгой... Отступление из Галиции. По рассказам очевидцев, это
ужасная картина: миллионные армии отступали под натиском
обходившего их врага... Попавшие в окружение русские крепости
Ковно и Брест-Литовск сдались без боя, а там огромные запасы
артиллерийских снарядов, инженерного имущества и
продовольствия... Сейчас идут опять кровопролитные бои... Общее
настроение страны унылое. Желание мира. Все устали от войны.
Огромная нищета. Раненые, калеки... Грохочут поезда с
обморозившимися в окопах солдатами, с новыми подкреплениями для войск
и артиллерии. Сильную общественную деятельность проявляют
сейчас земские и городские союзы... Они организовали
громадные мастерские по производству патронов и
обмундирования. И все-таки на фронте нас бьют. Причины
тебе и мне понятны. Рабочие кое-где проявляют себя
волнениями. Особенно в Петрограде и Москве, хотя принимались
суровые меры — военная диктатура, военная цензура. Имели место
массовые расстрелы. Были сотни жертв. Строили баррикады.
Россия глухо стонет. Общее впечатление, что скоро разразится
гроза... Твой друг Некрасов.
Из письма Некрасова мне стало понятно, что
молох войны требует все новых и новых миллионов
человеческих жизней и возможен призыв всех, кто стоит
на ногах и способен держать в руках винтовку.
Оба письма заставили меня крепко задуматься, но
стук в дверь вернул меня в реальный мир. Пришли
мои молодые друзья, которым я не так давно читал.
«Князя Серебряного». На этот раз я прочитал *ш по-
155

лученное письмо и постарался разъяснить, что такое
современная война с ее артиллерийскими боями,
минированными территориями, удушливыми газами.
— Вы, туруханская молодежь, — говорил я, — в
силу отдаленности вашего края пока освобождены от
призыва в армию, но очередь может дойти и до вас.
Тогда вы сами столкнетесь с ужасной
действительностью и поймете, как прав Ленин, как права его партия,
призывающая покончить с войной, которую затеяли
капиталисты, чтобы иметь возможность наживаться
на войне и ее жертвах.
Гости мои задумались, притихли и не просили меня
ни продолжать чтение романа, ни декламировать
стихи.
За стенами избы стоял темный ночной туруханский
день с полной луной и прич)дливыми отблесками
северного сияния на окнах, покрытых толстым слоем льда.
Сидевшие у меня молодые люди сказали, что и они
впервы-е видят такое красивое зрелище. Я оделся и
вместе с ними вышел на улицу. То, что открылось
нашим глазам, поражало величавой красотой. В
середине северной части темного неба стояла полная, без
звезд светившая луна, а от нее отходил как бы
излучаемый ею огромных размеров белый огненный крест,
занимавший по меньшей мере четверть всего неба.
Огромные светлые полосы, образовавшие крест, слегка
дрожали, яркость белого огня то уменьшалась, то
вновь увеличивалась. Этот сияющий крест окружала
трехцветная, беловато-голубовато-оранжевая широкая
радуга. От круглой радуги во всю ширину западного,
восточного и южного неба распростерлась еще одна,
по обе стороны которой, как бенгальские огни,
рассыпались снопы разноцветных искр.
Напрасно Петрусь лаял, прыгая до груди,
призывая обратно в избу. Несмотря на жестокий мороз, я
не мог оторвать глаз от удивительного небесного
явления, а когда все же вернулся в избу, то сразу зажег
лампу и начал рисовать то, что довелось увидеть.
Однако сюрпризы, выпавшие на мою долю в тот
день, еще не кончились. Я уже собрался лечь спать,
но у моей избы раздалось ржание лошади и в ответ
залаял Петрусь. Через две-три минуты в хату вошел
стражник, приезжавший из села Монастырского. Сбро-
166

сив с себя тяжелый олений сакуй и поздоровавшись,
он подсел к печке и поведал о цели своего посещения.
— Господин Иванов, поздравляю вас с окончанием
ссылки. Теперь вы вольный человек, кандидат в ряды
царской армии, куда и призываетесь. Я приехал за
вами, чтобы отвезти в Монастырское, где начали
формировать первую группу ссыльных из числа
административных.
Стражник пояснил, что приказ о нашей
мобилизации был получен по телеграфу из Красноярска. С Ку-
рейки уже привезли в Монастырское Иосифа
Джугашвили, а из Костина — Филинова. Призывают также
меньшевика Топоногова, уголовного Конечного и
других.
— Я здесь сутки отдохну, — сказал стражник, — а
затем мы с вами поедем обратно в Монастырское.
Вначале новость ошеломила меня, но потом
охватило радостное возбуждение от перспективы вновь
увидеть большую ледяную трассу между Туруханском
и Красноярском, увидеть друзей, мир.
Привычная одинокая жизнь в моей хижине
кончалась. Уезжал я один. Шульц в армию не призывался:
он был на несколько лет старше меня. Как он мне
завидовал!
Я оставил Шульцу в дар свою избу с запасом
оленины, засоленного мяса, сушеных грибов, малины
и т. п. Правда, часть продовольственных запасов я
взял, чтобы отвезти их Свердлову и Петухову.
Мой отъезд стал крупным событием для всех. Он
нарушил неизменный, раз навсегда устоявшийся ритм
их жизни.
Тяжелее всего было расставаться с Матрешей.
Как-то так складывались наши взаимоотношения, что
из них вполне могло вырасти более глубокое чувство.
Мы не объяснялись, но оба, вероятно, чувствовали
взаимную привязанность. Сейчас эта привязанность
рвалась тысячами километров, которые будут отделять
нас друг от друга. Ничего определенного будущее нам
не сулило. Обещать друг другу мы ничего не могли.
Я оставил ей на память тетрадь стихов и песен,
записанных по ее просьбе.
Несколько слезинок скатилось из ее глаз, когда мы
прощались, и нарты с запряженными в них собаками
157

помчались по заснеженной дороге Турухана. Мой Пет-
русь сидел у покинутой мной избы, в которую
переезжал оставшийся вновь в полном одиночестве Шульц.
Стражник ехал впереди на лошади, а я за ним в
нартах, запряженных четырьмя собаками. Проехав
полпути, мы остановились и часа три отдыхали в чуме
остяка, которому пришлось отдать небольшую часть
продовольствия.
Монастырский коллектив ссыльных тепло встретил
меня. Все, кто не призывался в армию и оставался в
ссылке, не скрывали своей зависти. Всем наш отъезд
в армию представлялся дорогой в революцию, для
подготовки которой открывались перспективы
активной деятельности. Свердлов, Голощекин и Петухов
оставались в Монастырском, их в армию не брали, а
из большевиков помимо меня мобилизовали Иосифа
Джугашвили и Филинова.
Дня три продолжались сборы в дорогу. Нужно
сказать, что пристав Кибиров проявил большую
инициативу. По телеграфу по всем станкам было дано
указание подготовить двенадцать сменных лошадей с
нартами, обеспечить всех призывников ночлегом в
натопленных избах и питанием, причем все расходы
оплачивало управление Туруханского края. Из
складов управления всем отъезжающим выдали оленьи
шубы, сапоги и чулки из оленьего меха, так что моро^
зы нас не страшили. Два стражника должны были
сопровождать первую группу призывников.
За день до нашего отъезда в доме Свердлова
состоялось небольшое совещание ссыльных. Мне и Фи-
линову поручили связаться с подпольными
организациями Красноярска и проинформировать тамошних
товарищей о решениях совещания туруханских
большевиков по докладу большевистских депутатов
Государственной думы и о поведении Каменева на
судебном процессе, а также о решениях Циммервальдской
левой, о тезисах Ленина о войне, о положении в
западноевропейских партиях и т. п.
Накануне нашего отъезда в доме Свердлова
собралось несколько человек. Мы пили чай, ели пельмени
и разговаривали на разные темы.
— Эх, пожалуй, проводим вас хорошей
революционной песней! — воскликнул Яков Михайлович. Как
158

всегда, он и в этом случае был организатором
прощального вечера.
12 декабря 1916 года на крутом берегу Енисея у
села Монастырское необычно многолюдно. Собралось
около сотни провожающих и отъезжающих. Среди
провожающих — местные жители, политические и
уголовные ссыльнопоселенцы, остяки и тунгусы из
соседних чумов.
Многочисленная толпа шумела. Присутствовали
здесь и десять стражников и казаков, одетых в
полную парадную форму. Самого Кибирова не было, его
замещал урядник, любимец пристава, старший по чину
Кравченко. Но вот стражники вывели на берег
лошадей, впряженных в нарты, и начали выстраивать их в
ряд, одну за другой, на ледяной дороге.
На переднюю подводу сел стражник Кравченко, на
последнюю, четырнадцатую, поместился урядник.
Погода сопутствовала отъезжающим. Вместо
60-градусного мороза завывала легкая вьюга. В снежной пыли
терялась, тонула неоглядная даль Енисея. Лишь над
береговой кручей, где стояли нарты, величаво темнела
стена зеленых кедров, занесенных снегом. В полость
каждых нарт до половины наклали сена и положили
по две оленьи шкуры. Двенадцать подвод
предназначались для призывников, на двух подводах в конце
обоза везли незатейливые пожитки рекрутов.
Но вот пришло время грузиться. Из дома
Масленникова вышли Джугашвили и сам Масленников.
Спускаясь под гору к берегу реки, Джугашвили слегка
кивнул собравшимся и, подгоняемый вихреватыми
набегами снежного бурана, пошел к своей нарте,
второй в обозе. В этот момент из полицейского
управления, не торопясь, выШел пристав Кибиров. Минуты
две-три постоял и направился к отъезжающим.
Махнув правой рукой в белой меховой перчатке, он
крикнул:
— Начинай посадку в нарты!
Ему вторил урядник. Настала заключительная
сцена прощания с поцелуями и объятиями. И тут все
услышали голос Якова Михайловича Свердлова:
— Товарищи отъезжающие, до скорого свидания!
Вы идете в армию, крепко держите в руках винтовки
и помните назначение этого оружия. Мы надеемся, что
159

недолго будем здесь жить, мы вольемся в ваши ряды.
Помните лозунг рабочего класса: «Пролетарии всех
стран, соединяйтесь!»
Вслед за этими призывными словами два мощных
баса, Свердлова и Бограда, грянули «Варшавянку».
Их пение подхватили остальные. Все провожающие
под звуки революционной песни двинулись к
подводам, на которых рассаживались отъезжающие.
Мощные звуки «Варшавянки», заглушая шум метели, едва
ли не впервые разнеслись над селом, стеной кедров и
просторами Енисея.
Начальник полиции Кибиров что-то, видимо,
предполагал сказать в напутствие отъезжающим, но не
успел и, подняв кверху в ножнах саблю, грозил ею
в направлении певшей толпы. Услужливый урядник,
отделившись от передовых нарт, схватился за
болтавшуюся сбоку саблю и побежал навстречу толпе. Но
та уже спустилась на лед. Последний напев
«Варшавянки» смолк. Слышно стало завывание вьюги.
Крепкие объятия Бограда, Свердлова сжимали
мою голову в оленьей шацке. Мою руку жал Голоще-
кин. Высоко на круче кричала Сергушева:
— До свиданья, Иванов! До свиданья, Филинов!
Мы садились в нарты. Злобствующий Кибиров так
и остался стоять в окружении стражников.
Неожиданно мы увидели второго приказчика фирмы «Ревильон».
Он бежал к нам с двумя свертками, в которых
оказались забытые отъезжающими мандолина и гитара.
Они нам очень пригодились, развлекая нас на
остановках и привалах. Не раз мы с благодарностью
вспоминали товарища из фирмы «Ревельон».
На остановках устраивали
литературно-музыкальные вечеринки, на которых выступали с
политическими докладами перёд местными ссыльными, а
иногда и перед жителями. Однажды с таким
докладом выступил И. Джугашвили. Одновременно с
ним выступал и я. Было это на станке Верхнепле-
бицкое.
Так мы доехали до Красноярска, где предстояло
явиться к воинскому начальнику, у которого и
решалась наша судьба: возьмут нас в маршевые запасные
полки или нет. Перед тем как отправиться к
воинскому начальнику, Джугашвили попросил стражника
М)

Кравченко разрешить ему и мне недельный отдых в
Красноярске. К моему удивлению, Кравченко
удовлетворил эту просьбу.
Пребывание в Красноярске.
Февральская революция
Получив от стражника Кравченко недельный отпуск,
прежде всего я постарался найти себе жилище.
Друзья из Монастырского дали мне адрес товарища
Шлихтера.
Улицу, где жил Шлихтер, и его дом я нашел без
труда. Я прошел мимо дома, перешел на
противоположную сторону улицы, тщательно разглядывая
прохожих, среди которых могли оказаться агенты
охранки. Как будто все было спокойно, никаких
провожатых я не заметил и только тогда постучал. Дверь
открыла седая старушка. На вопрос, здесь ли живет
семья Шлихтера, она ответила утвердительно. Я
сказал, что привез от Свердлова и Бограда привет и
просьбу, если возможно, предоставить мне приют на
неделю. Названных имен оказалось достаточно. Мне
предложили раздеться, и я стал гостем. Вечером с
работы пришел хозяин квартиры, седой, высокого
роста старик с бородкой клинышком.
Шлихтер предупредил меня, чтобы в течение этой
недели во избежание неприятностей я никуда, ни по
каким адресам не ходил.
На правах «отдыхающего» я все же выходил из
дома Шлихтера и прогуливался недалеко от вокзала,
где стояли три деревянных сарая, в одном из которых
находилась конспиративная квартира. Там же
хранилась подпольная большевистская типография. Обо
всем этом информировал меня в Монастырском Бог-
рад.
Близко к сараям я не подходил, покупал в
вокзальном киоске газету, садился на платформе и
наблюдал за проходившими в Россию поездами,
наполненными безоружными пожилыми солдатами запаса,
многие из которых были пьяны. Со стороны России
161

шли поезда с ранеными, и при встрече с ними
запасные солдаты плакали и слали проклятия царю, царице,
попу Распутину, царским генералам и министрам.
В толпах солдат, сновавших по перрону, мелькали,
как мне казалось, знакомые лица. Некоторые
пытались завязать со мной разговор о войне, но я уходил
от расспросов, так как знал, что на вокзале много
агентов местного жандармского отделения.
Спустя неделю я явился к воинскому начальнику.
После недолгого пребывания у него меня в
сопровождении стражника направили в 1.4-й Сибирский
стрелковый полк, в 6-ю роту, где уже служил
рабочий-текстильщик большевик Лавыгин, отбывавший до
призыва ссылку в селе Казачинском. Так в 6-й роте возник
зародыш партийной организации. Все роты полка
размещались в пятиэтажном здании, солдаты спали на
двухэтажных нарах.
На одном из первых занятий по словесности на
вопрос ротного командира: «Кто враги царя и
отечества?»— я ответил: «Враги царя — революционеры и
студенты».
Ротный прервал меня:
— Скажи, Иванов, откуда ты прибыл в полк?
Наверное, из ссылки?-
— Так точно, ваше благородие, из ссылки, —
ответил я, но меня опять прервал его' возглас:
— Смотри у меня, здесь не болтай!
Весь диалог происходил в присутствии солдат
роты, которые поняли, что в армию я призван прямо из
политической ссылки.
На учебных стрельбах из винтовки выяснилось, что
я умею стрелять без промаха.
— Молодец, Иванов! — раздался голос
взводного.— Но помни! Стрельба стрельбой* но в роте не
должно быть никакой агитации, иначе заработаешь
военную тюрьму!
О том, что я большевик и бывший.
политический ссыльный, узнали вскоре солдаты и других рот.
К тому времени в казамры стали просачиваться
смутные вести о февральских революционных
событиях в Петрограде и Москве. Солдат не выпускали
из казарм.
162

Однажды во время утренней молитвы мой
командир отделения Олейников, сочувствовавший
большевикам, предложил с улыбкой мне и Лавыгину спеть
«Марсельезу» на мотив молитвы «Спаси, господи,
люди твоя и благослови достояние твое, победы
благоверному императору нашему Николаю
Александровичу...». Первые же строки «Марсельезы»:
«Отречемся от старого мира! Отряхнем его прах с наших
ног!» — прекрасно легли на церковный мотив. Сначала
пели только мы трое, но вскоре песню подхватила чуть
ли не вся рота. А наш фельдфебель бегал перед
строем и тщетно пытался найти тех, кто вместо
«благостных» слов пел слова «крамольные».
Несмотря на то что командование старалось скрыть
от солдат факты нарастания революционного
движения в России, мы узнали, что в Красноярске
расквартированы 14, 15, 30 и 31-й пехотные полки, несколько
артиллерийских частей и несколько сотен казаков.
Нам стало известно, что в 14 и 30-м полках имелись
солдаты-большевики Дымов, Кириллов, Кауров,
Марченко, Петряковский, Крючков, Борис Шумяцкий, а
также революционно настроенные офицеры Сергей
Лазо, Марковский и другие. Дошли до нас и
подробности происшествия в 30-м пехотном полку, когда
одна из рот отказалась от недоброкачественной пищи
и офицеры вынуждены были, не прибегая к
репрессиям, улучшить питание.
Обычно от каждого десятка солдат выделялся
один, который с бачком шел на кухню. И вот
представители десятков 13 и 14-й рот один за другим стали
отказываться от супа, забирали хлеб и уходили.
Примчался батальонный командир и выстроил всех
отказавшихся от супа. Допросив и поставив к стенке
нескольких солдат, батальонный понял тщетность
своих стараний. Он распустил солдат, плюнул и уехал.
Не помогли и уговоры командира полка полковника
Ауэ. После этого пищу улучшили.
Конфликты по поводу питания и других
требований волновали солдат. Нам удалось даже собрать
нелегальное собрание солдат-большевиков, которых в
первых числах марта 1917 года в военной организации
насчитывалось примерно 18.
В ночь с 3 на 4 марта началось восстание в полках
163

красноярского гарнизона. Солдаты арестовали
наиболее свирепых офицеров. В ротах проходили выборы
депутатов в Совет рабочих и солдатских депутатов.
Избирались и новые ротные командиры. Правда, кое-
где на своих постах оставались и прежние командиры,
такие, как Сергей Лазо, прапорщик 10-й роты 15-го
полка Марковский и некоторые другие.
В ту памятную ночь моей роте была дана команда
ложиться спать. В предчувствии важных грядущих
событий мы находились в возбужденном состоянии и,
ложась на нары, не снимали сапог. Два дня назад от
писаря 1-й роты Бориса Шумяцкого, непосредственно
связанного с военной организацией, я узнал о
готовящемся восстании. Он же сообщил мне, что в Питере
свергли царя.
Вдруг распахнулась дверь, и вместе с Борисом
Шумяцким вбежали три солдата с винтовками,
которые вмиг разоружили часового и фельдфебеля,
находившихся в ту ночь поблизости. А в казарме гремел
голос Шумяцкого:
— Товарищи! В Петрограде революция. Царь
Николай свергнут. Его министры арестованы, создана
новая революционная власть. Россия Стала свободной
республикой. Мы, солдаты 1-й роты, за новую власть
и призываем солдат 6-й роты последовать нашему
примеру.
Тут я с высоты второго яруса нар обратился с
призывом присоединиться к 1-й роте. В тот же миг
командир нашего отделения Олейников бросился к
пирамиде с винтовками и закричал на всю казарму:
— Кто за революционную власть, бери винтовки!
Рота разобрала винтовки. Шумяцкий предложил
избрать трех депутатов в Совет рабочих и солдатских
депутатов, который через несколько часов соберется
на свое первое заседание. Депутатами избрали меня,
большевика Лавыгина и командира отделения
Олейникова, который стал временным командиром роты.
В течение этой ночи все роты полка примкнули к
восстанию, а к утру следующего дня весь красноярский
гарнизон оказался в лагере восставших. Восстание в
городе прошло бескровно, и в этом заслуга военной
большевистской организации и красноярских рабочих-
большевиков.
164

В тот период красноярская организация РСДРП
была, по-видимому, наиболее сильной в Сибири. Она
опиралась на крепкое ядро рабочих железнодорожных
мастерских, хранивших революционные традиции 1905
года, и большую группу солдат-большевиков. Однако
первые шаги партийной организации были далеки от
ленинских установок. В работе организации сильно
сказывалось влияние примиренцев.
Как известно, партийные организации России
после Пражской конференции изгнали меньшевиков из
своих рядов, но в Красноярске большевики и
меньшевики еще составляли одну объединенную организацию.
Этим, вероятно, и объяснялся тот факт, что восстание
местного гарнизона подготовили и осуществили
солдаты-большевики. Вместе с ними были также Сергей
Лазо и Марковский.
В ходе восстания в железнодорожных мастерских
выделились активисты-рабочие Бильбатов, Рогов, Буб-
леев, Бублеева, Джоров, Белопольский, Яковлев, Бога-
чев, Врублевский. Но дня через три во главе
общегородской партийной организации оказались
примиренцы.
Следует отметить, что зачаток Красноярского
Совета рабочих и солдатских депутатов был создан днем
4 марта на объединенном митинге в железнодорожных
мастерских, в котором участвовали тысячи рабочих и
большое число представителей от солдат. На митинге
были избраны депутаты в Совет.
Революционные солдаты 14-го полка послали на
имя Свердлова приветственную телеграмму
политическим ссыльным Туруханского края, в которой
говорилось:
Дорогие и далекие товарищи! Великое дело раскрепощения
нашей Родины сделано! Старый, прогнивший от потоков крови
строй рухнул, и над нашей многострадальной Родиной занялась
заря свободы. Революционная армия явилась оружием, которое
смело, как пыль, правительство измены, правительство кровавого
Николая. На трудную и тяжелую работу по подготовке
восстания тратили героические усилия лучшие сыны и дочери народа...
Среди борцов и кузнецов великого будущего вы, изгнанники,
находящиеся вдали от нас, являетесь активнейшим отрядом,
который работал над делом раскрепощения страны. Мы сожалеем,
что вас нет среди нас в этот славный исторический момент.
Революционная армия — солдаты и офицеры — шлет вам свои
165

сердечные пожелания и надеется вскоре встретиться с вами на
общей ниве труда по преобразованию нашей Родины.
Да здравствует свободный народ!
Да здравствует Учредительное собрание!
Солдаты и офицеры 1, 2, 3, 4 и 6-й рот
14-го сибирского стрелкового полка.
Уполномоченный от рот стрелок Борис Иванов.
Телеграмма была напечатана в газете
«Красноярский рабочий». Одновременно солдаты 14-го полка
собрали и послали ссыльным по телеграфу 58 рублей.
Туруханские ссыльные ответили на телеграмму
приветствием:
Братья воины! Звук вашего могучего голоса громовым эхом
докатился до нас. Всей душой мы с вами! Да здравствует
демократическая республика! Да здравствует воля народа!
В первую же неделю существования
революционной власти в Красноярске общегородская партийная
организация встала на путь поддержки Временного
правительства, но против него выступила большая
группа болыневиков-«правдистов», солдат гарнизона и
рабочих железнодорожных мастерских. В
Красноярском Совете рабочих и солдатских депутатов за
недоверие Временному правительству выступали многие
депутаты от рабочих и гарнизона.
Меньшевики и эсеры призывали армию присягнуть
на верность Временному правительству. Но вот в
пятом номере газеты «Правда» от 10 (23) марта 1917
года с гневной статьей против принятия присяги
Временному правительству выступил старейший
большевик-ленинец М. С. Ольминский. В полках
красноярского гарнизона болыневики-«правдисты» ознакомили
с этой статьей многих солдат, и она сыграла свою
революционную роль.
Я вспоминаю комедию принятия присяги. Было это
в середине марта 1917 года. Наш полк построили на
плацу перед казармами. Перед строем выступил
командир полка. В речи он призвал солдат присягнуть
на верность Временному правительству.
— Не Временному правительству, а
Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов! Вот кому
мы можем присягать! — послышались крики солдат.
166

Хотя в этот период в Петроградском Совете
большинство оставалось за эсерами и меньшевиками, мы
знали и верили, что скоро он станет большевистским.
— Смирно! — раздалась команда.
Полк замер. У черного походного алтаря с
поднятым крестом стоял поп, готовый к принятию присяги.
Вновь разнеслась команда, и к попу под звуки
походного марша двинулись несколько взводов так
называемой учебной команды — будущие унтер-офицеры и
отделенные командиры. Из солдатской массы
послышались крики:
— Шкуры пошли!
Остальные роты не сдвинулись с места. Оставалось
одно — отправить полк обратно в казармы. И роты,
отбивая шаг, молчаливо, без музыки возвратились в
серое, мрачное здание.
В частях продолжалось чинопочитание, отдача
чести офицерам, слежка и скрытая борьба против солдат-
большевиков. Реакционные офицеры тайно составляли
списки солдат-большевиков, назначение которых было
нам понятно: готовились аресты.
Чувствуя активизацию реакционного офицерства,
мы приняли необходимые меры, чтобы обезопасить
себя от возможных в то время арестов. Мы
заручились поддержкой рабочих железнодорожных
мастерских, которые в случае возникновения такой
опасности должны были выступить с забастовкой в защиту
солдат-большевиков. Об этом решении рабочие
поставили в известность командование гарнизона. В свою
очередь солдаты известили администрацию
железнодорожных мастерских о том, что в случае ареста рабочих
депутатов Красноярского Совета они освободят их.
Руководящее ядро городской партийной
организации, стоявшее на платформе поддержки Временного
правительства, совместно с меньшевиками и эсерами с
14 марта начало издавать свой печатный орган —
«Известия Красноярского Совета рабочих и
солдатских депутатов».
Во главе красноярских болыневиков-«правдис-
тов» — так называли себя сторонники ленинской
«Правды» — в тот момент стояли товарищи Шумяцкий
и Белопольский (прозванный за свою большевистскую
стойкость и принципиальность Ильей Твердокамен-
167

ным). Находясь организационно в рядах единой
партийной организации, эта группа поставила своей целью
издание собственного печатного органа и подготовила
рождение газеты «Сибирская правда».
Когда большевики-«правдисты» собрались в
помещении городского Дома просвещения на свое первое
собрание, на повестке дня стоял вопрос об издании
ленинской газеты «Сибирская правда» в противовес
объединенцам. Доклад делал Б. Шумяцкий. В самый
разгар собрания неожиданно для всех появились
Свердлов, Голощекин и Бильбатов. Позже я узнал,
что, когда Якову Михайловичу сообщили об этом
собрании, он прямо с дороги, не отдыхая, направился
к нам. Вскоре его густой бас звучал в комнате:
— Может быть, мне тоже дадите слово?
Свердлов принес с собой в наш коллектив еще
большую силу и уверенность в борьбе за чистоту
ленинских идей. Мы знали, что он поддержит нас.
Собрание на несколько минут было прервано. Все
бросились пожимать руки Свердлову и его спутникам,
а Яков Михайлович, не снимая оленьей парки, стал
знакомиться с нашей жизнью, политической борьбой и
событиями в Петрограде и Красноярске. Узнав о
предстоящем выходе «Сибирской правды», он проговорил:
— Что же, это неплохо. В Петербурге «Правда» и
здесь «Правда». Надо завоевать влияние.
Затем он обратился к нам, солдатам, с вопросом
о настроениях в полках красноярского гарнизона. Ему
отвечал товарищ Кириллов. Он говорил о том, что
настроение солдат не в пользу Временного
правительства. Так, некоторые роты 14-го и других полков
отказались от присяги на верность Временному
правительству и пожелали присягать Петроградскому
Совету. Это сообщение вызвало у Свердлова улыбку.
— Это хорошо, это доказывает, что авторитет
Советов растет.
Через неделю группа выпустила первый номер
«Сибирской правды». Во втором номере газеты была
опубликована гневная статья, клеймившая объединен-
цев и их союзников.

Выступление Свердлова на
заседании Красноярского Совета
Собрание большевиков Красноярска, о котором
говорилось в предыдущей главе, оформило создание
фракции последователей Ленина. На нем были ясно
определены цели и задачи, которые изо дня в день
предстояло пропагандировать среди рабочих, солдат и
интеллигенции. Выступая на этом собрании, Я. М.
Свердлов говорил примерно следующее*:
Мне, оторванному от непосредственной революционной
деятельности, трудно определить перспективы развертывания
революционной борьбы рабочих и крестьян. Но одно для меня ясно,
что основными силами революции сейчас являются пролетариат
и многомиллионное крестьянство, одетое в солдатские шинели.
Мы должны на фабриках и заводах, в казармах, среди
рабочих, солдат и крестьян критиковать политику доверия и
соглашения с правительством буржуазии.
Считаю правильным выпуск в Красноярске хотя бы
еженедельного печатного органа, который будет пропагандировать
большевистские лозунги и разоблачать неверные шаги
Красноярской партийной организации.
После выступления Свердлов принял участие в
составлении резолюции.
На этом же собрании обсуждался вопрос о линии
поведения большевиков-«правдистов» на заседании
Красноярского Совета 22 марта, на котором стоял
доклад «Об отношении к Временному правительству и
Советам» и предстояли выборы делегатов на
Всероссийское совещание Советов в Петрограде.
Несмотря на то что в красноярской партийной
организации большинство было на стороне социал-
демократов объединенцев, в Совете рабочих и
солдатских депутатов группа большевиков-«правдистов»
каждодневно росла, так как выборы в Совет
продолжались и Совет пополнялся новыми депутатами.
Красноярский Совет организационно оформился
в марте 1917 года. С этого времени депутатам
стали выдавать постоянные мандаты, тогда как до этого
* Это не стенографическая запись, а глубоко запавшие в
память мысли Я. М. Свердлова.
169

они проходили по удостоверениям, выданным на
предприятиях, в воинских частях и т. п. Так, пишущий эти
строки получил мандат № 1 от 24 марта как
представитель 6-й роты 14-го Сибирского полка.
Обсуждая вопрос о вероятном соотношении
голосов на предстоящем заседании Совета, Б. Шумяцкий
и другие товарищи обращали внимание на то, что
значительная часть большевиков-«правдистов» не
сможет на нем присутствовать в связи с
откомандированием в Енисейск на борьбу со стихийным бедствием.
Дело в том, что в этом городе в результате диверсии
возник грандиозный пожар. Он начался сразу с
четырех сторон/и город оказался в огненном кольце.
Председатель Енисейского Совета рабочих и солдатских
депутатов большевик Перенсон обратился по
телеграфу за помощью в Красноярский Совет, который
направил туда около 50 депутатов, абсолютное большинство
которых составляли большевики-«правдисты». Вот
почему мы могли на предстоящем заседании оказаться
в меньшинстве. Белопольский полагал, что на пленуме
Совета большевики должны выступить с
самостоятельным докладом и выдвинуть свой список делегатов на
Всероссийское совещание Советов.
Я. М. Свердлов не разделял его точку зрения. Он
предложил «правдистам» выступить только с
содокладом и добиваться посылки на совещание Советов
своих сторонников. Предложения Свердлова были
приняты. Ему же было поручено выступить с содокладом.
На пленуме Красноярского Совета 22 марта
докладчик от Исполнительного комитета Совета (объе-
диненец) на все лады повторял призыв поддерживать
Временное правительство на основе формулы
«постольку— поскольку». Только сознание необходимости
единства против эсеров и меньшевиков, выступавших
за полную и безоговорочную поддержку Временного
правительства, заставило нас, большевиков-«правдис-
тов», воздержаться от отпора этому выступлению.
Необходимо отметить, что не только большевики, но и
их противники провели перед этим заседанием
мобилизацию своих сил. Кто знает, сколько фиктивных
мандатов выдали меньшевики и эсеры для участия на
этом заседании! Среди них были такие впоследствии
активные деятели"контрреволюции, как Колосов, Ка-
170

занцев и Гуревич. Не мудрено, что Колосов в своей
речи призывал поддержать Временное правительство
как выразителя интересов революционной демократии.
Колосов не постеснялся вылить ушаты грязи на боль-
шевиков-«правдистов», называя их предателями
революции, союзниками немцев и т. д.
Можно только удивляться дисциплине и выдержке
большевиков, которые дали высказаться до конца
этому лидеру правых эсеров.
После Колосова слово взял Свердлов. На другой
день выдержка из его речи в пятнадцать строк
появилась лишь в одной газете — «Известиях
Красноярского Совета рабочих и солдатских депутатов», а речь
официального докладчика-объединенца опубликовали
две газеты — «Красноярский рабочий» и «Известия»;
они отвели для нее по полстраницы.
Я. М. Свердлов заострил свою речь на
демагогическом выступлении Колосова. Когда загремел его
мощный бас, зал мгновенно стих. Свою речь он начал
словами:
— Рабочие и крестьяне, от имени которых
выступал предыдущий оратор, призывавший к поддержке
правительства буржуазии, до сих пор ничего от этого
правительства не получили. Война, затеянная в
интересах буржуазии, до сих пор продолжается, а
правительство ничего не делает, чтобы выйти из нее.
Рабочий класс и крестьянство громко заявляют: «Мы не
хотим захватов чужих земель! Долой войну
империалистическую! Да здравствует война гражданская!
Только она принесет нам мир, хлеб и свободу». Здесь
говорят о доверии Временному правительству. Какое
может быть доверие, когда до настоящего времени
ничего не делается для удовлетворения насущных
требований крестьянства о наделении его землей, а для
рабочих даже не установлен в законодательном
порядке 8-часовой рабочий день.
Эксплуатируемые правящими классами массы не
одно десятилетие боролись, чтобы свергнуть режим
насилия и угнетения, и если они не получат
осуществления своих справедливых требований, то силой
вырвут свои права из рук господствующего класса. Если
этого не произойдет, революция будет задушена.
Сейчас на наших глазах происходит сплочение и мобили-
171

зация буржуазно-черносотенных элементов. Довольно
разговоров о доверии правительству буржуазии! Наш
лозунг—критика мелкобуржуазной политики доверия
и соглашательства. Необходимо сплачивать вокруг
Советов рабочих и солдатских депутатов те классы и
слои населения, которые смогут вырвать силой права
народа.
Его взгляд и жест руки были направлены в ту
сторону зала, где сидели правые эсеры, меньшевики и
контрреволюционные элементы. Среди них
выделялась представительная фигура полковника Ауэ,
грудь которого блестела орденами. Во время
восстания красноярского гарнизона этот ретивый
полковник, видя, что роты и целые полки переходят на
сторону новой власти, быстро переориентировался и
принял командование над всеми воинскими частями.
На первом же пленуме Красноярского Совета,
одетый в парадную форму, сияя орденами, он у стола
президиума Совета отдал честь депутатам от рабочих
и солдат и громким голосом доложил:
— Имею честь рапортовать Красноярскому Совету
рабочих и солдатских депутатов, что все войска
гарнизона находятся на стороне революционной власти.
Этим рапортом полковник Ауэ отвел от себя
угрозу ареста, а после ареста генерала Кочергина стал
командовать бригадой, куда входили войска,
расквартированные в Красноярске, Ачинске, Енисейском крае.
Приглашенный на пленум Красноярского Совета,
он в окружении меньшевиков и эсеров слушал
Свердлова, чья смелая речь представлялась ему
преддверием к грядущей борьбе с народом, во главе которого
встанет партия Ленина.
Выступление Свердлова было прервано
негодующими криками правой части зала, где сидели
меньшевики и эсеры: «Безобразие, он призывает к восстанию
против Временного правительства!»
Но левая часть зала ответила на эти крики
бурными аплодисментами. Особенно старались депутаты,
одетые в солдатские шинели, которым пришлись по
душе слова оратора против войны.
Я. М. Свердлов продолжал говорить, покрывая все
крики своим мощным басом:
— Не пропаганда гражданского мира между бур-
172

жуазией и пролетариатом, а острая критика
деятельности Временного правительства и объединение
революционно-демократических сил вокруг Советов.
Когда заседание подошло к принятию резолюции
по докладу, большевики-«правдисты» предприняли
попытку договориться с объединенцами, но они
наотрез отказались внести в свой проект поправки, на
которых настаивали «правдисты» во главе со
Свердловым. Поправки эти диктовались всем содержанием
объединенческой резолюции.
Тогда Свердлов предложил вместо резолюции
голосовать только за основное содержание политических
платформ как наказ делегатам Всероссийского
совещания Советов. Но и это предложение объединенцы
отклонили.
На толкование были поставлены две резолюции —
правых эсеров и меньшевиков, а также резолюция
социал-демократов объединенцев. Резолюция объеди-
ненцев собрала 138 голосов, а эсеровско-меньшевист-
ская—104 голоса. За первую резолюцию голосовала
часть левых эсеров; большинство «правдистов» от
голосования воздержалось. При таком соотношении
голосов настаивать на посылке на совещание Советов
делегатов от большевиковт«правдистов» не имело
смысла, и потому были избраны два делегата — от
социал-демократов объединенцев и эсеровско-меньше-
вистской части Совета.
23 марта 1917 года красноярские большевики-
«правдисты» провожали Я. М. Свердлова в
Петроград. Он был весел и жизнерадостен. Прощаясь, Яков
Михайлович напомнил о необходимости усилить
массовую разъяснительную работу среди рабочих и
солдат в целях очищения Красноярского Совета от эсе-
ровско-меньшевистских элементов и превращения
красноярской партийной организации в действительно
большевистскую организацию.
Газета «Сибирская правда» и красноярские боль-
шевики-«правдисты» развернули активную
пропагандистскую работу по разъяснению своей программы
действий.
Хорошо помню первомайскую манифестацию в
городе. В тысячных рядах рабочих и солдат на многих
плакатах, транспарантах и знаменах пламенели слова:
173

«Да здравствуют Советы рабочих и солдатских
депутатов!», «Вся власть Советам!»
В середине мая 1917 года я получил отпуск и
возвратился в Петроград, где комиссия по военным
отсрочкам меня демобилизовала, а партия направила на
профсоюзную работу во Всероссийский и
Петроградский советы профессиональных союзов.
Незабываемые дни. Большая организационная
работа по созыву I Всероссийского съезда
профессиональных союзов. Выступления на митингах рабочих и
солдат, где разоблачалась меньшевистско-эсеровская
предательская политика и разъяснялась позиция
большевиков-ленинцев. Сбор материала и написание
статей, корреспонденции и заметок для большевистской
печати. Участие вместе со многими большевиками в
июльской демонстрации.
Хорошо помню, как многотысячные ряды войск
двигались к Таврическому дворцу, где шло заседание
Центрального Исполнительного Комитета Советов
рабочих и солдатских депутатов, тогда еще меныневист-
ско-эсеровского. Пулеметный полк, артиллерия,
кавалерия, пехота, многочисленные делегации рабочих с
заводов и фабрик стояли у стен Таврического дворца,
ожидая, что Временное правительство, признав свое
банкротство, передаст всю полноту власти Советам
рабочих и солдатских депутатов. В составе рабочей
делегации я находился в зале заседаний Таврического
дворца. То и дело выступали с речами меньшевики
Чхеидзе, Церетели и другие. Было ясно: от них нечего
ждать путного. В сумерках белой петроградской ночи
в грозном молчании уходили от дворца полки и
колонны рабочих. Они готовились к новым, решающим
боям.
Накануне Октября совет профессиональных союзов
и Петроградский Совет рабочих и солдатских
депутатов выдали мне мандат на проведение конференций
профсоюзов пищевиков в Киеве, Одессе, Николаеве и
Екатеринославе. За две недели до Октябрьского
восстания меня вызвал в ЦК партии Я. М. Свердлов.
Беседа с Яковом Михайловичем проходила в
отдельной комнате. Свердлов сказал:
— На конференциях рабочих-пищевиков ты,
конечно, будегил* агитировать за передачу власти в руки
П4

Советов, ио одновременно ты должен побывать в
городских комитетах партии этих городов и передать им
о необходимости быть готовыми к восстанию.
В конце нашего разговора из соседней комнаты
вышла жена Свердлова, видный партийный работник
Клавдия Тимофеевна Новгородцева-Свердлова. Она
передала мне сверток, в котором оказался новенький
револьвер. Я стоял взволнованный.
Свердлов крепко пожал мне руку, пожелал
успехов и проводил до двери. Через несколько часов поезд
уже увозил меня из Петрограда.
Спустя несколько суток, когда поезд, следовавший
в Одессу, остановился в поле, в ночном небе
полыхало зарево пожара и слышались раскаты
артиллерийских залпов. Как потом я узнал, это один из полков
под знаменем Советов штурмовал гарнизон, верный
Временному правительству.
Как билось мое сердце! Каким символичным
казалось это зарево! В нем сгорал старый мир и
разгоралась заря новой эры — эры Великого Октября.

Оглавление
Жизненный путь рабочего-большевика . . 3
Вступление 10
Пересыльная тюрьма. В далекий путь 12
В арестантском вагоне . . 21
Город Екатеринбург 25
Красноярская тюрьма 27
Плавучая тюрьма. Путь по Енисею 33
Енисейская тюрьма. Баптистский проповедник ... 38
Путь до Анциферова 42
Пожар в прибрежной тайге 48
Ссыльный Борис Магидов. Буря на Енисее .... 50
Тезисы Ленина о войне в переплете книги . . .55
Поселок Ворогово. Ссыльные Ермолик и Ливер 58
Туруханский край. Осиновский порог 63
Адольф Тайми изучает «Капитал» Маркса 65
Тайная библиотека в яме под хворостом .... 69
Насильно ворвались в дом 70
Беспокойные для полиции ссыльные .... 76
Телеграфная линия 78
Побеги из ссылки 81
Гибель Иннокентия Дубровинского 84
Три луны 89
На территории Туруханского края 91
Туруханская ссылка зимой 94
Департамент полиции о Свердлове. Станок Курейка . 103
Пламенный пропагандист и агитатор 107
Яков Боград и Сурен Спандарян 111
Моя встреча с Джугашвили 116
Отчет думской фракции депутатов-большевиков. Каменев. 119
Революционный путь С. Спандаряна .... 124
Путь в древний Туруханск 129
Туруханские будни 138
Призыв в армию. Отъезд из Туруханска .... 154
Пребывание в Красноярске. Февральская революция 161
Выступление Свердлова на заседании Красноярского
Совета 169
Иванов, Борис Иванович
ВОСПОМИНАНИЯ РАБОЧЕГО-БОЛЬШЕВИКА
Редакторы С. С. Игнатова, Л. Д. Петров
Оформление художника А. А. Кузнецова
Художественный редактор В. А. Масленников
Технический редактор Л. В. Барышева
Корректор Т. С. Пастухова
Сдано в набор 25 мая 1972 г. Подписано в печать 4 октября 1972 г.
Формат бумаги 84Х1087з2, № 3. Усл. печатных листов 9,24. Учетно-изда-
тельских листов 9,24. Тираж 52000 экз. А04629. Заказ № 961. Цена 28 коп.
Издательство «Мысль». 117071. Москва. В-71, Ленинский проспект. 15.
Типография № 32 Главполиграфпрома Москва, Цветной бульвэр. 26